«Поход «Челюскина»»

Сборник Поход «Челюскина»

Издание: Поход «Челюскина». Том первый. — М.: изд. «Правды», 1934. — 472 [4] с. / Тираж 100.000 экземпляров. Набор начат 25 июля 1934 г. Выпущено в свет 31 августа 1934 г. // Цена 10 р.; Поход «Челюскина». Том второй. — М.: изд. «Правды», 1934. — 464 с.

 

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.

Под общей редакцией: О: Ю. Шмидта, И Л. Баевского, Л. З. Мехлиса.

Том первый

Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять

И. Сталин

Л. Мехлис. Правдивая повесть о замечательных событиях

«Мы спокойны за свою судьбу».

Эти слова, которые можно было бы поставить эпиграфом не только к книге о челюскинцах, но и к истории Советского союза, взяты из стенной газеты «Не сдадимся». Замечательна эта газета пленников ледяного Чукотского моря. Ее страницы полны сознанием ответственности перед великой родиной и решимостью победить во что бы то ни стало. Она бесспорно украшает и без того богатейший материалами двухтомник — «Поход Челюскина».

«Не сдадимся!» — таков девиз смелых и сильных духом большевиков во главе с товарищем Шмидтом, оказавшихся после гибели судна лицом к лицу со смертельной опасностью.

Откуда такое спокойствие челюскинцев за свою судьбу? Разве история северных экспедиций не полна сведениями о мучительной гибели бесстрашных мореплавателей, пытавшихся сорвать покров таинственности с Арктики?

Первый номер стенновки дает ответ на эту загадку. «Пусть никто [2] не сомневается, — читаем мы в передовой, — что в распоряжении правительства могучей социалистической республики окажется достаточно средств для оказания нам реальной помощи. «Челюскина» нет — да здравствуют челюскинцы! Да здравствует дело челюскинцев!»

Советские люди глубоко верят в силу и мощь своей страны, в свое правительство. Из пропасти, в которую завел нашу родину царско-помещичий строй, партия Ленина — Сталина подняла ее на недосягаемую высоту.

Кто не знает незабываемых слов товарища Сталина о прошлом нашей страны: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельско-хозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно».

Теперь в вечность кануло это проклятое прошлое, тяготевшее над нашей страной. Советский союз вышел в первые ряды самых развитых в технико-экономическом отношении стран и стоит среди них как несокрушимый утес социализма. Магическая сила, созданная и создаваемая каждодневно трудовым народом, позволяет ему спокойно смотреть в будущее, какие бы испытания оно ни принесло. Она воспитывает новые характеры, нового человека, уверенного в непобедимости дела рабочего класса.

Второй номер «Не сдадимся» сообщает радостную, взволновавшую всех жителей лагеря Шмидта, телеграмму:

«С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном исходе вашей славной экспедиции…»

Принимаем все меры… Уверены в благополучном исходе… Кто это сказал? Это сказали Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе, Каганович. Как же челюскинцам не быть спокойными за свою участь! Они хорошо знали, что рабоче-крестьянское правительство никогда не бросит на произвол судьбы своих граждан и сделает все, чтобы выручить из беды любую группу. Тем более это относится к участникам славной полярной экспедиции, безупречно выполнившим задание правительства по изучению Великого северного морского пути.

Томительные дни и ночи на дрейфующей льдине. И там… [3]

Хладнокровие и дисциплинированность большого и довольно разнохарактерного отряда. Продолжение научно-исследовательских работ в невероятно тяжелых условиях. Целая робинзонада изобретательности в борьбе за существование коллектива. Трогательная заботливость о женщинах и детях… Если кто-нибудь из иностранцев, только по наслышке знающий СССР и то, как развито у нас чувство коллективной ответственности, случайно набрел бы на лагерь Шмидта, он сразу сказал бы: это люди Страны советов!

Лагерь Шмидта как бы аккумулировал в себе качества новых общественных отношений, сложившиеся в стране в результате побед социализма. На смену индивидуалисту, эгоисту, человеку-зверю пришел советский гражданин, воспитанный великой партией большевиков, и возвестил миру о новых чувствах и новой морали:

— Свое благополучие строй на благополучии всего коллектива; если хочешь спасти себя, спасай весь коллектив.

Ведь так же строит свое благополучие пролетарий нашей страны, выводя его из подъема и роста своей социалистической фабрики; ведь так же поступает передовой колхозник, видя в успехе и укреплении артели путь к своей зажиточности. Все трудящиеся Советского союза на собственном опыте убеждаются, что по мере роста нашего хозяйства неизменно улучшается и их материальный и культурный уровень. Путь к лучшей личной жизни каждого гражданина нашей великой страны проходит через дальнейший рост ее хозяйственной, политической и военной мощи. Новые производственные отношения, вытравляя в человеке буржуазно-анархическую стихийность, узко эгоистические черты, поднимают его до уровня настоящего человека, сознательного работника социалистического общества. Подчиняя личные инстинкты, которым не трудно разгореться в условиях такого бедствия, мужественно боролся с капризами Чукотского ледяного моря весь состав экспедиции. А ведь если бы каждый челюскинец пытался самостоятельно разрешить задачу своего спасения, — подавляющая часть их, если не все, погибла бы. Забота о судьбе всех обитателей лагеря Шмидта блестяще устраивала и личную судьбу каждого.

То, что подчас остается незаметным в повседневных буднях нашей многогранной действительности, ярко выявилось в ледяном лагере. Новые отношения между людьми, сложившиеся и складывающиеся в Советском союзе в результате побед великой социалистической революции, создали такую общественную производительную силу, которая далеко превосходит сумму отдельных сил стасемидесятимиллионного [4] народа. Наша организованность, наши навыки к коллективным действиям позволяют творить чудеса. Именно здесь кроется разгадка того, как трудовому народу, только недавно вырвавшемуся из плена нищеты, бескультурья, капиталистическо-помещичьей кабалы, удалось сделать гигантский прыжок в социализм.

Советский союз выращивает самый смелый отряд человечества. Героизм людей, привычных к коллективным действиям, превращается, в такую силу, равной которой нет в мире. Не трудно представить себе, сколько десятков тысяч Молоковых, Каманиных, Ляпидевских, Водопьяновых, Слепневых, Леваневских, Дорониных, в случае нападения на нашу страну, организованно расправят крылья советов. И покажут, что и в буквальном смысле слова нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять.

Отважный коллектив челюскинцев и его руководители Шмидт и Воронин оказались достойными сынами своей великой родины. Челюскинская эпопея войдет в историю как непревзойденный образец мужества и героизма людей, находившихся на краю гибели. Сознание полной ответственности за спасение всех участников экспедиции, за сохранение советского лица отрядом, заброшенным в полярной пустыне, не покидало ни на минуту его руководителей. «Весь мир, — предупреждал Шмидт челюскинцев, — следит за нами. Покажем же, даже в такой исключительной обстановке, как работают советские граждане под руководством своего правительства и коммунистической партии».

Коммунисты доподлинно выполнили в ледяной эпопее роль авангарда. Прочтите двухтомник «Поход Челюскина», изучите внимательно протоколы ячейки на льду, вслушайтесь в рассказы беспартийных. И вы увидите, как партийная ячейка организовала челюскинцев, как она внимательно следила за поведением и настроением каждого человека, находя доходчивые слова и мысли, чтобы воспитать недостаточно стойких. На этом маленьком примере вы поймете, как формируется общественное мнение, как партия большевиков ведет массы в бой, безраздельно владея умами великих народов нашей страны.

Показывая образец отваги, помогая руководству во всех его действиях, партийная ячейка сыграла решающую роль в спасении всех участников экспедиции. «Нас, коммунистов, — напоминал Баевский, — партия будет ценить по всей нашей работе, особенно по нашей работе и коммунистическому поведению на дрейфующей льдине». Не случайно беспартийный инженер-физик Ибраим Факидов уподобил партийную ячейку челюскинцев сердцу в организме человека. [7]

Малейшая неслаженность в ее работе закончилась бы трагически для всех невольных жителей ледяной пустыни.

В труднейшей обстановке дрейфующего лагеря шла проверка советской системы перед всем миром. Она демонстрировалась случайно заброшенным на крайний Север разнохарактерным по своему составу коллективом. Лагерь Шмидта легендарной борьбой с ледяным Чукотским морем, не хотевшим выпустить пленников, показал изумительные свойства нового, рождающегося в Советском союзе человека. Весь мир мог убедиться, что ни в одной капиталистической стране нет и не может быть такой безграничной преданности своей родине. Мир мог убедиться, что интересы отечества, его честь и славу превыше всего ставит гражданин Страны советов.

Победили большевики-организаторы, победил славный руководитель челюскинцев Отто Юльевич Шмидт. Даже буржуазная печать не могла не отдать должного участникам экспедиции. В особенности когда она сравнивала советских людей и их руководителей с другими полярными исследователями.

— Профессор Шмидт, — писала «Газета польска», — известный до сих пор как выдающийся ученый, показал таланты прирожденного вождя. Абсолютное отсутствие паники во время катастрофы, необычайно хорошее налаживание радиосвязи с остальным миром, постройка барака, кухни и т. п., подготовка среди ледяных торосов нескольких летных площадок, а главное — сохранение дисциплины и высокого морального состояния в лагере — это прежде всего заслуга профессора Шмидта, которого буквально силой надо было заставить покинуть лагерь на два дня раньше остальных потерпевших кораблекрушение, хотя болезнь полностью оправдала бы его отлет с первым аэропланом. Как отлично поведение профессора Шмидта от поведения командира корабля «Италия»…

Отважные мореплаватели в течение многих столетий пытались пробить неприступные полярные льды крайнего Севера. Несметные богатства Сибири, Северного ледовитого океана, прямой путь из Европы в Азию — вот что тянуло человека в этот загадочный край. В большинстве своем экспедиции, плохо снаряженные, гибли от холода и голода. Особенно трагична судьба экспедиции старшего лейтенанта Георгия Седова, отправленного царским правительством к Северному полюсу на «Святом Фоке».

О том, как преступно легкомысленно была снаряжена эта экспедиция, свидетельствует речь Седова:

— Совсем не состояние здоровья больше всего беспокоит меня, [8] а другое: выступление без тех средств, на какие я рассчитывал. Сегодня для нас и для России великий день. Разве с таким снаряжением нужно итти к полюсу? Разве с таким снаряжением рассчитывал я достичь его? Вместо 80 собак у нас только 20, одежда износилась, провиант ослаблен работами на Новой Земле, и сами мы не так крепки здоровьем, как нужно…

Когда весть о гибели Седова дошла до морского министра Григоровича, непосредственно виновного в плохом снаряжении экспедиции, он не нашел ничего другого, как заявить:

— Жаль, что не вернулся этот прохвост! Я бы отдал его под суд!

Лишь Страна советов поставила задачу освоения Арктики на прочные научные рельсы. Десятки новых полярных пунктов, сеть мощных радиостанций, воздушные базы покрывают побережье Северного ледовитого океана. Впервые в истории человечества в одну навигацию пройден на ледоколе «Сибиряков» путь от Белого моря до Тихого океана. Величайший поход «Челюскина» еще раз доказал, что полное освоение Северного морского пути вполне реально. Именно поэтому вслед за возвращением челюскинцев правительство значительно расширило функции Главного управления Северного морского пути.

Ведущая роль в изучении Арктики принадлежит Советскому союзу. Это публично заявил известный датский исследователь Севера Рейхен. Это признается сейчас всеми мировыми авторитетами-полярниками. «Трагический поход «Челюскина», — пишет французская газета «Эвр», — должен привлечь внимание всего западного мира к значительной активности, проявляемой в течение нескольких лет советскими учеными в Арктике… Невозможно перечислить здесь результаты, достигнутые многочисленными советскими полярными экспедициями. Достаточно указать на то, что Великий северный морской путь, который являлся до сих пор недоступным, постепенно открывается для навигации».

Научные достижения советских полярных исследователей действительно весьма и весьма значительны. Поход «Челюскина» обогатил их. Звуковая разведка льда, впервые предпринятая молодым инженером-физиком Ибраимом Факидовым, позволяет удобно определять границы ледового покрова. Открывается возможность найти ближайшую кромку льда, что помогает выяснить ледовую обстановку и ориентирует воздушную разведку.

Мы не собираемся перечислять научных достижений экспедиции Шмидта. В главе «Наука продвигается на север» читатель найдет об этом некоторые данные. Важно лишь отметить, что Арктика, [9] справедливо именуемая «фабрикой погоды», прочно взята под «микроскоп» советских исследователей и будет побеждена. Наши ученые смело сочетают теоретические работы с практическими задачами социалистического строительства.

И это относится не только к Арктике. В исследовании стратосферы наши достижения столь же огромны, и не будет преувеличением сказать, что мы и в этой области выдвинулись на первое место в мире.

Французский академик Перрен, посетивший нашу страну, пишет, что «научная организация Советского союза ставит своей целью применение науки к жизни, и массы с напряженным вниманием следят за научными успехами. Это не значит, что в СССР пренебрегают чистой наукой. Наоборот. Темпераментная молодежь отдается изобретательству с исключительным энтузиазмом. В стране пробуждены новая энергия и тяга к науке».

Профессор Бернуа Рамбо, также побывавший в СССР, констатирует: «Чрезвычайно большое впечатление произвели на нас исследовательские институты и многочисленные опытные станции и особенно высокое качество производимых ими работ. Достигнутые результаты делают честь советским ученым. Эти результаты весьма значительны и в некотором отношении даже сенсационны. Судя по всему, мы отстали от Советского союза».

Конечно было бы грубейшей и непоправимой ошибкой зазнаться. Нам предстоит еще колоссальнейшая работа и учеба, чтобы освоить культурное и научное наследство человечества. Но одно бесспорно, и это налагает на нас новые обязательства: сюда, в Страну советов, все больше перемещается мировой научный центр. Это и понятно: единственный до конца революционный класс — пролетариат строит свою жизнь на строго научных основах. Наука не зависит в нашей стране от прихотей отдельных капиталистических групп. Впервые в истории человечества она заняла подобающее место в жизни народов. Это обещает доподлинную великую революцию на всех участках научной работы.

Челюскинская эпопея показала всему миру, с какой настойчивостью и талантливостью народы Советского союза борются за светлое будущее человечества. И они победят! Порукой тому наша ленинская партия, ее Центральный комитет, ее гениальный вождь Сталин.

Книга эта, повествующая о героическом походе, имеет свою историю. Она родилась под свежими впечатлениями гибели «Челюскина» и легендарной жизни на льдине. Ее первые страницы написаны [10] в палатках, при тусклом свете «летучей мыши», в обстановке постоянной угрозы разделить трагическую участь многих и многих смелых исследователей Севера.

Всегда жизнерадостный, инициативный Баевский на дрейфующей льдине объединяет группу челюскинцев для составления дневников, воспоминаний, статей о походе. Часть из них была доставлена в Москву корреспондентом «Правды» т. Изаковым на самолете из Петропавловска-на-Камчатке и использована в газете. Материалы, собранные т. Баевским, положены в основу двухтомника «Поход Челюскина», выпускаемого вслед за книгой героев-летчиков редакцией «Правды».

У нас мало, очень мало литературных документов о советских экспедициях. Настоящий двухтомник частично восполняет этот пробел. Но книга о «Походе Челюскина» еще тем отличается от обычных описаний путешествий и экспедиций, что она составлена коллективом непосредственных участников Великого северного похода.

Очерки и статьи челюскинцев, многие из которых впервые взялись за литературный труд, их дневники и воспоминания, талантливые рисунки художника Решетникова, фотоснимки Новицкого и других участников экспедиции — вот что делает эту книгу редчайшим, волнующим историческим документом. 64 челюскинца писали двухтомник похода. Это доподлинно коллективный труд людей, создавших великую эпопею, большевистской организованностью и отвагой победивших причудливые капризы полярной пустыни.

Как и книга летчиков-героев, двухтомник «Поход Челюскина» выпускается в невиданно короткий срок. Это стало возможным лишь в силу исключительного внимания нашего Центрального комитета и лично товарища Сталина.

Издание книги, написанной 64 авторами, естественно, требовало большой работы не только по редактированию в узком смысле этого слова, но и по ее организации и построению как цельной повести. Большую помощь в этом деле оказал коллектив правдистов: тт. Гершберг, Галин, Суббоцкий, С. Семенов, Заславский, Хват, Лебеденко, Шкапская, Раневский, Гаузнер, Рыкачев, Коваль.

Нельзя не отметить энергичную и добросовестную работу бригады художников Партиздата — тт. Фрейберг, Телингатера, Седельникова и руководителей типографии «Красный пролетарий» — тт. Аксельрода и Смирнова и всех ее работников. [11]

О. Ю. Шмидт. Экспедиция на «Челюскине» и Северный морской путь

Полярный поход парохода «Челюскин» 1933/34 года привлек благодаря своей особой судьбе внимание многих миллионов. Эта экспедиция — одно из звеньев большой работы по изучению и освоению советской Арктики — далекого севера нашей страны. Освоение Арктики имеет уже свою историю, которую необходимо вкратце напомнить, чтобы понять место «Челюскина» в общем плане великих работ.

Арктика

Арктика, т. е. крайний север земного шара, позднее других земель и морей стала подвергаться изучению. Проникновение человека в ледяную область шло гораздо менее интенсивно, чем заселение Австралии или Южной Америки. Суровый климат, лед, даже летом покрывающий большую часть моря, огромные просторы составляют [12] препятствия, преодолимые только на основе высокоразвитой науки и техники и только при планомерной работе над достижением поставленной цели.

В эпоху колониальной экспансии конечно не эти ледяные области привлекали торговую буржуазию европейских стран. Впрочем косвенно Арктика рано была вовлечена в борьбу соперничавших государств. Еще в XVI веке голландская и английская буржуазия, основываясь на смутных географических догадках того времени, пыталась северным путем найти дорогу к богатствам Китая и Индии — южный путь вокруг Африки был уже захвачен испанцами и португальцами. Много кораблей было снаряжено для нахождения северовосточного прохода. Наиболее замечательна экспедиция голландца Баренца, который достиг Новой Земли и даже зимовал на ней в 1594 году. В том же XVI веке англичанин Ченслер достиг устья Северной Двины и этим открыл морское сообщение между Западной Европой и «Московией» — царством Ивана Грозного; по тому времени это было крупнейшим географическим открытием, имевшим большие экономические последствия. Но дальше подступов к Карскому морю эти парусные суда проникнуть не могли. Их останавливал лед.

В это же время и позже — в XVII и XVIII веках — русские колонизаторы продвинулись на север к пушным богатствам Мангазеи (область нижней Оби и Ямала) и других северных окраин. Редкое население северных народностей отодвигалось в более глухие места и облагалось «ясаком» — тяжелым грабительским налогом, взимавшимся пушниной. В царствование Алексея Михайловича пушная монополия была серьезной статьей государственных доходов. Но пушные богатства редели. В поисках новых племен, которые еще можно было бы «объясачить», смельчаки продвигались дальше на восток; казак Дежнев дошел до Берингова пролива, до мыса, названного его именем, не осознав впрочем, что им открыт пролив, отделяющий Азию от Америки.

Неудачи попыток овладеть северо-восточным проходом охладили стремления голландцев и англичан, тем более что англичане нашли более выгодный путь к Индии, разгромив и вытеснив испанцев.

Российская империя, став морской державой, в свою очередь занялась Ледовитым океаном. По почину Петра Великого, но уже при его преемницах работала «Великая северная экспедиция» в тридцатых и сороковых годах XVIII века. «Великая северная экспедиция» [13] состояла из многочисленных отрядов моряков и гидрографов, которые должны были нанести на карту побережье Ледовитого океана и устья сибирских рек, чтобы выяснить, где возможно плавание. С ничтожными техническими средствами на небольших неуклюжих судах штурманы и подшкиперы в сопровождении нескольких смельчаков-матросов по многу лет работали на северных окраинах. Они смело продвигались вперед, выходили, несмотря на лед, в море, гибли один за другим, но все же успели выяснить в основном северную границу материка. Именами этих людей теперь названы берег Харитона Лаптева, пролив Дмитрия Лаптева, мыс Челюскин. Этот мыс впервые в истории был достигнут Семеном Челюскиным в 1742 году.

Несколько ранее, в 1728 году, Беринг окончательно устанавливает значение пролива, названного его именем, а англичанин Джемс Кук, пройдя проливом на север, доходит до величественного мыса, который ему казался северной оконечностью материка Азии. Он назвал его мысом Северным, хотя он гораздо южнее мыса Челюскина, оставшегося Куку неизвестным.

XIX век в своей первой половине дал мало нового в изучении. Арктики. «Объясаченные» народности подвергались жестокому грабежу и вымирали. Восстания подавлялись с крайней жестокостью. Мореплавание на Севере не начиналось. Только во второй половине века окрепшая экономически сибирская буржуазия вновь поднимает вопрос о северо-восточном проходе и о морском сообщении с устьями сибирских рек, чтобы найти выход для хлеба, щетины, кож и т. д. Купец Сибиряков финансирует экспедицию шведа Норденшельда, который в 1878–1879 годах впервые в истории осуществляет северный поход от берегов Норвегии до Тихого океана. Однако этот путь казался слишком трудным и экономически невыгодным. Идея северовосточного прохода была снова надолго оставлена.

Этим временем началась серия новых научных экспедиций в Арктику. Многочисленные исследователи ставили своей целью достичь Северного полюса. Ни один из них полюса не достиг, но был сделан ряд серьезных открытий. Так например в 1872–1873 годах австрийская экспедиция Вайпрехта и Пайера открыла и частично обследовала группу островов, названную ими Землей Франца-Иосифа.

Наиболее серьезной по своему научному значению и по тщательности научных наблюдений была знаменитая экспедиция Нансена на «Фраме» в 1893 году. После Нансена путешественники ставили [14] себе не столько научные, сколько спортивно-рекордсменские задачи. В 1909 году американец Пири дошел наконец до полюса.

Уже в нашем столетии совершен ряд перелетов через полюс. Эти перелеты, доказав мощь современной техники, однако мало прибавили к научному познанию Арктики и к практическому использованию ее скрытых производительных сил.

Дореволюционная Россия принимала сравнительно слабое участие в экспедициях XX века. Смелые люди находились, но убожество снаряжения их экспедиций, равнодушие, а иногда и помехи со стороны правительства, общая обстановка гниющей царской империи обрекали их на гибель. Так погибли Русанов, Брусилов, Георгий Седов, пытавшиеся на небольших шхунах проникнуть на Север. Мощный ледокольный флот царского правительства не участвовал в экспедициях, он был занят только подвозкой военного снаряжения к Архангельскому порту во время империалистической войны.

Еще в семидесятых годах прошлого столетия Вайпрехт, руководитель указанной выше австрийской экспедиции, выдвинул правильное положение, что Арктика может быть исследована только планомерной работой. Он взывал к международному сотрудничеству, предлагал создавать полярные станции — обсерватории, предлагал хотя бы один раз в 50 лет устраивать «международный полярный год». Первый такой год — 1883 — дал ничтожные результаты, второй же — 1933 — показал, что СССР делает в Арктике гораздо больше, чем все остальные страны мира, вместе взятые.

Советская работа в Арктике

Пользуясь лучшими достижениями международной науки, советские исследователи совершенно по-новому поставили задачу овладения Арктикой. Они ввели в действие мощные технические силы. А главное — советские исследователи работали не разрозненно, а по единому плану, составлявшему часть великого плана раскрытия всех производительных сил страны, строящей социализм.

Только при советской власти осуществилось указание Норденшельда и Нансена на возможность регулярных рейсов к устьям Оби и Енисея для вывоза сибирского леса и других товаров. Об этом мечтали еще в шестидесятые годы, но сделать в условиях царской России ничего не могли.

Вскоре после революции корабли потянулись через Карское море [15] к устьям сибирских рек. Так называемые карские экспедиции выросли до крупной операции, во время которой до сорока советских и иностранных судов проводится ледоколами к устьям Оби и Енисея. Эти операции выковали наши ледокольные кадры, создали для наших моряков большой опыт ледового плавания. Такую же роль сыграло зверобойное дело, развившееся также при советской власти. Наши ледокольные пароходы «Седов», «Сибиряков», «Малыгин» и «Русанов» ежегодно весной отправлялись на охоту за тюленями во льды горла Белого моря. Эта работа в условиях чрезвычайно подвижного льда требует исключительного искусства кораблевождения. Наши моряки освоили эту задачу полностью и дали государству не одну сотню тысяч тюленей — мощный вклад в нашу жировую промышленность.

В карских экспедициях и в зверобойном деле вскоре были применены самолеты. Полеты Чухновского, Бабушкина и других летчиков показали, насколько увеличивается успех операции при совместной работе ледоколов и самолетов. Последние осуществляют разведку льда и разведку лежбищ морского зверя.

Накопленный опыт ледового плавания и надо было направить на изучение и освоение более отдаленных районов Севера. В 1928 году остатки известной экспедиции Нобиле после гибели дирижабля «Италия» были спасены ледоколом «Красин». В этой же операции участвовали ледокольные пароходы «Малыгин» и «Седов». Тут впервые нашим ледокольным флотом было доказано, каким мощным орудием продвижения в Арктику мы обладаем. С этого же момента широкие слои общественности заинтересовались северными исследованиями, и имена наших ученых-полярников — Самойловича, Визе и других, так же как и полярных летчиков, стали известны всей стране и всему миру.

В общий грандиозный план великих работ первой пятилетки была включена и Арктика.

С 1929 года начинается систематическое использование здесь ледокольного флота. Правительство создало арктическую комиссию под председательством заместителя наркомвоенмора Сергея Сергеевича Каменева. Комиссия С. С. Каменева, в которой участвовали ученые, моряки, летчики, сыграла огромную роль: впервые арктическая работа была поставлена планомерно, впервые были объединены исследования на суше, на море и в воздухе. Успех планового начала, обеспеченный советским строем, сосредоточением всех средств в руках государства трудящихся, и огромный энтузиазм [16] показали себя в Арктике столь же ярко, если не ярче, чем во всех остальных областях социалистического строительства.

Вскоре иностранные исследователи, лучшие иностранные знатоки Арктики (Вилькинс, Стефансен и другие) должны были признать, ведущую роль Советского союза в овладении Арктикой и огромные достижения в этой области советской науки.

В том же 1929 году советское правительство решило построить, радиостанцию и метеорологическую обсерваторию на Земле Франца-Иосифа. Была снаряжена экспедиция на ледоколе «Седов». Начальником экспедиции был назначен я, капитаном ледокола — В. И. Воронин. Участвовали в экспедиции профессор Самойлович, профессор Визе и ряд других научных работников.

Для меня этот поход был «арктическим крещением». До этого я в Арктике не плавал. Хотя географические исследования меня интересовали давно, но не могу утверждать, чтобы мои мечты концентрировались именно на Арктике. Выбрав меня для этой роли, правительство вероятно имело в виду мой опыт в организации различных научных работ в государственных и научных учреждениях в Москве, а также быть может то обстоятельство, что я являлся квалифицированным альпинистом и перед этим, в 1928 году, участвовал в большой советско-германской экспедиции на Памир. Там моему отряду пришлось открыть и обследовать самый большой в мире ледник. Отправляясь на Землю Франца-Иосифа, я тогда не знал, что так горячо полюблю Арктику и что мне придется служить моей родине и дальше на этом изумительном поприще.

Преодолев лед, мы в конце июля достигли Земли Франца-Иосифа, торжественно подняли на ней советский флаг и построили здесь первое поселение — радиостанцию в бухте Тихой. Не ограничиваясь постройкой станции, мы пересекли архипелаг Земли Франца-Иосифа и дошли на север до широты 82°14′ — рекорд северного плавания в европейско-азиатском полушарии. Были сделаны многочисленные промеры глубин, химические анализы воды, биологические, геологические и другие исследования. Эта экспедиция послужила образцом для нашей последующей деятельности. Из года в год мы расширяли наши плавания, проникая все дальше и дальше на восток и закрепляя результаты экспедиций созданием радиостанций, соединенных с научными обсерваториями.

В 1929 году ледорез «Литке» с востока подошел к острову Врангеля и сменил первых зимовщиков острова, поселенных там тремя годами раньше под начальством Г. А. Ушакова. [17]

В 1930 году на «Седове» мы вновь посетили Землю Франца-Иосифа и затем направились к Северной Земле, впервые пересекая северную часть Карского моря. По дороге открыли остров, названный именем Визе, и ряд других островов. На Северной Земле остался т. Ушаков с тремя спутниками, с которыми он в течение двух лет полностью обследовал архипелаг Северной Земли и нанес его на карту. В 1931 году появляется станция на мысе Желания — северной оконечности Новой Земли, в 1932 году — станция на мысе Челюскине.

Значение этих северных метео- и радиостанций огромно. Регулярно наблюдая погоду, они по радио ежедневно сообщают результаты своих наблюдений в Центральное бюро погоды в Москву. Современной наукой установлено, что знание погоды на Севере является одним из самых главных оснований для долгосрочного предсказания погоды по всей территории Советского союза. Эти же научные станции производят разнообразные исследования моря и суши, открывая полезные ископаемые, определяя наличие морского и пушного зверя и выполняя одновременно ряд теоретических работ, которые по условиям атмосферы удобнее всего сделать в Арктике (например изучение солнечной радиации, изучение атмосферного электричества и т. д.).

Для судов, плавающих в Арктике, эти станции — необходимейшее подспорье. Они не только указывают погоду и расположение льда, но обеспечивают радиосвязь с материком. В последние годы этим станциям в возрастающем количестве придаются самолеты, совершающие летом регулярно ледовую разведку в помощь судам и для изучения режима льда. Сеть наших полярных станций выросла к концу 1933 года до 22. Несколько сот отважных полярных работников — зимовщиков этих станций выполняет огромную почетную работу.

Поход «Сибирякова»

Наши успехи в Арктике дали возможность после ряда подготовительных мероприятий поставить в 1932 году вопрос об освоении Северного морского пути на всем его протяжении от Мурманска и Архангельска до Берингова пролива с выходом к Петропавловску-на-Камчатке и Владивостоку.

Выше было упомянуто, что Норденшельд в 1878–1879 годах впервые [18] прошел северо-восточным проходом от берегов Европы до Берингова пролива. Экспедиция Норденшельда была событием первостепенной важности в географической науке, но практически дала результат скорее отрицательный: Норденшельду пришлось в пути зазимовать, и поэтому о коммерческой рентабельности плавания, продолжавшегося два года, конечно не могло быть и речи. Еще дважды был пройден Северный путь: «Таймыром» и «Вайгачом» под начальством Вилькицкого в 1914–1915 годах и Амундсеном в 1918–1920 годах. Вилькицкий зимовал, а Амундсену пришлось провести в пути даже две зимы.

Опираясь на опыт наших предшествующих ледокольных экспедиций, мы могли выдвинуть проект прохождения Северного морского пути в одну навигацию, без зимовки. Советское правительство дало нам это задание, вооружив нас ледокольным пароходом «Сибиряков» и всем необходимым снаряжением. Мне пришлось руководить экспедицией. Я пригласил на «Сибирякове» капитана В. И. Воронина, профессора Визе и других товарищей, многие из которых затем участвовали и в походе «Челюскина».

Как известно, «Сибиряков» достиг Берингова пролива через два месяца и четыре дня после выхода из Архангельска. Северо-восточный путь был пройден впервые в истории в одно лето, без зимовки.

Этот успех был встречен с восторгом Страной советов; руководители партии во главе с товарищем Сталиным сердечно приветствовали участников похода, которые были награждены орденами.

«Сибирякову» успех дался нелегко. Он потерял винт и последний участок пути прошел под парусами. Однако, несмотря на все трудности, поход был совершен. Победа «Сибирякова» вместе с остальными работами последних лет послужила основой для дальнейшего, еще более мощного развертывания работ на Севере. По мысли товарища Сталина был создан особый государственный орган — Главное управление Северного морского пути. Предложение И. В. Сталина и соответствующее решение Центрального комитета ВКП(б) и Совета народных комиссаров последовали немедленно после прибытия сибиряковцев в Москву.

Ударными темпами велась подготовка к мероприятиям 1933 года. Надо было расширить сеть станций, развить северную авиацию, провести очередную карскую экспедицию и впервые в истории отправить грузовые суда под предводительством ледокола к устью Лены. Тринадцать разнообразных экспедиций были отправлены [19] Главсевморпутем и его научным центром — Арктическим институтом в Ленинграде. Среди них — поход «Челюскина», которому посвящена эта книга.

Из других экспедиций отмечу первый ленский поход. Три парохода, груженных разнообразным имуществом для Якутской республики, а также инструментарием и оборудованием для научных станций и народившихся предприятий Главсевморпути, должны были пойти на Лену под предводительством ледокола «Красин». Для Якутии, для всего бассейна огромной Лены это событие открывало новую эру хозяйственного развития. Впервые Лена переставала быть тупиком, несущим свои огромные воды в «практическое ничто», в непроходимый, как ранее казалось, Ледовитый океан.

Чтобы ленский поход принес хозяйству Якутии ожидаемые результаты, одновременно пришлось провести с Оби и Енисея через морской лед несколько крупных речных судов, которые должны были поднять дальше, вверх по реке, посылаемый морем груз. На примере этой экспедиции, осуществленной под начальством одного из наиболее заслуженных работников Севера — Б. В. Лаврова, ярко видно, как результаты научных экспедиций (в данном случае [20] «Сибирякова») немедленно перерастают в нашей стране в практическое мероприятие огромного хозяйственного значения.

Раскрывая производительные силы Арктики, раскрывая новые Экономические ресурсы, советское государство одновременно резко повышает экономические и культурные условия жизни северных народностей, которые из бесправных, подвергавшихся грабежу «инородцев» стали полноправными гражданами Союза советских народов.

Особенно велика забота о малых народностях Севера, для помощи которым существует специальный комитет при Президиуме ВЦИК под председательством П. Г. Смидовича.

Пароход «Челюскин»

В 1933 году было решено повторить поход «Сибирякова» — вновь выйти для сквозного прохода Северным морским путем. Совокупность нескольких причин привела к этому решению. Надо было сменить зимовщиков острова Врангеля и расширить станцию (за последние годы попытки достигнуть острова с востока не давали успеха). Надо было укрепить и продолжить опыт плавания «Сибирякова», изучив ряд еще недостаточно известных участков моря. Надо было наконец проверить, в каких пределах возможно плавание на Севере грузовых пароходов — не ледоколов и каким образом организовать совместную работу этих пароходов и ледоколов на всем пути. Для Этих целей и была снаряжена экспедиция на пароходе «Челюскин». Выбор судна для полярной экспедиции — вещь не легкая. Правда, у нас есть первоклассные ледоколы («Красин», «Ермак», «Ленин»), но они сконструированы не для дальнего плавания. Они берут с собой недостаточный запас топлива и почти совсем не могут брать какой-либо добавочный груз. Ледокольные пароходы типа «Сибирякова» и ему подобные, обладая меньшей мощностью, но большим радиусом действия, чем ледоколы, показали себя очень хорошо в самостоятельных экспедициях, но их грузоподъемность также весьма ограничена. Необходимость завоза нескольких построек, большого груза продовольствия и снаряжения на остров Врангеля требовала более грузоподъемного судна, чем эти ледокольные пароходы. Важно было также взять с собой достаточно топлива, чтобы не только пройти весь путь без догрузки угля, но и снабдить при случае углем ледокол, если окажется надобность в его помощи. [21]

С другой стороны, было желательно иметь если не ледокольное, то максимально крепкое, приспособленное к плаванию на Севере, так сказать, полуледокольное судно. Все эти условия и определили выбор парохода «Челюскин», который только что был построен в Дании по заказу Наркомвода специально для плавания на Севере, правда, для более ограниченных рейсов, чем прохождение всего Северного пути.

В конце июня «Челюскин» прибыл из Дании в Ленинград. Осмотр наряду с рядом достоинств показал, что крепость его вряд ли будет достаточна для встречи с тяжелыми льдами. Поэтому был разработан вариант похода, при котором «Челюскин» идет, насколько возможно, своим ходом, а в случае больших ледовых препятствий призывает на помощь ледокол «Красин».

«Красин» в этом году должен был находиться в центре пути, близ мыса Челюскина, имея основным заданием проводку трех грузовых пароходов к устью Лены. Для обеспечения этой совместной операции «Челюскин» брал с собой добавочный уголь (около тысячи тонн) для «Красина». Перед выходом экспедиции я в качестве ее начальника сообщил сотруднику «Правды» следующее («Правда» от 9 июля 1933 года):

«Челюскин» не является ледоколом. Это большой грузовой пароход новейшей конструкции, при постройке которого учтены условия плавания во льдах: корпусу придана соответствующая форма, сделаны добавочные крепления, имеется специальное помещение на случай вынужденной зимовки, когда палубные каюты придется очистить, а паровые машины остановить во избежание быстрого расхода горючего.

Двигатель на «Челюскине» — в 2500 сил — примерно вдвое сильнее, чем машина обыкновенного грузового парохода той же грузоподъемности (около 4000 тонн). Это позволяет «Челюскину» легче справляться со льдами, но не настолько, чтобы форсировать тяжелые льды. Мы тем не менее уверенно идем в поход, имея в своем активе огромный опыт, приобретенный в прошлом году на «Сибирякове».

Возможно однако, что нам не удастся найти достаточно разреженный лед. В этом случае к участию в экспедиции будет привлечен ледокол «Красин», основной задачей которого является проводка первого каравана грузовых судов к устью Лены. Если осуществится этот вариант, то «Красин» пройдет к острову Врангеля и обратно в Мурманск в одну навигацию, т. е. дважды пересечет Ледовитый океан, что конечно значительно расширит наш опыт ледового плавания».

Успех северных экспедиций в значительной степени зависит от тщательности их подготовки. Необходимо не только снабдить экспедицию продовольствием на время похода, не только подобрать [22] необходимые научные инструменты, но и предвидеть возможность всяких осложнений вплоть до зимовки и аварии. Поэтому мы взяли продовольствие на полтора года. Мы имели на «Челюскине» теплую одежду на всех участников экспедиции и экипаж, несколько комплектов рабочей одежды, легкой и теплой, спальные мешки на всех, палатки и т. д. Заведывал подготовкой в качестве моего заместителя И. А. Копусов, бывший моим помощником в экспедиции на «Сибирякове». Тщательность проведенной т. Копусовым подготовки получила проверку делом во время гибели «Челюскина» и нашей жизни на льду. Не будь мы так хорошо снаряжены, наше положение оказалось бы намного труднее. Правительственные и общественные учреждения шли нам широко навстречу. Мы продолжали добывать необходимое вплоть до последнего момента отплытия из Ленинграда, а кое-что было погружено уже в Мурманске.

Кроме собственных экспедиционных грузов и угля «Челюскин» имел на борту строительные материалы — в разобранном виде два дома для острова Врангеля, а также другое имущество островной станции и фактории.

Особенно ценным грузом был для нас самолет. Хотя основная разведка должна была производиться мощными самолетами Главсевморпути, находившимися на берегу при наших станциях, но для короткой разведки важно было иметь с собой хотя бы небольшой самолет. В качестве типа мы выбрали амфибию конструкции т. Шаврова («Ш-2»), занимающую очень мало места, удобную для спуска с парохода на воду и на лед, удобную для подъема и могущую подниматься как с воды, так и со снега и льда. В качестве пилота удалось привлечь лучшего знатока арктического самолетовождения т. Бабушкина.

Много места на корабле занимали бочки с горючим как для нашего самолета, так и особенно для радиостанции на острове Врангеля. В общем номенклатурный список потребного имущества охватывал более полуторы тысяч предметов.

Состав экспедиции и команды

Подбор людей — важнейшая часть организации любого дела. Особенно это относится к экспедициям, в которых люди в течение долгого времени должны будут работать вместе и когда нет возможности обновить состав и заменить оказавшихся непригодными. [23]

В этой экспедиции подбор был особенно труден ввиду больших ее размеров и разнообразия задач.

Основное ядро команды составляла группа сибиряковцев, участников предыдущего славного похода, во главе с капитаном В. И. Ворониным и вторым штурманом М. Г. Марковым. В качестве первого штурмана и его дублера капитан привлек опытных северных моряков тт. Гудина и Павлова.

Труднее было с подбором машинной части команды. Новая, необычного у нас типа машина «Челюскина» оказалась впоследствии хорошо и экономно работающей, но она требовала особенно квалифицированного и очень внимательного ухода. Окончательный состав машинной команды определился после нескольких перемен только в Мурманске. Ее возглавил в качестве старшего механика Н. К. Матусевич.

Конечно я не мог перевести на «Челюскина» с «Сибирякова» всю его команду: «Сибиряков» также получил важное задание — направиться к мысу Челюскину для расширения тамошней станции. Поэтому, кроме сибиряковцев, пришлось включить в состав команды [24] «Челюскина» много других товарищей, главным образом из ленинградских и мурманских моряков. Этих людей мы с капитаном знали меньше, и персональный подбор был труднее. Сознавая всю важность того, чтобы на пароходе была крепкая партийная ячейка, я при помощи ленинградских организаций пригласил группу коммунистов — студентов кораблестроительных и механических втузов, которые проходили на «Челюскине» свое последнее практическое плавание перед окончанием институтов, откуда они выходили инженерами, механиками и кораблестроителями. Эта группа (тт. Задоров, Колесниченко, Филиппов, Апокин, Нестеров, Мартисов), заняв посты младших механиков и машинистов, сыграла впоследствии огромную роль на корабле и особенно на льдине.

Среди команды были и четыре женщины — уборщицы. Я принципиально считаю вполне допустимым участие женщин в экспедициях, но для трудной работы уборщиков предпочел бы, откровенно говоря, иметь мужчин. Работали женщины впрочем великолепно.

Подобрать научный состав было значительно легче. Арктический институт обладает уже значительными кадрами опытных полярных работников в различных областях. Многие из них имеют значительный стаж экспедиционной работы. Взяли мы также и нескольких молодых товарищей для расширения наших кадров.

Особую группу в наших экспедициях составляют представители печати и искусства. Страна с огромным интересом следит за нашими походами. Она вправе требовать подробной информации через газеты, которые охотно предоставляют много места исследованиям Арктики. Не менее важно заснять поход на фото- и кинопленку и зарисовать отдельные моменты. В эту группу на «Челюскине» вошли сибиряковцы: писатель Семенов, корреспондент «Известий» Громов, мой секретарь — он же корреспондент «Комсомольской правды» — Муханов, художник Решетников, фотограф Новицкий и кинооператор Трояновский. Приехали также поэт Илья Сельвинский и второй кинооператор Шафран. Из опыта предыдущих экспедиций у меня выработался взгляд на представителей печати и искусства как на очень важную часть персонала экспедиции. Во время первых моих походов кое у кого из участников было сомнение, нужны ли например корреспонденты. Но опыт показал, что эти товарищи по условиям своей профессии люди общественно живые, умеющие быстро подойти к работникам самых разнообразных отраслей, умеющие остро чувствовать и быстро реагировать на все события, — эти товарищи являются необходимым ферментом в сплочении коллектива. [25]

Другую группу на корабле составляли «врангелевцы», как мы их в шутку называли, т. е. персонал, отправлявшийся на остров Врангеля на зимовку. В него входили научные работники разных специальностей, радиоработники, хозяйственники и т. д. Причем ввиду длительности командировки некоторые из них отправлялись с женами, а одна семья (начальника полярной станции т. Буйко) с годовалым ребенком.

Наконец своеобразную группу представляли строительные рабочие (11 человек), которые должны были строить дома на острове Врангеля. Эти товарищи, в большинстве никогда не видавшие моря, представляли вначале особую трудность в смысле воспитания коллектива, но под конец оказались великолепными работниками, которые нам много помогли в лагере. Возглавлял эту группу инженер-строитель В. А. Ремов.

Мой ближайший штаб составлялся из моих заместителей — И. А. Копусова, И. Л. Баевского и помощника по политической части, старого большевика А. Н. Боброва, с которым я был связан совместной работой еще в героические времена 1918–1919 годов в Народном комиссариате продовольствия.

Как впоследствии оказалось, состав экспедиции и команды был подобран в общем очень хорошо, но сплочение его разнородных частей в единый коллектив конечно не могло итти самотеком и было с самого начала предметом особенной заботы с моей стороны и со стороны общественных организаций «Челюскина».

Переход Ленинград — Копенгаген — Мурманск

Переход до Мурманска конечно не является экспедиционным плаванием, но для нас он имел тогда существенное значение. Мы присмотрелись к работе отдельных товарищей и могли в Мурманске произвести необходимые перемены. Некоторые участники, в том числе все строители и большинство «врангелевцев», сели к нам только в Мурманске. До норвежских шхер пароход вел капитан Безайс, который по поручению Наркомвода принимал «Челюскина» в Копенгагене и должен был по пути закончить пробные испытания. Капитан Воронин вышел вместе со всей экспедицией из Ленинграда, а командование «Челюскиным» принял в норвежских шхерах.

12 июля мы простились с Ленинградом, очень тепло провожаемые ленинградскими пролетариями, советскими и партийными организациями. Только 16 июля нам удалось закончить приемку угля и грузов [26] в Угольной гавани у выхода из Ленинградского порта в Финский залив. Во время перехода до Копенгагена обнаружились некоторые дефекты в работе машин, устраненные в Копенгагене фирмой «Бурмейстер и Вайн», построившей пароход.

Стоянка в Копенгагене показала нам, насколько живо и заграница заинтересовалась нашим походом. Выдающиеся ученые и писатели посетили пароход или встретились с нами у полпреда СССР. На пароход непрерывно приходили экскурсии из различных слоев населения.

Дальнейший переход — из Копенгагена в Мурманск — проходил в значительной части норвежскими шхерами. Переход в открытом море подтвердил нам то, что мы ожидали с самого начала ввиду особой формы «Челюскина»: его качало, как настоящий ледокол, т. е. исключительно сильно и стремительно. Пришлось принять особые меры для закрепления груза. Наконец в Мурманске вся подготовка была закончена, мы взяли дополнительный уголь и 10 августа 1933 года вышли в экспедицию.

Мы имели конечно подробную информацию о состоянии погоды и льда от наших полярных станций. Было ясно, что Карское море будет пройти значительно труднее, чем в предыдущем году во время похода «Сибирякова». Было известно также, что пролив Вилькицкого — между мысом Челюскиным и Северной Землей — все еще закрыт. Очевидно лето запаздывало в Арктике. Однако мы решили дольше не ждать, а, пройдя в Карское море, ориентироваться на месте.

Мурманск — мыс Челюскин

В этой статье я не буду касаться подробностей нашего плавания, которые с навигационной стороны освещены в статьях капитана, других наших моряков и научных работников. Остановлюсь лишь на некоторых моментах, имевших значение для дальнейшей судьбы нашей экспедиции.

Баренцово море прошли, как и следовало ожидать, без встречи со льдом. В Карское море вошли проливом Маточкин Шар и здесь нагнали ледокол «Красин» и проводимые им суда. Дальнейший путь до мыса Челюскина мы могли бы проделать или вместе с «Красиным» и его группой судов, или самостоятельно. Путь с «Красиным» был конечно легче, но должен был тянуться дольше, так как ленские [28] суда должны были предварительно зайти на остров Диксон. Вообще проводка ледоколом целой группы неледокольных судов, какими были ленские пароходы, — операция медленная. Мы решили пытаться пойти самостоятельно, одновременно развертывая научную работу. Как с точки зрения наибольшей ценности этой работы, так и с точки зрения быстроты продвижения мы выбрали более северный вариант пути, чтобы в случае задержек со вскрытием льдов в проливе Вилькицкого пытаться пройти более северным проливом Шокальского между главными островами архипелага Северной Земли.

Двухнедельный поход по Карскому морю показал нам, что не только пролив Шокальского, но и вообще берег Северной Земли в этом году недоступен. Это подтвердилось также неудачей ледокольного парохода «Седов», который не мог выполнить своего задания — сменить зимовщиков Северной Земли и построить станцию на мысе Оловянном в проливе Шокальского. Во время поисков пути по Карскому морю среди льдов мы несколько раз пользовались летной разведкой т. Бабушкина, с которым обычно летал капитан.

Произведя научные измерения в неисследованных частях Карского моря, мы натолкнулись на большой остров, на котором не оказалось признаков посещения его человеком. На карте этого острова нет, но ряд данных заставляет думать, что это не новый остров, а остров Уединения, открытый еще в XIX веке, затем посещенный в 1915 году Свердрупом, но повидимому совершенно неправильно нанесенный на карту (на 50 миль восточнее истинного положения). Наш астроном-геодезист т. Гаккель определил точное положение острова астрономическим наблюдением, а я заснял и сфотографировал его очертания с самолета Бабушкина. Остров этот по своему положению — в самом центре Карского моря — имеет исключительное значение для Северного морского пути. В 1934 году мы собираемся основать на этом острове станцию.

При первых же встречах со льдом в Карском море «Челюскин» получил повреждение в носовой части (лопнул шпангоут, погнулись стрингера и т. д.). Эти повреждения нам показали, что мы не должны требовать от «Челюскина» слишком многого. Хотя он построен и с учетом северного плавания, но его крепления рассчитаны очевидно неправильно и во всяком случае недостаточно. Под руководством инженера Ремова были поставлены добавочные деревянные крепления, оказавшиеся очень удачными. Для установки добавочных креплений в носу потребовалось разгрузить носовой трюм от угля, [29] который был перегружен частью в угольную яму средней части корабля, частью на корму.

Эту операцию надо было сделать быстро, и тут мы впервые в этом плавании применили тот же метод общих авралов, который уже на «Сибирякове» и в предыдущих экспедициях оказался не только необходимым для быстрого окончания работы, но и великолепным средством сплочения коллектива. Все участники экспедиции, как ученые, так и строители, моряки и хозяйственники, переносили уголь, разбившись на бригады, между которыми ярко и с огромным подъемом прошло соревнование.

Одной из причин слабой сопротивляемости «Челюскина» было то, что он был перегружен: как я указывал выше, нам пришлось взять лишних тысячу тонн угля для «Красина». Наличие лишнего груза привело к тому, что более укрепленный, так называемый ледовый пояс обшивки оказался ниже ватерлинии и пароход встречал лед менее защищенной верхней частью. Надо было поскорее избавиться от лишнего груза. Поэтому мною был вызван «Красин», находившийся в это время также в Карском море, но южнее нас, чтобы отдать ему лишний уголь. «Красин» вскоре прибыл к нам. Команды обоих пароходов тепло встретились и, помогая друг другу, быстро закончили операцию. Вслед за этим мы в течение восьми часов шли за «Красиным».

Однако в дальнейшем «Красину» надо было вернуться к своим ленским пароходам, мы же продолжали поиски более северных вариантов пути. Находясь уже в восточной части Карского моря, мы встретились с «Седовым», который израсходовал свой запас угля в неудавшихся попытках пробраться к Северной Земле. Снабдив и его углем, мы двинулись дальше, причем из сравнения работы «Седова» и «Челюскина» выяснилось, что «Челюскин», по крайней мере в легком льду, идет лучше «Седова».

Убедившись, что севернее нам не пройти, мы двинулись к проливу Вилькицкого, куда прибыли утром 1 сентября. Несколькими часами раньше туда пришел и «Красин», отпустивший свой караван самостоятельно итти дальше на Лену. Тут же находились ледокольные пароходы «Сибиряков», «Седов» и «Русанов». В общем за один 1933 год мимо мыса Челюскина прошли 11 кораблей, тогда как за всю предыдущую историю, вплоть до 1932 года, всего только 9 пароходов обогнули эту северную оконечность Азии. Яркий показатель наших быстрых успехов в освоении Арктики!

Воспользовавшись встречей судов, я посетил их одно за другим [30] и переговорил с руководителями различных экспедиций Главсевморпути, а также посетил станцию на мысе Челюскине.

Упомяну еще, что в Карском море 31 августа наш состав пополнился: у геодезиста острова Врангеля т. Васильева и его жены Доры Ивановны родилась дочь, которая по требованию общественности была в честь Карского моря названа Кариной. Любопытна судьба этой девочки, которая родилась за 75° широты и в первом году своей жизни перенесла кораблекрушение, жизнь на льду, полет в Уэллен и торжественное возвращение в Москву, где ее ласкали Иосиф Виссарионович Сталин и Максим Горький.

В судовом журнале «Челюскина» записано: «5.30 у супругов Васильевых родился ребенок — девочка; счислимая широта 75°46,5' сев., долгота — 91°06′ вост. Имя девочки Карина. Глубина 52 метра».

Море Лаптевых и Восточносибирское

Первая половина нашего пути заканчивалась у мыса Челюскина. Она прошла очень трудно.

Что нас ждет впереди, во второй половине? Ближайшие два моря — море Лаптевых и Восточносибирское — не внушали опасений. Но дальше — Чукотское море, в котором «Сибиряков» в предыдущем году дважды потерял винт и где сейчас, во время нашего прибытия к мысу Челюскину, боролся со льдами ледорез «Литке». Он выводил обратно в Тихий океан зимовавшие пароходы колымской экспедиции Наркомвода. Мы знали о тяжелом состоянии льда в Чукотском море.

Предстояло решить вопрос, итти ли нам дальше на «Челюскине» одним или вместе с ледоколом «Красин» или предпринять какой-либо третий маневр. Руководство экспедиции и капитан Воронин обсудили различные варианты с капитаном «Красина» Легздиным и помощником начальника ленской экспедиции, опытным капитаном Сорокиным. Выяснилось, что «Красин» нам помочь не в состоянии: в Карском море у него сломался вал одной из трех машин. Правда, он из строя не вышел, но, по свидетельству его капитана, потерял свои ледокольные качества на 50 % — до капитального ремонта, который возможен только в порту. При таких условиях настаивать на походе «Красина» на восток было и невозможно и бесполезно.

Отпадал также вариант переадресовки пароходов, при котором [31] например «Сибиряков» или «Седов» был бы направлен на остров Врангеля, а «Челюскин» оставался бы у одноименного мыса. При этом можно было бы только заменить врангелевские дома челюскинскими и обратно, но практически нельзя было бы правильно перегрузить весь остальной груз, который совершенно различен для различных пунктов назначения. Состояние «Седова» было явно неудовлетворительным, а «Сибиряков» уже начал разгрузку у мыса Челюскина и при его небольшой грузоподъемности вряд ли мог взять достаточный груз для острова Врангеля. Оставалось итти дальше самостоятельно.

На крайний случай мы могли иметь в виду, что ледорез «Литке», хотя и выдержавший перед этим зимовку и во время зимовки поврежденный, все же может нам оказать некоторую помощь. Однако мы имели большие шансы на удачный проход в Тихий океан и без посторонней помощи, особенно рассчитывая на разведку береговой авиации, в этом году уже довольно сильно представленной на восточном участке. Из дальнейшего будет видно, что этой помощи мы получить фактически не могли.

Итак было принято решение продолжать путь самостоятельно. Море Лаптевых, т. е. часть океана между мысом Челюскиным к Новосибирскими островами, прошли без труда в штормовую погоду. Ленские суда в это же время достигли своей цели — бухты Тикси близ устья Лены. К нашему большому сожалению, мы в это время получили из Тикси телеграмму от летчика т. Леваневского, что он не может продолжать службу летной разведки, так как его мотор вылетал все свои часы. Это и не удивительно, так как т. Леваневскому пришлось не только перелететь из Севастополя на Чукотку, но еще и перевозить в Америку американского летчика Маттерна, потерпевшего аварию в Анадырском районе. После этого т. Леваневский работал на разведке для судов колымской экспедиции и таким образом для ленской экспедиции и для «Челюскина» уже работать больше не мог. Зная т. Леваневского как великолепного и исключительно добросовестного летчика, я мог с ним только согласиться и отпустить его в Иркутск.

Новосибирские острова мы прошли проливом Санникова, тогда как на «Сибирякове» шли более южным проливом Лаптева. Пролив Санникова, как и все Восточносибирское море, еще очень мало изучен, и наши промеры глубин могли бы иметь очень большое значение, так как этот участок является самым мелким на всем Северном морском пути. Проход его для более мощных судов, как [32] например «Красин», представляет очень серьезную задачу. К сожалению, непогода и туман не давали нам возможности видеть солнце и определяться так, чтобы с должной точностью нанести измерении на карту. Наш опытный капитан В. И. Воронин благополучно провел пароход через мелкие места.

В Восточносибирском море мы вновь взяли северный вариант — курс прямо на остров Врангеля. Помимо желания быстрее достигнуть ближайшей цели мы имели в виду при этом пересечь белое пятно карты, в котором, возможно, скрывается Земля Андреева. Об этой земле имеются непроверенные сведения, но никто этот район еще не посещал. Однако продолжающийся туман и появление с каждым часом все более мощного льда заставили нас отказаться от прямого пути. Вследствие тумана мы не могли выслать самолет, так что вопрос о существовании Земли Андреева остается нерешенным. Им нам придется заняться в одну из ближайших экспедиций. Не имея летной разведки тяжелым самолетом и не зная, каковы в ледовом отношении подступы к острову Врангеля с запада, мы должны были повернуть на юг к берегу материка и продолжать путь по трассе прошлогоднего похода «Сибирякова». Проходя мимо Медвежьих островов (против устья Колымы), мы с радостью узнали, что входившая в план строительства на 1933 год радиостанция уже поставлена на острове Четырехстолбовом этой группы.

На меридиане мыса Шелагского мы встретили довольно серьезный лед, и дальнейшее продвижение шло медленно. Так мы приближались к мысу Северному.

На Чукотке находился еще один мощный самолет с летчиком т. Кукановым. На нем работал известный деятель Севера т. Красинский. Самолет Куканова перед этим провел блестящую работу, облетев с экспедицией профессора Обручева весь Чукотский полуостров для составления первой карты его внутренних частей. Тов. Красинский успел также побывать на острове Врангеля, откуда он вывез группу зимовщиков (кроме начальника станции т. Минеева и его жены, решивших остаться до смены). И этот самолет заканчивал допустимые часы полета своих моторов. Но мы условились с т. Красинским, что сделаем еще один полет на остров Врангеля, куда отправились я лично и т. Буйко, участник новой смены зимовщиков, ехавшей на «Челюскине».

15 сентября мы прибыли на остров Врангеля. К сожалению, я не встретился с т. Минеевым, который в то время был с эскимосами [33] на северной части острова. Жена т. Минеева, взявшая на себя все метеорологические наблюдения после отлета метеорологов, познакомила нас с состоянием колонии острова. Тов. Минеев сумел прекрасно организовать работу, несмотря на то, что смена его задерживалась и он уже четвертый год проводил на острове.

Нельзя было скрывать, что и поход «Челюскина» к острову Врангеля не обеспечен, так как льды в 1933 году были в Чукотском море особенно тяжелыми. Тем не менее мы условились о мероприятиях по подготовке выгрузки на случай, если «Челюскину» удастся приблизиться к острову, и о связи путем самолетов, если этой возможности не окажется.

16 сентября мы с острова Врангеля перелетели на мыс Северный, где только что была закончена постройка большой полярной станции. С радостью и гордостью т. Петров, начальник этой станции, показывал мне свое хозяйство. Мыс Северный — одно из самых величественных и в то же время грозных мест побережья Ледовитого океана. В 1933 году, когда мы проходили на «Сибирякове», здесь никакой станции еще не было, как впрочем и во всей восточной половине советской Арктики. Было радостно видеть, как продвигается освоение этого важнейшего участка. Тов. Петров впоследствии в качестве председателя чрезвычайной тройки руководил операциями по спасению челюскинцев из ледового лагеря. Здесь, на мысе, я видел его здоровым, полным мужчиной, а через несколько месяцев в Ванкареме даже не узнал его, настолько постарел и осунулся этот замечательный работник, отдавший делу нашего спасения все свои силы.

Вечером 16 сентября «Челюскин» подошел к мысу Северному, и мы с т. Буйко вернулись на корабль. Подойти к пароходу на шлюпках не удалось — бухта на наших глазах забивалась льдом; пришлось уже после наступления темноты пробираться пешком, прыгая с льдины на льдину.

Полет на остров Врангеля показал, что пролив Лонга между материком и островом весь покрыт льдом. Разводья между льдинами имелись только в южной полосе, ближе к материку. У острова лед стоял плотно. «Челюскин» явно не мог подойти к острову с южной стороны, но восточнее, в сторону острова Геральда, и далее на юго-восток льды становились более разреженными. Поэтому было принято следующее решение: итти сначала к Берингову проливу, чтобы выполнить эту часть задания; из района Берингова пролив пытаться итти на север и затем на северо-запад к острову [34] Врангеля; если же подход окажется невозможным и с этой стороны, то выгрузить дома и прочее имущество в одном из пунктов Чукотского полуострова, построив таким образом станцию, которая будет во всяком случае полезна, а на остров Врангеля отправить самолетом уменьшенный состав для смены зимовщиков.

Колючинская губа

От мыса Северного «Челюскин» шел уже девяти-десятибалльным льдом, т. е. льдом, покрывавшим от 90 до 100 % поверхности моря. Пароход пробивался между льдинами. Иногда получались повреждения, но мы их на ходу исправляли, стараясь не терять времени и продвигаться дальше. Необходимо было спешить, так как лето уже кончилось и вода между льдинами стала покрываться молодым льдом. Началось сплачивание всего льда в одну целостную массу.

Лед Чукотского моря оказался в 1933 году еще тяжелее, чем в предыдущем. Проходя мимо мыса Якан, мы еще до подхода к мысу Северному видели три парохода — «Хабаровск», «Анадырь» и «Север», которые, возвращаясь с Колымы, задержались, прижатые льдом к берегу. Не будучи ледоколом, «Челюскин» не мог им помочь. «Хабаровск» пытался итти за «Челюскиным», но вскоре должен был вернуться, так как «Анадырь», поврежденный после зимовки, не мог отойти от берегового припая в движущийся лед. Эти три парохода остались зимовать у берега. Впереди нас, за Колючинской губой, у мыса Джинретлен находились еще два парохода, также застрявшие: «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт». К этому времени ледорез «Литке» успел вывести в Берингов пролив остальные пароходы колымской экспедиции, но, поврежденный предыдущей работой, не считал себя в силах вернуться за отставшими пятью пароходами.

Льды сплачивались все больше и больше. Движение парохода замедлялось. В последний раз удалось произвести летную разведку, которая показала, что милях в пятнадцати впереди есть еще чистая вода, откуда нетрудно было бы добраться до Берингова пролива. Но выбраться изо льдов «Челюскин» уже не мог. Он не столько расталкивал льды, сколько вместе с ними в дрейфе медленно продвигался на восток.

Приближалась Колючинская губа. Удивительное место, где столько полярных экспедиций терпело аварии! Здесь зимовал Норденшельд, Здесь «Сибиряков» потерял винт, здесь в глубине губы погиб самолет [36] «Советский Север». Здесь же в 1934 году, во время операций по спасению челюскинцев, потерпели аварии самодеты Леваневского и Ляпидевского, только благодаря высокому искусству летчиков окончившиеся благополучно для людей. Объясняется это вероятно не случайностью. Колючинская губа — залив, глубоко вдающийся в материк. Движущийся мимо него лед как бы всасывается в залив. Тут же повидимому резко меняются условия влажности и облачности, становясь опасными для самолетов.

21 сентября, дрейфуя вместе со льдом, мы заметили, что лед оттягивает пароход на юг к острову Колючину, ко входу в Колючинскую губу. Была тревожная ночь, когда казалось, что лед понесет пароход прямо на остров. Однако нас пронесло мимо, движение льда постепенно замедлялось и наконец остановилось совершенно. Мы оказались затертыми у входа в Колючинскую губу, а всего лишь в двух километрах севернее нас лед продолжал двигаться на восток к Берингову проливу. С шумом, сплошной массой шли ледяные громады. Движущийся лед от неподвижного был отделен ровной чертой, у которой трением раздавливались более мелкие льдины.

Предыдущим нажимом льда в сторону губы ее плотно забило, а в районе острова Колючина, где мы стояли, лед повидимому набился в несколько слоев значительной толщины. Здесь мы простояли до 5 октября. Обстановка у Колючинской губы, заставившая «Челюскина» потерять темп, явилась ближайшей причиной последовавшей затем нашей зимовки.

Были пущены в ход различные средства, чтобы освободить пароход. Но ни взрывы около парохода, ни взрывы у кромки неподвижного льда не давали существенных результатов. Тогда мы начали систематическую околку парохода, чтобы по крайней мере повернуть его носом к движущемуся льду и дать ему возможность при первой перемене ветра, при первом появлении какой-нибудь трещины двинуться самостоятельно дальше. Эта тяжелая работа состояла в выемке нескольких тысяч тонн льда, который приходилось рубить ломами, пешнями, кирками и отвозить в сторону. Но на место сколотого льда снизу немедленно выпирала новая льдина. Напряженная работа, в которой участвовал весь коллектив, показала, насколько за время трудного плавания люди уже успели закалиться, насколько укрепились дисциплина, общественные навыки, сознание долга.

Мы упорно продолжали работать, но не могли закрывать глаз на то, что вероятность зимовки сильно возросла. Надо было [37] подготовиться к ней. Мы уменьшили расход топлива и начали постепенно переводить пароход на зимовочное положение. Очень важно было уменьшить число зимующих, чтобы разместиться в меньшем объеме, выключить часть помещений и тем самым сэкономить больше угля. Уголь был необходим на случай, если бы в будущем году, после зимовки, «Челюскину» пришлось бороться со льдами, прежде чем войти в Берингов пролив.

1 октября 1933 года у «Челюскина» неожиданно появились чукчи, прибывшие на собаках с берега (около 25 километров). Я воспользовался этим случаем, чтобы вместе с метеорологом Н. Комовым, знавшим чукотский язык, поехать на берег. Там мы договорились об отправке части нашего состава на собаках на берег и далее по берегу к Берингову проливу, где у мыса Дежнева их мог бы принять ледорез «Литке».

К сожалению, удалось получить только четыре упряжки, так как в этом районе население чрезвычайно редкое. Отправляя первую партию, я имел в виду при их помощи завязать связь с чукотскими селениями, расположенными на восток от губы, чтобы получить больше нарт с собаками и продолжать разгрузку парохода. Этой первой партии предстояло пройти около 30–35 километров по льду через залив Колючинской губы к мысу Джинретлен и больше 300 километров по материку.

Хотя перед отправкой «Челюскина» был произведен медицинский осмотр состава, но, естественно, в столь большом коллективе под конец оказалось несколько больных. Было заманчиво их отправить в первую очередь, но при наличии только четырех упряжек я мог отправить только одного больного, остальные же нарты приходилось загружать продовольствием, кормом для собак и палатками. Я решил отправить больного кочегара Данилкина, а с ним врача и еще шесть человек. Последних приходилось выбирать уже не из больных, а, наоборот, из наиболее выносливых людей, так как им предстояло итти пешком. Я выбрал тех из наших работников, которые были связаны основной службой с Москвой или Ленинградом. Отплывая в поход, я обязался перед их учреждениями вернуть этих людей в первую очередь в случае задержки «Челюскина». Руководство этой небольшой, но трудной экспедицией я поручил моему секретарю т. Муханову, имевшему уже порядочный опыт полярных экспедиций. 3 октября пешая партия отправилась на берег. Преодолев трудный путь, она благополучно достигла Уэллена, где была принята на борт «Литке». Этот же путь — только большей [38] протяженности — впоследствии проделали многие челюскинцы после их спасения аэропланами, отправившись пешком в сопровождении собачьих нарт с провизией из Ванкарема в Уэллен.

Стало на восемь человек меньше. Продолжить эвакуацию не пришлось, так как 5 октября ветер переменился и наши авральные работы дали результат: трещина прошла как раз через место наших обколочных и взрывных работ у борта парохода. Обстановка изменилась настолько быстро, что люди с трудом успели взобраться на пароход и спасти рабочий инструмент. Мы двинулись дальше в бурном и радостном подъеме. Но своим ходом далеко итти не пришлось… Лед снова сдавил «Челюскина». Начался дрейф.

Берингов пролив

Дрейф кружил наш пароход. Несколько раз мы проносились мимо мыса Сердце-Камень и снова отодвигались назад или на север. Иногда у берега открывалась полоса воды. У мыса Джинретлен мы оказались уже впереди пароходов «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт». С этими пароходами мы ежедневно обменивались радиосообщениями и советами. Я настойчиво предлагал им не становиться на зимовку, т. е. не разбирать машины, а ждать благоприятного изменения обстановки, которая еще может наступить.

Одновременно я вел переписку с командованием ледореза «Литке», запрашивая, не может ли он подойти к этим пароходам, чтобы их вывести. «Литке», исправив часть своих повреждений и взяв уголь, попытался это сделать, но мог дойти только до мыса Икигур, где нажим льдов заставил его вернуться. Было ясно, что «Литке» потерял свои ледокольные способности и нуждается в очень серьезном ремонте. Он не мог помочь ни пароходам своей экспедиции, ни тем более «Челюскину», который находился дальше от берега, среди льдов открытого моря.

Непрерывное движение льда вносит в арктические экспедиции элемент случайности, который далеко не всегда поддается контролю человека. Еще недавно мы были впереди «Свердловска» и «Лейтенанта Шмидта», и вдруг обстановка переменилась. У этих пароходов оказалась вода, они смогли обойти нас с севера и выйти в Берингов пролив, подвергшись в пути несколько раз сжатиям, которые однако кончились для них благополучно. «Челюскин» же продолжал дрейфовать. [40]

После нескольких петель дрейф «Челюскина» принял юго-восточное направление, и 3 ноября мы вошли в Берингов пролив. Вошли вместе с дрейфом льда, не имея самостоятельного хода. Все-таки в одну навигацию мы достигли Берингова пролива! 5 ноября мы были уже в середине пролива, близ острова Диомида. Вылетевшие на разведку т. Красинский и летчик Чернявский (на машине «У-2») не могли сказать нам ничего утешительного. До чистой воды расстояние было хотя и невелико (около 20 километров), но лед был очень плотный.

Вновь возникла мысль о привлечении «Литке» нам на помощь. Учитывая тяжелый лед в проливе и предыдущую неудачу «Литке», мы не могли однако вовлекать этот пароход в риск, пока у нас была надежда самостоятельно выйти. Но внезапно нашу льдину стало быстро относить на север. Было очевидно, что мы попали в район мощного течения, идущего из Тихого океана в Ледовитый, в сторону острова Геральда. Возникла реальная опасность, что нас отнесет в центральный полярный бассейн, откуда в этом году уже не выбраться и где зимовка среди мощных льдов неизбежно окончилась бы гибелью парохода, причем в районе, столь отдаленном от берега, что даже помощь самолетами была бы в высшей степени сомнительной…

При таких обстоятельствах пришлось обратиться к «Литке» за помощью. 10 ноября об этом мною было послано предложение «Литке», на что его командование — тт. Бочек и Николаев — немедленно ответило согласием. Несмотря на предшествующую зимовку и обилие тяжелых повреждений, экипаж «Литке» мужественно вышел на помощь «Челюскину». К этому времени наша льдина сильно обломалась с краев, и до ближайшей значительной полосы чистой воды оставалось не более пяти-шести километров. Вслед за ней, правда, опять шел лед, но, насколько мы могли заметить, более разреженный. Это давало надежду, что «Литке» сейчас подойти к нам легче, чем в то время, когда мы стояли у Берингова пролива среди крепко сплоченного льда.

Однако обстановка быстро менялась. Значительные морозы сковывали открытое море льдом, быстро нараставшим в толщине. «Литке» не смог подойти прямо к нам и сделал попытку обойти нас с северо-востока. Будь это прежний здоровый «Литке», ему не представилось бы труда добраться до нас и вместе с нами выйти в Берингов пролив, но с теми повреждениями, которые у него были, он не мог форсировать даже молодой лед и после [41] нескольких бесплодных попыток вынужден был с моего согласия уйти обратно. «Литке» не удалось приблизиться к нам более чем на 45–50 километров, но на это расстояние по движущемуся льду я не мог послать людей пешком. Переброска же их самолетом Бабушкина также стала невозможной: при первой попытке взлететь с ограниченной площадки, которую мы имели близ корабля, самолет был поврежден. Так нам не удалось разгрузить свой состав, хотя к отправке на «Литке» (в случае, если он не сможет вывести наш пароход) было намечено около половины состава экспедиции, в том числе все женщины и дети.

Зимовка

«Литке» ушел. И все же мы еще не знали наверное, зазимуем мы или нет. Ветер выбил нас из северного течения и повернул на запад. С тех пор мы непрерывно находились в дрейфе, выделывая разнообразные петли, но в общем не выходя из небольшого района, севернее чукотского побережья.

Еще раз в декабре льды расступились. Одновременно с неожиданным потеплением образовались большие разводья вокруг парохода. Вновь заработал винт, но разводья кончались тупиками, а при отсутствии летной разведки мы не могли знать, что делается за Этими тупиками.

Вскоре море замерзло вновь и для нас окончательно. Зная изменчивость погоды в Арктике, мы однако не останавливали машины. Мы сохраняли пар в одном из боковых котлов. Всячески экономя топливо, мы все же держали машину в двенадцатичасовой готовности на случай, если еще представится возможность итти своим ходом. Имелось также в виду, что наличие пара в машине позволит в случае необходимости пустить в ход спасательные помпы.

Зимовка — явление не новое и не столь уж редкое. Но одно дело Зимовка у берега, в безопасности, другое — среди движущегося льда. Мы знали, что в случае сильного сжатия пароход не выдержит. Сжатия меньшей силы мы испытывали не раз. Исподволь мы подготовили все необходимое на случай катастрофы, не теряя однако надежды, что линии сжатия пройдут где-нибудь вдали и пароход уцелеет.

Организация зимовки поставила перед нами ряд новых проблем. Надо было добывать пресную воду как для котла, так и для [42] умывания и питания. Надо было сменить систему отопления, чтобы экономить топливо, а прежде всего надо было продолжать научные работы в новых условиях. Для научных работ зимовка в центре Чукотского моря представляла совершенно исключительный случай, который нашими учеными и был использован в полной мере.

В ноябре в бухту Провидения прибыли летчики Ляпидевский и Конкин с наблюдателем Петровым, имевшие задание на «АНТ-4» вывезти избыток пассажиров с пароходов Наркомвода, зазимовавших у мыса Якан. Я также надеялся этим путем разгрузить «Челюскина», и мы деятельно занимались разыскиванием аэродромов и их расчисткой. Однако полярная ночь, пурга и низкая температура не дали возможности развернуть полеты. Впервые Ляпидевский прилетел к нам, как известно, уже в марте, когда мы были на льду.

Период полярной ночи, психологически особенно ответственный, потребовал тщательной организации работы и досуга. Именно в этот период особенно широко развернулась на пароходе учеба, сыгравшая наряду с производственной и общественной работой большую роль в окончательном сплочении коллектива и поднятии его на ту высоту, которая проявилась затем на льдине.

На льдине

13 февраля сильное сжатие прошло через место стоянки парохода, и «Челюскин» затонул на 68° северной широты и 173° западной долготы. При этом погиб заведующий хозяйством т. Могилевич, остававшийся вместе со мною и капитаном до последней минуты на пароходе. Он не сумел во-время спрыгнуть — его придавило бочками. Все остальные сошли невредимыми.

Гибель «Челюскина» подробно описана в ряде очерков этой книги. В течение двухчасового промежутка, предоставленного нам льдом, мы выгрузили не только все намеченное по плану (двухмесячный запас продовольствия и т. д.), но и много продовольствия и горючего сверх плана. Во-время разрезав канаты, которыми был к палубе прикреплен строительный материал, мы обеспечили то, что значительная часть материала всплыла. После гибели парохода, хотя и с большим трудом, мы извлекали изо льда бревна, доски, дрова и прочее. Выгрузка была произведена исключительно дисциплинированно. Не было ни одного проявления паники, ни одного нарушения порядка. [43]

С 13 февраля по 13 апреля продолжалась жизнь в ледяном лагере. Она подробно описана рядом участников. Я остановлюсь только на главных задачах, стоявших перед руководством экспедиции в этот период.

Благодаря своевременной выгрузке палаток, спальных мешков и наличию строительных материалов удалось сравнительно быстро наладить в лагере сносную жизнь. Организованность и энтузиазм коллектива этому помогли. Каждым из членов экспедиции и команды было проявлено много инициативы и изобретательности, чтобы сделать жизнь в лагере возможно культурнее и лучше. Радиосвязь была обеспечена со второго дня существования лагеря. Нельзя здесь не отметить как прекрасной работы радистов «Челюскина» — старшего радиста Э. Кренкеля, В. Иванюка и С. Иванова, так и самоотверженной работы береговых радистов, в особенности радистки станции Уэллен Людмилы Шрадер.

Вспоминалось, как год назад в этих же местах, находясь на аварийном «Сибирякове», мы не имели радиосвязи — береговых станций в этом районе еще не было. С трудом тогда удалось связаться с краболовом в Охотском море и через него с Петропавловском-на-Камчатке и Хабаровском. В 1933 году были созданы крупные станции на мысе Северном и в Уэллене, настолько хорошо оборудованные, что они могли впоследствии, в ходе работ по спасению, выделить подстанцию на мыс Ванкарем. Благодаря наличию 22 полярных станций мы имели надежную связь с Москвой, которая ни разу не прерывалась.

Вскоре мы по радио получили известие об образовании правительственной комиссии под председательством т. Куйбышева, с исключительной энергией и размахом организовавшей наше спасение. С огромной радостью мы прочли телеграмму руководящих членов ЦК партии и правительства во главе с т. Сталиным. Мы были уверены, что будем спасены.

Какой же путь спасения надлежало выбрать? Спасательная экспедиция на собаках с берега, так же как и пеший переход из лагеря на берег были неприемлемы. По торосистому льду еще ни одной экспедиции не удавалось делать более 10 километров в день, а пример, наиболее близкий к нашему по обстановке — переход штурмана Альбанова со Святой Анны на Землю Франца-Иосифа в 1914 году, — дает скорость от трех до пяти километров в день. У Альбанова из 14 человек дошли двое, остальные погибли. Даже если бы мы до берега нигде не встречали широких разводьев, которые могли нас [44] надолго задержать, мы все же должны были иметь в виду переход не менее чем в 25 дней (до берега около 150 километров). Чтобы взять с собой продовольствия на этот срок, палатки, примусы и т. д., нам пришлось бы не только загрузить имевшиеся у нас нарты, но и взять большой груз на плечи. Как же при этих условиях мы могли бы доставить на берег женщин, детей и нескольких слабых мужчин? При температуре около минус 40° в пути были бы весьма вероятны случаи обмораживания. Могло также легко случиться, что, проваливаясь между торосами, некоторые из участников сломали бы ноги и растянули бы жилы, в то время как даже натертой ноги было достаточно, чтобы человек выбыл из строя. В общем было ясно, что из 104 человек дошли бы вероятно не более сорока. Этот план, план выживания сильнейших и спасения их ценою гибели остальных, был для нас категорически неприемлем!

В полном согласии с правительственной комиссией мы считали самолет основным средством спасения. Мы были уверены в нашей советской авиации, но конечно с радостью и гордостью за помощь нашей страны узнали о том, что в дополнение к авиации посылаются ледокол «Красин», дирижабли и вездеходы.

Мы считались с возможностью, что самолеты не успеют окончить операции до наступления весны, когда лед будет разломан на мелкие куски и посадка самолетов окажется невозможной. Мы рассчитывали в этом случае отправить на самолетах женщин, детей и более слабых, а с оставшимися товарищами благополучно дойти до берега пешком, опираясь на помощь самолетов, которые могли бы предварительно доставить нам легкие брезентовые или моржовые шлюпки и упряжки собак. Самолеты могли помогать нам разведкой и сигнализировать о направлении, чтобы обойти разводья. Держали мы также в порядке спасенные с «Челюскина» судовые шлюпки, среди которых были вполне исправный большой моторный бот на 50 человек и несколько шлюпок-ледянок, легких, снабженных полозьями, которые легко вытаскивать на руках на лед, передвигать через льдины и вновь спускать на воду. Мы считали возможным после отправки более слабой половины попытаться пойти на шлюпках к Берингову проливу. Наконец если бы и это не удалось, то мы остались бы на льду до подхода ледокола «Красин», что было бы возможным не ранее конца мая — начала июня.

Однако основным орудием оставалась авиация. На нас, живущих в лагере, это накладывало обязанность иметь в любое время наготове аэродромы. Расчистка аэродромов на льду была нашей основной [45] работой за все два месяца жизни в лагере. Все это подробно описано моими товарищами.

Организация труда в лагере потребовала конечно иных форм, чем на пароходе. Матросы, механики и кочегары после гибели парохода не имели работы по своей основной специальности. Эти крепкие и преданные делу люди вместе с научными работниками с энтузиазмом перешли на работу по расчистке аэродромов, на строительные работы и т. д. После окончания строительства первой очереди (барак, кухня, сигнальная вышка) и строительные рабочие были двинуты на аэродром. Весь состав был разбит на три бригады, во главе которых находились выявившие себя за все время зимовки лучшие организаторы-общественники: четвертый механик Колесниченко, гидробиолог Ширшов и боцман Загорский.

Научная работа не прерывалась. Особенное значение имело ежедневное — по возможности — определение места лагеря, так как лед продолжал дрейфовать и надо было каждый день сообщать на берег для самолетов наши точные координаты. Это определение выполняли гидролог Хмызников и геодезист Гаккель теодолитом, а капитан и его помощники — судовым секстантом.

Блестящая в полном смысле слова работа наших общественных организаций, особенно партийной ячейки, также освещена в ряде очерков. Дисциплина в лагере была все время на высоте. Это была дисциплина вполне сознательная и твердая. Только в первые дни были отдельные случаи даже не нарушения дисциплины, а некоторого ослабления работы со стороны отдельных товарищей. Общественность исключительно чутко реагировала на эти случаи. Они быстро были выправлены и в дальнейшем не повторялись.

Напряженно работая над поддержанием всего коллектива в порядке и над созданием все новых и новых аэродромов взамен разрушенных движением льда, челюскинцы в лагере становились активными участниками операций по спасению, которые с таким исключительным блеском были проведены нашими летчиками. Зная, что каждый полет мог оказаться последним из-за передвижек льда, мы особенно тщательно составили очередь отправки на берег. Первыми конечно в списке шли оба ребенка, затем все 10 женщин, затем мужчины, начиная от больных и кончая наиболее крепкими, причем самыми последними должны были уйти капитан и я — начальник экспедиции.

Женщины, великолепно державшиеся на льдине, очень неохотно увидели себя в привилегированном положении. Опубликование [46] списка вообще вызвало много огорчений, так как намеченные к более ранней отправке усиленно доказывали, что они могут уступить свою очередь другим. Однако список соблюдался строго.

Во время жизни в лагере произошло только одно серьезное заболевание и, к моей досаде, как раз со мной (воспаление легких с высокой температурой). Когда т. Ушаков, прилетевший 7 апреля в наш лагерь, вернувшись в Ванкарем, сообщил об этом правительству, я получил категорическое предписание правительства немедленно вылететь одновременно с уверением, что все будут спасены. Так мне пришлось улететь не 104-м, как я надеялся, а 76-м. В остальном список не нарушался. 11 апреля вечером я был вывезен из лагеря, передав командование А. Н. Боброву, а 13-го утром последние люди были доставлены на берег, и лагерь Шмидта перестал существовать…

Итоги

«Челюскин» не вышел в Тихий океан, а погиб, раздавленный льдами. Тем не менее проход до Берингова пролива состоялся и послужил новым доказательством того, что Северный морской путь проходим.

Гибель «Челюскина» не только не остановит освоения советской Арктики, но явится новым толчком для расширения наших операций на Севере. Из опыта плавания «Челюскина» совершенно ясно, что наличие в восточной части океана мощного ледокола (аналогично наличию «Красина» в 1934 году на западе) обеспечило бы выход «Челюскина» до наступления зимы. Увеличение нашего ледокольного флота и правильная расстановка ледоколов на всех участках пути — ближайшая наша задача.

В навигационном смысле рейс «Челюскина» значительно углубил наш опыт, а также дал ряд ценнейших указаний о правильной конструкции пароходов для Арктики. Деформации корпуса измерялись точными приборами инженером-физиком Факидовым, студентом Апокиным и инженером Рассом.

Научная работа, проведенная на всем пути большим и очень квалифицированным коллективом ученых, дала ценнейший материал, который во время гибели парохода удалось спасти (кроме конечно проб воды, слишком громоздких и не поддающихся хранению на морозе). Исключительно важны научные наблюдения, проведенные [48] в Чукотском море во время дрейфа парохода и затем во время дрейфа льдины. Давно уже мы включили в наш план на вторую пятилетку снаряжение специальной экспедиции на небольшом выпираемом при сжатии деревянном судне, для того чтобы изучить Чукотское море в зимний период, узнать условия ледообразования и дрейфа льда. Теперь эта задача разрешена в совершенно иных условиях.

Материалы челюскинской экспедиции требуют времени для своей окончательной обработки, но даже то, что уже сейчас известно, дает в основном понимание течений этого моря, взаимодействия течений, ветра и сопротивления берега движению льда и в целом позволяет считать Чукотское море в первом приближении известным.

Помимо работ, непосредственно связанных с Чукотским морем, проделаны обширные работы общего значения. Сюда в первую очередь относятся работы т. Факидова по измерению колебаний льда, тт. Хмызникова и Лобзы по гидрологии и гидрохимии, т. Лобзы по химии льда, т. Ширшова по гидробиологии, т. Шпаковского по аэрологии (производимые радиозондом), работы тт. Н. Н. и О. Н. Комовых, Шпаковского и Простякова по метеорологии и другие.

Таковы научные итоги экспедиции. Общественные же итоги широко известны. Поведение челюскинцев в лагере и их спасение получили огромный отклик в Союзе и за его пределами. На примере летчиков и челюскинцев наша родина увидела себя, увидела мощь своей техники, рост своих сил, огромные возможности, которыми обладают люди, воспитанные коммунистической партией. Челюскинская эпопея показала великий энтузиазм строителей социализма, их горячую любовь к нашей дорогой и прекрасной родине. [49]

Капитан В. Воронин. Стратегия полярных плаваний

Искусство судовождения во льдах заключается главным образом в умелом маневрировании в разводьях. Ледокол форсирует ледяные поля только в крайнем случае, когда он не может найти другого выхода. И наконец, форсируя льды, ледокол атакует не ледяные поля, а лишь узкие и наиболее уязвимые перемычки, соединяющие эти поля между собой.

В этом заключена известная стратегия, и она требует от судоводителя умения не только быстро ориентироваться в обстановке, но и правильно выбрать атакуемый участок.

Если ледокол форсирует непосильную для него льдину, это может повредить его корпус, вызвать опасное сотрясение машин и целый ряд других весьма серьезных последствий. Наконец если ледокол с разгона вползает на такую льдину, — обычно стоит огромного труда заставить его сползти назад.

Самое же основное и трудное заключается в полной неопределенности и непостоянности ледяного покрова полярных морей. [50]

В таком арктическом плавании, как проход Северным морским путем из Атлантического океана в Тихий, главные трудности заключаются, в отсутствии данных о состоянии льдов.

Да и общая ледовая обстановка в том или ином море далеко еще не изучена. Можно научиться прекрасно форсировать льды, но когда судоводитель не знает, куда он идет — в ловушку или, наоборот, выходит из льдов на морские просторы, — плавать невероятно трудно. Наличие льда в Арктике более или менее постоянно, но распределение льдов по отдельным районам меняется каждый год. Полярники хорошо знают, что в 1913/14 году «Таймыр» и «Вайгач» свободно ходили по Чукотскому морю севернее острова Врангеля и Новосибирских островов и проходили до мыса Челюскина. Там, встретив льды, они возвратились обратно во Владивосток.

Это значит, что Чукотское море, которое причинило нам в эти годы столько хлопот, тогда было свободно от льдов и по нему проходили даже суда, неприспособленные к ледовому плаванию. В то же годы в западной части Ледовитого океана лед был очень тяжел. Это подтверждает экспедиция лейтенанта Георгия Седова, которая за все лето 1912 года не смогла дойти даже до Земли Франца-Иосифа и зазимовала у берегов Новой Земли.

Ледовая обстановка меняется с каждым годом. Поэтому без авиационной разведки, без точных карт, без расширения кругозора судоводителя суда неизбежно будут попадать в ледовый плен.

Наука еще не сказала нам своего последнего слова, но несомненно, что существует известная закономерность в распределении полярных льдов по районам.

Эта неизученность ледовой обстановки стоила «Челюскину» зимовки. «Челюскин», широкий и малосильный пароход, не мог конечно форсировать льды или выдерживать их напор. Но еще вопрос, как бы себя повел во льдах Чукотского моря даже настоящий ледокол. Уж очень тяжелый лед был там в 1933 году.

Сеть метеорологических станций и радиосвязь — все это уже создается Главным управлением Северного морского пути на всем побережье Полярного моря. Но до сих пор еще ничего не сделано для создания точных карт.

Плавая на «Челюскине», мы пользовались примитивными, приближенными картами и лоцией Евгенова. Нас встречали всякие неожиданности вплоть до того, что в действительности не оказывалось островов, значившихся на карте.

Надо взяться за создание точных морских карт и организовать [51] для этого ряд гидрографических экспедиций. Мне кажется, что эти экспедиции следует районировать, т. е. дать каждой из них задание — получше изучить какой-нибудь один участок. Только в результате работ таких экспедиций мы можем получить точные морские карты. И тогда наши мореплаватели будут ходить по всему Ледовитому океану, так же как они ходят сейчас по Баренцову и Карскому морям.

Береговые авиационные базы оказывают и еще окажут нам неоценимую помощь.

Имеется также удачный опыт применения авиации для разведок с борта ледокола. Но приходится считаться с тел, что самолеты не всегда могут подняться со льда. Не следует ли применять в Арктике для ледовой разведки привязные аэростаты? Мне кажется, что они более удобны, хотя конечно их круг наблюдения будет по сравнению с самолетом несколько ограничен.

Если говорить об опыте плавания «Челюскина», то прежде всего нужно заявить, что зимовка и гибель «Челюскина» ни в коем случае не поставили под вопрос проходимость Северного морского пути.

Я считаю только, что первое время в самостоятельные экспедиционные походы необходимо отправлять суда ледокольного типа и лишь затем, по мере изучения пути, приступать к использованию обыкновенных пароходов, как это делается сейчас в Карском море. Следует указать, что и в задачи «Челюскина» не входил самостоятельный проход Северным морским путем. Его должен был сопровождать «Красин», а в Чукотском море «Челюскину» должен был помочь «Литке».

Опыт плавания «Сибирякова» и «Челюскина» доказал, что Северный морской путь может быть пройден в одну навигацию. Я осматривал в Архангельске ледокол «Садко». Прекрасный ледокол! Такого надежного ледокольного судна мы еще не имели. Для меня нет абсолютно никаких сомнений в том, что на «Садко» в любых условиях можно в одну навигацию дойти до Владивостока.

По дальнейшее освоение Северного морского пути будет зависеть от того, насколько судоводителю придут здесь на помощь густая сеть береговых радиостанций, сообщающая о движении льдов и ветров, воздушная разведка с береговых авиационных баз и точные карты.

Рейс «Сибирякова» показал, что западная Арктика в научном отношении лучше освоена, нежели восточная ее часть. За последние годы Арктический институт провел на западе крупные экспедиции, [52] организовал метеорологические станции на Северной Земле. В то же время на востоке от Северной Земли мы еще год назад не имели ни одной действительно работающей станции. С тех пор положение улучшилось. Но сказать, что есть уже все условия для нормальной работы, было бы неправильно.

Нужно продолжать строительство радиостанций, угольных и авиационных баз. Необходимо например организовать такую базу в устье реки Колымы, где недалеко залегают богатые месторождения угля. Установка радиопеленгатора на большом Ляховском острове может облегчить плавание судов в проливе Дмитрия Лаптева, который имеет неширокий и мелководный фарватер.

Трудности судовождения в Арктике велики. Еще более велики они при судовождении на такой тяжелой ледовитой магистрали, как северо-восточный проход. Но, мобилизовав на помощь нашу новую, социалистическую технику, мы полностью и окончательно преодолеем эти трудности.

Недалеки уже те дни, когда Северный морской путь станет большой морской дорогой, через которую приобщатся к жизни огромные естественные богатства наших северных окраин. Самые далекие города, села, прииски и становища Якутии, Чукотки и Камчатки получат новый выход в мир.

Сегодня мы в праве уже сказать себе: да, задача, которая стояла перед человечеством в течение пяти веков, осуществляется. И оказалась эта задача по силам только стране социалистического строительства, стране, руководимой партией большевиков и нашим великим Сталиным.

По пути «Сибирякова»

ЛЕНИНГРАД, 25 июня 1933 года (корреспондент «Правды»).

Сегодня в Ленинградский порт прибыл новый советский ледокольный пароход «Челюскин», построенный по заказу Главсеверопути в Копенгагене. Его водоизмещение — 7 000 тонн, мощность — 2400 лошадиных сил, скорость — до 12 1/2 узлов в час.

В этом году на «Челюскине» будет повторен прошлогодний исторический рейс «Сибирякова» — из Архангельска во Владивосток.

Экспедицией на «Челюскине» руководит профессор О. Ю. ШМИДТ. [53]

Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Снаряжение корабля

Снарядить корабль в полярное плавание — дело весьма серьезное и ответственное. Тем более такой большой корабль, каким был «Челюскин». Писатель-челюскинец Семенов образно определил, в чем именно состоят серьезность и ответственность этого дела: «Даже небольшая полярная экспедиция должна иметь в запасе все, что может человеку понадобиться при… построении небольшого нового мира». Не говоря уже о том, что экспедиция «Челюскина» — одна из самых больших полярных экспедиций, какие знает история арктических исследований, в ее задачи входил еще завоз на остров Врангеля значительных запасов продовольствия, снаряжения, строительных материалов, людей. Это сильно расширило рамки снабженческой работы. Трудности усугублялись еще и тем, что «Челюскин» — судно новое, только что вышедшее из верфи. Приходилось снабжать его буквально всем: матрацами, полотенцами, чашками, ложками, даже пыльными тряпками. Воистину это было подлинное построение нового мира. Между тем на старых кораблях все это имеется в изобилии. [54]

Представьте себе на миг, что 104 человека поселяются на необитаемом острове с намерением прожить на нем не менее года; ибо хотя плавание «Челюскина» рассчитано было на несколько месяцев, но снабжался он и снаряжался минимально из годового расчета. Теперь представьте, что эти 104 человека рассчитывают прожить положенный год с известным комфортом как в отношении питания, так и одежды, с комфортом, почти не уступающим условиям, в которых живут обитатели большого города; что они намерены вести там научную работу, работать, охотиться, отдыхать. Если вы это представите себе, вы примерно поймете, что значит снарядить в полярное плавание корабль, подобный «Челюскину».

Естественно, что при организации экспедиции был изучен и учтен опыт всех предшествующих полярных экспедиций как русских, так и заграничных.

Неоценимую пользу принес нам опыт плавания «Сибирякова», основные кадры которого отправлялись в плавание и на «Челюскине».

Следует отметить, что организация челюскинской экспедиции шла уже после того, как был разработан общий план снабжения арктических экспедиций. Достаточно сказать, что ее окончательное утверждение состоялось в мае, а в плавание корабль отправился уже 13 июля — через два месяца. Правда, подготовка началась значительно раньше, ибо предварительное решение уже имелось. Но так как формально в плане 1933 года эта экспедиция не числилась, то все снаряжение и продовольствие приходилось получать внеплановым порядком. Это, правда, ни в какой мере не отразилось на полноте снабжения, но потребовало от нас гораздо больших усилий, чем обычно.

Мною как заместителем директора Арктического института и заместителем начальника экспедиции по организационно-хозяйственной части была составлена смета снабжения корабля.

На основе этой сметы я и развернул со своими сотрудниками работу. Еще и сейчас после многих и сложных переживаний, связанных с гибелью корабля, мне вспоминается время подготовка экспедиции, как стремительное, вихреподобное движение людей, бумаг, предметов.

Я вижу себя и своих сотрудников яростно мечущимися между Ленинградом и Москвой, между институтом и фабриками, между фабриками и Смольным. Во всем этом кажущемся хаосе были, разумеется, четкая осмысленность, четкий план.

Но энергию люди развивали потрясающую. Я полагаю, что если [55] бы найти к этой энергии привод, — она вполне обеспечила бы все плавание «Челюскина» до самой его гибели и сэкономила бы огромные запасы угля…

Всем этим делом заправлял небольшое сравнительно аппарат, состоявший из меня, покойного завхоза Могилевича, ближайшего моего помощника, человека очень дельного, и нескольких сотрудников. Принимал участие в этом деле и научный состав экспедиции, главным образом по снабжению научными приборами. Разумеется, мы использовали аппарат Арктического института, а также Главного управления Севморпути.

Общая номенклатура предметов, необходимых кораблю, содержала несколько тысяч названий. Нужно было предусмотреть бесчисленное множество вещей, начиная от иголки и кончая каким-нибудь сложным оптическим прибором, хронометром или теодолитом особой точности, какие даже не производятся в Союзе. Все это надо было срочно закупать или делать заказы как нашим заводам, так и заграничным.

Кое-что приходилось брать в готовом виде у различных наших научных учреждений, которые не столь уж охотно с этой аппаратурой расставались. А затягивать дело нельзя было. Срок отплытия [56] корабля определен точно — ведь от момента его выхода зависит самый успех предприятия.

Помню такой случай. Очень трудно было нам раздобыть баллоны для водорода. Водород же нам совершенно необходим для аэрологических наблюдений — для пуска радиозондов, шаров-пилотов и пр. С большим трудом раздобыли мы баллоны… в Архангельске, привезли их в Ленинград, доставили на завод для наполнения водородом, а тут эти баллоны у нас отобрали. Пришлось обратиться к тт. Кирову, Чудову, к командующему округом. Они вмешались в это дело, и был отдан приказ вернуть нам баллоны, с таким трудом добытые в Архангельске.

Другой случай. Для работы инженера-физика Факидова требовалось 300 метров освинцованного 12-жильного кабеля. Факидов должен был впервые ставить интереснейший опыт испытания крепости судна при проходе его во льдах. Провода нигде нельзя было достать. Завод «Севкабель» производит его в небольшом количестве. Директор отказывает дать нам потребное количество — направляет в Наркомтяжпром. Звоним в Наркомтяжпром — отвечают, что нет нарядов. Тогда мы идем на автоматическую телефонную станцию, где такой провод имеется, и получаем его взаймы.

Надо заметить, что есть весьма существенная разница в подготовке арктических экспедиций у нас и за границей. Там экспедиции подготовляются годами, у нас подготовка редко длится больше нескольких месяцев. Объясняется это тем, что у нас в таком важном деле, как полярная экспедиция, участвуют буквально вся страна, вся промышленность, все учреждения, вся общественность. Это и сделало возможным своевременное завершение работы по снаряжению «Челюскина». Когда нам требовалось срочно изготовить те или иные предметы на ленинградских заводах, мы шли в завком, устраивали собрания рабочих, рассказывали им о задачах и целях экспедиции. Не было случая, чтобы нам сорвали сроки.

Нашу экспедицию снаряжало государство, а не какой-нибудь капиталист-меценат, как это водится за границей. Весь потребный нам аппарат государства был пущен в ход, чтобы «Челюскин» мог выйти в море 13 июля 1933 года. Вся подготовка длилась ровно три с половиной месяца.

В работе экспедиции огромное значение имеет питание. Состав и качество питания должны быть таковы, чтобы люди были застрахованы от заболеваний цынгой: в условиях долгого плавания вообще, и полярного в особенности, цынга появляется сплошь и рядом. [57]

Институт питания путем лабораторной работы и на основе практики арктических путешествий выработал специальные нормы полярного пайка.

Он довольно обширен и по набору и по объему: содержит до 70 наименований. Надо было все это подобрать, проверить продукты в лаборатории, раздобыть соответствующую тару с таким расчетом, чтобы продукты могли храниться до полутора лет. Мы имели уже горький опыт с «Сибиряковыы», когда нам прислали частью недоброкачественные консервы.

Для того чтобы снабжать экипаж свежим мясом, мы взяли на корабль 26 живых коров. Кормили их на борту и до 18 декабря ели мясо почти ежедневно. После этого до момента гибели «Челюскина» мясо выдавалось один раз в декаду. К моменту катастрофы коровы были уже съедены. За час до схода на лед мы убили последних трех свиней и сбросили их с судна. На льду они нам весьма пригодились — других запасов свежего мяса мы не имели. Перед отъездом из Ленинграда мы взяли на борт четырех маленьких поросят — один в дороге заболел и издох, остальные превратились в здоровых боровков, усладивших наш скудный лагерный стол.

Помимо мяса нужно было иметь свежий картофель, свежие овощи — противоцинготные продукты. Надо было организовать их хранение, а на судне специального рефрижератора не имелось, кладовая была сделана неудачно — рядом с машинным отделением, где стояла страшная жара. Пришлось большую часть этого груза направить не в Ленинград, а прямо на Мурманск, куда «Челюскин» должен был зайти на пути из Копенгагена. Летняя ленинградская температура могла оказаться для этих скоропортящихся продуктов гибельной. Общее количество взятых нами продовольственных грузов равнялось примерно 250–300 тоннам.

Чрезвычайно важную статью в снабжении экспедиции играет одежда. Тут нужно было предусмотреть все, начиная с тех же иголок и ниток и кончая малицами (меховая шуба с капюшоном, надеваемая через голову), меховыми мешками для спанья и специальной кожаной обувью. Расчет здесь строился на том, что возможна высадка на лед, возможны переходы пешком больших пространств при 40-градусном морозе. В этом отношении «Челюскин» был снабжен неплохо. На каждого имелись спальный мешок, малица, обувь. На мешки надо было делать специальный заказ, так как у нас их обычно не шьют.

Я учел опыт Сибиряковской экспедиции, которая была снабжена [58] хуже челюскинской. Меня поругивали, что я очень много требую лишнего, но когда людям пришлось сойти на лед и прожить на нем целых два месяца, моя «требовательность» полностью себя оправдала.

Как я упоминал, «Челюскин» прибыл в Ленинград совершенно «голый», без какого бы то ни было внутреннего оборудования, инвентаря, запасных частей. К тому же сравнительно с намеченным планом он опоздал на целый месяц. Нам пришлось буквально в пятнадцать дней снабдить корабль всем необходимым. То, чего мы не успели сделать в Ленинграде, мы доделали впоследствии в Мурманске, куда направляли многие грузы.

Вопросы снаряжения корабля и экспедиции не менее существенны, чем вопросы продовольствия и одежды. Сюда входит также немало наименований. Нужно иметь всевозможное походное оборудование: лыжи, нарты, охотничьи принадлежности. Так как промышленность наша многие предметы никогда не изготовляла, приходилось налаживать их изготовление кустарным способом, в кратчайший срок осваивать производство этих предметов, организовывать мастерские, нанимать рабочих и пр.

Далее нужны были в довольно значительном количестве аммонал, термит (вещество, служащее для плавки льда), уголь, нефть, бензин, керосин, примусы, керосинки, иголки для примусов. Шутка ли: амплитуда от примусной иголки до теодолита! Все это шло для «Челюскина» со всех концов великой нашей страны. Мы получали грузы из Сибири, Украины, Вологды, Архангельска, Омска, Москвы. Мы посылали представителей во все концы Союза, чтобы ускорять выполнение заказов и их продвижение по железным дорогам. В подготовке экспедиции участвовали все наркоматы. Наркомлес был представлен например разборным домом, предназначенным для острова Врангеля и изготовленным в Ленинграде в течение двадцати дней.

Далее надо было обеспечить корабль достаточным количеством угля. «Челюскин» погрузил всего около трех тысяч тонн угля, притом угля высококачественного. При погрузке надо было учесть случаи самовозгорания угля. Учли. И все же в пути приходилось часто проветривать, перебирать уголь. Весьма рискованна также операция по приемке на борт горючего. Мы имели дело с большим количеством бензина, предназначенного как для нужд самой экспедиции, так и для острова Врангеля. Горючее приходится хранить на верхней палубе, чтобы в случае необходимости немедленно выбросить [60] его за борт. Мы имели на палубе в общей сложности свыше 300 бочек нефти, бензина, керосина. С этим «катастрофическим» хозяйством требуется сугубая осторожность. Тут надо до тонкости учесть его расположение на палубе, предвидеть заранее все грозящие ему опасности. Одна искра — и нет ни экспедиции, ни корабля, ни людей…

Немало затруднений испытали мы с научными приборами. Надо сказать, что заводы Треста точной механики снабдили нас целым рядом приборов очень быстро — по первому нашему требованию. Так мы получили у них бинокли, томповские фотоаппараты, метеорологические приборы, анемометры, теодолиты и пр. Кое-какие из приборов, которые у нас не изготовляются, мы получили в Академии наук при любезном содействии академика Волгина. Факидов изготовил часть нужных ему приборов в физико-технических мастерских института академика Иоффе. Кое-что пришлось выписать из-за границы. Для форсирования изготовления приборов на наших фабриках и заводах приходилось посылать специальные бригады научных работников.

Один из основных вопросов — подбор людей для корабля. Надо было подобрать команду, научных работников, механиков, кочегаров, поваров, уборщиц и пр.

Подбор людских кадров весьма сложен. Нам предстояло далеко не обычное плавание. Полярная экспедиция — дело глубоко своеобразное, связанное с огромными трудностями и риском, требующее серьезнейшей выдержки, дисциплинированности, уменья. Для «Челюскина» надо было набрать людей самых разнообразных профессий, начиная с высококвалифицированных научных работников и кончая плотниками и печниками, которым предстояло ставить дом на острове Врангеля. Многие из них ни разу не были на море. Строители например недавно лишь прибыли из деревни.

Подбор команды входил в компетенцию капитана и его помощников. Но капитан мог прибыть в Ленинград только 9 июля, а 12 июля мы должны были уходить в море. Пришлось самим заняться комплектованием морских кадров в ленинградском порту. Тут же мы в частности взяли семь оканчивающих втузы студентов-дипломников, которые должны были итти на практику. Трое из них были студентами Кораблестроительного, остальные — Водного институтов. Двое поехали в качестве механиков-практикантов, пятеро — кочегарами-машинистами. Впоследствии эти товарищи сыграли во всей экспедиции огромную роль.

Подбор команды производился нами весьма тщательно. Человек [61] пятнадцать было забраковано. Да иначе и нельзя было — в условиях полярного плавания люди решают судьбу всей экспедиции. Те дни, когда мы шли до Мурманска, были днями испытаний и проверки набранной команды. Эта проверка помогла нам освободиться от пьяниц, лодырей, самозванцев и заменить их такими людьми, на которых можно было положиться.

При любопытных обстоятельствах получили мы для «Челюскина» поваров. После возвращения «Сибирякова» в правительственной столовой происходил банкет. Повара столовой, захваченные общим порывом, дали обещание выделить для новой экспедиции лучших своих товарищей. Когда экспедиция «Челюскина» была решена, мы, естественно, обратились в эту столовую, и нам дали двух поваров — Морозова и Козлова. Люди эти никогда раньше не плавали, было несколько рискованно брать их одних. Укачает их — и корабль останется без еды. Пришлось взять еще одного судового повара.

Моряков мы добирали в Архангельске, тщательно отсеивая их, чтобы сколотить крепкий и дружный костяк. Тут опять-таки были свои трудности. Когда мы обращались в другие бассейны, чтобы нам дали хороших моряков, — нам сплавляли таких, которых не хотели держать у себя.

Для моряков экспедиция эта была вообще необычной. Помимо капитана здесь был начальник экспедиции, что с трудом укладывалось в рамки их опыта и традиций. Обычно на море капитан является единоличным хозяином корабля… Приходилось проделать определенную работу с штурманским составом и с командой, разъяснять им, что это — не обычный полярный рейс.

Подбор кадров научного экспедиционного состава был сосредоточен у меня. Как работник Арктического института я хорошо знал научных работников. Каждая кандидатура была, естественно, санкционирована О. Ю. Шмидтом.

13 июля «Челюскин» отплыл из Ленинграда, имея 800 тонн груза, 3500 тонн угля и свыше ста участников плавания. [62]

Старший помощник капитана С. Гудин. «Челюскин»

Пароход «Челюскин» построен в 1933 году датской верфью «Бурмейстер и Вайн». Его размеры: наибольшая длина — 100 метров, ширина — 16,6 метра, водоизмещение — 7500 тонн, регистровый тоннаж — 3607,27 тонны, нетто — 2088,36 тонны, грузоподъемность — 4700 тонн, средняя грузовая осадка — 21,5 фута, или 6,5 метра. Мощность машины — 2400–2800 индикаторных сил. Скорость хода — 11–12 узлов.

Пароход одновинтовый, двухпалубный, со средней надстройкой и полубаком. Имел две мачты и одну дымовую трубу. Корпус и набор судна построены из специальной корабельной стали. Форштевень — дугообразный, специальной формы. Корма — крейсерская. Бортовая обшивка по ватерлинии и в надводной части сделана вгладь, швы покрыты с внутренней стороны металлическими планками. Толщина обшивки по ватерлинии — 20 миллиметров.

Для усиления набора стрингеров и шпангоутов были установлены деревянные упоры. Судно имело пять полных водонепроницаемых [64] переборок: первая — таранная, отделявшая форпик от отсека носового трюма; вторая — разделявшая трюм № 1 от трюма № 2; третья — отделявшая трюм № 2 от угольного бункера с герметически закрывающейся клинкетной дверью; четвертая — отделявшая кочегарное и машинное отделения от кормовых трюмов; пятая — кормовая — была между трюмом № 3 и рулевым отделением.

Кроме того судно имело еще три неполные водонепроницаемые переборки.

В корпусе судна по направлению от носа к корме под полубаком были расположены: хранилище для взрывчатых веществ, подшкиперская, водолазная, багажная, кладовая, плотницкая, канатные ящики, фонарная, малярная. Далее, под второй палубой — специальный трюм для перевозки мехов, грузовые трюмы № 1 и 2, угольный бункер, кочегарное и машинное отделения, хорошо оборудованная провизионная кладовая, грузовой трюм № 3, в конце которого под второй палубой — изолированный второй меховой трюм.

В самой корме рулевое отделение. Все палубы стальные, покрытые сосновым настилом.

Средняя надстройка двухярусная. Внизу по бортам размещались одноместные каюты комсостава и двухместные для судовой команды, далее — столовая, ленинский уголок, буфет для команды, прачечная, сушилка, баня, умывальник и камбуз (кухня).

Между бортовыми каютами и шахтой машинного отделения шли два просторных коридора с выходами на главную палубу. В твиндеке, За машинным отделением и провизионной кладовой, было расположено общее зимовочное жилое помещение (230 кубических метров) на 50 человек, прекрасно оборудованное, отепленное добавочным каминным отоплением, с запасным выходом на кормовой твиндек, который также был отеплен и мог быть легко приспособлен для жилья.

Верхняя надстройка представляла удлиненную рубку, не доходящую до бортов. Кругом нее были свободные спардечные проходы. В носовой части рубки расположены: кают-кампания, буфет для комсостава и пассажиров, а по бортам размещены девять двухместных и две четырехместные каюты для экспедиционного состава, лазарет, лаборатория, каюта врача и ванные. Перекрытие верхней надстройки служило ботдеком (палуба для спасательных ботов), на передней части которой были расположены застекленный нижний мостик, рулевая, навигационная, радиорубка и каюта капитана. Наверху был устроен верхний открытый капитанский мостик. [65]

На ботдечной палубе помешались две спасательные шлюпки, два больших моторных катера на шлюпбалках системы Велина, затем бункерный люк; две грузовые Стрелы, световой машинный люк и паровая лебедка.

На спардеке были подвешены одна над другой две легкие шлюпки-ледянки и на левом борту установлен крытый рейдовый моторный катер.

Грузовые устройства судна состояли из четырех грузовых стрел, четырех пятитонных лебедок для обслуживания трюмов № 1 и 2, двух стрел и двух лебедок для обслуживания люка № 3. Для подъема тяжеловесов имелись две стрелы: одна 20-тонная носовая, вторая 10-тонная кормовая.

Сильный паровой брашпиль на баке служил для подъема становых якорей системы Холла, которых на «Челюскине» было четыре: два носовых, один запасной и один кормовой, для подъема которого был установлен паровой шпиль.

Рулевое устройство состояло из двухцилиндровой паровой машины, работавшей непосредственно на румпель, с гидравлической проводкой на мостик (телемотор). На случай поломки рулевой машины и румпеля имелось, кроме ручного, палубное управление с проводкой на паровой шпиль.

В числе вспомогательных механизмов имелись спасательная помпа мощностью до 500 тонн в час и одноцилиндровый бескомпрессорный дизель-динамо.

Корабль имел высший класс английского Ллойда.

Пароход «Челюскин», как показал опыт, был очень мало приспособлен из-за ряда конструктивных недостатков по корпусу для плавания даже в разреженных льдах. Главнейшие дефекты: 1) недостаточный набор корпуса, 2) плохая управляемость при малом поступательном движении, что затрудняет маневрирование во льдах, 3) неудачные обводы носовой части — излишняя скуластость, 4) слабое стыковое соединение листов обшивки, 5) при переходах по открытой воде судно имело крайне стремительную бортовую качку. [66]

Машинист В. Задоров. Он прибыл из Копенгагена

Ленинград… Легкий ветерок рябью покрывает воды Невы. Описав в небе дугу, солнце опустилось за море…

Это было летом 1933 года.

Окончи» занятия, мы шли, не торопясь, по набережной Красного флота. Наше внимание привлек стоявший у Васильевского острова новенький, блестевший на солнце пароход. Решили перейти Неву и, если разрешит командование судна, осмотреть пароход. Это и был «Челюскин», только что прибывший из Копенгагена, из верфей судостроительного завода «Бурмейстер и Вайн».

Судно предназначалось для экспедиционных рейсов Великим северным путем. Как писали в то время в прессе, пароход строился с усиленным против обычных транспортных судов набором корпуса, чтобы вооружить его для плавания во льдах. Ледокольного типа нос и крейсерская корма гармонировали с общим внешним видом судна, выгодно отличавшегося от судов, плавающих на Севере. Парадной белизны деревянная палуба пахла свежей смолой. Четыре [67] паровые лебедки, попарно расположенные с обеих сторон фок-мачты, казалось, настороженно ждали условного сигнала, готовые к подъему тяжестей для первого и второго трюмов. На полубаке сильный паровой брашпиль, предназначенный к подъему двух тяжелых холлевских якорей, как рыбак, пригретый лучами летнего солнца, застыл в ленивой дремоте. Две кормовые лебедки, приютившись у грот-мачты, стояли без движения.

Двухярусная надстройка посредине судна, занимавшая почти треть его длины с машинно-котельной шахтой в центре, служила жилым помещением для экипажа и состава экспедиции.

Внизу по бортам расположились одноместные и двухместные каюты для экипажа. Палуба в них покрыта была линолеумом, поверх которого красивой лентой растянулся мягкий ковер. Зеркала, отдельные шкафчики для одежды, диваны, столики, шерстяные занавески у коек — все было на своем месте. Такая обстановка располагала к приятному отдыху после тяжелой работы.

В широких коридорах, представлявших замкнутый прямоугольник вдоль стен машинной шахты, выстроились в ряд шкафы. Здесь же в ряд с каютами расположены баня, ванны и умывальники.

Правый ряд кают заканчивался обширной столовой для экипажа и красным уголком, расположенными в большом зале, разделенном тяжелой матерчатой шторой.

Да, этот пароход мог гордиться удобствами, созданными для экипажа: вокруг стен столовой и красного уголка — мягкие диваны, обтянутые кожей, столы, стулья, мягкие кресла, шкафы для книг.

Этот зал был центром общественной жизни всего коллектива. Здесь же под аккомпанемент патефона в свободные от работы и занятий часы «козлятники» азартно стучали костями домино, шахматисты и шашечники с сосредоточенными лицами решали тактические задачи упорного боя…

Второй ярус надстройки представлял собой стальную рубку, несколько отступающую от бортов.

По бортам — двух- и четырехместные каюты для экспедиционного состава, здесь же — лазарет и амбулатория.

Впереди, через проход, большая кают-компания для командного и экспедиционного состава, по вечерам — арена самодеятельности и веселого досуга челюскинцев.

Еще выше расположены штурманская, рулевая, радиорубка и помещение капитана с закрытым командным мостиком впереди. Все под одной общей крышей — под верхним открытым капитанским [68] мостиком. Здесь, когда «Челюскин» форсировал льды северных морей, вахтенный штурман и капитан сосредоточенно шагали с одного крыла на другое, наблюдая за движением судна, чтобы вовремя дать необходимый телеграфный сигнал вниз или отрывисто бросить стоявшему у штурвала матросу — «право на борт», «прямо руль».

Сзади за рубками — люк для угля. Рядом с люком — лебедка для погрузки угля и подъема расположенных по бортам спасательных шлюпок и моторных ботов.

Все этажи надстройки помимо сообщений через палубы соединены широкими лестницами.

Машина системы завода «Бурмейстер и Вайн» с золотниковым парораспределением.

Одиннадцать различных паровых вспомогательных механизмов, расположенных в обширном машинном зале, обслуживали котлы, машину, освещение и весь корабль.

Гордостью машинного отделения был универсальный станок, на котором производились в рейсе все токарные, фрезерные, строгальные и сверлильные работы по текущему ремонту. Это ценнейшая и незаменимая вещь в условиях такого рейса, когда нет близко ремонтных баз.

Клинкеты угольной ямы, расположенные против каждого котла, облегчают работу кочегаров. Для уборки мусора из кочегарки установлены два мусорных инжектора.

Из новейших навигационных приборов на пароходе находились радиопеленгатор и электрический эхолот, непрерывно и автоматически вычерчивавший диаграмму глубин.

Такое транспортное судно большого тоннажа, если устранить ряд его недостатков, выявленных во время рейса, может послужить прототипом судов, которые будут курсировать в сопровождении мощных ледоколов на столь тяжелых в ледовом отношении северных путях. [69]

Великим Северным путем

Метеоролог О. Комова. В далекий путь!

Мы прощаемся с городом Ленина. Скоро будут убраны сходни, и тезка далекого северного мыса — ледокольный пароход «Челюскин» отвалит от пристани, направляясь в свой долгий ледовый рейс.

Набережная у Васильевского острова заполнена огромной толпой. Приветствия, смех, веселые шутки. Провожающие на берегу, провожающие на борту парохода…

На спардеке, у трапа вижу Отто Юльевича с букетом в руках.

Он оживленно беседует с двумя молоденькими девушками.

Пароход еще кажется чужим. Брожу по палубе, осматриваю каюты, твиндек, красный уголок, кают-компанию.

Третий прощальный гудок. Трап поднят. С берега несутся последние приветствия, над толпой вздымается лес машущих рук.

«Челюскин» медленно отрывается от берега. Старт дан! Ленинград — Арктика — Владивосток. Как сурово и просто звучит название этого необычайного маршрута!..

Первая остановка — на Угольной пристани. Пароход, вчера еще [72] нарядный и праздничный, теперь весь засыпан углем. И днем и: ночью визжат лебедки, и огромные лапы грейферов, захватив полные пригоршни угля, ссыпают его в трюмы.

Вечером 14 июля — первое общее собрание всех едущих на пароходе «Челюскин». Выступает Отто Юльевич Шмидт. Он говорит о предстоящем нам долгом ледовом походе, о тех трудностях, которые могут встретиться на нашем пути, о необходимости железной большевистской дисциплины.

Всматриваюсь в его добрые смеющиеся глаза, смеющиеся, хотя он и говорит нам о суровых правах, которые предоставлены начальнику северной экспедиции.

Оглядываю собравшихся в кают-компании матросов, кочегаров, механиков, научных работников и нашу небольшую группу зимовщиков острова Врангеля. Нет, не придется Отто Юльевичу применять предоставленные ему чрезвычайные права! Как напряженно и уверенно смотрят все на своего начальника! В глазах каждого — твердая воля: до конца пройти длинный путь, вместе со всеми войти в Берингово море.

…Уголь погружен. Последняя проверка документов, груза, людей — и «Челюскин» радостно гудит, выходя в открытое море.

Ночь. Темно. Море брызжет соленой пеной в иллюминаторы твиндека. Наша первая ночь вдали от твердой земли…

Утром все население «Челюскина» — на палубе. Плывут навстречу гористые, заросшие лесом островки Финляндии. Множество лесовозов — среди них вереницы советских судов — встречается нам по пути.

Порядки нашего парохода, новые люди из команды и состава Экспедиции пока еще незнакомы нам. Мы, зимовщики острова Врангеля, еще держимся отдельной маленькой группой. Но знакомство не заставляет себя долго ждать.

Правда, оно происходит несколько неожиданно. На лестнице раздаются шаги, и в нашем твиндеке появляется Илья Леонидович Баевский.

— Товарищ, ваша фамилия Комова?

— Да.

— Я назначил вас в бригаду доктора Никитина. Сегодня вам дано задание — перебрать лук.

— Лук? — удивляюсь я.

— Ну, да. Кроме вас в бригаде товарищи Лобза и Сушкина.

Быстро рассеивается недоумение. Ну конечно, ведь на «Челюскине» не может быть «праздных пассажиров»! Каждый должен выполнять [73] какую-то маленькую часть общей большой работы. И каждая мелочь приобретает особое значение в условиях трудного ледового похода. Итак, где же он, этот лук?

Лук лежит в больших кучах на корме. Мы, отбрасывая за борт гниль, раскладываем хорошие луковицы по трем ящикам: 1-й сорт, 2-й сорт, 3-й сорт.

Добросовестно работаем весь день. Доктор Никитин, воодушевившись, строит планы дальнейших работ нашей бригады.

— До острова Врангеля еще далеко, — говорит он. — Дела у нас на пароходе пока маловато. Вот почистим лук, примемся за помощь буфету, за уборку спардека…

17 июля — неожиданная встреча: катер, терпящий бедствие. В катере — двое финнов, которые что-то кричат нам на своем языке.

Что случилось?

С помощью одной из буфетчиц, которая знает финский язык, удается выяснить, в чем дело. Финны плыли по личным делам к какому-то маяку. Бензина нехватило, и двое суток их носило по [74] Финскому заливу. Встретившийся германский пароход отказал в помощи.

Пока шли переговоры, катер был взят на буксир. Мы гурьбой стояли на корме и разглядывали злополучных путешественников. Они что-то жевали и изредка перекидывались фразами с нашей переводчицей.

Получив горючее, финны пошли дальше.

…Немножко качает. Более слабые предпочитают лежать; наша бригада бодрится. Закончив переборку лука, принимаемся за организацию библиотеки.

Красный уголок — небольшое, но уютно обставленное помещение. Много книг и много посетителей.

— Когда книги будете давать?

— Есть ли новые писатели?

— Есть ли книги по физике?

Спрашивающие — большею частью матросы и кочегары. Каждое новое лицо встречаем с удовольствием: в читателях очевидно недостатка не будет.

Входит высокий парень в полосатой «тельняшке» с засученными рукавами.

— Вот хорошо, что книг много! Будет с чем полтора года жить…

— Почему полтора года?

— А если зазимуем…

— Типун тебе на язык! — слышатся в ответ недовольные возгласы. — Тоже еще прорицатель нашелся…

Кочегар Киселев долго и внимательно просматривает выложенные на стол книги. Он много читал, и наш книжный ассортимент его не удовлетворяет.

— Маловато, — говорит он. — Это я почти все прочел!..

— В Мурманске библиотека пополнится, — утешаем мы Киселева.

…Копенгаген.

Раннее утро. Набережная Копенгагена еще пуста. Часам к семи начинают подъезжать на велосипедах любопытствующие горожане. Вот, солидно переступая педалями, к набережной подкатывает толстый безбородый датчанин. Он подводит велосипед к стенке, отвязывает два небольших чемоданчика и с неожиданной резвостью вбегает по трапу на палубу «Челюскина».

Что принес нам этот утренний визитер, первый гость из столицы Дании? Гость торжественно открывает свои чемоданчики, и недоумевающим взорам челюскинцев предстают сокрытые там [76] «сокровища»: резинки, подтяжки, пуговицы и прочее в том же духе. Датчанин производит над всем этим галантерейным великолепием выразительные пассы и произносит зажигательную речь, смысл которой нам понятен, несмотря на незнание датского языка: купец расхваливает свой товар. Чудак твердо уверен в том, что мы пустились в далекое плавание без резинок, подтяжек и пуговиц! Мы с трудом разубеждаем его в этом тяжелом подозрении. Пожимая плечами, датчанин недовольно собирает свои чемоданчики и грузна садится на велосипед.

Надо и нам пройти в город. За шесть дней стоянки можно ознакомиться с Копенгагеном, хотя бы и поверхностно.

Внешний вид города нравится нам всем: он чист, спокоен, весь в садах и скверах. Удивляет большое количество велосипедистов — мужчин, женщин, стариков, детей. Вот мороженщик. Он едет на велосипеде вместе с прикрепленным к машине «орудием производства» — ящиком с мороженым и льдом. Вот солидная мамаша с двухлетним сыном и кошелкой направляется тем же способом на рынок. Потряхивая портфелем, проезжает мимо какой-то озабоченный копенгагенский спец. И молоденькая девушка с папкой «Мюзик» ловко перешнуровывает левый ботинок, не останавливая велосипеда.

Трамвай здесь дорог. 25 öге за один конец может истратить далеко не каждый. И далеко не каждый может быть здесь частым гостем магазинов. Мало покупателей в многочисленных копенгагенских магазинах. Вот булочная. Пусто! Даже продавец спокойно удалился от прилавка во «внутренние покои» магазина. Через витрину колбасной виднеется одна сиротливая покупательница, для которой бережно завертывают ее «покупку» — какой-то жалкий хвостик колбасы.

Вечером проходим мимо небольшого ресторанчика, расположенного в саду, недалеко от набережной. В раскрытые окна и двери видны танцующие пары. Большая толпа глазеет на «счастливцев», танцующих фокстрот.

Усталые от множества новых впечатлений возвращаемся на пароход.

На набережной — толпа. Еще издали слышатся музыка и пение. Поют что-то родное. Позвольте, да это же наша, комсомольская песня! Около парохода масса молодежи с музыкальными инструментами. Дружный хор на незнакомом языке поет знакомую песню:

«Заводы, вставайте, Шеренги смыкайте…»

И еще и еще комсомольские песни, которые мы так недавно слышали на улицах Москвы! [77]

Это поют комсомольцы Копенгагена, которые пришли приветствовать людей Советской страны.

Подходят все новые и новые группы молодежи. Полисмен, которого утром еще не было, теперь с деловым видом прогуливается по набережной невдалеке от парохода.

Каждый день «Челюскин» принимает гостей. Приходят группы комсомольцев, рабочих, журналистов, научных работников. Подходят к пароходу и безработные. Они просят покурить.

Товарищи из команды «Челюскина» раздают им пачки папирос, пытаются найти общий язык для разговора.

И вот — последний день в Копенгагене. 25 июля вечером «Челюскин» снимается с якоря. На набережной собирается большая толпа провожающих. Тут и представители советской колонии, и комсомольская молодежь, и просто любопытные.

Прощальный гудок. Последние приветствия, крики. Кинооператоры торопливо снимают.

«Челюскин», набирая скорость, выходит в открытое море.

Курс на север!

На пароходе понемногу налаживается деловая, будничная жизнь.

Мы уже окончательно перестали чувствовать себя пассажирами. Разбились на бригады. Каждой из них поручена определенная работа. До Мурманска надо успеть многое: разобрать и привести в порядок грузы в трюмах, пересыпать картошку в сухое место, вычистить свиные окорока.

Много работы предстоит по подготовке к научным наблюдениям, которые в основном начнутся лишь после Мурманска: надо организовать и наладить химическую лабораторию, подготовить будки для метеорологических приборов, достать из ящиков и привести в порядок приборы для гидрологических и биологических работ и т. д.

Тов. Баевский организует научную работу на «Челюскине». Днем он распределяет рабочие бригады по трюмам и кладовкам. Вечером созывает научную часть экспедиции. И, сбросив рабочие спецовки, мы решаем сложные вопросы, связанные с постановкой научных наблюдений во время плавания.

Хмурое утро 27 июля разгулялось к полудню теплой солнечной погодой.

Большая часть научных сотрудников экспедиции и зимовщиков в спецовках чистит ножами окорока, расположившись на бревнах будущего дома острова Врангеля.

«Челюскин» подходит к норвежским шхерам, плывет мимо группы [78] скалистых зеленых островов. Ясно видны небольшие домики с черепичными крышами, огороды, сады, церкви, фабричные трубы и маяки.

Протяжный гудок. Зовем лоцмана. Теперь «Челюскин» большую часть пути пойдет шхерами. Здесь море спокойно. Оно крепко зажато высокими берегами. Мы идем, как по большому тихому озеру, берега которого покрыты сплошной цепью поселков и городов.

«Ветчинный аврал» на пароходе продолжается. Очистки с окороков бросаем прямо в воду, и стаи чаек с криком вьются за кормой «Челюскина».

В ночь на 29 июля пассажиры «Челюскина» просыпаются от страшного грохота: летят чемоданы, хлопают двери, что-то со звонок падает на пол. Что это?

Люди вскакивают:

— Ага, начинает качать!

Включаем свет. Наспех закрепляем все вещи, наглухо задраиваем иллюминаторы. Можно продолжать спать…

Но не тут-то было! Попробуйте заснуть, когда ваши ноги медленно ползут куда-то вверх и голова начинает «проваливаться», а потом койка предупредительно придает вашему телу полустоячее положение!

Утром новое испытание: надо итти завтракать. В кают-компании шум и треск. Летят сорвавшиеся с крючков стулья, весело скачут по полу слетевшие со стола сахарницы и чашки.

Схватившись за край решетки, надетой на стол, я глубже усаживаюсь на диван, жонглируя неполно налитым стаканом чая.

Трах! Стул под зоологом Стахановым неожиданно падает, сорвавшись с крюка. Стаханов делает отчаянную попытку схватиться за решетку. Секундная пауза, и он вместе с решеткой, стулом и посудой шумно катится по полу. Качка перекатывает его из угла в угол в компании пляшущих и скачущих вещей. И глядя на его сердитое, напряженное лицо, мы не можем удержаться от хохота. Несколько минут «борьбы» — и Стаханов, поднявшись на ноги, использует «попутный наклон» пола, чтобы «спланировать» к себе в каюту и привести в порядок свой туалет.

Наверху пусто. Там остаются лицом к лицу вахтенные корабля и волны. Пробую подняться на спардек. Натыкаюсь на стены, на вещи. Вдали по левому борту вижу островки.

— Через час войдем в шхеры! — говорит капитан. [80]

* * *

«Челюскин» миновал полярный круг. Широта — 70°, но кругом зеленые населенные острова. Хорошо видны вспаханные гряды и садики около домов. А над лесами, над зеленью — холодные и спокойные снеговые вершины гор. Мы отдыхаем от вчерашней качки, любуемся красивыми берегами.

К вечеру — срочное дело: нужно привести в порядок наши трюмы с продуктами, пострадавшими от качки. Работают все свободные от вахт мужчины. Наш веселый, энергичный завхоз Борис Могилевич распоряжается работой. Трюм должен быть убран, вычищен и снова зЗагружен ящиками и бочками.

Скоро Мурманск. Закончена уборка трюмов, отшумел «ветчинный аврал». Научные сотрудники составили план своей работы, команда вымыла и прибрала пароход. На спардек высыпало все население «Челюскина».

Приятно смотреть на знакомые зеленые берега. Это уже наша, советская земля. Пусть она не так густо заселена, как норвежские островки, но и те редкие рыбачьи поселки, которые кое-где встречаются, радостно напоминают нам, что мы у себя дома. Теперь возьмем в Мурманске уголь, грузы, новых людей и уже надолго докинем землю.

Скорее в море! В полярный ледовитый простор!

Корабль выходит в море

ЛЕНИНГРАД, 12 июля 1933 года (корреспондент «Правды»).

На берегу Невы тысячи ленинградских ударников собрались на проводы ледокольного парохода «Челюскин» в сквозной рейс через Ледовитый океан. Из-за поворота реки доказывается большой, окрашенный в темный цвет корпус судна.

Митинг… Последние приготовления к отходу, крепкие дружеские рукопожатия, прощание с родственниками.

Поднимается трап, убираются причальные тросы, и раздается гудок.

Ровно в 10 часов вечера «Челюскин» медленно отходит от пристани на Неве. [81]

Штурман В. Павлов. Первые льды

Десятого августа в 4 часа 30 минут отошли от мурманской пристани. На борту судна 112 человек: 53 — экипаж, 29—состав экспедиции, 18 зимовщиков острова Врангеля, 12 строителей. Запасы: угля 2995 тонн, воды 500 тонн, продовольствия на 18 месяцев и трехгодичное снабжение для острова Врангеля.

Отошли от пристани с лоцманом. Провожающих мало — ночь. Судно медленно разворачивается. На стоящих у причалов судах подняты флажные сигналы: «Желаем благополучного плавания и скорого возвращения».

Поднимаем ответный сигнал: «Благодарю».

Судно уже на середине залива. Сдаем лоцмана, почтенного, заслуженного капитана В. К. Раффельда, на подошедший катер, наскоро с ним прощаемся, передаем приветы родным и близким. Оглашаем воздух ревом гудков, многократно повторяемым эхом в горах.

Судно развивает ход. За кормой остается и скоро пропадает из виду город. [82]

Идем Кольским заливом. Через час подошли к становищу Белокаменная. У берега стали на якорь, чтобы убрать грузовые стрелы и по-походному закрепить груз.

На работу вызвана вся палубная команда. Ко всеобщему удивлению, на судне обнаружили «зайца». Видимо, у молодого человека было большое желание итти в экспедицию, и он рискнул спрятаться. Еще имелась возможность вывезти «зайца» на берег, в населенное место. Спустили шлюпку и отправили его в становище.

В 10 часов 40 минут снялись с якоря. Идем уменьшенным ходом с расчетом закончить до выхода в море оставшуюся работу по креплению груза. Проходим низкий, далеко вдающийся в залив мыс Великий. На мысе — маяк. Нас обгоняет военно-учебное судно «Комсомолец». Поравнявшись с нами, оно подымает сигналы с пожеланием счастливого пути. Мы благодарим. Обменявшись любезностями, расходимся.

Справа оставляем голый каменистый остров Сальный с маяком. Вслед за ним, слева, тянется гряда низких каменистых островков Шуриновых.

Идем на Тювогубский маяк. Прошли Перейму (узкий пролив между островом Екатерининским и материком), через которую видны постройки села Полярного, расположенного на склоне гор (прежде уездный город Александровск).

Миновав Оленьи острова, увидели вход в гавань Екатерининскую. На правом плече входа, у берега, на высокой горе Вестник возвышается здание магнитно-метеорологического павильона. Это — владение биологической станции Государственного океанографического института.

Идем мимо острова Седловатого с одиноко стоящим домом — маяком.

Вышли в Баренцово море.

Работы по креплению груза закопчены. Команда, свободная от вахты, пользуется возможностью отдыха. Отдыхает и состав экспедиции. Все разошлись по своим каютам.

На палубе тишина. Слышны легкие всплески небольшой волны, разбивающейся о борта, и мерный, ритмический стук машины. С каждым поворотом винта дальше и дальше уходим от берегов.

На верхнем открытом мостике вахтенный помощник громко и отчетливо отдает команду рулевому, стоящему у штурвала. Рулевой — в закрытом помещении застекленного нижнего мостика. Штурман по переговорной трубке четко бросает короткие слова команды:

— Три градуса лево! На румбе! Так держать! [83]

Пасмурно. Мелкий дождь. Видимость слабая. Скоро пропадает берег, кругом только водная даль. Наступает ночь — не такая яркая, как день, но все же светлая. Моряки начали свою непрерывку. Каждые четыре часа бьют склянки и сменяются вахты.

Второй день в пути. Утро. Воспользовались благоприятной погодой, работаем. Плотники-строители делают кормушки в коровнике и ставят перегородки.

Наводим чистоту и порядок на судне. Судовой работы никогда всей не переделать. Всегда работа найдется.

На горизонте время от времени проходят рыболовные тральщики, иногда несколько судов сразу. Вдали от берегов большими сетями (тралами) они ловят рыбу. Даже при успешном лове их рейсы продолжительны — от двух недель до месяца.

На поверхности моря временами, рассекая волну, покажется касатка, или морская свинка, играя, выгнет спину; из-под самого носа или от борта испуганные судном, быстро и громко хлопая крыльями о воду, бросаются в сторону отяжелевшие кайры (гагарки), но, не сумев оторваться, они шлепаются в море и ныряют под воду. [84]

Море живет своей жизнью. Ветерок свежеет. Небольшое волнение легонько пошевеливает корабль. Люди, попавшие на судно впервые, чувствуют себя неважно, их укачивает.

На третий день около полудня мы увидели скалистые заснеженные берега Новой Земли. Узнали приметные с моря мысы Бритвин и Норденшельд. Повернули вдоль берега к проливу Маточкин Шар.

Шквалистый ветер. Волнение увеличилось. Тяжелые массы воды ударяются о борта корабля. Судно, вздрагивая всем корпусом, неуклюже ворочается, черпает бортом воду, скатывающуюся с шумом, и упорно прокладывает себе путь. Широкий скуластый нос разрезает волну.

Увидели два парохода, идущие в одном направлении с нами. Это направляются для соединения с ледоколом «Красин» суда ленской Экспедиции «Володарский» и «Правда». Поравнявшись, отсалютовали.

Проходим Паньков Камень. Вошли в пролив. Ветер немного затих. Густые снежные заряды. Обстановка резко изменилась. Чувствуется Арктика. На берегу снег, скопившийся в ложбинах и широко раскинувшийся пеленой к вершинам гор.

Подошли к мысу Лагерному, на котором белеют новые постройки. Стали на якорь.

Через час пошли дальше в пролив.

Пасмурно. Низко с гор спускаются белые клубящиеся облака. В узком проливе, вблизи берега и на совершенно гладкой, спокойной воде, ход судна кажется особенно быстрым.

У белужьей губы увидели мощный силуэт ледокола «Красин» и стоящий рядом с ним транспорт. Оба готовились к выходу в море.

Миновали станцию Матшар, расположенную недалеко от берега пролива, совсем близко от выхода в Карское море.

13 августа около трех часов вышли из пролива в Карское море. На горизонте — лед.

Весть о том, что показался лед, заинтересовала население судна. Всем не терпелось скорей увидеть лед. Рассуждали и спорили — сможем ли мы его пройти или придется просить помощи «Красина». Всем хотелось пройти без посторонней помощи. Многие, глядя в бинокль, искали уже белого медведя или моржа. [85]

Гидрограф П. Хмызников. Карское море

Среди тяжелых льдов медленно пробирается «Челюскин». Почти все время над морем густой туман.

По радио снеслись с «Красиным». Он успешно проводит через лед свои пароходы. Договорились: после вывода каравана на чистую воду в средней части Карского моря «Красин» двинется к нам, а до тех пор мы сами будем пробиваться ему навстречу.

С утра 14 августа вошли в густой лед. Старые льдины спаяны между собой тонким, молодым льдом. На малом ходу судно еле-еле двигается вперед.

«Челюскин», как показал опыт этих дней, недостаточно прочен для самостоятельного форсирования тяжелых льдов. У нас уже имеются вмятины по правому и левому бортам. Приходится беречь судно — предстоит еще длинный путь. И вот мы стоим неподвижно — временные пленники льдин…

Начался угольный аврал. Перегружаем уголь из второго трюма в бункер, чтобы несколько облегчить носовую часть судна, [86] поднять ее выше, улучшить ледокольные качества корабля. Работают все: команда, научные работники, писатели, рабочие-строители. Разбились на бригады. Соревнование бригад на полном ходу. Первая же смена выполняет свой «угольный промфинплан», последующие смены оставляют первую позади. Ну, что ж? Нажмем еще!

После четырехчасовой работы, перемазанные в угле, усталые, но бодрые, с шутками и песнями мы устремляемся в баню, а затем, поев, заваливаемся спать до следующей смены.

Так работаем два дня.

17 августа с утра следы угольного аврала убраны, палуба окачена водой. Челюскинцы вылезают на лед, гуляют вокруг судна.

Около четырех часов дня вдали вырисовывается характерный силуэт «Красина». Он все ближе и ближе.

Борт «Челюскина» усеян зрителями. На приближающийся ледокол направлено 17 фотоаппаратов (по точному подсчету). Кинооператоры уже установили на льду свои «орудия производства».

Как легко идет «Красин»! Льдины как будто отскакивают от его массивного корпуса…

Когда «Красин» подходил к «Челюскину», наши кинооператоры так увлеклись съемкой, что чуть было не попали в очень неприятное положение: льды зашевелились, стали перемешаться; глыба, на которой находились операторы, закачалась, отделилась от остальных и поплыла. Операторы заметались, но все обошлось благополучно. Льдина вскоре приблизилась к остальным, и операторы вернулись на судно.

«Красин» пришвартовался к борту «Челюскина» и будет принимать у него уголь. У нас значительные угольные запасы сверх необходимого для своего рейса.

Сведения о положении льдов в восточной части Карского моря не радуют: «Сибиряков», выйдя с острова Диксона на север, застрял во льдах; севернее дрейфует затертый «Седов».

19 августа проводим на «Красине» вечер смычки: концерт и кино, «объединенный джаз-банд красинцев и челюскинцев», танцы. Посмеялись, повеселились…

На следующий день к вечеру стали готовиться к отплытию. «Красин» закончил погрузку угля. Кратчайшим путем он выведет нас на чистую воду в средней части Карского моря. Дальше мы уже самостоятельно пойдем на север искать подходов к североземельским проливам.

В 9 часов 30 минут «Красин» двинулся вперед, расчищая нам [88] дорогу. Но итти за ним оказалось не так-то просто. Канал, который он оставляет во льду, извилист, а длинный «Челюскин» на малых и даже средних ходах не отличается большой поворотливостью. Полный же ход нам давать опасно — можно при ударе о лед повредить корпус. Несколько раз мы отставали от ледокола, но потом приноровились друг к другу. Он следил за нашим ходом, то прибавляя, то убавляя скорость.

К восьми часам утра другого дня «Красин» вывел нас из льдов. Наши пути разошлись: он взял курс на гавань Диксон, где стоят пароходы, а мы — на восток. Мы распрощались, обмениваясь сигналами, и скоро «Красин» скрылся в тумане.

Идем полным ходом, через каждые три-четыре часа делая остановку для гидрологических работ. Глубины здесь небольшие — всего 35–40 метров, и на каждую остановку затрачиваем 20–35 минут.

Лед встречается редко; он здесь не препятствует нам, и «Челюскин» идет полным ходом.

22 августа в час ночи прямо по курсу мы встретили тяжелый лед. Пришлось взять направление правее и пойти вдоль кромки.

Идем редким льдом. Впереди, с севера на восток, видны пространства чистой воды. Осторожно пробираемся туда, однако уже в 10 часов 30 минут снова пришлось повернуть на восток от встретившихся ледяных полей. Они становятся все значительнее. Не застрять бы!

Решено сделать воздушную разведку льда. Подыскали льдину-аэродром. Остановились. Стрела подняла с палубы нашу голубую «птичку» — маленький самолет-амфибию «Ш-2» — и тихо опустила на лед. Расправились ее крылья. (Когда «птичка» на судне, крылья-плоскости у нее сложены, и места она занимает немного больше, чем судовая шлюпка.) У мотора завозился механик Жора Валавин.

Затем самолет спустили на воду, и в шесть часов вечера он понесся в первую ледовую разведку для «Челюскина». Вместе с пилотом Бабушкиным полетел капитан Воронин.

Через 45 минут самолет вернулся, и его подняли на палубу. «Челюскин» двинулся вперед и спустя час вышел в прогалину чистой воды.

Идем на восток. Временами приходится изменять курс, огибая скопления льда. Большей частью идем малым ходом.

После полуночи 23-го увеличили ход до полного, оставляя в стороне крупные льдины. Около шести часов утра накрыло туманом. «Челюскин» вошел в более сплоченный лед. Застопорили машину и стали дрейфовать на запад вместе со льдом. В 8 часов 30 минут [89] утра немного прояснилось, и мы смогли снова продолжать свой путь.

До четырех часов дня пробираемся в крупном льду. Пасмурно. Временами идет мелкий снег. Ползем медленно — за четырехчасовую вахту продвинулись всего на 10–11 миль.

В девять часов вечера внезапно обнаруживаем лотом малую глубину: всего 14,5 метра! Начинаем через каждые 10 минут измерять глубины. Они не изменяются — дно следовательно ровное, грунт песчаный.

Видимость плохая, туман. Становимся на якорь. Заметно сильное течение на северо-запад. Мимо судна быстро проносятся льдины.

Готовлю прибор для измерения скорости и направления течений — вертушку Экмана. Работаю всю ночь, определяя течения на поверхности и глубине. Направление и скорость течений плавно меняются. Ясно — они приливо-отливного характера.

Под утро слышу на левом борту судна громкий разговор, возгласы.

Иду взглянуть, в чем дело. Туман поднялся, светит солнце и… на траверсе «Челюскина», милях в четырех, показывается остров. Так близко! Хотя из-за тумана мы его конечно видеть не могли.

Обрывистые берега, рассеченные ложбинами ручьев. В долинах кое-где виден снег.

Так вот почему здесь такая малая глубина!

Несмотря на ранний час, «Челюскин» стал быстро оживать. Из кают выскакивали полуодетые люди.

— Какой же это остров?

Мы находимся на «белом пятне» карты, где суда еще не бывали. Ближайший, нанесенный на карту, — остров Уединения. Но он от нас примерно в 50 милях к востоку…

В шесть часов утра выбрали якорь и, измеряя глубины, медленно подошли ближе к острову. Теперь мы от него в 2–2,5 милях. Он окружен плавающим старым, многолетним льдом. Видно, как этот лед все время движется.

Спустили две ледянки — легкие шлюпки на полозьях для перетаскивания по льду. Научные работники во главе с О. Ю. Шмидтом (всего 16 человек) разделились на две партии и поплыли к острову. Пришлось маневрировать между льдинами в узких проходах. Многолетние льдины из смерзшихся торосов давали изумительные по красоте и разнообразию картины. Из льда создавались причудливых форм колонны, арки, пещеры…

Больше часа длился наш поход к острову. Подошли к береговому припаю, вытащили на лед шлюпки. [90]

Вот и берег. Мы разбрелись по острову. Два часа мы осматривали Эти места, а затем, подкрепившись, стали строить из камней знак гурий для обозначения места астрономического пункта, который на острове определил наш товарищ Я. Гаккель, пока мы отсутствовали.

Гурий сооружался по всем правилам строительного искусства. Постройкой руководил инженер Ремов, в этом случае одновременно выполнявший также и обязанности укладчика камней, которые мы все собирали и подносили. Знак вышел очень хороший. В середину гурия, как водится в полярных экспедициях, вложили бутылку с запиской о времени и цели посещения.

Вечерело. Двинулись домой — на судно. Обратный путь оказался труднее. Приливное течение быстро передвигает льдины. Делаем большие обходы, подтягиваемся на шестах. Чем ближе к судну, тем больше скопление льда. Вдруг попадаем в ловушку: и впереди и сзади нас закрыло проходы. Быстро выдергиваем ледянку на поле. Тащим ее к воде. Хотим спустить, но поздно: приблизилась новая льдина. Тащим дальше, спускаем на воду, плывем десяток метров, и вновь приходится выбираться на льдину. Ледянка Отто Юльевича видна вдали. Товарищам повезло — только раз им пришлось ее перетаскивать. Наконец усталые, но веселые выходим к чистой воде. Затянули песню и подплыли к «Челюскину».

К нам идет «Седов». Он выбрался из льдов и теперь сильно нуждается в угле. Просит нас снабдить его углем для дальнейшего пути. «Седову» предстоит сменить зимовщиков на островах Сергея Каменева и высадить изыскательскую партию на мысе Оловянном в проливе Шокальского.

«Седов» стал на якорь невдалеке от «Челюскина». К нашему руководству приехали седовцы для переговоров о дальнейшей работе. Решено, что после перегрузки угля мы вместе пойдем искать подхода к Северной Земле. Положение льдов на востоке попрежнему безотрадное.

Выбираем якорь и идем на запад. Через час, выйдя на чистую воду, останавливаемся. К борту подходит «Седов» и начинает принимать уголь.

Ночью нажим льдов развел суда. Пришлось отойти на чистую воду. «Челюскин» и «Седов» стали дрейфовать по течению.

Утром Бабушкин и капитан Воронин полетели на разведку льдов. Через час с четвертью самолет вернулся, чтобы принять на борт О. Ю. Шмидта и И. А. Копусова. Они 25 минут летали над островом. Удалось сделать ряд фотоснимков. [92]

«Седов» закончил погрузку угля. Суда двинулись в путь. Держим курс на северо-восток. «Седов» идет вслед за нами. Машина капризничает, дает мало оборотов. К полуночи останавливаемся для ремонта машины.

Лежим в дрейфе. Нас несет течением на западо-северо-запад со скоростью до полумили в час. Идет снег.

На «Челюскине» в каютах, в кают-компании, в твиндеке обсуждается злободневный вопрос:

— На каком острове мы были? Есть ли это остров Уединения, неправильно нанесенный на карту, или остров, до настоящего времени не открытый?

Самолет, летавший на восток на разведку льдов, больше островов не видел. С другой стороны, в 1930 году невдалеке от местоположения на карте острова Уединения «Седов» обнаружил островок, названный островом Исаченко. Составители «Дополнения к лоции Карского моря» справедливо замечают, что повидимому остров Исаченко и есть остров Уединения.

О. Ю. Шмидт запрашивает по радио мнение профессора В. Ю. Визе, находящегося на «Сибирякове». Тот считает, что мы были на острове Уединения, положение которого дано на карте неверно.

Споры постепенно затихают.

Всю ночь и утро следующего дня находились в дрейфе. К полудню 26 августа исправили машину и тронулись в путь.

Идем переменными ходами. Все время приходится огибать тяжелые льды. Временами осторожно пробиваем ледовые перемычки. Форпик теперь несколько укреплен деревянными брусьями. В течение нескольких дней над этим работали плотники-строители под руководством инженера Ремова. В трюмах и форпике за ударами о льдины почти все время следят инженеры Факидов и Расс. Они изучают поведение корпуса судна во льду.

На следующий день встречаем еще более трудный лед. Бабушкин и Воронин опять вылетают на разведку льдов. Через час они возвращаются. В северо-восточном направлении все забито сплоченным непроходимым льдом; с этой стороны моря подхода к североземельским проливам нет.

Мы находимся в северной части Карского моря, севернее острова Визе — на «белом пятне» карты. Повидимому это самое северное наше положение в Карском море.

С «Красина» получено сообщение, что он выходит с ленскими пароходами вдоль берега Таймыра, надеясь провести их по прибрежной [94] полынье, иногда образующейся между ледяным массивом восточной части Карского моря и берегом полуострова. Если «Красину» удастся пройти, мы тоже воспользуемся этим путем.

Поднимаем самолет на палубу «Челюскина» и берем курс на юг. Так идем до полудня 29 августа, когда замечаем какой-то остров. Есть ли это посещенный нами остров Уединения или другой, сказать трудно: пасмурное небо вот уже два дня не дает нам возможности определить свое место.

* * *

На «Челюскине» все больше развертывается общественно-просветительная работа. Занимаются кружки по изучению иностранных языков. Группу немецкого языка ведет О. Ю. Шмидт, английского — старший механик Н. К. Матусевич. У рабочих-строителей идут занятия по русскому языку, арифметике, географии, политграмоте. Организуется цикл научно-литературных лекции.

29 августа мы получаем по радио известие, что «Красин» успешно продвигается вдоль Таймыра со своими пароходами. К ним присоединился и «Сибиряков», освободившийся от льдов.

К полудню 30 августа изменяем генеральное направление нашего курса на северо-восточное.

На севере на горизонте виднеются какие-то острова.

К полуночи туман рассеивается. Острова ясно видны слева по носу судна. Вероятно это группа островов Рингнес, о которой имеются указания в лоции. Их открыл Фритиоф Нансен.

Район прибрежья западного Таймыра является одним из наименее обследованных в нашем Союзе. Это — запутанный лабиринт небольших островов, заливов, вдающихся в материк, лагун. Карта, как мне пришлось убедиться во время полета на самолете в 1931 году вдоль побережья, местами не имеет ничего общего с действительностью. Да и не удивительно: некоторые части ее составлены по работам, произведенным 200 лет назад…

Весь день идем среди каких-то групп островов. Лед очень редок. На «Челюскине» событие — прибавился новый член экспедиции. У жены геодезиста Васильева, отправляющегося на остров Врангеля, ночью родилась дочь. Хотят назвать ее Кариной, так как девочка родилась в Карском море.

После полудня идем вдоль длинного низкого острова Русского, северной оконечности архипелага Норденшельда. На берегах острова на солнце блестит выжатый морем лед. [95]

К шести часам вечера подходим к ледяным полям, за которыми видна вода. Пробиваемся. Невдалеке от нас «Седов».

31 августа и 1 сентября пробиваем на своем пути поля льда. У островов Фирнлея идем узкой полыньей, непрерывно измеряя глубины. Мы удачно проходим это трудное место.

Наконец к полудню 1 сентября входим в разреженный лед пролива Вилькицкого.

В тумане вырисовываются очертания мыса Вега и мыса Челюскина. Мы у северной оконечности Азии.

В три часа дня появляется группа судов — «Красин», «Сталин», «Сибиряков» и «Русанов». [96]

Штурман М. Марков. Дни, богатые событиями (из дневника)

Тринадцатое августа. 20 часов. Идем полным ходом. Встречаются льдинки, как будто забытые кем-то. Волна от «Челюскина» набегает на них, нежно покачивает и бежит дальше.

Впереди стеной стелется туман. Он темный, как дождевая туча. Скоро мы войдем в его объятия. Обычно туману моряки не радуются — он много приносит несчастий. Теперь же иначе. Мы ищем путь с наименьшим количеством льда, и темной полосе тумана мы рады. Рады потому, что туман стоит над водой. Немного времени — и мы идем по совершенно чистой воде.

15 августа. Вчера обнаружена была течь в трюме № 1 по обоим бортам. По правому борту разошелся шов и ослабли заклепки, а по левому погнуло стрингер и срезало несколько заклепок. На места течи в корпусе поставили цементные ящики. Потом мы обнаружили большую вмятину.

Льда, настоящего льда мы, собственно говоря, еще не видели. «Челюскин» его не попробовал, а дел уже уйма. Неприятности доставил [97] нам дряхлый лед. Избегая возможных в дальнейшем неприятностей, пошли малым ходом.

17 августа. Стоим в сплошном льду уже вторые сутки. На горизонте виден приближающийся к нам «Красин». За время стоянки организованными из команды и экспедиции бригадами перегрузили часть угля из трюма № 1 на корму и в бункер. Соревновались, и каждая бригада оспаривала первенство.

Вчера посетил нас полярный гость «мишка». Сегодня он уже в разобранном виде — шкура снята, а туша вздернута на ванты. Что его побудило посетить нас? Почувствовал ли он запах наших многочисленных коров или пришел просто полюбоваться на мятые бока «Челюскина»?

Пришел он прямо к форштевню, где его увидел вахтенный матрос Миронов. Миронов сообщил мне. При виде медведя я решил убить его. Но чем? Винтовки я не имею. Я быстро спустился к завхозу, который уже спал (дело было в 3 1/2 часа утра), взял у него винтовку, патроны, сообщив на ходу, что медведь у самого борта.

Стрелять решил с бака.

Вслед за мной мчался наш завхоз Борис Могилевич в нижнем белье, босой. Он стоял на железной палубе и дрожал, целясь в медведя. Так близко он увидел белого медведя впервые. Дрожал не от холода, а от боязни «промазать». Медведь заметил нашу суету и, рассчитав повидимому, что какая-нибудь шальная пуля действительно в него попадет, пошел «галопом». Стреляли много, а «мишка» все удалялся.

В конце концов он вероятно сам попал на пулю, а не пуля в него, и закрутился от боли. Еще много, много пуль понеслось к недобитому зверю. Медведь резко мотнул головой и затих. Слабо вздрагивая, он свалился в воду. Мои пули миновали живую, а потом полуживую мишень. Борис Могилевич был героем дня.

Правда, некоторые пытались внушить мне, что я убил медведя, но тщетно. Я еще не такой охотник, чтобы претендовать на чужую добычу.

Повреждения корпуса исправлены судовыми средствами. Материал — деревянные брусья. Работой руководил экспедиционный инженер-строитель Ремов.

Погода ясная. Температура понижалась до минус 3° по Цельсию. За ночь образуется молодой ледок.

В 15 часов 30 минут показался дымок «Красина». В 19 часов 15 минут он уже подходил к нам. [98]

Вот где образец силы! С какой легкостью он шел во льду, просто зависть берет. На «Красине» можно прямо чудеса показывать, только дай ему уголька вдоволь. А уголька он «кушает» не мало — 100–125 тонн в сутки.

Перегружаем часть угля — около 800 тонн — на «Красина» и следуем вместе к оставленным им судам ленской экспедиции. Соединившись, идем дальше.

19 августа. Я впервые наблюдал пуск шаров-пилотов аэрологами. Одиннадцать шаров, прихваченные один к другому и наполненные водородом, готовы были взлететь на воздух. Их с некоторым усилием сдерживал один человек.

Когда шары-пилоты были пушены, они быстро помчались по ветру, круто набирая высоту. Наблюдающих было много. Одна-две минуты — и шары показались маленькими, маленькими. Они были целиком во власти природы.

20 августа. Приятный день. В девять часов вечера закончена перегрузка угля на «Красина». Дали ему около 800 тонн. Наше судно поднялось на три фута. Работать теперь во льдах можно спокойнее.

Готовим машину. Скоро тронемся в кильватер к «Красину». Занятие, я бы сказал, довольно скучное, но ничего не поделаешь.

Вчера для челюскинцев был устроен вечер на «Красине». Вечер прошел оживленно и весело. Изредка ребята-красинцы прокатывались на наш счет. Один из них, правда, по рассеянности назвал «Челюскина» пароходным ледоколом, а другой просто назвал «водоколом».

Корабельный «Петрушка» рассказал нам, как был убит первый медведь на «Челюскине». Он говорил, что его вовсе никто не убивал, что он сам скончался от смеха при виде нас в Карском море.

«Красинцы» — молодцы. Чувствуется, что ребята не сегодня пришли на это судно, а работают здесь уже давно.

Сегодня на «Красине» был киносеанс. Я, к сожалению, не был, так как был на вахте. Картина шла из жизни в Арктике — «Человек, который остался один».

Слышу резкий звук сирены «Красина». Сейчас идем.

21 августа. Полночь. Через 10 минут на вахту.

«Красин» пошел на Диксон к своему каравану, а мы идем по Карскому морю, пытаясь найти лазейку к Северной Земле.

Встречаются одиночки-льдины причудливых форм.

22 августа. В поисках более легкого пути спустили сегодня на лед наш маленький самолет. Готовятся к полету летчик Бабушкин, [99] прекрасный летчик и человек, и наш капитан Владимир Иванович Воронин.

Самолет был спущен великолепно. Пострадал только немного кинооператор Марк Трояновский. Операторы ищут чего-то необычайного не только в съемке момента, но как будто бы и в установке своего киноаппарата. Лезут туда, откуда, кажется, неудобно снимать. Марк забрался под крыло самолета с киноаппаратом и усиленно портил пленку. Самолет еще не был поставлен окончательно на лед, он шлепнул опустившимся крылом Марка с его треногой.

Все остались целы: Марк, киноаппарат и крыло самолета.

23 августа. Вчерашняя разведка дала нам много. Летчик Бабушкин и капитан минут через сорок благополучно вернулись к судну. Тотчас самолет был поднят на палубу. Путь на север, а потом на северо-восток кажется проходимым.

Имя девочки — Карина

Выписка из судового журнала «Челюскина».

31 августа 1933 года, Карское море.

«5.30 у супругов Васильевых родился ребенок — девочка; счислимая широта 75°46,5' сев., долгота — 91°06′ вост. Имя девочки. Карина. Глубина 52 метра». [100]

Геодезист Я. Гаккель. Остров Уединения

Густой туман. Вслепую, ощупью «Челюскин» идет самым малым ходом, постоянно меняя курс, все время огибая льдины. Весь день 23 августа — лед. То сплоченный до восьми баллов, то разреженный до трех баллов.

Выбирая наиболее удобный путь, «Челюскин» медленно пробирается на северо-восток. Штурману и так тяжело вести судно во льду, а тут еще туман закрывает даль. Но время дорого, а самое трудное еще только предстоит. Нужно итти вперед.

Ближайшая задача экспедиции — найти подступы к североземельским проливам, ведущим из Карского моря в море Лаптевых. Все внимание поглощено выполнением этой задачи.

В девять часов вечера брошенный в море лот неожиданно известил об опасности. Подозрительно малая глубина: всего 14 1/2 метров. В чем дело? На карте нет и намека на мелководье в этом районе…

Сразу же застопорив машину, «Челюскин» повторил промер. Ошибки нет: 14 1/2 метров! Пароход стал уходить от опасности, [101] промеряя глубину уже через каждые 10 минут. В таких случаях на море осторожность — прежде всего. И не заметишь, как сел на мель!

В 11 часов, при глубине в 16 метров, решено было отдать якорь и ждать прояснения погоды.

Ночь. Кроме вахтенных не спят еще несколько человек: они ведут наблюдения за дрейфующим льдом, за течениями, за погодой. В обмене разного рода предположениями о таинственной отмели ночь проходит незаметно.

В пять часов утра, когда стал рассеиваться туман, слева показались [102] неясные очертания суши. Земля? Но какая? На карте нет никакого ее признака…

Наскоро стараемся зарисовать очертания на бумаге. Скоро на судне все уже знают о появлении нового острова.

В шесть часов капитан приказал сняться с якоря, чтобы подойти к острову как можно ближе, насколько только позволят глубина и льды. Мы остановились в 2 1/2 милях от загадочного острова. Его очертания становились все яснее и яснее. Сразу же началась подготовка к спуску двух шлюпок-ледянок, специально приспособленных для плавания среди льдов. Желающих попасть на неизвестный остров оказалось конечно гораздо больше, чем могут вместить ледянки. В них всего 16 мест, и Отто Юльевич неумолимо составляет список шестнадцати, куда в первую очередь включен научный состав экспедиции.

Быстро идет сбор необходимых инструментов, завтракаем впопыхах, и вот уже шлюпки спущены на разводье. Одна за другой направились они к острову, сопровождаемые завистливыми взорами всех, чаявших попасть в столь заманчивое путешествие.

Отто Юльевич, стоя на носу шлюпки, длинным багром проворно отталкивал всякую льдинку, грозившую поцарапать борт новенькой ледянки. Лавируя в разводьях, среди тяжелых дрейфующих льдов, тщательно следя за тем, как бы не оказаться в тупике или в ловушке, наши шлюпки быстро продвигались вперед, временами теряя из виду друг друга среди глыб льда. Даже тем, кто привык ко льдам, они со шлюпки казались сегодня гораздо внушительнее обыкновенного.

Яркая, солнечная погода придавала незабываемую красоту причудливому пейзажу.

Через два часа подошли к кромке неподвижного берегового припая. Взобравшись на ропаки, мы выбрали путь, каким можно было бы пройти на шлюпках к самому острову. Столкнув в воду вытащенные уже было ледянки, мы направились к берегу.

Через 15 минут, подгоняемые второй ледянкой, «команда» которой тщетно пыталась нас обогнать, мы достигли цели. Еще несколько минут, и выгруженный инструмент уже поднят на высокий, почти отвесный берег. Так же быстро устанавливаем и регулируем инструменты. Они готовы к наблюдениям! Нам предстоит по солнцу определить географическое место острова. Солнце уже прошло меридиан. Мы упустили наиболее благоприятный момент для определения широты. Не теряя ни одной минуты, произвожу отсчеты. Тут же расположился физик Факидов: он делает магнитные наблюдения. [103]

— Сколько времени вам нужно, чтобы определить астрономический пункт? — спрашивает меня Отто Юльевич.

— Пожалуй, часам к четырем кончу, — прикидываю я, глядя на хронометр. [104]

Условившись встретиться в четыре часа, все разбрелись в разные стороны. П. К. Хмызников полез вдоль обнаженного крутого западного берега, изучая геологическое строение острова и собирая коллекцию пород. П. П. Ширшов отправился собирать гербарий немногочисленных видов лишайников, представляющих собой скудный растительный покров острова. В. С. Стаханов, вооружившись ружьем и биноклем, пошел на поиски «местных представителей фауны».

Все остальные, разбившись на группы по указанию Отто Юльевича Шмидта, разошлись по острову с одной целью: найти какие-нибудь следы пребывания здесь человека. Особенно интересно было бы найти знак или остатки знака, который в 1915 году поставил Свердруп на острове Уединения. Эта находка сразу разрешила бы все сомнения о неизвестном острове.

Мы с Факидовым, закончив первую серию наблюдений, воспользовались свободным промежутком времени и отправились к восточной части острова, чтобы бегло ознакомиться с ним.

Наш астрономический пункт был расположен у обрывистого западного берега. Пройдя через несколько долин с пологими склонами и замерзшими руслами ручьев с остатками снега на дне, мы скоро вышли к восточному склону. Дальше, на восток, лежала обширная, залитая водой, низменная часть острова, окаймленная песчаными косами. Эти косы сходились вместе, образуя мыс — восточную оконечность острова. С северной и с южной сторон, у коренной, высокой части острова, выделялись покрытые льдом лагуны.

Сделав зарисовку восточной половины острова с более пологим склоном, чем на западном берегу, мы поспешили обратно, чтобы закончить астрономические наблюдения.

Вернувшись к инструментам, возле которых уже собралось большинство экскурсантов, приступаю к определению долготы.

Удивительный день! Солнце, обычно так скупо позволявшее наблюдать за ним, сегодня не прячется ни на минуту. И пока я заканчиваю наблюдения, рядом со мной идет быстрая, энергичная работа. Товарищи сооружают гурий — знак, отмечающий место астрономических и магнитных определений. Один за другим выкладывают камни. Пирамида растет. Ее опоясывает круг, выложенный из тех же камней. Внутрь пирамиды замурована бутылка с вложенными в нее записками.

Быть может когда-нибудь другая экспедиция ступит на эту землю, и записки, вынутые из простой стеклянной бутыли, расскажут о походе «Челюскина». Расскажут о целях экспедиции, сообщат данные [105] об астрономическом пункте на этом пустынном кусочке земли и имена экскурсантов.

Сделав все, что можно было сделать за 4 1/2 часа пребывания на острове, мы отправились «домой» — на пароход.

Наша шлюпка, как и раньше, лавировала между дрейфующими льдинами, выбирая наиболее безопасный путь. Но на этот раз не обошлось без приключений. На полпути мы незаметно попали в предательскую ловушку. Шлюпка спокойно шла по каналу между льдинами, как вдруг наш канал стал быстро суживаться: где-то в стороне дрейфующий лед натолкнулся на стамуху — льдину, сидевшую на мели, — и стали смыкаться гигантские белые глыбы. Нельзя терять ни секунды: шлюпке грозит опасность быть раздавленной льдами. [106]

Мгновенно выскакиваем на одну из льдин и вытаскиваем за собой шлюпку. Славная ледянка еще раз наглядно доказала нам свои достоинства. Ее скошенные, пологие форштевень и ахтерштевень, ее боковые полозья — кили позволяют быстро вытаскивать из воды легкое суденышко и волочить за собой по льду. Так мы и делаем. Перетащив шлюпку через опасное место, мы спокойно спускаем ее в воду с противоположного края льдины и уже без всяких приключений через час добираемся до «Челюскина».

Наши спутники на другой шлюпке, которую мы потеряли из виду, попали в такую же переделку.

Но и там все обошлось благополучно. С веселыми песнями экипаж второй шлюпки присоединился к нашему «флагману».

В девять часов вечера вместе с подошедшим к нам «Седовым» «Челюскин» снялся с якоря и пошел на восток к чистой воде. У «Седова» был на исходе уголь. Мы собирались предоставить ему необходимый «заем». Через час с четвертью суда бросили якоря и пришвартовались друг к другу для бункеровки. Но приблизились дрейфующие льды. Суда стало разводить. Снявшись с якоря, «Челюскин» и «Седов» снова отошли к чистой воде, чтобы продолжать перегрузку.

В этот же день над ледяным безмолвием зарокотал мотор самолета. Это Отто Юльевич вместе с Бабушкиным предприняли полет над островом, чтобы заснять его с воздуха и сделать зарисовки. Вернулись, — и наша амфибия «Ш-2» снова поднялась на воздух. Бабушкин с капитаном Ворониным пошли в глубокую разведку льдов. Курс на восток, в тот район, где ранее значился на карте остров Уединения. Через полтора часа они вернулись — никакой земли в том районе нет…

Так был добыт ценный материал, позволивший составить план острова Уединения, точно нанести его на карту и составить описание его природы.

Небольшая задержка «Челюскина» с лихвой оправдала себя.

* * *

Географическое положение острова, в самом центре Карского моря, очень выгодно для постройки здесь крайне важной радио- и аэрометеостанции. В проливах, ведущих из Баренцова моря в Карское и из Карского в море Лаптевых (так же, как и на побережье материка), у нас уже имеется целый ряд станций, которые освещают условия плавания в Карском море. Но центральная часть [107] моря — режим льдов, навигационные условия — может быть изучена и освещена лишь при создании станции на острове Уединения.

Оставался неясным только один вопрос, представляющий чисто географический интерес. Вокруг него неоднократно велись споры. Спорили непосредственно после посещения острова челюскинцами. Спорили и позже, когда во время зимовки мы обработали материалы, относящиеся к этой экскурсии.

На каком же все-таки острове мы были 24 августа?

Островом Уединения была названа земля, открытая в 1878 году норвежским промышленником Иогансеном. После открытия остров посетило только одно судно — «Эклипс» (теперь «Ломоносов») под командой капитана О. Свердрупа. «Эклипс» в 1915 году был послан царским правительством на поиски пропавших экспедиций Брусилова и Русанова. С тех пор этого острова больше никто не видел. Проходил здесь «Седов» в 1930 году. Проходили в 1932 году «Сибиряков» и «Русанов» и никакой земли не нашли. Это дало основание считать, что действительное географическое положение острова не то, какое он до тех пор занимал на картах, и в этом не было ничего удивительного. Ведь Иогансен определил положение острова астрономически — лишь по долготе, да и то не очень точно. Радио тогда еще не было, и время проверялось только хронометрами. Географическая широта острова вовсе не была определена. А Свердруп вообще не смог астрономически определить местоположение острова. И неудивительно, что впоследствии, проходя в этом месте, ни одно судно не нашло «пропавшей земли».

Зато тот же «Седов» в 1930 году, направляясь к Северной Земле, наткнулся на какой-то новый остров. Он был расположен в 25 милях к юго-востоку от того места, где на картах был обозначен остров Уединения.

Туманная погода и недостаток времени не позволили задерживать судно для исследования открытого острова. И, назвав новую землю именем одного из участников плавания — островом Исаченко, «Седов», не останавливаясь, пошел на северо-восток. Он пошел к новым открытиям, которые ему неоднократно пришлось еще сделать в этом плавании. А это плавание и без того уже ознаменовалось нашумевшим открытием острова Визе, которое блестяще предсказал сам профессор Визе на основании теоретических заключений еще за несколько лет до того.

После плавания «Сибирякова» и «Русанова» в 1932 году положение «спорного» острова было взято под сомнение. Тогда предположили, [108] что остров Исаченко и есть тот самый остров, который Иогансен открыл под именем Уединения. Это отразилось на морских картах, изданных в 1933 году. У острова Уединения было поставлено примечание: «положение сомнительно», а рядом с островом Исаченко: «существование сомнительно».

После нашего посещения острова, — несмотря на его сходство в некоторых чертах с тем, как описывают его Иогансен и д-р Тржемесский (участник экспедиции Свердрупа), — об этих примечаниях на карте нам, кажется, все же нужно помнить. Помнить до тех пор, пока остров Исаченко не будет исследован. В самом деле! Если остров, посещенный челюскинцами, есть «настоящий» Уединение, то каким же образом нашел Уединение капитан Свердруп, когда он искал там Экспедицию «Русанова»? Ведь он не случайно натолкнулся на остров. Он шел туда, имея определенное задание — найти, обследовать, так как предполагалось, что экспедиция «Русанова» оставила там какие-нибудь следы. Если бы Свердруп побывал на том острове, который посетили челюскинцы, то несомненно мы узнали бы от Свердрупа, что этот остров лежит совсем не там, где отметил его Иогансен. Кроме того знака (или остатков его), который оставил Свердруп, челюскинцы не обнаружили. Скорее всего Свердруп не смог бы и найти этот остров, ибо он отстоит от «старого» Уединения на 50 миль. Вероятнее всего, что Свердруп был на острове Исаченко, расположенном всего в 25 милях от «прежнего» Уединения. То есть, другими словами, остров Исаченко и остров Уединения (Иогансен) — одна и та же земля.

Что покажет изучение острова Исаченко — это вопрос ближайшего будущего. А пока, не утверждая наших соображений в категорической форме, приходится оставить у острова Уединения прежний Знак вопроса.

Немало еще неожиданностей ожидает советских мореплавателей и исследователей в Арктике! [109]

Штурман М. Марков. Эскадра у неприступного мыса (из дневника)

Фу ты, чорт! «Седов» опять угля просит. Привязался он к нам. Не только по чистой воде, но даже во льду, за малым исключением, он шел позади нас. Бежит и теперь и по радио угля выпрашивает.

После полудня положение наше ухудшилось. Встретили на пути лед. Надо было бить ледяное поле.

Начали работать. Почти рядом работал «Седов». К нашему общему удивлению, «Седов» отстал. У нас работа протекала гораздо активнее.

К вечеру препятствия не прекращались. Вдали была видна чистая вода, а чтобы попасть в нее, надо было пройти громадное ледяное поле. К счастью, поле имело трещину в желательном для нас направлении и достаточную по ширине — 20–25 метров. «Челюскин» пошел первым, а «Седов» вторым.

Вначале шли благополучно, но затем опять надо было бить лед, так как трещина замыкалась. «Седов» хотел нас обойти стороной, но это ему не удалось. Проработав три часа, мы выбрались на чистую воду, а «Седова» зажало. [110]

Прошла миль пять по чистой воде, а потом вернулись к «Седову» для его околки. Для «Седова» — ледокола — этот случай непростителен. Но выбился изо льда он все-таки сам.

1 сентября. В три часа дня мы шли по чистой воде в густом тумане к мысу Челюскину. Тут мы увидели стоявшие на якорях суда — «Русанов», «Красин», «Сибиряков» и «Сталин». Мы подошли ближе и тоже стали на якорь. Немного позже подошел и «Седов».

Таким образом у неприступного мыса Челюскина собралась целая эскадра судов! Незадолго до нашего прихода здесь стояли еще «Правда» и «Володарский». Сейчас они уже идут в море Лаптевых. Держат курс на Лену.

За все свое существование мыс Челюскин еще не видел такого натиска на окружающее его веками ледяное царство. Мыс Челюскин, сбрось немного спеси, ты ведь не так неприступен, как кажешься!

Пролив Вилькицкого, омывающий мыс Челюскин, до 1932 года был без наблюдения. Ледокольный пароход «Русанов» в прошлом году высадил там зимовщиков. Построили станцию. Прошел год зимовки, и рассеиваются тайны пролива Вилькицкого. Идущие суда были предупреждены о состоянии пролива сводками, передаваемыми станцией.

Приятно было встретиться с «Сибиряковым». Там много хороших Знакомых — сослуживцев. В 1932 году мы вместе были в походе. Юрий Константинович Хлебников, бывший старший помощник — сейчас капитан «Сибирякова». Матвей Матвеевич — старший механик. Евгений Николаевич — радист. Андрей Евгеньевич — ревизор. Встреча была радушная.

Я приехал к сибиряковцам. Жизнь у них протекает весело, у них уютнее, чем у нас.

С «Сибирякова» я возвратился с большим чемоданом, полным теплых вещей, переданных для меня матерью. Привел с собой на «Челюскина» гостей. Танцевали в каюте под звуки нашего патефона. [111]

Моторист А. Иванов. В тумане

Первого сентября 1933 года в четыре часа дня «Челюскина» встречали не бурные волны Ледовитого океана и не плавающие льдины: его встретили стоявшие на якорях мощные ледоколы и транспортные суда.

Первым приветствовал «Челюскина» краснознаменный «Красин», который своими блестящими походами вписал не мало ярких страниц в историю завоевания Арктики; нас приветствовал не раз побывавший в ледовых тисках «Сибиряков», героически прошедший впервые в истории Великий северный морской путь в одну навигацию; нас приветствовал «Седов», неоднократно сопровождавший советские экспедиции. Пароход «Сталин», ледокол «Русанов» по очереди приветствовали нас своими гудками и сиренами, нарушая безмолвную тишину сурового океана и спокойствие его обитателей — морских зверей.

Капитан Воронин три раза нажал ручку мощной и голосистой сирены, отвечая на приветствия, и приказал бросить якорь. Мгновенно к борту «Челюскина» подошел моторный катер. Из него [112] первым поднялся по шторм-трапу начальник экспедиции «Сибирякова» профессор Визе. Вслед за ним поднялись несколько сибиряковцев, которые пришли навестить своих друзей на «Челюскине».

На горизонте показалась полоса темносерого облака. Быстро гонимая ветром, она подходила к стоявшим пароходам, превращаясь в густой туман. Вслед за туманом появилась небольшая волна. «Челюскина» медленно и плавно покачивало.

Мне приказали приготовить мото-вельбот, и через 30–40 минут я и рулевой качались на волнах у борта «Челюскина», ожидая пассажиров.

Туман тем временем все более сгущался. Волна усиливалась. По шторм-трапу в вельбот спустились прибывшие гости и челюскинцы. Волна разыгрывалась, вельбот подбрасывало, как щепку, на полтора-два метра вверх и вниз.

Пассажирам приходилось следить за волной и прыгать, поддерживая друг друга на лету.

В вельботе находилось около 50 человек. Последним спустился Шмидт.

— Все? Больше нет желающих? — спросил Отто Юльевич и, как всегда, вежливо и спокойно приказал сначала развезти гостей по своим судам. Шмидт сошел на «Красине», а остальных мы повезли на берег, на станцию мыса Челюскина.

Мы плыли в густом тумане по указанному нам курсу. Неожиданно мы увидели землю с небольшим припаем льда и здание станции.

Все вышли на берег. Первыми нас молчаливо встретили ездовые собаки, а затем обитатели небольшой коммуны. Я наскоро обежал все комнаты станции, так как спешил в обратный путь.

Нас было четверо. Мы отшвартовались, несмотря на туман. Я дал полный ход.

Плыли молча довольно большое расстояние. Ждали — вот-вот покажется флотилия. Я спросил, сколько времени; часов ни у кого не оказалось. Мои рулевые матросы, смущаясь, стали проверять компас, но никто сразу не хотел признаться в том, что мы сбились с курса.

Стало темнеть. Было примерно около девяти часов вечера. Пробовали брать вправо, влево, еще дальше вперед — и все-таки стоянку наших судов не находили. Шли средним ходом в безмолвную неизвестность тумана.

Тут я впервые в жизни почувствовал, что нахожусь во власти [114] сурового океана и его бурных волн. Я не моряк, плаваю в жизни впервые, но не струсил. Меня беспокоило лишь то, что я во-время не смог подойти к борту «Красина», чтобы взять Отто Юльевича. За 13 лет совместной с ним работы на суше шофером я никогда не опаздывал подать ему машину. Беспокоил меня и бензин, которого в баке оставалось не более, как на полчаса работы мотора.

А без мотора итти в этакой посудине на веслах в такую волну мы могли бы со скоростью не более одного километра в час.

Мы блуждали уже около трех часов, а в шесть утра «Челюскин» должен был двинуться в дальнейший путь…

Нам начали попадаться плывущие льдины. Изредка стали выплывать на поверхность моржи, показывая свои огромные клыки. Он» рычали, как бы насмехаясь и издеваясь над нами. Этих огромных зверей я увидел впервые. Страшно хотелось их пристрелить, но с нами не было винтовки.

Вдруг показался береговой припай льда, а за ним и берег. Мы молча облегченно вздохнули и стали совещаться: куда же итти — вправо или влево? Решили большинством — вправо и… ошиблись. Прошли около шести километров, надеясь отыскать станцию, не нашли ее и вернулись обратно, придерживаясь берега. Когда мы прошли около 15 километров, мы наконец увидели трех человек. Они указывали руками путь и что-то кричали. Через несколько минут мы увидели станцию, на которую уже было сообщено о нашей потере. Над нами подшучивали и говорили, что мы мало знакомы с Арктикой и ее туманами. Мы чувствовали себя пристыженными.

Нам дали проводника, пополнили бензином бак, и через 40 минут мы вернулись к «Челюскину».

Было около полуночи. Отто Юльевич не спал, и я повез его на станцию мыса Челюскина. На руле сидел штурман. Видимость стала лучше, но волна не утихала, и нас высоко подбрасывало. То и дело оголялся винт.

В пути и на станции мы пробыли около трех часов и снова вернулись на борт «Челюскина». Через несколько часов снялись с якоря и вышли в дальнейший северо-восточный путь — в море Лаптевых.

Слет кораблей

«ЧЕЛЮСКИН», 1 сентября (радио специального корреспондента «Правды»).

В 4 часа дня впереди нас в тумане возникли очертания кораблей. «Челюскин» подошел к мысу Челюскину.

Это была великолепная минута за всю историю овладения Арктикой. Челюскинский меридиан пересекло всего девять судов, и вот сегодня 6 советских пароходов бросили якоря у самой северной точки самого обширного материка мира.

«Красин», «Сибиряков», «Сталин», «Русанов», «Челюскин» и «Седов», совершив трудный ледовый переход, троекратно приветствовали друг друга простуженными голосами.

В десять минут спущена моторка, и мы во главе со Шмидтом стали объезжать корабли. Это был праздник советского арктического флота. Песни, хохот, шутки, возгласы, хоровые приветствия до слогам, как бывало дома на демонстрациях.

Заплаканные снежные утесы выпрыгивали из серого тумана и, мерцая, уходили в сырую муть, а меж них, треща моторами, проносились люди… какие люди!

До глубокой все еще белой ночи мы мчались друг к другу в гости на корабли, на материк и снова на корабли, покуда обеспокоенная сирена «Челюскина» не призывает нас на борт. В 7 часов по местному времени подняли якоря, взяли курс на ост. [115]

Геодезист Я. Гаккель. От мыса Челюскина до мыса Ванкарем

Стоянка у мыса Челюскина длилась около 16 часов. Мы расстались здесь с встречной флотилией ледоколов, и утром 2 сентября 1933 года «Челюскин» направился в дальнейший путь. Встречая то отдельные льдины, то полосы» разреженного мелкобитого льда, «Челюскин» вышел из пролива Вилькицкого в море братьев Лаптевых. По ледовым условиям оно принадлежит к числу более легких для навигации северных морей. Одна только река Лена, не считая других впадающих в это море рек, приносит столько теплой воды, что заметно снижает ледовитость моря.

«Челюскин» свободно выбирал себе путь, огибая отдельные скопления льдов, и, несмотря на неважную из-за тумана видимость, полным ходом продвигался на восток.

В четыре часа дня первая продолжительная остановка в море Лаптевых для гидрологических наблюдений. Работе с батометрами мешает волна. Шаткий «Челюскин», стоящий вдоль волны, сильно раскачивается, несмотря на волнение только в три балла. Часа [116] через полтора мы вновь шли полным ходом. Каждый час измеряли глубины, к нашему удивлению резко не совпадавшие с глубинами, показанными на имевшейся у нас карте.

Примерно на меридиане 115°30′ к востоку от Гринвича мы наткнулись на совершенно неожиданную для этой части моря Лаптевых глубину. Эхолот был рассчитан на глубины до 330 метров. Здесь же глубина превысила и эту цифру! Такие глубины в море Лаптевых до сих пор были известны только у берегов Северной Земли.

3 сентября судно встретило два айсберга, занесенные сюда, видимо, с обильной глетчерами Северной Земли, находившейся от нас на расстоянии 300–350 километров. Такая встреча дает известный материал о течениях в море Лаптевых. В этой части Арктики нет другого, более близкого источника, чем Северная Земля, почти вся покрытая материковым льдом, из которого образуются айсберги — эти гигантские плавающие ледяные горы. Вопрос только в том, принесены ли они с восточных берегов Северной Земли, где айсбергов очень много, или с западных, откуда они могли попасть сюда через один из североземельских проливов.

«Челюскин» продолжал итти вперед почти беспрепятственно, редко меняя курс из-за встречных разреженных льдов. Торосистые, сплоченные поля однолетнего льда протяжением в один-два километра попадались редко и продвижению судна не мешали. Лишь для гидрологических глубинных измерений каждую вахту делались остановки на 15–20 минут, ежечасные же пробы воды с поверхности моря для химического анализа брались нами без остановки судна.

К вечеру мы вошли в торосистый прошлогодний лед, который Занимал восемь-девять десятых всей видимой площади моря. Среди отдельных полей оставались разводья, по которым и следовал «Челюскин».

В открытом море, свободном ото льда, штурман ведет судно по прямому курсу и пользуется для исчисления пройденного пути лагом. Вести судно во льдах значительно сложнее: ход судна не контролируется показаниями лага, который из-за льда нельзя выпустить за борт; скорость не постоянна, как на чистой воде; судно идет на разных скоростях, лавируя между льдинами; путь получается извилистый и сложный.

Пройдя более 12 часов во льдах, сплоченность которых менялась от трех до восьми баллов, при плохой видимости, при [117] встречном свежем ветре, ночью сопровождавшемся снегопадом, утром 4 сентября «Челюскин» вышел на чистую воду.

Плавание во льдах, само по себе очень трудное, имеет хорошую сторону: несмотря ни на какой ветер, судно никогда не испытывает качки. Благодаря защищающему поверхность моря ледяному покрову волна развиваться не может.

По выходе же на чистую воду с волнением в шесть баллов «Челюскин» стал испытывать сильную килевую, а временами и бортовую качку. Иногда волна перекатывалась через палубу и бак. 5 сентября очень большое волнение стремительно раскачивало судно. При крене, доходившем до 30°, накатившейся на палубу сильной волной были сдвинуты прикрепленные грузовой баркас и строительные материалы. Последние в свою очередь налетели на вентилятор второго трюма и помяли его. Волна смыла за борт несколько бочек и ящиков, в том числе ящики с лимонами.

В этот день в судовом журнале был зарегистрирован максимальный крен на левый борт, доходивший до 45°! На кормовой палубе при стремительном бортовом размахе сорвались бочки с бензином и керосином. Они сталкивались и налетали на борт; несколько бочек дали течь. При этом были поломаны находившиеся у правого борта стойла коровника; необычайная качка свалила коров и била их о борт.

Все это время внутри судна — в каютах, кают-компании, буфетах — усталые от вынужденной бессонницы, утомленные беспрерывным напряжением люди не находили покоя.

В этом районе — небольшие глубины моря, доходившие до 20 метров; волна, захватывавшая всю толщу воды до самого дна, здесь особенно крута, и именно поэтому качка носила такой стремительный характер. В пять часов дня видимость ухудшилась: пошел густой снег, залеплявший стекла капитанского мостика.

6 сентября в два часа дня волнение вдруг заметно уменьшилось, несмотря на продолжавшийся ветер. В первое время это казалось непонятным, но через 45 минут все разъяснилось: на юго-востоке сквозь разорванный в одном месте туман показались неясные очертания земли. Через 40 минут судно встало на якорь.

По исчислению хода судна никакой земли здесь быть не могло. Однако за четыре дня пути во льдах и в шторме, без астрономических определений места судна по солнцу в исчислении оказалось много ошибок. Мы считали, что находимся в 55 километрах юго-западнее острова Бельковского, а вышли прямо к нему. [118]

После съемки и описи берега, очертания которого, как и большей части Новосибирских островов, на карте показаны весьма приближенно, мы снялись с якоря и направились к югу, идя вдоль берега. Проходя остров Стрижева, расположенный южнее острова Бельковского и вовсе не нанесенный на карту, мы нанесли на карту и этот небольшой островок, торчащий из воды в виде отдельной скалы.

Далее «Челюскин» следовал вдоль острова Котельного, направляясь к проливу Санникова. При входе в этот пролив мы вновь оказались во льду. Из-за плохой видимости — густой туман, сумерки — обходить скопление льдов было уже невозможно. Постоянно меняя скорость и курс, только в два часа следующего дня «Челюскину» удалось выйти изо льдов, но и дальше мы шли ощупью из-за густого тумана.

Когда судно выходило на неизученное мелководье к северо-востоку от острова Большого Ляховского, мы каждые полчаса измеряли глубину. В 15 часов глубина была всего девять метров.

В тумане при скверной видимости, усугублявшейся начавшимся снегопадом, «Челюскин» встретил новое препятствие. Не шторм — так льды! Не льды — так мелководье да еще в придачу туман! Куда итти?

Капитан решает отклониться влево. Левее курса есть нанесенные на карты промеры, сделанные судами «Заря», «Таймыр» и «Вайгач». Сначала глубины стали увеличиваться, но через два часа снова натыкаемся на девятиметровую глубину. Самый малый ход. Поворачиваем. Идем почти обратно. Но становится все мельче. 8,5 метра! 8! Наконец 7,3 метра!

Вынуждены встать на якорь по крайней мере до рассвета.

К утру видимость стала лучше, и мы увидели берег. Это был южный берег острова Новая Сибирь. Кое-где вдали маячили отдельные льдины. Определив приблизительно свое положение по карте, мы снялись с якоря и пошли самым малым ходом. Для большей предосторожности капитан проделал следующее: один из спасательных моторных вельботов был спущен на воду и выслан вперед. Старший штурман, посланный на вельботе, производил промер глубины ручным лотом. Он должен был предупреждать сигналами шедшее за ним судно об уменьшении глубины. Через полчаса последовало такое предупреждение. Возросшие сначала глубины стали убывать — и снова глубина лишь 7,3 метра, снова мель!

Когда мы наконец вышли на большую глубину, нас опять накрыл густой туман. [119]

На рассвете 9 сентября нам повстречались редкие, отдельные, но солидные льдины. Плохой признак: не отмели — так лед!

Утром отдельные льдины сменились сгустками рыхлого однолетнего льда. Опять отклонение от курса. Средний ход. Почти беспрерывно шедший снег, падая в воду, не таял, а, плавая наверху, покрывал все море сплошным ровным слоем снежуры.

Так «Челюскин» вступил в одно из интереснейших «белых пятен» Арктики, в район расположения предполагаемой Земли Андреева. Вопрос о существовании этой земли, якобы расположенной к западу от острова Врангеля, интересовал исследователей на протяжении двух столетий. Неоднократные попытки проникнуть в этот район «белого пятна» как на судах, так и на собаках с берега до сих пор ни к чему не привели. Со стороны берега в этот район дальше всего на север проник Ф. Врангель в 1822 году. С восточной стороны границей пятна служит путь «Вайгача», в 1911 году прошедшего с острова Врангеля. Северной границей района Земли Андреева является путь дрейфовавшей здесь в 1922 году «Мод». С запада граница пятна оконтурена «Таймыром» и «Вайгачом» во [120] время их плавания в 1913 и 1914 годах. А что в центре этого контура?

Проникновению внутрь неисследованного района Восточносибирского моря всегда препятствовали льды. Если Земли Андреева, названной так по имени сержанта, якобы видевшего здесь землю во время путешествия во льду с Медвежьих островов в 1764 году, не существует, то остается непонятной причина постоянных скоплений льдов в этом районе. Но никто, кроме Андреева, земли здесь не видел. Да и сообщение сделано не им самим, а якобы с его слов. Может быть нам удастся увидеть здесь землю?

Лишь вечером 9 сентября «Челюскин» вышел изо льдов и в густом тумане со снегом продолжал итти средним ходом, все далее врезаясь в «белое пятно». Ночью скопления льда до восьми баллов Заставили судно отклониться к югу от курса и сбавить ход.

С шести часов утра 10 сентября лед стал реже. Снова идем на восток, прибавив ход, но разреженных льдов и на этот раз оказалось ненадолго. В девять часов опять подошли к восьмибалльному льду. Какой лед впереди — неизвестно. Густой туман не редеет. Снегопад продолжается. Видимость очень плохая. Воздушной разведки в такую погоду не сделаешь, несмотря на всю важность ее в таком районе. Помимо разведки льдов для проводки судна наиболее легким путем полеты урезали бы здесь добрую половину «белого пятна». Но ничего не сделаешь! «Челюскин» вынужден свернуть вправо.

Мы вышли из пределов «белого пятна», двое суток проблуждав в его льдах при сплошном тумане. Из-за отчаянно плохой видимости мы не могли не только совершать разведочные полеты в столь интересном загадочном пятне, но даже рассмотреть с мачты в бинокль окружавшие нас просторы. Все же наш рейс, в течение которого «Челюскин» углубился в «белое пятно» почти на 80 миль, имел большое значение, внеся некоторое представление о юго-западном районе таинственной Земли Андреева.

11 сентября, не доходя Медвежьих островов, капитан изменил курс, и мы пошли на мыс Шелагский. При хорошей видимости участники Экспедиции наблюдали этот исключительный по красоте высокий мыс.

Когда мы находились на меридиане мыса Шелагского, вновь встретили ледовую перемычку, за которой был разреженный лед, а позднее пошли уже серьезные торосистые льды с полями. И опять ползем самым малым ходом, опять виляем в разводьях, опять отклоняемся от курса… [121]

13 сентября в два часа дня мы прошли мимо судов колымского рейса — «Анадырь», «Хабаровск» и «Север», стоявших у мыса Аачим и перегружавших уголь.

Когда стемнело, путь среди сгустившихся льдов освещался носовым прожектором. Несмотря на падавший большими хлопьями снег, удавалось проходить таким образом 13–18 километров за вахту. В эту ночь мы подходили к мысу Биллингса. К рассвету видимость стала ухудшаться, и в шестибалльных льдах продвигаться вперед стало невозможно. Застопорили машину. Во время стоянки было замечено, что судно вместе со льдами дрейфует на юго-восток со значительной скоростью.

Когда мы были уже вблизи мыса Биллингса, лед вокруг судна пришел в движение. Отдельные глыбы стали перемещаться. На наших глазах разводья между льдинами стали закрываться. Лед, сплачивался, закрывая дорогу судну.

Снова дрейфуем на юго-восток! Перегруппировка льдов продолжается. Как только перед носом открывается «водушка», корабль немедленно пробивается к ней, отвоевывая у льдов десятки метров. За сутки мы прошли, считая и дрейф, около 70 километров. А до Берингова пролива еще остается около 650 километров!

15 сентября с рассветом при хорошей видимости мы стали продвигаться вперед, проходя девятибалльным льдом около мили в час. В 11 часов 25 минут мы увидели самолет, идущий к нам с мыса Северного, и застопорили машину.

Ровно в 12 часов гидросамолет «Н-4» летчика Куканова, сделав над судном несколько приветственных кругов, благополучно сел на воду и подрулил к «Челюскину». У О. Ю. Шмидта короткое совещание с Кукановым, и через час Отто Юльевич со своим заместителем И. А. Копусовым и начальником полярной станции острова Врангеля Буйко садятся на самолет, чтобы лететь на остров Врангеля. Одновременно с Кукановым идет спущенный на; воду самолет Бабушкина. Быстрый разбег, два облака водяной пыли: над стремительно бегущими по воде самолетами, и через несколько секунд Бабушкин с неизменным своим пассажиром — капитаном Ворониным уже в воздухе. Куканов же на своем «Н-4», пробежав все разводье, не мог оторваться от воды. Самолет медленно разворачивается и на полном газу снова бежит в другой конец разводья. Опять неудача. Снова разворот и снова разбег — и так несколько раз.

Полный состав команды и три пассажира не под силу старому, давно уже отлетавшему свои часы самолету. Только через полтора [122] часа, высадив в шлюпку Копусова и откачав из поплавков набравшуюся туда воду, самолет Куканова оторвался от воды и, набрав высоту, взял курс на остров Врангеля.

Капитан, как и все эти дни, не вылезал из своей бочки, выбирая путь судну.

К вечеру следующего дня уже в темноте «Челюскин» подошел к мысу Северному. Шлюпка с Отто Юльевичем и Буйко, прилетевшими сюда с острова Врангеля, пыталась подойти к судну, лавируя между льдинами. Однако ледяной барьер преградил им путь, и даже шлюпка не смогла найти для себя лазейку. Всем прибывшим на шлюпке пришлось вылезть на лед и по нему дойти до судна, подошедшего вплотную к барьеру. Когда Шмидт и Буйко поднялись на борт, «Челюскин», простояв у мыса Северного всего 40 минут, развернулся и осторожно разводьями пошел на восток.

Два дня — 17 и 18 сентября — «Челюскин» добирался до мыса Ванкарем. Он шел к нему от мыса Северного среди тяжелых торосистых полей. Небольшие разводья уже покрывались коркой льда; снежура, плававшая в воде, превращалась в слой льда, сковывая старые льдины в один сплошной массив.

Все чаще и чаще при заднем ходе судна, который производится, чтобы взять разбег и кинуться на перемычку, винт ударялся о лед. Сколько тревоги вызывал в душе каждый удар винта!

18 сентября борт получил вмятину. В кочегарке появилась течь.

В ночь на 19 сентября мы дрейфовали. В восемь часов утра, встретив среди восьмибалльного льда подходящее для авиоразведки разводье, остановились. Через час самолет с Бабушкиным и Ворониным поднялся на седьмую (по общему счету) разведку. Пользуясь стоянкой, старший помощник капитана на шлюпке обошел вокруг судна. Оказалось, что, кроме известных уже повреждений корабля, имеется еще вмятина под подзором с правой стороны. Некоторые заклепки задраны, некоторые сорваны и потеряны.

С возвращением самолета из разведки пошли на северо-восток среди ледяных полей в восемь баллов. Но прошли всего 180 метров. Дальше путь был непроходим…

Здесь, у мыса Ванкарем, начался дрейф «Челюскина». [123]

Летчик М. Бабушкин. «Глаза парохода»

В 1932 году в походе «Сибирякова» Северным морским путем сильно давало себя чувствовать отсутствие самолета на борту судна.

Если мы назовем самолет «глазами парохода», это отнюдь не будет преувеличением. Самолет, вылетая с парохода, в течение двух-трех часов может разведать состояние льдов на 150 миль в длину и на 30–40 миль в ширину. Это дает возможность капитану с уверенностью решить вопрос, куда итти и где задержаться, чтобы выждать лучших условий для прохода судна.

Кроме разведки самолет может выполнять и ряд других функций: поддерживать связь с материком, с судами, затертыми во льдах, перевозить на материк больных и обследовать близлежащие острова, если нельзя к ним подойти на пароходе.

Эти соображения и привели к тому, что в 1933 году, при вторичном походе Северным морским путем во Владивосток через Берингов пролив, на пароход «Челюскин» был погружен самолет для разведывательных полетов. [124]

Для «Челюскина» выбрали самолет амфибию «Ш-2». Этот самолет впервые отправился в полярное плавание. В собранном виде он помешается на носу, его легко спустить на воду и так же легко и удобно поднять с воды на палубу. Подготовка к полету требует не больше часа.

В Мурманске, испытав «Ш-2» в воздухе, мы погрузили его на борт «Челюскина» и вышли в море.

22 августа в северной части Карского моря «Челюскин» остановился во льдах. Я получил распоряжение приготовить самолет к разведке.

Со мной в качестве наблюдателя должен был лететь капитан Воронин. Воронин — лучший капитан-промышленник, ежегодно берущий рекорды по добыче зверя. Выйдя в июле 1932 года из Архангельска, чтобы вести ледокол «Сибиряков» Северным морским путем, он возвратился обратно в Архангельск в мае 1933 года прославленным на весь мир капитаном-полярником.

Мы ежегодно встречались с ним на зверобойке, где мне приходилось летать, помогая ледоколам находить зверя и подходить к нему. В разговорах с Ворониным я всегда чувствовал какое-то его неверие в силу и нужность работы самолета, нежелание признать ту решающую роль, какую сыграл самолет в увеличении добычи зверя и улучшении техники промысла.

На предложение пилотов подняться в воздух он всегда находил какой-нибудь предлог для того, чтобы отказаться. И я понимал, что происходило это не из боязни, и объяснял его поведение неверием в совершенство арктической авиации.

Этот человек, который с детства плавает на пароходах, который, если можно так выразиться, сросся с пароходом, полеты в Арктике считал детской забавой, которой можно заниматься только как спортом.

И этого-то человека мне предстояло посадить на самолет и, грубо выражаясь, обработать.

О необходимости привлечения Воронина к полетам я думал и раньше. Зная, что никто лучше самого капитана не увидит и не учтет расположение льда, мне важно было изменить его отношение к авиации, показать ему всю ценность, всю силу самолета, заставить его признать, что самолет действительно «глаза парохода».

В 18 часов я сделал пробный полет с механиком Валавиным. Мы держимся в воздухе 25 минут. Мотор работает хорошо.

Сажусь на воду, навстречу отделяется от парохода моторная лодка. [126]

Я издали вижу стоящего в ней во весь рост капитана Воронина. Лодка подходит. Я останавливаю мотор.

Механик перебирается на нос лодки самолета для пуска мотора. Владимир Иванович садится на его место.

Я незаметно наблюдаю за ним. Он очень сосредоточенно все осматривает, меня как будто не видит. На лице недоверие к этой маленькой, на-глаз хрупкой машинке.

Заработал мотор. Даю сигнал убрать лодку, поворачиваю самолет на старт и даю полный газ. В течение минуты перед нами Завеса из мелких брызг, потом все спокойно — мы в воздухе.

Воронин, не отрываясь, смотрит на развернувшуюся внизу ледяную панораму.

Я делаю круг и беру заранее намеченное направление. Под нами причудливо расположенные колоссальные площади льда, среди них вьются змейками черные полосы чистой воды.

Капитан пристально вглядывается в льды.

Мы уже идем против ветра 40 минут. Капитан делает знак повернуть обратно. Я поворачиваю, и через 35 минут мы садимся около парохода.

Выйдя на палубу «Челюскина», капитан протягивает мне руку. и по тому, как он жмет ее, я понимаю, что победа за мной.

И я не ошибся. Через несколько минут он с горящими глазами рассказывал, как великолепно, что на «Челюскине» имеется самолет. И как страстный охотник-промышленник сейчас же добавил:

— Вот бы мне так пролететь над залежкой. Я бы знал тогда, как лучше к ней подступиться.

Да, я не ошибся, когда думал, что победил. С этого дня все разведывательные полеты я делал, имея на борту самолета наблюдателем капитана Воронина. Владимир Иванович стал одним из самых горячих поклонников авиации.

Как-то раз он сказал даже, что если бы был помоложе, то стал бы учиться летать. И сына своего он решил уговорить бросить море и итти в школу авиации.

25 августа после первой разведки в районе острова Уединения я снова вылетел, имея на борту начальника экспедиции Отто Юльевича Шмидта и его помощника Ивана Александровича Копусова. Цель нашего полета была в том, чтобы обследовать с самолета остров Уединения, снять и зарисовать его контуры. Отто Юльевич очень удачно заснял остров «лейкой», а т. Гаккель — геодезист по снимкам и зарисовкам — потом переложил снимок на карту, пользуясь [127] астрономическими пунктами, которые т. Шмидт установил на острове. Теперь у нас на карте были точные контуры острова и его местоположение.

После этого полета мы двинулись к Северной Земле.

Через двое суток разводья начали отклоняться на север. Решено было сделать разведку. Спустили самолет, и в 12 часов с капитаном Ворониным я поднялся в воздух.

Полетели по направлению к Северной Земле.

Перед нами потянулись колоссальные поля многолетнего льда. Пройти было невозможно. Разводья шли на север. Но это нас не устраивало. Были опасения, что, если сменится ветер, нас может захватить льдами. Установили, что с северной стороны Северных островов не пройти, и решили пробиваться с юга. Не будь самолета, пришлось бы потерять несколько дней в бесполезных поисках прохода, а за это время переменившимся ветром нагнало бы льды, и путь отступления был бы отрезан.

В районе островов Скот-Гансена мы попали в какой-то ледяной мешок. Спустили самолет. Было это 30 августа. Температура начала понижаться. При подъеме брызги замерзали, очки покрылись льдом, пришлось снять их. Без очков подъем был очень труден. Соленая вода заливала глаза. И только через несколько секунд стало легче. Мы были в воздухе.

Сейчас же стала видна небольшая перемычка, которую «Челюскин» мог свободно пробить. Дальше море было свободно от льдов.

Возвращаемся обратно, садимся и через три часа хода во льдах идем чистой водой.

13 сентября льды снова начали уплотняться. В районе губы Нольде выбираем небольшой плес чистой воды, спускаем самолет и летим на разведку.

Перед нами тянутся льды — и чем дальше, тем плотней и плотней.

Наметили проход суток на двое. Потом придется еще раз слетать на разведку.

15 сентября вышли в районе мыса Якан на плес, чистый от льда, шириной километра в полтора и длиной в два километра. Остановились. К нам с мыса Северного вылетел самолет «Н-4» Куканова с начальником летного отряда т. Красинским.

Отто Юльевич летит на самолете «Н-4» на остров Врангеля и берет с собой будущего начальника острова Врангеля т. Буйко. Через час снова появляется самолет и, сделав круг над пароходом, садится. Товарищи Красинский и Куканов поднимаются на палубу. [128]

Мы спрашиваем их, есть ли проход во льдах дальше к мысу Северному. Они сообщают, что в районе их видимости сплошной лед, но летели они около берега и не высоко.

Приходится лететь мне. Со мной летит капитан. Спускаю машину. На воде мой самолет в сравнении с трехмоторным «Н-4» выглядит «воробьем.

Небо чисто. Все залито солнцем. На горизонте, там, где должен быть остров Врангеля, высятся снежные горы. Мы поворачиваем к ним, и через час полета перед нами остров Врангеля.

Время дорого, надо искать проход для «Челюскина», и мы быстро поворачиваем к мысу Северному. Лед очень плотен — к острову Врангеля с южной стороны подхода нет. Придется итти до кромки в Берингов пролив, а там попытаться подойти с восточной и северо-восточной стороны. На обратном пути наметили проход, вернулись к «Челюскину» и через 30 минут тронулись дальше.

Начались заморозки. Появился молодой ледок. Продвигаться стало все трудней и трудней. Мы идем в районе мыса Ванкарем.

Лед сильно сплотило. «Челюскин» с трудом продвигается вперед, все трещины направлены к северу.

19 сентября утром капитан пробивается к небольшой лежащей впереди полынье. По краям полыньи толщина молодого льда два сантиметра. К середине он постепенно сходит на-нет, и самая середина полыньи шириной в семь-восемь метров от льда свободна.

Спустили моторную лодку и разломали молодой лед. Его сдуло ветром в сторону.

Спустили самолет и полетели в разведку. Это был последний полет с воды.

Поднявшись в воздух, мы увидели две полосы разведенного льда, идущего на север, а через десять-пятнадцать миль стала видна чистая вода. Но эти две полоски имели очень небольшие щели, и кроме этого все эти щели были покрыты молодым льдом.

Дальше лежал кругом плотный, сильно сторошенный лед. Капитан наметил одну из полос разреженного льда для прохода, и мы вернулись назад. Но продвинуться нам суждено было немного. К 12 часам дня подул сильный северо-западный ветер, погнал льды на берег, и началось сжатие. Пошел сильный снег. Мы снова остановились.

Потом нас стало дрейфовать к берегу и занесло к Колючинской губе. Больше подниматься с воды нельзя было — все сплошь покрылось льдом. Нужно было искать аэродром да льду и переходить на лыжи. [129]

Но где найти такое поле?

Я работаю во льдах вот уже восемь лет, но такого ледяного хаоса не видел ни разу. Все изломано, все исковеркано, по льдинам и ходить трудно, а о том, чтобы летать, нечего и думать. Нельзя было даже расчистить площадку. Ее немедленно бы разломало — лед двигался непрерывно. Пришлось сидеть и ждать, что будет дальше. Мы срочно переквалифицировались и встали в ряды кольщиков льда, помогая «Челюскину» выбраться в чистую воду.

Потом ветер переменился, льды разорвало, и мы снова стали пробиваться вперед.

И вот, когда «Челюскин» был почти у цели — в Беринговом проливе, его сильным течением выбросило далеко на север.

Выбраться самим из ледяного поля, в которое мы вмерзли, не было никакой надежды.

В это время к нам попытался пробиться ледорез «Литке». Но и для него нужна была разведка.

В нашем распоряжении осталось два дня. С большим напряжением расчистили полосу льда шириной в 60 метров и длиной в 200 метров. Для моего самолета этого должно было хватить.

17 ноября приготовили самолет, и я сделал попытку подняться один, облегчив машину до предела.

Дал полный газ. Вот-вот самолет оторвется. В это время сдают две свечи.

Самолет проваливается, задевая лыжей за ледяной ропак. Мгновение — и самолет, распластанный, лежит среди беспорядочно нагроможденных льдин. Машина разбита.

Последняя надежда рухнула. Ледорез от нас уходит.

Мы осматриваем самолет. Он испорчен не безнадежно. Бортмеханик Валавин приступает к ремонту. С ним его неразлучные друзья — т. Погосов, едущий на остров Врангеля мотористом, и т. Гуревич, тоже едущий на зимовку на этот остров.

Эта тройка с помощью плотников, которые должны были ставить дом на острове Врангеля, сумела восстановить самолет, и в конце ноября мы снова имели исправную машину.

Но воспользоваться ею пришлось только после гибели «Челюскина». [130]

Начальник полярной станции П. Буйко. На остров Врангеля

Сразу же после моря Лаптевых остров Врангеля начал фигурировать в разговорах челюскинцев.

На заседании, созванном в эти дни. обсуждали вопрос о выгрузке имущества, идущего на станцию и факторию, и о возведении построек.

Все это детально продумывалось с осторожностью, понятной в таком ответственном деле.

На сколько километров мы сумеем приблизиться к острову? Есть ли у берега вода и не затягивает ли ее салом и шугой ввиду позднего времени года? На чем возить груз? Шлюпки и карбасы могут пострадать при столкновении с молодым льдом или шугой.

Предлагалось поэтому в первую очередь выгружать на плотах лес и уголь и буксировать плоты моторными катерами с крепкой обшивкой, которые имелись на судне.

Были расставлены люди по моторам и по погрузке. Была определена очередность стройки — дом, рация, склад, собачник; были расставлены плотники, печники.

План, хорошо продуманный, был принят единогласно. [131]

В верхней кают-компании говорили тоже об острове Врангеля.

Отто Юльевич сидел в конце стола, сжимая бороду в кулак, и задавал сидящим за столом научным работникам острова Врангеля не всегда простые вопросы.

Он прощупывал подробно календарные планы работ, которые каждый зимовщик должен был разработать на два года зимовки. [132]

Заседание это длилось три дня. Планы уточнялись максимально. Они начинали становиться живыми и действенными.

Между тем корабль бился, именно бился, продвигаясь к востоку.

Все дольше и дольше засиживался Владимир Иванович Воронин в бочке на марсе, прозванной «вороньим гнездом», с высоты фок-мачты ища биноклем синие ниточки майн, по которым прокладывал себе дорогу «Челюскин».

Все чаще и чаще дорогу преграждали увесистые быковатые льды другой, более крепкой породы, чем были в пройденных морях.

Но Владимир Иванович не сдавался, и «Челюскин» скулами расталкивал студень шуги и форштевнем, как клином, врезался в ледяные поля.

Шмидт не сходит с мостика, руки его в карманах нерпичьего полушубка, из-под кепки зорко шарят по горизонту глаза.

Он наружно спокоен. Но и его тревожит темп продвижения.

В машине — горячка. Люди носятся от регулятора к регулятору — замучили переменами хода. По что делать! Такова их работа в ледовом походе. Чистая вода — полный ход вперед, плавающий лед — средний, а то и малый. Пробить перемычку — полный ход вперед, малый — назад, полный — вперед, и так по нескольку десятков раз.

К 15 сентября выбились к мысу Биллингса. Тяжелый лед, ропаки. Остановились у небольшой веселой, солнечной майны. Бабушкин готовится к разведке. Прекрасное утро. На горизонте появляется звучная стальная птица. Снизилась, села на майну — «П-4».

Куканов (пилот) и Красинский (начальник летной группы) протискиваются по борту среди высыпавших им навстречу челюскинцев.

Они прибыли по телеграмме Отто Юльевича с мыса Северного.

Через несколько времени меня вызывают к Шмидту.

— Думаете слетать на остров Врангеля?

— Необходимо было бы, Отто Юльевич.

— Тогда собирайтесь, пойдем с Кукановым.

Надеваю валенки, полушубок, хватаю шапку, карту острова Врангеля, и я готов. Садимся в моторку и плывем к самолету. Тут произошел маленький инцидент: к трем прилетевшим на самолете прибавилось еще трое, и, когда пошли на взлет, не смогли оторваться. Моторы отработали свой срок и не давали должного количества оборотов.

Минут 15–20 мы возились с выкачкой воды из поплавков, которые от ударов о льды кое-где протекали, но следующая попытка взлететь тоже не дала результатов. [133]

Тогда Куканов остановил машину и сказал Отто Юльевичу:

— Необходимо снять человека, ящик лимонов и банку бензина.

Иван Александрович Копусов обратился ко мне:

— Может быть, ты не особенно хочешь лететь?

Но я уперся.

Тогда Отто Юльевич предложил сойти Копусову. Инцидент был исчерпан. Копусов пересел на подплывшую моторку, захватив лишний груз, и мы взметнулись в воздух.

Я только мельком успел взглянуть на корабль, на дым из трубы, на горизонт, покрытый снегом и льдом.

Потом все исчезло. Вижу, как рябью дрожит пропеллер правого мотора, как ровно и медленно отмеряет крыло поля льдов. Вижу бесконечные белые простыни кое-где с тенями от ропаков, с полосками разводий и пятнами майн. Однообразие пейзажа приедается. Я сажусь в плетеное кресло у красного бензинового бака и ставлю ноги на лежащий рядом якорь. Рядом со мной дремлет в кресле бортмеханик Шадрин.

Шмидт сидит рядом с пилотом впереди. Красинский — в передней кабинке. Смотрю в окно: лед сплошной и майн гораздо меньше. Просыпается бортмеханик, достает хлеб, масло. Ест. Рукой показывает вперед.

В тумане — впереди гряда горных кряжей. Мы идем прямо в туман. Он лежит внизу белыми хлопьями ваты. Направо — солнце. Шадрин достает карту. Говорить трудно: шум моторов оглушает. Он показывает пальцем по карте. Бухта Сомнительная, бухта Роджерса.

Ближе к острову Врангеля больше воды, в окнах тумана она блестит вороненой сталью.

Наконец самолет начинает снижаться. В просветах чуть мелькнули полоски песчаной косы, уходящей в воду. Показались скалистые головы сопок. Забираем опять вверх. Шадрин кричит на ухо:

— Это была бухта Сомнительная, а нам надо к бухте Роджерса, там станция.

Идем вдоль берега к востоку. Слева — горы, опоясанные туманом.

Дальше видимость лучше, и у бухты Роджерса последние клочки: предательской туманной ваты пропадают. Виражи перед посадкой отличаются сильным креном, при котором инстинктивно упираешься руками в стены. В окне вертится увеличенный план бухты Роджерса.

Удар о воду ощутим, как прыжок с крыши одноэтажного дома. [134]

И вот мы уже рулим к косе, на которой стоят станционные постройки, выстроившиеся в шеренгу.

К самолету подбегают люди: т. Власова — жена начальника острова, радист, переброшенный сюда Кукановым, стройный латыш Страутман и двое эскимосов.

По доске, перекинутой с берега на поплавки самолета, сходим на землю.

Власова и Страутман ведут нас в дом станции.

Красинский и Куканов как старые знакомые начинают хозяйничать и с помощью Власовой из яичного порошка готовят омлет. Мы с Отто Юльевичем выходим наружу и осматриваем постройки.

На пригорке, повыше станции, стоят временные палатки эскимосов. Они прибыли сюда в ожидании парохода. Во всем видна подготовка к его приходу.

Сложенные пирамиды моржового клыка, мамонтовых перекрученных бивней, развешенные повсюду шкуры медведей, живые медвежата в специальном сарае — все это готово к погрузке на пароход. Песцы уже раньше были перевезены самолетом на факторию мыса Северного.

Помещение бани в полузапущенном состоянии. Рация имеет моторы и оборудование, но из-за неисправности их не работает. Страутман налаживает радио в жилом доме.

Жилой дом требует большого ремонта. Но даже беглый осмотр показал нам, что хозяйский глаз на станции есть.

Вечером, отведав омлет системы Красинского, за чаем Отто Юльевич расспросил у Власовой о положении на острове.

Начальник станции Минеев вынужден был перебраться из-за отсутствия топлива на северное побережье, где есть плавник. Сейчас он там устраивает жилье. Эскимосы с нетерпеньем ждут парохода.

О себе Власова говорит, что они с мужем затосковали о материке и за четыре года пребывания здесь сильно устали.

Запасы пиши и одежды есть. Больное место — отсутствие топлива.

— Последние ящики дожгу и поеду к мужу на север, — говорит Власова.

Переночевав, поднялись утром в тумане и пошли на мыс Северный.

Когда самолет взял высоту и вырулил к югу, мы были ослеплены блеском с востока, где огромным полированным гранитным пьедесталом высился Геральд. Солнце до блеска отшлифовало его.

Забилось сердце при мысли о том, что этот пограничный советский [135] аванпост мы еще не освоили. Велики пространства нашей Страны советов!

Чистая вода у Геральда быстро кончилась, навстречу снова наплывал лед, суровый и холодный. И напрасно мы напрягали глаза, припадая то к одному, то к другому борту нашего самолета, — воды не было. Только когда ясно вырисовался скалистый берег мыса Северного, мы заметили кое-где полыньи.

Темное пятнышко у берега величиной со спичечную коробку при нашем приближении превратилось в подлинный, но крошечный корабль.

Это был «Челюскин». Три раза вылетел пар из игрушечной трубы, и мы услышали вместо гудка тихий, придавленный лай. Точки людей шныряли по палубе. [136]

Мы делаем круг еще ниже и летим вперед, указывая, куда итти «Челюскину». Сами же через 10 минут садимся у станции мыса Северного.

Здесь Отто Юльевич тщательно осматривает только что воздвигнутые постройки, удивляется прекрасному их выполнению, хвалит краснознаменца Петрова, начальника станции мыса Северного, знакомится с работниками, расспрашивает обо всем.

Когда солнце стало садиться, из-за скал мыса вышел темным силуэтом массивный «Челюскин». Он медленно приближался.

Мы сели на моторный катер и поплыли ему навстречу.

Но все усилия катера были напрасны: даже небольшие торосы были для него горами. Надо было ждать корабля. Он шел медленно, с трудом и, не дойдя до нас, остановился.

Тогда мы сошли на лед и через полчаса были у судна. Огни кают манили уютом. Несколько прощальных рукопожатий с северянами, и по веревочному трапу мы поднялись на борт. [137]

Журналист Б. Громов. Начиналась зима

Первые дни сентябрьских заморозков. Правительственная арктическая экспедиция на «Челюскине» подходит к огромным серебряным от свежевыпавшего снега гористым берегам Чукотского полуострова.

Позади гигантский путь: Ленинград, Скандинавия, Мурманск, Берепцово и Карское моря, Новая и Северная Земли, море Лаптевых.

Впереди — последний этап перед выходом в чистую воду: Чукотское море.

Огромным трудом, неутомимой энергией команды «Челюскин», не будучи ледоколом, преодолел тот самый путь, который в прошлом году так тяжело достался краснознаменному «Сибирякову». Вмятины в бортах, потеря одной трети лопасти гребного винта, пробоина с правого борта — вот в каком состоянии раненый «Челюскин» подходил к финишу своего похода.

В Арктике начиналась зима. Сплошные ледяные поля многолетнего полярного пака закрыли все море. Дикие вьюги сменили пургу, [138] темные прорехи полыней затягивались тонким, прозрачным, но упругим льдом.

Надо было спешить, а спешить было нельзя. Неуклюжий, широкий «Челюскин» с большим трудом разворачивал свой корпус в разводьях, застревая в узких местах. В дымные топки тогда без счету, без меры летел драгоценный для нас уголь, три огромных котла надрывались от пара. Так продолжалось иногда часами.

От сильных ударов в перемычки треснул форштевень — нос «Челюскина». Словно срезанные острой бритвой слетали заклепки в мрачных, бездонных трюмах. Гнулись шпангоуты — крепкие ребра судна. И глядя задумчиво на льды с темными пятнами полыней, на момент опустив черненький «Цейс», вздыхал Воронин, как о прежнем, давным-давно ушедшем соратнике:

— Сюда бы «Сибирякова»! Разве я стал бы тогда церемониться с таким льдом…

С каждым днем итти к столь страстно ожидаемой чистой воде становилось все труднее. Гигантские ледяные поля будто вспаханы чьей-то могучей рукой в непроходимые торосы. Все перемешано в дикую, крутую кашу, в невообразимый хаос нагромождений.

Брюзжит бледный и утомленный, давно забывший сон капитан.

Далеко позади, в сиреневой дымке тумана, черной приплюснутой лепешкой виден мыс Северный. На корме жутко стоять. Винт в диком бешенстве, с остервенением бьет на полном ходу огромные, подвернувшиеся под него глыбы. Удар за ударом. Стремительно вылетают льдины из-под кормы, исполосованные, расчерченные мощными взмахами лопастей. От ударов дрожат палуба, ванты, все снасти, и, кажется, еще момент — и мы будем на положении «Сибирякова» — без винта и вала.

В машинном отделении «запарка». Плотный, коренастый механик Тонкин вьюном носится от ручки телеграфа — чтобы ответить на приказ капитана изменить ход, к рычагу — чтобы переменить скорость движения. От быстроты и ловкости Тойкина зависит быть может судьба экспедиции: замешкается он — и на полном ходу всей мощью своих 2 400 сил с грохотом налетит «Челюскин» на многотонную глыбу. Тогда — новые вмятины, а возможно — пробоина.

В трюме вода. Чуткое ухо Тойкина все время прислушивается к ритму работы винта. Чуть послышится удар подвернувшейся льдины — опять прыжок к рычагу, чтобы, не дожидаясь приказа сверху, остановить машину. А льды настойчиво бьют, непрерывно [139] заставляя дрожать пол в машинном отделении, гулко отзываясь в каютах.

Ночь приходится стоять без движения: бесполезно бросать в топки ценное топливо, не видя даже из верхней, прикрепленной к мачте бочки, что творится по курсу.

Все кругом накрепко сковано упругим и крепким, хотя ломающимся, зловеще шипящим под напором форштевня нилосовым льдом. Нилос повидимому образовался уже много дней назад. Его запорошило тонким налетом сверкающего, искрящегося снега, а неуемный северный ветер расписал замысловатыми рисунками и узорами.

Воронин, вахтенные штурманы и штурвальные матросы перенесли свои дозорные посты на верхний мостик, откуда безнадежно силятся пронзить туманную муть. Сверху они спускаются промерзшие, засыпанные снегом, с медными лицами и воспаленными, красными глазами.

Ветер, не торопясь, дрейфует «Челюскина» на восток. Движение медленное, нудное, грозящее задержать нас до наступления стужи, когда выход на чистую воду станет несбыточной мечтой. Но все же — движение, движение вперед в нужном нам направлении, и эта маленькая радость заставляет бодрее смотреть в будущее, верить в грядущий успех: «Челюскин» еще померяется силами со льдами!

Удар — и длинная извилистая трещина стремглав бежит вперед по нилосу, заворачивает резко в сторону и заканчивает свой бег, упершись в многолетний торос…

Темной, безлунной ночью у мыса Ванкарем «Челюскин» залез в ледяной мешок, в огромные нагромождения полярного пака. Пришлось остановиться и начать взрывные работы. Крошечные фигурки людей пробивают топорами затянутую нилосом полынью, чтобы спустить в воду банку всесокрушающего аммонала. По вздыбленному ледяному полю змеится электропровод.

— Ну, знаешь, голубчик, долго же ты возишься! Пока будешь готовиться, лед растает, — обращаясь к подрывнику, балагурит Воронин, еще не потерявший природной веселости.

— Рааз, дваа, три, — крикнули снизу, и подрывник резким движением руки соединил провода.

Оглушительный грохот тысячным эхом пронесся в прибрежных горах. Фонтан ледяных осколков, глыб и брызг ринулся в воздух. На месте взрыва образовалась крутая, раскрошенная каша льда, но столь желанных извилистых трещин нет и в помине. Столь же малый эффект дал второй взрыв. Только под килем «Челюскина» [140] с силой пронеслась громадная волна, заставившая судно вздрогнуть всем корпусом.

Утро встретило нас ярким солнцем, миллионами бриллиантов искрящегося до боли в глазах снега. Но положение было таким же безнадежным, как накануне. Вокруг — бесконечный саван снежной пустыни и лед, лед, лед…

* * *

Может быть авиоразведка укажет, как мы можем выбраться из Этого ледяного мешка.

Синяя птица летчика Бабушкина — маленький «Ш-2», впервые испытываемый в Арктике за время рейса «Челюскина», показал себя с наилучшей стороны. Он легко и свободно умещался на баке, при взлетах не требовал большого разгона, давая вместе с тем полную возможность хорошо ориентироваться сверху в создавшейся обстановке.

Пятнадцать минут оглушительного треска — и мотор под умелой рукой механика Валавина прогрет. На лебедке самолет медленно спускают на воду, и, буксируемый моторной лодкой, он едва передвигается в вязком нилосе. В толстых авиационных шубах, в широких очках и меховых шлемах рядом усаживаются Воронин и Бабушкин. Большой белый скатанный в трубу сверток Воронина свидетельствует о том, что навигационная карта — дневник его жизни и многочисленных испытаний, его верный спутник во всех экспедициях — и теперь с ним. Там, далеко, в синей лазури, закостеневшей от ветра рукой он нанесет на эту карту расположение полыней и наиболее благоприятный для нас путь.

Выбрав для взлета небольшую узкую ленту воды, стремглав бросилась в воздух синяя птица; накренив крыло, она опоясала судно широким кругом и скрылась во мгле. Через час как-то внезапно из тумана вынырнул самолет и, тщательно выбрав место для посадки (сверху нельзя было разглядеть, что внизу — вода или нилос), тяжело шлепнулся фанерными поплавками, подскочил, снова упал и со Звоном разбитого стекла подшвартовался к борту «Челюскина».

— Впереди, — грустно констатировал, еле шевеля обмерзшими губами Воронин, — сплошные, тяжелые поля, каких мы в этом году и не видали. Они тянутся миль на двадцать. Дальше — чистая вода до самого горизонта. Но уж верно говорят: близок локоть, да не укусишь…

Капитан сделал попытку продвинуться, но тяжелые льды, [141] накрепко скованные нилосом, едва пропустили судно на три метра вперед. И это за час беспрерывной, упорной работы!..

* * *

Ветер, принося туманы и метели, поет заунывные песни в снастях, гудит в разинутых пастях вентиляторов. Замерла жизнь на корабле. Не слышно обычного четкого ритма работающих машин. На палубе бродят вахтенные матросы, сметая с палубы нанесенный снег, не зная, чем другим занять себя на четыре часа. Раскинувшись на кожаном диване в верхней рубке, скучая, попыхивают папиросками штурманы, ведя бесконечные разговоры об удачах, сопутствовавших им на зверобойном промысле в Белом море и на ловле трески под Мурманском.

Из полуоткрытого люка угольной ямы в свежий морозный воздух ползут клубы белого пара, перемешанного с едкой гарью. Там, внизу, кочегары штывают разогревшийся уголь, предотвращая пожар.

— Какое давление? — с этим вопросом выползает наверх черная «личность» кочегара Кукушкина.

Это значит — сколько сейчас времени?

— Еще час до конца вахты.

— Ну, пойдем, поштываем.

Кукушкин снова скрывается в люке.

Через каждые четыре часа на верхнем мостике в красном цветистом платке появляется метеоролог Ольга Николаевна Комова, чтобы определить направление и силу ветра. Через минуту ее, раскрасневшуюся от мороза, забрасывают в штурманской рубке десятками вопросов, на которые следует один стандартный ответ:

— Все тот же, товарищи, норд-вест…

Дни тянулись серо, буднично и безотрадно. Хотя и дули попутные нам ветры, начались разговоры о возможной зимовке.

А в какой-нибудь миле от судна была полоса сильно дрейфующего льда! Там грандиозный, совсем как у нас под Москвой, ледоход. Все двигалось, неслось и мчалось вдаль, на восток, куда мы так тщетно пытались пробраться. Только миля отделяла нас от сильного течения, которое могло вынести нас к мысу Сердце-Камень, а быть может и дальше, к Берингову проливу — цели нашего путешествия.

Снова мы пробовали взрывать лед. Проваливаясь в студеную воду, прыгая по ропакам, окончательно измотавшиеся люди тащили тяжелые банки аммонала, чтобы убедиться… какой незначительный [142] эффект производят даже мощные взрывы. Небольшие ямы раскрошенного льда «Челюскину» никак помочь не могли.

Седьмые сутки мы стоим без движения.

Но седьмые сутки держим машины наготове, время от времени проворачивая винт, чтобы не дать ему вмерзнуть в лед.

Долго ли продержат нас льды? Успеем ли мы пройти в Берингов пролив до наступления арктических холодов? Ведь зима только началась… [143]

В воротах Тихого океана

Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Войдем ли мы в Берингов пролив?

Мы слегка запаздываем. Только 1 сентября прошли пролив Вилькицкого. Правда, даже если бы из Мурманска мы вышли не 10 августа, а несколько раньше, если бы в Карском море проблуждали не 17 дней, а шли только нормальных четыре-пять суток, все равно мы ждали бы вскрытия пролива Вилькицкого. А он вскрылся лишь за два дня до 1 сентября.

Таким образом хотя мы опаздываем, но в конечном итоге не по своей вине. Это, понятно, ледовую обстановку не облегчает. Во второй половине сентября Восточносибирское и Чукотское моря уже трудно проходимы. Ночи холодные, и сплоченный лед за ночь смерзается.

Все суда — участники колымских походов — стремятся попасть в Берингов пролив не позже 15–20 сентября. Если в эти сроки не удается пройти Чукотское море, возможность прохода в Берингов пролив считается мало вероятной. Так и принято у дальневосточных капитанов, идущих в Колыму и обратно: к двадцатым числам [146] сентября выбирать возможно более удобное место в ледовом припае и становиться на зимовку. В припае зимовка почти безопасна.

Сроки нависли над нами. В Арктике каждый день запоздания может помешать благополучному окончанию похода. Сроки продвижения «Сибирякова» в этих районах были уже позади. Нам надо было торопиться. Только 12 сентября к вечеру мы подошли к мысу Шелагскому.

Новый план похода

Начались берега Чукотского полуострова. Лишенные растительности, они тем не менее красивы. То высокие и обрывистые, то более пологие, они кое-где далеко выступают в море, образуя замысловатые мысы. На многих обрывах высятся каменные столбы и пирамиды, так называемые кекуры.

Самый тяжелый участок пути только начинался. Восточносибирское и Чукотское моря забиты льдом, особенно в такое позднее время года. Кругом нас, по всему горизонту, — лед, крупно и мелко битый, плотностью до пяти-шести баллов. Попадаются только отдельные полоски чистой воды.

«Челюскин» часто идет самым малым ходом. Ночью стоим. Это неприятно. Мы теряем так необходимые нам часы возможного хода. Теперь у нас не только считанные дни. Время измеряется часами.

13 сентября Бабушкин и капитан Воронин поднялись на разведку. Надо знать состояние льдов впереди. Может быть нам следует итти несколько севернее? Часто бывает, что северные ветры нажимают к берегу довольно большие количества льда, в то время как несколько севернее, дальше от берега, имеются разводья. Но воздушная разведка Бабушкина и Воронина не принесла ничего утешительного.

14 сентября проходим мыс Биллингса. Мы находимся в сплоченном десятибалльном льду. Местами встречаются торосы. «Челюскин» не может итти собственным ходом. Однако дуют северо-западные ветры, образующие попутный дрейф, и, пользуясь дрейфом, мы идем вперед. Входим в пролив Лонга, отделяющий остров Врангеля от Чукотки. На севере, ближе к острову Врангеля, тяжелые льды.

15 сентября на «Челюскине» оживленный день. К полудню мы подошли к большому разводью, на котором приняли трехмоторный [148] самолет «ЮГ-1» с мыса Северного. Самолет пилотирует летчик Куканов. Вместе с ним прилетает к нам и Красинский, один из старейших работников восточной части Арктики, отдавший советскому Северу добрый десяток лет своей жизни, любящий его, преданный ему. На этом самолете Отто Юльевич вылетает на остров Врангеля, с тем чтобы на обратном пути высадиться на мысе Северном. Там мы должны с ним встретиться.

Одновременно с «ЮГ-1» поднимается и Бабушкин на своей амфибии. Он разведывает состояние льда на север — в направлении к острову Врангеля и на восток — в направлении к мысу Северному, куда мы должны итти.

К концу дня 16 сентября нам удалось пройти своим ходом сравнительно большой участок пути — от мыса Якан до мыса Северного. Тяжелый девятибалльный торосистый лед сменяется более легким восьмибалльным, крупно битым. Но мы не задерживаемся около мыса Северного. Как ни хотелось побывать на только что выстроенной полярной станции, нельзя допустить себе эту в данных условиях роскошь. Приближаются последние сроки возможного прохода в Берингов пролив. Мы останавливаемся только, чтобы взять на борт т. Шмидта, прилетевшего на мыс Северный сегодня утром после ночевки на острове Врангеля.

Шмидт и его спутник на остров Врангеля т. Буйко — на борту. Воронин, немедля ни минуты, пытается развернуть «Челюскина», чтобы уйти от напирающих льдов, но почти нет свободной воды. Отдельные поля нажимают на «Челюскина» с бортов и, что хуже всего, с кормы. Мы рискуем ударом о ледяное поле повредить лопасти винта. Но уходить отсюда, от мыса Северного, надо.

Я стою на капитанском мостике и наблюдаю за Ворониным. Он то и дело подбегает к ручке телеграфа, меняет ход судна с среднего на самый малый, с переднего на задний. В такие минуты судьба всего Экипажа находится в руках капитана.

Мы еле-еле продвигаемся вперед.

Вечером в нижней кают-компании Отто Юльевич делает доклад о полете на остров Врангеля. То, что он наблюдал, полностью совпадает с тем, что наблюдали Бабушкин и Воронин. Пролив Лонга Забит сплошным, непроходимым льдом. К острову Врангеля ни с востока, ни с юга нет подходов. Мы должны изменить план похода «Челюскина».

Раньше, и в Мурманске, и в проливе Вилькицкого, и в море Лаптевых, план нашего похода был таков: мы по пути посещаем остров [149] Врангеля, снимаем старых зимовщиков и поселяем новых, разгружаем грузы, строим здания, а потом идем к Берингову проливу, чтобы пройти Северным морским путем, как и «Сибиряков», в одну навигацию.

Теперь мы вынуждены план изменить. В первую очередь достигнем Берингова пролива, а потом попытаемся подойти к острову Врангеля с востока.

18 сентября шли своим ходом. Приближаясь к мысу Ванкарем, потерпели небольшую аварию. По левому борту сломан третий шпангоут. Это весьма неприятно. Нам предстоит преодолеть очень тяжелые ледовые препятствия на пути к Берингову проливу, а корпус корабля становится слабее!

Мы попали в такой сплоченный лед, что, кажется, надо оставить и самую мысль о том, чтобы итти собственным ходом. Хорошо, что нас несет под действием ветров в нужном нам направлении. Правда, мы дрейфуем очень медленно, со скоростью от одного до полутора километров в час.

В дрейфе мы проходим мыс Ванкарем. Сейчас для нас этот мыс только мало известная географическая точка…

Колючинский плен

Нас несет на остров Колючин. Мы пытаемся выйти из сплошных объятий льда путем взрывов. Но взрывы аммонала не приносят никакой пользы. Вместо цельной льдины получается ледовая каша. Деваться этой каше некуда. Отжать ее «Челюскин» не может, так как кругом сплошной лед.

Уже с утра 21 сентября впереди по курсу маячит остров Колючин. Неприветливая обрывистая скала, поднимающаяся каким-то бугром прямо из моря. Нас несет прямо на нее.

— Как вы думаете, Михаил Гаврилович, — спрашиваю всеми нами любимого штурмана Маркова, — как мы минуем остров Колючин? Пронесет нас севернее или южнее? Ведь если нас понесет южнее, между островом Колючиным и берегом, нас легко может дрейфом льда толкнуть в ворота Колючинской губы. Тогда, пожалуй, нам весьма трудно будет выбраться к Берингову проливу…

Еще нельзя точно ответить на поставленный мною вопрос: решение находится вне наших сил, вне нашего воздействия. Мы пассивны, нас увлекает дрейф льда. Все же Михаил Гаврилович высказывает [150] предположение, что мы пройдем севернее острова Колючина. Это будет большой удачей.

В ночь с 21 на 22 сентября как-то не спалось. Я поднялся на капитанский мостик. Приятно побеседовать с Марковым в эти часы ночного покоя. Он несет самую тяжелую судовую вахту: от полуночи до четырех часов утра. Около трех часов дует довольно сильный ветер. Нас несет прямо на остров. Худо будет «Челюскину», если это направление дрейфа продержится еще несколько часов.

С приближением к Колючину впервые за все время похода нас начало сжимать.

Я наблюдаю эту своеобразную картину. Если смотреть по носу судна, то с правого борта лед неподвижен, и по отношению к нему «Челюскин» движется вперед. С левого борта лед дрейфует и в дрейфе своем обгоняет ход «Челюскина». Мы находимся на грани. Это самое неприятное и достаточно опасное положение. Судно сжимает. Воронин посылает в трюм для наблюдения за корпусом корабля инженера-физика Факидова и своего старшего помощника Гудина. Он делает это без огласки, чтобы не поднимать панику.

Факидов потом рассказывал, как неприятно было, сидя в трюме, слушать нажим льда на корпус судна. Но на этот раз все, к счастью, обошлось благополучно.

Нас слегка повернуло, и мы прошли к северу от острова Колючина всего каких-нибудь три четверти километра.

Утром 23 сентября выяснилось, что, отдалившись от острова Колючина на семь-восемь километров, мы стали в окружающем нас неподвижном льду.

Нас охватывает чувство нетерпения и некоторой злости. Дорог каждый час, а мы стоим, впаянные в остановившийся лед. На расстоянии каких-нибудь полутора-двух километров идет мощный поток дрейфующего льда в нужном нам направлении. Надо во что бы то ни стало пробиться к этому дрейфующему льду, войти в него! Тогда мы опять будем двигаться к Берингову проливу.

Шмидт и Воронин решают испробовать взрывы на кромке льда. Может быть удастся при помощи взрывов больших зарядов аммонала тронуть образующуюся кромку и вовлечь в дрейф те участки льда, которыми пленен «Челюскин»?

Спешно готовим снаряды. Аммонала у нас на борту около пяти тони.

Путь до кромки достаточно тяжел. Отдельные льдины еще не смерзлись между собой. То и дело между ними попадаются [151] пространства чистой воды, едва прикрытые сверху тонкой коркой льда, образовавшегося за ночь. Ступишь на такой лед и проваливаешься в холодную воду.

Снаряды на кромку льда нести тяжело. Они подвешены на длинной палке, концы которой покоятся на плечах двух человек. Приходится то прыгать через подозрительные места, то взбираться на вздыбившиеся ледовые бугры. Дорога сильно утомляла.

Взрывы не дали никакого эффекта. Не удалось вовлечь в дрейф не только то поле льда, в которое был впаян «Челюскин», но даже и сравнительно небольшие пространства льда около самой кромки. Две бригады, уставшие, вымокшие, измученные, вернулись от кромки с большим разочарованием. «Челюскин» стоял попрежнему в неподвижном льду, и попрежнему мощный поток дрейфующего льда был от нас на расстоянии полутора-двух километров…

Потекли томительные, скучные дни.

С редким постоянством, начиная с 19 сентября, дул северо-западный ветер. Льды все более и более прижимало к Чукотскому побережью. Все дальше и дальше отодвигалась от «Челюскина» кромка дрейфующего льда. Нас радовало только то, что стояли сравнительно небольшие морозы — минус 4–6° по Цельсию. Такая температура воздуха давала основание надеяться на то, что процесс замерзания отдельных льдин не зайдет далеко, что только поверхность ледового поля, окружающего «Челюскина», окажется целой и крепкой. Если переменится ветер, поле, захватившее «Челюскина» в плен, может покрыться трещинами и разводьями. Тогда быть может удастся выйти.

Все были охвачены напряженным нетерпением. Десятки раз в течение дня каждый с затаенной надеждой смотрел на трубу «Челюскина», из которой вился маленький дымок. По дыму можно было судить о направлении ветра.

Но многие буквально не верили своим глазам, поднимались в штурманскую рубку или шли на капитанский мостик.

— Что, Ольга Николаевна, какой сейчас ветер? — спрашивали у метеоролога Комовой.

— Да все тот же: норд-вест, — отвечала Ольга Николаевна. При этом она, так же как и спрашивающий ее, тяжело и безнадежно вздыхала.

День проходит за днем. Нетерпение растет. Все напряжены. Каждый по многу часов в день продумывает всякие варианты освобождения из окружающего ледового поля. [152]

Возникали любопытные и самые неожиданные проекты.

Вот один из товарищей предлагает Отто Юльевичу проколоть канал от «Челюскина» до кромки льда. Изобретатель подсчитал, что для этого понадобится не больше 20 дней, если будут работать все челюскинцы. Отто Юльевич с улыбкой приступил к разбору вычислений. Быстро выяснилось, что изобретатель допустил две небольшие ошибки: одну относительно толщины окружающего ледяного покрова, другую — относительно объема работы по околке, могущей быть выполненной одним человеком за восьмичасовой рабочий день. Внесение поправок в расчеты показало, что для того, чтобы прорубить канал нужной длины и ширины и оттащить вырубленный лед в сторону, понадобится… не менее года.

Все вместе, включая и изобретателя, посмеялись над проектом, но это не остановило дальнейших предложений. Нашлись товарищи, которые предлагали устроить на протяжении двух километров, до кромки льда, грандиозный линейный костер и растопить в ледяном поле канал, достаточный для прохода «Челюскина». Опять нетрудно было доказать всю несерьезность проекта.

Дни шли… С каждым днем все упорнее и упорнее возвращались к зимовочным разговорам, хотя большинство в возможность зимовки по-настоящему еще не верило.

Все еще ждали перемены ветра.

Я как-то попросил т. Комова подсчитать, сколько человек за вахту от 12 до 16 часов поднимется наверх для справок о погоде. Оказалось: за четырехчасовую вахту поднялись 87 человек…

Ледовый аврал

28 сентября у руководства экспедицией созрел план больших работ по околке льда вокруг «Челюскина».

Решено было освободить ото льда левый борт от носа судна до его середины, а по правому борту — от середины судна до кормы. Таким образом предполагали организовать два сектора чистой воды: один слева — по носу корабля, другой справа — по корме. Без этого в случае необходимости «Челюскин» не смог бы развернуться. Уже одного этого было бы достаточно, чтобы челюскинцы приступили к ледовому авралу.

Но были и другие достаточно серьезные соображения. Северо-западные ветры дули уже на протяжении десяти суток. Они [153] нагнали под корку сплоченного льда большие массы воды. Если переменится ветер, предполагали мы, льды должны будут отжиматься к северу. По всему ледяному полю пройдут трещины и разводья. Если около «Челюскина» будет освобождено ото льда достаточно большое пространство, этим будет создано своеобразное место наименьшего сопротивления, и через него должна будет пройти очередная трещина. И это соображение обязывало немедленно приступить ко всеобщему авралу по околке льда.

Вынужденное безделье, постоянное ожидание перемены ветра создавали на корабле нетерпимую обстановку всеобщего напряжения и нервозности. Работа, тяжелая физическая работа должна была [154] помочь разрядить это напряжение. И с этой точки зрения также надо было немедленно приступить к работе.

29 сентября в восемь часов утра мы приступили к колке льда. Разбились на две бригады. Одна работала у носа, другая — у кормы. Взрывами небольших зарядов аммонала, пробили метровый и полуметровый лед, окружавший пароход. Пешнями и ломами раскалывали торосы. Десятки и сотни тонн льда накладывали на самодельные санп и отвозили в сторону.

Одни из нас специализировались на вытаскивании из воды крупных, многотонных глыб льда и мелких ледовых осколков, а другие отвозили лед. На сани накладывалось 30–40 пудов льда, и дружными усилиями три-четыре человека отвозили его за 40–50 саженей от парохода.

Нередко только что освобожденная поверхность воды опять забивалась глыбами льда, поднимавшимися из-под дна «Челюскина». Снова и снова приходилось дробить, крошить, взрывать лед, вытаскивать осколки из воды, отвозить в сторону.

После четырехчасовой работы — обед и часовой отдых. И опять новый четырехчасовой аврал. К вечеру все так уставали, что едва-едва добирались до койки.

Так шла работа долгие семь дней.

Долгожданный дрейф

1 октября у нас два праздника. Год назад в этот день «Сибиряков» после долгих и тяжелых испытаний прошел Берингов пролив. И 1 октября — день рождения Отто Юльевича. Мы решили вечером отпраздновать оба эти события.

Совершенно неожиданно к полудню на «Челюскина» прибыло с берега пятеро чукчей на двух упряжках. Отто Юльевич решил пойти на берег. Ему хотелось достать некоторое количество нарт, чтобы отправить на Уэллен товарищей, которые не могли оставаться на «Челюскине» или вследствие слабого здоровья, или из-за необходимости срочного возвращения в Москву. Отъезд Отто Юльевича сорвал предполагавшийся праздник.

На следующий день Отто Юльевич вернулся с четырьмя нартами. Вечер прошел в составлении списков отъезжающих. Третьего утром в направлении мыса Джинретлен с Челюскина» ушло восемь человек. [155]

До берега им надо было пройти около 35 километров. Оставшиеся попрежнему продолжали работу по околке.

4 октября северо-западные ветры сменились юго-западными. Это нас всех радостно потрясло. Наконец-то перемена ветра! Мы с особой оживленностью обсуждали ожидавшиеся изменения в ледовой обстановке и все же упорно продолжали околку льда.

Уже в этот день с утра были замечены большие разводья на северо-восток и на запад от «Челюскина». Появились разводья — значит уже начались подвижки льда! А если начались подвижки, то несомненно они пройдут и через наше ледовое поле — тогда «Челюскин» получит возможность самостоятельного хода.

Котлы в готовности. В 10 часов утра заметили очень слабый дрейф на восток. Весть эта разнеслась по судну с молниеносной быстротой. Но дрейф был настолько незначителен, что его трудно было установить по спущенному на дно лоту. Все же Яков Яковлевич Гаккель с радостным и возбужденным лицом сообщил всем о начавшемся дрейфе. Тем, кто не верил, он милостиво разрешал взять в руки лот-линь: по едва ощущаемым рывкам цепляющегося за морское дно лота чувствовалось, что нас слегка вместе со всей массой льда куда-то несет. Лот-линь дергает, Яков Яковлевич прав: мы дрейфуем!

Прошло около часа. Слегка изменилось очертание силуэта острова Колючина, и все поняли без всякой проверки через лот-линь, что льдину вместе с «Челюскиным» развертывает.

Вечер 4 октября прошел в большом возбуждении. Только бы не переменился ветер! Мы ждали на завтра разводий, ждали возможности уйти от места вынужденного бездействия, укравшего у нас 12 драгоценных суток.

5 октября утром разводья появились еще ближе к кораблю. Они были уже не только на северо-востоке, но и на юге. Все же утром мы снова, все как один, вышли на околку. Как бы предчувствуя вот-вот идущее освобождение из ледяного плена, люди работали, напрягая последние силы.

Время подходит к 12 часам дня. Через несколько минут обед. Еще один взрыв. Большая льдина уперлась в руль. Надо во что бы то ни стало освободить корму от этой льдины.

Взрыв совпадает с быстро образующейся трещиной. Она проходит через ледяное поле, в котором находится «Челюскин». Трещина быстро расширяется. Уже по носу и корме она достигает нескольких саженей ширины. Бросаемся к ломам, пешням, лопатам, саням [156] и спешно втаскиваем их на борт «Челюскина». Часть инструментов и некоторые товарищи находятся на льдине, отводимой в сторону. С корабля бросаются концы, штормовые трапы. К концам привязываются инструменты, сани. За штормтрапы цепляются последние товарищи. Несколько минут — и все на борту.

Звонок телеграфа, и «Челюскин» собственным ходом идет в направлении на восток — туда, где на расстоянии 270 километров находится Берингов пролив — конец нашего похода!

Нашему ликованию не было предела. Идем собственным ходом! Правда, уже прошли все сроки, которые считались обычными и нормальными для выхода из Чукотского моря. Но впереди такие полыньи, такие разводья. Почему бы им не тянуться до самого Берингова пролива? Если мы освободились из наступившей, казалось, зимовки у острова Колючина, почему бы нам даже в половине октября не пройти Берингов пролив? Мы убеждены были в том, что победоносно закончим наш поход.

Дни тревог и надежд

Все дальше удаляемся от острова Колючина. 7 октября проходим мимо маленького острова Идлидль.

В прошлом году «Сибиряков» потерял здесь винт. Но «Челюскин» идет полным ходом. Судно сильно потрепано, но мы полны надежд и самых радостных перспектив.

Вот и мыс Сердце-Камень. Он высится серой громадой, этот мыс, далеко выступающий в море. Суровый, каменистый массив задерживает ледовые поля. Здесь в многодневном дрейфе находился «Сибиряков». Мыс Сердце-Камень так же неприветлив к нам, как в прошлом году он был неприветлив к «Сибирякову».

Тяжелый, сплоченный десятибалльный лед окружает пароход. Пробиваемся через ледовые перемычки, пробиваемся с удара.

Тут очередная авария. Правый борт на уровне твиндека первого трюма получил пробоину. Несколько выше уровня воды лопнула обшивка.

Начинаются дни тревог и надежд.

То мы дрейфуем в нужном направлении — на юго-восток, к Берингову проливу, то при перемене ветра нас гонит на северо-запад. За несколько дней делаем в районе мыса Сердце-Камень ряд петель. Иногда пытаемся форсировать ледовую перемычку взрывами [157] аммонала, но это не помогает. Мы находимся в крепких объятиях сплошного ледового поля, в котором только иногда образуются незначительные разводья.

Наконец 17 октября очередным попутным дрейфом проходим меридиан мыса Уникин. Яркий, солнечный, прекрасный день! Видим мыс Дежнев, самую северо-восточную оконечность азиатского материка. Видим даже Аляску, мыс принца Валлийского. Между мысом Дежневым и мысом принца Валлийского — Берингов пролив, так страстно ожидаемый нами пролив. Конец нашего пути мы осязаем глазами.

Ночью 18 октября было редкой красоты северное сияние.

Уже несколько раз с борта «Челюскина» мы видели северное сияние, но такого исключительного богатства красок еще не было.

Огненный мост переброшен через все небо, мост из отрезков многоцветных сияющих полотен. Он находится все время в движении. Кто-то швыряет по небу гигантские разноцветные сукна, падающие складками, зелеными, желтыми, розовыми, лиловыми волнами. Вот одна из точек светящейся чаши неба начинает колыхаться и выпускает отростки пламени. Отростки растут, развертываются, полыхают. Вдруг нижняя кайма зеленой светящейся дорожки, занимающей своими складками дугу в полнеба, начинает дрожать и шириться. Она выпускает розовые языки. Они перекатываются по нижнему краю яркозеленой полосы, и вдруг уже не отдельные языки, а целая розовая кайма переливается и сворачивается, то расширяясь, то сжимаясь, вся в складках живого огня с крапинами зеленых и синеватых бликов. Небо полыхает. Гигантский павлин распустил сияющий хвост.

Краски вдруг бледнеют. Остаются только зеленоватые и грязно-желтоватые тона. Все смотрят с печалью на потускневшую картину. Отягченные роскошью и яркостью цветов, завороженные быстрой сменой огненных занавесей, очарованные бурным превращением отдельных пятен в полыхающие огненные букеты, мы с болезненным нетерпением всматриваемся в посеревшие полосы и снова ждем бунтующих взрывов и огненных каскадов. Вот начинается движение одного из участков побледневшей ткани неба, вот вырвался огненный язык и пошел тянуться вверх и в стороны. Промелькнула яркая стрела огня. И снова полыхает небо; снова разворачиваются и сворачиваются, раскидываются и внезапно исчезают разноцветные огненные драпри; снова в изумлении впитываешь краски живого огня; снова не можешь оторваться от картины [158] полыхающего неба; снова в молчании и экстазе стараешься сразу охватить бурную передвижку пятен, бликов и стрел, огненных полос, захватывающих полнеба.

Проходят незаметно часы. Но на сегодня сияние отошло…

С сознанием утраты чего-то особо красивого и большого возвращаешься в каюту. В ней не сидится. То и дело подбегаешь к окну, выходишь на палубу с тайной надеждой снова увидеть переливы разноцветных сияющих огней. С непередаваемым чувством странной отравы ждешь минуты возобновления северного сияния. Но его уже нет.

Нас тревожит температура воздуха: в последние дни она доходит до 16° холода. Это значит, что льдина все больше и больше сплачивается, смерзаются отдельные ее куски. Нам все труднее и труднее будет выбраться из ее объятий, даже если и будут сильные штормовые ветры, которые в иной обстановке могли бы эту льдину разломать.

19 октября приближаемся к мысу Инцова. Нас отделяют 35–40 километров от Берингова пролива. Только 40 километров!

Но в этот день начинается сильный обратный дрейф, дрейф на северо-запад, и мы снова идем мимо мыса Сердце-Камень…

Семь дней нас тянет на северо-запад. Некоторые уже с горечью говорят, что мы снова подходим к острову Колючину, от которого с такой радостью ушли двадцать дней назад.

К вечеру 25 октября дрейф меняется. Очевидно снова делаем петлю. Очевидно нас снова поворачивает к Берингову проливу. Снова мы должны пройти мимо мыса Сердце-Камень? Кто-то подсчитал, что мимо мыса Сердце-Камень нас тащит уже девятый раз!

С довольно большой скоростью — около двух километров в час — несет «Челюскина» снова на юго-восток, к Берингову проливу.

Начиная с 26 октября, у нас усиленный тяжелый аврал. Обнаружено самовозгорание угля. Уголь надо перебросить из трюма № 2 в бункер.

Последние дни октября. Все еще попутный дрейф. Прошли меридиан мыса Инцова. Все время ведутся подрывные работы. Стараемся раздробить сковавшую нас льдину — напрасно! Льдина имеет до 25 километров в диаметре. Это — целое ледяное поле площадью больше Москвы с ее окрестностями.

Опасаемся того, что если даже нашу льдину попутным дрейфом будет вталкивать в Берингов пролив, она может не пройти мимо мыса Дежнева и острова Диомида. Слишком уж она велика. [159]

1 ноября проходим меридиан мыса Дежнева. Вот он, Берингов пролив — прямо к югу от нас. Хотим форсировать это небольшое расстояние. Пароходы «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт», ранее отстававшие от нас, теперь уже прошли пролив.

Снова и снова ведем подрывные работы.

Попутный дрейф все продолжается. 3 ноября находимся в Беринговом проливе. Четвертого нашу льдину впирает между мысом Дежневым и островом Диомида. В проливе льдина, к большому удивлению, не ломается и не уменьшается в размерах. К вечеру попутный дрейф, до этого достигавший полутора километров в час, начинает слабеть. Потом дрейф приостанавливается. Дрейфа нет. Стоим неподвижно. К ночи, несмотря на то, что продолжает дуть попутный ветер, начинается обратный дрейф.

Мощные массы воды, до этого нагнетавшиеся в Тихий океан, хлынули обратно, и нашу льдину вместе с «Челюскиным», как пробку, выбрасывает из Берингова пролива обратно в Ледовитый океан…

Обратный дрейф. Нас влечет на север, прямо на север, со скоростью, которой до сих пор мы не испытывали: до пяти километров в час. Корабль попал в мощную струю обратного течения.

Мы были в Беринговом проливе. Но Берингова пролива «Челюскин» не прошел.

«Челюскин» — в тяжелых льдах

ПАРОХОД «ЧЕЛЮСКИН», 6 октября (передано по радио).

Экспедиционное судно «Челюскин» с 22 сентября находится в тяжелых неподвижных льдах. Непрерывные взрывы аммоналом и обколка льда не дают должных результатов. Лед мощностью в среднем в шесть метров плотно сжат. В стороне от места стоянки «Челюскина», на два километра севернее, лед еще движется. Будь мы там, мы давно уже дошли бы до Берингова пролива. Но эти два километра сейчас непреодолимы. Надеемся на перемену ветра, который взломает и разредит льды.

Команда и весь состав экспедиции заняты авральной работой, выбивая лед возле бортов судна, чтобы дать ему возможность развернуться. Корабль вполне подготовлен для зимовки, но мы будем всеми силами биться, чтобы выйти еще в этом году победителями. Настроение у всех боевое. Коллектив крепко спаян.

Начальник экспедиции ШМИДТ [160]

Старший механик Н. Матусевич. Всеобщий аврал

В Ленинграде в угольной гавани перед отходом «Челюскина» в плавание было погружено в бункера (угольные ямы) и грузовые трюмы около 2600 тонн угля. Не весь этот уголь нужен был для «Челюскина»: часть предназначалась ледоколу «Красин», которому предстоял обратный путь в Ленинград, после того как он проведет нас сквозь льды до острова Врангеля.

Погруженный на судно уголь хорошей марки и вполне пригодный для сжигания в топках паровых котлов был однако чрезвычайно мелок, видом своим похожий на чернозем. Он плотно ложился на деревянный настил днища судовых трюмов, постепенно, по мере погрузки, заполняя все промежутки между креплениями судна.

Во время погрузки угля в порту была ненастная погода, шел мелкий дождь.

Он смачивал разрыхленную массу угля.

В трюмах груз становился плотным, почти непроницаемым. [161]

В Мурманске на судно было погружено еще около 900 тонн угля. К моменту отплытия из Мурманска в полярный рейс у нас было около трех тысяч тонн угля.

Начальник экспедиции и командный состав судна отлично знали, в каком состоянии находится в трюмах уголь и каких неприятных сюрпризов можно от него ожидать. Мелкий, влажный и лежащий плотной массой уголь в доверху полных трюмах и судовых условиях не поддается почти никакому вентилированию. От большого давления верхней массы угля на нижние слои и главным образом от долгого лежания развивается теплота. Температура постепенно повышается и нагревает нижние слои до предела, когда уголь начинает выделять углекислый, или так называемый угарный, газ. Углекислый газ постепенно проникает в верхние слои и, соединившись с кислородом наружного воздуха, воспламеняется. Начинает гореть вся масса угля. Потушить самостоятельно возникший таким образом пожар не удается никакими средствами — судно должно погибнуть.

При умелом и бдительном надзоре можно не допустить [162] самовозгорания. Мы приняли для этого ряд мер. В каждую вахту измеряли температуру угля во всех местах, куда только был доступ. По мере сжигания угля из расходной угольной ямы силами экспедиции и команды устраивали авралы, перегружая уголь из грузовых трюмов в бункера. Мы старались докапаться до нижних слоев угля и установить, какая там температура.

Когда мы вошли уже далеко во льды, часть угля выгрузили из трюмов на палубу, тем самым уменьшив толщу и улучшив до некоторой степени вентиляцию. Всегда, когда только была возможность, открывали грузовые люки, чтобы выпустить скопившиеся в трюмах газы.

В Карском море мы отдали на ледоколы «Красин» и «Седов» 900 тонн угля. Уже во время этой перегрузки были замечены легкое присутствие углекислого газа и повышение температуры в нижних слоях. В особенности это было заметно в трюме № 2 — самом большом. Он был как бы добавочным запасным хранилищем угля на случай очень продолжительного плавания. При перегрузке угля из трюма № 2 в угольную яму обыкновенно открывалась клинкетная дверь, и уголь перебрасывался из одного помещения в другое при помощи ручных тачек или в мешках.

Переброска угля требовала некоторой осторожности, так как уголь брался снизу, а сверху, над головой работающих, образовывались пласты плотного слипшегося угля в десятки тонн весом, грозящие обрушиться в любой момент.

26 октября 1933 года почувствовался сильный запах газа, исходивший из трюма № 2. Положение было опасным. В самых дальних концах трюма лежали большие пласты угля, почти недоступные вентилированию или даже осмотру. От сильного нагрева уголь накалился и, не имея притока воздуха, начал коксоваться, выпуская углекислый газ.

Объявили всеобщий судовой аврал. Включились абсолютно все: научный состав экспедиции и судовая команда. Даже люди, стоявшие на вахте в машинном отделении и на палубе, после окончания своей работы являлись, чтобы принять участие в пожарном аврале.

Люди без различия выполняемой работы смешались в общей массе. Вот под руку с кочегаром Кукушкиным подходит заместитель начальника экспедиции т. Баевский, повязавший на голову какую-то красную косынку. Переваливается грузный и близорукий т. Бобров — он нацеливается на стальные ступеньки-прутья, идущие по отвесной стенке трюма, из которого клубами валит дым. Если он [164] оступится или от удушливого дыма не сможет быстро спуститься вниз, то сорвется, а это в лучшем случае означает перелом ноги или руки.

Чтобы ликвидировать пожар, нужно было разрыть очаги горения и залить их водой; перебросить залитый и потушенный уголь на более свободное место в трюме и дать ему проветриться; проветренный уголь перегрузить в угольную яму через клинкетную дверь.

Первая из этих операций была самой опасной и самой ответственной. Как только лопата или лом обнажали коксующийся, накаленный докрасна уголь, сейчас же поднимался столб пламени с едким, удушливым дымом. Заливать пламя водой было невозможно: выделяющиеся пары и газы заполняли все свободное пространство трюма, обрекая работающих на удушье или во всяком случае делая их неработоспособными. Тогда столб пламени тушили тем же углем, ссыпая его сверху. Покрывая пламя, свеженабросанный уголь прекращал доступ воздуха, пламя потухало, и в очаге продолжался только процесс коксования. Оторванные ломами или лопатами раскаленные мелкие куски угля заливались водой и затем перебрасывались на более свободное место здесь же, в трюме.

Для выполнения этой операции потребовалось 48 часов тяжелой бесперебойной работы. Работая по 4 часа в смену, товарищи, вылезая из трюма, были неузнаваемы. Осипшие голоса, черные лица со сверкающими белками глаз. Сколько потом пришлось дать им воды, чтобы они приняли наконец человеческий облик! А пресной воды было так мало!

Самовозгорание угля было прекращено. Весь уголь, находившийся в трюме № 2, был перерыт, провентилирован, 250 тонн угля перегружено в угольные ямы.

Так кончился один из наших общих авралов, которых впоследствии было так много. [165]

Зоолог В. Стаханов. Седьмое ноября (из дневника)

Максимальной быстроты дрейф «Челюскина» достиг вчера ночью. Лед двигался со скоростью 70 метров в минуту. К восьми часам утра 6 ноября мы были уже на 50 миль северней островов Диомида в Чукотском море. За ночь не произошло никаких существенных изменений в ледовой обстановке, но дрейф несколько ослаб, дойдя всего лишь до 24 метров в минуту.

После 4 ноября, когда мы были уже у цели, в Беринговом проливе, и готовы были праздновать выход в Тихий океан, течение отбросило нас назад, в Полярное море.

Естественно, что за последние дни настроение у нас резко изменилось.

Два дня назад мы рассчитывали день Октябрьской революции встретить в Тихом океане, а сейчас мы среди льдов дрейфуем на север. И куда увлекут нас льды — неизвестно.

Но сегодня годовщина Октябрьской революции. И несмотря на [166] невеселые мысли, население корабля сегодня в бодром, праздничном настроении.

На огромной полынье, тянущейся с северо-запада на юго-восток, шириной в несколько километров мы еще вчера вместе с капитаном Ворониным, радистом Иванюком и писателем Сергеем Семеновым обнаружили стадо моржей. Мы подошли совсем близко к кромке, уселись среди ропаков и молча, не шевелясь, стали наблюдать за зверем. Моржи небольшими стадами, штук по 15–20, проходили очень недалеко от нас. Даже видя нас, моржи подплывали совсем близко. Отдельные смельчаки ныряли у самой кромки, почти у наших ног.

Сегодня я опять на разводье. Моржей так же много, и некоторые из них лежат на льду.

На обратном пути я с удивлением заметил, что стал разговаривать с собой вслух, — это у меня, видимо, новая полярная привычка. Кругом безмолвие, и только свист ветра в стволах моего ружья нарушает тишину.

Тропка, проложенная нами от корабля к моржовому разводью, то выходит на гладкие поля молодого ровного голубоватого льда, то извивается в лабиринтах торосов, окрашенных в зеленовато-синеватый цвет.

Наконец тропа неожиданно вывела меня на снежный пригорок, и ко мне подошли товарищи, тоже возвращавшиеся с полыньи.

Мне почему-то досадно, что нарушено мое одиночество. Было приятно одному шагать по белой тропинке среди величественных ледяных торосов.

На корабле мы застали всех уже обедающими. Нервной напряженности, которая господствовала накануне, не было и в помине.

После праздничного обеда все мы отправились во главе с О. Ю. Шмидтом на моржовую полынью.

К кромке разводья по команде все подходили осторожно, прячась за ропаками и торосами. Подойдя к самому краю полыньи, мы уселись около торосов. Близ противоположной кромки шли большие стада моржей. Несколько зверей лежало на льду. Я начал подражать их призывному крику, и вскоре к нам подплыла целая группа в 20–25 штук. Моржи подошли совсем вплотную к кромке. Это доставило массу удовольствия всей нашей группе.

Мимо проплыло несколько табунков, среди которых мы хорошо различали самок с сосунками этого года. Самки часто вскидывали головы, злобно рычали в нашу сторону и быстро удалялись. Сосунки, [167] как казалось нам, пугливо прижимались к матерям, поглядывая на нашу группу.

Несмотря на мои просьбы, все очень шумели и громко смеялись. Это однако не отпугивало моржей, а, пожалуй, наоборот — вызывало в них любопытство и привлекало к месту, где мы сидели.

Огромные самцы с полуметровыми клыками держались несколько поодаль, но, проплывая мимо нас, задерживались и с угрожающим ревом высовывались из воды.

Более молодые подплывали к нам очень близко и пытались взобраться на льдины, опираясь о них сначала клыками, а затем ластами выжимая свое огромное туловище.

Кинооператор Шафран, несмотря на пасмурную погоду, произвел съемку этого редкого зрелища.

Мы провели часа два на берегу этого «естественного акватория», как его назвал И. Л. Баевский.

Художник Федя Решетников, смеясь, говорил потом, что моржи демонстрировали перед нами, признавая нашу победу над Арктикой и ее звериным миром.

Стало темнеть, и мы всей компанией возвратились на корабль. Экскурсия на полынью с моржами еще улучшила наше праздничное настроение. Обратный путь был шумным и веселым.

Вечер Октябрьской революции и последовавший за ним вечер самодеятельности прошли с большим подъемом.

Дрейф ослабел до 22 метров в минуту.

Недалеко от корабля образовались разводья, но мы попрежнему не могли двигаться, так как лед крепко сжал корпус «Челюскина», а до ближайшей полыньи около двух с половиной километров тяжелого многолетнего льда. [168]

Секретарь экспедиции Сергей Семенов. Отпустить «Литке»? — отпустить!

Три даты — 10 и 17 ноября 1933 года и 13 февраля 1934 года.

Каждая из дат сыграла огромную роль в жизни челюскинцев, каждая из них представляет собой особый этап.

10 ноября «Челюскин» впервые за весь поход попросил помощи другого судна — ледореза «Литке». 17 ноября обстоятельства сложились так, что «Челюскин» должен был добровольно отказаться от помощи израненного «Литке». С этой минуты судьба его была решена. Последовавшее 13 февраля в сущности является логической концовкой событий, происходивших на «Челюскине» 17 ноября.

Обстоятельства, при которых «Челюскин» попросил помощи «Литке», таковы.

4 ноября «Челюскин» кончал свой поход: он находился в Беринговом проливе, и впереди виднелась открытая вода Тихого океана. Его уже выносило за острова Диомида, когда дрейф неожиданно изменился и «Челюскина» понесло обратно в Полярное море. [169]

Сначала ничтожный, дрейф очень скоро усилился, а на следующий день стал стремительным. Направление, в котором он совершался, угрожало общеполярным дрейфом. «Челюскин» — не нансеновское судно «Фрам», специально приспособленное для дрейфа во льдах, и многолетний полярный дрейф был бы для него гибелью.

В этих условиях руководство экспедиции и обратилось за помощью к «Литке». Отто Юльевич собственноручно набросал текст следующей телеграммы:

«Литке», Бочеку, копия Николаеву, Красинскому.

Дрейф «Челюскина» продолжается в прежнем направлении со скоростью три четверти мили в час. Повидимому мы находимся в известном устойчивом течении, которое грозит отнести к Геральду и дальше на север, в район полярного пака. Хотя после обратного выхода из Берингова пролива наша льдина уменьшилась в размере, но наступившее и повидимому устойчивое безветрие сильно уменьшает нашу надежду на разлом льдины ветром и волной. При таких условиях мы обращаемся к вам с просьбой оказать нашему пароходу содействие в выходе изо льдов силой ледореза «Литке». Зная о трудной работе, проведенной «Литке», и имеющихся повреждениях, мы с тяжелой душой посылаем эту телеграмму, однако обстановка в данный момент более благоприятна для подхода «Литке» к нам, чем когда бы то ни было: повидимому «Литке» сможет, следуя между восточной кромкой и американским берегом, подойти к нашей льдине по чистой воде. Состояние нашей льдины подробно обрисовано во вчерашней телеграмме, из которой видно, что до разреженного льда от «Челюскина» три четверти мили, а до кромки — в некоторых направлениях две мили. Мы надеемся, что «Литке» сможет разломать льдину, в которую вмерз «Челюскин», при одновременной работе «Челюскина» и взрывов. В крайнем случае, если бы разломать не удалось, мы перебросили бы по льду на «Литке» большую часть людей для передачи на «Смоленск», что значительно облегчило бы нам зимовку. При необходимости «Челюскин» может дать «Литке» уголь. Просим вашего ответа. Шмидт. Воронин».

Получив телеграмму, начальник экспедиции на «Литке» Бочек собрал митинг экипажа и огласил телеграмму Шмидта и Воронина. Отозвались очень горячо. Была принята резолюция: «…несмотря на исключительный риск при настоящем техническом состоянии ледокола, большевистскими темпами провести подготовку «Литке» к выходу в Арктику».

12 ноября «Литке» вышел из бухты Провидения и направился в Чукотское море. На «Челюскине» со страстным нетерпением следили за каждым его шагом. Радиосвязь работала круглые сутки.

Однако по мере продвижения «Литке» к северу боевой тон телеграмм стал меняться. На «Челюскине» каждый знал, что боеспособность «Литке» чрезвычайно ослаблена трудной зимовкой. «Литке» [170] находился во льдах более года; люди конечно повымотались, издергались; запас угля очень ограниченный, а предстоящие трудности по выводу «Челюскина» изо льдов настолько велики, что угроза вторичной зимовки отнюдь не исключена.

Уже в телеграмме от 14 ноября настойчиво подчеркивается «чрезвычайный риск», который связывает дальнейшее продвижение «Литке» на север. В телеграмме от 15-го говорится, что дальнейшее продвижение «Литке» командование считает недопустимым. В телеграмме от 16-го говорится, что продвижение приостановлено и срочно созывается судовой совет для обсуждения создавшегося положения.

Наступило 17 ноября. Этот день в истории «Челюскина» — вообще какое-то «сжатие судьбы». Утром этого дня при попытке взлететь для ледовой разведки задел за торос и надолго выбыл из строя самолет Бабушкина — потеря, в тот момент для нас незаменимая. Буквально через несколько часов с мыса Северного было получено другое сообщение: «Самолет «Н-4» при попытке взлететь снес шасси». Надо сказать, что оба эти самолета были в то время единственными во всей Арктике, которые могли бы помочь челюскинцам осуществить частичную эвакуацию на «Литке».

Несчастья начались еще накануне этой даты: при развертывании судна во льдах сломался румпель, и «Челюскин» стал неуправляемым.

Но того же 17 ноября было получено еще одно известие, казалось бы, более радостное, но по сути оно еще более усилило драматизм положения. Заместитель председателя Совнаркома т. Куйбышев прислал телеграмму, согласно которой «Литке» в своих спасательных операциях передавался в полное распоряжение О. Ю. Шмидта.

Через 20 минут от Бочека получена радиограмма: «Приветствую распоряжение заместителя председателя Совнаркома Куйбышева, для себя считаю честью быть в вашем распоряжении. Прошу вашего срочного распоряжения на немедленный вывод «Литке» изо льдов». И дальше в телеграмме говорилось, что «Литке» искренне и горячо стремился помочь «Челюскину», но обстоятельства таковы, что сам «Литке» скоро будет в положении бедствующего судна.

Тогда-то (17 ноября) и состоялось знаменитое полумолчаливое со вешание, которое я считаю, пожалуй, наиболее драматическим моментом всей экспедиции. Оно было очень немноголюдным: присутствовали ближайшие помощники Шмидта, капитан, часть штурманов [172] и несколько товарищей из состава экспедиции, которым Отто Юльевич особо доверял.

Происходило оно в каюте Отто Юльевича. Не делая никакого вступления, он своим обычным, спокойным голосом прочел текст обеих телеграмм — сначала Куйбышева, потом Бочека.

Все молчали. Это повидимому несколько удивило Отто Юльевича: он, кажется, ждал немедленной реакции на оглашенные телеграммы. Каждая из них по-своему решала судьбу «Челюскина».

— Ну, у нас не военный совет в старину, где всегда начинал младший, — шутливо заговорил Отто Юльевич и, обратившись к Воронину, предложил: — Что нам скажет Владимир Иванович?

Воронин пожал плечами.

— Что сказать? «Литке» не сообщает даже, сколько у него осталось угля…

Воронин не хотел высказываться первым. Молчали и остальные. Не выдержал, как всегда, Ваня Копусов. Со свойственной ему горячностью он вдруг резко бросил:

— Отпустить!

— Отпустить! — тотчас подтвердил Баевский, заместитель Отто Юльевича.

— Отпустить! — немного подумав, сказал летчик Бабушкин.

Снова все молчат.

Слово берет Отто Юльевич. Он говорит, что настроение на «Литке» неважное, — текст телеграммы Бочека вполне выдает это, — и челюскинцы должны принять при данных условиях наилучшие и наиразумнейшие решения.

Выступает Воронин.

— Вредно в такой момент митинги да судовые советы создавать. Это ширма, которой себя хотят загородить, — хмуро говорит Воронин.

Отто Юльевич вмешивается:

— Ну, правда, это немножечко старомодно, и сейчас руководителей не жалуют за такие приемы руководства. Но мы не можем их винить: человеческий материал на «Литке» просто устал, износился за зимовку.

Отто Юльевич говорит мягко, но в его мягком разъяснении звучит твердая политическая линия руководителя экспедиции.

Снова наступило молчание.

— Отпустить! — с облегчением высказался штурман Марков.

— Отпустить! — подтверждает штурман Гудин.

— Отпустить! — подтверждаю я. — Я думаю, товарищи, что при [174] таком состоянии экипажа «Литке» не сможет нас выколоть из льдины…

Я высказываюсь последним. Шмидт некоторое время молчит, поднимает глаза и по очереди оглядывает серьезные лица присутствующих.

— Товарищи, повидимому единодушное мнение всех присутствующих — отпустить «Литке». Отпустим его, товарищи!

Так был отпущен «Литке».

«Челюскин» остался во льдах Чукотского моря, предоставленный самому себе. Ни в какой мере не приспособленный к условиям дрейфа во льдах, с длинным списком повреждений, очень ослабивших корабль, «Челюскин» был явно обречен.

Многие с этого дня почувствовали обреченность, витавшую над «Челюскиным», но никогда никто не высказывал этого вслух.

Наоборот, уход «Литке» подстегнул «Челюскина». С объявлением зимовки жизнь на «Челюскине» стала быстро и энергично перестраиваться, подготовляя коллектив челюскинцев встретить несчастье в любой момент и во всеоружии.

Первые подали свой голос хозяйственники. В самом начале двадцатых чисел ноября Ваня Копусов явился к Отто Юльевичу и оторвал его от математических занятий. Ваня Копусов нарисовал перед Шмидтом картину общего хозяйствования на судне. Корабль, мол, большой, хозяев много — есть грузы экспедиции, есть грузы зимовщиков острова Врангеля, есть так называемый неприкосновенный запас. Все эти грузы, по сути однородные, хранятся в разных местах корабля, разбросаны по разным трюмам, запрятаны в различные кладовые. В случае сжатия, спешной выгрузки на лед будут конечно кутерьма, неразбериха. А в результате, если окажемся на льду, вряд ли у нас будет нужный нам двухмесячный запас продовольствия и снаряжения.

Ваня был прав. Отто Юльевич во всем согласился с ним. Но приказывая Копусову принять необходимые меры, Отто Юльевич потребовал, чтобы никто на корабле не знал о приготовлениях к выходу на лед.

Началась колоссальная работа по реорганизации общего хозяйства на судне.

Возглавил работу Борис Могилевич. Работу необходимо провести быстро. Но аврал вследствие приказания Отто Юльевича невозможен. Могилевич ограничивается тем, что привлекает к работе четыре-пять надежных товарищей. [175]

В течение нескольких ночей кипит скрытая деятельность в глубине челюскинских трюмов. Пять пар рук перегружают с места на место десятки тонн грузов. Задача заключалась в том, чтобы однородные грузы сконцентрировать вместе, сложить в определенных местах парохода.

Особенно много хлопот было с различными хозяйственными мелочами вроде примусов, ниток, шапок и т. п.

Работа выполнена быстро, хорошо и скрытно. Не замедлившее наступить серьезное сжатие блистательно продемонстрировало полную хозяйственную готовность к выходу на лед.

Но еще большая работа была проделана над человеческим материалом. С момента ухода «Литке» руководство экспедиции объявило о переходе на зимовочное положение. Быт каждого челюскинца был втиснут, точно в панцырь, в строгий распорядок жизни всего коллектива. Разнообразнейшая учеба, спорт, организованная физическая работа и организованные развлечения наполнили длинную полярную ночь большим содержанием. Тоскливого ничегонеделания, пустого, незаполненного времени — этого не знали челюскинцы в продолжение всей зимы.

Была в это время с особой тщательностью налажена радиосвязь, Радисты старательно ловили в эфире все крупные события мира. Калейдоскопическая смена кабинетов во Франции, смерть Луначарского, повышение добычи угля в Донбассе, чугуна и стали во всей стране, улучшение отношений с Америкой и обострение их с Японией — все это вызывало среди нас жгучий отклик.

Просто отклика мало — его надо использовать. И политическое руководство экспедиции умело замечательно организовать отклик челюскинцев. Все, чем недавно жил и волновался мир, снова начинало жить у нас — на общих собраниях или в форме лекций, бесед, докладов. Очень часто лекции, доклады читал сам Отто Юльевич.

Наступивший партийный съезд целиком заполнил общественную жизнь челюскинцев. Отто Юльевич долгими часами просиживал в радиорубке, спешно записывая передаваемые Дальростой сокращенные стенограммы съезда.

Мне приходилось расшифровывать эти судорожные записи, дополнять их, округлять, придавать им форму и стиль, свойственные данному оратору. Затем в виде переписанного на машинке бюллетеня все это снова попадало на окончательную редакцию к Отто Юльевичу.

После каждого очередного приема съезда мы, не считаясь с временем, спешили как можно скорее выпустить очередной бюллетень [176] съезда. Один экземпляр бюллетеня наклеивался в красном уголке для всеобщего пользования, другой передавался в партийную ячейку, а третий я оставлял у себя. Кстати сказать, бюллетени съезда, хранившиеся у меня, спасены полностью.

Очень уплотненная общественно-политическая и культурная жизнь челюскинцев, управлявшаяся планомерным и продуманным руководством, сделала свое дело. Она и вылепила тот замечательный в целом челюскинский коллектив, который показал себя в трагический день 13 февраля.

«Литке» повернул обратно

«ЧЕЛЮСКИН», 20 ноября (передано по радио).

Экспедиционный пароход «Челюскин», заканчивая поход через Ледовитый океан, оказался в серьезном положении. Вынесенный 5 ноября напором течения и льдов из Берингова пролива, «Челюскин» до сих пор дрейфует в Ледовитом океане. Существовавшая опасность относа на север, в приполярный район, пока, видимо, миновала, так как ветер отклонил дрейф к западу.

Ледорез «Литке», команда которого с энтузиазмом немсдленно выступила на помощь «Челюскину», не мог подойти ближе 20 миль. 17 ноября «Литке» вынужден начать обратный путь, так как быстрое нарастание льда грозило оставить и его в положении «Челюскина».

Дрейф «Челюскппа» дал огромный материал для понимания течения в зимних условиях в этой неизученной части Арктики. Научные работы продолжаются. Настроение у всех крепкое.

Начальник экспедиции ШМИДТ [177]

Штурман Б. Виноградов. У последней перемычки

Мы были выброшены из Берингова пролива на север, в Полярное море. Надежда выйти в воды Тихого океана не покидала нас и теперь, хотя мы уже полтора месяца дрейфовали.

Впаянный в льдину корабль несло со скоростью до пяти километров в час. Впереди, меньше чем в двух километрах, — полоска воды.

Она идет вправо на юг, а там видны полыньи, проглядывающие сквозь белые поля.

И на горизонте темной синью слилось небо с морем — это тоже признак больших вод.

Перемычка впереди кажется единственной преградой для выхода из Полярного моря.

Вот уже второй день, как рухнули надежды на помощь «Литке», второй день бьется «Челюскин» скуластым носом об лед. И судно и люди страстно желают покинуть грязную льдину, почерневшую от сажи из дымовой трубы. [178]

Впереди угрожающе нависла зимовка. Это слово мы стараемся не произносить.

Сегодня, как и вчера, как и много дней, оставшихся позади, заступаю на утреннюю вахту, сменяя старшего штурмана.

— Привет! Как дрейф?.. Ветер?..

— Дрейф обычный… на норд, ветер норд-ост в два балла. Готовьте машину, капитан еще не вставал, — говорит через плечо штурман Павлов, наклонившись над картой, где он отмечает последнюю точку местонахождения нашего судна.

Принимаю вахту в рулевой рубке, снимаю телефонную трубку, звоню в машину:

— Алло! Петрович, ты? Готовь машину. Сегодня будем разворачиваться. Последняя попытка.

— Есть, в момент!

Подымаюсь на верхний мостик, много раз звоню по телеграфу в машину и ставлю ручку на сигнал «Готовиться». На правом крыле мостика у метеобудки производит наблюдения Комова.

— А, Борис Иванович! Что, пойдем?

— Ольга Николаевна, примите заказ на погоду. Дайте ветер баллов в 15, северный. Может быть вынесет в Берингов.

Смеемся.

Звон телеграфа. Машина готова.

Взбирается на мостик рулевой. Начинаем работать.

Ясное небо. Лучи солнца, восходящего с каждым днем все позже, озаряют горизонт красным маревом. Ярко вычерчена на горизонте линия, отделяющая белое снежное поле от синего неба.

— Как хочется выйти изо льдов! И так запоздали, уже четвертый месяц на Севере.

В бессилии с яростью смотрю на каждый удар форштевня об лед. Судну мало разбега. Израненное в борьбе с мощными льдами, оно не может взять перемычки.

Люди, расставленные на кромки льда, вооруженные баграми, отталкивают отломанные куски льда в сторону: затопляют их, помогая «Челюскину».

Небольшой разгон назад, слабые удары носом…

— Полный вперед… Прямо руль… Малый назад… — автоматически бросаю слова команды. Привычно работает рука на телеграфе.

Замечаю по створу тентовой рейки с предметами на борту продвижение вперед. Метр… полметра… [179]

Мелко искрошенный лед образовал подушку, в которую легко входит форштевень, не ломая преграды.

Взрывы аммонала, помощь людей, грозный вид скуластого носа судна — все бессильно перед огромной толщей белого, как сахар, льда.

К концу вахты, усталый, нервно даю команду:

— Право… Право на борт!

И после безрезультатного удара возвращаюсь к старту для следующего разгона. Глухой звук за кормой. Что-то оборвалось в груди. Нервная дрожь пробегает по спине.

— Что? Что такое?

Стопорю машину. Быстро сбегаю с мостика, иду на корму. Перед тем посылаю матроса в трюмы промерить воду.

— Посмотрите, нет ли поломок, наверно шпангоут лопнул.

Проходя мимо машины, кричу вниз:

— Что случилось? Не у вас?

Второй механик отвечает:

— Не знаю, что-то на корме.

В румпельном отделении собирается группа механиков, инженеров, машинистов и других.

— Лопнула муфта сектора руля, — говорит инженер Расс. — Исправить можно.

Облегченно вздыхаю.

— В месте излома — раковина, недоброкачественный металл, — сообщает инженер Факидов.

Старший механик говорит, что к утру следующего дня рулевое управление будет исправлено, но придется штуртрос натянуть на кормовой шпиль, что несколько осложнит работу рулевого.

Еще одна неудача. Еще одна победа ледяной стихии.

Медленно плетусь в штурманскую рубку. Записываю происшедшее в судовой журнал. Не хочется итти обедать. Настроение на день испорчено вконец. Остаток дня проходит медленно. Тяжело на душе. Зимовка ярче вырисовывается своими серыми буднями. И только еще где-то глубоко теплится маленькая надежда на жестокий нордовый шторм, который мог бы освободить нас из ледяных оков. [180]

Машинист Л. Мартисов. Уголь, уголь и уголь!

При всей технической оснащенности «Челюскина» рационализатору и изобретателю оставалось достаточно места для творчества, и в трудные минуты, когда давали себя чувствовать недостатки в машинном отделении или когда уголь становился «узким местом», тотчас же на выручку приходила техническая изобретательская мысль. Несколько дней или часов работы у тисков, у станка — и затруднительное положение остается позади.

Много нам пришлось пересечь морей — Баренцово, Карское, море Лаптевых, Восточносибирское и Чукотское. Каждое из них встречало наше судно своими особенностями. Общим, пожалуй, было то, что льды как бы всячески стремились задержать «Челюскина». Приходилось форсировать льды. Мы всеми мерами противились попыткам моря взять нас в ледовый плен. До последней степени напрягались силы экипажа, как зверь в клетке, метался корабль, бешено рвали механизмы, кораблю наносились раны, но в большинстве случаен победителями оставались мы. [181]

Запасы угля быстро истощались. Вначале мы подчистили под метелку первый трюм, значительно разгрузили трюмы № 2 и № 3, и наконец в декабре осталось всего 400 тонн угля. Впереди же нас ожидала длительная зимовка, а главное — нужно было обеспечить выход судна весною из Арктики.

Слова О. Ю. Шмидта, что «каждый должен знать, что наш весенний выход из Арктики зависит от того, как мы сумеем сберечь уголь», увесисто и тяжело ложились в сознании.

Уголь, уголь и уголь! Сюда обращены все мысли, все пожелания. Немедленно и гораздо острее, чем раньше, стал вопрос о соревновании кочегаров. Знания, полученные в техническом кружке, были принесены в кочегарку. Строгий учет каждого килограмма угля, отправляемого в топку, сжигание различных отходов, пережог провала и шлака, правильная дозировка воздуха, забота о нужной температуре в кочегарке — все это немедленно дало результаты: расход угля в сутки сократился с 1900 до 1750 килограммов. Но и этого было еще слишком много.

Немало сделал судком для того, чтобы добиться дальнейшего снижения. Ввели премиальную шкалу за экономию угля, точно стали подсчитывать итоги соревнования кочегаров. Это снизило расход до 1650–1600 килограммов в сутки. «Но наша задача — добиться еще меньшего расхода угля», — говорил Шмидт.

Техническое совещание, созванное под председательством т. Шмидта, решило ввести периодическое закрывание парового отопления по всему судну. Стали закрывать отопление на восемь часов в сутки — четыре часа днем и четыре ночью. Расход угля сократился, но появилась сырость в жилых помещениях. Чтобы избежать этого, стали делать перерывы не на четыре, а на два часа, сохраняя те же восемь часов общего перерыва отопления в сутки. Исчезла сырость в каютах, и гораздо меньше стало уходить ценного угля в ненасытные топки котлов.

Еще раньше, когда мы пробивались к Берингову проливу и когда такой остроты с углем еще не было, у нас появилась мысль: нельзя ли уголь для отопления заменить жидким — недефицитным на судне топливом. Для этого нужно было сконструировать специальную форсунку. Мне это удалось. Преодолев встретившиеся, к сожалению, изобретательские мытарства, я только к началу января выпустил первый экземпляр форсунки, давшей возможность сжигать на отопление керосин, нефть, масло, отходы масла, жир зверя и т. д.

Идея форсунки очень проста: мне удалось получить горючую [182] смесь из воздуха и испарений перечисленных видов топлива в самой форсунке. Такими форсунками мы оборудовали твиндек, капитанский мостик и каюту штурмана Маркова, что позволило снять их совсем с парового отопления. Применение форсунок, периодические интервалы отопления, частичная замена электрического освещения керосиновыми лампами — все это дало прекрасные результаты. 850–900 килограммов расхода угля в сутки — вот результат, к которому мы пришли в феврале.

Применение пяти форсунок сэкономило нам 200–220 килограммов угля в сутки, причем удалось достичь простоты в эксплоатации. Капитан Воронин например практиковал даже ночное отопление без особого наблюдения за камельком. В твиндеке, помещении в 260 квадратных метров, мы поставили две форсунки. При наружной температуре в 30° холода по Цельсию, при расходе нефти по 6,8 килограмма на форсунку в твиндеке при круглосуточном отоплении поддерживалась температура в 16–17° тепла.

Нужно думать, что такая форсунка найдет большое применение на судах северного плавания и даже в полярных зимовках.

Путем сочетания изобретательской мысли с социалистическим соревнованием мы победили на нашем «угольном фронте».

Но могли ли мы на этом успокоиться? Конечно нет. Ведь случались и другие необходимые работы, требовавшие пуска динамо-машины, а следовательно и дополнительного расхода угля. Значит и тут должна быть соблюдена жесточайшая экономия.

Памятен такой случай. В конце января нависла угроза срыва водоснабжения. Подъемник для льда, который мы плавили в специальной печи, чтобы получать воду для котлов, обслуживался ручной лебедкой. Зубчатая передача не выдержала — разорвало малую шестеренку.

Товарищ, взявшийся изготовить шестеренку, подсчитал, что для этого необходимы 50 часов работы и дополнительный расход угля в 1000 килограммов. Такие условия были тяжелы: слишком долгий срок, а главное слишком много угля. Старший механик разрешил эту работу другому товарищу, вызвавшемуся выполнить ее в порядке соревнования. Этот товарищ, рядовой машинист, изготовил шестеренку в 14 часов, лебедку собрали в два часа, расход угля составил всего около 250 килограммов.

Правильно и остро поставленный руководством экспедиции вопрос об экономии угля был горячо воспринят челюскинцами.

Только ли уголь был предметом наших забот? Бережливый расход, [183] экономия всех материалов в каждом отдельном случае — основной принцип нашей работы на «Челюскине».

Неудачно построенная фирмой «Бурмейстер и Вайн» паровая машина на полном ходу давала 125–130 оборотов, а это требовало около 150 килограммов смазочного масла в сутки — слишком большой расход! На судах нашей постройки машины той же мощности расходуют только 35–40 килограммов масла. Нужно было как-то упорядочить этот вопрос. Нужно было найти практический минимум расхода масла, чтобы подшипники не плавились и не вышла из строя главная машина.

Выход из положения нашел механик Ф. П. Тойкин. Он предложил устроить специальное приспособление (впоследствии названное «маслозаводом»), которое позволяет отделять отработанное масло от воды. После фильтрации масло становится вполне пригодным для применения в лебедках, вспомогательных механизмах и даже для периодической ручной смазки главной машины. Раньше на это шло чистое масло, теперь, пропустив отходы через «маслозавод», мы стали снова пускать их в оборот, тем самым сильно сократив расход свежего масла. По подсчетам, за переход Мурманск — Владивосток это могло бы сэкономить свыше двух тысяч килограммов масла!

Сооружение «маслозавода» в условиях «Челюскина» было делом нелегким и требовало значительного времени. Но сделать это было нужно. Нашли пустую железную бочку, сняли в одном месте медную трубу (запаса не было), из нее сделали змеевик и, соединив его с паровой трубкой, укрепили в бочке. Получился кипятильник, он же отстойник и фильтр. После занялись изготовлением сосуда и трех сеток для фильтра. Все токарные и слесарные работы были выполнены путем уплотнения рабочего времени во время вахт.

Так сообразительность т. Тойкина и ударная работа машинистов помогли нам в несколько дней разрешить труднейший вопрос об экономии масла.

Кроме главной машины большого расхода масла требовал упорный подшипник, на заправку которого уходило около 400 килограммов масла единовременно. Обычно этого количества должно хватить на очень долгий срок, во всяком случае не менее двух ходовых месяцев. Но и здесь нас подвело заграничное качество металла и работы. Подшипник чрезмерно нагревался. При обследовании оказалось, что вместо масла в подшипнике находится эмульсия (смесь масла с водой), которая не годится для смазки столь ответственной детали. Масло сменили. Два-три дня работы — и в подшипнике снова [184] оказывалась эмульсия. Бесконечно менять масло было просто расточительством.

Тщательное обследование показало, что змеевик охлаждения, находящийся в масляном резервуаре подшипника, имеет неплотности, через которые просачивается вода. Попадая вместе с маслом на трущиеся части, она образует эмульсию.

Как будто дело обстоит просто: нужно вынуть змеевик и устранить течь. Но не тут-то было! Строители ухитрились так сконструировать подшипник, что без подъема упорного вала (а сделать это в наших условиях было нелегко) вынуть змеевик нельзя.

После продолжительного обсуждения решили:

1) устроить дополнительное внешнее охлаждение всего подшипника как гарантию от перегрева и

2) исходя из того, что вода и эмульсия обычно оседают внизу резервуара, к самому дну масляного сосуда подвести высасывающую трубку от ручной помпы, что позволило бы своевременно откачивать воду и эмульсию и удлинить срок работы масла.

Быстро сняли необходимую трубу с менее ответственного участка, выточили соединительные гайки, сделали нужные изгибы, произвели пайку, просверлили в трубе сито и в короткий срок, максимально уплотнив рабочее время вахт, собрали все приспособление, обеспечившее нам бесперебойную работу машины при минимальном расходе масла.

Можно привести еще много примеров изобретательского творчества челюскинцев. Изобретательство и стремление к рационализации мы принесли с собой с советской земли, но «Челюскин» дал нам богатую практику и стимулы к работе — мы готовились к дальнейшей борьбе, не зная, какие новые испытания готовит нам Арктика. [185]

Матрос А. Миронов. Зимовка

Неумолимо и жестоко, с каждым днем все более и более набирая силы, приближалась тяжелая и неизбежная зима. Полярная ночь надвигалась на заброшенный во льдах одинокий пароход.

Дни, еще такие длинные в октябре, в декабре сжались до трех-четырех часов, а в конце декабря только на короткие полтора часа возникали угрюмые сумерки.

И когда голубое небо расстилалось над ледовыми полями, даже тогда полярная зима не радовала глаз: вместо солнца на юго-востоке повисали пропитанные туманом оранжево-красные полосы. Эти полосы говорили нам о солнце, скрытом где-то далеко, за сотни километров от места стоянки «Челюскина».

Зато ночи, торжественные голубые чукотские ночи, были прекрасны. Луна освещала мертвую природу, под ее светом белел лед. Ночи серебрились изломами ропаков и торосов. В эти ночи так приятно было бродить по льду, уходить далеко от судна в хаотические изломы ропаков, чтобы потерять из виду даже мачтовые [186] огни парохода, а потом при блеске звезд и отсветов лупы отыскивать обратную дорогу и бодрым от жгучего мороза возвращаться в уютную, теплую каюту.

Льды доходили до четырех, шести и больше метров толщины. Казалось, никакая сила не смогла бы сломить эту ледовую броню, вывести из нее маленькую скорлупу парохода на чистую воду, так необходимую ста пяти советским людям, охваченным льдами у самого финиша исторического похода.

В осенние ночи небо сияло огромными полотнищами северного сияния.

Льды голубели и загорались. Их изломы и тени простирались причудливыми контурами.

I

Зимовка не остановила жизни на корабле. Она заставила людей насторожиться, приготовиться к упорной осаде и сообразно с этим собрать все силы, подсчитать все ресурсы и возможности для длительной борьбы.

Первое, что более всего беспокоило всех участников экспедиции, начиная от ее начальника до повара и уборщицы, был уголь. Угля было мало! Еще в Карском море, разбив нос парохода об острые зубья льдов, мы отдали «Красину» сотни тонн угля для того, чтобы, подняв нос парохода, противопоставить льду крепкую часть его, обшитую ледовым поясом. Потом отдали часть угля «Седову» и много, очень много угля, не жалея, жгли на самом «Челюскине», для того чтобы форсировать ход и быстрее выбраться изо льдов.

Весной вновь придется поднимать давление пара до пределов, вновь форсировать льды. А для этого нужно много угля.

Уголь ценили дороже продуктов, дороже всего. Его аккуратно взвешивали и как самый ценный продукт выдавали по килограммам.

Угля выдавали столько, сколько было необходимо для поддержания 10 градусов тепла в каютах, столовой и красном уголке. Среди вахтенных кочегаров шло горячее соревнование на меньшие показатели сжигания угля: все знали, что от наличия топлива зависит выход на чистую воду.

Часто ночами вахтенный механик Филиппов обходил каюты, проверяя грелки парового отопления, и там, где ему казалось [187] слишком тепло, он властью, данной ему командованием, прикрывал клапаны.

Особенно плохо было жить в крайних каютах. У боцмана и второго помощника капитана Маркова грелки частенько совсем прекращали работу. Пара нехватало, они замерзали. В некоторых каютах стоял дикий холод, и люди грозили перебраться в другие каюты. Но отогревались грелки, и все забывалось. Так жили до нового замерзания грелок.

Каюта Отто Юльевича Шмидта была на спардеке судна, большая и неотепленная, с двумя окнами, выходящими на север и на восток. Она была подвержена резким изменениям температуры больше, чем другие каюты. Но никогда за все время зимовки ни один из нас не слыхал жалоб Отто Юльевича на море, на холод. И нам потребовалось самим вмешаться в жизнь Отто Юльевича и с большим трудом настоять на том, чтобы ему поставили дополнительные секции отопления.

Для экономии угля выключили отопление штурманской рубки, каюты капитана и твиндека, в котором жили зимовщики острова [188] Врангеля и плотники. В каюте капитана и в твиндеке поставили камельки.

Лучший изобретатель в нашем коллективе, машинист Мартисов умело и рационально приспособил для топки камельков смесь нефти и бензина.

Но этого казалось мало. Встал вопрос о выключении из системы парового отопления всего спардека и о переселении экспедиционного состава, живущего в каютах спардека, в нижние каюты путем уплотнения живущей в этих теплых каютах команды.

Бурным было общее собрание в этот день. Некоторые не хотели уплотняться: «Каюты команды предназначены для нас, и мы не обязаны никому их уступать». Но передовая, сознательная часть моряков резко осудила такое выступление своих товарищей. На «Челюскине» члены экспедиции — такие же необходимые работники, как и сама команда. На них сейчас лежит более ответственная работа, чем на матросах и кочегарах; они сейчас проводят большую научную работу, а проводить научную работу в твиндеке невозможно. Поэтому мы уплотняемся в своих каютах, даже уступаем полностью три каюты для размещения в них руководства и научного состава экспедиции.

Так говорили секретарь партячейки Задоров, штурман-комсомолец Виноградов и часть матросов.

Вопрос об уплотнениях и переселениях был решен. Но затем оказалось, что, выключив из сети парового отопления некоторые второстепенные помещения, мы достигли необходимой экономии угля, и вопрос о переселениях и уплотнениях отпал сам собой.

Люди остались на своих местах.

Горячая работа шла и по палубной части. За время рейса вся вода была израсходована, и уже от острова Колючина мы вынуждены были растапливать лед и добытую таким образом воду перекачивать в водяные баки парохода. И на зимовке вопрос о заготовке воды был не менее важен, чем экономия угля. На левом борту парохода, на спардеке, печники Николаев и Березин сложили большую кирпичную печь, в которую был вмурован большой котел на полтонны воды. Котел этот смастерили из бензиновой бочки, от клапана котла внутрь судна отвели систему шлангов — и «снежно-ледовый водяной завод» был готов.

В короткие сумерки бессолнечного дня все свободные от судовых работ люди выходили на лед. Они разбивались на три группы — заготовщиков, возчиков и грузчиков — и приступали к работе. [190]

Заготовщики облюбовывали торос побольше и принимались откалывать от него ломом и пешнями огромные куски льда. Возчики грузили лед на сани и подвозили его к борту судна, а там, перегрузив ледяные глыбы на специальные сетки, ручной лебедкой поднимали лед на палубу.

Шутливая перебранка и смех стояли вокруг, и под этот смех и шутки незаметно на палубе у снеготаялки скапливались большие запасы льда — будущей воды для котлов, бани и питьевого танка.

Работа снеготаялки шла круглые сутки.

Попутно с производственной работой команды велись научные работы. Инженер-химик Лобза, не считаясь с погодой, отправлялась на лед, бродила среди ропаков, выискивая какие-то особые, ведомые только ей разноцветные глыбы льда, и ручной пилой-ножовкой принималась отпиливать от них куски для своих научных опытов.

Хмызников и Гаккель, а также штурманы ежедневно вели наблюдения над дрейфом ледяных полей.

Физик Факидов с целой системой приборов следил за колебанием льдов, происходившим где-то далеко, за сжатиями и изменением ледяного покрова. Научные работы на пароходе не приостанавливались ни на минуту.

С великой радостью и гордостью встретили мы мировой рекорд аэролога Шпаковского, поднявшего свой радиозонд на высоту 22 тысяч метров.

II

Доктор Никитин был очень «беспокойным» человеком. Мало того, что он всех нас измучил постоянными медицинскими осмотрами и измерениями, постоянными уколами мышьяка против малокровия и десятками других медицинских манипуляций, он вдруг стал беспокоиться, как бы мы не заболели цынгой.

За столом во время обеда, в красном уголке, во время отдыха, в частых беседах и спорах Никитин начал доказывать полезность физической работы, физических упражнений.

— Это необходимо, — говорил он. — Это страшно необходимо.

И сам подавая пример, ежедневно выходил на лед, где, вооружившись пешней или ломом, принимался отчаянно раскалывать ропаки, заготовляя лед для снеготаялки. Он неодобрительно и даже [191] с некоторым презрением относился к тем, кто совсем не работал на льду или работал не с полной силой.

— Заболеете, — говорил он, — обязательно заболеете цынгой.

Многие посвящали свободные часы лыжам. Любимым делом для хороших лыжников было отправиться подальше от судна на поиски площадок для аэродрома. Ходили инженер Расс, старший помощник капитана Гудин, зимовщик острова Врангеля Гуревич и другие.

Более слабые в лыжном искусстве предпочитали недалекие лыжные пробеги и прогулки.

Мы выходили компанией человек в пять, выбирая самые торосистые, самые хаотичные места. Взбирались на вершины многометровых ропаков и оттуда с визгом и хохотом часто кувырком летели вниз, глубоко увязая в пушистом, блестящем снегу.

Но мы занимались не только лыжным спортом. Под носом судна, метрах в ста, была гладкая, ровная площадка. Матрос Миша Ткач, я и кочегар Паршинский заготовили маленькие флажки и, отметив на площадке большой круг в 150 метров, решили заняться на этом кругу бегом. В первое время мы с увлечением носились по кругу, глубоко увязая в снегу тяжелыми валенками, с трудом дыша в тисках свитеров и ватных курток и устанавливая друг перед другом «мировые рекорды».

А потом кочегар Громов предложил новую занятную идею. Мы давно уже заметили у бортов судна и на льду массу песцовых следов.

— Ребята, — обратился однажды Громов к нам во время обеда, — давайте поставим капканы.

— Разве есть у нас капканы? — заинтересовались мы.

— Гуревич говорит, что есть.

В тот же день мы пошли к Гуревичу за капканами.

На кормовой палубе валялась мерзлая туша издохшего еще осенью быка. Ярые охотники, нарубив от туши кусочки мяса, отправились на лед ставить капканы.

Каждый день в свободное время охотники навещали свои капканы, и каждый день возвращались они обратно на судно разочарованными.

— Ходят песцы, близко ходят, а в капканы никак не идут! — жаловались они.

Но однажды кочегар Громов и помощник машиниста Фетин — они охотились сообща — вернулись на судно сияющими и гордыми. За плечами у Громова, свесив узкую мордочку, болталась пушистая тушка песца.

С черного носика зверька падали на снег алые капельки крови. [192]

Громов торжествовал…

Сияющий поднялся он на борт корабля.

Весть о добыче первого песца быстро облетела весь пароход.

С этого дня даже те, кто так недавно смеялся над неудачливыми охотниками, стали ставить капканы и ежедневно посещать их, невзирая на погоду.

Занятия и забавы на свежем воздухе, которых так долго искал доктор Никитин, появились сами собой.

Песцы, голодные от долгих скитаний по безбрежным ледяным полям, легко шли на приманку, и вскоре такими же сияющими, как недавно Громов и Фетин, пришли на пароход завхоз Могилевич, Канцын, кочегар Кукушкин, боцман Загорский, зимовщик острова Врангеля Прокопович и другие.

Настала и моя очередь встретиться с песцом.

С Мишей Ткачом мы поставили несколько капканов. Мы были настолько неискушенными охотниками, что даже не знали, как правильно положить приманку. Поставили капканы с единственной целью создать повод для ежедневных прогулок на льду.

И вот мы стали ходить проверять свои капканы, неизменно возвращаясь с одними и теми же результатами: даже следов песца не было. Но однажды в выходной день, с грустью постояв у пустых капканов и решив уже итти домой, мы наткнулись на окровавленный след.

Шел песец. Обрадовался Ткач и потащил за собой капкан.

— Миша, ты вали влево, а я пойду вправо, — скомандовал я.

И мы бросились по следам.

Обнаружили песца очень скоро. Я нашел его лежащим на небольшом бугорке. Его задние лапки были туго зажаты в пасти стального капкана. Завидя мое приближение, песец вскочил, оскалив зубы, беспомощно волоча перебитые задние нога. Тогда я убил зверька.

Кроме песцовой охоты была у нас и другая — охота на нерп. Недалеко от судна под действием ветров часто расходился лед. Море в этих щелях между льдом казалось черным и бездонным, и на поверхность его нередко высовывались черненькие головки нерп. У такой полыньи часто целыми часами терпеливо простаивали наши охотники.

Они подстерегали неосторожных и очень любопытных нерп, то и дело высовывавших свои головы.

Однако тут удача приходила значительно реже, чем при охоте на [194] песцов: требовались меткость, выдержка и терпение. Судя по результатам охоты, этими качествами обладал у нас только машинист Володя Задоров.

Это был единственный охотник на «Челюскине», которому удалось убить нерпу.

С наступлением зимовки большое значение приобрела политработа. От внимании партячейки и комсомольцев не ускользал ни один ненормальный факт в поведении или работе того или иного товарища. Заместитель начальника экспедиции по политической части т. Бобров никогда не оставался в стороне от животрепещущих вопросов дня. Он прислушивался к каждому, кто хотел поделиться с ним подчас, может быть, тяжелыми мыслями, навеваемыми зимовкой.

Мне вспоминается товарищеский суд, который мы провели над матросом Синцовым и уборщицей Бурковой. Факт сам по себе мелкий: повздорили, поругались. В обычных условиях на это не обратили бы внимания, но в условиях зимовки каждая мелкая ссора приобретала совсем другое значение — она угрожала разладом коллектива.

Если бы мы не реагировали на эту ссору, если бы прошли безучастно, она явилась бы началом дальнейших ссор. И вот мы устроили суд. Председательствовал Гуревич. Он очень строго и официально повел дело, а суровые и непреклонные присяжные заседатели — судовой плотник Шуша и жена геолога Рыцк, угрюмый и серьезный вид пришедших на суд Шмидта, экспедиции и всей команды показали подсудимым и сомневавшимся раньше в цели суда всю серьезность, всю ответственность этого судебного заседания. Суд прошел очень хорошо. И Буркова и Синцов поняли и почувствовали свою ошибку, заключавшуюся в том, что в тяжелый момент зимовки они затеяли какие-то личные счеты, не учтя того, что эта ссора может нарушить дружбу и дисциплину среди остальных зимовщиков.

Отто Юльевич после суда выступил с речью. С радостью он отметил, что метод товарищеского воздействия, примененный нами впервые в условиях зимовки, оказался лучшим из методов, какой знала до сих пор история полярных походов.

Этот метод воздействия действительно оправдал себя вполне: ни со стороны Бурковой, ни со стороны Синцова никогда больше мы не наблюдали ни одного факта нетоварищеского поведения. Они стали лучшими товарищами, лучшими производственниками нашего коллектива. [196]

III

Работал у нас политкружок комсомольцев. Его посещали не только комсомольцы: лекции Баевского, очень интересные и занимательные, привлекали на занятия кружка и беспартийных — пожилых плотников, матросов, кочегаров и даже нашего почтенного Адама Доминиковича Шушу. Старик принимал горячее участие в спорах о съездах партии, в обсуждении разногласий между большевиками, меньшевиками и эсерами.

Кроме политкружков был у нас общеобразовательный кружок плотников. В Мурманске на «Челюскина» пришли восемь плотников и три печника. Многие из них едва-едва по складам могли прочесть небольшие заметки в газетах и знали только два правила арифметики. Шестимесячная учеба на «Челюскине» дала» плотникам много: они прошли курс арифметики, ознакомились с элементарной алгеброй и геометрией. Они узнали правила грамматики, ознакомились с историей, географией.

Вечерами, при свете керосиновых ламп, в салоне комсостава собирались члены экспедиции, штурманы, матросы и кочегары.

Отто Юльевич рассказывал жадным слушателям о теории Фрейда, о работах языковеда академика Марра, о Памире.

Запас знаний и глубина их казались неисчерпаемыми в этом человеке. Он мог ответить на любой вопрос, и напрасными были попытки поставить его втупик. Мы всегда получали теплую, очень дружественную улыбку и точный, исчерпывающий ответ.

Бывали и такие вечера, когда дрожали стекла иллюминаторов в салоне от громкой музыки, от хоровых песен, от звучного перебора струн мандолин, балалаек и гитар. Это был очередной концерт-ансамбль под управлением Федора Решетникова.

Любимыми номерами его программы были ставшие у нас знаменитыми «12 медвежат» и «Песня дальневосточника». Исполнял и многие другие песни. Постепенно присоединялись к хору новые и новые голоса. И вот уже песня, сливаясь с музыкой оркестра, мощно разливается по всему пароходу.

Так шли дни с их короткими полярными рассветами и быстрыми сумерками. [197]

Летчик М. Бабушкин. Искатели аэродромов

Начались сильные морозы, пурга и метели. Конец декабря, льды все еще цепко нас держат в своих железных объятиях. Если была еще раньше какая-нибудь надежда вырваться изо льдов, то теперь об этом и разговора быть не может. Раньше весны и думать нечего о каком-либо продвижении. Значит — зимовка.

Начальнику экспедиции Отто Юльевичу становится ясно, что пора освободиться от лишних людей на корабле. А лишних для зимовки оказалось много. Необходимо высадить на берег женщин и детей, больных и слабых, оставить лишь самых необходимых работников для обслуживания корабля и весь научный состав экспедиции для научных работ. Всего к отправлению на берег намечено 40 человек. Единственная возможность доставить их на материк — это самолеты, но самолетам нужен аэродром.

Вот в этом и заключался весь вопрос — где найти площадку, чтобы оборудовать аэродром. Дело в том, что лед Чукотского моря не похож на льды других морей Северного ледовитого океана. [198]

Достаточно любой перемены ветра, и от гладких ледяных полей остаются груды нагроможденных льдин. Иногда такие нагромождения располагаются по линии сжатия и тянутся мощной грядой до 15 метров высоты на протяжении нескольких километров. Новый ветер рвет и ломает эту цепь. Новая передвижка льдин — и снова непроходимый ледовый хаос.

В районе, где был зажат «Челюскин», было особенно хаотическое состояние льда. Все же Отто Юльевич позвал меня к себе в каюту и, ознакомив с планом переброски людей на берег, предложил найти подходящее место для постройки аэродрома.

На другой день, осмотрев в бинокль с капитанского мостика местность, я отправился на лыжах в поиски площадки.

На лыжах… Чтобы представить себе удовольствие путешествовать по льдам на лыжах, нужно знать, что такое торосы.

Торосы — это обломки льда, нагроможденные друг на друга. Не обломок обломку рознь. Есть торосы, которые поражают своей массивностью. Вы невольно останавливаетесь в восхищении, любуясь лежащей перед вами хрустальной горой многолетнего льда весом в сотни тонн. Какой же силы должно быть сжатие, если вот такой «кусочек» вышвыривается на поверхность льдины!

Еще большее впечатление производит само сжатие, когда льды приводятся в движение и на ваших глазах из громоздящихся друг на друга обломков образовывается колоссальный ледяной вал… Он медленно, но неотвратимо движется на вас. Оглядываешься по сторонам, затаив дыхание, подстерегаешь грозящую опасность и чувствуешь себя ничтожной пылинкой. Что противопоставить этому грозному движению валов?

Такое чувство особенно остро, когда сжатие застает вас оторванным от коллектива. Мне это особенно знакомо. Я не раз попадал в такое положение — один в нескольких километрах от парохода.

Совершенно иное, когда вы находитесь в большом коллективе — меньше гложет страх. Вы ощущаете какую-то силу единения, поддержку в своих товарищах, хотя они так же беспомощны, как и вы. Живые голоса, шутки, смех бодрят и отвлекают мысль от опасности.

Итак я иду на лыжах, ищу аэродром. Несмотря на торосы, ходить зимой по льду легче всего на лыжах. Зимой здесь выпадают глубокие снега. Они очень затрудняют ходьбу по торосистому льду. Иногда проваливаешься по пояс в снег между глыбами льда и, выбираясь из ям, быстро утомляешься. На лыжах хотя и трудно [199] перебираться через большие нагромождения, зато не проваливаешься и идешь хорошо.

Я направился на юг от «Челюскина». Там несколько дней назад были большие разводья, потом они замерзли и, возможно, уцелели. Это была бы удача. Мои предположения оправдались. В двух километрах от парохода я наткнулся на небольшое поле. Если слегка расчистить его, то можно получить полосу шириной в 150 и длиной в 550 метров. При аккуратной посадке можно здесь принять самолет, если безветрено или ветры дуют вдоль полосы.

Ничего другого, более подходящего не оказалось. Что же делать? Я взял пробу толщины льда. Она оказалась не совсем еще достаточной. Для приема самолета надо не меньше 35 сантиметров, а тут был лишь 20-сантиметровый лед.

Я вернулся на корабль, рассказал о результатах своих поисков. Решили подождать, пока сильнее промерзнет поле — тогда и приступим к расчистке.

Увы, расчищать не пришлось: через два дня подул южный ветер, и площадку разломало. Мы особенно не печалились. Во-первых, сама площадка была уж очень ограничена, а во-вторых, южным ветром растащило лед и появились колоссальные озера чистой воды. Стояли сильные морозы, и я надеялся, что эти плесы покроются гладким льдом и тогда у нас будет отличный аэродром. Так оно и случилось.

Ветер был очень незначительный, а потом и совсем стих. Через три дня я отправился на разводья. Они были в трех километрах от корабля. Подхожу ближе и сам себе не верю: передо мной раскинулось ровное-ровное поле километра в два длиной и метров 700 шириной. Я взял пробу. Толщина льда была уже 15 сантиметров. Спешу скорей на пароход сообщить Отто Юльевичу радостную новость: у нас есть теперь готовый аэродром, на который, как только подмерзнет, можно принять целую эскадрилью.

Отто Юльевич обрадовался сообщению, и я каждый день наблюдал, как происходит намерзание льда. Тут и начались мои терзания.

Лед дошел уже до 30 сантиметров толщины. Однажды утром прихожу… О, ужас! Поле разорвано. В восточной его стороне появилась трещина. Встревоженный, я обежал все поле, промерил и успокоился. Ничего, все же остался аэродром в 800 X 300 метров.

Начинаю следить дальше. Вот уже толщина льда 40 и 50 сантиметров. Давно можно принимать самолеты. Но тут другая беда: [200] погода испортилась, на материке пурга, туманы, день очень короткий, летного времени в сутки всего четыре часа.

Погода с каждым днем ухудшается. Подули норд-осты. Лед пришел в движение. Метет так сильно, что в 10 шагах заблудишься. Что делается с аэродромом? Вот что больше всего беспокоит.

Через неделю начинает стихать, уже не так сильно метет, можно отправляться поглядеть площадку. Утром на скорую руку завтракаю и спешу в путь. С трудом отыскиваю проложенную мной дорожку. Добираюсь до первого ледового вала. Забираюсь на него, всматриваюсь в ту сторону, где должен быть аэродром. Его нет! Кроме сторошенного льда ничего не осталось. Место неузнаваемо. Моей площадки как не бывало.

Надо снова искать. Возвращаюсь на ледокол с печальными вестями. На совещании 10 февраля решаем, что необходимо иметь не одно, а несколько подходящих полей. Если одно поломает, можно будет воспользоваться другими. Для поисков площадок выдвинули хороших лыжников. Разбили весь окружающий нас участок льда на секторы и в каждый сектор послали по два человека с таким расчетом, что пять миль они пройдут по прямой, потом три мили в сторону и Затем возвратятся на пароход.

Пришлось срочно приступить к подготовке кадров «изыскателей аэродромов». Я проинструктировал товарищей, рассказал, что от них требуется, и 11 февраля все мы двинулись. Со мной пошли в южном направлении капитан Воронин и мой бортмеханик Валавин.

Мы обошли большой район и наметили несколько площадок. Первая — в двух километрах на юго-восток. Мы подсчитали, что потребуется 120 человекодней для ее расчистки. Вторая требовала 80 человекодней. Третья более всего нас обрадовала — она в пяти километрах на юг, вся из гладкого, крепкого льда, длиной в 800 метров и шириной в 400. Для приведения площадки в порядок требовалось лишь 50–60 человекодней.

К вечеру собрались все участники разведки. Оказалось, что только нами найденные площадки более или менее удачны. Больше вокруг нет ничего, все поломано и смято.

За несколько дней до этого я был назначен начальником летного отряда на материке, куда я должен был перелететь с первым самолетом и приняться за работу.

Надо срочно подготовить себе заместителя по изысканию аэродромов. Было ясно, что нам много придется поработать над этим делом — аэродромы здесь недолговечны. [201]

Одним из самых ревностных моих помощников, неутомимым, изыскателем и строителем аэродромов стал помощник начальника Экспедиции Алексей Николаевич Бобров.

Старый большевик, он был неутомим. Я всегда поражался, с какой ловкостью лазал он по торосам, прыгал через щели. Я предупреждал его, что он когда-нибудь искупается в ледяной воде. Ко мне оборачивалось улыбающееся в очках лицо и следовал ответ:

— Большевики не боятся холодной воды даже и в Арктике. Специально купаться я не намерен, а ежели нырну, так выплыву плавать умею.

Так оно и случилось позднее. Он пошел на расчистку аэродрома, и провалился в свежую щель, занесенную снегом. Ему удалось переплыть на другую сторону и выбраться. После он говорил:

— Теперь я настоящий полярник, всего перепробовал. А то мне было завидно, когда Отто Юльевич рассказывал, как он нырял на «Седове». Я чувствовал, что мне только этого и нехватало. Специально лезть было неудобно, ну, а тут случай подвернулся. Я теперь спокоен.

…Как ни свирепствовало Чукотское море, как коварны ни были льды, все-таки настойчивость и упорство челюскинцев преодолели стихию. Льды Арктики раздавили наш корабль, но расступились перед мощью большевистского коллектива. Когда с новыми силами, мы бросимся в Арктику, то победим — и на этот раз победим навсегда! [202]

Инженер П. Расс. Разведчики на лыжах

Постоянные подвижки льда ломали и портили аэродромы, поэтому мы всегда были озабочены подысканием новых площадок. В этих поисках нам приносили большую пользу лыжи. Ходьба по арктическим льдам, засыпанным снегом, без лыж очень тяжела. Подчас проваливаешься по пояс и глубже.

Конечно лыжную ходьбу в Арктике нельзя сравнить с применением лыж на материке. В лагере мы ходили по обледенелой корке снега, а подчас и по льду. Лыжи прямого направления не держат, приходится перелезать через встречающиеся торосы, что понятно нелегко. Тем не менее именно на лыжах мы производили разведки аэродромов и довольно успешные.

На «Челюскине» было два «кадровых» лыжника: старший помощник капитана Гудин и я. Обычно мы вдвоем отправлялись в различных направлениях, разглядывая окрестности с высоких торосов или отдельных ропаков. Хотя во льдах далекие окрестности не рассмотришь, так как торосы закрывают вид, все же изучение [203] местности при помощи таких обходов давало реальное представление о состоянии льдов около судна.

Эти разведки кроме того знакомили нас с красотами Севера — с изумительной окраской неба, с зорями, переливающими всеми цветами спектра в мягких, нежных, присущих Северу акварельных тонах: фиолетовые, оранжевые и бирюзовые оттенки в изумительно гармоничном сочетании.

А переливы закатных лучей солнца в торосах?! В них все оттенки розового и голубого, переходящего в синий и фиолетовый цвета. Некоторые льдины сверкали, как огромные, сказочные бриллианты.

Вернемся к лыжным разведкам. Заслуживает внимания самая большая наша разведка, произведенная 11 февраля.

Организована была эта разведка по предложению Отто Юльевича. К участию в ней были привлечены все лыжники «Челюскина». Мы обследовали район по одну сторону судна, с левого борта, радиусом [204] около четырех-пяти километров. Четыре партии лыжников, по два человека в каждой, пошли в разных направлениях от корабля. Каждая партия должна была итти вперед в течение двух часов, затем влево — час, полтора, два и после этого уже возвращаться на судно.

На разведку вышли утром, запасшись всем необходимым в пути. Вернулись вечером: первые партии в четыре часа, а последняя — около шести, уже в темноте.

Разведка дала довольно интересные результаты. В первом секторе оказалось два аэродрома, во втором — ни одного, в третьем — один, в четвертом — также один, но расположенный очень далеко от судна.

И в дальнейшем во время пребывания на льду лыжные разведки производились многократно и приносили пользу, всегда указывая нам запасные площадки.

Наш опыт показал, что в Арктике лыжи очень полезны и участникам полярных экспедиций необходимо уметь ими пользоваться. Заметим при этом, что лыжи для хождения по торосистому льду не должны быть длинными — не длиннее шести футов. Так как поверхность льда всегда твердая, лыжи должны быть обязательно снабжены полным креплением, т. е. пяточными ремнями. Материалы для лыж должны выбираться самые прочные — даже березовые лыжи очень быстро изнашиваются по всей своей поверхности, а о закруглении кромов уже и говорить не приходится.

Кроме того необходимы особенно прочные палки, несколько большей длины, чем для равнинного бега; этого требует хождение по торосам. [205]

Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Подготовка эвакуации на лед

В конце ноября 1933 года, когда стало ясно, что зимовка неизбежна и в любой момент может произойти сильное сжатие, мы стали подумывать о необходимых мерах предосторожности. Корабль в это время уже находился в дрейфе, он был как бы впаян в движущийся лед. Решено было подготовить запасы продовольствия, одежды, снаряжения, с тем чтобы в случае непосредственной опасности в кратчайший срок сгрузить их на лед.

О. Ю. Шмидт решил проводить подготовку к эвакуации без особой огласки. Мне было дано срочное задание выработать самый план эвакуации грузов, схода людей на лед и обеспечения их всем тем, что необходимо для продолжительного пребывания на льду в случае гибели судна. План был составлен мною уже на другой день, одобрен и принят.

Реализация этого плана была поручена завхозу Могилевичу и его помощнику Канцыну под общим моим руководством. Корабль был велик, грузы разбросаны на большом расстоянии друг от друга. [206]

Это чрезвычайно замедлило бы эвакуацию и могло трагически отразиться на судьбе людей. Согласно плану, все, предназначенное для эвакуации, следовало расположить в одном месте с таким расчетом, чтобы сбрасывание запасов на лед не представляло никакой трудности. Могилевич в соответствии с указаниями Шмидта привлек к этому делу небольшое число людей, чтобы не сеять ненужной паники.

Через несколько дней после этого произошло первое сильное сжатие. Лед наступал непосредственно на борт корабля, корабль сотрясала дрожь. В ту же ночь пришлось раскрыть наш план коллективу «Челюскина»: решено общими силами выгрузить на лед часть заготовленного продовольствия и снаряжения.

Был мобилизован буквально весь коллектив. Дул сильный холодный ветер. При таком ветре люди работали всю ночь напролет, вынося из трюма продовольствие и спецодежду.

На льду были организованы продовольственное депо, база горючего и установлены три палатки.

Затем уже с меньшей поспешностью были вынесены на лед кирпич для кладки печей, глина и другой материал. Вся теплая одежда, часть продовольствия и все то, что представляло особую ценность, оставалось пока на борту корабля: мы опасались, что льдина может быть от нас отнесена.

Коллектив проявил исключительный трудовой энтузиазм. Часть людей работала в трюме с шести часов вечера до девяти утра без перерыва.

Врач получил задание срочно подготовить аварийную аптеку, радист Кренкель — аварийную станцию и необходимое снаряжение.

Примерно 1–2 декабря у борта корабля образовались большие разводья, лед разошелся настолько, что нашу ледовую базу стало относить от корабля. Образовалась огромная полынья, и корабль получил возможность двигаться по этому разводью. Чистая вода находилась от нас примерно в 30 милях. Если бы нам удалось пробиться, все было бы хорошо. Но пока что самой нашей ледовой базе грозила непосредственная опасность, и мы решили принять грузы обратно на борт. Несмотря на густой туман, ветер и пургу, коллектив проделал всю эту операцию в течение полутора-двух часов.

Это была первая тренировка.

Все грузы решено было держать на борту корабля. Они были разбиты на три сектора, во главе каждого сектора был поставлен [207] определенный товарищ, отвечавший за сохранность и эвакуацию порученного ему груза. Продовольственный сектор возглавлял Могилевич, сектор спецодежды — Канцын, сектор снаряжения и хозяйственного оборудования — начальник фактории острова Врангеля Гуревич.

Все люди были расписаны по определенным бригадам и прикреплены к каждому из вышеназванных секторов. По сигналу все обязаны были итти на заранее указанное место и делать заранее условленное дело.

Многие предлагали, чтобы теплую меховую одежду и обувь раздали каждому на руки, с тем чтобы хранить их в каюте и в [208] момент аварии надеть на себя. Я категорически против этого возражал. В момент аварии мои опасения подтвердились. 89 человек из 104 не захватили с собой даже той теплой обуви, которая находилась у них постоянно в каюте. Все сразу бросились по сигналу на заранее расписанные участки и принялись за ту общую работу, которая была им поручена. О себе никто не заботился. Находись теплая одежда в каютах — так бы и пошла она ко дну вместе с кораблем!

А для коллектива это означало бы гибель. [209]

Наука наступает на Север

Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Познаем Арктику

Северный морской путь — одна из величайших проблем второй пятилетки. Освоив эту гигантскую водную трассу, мы получим регулярную транспортную связь богатейших районов сибирского Севера с портами Балтийского и Белого морей и Тихого океана.

Мы еще очень мало знаем Арктику. А мы должны знать ее так же, как любой другой район нашего великого Союза!

Северный морской путь, если брать его в целом, проходим около двух месяцев, а на отдельных участках — около трех месяцев в году, когда часть ледяного покрова под действием солнечных лучей, ветров южных направлений и пресных вод, изливаемых в океан сибирскими реками, исчезает, а часть передвигается, освобождая пространства чистой воды. Все остальное время трасса покрыта льдами. Льды Арктики капризны. В отношении ледового покрова один год не похож на другой. Поэтому необходимы ежегодные наблюдения за передвижением кромки льда и ежегодное нанесение на карту ледяного покрова. [212]

Арктика — «фабрика погоды». Циркулирующие здесь мощные воздушные массы, их температура, скорость и направление влияют на климат всего СССР. Работы профессора Визе и других с достаточной яркостью показывают возможность предсказаний погоды в зависимости от знания метеорологических условий в далекой Арктике.

Чтобы овладеть рыбными богатствами Севера и организовать бой морского зверя, надо познать кормовую базу этих морей. С этой целью ведутся научно-исследовательские работы по планктону (морским водорослям и мельчайшим животным организмам, населяющим поверхностные слои морской толщи) и бентосу (растительному и животному миру, населяющему дно морей).

В перечень необходимых работ входит также определение границ распространения и описания животных видов и птиц.

Для ведения научных работ в состав экспедиции на «Челюскине» было включено около десяти научных работников. Исследовательская работа велась по трем разделам: гидрография и гидрология, геофизические наблюдения, работы биологического характера. Все научные работники экспедиции и часто помогавшие им научные работники, направлявшиеся на остров Врангеля, распределялись по этим трем разделам.

Гидрографические и гидрологические работы вели тт. Хмызников и Гаккель. Приходилось удивляться, как они вдвоем в течение всего похода выносили поистине сверхсильную нагрузку. На всем пути «Челюскина» через каждые десять миль брались поверхностные пробы для определения температуры, солености и щелочности морской воды. Всего взято 423 поверхностные пробы.

Ветреные, пуржливые дни. Холодно, мерзнет лицо. Все в каютах. У вертушки на палубе — Хмызников. Окоченевшими от холода пальцами он насаживает на гибкий, свитый из тонкой проволоки трос батометры (приборы для получения проб из глубины моря), привинчивает их и опускает на необходимую глубину. Ему тяжело. Особенно тяжело поднимать батометры из глубины, накручивая трос на барабан. Один за другим они поднимаются из глубины моря. Каждый несет порцию воды, взятую остроумным прибором на заранее установленной глубине. Батометр снимается с троса. Несгибающимися уже пальцами Хмызников записывает показания термометра и переливает пробу из батометра в бутыль. Бутыль нумеруется. Хмызников замерз. Его стеганый ватник обледенел.

С того дня, как «Челюскин» в Карском море встретил льды, тт. Хмызниковым и Гаккелем ежечасно велось картирование ледяного [213] покрова. Они пользовались буквально каждой возможностью для уточнения и проверки всех сведений, которые считались известными. Так ими было уточнено положение ряда островов и островных групп из архипелага Норденшельда и был снят морской описью остров Бельковского.

На всем протяжении нашего пути Хмызниковым и Гаккелем, а также штурманами проверялся и заносился на карту рельеф морского дна. Для этого в частности мы пользовались электро-звуковым самописцем, так называемым эхолотом. В результате наших работ по изучению рельефа дна в карты полярных морей придется внести ряд существенных изменений и дополнений.

Кроме поверхностных проб морской воды брали глубокие водные станции, чтобы узнать послойное распределение гидрохимических элементов: температуру, соленость, щелочность, свободный кислород и другие качества соответствующих слоев воды.

С момента начала дрейфа «Челюскина», в особенности дрейфа после выброски «Челюскина» из Берингова пролива обратно в Ледовитый океан, дрейф фиксировался астрономическими наблюдениями.

Даже на льдине Хмызников продолжал брать глубоководные гидрологические станции. Вместе с Гаккелем он вел астрономические определения (по солнцу и звездам) местонахождения лагеря.

Гаккель при помощи ряда последовательных инструментальных съемок зафиксировал подвижки льдов в лагере.

Гидрохимическую лабораторию организовала и гидрохимическую работу вела на «Челюскине» научная работница т. Лобза. Если т. Хмызников регулярно брал многочисленное количество проб морской воды с поверхности и с различных глубин, то т. Лобза в течение всего рейса одна работала по анализу всех этих проб. Особенно тяжело приходилось ей в связи с недостатком дестиллированной воды, необходимой как для производства самых исследовании, так и для контрольных опытов.

Интересную работу т. Лобза вела по определению соотношения между соленостью воды (концентрацией растворенных в воде солей), с одной стороны, и электропроводностью этой воды при 18° Цельсия — с другой. Эта работа т. Лобзы содействует внедрению новой методики анализа солености морской воды. Химический способ определения содержания солей в морской воде не всегда удобен и доступен в условиях длительного плавания. Большое значение для исследования воды в арктических экспедициях получит несомненно замена химического анализа воды определением показателя [214] ее электропроводности. По этому показателю можно с достаточной точностью вычислить количество растворенных в морской воде солей.

Несмотря на свою перегруженность работой по гидрохимии, т. Лобза во время зимовки проводила ряд физико-химических работ по льду. Ею определялось не только содержание солен и щелочности в молодом и многолетнем льду, но и его плотность (содержание во льду вкрапленного воздуха). Она же вела наблюдения над ростом ледяного покрова на полыньях. Эти наблюдения дают возможность установить влияние температуры воздуха, близости многолетних льдов, течений, а также ряда других факторов на рост ледяного покрова.

Особенно интересно задуманными и поставленными научными работами на «Челюскине» были работы молодого физика т. Факидова. Он вел работы по испытанию корпуса корабля и отдельных его частей при прохождении судна во льдах.

Факидов, войдя в состав экспедиции в Мурманске, привез с собой довольно богатую аппаратуру, достаточную для одновременного наблюдения за действием льдов на ряд деталей корпуса корабля. За время рейса Факидов устанавливал приборы больше чем в 80 точках корабля и охватил наблюдениями до трех четвертей всей поверхности корпуса, считая от носовой до серединной части судна.

Характер деформаций корпуса корабля определялся Факидовым и при движении судна на чистой воде, и при движении во льдах, и при сжатиях, которые «Челюскин» испытывал в течение всей Зимовки. Эти работы Факидов вел совместно со студентом Ленинградского кораблестроительного института Апокиным.

Нас всегда интересовало, когда Факидов ухитрялся спать. И днем и ночью он спускался в трюм корабля, осматривал приборы, записывал цифры. Только часть приборов была снабжена самописцами.

В обязанность Факидова входило также производство магнитных измерений. Он должен был определять угол, показывающий отклонение магнитного меридиана от географического. Эти отклонения должны наноситься на карту, которой пользуются судоводители. При отсутствии этих данных могут иметь место серьезные ошибки в курсе судна.

Когда «Челюскин» оказался зажатым во льдах и вместе с ними дрейфовал в Чукотском море, Факидов свои магнитные измерения перенес на лед, вдали от судна.

Однажды, наблюдая за уровнями, Факидов неожиданно заметил передвижку пузырьков этих уровней. Молодой физик — он прошел прекрасную школу в лабораториях академика Иоффе — не привык [215] пропускать ни одной мелочи, нарушающей нормальный ход производящегося им наблюдения. Школа Иоффе выработала в лице Факидова очень острого наблюдателя. И Факидов вынужден был отметить неожиданные, не предвиденные им колебания пузырьков в уровнях, расположенных совершенно горизонтально.

До сих пор колебания ледового покрова были неизвестны. Факидов начал этими работами новую отрасль научного исследования Арктики. Им было установлено, что толстый, многометровый ледяной покров Чукотского моря колеблется примерно так же, как телефонная мембрана.

Факидову удалось сделать ряд интересных выводов, имеющих научное значение. Колебания льда опережают ветер, который в основном влияет на возникновение этих колебаний. Таким образом по колебаниям ледяного покрова можно заблаговременно узнавать об изменении направления ветра или о смене безветреной погоды на ветреную.

Регулярные метеорологические наблюдения — каждые четыре часа — велись на «Челюскине» с 10 августа 1933 года, т. е. со дня выхода из Мурманска, до последнего дня существования лагеря Шмидта на льдине. Обширные материалы метеонаблюдений после обработки всех данных должны быть нанесены на синоптические карты, которые будут характеризовать метеорологическую обстановку плавания «Челюскина».

Метеорологические наблюдения на льду велись по сокращенной программе. Основной целью их была дача характеристики метеоусловий в районе лагеря Шмидта для самолетов, действующих на берегу. Все материалы подробных метеорологических наблюдений как на «Челюскине», так и на льдине привезены в Москву.

Довольно большое место на «Челюскине» было уделено аэрологическим наблюдениям. Изучение погоды в. Арктике требует вертикального исследования ветров, их направления и скорости. Эти наблюдения производились при помощи выпуска так называемых шаров-пилотов.

Помимо шаров-пилотоз исследования проводились радиозондами профессора Молчанова. Прибор профессора Молчанова представляет собой компактный радиопередатчик, соединенный с самописцами, регистрирующими температуру воздуха и атмосферное давление. Эти данные при помощи радиопередатчика воспринимаются радиостанцией, расположенной в месте выпуска радиозонда.

Первые удачные наблюдения при помощи радиозонда в судовой экспедиционной обстановке были произведены на «Челюскине» одним [216] из учеников профессора Молчанова — т. Шпаковским. Всего было выпущено 11 радиозондов. Максимальная высота подъема радиозонд» была около 23 километров. Ее достиг радиозонд, выпушенный 15 октября 1933 года. Для периода октября 1933 года это было мировым рекордом высоты наблюдения атмосферы. Стоит вспомнить, что стратостат «Осоавиахим» достиг высоты в 22 километра.

На высоте 23 километров температура воздуха оказалась минус 42° Цельсия, в то время как на поверхности земли в это время температура была минус 11,8°. Время, в течение которого радиозонд поднялся на такую высоту, было равно 39 минутам.

Работами по изучению планктона на «Челюскине» занимался молодой и талантливый гидробиолог т. Ширшов. Этой области научного познания Ширшов отдавал буквально все свое время. То он был занят сбором планктона с поверхности моря, что делал он через каждые 30 миль, то он собирал пробы планктона с разных глубин тогда, когда Хмызниковым делались глубоководные гидрологические станции.

Зоолог т. Стаханов вел зоогеографические и промыслово-биологические наблюдения. Его тщательные записи, отмечающие появление и встречу с теми или иными видами животных или птиц, дают основание к тому, чтобы по-новому представить географическое распространение целого ряда морских видов животных или птиц. Стахановым собраны интересные материалы о частоте встречаемости ластоногих (моржей, тюленей) в различных морях, пройденных нашей экспедицией.

В связи с удачной охотой участников экспедиции на песцов были собраны интересные материалы по экологии песца. Все наблюдения записывались в специальный журнал.

Впервые в силу сложившихся обстоятельств научные работы велись нашей экспедицией глубокой осенью и зимой на далеком расстоянии от берега, в обстановке дрейфующего льда. На льду среди группы научных работников созрела идея организации научно-исследовательской работы на дрейфующей льдине. Эта смелая идея, если мы решим ее осуществить, потребует организации особой экспедиции.

Из похода «Челюскина», из того опыта, который мы в нем приобрели, вырастает ряд научных проблем, частично новых и не разрабатывавшихся, частично требующих своего углубления.

Взять хотя бы проблему изучения колебаний ледового покрова, так удачно поставленную Факидовым. Необходимы здесь не только [217] создание особого инструментария и аппаратуры типа сейсмографов, но и выработка методологии производства наблюдений над колебаниями льда. Несомненно счастливая идея Факидова должна развернуться в целую отрасль научно-исследовательской работы в Арктике.

Метод электропроводности морской воды, примененный т. Лобзой, несомненно надо разработать, обеспечив соответствующим оборудованием наши станции и гидрографические суда, ведущие гидрохимическую работу.

Совершенно почти не изучен механизм движения ледовых масс. Здесь очевидно придется поставить специальные задачи перед научно-исследовательскими институтами. Возможно здесь сначала придется, как предлагает Хмызников, пользоваться моделями и макетами ледяных массивов. Это позволит разработать инструментарий и метод наблюдения за движением ледяных масс в природе.

Большую проблему представляет в освоении Северного морского пути техника взрывов ледяных полей и ледяных перемычек. Наша практика на «Челюскине» показала, что в области взрывов ледяных массивов мы еще не имеем никаких знаний, никаких методов.

В связи с вопросом о взрывах ледяных полей надо подумать и о других методах механического раздробления отдельных участков ледовых покровов. Здесь должна быть использована колоссальная сила арктических ветров, их энергию можно направить на любую работу при помощи простейших ветросиловых установок. Здесь может быть использована мощная струя воды, направляемая на необходимые участки ледяного поля сильными насосами. Эту идею выдвинул еще на пароходе Факидов. Здесь может быть большое поле для термодинамики, ибо разница в температурах воздуха и воды часто достигает нескольких десятков градусов. Все эти проблемы подлежат разработке научно-исследовательскими институтами. Перспективы здесь могут быть исключительно грандиозны.

Опыт похода «Челюскина», научные итоги этого похода, разрешение проблем, им выдвинутых, несомненно помогут скорейшему освоению Северного морского пути. И тем быстрее будет осуществлено это освоение, чем скорее мы усилим мощь ледокольного флота работой научной и исследовательской мысли. [218]

Инженер-физик Ибраим Факидов. Колебания ледового покрова

Круглый год Чукотское море покрыто сплошными льдами. Лишь в течение двух-трех летних месяцев под действием высокой температуры, морских течений, ветров и других причин сплошной ледовый покров рассыпается на отдельные крупные и мелкие льдины. Гонимые ветрами и морскими течениями, они расползаются по желто-зеленой поверхности моря.

С приближением зимних месяцев чаще дуют ветры северных направлений, и разбегающиеся льдины сгоняются опять в Чукотское море. Они плотно облегают берега материка и островов, теснее прижимаются друг к другу.

Наступают холода. Тогда отдельные льдины смерзаются в сплошное ледяное поле, покрывающее всю поверхность Чукотского моря. Это поле примерзает к берегам и образует так называемый береговой припай льда.

В направлениях, не ограничиваемых берегами, ледяной покров простирается на тысячи километров, теряясь в просторах полярного [219] бассейна. Куски ледового поля многие годы плавают по полярным морям. Такие многолетние льды носят название полярного пака.

Ледяные поля имеют площади баснословных размеров — сотни тысяч квадратных километров. Естественно, что такая огромная неровная поверхность ледяного поля является гигантским парусом, гонимым могущественными силами ветров. Вот по этой-то причине ледяная кора на морской поверхности не находится в покое.

Льды дрейфуют под влиянием ветров и морских течений. Ветер приводит в движение льды, действуя на их верхнюю поверхность, а морские течения — действуя на нижнюю поверхность. Последнего рода дрейфы имеют место в том случае, если в районе плавания льдов существуют сильные потоки воды из одной части морского бассейна в другую. Примером может служить дрейф «Челюскина» из Берингова пролива обратно в Чукотское море. В ноябре 1933 года дрейф этот был направлен даже против ветра, дувшего тогда с севера. Это значит, что силы морского течения превосходили тогда силы ветра.

Вообще говоря, дрейф вызывается не только силами ветров и течений, но и силами ряда других, нам известных, а часто и неизвестных явлений. Можно вполне определенно утверждать лишь то, что ветры и течения являются главными виновниками головокружительных движений ледяных полей. Скорости дрейфа, которые мы наблюдали в рейсе «Челюскина», доходили до 80 метров в минуту. Какой колоссальной живой силой обладают огромные массы льда при таких скоростях!

Большие скорости дрейфа бывают в тех направлениях, где имеются свободные поверхности воды и куда может следовательно податься движимая ледяная громада. Зато скорость дрейфа начинает сильно падать, а иногда даже мгновенно обращается в нуль, когда на пути ледяного поля встречается препятствие: берег, мелководье или сильно забитое льдом море. Ледяные поля, сталкиваясь с препятствиями, подвергаются эластичному (упругому) сжатию наподобие пружины. Если ветер продолжает настойчиво дуть на огромные площади этого большого паруса, то и упругие свойства льда не спасают — деваться некуда! Тогда лед начинает по причудливым кривым трескаться, и одни его части с яростным шумом надвигаются на другие, выворачивая ледяные громады в несколько сот тонн весом и ставя их в причудливые позы. Такое нагромождение гряд напоминает горный хребет. Высота этих гряд иногда достигает десяти и более метров.

Явление образования ледяных гряд называют торошением, а ледяные обломки, составляющие гряду, — торосами. Эти торосы стоят [220] с гордой осанкой и привлекают к себе взоры своей неописуемо красочной игрой цветов. Хочется такой торос перенести на материк, на одну из площадей нашей столицы и поставить его в качестве памятника всем предшествующим исследователям Арктики!

Точно представить себе распределение сил, разрушающих лед при торошении, очень трудно. Эти силы иногда располагаются так, что в одном месте они совершают торошение, а в другом, разрывая ледяную кору, обнажают темную поверхность воды, находящуюся под ледяным панцырем. Такая свободная водяная поверхность меж льдов носит название разводья, или майны. Разводья иногда имеют значительные размеры, но в зимние месяцы, когда море сильно забито льдами, большие разводья обычно встретить трудно.

В образующихся разводьях часто показываются головы нерп, тюленей и других морских зверей. Им вероятно надоедает жить под ледяной скорлупой, и они высовывают свои щуплые мордочки.

Зимой гряды торосов быстро смерзаются, а разводья покрываются льдом. В зимние месяцы мы можем представить себе ледяной покров Чукотского моря как единую ледяную плиту, состоящую как бы из одного сплошного куска, хотя ледяные поля живут бурной жизнью, трескаясь, образуя разводья.

* * *

«Челюскин» являлся составной частью ледяного покрова Чукотского моря, так как льды тесно обступили его и примерзли к его бортам. Среди белого мира льдов и снегов «Челюскин» казался торосом, окрашенным в черный цвет… Льды дрейфовали, и с ними — «Челюскин».

Однажды, — это было в начале января 1934 года, — когда дул северо-восточный ветер, дрейф прекратился. Льды уперлись в берега Чукотки. Лед под влиянием ветра упруго сжимался. Кое-где происходили незначительные торошения. Потом ветер стих. Упруго сжатый лед после исчезновения сжимавших его сил ветра не мог уже оставаться в прежнем положении. Тогда лед испытывал отдачу наподобие отдачи сжатой пружины, и ледяные поля отбрасывались назад. При отдачах также происходят передвижки льда: где торосится, а где разводит.

Недалеко от «Челюскина» образовалась не очень большая по размерам полынья. Это было вблизи того места, где у нас были ледяные «копи» — место заготовки старого льда для пресной воды. Стоял сильный мороз, но ветра не было. [221]

Во время одной из перекурок, сидя на ропаке вблизи маленькой, полыньи, я обратил внимание на то, что по поверхности молодого льда, покрывающего полынью, что-то быстро-быстро пробегает. Я подвинулся ближе и заметил, что ледяная корка вдоль одной линии опускается, а вдоль другой, ей параллельной, поднимается, образуя как бы еле заметные волны. Это была обыкновенная рябь, какая бывает на свободной поверхности воды. Я понял тогда, что ледяная корка пропускала сквозь себя какие-то волны и совершала колебательные движения.

Где причины, вызывающие эти колебательные движения? Какие силы волнуют ледяную кору? Что колеблет лед? Эти вопросы долго занимали меня.

Прошло некоторое время, и я эти же колебания ледового покрова заметил совершенно иным путем и в иных условиях…

Стоял безветреный, ясный, холодный день.

Я должен был произвести очередное определение магнитного склонения, т. е. измерить угол между магнитным и географическим меридианами. Цифра, выражающая величину этого угла, должна быть нанесена на морскую карту, чтобы ее знал судоводитель, оказавшийся в этих широтах. Я положил ящички с приборами, в угольный мешок, сделанный наподобие рюкзака, взял подмышку штатив и ушел от судна примерно на два километра к северу. При магнитных измерениях следует уходить подальше от судна, так как стальной корпус искажает измеряемые величины, действуя на магнитную стрелку прибора.

Выбрал сравнительно ровную поверхность на ледяном поле, установил прибор и начал наблюдения. Вдали, около «Челюскина», копошатся челюскинцы, выполняя свою повседневную работу. Из трубы идет слабенький дым, говорящий об экономии угля.

Произвожу измерения, время от времени отогревая руки. Измерения вести на морозе в 30° тяжело. Вдруг я заметил, что в уровнях, при помощи которых я придал строгую горизонтальность, моему прибору, пузырьки отклонились от установленного мною положения (уровни расположены под прямым углом друг к другу). В одном отклонения пузырька были значительно больше, чем в другом. Такого рода колебания плоскости моего прибора, с таким трудом правильно устанавливаемого на льду, могли внести хотя и незначительную, но все же погрешность в магнитные измерения. Устранить эти колебания я был не в силах, они продолжались. Я невольно вспомнил о замеченной мною ряби на поверхности [222] молодого льда полыньи. И я начал приходить к выводу, что эти колебания имеют общую причину. Но какова же эта причина?

Чтобы в уровнях происходили замеченные мною перемещения пузырьков, ледяная основа, на которой стояла тренога прибора, должна совершать небольшие подъемы и спуски. Так и было. Толстые льды, на которых я теперь находился, были в состоянии колебательного движения, так же как и тонкий лед на поверхности майны, описанный выше.

Эти наблюдения поставили передо мной задачу изучить колебания ледового покрова моря, выяснить их сущность и установить характер и физические причины, порождающие это интересное явление.

Я задумался.

Огромная, беспредельная ледяная плита толщиной в несколько метров находится в состоянии дрожания; она колеблется наподобие барабанной перепонки человеческого уха, когда к ней прикасается Звуковая волна; она колеблется, как барабан под ударами барабанных палочек. В одном случае причина колебания — звуковая волна, в другом — удар палочек. Что же заставляет колебаться гигантский ледяной панцырь полярных морей?

* * *

Тема возникла в пути — в плане научных работ она не стояла, а изучить сущность замеченного явления надо.

В качестве приборов для изучения колебаний были взяты два накладных уровня с астрономического инструмента и самодельный вертикальный маятник. Чтобы защитить эти «приборы» от ветра, вдали от судна на цельной льдине была установлена брезентовая палатка. В ней велись наблюдения.

Уровни располагались на строго горизонтальной поверхности на льду. Горизонтальную поверхность мы получали, замораживая воду в выдолбленной во льду яме. Делалось это так: в яму наливалась вода; замерзая, середина образовавшегося льда выпучивалась; этот горб соскабливался ножом, затем в яму на расчищенную поверхность опять наливалась вода, но все более тонким слоем, до тех пор пока не получалась идеальная горизонтальная поверхность льда.

На эту поверхность и ставились взаимно перпендикулярно два уровня. Рядом находился компас, по которому отмечались направления наблюдаемых колебаний. Самодельный маятник, предок нынешних фантастически чувствительных сейсмографов — приборов, [223] изучающих колебания земной коры при землетрясениях, — чертил на бумаге кривые колебаний.

На протяжении всей этой работы я пользовался исключительным вниманием Отто Юльевича Шмидта, прекрасно понимавшего смысл наших наблюдений. Мне помогали капитан Воронин и геодезист Васильев.

* * *

Показания приборов и записи маятника установили, что лед всегда — при ветре, без ветра, при штиле — находится в колебательном движении, иногда сильном, а иногда слабом.

Что же дало исследование этих «ледяных волн»?

Исследование показало, что:

1) главной причиной колебаний ледового покрова является ветер;

2) наибольший размах колебаний наблюдается вдоль направления ветра;

3) при одинаковой силе и направлении ветра с прекращением дрейфа льда колебания возрастают;

4) при торошениях льда колебания возрастают;

5) самое главное — появление колебаний покрова льда в безветреные дни предупреждает о приближении надвигающихся воздушных масс — ветров.

Для выяснения детальной характеристики колебаний ледового покрова мы должны будем разработать особый тип «ледового сейсмографа». Наличие такого прибора даст возможность графически изобразить эти волны, как это делает сейсмограф, изображающий волны, пробегающие сквозь земную кору при землетрясениях.

Имея график ледяной волны в безветреный день, мы будем в состоянии указывать наступление ветра, так как теперь уже очевидно, что колебания ледового покрова опережают воздушные массы.

Применение таких приборов также даст возможность, находясь на береговом припае, узнавать о торошениях льда вдали от берегов. Таким образом мы сможем с берега наблюдать жизнь льдов на море, как бы щупая их пульс.

Обдумывая вопрос о колебательных процессах в ледовом покрове, я пришел к выводу, что для изучения свойств покрова могут оказать услугу волны, искусственно создаваемые взрывами во льду аммоналом или другим взрывчатым веществом. Когда мы производили взрывы аммоналом у Колючинской губы, то звуковые волны, пройдя сквозь лед, сотрясали корпус корабля. Это отмечалось приборами, [224] установленными на корпусе. Техника измерения естественных колебаний ледового покрова и искусственно созданных одна и та же.

Искусственные колебания можно использовать для ряда практических целей. Вот некоторые примеры. Когда ледокол подойдет к кромке ледового поля, он при помощи колебаний, полученных от взрыва, сможет определить кратчайшее расстояние до чистой воды или битого льда.

Как можно производить звуковую разведку льда? От взрыва аммонала во все стороны пойдут звуковые волны со скоростью двух тысяч метров в секунду. Дойдя до кромки льда, звуковая волна отразится и уйдет назад. Прибор заметит направление волны и время, в течение которого она шла до кромки и обратно. Зная скорость распространения волны, можно очень просто вычислить пройденное ею расстояние. Если мы таким путем узнаем на корабле, где находится ближайшая кромка льда, то можно будет во многих случаях отказаться от услуг самолетной разведки, требующей особых метеорологических условий. В Арктике такие условия бывают не столь часто.

Таким же методом можно установить границы ледового покрова на море. Знать границы покрова значит знать площадь, покрытую льдом. Количество льда на море каждый год разное. От его количества зависит быстрота освобождения моря от льда. Если мы сможем узнавать с берега количество льда на море, то окажется возможным более правильный прогноз весеннего ледового состояния. Это очень важно для целей мореплавания на Северном морском пути.

Пользуясь искусственными колебаниями льда, можно также определить границы ледового берегового припая. Это будет иметь практическое значение для промыслово-охотничьих работ. Охотники смогут знать расстояние от берега до чистой воды, что для них очень важно.

* * *

Перед гибелью «Челюскина» 12 февраля и до 13 часов 13 февраля были большие колебания льда. Они располагались по северо-восточному направлению, откуда дул ветер. Таким образом колебания ледового покрова предсказывали передвижку льдов, от которых погиб «Челюскин». Но указать точное время катастрофы мы тогда еще не могли… [225]

Гидрограф П. Хмызников. Лед, вода, берег

Одним из самых существенных препятствий к освоению Северного морского пути из Атлантического океана в Тихий является малая изученность морей, по которым этот путь пролегает. В первую очередь необходимо изучение ледового режима, циркуляции вод и течений и точное картирование береговых линий и рельефа дна. Это и составляет гидрографо-гидрологический комплекс исследований.

Посмотрим вкратце, насколько изучены моря Северного пути и что нового внесли работы, произведенные на «Челюскине».

Первый этап — Баренцово море. Оно единственное на нашем пути, где в первом приближении почти заканчивается систематическое исследование режима моря, в частности его течений. Это — результат работ, произведенных в последнее десятилетие Государственным океанографическим институтом. В отношении Баренцова моря явилась возможность сделать даже приблизительный подсчет баланса вод. В ледовом отношении море весьма благоприятно. Лед здесь в летнее время можно встретить лишь у берегов Земли Франца-Иосифа. [226]

Для ледокольных пароходов Баренцово море обычно проходимо уже в июле. Зимой вся средняя часть моря свободна от льда. Лишь берега Новой Земли окаймлены узкой полосой ледяного припая. На мурманском побережье льдом покрыты лишь бухты. Белое море имеет местный ледяной покров, подвижный в течение зимы вследствие сильных приливов и отливов в горле. Разводья здесь периодически сменяются сжатиями.

При движении на восток в августе — сентябре, а отчасти и в июле в Баренцовом море льда не встретишь. На «Челюскине» здесь были произведены лишь поверхностные гидрологические наблюдения на ходу судна.

«Белые пятна» Карского моря

Иной характер у Карского моря. Изучение его режима начато недавно, хотя мореплавание здесь существует с давних пор; даже рельеф дна бассейна и его береговые линии нанесены на карты неточно. Вот любопытный пример из опыта плавания «Челюскина». Нам удалось «найти» остров Уединения, нанесенный на карту. Несколько раз стремившиеся побывать там суда проходили вблизи местоположения его по карте и… не находили там острова. Неудивительно: он оказался в 50 милях к западу от места, показанного на картах! Оказалось при проверке, что и величина острова в действительности намного меньше. Но всего удивительнее, что не исключена возможность существования наряду с островом Уединения, вновь найденным «Челюскиным», и прежнего Уединения, если и не точно там, где он значился на карте, то в этом же районе.

Точно так же обнаружены резкие несоответствия с картой дна северо-западной части моря. Так обнаружена новая мелководная гряда, или банка. Иным оказалось положение островов и у берега Харитона Лаптева и в архипелаге Норденшельда.

Этот мало исследованный район прибрежья западного Таймыра носит характер шхер с запутаннейшим лабиринтом островов. Сюда, начиная с прошлого года, направлены гидрографы сибирского отдела полярной гидрографии, и можно ожидать, что в течение ближайших лет мы получим достаточно точную карту края.

В результате плавания «Челюскина» в Карском море нанесен на карту остров Уединения на основании вновь определенного Я. Я. Гаккелем астрономического пункта; составлена рекогносцировочная карта [227] острова по съемкам с судна и фотоснимкам О. Ю. Шмидта с самолета; зафиксировано положение группы островов Рингнес и уточнено положение ряда других островов прибрежья западного Таймыра (групп Крузенштерна, Фирнлея и других).

«Челюскин» в Карском море пересек несколько так называемых «белых пятен» — никем не посещенных ранее мест. В поисках пути к североземельским проливам мы прошли до параллели 79°46′, примерно на меридиане 84°, т. е. несколько севернее острова Визе, посетив тем самым один из наименее обследованных участков Карского моря.

Гидрологический режим здесь изучен также очень слабо. Систематических наблюдений до последнего времени почти не производилось, и материалы, которыми располагали экспедиции, представляют собой преимущественно случайные, попутные данные.

Режим Карского моря рисуется в таком виде.

Западная часть — от берегов Новой Земли до меридиана устья Оби — находится под влиянием Баренцова моря. Карское море обменивает с ним свои воды через проливы: Югорский Шар, Карские Ворота, Маточкин Шар и вокруг северной оконечности Новой Земли. Кроме того здесь имеется собственное циркуляционное движение вод против часовой стрелки.

Средняя часть моря — между меридианом устья Оби и устьем Енисея — заполнена пресными водами, вынесенными этими реками. Эта пресная нагретая толща резко отличается от вод западной и восточной частей моря.

Наконец к востоку от меридиана реки Енисея мы имеем местную водяную толщу так называемой восточной карской воды, получающейся в результате многолетнего влияния метеорологических элементов.

На всем пути «Челюскина» в Карском море через каждые десять миль определены поверхностные температуры и взяты пробы на соленость и щелочность. Периодически изучались распределение температур и гидрохимические элементы глубоких слоев. Вблизи острова Уединения произведена серия наблюдений над течениями — поверхностными и в глубине моря. Доказан приливо-отливный характер этих течений. Следует отметить, что к западу от острова в меридиональном направлении наблюдались теплые струи воды до 25 метров глубиной с температурой до плюс 1° (25 и 26 июля).

Все эти наблюдения существенно дополняют данные по Карскому морю, но не решают конечно вопроса об изучении его режима в целом. Для этого необходимы систематические гидрологические работы [228] на небольших исследовательских судах, не связанных какими-либо другими заданиями. Такие суда будут выбирать наиболее выгодные направления, и достаточно одного-двух удачных в отношении погоды и ледового состояния лет, чтобы режим моря в первом приближении был достаточно освещен. Тогда и последующие попутные работы на рейсовых судах получат значительно больший вес, отмечая годовые и сезонные уклонения. В ближайшее время после изучения Баренцова моря должно последовать столь же тщательное изучение баланса Карского моря, ибо уже начинается его промысловое использование.

Полярные загадки

В ледовом отношении Карское море значительно отличается от Баренцова. Зимой все море повидимому закрыто льдом, движущимся преимущественно под влиянием циркуляционных течений. Детом при господстве южных ветров лед с конца июля отжимается от берегов Байдарацкой губы и Ямала, оставляя открытым проход от пролива Югорский Шар к острову Белому. Иногда на этом пути в первой половине августа встречаются обильные площади льда, и для проводки обыкновенных грузовых судов требуется ледокол. Каков при этом ледовом варианте характер льда в северной части, сказать трудно. При продолжительных северных весенних ветрах льды Карского моря остаются нажатыми на южном его берегу. Чем севернее пересекают суда этот ледовый массив, тем легче форсировать лед.

Южная часть моря до меридиана устья Оби обычно свободна от льда в сентябре и в первой половине октября, а иногда также и в августе. Однако в отдельные годы, например в 1932 году, массив карского льда в августе был надвинут именно на южную часть моря. Полярный парадокс: чем севернее пересекали море суда, шедшие в Обь и Енисей, тем слабее был лед.

Приблизительно такую же картину представляло состояние льдов Карского моря и в августе 1933 года. Ледокол «Ленин» проводил суда по параллели Маточкина Шара. «Челюскин», пройдя последним проливом, шел на северо-восток в разреженных льдах с отдельными сгущениями. Потеряв вследствие аварии возможность форсировать перемычки, он принужден был ждать ледокола «Красин», который без особого труда вывел его 21 августа на чистую воду средней части Карского моря. [229]

Эта часть Карского моря находится в более благоприятных ледовых условиях, под влиянием теплых и пресных вод Оби и Енисея, а также атлантических вод в северной части, входящих сюда из Баренцова моря. В южной части этого участка летом обычно льда не бывает. В северной он более или менее разрежен и уплотняется с удалением на север.

В Карском море, кроме пути через новоземельские проливы, как известно, имеется еще путь вокруг северной оконечности Новой Земли. В ледовых условиях 1932 и 1933 годов было бы наиболее правильным пользоваться именно этим направлением. Средняя часть моря открывается от льда раньше, чем западная. При северных ветрах отдельные полосы разреженного льда встречаются у острова Вилькицкого, на водоразделе обских и енисейских вод.

Срок выхода судов из Мурманска таким образом диктуется ледовым состоянием Карского моря. Первую половину августа для 1933 года надо признать сроком нормальным. Напомним, что проход первых караванов в устьях Оби и Енисея возможен в конце июля и начале августа. Поскольку восточная часть Карского моря открывается для навигации значительно позже западной, — нет нужды в более раннем выходе из Баренцова моря, чем первая половина августа.

Значительно более трудной в ледовом отношении является восточная часть Карского моря. Отсутствие влияния каких-либо теплых вод дает возможность развиваться мощному ледяному массиву, опирающемуся на острова архипелага Норденшельда. К югу этот массив опускается до Пясинского залива, к северу поднимается к проливам Северной Земли. Очень часто, как например в 1933 году при проходе «Челюскина», этот северный отрог массива оказывается слитым с ледяным массивом в высоких широтах Карского моря, сидящим на острове Визе и других, пока еще неоткрытых островах я землях.

Восточнокарский ледяной массив очень устойчив и обычно бывает плотно надвинут на берег Таймырского полуострова. Часто в сентябре между ним и берегом Таймыра имеется лишь узкая полынья шириной в шесть-семь миль, прерываемая перемычками у выступающих в море мысов береговой линии. При продолжительных восточных ветрах полынья расширяется и дает свободный проход судам. Так произошло и с «Челюскиным».

Лишь в исключительно благоприятные в ледовом отношении годы, например в 1932 году, этот массив распадается и исчезает. «Таймыр» [230] в том году, идя от Северной земли к острову Диксон, вдоль берега льда не встретил.

К концу августа 1933 года этот массив несколько отжало от берега. «Красин» с пароходами, направлявшимися в Лену, и освободившийся к тому времени из льда «Сибиряков» воспользовались этой прибрежной полыньей и, местами форсируя льды, прошли к проливу Вилькицкого. Так прошел и «Челюскин», взявший от острова Уединения курс к берегу Харитона Лаптева и вдоль последнего — на северо-восток. В проливе Вилькицкого был встречен редкий лед, не представлявший никаких препятствий для навигации.

* * *

Если в Карском море, хотя и далеко не достаточно, все же ранее были произведены какие-то работы, то в море Лаптевых даже попутных наблюдений почти нет. Наблюдения с «Сибирякова» и «Мод», работы на «Таймыре» и «Вайгаче», устаревшие данные Нансена и Норденшельда, кое-какие сведения о южных прибрежных частях — вот и все!

Рельеф дна также освещен слабо. «Челюскин» и здесь наткнулся на резкое несоответствие картам глубин в западной части моря при выходе из пролива Вилькицкого. Недостаточны и неточны промеры в южных прибрежных частях моря и в проливах, ведущих в Восточносибирское море.

Гидрологический режим в летнее время почти не изучен. Он определяется в основном выносом огромной массы теплой пресной воды: Леной, Яной, Хатангой и другими якутскими реками. Сток этих рек неравномерен в течение года. В зимнее время для большинства рек оц ничтожен, поэтому и колебания гидрологических элементов в течение года здесь очень велики. Таким образом изучению режима и циркуляции вод в море Лаптевых должно предшествовать изучение режима впадающих в него рек. Изучена же пока лишь река Яна, обнаружившая много своеобразных черт.

«Челюскин» пересек море Лаптевых от пролива Вилькицкого до южной оконечности острова Котельного. Такое пересечение почти по параллели представляло большой интерес для рекогносцировочного изучения гидрологического режима. Однако начатый от пролива Вилькицкого гидрологический разрез со взятием глубоководных станций, пришлось, к сожалению, прервать на меридиане устья реки Лены вследствие разыгравшегося шторма, когда качка судна доходила до 50°. Все же полученный материал представляет большую научную ценность. [231]

В ледовом отношении море Лаптевых более благоприятно, чем соседние моря. Пресные теплые воды сравнительно легко разрушают образовавшийся за зиму лед. Лишь в западной части моря, под берегами Таймыра и Северной Земли, наблюдается ледяной массив, несколько похожий на восточнокарский. К югу язык этого массива опускается почти до Хатангского залива. Береговой припай достигает зимой наибольшей для полярных стран величины — ширина его около 250–300 миль.

В течение зимних месяцев, при средней температуре в минус 40 с лишним градусов, здесь идет интенсивное ледообразование. Континентальность климата как будто продвигается с материка на море. Толщина образовавшегося за зиму льда превышает два метра. Однако благодаря раннему образованию неподвижного ледяного покрова (в ноябре и в начале декабря прекращаются последние подвижки льда) он дает сравнительно мало торосообразований, состоит из льда малой мощности и весной быстро распадается. До разрушения ледяного покрова в открытом море образуется береговая полынья, [232] использование которой для мелких каботажных судов может значительно удлинить навигационный период.

«Челюскин» в море Лаптевых, идя от пролива Вилькицкого к проливу Санникова, прошел чистой водой, не видя льда. Пароходы ленской экспедиции, имевшие направление на юго-восток, коснулись ледяного массива, прижатого к берегу Таймыра, но пересекли его своими силами, не пользуясь ледоколом, оставшимся у мыса Челюскина. А в 1932 году «Сибиряков» от мыса Молотова вдоль Северной Земли шел тяжелым льдом, видимо, пересекая массив в продольном направлении.

Можно высказать предположение, что суда, выходя из пролива Вилькицкого в направлении к устью Лены, должны брать не прямой курс, а сначала выходить на восток, пересекая ледяной массив, а затем уже спускаться к устью Лены. Такое направление вероятно сократит прохождение ледовой зоны.

Проливы из моря Лаптевых в Восточносибирское море — пролив Дмитрия Лаптева и пролив Санникова — вскрываются ежегодно. Южный из них — пролив Лаптева — в конце августа и в сентябре совершенно очищается от льда. В северном проливе — Санникова — лед в это время еще встречается.

Основной недостаток обоих проливов — недостаточные глубины для больших судов. «Челюскин», проходя пролив Санникова по «белому пятну» карты, также встретил весьма малые глубины вне видимости берегов. Пришлось производить промеры с шлюпки для дальнейшего следования. Если в проливе Санникова и имеется более глубокий фарватер, то ограждение его весьма затруднительно. Поэтому в первую очередь должен быть весьма тщательно промерен и обследован пролив Лаптева, более удобный в навигационном отношении, но, как уже нами указано, также страдающий мелководьем.

* * *

Восточносибирское море также весьма слабо изучено. Суда посещают только южную его часть. Проблема существования мифической Земли Андреева до сих пор еще окончательно не разрешена. «Челюскин» сделал попытку продвинуться в это «белое пятно» карты. Однако тяжелые льды заставили судно спуститься к югу, к береговой линии Чукотки.

О гидрологическом режиме Восточносибирского моря нет совершенно никаких данных. Естественно, что это море, так же как и море Лаптевых, находится под значительным влиянием пресных речных [233] вод, в частности Колымы. Однако к северо-востоку от ее устья, в открытой части моря, всегда наблюдается мощный ледяной массив на месте предполагаемой Земли Андреева. Имеются ли здесь действительно какие-либо пространства суши, — неизвестно, но, судя по стабильности ледяного массива, можно во всяком случае предполагать, что в этом месте все же резкое повышение дна. Если это не суша, то в крайнем случае отмель, на которую опирается лед. В Восточносибирском море «Челюскин» проводил попутные работы, которые должны несколько осветить режим этого моря, не решая однако вопроса даже в первом приближении.

Что показал дрейф

Наиболее ледовым участком Северного морского пути является Чукотское море. Одна из характерных особенностей его в том, что оно более открыто в сторону полярного бассейна, чем остальные моря. Земля Франца-Иосифа, Северная Земля, Новосибирские острова являются как бы естественными барьерами, не позволяющими многолетнему полярному льду, так называемому паку, спускаться к югу. В Чукотском же море единственные острова Врангеля и Геральда такой защиты дать не могут. Береговая линия Чукотского моря описана достаточно точно. Здесь нужны сравнительно небольшие дополнительные работы. Рельеф дна, судя по произведенным промерам, ровный и освещен достаточно.

Иначе обстоит дело с гидрологическим режимом. Работами последних лет, особенно Ратманова, он в общем обрисован. Но этого недостаточно. Режим здесь весьма сложен. Через Берингов пролив в Чукотское море вливаются большие массы теплой тихоокеанской воды. С севера поступают значительные массы холодных полярных вод. Взаимодействие этих двух гидрологических объектов далеко не просто. По схеме Ратманова тихоокеанские воды, входящие в Чукотское море, создают в нем циркуляционное — против часовой стрелки — движение.

Исследования «Челюскина» в результате вынужденного дрейфа и зимовки в водах Чукотского моря выходят из ряда попутных работ, приближаясь к систематическому изучению в период осени и зимы.

Выводы из наблюдений 64 глубоководных станций, взятых в Чукотском море, могут быть конечно сделаны после полной обработки научных материалов. Однако уже из беглого просмотра ясно, что [234] они внесут в гидрологию моря много нового. Из восточной (американской) части Берингова пролива выходит на север мощная теплая струя. В Чукотском море, где-то около 67-й параллели, она отделяет северо-западную ветвь, идущую параллельно берегу. Основная масса воды идет на север и северо-восток, к мысу Хоп на Аляске. Разрез Этой струи (5—10 ноября) таков: от поверхности до 10–12 метров глубины — лед и холодная толща с температурой около минус 1,6°, близкой к температуре замерзания воды данной солености; между 12 и 20 метрами глубины — переходной слой; от, 20 метров до дна (48–50 метров) — вода с положительной температурой.

Наибольшая измеренная температура (7 ноября) — плюс 0,59° — находилась у дна.

Путь экспедиции, видимо, проходил по западной окраине струи, выходящей из Берингова пролива, и следовательно восточнее можно ожидать еще более высокой температуры.

У мыса Хоп эта струя, можно предполагать, разветвляется на Геральдскую (идущую на банку Геральд) и струю, идущую вдоль американского берега в направлении к мысу Барроу.

К северо-западу от линии с положительными глубинными температурами верхняя холодная толща увеличивается до мощности в 20 с лишним метров. Глубинные температуры падают, сохраняя величину около минус 0,5–0,6°.

Упомянутая нами ветвь Берингова течения, идущая параллельно Чукотскому берегу, на широте около 68° и западной долготе 172–173° имела 24–30 ноября в глубине тоже положительную температуру. К этому времени температура верхней холодной толщи была минус 1,7°, мощность — 20–30 метров. Теплая толща с положительными, увеличивающимися ко дну температурами имела максимум плюс 0,5°.

Переход от холодного слоя к теплому весьма резкий. Так на одной из станций 27 ноября на 30 метрах глубины температура была минус 1,7°, на 33 метрах — плюс 0,2°.

Северо-восточная окраина этой ветви на глубине также имеет хоть и отрицательные, но довольно высокие температуры: минус 0,3° — плюс 0,4°.

В промежутке между северо-западной и северо-северо-восточной струями, видимо, вклинивается с северо-запада холодная полярная толща с температурой минус 1,7°. В этой толще во второй половине декабря уже отметилась зимняя гомотермия — одинаковая температура от поверхности до дна. Наблюдения в течение зимы показали, что северо-западная ветвь постепенно к январю теряет положительные [235] придонные температуры и также принимает под всей толщей одну характерную для зимнего режима в этом районе температуру: минус 1,7–1,9°. Где наступает весенний режим, неизвестно.

Последняя гидрологическая станция, взятая со льда в лагере Шмидта, заключала в себе лишь зимние черты. Придонные наблюдения характеризуют главным образом движение вод в нижней толще моря. Верхняя же, возможно, имеет течение других направлений. Это можно выяснить после обработки наблюдений над дрейфом «Челюскина» и лагеря Шмидта.

Вероятно, что схема, данная Ратмановым, полностью сохранит свою силу для поверхностного слоя. Для глубинных же частей, возможно, представится другая картина.

Общий характер водной толщи в летнее время, судя по работам прежних лет, главным образом Ратманова, состоит в следующем. Теплое Берингово течение в Чукотском море в первых числах августа на поверхности имеет температуры, доходящие до плюс 8°, причем положительные температуры сохраняются почти до дна. Эти высокие температуры охватывают область моря в пределах сектора, ограниченного линией, идущей от Берингова пролива на северо-запад, затем, не доходя до острова Врангеля, поворачивающей на остров Геральда и идущей к американскому берегу. К северу от мыса Дежнева уже в июле имеются положительные температуры. Этой высоко нагретой водной толщей, как мы увидим ниже, определяется распределение льдов в летнее время в Чукотском море.

Следует еще отметить, что под самым чукотским берегом, видимо, имеет место юго-восточное течение, в Беринговом проливе прижимающееся к нашему берегу и вносящее в Берингово море ледяные массы с севера. Как известно, все эти течения определили петлеобразный характер нашего дрейфа.

Встречающийся в Чукотском море лед весьма отличен от льда других морей. Здесь он преимущественно многолетний, образовавшийся в результате ежегодного нарастания в течение зимы или из смерзания торосов. Мощность льдин многолетнего нарастания достигает 6–8 метров.

* * *

В летнее время на распределение льда существенное влияние оказывает теплое течение, идущее из Берингова пролива на север. Ситуация здесь такова. Под чукотским берегом имеется ледяной массив. В зависимости от состояния метеорологических элементов он [236] распространяется к северо-западу или к юго-востоку от мыса Сердце-Камень. Видимо, грубо говоря, встреча льда под берегом у мыса Сердце-Камень определяет среднее состояние ледовитости Чукотского моря. Кромка льда идет вдоль чукотского берега, затем поворачивает на север к острову Врангеля, окаймляя юго-восточный берег Этого острова, остров Геральда, и проходит куда-то на северо-восток. Все пространство от этой кромки к Берингову проливу в августе — сентябре, а весьма вероятно и в части июля, свободно от льда.

Плавание в прошлом американского охранного крейсера «Корвин» показало, что иногда и во второй половине июня можно проходить вдоль этой кромки, не встречая особых препятствий. С наступлением осени и зимы идет образование молодого льда, сначала быстро разрушающегося, затем закрывающего ряд площадей. Движение льда в Чукотском море не прекращается всю зиму. Берегового припая по сути дела здесь не существует. Сильные подвижки льда отражаются на всем массиве вплоть до береговой линии. Так например из расспроса местных жителей мы установили, что мощные подвижки льда, потопившие «Челюскина», были отмечены у мыса Сердце-Камень выпиранием льдин на берег.

* * *

Наблюдения над дрейфом льда в Чукотском море представляют наиболее интересную часть всех научных работ, проведенных на «Челюскине». Для регистрации дрейфа были применены наиболее точные методы. Каждая астрономическая обсервация, производившаяся через день или два дня, по точности равна наблюдениям берегового астрономического пункта третьего класса.

Определения производились универсальным инструментом Гильденбранда, преимущественно по звездам, с наблюдением широты по северной (обычно полярной) и южной звездам при обоих кругах инструмента с шестью наведениями на каждую звезду. Поправка времени определялась наблюдениями восточной и западной звезд также при обоих кругах шестью наведениями на каждую звезду. Только неблагоприятные условия погоды изредка нарушали этот порядок, уменьшая количество наблюдений.

115 таких астрономических пунктов — вот что дал нам дрейф!

Кроме астрономических обсерваций, производимых попеременно мною и Я. Я. Гаккелем, судовая вахта ежечасно выпускала лот с гидрологической вышки. Направление дрейфа определялось по компасу. [237]

Эти непосредственные измерения прокладывались нами на карте крупного масштаба. Кроме того О. Н. и Н. Н. Комовы через каждые четыре часа на «Челюскине» (в лагере несколько реже) производили инструментальные метеорологические наблюдения, а судовая вахта ежечасно записывала направление и скорость ветра.

Сопоставление направления и скорости дрейфа с направлением и силой ветра в связи с выявленными ранее Нансеном и Геральдом Свердрупом закономерностями позволит выявить постоянные течения Чукотского моря.

Изучение полученных нами материалов интересно еще и в том отношении, что оно может показать воздействие береговой черты на дрейф льда под влиянием ветра. Наблюдения над дрейфом Нансена на «Фраме» и Геральда Свердрупа на «Мод» происходили в открытых частях полярного бассейна. Дрейф же «Челюскина» может принести много новых и крайне интересных данных для общего изучения механизма движения ледяных массивов.

Направление дрейфа льда большей частью соответствует [238] направлению ветра с обычным отклонением дрейфа вправо. Из предварительных сопоставлений видно, что направление дрейфа меняется раньше, чем изменяется ветер. Это опережение происходит за один-три часа. Близко от берега вследствие трения льда это соответствие нарушается.

По мере того как море заполняется льдом, скорость дрейфа при той же силе ветра в значительной мере замедляется. Зимой дрейф происходит преимущественно вдоль береговой линии. При нажимных ветрах наблюдается мощное торосообразование, при отжимных — разводья также с торосообразованием, но в более слабой степени.

Для характеристики режима льда в Чукотском море большой интерес представляют периодические плановые съемки района лагеря Шмидта, сделанные Я. Я. Гаккелем, и вообще наблюдения над подвижкой льда в районе лагеря.

* * *

В целом наблюдения над дрейфом льда Чукотского моря и его поведением при различных метеорологических условиях дают новый большой материал для изучения общих проблем ледового режима.

Механизм движения ледяных масс не изучен. По нашему мнению следовало бы организовать при одном из научно-исследовательских институтов специальную лабораторию. Изучение на моделях (макетах ледяных массивов) позволит разработать инструментарий и методы наблюдений в природе. Создание на моделях приближенных к природе условий торосообразования, разводий и прочих явлений практических затруднений не встретит. Изучение движения льда на моделях должно проводиться подобно тому, как на моделях же изучаются явления наводнений.

Теоретически разработав вопросы движения льдов, подкрепив полученные выводы опытом на моделях и выработав соответствующий инструментарий и методы наблюдений, можно приступить к изучению явлений в природе в полном объеме. Подобное изучение даст многое и для конструкции полярных судов. У зимующих даже в береговом припае судов под влиянием сжатия льда часто ломаются шпангоуты и стрингеры, а механизм сжатий, разводий и тому подобных явлений, как мы отметили, нам еще неизвестен!

* * *

Каков же окончательный вывод из гидрографических и гидрологических наблюдений «Челюскина»? [239]

Путь проходим. «Челюскин» с небольшой помощью «Красина» прошел первый ледовый участок Северного морского пути — Карское море. Со льдами «Челюскин» был вынесен в Берингов пролив на втором, наиболее трудном участке пути. При наличии ледокола «Челюскин» мог бы быть освобожден даже до Берингова пролива и прошел бы путь самостоятельно.

Из этого следует, что основным мероприятием для борьбы со льдами на трассе Северного морского пути должна быть организация двух ледокольных баз: в Карском море, где база фактически уже существует, и в Чукотском море, где базы пока нет. Посылка отдельных ледоколов не вполне решает проблему. В каждом из районов должна работать определенная группа ледоколов разных типов, объединенных в одной службе. Такая организация позволит также учитывать и сберегать опыт плавания в этих водах.

Немаловажную роль играет конечно и авиационная разведка. С 1924 года, когда Б. Г. Чухновским в Карском море были начаты первые разведки льдов, прошло уже 10 лет. Авиоразведка применяется сейчас по всей трассе Северного морского пути. Техникой полетов в полярных районах в летнее и зимнее время наши летчики овладели в совершенстве. Однако методика фиксирования льдов с тех пор подвинулась весьма мало. Методы картирования видимого с самолета ледяного покрова, методика изучения движения льдов путем их окрашивания и так далее до сих пор не разработаны. А в совокупности с другими работами и обычными наблюдениями с судов это могло бы наконец решить вопрос о ледовом режиме арктических морей. [240]

Гидробиолог П. Ширшов. Жизнь Полярного моря

Своеобразный мир микроскопических животных и растений населяет морские воды. От поверхности до глубоких придонных слоев живут мельчайшие животные: различные рачки, личинки более высокоорганизованных животных, медузы, простейшие.

В поверхностных слоях моря, на той глубине, куда еще проникает солнечный свет, развивается весьма богатая флора микроскопических одноклеточных водорослей. Размер их клеточек измеряется сотыми и — реже — десятыми долями миллиметра. В полярных морях преобладают диатомовые водоросли, т. е. водоросли, клетки которых пропитаны кремнеземом.

Благодаря своему малому размеру и удельному весу, близкому к весу воды, а также благодаря наличию различных отростков, щетинок и тому подобных приспособлений клетки водорослей не падают на дно, а держатся во взвешенном состоянии в толще воды. Животным помогает также их способность к самостоятельному движению. [241]

В жизни моря очень большую роль играет планктон. Так называются мелкие растительные и животные организмы, свободно живущие в воде, но неспособные противостоять течению. Помимо того, что некоторые животные, например кит, питаются непосредственно планктоном, последний в конечном счете служит «кормовой базой» всего моря.

Подобно зеленым наземным растениям эти водоросли благодаря наличию в их клетках хлорофила — зеленого красящего вещества — способны синтезировать (создавать) органическое вещество за счет углерода растворенной в воде углекислоты. Совершенно так же, как зеленые растения на суше, водоросли являются в море единственным источником органического вещества, «первичным кормом» для животного мира.

В различных морях с различными условиями существования (температура, соленость воды и т. д.) планктон неодинаков. Не говоря уже о резко отличающемся планктоне опресненных устьев рек, можно различить планктон теплых и холодных течений, вод различного происхождения. Это особенно важно при изучении морских течений, показателем которых нередко может служить планктон.

* * *

Во время экспедиции на «Челюскине» прежде всего необходимо было собрать материал, дающий представление о видовом составе планктона и его распределении в зависимости от течений и различных факторов среды. До сих пор для таких полярных морей, как Карское, море Лаптевых, Восточносибирское, Чукотское, все это еще очень мало изучено.

На всем пути от Кольского полуострова до Берингова пролива через каждые 30 миль на ходу судна брались пробы из поверхностного слоя воды. Чтобы получить более точное представление о количестве организмов в планктоне, определенный объем воды (40 литров) процеживался через небольшую планктонную сеть. Кроме этого брались также качественные пробы обычным путем — длинной цилиндрической сетью типа «Цеппелин». На гидрологических станциях в море Лаптевых, Карском, Чукотском, а также на случайных остановках судна были взяты пробы планктона с различных глубин большой сетью типа «Джеди».

Помимо сбора качественных и грубо количественных проб широко применяется более точный количественный метод исследования растительного планктона. Проба определенного объема (1200 [242] кубических сантиметров), взятая батометром с поверхности или глубины, отстаивалась и при помощи центрифуги доводилась до объема в один кубический сантиметр. Таким образом все организмы, жившие в 1,2 литра воды, оказывались сконцентрированными в самом малом объеме. Отсюда пипеткой я брал несколько капель строго определенного объема и на счетной пластинке под микроскопом подсчитывал количество водорослей в этих каплях.

Как выяснилось, количество водорослей в планктоне полярных морей колеблется от нескольких тысяч до 200 тысяч клеток в одном литре.

Качественные и количественные пробы планктона продолжались и во время зимовки «Челюскина» во льдах Чукотского моря. Каждые десять дней через прорубь сетью и батометром брались пробы планктона. Благодаря наличию микроскопа пробы обрабатывались на судне, и до его гибели удалось обработать около трети весьма обширной коллекции.

Продуктивность планктона, т. е. количество органического вещества, накопляющегося в телах организмов, нередко определяют путем подсчета количества организмов, их общей массы в определенном объеме воды. Однако этот метод крайне груб и дает лишь самые приблизительные величины.

В физиологии высших растений давно применяется способ определения интенсивности усвоения растением углерода, углекислоты и синтеза органического вещества путем определения количества кислорода, освобождающегося при этом процессе.

Мною на «Челюскине» была принята несколько измененная методика немецкого физиолога Тюттера, исследовавшего процесс ассимиляции углекислоты водорослями Кильской бухты.

Проба воды, взятая батометром с глубины 0,5–5 метров, реже 10 метров, разливалась в две склянки с притертыми пробками; объем склянки — 250–300 кубических сантиметров. Одну из этих склянок я помещал в металлический светонепроницаемый футляр и затем на определенный промежуток времени оставлял обе на палубе в большом стеклянном сосуде с водой. После 10 — 12-часовой экспозиции я определял количество растворенного в воде кислорода обычным методом Винклера.

Как и следовало ожидать, в белой склянке количество кислорода в подавляющем большинстве опытов было больше, чем в темной. За один час на один литр воды выделялось от 0,001 до 0,091 кубического сантиметра кислорода. Сравнивая полученные на [243] «Челюскине» результаты с весьма немногочисленными наблюдениями других исследователей в более южных морях, следует признать, что интенсивность ассимиляции углекислоты в береговых полярных морях в летние месяцы примерно соответствует интенсивности у берегов Северной Норвегии в весенние месяцы или в южной части Балтики зимой.

* * *

Процесс ассимиляции в клетках зеленых растений можно представить следующим образом. Шесть молекул углекислоты расщепляются на кислород и углерод. Последний вместе с шестью молекулами воды связывается в простейший углевод, например глюкозу. При этом освобождаются шесть молекул газообразного кислорода. Нетрудно подсчитать, что на каждый грамм кислорода, освобождаемый растением при разложении углекислоты, приходится 0,94 грамма глюкозы, синтезируемой растением.

В среднем за сутки фитопланктоном выделялось 0,4 кубического сантиметра кислорода на один литр воды моря. В районах с обильным планктоном кислорода выделялось 0,5 кубического сантиметра на один литр воды. Это количество кислорода соответствует синтезу 0,54—0,67 миллиграмма глюкозы.

Можно повидимому принять в условиях наших полярных морей толщину продуцирующего слоя, в пределах которого водоросли получают достаточно света для фотосинтеза, равной 20 метрам. На один гектар поверхности моря за лето водоросли планктона «производят» 2–2,7 тонны сухого органического вещества. Оговариваясь, что эти величины нуждаются в проверке и уточнении, мы можем все же отметить, что продукция органического вещества, приходящегося на один гектар моря, весьма близка к продукции наземных растений на один гектар суши. Этот интересный вывод показывает, насколько полно мельчайшие растения полярных морей используют энергию солнечных лучей, несмотря на, казалось бы, крайне неблагоприятные условия существования, прежде всего при температурах ниже нуля. [244]

Гидрохимик П. Лобза. Химия морской воды и лед Полярного моря

Научное изучение состава морской воды помогает познать режим моря. Так например анализ морской воды дает представление о приливо-отливных и постоянных морских течениях, о влиянии воды, приносимой в моря реками, о распространении приточной воды на поверхности моря и т. д.

Составом воды в значительной степени обусловливаются количество и виды обитающих в воде животных и растительных организмов. Так как животные организмы поглощают кислород и выделяют углекислоту, а растения, наоборот, поглощают углекислоту и выделяют кислород, то на основании данных о содержании в том или ином районе моря кислорода и углекислоты можно иметь представление о жизни животных видов в данном районе.

Воды океанов и морей неодинаковы по своему составу. Больше того, даже в одном, отдельно взятом море химический состав воды не бывает постоянным. В моря впадают реки, несущие пресную воду. Эта вода, вливаясь в море, понижает, преимущественно около [245] берегов, соленость морской воды. Наоборот, сильные испарения, отсутствие осадков и образование льда немного повышают соленость воды. На различных глубинах вода также имеет неодинаковый химический состав.

На «Челюскине» пробы на гидрохимический анализ брались с поверхности моря через каждые десять миль на всем протяжении пути от Мурманска до Берингова пролива. Кроме того в пунктах, наиболее интересных по своему значению, делались глубоководные станции, на которых пробы воды брались с глубин специальными приборами, называемыми батометрами. При взятии проб прежде всего фиксировалась температура воды, а затем пробы поступали в химическую лабораторию, где производились необходимые анализы. Основными элементами, характерными для морской воды, являются: а) соленость, б) щелочный резерв, в) концентрация водородных ионов, г) содержание кислорода.

Помимо анализов, характеризующих наличие этих основных элементов, из наиболее важных для нас точек морей брались пробы на полный химический анализ, а с глубоководных станций брались пробы на содержание солей серной, азотной и азотистой кислот. За период рейса судна и за время зимовки произведено несколько сот определений солености. Колебания солености в различных пунктах пути следования «Челюскина» были довольно значительны. Особенно резко падала соленость с приближением к льдам и устьям рек.

Очень важны работы по установлению щелочного резерва морской воды. Щелочный резерв составляется из суммы основных солей угольной кислоты, каковыми являются углекислый и двууглекислый кальций, углекислый натрий и т. д. Содержание углекислого кальция в морской воде подвергается наибольшим колебаниям. Низшие животные организмы, используя углекислый кальций для построения своих скелетов, сокращают этим наличие кальция в морской воде. Скелеты скапливаются в глубинных слоях воды, и так как эти слои богаче углекислотой, чем поверхностные, то они растворяют кальций. Поэтому в придонных слоях содержание углекислого кальция выше, чем в поверхностных.

Определение количества кислорода в морской воде имеет также большое значение. По количеству кислорода в той или иной точке на глубине моря можно судить о том, происходит ли перемешивание горизонтальных слоев воды, насколько глубоко происходит обмен воды и т. д. С другой стороны, количество кислорода, [246] растворенного в морской воде, играет весьма большую роль для органической жизни моря.

Анализ на кислород требует большой тщательности. Кроме того определение содержания кислорода должно производиться сразу же после взятия пробы, чтобы в склянку не проник кислород из воздуха. Содержание кислорода в верхнем слое морской воды находится почти в полном равновесии с содержанием кислорода в воздухе. Глубинные слои беднее кислородом, так как они снабжаются почти целиком лишь путем вертикальных перемешиваний воды. Наличие интенсивных течений и действие ветра способствуют обмену вод и поступлению кислорода на глубину. Поэтому прибереговые зоны имеют более равномерное распределение кислорода, чем открытые моря.

Что касается физических свойств морской воды, то на «Челюскине» производилось определение электропроводности, т. е. способности раствора проводить электрический ток.

Это производилось в пробах морской воды, которые одновременно подвергались и анализу на содержание растворенных солей. Чем выше концентрация солей в морской воде, тем больше величина электропроводности этой воды; при этом наблюдается строгая зависимость между концентрацией солей и электропроводностью.

Имея соотношение между показателем электропроводности и соленостью морской воды, можно это соотношение практически использовать для облегчения исследовательской работы в походных условиях. Можно определение солености методом химического анализа (титрования) заменить определением величины электропроводности. Хотя определение электропроводности и занимает не меньше времени, чем определение солености, а иногда даже и больше, все же оно имеет две существенные положительные стороны:

1. Не надо возить с собой на судах стеклянное оборудование (колбы, пипетки и т. д.), необходимое при определении солености по методу химического анализа: стекло бьется как во время перевозки, так и во время самой работы в рейсе, особенно когда море неспокойно.

2. При определении электропроводности не требуется реактивов, за исключением небольшого количества хлористого калия и незначительного количества соли платины для электродов.

Эти соображения и целый ряд других говорят о необходимости перейти от определения солености по методу химического анализа к определению показателя электропроводности морской воды.

Работы, проделанные в экспедиции, имеют особенный интерес [247] с той точки зрения, что они велись не только в период полярного лета, но и зимой. Важно еще и то обстоятельство, что все наблюдения над химизмом морской воды в зимний период производились в восточной части Северного морского пути, в почти неизученном доселе Чукотском море.

* * *

Морская вода, в которой содержатся растворенные соли, замерзает при температуре ниже нуля. Чем больше содержится в воде солей, тем при более низкой температуре она замерзает. В зависимости от солености температура замерзания морской воды колеблется от минус 0,2° до минус 2,2°. При температурах, близких к точке замерзания морской воды, из нее выпадают кристаллы льда (в виде пластинок и игл), состоящие почти из чистой воды. При низких температурах происходит процесс выпадания из морской воды различных солей, причем каждая соль выпадает при свойственной ей температуре.

Во время дрейфа «Челюскина» в ноябре 1933 года вследствие передвижек льда вблизи корабля образовалась целая сеть разводий. Нам удалось проследить на них рост ледяного покрова.

Наблюдения производились в течение 52 суток вплоть до 16 января 1934 года. Для измерения толщи льда делались каждый раз новые проруби, которые после измерения засыпались вынутым из этих же прорубей льдом и сверху слоем снега. Время от времени брались пробы льда на химический анализ и определение некоторых физических свойств. Наблюдения над ростом льда прекратились после того, как поле молодого льда было покрыто сетью трещин. Вести наблюдения дальше не имело смысла, так как неизбежно через трещины сказалось бы влияние температуры воздуха.

Выпавший снежный покров под влиянием ветра покрыл неравномерно ледяное поле, что также отразилось на росте льда. Лед имел разную толщину. В частях поля, покрытых толстым слоем снега, лед оказался на семь-восемь сантиметров тоньше.

Ледяные поля под влиянием ветров и течений движутся, или, как принято говорить, дрейфуют. Сила дрейфа зависит от силы ветра и от скорости течений. Ветры создают в ледяных полях передвижки и перегруппировки.

Как только дрейфующий лед наталкивается на препятствие, например берег, остров, неподвижный лед и т. д., движение льда прекращается. Если ветер не ослабевает, сплошное ледяное поле начинает взламываться. Во льду появляются трещины различных [248] направлений, и лед ломается на более или менее крупные куски. В одних местах льдины расходятся, образуя разводья, в других — нагромождаются друг на друга. В более слабых местах ледяного поля лед дробится. Раздробленные мелкие куски и отдельные, более крупные обломки, двигаясь вперед, наползают друг на друга, образуя огромные валы и гряды битого льда.

Учитывая это обстоятельство, приходилось промеры толщины льда производить на поверхностях, покрытых равномерным слоем снега. Благоприятствовало то обстоятельство, что лишь с одной стороны ледяного поля, около тороса, намело пласт снега толщиной в 45–48 сантиметров. Вся остальная поверхность поля имела ровный снежный покров, не превышающий 20 сантиметров.

В результате наблюдений оказалось:

1. Первые дни рост ледяного покрова идет гораздо интенсивнее. Постепенно спадая, он подходит к одной определенной величине нарастания льда — в среднем немного больше сантиметра в сутки.

2. Нарастание льда в частях, близких к многолетним льдам, идет быстрее, чем в отдалении от них. Так оказалось, что молодой лед около торосов в конце наблюдений был толще на девять сантиметров, чем в середине поля. Влияние многолетнего льда быстро ослабевало, и на расстоянии четырех метров этого влияния на рост льда не наблюдалось.

На всем пространстве ледяного поля, покрытого ровным слоем снега, на 52-е сутки лед имел толщину 58 сантиметров. Около многолетнего массива толщина льда равнялась 67 сантиметрам. На расстоянии двух метров от тороса лед имел толщину 61 сантиметр; на расстоянии четырех метров толщина молодого льда такая же, как на всей остальной площади поля.

Как происходит процесс таяния ледяного покрова?

Часть воды от растаявших под действием солнечных лучей льда и снега испаряется; часть сливается со льда на поверхность моря; часть же воды просачивается сквозь капилляры во льдах, и так как эта вода менее солена, чем морская, и легче ее, то она держится между льдом и морской водой. Из этой пресной воды идет образование кристаллов, которые легко примерзают к нижним поверхностям ледяных глыб. Таким образом льдина как бы «растет вниз», и за период полярного лета весь покрывающий море лед не успевает растаять.

Морской лед имеет различный цвет. Цвет морского льда обусловливается в основном содержанием в нем солей. Молодой лед имеет зеленовато-мутный цвет. Чем старее лед, тем больше голубоватый [249] оттенок он имеет. Многолетние льды имеют чистый бледноголубой цвет и очень прозрачны.

Исследуя физические свойства льда, мы определяли его удельный вес и так называемую полостность, т. е. количество вкрапленного в него воздуха. Определения удельного веса прибором Шулейкина показали, что все многолетние льды имеют удельный вес ниже, чем льды годовалые и молодые.

Годовалый лед в свою очередь легче, чем лед молодого образования, главным образом из-за того, что последний пропитан морской водой. Удельный вес льдов колеблется в пределах: многолетний — 0,83—0,88, годовалый — 0,88-0,92 и молодой — 0,91-0,93.

Определяя содержание воздуха во льду прибором Арнольда — Алябьева, удалось выявить, что в молодом льду воздуха содержится меньше, чем в старом, многолетнем. Исследования показали, что на каждые сто граммов льда содержится: в молодом льду — от 4,6 до 7 кубических сантиметров воздуха, в многолетнем — от 12 до 15,5.

Что касается химического состава льда, то в судовой обстановке удалось лишь произвести определения на соленость и щелочность. Определения производились в пробах, взятых с различных горизонтов льда. Молодой лед распиливался на горизонтальные слои в пять — десять сантиметров, а из торосов брались обычно три пробы: с верхушки, середины и основания тороса.

Интересно содержание поваренной соли (хлора) в совсем молодом льду. Все определения показали, что молодой лед, образовавшийся в зимний период, содержит в среднем в шесть раз меньше солей, чем морская вода. Соленость старого льда чрезвычайно ничтожна вследствие того, что содержание солей во льду с годами уменьшается. Соли переходят в раствор и просачиваются вниз, а также выветриваются. В среднем старый лед содержит соли в три тысячи раз меньше, чем морская вода, и в пятьсот с лишним раз меньше, чем молодой лед.

Такая повышенная соленость молодого льда объясняется тем, что он содержит в себе значительное количество морской воды. Лед весеннего происхождения и годовалый лед имеют соленость меньшую, чем совсем молодой лед, но значительно большую, чем старый. [250]

Метеоролог Н. Комов. Наблюдения за погодой

Командование экспедицией на «Челюскине» во главе с О. Ю. Шмидтом уделило очень много внимания научно-исследовательским работам по изучению всех тех атмосферных явлении, которыми сопровождался челюскинский рейс.

До Колючинской бухты с нами ехал синоптик т. Простяков; на его обязанности лежало предсказание погоды. Аэролог т. Шпаковский при помощи радиозондов и шаров-пилотов «штурмовал небо» — исследовал высокие слои атмосферы, достигая иногда и стратосферы. Наконец круглосуточные наблюдения за текущей погодой вели метеорологи-наблюдатели О. Н. и Н. Н. Комовы.

Метеорологические наблюдения на «Челюскине» велись по морской программе: круглые сутки через каждые четыре часа. Особо интересные явления в атмосфере заносились в дневник погоды вне всяких сроков дежурным метеорологом. Все наблюдения можно разделить на две части: 1) наблюдения при помощи точных приборов и 2) визуальные, т. е. наблюдения на-глаз; они касаются таких [251] атмосферных явлений, которые пока еще не поддаются точным измерениям.

Приборами измерялись скорость ветра и его направление, температура и влажность воздуха, атмосферное давление. При помощи самописцев эти явления фиксировались в процессе их непрерывных изменений.

К визуальным в основном относятся наблюдения над формой облаков, происхождением и особенностью туманов, характером видимости, формой снежинок и т. д. Все визуальные наблюдения записывались в специальный дневник погоды, который мы старались вести непрерывно.

Метеонаблюдения на «Челюскине» ежедневно по радио направлялись в Центральное бюро погоды, которое, пользуясь ими, должно было давать предсказания погоды. Наша служба погоды давала необходимые сведения и непосредственно командованию парохода.

Практическая часть работы одновременно включала в себя и научно-исследовательскую сторону. Весь накопленный материал наносился в наших научных центрах на ежедневные синоптические карты погоды. По ним можно определить основные тенденции в движении циклонов, антициклонов и арктических воздушных масс в пределах Чукотского моря, а это очень важно для выработки научных предпосылок к дальнейшему предсказанию погоды на таком важном участке Северного морского пути, каким является Чукотское море. Понятно, материал одной зимы еще весьма недостаточен, но все же из этих наблюдений пока можно исходить.

Все участники нашего плавания, команда и члены экспедиции с живым интересом относились к нашим метеорологическим наблюдениям. Сводки каждые четыре часа вывешивались в двух местах на пароходе. Всех интересовал, особенно во время дрейфа во льду, вопрос о ветре, его силе и направлении, так как было известно, что очень часто дрейф совпадал с направлением ветра.

Недовольство ненужным и вредным направлением ветра иногда в шутливой форме обращалось и на самих метеорологов. «Это наши «ветродуи» напускают плохой ветер, знаем мы их!» — шутили челюскинцы, когда продолжительные юго-восточные ветры гнали нас от Берингова пролива на север и запад, назад, по пройденной уже один раз ледяной дороге. Предлагались «радикальные» меры: «Нужно одного из них бросить за борт и отдать в жертву морским богам; тогда все будет хорошо и подует долгожданный норд-вест, который опять принесет нас в Берингов пролив». Это были конечно шутки, [252] которыми были богаты наши дни, но ветер не шутил, а гнал пароход все дальше, отдаляя нас от заветного Берингова пролива.

Иногда на дрейф льдов больше влияет ветер, иногда течение, если льды попадают в район расположения какого-либо морского течения.

Интересно, что из Берингова пролива 4 ноября 1933 года «Челюскин» был отнесен далеко на север при довольно сильных ветрах северных же румбов. Повидимому Геральдово течение несло нас на север против ветра. В районе Берингова пролива и острова Геральда дрейф почти не подчинялся ветру. Но зато со второй половины ноября, когда «Челюскин» был северо-восточными ветрами отнесен на запад, в Чукотском море дрейф все больше и больше согласовывался с направлением ветра. Все ждали северо-западного и западного ветров, которые должны были бы нас опять приблизить к Берингову проливу, но, увы, чаще дули юго-восточные ветры, и нас несло в основном на запад и иногда на юг и север.

Читатель обычно представляет себе в этих местах сильные морозы — в 50 или 60°. Мы должны его разочаровать. Начиная с 10 августа (день выхода из Мурманска) и до гибели «Челюскина», т. е. до 13 февраля 1934 года, морозов ниже 40° по Цельсию не было, а 11 декабря было даже 1,5° тепла с мелким моросящим дождем. До второй половины декабря температура воздуха колебалась в среднем от минус 8° до минус 25°. Затем пошли более сильные морозы — в 30° и ниже. Январь был сравнительно холодным и ясным с температурой от минус 25° до минус 35°. Февраль был немного теплее, в особенности его первая половина. Авария «Челюскина» произошла при температуре выше минус 30°, при северном ветре в шесть баллов (12 метров в секунду) и при сравнительно слабой нижней метели.

Надо отметить, что за все время нашего плавания и дрейфа в Ледовитом океане очень сильных ветров, в девять баллов и выше, было очень мало; обыкновенно преобладали ветры в три-пять баллов.

Туманы приносились из далеких районов. Были также туманы и местного происхождения — над разводьями с чистой водой.

Мы надеемся, что метеоматериал, накопленный нами хотя и за очень ограниченный срок, в восемь с половиной месяцев, все же даст науке о погоде и Главному управлению Северного морского пути новые и полезные данные для дальнейшего суждения о климате наших северных морей. [253]

Аэролог Н. Шпаковский. В стратосферу!

Дождь, снег, туман, ветер, облачность и прочие явления природы объединяются понятием погоды. Наука, занимающаяся изучением физико-химических явлений, связанных с погодой и ее изменениями, называется метеорологией, учением о погоде.

Первоначальные попытки объяснить сложные явления погоды изучением только нижних слоев атмосферы не дали удовлетворительных результатов. Потребовалось исследование все более и более высоких слоев.

Исследования свободной атмосферы (называемой так в отличие от атмосферы, непосредственно прилегающей к поверхности земли) потребовали более сложных методов и приборов. Отделы метеорологии, занимающиеся преимущественно исследованиями свободной атмосферы, выработкой методов и приборов для ее изучения, называются аэрологией.

Исследование причин, влияющих на погоду, обнаружило зависимость погоды отдельных районов друг от друга. Были открыты [254] так называемые очаги погоды — районы, оказывающие особенно сильное влияние на окружающие, даже отдаленные местности. Одним из таких очагов является Арктика, определяющая погоду не только прилегающих районов, но всего северного полушария земли.

Среди разнообразных научных работ, поставленных на пароходе «Челюскин», было уделено должное внимание изучению погоды Арктики, т. е. ее метеорологии, в частности аэрологии.

Для аэрологических исследований остановились на методах радиозондов и шаров-пилотов. Исследование атмосферы радиозондами системы профессора Молчанова дает распределение температуры, показывает давление свободной атмосферы. Шары-пилоты позволяют получить данные о распределении, скорости и направлении ветра в атмосфере.

На «Челюскине» жилая каюта служила нам и рабочим помещением. На единственном небольшом столе устроились синоптик и биолог. По моей просьбе строители соорудили над паровым отоплением столик-полочку. Во время работы дополнительно раскладывался походный столик. Было тесновато. Вместе с непременным участником всех радиозондовых выпусков Иванюком мы смонтировали установку зарядки радиозондовых аккумуляторов.

Рабочие-строители выстроили из фанеры в кормовой части средней палубы сарай. В нем производилось наполнение водородом шаров-пилотов и шаров для подъема радиозонда. Сам выпуск производился обычно с кормы. Сигналы радиозонда принимались приемником судовой радиостанции. Моими постоянными добровольными помощниками-консультантами были тот же радист Иванюк и инженер Ремов. Метеорологические наблюдения производили наблюдатели-метеорологи Комовы, отправлявшиеся на зимовку на остров Врангеля. Охотно помогали выпуску радиозонда, если это требовалось, и другие челюскинцы. Как только намечалась благоприятная для выпуска радиозонда погода — отсутствие осадков, сильного ветра, качки, — в нашей каюте открывалась мастерская.

Ремов запаивал контакты ячеек аккумуляторов, исправлял шестеренки, рычаги радиозондов. Радист Иванюк и я заливали кислотой два-три комплекта аккумуляторов, проверяли напряжение, изоляцию, работу перьев барографа и термографа, настраивали радиопередатчики, проверяли работу приемников температуры и давления, для чего в каюте была протянута антенна. Напряжение получали от сухих элементов. Проверка совместной работы приборов требовала участия всех нас троих. Иванюк принимал сигналы в радиорубке, [256] Ремов подавал их в каюте, перемещая перья барографа и термографа, а я бегал то к Иванюку проверять слышимость сигналов, то в каюту для налаживания их.

Испарение серной кислоты аккумуляторов, запахи развешанных для просушки резиновых оболочек, резинового клея, ацетона, общая теснота создавали в нашей мастерской условия, конечно не благоприятствующие ни работе, ни проживанию в каюте, но мы не прекращали исследовании…

* * *

Все готово. Погода благоприятная. Сговорился со старшим радистом Кренкелем о времени, удобном для выпуска радиозонда, чтобы Это не мешало работе судовой радиостанции. Заранее с Ремовым перетащили на корму в сараи три-четыре баллона водорода. Проверили работу кранов, наличие водорода. Обычная причина утечки водорода — недостаточно тщательная пригонка заводом кранов для выпуска газа. Ремов наспециализировался быстро наполнять оболочки водородом: я только успеваю привязывать шар к шнуру, а у него уже готов следующий. Все же наполнение от 13 до 20 оболочек занимает больше часа. Даже при небольшом ветре шары тянут сильно. С навязыванием шаров одному не всегда удается справиться, но помощники находятся всегда.

Все шары наполнены, вереница их, красивой гирляндой поблескивая на солнце, качается за кормой. Идем в каюту. Проверяем напряжения, устанавливаем аккумуляторы, собираем прибор, спаиваем все контакты, прицепляем пропеллер. Он вращает при подъеме систему контактов, соединяющих передатчик с перьями термографа и барографа, замыкая различные комбинации их при различных положениях перьев. Иванюк в радиорубке налаживает приемник.

Прибор собран, выносишь его на корму «выдерживаться», т. е. принять температуру окружающего воздуха. Прибор «выдержался», перья барографа и термографа не меняют положения при постукивании. Записаны положения перьев, метеорологические данные. У Иванюка тоже все готово. Присоединяем антенну, замыкаем передатчик. Бегу в радиорубку.

Ремов с большим напряжением удерживает прибор с шарами на сильном ветре. Кто-нибудь из присутствующих вращает пропеллер радиозонда, замыкает сигналы радиопередатчика. В радиорубке Иванюк слушает сигналы: слышимость хорошая.

Иду в кормовую часть спардека, даю сигнал Ремову выпускать [257] радиозонд и в этот момент включаю секундомер. Бегом в радиорубку — Иванюк уже настроился и протягивает мне одно «ухо» телефона.

Записываю сигналы, время от времени подстраиваю радиоприемник. Средняя продолжительность приема сигналов около часа. Обычная причина окончания наблюдения — это остановка пропеллера из-за прекращения подъема радиозонда вверх. Воздух разрежается, шары раздуваются. Наступает предел прочности растягивающейся резины. В зависимости от величины первоначального раздутия шара разрыв происходит чаще всего на высоте около 10 километров. Часть шаров лопается. Теряется необходимая подъемная сила, радиозонд останавливается или падает вниз. Прием сигналов окончен. Обрабатываю результаты, по полученным данным расчерчиваю графики изменения температуры и давления.

Не всегда выпуски удачны. Иногда причиной неудачи бывают неблагоприятные метеорологические условия. Вследствие сильной влажности воздуха и частого в Арктике содержания в нем переохлажденной воды на приборе оседает вода или лед. Накоротко замыкается передатчик, подача сигналов прекращается. Иногда причиной неудачного выпуска радиозонда бывают недоброкачественность аккумуляторов и замерзание их при низких температурах. Исправные в начале выпуска аккумуляторы начинают «садиться», слышимость сигналов падает, и наконец радиозонд совсем замолкает.

Всего на «Челюскине» было выпущено 11 радиозондов. Наибольшая высота подъема — около 23 километров, где температура оказалась равной минус 42° по Цельсию.

Шаро-пилотные наблюдения технически очень просты, требуют двух, а при достаточной опытности и одного наблюдателя. Большинство выпусков шаров-пилотов на «Челюскине» было произведено на Чукотском море во время дрейфа вмерзшего во льды судна. Наблюдения производились мной совместно с Комовыми. Теодолит устанавливался в 200–300 метрах от судна на льду. За исключением некоторых неудобств в связи с легкими отмораживаниями никаких затруднений наблюдения не вызывали.

Результатами шаро-пилотных исследований являются данные о скорости и направлении ветра на поверхности льда и на максимальной высоте видимости шара. Наибольшая высота, куда подымались шары-пилоты, — около девяти километров. [258]

Не многие из метеорологических пунктов СССР производят радиозондовые наблюдения, требующие сравнительно сложного оборудования и повышенной квалификации наблюдателя.

Ряд попыток выпустить радиозонды был сделан на судах, направлявшихся в Арктику, но сложность наблюдений в судовой обстановке не дала удовлетворительных результатов. Первый удачный выпуск радиозонда в судовой обстановке был произведен на «Челюскине».

Дополнительная ценность наших наблюдений заключается в том, что они захватили в этом отношении совершенно неисследованную восточную часть арктического сектора СССР. Основная причина успеха — безотказная помощь челюскинцев, в особенности радиста Иванюка и инженера Ремова.

Радиозондами и шарами-пилотами изучается строение атмосферы. Конечной целью является изучение погоды, возможность точного и своевременного предсказания ее. Не только сельское хозяйство и транспорт всех видов, но вся хозяйственная жизнь страны подвергаются постоянному влиянию погоды и требуют точного и своевременного предсказания ее. Основным ключом к раскрытию закономерностей погоды северного полушария является погода Арктики.

Накопляющиеся постепенно холодные массы прорываются отсюда на юг. Ежедневно три раза в сутки бюро погоды СССР наносит на географические карты с помощью особых знаков элементы погоды, сообщаемые аэрометеорологическими станциями. Получаются картины погоды по земной поверхности. На них видны: области, захваченные массами холодного арктического воздуха, прорыв его на юг; последовательные изменения и перемещения элементов погоды; намечаются пути их преимущественных передвижений и изменений, а тем самым создается возможность в последующих аналогичных случаях предсказать их изменения.

Но близкие в разных случаях картины элементов погоды на поверхности земли далеко не всегда сопровождаются одинаковыми изменениями метеорологических элементов на высоте. Например сильное падение температуры на поверхности земли хотя бы от минус 15° до минус 25° сопровождается в одном случае аналогичными изменениями температуры в более высоких слоях атмосферы, а в другом, при тех же температурах земли, — малыми изменениями или повышением температуры в вышележащих слоях атмосферы. Не имея данных о свободной атмосфере, можно наверняка ошибиться. [259]

На помощь метеорологии в подобных случаях приходят аэрологические наблюдения. Большая часть ошибок предсказания погоды происходит из-за незнания или неумения использовать аэрологические данные. Особенно существенное значение приобретают аэрологические наблюдения в Арктике, где например температура внизу — без знания мощности и толщины охлажденных слоев воздуха — легко может привести к ошибочным заключениям в предсказании прорывов холодных масс воздуха на юг. Поэтому каждое исследование атмосферы Арктики радиозондами, шарами-пилотами и другими методами, в особенности в мало исследованном восточном секторе ее, представляет большую ценность. [260]

Зоолог В. Стаханов. Животный мир Арктики

Изучение географического распространения видов животных в полярных морях и на расположенных среди них островах имеет большое значение для овладения богатствами Севера.

Благодаря многолетним работам Государственного океанографического института уже проведены ценные, регулярные наблюдения над биологическим режимом и особенно над рыбами Баренцова моря. Этими данными сейчас пользуются тралловые суда. Исследования Центрального института рыбного хозяйства в Белом море дали также весьма интересные данные о распределении и количестве гренландских тюленей. Разведка залежек тюленя с самолета стала здесь неотъемлемой частью всей зверобойной кампании.

Трасса Северного морского пути на восток от Баренцова моря в биологическом отношении изучена еще очень мало. В Карском море отдельные рейсы зверобойных судов и научных экспедиций дали некоторые материалы для общей характеристики животного [261] мира моря и его островов. В Восточносибирском и Чукотском морях ценные материалы по гидробиологии собрала экспедиция на «Мод». Рейс «Сибирякова» в 1932 году, на борту которого находились три биолога, дал весьма интересные биологические материалы о всей трассе Северного морского пути. Но всего этого слишком мало.

Поход «Челюскина» 1933–1934 годов по трассе Северного пути должен был значительно пополнить наши сведения о фауне полярных морей. Зоологические наблюдения, произведенные за время похода, особенно по Чукотскому морю, представляют большой интерес.

Карское море — одно из наиболее трудных в ледовом отношении. Степень его ледовитости имеет большое значение для распределения и распространения позвоночных животных, особенно для так называемых пагофильных видов, т. е. животных, которые в своей биологии связаны со льдами. В Карском море мы повсеместно наблюдали чайку-пагофилу — типичного ледолюба. Первого моржа «Челюскин» встретил в центре Карского моря, у острова Русского.

Гренландского тюленя в Карском море мы встретили на севере, почти под 80° северной широты.

Карское море в промысловом отношении несомненно представляет большой интерес. Уже опыт целого ряда зверобойных судов показывает, что промысел как в прибрежном, так и в открытом море дает здесь хорошие результаты.

Море Лаптевых в отношении морских животных изучено крайне слабо, хотя по данным экспедиции Вилькицкого на «Таймыре» и «Вайгаче» известно, что к северу от Новосибирского острова есть большие лежбища моржей и птичьи базары.

В проливе Санникова нам попался дельфин — морская свинка. Это очень интересное, новое зоогеографическое наблюдение. Видимо, как и белуха, весной многие морские звери проникают в полярные моря с востока, т. е. в направлении, в котором происходит весеннее-летнее разрежение льдов в этих морях.

В Чукотское море из Берингова пролива поступают теплые воды Тихого океана. Поэтому в Чукотском море найдены представители тихоокеанской фауны.

Из морских млекопитающих для Чукотского моря характерны: морж, морской заяц (лахтак), белуха, целый ряд видов китов, в том числе гренландский и синий. Проникают сюда тихоокеанские тюлени — нерпа, сивуч, полосатый тюлень. [262]

Весной, когда во льдах Чукотского моря появляются полыньи и разводья, через Берингов пролив попадают сюда морж, акиба, белуха. Больших, ценных залежек этих видов здесь не наблюдается. Некоторые из них щенятся в южной части Чукотского моря, в районах, прилегающих к Берингову проливу. Но в основном щенные залежки зверя находятся в Беринговом море, в его центральной части — близ берегов Чукотки, около острова Лаврентия и у берегов Аляски.

Звери проникают со льдов, активно или пассивно дрейфуя на льдах вместе с молодняком на север, через Берингов пролив в Чукотское море. В зависимости от ледовых условий они распределяются по всему морю. Там, где есть малейшие полыньи или разводья, всегда появляется зверь.

В Чукотском и Беринговом морях несомненно сохранились еще значительные запасы ластоногих и китообразных. Окончательно выяснить промысловую ценность этого района можно будет лишь после тщательных аэроразведок, предпринимаемых Управлением Северного морского пути в числе прочих исследований по биосъемке Арктики.

Количество моржа тихоокеанского стада значительно уменьшилось под влиянием того хищнического промысла, который велся здесь промышленниками, особенно в конце прошлого и начале текущего столетия. В связи с этим местное население объявило заповедным лежбище на острове Аракамчечен.

Белый медведь характерен для северных частей Чукотского моря, особенно для района острова Врангеля. На дрейфующих льдах в центре моря он встречается очень редко.

С «Челюскина» нами редко наблюдался медведь, хотя мы тщательно следили за появлением каждого следа в окрестностях корабля. Белый медведь очевидно совершает по дрейфующим льдам переходы с севера на юг и обратно, но эти переходы, видимо, являются случайными. В западных полярных морях, особенно в Карском, белый медведь более обычен.

Песец далеко проникает с Чукотского побережья в глубь моря и всю зиму держится среди дрейфующих льдов. Это мы наблюдали за время зимовки «Челюскина» и жизни в лагере Шмидта.

Тихоокеанские формы млекопитающих (полосатый тюлень), как установили наблюдения на «Челюскине», проникают на запад до мыса Шелагского, где мы их видели в середине сентября 1933 года. [264]

Типичным животным для Чукотского и Берингового морей является морж. Весной, в мае, вместе с дрейфующими льдами морж продвигается на север, в Чукотское море, распространяясь к острову Врангеля, и на восток — к берегам Аляски, к заливу Мэккензи. На Запад он идет в пролив Лонга и в Восточносибирское море.

В зависимости от ледовитости моря морж по разному распределяется в Чукотском море. В ряде мест можно промышлять моржей близко от берега среди дрейфующего льда; в других местах можно годами его не встретить, если эти районы сильно забиты льдом.

В октябре мы с «Челюскина» наблюдали огромные стада моржей, мигрирующих в Берингов пролив. Моржи шли огромной полыньей к берегам Аляски, на юго-восток. Миграция продолжалась в течение нескольких дней, причем количество зверя можно было исчислять тысячами.

Самым распространенным из ластоногих является нерпа. Она встречается в Чукотском море круглый год. Среди зимы в появившейся трещине или полынье всегда можно встретить нескольких нерп. На гладком льду особенно хорошо видны так называемые лунки и продыхи, которые проделывают эти тюлени, чтобы под льдом можно было дышать свежим воздухом.

В конце февраля и в марте, когда появляются трещины и разводья, особенно у берегов, нерпы вылезают на лед и образуют щенные разрозненные залежки. Маленькие, в 35–40 сантиметров длиной, новорожденные тюлени, покрытые белой пушистой шерстью, некоторое время пребывают на льду, после чего вслед за своей матерью сходят в воду.

Через Берингов пролив весной в Чукотское море поступают большие стада нерп-акиб. Эскимосы, живущие на мысе Дежневе в стойбище Наукан, и чукчи с Уэллена в это время года имеют хороший промысел.

Птиц арктических морей мы знаем еще очень плохо. Западные моря изучены лучше, так же как и некоторые из островов (Новая Земля, архипелаг Франца-Иосифа) и участков побережий Сибири. Птичьи базары, характерные для западных морей, более или менее хорошо известны и описаны соответствующими исследователями.

Чукотское море характерно как область больших перелетов птиц. Огромное количество птиц, различные виды уток и нырков летят от острова Врангеля и вдоль берегов Чукотки, с запада на восток к Берингову проливу, останавливаясь на кормежку на незамерзших еще озерках и в болотистых участках тундры. Много видов птиц [265] летит из Аляски через Берингов пролив и, наоборот, в Аляску с Чукотки.

Полярные животные — млекопитающие и птицы — в своем распространении тесным образом связаны со льдами.

В летнее время среди льдов мы встречаем плавающих в разводьях чистиковых, гагаро-чистиковых и других птиц; много утиных, главным образом морянка и гага, и наконец чайка-пагофила, трехпалая чайка, поморник, глупыш и другие.

Среди этих льдов обычны нерпа-акиба, лахтак, морж и другие виды. Тут же встречается и белуха.

Нередко попадаются песцы. Песцов мы встречали очень распространенно: в Карском море — у острова Уединения, далее почти все время на дрейфующих льдах в направлении пролива Вилькицкого и наконец на востоке близ Новосибирских островов.

В Чукотском море — между островом Врангеля и Чукоткой — песцы встречались в течение всей зимы. Видимо, в поисках корма они совершают большие кочевки по дрейфующему льду в открытом море.

* * *

Собранные нами материалы дают возможность произвести более углубленную зоогеографическую характеристику участков трассы Северного морского пути. [266]

Инженер-физик Ибраим Факидов. Испытания корпуса «Челюскина»

Длительные рейсы по Великому северному морскому пути предъявляют к судам специальные требования.

Нужны суда двух типов: 1) мощные, крепкие ледоколы и 2) транспортные суда, пригодные для перевозки большого количества грузов. Суда второго типа должны быть достаточно прочными и в то же время легкими.

Такого рода суда сами должны в случае необходимости форсировать легкие льды и выходить из затруднительного положения. Но если даже суда эти будут проводиться мощными ледоколами, то и для таких передвижений набор корпуса требует особой прочности. Полное, бесперебойное практическое использование транспорта несомненно в значительной мере связано именно с выработкой пригодного для условий Северного морского пути типа грузо-ледокольного судна.

Решение этой проблемы не легко, ибо опыт постройки ледокольных судов, грузовых в особенности, не богат, и нам приходится начинать [267] почти заново. Надо иметь техническое представление о тех условиях, в которых работает судно, эксплоатируемое на Северном морском пути. А для этого надо поставить систематическое исследование и выяснение характера и величины усилий, возникающих в корпусном наборе корабля при работе во льдах. Такое исследование должно также выяснить изменения (деформации) отдельных деталей набора под действием сил, прикладываемых со стороны льдов к корпусу. Наличие достаточного количества материала по исследованию работы корпуса ледовых судов облегчит работу инженеров, строящих эти суда. Это устранит произвол в установлении так называемых коэфициентов запаса и уменьшит собственный вес судна при сохранении достаточной его прочности.

Несмотря на всю необходимость такого изучения деформаций корпуса, эти работы до 1933 года никем не ставились. Проблема освоения Северного морского пути выдвинула и проблему средств эксплоатации. Принято было решение поставить на «Челюскине» работы по исследованию деформаций корпуса. Так было начато систематическое изучение судовых корпусов в ледовых условиях. [268]

Осуществлением этих работ занялся я и студент-практикант Ленинградского кораблестроительного института А. П. Апокин.

* * *

В июле прошлого года была проведена подготовка к изучению деформаций корпуса «Челюскина». «Челюскин» — судно, некоторые детали корпуса которого были упрочнены на 50 и 100 % по сравнению с обычными товаро-пассажирскими судами.

Работа такого рода ставилась впервые, поэтому опыта, который мог бы нам помочь, совершенно не было, хотя бы даже по вопросу о выборе измерительной аппаратуры. В нашу задачу входили как собирание материала, отвечающего основному вопросу, так и выработка наиболее подходящей аппаратуры для исследования судовых корпусов в ледовых рейсах.

Нами был взят ряд различных приборов для выяснения их пригодности в условиях ледовых испытаний. Мы впервые применили электро-звуковой метод изучения деформаций системы проф. И. Н. Давиденкова. Приборы устанавливались на деталях корпуса, деформация которого подвергалась изучению. Одни приборы прикручивались к исследуемой детали, другие прикреплялись с помощью электросварки. Последние электросварочные работы были закончены в тот момент, когда «Челюскин» остановился в Ленинграде у набережной лейтенанта Шмидта. Работы по окончательной монтировке электро-звуковой установки были закончены в Мурманске.

Все приборы действуют на общем принципе — они отмечают изменение расстояния между двумя точками исследуемой детали, к которым прибор наглухо прикреплен.

Электро-звуковой прибор также отмечает изменение расстояния между двумя точками. В этих точках электросваркой приварены стальные колышки, между которыми протягивается тонкая стальная струна. В середине между колышками располагается маленький электромагнит, с помощью которого можно заставить выбрировать (качаться) струну. Как только расстояние между колышками изменится, частота колебаний струны изменится. Специальная аппаратура измеряет частоту колебаний. Зная частоту в момент, когда на испытуемый элемент не действует внешняя сила, вызываемая льдами, и затем измерив частоту в момент действия сил, можно вычислить изменение частоты колебания струны, а затем, очень простым путем, — изменение расстояния между колышками. Все это происходит лишь по той причине, что деформируется деталь корпуса. [269]

Чувствительность электро-акустического прибора огромная. При общем расстоянии между колышками в 10 сантиметров он может Заметить удлинение или укорочение на 1/10000 миллиметра.

Применялся также самопишущий прибор, на движущейся бумажной ленте которого отмечалось количество единиц силы, действующей на данную деталь.

Исследованию подвергались главным образом деформации местного характера. Расстояние между точками сцепления (база) может как увеличиться, так и уменьшиться — это зависит от того, каким образом приложено усилие.

Приборы устанавливались на ряде деталей в различных местах корпуса. Главным образом была охвачена носовая и средняя часть судна. Места расположения приборов менялись в зависимости как [270] от изменения осадки судна, так и от характера льдов, в которых приходилось продвигаться.

Изучена деформация шпангоутов, поперечных и продольных креплений, угольников жесткости на листах обшивки, измерялся общий прогиб «Челюскина» при ходе на волне помощью оптической трубы и шкалы.

При производстве измерений фотографически фиксировался лед у бортов, записывалась скорость хода.

Работа наша несколько затруднялась теми поломками, которые происходили в корпусе «Челюскина». Результат дает как количественное, так и качественное представление о деформациях, создаваемых ударами и сжатиями льдов. Деформации, возникающие в корпусе при движении во льдах, совершенно иного характера, чем при сжатиях. Эти деформации создаются силами, быстро меняющими как свою величину, так и свою направленность. Быстропеременные нагрузки оказывают расслабляющее действие на металл.

Опыт нам показал, что ряд приборов увеличивает свою погрешность при тех условиях температуры, при которых приходилось нам работать. Некоторые приборы не рассчитаны на измерение таких огромных деформаций, какие имели место в корпусе «Челюскина». Некоторые из приборов оказались превосходными.

Теперь мы заняты разработкой аппаратуры для исследования ледокольных судов в будущей навигации.

Для техники исследования деформаций ледокольных корпусов следует разработать точную и упрощенную аппаратуру, позволяющую вести наблюдения на расстоянии. При наличии такой техники судоводитель сможет «нащупать» прочность основных креплений водимого им ледового парохода.

Следует отметить довольно высокую аварийность судовых гребных валов у ледоколов. В будущих работах по испытанию судовых корпусов следует поставить также изучение деформаций гребных валов, чтобы предотвратить сравнительно высокий процент аварийности.

* * *

Работа грузо-ледокольных судов может быть облегчена установкой на их борту помп, подающих струю высокого давления. Во многих случаях это может помочь работе ледокола, Когда например ледокол бьет кромку, чтобы разломать ее, то между носом судна и льдом образуется подушка из мелко битого льда, поглощающего [271] энергию удара ледокола. Так парализуется активность ледокола. Между тем водяная струя большой скорости быстро расчистит место удара.

Случаев, где можно применить струю, очень много. Из струи можно сделать надежного технического помощника ледоколу в его тяжелой работе. [272]

Инженер П. Расс. Повреждения корабля

В Карском море началась борьба «Челюскина» со льдами. Правда, там льды были не очень страшные по сравнению с тяжелыми льдами в восточной части Великого северного пути. Но «Челюскин» вез уголь для «Красина», он был перегружен и потому сидел глубоко. Вследствие этого он, войдя во льды, получил ряд вмятин, расположенных выше нижней палубы. При этом обнаружилось, что деревянные ледовые крепления, поставленные построившей наше судно в 1933 году датской фирмой «Бурмейстер и Вайн» в Копенгагене, недостаточно солидно сделаны.

Когда в Карском море «Челюскин» разгрузился, передав «Красину» часть угля, изменилась осадка, и поврежденные части обшивки и шпангоутов оказались на высоте около метра над водой, т. е. в безопасности.

При плавании во льдах всякое судно обычно получает какие-либо повреждения корпуса — и это естественно. Я это говорю для той части читателей, которая предполагает, что достаточная прочность [273] судна достигнута тогда, когда оно бьется в любых льдах и остается совершенно нетронутым, без единой вмятинки наружной обшивки. Даже такие ледоколы, как «Красин», вынуждены ежегодно ремонтироваться, так как работа во льдах вредно отражается на корпусе судна.

Вполне естественно и понятно, что грузовому пароходу, только лишь усиленному для плавания во льдах, каким являлся «Челюскин», были вполне присущи ледовые повреждения.

Вахтенные штурманы «Челюскина» с чрезвычайной осторожностью работали во льдах под неусыпным наблюдением и руководством капитана. Капитан всегда находился во время работы судна или на мостике, или же, еще чаще, в «бочке» (наблюдательный пункт) на фок-мачте, откуда он высматривал возможный для «Челюскина» путь и передавал приказания вахтенному штурману. Тем не менее без вмятин мы не могли обойтись. Постепенно расшатывались заклепки, расстраивались швы. Сначала это относилось только к форпику (крайний носовой отсек судна), а затем стало страдать и меховое отделение (следующее за форпиком, считая от носа). Вмятины понемногу все резче обрисовывались, но течь была незначительной. Мы спокойно производили деревянные работы, подкрепляя погнутые шпангоуты, подпирая борт в промятых местах. Это нам удавалось делать при помощи установки подкосов.

Когда при подходе к острову Колючину «Челюскина» зажало во льдах и поставило в береговой припай, корпус его не потерпел повреждений, но руль пострадал. Льдами был скручен баллер руля (вращающийся стержень, к которому прикреплено перо руля в нижней части и румпель в верхней части) на угол около 20°.

Следует упомянуть о весьма характерном, можно сказать классическом, для ледовых плаваний повреждении, описанном в свое время знаменитым строителем ледокола «Ермак» Макаровым. Это тот случай, когда судно идет в разреженных льдах и с разбега, полученного на открытой воде, вступает во льды, отчего корпус получает удары.

Входя в лед с открытой воды, «Челюскин» ударился левым бортом об льдину. Этот удар был ему не особенно страшен, так как он был направлен наискось к обшивке судна. Последствием удара о тяжелую льдину явилось резкое движение судна вправо, или, как говорят моряки, «нос покатился вправо». Здесь судно ударилось о другую льдину правым бортом. Но так как судно в это время разворачивалось, то удар уже пришелся под прямым углом [274] к обшивке судна. Льдина была очень мощная, но, к счастью, ее выступавший остряк приходился выше ватерлинии судна, т. е. выше уровня воды. Поэтому полученная «Челюскиным» пробоина пришлась на высоте 30 сантиметров над водой.

Надводная пробоина не была для нас страшна и ни на секунду не задержала нашего хода. Тем не менее мы сейчас же занялись ремонтом. На месте пробоины был установлен временный пластырь. Все повреждения, до сих пор описанные, относились к носовой части корпуса судна, за исключением скрученного баллера руля. Ударам же подвергается не только носовая часть: корма при работе задним ходом тоже подвержена ударам. Но благодаря тому, что командование судном с чрезвычайной осторожностью работало во льдах, кормовая часть корпуса не была повреждена, за исключением одной небольшой, совершенно незначительной вмятины.

Что касается руля, то, как уже упоминалось, у Колючина был свернут баллер. Однако удобства управления нам удалось восстановить, переставив сектор руля на несколько зубцов. Но в тяжелых льдах Чукотского моря руль все-таки не выдержал и сломался однажды при отходе кормой вследствие удара о тяжелую льдину.

Поломку эту приходится отнести к необычным, так как сломан был румпель. Он сломался около самого баллера по двум сечениям, т. е. там, где по конструктивным соображениям сечение настолько солидно, что вызвать сомнения в прочности не могло. В месте излома на одном из сечений была обнаружена раковина в металле, поэтому прочность оказалась не на высоте.

Поломка румпеля руля была последней аварией перед окончательной остановкой «Челюскина». «Челюскин» оставался во льдах хоть и с повреждениями, но еще в боеспособном состоянии, готовый к дальнейшей борьбе и продвижению, как только льды дадут ему эту возможность. Но льды сковывали корабль все крепче и крепче.

12 февраля вечером начались толчки и подвижка льда, привлекшие, как всегда, внимание командования судна. Мы занялись осмотром корпуса и льда вокруг судна. Ночь была темная, пурга слепила глаза, и резкий порывистый ветер настолько старательно дул, что временами ему удавалось гасить даже «летучую мышь». В конце концов удалось обнаружить, что на несколько миллиметров разошлась трещина, уже ранее имевшаяся во льду около форштевня судна (носовой брус, к которому крепятся крайние носовые листы обшивки обоих бортов), уходившая от него влево и вперед. Это было [275] достаточно неприятно, так как трещина делила на две части тяжелое ледяное поле, защищавшее «Челюскина» от главного направления ветров — с севера.

13 февраля в час дня начались первые толчки, возвестившие приближение катастрофы. В 1 час 20 минут дрейф прекратился, и льды двинулись в решительную атаку на судно. Трещина у форштевня стала расходиться. Двинулась вперед на судно та часть ледяного поля, которая находилась с левого борта корабля. «Челюскин» был отброшен метров на 5–8 назад, но затем уперся кормой и остановился. Лед продолжал беспощадно нажимать с левого борта, что сразу же привело к погубившему судно повреждению: весь левый борт в средней своей части, т. е. в районе машинного отделения и бункера, был промят. Обшивка вдоль верхней палубы лопнула на протяжении 10–15 метров. Верхняя палуба в части, прилегающей к борту, выгнулась. [276]

Сжатие приостановилось, и благодаря этому катастрофа произошла не так быстро, как она могла бы произойти при полученных крупных повреждениях.

Возобновилось сжатие часа через полтора. Повреждения значительно увеличились. Получил пробоины и трюм № 1, после чего судно стало все быстрее и быстрее погружаться. Так как трюмы № 3 и 4 не были повреждены, то судно погружалось носом. Вполне очевидно, что критический момент должен был наступить тогда, когда форштевень, т. е. крайняя носовая точка, пройдет под лед. Так оно и было.

Любое прямостенное судно (с вертикальными бортами) было бы раздавлено сжатием 13 февраля. Подчеркиваем — прямостенное, следовательно это не относится к мощным ледоколам с соответствующими обводами, как например «Красин». Но «Красин» — ледокол, а «Челюскин» — грузовое транспортное судно.

Повреждения, полученные «Челюскиным» за время плавания во льдах до гибели, дают нам возможность иметь суждение о необходимой прочности грузовых судов для плавания в Арктике.

Многие рассуждают так: почему нам не итти Северным путем только на ледоколах и ледокольных пароходах вроде «Сибирякова»?

Все дело в том, что ледокол вообще грузоподъемностью не обладает, а ледокольный пароход имеет весьма малую по сравнению со своими размерами и водоизмещением грузоподъемность. Нам же нужны именно грузовые транспорты, т. е. суда, на которых выгодно перевозить грузы морем. Задача наша заключается в том, чтобы строить такие суда, которые могли бы благополучно и безопасно плавать в Арктике, обладая в то же время достаточной грузоподъемностью и не нося на себе излишнего мертвого груза в виде собственного веса.

Для этого плавание «Челюскина» дало очень много ценных материалов. Эти материалы уже использует советское судостроение. [277]

Гибель «Челюскина» Капитан В. Воронин. Я сказал себе — конец!

В половине сентября около Ванкарема, ставшего впоследствии лагерем наших спасителей, выйдя на широкую полынью, мы спустили с «Челюскина» на воду самолет. Я вместе с Бабушкиным вылетел на разведку.

В 15 милях на норд-ост мы увидели чистую воду. Шла волна, море было чисто до самого Берингова пролива. «Челюскина» отделяли от чистой воды два огромных ледяных поля, трещинами которых мы могли воспользоваться.

Но едва только мы погрузили самолет на борт — льды стали сжиматься; усилившийся ветер погнал нас вместе со льдами к юго-востоку. Мы дрейфовали к острову Колючину, где нас прижало к береговому припаю курсом на пролив.

Около десяти дней в полутора-двух километрах по левому борту со скоростью около километра в час двигались льды. А «Челюскин» все больше и больше вмерзал в береговой припай.

Чтобы не застрять здесь и продвигаться хотя бы дрейфом, мы [280] все работали на околке корпуса, пустив в ход пешни, тросы и аммонал.

В один из дней, когда люди работали на кромке, взрывая огромную льдину, мы заметили трещину во льду у правого борта. Через несколько минут судно освободилось от льда.

Немедленно приготовив машины, мы пошли разводьями.

В два дня дошли до мыса Сердце-Камень, где нас снова встретил многолетний тяжелый лед. Наблюдая с марсовой бочки за льдами, я заметил среди них узкие извилистые каналы, которыми стал пробиваться. Этот путь для «Челюскина», уже имевшего пробоину выше ватерлинии (около правой скулы), был опасен. Все мы были в напряжении: «Челюскин» шел осторожно, с почти остановленной машиной. Большая ширина, так же как и стометровая длина корпуса, необычайно затрудняла такое продвижение извилинами.

Вместе со льдами мы несколько раз проходили мыс Сердце-Камень и вместе со льдами оттягивались обратно. Однако мы оказывались все дальше и дальше от берега.

В одну из ночей положение осложнилось густым снегопадом, закрывшим темные извилины во льду. Мне пришлось слезть на мостик, выбирая путь и ориентируясь только по высоте торосов.

Ветры сменились штилем, ударили первые морозы. Так прошло около 10 дней. В ледяных полях образовались новые каналы, но они были милях в семи. «Челюскин» же вмерз в огромную льдину, вместе с которой он стал петлеобразно дрейфовать, медленно продвигаясь все-таки в сторону Берингова пролива.

Так вместе со льдиной «Челюскин» в конце октября был в районе мыса Икигур и Уэллена, а 3 и 4 ноября — между мысом Дежневым и островом Диомида.

Всего в трех милях было чистое море.

Нашу льдину постепенно разрывало на части. Она становилась все меньше и меньше. Я был уверен, что между мысом Дежневым и островом Диомида нас выжмет в Берингово море.

Однако ночью 4 ноября дрейф «занервничал»: нас таскало взад и вперед. Надежда отпраздновать 7 ноября завершением похода была уже под сомнением. Дрейф резко пошел на норд, увеличиваясь по силе от четверти мили до двух с лишним миль в час. 6 и 7 ноября была сильная зыбь, лед под бортом скрипел. Это явление еще раз воскресило надежду, что зыбь поломает лед и поможет нам выбраться на свободу — чистая вода попрежнему была от «Челюскина» всего только в трех милях. [282]

Находились мы в это время к северу от параллели мыса Хоп на Аляске. Затем дрейф резко сменился на западный.

Дрейфуя на запад, мы, к счастью, избегли течения у острова Геральда, которое может унести судно на север.

20 ноября дрейф изменился на юго-западный. Уже 24-го мы были на меридиане острова Идлидль. Весь декабрь дрейфовали на северо-запад, затем нас вновь потащило на юго-юго-восток.

За январь мы продрейфовали в этом направлении около 165 километров.

В декабре была еще одна надежда: в направлении, в котором мы дрейфовали, мы видели полосы чистой воды и характерные темные полосы так называемого «водяного неба».

Этот момент совпал с сильным сжатием. 25 ноября мы сделали первую выгрузку двухмесячного продовольственного запаса, готовясь сойти на лед и покинуть судно при аварии.

Однако опасность миновала. Через несколько дней под самым бортом «Челюскина» образовалась трещина. Раздвинувшись на полкилометра в ширину, она уходила за горизонт по направлению к югу. Трещина во льду вновь окрылила наши надежды. Вновь заработала машина. Мы погрузили обратно на судно продовольствие и были готовы двинуться вперед.

Предварительно мы с Бабушкиным решили слетать на разведку.

Когда самолет был уже на старте, неожиданно налетел сильный ветер, которым наша маленькая «амфибия» едва не была перевернута. Нас спасло лишь редкое самообладание Бабушкина, который во-время выровнял машину. О полете нечего было и думать. С большими трудностями погрузили самолет обратно на борт.

Пройдя милю к югу, встретили перемычку льда и попали в свежее торосистое поле. Путь вновь отрезан. Оставалось искать убежища, чтобы уберечься от начавшейся новой перегруппировки льдов. Мы нашли два поля, соприкасавшихся краями, и вошли в пространство между ними.

Больше «Челюскин» самостоятельно не двигался.

Мы перешли на зимовку.

Нашим первым зимовочным мероприятием была жесткая экономия топлива, с тем чтобы после зимовки при первой возможности вырваться из льдов собственными силами.

Все время, до самой гибели «Челюскина», я вел наблюдение за льдами, регулярно взбираясь в марсовую бочку. Мне стали знакомы все торосы. Я наблюдал каждое их изменение, и чем дальше я делал [283] это, тем ясней становилось мне, что «Челюскин» из этих льдов уже не выйдет. Все время росли размеры торосов, их количество быстро увеличивалось. Такой лед, как здесь, на Чукотском море, можно встретить в западной Арктике только севернее 82° параллели. Это многолетние льды — полярные паки.

Карское, Баренцово моря, так же как и море Лаптевых, такого льда не имеют. Это объясняется мелководьем Чукотского моря. Здесь встречаются стамухи, упирающиеся прямо в грунт. От этого и неравномерность дрейфа и гряды торосов, образующие несокрушимый мол.

Достаточно указать, что «Челюскин» при дрейфе встречал торосы в несколько километров длиной и более восьми метров высоты.

За все время нашего дрейфа «Челюскин» выдержал несколько сжатий льдов.

Сильный удар по корпусу парохода был накануне гибели в 11 часов вечера 12 февраля. Дул пятибалльный норд. Мы зажгли фонарь, спустились на лед и осмотрели борты. Никаких повреждений не обнаружили. Немного спустя, при вторичном осмотре, за бортом оказались две трещины: одна уходила от форштевня вперед, другая — от левого борта поперек положения судна. Из этого мы сделали вывод о неминуемом новом сжатии льдов вблизи судна.

В день гибели после обеда я, как всегда, пошел в палатку физика Факидова, где велись с помощью уровней наблюдения за колебаниями льда. Воздушный пузырек уровня сначала колебался слабо, потом стремительно пошел в сторону. Я немедленно вернулся на судно. Трещина от форштевня расширилась, впереди шумели торосы, ледяной вал катился на пароход.

В 13 часов 20 минут при пурге и 30-градусном морозе начался сильный напор торосов. Инженер Расс подошел ко мне.

— Капитан, — сказал он, — впереди началось торошение льда. Идет высокий вал, и он очень быстро увеличивается в размерах. Вал идет прямо на нас.

В эту же минуту судно заскрипело. Лед начал сжимать корпус. Было отдано распоряжение выгружать продовольствие на лед с правого борта.

— Конец! — сказал я себе. — Теперь все силы на выгрузку.

Продовольствие сложено на палубе

«ЧЕЛЮСКИН», 10 января (радио).

Дрейф «Челюскина» в Ледовитом океане, шедший в декабре на север, повернул в январе на юго-восток. Сильный северо-восточный ветер взламывает многометровые ледяные торосы, лед с громадной силой и шумом напирает на пароход.

Корпус выдерживает сжатие, но приняты меры на всякий случай: заготовлены на палубе продовольствие, палатки и спальные мешки для спуска на лед. Научные работы продолжаются.

Начальник экспедиции ШМИДТ [284]

Инженер-физик Ибраим Факидов. В ожидании катастрофы (из дневника)

Первое февраля. Все эти дни занимался установкой и устройством палатки на расстоянии 300 метров от судна для измерения колебаний льда. Под вечер к палатке подошел возвращавшийся с лыжной прогулки Расс. Я забросал его вопросами:

— Какова ситуация? Может быть я зря устраиваюсь в палатке? Не разломает ли ее? Нет ли вдали передвижек льда?

Он ответил:

— Ставьте, быть может в этой палатке еще придется жить. Все происходит здесь страшно быстро.

2 февраля. Сегодня утром пошел лед. Моя «сейсмометрическая станция» в палатке отметила незначительные колебания. За обедом Комов сообщил весть о гибели ленинградского стратостата и всех товарищей — Федосеенко, Васенко и Усыскина. Тяжело! До вечера не мог притти в себя. Но ведь никто никогда не приветствовал съезд своей партии с высоты 21 тысячи метров! На «Челюскине» [285] заняты своими делами — экономией топлива. Происходят большие перегруппировки льдов, но нас пока щадит: не жмет.

3 февраля. Недалеко от судна — страшный гул и визгливые скрипы. Происходи такие пертурбации близко, — уверен, что от «Челюскина» не осталось бы и следа. Если в ближайшие две недели вблизи судна будут передвижки или сжатие ветрами, нам не миновать больших неприятностей. Возможно, что придется даже оставить судно. Вечером состоялось собрание партячейки с докладом Шмидта о речи Сталина на съезде.

5 февраля. Монтировал термобатарею и распределительный щит для высоковольтной схемы.

6 февраля. Полыньи возле кормы расходятся. Как бы не унесло мою палатку! Кругом лед трещит. Если ветер усилится — «Челюскин» будет сжат… Я страшно занят. Провожу одновременно несколько работ, жалею, что не подготовился к зиме хорошо. Кусочек нихрома решает участь работы, а его нет.

8 февраля. Вчера вышел наш художественно-литературный юмористический журнал. Иллюстрации и обложка Феди Решетникова. Его работа изумительна.

11 февраля. День у меня сегодня не веселый: сгорел гальванометр. Затем от Дины двадцатый день нет телеграммы. Но надо успевать работать. Каждый пропущенный момент уйдет навсегда. Любой научный материал, вывезенный отсюда, чрезвычайно полезен. Послезавтра начинаю читать участникам экспедиции лекции по физике.

12 февраля. Весь день работал в палатке. Лед сегодня ведет себя неспокойно. Дрейф дошел до семи метров в минуту. Не знаю, что ожидает нас в эту ночь. Жизнь — как на вулкане или на открытых позициях. Из салона слышны звуки струнного оркестра. Издали доносятся глухие стуки. [286]

Начальник экспедиции О. Шмидт. Как это было

С тех пор как «Челюскин» был зажат и попал в дрейфующий лед, его судьба зависела в значительной степени от случая.

Мы держали пароход в порядке и готовились встретить любое испытание. Льды кругом нарастали. Море заполнилось ими целиком. При сильном ветре лед приходил в движение, образуя в одних местах трещины, полыньи, а в других — торосы в результате нажима льдин друг на друга. Разводья или замерзали или с переменой ветра вновь Закрывались, служа затем вследствие инерции льдов местом особенно сильного торошения.

Движение льдов неоднократно производило давление на пароход. Одно из сжатий в конце ноября было столь сильным, что мы на всякий случай выгрузили на лед запасы продовольствия. Но затем образовались разводья, и запасы были погружены обратно, чтобы не потерять их. Мы всегда имели в готовности аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки и т. д. Аварийным расписанием все люди были заранее прикреплены к определенным [287] участкам работы, чтобы сразу начать выгрузку по точно рассчитанному плану и быстро ее закончить.

Так дрейфовала экспедиция на «Челюскине», непрерывно продолжая научные работы. На наших глазах в некоторых местах лед вздымался высокими грядами. Сжимались многокилометровые ледяные поля. Было ясно, что даже более сильный пароход не выдержит сжатия такой силы. Она крошила огромные глыбы льда и громоздила их друг на друга. Можно было только ожидать: пройдет ли линия такого особенно сильного сжатия через место нашего парохода или нет? Предотвратить же сжатие нет средств.

В начале февраля одна из линий сжатия прошла недалеко от парохода. Она наторосила вал в несколько метров над водой и вероятно более 10 метров под ней.

13 февраля дул сильный, семибалльный северный ветер. Была пурга. Мороз 30° с лишним.

Ожидая сжатия, мы с капитаном и выделенными для наблюдения [288] над льдом работниками всматривались сквозь пургу и прислушивались ко льду. В полдень ледяной вал слева перед пароходом двинулся и покатился на нас. Льды перекатывались друг через друга, как гребешки морских волн. Высота вала дошла до восьми метров над морем. Слева от нас, перпендикулярно к борту, образовалась небольшая с виду трещина.

Был отдан приказ о всеобщем аврале и немедленной выгрузке аварийного запаса. С привычной организованностью и дисциплиной люди стали на места. Не успела еще работа начаться, как трещина слева расширилась. Вдоль ее, нажимая на бок парохода, задвигалась половина ледяного поля, сзади подгоняемая упомянутым выше валом.

Крепкий металл корпуса сдал не сразу. Видно было, как льдина вдавливается в борт, а над нею листы обшивки пучатся, выгибаясь наружу.

Лед продолжал медленное, но неотразимое наступление. Вспученные железные листы обшивки корпуса разорвались по шву. С треском летели заклепки. В одно мгновение левый борт парохода был разорван у носового трюма. Этот пролом несомненно выводил пароход из строя, но еще не означал потопления, так как он приходился выше ватерлинии.

Однако напирающее ледяное поле вслед затем прорвало и подводную часть корабля. Вода хлынула в машинное и котельное отделения. Экономя топливо, мы еще раньше держали только один из трех котлов под паром, изредка меняя их для чистки. Пар был как раз в левом котле, т. е. со стороны сжатия. Продрав борт, напор льда сдвинул котел с места, сорвал трубопровод, идущий к спасательной насосной системе, перекосил и зажал клапаны. К счастью, не произошло взрыва, так как пар сам быстро вышел через многочисленные разрывы.

Пароход был обречен. Его жизнь измерялась часами. Выгрузка шла быстро, без перебоев. Она показала прекрасные качества коллектива.

Катастрофа не застала нас врасплох. Весь аварийный запас лежал на палубе. Все силы были распределены по отдельным бригадам: бригада радио, теплой одежды и т. д. Все шло совершенно тихо. На корме стоял Бобров. Капитан Воронин следил за состоянием льда. За техникой спуска на лед наблюдали штурманы.

Было сумеречно, пурга, холодно очень. Подставляли к бортам лестницы для схода людей и доски для грузов. Внизу их подхватывали [289] и относили дальше на лед. Имущество корабля, разумеется, все погибло, кроме навигационных приборов.

В момент выгрузки каждому давалось минут по пять на личные дела, но никто не заботился о личных вещах.

Без крайнего напряжения энергии мы не справились бы с делом, так как вместо ожидавшегося медленного погружения лед ускорил потопление. Новым напором льда был прорван борт у первого и второго носовых трюмов. Вода устремилась и туда, и нос парохода стал быстро погружаться.

Оставался только один кормовой трюм, отделенный уцелевшей непроницаемой переборкой, но уравновесить всю тяжесть заливаемого водой парохода он не мог. Самолет, стоявший на носу, был сдвинут нами на лед, и через минуту нос ушел в воду. Тогда с парохода была послана последняя радиограмма и снято радио.

На корме продолжалась работа. Выгрузив все намеченное по плану, мы старались сбросить еще дополнительно то, что могло бы пригодиться. Большинство людей было послано на лед, чтобы оттягивать выгруженные запасы подальше от судна, которое могло бы их увлечь с собой. На пароходе оставалось около 15 человек, в том числе руководители. Сбрасывали груз.

Стало заливать верхнюю пассажирскую палубу, начиная с погруженного носа парохода. Еще минута — и вода сверху, с палубы, хлынула бы на корму. Тогда был отдан приказ: «Все на лед!»

Последними сходили капитан, начальник экспедиции и завхоз Могилевич — когда вода уже полилась на корму и палубные постройки начали обрушиваться. Придавленный ими и катящимися бочками Могилевич упал и не успел встать. К нашему горю, не было никакой возможности спасти этого прекрасного работника и товарища, так как корабль в несколько секунд затонул, высоко подняв корму, показав на мгновение винт и руль. [290]

Гидрограф П. Хмызников. 13 февраля

Ночь с 12 на 13 февраля…

По верхней палубе к корме идет группа людей. Они закутаны в шубы и полушубки. Впереди высокий человек в длинном до пят тулупе. Я узнаю капитана Воронина.

Группа спускается по трапу и обходит все судно. Люди внимательно всматриваются в лед, они разыскивают трещины около судна.

За последние сутки дрейф шел очень неровно — толчками и временами совсем прекращался. Издали доносился шум торошения льда.

13 февраля.

Около половины второго дня. Я сижу в каюте. Раздается удар — начинается новое сжатие. Иду на палубу. Из кают, не торопясь, выходят челюскинцы. К сжатиям уже привыкли, и они теперь мало тревожат обитателей корабля.

Пурга. Сквозь метель вздымается ледяной вал. Он медленно ползет с хрустящим шумом. Его глухое гудение то замирает, то усиливается. [291]

К валу бегут люди. Маленькие фигурки приближались к ледяной громаде, чтобы отпрянуть назад. Лед ломался под ногами и полз вверх.

На полубаке — Отто Юльевич Шмидт, сотрудники экспедиции, команда, плотники. Сквозь пургу они всматриваются в движущийся вал. Все думают об одном: остановится на этот раз вал или…

Трудно стоять на носу парохода! Хлещет ветер. Снег залепляет глаза. Хочу спрятаться за какой-нибудь выступ и наблюдать за происходящим. А вал продолжает жить, ледяное чудовище надвигается на судно.

Кто-то воскликнул:

— Это не похоже на прежние сжатия! Это серьезнее!

Толчки и удары учащаются. Визг железа. Судно медленно, рывками, нехотя подается назад.

Рывки непрерывны, один за другим… Судно брошено вправо. Треск ломающегося льда у правого борта. Крен. Шум. Грохот…

13 часов 40 минут.

Вахтенный Синцов опускает футшток в льялы, затем он вытаскивает его, быстро протирает мокрую шкалу, опять опускает и вытаскивает.

— Что за чорт, опять вся мокрая, — бормочет Синцов, еще и еще раз повторяя операцию.

Мокрая шкала — значит балластные цистерны полны водой.

Лед остановился. «Челюскин» сломан. Начинается агония корабля.

На судне все зашевелилось. Авральные бригады начинают выгружать с кормы на лед аварийные запасы продовольствия, теплой одежды и снаряжения. Все было заранее собрано и сложено на ботдеке.

Быстро направляюсь к штурманской рубке. Мимо меня промчался Борис Громов.

— Как дела? — спрашиваю на ходу.

— Рвет борта.

Возвращаюсь в каюту, чтобы собрать научные документы и карты наших работ и наблюдений. Быстро беру записные книжки и журналы. В голове одна мысль: только бы не забыть чего-либо важного! Под руки попадаются разные вещи: бритва, трубка, прочая мелочь — все отбрасываю в сторону. Только бы не забыть важного!

Просматриваю все ящики и шкафы — свои и геодезиста Гаккеля. Пачки журналов и записных книжек складываю в маленький чемодан. Туда же бросаю несколько книг с таблицами для текущих астрономических обсерваций. [292]

Теперь — карты. Развертываю рулоны. Вот планшеты наблюдении над дрейфом. Карты нашего пути от Ленинграда. Кажется — все!

Из инструментов надо взять сейчас самое необходимое — универсальный инструмент, секстан и хронометр. Хронометр заворачиваю в кожаную куртку — куртка тоже может пригодиться. Все переношу в штурманскую рубку. Теперь можно быть спокойным — самое важное и главное из наших с Гаккелем научных работ и инструментов собрано.

В рубке и на мостике также идут сборы инструментов и штурманского имущества. Их завязывают в разноцветные сигнальные флаги. Я завязал наши карты в запасный кормовой флаг.

— Как с судном? — спрашиваю штурмана Бориса Виноградова.

— Безнадежно. Разорван левый борт.

Вынесенные инструменты и научные материалы я спускаю вниз и передаю на лед Гаккелю.

Включаюсь в общую работу. Из рубки по ботдеку таскаем ящики с радиоимуществом и спускаем по трапу вниз. На палубе их принимают и передают на лед.

С судна на лед положены доски, по которым грузы поступают на ледяное поле.

У правого борта судна большое оживление. Взад и вперед снуют люди. На санках и на плечах переносятся ящики и тюки. Вокруг одинокой палатки, поставленной на лед еще раньше для наблюдений, растут холмы выгруженного имущества.

Мне предложили выгружать фанеру.

Я принимаю на палубе подаваемые из трюма Федей Решетниковым листы фанеры. Отбрасываю их к борту. С борта листы бросают на лед.

Редкими толчками «Челюскин» садится носом. При каждом его оседании хрустят и шумят перемещающиеся льдины.

В трюмах журчит вода. Вот она показалась в твиндеке второго номера, откуда Федя Решетников и еще трое ребят подают фанеру. Приходится прекратить выгрузку. Ребята вылезают из трюма наверх, и мы отправляемся на корму.

Проходим мимо вентиляторов. Из них вырываются свист и рев. Это воздух выходит из трюмов, быстро заполняемых водой.

У трапа, на ботдеке, стоят Шмидт и Воронин. Они делают указания. На корме распоряжается Бобров, он расставляет всю рабочую силу. На палубе банки консервов, вывалившиеся из сломанных при выгрузке ящиков. Их подымают и бросают на лед. [293]

Запас продовольствия и снаряжения выгружен. Его пополняют ящиками галет и консервов; их притаскивают из трюма.

На лед скатывают тяжелые бочки с нефтью и керосином, бросают мешки с углем и кирпичи для печи.

Еще раз бегу к себе в каюту. Решил захватить еще инструменты, которые могут пригодиться на льду. Забегаю в каюту к Лобзе, беру черновые журналы гидрохимических определений. В своей каюте складываю в портфель негативы — свои и Гаккеля, две дюжины пластинок, фотоаппарат, бинокль, циркуль, транспортир. Все это отправляю на лед.

Затем забираю два батометра и вертушку Экмана. Эти вещи тяжелые. Проще их выгрузить через окно, чем обходить полсудна. Окно замерзло и не открывается. Надо выбить стекло. Но нет… не хочется, как-то жаль самому ломать судно, ставшее таким родным и близким… Тащу батометры и вертушку на левый борт и спускаю их в руки стоящего здесь Бабушкина.

Двери всех кают открыты. Комова и Шпаковский по распоряжению Боброва выбрасывают из кают на лед через открытые окна [294] матрацы и одеяла. В каютах беспорядок, открыты ящики и шкафы, разбросано платье.

Вдруг, к своему удивлению, в одной из кают вижу Дору Васильеву с маленькой Кариной. Я кричу:

— Почему вы здесь?

— А что, разве уже пора высаживаться?

— Конечно, вам уже давно нужно быть на льду, в палатке!

Возвращаюсь на корму. Спускаем на лед вьюшку с запасным гидрологическим тросиком. Рабочая гидрологическая лебедка плотно прикреплена к палубе, она тяжелая, а тросик ее зажат льдом у борта. Приходится лебедку оставить и удовлетвориться выгруженной вьюшкой. Блок-счетчики штурмана уже отправили на лед. Таким образом элементарное оборудование для гидрологических работ на льду будет.

На корме аврал.

Вспомнили о наших трех свиньях. Их пытаются пинками выгнать на трап и дальше на лед. Животные упираются, визжат, убегают в сторону. Раздаются возгласы:

— Нет времени возиться, надо зарезать!

— Гриша, у тебя есть нож — зарежь! — кричат великану-матросу Грише Дурасову.

Свиньи заколоты, и их туши отправляются на лед.

Подбегает Кренкель.

— Товарищи, помогите выгрузить запасные аккумуляторы.

Идем в пассажирское помещение и забираем аккумуляторы. Дверь на правый борт закрыта. Приходится обходить через левый борт. Аккумулятор тяжелый. Когда тащишь его, обливаешься потом, несмотря на пургу и тридцатиградусный мороз. Наконец открыли дверь правого борта, и выгрузка прямо на лед пошла быстрее.

Перед глазами картина разворачивающегося на льду лагеря. Так представляются мне первые бивуаки каких-нибудь новостроек в снежных степях Сибири. Оживленные люди, груды материалов и ящиков.

Аккумуляторы выгружены. Иду к корме.

Судно сильно дернулось носом вниз. На палубу спардека из открытой двери пассажирского помещения хлынула вода. Кто-то, как будто Саша Лесков, с тремя медными чайниками в руках выскочил из этой двери на палубу и перевалился через борт на лед.

Корма идет вверх.

Раздалась команда: [295]

— Всем оставить судно!

Десятка полтора людей с разных мест кормовой части корабля прыгают на лед. Я прыгаю и отбегаю от судна. Рядом со мной, с большим красным тюком в руках, барахтается в снегу Лобза. Она почему-то тоже задержалась на судне до последнего момента.

Корма идет все быстрее вверх. Носовой части судна уже не видно — она ушла в торосы.

По трапам на лед спускаются Шмидт и Воронин. Откуда-то на палубу вынырнул кочегар Валя Паршинский. Он перекидывается через борт и прыгает на лед.

Корма идет вверх.

Пристроенная к борту уборная уперлась в лед и ломается. Бревном сбивает с трапа и придавливает ко льду спускающегося в тулупе Воронина.

На корме Борис Могилевич. Он подбегает к борту, заносит ногу и… делает обратное движение.

Быстро вздымается над водой корма, по ее палубе катятся бочки, оставшийся груз…

Оголяются руль, винт.

Грохот, треск, гул ломающегося дерева и металла…

Корма обволакивается дымом. Два столба буровато-белого цвета…

Кто-то кричит:

— Дальше от судна! Сейчас будет водоворот!

Людская волна, хлынувшая было вперед, подалась назад.

Белая ледяная шапка выплывающих льдин. Они кружатся, перевертываются.

Волна спадает… Груда льда. Опрокинутые шлюпки. Хаос обломков.

«Челюскина» нет. Люди на льду. [296]

Штурман М. Марков. Прощание с кораблем

Знаменательный день 13 февраля я был на вахте. Последняя вахта в последний день корабля!

Когда мы перешли на положение зимовки и все кругом сковали льды, штурманские вахты на «Челюскине» еще остались морскими. Так надо было, чтобы иметь точные данные о состоянии льда, направлении и скорости дрейфа и глубине. Эти наблюдения производились каждый час круглые сутки.

Моя вахта, неудобная по времени, была с 12 часов ночи до 4 часов утра и с 12 часов дня до 4 часов вечера.

В полдень 13 февраля я заступил на вахту. Мне казалось тогда, что таких вахт будет еще бесконечное множество.

В этот день лучше было сидеть в каюте, чем выходить на палубу. Северный ветер силой в шесть баллов и мороз заставили одеть длинный, огромный тулуп.

По вахте я принял от третьего помощника капитана Виноградова: — Состояние льда спокойное. Дрейф ост-зюйд-ост. 0, 3 мили в час. [297]

Глубина 50 метров. Ветер 6 баллов. Температура 36° по Цельсию. Пурга.

Прошел по палубе. Ветер режет холодом, обжигая лицо. Все кругом в полном покое и как-то неуютно. Любителей дневных прогулок нет. Заготовка льда для пресной воды не производилась. Все сидели в помещении, в тепле. Зимние иллюминаторы — окна кают, подернутые ажуром мороза, закрыты.

Как из насоса, гнало поземку над уродливым торосистым льдом. Видимость скверная. В нескольких десятках метров от правого борта, вздрагивая точно от озноба, стоит палатка. В ней физик Факидов. Он простым уровнем пытается определить амплитуду колебания льда.

В час дня, при очередном измерении дрейфа, ощущалось несколько слабых толчков по корпусу. Глубина была старая. Дрейф (прежнего направления) уменьшился до 0,1 мили в час. Толчкам по корпусу сопутствовало плавное колебание уровня воды в море. Это подсказывало нам, что где-то напирает лед. Предзнаменование рокового сжатия «Челюскина»…

Через 20 минут ветер донес глухой шум торосившегося льда. Дрейф прекратился. Поднявшись в штурманскую рубку, я сделал запись (как оказалось потом, последнюю) в черновом журнале: «В тринадцать двадцать дрейфа нет».

Резкий двойной толчок встряхнул судно. Керосиновая лампа на подвесе мягко качнулась. Путаясь в тулупе, я быстро спустился на спардечную палубу к лоту. Дрейфа не было. Вода в майне словно пыталась выйти на поверхность льда: она опускалась и поднималась.

На палубе стало оживленно. Напряженно, с затаенным страхом, закрыв лица от леденящего ветра, люди смотрели на высокий надвигающийся с севера торос. Торос ревел, как сотня обезумевших быков.

Вздыбленный, недавно, казалось, несокрушимый лед крошился и большими валунами скатывался с вершины тороса.

Певуче трескался лед у судна. Несколько любителей острых ощущений, согнувшись, преодолевая сильные порывы ветра, бежали по льду к торосам. Поземка порой закрывала бегущих.

Ледяной вал на глазах рос и быстро приближался к судну.

На север от форштевня ожила образовавшаяся вчера трещина. Что-то заскрежетало в подводной носовой части корпуса. Владимир Иванович Воронин, наблюдавший за льдом, отдал распоряжение: [298]

— Передать старшему помощнику, чтобы немедленно приступали к выгрузке продовольствия и снабжения на лед.

В машину:

— Поднять пар и быть в готовности на случай откачки воды из трюмов.

Распоряжение передано. Беготня по спардеку на бак и обратно прекратилась. На кормовой палубе у трюма № 3 большая группа людей дружно приступила к выгрузке продовольствия на лед. По доскам спускали ящики, мешки. Внизу, у борта, их моментально подхватывали и оттаскивали в сторону на нетронутый сжатием лед.

Работа шла быстро. Люди спокойны, деловиты. Испуг отдельных товарищей растворялся в дружной, красивой работе.

Капитан Воронин и Отто Юльевич Шмидт как полководцы избрали удобное место на кормовой части спардека по правому борту. Оттуда им прекрасно была видна картина выгрузки. А «грузчики» при виде спокойных лиц командиров бодрились, еще сильнее напрягая мускулы. Картина труда! И казалось, будто все происходит в обычной «мирной» обстановке.

Внезапно «Челюскин» вздрогнул и быстро пошел назад, сопровождаемый скрипом и шорохом льда.

Наблюдая движения судна, я ощущал за него боль. Я знал: что-то большое, страшное, хотя еще не осознанное полностью, должно сейчас произойти.

Грохот гигантского тороса нарастал. Ледяная гряда, меняя профиль, обняла нас полукольцом. Она безжалостно смыкала эти объятия.

Так же внезапно «Челюскин» остановился. Град металлических ударов пробежал по корпусу. Где-то ломался металл. Вахтенный, подбежав ко мне, быстро, взволнованно проговорил:

— Михаил Гаврилович, левый борт продавило!

Мы побежали смотреть повреждение.

Я заглянул за борт и увидел разрушения обшивок корпуса.

Доложил капитану. Владимир Иванович осмотрел левый борт и вернулся на свое место.

Промерили воду в трюме № 2. Ее было уже 30 сантиметров. Вода быстро прибывала. Распоряжение об откачке воды выполнить было невозможно. В машинно-котельном отделении оказались большие повреждения. Через несколько минут измерили воду в том же трюме, и футшток показал полтора метра.

К этому времени разгрузка корабля развернулась. Одни выгружали радиоаппаратуру; другие — меховую одежду, камельки, трубы, [299] палатки, войлок; третьи — фанеру, кирпич, глину, песок и многое другое. Выгрузка продовольствия шла своим чередом.

Судно садилось на нос.

Сжатие льда прекратилось.

Через открытые двери кают можно было видеть разорванный борт: разрыв шириною около полуметра. В каюты метет снег… Тоскливо в холодных коридорах «Челюскина».

В машинном отделении темно, как в колодце. Журчит вода. Машины затопляются. Неприятно смотреть в эту темноту. Я хлопнул дверью и вышел на палубу.

На пути пугливый вопрос одной из женщин:

— Что там такое?

Коротко, умышленно полушутя, отвечаю:

— Все в порядке.

По дороге в штурманскую рубку встречаю вереницу людей. Они выносят радиоаппаратуру, большие кули со спальными мешками и теплой одеждой.

В штурманской три помощника укладывают на стол ценные навигационные приборы. Мрачно, неприветливо и здесь. Стены опустели. На одной из них — ненужный теперь хронометр, а на другой — судовые часы невозмутимо продолжают свой ход времени… Выношу сверток с судовыми журналами и приборы. Хронометр требует аккуратного обращения. Его бережно принимает на льду Петр Петрович Ширшов и уносит в единственную палатку Факидова. которая в этот же день стала центром нашего лагеря.

На взломанный у правого борта лед с палубы сбрасывают мешки с одеждой и обувью. Подхваченные ветром летят большие листы фанеры. Карабкаясь на неровном льду, люди подхватывают и оттаскивают от судна выброшенное.

«Челюскин», задрав корму, погружался носом.

Владимир Иванович Воронин проверил количество выгруженного на лед жидкого топлива и дал распоряжение выбросить еще несколько бочек. Не надо было терять времени на сбор людей. Одно слово — и указанные места заняты. Выгрузку производили ручной лебедкой на левый борт.

На верху трюма № 3, где было заготовлено продовольствие, все опустело. Из трюма выгружали дополнительно сахар, рис и другие продукты.

Плотник Шуша руководит спуском на лед шлюпок-ледянок. Носовые трюмы уже затоплены. Вода бурно разливается по твиндекам. [300]

Я получаю распоряжение выгрузить на лед самолет «Ш-2», стоящий на трюме № 1. Группа освободившихся от выгрузки людей при участии боцмана Загорского и бортмеханика Валавина развернула машину. Бросили на трюм доски. Они легли почти горизонтально, уткнувшись концами в лед.

Судно заметно уходило из-под ног. Вот-вот вода должна хлынуть на палубу. Вызвал на помощь людей, и буквально почти на руках мы вынесли «Ш-2» на лед невредимым.

Словно дождавшись выгрузки, вода хлынула на носовую палубу через борт.

Наш последний судовой аврал заканчивался. Выносили постели, одеяла, носильные вещи. Много людей уже было на льду.

Я доложил капитану и Отто Юльевичу, что самолет выгружен без повреждения, и получил разрешение вынести из каюты самое необходимое.

В валенках и тулупе, хлюпая по воде, я пробрался в свою, самую носовую каюту по левому борту.

Рванул дверь. Она заклинилась за выдернутый из-под койки шкаф. Мелькнула страшная мысль: неужели из-за этого погибать? Вспотевший, я выбрался на кормовую палубу. Но тут же вспомнил, что оставил в каюте самое ценное — мой дневник! Дневник, который я вел полгода, записывая почти каждые сутки…

Я побежал обратно. В каюте воды чуть не до колен. Холодом обдает ноги. Схватил дневник, недочитанную третью книгу Шолохова «Тихий Дон» и большими прыжками выбежал из коридора. Вещи отнес на лед матрос Ткач.

Поднимаюсь в штурманскую. Одиноко в углу стоит забытый, привинченный к столу второй хронометр. Как внимательно я обращался с ним, неизменно заводя его каждый день! А теперь рванул за ремень ящика, он треснул, и на столе осталась лишь одна дощечка на двух шурупах от донышка футляра.

Еще раз вернулся за разной мелочью. Дублер старшего помощника капитана В. Павлов завязывал в узел флаги международного свода сигналов. Из развалившегося ящика выбрасывали банки консервов.

«Челюскин» резко начинает погружаться носовой частью.

Последняя команда капитана: «Все на лед! покинуть судно!»

Сходня свернулась. Потеряв равновесие, я сел на лед. Быстро вскочив, увидел лежащего близко у борта капитана и навалившееся на него бревно.

А Могилевич, только что стоявший спокойно с трубкой в зубах, [301] видимо поскользнувшись, прыгнул не на лед, а на палубу. Со льда, тревожно надрываясь, кричали:

— Борис, Борис, прыгай скорее!

Могилевич рванулся к корме. Бочка сшибла его с ног.

Больше Могилевича не видели. Он остался на судне.

Трещал мостик. Из дымовой трубы выбросило черное облако копоти. Порыв ветра срезал облако и забрызгал огорченные лица, жадно следившие за погружением «Челюскина».

До каждого дошла предупредительная команда:

— Прочь от судна!

Все ринулись в сторону, но, словно влекомые к сегодня днем еще уютному, родному «Челюскину», бежали обратно. В лица безжалостно хлестала поземка. Хотелось смотреть на корабль до последней секунды…

Горькая обида охватила нас, когда корма показала свой руль и винт и быстро скрылась под водой. Сто четыре человека остались на льду. Среди них десять женщин и два ребенка.

Это произошло в Чукотском море, в исчислимой северной широте 68 градусов 16 минут и западной долготе, 172 градуса 51 минута, 13 февраля в 3 часа 50 минут дня. [302]

Старший механик Н. Матусевич. В последний час

Всю злобу, какую только могла излить Арктика на непрошенного гостя, она излила сразу — послала пургу, мороз и нордовый ветер.

Израненный в носовой части, с лопнувшими шпангоутами, с рваной пробоиной немного выше ватерлинии и наконец с выведенной из рабочего строя рулевой машиной «Челюскин» стойко сопротивлялся разъяренной стихии. Только временами конвульсивная дрожь пробегала по его корпусу.

В роковой день сейчас же после обеда, когда почувствовалось вздрагивание корпуса судна, из своей каюты быстро вышел четвертый механик Анатолий Колесниченко. Он направился в штурманскую рулевую будку, чтобы проверить исправность авральных звонков. Экспедиция и экипаж судна отлично знали значение авральных звонков. Один нажим кнопки с капитанского мостика — и звонки заполняли трезвоном все жилые помещения, машинные и котельные отделения. Авральные звонки предупреждают обитателей судна [304] о надвигающейся опасности. Каждый участник экспедиции и экипажа знает свое место на случай тревоги.

Убедившись в том, что в аккумуляторах, от которых работают звонки, есть ток, Колесниченко сошел вниз и, посоветовавшись со мной, направился к аварийной дизельдинамо. Надо было ускорить сборку двигателя, находившегося в очередной чистке и просмотре.

Пока на судне все было тихо и спокойно: одни отдыхали в каютах, другие гуляли на палубе, некоторые даже спустились на лед и любовались нарастающим ледяным валом.

Минут через двадцать уже было видно, что подвижка льда произойдет вблизи судна, а следовательно неминуемо и сжатие. Тогда мною было отдано распоряжение всем механикам и ранее прикрепленным к ним в помощь машинистам занять свои места по аварийному плану.

Вахтенный механик, студент кораблестроительного института Михаил Филиппов, уже давно был в машинном отделении. Он следил за состоянием механизмов.

Одновременно были отданы приказания поднять давление пара в котле, приготовить и пустить в ход пародинамо и спасательные помпы. Все должно быть подготовлено, все меры должны быть приняты для борьбы со стихией!

У носа судна уже появилась трещина. Все почувствовали опасность и без авральных звонков.

Внизу, на днище судна, в машине и кочегарке, у механизмов, работают прикрепленные механики и машинисты. Они помогут если не спасти судно от гибели, то хоть оттянуть время, чтобы работающие на выгрузке продовольствия, одежды, снаряжения и научных материалов успели снести все на лед.

Остальная машинная команда отправлена на палубу для участия в общей работе.

Давление пара в котле было поднято с пяти до семи атмосфер.

В районе бункера и кочегарки появилась вода. Она стала быстро подниматься к площадкам полукотельного отделения. Дать первоначальные обороты пародинамо было очень трудно. Очевидно от сжатого в ледяные тиски корпуса судна нарушился фундамент. Все же силою пара машину заставили работать. Медленно разворачиваясь и увеличивая обороты, она дала напряжение в электрической сети.

Включили свет. Машинное отделение, до сих пор освещенное только немногими керосиновыми фонарями, залилось светом, но… [305]

не надолго. Оглушающий треск разрушающегося левого борта заполнил помещение. Заклепки, срезанные с листов обшивки корпуса, со свистом пролетая над головами, падали на металлические площадки. Шум их падения напоминал речитатив пулемета.

Натиском льда, продавившего борт, был сдвинут рабочий паровой котел и сорвана дымовая труба. Вырвавшийся на волю из стальных и медных труб пар с шипением и свистом заполнял помещение. Механизмы, стоявшие на левом борту, — фильтры питательной воды, вспомогательный холодильник, помпы, опреснитель — частью упали, частью сдвинулись с места. Электрические провода сорваны; они дали короткое замыкание, и предохранители перегорели.

Вследствие перекоса фундамента пародинамо машина остановилась. Свет везде погас. Пар с шумом выходил из котла. Быстро понижалось его давление. Выгрести жар из топок котла нельзя было, так как вода в кочегарке поднялась на полметра выше площадок.

Уже когда были порваны паровые трубы и сдвинут с места котел, а машинное отделение заполнилось горячим, удушливым, влажным паром, товарищи все еще пытались сделать хоть что-нибудь, лишь бы предотвратить утечку пара. Но это было безрассудно и невыполнимо… Надо было покидать помещение и отступать по трапам, ведущим вверх.

Около 14 часов вода достигла цилиндров главной машины. Паровые котлы были под водой. С этого момента наблюдения над машиной и котлами были прекращены, и освободившиеся товарищи включились в общий аврал на палубе.

В то время, когда внизу происходило все вышеописанное, наверху, на ботдеке, в помещении аварийного двигателя дизельдинамо, лихорадочно и спешно работала бригада четвертого механика Колесниченко. Она собирала двигатель, который еще утром был разобран для просмотра и чистки. Хорошие, спокойные люди работали там: Колесниченко, Задоров (секретарь партячейки) и моторист Иванов.

…На льдине быстро обошел машинную команду. Налицо все: механики, машинисты и кочегары. Погибших нет. Доложил О. Ю. Шмидту. [306]

Механик М. Филиппов. Больше ничего сделать нельзя

Во время плавания в чистой воде мы имели два расписания тревог — пожарной и водяной. Когда корабль вошел в тяжелые льды, О. Ю. Шмидт дал распоряжение составить еще одно расписание — «ледяной тревоги». По этому расписанию весь состав людей разбивался на отдельные бригады: работа в машине, на палубе, сбрасывание с борта имущества и продуктов.

Нам надо было держать ряд механизмов в постоянной готовности на случай пробоин в корпусе, чтобы быстро откачать воду и заделать пробоину. Паровое отопление должно поддерживать температуру в помещении, сносную для жилья и научной работы, и предотвратить замерзание пресной воды в танках междудонного пространства.

Впоследствии была установлена температура жилых помещений не выше 15° по Цельсию. Однако в некоторых каютах она едва доходила до 10°. Особенно низкая температура, доходящая до 3–4°, была в каюте О. Ю. Шмидта. Мне пришлось более месяца просить у [307] него разрешений поставить добавочное отопление. Сначала он ссылался на то, что мы сжигаем угля больше нормы, а когда этой нормы достигли, то говорил:

— Обеспечьте сначала других, а пока я и так проживу.

Нам нужно было всемерно экономить топливо для длительного нахождения во льдах. По этому поводу состоялось несколько технических совещаний, руководимых Отто Юльевичем.

На случай аварии корабль должен был находиться в таком состоянии: под паром один левый котел; механизмы, работа которых нужна для откачки воды, стоят в постоянной готовности к пуску; пародинамо работает только в часы радиосвязи с отдаленными станциями; норма суточного расхода топлива — 800 килограммов.

Эта программа выполнялась.

13 февраля около часа дня ко мне как вахтенному механику пришел машинист Фетин, чтобы получить сведения о расходе угля. Эти сведения надо было поместить в диаграмме. Я раскрыл вахтенный журнал и стал делать нужные выборки.

Вдруг корабль толкнуло. Бросаю раскрытый журнал на стол и встаю, чтобы уйти. Фетин не заметил толчка и осмотрит на меня удивленными глазами. Чтобы рассеять удивление, коротко бросаю: «Жмет… бегу в машину».

Я быстро спустился в машинное отделение.

Измерив уровень воды в льялах, я убедился, что он такой же, как и полчаса назад. Следовательно повреждений в корпусе пока нет. Но для страховки я велел Ивану Нестерову — вахтенному машинисту — начать наблюдение над уровнем воды и приготовить спасательную помпу и пародинамо. Вахтенному кочегару Маркову сказал, чтобы он поднял пар на одну-две атмосферы, а если в льялах кочегарки прибудет вода, немедленно сообщил мне.

Сам я пошел проверить, хорошо ли закрыты водонепроницаемые клинкетные двери во второй трюм и в коридор гребного вала.

После первого толчка прошло 20–25 минут. Спокойно. Можно было подумать, что произошла только небольшая передвижка льдов. Но льды готовили нам гораздо более серьезные испытания.

Последовавшие затем удары по звуку очень напоминали взрывы аммонала.

Саша Иванов, прекратив свою работу и приготовившись уйти из машины (в такие минуты по расписанию ему необходимо быть в помещении аварийной дизельдинамо), задает недоуменный вопрос:

— Что это… Гордеев взрывает? [308]

Кто-то из нас отвечает:

— Нет, это разрушаются шпангоуты и обшивка корабля.

Иванов ушел, и мы остались вдвоем с Нестеровым.

— Ваня, открывай клапан на пародинамо, а я открою на спасательную.

— Куда отработанный пар? В холодильник?

— Нет, — отвечаю, — в атмосферу.

Резкий звонок телефона с капитанского мостика. Подхожу. Слушаю.

— Поднять давление пара в котле на случай пуска механизмов.

— Есть. А как там наверху?

— Пока все в порядке, сбрасываем продукты, — отвечает вахтенный штурман Марков.

Не закончив разговора по телефону, слышу голос Анатолия Колесниченко с верхних решеток машинного отделения. Он кричит во все горло, но мы его еле слышим. Подхожу к трапу. Анатолий передает распоряжение старшего механика пустить спасательную помпу пока что вхолостую.

А ледяные удары в корпус корабля становятся все сильнее, чаще и ближе.

В машину спускаются еще три товарища, которые должны быть Здесь во время тревоги. Это — второй механик Тойкин и машинисты Бармин и Фетин. Они в валенках, теплых пальто, полушубках, шапках. Странно видеть в машине так одетых людей. Сообщают, что весь народ уже занят выгрузкой.

Невольно пронеслось в мозгу: «Мы ведь еще в робах… мороз, нордовый ветер…» Но думать некогда! Все внимание сосредоточено на том, чтобы быстрее пустить механизмы. Всеми силами стараемся спасти корабль, а тем самым и наши жизни: ведь у нас на борту дети, женщины… Как шестимесячная Карина и полуторагодовалая Алла будут жить на льду?

Передаю пришедшим товарищам пуск спасательной помпы, а сам иду помогать Ване Нестерову пустить пародинамо.

— Ваня, свети на шток…

Я стал проворачивать динамомашину.

— Не проворачивается… Добавь масла. Нет, не идет…

Но вот весь корабль со страшным треском отбрасывается назад. По машинной площадке пробегает какая-то зыбь. Плиты выскальзывают из своих мест.

Динамо провернулось под паром. Вздох облегчения. Полностью открываем вентиль. Но механизм очень медленно набирает свои [309] 400 оборотов в минуту. Вольтметр дошел до 180 вместо 220 и дальше не идет. А давление пара в котле достаточное — 6,5 атмосферы.

Телефон с мостика передает новое распоряжение: пустить спасательную помпу. Она работала вхолостую, а теперь ей предстоит начать откачку воды из двух трюмов.

Ответили: «Пускаем, но не идет».

Из кочегарки выбегает Леня Марков и кричит мне на ухо (шум разрушения стал настолько сильным, что человеческого голоса не слышно):

— В кочегарке разрывается левый борт! Свалилась, вся покоробленная, дымовая труба вспомогательного котла… Вода подходит под плиты…

А спасательную помпу никак не можем пустить! Какая досада! Мысленно представляю себе, как быстро прибывает вода в трюмы.

Яркий свет вольтовой дуги. Перегорел предохранитель.

Бросаю взгляд на распределительный щит. Над коробкой, где только что была вольтова дуга, надпись: «Кочегарка, левый борт». Подтвердилось то, что сказал Марков о разрушении левого борта.

Минуту спустя, почти сразу, остановилась пародинамо. Она поработала не более пяти минут. Спасательная помпа даже не провернулась, так как разрушения, происшедшие в корабле, сильно покоробили фундаменты помпы и пародинамо.

При слабом освещении фонарей картина разрушения кажется еще неприятнее. Чтобы лучше рассмотреть, что делается, мы с Тойкиным, не сговариваясь, идем ближе к левому борту. Навстречу летят куски металла от лопающихся шпангоутов и обшивки и срезанные заклепки.

С полутораметровой высоты с грохотом падает вспомогательный холодильник. Как будто в конвульсиях изгибаются котельно-питательные помпы.

Сейчас столкнет с места левый, находящийся под парами котел. Отступаем назад и знаками даем понять товарищам: надо покидать машинное отделение.

К оглушительному грохоту разрушения добавился страшный рев пара, вырывающегося через порванный трубопровод. Котел сдвинулся. Во избежание ожогов и удушья от пара покидаем машинное отделение.

Пустынно, холодно и как-то очень тихо в коридоре после оглушительного шума в машинном отделении. Не видно ни одного человека. Все на работе. Почти против выхода из машины через [310] открытую дверь каюты виден разорванный борт, покоробленная палуба. Огромная льдина через трещину борта влезла в каюту.

Снова открываем дверь в машинное отделение. Пытаемся проникнуть вниз, чтобы проследить, как быстро прибывает вода, и установить, сколько времени будет тонуть корабль. Сделали два-три шага. Удушье. Приходится возвращаться.

На минуту забегаю в каюту. Одеваю пальто и шапку. Валенок не нашел.

О происшедшем в машине идем доложить старшему механику.

Старший механик сообщил Шмидту о состоянии машинного отделения.

О. Ю. Шмидт. Больше ничего нельзя сделать?

Старший механик. Нет, Отто Юльевич, ничего.

О. Ю. Шмидт. Не произойдет ли взрыв котла при дальнейшем погружении корабля?

Механики (все). Этого не должно быть, так как пар выйдет через порванный трубопровод.

О. Ю. Шмидт. Сколько же времени будем тонуть?

Кто-то назвал цифру, которую я не расслышал… [311]

Кочегар В. Задоров. Аварийная

После ночной вахты я спал богатырским сном. Сильный толчок, беспорядочный треск и шум вихрем сорвали меня с койки. Сомнений нет: началось сжатие льдов.

Будет ли это гибельным для судна или пройдет так же благополучно, как и предыдущие сжатия?

Не ответив на этот вопрос, мысли с невероятной быстротой перебросились на другой участок. Мое место — дизель, и я должен быть там, в аварийной.

Умылся. Руки лихорадочно работали, исполняя ритуал несложного одевания. Полушубок и шапка надеты на ходу.

Коридор… верхние машинные решетки… аварийка. Моторист Саша Иванов возится у двигателя.

— Я вот с утра вожусь с чисткой мотора и притиркой клапанов, а тут началось сжатие, надо собирать, — недовольно бормотал Иванов.

Освещение аварийки проработало две-три минуты и вдруг погасло. Вбежал механик Толя Колесниченко. [312]

— Надо быстро запустить мотор… Пародинамо вышла из строя. Вряд ли в этот момент нужны были слова. Мозг и мускулы напряжены до предела: скорей, скорей собрать и пустить мотор, дать освещение в трюмы.

Вот уже выхлопной клапан и форсунка на месте. Нервным движением повертываю гайки. Вдруг в машине резкий треск, грохот и свист вырывающегося откуда-то пара. Невольный рывок к машине… Что там?.. Мгла. Все машинное отделение наполнено паром. Он обжигает лицо. Нечем дышать.

Переборка, отделяющая помещение аварийной дизельдинамо от машинного отделения, стала горячей. Саша Иванов крепит гайки. Где всасывающий клапан? Клапана не оказалось. Очевидно Саша в спешке забыл его в мастерской после притирки. Мастерская в машинном отделении, но туда уже не пройти…

На мгновение мучительная мысль: как быть?

Есть! Есть запасный, должен быть запасный клапан! Вот, вот он!

Запасный клапан быстро очищен от краски и ставится на место.

Уже поставлен распределительный валик. Регулируются кулачки, крепятся гайки. Колесниченко делает последние проверки и осмотр, отдает распоряжение принести горячей воды для прогрева.

Через палубу бегу в камбуз. У трюмов напряженная работа. Идет выгрузка на лед. На камбузе никого. На столах в противнях заготовленные для выпечки пирожки. Слил из куба всю горячую воду, больше нет. Ведро не совсем полное, но хватит.

В аварийке все готово.

— Заливай!

От горячей воды мотор начал медленно прогреваться.

— Запускаем!

— Сильней развернуть!

— Приготовиться! Рррраз…

Командует Колесниченко.

Мотор чикнул и… остановился. Последующие 3–4 запуска показали, что компрессия очевидно недостаточна, пропускает всасывающий клапан, который был заменен запасным.

— Быстро притереть. Карборунд в мастерской.

В машинном отделении предостерегающая тишина. Вода зашла уже за первые решетки и заметно прибывала. Пройти в мастерскую нельзя. Колесниченко принес карборунд из каюты и обратился ко мне:

— Корпус по нашему борту разорван. Я взял свои документы, иди и ты, а потом пойдет Саша. [313]

— Есть!

В коридоре тихо и пусто. В каюте зияющая пасть разорванной обшивки. Ваня Нестеров ищет партбилет.

Вырываются нелепый вопрос и такой же ответ:

— Ну как?

— Ничего.

Вспомнил, что на мне нет теплых портянок и рукавиц; они в шкафу. Висевшие там шляпа и пальто вызвали ироническую улыбку. Как до смешного не нужны эти вещи! Ну их к чорту!..

Я бегу обратно в аварийку.

Нашли причину, почему остановился мотор.

— Айда!

Колесниченко подбегает к Иванову.

— Что с тобой, Саша?

— Ничего… — прерывающимся голосом говорит Саша. — Володя, прикрой дверь на палубу…

— Нельзя так, Александр Михайлович, давай, включайся быстро в работу…

— Извини, Анатолий, немного забылся…

Уже все на месте.

Залита горячая вода, принесенная из верхнего буфета.

— Приготовиться! Ррра…

Мотор вздохнул и ритмично застучал.

— Выводить медленно реостат!

Стрелка вольтметра поползла кверху: 60, 80, 100, 150… Контрольная лампа увеличивает накал.

— Включить свет! Володя, узнай, что на палубе.

Отвечаю: «Есть».

На правом борту стоит О. Ю. Шмидт. К нему подходит капитан Воронин…

Люди один за другим прыгают за борт. Минута — и на месте, где стоял красавец «Челюскин», остались лишь глыбы грязного льда, хаос зажатых бревен да разный мусор, всплывший с палубы.

Тишина. Ти-ши-на.

Можно ли спасти потерпевших крушение?

В арктической пустыне, недалеко от северо-восточного конца Сибири, на льдине плывут к полюсу 103 русских, между ними семь женщин и двое детей и с нетерпением ждут помощи. Это команда советского парохода «Челюскин», который погиб, раздавленный льдами, и персонал метеорологической станции на острове Врангеля.

Положение потерпевших крушение настолько ухудшилось, что уже в самое ближайшее время надо считаться с возможностью новой арктической трагедия. Кажется почти невозможным произвести посадку на битый лед и еще более невозможным подняться с него. Насколько можно предположить, имеется только одна возможность осуществить спасение: дожидаться на льду наступления теплого времени, когда находящиеся на льдине сумеют достичь на своих лодках берега или их отыщет на этой льдине ледокол.

Спрашивается только: выдержит ли льдина до этого времени?

ГАЗЕТА «ФОЛЬКСШТИМЕ» (СААР) [314]

Помощник заведующего хозяйством А. Канцын. Скорее на лед

Задолго до гибели корабля, когда стало ясно, что нам предстоит длительное пребывание в Полярном море, Отто Юльевич Шмидт, как всегда предусмотрительный, потребовал подготовить аварийный запас продовольствия, горючего и меховой одежды. План он поручил разработать своему заместителю по хозяйственной части т. Копусову, а потом передал его завхозу Могилевичу.

— Начинайте постепенно подготовлять продукты, меховую одежду и прочие необходимые вещи на льду, — сказал Шмидт.

На левом крыле нижнего мостика мы сложили в мешках малицы, теплое белье, меховые брюки, рубашки. Хранить в этом месте аварийные вещи было удобно, отсюда их легко выбрасывать на лед.

На ботдеке справа мы сложили продукты с расчетом, чтобы их хватило на два месяца. Продукты накрыли брезентом.

Все работы для подготовки аварийного запаса мы проводили преимущественно вечерами и ночью. Днем были судовые работы. Специальных людей для подготовки продуктов и меховых вещей Отто [315] Юльевич решил не выделять, чтобы избегнуть тревожных настроений у экипажа.

Хотя мы все и были подготовлены к возможности оставить «Челюскина», но уверенность в благополучном конце зимовки не покидала нас. Вечера товарищи проводили в красном уголке за шахматами, книгами, учебой, и мысль о печальном конце судна не приходила.

Как-то Отто Юльевич спросил меня:

— Товарищ Канцын, как у вас дела с аварийным запасом?

Я ответил, что все уже подготовлено, и спросил, не надо ли прибавить к запасу еще что-нибудь на всякий случай.

— Хорошо, — согласился Отто Юльевич. — Вот видите, все сделано тихо, спокойно и без лишних разговоров, — с улыбкой добавил он.

План выполнили и перевыполнили. С Борисом Могилевичем мы продолжали укладывать ящики и мешки с продовольствием на главную палубу.

13 февраля утром я и Борис Могилевич пошли ставить капканы на песцов. На обратном пути нас захватила пурга. Она била в глаза и засыпала хлопьями снега. Иногда доносились заглушенные ледяные стоны.

— Эх, и до нас дойдет, — сказал Борис.

У борта судна нас встретил т. Воронин и сказал:

— Давайте, товарищи, на пароход. Лед сегодня не спокоен.

Переодевшись, мы едва успели сесть за стол обедать, как услышали первый толчок в левый борт судна.

Лед напирал.

Мы бросились на палубу. Иван Александрович Копусов сказал:

— Давайте готовиться к выгрузке продовольствия.

Люди бежали по местам. Я с заранее прикомандированной ко мне бригадой стал выгружать теплые меховые вещи с мостика на лед. Люди с поразительной ловкостью и быстротой подхватывали мешки, тащили и бросали их за борт.

Петр Карлович Новицкий, наш экспедиционный фотограф, по комплекции своей и возрасту не расположенный к особой проворности, с удивительной быстротой загребал по крайней мере в два раза большие, чем он сам, мешки и с тяжелой одышкой вытаскивал их на палубу.

Подгонять никого не приходилось. Люди работали с совершенным хладнокровием, спокойствием, с чрезвычайной энергией, ловкостью и быстротой. Через 15–20 минут выгрузка меховых вещей [316] была закончена, и я со своей бригадой пошел на помощь Могилевичу для выгрузки продуктов.

Затем часть людей была направлена на лед для оттаскивания от борта судна выгруженного имущества. Я же с Борисом Могилевичем и восемью людьми открыли трюм и спустились в провизионную. Там была уже вода. Мы начали выбрасывать оттуда мешки с теплым бельем и продуктами. Работали по колено в воде. Борис вытащил из мешка сапоги и переобулся, затем пошел в каюту взять документы. Я вышел из трюма и пошел на лед помогать оттаскивать вещи.

Люди спрыгивали с палубы на лед. Я видел, как Могилевич шел на корму и вскочил на фальшборт. У трапа стояли капитан Воронин и Шмидт. Они кричали ему:

— Скорее сходи на лед!

… Гибель судна и гибель товарища на глазах…

Но долго думать не пришлось, нужно было готовиться к жизни на льду. Начали собирать продукты и одежду в одно место, где был основан склад. Время быстро бежало. Люди успели поставить палатки, и я стал выдавать спальные мешки и меховую одежду. [317]

Буфетчик В. Лепихин. Хватило почти на всех

Когда схлынула горячка и продукты были оттащены от гибнущего судна, я решил итти в твиндек, чтобы взять свой чемодан.

В твиндеке было темно.

Точно акробат, пробираясь по столу, скамейкам, койкам, чиркая спички, я добрался до своего места и вынес чемодан.

В коридоре, как и на дворе, было холодно. В беспорядке валялись чемоданы, обувь, одежда. Раскрыты покинутые каюты. Растопырены двери камбуза. В кухне валяется забытая посуда.

Посуда, подумал я, посуда! Ведь на льду посуды не будет, из чего есть станем? Что ребята скажут?! Ведь я буфетчик команды и должен обеспечить их посудой!

Я отбросил чемодан и побежал в буфет. И тут было темно. Быстро зажег керосиновую лампу. Начал хватать с полок миски, тарелки, чашки, ложки, вилки. Всю посуду складывал в ведро и кастрюли.

Эх, всего не забрать, чорт! [318]

Под руку попался учебник немецкого языка, и я с досадой швырнул его прочь. Зато несказанно обрадовался, наткнувшись на мешок с сахаром: рад был мешку и стал складывать в него хлеб.

Несколько раз выбегал на лед, пока все вынес. А когда я в последний раз бросился к буфету, ноги зашлепали по воде: она заливала коридор.

Отступая, вскочил в чью-то каюту. С койки схватил одеяло и две простыни и бросился на палубу.

Утром раздали посуду обитателям лагеря Шмидта. Хватило почти на всех. Я выполнил свой долг. [319]

Судовой плотник Д. Кудрявцев. Без паники

Я встал утром, попил чаю и пошел с плотником Югановым в мастерскую. Поработали мы там до двенадцати часов, потом отправились обедать. После обеда отдыхать мы в тот день не стали, а пошли кончать работу.

Приходит в мастерскую боцман Загорский.

— Ребята, — говорит боцман, — посмотрите, что творится на льду.

После приказа о выгрузке мы стали все сбрасывать на лед. Наша бригада была физически сильная, и всех нас поставили на наиболее тяжелый груз. Я хотел было пойти одеться хотя бы в чистое белье, но потом решил, что не стоит этого делать. Надо помогать выгрузке. Так я из своих вещей ничего и не взял.

Меня увидел инженер Ремов.

— Иди в трюм № 2 за фанерой, — сказал он.

Я пошел. Кроме меня фанеру выгружали еще Голубев и Решетников. В трюме мы работали не покладая рук. Надо было как можно больше взять фанеры. Мы очень хорошо понимали, как это [320] нам пригодится на льдине. Внизу, в трюме, я слышал большой шум. Это заливало водой соседнее помещение.

— Заливает, — говорю я Голубеву.

— Нет, — отвечает Голубев, — это ее откачивают.

Но потом мы увидели, что вода уже под нашими ногами.

Мы сразу же бросились на палубу и стали выгружать продукты. Помогали нам тут Баевский и другие.

Я думал все-таки сходить за своими теплыми вещами в твиндек, но опять передумал и решил, что еще успею сбегать в последнюю минуту.

Когда кончилась выгрузка, я побежал в твиндек. Там вода уже поднялась до уровня стола. Электричество еще горело, так как работала аварийка. Посмотрел я, покачал головой и вернулся обратно, чтобы успеть выскочить на лед.

В последние минуты гибели корабля корма была высоко задрана, и оголенный винт был в таком виде, что нарочно его никогда в жизни так не поставишь.

Когда судно погибало, не было никакой паники, криков, ругани. Помню, когда я жил еще в деревне и там случался пожар, то было больше паники и рева, чем в такой большой опасности, в какую мы попали. [321]

Зоолог В. Стаханов. Спасение радиоприборов

В один из последних дней ноября 1933 года, после первого сжатия корабля, весь состав экспедиции собрался в верхней кают-компании. Заместитель начальника экспедиции Баевский зачитал нам список бригад, назначаемых в случае аварии корабля для выгрузки на лед снаряжения и продовольствия. Гидрохимик Лобза, фотограф Новицкий, писатель Семенов, Сушкина и я значились в списке бригады для выгрузки радиооборудования.

13 февраля я, как всегда, занимался в кают-компании. За соседним столом Борис Могилевич, радист Иванов и еще кто-то играли в «козла».

Когда «Челюскина» затрясло так, что закачались лампы, со стола упали карандаши и разлилась моя чернильница, мы вскочили и бросились в коридор.

В своей каюте я застал Боброва (мы жили вместе); он спешно натягивал меховую одежду.

Я быстро оделся и выскочил на спардек. [322]

Когда О. Ю. Шмидт отдал приказ о выгрузке на лед, на корме ко мне подошел Бобров:

— Скорей к Кренкелю выгружать радио!

В дверях радиорубки я столкнулся с Сергеем Семеновым. Там уже шли последние приготовления.

Радист Иванюк что-то отвинчивал с судовых аппаратов и набивал чемодан мелкими предметами радиоимущества.

Вскоре сюда пришли остальные члены бригады — Лобза, Новицкий и присланный на помощь старший кочегар Румянцев. Мы разместились в штурманской рубке и ждали распоряжений радистов.

По соседству в рулевом помещении стояли сложенные в порядке, Заранее приготовленные аккумуляторы и ящики с радиооборудованием.

По распоряжению радистов Кренкеля и Иванюка начинаем переносить аккумуляторы на корму. Спускаем их по настилу, стараясь не разлить кислоту. У палатки Факидова их бережно принимает Иванов.

На трапе нам уступают дорогу. Радиоимущество для всех челюскинцев сейчас особенно дорого.

Напрягаясь, вытаскиваем на лед тяжелые, большие ящики с авиационной радиостанцией. Лобза не отстает от мужчин и, несмотря на наши просьбы брать вещи полегче, носит пудовые аккумуляторы.

Выгружаем легкую алюминиевую антенну, мелкое радиоимущество, батареи, тросы, провода.

Аккумуляторы уже все на льду, так что питанием будущая радиостанция обеспечена.

Но радисты решили помимо приготовленных аккумуляторов забрать еще сухие батареи. Иванов и еще несколько человек выполняют эту задачу. Вместе с Иванюком я захватываю из рубки чемодан с мелкими предметами для радио, ящички с волномером и лампами.

На ходу кто-то сообщает, что в трюмах и машинном отделении вода. Осталось вынести только радиопередатчик и радиоприемник. Остальное все уже на льду.

В рубке Кренкель вручает мне рейдовый приемник:

— Смотри, Володя, на твою ответственность. Не стукни по пути.

Заворачиваю ценный прибор в полотнище флага и несу.

Легкий ящичек кажется тяжелой ношей. И невольно ступаешь по скользкой палубе и трапу излишне медленно и осторожно. На льду передаю приемник Иванову. [323]

Иду в радиорубку. Там Кренкель и Иванюк.

Эрнест режет ножом провода и собирает свои радиодокументы. Остался еще передатчик. Бережно покрываю его голубым флагом Главного управления службы морского пути и осторожно двигаюсь по палубе. По пути сообщаю О. Ю. Шмидту, что радио все выгружено и Кренкель сейчас покидает рубку.

С кормы по настилу с радиожурналами подмышкой сбегает Кренкель.

Останавливаемся у палатки, где поместились дети и женщины и находились радиоаппараты.

Поздно вечером, когда «Челюскина» уже не было, в одну из палаток были перенесены радиоаппаратура и аккумуляторы.

Близ палатки Кренкель, Иванюк и еще несколько челюскинцев установили мачты с антенной. [324]

Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Агония корабля

Судно жило обычной жизнью.

13 февраля мы, как обычно, отобедали в кают-компании. Почти все ушли отдыхать. Я зашел в каюту, захватил кожанку и спустился с борта, на лед: надо посмотреть, что происходит вокруг.

Двигается ледяной вал. Высота нагроможденных льдин достигла 10 метров. Небольшой группой, потрясенные, мы следили за. ледяным вулканом. Я вернулся на судно. Шмидт и Воронин с бака наблюдали за сжатием.

— Положение опасное, — сказал Шмидт, — пожалуй, надо выгружать запасы на лед.

Могилевич, Канцын и Гуревич уже были на своих местах. Через несколько минут Шмидт сказал:

— Приступайте к выгрузке.

Уже и внутри судна было слышно, как надвигается страшный вал. Люди обегали каюты.

— Одеться теплее! Все наверх! [325]

Сильный удар. Все задрожало. Второй толчок — еще более сокрушительный. Из коридора, где находились помещения экипажа, штурман Павлов пытался войти в каюту, но дверь не поддавалась. Пришлось выламывать доски…

У борта зияла огромная дыра. Через нее вышли прямо на лед. Страшно было глядеть, как разрушается судно.

Усталые, мокрые, люди на морозе, в пургу ни на мгновение не прекращали работы, перекидывали ящики и мешки. Женщины и дети сошли на лед в палатку, где физик Факидов оборудовал свою походную «станцию». Она находилась в ста метрах от судна.

Мы прошли по сильно накрененному пароходу и осмотрели, все ли выгружено. В третьем трюме в кожаном пальто стоял неизменно спокойный Шмидт. Он задумался. Я подошел к нему и сказал:

— Вот так, Отто Юльевич, кончается наша экспедиция…

Шмидт очень серьезно ответил:

— Гибель «Челюскина» неминуема, но это не должно нас пугать. Все закончится хорошо… Все ли выгружено? — спросил он быстро и громко, словно сбрасывая с себя задумчивость.

— Все.

Вода прибывала. Носовая часть судна уходила вниз, корма подымалась. Я и Отто Юльевич пошли в каюту капитана, взяли там деньги из кассы, затем пошли в каюту Шмидта, взяли документы, орденскую коробку и отправили все это на лед.

Оставались считанные минуты. Вдруг Отто Юльевич вспомнил, что орденская коробка пуста: орден Ленина остался на френче в каюте. Рискуя жизнью, он проник туда, схватил френч с орденом и вернулся на палубу.

«Челюскина» не стало.

Стемнело. Мучительно хотелось повалиться куда-нибудь, уснуть, Забыть все. Но еще продолжалась работа, раздавали теплые меховые вещи, малицы. Я не знал, где мне придется жить. Заглянул в низенькую, наскоро поставленную палатку. Там в одиночестве сидел Факидов.

— Больше никого с тобой нет, Ибраим?

— Один. Заходили Бабушкин и Валавин — ушли.

Я вполз в палатку, залез в спальный мешок и моментально уснул. [326]

Кинооператор А. Шафран. Последний кадр «Челюскина»

Сильный мороз и шторм — в кинематографическом отношении день явно «несъемочный». Около половины второго я был в каюте у Хмызникова. Мы почувствовали удар. Вместе вышли на палубу. Там все по-обыкновенному: Синцов возится у вьюшки, выбирая лот; Марков, измерив дрейф, спешит в рубку. На льду замечаю фигуры капитана Воронина и инженера Расса, они идут от палатки Факидова. Сквозь густой занавес пурги послышался звук торошения. Забираюсь на полубак с надеждой хоть что-нибудь увидеть, но 50-метровая видимость не дает этой возможности. На полубак приходят капитан, инженер Расс и еще несколько человек. Через некоторое время в прорывах снежного вихря можно было увидеть ледяной вал.

Сразу хочется бежать снимать. Но снимать явно нет смысла: в такую погоду снимать лед — это зря потратить так мало остающейся у меня пленки.

Приходит О. Ю. Шмидт. Обмениваемся впечатлениями о пурге, о погоде, о торошении. Говорить трудно, приходится кричать. [328]

Никакой особой взволнованности и напряженности я не заметил тогда у Шмидта. Он, как всегда, простой и спокойный.

Бегу в каюты. Там тоже все по-обыкновенному: кто работает, кто читает, кто отдыхает, а в кают-компании заядлые «козлятники» дуются в кости.

Забегаю к Ширшову, Громову, Решетникову:

— Ребята, скорее на палубу, там замечательные вещи: на нас идет ледяной вал!

И снова бегом на полубак, и снова больно хлещет по лицу ледяной вихрь.

Вал все ближе. Сквозь завывание ветра ясно слышно теперь громыхание льда. Это настоящая симфония: там звучат все инструменты, шум останавливающегося поезда и звон битого стекла.

Вал все ближе. Слышу голос капитана: «Зовите всех на борт выгружать продовольствие!»

Стремглав бегу на лед. Стараюсь перекричать пургу, зову ребят. Вернувшись на судно, вижу начавшуюся разгрузку.

Сразу включаюсь в работу. Таскаю ящики от трюма к борту. Скатываюсь по трапу на лед и начинаю оттаскивать продовольствие. Неожиданно замечаю, что нос судна стал погружаться. В голове мелькает мысль об аппаратуре, о съемке. Бегу обратно на судно по нижней палубе. Каюта — с открытой дверью. В каюте — лед!

Скорей по трапу наверх, в свою каюту. В одной-двух каютах заметил людей, собирающих вещи, инструменты. Прибежал к себе, помню только об аппаратуре и пленке. Бросаю в железный ящик снятый материал, вытаскиваю аппарат, кассетницу с последними четырьмя заряженными кассетами и штатив. Но как унести все это одному?

Окно не открывается — замерзло. Разбить его? Нет. Почему-то сразу представляется строгое лицо старшего помощника капитана Гудина. Попадет еще!

Пытаюсь открыть другое окно. К счастью, попытка увенчалась успехом. Окно открыто — и я выбрасываю на палубу все вещи.

Опять на палубе. О съемке здесь нельзя и мечтать: где поставить тяжелый аппарат на неуклюжей треноге, чтобы не помешать работающим?

Перетаскиваю аппарат на лед. Работать очень трудно. Ветер сильно бьет, засыпает объектив снегом. Линзы лупы с приближением глаза моментально потеют и покрываются тонкой коркой льда. Навести на фокус почти невозможно. Сильно болит примороженная лупой щека. [329]

Все-таки начинаю работать. Снимаю разгрузку продовольствия, спуск ледянок.

Снимать все труднее, аппарат стынет, ручка еле вращается. Приходится крутить, прилагая всю свою силу. Камера дергается на штативе.

«Челюскин» погружается все больше и больше.

Кончилась пленка.

Делаю попытку перезарядить.

Сам удивляюсь, что на таком морозе и ветре удается это сделать. Пришлось бросить рукавицы и голыми руками держать металл.

Продолжаю снимать, а в перерывах между планами подтаскиваю ящики. Руки и лицо окоченели. Нет больше сил дальше снимать. Ставлю камеру на общий план, а сам залезаю в палатку Факидова. Пытаюсь хоть немного отогреться.

В палатке пробыл недолго. Слышу крики:

— Аркадий! Скорей! Судно погружается.

Опять к аппарату.

Снимаю последний момент. Корма приподнимается, показывает руль и винт, из трюмов вырывается столб черной угольной пыли.

Через несколько секунд судна уже нет.

В этот день киноаппарат больше не работал.

Затонул, раздавленный льдами

Полярное море, 14 февраля (передано по радио).

13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэллса «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов.

Уже последняя ночь была тревожной из-за частых сжатий и сильного торошения льда. 13 февраля в 13 часов 30 минут внезапным сильным напором разорвало левый борт на большом протяжении от носового трюма до машинного отделения. Одновременно лопнули трубы паропровода, что лишило возможности пустить водоотливные средства, бесполезные впрочем ввиду величины течи.

Через два часа все было кончено. За эти два часа организованно, без единого проявления паники, выгружены на лед давно подготовленный аварийный запас продовольствия, палатки, спальные мешки, самолет и радио. Выгрузка продолжалась до того момента, когда нос судна уже погрузился под воду. Руководители экипажа и экспедиции сошли с парохода последними, за несколько секунд до полного погружения.

Пытаясь сойти, с судна, погиб завхоз Могилевич. Он был придавлен бревном и увлечен в воду.

Начальник экспедиции ШМИДТ [330]

Геодезист Я. Гаккель. При каких обстоятельствах погиб корабль

Все изменения, происходившие в течение зимы в окружающих «Челюскина» льдах, получили потом известное значение; каждая новая трещина, старая или тем более новая, отразилась на сжатии 13 февраля. Поэтому интересно проследить за подвижками и перегруппировками льдов за период, предшествовавший гибели «Челюскина».

Исходный момент — 1 декабря, когда при семибалльном юго-восточном ветре треснул лед на месте стоянки судна. Трещина быстро превратилась в большое разводье. Производившаяся в это время на судне перегрузка угля была немедленно прекращена, и все силы были брошены на погрузку продовольствия, палаток и снаряжения, выгруженных на лед еще в ночь на 26 ноября, во время первого сильного сжатия.

Как только весь груз был поднят на палубу, машина заработала, и «Челюскин» пошел вдоль широкого разводья, надеясь выйти из злополучного ледяного поля. После двухдневного маневрирования, [331] когда оказалось, что из плена не выйти и разводье начинает постепенно закрываться, капитан, выбрав наиболее безопасное место в смыкающихся льдах, поставил «Челюскина» на новую стоянку, в двух милях к юго-западу от прежней.

«Челюскин» находился в очень опасном положении: если бы произошло сжатие, судно уже тогда неминуемо было бы раздавлено.

Разводье, образовавшееся 1 декабря, скоро закрылось, оставив на неровностях снова сошедшихся полей замкнутые полыньи, быстро затянувшиеся молодым льдом. Понятно, эта зона закрывшегося громадного разводья, замерзшая так поздно, была слабым местом, и 4 января вблизи судна появилась трещина, по которой уже на следующий день началось сжатие, продолжавшееся порывами три дня (смотри рисунок на стр. 333, обозначение 1). 7 января оно [332] достигло наибольшей за эти дни силы. Гряда торосов не дошла до кормы парохода всего лишь семь-восемь метров. Лед под кормой сильно растрескался. Наиболее опасная трещина прошла вдоль всего судна (смотри рисунок, обозначение 2).

С четырех часов утра 8 января было слышно потрескивание. Начался отжим льдов. Трещина, проходившая параллельно судну, скоро начала раскрываться. Лед стал постепенно отходить от правого борта. К двум часам дня трещина была шириной в два с половиной метра, потом снова стала закрываться. В семь часов вечера ширина трещины была всего полметра, а через два часа она сомкнулась, и началось сжатие. Так как это сжатие тоже не было сильным, «Челюскин» остался невредим.

Вообще самое невыгодное положение судна, когда трещина проходит вдоль него; на стыке двух полей при сильном давлении их друг на друга лед обламывается по трещине и нагромождается целыми грядами торосов.

В течение остальных дней января заметных подвижек льдов не было. Этот период был совершенно спокойным для судна. Однако наличие трещины, хотя и сразу же замерзшей, не гарантировало от всяких неприятных неожиданностей, которые могли наступить в любой момент изменения направления или скорости ветра.

2 и 3 февраля при отжимных ветрах вокруг парохода, в некотором от него отдалении, появилось много разводий и трещин. Одна из них прошла в сторону от правого борта (смотри рисунок, обозначение 3). Самое близкое разводье было в полумиле к северу от стоянки «Челюскина». 9 февраля, когда переменился ветер, эти разводья снова закрылись, и образовавшийся в них молодой лед заторосился.

Таким образом ледовая обстановка ко дню катастрофы была достаточно тревожной. Вокруг судна были свежие трещины, едва [334] скрепленные молодым льдом, и заторошенные разводья. Под кормой — раздробленный и сравнительно легко смерзшийся лед.

Накануне катастрофы с утра, как и в предыдущие дни, дул северо-северо-западный ветер силой в три балла. Дрейф, прекратившийся еще четыре дня назад, не возобновлялся до восьми часов. Началом для него послужил ветер, перешедший в северный. Его сила к вечеру возросла до шести баллов. В девять часов вечера скорость дрейфа при уже переменившемся северо-северо-восточном ветре достигла одной трети мили в час. Часа через два справа от борта (смотри рисунок, обозначение 3) и под носом судна лед лопнул по старым трещинам.

13 февраля дрейф продолжался, замедляясь до одной десятой мили в час. Ветер крепчал. Положение становилось тревожным. В 13 часов «Челюскин» содрогнулся от сильного удара. Дрейф хотя и ослабел, но еще продолжался. В слабом месте, в полумиле к северу от судна, началось сильное торошение. На месте полыньи, открывшейся 10 дней назад и смятой лишь 9 февраля, быстро нагромождались торосы невиданных еще нами размеров.

Поле, находившееся слева от судна (смотри рисунок, обозначение 5), все уменьшалось за счет нагромождавшихся друг на друга громадных глыб льда (смотри рисунок, обозначение 6). Гряда торосов высотой в шесть метров с грохотом, заглушаемым свистом ветра, приближалась к беспомощному судну. Ей оставалось до «Челюскина» менее ста метров, когда через 20 минут после первого толчка внезапно дрейф прекратился и лед, находившийся справа от судна (смотри рисунок, обозначение 7), остановился. Зато слева лед продолжал двигаться (смотри рисунок, обозначение 13), отходя по носовой трещине (смотри рисунок, обозначение 8), образовавшейся еще 7 января и возобновившейся прошедшей ночью.

Сначала судно тоже подалось назад, скользя правым бортом по неподвижной части льда, поднимая кормой сильно раздробленный предыдущими сжатиями лед. Вдоль всего левого борта лед выпирало наверх. С правого борта, наоборот, лед подминался судном (смотри рисунок, обозначение 4).

Судно, подаваясь назад, смягчало напор льдов, оказывало еще сопротивление неудержимому натиску. Но как только через 10 минут корма уперлась в прочный лед, судно было мгновенно смято. При давлении льда на подводную часть судна обшивка левого борта не выдержала растяжения, и в надводной части борт разорвало более чем на 30 метров. Длинная брешь прошла по стыку листов, [335] сорвав заклепки. Местами лопнули и сами листы. Вслед за этим был прорван левый борт и в подводной части судна; вскрылись второй трюм (смотри рисунок, обозначение 9), бункер (смотри рисунок, обозначение 10), котельное и машинное отделения (смотри рисунок, обозначение 11). Вода и обломки льда стали быстро заполнять судно.

В половине третьего, когда исковерканный «Челюскин» уже постепенно погружался в воду, наступило новое сжатие, увеличившее имевшиеся уже пробоины и разорвавшее борт у первого трюма (смотри рисунок, обозначение 12).

Сделав свое дело, льды остановились. Величина пробоины достигла 45 метров (смотри рисунок, обозначение 14). После этого погружение пошло очень быстро. Стиснутый еще льдами, «Челюскин» опускался рывками. Наконец в четыре часа, высоко задрав корму, «Челюскин» стремительно пошел ко дну. [336]

Памяти Бориса Могилевича

Борис

Мы всегда видели его улыбающимся и жизнерадостным. Он несколько даже бравировал избытком сил, здоровья, комсомольской удалью. Когда надо было, он в течение многих дней упорно работал. Так было и тогда, когда Борис получил специальное задание Отто Юльевича без шума и паники, без привлечения каких-либо работников, кроме хозяйственников, сосредоточить на верхних палубах «Челюскина» весь наш аварийный груз. Ночами Борис работал в трюмах, отбирая все необходимое.

Много дней потратил он на то, чтобы вместе с двумя своими помощниками не только поднять все отобранное на верхние палубы, но и распределить вещи в нужном порядке.

И, несмотря на такую усиленную ночную работу, оставалось незаметным то большое напряжение сил, которое ему в этой работе приходилось употреблять.

Таков был Борис в работе. [338]

Он был наиболее яростным охотником среди всех челюскинцев. Это Борис убил первого медведя в Карском море. Борис крепко спал, когда в три часа утра к нему в каюту за винтовкой прибежал штурман Марков. Узнав, в чем дело, узнав, что рядом с кораблем бродит белый медведь. Борис в одном нижнем белье, несмотря на 10-градусный мороз, выскакивает на палубу. Метким выстрелом он убивает медведя.

Когда мы зазимовали, он был самым яростным лыжником в охоте на песцов. Невзирая ни на какую погоду, не считаясь ни с пургой, ни с сильным ветром, Борис почти ежедневно обходил поставленные им и некоторыми из его друзей капканы. Его интересовала не шкурка песца — он увлекался самым процессом охоты, ходьбой на лыжах. Оживление и радость Бориса кончались, когда он приносил полуживого песца на корабль. Он его немедленно кому-нибудь дарил — то Отто Юльевичу, то Копусову, то уборщицам.

В распоряжении Бориса находились все вещи, все продовольствие. Сам он был очень скромен. Ему всегда хотелось удружить товарищу, особенно сказывалось это в так называемых «днях рождения». Когда выяснилось, что мы зимуем, у нас было установлено, что каждый из челюскинцев имеет право отпраздновать день своего рождения. Борису было поручено давать «родившемуся» подарок. И всегда он с радостью и большой заботливостью шел навстречу очередному товарищу.

Это был веселый парень. Шутки его были веселы, безобидны. Всегда с трубкой в зубах, он входил с молодым, задорным шумом в кают-компанию. И сразу с его приходом поднималось настроение, живее шла беседа, веселее шутилось.

Борис был цельная, хорошая натура. Пребывание в рядах комсомола крепко привязало Бориса к партии. Без всяких вопросов, как естественное, бесспорное и абсолютно обязательное, принимал он к исполнению всякое решение партийного или комсомольского коллектива.

Он был организованным и крепким рядовым бойцом. Его случайная, ненужная и обидная смерть была принята нами с болью.

И. БАЕВСКИЙ Друг

Бориса я знаю с 1925 года. Мне пришлось работать с ним в комсомольском коллективе при Главнауке.

Он работал в то время в комиссии госфондов, заведывал кладовыми ликвидного имущества, изъятого из музеев и дворцов. Работа не легкая. Борис принимал все имущество дворцов в Детском селе. Несмотря на молодость, ему доверяли огромные ценности.

Инициативный, с большим задором, он всегда умел зажечь, сорганизовать молодежь.

В Центральном доме работников просвещения, где раньше молодежь не играла никакой роли, с приходом Бориса молодежь выдвинулась. Организованы были кружки, например стрелковый, которым Борис особенно увлекался.

Затем Борис ушел в армию. Культурный и политически грамотный, Борис стал на второй год старшиной роты. В армии он был еще заведующим клубом. Культурной работы никогда не бросал.

В 1932 году я встретился с ним после некоторого перерыва. Неожиданная беседа раскрыла его замыслы: Борис во что бы то ни стало хотел итти в арктическую экспедицию. Он из тех людей, кого увлекал Север.

Когда я возвратился из Сибиряковской экспедиции, он встретил меня тем же:

— Хочу итти в плавание.

В плавание он готов был пойти в качестве кочегара, в качестве матроса — все равно кого, лишь бы пойти. И я сказал ему, что скоро будет новая интересная экспедиция и, если хочет, я возьму его своим помощником. Он с радостью согласился.

У него была большая любовь к походам. О советских арктических экспедициях он знал кое-что раньше по моим рассказам и по книгам. Теперь с еще большей живостью стал расспрашивать о Севере.

Он был хороший стрелок, и первый медведь у нас на «Челюскине» был убит Борисом.

У него была страсть настоящего охотника. Шкуру белого [340] медведя нужно снимать умело. Матросы начали снимать. Могилевич им помогал. Но шкуру сняли — и дальше Могилевич ею не интересовался.

Когда «Челюскин» встал на зимовку (это уже было в ноябре — декабре), Могилевич увлекался охотой на песцов. На песцов ставят капканы, и Борис ежедневно расставлял множество капканов вокруг судна, примерно километрах в пяти по радиусу. Он хорошо ходил на лыжах, с винтовкой за плечами обходил ежедневно все капканы. У него была самая большая добыча: он поймал пять песцов.

На корабле он заведывал хозяйственной частью.

Я познакомил Бориса с нашей сметой, с тем, что нужно для хозяйства. Судна еще не было, Борис еще работал в Гипрошахте, но попутно уже изучал свое будущее дело. Вскоре началась подготовка к экспедиции. Хозяйство было огромное, и масса забот легла на Могилевича. Он подбирал оборудование и делал это с такой горячностью, с такой преданностью и любовью, что ему все хорошо удавалось. Работал он очень много — с восьми часов утра до поздней ночи.

Так было изо дня в день.

Когда на судне началась уже погрузка, на его долю выпала приемка всех грузов на корабль — всего продовольствия, всего оборудования. Все шло через его руки. Десятки автомобилей с грузами подъезжали к судну днем и ночью. Борис был обязан все принять, распределить и знать, где что лежит. Днем и ночью он работал на судне. У него совершенно не было свободной минуты. Он жил на судне и только в последний день вспомнил, что у него есть комната, и попросил отпустить его на несколько часов, чтобы закончить свои личные дела. Это было тогда, когда на судне уже почти все было сделано.

В плавании сказалась его склонность к массовой работе. В Копенгагене мы стояли шесть дней, и там к нашему кораблю стекалось много народу. Сотни людей стояли около борта, приходила молодежь… И вот в один из дней видим — Борис руководит хором молодых датчан, они поют песни, а он дирижирует. Меня зовет Бобров, испуганно говорит:

— Смотри, что твой Могилевич делает. Будет скандал. [341]

Датские молодые рабочие снова и снова приходили к нам, играли, пели. Борис умел как-то легко и просто объясняться с ними жестами. Его слушали, он был вожаком.

Вести хозяйство на корабле — труднее дело, но Борис хорошо делал то, что надо было делать, и его все оценили и полюбили.

В беседе со мной он строил планы будущих походов, говорил о том, что поедет на зимовку.

Когда было решено подготовить аварийные запасы и мы выработали план переброски грузов на лед, — Борис провел его в жизнь. Он привлек к этому делу ряд лиц и днем и ночью готовил все необходимое на случай аварии или гибели судна. Надо было все сконцентрировать в одном месте, упаковать, сделать соответствующие надписи, маркировку.

Первое время мы вели эту подготовку без огласки, чтобы не понижать настроение у состава экспедиции и команды. И Могилевич работал тихо, спокойно, с небольшим составом людей. Когда все было проделано, я возложил на Бориса Могилевича ответственную работу: выгрузить все продовольствие на лед.

Минут за десять до гибели судна я беседовал с ним. Борис сообщил, что все намеченное выгружено. Свою работу он выполнил, и я дал ему задание сойти на лед и сконцентрировать склад в одном месте.

Когда была отдана команда «все на лед», я спрыгнул с корабля и стал помогать отбрасывать от борта ящики и банки. Это длилось несколько минут. Сошел Воронин, затем Шмидт, а на борту стоит Могилевич с трубкой, улыбается. Я ему крикнул:

— Борис, прыгай!

И Шмидт крикнул:

— Боря, прыгай!

Он стал подвигаться по борту. Нос уже ушел под воду, вода хлынула по верхней палубе. Борис поскользнулся, потом упал. Его, видимо, придавило бочкой. И в этот момент корабль пошел ко дну, пошел ко дну и Борис.

Он был прекрасный товарищ, очень отважный, любил бывать «в переделках». Он никогда не испытывал чувства страха. [342]

Навсегда запечатлелась картина его гибели. Это происходило у всех на глазах и длилось несколько секунд.

Я любил Бориса за его преданность и смелость, да и кроме того со мной он делился всеми своими невзгодами, и я хорошо знал, какой это интересный человек. Мне было очень трудно и больно перенести гибель друга.

Канцын, его помощник, очень болезненно перенес его гибель. Он с Борисом во время рейса сдружился. Канцын — большой, крепкий человек, красногвардеец. И этот крепкий детина вдруг заплакал. Эта сцена была очень тяжелой, когда Канцын плакал, крича, звал Бориса.

Борис был среднего роста, бритый, брюнет, с большими голубыми глазами. По натуре человек страстный, живой, остроумный. Он был удивительно бесстрашным, чутким и нежным товарищем и другом.

И. КОПУСОВ Прощальное слово

Как обидно, как тяжело, что тебя теперь нет с нами!.. Единственный из 105 челюскинцев ты остался в бездушных льдах Арктики, в коварном, навеки памятном всем нам Чукотском море Остался, погиб ненужной жертвой, напоминая нам о дне гибели судна, дне рождения лагеря Шмидта. Только твоя смерть омрачает нашу радость и сознание того, что мы оказались неплохими сынами нашей родины и с честью вышли из тяжелого испытания.

В тот день, когда «Челюскин» исчез в глубине моря, выбросив к небу тучу черной пыли, тебя, Борис, не стало. Ты ушел вместе с кораблем. Воцарилось глубокое, сумрачное молчание.

Мы, близко стоявшие к корме гибнущего корабля, невольные свидетели твоей смерти, стояли ошеломленные свершившимся фактом. Ведь ты, Борис, даже в последние минуты своей жизни не потерял мужества и ушел без единого звука, без единого крика о помощи. Ты всегда был таков. [343]

Когда на корме осталось человек пятнадцать, ты был среди нас. В горячке работы я не видел тебя. Но после команды капитана «все на лед», когда я, прыгнув с судна и немного отбежав в сторону, обернулся, то замер на месте, увидев на тонущем судне троих, в том числе тебя. Никогда не забуду твою спокойную фигуру и трубку, зажатую в зубах. Почему ты не прыгнул? Ведь мы кричали тебе: «Борис, прыгай! Скорее!»

Ты остался один и не прыгнул, а решил сойти ниже по фальшборту ставшего почти совсем на нос судна. Но секунды шли, и конец наступал. А ты, задержавшись лишнюю минуту на палубе, все не прыгаешь. Бочка, бревно сшибают тебя с ног, — и ты ушел под лед. Все это произошло так быстро, что даже десяти шагов я не успел пробежать к кораблю, на помощь.

В тот момент в голове сверлила мысль: «Бориса не стало! Борис погиб! Первая жертва! Неужели будут еще?»

Мы не представляли, что нас ожидает впереди — какие испытания и трудности. Одно было ясно: «Челюскина» нет. Мы на льду. Берег далек, а с нами женщины и дети!

Как жаль, что ты не вернулся на дорогую нам всем родину, на «большую землю»!

Сколько воспоминаний связано с тобой за долгие месяцы работы на «Челюскине»! Мое первое с тобой знакомство в Ленинграде — «Челюскин» стоит для погрузки в порту. День и ночь подвозят грузы, продовольствие, оборудование, одежду. Все это погружается в объемистые трюмы. Тебя можно видеть всюду. Улыбаясь, с записной книжкой в руках, ты проходишь из трюма в трюм, на палубу, на корму. Ты работал почти круглые сутки и никогда не забывал спросить товарища, не голоден ли он, и накормить.

Незабываемы наши лимонные, огуречные, овощные авралы, когда ты. Борис, своими шутками, улыбкой и радостным настроением подбадривал авральщиков, удрученных грязной и неблагодарной работой. Ведь только ты умел поставить себя так. что после многочасовой работы никто не отказывался пойти и отработать еще несколько часов. И этого ты достигал своей заботливостью, удивительным добродушным спокойствием [344] и готовностью в любое время дня и ночи выполнить просьбу каждого челюскинца, обратившегося к тебе по делу.

А разве можно забыть шторм в море Лаптевых, когда волны смывали с палубы грузы? Большинство участников экспедиции свалилось от продолжительной и сумасшедшей качки, а ты, больной и слабый, еле державшийся на ногах, нашел в себе силы выйти на палубу, складывать палубные грузы и крепить их.

Тебе мы обязаны тем заботливым и внимательным подбором аварийного запаса продовольствия, одежды и бытовых вещей, заранее приготовленных, учтенных и уложенных на палубах и в трюме. Занимая скромный пост завхоза, ты отнесся к этой работе достаточно серьезно и четко выполнял все распоряжения руководства.

Никто из челюскинцев не может плохо о тебе вспомнить. Вечерами в кают-компании ты был всегда зачинщиком и организатором веселья и развлечений, так необходимых на зазимовавшем во льдах судне. Во всех изобретательных выдумках и шутках Феди Решетникова и Аркаши Шафрана ты принимал деятельное участие, понимая важность и необходимость этих изумительных вечеров на «Челюскине», разнообразивших наши деловые будни. В то же время ты был страстный охотник. Твои веселые рассказы о прелестях охоты в ледяных торосах и ропаках вербовали все новых и новых охотников, заставляя людей вылезать из душных кают на свежий морозный воздух.

И теперь, когда мы вернулись на материк, в родную семью пролетариата, когда мы встретили всюду такой изумительно теплый, восторженный прием, когда мы получили такую высокую оценку партии и правительства, — особенно обидно и горестно, что тебя, Борис, энтузиаста-полярника, прекрасного работника и товарища, с нами нет.

Память о тебе всегда останется для нас дорогой, незабываемой. Ты — единственная жертва челюскинской эпопеи, и мы тебя никогда не забудем.

А. ПОГОСОВ Орден Бориса Могилевича

…Когда 23 июня 1934 года в Кремле при вручении челюскинцам орденов председатель ЦИК СССР произносит фамилию единственного челюскинца, погибшего при аварии, — Бориса Могилевича, поднимается Шмидт. Принимая орден Красной звезды, который должен был украшать грудь мужественного, жизнерадостного человека, он говорит:

— Мы будем хранить этот орден вместе с портретом товарища Могилевича в Арктическом музее…

По предложению М. И. Калинина все присутствующие почтили память покойного вставанием. [345]

Челюскинцы

Об Отто Юльевиче Шмидте

— Отто Юльевич, вам надо написать свою биографию. Мы в нашей коллективной книге хотим дать главу «Челюскинцы» — несколько автобиографических очерков.

— Так что же? Я с удовольствием отредактирую такую полезную и интересную главу. А моей биографии не надо.

— Нельзя, Отто Юльевич, без вашей биографии! Какие же это люди «Челюскина» без Шмидта? Если вам некогда, мы пришлем стенографистку; диктуйте ей.

Но предложение не прошло. Наш разговор с Отто Юльевичем не дал нужных результатов.

— Я еще достаточно молод: нечего заниматься автобиографией. Да и ничего особо интересного в моей биографии нет. Сотни интеллигентов-партийцев имеют такую биографию, — отговаривался он.

Так и не дал, так и не диктовал. Теперь пусть пеняет на себя. Нельзя дать «Челюскинцев» без того, кто в основном сколотил, спаял, сцементировал этот коллектив. Все челюскинцы — больше: все [348] читатели нашей коллективной книги — чувствовали бы большой пробел, если бы в книге среди нескольких биографических очерков не было очерка о нашем Отто Юльевиче, нашем Шмидте, ставшем для нас самым близким, самым дорогим товарищем и другом.

Как разнообразен этот человек! Нас поражают энциклопедисты времен подготовки Великой французской революции. По тогда, во-второй половине XVIII века, объем знаний был не так велик, как теперь. За полторы сотни лет человечество в научном отношении сделало резкий скачок вперед. Быть теперь энциклопедистом трудно. Так ли много среди наших современных ученых и работников блестящих эрудитов, широко образованных энциклопедистов, обладающих разносторонними знаниями и опытом? Много ли людей, сформировавшихся в черные дооктябрьские годы, сумели пропустить все богатство буржуазной культуры через фокус марксистского мировоззрения? Не много таких людей. Шмидт — один из этих немногих.

Отто Юльевич моложе, чем выглядит. Ему только 43 года, но за плечами у него большой стаж ответственной советской работы, большой опыт научной, исследовательской, педагогической деятельности.

В 1913 году Шмидт окончил Киевский университет по физико-математическому факультету. Ученик профессора Граве, он был. оставлен при кафедре математики и избрал своей специальностью отвлеченную алгебру. Теория рядов, теория чисел — что может быть отвлеченнее этих разделов высшей алгебры? Отвлеченная алгебра и борьба классов… Казалось бы, что общего между столь несхожими, столь отдаленными категориями?

Но ведь и в революции есть алгебра. Это — диалектика, материалистическая диалектика. И когда в предоктябрьские дни семнадцатого года многомиллионный российский рабочий класс под руководством большевиков, диалектиков-материалистов, взялся за оружие революции, — задумался, крепко задумался молодой доцент отвлеченной алгебры Шмидт.

Он вскоре бросает Киевский университет. В Петроград — туда, где на глазах современников рождается новый социалистический строй; в Петроград — туда, где в жестокой борьбе идет к власти новый класс; туда, в самое пекло борьбы и битв направляется двадцатишестилетний доцент. Он временно оставляет формулы отвлеченной алгебры, заменяя их боевым оружием алгебры революции. Он пристально присматривается к незнакомой ему до этого времени технике и практике [349] вооруженного восстания и революционной борьбы. Отвлеченная наука не выдерживает соседства с пылающим костром революции: математик Шмидт делается активным участником социалистического строительства. С 1918 года Шмидт становится большевиком.

Многообразен стаж Шмидта. Он член коллегии Наркомпрода, потом Наркомфина. Он возглавляет эмиссионное дело, руководит выпуском бумажных денег. Как сочетать выпуск новых и новых триллионов дензнаков с падением их покупательной стоимости, с уменьшением реальных товарных ценностей в стране, источающей все свои силы в борьбе с контрреволюцией? Шмидт-математик приходит на помощь Шмидту-наркомфиновцу.

— Как выпуск новых дензнаков, новая эмиссия, укладывается в формулу Шмидта? — несколько иронически спрашивает В. И. Ленин при докладе ему о необходимости новой эмиссии.

С отеческой любовью Ленин смотрит на математика, молодого, но уже бородатого Шмидта, создавшего такую удобную формулу.

Потом Отто Юльевич в Наркомпросе, ЦСУ, Госиздате, Госплане. Везде он проявляет новые и новые качества своей разнообразной в многогранной натуры. Он — один из создателей Большой советской энциклопедии и ее главный редактор.

Шмидт не боится трудных дел. Большая советская энциклопедия — это дерзкое предприятие. Дать энциклопедию практики социалистического строительства, энциклопедию наук, оплодотворенную философией пролетариата, марксизмом, диалектическим материализмом, — За такое дело могут браться только безусловно крупные, отважные и смелые люди. Отто Юльевич взвалил на свои плечи 65-томный груз Большой энциклопедии и несет этот груз с завидным успехом и бесспорными достижениями. Энциклопедия нашла своего редактора, дерзкое предприятие — своего хозяина.

Когда «Челюскин» зазимовал и с непреложностью выяснилось, что Шмидт на целый год будет оторван от энциклопедии, он не раз с скромной гордостью рассказывал своим друзьям и ближайшим товарищам об идее издания Большой советской энциклопедии, идее, как и все значительные начинания в тот период, выдвинутой совместно Лениным и Сталиным. Он вспоминал, как эту идею встретили широкие культурные круги европейской интеллигенции: «Новая большевистская затея. Или эта «большая энциклопедия» выльется в ублюдочное издание объемом в один-полтора десятка томов, или… или, что вернее, не будет никакой большой энциклопедии. Опять блеф на весь мир. Блеф с претензиями дать единую систему наук и [350] практики, объединенную единым мировоззрением. И этим мировоззрением должен быть марксизм! Ничего не выйдет, ничего не может выйти из этой новой большевистской затеи. В этой нищей стране нет ни культурных сил, ни культурных учреждений, которые могли бы служить базой для создания такой энциклопедии».

Создание Большой энциклопедии — дело не менее сложное и трудное, чем создание крупного индустриального гиганта. И дело куда более сложное и трудное, чем издание большой энциклопедии в какой-либо капиталистической стране. Там, в капиталистических странах, большая энциклопедия представляет собою конгломерат отдельных статей и различных научных мировоззрений, механическую смесь работ сотен ученых. У нас не то. Партия и правительство, возглавив БСЭ Отто Юльевичем Шмидтом, дали ему ясное задание: БСЭ должна быть построена как единое целое, связанное в своих даже мельчайших частях цементом марксизма-ленинизма.

И Отто Юльевич принял это задание с полным сознанием великой ответственности.

Что ближе Шмидту — БСЭ или Арктика? Чему готов и хотел бы он уделить большую часть себя, большую часть своего времени? Этот вопрос является риторическим в отношении Шмидта. Он одинаково любит оба эти дела, они одинаково близки ему, он одинаково отдает себя и отдает полностью каждой из этих двух работ. В ежегодном арктическом походе, нещадно расходуя физические силы, он накапливает мощный резервуар мозговой и нервной энергии, которую он щедро израсходует на очередные томы БСЭ по возвращении из похода. А в Москве, где от него требуется одновременное руководство и БСЭ и Главсевморпутем, он необходимую ориентировку для освоения Арктики получает из практики всего социалистического строительства, отражаемой в очередных статьях БСЭ.

В 1928 году Шмидт в составе советско-германской экспедиции, возглавляя один из отрядов альпинистов, взбирается на вершины Памира. Оказывается, он и альпинист и неплохой альпинист, этот профессор математики! «И академик, и герой, и мореплаватель, и плотник», — шутили мы на «Челюскине», говоря об Отто Юльевиче. Мы тогда не представляли себе, как била в цель наша шутка. Математик-профессор, редактор Большой советской энциклопедии, мореплаватель и исследователь Арктики, начальник и руководитель всего сложного дела хозяйственного и транспортного освоения советского крайнего Севера, Шмидт после челюскинской эпопеи заслуженно признан всей Советской страной героем, а Украинской академией [351] наук за работы по математике, которой он занимается и сейчас, являясь профессором Московского государственного университета, избран академиком. Впрямь «и академик, и герой, и мореплаватель…»

Первое знакомство с Арктикой Шмидт получил в 1929 году.

В зону наших арктических владений входит архипелаг Франца-Иосифа. Это странное для нас название присвоено группе в сотню с лишним островов, открытых в 1873 году австро-венгерской экспедицией Пайера и Вейпрехта. В 1929 году выяснилась необходимость постройки на одном из островов Земли Франца-Иосифа полярной станции, необходимой нам для регулярного изучения и познания Арктики. Комиссаром экспедиции был назначен Шмидт.

Экспедиция, организованная Всесоюзным арктическим институтом, отправилась на ледоколе «Георгий Седов». Она без больших трудностей достигла архипелага и построила там полярную станцию… На острове Гукера был водружен советский флаг. Этим актом Земля Франца-Иосифа закреплялась за СССР. В этом походе «Седов» достиг северной широты 82°14′ (к северу от острова Рудольфа), установив Этим рекордное достижение северных широт при помощи ледокола.

В 1930 году опять на «Георгии Седове» Шмидт возглавил экспедицию на Северную Землю. Было решено построить научную полярную станцию и на Северной Земле. С значительными трудами удалось соорудить станцию на одном из островов группы, названной: именем Сергея Каменева. Что представляет собой Северная Земля, открытая в 1913 году Вилькицким, было неизвестно. Экспедиция Шмидта в 1930 году высадила на островах С. Каменева группу в четыре исследователя, возглавляемую Ушаковым. Через два года, в 1932 году, после возвращения Ушакова с Северной Земли мы получили прекрасное описание и карты всех трех островов.

В 1932 году — поход на «Сибирякове». Здесь Шмидт особенно проявил себя смелым исследователем и прекрасным организатором коллектива. Всем памятен проход «Сибирякова» вокруг островов Северной Земли, мимо мыса Молотова, самой северной оконечности этих островов: мужественное продвижение «Сибирякова» в тяжелейших льдах вдоль восточного побережья этих островов, организация авральных работ по перегрузке угля, смелый выход из тяжелого положения после утраты «Сибиряковым» вала и винта — выход при помощи взрывов аммонала, подтягивания ледовыми якорями и паровой лебедкой, использования угольных брезентов в качестве парусов. 1 октября 1932 года «Сибиряков» вошел в Тихий океан. Впервые [352] в человеческой истории северо-восточный проход был пройден в одну навигацию. Во главе этой экспедиции стоял Шмидт — профессор, большевик, исследователь.

* * *

Шмидт слишком близок нам, челюскинцам, слишком дорог, слишком наполнены все мы годичным с ним пребыванием в походе, чтобы сейчас много писать о нем. Сейчас по силам только несколько эпизодов, характеризующих его с некоторых сторон. Да и очень уж сложна характеристика Шмидта!

Нас, как и всех, с кем приходилось беседовать по этому вопросу, особенно привлекает стиль работы Отто Юльевича. Он чрезвычайно внимателен к собеседнику, к товарищу по работе. Он спокойно выслушивает его, усваивая сообщаемое не только при помощи уха, но и при помощи глаза. Большими спокойными холодно-серыми глазами он ловит на лице собеседника малейшие изменения и по этим изменениям, невольно отражающим ход мысли и доказательств, их проработанность или случайность, воспринимает дополнительное к тому, что сообщается ему словами.

С ним можно не соглашаться. Никогда он не обидится, не вспомнит этого, даже если несогласившийся с ним был неправ. Он не любит подчеркивать свою правоту, не любит вспоминать ошибки товарища по работе. Но зато, если ошибался он сам, если прав был несогласившийся с ним, Шмидтом, с какой подкупающей откровенностью и беспощадной самокритикой вспомнит он об этом, как любовно подчеркнет правоту товарища по работе, сознается, что тогда он, Шмидт, был неправ и было бы лучше, если бы он послушал совета товарища.

И если кому-либо серьезным знанием вопроса и серьезной аргументацией удается поколебать Отто Юльевича в том или ином высказанном им положении, он немедленно сообщает об этом собеседникам и открыто принимает новое положение, новую мысль, новое предложение, даже если они были противоположны высказанным им самим. В такой обстановке каждый его сотрудник стремится возможно полнее отдать работе весь свой опыт, все свои знания. Нам кажется, стилем работы Шмидта в значительной степени объясняется то, что вокруг него собираются преданные ему работники, одинаково с ним любящие дело и отдающие ему все свои силы. Стилем работы Шмидта объясняются, кажется нам, его «удачи» в работе, удачи и в издании Большой советской энциклопедии, удачи и в трудном [353] деле освоения Арктики. Он очень привязывается к людям, к товарищам по работе. Многие работают с ним годами, переходят вместе с ним из одной организации в другую, в четвертый, в пятый раз идут с ним в путешествие, в плавание, куда угодно.

Нам много приходилось беседовать с Отто Юльевичем и на «Челюскине» и на льдине, беседовать по самым разнообразным вопросам. Две черты особенно выделялись в нем. Первая: обилие самых разнообразных знаний и навыков в практической работе. Вторая: исключительная целостность, умение подчинить все свои взгляды, высказывания, поступки единому мировоззрению и практической целесообразности, вытекающей из этого мировоззрения. При этом ничего искусственного, ничего фальшивого мы у Отто Юльевича никогда не замечали. У него нет никаких предрассудков, никаких остатков заскорузлых традиций. Он удивительно целостен и в своих высказываниях и в своих поступках!

Отто Юльевич обладает еще одним большим достоинством, переходящим, правда, иногда и в недостаток. Он видит в работнике только хорошее, старается видеть только хорошее. Плохое он всегда считает случайным, легко устранимым. И в своем стремлении видеть только хорошее он иногда, если можно так выразиться, нарывается на человечка, в котором больше плохого, чем хорошего. Но в конце концов такой человечек отпадает, а вокруг Шмидта остаются крепкие, достойные его люди.

Он очень чуток к людям, с которыми ему приходится сталкиваться и работать, к их нуждам и запросам — безразлично, являются ли эти запросы научными или бытовыми, общественно-важными или глубоко личными.

И на «Челюскине» и на льдине Шмидту принадлежала ведущая роль в нашей парторганизации. Такое положение создалось само собой. Ему приходилось выступать с ответственными докладами. Вспоминается его доклад о десятилетии со дня смерти Ильича. «Челюскин» дрейфует во льдах Чукотского моря, мы оторваны от всего мира. Вечером в полутемной столовой команды Отто Юльевич делится своими воспоминаниями о Ленине и работе под его руководством, о величайшей исторической роли Ленина. И затем переходит к Сталину. Ленин и Сталин. Ушедший вождь и его лучший, вернейший ученик, твердо и неуклонно проводящий заветы гениального учителя и друга. Десять лет без Ленина, но десять лет с великим Сталиным. Укрепление СССР на фронтах внутреннем и международном. Победы первой пятилетки и перестройка сельского [354] хозяйства. Бодростью и торжественной уверенностью Звучат последние слова Шмидта о том, что под руководством Сталина дело социалистической революции непоколебимо.

Идет XVII съезд большевистской партии. Мы далеки от центра СССР, от Москвы, от Кремля, где заседает сейчас штаб любимой социалистической страны. Сейчас в Москве подводятся итоги наших прошлых побед, намечаются вехи будущих достижений. Нам не удалось по радио принять тезисы докладов Сталина, Кагановича, Молотова, Куйбышева. Но мы хотим, мы должны слышать и знать простые, но великие слова, с которыми наши вожди выступают перед съездом нашей партии. В дни съезда, как никогда, мы остро воспринимаем оторванность от страны, партии и ее съезда. Острее всех нас Эту оторванность ощущает Шмидт. Он за целый ряд предыдущих лет привык быть в центре всей партийной жизни. Он не пропускал ни одного партийного съезда. И теперь он пытается найти выход из невыносимого положения — нетерпимой оторванности от Москвы и Кремля. Он сам сидит с наушниками радиоприемника, жадно ловит передачу хабаровской радиостанции, нервно записывает эту передачу на бумагу — слово за словом, фразу за фразой, абзац за абзацем. А потом он рассматривает свою запись, диктует ее Сергею Семенову, составляет связную передачу речи Сталина, речи Кагановича, речи Молотова. Мы получаем документы съезда. Со всей страстностью большевиков, оторванных от нормальной информации о партийной жизни, мы набрасываемся на речи наших вождей, жадно читаем каждое их положение, изучаем цифры, знакомимся с сегодняшним обликом нашей страны, от которой мы оторваны вот уже шесть долгих месяцев.

В часы гибели «Челюскина» и на дрейфующей льдине встал перед нами Отто Шмидт во весь его рост. С каким хладнокровием, с какой выдержкой держал он себя в часы последнего аврала, в недолгие часы разгрузки аварийных запасов и схода всех на лед! В эти недолгие часы понимал он прекрасно, что на его уже ссутуленные плечи ложится невиданная по тяжести ответственность за сотню человек, высаживающихся на дрейфующую льдину. Всякая неудача будет в той или иной степени приписана ему, Шмидту. Сто человек должны жить на льдине много дней, много недель, может быть много месяцев. Они должны быть все сыты, все одеты, расселены в тепле. Они должны готовить аэродромы, строить свою необычную жизнь, стойко ждать помощи и спасения. Они должны быть крепким, единым, цельным и спаянным [355] коллективом. Они должны показать всему миру образец большевистской выдержанности, организованности и стойкости. И он, начальник этого единственного поселка на дрейфующей льдине, должен принять все меры к тому, чтобы спаять в единое целое, в крепкую большевистскую когорту все эти сто человек. Спокойно, без всякой рисовки и позы принимает он бремя, свалившееся на него. Он начинает планомерную, тогда кое-кому незаметную, но систематическую работу (при полной поддержке коммунистов) по объединению всего коллектива в скалу, о которую должны разбиться все опасности и неожиданности своеобразной жизни на льдине.

Самое важное для нас — связь с миром. Мы не чувствуем себя изолированными от нашей великой родины, от пролетариев всего мира.

Но исключительное положение требует того, чтобы регулярнее была эта связь, чтобы голос родины звучал возможно чаще и полнее. Шмидт принимает все меры к тому, чтобы мы по возможности каждый день имели информацию с «большой земли». И почти каждый день он собирает нас в бараке, где зачитывает нам специальную сводку, составленную только для нас, для лагеря Шмидта, и только нам передаваемую из далекой и одновременно близкой Москвы.

Около пяти часов вечера выходит из штабной палатки (так звали мы радиопалатку, где жил и Шмидт) высокая, немного сутулая фигура в нерпичьей тужурке. Знакомая борода развевается ветром. Шмидт держит подмышкой несколько засаленный радиожурнал. Спокойным, размеренным шагом идет он к бараку. Надо пройти только что снова разошедшуюся трещину, пересекающую лагерь как раз посредине, надо перейти через невысокий сторосившийся вал. То, что Шмидт уже идет в барак для информации, быстро разносится по лагерю. Из всех палаток спешно вылезают обитатели, на ходу заматывают шарфы, застегивая полушубки или ватники. Палатки пустеют. Все спешат в барак.

В бараке (позднее — в половине барака, ибо после разрыва барака трещиной мы восстановили только одну его половину) сразу натыкаешься на спины стоящих впереди. Темно. Глаза привыкают к полусумраку, к свету самодельных коптилок. За люковиной, поставленной на пустые ящики и служащей столом, уже сидит Шмидт. Он сбросил тужурку, и ее любовно держит кто-то из челюскинцев. Шмидт в свитере. Он садится поудобнее на обрубке полена, приноравливается к неверному и дрожащему свету коптилок, разворачивает радиожурнал. [356]

— Можно начинать? — обычно спрашивает он.

И стена стоящих, полусидящих и лежащих тел отвечает тихо, но дружно:

— Можно, можно, Отто Юльевич! Все уже здесь.

Начинаются минуты, которых мы никогда не забудем.

С какой внимательностью составлена в далекой Москве сводка для лагеря Шмидта! Скудные, размеренные слова. Ни одного лишнего слова. Но в сводке есть подробные сообщения о ходе спасательных операций. Мы узнаем, где находятся «Смоленск» и «Сталинград», нагруженные доотказа самолетами, дирижаблями, продовольствием, теплыми вещами, десятками пилотов и бортмехаников, сотнями обслуживающего персонала. Мы узнаем, как идет ремонт «Красина». Мы узнаем, где Каманин, Водопьянов, Слепнев… Голос Отто Юльевича крепнет и наливается по мере того, как он развертывает перед нами незабываемую картину похода спасательных колонн.

В сводке есть подробные сообщения о революционной борьбе наших зарубежных братьев: рабочее восстание в Вене, упорная борьба в Японии и Германии. Шмидт читает и комментирует. Аудитория состоит не только из научных работников — в ней много матросов, кочегаров, плотников. Информация из Москвы должна быть понятна всем.

Чтение сводки ТАСС закончено. Кое-кто уходит из барака в палатки. Отто Юльевич ждет. После сводки идут несколько минут подготовки к очередному занятию по диамату. Шмидт вытаскивает из кармана тетрадку с набросанным планом очередной беседы.

— Что, можно? — опять спрашивает он.

И, не дожидаясь ответа, ибо все с напряжением ждут продолжения предыдущих бесед, Отто Юльевич начинает свою лекцию-беседу.

Шмидт много сам работал по философии. Он не принадлежит и не принадлежал к ученым, которые, владея своим специальным предметом, иронически относятся к философии. Он всегда понимал, что философия призвана объединить все отрасли человеческого знания в единое, стройное мировоззрение. Таким мировоззрением для него, большевика и ученого, является философия пролетариата — диалектический материализм. И в своих лекциях на дрейфующей льдине, имея перед собой ученых различных специальностей — и физиков, и химиков, и биологов, и гидрологов, он темпераментно и страстно борется против философской неграмотности многих наших ученых. Самые едкие слова, самые иронические определения находит он для наивных эмпириков, для путанных эклектиков, для бесталанных [357] собирателей и регистраторов бесчисленного количества так называемых научных наблюдений и фактов.

— Без философии, без пролетарской философии, без диалектического материализма нет истинной науки, — на каждой своей лекции неустанно повторяет Отто Юльевич.

Лекция за лекцией он знакомил своих слушателей с историей науки, с борьбой материализма с идеализмом, вскрывал идеалистические или механистические корпи и подоплеку всех недиалектических материалистических учений. Он виртуозно владел своей необычной аудиторией, где рядом с научным работником, вполне сложившимся физиком или биологом, лежал штурман, до сего времени «принципиально» иронически чуждавшийся «всяких философий», лежали и плотник и матрос, никогда не слыхавшие о существовании такой науки. Отто Юльевич не читал лекцию, не рассказывал — он лепил беседу из знакомых каждому кусков. Вот пример из биологии, и вздыблены наши биологи новой точкой зрения, новой оценкой известных им фактов. За примером из биологии следует немедленно экскурс в область физики, в теорию строения атома. За Нильсом Бором, создателем современной теории строения атома, следует Альберт Эйнштейн, гениальный творец теории относительности. В беседу активно вступает физик Факидов. Новый пример из области гидрологии и гидрографии. Здесь уже вмешивается добрый десяток слушателей: и Хмызников, и Гаккель, и штурманы. С научных примеров, иллюстрировавших или идеалистические позиции в философии, или механистический уклон в материализме, Отто Юльевич переходит к изложению одного из законов диалектики. Незаметно проходят два часа. Пора кончать. Аудитория так заряжена талантливой беседой, что, расходясь по палаткам, слушатели продолжают обсуждать и спорить, доказывать и опровергать.

Люди на льдине должны были быть заняты. До обеда и часто до ужина тяжелая физическая работа. Но ужин у нас в 4 1/2 часа. Что делать в течение всего вечера? Надо как-то организовать время, провести его до часов сна. И Отто Юльевич во главе небольшой группки товарищей организует игры, споры, чтение вслух, коллективные рассказы из своего прошлого, уходящего в незабываемые годы гражданской войны и Октябрьской революции. Взаимные посещения палаток. Отто Юльевич проводит вечер то в палатке машинистов, то у научных работников, то у механиков… День идет за днем. Коллектив крепнет в дружбе, в общей уверенности в благополучном конце всей челюскинской эпопеи. [358]

В лагере Шмидта был чудесный сплав, связавший всех нас, сотню разных людей, в крепкое, монолитное целое. Этим чудесным сплавом был сам Шмидт. И когда уже в последние дни, буквально в последние часы существования лагеря заболел Отто Юльевич, тяжелая горечь отложилась у каждого в груди. Болезнь Шмидта — что могло быть неприятнее для каждого из сотни челюскинцев? Совершенно неповторимы были наши переживания в дни, когда героической работой Молокова, Каманина, Водопьянова и других летчиков ликвидировался лагерь на дрейфующей льдине. Но болезнь Шмидта, отправка его в Ном, отсутствие о нем сведений — все это мешало нам по-настоящему воспринять всю великую торжественность этих дней.

В бесчисленных выступлениях по дороге из Владивостока в Москву каждый челюскинец вспоминал отсутствующего начальника и друга. Начиная от Новосибирска, мы ждали встречи с Шмидтом, который, казалось нам, должен был выехать навстречу своим челюскинцам. Свердловск — Шмидта нет. Пермь, Вятка — Шмидта нет. Мы узнаем, что Отто Юльевич встретил нас в Буе. Это должно было произойти рано утром 19 июня. Уже за час до приезда в Буй, за час до предполагаемой встречи никто из челюскинцев не спал. Пять часов утра. Поезд подходит, замедляет ход, останавливается. Из всех вагонов выскочили челюскинцы. Где Шмидт? И гул радостных голосов раздается в момент, когда медленно подходит усталый, немного сутулый, улыбающийся Шмидт. Он с открытой головой и сияющими любовью глазами идет навстречу тем, с кем надолго, может быть на всю жизнь, спаяли его два месяца на дрейфующей льдине.

Москва. Ошеломляющая встреча. Крики радости десятков тысяч встречающих. Все — одна сплошная улыбка. Сколько смеющихся лиц, улыбающихся ртов, радующихся глаз!.. Наша Москва, наша страна несет нас на волнах любви, радости, цветов. Это ему, Шмидту, в большой мере обязаны мы тем, что крепкой стеной стояли мы во всех бедах и испытаниях. И за это чествует нас теперь наша родина. Нам пришлось много перенести, много испытать, многое пережить. Каждый из нас готов отдать все свои силы, свою жизнь по первому зову правительства, партии, Сталина. И если любого из нас спросят в решительную минуту, под чьим непосредственным руководством хотел бы он итти на выполнение порученной ему партией трудной задачи, любой из нас, не задумываясь, ответит:

— С ним, с Шмидтом, с Отто Юльевичем, с нашим любимым «стариком»!

И. БАЕВСКИЙ, И, КОПУСОВ, В. ЗАДОРОВ [359]

Владимир Воронин. По морям и океанам

Прадеды, деды и отец мой существовали морем. Они плавали на Мурман и в Норвегию за рыбой, на Новую Землю за зверем, отправлялись на китовый промысел. Они не знали ни карт, ни лоций. Опытом, выработанным в результате вековой практики, передаваемым из поколения в поколение, поморским чутьем они умели предчувствовать штормы, предугадывать появление льдов, узнавать подводные скалы.

Поморы

Потомки новгородских ушкуйников — поморы живут морем. Море их кормит, море их поит. Недаром у поморов есть песня:

«Ах ты, море, море, море синее, Море синее, море соленое, [360] Ты нас кормишь, поишь, Море синее, море синее, море соленое…»

Сумский посад на Белом море, где я родился, был богатым поморским селом, своеобразным центром Поморья. Здесь сходились почтовые дороги из Петербурга, Кеми и Онеги. С наступлением навигационного времени здесь скоплялись паломники из Петербурга, Повенца и других мест, направлявшиеся в Соловецкий монастырь. Сумский посад имел очень много парусных судов.

Я себя помню с четырехлетнего возраста (я родился в 1890 году). Первое, что запало мне в память, — это пуск небольшой лодки в один из порогов сумской речки. Меня брал страх: вдруг лодка разобьется о камни? Но я смотрел во все глаза, так интересно мне было узнать, что будет с лодкой, когда она выйдет в тихое русло реки.

Осенью обыкновенно приходили телеграммы хозяев-парусников к своим женам: такого-то числа вышли в Сумский посад. Мы, дети, узнав о телеграммах, отправлялись собирать «на поветрие». Делалось это так: как только наступает вечер, идешь к дому хозяек, получивших телеграммы, с пожеланием попутного ветра парусникам их мужей. Хозяйки награждали нас орехами, конфетами, калачами…

Счастливые и удовлетворенные, мы забирались потом на колокольню и смотрели, какое судно подходит на бар. Мы по оснастке узнавали каждый корабль. Едва хозяин со своими матросами сходил на землю, как мы, ребятишки, уже поздравляли его с приездом. Хозяин здоровался с хозяйкой, со своими детишками, а потом нам, поздравившим его с приездом, раздавал серебряные монеты.

Зажав гривенник в кулак, я бежал в лавку покупать сладости…

Так шли годы. Вот мне стукнуло уже восемь лет. Пора итти в море. Отец мой был бедняком-тресколовом. У него было шестеро сыновей. Все они начали свою морскую карьеру с «зуйков» — поморских юнг, и все они теперь в Советской стране командуют судами.

Зуйками у нас называют чаек, кружащихся у рыболовных судов и поедающих внутренности трески, выбрасываемые в море во время пластования рыбы. Нас, мальчиков, потому называли зуйками, что нам, так же как и чайкам, кроме остатков улова, никакого вознаграждения не полагалось.

Восьмилетним мальчиком я первый раз отправился с отцом на Мурман. Помню мой приезд на пароход, который должен был отвезти [361] нас на место лова. Пароход этот показался мне очень большим. Было очень интересно смотреть, как рыбаки-поморы, с которыми я ехал, измеряли окружность трубы, схватившись рука с рукой. Шесть мужиков еле охватили трубу. Я качал головой и удивлялся: откуда столько дыму берется?..

Мое внимание привлекло также электрическое освещение: какой-то волосок горит, а дает так много света. Меня удивляло — зачем свет? Почему, когда у нас на Севере в мае светло даже ночью, на пароходе горят лампочки?

В море началась качка. Мальчиков-поморов, с которыми я спал, начало укачивать. Помню, как один из стариков сказал моему соседу:

— Тебе, Ваня, надо с якоря глины кусочек съесть, тогда тебя качать не будет…

Я немедленно побежал к отцу и спрашиваю его:

— Тятенька, правда, что глина помогает от морской качки?

Но отец мой только усмехнулся:

— Кому как, а тебе, видно, глины не понадобится…

Через несколько суток пароход, на котором мы ехали, вышел из Белого моря. Я грустил, думая о том, что все дальше и дальше ухожу от матери, от родного дома. Вот наконец мы прошли Поной. Поморы острили: «Прошли Поной, не кличут домой». Да, дом теперь уж далеко! Мать, товарищи по играм — все это позади.

Помню, что на берегу нас встретило много чаек. Их крики глубоко запечатлелись в детской душе, и эти жалобные крики чаек, кажется, остались навсегда в моей памяти. Я очень жалел чаек, особенно когда коршун-поморник налетал на них.

В становище Гаврилово поморы занялись промыслом. Открыли избушку, в которой надо было нам жить, достали оттуда сетки, крючки и начали лов.

На моей обязанности лежало распутывать рыболовные снасти, запутанные морским течением, и насаживать на крючки рыбу-наживку, на которую ловят треску.

Нас, мальчиков, очень обрадовали первые осенние темные вечера, которые наступали в конце августа и предвещали нам близость возвращения на родину. Мы ходили обнявшись по становищу и пели песни. Поздней осенью мы возвратились обратно в Сумский посад.

Среди нас, зуйков, был один «старик». Звали его Ванька Полкан. Собрал как-то он нас и говорит:

— Ребята, вы получаете за свою работу треской. Давайте представим просьбу хозяину, чтобы он платил нам по пяти копеек со снасти. [362]

Мы пошли к хозяевам, но они конечно не хотели нас и слушать.

Как раз в это время в становище прибыл архангельский губернатор Энгельгардт. Ванька Полкан взялся выступить делегатом перед губернатором. Нас было на промысле около 80 зуйков. Губернатор, к которому мы пошли скопом, выслушав наше требование о выплате по пяти копеек со снасти, спросил:

— А что это такое — снасть?

Мы объяснили ему, что снасть — это веревка длиной примерно в 180 саженей, усеянная крючками, которую нам нужно всю наживить приманкой.

Губернатор обещал удовлетворить наше требование, но заработок не треской, а деньгами — по пяти копеек со снасти — мы стали получать только через год.

На тресковом промысле я проработал два года.

Когда мне пошел одиннадцатый год, я пошел зуйком уже на парусное судно.

Отец мой был бедным, забитым нуждой рыбаком. Но мать всегда мечтала сделать своих сыновей хорошими моряками. Мать была приемной дочерью в шкиперской семье Вязминых. Три брата Вязминых плавали на парусниках в Петербург. Моя мать навсегда запомнила случай, когда один из ее названных братьев, Саша Вязмин, 19 лет от роду командовал уже парусным кораблем «Молодец».

Ей очень нравилось, что мальчики с самых ранних лет борются с морем. Именно мать настояла на том, чтобы все мы поступили на суда и зимой учились в мореходном училище.

Когда я одиннадцатилетним мальчиком первый раз пришел на парусник «Иван Предтеча», купец, который меня нанимал, спросил:

— А можешь ли ты, малец, на марс сходить, паруса убирать?..

Задрал я голову, посмотрел — мачта на паруснике большая, лазать высоко придется, но, думаю, если качать не будет, — справлюсь, а что во время качки будет, — посмотрим…

Так еще мальчиком я ушел в «покруты» к богатому помору. Владельцы парусников держали поморов в кабале. Они нанимали их на свои суда, «окручивали покрутом» — плыть на Новую Землю и даже на Грумант (Шпицберген). Были у поморов-покрученников свои песни:

«Ах, ты, хмель, ты, хмель кабацкий, Простота наша бурлацкая, С простотою хмель сдружился. Плыть на Грумант покрутился. [363] Грумант-батюшка страшон. Кругом льдами обнесен И горами обвышен…»

Моей обязанностью было готовить пищу команде, когда приходилось долго быть в море, а также печь хлебы и делать квас. Кроме того я стоял вахту.

И вот пошли в рейс. Первый раз в жизни стал я к рулю и начал управлять судном. Когда мне объяснили, как управлять судном по компасу, я был изумлен человеческой изобретательностью.

Стою на вахте. «Предтеча» идет быстро, и я удовлетворен, что мне, такому маленькому мальчишке, доверили судно. Правда, курс проложен не мной, но судно все-таки веду я: «Предтеча» пойдет по моему желанию туда, куда я поверну руль…

Помню до сих пор, как тогда это меня радовало. Я внимательно вглядывался в компас, зорко смотрел за тем, чтобы не уйти далеко в сторону. Я хотел доказать капитану, что мальчик, которого он поставил у руля, не подведет. И я доказал это.

Труднее всего было мне печь хлеб. Не раз квашня уходила у меня из кадки и заливала бороды спящим матросам, не раз плохо выпеченный хлеб приходилось тайком от команды выбрасывать за борт.

Неловко было мне раздувать самовар своим детским сапогом. Сколько раз мечтал я, придя в Сумский посад, попросить у хозяйки большой сапог, которым было бы удобно раздувать угли! Но так и не осуществил этой мечты.

Когда мы приходили в Архангельск, хозяин и матросы отправлялись в трактиры. Только мы, зуйки, не имели права сходить на берег. Мы оставались на борту парусников, пока с берега не доносились долгие икотные крики пьяных хозяев:

— «Великомученица Варвара»! Эй, на «Пресвятой богородице», подавай шлюпку!..

Поморские парусники назывались именами святых. И когда среди ночной тишины рейда я слышал крик своего хозяина, я должен был выезжать за ним на шлюпке.

Я быстро научился убирать паруса, стоять на руле, ставить корабль лицом против ветра.

Ходили мы главным образом в Норвегию за треской. Местом нашей стоянки была рыбацкая деревушка Гунингсвог.

Я пробыл тогда три лета в Норвегии, и Гунингсвог сыграл немалую роль в формировании моего характера. Я провел в Норвегии самые лучшие мальчишеские годы, близко познакомился там [364] с мальчиками-норвежцами, с их бытом. Даже много лет спустя один из этих друзей детства частенько приезжал ко мне на судно, как только узнавал, что я прибыл в Норвегию. Сейчас это уже пожилой рыбак, он имеет небольшую шхуну, на которой ходит на промысел, но наша дружба, спаянная морем, нерушима.

Часто вспоминаю я эту пору. Я мало знаю норвежский язык, при встрече с друзьями детства мы часто беседуем молча: сидим в каюте, курим и молчим.

С «Предтечи» я перешел к другому хозяину — на «Надежду».. На «Надежде» ходил не в Норвегию, а в становище Гаврилово на мурманском берегу. Я был уже настоящим матросом: управлял судном во время хода, принимал от промышленников треску, взвешивал и сортировал ее.

В 1903 году в том же становище Гаврилово поступил на работу на примитивный заводик сумского богача Шадрина; на заводике из тресковой печени вытапливалось медицинское сало.

Эта очень грязная работа была для меня интересна тем, что я впервые стал самостоятельным, ответственным за свою работу человеком. Ответственность была серьезная, так как сало, которое я вытапливал, предназначалось для лекарств. Хозяин заводика Шадрин почти никогда не бывал на своем предприятии. Он жил в Сумском посаде, а управляющий любил выпить и не интересовался делом. Заводом управлял я. Дело шло хорошо, но когда пришлось давать расчет 10 рабочим-поморам, на меня, мальчика, они насели, требуя сверх заработка одежды. Пришлось запрашивать хозяина телеграммой: «Яков говорит, что обещана ему рубашка. Дать или нет?» Хозяин мне ответил: «Ни о портках, ни о рубахах разговора не было, а хорошо служили — дай».

Я понял, что хозяин дал мне некоторые полномочия, и хорошо рассчитался с рыбаками.

Но все-таки работа эта меня не привлекала. Так же как и мать, я думал о море и только о море. Пошел опять на парусники, но проплавал недолго. Пора было поступать в мореходную школу. Парусник меня не удовлетворял больше, — парусный флот уже вымирал во всем мире, хотя у нас на Белом море он еще процветал.

Я хотел больше простора и пошел служить на пароход.

Первая моя служба была в пароходстве Игнатия Буркова на пароходе «Савватий». Капитаном был на нем Александр Рубинштейн. Это был очень строгий капитан, который донимал нас, матросов. [365]

Если в воскресенье после мытья палубы оставался на ней песок или прутик от метлы, устраивался грандиозный скандал. Здесь я невольно привык к безукоризненной чистоте не только на палубе, но и у себя: в каюте, на своей койке, в белье и т. д. Эти требования капитана внедрялись и в личную жизнь матросов. Первое время было очень трудно, и не нравилось это моей рыбацкой натуре, но потом вошло в привычку.

На «Савватии» я начал с матроса и кончил старшим помощником капитана. «Савватий» занимался снабжением маяков и постройкой познавательных знаков на Новой Земле.

Работая матросом, я ни на минуту не прекращал учиться. Так как родители у меня были люди несостоятельные, мне пришлось учиться урывками и три раза держать государственные экзамены — на помощника капитана, на капитана малого плавания и наконец на штурмана дальнего плавания.

Звание капитана малого плавания давало мне уже право плавать на большом пассажирском судне. Но мне нужно было попасть на такое судно, где можно было бы получать круглый год жалованье. У нас в Белом море навигация была очень короткая — начиналась с конца мая и заканчивалась в конце сентября. Я предпочел капитанскому званию возможность просуществовать круглый год и поступил старшим помощником капитана на пароход «Кандалакша». Он принадлежал Мурманскому обществу, которое считалось у нас на Севере самым крупным пароходством. Я получал круглый год 40–45 рублей в месяц, и это дало мне возможность не только учиться, но и помогать отцу.

С парохода «Кандалакша» перешел на пароход «Ломоносов», который курсировал на почтовой линии Архангельск — Норвегия.

Я становлюсь капитаном

Наступил 1914 год, война с Германией. Плавать становилось все опаснее и опаснее: немецкие подводные лодки начали заходить уже в горло Белого моря. Одно за другим гибли суда, один за другим погибали мои товарищи, но для меня проходило все до поры до времени благополучно.

В 1916 году я перешел на пароход «Федор Чижов». К этому времени я уже имел диплом штурмана дальнего плавания. «Федор Чижов» ходил по линии Берген — Архангельск. Однажды, уже в начале [366] 1918 года, по пути из Бергена «Федор Чижов» зашел в Вайда-губу. Как раз в это время я был вахтенным штурманом.

Едва мы стали на якорь, как вдруг послышалась орудийная стрельба. Поднявшись на мостик, я увидел норвежское судно, около которого столбами морской пены и черного дыма ложились снаряды.

Вошел в кают-компанию и сообщил обедавшему капитану об обстреле норвежского судна. Он распорядился подготовить машину и сняться с якоря. Не прошло и минуты, как машина была уже готова.

Но мы не знали, куда итти. Еще в Норвегии мы узнали о Брест-литовском мире, но это сообщение в данную минуту не имело для нас никакой силы: ведь Норвегия вовсе не воевала, а между тем германская подводная лодка на наших глазах обстреливала норвежское судно.

Мы начали высадку людей на берег.

На нашем пароходе было около ста пассажиров — русских инвалидов, возвращавшихся из германского плена. Инвалидов сопровождало много медицинского персонала. Среди пассажиров был также итальянский атташе, у которого был громоздкий багаж — какие-то ящики, запечатанные сургучными печатями. Мне стоило больших усилий заставить этого атташе высадиться на берег вместе с остальными пассажирами.

Между тем подводная лодка направилась в бухту к «Федору Чижову». На всякий случай я решил проверить, все ли пассажиры свезены на берег. В каютах первого и второго классов я обнаружил слепую женщину и двух детей. С большим трудом усадил их в шлюпку и отправил на берег.

Едва шлюпка отошла от борта, германская лодка подошла ближе и начала обстреливать нас в упор. Первый снаряд упал, не долетев до парохода.

Мы все, согласно аварийному расписанию, были на своих местах, готовясь спустить шлюпки. Я подбежал к ящику со спасательными поясами, чтобы бросить несколько из них в свою шлюпку. Но в это время пролетел снаряд, и воздухом меня бросило с палубы в воду. С большим трудом меня подобрали в шлюпку, вокруг которой один за другим разрывались снаряды. Наконец снаряд разбивает нашу шлюпку пополам и разбрасывает людей в разные стороны. Все пошли ко дну; к обломкам шлюпки кое-как подплыло всего трое из пятнадцати: я, каютный мальчик и матрос. Матрос тут же скончался и пошел ко дну. Я до сих пор помню, как у него в виске торчал кусок снаряда. [368]

Когда немцы увидели, что пароход расстрелять им не удается, они решили поджечь его зажигательными снарядами. Пароход сейчас же загорелся. Тогда подводная лодка прекратила обстрел и принялась за разрушение береговой радиостанции.

Все погибли, лишь я, тяжело раненый и терявший сознание, да каютный мальчик еще держались на воде. Скоро умолкли крики, умолкла пушка, все стихло. Я и мальчик держались за край шлюпки и ждали момента, когда мы окончательно застынем и пойдем ко дну.

Так прошло около часа. Наконец от берега отчалила шлюпка. Мы начали кричать, звать на помощь.

Я стал уже застывать, некоторые минуты я терял сознание и начинал засыпать. Чтобы не уйти ко дну, хотел сильнее уцепиться руками за обломки шлюпки, но мускулы рук уже не действовали. Я почувствовал, что больше не в силах держаться на воде. Руками и ногами, последним судорожным усилием охватил деревянные обломки шлюпки и лег на них. Больше я ничего не помню.

Пришел в себя вечером в больнице. Рядом со мной умирал кочегар.

Прошло много времени, прежде чем я смог отправиться на родину. Врач, который меня осматривал, перед отъездом сказал:

— Если хочешь умереть дома, поезжай.

Чувствовал я себя плохо, в слова врача поверил. В Архангельске встретил своих братьев; мы сфотографировались, и на следующий день они отправили меня домой умирать. Приехал в Сумский посад, велел мне фельдшер делать ванны. От ванн я совсем ослабел, не держался на ногах. Я бросил лечение и ушел в глубь карельских лесов, на озера. Жил в лесу в шалаше, среди птиц и природы, и лесная завороженная тишина понемногу возвращала меня к жизни.

Однажды, возвращаясь из своей лесной берлоги домой, застаю в посаде англичан, которые вербовали у нас армию и посылали людей на повенецкий фронт. Предложили явиться на сборный пункт и мне. Но я заявил английскому офицеру, что я не военный моряк, а штурман торгового флота, и попросил отпустить меня в Архангельск, к месту службы. Он мне выдал пропуск, и я выехал в Архангельск.

Здесь я поступил на пароход «Колгуев», а затем — капитаном на пароход «Кандалакша».

Это было первым моим капитанством.

На «Кандалакше» я проплавал два года и затем перешел на пароходы «Канин» и «Сосновец». [369]

К этому периоду относятся мои плавания на Новую Землю и участие в первых карских экспедициях.

Новая Земля оставила неизгладимое впечатление после первого же посещения. Во время новоземельских рейсов я хорошо познакомился с самоедами, с их промыслом, с их собаками, полюбил их ребятишек и всю их суровую, прекрасную природу.

В те годы немало собрал я коллекций цветов, трав и камней. Цветы на Новой Земле очень яркие, но совершенно без запаха — точно такие же, как и в Японии, где мне пришлось побывать позднее.

На Новую Землю ездил со мной профессор Покровский. Мы с ним задались целью найти полярных шмелей. Долго нам это не удавалось, пока наконец на одной из гор мы не услышали жужжания, похожего на жужжание шмеля. Я бросился бежать вдоль по обрыву, Покровский — за мной. Мы едва не сорвались в пропасть, но зато поймали с десяток шмелей, которые и до сих пор украшают научные коллекции Ленинграда.

Наиболее трудными рейсами на Новую Землю были зимние. Однажды мне пришлось совершить рейс на Новую Землю в декабре. Я уже командовал тогда ледоколом «Седов». Мы шли от полуострова Адмиралтейства, пробираясь во льдах к самым отдаленным становищам. Была полярная ночь, точных карт не было. Приходилось высылать на берег людей, которые взбирались на мысы и, зажигая там факелы, указывали путь кораблю. Словно древние мореплаватели, мы прокладывали себе путь от факела к факелу. Осадка у «Седова» очень большая, ходить во тьме у неизвестных берегов было очень опасно.

Сейчас Новая Земля стала неузнаваемой. Приятно видеть теперь самоедов трезвыми. Водки не стало, всюду новые здания — школы, интернаты и так далее.

В 1924 году я перешел на пароход «Юшар» и в течение двух лет совершал рейсы из Мурманска в Лондон. Линия обычная, Англия — страна известная; об этих годах мне почти нечего сказать.

В 1926 году с переходом на ледокольный пароход «Георгий Седов» начинается мое постоянное ледовое плавание — до этого я работал во льдах лишь от случая к случаю.

Каждую зиму отправлялся я на «Седове» на зверобойный промысел. Дело это очень интересное, даже увлекательное. Первую зиму я внимательно присматривался к поморам-зверобоям, которые промышляли на моем судне. Прислушивался к каждому слову стариков, записывал все их приметы о течениях и движении льдов. Будучи [370] командиром зверобойного корабля, я не стыдился учиться у рядовых моих охотников, и именно это помогло мне освоить законы зверобойного промысла.

Охота на гренландских тюленей, которые каждую зиму приходят размножаться в Белое море, существует уже много веков. Сначала тюленей били палками и баграми и охотились на них пешком, затем, по мере развития техники, стали применять лодки, потом — парусные суда, моторные, паровые и наконец с 1920 года — при советской власти — даже ледоколы.

Подойти к зверю очень трудно. Капитан зверобойного судна должен в совершенстве знать повадки зверя и свойства льдов. Капитал, высылая охотников на лед, должен уметь правильно расставить силы, во-время подать на лед патроны, при перемене ветра во-время приостановить тот или иной свой маневр — иначе зверь, заслышав запах или увидев дым, уйдет под лед еще до того, как раздастся первый выстрел.

Наткнувшись на залежки тюленей, нужно уметь определять, когда зверь вылез на лед. Если он еще не облежался, — надо набраться терпения и ждать, пока зверь обсохнет. А главное — надо хорошо знать все беломорские течения, ибо самое трудное — подойти к зверю так, чтобы течением не снесло залежку на мели, на стамухи, откуда зверя нельзя будет подобрать.

Большую роль играет здесь охотничья артель. Капитан должен уметь не только найти зверя, но и выпустить своевременно охотников на лед.

Зверобойный промысел, на мой взгляд, является прекрасной школой для наших полярных моряков. Он не только воспитывает в них смелость, настойчивость, выдержку, но и учит их наиболее точно распознавать капризы арктической стихии.

В 1921 году мне пришлось участвовать в первых карских экспедициях, которые снаряжала в Сибирь за хлебом истощенная гражданской войной молодая Страна советов. Я был капитаном парохода «Пролетарий», который взял на буксир баржу «Анна», пошел в Обь и, погрузив там пшеницу, доставил ее затем в Мезень. 1921 год был тяжелым годом. Карское море было забито льдами. Обыкновенным, неледокольным пароходам вроде «Пролетария» было очень трудно пробиваться в тяжелых льдах. Два судна нашей экспедиции погибли. Это были «Обь» и «Енисей». На «Енисее» ушла на морское дно 40 тысяч пудов пшеницы — по тому голодному времени колоссальное количество. [371]

Любопытно провести сейчас параллель между карскими плаваниями того времени и мощными экспедициями целых торговых флотилий, какие совершаются теперь. Тогда мы не имели ни опыта, ни карт, ни самолетов, ни радиосвязи. Жертвы, которые мы несли, были результатом тогдашней общей технической отсталости и бедности нашей страны. Теперь карские экспедиции стали обыденным делом и неизменно сопровождаются успехом.

Как я уже сказал, с 1926 года я принял командование ледокольным пароходом «Георгий Седов». Летом 1928 года «Седов», по приказу комитета по спасению дирижабля «Италия», принял участие в поисках экспедиции Нобиле. «Седову» было дано задание обследовать западную часть Земли Франца-Иосифа. Этот поисковый рейс продолжался два месяца — с июля по август 1928 года. Рейс «Седова» в отличие от плаваний «Красина» и «Малыгина» не получил тогда широкой известности, но для меня как для мореплавателя это было одно из интереснейших плаваний.

Пройдя до западного берега Новой Земли и войдя в лед, «Седов» стал пробиваться к Шпицбергену. С большим упорством приходилось нам форсировать почти непроходимый многолетний полярный лед. Мы пробились к Земле Франца-Иосифа, но нигде следов дирижабля не обнаружили. Здесь мы занялись охотой на белых медведей и поймали свыше 20 живых медвежат, которых Госторг продал затем в Гамбург знаменитому Гагенбеку. Медвежата вели себя довольно смирно и в конце концов даже свыклись с судовой обстановкой и дружили со мной.

Дойдя до острова Карла, «Седов» повернул на восток. Тяжелые льды и туманы преграждали нам путь к другому острову — Земле Александры. Я надеялся найти здесь площадку для взлета самолета. Самолет летчика Михеева, находившийся на борту «Седова», был снабжен не поплавками, а лыжами, и именно это обстоятельство заставляло нас делать вылазки на острова в поисках площадки для взлета.

Упорно атакуя перемычки между ледяными полями, «Седов» после ряда приключений добрался все-таки до Земли Александры. Здесь, в заливе Вайпрехта, я высадился с людьми. Двумя партиями отправились мы на остров. Одна партия поднялась на ближний мыс Лофлей и осмотрела бухту Норденшельда, другая, в которую входили я и летчики, прошла ледяным припаем к берегу и поднялась на сползающий в море грандиозный ледник, обрывавшийся в море с высоты более чем сто метров. С трудом мы нашли большую [372] трещину, по уступам которой с помощью багров и веревок, как это делают альпинисты, поднялись на плато ледника, заливавшего собой, как и всюду на этих островах, всю поверхность острова. Проваливаясь в широкие и глубокие трещины, скрытые толстым слоем снега, мы каким-то чудом задерживались веревкой, к которой все были привязаны.

Склон к мысу Лофлей был пологим и не представлял трудностей для спуска. И как мы были здесь вознаграждены природой! Перед нами раскрылась величественная картина полярных просторов; стояла какая-то особенная тишина, которая поражает всякого, кто хоть раз побывал в арктических странах.

Мы сидели на земле. Смотрели вдаль. Казалось, что мы видим весь земной шар — так было чисто в воздухе — и что на земном шаре никого нет. Жизнь как бы началась снова. Все старое погибло. Только мы сидим здесь одни, уцелев от старой земли…

Площадки для аэродрома мы не нашли здесь.

«Седов» повернул затем в пролив Кембридж, и мы пошли путем, которым до нас никогда еще не плавали корабли. Мы шли медленно, каждую минуту делая промеры глубины. Близ острова Принца Георга, у мыса Иогансона, я снова высадился с тремя партиями на берег. На этот раз шли на лыжах. Мы взобрались на плато ледника, который казался вполне подходящим для взлета самолета. Лишь в самую последнюю минуту я обнаружил спрятанную под снегом трещину, пересекавшую выбранный нами аэродром.

Во время этого рейса «Седов» прошел три тысячи миль в тяжелых льдах. Разыскивая Нобиле, я встретился с норвежским судном «Хобби», также участвовавшим в поисках. На «Хобби» находились знаменитый Риссер Ларсен — участник экспедиции Амундсена к полюсу — и американка мисс Бойд. Это была довольно интересная встреча. Известный всему миру Ларсен командовал небольшой шхуной, нанятой сумасбродной американкой-миллионершей, которая хотела рассеять свою скуку в экзотическом полярном путешествии. Позже, через год, на мысе Флора в мраморном памятнике, сооруженном в честь погибших исследователей Арктики, среди полуистлевших полярных реликвий — писем терпевших бедствия исследователей — мы нашли новенькую визитную карточку этой мисс Бойд.

«Хобби» ровно через год был куплен Советским союзом и плавал под советским флагом под названием «Белуха».

Из Британского канала, разделяющего Землю Франца-Иосифа [373] на две части, «Седов» прошел к югу и через Карское море и Карские Ворота возвратился в Архангельск.

В 1929 году под начальством Отто Юльевича Шмидта и под моим командованием была отправлена на «Седове» первая советская экспедиция на Землю Франца-Иосифа, водрузившая там флаг СССР. Остановлюсь на ней вкратце.

В этом плавании ледовая обстановка в общем благоприятствовала нам. Немало помогло и научное обоснование движения льдов, какое давал нам участник экспедиции В. Ю. Визе. Обходя непроходимые льды с востока, мы уже через неделю после выхода из Архангельска достигли южной оконечности острова Гукер. Здесь с большой торжественностью мы водрузили флаг СССР и после недолгих поисков выбрали бухту Тихую, где зимовал в свое время лейтенант Седов, для постройки обсерватории и радиостанции. Мы оставили здесь на зимовку семерых смельчаков.

Это было новое, самое северное в мире человеческое поселение.

Во время экспедиции было немало опасных приключений. Я помню случай, когда при выгрузке в бухте Тихой напором льда выбросило наш ледокол на берег. Имея осадку в 20 футов, корабль, попав на камни, поднялся на целых шесть футов выше своей осадки. Недалеко от этого места стоял на мели айсберг, который, по всем признакам, должен был скоро двинуться и уйти из бухты. Я решил использовать эту ледяную гору, которая стояла так же, как и мы, на мели, но обладала по сравнению с ледоколом тем преимуществом, что все время подтаивала и скоро должна была двинуться. При помощи этого айсберга действительно удалось вскоре сойти с мели и стать в безопасное место.

После выгрузки мы совершили целый ряд исследовательских рейсов, которые дали ценный научный материал. По Британскому каналу мы отправились на север, к Земле Рудольфа. Мы хотели найти могилу мужественного лейтенанта Георгия Седова, погибшего на пути к полюсу. Имя этого человека носил наш ледокол. По свидетельству спутников Седова, он был похоронен на мысе Боррок. Мы подошли к мысу, у которого величественно спускался в море ледник. Было лето, ледник таял, вода шумными ручьями сбегала в море, сметая все на своем пути. Могилу Седова мы не нашли. Вероятно ее смыли эти ледниковые ручьи. Мы поставили здесь мемориальную доску и двинулись в бухту Тепплиц на той же Земле Рудольфа. [374]

Здесь в свое время зимовали итальянская и американская экспедиции. Здесь мы нашли остатки лагеря. Поставив мемориальную доску в память погибших тут Стоккена, Кверини и Ольера, мы отправились дальше и, достигнув 82°14′ северной широты, «Седов» побил тогда мировой рекорд свободного полярного мореплавания, который в течение более чем 30 лет принадлежал Италии.

Затем мы повернули на юг. На обратном пути встретили огромный айсберг. Когда мы подошли к нему, я увидел, что он теряет равновесие и вот-вот опрокинется и увлечет нас в свой водоворот. Я очень осторожно, чтобы не сделать толчка струей воды от руля, повернул судно и тихонько отошел подальше.

Испытав несколько серьезных сжатий льда в Британском канале, мы в конце концов вернулись в бухту Тихую и затем отправились в Архангельск. Путь на юг был закрыт, пришлось пробиваться обходным путем. Здесь снова «Седову» пришлось итти фиордами Земли Франца-Иосифа, по которым еще не ходило ни одно судно и карты которых не существовало.

В 1930 году на том же ледоколе «Седов» под руководством Отто Юльевича Шмидта отправилась экспедиция на Северную Землю. Это плавание было обычным арктическим плаванием. Пришлось повоевать со льдами, пришлось отступать перед стихией, снова наступать, но в общем неуклонно двигаться вперед. На пути мы открыли новую Землю, назвав ее в честь В. Ю. Визе островом Визе. Затем мы открыли к югу от этой земли еще несколько мелких островов. Во второй половине августа мы достигли Северной Земли и на островах, названных нами островами Каменева, построили радиостанцию. Оставив здесь зимовщиков во главе с Ушаковым, мы вернулись в Архангельск.

В 1931 году я работал в южных морях по прокладке и подъему телеграфных кабелей. «Седов», который не раз бороздил просторы Ледовитого океана и немало повоевал со льдами, впервые побывал в Средиземном и Черном морях, впервые и его капитан мог любоваться играми летающих рыб и красотой апельсиновых садов Алжира.

В 1932 году встал вопрос об экспедиции Архангельск — Владивосток, о завоевании Великого северного морского пути, о котором так давно уже мечтали мореплаватели всех стран…

«Сибиряков» вышел из Архангельска в июле 1932 года, обошел Северную Землю с севера, зашел в бухту Тикси у устья Лены, получил там уголь, взял на буксир два колесных парохода и пошел в Колыму. 4 сентября мы были уже в Колыме. Здесь, «у чорта на [375] куличках», на краю света, «Сибиряков» ночью встретил фантастическую, невероятную эскадру, ярко освещенную огнями. Это шел «Литке», который вел за собой целый караван судов колымской экспедиции. Обменявшись визитами с начальником экспедиции Евгеновым, мы поспешили дальше на восток.

Тяжелое ледовое плавание. Трудности для такого небольшого ледокола, как «Сибиряков», были огромные. Мы боролись со льдами и в конце концов победили их. Несмотря на то, что в Колючинской губе нас постигло сразу несколько аварий одна за другой, несмотря даже на то, что сломался гребной вал, «Сибиряков» не сдавался стихии. Тут пришлось мне вспомнить свое парусное детство — брезенты превратились в паруса, стрелы лебедок — в мачты.

Так как брезенты у нас были испачканы углем, паруса получились мрачные, а корабль стал похож на средневекового пирата.

Впереди мы подняли два больших кливера, над носовым парусом — что-то вроде маленького топселя. Эти хитрые приспособления помогли управлять кораблем, который лишился не только винта, но и руля.

Взрывая лед аммоналом, окалывая борты ледокола пешнями, мы медленно двигались к своей заветной цели — Берингову проливу.

30 сентября целый день мы шли под парусами. И в этот же день мы увидели мыс Дежнева.

Это было нашим последним испытанием.

«Уссуриец» взял нас на буксир и доставил в Японию.

Мы стали на ремонт в Иокогаме и пробыли там с 24 ноября 1932 года по 1 января 1933 года. За это время я хорошо познакомился с Японией. Эта страна представляется мне теперь совершенно иной, чем она мне казалась до посещения ее. Я хорошо знаю нужду рабочих кварталов английских городов, нищету в колониальных странах. Но все это ничто в сравнении с безнадежностью и отчаянием японского крестьянина.

Что сказать дальше? Дальше — поход «Челюскина».

Мы не сделали ничего особенного. Мы только выполнили свой долг перед пролетарской родиной. И я не нахожу слов, чтобы выразить те чувства, которые охватывают меня при воспоминании о той сказочной встрече, какую оказала нам страна. [376]

Эрнест Кренкель. Продолжение следует…

SOS значит «save our ship», по-английски — «спасите наш корабль». Потом кто-то переделал этот сигнал на более романтический лад, и буквы SOS стали расшифровываться «save our souls» — «спасите наши души». По международным законам этот сигнал обязует каждого, услышавшего его, немедленно итти на помощь независимо от того, из какой страны и куда направляется пароход. При этом сигнале громадные пассажирские пароходы, связанные расписанием до минуты, должны сворачивать со своего пути и итти на помощь гибнущим. Если радист услышит сигнал SOS, но его судно не участвует в спасении, он обязан прекратить какую бы то ни было передачу, для того чтобы гибнущее судно легче могло связаться с идущим ему на выручку. В эфире в такие минуты наступает тишина. Все слушают. Никто не работает.

На Западе коммерческие общества из бедствия, из несчастья моряков выколачивают деньги. В крупных портах существуют специальные спасательные общества. Они располагают мощными [377] морскими буксирами, эти буксиры подчас стоят без работы полгода, год, даже два. Все время они стоят в полной готовности. Радисты непрерывно следят за эфиром, чтобы поймать сигнал бедствия.

При первом сигнале буксиры срываются с места, как свора собак, и летят к гибнущему судну. По радио на ходу, обычно в жесточайший шторм, начинается гнусная торговля о цене за спасение. Существует старинный договор, который сохранился до сего времени (по крайней мере первые его строки). Договор этот чуть ли не XVI века. Первые его слова:

«Нет вознаграждения — нет спасения».

Этот договор действует до сего времени.

Тонущий корабль обязательно дает в пространство SOS.

Захочет кто-нибудь помочь — хорошо. Не захочет, невыгодно, некогда — спасайся сам, как можешь, или погибай к чорту…

Уходя под лед, «Челюскин» не дал сигнала бедствия. Мы знали свою страну. Мы знали, что наше спасение зависит не от коммерческих комбинаций или чьего-нибудь личного великодушия. Мы были спокойны и не наполняли эфир паническими сигналами. Эта наша уверенность в помощи с берега оправдалась потом в небывалых размерах.

Четкая работа радистов играла в организации спасения очень большую роль. Самоотверженная Людмила Шрадер на станции Уэллен, ночуя возле аппарата, непрерывно держала с нами связь в продолжение двух месяцев, избавив нас от всякого нервничания и неизвестности.

Я горжусь тем, что я советский радист.

Как я стал радистом

Я родился в сочельник, и по сему случаю моя мамаша мне когда-то говорила: «Ты обязательно должен быть счастливым человеком». Предрассудками вообще я никогда не отличался. По натуре я человек неверующий и вообще «грубый материалист». Но в жизни бывают совпадения. Почти уже десять лет я занимаюсь любимым делом и получил за свою работу две высшие награды СССР. Это и есть счастье. Сочельник случайно не обманул. Но наладилась моя счастливая жизнь не сразу.

Отец мой преподавал немецкий и латинский языки. Я учился в реформатской гимназии в Москве, где живу с 1910 года. [378]

Если кому-нибудь интересно мое детство, пусть он представит себе городского мальчика из бедной, но интеллигентной семьи, снимающего вечером для сохранности гимназический мундирчик и надевающего заплатанные штаны и поношенную куртку; футболиста; домашнего электротехника, постоянно пережигающего электролампочки во всем доме; завзятого читателя Джека Лондона, мечтающего о мужественных приключениях, скучающего среди домашней экономной жизни и обещающего себе построить собственную жизнь иначе. Ручаюсь, что вы знавали таких ребят.

По бедности нашей семьи на летние каникулы я в годы войны никуда не ездил, а оставался в Москве и работал во Всероссийском Земском союзе. Сначала таскал «посылки для военнопленных», а потом повысил свою квалификацию и стал упаковщиком этих посылок. Затем занимался у частного хозяйчика расклейкой всяких объявлений, плакатов и афиш. Работа была тяжелая. Имелось три цены: первая — это наклеивать просто так, с земли, насколько рука хватит; вторая — ходить с табуреткой; третья — ходить со стремянкой, причем картофельная мука была своя. Научился хорошо разводить клейстер. Заваривал в ближайших по пути чайных или трактирах. Были зверские маршруты, которые занимали время с самого раннего утра и до темноты, например маршрут Садовое кольцо. Хозяин потом бродил по городу и проверял приблизительно количество расклеенных экземпляров, так что нельзя было половину куда-нибудь выбросить. Груз на себя приходилось брать изрядный: громадные рулоны афиш, стремянка и ведро с клейстером. Особенно плохо было работать на ветру. Смертельными врагами были дворники.

Как-то хозяин дает мне целый ворох маленьких афиш и говорит:

— Иди по Бульварному кольцу и расклеивай на каждом трамвайном столбе так, чтобы можно было читать из трамвайного окна.

Афиши эти были объявлением частного врача о каком-то подозрительном венерологическом кабинете. Тут мое сердце не выдержало, и решил я от этого афишного дела отказаться.

В 1917 году я был в пятом классе гимназии. Революцию воспринял довольно своеобразно. Решил, что довольно мне учиться. Записался в московский отряд бойскаутов. Этот отряд состоял из буржуазных сынков и молодых людей приблизительно одинакового со мной возраста и социального положения, соблазненных военной формой, военными самокатами и карабинами. Летом мы стояли в лагерях в Сокольниках и наводили панику на окружающих дачников усиленной стрельбой по ночам. [379]

Из скаутского отряда я скоро выбыл. Случилось это так. Купил я наган. Был у меня приятель, тоже бойскаут, а у него в свою очередь был приятель — подозрительный молодой человек неопределенных занятий. Они вместе решили ограбить писчебумажный склад. Имел я неосторожность продать наган этому самому подозрительному типу. Тот нацепил фальшивые усы, в один карман сунул мой наган, в другой — карманный фонарь, связку отмычек, а за пояс заткнул пистолет «монте-кристо». В таком виде он отправился к складу и был конечно задержан. Спросили: где куплен наган? Неудачливый «налетчик» указывает на моего приятеля; забирают моего приятеля, а тот в свою очередь показывает на меня. Мне было тогда 15 лет. Вечером приходит агент уголовного розыска и вместе с дворником производит у нас в квартире обыск. Ну, конечно находит массу всяких стреляных патронных гильз…

Меня забирают и утром отводят в уголовный розыск. Там спрашивают:

— Сколько было приводов?

Я знал, что приводы есть в динамомашине, приводы есть к станкам, но относительно уголовных приводов я ничего не знал и поэтому задал глупый вопрос:

— А что это такое?

Тут мне посоветовали не прикидываться, потому что все равно, дескать, не поможет. После этого засадили в общую камеру, где я научился таким жизненно важным делам, как например делать стаканы из бутылок. Берется обыкновенная веревка, двое как бы пилят бутылку этой веревкой, причем нужно пилить по одному месту, и после некоторого времени третий капает холодной водой. Бутылка распадается на две части. Это единственно полезное, что я вынес из моего трехнедельного сидения…

Суд прошел очень быстро. Симпатичный, совершенно белый старик в долгополом черном сюртуке долго меня стыдил, и после этого я был отпущен на поруки отца.

Нужно было думать о заработке. Отец начал болеть и не работал. Работали мать и я. У моего отца был знакомый, имевший на углу Солянки малюсенькую ремонтную мастерскую. Там чинились мясорубки, примусы, кастрюльки, детские коляски. Работали мы с ним вдвоем. Я получал половину назначенной за ремонт цены. В мастерской было темно, грязно и всегда страшная копоть. Помнится, меня изводила одна гражданка, которой я чинил детскую коляску. Нужно было сделать новые спицы и новую нарезку колесных [380] втулок. Металл был плохой, резьба не держалась. И вот регулярно, через каждые несколько дней, приходила эта гражданочка с многословными жалобами на низкое качество ремонта. Много крови мне перепортила ее детская коляска. Был я в то время вечно замызганный, закопченный, но очень гладко выбритый: мы занимались точкой безопасных лезвий, и я пробовал их на себе. Даже руки до самого локтя были всегда гладко выбриты, так как на них пробовались отточенные лезвия. Мне скоро надоели эта работа и постоянная брань с заказчиками.

Однажды я прочел на улице объявление о девятимесячных курсах радиотелеграфистов. Стал посещать курсы, одновременно днем продолжая работать. Курсы помещались на Гороховской улице. В помещении было холодно. Каждый вечер выдавалось «усиленное» питание — кусок черного хлеба и чайная ложка повидла. Во время приема на слух мерзли руки; сидели мы конечно одетые.

В 1920 году кончил эти курсы. Помню, как-то придя домой, рассказал больному отцу, что сам слышал работу испанской радиостанции. Отец был очень экспансивным человеком, страшно обрадовался, возгордился и немедленно сообщил всем родственникам, что Эрнест слышал собственными ушами Испанию.

На курсах было 40 человек. Я кончил первым по скорости приема и был рекомендован на Люберецкую радиостанцию. Отправился туда на первое дежурство. Для проверки за параллельный телефон сел сам заведующий радиостанцией, весьма нелюдимый, черный, как таракан, товарищ. С ужасом я заметил, что он легко и свободно без пропусков записывает слабые сигналы. Я же не могу полностью принять ни одного слова. Помнится, это была пресса, передаваемая радиостанцией Лиона. В конце приема я сидел над чистым листом бумаги с несколькими буквами. Ни слова не говоря, заведующий ушел. Через час на стене висел приказ: «За полной непригодностью к работе на радиостанции увольняется т. Кренкель».

Тут я взмолился. Попросил разрешения хотя бы две недели попрактиковаться. Мой провал объясняли отсутствием тренировки в настоящих эксплоатационных условиях и привычкой к громкой и легко принимаемой классной работе. Мне было разрешено практиковаться две недели, но уже через неделю я мог нести и самостоятельные дежурства. Вскоре я бросил свою работу в мастерской. Продолжая работать на радиостанции, одновременно стал готовиться в радиотехники. [381]

В краю белых медведей

В 1924 году, не дотянув полгода до диплома, бросил учиться: Потянуло побродить и обязательно захотелось на море.

Второй раз уже я бросил ученье. Это потому, что по натуре я человек практики и действия. Люблю живое дело. Если оно меня увлекает, — работаю, не щадя сил. А корпеть над книгами трудно. В канцелярии я бы наверно умер со скуки, и меня бесславно похоронили бы без музыки и речей.

Собрал я немного денег и отправился самостоятельно в Ленинград, чтобы попасть на один из пароходов, работающих на заграничной линии. Прибыв туда, с печалью узнал, что ходит всего лишь два парохода и что радистов, претендующих на место, более 20 человек, притом все старые «зубры», имеющие большой стаж. Таким образом мои шансы были ничтожны.

В Москве один знакомый дал мне записку к своему ленинградскому приятелю. Тот работал машинистом на маленьком грузовом пароходе «Профсоюз», стоявшем на Неве у «Масляного Буяна». Туда я ходил спать. Я страшно гордился тем, что ночую на настоящем пароходе, и поэтому всеми ухватками старался походить на старого, испытанного морского волка. Приобрел себе тельняшку, фуражку морского образца и трубку. Ночевать на настоящем пароходе в жалкой штатской одежде казалось мне неприличным.

Каждый день я ходил в контору Балтийского бассейна в надежде, что может быть удастся найти себе место. Там я подсаживался к радистам и слушал их разговоры, куря свою трубку молчаливо, как подобает суровому моряку.

И вот однажды среди них зашел разговор: какое-то учреждение спешно набирает радистов, для того чтобы направить их на какой-то северный остров. Расспросил, где это учреждение находится. Мне показали на большой желтый дом. Впоследствии этот «большой желтый дом» оказался адмиралтейством. Направился туда и, несмотря на мою молодость и малый стаж, был принят с распростертыми объятиями. В два счета я оформился и даже получил деньги. Это было мне наруку, так как «Профсоюз» ушел, а у меня не было денег на ночлег, и последние две ночи я спал в Екатерининском сквере, негодуя на ленинградскую публику, которая так поздно гуляет и мешает мне спать.

Дело шло об отправке на зимовку на радиостанцию Новой Земли. Поездом добрался до Архангельска и погрузился на пароход «Юшар». [382]

Добрались до Новой Земли благополучно. Оборудование радиостанции было бедное и старомодное.

Впервые увидел северное сияние, впервые увидел тюленей, белых медведей.

Сразу же осенью после ухода судна мы решили на мысу, находящемся в 25 километрах от радиостанции, построить промысловую избушку. Для этого туда нужно было доставить маленький сруб. Мы сплавляли этот домик: двое стояли на плоту, а трое пошли с лямками, как волжские бурлаки, вдоль пролива. Находящиеся на плоту отталкивались шестами, чтобы не сесть на камни. Двигались мы чрезвычайно медленно. Наступали уже сильные заморозки. По ночам вылезали на берег, разбивали палатку, отдыхали, ели и спали. Был у нас даже камелек. Лежа возле него, мы крутились, как на вертеле: один бок поджаривается, а другой зверски мерзнет. Все это было интересно и забавно.

Наконец добрались до мыса Выходного. Избушку следовало поставить на следующем мысу. Нужно было или итти вдоль берега громадной бухты или же для сокращения пути пересекать эту бухту от мыса к мысу. И вот мы решились буксировать плот при помощи большой шлюпки. Выйдя в середине дня, мы не рассчитали медлительности такого буксирования, и поэтому посреди бухты нас накрыла ночь. Тут же поднялся туман; начался ветер со стороны берега. Положение было более чем неуютное. Изо всех сил мы наваливались на весла, торопясь к невидимому берегу. Шли по компасу. В довершение всех бед оказалось, что мы забыли захватить продовольствие и курево. В конце концов добрались до нужного нам мыса и тут же от голода решили направиться обратно, только более придерживаясь берега. Когда мы прибыли на базу, некоторые товарищи, выпрыгивая из шлюпки в воду, падали — так у них от усталости подкашивались ноги. Оказывается, мы провели 18 часов, сидя на веслах. Вся эта история с доставкой промысловой избушки заняла у нас две недели.

Началась зимовка. Ничем особенным она не отличалась.

Незабываемо первое возвращение на материк. С особенной радостью я смотрел на зелень, на деревья. С любопытством осматривал коров и лошадей. Все женщины казались небывало красивыми.

Через полторы недели я был призван в Красную армию. Пробыл там год. Попал в радиотелеграфный батальон. Так как я был радистом, то вел занятия с группами красноармейцев. В батальоне я был кроме того ротным горнистом; вследствие этого у меня не [383] было винтовки, и мне ее не приходилось чистить. Зато каждый день оказывались недостатки в моей трубе: то она плохо почищена, то в ней осталась капля слюны. За все эти дела я получал штрафные наряды. Горнистом я был плохим.

Но как радист я умудрился в продолжение одного года участвовать в пяти маневрах. Выдержав испытание на командира взвода, я был переведен в запас в ноябре 1926 года.

Все время мечтал о второй зимовке. Тогда появились в радиотехнике короткие волны. Хотя я о них знал только понаслышке, но решил испытать их на Севере. И вот я отправился в московское представительство нижегородской радиолаборатории им. Ленина к ее директору, профессору Бонч-Бруевичу. Пользуясь тем, что у меня была от первой зимовки морская форма, я сообщил ему:

— Морское ведомство очень желает поставить опыты с короткими волнами в Арктике, но не имеет аппаратуры. Если будет дана [384] аппаратура, то морское ведомство предоставит место и возможность произвести эти опыты.

После этого я за свой счет отправился в Ленинград, где заявил:

— Профессор Бонч-Бруевич очень желает поставить опыты с короткими волнами в Арктике. Дело только за вами. Если морское ведомство даст место, то профессор Бонч-Бруевич даст аппаратуру.

Таким образом я связал для общей пользы два учреждения, хотя мне никто этого и не поручал и никто меня об этом не просил. Думаю, что этот небольшой обман простителен. В дальнейшем дело пошло уже совсем хорошо: появились первые бумажки, и началась переписка. Опять-таки за свой счет я отправился в Нижний-Новгород, где ознакомился с аппаратурой, бесплатно предоставленной радиолабораторией, и после этого уехал в Архангельск. Там меня встретили, как помешанного, так как я говорил, что при помощи этой маленькой радиостанции можно будет связаться с Москвой, Ленинградом, а также с радиостанциями вне Союза. В то время в Архангельске не было даже коротковолнового приемника.

На гидрографическом судне «Таймыр» благополучно добрался до места зимовки. Опять та же самая радиостанция на Новой Земле. Установил коротковолновый передатчик. Первая радиостанция, с которой я связался, была Баку. В дальнейшем связь держал с радиостанциями Москвы и Ленинграда.

В те годы был как раз расцвет коротковолнового движения во всем мире. Работала масса любителей всех стран. У меня завелись Знакомые и в Лондоне и в Париже… Самая южная радиостанция, с которой мне удалось разговаривать, была радиостанция в Моссуле. Моя радиоустановка была первой коротковолновой в советской Арктике. Она существует и до настоящего времени. За такой интересной работой совсем незаметно прошел год зимовки.

После зимовки несколько месяцев работал радистом на гидрографическом судне «Таймыр». Совершил большой рейс по маршруту: Белое море — остров Колгуев — устье Печоры — Маточкин Шар — Югорский Шар — Маре-Сале — Вайгач — Канин Нос — Архангельск.

После этого отправился в Москву и поступил радистом в Научно-испытательный институт связи в Сокольниках. Работая в Сокольниках, все время интересовался предстоящими полярными экспедициями. Мне было сообщено, что собирается экспедиция для установки радиостанции на Земле Франца-Иосифа. Экспедицией этой руководил Отто Юльевич Шмидт. Помнится первое знакомство со Шмидтом. В Ленинграде на Съездовской улице в помещении Института по [385] изучению Севера зимовщики, отправляющиеся на Землю Франца-Иосифа, в большой комнате ожидали Шмидта. В то время мы путали Отто Юльевича с наркомом труда Шмидтом. Думали, что это это один и тот же человек. Открывается дверь, и входит знакомый нам Самойлович вместе с товарищем в чесучевом пиджаке с внушающей доверие бородой. Это был Отто Юльевич Шмидт.

Я отправился в Архангельск в товарном вагоне, который был прицеплен к пассажирскому поезду. В вагоне было экспедиционное имущество и около десятка собак. Было грязно и пыльно. Когда мы подъезжали к Архангельску, у меня случился первый острый припадок апендицита. Прямо с поезда был отправлен в больницу, где пролежал сутки и, выслушав успокоительные заверения товарищей: «ты не волнуйся, уже подыскивают другого радиста», удрал оттуда.

На пароходе «Седов» через льды мы благополучно добрались до Земли Франца-Иосифа. Здесь, в бухте Тихой, на острове Гукере, была построена самая северная радиостанция мира. Нас было оставлено семь человек. Дом, окрестности, радиоаппаратура и питание были прекрасные. Полярная ночь длилась 128 суток. В первый и последний месяцы в полдень появлялся бледный отблеск зари, но два месяца были абсолютно темными.

12 января 1930 года мне удалось связаться с радиостанцией американской экспедиции адмирала Берда. Эта экспедиция зимовала на южнополярном материке, и Берд хотел достигнуть южного полюса на самолетах. Ясно, что оба радиста — и американец и я — были очень обрадованы такой интересной двухсторонней связью. Ведь это были самая северная и самая южная радиостанции мира. Разговаривали мы около полутора часов, обменивались сведениями о нашей работе и о нашем быте. Разговор велся наполовину на английском, наполовину на немецком языках. Я так же слабо знал английский язык, как он немецкий. Но в общем мы вели интересный разговор.

Однажды норвежская радиостанция ответила мне на прекрасном, чистом русском языке. Оказывается, что это говорил радист Олонкин. В свое время он работал в качестве переводчика у Амундсена, который шел на «Мод» по Северному морскому пути. Тогда я ему страшно завидовал. Мы часто с ним разговаривали по радио. Он нас дразнил описанием прекрасной погоды в Тромсе, сообщал, что участница бала, очень красивая блондинка, шлет нам, семерым отшельникам, сидящим на морозе в занесенном снегом доме, свой горячий привет. [386]

В гостях у «Цеппелина»

Мой полярный пыл не остыл по возвращении в Москву (выражение конечно не точное; правильнее было бы сказать: «мой полярный холод не потеплел», но я знаю наверняка, что существует доподлинный полярный пыл).

Вернувшись в Москву, я стал работать заведующим радиостанцией «Общества друзей радио». Я скучал по Арктике и всю зиму бомбардировал профессора Визе письмами о предстоящей экспедиции. В январе 1931 года получаю от него письмо о том, что, возможно, летом состоится полет немецкого дирижабля «Граф Цеппелин» в Арктику. Полет организуется Международным обществом Аэроарктики. Не верилось в возможность такого счастья: попасть в Арктику на дирижабле и осмотреть ее сверху. Мою кандидатуру поддерживал Отто Юльевич Шмидт.

После многих волнений и ожиданий дело уладилось, и я был назначен в полет. От Советского союза в экспедиции участвовало четыре человека: профессор Самойлович, профессор Молчанов, инженер-дирижаблист Ассберг и я — в качестве радиста.

В июле вместе с Ассбергом отправились в Германию. Жена дала мне самый малюсенький чемоданчик, в котором она носила картошку. В чемодане, кроме кусочка мыла и полотенца, были еще номер «Известий» и номер «Огонька», которые в Польше у меня отобрали.

Впервые был за границей. Добрые друзья советовали мне осторожнее обращаться с валютой. Прибыв в Польшу, решил, что я попал в окружение генералов польского штаба. Конфедератки для чего-то окованы блестящей медью. Роскошные усы, лязг шпор и с треском волочащиеся сабли…

Таможенный осмотр прошел быстро. Было у нас с Ассбергом на руках 25 долларов. Для того чтобы не тратить валюты, мы плотно пообедали и запаслись папиросами на последней нашей советской станции. Тем более было обидно, когда вошла старушка и на польском языке обратилась к нам с просьбой заплатить за пользование уборной. Это была первая и очень обидная трата валюты.

Благополучно добрались до Берлина. Там нам объяснили, что при официальном визите нужно убрать из петлицы ремешок от часов. Вообще в 24 часа изучили все правила хорошего тона.

В Берлине пробыли несколько дней и направились на базу дирижаблей. Она расположена на юге Германии, на Боденском озере. [387]

На противоположном берегу виднелись горы Швейцарии.

В первый же день на базе состоялся банкет.

На банкете присутствовало 14 человек. Меня как гостя также пригласили, хотя я был только радистом. Не следует забывать, что даже главный инженер-механик «Цеппелина» не присутствовал на банкете. На банкете были «сам» Эккенер и профессора — участники экспедиции. Были там Смит — начальник американской ледовой патрульной службы и американский миллионер Линкольн Эльсворт, который субсидировал все экспедиции Амундсена. По совести сказать, я думал, что миллионеры выглядят иначе. Мой костюм и ботинки были определенно лучше и свежее, чем у Эльсворта.

Это был первый в моей жизни банкет. Передо мной поставили груду всяких тарелок, тарелочек, вилок, вилочек, ножей и ножичков. В Москве одна знакомая мне советовала: если попадешь на банкет, — бери приборы в порядке последовательности с правой стороны. Тем не менее пришлось посмотреть на моего соседа — шведского ученого, чтобы не ошибиться. Но я заметил, что он тоже хромает по этой части и сам с тоской смотрит на меня. В конце концов плюнули на это дело и ели для того, чтобы насытиться, а не для того, чтобы соблюдать правила.

После банкета отправились осматривать дирижабль. Техническое состояние и оборудование верфи и эллинга прекрасны.

Познакомился с двумя радистами. Вечером был приглашен ко второму радисту в гости. На мой вопрос, почему не пришел старший радист, мне было сказано: этого не позволяет субординация. Кроме того он обижен, что я в первый вечер пошел ко второму радисту, а не к первому. Провели вечер хорошо.

Пришла вся родня радиста. Получилось что-то вроде вечера пропаганды. Немцы в особенности интересовались положением церкви.

Немецкие женщины очень были поражены простотой разводов и все время шушукались и хихикали. Участник мировой войны, одноногий железнодорожник, говорил о своих симпатиях к Советскому союзу и просил поддерживать с ним переписку. Угощение было чисто немецкое: пиво и бутерброды. Кончился вечер игрой на какой-то замечательной громадной гармонии и хоровым пением, причем немцы пели свои песни, а я — свои.

На следующий день в четыре часа утра, не выспавшись, сделали пробный полет над Боденским озером. 4 июля отправились в путь: Фридрихсгафен — Берлин — Ленинград. В Ленинграде была [388] организована торжественная встреча. Немцы восхищались четкой работой команды, принимающей дирижабль. И действительно — наша команда работала куда лучше, более четко, быстро и организованно, чем немецкая. Через 15 часов двинулись дальше на север. Маршрут был таков: Ленинград — Архангельск — Земля Франца-Иосифа — Северная Земля — мыс Челюскин — остров Диксон — мыс Желания — вдоль Новой Земли на юг — Архангельск — Ленинград — Берлин. Вся экспедиция длилась 104 часа. Было пройдено 13 тысяч километров.

В 1932 году я был взят Отто Юльевичем в качестве второго радиста на ледокольный пароход «Сибиряков». За этот поход наряду со всеми остальными его участниками был награжден орденом Трудового красного знамени. Тогда же появилась мысль: Арктику бросать нельзя, надо продолжать работать и оправдать доверие партии и правительства.

Бортрадист дирижабля «В-3»

В детстве я, как полагается, мечтал о всяких захватывающих приключениях. Читал Джека Лондона и даже Ника Картера, пряча от отца очередной выпуск под матрац. Мечтал о мужественной борьбе с опасностями и думал, что для этого нужно убежать в Америку. Но оказалось, что в будничной жизни советского радиста не меньше приключений, чем в любом лондонском романе. Расскажу один эпизод, имевший место между походами «Сибирякова» и «Челюскина».

Зимой после «Сибирякова» я поступил бортрадистом на самый большой тогда дирижабль в СССР — «В-3». В марте 1933 года был совершен пробный полет, чтобы дать тренировку экипажу в зимней обстановке для будущих арктических рейсов. Дело подходящее, родное. Отправились по маршруту Москва — Владимир — Иваново-Вознесенск — Ярославль — Москва. Сначала шли очень быстро, около ста километров в час, так как ветер был нам попутный. Все время держали радиосвязь с нашей базой. Началась «петля». Мы стали заворачивать на север. Ярославль проходили с большим трудом, против ветра.

До Переяславля мы несколько часов топтались на одном месте. Сильным ветром нас болтало так, что часть экипажа заболела морской болезнью. Ветер бил прямо в лоб. Мы не могли двигаться [389] вперед. До Москвы осталось каких-нибудь сто километров, но стало приходить к концу горючее. Кое-как доплелись до Переяславля. Уже в темноте стали кружить совсем низко над городом, высматривая в его окрестностях место для посадки. Было выброшено два парашюта с записками: просьба разложить три костра и ввиду сильного ветра приготовить человек 200–300 для приема дирижабля. Пока в городе снимали с работы ночную смену, выстраивали ее за городом и разводили костры, мы около полутора часов с ревом и гулом носились совсем низко над домами.

Тихий городок должно быть был взволнован таким неожиданным посещением ревущего чудовища, описывающего круги так низко над землей. Выпускная антенна была убрана для того, чтобы не задеть за крыши и возможные провода высокого напряжения. В конце концов мы увидели костры и пошли на посадку. Почти совсем уже приблизились к земле и выбросили гайдроп, т. е. канат, за который люди, находящиеся на земле, притягивают дирижабль, но каната нехватило, и сильным порывом ветра мы были брошены на высоту 800 метров. Город очень быстро стал исчезать; исчезли и последние огоньки; кругом тьма — хоть глаз выколи. Нос дирижабля, а вместе с ним и вся гондола настолько задрались кверху, что нельзя было, не держась за что-нибудь, стоять на ногах. Командир решил итти на посадку, так как высота уже становилась опасной для оболочки дирижабля. По его приказанию все сгрудились в передней части гондолы. Стали выпускать газ. Дирижабль очень быстро, почти падая, пошел вниз. Соблюдалась тишина, слышны были только отсчеты:

— 600, 500, 300, 200.

Сквозь целлулоидные окна увидели, как быстро приближается к нам земля в виде белого поля с отдельными островками леса. В это время у нас не работал руль направления. Об этом заранее было сообщено командиру. Я стоял на самом носу гондолы рядом со штурвальной — единственной женщиной в экипаже. Она была вынуждена сидеть бездеятельно. Уже приближаясь к земле, услышали дикий крик командира:

— Право руля, сейчас налетим на дом!

Оказывается, он в темноте разглядел стоящий на пригорке дом с высокой каменной башней. Как-то инстинктивно я и женщина-рулевой ухватились вдвоем за провисшие стальные тросики рулевого управления и, намотав их вокруг рук, с силой положили руль направо. Очевидцы нашей посадки внизу, на земле, рассказывали, что мы повернули буквально в нескольких метрах от башни. Мы [390] шли с большой быстротой, с работающими моторами, так что катастрофа была бы неизбежной (тем более что дирижабль был наполнен водородом).

Экипаж остался весь невредим, только женщина-рулевой до кости ободрала себе руку.

Дирижабли меня очень интересуют, и самое приятное было бы совместить Арктику и дирижабли. Думаю, что это скоро удастся, но пока приходится в Арктику отправляться на пароходах и ледоколах.

На «Челюскине»

Поход «Челюскина» из Ленинграда начался для меня очень странно. Было объявлено о том, что «Челюскин» уходит с набережной Васильевского острова 12 июля. На самом же деле, отойдя от Васильевского острова, он направился в Угольную гавань, откуда вышел в поход только в час ночи 16 июля. На отходящем с набережной «Челюскине» на мостике торжественно стояла приметная фигура Отто Юльевича Шмидта, но весь состав экспедиции был на берегу. Работали киноаппараты; радиорепортеры, надрываясь, вели актуальную передачу — «Челюскин» уходил в далекий путь. А я в это время мирно сидел на поплавке в ресторане вместе с женой за кружкой пива и, провожая «Челюскина», слушал разговоры окружающих о предстоящем походе якобы ушедшего корабля.

На «Челюскина» я был взят О. Ю. Шмидтом в качестве старшего радиста. Уже занесенный в списки экспедиции, я продолжал работать на дирижабле и даже совершил 1 мая полет над Красной площадью на вновь отремонтированном «СССР В-3», после чего занялся радиооборудованием нашего парохода. Радиоаппаратура «Челюскина» состояла из длинноволнового передатчика мощностью в 500 ватт, коротковолнового передатчика той же мощности и аварийного передатчика обычного судового типа. Кроме того на борту было несколько длинноволновых и коротковолновых приемников.

За несколько часов до отхода «Челюскина» монтаж и установка были закончены и аппаратура испробована. Моим помощником был радист Иванюк, который много лет работал на ледоколах Балтийского моря. К нам был прикомандирован радист Стромилов. В конце рейса, около Берингова пролива, взамен ушедшего на [391] берег Стромилова стал работать радист Иванов, краснофлотец Черного моря, который был на «Челюскине» в качестве пассажира и направлялся на зимовку на остров Врангеля.

Благодаря наличию полярных радиостанций вдоль побережья Северного ледовитого океана, построенных частично в 1932, частично в 1933 году, связь с берегом все время была надежной и бесперебойной.

В ноябре начался наш полярный дрейф.

* * *

Обстоятельства гибели «Челюскина», пребывание участников экспедиции на льдине и возвращение на материк широко известны. Встреча, оказанная нам партией, правительством и народом СССР, дала мне такую зарядку для дальнейшей работы в Арктике, которой хватит на сто лет. Столько прожить я, пожалуй, не ухитрюсь, но я еще человек молодой, мне 31 год, и можно полагать, что рассказанное здесь только начало моей биографии радиста-полярника. Хотелось бы в дальнейшем осуществить свою заветную мечту: летать на Север бортрадистом советского дирижабля. Этого мне достаточно для полного счастья. В заключение маленькая подробность.

Коротковолновики Союза подарили мне превосходный коротковолновый передатчик. По моей просьбе этому передатчику присвоены позывные «Челюскина» и лагеря Шмидта:

— R-A-E-M.

Пусть в эфире продолжают жить эти славные, не опозоренные никакой паникой, никакими сигналами бедствия позывные ледяного лагеря, сплотившего нас в такой дружный коллектив. [392]

Владимир Задоров. Секретарь пловучей партячейки

Отец мой был портным, но пил, как сапожник. Так шутили соседи, а потом сами напивались до бесчувствия. Невесело шутили люди. Игла и ножницы передавались у нас из рода в род — все Задоровы портными были. Каждый шил и пил в меру своих способностей, а иногда и сверх меры. Тогда случалась белая горячка и торопливые дешевые похороны.

Отец мой Александр Задоров жил в деревне Гришино, в Ковровском уезде, Владимирской губернии. Обшивал всю деревню, а сам едва не голяком ходил. Не вытерпел, кинулся в город Нижний — думал, будет легче. Там я и родился, в Нижнем, там и рос, там и должен был принять родовое портновское дело.

Вышло однако иначе. Времена пошли ломкие. В десятом году, перекипев в горе, кинула мать спившегося отца и ушла назад в деревню. Живя у бабки с осени, я пошел в сельскую школу. Тут началось мое детство, да тут же и оборвалось, как нитка на зубах. В 11 лет я был уже подручным мальчишкой при [393] мучной и бакалейной лавке купца Кузнецова в Иваново-Вознесенске.

Начинается большая жизнь, самостоятельная, но свирепая и одуряющая. Обязанности лавочного мальчишки не ограничены, а права не указаны. Каждый над тобой хозяин, каждый зуботычиной норовит наградить. У каждого впрочем индивидуальный подход.

Сам купец особой сноровкой бил — всегда в бок, чаще кулаком, но иногда, разнообразия ради, табуретом. Хозяйка — та по щекам лупила, предварительно пенсне надев. Из приказчиков иные по затылку хлестали, иные под зад — кому как забавней и сподручней. Кучер — и он над мальчишкой голова, — тот за ухо норовил хватить. Один раз так дернул, что надорвал ухо. Шрам и посейчас остался.

Не следует однако думать, что я, будучи лавочным мальчишкой, ничего, кроме подзатыльников, не получал. Неверно. Получал. Обед получал, и если покупателей было не слишком много, то и съедать его без помехи успевал. Еще фартук получал. Все семь мальчишек кузнецовских и все восемь приказчиков получали фартуки. Ежели бы выстроить фартучное наше воинство по ранжиру да прибавить к этому обоз из 12 лошадей, да такое же количество грузчиков и возчиков, то картина, надо думать, получилась бы довольно сильная и должна была несомненно внушать уважение. Понятно, именитого купца и уважали. Он умел хозяйствовать, умел держать команду.

Жили мы крепостным порядком, в полном догляде у хозяина. Селились в трехоконном домишке на купцовском дворе. Внизу жили грузчики, вверху — мы, мальчишки и приказчики. Помещение вверху было не слишком просторное. 15 коек стояли вплотную одна к другой. Плотно один к другому жили люди, но без особой любви друг к другу, даже без особой дружбы. Очень уж изнурительной была жизнь. Ни времени, ни сил на человеческие дела нехватало.

В шесть часов утра мы уже были на ногах. До семи — приборка, побегушки. К семи нужно быть в лавке. Там за тяжелыми замками стояли стенкой мешки с мукой. В мешке два с половиной — три пуда, а то и четыре. Мальчишке 11–12 лет, но если мальчишка крепкий (я был крепким) и если он понатужится, то снести может. Ну, а раз может, то какие еще разговоры? Я и таскал без разговоров.

В восемь часов утра лавка открывалась, а закрывалась в восемь вечера. Но закрыть лавку — это вовсе не значит кончить работу. [394]

Иваново-Вознесенск — городок порядочный, раскинулся примерно на 12 квадратных верст. На каждой версте может случиться хотя бы по одному покупателю, который днем отобрал в кузнецовской лавке товары и велел завезти на дом. Купец, известно, был тароват: своему покупателю как не услужить?! Ради этой вот тароватости и приходилось мне ежедневно и зимой и летом таскаться по городу до полуночи, а то и до часу ночи. Придешь домой, еле ноги волочишь, голоден, как собака. Но есть не можешь от усталости. Добредешь до койки и свалишься замертво спать.

А в шесть утра опять на ногах и опять за то же. Так и кружишься.

В воскресенье нас ждали скромные радости трехчасовой отлучки. Торговали в праздники до трех. После обеда, примерно часов в пять, можно итти со двора.

Маршрут у меня был один — к матери. Это была единственная для меня отдушина. Перед ней не надо тянуться. Ей можно поскулить на ломоту в плечах, на тычки, на надорванное, кровоточащее ухо, на рано кончившееся детство. Мать погладит по разбитым плечам, присолит слезой ранку на ухе, а иной раз в горьком, безысходном раздражении дернет за другое ухо. Большего ей не дано было, хватало горя и без меня. Да и что она могла сделать? Няни в Горелинском родильном доме получали по семи рублей жалованья в месяц. На 23 копейки в день не разгуляешься и судьбы сыну не купишь.

Не на кого мне было надеяться, кроме самого себя. Вот я и пробивался, как мог, сам.

Посидев у матери с половины шестого до половины восьмого, я во всю прыть припускался домой, на купеческий двор. Праздничная гулянка кончалась. К восьми часам мы обязаны были быть дома и до следующего воскресенья носа за ворота не казать. Нельзя было забывать, что у хозяюшки нашей недреманное зоркое око и увесистые кулаки.

Так и жили крепостным, цепным порядком, привязанные, как собаки, к хозяйскому двору и к хозяйскому добру.

В военные годы пришлось нам еще потуже. Взрослых приказчиков позабрали на пушечное мясо, и Кузнецов отдувался на бесплатной двужильной тяге подручных мальчишек.

Семнадцатый год принес одно облегчение — восьмичасовой рабочий день. В остальном купец был еще в силе, и ни обычаи кузнецовского двора, ни нрав купеческий не изменились. [395]

Первая решительная победа была одержана мальчишками только в конце 1917 года, когда у каждого из нас радостно зашуршал под фартуком новенький профсоюзный билет и мы впервые получили зарплату.

Это были первые заработанные мною деньги, вернее, это были первые из заработанных мною денег, которые мне удалось получить. До сих пор они оставались у купца Кузнецова и питали густую его силу. Теперь частица этой силы перешла ко мне в карман, ко мне и к моим товарищам. Кузнецов стал хиреть. Октябрь добил его, хватил мертвой хваткой за горло. Лавка купца Кузнецова в Посаде перестала существовать.

Снова я был брошен в жизнь, снова повернул в деревню. Но деревенский труд был в те времена таким же изнурительным и отупляющим, как и городской. Год прожил муторной, голодной и бранчливой жизнью у отчима — тоже портного. В конце концов пришлось-таки взяться за родовую задоровскую иглу. Нужда и полупьяный отчим были первыми моими инструкторами в портновском деле. Круг как будто бы замкнулся, оставалось взяться за шкалик, и еще один Задоров был бы кончен.

Вышло однако несколько иначе. Я уже не был таким покорным, как прежние Задоровы, я не боялся жизни, и времена были другие. Не желая быть лишним ртом в многодетной и голодной семье отчима, я снова снялся с места.

Так под селом Ставровым появился шестнадцатилетний бродячий швец. Приходил в деревню, обшивал, переходил в другую. Кормился иглой три года. В Ставрове была небольшая текстильная фабрика, я частенько туда наведывался. Там и возникла мысль организовать ячейку комсомола. Никто из нас, правда, не представлял себе с достаточной ясностью, что и как нужно делать. Даже ставровские партийцы, а их было на фабрике пять человек, и те имели весьма смутное представление о комсомоле. Помнится, один из них, фамилию, к сожалению, я забыл, даже прикрикнул довольно начальственно на нас: что, мол, за комсомол? что за ячейка? почему? на каком основании? кто разрешил?

Оказалось, что никто не разрешил, но ячейку с помощью фабричных комсомольцев села Собакина, стоявшего неподалеку от Ставрова, мы все-таки создали. И она росла да росла, а позже помогали ей те самые партийцы, которые так круто ее не поняли вначале.

В рост шли нелегко. Работали на первых порах наощупь. Принимали много лишнего народа вплоть до поповичей. Поповичи и иже [396] с ними охотно танцевали на ячейковых вечерах, играли на сцене и оттягали у рабочей молодежи всю культурную работу, почитая себя в этом деле спецами. Пришлось с этими спецами духовной культуры распроститься.

В 1922 году перебрали весь состав ячейки, решительно пошли в нормальный рост и настолько окрепли, что направляли работу трех ячеек, нами же организованных в окрестных деревнях. Бились за многополье, за посев клевера. Тут же выяснилось, что для руководства нужны знания и новые организационные навыки. Получаю путевку в партшколу во Владимире, еду учиться. Из Владимира обратно в Ставрово уже на постоянную работу на фабрику имени Кутузова. Кончена бродячая жизнь. Бросаю иглу и ножницы. Проклятый круг разорван — работаю ткачом. В 1924 году меня выдвигают в секретари ставровской комсомольской организации, а в 1925 году — в секретари более крупной ячейки на фабрике имени Лакина.

Немного страшно поначалу. На Лакинке совсем другие масштабы. Там 2500 рабочих (в семь раз больше, чем в Ставрове) и 200 комсомольцев. К тому же и условия работы на Лакинке были особые. На фабрике работало много крестьян из окрестных деревень. Интересы рабочих, понятно, были тесно связаны с интересами крестьян. Обойти этого никак нельзя было. Ячейка должна была обслуживать и фабричную и крестьянскую молодежь. Это было нелегко, но зато сильно содействовало росту.

Человек растет толчками. Таким толчком были для меня год работ на Лакинке, год смерти Владимира Ильича, год тесного общения с отличным партийцем — секретарем лакинской парторганизации Осиповым. Это был год больших мыслей, большого внутреннего напряжения, большого для меня роста. Мне, вчерашнему лавочному мальчишке, бродячему портному, неопытному ткачу, «старому» комсомольцу и молодому, ленинского призыва, партийцу, оставили огромное наследство мысли, дела, идей — целый мир. Все Это я должен был освоить — я и мои товарищи. Я решил учиться.

Призыв в Красную армию не изменил моего решения. Учась в полковой школе младших командиров, работая в качестве полкового организатора комсомола и в бюро полкового партколлектива, я в то же время готовился на рабфак.

В 1927 году демобилизация и путевка на рабфак. Я принят, учусь. Правда, сильно затрудняют учебу общественные нагрузки — работа в исполбюро, в оргсекторе партийного бюро и т. д. Все же осиливаю [397] рабфак в два с половиной года. В 1930 году рабфак позади. Надо двигать дальше. Слишком много непобежденного. И вот в руках новая путевка, на этот раз в Московский институт инженеров водного транспорта, часть которого позже реорганизуется в водный втуз и переводится в Ленинград.

Снова книги, снова профком и партколлектив. В одно неотделимое целое сливаются и книги, и партработа, и люди, и механизмы. Поиски механизмов привели меня и на «Челюскина». Из газет узнал, что паросиловое хозяйство на «Челюскине» и конструкции его машин будто продукт самой высокой современной техники. Отложив в сторону дипломную работу, иду машинистом на «Челюскина».

Впрочем скоро выяснилось, что и тут дело не ограничится механизмами. Новая моя специальность (механизмы) сплетается со старой (люди) — и вот я не только челюскинский машинист, но и секретарь пловучей партячейки.

Ячейка пробивается на восток. Под ногами качается палуба и вздрагивают машины. Первые льдины ударяют о борта. На корабле как будто все обычно — у одного родилась дочь, другой поет песни, а третий не знает, когда организовался Коминтерн. Последнее обстоятельство уже касается меня. Надо сделать так, чтобы это знали все, это и многое другое. И вот почти весь состав экспедиции изучает историю партии, историю классовой борьбы, историю рабочего движения.

Пароход наш тяжело пробивается сквозь льды. Застреваем, стоим на месте, возвращаемся назад, снова идем вперед, наконец вмерзаем в лед. Над кораблем морозная многомесячная ночь. Но мы работаем. Мы организуем плотников и печников острова Врангеля, мы работаем с кочегарами, матросами, машинистами. Втузовцы занимаются с Отто Юльевичем высшей математикой.

Но «Челюскину» приходится все туже в полном смысле этого слова. Наконец лед осилил. Корпус «Челюскина» раскололся. В каюту вполз лед. Я беру партбилет и выхожу вместе с другими на лед. «Челюскин» — под ногами. Учебник истории ВКП(б) пошел ко дну. Но я знаю — сама история крепко сидит в головах людей, а если так, то гибель учебника не такая уж страшная вещь.

Ячейка продолжает работу. Опыт партработы на дрейфующих льдинах у нас еще маловат, поэтому никакие образцы в полной мере для нас не подходили. Но уж зато вот где выверялись конкретность и оперативность руководства! Всякий другой метод не имел никакого смысла, так как каждый день, каждый час [398] борьбы (а борьба шла непрерывно) ставил перед нами новые конкретные задачи, требующие немедленного конкретного разрешения. Вопросы руководства вставали как вопросы рабочей непосредственной практики.

Партиец должен был лучше всех работать, больше всех работать, веселей всех работать.

Работает бригада по околке леса ото льда. Орудий для околки мало. Окалывать могут лишь двое. Остальные привязывают конец к бревну и раскачивают. Но раскачивать можно до отупения, до умопомрачения, до злости, до отчаяния. Нужны песня — дружная песня! — и шутка. И вот песня и шутка стали партийной обязанностью. Бодрость стала обязательным методом работы.

Еще одна интересная особенность нашего положения. Мы прилагали очень большие усилия, чтобы необыкновенное наше положение сделать в сознании людей будничным, а будни эти организовать, заполнить как можно плотней — перекурку на работе и то нельзя оставить пустой, незаполненной. Работа, состояние, настроение каждого отдельного человека были на строгом учете. Ткань человеческих отношений необыкновенно уплотнялась. Личная биография каждого становилась биографией коллектива.

Так было и с моей биографией. [399]

Иван Копусов. «Тихая обитель»

Что я могу сказать о своей жизни? У меня никогда не было случая объять свою жизнь всю, целиком, — разве что в анкете. Всегда поглотало меня полностью то дело, которому я отдавался в данный момент. Для воспоминаний не оставалось времени. Некогда было оглядываться. Да и нет в моей биографии ничего особо примечательного.

Жизнь моя — точный слепок с жизни многих и многих моих сверстников, призванных Октябрьской революцией из черного прозябания дореволюционной поры к борьбе и творчеству. Мы были еще слишком молоды, чтобы принять участие в гражданской войне (хотя огненное дыхание ее чуть опалило и наши лица), но «почем фунт» российского капиталистического лиха, мы уже знали твердо. Детство наше прошло на фабрике, в кустарной мастерской, во всяческом «услужении». Отрочество — на революционной улице. Юность — в комсомоле, на рабфаке, в Красной армии. А там — кто куда: опять (уже в ином качестве!) на фабрику, в авиацию, [400] и научно-исследовательский институт, в кооперацию, в арктические походы, на высоты Памира…

Родился я в 1904 году в Угличском районе, Ивановской области. Дед — крестьянин-бедняк, не будучи в состоянии прокормить многочисленную семью, отправил отца на заработки в Петербург. Вскоре у меня умерла мать, и пришлось мне, двенадцатилетнему мальчику, последовать за отцом.

Еще не выучившись как следует грамоте, поступил я на завод учеником электромонтера. Примерно через год сделался подручным.

Почему-то очень отчетливо запомнился мне зимний императорский Петербург. Иногда в воскресный день выбирались мы с отцом из убогой нашей окраины, скудно освещенной косоглазыми фонарями, сохранившимися от прошлого столетия, на яркий, парадный, горящий фиолетовым светом дуговых фонарей Невский проспект. Здесь глотнул я свою самую сильную дозу ненависти.

Взвихряя снег, во весь опор несут горячие рысаки изукрашенных погонами и позументами гвардейских офицеров… Проплывают в лакированных колясках купцы, банкиры, сановники, укутанные в тяжелые меховые шубы, в диковинных меховых шапках, цилиндрах, котелках… В тяжеловесных, неуклюжих — на сегодняшний наш взгляд — автомобилях небрежно и уверенно восседают все те же бездельники и бездельницы. Иной раз проедет черная блестящая карета, выложенная изнутри белым атласом. В карете древняя старуха в чепце… Невский проспект обдает нас, окраинных жителей, запахом духов, Звоном шпор, цоканьем копыт, гуденьем автомобилей, сытым смехом…

Это твердо запало мне в память. Дворянско-капиталистическая петербургская зима еще и сейчас стоит передо мной как олицетворение старого мира.

В четырнадцатом году отца забрали на военную службу и угнали на фронт. Я, тогда уже десятилетний, уехал обратно на родину, в Угличский район. Делать мне в нищенском нашем хозяйстве было нечего, и после недолгих размышлений меня решили отдать в церковно-приходскую школу при монастыре.

Учили нас древнеславянскому языку. Зубрили мы евангелие, псалтырь и всякую иную чепушину. Преподавателями нашими были священники; они усердно вколачивали в нас страх божий, вколачивали в переносном и в буквальном смысле слова. Трудно было мне жить в этом затхлом кутке. Я не раз бунтовал, меня не раз исключали, но за «способности в науках» принимали обратно после скучных и томительных внушений. [401]

Читал я за эти годы много. Книги раздобывал у преподавателя арифметики, единственного из всех «светского» учителя, сосланного в этот монастырь за неизвестные мне провинности. Книги были по естественным наукам, описания путешествий, русские классики. Это было отличным противоядием против ежедневной порции богословской отравы, преподносимой мне в школе.

Кончил я четыре класса, получил свидетельство и отправился в родную деревню помогать деду по хозяйству. Перспектив для себя я никаких не видел. На душе было смутно и скучно. Чтение пробудило во мне какие-то неясные еще, но сильные стремления, а итти было некуда. Все дороги заказаны. Не будь революции, так бы и заглохли в рабском труде все мои порывы!

В марте 1917 года отец прислал письмо из Петербурга, что попал он с фронта в совет рабочих и солдатских депутатов в качестве представителя воинских частей. Собрал я свою котомку и поехал в Петербург. Денег почти ни гроша, одежонка драная, но весны этой я никогда не забуду. Не забуду этого голубого неба, которое как бы в первый раз увидел, пения птиц, которое как бы в первый раз услышал. Я еще не знал разницы между буржуазной и пролетарской революцией, но уже в марте 1917 года мир распахнулся передо мной во всю ширь. Исчезло чувство классовой скованности, появилась уверенность в себе, в своем праве на жизнь. Лишь много позднее осознал я эти свои ощущения, это редкое и прекрасное совпадение во времени трех весен: классовой, природы и личной.

Здесь поступил я на завод. Пришел Октябрь. К этому времени перебралась в Петербург вся наша семья. Дома мне не сиделось. Улица жила яркой, напряженной жизнью. Я все свое свободное время проводил на улице, на собраниях, митингах. Я хмелел от речей ораторов-большевиков и без яростной ненависти не мог слышать речей меньшевиков и эсеров. Я знал: они хотят загнать меня обратно в тот страшный угол, в котором провел я свое детство и первые годы отрочества.

В 1918 году я взял в руки винтовку. Теперь шалишь — не загонишь! Было мне всего около пятнадцати лет, но меня приняли в отряд особого назначения, и я нес наравне со всеми охрану города во время наступления Юденича. С родными отношения у меня испортились. Я был груб и непримирим. Время было голодное, суровое. Дома недоедали. Набегавшись за день и за ночь по городу, молодой, голодный и жадный, я съедал иной раз чужую порцию. [402]

Отец и мачеха долго и томительно попрекали меня. Я злобно огрызался. Наконец оставил дом и ушел в одно из общежитий комсомола. Связался я с комсомольской организацией, еще будучи в семье. В 1918 году в Спасском районе была создана инициативная группа, к которой я и примкнул. Впоследствии группа эта распалась, и документально я в комсомоле с 1919 года.

В том же восемнадцатом году я поступил в школу рабочей молодежи, организованную при нашей фабрике. Был председателем учебного совета. Но пятнадцатилетнему председателю не сиделось в школе.

В 1920 году меня зачислили районным инструктором комсомола. Задачей моей была проверка работы комсомольских организаций на фабриках и заводах.

Затем райком командировал меня в центральную политическую школу губкома, где я получил первую свою политическую обтеску. Подоспели кронштадтские события. Вместе с пятью товарищами сбежал я из школы под Кронштадт. Мятежная крепость еще не сдалась, но нас вернули обратно в школу и прочли нотацию: «Мы должны воспитать из вас достойную смену, а когда надо будет, мы вас сами позовем». На другое утро мы снова сбежали из школы и явились в Петроградский район, где нас зачислили в сводный отряд. Под Кронштадтом мы несли службу связи.

Революция победила на всех фронтах. Знаний у меня было мало, а энергии много. Надо было учиться, и учиться всерьез. Губернский комитет комсомола откомандировал меня на рабфак. Тогда рабфаки только что начали развертываться. Проучился я около трех лет. Активно участвовал в политической жизни, организовал профком союза металлистов и комсомольскую ячейку. Совместно с парторганизацией проводил большую работу по советизации высших учебных заведений. Особенно много пришлось поработать в Электротехническом институте, где засели буржуазные и дворянские сынки, кичившиеся своими вузовскими погонами ничуть не меньше, чем господа офицеры — воинскими. Наш рабфак как раз и состоял при этом институте.

Когда мы в первый раз явились в институтскую столовую, нам заявили:

— Мы вас сюда не пустим, вам надо тачки возить, а не учиться!

Поодиночке ходить было нельзя. Лишь постепенно отвоевали мы свои права. Я был членом тройки по очистке этого осиного гнезда. [403]

Очистили мы его, будьте уверены, как следует, и тогда уже свое место заняли прочно.

На рабфаке я ревностно принялся за учебу. У нас подобралась неплохая группа, которая жила в одном общежитии. Жили мы, надо сказать, тяжко. Получишь хлеб на пятидневку, а съешь его в один день, потом ходишь четыре дня голодный. Побродишь по дворам, соберешь капусту, кое-как продержишься до следующей выдачи. Но пропускать занятия — ни-ни! Такова была круговая порука! Ребята подобрались на рабфаке все комсомольцы, друг друга знали близко, поддерживали, помогали в занятиях.

Кончить рабфак мне не удалось. В 1923 году меня в порядке усиления состава флота послали в военно-морское подготовительное училище (сейчас оно уже не существует). Это училище я закончил в один год, и тем самым мое среднее образование было завершено.

Два раза пришлось мне побывать в заграничном плавании, в первых военных выходах в Швецию и Норвегию: в 1924 году на корабле «Комсомолец», а в 1925 — на «Авроре». Заходили мы в Берген, в Гетеборг. Каждое плавание длилось полтора-два месяца. Ездил я в качестве практиканта, прошел на корабле все стадии, начиная от кочегара. Так полагается: практикант должен быть знаком с любой работой на корабле.

Стояло прекрасное северное лето, закат почти что встречался с зарей, мы скользили по тихим фиордам, по зеленой зеркальной глади, под высоким бесцветным небом. Медленно отходил я от почти пятилетней жесткой учебы, от голодных рабфаковских дней, когда мозг, лишенный «топлива», ухитрялся работать за счет одной лишь молодости и бешеного упорства своего обладателя.

Обратный рейс на «Авроре» навсегда вошел в мою память. В каком-то маленьком шведском городке грузили мы уголь. Я стоял около крана, задрав кверху голову. Я люблю наблюдать работу мощных механизмов. Вдруг мне показалось, что какая-то гигантская черная масса с огромной скоростью, исключавшей всякую мысль о спасении, летит на меня. Раздался страшный грохот, и я впал в глубокий обморок. Что же случилось? В сущности ничего особенного. Мешок угля сорвался с лебедки и упал к моим ногам. Но сказалось вдруг многолетнее напряжение: я получил жестокую нервную травму и был отправлен в госпиталь, где пролежал около трех месяцев. Комиссия вынесла постановление: временно к военно-морской службе негоден, нуждается в продолжительном отпуске. И чем-то зловещим веет теперь на меня при одном воспоминании [404] о тихих фиордах, о бледноголубом шведском небе. Здесь испытал я — пусть по случайному, пустячному поводу — самое сильное потрясение в моей жизни.

Оправившись после болезни, я пошел работать в Военный округ, в отдел финансового контроля. Было это в начале 1926 года.

Двадцатитрехлетний рабочий технико-строительного завода. Юноша, шагающий с винтовкой в руках по революционным петербургским улицам. Один из первых комсомольцев города Ленина. Рабфаковец, яростно изучающий культурное наследство, доставшееся пролетариату, и собственное пролетарское достояние — марксизм. Юный моряк, осуществивший давние свои жюльверновские и майнридовские мечтания, хотя и на весьма ограниченной территории. И вдруг — счетоводство и бухгалтерия! Но здесь нет никакого противоречия, никакого падения. Я относился к новой своей работе никак не с меньшим пафосом, чем к заграничному плаванию или к очистке вуза от буржуазно-дворянских сынков.

Примерно в это же время перешел я из комсомола в партию.

В самом конце 1926 года функции нашего контроля были переданы РКИ. Меня перевели к уполномоченному Наркомпроса, в ведении которого находились все дворцы и музеи и ряд других культурно-научных учреждений. Работу эту возглавлял Б. П. Позерн, пользовавшийся большой любовью и уважением всех работников. Я работал там сначала также в финансовой области, а затем в качестве заместителя директора музея реконструкции сельского хозяйства.

Музей дал мне чрезвычайно много. Прямо должен сказать: как советский работник я вырос именно там. Музей был задуман широко, имел собственное большое хозяйство, опытный совхоз под Ленинградом; музей существует и сейчас — он носит название Государственного сельскохозяйственного музея.

Здесь впервые пришлось мне ознакомиться с хозяйственной работой. Начиналась первая пятилетка с ее гигантским планом реконструкции сельского хозяйства, и я, руководимый и вдохновляемый этой великой идеей, горячо отдался делу. Каждая новая работа все более расширяла мой кругозор, увеличивала жизненный и политический опыт. Мне было всего только 26 лет, а я, по капиталистическим масштабам, успел прожить уже несколько жизней. Повторяю, такой наполненной, напряженной жизнью жил не я один, а все мое поколение — поколение людей, застигнутых революцией в отроческом возрасте. Да и мое ли только поколение?! [405]

В 1930 году на меня возложена была задача организовать курсы директоров совхозов. Сам я был назначен директором этих курсов. Работал я с большим напряжением, ибо от руководства музеем освобожден не был. Курсы были полугодичные, через полгода при самом музее развернулась широкая подготовка кадров. Был создан добрый десяток курсов низшей квалификации, и руководство ими в основном было также возложено на меня. Я стал снова чувствовать приближение того нервного истощения, которое когда-то привело меня к столь печальным последствиям, и обратился к уполномоченному Наркомпроса и в райком партии с просьбой о временном переводе на более легкую работу, чтобы отдохнуть и «отойти».

Получил я назначение в Оптический научно-исследовательский институт — заместителем директора. Явился в Василеостровский райком, секретарем которого был Петр Смородин, знавший меня лично. Он отсоветовал мне итти в Оптический институт: там, мол, не отдохнешь, а совсем собьешься с ног.

— Есть у нас в районе тихая обитель, которая занимает всего несколько комнат. Работа там спокойная и неспешная. Это — Арктический институт. Отдохнешь месяц-другой, а потом и ступай, куда хочешь…

Так определилась моя судьба.

«Тихая обитель» широко открыла передо мной двери в гигантский, полные радостей и тревог арктический мир. «Тихая обитель» обернулась для меня знаменитым ледовым походом «Сибирякова» и великой челюскинской эпопеей.

Работа исследователя Арктики оказалась самой прекрасной, но в то же время самой тревожной и самой утомительной из всего, чем я занимался до сих пор. Но эту работу я не оставлю, поскольку это будет зависеть от меня, и буду верен ей до конца.

На поверку выходит, что вся моя жизнь была до сего времени лишь подготовкой к этой работе. Мне пригодилось здесь уменье держать винтовку, пригодились естественно-научные познания, почерпнутые мною на рабфаке, пригодилось знание морского и корабельного дела, приобретенное в военно-морском училище и двух заграничных плаваниях. Наконец огромную пользу принесло мне знание финансово-счетного и хозяйственного дела.

Север интересовал меня давно. В 1926 году, когда я работал в военном контроле, Амундсен пролетел на «Норге». Он останавливался в Ленинграде, и я находился на аэродроме в Гатчине, когда снизился его дирижабль. В 1928 году произошла катастрофа с [406] «Италией», и «Красин» совершил свой легендарный поход. Это был сильнейший толчок, пробудивший у меня интерес к вопросам Арктики. Я прочитал тогда едва ли не всю популярную литературу о Норденшельде, Нансене, Седове, Амундсене, Скотте, Шекльтоне, о русских исследователях семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков…

Итак по совету Петра Смородина отправился я в Арктический институт. Директором его был О. Ю. Шмидт, живший в Москве и посещавший институт каждые два-три месяца. Заместителем его был Р. Л. Самойлович. Организовался институт лишь в конце 1930 года, т. е. всего за несколько месяцев до моего прихода. О Шмидте я слышал давно, когда еще работал в системе народного образования. Шмидт был тогда членом коллегии Наркомпроса, и его имя часто у нас упоминалось.

Р. Л. Самойлович вел обширную научную работу, и все организационные и хозяйственные заботы по институту, так же как и по снаряжению отправлявшихся на Север экспедиций, естественно, легли на меня. Уже на другой день забыл я о своем намерении отдыхать. Здесь, в этом скромном помещении, пахло корабельными канатами жюльверновских кораблей, сюда приходили капитаны и штурманы с красными, обветренными лицами, зимовщики, прожившие годы в ледяной глуши. Я закупал консервы и меховую одежду для очередных экспедиций и мечтал о том, чтобы самому отправиться куда-нибудь в Берингово море, на Чукотку, к Северной Земле. Я штудировал по ночам серьезную литературу по Арктике, изучал детально карты северных районов.

В апреле 1931 года вместе с Самойловичем поехал я в Москву к Шмидту.

Шмидт произвел на меня очень хорошее впечатление своей мягкостью. Мягкостью, но отнюдь не мягкотелостью. Впоследствии я узнал его ближе: это умный, дельный человек, четко и точно формулирующий свои мысли и дающий ясные и определенные указания.

Я вернулся в институт и провел ряд мероприятий по его реорганизации. Прежде всего я перевел его в новое помещение — в обширный шереметьевский особняк на Фонтанке. Страна, соприкасающаяся с Арктикой на протяжении многих тысяч верст, должна иметь первоклассный арктический институт. Мне пришлось в связи с этим иметь длительные стычки, ибо в шереметьевском особняке предполагалось устроить какую-то выставку. Слово «Арктика» звучало в то время уже довольно внушительно, но далеко не так, как теперь. [407]

В том же 1931 году штаты института были расширены более чем вдвое, были отпущены средства на новые экспедиции, организованы новые лаборатории. Словом, работа закипела.

Должен сказать, что первое мое впечатление от института было неблагоприятное. В самой большой его комнате стоял огромный стол, на котором сотрудники… играли в пинг-понг. В два часа являлся один заместитель директора, в четыре часа — другой. Все это мне не понравилось. Я привык к дисциплине. У меня уже был опыт советской работы, и мириться с такой расхлябанностью я не мог…

Институт принял облик научного учреждения. Были привлечены специалисты из других учреждений. Началась энергичная подготовка к экспедициям 1932 года. В числе прочих было намечено и сквозное плавание на «Сибирякове».

Прежде чем взяться за организацию Сибиряковской экспедиции, я добросовестно изучил все доступные мне материалы северного похода Норденшельда. Сибиряковская экспедиция, давшая мне первое «полярное крещение», была утверждена правительством в феврале 1932 года. Вся организационно-хозяйственная часть экспедиции лежала на мне. Это была гигантская работа, но я почерпал в ней опыт, без полного использования которого нельзя быть уверенным в благополучном исходе ни одной полярной экспедиции. Сибиряковский поход возглавлял Шмидт; я был его заместителем по организационно-хозяйственной части. Не буду говорить о подробностях этого замечательного похода. Он описан достаточно подробно и всесторонне. Полярное плавание — тяжкий труд, а не увеселительная прогулка. Но, стоя на борту «Сибирякова», плавно отваливающего от архангельских берегов, я испытывал восторженное состояние.

Как известно, мы выполнили задачу, возложенную на нас страной. Мы прошли Северный морской путь в два месяца и четыре дня, в то время как наши предшественники тратили на его прохождение от двух до трех лет. Короче, мы прошли его в одну навигацию. Только при этом условии Северный морской путь может иметь серьезное транспортное значение.

Мы побывали на «Сибирякове» в Японии. Впечатление от этой своеобразной страны получилось у нас чисто внешнее. Нам устраивали банкеты дельцы и сановники, а рабочие кварталы были наглухо от нас отгорожены. Поразили меня контрасты японской жизни. Мы побывали в Токио, Иокогаме, Цуруте. Токио — многомиллионный город с небоскребами, отличными мостовыми, большим числом [408] автомашин, метрополитеном. Цуруга — грязный, нищий, феодального типа город. Токио — всего лишь блестящая европейская витрина страны голода и социального гнета. После двухнедельного пребывания в Японии нас страстно потянуло домой, на родину.

Обратно ехали мы через Владивосток поездом. В Москву прибыли 6 декабря 1932 года. В марте 1933 года мы приступили по постановлению правительства к снаряжению «Челюскина», который должен был повторить путь, пройденный «Сибиряковым».

Краткий промежуток времени между мартом и июлем — едва ли не самый напряженный период моей жизни. 12 июля 1933 года в яркий, солнечный день ленинградский пролетариат провожал нас в новое арктическое плавание. Отлично снаряженный и оснащенный «Челюскин» медлительно и величаво покачивался на спокойной волне. Я смотрел на город, освещенный яркими полуденными лучами, и думал: «До чего хороша жизнь! До чего сильна наша родина, поднявшая безвестного сына своего Ивана Копусова из дикого деревенского прозябания дореволюционных лет, вскормившая его и воспитавшая для одной из прекраснейших задач, стоящих перед великой страной пролетариата: для освоения гигантских ледяных пространств…» [409]

Ибраим Факидов. Я еще вернусь на Север!

Мое детство прошло в Крыму.

По весне с крымских гор, к востоку от Алушты, близко друг к другу, как три сестры, свергаются бурные горные речки: Хуру-Узень — Сухая речка, Кучук-Узень — Малая речка и Улу-Узень — Великая речка. Я родился и вырос в небольшой татарской деревушке Хуру-Узень.

Она расположена между двух ущелий на склоне горы. К берегу спускаются фруктовые сады. Вокруг — виноградники, а выше на горах — лес и поросшая травой Яйла, по которой бродят отары овен. Ниже по берегу моря под кипарисами и тополями идет дорога к Алуште.

Все мое детство проходило между виноградником и морем. Долго я даже не видел никого из русских, кроме помещика, имение которого было расположено на берегу моря и который науськивал собак на татарских мальчиков, чтобы они не смели купаться на морском берегу, а купались бы среди скал вдали от деревни. [410]

Больше всего мы, детишки, любили, когда к берегу подходили большие парусные суда купцов; они привозили соль, а взамен брали фрукты и морской песок. В эти дни берег моря оживал: там собиралась вся деревня. У боцмана парусника иногда можно было получить корабельную шлюпочку, за прокат вносили натурой — фруктами.

Участники «шлюпочных походов» вскладчину составляли условленную с боцманом порцию и под вечер, когда на берегу становилось мало людей, приносили ее на судно.

Взяв лодку, старались уйти возможно дальше от родительского взора. Едва отплыв от борта парусника, мы выбирали капитана, боцмана и других чинов «морской службы». Устанавливали строгую дисциплину. Играли в «морячки». Эту «дисциплину» и «серьезность» мы выдерживали не долго. Прыгали в воду, ныряли, плавали, опять взбирались на борт, пели песни. Не бывало дня, чтобы кто-нибудь не выходил из воды с кровью то из носа, то из ушей.

Когда мне было пять лет, умер отец. Мать вскоре вышла второй раз замуж, а я и мой старший брат перешли жить к дяде. Дядя любил крепко выпить, и нам с братом жестоко доставалось. Брат, который был старше меня на пять лет, не выдержал — ушел из дому, блуждал по крымским портам и сделался моряком. В 1922 году мать ушла с ребенком от своего мужа, вернулся и старший брат, и мы опять жили вместе.

За эти годы произошли большие перемены в татарских деревушках.

События начались уже в 1919 году. Над нами в горах поселились красные партизаны. Когда Красная армия дралась с Врангелем, наступала на Перекоп, партизаны спускались из лесов и нападали на тыл белых.

Когда партизаны ворвались в имение того самого помещика, который травил нас собаками, крестьяне-татары разрушили его дом с неудержимой яростью. Ничего себе не брали — били стекла, зеркала, мебель… Не пили — бутылки прекрасного вина разбивали о камни. А я забрался в детскую комнату, где нашел много роскошных книг.

Помню, что там была книга «О царе Салтане». Она привлекла мое внимание золотистой обложкой.

Я завладел «Царем Салтаном».

Революция покончила с национальным гнетом. По всему Крыму [411] возникали татарские школы, перед татарскими мальчиками открылся путь к знанию.

Односельчане рассказывали мне об «опытах» моего отца. Отец пускал какие-то шары. Только потом я выяснил, что он мастерил легкие проволочные каркасы, обтягивал их папиросной бумагой и снизу подвешивал вату, пропитанную бензином. Вату он поджигал, и теплая струя воздуха уносила легкий шар кверху. Вся деревня интересовалась этими опытами — все хотели знать, где упадет шар.

Отец, которого я почти не помнил, казался мне очень ученым человеком. Он ведь делал такие вещи, для которых надо что-то знать. И я с самых ранних лет по-своему, по-детски искал путей к знанию.

Уже в детстве самое большое впечатление на меня производила техника. Та техника, которую можно было увидеть в деревне или на море. Восьми лет я увидел моторную лодку. Это было незабываемое впечатление. Мотор казался мне магией, чародейством! А потом я увидел велосипед, пароход, автомобиль…

Маленьким, еще до революции, я учился в татарской школе. Но там обучали нас только закону божьему и арифметике. Один из учителей попытался было давать уроки географии, но урядник узнал об этом и запретил. Он заявил учителю, что деревенским учить географию не полагается.

Учитель не послушался урядника, и за это ему не посчастливилось.

Дядя, у которого я жил, отправил своего сына учиться — сперва в Алушту, потом в Симферополь, а я оставался работать в хозяйстве. Когда приезжал двоюродный брат, он рассказывал много интересного. Глядя на него, мне еще больше хотелось учиться. Но дядя не хотел отдать меня в ученье.

И когда в 1922 году мои старшие товарищи сказали мне, что теперь революция и можно самому итти учиться, я решил отправиться в Симферополь.

Чтобы поступить на рабфак, нужно было иметь 18 лет. А в 1922 году мне было только 16 лет. Делопроизводителю сельсовета, видно, было все равно, когда я родился, и он дал справку, что мне 18 лет. Но беда была в том, что восемнадцатилетним я никак не выглядел.

Мы взяли с собой помидоров, хлеба и на рассвете пошли. Итти по берегу моря было прохладно и легко. Мы поднялись в горы и шли густым лесом. Сколько цветов там было, сколько птиц!

Пришли в Симферополь в шесть часов вечера. Сначала зашли к знакомым. Но у них жить нельзя. Нужно было устраиваться иначе. [412]

Мы пошли в областной комитет партии. Секретарь дал рекомендации в рабфак моим товарищам, рослым парням. А мне говорит:

— Ну ты, брат, еще молод!

— А вот бумажка, что мне 18 лет…

Секретарь смеется, но рекомендации не дает.

Возвращаться ужасно не хотелось. Я ходил к секретарю каждый день, а пока что поступил на склад на сортировку картофеля, чтобы заработать себе на пищу. Наконец секретарь подписал мне путевку на рабфак.

Но это еще не все — нужно было выдержать испытание. Наверное это выглядело смешно. По-русски я почти не говорил, а на экзамене нужно было не только читать, но и письменно излагать свои мысли. Я написал… Такая каша получилась, что никто из учителей ничего разобрать не мог.

Мне предложили написать какое-нибудь воспоминание из своей жизни. Я решил описать первое впечатление от городского сада в Симферополе. И тут у меня ничего не получилось. Помню только: на каждом шагу у меня была кошка. Видел я там какую-то кошку. А что за кошка, к чему кошка — никто понять не мог. Но учителя отнеслись ко мне снисходительно — молод, еще, мол, научится.

Затем было испытание по арифметике. Учитель говорит — напишите миллион.

Я написал единицу и бесконечное количество нулей…

Но по арифметике товарищи за ночь меня «поднатаскали», и на другой день я испытание сдал.

Меня приняли на первый курс.

Дело пошло неплохо. По-русски я не успевал и по истории не успевал, зато по математике и физике шел хорошо. Здесь нужно было не говорить, а делать. Задают мне пример, я решаю. Говорят — правильно!

Я оказался в технической группе рабфака, по окончании которой можно было поступить во втуз. Одновременно я учился в художественном техникуме у профессора Самокиша.

Я успешно окончил рабфак в 1925 году и тогда же был командирован на физико-механический факультет Политехнического института в Ленинграде.

Одновременно окончил и художественный техникум.

Учась в институте, проходил практику на заводах Ленинграда и Свердловска. В Политехническом институте я вел общественную работу — в профкоме, в научном кружке физиков, организовывал [413] доклады и лекции на предприятиях. Затем я был организатором культпросветработы по всему институту. Общественная работа продолжалась и в физико-техническом институте. Там я был членом местного комитета, работал в кооперативной организации.

В конце 1928 года поступил в лабораторию академика Иоффе. Окончив в начале 1930 года втуз, я остался в Физико-техническом институте Иоффе, где работал преимущественно над физикой металлов.

Для меня является большим счастьем входить в школу такого замечательного человека и ученого, как Абрам Федорович Иоффе, который является учителем не одной сотни советских физиков. Его школа первым долгом учит осмысленной наблюдательности. Все, что я усвоил у него, мне сильно помогало в работе на «Челюскине».

В 1931 году я отправился в первую экспедицию на Кольский полуостров с магнитной партией Академии наук. Наши изыскания мы производили в горах вблизи Хибиногорска. Зимой опять работал в лаборатории и изучал иностранные языки.

В 1932 году я отправился в новую экспедицию, на этот раз на мыс Челюскин и на Северную Землю. Плавал на ледокольном пароходе «Русанов». После этой экспедиции, кроме теоретических работ по физике расплавленных металлов, я получил одно важное задание от треста Востокосталь: разработать способ определения вязкости тугоплавких металлов.

В металлургии чрезвычайно важно знать вязкость расплавленных металлов, ибо без этого нельзя правильно составить шихту и определить момент отливки. Для легкоплавких металлов это просто. С тугоплавкими дело осложняется. Нужно было построить прибор, которым можно измерять вязкость чугуна и стали в обстановке обыкновенной заводской лаборатории, а температура плавления стали доходит до 2400° по Цельсию. В Германии для этой цели есть очень громоздкий и сложный аппарат, который полностью не решает задачи. Мне же удалось сконструировать простой прибор на электромагнитном принципе.

В моей работе особое и приятное для меня место занимает преподавание.

Педагогическую работу я начал в школе первой ступени. В одной крымской деревушке я был заведующим и учителем. Одно время я был один, а групп четыре. Нужно было ухитриться обучать все группы одновременно географии, русскому и татарскому языкам и арифметике. [414]

Позднее я стал преподавать в девятилетке, в ФЗУ, техникуме и наконец во втузе.

Преподавать — значит учиться. Педагогика является большим стимулом развития, она расширяет мои познания. Я очень люблю студента. Наш пролетарский студент пытлив. Он глотает знания. Он относится ко всему критически.

Почти годичная жизнь на «Челюскине» и на льдине оторвала меня от веселой, боевой, жизнерадостной студенческой аудитории.

Летом 1933 года я предложил Главному управлению Северного морского пути организовать научное исследование по измерению деформаций в корпусе ледокольного парохода при его движении во льдах. Условлено было, что такие работы будут производиться на «Челюскине». Попутно я решил заняться и другими вопросами — из геофизики. Меня интересовало например измерение в арктической области количества энергии, отправляемой солнцем своими лучами. Интересно было узнать, как быстро возрастает общая радиация при первом появлении солнца после полярной ночи. Интересовали вопросы земного магнетизма. Но больше всего меня воодушевляла задача изучения деформаций ледокольного корпуса.

Во время зимовки во льдах Чукотского моря я заметил интереснейшее явление.

Было это так.

В ясный морозный день я отправился определять магнитное склонение, которое необходимо знать для правильного судовождения в этих водах. Взвалив на плечи парусиновый мешок с приборами, взяв в руки штатив, я обыкновенно уходил километра за два от «Челюскина», чтобы металлический корпус судна не влиял на стрелку магнитного прибора.

На моем приборе, который я устанавливал на льду для магнитных наблюдений, были два уровня, расположенные в одной плоскости перпендикулярно друг к другу. Однажды, производя записи, я мельком взглянул на уровни и вдруг увидел, что пузырьки в обоих уровнях дергаются. При этом в одном уровне пузырек отходит на большие расстояния от центра, а в другом чуть-чуть смещается. Ветра не было. Откуда же колебания? Я перестал производить измерения, чтобы не наделать ошибок, и стал размышлять о колебаниях пузырьков. Сначала я думал, нет ли тут каких-нибудь тепловых явлений, но потом отказался от этой мысли. Так прошло три дня, а я не переставал думать, почему прыгают пузырьки в уровнях. [415]

Однажды вместе с другими товарищами я работал на колке льда для добывания пресной воды. Там, где мы брали лед, образовалась полынья, которая сразу же покрылась десятисантиметровым, т. е. сравнительно тонким, льдом. Я сел на край полыньи закурить и вдруг вижу, что по ледяной корке пробегает рябь. Вот она ослабевает, потом опять усиливается. Я понял, что эти волны, чтобы попасть на тонкий лед, должны пройти сквозь окружающий толстый ледовый покров. Тут я вспомнил о замеченном во время магнитных измерений явлении. Для меня стала несомненной общность происхождения ряби на полынье и перемещений в горизонтальных уровнях.

Следовало изучить этот вопрос. Но приборов для этого у меня не было. Пришлось приложить всю свою изобретательность. Я решил скомбинировать уровни и самодельный маятник. Ведь маятник — это прадедушка всех сейсмографов. Тут же я вспомнил, что мы везем на остров Врангеля астрономический прибор. Я снял с него более совершенные уровни и все эти приборы установил в палатке на крепкой льдине, в 200–300 метрах от «Челюскина». Выбор льдины оказался удачным. Впоследствии на ней был разбит лагерь Шмидта. До самых последних дней существования лагеря льдина выдерживала все напоры ветра и подвижки льдов.

Дальнейшие изучения показали, что лед, который покрывает сплошным слоем Чукотское море, можно представить себе в виде огромной пластины, и эта пластина все время находится в колебательном движении.

Этим открытием я поделился с товарищами. Моими наблюдениями очень заинтересовался Отто Юльевич Шмидт как математик. Он полагал, что следует дать этому явлению полную математическую картину. А капитан Воронин решил, что нужно немедленно извлечь из этих наблюдений все практические выводы для «Челюскина».

До самой гибели корабля большую часть дня, а иногда и ночи я проводил в палатке, изучая колебания ледового покрова.

12 февраля дул порывистый северо-восточный ветер. Днем пришел капитан и, как всегда, сейчас же бросился к прибору. Я смотрю тоже. Колебания растут. Жутко было в это время. Ветер дует сильный, ходуном ходят борта палатки, температура минус 30°.

Поужинав на судне, я ночью с фонарем вернулся в палатку. По дороге ветер несколько раз гасил фонарь. Было несомненно — дело идет к большим передвижкам. [416]

Утром 13 февраля я вновь пришел в палатку. Колебания продолжались. Пришел и капитан. Размах колебаний возрастал.

Капитан ушел встревоженный.

Помогавший мне Васильев говорит:

— Давай выйдем, наверняка на судне поломка.

— Выйдем, — говорю, — только запиши последнюю цифру.

Вышли из палатки. Видим, на правом борту судна снускают трап. Ну, значит — полундра…

И уже через полчаса моя палатка-лаборатория превратилась в жилой дом для наших любимых детишек с их матерями и больными. Я был очень рад, что поставленная нами ранее палатка послужила укрытием от ветра и стужи.

Явившись на судно, я сейчас же побежал в трюмы, где у меня были установлены приборы, измеряющие давление на корпус. Приборы показали огромное давление. Слышу, как трещит корпус, как льется вода, словно на мельнице, как весь борт хрустит и ноет.

Быстро взбежал по трапу. На палубе началась выгрузка продовольствия и всего необходимого для жизни на льду.

Когда подали команду спасать личные вещи, я побежал за своими дневниками, забрал несколько тетрадок. Когда раньше, сидя в палатке, я замерзал, то бегал в каюту греться, теперь же «Челюскина» не было, а желание пойти в каюту не оставляло меня почти две недели. Подумаешь и сразу вспомнишь, что теперь времена иные…

При самых благоприятных условиях задача, которую я перед собой поставил, отправляясь на «Челюскине», не могла быть решена полностью в продолжение одного рейса. Я собираюсь вернуться к изучению состояния корпуса ледокола и поведения ледового покрова.

На льдине я не только расчищал аэродром и принимал участие во всей жизни лагеря — я еще много думал. Больше всего я думал о своем месте в нашем социалистическом обществе.

На «Челюскине», работая плечом к плечу с товарищами, я начал вглядываться в роль парторганизации, которая сплотила людей, сделала их стойким коллективом и мне в моей научной работе помогала на каждом шагу. Я чувствовал, как все партийцы и комсомольцы стараются, чтобы я сделал возможно больше в течение этого рейса, чтобы увеличить научный багаж экспедиции.

И тут, на «Челюскине», я решил вступить в партию. Я говорил об этом с Бобровым, но не успел еще оформить свое желание, как произошла катастрофа и мы оказались на льду.

Здесь я опять увидел, что такое большевистская организация. [417]

Не все люди одинаковы. Одни работают лучше, другие хуже. Я стал следить. В труднейших условиях члены партии оказались впереди, впереди всех!

Силу партии я испытал на собственном опыте, на судьбе нашего коллектива: благодаря этой силе мы все остались живыми. Там, на льдине, не я один — многие поняли это и еще дружнее шли в ногу с партией.

На двенадцатый день жизни на льду я поймал первого попавшегося партийца (то был т. Румянцев) и рассказал ему о своем решении. Он посоветовал мне обратиться к секретарю партячейки т. Задорову. Я сказал Задорову, что в партию я думал вступить давно, но теперь на льду еще раз и окончательно убедился в силе коллектива. Я сказал ему; «Ты можешь меня использовать на льду как партийца». И я работал на льдине до момента нашего спасения как член организации. Когда мы пришли на землю, парткомитет челюскинцев дал мне рекомендацию в партию.

Увез меня со льдины летчик Каманин. В тот день — это было 11 апреля — нам отпустили со склада по паре белья и носков. Переодевшись, я захватил брезентовый покров со спасательного круга «Челюскина», пообедал, сложил свои вещички на нарты и отправился на аэродром. Нужно было около часа ждать самолета, и мы, не теряя времени, очищали площадку, оказывая этим последнюю помощь остающимся товарищам.

На самолет я садился в первый раз в жизни. Герои-летчики сделали свое дело, и все мы вскоре оказались на берегу.

Челюскинская эпопея еще более возбудила во мне желание работать в Арктике. Я еще вернусь на Север!

Встреча, оказанная нам всей страной, убедила меня в том, что есть любовь выше любви родственной и что это — любовь нашей большой социалистической родины. Мы почувствовали ее заботы на себе и ответить на нее можем только новыми трудами, новыми усилиями в общей борьбе за будущее! [418]

Федор Решетников. История и география моей жизни

Женщина с ребенком вошла в вагон трамвая через переднюю площадку и попросила кого-то из близстоящих:

— Товарищ, передайте гривенник!

Монета поплыла по рукам. Высокий человек, стоявший спиной ко мне, обернулся и сказал:

— Товарищ, передайте…

Я обомлел. Это был он, Отто Юльевич Шмидт, человек с голубыми глазами и окладистой бородой, живой Шмидт, встречи с которым я так добивался. Я взял монету с такой медлительностью, будто не в силах был пошевельнуть рукой. Билет был передан по назначению. Шмидт снова обернулся. Я протиснулся немного вперед, вынул свой блокнот и начал незаметно набрасывать его профиль.

На какой-то улице он сошел. Я за ним. Он идет размашистым шагом, а я бегом сбоку и зарисовываю его. Я шел за ним, пока он не скрылся в подъезде. [419]

Примчался домой и нарисовал карикатуру: Отто Юльевич шагает по земному шару, направляясь к Северному полюсу. Торопится. Один меридиан порвал, параллели всякие за ноги цепляются. Карикатурка получилась хорошая. Может и не очень похожая, но смешная. Показал я ее своему другу Муханову, а он — Шмидту. Шмидту понравилась карикатура. Я ему подарил ее. После этого и произошло знакомство.

Представил меня Муханов Отто Юльевичу в редакции БСЭ, когда он беседовал с журналистами. Я вошел. Отто Юльевич спрашивает:

— А вы?

Я смутился, молчу, а Муханов говорит:

— Отто Юльевич, это художник Решетников, о котором я вам говорил.

Так я с ним и познакомился.

Встреча с Арктикой

У меня к Шмидту было дело. Мне до смерти хотелось в Арктику поехать, а тут как раз «Сибиряков» собирался в поход. Стал просить Отто Юльевича устроить меня кочегаром или кем-нибудь другим, лишь бы поехать. Он смеется:

— Я кочегарами не заведую. Это нужно обращаться к Воронину. Он капитан, это по его ведомству. А Воронин в Архангельске.

Вижу — дела плохи. Обидно. Остаются три дня до отъезда. Собрал я свой чемоданчик, в институте ничего не сказал и покатил в Архангельск.

Являюсь опять к Отто Юльевичу; он удивлен:

— Вы-то зачем здесь?! Ничего я для вас сделать не могу.

Я конечно зря времени не терял и до отъезда выпустил юмористический «Крокодил» с карикатурами. Все смеялись, читая. Затем опять пошел к Отто Юльевичу. Он снова говорит:

— Не могу.

«Крокодил» не помогает!..

Обращался к Воронину, он сочувствует, а помочь не может. И все так: сочувствуют, а советы дают никудышные. Фотограф Новицкий даже советовал в трюм залезть потихоньку, а среди моря вылезть. Но не хотелось мне подводить Отто Юльевича. И уж перед самым отходом корабля взяли меня. На мое счастье там большую [420] библиотеку закупили. Понадобился человек. Вызвал меня Отто Юльевич и говорит:

— Вы будете библиотекарем, а кроме того всякую другую работу делать.

Я говорю:

— Разумеется.

А сам расту до небес.

Поход «Сибирякова» начался 28 июля 1932 года. Помогли мне ребята привести библиотеку в порядок, показали, как вести каталог, разнумеровали, а то ведь я библиотекарь никакой. Завел журнал и все книги привел в порядок.

Наряду со всеми общественными работами, авралами по углю и выгрузке продуктов я работал в бригаде Гаккеля и был не последним работником, а иногда кое-кого и перегонял. В свободное от работы время выпускал стенновку и «Ледовитый крокодил». Устраивали театральные постановки в торжественные дни, — мне приходилось сочинять разные частушки и чуть ли не поэмы.

Арктика произвела на меня неотразимое впечатление. Суровая природа, чистые, прозрачные тона ее красок покорили меня как художника. А как захватывает борьба со льдами!

Поход «Сибирякова» всем известен; писали о нем и в кино показывали. Прошли мы благополучно; правда, конец плавания — уже под парусами, но все-таки дошли.

Были мы и в Японии — в Токио. В Японии я и художник Кантарович устроили выставку своих путевых зарисовок.

По дороге в Москву я делал из окна наброски тушью и акварелью, а из альбома тщательно перерисовывал полярные пейзажи. Приехали мы в Москву. Тут на вокзале курьез большой получился.

Друзья пришли меня встречать и смеха ради плакат нарисовали на красном полотне — все честь-честью: «Привет полярному герою Феде Решетникову». Фотографы и кинооператоры, в спешке не разобрав в чем дело, под этим плакатом наснимали кучу всяких эпизодов. А дома, небось, когда поглядели, за голову схватились. Потом уже в газете я снимки видел — буквы на плакате все замазаны.

Плакат плакатом, но из института меня вышибли за то, что без спросу уехал.

Я, признаться, загрустил. Думаю, одной славой не проживешь, учиться надо дальше. А тут зовут нас в Кремль, и узнаем мы, что правительство награждает нас орденами за ударный рейс. Иду из [421] Кремля, ног под собой от радости не чувствую. В институт поехал.

Там говорят:

— Мы передумали, подгоняйте предметы, которые пропустили, сдавайте зачеты, мы вас на следующий курс переведем.

Так я и сделал.

О походе «Сибирякова» подготовил я еще ряд работ, собрал старые и выставил в залах «Всекохудожника» на. Кузнецком мосту. Народ ходил хорошо. Не знаю, я ли их интересовал, думаю, что больше поход «Сибирякова».

Получил я в это время письмо от друга с Побединского рудника. «Приезжай, — пишет, — если не загордился». А у меня с этим рудником много воспоминаний связано. Сел я в поезд и поехал.

Побединский рудник

Семнадцати лет, в годы моих скитаний, занесло меня на Побединский рудник. Встретил я там своего старого приятеля. Он помог мне устроиться. Жил я у него. С ребятами познакомился. Секретарь комсомольской ячейки узнал, что я без дела шатаюсь, и говорит:

— Хочешь занять должность заведующего спортклубом?

— Я по этой специальности не работал.

— Ничего, научишься.

Согласился я. Построил площадку, футбол затеял, настроил всякие турники, кольца. Совсем стадион. Ну, понятно, у меня опыта не было, но я немножко подзанялся и стал даже ребят обучать.

Кроме того я был участником всех постановок драмкружка. В театре меня художником считать начали.

Так и работал: то на площадке, на кольцах болтаюсь, то декорации пишу, лес или небо, что нужно. Хоровой кружок еще развернул и оркестр. В общем работал, как цирковой артист, — на все руки…

Прошел год. Стукнуло мне 18 лет. Начал я больше жизнью интересоваться. Раньше не читал, бывало, ничего, а тут стал читать все, что попадется. Ночи напролет читаю. Прочитал «Бронепоезд», Джека Лондона прочитал, «Цемент» Гладкова. Еще Виктора Гюго читал. Очень понравился. В театр ходил на каждую постановку и кино очень увлекался, даже захотелось мне сделаться киноактером. Но потом посмотрел в зеркало, плюнул — не выйдет, думаю: буду художником.

И тут на руднике произошел со мной такой случай, что заставил [422] меня призадуматься над всей дальнейшей жизнью. И на прошлое оглянуться заставил. А я как-то раньше не оглядывался. Жил себе и жил.

Был у нас в клубе драмкружок. Ставили мы пьесы-агитки и живую газету. Я всегда комические роли играл: попа какого-нибудь или еще какую-нибудь сволочь.

Встретил я там в драмкружке одну девушку. Звали ее Мария, а то просто: Маруся. Пианист у нас нахальный был, так он ее Машкой звал.

Девушка была необыкновенная. Я ее полюбил.

Хотелось мне ей сказать про это, но самолюбие не позволяло. Даже обходился с ней грубее, чем с другими, чтобы не догадалась.

Была у нас на руднике роща, даже не роща, а парк. Хороший, тенистый. Пошли мы раз с нею в этот парк. Вечер. Тихо. Деревья шумят. Я иду и молчу. И Мария молчит.

Потом она так хорошо, нежно так говорит:

— Что же ты язык проглотил? Дурной ты парень! Люблю я тебя!

Я стоял с минуту, будто меня по башке чем-то оглушили, а потом, как обниму ее, чуть не задушил.

Она отбивается:

— Федя, брось с ума сходить! Нравишься ты мне, а кто ты такой — ничего я про тебя не знаю. Год ты у нас на руднике живешь, а откуда ты, где жил и что делал раньше, — ничего не знаю.

Пошли мы с ней по дорожке, молчим оба, за руки держимся. Дошли до полянки, она села на поваленную сосну, меня рядышком посадила и говорит:

— Расскажи о себе.

А мне рассказывать до смерти не хочется.

— Я тебе в другой раз как-нибудь расскажу.

— Нет, ты сейчас расскажи.

— Мне хорошего-то и вспомнить нечего.

— А ты все расскажи. И плохое тоже.

И так я поверил ей тогда, что решил перед нею не прятаться.

Рассказал ей свою жизнь, то, что никогда никому не рассказывал.

* * *

Отца и мать я не помню. Было мне два года, когда они умерли. Жили мы в Днепропетровске: два старших брата, сестренка и я. Сестренка упала с чердака и убилась, Я ее очень любил. [423]

Я учился в приходской школе, и когда ко мне пришли и сказали о ее смерти, я побледнел, задрожал весь, домой побоялся итти.

Учился в школе с восьми лет. Эти годы мало помню. Ничего выдающегося в моей жизни тогда не было. Старший брат Василий работал альфрейщиком, лепные карнизы делал; средний брат Иван — мальчишкой в лавке. А я учился и разводил голубей.

Учился я неважно, из школы часто убегал, смотреть за мной было некому. Старший брат был очень занят, он часто разъезжал, работу искал. Способности к учебе у меня, правда, были, но я не любил сидеть на месте. У меня еще и сейчас эта черта осталась.

Десяти лет я кончил школу. Была империалистическая война. Помню разговоры соседок и старуху, которая у нас во дворе жила; она с ума сошла — сына у нее убили на войне.

Потом начались революция и гражданская война. Помню, ходил я на площадь смотреть демонстрации. Много шума и радости было на улице. Я ничего еще не понимал, но чувствовал подъем настроения и вместе со всеми радовался красным знаменам. Часто менялась [424] власть у нас в городе. Стреляли. Жили мы большей частью в подвале, скрываясь от снарядов.

В это время я ничего не делал. Несколько раз пытался уйти. Брату жилось неважно. Я привык играть с ребятами на улицах в войну и во всякие другие игры, и у меня явилась мысль: почему я один не могу жить? Пытался я это проделать в Екатеринославе, но брат осаживал.

В 1920 году переехали мы в село Новопавловку. Надоело мне жить у брата, снова решил уйти. Станция от нас в 12 километрах. Денег не было. Взял мешочек сухарей, новые брюки байковые и ушел.

Приехал я в Юзовку. Ходил по базару и пробовал разные продукты. Купить я не мог — денег не было. Подойдешь к торговке, попробуешь чего-нибудь — и пойдешь дальше, к следующей.

Так кое-как и питался.

Жил в таких местах, откуда не гонят: в заброшенном чулане или под крыльцом.

Прожил я в Юзовке недолго и решил поехать в Екатеринослав — город, где много знакомых ребят. Сел в товарный поезд — и туда. Все это время жил впроголодь.

В Екатеринославе все изменилось за это время. Заборы разобраны на топливо. Город запущен.

Однажды возле городского базара встретил компанию ребят. Они сидели под пустым рундуком и ели рыбу с хлебом. Я остановился возле них, стоял, смотрел, смотрел… Один из них спрашивает:

— Ты чего смотришь?

— Я огрызнулся:

— А что, посмотреть нельзя?

— Посмотрел и хватит, — говорит. — Довольно!

Я подхожу близко. Спрашиваю:

— Где вы взяли рыбу?

Смеются:

— Заработали.

— А где вы заработали?

Начались шутки и насмешки. Короче говоря, сошелся я с этой группой и начал с ними беспризорную жизнь. Не хотелось мне так жить, думал было к брату возвратиться, но самолюбие помешало. Решил: дотяну как-нибудь до того времени, пока работу найду. Жили мы на базаре в пустом рундуке. Жили неважно. Когда удавалось стащить что-нибудь, кормились, а не удавалось, так в животах музыка играла. [425]

С этой компанией прожил я целое лето. К осени начал задумываться: надо за дело какое-нибудь приниматься.

Наступили холода. Листья пожелтели, осыпались.

Договорился я с Ленькой. Был такой в нашей компании голова-парень. Шустрый, вертлявый. Сговорились наниматься куда-нибудь. Шли по улицам, все вывески читали. На Казанской улице, смотрим, жестяная табличка: «Сапожных дел мастер», и сапог нарисован, ушки торчат.

Зашли. Хозяин сидит, работает. Говорим:

— Не нужно ли помощника?

А он шило воткнул в подметку, оглядел нас и спрашивает:

— А вы этим занимались?

Я говорю:

— Занимались!

— А с чего начинают сапог шить?

Я молчу. Он засмеялся и говорит:

— Ну, ладно! Не умеешь, ничего — научу. Только двоих мне много. Я тебя возьму, — и на меня показывает, — а тебе, — говорит он Леньке, — дам другой адрес.

Мы с Ленькой распрощались, с тех пор я его не видел.

Начал хозяин расспрашивать: кто, откуда, почему к нему пришел. Наврал, что тянет меня к этому делу давно, всю жизнь мечтал про сапоги. Нравится мне сапоги шить. Хочу быть человеком.

— Ну. — говорит он, — это правильно. Сапожник теперь человек и есть. Теперь босой никто не ходит. Сапожник всегда работу найдет.

И начал я у него жить. Жил плохо. Учить он меня не учил, а начал гонять на базар, воду я ему носил, помои таскал, дрова колол, в общем был за прислугу. Не платил он мне ничего. Кормил только, да и то плохо. А жена его вовсе не взлюбила меня. Раз вечером слышу, она его за перегородкой пилит:

— На кой шут он тебе нужен? Гони его! Еще обкрадет, вот по глазам вижу, что обкрадет.

— Да, пожалуй, надо от него избавиться.

Ладно, думаю, пускай. Ночью встал, надел сапоги новые, шапку хозяйскую взял и ушел. Хожу по городу, не знаю, куда деваться. Надо, думаю, еще куда-нибудь поступать. Я теперь в сапогах и в шапке, вид у меня приличный. Бродил около вокзала, гляжу — вывеска: «Столярная мастерская». Я — туда.

Хозяин был бородатый, в очках. Звали его Дмитрий Иванович, фамилия Пахомов. Нанимал он меня так же, как и сапожник. Долго расспрашивал, а потом говорит: [426]

— Ладно. Сделаю я из тебя мастера, и будешь ты меня всю жизнь благодарить, будешь иметь дело в руках. Но чтобы слушал меня во всем! А украдешь что-нибудь — фуганком убью.

Жил я у него месяца два. Работал, как каторжный. Спал в мастерской на верстаке. А у него еще две комнаты были. Там он с семьей жил, меня туда не пускали. Семья у него была: жена, сын взрослый и дочка 15 лет — Галя. Жили они хорошо. Всего у них было вдоволь. И ели хорошо, по вечерам водку пили, граммофон играл. С дочкой его Галей я сдружился. Мать ее, противная такая баба, худая и злющая, все на нее кричала:

— Ты что там в мастерской забыла? Марш в комнату!

А Галя мне потихоньку таскала поесть. Кормили меня хозяева не тем, что сами кушали. Один раз у них пироги были, гостей угощали. А Галя два пирога спрятала и мне принесла. Хозяйка дозналась и ремнем ее отстегала.

На другой день я решил уйти. Ничего у них не взял, только окорок срезал. У них здоровущий окорок под потолком висел; только для гостей и снимали. Срезал я его с вечера, завернул в тряпку и ушел. Хотел Гале записку написать, а потом, думаю, лучше не писать. Мать увидит, опять ей попадет. Так и ушел, не попрощался.

* * *

…Мария сидит, съежившись, руками подбородок подперла. Оглянулся я — уже ночь. В парке никого нет. А мы все сидим на поваленном дереве.

— Может довольно рассказывать? — спрашиваю. — Ты озябла, небось?

Она улыбнулась и говорит:

— Нет, ты рассказывай дальше. Неважная у тебя, Федя, жизнь была. Только ты не думай, что я тебя упрекаю. Это я так.

Снял я пиджак, плечи ей укутал.

— Ну, слушай, — говорю, — дальше…

* * *

Ушел я от столяра. Хожу с окороком по городу, жалею: ребят не могу своих найти, а то бы угостил. Потом проголодался, стал окорок грызть. Ножа нет — резать нечем, и хлеба нет. Так от целого и ел. Наелся я тогда доотвала — кажется, первый раз за целый год.

Работал еще я у жестянщика, но тоже бросил — не понравилось мне. Ушел, но ничего, не взял — парень он был хороший…

Прожил я кое-как лето. Работал, где попадется, спал на берегу [427] Днепра в старой шаланде. К тому времени начал я увлекаться рисованием. Рисовал на песке палочкой или углем. А потом как-то красок купил и на фанерке нарисовал пейзаж. Пейзаж был такой: море и волны, сверху луна и лодка под парусом. Пейзаж был хороший, только луна красная, желтой краски у меня не было. Рисовать я еще с детства любил. Брат был альфрейщик и по малярной работе мастер, красок у нас всегда было в доме, сколько хочешь. К нему товарищи ходили, дома у нас вывески писали. А один раз я ходил с братом за кулисы в театр. Там его товарищ декорации писал; понравилось мне.

Потом я опять скитался. Где только не был! И попал на станцию Гришино. Там отстраивался новый клуб для железнодорожников. Решил я предложить свои услуги. Захожу в клуб, иду прямо к заведующему и спрашиваю:

— У вас новый клуб?

— Новый, — говорит он.

— Я думаю, нужно вам стены разрисовать и декорации нужно сделать. Так вот я художник.

Он поправил пенсне, оглядел меня недоверчиво, а вид у меня дурацкий: сапоги стоптаны, одежда поизносилась. Поглядел и спрашивает:

— Художник? Вы?!

— Да, я художник. Вы не смотрите на мой костюм, — это спецовка, чтобы не мазался.

— А Ленина можете нарисовать?

— Могу.

— А Карла Маркса?

— Могу, — говорю, — и Маркса.

Нарисовал я ему Маркса. Он говорит:

— Не очень, но похож. Главное — борода похожа. Ну, рисуй, — говорит, — Ленина.

Я. попыхтел часа два, нарисовал. Опять похож. Заведующий спрашивает:

— А стены расписать можешь?

— Конечно могу, — говорю. — Я уж расписывал сколько раз. Нарисую вам на бумажке, что буду делать, а понравится, тогда и на стенке можно.

Нарисовал. На одной стороне рабочий с молотом, посредине шестерня, на другой — крестьянин со снопом. Такая фантазия у меня явилась. [428]

— Долго будете делать? — спрашивает.

— Четыре дня, как полагается.

Это был самый неожиданный скачок в моей жизни. Дал он мне на краски денег — несколько миллионов (тогда еще миллионы были). Купил я масляных красок и сухих купил. Кистей еще купил. Приготовил все — пора писать. Кроме рабочего и крестьянина этот очкастый еще бордюр требовал по всей стене. Такой, говорит, бордюр — революционный. Что делать? Придумать бордюр не могу. Потом только придумал. Там диван стоял, а на кожаных подушках — бляха: лев, а во рту у него кольцо. Вот я нарисовал наверху вдоль стен таких львов с кольцами в зубах. 12 штук уместилось, а между кольцами ниточку провел с красными флажками. Вот и получился бордюр. Заведующий поморщился: ничего, говорит, сойдет. Потом написал я рабочего и крестьянина и еще красноармейца. Это уже сверх условленного. На третий день кончил.

Вдруг замечаю через день, что картина моя сохнет, трескается, а уголки окручиваться начинают. Оказывается, краски эти не годятся. Грунт надо под них класть. Ну, думаю, надо бежать, пока цел.

На мое счастье приезжает со станции Неудачной парень, который клубом там заведует. Спрашивает:

— Нет ли художника? Декорации надо писать для драмкружка.

Указали ему на меня. А он не верит. Позвал я сторожиху, она подтвердила: действительно художник…

Приехал я туда, развел краски, макал в них кистью и брызгал на холст. Это у меня лес получался. Черной краской стволы нарисовал. Заведующий говорит:

— Не годится.

А я отвечаю:

— Это у вас помещение маленькое. Декорации надо издали смотреть, а у вас откуда же смотреть? Десять шагов — весь зал. Так никакой художник не согласится работать.

В общем денег он мне не платит, а договорились за семь миллионов лес писать. Еще он хотел голубую даль, чтобы я нарисовал; за голубую даль — два миллиона отдельно. Два дня я у него денег просил — не платит. Вы, говорит, мне только краски испортили. Я со злостью пошел на станцию, сел на буфер и уехал в Гришино.

Это было уже зимой. Сижу на станции, грустно мне, и голод одолевает, и спать нужно. Между прочим с тех пор, когда я слышу где-нибудь паровозный гудок, мне вспоминается, как я там, на станции Гришино, околачивался, и всегда мне грустно становится. [429]

Зашел в депо, меня оттуда прогнали. Всю ночь по перрону ходил. Холодно. Утром подумал в клуб пойти, не могу — там моя картина потресканная. Некуда деваться.

Несколько дней так и околачивался на станции. Всем глаза намозолил, а потом все-таки устроился в депо вагоны красить. До весны там и проработал. Жил рядом со станцией в бараке и жалованье получал. Не помню — сколько-то миллионов. Это была моя первая служба.

Весной прослышал я, что на Гродовском руднике построен новый театр. Ну, думаю, театр выстроили — значит требуются там декорации, и решил я бросить депо и службу. Захотелось художником быть.

Не доехав до Гродовского, попал на Новоэкономический рудник. А театр там старый, декорации не нужны. Взяли меня там в шахту работать. Откатчиком был. Проработал четыре месяца, а потом охрана труда спохватилась, что я несовершеннолетний. Мне 16 лет было. Вытащили меня наружу. Вытащили, а работы не дают.

Решил я все-таки добраться до Гродовского рудника. И добрался. Прихожу в культотдел, спрашиваю, не нужно ли декоратора-специалиста. Говорят, — не нужно. Тогда поступил я учеником плотника при шахте. Работал и в клубе, в драмкружке участвовал, а в свободное время рисовал.

Был там товарищ один — Цейтлин его фамилия. Он в самом начале, когда я начал работать в театре, хорошо ко мне отнесся и просил заходить. Книжки мне давал читать. Однажды я из глины сделал скульптуру — голову мальчика. Показал Цейтлину. Он похвалил. Надо, говорит, тебя отправить учиться в художественную школу. Я обрадовался, думал, и в самом деле пошлют, но никто меня не посылал. Через некоторое время я сам решил ехать учиться в Москву.

Добрался опять до станции Гришино. Было у меня 12 рублей. Тогда уже миллионы на рубли меняли. Деньги у меня стащили. Что делать? Забрался я в вагон, спрятался под лавку. Еду. Так доехал до Тулы. Там меня нашли. Высадили. Снова сел. На первой станции выгнали. Станция маленькая — полустанок. Ночь. Сел я на скамейку, до утра просидел.

Утром думаю: как дальше ехать? А были у меня краски, сухие, всех цветов. Решил я краски продать, а кому продавать? Никому они не нужны! Но тут на мое счастье ребята из школы шли. Я и предложил. Сделал ложечку из бумажки и каждому насыпал по пятаку за ложечку. Собрал я 65 копеек. Хватило на билет до станции Скопино. Что буду в Скопине делать, сам не знаю. А в Скопино [430] приехал, вижу — не добраться мне до Москвы. Не ел все время, и денег на билет нет. Трудно. Узнал про этот рудник Побединский и пошел пешком…

* * *

— Ну, вот и рассказал все… Хороша биография? А Мария обняла меня, поцеловала и говорит:

— Очень хороша, только надо тебе в Москву ехать учиться.

Мы с ней в ту ночь до утра ходили, все разговаривали. Дал я ей тогда слово учиться и к прошлой жизни не возвращаться.

Осенью получил путевку в рудкоме и поехал в Москву на художественный рабфак.

Москва

«Побединский рудник, Рязанская губерния, Скопинский уезд, т. А. Пожарову.

Здорово, Аркадий! Вот я уже в Москве. Живу — не тужу, а приключений куча. Приехал я и сразу с письмом Ивана Марковича к его знакомым. Приняли хорошо. Пошел шататься, Москву смотреть. Заблудился, задержался поздно, не захотелось мне мало знакомого человека ночью тревожить Решил — переночую где-нибудь. Оказывается, в Москве переночевать-то негде. Забрел я на Арбате — улица такая — в погребок, взял бутылку пива, думаю, растяну ее до утра. Просидел до четырех часов, даже заснул. Официант меня разбудил. «Пора, — говорит, — сматываться, гражданин». Ходил до утра. На дворников любовался, как они улицы метут.

Пришел я утром в свой новый дом, а на женя косятся. Вот, думают, приехать не успел, а уже загулял. А я и не гулял вовсе. Я их беспокоить не хотел..

С экзаменом у меня получилось паршиво. По русскому провалился, по математике безусловно, по политграмоте тоже, только по искусству сдал на «хорошо». Дали мне рисовать натюр-морт и голову. Натюр-морт — кувшин, тряпки какие-то, в общем мура. А голова — живая девушка, даже очень симпатичная. Нарисовал я хорошо, а мне сообщают результат: отказать в приеме. Пошел я тогда на рабфак и говорю: «Товарищи! Ведь я же нигде не учился. Давайте попробую. Если я в первый год не догоню всех, — исключайте меня ко всем чертям». Подумали они, посовещались, приняли.

Поместили нас в общежитии. Народу — тьма, а я — комендант. Ребята веселые, устраиваем мы тут такие кордебалеты, что со смеху живот надорвешь. За эти четыре месяца я так привык к этой жизни, кажется мне — всю жизнь так жил. С деньгами немножко туговато. Но в общем подрабатываем, диаграммки рисуем. Это на художественном языке называется халтура. Тут один парень, Костя, посылку из Ростова получил, мы ее в полчаса прикончили. А вообще жить можно. Тут недалеко от нас огороды. [431]

Так если уж очень туго приходится, — мы в поход. Конфискуем картошку и капусту, получается мировой обед. В общем живем, как студенты: не богато, но весело.

Напиши мне, что сейчас на руднике делается, что Мишка Зубров делает. С кем ты любовь крутишь? У нас тут девушек много.

Как работает драмкружок? Напиши про все подробно.

Ну, тороплюсь, Аркаша, пришли ребята, сейчас заниматься будем. Пиши. Твой друг Федя.

Не знаешь ли ты, где Мария? Получил от нее два письма, а больше не пишет. Не обижайся на кляксы, чернила паршивые. Чорт знает, из чего их делают! Будь жив.

Да, еще просьба: пришли мне учетную карточку, а то меня в ячейке не прикрепляют. Комсомольский билет со мной, но без карточки не прикрепляют, хотя нагрузку уже дали — в стенгазете. Ну пиши. И обязательно карточку не забудь.

Федя»

Это письмо написал я своему другу Аркадию Пожарову. Написал, а все никак отправить не собрался. Марок не было, а купить забывал. Так оно у меня и завалялось. Я его не выбрасывал. Думал: увижусь когда-нибудь, покажу, что не забывал, писал все-таки.

Занимался я вначале неважно. Все никак не мог к усидчивой работе привыкнуть. Ребята меня ругали. Обещал подтянуться. Действительно, к концу первого курса сдал зачеты хорошо.

Летом поехали мы на Кавказ путешествовать, а денег у нас — кот наплакал. Литеры бесплатные. Докатили до Новороссийска, а там начали художественную работу искать. Художественной не нашли, а в совхозе Абрау-Дюрсо нанялись виноградники полоть. Ели сало и мамалыгу. Подзаработали немножко и пешком по Кавказу шатались.

Затем второй курс. Третий. Каждый год мы летом путешествовали. Один раз по Крыму бродили, а другой раз на лодке по Волге плавали. Я с каждым годом все лучше учился. На третьем курсе увлекся карикатурой. Удачно очень у меня получалось. Начал понемножку шаржи делать на товарищей и карикатурки уморительные. Нельзя сказать, чтобы я серьезно обдумывал свою работу и увлекался ею. Обстановка была такая, что больше веселились и валяли дурака, чем работали. Артисты и музыканты, да и наши художники ходили с бантиками и в брюках трубочкой. Не все конечно, но многие из них увлекались Есениным, и богемщина у нас процветала.

Меня это касалось постольку, поскольку шум был вокруг этих дел, а вообще есенинского духа во мне не было. Я был веселый парень, всегда шутил, смеялся и выдумывал всякие аттракционы. [432]

С комсомолом после рудника я не расставался. Вступил в 1925 году и с тех пор активно работал.

В 1928 году кончил я рабфак и перешел во Вхутеин.

Во Вхутеине серьезно взялся за дело. Учился там 1929–1930 годы, потом перешел в Полиграфический институт, где и занимался до последнего времени.

В 1930 году я в первый раз принял участие в выставке молодежи. Выставил там две работы: антирелигиозный плакат и производственную зарисовку — литейный цех завода «Серп и молот». Участвовал еще в антирелигиозной выставке в Парке культуры и отдыха. Выставил два плаката: «Кризис» и «Колонии восстают».

Первый плакат был приобретен государственной комиссией Наркомпроса. Начал работать в печати. Делал зарисовки и карикатуры. Работал в «Молодой гвардии», в «Безбожнике», в журнале «Искусство в массы».

Пробовал свои силы в разных жанрах, но больше всего любил плакат и карикатуру, и удавались они мне лучше.

И вот захотелось мне поехать в Арктику: много раз я слыхал, что там замечательные пейзажи и красивая природа. Решил я увидеть это собственными глазами…

Челюскиниада

Наступил 1933 год. Я заканчивал институт. Мне осталось только сдать дипломную работу, когда я узнал о новой экспедиции на «Челюскине». Мне очень захотелось еще раз съездить. Потянуло на Север. Руководство экспедиции приглашало меня в качестве художника. Я поставил вопрос в институте о поездке в Арктику, где обещал выполнить дипломную работу. Меня отпустили, взяв подписку, что через три с половиной месяца я вернусь. Как известно, я несколько запоздал по «независящим обстоятельствам». Мне очень хотелось более детально присмотреться к Арктике и лучше отразить ее в своих работах. Первая выставка — результат Сибиряковского похода — меня никак не удовлетворила.

«Челюскин» вышел из Ленинградского порта. Меня трогательно провожали мои друзья. По выходе в рейс я сразу приступил к своим обязанностям. Первое время мы шли спокойно, каждый мог заниматься своим делом.

По выходе из Копенгагена разыгрался шторм, он перевернул все [433] ящики с продуктами в трюме, смыл много угля с палубы. Когда шторм немного утих, был объявлен аврал. Нужно было выгрузить из трюма все ящики и бочки и снова уложить их как следует.

Я работал на лебедке. Случайно канат у меня задело, я хотел поправить левой рукой, схватился неудачно, и рукавицу вместе с пальцами завертело на барабане. Закрыли пар. Рука скрючена. Вывихнул. Руку мне вправили, но она у меня распухла, и долго мне трудно было пошевельнуть ею.

Некоторое время не участвовал в авралах. Делал, что мог, одной рукой. Когда боль стихла, я снова начал работать.

Возобновилось издание судового «Крокодила», Там были дружеские шаржи и ядовитые карикатуры. Челюскинцы, как и сибиряковцы, быстро освоили «Крокодил» и сажали на его вилы всех, кто этого заслуживал. Как только происходил какой-нибудь курьезный эпизод или конфликт, мне тотчас же сообщали об этом.

«Ледовитый Крокодил» был параллельным изданием стенгазеты.

Я работал и в ней как оформитель и художник. Кроме того мы организовали изобразительный кружок. Туда вошли товарищи, любившие рисовать. Выпустили мы шесть номеров стенгазеты и столько же «Ледовитого Крокодила».

Для разнообразия решили однажды выпустить световое кино. Это делалось на смытых фотопластинках. Мы с Аркадием Шафраном обдумывали темы и делали кадры. Получилось больше ста негативов с рисунками и текстом. Делали это тайно. Семь дней работали. Предварительный просмотр устроили у Отто Юльевича в каюте. Получилось эффектно. Всем очень понравилось. Просмотр показал, что картина вполне доброкачественная и можно ее пустить в «широкий прокат».

На другой день мы дали рекламу через радио и выпустили афишу, что такого-то числа открывается кинотеатр. Публика готовилась. Дамы нарядились в новые платья. Сушкина — даже с кружевами. Как на бал!

«Кинотрагедия» вызвала бурный смех и шум, потому что многие увидели себя там в таких эпизодах, в которых не хотели бы показываться. Все кадры шли под патефонную музыку. Публика стучала ногами, хлопала в ладоши. Когда кадры прыгали по экрану, кричали: «Сапожник, рамку!» Вообще, как в настоящем кино.

Чудили мы, как могли.

Кренкель, Матусевич и Марков пили очень много чаю. Однажды я им говорю: [434]

— Давайте это дело вынесем в массы, объявим соревнование: кто больше чаю выпьет.

Те согласились. И начали мы вести подготовку; они тренировались каждый день, а я начал рекламировать.

Вначале была вывешена афиша:

«Алло, алло! Скоро!! Макремат!!!»

И больше ничего.

Что такое Макремат? Никто не знал. Спрашивают у меня. Я тоже «ничего не знаю».

На другой день вывешиваю новую афишу, более подробную, о том, что дирекция, не жалея затрат, послала самолет за Макремат.

И по радио сообщаю: «Скоро будет Макремат».

Шесть дней ежедневно вывешивались афиши с самым разнообразным текстом. Афиши были и со стихами.

Тройка усиленно тренировалась. Я к ним часто подходил:

— Как у вас дела?

Кренкель, вытирая лоб, говорит:

— Да вот, одиннадцатую перевернул, больше не могу.

А Матусевич, красный, вспотевший:

— Я наверно откажусь, не могу за ним угнаться.

Начал его уговаривать: нельзя дело бросать, раз начали, надо доводить до конца. Публика заинтересована, ждет.

Реклама была разнообразной. Я вывешивал листовки в коридорах, в каютах с такими стишками:

«Не хочу я шоколад, А пойду на Макремат. Эй вы! Как вас? Виноват! Скоро ль будет Макремат?»

Разработали предварительно программу выступлений: вначале все пять патефонов, которые были на борту «Челюскина», заряжаю разными пластинками, и они одновременно начинают играть; это выход гладиаторов: Маркова, Кренкеля, Матусевича — Ма-Кре-Мат; все участники входят в черных масках в кают-компанию, садятся за большой стол — каждый против своего чайника; они в белых халатах, с полотенцами — в полном обмундировании; все результаты этого соревнования должны объявляться через рупор публике.

Макремат должен был начаться в тот день, когда с утра начался аврал, околка ледокола. Это было у острова Колючина. Аврал продолжался семь дней, и Макремат сорвался — ничего не вышло. У меня [435] все время спрашивали, где Макремат. Я говорил, что аврал это и есть Макремат. Все обижались за надувательство.

Кроме кино мы устраивали еще театральные постановки. Сами сочиняли текст.

Таких постановок было у нас много: в Международный юношеский день, в годовщину Октябрьской революции и т. д. Чаще всего мы устраивали музыкальные вечера. У нас были струнные инструменты: гитары, балалайки и мандолины.

Был еще у нас джаз, в котором участвовали четыре человека: Громов, Шафран, Гаккель и я. Это был оркестр совсем другого порядка. Мы переделывали более легкие вещи на свой вкус и устраивали музыку с шумом и пением. Часто собирался народ в кают-компании, я аккомпанировал, а собравшиеся пели песни. Втянул я в это дело и наших штурманов, и не только молодежь, но даже и старики пели.

Однажды произошел такой эпизод.

Я вошел в кают-компанию. Встречает меня Стаханов и таинственно сообщает:

— Ты слышал новость? Алексей Николаевич убил корову.

— Какую корову? Откуда корова?

— Самым серьезным образом, — говорит, — стрелял и убил. На мысе Дежневе.

— Есть телеграмма: убита корова Охматмлада, и нужно купить другую или как-нибудь оправдать это дело. Иди к Баевскому, там как раз обсуждают, как быть.

Захожу в каюту Баевского, там сидит много народу, обсуждают, как мог Бобров попасть в корову на таком расстоянии. Курят. Полно дыму. Форточка закрыта. Все взволнованы. Баевский говорит:

— Как бы пуля ни попала, а все-таки попала. Необходимо срочно как-то исправить эту ошибку. Нужно составить комиссию, проработать вопрос, как мы можем восстановить корову.

Я слушал, слушал и окончательно убедился, что корова действительно убита. Попросил Баевского прочитать телеграмму. Он нехотя дал и говорит:

— Видишь, до чего шутки доводят.

К концу второго дня раскрылось, что все это «розыгрыш». Некоторые и потом не верили, говорили, что это дело серьезное и нечего тут шутить, потому что корова Охматмлада и на Чукотке такой случай действительно имеет большое политическое значение. [436]

Под новый год наряду с остальными кинокадрами мы выпустили фильм, посвященный «убийству» коровы. Фильм сопровождался стишками:

«На мысе Дежневе Корова гуляла И тихо о чем-то мычала. Навстречу ей вышел Охотник безвестный, Шутя навернул По корове прелестной».

Появляется фигура охотника в черной маске, в крылатой шляпе, в ботфортах. Вид у него довольно воинственный. Ружье кремневое, доисторическое, и целит он в свою жертву. Корова с накрашенными губами, подведенными ресницами, с зонтиком. На ней капот в крапинку. На хвосте бантик. Корова мечтает, о чем-то задумалась и напевает.

«Бедняжка корова Вдруг «ах» промычала, Схватилась за грудь И в «бесчувствах» упала».

Тут был соответствующий рисунок. И дальше финал:

«Была та корова Не очень здорова, Но в общем на утро Издохла корова».

Над ней черный ворон, большой венок лежит в ногах, и Охматмлад с детьми оплакивают корову.

Но самой веселой была история с медведем.

У нас на корабле было два зоолога: Стаханов и Белопольский. Они ехали, чтобы изучить живой мир Арктики, но за наш рейс не попадались ни животные, ни птицы.

Зоологи сидели скучные, выполняли общую работу, а по специальности нечего было делать.

Жалко мне их стало. Я решил дать им работу. Почему, думаю, для науки не пострадать?

Я подошел к Стаханову и сообщил ему, что видел следы медведя недалеко от судна, но сомневаюсь, медведь ли то был в самом деле. Нарисовал ему неправильный след.

Он авторитетно заявил, что след медведя вовсе не такой, а вот [437] какой, нарисовал мне на бумаге след медведя и показал, как медведь ходит.

Я незаметно взял эту бумажку и по чертежу сделал себе подметку огромного размера из дерева, снизу обил войлоком и парусиной, чтобы края были незаметны. Спереди забил по пять гвоздей на каждой подметке, утолстил их, вообще сделал форму когтей и однажды вечером прошелся невдалеке от судна. Потом ушел на голый лед, для того чтобы скрыть следы.

Первым увидел следы наш подрывник Вася Гордеев. Он сообщил всем, что видел следы медведя невдалеке от судна.

На другой вечер я проделал такую же штуку, но уже больше следов наделал, прошелся и скрыл эти следы под ропаком на льду.

На корабле начинаются разговоры о медведе. За обедом говорят, что нужно организовать охоту.

Так я проделывал примерно в течение пяти дней. Все наши охотники стали чистить свои ружья. Сергей Семенов где-то стащил кусок сала, собирался поджарить и выставить для приманки. У него винчестер целый год не чистился, весь заржавел; по этому случаю он целых два дня отдирал ржавчину и приводил винчестер в порядок.

Стаханов и Белопольский ежедневно ходили осматривать следы. Зарисовывали, измеряли, часто их можно было видеть ползающими по снегу и изучающими следы. Их записные книжки и дневники наполнились новым «научным материалом». Между ними разгорелся спор: Стаханов утверждал, что это самец и в нем весу не менее 85 пудов, а Белопольский с пеной у рта доказывал, что это самка. Последнее меня совсем обидело. Какая же я самка?

«Научные работы» продолжались ежедневно. Стаханов и Белопольский убеждали всех, чтобы не топтали следов. Несколько следов было обито колышками, как в заповеднике.

На борт вывешивался для приманки кусок мяса. Повар к мясу привязал веревочку, а другой конец веревочки через иллюминатор провел к себе в каюту, привязав колокольчик в расчете на то, что медведь дернет мясо, звонок зазвенит, он выйдет и убьет медведя.

Я вышел, осторожно снял мясо, ободрал его гвоздем, сделал следы медвежьих зубов и повесил мясо на место.

На следующий день меня разоблачили. Вахтенный матрос нашел следы-лапы — я их неаккуратно спрятал за шлюпкой. Стало известно, что это за «медведь». Зоологи, ругаясь, вырывали из дневников «научные записи»… [438]

«Челюскин» погиб, и мы очутились на льду. Гибель нашего парохода в первый момент как-то придавила нас всех. И грустно так было и обидно, что погиб Борис Могилевич, наш товарищ, молодой и хороший парень. Но хандрить было не время.

Первые восемь дней я не зарисовывал нашу жизнь на льдине. Обстановка была такая, что нельзя было даже карандаш держать в руках. Кроме того у меня не было бумаги — все погибло на корабле. И только, когда Отто Юльевич предложил мне свою бумагу, я принялся за работу. Прежде всего приступил к оформлению стенгазеты «Не сдадимся!» Работал в довольно тяжелых условиях: оформлять и рисовать приходилось в буквальном смысле на четвереньках, потому что места в палатке было мало, а когда все работали на аэродроме, и я там работал. Света мало. Освещала палатку коптилка.

В хорошую погоду мы играли в городки, волейбол, футбол. Устраивали вылазки на лыжах. Был организован хор.

Утром иногда встаешь и слышишь: «Не спи, вставай, кудрявая…» Лицо все в инее, но народ быстро подбодрится, встает, завтракает и идет на работу.

Некоторые все-таки робели с непривычки. Был такой случай. Парень один сидел у себя в палатке, пел песню. Взгрустнулось ему что ли, но песню он выбрал жалостливую — про ямщика, который замерзает в степи. Пел, пел и так сам себя расстроил, что заплакал. Ну, тут конечно окружили его все, начали смеяться, шутить, но смех вышел какой-то фальшивый. Было это в первые дни пребывания на льдине. Всем-то не очень весело было. Так что я и мои товарищи «юмористы» решили во что бы то ни стало поддерживать веселое настроение, и в свободное время мы все чудили.

Я был совершенно уверен в благополучном исходе нашего вынужденного плена.

Телеграммы правительственной комиссии и особенно приветственная телеграмма Политбюро и товарища Сталина говорили о том, что мы безусловно будем спасены. Когда наступил этот незабываемый день и я, закутанный, вошел в кабину самолета, мне даже сделалось немного грустно от того, что жизнь на льдине, такая размеренная и отстоявшаяся, приходит к концу.

И вот мы спасены!

Последний этап челюскинской эпопеи был сплошным радостным праздником. Я никогда не думал, чтобы мне, изведавшему невеселое детство, годы скитаний и горечь одиночества, довелось пережить [439] такие дни, такую теплоту и внимание, какие оказывали нам на пути в Москву.

Это была дорога, переполненная теплом, радостью встреч и цветами. Еще во Владивостоке самолеты сбрасывали нам на палубу маленькие пучки душистых ландышей. И вплоть до Москвы вокзалы городов, станций и полустанков утопали в знаменах, плакатах, цветах. Так встречала нас родина, и в ответ на это внимание и любовь мы клятвенно заверяли рабочих, красноармейцев, колхозников, заверяли на митингах и в документах быть мужественными и преданными нашей стране, как и в дни ледяного плена.

В поезде я зашел в купе к Задорову, секретарю нашего коллектива, и вручил ему листок, вырванный из блокнота:

«В бюро ячейки ВКП(б) челюскинского коллектива

От челюскинца Ф. П. Решетникова

Заявление

Прошу принять меня в ряды коммунистической партии. Опыт большевистской борьбы коллектива сибиряковцев, а особенно челюскинцев я хочу применить на всех участках работы, куда найдет нужным послать меня партия.

17 июня 1934 года.

Федор Решетников»

Вот вся история и география моей жизни. [440]

Параскева Лобза. В борьбе за знание

В гимназии все девочки, казалось, одинаково были одеты, и богатые и бедные, в коричневых платьях с черными или белыми передниками, но вот в гимназии, на этих коричневых платьицах, на передничках белых я, пожалуй, впервые остро почувствовала неравенство при капитализме… Первые мои детские слезы с этими передничками были связаны.

Все девочки в классе были будущими барышнями, дочери купцов и чиновников, и только я — дочь рабочего, плотника, и еще подруга моя — дочь портнихи. С ней одной я и была близка в гимназии. Дружила и с другими, но всегда была в этой дружбе обидная примесь. Всегда барышни старались меня использовать. Поиграют-поиграют, а потом: помоги задачку решить, помоги сочинение написать… Я лучше их училась, потому что обязана была хорошо учиться. Плата за учение в гимназии и не так высока была — 25 рублей в год, но отец таких денег платить не мог. На второе полугодие от платы за обучение меня освободили, но зато я обязана была учиться [441] на «отлично». Все ученицы могли учиться как угодно, а я — обязательно хорошо. Это, пожалуй, мне на пользу пошло.

Я училась настойчиво и упрямо. С ребячьих лет решила — буду учиться. Мать грамоту совсем не знала, но, хотя тяжело приходилось ей по хозяйству и на работе, она никогда не принуждала меня работать в ущерб учебе. А отец поддерживал мое стремление к знанию. Я единственная дочь была в семье. Отец и братьям моим старался дать образование. Отец любил читать, и верно от него и у меня с малолетства была страсть к книгам.

Читала, что под руку попадалось. Читала запоем — до поздней ночи. Керосин у нас экономили, лампу зажигать ночью нельзя было, когда все спят. Бывало, мать проснется — светло! Она к лампе, а я глаза закрываю, притворяюсь спящей, а палец держу на строке, чтобы знать, где остановилась. Мать, слышу, говорит отцу: «Дочка-то как заучилась, и во сне палец на книжке держит…»

Читала я беспорядочно, а в гимназии всего больше увлекалась химией и историей. Не могу сказать, чтобы с самого начала, уже с первых классов гимназии, было у меня сознательное влечение к химии. Но занимали опыты по химии. А историк был ходячей энциклопедией и умел завлечь детей рассказом.

Позже определился интерес к химии, физике, математике. Любила решать задачи. Для меня это своего рода развлечением было. Сколько удовлетворения, когда после долгих и сложных вычислений получается простой и ясный результат!

* * *

Тюмень — это до революции город тихий и незаметный. Даже война империалистическая не раскачала его.

Войну я воспринимала как-то на расстоянии. У подруг-гимназисток патриотический восторг выражался больше в разговорах об офицерах. У кого брат, у кого знакомый был в офицерах. У меня никакого к этому интереса не было. Знала, что война — это убийство, что тысячи погибают, но разбиралась во всем этом слабо. Отец выписывал газету, при вечернем освещении ему читать было трудно, я ему читала вслух и так кое о чем узнавала. Но живого интереса к общественным вопросам и к политике у меня не было. Ходила к нам одна знакомая, политическая ссыльная, она говорила очень горячо о том, что война — зло… Не скажу, чтобы тогда на меня это произвело очень сильное впечатление.

У меня одна страсть была и забота — учиться! [442]

В политике я не разбиралась. Я в это время, в 1916 году, работала на телеграфе в Омске и училась. Телеграфисткой стала, чтобы зарабатывать на учебу.

* * *

Но тут произошли события, которые сразу все перевернули и показали, что наука может быть не единственной моей страстью.

Февральская революция в моей жизни отразилась слабо, в сущности не задела меня. Я работала и училась. В партиях и политической борьбе попрежнему не разбиралась.

Неизгладимый след оставила колчаковщина. О большевиках я тогда еще ничего не знала. Наверно на телеграфе была подпольная организация, но я с ней не была связана.

Никто и не мог открыть мне глаза на колчаковщину — она сама открыла. Она перевела смутную неприязнь к богатым в острую ненависть.

Мы голодали, богатые обжирались. В городе накоплены были громадные запасы, шел повальный пьяный разгул, а безработные умирали от голода. Город был терроризирован. Дышать было невозможно. А когда колчаковцы эвакуировались, они бросали в реку несметные запасы муки, сахара — лишь бы не досталось это беднякам.

Верхи буржуазии, офицерство, чиновники скрылись заблаговременно и благополучно. Они распространяли слухи о том, что большевики — это звери, варвары, что они несут с собой поголовную смерть. Многие верили и бежали.

Но целые эшелоны были брошены колчаковцами на пути без топлива, без пиши, и в город возвращались полузамерзшие люди и рассказывали о погибших в степи эшелонах.

А потом, — это было позже, — я сама видела на станции Татарка, под Томском, открытые платформы, груженые замерзшими трупами. Не знаю, кто они были. Среди трупов были и женские.

У некоторых колчаковцы вырезали полосы кожи на спине; все изуродованы, истерзаны.

Не забуду никогда этой картины! Тогда я уже была в Красной армии и успела проделать вместе с ней не малый путь.

* * *

Странно было на первых порах. Только что я училась, книжки были моими первыми товарищами, и путь мой был ясен мне — путь к знанию. [443]

И вдруг — управление связи 5-й армии, красноармейцы вокруг, дни и ночи, сплошь поглощенные воинскими заботами, и каждый день — новые места, иногда новые люди, но все близкие — товарищи, друзья. Со страстью я окунулась в работу, и наука, химия — все ушло куда-то, поблекло, стало как будто забываться.

Началось это с того момента, когда в Омске на нашу квартиру были поставлены красноармейцы. Я впервые тогда увидела их. Был среди них один партиец, немолодой уже человек. Он поразил всех нас в квартире своей простотой, своим удивительным отношением к окружающим. От него я услышала о Ленине, он давал мне листовки и газеты. Я, как сказку, слушала рассказ о том, что есть такая крепкая рабочая организация, которая борется за всех трудящихся, что есть люди, у которых на первом плане не личные интересы, а общественные.

Все это было ново для меня. Новыми были красноармейцы с их дружеским отношением к бедноте. Новыми были революционные песни.

К Красной армии я примкнула сознательно и работала в ней с увлечением. Большевичкой я тогда еще себя не считала. Я не понимала, зачем непременно надо итти в партию, когда вот я и беспартийная работаю наравне с большевиками.

* * *

Помог моему политическому развитию, помог мне войти в партию в 1922 г. т. Самарцев, председатель районного управления водного транспорта в Тюмени. Я у него работала секретарем, после того как всех женщин, и меня в том числе, демобилизовали и отправили в тыл.

Но основная моя работа была не в водном транспорте, не секретарская. Я стала работать в комиссии по оказанию помощи голодающим. Волна голода перекинулась тогда с Волги и к нам — нужна была скорая помощь населению, в первую очередь детям и женщинам.

В этой работе я прошла большую организационную школу. Много разъезжала, собирала средства, организовывала. Несколько детских домов было на моих руках — с детишками я люблю возиться. Очень я увлекалась этим делом, не до науки было, и о ней я не вспоминала тогда, отдаваясь работе со всей страстью.

Постепенно волна голода стала спадать, вместо детских учреждений первой помощи стали возникать постоянные детские дома, прежних картин, волновавших и мучивших душу, не было, жизнь стала [444] входить в обычную колею, и тогда снова потянуло со всей силой к науке. Ясно стало, что я о ней никогда и не забывала.

В Тюмени дали мне путевку на учебу. Разверсток тогда еще не было. Направили просто в Ленинград, в университет. Я думала — вот снова будет лаборатория, химические опыты… Но вместо этого — извольте, только на этнолого-лингвистическом отделении есть место! Никогда не думала и не гадала этнологом сделаться.

Однако выбирать не из чего было. Заделалась на год лингвистом-этнологом с твердым решением — через год пробраться во что бы то ни стало к химии.

Об этом годе, проведенном на отделении общественных наук, я все-таки не жалею: он дал мне очень много. У меня были большие пробелы по части общего культурного развития, некогда было читать систематически, да и никто никогда этим чтением не руководил. Тут я пополнила пробелы, а лекции слушала преимущественно на физико-математическом факультете.

Наконец в 1923 году дорвалась до химии своей. На первых курсах специализации тогда не было, мы проходили общие дисциплины, а с третьего курса начиналось деление. Меня интересовала область органической химии, и работать я стала по органическому циклу.

Все шло гладко до 1925 года, а тут я вышла замуж, и перед началом 1926 года пришлось прекратить усиленную учебу нз-за рождения ребенка. Снова наука отодвигалась на некоторое время.

Надо было устраивать свой «дом». Раньше вся жизнь моя шла по общежитиям, и вопрос о заработке особой роли не играл. А тут надо было заботиться о семье. Из общежития переехала на квартиру и стала устраиваться.

И снова — увлечение! Переехали мы на Моховую улицу, в какой-то полуразрушенный дом, канализация не работала, водопровод не действовал, помещения пустовали, денег на ремонт никаких. Я взялась за дело, и, как всегда, оно сейчас же меня засосало. Не мало крови попортил мне этот дом! Меня выбрали председателем жакта, стала я бегать в районный совет, добывать деньги, материалы, собирала жильцов, заключала договоры… Заинтересовала меня эта работа, хотела на своем поставить, восстановить дом — и восстановила!

Позднее я поступила химиком в центральную тепловую лабораторию «Электротока». Работала по анализу жидкого топлива, смазочных масел, питательных вод электростанций. Работа была практическая, но работала я под руководством инженера Григорьева, крупного [445] практика и ученого. По его поручению и еще по заданиям инженера Мандель выполняла и работы исследовательского характера.

Лаборатория эта очень много мне дала, работала я с увлечением, а в 1930 году вернулась в университет, но в этом же году химическое отделение университета было слито с технологическим институтом, и направили меня на военно-химический факультет.

По окончании института передо мной встал вопрос, по какому пути дальше итти — в промышленность или по теоретически-исследовательской части. Я не колебалась. Мечта моя осуществлялась. Я могла полностью отдаться любимой науке.

Меня привлекал Арктический институт, потому что еще в лаборатории «Электротока» я заинтересовалась гидрохимией и позже тоже работала в этом направлении.

Я знала, что Арктический институт молод, что Арктика — малоизведанная область, что работа в Арктике связана с немалым напряжением, но манил размах работы, увлекала перспектива работы в экспедициях.

Мне советовали начать с непродолжительной экспедиции, чтобы испытать свои силы, проверить, насколько пригодна я в тяжелых условиях. Предполагалось сначала, что я поеду на Землю Франца-Иосифа и там получу первое свое арктическое крещение. Но как раз выяснилось в это время, что «Челюскин» отправляется в сквозное плавание, и я переменила свое решение.

Сомневалась, возьмут ли в экспедицию сквозного плавания женщину. Правда, пример уже был — на «Сибирякове» среди научных работников была Русинова. Все же не было уверенности в том, что возьмут. Однако Отто Юльевич не только согласился взять меня, но даже приветствовал появление женщины среди штата научных работников.

* * *

На «Челюскине» я поставила перед собой ряд самостоятельных научных задач. Во-первых, определение концентрации солей морской воды путем ее электропроводности, во-вторых, работы по льду. Я хотела проследить процесс выпадения солей при образовании льда. В лабораториях такие работы делались, но в природных условиях вопрос недостаточно изучен. Проведены были работы по изучению щелочности и солености морского льда.

На «Челюскине» была организована химическая лаборатория; помощников у меня не было, я работала одна. Все время уходило на собирание материалов, на производство менее сложных анализов. [446]

Более сложные исследования предполагалось произвести позже, на материке, когда закончится рейс «Челюскина».

Проб льда и воды мной взято было много, несколько сот, и я продолжала брать новые пробы во время зимовки на судне. Я включила новую работу в программу — исследование льда на полынье. Надо было пользоваться представившейся возможностью. Льда было сколько угодно, всякого вида и возраста.

Коллекция моих проб погибла вместе с «Челюскиным». Спасать ее не было смысла. Она все равно не сохранилась бы при низких температурах на льдине. И работу на льдине я не могла продолжать…

Все время я работала как научный работник наряду с мужчинами, не было никакой разницы. Я вела и партийную работу — была парторгом в слабой бригаде. На льду — старостой палатки. Участвовала в ряде авралов. И вдруг, когда подошло дело к спасению самолетами, оказалось, что я «женщина», слабый пол, и должна быть вывезена вместе со всеми женщинами, хотя я сильнее была некоторых мужчин. Не могла я примириться с тем, что должна лететь в первой партии, когда есть не совсем здоровые и слабые мужчины. Но лететь надо было — и я полетела.

В Уэллене особенно тяжело было оставаться в безопасности и издали следить за жизнью людей на льду. Я и не могла сидеть вот так, сложа руки. Быт чукотских жителей меня очень заинтересовал, я присматривалась к ним, знакомилась с женщинами, с детьми и, как всегда, в тех случаях, когда передо мной новое интересное дело, увлеклась им.

В Уэллене я редактировала стенгазету полярной станции, а затем по заданию Чукотского райкома партии выехала в северную часть района на советско-партийную работу. 26 суток ездила с бригадой по району. Проводила собрания, беседы, проверяла работу чукотских нацсоветов. Вернулась в Уэллен, когда часть челюскинцев была уже направлена в бухты Провидения и Лаврентия.

Ну, а теперь — снова за научную работу! Те задачи, которые я поставила перед собой на «Челюскине», они ведь не сняты. Я буду продолжать работу в следующих экспедициях, продолжать углубленное изучение морского льда со стороны химических и физических свойств его. Работа по льду чрезвычайно интересна и чрезвычайно нужна. [447]

САНДРО ПОГОСОВ. Я НАШЕЛ СВОЕ ПРИЗВАНИЕ

Давно я стремился в Арктику.

Друг мой Виктор Гуревич рассказал мне о годе, проведенном им на Камчатке, и Север особенно привлек меня. Тогда же я и Гуревич решили в ближайшее время осуществить вдвоем поездку на дальний Север. Нам было все равно, куда ехать: на Камчатку или на Сахалин — лишь бы скорей.

Ждали удобного случая. Но случая все не было, потому что сперва меня, а потом Виктора забрали в Красную армию, и мы не имели возможности выполнить свое намерение.

В армии я служил в танковых частях. Вернувшись из армии, поступил на один из заводов контрольным мастером цеха, где испытывались те же самые танки. Однажды приходит ко мне старый приятель Виктор и говорит:

— Слушай, Сашка! Арктический институт подбирает механиков на полярные станции. Давай подадим заявления. Как думаешь?

Что и говорить — на завтра мы были в Арктическом институте. [448]

Заявлений уже имелось 400. После нашего прихода стало 402. А требовалось всего лишь 22 механика.

Нам назначили день испытаний, а потом, пройдя три комиссии — мандатную, техническую и медицинскую, я оказался принятым. Радости моей не было конца. Удручало только одно: Витька не попал, а ведь мы задумали ехать вместе! Решили все-таки, что отказываться от Арктики не нужно и что я поеду один.

Мы прошли двухмесячные курсы по радиотехнике. Курсы я кончил не плохо, и меня назначили на остров Врангеля, куда колония собиралась на два, а может быть и на три года зимовки. Это меня устраивало. Север меня тянул, и кроме того я решил: уж если знакомиться с Арктикой, то знакомиться по-настоящему! За три года я хорошо оценю ее.

Выяснилось, что на остров Врангеля колония будет отправлена на «Челюскине», который повторит прошлогодний поход «Сибирякова». Это меня еще больше обрадовало — значит я ознакомлюсь с Северным морским путем! И еще радостней мне стало, когда и Виктору удалось поехать со мной. Я познакомил его с начальником нашей станции т. Буйко, и Витька был принят на работу кладовщиком.

Он пошел охотно, потому что этим добивался того, чего желал: попал в Арктику — это во-первых, а во-вторых, вместе со мной на одну станцию.

Мы с Витькой большие друзья — и давно. А теперь, после похода «Челюскина», мы стали еще большими друзьями. Такое лагерное испытание, которое мы прошли, лучше всего может выявить все качества друга и товарища, и мы имели возможность проверить себя и свою дружбу полностью. Мы были с ним неразлучны как на «Челюскине», так и на льду.

Но однажды мы чуть-чуть не расстались: когда после нашего спасения было решено, что я еду на остров Врангеля с радистом Ивановым, а Витька должен возвратиться на материк.

Я распрощался со всеми челюскинцами, распрощался и с Виктором. Челюскинцы уже были на «Смоленске», который выходил из бухты Провидения во Владивосток. В этот день прилетел Фарих на самолете Водопьянова. Я уже собрал свои вещи и готовился лететь на мыс О. Шмидта (ранее мыс Северный), откуда нас должны были перебросить на остров Врангеля. Но в самый последний момент Петров, председатель правительственной тройки по спасению челюскинцев, вдруг говорит мне: [449]

— Погосов, тебе придется остаться.

— Почему? — спрашиваю я, очень удивленный и даже раздосадованный таким оборотом дела.

— Самолет сильно загружен, и кому-то надо остаться. А ввиду того, что там большая необходимость в радисте, чем в механике, остаться придется тебе.

Разругался с Петровым, просил его, требовал, но ничего не вышло. Поговорил и с Фарихом. Тот окончательно подтвердил, что нагрузка на самолет большая, баки с бензином заполнены полностью и брать лишнего пассажира он не может. Петров и Иванов улетели, а я заскучал.

Вскоре к Уэллену подошли «Красин» и «Сталинград». Сел я на «Сталинград», и мы отправились в Петропавловск, где догнали челюскинцев. Вместе со всеми я вернулся на материк.

Вот и кончилось мое первое знакомство с Арктикой. Одно могу сказать, что Арктика тянет меня к себе, что я мечтаю поскорей вернуться на Север и с нетерпением жду весны, чтобы, не теряя времени, отправиться в Арктику.

На «Челюскине» первое время очень удивлялись тому, как это я, южанин, — я родился и вырос на Кавказе, — так хорошо переношу условия Арктики. Ведь такие крайности: дальний юг и крайний север! Почему это — не знаю. Во всяком случае в Арктике я чувствую себя прекрасно.

До 1928 года я жил, работал и учился на юге, главным образом в Тифлисе. Родился в селе Джелал-Оглы, Лорийского уезда, расположенном в гористой местности Армении. Это в том месте, где сейчас построена электростанция.

Семья наша была тесно связана с группой большевиков-подпольщиков Закавказья. Партийные деньги, документы, подпольная литература хранились у отца моего или у дяди.

Особенно памятны мне дни меньшевистского владычества. Не раз семья наша проводила тревожные ночи в ожидании ареста, обыска или облавы.

В том магазине, где работал отец, был подвал, в котором хранились революционная литература и шрифты для типографии. Получив известие о том, что возможен обыск, решили все это перебросить. Шрифт переносили небольшими партиями в свертках. Отец уже переносил последнюю партию шрифта, когда вдруг заметил, что газета порвалась и шрифт светится. Как назло случилось это около постового городового. Но, к счастью, был это тот самый [450] городовой, который ежедневно приходил к отцу, чтобы приветствовать его с «добрым утром». За это приветствие он получал стопку водки и под стопкой полтинник. Стопка эта и полтинник вероятно сыграли свою роль, и городовой с ужасом в глазах показал отцу пальцем назад, а сам тотчас отвернулся, будто он ничего не замечает. Отец зажал рукой дырку в пакете и скрылся в ближайший переулок. Только через некоторое время на улице поднялась тревога, но, когда бросились искать, никого не обнаружили, потому что городовой «никого не видел».

Вся эта обстановка, тесное соприкосновение с работой подпольщиков-большевиков оказали очень большое влияние на нашу семью и в частности на меня. Я мечтал о такой работе, пытался подражать старшим, но возраст мешал: слишком молод был. Подрос я и нашел наконец свою дорогу — стал работать в комсомольской организации.

По натуре я очень неспокойный, неусидчивый человек. Окончив школу, перебрался в Армению, в горы Ахтинского района, оттуда в Тифлис — тянуло меня на новые места. Учился в вузе и работал одновременно на строительстве землекопом. Учиться было трудно, и я уехал в Ленинград — авось там будет легче. А главное — новый город увижу.

Выехали мы вдвоем с товарищем. В нашей семье на эту поездку смотрели с ужасом. Подумать только: двое молодых ребят едут в другой конец Союза, на север, в тот самый Ленинград, о котором у нас на юге рассказывают такие ужасные вещи, будто южане там «не выживают». Едут туда, где не имеют ни знакомых, ни приятелей. Нам пришлось уверить родных, что там обеспечены жилище и учеба, В действительности же мы ехали в абсолютную неизвестность.

Вначале нам приходилось очень тяжело. Ночевали где попало; либо у случайных знакомых, либо на набережной. Иногда нам перепадала работа — грузить. Но это нас не удовлетворяло. Мы искали постоянной работы. И вот я узнал, что в одном учреждении требуются копировщики-чертежники. Смело заявив, что эта работа мне знакома, я пошел на испытание. Дали мне две недели сроку.

И стал я работать. Конечно первые две-три мои работы были настолько ужасны, что заведующая чертежным бюро — очень добрая женщина — не знала, что и говорить, и вероятно, видя мой смущенный и жалкий вид, решила все-таки продержать две недели, чтобы окончательно выявить мои способности. Но я так горячо взялся за дело, и товарищи по чертежной мне так помогали, что к концу [451] этих двух недель я довольно прилично чертил и меня оставили. В этой чертежной я работал до ухода в армию настолько успешно, что к концу следующего года был уже старшим чертежником. Но это меня не увлекало. Меня интересовала профессия механика. Я был. уже принят в институт, когда ушел в танковую часть.

Стал я танкистом…

Вообще за свою недолгую жизнь я переменил много всяких специальностей: работал и пожарником и строителем, был однажды три дня учителем русского языка в одном греческом селе.

Как-то меня послали в высокогорное курдское селение, совершенно отрезанное от жилых мест. Один-единственный парень говорил там немного по-русски и по-армянски. Он представлял собой в этом селении комсомол и вообще советскую власть.

Моя верховая лошадь, изнуренная тяжелым переходом в горах, свалилась с обрыва. Дело было зимой, в снегопад. Рассчитывая на свою энергию и быстроту, я все-таки решил итти дальше пешком.

Сумерки наступили внезапно, стало темнеть. Вся моя отвага и мужество пропали, когда я увидел, что нахожусь один, и где-то в горах завыли волки. Мне еще не приходилось с ними сталкиваться. Свернув с дороги, я пошел прямо по снегу. Вооружен был только одним браунингом. Теперь смешно вспомнить, как я сперва переложил браунинг из заднего кармана в боковой, потом, по наступлении темноты, взял его в руки и наконец, все прибавляя шаг, взвел курок и держал оружие наготове.

В селение я пришел измученный и мокрый насквозь.

И попал из огня да в полымя. Там меня чуть не растерзали собаки, которых ночью спускают с цепи. Собак, правда, я боялся меньше, чем волков, но все-таки взобрался на высокую стену и сидел там долго, до тех пор, пока какой-то крестьянин не отогнал собак и не провел меня в сельсовет. Утром я видел следы волков и свою изгрызанную галошу, которую потерял…

Таково мое первое знакомство с волками. После я познакомился с ними поближе. Несколько раз мы вместе с крестьянами устраивали облавы и охоту на волков, и я стал относиться к ним значительно спокойнее. Но то бегство надолго останется в моей памяти, потому что такого страха я после никогда не испытывал.

Я очень люблю бродить по горам.

Однажды мне предстояло пройти 120 километров. Решил проделать этот путь с ночевкой на берегу озера Гогча. Первый этап пути я проделал очень хорошо и, отдохнув у озера, пошел дальше. [452]

К тому времени погода сильно изменилась, и, когда я подошел к очередному перевалу, началась пурга. От группы пешеходов, которые шли вместе со мной, я ушел вперед, и мне не хотелось возвращаться или ожидать их, потому что они смеялись над моей молодостью, пугали волками и трудностью пути. Вскоре дорога и вообще всякая видимость исчезли из кругозора, и мне пришлось итти по телеграфным столбам. Шел я, переходя от столба к столбу, чтобы не сбиться. Часа три шел. Снег был мокрый и очень глубокий. Я проваливался по пояс. И когда наконец выбрался по ту сторону перевала, а до конечной цели оставалось только шесть километров, я эти шесть километров шел три часа, еле плетясь.

Дойдя до селения, я свалился в первом попавшемся постоялом дворе и, еле стащив с себя одежду, уснул, как убитый, и проспал ровно 18 часов.

Мой неспокойный характер волновал и удручал мою бабушку и мать. Особенно бабушка пыталась воздействовать на меня, чтобы я остепенился. Но это ей не удавалось. Помню, когда я наконец решил уехать в Ленинград, она безнадежно махнула рукой и сказала:

— Тебя только могила исправит.

Но, пожалуй, бабушка моя ошиблась, потому что теперь я нашел то, о чем так долго мечтал: нашел постоянное поле своей деятельности.

Мне 26 лет. Я нашел свое призвание. Меня очень радует во всей челюскинской истории то, что, испытав все трудности работы на Севере (зимовку, жизнь на льду), я проверил себя в достаточной мере и вижу, что мое призвание — работать в Арктике. И это несмотря на то, что я южанин. [453]

Состав участников полярного похода на пароходе «Челюскин» 1933–1934 гг.

Все участники постановлением ЦИК СССР награждены орденом Красной звезды

Шмидт Отто Юрьевич — начальник экспедиции. Родился в 1891 году в Могилеве-на-Днепре. Профессор математики, член ряда ученых обществ, редактор Большой советской энциклопедии. Начальник Главного управления Северного морского пути. Член ВКП(б). Под руководством О. Ю. Шмидта в 1929 году была проведена экспедиция на ледоколе «Седов» на Землю Франца-Иосифа, в 1930 году — на Землю Франца-Иосифа и Северную Землю и в 1932 году на «Сибирякове» в одну навигацию пройден Северный морской путь. За экспедицию на «Сибирякове» награжден орденом Ленина. [455]

Воронин Владимир Иванович — капитан «Челюскина». Родился в 1892 году в Сумском посаде на Белом море. Один из организаторов первых карских экспедиции. Водил ряд кораблей, в том числе ледоколы «Седов» и «Сибиряков», в арктические походы. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Ленина.

Бобров Алексей Николаевич — заместитель начальника экспедиции. Родился в Ленинграде. Принимал активное участие в подпольном революционном движении, судился, эмигрировал за границу. Во время пребывания на льдине после болезни Шмидта был назначен начальником экспедиции. Член ВКП(б).

Копусов Иван Алексеевич — заместитель начальника экспедиции. Родился в 1904 году в Угличском районе, Ивановской области. В ледовом лагере и во время возвращения челюскинцев в Москву был специальным корреспондентом «Правды». Сибиряковец; награжден орденом Трудового красного Знамени. Член ВКП(б).

Баевский Илья Леонидович — заместитель начальника экспедиции. Родился в 1894 году в Саратове. В 1919–1921 гг. в Красной армии, затем в различных советских организациях. В 1929–1930 гг. — в Монголии. С 1931 по 1933 год — член президиума Госплана РСФСР. Член ВКП(б).

Задоров Владимир Алексеевич. На «Челюскине» плавал кочегаром и машинистом. Родился в 1903 году в Нижнем-Новгороде. До полярного похода «Челюскина» в арктических рейсах участия не принимал. Член ВКП(б). На «Челюскине» был секретарем партийной организации.

Кренкель Эрнест Теодорович — старший радист. Родился в 1903 году в Юрьеве. Радистом работает с 15 лет. Зимовал на Матшаре, Н. Земле, Земле Франца-Иосифа. Установил первый коротковолновый передатчик в Арктике. Сибиряковец; награжден орденом Трудового знамени. [456]

Гудин Сергей Васильевич — старший помощник капитана на «Челюскине». Капитан дальнего плавания. Родился в 1894 году в Северном крае. Во флоте 22 года. Участвовал в южной экспедиции на пароходе «Енисей», плавал по зверобойным промыслам в Карской и других морях.

Павлов Владимир Васильевич — дублер старшего помощника капитана. Родился в 1899 году в г. Шенкурске, Северного края. Капитан дальнего плавания. Работает на водном транспорте 18 лет. Участник гидрографической экспедиции в 1924 году к берегам Новой Земли.

Марков Михаил Гаврилович — второй помощник капитана. Родился в 1904 году в Архангельске. С 1923 года работает на водном транспорте. В 1932 году был третьим помощником капитана на ледоколе «Сибиряков»; награжден орденом Трудового красного знамени.

Виноградов Борис Иванович — штурман. Родился в 1911 году в городе Кургане, бывшей Тобольской губернии. На водном транспорте работает свыше семи лет. В 1928 году участвовал в гидрографической экспедиции в Тихом океане. Член ВЛКСМ.

Бабушкин Михаил Сергеевич — летчик. Родился в 1893 году в Московской области. С 1914 года работает в авиочастях. Участник шести зверобойных экспедиций. В 1928 году участвовал в спасении экипажа дирижабля «Италия»; награжден орденом Красного знамени.

Валавин Георгий Степанович — бортмеханик. Родился в 1902 году в бывшей Уфимской губернии. В авиочастях — с 1922 года. С 1930 года работает в гражданском воздушном флоте. Участник аэрофотосъемочных экспедиций в Среднюю Азию, на Украину и Дальний Восток. [457]

Матусевич Николай Карлович — старший механик. Родился в 1887 году в Ленинграде. Окончил английский колледж. Плавает с 1911 года. Под его руководством монтировались первые 16 лесовозов на Балтийском судостроительном заводе.

Тойкин Федор Петрович. Работал на «Челюскине» вторым механиком. Родился в 1896 году в селе Урюм (Татария). Работает на водном транспорте 20 лет. Участник ледового похода в 1918 году по выводу судов из Гельсингфорса.

Пионтковский Антон Иванович. Работал на «Челюскине» третьим механиком. Родился в 1880 году в Одессе. Работает судовым механиком 32 года. Участник гражданской войны. В северных морях плавал много раз. На «Литке» участвовал в экспедиции на остров Врангеля.

Колесниченко Анатолий Семенович — четвертый механик парохода «Челюскин». Родился в 1905 году в Севастополе. В 1925–1927 годах участвовал в гидрографических экспедициях на Черном море. Студент Ленинградского кораблестроительного института. Член ВКП(б).

Филиппов Михаил Григорьевич — четвертый механик на «Челюскине». Родился в 1903 году в Западной области. С 1920 по 1930 год на ледоколах. Участник похода на «Красине» по спасению экспедиции Нобиле. Студент кораблестроительного института. Член ВКП(б).

Румянцев Иван Осипович — кочегар. Родился в 1895 году в городе Мерве. Плавает кочегаром с 1911 года. В 1918 году участвовал в экспедиции Вилькицкого на «Вайгаче» к устью Енисея. На «Челюскине» был председателем судового комитета. Член ВКП(б). [458]

Факидов Ибраим Гафурович — инженер-физик. Родился в 1906 году в Алуште (Крым). Участвовал в экспедиции на Кольский полуостров и Северную Землю. Автор ряда научных работ и нескольких изобретений. Преподаватель физики и сотрудник Физико-технического института.

Хмызников Павел Константинович — гидрограф. Родился в 1896 году в Ленинграде. Окончил Географический институт. До 1918 года служил на подводных судах Балтийского флота. С 1920 года участвовал в экспедициях по изучению устья рек Лены, Оленека, Яны и др.

Гаккель Яков Яковлевич — геодезист. Родился в 1901 году в Ленинграде. Участвовал в олонецкой гидрологической экспедиции, якутской экспедиции, экспедициях на остров Челекен и в Кара-Кум. Сибиряковец; награжден орденом Трудового красного знамени.

Шпаковский Николай Николаевич — аэролог. Родился в 1899 году в Ревеле. Участвовал в экспедициях якутской комиссии Академии наук. С 1929 по 1932 год был научным сотрудником Ляховской аэрометеорологической станции. Сотрудник Арктического института.

Комов Николай Николаевич — метеоролог. Родился в 1895 году в Ленинграде. Отец — научный работник. Получил высшее историко-филологическое образование. Много путешествовал. Был на Памире, на Чукотке, посетил Новую Землю. Прожил два года в бухте Лаврентия.

Комова Ольга Николаевна — метеоролог. Родилась в 1902 году в Рязани. Путешествовала по Туркестану, Уралу, Уссурийскому краю, Бурято-Монголии, была на Новой Земле, на Чукотке. С 1930 по 1932 год работала в бухте Лаврентия в туземной школе и на метеостанции. [459]

Стаханов Владимир Сергеевич — зоолог. Родился в 1909 году в Москве. Окончил Московский государственный университет в 1930 году. В течение последних восьми лет неоднократно принимал участие в экспедициях, в том числе в пяти больших экспедициях на Дальний Восток.

Ширшов Петр Петрович — гидробиолог. Родился в 1905 году в Днепропетровске. Участвовал в экспедициях на Днепровские пороги, Кольский полуостров и Новую Землю. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Лобза Параскева Григорьевна — гидрохимик. Родилась в 1902 году в Тюмени (Урал). Дочь плотника. В 1933 году окончила Химико-технологический институт в Ленинграде. До экспедиции работала научным сотрудником Арктического института. Член ВКП(б).

Семенов Сергей Александрович — писатель, секретарь экспедиции. Родился в 1893 году в бывшей Костромской губернии. Участник гражданской войны. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени. Член ВКП(б).

Решетников Федор Павлович — художник. Родился в 1906 году в селе Сурско-литовском, Днепропетровской области. Был беспризорным. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени. Член ВЛКСМ.

Шафран Аркадий Михайлович — кинооператор. Родился в 1907 году в Москве. Работает оператором с 1929 года. В 1931 году окончил Ленинградский кинотехникум. Снимал ряд культурфильмов, Магнитострой, уральские колхозы. Оператор «Союзкинохроники». [460]

Новицкий Петр Карлович — фотограф. Родился в 1885 году в Москве. Участник всех полярных экспедиций, проведенных под руководством О. Ю. Шмидта. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Громов Борис Васильевич — специальный корреспондент газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК». Участвовал в ряде экспедиции, проводимых под руководством О. Ю. Шмидта, на Землю Франца-Иосифа, Северную Землю. Сибиряковец; награжден орденом Трудового знамени.

Гордеев Василий Кондратьевич, родился в 1903 году в крестьянской семье на Украине. С 1925 по 1930 год в Красной армии. С 1930 года — техник-подрывник. В 1933 г. (до «Челюскина») участвовал в экспедиции на ледоколе «Красин» (зимний поход на Новую Землю).

Буйко Петр Семенович. Направлялся на остров Врангеля как начальник полярной станции. Родился в 1903 году в Ленинграде. Работал на ряде ленинградских заводов. До похода был помощником заведующего отделом кадров Ленинградского обкома ВКП(б). Член ВКП(б).

Буйко (Кожина) Лидия Федоровна. Родилась в 1909 году в Сибири. На «Челюскине» направлялась на зимовку вместе С мужем — начальником полярной станции острова Врангеля П. С. Буйко. В арктическом плавании участвовала впервые.

Рыцк Викентий Иосифович — геолог. Родился в 1904 году в Сапарском лесничестве(Урал). Окончил Ленинградский университет. Участвовал в экспедициях на Кольский полуостров, Лену, Кавказ. Научный сотрудник Главного геологоразведочного управления. [461]

Белопольский Лев Осипович — зоолог. Родился в 1907 году в Ленинграде. Участвовал в экспедициях на Кольский полуостров, Баренцово море, Чукотский полуостров. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Сушкина Анна Петровна — ихтиолог. Родилась в 1907 году в Москве. Окончила Московский университет. Участвовала в экспедициях по обследованию рыбного хозяйства озер Урала, Западной Сибири, Тобольского района. Зимовала в Остяко-вогульской области.

Рыцк Зинаида Александровна. Родилась в 1907 году. На «Челюскине» находилась вместе с мужем — геологом В. И. Рыцк. В дальнем полярном плавании участвовала впервые.

Васильев Василий Гаврилович — геодезист. Родился в 1905 году в Иваново-Кознесенске. В 1931 году окончил университет. Участвовал в полуторагодичной чукотско-анадырской экспедиции 1931–1932 годов. С 1932 года — научный сотрудник Всесоюзного арктического института.

Васильева Доротея Ивановна. Родилась в 1912 году во Владивостоке. По специальности модельщица. Участница чукотско-анадырской экспедиции. Пароходом «Челюскин» направлялась на зимовку на остров Врангеля вместе с мужем — геодезистом Васильевым. Член ВЛКСМ.

Никитин Константин Александрович — врач. Родился в 1884 году в Нижнем-Новгороде в семье инженера. В 1912 году окончил Военно-медицинскую академию. В качестве морского и военного врача он проработал 13 лет. На «Челюскине» направлялся для зимовки на о. Врангеля. [462]

Прокопович Евгений Сергеевич. Родился в 1900 году в Нижнем-Новгороде. С 1919 по 1923 год находился в рядах Красной армии. С 1924 по 1933 год в Электротехстрое. Направлялся на остров Врангеля на зимовку в качестве заведующего факторией.

Погосов Александр Ервандович — моторист. Родился в 1908 году в селении Джелал-Оглы (Армения). С 1925 по 1928 год работал землекопом на строительстве в Тифлисе. С 1930 по 1932 год в частях РККА. Направлялся на остров Врангеля в качестве механика. Член ВЛКСМ.

Гуревич Виктор Евсеевич — моторист. Родился в 1909 году в Ленинграде. Пять лет работает механиком. С 1931 по 1933 год был в Красной армии. Направлялся на зимовку на остров Врангеля. На «Челюскине» работал мотористом на дизеле. Член ВЛКСМ и ВКП(б).

Иванов Серафим Александрович — радист. Родился в 1909 году. Участвовал в полярных экспедициях. Зимовал на Новой Земле в качестве радиста. Тов. Иванов был в числе последних шести челюскинцев, остававшихся в ледяном лагере и вывезенных последними рейсами самолетов.

Ремов Виктор Александрович — главный инженер. Родился в 1903 году в бывшей Костромской губернии. Участвовал в изысканиях и постройке железнодорожной линии Карталы — Магнитная. С момента основания главный инженер по строительству ГУСМП.

Расс Петр Гвидович — инженер. Родился в 1897 году. Плавал на ледоколе «Красин» и во время встречи с «Челюскиным» в Карском лоре перешел на «Челюскина». До челюскинского похода работал старшим инженером ленинградского «Судопроекта». [463]

Мартисов Леонид Дмитриевич — машинист первого класса. Родился в 1905 году в Астрахани. Работал слесарем, затем машинистом. В годы гражданской войны плавал в волжской военной флотилии. Студент Ленинградского института водного транспорта (тысячник). Член ВКП(б).

Фетин Степан Филиппович — машинист первого класса. Родился в 1913 году в Архангельске в семье рабочего. С 1930 года работает на судах каботажного плавания по северным морям. Член ВЛКСМ.

Бармин Василий Федорович — машинист. Родился в 1902 году в Архангельске в крестьянской семье. С 1928 года плавает машинистом на судах торгового флота. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Нестеров Иван Серафимович — машинист. Родился в 1907 году в селе Петропавловке, Нижневолжского края. С 1928 года плавает кочегаром на судах Совторгфлота. С 1931 по 1933 год — член Ленсовета. Член ВКП(б).

Апокин Алексей Петрович — машинист второго класса. Родился в 1906 году в поселке Сукремль, Западной области. Рабочий. Был на советской, партийной и комсомольской работе. Студент Кораблестроительного института. Секретарь ячейки ВЛКСМ челюскинцев. Член ВКП(б).

Петров Петр Иванович — слесарь-механик. Родился в 1898 году в Николаеве. С 1930 года работает механиком. Плавал на гидрографических судах в Черном, море и на судах торгового флота. На «Челюскине» работал в производственном секторе судового комитета. [464]

Загорский Анатолий Александрович — боцман Родился в 1899 году в деревне Шипакове, бывшей Вятской губернии. Зимовал у мыса Северного на пароходе «Ставрополь». За участие в походе «Сибирякова» награжден орденом Трудового знамени. Из лагеря вывезен в числе последних шести.

Дурасов Григорий Иванович — старший матрос. Родился в 1908 году в Архангельске. В 1931 году участвовал в экспедиции на «Седове». За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Сергеев Яков Владимирович — матрос первого класса. Родился в 1902 году в Архангельске. Плавает с 1923 года в северных морях. За участие в походе на «Сибирякове» (где был председателем судового комитета) награжден орденом Трудового красного знамени.

Ломоносов Николай Матвеевич — матрос первого класса. Родплся в 1907 году в Витебске в семье рабочего. С 1926 года работал матросом на судах торгового флота и Морзверпрома. В 1929 году участвовал в гидрографической экспедиции по Чукотскому морю.

Синцов Виктор Михайлович — матрос первого класса. Родился в 1911 году в Архангельске. Плавает матросом с 1928 года. В 1930 году участвовал в экспедиции на Новую Землю. В 1931–1932 годах плавал на Землю Франца-Иосифа. Член ВЛКСМ.

Лесков Александр Евграфович — матрос первого класса. Родплся в 1906 году в деревне Мелехове, Ленинградской области. С 1928 но 1931 год плавал матросом на судах военного флота. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового знамени. [465]

Мосолов Гавриил Андреевич — водолазный инструктор. Родился в 1893 году в селе Редилове, бывшей Тульской губернии. Работает водолазом с 1916 года. Последнее время работал водолазом в Архангельске. Член ВКП(6).

Харкевич Алексей Евдокимович — старший водолаз. Родился в 1905 году в деревне Воскресенцы, бывшего Витебского округа. Работает водолазом с 1926 года. Был секретарем комсомольской ячейки в погранотряде. С 1930 года работает в ЭПРОН. Член ВКП(б).

Иванюк Владимир Васильевич — радист. Родился в 1899 году в Ленинграде. Участвовал в экспедициях на Новую Землю, Землю Франца-Иосифа и на Новосибирские острова. Зимовал на острове Ляховском. Студент Ленинградского электротехнического института.

Ткач Михаил Кузьмич — матрос первого класса. Родился в 1913 году в Николаеве в рабочей семье. С 1930 года плавает матросом на судах торгового флота. На «Челюскине» был секретарем комсомольской организации. Член ВЛКСМ.

Баранов Геннадий Семенович — матрос второго класса. Родился в 1914 году в Архангельске. Плавает с 1931 года. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени. Член ВЛКСМ.

Миронов Александр Евгеньевич — журналист и матрос. Родился в 1910 году в Орше (Белоруссия). Плавал на пароходе «Сталин» на Шпицберген и на шхуне «Белуха» на Новую Землю. Работал в архангельских газетах. Член ВЛКСМ. [466]

Могилевич Борис Григорьевич — завхоз «Челюскина». Родился в 1907 году в городе Брагине, бывшей Минской губернии. 17 лет вступил в комсомол. Был активным работником ленинградской организации. Погиб 13 февраля 1934 года при катастрофе «Челюскина».

Канцын Александр Адамович — помощник заведующего хозяйством. Родился в 1893 году в деревне Онзули, Двинского уезда, бывшей Витебской губернии. С 1914 по 1918 год машинист Балтийского флота. Участник гражданской войны, затем дипкурьер. Член ВКП(6).

Сергеев Филимон Сергеевич — повар. Родился в 1891 году в деревне Сорокине, бывшей Псковской губернии. Поваром работает с 1906 года. В 1929–1931 годах плавал на судах Совторгфлота. Участвовал в гражданской войне.

Зверев Александр Иванович — повар. Родился в 1881 году в деревне Шашкове, Любимского уезда, бывшей Ярославской губернии. Поварской стаж — 40 лет. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой зимовщиков.

Морозов Юрий Степанович. Работал на «Челюскине» поваром. Родился в 1912 году в Москве в семье рабочего. Поваром работает с 1928 года. На корабле принят в члены комсомола.

Козлов Николай Семенович. Работал на «Челюскине» поваром. Родился в 1903 году в деревне Третьяковке, бывшей Ярославской губернии. Родители — крестьяне. Козлов работает поваром с 1916 года. [467]

Иванов Александр Михайлович — моторист. Родился в 1891 году в деревне Подосинки, бывшей Костромской губернии. Сын крестьянина. В 1916 году начал работать шофером. Участвовал в гражданской войне.

Киселев Сергей Николаевич — кочегар. Родился в 1900 году в Риге в семье служащего. Работает кочегаром на судах торгового флота с 1923 года. Участник гражданской войны. Из Красной армии был демобилизован в 1923 году.

Марков Евлампий Леонидович — кочегар. Родился в 1904 году в Архангельске в семье рабочего. С 1922 года плавает матросом на судах торгового флота. В 1932 году участвовал в качестве кочегара в походе «Сибирякова»; награжден орденом Трудового красного знамени.

Агафонов Абрам Николаевич — кочегар. Родился в 1896 году в деревне Пушлахте. бывшей Архангельской губернии. С 1917 года работает кочегаром. С 1918 по 1921 год был в Красной армии. Сибириковец; награжден орденом Трудового красного Знамени.

Громов Василий Иванович — кочегар первого класса. Родился в 1913 году. С 1930 года плавает в качестве кочегара на судах торгового флота по Белому морю. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени. Член ВЛКСМ.

Паршинский Валентин Леонидович — кочегар. Родился в 1912 году в Архангельске. Работает кочегаром с 1927 года. Ходил на «Русанове» в экспедицию на Новую Землю. Участвовал в экспедиции на «Седове». Член ВЛКСМ. [468]

Ульев Александр Григорьевич — кочегар. Родился в 1904 году в Тамбове. С 1921 по 1926 год работал минным машинистом на судах военного флота. С 1929 года плавает на судах Совторгфлота. Участвовал в — экспедиции на Новую Землю. Член ВКП(б).

Кутаков Николай Степанович — кочегар первого класса. Родился в 1913 году в Архангельске. Плавает кочегаром с 1929 года. Участвовал в экспедиции на «Седове». За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени.

Кукушкин Борис Александрович — кочегар. Родился в 1913 году в деревце Слободе, бывшей Вологодской губернии С 1932 года работает кочегаром. За участие в походе на «Сибирякове» награжден орденом Трудового красного знамени. Член ВЛКСМ.

Ермилов Герман Павлович — кочегар первого класса, затем машинист. Родился в 1913 году в Архангельске. Плавал машинистом на судах Совторгфлота. В 1932 году участвовал в экспедиции на остров Колгуев. На «Челюскине» заведывал красным уголком. Член ВЛКСМ.

Мальховский Иосиф Иванович — кочегар первого класса. Родился в 1912 году в деревне Романькове, бывшей Витебской губернии. В 1932 году участвовал в экспедиции на «Красине», вышедшем на помощь ледоколу «Ленин» в Карское море.

Шуша, Адам Доминикович — судовой плотник. Родился в 1881 году в деревне Прагалвай, бывшей Ковенской губернии. Плавает с 1898 года. В 1929 году ходил на «Седове» к Земле Франца-Иосифа. Затем плавал на судах торгового флота в северных морях. [469]

Николаев Иван Кузьмич — печник. Родился в 1901 году в бывшей Ярославской губернии. Работает печником с 1913 года. Участник гражданской войны, доброволец Красной армии. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой рабочих для постройки полярной станции.

Березин Дмитрий Ильич — печник. Родился в 1894 году в деревне Гусеве, бывшей Новгородской губернии. Печником работает с 1931 года. С 1918 по 1920 год служил в Красной армии. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой строителей.

Березин Михаил Ильич — печник. Родился в 1913 году в деревне Гусеве, бывшей Новгородской губернии, в крестьянской семье. Работает печником с 1928 года. Направлялся на остров Врангеля вместе со строительной группой для сооружения зданий полярной станции.

Сорокин Павел Никонович — плотник. Родился в 1908 году в деревне Краснове, Ивановской области. Плотником работает с 1924 года. Перед экспедицией служил во флоте. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой строительных рабочих.

Скворцов Федор Яковлевич — плотник. Родился в 1906 году в деревне Константиновке, Ивановской области. Плотником работает с 1918 года. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой строительных рабочих для строительства зданий полярной станции.

Баранов Василий Михайлович — плотник. Родился в 1890 году в деревне Ястребихе, бывшей Тверской губернии. Работает плотником с 1910 года. В 1917 году пошел добровольцем в Красную армию. Направлялся на остров Врангеля вместе со строительной группой. [470]

Кулин Николай Николаевич — плотник. Родился в 1898 году в деревне Гологопове, бывшей Костромской губернии. Работает плотником и столяром с 1913 года. Участник гражданской войны. Направлялся на остров Врангеля для строительства зданий полярной станции.

Кудрявцев Дмитрий Иванович — плотник. Родился в 1904 году в деревне Ватамонове, бывшей Костромской губернии. Работает плотником с 1925 года. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой рабочих для строительства зданий полярной станции.

Воронин Петр Иванович — плотник. Родился в 1908 году в деревне Корючено, бывшей Костромской губернии, в семье крестьянина. Направлялся на «Челюскине» на остров Врангеля бригадиром строительной группы по сооружению зданий полярной радиостанции.

Голубев Василий Сергеевич — плотник. Родился в 1899 году в деревне Андроповке, бывшей Костромской губернии. Работает плотником с 1915 года. Был в Красной армии. Направлялся на остров Врангеля вместе со строительной группой для сооружения зданий полярной станции.

Юганов Алексей Иванович — плотник. Родился в 1912 году в деревне Сунацкое, бывшей Ярославской губернии. Крестьянин. Плотником работает с 1930 года. Направлялся на остров Врангеля вместе с группой рабочих для строительства зданий полярной станции.

Кожин Константин Федорович — кочегар второго класса. Родился в 1910 году в городе Гусе-Хрустальном в семье рабочего. В 1926 году окончил курсы шоферов. С 1926 по 1931 год работал на заводах слесарем. Направлялся для зимовки на о. Врангеля. Член ВЛКСМ. [471]

Агапитов Василий Михайлович — пекарь. Родился в 1905 году в Онеге в семье рабочего. С 1927 года плавал кочегаром на судах военного флота. На «Челюскине» не было свободных вакансий кочегара, поэтому работал пекарем.

Горская Александра Александровна. Работала на «Челюскине» уборщицей. Родилась в 1906 году на станции Обухово, Ленинградской области, в семье рабочего. Горская имеет одиннадцатилетний производственный стаж.

Буркова Елена Николаевна. На «Челюскине» работала уборщицей. Родилась в 1903 году в Архангельске. Родители — рабочие. С 1930 года плавает буфетчицей на судах торгового флота. В арктическом плавании впервые.

Милославская Татьяна Алексеевна. На «Челюскине» работала уборщицей. Родилась в 1897 году в деревне Хар, бывшей Тверской губернии, в крестьянской семье. До экспедиции занималась домашним хозяйством. Впервые участвовала в дальнем плавании.

Рудас Анна Ивановна — буфетчица. Родилась в 1910 году в Никольске, Днепропетровской области. С 1926 года плавала в качестве уборщицы и буфетчицы на судах Совторгфлота. В 1930 году участвовала в экспедиции по спасению парохода «Ильич». Кандидат ВКП(б).

Лепихин Василий Савельевич. Родился в 1905 году в Ижевске в семье рабочего. С 1930 года плавает на судах торгового флота. В 1932 году плавал на ледоколе «Малыгин» на Шпицберген. На «Челюскине» работал буфетчиком. [472]

Алла Буйко. Родилась в августе 1932 года в Ленинграде. Направлялась с родителями на зимовку, на остров Врангеля. На судне стала ходить и начала говорить.

Карина Васильева. Родилась в августе 1933 года на пароходе «Челюскин», Имя получила в память о месте рождения — Карском море.

В поход на «Челюскине» отправилось 112 человек. В Карском море родилась Карина Васильева. 3 октября 1933 года, во время стоянки «Челюскина» у о. Колючина, часть состава экспедиции в числе 8 человек ушла на 4 нартах с корабля на берег. 10 октября 1933 года ушедшие были в Уэллене. Ушли следующие товарищи: Л. Жуханов (секретарь экспедиции), И. Сельвинский (поэт, корреспондент), М. Трояновский (кинооператор), Простяков (синоптик), Стромилов (радист), Кольнер (инженер-электрик), Мироненко (врач «Челюскина»), Данилкин (кочегар).

На корабле к моменту катастрофы находилось 105 человек.

Том второй Ледяной лагерь

Радист Э. Кренкель. Первая радиограмма

Сумерки упали на ледяные поля. Пурга.

Начальник объявляет перекличку. Все налицо, за исключением Могилевича, погибшего вместе с «Челюскиным». Дико, чуждо и неуютно нам, потерявшим свой «кров и дом».

Мы на льду. Но хныкать и философствовать, созерцая воронки, крутящиеся там, где недавно стоял «Челюскин», не приходится. Для всех имеется дело.

Вспотевшие, мокрые от неистовой работы, люди снова набрасываются на то, что осталось от «Челюскина». Люди не чувствуют ни тридцатиградусного мороза, ни семибалльного ветра. На льду вырастают бастионы из ящиков, бочек, материалов. Начинают сооружать палатки. Мне же предстоит срочно добиться связи с материком.

На три топора огромный спрос, но для радио получаю топор вне всякой очереди.

Радиобригада занята установкой мачт. Уже совсем темно. Нужные вещи раскиданы по льду. Где колышки? Помощников много, но [4] дело двигается медленно. Колья пробивают снег, но дойдя до льда, не хотят держаться.

Мачта была очень жиденькая и изгибалась, как удочка. Бегающие в сумерках и в пурге, отворачивающие лица от ветра люди налетали на мои оттяжки, выдергивали колышки; с таким трудом установленная мачта грозила упасть. Ясно, что тут происходили весьма короткие, но зато очень красочные диалоги. В конце концов, кое-как укрепив оттяжки за колышки и патронные ящики, удалось установить мачту.

Еще не было ни одной палатки, не считая той, в которой находились женщины.

Где теперь приютиться аппаратуре и нам самим? Ветер хлопает по полотнищам, треплет, рвет их из рук. Людей не узнать: все в долгополых смешных малицах, все похожи друг на друга. Наконец вырастает палатка около мачты. Договариваюсь с хозяевами, начинаю вносить туда свою аппаратуру: аккумуляторы, передатчики, всякую мелочь. В углу на коленях приступаю к сборке радио. Освещение небогатое — фонарь с разбитым стеклом. Наш общий любимец — художник Федя Решетников следит за моими руками и светит мне фонарем. Приходится работать без рукавиц. Плоскогубцы, нож, провода обжигают руки. Изредка грею одеревеневшие пальцы в рукавах, но, к сожалению, тепла там мало. Начинает не то подсыхать, не то подмерзать мокрое от пота белье, затекают колени.

Нельзя даже протянуть ноги, так как палатка до-отказа набита людьми.

Приемник наконец включен. Снимаю шапку, надеваю трубки жжет морозом уши. Но трубки быстро нагреваются.

Ввожу реостат и по легкому звону ламп слышу: работает. Прекрасно! Вот и знакомый щелчок генерации. Начинаю вертеть ручкой. Ага! Работает какой-то телефон. И вот ирония судьбы: 104 человека находятся на льдине в мороз, в пургу, ночью, никто во всем мире пока еще не знает об их судьбе, а первое, что слышит лагерь Шмидта, — это веселый американский фокстрот!

Продолжаю вертеть ручку приемника. Слышу, как Уэллен спрашивает у мыса Северного:

«Не обнаружил ли ты сигналов «Челюскина»? Между собой они распределяют ночное время для того, чтобы вести непрерывное наблюдение за эфиром. Пускаю передатчик и начинаю звать береговые станции. Передатчик работает исправно, [5] лампы горят хорошо, как будто все в порядке. Зову в продолжение нескольких часов, но мне не отвечают. Оказывается, впопыхах и в темноте на морозе была сделана чересчур короткая антенна. Получается такая волна, которую береговые станции наверняка не слушают.

В Уэллене радистка — молоденькая комсомолка Люда Шрадер, Людочка, как зовут ее у нас. Сколько она уже сделала для нас, а сколько еще сделает?!

Людочка говорит Северному: «Готовим спасательную экспедицию на собаках».

Я включаю передатчик, зову обоих… Ответа нет. Опять слушаю…

Иду к Шмидту. Путь нелегок. Наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то головы, добираюсь до выхода и ныряю прямо в сугроб… Темнота, пурга, ветер. Спотыкаясь на незнакомой еще тропе, иду к малюсенькой палатке Шмидта. Палатку занимают двое: Шмидт и Бобров.

Кое-как влезаю в палатку, сажусь на ноги Отто Юльевича, докладываю о слышанном. Не дожидаясь вопроса, говорю, что мы зовем материк, все в исправности, но пока нам не отвечают. Возвращаюсь [6] в радиопалатку, опять слушаю… опять зову… Нас не слышат. Беру волномер, измеряю волну. Да, шансов мало. Наша волна 300 метров, вряд ли ее слушают. Надо удлинить антенну, но в темноте, в пургу это невозможно. Придется ждать до рассвета.

Отто Юльевич разрешает ждать до утра. Еще слушаю, снова зову, и все без результата. Ложусь спать: голова на коленях Стаханова, ноги на животе Иванова. Полы палатки хлопают от ветра, фонарь коптит. Можно подумать, что все спят, но изредка то тот, то другой молча закуривает… Не спится. Холодно.

Чуть начинает рассветать, поднимаю радиобригаду. Удлиняю антенну… Теперь наша волна 450 метров, нас должны услышать.

Слушаю, зову. Слышна работа Уэллена, мыса Северного. Проходит час за часом, аппаратура вся в исправности. Изредка докладываю Отто Юльевичу о слышанном.

Отто Юльевич отзывает меня в сторону.

Тихим голосом, чтобы не слышали окружающие, спрашивает:

— Свяжемся ли с берегом? — смотрит испытующим, тревожным взглядом.

Отвечаю:

— Свяжемся. Станции предупреждены, слушают нас. У нас очень маленькая мощность. Должны нащупать волну.

Продолжаются слушание, вызовы… Проходит полдня. Сажаю за приемник Иванова, сам устраиваюсь у камелька. Ноги в тепле, но голова и спина мерзнут. Начинает клонить ко сну. Иванов однообразно стучит ключом. Кругом тихо, все работают на месте аварии. Вдруг слышу:

— Уэллен отвечает!…

Сон как рукой сняло. Ничего не спрашиваю, кубарем выкатываюсь ИЗ палатки, кричу:

— Где Шмидт?: Люди угадывают необычное. Впереди меня к месту аварии, где все работают, катится весть:

— Отто Юльевич, радио…

Шмидт обернулся. Увидел меня, машущего руками, и вот небывалое зрелище: впервые в жизни я увидел, как Шмидт бежит. Пробежал мимо меня, я за ним; запыхавшись, на четвереньках влезаем в радиопалатку. Даю Шмидту журнал. Он и тут остается верен себе. Первые его слова:

— Товарищи! У меня большая радиограмма. Может ли Уэллен подождать, пока я буду писать? [7]

Кто-то снимает мокрую от снега меховую шапку Шмидта, сушит ее у камелька, кто-то дает ему папиросу, спичку, чтобы он закурил, отдохнул, сосредоточился. Шмидт при скудном освещении фонаря пишет телеграмму.

Через десять минут идет радиограмма правительству за номером первым. Работаем позывными радиостанции «Челюскина» — бывшего «Челюскина».

Да, но откуда радиограмма?

Тут рождается название — «лагерь Шмидта».

Заступаю на бессменную вахту. Передаю первую радиограмму:

«№ 1. 14 февраля в 4 часа 24 минуты московского. Аварийная, правительственная. Москва, Совнарком — Куйбышеву. Копия Главсевморпуть — Иоффе…

13 февраля в 13 часов 30 минут «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже предыдущая ночь была тревожной…»

Телеграмма эта всем известна. Затем Шмидт написал вторую телеграмму:

«№ 2. 14 февраля в 15 часов 20 минут московского. Уэллен — Хворостанскому.

Итак 100 человек на льду. Этим определяется размер спасательной операции. Глубоко ценю вашу готовность немедленно организовать помощь. Благодарю районный комитет партии.

Так как самолетов еще нет и наш аэродром может поломать, то повидимому наиболее реальна помощь собачьими нартами, что вы начали готовить. Напоминаю только: необходимо взять с собой навигатора или геодезиста с секстантом, хронометром для определения пути, ибо ваши операции будут очень трудными. Надо сразу мобилизовать возможно больше нарт, в том числе в Наукане, Япдагае и других местах. Лучше выступить позже, по 60 нартами, чтобы закончить дело разом. Наши люди конечно пойдут пешком, а на нартах будет продовольствие, палатки (одна на десять) и спальные мешки (один на двух человек). Также будут на нартах женщины, больные. Вы правы, предложив мысу Северному также включиться в операцию помощи. Мы живем хорошо и будем терпеливо ждать, но ледяная стихия остается стихией. При возобновлении полетов самолеты должны не только летать к нам, забирая в первую очередь женщин и детей, но и указывать дорогу санной партии. Оставьте об этом распоряжения. Шмидт».

Эта телеграмма Шмидта была ответом на следующую телеграмму Хворостанского из Уэллена в пять часов московского времени:

«Организовали чрезвычайную комиссию, мобилизуем весь собачий транспорт. По предписанию районного комитета партии полагаю завтра выехать во главе организованной экспедиции на собаках навстречу вам. В Лаврентии [9] пурга. С прекращением пурги вылетят самолеты. Жду ваших распоряжений, дальнейших указаний. Хворостанский».

В тот же день приняты радиограммы с мыса Северного.

Шмидту:

«Погода улучшается. Предполагаем завтра вылететь. При передаче утром давайте координаты. Коротко погоду. Петров».

Бабушкину:

«Есть ли аэродром, в каком направлении и расстоянии? Если нет — будем искать сами, сообщим вымпелом. Петров».

Вечером Шмидт сообщал Уэллену:

«Сегодня проверяли состояние аэродрома. Лететь к нам сегодня еще нельзя, разве что для тренировки — без посадки. Низкая облачность, непрерывный снег. Видимость 500 метров, температура минус 21°, давление 756. ветер один балл, норд-вест. Завтра ожидаем ясной погоды. Товарища Хворостанского прошу о всех своих мероприятиях по спасению извещать Москву. Совнарком — Куйбышеву, Главсевморпуть — Иоффе».

Начиная с 14 февраля, радиосвязь была хорошей и устойчивой. В основном мы работали с радиостанцией Уэллена, реже — с мысом

Северным.

В целях экономии аккумуляторов сокращали передачу, как только можно. Ни одной частной телеграммы лагерь не передавал и не принимал. Как-то Шмидт сказал, что у сына его скоро день рождения. Я предложил послать хотя бы пять слов, но Шмидт наотрез отказался: «Лагерь частных телеграмм не отправляет».

Образовать правительственную комиссию…

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВНАРКОМА СССР

Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:

Для организации помощи участникам экспедиции т. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна «Челюскин» образовать правительственную комиссию в следующем составе: зам. председателя СНК СССР т. Куйбышев В. В. (председатель), т. Янсон Н. М. (Наркомвод), т. Каменев С. С. (замнаркомвоенмора), т. Уншлихт И. С. (нач. Главвоздухофлота), т. Иоффе С. С. (зам. нач. ГУСМП).

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР В. МОЛОТОВ (СКРЯБИН)

УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР И. МИРОШНИКОВ

Москва, Кремль

14 февраля 1934 года

Художник Ф. Решетников. Устраиваемся…

Надвигалась темнота. Мы торопились сколотить убежище на ночь, чтобы укрыться от пурги. Окоченелые от холода руки, ворочавшие еще недавно большие тяжести, теперь не могли держать даже колышка. Разбились на группы по восемь человек. Каждая группа строила палатку. Четыре человека растягивали брезент, трое вбивали в лед колышки. Лед был твердый, и колышки не лезли. Один из группы (каждый по очереди) залезал под брезент, для того чтобы оттереть окоченевшие руки и отдохнуть от пурги.

Мы вышли из своих кают в случайной одежде. Большинство в ватниках или ватных пиджаках. Некоторые не захватили рукавиц. Иные были в сапогах, и им пришлось потом растирать ноги.

Уже совсем стемнело. Многие не успели построить палаток и пользовались теми, которые были уже выстроены другими бригадами, так что в некоторых палатках было по 16–19 человек. Спали буквально друг на друге. Верхним было легче. Они могли менять [12] положение. А те, которые спади внизу, ноги и туловище которых служили подушками и кроватями, могли менять положение только тогда, когда верхние и боковые вставали.

Женщин поместили в палатке физика Факидова. Здесь же разместили и мужчин, оставшихся без крова. Женщины прятали детей от холода под малицы.

Бригада Кренкеля устанавливала алюминиевую радиоантенну, которая от ветра гнулась. Натянутые веревки, которые держали помощники Кренкеля, чтобы сохранить устойчивое положение антенны, вырывались из рук и хлестали.

Палатки были сделаны на скорую руку, лишь бы только иметь убежище на первую ночь. Челюскинцы расположились на ледяном «паркете», подобрав под себя края палатки.

Прикрыв друг друга, мы начали постепенно согреваться. — Подвиньтесь, братцы, от задней стенки. Радиоаппаратуру надо установить, — послышался голос Кренкеля.

Он говорил невнятно, потому что у него замерзали губы. Бригада Кренкеля не успела установить палатку для радио, поэтому нам пришлось уплотниться и дать ему место.

Постепенно все сплелись так, что трудно было узнать, где чьи руки и ноги. Длинный Кренкель напряженно ловил волну. Лампа «летучая мышь» слегка освещала его напряженное лицо и нас всех, следивших, затаив дыхание, за каждым движением его рук. Мы все напряженно прислушивались к писку радио.

Вдруг оборвался провод. Кренкель выругался, вылез из палатки, поймал провод и обмерзшими пальцами стал завинчивать винтики. В то время когда мы строили палатки, одна из бригад во главе с завхозом Канцыным, заменившим Могилевича, складывала в одно место ящики, которые были разбросаны по льдине. Спальную одежду она перетащила в другое место и организовала походный распределитель. Когда все это было проделано, нам сообщили, что можно получать спальные мешки.

Через занесенную снегом щель из палатки выползали по одному в темную ночь. Свирепый шторм засыпал глаза снегом. Люди направлялись к чуть мерцающему огоньку, который светился у склада. Мы шли, спотыкаясь о невидимые ропаки, или вдруг проваливались в ямы.

Получив мешки и малицы, начали учиться, как их одевать. В малицах до этого никто из нас не ходил. По советам мы должны были, чтобы не замерзнуть, сначала надеть малицы через голову, [13] а потом влезть в мешок. Мы проделывали все это по очереди. Это была трудная работа, и мы моментально согрелись.

Одев полярный наряд, каждый ложился на свое место. Лежали неподвижно, потому что при повороте лицо теряло отверстие в малице и приходилось вдыхать запах шерсти. Лежали довольно спокойно и изредка даже шутили и смеялись. Но смех был конечно нервный.

О чем говорили в первую ночь?

Говорили о тесноте палаток.

Говорили о гибели «Челюскина».

Говорили, что полундра «мировая», что картина гибели корабля жуткая. Каждый вспоминал, где он находился в тот момент, когда раздался треск.

Рассуждали о том, как мы отсюда выберемся. Предложения были самые туманные, много об этом не говорили. Все сильно устали. Проснувшись ранним утром, я не мог сразу разобрать, в чем дело, куда я попал и где нахожусь. Отверстие в малице было забито снегом и инеем. Я не знал, как вылезть из мешка и малицы, поэтому долго ворочался. Снег залез за шею и в согретые места. После некоторых усилий я вылез из мешка. В палатке спало только четыре человека, остальные уже бодрствовали и ходили по лагерю. Выйдя из палатки, я увидел странные в неуклюжей одежде фигуры, похожие на моржей. Никого нельзя было узнать. Все чувствовали себя в этой одежде неловко, друг на друга смотрели и улыбались. За ночь наш лагерь был сильно занесен снегом. Было как-то не по себе. Вот жилища, где мы должны продолжать свою жизнь. Как мы отсюда выберемся?

Ходили на место гибели «Челюскина». Грязные льдины, перемешанные с бревнами, шлюпками, мешками, ящиками, досками, напоминали о вчерашней трагедии. Вчера только на этом месте стояло судно, мы жили в чистых каютах, спали на койках, позавчера только у нас был музыкальный вечер, позавчера в последний раз в кают-компании Задоров пел под аккомпанемент струнного оркестра свою любимую песенку «В гавани», а сегодня мы ходим и смотрим на обломки, среди которых нашли рубашечку Карины, всплывшие книги, дневник Белопольского и много разной мелочи… [15]

Гидрохимик П. Лобза. Итак, — на льдине

Наступила первая ночь на льду. Около восьми часов работали челюскинцы на 32-градусном морозе. Все мечтали о том, чтобы укрыться от ветра, отдохнуть.

— Место в палатке есть?

— Есть, залезай.

Так подбираются группы. Я заглядываю в одну из палаток, там человек десять — втиснуться невозможно. Иду к другой палатке:

— Сколько здесь человек?

— Пока я один, — слышится из темноты.

Узнаю по голосу одного из научных сотрудников. Подходят еще трое. Образуется группа из пяти человек: Баевский и Копусов — заместители Шмидта; инженер-физик Факидов, или по-челюскински Фарадей, — молодой ученый, до 16 лет не знавший ни слова по-русски и за последние 12 лет овладевший высотами науки; моторист Иванов, он же дядя Саша, — любитель заунывных русских песен; пятая — я.

Надо устраиваться на ночлег. Получили по спальному мешку из [16] собачьих шкур. Зажгли фонарь «летучая мышь». Залезли в мешки, повалились на бугристый ледяной пол, местами покрытый фанерой, и через мгновенье заснули.

На утро назначают всех на работу. Баевский и Факидов идут на майну вылавливать строительные материалы. Копусов приступает к учету продовольствия.

Вот что нам удалось спасти с «Челюскина»: 60 ящиков мясных консервов, пять ящиков рыбных, 50 ящиков галет (по 80 пачек в 400 граммов), два ящика сыру (по 30 головок), 19 ящиков масла сливочного (по 20 килограммов), три шестипудовых бочки топленого масла, полбочки помидоров, 12 мешков сушеного картофеля, три мешка рису, три мешка сухарей, три ящика конфет, пол-ящика какао, некоторое количество шоколада, мешок сушеной моркови, мешок муки, четыре мешка соли, два ящика прессованного чаю, 10 ящиков сгущенного молока (по 40 банок), ящик чаю, восемь мешков белой муки и столько же ржаной, два мешка сахару, три свиные туши по шесть пудов и несколько пудов крупы. Этого количества продуктов хватит минимум на два месяца, а при жесткой экономии — и на три. Установили дневную норму: галет 200 граммов на человека, сахару 30 граммов, на общий обед для 104 человек 25 банок и на ужин 20 банок мясных консервов. Периодически — хотя и не часто — выдаются свежее свиное сало, молоко, какао, рыбные консервы.

Из вещей спасли: малицы и спальные мешки на всех; 12 кожаных тужурок; семь кожаных брюк; холодные сапоги и валенки по одной паре на всех; 33 пары унтов (выдаем по состоянию здоровья); 23 пары меховых чулок; по три пары белья на каждого; меховые рубашки и брюки для слабых. Свитерами, чулками и рукавицами снабжены все. Шапок, ватников и полупальто достаточно. Спасено 50 матрацев, 67 подушек, 70 одеял.

С посудой дело обстоит так: с камбуза выброшен один котел, много вилок. Но у нас очень мало ложек, нет кастрюль, всего три-четыре чайника. Сковородок нет. Кружек хватает на всех. 10–12 примусов, керосинки не все исправны — нет верхних частей. Запасные горелки, насосы, иголки для примусов имеются. Кроме того мы имеем девять камельков. Для шитья есть суровые и катушечные нитки. Спасено 12 ящиков патронов, четыре ящика пороху, пять охотничьих ружей, семь револьверов.

Возвращаюсь к распределению обязанностей между жителями нашей палатки. [17]

Иванов отправляется в «мастерскую ширпотреба» для изготовления необходимых хозяйственных предметов. Меня выбирают старостой палатки и назначают постоянным дневальным. С этого дня веду наше маленькое своеобразное палаточное хозяйство.

В это же утро я разыскала необходимые для обихода предметы: пять кружек, три вилки, две ложки, ведро, примус и пять примусных иголок. В два часа с ведром иду за супом. С подветренной стороны камбуза-костра стоит уже очередь человек в восемь в ожидании раздачи обеда — кто с кастрюлей, кто с ведром, чайником или тазом. Начинается раздача. Без очереди подходят товарищи из палатки, где нехватило общей посуды. Они едят тут же, у костра, помешивая суп вилкой или щепкой, чтобы еще раз наполнить свои кружки.

После, обеда получаем на складе малицы. Нашли среди ропаков свои вещевые мешки, добываем пять подушек, матрац. Беремся [18] за усовершенствование палаток. В нескольких местах порванный брезент заткнули простынями, скалываем ледяные бугры пола, покрываем его сплошь фанерой, на которую стелем войлок. Палатка приведена в порядок. Нагреваем ведро снеговой воды, и под открытым небом при свете луны устраивается первое умыванье.

В ведре закипает чай, появляются галеты — каждому достается по нескольку штук, — и располагаемся кружком. Обогревшись чаем, ложимся спать. Но никак не уложиться, всем нехватает места. Четверо ложатся бок о бок, пятый несколько выдвигается из ряда головой в противоположную сторону. Ему холоднее, и он по праву забирает единственный матрац, доставшийся нашей палатке. Устроившись на ночлег, мы развязали наши вещевые мешки и вытащили случайно захваченные с парохода книги. Мы — богачи. Наша палаточная библиотека имеет первый том физики Хвольсона, Эгерта, Мешнуткина, том технической энциклопедии и томик Пушкина.

Баевский, высунув из мешка голову, покрытую меховой шапкой, и одну руку, начинает читать «Медного всадника». Постепенно усталость побеждает. Раздается храп. Чтец с сожалением закрывает книгу и через минуту засыпает сам.

За ночь под напором ветра и снега палатка приникает к земле: брезент почти накрывает всех спящих. Такая же участь постигает еще несколько палаток. Утром часть народа освобождают от общих работ для перестройки палаток.

Мы работаем над устройством своей палатки втроем. Выносим из нее вещи, снимаем брезент. Углубляем и выравниваем площадку. Снова натягиваем брезент, подпираем его посредине стойкой. Сверху покрываем палатку брезентовым пологом. Получаются двойные стенки с воздушной прослойкой. Такая палатка лучше сохраняет тепло. Внутри тоже произведены улучшения: поперек стойки прибита дощечка, на которую вешаем фонарь; над ним можно развесить для просушки рукавицы, шапки, шарфы.

Лагерь начинает жить по расписанию. В 7 часов — побудка, с 8 до 12 — работа, затем час перерыва на обед, с 13 до 17 — работа, в 17 — ужин.

В этот же день пополнилось наше хозяйство. Со склада, называемого кооперативом «Красный ропак», принесли керосину. Из «ширпотреба» достали что-то вроде большой медной кастрюли трехгранной формы и самодельную жестяную сковороду. Консервный ящик, покрытый доской, приспособили для стола-буфета, в нем хранятся дневной паек и посуда, за ним же завтракаем, обедаем, ужинаем. [19]

Обязанности дневального не сложны, но утомительны. Утром встаю в семь часов, разжигаю примус, приношу ведро снега, кипячу чай.

В восемь часов все уходят на работу. Не обходится иной раз утром и без шума. Один ищет рукавицы, другой шапку, у третьего переменили валенок. Начинается перебрасывание мешков, малиц; образуется гора меха. Рукавицы и шапка находятся среди мешков, валенок возвращается владельцу. Все спешно покидают палатку. Дисциплина в лагере очень крепкая, нарушать ее никто не хочет.

Дневальный остается работать в палатке. Несмотря на то, что керосинка горит непрерывно, за ночь свод палатки покрывается слоем снега. Ежедневно соскабливаю ножом этот снег. Ставлю в один угол керосинку, в другой примус; к обеду не только удается просушить брезент, но даже нагреть палатку настолько, что можно сидеть в одном свитере.

Но приходят обедать товарищи, открывают брезентовый полог палатки и выпускают накопленное с таким трудом тепло. За обедом быстро поглощается кружка супа. Немного отдохнув, снова все уходят на работу. Оставшись одна, до ужина занимаюсь починкой меховой одежды и шитьем рукавиц. Недостатка в работе нет — много заказов из соседних палаток.

В пять часов снова очередь у камбуза. Ужинаем, не торопясь, расположившись на спальных мешках. Вечера проходят содержательно и интересно. Иногда по очереди рассказываем случаи из своей жизни. Иногда затевается научный спор. Иногда Иванов, пессимист по натуре, взгрустнет о том, что нет долго самолетов, размечтается о твердой земле и выльет свою грусть в жалобной, тягучей песне. [20]

Организованность и мужество

Из сообщения Правительственной комиссии

Сведения, которые получены Правительственной комиссией, свидетельствуют о том, что экспедиция во главе с тов. О. Ю. Шмидтом проявила исключительную организованность и мужество во время гибели судна. Все необходимые меры предосторожности были приняты, не было растерянности и паники. Экспедиция в полном порядке сошла на лед, обеспечив себя необходимыми запасами меховой одежды, спальных мешков, палатками, двухмесячным запасом продовольствия и т. д.

Для руководства работой в районе мыса Северный — Уэллен по оказанию помощи участникам экспедиции создана чрезвычайная тройка.

Немедленно, как только позволит состояние погоды (в последние дни свирепствует пурга), будут произведены полеты для вывоза участников экспедиции на материк.

Всем полярным станциям предложено вести беспрерывное дежурство по приему радиограмм тов. Шмидта и передавать их вне всякой очереди. Полярным станциям восточного сектора предложено четыре раза в сутки давать сводки о состоянии погоды, положении льда и подготовке как транспорта, так и организации промежуточных продовольственных и кормовых баз.

Радиосвязь с тов. Шмидтом поддерживается непрерывно.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ В. КУЙБЫШЕВ

Машинист Г. Ермилов. Как «пропали» Валавин и Гуревич

Дня через два после гибели «Челюскина» мы начали подготовлять аэродром. Место выбрали за четыре-пять километров от лагеря. Однажды мы отправили туда на разведку Валавина и Гуревича. Одевшись, вышли проводить их.

Потом каждый из нас занялся своей работой. Ждали их обратно часа через три. Прошли эти три часа, начинало темнеть. Сначала никто не обратил на это внимания. Но время шло, а ребят все не было. Давно уже стемнело…

Обеспокоенные отсутствием товарищей, мы стали вылезать из палаток. Состояние у всех было напряженное. И немудрено: погиб «Челюскин», погиб Могилевич, и может быть вот сейчас мы потеряли еще двоих.

Надо было принимать какие-то меры.

Стали кричать, но никто не отзывался на крики.

Вышел из палатки Шмидт.

— Что случилось? — спросил он. [21]

— Неладно с ребятами, — говорю я ему, — заблудились верно.

Шмидт отдал распоряжение дать световой сигнал — зажечь на высоких ропаках нефть.

Огни зажгли. Каждые пять минут давали по три выстрела. Был такой момент, когда нам показалось, что идут ребята. Закричали: «Идут! Идут!…» Но это был обман зрения.

Мы стали терять надежду. «Ребята погибли», — решили мы.

Вдруг опять раздался крик у ропаков. Протяжный, долгий:

— Ид-у-у-ут!…

Мы опять не поверили. Но теперь это оказалось правдой: из темноты постепенно вырисовывались два силуэта. Это приближались наши товарищи, измученные, усталые, едва передвигая лыжи.

Когда они подошли к нам вплотную, поднялось невообразимое: мы плясали, пели, обнимались, называли друг друга ласковыми словами. Только Шмидт подошел к ним, стараясь быть строгим:

— Нужно быть аккуратнее и возвращаться до темноты!

Но в глазах у Шмидта теплилась радость. И все мы поняли, что он не очень сердит. [22]

Механик А. Колесниченко. Лагерь труда

Четырнадцатого февраля рано утром уставшие и измученные памятным вчерашним днем и первой ночью, проведенной в холодных, еще неблагоустроенных палатках, челюскинцы выползли из своих нор и точно по уговору побрели к месту гибели своего корабля. Только побродив среди хаоса обломков, досок, бревен, бочек и многотонных глыб льда, вдоволь насмотревшись на это печальное зрелище, они начали заниматься своими делами: приводить в порядок палатки для предстоящей длительной жизни на льду.

Первый осмотр показал, что «Челюскин» остался нашим хорошим другом и после своей гибели. Всплывший в полынье палубный груз обеспечивал нас стройматериалами и топливом, обещая сносную жизнь даже на дрейфующей льдине. Но для этого надо было энергично начать разработку оставленных нам богатств, пока морозы не сковали всю эту массу.

И еще до первого обеда на льду среди ропаков зашевелились люди. [23]

Быстро образовались бригады, а в бригадах выявились, как говорили у нас, «получающие горловые» подпевалы, под крики и песни которых бревна и бочки, казалось, сами стремились освободиться от ледяных оков.

— Ура, ура! Ребята, давайте сюда! Вот так находка! — кричит во всю силу своих легких механик Миша Филиппов.

Среди остатков кораблекрушения он обнаружил бочку, по виду напоминающую бочки со сливочным маслом, которых было так много на «Челюскине».

— Давай ломик!

— Зови завхоза!

Челюскинцы собрались вокруг находки, радуясь развлечению и горя нетерпеньем узнать содержимое бочки.

— Раз, два… взяли! — и бочка, ловко схваченная петлей, дружными усилиями бригады вырывается из цепких объятий льдов.

— Ха-ха-ха, вот так масло, настоящее сливочное!…

— А ну, пробуй, не прогоркло?

Все смеются, обнаружив, что вместо масла бочка наполнена глиной. Но и глина здесь, на льдине, — дефицитный и очень ценный материал. Спасибо и за глину!

— Если бы окорока могли тоже всплыть, тогда они должны были бы находиться примерно здесь, — вслух мечтает Николай Шпаковский.

На другой день мы добрались до воды и начали вытаскивать бревна, ушедшие далеко под лед. Казалось, вот вытащим это бревно, Затем пачку досок, а там и «Челюскин» покажется: он конечно где-то здесь, близко. Мы ведь так привыкли видеть весь этот груз на его палубе! Иногда забывали, что «Челюскин» на дне и лагерь продрейфовал уже несколько километров от места его гибели.

Пользуясь единственным ломом и несколькими деревянными вагами, тут же выстроганными из досок, мы метр за метром добывали стройматериал и топливо, стремясь использовать все светлое время дня и накопить побольше богатств.

Быстро обнаружился недостаток брезентовых рукавиц. Меховые рукавицы намокали, смерзались и быстро приходили в негодность, а замены не было.

Женщины, желая помочь нам, предложили свои услуги, и в их опытных руках работа закипела так энергично, что в несколько дней этот пробел был восполнен с избытком. Но не довольствуясь той, по их мнению, малой ролью, которую мы им предоставляли [24] в работах лагеря, они сами организовали починку нашей одежды, а выбрав время, свободное от шитья, приходили помогать бригадам, работающим по спасению остатков челюскинских богатств.

Работа шла дружно и очень быстро. Научные работники, кочегары, матросы и руководство корабля и экспедиции — все без исключения, невзирая на ранги и лица, вкладывали свои силы в общее дело.

Вот бригада, человек семь, тянет бревно под песни и крики наиболее горластого своего товарища.

— Раз, два… взяли!

Но бревно, заклинившись подо льдом, не двигается с места.

— Еще разик, нажмем! А ну, ребята, помогите выдернуть!

Несколько человек из другой бригады и находившийся поблизости Шмидт подбегают, и мы дружными усилиями вытаскиваем бревно на поверхность льда.

— Вася, куда тебя занесло? Живо в снег!

— Да, да, надо снегом обтереть, иначе насквозь промокнешь. Со всех сторон сыплются советы провалившемуся по колени в воду

Гордееву.

Инцидент уже забыт, и сам Вася, обтерев о снег валенки, продолжает ловко прыгать по льдинам, забывая о риске провалиться в холодную воду.

Работа, двигавшаяся вначале очень быстро, через несколько дней приняла характер упорной, кропотливой борьбы за каждое бревно, доску и бочку. Вот Петя Ширшов и Володя Задоров тяжелым деревянным молотом и ломом дробят глыбы льда, чтобы очистить бревно, один конец которого, кажется, дразнит своей доступностью, а второй в каких-то неизвестных сплетениях с прочим всплывшим грузом и льдами так крепко застрял, что все усилия вытащить это бревно тщетны. Решили откопать его, действуя ломом, лопатой и деревянным молотом. После часа упорной работы бревно с криками и шутками тянут подальше от этого пагубного места.

— Анатолий, смотри — ящик!

Ящик приоткрыли, еще не выколов изо льда, и были приятно поражены. Да ведь это чай, хороший цейлонский чай! А мы вот уже девять дней пьем только кирпичный, который нам всем не нравится. Ящик в наших глазах приобрел такую ценность, что освобождать его стали особенно тщательно, стараясь сохранить каждую пачку и лишний раз не мочить в морской воде драгоценный груз. Оказалось, что восьмая часть ящика совсем не намокла, а весь остальной чай подмок и смерзся в одно целое. Быстро [25] отделили сухой чай, передожили в стоявший поблизости пустой бочонок, а весь мокрый остаток уложили в самодельные сани, чтобы вечером, по окончании работ, отвезти его к складу и сдать завхозу.

— Не мешало бы по пачке взять, — умоляюще произнес кто-то из задних рядов, но, не слыша одобрения остальных, замолчал.

— Вечером, при раздаче продуктов, выдадут.

— Если кому уж так хочется, ребята, то можно взять подмокшего по осьмушке на палатку, а сухой отнесем завхозу, — резюмирую я.

Любитель чая откладывает в сторону наиболее приглянувшуюся ему подмокшую осьмушку, а мы возвращаемся к своим бревнам.

Наступают сумерки. Сверившись с часами, подаю команду окончить работу. Собрав наш незатейливый инструмент, мы направляемся к палаткам.

Прошло еще несколько дней, и перед руководством лагеря встал вопрос о необходимости подготовки аэродрома к прилету самолетов. А так как к этому времени основная работа по спасению материалов [26] и топлива была закончена, то мы были переброшены на другой участок — на строительства аэродрома.

Утром, отправляясь на аэродром, мы всегда бывали охвачены беспокойной мыслью: не поломало ли его? И первый вопрос, который мы задавали ребятам, жившим в палатке на аэродроме, был вопрос о целости площадки.

В первое время нашего пребывания на льду, до отлета из лагеря женщин, стихия довольно милостиво относилась к нам. Правда, лед трещал, ломался, но трещины не расходились, а смерзались вновь, и аэродром оставался годным к приему самолетов. Одна трещина прошла вдоль аэродрома, ее сначала развело, затем наторосило, но остаток поля был еще настолько велик, что при небольшой расчистке мы вновь имели вполне годную площадку.

Таким образом вся наша работа за это время на аэродроме сводилась к поддержанию площадки в состоянии, годном для полетов, т. е. в расчистке снежных заструг, которые образовывались после каждой пурги.

Но однажды, придя на аэродром после длительной и сильной пурги, мы были неприятно поражены. Поперек аэродрома прошла трещина, и лед в этом месте находился в движении.

Приступив к своей обычной работе, мы вскоре увидели ее бесполезность, так как трещина на наших глазах расширялась; было видно, что с аэродромом в этом месте придется распрощаться. Коротко посоветовавшись с пришедшим в это время на площадку пилотом Бабушкиным, решили работу прекратить, произвести разметку новой площадки и с утра начать ее расчистку.

Когда мы эту площадку размечали, у меня было такое впечатление, что нам придется проработать на ней не менее недели. Помимо того, что большая часть площади, отведенной под новый аэродром, была покрыта отдельными ропаками и слежавшимися застругами, надо было еще расчистить ледяные горы, проходившие поперек аэродрома. Этот хребет в некоторых местах достигал высоты двух метров и весь состоял из старых больших глыб льда.

Но воля к победе всех челюскинцев и умелое руководство нашего начальника Отто Юльевича показали еще раз, на что способен большевистский коллектив.

По распоряжению Шмидта на работу было мобилизовано все трудоспособное население лагеря. Мы были разбиты на три бригады и работали в три смены, чтобы использовать все светлое время дня. Уже в первый день работы мне стало ясно, что я сильно ошибался [27] в сроках ее выполнения. Расставив свою бригаду по участкам, я сам стал на возку санок со льдом, который другие товарищи откалывали от больших глыб. Вскоре обнаружилось, что у нас нехватает инвентаря для полной загрузки всех бригадников. Тогда часть товарищей стала носить лед на плечах, причем каждый носивший старался выбрать кусок побольше, чтобы ненапрасно ходить за сто метров, до границы площадки.

— Эх, Миша, товарец-то у тебя плохой, если так снабжать будешь, то в другой ЗРК перейду, — шутит наш предсудкома Ваня Румянцев по поводу льда, мелко наколотого Мишей Березиным.

— На, вот тебе, — вместо ответа Миша отваливает огромную льдину пуда на четыре.

— Вот это я понимаю, — довольным тоном заявляет Ваня, пытаясь взвалить льдину себе на спину.

— Подожди, сейчас помогу, — подходит к Ване матрос Дурасов и легко помогает ему нагрузиться.

Гриша Дурасов доволен этой работой — его необычайной силе есть где развернуться. Он каждый раз переправляет на окраину площадки пудов по пять льда, а если нет подходящей льдины, то берет сразу две или три, чтобы не ходить впустую.

— А ну, навались, навались, не товар, а золото! — кричит во всю глотку Ваня Нестеров, у которого лед не крошится, а отваливается солидными кусками.

— Эх, сам бы носил, да вас жалко, — продолжает он, пытаясь отколоть глыбы побольше.

Но работники не сдаются, несмотря на все усилия Вани, и с шутками продолжают растаскивать ледяные глыбы.

Коварство нового аэродрома сказалось на другой же день. Еще вечером, придя с работы, бригада Ширшова сообщила нам, что через гряду ропаков в южном конце аэродрома, которую мы тоже предполагали расчистить, прошла трещина и лед в этом месте начал двигаться. На утро другого дня мы увидели, что эта трещина разошлась на два метра и подвижка льда прекратилась. Посоветовавшись с Бабушкиным, мы решили использовать эту майну и начали сбрасывать в воду ропаки, оставшиеся по краям трещины от прежнего торошения. Расчет был прост. Сбросить лед в трещину легче, чем оттаскивать его на окраину площадки; дня через три трещина смерзнется, и мы, забросав ее снегом, удлиним наш аэродром на сто метров.

Но придя на другой день, мы увидели, что вся наша работа [29] пропала даром. Ночью опять была подвижка, трещину сжало, и все сброшенное нами в воду выперло опять на поверхность, образовав на месте узкой полоски воды еще более высокую гряду, расчистка которой была почти невозможна, так как потребовала бы огромнейшего количества времени.

Пришлось отказаться от удлинения аэродрома с этой стороны, и мы, закончив основную расчистку ропаков посредине (она продолжалась не неделю, а всего три дня), принялись удлинять аэродром с северной стороны, где лед был еще крепок и не было оснований бояться его передвижек.

В то время мы не занимались размышлениями, а просто делали свое дело. И только теперь, вспоминая пережитое, делаешь некоторые выводы. Как сильно меняются и взгляды и сами люди в связи с обстоятельствами! Первое время жизни в лагере, по распоряжению Отто Юльевича, в большие морозы и пургу мы на работу не выходили, так как руководство боялось, что могут быть случаи обмораживания, а кроме того в пургу легко было потерять дорогу и заблудиться. Но с течением времени обстоятельства изменились, а пурга и морозы не прекращались. И вот мы стали работать в большие морозы и при пурге, когда на расстоянии километра не было видно нашей вышки; это стало делом обычным и никого не смущало.

В начале апреля мы были обладателями двух аэродромов: основного, около которого стояла палатка с жившими в ней четырьмя ребятами, и запасного, расчистку которого мы только закончили. В лагере был объявлен выходной день, и все занялись приведением в порядок своей обуви и одежды, а некоторые — благоустройством своих палаток.

В середине дня по лагерю прошел слух, что передвижкой льдов ночью сломаны оба наши аэродрома. Этот слух произвел на всех очень тяжелое впечатление, так как мы знали, что вблизи подходящих площадок нет, а поэтому быстро подготовить новый аэродром нам не удастся.

Отто Юльевич вызвал меня к себе в палатку и приказал, чтобы я вместе с т. Бобровым отправились на аэродром и проверили слухи; мне кроме того было поручено точно вымерить площадки, набросать их план и подсчитать, сколько часов работы потребуется на каждом участке.

Сколотив деревянный циркуль с постоянным раствором ног («саженку», как его называют в колхозах), мы отправились в дорогу при сильной пурге, слепившей глаза. [30]

Оказалось, что дело не так плохо, как передавали в лагере. Через середину основного аэродрома прошла трещина шириной до 65 сантиметров, но подвижка льда прекратилась совершенно. Запасной аэродром пострадал больше. Половина его была совершенно уничтожена, но из остатка при хорошей работе можно было в один день соорудить приличную площадку.

Вернувшись в лагерь, мы доложили Отто Юльевичу о результатах наших обмеров, а вечером на собрании я сделал об этом сообщение всему коллективу челюскинцев.

Шмидт дал распоряжение с утра приступить к работе. Уже через четыре часа работы основной аэродром был готов к приему самолетов. Казалось, каждому из нас хотелось доказать, что мы сильнее льдов и нас не одолеют ни разводья, ни сжатия.

Трещину на основном аэродроме забили крупным льдом, сверху натоптали снегу, а мелкие торошения в отдельных местах поля счистили. К концу дня нельзя было найти и следа от недавних повреждений.

Зная, что самолеты могут прилететь каждую секунду, люди работали с особенной энергией. Работа, на которую в обычных условиях мы потратили бы день, была выполнена в два часа. Несмотря на мороз, пот ручьями лил по лицам челюскинцев, разбивавших ледяные глыбы и бегом отвозивших их на санях в сторону, на границу вновь намеченной площадки. [31]

Инженер В. Ремов. Техника ледового лагеря

Техника ледового лагеря! Впервые в жизни мне пришлось приступить к строительству на пловучем льду. Постараюсь описать ту строительную технику, которую мы общими усилиями создали на льдине.

После комфортабельных помещений «Челюскина» с паровым отоплением, электричеством, умывальниками, баней, прачечной; после удобных коек с волосяными тюфяками на сетках, с подушками, простынями и одеялами; после светлой кают-компании с занятиями, докладами, музыкой, играми — мы очутились на льду, ничем не защищенные от семибалльного ветра и 30-40-градусного мороза. Только упорная двухчасовая работа на разгрузке, порой невероятно напряженная, связанная с риском остаться на уходящем вниз судне, помогла нам хоть немного смягчить этот контраст.

Кругом в беспорядке разбросаны ящики, мешки, тюфяки, фанера, чемоданы, войлок, палатки, кирпич, одежда, печи, уголь, консервные банки из разбитых ящиков, рассыпанные в спешке продукты. На [32] месте аварий — груды бревен и досок, бочки с керосином, бензином и нефтью, дрова, люковицы трюмов и шлюпки, перемешанные с глыбами льда. Весь этот палубный груз, освобожденный от креплений, всплыл после гибели судна.

Челюскинцы собрались. Короткая поверка личного состава; я проверяю строителей — все они на льду.

Половина пятого. Сильно темнеет — медлить нельзя. Начальник экспедиции совместно с капитаном намечают участок для лагеря за временным складом продуктов — в 200 метрах от места аварии.

Все дружно принимаются за установку палаток, подтаскивают необходимые стройматериалы. Поставить палатку на льду при сильном ветре не так уж легко, особенно при ограниченном количестве инструментов. Трудно закрепить растяжки палаток, вбивая колышки в снег и лед; растяжки ставим только от конька и там, где позволяет твердый снеговой покров. Там, где не удается растянуть палатки, на края брезента наваливаем ящики с консервами и галетами. К шести-семи часам, когда уже совсем темно, палатки настолько готовы, что в них кое-как можно провести ночь. Пол палаток устлан листами фанеры и войлока, по которому опять выложен слой фанеры или выгруженные частично волосяные тюфяки.

Непривлекательный вид имел лагерь в первый вечер: сквозь низовую метель виднелись темными пятнами 12 палаток с провалившимися крышами, без отопления, которое успели установить только в двух палатках. Около семи часов получили меховые мешки, малицы и продукты — замороженные банки с мясными консервами и галеты. После короткого ужина улеглись спать в невероятной тесноте — по 10–12 человек в палатке, большей частью не раздеваясь, в меховых мешках, покрытых сверху еще малицами. Ночь провели сносно: в мешках было тепло.

Утром следующего дня до чая я прошел на место гибели «Челюскина» и ориентировочно подсчитал наличие стройматериалов, годных для строительства лагеря. После короткого доклада начальнику экспедиции был утвержден план строительства. В первую очередь было решено построить барак на 50 человек и камбуз. Участок для постройки был выбран по совету капитана в ста метрах от места аварии, чтобы сократить расстояние по доставке стройматериалов, которые еще нужно было вытащить из ледяной каши.

Команда и состав экспедиции были разбиты на три бригады: 1) строителей, выполняющих только строительные работы; 2) экспедиции и коллектива острова Врангеля, занявшихся доставкой [33] стройматериалов изо льда на склад и к месту построек; 3) бригады палубной и машинной команд судна, занявшейся вытаскиванием бочек с жидким топливом.

Часть людей была оставлена в лагере для улучшения палаток — установки в них камельков и устройства временного камбуза, который состоял из брусчатой треноги и подвешенного над костром котла.

Работа по постройке первого сооружения на льду — барака — началась с 12 часов дня. Шесть плотников и два печника начали выравнивать место для укладки бревен нижней обвязки по контуру сооружения.

Барак имел в ширину шесть метров, в длину — пятнадцать. По нижней, лежащей на льду обвязке были поставлены стойки через три метра по длине барака. Стойки были соединены верхними насадками из брусьев 20x20 сантиметров, и на них укладывались балки потолка.

Образовавшийся и раскрепленный досчатыми раскосами каркас с добавлением промежуточных стоек из брусков через один метр был обшит тесом, частично шпунтованным. Кровля была устроена из досок (толщиной в четыре сантиметра), укрепленных на балках из брусьев 15 X 18 сантиметров, лежащих через полтора метра друг от друга на верхней обвязке. Затем плоская кровля была покрыта слоем брезента, удерживаемого деревянными, прибитыми к настилу рейками.

Барак имел две двери в каждой из торцовых стен; из них одна была запасной на случай ледовых подвижек. Действующая дверь имела наружный тамбур. В каждой из торцовых стен было также окно, сделанное из четырех пятилитровых бутылей, размером примерно 50 X 80 сантиметров. Высота барака — 1,8 метра. Для устойчивости в поперечном направлении каркас был охвачен досчатыми раскосами, идущими от балок потолка к стойкам каркаса через три метра по длине барака с каждой стороны. Чтобы балки не обрушивались при подвижках льда, они были нарублены на обвязке стен с таким расчетом, чтобы в случае появления трещины под зданием каждая из секций стен могла оставаться самостоятельной, а сооружение расходилось не над трещиной, а в месте соединения бревен по длине. Балки потолка своими концами выходили за пределы барака на 80 сантиметров в каждую сторону, опираясь на снеговую засыпку стен. Толщина этой засыпки была в среднем около метра. [35]

Пол из брусков был настлан только для женщин и детей. Остальные приносили с собой из палаток и укладывали на снег слой фанеры и войлока, покрывая их еще одним слоем фанеры или тюфяком. Фанера и войлок были нормированы, так как на всех их едва хватило.

В первый день работ была уложена нижняя обвязка, поставлены стойки и сделана верхняя обвязка одной стороны. На следующий день каркас был закончен, стены обшиты тесом и кровля покрыта досками и брезентом.

В тот же день были изготовлены и установлены на место две железные печи; на это пошли бочки из-под бензина. Третий день работ был использован на вставку окон, дверей, устройство пола и засыпку барака снегом. Вечером печи были затоплены, и помещение «просушивалось» в течение ночи. Потолок и стены за это время освободились ото льда, наросшего на бревнах и досках во время пребывания их в воде. Утром следующего дня было произведено заселение. Это сильно разгрузило палатки.

Каждому было выделено спальное место шириной в 60 сантиметров, длиной в 200 сантиметров. Места располагались в два ряда у стен. В середине оставался проход общего пользования, где стояли два стола, две печи, шкаф врача (у окна в конце барака) и радиоаппаратура второго приемника. Печи отоплялись смесью нефти с керосином, текущей по трубке из бачка на толстое полено, где эта смесь сгорала. Расход топлива при минус 30° снаружи, плюс 1–3° внутри у пола и плюс 10–15° вверху составлял в сутки 50 литров на обе печи.

Почти одновременно велась постройка камбуза (кухни). К этой работе приступили с утра 15 февраля три плотника. Камбуз строился по типу барака: ширина его три метра, длина шесть метров. Он состоял из трех отделений: камбуза, где готовили обед, с самостоятельным выходом на улицу и окном из двух бутылей; пекарни с выходом в камбуз; умывальной с самостоятельным входом и окном.

Довольно трудно было построить печи. Кирпича, выгруженного в последнюю очередь, оказалось только 150 штук, из них 30 % боя. Глины было три бочки, песку — одна бочка. Печь для варки пиши была сделана из бочки из-под бензина, с верхнего торца которой было вырублено отверстие по размеру медного камбузного котла. С одной боковой стороны были вырублены топка и поддувало, с другой-отверстие для выхода дыма. Печь была сделана без обмуровки кирпичом. Кирпичом выложили только стены поддувальной коробки, [37] на которую были положены изготовленные из железной полосы колосники. Горячие газы, обогрев котел, направлялись в установку для льдотаяния, состоявшую из вмазанной в кирпичную обделку оцинкованной бочки из-под бензина с вынутым дном. Загрузка льда могла производиться или снаружи камбуза, по желобу, или изнутри. Печь выходила частью в камбуз, частью в умывальную; умывающиеся могли получать воду с помощью специального черпака прямо из льдотаялки.

Камбуз начал работать 16 февраля с 12 часов дня. Это сильно сократило расход топлива — до одной трети кубометра в день — и облегчило труд поваров. На следующий день стены камбуза были утеплены снегом.

15 февраля начальником экспедиции была поставлена перед строителями другая задача — построить к 22 февраля вышку на одном из ропаков со световым сигналом и площадкой для астрономических наблюдений. После осмотра окружающих лагерь ропаков капитан [38] Воронин предложил поставить вышку на ледовой гряде, позади места гибели «Челюскина». Высота этой гряды достигала шести-восъми метров. Здесь 18 февраля была расчищена площадка 5X5 метров на высоте шести метров над уровнем моря. Вышку предполагалось устроить высотой в 13 метров (от верха ропака) с мачтой для флага высотой в семь метров, т. е. всего в 26 метров над уровнем моря. Постройка была разбита на две очереди. Первая очередь была исполнена к 21 февраля. Высота верхней площадки достигала 13 метров, а конец мачты флага поднимался до 20 метров. Наверху была установлена бочка из-под бензина, на дне которой предполагалось при надобности сжигать войлок, облитый нефтью. Необходимость во второй очереди впоследствии отпала из-за задержки партии на собаках. Ширина вышки внизу была четыре метра, вверху — три метра. Для подъема людей служила лестница, а на случай ледовых подвижек для быстрого спуска был привязан на консоли дополнительно канат вне вышки. С вышки удобно было наблюдать за состоянием аэродромов, находящихся в четырех-пяти километрах от лагеря, и передавать сообщения флагами.

После окончания срочных работ начали работу по улучшению палаток. К сожалению, досок и теса осталось очень мало, так что каждый раз приходилось искать материалы на месте аварии, вынимая их из воды и вырубая изо льда.

Палатки резко изменили свой вид: внутрь были введены деревянные каркасы, обшитые досками, фанерой или одеялами. Во входной торцовой стене были сделаны досчатые двери и окна из химической посуды и старых негативов. Во всех палатках были поставлены камельки или железные печки из бочек с трубами, пропущенными сквозь кровлю. Стены были засыпаны до уровня кровли снегом. Пол был устлан люковицами, кое-где были нары. Палатки потеряли свой специфический палаточный вид и скорее напоминали досчатые домики, покрытые брезентом. Две палатки были установлены на аэродроме; в одной постоянно жили четыре человека, а другая была предназначена для ожидающих самолета и отдыхающих во время перекурок после тяжелой работы по расчистке очередного аэродрома.

21 февраля лагерь развело на две части, причем трещина прошла под утлом здания камбуза. За целость его при наличии сплошной, лишенной стыков нижней бревенчатой обвязки мы не опасались до сильного сжатия, которое последовало только 8 апреля. В этот день сжатием камбуз был раздавлен. После этого камбуз был [39] построен на другом месте, где пришлось готовить обед только два раза.

Шестого марта лагерь развело вновь. Трещина прошла посредине барака, но все обошлось благополучно: ни одни балка потолка или доска, как и следовало ожидать, не упала, барак был в месте соединения секций разобран, и одна из его половин к 12 часам дня была приспособлена для жилья.

Большой запас лесоматериалов на борту «Челюскина», предназначенных для зданий острова Врангеля, и наличие рабочих-строителей значительно улучшили жизнь челюскинцев на льду. [40]

Плотник П. Воронин. Строители дрейфующего поселка

Проснувшись утром на следующий день после гибели «Челюскина», мы увидели, что наших ребят, лежавших у края палатки, занесло снегом. Пришлось им из-под него выбираться. Есть нечего, кроме галет и мороженых консервов. Горячего конечно не было. Нашли чайник, стали искать пресную воду. В чайник наложили льду, растопили его, вскипятили чай, но нехватало посуды — пришлось использовать консервные банки. Как только попили чаю, наше руководство объявило, что надо построить барак. Стали выбирать место для барака. Но как его строить? Ведь мы привыкли работать на земле, а тут лед, торосы.

Мы расчистили от бугров площадь, прорубили борозду и положили нижний венец. Работаем, а лед трещит. Строили мы с таким расчетом, чтобы сэкономить материалы на второй барак, так как знали, что льдина ненадежная.

Плохо было то, что гвоздей нехватало. Мы их всячески экономили и поэтому сделали только три пробоя на высокой стенке. [41]

Точила у нас не было, мы нашли всего лишь один напильник у радистов, им и пользовались.

Барак построили в течение трех суток. Одновременно пришлось строить и камбуз (кухню).

Когда мы узнали, что правительственная комиссия снаряжает для нашего спасения экспедицию на собаках, мы приступили к строительству сигнальной вышки на торосе. Вышка была высотой в семь с половиной метров, на ней был поднят шестиметровый флаг. Вышка стояла на шестиметровом торосе. На ней поставили бочки с горючим, чтобы при приближении собак к лагерю в ночное время сигнализировать им о нашем местонахождении. Но собаки не пришли, и эта вышка послужила для сигнализации, для связи с аэродромом, а также для научной работы и наблюдений.

Затем мы, строительная бригада, стали работать по благоустройству палаток, чтобы сделать жизнь культурней. Изготовили всевозможные хозяйственные предметы — лопаты, трамбовки, молотки, ручки к пешням. Кроме того все время работали на аэродромах. Мелкими хозяйственными делами мы обыкновенно занимались после работы на аэродроме.

Делали мы нарты и табогены. Табоген — это нечто вроде санок: ставятся две доски с затесом и два слоя фанеры, а на низ кладется железный лист. На этих табогенах мы вывозили лед с аэродромов.

Работать приходилось при очень сильном морозе — 35–38°, при ветре в пять-шесть баллов.

Так мы жили и работали в лагере. [42]

Трудности нас не сломят!

Из письма ЦК ВКП(б) — тт. СТАЛИНУ, МОЛОТОВУ, ВОРОШИЛОВУ, КУЙБЫШЕВУ, ОРДЖОНИКИДЗЕ, КАГАНОВИЧУ

ПОЛЯРНОЕ МОРЕ, 28 февраля. (Передано по радио.) С непередаваемым восторгом экспедиционный состав и экипаж «Челюскина» заслушали приветствие руководящих членов ЦК ВКП(б) и правительства. Мы уверяем вас, дорогие товарищи, в особенно нашего любимого вождя и учителя тов. Сталина, что никакие трудности нас не сломят и не остановят нашей работы по окончательному освоению Северного морского пути, выдвинутому по инициативе тов. Сталина как большая, срочная задача.

В лагере челюскинцев, на льду, не ослабла энергия. Мы знаем, что наше спасение организуется с истинно большевистскими энергией и размахом, мы спокойны за свою судьбу, но мы не сидим без дела. Насколько возможно, продолжаются научные работы, упорно строим и улучшаем наш лагерь, чтобы пребывание на льду было достойно советской экспедиция.

Свободное время, как и на «Челюскине», отдаем учебе, повышению квалификации. Прорабатываем доклады партсъезда, принятые нами по радио еще на пароходе и подробно записанные, особенно речь тов. Сталина,

НАЧАЛЬНИК ЭКСПЕДИЦИИ ШМИДТ

КАПИТАН ВОРОНИВ ПОМОЩНИКИ:

БОБРОВ, КОПУСОВ, БАЕВСКИЙ

СЕКРЕТАРЬ ЯЧЕЙКИ ВКП(б) машинист ЗАДОРОВ

ПРЕДСУДКОМА кочегар РУМЯНЦЕВ

Столяр В. Баранов. Ни одного дня без дела!

Когда пароход потонул, всем нам пришлось здорово поработать, и плотники оказались здесь не последними. Строители работали не как-нибудь. О себе могу сказать, что ящик с продовольствием, консервами я могу поднять один, без чьей-нибудь помощи. На разгрузке работали так, что рубашки у всех были мокрые. Я беру ящик и бросаю, другие принимают — так все время.

Сойдя с корабля, мы устроили собрание: обсуждали, как будем жить на льду. Первую ночь ночевали во временных палатках. Я простудился, у меня отнялась нога. Болезнь продолжалась три-четыре недели.

На второй день после гибели «Челюскина» я стал строить палатку. Принес четыре доски и стал их прилаживать. Отто Юльевич и Баевский приходят ко мне и спрашивают:

— Что ты делаешь? Я говорю:

— Палатку строю. [43]

— Зачем, — говорят, — доски? Можно на кольях.

— Нет, — отвечаю, — на кольях хуже.

Поставил палатку по-своему. Все, глядя на меня, построили так же.

Особенно много пришлось нам, плотникам, заниматься самолетом т. Бабушкина. Еще в декабре он вылетел на разведку и при посадке разбился. Повреждены салазки, попорчены крылья, даже часы отскочили. Валавин нам говорит:

— Плотники, сделайте ремонт.

Воронин, Голубев — все плотники спрашивают меня:

— Можно сделать?

Я говорю: можно, если есть какой-нибудь материал. Материала нужного не было. Авиационной фанеры не было, пришлось чинить лопасти обыкновенной фанерой, обстругивать ее. Не было шурупов, клея. Дали нам срок для окончания работы, а мы сделали на два дня раньше. Если бы самолет чинили в специальной мастерской, не сделали бы лучше.

Когда стали самолет поднимать на борт, крючки оборвались, он полетел вниз и опять разбился — весь нос помял. Снова начали его [44] чинить. Так как клея у нас не было, заливали смолой. Починили, получили за это премию.

Нужно сказать, что смола на холоде держит хорошо. В третий раз мы чинили аэроплан уже на льду. Приходилось делать сложные части, сработали их точно. Кулин и Голубев сделали сиденье. Ремонт был в полном смысле слова капитальный. Бабушкин улетел на этом самолете в Ванкарем и потом благодарил нас. Когда он прилетел туда, американские летчики и механики удивились, как хорошо было сделано.

Инструмент у нас на льдине был. Мы успели вынести на лед шесть топоров, ножовки, даже рубанок, три ящика гвоздей, молотки, коловорот, пилы.

Я остался строить палатки, а другие товарищи пошли по указанию Ремова и начальника экспедиции Шмидта строить барак.

Выбрали крепкий лед, достали из полыньи материал и начали строить. Прихожу на другой день, вижу — поставили стойки, сделали нижнюю связь, обшивку, только не поставили нижнего и верхнего ряда бревен. Смотрю, так не годится — очень уж длинный барак строят. Сказал об этом Ремову.

В лагере у нас был определенный распорядок. Все уходили на работу. Работали все время. Не было ни одного дня, чтобы мы сидели без дела. [45]

Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Будни

Первой просыпается радиопалатка — в шесть часов утра. Радист Кренкель начинает работать с Уэлленом, происходит обмен очередными метеорологическими сводками и прогнозами, идет разговор о самолетах, поступают новости, полученные с материка. В свою очередь мы передаем последние сообщения о положении лагеря: об очередных сжатиях, о поломке аэродрома, о создании нового. Одновременно с Кренкелем просыпается обитающий в той же палатке Шмидт.

Радиопалатка просыпается в шесть часов. Но есть в лагере человек, который бодрствует всю ночь напролет: вахтенный матрос. Он наблюдает за движением льдов. Если лагерю грозит непосредственная опасность, он должен дать тревожный сигнал. На его обязанности лежит также утренняя побудка. Ровно в семь часов утра идет он от палатки к палатке, стучит в двери и возглашает: — Вставать! Вставать! В каждой палатке есть дневальный. Он вылезает из спального [46] мешка, растопляет печку или камелек, чтобы остальным было теплее вставать: ведь утренняя температура в палатке доходит до минус 10–15°. Затем он готовит чай или какао. Понемногу один за другим из мешков начинают вылезать люди.

Утром лагерь еще со всех сторон объят тьмой. Так было в первые недели нашего пребывания на льдине. Тьма эта не черная, а чуть белесая. Невеселая картина встречает челюскинца, вышедшего в февральское полярное утро из своей палатки, чтобы помыться после ночи, проведенной в спальном мешке. Великая тишина, пустота, безлюдье… Каково: утреннее умывание под звездами, на 30-градусном морозе, на дрейфующей льдине!… Но челюскинцы — оптимисты. Они знают твердо: еще будут долгие полярные дни, будет устойчивое солнце, будут самолеты, твердая земля.

Люди в палатки подбирались нами по «профессиональному» признаку. Была палатка научных работников, палатки кочегаров, машинистов, матросов. Побудка проходила весело. Затейники, весельчаки не давали долго отлеживаться товарищам, не желавшим расставаться с теплыми меховыми мешками. В мешках спали сначала в одежде, но позднее все пришли к единодушному выводу, что спать в нижнем белье куда теплее и приятнее. Спальный мешок сшит из собачьих шкур мехом вовнутрь. Он чуть длиннее человеческого роста. Человек забирается в мешок с головой, мех быстро прогревается от человеческого тела и дыхания. В нем можно спать на 40-градусном морозе. Поверх мешка надевается еще чехол из полотна или брезента, чтобы мешок не промокал. Дело в том, что когда спишь в мешке прямо на льду, то под мешком может образоваться проталина. Брезентовый же чехол вполне предохраняет лед от соприкосновения с теплом, исходящим от мехового мешка.

В первые дни, когда палатки еще не были как следует оборудованы, мы обогревали их собственным дыханием, а также керосинками, которые давали очень мало тепла. Особенно в первую после катастрофы ночь ни о чем как-то не хотелось думать: лишь бы отдохнуть, уснуть, забравшись в теплый мешок! Но проснувшись утром, мы увидели, что вся палатка покрыта сверху толстой коркой льда, а температура в палатке минус 20°. Тут-то мы и взялись за дело. Нам удалось выловить много топлива: бочки с бензином, керосином, нефтью. Часть палаток мы снабдили готовыми печами, для другой части изготовили печи из железных бочек.

Надо сказать, что палаточное «строительство» пережило у нас целый ряд этапов. Первые палатки были построены на скорую [47] руку. Человек не только не мог стоять в них, но даже и сидеть было не очень-то удобно. Путем постепенных улучшений, достроек, устройства деревянных каркасов мы вскоре достигли того, что по палаткам можно было разгуливать во весь рост. В иных палатках имелись даже две «комнаты». Одна служила «спальней»; туда не разрешалось входить в сапогах. Лед был покрыт досками, поверх досок — фанера, а на фанере — матрац, настоящий или импровизированный.

Нередко бывали у нас случаи и горе-строительства. Так часть палаток врубили мы глубоко — на добрый метр — в лед. Благодаря этому палатки получали меньшую выдуваемость. Но лишь только мороз начал сдавать, вода стала просачиваться в прорубь и затоплять ее. Пришлось эти «опытные» палатки перестраивать и переносить в другое место.

Рационализация «жилищного строительства» шла изо дня в день. Каждая палатка стремилась перекрыть другую по части комфорта. В конце концов мы так обжились, так привыкли к опасности, ставшей обыденной, что не находили нужным переносить палатку даже тогда, когда все ледяное поле было покрыто трещинами, которые нередко пересекали и ледяной пол палатки. Будь это в первое время, — не миновать бы нам паники.

Семь с половиной часов утра. Завтрак готов. Легко сказать — завтрак готов! Изготовить на дрейфующей льдине завтрак не так-то просто. Дневальный с вечера приносит в ведре куски льда. Лед берется старый: молодой, годичный лед для чая негоден, он солоноват на вкус. Не годится для этой цели и снег: он очень порист, и из большого его количества получается мало воды. Ведро со льдом ставится в печку, лед за ночь оттаивает, хотя к утру вода покрывается тонкой ледяной коркой. Корка эта снимается, и ведро ставится на примус. Затем кипяток переливается в чайник, если таковой в палатке имеется. В одной палатке, к примеру, роль чайника выполнял бывший ночной горшок. Изготовив чай, дневальный раздает обитателям палатки галеты или, в зависимости от наличия рыбных или овощных консервов, готовит закуску.

Вопросы питания составляли предмет серьезных забот в лагере. От рационального распределения имеющихся пищевых запасов зависело очень многое — самая наша судьба. Трудно было заранее предвидеть, сколько времени придется нам пробыть на льдине.

С утра я составлял план снабжения на день, устанавливал норму. При установлении норм приходилось считаться с рядом «тонких» [49] обстоятельств. Иной раз вместо чая выдашь какао, чтобы поднять у людей настроение, упавшее из-за сильных сжатий или дурной погоды, помешавшей вылету самолетов. Иной раз, напротив, урежешь норму: аэродром цел, погода хорошая, самолеты приближаются к месту расположения лагеря.

Составив рацион, я давал распоряжение завхозу об изготовлении на сегодня такого-то количества каши, об отпуске стольких-то банок консервов для супа, об отправке соответствующей нормы на аэродром, где постоянно жили три человека. Алеша Апокин осуществлял общественный контроль над приготовлением пищи, следил за тем, чтобы все выдаваемое завхозом действительно шло в котел. Он же вечером обходил палатки, собирал жалобы, если таковые имелись, указания, рационализаторские советы и обо всем докладывал мне. Жалобы иной раз были, но резкого недовольства со стороны лагерников не было ни разу. Все отлично понимали, что экономия проводится в их же собственных интересах. Даже тогда, когда началась вывозка людей на материк, мы сколько-нибудь заметного изменения в рационе не делали. Только в последние два, дня, когда в лагере оставалось всего 28 человек, дали простор: ешь, сколько душа хочет!

Особыми льготами в отношении питания пользовались у нас три человека — Погосов, Гуревич и Валавин, жившие на аэродроме, вдали от лагеря. Они сами готовили себе пищу, порцию получали значительно усиленную, держали у себя некоторые запасы, ибо каждую минуту могли быть отрезаны от лагеря и предоставлены самим себе. В отношении же остальных экономия проводилась строго и неуклонно. Никто никаких послаблений не получал. До известной степени люди сыты бывали, да со временем и желудок привык к определенному рациону. Ясно, что тяжелый труд на морозном воздухе рождал сильный аппетит, но приходилось ограничивать себя.

Тотчас же после завтрака обитатели лагеря шли к радиопалатке узнать последние новости: что слышно на материке, где находятся самолеты? Ровно в восемь часов выходят на «улицу» бригадиры, и люди отправляются на работу. Весь состав лагеря разделен был на три бригады. Первой бригадой, куда входила «нижняя» команда — механики, кочегары, машинисты, — руководил Колесниченко. Второй бригадой, состоявшей из матросов — «верхней» команды, — руководил Загорский. Третьей командой из экспедиционных и научных работников — Ширшов. У каждой бригады имелось точное расписание, [51] на каком участке и какую работу ей предстояло выполнить. Самая большая работа в лагере — строительство аэродромов. Обычно две бригады из трех шли на аэродром, а одна оставалась в лагере. Аэродром находился в трех-четырех километрах. Если имелись сведения, что на старом аэродроме никаких изменений за ночь не произошло и он готов к приему самолетов, — отправлялись на строительство нового запасного аэродрома. Лопат было очень ограниченное количество, и плотникам нашим пришлось изготовить большие деревянные молоты с деревянными ручками, служившие для разбивки льда. Но самое главное орудие при устройстве аэродрома — это спина и руки. Люди перетаскивали на себе за день сотни тонн льда. Зачастую эта гигантская работа производилась впустую. Очередное сжатие сводило к нулю усилия целой недели. Но делали эту работу тем не менее с большим подъемом: это был прямой путь к спасению.

Работа по лагерю состояла в пилке дров, в очистке лагеря от снега и мусора. Азартный интерес представляло вылавливание [52] разного рода грузов, всплывших после гибели «Челюскина». Таким путем удалось нам сильно пополнить наши продовольственные, а также строительные и топливные запасы. Выловили мы восемь мешков муки, боченок топленого масла, ящик с консервами. Мука в воде не портится: сверху образуется тонкая клейкая оболочка, и дальше вода не проникнет. Выловленная мука позволила нам ввести в обиход такое «роскошное» блюдо, как небольшие лепешки, которых мы раздавали по одной-две штуки в день. Правда, это было далеко не каждый день.

В 12 часов дня в лагере начинался обед. Изготовлялся он на нашей «фабрике-кухне». Сделана была она из двух бочек очень хитрым способом. Одна бочка представляла собой печь, другая — котел, в котором варилась еда. Обед состоял из одного блюда — либо супа, либо каши, гречневой или рисовой. Иногда было картофельное пюре. Раза три за все время раздавалось свежее мясо, которое жарилось на палаточной печи. «Фабрика-кухня» не была приспособлена для этого. Запас свежего мяса был невелик: три свиньи, убитые за час до гибели корабля. Позднее запасы эти пополнились: Погосову удалось убить огромную медведицу с медвежонком,

В три часа завхоз приступал к выдаче палаточным дневальным продовольствия на следующий день. Выдача состояла из 150 граммов галет и двух лепешек (не каждый день) на человека — такова была норма хлебного пайка. Затем выдавались сгущенное молоко, консервы, чай и сахар. Чаю было много, его выдавали в неограниченном количестве; зато сахаром и конфетами приходилось скупиться. Дневальный распределял полученные продукты поровну между обитателями своей палатки.

В четыре часа бригады возвращались с работы.

К пяти часам готовился ужин, который также состоял из одного блюда — каши или супа, в зависимости от того, что было на обед.

В 11 часа 30 минут в радиопалатке у Кренкеля, который был освобожден от всякой иной работы, собирался весь штаб экспедиции. В это время с материка получалась сводка ТАСС, специально для лагеря. Мы узнавали о том, что делается в нашей стране и за границей, о предпринятых правительством спасательных начинаниях, о движении самолетов и пароходов. Огромное впечатление, помню, произвело получение телеграммы Политбюро. Она дала нам зарядку на долгое время. Все были смущены, что государство бросает столько средств на наше спасение.

Эти короткие собрания были самым волнующим событием дня. Мы [53] приобщались к интересам великой нашей страны. Жили и волновались интересами австрийского пролетариата. Мы как бы видели авизозвено Каманина, спешащее к нам на помощь, видели, как гордый «Красин» рассекает волны десятка морей, чтобы пробиться к нам, к нашему лагерю, к Чукотскому морю… В это время окружавшая нас тьма уже не казалась нам столь страшной. Терпение, товарищи, терпение и выдержка! Наша великая страна ни на миг не спускает с нас внимательных и настороженных глаз. И сто человек верят: выдержим, победим!

Через день происходили занятия кружка диамата, которым руководил Шмидт. Занятия происходили в бараке. Желающих слушать Отто Юльевича нашлось много — значительно больше, чем вмешало помещение. В течение двух-двух с половиной часов шли занятия, велась оживленная беседа. Особый интерес проявляли к диалектическому материализму научные работники.

По окончании занятий расходились по палаткам, где устраивались вечера самодеятельности. В одной палатке играл патефон, в другой играли в «козла», в третьей устраивался литературный вечер, [54] читали Пушкина. У нас в лагере сохранились всего четыре книги — Пушкин, «Гайавата» Лонгфелло, «Пан» Гамсуна и третий том «Тихого Дона» Шолохова. Этим наши запасы художественной литературы исчерпывались. Да и эти книги были случайно выброшены на лед при оставлении гибнущего корабля. Читались они по палаткам вслух, В палатке плотников наши культработники вели беседы о литературе, о Пушкине — единственном поэте, которого мы имели возможность тут же проиллюстрировать. Работу эту в частности вел И. Л. Баевский. Был еще один любопытный способ препровождения времени: обмен воспоминаниями о различных жизненных приключениях. На нашем языке это называлось «травить», т. е. врать. Надо думать, что в автобиографические рассказы, которыми в долгие полярные вечера любезно обменивались челюскинцы, действительно вплеталось немало фантазии.

Устраивали мы еще вечера смычки палатки с палаткой, научных работников с машинистами, комсомольцев с матросами. Когда выдавали муку, палатки устраивали взаимные чаепития с лепешками. Появились в палатках кулинары-любители, которые из тех же самых припасов ухитрялись изготовлять какие-то особые лепешки, нередко, надо сказать, весьма сомнительного вкуса и вида. Баевский ввел у нас игру, которая привела одно время к чему-то вроде массового психоза. Это игра в отгадывание великих людей.

Когда полярный день стал прибывать — уже в марте, — затейники из молодежи придумывали разные игры на открытом воздухе. Организовали также спорт: футбол, прыжки на расстояние. Это вносило в жизнь лагеря большое оживление.

Ни на минуту не прекращалась и научно-исследовательская работа, наблюдения велись днем и ночью. Гидрограф Хмызников, картограф Гаккель, метеоролог Комов (по прозванию Коля Погодин) несли постоянные «ученые» вахты.

Художник Решетников занимался зарисовкой лагеря, быта, инвентаря, утвари. Оператор Шафран использовал все солнечные дни для производства съемок. Словом, каждый в свободное от трудовой повинности время выполнял какую-либо социальную функцию. Болезней в лагере мы почти не знали. Это также было очень существенно для поддержания бодрости в людях.

Подбор людей в палатках, как сказано, был разный, и разговоры были разные. Но был у всех один общий интерес-это спасательная работа. Спорили о том, где в данный момент находится Слепнев, где звено Каманина, кто раньше прилетит. Одни не надеялись [55] на спасение, другие ободряли их. Спорили о завтрашней радиосводке, проспаривали бутылку, две бутылки, хороший обед в Москве. Одни говорили, что полетят с таким-то летчиком, другие — с таким-то. Летчиков было много, выбор был большой.

Шли беседы о весне, которая должна уничтожить все аэродромы, и о том, что самолетам тогда негде будет садиться. Иные палатки дискутировали уже по поводу плана движения на имеющихся двух моторных ботах, каждый из которых вмещал 52 человека. Механики отремонтировали моторы. В случае большого разводья и большой нодвижки льда эти шлюпки могли служить средством переправы людей на материк.

Многие из товарищей делились своими планами будущих арктических экспедиций, в которых они примут участие. Иные, более уставшие, предпочитали беседовать о материке, о курортах, об отдыхе.

Часов в девять готовился чай.

В 10–11 часов все забирались в спальные мешки.

Ночные тревоги были редки. Случались, правда, сжатия, но происходили они вдали, и будилось только определенное количество лиц. В случае же реальной опасности мгновенно подымались на ноги лагерники, расставлялись на определенные угрожаемые участки, и каждый был готов спасать имущество и продовольствие.

Света было вначале очень мало. Солнце всходило всего только на несколько часов. Рассвет начинался примерно в девять часов, солнце всходило в одиннадцать, а в три часа закатывалось. В марте было уже равноденствие — день равнялся ночи. [56]

Полярные робинзоны

Машинист Л. Мартисов. Изобретатели поневоле

Грустно посмотрев на полынью, где несколько минут назад стоял «Челюскин», мы принялись ставить палатки.

Мороз и пурга, эти вечные хозяева Арктики, давали себя чувствовать. Люди мерзли и окоченевшими, едва гнущимися руками натягивали палатки. Палатка высотой в аршин или полтора казалась прекрасным убежищем.

Наскоро закусив консервами, измученные, промерзшие, под завывание ветра, согнувшись в клубок, устраивались спать. Но уснуть было нелегко. В голове мелькали эпизоды из жизни на «Челюскине» с его особыми удобствами… Картина гибели судна стояла перед глазами… И мысли о завтрашнем дне… Что будет дальше?…

Продовольствием, теплой одеждой, топливом мы были обеспечены неплохо. Но много предметов бытового обихода, начиная с шила, которое нужно для подшивки валенок, кончая ведром, инвентарем для хлебопечения, — все это в силу просто физической невозможности и быстрой гибели судна не могло быть спасено. Как быть? [60]

Безвыходных положений не бывает

Утром составилась у нас «ширпотребовская бригада» из трех машинистов: Васи Бармина — Сибиряковца, Степы Фетина, переживавшего уже второе кораблекрушение (первое было на пароходе «Владивосток» на Мурмане), и меня.

Бригада! Хорошо сказать. Но ведь мы оказались не в прекрасно оборудованной мастерской «Челюскина», а на льдине. Кругом — глыбы льда, бесформенные кучи стройматериалов, шлюпки, бочки и ослепительный снег.

Инструмента почти никакого. Нашли у строителей-плотников один молоток и коловорот, в карманах рабочего платья оказалось два обломка сверла, у женщин раздобыли швейные ножницы, в складе взяли большой нож, в каком-то ящике нашли кусок стали и быстро превратили его в зубило. Вот и весь наш «инструментальный склад»!

Еще хуже было с материалами. Тут мы очутились почти в тупике. Для палаток сбросили восемь камельков, а труб оказалось всего четыре. Отправились к «Челюскину» (так мы называли место гибели судна). В обломках и во всем нагромождении не оказалось ничего подходящего. Железо ведь не всплывает!…

Как быть? Но безвыходных положений не бывает. Вспомнили, что судовые шлюпки имеют медные пустые бачки, укрепленные по бортам под банками (скамейками). Эти бачки, которые обеспечивают непотопляемость лодки, сделаны из листовой красной меди толщиной до двух миллиметров. С разрешения капитана Воронина выбрали одну из наиболее пострадавших шлюпок и принялись за работу. Застучали топоры, завизжали пилы. Воодушевленные находкой, мы быстро разобрали шлюпку и вынули бачки. Ударами молотка по зубилу, а чаще всего по ножу распластали бачки и к вечеру получили несколько листов первосортной красной меди.

Мастерская принимает заказы

На следующее утро получили заказ: заготовить дымовые трубы для печей строящихся барака и камбуза (кухни), сделать колена и трубы для камельков в палатке. Заказ солидный. При наличии кровельной оправки, тисков и кровельных ножниц сделать это очень просто. Но этого мы не имели. Пришлось изобретать. Случайно найденный кусок шинного железа прибили к тонкому бруску, и это [61] стало оправкой (кобылиной); один его конец прибили гвоздями к большому бревну, и это заменило нам тиски. Дело было за ножницами. Для двухмиллиметровой меди швейные ножницы были мало пригодны. Пробовали применить зубило — не выходит: не рубит, а только мнет. Ухитрялись рубить ножом. Это было слишком медленно. Но под мускулистыми, крепкими руками Васи Бармина заработали и швейные ножницы.

— Вася, ведь рукам-то, пожалуй, больно, этакая толщина-то, — замечают ему любопытные.

— А я ведь не руками, а рукавками режу, — отшучивался Василий. Из бесформенных кусков меди стали появляться ровные, прямоугольные полосы, а если нужно, — и квадраты.

Сначала один, затем второй и третий, — все приспособились к искусству резания меди швейными ножницами.

Заготовив листы, принялись делать замки и гнуть трубы. Двое поддерживают лист, а третий отгибает замок. Пуская в ход колена, локти, загибали трубы. Несколько ударов деревянным молотком — и появляется словно только что вычищенная, блестящая красная труба. Вначале засияли трубы на коньках палаток, вскоре появились на бараке, а затем заблистали на только что построенном камбузе. Дым из печек и камельков повалил по трубам.

Труднее всего было сделать колено для труб. И в хороших условиях эта работа не всегда удается, а тут пришлось положительно виртуозничать, используя те же ножницы, брусок и ручник. Все же понаделали колен.

Теперь уже все палатки были обеспечены камельками, отапливаемыми углем.

Жить в палатках собирались не многие. Все с любопытством поглядывали, как плотники подлинно ударными темпами уже настилали крышу в бараке, ставшем потом нашим полярным «дворцом культуры».

По окончании постройки, когда еще утепляли барак снегом, мы начали придумывать способы отопления. Кирпича было мало, камельков нехватало. Остановились на железных бочках из-под жидкого топлива. Внизу сбоку вырубили отверстие, приделали дверцу — получилась топка. На дно бочки набросали глины, для того чтобы лед под печкой не таял; в верхнем дне прорубили круглую дыру, вставили в нее дымогарную трубу — и можно топить. Таких печей поставили в бараке две. И тогда состоялось переселение 45 человек из палаток в барак. [62]

Чем топить?

Вначале барак отоплялся дровами. Но дрова нужно было сохранить для камбуза, к тому же их было не особенно много. Наша бригада получила задание сделать приспособление для сжигания в устроенных нами печах жидкого топлива. О заготовке форсунок и думать нечего было — ни материала, ни инструмента не было.

Снова совершили «экскурсию» на «Челюскина». В «раскопках» ничего не нашли. Тут у нас возник коварный план «разоружения» моторного вельбота. Прекрасно знали, что трудно будет уговорить капитана Воронина согласиться на разборку мотора вельбота. Старый полярник не исключал возможности плавания на вельботах в весеннее время. Все же пошли. Выложили свой план. Как и следовало ожидать, не согласился. К вечеру выяснили, что моторист Иванов в моторе одного вельбота разобрал магнето еще на «Челюскине», опять собрать не удосужился и теперь мотор не может работать.

Это было для нас счастливым выходом. Баки от мотора укрепили к потолку в бараке. Разрезали медную трубку, пристроили один конец к кранику в баке, а второй ввели в печку, и нефть из бака потекла в печь.

Теперь в сутки расходовали не кубометр дров, а всего несколько полен которые горели, постоянно обливаемые густыми каплями нефти. Таким же образом перевели на смешанное топливо и вторую печь.

Для отопления палаток было сброшено с судна 20 мешков угля. Этого было слишком мало. Палатки стояли прямо на льду. Ветер без особых усилий выдувал тепло. Становилось холодно. Всячески экономя уголь, все же надолго растянуть его не могли, к тому же отопление углем не совсем удобно: его нужно часто подкидывать в камелек, камелек нужно чистить, температура в палатке сильно изменяется — то слишком жарко, то холодно. Вскоре я был вызван в радиопалатку, где жил Отто Юльевич Шмидт. Мне было предложено подумать над тем, как бы устроить форсунку для жидкого отопления в палатках. Задача трудная, но сделать нужно.

Проходя мимо одной палатки, я заметил, что дымовая труба как будто несколько длинна. Зашел в палатку, обмерил. Предположение оправдалось. Можно целую четверть без всякого ущерба отрезать. Опять пустили в ход зубило и нож. В результате получили двухмиллиметровое железо, вполне пригодное для форсунки. На шлюпочном якоре, у которого, к счастью, широкая часть лапы была [63] отломлена, мы с большим трудом, потратив много времени, все-таки форсунку сделали и укрепили в дверце камелька. Дальше — легче. Вместо металлической трубки достал у доктора кусок резиновой трубки, один конец ее через штырь вставил в дно бочки с керосином, бочку поставил на другую, пустую, чтобы было повыше, а другой конец трубки через прорезанное в палатке отверстие пропустил внутрь к камельку. Все же без краника не обойтись. Опять атака на мотор. Взял с мотора два заливных краника. На конец одного из них натянул резиновую трубку, обмотал ее проволокой, и нефтепровод готов. Из остатка барачного нефтепровода собрал кусочек трубки, изогнул его, один конец ввел в форсунку, а к другому приделал воронку. Краник с резиновой трубкой укрепил над воронкой, и задача была выполнена. Радиопалатка переведена на жидкое топливо. Затопили камелек, тепло стало держаться ровнее, что очень важно для аккумуляторов. Суточный расход керосина в палатке в морозные дни не превышал шести-шести с половиной килограммов.

Таким же путем оборудовали еще одну палатку. Всячески изощряясь, мы смогли привести в некоторое соответствие наличие топлива с его расходом.

Мы «изобретаем» свет

Не только о тепле, но и о свете нужно было заботиться. В феврале в широтах, где находился лагерь, стало значительно светлее, но все же продолжительность дня была не более шести часов, к тому же дни бывали обычно пасмурные, туманные. Большую часть суток было темно.

Барак имел только два окна; во многих палатках не было дневного света. Ламп и фонарей было очень мало. На очереди стал вопрос об освещении.

К счастью, в груде льда и дерева раскопали два ящика: один с маленькими бутылочками, а второй — с более крупными. Придумали очень простую схему керосинового светильника. На горлышко бутылки накладывался вырезанный из меди кружок, в середине кружка делалось круглое отверстие, в которое вставляли кусок металлической трубки, а в трубку вставляли фитиль. Фитиля мы имели в избытке. Старший помощник капитана С. В. Гудин спас несколько метров фитильного шнура. [65]

Светильник был готов, но он нас мало удовлетворял. Он давал мало света. Снова заработала изобретательская мысль. Если от одного рожка темновато, то почему не сделать два, три, пять, да хоть десяток рожков? Так и решили. Через некоторое время на доске, которая заменяла в бараке стол, на стенках, на полочках в палатках зажглись целые светильники. Мы не только стали видеть друг друга, но получили возможность и читать.

Девятирожковый светильник украсил наш быт: кроме чтения мы смогли заняться шашками, шахматами, домино.

Тут т. Колесниченко пришла в голову мысль воспользоваться способом, который применялся для освещения в годы военного коммунизма, — бензиновым светильником.

Идея его очень проста. Берется медная трубка диаметром в семь-восемь миллиметров, один конец закупоривается, а в другой на проволоке вводится фитиль. Ниже закупоренного конца миллиметров на пятнадцать пробивают швейной иголкой пять маленьких отверстий, расположенных по окружности. Отверстия должны быть гораздо меньше отверстий в капсюле примуса. В пробке, которая должна закрыть бутылочку, пробивают отверстие для трубки. В бутылочку наливают бензин и закрывают плотно пробкой. Фитиль тотчас же впитывает в себя бензин. После этого нужно обогреть трубку горящими спичками, пары бензина выходят из отверстий и воспламеняются. Такой светильник дает яркое ровное пламя.

Такой вид освещения почти заменяет электрическую лампочку, но жаль, что мы имели мало первосортного бензина — второй сорт дает красное коптящее пламя.

Так был разрешен вопрос об освещении. Но всем хотелось настоящего дневного света в палатках. Слишком заманчиво стало пустить его лучи в барак и палатки. На выручку появился инженер Ремов.

Если мы не имели оконного стекла, то почему же его не заменить простыми бутылями? Сказано — сделано. Сколотили из досок специальную рамку с перекладиной, в верхнюю и нижнюю части поставили по две чистые пустые бутыли, предварительно хорошо их закупорив; промежутки между бутылями и рамкой законопатили. Рамку вделали в стену барака. Стало светло в бараке.

Бутыли стали разбирать для освещения палаток. Другие товарищи додумались до того, что стали делать в палатках настоящие, правда небольшие, оконные рамы. Для этого «раскулачили» многих, кто случайно сохранил фотонегативы. Стоило только смыть с них светочувствительный покров, и получалось чистое стекло. Вырезали рамы [66] из фанеры, туда вставляли стёкла, донышки или даже крупные осколки от битых бутылей. И скоро вся наша жилплощадь была залита солнечным светом!

«Венецианский» камбуз

Унывать, хныкать и опускать руки у нас не было времени. Мы хорошо понимали, что только организованно и коллективно, только упорным трудом мы сможем разрешить вопросы нашего быта, хотя бы и мелкие на первый взгляд.

Как только вступили на льдину, мы занялись сооружением камбуза. Он представлял собой обыкновенный треножник, на который был подвешен спасенный с «Челюскина» медный котел. Это было очень неудобно. Ветер относил пламя от котла, лед под котлом таял и проваливался, повар замерзал.

Через несколько дней был готов настоящий камбуз — крытое помещение, в котором были установлены и котел для варки пищи и водогрейка. Устроено все было очень просто. В железной бочке из-под бензина сбоку внизу вырубили отверстие для топки. В верхнем дне вырубили дыру для медного котла. С противоположной стороны от топки сделали отверстие для выхода газов. Рядом с этой бочкой поставили вторую с вырубленным верхним дном. Эту вторую бочку мы обложили кирпичом, оставив промежуток между бочкой и кирпичом в четыре дюйма. Это был дымоход, через который проходил дым от суповарки. Дым обогревал вторую бочку, служившую водогрейкой, и выходил на воздух. Прежде чем растопить огонь в суповарке, обычно в водогрейку накладывали лед. Огонь нагревал котел, в котором варился суп, а горячие газы нагревали водогрейку. Экономя топливо, мы одновременно получали и суп и воду.

Камбуз мы прозвали «венецианским», так как лед около него растаял и наша кухня стояла на самом краю льдины, частью над водой. В конце концов камбуз был уничтожен: 9 апреля его завалило огромным ледяным валом.

Много добра нам удалось спасти во время гибели «Челюскина», а после того, как он погрузился в воду, в воде и на льду мы нашли еще много всяких предметов. Из трюма № 3 водой вынесло много мешков с мукой. Мы выловили их, обкололи лед и получили восемь мешков муки. [67]

Основным хлебным продуктом у нас были галеты, но сильно хотелось хлеба. Особенно в нем нуждались некоторые больные товарищи. Это обязывало нас что-то предпринять. О печке и думать было нечего, так как нехватало кирпича. Пришлось снова изобретать печки из железных бочек. Делать их мы уже научились, оставался неразрешенным вопрос о духовке. Медь, которую мы продолжали добывать на шлюпках и вельботах, мало подходила для этой цели. Обычно в топке приходится держать очень высокую температуру, а в таких условиях медь быстро прогорает. Другого же материала мы не имели. Но выбора не было. Решили попытаться сделать из меди, уговорившись, что топку «хлебопекарни» вначале возложим на одного из нас, чтобы выработать режим отопления, а потом уже приучим к этому режиму будущих пекарей. Для каркаса духовки мы использовали полосовое железо с вельботов, на которых этими полосами были укреплены так называемые морские сухарницы. Пришлось две сухарницы снять, получив кстати прекрасное оцинкованное железо для выпуска других видов «ширпотреба», а полосовое железо пустили на духовку. [68]

Мы строим «хлебозавод»

Рабочие знают, как иногда трудно бывает сверлить ручной дрелью. Но мы и ее не имели. Пришлось прибегнуть к обычному плотницкому коловороту. Это очень усложнило нашу работу. Чтобы просверлить пятимиллиметровое отверстие в трехмиллиметровом железе, нужно было, напрягая все силы, потратить пять-шесть минут.

Но мы сверлили!

Сначала согнули из добытых полос два квадрата, соединили их планками (впоследствии на них ставили противни), обтянули все полосками из красной меди. Получился прямоугольный сосуд без дна и крышки. Особенно трудно было приладить дно. Для этого нужны были заклепки, а их-то и не было. Заклепками нам служили отрубаемые головки от гвоздей, а последние тоже были дефицитным товаром, но все же все было добыто и пригнано. Через несколько дней духовка была готова. Мы вставили ее в бочку через особо вырубленное отверстие и подвесили на толстой проволоке.

Чтобы духовка быстро не прогорела снизу, над пламенем подвесили толстое железо, служившее раньше дном одной из бочек. Впоследствии оказалось, что этот лист сыграл большую роль в равномерном поджаривании хлеба.

Затем приделали дверцу на шарнирах, на дно бочки насыпали мерзлой глины, и «хлебозавод» готов. Постройка его длилась четыре дня. Мучительно тяжелая сверловка, крайне неудобная клепка, сборка на большом морозе — все это сильно задерживало работу нашей бригады.

Первую выпечку пресных лепешек решили произвести сами строители. С разрешения И. А. Копусова получили муку, замесили тесто, раскатали лепешки, разложили на противни и посадили в духовку. Что-то будет: сгорят или будут сырые?…

Прошло долгих восемь-десять минут, и мы вынимаем румяные, хорошо пропеченные первые полтора десятка лепешек… Итак «хлебозавод» можно сдать в эксплоатацию пекарям.

Под умелыми руками Васи Агапитова мешки с мукой быстро стали превращаться вначале в пресные лепешки, затем в небольшие будочки, а потом уже в настоящие белые хлебцы.

К нашему удивлению, медь неожиданно долго прослужила. Осталось всего шесть мешков муки, когда духовка оказалась в отверстиях. Пришлось сделать перерыв. Пекаря в это время занялись сушкой лапши из муки, а мы принялись за вторичное обтягивание каркаса [69] духовки той же красной медью. Дня через два наша «хлебопекарня» вновь задымила.

Спорным был вопрос, где установить «хлебозавод». Вначале по настоянию т. Ремова его установили в помещении камбуза. Но это было нерационально. В «хлебопекарне» расходовалось много дров, а тепло зря пропадало. Ведь Арктику не натопишь! Мы взяли на себя инициативу добиться перенесения «хлебозавода» в барак, где он принесет явную пользу, отепляя жилое помещение. По распоряжению О. Ю. Шмидта вопрос был разрешен в нашу пользу. И только разрыв барака вынудил нас выселиться с «хлебозаводом» в специально отведенную палатку.

Чиним, паяем, самолеты поправляем

Нам пришлось разрешать не только такие крупные основные проблемы нашего быта, как отопление, освещение, хлебопечение, — наряду с этим нам пришлось также заняться выпуском «ширпотреба» [70] для нужд лагеря. Огромный коллектив в 104 человека испытывал нужду в самых разнообразных предметах бытового обихода, например в умывальниках. Для этой цели был отведен специально отгороженный уголок в камбузе. Умывальники мы изготовили из железных оцинкованных ящиков из-под винтовочных патронов. Верхнее дно было срезано, один бок был сдавлен в виде воронки. Стоило только нажать одним пальцем на сдавленный бок, как вода выливалась на руки. Таких умывальников мы сделали три, и почти весь лагерь пользовался ими в течение всего времени.

Приходилось заниматься даже ремонтом спасенных примусов. Палатки и барак не имели ровного пола, поэтому примусы часто падали. Большой спрос был на припайку отломленных ножек. Паяльника, кислоты и нашатыря мы не имели. Олово добыли с медных бачков, которые ранее вынимали из шлюпок для различных нужд.

Делали так. В печке нагревали утолщенный конец лома, ножку крепко привязывали к примусу, с боков же ножки на примусе накладывали кусочки олова. Нагретый конец лома прикладывали к олову, оно плавилось и заливало кругом ножку. Когда олово застывало, ножка держалась и, нужно сказать, неплохо.

Особенно остро стоял вопрос о столовой и кухонной посуде. В камбузе не было ведра для воды. Суп счастливцы получали в деревянное ведро, а многие здесь же у камбуза получали суп в чайную кружку и тут же его ели. Чай выдавался по очереди, так как кипятить его почти не в чем было — всего два чайника на весь лагерь.

Принялись и за посуду. С вельбота сняли две оцинкованные железные сухарницы. Железо резали уже известными знаменитыми швейными ножницами. Трудно было со вставкой дна. Получались большие вмятины, и посуда текла. Кое-как преодолели и это затруднение и приготовили восемь больших и малых бачков для супа и чая, четыре сковородки, которые очень пригодились для выпечки блинов или для поджаривания медвежатины (когда т. Погосов убил двух медведей). Неплохие ковши для умывальника мы сделали из консервных банок. Ручки к ним приделали деревянные.

Большой спрос был в лагере на рукавицы. Их было мало. В куче спасенного добра нашли мокрый брезент. Его просушили. Плотник, старый моряк А. Д. Шуша после длительных примерок сделал хорошую выкройку. На эту легкую работу были мобилизованы женщины и те из товарищей, которые не могли выполнять тяжелой [71] физической работы. Из просушенного брезента одни стали выкраивать, а другие шить рукавицы. В течение нескольких дней спрос на рукавицы был удовлетворен полностью.

Ложек тоже было мало, а спрос большой. Здесь была проявлена инициатива очень многими.

Большое распространение получили деревянные ложки, которые довольно искусно изготовляли наши плотники. Но не отставали и металлисты. Из белого железа от консервных банок они стали изготовлять неплохие ложки. Ручка ложки представляла собой трубку, свернутую из удлиненной полоски, а самое углубление делалось на более широком конце. Есть железными ложками было несколько неудобно, горячо. Но не в Арктике же бояться тепла… Времени хватило и на то, чтобы изготовить различные культурные игры. Плотники сделали деревянные шашки и шахматы. Из меди нам удалось сделать настоящее домино. Если медь для этой цели была тонка, то ее свертывали вдвое, затем сверлом в коловороте наносилось нужное количество глазков на каждую медяшку. Вышло очень хорошо.

Даже Отто Юльевич Шмидт частенько садился к доске, которая заменяла в бараке стол, и начиналась «забойка козла» — Домино у моряков называется «козлом», а «забивают» его потому, что чем сильнее удары костяшек о стол, тем «смачнее» как-то получается игра. Таков уж обычай у моряков.

Изготовляли и другие мелочи: шила для подшивки валенок — из шомпола от винтовки, дверные петли — из брезента, дверные ручки — из остатков трубочек или из парусины. Нашлись специалисты из плотников, которые наладили производство деревянных портсигаров для папирос и даже медных футляров для очков. Иногда футляры и портсигары делали с «шиком» — на них гравировали координаты места гибели «Челюскина».

Заключительным аккордом в нашей работе был ремонт американского самолета, на котором в лагерь прилетел летчик Слепнев.

Это было 7 апреля утром. Из радиопалатки сообщили, что из Ванкарема в лагерь вылетел т. Слепнев. Почти бегом отправились на аэродром. Едва только пришли, как тотчас же над нами появилась долгожданная машина.

Несколько кругов сделал т. Слепнев, выбирая удобное место для посадки. Наконец он стал садиться. Но машина обладала очень большой посадочной скоростью и коснулась льда только на середине аэродрома. [73]

А дальше?… Жутко! Невольно вспыхнуло в памяти сообщение о крушении такой же машины на материке у мыса Онман, машины т. Леваневского с т. Ушаковым. Неужели и эта?! Сжались сердца. Машина, проделывая трудно описуемые прыжки, то спускалась где-то за ропаками, то лыжи вдруг выскакивали на ропаки. Это продолжалось несколько секунд, казавшихся нам часами. Наконец машина замедлила ход, накренилась на левый бок и грузно опустилась. Она остановилась в нескольких метрах от огромного ропака. По сплошному снегу, глубоко проваливаясь, мы бросились к машине.

У самолета, осматривая повреждения, стояли тт. Ушаков и Слепнев. Горячие поздравления, крепкие рукопожатия.

— Люди живы, а машину отремонтируем, — заявили мы.

К счастью, оказался сломанным только стабилизатор и оторвано от корпуса крепление боковой стальной оттяжки шасси. Остальное было все цело.

Тут же на месте принялись за ремонт. Прежде всего принялись крепить оттяжку шасси. Здесь были порваны шесть болтов. Запасных не оказалось. Пришлось снимать по одному болту с разных, менее ответственных мест. Наконец собрали, после чего было уже не трудно восстановить шасси. Затем в машину впряглись около 50 человек и вытащили ее на аэродром. Отлет был невозможен из-за сломанного стабилизатора. Оставили машину на ночь на аэродроме. К утру 9 апреля этот аэродром был сломан. Пришлось самолет перетащить общими силами на соседний, километра за полтора, аэродром. После переброски приступили к дальнейшему ремонту.

В нашей палатке, самой просторной в лагере, жили семь человек — большинство машинной команды. Так как склепывать коробку стабилизатора на улице было холодно, решено было перенести работу в палатку. После тяжелой дневной работы ребята устали, хотелось спать. Сбившись в кучу, плотно прижавшись друг к другу, наши товарищи, не занятые ремонтом, не взирая на стук молотка, крепко заснули.

Я, Вася Бармин и т. Слепнев до четырех часов утра занимались реставрацией стабилизатора. Пришлось на коробку для большей жесткости приклепывать дополнительные полосы четырехмиллиметрового железа. Незабываемо тяжела была сверловка отверстий для заклепок. Тот же плотницкий коловорот, маленькие, почти бесформенные обломки сверлышка требовали колоссальных усилий и много времени на каждое отверстие. Всего было просверлено более 25 отверстий. [74]

Утром после окончания клепки, наскоро позавтракав, отправились на аэродром на сборку машины. Легкий ветер и мороз мешали работать. Работать в рукавицах было невозможно, приходилось брать болты голыми руками, а руки быстро коченели, пальцы трудно сгибались, их приходилось отогревать. Все же к двум часам дня машина была собрана. К этому времени мотор был уже прогрет. В машину сели пять человек. Завели мотор, и самолет поднялся. Скоро он опустился в Ванкареме.

Так советские пролетарии в неслыханно тяжелых условиях ледяной пустыни организованно и успешно выполнили работу, которая помогла всему нашему коллективу с честью перенести все испытания. [75]

На Север, к лагерю Шмидта!

Из беседы т. Куйбышева с американскими журналистами

Правительство решило направить на помощь экспедиции тов. Шмидта лучших полярных летчиков Союза: уже на побережье Ледовитого океана работают полярные летчики тт. Куканов и Ляпидевский; с пароходом «Смоленск» отправляются опытные полярные пилоты тт. Молоков, Светогоров и Каманин; на Север будут направлены полярные летчики тт. Доронин и Галышев. Из Хабаровска вылетает летчик Водопьянов.

Кроме того спешно отправлены через Америку (Нью-Йорк — Аляска — мыс Уэллен) известные полярные летчики тт. Леваневский и Слепнев и известный полярник — исследователь острова Врангеля а Северной Земли тов. Ушаков,

За ходом работ по спасению экспедиции тов. Шмидта следит вся наша страна. Я убежден, что взоры пародов и других стран с вниманием и тревогой направлены к той точке Полярного моря, где отважно борются с суровой природой Арктики наши полярные герои.

На вопрос о том, насколько следует считать опасным положение челюскинцев, тов. Куйбышев ответил, что положение челюскинцев нельзя считать безопасным, ибо опасность подстерегает их на каждом шагу. Вопрос заключается не только в оказании помощи, но в оказании скорой помощи, так как среди челюскинцев имеются женщины и дети и примерно с десяток лиц слабосильных, с трудом переносящих тяжелые арктические условия.

Штурман М. Марков. Период «освоения» (из дневника)

Челюскин» — на дне. Мы — на льдине. Кораблекрушение произошло вчера. Льды разрушили наш пловучий дом, но они же дали нам приют. Вчера мечтали о полыньях и разводьях, о чистой воде, а сегодня мы хотим, чтобы наша льдина была как можно более толстой и мощной.

Сегодня все спокойнее, чем вчера, но все же мы очень озабочены. Во-первых, беспокоит завтрашний день. Никто не знает, как сложится здесь жизнь. Во-вторых, над всеми довлеет вчерашний день. Картина гибели «Челюскина» у всех перед глазами.

Живем в палатках. Спим в спальных мешках, влезаем в них в теплых штанах и в тужурках. Теплой одежды достаточно. Продукты есть.

Будем жить. Мы ведь живучие.

Выглядят люди хорошо, только немного грязноваты. Вчера заработала наша рация. Сегодня Москва уже знает о случившемся. Завтра из Уэллена выезжает к нам 40 нарт и с мыса Северного — 20. [76]

До берега около 150 километров. Путь их долог и труден. Но самолеты окажут им помощь, показывая направление к нашему лагерю,

Температура воздуха минус 25 °C. В первую ночь было тепло, но страшно тесно. Лежали почти в два этажа, отдавливая друг другу ноги, так как расположились веером: ногами к центру, а головами к краям палатки.

Днем энергично «осваивали» льдину. В черной полынье, оставшейся на месте гибели «Челюскина», всплыло множество всякого добра: шлюпка, тес с палубы (тали и найтовы, которыми он был прикреплен, мы предусмотрительно обрубили перед погружением судна), несколько бочек горючего. Одним словом — все, о чем только может мечтать потерпевший кораблекрушение… Все это общими усилиями извлекалось на лед. Последний раз спасибо «Челюскину»!

Из спасенного леса строится большой барак.

Нам, взрослым, еще ничего, но ребятишкам пришлось тяжеленько.

Уж поздно. Сейчас вползаю в мешок.

15 февраля

Я хожу, как первобытный человек, — с головы до ног укутан в шкуры мехом вверх. Температура минус 20 °C. Ветер стих. Кажется, что совсем тепло, только ночью шапка на голове покрылась ледяной коркой. Ногам в мешке тепло, я даже сушил там рукавицы. Внутри палатка посеребрена инеем. Отопления нет. В палатке становится теплее, когда на примусе греется чай.

Поздний вечер. Сидим без шапок, собравшись в кружок у примуса. Нас в палатке 11 человек. Тесно. Вспоминаем время, прожитое на «Челюскине», перебираем события дня.

Сегодня капитан с Бабушкиным ходили смотреть аэродромы. Осмотренная ими площадка оказалась невредимой. В сумерки поднялась тревога — не возвратились Гуревич и бортмеханик Валавин, ушедшие на разведку в другом направлении. Их отсутствие не обещало ничего хорошего. Лагерь поднялся на ноги. Неуклюжие фигуры в малицах, до смешного похожие друг на друга, толпами собирались у палаток, высказывая самые тревожные предположения о судьбе товарищей. Палили из ружей. Подожгли бочку из-под керосина. Пламя зловеще осветило ледяные глыбы.

Валавин и Гуревич действительно заблудились. Когда уже совсем стемнело, они увидели сначала зарево, а потом и огненный столб. [77]

В лагере их ждал нагоняй. С их приходом наступило успокоение. Челюскинцы расползлись по своим меховым норам.

Среди десятка игрушечных, полузасыпанных снегом палаток, каким-то чудом вмещающих 104 человека, бродит одинокий вахтенный с винтовкой. Тихая теплая ночь — всего минус 20 °C. Чуть видны звезды. Бочка-маяк догорает.

16 февраля

На льду мы, штурманы, подсчитали свои трофеи. Оказывается, наша льдина вооружена штурманским инвентарем, как любое первоклассное судно. Хоть сейчас в кругосветное путешествие…

Все приборы я поместил у себя в палатке. Под хронометры подложил толстый слой войлока. Оба они, к счастью, исправны, даже тот, который я варварски вырвал из доски. Анероид и барограф повесил на стенку. Палатка напоминает штурманскую рубку.

Спасенные приборы несут неоценимую службу. Звездным глобусом пользуются Гаккель и Хмызников, работая ночью с теодолитом. [78]

Секстаном и хронометром мы с капитаном определяем астрономические точки нашего лагеря.

Продолжаем обстраиваться. Заканчивается постройка барака и кухни. Вечером на собрании Отто Юльевич оповестил всех, что из Уэллена вышли 20 нарт на Онман, откуда, соединившись с другими 20 нартами, пойдут к нам. При ясной погоде из Уэллена, с мыса Северного и Онмана к нам вылетят самолеты.

Палатку сегодня капитально переоборудовали: подвели под нее деревянный остов. Стало гораздо свободнее. Приделали даже выдвижные двери. Шипят два примуса. Капает с начавшего оттаивать потолка.

Ветер рвет полотнища палатки. Сегодня у нас скучновато. Иногда перебрасываемся замечаниями о погоде. Это она испортила настроение. Картина сжатия преследует многих, она сильно подействовала на психику менее стойких. Вот и сегодня боятся нового сжатия. Мне кажется, что опасность нам не угрожает.

Продовольствия у нас на два месяца, жидкого топлива достаточно. В некоторых палатках стоят камельки. Топят дровами.

17 февраля

Сегодня осматривал ледяные стены, образовавшиеся на месте гибели «Челюскина». Первый раз в жизни мне пришлось наблюдать такие чудовищные торосы.

Я взбирался на их вершины. Высота их — до семи метров. Трудно описать открывающуюся отсюда ослепительную картину Арктики и мощь ее ледяных просторов. У самых ног рассыпаны огромные рафинадные глыбы — осколки величиной в два кубометра и больше. Прозрачная зеленая толща ледяных глыб пронизана мраморно-белыми прослойками спрессованного снега. В некоторых местах расколотые льдины вылезли на поверхность; толщина их обнажившейся части — два моих роста. Снизу я кажусь вероятно совсем маленьким на вершине тороса.

Отсюда я наблюдаю картину жизни и труда в нашем лагере.

Слева стоит, сложив крылья, вытащенный в последнюю минуту самолет. Чуть правее у барака копошится народ, обкладывают крышу и стены снегом. Ближе ко мне, где был когда-то «Челюскин», группа людей дружно тянет доски и бревна.

Поистине «Челюскин» оставил нам богатейшее наследство. Что ни день, то новый повод вспоминать о нем с благодарностью. Вот и сейчас боцман с матросами вырубают из ледовой каши бочку с горючим. [79]

Вдали, где прижались к снегу крохотные палатки и торчат к небу радиомачты, три человека водружают шест с нашим новым большим флагом. Между этим шестом и новым домом поднимается к небу седой изогнутый столб дыма. Это печники разогревают глину, предусмотрительно выгруженную при аварии. Глину готовят для выкладки печи в выстроенной тут же кухне.

В центре всего — гора ящиков с продовольствием; около нее хлопочет завхоз Канцын. В стороне от лагеря двигаются редкие пятнышки. Это челюскинцы.

Сегодня Бабушкин с несколькими помощниками ходил размечать аэродром и устанавливать там палатку… Надо быть готовыми к приему самолетов.

Температура минус 11 °C. В полдень заштилело. Кругом видны пояса темного «водяного» неба. Вечером полуобручем на севере светится северное сияние. Жители, спасаясь от тесноты палаток, гуляют на «улице». [80]

18 февраля

Данные измерений, производимых в лагере, вписываем в «судовой» журнал. Мы его продолжаем вести, как если бы мы находились на корабле. В этот журнал записываются также все работы, производимые в лагере, фиксируются торошение льда, появление трещин и прочее. Последняя запись в этот «судовой» журнал будет сделана тем, кто последним покинет льдину.

С утра еще в палатке заметили, что морозит. Оказалось минус 20 °C. Наступил ясный день. Все ожидают самолета.

Прилетевший из Лаврентия в Уэллен самолет должен был отправиться к нам. Видимость хорошая. Наши женщины с ребятишками приготовились к полету. После полудня нам сообщили из Уэллена, что самолет не вылетит — закапризничал мотор.

Сегодня часть жителей переселилась в новый дом. Теперь нас только семь человек в палатке: капитан, старший помощник, его дублер, плотник Шуша, инженер Расс, кают-прислуга Таня и я.

В палатке свежо, мерзнут ноги. Все сожители по палатке одеты в меховые рубашки и малицы. Мой наряд таков: судовые ватные брюки, валенки, надетые на цветные мезенские чулки, бумажная вязанка, пиджак, меховая рубашка, шарф и пыжиковая шапка. В этом наряде я сижу и пишу. В нём же разгуливаю по «улице».

Ждем назавтра хорошую летную погоду. На Онман должны прибыть 20 нарт из Уэллена.

19 февраля

Самолет не вылетел из-за пурги.

Вновь построенная кухня пущена в ход. Что мне там особенно понравилось, так это окна: с помощью глины в стены замуровали большие бутыли. Остроумно и в высшей степени удобно.

Печь сделана тоже очень хитро: в железной бочке. Сверху ставится котел для варки пищи. Эта же печь подогревает воду в соседней бочке, так как вокруг нее обведен дымоход.

Барак оживает. Жители палаток идут туда с удовольствием — их манит тепло.

У нас в палатке праздник. Я одет легче, чем в каюте «Челюскина» в период жесткой топливной экономии. У нас камелек, топим его дровами. По этому поводу физиономии у всех довольные. Преступно лакомимся — жарим свежую свинину. Три больших [81] поросенка были зарезаны и выброшены на лед только благодаря тому, что «Челюскин» пошел ко дну.

20 февраля

Сегодня была греча. Ел я ее с удовольствием. Чувствую себя превосходно.

С самолетом опять неудача. Вылетел он из Уэллена, прошел Онман, взял курс на нас. В 15 милях от берега встретил пургу. Не имея радио и предполагая, что у нас тоже пурга, вернулся в Уэллен.

Женщины с ребятами и провожающие напрасно ходили на аэродром, а это восемь-девять километров.

Сегодня каждый получил вдобавок к галетам по горсти ржаной муки и немного масла. Завтра будем печь лепешки.

21 февраля

В 8 часов 55 минут к нам вылетел самолет.

Не успели отъезжающие уйти на аэродром, как началось то, что из всех явлений, происходящих на суше, более всего напоминает землетрясение. Льдина треснула. Через весь лагерь прошла трещина. Она разрезала на две части помещение кухни. Обложенная снегом стена рухнула. Трещина прошла у самого продовольственного склада, пришлось перетаскивать его в другое место. Дважды переносили антенну, так как разъезжающиеся части льдины грозили разорвать ее.

Трещина разошлась до трех метров.

В 11 часов 20 минут самолет должен был уже быть над нами, но его нет. А день на редкость ясный. Все ропщут: «Уж если при такой видимости самолета не будет, то нечего его и ждать». Долго смотрели на юг, отыскивали в небе желанную точку.

15 часов. Самолета нет ни у нас, ни в Уэллене.

К 15 часов 30 минут с аэродрома вернулись наши неудачники. Одну из женщин привезли на санках. У нее заболела нога. Путь на аэродром далек и труден, в нескольких местах его пересекают трещины.

22 февраля

Самолета не ждем.

Работа идет своим чередом. На большом торосе строится приметная сигнальная вышка. Лед неспокойный. Трещины то расходятся, то сходятся. [82]

Завтра из Уэллена в случае хорошей погоды вылетит легкий самолет для обследования аэродромов на Онмане. Возможно, завтра же вылетит самолет с мыса Северного на Онман. Это старый, знакомый нам самолет «Н-4» с пилотом Кукановым. Один самолет «АНТ-4» ремонтируется, и другой такой же будет готов к полету на-днях.

Желающих итти на берег пешком здорово одернули. Сам начальник сказал, что сильные не должны оставлять слабых, а слабые и думать не должны о пешем походе.

Но о пешем походе разговоры вели не многие.

23 февраля

Видимость неважная.

Самолеты ниоткуда не вылетели, но мы духом не падаем.

После обеда отдыхаем по случаю годовщины Красной армии. По лагерю вкусно пахнет поджариваемыми всюду лепешками из ржаной муки. Тепло. У склада — толкучка: выдают кожаную обувь. Тут же играют в чехарду. У нас дорогие гости — Валавин и Погосов, пришедшие с аэродрома, где они живут. Аэродромы пока целы.

Вечером собрались в бараке и слушали доклад о Красной армии. Отто Юльевич зачитал шифрованную правительственную телеграмму о мерах помощи нам. Из Владивостока 28 февраля выходит «Смоленск» с тремя самолетами «Р-5», из Петропавловска — «Сталинград» с двумя самолетами. 28 февраля на Аляску должен приехать заместитель Шмидта Ушаков с двумя лучшими летчиками. Они будут договариваться о создании на Аляске базы американских самолетов. Таким образом спасать нас будет больше десятка самолетов.

Живем пока мы неплохо. Продукты есть. Спать тепло. Палатка у нас-одно удовольствие!

День в лагере. Встаем в семь часов утра. Пьем плиточный чай с сахаром и галетами. По норме их положено две, а хочется больше… В 8 часов 30 минут начинаются работы по лагерю. Плотники строят сигнальную 15-метровую будку. Она будет прекрасным опознавательным знаком, если не обвалится торос, на котором она стоит. В 12–13 часов — обед на 104 человека: суп из 25 банок консервов с крупой или с сухими овощами; на второе — опять тот же чай. В 16 часов кончаются работы. В это время выдается ужин из кухни, похожей теперь благодаря трещине на водяную мельницу. Ужин обычно состоит из гречневой каши, но сегодня — рисовая с маслом. [83]

Вечером питаемся, чем придется, то есть пьем чай, подогреваем кашу и еще раз пьем чай. Мы ни от чего не отказываемся и, кажется, готовы есть без конца.

Сегодня ели лепешки с чаем, и они всем понравились, разве только чувствовался их недостаток. Кроме камелька у нас имеются примус, ведро, кастрюля, чашки, ложки и даже сковородка-самоделка. В общем полное хозяйство. Как чувствуют себя другие, не знаю, но сам я просто влюблен в палатку и в свой спальный мешок.

Вчера ночью потревожило жителей барака. Близко от него торосило лед на месте гибели судна. Торошением выжало часть леса, среди него нашли бочку коровьего масла, которую тотчас дружно погрузи ли на санки и отвезли к продовольственной базе.

24 февраля

Сегодня переговаривались флажками по азбуке Морзе с жителями аэродрома. Сигнальщиком был я. Переговоры увенчались успехом, правда, только после десятикратного повторения.

Самолеты не вылетали из-за плохой погоды. На мысе Северном самолет «Н-4» выбыл из строя — сломался при посадке во время пробного полета.

Наш самолет разобрали для переноски на аэродром. Сегодня перенесли туда плоскости.

25 февраля

Пасмурно. Временами снег.

30 человек на санях везли самолет на аэродром. На это понадобилось больше двух часов. На-днях будет пробный полет.

Сегодня у нас в палатке масленица: мы напекли из ржаной муки лепешек на масле. Хотя лепешки были, как свинцовые, спрос на них превышал предложение.

Вечером все брились.

В общем совсем обжились.

Из-за плохой видимости самолет из Уэллена не вылетал.

26 февраля

Ясно, но о самолетах ничего не слышно. Погода у нас на редкость хорошая. Только бы искать нас самолету!

Пошли уже четырнадцатые сутки нашей жизни на дрейфующем льду.

Пока все благополучно. Больных нет. [85]

27 февраля

Восьмой час утра.

Моюсь и наблюдаю восход солнца. Раскаленное пятно на горизонте в хаотическом ворохе облаков предвещает появление великого светила. Появляется солнце и сквозь открытые двери заглядывает к нам в палатку, как бы приветствуя с добрым утром. Хорошо!

28 февраля

Метет снег. Самолеты в Уэллене приспосабливаются к посадочной площадке наших размеров.

Уже полмесяца, как мы на льду.

Установили в кухне новую печь с духовкой для выпечки хлеба. Пробные лепешки вышли очень вкусными.

Наш самолет собран, ждем теплой погоды для полета.

Сегодня выходной день. Провели его в палатке. С удовольствием читали третью часть «Тихого Дона» Шолохова.

1 марта

Пятибалльный ветер при 33° мороза. Холодно-холодно. Тянет поземка. По крыше точно кошки бегают. Посередине лагеря змеится новая трещина. Из-за холода не работаем. Сидим в палатке, читаем Шолохова.

2 марта

Температура минус 31° по Цельсию. Не работаем. Выпущен второй номер лагерной газеты «Не сдадимся!» с юмористическим отделом: «Как о нас могут подумать». Нарисованы разные страсти. И верно, чего только не думают дома о наших мучениях!

Сегодня сообщили, что «Смоленск» с самолетами вышел из Владивостока 28 февраля. «Сталинград» тоже уже в пути. Завтра выходит из Владивостока еще один пароход с дирижаблем и самолетами. «Литке» идет за границу на срочный ремонт.

Если будет хорошая погода, завтра из Уэллена к нам вылетит большой самолет.

Все здоровы, кроме Аллы. У нее шатаются все зубы, из десен течет кровь. Резвость ее исчезла. Бедняжка часто плачет.

3 марта

О самолетах ничего не слышно. Ясно. Читаем вслух Шолохова. Мороз минус 32° по Цельсию. Глубина 48 метров. [87]

4 марта

Температура минус 33° по Цельсию. Ясно.

В Уэллене запускали самолет. К 11 часам машина была готова, но почему-то летчики решили, что лететь поздно.

Уже 19 суток на льду, а самолетов все нет. Это заставляет людей улучшать свой быт: перестраивают палатки, обсыпают их снегом. Палатку с бараком я не сравню. По вечерам при тусклом свете коптилок жители барака разбиваются на группы, в полутьме играют в самодельные шахматы, читают вслух, часть лежит, не вставая, некоторые спорят из-за пустяков. [88]

Машинист И. Нестеров. День Красной армии

Мы не отдыхали уже десять дней.

Зато результаты трудов наших радовали глаз.

Были среди нас люди, которые всю свою любовь к жизни, труду и строительству сосредоточили на этом крошечном поселке, выросшем за несколько дней в центре ледяной пустыни. Это были патриоты и энтузиасты лагеря, его благоустройства; они реже других вспоминали о земле и самолетах, снисходительнее относились к трещинам, морозам и пурге.

Во внешности нашего лагеря было много схожего с любой из сотен социалистических строек, возникшей где-нибудь в пустыне. Груды строительных материалов лежали на льду у полыньи; десятки бочек горючего (керосина, нефти), новый барак, камбуз, утепленные палатки — за десять дней челюскинцы разбогатели и обстроились.

22-го вечером мы собрались в своем доме послушать доклад. Шмидта о мероприятиях правительства по нашему спасению и об [89] итогах десятидневного пребывания на льдине. Подведя итоги нашей работы, подсчитав накопленный запас топлива, поставили вопрос об отдыхе завтра, 23 февраля, в день Красной армии. Но мы все решили единодушно годовщину Красной армии, день 23 февраля, отметить работой.

В полынье застряли два мощных моторных вельбота, остатки стройматериалов и бочки с жидким топливом. Очередное сжатие могло их уничтожить. А разве мы могли быть уверенными в том, что нам не придется добираться до берега на этих вельботах?

И коллектив решил отметить день Красной армии спасением вельботов с погибшего корабля.

Дыра во льду — место его гибели — все еще носит у нас имя «Челюскина». Она даже подразделяется на те же части, какие были на покойном судне. Поэтому никого не удивляет, когда Анатолий Колесниченко дает распоряжение:

— Бригада Задорова идет работать на бак, бригада Ширшова работать на спардеке, бригада Загорского — на корме! [90]

«Бак судна», где работает бригада Володи Задорова, — это крупное бесформенное нагромождение льдов, перемешанных со стройматериалами. Из этих нагромождений бригаде нужно с большой настойчивостью, упорством, а подчас и риском добывать для коллектива то, что обеспечивает ему тепло и уют.

Бригада состоит из машинной команды, преимущественно из молодежи. Здесь орудуют здоровяки-кочегары, машинисты и механики: Вася Громов, Ваня Нестеров, Миша Филиппов и другие. Работа у них идет споро и весело.

Володя Задоров и Валя Паршинский возятся у 10-метровой балки. Леня Апокин накидывает петлю каната на ее конец.

Бригада дружно хватается за канат. Я запеваю:

«Раз-два, братцы, дружно взяли!»

Бригада дружно подхватывает — и балка… ни с места.

— Ваня, запевай снова!… — уже с надрывом, со слезой кричит мне Володя Задоров.

Я запеваю снова. Все напрягаются. Канат соскальзывает с бревна. Несколько человек теряют равновесие, срываются с торосов в трещины, в разводья. Они выскакивают по пояс мокрые. Снова набрасывается канат, снова мы хватаемся за конец и снова тянем.

Но вот балка не выдерживает натиска и начинает медленно выползать из под ледяных торосов.

После того как таких бревен выловлено с десяток, объявляется перекурка. Бригада устало рассаживается, но все веселы. К Румянцеву пристают с просьбой, чтобы он что-нибудь «стравил». Румянцев, как истый старый моряк, набив трубку, сплюнув через плечо на ропак, начинает «травить» о своих алжирских скитаниях в дореволюционном торговом флоте.

Рядом бригада научного работника, биолога Пети Ширшова. Здесь та же обстановка работы с той лишь разницей, что крупные стройматериалы уже извлечены из-под торосов; здесь больше трещин, разводий и больше шансов, оступясь, очутиться в воде. Бригада занята извлечением мелкого метрового леса.

Работа трудная и надоедливая: чтобы достать одно полено, приходится разбивать целые глыбы льда. Но ведь жизнь на льду — не в лесу, а поэтому трудности лишь увеличивают энергию бригады.

Вдруг вся бригада разражается хохотом: художник Решетников и оператор Шафран идут за новыми кругляшами и, встретившись с группой Хмызникова, Факидова и других, начинают плясать и петь: [91]

«Мы держали здесь один… Ах, здрасьте! Музыкальный магазин. Ах, здрасьте!»

Бригада боцмана Толи Загорского работает на самом ответственном участке. Ей поручено выловить бочки с топливом на «корме судна».

Бочки плавают в большой майне, поэтому работать на этом участке приходится в воде. Но бригада, состоящая преимущественно из верхней команды матросов, умело, без сутолоки вылавливает и вытаскивает бочки. И здесь дело не обходится без неожиданностей. Вот раздается голос плотника Кулина:

— Ребята, сюда! Здесь бочка со сливочным маслом!

Все принимают это за шутку, но, оказывается, бочка действительно со сливочным маслом.

На лицах неописуемая радость. Это для нас целое состояние!

Те, кто не участвует в работах на «корабле», не сидят без дела.

В бараке организована кустарно-промысловая артель под названием «техника на грани фантастики». Из различных осколков и обломков она мастерит ложки, миски, дверцы для камельков, починяет примусы и т. д.

Другая артель (женская) занята пошивкой рукавиц.

Плотники быстро заканчивают сигнальную вышку.

Дневальные палаток утепляют свое жилье. Обсыпают палатки снегом, старательно затыкают каждую дырку.

— Все к вельботам!

Это последняя работа на сегодняшний день. Вельботы уже околоты, и под них подведены концы. Челюскинцы во главе с Отто Юльевичем берутся за концы. Вельботы вытащены на «берег». Слово имеет т. Шмидт:

— Товарищи, — говорит он, сегодняшний день показал, что энтуазиазм, которым охвачены трудящиеся нашей страны, руководимые коммунистической партией, не оставляет и нас, челюскинцев. Помните, что воля к победе и сила коллектива — два средства, которые сделают нас победителями.

Так челюскинцы встретили годовщину Красной армии. [92]

Пекарь В. Агапитов. В булочной лагеря Шмидта

Первую ночь в лагере мы провели в большой тесноте: в палатке нас было человек пятнадцать, и все уснули вповалку. Так как за день достаточно намаялись, спали крепко.

Затем потекла лагерная жизнь. Старший помощник капитана приказал мне поддерживать огонь у костра, на котором мы готовили пищу. Но уже через несколько дней я стал, как и другие, ходить на аэродром расчищать площадку.

Среди продовольственных запасов, находившихся на льдине, было пятнадцать кулей муки. Вместе с инженером Ремовым и машинистом Мартисовым мы придумали, как поставить печку. Вырубили в бензиновой бочке отверстие, потом сделали небольшую духовочку из меди, которую сняли с вельбота, — воздушные баки его были медными.

Стал я печь лепешки. Первая проба получилась удачной. Тов. Копусов дал мне тогда приказ: всю муку как можно быстрее превратить в хлеб. [93]

Наша печка сперва была установлена в камбузе. Помещение это было холодное, тесто замерзало, руки у меня стыли. Для удобства работы, а также для экономии топлива я предложил перенести печку в барак. Это и было сделано.

В бараке плотники построили мне стол, вырезали из бочки деревянный противень, одним словом, начал я работать в хороших условиях.

За пять дней выпек десять мешков муки. Сперва пек лепешки, потом сделал закваску из сухарей (мы спасли их с полмешка) и сахара и стал выпекать хлеб. Хлеб у меня подымался, хороший был хлеб. Один раз я испек даже сдобу.

6 марта барак разорвало и вместе с бараком погибло мое хлебопекарное заведение. У нас был запас хлеба всего на 10 дней. Наступал также конец нашим запасам сухих овощей. Чтобы как-нибудь заменить отсутствие овощей, т. Копусов приказал мне сделать из оставшейся белой муки лапшу. В палатке устроили стол, из фанеры приготовили большие противни — и макаронная фабрика лагеря Шмидта заработала. [94]

В течение десяти дней, работая вчетвером, мы превратили в лапшу пять кулей белой муки.

Таким образом мы получили месячный запас сушеной лапши.

Переработав всю муку в лапшу, я, как и все челюскинцы, стал опять ходить на аэродром работать. [95]

Механик М. Филиппов. Ледяной дворец

Палатка была для челюскинцев жилищем, местом отдыха, клубом… Сначала она была очень примитивной, но постепенно мы довели палатку до возможного в условиях на льдине технического совершенства. Как «эволюционировала» наша палатка, об этом мы и хотим рассказать.

Первая ночь на льду. Брезент, укрепленный в центре на шесте. Нижние крал удерживают ящики с припасами и провиантом. В палатке вместо нормы в восемь человек спят в изумительных позах четырнадцать человек. Не спит только один дневальный, который поддерживает огонь в керосинке, составлявшей в первые дни все наши отопительные ресурсы. Над каждым спящим воткнут большой морской нож. Это для того, чтобы в случае сжатия льдов или аврала не толпиться у маленького выходного отверстия, а разрезать брезент и спокойно выйти из палаток. Ножи втыкались только первые дни. В дальнейшем мы привыкли к неожиданностям и относились к ним спокойнее. [96]

Когда стало ясно, что наше пребывание на льдине будет более или менее продолжительным, мы взялись за усовершенствование палатки.

В лагере быстро установился порядок. Людей распределили по палаткам равномерно.

Нас осталось восемь человек. Мы устроили фанерный пол, чтобы не спать на снегу, обили стены одеялами, раздобыли примус.

Но ни примус, ни керосинка нас не удовлетворяли. Мы раздобыли камелек, правда, он был без дверцы и поддувала.

Топить камелек мы решили нефтью. Материалом для нефтепровода нам послужили дюралюминиевые трубки от сломанных во время аварии аэродинамических приборов. В качестве цистерны для нефти мы употребили клизменную кружку, которую случайно кто-то выбросил на лед. От этой кружки протянули трубки к камельку.

Самое сложное — как соединить нефтепровод с камельком. Нужно было проделать отверстие в чугунной стенке камелька. Инструментов для этого не было. Обошлись сверлом, которое зажимали тисками, и пока двое держали сверло в нужном направлении, один вращал его тисками.

Словом, на работу, которая в условиях завода требует 15–20 минут, у нас ушло около двух рабочих дней. Так или иначе цистерна была соединена с камельком. У цистерны мы приделали деревянный краник и таким образом получили возможность регулировать поступление нефти в камелек.

Напротив нижнего конца трубки, через который капала нефть, мы провертели еще одно отверстие, — таким образом наш камелек получил форсунку. Сильная струя воздуха, бившая в это отверстие, распыляла нефть и облегчала процесс горения. Чтобы не пропадала ни одна капля драгоценного топлива, мы в камне выдолбили ложкообразное отверстие. Инструментами для работы служили обыкновенные ножи. Этот камень поместили в камельке как раз под нефтепроводом, он быстро раскалялся докрасна, — и каждая капля нефти, которая не подвергалась действию нашей форсунки, попадала на этот камень и прекрасно на нем сгорала.

Это было уже большим техническим достижением.

Вскоре наша палатка приняла хороший вид, и мы прозвали ее дворцом.

Палатку мы перенесли на другое место, потому что на прежнем треснул лед. Затем мы обшили палатку тесом. На месте, где [97] затонуло судно, всплыл войлок, который нам очень пригодился. Из трюмовых покрышек мы устроили хороший пол и возвышение для ночлега.

В палатке благодаря нашему камельку было очень тепло.

Мы тщательно следили за чистотой.

У нас возникла мысль об устройстве стола. Обедать, сидя на полу, держа в руках одновременно кружку, ложку и галеты, было не совсем удобно.

Но как сделать стол? Собственно не сделать, а куда его поместить? Жилплощадь наша была весьма ограниченной. Сделать стол, чтобы вносить его на время обеда и снова выносить, — не выход из положения. Тогда мы решили подвесить стол. Отстругали большую квадратную доску и веревками подвесили ее под потолок на нужном нам уровне. К столу были привязаны веревки, и по миновании надобности стол можно было притянуть к стене, чтобы он не мешал двигаться в палатке.

Стол! Мы получили возможность читать, писать, играть в домино, в шашки. В шутку прозвали стол красным уголком.

Удачно мы разрешили и проблему освещения. Сначала были свечи. Потом мы перешли к светильникам, которые наловчились делать из консервных банок. Венцом изобретательства была бензиновая лампа, которая давала свет примерно в 25 ватт.

Сделать эту лампу было не так трудно. Мы раздобыли металлическую трубку и с одного конца запаяли ее. Ввели в трубку фитиль. Больше всего пришлось поработать опять-таки над отверстиями, которые нужно было провернуть в трубке. Эти отверстия должны были быть самых минимальных размеров. Здесь роль сверла сыграла швейная игла.

Через отверстия пробивались пары бензина, их поджигали, и лампа работала безукоризненно.

Над усовершенствованием палатки работали не только мы. Все население ледового лагеря было охвачено подлинным соревнованием на устройство образцовой палатки. Всякий опыт, всякое изобретение и открытие, облегчавшие жилищные условия, быстро распространялись по всему лагерю и немедленно применялись во всех палатках.

Когда обитатели какой-либо палатки вводили у себя новое усовершенствование, они торжественно рассылали приглашение по всем палаткам с просьбой выслать своих представителей, и в палатке-имениннице устраивался «семейный вечер». [99]

Хозяева угощали гостей прекрасными пельменями из медвежатины и с гордостью показывали свою работу. Веселые песенки наигрывал патефон. В свободное время на такие праздники заходил и Отто Юльевич. А после Илья Леонидович Баевский раскрывал томик любимого Пушкина и читал вслух прекрасные стихи.

Хозяева и гости сидели тихо, жадно слушая повесть об авариях, которые терпел Руслан в поисках своей Людмилы. [100]

Плотник В. Голубев. Палатка строителей

Через тонкие стенки палатки доносится вой пурги. Нас — одиннадцать в палатке. Мы — строители. Вечерами у нас начинаются длинные, подчас бесконечные разговоры, воспоминания, споры.

Каждый из нас по очереди вспоминает о доме, о близких людях, о родных местах.

Больше всего здесь, среди льдов и снега, чувствуется отсутствие зелени — того, к чему мы все привыкли с детства.

— Эх! хороши леса у нас в Костромской губернии! Море зелени… Другой раз заберешься в лес и выйти трудно, — начинает рассказ плотник Скворцов. — Против нашей деревни Константиновском, что на реке Тебзе (колхоз там сейчас), километров на 30 тянутся заливные зеленые-зеленые луга, и кажется, конца им нет.

— А в лес пойдешь за грибами, — перебивает плотник Голубев, — так часа за два насбираешь большую корзину белых и груздей…

И долго-долго тянутся разговоры о грибах, о ягодах, о лесах и лугах далекой родины. А потом, когда большие полярные звезды [101] высоко заберутся на небо, мы ложимся спать, чтобы рано утром со свежими силами готовить аэродромы.

Печник Дмитрий Ильич вечерами после работы иногда начинает:

— И чего, ребята, сидим? Пожалуй, если бы пошли, так все уж были бы на берегу. На фронте больше ходили, а тут что — только 150 километров…

— Мы с тобой, здоровые, уйдем, а вот дети, женщины как?

— Их можно на самолете, а мы, здоровые, добрались бы и пешком.

— Далеко не пойдешь, — обрывает бригадир Воронин. — Разве трещины, снег глубокий пустят?

— Да и продуктов на себе не унесешь, — вступает в спор Миша Березин, брат Дмитрия Ильича. — Я моложе тебя, а скажу, что не пойду, пока начальник не прикажет.

— Да я — то что, — отступает Дмитрий Ильич, — я тоже не против того, чтобы ждать, только надоело…

— Говоришь, на фронте был, а тут надоело. Тут, брат, так же серьезно, как на фронте, еще серьезнее. Тут крепким быть надо.

Чутко спим ночью. Уговариваемся с вечера: кто услышит треск льда, должен предупредить других, чтобы паники не было. И не было паники. Жили хорошо. [102]

Матрос Г. Баранов. Лучшая палатка

Мы сначала построили палатку, в которой поселились 19 человек. В ней спали матросы и палубная прислуга. Вместе с нами в первый день спал капитан.

Затем мы построили новую палатку. Но вторая палатка, в которой мы поселились, нам не понравилась. Прожив в ней пятнадцать дней, мы выбрали новое место, выкололи во льду небольшое углубление и сделали прекрасную палатку, самую лучшую в лагере. На другой день и кочегары начали собирать материал и строить себе палатку. За кочегарами потянулись и остальные. Все стали перестраивать палатки. Получилось соревнование: у кого будет лучшая палатка? Но самой лучшей оказалась все-таки наша.

В новой палатке мы справили новоселье: ели рисовую кашу, сварили какао. Было много рассказов, просили друг друга «травить», смеялись, рассказывали разные похождения. Всего лучше рассказывал водолаз Мосолов о своей работе под водой и других удивительных своих приключениях. [103]

В этой палатке мы жили около месяца.

Потом, когда потеплело и лед стал таять, под нами оказалась вода. Боцман внес предложение перенести нашу палатку на высокое место. Мы построили палатку на самой горе — выше всех других палаток — и гордо назвали ее «дворцом матросов».

Шмидт, бывало, входит в палатку, встает свободно во весь свой рост — вот какая это была палатка! Все заходили к нам любоваться палаткой — Шмидт, Воронин, Бобров, Копусов. Палатку они хвалили.

Жили мы весело, культурно, на стенах у нас висели плакаты. Тов. Баевский, заместитель Шмидта, часто приходил к нам читать Пушкина.

Как-то шли мы работать на аэродром, смотрим — идут три медведя! Они пересекали аэродром, озабоченно направляясь к аэродромной палатке.

Видим, выбегают Погосов с винтовкой и Гуревич с наганом. Погосов подбегает, стреляет — медведица поднялась на задние лапы и сразу свалилась. Он убил медведицу и вторым выстрелом — медвежонка.

Второй медвежонок убежал от пуль.

В этот день в лагере было торжество. Появилось свежее мясо. Сняли с медведей шкуру, мясо заморозили.

Каждый готовил себе сам. Кто делал отбивные, кто пельмени. Наша палатка делала отбивные. Я, Синцов и Ткач были «профессорами» по кухонной части: пекли блины, жарили котлеты и т. п. Приготовив отбивные, мы поели их с отменным аппетитом, запили чайком и легли, счастливые, спать.

У нашей палатки стоял свой вахтенный. К семи часам утра он готовил чай и в начале восьмого будил нас итти работать на аэродром. [105]

Кинооператор А. Шафран. «Як Як» и другие

Нас в палатке семеро: гидролог Хмызников, по прозванию «Хмызя», географ Гаккель — «Як Як», корреспондент «Известий» Громов — «Центральный», гидробиолог Ширшов — «По Пе», физик Факидов — «Сингапур», писатель Семенов — «Сергуня» и я — «Аркан» или «Рыжая борода». Рано утром в палатке тихо, не видно людей, только из-под груды меховой одежды и кукулей вырывается горячее дыхание, оседая белым инеем на промерзших стенах потолка.

В тот момент, когда наступает самая сладкая минута сна, резкий голос вахтенного грубо обрывает теплую дремоту: — Семь часов, вставайте! И для очередного дневального начинается самый неприятный день.

Еще очень хочется спать, трудно заставить себя вылезть из согретого телом кукуля, и только мысль о том, что надо приготовить чай для ребят, уходящих на работу, заставляет совершить трудный подвиг и вырваться из теплых объятий мехов на 15-градусный мороз, [106] который утром стоит в палатке. Дневальный развивает бешеную скорость и с ловкостью заправского циркача перелезает через груду спящих тел к камельку, к примусу, к «кухне».

Что может быть лучше простой железной бочки с вырубленным посредине отверстием, в которое легко можно просунуть пару поленьев? Что может быть легче поворота краника у бачка, подвязанного к крыше? Смесь из нефти и бензина течет по тонкой алюминиевой трубочке. Через секунду струйка смеси уже весело пылает, растекаясь по дровам, и приятная теплота быстро наполняет небольшую палатку.

Плохо только, что на таком камельке нельзя вскипятить чай, и для дневального начинается пытка, так хорошо знакомая нашим домохозяйкам: примус ни за что не хочет гореть, а где возьмешь на льдине «вечную примусную иголку», когда даже случайно обнаруженная у кого-то балалаечная струна давно израсходована?

И все же на примусе удавалось вскипятить воду в высокой и узкой шведской банке, используемой нами в качестве чайника. На это уходило полтора часа!

Время близится к девяти, в палатке уже совсем тепло, и нехотя по-одному просыпаются все ее обитатели. Только один спальный мешок попрежнему неподвижен и попрежнему из него раздаются звуки, напоминающие скрип несмазанной телеги. Но давно срепетированный хор уже готов:

«Вставай, не спи, кудрявая, В цехах звеня, Встает народ со славою Навстречу дня».

От звука наших шести глоток едва ли не проснулся бы и мертвец, и из последнего кукуля, чертыхаясь спросонья, высовывается лысая голова «Хмызи курчавого» с великолепной рыжей бородой.

Начинается очередной «аврал по принятию пищи»; дневальный занят сложным делом распределения продуктов каждому поровну. Но как умудриться разделить между семью человеками две банки рыбных консервов или банку паштета? Тут на помощь приходит старый, испытанный способ: один из нас отворачивается, а дневальный, указывая пальцем на кучку разделенных консервов, спрашивает: «кому?»

Завтрак проходит всегда в оживленных разговорах: гадаем, прилетит ли сегодня самолет, обсуждаем последние новости, переданные [107] вчера по радио, с большим волнением решаем, кто куда поедет по возвращении на материк…

Трудно перечислить все темы разговоров и особенно споров, происходивших в нашей палатке; не надо забывать, что в палатке жил изумительный спорщик «Сингапур».

О физике он может говорить бесконечно, но и другие области не остаются вне его внимания.

Трудно забыть момент, когда 9 апреля после очень сильного ночного сжатия льдов, после тяжелой напряженной работы, в момент, когда обжитый любимый лагерь (может быть слово «любимый» звучит и странно, но это было именно так) мог быть совершенно разрушен, мы возвратились часов в семь утра в палатку, где предусмотрительный «Сергуня» уже приготовил «банку» чаю, опрокинув туда несколько увеличенную порцию, сгущенного молока. В этот момент разгорелся научный спор между «Сингапуром» и [108] «Хмызей». Они спорили о движении льдов и их направлении. «Сингапур» пытался доказать, что льды движутся в нашем районе по определенной системе, торошение происходит только так, а не иначе. А разъяренный «Хмызя» в ответ на «вражеское нашествие» в область своей науки отбивался и нападал, призывая на помощь все лучшие силы гидрологии.

Занятную картину представляла собой палатка в выходной день. Вставали все, не торопясь, долго со смаком пили чай, хрустя обильно намазанными маслом галетами, судачили по поводу последних новостей и спорили с Факидовым.

После чая каждый брался за дело: «По Пе» из маленького черного чемоданчика вынимал случайно захваченные американский журнал и словарь, и начиналась совершенно изумительная по упорству зубрежка английских слов.

«Хмызя», уткнувшись в уголке, высчитывал успевшее измениться за ночь местоположение нашего лагеря.

«Сергуня», «Як Як» и я сосредоточенно резали фанеру на маленькие кусочки, собираясь изготовить домино. «Центральный» строчил корреспонденции, которые ему, к сожалению, так редко удавалось отправить, и «Сингапур», видя нас всех занятыми, уходил спорить в другую палатку.

Нередко и к нам заходили в гости из других палаток, в особенности узнав, что у нас пекутся блины, в изготовлении которых добился совершенства все тот же «Сингапур».

По вечерам в палатке всегда полно — у нас музыка!

Перед этим долго приходилось обрабатывать Громова, пока он наконец стаскивал с полочки весьма заботливо закутанный в наволочку патефон, и палатка наполнялась сладким голосом Марлен Дитрих, которая, как оказывалось, «с головы до ног создана для любви». И только поздно ночью расходились ребята, досыта наслушавшись гавайских гитар.

Поспешно натягиваются меховые чулки, тело легко скользит в спальный мешок, и, отдышавшись после этого трудного дела, все быстро засыпают. Ведь завтра рано вставать. Завтра надо работать! [109]

Не сдадимся!

Заместитель начальника экспедиции А. Бобров. Воспитание боевого коллектива

Коллектив челюскинцев был очень разношерстным.

Если научные работники были подобраны, команда была частично укомплектована проверенными участниками похода на «Сибирякове» и укреплена четырьмя студентами-партийцами, то остальной обслуживающий персонал был случайный. Особенно выделялась группа строительных рабочих, взятых нами для постройки дома на острове Врангеля. Эти товарищи впервые попали в плавание и сначала чувствовали себя очень плохо. По своему развитию наш коллектив был такой же разношерстный. От безграмотного строителя до ученого — такова амплитуда.

Путь между Ленинградом и Мурманском помог нам разобраться в людях, и в Мурманске было списано из команды и обслуживающего персонала около 15 человек, не пригодных к арктическому походу. В Мурманске же нашему партколлективу пришлось сменить свое партийное руководство и в значительной степени освежить судовой комитет. [112]

Серьезную культурную работу мы начали вести после Мурманска.

В первую очередь мы решили ликвидировать неграмотность и малограмотность среди строительных рабочих. Благодаря упорству Зинаиды Александровны Рыцк нам удалось вовлечь в учебу всех строительных рабочих.

Успехи в учебе строителей сделали перелом в настроении нижней и палубной команды. Кочегары и матросы ранее скептически относились к занятиям строителей, но когда убедились, что многие строители по знаниям стали превосходить их, решили учиться. Здесь надо отметить большую роль комсомольской ячейки. Комсомольцы не только сами пошли в кружки, но повели за собой и беспартийных. На корабле была налажена техническая учеба.

Особенно выделился в учебе и в работе печник Дмитрий Ильич Березин. Начал он обучаться с азов, но в скором времени перегнал своих товарищей. Березин, ликвидировавший свою неграмотность, заинтересовался литературной деятельностью и часто обращался к нашим писателям и журналистам за указаниями, как описывать события. На льдине его дневник случайно попал к Баевскому, и он поместил в нашей стенгазете ряд очерков Дмитрия Ильича, написанных очень живо, красочно и интересно. Так вырос Березин за несколько месяцев пребывания на «Челюскине».

Таких, как Березин, у нас выявилось много. В начале февраля в торжественной обстановке были произведены испытания для всех учащихся. На этих экзаменах присутствовали все члены экспедиции во главе с Отто Юльевичем Шмидтом. Вопросы учащимся задавались не только преподавателями, но и присутствующими. Испытания показали, что недаром были потеряны время и силы. Экзамены показали, что люди вполне подготовлены для того, чтобы продолжать учебу уже по более расширенной программе. Тогда Колесниченко внес предложение перевести всю учебу из кружковой в курсовую. Мы хотели создать техникум. Но, к сожалению, наши планы разрушили события 13 февраля.

На корабле успешно шло изучение иностранных языков. Особенно ревностно изучались немецкий и английский. По немецкому языку были три группы. Старшую вел Отто Юльевич, среднюю — Кренкель и младшую — Расс.

Со студентами из команды занятия по высшей математике вел Отто Юльевич. Как заявляют товарищи, эти занятия им очень помогли, и они с теплым чувством вспоминают часы, проведенные в уже плохо отапливавшейся кают-компании на «Челюскине». [113]

Помимо специальных занятий на корабле регулярно проводились два раза в декаду лекции и доклады научных работников по специальным вопросам.

Много внимания уделяло руководство экспедиции организации культурного отдыха и развлечений. Были созданы кружки: музыкальный — под руководством Решетникова, фотокружок — под руководством Новицкого, изобразительный, литературный, драматический, шахматный, физкультурный, стрелковый. Особую активность проявлял стрелковый кружок под руководством Саши Погосова. Погосов сразу установил строгую дисциплину. Невзирая ни на погоду, ни на лица, он требовал от всех явки на стрельбище. Члены этого кружка могут сейчас без труда сдать экзамены на значок ворошиловского стрелка.

Центром общественной работы нашего коллектива были стенгазета и «Ледовый крокодил». Стенгазета, которую редактировал Баевский, пользовалась вполне заслуженным успехом, почетом и уважением.

Каждый челюскинец или учился или учил, а чаще всего совмещал и то и другое. Широко поставленная политическая, культурная, массовая работа, огромное влияние партийной организации — все это в значительной степени воспитало коллектив и подготовило его к тем трудностям, с которыми пришлось столкнуться на льдине.

В лагере Шмидта мы конечно не могли вести такую культурную работу, как на «Челюскине». Но в пределах возможного учеба продолжалась и на льдине. Мы устраивали лекции историко-географического характера, проводили беседы о литературе, пытались заниматься немецким и английским языками. Для научных работников прочитал цикл лекций по диалектике О. Ю. Шмидт.

Центром массовой работы на льдине были палатки.

На льдине первое время нервничали строители. Но им было не трудно внушить, что спасение их в одинаковой степени важно правительству, как и спасение любого научного работника. Вскоре они убедились, что очередность эвакуации со льдины после отправки женщин и детей проводится только по одному признаку — по состоянию здоровья, и они с этим полностью согласились.

Льдина незаметно для всех тесно сплачивала наш огромный коллектив и перевоспитывала даже тех, кто трудно поддавался перевоспитанию на «Челюскине».

Я считаю, что эти успехи достигнуты также благодаря отсутствию у нас знаменитой полярной чарки. Чарка нередко на кораблях вносит дезорганизацию в ряды коллектива. Еще на пароходе челюскинцы [114] отменили традиционную чарку, а на льдине у нас не было спиртного. Двухмесячное пребывание на льдине, в более суровой обстановке, нежели на пароходе, доказало несерьезность доводов в защиту чарки в условиях Арктики. Челюскинцы были бесконечно признательны Отто Юльевичу, когда он, выяснив мнение коллектива, дал указание в Москву об отмене чарки вообще на кораблях, а также в полярных зимовках.

Только три товарища одно время вели себя на льдине не так, как следовало. Коллектив на это немедленно реагировал. Был устроен товарищеский суд. В результате и эти товарищи коренным образом изменили свое поведение.

Можно привести много фактов, показывающих, как резко изменяла к лучшему людей обстановка на льдине.

Некоторые женщины на «Челюскине» при воспоминании об оставленных на материке детях нервничали и впадали даже в истерику; на льдине они вели себя так, как подобает борцам и товарищам. Они умели заглушить это чувство в себе и поддержать бодрый дух в остальных.

Тяжелая обстановка на льдине, борьба за жизнь сблизили, как-то сроднили всех. Личные интересы не играли никакой роли. Каждый сознавал, что только коллективом сможем мы выйти из того тяжелого положения, в котором мы очутились.

Когда началась эвакуация лагеря, было немало случаев, когда товарищ, очередь которого приходила к отлету, предлагал заменить себя другим товарищем, который казался ему физически более слабым. Товарищи, уступавшие свою очередь, знали, чем они рискуют. Некоторые женщины отказывались лететь раньше мужчин, поскольку они считали себя равными членами коллектива и физически чувствовали себя не менее сильными, чем те мужчины, которые стояли на дальней очереди. С трудом удалось их убедить, что в первую очередь надо отправить женщин и детей.

Так в трудностях и борьбе коммунисты создавали и создали монолитный коллектив челюскинцев.

И поведение этого коллектива на льдине есть поведение честных советских граждан, которые, очутившись в трудных условиях, боролись, как могли, оставаясь верными сынами своей родины. [115]

Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Ячейка на льду

История о том, как усилиями коммунистов создан коллектив челюскинцев, как проявил он себя в ответственнейший момент экспедиции, в катастрофе 13 февраля, и дальнейшая его судьба на дрейфующем льду — это большая тема. Несомненно она привлечет внимание десятков писателей, художников, драматургов, поэтов.

Тема

«Челюскин» отправился из Ленинграда в ночь на 16 июля 1933 года. Он имел на борту около сотни участников экспедиции и команды. Сотня будущих челюскинцев еще не составляла никакого коллектива. Это было сборище разнообразных профессий, необходимых в любой полярной экспедиции. Большинство даже не успело толком перезнакомиться друг с другом. [116]

В Мурманске разнообразие сборища увеличилось. На борт приняли значительную группу строительных рабочих, отправлявшихся для временных работ на остров Врангеля. Все они — недавние крестьяне, мелкие единоличники, часть из них была вовсе неграмотна. Никто никогда не видел моря.

Присутствие этой группы строителей в составе экспедиции означало, что предстоящая работа по созданию единого сплоченного коллектива будет нелегкой.

Из Мурманска экспедиция ушла в составе 111 человек. Скоро «население» увеличилось: в Карском море перешел с «Красина» инженер-конструктор т. Расс и родилась знаменитая Карина.

Когда состав экспедиции определился окончательно, я попробовал составить список профессий, специальностей, званий, имевшихся на «Челюскине». Получилась удивительная цепь, нижние звенья которой начинались неграмотным плотником и домашней хозяйкой, а верхние оканчивались профессором математики и философом.

Первым шагом на пути создания коллектива была проверка человеческого материала, его отбор. Отбор произвели на опыте двухнедельного перехода Ленинград — Мурманск. За время перехода руководство экспедиции зорко присматривалось к разнообразным людям «Челюскина», определяя пригодность каждого для предстоящего трудного похода. В Мурманске непригодных списали с корабля и взамен пригласили новых товарищей, испытанных и проверенных, в том числе нескольких «сибиряковцев».

Между выходом из Мурманска и датой гибели «Челюскина» лежит полгода и несколько дней. Срок небольшой, но в этот срок успели крепко сцементировать замечательный коллектив. Изменилась психика, вырос и расширился кругозор, переменился характер у десятков людей; они приобрели новые привычки, новые стремления, ощутили новые импульсы жизни и работы. Появились новые навыки в личном и общественном быту; люди почувствовали, поверили, убедились в том, что тяжелый труд кочегара или изнурительная, бессонная работа уборщиц — также дело чести и славы, доблести и геройства, научились любить свою родину, дорожить ее честью и жертвовать ради нее жизнью.

Срок небольшой! Как успели сделать так много?

Для этого надо подробно рассказывать о повседневной жизни на «Челюскине». Надо показать, как замыслы руководителя экспедиции, решения общего руководства экспедиции и партийной организации, подкрепленные работой общественных организаций на «Челюскине», [117] проникали в сознание отдельного челюскинца, в его личный и общественный быт и преображали их. Методы работы, которые применяли начальник экспедиции, партийная и общественные организации, — обычные методы партийно-советской, работы, продуманные и проверенные нашей партией и применяемые в любой географической точке нашей страны. Нам и в голову не приходило выдумывать что-либо новое, связанное со «спецификой» нашего положения. Да это было и не нужно. Как любой отряд нашей партии, где бы он ни находился, мы строго следовали общим указаниям ленинского штаба.

Многочисленные корреспонденты на «Челюскине» немало писали об обширной политической, культурной и воспитательной работе, развернутой на корабле во время похода от Мурманска до места катастрофы. Эта конкретная, хорошо налаженная работа и была основным оружием в руках партийной организации. В атмосфере этой работы челюскинец жил и дышал. Во время дрейфа она составила основное содержание жизни всего состава экспедиции.

13 февраля — день катастрофы. Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно. Коллектив челюскинцев, технически почти обезоруженный, оказался лицом к лицу со стихийными силами зимней полярной природы.

Имелся запас продуктов, который можно было растянуть не более чем на три месяца, запас энергии для ограниченной радиосвязи — максимум на месяц. Многочисленность коллектива, женщины, грудные дети еще более осложняли положение. Все эти обстоятельства делали положение челюскинцев, пожалуй, более драматическим, чем положение любой другой экспедиции за весь период научного исследования Арктики.

Но 104 человека на льду были челюскинцами, а треть из них — коммунистами и комсомольцами.

Это конечно огромное преимущество, какого не знала ни одна из буржуазных экспедиций прошлого.

Челюскинцы сознавали это преимущество и гордились им. Даже больше: челюскинцы ощущали его как надежную опору, которая дрейфующий лед под ними делала таким же устойчивым, как твердая земля нашей родины.

Перед партийным руководством экспедиции встала трудная задача-сохранить коллектив челюскинцев в новой, суровой обстановке таким же единым, сплоченным, мужественным, дисциплинированным, каким проявил он себя на экзамене, в момент катастрофы. [118]

Практика двухмесячной жизни на дрейфующем льду показала, что под влиянием новых, суровых условий коллектив челюскинцев изменился, но изменился в сторону роста. Отдельные товарищи выросли просто изумительно. В палатках, раскинутых среди ропаков и торосов, они укрепили свое мировоззрение, как это можно сделать в лучших комвузах нашей родины.

Были, разумеется, и случаи обратного характера. Отдельные товарищи плохо выдерживали суровую действительность. Но таких случаев немного: два-три.

Погоды в лагере Шмидта они не делали.

День творения

Левый борт разорвало через полчаса после начала сжатия. С этого момента стало ясно, что «Челюскин» обречен. Обреченность была наглядной, очевидной, как таблица умножения. И все же искрилась надежда.

Надежда тлела до конца. Трюмы «Челюскина» наполнялись водой; нос «Челюскина» глубже уходил в море; на лед сбрасывали последние килограммы продуктов, начали прыгать на лед люди, а надежда, вопреки рассудку, тлела.

Наступила последняя минута, когда на тонущем судне оставаться было нельзя. Тогда сошел Шмидт, прыгнул капитан. Корма, поражая воображение, оказалась высоко в воздухе. На корме в грохоте и треске метнулась фигура Бориса Могилевича… Это был конец, бесспорный и неотвратимый.

А надежда все тлела. Какая надежда? Не знаю, может быть мы находились на грани того, чтобы поверить в чудо.

Через полторы минуты, ломая лед и разрушаясь сам, «Челюскин» стремительно ушел на дно, точно нырнул. Возникло короткое хаотическое кипение воды, пены, обломков корабля, бревен, досок, льдов. И когда кипение прекратилось, на месте «Челюскина» — майна, окруженная грязными, черными льдами.

Пока длились последние полторы минуты, никто не работал. Застыв на местах, мы созерцали последний миг «Челюскина». Только кинооператор Шафран крутил ручку своего аппарата. Я, взобравшись на небольшую льдину, чтобы было виднее, смотрел на «Челюскина» широко раскрытыми глазами, точно желая взглядом охватить все, все! [119]

Едва «Челюскин» скрылся под водой, большинство из нас, движимые чем-то общим, бегом бросились к майне. Я побежал в числе других. Помню, с каким чувством я уставился на зловещую майну. Это было чувство недоверия. Где «Челюскин»? Он должен быть тут вот! Почему его нет?… И вдруг из майны в том месте, где должна была находиться корма «Челюскина», из глубины моря вынырнула плоская зеленая, отвратительная льдина, какая-то трухлявая, изъеденная. Вероятно она долго находилась под днищем «Челюскина», дрейфуя вместе с ним.

Отвратительная льдина была как бы вестником. Она поставила точку над всей долгой хорошей жизнью, прожитой на «Челюскине». Не осталось ничего другого, как внутренне признать: «Да, «Челюскина» нет и не будет».

Надо было начинать какую-то новую жизнь.

Я оглянулся. Сотни и тысячи вещей в беспорядке разбросаны на снегу и льду. Пурга засыпает их. Ага! Вещи следует собрать в одно место, сложить в одну большую груду, иначе к утру не разыщем под снегом и половины.

Я вижу: уже не один десяток товарищей таскает и собирает. Они опередили меня. Пока я созерцал и «признавал», товарищи начали работать.

Я присоединяюсь к ним. Через несколько минут однако приходится работу прекратить.

— Товарищи! Сюда! Людей сосчитать! — кричал Бобров, помощник Шмидта по политической части. Он созывал на перекличку. Он стоял на невысоком ледяном холме, махал руками и кричал, кричал до хрипоты, пытаясь перекричать гуденье и рычанье норд-оста.

Рядом — высокий, сутулый, спокойный Шмидт. Борода его обмерзла. Держит руки в карманах пальто. Перекличка производилась по его приказанию.

На перекличку сбежались быстро и сплоченным полумесяцем опоясали ледяной холм, на котором стояли оба начальника. Шмидт вынул руки из карманов.

— По каютам, Алексей Николаевич, проверяйте. Начните с задней каюты по правому борту и от нее идите к моей каюте, — посоветовал он Боброву порядок проверки людей.

А день уже кончался. Белесая тьма окружила вдруг, как в театре. Исчезла для глаз дневная безграничность ледяных пространств. По исчезнув для глаз, она не исчезла для уха. Масштабы пространств ощущались и звуках. Из их темной глубины попрежнему летел [120] неистовый норд-ост. Он нисколько не ослабевал. Ледяная пыль и колючий снег неслись по всем направлениям. Глаза слепило, резало. Лицо обжигало.

Бобров хрипло выкрикивал очередную фамилию. Голос из «полумесяца» громко отвечал «жив» или «здесь». Когда ответ запаздывал, сердце падало.

Перекличка продолжалась минут семь. За семь минут стали коченеть. До этого были мокры от пота и от того, что во время выгрузки часто проваливались в воду. У некоторых еще раньше были обморожены руки, ноги. В мокрых рукавицах, валенках они начали обмерзать.

Распоряжение о перекличке Шмидт отдал через десять минут после того, как «Челюскин» затонул. Помимо того что перекличка выяснила общий мучительный вопрос, нет ли еще жертв, кроме Могилевича, — мне кажется, что она сыграла и большую организующую роль. Почему? Очень просто. Когда сбежались на голос Боброва и тесным полумесяцем опоясали ледяной холм, в людях возникло знакомое «чувство общего собрания». Это чувство с особой остротой я узнал в Арктике. Сколько раз на «Челюскине» мы собирались! И всякий раз, когда горсть людей, одиноких, заброшенных в морскую пустыню, собиралась вместе, — это каждый раз вызывало замечательное по своей эмоциональной окраске ощущение того, что являешься частицей коллектива.

Так и теперь. Мокрые, замерзающие, усталые, голодные, без крова над головой, мы собрались вместе и привычно, точно в стенах кают-компании на «Челюскине», ощутили себя коллективом.

Во время переклички родились первые организованные мероприятия: коммунисты соединялись парами, группами, советовались, что предпринять, условливались держаться поближе друг к другу, потеснее, поорганизованнее.

Члену бюро Колесниченко и секретарю ячейки Задорову пришло в голову собрать разбросанные по льду оружие и патроны и поручить хранение определенным товарищам. Они заявили об этом Шмидту. Шмидт приказал выполнить немедленно.

Перекличка окончена… Все живы, кроме Могилевича.

Совсем стемнело, но кругом еще можно различить суету, движение, деятельность. Кипит разнообразная работа, впрочем слово «кипит» возьму в кавычки. Все чересчур устали, чтобы давать 100 %. Руки и ноги одеревянели от необыкновенных физических усилий в продолжение дня. Я с трудом разгибаю спину. Поработаешь [121] две минуты и присядешь на льдину отдохнуть, но, отдыхая, тотчас коченеешь. И, сократив свой отдых наполовину, снова берешься за работу.

Что нужно успеть сделать до наступления ночи? Непременно успеть?

Каждому ясно, что, во-первых, наладить радиосвязь, во-вторых, собрать в одно место занесенные пургой продукты и теплые вещи, в-третьих, разбить палатки, поместив туда самых слабых, наиболее обмерзших, усталых, окоченевших. К счастью, женщины и дети находятся уже под кровом. Они воспользовались палаткой физика Факидова, еще месяц назад поставленной на льду для научных работ.

Работа длилась до позднего вечера. Никто в этот вечер не намечал плана работ, никто не управлял самой работой, не регулировал ее, не отдавал никаких распоряжений (за исключением единственного распоряжения Копусова об организации пище-вещевого «склада», что он поручил т. Канцыну, заменившему Могилевича). Все делалось как будто само собой, причем люди разбились по участкам работ удивительно равномерно и целесообразно. [122]

Хлопотно пришлось Кренкелю и его радиобригаде — тт. Иванюку и Иванову. Мачты для антенны нужно вбивать в лед, а лед твердый, как цемент. Мачты не держатся во льду — ветер опрокидывает их.

В темноте под рукой нельзя найти топора, ножа, веревки, плоскогубцев. Отложишь топор на минуту — засыпает снегом, того и гляди, вовсе не найдешь. В темноте по льдине с возгласами носятся темные фигуры, не различишь — кто, задевают ногами за провода, обрывают их.

Мачты установлены, радиоаппаратура в палатке. Но Кренкель в недоумении. Радиоаппаратура находится в палатке Факидова, а палатка Факидова переполнена женщинами, детьми, слабыми, замерзшими. Устанавливать там радиоаппаратуру нет возможности. Но других палаток нет. Еще не готовы. Может быть женщин и детей выселить на время на мороз, а самому немедленно заняться налаживанием радиосвязи? По сути дела в нашем положении самое важное радиосвязь.

Кренкель не решился самолично разрешить вопрос и отправился разыскивать Шмидта. Шмидт конечно приказал не трогать женщин и детей, а для радиосвязи занять первую палатку, какая будет готова.

Первая палатка была готова только через час. Она оказалась палаткой нашей группы (я, Стаханов, Ширшов, Гаккель, Громов, Шафран, Решетников и другие). Никто из нас не знал о распоряжении О. Ю. Шмидта, которым заручился Кренкель на предмет использования первой готовой палатки.

Едва мы залезли в свою палатку, совершенно разбитые усталостью, голодом, морозом, ветром, как пожаловал Кренкель и смиренно попросил «уголок для радиостанции».

Кренкелю? Уголок для радиостанции? Ну что за вопрос! Конечно дать!

Мы прижались друг к другу теснее, легли в «два этажа» и выделили нужный уголок.

В общем Кренкелю спасибо, что он в тот же вечер не выставил нас на мороз строить вторую палатку. Мы были в таком состоянии, что не смогли бы этого сделать.

Еще через час палаток было уже достаточно. Никакого отопления на сегодняшнюю ночь в них, разумеется, не предполагалось. О «комфорте» будем думать завтра, а сегодня хорошо и то, что имеем защиту от ветра. [123]

Часам к десяти готов «склад». Стены сложены из ящиков с галетами. Сверху перекинули пару досок и накрыли брезентом — вот и крыша. Вместо двери — кусок брезента.

Внутрь «склада» втащили тюки с малицами, спальными мешками, и т. Канцын начал выдачу теплых вещей.

На корабле по приказанию Копусова на руки не выдавалось ни меховой одежды, ни спальных мешков. Обстоятельства, при которых погибал «Челюскин», показали всю основательность и предусмотрительность распоряжения Копусова. При выгрузке продуктов на лед никто из нас не надел бы на себя малиц и прочей меховой одежды, так как невозможно было бы работать. Половина из них несомненно была бы забыта в каютах, как личные вещи.

Канцын проработал на «складе» до пяти часов утра. Еще при выгрузке с корабля он промочил валенки, и они примерзли к его ногам. Так он ходил до позднего вечера. Улучив минуту, он разрезал примерзшие валенки, надел сухие и продолжал выдачу теплых вещей. Необходимо было выдать каждому. В эту ночь без меховой одежды можно было замерзнуть или в лучшем случае сильно простудиться.

По мы так назяблись за день, что и выданные теплые вещи не могли нас согреть. Я мучился всю ночь, проведя ее в полудремоте.

Это была самая длинная, холодная, голодная и вместе с тем одна из самых замечательных ночей в моей жизни.

«Не сдадимся!»

Утром я выполз из палатки и оглядел нашу льдину. Я не узнал ее.

Стоит восемь палаток. Вокруг каждой хлопочут люди в малицах. Вчера ночью в темноте палатки разбили как придется, на скорую руку. Сегодня с утра их подтягивают, укрепляют, расширяют.

Рядом с нашей палаткой — мачта антенны. Подальше — костер. У костра хозяйничает дядя Саша, повар. По направлению к майне видны грубые, плохо оформленные очертания пище-вещевого «склада». Между майной, «складом» и палатками на глубоком снегу — паутинки следов. Это будущие дороги лагеря Шмидта.

У майны уже работают. В ней сдвинувшимися льдами зажато много строительных материалов, дров, ящиков с продуктами, бочек с горючим. Все это пригодится нам, но, чтобы выколоть вещи из льдов, придется положить немало трудов. Покамест работают [124] одиночки — те, кто сумел поспать за сегодняшнюю ночь, сумел с утра что-нибудь поесть.

У меня отвратительное самочувствие. Вылез из палатки, сделал шагов пятнадцать по лагерю — и больше не могу: нет сил, лихорадит, голова кружится. Неужели заболел за одну ночь? Но ведь жить на льду придется не сутки, не двое, а вероятно несколько недель. Что же будет со мной дальше?

Опять в палатку. Забился на свое ночное место — в правом переднем углу. Отвернулся лицом к стене.

Вошел Кренкель, объявил новость: выматывайтесь, мол, палатка отдана под радиостанцию. Я слышал, как с Кренкелем поспорили, но скоро согласились с необходимостью. Палатку стали очищать, и «на улицу» полетели войлок, фанера, спальные мешки.

— А ты? — спросил кто-то, наклонившись надо мной.

— Часик полежу — уйду.

— Заболел, что ли?

— Кажется.

Кто-то пробормотал что-то с сожалением. Через час я вышел. У костра на треноге из палаточных кольев подвешен котел. Дядя Саша помешивал в котле закоптелым черпаком. Вокруг на корточках люди в малицах отогревают в огне замерзшие мясные консервы.

Я вошел в круг, взял из раскрытого ящика банку консервов и бросил в огонь (предварительно проделав в банке дырочку, чтобы не взорвалась при нагревании). Дядя Саша не протестовал против индивидуальных насыщений. Он сегодня еще не мог накормить всех.

Через 20 минут я ел горячие, сочные, жирные консервы. Сначала мне стало просто тепло — в первый раз за вторые сутки тепло! А потом почувствовал, что я совершенно здоров. Я даже бодр, силен, работоспособен… Оказывается, дело в банке мясных консервов! Замечательный урок познания самого себя и того, что такое пища. Вообще на льдине я научился с большим вниманием относиться к таким простым вещам, как пища, сон, отдых, работа.

Гаккель, Хмызников, Решетников, Громов, Шафран, Ширшов, выселенные Кренкелем, уже возятся над новой палаткой. Они выбрали хорошее, надежное местечко — на юго-восточной окраине лагеря.

Мне тепло. Я скидываю малицу и направляюсь помогать товарищам ставить палатку. Встречают приветливо.

— Решил с нами в палатке?

— Конечно.

— Как раз седьмого недостает. [125]

— Вот и отлично.

Интересуются, что было со мной утром. Мне совестно рассказывать, как я «заболел». Отделываюсь шуткой:

— Выздоровел. Банку себе поставил.

— Банку? Какую банку? — одни удивились, другие заподозрили совершенно определенную «банку».

— Мясных консервов, товарищи.

Шутка на морозе вышла неплохой. Посмеялись. Но, оказывается, все мои сопалаточники уже давно подзаправились: кто — банкой, кто — двумя, а кто даже и с добавкой.

Палатку поставили быстро, растянули полотнища, укрепили колышки. Чтобы колышки лучше держались, их пришлось полить. Чем? Ясно, чем… Поливали по очереди, карауля поливающего.

Зато палатка вышла лучше, чем у всех: выше, просторнее, с прямой, не провисающей крышей. Подошел Отто Юльевич и похвалил за уменье ставить палатку. Мне показалось, что он немножко беспокоится: не слишком ли близко к сердцу мы приняли его вчерашний приказ уступить нашу первую палатку для радиостанции. Это похоже на него — беспокоиться в таких случаях. Правда, определить это по его лицу невозможно. Лицо сведено морозом, скрыто поднятым воротником, низко надвинутой шапкой, но в интонации вопроса, в самом голосе чувствуется типичное для него беспокойство.

Мы очень любим этого лучшего среди нас человека. Большинство относится к нему бережнее, чем к себе самому. Кусочек лица, видимый между воротником и шапкой, как будто почернел. От этого нашему воображению лицо его кажется исхудавшим (за одну ночь), да и вся высокая фигура, кажется нам, ссутулилась больше, чем мы привыкли видеть.

— Отто Юльевич, палатка поставлена на ять! Сами удивляемся… Знаете отчего так? Вчера у нас не было опыта. Ставили в темноте, первыми. А сегодня на выбор восемь палаток. И девятая будет лучше всех! Факт! Отто Юльевич, переселяйтесь в нашу палатку!

Примерно так мы ответили Отто Юльевичу и, кажется, вполне ликвидировали его беспокойство.

Мы уже заканчивали наше строительство, когда подошел Володя Задоров, секретарь ячейки.

— Надо поговорить. Пойдем.

Отошли в сторонку. Присели на льдинке. Володя серьезничал. Серьезность в Володе — не основная его черта. Серьезность в Володе появляется, когда он «переживает». А «переживает» Володя [126] все моменты своей партийной работы, которые считает значительными, все моменты, когда приходится «руководить». И сейчас он «переживает».

— Ты один в палатке? — тон вопроса официальный.

— Как один? Нас семеро…

— Коммунист ты один в палатке? — страшно терпеливым голосом уточняет Володя.

— Коммунист я один. Есть еще комсомолец Федя Решетников…

— О комсомольцах речь особо, — перебивает Володя поучительно.

— Есть, капитан! — отвечаю я и сам не слышу в собственном голосе ни одной подозрительной нотки.

— Задача коммуниста — обеспечить хорошее настроение палатки в целом… На-днях будет заседание бюро, там поговорим подробнее…

Володя спешит. Он решил поговорить с каждым из коммунистов. Побывал уже в половине палаток.

В середине дня состоялся общелагерный митинг. Митинг был краток — семь минут. Из всех митингов, какие я когда-либо видел, этот — как «цветок неповторимый».

Выступал один Отто Юльевич, говорил как начальник экспедиции, как представитель партии и правительства, как вождь сотни людей, попавших в опасное положение.

Митинг совершался на «площади» лагеря Шмидта. Мороз. Ветер. Пуржит меньше, чем вчера. Большинство в малицах. Молча стоят плотной толпой, тесно окружая начальника, который говорит…

А он говорит о чести и достоинстве родины. Родина нас не забудет. Она сделает все для нашего спасения. Но и мы, сотня на льду Чукотского моря, не забудем своих обязанностей по отношению к родине…

Митинг положил реальное начало общественности на льду. Всей жизни лагеря он сразу придал бодрый, идейно высокоприподиятый тонус, который так и остался характерным для лагеря Шмидта на все время его существования. В этом смысле значение первого митинга огромно.

Уже на следующий день родилась идея продолжать издание стенгазеты. Это произошло в нашей палатке вечером, когда все находились «дома», произошло внезапно, — мы сами были потрясены.

— Что? Что? Стенгазета?

— Замечательно!

— Это мысль.

— Да работу, товарищи!

— Здорово, здорово! [127]

В уме промелькнули «роскошные перспективы» для нашей стенгазеты: на льду будет очень полезно, а там, на Большой земле, когда узнают, — поймут, что мы собираемся жить на льду всерьез и вообще все у нас не так плохо, как там представляют.

Тут же посовещались, наметили чудесное название — «Не сдадимся!» и принялись за работу.

Я выскочил из палатки, побежал в палатку Отто Юльевича:

— Отто Юльевич! Стенную газету выпускаем!

— Очень хорошо, — улыбаясь своей мягкой улыбкой, неторопливо проговорил Отто Юльевич.

— Вам придется написать в первый номер.

— Напишу, напишу.

— Сегодня нужно. Приходите к нам в редакцию и там напишите.

Обежал еще несколько палаток, заказал статьи. Договорился с женщинами — О. Н. Комовой и З. А. Рыцк, которые взяли на себя работу по переписке статей.

Когда вернулся в палатку, редакция работала «на полный ход». Горели полученные для редакции свечи; Федя Решетников на полу [128] на согнутых коленях рисовал первую карикатуру; добыли карандаши, несколько штук ученических тетрадей.

«Не сдадимся!» начинала жить.

Рядом с первыми ростками общественности шло формирование быта. Быт сформировывался удивительно быстро. Точный регламент общего трудового дня и почти невольный регламент дня личного — вот одна из отличительных черт нашего быта на льду.

Мы стали строже к себе и к другим и в то же время более внимательными и чуткими к своему соседу по палатке или по работе.

18 февраля мы отужинали, как всегда, около шести часов вечера. Дежурный по палатке Як Якыч (Яков Яковлевич Гаккель) мыл пожарное ведро с «Челюскина» (заменяло нам суповую миску) и готовился угостить нас чаем. Чаепитие в условиях нашей палатки — очень сложное предприятие: у нас не было ни чайника, ни металлического ведра, ни кастрюли с широким дном. Нас обслуживала посудина, принадлежавшая нашим биологам и представлявшая собой железный цилиндр, узкий, высокий, с крышкой. Чтобы согреть чай (из кусочков льда) в этим цилиндре, требовались вполне исправный примус и полтора часа времени. Кроме того в цилиндре еще имелась совершенно ненужная дырочка, которую постоянно приходилось затыкать щепочкой. Но мы привыкли к мелочам нашего быта и сегодня, как всегда, терпеливо ждали, когда Як Якыч справится с цилиндром. Даже больше: мы уже успели полюбить эти полтора часа между ужином и чаем. После дневной физической работы мы чувствовали себя еще усталыми и в то же время после ужина — сытыми. В ожидании чая мы сидели, лежали, полулежали на своих малицах, спальных мешках и занимались «интеллигентным трудом» — записями в дневниках, записных книжках.

Точно так же протекал и сегодняшний день. Но когда чай уже закипал в биологическом цилиндре, полотнища палатки раздвинулись, просунулась голова Володи Задорова:

— Давай на бюро, Сергей! Голова скрылась.

— Где будет?

— В палатке Копусова, — донесся голос снаружи, и мне показалась в этом голосе нотка гордости.

Еще бы не гордиться Володе Задорову, нашему секретарю! Первое бюро на дрейфующем льду сейчас займется своими деловыми вопросами… [129]

Первое бюро

Повестка первого бюро была очень короткой — всего один вопрос: «Сообщение О. Ю. Шмидта».

Привожу это сообщение полностью по записи в протоколе.

«О. Ю. Шмидт начинает с того, что с большой гордостью отмечает величайшую организованность, дисциплину, выдержку и мужество, проявленные всем коллективом челюскинцев в момент катастрофы. Очень разнообразный по своему составу коллектив тем не менее показал себя единым и сплоченным в ответственнейший момент экспедиции. Эти блестящие качества коллектива в целом — результат семимесячной политической работы, планомерно проводимой во время похода ячейкой ВКП(б), судкомом и прочими общественными организациями челюскинцев. Много сил отдал этой работе А. И. Бобров.

Тов. Шмидт информирует собрание о мероприятиях правительства по оказанию помощи челюскинцам.

— Положение наше вполне благоприятное. Мы можем спокойно ожидать, когда реализуются эти мероприятия, — говорит О. Ю. Шмидт.

Далее он сообщает об отдельных случаях упадочнических настроений, замеченных партийными товарищами на льдине. Регистрируя эти случаи, Шмидт намечает методы политической работы, которая будет продолжаться в лагере. Конечно о какой-либо массово-политической работе прежнего типа не может быть и речи. Но тем ответственнее роль отдельного коммуниста. Отныне каждый шаг коммуниста, каждый поступок должны быть строго продуманы, взвешены. Каждое слово коммуниста в любом разговоре с беспартийными товарищами — в палатке во время отдыха, на льду во время работы, в случайной беседе — должно быть непрерывной политической работой, которая здесь, в новых, трудных условиях, с успехом заменит нам массовую работу прежнего типа. В любую минуту, в любой обстановке коммунист обязан личным поведением возбуждать мужество беспартийных товарищей. Встречаясь с упадочническими настроениями, он обязан сейчас же ликвидировать их».

Речь Шмидта, то мягкая, товарищеская, теплая, то требовательная, категорическая, суровая, волновала до глубины души. В памяти и сейчас стоит эта палатка, освещенная «летучей мышью» (фонарь особой системы, не гаснущий на ветру), со смутными, неподвижными фигурами членов бюро, сидящих на полу. У камелька, по стене, по темным углам они застыли в разных позах. У тех, кто [130] ближе к фонарю, — напряженное и задумчивое выражение лиц. Вот вздернутое к «потолку» лицо Боброва в очках, на стеклах которых играет пламя «летучей мыши». Вот Ваня Копусов. Он сидит, подавшись грудью вперед, и смотрит через полотнище палатки куда-то в пространство. Куда он смотрит?

Там величаво проходит XVII съезд нашей партии. Туда смотрит сейчас вся страна. Там сейчас история перевертывает одну из самых замечательных своих страниц. А мы сидим здесь и ничего не знаем…

«Ну, что ж, — думалось может быть не одному под волнующую речь Шмидта, — мы ничего не знаем, что делается там, но мы знаем, что мы, коммунисты, обязаны делать здесь. Раз уж случилось, что 100 человек — рядовые граждане нашей страны — неожиданно привлекли к себе внимание всего мира, то мы, коммунисты, находящиеся в числе этой сотни, знаем, что нам нужно делать. Правда, среди сотни не все равноценны. Есть сильные и слабые, есть устойчивые и колеблющиеся. Но мы поможем слабым, подадим им руку. Колеблющимся мы будем непрестанно разъяснять ту очевидную истину, что в минуты опасности, а они несомненно будут, нужно спасать не самого себя, а весь коллектив. Пусть каждый усвоит, что, только спасая коллектив, он вернее всего и спасет себя лично…»

Шмидт кончил. Фигуры по углам ожили. Вспыхнули папиросы.

Но все молчали.

— Что ж, товарищи, — обратился ко всем Володя Задоров, наш секретарь, — будем вести прения по сообщению Отто Юльевича или нет?

Сразу запротестовало несколько голосов. Какие тут могут быть прения? Требования к коммунистам предъявлены ясные, четкие, определенные. Требования эти мы обязаны выполнять во что бы то ни стало. Будем беречь дорогое время и обойдемся без прений.

Последовало деловое предложение:

— Давайте, товарищи, вместо прений займемся вот чем. Уже со второго дня нашего пребывания на льду к каждой палатке прикреплен товарищ, некоторые из них присутствуют здесь. Заставим их рассказать, чем живет и дышит каждый челюскинец. И мы получим более или менее полную картину настроений во всем лагере. А на основании этой картины мы и будем говорить о тех или иных мероприятиях.

— Очень хорошо, — поддержал предложение Шмидт. [131]

— Говори ты первым, — предложил мне Володя Задоров.

Говорить первым?… Чувство ответственности пронизало меня. Говорить нужно, не считаясь с личными симпатиями или антипатиями. Говорить нужно, не преувеличивая достоинств и не щадя слабостей. Нельзя ошибиться ни в одном человеке. Нужно почувствовать его настоящую цену в новых условиях, в каких нам придется жить теперь, и правдиво рассказать об этом бюро.

Я вообразил себе всех своих сопалатников. Их шесть, кроме меня. Вот Федя Решетников — художник, единственный комсомолец в палатке. Но о Феде, пожалуй, не стоит и задумываться. Парень замечательный. Носа не повесит ни при каких обстоятельствах. Весь поход заставлял челюскинцев хохотать над его карикатурами. И здесь, на льдине, сегодня утром Федя с Баевским и мною выпустили первый номер первой на дрейфующем льду стенной газеты «Не сдадимся!» Номер вывешен на «площади», на открытом воздухе. Челюскинцы на морозе читают и смеются.

Федя — крупица золота среди нас…

А кто за Федей? Гидрограф, географ и биолог. Три беспартийных научных работника. Но у меня уже составилось твердое убеждение относительно этой троицы. Я убедился: все трое крайне… довольны, что поход «Челюскина» неожиданно получил столь интересную в научном отношении концовку, как дрейф на льдине в неизученном Чукотском море. Один из них даже дал статью в «Не сдадимся!», в которой горячо убеждал челюскинцев на всех деревянных предметах, находящихся в лагере, ставить клеймо: «Челюскин», 1934 г.».

Когда, мол, через несколько лет останки нашего лагеря — лагеря Шмидта будут прибиты к побережьям различных морей, они сыграют очень существенную роль в изучении течений наименее испытанного Чукотского моря… Нет, это славные товарищи, люди, с которыми не пропадешь…

Дальше — наш кинооператор. Он тоже беспартийный. Но главное — он очень молод. Чересчур молод. В нем как бы еще просвечивает образ его матери. Мы все это чувствуем по тому, как он вечерами ее вспоминает. А потом вспоминает блины и пирожки, которые она ему замечательно вкусно приготовляла. Впрочем за это нельзя упрекнуть его. Его мать в Ленинграде не мешает ему оставаться на льдине мужественным и веселым. Он — завзятый певун, остряк и рассказчик. Забавляет нас по вечерам до позднего часа, а по утрам будит песней: [132]

«Вставай, вставай, кудрявая. В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня».

Остается еще беспартийный журналист. Этот товарищ совершает уже четвертую полярную экспедицию. К сожалению, в его характере есть резкие, тяжелые черты. Он недостаточно внимателен и чуток к окружающим. У него эгоистические наклонности…

Итак в целом я могу со спокойной совестью похвастать своей палаткой.

— Настроение палатки крепкое, уверенное, чрезвычайно бодрое, — говорю я и даю краткие характеристики всем товарищам.

Когда я кончил, Ваня Копусов вдруг перебил:

— А что же ты не рассказываешь, как один пытался сегодня патефон на самолете отправить?

Вот история! Как я мог позабыть про этот скверный инцидент? Сегодня в лагере с утра ожидали прилета «АНТ-4». Должны были улететь женщины и дети. Норма багажа была ограничена десятью килограммами на человека. Тайком от Копусова, заведующего отправкой пассажиров, один из товарищей пытался переправить к самолету патефон, чтобы его доставили на берег.

Сообщение о патефоне явилось новостью для большинства членов бюро.

Этим я закончил сообщение про свою палатку.

С рассказом о следующей палатке выступил Толя Колесниченко. Он улыбался, рассказывая про свою палатку. Но палатке его в самом деле можно позавидовать. Из восьми обитателей — пятеро коммунистов, один — комсомолец. Мало того, что коммунисты. Большинство — студенты, практиканты Ленинградского водного института, будущие инженеры и судовые механики. Ребята все крепкие, активные, грамотные коммунисты. В партийной жизни на судне они играли видную роль. На льду за эти пять суток выдвинулись еще больше. Трое из них присутствовали на бюро.

«Какие могут быть настроения в такой палатке, как моя?» — говорила улыбка Толи Колесниченко.

О комсомольской палатке, большинство которой составляли кочегары, в протоколе первого бюро записано тоже очень лестно: «Бодрая, молодая, веселая, активная палатка. Настроение превосходное. Вечерами после дневной работы палатка хором распевает челюскинские песни». [133]

Всех палаток было десять. Но представители некоторых из них отсутствовали. Характеристики давали секретарь ячейки Володя Задоров и Толя Колесниченко. В результате сообщений выяснилось, что из всех палаток только две требуют пристального внимания со стороны партийной организации: палатка штурманов, где нет ни одного коммуниста, что затрудняет связь с ячейкой, и палатка строителей.

Но палатка строителей фактически перестанет существовать с завтрашнего дня. Строители полностью переселялись в только что отстроенный барак.

В тот же барак должны были переселиться женщины и дети, а также наиболее слабые физически мужчины. Бюро учло это обстоятельство и наметило соответственные мероприятия.

Как итог всех сообщений представителей палаток и последовавшего обсуждения в протоколе первого бюро записано следующее:

«…выяснилась полная картина настроения лагеря. В целом это настроение можно смело охарактеризовать как очень уверенное».

В заключение были внесены и приняты следующие деловые предложения:

«1. Завтра, 19 февраля, созвать общее партийное собрание, на котором напомнить товарищам об их обязанностях как членов партии.

2. Равномернее расселить коммунистов по палаткам. В барак, где концентрируются в большом количестве беспартийные, женщины, дети, а также слабая в политическом отношении группа строителей, переселить секретаря партячейки т. Задорова и председателя судкома т. Румянцева.

3. Наладить четкую организацию работ по извлечению остатков «Челюскина» и различных грузов, для чего разбить весь состав экспедиции на бригады по новому признаку».

Это постановление было первым шагом на пути к решению задачи, поставленной партийным руководством, — сохранить коллектив челюскинцев в новых, трудных условиях таким же единым, сплоченным, дисциплинированным, каким он оказался к моменту катастрофы.

С точки зрения этой задачи общая поверка настроений челюскинцев, проделанная на первом бюро, имела огромнейшее значение. Первые пять дней на льду были самыми трудными из всех последующих, трудными во всех отношениях. Поверка же показала, что челюскинцы выдержали эту пятидневку очень хорошо. [134]

Точка прицела

На первые дни на льду падает почти целиком все количество (вообще очень незначительное) случаев нарушения трудовой дисциплины, проявления упадочнических настроений и прочих антиобщественных проявлений у отдельных товарищей.

В первые дни произошла например такая история. Отдельные товарищи, участвуя в общей работе по спасению выгруженных с «Челюскина» продуктов, взяли себе в личный запас по нескольку банок сгущенного молока, консервов и кое-каких других продуктов.

Это быстро обнаружили. Последовало категорическое распоряжение Копусова: немедленно возвратить самовольно взятое в общелагерный склад.

Конечно возвратили, но дело этим не кончилось. Прежде всего встал вопрос: что предпринять в отношении виновных товарищей? Нужны ли меры наказания и если нужны, то какие?

Решили: не нужны.

Но в один из ближайших дней созвали общее собрание челюскинцев. На собрании имен виновных не назвали, но много и страстно говорили об их вине. Директива партийного руководства заключалась в том, чтобы отнестись к провинившимся товарищам по возможности бережнее. И хотя ни для кого не было секретом, о ком именно идет речь, — товарищей пощадили: ни одно имя не было названо.

Не все однако согласились с деликатничаньем руководства. В «Не сдадимся!» поступили негодующие статьи. Редакторы «Не сдадимся!» долго успокаивали авторов, своих товарищей, покамест не убедили их, что статьи печатать не нужно.

Редакторы были правы. В дальнейшем, за два месяца, ни одного подобного случая в лагере Шмидта больше не наблюдалось. А вот другой пример.

В момент гибели «Челюскина» два товарища, собравшиеся на зимовку, спасли личное имущество в большом количестве. За время, истраченное на это, можно было бы выгрузить ценные для лагеря вещи.

Этот случай и другой случай прямого нарушения трудовой дисциплины одним из товарищей стали поводом для экстренного заседания бюро. К участию в заседании привлекли актив. [135]

Заседание происходило через три дня после первого бюро, в той же палатке Копусова, почти в том же составе, но атмосфера заседания была иной — раскаленной.

Психологическая ситуация среди партийцев, подготовившая эту атмосферу, в основном возникла на почве решений первого бюро. Суть решений первого бюро (вернее, не решений, а высказываний на первом бюро): хороший, мужественный, дисциплинированный коллектив необходимо сохранить в новых, трудных условиях таким же хорошим, мужественным, дисциплинированным, сохранить во что бы то ни стало, любой ценой!

Заседание бюро началось с того, что один из коммунистов, по инициативе которого оно было созвано, заявил, что сегодня утром в лагере Шмидта произошло неслыханное нарушение труддисциплины. Один из беспартийных товарищей отказался участвовать в авральной работе, мотивируя тем, что он занят другой работой.

Товарищ действительно был занят другой работой, причем эта «другая» работа по неписанному уставу лагеря Шмидта освобождала товарища от всех прочих работ. Каждый челюскинец знал это отлично, ибо каждый челюскинец нес эту работу по очереди.

Но сегодня утром самое существование лагеря Шмидта было поставлено под угрозу. Утром произошло сжатие. Наша льдина треснула. Трещина пошла в направлении пище-вещевого склада. Складу угрожала гибель. И склад погиб бы, если бы своевременно не приняли мер. Спрашивается: как бы выглядели мы через неделю после гибели склада?

Драматичность утра еще усугублялась тем, что все здоровые и сильные отправились на аэродром встречать Ляпидевского (который не прилетел). В лагере оставались наиболее слабые физически и товарищи, которые несли в этот день обязательную работу «по очереди». На аврал по спасению склада вышли все находившиеся в лагере. Не вышел только один.

И имя этого одного упоминалось вечером на заседании бюро в связи с именем двух, которые спасли личные «вещички» в момент гибели «Челюскина».

Коммунист, по инициативе которого было созвано бюро, подробно изложил утреннее событие. Он требовал для виновных суровой кары.

Вторым выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции.

От него обычно не ждали резких суждений, но тут он заявил прямо: [136]

— Товарищ вполне прав, когда он чрезвычайно резко квалифицирует утреннее поведение…

Выступил третий товарищ:

— Мы должны позаботиться о том, чтобы своевременно изолировать наш коллектив от влияния подобных товарищей.

Выступил вслед за ним авторитетнейший представитель бюро:

— Оставим в стороне до возвращения на берег вопрос об отдельных лицах, а сейчас займемся вопросом общей организации работ

С ним резко не согласились.

Пятым выступил О. Ю. Шмидт. В его выступлении прозвучала «мягкая линия». На виновных конечно нужно как-то воздействовать. Но как? Тов. Шмидт предлагает организовать над провинившимися суд палатки.

— Что? Суд палатки?… Что это за штука «суд палатки»? Ну хорошо, что мы на льдине. А если бы мы находились в жакте — так значит организовать над виновным суд жакта или суд коммунальной квартиры?… Никуда не годится. Надо организовать над виновными обычный товарищеский суд! — так говорил следующий.

Снова выступил ответственный товарищ, входивший в руководство экспедиции:

— Нельзя передавать дело на суд палатки. Палатка — случайная ячейка. Передать нужно на судком.

В общем предложение Отто Юльевича явно отвергалось. Это было у нас чрезвычайной редкостью, когда отвергалось какое-либо предложение Отто Юльевича.

Выступило еще много товарищей. Выступали по нескольку раз. Все выступления били в одну точку: суд над виновными.

Снова выступил Шмидт. Он спросил всех присутствующих:

— А выгодно ли политически так ставить вопрос, как ставят здесь? Нужно ли выпячивать нескольких отдельных плохих людей в большом великолепном коллективе и выпячивать с протоколами, общими собраниями и т. п.?

Отто Юльевичу ответили примерно так:

— Чем резче мы будем проводить процесс самоочищения нашего коллектива, тем лучше будет для самого коллектива и значит тем лучше для страны.

Выступали еще. Вносили разные предложения. Все они отвергались, за исключением одного: организовать товарищеский суд.

Суд состоялся через день. Челюскинцы присутствовали до [137] единого… Барак! Свет коптилок! Торжественный состав суда! Подсудимые, испытывающие невероятный стыд!… И сто пар глаз, блестящих глаз, следят из темноты за судьями, за подсудимыми. Все, кроме судей и подсудимых, лежат или сидят на полу. Те, кто в углах, тех почти не видно: блестят одни глаза.

А за пределами барака — мороз, ветер, полярная ночь. Льдина дрейфует, со льдиной дрейфует барак, в бараке дрейфует суд, подсудимые, аудитория.

Двум товарищам, которые спасли все свое личное барахло, суд разъяснил основную заповедь лагеря Шмидта: если хочешь помочь себе, помогай коллективу; только помогая коллективу, поможешь себе.

В постановлении суда о третьем товарище был один замечательный пункт. Пункт гласил:

«При первой возможности выслать самолетом на землю в числе первых».

После прочтения приговора как-то неожиданно запели «Интернационал». Гимн пролетариата в бараке, на дрейфующем льду — Этого не рассказать! Я вслушивался в знакомые звуки, и дрожь пробегала по телу. Это была дрожь от сознания любви к своей стране, от желания жить и достойно творить дело своей родины здесь, на льдине…

«Осужденные» стали работать хорошо, никто их прошлым не попрекал, все подтянулись.

Единое целое

Партийная работа на льдине меньше всего выражалась в собраниях и заседаниях. В условиях постоянного теснейшего общения всех со всеми заседания и не были чересчур большой необходимостью. Вообще календарю, хронике, плану — этим вещам мало везло у нас.

Но попытки акклиматизировать их бывали.

На одном из открытых заседаний бюро (1 марта) А. Н. Бобров выступил с эффектным планом массовой работы. План предусматривал следующее:

1. Цикл лекций по экономической географии (Баевский).

2. История всеобщая: древняя, средняя (Бобров), новая (Шмидт).

3. Партучеба (Баевский, Бобров, Мартисов).

4. Диамат (Шмидт). [138]

5. Новые языки.

6. Проработка решений XVII съезда.

Кроме того предусматривались эпизодические лекции по самым различным вопросам, в том числе:

о Чукотке, о Персии, об Афганистане, Памире, Китае, Монголии;

о Пушкине, о фашизме, о русско-японской войне на море и прочем.

Заслушав этот план, один из членов бюро остроумно предложил:

— Предлагаю радировать правительству, чтобы оно не спешило с помощью нам: раньше 1 мая мы не успеем закончить учебную программу…

Алексей Николаевич очень рассердился на эту шутку.

Шутка шуткой, но при всем нашем огромном уважении к Алексею Николаевичу, старому большевику (он был уже в партии, а некоторые «члены бюро» еще не родились), большинство товарищей к предложенному плану отнеслось весьма критически. Товарищи попробовали было указать Алексею Николаевичу, что не стоит здесь, на льдине, заниматься вопросами коренной переподготовки людей. Практически все равно это большой пользы не принесет. Здесь, на льдине, важнее занять людей, чем учить их…

Алексей Николаевич выслушал наши возражения и заявил: никто, мол, ничего по существу не возразил, и поэтому он предлагает свою программу на утверждение бюро.

Программу приняли так, как предлагали единодушно критиковавшие товарищи.

Интересно подчеркнуть: все наши заседания, совещания, собрания постоянно были «тематическими», т. е. возникали на определенную тему. В повестках в большинстве стоял только один вопрос. «Разное», «текущие дела» — этого у нас не бывало.

Но основная партийная работа протекала конечно не на заседаниях.

Партийная работа органически входила в общую жизнь лагеря Шмидта, входила как важнейшая составная часть этой жизни, как часть, которая образовывала, формировала, направляла целое. Партийная работа проводилась всегда и всюду: в палатках, на работе, на охоте, в очереди у камбуза. Но конечно к ней не был приклеен ярлык: это, мол, партийная работа, и провожу ее во исполнение такого-то постановления.

В чем же конкретно выражалась эта работа, «техника» этой работы? [139]

Опять нужно сослаться на Отто Юльевича. На первом заседании бюро ячейки на льду Отто Юльевич сказал:

«Отныне каждый жест коммуниста, каждое его движение, каждое его слово — в любом разговоре с беспартийным товарищем: в минуты отдыха, в часы работы, за чаепитием в палатке, в случайной беседе на ходу — должны быть непрерывной политической работой».

Начальнику экспедиции глубоко верили, его любили, по образу его поведения строили собственное поведение. Начальник экспедиции был взволнован, когда говорил эти слова, и мы тоже были взволнованы.

И в течение двух месяцев ледяного плена любой из коммунистов помнил, что каждый его жест, каждое его движение, каждое его слово должны быть непрерывной политической работой.

Вот здесь и лежит секрет «техники». Этим и объясняется, что партийная работа на льдине стала частью всей нашей жизни, стала необходимым условием существования целого.

У нас на льдине через день, а иногда и каждый день, зачитывалась информация из внешнего мира. Зачитывалась она в бараке, и слушать собирались конечно все. Половина сообщений всегда относилась к нам, челюскинцам, к тому, как нас спасают. Понятно, с каким интересом мы выслушивали эти сообщения.

Например величайший восторг вызвало сообщение, что нам на выручку посылается «Красин». Бывалые «полярники» в составе челюскинцев знали, что такое «Красин», а коммунисты-челюскинцы понимали, зачем и почему посылается «Красин».

Мы «Красина» полюбили заранее. Ему предстоял героический поход южными морями (еще не знали, что пойдет через Панамский канал). Мы представляли, как будет «болтать» «Красина» в Индийском океане, и заранее жалели Красинских кочегаров.

Другая половина информационного бюллетеня относилась к событиям во внешнем мире. Бюллетень кратко рассказывал о важнейших событиях на нашей родине и во всем мире.

И самое важное тут вот что: информацию неизменно зачитывал сам Отто Юльевич. А в его изложении и с его комментариями все события во внешнем мире вставали в теснейшую связь с нашей жизнью на дрейфующей льдине. Такая подача информации — разве не деталь партийной работы?

Но как Отто Юльевич излагал мероприятия правительства по оказанию нам помощи! [140]

Перед нами вставала сила и мощь этого правительства, вставали нетерпение, ожидание, страсть страны.

Как в эти минуты мы любили свою страну! Какие клятвы мы произносили про себя!

«Вечера с информацией» происходили через день, иногда каждый день. Собиралось все население лагеря. Уходя «домой», в палатку, чувствовали себя обогащенными. «Вечера» были настоящей школой коммунистического воспитания.

Не школой, а уже комвузом были лекции Отто Юльевича по диалектическому материализму.

Какое место занял диамат в жизни лагеря Шмидта — это самостоятельная тема.

Я приведу главу из ледовой «Гайаваты». Она рисует всеобщий «диаматный уклон» в лагере. Глава так и называется:

Диамат

В ропаках, в Чукотском море, На вершине трех торосов, Он стоял, владыка ГУСМПа. Отто Манито могучий, И с вершины трех торосов Созывал народ барака, Созывал народ палаток.

От следов его струилась Майна, в пропасти срываясь, Вся сверкая льдом искристым. И перстом владыка ГУСМПа Начертал во льдах полярных Путь великого прохода: «Вот наш путь отныне будет».

От тороса взявши льдинку, Из нее он сделал трубку, Голубую трубку мира, И на ней зарубку сделал. И на майне у барака, Дымовой сигнал поставив, Закурил он эту трубку,

Всех сзывая на собранье. Дым струился тихо-тихо В блеске солнечного утра: Прежде темною полоской, После — гуще, синим паром; Наконец, коснулся неба, Раскатился над Чукоткой.

От палатки кочегаров, От палатки машинистов. От матросов, от ученых, От барака, от радистов — Все и всюду увидали Дым призывной трубки Отто. И старшие всех палаток Кочегаров, машинистов И матросов, и ученых, И барака, и радистов Закричали: «То наш Отто! Этим синим буйным дымом, Что вздымается до неба, Он сзывает на собранье, На совет нас созывает».

От палаток, от барака Чрез торосы, через майны, В теплых малицах оленьих, В кожтужурках, ватных куртках, В торбасах, ботинках крепких Шли старшие всех палаток, [141]

А за ними кочегары, Машинисты и матросы, Журналисты от «Известий», От «Вечорки», «Комсомолки»; Шел Баевский — Меджикивис, Аэролог Жирнопупов, Шел хитрейший Попокивис, Повелитель всех циклонов От Колымска до Аляски, Что считал себя ученым; Шел задорный «Гайавата», Ваня Копусов вихрастый; Шел старейший из партийцев Алексей Бобер редчайший; А за ним спешили в ногу Повелители науки Во главе со Хмызей Толстым; Позади всех снег топтали Штурманы, народ ретивый. Все спешили, как умели,

Пред лицо владыки ГУСМПа. Отто Манито могучий, Севморпуть создавший людям. Поглядел на всех с участьем, С отчей жалостью, любовью, Поглядел он на махистов, На котят-идеалистов, Механистов, прочих «истов», Диалектики не знавших.

И величественный голос, Голос, шуму вод подобный, Шуму многих сильных сжатий, Прозвучал ко всяким «пстам»: «Вам дан разум и сознанье, Вы учились в многих вузах, На рабфаках, в институтах. Вы росли в Стране советов, Воспитавшей вас с любовью Для того, чтоб помогали Вы в делах ее великих. Почему же, как слепые Двухнедельные щенята, Вы блуждаете в потемках На путях наук всех ваших? Ваша сила — в диамате; Он укажет путь в науках, Он наставником вам будет, Всем его законам мудрым Вы должны внимать покорно.

И умножатся успехи, Достиженья и открытая. Что вас ждут, когда вернетесь В край родимый, в край советский. Если ж будете вы глухи — Вы останетесь, чем были».

Так сказал владыка ГУСМПа, Отто Манито могучий.

Айс-Лонгфелдо

Апрель 1934 года

Лагерь Шмидта

Партийная работа стала частью жизни целого, и некоторые беспартийные товарищи скоро сделали для себя истинное открытие: они увидели, поняли, почувствовали коллектив и роль его в судьбе отдельного человека.

В середине марта мой сожитель по палатке, физик Факидов, улучив минуту, когда в палатке, кроме нас двоих, никого не было, заговорил со мною. Длинная сбивчивая речь его дословно мною не записана — передаю по памяти:

«Я решил вступить в партию. Мне сейчас 27 лет. К 30 годам я, верно, буду в партии. Эти три года я употреблю на то, чтобы достойно подготовить себя в коммунисты». [142]

— Очень хорошо, Ибраим, но как ты пришел к своему решению?

И Ибраим рассказал. Еще во время зимовки на «Челюскине» перед ним стали смутно обозначаться очертания того, что в нашей стране называется коллективом. На льдине Ибраим увидел больше. Ибраим увидел, как в коллективе растут люди. Нашу ячейку на льду Ибраим уподобил роли сердца в организме человека.

А напоследок, смущаясь, он признался, что только здесь, на льдине, он понял, что партия не помешает ему полностью отдаться любимой физике, той физике, рядом с которой конечно «недостойна» стать никакая другая наука.

Почти одновременно другой сопалатник — молодой гидробиолог Ширшов обратился с покаянием. Предварительно он увлек меня из лагеря далеко в торосы и там рассказал, как в 1930 году он был исключен из комсомола и как затем ложно понятое чувство самолюбия, мещанский анархический индивидуализм помешал ему во-время исправить ошибку, как затем он переживал ошибку сначала на «Сибирякове», потом на «Челюскине» и как только здесь, на льдине, он нашел в себе силу рассказать обо всем другому человеку.

Ширшов просил меня помочь ему.

Я переговорил с Отто Юльевичем, Задоровым, Бобровым. На «Смоленске» Ширшов подал заявление. Мы дали Ширшову очень хорошие рекомендации.

Это не единственный случай. Есть еще заявления о желании вступить в партию. Эти решения выношены на льдине. [143]

Машинист А. Апокин. Орлята

Корабль вышел в Баренцево море, имея на борту шестнадцать комсомольцев.

Мы друг друга не знали, так как «Челюскин» — новичок в советском флоте и в его команду пришли ребята с разных кораблей.

Но долго ли комсомольцам перезнакомиться?

Ячейка на корабле. Чем она живет? Она живет всей корабельной жизнью. Работает, учится, отдыхает. Ни одно начинание на судне не обходилось без комсомольцев, так же как оно не обходится без них на заводе.

Мы были ударниками на производстве. Соревнование на экономию топлива, авральные работы, перегрузка угля — словом, что ни делалось на судне — везде комсомол был на хорошем счету.

В машинной команде была организована комсомольская бригада. Ячейка взяла шефство над приборами и механизмами. Машины блестели.

Из комсомольцев здесь особенно выделялся Степа Фетин. Его [144] механизмы были в образцовом порядке. Среди кочегаров больше всего ценили комсомольцев Васю Громова, Паршинского и Кукушкина, среди матросов — Ткача.

Когда «Челюскин» застрял во льдах и стало ясно, что придется зимовать, надо было приучить людей к жизни в арктических условиях. Нас звали: на воздух, на лед! Но в прогулках участвовали немногие. Тогда мы организовали ежедневные физкультурные зарядки — ими руководил Решетников, а затем стрелковый кружок — им руководил Погосов. Прогулки сами вошли в быт. В стрельбе участвовали все без исключения. В свободное время и Отто Юльевич ходил с ружьем. Мы охотились на песцов.

Комсомольцы были на корабле организаторами досуга. Федя Решетников был главным затейником. Он создал струнный оркестр. Сам он играет и на пианино, и на балалайке, и на мандолине, и на гитаре, и на гребешках. Вместе с Шафраном Федя устраивал «Эстрадные выступления». Репетировали у себя в каютах. Сами были авторами, сами режиссерами, сами исполнителями.

В «эстрадных выступлениях» участвовала также Васильева. Она красиво танцевала с мотористом Ивановым. Они же сочиняли частушки на злобу дня, которые пела Васильева. Я помню, когда мы еще зимовали на «Челюскине» и ожидали самолета, чтобы вывезти часть людей на берег, у нас очень популярным стал куплет Васильевой и Иванова, который начинался так:

«Самолеты, самолеты, Где же ваши перелеты?… Самолетов не видать, Надоело ожидать».

Иной раз у нас бывали массовые танцы. Федя играет, а кто желает — пляшет.

На корабле регулярно происходили комсомольские собрания и заседания бюро. На бюро много говорили об учебе: время зимовочное, чтобы не терять год, давайте подтягиваться и учиться, всем учиться — и комсомольцам и беспартийным. Комсомольцы посещали кружок по изучению истории партии.

Некоторым учеба не давалась.

Кочегар Борис Кукушкин приходит и говорит:

— Хочу учиться, хочу, но у меня ничего не выходит.

С ним занимались индивидуально. Петров учил его арифметике.

С Громовым и Фетиным я занимался. Они с удовольствием ходили на уроки. [145]

Судовой комитет решил использовать время путешествия и зимовки для повышения квалификации молодежи. Ячейка горячо взялась за это дело. Из молодых кочегаров, машинистов, матросов были созданы технические кружки. С матросами занимались штурманы. Они рассказывали, как лучше найтовить, какие употребляются узлы и все, что нужно знать матросу для работы на корабле. Матросам давали элементарные знания по навигации и судовождению. Кочегарам рассказывали о горении, о топливе, о котлах, о машине.

Когда техническая учеба на корабле пошла хорошо, возникла идея организовать «пловучий техникум», по окончании которого можно приобрести специальность. Если учиться, то уж так, чтобы кочегар мог получить диплом машиниста, матрос мог стать штурманом, а плотник — бригадиром или десятником.

Директором техникума был выделен Колесниченко.

Я помню, некоторые настаивали на том, чтобы начать занятия 5 февраля. Но так как надо было составить программы и произвести запись (а это требует времени), — решили назначить открытие на 7 февраля. Все же из-за «недоделок» открытие техникума было опять перенесено. На этот раз на 13 февраля. Кто мог знать, что этот день жестоко и беспощадно разрушит все наши планы?

13 февраля я должен был после обеда начать с ребятами первое занятие по математике; как студент-практикант я был зачислен преподавателем.

Собрались в столовую.

— Товарищи, будем заниматься. Давайте устраиваться поудобнее.

Планируем. На буфете поставим доску. Тут усядутся пять человек, тут — семь. Сели, но тотчас же услышали скрип бортов. Вася Бармин говорит:

— Не придется ли вместо занятий на лед выходить?

— Ладно, посмотрим, пускай поскрипит… Успокоились. Но потом слышим — скрип усиливается. Кто-то сказал:

— Пойдем на палубу, узнаем, что за скрип.

Побежали — и с палубы в столовую мы больше уже не возвращались…

Степа Фетин, который развешивал доски, отправился в машину. Я забегаю к нему в каюту, он одевается. Спрашиваю:

— Ты что, Степка, на лед, что ли, думаешь выходить? Степа уже тонул раз — морской парень.

— А может и придется, — ответил он. — Я лучше оденусь. [146]

Он надел теплый свитер и пальто.

Я никогда не тонул, и «опыта» у меня было меньше. Выбежал на лед без рукавиц и потом целый час морозил себе руки.

Когда тонул «Челюскин», комсомольцы были на боевых постах. Миронов, Кукушкин, Могилевич, Паршинский, Громов, Фетин, Гуревич, Погосов до последнего момента находились на пароходе. Когда нос уже находился подо льдом, а на поверхности торчала лишь одна корма, на пароходе из 12–13 человек было 7–8 комсомольцев.

Валька Паршинский работал на корме. Ткач выбирал документы из кают, так как многие выбежали на лед без них. Погосов выискивал бочки с бензином для самолета Бабушкина. Только после команды: «Все на лед!» — они спрыгнули. Один Боря Могилевич ушел вместе с судном… Мы понесли тяжелую утрату.

И вот — корабля нет… Люди на льдине. Всего сто четыре человека, из них семнадцать комсомольцев; двое — повар Морозов и штурман Виноградов — вступили в комсомол на корабле. Сто четыре, среди них двое ребят — Алла и Карина, недавно увидевшая свет…

Но нас не сломила стихия — мы гордо и высоко несли ленинское звание и честь комсомола, преодолевая все трудности и лишения.

На льдине была организована молодежная, комсомольская палатка. В ней жили Паршинский, Кукушкин, Фетин, Бутаков, Громов и другие — десять человек. Это была образцовая палатка, самая веселая, жизнерадостная во всем лагере. Вечерами там собирались не только комсомольцы. Молодые и пожилые с удовольствием проводили время, Забывая о трудностях и неприятностях сурового дня.

После высадки на лед мы были еще больше, чем до этого, помощниками партийной организации. Мы решили не вести обособленную организационную работу, не созывали собраний и заседаний. Встречались три-четыре человека — члены бюро, активисты — и на ходу решали, что надо делать.

Например было решено развлечениями занять молодежную палатку по вечерам. Миронов ходил туда читать книги.

Однажды, правда, у нас было что-то похожее на заседание. Собрались члены бюро и актив. Говорили примерно час. Председательствовал Мишка Ткач. Протокола не вели. Речь шла о том, что на льду комсомол должен быть во всем впереди.

— Нужно быть комсомольцами и на льдине! — восклицали Миронов и Ткач. — Задачи, поставленные перед коллективом Отто Юльевичем — авралы, распределение дня, — должны выполняться аккуратно [147] и точно. Каждый комсомолец должен вставать вовремя, не опаздывать на работу, показывая пример остальным.

И комсомольцы не опаздывали.

Они шли на работу всегда первыми, всегда с песнями и всегда вели за собой остальную молодежь.

Мы действовали на слабых товарищеским, теплым словом, на отстающих — «подначкой», остротами, а на кого следовало — серьезным внушением либо коллективным воздействием.

В чем состоял долг комсомольцев в необычайных условиях ледового лагеря?

Быть примером не только в работе, в поведении, но и в состоянии духа.

В первые лагерные дни, когда среди очень незначительной части челюскинцев кое-кто поговаривал о невозможности нашего спасения, комсомольцы своим энтузиазмом, своим веселым настроением, своими шутками, своей работой воодушевляли всех и создавали то прекрасное настроение, которого мы потом окончательно добились у всех.

Комсомольцев расставляли на самые ответственные участки работы. Было время, когда важнейшей задачей было валяние лапши из муки и выпечка лепешек. Да, да, комсомольский долг — валяние лапши! На эту работу ставили комсомольцев, ибо вкусную лапшу и хорошие лепешки надо было сделать в плохих условиях. Было трудно. Печь была мала. В небольшой духовке нужно было быстро выпечь муку, полузамерзшую, всплывающую из майны. Мука оттаивала, и на ней создавалась испорченная корка. Мы, правда, имели галеты, но нужна была смена питания. Лагерю нужна была лепешка!

И когда наш ледовой «Наркомтруд» Колесниченко отправил «на лепешки» комсомольцев, мы это расценивали как политическую задачу. Мы послали туда Ермилова, Кукушкина и Морозова.

Морозов — молодой комсомолец — два дня твердил, что лапшу и лепешки сделать не удастся. Но парень скоро выправился и прекрасно работал по 10 часов в сутки. Лагерь получил и лепешки и лапшу! Комсомольцы несли ночные дежурства. В феврале — марте в широтах Чукотского моря ночи длинные. Надо было дежурить, чтобы предупредить о сжатии льдов, приближении медведей и всяких неожиданностях. Лучшие комсомольцы, в частности тогдашний секретарь комсомольской ячейки Ткач, были поставлены на ночную вахту. А такой труднейший участок, как аэродромы! Мы горды были [148] тем, что Отто Юльевич Шмидт назначил начальником аэродрома нашего Сашу Погосова.

Вы представляете себе, что это значит? Аэродромы находились в четырех-пяти километрах от лагеря. Между ними — ропаки, торосы, трещины. Пурга часто засыпала дорогу глубоким снегом, и по этому пути живущие на аэродроме во главе с Сашей тащили палатки, уголь, продукты, инструменты.

На аэродроме жило трое, из них двое комсомольцев — Погосов и Гуревич. Они были оторваны от лагеря иногда целые дни. Аэродромщики были лишены горячей пищи, которую имел весь лагерь. Они готовили себе пищу сами, сами же следили за отоплением палатки, а иногда и сами ходили в лагерь за продуктами. И Сашка Погосов вместе с Витькой Гуревичем показали, что значит комсомольская выносливость.

Вот еще пример того, каким большим доверием пользовались комсомольцы. По приказанию т. Шмидта все оружие было собрано в одно место. Отто Юльевич доверил оружие Саше Погосову, и он строго хранил его.

Комсомольцы на льдине продолжали корабельную традицию. Они были организаторами развлечений и культурного отдыха.

Городки. Их «выдумал» комсомол. Юрка Морозов был первый городошник. У нас были поломанные весла, и из них сделали городки. Строительного материала было много, из обломков делали палки. Играли в городки многие, как только были свободное время и хорошая погода.

Ожидаем самолет. Придется пойти на аэродром, но нет еще радио о вылете из Ванкарема. Вы представляете себе томительное ожидание радиограммы? А люди бросают палки, они играют. Снег очень плотно покрывает лед — прекрасная площадка для городков.

Вторая игра — «масло». Правда, название это брянское, из моих родных краев; эта игра именуется в разных местах по-разному. Играют так: в центре площадки и вокруг нее роются ямки. В центре кладется шар. Все стоят с палками у своих ямок. Один выбивает шар, и в это время происходит перебежка. Тот, кто гонял шар, должен захватить себе свободную ямку, а кто остался без ямки, остается гонять шар. Помню, первым начал игру с шарами машинист Нестеров.

Футбол. Его «основала» комсомольская палатка — Паршинский и Фетин. На футбольном поле у нас были настоящие ворота. Установили колья, положили сверху балки — честь честью. [149]

У нас было еще такое развлечение: пускали змей, обыкновенный детский змей. Затеял его Паршинский. У некоторых затем появилась мысль подвешивать к хвосту змея горящую массу, которая могла бы давать большой огонь — факельный сигнал для самолетов. Но в конце концов этого не нужно было: самолеты нашли нас без «змеиного факела».

Федя Решетников оформлял на льдине стенную газету, рисовал карикатуры. Вместе с Кренкелем, Шафраном, Мироновым он сочинял частушки-шутки. Помнятся такие:

«Я на льдине сижу, Льдина вертится, Ляпидевский не летит, Только треплется».

Или:

«Шерстью дышим, в шерсти спим Шерстью укрываемся, С шерстью кашу мы едим, Не заболеваемся». [150]

К слогу и рифмам особенно не придирались…

Еще на корабле ребята пели песенку о медвежатах. Их было много, стало мало, и песенка рассказывала о судьбе каждого медвежонка.

На льдине возник «ледовый» вариант «медвежат», написанный на манер детских песенок. Начинался он примерно так:

«Сто медвежат На льдине сидят И ждут, когда Их увезут со льда».

Нестеров, Решетников, Миронов и другие с частушками гастролировали по палаткам.

Среди комсомольцев уныние не находило себе места. Когда некоторые «силачи» заговорили о пешем походе со льдины на материк, — комсомольцы это считали бредом. Наши ребята были физически, пожалуй, самыми крепкими, но разве комсомольское благородство позволило бы им оставить женщин и детей, больных и слабых на произвол судьбы?

Когда в лагере состоялось заседание бюро партийной ячейки, среди партийного актива сидел Степа Фетин. Он должен был сообщить о состоянии молодежной палатки, и он уверенно заявил:

— У нас все нормально и все спокойно!

Лагерь был для нас школой большевистской выносливости, дисциплинированности, организованности, смелости и храбрости. Все наши ребята после ледовых испытаний стали на голову выше. Мы передали четырех комсомольцев в партию — разве это не выражение роста?

Сандро, или, как мы его звали, Сашка Погосов. Комсомолец с 1927 года. Рабочий. Механик. Активный, энергичный, прекрасный парень. Наш аэродромщик. Мы передали его в партию.

Федя Решетников. Бывший беспризорный. Молодой художник и старый комсомолец. И на судне и на льду он успевал не только работать, как и все, но и рисовать. Остроумный, компанейский, живой парень. Кавалер двух орденов. Мы передали его в партию.

Степа Фетин. Рабочий, сын рабочего. В комсомоле шесть лет. Был первым секретарем комсомола на «Челюскине». Без него ни одно дело не обходилось и на судне и в лагере. Комсомол передал Фетина в партию.

Саша Миронов. Матрос и журналист. Он совмещает эти две специальности и не может отдать предпочтение ни одной из них. Море и газета. Он говорит: полгода плаваю, полгода пишу. Саша [151] справлялся со всеми поручениями, какие ему давала ячейка. Комсомол передал его в партию.

А вот еще ребята.

Миша Ткач. Молодой комсомолец, он достаточно проявил себя и на пароходе и на льдине своей энергией и настойчивостью. Он был до меня секретарем комсомольской ячейки челюскинцев.

Кукушкин Борька. Ему 19 лет. На груди два ордена. Первый орден — Трудового красного знамени — он получил за Сибиряковский поход. Активный паренек. Ему нехватает знании, но он всеми силами стремится их получить.

Баранов. Жизнерадостный, веселый, боевой наш Гешка. Ему 17 лет. Мальчик! Самый молодой из всех нас, и он награжден двумя орденами.

Вася Громов. Кочегар. Крепыш. Самые трудные работы поручались ему, и он брал их своей силищей. Он удивлял всех энергией. Несмотря на свою молодость, был одним из лучших кочегаров на пароходе и одним из лучших работников на льду.

Ермилов. Кочегар. Вначале это был незаметный работник, а потом он показал себя образцовым комсомольцем. Он прекрасно справлялся на посту контролера по выпечке лепешек.

Единственная наша комсомолка Дора Васильева проявила себя меньше, чем другие комсомольцы, но и она принимала участие в массовой работе. На льдине она вместе с другими женщинами шила рукавицы.

Дора родила в Карском море Карину.

День ее рождения мы отмечали на вечере, посвященном Международному юношескому дню. Федя Решетников написал от имени Карины «обязательства», которые она дает комсомолу. Это были 24 пункта, которыми высмеивались слабые стороны некоторых наших челюскинцев. Например: «обязуюсь кроме слова мама больше никаких матерных слов не произносить и вызываю…» (следуют фамилии); «обязуюсь до 16 лет не употреблять спиртных напитков и вызываю…» (следуют фамилии). На льдине ребенку исполнилось шесть месяцев, и Доре конечно трудно было вести общественную работу.

Немного о себе.

Поход научил меня, как надо работать и жить в коллективе в трудные минуты.

Я в комсомоле с 1921 года. Член партии. Учусь в Ленинградском кораблестроительном институте на четвертом курсе. Пошел в поход на «Челюскине», чтобы познакомиться с состоянием корабля в [152] условиях плавания во льдах. Я участвовал в научно-исследовательской работе т. Факидова по испытанию корпуса корабля. Хорошо познакомился с тем, как ведут себя отдельные элементы судна: шпангоут, переборки. Когда инженер рассчитывает корпус корабля, он должен чувствовать, представлять себе его в работе, он должен видеть в эскизах и чертежах весь корабль в плавании — и среди волн и среди ледяных торосов.

Всего из книг не вычитаешь. Многое инженеру надо почерпнуть из жизни. И я черпал в нашей трудной экспедиции полными пригоршнями практический опыт.

Я скоро инженер и буду знать, как строить корабли. Я хочу строить арктические корабли, чтобы они резали, крошили, кололи и мяли те льды, от которых погиб «Челюскин».

Познакомился на судне и в лагере с диалектическим материализмом. В институте мы проходили диамат, сдавали даже зачеты, но глубины изучения не было. Лекции Шмидта были много интереснее, много ценнее и много содержательнее и ярче лекций в институте.

… Страна прислала нам спасение. Прилетели самолеты.

Василий Сергеевич Молоков — дядя Вася — предложил желающим сесть в парашютные ящики, тогда он в один полет вывезет не четыре, а шесть человек. Некоторые сочли это риском. Комсомольцы согласились летать под крыльями «Р-5». Одними из первых в ящики в порядке очереди сели комсомольцы. После этого со льдины отправляли на материк многих людей в парашютных ящиках самолетов Молокова и Каманина.

Когда вывезли из лагеря первых двенадцать человек, «медвежата» исполнялись так:

«Вот двенадцать повезли До самой до земли, И в лагере едва Девяносто два».

В дни, когда переброска людей на материк была в разгаре, когда в лагере оставалось все меньше людей, каждый комсомолец готов был улететь в числе последних, уступая очередь слабому товарищу. Если бы у комсомольцев были крылья, они полетели бы, как молодые орлята, освобождая место в самолетах другим!

С Витей Гуревичем произошел такой случай. Прилетел самолет Каманина, а на аэродроме никого нет, Погосов говорит Гуревичу:

— Витька, придется тебе лететь. [153]

— Не моя очередь, я должен быть с тобой на аэродроме.

— Видишь, на аэродроме людей нет, а кому-то лететь надо. Нельзя же самолет отправлять с одними вещами.

— Давай подождем, — упорствует Витя, — может быть кто-нибудь подойдет.

— Ждать нельзя, мотор работает на малых оборотах, задерживать машину не полагается. Сам знаешь.

После долгих убеждений улетел Гуревич, готовый уступить свое место более слабому и менее выносливому товарищу, ибо самые сильные должны были оставить лагерь последними, а каждый комсомолец хотел быть в числе самых сильных…

В числе последних шести челюскинцев, оставшихся в лагере, был Сашка Погосов.

12 апреля, за день до ликвидации лагеря, Погосов остался на аэродроме один. Он пошел в лагерь переговорить с последними жителями. Возвращаясь в сумерки, Погосов с трудом нашел аэродром. Он две недели не был в лагере. От торошений и сжатий дорогу за это время сильно изменило. [154]

Перед сном Саша осмотрел поле, переоделся — белье у него промокло, перекусил, что было, и лег спать. Лег в первый и последний раз один. Ночью проснулся от толчков и треска. Было темно, и он решил не вставать.

Утром 13 апреля Саша осмотрел аэродром. Увидел новую трещину поперек аэродрома, но не широкую и поэтому не опасную. Тогда он флагом и костром подал знак в лагерь, что аэродром цел.

Часов в двенадцать дня задымил костер в лагере. Это значило — есть радиосообщение, что самолеты вылетели. Вскоре показались три самолета. Еще вчера просили забрать из лагеря всех сразу. Бобров не мог улететь раньше других — он начальник экспедиции и должен оставить лагерь последним… Воронин — капитан. И он должен уйти последним… Кренкель не мог улететь потому, что он радист, он поддерживает связь с миром. Погосов тоже считал, что он должен улететь последним, ибо он начальник аэродрома…

Прилетели Водопьянов, Каманин со штурманом Шелыгановым и Молоков. К Каманину сел Загорский. Туда посадили и восемь собак. К Водопьянову сели Бобров, Кренкель и Иванов. К Молокову — Воронин и Погосов.

Когда все было готово, Погосов зарулил все машины в конец аэродрома. Первым взлетел Каманин, потом Водопьянов. Погосов развернул самолет Молокова и, держась за крыло, на ходу вскочил в машину. Молоков сделал по просьбе Воронина два прощальных круга над лагерем и взял курс на берег.

Последним обитателем лагеря был комсомолец Сандро… И когда он ногами оттолкнулся от льдины, — лагерь Шмидта перестал существовать… [155]

Кочегар И. Румянцев. Судком

Председателем судкома «Челюскина» меня выбрали в январе 1934 года, когда мы находились на судне и дрейфовали по Чукотскому морю.

Прежде чем рассказать о нашем необычайном судовом комитете на льдине или, как правильнее будет его назвать, о нашем «ледкоме», мне хотелось бы в нескольких словах рассказать о том, как я попал на «Челюскина».

Родился я в Нарве в 1895 году. Отец мой был кондуктором, мать — ткачихой. Работать я стал с 12 лет, когда умерли родители. До 16 лет работал на фабрике Кренгольмской мануфактуры конторским мальчиком, потом учился на ткача и затем пошел плавать. Мальчиком зачитывался романами Жюль-Верна, Майн-Рида, и книжки эти очевидно сыграли не малую роль в выборе мною профессии.

Плавал я с перерывами до 1924 года.

В 1918 году я участвовал в экспедиции Вилькицкого в Карское [156] море на «Вайгаче». Когда «Вайгач» затонул, нас подобрал речной пароход «Туруханск».

После 1924 года я работал кочегаром на фабриках.

В 1928 году меня выдвинули на хозяйственную работу — заведующим отделом экономики труда. Потом я был заведующим снабжением, и последняя моя должность — начальник спецотдела на фабрике «Картонтоль».

Из газет я узнал, что готовится экспедиция на «Челюскине». Меня эта экспедиция очень заинтересовала, потому что она шла северовосточным путем. Для меня, проделавшего не мало путешествий, Это было новостью.

Я обратился в Ленсовет к И. Богдановой, чтобы она помогла мне попасть на «Челюскина». Она переговорила с профессором Самойловичем, тот рекомендовал меня начальнику экспедиции, и я очутился на «Челюскине».

Итак мы сошли на лед. Перед нами, работниками судкома, встал вопрос: что нам делать как общественной организации, как организовать жизнь в новых, ледовых условиях?

На судне мы вели массовую работу. Были у нас технические и производственные совещания. Работал целый ряд кружков.

Но здесь ряд новых задач встал перед нами. Нужно было равномерно распределить теплую одежду. Сколько времени нам придется пробыть на льду, было совершенно неизвестно. Следовательно необходимо было установить определенную норму расходования продуктов. Продуктов у нас было достаточно, но все же многого нехватало, были дефицитные продукты. Как их распределять? Чтобы избежать недоразумений, мы проводили небольшие собрания, конечно без всяких протоколов и записей, тут же разрешали все щекотливые вопросы и успокаивали людей. Мы выделили общественный контроль в лице т. Апокина — члена судкома, для того чтобы наблюдать за правильным распределением продуктов.

Затем перед ледкомом встал вопрос об организации досуга: как занять свободное время, чтобы люди не впадали в отчаяние, не ныли, не рисовали себе мрачных картин?

Мы предложили нашему «массовому сектору» — т. Миронову организовать лекции. Лекции о Чукотке читал т. Комов, которому уже раньше пришлось зимовать в этих краях. Лекции о Якутии читал т. Хмызников, о Монголии — т. Баевский. Лекции были краткие, но интересные. Особенно хорошо читал Баевский. «Курс» каждого отдела продолжался три-четыре дня. [157]

Комсомольцу Саше Миронову мы предложили организовать игры. Организовали футбол, поручили это дело кочегару Паршинскому — физкультурнику. Сделали самодельный мяч, и, когда позволяли погода и время, ребята играли в футбол. Затем была организована игра «шар и масло»: брали пустые консервные банки и загоняли их в лунки.

На работу отправлялась обычно не вся палатка. Кто-нибудь один всегда оставался дневальным: мыл посуду, кипятил воду и т. д. Назначал дневального староста. У нас был такой случай: загорелась палатка. Если бы не было дневального, мы лишились бы части нашей жилплощади.

Мы внимательно следили за настроением товарищей. Взять хотя бы строителей. Они никогда не бывали на море. Естественно, наша ледовая обстановка для них была особенно тяжела. Им казалось, что спасение невозможно. И вот я стал частенько наведываться в палатки строителей, рассказывал им о спасении экспедиции Нобиле нашими советскими летчиками и моряками. Приводил и другие конкретные примеры выхода из подобных тяжелых положений. [158]

Но так как подробностей я и сам не знал, то предложил, чтобы им об этом рассказал Филиппов — участник знаменитой спасательной экспедиции «Красина». Он обошел несколько палаток и подробно рассказал об этой исторической экспедиции.

Поддержание бодрого настроения в лагере было одним из важнейших участков нашей массовой работы.

Кроме вопроса о продовольствии очень остро у нас стоял вопрос с топливом — без топлива мы не могли бы ни сварить пищу, ни обогреться. Мы созвали в бараке расширенный пленум ледкома, заслушали доклад старшего механика о количестве топлива и о том, как он думает его расходовать. Посыпались предложения о том, как использовать топливо более рационально.

Помню предложение Леши Апокина растянуть запас топлива не на два месяца, как предлагал механик, а на три и выделить одного из товарищей для учета расходования.

Соревнование у нас происходило совсем по-особому. Все бригады работали настолько хорошо, что приходилось иногда их удерживать, чтобы люди чрезмерно не изнуряли себя, хотя наряду с этим пришлось ставить вопрос и о дисциплине и о таких проступках, которые в нормальных условиях являлись бы совершенно незначительными. Например человек немного больше покурит, немножко позже придет на работу и уйдет раньше минут на десять. Правда, таких случаев было всего два-три на коллектив в 104 человека. Но мы решили и этого не допускать и, обсудив на бюро и судкоме, передали «дело» в товарищеский суд. Было достаточно одного такого суда, чтобы совершенно прекратить малейшие нарушения трудовой дисциплины.

Тяжелыми в смысле настроений и переживаний были у нас дни ожидания прилета самолетов.

Каждый день мы получали сведения о предстоящем прилете самолета и ходили на аэродром с женщинами и детьми. Ходить приходилось километра три-четыре туда и столько же обратно. А самолетов все нет и нет. Тут пошли разговоры о том, что если мы в состоянии делать по шесть-семь километров в день, то можно ведь дойти пешком и до берега. Ведь берег находится в 150 километрах от лагеря!…

Мы созвали по этому поводу общее собрание. На этом собрании было доказано, что подобный план неосуществим, так как у нас [159] нет ни собак, ни нарт, что нам пришлось бы тащить на себе и топливо, и свою теплую одежду, и палатки, и продовольствие. А самое главное — мы потеряем радиосвязь, и тогда уже нас никто не найдет. А женщины, дети, больные и слабосильные? Несколько человек спасется, а остальные наверняка погибнут. Больше эти разговоры не возобновлялись. [161]

Заместитель начальника экспедиции П. Баевский. Стенная газета

С первых же дней похода на «Челюскине» решено было начать издание стенной газеты. Назвали ее «СМП» — «Северный морской путь». Редактором был я.

На корабле стенная газета выходила примерно раз в две-три недели. Мы приурочивали ее выход к выдающимся этапам нашего похода. Задолго до выхода газеты намечался, если можно так выразиться, ее стержень, ее «гвоздь». Так, когда в Карском море нам пришлось провести несколько авралов для переброски угля из носового трюма в бункер, стержнем очередного номера газеты были наша авральная работа и соревнование различных бригад. Когда выяснилось, что мы зазимуем, в центре газеты была зимовка: все материалы были связаны с бодрым и удачным проведением зимовки.

Мы стремились привлечь наибольшее количество товарищей в число рабкоров. После того как составлялся примерный план очередного номера стенгазеты, он обсуждался с отдельными группами в составе экспедиции (комсомольцы, плотники, зимовщики острова Врангеля), [162] а также с отдельными товарищами. Благодаря подробному ознакомлению всего коллектива с планом ближайшего номера мы имели большое количество материала. Этим объясняется то, что наша стенгазета из номера в номер все увеличивалась в своих размерах. В период зимовки она достигала размеров, относительно которых челюскинцы шутили, что скоро нашей стенгазетой придется раза два обмотать весь корпус парохода.

Большое значение придавали мы оформлению газеты. Им занимался наш художник Федя Решетников, его помощником был моторист Саша Погосов. Решетников периодически выпускал как добавление к «СМП» номера «Ледового крокодила».

Большое место в стенгазете мы уделяли литературной страничке. Здесь были очерки, фельетоны, стихи, эпиграммы. Главное участие в этой страничке принимал поэт Сельвинский. Его чеканные остроумные эпиграммы крепко запомнились. Уже в первом номере газеты он поместил эпиграммы на Шмидта, Кренкеля и Громова.

Отто Юльевич после тяжелой работы в течение дня любил вечером отдохнуть за «козлом»: так моряки называют игру в домино. В «козла» Отто Юльевич играл с тремя партнерами, и все мы лишались в связи с этим его общества и его беседы по вечерам. Многим хотелось, чтобы Отто Юльевич несколько снизил темпы игры в «козла». На помощь пришла эпиграмма Сельвинского:

«Пройдет сезон, и Отто гордо Предъявит миру два рекорда: Пять тысяч двести восемнадцать Сплошных челюскинских узла И семь миллионов триста двадцать Четыре… партии в «козла».

Эпиграмма достигла своей цели. Отто Юльевич долгое время значительно реже играл в домино, и таким образом мы получили возможность проводить с ним вечера.

Сельвинский и Громов «конкурируют» друг с другом в использовании нашей радиорубки. И Сельвинский пишет о Громове:

«Да, тяжело свой облик в бронзе высечь! Сему препятствует небезызвестный рок. Борис в каюте сеет десять тысяч, А вот в газете всходит десять строк».

Всеми нами любимый радист Эрнест Кренкель обладал завидным достоинством. Его речь часто была напыщенной и громоподобной, [163] притом с некоторой нескромной игривостью. Сельвинский преподносит такую эпиграмму:

«Эй, аптекарь! Глуховат ты, Дай скорее в ухо ваты. Видишь: грозный, как утес, Входит Кренкель тароватый, Феерического мата Пиротехник-виртуоз».

Досталось и Феде Решетникову. Пожалуй, это был единственный случай, когда ему самому досталось — обычно же все по очереди падали жертвами его остроумных карикатур. Один из наших поэтов разразился против Феди таким четверостишием:

«Он ростом не удался: щупл и худ, Он по профессии — художник, Фигурой он — и заяц и верблюд, Рисует он, как плохонький сапожник».

Весь коллектив, в том числе и автор эпиграммы, восхищались рисунками Решетникова. И реакция читателей на эпиграмму была положительной для Феди, против чего впрочем и не думал возражать сам автор. Это был дружеский шарж очень расположенного к нему товарища.

Нам пришлось вести большую редакционную работу. Основной нашей задачей было привлечение к газете матросов, кочегаров, плотников. Приходилось в длинной беседе с таким будущим рабкором установить тему его статьи или заметки, а иногда и помочь ему написать. Такая работа с неопытными рабкорами приближала к газете весь коллектив.

В первые же дни после выхода на лед было решено продолжать издание газеты. В этом деле большую активность проявил писатель, секретарь нашей экспедиции Сергей Семенов.

Первый номер стенгазеты на льдине выходил при исключительной активности почти всего лагеря. Десятки людей буквально бросились на работу для стенной газеты: кто писал статью, кто собирал материал для очерка из жизни лагеря, кто переписывал материал. Стенная газета, пожалуй, оказалась каналом для психической разрядки. Уж если выходит газета, значит ничего особенно страшного в нашем положении нет — так думали многие. И то, что [164] руководство экспедицией и партийная организация нашли возможным заняться газетой, лучше всяких успокоительных слов действовало на коллектив.

Много думали над заголовком газеты, выпускаемой на дрейфующей льдине. Хотелось в заголовке выразить нашу волю к победе и вместе с тем дать заголовок короткий, ударный, легко запоминающийся. И мы назвали газету «Не сдадимся!»

В заголовке указали местонахождение редакции: «Чукотское море, на дрейфующей льдине», и отметили, что газета является органом партийной ячейки, ячейки комсомола и бывшего судкома.

Мы наметили выпуск первого номера газеты на четвертый день после того, как сошли на лед. Мы еще ничего не знали о мероприятиях правительства по оказанию нам помощи. Было ясно одно: нам предстоят долгие дни пребывания на льдине. Для того чтобы спокойно и сплоченно прожить это время в лагере Шмидта, нашему коллективу нужны организованность, бодрость и уверенность.

Передовые статьи Шмидта, Семенова, Баевского звали к этой организованности. «Мы на льду, но и здесь мы граждане великого Советского союза, — писал Отто Юльевич, — мы и здесь высоко держим знамя Республики советов. Весь мир следит за нами. Покажем же, как даже в такой исключительной обстановке работают советские граждане под руководством своего правительства и коммунистической партии».

В таком же, как и Шмидт, смысле высказывался Сергей Семенов в написанной им от имени редакции передовице: «Эта газета, выпускаемая в такой необычной обстановке, в палатке на дрейфующем льду, на четвертый день после гибели «Челюскина», является ярким свидетельством бодрости нашего духа. В истории полярных катастроф мы мало знаем примеров, чтобы столь большой и разнохарактерный коллектив, как челюскинцы, встретил момент смертельной опасности с такой величайшей организованностью, а его вожди проявили бы в этот момент такую мужественную и твердую распорядительность. Миллионы трудящихся всех стран следят за нами с тревогой, с надеждами, с восхищением. Пусть никто не сомневается в том, что в распоряжении правительства могучей социалистической республики окажется достаточно средств для обеспечения нам верной помощи».

В статье «Задачи коммунистов» Баевский писал: «Мы находимся в обстановке, требующей максимальной организованности и дисциплинированности всего коллектива. Мы — сыны великой ВКП(б). [165]

Труднейшие наши испытания мы преодолеем, и большевистский коллектив «Челюскина» вместе с беспартийными впишет новую изумительную страницу в дело освоения Арктики, в дело социалистического строительства нашего Союза. Нас, коммунистов, партия будет ценить по всей нашей работе, особенно по нашей работе и коммунистическому поведению на дрейфующей льдине. Будем достойны одобрения нашей партии, заслужим эту величайшую для каждого коммуниста честь».

Весь остальной материал первого номера газеты был подобран так, чтобы помочь организации нашего быта и нашей работы.

Гаккель в статье «Изучим дрейфующие остатки «Челюскина» внес предложение выжечь надписи раскаленным железом на всех деревянных частях и вещах, находящихся в палатках. «В будущем, — писал он, — когда летом 1934 года разрушится льдина, на которой расположился лагерь Шмидта, все деревянные остатки «Челюскина» будут унесены течениями и дрейфом в разные стороны. И вот, по тому, где будут выловлены эти остатки, мы сумеем судить о направлении течений и дрейфа, о направлении ветров и их скорости в этом районе».

Предложение Гаккеля понравилось. Обитатели лагеря вырезали ножом или выжигали раскаленной в камельке проволокой упоминание о том, что данный кусок дерева или деревянная часть находилась в лагере Шмидта на дрейфующей льдине.

Борис Громов дал интересную статью о строительстве челюскинцев. Он тщательно подобрал все факты, характеризующие нашу работу в лагере по устройству быта. В частности он подытожил все спасенное нами во время аврала в момент гибели корабля. Все убедились, что выброшенных продовольственных и вещевых запасов нам хватит на два-три месяца.

В стенгазете была помещена статья старшего механика Матусевича — «Работа машинной команды во время аварии». В этой статье Матусевич описывал последние часы «Челюскина». Гидрограф Хмызников дал сводку о местонахождении лагеря и о дрейфе льдины.

Первые номера газеты были щедро снабжены рисунками Феди Решетникова. В рисунке «А есть ли у вас вид на жительство?» Решетников изобразил Шмидта, недоуменно и виновато разводящего руками в ответ на вопрос, обращенный к нему тройкой: нерпой, моржом — «представителем» ледкома — и белым медведем — «комендантом» ледяных просторов Арктики. [166]

Строительство лагеря Шмидта Решетников показал в рисунке «На смену хижинам мы строим дворец». Решетников нарисовал скверно поставленную, провалившуюся палатку и прекрасный барак с гордо развевающимся красным флагом.

В дружеском шарже «Отто Юльевич Шмидт в своей палатке» нарисован Отто Юльевич, голова которого выглядывает из-под полотнища палатки, а борода примерзла к льдине.

Другие рисунки Феди — «В палатке за трапезой», «На камбузе», «Радиостанция» — передают весело и живо особенности нашего быта и нашей работы.

В этом же номере Решетниковым был нарисован портрет погибшего Бориса Могилевича, помещенный над некрологом.

Все свои рисунки Решетников выполнял в поистине нечеловеческих условиях. Ему приходилось рисовать или сидя на корточках, сгорбившись, или лежа на животе. Несмотря на это, они были хорошо исполнены. Лагерь Шмидта восторженно реагировал на эти рисунки и карикатуры.

Первый номер «Не сдадимся!» много сделал для консолидации всего нашего коллектива, и мы решили продолжать регулярное издание газеты.

В дальнейших выпусках решили ввести отдел «Последние часы «Челюскина». Нам хотелось по свежим следам восстановить все то, что видели и переживали многие из нас в те трагические два часа, когда «Челюскин» шел ко дну.

Строительство лагеря, все наши усилия, направленные на улучшение быта, на перестройку палаток, мы решили отразить в особом отделе — «Строительство лагеря Шмидта».

Кроме этих двух важных отделов в каждом номере газеты мы давали сведения о том, где мы находимся, и текущую информацию. В материалах под заголовком «Где мы находимся?» Хмызников знакомил лагерь с запутанной кривой, по которой дрейфовала наша льдина. В информации мы давали сведения о продвижении к нам самолетов и спасательных экспедиций на пароходах.

Второй номер нашего «Не сдадимся!» по обилию материала напоминал бесконечно длинные номера газеты «СМП» на борту «Челюскина». Во втором номере уже появились и фельетоны.

С особенным интересом был встречен фельетон «Осколки нашего быта», имевший подзаголовок — «С карандашом по лагерю». [167]

Фельетон весело прогуливался по лагерю. Вот как описывалась в нем например палатка научных работников:

«С утра до последней предсонной минуты, с перерывами на работу и проглатывание пищи, заведены языки Феди Решетникова и Аркаши Шафрана…

Ради вольности веселой Собралися мы сюда… Из бокалов полновесных Пьем о надеждою чудесной…

с большим вкусом хором выводят Шафран, Решетников, Хмызников, Семенов и другие. Затем Хмызников начинает сочно и с большим знанием дела говорить о вкусных вещах. Здесь и лососинка, и севрюжка, и грибки, и свиная отбивная, и рассольник, и кулебяка… Чего, чего только здесь нет?… У всех текут слюнки… Наконец кто-то бешено протестует против утонченного издевательства».

Или вот описание времяпрепровождения в палатке Факидова и Иванова, двух «отшельников», как называли их в лагере:

«Иванов сиротливо подпер лицо рукою. Он поет жалобные, печальные русские песни: то о замерзающем ямщике, то о чьей-то грустной кончине. Столующийся Баевский читает вслух «Гайавату». Факидов фантазирует о том, как дома, в Ленинграде, он будет есть суп только из кружки и только вилкой, как он будет объясняться в любви только на ледокольном языке:

«Я очарован вашими обводами. Ваш нос — форштевень. Ваш рот — форпик С креплениями. Я хочу держать в своих стрингерах Ваши шпангоуты».

В этом фельетоне и в ряде последующих мы заразительно смеялись.

Во втором номере Решетников дал два «крупных полотна»: «Так могут о нас думать» и «В новых условиях — новая обстановка».

В первом рисунке Федя изображает, как могут о нас, челюскинцах на льдине, думать наши враги. Рисунок полон ужасов: вот какой-то челюскинец грызет от голода свою собственную ногу. Вот целый хоровод из восьми фигур. Они сплелись в круг, причем каждый из них пытается утолить голод пожиранием своего соседа. У одного проглочены уже обе ноги, но это не огорчает пострадавшего. Он не чувствует постигшего его несчастия и в свою очередь вцепился зубами в мягкие части третьего челюскинца. Вот обжора-аэролог Шпаковский поджаривает на примусе чью-то женскую ногу. От голода и предвкушения еды у Шпаковского текут слюнки. За ним из-за бугорочка жадно наблюдает фотограф Новицкий.

Какой-то челюскинец почти целиком уже проглочен белым [168] медведем. В этого медведя из трехлинейки, покрытой многопудовыми сосульками, целится помощник завхоза Канцын. На треноге из весел подвешен котел, и в нем варится обед.

Тут же Решетниковым вывешено юмористическое меню:

Первое блюдо — «бульон из сапог».

Второе блюдо — «печеные ремни».

Более деликатное блюдо готовится в качестве диэтического. Вместо бульона из простых сапог здесь готовят бифштекс из валеных сапог.

На краю большой льдины, на которой происходят такие ужасные вещи, сидят три сумрачных и настороженных полярных ворона и ждут той минуты, когда обитатели лагеря Шмидта станут их добычей.

В таких мрачных тонах изобразил Решетников то, что думают о нас наши враги, как хотелось бы им представлять лагерь Шмидта.

И тут же рядом Решетников дает ответ всем тем, кто готов был клеветать на лагерь Шмидта. В левом углу рисунка «В новых условиях — новая обстановка» изображен наш продовольственный склад. Он называется:

«Универмаг «Красный ропак». Все для жизни!

В этом универмаге можно получить все. Здесь отпускают и валеные сапоги и кусок свинины».

На горизонте изображена наша знаменитая вышка. Под нею на месте гибели «Челюскина» вывеска: «Дереворазработки производит артель «Раз-два-взяли!»

Так Решетников рисует место, где мы вылавливали все оставшееся после гибели «Челюскина».

В правом верхнем углу нарисованы «фабрика-кухня» и наш барак, обложенный снежными «кирпичами».

В центре — рисунок, изображающий работу уличного фотографа. Рисунок озаглавлен: «Фотоисторический момент. За одну карточку одна галета». Фотограф — это толстый, небольшого роста Петр Карлович Новицкий, весь укутанный в меха и теплую одежду. На фоне примитивной уличной фотодекорации он снимает челюскинку. На декорации изображены: гибнущий «Челюскин», перевернутая луна, дирижабль имени «Правды», марширующие белые медведи и какая-то фантастическая гондола с гребцами.

Оба этих рисунка Решетникова буквально произвели фурор. [169]

Во втортом же втором номере «Не сдадимся!» были помещены чрезвычайно интересные статьи Хмызникова, Филиппова и Расса о последних часах «Челюскина». На месте передовой мы поместили радостно взволновавшую нас телеграмму Политбюро, в которой товарищи Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе и Каганович слали нам свой горячий привет и высказывали уверенность в том, что нашей борьбой на льдине мы вписываем в историю освоения Арктики новые славные страницы.

Мы отметили особой статьей шестнадцатую годовщину Красной армии. Бобров дал статью о возобновлении культработы, Кренкель — о работе радиостанции. В статье «Экономьте топливо» Матусевич подробно сообщал о наличии на льдине разных видов топлива. Нам приходилось экономить топливо, ибо мы должны были предвидеть возможность затяжки спасения всего населения лагеря на три, даже на четыре месяца. К этому и призывал старший механик Матусевич.

Мы выпустили всего три номера «Не сдадимся!» Когда четвертый номер был уже подготовлен к выпуску и все материалы собраны, [170] героическими усилиями летчиков лагерь Шмидта был ликвидирован. Четвертый номер газеты так и не увидел света.

Если первые два номера вышли на плотной белой бумаге, то третий номер нам пришлось выпустить на темнозеленой оберточной бумаге. В заголовке второго номера Федя нарисовал нашу сигнальную треногу с большим столбом черного дыма, вздымающегося к небу и показывающего место нахождения лагеря Шмидта подлетающим самолетам. В третьем номере в заглавном рисунке Решетников дал силуэт четырех самолетов, летящих один за другим и опускающихся на нашу льдину.

В третьем номере газеты мы поместили наш ответ на приветствие Политбюро. Мы писали:

«Мы спокойны за свою судьбу. Мы не сидим без дела. Насколько возможно, продолжается научная работа. В лагере челюскинцев на льду даже те, кто впервые оказался в Арктике, закрепляются за арктической работой. Мы знаем, что вся наша дальнейшая жизнь и работа должны быть ответом на ваше приветствие и вашу помощь. Под вашим руководством наш отряд готов к дальнейшей борьбе за выполнение поставленных задач».

В третьем номере мы, как в самой заправской фабрично-заводской газете, особыми статьями отметили и годовщину свержения самодержавия, и международный женский день, и день Парижской коммуны. Особой статьей отметили месяц со дня гибели «Челюскина». Секретарь нашего партколлектива Задоров осветил состояние партийной работы на льду.

И в этом же номере у нас были наши обычные отделы: «Последние часы «Челюскина», «Где мы находимся?», информация и хроника лагеря.

Лагерь Шмидта ликвидирован. Челюскинцы разбросаны по просторам Чукотки. Тонкой лентой тянутся они пешком и на собачьих нартах от Ванкарема до Уэллена. Большая часть их уже сосредоточена на культбазе в бухте Лаврентия. Наступает день 1 мая. В бухте Лаврентия мы выпускаем очередной номер нашей стенгазеты, но он уже гордо зовется: «Не сдались!»

Этот номер в оформлении резко отличается от предыдущих трех номеров. Те номера писались карандашом, печатными буквами, на узких полосках скверной бумаги, полоски наклеивались на основу стенгазеты. «Не сдались!» имеет уже иной вид. Весь номер напечатан [171] на машинке. Он удобен для чтения, вывешен в светлом, теплом доме. А предыдущие номера вывешивались или на открытой площади, или, когда было ветрено, в темном и сумрачном бараке.

Исключительное значение для всех нас, челюскинцев, имела эта своеобразная газета «Не сдадимся!» Она являлась мощным средством сплочения и консолидации всего коллектива. И статьями, и рисунками, и регулярной периодичностью своего выхода она вливала бодрость и уверенность в то, что наше положение не так тяжело и опасно, что мы спокойно и уверенно можем ждать наступления дней, когда прибудут к нам самолеты, так щедро брошенные нашим правительством на помощь.

Наша газета будет достоянием Арктического музея. Она будет памятником о лагере Шмидта, о сотне советских людей, организованно и мужественно боровшихся на дрейфующих льдах Чукотского моря. [172]

Зоолог В. Стаханов. В штабной палатке

Тотчас после того как не стало «Челюскина» и мы на льдине произвели перекличку, я получил распоряжение начать разбивку лагеря в тех местах, где мне укажет капитан. В качестве помощников мне были даны геолог Рыцк и геодезист Васильев. В первую очередь надо было поставить палатку для радиостанции. Временно все радиоимущество помещалось в маленькой покосившейся палатке физика Факидова. Здесь же временно разместились женщины и дети.

Когда стемнело, три большие палатки уже были поставлены. В одну из них мы перенесли радиостанцию. Кренкель, Иванюк и Иванов принялись за настройку своих аппаратов, сделав отвод от антенны в палатку. В этом небольшом брезентовом помещении, куда еще отовсюду дул ветер, нашли приют почти все научные сотрудники экспедиции и представители печати. В палатке устроились на ночлег помимо трех радистов гидрограф Хмызников, геодезист Гаккель, гидробиолог Ширшов, писатель Семенов, корреспондент Громов, художник Решетников, кинооператор Шафран и я. [173]

На утро помещение надо было перестроить так, чтобы оно стало удобным для работы радистов. Кренкель, Иванов и я принялись за это дело. Мы перетянули брезент, застелили пол фанерой и люковинами, подвернув под них боковые брезентовые крылья так, чтобы ветер не мог задувать и снег не мог проникать внутрь. Стенки палатки с наружной стороны обложили льдом и снегом для прочности всей постройки и для ее утепления. Внутри, посредине, установили маленький камелек, вывели наружу трубу — и наша обитель благоустроена.

У стенки против входа в палатку мы соорудили деревянный столик, на котором установили приемник, передатчик и аккумуляторы. Здесь же хранились и ящики с запасными частями для радиостанции, а также всякие специальные приспособления вроде волномера и пр.

Наше домашнее хозяйство было несложно: три кружки, одна ложка, вилка, моя норвежская финка, алюминиевый тазик — и все. Я сделал из фанеры маленькую полку, на которой, как мне казалось, в образцовом порядке, совсем как в кухне, разложил посуду.

Камелек топили дровами. Распиливали бревна, всплывшие на майне, где погиб «Челюскин», на маленькие чурбашки, раскалывая их потом на поленца. В палатке нужно было поддерживать среднюю ровную температуру, не разводить сырости, которая могла бы вредно отразиться на работе аккумуляторов. Надо было держать температуру несколько градусов выше нуля, чтобы дать возможность Кренкелю успешно работать и делать записи в радиожурнале.

14 февраля с утра в нашу палатку пришел О. Ю. Шмидт. Радиостанция еще не была окончательно налажена. В 4 часа 50 минут по местному времени была установлена связь с Уэлленом.

Поскольку радиостанция была одним из главных мест для связи и оперативных работ в лагере, Отто Юльевич большую часть своего времени проводил у нас. Здесь У него происходили деловые разговоры с капитаном и помощниками, сюда же он вызывал разных товарищей для бесед и инструктирования. Таким образом с первых же дней за радиорубкой по справедливости установилось название штаба лагеря Шмидта.

Шмидт поставил для себя маленькую одноместную горную палатку, которая была с ним еще на Памире во время его альпинистской экспедиции. В ней, неотепленной, он спал долгое время, пока не перешел к нам на постоянное жительство. В первую ночь с ним там был Бобров, но на следующий день он уже перешел к нам, так как в маленькой палатке Шмидта было очень тесно для двоих. [174]

Таким образом население нашей брезентовой хижины выросло и мое хозяйство увеличилось.

Через несколько дней «общее собрание жильцов» радиорубки решило произвести «капитальный» ремонт и перестроить все помещение, для того чтобы было удобнее и лучше жить: неизвестно ведь, сколько предстоит пробыть на льду.

Надо сказать, что наше жилище до этого момента имело весьма непривлекательный вид. Оно было слишком низким. Скаты потолка провисали, так что мы сидя упирались в них головой. Вместо дверей было входное отверстие, через которое приходилось почти что вползать внутрь. Когда печка сильно накалялась, становилось так жарко, что мы снимали с себя меховые рубашки и оставались в нательных фуфайках. При этом со стен падали на нас капли тающего снега и инея. Наоборот, как только печка остывала, становилось холодно, и «потолок» покрывался инеем. Всюду поддувало, несмотря на снежную завалинку.

Ночью мы не топили камелька, экономили топливо. А по утрам наша палатка изнутри представляла собою довольно своеобразное зрелище. Со скатов свисали длинные белые нити инея. На полу, поперек всей комнаты, головами к боковой стене лежали люди с заиндевелыми бородами. Подняться с места было не так просто: брезент «потолка» находился в нескольких сантиметрах от лица. От дыхания за ночь на нем вырастали целые пучки рыхлого инея. Стоило только прислониться головой к боковой стенке, и волосы примерзали к брезенту. Прибавьте к этому полумрак, утренний холод и тесноту — двинуться некуда.

Принялись за перестройку.

Палатку убрали. На ее место воздвигли с помощью наших плотников целый «сруб», сколоченный из досок, высотой в мой большой рост. На доски натянули брезент. Пол застелили толстыми люковинами, сверху еще покрыли фанерой, а потолочные скаты заделали также фанерными листами. Получился дом.

Печурку из центра перенесли в угол, к входной двери, чтобы она не мешала и более равномерно обогревала помещение.

Для Кренкеля соорудили высокий деревянный «стол», на котором были установлены все его приборы, а под ним — рабочие и запасные аккумуляторы.

Около боковой стенки мы разместили свои спальные места. Рядом с радиостолом спали Кренкель, я и Бобров, а у входной стороны — Сима Иванов. На день мешки и меховые малицы скатывались так, [175] чтобы они меньше занимали места и служили вместе с тем сиденьями. Кренкель достал себе ящичек, который заменил ему стул.

Равномерную температуру в палатке поддерживать было трудно — печка быстро остывала. В среднем температура в нашей комнате днем, когда камелек отапливался, была около 6–8° тепла; временами, когда камелек сильно накаливался, становилось очень жарко, так что мы открывали дверь наружу. Но это бывало редко — в сравнительно теплые дни. Утром, когда камелек еще не был зажжен, температура в среднем была около 13–15° холода при 20–25° мороза на открытом воздухе. Температура воздуха в палатке, естественно, колебалась от условий погоды. Наш организм привык к этим колебаниям, и мы не страдали от холода.

Отто Юльевич горячо приветствовал «капитальную» перестройку нашего общежития и особенно устройство у входной двери треугольного окна, которое было прорезано в брезенте и застеклено очищенными от эмульсии фотопластинками. Теперь можно было заниматься и при дневном свете.

Алексей Николаевич Бобров принимал самое деятельное участие в перестройке палатки. Он настаивал на том, чтобы сделать еще одно окно. По инициативе же Боброва была сделана прочная дверь с ручками особой конструкции — системы нашего механика-изобретателя Мартисова. Впрочем ручка на следующий же день сломалась и была заменена веревочкой. Дверь плотно закрывалась «гардиной» — одеялом, спасенным с «Челюскина».

Бобров окончательно перекочевал к нам и сделался нашим постоянным жильцом. Я продолжал исполнять свои обязанности старосты палатки и домашней хозяйки: готовил утром чай, правда с некоторым опозданием, так как любил поспать, приносил и подогревал обед, варил дневной и вечерний чай, приготовлял ужин и следил за топкой.

Но вскоре Сима Иванов начал конкурировать со мной в домашнем хозяйстве. Он быстро доказал свое превосходство в знании и умении вести это дело. Хозяйственные обязанности были разделены: Сима — утром, в самое неприятное для всех время, когда еще хочется спать и в палатке холодно, а я — днем и вечером. Иногда в хозяйстве с решительным видом участвовал и Бобров. После приготовленного им как-то утром какао, которое из-за горечи и пригара нельзя было пить, он потерпел неудачу на кулинарном поприще. Отто Юльевич со свойственной ему деликатностью все же выпил немного этой жареной жидкости. [177]

Отто Юльевич все еще жил в своей маленькой неотапливаемой палатке. Но он перешел к нам обедать и почти весь день, за исключением тех дней, когда ходил на аэродром, проводил у нас.

В свободное время Отто Юльевич по нашей просьбе вел с нами интересные собеседования на самые разнообразные темы.

Первая наша вечерняя беседа была посвящена рассказу Отто Юльевича о его Памирской экспедиции.

На другой день вечером очередь была за Бобровым. Он сделал нам очень интересное сообщение о своем пребывании в эмиграции — в Бельгии и Швейцарии.

В последующие дни Кренкель, Иванов и я также поделились своими впечатлениями о различных случаях из нашей жизни.

Так протекали первые вечера.

Отто Юльевич приходил к нам с раннего утра, часов в шесть, [178] а то еще раньше. Здесь он имел возможность сразу ответить или запросить Уэллен и мыс Северный о различных вопросах, связанных со спасательной операцией.

Бобров, непосредственный помощник Отто Юльевича в делах по лагерю, с раннего утра отдавал распоряжения нашему «начальнику штаба» — Толе Колесниченко о том, что сегодня делать бригадам: выдавливать ли лес, достраивать ли камбуз, итти ли на расчистку аэродрома. Словом, утром распределялась работа и устанавливался распорядок дня.

Приняв радио от Кренкеля и сводку о погоде от Комова, Отто Юльевич отправлялся в обход лагеря. В первую очередь он приходил в барак, где жила большая часть челюскинцев, в том числе женщины и дети. Потом посещал камбуз, иногда забирался на вышку вместе с капитаном, проходил на майну, где погиб «Челюскин» и где вылавливался лес, всплывший и вмерзший в лед.

В иные дни Отто Юльевич с утра отправлялся на аэродром, где происходила расчистка посадочной площадки. В походах на аэробазу, которая отстояла в нескольких километрах от лагеря, Шмидт и Бобров чередовались.

Радиостанция работала полным ходом. Как-то утром Уэллен сообщил: «Самолет Ляпидевского готовится к вылету, слушайте через 20 минут». Это было 5 марта. Отто Юльевич отдал распоряжение Боброву приготовить все для отправки на аэродром наших женщин и детей и на нартах доставить туда их вещи. Как только было получено сообщение, что «АНТ-4» вылетел к нам, большая партия мужчин, эскортируя женщин, вышла на аэродром. Не прошло и часа после их ухода из лагеря, как мы, оставшиеся, увидели самолет Ляпидевского, идущий на посадку.

Я моментально сообщил об этом Эрнесту, сидевшему на своем посту в наушниках. Он немедленно передал в Уэллен, что самолет прилетел.

Женщин вывезли из лагеря как раз во-время, так как в ночь с пятого на шестое произошел разрыв барака на две части.

Отто Юльевич на другой день после этого происшествия поддался наконец нашим уговорам и перешел к нам в радиорубку на постоянное жительство. Тут у нас возникла дискуссия, как распределить между собой спальные места. Кренкеля конечно надо было оставить на его прежнем месте — у стола с приборами, чтобы ему было удобнее утром сразу начинать работу и чтобы ему никто не мешал. Свое место рядом с Кренкелем я предложил Отто Юльевичу. [179]

Отто Юльевич не захотел нарушать нашего порядка и пытался отстоять для себя самое неудобное место: в ногах, на маленьком участке палатки от стола Кренкеля до печки. При его большом росте он бы никак не мог здесь спать, разве только свернувшись калачиком. Мы этого конечно не могли допустить.

Наконец пришли к такому соглашению: Кренкель остается у стола, рядом с ним — Шмидт и я, у окна — Алексей Николаевич Бобров. В ногах у нас, у противоположной стенки палатки, на матраце, спасенном с «Челюскина», поместился Сима Иванов, невысокого роста человек. Он мог там спать; вытянувшись во всю длину.

С переходом к нам Шмидта палатка наша стала еще более посещаемой.

День в палатке проходил обычно так: рано утром вахтенный будил нас; первым поднимался Иванов, который растапливал камелек и начинал готовить утренний чай или какао; Эрнест вставал следом за ним и усаживался за радиоаппаратуру; потом вставали остальные; последними обычно вставали Шмидт и я.

День начинался. Приходил капитан для сообщения о состоянии льда, видимости и прочих делах; потом — метеоролог Комов со сводкой о состоянии погоды; Бабушкин, Ваня Копусов — по хозяйственным делам и Колесниченко — к Боброву о распорядке дня и распределении очередных работ и бригад. Появлялись и некоторые из бригадиров для выяснения различных вопросов: кому итти сегодня на аэродром, кому остаться в лагере.

После утреннего чая Шмидт и Иванов обычно умывались — иногда просто снегом, а иногда из умывальника, который был сзади камбуза. Это были самые чистоплотные из жильцов нашей палатки. Алексей Николаевич занимался умыванием реже, а мы с Кренкелем считали, что известный чукотский обычай — не мыться — наиболее подходит к условиям нашего жития. Только уже когда очень черными станут руки и на щеках и на лбу появятся пятна от копоти, мы пытались умыть друг друга снегом или (гораздо реже) горячей водой с мылом.

Утреннее радио заканчивало работу после чая. В зависимости от того, какая погода — летная или нет, Уэллен назначал нашей рации соответствующие часы для переговоров.

В 12–12 1/2 часов дня — обед. К этому времени возвращались первые смены бригад с аэродромов или с каких-либо других работ, а пообедавшие уходили на их место.

В нашей палатке из-за тесноты совсем не было обеденного [180] стола. На коленях у Шмидта укладывалась большая фанерная доска, на нее водружались ведерко с супом, галеты или лепешки. Все остальные четыре обитателя усаживались кругом, и трапеза начиналась. «Зачищать» котелок обычно приходилось троим: Эрнесту, Симе и мне. «Старики», как мы звали Отто Юльевича и Алексея Николаевича, ели с аппетитом, но, как нам казалось, очень мало.

После обеда, если не было особых работ или занятий, — отдых. Эрнест обычно спал. Сима уходил в палатку Бабушкина играть в «козла» (домино). Алексей Николаевич или уходил проверять какие-либо работы, или в палатку строителей для собеседования и политучебы, а иногда садился за английскую книжку, которую он, кажется, перечитывал уже третий или четвертый раз.

Мы с Отто Юльевичем много беседовали на разные философские и научно-теоретические темы. Иногда Отто Юльевич рассказывал всем нам что-нибудь на общеполитические темы.

Случайно во время выгрузки были выброшены на лед три журнала Американского национального географического общества. Отто Юльевич читал нам статьи из этого журнала, тут же переводя их на русский язык.

Когда уставали от разговоров и споров, — переходили к шахматам. Шахматная доска была сделана из фанеры и расчерчена соответствующим образом, а фигуры вырезаны ножом из дерева и окрашены (черные) чернильным карандашом.

То играли Бобров и Шмидт, то Бобров и я, то Шмидт и я. Но одних Шахматов было мало. Тогда Отто Юльевич начал в палатке игру в отгадывание знаменитых людей, введенную в лагере Баевским и распространившуюся по всем палаткам. Игра заключалась в том, что мы вчетвером задумывали какого-нибудь знаменитого политического деятеля, ученого или еще кого-нибудь, а пятый отгадывал, Задавая нам вопросы. Мы же отвечали ему только: да или нет.

Вскоре эта игра распространилась по всему лагерю, и в каждой палатке, особенно по вечерам, играли в нее с неослабевающим интересом. Кто-то из наших шутников, кажется Федя Решетников, загадал Баевскому «знаменитого человека» — Карину, дочку наших Васильевых. Баевский бился долгое время, исчерпал все законное количество вопросов, но так и не мог отгадать. Под общий хохот узнали, что это за «знаменитый человек».

Когда мы стали получать информацию ТАСС (ее принимал Кренкель в послеобеденное время с мыса Северного), то почти каждый день в бараке, из одной половинки которого после разрушения [181] было сделано новое помещение, собирались почти все обитатели лагеря Шмидта, чтобы прослушать новости с материка. Там же, в бараке, происходили занятия кружка диалектического материализма. После ужина начиналось вечернее чаепитие, которое заканчивалось обычно перед самым сном. В это время почти каждый день к нам в «штаб» приходил Бабушкин, и начиналось сражение в «козла» между партиями Шмидт и Бабушкин, с одной стороны, Бобров и Сима Иванов — с другой. Мы с Кренкелем не любили этой игры и не участвовали в ней. Пользуясь тем, что с нами живет Отто Юльевич, мы предпочитали беседовать с ним на всякие интересующие нас и животрепещущие научные, философские и общие темы. А тут вдруг игра в «козла», которая занимает весь вечер. Но остальные четверо были страстными игроками, и наши шутки и издевательства на них никак не действовали. Иногда нам все же удавалось предотвратить «козла», и тогда из Отто Юльевича, «как из бочки», как он сам говорил, мы выкачивали материал по интересующим нас вопросам. [182]

Временами, как я уже говорил, устраивались игры. Как-то Отто Юльевич, большой изобретатель всякого рода забав и игр, предложил еще одну игру, которой мы потом долго забавлялись.

Она заключалась в том, чтобы, загадав какую-нибудь вещь или предмет, отгадать его таким способом: отгадывающий перечисляет ряд предметов или ведет какой-нибудь рассказ; по мере приближения в рассказе или в перечне предметов к загаданному объекту загадавшие или начинают стучать громко палочкой (в данном случае-о котелок), или усиленно свистеть, шуметь, или петь; по мере того как отгадывающий удаляется в своем рассказе или перечне от задуманного предмета, пение, шум или стук начинают ослабевать — по этим приметам играющий получает возможность отгадать предмет.

Вечером, перед тем как лечь спать, Кренкель проверял радиостанцию, надевал наушники и слушал материковые станции. В случае надобности он вызывал их или переговаривался по тем делам, которые стояли на очереди.

Спать мы ложились обычно часов около двенадцати. Снимали с себя верхнюю одежду и залезали в мешки — каждый на свое место. Камелек, который потом был переведен с древесного топлива на жидкое (керосин), тушился. Мы гасили одну «летучую мышь», другую оставляли, несколько привернув фитиль, в виде ночника. Сон у всех был крепкий и, как нам казалось, без сновидений.

В дни сильной пурги и ветра, когда очередные работы отменялись, если они не бывали особенно срочными и необходимыми, весь лагерь отдыхал. Получалось нечто вроде общего выходного дня. Одни спали, другие занимались различного рода играми, состязаниями, третьи вслух читали спасенные с «Челюскина» книги.

В нашем «доме» в такие дни шли нескончаемые политические, научные или литературные беседы и споры. Иногда Отто Юльевич читал маленький томик Гейне на немецком языке. Отто Юльевич — живая энциклопедия. У него можно получить любую справку по различным отраслям знания.

Привожу выписку из своего дневника от 28 марта, когда я пытался вспомнить темы бесед, которые мы вели в палатке с Отто Юльевичем, и записать их для памяти:

«Сейчас семь часов по московскому времени, то есть семь часов утра, у нас же четыре часа дня. Эрнест принимает по радио ТАСС с мыса Северного. О. Ю. Шмидт полулежа что-то вычисляет в своей тетради по математике. А. Н. Бобров читает английский роман, восхищаясь какой-то там крошкой Эмми, и ругает какого-то мерзавца [183] Артура. Форсунка в камельке трещит и изредка выбрасывает кольца керосиновых паров и копоти. На улице у склада (что против нас) Канцын разрубает туши медведей. Флаг начальника Главного управления Северного морского пути (ГУСМП), выкинутый у нашей палатки, показывает слабый ветер с запада.

К сожалению приходится писать чернильным карандашом, против всех правил, но мой простой карандаш настолько мал, что я принужден беречь его для научных записей.

Вспоминаю сейчас о всех беседах, которые Отто Юльевич вел с нами в палатке. Вот их перечень.

14 февраля — 6 марта

Об экспедиции О. Ю. Шмидта на Памир с альпинистскими целями.

О будущем социалистическом обществе.

Об истории Южной Америки.

О скандинавской мифологии.

О путях развития советского Севера и задачах ГУСМП.

О теории психоанализа Фрейда.

О современном состоянии биологических работ в Арктике.

О деятельности Арктического института.

Об аэроразведке морского зверя на Чукотке.

О современной советской поэзии.

О теории детерминантов.

О современной науке и ученых.

О литто-литовцах, их культуре и истории.

О социализме, пролетарской диктатуре и государстве.

Читали в американском географическом журнале статью Дж. Рокка о его путешествиях в Конгалинге (Ганьсу, Китай); читал и переводил Отто Юльевич.

В том же журнале читали статью о пингвинах в Антарктике.

Там же — статью о древнеамериканской культуре.

Читали на немецком языке стихи Гейне.

О творчестве Гейне и его жизни.

О формальной логике.

О фашистской теории белой расы.

Об атласе мира.

6 — 22 марта

История германского империализма и династии Гогенцоллернов. О музыке и композиторах. [184]

История дома Романовых.

О начале империалистической войны.

Рассказ Отто Юльевича, как он стал энциклопедистом.

Мысль О. Ю. Шмидта о создании в СССР научно-исследовательского института для изучения различных теоретических научных проблем вне зависимости от принадлежности их к той или иной научной дисциплине.

О деятельности ГУСМП и его задачах.

Об эволюционной теории.

История Нидерландов.

О возникновении итальянского фашизма.

О биосъемке советской Арктики и субарктических областей и организации в системе ГУСМП бюро биосъемки.

О нации и национализме.

22 — 28 марта

Тихоокеанская проблема (США, СССР, Япония). История монашества в России. О познании истины.

О теоретической биологии и о последних работах в этой области.

О Чукотке и ее освоении.

О монофилитическом и полифилитическом развитии организмов.

О задачах прикладной и теоретической биологии в системе ГУСМП.

Эта запись из моего дневника дает достаточно полное представление о жизни нашего лагерного «штаба». [185]

Инженер-физик Ибраим Факидов. Кружок диалектики

Маленькая республика на льду жила всеми теми законами, которыми живет Великая советская республика рабочих на шестой части земного шара. Соревновались бригады, выполняя тяжелую физическую работу. Изучали решения XVII съезда ВКП(б). Выпускали стенную газету «Не сдадимся!»

Наблюдая со стороны этих затерянных среди торосов Чукотского моря людей (сто с лишним человек), наблюдая методы их работы, каждый сказал бы: это — люди Советского союза.

Лагерь принял более благоустроенный вид. Палатки стали менее горбатыми, более высокими. В некоторых можно было даже встать во весь рост. Отстроилась и радиопалатка — ухо и язык лагеря по связи с далекими центрами нашей беспредельной страны.

Трудовой день окончился. Ветра нет. С нетерпением ждем пяти часов — начала занятий семинара по диалектическому материализму. Сбор назначен в радиопалатке. К сроку со всех концов сходятся люди. У входа они сбрасывают меховую одежду. [186]

Влезают, сгибаясь в три погибели.

В крохотную палатку набилось больше 20 человек.

Когда размещались и пересаживались с места на место, то осматривались вокруг, чтобы не свалить с полочки дорогую радиоаппаратуру и чтобы не оказаться в слишком тесном соседстве с горячим камельком, в котором гудела форсунка системы Мартисова.

Кренкель то и дело предупреждал:

— Только прошу на камелек не садиться!

Следующее занятие семинара было проведено в бараке, расположенном, как «Ласточкино гнездо», на ледяном обрыве, над трещиной.

Дела пошли лучше. Часто, работая на аэродроме, слышал: «Сегодня занятия будут?» Это речь шла о семинаре диалектического материализма.

Твердого расписания мы составить не могли, потому что возможность заниматься вечером определялась событиями истекшего дня, а их «планировать» было трудно.

Весть о том, что сегодня вечером очередное занятие, быстро разносили по лагерю глашатаи, и со всех концов единственного населенного пункта Чукотского моря тянулись в барак «студенты».

При входе в барак натыкаешься прежде всего на печь из бензиновой бочки. В отверстие видно, как сверкают и кипят капли нефтяной смеси, падая на горячую поверхность. Тут же «за камином» стоит низкий стол, сделанный из люковиц, всплывших после гибели «Челюскина». За концом стола, ближе к задней стенке барака, на стуле из распиленного полена — руководитель семинара Отто Юльевич Шмидт. Перед ним на столе коптилки, их очень много, но все вместе они дают такой свет, что у сидящих на полу по обе стороны стола видны лишь одни лица.

С собственной коптилкой ходил среди слушателей Федя Решетников. Он освещал попеременно лица, которые зарисовывал. Федя делал эскизы к своей будущей картине «Учеба на льду».

Отто Юльевич сидел обычно в свитере без шапки.

Бывало так, что занятия шли и под музыку… трескающихся льдов.

Занятие открывалось словом руководителя, затем вступали другие, и вскоре завязывалась живая беседа… Широкие, всесторонние познания Шмидта давали возможность увязать общие законы диалектического материализма с теми конкретными дисциплинами, представителями которых являлись научные работники, участники семинара. Отто Юльевич — превосходный педагог: он добился того, что все слушатели стали активными членами семинара. С каждым разом число [187] участников дискуссий росло, и споры на философские темы все чаще выносились за пределы аудитории. В палатках создавались как бы новые семинары. Люди росли на этом семинаре.

Я принимал активное участие в работах философского кружка, несмотря на то, что никогда в жизни до этого не давал себе труда подумать над словом «философия». Привык считать, что в физике никакая философия не поможет разобраться ни в одном вопросе. На эту тему я не раз спорил с Отто Юльевичем еще на «Челюскине», но уже в этих спорах я отказался от своего старого пренебрежения к философии и тем более к методам диалектического материализма. Первые же занятия семинара глубоко заинтересовали меня. Я с увлечением открывал во всех физических явлениях единство противоположных начал. Я делился на семинаре примерами из физики. Мне было ясно, что я вхожу в теоретическую область, доселе мне не известную и изумительно стройную.

Анализируя свою собственную научную работу, я убеждался в том, что и мое мышление при обдумывании тех или иных научных вопросов идет именно по законам диалектики. Размышляя над материалами семинара, я находил столько живых связей между диалектическим материализмом и физикой, что мне хотелось иногда выскочить из палатки и кричать: «Эврика!»

Особенно интересны бывали занятия, когда речь шла о кризисе в современной физике. Тогда мне особенно доставалось. Для меня стало бесспорным, что диалектический материализм является наукой наук и для физики. Огромное впечатление произвело на меня отсутствие всякого догматизма в методах этой философии.

Могу пожелать каждому научному работнику пройти такой университет (не на льду конечно — это не обязательно!).

Не малую роль сыграла работа этого славного семинара в решении ряда научных работников вступить в коммунистическую партию. Были и такие, которые об этом своем решении заявили уже тогда — в ледяном лагере, и к их числу отношусь и я. [188]

Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Пушкин на льду

В моем вещевом мешке в числе необходимых аварийных вещей находился томик Пушкина. Это был третий том последнего огизовского издания. В него вошли все пушкинские поэмы, за исключением «Евгения Онегина», вошедшего в четвертый том того же издания. Книг на льдине, случайно и нарочно захваченных, оказалось до обидного мало. Сергей Семенов неожиданно вытащил из какого-то кармана «Пана» Гамсуна; штурман Марков в последний момент захватил третью часть «Тихого Дона» Шолохова. Кто-то выбросил на лед «Песнь о Гайавате» Лонгфелло. На льдине эту книгу нашел физик Факидов и притащил ее к нам в палатку. Наконец одна из уборщиц притащила роман Писемского «Люди сороковых годов». Вот вся художественная литература, бывшая в нашем распоряжении на льдине.

Чтение Пушкина происходило в бараке до того времени, пока барак не был разорван надвое. Строители, матросы и кочегары однажды вечером сорганизовались в небольшую группу, человек [189] в 15, и просили начать читать им вслух Пушкина. В первую очередь был прочитан «Борис Годунов».

Нам, читавшим и слушавшим каждую вещь Пушкина не один раз, было интересно и радостно наблюдать за тем волнением, которое охватывало при чтении Пушкина людей, его ни разу не читавших.

Ряд сцен из «Бориса Годунова» вызвал общее восхищение слушателей. Сцена между Шуйским и Волынским, где буквально с первых слов развертывается двуличный, хитрый и осторожный облик Шуйского; сцена в монастыре между Григорием и Пименом; сцена в корчме на литовской границе; сцена в саду Мнишек между Мариной и Лжедимитрием вызывали живейший восторг, обмен репликами, мнениями, суждениями. Было чрезвычайно приятно такой аудитории читать «Бориса Годунова».

В следующий вечер — «Медный всадник». Нева, гневно затопляющая острова, неуемный напор мощной природы, наступающей на человека, — все это поражало не только потому, что было описано с редкой силой, но и по некоторому сходству с нашим собственным положением на льдине.

«Ужасный день! Нева всю ночь Рвалася к морю против бури, Не одолев их буйной дури… И спорить стало ей невмочь… Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива, И затопляла острова; Погода пуще свирепела, Нева вздувалась и ревела, Котлом клокоча и клубясь, И вдруг, как зверь остервенясь, На город кинулась…»

Буйная дурь раздавивших «Челюскина» льдов вспоминалась каждым слушателем. День 13 февраля… 30-градусный мороз и пурга, слепившая глаза… «Погода пуще свирепела…» Все же в первые минуты сжатия были надежды, что и это сжатие пройдет безболезненно, как и все предыдущие. Как-то хотелось думать, что ледяной вал остановится вдали, что он не дойдет до нас. Оказалось не так. «И вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…» «Челюскин» был раздавлен.

Я смотрел на слушавших. Картины гибели «Челюскина» вставали у них перед глазами. Жадно воспринимая Пушкина, они в этой [190] необычной обстановке — на дрейфующей льдине — были полностью во власти недавно пережитой трагедии.

На отдельных строках слушавшие плотники и матросы заставляли останавливаться. Их восхищала и поражала музыка стиха, звучная, легко запоминающаяся рифма. Они заставили меня несколько раз перечитать строку, так изумительно передающую при помощи повторяющегося звукового сочетания «кл» — «кл» бурный водоворот крутящихся вод, гонимых ветром против течения. «Котлом клокоча и клубясь…»

Вообще «Медный всадник» поражал всю, казалось бы неискушенную в литературных переживаниях, аудиторию плотников, матросов, кочегаров. В какой бы палатке ни приходилось его читать, везде картина гневной Невы, бурлящей и идущей обратным течением на острова, ошеломляла всех слушателей. Ошеломляла их и картина погони за Евгением медного всадника. Здесь, в ритме пушкинского стиха, они опытным ухом воспринимали звуковую передачу конского топота тяжело скачущей под грузным всадником лошади.

«За ним несется всадник медный На звонко скачущем коне… За ним повсюду всадник медный С тяжелым топотом скакал… Бежит и слышит за собой Как будто грома грохотанье, Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой».

Когда разрушило барак, большинство ранее живших в бараке перешло в палатки. Чтение Пушкина вслух перешло туда.

Сначала хотелось ознакомить с Пушкиным тех, кто впервые получил возможность знакомиться с ним. В палатке, в которой мне пришлось жить, большинство моих сожителей не знало Пушкина. Палатка строителей и палатка матросов также каждый день требовали чтения вслух. Пришлось устанавливать очередность. Иногда в одной из палаток Пушкин читался утром, в другой — вечером.

Больше всего плотникам и матросам нравились те вещи Пушкина, которые были написаны им или в период его увлечения романтизмом, или в период его увлечения Байроном. «Руслан и Людмила» увлекала всех исключительным богатством фантазии, блестящим включением в текст песен, многих сказок, преданий, былин.

И опять-таки особо волновали строки, так или иначе напоминавшие наше собственное положение. [191]

«В пространстве пасмурной дали Все мертво. Снежные равнины Коврами яркими легли, Стоят угрюмых гор вершины В однообразной белизне И дремлют в вечной тишине: Кругом не видно дымной кровли, Не видно путника в лесах, И звонкий рог веселой ловли — В пустынных не трубит горах».

Никто из слушателей не хотел верить, что Пушкин писал «Руслана и Людмилу» тогда, когда ему было 18–20 лет.

Большое впечатление производили «Бахчисарайский фонтан» и «Кавказский пленник». Вообще ранние произведения Пушкина с их немного демоническими и немного романтическими героями увлекали матросов и плотников больше, чем мастерски зрелые «Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь» и другие.

Особенно интересно реагировали на Пушкина плотники. Один из [192] них был известен своим товарищам как отчаянный ревнивец, особенно волновавшийся за свое семейное благополучие в связи с вынужденной зимовкой. Мы совместно прочитали «Цыган». Немедленно этот плотник получил прозвище Алеко. Так его и звали в дальнейшем. Но зато другой плотник, франтоватый и легкомысленный победитель женских сердец, получил немедленно прозвище Дон-Жуана, как только плотники познакомились с этой вещью Пушкина. Вообще они прозвали именами пушкинских героев еще ряд своих товарищей.

Большинство из слушавших Пушкина так полюбило его, что по приезде в Петропавловск, Владивосток и дальше в Москву бросилось искать Пушкина в книжных магазинах. Как рад был один из плотников тому, что ему удалось достать несколько пушкинских поэм!

Пушкин на дрейфующей льдине… Он мирил нас с необычной обстановкой, создавал уют «большой земли», к которой мы все стремились. И вместе с тем регулярное чтение пушкинских страниц какими-то особыми штрихами характеризовало наш коллектив, мужественно и стойко крепивший достоинство своей социалистической родины перед лицом изумленного мира. [193]

Судовой плотник А. Шуша. Жизнь текла ровно

На льду сразу же после проверки мы разбилис на три бригады.

Мы собирали выгруженную на лед теплую одежду и подсчитывали ее. После этого пришлось заняться устройством палатки. Мы установили обыкновенную палатку на 10 человек, но ночевало в ней 19.

Первая ночь прошла беспокойно, почти никто не спал, хотя устали все основательно. Утром, как только встали, сразу же принялись за устройство хотя бы подобия кухни. Вначале все было очень примитивно. Вбили в лед несколько кольев, а на них повесили котел.

Впоследствии устроили очень неплохую кухню. Применили много изобретательности. Из обыкновенных бочек устроили прекрасные духовки.

Я был выбран артельщиком от палатки. Мне приходилось получать продукты, следить за распределением обедов, вести всякие хозяйственные работы. [194]

Все время, пока жили в лагере, особенно не задумывались над нашим положением. Казалось естественным, что живем на льдине. Жизнь у нас текла довольно ровно, без больших происшествий, и только лед, переходивший в наступление на лагерь, доставлял нам много беспокойства и хлопот.

Работали у нас все время различные кружки, и даже я, несмотря на свой возраст, с большим удовольствием посещал занятия. Иногда к нам в палатку заглядывали руководители экспедиции, они беседовали с нами, а Баевский всегда приходил с томиком стихов. Пушкина.

Кому-то из нас пришла в голову мысль благоустроить наши палатки. Стали придумывать способы освещения. Материал для окон мы употребляли невероятный: вставляли бутыли, битую посуду, старые негативы.

Иногда удавалось разнообразить наше меню. Совсем случайно наши лагерные охотники убили двух медведей. Мясо оказалось как нельзя более кстати. В тот день, когда мы получили мясо, вся палатка занялась стряпней. Каждый готовил свое любимое блюдо. Нам приходилось печь самим из ржаной муки что-то вроде хлеба. Но зато блины у нас выходили на славу. [195]

Матрос М. Ткач. Вечером

Усталые, но довольные после плотного ужина, все собрались в палатке. За палаткой тихо стонет вьюга, по лагерю ходит вахтенный матрос Синцов. Ежеминутно он подходит к палатке, а мы нарочно стучим чайником, чашками и кричим: — Наливай по второй!

Мы не можем отказать себе в этом невинном удовольствии подшутить над товарищем. Нам хорошо в палатке, тепло, камелек красный, сверху стоит чайник — сейчас будет чаепитие. А Синцову холодно, он ждет чая с еще большим нетерпением, чем мы.

Где-то в лагере слышна заунывная музыка: это играет патефон. Синцов уже там — слушает, стоя у палатки в малице, с винтовкой в руках. Но нет, чай нужнее в эту минуту, чем музыка. «И вправду, разопьют весь чай, а мне не оставят», — думает Синцов и опять бежит к нашей палатке. Здесь идет дележка сахара. Синцов присаживается к обществу, начинаем пить при общей тишине. Только вьюга не утихает, все время хлещет по палатке. [196]

Синцов снова на дежурстве, а мы, потные после чая, улеглись по своим местам, чтобы отдохнуть, покурить, «потравить» немного. Первым начинает «травить» боцман, старший над всеми матросами. Он рассказывает, как зимовал на «Ставрополе», как славные летчики вывозили пассажиров. Он описывает летчика Галышева: здоровый, горбоносый, красивый, имеет орден Красного знамени. Между прочим у нашего боцмана нет знакомых без орденов: хоть один орден, да имеют. Затем говорит Гаврюша Мосолов — водолаз; он много испытал всяких приключений и умеет о них рассказывать.

Ломоносов рассказывает, как он плавал на китобойном судне «Алеут», как убивал китов, путешествуя по американским водам.

А боцман заводит свою любимую песню:

— Эх, и чего это мы здесь сидим? Пошли бы пешака, давно были бы на берегу, а то жди тут каких-то самолетов.

Его поддерживает Ломоносов. Их кипучие натуры не хотят мириться с ожиданием, но они далеки от мысли спасти себя, покинув товарищей. Все ребята набрасываются на них.

— Советские летчики не подгадят, — таково общее убеждение. И боцман умолкает.

Синцов просовывает голову в палатку; мы требуем, чтобы он позвал Громова с патефоном. Приходит Громов, заводит «Черные глаза», сразу делается веселее. Просим Синцова, чтобы он спел что-нибудь — это вызывает общий смех: все знают, что если Синцов запоет, то и медведи разбегутся. Но Синцов петь не хочет, говоря, что он на вахте, а на вахте петь нельзя.

На следующий день после работы идем на информацию к Отто Юльевичу. Сегодня он не весел, как всегда, а нахмурен. Читает телеграмму, что два самолета из каманинской группы отстали.

Вечером в палатке боцман с Ломоносовым наседают на нас:

— Что, как самолеты? Итти надо!

А когда прилетела первая воздушная птичка Ляпидевского, боцман больше всех стал хвалить летчиков. Что нам оставалось с ним делать? Такой уж у него непостоянный характер.

Через месяц налетела к нам целая эскадрилья. К тому времени уж никто не сомневался в славных советских летчиках.

А боцман был очень доволен, что ему пришлось вылететь из лагеря последним, с восемью собаками. [197]

Матрос М. Синцов. На вахте

Дни в работе идут незаметно-это, пожалуй, общее правило для всех. Так было и у нас на льду, в палатках, после гибели судна. Скучать не приходилось. О самоспасении нечего было и говорить, а для того чтобы нас спасли, нужно было приложить и нам много труда. Нужны были аэродромы, и их приходилось делать среди ропаков и торосов. Сделанное в несколько дней усилиями 60–70 человек ломалось в несколько минут силой ветра. Но работа была не только на аэродромах. В лагере беспрерывно шла откопка лесоматериалов, зажатых льдом после всплытия.

Да, была работа, и дни шли ясные, туманные, морозные, ветреные и штурмовые, шли незаметно и быстро.

После трудового дня нужно и отдохнуть. Но можно ли спать спокойно, зная, что каждую ночь может быть сжатие или разводье, Зная, что оно может погубить наше продовольствие, топливо и в конце концов раздавить или опрокинуть самую палатку? [198]

Поэтому уже на вторую ночь после гибели судна был назначен вахтенный матрос, который с винтовкой за плечами, одетый в теплую малицу, ходил по лагерю в течение всей ночи. И спящим нечего было бояться внезапной опасности.

В день моего дежурства дул сильный северо-восточный ветер, временами доходя до восьми-девяти баллов. Бешено неслись поднятые ветром со льда снежинки, обжигая лицо.

Снег набивался во все щели, и там, где несколько минут назад было ровное место, теперь мог образоваться сугроб. Палатки содрогались от бешеного натиска ветра, и, несмотря на то, что камельки были докрасна раскалены, в палатках было прохладно.

Наступил вечер. Ветер не утихал, а, наоборот, стал сильнее. Температура была ниже 30°. Ночь обещала быть еще более бурной.

Моя вахта с десяти часов вечера до трех часов ночи. Вахту мне сдает Миша Ткач, прозванный нами попросту Мишко.

Мишко с Украины. И никогда раньше не бывавший на Севере, он теперь с такой же легкостью переносит морозы и холодные ветры, как и мы, северяне. Правда, лицо у него еще в начале зимы несколько раз обмерзало, но теперь и оно привыкло.

— Ну, как дела, Мишко? — спрашиваю я.

— Во! — подняв кверху большой палец, облеченный в меховую рукавицу, отвечает он, и лицо его, покрытое инеем, расплывается в улыбке.

— Все в порядке? Умка (белый медведь, по-чукотски) не приходил?

— Да пока все в порядке. Умка обещал зайти.

— Как ветер?

— Стал еще сильнее; теперь порывами до восьми баллов, пожалуй, начнет опять гнать. Около камбуза потрескивает иногда, но это наверное от мороза.

— Кто вахтенный штурман?

— Михаил Гаврилович, — говорит он, передавая мне винтовку.

Проходит еще полминуты, и Мишко скрывается в палатке, где его ждет горячий чай. Иду к палатке штурманов. Стучусь.

— Михаил Гаврилович, на вахту заступил Синцов.

— Олл райт. Наблюдай лучше, о всяком изменении ветра или подозрительном шуме немедленно сообщи мне.

— Есть! — отвечаю я и, вскинув винтовку на плечо, иду по лагерю.

Лагерь невелик. В нем всего 12 палаток, склад продуктов, камбуз и барак, Барак в ста метрах от лагеря, и его сейчас сквозь тьму ночи и снежную пелену не видно. [199]

Из палаток несутся громкие разговоры, хохот, песни. Из палатки писателей (она названа так потому, что там живут наши корреспонденты, оператор и научные работники) сквозь гул ветра несутся мелодичные звуки патефона.

Как странно это: 104 человека на льду вдали от берега — и звуки патефона, звуки заграничного фокстрота. Я большой любитель музыки, и сейчас, несмотря на то, что ветер чуть не сбивает меня с ног, а снег набивается в капюшон малицы, я останавливаюсь и слушаю. Сколько сразу всплывает воспоминаний, картин жизни на берегу и на судне… Перед глазами возникают ярко освещенный салон, три обеденных больших стола, пианино и небольшие проходы между столами. В салоне много народу. За пианино сидит Борис Громов.

Федя Решетников дирижирует. Оркестр состоит из гитаристов, балалаечников и мандолинистов. Гремит музыка. Две-три пары танцуют. Среди танцующих Борис Могилевич. При воспоминании о нем в памяти всплывает картина его гибели.

Судно быстро погружается. Треск, шум, грохот катящихся по палубе бочек и спокойная фигура Бориса с трубкой во рту. Он стоял тогда около борта, выжидая удобного момента, чтобы соскочить. Но неверно рассчитал. Его с силой ударила бочка, сшибла с ног, а затем судно скрылось под водой, оставив после себя водяную воронку и глыбы льда. Бориса не было…

Патефон кончил играть. Я отрываюсь от своих дум и воспоминаний. Холод дает себя знать. Начинаю быстро ходить по лагерю. Так проходят незаметно час-два. В палатках затихли разговоры я смех. Все спят. Но вот сквозь шум ветра я ясно слышу треск льда. Сначала тихо, но чем дальше, тем явственней шум нарастает и приближается. Вот он уже идет от камбуза. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было разбудить штурмана. Я уже направляюсь к палатке штурманов, но вдруг шум затихает. Сразу отлегло.

Иду к камбузу. Там лед немного сжало, образовало грядку торосов. За ней я мысленно вижу большой вал льда, который подмял под себя ледяное поле в двести метров, окружавшее судно. Когда лопнуло это поле, не в силах был сопротивляться сжатию и пароход.

Ярки картины прошлого. А вот теперь в голову приходит мысль о том, что будет с нами, если раздавит поле, на котором раскинулся лагерь… [200]

Что будет? И сейчас же возникает другое воспоминание. Еще-не так давно в бараке Шмидт зачитывал сообщение о том, что спасать нас вышли три судна, на которые погружены самолеты, аэросани, тракторы, собаки и наконец два дирижабля.

Это сообщение было встречено громкими аплодисментами. Два дирижабля! Вот передо мной опять всплыла картина. Земля Франца Иосифа. 1931 год. На пароходе «Малыгин» мы стоим в бухте Тихой на острове Гуккер.

Вечер. Хорошая погода, и вдруг на горизонте появляется черная точка. Она все растет и растет. Это «Граф Цеппелин», огромный воздушный корабль длиной в четверть километра.

Он плавно садится на воду бухты. Ему не нужно аэродромов, ему нечего бояться, что поломает посадочную площадку. Он сядет везде. Правда, я знаю, что наши дирижабли еще не так велики, как немецкий «Цеппелин», но все же…

Да. Не то, так другое средство будет применено для того, чтобы спасти нас. Не сегодня, так через неделю, месяц, но мы будем опять на берегу.

Ветер попрежнему и с той же силой налетает на наши палатки, стараясь разрушить их, пытаясь свалить меня с ног.

Но в воспоминаниях прошедшего, в мыслях о дальнейшем незаметно проходит моя вахта. Иду будить сменяющего меня.

Через десять минут он выходит. Передаю ему то же, что и мне передал Мишко, и иду в палатку, где все спокойно спят в своих меховых мешках.

А вахтенный, как красноармеец-пограничник, охраняющий свое государство от нападения врагов, ходит по лагерю до рассвета, оберегая спокойствие спящих. [201]

Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Почему мы не пошли пешком?

Почему мы не пошли пешком, почему мы дожидались самолетов?

Лагерь Шмидта от ближайшей точки побережья Чукотки отделяло расстояние всего в 130–140 километров. Это как будто не так много, но почему же мы не пошли пешком? Высадившись на лед, мы с большой страстностью и вниманием продумывали пути спасения. Первые дни все склонялись к мысли об отправке в лагерь собачьих нартовых упряжек с Чукотки, хотя трудности предстоящего пути были ясны. Окрестности лагеря Шмидта давали нам ясное представление, что может ждать нас в дороге: вздыбленные глыбы льда, ропаки, трещины, провалы между ропаками, запорошенные глубоким снегом.

Немедленно после установления радиосвязи с Уэлленом нас известили: срочно организуется поход собачьих нарт. Созданная в Уэллене тройка очень быстро наметила план спасения, провела мобилизацию всего возможного в этом районе собачьего транспорта и тут же вышла из Уэллена в направлении на мыс Сердце-Камень. [202]

От Уэллена до мыса Онман километров четыреста. В среднем собаки проходят 70 километров в сутки. Следовательно путь до мыса Онман (одной из ближайших к нам точек чукотского побережья) собачьи нарты должны были совершить в пять-шесть суток, не менее. От мыса Онман до лагеря по торосам нарты должны были итти также не менее пяти-шести дней. Все это при благоприятных условиях.

Но собачьему транспорту препятствует пурга. Обычно чукчи в пургу не рискуют итти даже знакомыми путями и отсиживаются в ярангах. 10–12 дней — срок минимальный. Мы вооружились терпением…

Признаться, нас несколько изумила и даже испугала столь быстрая мобилизация собачьих нарт. Среди нас было несколько товарищей, хорошо знавших Чукотку, и они отчетливо представляли себе всю сложность мобилизации такого большого количества нарт. Мы знали также, как сложна организация подобного похода. Надо всю нартовую экспедицию соответственным образом снарядить. Группу каюров, ведущих нарты и сотни собак, должен сопровождать штурман или лицо, хорошо умеющее определять путь. Нельзя допустить, чтобы грандиозная по масштабам Чукотки экспедиция собачьих нарт сбилась с нужного направления, попав во льды Чукотского моря и оторвавшись от знакомой чукчам береговой линии родного им полуострова. Надо снабдить экспедицию палатками, продовольствием, собачьим кормом, меховой одеждой. Все это не так просто. И то, что все это сделано буквально в полтора-два дня, внушало нам серьезные опасения. Мы, челюскинцы, находились уже в достаточно тяжелом положении. Подвергать риску идущих к нам на спасение мы не могли, не хотели и со своей стороны стремились всячески облегчить задуманную на берегу операцию.

Мы решили не позже чем к 23 февраля, то есть к тому дню, когда нарты, как казалось, могли достичь лагеря, построить высокую вышку. Размер ее должен был быть достаточным для того, чтобы сигнализацию с этой вышки видеть на расстоянии полутора-двух десятков километров.

Мы предполагали, далее, что к нам придет около 40 нарт. На нарту приходилось таким образом два-три человека. По хорошей дороге упряжка в 8-10 сильных собак легко везет до 12 пудов груза. По торосам, по скверной дороге мы рассчитывали везти на каждой нарте пудов по восьми. Следовательно общий груз, который мы могли поднять на 40 нартах, равнялся 320 пудам. Мы сумели бы взять с собой необходимое нам продовольствие, палатки, теплую [203] одежду, корм для собак и везти на нартах наиболее слабых физически челюскинцев, в первую очередь слабых женщин, детей и больных. Сами мы решили итти пешком налегке, чтобы не перегружать собак и чтобы трудная дорога возможно меньше утомила нас.

О помощи самолетами в первые дни нашего пребывания на льдине, когда все мысли были сосредоточены на походе собачьих упряжек, мы много не думали. Правда, в районах Чукотки, близких к лагерю Шмидта, находились достаточно мощные самолеты. Всего в 120 километрах к югу от Уэллена — в бухте Лаврентия находился Ляпидевский с мощным двухмоторным «АНТ-4», могущим поднять сразу до 15 человек. В Уэллене — второй «АНТ-4». На мысе Северном — трехмоторный «Н-4», могущий поднять восемь человек.

Таким образом недалеко от нас, не считая легких «У-2», находились три достаточно мощных самолета. При благоприятных условиях они могли бы в короткий срок провести всю операцию.

Но «Н-4» летом и осенью 1933 года вылетал все положенные ему часы и требовал ремонта. В условиях особо низких температур, обычных в этом районе для января — марта, один из трех его моторов обычно пошаливал: «Н-4» мы сбросили со счета.

Тяжелые «АНТ-4» весят каждый без нагрузки до четырех с половиной тонн. У нас было сомнение, сумеем ли мы подготовить необходимые для них посадочные площадки. К тому же неудавшиеся попытки Ляпидевского прилететь к нам до гибели «Челюскина» (еще в декабре и январе) не давали нам надежды, что самолет прилетит к нам теперь. Тяжелые «АНТ-4» до сего времени не летали в Арктике. Попытки Ляпидевского в последние два месяца показали, как трудно запускаются моторы при низких температурах. А для удачного полета к нам нужен был не только удачный запуск обоих моторов. Необходимо, чтобы температура воздуха была, как показал опыт предыдущих полетов, не ниже 25°, максимум 30° холода; необходимо, чтобы была хорошая видимость одновременно и в месте подъема самолета и в лагере; необходимо, чтобы на всем пути до лагеря не было туманов; необходимо наличие у нас хорошего, достаточных размеров аэродрома. Нам трудно было ожидать помощи от «АНТ-4»!

— Ну, будет, — рассуждали некоторые, — в лучшем случае два-три удачных полета. Снимут 20–30 человек, а остальные? Как они будут переброшены на берег? Собачьи нарты более верное дело. Если прибудет несколько десятков нарт, мы сумеем двинуть всем лагерем. Это вернее! [204]

В первые дни нашего пребывания на льдине такой план ликвидации лагеря Шмидта получил явное преобладание.

Прошло несколько дней. Нарты задержались. Все наши подсчеты опрокинуты. Всего только в одном дне пути от Уэллена экспедиция Хворостанского застигнута пургой. Нужного количества нарт (до сорока) собрать не удается. Чукчи считают поход в море, где льды все время находятся в движении, опасным. Для такого пути надо взять с собой слишком много корма для собак.

Обжившись несколько на льдине, мы еще более ясно представили себе все трудности подхода к нам нарт и путешествия на них из лагеря на материк. Нарты должны итти к нам без радиостанции. Отклонившись в начале пути от правильного курса на ничтожный угол, они могут, пройдя 140 километров, оказаться справа или слева от нас уже в 10–15 километрах. Это значит, что в дни без особо хорошей видимости они могут просто не заметить ни нашей вышки, ни наших сигналов. А разводья по пути, а бесконечное количество трещин во льду, которые надо преодолеть?

Итти по компасу? Но наша льдина все время дрейфует. Расположение лагеря, известное руководителю нартовой партии при отправке, через 10–12 дней сильно изменится, ибо нас каждый день тащит то на север, то на запад, то на восток…

Мы узнали, что ввиду особой спешности всего дела нартовый поход не получил необходимой подготовки. И мы все больше и больше приходили к выводу, что этот поход является очень рискованным, необычайно тяжелым предприятием. Для его успеха необходимы не только многодневная серьезная подготовка, не только мобилизация наиболее сильных собак, наиболее крепких нарт, наиболее мужественных каюров — для успеха похода необходима организация где-то на полдороге между лагерем и берегом промежуточной кормовой базы.

Когда все это выяснилось, О. Ю. Шмидт пришел к правильному решению: следует отказаться от рискованного и тяжелого похода. К этому времени нам стал известен правительственный план нашего спасения. Этот план опирался главным образом на самолеты и был принят всем нашим коллективом. Очень легко коллектив пришел к отказу от мысли о походе к нам собачьих упряжек.

Теперь в основном наше внимание было направлено на подготовку посадочных площадок.

В первую очередь, понятно, наши надежды концентрировались вокруг двух «АНТ-4». Оба они находились в Уэллене, причем теперь один нуждался в небольшом ремонте, а другой был готов [205] к полету. Но все попытки Ляпидевского лететь к нам в течение ряда дней кончались неудачей. То плохо заводился мотор, то проходило два-три часа, и Ляпидевский должен был отказаться от полета в этот день, ибо оставалось слишком мало свободных часов, чтобы успеть прилететь к нам, взять пассажиров и перелететь обратно в Уэллен, или, уже поднявшись в воздух, он должен был через два-три часа вернуться обратно, ибо какой-нибудь из моторов начинал давать перебои. Трудно было Ляпидевскому с его самолетом, не приспособленным для полетов в Арктике, в тяжелых зимних условиях. Мы решили отправить первым самолетом всех женщин и детей. С 20 февраля по 5 марта им пришлось ходить на аэродром четыре раза и все без результатов: по тем или иным причинам самолет не прилетал.

Все остальные самолеты — и группы Каманина и группы Галышева, Доронина и Водопьянова — находились далеко. Естественно, что в этих условиях начались разговоры и проекты похода на берег пешком.

Прилет Ляпидевского 5 марта и удачная переброска десяти женщин и двух детей резко укрепили нашу уверенность в том, что лагерь Шмидта может быть ликвидирован при помощи самолетов. Но новые попытки Ляпидевского лететь к нам кончались безуспешно. Хуже того, 14 марта Ляпидевскому пришлось сделать вынужденную посадку, как потом оказалось, на льду, около острова Колючина. При посадке самолет получил небольшие повреждения. Приходилось ждать и надеяться только на самолеты, идущие к нам издалека.

Немудрено, что в такой обстановке снова начали обсуждать проекты похода на материк пешком. Некоторые из товарищей говорили в эти дни:

— Мы почти каждый день ходим для расчистки аэродромов; нам приходится делать по шести-семи километров ежедневно; прошло уже больше 20 дней, кате мы сидим на льдине. Если бы мы сразу пошли пешком, то, делая по шести-семи километров в день, мы были бы уже на материке.

В такой обстановке руководству экспедиции надо было иметь ясную и точную позицию. Нельзя было оставлять разговоры о пешем походе без отчетливого решения. Надо было или разрешить этот пеший поход, или разъяснить его нелепость. В этом сложном вопросе, когда дело касалось жизни десятков людей, нельзя ограничиться только приказом. Только отчетливое, продуманное, ясное [207] решение могло заставить коллектив не только слушать руководство, но и верить ему. Мы считали план похода пешком в тех условиях, которые к этому времени создались, нереальным, и мы должны были разъяснить нашу позицию всему коллективу челюскинцев.

Итти пешком можно было или всем вместе, ликвидируя этим наш ледяной лагерь, или только наиболее крепким и сильным. В последнем случае лагерь Шмидта не ликвидировался бы, в нем остались бы наиболее слабые товарищи.

Можно ли это допустить? Физически более слабые товарищи, оставшись в лагере, не сумеют сами, своими силами, строить один аэродром за другим, бороться с трудностями, ежедневно возникающими в обстановке дрейфующего льда, трещин, разводий и торошений. Когда именно так был поставлен вопрос перед теми из челюскинцев, которые хотели решиться на пеший поход, все они категорически отказались без всяких дальнейших разъяснений от самой мысли о походе.

Здесь не нужно было убеждать. Даже самая, как нам казалось, отсталая группа в нашем составе — группа плотников и печников, среди которых не было ни одного партийца и комсомольца, — даже эта группа, кстати физически наиболее сильная, категорически отказалась от такого варианта. Так сильна была спайка всего коллектива. Так высоко было сознание товарищеского долга и товарищеских обязанностей каждого из челюскинцев по отношению ко всем другим.

Теперь оставалось только внимательно продумать возможность похода пешком всех участников экспедиции. Мы сделали ряд подсчетов.

Надо пройти около 140 километров, если удастся двигаться по прямому пути до самого берега. Расстояние не особенно большое. Но среди наторошенных льдов каждый километр пути равняется 8-10 километрам по ровной, удобной дороге. Все мы уже не раз испытали трудности хождения по торосам в течение последних месяцев — и тогда, когда мы еще на «Челюскине» на лыжах ходили проверять капканы на песцов, и тогда, когда уже на дрейфующей льдине многим из нас приходилось искать все новые и новые площадки, годные под аэродром. Путь всегда был тяжел. То и дело приходилось взбираться на ропаки различной высоты. Спускаясь с них, мы попадали в углубления и ямы, засыпанные снегом. В эти ямы и трещины мы проваливались частенько по пояс. Через километр пешеходы обливались потом, отчаянно уставали и с нетерпением ждали конца трудной дороги. Если бы мы пошли пешком [208] на берег, то в расчетах надо было исходить не из 140 километров, а из 1200–1400 километров пути.

В среднем за день по такой дороге можно сделать четыре, максимум пять километров, считаясь с тем, что в составе лагеря довольно много людей, для которых путь был бы особенно трудным. Таким образом 140 километров можно было пройти в 28–30 дней. А если в пути встретятся трещины, разводья и полыньи? Надо иметь с собой лодку или пытаться обходить эти трещины и разводья. Легкой брезентовой или прорезиненной лодки у нас не было. Тащить с собой по торосам ледянку? Она одна потребовала бы усилий не меньше чем 10 человек, а обход трещин и разводий потребовал бы удлинения пути на много десятков километров. Следовательно нужно было предусмотреть не 28–30 дней пути, а значительно больше.

При обходах трещин и разводий мы, естественно, значительно уклонились бы в сторону от нашего прямого пути. Если бы с берега к нам навстречу вышли на собаках или вылетели на самолетах, нас могли не найти. Выходит, что в случае пешего похода нам надо было иметь с собой и походную радиостанцию.

Подсчет грузов, необходимых для того, чтобы пуститься в этот рискованный пеший поход, привел нас к очень неутешительным выводам. Мы пытались установить минимальную норму продовольствия, необходимого из расчета в день на человека. Несмотря на очень жесткие и голодные нормы — с учетом тяжелых условий жизни в Арктике, — мы приходили к выводу, что на человека в день надо было брать минимум 750–800 граммов продуктов. Норма была скупой: 200 граммов галет, 100 граммов муки, 100 граммов масла, 170 граммов мясных консервов (полбанки) и около 200 граммов всего остального (сахар, сгущенное молоко, крупа, соль и т. д.). Таким образом из расчета 30 дней пути на человека выходило около 22,5-24 килограммов одного продовольствия.

Кроме продовольствия надо было брать с собой спальные мешки, хотя бы один мешок на двух человек; малицы, хотя бы одну на четырех; семь палаток, из расчета, что в каждой палатке поместятся 12–13 человек; горючее для приготовления пищи, радиостанцию, медикаменты, примусы, кое-какую посуду, научный материал, хотя бы в записках, кое-какой научный инструментарий, необходимый для определения нашего местонахождения…

Самый скупой подсчет показывал нам груз всего около четырех тонн, т. е. около 240 пудов. Надо было считаться с тем, что часть челюскинцев не могли нести никакого груза, что некоторые, особенно [209] слабые и больные, должны были даже пользоваться нашей помощью при перевозке их на нартах. Таким образом весь груз могли нести примерно 70 человек. На каждого приходилось свыше трех с половиной пудов!

Это не по силам даже для самого сильного, физически безупречно крепкого человека.

Невозможно было предполагать, что труднейшую дорогу можно преодолеть, неся на себе или таща за собой от трех до четырех пудов груза.

Надо было подумать дальше, что нам предстояло сделать с теми товарищами, которые по слабости или болезни будут отставать. Ждать всем? Но это удлиняло расчет дней пути, а следовательно надо было брать дополнительные страховочные продовольственные запасы. Бросать слабых и больных? Но это значило обрекать их на верную гибель.

Очень нетрудно было по таким соображениям притти к выводу о реальной невозможности и о совершенной несерьезности проектов итти всем пешком до берега. Всем итти нельзя! Наиболее сильным, оставляя слабых на льдине, итти пешком также нельзя. Оставалось всем вместе ждать спасения.

Понятно, почему руководство экспедиции во главе с Отто Юльевичем заняло резко отрицательную позицию в отношении всяких планов и разговоров о пешем походе. Уже потом, вернувшись в Москву, мы узнали, что правительственная комиссия во главе с т. Куйбышевым также пришла к решению о недопустимости пешего похода всего состава экспедиции из лагеря Шмидта на берег.

Однако через некоторое время, правда, при иных обстоятельствах, вновь всплыл вопрос о пешем походе.

Приближалась пора значительных подвижек льда, и это грозило в первую очередь нашим аэродромам. Как быть, если самолетам удастся вывезти только часть лагеря? Отто Юльевич считал такое положение не исключенным. Поэтому он считал возможным, если с самолетами будут непреодолимые затруднения, оставшимся двинуться пешком.

Первым условием, естественно, был вывоз всех больных и физически слабых. Предполагалось, что для пешего похода должно было остаться не больше 40–45 человек. Вторым обязательным условием было непрерывное курсирование легкого самолета между мысом Ванкаремом и пешей партией. Этот самолет должен был показывать наикратчайшее направление к берегу, а также служить для связи между пешей партией и землей в тех случаях, когда это было необходимо. [210]

В качестве третьего условия Отто Юльевич выдвинул обязательную доставку самолетами нескольких нарт и, если возможно, нескольких упряжек собак. Это должно было чрезвычайно облегчить трудности, связанные с пешим походом. Дальнейшее показало, что переброска самолетом собачьих упряжек являлась вполне возможным и реальным делом. Ушаков, спустившись вместе со Слепневым на нашем аэродроме, привез с собой восемь хороших, крепких собак.

Четвертым условием для того, чтобы предпринять пеший поход наиболее сильных и здоровых участников экспедиции, было наличие брезентовых или моржовых лодок для преодоления встречающихся на пути разводий и полыней. Если бы этот пеший поход оставшихся 40–45 человек затянулся до летних разводий, последним обязательным условием, выдвинутым Отто Юльевичем, была подготовка на берегу моторных шлюпок, которые могли бы итти разводьями на помощь пешей партии.

Условия, которые Отто Юльевич считал необходимыми для того, чтобы предпринять пеший поход, показывают, как серьезно относилось наше руководство к этому чрезвычайно ответственному и рискованному предприятию.

Мы пешком не пошли. Этим мы обязаны тому, что все челюскинцы, сошедшие на лед, все до одного спасены доблестными советскими летчиками. Быстрая ликвидация лагеря Шмидта самолетами была достойным завершением твердо проведенного правительственного плана. [211]

Самолеты над лагерем

Гидробиолог Л. Ширшов. Аэропорт

На поверхности многолетнего торосистого льда, в котором дрейфовал и затем погиб «Челюскин», расчистить хотя бы небольшую посадочную площадку почти немыслимо. Этим и объясняется пессимизм, с каким был встречен за границей многими полярными исследователями план эвакуации челюскинцев на самолетах, — слишком неровна, холмиста поверхность старых ледяных полей, не говоря уже о многометровых нагромождениях торосов.

Единственно пригодным объектом для постройки аэродромов в полярных льдах являются поля однолетнего льда, еще не поврежденного сжатиями и торосообразованием. Однако не трудно понять, что такие поля гладкого, относительно тонкого льда являются самым уязвимым и коварным местом: они в первую очередь страдают при сокрушающем движении ледяных валов.

В первых числах декабря 1933 года в разных направлениях от «Челюскина» появились разводья. Морозы покрыли их поверхность молодым льдом, достигшим уже к концу декабря значительной [214] толщины. Одно из таких полей как раз накануне гибели судна было намечено Бабушкиным под аэродром. Сильное сжатие прошло 13 февраля в стороне от этого поля, не повредив его, и уже в ближайшие дни мы начали подготовку аэродрома. Работа затруднялась отсутствием инструментов — большая часть ломов и пешней; выгруженных на лед, погибла вместе с судном, опрокинувшим льдину, на которой они лежали.

Уцелевшими двумя ломами, двумя пешнями и несколькими лопатами пришлось сбивать с поля ледяные ропаки и твердые, как лед, снежные бугры.

В течение нескольких дней удалось расчистить площадку в 600 метров длиной и 150 метров шириной.

Площадка находилась в четырех-пяти километрах от лагеря. С краю площадки приютилась палатка наших аэродромщиков — тт. Валавина, Погосова и Гуревича. Несколько дней спустя была расчищена дорога от аэродрома до лагеря, пробиты «ворота» в высоких грядах льда, расставлены вехи.

Аэродром стал «пригородом» лагеря.

Этот аэродром продержался до 21 февраля, как раз до того дня, когда мы долго ждали прилета Ляпидевского, так и не пробившегося через пургу.

Около аэродрома началась подвижка льдов.

По трещине, образовавшейся еще ночью наискось площадки, начало торосить. Все больше громоздится лед. Мы молча смотрим, как лезут вверх льдины, как выступившая из трещины вода заливает край поля, осевшего под тяжестью навалившихся ледяных глыб. И бессильные что-либо сделать, что-либо противопоставить гигантским силам, так легко крошащим горы, мы тревожно осматриваемся кругом, не ломает ли еще где-либо наш с таким трудом построенный аэродром.

Только 5 марта Ляпидевскому удалось пробиться в лагерь и прекрасно сесть на аэродром.

Первая половина марта. Погода то будто проясняется, то снова ветры с севера несут пургу и с ней новые подвижки льда. В ночь на 6 марта раскололо барак.

Каждый день, каждую ночь то здесь, то там скрипит, визжит надоедливо лед.

И неотступно тревожит мысль: цел ли аэродром?! [215]

12 марта снова сильное движение ледовых валов. В километре от лагеря по пути на аэродром разнесло все поля, еще вчера считавшиеся резервными площадками для подготовки аэродромов. Образовались высокие гребни торосов, дорогу во многих местах пересекли черные широкие трещины.

Три дня опять пурга, и множатся печальные вести. 15 марта торошением поврежден угол аэродрома. Наш лучший лыжник т. Расс, вернувшись из дальней экскурсии, сообщил, что сломан также запасный аэродром в трех милях от лагеря. 17-го новая трещина легла посредине нашего аэродрома.

Делать нечего. Несколько дней работаем в две смены, расчищая новую площадку (№ 2), расположенную поперек старого аэродрома (№ 1), еще больше укороченного сжатиями. Ляпидевский вместе с аккумуляторами и двумя тушами оленя привез инструменты, и теперь у нас четыре лома, две пешни, восемь [216] лопат, одна кирка и два самодельных табогена — сооружение вроде салазок. Уже счищены ропаки в метр высотой, срезаны все снеговые заструги, обиты верхушки высоких торосов на подходах к аэродрому, и вот готова новая площадка в 450 метров длины и 120 ширины. Но дрейфующий лед не особенно надежное место для постройки капитальных аэродромов. И пока мы расчищали площадку № 2, площадка № 1 потеряла на севере треть своей длины. Принимать на ней самолеты можно теперь только при значительном встречном ветре.

Вот почему 24 марта мы начали в три смены работу на новом аэродроме. Мы работаем тремя бригадами: первая — механика Колесниченко, в нее входят машинная команда и строители; вторая — гидробиолога Ширшова и третья — боцмана Загорского — палубная команда и кочегары.

В каждой бригаде 16–18 человек — больше нет у нас ломов, лопат, колотушек.

Поднимаемся рано утром. 40 минут ходьбы по хорошо утрамбованной дороге, где каждая льдина, каждый изгиб дороги знакомы уже, как улицы родного города. Перелезаем через гряду торосов — вот он, будущий аэродром! Саша Погосов уже огородил его сигнальными флагами, и невольно вкрадывается сомнение: успеем ли за пять дней (срок Отто Юльевича) убрать все эти бугры льда, заледенелые заструги снега?

Однако успеть нужно. Быстро распределяем инструмент и объекты работ. У нас уже имеются «узкие специалисты»: одни особенно энергично колют ломами лед, другие, запрягаясь попарно в табогены, превосходно отвозят большие глыбы, третьи же специализировались на «паркетно-чистовой» работе и лопатами, деревянными колотушками тщательно заравнивают те места, где другие только что раскололи и откатили прочь большие льдины.

Машинисты, научные работники, матросы, кочегары, строители быстро освоили технику аэродромостроения, и каждая бригада, соревнуясь, ревниво следит за тем, у кого быстрее, чище и лучше хаос льдин превращается в ровные площадки.

Четыре дня напряженной работы — и превосходная площадка (№ 3) в 700х120 метров готова для приема любой машины. Но сохранить в целости сразу два аэродрома нам опять не удается. Пока готовили площадку № 3, образовалась метровая трещина на старом аэродроме и перерезала пополам всю площадку № 2. С утра 28 марта [217] бригада Колесниченко начинает ремонт и два дня забивает льдом трещины, засыпает их снегом, сбивает льдины, счищает заструги, наметенные за эти дни.

Три дня метет пурга. Сидим в палатках. У нас «выходные дни» поневоле. Самолеты где-то близко, и со дня на день ждем их прилета в Ванкарем.

— Мы не можем допустить, чтобы из-за отсутствия аэродромов самолеты не смогли снять со льда людей, — говорит Отто Юльевич. — Нужно срочно готовить запасные площадки.

И на другой день, 2 апреля, в пургу очередная бригада боцмана Загорского начинает расчищать новую площадку № 4, найденную Погосовым.

К вечеру пурга становится совсем неистовой, и на другой день работу приходится опять прекратить. Опять сидим в палатках, в десятый раз перечитываем уцелевшие книги, дремлем в уютном тепле. Но где-то в глубине сердца сосет червячок: а как там аэродром? не ломает ли его?

И вдруг одна за другой две радостные новости:

— Два «Р-5» прилетели в Уэллен!

— Водопьянов, Доронин и Галышев в Анадыре!

И в тот же день в лагере другая — увы! — новость: аэродромы опять сильно поломало, особенно площадку № 3.

В густую пургу, когда еле-еле видны были соседние палатки, Бобров, Колесниченко и еще двое ушли обследовать аэродромы, тщательно проверить сохранившиеся остатки площадок. А вечером в бараке короткая информация Отто Юльевича:

— Самолеты уже на расстоянии одного перелета до Ванкарема. Сумеем ли их принять? Надо во что бы то ни стало привести аэродромы в порядок!

6 апреля утихло. Ясное небо, солнце. По по льду метет поземка, ветер сдувает с торосов сухой снег и гонит его по низу, наметая новые сугробы. В первую очередь чиним наименее поврежденный аэродром № 2. С утра и до темноты работают посменно все три бригады, расчищая северный конец аэродрома, чтобы удлинить площадку. И к вечеру мы имеем 400 X 100 метров. Только на сто! Торошение еще более сузило ее и окончательно разрушило самую старую нашу площадку № 1, ту, где месяц назад столь удачно сел Ляпидевский. [218]

С утра работает моя бригада. Нужно закончить новую площадку № 4. Гоним во-всю, без отдыха расчищаем лед — самолеты близки!…

25° ниже нуля, рвет северный ветер, но ребята посбрасывали кожанки и ватники, в одних свитерах, мокрые с головы до ног, колют лед ломами, наваливают горой на санки, увозят прочь, и уже к середине дня аэродром вчерне готов. В тот момент, когда должна была притти нам на смену бригада Загорского над вышкой подняли сигнал: самолет вылетел в лагерь.

8 апреля ветер поворачивает к северу, и принимать самолеты на площадках № 2 или № 4, ориентированных на юго-запад, нельзя. Нужно срочно готовить другое направление, расширить вправо площадку № 3 — все, что осталось от этого, еще недавно великолепного аэродрома.

Там, где в течение четырех дней напряженным трудом 60 человек появился «воздушный порт», за 45 минут нанесло разрушительную гряду торосов в два-три метра высотой, и они отхватили целую треть площадки. Плиты льда улеглись по краю трещины, а немного дальше огромные глыбы взгромоздились одна на другую, и уже с трудом находишь среди них дорогу из лагеря на аэродром.

С утра работает бригада Загорского, с полудня — моя. Гоним во-всю.

Над вышкой опять флаг: самолет вылетел в лагерь. Принимать его будем здесь, на этом самом аэродроме, где еще так много льдин и бугров.

Быстро сбиваем ропаки один за другим, размельчаем льдины, увозим последние санки с осколками.

— Аэродром готов! Успели! — невольно вырывается у кого-то из ребят, и уже с нетерпением смотрят все на юг, откуда в лучах яркого солнца должен показаться самолет.

Вдруг к нам бежит Саша Погосов:

— Ребята, нужно еще сбить вот те ропаки на юге, иначе самолету негде сесть!

Оказывается, трещина, пересекавшая с утра аэродром, сейчас как нарочно разошлась до полутора метров, оторвав более сотни метров от длины площадки.

А самолет вот-вот покажется!

Опять ломами, лопатами, уже совсем взмыленные, забыв об усталости, разбиваем новую гряду ропаков, стараясь отвоевать еще хоть несколько десятков метров ровной площадки.

С тревогой поглядываем на юг, но в небе пустынно и безмолвно. [219]

Самолет не прилетел в тот день. Попав в туман, он не нашел лагеря и вернулся в Ванкарем.

На утро снова сильное сжатие льдов. Огромный вал раздавил в лагере барак, придвинулся к самым палаткам. На аэродроме окончательно уничтожена площадка № 2. Всюду по дороге выросли новые горы торосов, разошлись широкие трещины.

Аврал по спасению горючего, вельбота, стройматериалов… Два часа отдыха, и бригада Загорского отправляется опять на аэродром.

В 11 утра — второе сжатие. На этот раз вал двинулся прямо на лагерь, расколол во многих местах нашу льдину. Опять оттаскиваем подальше горючее, стройматериалы.

10 апреля рано утром начинаем приводить в порядок площадку № 3, почти не поврежденную вчерашним сжатием. Быстро кипит работа. Уже к 12 часам дня, когда показались сразу два самолета, все было готово.

— Ребята, забирай скорее инструменты с аэродрома, самолеты летят! [220]

Механик А. Погосов. Нас было трое

Пока в лагере шло строительство, в трех милях к востоку был найден чудом уцелевший аэродром вполне достаточных размеров: 600 метров на 150. Надо было приставить к этой находке сторожей, подготовиться к приему самолетов. 16 февраля я и Валавин — бортмеханик Бабушкина — переселились на аэродром.

Уже с первых дней нам сопутствовали небольшие приключения. Во-первых, в поисках аэродрома Валавин и Гуревич, возвращаясь в лагерь, сбились со следов и, застигнутые темнотой, заблудились в сугробах. Поднятая в лагере тревога и сигнальные огни показали им направление, и вскоре они, мокрые и усталые, приплелись в лагерь.

На следующий день был организован пеший караван для переброски на аэродром нашей палатки и всего необходимого. Наш передовой отряд во главе с Валавиным снова запропастился и долго нырял со льдин в сугробы. Наконец был найден кратчайший и лучший путь из лагеря на аэродром. [221]

В его западном углу мы выбрали льдинку покрепче и на скорую руку поставили палатку, даже не укрепив ее в снегу, — некогда было. Приволокли нарту с кукулями (спальными мешками), малицами, примусом и продуктами, и я с Валавиным остались на ночь.

Памятная ночь! Палатку продувало со всех сторон, вдобавок она оказалась прожженной в двух местах, причем камелька еще нет — не доставили. Несмотря на кукули и малицы, мы эту ночь почти не спали. За палаткой — пурга. В палатке почти то же. Пол ледяной. Холод пронизывает сквозь меха. Через каждый час мы заваривали чай и, согретые кипятком, пытались заснуть, но, разбуженные холодом, вновь принимались за чай.

Мы пытались согреться и по способу Валавина: налили в банку бензин и подожгли. Стало теплее. Но минут через 15 сам «изобретатель» не выдержал и бросил банку в пургу. В палатке стояла такая копоть, что мы друг друга не видели. Когда, продув палатку, мы посмотрели друг на друга, то хохотали несколько минут до колик, до боли в животе — на фоне черной палатки и «негритянского» лица белели только зубы и белки глаз соседа.

Способ Валавина был забракован. На следующий день наши лагерные товарищи, не забывавшие нас, в пургу, мороз и ветер притащили новую палатку, еще мехов, продуктов, а главное камелек и топливо. Новая палатка показалась нам комфортабельнейшим дворцом. Она была врыта в снег, завалена кругом и плотно закрывалась. Внутри стояли камелек и мешок угля. Наконец нам принесли фонарь. Комфорт, комфорт!…

На аэродроме остался теперь с нами и Виктор Гуревич. Эта наша тройка до конца следила за аэродромом. Пошли будни, нисколько не похожие на лагерную жизнь. Главной нашей заботой был аэродром. Он отличался необычайным коварством и ставил нас втупик неожиданными сюрпризами.

Во-первых, от перемены ветров и дрейфа, их силы и направления он то и дело менял очертания и уменьшался в площади. Раза три-четыре он приходил в совершенную негодность, и надо было все заново расчищать. Бесчисленное количество раз мы его чинили, удлиняли, расширяли, выравнивали.

Мы следили за ледяным полем недоверчиво и зорко и сигнальным порядком вызывали из лагеря нужный народ, инструмент и все необходимое для срочной ликвидации очередных трещин, следов пурги и сжатия ледяных валов.

Утром, на рассвете, и вечером, а иногда даже ночью, через [222] каждые два часа, а то и чаще, мы по очереди выходили в обход, аэродрома, внимательно изучая трещины — старые и новые, смерзшиеся и свежие. Каждому из нас были известны каждый бугорок, каждая прогалина. Малейшее изменение поля не укрывалось от наших глаз. И каждое утро мы сигнализировали в лагерь: «Аэродром цел, самолеты можем принять» — или вызывали народ для ремонтных работ.

Наша новая палатка, в которой поселились «трое черных» (так нас называли в лагере), не была совершенством в смысле благоустройства, удобств и утепления. В лагере уже давно оборудовали отепленные, освещенные и просторные палатки. Но мы с месяц прожили в своей, кое-как приспособившись. Когда камелек горел и раскалялся докрасна, возле него было тепло и даже жарко. А в углу замерзала вода, и продукты ничуть не отогревались. Висели сосульки по углам — результат наших попыток наперекор стихии согреть палатку. Ложились мы в кукули, одетые в меха. Спать было тепло конечно. Но к утру борода примерзала к кукулю. И если по неосторожности кто-нибудь из нас не залезал с головой и в шапке в кукуль, то рисковал обморозить нос или уши, что неоднократно и случалось. Особенно мы опасались за внушительных размеров нос Виктора, однако Виктор был достаточно осторожен.

Самым тяжелым в жизни был утренний подъем — растопка камелька; приготовление завтрака было куда веселее.

Температура в палатке была чуть повыше наружной. Растопка камелька сопровождалась ворчанием и весьма крепкими выражениями по адресу жестокой Арктики. Часто потираешь руки, но они быстро деревянеют и абсолютно не слушаются хозяина.

Наконец камелек растоплен, и в палатке становится терпимее. Около камелька все тает и мокнет. Нарубив вчерашнего супа и мясных консервов, дневальный готовит завтрак, будит остальных: — Гей, орлы! Вылезайте из мешков! Минуту на размышление, две на одевание (надо натянуть только валенки), а то замерзнет чай! Угроза действует. Из мешков появляются бородатые лица, и только по цвету бороды можно различить их владельцев. Потом начинается очередной трудовой день. Изредка приходится итти в лагерь за продуктами. Довольно часто, почти каждый день, у нас в гостях Воронин, Бабушкин или Бобров. Да и вообще нас в лагере не забывают, навещают, все время присылают дрова, бензин, продукты и… новости.

Дни горячки — это летные дни, когда дан сигнал о вылете [223] самолета. В такой день на аэродроме полно. Оживление царит в нашем «аэропорту». И наша вывеска на палатке почти оправдывает себя. На доске тщательно выжжено: «Аэропорт 68° с. ш. 173 з. д.» — это координаты точки в Чукотском море, вокруг которой примерно дрейфует наша льдина и где погиб «Челюскин».

Хуже бывало, когда очередной передвижкой льдов нас отрывало широким разводьем от лагеря. Тогда в ожидании, пока замерзнет полынья, в течение 2–3 дней мы совершенно одни оставались в нашем «аэропорту», варили традиционную уральскую «шкуру» по рецепту Валавина. Варить никто не умел, но «шкура» (нечто вроде клецок) получалась отличная.

Рискнули как-то сделать оладьи — удачно, но много угару. Большинством голосов решили приготовлять их, как лакомство, пореже. Так протекали наши будни, но довольно часто они прерывались яркими и памятными событиями.

21 февраля мы получили сведения, что самолет «АНТ-4» Ляпидевского вылетел с рассветом в лагерь. С вечера лед потрескивал, и на аэродроме было несколько свежих трещин, поэтому мы бегали каждые 15–20 минут по всему, тогда еще обширному аэродрому, просматривая опасные места. Состояние было напряженное. Вскоре пришел Бабушкин. Только пошли мы осмотреть аэродром и выкладывать «Т», как заметили новую трещину, пересекавшую по диагонали весь аэродром. Трещина росла у нас на глазах. Самолет уже час в воздухе. Ждем. Трещина все шире и шире. Когда местами трещина дошла до полуметра, было ясно, что аэродром в прежнем виде не годится для приема машины. Я бросился собирать флажки, но был остановлен обратной передвижкой льдов. Обе половины аэродрома стали надвигаться одна на другую вдоль всей трещины, и кое-где уже стало торосить. Треск ломающегося льда заглушал голоса, и приходилось кричать. Невдалеке откололо кусок аэродрома. Через пятнадцать минут там, где была трещина, громоздилась гряда высоких торосов.

Стало тише. Собрав флажки, мы бросились вымерять уцелевшую северную половину площадки. Она оказалась размером 400 X 100 метров в одном конце и 400х200 в другом. К этому времени прибыл народ из лагеря. Срочно бросились расчищать площадку от заструг и расширять ее по мере возможности. Самолет надо принять!

На аэродром уже прибыли женщины с детьми. Переодеваются потеплее. Скоро должен появиться самолет. Работали, не жалея сил, — по два человека на инструмент, чтобы избежать простоя. [225]

Поставили на вахту вдоль подлой трещины людей, которые должны были немедленно сигнализировать об опасности. Около «Т» тоже стоял человек, чтобы в случае чего быстро переделать ее в крест.

Но проходит час, другой, третий. Нет самолета. Настроение у некоторых стало падать. Где самолет? Почему его нет? Пять часов… Нет самолета. Стало темнеть. Послали в лагерь, к радио. Может сигналы перепутали на вышке? Только к вечеру получилось сообщение, что самолет, пробыв в воздухе 7 часов 40 минут, не нашел лагеря и вернулся в Уэллен. Вздохнули спокойнее. Целы летчики, механики, самолет.

Памятен день 5 марта, когда прибыл первый самолет Ляпидевского и, забрав десять женщин и двух детей, благополучно доставил их в Уэллен. Получив сигнал, что самолет готовится к вылету, мы, проверив аэродром и выложив «Т», стали ждать. Вскоре сигнал: «Вылетел». Погода стояла замечательная. Спокойно, слабый ветерок, очень удобный для приема самолетов на наш ограниченный аэродром.

В ожидании пассажирок (должны были лететь женщины) сели играть в домино. Время от времени я выходил смотреть горизонт. Вышел, и вдруг — далекое и громкое «ура!» Одновременно услышал звук мотора. В палатке Виктор тоже крикнул: «Самолет»! Пулей вылетели втроем на поле и мигом стали по местам.

С юго-востока быстро приближался долгожданный самолет «АНТ-4», мощно распластав в воздухе свои металлические крылья. Сделав над аэродромом небольшой круг, он сразу пошел на посадку и, приземлившись, сел у самого «Т», как было условлено по радио, прирулив к нашей «шаврушке» (или «амфибушке-стрекозе», как у нас называли самолет Бабушкина).

С какой радостью встретили мы первых наших спасителей! Привели их в палатку, угощали горячим какао, папиросами, расспрашивали. Они очень удивлялись нашей благоустроенной и теплой палатке, спасенному и стоявшему на аэродроме самолету Бабушкина, нашей жизнерадостности и нашему здоровому, бодрому виду.

Между тем народ из лагеря запаздывал. Оказывается, их путь отрезало разводье, и челюскинцы принуждены были тащить из лагеря шлюпку-ледянку и переправляться на ней через полынью. Только через час, запыхавшиеся и радостные, стали прибывать наши. Скоро на аэродроме было полно народу. Кинооператор Шафран торопливо вертел ручку своего киноаппарата, снимая самолет, летчиков, механиков, женщин, Отто Юльевича, Владимира Ивановича, каждого отдельно и всех вместе у самолета. [226]

Женщины одеваются. Кадр. Женщины садятся в самолет. Кадр. Прощаются. Кадр. Взлетают. Кадр. Наши корреспонденты тоже дали волю своим карандашам, обрадованные разрешением Отто Юльевича послать по сто слов в Москву. Начальник расщедрился не зря — самолеты привезли нам свежие аккумуляторы.

Женщины и дети улетели. Как гора свалилась с плеч. Я не выдержал и под дружное пение провожающих пустился в дикий и родной пляс — затопал «Шамиля», разметая кругом снег.

Потом пошли опять тревожные дни. Аэродром понемногу ломало. Он весь был испещрен старыми и новыми трещинами. С севера нас все время беспокоила большая гряда торосов, которая систематически надвигалась на наш аэродром, съедая его по метру, по два ежедневно.

Мы все работали три смены подряд — пришлось расчистить от целой гряды торосов около 500 квадратных метров площади. Трещины засыпали льдом и снегом.

Нам уже с неделю построили хорошую теплую палатку с окном из бутыли и с дверцей, обитой войлоком. Пол у нас был теперь деревянный, и в палатке днем ни вода, ни продукты не замерзали. Ночью, залезая в кукули, мы смело могли снимать меховую одежду.

Однажды на аэродроме были убиты первые и, к сожалению, последние два медведя. Дело было так. Прибыла первая смена для работы на аэродроме. Так как я был во второй смене, то спокойно сидел в палатке, слушая последние новости с материка. Вдруг снаружи крики:

— Медведи! Медведи! Три! Где? Вон там! Винтовку скорее!

Я быстро схватил винтовку, которая всегда висела заряженная над головой, и выбежал навстречу Виктору, влетевшему в палатку с криком:

— Сашка, винтовку! Скорее!

Пока я, ослепленный, рассматривал заснеженные льды, мне притащили шлем и пачку патронов. Мы втроем — я, Виктор и Гудин — побежали наперерез медведям, шедшим гуськом в километре от нас, с подветренной стороны.

Бежали долго — впереди Виктор с наганом, за ним я и Сергей Васильевич. Наконец медведи пошли в нашу сторону. Мы залегли в снег, чтобы подпустить их поближе. Я все ругал Виктора, который, [227] как молодая гончая, горячился и порывался вперед. Я боялся, что медведи, заметив нас, убегут. Так оно и вышло. Не выдержав, Виктор выскочил из-за сугроба и стал махать руками, как бы приглашая дорогих гостей. Медведица, стоявшая на задних лапах, увидев Виктора, быстро опустилась и, заревев, повернула обратно. Медвежата — за ней.

Они были в 250 метрах. Крепко выругав Виктора, я быстро прицелился в медведицу и, когда она оглянулась, выстрелил.

Попал. Она заревела и завертелась на месте. Сергей Васильевич только шепнул: «Есть!» Теперь — в медвежонка. От второго выстрела медвежонок сразу упал. Тем временем медведица, став на задние лапы, свирепо рычала, потирая морду. Я еще раз прицелился медведице в грудь и, уложив ее, стал искать второго медвежонка.

Скрываясь за льдинами, тот улепетывал во всю мочь. Пробежав вперед метров 20, я еще раз выстрелил, но неудачно — медвежонок был уже далеко, и я его только ранил. Мы пустились за ним по горячим следам, но так и не догнали.

Когда мы, усталые и мокрые, вернулись к палатке, то с убитых медведей уже сняли пушистые шкуры, и, погрузив туши на нарты, смена потащила в лагерь нежданную добычу. Несколько дней выдавалось свежее мясо сверх нормы. Все это было и во-время и хорошо. Плохо лишь, что наш биолог-зверобой Белопольский, зимовавший как-то на Чукотке, показал нам, как чукчи едят свежую сырую медвежатину, и сам съел ее слишком много и серьезно заболел. А Виктора я еще долго упрекал за то, что он напугал своей рыжей бородой медведей и мы упустили третьего красавца.

Медведи, видимо, всю ночь ходили вокруг палатки и по аэродрому и, голодные, пробовали съесть датский флаг, но отказались — невкусный вероятно. Во всяком случае в желудке у медведицы нашли кусок злополучного флага и окурки папирос «Блюминг». Медведей мы больше не видели, хотя дней пять я ежедневно ходил на рассвете в те места, думая подстеречь третьего.

Тем временем наш аэродром доживал последние дни. Уже найден был новый аэродром, поближе к лагерю. Наконец получили известие, что Каманин прибыл в Уэллен. Слепнев также на новой американской машине перелетел из Нома в Уэллен.

Большим событием был отлет 2 апреля нашей «стрекозы» с Бабушкиным и Валавиным. [228]

До того, дождавшись относительно теплых дней, Бабушкин уже взлетал два раза над лагерем. Вот как это было.

С семи часов утра 31 марта стали греть мотор. Работал я все время с предчувствием, что улетят. Сказал это Бабушкину и Воронину. Бабушкин оделся и был готов.

Часов в десять запустили мотор. Работал он неплохо. Бензин качало хорошо. Бабушкин заставил сменить пару свечей у нижнего цилиндра и приготовился к отлету. Собралось много людей на расчистку аэродрома. Шмидт, Копусов, старший механик Матусевич и другие стали прощаться. Мотор ревел. Настроение было приподнятое. Бабушкин, зарулив в угол аэродрома, развернулся для взлета. Но как ни тянул мотор, машина не отрывалась. Бабушкин попытался взлететь поперек аэродрома. Я уж думал, что сейчас в ропаки ухнет. Но он зарулил вправо и пошел на дальний конец аэродрома для взлета против ветра. Мы пробежали туда, развернули машину. Бабушкин еще раз пошел на взлет. Опять неудачно. Самолет пробежал метров 300–350, но не оторвался. Прирулил обратно. Выбросил из него чемодан Жорки Валавина, но и в третий раз машина не оторвалась. Разок она оторвалась на полметра, но снова плюхнулась. Бабушкин прирулил к палаткам.

Пришла вторая смена. Мы, злые, взялись за работу. Настроение вялое. Один Бабушкин не нервничал, а спокойненько прилег у самолета и даже уснул. Разбудили мы его, когда увидели, что на вышке флаги спущены. Это сигнал: непогода в Ванкареме. Бабушкин решил все-таки попробовать машину в воздухе. Слили немного бензина. Мотор хотя и остыл, но запустился сразу. Прогрев минут 15, Бабушкин вырулил машину в дальний конец аэродрома на старое место. Я с Витькой Гуревичем прицепились сбоку, чтобы далеко не бегать. Потом смеялись: хоть по аэродрому полетали. Но Шмидт заменил, что это не считается — это каботажное плавание.

Развернули машину. Решительный момент. Все напряженно следили и молчали. Когда машина побежала, я сжал кулаки и постепенно приседал, но мере того как она удалялась. Пробежав метров 250, она наконец оторвалась и, покачавшись в воздухе, стала плавно набирать высоту. Настроение поднялось. Спасение самолета, перетаскивание на аэродром, работа с ним здесь, запуски, поломки и починки… Ведь все это прошло бы даром, впустую… А тут — оторвалась!

Шмидт доволен, ухмыляется в бороду. Бабушкин полетал минут десять, немного виражил. Сваливал на правое крыло и всячески [229] пробовал самолет в воздухе. Один недостаток — мотор недодает обороты при взлете, а в воздухе работает, как часы. Бабушкин полетал и со скольжением мягко сел на аэродроме, прирулив к нам. Жорка стал скорее спускать масло (у нас его было очень мало). А Бабушкин тем временем подошел к Шмидту и предложил ему полетать над лагерем. Узнав, что это не особенно отразится на расходе масла, Отто Юльевич согласился и сел на место Валавина.

Второй раз взлетели еще чище, летали 10 минут. Любо было глядеть на плавный полет и на тонкие крылья, распластанные над утиным носом лодки. Классически посадив самолет, Бабушкин пошел раздеваться.

Мы взялись за мотор. Спустили масло. Проверили клапаны и свечи. Слили весь бензин из второго бака. Основной бак и верхний бачок долили и закрыли мотор. Теперь спокойнее.

2 апреля наша «блоха» улетела! Самолет ровно в 11 часов отрулил в конец аэродрома. Мы его развернули, подтолкнули, и он пошел. Бабушкин сделал круг над нами, повиражил и, пролетев над лагерем, взял курс на зюйд-вест. Он даже не дождался, пока получит подтверждение о погоде в Ванкареме.

— Еще флаги снимут, как в прошлый раз. Надо скорей лететь!

Шмидт доволен, так как сегодня все шло хорошо — как по шнуру! Мотор запустился легко, сразу поднялся и не капризничал. Удивительно спокойный человек Бабушкин и замечательный пилот!

Загрузили самолет хорошенько и послали даже Ушакову в Ванкарем приборы — секстан и пару хронометров. На тросиках, веревочках, без поплавков и с огрызками нижних плоскостей он улетел…

Ну вот наконец к нам прилетел Слепнев на американской машине и вслед за ним два «Р-5» с летчиками Каманиным и Молоковым. Начались горячие дни. Слепневская быстроходная «американка» — нарядная, чистенькая и кокетливая — три раза пыталась итти на посадку и наконец при попытке сесть наискось против ветра заковыляла по ропакам и перевалилась на бок.

На аэродроме воцарилось гробовое молчание. Мы побежали к машине. Слепнев уже вышел из кабины, осмотрел повреждения, а Ушаков, прилетевший со Слепневым и привезший собак, стоял рядом с ним. Оба были целы и невредимы. [230]

Пожав им крепко руки и успокоившись, мы стали расчищать поле, пробили в ропаках дорогу к аэродрому и стали подымать самолет, стягивая лентой разъехавшееся шасси. Через два часа самолет уже был на ногах, и его дружно тащили на аэродром. В это время появились два самолета «Р-5». Раза два прицелившись к небольшой полосе аэродрома, обе машины благополучно сели одна за другой, еле остановив свой бег у границы аэродрома. Настроение, заметно упавшее при неудачной посадке «американки», быстро поднялось. Наши родные, советские машины показали лучшие качества при этой рискованной посадке. Через полчаса, забрав пять человек, они улетели в Ванкарем. Слепнев остался ждать запасных частей для помятого хвоста самолета.

Погода испортилась. От сильного нордового ветра льды кругом стало сильно торосить. В ночь на 9 апреля наш аэродром сломало окончательно на несколько кусков, разъединенных трещинами по метру и по два. Рядом с нашей палаткой прошла трещина и разошлась на пять метров. Запасный аэродром тоже треснул по диагонали. Местами образовались полыньи. В лагере тоже прошла большая трещина, и стало сильно торосить. Наш камбуз сломало. Всю ночь и следующий день длилась полундра. Надо было спасать продукты, делать новый аэродром, перетаскивать слепневскую машину. Разметив площадку в 450х100 метров, мы стали работать. Работали уже через силу, но по радио сообщили, что к нам летят самолеты, и надо было спешить.

Только привели площадку в нормальный вид, вдруг слышу крик: — Погосов, беги сюда. Трещина расходится!

Верно. Трещина, отколовшая около 150 метров вновь расчищенного аэродрома, прямо на глазах расходится. А самолеты вот-вот будут. Неужели крест выкладывать им? Быстро бросаю людей на конец аэродрома для удлинения его до 400 метров. Сам бегу офлажить проклятую трещину. Пришедшая вторая смена вместе с оставшейся первой делает все, что в человеческих силах. Руками, лопатами, трамбовками, пешнями и нартами дробят ропаки, ровняют площадку, тащат глыбы отколотого льда. Только к вечеру получаем сведение: «Из-за тумана самолеты вернулись в Ванкарем».

На следующий день, закончив вчерне аэродром, бросаем людей на перетаскивание самолета Слепнева. Самолет уже на полпути, но его движение остановила новая передвижка льдов. В двадцати метрах впереди лед ломает, торосит. Громадные льдины вылезают мокрые из воды и с шумом и треском обрушиваются. Под ногами кругом [231] трещит. Ветер. Солнце тускло светит сквозь поднявшуюся поземку. Ребята молча ждут затишья, чтобы, прочистив дорогу в новых ропаках, перетащить самолет на прочную льдину у аэродрома. Все устали — ночь почти не спали.

Передвижка льдов прекратилась. Быстро пробиваем в торосах ворота, засыпаем несколько трещин кусками льда. Посылаем за помощью в лагерь. Наконец дорога пробита.

Дружно вцепившись в самолет, но команде: «Раз, два, взяли! Еще взяли!» — самолет трогается с места. «Взяли! Взяли! Взяли!» — И самолет ползет, ныряя по ропакам и перебираясь через зыбкий лед засыпанных трещин.

Взялись за дело во-время. Опять начинается передвижка льдов, но уже где-то позади. Самолет на новом аэродроме. Здесь спокойнее.

10-го Слепнев улетел. Прилетали Каманин и Молоков. «Р-5» брали по пять и даже по шесть человек. Прилетели также Водопьянов и Доронин. Наш аэродром работал, как хороший аэропорт. Один самолет садится, другой взлетает. Садятся по два сразу. Все это делалось так быстро, что иной раз приходилось вне очереди сажать на машину любого находившегося на аэродроме. Летали Каманин, Молоков, Водопьянов.

Еще раз забеспокоились, когда машина Доронина на взлете надломила ногу (шасси). Народу уже осталось мало. Думали в этот день перебросить всех из лагеря на сушу. А тут и самолет остается на льду. Оттащили машину в сторону, подняли. Каманин очередным рейсом привез запасные части. Кое-как всунув в трубки шасси обрезки лома, закончили ремонт. Самолет к вечеру вылетел. На взлете все наше сооружение обломалось, но самолет уже оторвался, улетел и, несмотря на подломанную ногу, благополучно сел в Ванкареме. [232]

Механик В. Гуревич. Аэродром ломает…

Чтобы следить за состоянием аэродрома, решено, что мы там будем жить втроем. Итак — на аэродром!

Теперь мы живем в четырех километрах от лагеря. Палатку поставили в углу аэродрома под ропаками. Нам привезли печурку, продовольствие. И живем — ничего. Правда, в палатке гуляет ветер, кукули (меховые мешки) наши лежат на снегу, а ночью борода примерзает к меху, но мы не из слабых и к холоду и прочим неудобствам привыкаем. Украсили аэродром флагами. Взялись за несложное хозяйство. Нашей мечтой был чайник или кастрюлька. До сих пор мы кипятили чай в консервных банках, а для супа вовсе не было посуды. Сегодня мечта наша сбылась, нам принесли в подарок великолепную кастрюлю. Она сделана из жести, но это не помешало ей служить нам до последнего дня в лагере Шмидта.

Размер аэродрома, вернее площадки, 600x200 метров. Бабушкин заставил нас выравнивать его до тех пор, пока не осталось ни малейшего холмика, ни одного бугра. Каждое утро в шесть часов [233] мы осматривали наше владение — нет ли новых трещин. Если работа предстояла большая, шли за людьми в лагерь. Потом, когда построена была вышка, мы стали переговариваться при помощи азбуки Морзе. Этим занялся Саша Погосов, а штурман Марков ловил сигналы с вышки в бинокль.

Живем в палатке дружно. Все трое — командиры запаса (авиация, морской флот и танки). Мы представляем, так сказать, все виды оружия. Скучать некогда: разговоров и рассказов — ворох, строим всяческие планы, спорим до ночи. Работы тоже хватает. Частенько ходим в лагерь, хотя дорога трудна — ропаки и снег.

21 февраля пришел народ из лагеря:

— Летит Ляпидевский…

Долго ждали самолета. Отто Юльевич послал меня в лагерь узнать, нет ли из Уэллена сообщений о самолете.

Быстро бегу на лыжах к лагерю. Уже по дороге замечаю: начинает разводить. В лагере как раз в момент моего прихода появилась трещина. Она прошла под самым камбузом, возле продуктового склада. Аврал! Все, бывшие в лагере, принялись перетаскивать продукты на крепкую льдину… [234]

Узнаю, что самолета в Уэллене нет. Бегу обратно. На дороге уже большие разводья, пройти к аэродрому напрямик нельзя. Обхожу аэродром с другой стороны. Рассказываю Шмидту и капитану Воронину о трещине в лагере и о том, что самолета нет. Спокойный вопрос Шмидта: как продукты? И вот он уже снова весел, его тонкие шутки подымают настроение всех.

И в это же время появляется трещина на нашем аэродроме. Откалывается почти половина, но принять самолет можно и на оставшейся площадке. Лихорадочно переставляем флажки, обиваем торосы на подходах. Принимать будем! Проходит час-два. Начинает торосить, лед трещит. Уже поздно. Самолет не прилетит…

Все идут в лагерь. Мы забираемся в палатку. Изредка прислушиваемся к шуму: сильно ли торосит льды.

Снова день за днем аэродромные будни. Ждем с нетерпением новостей. Обсуждаем каждый этап пути самолетов, вспоминаем жизнь на «Челюскине».

Решили переправить «Ш-2» (самолет Бабушкина) на аэродром. Будем готовить к полетам нашу «стрекозу». Тащили ее на руках, вырубая, где надо, проходы в ропаках, засыпая трещины.

Победа! У нашей площадки вид солидного аэродрома! Началась сборка самолета Бабушкина. Наконец машина как будто в порядке, стойки укреплены. Правда, поморозились — работать пришлось при сильном ветре. «Стрекозу» все же собрали. И хотя стойки у нее были обмотаны проволокой, шасси натянуты тросиками, фюзеляж замазан варом, — она нам была дорога, как детище, спасенное нашими руками при гибели «Челюскина». Мы перетащили «стрекозу» по ропакам сюда, чтобы лететь на землю.

5 марта утром услышал неясный шум. Кричу ребятам:

— Самолет!

Бежим на аэродром. Идет «АНТ». Быстро раскладываем посадочный знак «Т». Самолет сел.

Я и Погосов рассаживаем женщин. Ляпидевский дает полный газ, несколько секунд — и машина в воздухе.

Продолжаем трудиться над самолетом Бабушкина: надо привести в порядок мотор. Несколько раз опробовали его, толку мало. Но Валавин упорствует:

— Все-таки «Ш-2» полетит!

Аэродром ломает со всех сторон. Бригады ровняют площадку, отвоевывают у ропаков метр за метром. Налетела пурга. Два дня не было связи с лагерем: занесло дорогу. Наш самолет чуть было [235] не перевернуло. Мы обросли длинными бородами. Над моей ребята смеются — она меднокрасного цвета.

— Зато с ней теплее, цвет греет, — шучу я.

Продолжается подвижка льда. Готовим запасные аэродромы — на наш надежда плоха: он доживает последние дни.

Наступило 31 марта. Погода неплохая. Бабушкин хочет лететь. Но на вышке спустили флаг — значит с погодой в Ванкареме неважно. Все же Бабушкин решает подняться. Мы с Погосовым помогаем развернуть машину.

Вот уже и 2 апреля. Погода хорошая, теплая. Готовим с ночи мотор, а утром под ликующие крики собравшихся Бабушкин с Валавиным улетели на землю.

Аэродром треснул поперек. Лихорадочно в три смены засыпали трещину мелким льдом. Пока еще можно принимать самолеты. [236]

Механик А. Колесниченко. День неудач

Двадцать первого февраля, ясным, почти безветренным утром, как всегда перед посылкой на работу, захожу в штаб — радиопалатку. Там Шмидт, Бобров и радист Кренкель с привязанными наушниками.

— Доброго утра!

— Тише! — сердито обрывает меня Кренкель, — 10 минут назад, — объявляет он басом радиопередачу из Уэллена, — к вам в лагерь вылетел самолет.

Очередная партия в третий раз отправляется на аэродром. Это женщины и дети. Привязываем на нарты их вещи. Я разбиваю смены «упряжек», назначаю носильщиков к малышам. Через 15 минут привычные сборы окончены — и караван движется в путь.

Еще по дороге усталые, вспотевшие люди, запряженные в нарты, получают известие:

— Через аэродром прошла трещина, ее торосит.

Удастся ли теперь принять самолет?

Вот перед нами и Бабушкин, начальник нашей авиации. Он [237] требует у меня десять человек на флаги и двух для связи, чтобы в зависимости от того, как пойдет торошение, изменить границы аэродрома. Назначаю наряд.

Половина аэродрома уничтожена, площадка сузилась и продолжает уменьшаться.

— Михаил Сергеевич, примем? — спрашиваю я у Бабушкина.

— Пока еще можно, но придется немедленно начать новую расчистку.

— А как другой аэродром, не знаете?

— Нет, там еще не были. Вот идет Виктор. Надо его послать на лыжах.

Виктор Гуревич — один из членов колонии острова Врангеля, не попавший к месту назначения, помощник коменданта аэродрома и прекрасный лыжник — запыхавшийся подбегает к Шмидту и Воронину и что-то таинственно им сообщает.

— Что случилось? — спрашиваю Виктора.

— Все в порядке, только вся дорога покрылась трещинами; через лагерь, около камбуза, тоже прошла трещина.

— А продукты?

— Начали оттаскивать.

Через минуту Гуревич отправляется на запасный аэродром. Вернувшись, он сообщает, что аэродром сломан.

Прошло уже пять часов с момента отлета из Уэллена, а самолета все нет. Художник Федя Решетников, стоящий на сигнализации с лагерем, просит его сменить. Он так долго всматривался в далекий, еле видный сигнальный флажок, что в глазах стало рябить.

Прошло еще два часа.

Самолета нет и, как видно, не будет.

Опять впрягаемся в нарты, возвращаемся домой озябшие, проголодавшиеся, расстроенные неудачей, с тревожной мыслью о судьбе самолета.

Приходим и не узнаем лагеря.

Венеция! Нехватает только гондольеров для прогулок по каналам с хрустальными берегами.

Барак отделен от палаток речушкой шириной в два-три метра. Кажется, что глубина соответствует ширине и что перед нами — маленький ручеек. Забывается пропасть, поглотившая нашего «Челюскина». Отовсюду сыплются шутки:

— Василеостровцы! — смеются ленинградцы, живущие в палатках,

— Замоскворечье! — кричат москвичи. [239]

В палатке» приготовлен ужин. Дневальный старается получше накормить голодных и уставших товарищей.

Открывается дверь. В палатку всовывается веселая, радостная физиономия Симы Иванова, второго радиста.

— Самолет вернулся в Уэллен. Все в порядке. И Сима бежит дальше со своей вестью.

Мы жили на льдине бодро, сплоченно и напряженно, порой весело, старались скрывать свои горести и опасения и пуще всего берегли спайку и крепость своего коллектива. Не было среди нас почти никого, кто не понимал бы, какую великую силу придает нам этот коллектив. Но были и такие, что понимали это не сразу. На наших глазах с людьми происходили удивительнейшие превращения: мы имели возможность почти физически видеть и ощущать, как «соскакивает» индивидуализм с этих людей, с малых лет чуждых коллективной дисциплине и всему, что с ней связано.

И вот иногда — только в первое время — приходилось бороться с отдельными вспышками индивидуализма.

Сегодня, когда даже больные бросились спасать продовольствие, один из наших не вышел из своей палатки.

Вечером над ним состоялся товарищеский суд.

Он приговорил виновного к суровому наказанию:

— Отправить на берег в первую очередь.

Не знаю, правильно ли поймут люди, не бывшие с нами на льдине, смысл и действительную тяжесть проступка и наказания. Для этого надо знать ту мораль и тот дух, которые сложились в нашем коллективе как результат большевистского воспитания людей.

Наказание было очень серьезным: «бунт индивидуализма» никогда больше на льдине не повторялся.

И из этого испытания наш коллектив вышел победителем. [240]

Метеоролог О. Комова. Нас нашли!

Мы покидали лагерь, не прощаясь с остающимися в нем товарищами.

— Все равно вернетесь, — посмеивались над нами. — Не опоздайте к ужину…

Шли лениво, медленно… Были уверены, что на аэродроме придется сидеть и ждать часа полтора-два, пока сигнальные флаги не подадут знака: «Самолет вернулся!» Так было уже несколько раз.

Именно сегодня, когда термометр Цельсия показывал 38-градусный мороз, трудно представить себе самолет над нашим лагерем, Лететь невозможно!

Мысли заняты заботами о лагере.

— Жаль, что не успели вымыть ведро после каши… Теперь засохнет, придется возиться с ним вечером…

И вдруг где-то совсем близко раздается стук мотора… Вверху! Кто-то обнимает меня:

— Самолет, самолет! Нашли нас!

— Мы найдены! [241]

Наша точка — лагерь Шмидта — уже нанесена на карту и проверена большим жужжащим «АНТ-4».

Самолет делает два круга над нашим аэродромом. Мы уже ясно видим его, кричим «ура!», машем руками и шапками в полной уверенности, что и летчик нас видит и слышит.

На всех лицах буйная радость.

Миг, и все бежим. Дорога на аэродром утоптана хорошо: не один и не два раза «путешествовали» челюскинцы по этой дороге за последние дни в надежде, что вот-вот появится самолет. Перелезаем через торосы, перепрыгиваем узкие трещины, точно гимнасты. И вдруг на пути большая полынья. Еще вчера ее не было. Она широко раскинулась и вправо и влево. Вода покрылась легкой, прозрачной ледяной коркой, но пройти по ней нельзя. Как перейти на другую сторону? Немного нервничаем. Самолет ждет, явственно слышен треск его мотора, а мы, беспомощные, стоим и не знаем, доберемся ли до аэродрома.

— Близок локоть, да не укусишь, — слышу спокойный голос сзади.

Другой задорно отвечает:

— Ан, укусим!

— Товарищи, за ледянкой! Скорее! Тащите из лагеря ледянку! — раздается команда.

Пятнадцать-двадцать наиболее крепких мужчин спешат исполнить приказание. Через минуту-другую они уже скрылись за торосами. Время идет мучительно медленно, хотя часы говорят обратное.

Чтобы не задержать посадку на самолет, мы, женщины-пассажирки, тут же на берегу полыньи переодеваемся, натягиваем на себя все, что у нас есть теплого: ватные костюмы, меховые чулки, торбасы. Огромные, неуклюжие малицы из собачьей шерсти решили надеть там, у самолета. Сейчас они только стеснят наши движения.

Оставшиеся около полыньи мужчины пытаются установить связь с противоположным берегом. Посредине плавают значительных размеров льдины. В дело пущены нарты, доски, шесты… Машинист Петров проваливается по пояс в воду, подрывник Гордеев зачерпнул полные валенки. Все напрасно. После долгих усилий на льдину удалось все же закинуть длинную доску. Петров уже на льдине, втягивает на нее доску, перебрасывает на противоположную сторону полыньи — и мост на «тот берег» готов! Петров благополучно перебрался туда, бежит сушиться в палатку на аэродром.

— Ледянку везут! — раздались возгласы. [243]

Фотографы защелкали аппаратами. И снимать было что. Картина замечательная! Человек двадцать-тридцать мчались со шлюпкой.

Наконец шлюпка у полыньи. Снова крики «ура!», аплодисменты.

Через пять-десять минут все переправились через полынью и устремились на аэродром.

Последние минуты перед посадкой на самолет как-то изгладились из памяти. Нас, женщин, закутывали в малицы, подпоясывали, Заматывали нам шарфами шеи, лица.

А мы, неповоротливые меховые куклы, торопливо прощались, наспех засовывали в карманы телеграммы домой, на землю, от тех, кто еще оставался на льду. На самолет нас втаскивали по очереди. Именно «втаскивали», так как малицы страшно стесняли наши движения.

— Стойте неподвижно, не шевелитесь, — кричали нам. — Мы сами втащим вас.

«Погрузка» кончена. Мы — на борту самолета. Десять женщин и два маленьких, но драгоценных «места» — наши две девочки-полярницы.

Самолет бешено мчится по аэродрому. Мы машем в последний раз меховыми рукавицами. Самолет отрывается от ледяной площадки. Еще минута-две, и мы теряем из вида небольшую горсточку людей среди торосистых ледяных пространств.

Через час мы увидели землю! [244]

Ихтиолог А. Сушкина. Полет пятого марта

С первых же дней жизни в лагере нам стало известно, что на выручку летят самолеты и что в первую очередь будут снимать со льдины женщин. Надо сказать, что некоторые женщины были недовольны, что их вывозят первыми только потому, что они женщины. Но Отто Юльевич был непоколебим. Мы стали ожидать самолета.

Три раза самолет вылетал к нам, три раза мы ходили на аэродром, но неудачно: один раз самолету помешала долететь пурга, в другой — он не смог найти наш лагерь на необъятной ледяной равнине.

Каждое ясное утро товарищи по палатке дразнили меня: «говорят, самолет вылетел, собирай скорее монатки», и начинали планировать, как просторно будет в палатке после моего отлета, кто где будет жить. Я конечно сердилась, и все были довольны.

Но вот наступило пятое марта. Утро ясное, ветра нет, но мороз крепкий — минус 38–39°. Из Уэллена сообщили, что моторы заводят. Дали распоряжение всем быть готовыми к отлету, но пока все [245] разошлись на обычные работы. Сомневались, как будет работать мотор при таком морозе.

Мы возили снег для обкладки барака. Работа была в полном разгаре, когда прибежали с криком:

— Женщины, на аэродром, самолет вылетел полчаса назад! Кто назначен на аэродром, собирайтесь!

Мигом побросали работу. Сборов немного, все вещи уже на аэродроме. Сбросила спецовку, переобулась.

Идем налегке, чтобы не вспотеть и не простудиться во время полета.

Прощание с остающимися, взаимные пожелания.

— Ну, в третий раз уже наверное улетите! Смотрите, обратно вас в лагерь больше не пустят!…

И потянулась черной змейкой, извивающейся между льдинами, вереница уезжающих и провожающих.

В этот солнечный день особенно ярко выглядит вся дикая красота окружающего нас первобытного хаоса; причудливо громоздятся ледяные торосы; отдельные ропаки кажутся окаменевшими чудовищами, и все переливается живыми, неожиданно разнообразными красками, словно идешь среди несметных масс драгоценных камней; изумрудными глыбами стоят старые толстые льдины; нежным аквамарином и бирюзой отсвечивают горы свежеизломанного молодого льда; глубокой сапфировой синевой горят ледяные гроты и пещеры; ослепительными алмазными искрами сверкают снега… И для тускло-серых и белых тонов, в которых нам обычно рисуется Арктика, почти не остается места! Кажется, что века за веками стоят и будут стоять эти глыбы, закованные суровым сном, и невольно нас захватывает это великое молчание, и сами мы идем молча.

Хочется впитать, унести с собой частичку этой непередаваемой красоты…

Дорожка твердая, утоптанная. Настроение бодрое, слегка возбужденное. Итти легко. Впереди облепленные людьми, мохнатой гусеницей ползут нарты с разряженными аккумуляторами, которые надо обменять на новые, доставляемые на ожидаемом самолете. Немного позади них — маленькие саночки, в которых сидит Аллочка. Она оживленно о чем-то болтает сама с собой, и из меха выглядывает ее розовая улыбающаяся мордочка. Каринку, как маленький меховой комочек, по очереди несут на руках.

Еще с утра с наблюдательной вышки заметили трещину во льду между лагерем и аэродромом; старший помощник с матросом пошли [246] осматривать дорогу, но не вернулись, и мы решили, что можно пройти. Пока нам попалась одна трещина, но небольшая, не шире метра; ее перешли без затруднений.

Дорога подходила к концу. Уже миновали оба флага, поставленные на высоких торосах по пути к аэродрому для сигнализации с лагерем; уже показались палатки на аэродроме, оставалось пройти меньше километра. Я шла впереди с несколькими другими женщинами, мы как раз говорили о том, что поторопились и придется долго ждать. В это время послышался шум. Шум мотора. Совершенно ясно, рисуясь в глубокой синеве черной стрекозой, несется самолет!

Мы найдены, к нам летят люди, первые люди с «большой земли»!

Радостный крик пронесся над безмолвными льдами Чукотского моря. Мы бросились вперед. Одна из женщин упала, рассыпав взятые на дорогу галеты, другие обнимались, прыгали от радости. Теперь надо итти скорее, чтобы не заставлять самолет ожидать! А он уже близко, уже снижается широкими кругами, и ярко горят на крыльях красные звезды, и ликующей радостью заливается сердце, как в большой праздник, когда над Красной площадью реют наши гордые птицы…

Чуть не бежим, но вдруг передние резко останавливаются, бегут в сторону, растерянно глядя кругом. Подбегаем — и что же! Дорогу нам преградило большое разводье метров 20–25 в ширину и несколько километров в длину! Ни перейти, ни обойти — а самолет уже над нашими головами, вот он пошел на посадку и скрылся за торосами.

На минуту замирает сердце: как сядет самолет?! Аэродром мал… Но вот самолет показался, бежит по аэродрому, как неуклюжая саранча, повернул и остановился. Уже самолет стоит и ждет, и мы совсем близко — меньше километра, а попасть к нему не можем. Больше всех волнуется кинооператор Аркаша Шафран: он с самого начала отнес свой аппарат на аэродром, он так мечтал заснять прилет первого самолета в лагерь, и вот из-за этой трещины великолепный кадр погиб.

Лихорадочно ищем способов переправы. В одном месте посреди трещины плавает маленький ледяной островок. 15 человек спихнули в воду рядом с островком огромную ледяную глыбу и на нее поставили разгруженные нарты, но первый попытавшийся перебраться искупался по пояс и, каким-то чудом перемахнув на другую сторону, побежал в палатку сушиться. Другой искупался по колени.

Чтобы сделать переправу, надо много времени. Но в этот момент подбегает один из шедших сзади с вестью, что за нами тащат [247] шлюпку-ледянку для перехода через разводья. Ее оставили в полутора километрах отсюда, полагая, что все уже перешли. Немедленно все мужчины, по распоряжению капитана, бросились за шлюпкой, а мы, чтобы не терять времени, стали переодеваться в более теплую одежду, захваченную с собой.

Не успели еще все переодеться, как показались наши товарищи с ледянкой. С дружным криком они лихо подкатили ее к разводью и столкнули в воду. Мигом устроили пловучий мост, перебрались на тот берег и побежали к аэродрому. Шафран хотел проскочить первым, но его задержали: сначала женщины и провожающие! Но очевидно у него с отчаяния выросли крылья. Хотя переправа производилась медленно и мы потом бежали очень быстро, но когда мы подошли к аэродрому, Шафран уже был у своего аппарата и преспокойно снимал наше прибытие.

Самолет стоял и дрожал моторами. Горячая встреча с экипажем «АНТ-4». Хочется так много, много им сказать и расспросить, хочется как следует рассмотреть этих мужественных людей, победивших пургу, но вас торопят — самолет ждет. Помню только, что о Ляпидевском у большинства из нас создалось впечатление, как о солидном гражданине средних лет с седыми усами! Вот что могут сделать иней и толстая одежда из молодого человека.

Поспешно натянули кто ватные, кто меховые брюки. Мы напялили громадные, толстые и тяжелые малицы из собачьего или оленьего меха и сделались неподвижными и бесформенными, как огородные чучела. С торчащими в сторону руками подходим к самолету и останавливаемся в смущении: на самолет идет маленький, узенький трапик с редкими ступеньками, первая из которых начинается на метр от льда!

Передали на самолет детишек, матери начали беспомощно карабкаться за ними. Подбежали несколько человек. Одни подталкивают снизу, другие тащат сверху и только велят не шевелиться. Беспомощные фигуры безжизненно висят в воздухе, их тащат, как какие-нибудь мешки с мукой; иногда, когда тянут слишком усердно, раздается жалобный писк. Когда подошла моя очередь, я попробовала действовать самостоятельно, но нога не гнется и не достает ступенек, а рука в толстой рукавице не может ухватиться за перекладину.

Я подвергаюсь общей участи: кто-то подталкивает за ногу, кто-то тянет за шиворот, чуть не стаскивая малицу, да в довершение всех несчастий Шафран торопится наладить свой аппарат. Часть успела благополучно достигнуть своих мест, и только три несчастные жертвы [249] была засняты: несмотря на их отчаянные протесты, Шафран с довольным видом усердно крутил ручку аппарата.

Но вот разместились. Во внутреннюю кабинку поместили детей, матерей и более слабых; четверо, в том числе и я, поместились в открытых люках хвоста машины. Наши товарищи со льда машут нам, и на лицах некоторых написано слишком уж явное удовольствие, не подобающее минутам разлуки. Да по правде сказать, разлука как-то и не чувствуется, настолько глубока уверенность, что скоро мы встретимся на берегу, на твердой земле.

Остающиеся кричат, машут руками, но из-за шума моторов ничего не слышно. Да мы и не слушаем: и так ясно, что кричат они приветствия и пожелания скорого свидания.

Мы сами кричим и машем руками, а Шафран из-за своей машинки дирижирует: «Энергичнее!» И мы стараемся во-всю, а руки, как у кукол, не гнутся в толстой одежде.

Командуют взлет. Нас предупреждают, что в момент взлета надо нагнуть голову. Человек тридцать стало у хвоста машины, его надо раскачивать, чтобы скорее и легче взять старт. Предупреждают, чтобы мы плотнее уселись. А сесть не на что: маленький металлический выступ в стенке самолета почти не чувствуется сквозь наши шкуры; под ногами металлические ступеньки, шириною с полметра, а ниже идут тонкие тросики — управление хвостовым оперением. Если соскользнешь туда (а это очень легко), — конец машине со всеми пассажирами.

Начинают раскачивать хвост самолета. Моторы рвут сильнее. Из-под пропеллеров, как в самую жестокую пургу, несутся вихри снега. Ветер срывает шапки с людей. Самолет вздрогнул, взвыли моторы, машина ринулась вперед. Страшный порыв воздуха от пропеллеров ударил оставшихся на льду товарищей; одни помчались в разные стороны, пытаясь удержаться на ногах, другие попадали и образовали кучу. Мы забыли спрятаться и чуть не стукнулись головами о край люка.

Когда я опомнилась, самолет уже летел; все глубже уходила белая равнина, и я долго не могла найти аэродром. Вдали чернели клубы сигнального дыма, грязноватым пятном на необъятной белизне темнел лагерь, вышка не запомнилась. Сделав круг над аэродромом, мы понеслись на юг, к «большой земле».

Мы сидели спиной к движению, иначе можно было отморозить лица, так страшны были ветер и холод. Хотя из люка торчали только наши лица и головы, ветер прохватывал меховую шкуру, как [250] какое-нибудь летнее пальтишко. Капюшон сползал на глаза. Кроме того приходилось крепко держаться руками, чтобы не съехать со скользкой ступеньки на тросы, идущие к рулям.

Вдруг угол мехового мешка, в котором сидела моя соседка, стал сползать вниз. Я попыталась его поправить, но не могу достать. Окликаю ее, кричу во весь голос — не слышит: оглушают шум моторов и дикий ветер. Едва добилась, чтобы она обратила на меня внимание, но она не может разобрать в чем дело. Кричим друг другу на ухо и ничего не понимаем. Наконец кое-как удается объясниться жестами.

Совершенно не чувствуется ощущение полета. Кажется, будто едешь по гладкому асфальту нашей столицы на автомобиле, и остается какое-то разочарование: даже спускаясь на лифте, испытываешь более сильное ощущение. Глубоко под нами видны отдельные ледяные поля, окруженные грядами торосов; с нашей высоты все кажется маленьким и ровным, и эти огромные поля с краями, поднятыми, как у ватрушек, напоминают мелкий блинчатый лед. А вокруг, всюду, куда хватает глаз, теряясь в голубом тумане, простирается безжизненная белая пустыня. Только на востоке, слева от нас, в синей дымке виднеются округлые очертания каких-то белых гор.

Скоро показался и наш берег. Неожиданно выросли перед нами горы, настоящие горы с обнажением черного камня, и было странно их видеть — мы отвыкли от таких высоких и массивных предметов. Освоившись с размерами, я с удивлением и радостью узнала знакомые и в свое время так надоевшие контуры берегов: мы вышли прямо на мыс Сердце-Камень и оттуда летели уже вдоль берега.

С удовольствием мы смотрели на продвигающиеся далеко внизу горы и долины, и не верилось, что скоро наши ноги ступят на твердую землю. Но вот внизу показались широкая низина между гор, лагуна, занесенная снегом, несколько домиков, мачта радиостанции, круглые чукотские яранги, похожие на кротовые кучки, и силуэт самолета на лагуне. Прилетели! Было странное чувство, будто людские строения у нас под ногами не настоящие, а игрушечные.

Тем временем самолет, сделав широкий круг, начал быстро снижаться, а из поселка, из каждого домика, как горох, посыпались крохотные фигурки и побежали к лагуне. Я крепко уцепилась всеми конечностями, чтобы избежать толчка при посадке, но она была сделана так прекрасно, что никто даже не почувствовал момента приземления, и мы ощутили толчки уже после, когда самолет, подпрыгивая на неровностях аэродрома, побежал к месту стоянки. [251]

Сразу нас окружила огромная толпа народа — все население поселка. Притащили громадную стремянку с широкими ступенями, целый парадный трап. Мы с затекшими ногами в своих необыкновенных одеяниях неуклюже копошились и начали сползать с самолета, в то время как летчик-наблюдатель Петров громогласно заявил:

— Летучий корабль невест прибыл! Кто-то другой прибавил:

— Принимайте подарок к восьмому марта.

И вот мы попали на землю, попали в горячие объятия незнакомых нам, но таких родных и близких людей! Все — русские, чукчи и эскимосы — наперебой обнимали нас, всячески стараясь показать свою радость.

Нас привели в прекрасную теплую комнату и окружили такими нежными и трогательными заботами, таким вниманием, о которых трудно вспоминать без слез. [252]

Долго еще после приезда, особенно первое время, мы не могли привыкнуть к «наземной» жизни. Часто какой-нибудь шум мы принимали за сжатие и особенно по ночам вскакивали с намерением собирать свои пожитки. Язык наш приобрел ряд «челюскинских» выражений, которые у нас вполне вошли в обиход, а на земле казались непонятными или смешными. Так, когда мы серьезно и печально говорили о том, что «Челюскин» «загнулся», всем почему-то становилось весело.

Вспоминая эти незабываемые дни, с гордостью сознаешь, что только у нас, только в нашей великой, стране возможны такая забота правительства и партии, такое горячее участие всех трудящихся в спасении своих товарищей, оказавшихся в беде.

Мы все до конца жизни не забудем, чем мы обязаны нашей необыкновенной родине. [253]

Спасены женщины и дети

Москва, редакции «Правды»

МЫС УЭЛЛЕН, 7 марта. Полночь. (Передано по радио.)

5 марта, в 23 часа 35 минут по московскому времени, я, летчик-наблюдатель Петров и бортмеханик Руковский вылетели на самолете «АНТ-4» с уэлленского аэродрома по маршруту: Уэллен — мыс Сердце-Камень.

Жестокий мороз. В очках лететь нельзя: Запотевают стекла; лечу в пыжиковой маске… Петров и Руковский замечают на горизонте дым. Наконец-то! Ближе… Снижаюсь к площадке. Площадка мала. Сел удачно.

После обсуждения со Шмидтом решаю на первый раз взять 10 женщин и двух детей, а также аккумуляторы для зарядки. Делаем посадку женщин и детей в самолёт. Прогреваем моторы. Затем беру старт — и самолет взмывает над ропаками.

Курс на Уэллен. Вот опять уэлленский аэродром. Посадку делаем благополучно. Нас встречает все населенно этого полярного пункта.

В лагере Шмидта — образцовый порядок и дисциплина. Никакой паники и уныния.

КОМАНДИР «АНТ-4» ЛЕТЧИК ЛЯПИДЕВСКИЙ

Штурман М. Марков. Азбука Морзе

Уже на другой день после катастрофы стадо ясно, что бегать то и дело на аэродром нецелесообразно. Дистанция довольно порядочная — четыре километра. Нужно установить связь.

Наши плотники под руководством инженера-строителя Ремова на самом большом торосе, как раз на том торосе, который сыграл роковую роль в истории гибели судна, устроили большую вышку. Торос достигал в вышину шести метров, а вышка — семи. Итого — тринадцать метров. Высота вполне достаточная, чтобы видеть аэродром, особенно в бинокль.

Когда вышка была готова, мы начали переговариваться с аэродромом флажками, сигнализируя по азбуке Морзе. Этой связью в лагере ведал я.

С аэродрома нам тоже отвечали флажками.

Правда, первое время переговоры шли очень туго, так как разобрать сигналы порой не было никакой возможности, тем более что [254] на сильном морозе стекла бинокля быстро запотевали. Приходилось повторять сигналы раз-другой, и, хоть с большим трудом, мы обменивались новостями о состоянии лагеря и аэродрома, о неизбежных передвижках льда.

Мы нашли вскоре более простой способ основной сигнализации. На вышке были установлены две очень высокие мачты, на которых развевались флаги. На аэродроме, где была разбита палатка с надписью «Аэропорт», тоже поставили мачту. Когда там поднимался один флаг-значит на аэродроме все благополучно. У нас же было так: если поднято два флага — значит самолетов не будет, никто к нам лететь не собирается. Если же поднят один флаг, то на аэродроме знают: в лагерь идет самолет.

С этой же вышки мы наблюдали за прибытием в лагерь самолетов. Получив первую радиограмму о том, что готовится к полету самолет Ляпидевского, мы забрались на вышку и биноклем прощупывали горизонт, пока не нашли на нем самолета, и потом неотступно с все растущим волнением следили за ним до самой посадки.

Весь лагерь ждал в это время у вышки-ждал, что я сообщу о посадке. Если удачно, то я должен сделать троекратную отмашку флагом. Так мы и сигнализировали потом о благополучном прибытии каждого самолета.

Все машины, прибывающие к нам в лагерь, проходили через мою вышку. Я всегда замечал их раньше, чем кто-либо. Вот машина идет вправо. Большое беспокойство, — а вдруг она пойдет и дальше вправо и нас не увидит? Махать руками было бы смешно: самолет казался маленькой пташкой, а мы и вовсе оттуда не видны. Но будто подчиняясь нашим желаниям, самолет, под неотступными нашими взорами, обязательно поворачивал, становился все более ясным и отчетливым, делал круг над аэродромом и шел на посадочную площадку.

Наблюдательная вышка служила нам и для обследования ледовой обстановки вокруг лагеря. На большое пространство кругом можно было видеть льды и дымящиеся вдали воды, разрывавшие порой ледяной панцырь. Тогда доносился в лагерь шум. Где-то торосил и грохотал лед…

В такие моменты мы очень большое внимание уделяли аэродрому, и сигнализация велась непрерывно.

Радиорубка — или, вернее, радиопалатка — была в центре лагеря, и все новые извещения о самолетах мне моментально, запыхавшись, передавал наверх кто-нибудь из дежурных. Я тотчас же сообщал все на аэродром. Так было сообщено о том, что вылетели самолеты [255] Каманина и Молокова, что они скоро должны быть у нас. Легко понять, с каким нетерпением мы их ждали.

Незабываемое 7 апреля! В этот день, спустя 32 дня после первого самолета Ляпидевского, к нам прилетел Слепнев.

И вот через некоторое время на вышке, где спокойно плещутся два флага, вдруг перемена сигнала: снова один флаг, и густые клубы черного дыма поднимаются к совершенно чистому небу, указывая путь дорогим гостям и возвещая лагерю об их прибытии.

Мое последнее наблюдение за самолетами было прервано 12 апреля, когда я, стоя на вышке, получил сообщение, что самолет Водопьянова, на котором я должен был лететь, уже 15 минут как вылетел с берега в лагерь. Я пулей спустился вниз с вышки, захватил свои вещи и, распрощавшись, направился на аэродром. Я знал, что самолет Водопьянова покроет дорогу в лагерь очень быстро. Погода была изумительная, не ниже 20°. Я обливался потом и гнал во-всю, чтобы из-за меня не было задержки с отлетом.

Никогда не забуду, как перебирался через торосы к аэродрому. Я увидел машину Доронина с работающим мотором, готовую к отлету. В это время машина Каманина была уже в воздухе и направлялась к берегу. Машина Доронина тоже поднялась, разметая снег. А в это время самолет Водопьянова шел на посадку. На аэродроме было авиационное оживление, какое трудно себе представить во льдах. Действительно, вывеска на палатке аэродрома — «Аэропорт» была не зря написана. Одна машина только что ушла, другая поднималась, а третья шла уже на посадку…

Погрузился я на самолет, забрался в фюзеляже в самый хвост, туда же сели Колесниченко и Копусов.

Страшно хотелось посмотреть на лагерь, как он выглядит сверху. Но в своей глухой фанерной камере я мог глядеть только сквозь узенькую щелку. Я видел сверкающие гирлянды массивных торосов, которые с высоты казались миниатюрными ожерельями самоцветов…

И азбукой Морзе на лагерной вышке заправляли уже другие товарищи. [257]

Матрос А. Миронов. За и против

Сашка, одевайся, пойдем на аэродром!

Дневальный Володя Лепихин отряхивает снег с валенок.

— Пойдем с нартом!

Володя обо всем говорит в единственном числе.

— Со многим?

— С одним.

— Ты иди; я сейчас одену валенок.

Володя вышел. За ним я. Недалеко от палатки чернеет нарта, вокруг нее сутулятся люди. Скучное, серое небо; ветер жестоко теребит флаг; колюче выплясывает поземка.

Холодно.

Бригада мерзнет.

Дорога накатана и крепка, но поземка намела немало свежих сугробов, и итти трудно. Вскоре прошиб пот, хотя нарта не тяжела, в ней инструмент: пешни, ломы, лопаты, трамбовки, кирки.

Через час подошли к аэродрому. Сиротливо стоят две палатки [258] аэропункта. Из трубы одной из них сизой струйкой ползет дым. Вторая пустует — запасная.

Тесно набиваемся в палатку, рассказываем аэродромщикам Погосову и Гуревичу о новостях лагеря и материка.

Колесниченко, наш бригадир, смотрит на часы:

— Девять. Пошли.

Выходим. Ветер сильнее, сильнее поземка, сильнее мороз. Берем инструменты, расходимся по белой площади. Ровняем каждый ропачок, застругу, сугробик, туго забиваем, заравниваем малейшую трещину.

Больше молчим: ветер и мороз жгут, пронизывают, сковывают, сил хватает лишь на то, чтобы бешено бить пешнями, ломами, трамбовками.

Через час — десятиминутная передышка. Опять сидим в палатке. Сопим, отогревая руки и ноги.

— Зря все, — зло говорит строитель Скворцов, — зря! Эко ветрище, за ночь опять поломает.

— Зря?… — машинист Петров, заядлый спорщик, крутит усики, предвкушая спор.

— Конечно зря…

— Зря, говоришь? Иди домой!

— Зачем? — удивляется Скворцов.

— Иди, ляг и спи, умница! И жди, пока поломает аэродром. Все так сделаем: палец в рот — и лежи, жди. А кто работать будет? Дядя?

— Ну, а… — пробует говорить Скворцов.

— Ну бэ, ну вэ? Вот тебе и ну! Поломает? Новый сделаем. А если придет самолет завтра и подломает лыжи, тогда что?

— Так ведь… — опять пытается возразить Скворцов.

— Тоже мне диспут! — встает Колесниченко.

Выходим. Чертовски холодно. Через несколько минут Скворцов; с Петровым опять спорят, но на этот раз молча, руками: кто быстрее и больше своротит заструг.

На лбу у обоих выступают росинки пота.

Вечером обычный суп кажется особенно вкусным: он горяч. В палатке тепло. Лежим. Отдыхаем. Миша Филиппов ходил за льдом для чая (он сегодня дневальный) и сейчас радостно объявляет:

— Ребята, ветер слабее! Небо тоже очищается, завтра наверное будет летная погода. [259]

— Ну, неудачный метеоролог предсказал — значит жди пурги сряду дней на пять! — бурчит усталый Нестеров.

«Неудачный метеоролог» — это прозвище механика Филиппова, любителя определять погоду.

— Что, думаешь, вру? — пробует обидеться Миша. — Выйди, посмотри.

— Если бы его заставить определять погоду вместо Комова, а сводки передавать на берег, самолетов нам век не дождаться бы.

Миша молчит. Вместо него подает реплику Лепихин:

— Самолетов и так нет, лучше ждать разводий и итти с вельботом.

— А далеко уйдешь? Пока дождешься разводий, твои вельботы тысячу раз раздавит.

— Ну и аэродром раздавит! — парирует Володя.

— Новые сделаем!

— Опять раздавит!

— Опять сделаем!

— Чай пить! Спорщикам на одну галету меньше, — острит дневальный.

Ночь. Сон. Тишина. Порывы ветра утихли, в лагере слышны лишь шаги вахтенного — Володи Лепихина.

Не спится. В голове тугим клубком, как пурга, кружатся мысли, воспоминания. Мелькают лица друзей, близких. Что сейчас там, в далеком Архангельске? Что делают ребята? Увижу ли их?

Вот уже месяц прошел со дня прилета Ляпидевского, а больше ни одного самолета в лагере не было. Прилетят ли?

Детально обдумываю все «за» и «против». И на каждое «против» невольно выдвигается по нескольку «за».

Водопьянов уже на Чукотке. Звено Каманина в Уэллене. Слепнев тоже…

И все же ломаются ледяные поля, треснула льдина лагеря, испорчен один аэродром, пурга, ветер, туман, нелетная погода.

И опять «за»: «Сталинград» у берегов Чукотки, на нем дирижабли. «Красин» прошел Панамский канал…

В палатку входит Лепихин.

— Как погода? — спрашиваю я,

— Не спишь?

— Нет… [261]

— Ветер совсем стих, небо чистое. Завтра прилетят наверно.

— А ты же говорил, что нет? — удивляюсь я и вскрикиваю, так как меня здорово треснули в бок кулаком.

Это Нестеров.

— Сашенька милый, ты, кажется, спишь? — он пользуется тем? что у меня руки спрятаны в мешок и их не скоро вынешь.

— Хр-р-р! — отвечаю храпом приятелю.

— Которые лошади… — кричит радист Иванов, не входя в палатку, — на аэродром! Слепнев, Каманин и Молоков 10 минут назад вылетели в лагерь.

— Ур-р-р-а! — гаркнули в ответ восемь глоток.

Через три минуты «упряжка» быстро понесла нарты на аэродром. [262]

Летчик М. Бабушкин. Самолеты летят

В лагере Шмидта получено радио:

«Из Хабаровска на помощь челюскинцам вылетели три самолета. Ведут их Галышев, Доронин и Водопьянов».

Естественно, что сейчас же ко мне как к летчику — представителю воздушного флота обратились с просьбой рассказать, что за пилоты летят к нам. Я познакомил весь лагерь с краткой биографией каждого пилота и решительно заявил: если они прилетят первыми, то два дня работы — и ни одного человека не будет на льду. Через несколько дней получаем новое радио:

«С мыса Олюторского вылетели пять самолетов «Р-5» под командованием пилота Каманина».

Вслед за этим получаем еще радио:

«С Аляски, из Нома, вылетают при первой благоприятной погоде два пилота — Слепнев и Леваневский на самолетах, закупленных советским правительством в Америке специально для помощи челюскинцам». [263]

Три телеграммы одна за другой о том; что самолеты в воздухе, что они летят к нам, произвели ошеломляющее впечатление. Меня атаковали. Каждый хотел узнать больше того, что было рассказано на общем собрании; каждому хотелось непременно выяснить, кто из летчиков первым прилетит в лагерь. Открыли своеобразный тотализатор: кто ставил за группу Водопьянова, кто за Каманина, а кто за «американцев» (так сокращенно мы называли Леваневского и Слепнева).

Каждый день получаем радио:

«Самолеты летят».

Борясь с пургой, туманами, морозом, преодолевая все преграды, расставленные стихией на пути, самолеты продвигаются вперед, берут препятствие за препятствием.

Жизнь в лагере идет своим чередом. Мы неустанно боремся с природой. Самолеты летят! Их надо принять, для них нужен аэродром. Сделать аэродром на материке — одно, а вот здесь, на дрейфующем льду! Стихия беспощадна. В поисках подходящей льдины мы исходили десятки километров вокруг лагеря. Весь лед разломан. Образовались горы. Казалось, что потребуется не один месяц, чтобы расчистить, сравнять, сделать площадку пригодной для спуска самолета.

Подходящее поле наконец найдено. С громадным трудом мы превращаем его в аэродром. В работе участвуют все, кроме больных. В три смены с раннего утра до позднего вечера работали мы, разбивая нагроможденные льды. Три-четыре дня работали с огромным напряжением, чтобы сделать площадку, а на утро менялся ветер, и вся наша работа шла насмарку. Расчищенное поле снова разломано, образовались разводья. Новое сжатие льдов, и они снова лезут друг на друга, образуя горы в несколько метров высоты. Опять поиски, опять сложнейшая работа.

С опасением всматриваюсь в лица. Неужели не выдержат, сдадут? Но мое беспокойство было напрасно. Всюду улыбающиеся люди. С песнями и шутками, высоко подняв головы, приступали челюскинцы к работе. И смех, смех вокруг. Руководство не дремлет. Чувствуются твердая рука начальника лагеря т. Шмидта, зоркий глаз его помощника по политчасти т. Боброва. Неутомим «начальник штаба», как прозвали помощника по труду т. Колесниченко. Всегда впереди отрядов секретарь ячейки т. Задоров и неразлучный его спутник, самый надежный застрельщик всех работ, председатель судкома т. Румянцев. Все эти товарищи дают бодрую зарядку коллективу, в первых рядах борются со стихией вместе со всеми. Вот [264] откуда весь лагерь черпает силу на борьбу с природой, вот почему улыбаются лица, всюду слышны песни и смех.

Все ближе и ближе самолеты, но в лагере тревожно. Радио сообщает, что из пяти самолетов группы т. Каманина три прилетели в Анадырь, а два из-за тумана не могли пробиться и остались в Наварине. Следующая радиограмма еще тревожнее: т. Каманин вылетел с тремя самолетами в Ванкарем и… пропал. О нем нет сведений три дня. Новая радиограмма: с Аляски, из Нома, вылетел т. Леваневский, но во время его полета в Ванкареме резко ухудшилась погода, началась пурга. Колючинская губа покрылась туманом. Летчик Леваневский, попадая в туман, пробивается кверху, чтобы уйти от гор. Но недаром туман в полярных условиях называют бичом авиации: самолет быстро покрывается льдом, тяжелеет, теряет летучесть, его тянет вниз. Только спокойствие т. Леваневского и его опыт спасают жизнь ему, его бортмеханику и известному полярнику т. Ушакову, который находился на самолете в качестве уполномоченного правительственной комиссии по спасению челюскинцев.

В туман, в сильную пургу, когда, как говорят, небо сливается с землей, т. Леваневскому все же удалось посадить машину среди ледяных нагромождений на краю берега Колючинской губы, но… машина вышла из строя. Товарищи Ушаков, Леваневский и механик живы, Леваневский получил легкое ранение лица. Отремонтировать самолет на льдине нельзя.

Штаб чрезвычайной тройки в Ванкареме волнуется. Приготовленный на льду лагуны аэродром часто портит пурга, нанося снежные заструги. Высокие бугры снега мешают посадке самолетов, можно поломать шасси, лыжи. После каждой пурги аэродром приходится чистить, привлекая для этого местное население — чукчей. А самолетов все нет и нет. Чукчи уже с неохотой идут на расчистку аэродрома. Они не верят, что самолеты прилетят.

По настроению, которое создалось в Ванкареме, и по общему ходу дела чувствуется, что там, на центральной базе, куда должны слететься самолеты и откуда они будут совершать полеты в лагерь Шмидта, нехватает человека, знакомого с летным делом. Начальник лагеря Отто Юльевич Шмидт предлагает мне вылететь в Ванкарем и помочь штабу в его работе. Находившийся на «Челюскине» самолет «Ш-2» мы спасли. При выгрузке самолет получил, правда, небольшие повреждения, но бортмеханик т. Валавин и его непременные помощники во всех ремонтах самолета — моторист острова [265] Врангеля т. Погосов и заведующий факторией Врангеля т. Гуревич после долгой возни отремонтировали машину. Осталось устранить только один существенный дефект: отеплить карбюратор. Обогреть карбюратор не удавалось, мотор при низкой температуре останавливался, не работал.

Передо мной стояла задача: либо попытаться спасти машину, хотя в случае остановки мотора при посадке в ледяные нагромождения она может разбиться, либо оставить ее просто здесь на льду, бросить на произвол судьбы. У меня было твердое решение: лететь! Но как сказать всю правду Отто Юльевичу? Если он узнает, что есть хоть один-два процента риска не долететь, он не разрешит вылететь ни под каким видом. А у меня было не много процентов за то, что я долечу. Было необходимо, чтобы температура воздуха была не ниже минус 10–12° по Цельсию.

Ждать такую температуру в первых числах апреля, когда вот уже два месяца стоят холода, колеблясь от минус 25° до 39°, было бесполезно. Но невозможное случается и в Арктике! Наступило резкое потепление. 31 марта температура поднялась до минус 8° по [266] Цельсию. Не теряя ни минуты, я пошел на аэродром, чтобы еще раз испытать машину и приготовить ее к отлету. Сообщение о погоде должен был дать Ванкарем. Мы условились: если погода в Ванкареме плохая, то на сигнальной вышке лагеря, где у нас была радиосвязь, уберут флаги.

Со мной пошел Отто Юльевич. Я чувствую, что он в возможность полета не совсем верит, хотя и стараюсь убедить его в этом. Он нет-нет, да задаст какой-нибудь вопрос, в котором проскальзывает его беспокойство обо мне. Нам удается быстро запустить мотор, но мои попытки оторваться с полной нагрузкой остаются безуспешными. Подруливаю к палатке, начинаем облегчать машину. Сбросили часть груза, вылили часть бензина. Делаю новую попытку взлететь. Ура! На этот раз я отрываюсь от льдины, летаю минут пятнадцать. Мотор работает хорошо. Сажусь, подруливаю к палатке и вижу — сигнальные флаги сняты: Ванкарем, не принимает…

Подходит Отто Юльевич, поздравляет с успешным ремонтом и испытанием машины. Нас окружают товарищи. Среди них плотники. Они ремонтировали крылья. До последней минуты они не верили, что самолет будет летать. Даже теперь, когда я только что летал, у них осталось еще какое-то сомнение. Тогда я решаюсь на самое сильное средство: я предлагаю Отто Юльевичу подняться со мной и посмотреть сверху на лагерь. Мое предложение произвело колоссальный эффект. Все насторожились, в особенности строители, они прямо-таки впились глазами в Отто Юльевича: что он ответит?

Неужели полетит?!

Общая напряженность с быстротой молнии передалась ему (он очень чуткий человек). Отто Юльевич спокойно благодарит меня за предложение и… соглашается. Мы снова заводим мотор, идем на старт. За нами с тревогой следят двадцать пар глаз. Через пять минут мы в воздухе.

Я облетел кругом лагеря два раза. Все вышли из палаток приветствовать нас, машут нам шапками, кто-то в восторге выломал доску от ящика и махал ею. После 20-минутного полета я сел на аэродром. И тут почувствовал, что то неверие, какое проглядывало у всех, исчезло.

Я победил!

Да, я победил. Но удержится ли погода? Не ударят ли снова морозы? Эта мысль не давала мне покоя. На следующий день появился туман, температура упала до минус 10–12°. Через день, [267] 2 апреля, утром туман стал рассеиваться. К 12 часам совсем прояснело. Иду на аэродром для полета. Снова договорился, что при благоприятных обстоятельствах в Ванкареме на вышке поднимут флаги. К моему приходу на аэродром мотор был уже готов, его запустили без меня. Смотрю на вышку — флага нет. Но еще не время, надо подождать 30 минут. Смотрю в сторону земли. Впечатление хорошее. Ждать боюсь: а вдруг там, в Ванкареме, люди напуганы? Ведь уже третья авария была. Что если ванкаремцам только покажется, что погода плохая… Температура воздуха стала падать, вот уже минус 14°. Подул северо-западный ветер, он принесет мороз. Решаюсь лететь, не дожидаясь сигнала. Сажусь, механику говорю:

— Полетаем пока, попробуем…

Взлетели. Сделал прощальный крут над лагерем, взял курс. Смотрю: флага нет!

— Все равно… Иду в Ванкарем!…

Через 40 минут нагнал ту низкую облачность, которая была у нашего лагеря утром. Температура начинает падать, мотор изредка потряхивает. Я снижаюсь на 200 метров. Теперь теплее. Через час полета вижу впереди с правой стороны берег, гору. Левая часть закрыта туманом, идет мелкий снег. Взял направление на гору. Через 1 час 15 минут вижу впереди дым костра и посадочный знак, Я — в Ванкареме!

Нас встречал весь чукотский поселок. Чукчи были несказанно рады. Их труды не пропали: самолет сел на их аэродром. Через 15 минут получаю восторженную радиограмму. Весь лагерь в восторге. Нас поздравляют с удачным полетом.

С полетом мне действительно повезло: на следующий день температура снизилась до минус 28°, подул сильный ветер, стала свирепствовать пурга, и до самого конца всех спасательных работ температура колебалась в пределах минус 26–32°. Я пробовал подниматься в Ванкареме, мотор останавливался.

Мне повезло. Но в первые дни своего пребывания в Ванкареме я не знал, куда себя деть, не спал ночью, в особенности, когда поднялся сильный ветер. Вот когда я почувствовал всю спайку нашего коллектива, понял, как он мне дорог. Я знал, что такое сильный ветер в лагере, я знал, что происходит там, на аэродроме, и мои опасения не были напрасны.

За день до прилета в Ванкарем двух самолетов — Каманина и Молокова мы получили радиограмму: «Аэродром в лагере Шмидта поломало, от полета в лагерь воздержитесь до особого сообщения». [269]

Я знал, какую героическую работу по восстановлению аэродрома ведут челюскинцы. Потом выяснилось, что они работали день и ночь.

На следующий день вечером нам сообщили: «Площадка готова». Мы встаем в два часа ночи, готовим машины. Утром из Уэллена прилетает Слепнев, а за ним Каманин и Молоков. Теперь у нас три машины. Самолет Слепнева разгружается. В это время Каманин с штурманом Шелыгановым и Молоков выруливают на старт, чтобы лететь в лагерь. Вслед за ними, разгрузив машину и погрузив собак и нарты, вылетит Слепнев с Ушаковым.

На этот раз все обошлось благополучно. Через час мы получили радио: «Машина Слепнева в лагере, Каманин и Молоков вернулись обратно в Ванкарем». А еще через час они оба снова поднялись я удачно прилетели в лагерь. К вечеру на землю высадилась партия из пяти челюскинцев.

А где же Слепнев? Слепнева сегодня не будет. Был сильный боковой ветер. При посадке самолет Слепнева влетел в торосы и слегка повредил машину. Сегодня она будет отремонтирована. [270]

Сюда прилетит только завтра. Значит ночевка в лагере. Вот чего я больше всего боялся.

Погода стоит неустойчивая, нет уверенности, что завтра можно будет лететь. Ночью может подняться ветер и поломать аэродром. И не вылетишь! Хорошо, что только аэродром поломает, а если машину лед раздавит?! Вот что больше всего меня тревожило. Опять ночь без сна, полная тревоги.

На утро лег туман, к вечеру разыгралась пурга. На второй день в лагере произошло сильное сжатие льдов. Челюскинцы не спали. Не до сна было. Часть людей бросилась на аэродром спасать самолет Слепнева. [271]

Люди и льды

Журналист Б. Гротов. Полундра

Восьмое апреля. Пасмурный, неудачливый день в лагере Шмидта. В серых палатках, прилепившихся к ропакам и торосам, — 85 человек. 19 челюскинцев где-то там, далеко. За мрачным, туманным горизонтом — на материке. Будни лагеря тянутся медленно. День проходит в подготовке аэродрома, в думах о самолете. Тревоги за свою судьбу нет ни у кого. В лагере единодушная уверенность в том, что весь состав экспедиции будет снят с дрейфующих льдов. Верят все: долговязый печник Митя Березин, курчавый гигант матрос Гриша Дурасов, крошечный кочегар Боря Кукушкин и даже такой скептик, как мрачный водолаз Мосолов.

— Спасти — непременно спасут, — басит дядя Митя, большой авторитет среди строительной группы, — а продуктов — их хватит вдосталь… И все же в лагере, не в пример многим дням, пасмурно. Люди молча сидят по палаткам, уставив глаза на вспыхивающие огоньки камелька, или тихо шепчутся друг с другом. Впечатление такое, [274] что лагерь ждёт каких-то событий, неожиданностей, может быть новых трудностей, хотя к последним, кажется, уже успели привыкнуть.

Собственно говоря, предпосылок к такому настроению за последние дни накопилось немало. Только накануне изящный американец «Флейстер» при посадке на наш аэродром поломался, доставив в лагерь очень любимых, но неожиданных жильцов — Г. Ушакова и М. Слепнева. Внезапное сжатие на трещине, проходящее поперек лагеря, разрушило камбуз. Спать легли голодные, злые.

А главное — заболел любимый начальник, неоценимый товарищ и друг всего коллектива экспедиции — Отто Юльевич Шмидт.

Заболел тяжело. В палатке лежит с высокой температурой, бледный, как-то сразу осунувшийся. Отто Юльевича любили за настойчивость, хладнокровие, прямоту, выдержку и невероятный оптимизм. Во всей экспедиции не было человека, который имел бы такой огромный авторитет и пользовался бы таким бесконечным доверием.

В лагере было великое горе. Из палатки в палатку, крадучись, ползли темные слухи:

— Шмидту плохо, он в забытьи…

Перед радиорубкой, в которой лежал закутанный в меха О. Ю. Шмидт, словно сговорившись, все проходили тихо, прекратив разговор, стараясь быть незаметными.

И первый тревожный вопрос, которым мы встречали в те дни механика Колесниченко, залезавшего утром в палатку, чтобы разбудить на работу и дать задания, был вопрос о Шмидте.

— Ну, как, Отто Юльевичу лучше?

— Все так же, — голос печальный, безнадежный. — Температура под сорок…

Люди вставали, поспешно закусывали твердыми, как камень, галетами, холодными рыбными консервами, пили недоваренный (некогда) чай. Длинной, извилистой, теряющейся в ропаках дорогой шли на далекий аэродром и шесть часов — в ветер, пургу и мороз — били, кололи, рубили, ровняли проклятое поле, не уверенные в том, что работа на пользу, что ночью очередное сжатие не сведет все труды к нулю. А в голов, ах неотступная, цепкая мысль:

— Как-то Шмидт?

В ночь на 9 апреля спать легли рано. Намерзлись, устали. Хотелось лечь в пушистый, кукуль (спальный мешок), вытянуть ноги, не думать о жизни и спать, спать… [275]

Разбрасывая мутножелтый блики, в нашей палатке горел фонарь.

Свет на ночь никогда не гасили на случай внезапной полундры. Заснули мгновенно крепким, здоровым сном уставших людей. Около часу ночи все, кроме крепко спавшего биолога Ширшова, словно ужаленные, вскочили от резкого толчка, удара под самой палаткой. Сонные, с заспанными, помятыми лицами, высунувшись из кукулей, люди недоуменно смотрели на дверь, напрягая слух.

Толчки не раз ощущали и раньше. К этому все уж привыкли. Но такого резкого, близкого, точно под самым спальным мешком, еще не приходилось испытывать.

Разбудили Ширшова, рассказали, в чем дело, обсудили создавшееся положение и, решив, что это обычное, бывшее уже столько раз сжатие, попробовали заснуть.

Не заснул только Факидов. Наблюдения за сжатиями были его специальностью. Он быстро, нервно оделся и стрелой вылетел в ночь. В лагере — мертвая тишина. Небо мрачное, облачное. Только восток озарился блеклорозовой полоской.

— Что случилось, Володя?

Володя Лепихин — вахтенный в огромной, широкой оленьей малице, с винтовкой на плече — ходит по лагерю, отвечая за спокойствие сна его 85 обитателей.

— Да так, ничего особенного. На майне слегка поджимает. Только ты вот что — иди-ка в палатку. Нечего по ночам зря разгуливать…

Пробуем, хотя и тщетно, заснуть. Склонив голову к скатанному меху авиошубы, приспособленной вместо недостающей подушки, слышу далекие резкие толчки, грозный непрекращающийся гул, словно раскаты близкого прибоя, тягучий, нудный скрип, а временами и грохот. Спать не было сил. Стало тревожно. Треск и отчаянный грохот все сильнее и ближе…

Без команды все как-то сразу вскочили на ноги и, спеша и волнуясь, стали натягивать брюки и валенки.

Снаружи был еще предрассветный, непроглядно серый сумрак, С норда неслись мрачные, темные тучи. Дул дикий, звенящий, резкий, порывистый ветер.

Опрометью, спотыкаясь на ледяных пригорках, бежим к змеящейся посреди лагеря трещине.

Незабываемая, жуткая картина! Огромные глыбы льда со свистом и скрежетом переворачивались, становились дыбом, боком и с грохотом, потеряв равновесие, падали, снова шли, напирая друг на друга, понукаемые какой-то властной силой. [276]

Шло гигантское торошение…

Высота ледяного вала вскоре достигла четырех метров. Он рос на глазах, дыбился и надвигался вперед, туда, к темным, запорошенным снегом брезентам палаток.

Лагерю угрожала опасность быть смятым жестоким ледяным потоком.

— Ребята, спасайте вещи…

В один момент из палаток посыпались вещи, столь дорогие в наших условиях: малицы, мешки, остатки продовольственного пайка.

Все это сложили в сторону, под алым знаменем лагеря, в расчете, что сжатие не коснется этого района.

По всем направлениям мимо палаток шли, проникая внутрь их, к нашему продовольственному складу тысячи тонких, извилистых трещин.

Стало ясно: лед, где расположился лагерь Шмидта, ненадежен.

В голове одна упорная, сверлящая мысль: «Только бы не сейчас разрушение! Эх, если бы сжатие приостановилось хоть ненадолго, [277] дав возможность принять необходимые меры к спасению нужного груза…»

Только начали переносить продукты из склада, как издали, из темноты мы услышали:

— Все сюда!… Спасайте моторные боты: их раздавит в щепы…

Бросаемся к трещине. Под руководством старшего помощника капитана тщетно ищем места, где можно было бы перелезть через движущийся ледяной вал к шлюпкам, находящимся по ту сторону трещины, невдалеке от барака.

Сунулись к грохочущему, непрерывно двигающемуся валу — перехода нет. За ним на белоснежную гладкую площадку шипя уже хлынула ледяная вода. Бросились в другое место — такая же картина.

Но перелезть ведь необходимо. Разве можно допустить, чтобы шлюпки — наша надежда на случай появления весенних разводий — погибли?

И перелезли…

Потеряв всякую осторожность, забыв про опасность, цепляясь [278] в темноте за бесформенные нагромождения, с ловкостью акробатов карабкались по двигающимся под ногами глыбам.

С трудом поднялся я на гребень вала, выпрямился во весь рост и тяжко вздохнул, как после долгой физической нагрузки.

Впереди, по ту сторону майны, в серой дымке тумана вижу три беспомощные фигурки людей с пожитками у ног. Они боялись в темноте перелезть через движущийся вал, и лишь когда мы к ним перешли, воспользовались нашей тропой.

С огромным трудом, напряжением всех сил тяжелый 52-местный бот раскачали, отдернули носом назад и под дружное «э-э-х раз, взяли!» оттащили в сторону. В дальнейшем мы приступили к откатке уцелевших бочек с керосином, бензином и нефтью. Барак к этому времени вплотную пододвинуло к ледяному валу и стало к нему прижимать. Воздух огласился скрипящими звуками трущихся друг о друга бревен.

Было больно смотреть на эту картину разрушения и чувствовать свою полную беспомощность перед силами суровой природы.

Стало ясно: барак, наша гордость, единственный деревянный дом на дрейфующем льду, доживает последние минуты. Хотелось действовать, приложить свои силы, помочь. Но как? Как остановить или хотя бы затормозить этот гигантский напор, ледяную атаку?

Скрипя и трескаясь, барак стал накреняться на бок, а холодная ледяная вода поспешно затопляла пол. Вокруг барака чернели силуэты людей, беспомощно опустивших руки, наблюдая за очередной драмой. Только доктор Никитин и подрывник Гордеев еще пытались спасти остатки невынесенных на лед медикаментов.

И вдруг вспыхнуло яркое пламя. Густой серый дым рванулся в воздух. Оказалось, что вспыхнул ящик спичек, на который навалились ледяные глыбы.

Через час сжатие окончилось.

От барака не осталось и следа.

Усталые, измученные, но возбужденные до предела, вернулись в опустевшую палатку, притащили вещи обратно, растопили лед, чтобы напиться, и уж собирались лечь спать, как входит Колесниченко с предложением инженеру Рассу и мне отправиться на аэродром и срочно выяснить, не поломаны ли сжатием посадочные площадки, ибо самолеты готовы к вылету.

Хлебнув полухолодного чаю, мы отправились в путь, получив задание вернуться не позднее семи часов утра для первой передачи по радио. [279]

У первого сигнального флага огромные, в несколько раз большие, чем у нас в лагере, торошения, целые горы вздыбленных гигантских торосов. Маленькая шлюпка-ледянка, оставленная на льду на случай разводий, чудом уцелела. Огромные горы льда остановили свое безумное шествие всего лишь на расстоянии полуметра от ее кормы.

Шли целиной, утопая в снегу, взбираясь на высокие хребты. Повстречав коменданта аэродрома Сашу Погосова, узнали, что вдребезги сломан старый аэродром, где раскинулась палатка аэропорта, а раненый самолет Слепнева оказался на островке, окруженный со всех сторон крупными трещинами.

Обратно в лагерь бежали, ибо до семи часов оставались считанные минуты. Подходим к радиопалатке, вызываем Кренкеля, не решаясь в столь ранний час беспокоить больного начальника. Но нас просят все же войти.

Рассказываем, говорим быстро, чтобы поскорее окончить и выйти. Отто Юльевич тяжело приоткрыл глаза, медленно погладил свою пышную бороду и, казалось, слушал, а потом с усилием снова закрыл глаза и, кивнув головой, взглянул лишь тогда, когда мы уходили.

Представляю себе, насколько тяжело было ему неподвижно лежать, не имея возможности выйти, лично принять участие, руководить ликвидацией неожиданной катастрофы.

После тяжелой бессонной ночи мы заснули мгновенно, забыв про несчастье и часы испытаний.

Проснулись от новой тревоги. Сжатие возобновилось. Выскочили из палатки, бросились спасать лес — наш основной топливный запас. Льды с яростью напирали на лагерь, точно твердо решили его уничтожить.

У палатки задумчиво смотрит на сжатие Георгий Алексеевич Ушаков.

— А где же барак, — говорит он, — в котором вчера я вам делал доклад об Америке?…

Барака нет, как не было бы сегодня и парохода «Челюскина», если бы полундра волей событий уже не произошла 13 февраля 1934 года. [281]

Подрывник В. Гордеев. Барак разорвало

Не первый раз это случалось. 21 февраля часть льдины с лагерем и камбузом, расположенным в 50 метрах от барака, оторвало и унесло больше чем на 100 метров вправо. Эту часть отделило от лагеря трещиной шириной в восемь-девять метров. Ночью с 5 на 6 марта произошел разрыв барака, наскоро сколоченного из бревен и досок, которые мы вытащили с места гибели «Челюскина».

Льдину с передней частью разорванно го барака, отделенного трещиной в два метра, отнесло влево метров на десять. Наша половина барака на льдине имела в поперечнике метров шесть.

6 марта мы решили ее отремонтировать и продолжать в ней жить по-старому. Заделали стену досками, поставили дверь, обложили снегом, верх покрыли двумя кусками брезента, вставили второе окно из двух стеклянных банок, и наше жилище приняло совсем уютный вид… Вначале вместо живших раньше в этой половине 20 человек нас осталось только семь — остальные ушли в палатки. Но уже через [282] несколько дней нашей жизни в бараке нам стали завидовать, и к нам перешли еще семь человек.

Жили в нашем бараке люди разных профессий: капитан, штурман, механик, врач, радист, подрывник, аэролог, метеоролог, геолог, инженер-строитель, а в последнее время фотограф и три повара. Барак служил не только жильем, но и культурным центром лагеря, чем-то вроде полярного клуба. Здесь обычно Отто Юльевич проводил занятия по диамату, сообщал новости с материка и т. д.

Рабочий день у нас кончался обычно получением двух, а иногда и трех кружек супа. И как ни было однообразно это блюдо, оно было вкусно после тяжелой работы на аэродроме. После дневальный подавал еще вечерний чай. Чай из экономии всегда пили в прикуску. Доктор Никитин, любивший сладкий чай, сахар съедал за утренним чаем, а вечером обычно отказывался: «Спасибо, не хочу; был бы сахар, выпил бы».

Вечером барак заполнялся жителями лагеря. Отто Юльевич занимал всегда свое «кресло» (чурбан из бревна). Окинув всех своей замечательной улыбкой, приглаживая левой рукой длинную пушистую бороду, немного сгорбившись, он всегда начинал со слов: «Что, все пришли? Можно начать?»

После занятий часов до шести-семи, если оставалось свободное время, занимались кто чем. Делали деревянные ложки, шили, латали. Я спешил докончить свой «окорок» (так называли мы полярную одежду — рубаху с капюшоном, защищающую от ветра). Шил я его из белого парусника, шил для охоты на нерпу, так как иначе она к себе близко не подпускала.

Много мы делали деревянных изделий по рисункам художника Решетникова.

Тов. Иванюк обычно в это время контролировал эфир на приемнике «ЛБ-2». Как он любит свою профессию! Только перешли в барак, как он уже в темноте сумел быстро установить мачты из двух четырехметровых строительных реек. Чтобы были они повыше, он одну укрепил на бараке, а вторую — на ропаке другой льдины (при передвижке не раз обрывало ему антенну). Быстро натянув антенну, он включил приемник, и вот «ЛБ-2» заговорил, настраиваемый умелой рукой нашего товарища.

Помню, через несколько минут им уже были пойманы знакомые звуки. Не отрываясь от приемника, с улыбкой на лице, он повелительным жестом потребовал подать себе карандаш и бумагу и стал быстро записывать радиограмму: [283]

«Москва, Совнарком — Куйбышеву, Главсевморпуть — Иоффе. Подошли к мысу Олюторскому и приступили к выгрузке самолетов «Р-5», сборку которых предполагаем закончить через два дня. Вага».

Таким образом лагерь Шмидта был в курсе всей грандиознейшей спасательной операции, развертываемой правительством. Руководитель лагеря О. Ю. Шмидт порой был информирован о ходе той или иной операции значительно раньше, нежели поступали официальные сведения.

К 20 часам температура в бараке настолько понижалась, что напоминала нам о наших теплых спальных мешках. Развернув их, мы укладывались спать. Раздевались. Сперва бывало холодно, но хорошие, теплые спальные мешки, сшитые из собачьих шкур, быстро нас согревали.

В короткие минуты перед сном мы уносились мыслями далеко-далеко, в родные места, к близким и родным, думающим о нас, тревожащимся о нашей судьбе… Мы много об этом говорили друг с другом перед тем, как заснуть. [284]

Так заснули мы и в эту памятную ночь на 9 апреля, не подозревая, что готовит нам лед. Только дежурный бодрствовал в полумраке барака, прислушиваясь к каждому стуку, скрипу и ритму завывания ветра, всегда готовый предупредить всех, если угрожала опасность.

В 1 час 30 минут наш сон был вдруг нарушен. Проснувшись, мы почувствовали, как льдина под нами дрогнула и барак заскрипел. Все быстро поднялись и начали напряженно прислушиваться. До нас донесся далекий, гулкий грохот где-то торосившегося льда…

Тишину прерывает дневальный: «У камбуза лед торосит!» Мы быстро одеваемся, укладываем вещи и малицы в спальные мешки и выходим из барака.

Перед нами двигался громадный ледяной вал, разламывая льдину между камбузом и нашим бараком. Льдины толщиной в два-три метра и до восьми метров в поперечнике, точно живые, поднимались во всю свою высоту на вершину ледяного вала, потом, как бы теряя равновесие, переваливали через его хребет и с грохотом падали на сопротивляющиеся сжатию передние льдины, надламывая их своей тяжестью и погружая в воду…

Льды шли против нас. Они ломали и мяли под собой бревна, бочки с машинным маслом, ящики со спичками. Только моторный вельбот на 52 человека благодаря своей круглой форме искусно «отступал», ускользая из-под льдин.

Мы быстро оттащили в сторону три бочки с горючим. Увидев, что ледяной вал надвигается на наш барак, мы бросились спасать свои мешки и инвентарь. Доктор Никитин, учтя прошлый опыт, двумя толчками выбил запасную дверь, через которую мы стали быстро вытаскивать все наружу. А вельбот уже стучал, упираясь в переднюю стену барака. Не успели мы вытащить все вещи, как передний левый угол барака и стена с дверью стали трещать. Льдина погружалась в воду.

Лихорадочно мы хватали и выбрасывали на лед все, что попадалось под руки. Только когда подняло переднюю стену, а вельбот бросило на барак, когда были сломаны первые три потолочные балки и доски и в бараке оказалась вода, мы оставили помещению и по снеговой стене перебрались на льдину, куда вытащили и вещи.

Я вспомнил, что в бараке остался медный бак. Воспользовавшись временной задержкой торошения льда, я забрался внутрь барака. Став на нары (воды было около полуметра), я с большим усилием из-под досок, из-под воды вытащил бак. [285]

С левой стороны угрожающе нависала льдина толщиной более двух метров, ею была смята передняя стена барака. Справа часть барака закрывал (дном вверх) вельбот, заменяя потолок. Через пробоину крыши виднелся клочок неба, а позади — нагроможденные в беспорядке, поломанные бревна и доски. У ног плавал поплавок от нашей амфибии, на котором виднелся номер — 31175.

Но дольше оставаться в разбитом бараке было небезопасно. Я схватил бак и быстро вышел к своим товарищам. Через несколько часов движение вала возобновилось, барак был разрушен до основания. В шесть часов утра мы разбрелись по палаткам, перенесли туда вещи и, хотя льдина скрипела от напора льда, легли отдохнуть.

Только две ночи я проспал в палатке после этого случая. В памятный день 11 апреля 1934 года в 18 часов я на самолете «Р-5» с пилотом Василием Сергеевичем Молоковым спустился на твердый берег мыса Ванкарем. [286]

Геолог В. Рыцк. Атака торосов

День тяжелой работы на аэродроме кончился. Утомленные, мы с особым удовольствием забрались в теплые меховые мешки. Через несколько минут тишина в бараке нарушалась лишь мирным похрапыванием 13 человек…

А за стенами барака, постепенно крепчая, шумел норд-ост. К ночи 8 апреля ветер достиг восьми баллов. Он прижимал дрейфующие льды к берегу. Он вызывал мощные торошения, угрожавшие целости нашего лагеря и барака.

Опасения явились у нас еще с вечера. Мы знали по опыту, что катастрофа не может произойти в одно мгновение, что торошения всегда сопровождаются сильным шумом, особенно в бараке, где балки начинают внушительно потрескивать уже в самом начале деформации льдины. Уверенные, что всегда успеем принять меры для своего спасения, подготовив все к быстрой выгрузке из барака, мы спокойно спади, предоставив самой природе предупреждать нас об опасности… [287]

Уютно потрескивала печка, тусклый свет фонаря освещал крепко спящих людей. И вот среди этой мирной, безмятежной тишины в половине первого ночи раздался приглушенный голос Новицкого:

— Николай Николаевич! Николай Николаевич! Проснитесь! Начинается передвижка льда.

Я спал рядом с Н. Н. Шпаковским и проснулся одновременно с ним. Мы быстро оделись и вышли посмотреть, что происходит.

За дверью нас сразу окружила и оторвала от барака темная ночь. Ветер завывал среди торосов, срывал с них снежную пыль и с силой бросал нам в лицо. Пристально вглядываясь в темноту, мы обошли барак в поисках трещин. Но нет — льдина, на которой стоит барак, цела. Со стороны камбузной трещины послышался шум. Мы двинулись туда. По пути свежие трещины чернели темной незамерзшей водой. Здесь шла передвижка. Лед, скрежеща и [288] повизгивая, нагромождал вал около трех метров высоты. Среди шума торосившегося льда и воя ветра слышались короткие, мощные удары, напоминающие орудийные залпы.

Но вот на наших глазах передвижка льда стала замедляться и наконец совсем прекратилась. Мы вернулись в барак, разожгли печь и, устроившись к ней поближе, закурили. Остальные товарищи попрежнему спали. Мы решили, что нужно дежурить. Воцарившееся спокойствие было ненадежным. Ветер дул все в том же направлении и с той же силой.

Я предложил Николаю Николаевичу ложиться спать, а сам, устроившись поудобнее у печки, взял в руки единственную имевшуюся у нас книгу, вернее, остатки книги «Путешествие капитана Кука». Тепло разгоревшейся печки и сонная обстановка, царившая в бараке, невольно уносили далеко от настоящего. Одолевала тяжелая дремота…

Прошло около часа. Вдруг раздался сильный удар. Барак затрещал. Льдина начала содрогаться. Люди, как по команде, вскакивали на ноги и одевались.

Я выбежал наружу. В различных направлениях проходили свежие зияющие трещины. Льдина, на которой расположен барак, со всех сторон обколота. Со стороны палаток раздавались оглушительный треск и шум. В сумраке виднелся высокий вал, надвигающийся на барак. Неприятный скрип и треск льда сопровождались иногда мелодичным звоном падающих мелких льдинок. Лед под ногами вздрагивал.

Из барака выскочили капитан Воронин и штурман Виноградов. Мы стали поспешно оттаскивать весла, канаты и бочки с горючим в сторону от надвигающихся торосов.

Спасательный бот благодаря своей яйцевидной форме легко выскальзывал из тяжелых объятий льда и все ближе продвигался к бараку. Но надо было спасать лесоматериалы и второй бот. Из лагеря прибежали на помощь товарищи…

А лед попрежнему надвигался, сметая все на своем пути. Барак уже был весь раздавлен, погружен в воду и сверху придавлен исковерканным ботом… [289]

Штурман Б. Виноградов. Горячая ночь

День прошел в напряжении. Норд-ост не предвещал ничего хорошего. Иногда из сильно наторошенной трещины, отделявшей наш барак от лагеря, слышались скрипучие звуки, и несколько льдин, взгромоздившихся поверх ледяных холмов, падали вниз. Откуда-то издали, как канонада, слышались заглушенные перекаты…

Начавшаяся еще с утра передвижка ледяного поля не прекращалась. 8 апреля несу суточную вахту. С вечера обхожу весь лагерь. Останавливаюсь и веду разговор с вахтенным матросом. На вахте — Ткач. — Сегодня, Миша, смотри в оба. Этот ветер нам всегда вредит… Темно.

Свинцовые тучи закрывают небо. Изредка, сквозь рвущиеся облака проглядывают звезды, молодой месяц освещает полоской света нагромождение ледяных торосов. Серой спиральной тенью кажется вышка с развевающимся флагом на западе. Палатки едва различимы на фоне белого снега. Только искры, рвущиеся из труб камельков, выдают присутствие жилья. [290]

Я кидаю последний взгляд на лагерь и направляюсь к себе в барак. Туда не так легко пройти. Большого труда стоит преодолеть торосистые горы льда высотой в пять-шесть метров — результат последнего сжатия.

А в бараке жизнь течет по уже сложившимся устоям. При свете трех керосиновых коптилок ведутся рассказы, идут дебаты по поводу прослушанной накануне лекции Отто Юльевича Шмидта по диамату. Капитан Воронин в своем углу погрузился в астрономические вычисления нашего местонахождения, склонившись над высоко прибитой к стене полкой, служащей ему письменным столом. Посреди барака — стол, сделанный нами из всплывших люковин трюма погибшего судна. За столом спиной к печке сидит доктор, искусно вырезающий деревянные ложки. Он рассказывает нам различные случаи из своей врачебной практики.

Печь — наша любимица. Мы всегда жмемся к ней, место напротив ее дверки занимается с особым удовольствием. Счастливец, занявший это место, вызывает зависть остальных.

Десять часов. Дежурный громогласно командует:

— Займите места, товарищи, в спальных мешках. Шум прекратить.

Понемногу стихает разговор. Барак погружается в сон.

Проносятся воспоминания последнего дня. Поломанный аэродром. Американская машина Слепнева, ее авария, разломанный камбуз. Заботы о завтрашнем дне. Мерный храп пятнадцати обитателей барака усыпляет меня. Я погружаюсь в сон…

Пламя коптилки вздрогнуло. Я просыпаюсь от резкого толчка. В щели над головой заунывно воет ветер. По бараку тревожный шопот: — Что?

— Что случилось? Люди просыпались.

— Борис Иванович, пойдем, посмотрим, что случилось. — Капитан направился в дверь.

Я бросился к выходу. За порогом норд-ост зло стегнул меня по лицу. Темный силуэт капитана маячил у свежей гряды ропаков.

— Сюда! — порвал он. — Жать начинает. Я подбежал.

В воздухе стоял скрип выворачиваемых льдин, встающих на дыбы, [291] шумно осыпающихся мелкими осколками. Два ледяных поля испытывали свою крепость, напирая друг на друга. Вздыбливаясь в наторошенные горы, большие глыбы льдин становились на ребра.

Мы с капитаном оттаскиваем предметы нашего хозяйства, оказавшиеся вблизи сжатия: весла, концы, блоки.

— Ну, кажется, сейчас прекратится, — сказал Владимир Иванович.

И в самом деле: наторошенная гряда замирала.

Но это была только передышка. Словно набравшись свежих сил, лед мощно пошел опять, с визгом и скрежетом сокрушая целое ледяное поле. Бежали огненные змейки — ширились трещины. На льду выступала вода. Приподымались громадные массивы. Они, как великаны, напирали друг на друга и здесь же находили себе конец. Торошение подступало к бараку и палаткам, одновременно кусками отсекая громадные глыбы от обоих ледяных полей…

И вдруг темные силуэты людей показываются на вершине гряды. Они ловко, как акробаты, прыгают со льдины на льдину в этой кромешной тьме, рискуя не ногой или рукой, а жизнью. Под ними [292] дышит лед, сталкиваются громады, но они спешат… Спешат к нам на помощь.

Вот вспыхнули в ящиках спички, перетертые нажимом льдов. Голубой свет на мгновенье озаряет упрямые лица борющихся за жизнь людей.

Люди отбирают горючее в бочках. Оттаскивают ящики, бревна. Дружной цепью под бодрое: «Раз… два… дернем… ходом… пошел…» тянут вельбот, прорубив в гряде торосов проход в сторону лагеря.

И вельбот, который мог обеспечить нам спасение на случай весенних разводий, накрененный на правый борт, царапая осиновые катки, шел, как живой, под усилием множества рук.

Выкорчевывали бревна смятого барака и тросом, разойдясь в ряд, тащили их к месту постройки нового камбуза.

Куча вещей, спальные мешки, малицы, вытащенные из барака, разбросанные в беспорядке по снегу, напоминали о только что происшедшей схватке.

Когда рассвет распростерся над лагерем и льдами, сжатие кончилось. Льды были побеждены. Усталые, но гордые одержанной победой, люди расходились по палаткам. [293]

Геодезист В. Васильев. В эти дни

Нас жало и будет жать, — так сказали мы, когда пришлось переселяться из барака в палатки. Еще несколько часов назад все было тихо и спокойно. Палаточный лагерь и барак спали крепким сном. Никто и не думал, что так быстро придется покинуть обжитое помещение и разместиться в низеньких палатках.

«Нищему собраться — только подпоясаться», — говорит русская пословица. «Переселяться, так переселяться», — шутили мы. Забрали спальные мешки, матрацы и побрели на новые квартиры.

Седьмой и последний

Четырехполосная, датского типа, палатка больше чем на полметра вросла в лед. Стены и крыша ее обсыпаны снегом, а вокруг железной трубы резко выделяется черное пятно от обтаявшего снега и обгорелого полотна. Со стороны входа — окно. Да, окно, [294] и самое настоящее. Не верите? Как хотите! Чем полдюжины фотопластинок, вставленных в фанерную раму, не окно? Низкий, узенький вход. Чтобы войти в палатку, надо согнуться «в три погибели» и вкатиться валиком. Так приходится поступать каждому, кто входит в палатку: толстому и тонкому, высокому и низкому.

То же пришлось сделать и мне, когда я входил в будущую свою «обитель».

— Ты тоже в нашу палатку? — раздалось несколько голосов.

— Да, — отвечал я.

— А разве в других палатках нет больше мест? — Нет.

В самом деле, все палатки были укомплектованы доотказа, а некоторым товарищам пришлось даже ставить новые.

В палатку я вселился седьмым и последним. Семь человек, семь спальных мешков, семь малиц, семь кружек, семь ложек — все по семи. Все вместе — одно целое, семья с главой семьи — старостой. Так начали мы жизнь в низенькой и с виду неуютной палатке.

Да, не красна была наша палатка.

А между тем какой отдых и развлечение каждый из нас находил здесь после трудового дня! Не гостиница, а все же посредине палатки разостлан коврик. Самый настоящий коврик. Случайно оказался выброшенным на лед, и вот сейчас он в нашей палатке.

Есть у нас и стол. Совершенно новенький, всего несколько дней был в употреблении. Из лучшего соснового чурбака, только что отпиленного от бревна. Да, такого стола ни в одном мебельном магазине не найдешь, тем более на льдине, в Полярном море.

А ложки? Настоящие столовые ложки. Каких-каких у нас только не было! Их-семь, и ни одна из них не похожа на свою подругу. Одна — гофрированная металлическая, специально сделанная из консервной банки. Другая выделана из лучшего ясеневого дерева, — такое дерево часто за границей на весла идет. Третья — алюминиевая, с одного из ленинградских металлозаводов. А ложка, сделанная из соснового полена, разве не красавица среди остальных? Все эти вещи можно оценить только здесь, на льду. Это не то, что на материке, где можно любую вещь купить за деньги.

А обеденная и чайная посуда, разве не украшала она быт в нашей палатке? Взять хотя бы оцинкованное ведро, в котором получался суп с камбуза. А детский эмальированный горшок под [295] чай, а алюминиевая маленькая миска или миска из-под рыбных консервов? А чайник из керосинового бидона?

По стенкам прибито несколько полочек. Верх палатки и вход, сбоку от которого стоит камелек, задрапированы четырьмя одеялами. Пол в один ряд устлан фанерой и покрыт четырьмя матрацами. Так выглядела палатка к моему приходу.

День в лагере

Начинался новый этап нашей коллективной жизни.

День прошел в заготовке дров и угля для камелька. Были намечены дневальные по палатке на каждый день. Дневальство началось с меня.

Наступил вечер. «Летучая мышь» слабо освещала палатку, но нам сегодня и не нужно яркое освещение — из-за хлопот с переездом и благоустройством мы вес достаточно устали и рано улеглись спать. [296]

Шесть часов утра. Одеяла покрыты густым инеем. Температура упала ниже 20°. Все в палатке сковано леденящим холодом. Вода, заготовленная на утро, замерзла — в ведре сплошной кусок льда. Утренний рассвет слабо пробивается сквозь окно. Надо вставать, разжигать камелек, готовить утренний чай и завтрак. По вставать не хочется: не очень большое удовольствие выходить из согретого спального мешка и окунуться в леденящий холод. Хотелось, чтобы в палатке было так же тепло, как в спальном мешке. Но этого нет и не будет до тех пор, пока кто-нибудь из нас не разожжет камелек. А кто должен встать первым? Конечно дневальный. С этим приходилось мириться, ничего не поделаешь.

— Пора вставать, семь часов, — объявляет по палаткам дежурный по лагерю.

Семь часов — время подъема всего лагеря. Задвигались, зашуршали мешки. Вот они повернулись, вытянулись во всю длину, и из отверстий показались заспанные лица. Тянутся руки к пиджакам, достают папиросы, спички и закуривают.

— Ну, как погода, летная? Наверно опять пурга? — спрашивает дядя Саша.

Так, несколько фамильярно, называем мы моториста Иванова.

— Нет, Саша, — отвечаю я. — Погода прекрасная. Но в Уэллене сильная поземка и слабая видимость.

— Вот, чорт, этот Уэллен _ настоящий гнилой угол… никогда не бывает там как следует. Вот и сиди тут на льду из-за какой-то дрянной погоды.

— Ничего, ничего, — успокаивает Илья Леонидович Баевский. — Не сегодня — завтра, какая разница? Один хороший день — и ты на берегу.

— Знаем мы эти хорошие дни, — окрысился Саша. — Сколько дней сидим на льду, а все погода не летная.

— Ну, не все же будет не летная. Теперь летных дней будет больше, время идет к этому. Наверняка дней через пять-десять ты будешь на берегу.

— Эх, Илья Леонидович! Вашими бы устами да мед пить, — заканчивает Саша разговор и вылезает из мешка.

Поднимаются, и другие.

Холодная вода обжигает лицо и руки, мыльная пена намерзает тонкой коркой на волосах. Легким пушком инея покрывается одежда. День вступает в свои права. Он захватывает весь лагерь в колесо работы.

А работы в лагере много. Она начинается с раннего утра и [297] заканчивается только к вечеру. Чуть ли не за 200 метров надо поднести бревна для камбуза, палаток, надо свезти топливо на аэродром, расчистить и подготовить его к приему самолетов. Каждый делает по своим силам. От работы освобождены только больные и еще небольшая группа товарищей, которым по тем или иным причинам не следует заниматься тяжелой физической работой. Из нашей палатки большая половина ушла на аэродром, остальные остались в лагере на хозяйственных работах.

Дневальный по палатке от всех работ по лагерю освобождается и только в исключительных случаях привлекается к работам вне палатки. По правде говоря, любителей дневалить ежедневно добровольно не нашлось бы ни одного. Как говорится — «и дела не делаешь и от дела не бегаешь». Дневальный крутится целый день, как белка в колесе. Утром надо разжечь камелек, вскипятить чай, приготовить завтрак и воду для умывания, перемыть и перетереть посуду и произвести генеральную уборку. А там наступает время обеда, затем ужина. Надо принести суп, разлить в миски и кружки, а после все прибрать и перемыть. Много еще других дел у дневального: следить за камельком, все время поддерживая в нем огонь; принести лед и расплавить его; вечерний чай, заправка «летучей мыши». От дневальства у нас не был освобожден никто. Все в порядке очереди несли эту нагрузку.

— После ужина — информация Отто Юльевича и диамат, — раздается голос за дверью палатки.

И опять, как в прежние дни, собирается коллектив в бараке. Только уже теперь не в том, в котором свободно размещалось полсотни человек, а в другом — всего лишь в половине прежнего. Тесно прижавшись друг к другу, все, затаив дыхание, ожидают вестей с материка.

День окончен. Лежа в спальных мешках, мы обсуждаем поднятый Ильей Леонидовичем Баевским вопрос о перестройке нашей палатки.

— Вы сами понимаете, друзья мои, — говорит Леонидович, — мы не можем дольше жить в палатке так, как живем сейчас. Правда, в ней тепло и уютно, но ведь страшно тесно: чтобы влезть в нее, надо согнуться в дугу, стоять совсем нельзя, а писать газету или дневник — надо итти в другую палатку.

Вопрос был ясен. Большинство высказалось за перестройку и организацию культурной жизни в палатке. Постановление гласило: «Илье Леонидовичу пригласить в помощь плотника и начать строиться в выходной день».

До выходного дня оставались сутки. С вечера Илья Леонидович [298] договорился с плотником. Рано утром после завтрака начали подтаскивать лесоматериал от разрушенной половины барака. Через полчаса на месте палатки осталась всего лишь четырехугольная яма во льду да несколько клочьев войлока, которым был застлан пол.

Плотники вымеряли доски. 30-градусный мороз пощипывал щеки, холодил руки, но строительство было в полном ходу. Палатка строилась прочной, но в то же время такой, которую в случае сжатия или разводий можно было бы легко, палаточным коллективом, перенести в любое место.

К обеду строительство было закончено. На прежнем месте выросла новая палатка. Она не имела ничего общего с нашей старой, придавленной и провисшей палаткой, в которую мы с трудом входили. Она была выше человеческого роста, входить можно было не сгибаясь, она раздалась немного в ширину. При прежнем окне в палатке стало как-то светлее.

Оставалось решить еще одну задачу. Дело в том, что дневальному, который встает на час раньше остальных, не было места, где бы он мог, не мешая другим, заняться приготовлением завтрака. Был выдвинут проект постройки полатей у задней стенки. Несколько досок и два поперечных бруска решили и эту задачу.

Жизнь потекла в новой палатке так же, как и раньше, но удобней и культурней.

В ожидании самолетов

Шли дни… Самолет из Уэллена несколько раз собирался в лагерь. Вылетал и за неисправностью мотора, плохой видимости, сильного тумана возвращался обратно. Аэродромы подчищались, отыскивались новые. Разламывались, снова подчищались и готовились к приему на все случаи. Но самолеты не летели…

Однажды в бараке, слабо освещенном двумя лампами «летучей мыши» да самодельными коптилками, собрался лагерь. У лампы — склоненное над журналом спокойное лицо Отто Юльевича.

— Разрешите начать? — задает он вопрос собравшимся.

— Можно, — гудят ответные голоса.

— Товарищи! Сегодня и вчера получены сообщения с Ванкарема, Уэллена и «большой земли». Разрешите мне в порядке очереди зачитать их все. [299]

С Ванкарема: «Самолет Ляпидевского сделал вынужденную посадку в районе Колючинской губы из-за перебоев в работе левого мотора. Люди живы, здоровы. Самолет после небольшого ремонта вступит в строй».

Барак облегченно вздохнул. Точно гора с плеч свалилась. Информация продолжалась:

«Летчики Водопьянов, Галышев и Доронин вылетают из Хабаровска. Группа Каманина — на «Смоленске».

Из Ленинграда на помощь челюскинцам правительство посылает ледокол «Красин».

«Красин»! Наше советское правительство бросило, вырвав у страны в период небывалой стройки, такие богатые силы и средства! Сообщение гласило, что вместо четырехмесячного обычного ремонта балтийцы обязались отремонтировать ледокол всего лишь за 25 суток. Страна принимала все меры, бросала все средства, для того чтобы оказать скорую помощь челюскинцам.

Да, мы не одни — с нами весь коллектив трудящихся великого Советского союза. Мы верили, что если за дело спасения взялся весь Союз, наша партия, то спасение будет обеспечено. Хотелось прыгать, кувыркаться и веселиться. Все было ясно.

Нужно лишь время, чтобы спасители могли ближе подтянуться к нам. Стягивалось кольцо стальных птиц. Все меньшие и меньшие расстояния отделяли их от лагеря. Не сегодня — завтра все они нагрянут сюда, к нам. В лагере челюскинцы шутили: «Я полечу на «Юнкерсе», — говорил один; другой хотел лететь на «Р-5», третий — на «американке», четвертый — только на дирижабле, а некоторые так-таки прямо хотели «оставаться» на льдине до прибытия «Красина».

В дни пурги

Шли дни. Они чередовались с ночью. Только ночи стали значительно короче, чем раньше. Летные дни были редки, а в последнее время их совсем не было. Солнце проглядывало сквозь густую пелену тумана и облаков очень редко. Норд-остовые ветры не сулили ничего хорошего. Низкая облачность, частые осадки, перемежавшиеся с поземкой. [301]

Реже удавалось и ходить на аэродром. Но каждый день, когда это только было возможно, 40–50 человек в две-три смены отправлялись с кирками, ломами, табогенами (санями), лопатами и деревянными кувалдами в ледяные поля. Там они, разбивая ропаки, подготовляли новые и выравнивали старые аэродромы.

В дни суровой непогоды палатки были битком набиты. Некуда было итти. Информация и диамат всегда проводились вечером. А днем палатки «варились в собственном соку».

— Николай Карлович! Расскажите нам, как вы жили в Англии, как живут англичане, как они работают, чем интересуются и вообще все, что знаете про них, — просит молодой кочегар из нашей палатки Герман Ермилов. — Ведь вы же обещали нам это сделать, когда будет свободное время. Сейчас оно и у вас есть и у нас. Сами видите, что в такую пургу никуда не пойдем, да и вы уже вероятно закончили с учетом топлива… Так начнем, что ли?

— Ну, что ж, начнем, — соглашается наш палаточный сожитель Матусевич.

Карлыч несколько лет пробыл в Англии, работал там на заводах. На пароходе «Челюскин» он был старшим механиком. Он рассказывает про жизнь английских рабочих, их заработную плату, про штрафы, жилищные условия, про быт, борьбу рабочих и вообще про все, что могло бы интересовать слушателей. Рассказ затягивается далеко за полночь… Уже лежа в спальных мешках, то тот, то другой задают вопросы. Карлыч на все дает исчерпывающий ответ.

— Ну, на сегодня хватит. Неизвестно еще, сколько дней будет продолжаться эта пурга, а то расскажешь все сразу…

— Ну, об этом не беспокойтесь, Карлыч, у нас есть резерв. Илья Леонидович еще не кончил нам доклада о Монголии. И о развитии жизни на земле он не досказал. Да и вы вместе с Ильей Леонидовичем еще хотели рассказать о русской истории. Нет, тем у нас хватит, — успокаивает Карлыча Герман.

И верно, тем еще хватило.

На следующий день, как только проснулась палатка, Илья Леонидович, еще лежа в мешке, начал рассказ о Монголии. Леонидыч в Монголии пробыл два года и изучил ее достаточно хорошо. По каждому вопросу, — касалось ли это быта, экономики, религии, борьбы народно-революционной партии, комсомола или взаимоотношений СССР с Монголией, — он мог рассказывать целыми часами. Было что рассказать… Шесть докладных часов в бараке не исчерпали всего, что следовало сказать о новой, возрождающейся стране, поэтому [302] естественен был интерес у всех нас к продолжению этого рассказа уже не в бараке, а в палатке.

За рассказом о Монголии следовал рассказ о жизни и работе в армии на южном и западном фронтах. Долго и много рассказывали каждый о себе, о своей работе… Так мы коротали дни, в которые, как говорит пословица, «хороший хозяин собаку на улицу не выгонит».

Погода и Погодов

Полдень. Сегодня дневальный — Карлыч. Саша-моторист попрежнему недоволен погодой. Слышен металлический звон пилы у камбуза. Готов обед. Карлыч уходит за супом.

— Чорт знает, что такое, уже обед, а Леонидыча все нет и нет! Опять где-нибудь в палатке Пушкина читает; придет, когда все усядутся за стол, а то и того хуже — когда кончится обед.

Пушкин — почти единственная книга в лагере, и на нее был спрос в каждой палатке и обязательно с чтецом. Юрка Морозов поддразнивает Сашу:

— Ты же староста. Придет — говори ему, а то болтаешь без него здесь один, а ему стесняешься сказать…

— Я стесняюсь? Никогда. Правду скажу всегда прямо в глаза. Что, мы здесь живем разве не на одинаковых правах? Я его проучу. Не оставлять ему сегодня обеда!

— Кому не оставлять обеда? — входя в палатку, задает вопрос Леонидыч.

— Кому, как не вам? — смущенно говорит Саша.

— Мне? А почему? Разве вы уже обедали?

— Нет еще, собираемся.

— Так в чем же дело? Значит я не опоздал.

— Да немного нехватило, чтобы опоздали. В палатку входят.

— Можно?

— А-а, Николай Николаевич Погодов! Можно, можно, заходите, — раздается сразу несколько голосов.

Николай Николаевич Комов — старший метеоролог. Погодовым его прозвали за то, что он наблюдает погоду.

— Ну, как погода, Николай Николаевич?

— Погода неважная. Низкая облачность, видимость до километра, 302 температура минус 28°, ветер До шести, а порывами и до семи баллов доходит.

— Ветер все норд-ост?

— Да, но он сейчас поворачивает на норд-вест.

— А долго будет, Николай Николаевич, длиться такая дрянная погода?

— Кто ее знает? Трудно сказать, располагая такими скудными данными, как у нас. Если бы была гуще метеорологическая сеть на окраинах, то можно было бы сделать кое-какой прогноз на будущее, а то ведь мы не знаем, что делается в других районах. Сейчас прошел один циклон, и, видимо, надвигается другой.

— А что, разве много может итти циклонов и долго они будут нас морить?

— Да иногда их может быть и до шести. Я помню, когда был на Чукотке, в Уэллене, мне пришлось просидеть 18 дней. Невозможно было выехать на собаках в бухту Лаврентия.

Да, сведения не особенно утешительные… Больше всех недоволен был Саша: его первая очередь на вылет из лагеря таким образом отодвигалась еще на несколько дней.

— Саша! А все-таки давай поспорим на что-нибудь, — предлагает Баевский. — Я буду спорить с тобой, что в ближайшие пять дней какая-нибудь из машин прилетит в лагерь и заберет тебя. Спорим? Ну, на что? По приезде в Москву проигравший покупает хороший торт. По рукам? Есть?

— Есть, — соглашается Саша.

Погода продолжала быть дрянной, но изредка на короткое время проглядывало солнце. Рассказы подходили к концу. Надо было изобретать что-нибудь новое, что могло бы хоть немного поразвлечь в длинные вечера. Эврика! Леонидыч — застрельщик новых игр. Он и сейчас нашел чем поразвлечься.

— Загадайте какое-нибудь знаменитое или более или менее известное лицо, и я вам его отгадаю, — обращается он к нам. — Для этого я задам не больше пятнадцати — двадцати вопросов, причем на каждый заданный вопрос отвечают только «да» или «нет». Николай Карлович, хотите, я отгадаю у вас?

— Нет, нет, у меня отгадайте, Илья Леонидович, — перебивает Костя Кожин, комсомолец, один из лучших кочегаров «Челюскина».

— Все равно, — соглашается Баевский, — только скажи на ухо Николаю Карловичу, кого загадаешь, и отвечай точно. А вы, Карлыч, контролируйте его. Начали: [304]

— Жив?

— Да.

— Живет в СССР?

— Да.

— Политический деятель?

— Да.

— Член ЦК?

— Да.

— К спасению челюскинцев имеет прямое отношение?

— Да.

— Куйбышев?

— Верно, — вздыхает Костя, огорченный, что Баевский все сразу отгадал. — Ну, давайте еще, Илья Леонидович; сейчас вы наверняка так быстро не отгадаете, буду спорить, — разгорячился Костя.

Еще и еще загадываются известные люди древних, средних и новых времен, всех специальностей, и все-таки Леонидыч умелым расположением вопросов добирается до истины и отгадывает почти без промаха. Под известных людей подтасовывали Леонидычу ради шутки и никому не известных. У Леонидыча иссякали вопросы, а до прямого ответа докопаться было невозможно. Тогда он отказывался и просил назвать то лицо, которое было загадано.

— Михайлов! — смеются ребята.

— А кто он такой?

— Кочегар с «Красина».

— Фу, чорт! — сердился Леонидыч. — Ну, вот, и отгадай какого-то кочегара с «Красина», а потом может быть будете загадывать милиционера, который стоит на углу Невского и Садовой… Нет, довольно, я больше не хочу играть.

— Ну, Илья Леонидович, не обижайтесь, ведь скучно же так, когда вы все отгадываете, надо же немного и посмеяться, — упрашивали ребята.

Игрой увлеклась вся палатка, а через несколько дней ею занимался весь лагерь. Иногда даже снились вопросы: жив? умер? поэт? писатель? и так далее.

Игру в отгадки сменила игра в бега. На четырехугольном листе фанеры нарисован овал, спирально закручивающийся внутрь. Он разбит на 100 равных частей, из них на определенных участках поставлены препятствия. Игра состояла в том, что все лошади, участвующие в бегах, выставлялись на старт. Затем первый берет два кубика, бросает их и смотрит, сколько очков он получил. На это [305] число очков переставляется первая лошадь. То же делает за свою лошадь второй, третий и т. д. Каждому дается по четыре хлыста, и там, где ему выгодно, он может подхлестнуть свою лошадь и перескочить препятствие. Попавшим на препятствия часто приходится возвращаться обратно к старту. В игре могут участвовать от 5 до 10 человек. Как и все игры, и эта скоро приобрела в лагере права гражданства. Но ею в других палатках увлекались меньше, чем у нас: своих «ипподромов» там не делали, а приходили играть к нам.

Самолеты все ближе… Прилетели!

Каждый день с материка мы получали все новые и новые известия. Все уже и уже смыкали свою цепь отряды самолетов. Группа Водопьянова — в Анадыре, Каманина — в бухте Провидения, Слепнев и Леваневский — в Номе. Не сегодня — завтра стальные птицы будут реять уже над лагерем.

В эти дни усиленно шла работа на аэродромах. Вместо одного готовили три, чтобы избежать всяких случайностей от изменений ледовых условий: если поломает один или из-за бокового ветра нельзя сделать посадку на второй, то можно будет садиться на третий. Работали за недостатком инструмента в три смены, человек по 20 в каждой, с утра до позднего вечера.

Теперь уже прибытия самолетов можно было ожидать каждый день. Все они находились на расстоянии одного-двух перелетов. «Кто прилетит первым?» — часто задавали себе вопрос ребята. Больше склонялись на сторону Водопьянова, хотя ему и предстоял перелет длинный и трудный. От Анадыря до Ванкарема всего 2 1/2 — 3 летных часа, но полет через Анадырский хребет связан с большим риском.

Первым прорвался с Аляски Леваневский. Пролетел Уэллен, Сердце-Камень, остров Колючин и уже близок был к Ванкарему. Но ему пришлось попасть в густую полосу тумана, и самолет, обледенев, с высоты 2 500 метров «загнулся» у мыса Онман. Люди остались живы, самолет вышел из строя. После того потянулись в Уэллен Слепнев, Каманин, Молоков.

Вечером Отто Юльевич информировал лагерь:

— Как только погода будет более или менее летной, все три самолета прилетают сначала в Ванкарем, а затем в лагерь.

Утро 7 апреля. Сегодня проснулись все необычно рано: «как погода, летная?» Летной назвать погоду было нельзя: слабовата [307] видимость; но и нелетной ее тоже назвать нельзя было. С известным риском лететь можно…

— Нет, Николай Карлович, вам, видимо, все-таки завтра придется отдневалить. Вы до тех пор не улетите, пока не отбудете своей очереди дневальства, — шутил Илья Леонидович.

К 10 часам утра стало известно, что все три самолета вылетают в Ванкарем, а потом и в лагерь. Первая очередь была готова к отлету и с сопровождающими отправилась на аэродром. Все, кто не отлетал, занялись на аэродроме подчисткой заструг и сшибанием отдельных льдин. Взоры отлетающих были направлены к лагерю. «Задымит или не задымит лагерь? — гадали они. — Задымит — Значит самолеты перелетели в Ванкарем и вылетают в лагерь; не задымит — значит полет отменен».

Вскоре над лагерем показался густой столб дыма.

«Вылетели!» — вырвалось как-то сразу у всех из груди.

Шли минуты… Теперь все тоже вглядывались в сторону лагеря, [308] но уже поднимали головы вверх, ища в небе прилетающих самолетов.

Вдали за лагерем показалась чуть заметная точка.

«Нашел и летит прямо на лагерь!» — раздались голоса.

Точка с каждой минутой делалась все больше и больше. Через несколько минут над аэродромом с шумом пролетела новенькая американская машина. Спустилась ниже, сделала один круг, затем второй, но, видимо, на посадку итти не решалась — боковой ветер сносил машину в сторону. В третий раз повел ее летчик, ушел далеко в глубь аэродрома и, видимо, решил во что бы то ни стало приземлиться. Все меньшее и меньшее расстояние отделяло ее от площадки, ветер попрежнему сносил в сторону. Мотор выключен, лыжи коснулись площадки, машина чуть подпрыгнула и опять пустилась с большой скоростью, устремляясь вперед и оставляя за собой клубы снежной пыли. Площадка оказалась недостаточной для такой быстрой машины. Имея еще значительную скорость, она дошла до конца площадки, затем начала «считать» ропаки. Наконец силы ей изменили, вперед не пускала гряда торосов, и самолет, как подбитая птица, остановился, подпирая себя левым крылом.

Всех сковало какое-то оцепенение. Взоры потуплены, и мертвенно-бледные губы не проронили ни слова. Затем по-одному, как виноватые, мы тронулись к самолету. Не веселил прилет долгожданной стальной птицы. Каждый думал: «Ну, а если побились люди, если машина вышла из строя?»

Из кабины вышел Ушаков, а затем и пилот Слепнев. Из самолета одна за другой вылезали собаки. Прибывшие пожимали руки Отто Юльевичу и всем присутствующим. После небольшого осмотра оказалось, что серьезных повреждений нет и что через день-два своими силами можно будет их исправить.

Через час-полтора среди торосов была прорублена дорога, и общими силами машину удалось вывезти на аэродром. Лагерь задымил снова. Вылетели с Ванкарема Молоков и Каманин. Настроение поднималось.

Не прошло и часа, как одна за другой очутились они над нами. Самолеты со второго круга, через небольшой интервал, пошли на посадку. Совершенно неслышно лыжи коснулись площадки, приземлились плотнее и через несколько секунд стали неподвижно в конце аэродрома. Лагерь торжествовал. Победа была на нашей стороне, победа осталась за нашими советскими стальными птицами с их бесстрашными водителями. Два «Р-5» забрали первую партию [309] в пять человек и вылетели в Ванкарем. Ушаков и летчик Слепнев с машиной остались ночевать в лагере.

Вечером в полубараке т. Ушаков сделал нам доклад о XVII партсъезде и поделился впечатлениями о поездке за границу. Много нового мы узнали от т. Ушакова о строительстве на Большой земле.

Новый аэродром

Утро, а затем день не предвещали ничего хорошего. Погода была не летная. Сильный норд-ост гнал поземку. Уже с вечера чувствовалось, что предстоящая ночь будет неспокойной. Лед начинал пошатываться, и, видимо, где-то в стороне шло торошение. Но оставлять на ночь дежурного по палатке не хотелось. Все предполагали, что немного поторосит в стороне и пройдет. С этой мыслью мы улеглись в спальные мешки.

Но спать долго не пришлось. Около двух часов ночи сильным толчком всю палатку подняло на ноги. Волна торошений дошла и до нашего лагеря. Она захватила майну со слабым льдом, отделявшую палаточный лагерь от полубарака, и двигалась дальше. Льды со стороны барака надвигались на нас. В темноте плохо было видно, что творится кругом, но треск и скрип двигавшегося и обламывавшегося льда не предвещали ничего приятного.

Капитан Воронин и старший штурман уже отдавали распоряжения о спасении имущества лагеря. По двигающимся и скрипящим торосам в темноте люди перебирались на другую сторону, где находились барак и все горючее. Люди были все на льду и во-время успели вынести из барака все имущество. Оставалось спасти горючее и два больших вельбота. Бочки перекатывались на более прочные льдины, подальше от торосящегося льда. Удалось оттащить один вельбот, другой подтащило к бараку и зажало льдом.

Торошение не прекращалось. Льдины все больше и больше подминало и поднимало наверх. На глазах росла гора торосов. Через несколько минут над бараком возвышалась груда льда, которая похоронила под, собой следы жилого помещения и один вельбот. От сжимавшегося льда тонкие трещины уходили далеко в глубь лагеря. Они избороздили его вдоль и поперек. Они были под каждой палаткой. Наша палатка оказалась как бы на острове. Три трещины треугольником выделили ее в маленький палаточный островок. [310]

Часам к пяти утра аврал был окончен и сжатие как будто бы затихло. Все в палатке легли отдыхать. Но отдыхать долго не пришлось. В семь часов прораб т. Колесниченко объявляет аврал по переброске самолета Слепнева на новый аэродром, так как старый сегодняшним сжатием весь поломало и ни принимать, ни отправлять с него самолеты нельзя. Первая партия ушла подготовлять полуторакилометровую дорогу, по которой можно было бы вести самолет. Вторая партия пошла на аэродромы подчищать трещины, образовавшиеся за минувшую ночь. Небо было чистое, но сильный ветер гнал поземку и делал погоду нелетной.

В Ванкарем была послана телеграмма: «Не вылетайте, лагерь принять самолеты не может».

Самолет Слепнева перетащить на другой аэродром было делом не легким. Дорогу, которую подготовили, в нескольких местах растащило передвижками льда, а местами совсем разорвало. У одной из таких трещин 40 человекам пришлось поработать больше часа. Обходить по ропакам и сугробам надо было не меньше десятка километров, а так ее не перепрыгнешь… Четыре метра отделяли одну стенку льда от другой. Заработали кирки, ломы, лопаты. Откалывались льдины и подтаскивались к майне. Одна за другой они заполняли трещину и делали ее проходимой. Мы торопились. Мысль о том, что ее может опять перековеркать, заставляла нас работать с удесятеренной энергией. Понтон из льда был готов, люди свободно переходили с одной стороны на другую.

Но как перетащить двухтонную машину?

Все сошлись на одном: надо пригласить еще человек десять — пятнадцать, и тогда быстрым рывком, без задержки, перетащим ее на другую сторону. Через 40–50 минут командированные привели на подмогу 15 человек.

Еще несколько минут, и машина на другой стороне, а через час мы благополучно доставили ее на новый аэродром.

В лагерь вернулись к вечеру. Оттого, что за ночь и день очень устали, не хотелось ни о чем думать. Все легли отдохнуть. На аэродром не ходили из нашей палатки трое: Илья Леонидович, Николай Карлович и Саша, — они были на работах в лагере. Мы были предупреждены, что сегодня получена свинина, которую будут сейчас жарить.

— Вы, Карлыч с Леонидычем, жарьте, а мы пока немного отдохнем. Когда будет готово, разбудите нас, — попросили мы.

Легкий толчок в бок. Это Карлыч угощал каждого спящего… [311]

«Вылетели»

Еще с вечера предупредили всех отлетающих, что если завтра будет хорошая погода, то самолеты Каманина и Молокова прилетят в лагерь рано и в день сделают по три-четыре рейса.

Погода обещала быть хорошей. К вечеру ветер стих и небо вызвездило. В пять часов утра весь лагерь был поднят на ноги. Собирались очередные отлетающие. К костру подкатывались бочки с нефтью для встречи стальных птиц. Заработала связь лагеря с Ванкаремом.

«Вылетели!» — передавали из радиостанции.

— Поддай погуще, чтоб небу было жарко! — раздавались голоса.

На вышке выставлен с биноклем наблюдатель. «Летит, но забрал далеко влево, наверно не видит». «Есть, хорошо, идет сюда», — передает тот же голос с вышки. Самолет пролетает над лагерем к аэродрому. По цепи передается: «Сел хорошо». Через 8-10 минут мы видим, что он уже снялся и забрал несколько человек.

Один за другим чередовались рейсы. С каждым отлетом в лагере все меньше и меньше оставалось людей. Коллектив таял… Вот и Слепнев вылетел на своей «американке», забрав шестерых. За день из лагеря на берег доставлено больше 20 человек. 11 апреля улетело 35 человек. Из списка очередности вычеркивались улетевшие номера. Почти из каждой палатки улетали люди. Из нашей улетело четверо: Илья Леонидович, Николай Карлович, Саша и Герман.

Осталось на ночь нас трое. [312]

П. Хмызников. Дрейф льдины с лагерем

Когда на другой день после гибели «Челюскина» я встретил Отто Юльевича, он спросил меня, что удалось спасти из научных приборов. Сообщаю ему, что астрономические обсервации мы сможем продолжать вести так же, как на «Челюскине». Из гидрологических наблюдений удастся поставить глубоководные определения температуры и инструментальное определение течений вертушкой Экмана, если не будет дрейфа льда. Гидрохимических же определений из-за гибели лаборатории нам вести не придется.

Вечером мы с Гаккелем делаем первую обсервацию (определяем по звездам местонахождение нашего лагеря). Малый универсальный инструмент Гильдебранда поставлен на треногу около нашей палатки. Для освещения нитей в трубе, для отсчета кругов и записи наблюдений в журнале служит фонарь «летучая мышь». Свет тусклый, на руки капает керосин.

На следующее утро в палатке, пропустив через щель входного [313] полотнища свет, делаю вычисления. Оказывается, от места гибели «Челюскина» нас отнесло на 2 3/4 мили на запад.

Только 18 февраля вечером удалось снова сделать обсервацию. С 14-го по 18-е небо было закрыто облаками, и ни солнце, ни звезды не показывались. Дул временами довольно свежий юго-восточный ветер.

По обсервации за эти четыре дня нас передвинуло к северо-западу на 12 миль.

Аэродром готов для приема самолета. Он находится примерно в четырех-пяти километрах к востоку от лагеря. На аэродроме поставлена палатка, в ней живут четыре человека.

21 февраля ждем самолет. Яркий солнечный день. С утра все отправились на аэродром. Ребят и слабых женщин везут на санях. Меня направляют к правому сигнальному флагу. Между аэродромом и лагерем имеются три промежуточных сигнала. О вылете самолета из лагеря сообщают условными флагами, подымаемыми на мачте. Первый промежуточный повторяет сигнал второму промежуточному и так далее.

Первый промежуточный сигнал стоит на высокой гряде торосов. Гряда высотой метров в семь-восемь — продолжение той, которая потопила «Челюскина». Флаг стоит на кубе со сторонами метра в два. Забираюсь на этот пьедестал и сижу там в продолжение пяти часов. Несмотря на температуру «под тридцать», не холодно — греет солнце. Вершины торосов обтаивают.

К северу от гряды торосов, на которой я нахожусь, видна вновь образовавшаяся трещина, уходящая зигзагообразно на юго-восток. Через нее приходится переправляться идущим на аэродром.

Самолета нет и нет. На юго-западе — густое облако. С других сторон небо ясно.

В пятом часу меня сменяют, и я возвращаюсь в лагерь. Здесь, оказывается, днем была, как говорят моряки, большая полундра. Поперек лагеря, вскоре после того как мы вышли, образовалась трещина. Трещина прошла по одной из стенок камбуза, там, где была умывалка, и у склада продовольствия. Немногим оставшимся в лагере пришлось проделать большую работу, чтобы перенести продовольственный склад на новое, более безопасное место.

По образовавшемуся разрыву произошло перемещение льда. Барак оказался отделенным от палаток каналом, правда, быстро затянувшимся льдом.

— Чем не Венеция? — шутил Отто Юльевич. [314]

— Идите в свое Замоскворечье, — говорили москвичи обитателям барака.

— Как у вас там на Васильевском острове? — спрашивали ленинградцы.

Самолет, оказывается, летел к нам, но не нашел лагеря. По моему мнению, его сбило к северо-западу, где была облачность.

Вечером удалось определиться по звездам. За эти три дня нас продвинуло незначительно — всего на 1,1 мили на запад.

Понемногу начинаем переустраивать палатки. Хорошую палатку устроила группа Бабушкина. Поставили каркас из дерева и на него натянули полотнище. Пол сделали из судовых люковин. Для тепла палатку поставили глубоко в снег, сняв его с поверхности до уровня льда. В этой палатке можно стоять во весь рост.

На вершине торосовой гряды, погубившей «Челюскина», против лагеря строится сигнальная вышка. Первоначальное ее назначение — быть приметным знаком для партии на собаках — теперь отпадает, поскольку выход этой партии если не совсем, то почти оставлен. Вышка нам нужна для непосредственной сигнальной связи с аэродромом. Кроме того с нее можно будет вести наблюдения за льдом и его перемещениями в окружающем лагерь районе.

Обсервация 26 февраля дала перемещение лагеря с 21-го всего лишь в 3/4 мили к востоку.

Разрыв льдины 21 февраля дал мне возможность возобновить гидрологические наблюдения. К трещине я подтащил выгруженную с «Челюскина» вьюшку с гидрологическим тросиком. Эта вьюшка была изготовлена для наматывания проволоки при производстве аэрологических наблюдений приборами на змеях. Для превращения ее в гидрологическую лебедку пришлось привязать к ней палку, на которую уже вешать блоксчетчик для пропускания тросика. Первый спуск в воду батометра прошел удачно, но, когда я подвесил два батометра, спустил их и начал выбирать приборы, вьюшка опрокинулась. Пришлось перейти к наблюдениям с помощью одного батометра. После каждого подъема и немедленного отсчета в лупу глубинной температуры батометр приходится уносить в палатку для прогревания, вылив из него воду. Так были взяты температуры всех шести послойных глубинных горизонтов.

Эта моя станция по температурам показывала, что зимний режим в водной толще продолжает развиваться. Мы находимся как раз в том месте, где в начале декабря явственно наблюдалось придонное теплое течение. Теперь же вся толща охлаждена. [315]

С 26 февраля погода начинает баловать в отношении обсерваций. Каждый вечер на небе видны звезды, и днем, вычислив определения предыдущего вечера, я подаю на клочке бумаги координаты нашего места Отто Юльевичу с указанием, куда и на какое расстояние нас отдрейфовало.

Эти данные в ближайший радиосрок передаются на материк.

Время ветреное. Нашу льдину гонит сначала на юго-восток — с 26-го по 27-е — на 3 1/2 мили.

Затем на юг — с 27-го по 28-е-на 1,2 мили. С 28 февраля по 1 марта — на 1,6 мили.

Временами наблюдается подвижка льда. Вдоль трещины то разводит, то немного торосит на выпуклых ее частях.

Самолет Бабушкина ремонтируется на аэродроме. Его с большим трудом перетащили туда из лагеря. Бабушкин собирается лететь на материк.

Начало марта. Для астрономических наблюдений погода по вечерам благоприятна. Нам с Гаккелем удалось достать электрический фонарь. С ним работать во много раз легче, чем с круглым шлюпочным, керосиновым, с которым мы работали раньше.

Нас дрейфует по зигзагообразной линии:

с 1-го по 2-е на северо-запад на 1,3 мили,

со 2-го по 3-е на восток на 2,2 мили,

с 3-го по 4-е на западо-северо-запад на 2 мили,

с 4-го по 5-е на северо-восток на 1,9 мили,

наконец с 5-го по 7-е на северо-запад, причем с 5-го по 6-е на 2,3 мили, а с 6-го по 7-е на 3,3 мили.

За этот период совершилось в лагере немало событий.

5 марта утром по радио было получено сообщение, что из Уэллена вылетает самолет. К аэродрому потянулись длинные вереницы отъезжающих с сопровождающими их. Не прошли они и половины пути, как на горизонте появился самолет. Все побежали к аэродрому. На пути встретилось разводье, переход через которое был невозможен. Пришлось нескольким товарищам итти в лагерь, чтобы с помощью оставшихся притащить одну из ледянок. Тем временем самолет, сделав круг, сел на аэродром.

Еще днем пятого лед в трещине, проходящей через лагерь, лопнул, и началась подвижка полей. Стенка камбуза, сложенная из снежных кирпичей, отошла в сторону. Кое-где началось торошение. Ночью оно усилилось, а около пяти часов утра лопнул лед поперек барака. Эта новая трещина стала быстро расходиться. Спавшие в бараке, быстро [317] одевшись, выскочили на воздух. Трещина разошлась на метр, а затем началась подвижка льда вдоль нее. Но люди не растерялись и быстро перепилили связи барака у трещины. При новой подвижке льда вдоль трещины обе распиленные половинки барака разошлись в разные стороны друг от друга.

Любопытно, что часть обитателей барака настолько полюбила его, что все это не помешало им на другой же день поселиться в одной из его половинок. На месте распила поставили новую стену, и барак, уменьшенный больше чем вдвое, опять превратился в уютное обиталище. Подвижки льда продолжались и в следующие дни, но особого вреда лагерю не принесли.

С 7 по 10 марта удается ежедневно вечером определять по звездам обсервацию нашего места.

С 7-го на 8-е нас продрейфовало на юго-восток на 4,6 мили.

С 8-го по 9-е мы оставались почти на месте, передвинувшись за сутки на восток всего лишь на 0,3 мили.

Наконец с 9-го на 10-е нас подало на юг на 1,3 мили.

7 и 8 марта опять отмечались небольшие подвижки льда в районе лагеря.

В лагере очень оживленно. Часто бывают собрания, на которых Отто Юльевич информирует нас о полученных телеграммах.

Огромное впечатление произвела на всех телеграмма с приветствием Политбюро. Нас поражает размах принимаемых на материке мер для нашего спасения. Иной раз начинает казаться: неужели нужно такое огромное количество самолетов, потребуются ли дирижабли, аэросани и наконец «Красин»?

Из лагеря все кажется как-то проще.

Теперь мы ежедневно получаем специальную «для челюскинцев» сводку ТАСС о международных и внутренних событиях. Не чувствуем оторванности от внешнего мира. Какой контраст с прежними экспедициями, когда по полугоду и больше из-за отсутствия радио не было никаких сведений извне!

Сводки и информации зачитываются в бараке по вечерам через день. Проведено несколько циклов лекций Баевского о Монголии, Комова — о Чукотке. Должен вскоре выступить и я с лекциями о Якутии.

Регулярно идут занятия Отто Юльевича по диалектическому материализму. Первая лекция происходила в палатке, едва вместившей всех желающих. Теперь занятия перенесены в барак. Рассчитанные на уровень научных работников и студентов лекции О. Ю. Шмидта [318] привлекают обычно чуть ли не половину состава лагеря. Своеобразное зрелище представляют собой эти лекции. На низком столе из люковин две маленьких коптилки. Над конспектом в ученической тетрадке склонилась голова с взъерошенной шевелюрой и длинной бородой. Вокруг тесно друг к другу на полу и на ящиках расположились слушатели в ватных куртках, кожаных тужурках, свитерах. На ногах валенки, меховые сапоги или неуклюжие черные ботинки на толстой подошве. Все обросли: у кого окладистая борода, у кого вздернутая ехидно козлиная бородка, которую он ежеминутно теребит. Молча все слушают плавную, образную речь. Ранние французские материалисты, Кант, Гегель… Голос замолкает. Выступает другой, немного взволнованный… Аккомпанемент ветра в трубе. Вдали раздается шум — прислушиваемся, не начало ли торосить.

С 10-го по 13-е опять дрейфуем зигзагообразно.

С 10-го по 11-е — к северу, северо-востоку на 1,8 мили.

С 11-го по 12-е — к юго-западу на 2,3 мили.

С 12-го по 13-е — почти на восток на 2,2 мили.

С 13-го по 17-е дрейф идет строго по одной линии, ориентированной:

с 13-го по 15-е — на северо-запад;

с 16-го по 17-е — на юго-восток.

Скорость дрейфа с 13-го по 14-е — 0,9 мили.

С 14-го по 15-е — 0,6 мили.

С 15-го по 17-е, т. е. за двое суток, — 13,7 мили.

Самолет Ляпидевского, вылетевший было к нам, имел вынужденную посадку у острова Колючина, во время которой произошла авария.

Жизнь лагеря течет спокойно, изредка нарушаясь подвижками льда по трещине и ночными торошениями где-нибудь невдалеке.

В палатках понаделали костяшки домино, и в свободное время одни и те же партнеры сражаются в «козла». Крайне дефицитная вещь в лагере — книги, их всего несколько, на них длиннейшие очереди. У нас в палатке долгое время обитала «Песнь о Гайавате». Читали ее вслух, потом поодиночке. Теперь у нас «Неорганическая химия» Меншуткина и два американских географических журнала. Первую читают все понемногу, вторые — мы с Ширшовым. Петя Ширшов решил в лагере всерьез заняться английским языком. Все свободное время он сидит и зубрит английские слова. Через, каждые два-три дня он делает подсчет известных ему слов. Сначала их были сотни, теперь он подходит ко второй тысяче. По вечерам иногда Борис Громов заводит патефон. После первой пластинки [319] в нашу палатку начинают приходить из других палаток. Вскоре «гостей» становится так много, что повернуться буквально негде. Иногда Громов идет с патефоном в барак или другие палатки, как мы говорим, «на гастроли».

С 17 по 22 марта нашу льдину таскает в разных направлениях.

С 17-го по 18-е мы дрейфуем к югу на 4,2 мили.

С 18-го по 19-е — к западу, юго-западу на 1,1 мили.

С 19-го по 21-е, т. е. за двое суток, нас отнесло к северо-западу всего на 0,9 мили.

Наконец с 21-го по 22-е стоим на месте (дрейф на север в 0,2 мили).

Все ближе и ближе стягиваются самолеты, идущие к нам. Мы заняты вопросом, какая из групп доберется до нас первой — группа Каманина, Галышева или «американцы» — Слепнев и Леваневский. Выдвинута новая боевая задача — расчистить два или три запасных аэродрома с различной ориентировкой в отношении ветра. Старый аэродром «дышит на ладан». То в одной, то в другой его части начинает торосить. Площадки для новых аэродромов выбраны на пути к старому. Итак начинается аэродромная страда. Ежедневно на работу выходят две бригады из трех, третья остается в лагере на случай полундры. Небольшое количество шанцевого инструмента позволяет вести работу только одной бригаде. Таким образом одна работает до обеда, вторая — после.

После каждой пурги приходится чистить старый аэродром от так называемых заструг снега. Во время работы иногда вдруг начинается торошение льда с какого-либо края. Приостановишь работу и смотришь — разломает аэродром или нужно продолжать скалывать лед?

Аэродромы — это замерзшие поздние полыньи-разводья, образовавшиеся по линиям разрыва ледяного массива. В замерзшем состоянии они остаются расположенными по наиболее слабым линиям. Разрывы проходят через них; при подвижках полей именно здесь идет торошение. Разрывы идут по линии наименьшего сопротивления, охватывающей длину в 15–20 миль, а то и больше. На этом протяжении захватываются вместе со слабыми местами и многолетние поля в промежутках между ними.

С 22 по 31 марта-генеральное направление дрейфа на северо-запад.

С 22-го по 25-е, за трое суток, в этом направлении нас пронесло на 1,7 мили.

С 25-го по 27-е, за двое суток, направлением на северо-северо-запад мы продрейфовали восемь миль. [320]

Наконец с 27-го по 31-е, за четверо суток, мы продвинулись опять в северо-западном направлении на 8,2 мили.

Работа на аэродромах продолжается. Но продолжается и появление на них новых трещин. То здесь, то там отрезает торошением по куску аэродрома. А размеры их и так предельно малы.

С 31 по 3 апреля дрейф нашего ледяного массива идет на юго-восток довольно медленно.

С 31 марта по 2 апреля, за двое суток, мы продрейфовали 0,6 мили.

Со 2-го по 3-е -2,5 мили.

С 3-го по 4-е нас передвинуло на юго-запад на 1,1 мили.

Амплитуда подвижек льда таким образом значительно сократилась. Вообще более или менее свободное движение ледяного массива могло совершаться лишь по направлению к северо-западу или юго-востоку, т. е. параллельно береговой линии. Другие перемещения обязательно связаны с передвижением полей относительно друг друга.

Самолеты стягиваются все ближе и ближе. Каждый день можно ожидать их прилета в лагерь. Все интенсивнее идет работа по расчистке аэродромов. Один запасный готов. Работают на втором.

С 4 по 6 апреля продрейфовали на юг на 2/3 мили.

С 6-го по 9-е, все три дня, оставались на месте.

Период, обильный событиями. Уже 4 апреля началось небольшое торошение по трещине у камбуза. В этот же день сломало второй аэродром. Пришлось остаток его увеличивать до нормы снятием многих ропаков и торосовых гряд.

На следующий день — 8 апреля — погода нелетная. После полудня сильный толчок — и торошение по трещине у камбуза. Вытаскивают из камбуза посуду. Через некоторое время камбуза нет — на его месте ледяной вал.

С аэродрома возвращаются работавшие над самолетом. Старый аэродром исковеркан совершенно, второй поломан, но его можно исправить, третий цел.

Ночь. Внезапно в палатке все просыпаются.

— Что такое? Был ли толчок или мне это приснилось?

Новый сильный толчок подтверждает, что то был не сон. Вдали слышен гул торошения.

— Однако лучше, пожалуй, одеться, — говорит кто-то.

Торопливо вылезаем из спальных мешков, натягиваем свитеры, брюки, обувь.

Раздается за палаткой голос старпома Гудина: [321]

— Товарищи, идем к бараку, его ломает.

Выбегаем из палатки. Темно. Гул, треск, шипение и завывание льда, торосящегося в шестиметровом валу на месте камбуза. Человек шесть взбежало на вал и скрылось по другую его сторону. Когда я, немного отстав, взобрался наверх, переход был в этом месте невозможен. Внизу плескалась вода, выдавленная льдиной. Минут пять или десять пришлось бежать вдоль вала, взбираться на него, [322] бегать опять назад. Каждая льдина движется, опрокидывается, скатывается. Льдина весит около тонны, а иногда и много больше. Приходится следить за каждым своим движением.

Наконец переход был найден. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что барак, стоявший метрах в ста от камбуза, очутился здесь же за валом, наполовину даже придавленный последним!

Но вот лед замер. Все авралом, проложив через торосовый вал выемку, вытащили одну спасательную шлюпку, вторая оказалась зажатой между остатками барака и торосом.

Семь часов утра. Утомленные беспокойной ночью, расходимся по палаткам, пьем чай и заваливаемся спать.

Будят нас к обеду. Яркий, солнечный день. Две очередные бригады отправляются пробивать дорогу и перетаскивать со старого аэродрома на новый самолет Слепнева. Наша бригада остается в лагере в резерве.

Не успели мы кончить обедать, как раздались новые толчки и удары. Выскакиваем из палатки. Опять торосит по старой трещине.

Вытаскиваем из палаток вещи, относим дальше, за лагерь. Через

20 минут торошение прекращается.

Спустя час и наша бригада отправилась на аэродром тащить самолет Слепнева. Через пробитую дорогу его довольно быстро доставили на новый аэродром.

10-12 апреля. Челюскинцы вывозятся из лагеря один за другим. Лагерь пустеет. Группы в пять-шесть человек с котомками за плечами — очередные номера к отлету — бредут к аэродрому.

К 12-му, после отъезда больного О. Ю. Шмидта, нас остается 28 человек.

Палатки полупустые: в нашей вместо семи человек трое — Гаккель, Ширшов и я. Рядом в двух палатках никого нет. По лагерю разбросаны пустые чемоданы, разная мелочь.

Вечером 11-го делаю последнюю обсервацию по звездам. Гаккель снимает план лагеря.

На утро 12-го идем на аэродром. Бросаю последний взгляд на лагерь, давший мне, полярному исследователю, так много. [323]

Геодезист Я. Гаккель. Как наступали льды и как защищались челюскинцы

Изменения во льдах, окружающих лагерь Шмидта, происходили очень часто. Образовывались трещины, полыньи, разводья — явления, в дрейфующих льдах неизбежные. Чтобы лучше понять характер и значение передвижек льдов в лагере челюскинцев, необходимо уяснить механизм этих явлений и их причины.

Если представить себе движение льдов только под действием ветра, то при ветре, дующем на берег, дрейфующий лед будет прижат к берегу или неподвижному береговому припаю льда. В месте соприкосновения дрейфующего поля с неподвижным происходят колоссальные сжатия. Ледяные поля, налезая друг на друга, обламываются. Глыбы льда нагромождаются все выше и выше и образуют хаотические гряды торосов.

При ветре, дующем с берега, происходит отжим льдов от берега. При этом между берегом и льдом или, чаще, между береговым припаем льда и дрейфующим льдом открываются полосы — разводья. [324]

Такие разводья образуются также между не спаянными еще, отдельными ледяными полями.

Но вот ветер изменил направление. И на месте разводий опять происходит сжатие льдов, опять образуются торосы. Так как трещины во льдах очень извилисты, то, сближаясь, две отдельные части ледяного поля никогда не сходятся вплотную. Если нажим не очень силен и большого сжатия не произошло, то трещина сомкнется лишь на выпуклых частях кромок льда. На вогнутых же частях кромок останутся замкнутые пространства воды — полыньи, или майны.

При сильном морозе полыньи быстро затягиваются льдом. Получается совершенно ровная, но зато непрочная площадка. Так как замерзшие полыньи менее крепки, чем старый лед, новые трещины очень часто проходят именно через полыньи. При отжиме льдов эти трещины расходятся, а при перемене ветра снова закрываются.

С течением времени, если больших сжатий в данном месте не происходит, такая площадка с небольшими грядками наторошенного и сравнительно тонкого льда, покрытая снегом, сохраняется довольно долго. Среди окружающего мощного льда с многочисленными нагромождениями торосов и отдельно возвышающимися глыбами — ропаками такая площадка представляет довольно ровное место. Расчистить замерзшую полынью под аэродром гораздо легче, чем расчищать площадку среди хаотических огромных нагромождений старого, многолетнего льда. Но зато такая площадка будет и менее долговечна. Все аэродромы на льду были сделаны нами на остатках большой замерзшей полыньи.

Морские течения, приливо-отливные волны, неоднородность торосистых полей льда осложняют картину зимнего режима льдов. Лагерь Шмидта, расположившийся на льду вблизи места гибели «Челюскина», где лед был сильно разбит и наторошен, естественно, испытывал частые подвижки льдов. За все время существования лагеря он подвергался постоянным разрывам и сжатиям. За день картина становилась неузнаваемой. Так было с прилетевшим в лагерь Ушаковым. После сжатия льдов 9 апреля он не мог ориентироваться, где накануне делал нам доклад о московских новостях!

Лучше всего о подвижках льда в лагере Шмидта можно судить по рисункам, сделанным на основании наших периодических точных инструментальных съемок лагеря.

На приводимых нами трех рисунках все предметы изображены [325] с воображаемой точки зрения, находящейся над лагерем, в стороне. Благодаря этому получается как бы перспективный вид лагеря. Место гибели «Челюскина» на всех рисунках изображено так, как будто бы там все время оставалась вода. Конечно место гибели корабля вскоре замерзло, его запорошило снегом, и оно ничем почти не выделялось из общего белого фона. Для наглядности же мы в рисунке отступили от истины.

Северный ветер, при котором сжатие льда раздавило судно, продолжался три дня. Только 16 февраля затихавший ветер стал менять направление. Семнадцатого был уже слабый юго-восточный ветер, но и его было достаточно, чтобы начался отжим льдов.

Утром на низких слоистых облаках, закрывавших сплошной серой пеленой все небо, появились темные полосы, Это — «водяное небо»: на облаках отразилась вода открывшихся где-то разводий.

Разводья впереди! После этого даже ярые сторонники пешего похода на берег отказались от этой идеи. Из-за разводий нам также не могла быть оказана помощь с берега собаками.

21 февраля в лагере произошли события, которые заставили всех встрепенуться и быть на — чеку. Утром, придя на разборку леса, всплывшего на месте катастрофы «Челюскина» (рис. I, обозначение 1; см. стр. 327), мы увидели, что там прошла трещина шириной в 15–20 сантиметров (рис. I, обозн. 18). В 10 часов был слышен треск в гряде торосов (рис. I, обозн. 16), надвигавшихся 13 февраля на судно. Вслед за тем трещина стала быстро расширяться. Между ней и грядой торосов прошла еще новая трещина (рис. I, обозн. 17). На месте аварии в раскрытой трещине показались всплывшие доски и бревна, находившиеся подо льдом. Зато немного восточнее (рис. I, обозн. 18) лежавший там ранее вытащенный лес, наоборот, стал падать в воду. Трещина прошла как раз поперек выловленных бревен. Большинство работавших на разборке леса было переброшено на оттаскивание этих бревен, которым угрожала опасность затонуть.

Не успели мы кончить работу, как заметили возню у продовольственного склада. Все обитатели лагеря бегом относили ящики в сторону. Оказалось, что там тоже лопнул лед. В трещине, которая прошла через весь лагерь и оторвала снежную стенку от только что построенного камбуза (рис. I, обозн. 12), у продовольственного склада, началось торошение.

Расколовшиеся по трещине поля (рис. I, обозн. 14) отходили друг от друга назад и в сторону. Северная часть поля перемещалась [326] к западу. От происходившего сжатия склад с продовольствием попал под угрозу. Тогда мы быстро эвакуировали склад в тыл, в район расположения палаток (рис. I, обозн. 11).

Во время полундры чуть не пострадала и антенна радиостанции (рис. I, обозн. 19). Трещина прошла под одной из мачт станции (рис. I, обозн. 14). Мачту пришлось срочно оттаскивать в сторону.

В этот же день путь к аэродрому тоже был пересечен несколькими трещинами, и сам аэродром раскололся на две части.

Трещина, прошедшая через лагерь 21 февраля, в течение двух месяцев вела себя активно. Более 20 раз она то сходилась, сминая намерзавший в ней молодой лед, то опять расходилась, угрожая свисавшему над трещиной камбузу (рис. I, обозн. 12).

Утром 5 марта молодой лед в лагерной трещине лопнул. В это же время развело лед на полпути к аэродрому. Женщинам и провожающим их, спешившим к подлетавшему к лагерю самолету Ляпидевского, путь был отрезан. Только при помощи шлюпки-ледянки, доставленной из лагеря, удалось переправиться через разводья и попасть на аэродром.

В пять часов вечера, когда женщины с Ляпидевским уже улетели, в лагере началась подвижка льда. Лагерная трещина стала расходиться, а льдина с бараком (рис. I, обозн. 2) стала перемешаться в сторону, на восток.

В пять часов утра 6 марта в лагере прошла новая трещина, перерезавшая старую (рис. II, обозн. 11). Она прошла через барак и разорвала его пополам. Окончательное разрушение расползающегося со скрипом барака было предупреждено. Плотники распилили стены над трещиной и зашили досками недостающую стену (рис. II, обозн. 2). В нее вделали дверь, взятую из другой половины барака (рис. II, обозн. 3). Через трещину перекинули мостик из нескольких досок.

В полдень по трещине у барака начались подвижка и торошение. Восточная (оставшаяся жилой) половина барака «поехала» на север. Дрова и бочки с горючим были переброшены в другое место. Они оказались на стыке двух торосящихся трещин (рис. II, обозн. 10 и 11). [327]

Но нет худа без добра. Трещина, разорвавшая барак, прошла и через майну, где погиб «Челюскин» (рис. II, обозн. 1). Державшиеся подо льдом бревна и доски всплыли. Когда мы общими усилиями извлекли их из воды, наши запасы строительных материалов значительно пополнились. Особенно пригодились доски, в которых ощущался недостаток при перестройке палаток.

23 марта была следующая подвижка льда по дороге к аэродрому. В лагере в этот день появилось несколько трещин, впрочем так и не раскрывшихся, а следующей за тем ночью где-то вдали на северо-востоке торосило. Был слышен шум, напоминающий отдаленный морской прибой.

27 марта в лагере вновь разошлась льдина. В час дня, во время обеда, произошел толчок, очень схожий с толчком во время землетрясения. Все население лагеря выскочило из палаток. Это была небольшая передвижка по лагерной трещине. Обменявшись впечатлениями, все спокойно разошлись «по домам».

29 марта мы получили неожиданный подарок. В лагере через место гибели «Челюскина» прошла новая трещина. При отжиму льда она разошлась почти на метр. Из открывшейся здесь воды всплыл мешок с мукой. Поперек дороги к аэродрому лед треснул в нескольких местах. Некоторые трещины раскрылись на 10–20 сантиметров. При этом одна из трещин расколола только что сделанный аэродром, отрезав от него часть площадки.

В дальнейшем подвижки повторялись почти каждый день. Так 1 апреля жители барака слышали треск коробившихся от подвижки льда стен. 2 апреля на аэродроме при отжиме льдов трещина раскрылась на один метр. Некоторые трещины между аэродромом и лагерем тоже раскрылись и расширились.

Вечером на старом аэродроме было сильное сжатие, а в лагере старая трещина сначала закрылась, наторосив образовавшийся в ней лед, но вскоре опять раскрылась.

В ночь на 3 апреля ощущались три сильных толчка. Многие проснулись. Днем опять трещина закрылась.

4 апреля в полдень после толчка в лагере началось торошение все по той же трещине. Лед напирал на камбуз, приподнимая его [329] северную стену. Впрочем камбуз хотя на этот раз и уцелел, но все же был поврежден и требовал ремонта. Вынутые было котлы для варки пищи были водворены на свои места. В этот же день ломало ближний аэродром, а на следующий день и старый.

8 и 9 апреля — самые тревожные дни в лагере Шмидта.

8 апреля толчки начались с шести часов утра. Сначала был очень сильный толчок, через несколько минут второй — слабее. После обеда камбуз был разрушен до основания. Мы остались без горячей пищи на ужин.

В это время старый аэродром, на который садился самолет Ляпидевского и куда накануне сел на своем самолете Слепнев, был исковеркан окончательно.

Новый аэродром лопнул по диагонали. Вдоль трещины сразу же стало торосить. Плиты полутораметрового льда аэродрома с легкостью взбирались друг на друга.

В ночь на девятое, в половине второго, мы были разбужены сильными толчками. Быстро одевшись, весь лагерь был через несколько минут на ногах. На том месте, где еще вчера был камбуз (рис. III, обозн. 6), выросла гигантская гряда торосов (рис. III, обозн. 17). Движущаяся с грохотом и лязгом, она медленно наступала на палатки (рис. III, обозн. 2). Весь лагерь был под угрозой разгрома. Льдина, на которой стоял барак, громоздилась на льдину, приютившую весь остальной лагерь.

Оставив в каждой палатке по одному дежурному на случай экстренной эвакуации, остальные бросились на работу. Нужно было помочь обитателям барака, оказавшимся по ту сторону движущегося со скрежетом и скрипом барьера. Барьер наступал на палатки, угрожая обрушиться на них. Нежилая, ранее оторванная половина барака (рис. II, обозн. 3) уже была погребена под глыбами вздыбившегося льда. Ящики со спичками, бывшие у нас в изобилии, попадали меж глыб льда, коробились от трения и вспыхивали, как факелы.

Часть товарищей, с громадным риском для себя карабкаясь в [331] темноте через глыбы льда, проникла к жилому бараку. Они шли, чтобы помочь жителям барака спасать спальные мешки и домашнюю утварь, с таким трудом сделанную на льдине. Часть товарищей откатывала от гряды торосов за палатки бочки с горючим, часть дежурила у продовольственного склада (рис. III, обозн. 8), часть — у радиопалатки (рис. III. обозн. 12), чтобы, если понадобится, вынести жившего там больного Отто Юльевича и радиоаппаратуру. Радиомачту дважды в эту ночь оттаскивали все дальше и дальше от наступавшего барьера (сравни направление антенны Кренкеля на рисунках II и III).

В результате сжатия, продолжавшегося час с четвертью, был уничтожен барак; оторвавшаяся еще в марте разрушенная его половина при этом вовсе исчезла. Другая, исковерканная, осталась погребенной (рис. III, обозн. 3), закрывшись изуродованным спасательным ботом (рис. III, обозн. 4).

Исчезли бесследно: сооружение в виде козел для подвешивания дымового сигнала, большая часть оставшихся строительных материалов, весла, такелаж спасательных шлюпок и многое другое.

Ночью мы вытаскивали из торосов второй спасательный бот (рис. III, обозн. 5), чуть не раздавленный во время сжатия. Мы разобрали барак и перенесли бревна и доски в безопасное место, а имущество жителей барака перебросили в палатки. Затем был объявлен отдых.

По отдохнуть так и не удалось. В начале двенадцатого ночи сжатие повторилось. Гряда торосов надвинулась еще ближе на лагерь. От тяжести громадного ледяного барьера и от напора лед растрескался уже по всему лагерю. На наших глазах то тут, то там появлялись все новые и новые, сначала едва заметные, тонкие, Зигзагообразные трещины, прошедшие под всеми палатками. Из некоторых палаток уже начали выносить спальные мешки и меховую одежду. Еще немного — и пришлось бы срывать с деревянного каркаса полотна палаток и переносить весь лагерь на новое место. По сжатие окончилось, вознаградив нас последним подарком «Челюскина»: в гряде торосов был найден помятый ящик с мясными консервами.

В итоге сжатия широкая полоса многолетнего мощного льда была смята в торосы. При этом кормовая часть того места, где был раздавлен «Челюскин», тоже была заторошена в свежей гряде (сравни места гибели «Челюскина» на рисунках II и III).

Площадь всего лагеря сократилась примерно вдвое. Сигнальная [333] вышка (рис. III, обозн. 13) во время сжатия переместилась по направлению, показанному стрелкой, на 130 метров. Вместе с полем переместился и барак (рис. III, обозн. 15 и 3). Если бы операция по вывозке челюскинцев затянулась еще на несколько дней, то при первом же отжиме по всем многочисленным трещинам лед стал бы расходиться, и половина палаток очутилась бы в воде.

Если это не угрожало бы нашим жизням, то во всяком случае предстояла бы колоссальная работа — переносить весь лагерь в другое место. А это не так просто, когда все силы и время отданы на борьбу за аэродромы, подвергавшиеся сжатиям в еще большей мере, чем сам лагерь.

Так жил дрейфующий лед! То отжим от берега — разрывы, трещины, полыньи, разводья, то нажим с неудержимыми грандиозными сжатиями.

Так боролись челюскинцы, отвоевывая у стихии свой лагерь, свои площадки, свою жизнь. [334]

Метеоролог Н. Комов. Любители-метеорологи

Когда после гибели парохода челюскинцы очутились на льду, всем стало ясно, что наше спасение зависит в первую очередь от благоприятных условий для работы самолетов. Самые опасные враги самолетов — это туманы, низкая облачность и замерзающая в атмосфере дождевая морось.

И вот в лагере все челюскинцы постепенно стали любителями-метеорологами. Начали присматриваться к погоде, отмечать в ней известные закономерности и связи, а моряки даже пробовали предсказывать погоду в условиях Чукотского моря на основе признаков, подмеченных ими в плавании по другим северным и даже южным морям. Часто это выходило удачно.

Разговоры о погоде в лагере не прекращались. К нам, метеорологам, часто обращались за разъяснениями тех или иных метеорологических терминов или явлений в атмосфере. Что такое циклон и антициклон и какая им в основном свойственна погода, к концу лагерной жизни знали почти все. [335]

Наши первые утренние метеонаблюдения в лагере проводились в семь часов утра, едва лишь лагерь поднимался от сна. Метеоприборы стояли посреди лагеря около палаток. Товарищи, шедшие из палаток умываться, сейчас же забрасывали нас вопросами:

— Доброе утро! Ну, как давление?

— Падает, — отвечаю я.

— А как температура — повышается?

— Повышается.

— А из Уэллена что сообщают?

— То же самое, там уже почти оттепель.

— Эх, эх, эх, опять эти чортовы циклоны из Японии идут, но ничего — скоро наши антициклоны свое возьмут!

У нас хорошее антициклоническое состояние погоды с ясными днями, без туманов, с хорошей видимостью держалось очень долго: с момента аварии и до последних чисел марта. Температура за это время колебалась от — 20 до 38° по Цельсию. В эти дни все ждали самолетов.

За погодой следили напряженно. Многие ежедневно справлялись о давлении и температуре в Уэллене, через который обыкновенно проходили все южные циклоны, прежде чем попадать в район Ванкарема и нашего лагеря.

И вот неизбежное случилось. С 25 марта температура в районе лагеря стала повышаться. С минус 30° она к 28 марта повысилась до минус 0,9°, давление значительно пало. Стало ясно, что идет циклон или даже семейство циклонов, т. е. пять-шесть один за другим. Метеоданные из Уэллена подтверждали все это еще в более красочных формах. Пошел снежок, появились туманы.

Но все же, к нашему счастью, это циклоническое состояние погоды в районе Ванкарема и нашего лагеря было сравнительно не так опасно для летных операций. Повидимому циклоны своей теплой частью, с туманами, пургами и плохой видимостью, проходили в районе Уэллена и Берингова пролива, а нас они касались больше своим холодным сектором и портили погоду меньше, сохранив нам в основном удовлетворительные летные условия.

Ко всем этим козням погоды челюскинцы зорко присматривались, и наше пребывание на льду было хорошей метеошколой. [337]

Фотограф П. Новицкий. С фотоаппаратом в походе

Снова в поход. Группа полярников, совершившая на «Сибирякове» исторический переход по Северному ледовитому океану, опять готовится к плаванию, на этот раз на «Челюскине».

Во время сборов в экспедицию я постарался учесть опыт моих прежних полярных путешествий. Этот опыт подсказал мне взять с собой три камеры «лейки». Специально для северных сияний и съемок на случай зимовки со мною была камера с большим светосильным объективом «Плаубель Макина». Эту камеру при участии талантливого конструктора и мастера Г. Н. Зарахани я приспособил к арктическим условиям.

Затвор «компур», которым вооружена моя камера «макина», при 30-градусном морозе работал неполноценно. Тогда я утеплил камеру грелками японского военного образца. Эти грелки в походе действовали хорошо, но, к сожалению, после выхода на лед от них пользы не было. Впрочем объемы «лейки» и «макины» столь незначительны, что их можно согреть теплотой собственного тела. [338]

С момента выхода «Челюскина» из Ленинграда до триумфального вступления челюскинцев в Москву мною было снято до 500 метров негативной пленки — около 10 тысяч снимков. Один и тот же сюжет я снимал двумя «лейками» на двух различных пленках с двумя различными объективами.

Возможность зимовки нами была предусмотрена. А так как во время зимовки обычно проводится жесточайший режим экономии топлива и выключается электрическое освещение, я взял с собой достаточное количество магния. Чтобы в арктических условиях быть готовым ко всяким случайностям, я держал магний в запаянных ампулах.

В общественной жизни челюскинцев фото сейчас же нашло свое применение. У нас был большой запас иллюстрационного материала: снимки посевной и уборочной кампаний, фото заводов и новостроек Советского союза, портреты вождей революции. Когда радио приносило то или иное сообщение, мы благодаря богатому запасу фото могли иллюстрировать это событие снимками. Так например когда в стенной газете была напечатана телеграмма о возобновлении дипломатических отношений между США и Советским союзом, мы сопроводили телеграмму не только портретом Литвинова, но и портретом президента США Рузвельта и снимком Белого дома в Вашингтоне.

Для печати у нас было достаточное количество позитивного материала и химикалий Фото-кино-химтреста. Советская бумага и химикалии блестяще оправдали свое назначение.

На «Челюскине» каждый из нас был прикреплен к той или иной бригаде. Когда мы проходили шхеры, наша бригада проверяла продовольственные запасы. Мне пришлось заняться перекладкой копченых продуктов и очисткой их от сыростной плесени. Засол огурцов и прочие мелкие хозяйственные заботы тоже входили в мои обязанности. От таких работ никого не освобождали. Была разница только в одном: некоторые работали в трюмах, другие-наверху. Я работал на палубе, благодаря чему имел возможность фиксировать на пленке каждый интересный момент из жизни экспедиции.

В работе дни проходили незаметно. Бои у острова Колючина и начало знаменитого дрейфа фотографировались с документальной точностью — так же день за днем, как велась запись в вахтенном журнале.

Но вот последний раз закатилось солнце, и наступила полуторамесячная полярная ночь. Это время было перерывом фотоработы, если не считать редких снимков при искусственном освещении. [339]

Помню 12 февраля — предпоследний день «Челюскина». Тогда солнце уже настолько поднялось над горизонтом, что можно было снимать. Баевский, Копусов и я, несмотря на жестокий ветер и 30-градусный мороз, вышли на лед освежить камеры после длительного перерыва. Баевский просил меня, чтобы я сделал несколько снимков его камерой «Ика-идеал». Я направил фотоаппарат на тяжелые торосы, которые окружали наш ледокол. Но мы могли сделать лишь несколько снимков, потому что затвор «компур» замерз и отказался работать. Втроем мы проявили негативы. Несмотря на то, что затвор из-за холода сильно замедлил, снимки оказались превосходными.

Следующий день — 13 февраля…

Я был занят зарядкой леечных кассет. Неожиданно услышал необычные звуки — пулеметною дробью летели заклепки на левом борту ледокола, а затем послышался гул отдаленной артиллерийской стрельбы. Это ледяные силы надвигались на нас.

Не прошло и десяти минут, как мое фотоимущество было приведено в порядок. Бегом я поднялся в радиорубку, чтобы узнать о нашем положении.

Сколько времени прошло, не могу сказать. Но когда последние радиоприборы были вынесены на лед, я поднялся в радиорубку и обратился к Кренкелю (он работал в это время на ключе, передавая в эфир о нашем тяжелом положении):

— Товарищ Кренкель! Радиоимущество на лед перенесено. Что прикажешь дальше?

— Теперь можно перенести свои вещи. Не мешкай. Времени осталось мало.

В нашей каюте, где помещались четыре человека, было тесновато. «Макина» 6 1/2 X 9 с «плаубелем», фотопринадлежности и личное имущество в двух чемоданах помещались на баке в камере, где хранились инструменты Хмызникова и Гаккеля. Когда я бросился за своей аппаратурой, на баке встретилась мне группа товарищей. Они спускали самолет Бабушкина на лед. Спасать свое имущество в таких условиях было стыдно, а раздумывать, что делать, — некогда. В это время налетевший на меня Бобров кратко распорядился:

— Иди к Канцыну и помогай выносить меховое снаряжение.

Мои чемоданы с «макиной» и фотопринадлежностями медленно покрывались водой, а я таскал тиковые мешки, наполненные малицами.

Я сошел на лед, захватив с собой футляр, в котором находились [340] пленки (чистые и снятые) и дневники. Перед началом сжатия я успел сделать несколько снимков «Челюскина». На ходу зафиксировал моменты выгрузки продовольствия и самолета.

Во время выгрузки аэроплана «лейки», которые были всегда при: мне, выскочили из-за пазухи. Не скоро я заметил, что они болтаются снаружи. На льду я хотел продолжить съемку, но аппарат так замерз, что не было возможности повернуть рычаг затвора. Аппараты мои выбыли из строя.

В это время послышался чей-то крик:

— «Челюскин» погибает! Отходите дальше от борта! Сейчас будут взрываться котлы…

Началась новая страница в нашей экспедиции — жизнь на льдине.

Час за часом, день за днем мы строились, приспособлялись, изобретали и улучшали нашу жизнь. Шаг за шагом, по мере развертывания строительства, мною фиксировалась на пленке каждая деталь этой суровой борьбы со стихией.

Место гибели «Челюскина» походило скорее на пожарище. Странное дело: всех нас тянуло к этому месту. Я и сейчас проверяю себя: больше чем нужно, я стоял и снимал на месте гибели ледокола.

Из 60 суток, проведенных на льдине, большинство дней были-холодные. Работать «лейкой» в перчатках невозможно, а без перчаток не сделаешь более двух-трех снимков: пальцы начинают коченеть и теряют обычную гибкость. Перезарядить аппарат на воздухе трудно, потому что пленка при низкой температуре лишается гибкости и ломается. Если же войти в помещение барака или палатки, где температура выше нуля, фотоаппарат так обильно покроется: росой, что о дальнейшей работе нечего и думать.

Хорошо запомнился такой случай. С места гибели «Челюскина» вытаскивали зажатый торосами большой моторный катер на 48 человек. Все полярники впряглись в постромки и лямки, пытаясь выдернуть крепко застрявшую шлюпку. Тов. Шмидт цепко схватился за конец веревки, пытаясь не только силой, но и своим; голосом подбодрить товарищей.

— Раз-два, взяли!…

— Раз-два, сильно!…

— Раз-два, дружно!…

Вот уже полчаса как люди бьются и изнемогают, а катер ни с места.

Заняв высокое положение, с которого меня все видели, я взял! на прицел «лейку». [341]

— Товарищи! Здесь глаза 170 миллионов Советского союза. А ну-ка для хорошего фото!

Кто-то подхватил команду:

— Раз-два, дружно!…

— Раз-два, сильно!…

Катер сдвинулся с места. Еще одна победа…

Этот эпизод у меня снят почти на всем пути продвижения катера, т. е. на расстоянии 40 метров, которые были преодолены товарищами почти без остановки. Этот случай забрал у меня почти полную съемку кассеты.

Но вот наконец и долгожданная радость. Над лагерем мы услышали четкий звук моторов «АНТ-4». Это летел Ляпидевский. Отлет женщин и детей из лагеря мною заснят всесторонне. Я не пошел на аэродром. У меня была цель заснять самолет на фоне лагеря. В то время как Ляпидевский «загружал» свой аэроплан женщинами, в лагере произошло сильное сжатие. Разорвало камбуз — кухню. Разрыв угрожал и нашему главному продовольственному складу.

Этот день был днем рекордной съемки. В этот день мною было сделано 300 снимков.

Надо сказать честно, я не надеялся крепко на свою память, поэтому с «лейками» я не расставался даже ночью. Два месяца они были привязаны на мне мертвыми узлами. Когда я ложился спать, то чехол со снятым материалом, пленками и дневниками пристегивал к ремню ручных часов.

Если бы меня разбудили ночью, то я выскочил бы из мешка и на мне болтались бы три «лейки», а на левой руке около запястья висел бы пристегнутый заснятый материал.

Кроме повседневного отображения жизни нашей экспедиции мною за время похода сделано несколько серий. Фотоочерк «Собачья душа» показывает путь полярной собаки от щенка до гибели в лямках упряжки. В этих снимках мне хотелось показать, что собака для полярника играет ту же роль, какую играет лошадь для колхозника.

В серии, посвященной самолету-амфибии «Ш-2», я рассказал на пленке об удачах и неудачах аэроплана — нашего верного спутника. История этой полярной «птички» заняла у меня 200 снимков.

С того момента, как нас сняли со льдины, как я влез в фюзеляж самолета «Р-5» и наш любимый «дядя Вася» — Молоков уверенной рукой повел свою машину в Ванкарем, с этого момента началась жизнь, как в сказке. Все, как во сне.

В Уэллене наше пребывание совпало с празднованием 1 мая. [342]

На фоне крайнего Севера мне удалось заснять проведение празднования во всех его своеобразных оттенках. Попутно я заинтересовался прикладным искусством чукотского народа. Результат этого — серия снимков, ценных для искусствоведения.

Но вот я уже фиксирую такую радостную, такую теплую, товарищескую встречу челюскинцев на «Смоленске» в бухте Провидения!

Если бы кто-нибудь спросил, что меня на пароходе больше всего обрадовало, я бы, не задумаясь, ответил: баня, чистое белье, газеты…

Придя из бани распаренный, как рак, я растянулся на настоящей, чисто постланной кровати. Никогда в жизни я не испытывал большего удовольствия, большего наслаждения.

Дальше, как на кинопленке: Камчатка, Петропавловск, Владивосток…

Во Владивостоке я впервые почувствовал бессилие языка своей профессии, бессилие кино и фото. И вот теперь в Москве я сижу в удобном кресле кинотеатра «Ударник» и смотрю фильм похода. Нет, не смогло кино передать даже доли того энтузиазма, той радости и того ликования, с которыми нас встречали!

От Камчатки и до Москвы, в течение двухмесячного пути, на каждой остановке я снимал так, что видно было название станции. В ряде снимков мне хотелось отметить ту необычайную встречу, которую устроили нам трудящиеся массы Советского союза.

В челюскинской эпопее с необычайной яркостью отразились мощь и величие социалистической страны с ее энергией и непреклонной волей к победе. И мне хочется повторить слова:

— Счастлива та страна, которая имеет таких героев, и счастливы те герои, которые имеют родиной такую страну! [343]

Спасены все

Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. План эвакуации

Когда в середине ноября стало ясно, что «Челюскин» зазимует, руководство экспедиции приняло решение о максимальной разгрузке корабля. Сначала мы предполагали произвести эту разгрузку при помощи ледореза «Литке». В то время «Литке», выйдя из бухты Провидения нам на помощь, находился в Ледовитом океане на расстоянии 45–50 километров от нас. Мы рассчитывали, что «Литке» подойдет еще ближе и тогда можно будет отправить по торосам большую группу челюскинцев. Было решено оставить на зимовку только тех, кто был крайне необходим для обратного похода «Челюскина» следующим летом, то есть в навигацию 1934 года. Всех остальных, в первую очередь женщин и детей, врангелевскую колонию, плотников, наконец даже часть экипажа и состава экспедиции надо было отправить на «Литке», чтобы не подвергать излишне большое количество людей риску зимовки. Часть товарищей была крайне нужна для работы в аппарате Главного управления Северного морского пути. Был выработан список отправляемых. [346]

Когда выяснилось, что близко к нам «Литке» подойти не может, мы решили осуществить разгрузку при помощи самолета Ляпидевского. Как известно, это тоже не удалось.

На льдине стало ясно, что ликвидация лагеря Шмидта должна быть произведена самолетами. Для этого необходимо было установить очередность отправок. Было предрешено: в первую очередь отправляются женщины и дети, поэтому списка пока не составляли. Прилетит самолет, заберет первую партию, выяснятся перспективы дальнейших полетов, тогда и будем составлять список.

Кое-кто из женщин резко протестовал против первоочередной отправки. Метеоролог Комова и научная работница коммунистка Лобза были страшно недовольны решением.

— Есть мужчины больные и физически более слабые, чем мы, — Заявили они, — почему же именно мы должны улетать первыми?!

Они даже пытались расценивать это как старый пережиток, когда к женщинам относились, как к слабым существам.

Тов. Лобза порывалась говорить с Отто Юльевичем по этому вопросу, но в конце концов и она согласилась с тем, что в интересах всего коллектива, в интересах общественного мнения всего Советского союза необходимо отправить в первую очередь детей и женщин. Этот аргумент подействовал и на остальных.

5 марта Ляпидевский сразу взял на борт самолета всех женщин и детей. Необходимо было немедленно составить список очередных отправок, так как Ляпидевский был уверен, что он не только снова прилетит завтра же, 6 марта, но если будет летная погода, то сделает за день даже два рейса.

Отто Юльевич просил доктора Никитина набросать список лиц, которых он, по медицинским соображениям, считает необходимым отправить в первую очередь. Никитин представил Отто Юльевичу такой список. У доктора было много материалов, достаточных для суждения о физическом состоянии того или иного челюскинца. В течение зимовки он тщательно интересовался здоровьем каждого, следил за ним, взвешивал.

В первую очередь доктор Никитин включил в список нескольких товарищей, физически настолько ослабевших, что они не только освобождались от каких-либо работ по лагерю, но даже нуждались в легком уходе за собой. Потом в список были помешены товарищи, у которых было не в порядке сердце, отмечались боли в суставах, имелась общая слабость.

К категории слабых были отнесены товарищи, которые не могли [347] бы в случае необходимости итти пешком. Здесь были и те товарищи, которых освобождали от работ, связанных с хождением на большие расстояния, в частности от работ на аэродромах.

5 марта вечером, когда мы получили сообщение о благополучной посадке Ляпидевского в Уэллене, Отто Юльевич собрал у себя в палатке несколько товарищей, чтобы в срочном порядке наметить лип, подлежащих следующей отправке. Кроме Отто Юльевича на совещании были Копусов, Задоров, я, Бобров, Воронин, Румянцев и Семенов. Был рассмотрен список, переданный Отто Юльевичу доктором Никитиным. Учитывая медицинские показания, мы кроме того решили возможно раньше эвакуировать товарищей, которые с трудом переносили тяжесть пребывания на льдине, излишне нервничая при всяких передрягах. Поэтому мы несколько переделали список доктора Никитина, и ряд товарищей, отнесенных им в первый десяток отправляемых, был передвинут во второй и даже в третий десяток.

Товарищи, присутствовавшие на этом совещании и попавшие по состоянию здоровья одними из первых в список доктора Никитина, [348] принимали все меры к тому, чтобы возможно дальше отодвинуть свою очередь эвакуации.

Многим представлялось недостойным коммуниста отправиться на материк раньше других, хотя бы к этому имелись серьезные медицинские соображения.

В этот вечер был составлен список в 25 человек. Примерно столько Ляпидевский мог взять в течение двух ближайших рейсов. Список был утвержден Отто Юльевичем. Немедленно он направился в барак, чтобы огласить результат нашего совещания.

В барак удалось попасть не так легко, как раньше. Вечером 5 марта начало разводить трещину около камбуза с одной стороны и торосить часть этой трещины в другом конце лагеря. Льды двигались. Образовывались трещины. Шло поскрипывание и посвистывание зажимаемого льда. Мы вынуждены были вместо прямого пути в барак далеко обходить разводья. Пришлось перепрыгнуть через несколько трещин; одна из них шла с северо-востока прямо под угол барака. Подвижка льдов, начавшаяся 5-го вечером, принесла нам через несколько часов, около четырех часов утра 6 марта, известный всем разрыв льдины под бараком и вследствие этого разрыв самого барака на две части.

Несмотря на подвижку льдов и трудную дорогу от палаточного лагеря в барак, там собрались все. Отто Юльевич приступил к чтению списка. Все слушали с напряженным вниманием. Этим списком определялась на ближайшие дни судьба многих товарищей. После вступительных замечаний Отто Юльевича, разъяснившего, каким образом перечень составлялся, и после зачтения всего списка начались разговоры остающихся товарищей с теми, кто был намечен к отъезду. Каждый торопился передать телеграмму родным и друзьям.

По списку не было никаких замечаний. Не было ни с чьей стороны протеста относительно того, что вот такой-то, мол, не попал в список. Не было ни одной просьбы об отправке сейчас. Мы знали например, что некоторым из остающихся плотников хотелось как можно скорей перебраться на «большую землю». Несмотря на то, что в основном это была физически более здоровая часть челюскинского коллектива, мы все же наметили к отправке в первой труппе трех плотников, но никто из остающихся ни слова не сказал и ни шага не сделал, чтобы попасть в этот список.

Если и послышались возражения, то только о том, что кой-кому хотелось не лететь в первую очередь, а передвинуться в какой-нибудь [349] более дальний список. Наш коллектив в этом отношении показал себя изумительно стойким.

6 марта полета не было. Не было никаких полетов еще в течение более месяца. Как известно, лагерь Шмидта был ликвидирован не маленькими порциями в течение многих недель, а сразу, целой группой самолетов. Но когда 7 апреля Молокову и Каманину удалось перевезти на берег пятерых наших больных товарищей, когда наличие в Ванкареме трех самолетов, считая и слепневский, на несколько дней застрявший у нас на льдине, приблизило ликвидацию лагеря Шмидта, снова начались требования на отправку… в последнюю очередь.

Человек 30 категорически заявили, что они улетят в последнем десятке. Это было явно невозможно. Каждый хотел получить честь быть отправленным в одну из последних очередей. Создавались некоторые затруднения. Шутя я предложил:

— Объявите, Отто Юльевич, что последние 50 челюскинцев все вместе будут считаться последним десятком, тогда не будет споров.

Отто Юльевич улыбнулся.

— Пожалуй, придется пойти на такое мероприятие.

В последние три дня Молоков, Каманин, Доронин и Водопьянов перебрасывали челюскинцев на материк с такой быстротой, что мы стали поговаривать о вновь открытой линии «дачных самолетов» между Ванкаремом и лагерем Шмидта.

Линия действовала аккуратно, срочно и бесперебойно. [350]

Врач К. Никитин. Чем болели и лечились челюскинцы

Когда челюскинцы сошли на лед, состояние их здоровья было хорошим; исключением были два туберкулезных и больной воспалением седалищного нерва. Во время высадки на лед не было ни одного значительного травматического повреждения, ни одного серьезного отморожения. Не было и серьезных простудных заболеваний, отделались насморком, легким бронхитом. Объясняется это прежде всего строгой организованностью коллектива. Громадную роль сыграла конечно и закалка, приобретенная на «Челюскине». Мы выдерживали работу в течение более полудня во время пурги при 32-градусном морозе. Благополучно перенесли резкий переход от комфортабельного парохода к неотапливаемым в первые дни палаткам.

За все время пребывания на «Челюскине» не было ни одного серьезного заболевания. Несколько заболеваний гриппом протекли очень легко и проходили в два-три дня. Никаких осложнений грипп не давал, потом совсем исчез. Очевидно грипп в условиях Арктики теряет силу своего воздействия на организм. [351]

Интересно отметить, что медицинский осмотр, произведенный на судне в конце января, т. е. по окончании полярной ночи, показал у 70 % челюскинцев значительную прибавку в весе; 10 % сохранили свой прежний вес и только у 20 % была обнаружена убыль.

Уже на четвертый день пребывания на льду начала правильно функционировать «амбулатория», развернутая в выстроенном бараке.

За медицинской помощью обращались редко, гораздо реже, чем, на судне. Вместо 20–25 человек, посещавших ежедневно амбулаторию на «Челюскине», стало приходить не более 5-10 человек. Все стремились на работу, забыв на время о своих недомоганиях, отложив лечение до более благоприятного времени. Обращались главным образом с мелкими, но болезненными недомоганиями. Несколько случаев легкого гриппа и катаральной ангины протекли» очень легко.

Медикаментов и перевязочного материала спасено было много. Все это разделили на три части, — они хранились в разных местах, чтобы в случае неожиданных разводий или торошений этот ценный материал не погиб полностью. Предосторожность оказалась нелишней, так как во время последнего опасного торошения, в ночь, на 9 апреля, часть хранившихся на льду медикаментов погибла. Оставшихся медикаментов не только хватило на несколько дней, которые пришлось еще провести на льду, но большая их часть была оставлена на льдине.

Еще на «Челюскине» по распоряжению Отто Юльевича был составлен список больных, которые по состоянию своего здоровья должны были быть отправлены на берег в первую очередь. Список этот на льду был пересмотрен и немного изменен применительно к состоянию здоровья коллектива на данный момент. В этот список вошли также и более пожилые члены коллектива. Женщины и дети должны были лететь первыми, вне всякой очереди.

Конечно питание на льду нельзя было сравнить с питанием на «Челюскине». Все продукты выдавались по строгой норме. Обед и ужин состояли только из одного блюда — обычно супа с мясными консервами, лапшой или сушеными овощами. Плохо было с витаминами. Принимая во внимание суровую обстановку, в которой очутились челюскинцы, большую затрату энергии на физический труд и переходы на аэродромы и обратно, калорийность пайка нельзя было считать вполне достаточной. В то же время приходилось [353] экономить продукты: ведь, несмотря на всемерную помощь, организованную правительством, мы не знали, сколько времени придется нам пробыть на льду.

В отношении жилищ было сделано все возможное в данных условиях, чтобы они в наибольшей степени отвечали требованиям гигиены: палатки были отеплены, вставлены фотопластинки или бутыли вместо стекол, палатки регулярно отапливались. Все же во время сильных, морозов жилища промерзали, а во время потепления начинались капель и сырость.

Серьезных заболеваний до последних дней на льду не было, если не считать тяжелого отравления медвежатиной. Пострадавший поел не только сырого мяса, но сырую почку и пил молоко от убитой медведицы. Он жестоко поплатился за свое легкомыслие, так как заболевание приняло затяжной характер, и он проболел более двух месяцев, окончательно поправившись только на «Смоленске».

Первым серьезным больным был Отто Юльевич, заболевший гриппом на другой день после прилета тт. Ушакова и Слепнева. Грипп сразу принял тяжелое течение. Вечерняя температура уже через день перешагнула 39°, незначительно снижаясь лишь по утрам. Этот грипп совершенно не был похож на заболевания, бывшие на «Челюскине» и (до этого случая) на льду.

Невольно напрашивается мысль, что Отто Юльевич стал жертвой инфекции, привезенной из Америки. Это подтверждается и последующими случаями инфлуэнцы, которые появились среди челюскинцев. Вторым заболел метеоролог Комов, ежедневно приходивший к т. Шмидту.

Тяжелое течение гриппозных заболеваний объясняется конечно и тем, что инфекция находила благоприятную почву для развития в ослабленных двухмесячным пребыванием на льду организмах челюскинцев. К счастью, уже через шесть дней после первого заболевания все были вывезены на материк, болели уже на берегу, где больные вскоре попали в больничную обстановку в бухте Лаврентия. Не будь этого, за исход некоторых заболеваний совсем нельзя было бы поручиться, они могли бы окончиться печально.

Я прилетел в Ванкарем, сопровождая больного Отто Юльевича, 11 апреля. В это время уже часть ранее прилетевших была отправлена в Уэллен на собаках. Первая партия была обеспечена нартами в достаточной степени; в дальнейшем из-за недостатка [354] собак на одну нарту приходилось по нескольку человек. Присаживались отдыхать по очереди, а большую часть длинного, около 500 километров, пути челюскинцы прошли пешком.

Кроме Комова, почувствовавшего первые признаки гриппа еще на льду, и отравившегося медвежатиной зоолога Белопольского в Ванкареме слегли еще двое.

Отто Юльевичу не стало лучше после перелета, вечером температура повысилась. Он провел очень тяжелую, почти бессонную ночь, а утром были впервые обнаружены у него плевритические явления в правом боку. Правосторонний плеврит был у него и ранее. По настоянию окружающих, особенно его заместителей, Отто Юльевич, несмотря на большое нежелание, был вынужден согласиться на отлет в Ном в этот же день, 12 апреля.

Гриппозные больные разместились в ярангах. Была надежда, что температура через два-три дня спадет и можно будет лететь без всякого риска. Но у всех грипп принял затяжное, тяжелое течение, а тут как раз был недельный перерыв в полетах из-за туманов.

В первый же летный день был отправлен метеоролог Комов. С остальными двумя — аэрологом Шпаковским и инженером Расс, жившими со мной в одной яранге, я вылетел позднее.

Прилетев в Уэллен, я узнал, что число заболевших продолжает увеличиваться. Тяжелая дорога на собаках, которую проделали около 60 % всего коллектива, и недостаточное питание в пути еще более ослабили челюскинцев. Свалился Бобров, заболел зоолог Стаханов.

У обоих дело началось с гриппа, но у них были старые хронические заболевания, которые активизировались новой инфекцией. У Боброва начался очередной приступ аппендицита, принявший на этот раз угрожающий характер. Еще большое счастье, что удалось Боброва уговорить без дальнейших промедлений лететь в лаврентьевскую больницу, где ему и была сделана операция хирургом Леонтьевым. Без операции он мог погибнуть. У Стаханова обострился туберкулез легких. В партиях, которые шли пешком, гриппом заболело еще четверо: гидробиолог Ширшов, кочегар Паршинский, механик Тойкин и физик Факидов. К счастью, у троих из них грипп протекал более легко и затянулся только у Тойкина из-за гриппозной пневмонии.

Пока установилось самолетное сообщение с бухтой Лаврентия, больных пришлось везти на собаках, что опять-таки неблагоприятно отразилось на ходе их болезни. [355]

Все здоровые были отправлены на самолетах в бухту Провидения, где имелись постройки Главного управления Севморпути, которые были приспособлены для приема такого большого количества лиц.

Питание, уже значительно улучшившееся по сравнению с ледовым периодом, Ванкаремом и Уэлленом, — в бухте Провидения стало вполне хорошим. Челюскинцы начали набирать силы.

С нетерпением ждали парохода, который к всеобщей радости пришел ранее, чем его ожидали. Через несколько дней бухта Провидения опустела. [356]

Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Как Отто Юльевича вывезли из лагеря

Второго апреля Бабушкин на своей «блохе» «Ш-2», заштопанной и перештопанной нашими плотниками, вылетел наконец из лагеря и через 1 час 12 минут благополучно опустился в Ванкареме.

В этот же день из Нома на Аляске вылетел Слепнев и благополучно прибыл в Уэллен.

Через два дня, 4 апреля, разрешилась гнетущая неизвестность относительно отряда Каманина: самолеты Молокова и самого Каманина прибыли в Уэллен.

На следующий день, 5 апреля, объявились пропавшие самолеты Водопьянова, Доронина, Галышева. Они всей тройкой прилетели в Анадырь. Для заключенных на льдине челюскинцев становилось ясно: наступил конец двухмесячного плена, близится развязка. Славнейшие летчики Союза с железной настойчивостью продвигались с разных сторон к лагерю Шмидта. Ни тысячекилометровые расстояния, ни морозы, ни пурга не могли воспрепятствовать изумительному, концентрированному наступлению на лагерь. [357]

И действительно, уже через два дня в лагере Шмидта — большой праздник. Впервые после прилета Ляпидевского (5 марта) снова прорвались самолеты. И на этот раз — три одновременно: Молокова, Каманина, Слепнева.

Был праздник ослепительный!

И вот этот-то праздник дорого обошелся челюскинцам. Он стоил им болезни Отто Юльевича.

Весь день 7 апреля Отто Юльевич провел на аэродроме. Мороз стоял небольшой — градусов 16, но с леденящим норд-остом, силою четыре-пять баллов. Отто Юльевич, одетый в легкую куртку и горные ботинки, сильно продрог. Вечером он еще присутствовал на «докладе» Ушакова в бараке. Затем слег.

К утру температура у него прыгнула к 39°, и больше он уже не вставал.

Кренкель сидит у аппарата. Отто Юльевич лежит на полу, посредине палатки, на груде меховой одежды. Глаза его закрыты.

Время от времени Шмидт открывает глаза и тихим голосом спрашивает Кренкеля о новостях. Иногда он даже не задает вопроса, а только выразительно смотрит на Кренкеля. Кренкель понимает немой вопрос, садится на пол рядом со Шмидтом и читает ему новости по записи в радиожурнале.

В пятом часу дня Кренкель начал принимать телеграмму, пролетевшую из Москвы до лагеря в Чукотском море в два с половиной часа:

«11 апреля, 4.45 московского. Аварийная. Правительственная. Ванкарем — Ушакову, Петрову. Копия Шмидту…»

По одному адресу Кренкель заподозрил неладное. «Копия Шмидту»?… Такого еще не бывало! Адрес очень не нравится Кренкелю.

«… Правительственная комиссия предлагает в срок по вашему усмотрению вне очереди переправить Шмидта на Аляску. Ежедневно специальной радиограммой доносите о состоянии здоровья Шмидта. Сообщите ваши предложения о его отправке. Куйбышев».

Кренкель испуганно оглянулся через плечо. Шмидт лежал в прежнем положении, закрыв глаза.

Вот так история! На Аляску его…

А кто же будет вместо?…

Но аппарат беспрерывно подавал вторую телеграмму, также из Москвы, отправленную на двенадцать минут позже первой: [358]

«4.57 московского. Правительственная. Аварийная. Архангельск. Радио Ванкарем. Шмидту, Боброву.

Ввиду вашей болезни правительственная комиссия предлагает вам сдать экспедицию заместителю Боброву, а Боброву принять экспедицию. Вам следует по указанию Ушакова вылететь в Аляску. Все приветствуют вас. Уверены возвращении. Куйбышев».

Кренкель через плечо — на Шмидта. Шмидт лежит, глаза закрыты… Только бы не открыл… не спросил бы: «Какие новости, Эрнест Теодорович?…»

Но аппарат снова звал к себе. Следовали дальнейшие телеграммы — все о том же — от Ушакова, от Петрова.

Наконец передача прекратилась. Телеграммы в радиожурнале записаны. Надо кому-то вручать их… Но кому?

Ясно, Шмидту! По правде сказать, он уважает, любит, ценит Отто Юльевича значительно больше, чем собственную личность… Только Шмидту!! Сколько лет он ходит с Отто Юльевичем в полярные экспедиции и никогда не позволял себе, чтобы кто-нибудь другой, пусть ближайший помощник Шмидта, узнал бы телеграмму, адресованную Шмидту, на полминуты раньше, чем сам Шмидт… Только Шмидту!!!

Кренкель оглянулся через плечо. Шмидт лежит, глаза закрыты.

Нет, он не может вручить Шмидту такую телеграмму. Шмидт болен, телеграмма отстраняет его от обязанностей начальника экспедиции… Не может! Не может!

Кренкель рассказывал, что он испытывал тогда самые настоящие муки.

Он решил передать телеграммы Боброву. Бобров находился в это время в палатке Копусова. Значит нужно выйти из палатки и, главное, захватить с собою радиожурнал. Но никогда ранее он не выносил радиожурнала из палатки (за исключением случаев, когда Отто Юльевич зачитывал в бараке «информацию» по радиожурналу). А вдруг Отто Юльевич откроет глаза и спросит: «А куда вы, Кренкель, с радиожурналом? А зачем вы его уносите?…»

Пряча радиожурнал за спиною, без пальто, без шапки, Кренкель бочком пробрался мимо лежащего Отто Юльевича и выскочил на «улицу». К Боброву! К Боброву!

Кренкель перебежал десять шагов, отделявшие его палатку от палатки Копусова, и открыл дверь. Бобров был там. Но кроме Боброва [359] были еще люди. Следовательно, говорить в палатке о чрезвычайных телеграммах правительства невозможно.

Кренкель с грустным и таинственным лицом показал издали Боброву радиожурнал и поманил пальцем, приглашая Боброва выйти.

Бобров не понял.

— Что? Самолеты прибыли в Ванкарем?

Полчаса назад с лагерного аэродрома поднялись самолеты Молокова и Каманина, унося на твердую землю очередную группу челюскинцев. Бобров, увидя Кренкеля с радиожурналом в руках, подумал, что уже получено известие о прибытии самолетов в Ванкарем.

Кренкель вытащил Боброва из палатки и повел в уединенное местечко за нашим пищевым складом. Усадив Боброва на льдину, он молча передал ему радиожурнал, раскрытый на последних страницах.

Бобров прочитал.

Перечитал еще раз.

— Шмидт знает?

— Нет, не знает, — грустно ответил Кренкель.

Не знает? Значит сообщать все Шмидту предстоит ему, Боброву. Он, Бобров, с этой минуты — начальник экспедиции…

Со льдины, на которой размышлял Бобров, открывался «шикарный вид на торосы Чукотского моря». Поодаль как деталь пейзажа стоял мрачный Кренкель, рассматривая свои стоптанные валенки.

Бобров встал и с радиожурналом в руках направился к палатке, где лежал Шмидт. Кренкель как вторая тень Боброва — день был солнечный, яркий, тени на снегу резкие — последовал за ним.

Дойдя до палатки Шмидта, Бобров не вошел в палатку, а обошел ее кругом. Обошел раз, обошел два, обошел три…

Кренкель, мрачный, остановился поодаль — снова деталь пейзажа.

Бобров ходил вокруг палатки. Ему предстояла очень трудная задача: убедить Шмидта покинуть льдину. Непреклонное решение Шмидта оставаться на льдине, покамест на ней будет оставаться хотя бы один челюскинец, знал весь коллектив челюскинцев, начиная с первого дня пребывания на льдине.

Ушаков, на которого правительство возлагало задачу вывезти Шмидта на Аляску, тоже неплохо знал Шмидта. Исходя из того, что он неплохо знает Шмидта, Ушаков послал в лагерь телеграмму, где предлагал Боброву «мобилизовать для убеждения Шмидта общественное мнение челюскинцев и, если это нужно, подкрепить его даже решением партийного коллектива». [361]

Бобров «разгуливал» вокруг палатки и обдумывал «возможности».

Бобров — человек, склонный к сложным психологическим действиям. Разгуливая вокруг палатки, он обдумал целый план, как склонить Шмидта выполнить предписание правительства.

План Бобров составил в двух вариантах. Вариант первый составлен был на основе предположения, что у больного Шмидта окажется «хорошее настроение». Если это «хорошее» настроение будет фактом, он, Бобров, начнет свою атаку с доклада о ходе вывозки челюскинцев со льдины. Он доложит своему вчерашнему начальнику:

«Тов. Шмидт, вывозка идет очень успешно: вчера вывезено 22, сегодня 32. Совершенно очевидно, что завтра, разумеется при наличии летной погоды, будут вывезены остальные — до последнего человека… Поэтому он, Бобров, сегодня начал вывозку больных. Первым он вывез Белопольского, а вторым будет он, начальник экспедиции, Отто Юльевич Шмидт…»

На случай «плохого» настроения Бобров решил не форсировать вывоз Шмидта. Лучше в этом случае отложить вывоз до завтра, а за это время исподволь подготовить Шмидта.

Но Бобров большевик, старый большевик, с 1904 года. Вся его психика была подготовлена к тому, чтобы воплощались в жизнь, — пусть это будет жизнь на льду Чукотского моря, — только наиболее верные, только наиболее эффективные (в данных обстоятельствах) решения. Где-то в глубине своего существа Бобров был уверен, что он сегодня вывезет Шмидта со льдины.

И поэтому, прекратив хождение вокруг палатки, где лежал Шмидт, Бобров присел на льдину, вынул блокнот и — на морозе — написал проекты двух телеграмм.

Телеграмма первая:

«Ванкарем. Ушакову. Распоряжение правительства принято к исполнению. Шмидт со следующим самолетом в сопровождении врача Никитина направляется к вам. Бобров».

Вторая Куйбышеву:

«Ваше распоряжение принято к исполнению. Шмидт направляется в Ванкарем в сопровождении врача Никитина. Бобров».

Вооруженный проектами этих двух телеграмм и радиожурналом, Бобров направился к палатке, где лежал Шмидт. Кренкель как вторая тень в этот солнечный яркий день следовал за Бобровым. У двери собственной палатки Кренкель остановился. Шмидт и Бобров [363] свой разговор относительно полученных правительственных телеграмм должны вести в совершенной тайне.

Поэтому, когда Бобров вошел в палатку Шмидта, Кренкель встал у двери сторожем.

Бобров вошел в радиопалатку и небрежно швырнул радиожурнал на полагающееся ему место — у радиоаппарата. Бобров хотел показать, что его приход ничем не связан с радиожурналом.

Шмидт при звуке открываемой двери увидел нового человека и приветствовал его своей обычной мягкой улыбкой.

В палатке произошел примерно такой разговор:

— Как вы, ничего? — сурово спросил Бобров. От волнения он набрал воздуха в полную грудь и выпрямился во весь свой немалый рост над лежащим у его ног Шмидтом.

— Благодарю. Ничего.

— Знаете, самолеты работают хорошо. Вывозка идет успешно. Вчера вывезли 22, сегодня 32.

Шмидт слабо кивал головою.

— Остается на льдине 31. Шмидт опять кивнул.

— Самолеты работают хорошо. Сегодня я отправил литерных.

— Что значит «литерных»? — заинтересовался Шмидт.

— «Литерные» — это больные. Сегодня отправил «литерного» Белопольского… Самолеты работают хорошо — отправил «литерного» вне очереди.

Шмидт опять слабо кивнул.

— На льдине остались одни здоровые и только один «литерный». Это — вы. Сейчас очередь за вами как за «литерным».

— За мной? — Шмидт даже приподнял голову с мехов.

— Ну да, за вами, — неверным, но строгим голосом подтвердил Бобров.

— То есть как за мною?!

— То есть так — за вами! — отчаянно, очень сурово подтвердил Бобров.

Он во все глаза смотрел в зрачки Отто Юльевича. Момент, по мнению Боброва, был решающий.

Отто Юльевич опустил голову на меха.

— Нет уж, извините. Забыли условие: я — последний, вы — предпоследний. [364]

— Обстоятельства меняются. Мы же диалектики. Я здоров, а вы больны. Очередь может быть переставлена.

Шмидт мягко улыбнулся.

— Нет, Алексей Николаевич, этого нельзя. Я — последний со льдины.

Алексей Николаевич начал сердиться. Но, как он рассказывает, он сдержался и затем употребил все свое красноречие:

— Отто Юльевич! Поймите!… Ведь в случае сжатия мы, здоровые, будем стеснены вашим присутствием. Поймите, палатки могут быть разрушены! Вас же придется держать на морозе! А вы на морозе «загнетесь»! А если вы «загнетесь» — это мировой скандал! Нам скажут: вы не сумели сохранить начальника экспедиции, когда это можно было сделать!… Поймите, Отто Юльевич!

Отто Юльевич задумался.

— Нет, нельзя. Все же я начальник.

Он сказал это нарочито твердо, как всегда говорит больной, когда изъявляет свою волю.

Бобров замолчал. Но через полминуты он новел атаку с другого фронта.

— Какой же вы начальник, когда лежите больной? Вы — не начальник, вы — бесполезный человек в лагере!

Никогда в течение всей своей жизни Отто Юльевич не считал себя бесполезным человеком. — Что?! В чем дело?!

— Хватит! — отчаянно сказал Бобров. — Поначальствовали! Объявляю себя начальником экспедиции.

Шмидт изумился.

— Ну-ну-ну! — сказал он.

— Чего «ну-ну-ну»? — сердито спросил Бобров. — Вы пойдете у меня «литером» № 2. Самолеты работают хорошо. Вам подадут утепленную машину.

— Позвольте, позвольте, меня же никто не сменял!

— Не сменял?! — выкрикнул Бобров. — Ну что с вами говорить? Нате, читайте!

И он, схватив со «стола» радиожурнал, подал его Шмидту.

Шмидт внимательно, одну за другою, прочел радиограммы. Их было пять.

Шмидт закрыл глаза, прилег головой на подушку и через полминуты открыл глаза, устремив их на Боброва:

— Что прикажете, товарищ начальник? [365]

Бобров бросился на пол к Шмидту. Расцеловались.

— Сейчас же одевайтесь! — приказал Бобров.

— Как сейчас же? — удивился Шмидт.

— Ну да, сейчас. Из Ванкарема высылают утепленный самолет специально для вас.

Шмидт протестовал против чересчур спешной отправки его из лагеря, но скоро должен был согласиться с Бобровым.

Согласившись, он тут же передал власть новому начальнику экспедиции путем передачи ему последних распоряжений.

Бобров позвал Кренкеля, который все еще стоял сторожем у двери. Весть об отлете Шмидта тотчас распространилась по лагерю.

Вошли Копусов, доктор, радист Иванов, кое-кто из машинной команды. Началось одевание больного. Никто не мог освободиться от чувства подавленности.

Внезапно рассмешил всех доктор Никитин. Он обратился к Боброву с неожиданной просьбой:

— Алексей Николаевич, нельзя ли мне новый полушубок получить? Мой очень грязный. Неудобно показаться.

Речь зашла о том, кто будет сопровождать Отто Юльевича на Аляску. Кроме доктора наметили Кренкеля как знающего английский язык.

— Кренкеля было бы очень хорошо, — сказал Отто Юльевич, — но я считаю невозможным взять с собою человека, который работает в лагере по связи.

Внезапно с улыбкой он обратился к самому Кренкелю:

— Ну как, Эрнест Теодорович, согласны меня сопровождать?

Вопрос застал Кренкеля врасплох. Больше всего на свете ему не хотелось расставаться с Отто Юльевичем, но в то же время он сознавал, что не имеет права покидать лагерь. Его отсутствие может принести остающимся непоправимый ущерб. Ведь до сих пор именно на нем держалась радиосвязь с внешним миром.

Кренкель рассказывал мне: «Я думал, думал, как ответить на его вопрос, так ничего и не придумал».

— Как прикажете, Отто Юльевич, — брякнул он.

Нарты уже стояли у палатки. Одетого Отто Юльевича «всунули» в спальный мешок, удобно уложили в нарты, у головы соорудили высокую, мягкую подушку из мехов. Отто Юльевич пытался шутить, но шутки его уходили в пустоту.

Нарты тронулись. Кроме Боброва и Копусова нарты сопровождали Володя Задоров — секретарь парторганизации, Решетников — [366] художник, Ваня Румянцев — предсудкома, Толя Загорский — боцман — все, как на подбор, в черных кожаных куртках.

Нарты шли довольно быстро, сопровождающим пришлось бежать за ними вприпрыжку. Необходимо было поддерживать голову, закрывать лицо, которое Отто Юльевич все время раскрывал. Он хотел видеть в последний раз лагерь и отчаянно ругался, когда ему снова и снова закрывали лицо.

На аэродроме перед посадкой на самолет он снова расцеловался с Бобровым.

Самолета ждать почти не пришлось. Пилотом, которому выпала честь вывезти Шмидта со льдов, был славный Молоков.

На следующий день Бобров послал телеграмму Куйбышеву:

«Москва. Куйбышеву. Копия Иоффе, Роста, Правда, Известия.

Благодаря отлично поставленной работе правительственной комиссии по спасению челюскинце» и благодаря блестящей работе советских самолетов и летчиков распоряжение правительства о немедленном вывозе заболевшего Шмидта выполнено через 10 часов после отправки распоряжения из Москвы. Наличие самолетов и взятые ими темпы гарантируют окончание операций, в случае летной погоды, сегодня 12 апреля.

И. о. нач. экспедиции А. Бобров».

Эта телеграмма разошлась в пути с другой телеграммой — запоздавшей телеграммой правительства Шмидту:

«Вручить нач. связи. Передачу проследить. Архангельск. Радио Ванкарем. Передать Шмидту, копия Боброву.

Правительство поставило перед всеми участниками помощи челюскинцам с самого начала задачу спасти весь состав экспедиции и команды. Ваш вылет ни на иоту не уменьшит энергии всех героических работников по спасению, чтобы перевезти на материк всех до единого. Со спокойной со — вестью вылетайте и будьте уверены, что ни одного человека не отдадим в жертву льдам. Куйбышев». [367]

Вывезены 62

Из сообщения Правительственной комиссии

7 апреля тов. Ушаков со звеном самолетов тт. Слепнева, Каманина и Молокова направился в лагерь, откуда, в первый же рейс тт. Каманин и Молоков доставили пять пассажиров. Самолет тов. Слепнева при посадке повредил шасси (лопнула правая стяжка) и вынужден был задержаться в лагере.

10 апреля пилот тов. Каманин сделал один рейс и доставил из лагеря в Ванкарем трех человек. Тов. Слепнев, исправив повреждение, также 10 апреля вылетел из лагеря и доставил в Ванкарем шесть человек. Летчик тов. Молоков 10 апреля сделал три блестящих полета в лагерь и доставил на берег 13 человек.

11 апреля полеты продолжались. По сообщению тт. Ушакова и Петрова, 11 апреля летчиками тт. Молоковым и Каманиным, сделавшими вместе семь рейсов, в Ванкарем доставлено 35 человек, в том числе больной начальник экспедиции тов. Шмидт О. Ю. в сопровождении врача тов. Никитина К. А.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ КОМИССИИ И. КУЙБЫШЕВ

Метеоролог Н. Комов. Собаки Ушакова

С берега по радио нам сообщили, что Слепнев с Ушаковым вылетели в лагерь. Через час с минутами они должны спуститься на наш ледовый аэродром. Все как-то особенно нетерпеливо ждали этих самолетов. Хотелось скорее увидеть славного полярного соратника О. Ю. Шмидта — Георгия Алексеевича Ушакова, который расскажет все новости и может быть привезет даже письма от родных.

Не прошло и часа, как послышалось мощное рокотание мотора, и маленькая точка мгновенно превратилась в величественную сигарообразную машину, удивительно красиво и просто сконструированную. Еще несколько десятков минут, и самолет опустился. Из него выходят Ушаков, Слепнев, а за ними из изящной кабины, обитой бархатом и дорогими коврами, вдруг с радостным лаем выскакивают одна за другой восемь обычных лохматых чукотских собачонок. Все были поражены… Но, как мы увидим дальше, товарищ Ушаков с его громадным полярным опытом не ошибся, привезя в лагерь собак. [368]

Без них последние дни жизни лагеря были бы невыносимо тяжелы.

А собаки тем временем выскочили из самолета и, пугливо озираясь по сторонам, перестали даже лаять. Им видимо показалось странным, что среди всей этой массы европейцев нет ни одного чукчи в кухлянке и торбасах. Они почувствовали себя гораздо хуже, чем во время полета, и начали жалобно визжать от страха. Но тут собакам повезло. К ним подошел наш боцман т. Загорский и крикнул им что-то по-чукотски. Собаки встрепенулись, сначала недоверчиво посмотрели на боцмана, но потом завиляли хвостами, почуяв в нем что-то родное.

С этого момента между собаками и боцманом дружба была закреплена.

Боцман еще раньше, во время своей зимовки на пароходе «Ставрополь» у чукотских берегов, завел нарту чукотских собак и поэтому великолепно знал все их повадки и привычки.

Пока боцман вынимал из самолета собачью упряжь, нарту и несколько пудов моржового мяса (собачьего корма), челюскинцы рассматривали этих маленьких собак, которые, как многим казалось, и пустую нарту с места не сдвинут…

Наконец боцман запряг собак, положил в нарту пудов 15 груза, который нужно было с аэродрома отвезти в лагерь, крикнул «поть-по, поть-по!» и поехал.

Тогда-то челюскинцы с благодарностью посмотрели вслед удалявшимся с грузом собакам. Ведь если бы не эти собаки, то 15 пудов пришлось бы нам через торосы нести в лагерь на своих плечах.

В лагере собаки почувствовали себя очень хорошо. Боцман накормил их привычным для них кислым моржовым мясом. Затем все они, сбившись в кучу, заснули.

Следующие дни были днями большого количества полетов.

И наши собаки почти весь день возили из лагеря на аэродром тяжелые приборы, ценные вещи и багаж отлетающих. Всего они перевезли пудов около ста. А не будь их, весь этот тяжелый груз опять-таки пришлось бы на скверных санях или на плечах носить самим челюскинцам, что с каждым часом становилось бы все труднее, так как с отлетом каждого самолета количество челюскинцев на льду уменьшалось.

Собаки Ушакова заслужили общую признательность и стали любимцами всего лагеря. [369]

Особенно много наши четвероногие друзья поработали в последний день жизни лагеря, когда в нем осталось всего шесть человек.

И челюскинцы достойно отблагодарили свой четвероногий транспорт за хорошую работу. Ни одна из собак не была оставлена на льду. В последний день их поместили в один из трех самолетов и благополучно привезли в Ванкарем.

На этих собаках некоторые челюскинцы ехали потом из Ванкарема в Уэллен. [370]

Радист Э. Кренкель. Разговоры с миром

В первые дни радиопалатка была оборудована совсем плохо. Аккумуляторы стояли, едва прикрытые войлоком. Палатка оказалась настолько низкой, что стоять в ней было совершенно невозможно. Посреди палатки — камелек. Труба выведена прямо кверху. Вначале в палатке жили Бобров, Иванов, Стаханов и я. Потом сюда перешел Шмидт.

24 февраля палатка была переоборудована. Мы вырыли в снегу яму до самого льда (приблизительно на полметра), на лед положили люковицы от трюма погибшего «Челюскина», у задней стенки палатки сделали узенький столик из неструганных досок; под столом и в углу стояли аккумуляторы, а на столе — передатчик и приемник.

Сверху спускался фонарик.

Этот стол был священным местом, и я всегда страшно огрызался, если кто-нибудь пытался ставить сюда кружки с чаем или консервные банки. [371]

Нелетные дни

По установленному порядку вставать надо было к шести часам утра. Это был час первого разговора нашей радиостанции с Уэлленом.

В половине шестого, ежась от холода, первым обыкновенно вставал Иванов. В палатке температура за ночь всегда падала и к утру почти равнялась наружной. Иванов разжигал камелек, ставил на огонь самодельное ведерко с кусками льда, чтобы приготовить воду. Вторым за три-четыре минуты до шести часов вскакивал я. Сразу же садился за передатчик. Уэллен был всегда точен, так что вызовов повторять не приходилось.

Мы сообщали местоположение лагеря и обменивались утренними сводками погоды. В нелетные дни на этом разговор прекращался часа на три-четыре.

К моменту окончания работы с Уэлленом у Иванова уже был налажен утренний чай. Проснувшиеся Шмидт и Бобров завтракали, сидя на мешках. Приходил Толя Колесниченко, начальник штаба общественных работ, советовался, сколько людей послать на аэродром.

В теплые безветреные дни — при наличии воды — мы умывались. Около 12 часов раздавался сигнал. У камбуза звонили… Обитатели лагеря тянулись туда — кто с ведерком, кто с чайником, кто с миской.

В посуде у нас ощущался недостаток.

Вечером неизменное домино: Шмидт, Бобров, Бабушкин, Иванов. Они занимали всю маленькую палатку, и на это время я обычно уходил в гости. «Иду в гости» — это означало в таких случаях: иду спать.

Я забирался в одну из палаток, выискивал свободное место и заваливался спать.

Иногда заходил в палатку научных сотрудников. Там играл патефон. Занятно было в слабо освещенной палатке среди обросших бородами чумазых жителей лагеря Шмидта слышать голос Жозефины Беккер.

Все это в тихие, так называемые нелетные дни. В летные дни «ходить в гости» не приходилось. Я и обедал урывками, между двумя переговорами, часто не снимая наушников с головы. Связь держал каждые четверть часа, до позднего вечера или до того момента, когда с берега сообщали, что по тем или иным причинам вылет откладывается. Случалось, что нам сообщали о вылете самолета; женщины и дети одевались, шли на аэродром, но в то время когда они находились в пути, лагерь получал сведения, что самолет вернулся. Потом мы стали осторожнее и после сообщения о вылете самолета ждали еще полчаса. [372]

Нас утешает Людочка Шрадер

Люда Шрадер, уэлленская радистка, из окна своей радиостанции могла хорошо видеть аэродром.

И вот начиналось…

В семь утра сообщение: «Один мотор запущен». Через 20–30 минут: «Запушен второй мотор…» Спустя еще несколько минут осторожное: «Один мотор как будто что-то плохо работает». Через 10–15 минут: «Мотор совсем остановился; остановили и другой мотор; слушайте нас через час».

Через час Люда радостно сообщает:

«Опять пущены моторы; самолет рулит по аэродрому, делает пробежку… Ах, нет, подождите! Почему-то остановился…»

Почему?

Неизвестно! Аэродром далеко, никто на радиостанцию не приходит, Люда сообщает лишь то, что она видит в окно…

Но вот другие вести:

«Самолет пошел в воздух… Скрылся из виду».

В лагере радость. Очередная партия собирается на аэродром. Назначаем еще один разговор с Уэлленом, еще одну проверку, не вернулся ли самолет.

Было несколько случаев, когда самолет возвращался через 15–20 минут. Такие дни тянулись страшно долго и выматывали всех.

Людочка все утешала нас:

«Сейчас узнаю. На радиостанции никого нет. Подождите. Слушайте через 10–15 минут».

Так проходил день. В напряженном ожидании — сначала разговора с Уэлленом, потом самолета.

Людочка Шрадер отличалась тем, что всегда, даже без особой просьбы, сообщала нам все новейшие сведения. Ей, бедняжке, приходилось на своих плечах выносить всю тяжесть аварийных переговоров. Я подсчитывал: были сутки, когда она работала с 12 радиостанциями.

Жилой дом в Уэллене был расположен очень далеко от радиостанции, и она предпочитала поэтому спать в самой радиостанции на тощем матрасике, втиснувшись между передатчиком и печкой.

Однажды Шрадер вызвала меня вне расписания:

«Кренкель, ты давал сейчас SOS?»

Я говорю:

«Нет, а в чем дело?» [373]

«Сейчас какой-то американец давал твоими позывными сигналами SOS и знак вопроса».

Очевидно захотелось ему шикнуть в эфире — под тем или иным предлогом дать сигнал бедствия хотя бы со знаком вопроса. Люда вызвала этого американца. Он ответил. Она заставила его ждать и снова запросила меня. Я сказал ей:

«В лагере попрежнему все спокойно. Никаких сигналов бедствия никто не давал. Передайте услужливому паникеру пару теплых слов…»

Москву все время очень интересовало состояние нашей радиостанции: надолго ли хватит энергии аккумуляторов? Я неизменно отвечал:

«На 10 дней».

Это был гарантийный срок. Нам удавалось не вторгаться в его пределы, и в течение двух месяцев я передавал один и тот же ответ:

«Хватит на 10 дней».

Почти каждый день получали 200–300 слов информации ТАСС о делах Союза, а также о важнейших политических событиях во [374] всем мире. Мы были в курсе событий в Испании, в Австрии. Знали, что на Днепре открылась навигация, что такой-то район закончил сверхранний сев. Знали даже о том, что Каланчевская площадь вся разрыта, так как туда опускаются какие-то особые сооружения для метро.

Эти сводки Шмидт ежедневно зачитывал в бараке, куда набивалось, как в трамвайный вагон, все население лагеря. Сгорбившись над моими каракулями у единственного закопченного фонаря, на обрубке бревна сидел Шмидт с грязным, захватанным радиожурналом и читал информацию. Вокруг него, сидя на корточках, лежа на сбитых матрацах, соблюдая полнейшую тишину, располагались обитатели лагеря. Неизменный восторг вызывали сообщения о мероприятиях правительства для нашего спасения. Особое впечатление, колоссальную зарядку бодрости дала нам известная телеграмма Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева, Орджоникидзе и Кагановича.

Прилетели!

Радиоаппаратура находилась в плохих условиях. Ночью температура падала ниже нуля; утром, когда горел камелек, аппаратура «потела» и покрывалась копотью. Это были самые обыкновенные приборы; при их конструировании конечно не были учтены специфические лагерные условия, и аппаратура иногда пыталась бастовать.

Приходилось разбирать приемник, осторожненько его вытирать и сушить около камелька. В такие минуты опасно было со мной разговаривать, потому что я походил на бочку с порохом. Во время этой работы я бурчал под нос не совсем цензурные слова, относящиеся к аппаратуре. Шмидт, сознавая опасность остаться без связи, сидел молча и ни разу ни единым словом не вмешался в мои монологи. За эту чуткость я еще больше люблю и уважаю Шмидта.

Наконец наступили решающие дни. Люда передала нам, что в лагерь собираются лететь какие-то американские самолеты. Мы догадались, что это самолеты, купленные нашим правительством. Узнали, что их будут пилотировать наши летчики — Леваневский и Слепнев. Были рады.

Однажды Шрадер сообщила, что над Уэлленом, несмотря на плохую погоду, пронесся какой-то самолет и что скорость его «бешеная». Несколько часов мы были в полном неведении, что это за [375] самолет. Как раз в этот вечер в бараке происходило занятие по диалектическому материализму. В радиопалатке я сидел один.

Вызывает меня Ванкарем. Сообщает:

«Зови к аппарату Шмидта. С ним хочет говорить Ушаков».

Ушаков?!

Попросил Ванкарем подождать, передал привет Ушакову, а сам побежал в барак звать Отто Юльевича. Занятия были прерваны. Впереди Шмидта, прыгая через трещины, я побежал обратно в радиопалатку и вызвал Ванкарем еще до того, как пришел Шмидт. Ушаков передал мне привет и сообщение о том, что дома все благополучно. Затем состоялись длительные переговоры Шмидта [376] с Ушаковым, который осведомил нас о печальной аварии с самолетом Леваневского, на котором он летел в Ванкарем.

Разговор велся о том, чтобы подготовить собачьи упряжки на случай, если самолетами всех вывезти не удастся.

Так мы дожили до 7 апреля, когда Ванкарем сообщил, что в лагерь вылетают сразу три самолета: Слепнева, Молокова и Каманина.

Слепнев указал:

«Буду в лагере через 36 минут».

Я удивился такой точности и посмотрел на часы… Через 37 минут на горизонте показался самолет Слепнева. С большой скоростью он приближался к лагерю, сделал крутой вираж и потом почему-то долго кружился над аэродромом. В лагере недоумевали.

При посадке самолетов на сигнальной вышке обыкновенно находился штурман Марков. Так как мне нужно было знать о посадке, чтобы сообщить на берег, мы условились: троекратный взмах шапкой над головой означает благополучную посадку. Но сколько я ни глядел, Марков неподвижно стоял на вышке, никаких знаков не подавал, а потом стал спускаться по лестнице на лед. Что-то неладно. Вскоре пришли с аэродрома: самолет Слепнева, имевший чересчур большую посадочную скорость, проскочил весь аэродром и повредился в торосах.

Минут через двадцать после прибытия Слепнева на горизонте показались еще два самолета: Молокова и Каманина. В обоих случаях Марков три раза радостно махнул шапкой.

Я немедленно передал в Ванкарем сообщение об успешной посадке.

Мачту! Спасайте мачту!

В ночь с 8 на 9 апреля, когда произошло сжатие, значительно более сильное, чем то, которое погубило «Челюскина», нам пришлось вынести из палатки все, кроме радиоаппаратуры. Вещи были вынесены для того, чтобы не спотыкаться о всякие предметы, если бы пришлось выносить и радиоаппаратуру.

Вахтенный разбудил весь лагерь. Со сна я не понял, в чем дело. Полагалось просыпаться уже при дневном свете, а тут меня разбудили в кромешной тьме. Долго бормотал спросонья будившему меня Ушакову, что вахтенный должно быть ошибся, работать еще [377] рано и я хочу спать. Но слово «сжатие» быстро привело меня в себя. Какой-то наивный человек спросил меня:

— Дашь ли ты сейчас сигнал бедствия?

А зачем мне было давать сигнал бедствия, когда он вообще ни разу не давался экспедицией Шмидта?! Одевшись, я вышел из палатки. Ледяной вал приблизился к радиомачте, и пришлось срочно переносить ее в другое место.

В шесть утра, по расписанию, стали работать с Ванкаремом. Ни минуты опоздания! Ведь каждое промедление волновало товарищей, находившихся на берегу.

9 апреля сжатие повторилось с той же силой. Был сильный ветер: семь, а временами восемь баллов. Пурга. Сквозь метущий снег угадывалось, что наверху солнце. В Ванкареме в это время была ясная, тихая погода, и оттуда сообщили нам:

«Сейчас к вам вылетают самолеты».

Соображаю, что при таком ветре (тем более, что опять началось сжатие и ночью разрушило один аэродром) самолет принять невозможно. Начинаю объяснять это Ванкарему… Вбегает Иванов и, чтобы не волновать лежащего на полу с высокой температурой почти что в полузабытье Шмидта, шопотом говорит мне:

— Кончай скорей работать. Опять надо переносить мачту. Иначе ее свалит лед.

А из Ванкарема, не поняв, нетерпеливо запрашивают:

«Кренкель, что такое, почему не надо самолетов?»

Снова начинаю объяснять. Иванов стоит у меня за спиной и все время торопит. Ванкарем безбожно растягивает слова, без конца повторяет, спрашивает, почему же все-таки нельзя к нам лететь.

Решаюсь побеспокоить больного Шмидта, не размазывая все это дело, говорю:

— В Ванкареме ясная погода. А у нас самолет сейчас принять невозможно, разрешите отставить на сегодня прилет самолетов.

Шмидт кивает головой. Сообщаю в Ванкарем:

«Отставить на сегодня по распоряжению Шмидта полеты в лагерь».

А лед гудит, трещит будто под ногами. Хочется поскорее выскочить, быть где угодно, только не в темной палатке. Рука на ключе имеет поползновение нервничать. Приходится приложить огромное усилие воли, чтобы Ванкарем не догадался по нервной моей работе, что у нас не все благополучно. Кончаю разговор с Ванкаремом словами:

«Самолетов не надо. На лагерь надвигается вал». [378]

После этого вместе с Ивановым выскакиваем из палатки и раздетые спешим к мачте. Подбегают еще два товарища. Льдину, на которой стояла мачта, напором вала вдавило в воду. Уже шлепая валенками по воде, подхватываем мачту и в последний момент вытаскиваем ее в сухое, надежное место.

На льдине — шестеро

ВАНКАРЕМ, 12 апреля. (Передано по радио.) Сегодня самолеты сняли из лагеря Шмидта и доставили в Ванкарем еще 22 человека. Всего за последние дня перевезено из лагеря 84.

На льдине остается шесть человек.

Самолет Водопьянова прилетел в Ванкарем. Самолет Доронина при вылете в лагерь поломал шасси.

При наличии хорошей погоды завтра будут перевезены из лагеря все, и мы начнем перевозку челюскинцев на самолетах из Ванкарема в Уэллен.

На самолете Слепнева Шмидт доставлен в Ном. Завтра отправится в Фэрбенкс.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ТРОЙКИ ПЕТРОВ

Последняя ночь

Начиная с 10 апреля, открылось «регулярное пассажирское сообщение» лагерь Шмидта — мыс Ванкарем. Наконец 12 апреля нас осталось на льдине шесть человек.

Вечер незабываемо прекрасный. Полнейший штиль. С вышки отличная видимость на много десятков миль. Полная тишина. Изредка чуть-чуть похрустывает лед. Но по радио нам сообщили, что барометр начинает падать. Думаю, что никто никогда не будет так интересоваться погодой, как мы в этот вечер.

Накормили собак олениной. Поговорили немного. Беседа не клеилась. Каждый лег спать на привычном месте, в своей палатке.

Первый разговор с Ванкаремом был назначен на четыре часа утра. Но проснулись в два и больше заснуть не могли. Ровно в четыре Ванкарем сообщил, что у них туман. В лагере тоже легкая дымка, но с восходом солнца и туман и дымка рассеялись.

Все эти дни с Уэлленом я не работал; связь велась только с Ванкаремом, который в то время являлся главной авиобазой. Я попросил Ванкарем предупредить Уэллен, чтобы он меня слушал… Мне хотелось распрощаться с Людой Шрадер и поблагодарить ее за блестящее обслуживание лагеря Шмидта. Уэллен вызвал меня в 21 час 30 минут по московскому времени:

«Ну, как последняя ночь прошла? Куда собираетесь лететь? Прямо к нам?»

Я ответил и через 10 минут получил следующую радиограмму:

«Почти все поняла. В середине немножко помешал телефон. Звонит — треск. Ну, не знаю, как и выразить нашу общую радость по поводу такого благополучного окончания всей этой жуткой аварии. Очень все рады, что хоть немного могли помочь вам. Ждем, ждем, ждем. Ждем вас. Баня скоро будет готова. Приготовлено много горячей воды. Ну, молодцы, слежу за вами. Слежу. Ну, очень хорошо».

В 21 час 48 минут сообщает Ванкарем:

«Сейчас к вам пошел «Р-5» Водопьянова». [379]

Передаем записку Боброву:

«Самолет вылетел, последним самолетом отправьте немного масла, галет и спички. Петров».

В 23 часа Ванкарем спрашивает:

«Как самолет?»

В это время при нормальных условиях полета мы должны были бы уже видеть самолет. Но мы самолета не видим и сговариваемся работать через полчаса.

В 23 часа 32 минуты Ванкарем сообщает:

«Самолет вернулся, не нашел вас. Какая у вас видимость? До свидания, до 00.10. Пойдут сразу три машины. Понял? До свидания, до 00.10».

«00.12. Боброву:

Отправляем три самолета. Осмотрите лично лагерь, чтобы в лагере не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками, обувью; остальное по вашему усмотрению. До свидания. Петров».

В 1 час 1 минуту Ванкарем передал нам долгожданную весть: вылетели три самолета. Минут через десять нас предупредили, «чтобы дыма было побольше».

Наконец над лагерем показались самолеты. Ура! Ванкарем спрашивает лаконично и взволнованно:

«Ну, как?»

Отвечаю, что все три самолета благополучно сели на аэродром.

В 2 часа 5 минут принял последнюю радиограмму:

«Ванкарем говорит. Закрывайте станцию и идите на аэродром. Ну, пожелаю всего хорошего, благополучно добраться».

После этого сообщаю Ванкарему о том, что радиосвязь закрываю, снимаю передатчик и уже не слушаю его. Даю всем, всем, всем по международному коду:

«К передаче ничего не имею. Прекращаю действие радиостанции».

Медленно три раза даю позывной сигнал «Челюскина» (он же служил позывным сигналом лагеря Шмидта) и на этом прекращаю радиосвязь.

Заношу последнюю запись в радиожурнал:

«Снят передатчик в 02.08 московского 13 апреля 1934 года».

Лагерь Шмидта прекратил свое существование. [380]

Капитан В. Воронин. Последние шесть

Как известно, первой ласточкой прилетел Ляпидевский. Это было 5 марта. Его машина, похожая на огромную ладью, забрала женщин и ребят.

Признаться, все мы облегченно вздохнули. Затем началось долгое выжидание. Нас бодрили ежедневные новости о смелом продвижении Молокова, Каманина, Водопьянова, Слепнева…

Наконец увидели их всех на нашей площадке среди торосов. Они летали, как орлы, стремительно и сильно. 7 апреля мы услышали в воздухе шум пропеллера. Приятный звук вращающегося винта напоминал музыку. Вскоре показался самолет с красными крыльями и с надписями на них: «СССР». Самолет сделал четыре круга над аэродромом. Видно было, что площадка для посадки не нравится летчику. Наконец машина села и быстро покатилась по площадке. Перескочив через гряду торосов, самолет, упершись в ропак, остановился.

Прилетели Ушаков и Слепнев… Наши восторженные приветствия [381] были нарушены новым шумом в воздухе. Вверху уже совсем близко шли два самолета. Они кружили над нами, осторожно высматривая место посадки.

Эти машины были не так красивы, как «американка», но каким «ура» мы их встретили! Каманин и Молоков, два скромных героя, выйдя из машин на лед и неуклюже качаясь из стороны в сторону, просят пассажиров садиться, — их самолеты готовы стартовать…

Итак наши надежды полностью осуществились. Отважная работа летчиков продолжалась: кроме Каманина и Молокова 12 апреля в лагерь прилетели Водопьянов и Доронин.

В ночь на 13 апреля в лагере осталось шестеро: Бобров, Кренкель. Иванов. Загорский, Погосов и я. Всю эту ночь я провел без сна. В палатке горел фонарь. Я зажег примус, вскипятил чаю, вымыл посуду и все аккуратно прибрал, оставив в палатке по поморскому обычаю запас продовольствия и вещей, необходимых человеку, который бы вдруг оказался заброшенным на эти льдины. Мне хотелось, чтобы лагерь Шмидта, даже покинутый его обитателями, не был [382] похож на хаотические лагери иностранных экспедиций, какие мне приходилось видеть хотя бы на острове Рудольфа в 1929 году.

С рассветом вышел на воздух. Было ясно. Кругом царило безмолвие. Немного позже радисты сообщили, что за нами летят три самолета… Я стал заделывать ход в палатки, чтобы туда не залез медведь и не разгромил оставленные мною запасы. Вот вход в палатку и заколочен. Глядь, забыл шапку. Пришлось отодрать одну из досок, взять шапку и заколотить вход вновь. Но только заколотил-вижу: забыл рукавицу. Пришлось заколачивать в третий раз…

В это время загудели моторы самолетов: их шум привел меня в себя. Я вытащил нож, взял спасательный круг, стоявший у входа в палатку, и отрезал от него кусок полотна, на котором черной краской было выведено слово «Челюскин». Эту ленту я имел потом счастье в незабываемый день, 19 июня 1934 года, на Красной площади подарить организатору нашего спасения, великому и мудрому Сталину.

В лагере я взял также на память флажок — букву «Ч» из свода морских сигналов.

В Ванкарем я летел с Молоковым — прекрасным человеком и отличным пилотом, спасителем 39 челюскинцев. Низко-низко, над самым лагерем, сделал Молоков прощальный круг. Приветливо вился по ветру алый флаг, оставленный нами на вышке в лагере. Через 50 минут мы были в Ванкареме, а через час уже летели в Уэллен.

Честь и слава нашим родным героям-пилотам, успех которых окрыляет нас, полярников, зовет к новой борьбе за освоение Великого северного морского пути. [383]

Механик А. Погосов. Как я улетел

Двенадцатого апреля неожиданно улетел Гуревич. Вернее, его «улетели» — сажать было некого. Из «аэродромщиков» остался один я. Да и вообще на льду осталось уже всего шесть человек: два радиста — Иванов и Кренкель, капитан Воронин, Бобров, боцман Загорский вместе с собаками и на аэродроме я — как «начальник аэропорта 68 с. ш. 173 з. д.» (так меня в шутку величали товарищи в эти горячие дни).

Перед сном я пошел в лагерь. Хотелось посмотреть на него в последний раз. Дорогу я не узнал. Новые ропаки, торосы, трещины и нагромождения льда. В лагере тоже изменения. От барака не осталось и следа. На груде обломков его брошенный ледяным валом перевернутый вельбот. Камбуз также разбит. Через весь лагерь проходит гряда молодого тороса. Палатки пустые, между ними разбросанные чемоданы, вещи, одежда. Кое-где в палатке догорал примус.

В одной из палаток на горящем еще камельке — сковорода с обуглившейся на ней свининой. Всегда оживленный лагерь пуст и [384] заброшен. В радиопалатке Кренкель только что закончил переговоры с Ванкаремом о присылке на завтра трех машин одновременно. Рассказав Воронину и Боброву о работе на аэродроме, я, попив чаю, пошел обратно. Ушел с тем, чтобы утром дать сигнал о целости аэродрома. По дороге я заметил, что лед потрескивает.

Лег спать я в палатке один. Устроившись с комфортом на куче шкур, я заснул как убитый, устав за суматошный день. Ночью я проснулся от знакомых толчков льда. Немного потрескивало. С рассветом оделся и пошел осматривать аэродром. Посредине, чуть наискосок, его пересекала еле заметная свежая трещина. Поднял флаг и зажег костер. Это обозначало: «аэродром цел, принимать самолеты готов». Я выложил «Т» и много раз ходил осматривать аэродром и новую трещину. Но все было в порядке.

Вскоре на аэродром пришли на собаках Загорский и Иванов. В ожидании самолетов легли спать. Наконец после сигнального дыма о вылете самолетов появились три самолета.

Сели. В ожидании Боброва, Воронина и Кренкеля мы трое стали быстро грузить все то, что можно было еще захватить из вещей и продуктов. Наконец, запыхавшись, появились и последние обитатели лагеря. Рассадив людей по машинам, я прирулил в конец аэродрома все три машины и, отправив две из них, развернул последнюю — Молокова — и вскочил в нее сам.

Подо мною замелькали флажки аэродрома, разбросанные вещи. По просьбе Воронина, с которым я сидел, Молоков сделал два прощальных виража над лагерем и взял курс на Ванкарем. Казавшийся игрушечным лагерь с вышкой, с развевающимися советскими флагами остался позади. Под нами мелькали ропаки, цепочки гряд и небольшие поля. Тень самолета быстро скользила по ним единственным темным пятнышком на сверкающих ледяных торосах. [385]

Все челюскинцы на берегу

СТАЛИНУ

МОЛОТОВУ

КАЛИНИНУ

ВОРОШИЛОВУ

КУЙБЫШЕВУ

ЯГОДЕ

ВАНКАРЕМ, 13 апреля, 4 часа 40 минут, (Передано по радио.) Сегодня, 13 апреля, самолетами Молокова, Каманина и Водопьянова доставлены в Ванкарем последние шесть челюскинцев во главе с Бобровым и капитаном Ворониным, радисты Кренкель и Иванов, моторист Погосов, боцман Загорский.

Одновременно с челюскинцами доставлено на берег восемь собак, заброшенных в лагерь самолетом для переброски на аэродромы больных челюскинцев и ценных грузов.

Доставкой последних шести человек спасение челюскинце» считаем выполненным.

Форсируем переброску людей в Уэллен и бухту Провидения для посадки на пароход.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ТРОЙКИ Г. ПЕТРОВ

ЧЛЕН ТРОЙКИ НЕБОЛЬСИН

Заместитель начальника экспедиции А. Бобров. Ликвидация лагеря Шмидта

Седьмого апреля после большого перерыва вновь появились самолеты в нашем лагере. Прилетели Каманин, Молоков, Слепнев, а с ним — Ушаков. По сводке мы знали, что приближается еще одна группа — Водопьянов, Доронин, Галышев. Прилет одних самолетов, сведения о приближении других, а также продвижение «Смоленска», «Сталинграда» и «Красина» в значительной степени подняли дух у всех. Эта радость — приближение самолетов — для нас, ближайших помощников Шмидта, омрачалась заболеванием Отто Юльевича, начавшимся вечером 7 апреля. Я проживал с ним в одной палатке и замечал, как ухудшается его общее состояние. Зная, что в прошлом у него был туберкулез легких, я боялся за исход его болезни. Я советовался с ближайшими товарищами, но поставить вопрос о досрочном вылете Шмидта никто из нас не осмеливался. Мы знали наверняка, какой последует ответ.

Ушаков, прилетевший как раз 7 апреля, принял решение поставить в известность об этом правительство. [386]

Тов. Куйбышев телеграммой в адрес Шмидта и мой предложил: первому немедленно сдать руководство экспедицией, а мне — принять. Очевидно т. Куйбышев знал, что на Шмидта произведет тяжелое впечатление предложение покинуть лагерь не последним. Он прислал дополнительную телеграмму, в которой в очень теплых, дружеских выражениях убеждал Отто Юльевича покинуть льдину, уверяя, что общественность никогда его за это не осудит, что на спасательных операциях его преждевременный отлет ни в какой степени не отразится, что ни один из находящихся на льдине не будет отдан в жертву суровой стихии.

Когда я получил радиожурнал и прочел распоряжение Куйбышева, то в первый момент был ошеломлен: с одной стороны, я был очень рад, что жизнь Отто Юльевича может быть спасена, а с другой стороны, меня крайне озадачил способ осуществления этого распоряжения. Во-первых, нужно было выработать такой план действий, при котором спокойствие Отто Юльевича было бы ограждено полностью. Во-вторых, меня крайне волновала та ответственность, которая ложилась на меня с принятием руководства экспедицией.

Авторитет Шмидта у экспедиции был исключительный. Его любили и ценили и как начальника и как старшего друга, товарища. Его авторитет во всех отраслях науки в глазах научных работников был непоколебим. Высок его авторитет и как полярника. Замещать Отто Юльевича вообще трудно, а мне как молодому полярнику — особенно.

Ободряло сознание, что коллектив, созданный Шмидтом и воспитанный нашей партийной организацией, поможет мне в этой трудной работе.

К моменту отлета Шмидта в лагере оставалось всего человек тридцать. Мы были уверены, что при хорошей работе самолетов 12 апреля операции будут закончены. Так бы и вышло, если бы самолет Молокова не потребовал небольшого ремонта.

12 апреля к вечеру в лагере Шмидта осталось всего шесть человек: капитан Воронин, радисты Кренкель и Иванов, комендант аэродрома Погосов, боцман Загорский и я. Вечером оставшиеся в лагере вместе поужинали, составили план действий на следующий день и отобрали имущество, которое считали необходимым взять с собой. С Погосовым я договорился, что он даст к четырем часам утра условный сигнал о состоянии аэродрома и возможности приемки самолета, и он отправился к себе на аэродром. В лагере нас осталось пятеро. [387]

Загорский погрузил нарты, приготовил их к отправке утром и улегся спать во «дворце матросов». Я и Владимир Иванович поднялись на вышку. Долго, задрав головы, мы наблюдали за облаками и силились определить, какая будет завтра погода. Внизу отчетливо слышно было потрескивание льда. На южной стороне появились облачка, и ветер стихал.

Под конец каждый из нас сделался метеорологом и пытался давать прогноз погоды. И я, увидя дымку и наблюдая штиль, сделал вывод, что нужно ожидать какой-то перемены погоды. Хотелось знать, как скоро и какая наступит перемена. Я обратился к Воронину с вопросом:

— Как, Владимир Иванович, какую погоду можно ожидать на завтра?

И получил исчерпывающий ответ:

— А вот завтра увидим.

Но из этого ответа и хмурого вида капитана я сделал вывод, что хорошего ожидать не приходится.

Вырезали на память на вышке свои фамилии, слово «Челюскин», даты и спустились. [388]

При проходе через гряду, где был раздавлен «Челюскин», мы опять услышали треск льда.

Когда пришли в лагерь, какая-то необъяснимая радость и веселье напали на нас, и мы в пустом лагере пустились в пляс. Картина очевидно со стороны была жуткая: два уже не совсем молодых человека (в общей сложности нам около сотни лет) пустились откалывать «трепака», потом обнялись и расцеловались. И только тут я увидел удивленную физиономию Кренкеля, который был свидетелем этой непонятной для него сцены. Я убедил Кренкеля, что мы нормальны и просто дали отдушину нашим чувствам. Тут же Владимир Иванович взял с меня слово не разглашать эту неожиданную и непонятную сцену, что я, как видите, и делаю…

Был поздний час. Я предложил Кренкелю ложиться спать, с тем чтобы его разбудить к связи с Ванкаремом, которая была назначена в четыре часа утра, а сам решил бодрствовать. Мы разместились попрежнему: наша тройка — Кренкель, Иванов и я — в радиорубке, Владимир Иванович вместе с боцманом.

Когда все улеглись спать, мне вздумалось пройтись. Мрачную картину представлял наш лагерь. Он замер. Нет света ни в одной палатке. Не дымятся камельки. Двери большинства палаток открыты. Над всем царит тишина.

Проходя мимо «дворца матросов», я услышал какой-то шорох и непонятный шум. Насторожил слух и в первый момент не понял, что за звуки — я знал, что в палатке никого нет. Осторожно вхожу, всматриваюсь в темноту и вижу наших друзей — собак. Они очевидно решили последнюю ночь в лагере Шмидта не ночевать на льду, а забрались в лучшую палатку и улеглись на свободных постелях. Мое появление их ничуть не смутило. Они продолжали лежать…

Кренкелю, видимо, не спалось. Он еще раньше условленного времени проснулся и стал готовиться к переговорам с Ванкаремом. Ровно в четыре часа, как и было условлено, он поймал сигнал Ванкарема и узнал, что самолеты заправляются и в семь часов направятся к нам. На горизонте у нас была дымка. Такая же погода, как сообщил Ванкарем, была и там. С редким интересом мы наблюдали за изменениями облаков. Как потом оказалось, в Ванкареме с неменьшим интересом также наблюдали за этим. В самом деле, перемена погоды могла расстроить все наши планы.

С нетерпением ждали мы условленного часа и вылета Водопьянова. Зажгли сигнальный костер и стали жадно осматривать небо. Прошли установленные 45–50 минут, а его нет. Шесть пар глаз, [389] оставшихся в лагере Шмидта, жадно ищут в небе точку самолета. Но тщетно! Минуты тянутся и кажутся очень длинными. У нас уже зародилась тревожная мысль-не разбился ли Водопьянов. Было единственное общее желание: пусть заблудится, пусть имеет вынужденную посадку, только бы уцелел. Уж слишком обидно, операция заканчивалась без единой жертвы — и вдруг неудача. [390]

В установленный час связи с Ванкаремом мы узнали, что Водопьянов благополучно вернулся, не найдя нас. Оказывается, хмурый, вид капитана и мое предположение о перемене погоды имели основание. На пути к нам, между Ванкаремом и лагерем, образовалась масса разводий и майн, которые сбили Водопьянова с пути. Он, принял испарения за наш дымовой сигнал, отклонился в сторону, поискал нас, но не нашел и решил вернуться. Мы очень обрадовались, когда узнали, что он благополучно сел.

Тов. Петров, председатель чрезвычайной тройки, сообщил о подготовке вылета к нам целой эскадрильи из трех самолетов. Как: выяснилось потом, эта тройка была снабжена остатками бензина, и если бы и на этот раз они не нашли нас, то летные операции пришлось бы отложить на очень долгое время: ни в Ванкареме, ни в Уэллене горючего не было.

К счастью нашему, на этот раз в точно установленное время появился сначала Водопьянов, а затем Молоков с Каманиным. Последние пролетели над лагерем прямо к аэродрому, а Водопьянов задержался и стал на малой высоте делать круги, салютуя нам. Мы в свою очередь также отвечали салютом, но потом узнали от Водопьянова, что переусердствовали. Мы с Кренкелем не пожалели пороха и большую порцию подбросили в огонь. Костер мы сделали «мировой». Топлива не жалели, знали, что оно больше теперь никому не нужно. С каким-то непонятным ожесточением мы бросали в огонь все, что попадало под руки: чемоданы, одеяла, всякое барахло. Подкатили керосиновую бочку, смолу, — словом, дым, по заявлению Водопьянова, был виден за сто километров.

Убедившись, что все самолеты сели благополучно, мы, как было условлено с Ванкаремом, сообщили им об этом. Затем я послал последнюю телеграмму правительству о том, что мы последние покидаем лагерь Шмидта, оставляя на вышке наш советский стяг. Кренкель сообщил радиостанциям о том, что станция лагеря Шмидта кончает работу.

Кренкель спросил меня, что брать с собой из радиоимущества, брать ли оба передатчика. Я ему предложил взять то, что он находит нужным. Вот здесь мне пришлось наблюдать незабываемую картину: Кренкель ножом перерезывал провода. Кренкель — человек крепкий, спокойный, но и ему на этот раз не удалось сохранить спокойствие.

Видно, тяжело ему было перерезать те нити, которые в течение двух месяцев связывали нас с материком. Не глядя на меня, он [391] стал спешно, но бережно завертывать аппаратуру в одеяло и укладывать на сани.

Владимир Иванович любовно заколотил свою палатку и вырезал на память кусок из спасательного круга с «Челюскина». Я снял наш вымпел Главного управления Северного морского пути, и мы тронулись в поход, предварительно осмотрев все палатки, не остался ли там кто-нибудь случайно.

Мне пришлось делать много концов от лагеря к аэродрому, но никогда я с таким чувством не покидал нашей «шмидтовки». Непонятное чувство охватило тогда меня: с одной стороны, было чувство гордости и радости, что техника и большевистское упорство победили и мы все спасены; с другой стороны, как-то жалко было бросать приютившую нас льдину. Из памяти выпали все те беспокойства и неприятности, которые она причиняла своими разводиями и торошением. Как-то выпало из памяти и основное — гибель «Челюскина».

Со смутным чувством я покидал лагерь. Очевидно аналогичное чувство испытывали и мои спутники, потому что, не сговариваясь, мы чуть не каждые пять минут под тем или иным предлогом останавливались и невольно оборачивались назад — в сторону лагеря.

Дорога была тяжелая. Нам постепенно пришлось облегчать свои сани, сбрасывая груз по пути. А под конец пришлось поделить весь багаж и, взвалив его на плечи, тащить на аэродром.

Минут через сорок мы перевалили через последнюю гряду ропаков, и перед нашим взором открылась незабываемая картина: на аэродроме выстроились в ряд три птицы — наши «Р-5». Товарищи, заметив нас, пошли навстречу и помогли тащить вещи. Убедившись, что с аэродрома все забрано (собаки уже были посажены), мы быстро разместились на самолетах. У Каманина были собаки и груз, к нему поместился Загорский. У Молокова — Воронин и Погосов, а я с радистами Ивановым и Кренкелем сел к Водопьянову. Саша Погосов проводил каманинскую машину, затем «дернул» самолет Водопьянова, подтолкнул самолет Молокова и на ходу прыгнул. Все три самолета благополучно оторвались. Я попросил Водопьянова посалютовать. В последний раз мы пролетели на небольшой высоте над лагерем. Сжалось сердце. Взяли направление на Ванкарем — и через 45–50 минут мы уже на материке.

Когда мы прилетели на берег, нас встречали все бывшие в Ванкареме. Объятия, поцелуи. Наш фотограф Новицкий потребовал [394] повторить мое рукопожатие с Водопьяновым, так как он не успел этот «знаменательный» акт зафиксировать.

Из краткой информации товарищей Копусова и Баевского я узнал, что ими проведена здесь большая работа: значительная часть людей уже отправлена в Уэллен самолетами и собаками. От доктора Никитина я узнал о заболеваниях гриппом и в особенности о тяжелой форме болезни у Комова и Расса. Многие температурили и жаловались на головную боль. По предположению Никитина, это — результат нервной разрядки и некоторого физического переутомления от работы на льдине и недостаточного питания. Мы решили усилить переброску самолетами людей в Уэллен и Провидение, для чего сочли необходимым Баевскому и Копусову направиться в Уэллен, а затем в Провидение для подготовки к приему товарищей. Я остался в Ванкареме руководить переброской.

В Ванкареме от Петрова и Бабушкина я узнал, что они пережили тревожную ночь с 12 на 13 апреля, так как барометр быстро падал и предвещал изменение погоды. И действительно, через три часа после того как нас доставили на материк, поднялась пурга, и она продолжалась несколько дней…

14 апреля в ответ на мой рапорт правительству о ликвидации лагеря Шмидта были получены знаменитая телеграмма товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева и Жданова, поздравлявшая нас с ликвидацией лагеря, и сообщение о ходатайстве перед ЦИК о нашем награждении. На улице в Ванкареме при 30-градусном морозе было объявлено это сообщение. Откуда-то из глубины вырвалось «ура» и здравица в честь нашей партии, товарища Сталина и правительства. На лицах сияла радость.

Когда мы отправили несколько партий и в Ванкареме осталось только 10–12 человек, я направился в Уэллен. Там к тому времени сосредоточилась вся масса челюскинцев.

Ознакомившись с положением в Уэллене, я решил усилить переброску товарищей, особенно больных, в бухту Лаврентия, где имелась маленькая больница Комитета Севера. Копусова, Задорова и Гуревича я направил в Провидение, где должны были сосредоточиться не только челюскинцы, но и вся спасательная экспедиция. Посылая туда группу товарищей, мы обеспечивали бесперебойное снабжение и хорошее устройство всего коллектива.

В Уэллене я почувствовал недомогание, так же как и многие из наших товарищей, и врач Никитин категорически настаивал на моем отлете в Лаврентий. [395]

Я пробовал упорствовать, но состояние здоровья ухудшилось, и я был переброшен на самолете в Лаврентий. Здесь меня поместили в больницу. Врачи поставили диагноз — острый приступ апендицита, необходимо экстренное хирургическое вмешательство. Больница конечно вовсе не была приспособлена к таким операциям, отсутствовал инструментарий, сама обстановка была неподходящей, а самое главное — не было хирурга. Колесниченко, Филиппов, Румянцев и Кренкель добились перелета из Уэллена врача-хирурга Леонтьева. С большими трудностями Леваневский доставил Леонтьева, и тот быстро сделал операцию. Врачи категорически запретили мне в течение шести-восьми дней какие бы то ни было занятия, и вся работа пала на плечи Колесниченко, а потом прибывшего сюда Баевского.

Здесь мы наладили радиосвязь и с правительством и с приближавшимися «Красиным» и «Смоленском», а также с Уэлленом, тогда как в Провидении радиостанции еще не было.

Пароход «Смоленск» под командованием капитана Вага блестяще справился с поставленной перед ним задачей и прошел благополучно в довольно тяжелых льдах, приблизившись к бухте Лаврентия на 15–17 километров. Член правительственной тройки т. Небольсин и его помощники из погранотряда проделали колоссальную работу, и в течение нескольких часов челюскинцам было предоставлено свыше 40 нарт. На них свободно все разместились и тронулись к пароходу.

Путь был очень тяжелый, особенно последние три-пять километров по ропакам.

На «Смоленске» все было подготовлено для нашего приема. Радушно, по-товарищески нас встретили, больных разместили в лучших помещениях, всех обеспечили чистым бельем, окружили заботливым и внимательным уходом.

Вскоре мы двинулись в путь.

Огромное впечатление произвела на нас встреча в Петропавловскена-Камчатке. Это была первая встреча на материке. Копусов и Колесниченко на катере поехали в город и вернулись с кипой газет и кучей новостей о событиях в СССР и об ожидающей нас встрече. Мы бросились за чтение газет и узнали, с каким вниманием следила за нами страна и как высоко оценили наше поведение и работу партия и правительство.

Рано утром т. Баевский собрал летучий митинг и зачитал правительственное постановление о нашем награждении. Многие от радости, волнения или «болезненности глаз» прослезились. Все просили [397] передать правительству глубокую признательность, заверяя, что постараются окупить столь высокую награду и отдать все силы и знания на пользу дорогой родины.

Мы снялись с якоря и пошли к причалу. Навстречу выехали катера, моторки с правительственной комиссией и оркестрами музыки. В воздухе появились самолеты. Наш «Смоленск» пришвартовался под звуки «Интернационала».

Летчики и челюскинцы направились на площадь. От места нашего причала до самой площади шпалерами был выстроен почетный караул. Под несмолкаемые «ура» прошли мы к трибуне, и когда появилась организованная колонна челюскинцев, взрыв аплодисментов и крики «ура» вновь разнеслись по всей площади.

Открылся митинг. Нам, челюскинцам, отвыкшим от такого скопления народа, было трудно сдержать волнение. Волновались и встречающие. С подъемом были произнесены речи, посвященные нашему прибытию. Помню, я выступил с большим трудом и волнением. Слова как-то не поспевали за мыслями; не находилось подходящих слов, чтобы выразить то сильное чувство благодарности правительству и партии и встречавшим за внимание, которое нам оказывалось. [398]

Из Петропавловска мы вышли во Владивосток. На этом перегоне число коечных больных резко сократилось. Очевидно морской воздух, питание и уход благоприятно сказались на здоровье товарищей.

Незабываемую картину представлял собой Владивосток. За несколько десятков миль к нам вышли навстречу пароходы и ледокол «Добрыня Никитич», имевшие на борту делегации лучших ударников города и области. Пароходы непрерывно приветствовали «Смоленск» гудками и музыкой. Взвились эскадрильи самолетов. Они буквально засыпали нас цветами. У меня на митинге вырвалось восхищение меткостью их попадания, и я выразил уверенность, что в случае нападения на нас эти самолеты с неменьшим успехом засыплют врага полновесными бомбами!

При подходе к порту все находившиеся там пароходы стали салютовать гудками. К ним присоединился рев гудков многочисленных заводов и фабрик. Гул перекрывался артиллерийским салютом.

Весь город имел парадный, праздничный вид. Не только пристань и ближайшие улицы были заполнены встречающими, но и все прилегающие сопки были буквально усеяны народом.

Специальный экспресс везет нас в Москву… Больше 170 остановок и встреч было на долгом пути между Владивостоком и Москвой.

Описать все эти встречи невозможно. Каждая из них имела что-то свое, особенное, отличающее ее от других. Но объединяло их одно — товарищеское теплое чувство и любовь.

Интересно было наблюдать за нашим коллективом, как он рос и воспитывался на этих встречах. Каждая из них давала нашему коллективу зарядку, усиливала волю к борьбе.

Москва… Здесь была встреча, какую нельзя было даже при большой фантазии заранее себе нарисовать. Задолго до города стоял народ и забрасывал поезд цветами.

Москва… На вокзале — правительственная комиссия. Разукрашенные улицы. Опять цветы, цветы и цветы. Декорированные автомобили. Масса людей…

Красная площадь… Приветствие членов правительства во главе с товарищем Сталиным. Парад: Демонстрация. Все это врезалось в память челюскинцев так же крепко, как день гибели нашего корабля. [399]

Примите нашу благодарность

Из письма семей челюскинцев товарищу СТАЛИНУ

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Сегодня, когда наши мужья и отцы уже находятся вне опасности и чувствуют под ногами прочную почву советской земли, наша первая мысль радости и торжества обращается к Вам, нашей гордости, нашему великому другу.

Мы знаем, что с первого дня выхода «Челюскина» в плавание Вы внимательно следили за мужественной работой наших близких. Мы знаем, что с момента катастрофы Вы были прямым организатором и вдохновителем всех спасательных мероприятий, во главе которых стоял одни из Ваших ближайших соратников — В. В. Куйбышев. Мы знаем, что Ваша забота сопровождала каждый новый самолет, пароход, дирижабль, спешивший на помощь, на выручку наших родных, плененных ледяной стихией.

Дорогой Иосиф Виссарионович! Ведь было трудно, очень трудно ждать. Но за Вашей заботой стояла сила, которую вырастила наша страна под Вашим руководством.

Вот почему сегодня, когда наши родные оставили на льдине только гордо развевающийся красный флаг Страны советов — символ того, что Арктика есть и будет советской, мы не можем не поделиться с Вами нашей радостью. Примите нашу великую благодарность, наш дорогой, наш родной Иосиф Виссарионович.

На «Большой земле»

Начальник полярной станции П. Буйко. Да здравствует материк!

В моих руках лом. Он с гулом падает на ледяные шишки, дробя их в сверкающие кристаллы. Только на больших ропаках он, как бы задумываясь перед решением задачи, задерживается на секунду и потом равномерно стучит, долбит ямку во льду. Перед глазами точка ямки и кончик лома. На этом с напряжением концентрируется все внимание. Кончик лома не должен промахнуться мимо ямки. С каждым прыжком лом глубже въедается в тело ропака. Слышны глухие удары лома, иногда до десяти-двадцати. Все сильнее и чаще удары, и наконец слышится радующий хруст: большая глыба льда тяжело отваливается от ропака, сламывая корку снега и обнажая две-три новые трещины, по которым легче будет колоть дальше.

Черные от морозного огня и ветра лица людей, обросшие, по выражению их самих же, джунглями волос.

Маячат лопаты, скачут кирки, взлетают и тяжко ухают ударами ломы. Солнце вступило в единоборство с 30-градусным морозом. Оно [402] из сил выбивается в этой непокорной стране льдов. Теплым дыханием солнце парит по вершинам мраморно-зеленых торосов, облитых влажным снегом, длинными желтыми ножницами своих лучей стрижет снег в долинах молодого льда, концами ножниц подкалывает ропачьи пятки.

Но в Арктике солнце всходит бесконечно медленно.

Утром 11 апреля моя работа на аэродроме неожиданно обрывается. Ко мне подходит заместитель начальника Копусов. Я вижу щетку усов на выдающейся вперед верхней губе, мягкие серые глаза:

— Петя, приготовься к отлету. К нам идет самолет. Ты на очереди.

— Есть, товарищ начальник!

Лом глубоко врезается в снег. Через торосы спешу к второму аэродрому. Пять товарищей там уже переоблачились в малицы и следят за небосводом.

Долой дырявые валенки! Я натягиваю меховые чулки и торбасы, влезаю в оленью малицу, застегиваю рюкзак. И когда уже все готово, смотрю на небо.

По направлению к лагерю, где царят несметные толпы ледяных уродов, мягко, облаками, вздувается сажный дым. Это условный сигнал вылета. Ясно: самолет в воздухе. Напряженно ждем. Самый молодой челюскинец Геша Баранов ходит в малице с разузоренными рукавами. — Летит! — кричит он, тыча рукой вверх.

Мы всматриваемся в спокойную синеву небес и… ничего не видим! Смеющийся золотозубый рот выдает Гешу. Это он брал «на пушку». Самолета на самом деле еще нет.

Черная точка самолета была поймана неожиданно на северо-западе. Она ежесекундно росла.

Все яснее слышен гул мотора и пропеллера. Уже виден никелированный нос фюзеляжа. Он горит солнцем. Крылья — точно гигантские листья.

Это «Р-5»!

Покачиваясь из стороны в сторону, «Р-5» подходит к нашей группе, точно трамвай к остановке.

Из кабины смотрит летчик Молоков, углы губ его приветливо улыбаются:

— Быстренько, быстренько садитесь, товарищи. Беру шесть человек. Двоих придется посадить в бочки под крылья… [403]

Мотор продолжает работать, создавая вокруг себя метель. Мы грузимся…

Нехватает одного дополнительного пассажира, но он быстро находится. Это Леша Апокин. Он и Геша Баранов маленького роста. Энергичные аэродромщики запихивают их в тонкие фанерные бочки, подвязанные по одной у каждого крыла.

Молоков тянется из своего люка к нам, чтобы работающий мотор не заглушил его слов:

— Садитесь ближе ко мне: легче взлетать и держать машину в воздухе.

Готово! Самолет рулит к сигнальному «Т», в секунду делает разбег и — взлет.

Наверху нас встречает в штыки ветер. Смотреть вперед немыслимо. Смотрим назад, вниз. Лагерь Шмидта — это несколько малюсеньких серых точек…

Явно заметный поворот на юго-запад, а дальше прямая на Ванкарем. Я беспрестанно слежу за льдом.

Вокруг лагеря — мощные гребни валов, наваленных нордовыми штормами. Могучие, высокие крепостные стены. Хитросплетенная сеть этих валов раскинулась от края до края горизонта. Меж валами-белые квадраты бугристого, торошенного поля. Хаос!

Через полчаса полета картина дополнилась еще одним произведением арктического искусства: по ледовому телу Чукотского моря вдоль и поперек извивались зигзаги разводьев и трещин. Сверху тебе кажется, что это план каналов на Марсе, ниточки, перепутанные игривым котенком на белом полу…

Перед глазами проплывает возможная картина перехода по льду. Усталые, полуголодные люди карабкаются по ропакам, проваливаются среди торосов, утопают в снегу и в обманчивых, присыпанных снегом майнах… Все тело ноет… Выбившись из сил, люди в поту падают на снег…

Обойти разводья, пересечь их на брезентовой лодчонке, которую многие мечтали сделать в лагере, по воде, стянутой салом и ледяной шугой, удалось бы в двух-трех случаях, а потом лодка быстро вышла бы из строя. Мы не сумели бы протащить за собой нужное на весь этот неимоверно долгий путь количество продовольствия. Мы физически не смогли бы тащить за собой теплую меховую одежду и палатки. Ночуя на льду под открытым небом в пургу и холод, питаясь впроголодь, изнеможденные, мы поневоле рассыпались бы на мелкие группы отстающих, заболевших в пути, [405] и только 20–30 % людей с железным здоровьем увидели бы солнце на берегу…

Прочь от «пешего ужаса»! Лучше не думать. Ясно: переход был бы кошмарным концом всей трагедии.

Машинист Вася Бармин, сидевший рядом со мной, отчаянно вертел головой: он первый увидел берег.

Я повернулся вправо, вперед. Там среди белого безмолвия снегов возвышался чернью скал остров Колючин. К югу тянулась гористая гряда желанной земли.

Ледовый путь по воздуху пройден благополучно. Самолет идет на посадку. Вираж, крен на левое крыло; машина выпрямляется, потом скользит под углом вниз — толчок.

Земля!

Самолет подрулил к ярангам и встал. Со смешанным чувством недоверия и радости слезали мы на первую за год странствования почву. Она неприглядна, безжизненна, кругом тот же снег. Но все же это земля!

Чувство радости опьяняет. Неужели кончились ночи тревог, заглохла ледовая канонада, игра стихии с нашими жизнями? Неужели наступил конец бесконечным думам, подсчитыванию шансов насчет «быть или не быть»?

Страна! Правительство, спасшее горсточку своих людей! Великим чувством радости возвращения к жизни мы обязаны тебе.

Страна советов! Товарищ правительство! Мы обязаны тебе жизнью, и эту жизнь в любую минуту мы отдадим за твою мощь, за твое процветание!

В этом мы клялись со Шмидтом еще на льду в темном бараке, когда впервые увидели твою решительную руку помощи.

Через 10 минут мы уже сидели в теплом пологе яранги на пушистых оленьих шкурах.

Старая чукчанка с лицом печеного яблока, с парой черносливовых глаз, согнутая в полметра, в цветистом европейском платье заботливо подавала нам чай. Жирники давали ровный, бескопотный свет и ласковое тепло.

За пологом послышался шорох собак и стук шагов.

— Русские есть?

— Есть, — отвечаем.

За пологом голос заместителя начальника экспедиции «Челюскина» — Баевского. Мы насторожились. [406]

— Завтра утром надо итти на Уэллен. Собираться у фактории в восемь часов, — говорил он.

Нам понятно без пояснений: нужно освобождать жилье, прилетают новые товарищи.

Утром заторопились к фактории. Быстро получили продукты на 13 человек.

На 13 человек нам дали четыре нарты. Ребята уже размещали на них свои мешки.

Все переоделись по-походному, застегнулись, напялили на глаза защитные очки, выслушали наставления начальника пограничной охраны Небольсина.

— Ты будешь бригадиром этой партии, — сказал мне на прощание Баевский.

И вот мы уже топаем. Аркаша Шафран, нацелясь на нас, вертит ручку своего «кинопулемета». Мы спустились с мыса Ванкарем и пошли лагуной по маленькой протоптанной тропинке. День был хороший, наст был тверд и цвел ромашками собачьих следов. На полкилометра вперед ушел долговязый Джек — он же матрос Миронов. За ними бодро и четко выступали комсомольцы и два друга — кочегары Паршинский и Бутаков; вся остальная группа плыла равномерно, скопом.

На горизонте распласталась гора. Саша Ульев толковал мне:

— До этой горы километров тридцать пять. Это мыс Онман. А ведь кажется близко.

Мы уже давно идем по лагуне, но гора все еще далеко. В воздухе над нами два раза прожужжали стальные птицы. Мы не засматривались, мы топали, работали, как на сдельной.

Иногда глядели назад, но нарт еще не было. И мы шли и шли. Догонят! На дорогу оделись тепло, а сейчас то один, то другой скидывают полушубки; они болтаются на руках.

В конце лагуны нас нагнали нарты. Собаки шли неважно, но без сомнения чувствовали себя лучше нас. Мы сбросили лишнюю одежду на нарты. Теперь мы двигались у подножья горы, по боку мыса. Конец мыса с высоким подъемом уходил в море. Прошли еще только половину пути.

Впереди на расстоянии километра ото всех попрежнему маячила долговязая, сухощавая фигура Саши Миронова. За ним ходко и хорошо шли Паршинский и Бутаков. Я и Саша Ульев замыкали шествие: надо было смотреть, чтобы никто не отстал.

В конце дня получился казус: Громов, шедший в кожаных сапогах, [407] натер ногу. Он прихрамывал, качался из стороны в сторону. Наконец, он не выдержал боли в ноге и сел на снег. Мы остановились, ждали, пока он передохнет и приблизится. Возвращаться к нему не имело смысла.

Я верил в силы Громова и знал, что он не отстанет. Но Вася Бармин резко прервал ожидание:

— Ты, начальник, чего ты смотришь? Видишь, народ падает!… Ты что ж мер не принимаешь? — заорал он, обращаясь ко мне.

— Давай-ка, милый, поспокойнее. Громов отлежится и пойдет, ничего страшного нет.

Бармин не успокаивался:

— Что ж, по-твоему народ будет падать, а мы плевать на это будем?

Я не отвечал ему.

— Братва, давайте двигаться. Я присмотрю за Громовым… В случае чего — вернем нарту и захватим его.

Ребята пошли. Через несколько минут поднялся и Громов. С искаженными болью губами, покачиваясь, он все же напористо заковылял вперед.

В одной из попутных яранг я оставил Петю Петрова, наказав ему предупредить Громова, чтобы он взял мои пимы с нарт и надел их вместо сапог.

Мы шли к мысу Онман.

Наверху в небе, как в молоке, катается шарик-солнце, обдавая теплым дыханием наши спины. Солнце ленивое; зато энергично, на 25° по Цельсию, работает мороз.

У подошвы высокого мыса нарты сворачивают. Надо обойти его по льду с моря. Нартам не подняться на крутые горы; мы же карабкаемся напрямик, правда, с трудом цепляясь за спину хребта.

Но какой сюрприз природа преподнесла нам на самой шапке мыса Онман! Великолепное зрелище предстало перед нашими глазами! Казалось, весь мир был, как на ладони. Концом, идущим к северу, мыс Онман срывался 300-метровой стеной скал ко льдам моря. В мягком свете уходящего солнца белела выутюженная простыня залива. На востоке она окаймлялась высоким стройным мысом Джинретлен. Далеко в море, точно вызов Арктике, вздыбился ввысь Колючин. Как знамя, была поднята его северная стена. Казалось, он кричал армиям льда: «Попробуйте-ка, опрокиньте меня, я вызываю вас!» [409]

Спускаясь, мы долго любовались картиной. Но Колючин многие вспоминали недобрым словом. Колючин — братская могила кораблей и самолетов.

Онман быстро сбрасывал нас со своей спины, ноги бежали сами. И вот мы уже внизу — там, где снова море ропаков. У границы льда, на косе, прилепились пять-шесть яранг селения Итлетен.

Яранга с чукотской надписью «Школа» приютила наши усталые тела. Вокруг нас суетились учитель-чукча, хромающий на одну ногу, и его молодая востроглазая жена. Зашипели примусы с большими медными чайниками. Американская крупчатка в руках хозяйки быстро превращалась в румяные «кау-кау». [410]

Тут же у яранги учителя лежал самолет Леваневского. Широкие ласты его лыж были целы, но при падении с высоты в две тысячи метров самолет исковеркал себе ноги. Сигарообразное брюхо фюзеляжа испещрено вмятинами. Стальной винт лежит мертво, с загнутыми концами.

Медленно опускалась ночь. Я повернул глаза к закату. Мы идем на материк. Доведется ли еще когда-нибудь видеть это специфически арктическое богатство красок?

Пришел Громов. На душе стало спокойнее. В первый день никто не отстал. Завтра Громов пойдет в моих пимах, и ноги у него подзаживут. Чувствуем себя бодро. Пока все идет, как говорят чукчи, «немелькхен» — хорошо.

За пологом яранги уже обедают. Распределились по ярангам на ночлег.

На утро мы снова топали по снегу, нарты ползли тяжело; никто не садился на них.

Второй день пути начался удачно: погода неплохая. Мы покрыли 60 километров — расстояние, почти вдвое большее, чем вчера.

Один раз на полпути закусили. Паек — три галеты и кусочек масла.

Сашка Миронов, как всегда, шагал впереди, я — сзади, глазом примечая, кто отстает. Вижу — Баранов, Мальховский и Петров еле-еле плетутся.

Вот и селение береговых чукчей-охотников — Пноупелли, наша вторая ночевка. По три-четыре человека забираемся в яранги. Кое-кто из ребят купил торбасы. Неудобные для ходьбы валенки ликвидировали на стельки. Все устроились прилично.

Но утром случилось вот что. В нашу ярангу прибежал долговязый Саша, вылупил совсем рыбьи глаза и отрапортовал:

— Я итти дальше не могу, у меня растяжение мышц левой ноги… «Это только начало», — подумал я, а вслух сказал:

— Саша, ведь ты же вчера хорошо шел…

— Да, а вот сегодня не могу. Да ты не беспокойся: я посижу в яранге, изучу быт чукчей. Это полезно для меня. Фольклор — понимаешь? Я вас догоню…

И долговязого Джека мы оставили.

Путь продолжали 12 человек. Итти с каждым часом становилось труднее. Пурга мелкой дробью игольчатого снега подготавливала атаку. Под очки в глаза забивался снег. У двух-трех товарищей глаза слезились и болели. Привалы-перекурки участились. То и дело теребили каюров:

— Скоро ли яранги? [411]

А те только понукали:

— Аккельме тагам Коунен.

Это означало, что надо быстрее итти на Коунен.

— Ковно, так Ковно, — смеялись ребята и снова топали.

Видимость распространялась едва метров на 20–30. Не имея плана, не зная примет пути, мы невольно задумывались:

«Уж не делаем ли мы самый большой переход, который нам предстоял, не через Колючинскую ли губу мы идем?»

Каюры повторяли свое бесконечное «тагам Коунен».

Многие выбились из сил. И тут зародилась мысль о посадке на нарты по одному человеку.

Посадка дебатировалась на каждом привале-перекурке. Каюрам пришлось втолковывать:

— Одного человека на нарту попеременно…

В пути сразу же стали проводить посадку. Каждый отдыхал на партах очень мало, но это все же спасало слабых от отставания.

Уже совсем на исходе дня внезапно из тумана и пурги вылез Коунен.

И потому, что каюры стали кормить собак (первый раз за все время пути), и потому, что они стали искать еще одну нарту, мы почувствовали, что завтра самый тяжелый переход — Колючинская губа.

Утром пурга освирепела, но итти необходимо.

Хоть бы скорей дойти до Инмитауена — там есть кооператив — или хотя бы до человека, говорящего по-русски.

Все закутывались плотнее. Нарты увязали. Пошли. Сзади ничего, кроме белой пелены тумана и снега, не видно. Отставший на 10 шагов исчезает в тумане, и крик его заглушается воем пурги. Следы заметает мгновенно, нога беспрестанно утопает в снегу. Силуэты впереди идущих терять из виду нельзя ни на минуту.

— Надо итти скопом, вместе с нартами, — решили мы. — Иначе растеряем друг друга.

Потянулись цепочкой. Резкими иглами снег колет лицо. Он забирается под очки и слепит глаза. Снимешь очки — значит совсем ослепнешь. Повернешь голову затылком к ветру — нельзя итти. Это был мучительно медленный бег с препятствиями.

Меж лопатками колющая боль. Махать руками, помогая ходьбе, нельзя. Идешь деревянным истуканом. Жизнь теплится только в слезящихся, больных глазах.

Колючинская губа начала хватать нас когтями ропаков за обессилевшие ноги. Этого не понять жителям ровных панелей, им не [412] почувствовать этого хождения по грудам битого ледяного стекла, хаотически перемешанного, скользкого и обманчивого.

Нога никогда не ступает правильно всей ступней, она извивается тысячью уловок, инстинктивно ощупывая твердь; ваше чувство равновесия в беспрестанном действии.

О чем можно думать в эти минуты? И когда ноги выберут более гладкие торосы, вспоминаешь залитую солнцем Красную площадь. Чтобы увидеть ее, стоит потрудиться, стоит поднажать. Нажмем, нажмем… Москва! Красная площадь! Солнце!… И шагаешь веселей.

Да здравствует материк, берег! Наш берег, Советский союз! Из-за этого стоит страдать, стоит нажимать. Веселее ноги, не сдавайте!

Ветер проникает до костей. Люди жмутся, но идут, идут упорно… Мы продвигаемся вперед, точно лунатики. Чувство времени и пространства потеряно. Мы не знаем, по льду или по косе мы идем. Кругом бело. Не знаем, полдень или вечер. Солнце давно не светит. Мы бредем уже 14 часов, а конца пути не видно.

Изможденные, голодные, мы еле передвигаем ноги. Сон подступает к самому центру мозга, но ропаки под ногами гонят сон. Надо быть осторожнее. Поздно! Нога срывается в трещину ропака, ступня подламывается. Я приостановился, вытащил ногу… Ступать на нее больно до крика. Но надо итти и итти. Зубы стиснуты… «Не отставать!» — твержу себе. Рывками, с мукой, но иду.

Вижу, что товарищи бредут в полудремоте. Кроме сна они ничего не видят и ничего не хотят. Все чаще, снова и снова встает вопрос: «Спать! Отдохнуть во что бы то ни стало!» Каюры возражают:

— Спать на снегу, в пургу — замерзнешь… Скоро будет одна яранга, от нее близко Инмитауен. Надо скорей итти.

И мы поневоле тащимся за нартами.

«Одна яранга» однако не показывается. Мы обессиливаем вконец и бесконечно твердим каюрам:

— Уйку спать…

Но они и слушать не хотят и только сильнее и напряженнее кричат на собак:

— Кхо, кхо!

Наконец среди белесого засилья прочертилась полоска косы. Мы выбиваемся на нее. Нарты сворачивают к черным столбам, виднеющимся в тумане. Вероятно это остатки желанной яранги, хозяин видимо откочевал. «Кокуме немелькхен» (ай-ай-ай, хорошо)! — каюры выбивают ногами из-под снега моржовый окорок. Он похож на свиное сало. Ножи кромсают мясо, рты смачно жуют его. [413]

Подкрепив моржатиной себя и собак, каюры скова «затагамали».

Проходит час, другой, третий, а Инмитауена нет, нет теплой яранги, горячего чая и мягкого сна.

Белесый туман, беспрерывный снег конденсируются в наших глазах в… сгущенное молоко.

Задняя нарта эскимоса Умки отстала. Мы обождали ее. Умка подъехал к нам. Две собаки у него совсем выбились из сил.

Новый каюр идет впереди, глазами щупает махровую простыню пурги. Но по его тревожным движениям, по растерянному лицу заметно, что он сбился с дороги. И когда уже темь не дает сделать и шага, он останавливает все нарты, уходит вперед, выискивая след ползком, мечется по насту в разные стороны.

Возвратясь, он, как провинившийся школьник, гасит веками уголья глаз и, твердо подчеркивая слова взмахом руки, говорит:

— Уина тагам, уйку спать (нет хода, здесь спать).

Это было выходом, избавлением. Спальные мешки выдергиваются из-под увязки нарт, миг — и народ валится меж ропаками льда.

Каюры не спали. Они караулили рассвет, а некоторые из них просто заявили:

— Не хотим замерзнуть.

Только три часа провели мы в мешке, под снегом. Тепло создавалось собственным дыханием, но все же «кит-кит» (немножко) отдохнули.

Каюры будят собак, засыпанных снегом, долго трясут за постромки каждую пару упряжки.

Умка никак не мог разбудить свою полубольную пару. В третий раз он принялся встряхивать собак, но они не встали на ноги. Тогда он понял, что они замерзли. Для проверки он кривым ножом сунул под пах, глубоко в мохнатую шерсть. Собаки не проснулись. Значит — каюк. Умка снял постромки, бросил на нарты. Трупы оттащил подальше в сторону, чтобы из-за них не было войны между упряжками.

Умкину нарту повезли только восемь изможденных псов. Мы шли и думали о продолжении прерванного сна. Путь продолжался, селения все еще не видно. Хоть пурга стихает — и то хорошо.

Дорога идет по косе. Пересекаем овраги. Приходится скатываться вниз, карабкаться наверх. «Одной яранги» нет; по словам поводыря, «до нее не дошли».

Сквозь дым облаков чуть-чуть поглядывает могучий «тиркетир» [415] (солнце). Пожалуй, мы идем уже часов 17 без основательного отдыха и пищи.

Усталость томит тело, но мысли несутся, как спущенные с цепи собаки, и, когда нога ступает по гладкому насту, вырастают картины — Москва, Красная площадь, люди живые, понимающие… Стоит нажать, поднатужиться и шагать, шагать…

Когда солнце было в зените, мы добрались наконец до «одной яранги» и потом до Инмитауена. Но здесь не остановка: нет пищи ни людям, ни собакам. Мы попили «голого» чая и вынуждены были шагать еще пять километров до кооператива. Здесь нас встретил Зильбер, инструктор чукотской кооперации, первый русский за 300 километров пути. Без дальних слов он выдал нам по банке молока, которое мы съели, не заходя в полог. Вот где мы воскресли!

Каюры не смогли остаться на отдых в кооперации, так как не было корма для собак. Они пошли дальше. Мы физически уже не в силах были тащиться за ними и остались у Зильбера. Только трое товарищей сели по одному на нарту и поехали с каюрами.

Два дня длилась метель. Отсиживаясь у Зильбера, мы питались молоком, чаем и «кау-кау» из американской крупчатки. На третий день Зильбер дал нам прекрасных собак, и мы ринулись по направлению к мысу Сердце-Камень.

Переход этот после Колючинской губы показался нам легким.

На Эннурмине (Сердце-Камень) мы застали члена комитета по спасению — Зорина. Здесь мы передохнули основательно — четверо суток. За это время мы успели постричься, умыться, побриться, переколотить полюбивших нас чукотских вшей. Зорин обещал всех отправить дальше на Уэллен при условии, что одна нарта будет дана на двоих. И это обещание он выполнил. За двое суток мы на собаках перебрались в Уэллен.

Дорога шла по льду моря у высоких отвесных скал. Красоты береговых утесов навсегда врезались мне в память. Прилетевшие на Север-птицы оживляли наш путь. Над головами витали самолеты, перевозя больных. [416]

Блестящая победа

Из передовой «Правды» 19 апреля 1934 г.

Великая война на Северном ледовитом океане закончилась блестящей победой большевиков. Большевики победили в этой войне потому, что на их стороне была мощная современная техника и высшее командование страны могло сразу же своими собственными средствами сосредоточить необходимые для отпора силы.

Большевики победили потому, что в этой войне они проявили сочетание американской деловитости с революционным размахом, показали замечательное искусство организации и пламенный энтузиазм.

Большевики победили потому, что по первому требованию они могли мобилизовать в указанном месте столько бойцов-героев, сколько их было необходимо.

Большевики победили потому, что ломающимся льдам могли противопоставить свою несокрушимую спайку, свою революционную цельность, свое стальное единство.

Ляпидевский, Леваневский, Молоков, Каманин, Слепнев, Водопьянов, Доронин показали чудеса героизма, показали, на что способен стосемидесятимиллионный народ, когда встанет вопрос о защите его родины.

Кочегар Н. Бутаков. Каюры зовут дальше

Двенадцатого апреля я вылетел на самолете Молокова в парашютном ящике. Через 50 минут меня уже высадили в Ванкареме. Здесь я закусил и с четырех часов дня был поставлен на зарядку моторов.

13 апреля в семь часов утра по распоряжению Баевского 13 матросов «Челюскина» во главе с бригадиром Петей Буйко отправились на четырех нартах в Уэллен. Расстояние, которое предстояло пройти до Уэллена, было около 500 километров. Продуктов у нас было в обрез. В первый день мы прошли 35 километров, во второй — 60 километров. Продуктов у нас почти не осталось, а купить их у чукчей было невозможно, так как промысел весной был плохой.

В восемь часов утра мы покинули чукотскую ярангу и, несмотря на пургу, двинулись дальше. Итти было тяжело. Пурга резала лицо, глаза слипались, тело коченело. В пять часов дня мы сели отдохнуть. Съели по куску сырой оленины и по паре галет и через полчаса двинулись дальше. [417]

Шли еще три часа. В восемь часов вечера остановились — дальше итти нехватало сил. Мы проголодались, устали, намерзлись, и ко всему этому каюры (чукчи-проводники) заблудились и никак не могли найти дорогу. Они кружили, кружили, выискивая ее, но поиски их были безрезультатны.

Стали думать о ночлеге. С собой у нас были малицы, спальные мешки. Разгребли снег, расстелили малицы, совсем приготовились для ночлега и за минуту перед сном решили проверить оставшиеся продукты. Их оставалось очень немного. Разделили эти остатки, закусили, залезли в мешки и заснули. Проспали часов до трех ночи.

Каюры проснулись даже несколько раньше. Один каюр подходит к упряжке, смотрит — сдохли две собаки, а третья лежит полумертвая. Положение было тяжелым. Хорошо, что к утру стихла пурга и к нашему пробуждению каюры нашли дорогу.

Около 11 часов дня мы добрались до базы кооператива. Здесь нас основательно подкормили.

Ребята устали, а каюры зовут итти дальше. Вышел корм у собак, а здесь его купить негде. Мы решили отправить на нартах троих. Это были Баранов, Петров и Голубев. Остальные отдохнули полтора дня, пока подошла новая партия собак и можно было двинуться дальше.

Расстояние в 500 километров мы прошли за 12 дней. Эти 12 дней перехода из Ванкарема в Уэллен останутся навсегда у меня в памяти.

Из Уэллена я вылетел в бухту Лаврентия и оттуда на собаках доехал до бухты Провидения. [419]

Гидрохимик П. Лобза. Мы в Уэллене

Когда Ляпидевский перевез женщин и детей в Уэллен, в тот же день через час после нашего приезда было созвано колхозное собрание.

На этом собрании мне пришлось делать доклад о походе «Челюскина» и его гибели. С этого времени началась моя регулярная общественная работа в Уэллене.

На следующий день с утра началась подготовка к празднованию 8 марта. Велись беседы о значении праздника, шли приготовления к торжеству. Большинство челюскинских женщин приняло горячее участие в подготовке. Уборщица «Челюскина» Лена Буркова стала печь пироги и ватрушки. Ей помогало еще несколько женщин. Столы были накрыты в нашей комнате. Вечер с чукчанками прошел оживленно. После празднования 8 марта почти все женщины выехали в бухту Лаврентия.

Тов. Комова была направлена на метеорологическую станцию, где она работала более полутора месяцев. [420]

Мы с Леной остались в Уэллене и тоже занялись работой. Лена помогала в столовой полярной станции, я же была назначена редактором стенгазеты «Арктика». До меня газету редактировал врач Леонтьев, который должен был с нашими женщинами ехать до бухты Лаврентия. Газету приходилось не только редактировать, но и в значительной степени самой писать.

Затем местная партийная организация предложила мне поехать в район для проведения отчетной и перевыборной кампании в национальные советы. Язык чукчей мне был незнаком, нравы также. Экономики района я не знала. Пришлось спешно знакомиться с районом. Решения партийных собраний, пленумов райисполкома, колхозных собраний — все это надо было просмотреть и продумать.

Наконец все материалы были просмотрены. Организована бригада из трех человек. В бригаде, кроме меня, были два комсомольца, в том числе чукча Эттелен. Эттелену очень нравятся русские имена, и он уже несколько лет называет себя Петром Петровичем. Эттелен хорошо знает район. Несколько лет он работал по ликвидации неграмотности в селениях Имилин и Эннурмин.

Наступил день отъезда. Поданы собачьи упряжки. В сани положен мешок с продуктами. Я снова в малице и теплых брюках.

Из селения в селение тащились собаки. Путь лежал преимущественно по берегу моря. Берег отвесный. В одном месте треснувшая скала подалась в море; получилось ущелье, сверху почти закрытое. Сильный ветер сметал с оголенных скал снежную пыль и заносил нас…

За грядами скал, где берег становился более отлогим, обычно располагались чукотские селения. Самые крупные имеют 12–16 яранг да одну-две сваи для байдарок.

Мы останавливались на два-три дня в каждом селении. Надо было подробно рассказывать, для чего нужны колхозы, как они растут на материке и какие задачи стоят перед чукотскими колхозами. Я рассказывала о быте русских женщин. Чукчанки мало представляли себе наш быт. Меня слушали с большим интересом, в яранге стояла полнейшая тишина. Беседа прерывалась только тогда, когда уставший переводчик останавливался, умоляя приоткрыть полог яранги и проветрить ее. И тогда не только мы, не привыкшие к духоте, но и чукчи, до сих пор не замечавшие духоты, спохватывались и выползали наружу.

С местным активом мы намечали кандидатуры в советы и потом обсуждали их на общих собраниях. Затем в течение нескольких [421] часов с новым составом совета проводили беседы об их конкретных задачах в ближайшее время.

Нередко приходилось встречаться с влиянием шаманов. Тогда мы собирали бедняков и на живых примерах разоблачали священнослужителей. Но приходилось встречать и селения, где нам гордо заявляли, что отсюда выгнали шамана и «все станут коммунистами».

За время моей поездки был полностью ликвидирован лагерь Шмидта, и в дороге мы встречали направляющиеся в Уэллен пешие партии челюскинцев. По этому же пути летели и самолеты, перевозившие челюскинцев из Ванкарема в Уэллен.

Бывали случаи, когда во время собрания раздавался стук мотора и яранга моментально пустела. Все выходили смотреть редких в этих краях птиц. Тут же начинались оживленные разговоры и споры, и через переводчика я узнавала, что чукчи спорят о том, сколько самолет поднимает людей. В дни, когда прилетали самолеты, беседа в селениях шла исключительно вокруг спасательных операций. [422]

27 апреля наша бригада вернулась в Уэллен, где мы отчитались в своей работе.

В Уэллене оставались в это время последние челюскинцы (около 40 человек), остальные уже были отправлены в бухты Лаврентия и Провидения.

Радист Иванов со дня своего прибытия в Уэллен начал работать на местной радиостанции. Впоследствии Иванов остался в Уэллене, чтобы отсюда лететь на остров Врангеля.

Тов. Баевский созвал художественно-политический совет для обсуждения задач и методов работы местной косторезной мастерской.

Фотограф Новицкий делал снимки. Лена весь период пребывания челюскинцев в Уэллене занималась хозяйственной работой.

К 1 мая готовился номер газеты «Арктика» — последний номер, который выпускался силами челюскинцев под моей редакцией. Федя Решетников и Саша Погосов в ночь на 30 апреля в столовой полярной станции смонтировали номер газеты, по размерам и оформлению не виданный еще здесь.

Оставшиеся челюскинцы приняли участие в празднике и в рядах сотни демонстрантов шли по глубокому снегу поселка, вспоминая миллионные демонстрации Москвы и Ленинграда.

2 мая мы покинули Уэллен. И 7 мая коллектив челюскинцев вновь встретился на пароходе «Смоленск». [423]

Зоолог В. Стаханов. Поход по Чукотке

Сильная струя воздуха ударила мне в лицо. Толчок, еще толчок — и через несколько секунд мы в воздухе.

Каманин набрал высоту и взял курс на берег.

Через 40 минут мы были уже в Ванкареме. Посадка прошла благополучно. Выйдя из самолета, мы были встречены группой чукчей и летчиком-наблюдателем т. Петровым. Вот она наконец, желанная и долгожданная земля! В Ванкареме помещается штаб чрезвычайной спасательной тройки под председательством т. Петрова.

Нас размещают по ярангам чукчей, чтобы мы могли отдохнуть и приготовиться к дальнейшему пути по Чукотке.

В яранге, где мы остановились, живут, кроме нас, еще трое: хозяин — председатель туземного сельсовета, его жена и маленький сын.

Яранга просторная, с большим пологом, пол застлан выделанными моржовыми шкурами. [424]

Здесь мы жили два дня. Отдыхали, записывали в дневники последние впечатления и готовились в путь.

Часто по ночам мы вскакивали со шкур и прислушивались к шуму. Настороженность стала у нас привычкой.

10 апреля было днем начала нашего похода по Чукотке к пароходам спасательной экспедиции. В этот день самолеты Молокова и Каманина привезли со льда новую партию наших товарищей.

Стояла хорошая, ясная, безветреная, но морозная погода. Мы с радистом В. В. Иванюком двинулись на двух нартах прямо через лагуну по направлению к мысу Онман. Часа за четыре до нас на трех нартах вышли наши товарищи: кочегар первого класса С. Киселев, матрос первого класса Ломоносов и повар Козлов.

Собаки бежали медленно — они были сильно истощены предшествующей операцией по переброске горючего из Уэллена в Ванкарем.

Через несколько часов мы принуждены были чаевать в маленьком стойбище, не дойдя до мыса Онман.

Когда мы закончили наше чаепитие, стало уже темнеть.

Объехав мыс Онман, увидели вдали остров Колючин, хорошо нам знакомый еще по «Челюскину».

Путь изменился — начался гладкий, лишенный торосов лед берегового припая. Вдоль берега мы быстро доехали до стойбища Ильхетан. Часть стойбища расположилась на горе, часть — на низменном берегу залива.

В стойбище Ильхетан была наша первая ночевка. Здесь мы впервые познакомились с бытом чукчей.

Яранга, в которой мы заночевали, была просторная, но грязная и закоптелая. При выходе лежала целая стая собак, сильно изнуренных и хилых. В пологе хозяева приветствовали нас на своем гортанном языке.

По стенам полога стояли так называемые жирники, т. е. ящички, наполненные нерпичьим жиром, с фитилями из мха. В обязанность женщин входит тщательное наблюдение за тем, чтобы эти чукотские «керосинки» не коптили. Они постоянно чистят фитили и подправляют их.

Над жирниками вешают чайники и котелки, в которых варится пища.

Для нас, гостей, было отведено почетное место, около жирников, на шкурах оленей.

Чукотские женщины повесили нашу обувь сушить.

Отдохнув некоторое время и привыкнув к полутьме, которая [425] царила в пологе, я стал наблюдать за ее обитателями. В яранге было шесть человек: две женщины, двое мужчин и двое детей. Мужчины были молоды, один из них оказался комсомольцем, он немного читал и говорил по-русски. Он показал нам чукотский букварь, и вскоре Иванюк целиком был поглощен изучением этой книги.

Женщины, совершенно нагие, с повязками на бедрах, все время занимались хозяйством. Дети были страшно грязны.

После чая нам была предложена своеобразная пища чукчей, так называемый копальхен — моржовое мясо, которое зарывается в землю и квасится там почти год. Запах этого кушанья внушил нам отвращение, и мы принялись за банки консервов, которые нам дали в Ванкареме.

Ночью мы занимались избиением полчищ различных насекомых и утром с большим облегчением вылезли из яранги.

Таково было наше первое знакомство с чукотской жизнью. В наиболее тяжелом положении у чукчей находятся женщины, на которых лежит вся тяжелая работа по хозяйству, починке упряжи, шитью обуви и одежды, разделке мяса и т. д. [426]

Мужчины занимаются только охотой. Остальное время они лежат в ярангах или собираются группами на воздухе, курят и разговаривают.

К детям отношение у чукчей совершенно исключительное. Детей любят, балуют и делают для них все, что в силах.

Утром 11 апреля мы тронулись дальше, пересекли залив, встретив по пути несколько нарт с горючим для ванкаремской аэробазы спасательной экспедиции. Пересекли большой залив, подошли к скалистому красивому мысу, похожему на мыс Онман, и ушли опять на юг, вдоль западного берега Колючинского залива. Справа все время виднелась голубая полоска-остров Колючин.

С островом Колючиным у полярников связано много неприятных воспоминаний. Здесь недалеко когда-то зимовал швед Норденшельд на судне «Вега»; в Колючинской губе погиб самолет «Советский Север»; здесь в 1932 году потерял винт ледокольный пароход «Сибиряков»; здесь «Челюскин» в сентябре был на стоянке, затертый тяжелыми льдами. Наконец недалеко отсюда, близ Ильхетана, недавно разбился самолет Леваневского, а несколько раньше сделал вынужденную посадку на своем самолете пилот Ляпидевский.

Я помню, капитан Воронин на льду, как-то смеясь, сказал, что в следующий поход надо взорвать этот проклятый остров.

Сейчас с каждым часом мы все отчетливей видим его очертания. Путь по Колючинскому заливу был труден, и большую его часть нам пришлось итти пешком. Всюду торосы, трещины, и собакам приходится очень туго. Вдобавок наши нарты сильно загружены товарами из ванкаремской фактории Союзпушнины.

Иванюк — опытный полярник; он много раз зимовал на Севере, проделал в свое время огромный путь на собаках, оленях и пешком от Новосибирских островов через всю северо-восточную Сибирь до станции Большой Невер Амурской железной дороги.

Я тоже был в различных экспедициях. Поэтому мы с Иванюком не особенно огорчаемся тем, что приходится итти пешком.

На горизонте, несколько к югу от острова Колючина, я хорошо разглядел в бинокль самолет «АНТ-4» Ляпидевского на месте его последней аварии. Сейчас там работает сам Ляпидевский вместе со своими бортмеханиками. Самолет готовится к полету обратно в Уэллен.

За грядой береговых дюн идут низменность с озерами или лагунами и тундра, а дальше виден хребет с вершиной, срезанной столообразно.

К устью Колючинской губы мы пришли поздней ночью. Стойбище встретило нас лаем собак, и через некоторое время из яранг появились их обитатели. [427]

Уставшие, мы ввалились в одну из палаток, где, быстро раздевшись, завалились спать. Но уже через час нас разбудила чукчанка для чаепития. С удивлением я увидел, что в пологе, кроме меня и Иванюка, был еще один русский. Он спал крепким сном на почетном месте, около жирников. Я растолкал его. К еще большему моему удивлению это оказался наш повар Козлов. Он выехал на несколько часов раньше нас из стойбища Ванкарем и здесь решил нас дождаться. Оказалось, что в соседней яранге остановились еще двое наших товарищей: Ломоносов и Киселев. Двухдневный переход утомил их, и дневка была очень кстати. Да и нам приятно было встретить после тяжелого перехода наших челюскинцев. Дальнейший путь мы конечно проделали вместе.

Хозяин яранги, старый чукча по имени Наего, высокий, суховатый и мускулистый, судя по его вчерашним рассказам, хорошо знавший о походе «Челюскина», предложил пойти с нами. Мы охотно согласились.

12 апреля мы выехали рано утром на шести нартах. Я еду с Наего. У него прекрасные собаки. Едем мы быстро. Путь лежит вдоль Колючинского залива.

Судя по углублениям на ровной поверхности прибрежной тундры, Здесь много озер. В некоторых местах мы переезжаем их по голубоватому льду. Попадается много следов северных оленей и следы зайцев.

Днем достигли стойбища Энмитаген, Здесь встретили Петушкова, уроженца Колымы, хорошо говорившего по-русски, — сейчас он работает в культбазе Комитета Севера.

Пополнив несколькими банками сгущенного молока наши запасы и в первый раз за год расплатившись деньгами, мы отправились дальше.

Поздней ночью достигли стойбища Нешкан, где нас встретили русский учитель и уполномоченный интегрального кооператива Чукотского района. Сытно поели и крепко заснули.

Рано утром снова тронулись в путь.

Дорога шла через холмы.

Часов в пять вечера достигли стойбища Нетакенешкан на мысе Сердце-Камень, где была главная питательная база, организованная для челюскинцев.

В стойбище нас встретила группа чукчей, возглавляемая местным жителем — норвежцем Бентом Воллом. В его яранге был организован [428] склад продуктов, и в ней же мы должны были отдыхать. Старик с нескрываемым интересом рассматривал нас. Все обитатели яранги были заняты приготовлениями к нашей встрече.

У Волла мы провели два с половиной дня. Они были приятны во всех отношениях. Впервые за много месяцев мы могли умыться горячей водой с мылом; кроме того мы ели прекрасно приготовленную горячую пищу и наконец переменили белье.

Из книги Х. Свердрупа я уже знал о существовании яранги норвежца Волла, норвежского подданного.

И теперь из бесед с ним, которые мы вели на смеси английского, русского и чукотского языков, мы узнали ряд интересных подробностей из жизни этого оригинального человека.

Почти 30 лет назад Волл, норвежец по происхождению, увлеченный золотой горячкой, выехал из Норвегии в Америку.

На Клондайке Волл работал на золотых приисках. Он говорит, что помнит Джека Лондона, который как раз в это время был там. Потом Волл бросил золотое дело и занялся зверобойным промыслом. Он ходил на разных шхунах китобойного флота, плавая от Сан-Франциско на север, и доходил до острова Геральда в Чукотском море.

Свое китобойное и зверобойное искусство Волл не оставлял до недавнего времени. Потом Волл перешел на коммерческую работу. Он стал уполномоченным американских фирм по торговле с эскимосами и чукчами на Аляске и Чукотке.

Волл изъездил всю Чукотку от Анадыря до Колымы.

На мысе Сердце-Камень он обосновал свою небольшую факторию, в которой выменивал у чукчей пушнину, меха и кожу.

Одновременно он завел небольшую китобойную шхуну, на которой охотился за китами, моржами и нерпами в Чукотском море. Его фактория просуществовала до того времени, когда фирма Свенсона прекратила торговлю на Чукотке.

Однажды (при каких обстоятельствах, я не знаю) Волл потерял кисти обеих рук.

Тогда он завел для своих обрубков специальные кожаные колпачки, которые крепко привязываются к рукам. На них в свою очередь могут быть надеты кожаные футлярчики. И на этих футлярчиках сделаны специальные петли, в которые сын Волла или его жена вставляют карандаш. Это дает ему возможность вести свой многолетний дневник, где он записывает по нескольку раз в день состояние погоды и различные происшествия дня. Дневник этот он ведет на английском языке. [429]

Для вилки и ножа, для шила и разрезания книг у него есть специальные чехольчики, в которые вставляется тот или иной предмет.

Волл много лет женат на чукчанке с мыса Сердце-Камень. У него трое детей. Старший сын женат и живет рядом с ярангой отца, помогая ему в работе. Двое младших детей живут вместе с Воллом. Это прекрасные ребята, говорящие по-русски и свободно владеющие чукотским языком. Они учатся в школе.

Яранга мистера Волла представляет собой огромное деревянное сооружение, по конструкции это копия чукотской яранги, но имеющая в крыше стеклянные окна, несколько хозяйственных пристроек и внутри два больших полога. В этих пологах, пол которых застлан, как линолеумом, моржовой выделанной шкурой, стоят столики, вокруг которых положены соломенные коврики для сидения. В яранге есть умывальник, керосиновая лампа-молния, но отопление в нем — те же жирники. В яранге необыкновенно чисто.

Дни, которые мы провели в яранге Волла, были очень интересны. Целых два вечера мы просидели с ним над огромной американской картой, на которой он показывал все известные ему полярные дрейфы американских китобойных судов, бригов и шхун в Чукотском море, еще до сих пор нигде не описанные.

Когда мы собрались уезжать, Волл дал нам свой журнал посещений. Это была толстая конторская книга, куда все или по крайней мере большая часть тех, кто бывал в яранге, заносили свои впечатления.

Я перелистал книгу. Страницей раньше того места, где я начал писать, была запись Сельвинского и Муханова — наших спутников по «Челюскину», которые ушли еще в начале октября с корабля от острова Колючина.

Была там запись нашей научной сотрудницы Лобзы, которая ездила по Чукотке, проверяя работу национальных советов.

Мы написали с Иванюком несколько строк на английском и русском языках, в которых поблагодарили мистера Волла за радушный прием.

Утром 15 апреля мы покинули приветливую ярангу. На дорогу жена мистера Волла снабдила нас хлебом, маслом, мясом и сгущенным молоком.

В стойбище Энурмин мы заехали к русскому учителю т. Зорину, сделавшему очень много по организации питательной базы и нашей транспортировки.

Не успели мы пройти несколько километров, как началась [430] сильнейшая пурга. Мы ехали друг за другом. Нарты, которые шли впереди, скрылись из виду. Собаки покрылись снегом и заледенели. Глаза приходилось защищать очками, которые ежеминутно нужно было протирать. Лицо горело от уколов пурги. В некоторых местах на гладком льду нарты сносило в сторону ветром.

Там, где начинались большие торосы и трещины, приходилось вставать и итти за нартами. Идем медленно. Ветер сбивает с ног. Собаки еле тащатся, утопая в снегу. Приходится помогать собакам — подтаскивать нарты.

Так прошел целый день, и только поздно ночью, в пургу, мы прибыли в маленькое стойбище близ мыса Икигур.

Начиная с мыса Сердце-Камень, яранги становятся чище и лучше, чувствуется близость чукотского центра — Уэллена. Чукчи с большим интересом слушают наши рассказы, задавая много вопросов. Среди молодежи много комсомольцев.

На утро 17 апреля мы тронулись дальше, предполагая в этот же день достигнуть Уэллена, но сильная оттепель заставила нас остановиться в нескольких десятках километров от него.

Мы заночевали в стойбище Миткулен, приехав туда ночью, когда опять началась сильная пурга. На утро одежда наша подсохла, и мы могли продолжать путь.

В следующий день в пургу, но по хорошей дороге мы довольно быстро проехали стойбище Инцово и огромный мыс, где летом собираются на лежбище моржи.

Днем мы наконец достигли нашей цели — Уэллена.

Наш поход по Северной Чукотке был закончен. [431]

Печник Д. Березин. От Ванкарема до бухты Провидения (из дневника)

Одиннадцатого апреля мы вышли первой партией в 15 человек в поход. Двигались на собачьих нартах. На них везли продукты, вещи, иногда садились на нарты. Шли ходко — километров по 70 в день. Продуктов было мало, и мы торопились вперед. В нарты садились мы поочередно. В последнюю очередь до яранг ехало нас пятеро, пять других шли недалеко сзади. Стало темно. Когда мы были уже у яранги, мы вдруг услышали крики: «Спасайтесь, звери!» «Неужели белые медведи?» — испугались мы. Чукчи побежали с винтовками, мы тоже бросились к товарищам. Они бежали, задыхаясь, испуганные. Но медведя и следа не оказалось.

На пути встречались нам большие скалы. Целый день ехали возле самых гор, нагроможденных в беспорядке или нависших над берегом моря. Попадалось много больших костей животных. Пять дней мы шли до мыса Сердце-Камень. Тут переночевали. Всего мы в походе уже девять дней. [432]

29 апреля

Бухта Лаврентия. До парохода еще 200 верст. Живем в европейском доме. За 70 дней первый раз умылись, нагрев воды из снега, и сменили белье.

Интересный этот собачий транспорт… Запряжены в каждые нарты 8-10-12 собак. Кормят их раз в сутки. Правит ими чукча, называемый каюром. Делают собаки до 100 километров в день — за восемь суток провезли нас около 600 километров.

Люди не все еще собраны — 40 человек в пути. Погода на берегу стоит отвратительная — каждый день пурга. Готовимся к 1 мая.

1 мая

Сейчас нахожусь в больнице в бухте Лаврентия, где мне будут делать операцию. Больница стоит на берегу залива Берингова моря. В окно видны льды, высокие горы. На горах чернеют пятна, снега уже мало. Погода теплая, хотя и не такая, как у нас, — на лето не похоже.

Челюскинцы наши почти все уже подтянулись. Поход пешком по берегу в общем прошел хорошо; серьезно больных не было, хотя некоторым приходилось ночевать и на льду.

Вспоминаем, как празднуют сегодня 1 мая на материке, как идут по всей нашей советской земле демонстрации… Мы, челюскинцы, вместе с чукчами тоже празднуем 1 мая.

5 мая

Лежу уже третьи сутки после удачной операции. Поправляюсь, но на ноги еще не поднялся. Вчера на самолетах увезли 27 наших челюскинцев в бухту Провидения, к пароходу.

8 мая

Сегодня мне сняли швы. Чувствую себя хорошо, начинаю ходить. В ближайшие дни пароход «Смоленск» подойдет к бухте Лаврентия — для больных это очень удобно. Все челюскинцы в прекрасном настроении. Десять человек сегодня на самолете полетели к пароходу «Смоленск».

14 мая

Пишу на нарте. Пароход прибыл. Началась отправка больных. Для них подготовлены нарты. Кое-кого вынесли прямо на нартах из больницы. Здоровые помогали выводить больных и выносить их вещи. Я смог и сам добраться до нарты.

Прощаюсь с горами и с берегом Чукотского полуострова. С гор уже снег сходит, погода весенняя. Провожают нас красноармейцы и врачи. [433]

16 мая

Пришли в бухту Провидения. Начинается погрузка самолетов. Бухта не широкая, по обе стороны ее большие горы. Здесь льда уже совсем мало. Пролетают большие стаи уток. Погода очень теплая.

20 мая

18-го и 19-го в бухту пришли «Красин» и «Сталинград». Это была замечательная встреча. Был митинг, к нам на пароход приходили матросы. Мы рассказывали, как жили на льдине, а они — как старались спасти нас, пробиваясь через трудные льды. Погрузку самолетов уже кончают…

Сегодня ушли из бухты. Погода прекрасная. Солнце… Тепло… На душе хорошо. Едем домой, на родину…

Гидробиолог П. Ширшов. Четвертая пешая

Неизбежная суета сборов — проверка торбасов, кожанок, снеговых очков, затем прощание с остающимися здесь временно товарищами. И в час дня 14 апреля мы уходим из Ванкарема, куда только вчера-позавчера перебросили нас со льда самолеты Каманина, Молокова, Водопьянова.

Впереди — до 500 километров дороги вдоль берегов Чукотки к Уэллену. Быстро идем по льду залива. 15 километров предстоит нам пройти до мыса Онман. Погода неважная. Дует норд-вест, налетая густыми завесами снега. Дымятся под ногами невысокие заструги. Нас восемь человек — пешая комсомольская бригада: художник Федя Решетников, мотористы Саша Погосов и Виктор Гуревич, машинисты Леня Мартисов и Степа Фетин, боцман Загорский, матрос Синцов и гидробиолог Ширшов — бригадир.

Мы вышли из Ванкарема последней, четвертой партией. Вышли сверх плана, отказавшись от переброски на самолетах, чтобы освободить их для больных, чтобы посмотреть берега Чукотки и [435] поближе познакомиться с бытом чукчей, наконец чтобы просто «проверить свои ноги», как говорит Саша Погосов.

В Ванкареме мы получили только две собачьи упряжки, по одной на четыре человека. Это значительно меньше, чем у бригад, отправленных ранее. Это значит, что ехать на нартах не придется, так как нарты доверху загружены нашими рюкзаками, малицами и спальными мешками. Но легко дышится на морозе, весело скрипит тонкая корочка наста, проваливаясь под ногами, и километр за километром остаются позади…

К семи часам вечера у высоких склонов мыса Онман, в селении с трудным названием Вальхвэквэсин, заканчиваем наш первый переход. 30 километров отделяют нас уже от Ванкарема. Размешаемся на ночлег в двух ярангах, где наши каюры, уехавшие вперед, уже приготовили нам чай.

Назавтра в семь часов утра отправляемся дальше. Но крутому склону поднимаемся на гору. Перевалив через мыс Онман, снова идем по льду у подножья высоких черных обрывов скалистого берега. Федя Решетников то и дело отстает, вытаскивает блокнот и, встав спиной к ветру, зарисовывает суровый профиль утесов.

В пять часов вечера добираемся до селения Нутепенмен. Здесь в просторной яранге вместе с чаем, приготовленным нашими каюрами, нас ожидает неприятная новость. В этом селении была организована база для челюскинцев, но так как мы вышли из Ванкарема вне плана, после всех, то для нас здесь почти ничего не осталось. В Ванкареме же мы получили продовольствия всего на два дня, только муки у нас хватит до мыса Сердце-Камень.

Как быть? Чтобы сократить дорогу и скорее добраться до следующей базы, решаем итти не по берегу Колючинского залива, как идут обычно, а прямо через остров Колючин на мыс Джинретлен, пересекая по льду залив. Дорога здесь труднее, но зато короче на 20 километров.

Снова в пути, снова метет пурга…

— Как в молоке идем, — говорит кто-то из ребят.

Снег под ногами, снег над головой, снег перед глазами — всюду белая пелена снега… Но что хуже всего, — слишком много снега под ногами, то и дело проваливаемся по колено. Сразу начинаешь чувствовать десять часов почти непрерывной ходьбы…

Уже давно идем по льду прямо на остров. В десятый раз ребята спрашивают у каюров, скоро ли Колючин. И неизменно в ответ слышат: [436]

— Колючин чум-ча.

Это значит — Колючин близко. Ох, это «чум-ча»! Оно измеряется у чукчей по крайней мере десятком километров… Лишь поздно вечером в темноте, в пурге неожиданно вырастает перед нами темной стеноп остров Колючин.

Семь яранг, прилепившихся на небольшой площадке у крутого склона, приютили много пришельцев. Целый месяц тут живут летчики и механики самолета «АНТ-4» Ляпидевского, потерпевшего аварию вблизи острова. Днем раньше сюда же пришли восемь челюскинцев из другой бригады, а сегодня еще нас восемь.

На другой день нам не удалось отправиться дальше. Пурга усилилась настолько, что каюры отказались ехать, боясь заблудиться. Еще одна вынужденная ночевка на острове. 16 апреля в четыре часа утра начинаем самый трудный переход.

До наступления ночи нужно пройти почти 70 километров по льду, чтобы достичь ближайшего селения у мыса Джинретлен. Вместе с нами еще четверо из другой бригады, которую мы догнали на Колючине. Нас всего 12 человек и длинный обоз в пять нарт и 50 собак: на острове мы разбогатели, обзаведясь еще одной упряжкой, остальные две принадлежат нашим спутникам. Семь километров идем по торосам, широким кольцом окружающим остров, то проваливаясь по колено в снег, то перепрыгивая по льдинам, и наконец выходим на ровный лед. Но дорога и тут неважная — ведь четвертые сутки метет пурга.

Мы уже несколько часов в пути. Поговорив с каюрами (а это с нашим запасом слов не так уж просто), вырабатываем оригинальный способ передвижения. Группа ребят садится на нарты и уезжает вперед километра за два от остальных. Затем они слезают, идут дальше, а нарты остаются в ожидании остальных. Отдохнувшие собаки быстро везут следующую группу, далеко обгоняя ушедших вперед, забрасывая эту группу еще дальше. Ребята послабее распределены по-двое на нарту, более выносливые ходоки — Загорский, Фетин, Гуревич, Погосов и другие — по-трое на нарту; каждому из них приходится ехать уже не половину, а только треть пути.

12 часов дня. Останавливаемся пить чай. За ропаком шумит примус, в маленьком чайнике плавится лед для чая. Хорошо после утомительной дороги присесть за торосом или за опрокинутой нартой [437] и, вытянув ноги, чувствовать, как постепенно проходит усталость. Но скоро холодный норд-вест, провожавший нас от самого Ванкарема, залезает под кожаную куртку, леденит вспотевшую спину. Чувствуешь, как понемногу стынут пальцы на ногах, — все же ведь 20° мороза…

— Горячего бы чаю скорее выпить, — мечтает вслух боцман.

Но уже скоро сам предлагает итти дальше, не ожидая, когда нагреется вода в маленьком чайнике, едва вмещающем три-четыре кружки.

— Пусть каюры пьют чай, а мы пойдем пока вперед пешком, — предлагает он.

И как сильно ни хочется нам всем согреться хотя бы глотком кипятку, ребята быстро соглашаются немедленно итти дальше. Ведь мы прошли только полпути.

Тщательно делю на 12 частей весь наш запас лепешек и баранок, заготовленных вчера на острове. И снова неумолимый «тагам» — «пойдем». Уходим вперед, оставив каюров допивать чай. Собаки, спокойно лежавшие, свернувшись пушистыми клубками, поднимают отчаянный вой. Одна, другая — и вот уже все, задрав морды вверх, воют нам вдогонку, жалуясь, что им не дают бежать вперед, туда, куда ушли люди. Каждый раз, когда мы уходим вперед после ночевки или отдыха в пути, нас долго провожает этот своеобразный концерт Севера.

Но вот нарты одна за другой тронулись вперед. Мгновенно воцаряется тишина. Только полозья скрипят по снегу да легко хрустит наст под быстро мелькающими широкими лапами — черными, серыми, желтыми, мохнатыми и гладкими.

Поздно вечером добираемся наконец до четырех яранг, одиноко стоящих на плоском берегу моря за мысом Джинретлен. Усталые, едва передвигая ноги, забираемся в яранги; они кажутся нам теперь такими уютными… Через низкую дверку проходим внутрь, тщательно сбиваем снег с торбасов, с шапок, здороваемся с хозяевами. Как и всюду в чукотских ярангах, спят, свернувшись клубками, собаки, висят снегоступы, винчестер.

Сбив с одежды снег, забираемся в полог. Четырехугольный полог с плоской крышей сделан из оленьих шкур, вывернутых мехом наружу. В яранге очень тепло. Ровным белым пламенем беспрерывно горят два-три жирника. Над жирниками заботливая хозяйка готовит [438] для нас чай, жарит в нерпичьем жиру лепешки. Хозяева садятся ужинать. На ровной, плоской доске с приподнятыми краями — неизменный копальхен, т. е. квашеное мясо моржа. Молодая чукчанка с изумительным искусством и быстротой режет кусок мяса на тонкие листочки, которые тут же с причмокиванием поедаются сидящими вокруг. Степа Фетин делает попытку отведать это блюдо, но… под дружный смех чукчей его выплевывает.

Еще три дня пути от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Один из наших каюров застрял у своих родственников, и мы снова идем с двумя нартами.

Как по линейке, вытянулся берег от Джинретлена до мыса Сердце-Камень. Идем по краю невысокого ровного плато тундры. Вдали справа — спокойные контуры сопок. Погода наконец улучшилась, и в середине дня высоко над нами гудят три самолета, летящие из Ванкарема в Уэллен.

— Вот черти, — говорит кто-то из ребят. — Они за три часа весь путь сделают, а нам дней десять надо…

Проходим мимо острова Идлидль, так хорошо памятного сибиряковцам. Здесь мы потеряли винт, отсюда начался дрейф вон туда, к мысу Сердце-Камень, высокие сопки которого с каменистыми столбами наверху уже хорошо видны. А немного дальше, у самого мыса, попал в ледяной плен год спустя «Челюскин», так и не освободившийся от льдов…

Впервые за пять дней небо чистое. Ослепительно блестит на солнце снег. Итти все-таки трудно. Всюду намело сугробы. То и дело проваливаешься по щиколотку, по колено.

Наконец мы на мысе Сердце-Камень. В большой, чистой яранге норвежца Волла, 32 года живущего на Чукотке, организована база для челюскинцев. С исключительной теплотой, заботливостью встречает нас организатор базы Зорин — учитель и комсомолец. Здесь же впервые за пять дней моемся, пьем чай из чистой посуды. В первый раз со дня гибели судна едим с тарелок вилками и столовыми ножами…

А на другой день — снова в путь. Погода опять испортилась: опять пять-шесть баллов норд-веста, опять пурга…

Переваливаем высокую сопку у мыса. Здесь на ровном плато встречаем большое стадо оленей, вырывающих из-под снега лишайники, которыми они питаются. Если жизнь береговых чукчей зависит от [439] моря, от моржей, от нерп, то чукчам, кочующим в глубине полуострова, все необходимое для жизни дают стада оленей.

Дорога идет вдоль высоких отвесных обрывов берега, по льду, среди торосов. Снегу, пожалуй, больше, чем было до сих пор. Передвигаться еще труднее. И хотя прошли мы всего 25 километров, останавливаемся на ночлег. Мы — в селении Сешан, приютившемся у подножья громады мыса Икигур.

Те же, что и всюду, яранги. Даже шаманский бубен висит в углу полога. Но у огня жирника пристроился 10-12-летний мальчуган с книгой и тетрадкой. Перелистываю книгу. Оказывается, азбука для чукчей. Латинские буквы покрыли ее страницы в странных для нашего глаза сочетаниях.

Снова в дороге… Каюры что-то долго не догоняют нас, и ребята уже начинают беспокоиться. Правильно ли мы идем?

К счастью, недалеко виднеются три яранги. Забираемся в одну из них, и начинается самое трудное занятие — разговор с чукчами. Чукчи ни слова не понимают по-русски, мы тоже не очень сильны в чукотском языке — не более 20 слов наберется у всех вас вместе взятых.

Кладу шапку на пол. Это должно изображать берег. Показываю на нас, потом вперед рукой: «тагам, тагам Икигур», т. е. пойдем, или идем в Икигур. Пальцем показываю на хозяев, на ярангу, потом на шапке показываю место этих трех яранг. И пальцем же показываю два пути отсюда на Икигур: верхом по горе и низом по льду, т. е. по шапке или же по полу около нее. Каждый раз неизменно любезный, но ничего не понявший чукча с готовностью кричит свое «ы-ы-ы», т. е. «да». Вот и пойми, где нужно итти…

Но вот Феде Решетникову удается наконец объяснить чукче, чего мы от него хотим. Мы снова в дороге. Идем опять по снегу, по льду. Ночевка в Инчоу, и на десятый день мы в Уэллене.

Позади — около 500 километров зимней дороги, из которых только 80–90 каждый из нас проехал на собаках, остальные же прошли пешком. [440]

Секретарь экпедиции Сергей Семенов. В бухте Лаврентия

Два месяца жизни в палатках на льду несомненно сказались на состоянии здоровья не одного челюскинца.

Однако в продолжение всей двухмесячной ледовой эпопеи в самом лагере Шмидта (если не считать болезни начальника экспедиции и отравления биолога Белопольского сырой медвежатиной) не произошло ни одного серьезного заболевания. Заболевания начались тотчас же после того, как челюскинцы ступили на твердую землю.

Это и понятно. В «почве» и воздухе лагеря Шмидта — никаких микробов. Инфекции не существовало. В лагере Шмидта легче замерзнуть, чем простудиться.

Кроме того в лагере Шмидта всегда царила атмосфера всеобщей нервной подтянутости, постоянного морального подъема. Атмосфера эта безусловно помогала слабым в физическом отношении товарищам успешно переносить большие физические трудности и весь суровый режим лагеря. [441]

Но как только самолеты высадили первых челюскинцев на твердую землю, начались заболевания, главным образом простудного характера.

Еще в Ванкареме у нескольких товарищей обнаружился грипп довольно-таки злокачественного характера.

Между Ванкаремом и Уэлленом около 500 километров пути берегом Чукотского моря. Половина всех челюскинцев проделала этот путь частью пешком, частью на собаках. Стояли сильные морозы, пурга; на промежуточных базах оказалось недостаточно продовольствия.

Несколько товарищей пришли в Уэллен больными, в самом Уэллене заболело еще несколько человек (в том числе часть товарищей, доставленных в Уэллен самолетами).

Заболевшие по возможности немедленно отправлялись из Уэллена в бухту Лаврентия, где расположена культбаза Комитета Севера; при культбазе — единственная на Чукотке больница.

В списке товарищей, отправленных из Уэллена в лаврентьевскую больницу, находились: летчик Бабушкин, кочегар Громов, биолог Ширшов, аэролог Шпаковский, метеоролог Комов, инженер-конструктор (судостроитель) Расс, инженер-физик Факидов, судовой механик Тойкин, матрос Киселев, печник Березин, зоолог Стаханов и некоторые другие. В самом конце апреля отправили самолетом и заместителя начальника экспедиции Боброва.

К 1 мая в лаврентьевской больнице скопилось 16 больных челюскинцев, из них шесть тяжело больных. Кроме челюскинцев в больнице лежало несколько чукчей, в том числе роженицы.

Единственная больница на Чукотке, надо признаться, достаточно убогая, плохо снабжена, примитивно оборудована, имеет малочисленный обслуживающий персонал. Несмотря на истинно героические усилия главврача Елизаветы Петровны Кузьминой и единственного помощника главврача Зинаиды Николаевны Котовой, больница конечно не смогла бы справиться с неожиданным наплывом больных.

Больнице помогли челюскинцы.

Пользуюсь случаем, чтобы отметить здесь изумительно сердечное, внимательное до трогательности отношение обоих врачей к больным челюскинцам, а также врача станции ГУСМП в Уэллене т. Леонтьева. Челюскинцы, жившие в бухте Лаврентия, никогда не забудут этого отношения. Привожу только один штрих: оба врача-женщины, чтобы сохранить больных женщин-челюскинок в чистоте, одевали их в собственное белье.

Здоровые челюскинцы взяли больницу под свое шефство. Силами [442] челюскинцев в больнице был проведен своеобразный ремонт: починены двери, устранен их скрип, исправлена ванна, починены кровати, примусы, лампы, наточены хирургические инструменты, бритвы.

В больнице не было угля. У местного пограничного отряда челюскинцы раздобыли уголь. Вид больницы изменился. В больнице стало тепло. Незакрывавшиеся двери стали закрываться, скрипучие перестали скрипеть. В теплых коридорах наступила тишина.

У местного отделения кооперации челюскинцы получили несколько кусков ситцу. Местное население сорганизовали на пошивку постельного белья больным и здоровым челюскинцам.

Для обслуживания больницы и ухода за больными чукчами и челюскинцами выделили женщин-челюскинок; для ухода только за челюскинцами — восемь мужчин-челюскинцев. Новые больничные служители очень скоро отлично усвоили искусство ухода за больными. Многие стали большими специалистами: замечательно ставили банки, клизмы и прочее.

В недрах самой культбазы, у местной кооперации, у пограничного отряда, у местного населения разыскали добавочные продовольственные ресурсы: нашли не много, но это немногое позволило обеспечить всех больных правильным питанием.

Больничной кухней завладели повар и камбузник — челюскинцы. На трех примусах, починенных челюскинцами, и на крохотной больничной плите повар и камбузник умудрялись приготовлять различные диэтические кушанья для больных.

По утрам больничные печи, исправленные челюскинцем-печником, топил челюскинец-истопник. На эту почетную должность был выделен постоянный товарищ.

Грипп, который свирепствовал в больничных палатах, был достаточно зловреден. К 28 апреля врачи Кузьмина и Котова заболели сами. Кузьмина лежала в постели, а Котова еще бродила с температурой 38°. Третий врач — хирург Леонтьев находился по месту постоянной работы, в Уэллене.

Таково было «стратегическое положение на лечебном фронте» лаврентьевской больницы на 28 апреля 1934 года.

И надо же было случиться, что в этот вечер А. Н. Боброву стало плохо. Через пять минут все врачи собрались у постели больного.

Консилиум больных врачей установил у Боброва острый припадок апендицита, грозивший прободением. Требовалось немедленное хирургическое вмешательство. Ни одна из женщин-врачей, не будучи хирургом, не решалась произвести операцию. Что делать? [443]

Разбудили Колесниченко (он возглавлял лаврентьевскую группу челюскинцев). Решили вызвать по радио из Уэллена хирурга Леонтьева и находившегося там же заместителя Шмидта т. Баевского.

Радиостанция находилась в четырех километрах. Было уже 12 часов ночи. Вскочив на собачью упряжку, Колесниченко помчался на радиостанцию.

Между тем больные врачи занялись подготовкой к операции. Всю ночь приводили в порядок, отогревали замерзшую операционную комнату, готовили воду, бинты, тампоны, кипятили инструменты. Ждали известия от Колесниченко, что он связался с Уэлленом. Но связаться с Уэлленом в неурочное для связи время оказалось чрезвычайно трудно. Радист всю ночь просидел у аппарата, и только часов в десять утра ему удалось передать телеграмму, вызывавшую Баевского и Леонтьева немедленно в бухту Лаврентия.

В Уэллене не оказалось ни одного исправного самолета — все находились в полетах. В наличии, кроме совершенно неисправного «АНТ-4», имелся еще маленький, на одного пассажира, «У-2», полуразбитый, с неисправным мотором, перекошенными плоскостями. Полет на таком самолете требовал от летчика, кроме героизма, величайшего мастерства.

Лететь по предложению Баевского вызвался Сигизмунд Леваневский. Сейчас же откопали полузанесенный снегом самолет, принялись налаживать для полета.

Часам к двенадцати дня мотор кое-как заработал. Леваневский, не теряя времени, поднялся, унося на борту хирурга Леонтьева. Вслед за ними выехал на собаках Баевский.

В бухте Лаврентия о моменте вылета самолета узнали по радио. Все в ожидании. Расстояние между Уэлленом и Лаврентием «У-2» может покрыть в один час с минутами.

А самолет вылетел и пропал. Час проходил за часом, но ни в Уэллен, ни в бухту Лаврентия не поступало сведений о самолете.

Что же произошло?

Самолетик держался в воздухе на «честном слове». Вследствие неисправностей в моторе (перегрев масла) Сигизмунд Леваневский, пролетая над гористой тундрой, должен был сделать вынужденную посадку.

Как окончательно не угробили при посадке в тундре полуразбитый самолет или по крайней мере как не нанесли ему новых повреждений, пусть расскажет сам Леваневский. Мне этот номер (а также и хирургу, который летел с Леваневским) кажется маленьким чудом, [445] не говорю уж о том, что сам Леваневский и врач не получили ни одной царапины.

«Чудо» произошло с Леваневским около часу дня. А в шестом часу вечера Леваневский снова поднялся в воздух и взял курс на бухту Лаврентия.

Ремонт самолета длился около пяти часов. Механика не было. Ремонтировал сам Леваневский. Леонтьев (хирург) ему усердно помогал, хотя и ничего не смыслил ни в самолетостроении, ни в авиации вообще. Но хирург (он, кстати сказать, кандидат партии) был очень счастлив, когда Леваневскому для ремонта понадобилась коробочка не то от зубного порошка, не то от мыла. Эту коробочку хирург не забудет: она спасла жизнь Боброву.

Поблизости от места вынужденной посадки пролегала «большая дорога» между Уэлленом и бухтой Провидения. По дороге проезжал один чукча. Пилот и хирург его привлекли к ремонту. Несмотря на взаимное незнание языков, обе стороны как-то договорились. И в результате чукча кое-чем помог ремонту.

В шестом часу самолет взял курс на бухту Лаврентия.

В бухте Лаврентия самолета с хирургом ждали около часу дня. На аэродром вышла бригада челюскинцев. Аэродром был блестяще подготовлен.

А самолет с хирургом не летит. Не летит час, не летит другой, третий, четвертый.

Аэродромная бригада челюскинцев ждала на лаврентъевском аэродроме долгие часы. Наконец наступил момент, когда ожидание стало невтерпеж: люди твердо решили, что Леваневский и хирург погибли.

В первую очередь убрали с аэродрома посадочный знак. Посадочный знак — это колоссальная буква «Т» из черной материи, расстилаемая на аэродроме.

Стала таять и аэродромная бригада. Надо итти домой! Что же делать, если «У-2» погиб?!

В этот момент на горизонте показался какой-то самолет. Он не летел, а ковылял в воздухе. Челюскинцы мгновенно признали самолет Леваневского.

Но как он ковыляет! Он переваливается с крыла на крыло. Зрителю кажется, что самолет на краю гибели.

Самолет неуверенно закружился над аэродромом. Для находившихся на земле было ясно: самолет узнал бухту Лаврентия и ищет точку, где он может опуститься, но не видит посадочного знака. [446]

— Ребята, ложись!

Неизвестно, кто это крикнул, но каждый понял, что это означает. Все бросились на снег, образуя своими телами живое «Т».

Леваневский в воздухе понял маневр челюскинцев. Он стал снижаться, целя на живое «Т».

В хвосте живого «Т» пришлось лечь старичку-челюскинцу, судовому механику. Это был довольно забавный человек. Личность его хорошо характеризуется тостом, который он произнес на «Челюскине», когда мы встречали новый год:

«Да здравствует социализм и расточатся врази его!»

Тост был вполне искренний.

Так вот этому старичку пришлось лечь в хвосте живого «Т». Когда самолет Леваневского коснулся аэродрома и пошел на живое «Т», старичок страшно забеспокоился, как бы его не раздавило самолетом. Старичка тут же на месте успокоили очень дружескими словами: «Лежи ты спокойно, такой-сякой».

Самолет благополучно сел, и живое «Т» вскочило на ноги. Хирург вылез из кабины — его качало, он обалдел.

Через полчаса хирург Леонтьев оправился и произвел замечательную операцию Боброву. У Боброва начинался перитонит. Текли последние минуты, которые еще позволяли произвести операцию такого рода.

Операция происходила в операционной комнате, только что «размороженной». Семь тридцатилинейных ламп-молний создавали в операционной дикую жару. Со стен текло, с врачей и больного тоже текло.

Но жизнь Боброва была спасена.

Кроме ответственной операции Боброву Леонтьевым были произведены еще несколько серьезнейших операций. Все операции окончились более чем благополучно. Леонтьев — блестящий хирург.

Мало-помалу жизнь челюскинцев в бухте Лаврентия наладилась.

Во-первых, силами челюскинцев, прибывших первыми в бухту Лаврентия, было создано отличное общежитие. Каждого вновь прибывшего встречала чистая теплая комната, а в комнате — самодельная чистая койка, на койке — чистый матрац, накрытый ситцевой простыней.

Для каждого раздобыли одеяла. Нехватило подушек. Прибывшим последними пришлось подушки «сочинять». [447]

Наладили отлично общую столовую. Нашли достаточное количество посуды. Повара собственные, пекаря — тоже, уборщики, подавальщики — тоже. Не забудем, что все это «действо» происходило на Чукотке!

Была даже вытоплена баня. Баня имелась на культбазе, но ее уже не топили целых полгода.

Для того чтобы вытопить ее, понадобилась тонна угля. Зато в бане, кроме челюскинцев, вымылось все население культбазы.

На складах культбазы челюскинцы разыскали неисправную динамо, испорченный киноаппарат и запас изорванных фильмов. Все это починили и организовали для всего населения культбазы периодические киносеансы. Сеансы давались через день.

1 мая челюскинцы вместе с местными работниками устроили торжественное заседание, а после заседания — большой самодеятельный вечер. На вечере организовали изумительное трехстороннее соревнование, в котором на равных правах состязались челюскинцы, европейское население культбазы и чукчи. Вечер закончился общими играми, продолжавшимися до четырех часов утра.

К празднику 1 мая выпустили стенгазету. Название продолжили от «Не сдадимся!» к «Не сдались!».

Из постоянных работ, производимых на культбазе, челюскинцы взяли на себя несение метеослужбы, наблюдение за лаврентьевским аэродромом и поддержание его в порядке.

После 1 мая началась вывозка челюскинцев в бухту Провидения (туда должен был прибыть «Смоленск»). Число челюскинцев в бухте Лаврентия стало быстро таять, и они уже были не в состоянии поддерживать свое сложное хозяйство собственными силами. Поэтому к хозяйству привлекли местное население — оно отозвалось чрезвычайно охотно.

К 14 мая, к моменту прихода «Смоленска», оставалось здоровых челюскинцев в бухте Лаврентия ровно столько, сколько было нужно для обслуживания больницы, больничной кухни и столовой для здоровых. Некоторые из больных к этому времени успели выздороветь и были отправлены самолетами в Провидение. Из шести тяжело больных выздоровели четверо. В рубрике тяжело больных оставались только двое: метеоролог Комов и инженер-конструктор Расс. У Комова грипп осложнился, и он к 14 мая лежал с температурой 40,4°, у инженера Расса грипп дал осложнение на сердце.

Но надо было двигаться на «Смоленск», который, выйдя из бухты Провидения, пробился сквозь льды и подошел к бухте Лаврентия. [448]

Выход из бухты Лаврентия на соединение со всем коллективом челюскинцев (все, кроме лаврентьевских, находились уже на «Смоленске») начался в час дня. Еще с ночи население окрестных чукотских поселений мобилизовало 41 нарту — более чем 500 собак. К утру у больницы и жилого барака челюскинцев раскинулся живописный лагерь.

Три часа длились одевание больных и погрузка на нарты. Для тяжело больных Расса и Комова нарты пришлось на руках внести в помещение больницы и затем вынести обратно с больными.

На «улице» больных покрепче привязали к нартам и тронулись в путь — на «Смоленск», во Владивосток, в Москву.

Расстояние от больницы на берегу до того места, где остановился «Смоленск» в Беринговом море, — километров двенадцать. Расстояние крохотное. Но вся беда заключалась в том, что пять километров из двенадцати необходимо было сделать по торосам открытого моря.

Езда по торосам на собаках — как это могло отразиться на недавно оперированных больных, швы которых еще не зажили? Как это могло отозваться на больных с пониженной сердечной деятельностью, как например у Расса?

В час дня «поезд» тронулся в путь. Он растянулся на два километра. Врачи Леонтьев и Кузьмина сопровождали больных. Они все время перебегали от нарты к нарте, проверяя самочувствие больных. В сумках у них было все необходимое для оживления человека: камфара, шприцы и прочее.

Путь по морскому участку, по торосам, оказался очень тяжелым даже и для здоровых.

К четырем часам дня все нарты благополучно подошли к борту «Смоленска». Выбежавшие навстречу с судна товарищи помогли нам при переходе через трещину, проходившую недалеко от судна. Тяжело больные были подняты на борт при помощи лебедки. После долгого перерыва челюскинцы на «Смоленске» снова наконец соединились в привычный единый, сплоченный коллектив. [449]

Бухта опустела

ПАРОХОД «СТАЛИНГРАД», 22 мая. (Радио специальных корреспондентов «Правды».) Опустела бухта Провидения, где в течение суток перекликались гудки трех советских пароходов с полутысячным населением, где на прибрежном льду «красинцы» и «сталинградцы» встречались с челюскинцами. Теплой заботой окружили москвичи и ленинградцы героев лагеря Шмидта и полярных пилотов, приглашали в гости к себе на пароходы, делились папиросами, угощали всем, что имели. Большую радость для челюскинцев представил комплект номеров «Правды».

Вчера начался «разъезд». На рассвете «Красин» и «Сталинград» ушли к мысу Дежневу. Жизнь на ледовой площадке возле «Смоленска» не прекращалась. Грузились самолеты. Ляпидевский, Каманин, Доронин, Молоков и Водопьянов выходили на борт взглянуть на свои машины. Неожиданно донесся нарастающий гул моторов. Над нами появился великолепный «АНТ-4»: это Леваневский прилетел из Уэллена. Самолет приняли на борт.

Сегодня в полдень снялись. Прощай, Чукотка! На юг!

И. КОПУСОВ

Л. ХВАТ

Механик А. Колесниченко. Подковали бы и блоху

Аэродромные работы стали второй специальностью каждого. Но нам пришлось пройти еще целую серию необычайных специализаций и стать буквально универсалами техники и культуры.

Самолеты мы уже считали своей стихиен и безошибочно на любом расстоянии могли отличить и систему самолета (по небольшим деталям) и кто именно из летчиков пилотирует машину.

12 апреля, когда большая часть челюскинцев была уже на берегу, прилетел самолет Доронина.

Мы всегда с напряженным вниманием следили за посадкой и взлетом машин. «В-33» была у нас в первый раз, и мы с замиранием сердца следили за ней. Все время сверлила мозг одна упорная мысль: только бы все было благополучно!

Уж очень много хлопот доставляла нам каждая авария. Сколько мы повозились с машиной Слепнева! Но тогда мы были все в сборе, а теперь нас оставалось только 20 человек. Что мы будем делать, [450] если самолет застрянет, а «дежурным» сжатием льда опять начнет ломать аэродром?

Доронин дал полный газ, машина пошла и вдруг, подпрыгнув на неровностях нашего недостаточно отполированного аэродрома, накренилась на левое крыло и повернулась на месте.

Кинулись к самолету. Что с ним? Оказывается, шасси не выдержало ухабов льдины. Оттащили машину в сторону — дали дорогу находившемуся здесь же самолету Каманина. Тов. Савин, механик самолета «В-33», просил Каманина привезти из Ванкарема ящик с инструментом и запасные части шасси. Несколько человек были немедленно поставлены на расчистку площадки для удлинения аэродрома. Филиппов и Задоров стали помогать Савину в разборке поврежденных частей, а я сел на нарту и галопом поехал в лагерь за нашим убогим инструментом. Захватил я еще валек от весла на случай, если придется заменить металлическую стойку деревянной, и подобрал кое-какие подходящие части от шлюпочных моторов.

Уже собрался в обратный путь, но прибегает весь в поту Задоров и говорит, что надо захватить еще посуду, чтобы согреть ведер пять воды для заливки радиатора. Мы решили взять наш пищевой котел с камбуза.

Кинулись в камбуз, а котел полон замерзшего супа. Ломиком выкололи супной лед, взвалили котел на нарты и пошли на аэродром. Там работа кипела. Разрезали железный лом на куски, чтобы соединить ими лопнувшие трубы. Оставалось решить, как быть с костылем. Но и здесь быстро нашлись — при помощи трубы, ломика и проволоки костыль был приведен в порядок, а Саша Лесков грел уже воду, и через три часа после аварии самолет вылетел с пассажирами из лагеря и благополучно прибыл в Ванкарем.

Вот какими специалистами мы стали…

Но с переменой обстановки нам пришлось «перестраиваться» и снова менять специальность. После того как мы попали на культбазу бухты Лаврентия, много товарищей захворало и слегло в больницу.

Больница переполнена, а обслуживающего персонала мало. Вот и пришлось нам вместо ремонта самолетов взяться за ремонт людей. Писатель, научный работник, штурман, механик, кочегар, плотник, радист, — словом, все заделались прекрасными сиделками и санитарами. В очень короткий срок мы так свыклись с новой работой, что врачи не могли и нахвалиться, а когда в порядке очереди улетел в бухту Провидения дублер старшего штурмана т. Павлов, то [451] больные просто скандал учинили, зачем от них взяли самую лучшую «сиделку».

Не все могли соперничать с Павловым. Другие имели не менее важные дела в больнице — чинили инвентарь, оттачивали операционный инструмент, производили ремонт дверей, чтобы их скрип и стук не беспокоили больных…

Зря кашу не ели. Даже на «Смоленске» челюскинцы не сидели сложа руки: то перегружали уголь, то работали в машинном отделении, то грузили самолеты. Мы все помогали команде парохода быстрее закончить операции и взять наконец курс на Владивосток. А там — в Москву, столицу нашей родины, в центр великого, мощного отечества пролетариев всего мира, любимого отечества, которое воспитало нас, научило работать, выручило из тяжелого ледового плена и за которое мы готовы отдать все силы, способности и жизнь. [452]

Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Необыкновенное заседание

Это было уже на пути из Владивостока в Москву. Я сидел в купе у Вани Копусова рядом с ним, а по другую сторону столика сидел герой Советского союза Сигизмунд Леваневский. Краснея, как ребенок, он говорил мне и Копусову о своем желании вступить в партию. Леваневский рассказал: в продолжение уже двух месяцев он живет среди челюскинцев, дышит воздухом их коллектива. Челюскинцы его многому научили. Он хочет быть коммунистом.

Это было необыкновенное заседание. В шести тысячах километров от Тихого океана и в трех тысячах от Москвы. Поезд шел Барабинской степью. В зеркальном окне — зеленая равнина. В купе жесткого вагона, где мы собрались, душно, дымно, пыльно. На столике и под столиком — бутылки с нарзаном, папиросы и цветы, цветы, цветы…

На протяжении шести тысяч километров пионеры забрасывают поезд цветами. [453]

28 июня 1934 г.

Душно так, что нечем дышать, сидим в расстегнутых нижних рубашках, лица распарены. Мы не против солнца — отличного жаркого солнца, но мы немного отвыкли от него и плохо переносим жару. У сидящего рядом со мной т. Ульева от духоты болит голова. Мне кажется, что у меня тоже болит. Тем не менее лица у всех счастливые, веселые, гордые.

Мы переживаем радостное чувство итогов. Не знамена, плакаты, оркестры, митинги, цветы, крики «ура», сопровождающие наш поезд от станции к станции, вызывают в нас это радостное чувство — нечто другое, гораздо более глубокое и волнующее.

В руках Задорова — кипа различных бумажек. Это заявления и автобиографии челюскинцев и летчиков, желающих вступить в партию.

Задорову долго не удается открыть заседание. Слишком веселы и счастливы. Шутят, смеются, острят, каламбурят.

В обычное купе, вмещающее четырех, втиснулись одиннадцать. Толя Колесниченко и Миша Филиппов заявили, что если никто [454] не желает лезть на верхние полки, они готовы пожертвовать собой.

Нельзя сказать, чтобы это было большой жертвой с их стороны. Хотя на верхних полках и душнее и жарче, но зато свободнее можно лечь, вытянуться. Внизу — Бобров, Задоров, Баевский, Гуревич, Ульев, Румянцев, я, Нестеров, Канцын. Жмем друг друга и потеем. Писать можно с трудом.

— Зови Сашу Погосова! — командует Задоров Нестерову, стоящему в дверях.

Входит Саша. Он не то взволнован, не то похудел. Ах, нет, он просто побрился ради торжественного события! Мы усадили его на полу на корточках у двери. Из кипы бумажек Задоров берет верхнюю и читает вслух:

«В бюро коллектива ВКП(б) челюскинцев от Александра Погосова, механика острова Врангеля

Заявление

Воспитанный ленинским комсомолом (теперь мне 25 лет), я не вижу и не мыслю себе другого пути, как вступление в коммунистическую партию. Проверив себя в походе «Челюскина» и на льду, я чувствую себя подготовленным для вступления в партию и прошу принять меня в ряды партии большевиков.

А. Погосов 13 июня 1934 года»

Мы все хорошо знаем Сашу Погосова. Он — один из лучших среди лучших. Он — из числа шестерки, последней покинувшей льдину. Вся шестерка хороша: Бобров, Воронин, Кренкель, Загорский, Иванов и Саша Погосов. Но из числа шестерки Саша Погосов — последний, который вскочил на последний оторвавшийся со льда самолет. Саша — комендант наших ледовых аэродромов. Он помогал заводить моторы. Он помогал завести мотор последнего самолета и вскочил в кабину уже на ходу.

Задоров кончил читать. Две секунды молчания. Слово берет Бобров:

— Что ж с ним делать? Придется ведь принять. Принять, разумеется, придется, но мы строго спрашиваем Сашу:

— А как у тебя с рекомендациями?

— Могу достать сколько угодно.

Ваня Румянцев, представитель судкома, спрашивает Сашу;

— Сколько лет, Сашуха, был рабочим? Саша отвечает. [455]

— А как, Саша, хорошо изучил решения XVII съезда?

— Изучал.

Решения XVII съезда мы изучали на «Смоленске». Саша в своем кружке был активнейшим слушателем.

— А новый устав проработал?

— Да, конечно. В Охотском и Японском морях прорабатывал.

— А ну-ка, — говорит Бобров, — если прорабатывал, дай нам справочку, по какой категории мы должны принять тебя по новому уставу?

— Я думаю, по второй, — говорит Саша.

Он устал сидеть на корточках. На загорелом до черноты лице выступают капельки пота.

— Совершенно верно, подходит ко второй категории.

— Подходит!

— Подходит!

— Итак, — резюмирует Володя Задоров, — есть предложение рекомендовать Сашу Погосова в кандидаты ВКП(б). Кто «за», — подымите руки.

Подымаем.

Толе Колесниченко и Мише Филиппову, лежащим на верхних полках, приходится для голосования руки опускать вниз.

Единогласно.

В протоколе заседания отмечается будущий коммунист — Саша Погосов.

Еще душнее в купе. В окне та же зеленая равнина, теперь она прорывается группами молодых берез. Поезд неожиданно загрохотал по стыкам рельсов. Станция. Короткая остановка. Взволнованные, полные ожидания лица. Красные платки на головах женщин и красные галстуки на шеях пионеров. Горячие короткие напутствия, и поезд уносится на запад.

За станцией, далеко в степи, мелькнул маяк. Здесь пролегает трасса одного из важнейших путей нашей страны. За маяком, как серебряная сверкающая пластинка, блеснуло небольшое озеро. Среди моря свежей зелени оно странно напоминало разводья среди льдов Чукотского моря.

На полу у двери сидит на корточках другой челюскинец — геодезист Васильев. Он отнимает полчаса. За Васильевым входит герой Советского союза Сигизмунд Леваневский, за Леваневским — герой Советского союза Анатолий Ляпидевский, за Ляпидевским — физик Факидов, татарин, молодой, чрезвычайно талантливый. Его работы [457] на «Челюскине» по изучению колебаний льда вероятно положат основание новой науке.

На Факидове задерживаемся несколько дольше. Он по происхождению из весьма зажиточной крестьянской семьи, но еще мальчишкой лишился отца.

Внимательно расспрашиваем Факидова о подробностях детства и учебы в средней и высшей шкоде. Как и всех предыдущих, охотно рекомендуем его в ряды ВКП(б).

Факидов ушел взволнованный, радостно отирая пот.

За ним, широко открыв большие серые глаза, входит громоздкий Эрнест Кренкель.

Этого человека знает весь мир. Но челюскинцы знают его ближе. Он — общий любимец.

Эрнест Кренкель удивительно прям и честен. Он относится к себе с необычайной строгостью. Он давно думал о вступлении в партию, но считал себя непригодным.

— Принимал участие в проработке решений XVII съезда на «Смоленске»? [458]

— Работал в кружке.

— А устав новый изучил?

— Познакомился.

— А как будешь ладить с партийной дисциплиной? — спрашивает Баевский. — Ты ведь индивидуалист.

— Буду! Как-нибудь подожмусь.

На Кренкеле заседание бюро заканчивается. Остался нерассмотренным еще ряд заявлений: Кулина — строителя, Маркова — штурмана, Ширшова — гидробиолога, Решетникова — художника, Бармина — машиниста, Петрова — летчика-наблюдателя, Скворцова — плотника, Дурасова — матроса, Загорского — боцмана, Миронова — матроса и героя Советского союза Водопьянова. Мы заседали часа три и больше не можем. Жара! У нас «вынужденная посадка».

Условливаемся продолжать заседание завтра утром. Кстати — большая станция. Какая-то исключительная музыка и детский хор: «Да здравствуют челюскинцы!» несутся в вагон.

Мы выходим на площадку…

Жизни наши принадлежат партии

Из письма челюскинцев товарищу СТАЛИНУ

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Завтра мы прибываем в Москву. Завтра мы вступаем на землю столицы нашей родины. Из льдов Чукотского моря, спасенные стальными птицами пятилетки, мы проехали треть мира. И вот с Чукотки, Камчатки, Дальнего Востока, из Сибири и Урала попадаем в Москву, где работает Центральный Комитет нашей партии, где работает наше правительство, где живешь и работаешь ты, наш дорогой, любимый, всегда близкий вождь, учитель, чуткий друг трудового народа, великий ленинец, чье имя с надеждой и восхищением повторяют пролетарии всего мира, — Сталин.

Вступая на священную землю столицы нашей родины, мы клянемся тебе, наш вождь, Иосиф Виссарионович: жизни наши принадлежат партии, делу партии — социализму. С восторгом мы ждем заданий партии и правительства, чтобы ринуться в новые схватки со стихией Арктики или в боевой огонь, куда поведет партия, куда поведешь ты, наш капитан Страны советов — Сталин.

А. БОБРОВ, ВОРОНИН, БАЕВСКИЙ, ЗАДОРОВ, КОПУСОВ, РУМЯНЦЕВ, КОЛЕСНИЧЕНКО, ШИРШОВ, АПОКИН, ФАКИДОВ (следуют подписи всех челюскинцев)

Поезд челюскинцев

Когда они были там на льдине, Сжав зубы, мы хладнокровно следили. Терпенье. Воля. Спокойный вид. Каманин вылетел — и прилетит.

Но теперь, Когда близится поезда пенье, Мы вдруг почувствовали нету терпенья! Мы минуты считать устали.

Прибудь же поезд, в назначенный срок! Весь мир тебя ожидает, И каждый На карте переставляет флажок.

А между тем, завершая рейс, В сопровождении птиц и ветра Из туннеля ночи вылетает экспресс И мчит по звонким холмам рассвета.

И мчит он, родиной нашей храним, И мир, его ожидая, замер, И бомбовозы летят над ним, Его забрасывая цветами.

ВИКТОР ГУСЕВ

Приложение I. Рапорт правительственной комиссии

ЦК ВКП(б) — тов. СТАЛИНУ

СНК СССР — тов. МОЛОТОВУ

Правительственная комиссия по оказанию помощи участникам экспедиции О. Ю. Шмидта и команде погибшего судна «Челюскин» рапортует ЦК ВКП(б) и Совету народных комиссаров Союза ССР об окончании операции по спасению челюскинцев.

Спасение челюскинцев является самым героическим подвигом нашей советской авиации.

На советских самолетах опытные, отважные, безгранично преданные нашей стране советские пилоты покорили полярную стихию. Из ледяной пасти, готовой каждую минуту сомкнуться и поглотить сотню смелых полярников, они вырвали сотню челюскинцев и доставили их на материк. Полярные исследователи капиталистических стран Р. Ларсен и Х. Свердруп, люди с мировой славой, не верили в успех спасения людей с ледяного поля при помощи самолетов.

Советская авиация победила. Наши люди на наших машинах доказали всему миру высокий уровень авиационной техники и высокое качество пилотажа. Подвергаясь громадным опасностям, рискуя жизнью, они вели самолеты к намеченной цели и этой цели с успехом добились. [462]

Внимание трудящихся всего мира в течение многих дней было приковано к героическому отряду полярников, находившихся среди дрейфующих льдов Чукотского моря. Радиодонесения из лагеря Шмидта говорили о высокой отваге, организованности, дисциплинированности и большевистском мужестве полярников Страны советов. Организованность и дисциплина не только обеспечили сохранность жизни людей, находившихся на дрейфующих льдах, но создали условия, при которых им могла быть оказана помощь.

Первые шаги комиссии по спасению челюскинцев — были направлены к организации руководства на месте и к использованию всех наличных местных средств. На Чукотском побережье была создана чрезвычайная тройка во главе с т. Петровым (начальником полярной станции Главсевморпути на мысе Северном), и под руководством этой тройки были подготовлены имеющиеся самолеты на мысе Уэллен, в бухте Лаврентия и на мысе Северном (самолет «Н-4», два самолета «АНТ-4» и один самолет «У-2»). Было также дано распоряжение немедленно мобилизовать собачий транспорт и с помощью последнего создать промежуточные базы горючего и продовольствия.

Однако наличие одних только местных ресурсов не могло быть достаточным. Правительственная комиссия предложила направить на пароходе «Сталинград» из Петропавловска два легких самолета «Ш-2» и из Владивостока на пароходе «Смоленск» пять самолетов «Р-5», два самолета «У-2» и на пароходе «Совет» самолеты пилотов Болотова и Святогорова. Кроме того из Хабаровска были направлены лётом три самолета под управлением пилотов Водопьянова, Доронина и Галышева.

Правительственная комиссия, учитывая необычайные трудности зимнего рейса на Чукотку со стороны Камчатки и Дальневосточного края, решила использовать возможность переброски самолетов со стороны Аляски. Для этой цели Правительственная комиссия командировала в Америку т. Ушакова (назначенного впоследствии в Ванкареме уполномоченным Правительственной комиссии) и летчиков Слепнева и Леваневского, прилетевших в Ванкарем на двух купленных в Америке самолетах.

Таким образом в дополнение к четырем самолетам, имевшимся на берегу, для спасения было направлено 16 самолетов. Однако по разным причинам непосредственное участие в спасении челюскинцев приняли только семь летчиков (тт. Ляпидевский, Леваневский, Каманин, Молоков, Доронин, Водопьянов и Слепнев). усилиями которых и был спасен весь состав лагеря. [463]

В качестве глубокого резерва были направлены на Север отряд дирижаблей и через Атлантический океан к лагерю Шмидта мощный ледокол «Красин», введенный в строй ударными темпами лучших производственников Балтийского завода. Ледорез «Литке» был также поставлен в ремонт, после которого он должен был выйти в Арктику в район Чукотского моря.

На пустынном берегу Ванкарема к прилету советских летчиков был приготовлен аэродром, готовый к приему любой конструкции самолетов. Здесь к этому времени была установлена радиостанция, заброшено горючее, продовольствие и построено жилье.

Хорошо налаженная работа радистов побережья Ледовитого океана позволила с самого начала ежедневно иметь двустороннюю радиосвязь. Лагерь Шмидта постоянно был осведомлен о проводимых Правительственной комиссией мероприятиях.

Нужно отметить также и то обстоятельство, что жители побережья Чукотки, привлеченные к оказанию помощи, в стужу, холод и пургу самоотверженно выполняли задания по созданию баз, устройству посадочных площадок, а также по расчистке аэродромов от снежных заструг.

Самолеты стягивались к Ванкарему. После героического полета т. Ляпидевского готовились новые пилоты к полетам над льдами Полярного моря. Звено т. Каманина, поднявшееся с обледенелых берегов Камчатки, направилось к Ванкарему через тайгу, через безлюдные пространства Анадырского края. Упорно вырывая часы у суровой Арктики, из Хабаровска следом за ними двигались тт. Водопьянов, Доронин и Галышев. Через пургу, метели, частые туманы и снегопады самолеты достигли Анадыря, откуда тт. Водопьянов и Доронин, преодолев Анадырский хребет, перелетели в Ванкарем.

Начиная с 7 апреля установилась погода, и тут-то развернулись решающие операции. Прибывшие советские летчики тт. Каманин, Молоков, Слепнев вывезли сначала пять человек (7 апреля), затем 22 человека (10 апреля) и 35 человек (11 апреля), в том числе начальника экспедиции т. Шмидта.

В течение 12-го и 13-го вместе с подоспевшими к ним пилотами тт. Водопьяновым и Дорониным они закончили переброску челюскинцев на материк и доставили больного т. Шмидта в город Ном на Аляску.

13 апреля — ровно через два месяца со дня гибели «Челюскина» — были вывезены на материк последние шесть челюскинцев во главе [464] с исполняющим обязанности начальника экспедиции А. И. Бобровым, капитаном В. И. Ворониным и оставшимся до, конца на посту радистом т. Кренкелем.

По полученным на 13 апреля данным уже переправлены в Уэллен 45 человек.

Ценные грузы, кинопленка, на которой запечатлены все основные моменты плавания «Челюскина» и жизни лагеря, научные инструменты, судовой журнал, записи метеорологических и ледовых наблюдений и научные материалы забраны и доставлены на материк.

Лагеря челюскинцев в Ледовитом океане больше не существует.

Операция по спасению челюскинцев закончена.

Председатель Правительственной комиссии В. КУЙБЫШЕВ

Члены комиссии: С. КАМЕНЕВ, УНШЛИХТ, ЯНСОН, ИОФФЕ

14 апреля 1934 г.

Отметить отличную работу комиссии…

ПОСТАНОВЛЕНИЕ СОВНАРКОМА СССР

Совет народных комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Ввиду окончания работы по спасению и эвакуации челюскинцев, Комиссию по оказанию помощи участникам экспедиции тов. Шмидта О. Ю. и команде погибшего судна «Челюскин», созданную постановлением СНК СССР от 14 февраля 1934 г., — распустить.

2. Отметить отличную работу Комиссии, обеспечившей широкий размах спасатель-пых операций, своевременную переброску самолетов, морских судов, ледоколов, механизированного транспорта и т. д., подбор исключительно преданных самоотверженных и квалифицированных работников, участвовавших в спасении, а также рациональное применение спасательных средств.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР В. МОЛОТОВ

УПРАВЛЯЮЩИЙ ДЕЛАМИ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СОЮЗА ССР И. МИРОШНИКОВ

Москва, Кремль 6 июля 1934 г.

Приложение II. Эвакуация лагеря Шмидта

5 марта 1934 года

Летчиком А. ЛЯПИДЕВСКИМ вывезены из лагеря в Уэллен:

1. КАРИНА ВАСИЛЬЕВА

2. АЛЛА БУЙКО

3. Д. ВАСИЛЬЕВА

4. Л. БУЙКО

5. Метеоролог О. КОМОВА

6. З. РЫЦК

7. Уборщица Т. МИЛОСЛАВСКАЯ

8. Уборщица А. ГОРСКАЯ

9. Гидрохимик П. ЛОБЗА

10. Ихтиолог А. СУШКИНА

11. Уборщица А. РУДАС

12. Уборщица Е. БУРКОВА

2 апреля 1934 года

Летчик М. БАБУШКИН вылетел из лагеря в Ванкарем. Оставили лагерь:

13. Летчик М. БАБУШКИН

14. Бортмеханик Г. ВАЛАВИН

7 апреля 1934 года

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

15. Зоолог В. СТАХАНОВ

16. Радист В. ИВАНЮК

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

17. Кочегар С. КИСЕЛЕВ

18. Помощник повара Н. КОЗЛОВ

19. Матрос Н. ЛОМОНОСОВ

10 апреля 1934 года

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

20. Моторист А. ИВАНОВ

21. Механик А. ПИОНТКОВСКИЙ

22. Старший механик Н. МАТУСЕВИЧ

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ первым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

23. Печник И. НИКОЛАЕВ

24. Плотник В. ВАРАНОВ

25. Кочегар Я. СЕРГЕЕВ

26. Уполномоченный правительственной комиссии Г. УШАКОВ (Г. УШАКОВ был привезен в лагерь Шмидта летчиком М. СЛЕПНЕВЫМ.)

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

27. Фотограф П. НОВИЦКИЙ

28. Повар Ф. СЕРГЕЕВ

29. Матрос Г. МОСОЛОВ

30. Зав. факторией Е. ПРОКОПОВИЧ

31. Кочегар Г. ЕРМИЛОВ

Летчиком М. СЛЕПНЕВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

32. Штурман Б. ВИНОГРАДОВ

33. Плотник П. СОРОКИН

34. Кочегар А. АГАФОНОВ

35. Матрос А. ХАРКЕВИЧ

36. Кочегар Е. МАРКОВ

37. Заместитель начальника экспедиции И. БАЕВСКИЙ

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря Шмидта в Ванкарем:

38. Писатель С. СЕМЕНОВ

39. Плотник А. ШУША

40. Печник Д. БЕРЕЗИН

41. Машинист Л. МАРТИСОВ

42. Геолог В. РЫЦК

11 апреля 1934 года

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

43. Плотник Н. КУЛИН

44. Плотник П. ВОРОНИН

45. Повар Ю. МОРОЗОВ

46. Кочегар Б. КУКУШКИН

47. Плотник Ф. СКВОРЦОВ

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ первым репсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

48. Начальник полярной станции П. БУЙКО

49. Машинист А. АПОКИН

50. Плотник В. ГОЛУБЕВ

51. Матрос Г. БАРАНОВ

52. Механик Ф. ТОЙКИН

53. Машинист В. БАРМИН

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

54. Инженер П. РАСС

55. Инженер В. РЕМОВ

56. Матрос А. МИРОНОВ

57. Биолог Л. БЕЛОПОЛЬСКИЙ

58. Аэролог Н. ШПАКОВСКИЙ

59. Кочегар В. ПАРШИНСКИЙ

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

60. Кочегар И. РУМЯНЦЕВ

61. Кочегар М. БУТАКОВ

62. Инженер-физик И. ФАКИДОВ

63. Кочегар А. УЛЬЕВ

64. Механик П. ПЕТРОВ

Летчиком В. МЮЛОКОВЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

65. Журналист Б. ГРОМОВ

66. Машинист И. НЕСТЕРОВ

67. Кинооператор А. ШАФРАН

68. Пекарь В. АГАПИТОВ

69. Подрывник В. ГОРДЕЕВ

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

70. Геодезист В. ВАСИЛЬЕВ

71. Кочегар В. ГРОМОВ

72. Плотник Д. КУДРЯВЦЕВ

73. Кок А. ЗВЕРЕВ

74. Кочегар И. МАЛЬХОВСКИЙ

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ четвертым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

75. Врач К. НИКИТИН

76. Плотник А. ЮГАНОВ

77. Начальник экспедиции О. ШМИДТ

12 апреля 1934 года

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ первым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

78. Метеоролог Н. КОМОВ

79. Матрос В. СИНЦОВ

80. Печник М. БЕРЕЗИН

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

81. Гидрограф П. ХМЫЗНИКОВ

82. Художник Ф. РЕШЕТНИКОВ

83. Уборщик В. ЛЕПИХИН

84. Помощник капитала В. ПАВЛОВ

85. Служитель К. КОЖИН

Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

86. Гидрограф Я. ГАККЕЛЬ

87. Гидробиолог П. ШИРШОВ

88. Машинист С. ФЕТИН

89. Матрос М. ТКАЧ

Летчиком И. ДОРОНИНЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

90. Механик М. ФИЛИППОВ

91. Матрос А. ЛЕСКОВ

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ третьим рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

92. Машинист В. ЗАДОРОВ

93. Матрос Г. ДУРАСОВ

94. Помощник завхоза А. КАНЦЫН

95. Механик В. ГУРЕВИЧ

96. Помощник капитана С. ГУДИН

Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вторым рейсом вывезены из лагеря в Ванкарем:

97. Штурман М. МАРКОВ

98. Механик А. КОЛЕСНИЧЕНКО

99. Заместитель начальника экспедиции И. КОПУСОВ

13 апреля 1934 года

Летчиком Н. КАМАНИНЫМ вывезен из лагеря в Ванкарем:

100. Боцман А. ЗАГОРСКИЙ

Летчиком М. ВОДОПЬЯНОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

101. Радист Э. КРЕНКЕЛЬ

102. Радист С. ИВАНОВ

103. Заместитель начальника экспедиции А. БОБРОВ

Летчиком В. МОЛОКОВЫМ вывезены из лагеря в Ванкарем:

104. Капитан В. ВОРОНИН

105. Механик А. ПОГОСОВ

Оглавление

Том первый

  Л. Мехлис. Правдивая повесть о замечательных событиях

  О. Ю. Шмидт. Экспедиция на «Челюскине» и Северный морской путь

  Капитан В. Воронин. Стратегия полярных плаваний

  Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Снаряжение корабля

  Старший помощник капитана С. Гудин. «Челюскин»

  Машинист В. Задоров. Он прибыл из Копенгагена

  Метеоролог О. Комова. В далекий путь!

  Штурман В. Павлов. Первые льды

  Гидрограф П. Хмызников. Карское море

  Штурман М. Марков. Дни, богатые событиями (из дневника)

  Геодезист Я. Гаккель. Остров Уединения

  Штурман М. Марков. Эскадра у неприступного мыса (из дневника)

  Моторист А. Иванов. В тумане

  Геодезист Я. Гаккель. От мыса Челюскина до мыса Ванкарем

  Летчик М. Бабушкин. «Глаза парохода»

  Начальник полярной станции П. Буйко. На остров Врангеля

  Журналист Б. Громов. Начиналась зима

  Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Войдем ли мы в Берингов пролив?

  Старший механик Н. Матусевич. Всеобщий аврал

  Зоолог В. Стаханов. Седьмое ноября (из дневника)

  Секретарь экспедиции Сергей Семенов. Отпустить «Литке»? — отпустить!

  Штурман Б. Виноградов. У последней перемычки

  Машинист Л. Мартисов. Уголь, уголь и уголь!

  Матрос А. Миронов. Зимовка

  Летчик М. Бабушкин. Искатели аэродромов

  Инженер П. Расс. Разведчики на лыжах

  Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Подготовка эвакуации на лед

  Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Познаем Арктику

  Инженер-физик Ибраим Факидов. Колебания ледового покрова

  Гидрограф П. Хмызников. Лед, вода, берег

  Гидробиолог П. Ширшов. Жизнь Полярного моря

  Гидрохимик П. Лобза. Химия морской воды и лед Полярного моря

  Метеоролог Н. Комов. Наблюдения за погодой

  Аэролог Н. Шпаковский. В стратосферу!

  Зоолог В. Стаханов. Животный мир Арктики

  Инженер-физик Ибраим Факидов. Испытания корпуса «Челюскина»

  Инженер П. Расс. Повреждения корабля

  Гибель «Челюскина» Капитан В. Воронин. Я сказал себе — конец!

  Инженер-физик Ибраим Факидов. В ожидании катастрофы (из дневника)

  Начальник экспедиции О. Шмидт. Как это было

  Гидрограф П. Хмызников. 13 февраля

  Штурман М. Марков. Прощание с кораблем

  Старший механик Н. Матусевич. В последний час

  Кочегар В. Задоров. Аварийная

  Помощник заведующего хозяйством А. Канцын. Скорее на лед

  Буфетчик В. Лепихин. Хватило почти на всех

  Судовой плотник Д. Кудрявцев. Без паники

  Зоолог В. Стаханов. Спасение радиоприборов

  Заместитель начальника экспедиции И. Копусов. Агония корабля

  Кинооператор А. Шафран. Последний кадр «Челюскина»

  Геодезист Я. Гаккель. При каких обстоятельствах погиб корабль

  Памяти Бориса Могилевича

  И. БАЕВСКИЙ Друг

  И. КОПУСОВ Прощальное слово

  А. ПОГОСОВ Орден Бориса Могилевича

  Владимир Воронин. По морям и океанам

  Эрнест Кренкель. Продолжение следует…

  Владимир Задоров. Секретарь пловучей партячейки

  Иван Копусов. «Тихая обитель»

  Ибраим Факидов. Я еще вернусь на Север!

  Федор Решетников. История и география моей жизни

  Параскева Лобза. В борьбе за знание

  САНДРО ПОГОСОВ. Я НАШЕЛ СВОЕ ПРИЗВАНИЕ

Том второй Ледяной лагерь

  Радист Э. Кренкель. Первая радиограмма

  Художник Ф. Решетников. Устраиваемся…

  Гидрохимик П. Лобза. Итак, — на льдине

  Машинист Г. Ермилов. Как «пропали» Валавин и Гуревич

  Механик А. Колесниченко. Лагерь труда

  Инженер В. Ремов. Техника ледового лагеря

  Плотник П. Воронин. Строители дрейфующего поселка

  Столяр В. Баранов. Ни одного дня без дела!

  Машинист Л. Мартисов. Изобретатели поневоле

  Штурман М. Марков. Период «освоения» (из дневника)

  Машинист И. Нестеров. День Красной армии

  Пекарь В. Агапитов. В булочной лагеря Шмидта

  Механик М. Филиппов. Ледяной дворец

  Плотник В. Голубев. Палатка строителей

  Матрос Г. Баранов. Лучшая палатка

  Кинооператор А. Шафран. «Як Як» и другие

  Заместитель начальника экспедиции А. Бобров. Воспитание боевого коллектива

  Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Ячейка на льду

  Машинист А. Апокин. Орлята

  Кочегар И. Румянцев. Судком

  Заместитель начальника экспедиции П. Баевский. Стенная газета

  Зоолог В. Стаханов. В штабной палатке

  Инженер-физик Ибраим Факидов. Кружок диалектики

  Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Пушкин на льду

  Судовой плотник А. Шуша. Жизнь текла ровно

  Матрос М. Ткач. Вечером

  Матрос М. Синцов. На вахте

  Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Почему мы не пошли пешком?

  Гидробиолог Л. Ширшов. Аэропорт

  Механик А. Погосов. Нас было трое

  Механик В. Гуревич. Аэродром ломает…

  Механик А. Колесниченко. День неудач

  Метеоролог О. Комова. Нас нашли!

  Ихтиолог А. Сушкина. Полет пятого марта

  Штурман М. Марков. Азбука Морзе

  Матрос А. Миронов. За и против

  Летчик М. Бабушкин. Самолеты летят

  Журналист Б. Гротов. Полундра

  Подрывник В. Гордеев. Барак разорвало

  Штурман Б. Виноградов. Горячая ночь

  Геодезист В. Васильев. В эти дни

  П. Хмызников. Дрейф льдины с лагерем

  Геодезист Я. Гаккель. Как наступали льды и как защищались челюскинцы

  Метеоролог Н. Комов. Любители-метеорологи

  Фотограф П. Новицкий. С фотоаппаратом в походе

  Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. План эвакуации

  Врач К. Никитин. Чем болели и лечились челюскинцы

  Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Как Отто Юльевича вывезли из лагеря

  Метеоролог Н. Комов. Собаки Ушакова

  Радист Э. Кренкель. Разговоры с миром

  Капитан В. Воронин. Последние шесть

  Механик А. Погосов. Как я улетел

  Заместитель начальника экспедиции А. Бобров. Ликвидация лагеря Шмидта

  Начальник полярной станции П. Буйко. Да здравствует материк!

  Кочегар Н. Бутаков. Каюры зовут дальше

  Гидрохимик П. Лобза. Мы в Уэллене

  Зоолог В. Стаханов. Поход по Чукотке

  Печник Д. Березин. От Ванкарема до бухты Провидения (из дневника)

  Гидробиолог П. Ширшов. Четвертая пешая

  Секретарь экпедиции Сергей Семенов. В бухте Лаврентия

  Механик А. Колесниченко. Подковали бы и блоху

  Секретарь экпедиции Сергей Семенов. Необыкновенное заседание

  Приложение I. Рапорт правительственной комиссии

  Приложение II. Эвакуация лагеря Шмидта X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?