«Команда осталась на судне»

Пролог

Иван Кузьмич внимательно осмотрел себя в зеркало и остался недоволен. Швы кителя лоснились: не помогли ни утюг, ни бензин. Третий год Иван Кузьмич был не у дел, жил на пенсию, а потому и не считал нужным обновлять морскую форму. Зачем она старому капитану, уволенному на покой после резкого столкновения с начальником тралового флота? А теперь вот как обернулось. В обком приглашают, и пойти не в чем.

– Вспомнили! – Иван Кузьмич сердито посмотрел в зеркало, как бы упрекая свое отражение. – Сам Титаренко приглашает!..

Ничего хорошего от разговора в обкоме Иван Кузьмич не ждал. Всю жизнь не везло ему с начальством: то в ненужный спор ввяжется, то ответит не так или разгорячится, лишнее скажет.

Настроение старого капитана и без неожиданного приглашения было неважное.

С первых дней войны Баренцево море стало театром военных действий. Вражеские подводные лодки, рейдеры и авиация стремились наглухо закупорить Мурманск, закрыть к нему доступ судов из союзных стран. Траловый флот прекратил свое существование. Рыбаки были мобилизованы. Траулеры, наскоро переоборудованные, вооруженные небольшими пушками, подняли на гафелях военно-морские флаги и превратились во вспомогательные суда. Да и сам Мурманск – веселый шумный порт – стал прифронтовым городом. После того как наступление немецких войск на суше было приостановлено и долина реки Западная Лица стала кладбищем отборных горноегерских частей Германии, противник перенес свои усилия на море и воздух. Шквальные бомбежки сотрясали город. Горящие дома стали в нем обыденным зрелищем. Искореженные металлические конструкции, развалины строений и пожарища, огороженные старыми досками воронки на улицах, битое стекло на тротуарах и заколоченные фанерой окна говорили о войне, об опасности.

Иван Кузьмич натянул шинель, взял шапку и вышел из дому.

Он уже подходил к зданию обкома, когда неистово взвыли сирены. С далеких железнодорожных путей откликнулись тревожные гудки паровозов, из торгового и рыбного портов – мощные гудки пароходов. Было что-то отчаянное в надрывном реве могучих машин, словно они взывали о помощи, защите.

Иван Кузьмич заметил впереди дружинников с красными нарукавными повязками и почти вбежал в обком. Тяжело дыша, поднялся по лестнице.

В кабинете Титаренко Иван Кузьмич увидел бывшего капитана «Первомайска» Бассаргина и недовольно насупился: он не любил холодноватого и, как ему казалось, кичащегося своим высшим образованием Бассаргина. Присмотреться ко второму посетителю – мужчине лет пятидесяти пяти, в мешковато сидящем морском кителе – Иван Кузьмич не успел.

– Вот и все в сборе! – встретил его Титаренко и показал рукой на стул: – Прошу!

Иван Кузьмич сел и, опершись руками на колени, выжидающе смотрел на Титаренко.

– Ваше письмо в редакцию «Правды», Иван Кузьмич, переслали нам, – сказал Титаренко. – Если оставить в стороне ненужную резкость тона, то следует признать, что требования ваши совершенно справедливы и по-настоящему патриотичны. Кстати, вы не одиноки. В обком поступило немало таких же писем. Это и понятно. Продовольственное положение наше крайне напряженное. Вы знаете, как висит над железной дорогой вражеская авиация. В минувшем месяце нам особенно не повезло. Люди знают это, требуют: надо ловить рыбу. Но где ловить? – Титаренко развернул на столе навигационную карту, испещренную условными знаками, не имеющими отношения к мореплаванию. – Посмотрите на карту. Шпицбергенская банка – самая уловистая. Неподалеку от нее проходят караваны судов из союзных стран в Мурманск и Архангельск. Сюда противник бросил крупные военно-морские и воздушные силы. – Титаренко достал из деревянного стакана карандаш. Пользуясь им как указкой, он обвел на карте неровный круг от южных островов архипелага Шпицберген до берегов Северной Норвегии. – Менее опасны отдаленные Новоземельская и Гусиная банки. Но и там постоянно держатся вражеские рейдеры, стерегут пути в Белое и Карское море. – Титаренко показал на карте силуэты боевых кораблей. – Мурманское мелководье. На подступах к Кольскому заливу особенно активны вражеские подводные лодки и авиация. Но штабы фронта и Северного флота требуют рыбы. Где взять ее? Этого нам не подскажет никто, кроме старых опытных капитанов.

– Надо искать новые районы промысла? – помолчав, сказал Бассаргин.

– Новые районы промысла, удаленные от мест активных военных действий, – уточнил Титаренко и показал на карту. – Примерно здесь.

– У Колгуева острова можно промышлять, – вставил Иван Кузьмич. – Прошлый месяц наши туда ходили.

– Далеко, – сказал Титаренко. – А главное, ненадежно. Район Колгуева и горло Белого моря вот-вот закроют льды.

– Сложное дело! – Бассаргин покачал головой. – Поиски косяков трески, организация промысла... даже судовождение сейчас не похожи на все то, к чему мы привыкли в мирные годы и умеем делать. Настоящих рыбаков нам не собрать и на один траулер.

– К этому мы еще вернемся, – остановил его Титаренко. – Обком решил послать на поиск трески три траулера: «Ялту», «Таймыр» и «Сивуч». Капитаном «Ялты» мы назначаем вас, товарищ Бассаргин, заместителем по политической части Корнея Савельича Бышева. – Он показал на молчавшего все время пожилого мужчину. – И вас, Иван Кузьмич, старшим помощником.

– А команда? – спросил Бассаргин.

– Экипаж укомплектуем из тех, кто писал нам, что хотят пойти на промысел.

– Из белобилетчиков?

– В основном... – Титаренко помолчал, подбирая нужные слова, – из лиц, освобожденных от военной службы.

– А других, – теперь уже запнулся, подбирая нужные слова, Иван Кузьмич, – не освобожденных от военной службы, не будет?

– Просится на промысел молодежь, окончившая ремесленное училище. Отберем из них подходящих ребят.

– Да-а! – озадаченно протянул Иван Кузьмич. – Команда!

– А как со снабжением? – круто повернул нелегкий разговор Бассаргин.

– Обеспечим. – Титаренко внимательно осмотрел собеседников. – Это дело добровольное. Откажетесь – никто вас не упрекнет.

На «Ялте»

Иван Кузьмич стоял на открытом ходовом мостике недалеко от капитана. Опираясь обеими руками на серебристый от инея поручень, он смотрел туда, где за высокой грядой прибрежных скал остался город, Кольский залив.

С востока надвигались ранние осенние сумерки. Вершины заснеженных сопок слились с серым небом. Потускнели обращенные к морю голые каменистые обрывы. Нигде ни огонька. И оттого, что берег не провожал рыбаков веселыми переливами огоньков и задорным подмигиванием проблесковых маяков – «мигалок», опасность словно надвинулась на судно, стала близка, почти физически ощутима.

В темнеющем небе медленно плыли вдоль острова Кильдин три зеленых огонька. Внизу, под трапом, вспыхнул негромкий спор. Несколько голосов утверждали, что летят «наши». Один упорно повторял: «Они».

– На полубаке! – крикнул капитан. – Почему не докладываете о самолетах?

– Слева по корме три самолета! – послышался голос впередсмотрящего.

– Докладывайте обо всем, что покажется похожим на судно, подводную лодку или самолет! – приказал Бассаргин.

– Есть докладывать о судах, подлодках и самолетах! – повторил впередсмотрящий.

Иван Кузьмич недовольно поморщился. Вот оно, положение старшего помощника! Стоишь на вахте, а капитан командует за тебя. Пока «Ялта» выходила из Кольского залива, Иван Кузьмич еще мирился с тем, что Бассаргин вел траулер. Так заведено издавна: капитан сам выводит судно из фиордов. Но «Ялта» уже в открытом море, а Иван Кузьмич все еще стоит за плечами Бассаргина, как зеленый дублер...

Многое в этом рейсе вызывало у него нелегкие раздумья. Распорядок жизни на «Ялте» был тщательно разработан в те несколько дней, которые были затрачены в Мурманске на оборудование траулера и обучение экипажа. На полубаке дежурил впередсмотрящий – старый опытный матрос. Следить ему приходилось за воздухом и морем. В любую минуту в волнах мог появиться перископ подводной лодки или пенистый след торпеды. Второй пост наблюдения находился на корме. Непрерывно дежурили и у зенитного пулемета, установленного на ходовом мостике. Да и вахтенный штурман посматривал на море и небо. В такое время лишний внимательный взгляд не помешает.

Особенно беспокойны были первые часы после выхода из Кольского залива. Посты наблюдения дважды замечали еле приметные вдалеке дымки. Избегая встречи с неизвестными судами, Бассаргин резко менял курс. Хоть маловероятно было появление надводных кораблей врага невдалеке от Кольского залива, все же осторожность была нелишней.

Первая же встреча с гитлеровским военным судном стала бы для тихоходного и почти безоружного траулера и последней.

Долог, очень долог показался рыбакам полный тревог и постоянного ожидания опасности короткий осенний день. Зато длинная ночь прошла необыкновенно быстро. Словно разным временем измерялись день и ночь: светлые часы – бесконечно длинные, темные – короткие.

С одним никак не могли свыкнуться – не только новички, впервые ступившие на палубу траулера, но и бывалые рыбаки – с затемнением. Все наружное освещение «Ялты», даже топовые огни, было выключено. Иллюминаторы задраены наглухо. Лишь над входами в палубную надстройку и жилые помещения под полубаком еле заметно выделялись прикрытые металлическими козырьками синие лампочки.

Затемнена была и ходовая рубка. Укрепленная под потолком синяя лампочка бросала расплывающийся круг света на машинный телеграф и штурвал, слегка отсвечивала на блестящих и светлых предметах.

Не только работать, даже передвигаться по палубе, загроможденной бочками, короткими толстыми досками для сборки трюмных чердаков, протянутыми от лебедки к траловым дугам стальными тросами-ваерами, было трудно. Уже после первых учений в Кольском заливе три матроса ходили со ссадинами, а штурман Анциферов с синяком под правым глазом.

– Затемнение нарушаешь? – посмеивались над ним товарищи. – С фонарем по палубе ходишь? А еще начальник ПВО!

– Фонарь-то синий, – отшучивался Анциферов. – Под цвет затемнения!

Иван Кузьмич ходил по темной рубке, прислушиваясь к доносившимся с палубы голосам. Тралмейстер Фатьяныч с первой вахтой просматривал, вернее, прощупывал трал: нет ли в нем прорех или слабых мест? Матросы путались в растянутой на палубе сети, мешали друг другу. Учить надо людей. Тренировать и тренировать. Но как тренировать? Старые, проверенные десятилетиями навыки полетели к чертям. А новые? За трое суток ничему не научишь.

Неожиданно в окнах рубки отразился слабый, зыбкий свет. В стороне над морем повисла сброшенная с самолета ракета – «люстра». Постепенно разгораясь, она осветила мачты и спасательные шлюпки, замерших на палубе матросов.

– Курс двести шестьдесят! – негромко скомандовал Иван Кузьмич.

– Есть курс двести шестьдесят! – также негромко ответил рулевой, быстро перекатывая штурвал.

Траулер круто заворачивал в сторону от самолета. Вторая «люстра» вспыхнула уже значительно левее. Отсветы на мачте и шлюпках таяли и скоро погасли совершенно.

В рубку вошел Анциферов. Иван Кузьмич сдал ему вахту. Осторожно, на ощупь, ступая по невидимым ступенькам, спустился он наружным трапом на палубу. Первое, что услышал Иван Кузьмич, – смех и одобрительные возгласы:

– Вот дает!

– Ну и травит Оська!

Впервые с начала рейса Иван Кузьмич испытал облегчение. Люди смеются. Даже вражеские «люстры» не действуют на них. Хорошо!

Не замеченный никем в темноте, он остановился возле работающих матросов.

– ...Мне в жизни всегда везло! – разглагольствовал Оська. – Во всем. Кроме помполитов. Стоит мне прийти на судно, как меня начинают перевоспитывать. Вот и наш комиссар! Завел в салоне разговор. «Портишь, говорит, свою биографию». Какую биографию? Откуда у меня биография? С восьми лет меня иначе, как босяком, не звали. В десять я бросил школу. Хотите знать почему? В апреле очень хорошо клевал бычок...

– К чертям собачьим тебя с твоей Одессой вместе! – рассердился Фатьяныч. – Иглу обронил. Ищи теперь...

– Минуточку! – остановил вспыхнувший было смех Оська. – Кажется, вы что-то сказали за чертей? Если нашу Одессу отдать чертям, все святые откажутся от рая и придется запретить прописку в аду. Одесса! Какой город! Море! А какие песенки были в Одессе? Какие песенки! – Оська кашлянул и запел сиплым, но выразительным голосом: – «Разве ты не знаешь, что ты меня не любишь?..» Теперь эти песенки забыли. Один Оська Баштан их знает. Все старые одесские песенки запрятаны вот в этом сундуке. – Он звучно шлепнул себя ладонью по лбу. – А когда придет мне время помирать, я запишу их на толстой бумаге, переплету в красную кожу с золотыми финтифлюшками и велю положить со мной в гроб. Чего смеетесь? Мой отец, старый биндюжник, рассказывал, как семнадцать лет назад помер лучший бильярдист Одессы Сеня Купчик. Это был человек! Первый кий Черного моря и всех его окрестностей. По завещанию Сени, в гроб к нему положили: справа любимый кий, слева бильярдный шар, под голову колоду карт. А друзья Сени шли за гробом и пели: «Прощай, город Одесса, прощай, мой карантин!..»

– Прямо так и пели? – спросил незнакомый голос. – За гробом?

– Очень просто.

– И никто ничего?

– Какое там «ничего»! – Оська выдержал значительную паузу. – Народу сбежалось! Давка была та... Задавили мороженщика, двух торговок и одну лошадь.

– В общем, – подытожил Фатьяныч, – как жил грешно, так и помер смешно.

– Смешно! – Голос Оськи надломился. – А теперь в Одессу... стреляют.

Смех оборвался. Матросы работали в полной тишине. Лишь изредка слышались в темноте негромкие голоса.

Грозное предупреждение

Иван Кузьмич поднялся с палубы в свою каюту. Снял ботинки, китель. Лег на койку. После гнетущего сумрака рубки и темной палубы в каюте было спокойно, уютно. Каждая вещь лежала на привычном месте. Словно не было ни войны, ни опасного рейса.

Но даже и в освещенной каюте покой оказался непрочен. Иван Кузьмич перебирал в памяти минувшие двое суток и остался очень недоволен собой. Забегался. Все еще не присмотрелся не только к команде, но даже и к своей вахте. Народ в нее подобрался пестрый. Старика Быкова и Оську разглядывать нечего. Это рыбаки. А что у Оськи правая нога короче левой... по военному времени изъян не ахти какой. Беспокоил Ивана Кузьмича недавний ремесленник Сеня Малышев, или, как звали его матросы, Малыш. Мальчуган старался на палубе. А вот каков он будет у рыбодела, возле трала?.. И уже прямое недоверие вызывал у старшего помощника недавно освобожденный из заключения Марушко. Была бы воля Ивана Кузьмича – ни за что не взял бы в такой рейс уголовника, хоть и очень дорог сейчас на судне каждый крепкий парень. Ивану Кузьмичу претило в Марушко все: походка с несколько выдвинутым вперед плечом, бахвальство, с каким тот вспоминал лагерь, внешность – в тусклых маленьких глазах его и сильно выступающей вперед нижней челюсти было что-то хищное, щучье.

Иван Кузьмич заворочался на койке. Надо было заснуть. А память настойчиво перебирала товарищей по плаванию.

Непонятный человек и помощник капитана по политической части Корней Савельич. В рубке он почти не появляется. Все время на палубе, в машинном отделении или в каютах матросов.

Иван Кузьмич не очень-то жаловал помполитов. В своем кругу даже называл их «пассажирами». Но Корней Савельич не походил на помполитов, с которыми доводилось плавать Ивану Кузьмичу. И он присматривался к Бышеву внимательно, с некоторой настороженностью.

Корней Савельич был одним из последних представителей старого поколения сельских фельдшеров. Окончив фельдшерское училище, он приехал в Кольский уезд, Архангельской губернии, и за тридцать шесть лет практики в рыбацком становище превратился и в терапевта, и в кожника, и в глазника. Он лечил детей, принимал новорожденных. Но увереннее всего чувствовал себя Корней Савельич как хирург. Тяжелый и опасный труд заполярных рыбаков доставлял ему богатую практику.

В первые же дни войны семья Корнея Савельича эвакуировалась с полуострова Рыбачий на Волгу. Сам он остался в Мурманске, считая, что старому коммунисту не пристало бежать в тыл.

Издавна привыкший к самостоятельности, о какой не смел и мечтать в городских условиях даже опытный врач, Корней Савельич тяготился положением госпитального фельдшера. Дважды он обращался в обком с просьбой послать его в рыбацкое становище.

Подбирая экипажи в траулеры, вспомнили, что Бышев три года был бессменным секретарем территориальной партийной организации. Ему предложили пойти на «Ялту» помощником капитана по политической части. Заодно, рассчитали в обкоме, экипаж будет обеспечен в море медицинской помощью. Мало ли что может случиться в таком рейсе?

Корней Савельич пришел на «Ялту» как хозяин. В первый же день он сделал замечание боцману Матвеичеву, уложившему хлеб и мясо в один рундук.

– А куда же его? – взъерошился боцман.

– Не знаю, – отрезал Корней Савельич. – Мое дело указать, ваше – выполнить.

Весь день боцман ждал вызова к капитану, готовился к неприятному объяснению. Но за ужином Бассаргин велел Матвеичеву получить на складе прядину для починки тралов, а о рундуке так ничего и не сказал. Видимо, Корней Савельич не считал нужным докладывать Бассаргину о том, что не входит в круг прямых обязанностей капитана.

В команде скоро заметили это.

– Самостоятельный мужик! – говорили матросы. – Комиссар!

Самостоятельность Бышева вызывала у Ивана Кузьмича настороженность. Властный тон Бассаргина тоже пришелся ему не по душе, но был понятен – капитан! Но помполит, ни разу не обратившийся за помощью к капитану?!..

«Труднее всего, – рассуждал Иван Кузьмич, – придется в плавании с Бассаргиным. Сухарь! Всегда застегнут на все пуговицы. Говорит ровным голосом, будто ни гнева не знает, ни радости. С командирами и пожилыми матросами на «вы» разговаривает. Еще бы! Высшую мореходку кончил!..»

В дверь постучали.

– Да-да! – Иван Кузьмич поднялся с койки. – Войдите.

– Капитан вызывает, – сказали за дверью.

В просторной каюте Бассаргина собрались штурманы и механики. Несколько в стороне сидел Корней Савельич, чуть пригнув голову. Коротко подстриженные жесткие усы придавали ему уверенное выражение.

– Я собрал вас, чтобы сообщить неприятную новость. – Бассаргин остановился и осмотрел присутствующих, как бы проверяя, какое впечатление произвело на них его предупреждение. – Только что радистка передала мне: «Таймыр» не выходит на связь, не отвечает на вызовы радиостанции порта.

– Возможно, неполадки с рацией, – сказал Корней Савельич.

– С двумя сразу? – спросил Анциферов. – С основной и аварийной?

– Я собрал вас не для того, чтобы выслушивать предположения о состоянии рации «Таймыра», – недовольно остановил их капитан. – Нам следует принять весть о потере связи с «Таймыром» как серьезное предупреждение и немедленно проверить боевую готовность судна и команды. С завтрашнего дня штурманы и механики в свободное время будут проводить занятия со своими вахтами. Тренируйте боевую, водяную и пожарную тревоги. Приказ  – расписание занятий по боевой подготовке – будет вывешен перед ужином на доске объявлений. А вас я попрошу, – он разыскал взглядом сидящую в стороне радистку Зою, – выходите на связь с «Таймыром» и «Сивучом». И обо всем немедленно докладывайте мне.

Капитан встал, показывая, что совещание окончено.

«Колеса»

Рассвет выдался тусклый, скучный. Все было серым: и небо, и волны, набегающие на траулер. Даже лица людей казались серыми, скучными, как волны в море, и все, что окружало их.

Гулко зарокотала лебедка. Грохот ее, отражаясь в пустых трюмах, быстро нарастал. Скоро он заглушил возгласы матросов, топот грубых рыбацких сапог и стук машины под палубой.

Грузовая стрела подняла тяжелые сети и перевалила через борт. Тралмейстер Фатьяныч, шаркая по палубе ногами, обутыми в глубокие калоши, подошел к борту. Опираясь обеими руками на планшир, он смотрел, как трал, медленно раскрываясь в воде, погружается в зыбучую пучину.

Иван Кузьмич следил из окна рубки за двумя ваерами – стальными тросами, буксирующими трал за судном по дну моря. Через каждые пятьдесят метров в стальные нити ваера была вплетена матерчатая метка – марка. Плавно соскальзывала она с барабана, плыла над палубой и, переползая через борт, уходила в воду.

Четвертая марка – двести метров ваеров – ушла под днище «Ялты».

– Сто-ой! – крикнул из окна Иван Кузьмич.

Лебедка замедлила движение. Остановилась.

– Взять ваера на стопор!

Матросы быстро закрепили трал.

«Ялта» двигалась медленно, слегка заваливаясь на отягощенный тралом рабочий борт, как бы прихрамывая.

Почти все свободные от вахты рыбаки вышли из надстроек. Посматривая на море, они искали приметы, сулящие хороший улов.

Одним из первых появился на палубе Анциферов. Молодого штурмана привлекло сюда не любопытство. На траулере он был новичком. В первые дни войны его высадили с небольшим отрядом в тыл продвигающихся к Мурманску гитлеровцев разведать дорогу, питавшую наступление противника. Анциферов был ранен: вражеская пуля раздробила ему локоть.

Из госпиталя Анциферова выпустили с несгибающейся правой рукой и, как негодного к строевой службе, направили в райвоенкомат начальником стола учета офицерского состава. Уже первое знакомство с новыми обязанностями привело молодого офицера в смятение. Сидеть и писать! Моряку, штурману погрязнуть в канцелярщине! Да он запутается в писанине сам и других запутает. Анциферов услышал о комплектовании экипажей трех траулеров и побежал в обком партии.

Иван Кузьмич с первого же дня плавания взял молодого штурмана под свое покровительство. От него Анциферов узнал устройство рыболовного трала, способы разделки рыбы и многое другое. Но никакие объяснения не могли заменить опыта, и теперь Анциферов с нетерпением ждал: скоро ли поднимут трал, приступят к обработке улова...

Волновался не один Анциферов. Подъем трала всегда привлекает рыбаков на палубу. Что даст море? Вдруг в промысловом журнале в графе «улов в тоннах» появятся ненавистные «колеса» – нули. Но этот рейс был особый, а потому и волнение матросов нарастало с каждой минутой.

Не спешили лишь в рубке. Прошли положенные для траления сорок пять минут, пятьдесят. Миновал час. Окна рубки по-прежнему оставались закрытыми.

Наконец Иван Кузьмич появился в окне и подал команду:

– Вира трал!

Снова загрохотала лебедка. Нестерпимо медленно вползали на борт лоснящиеся смазкой ваера и наматывались на огромный – выше человеческого роста – деревянный барабан.

Фатьяныч вскочил на плавно покачивающийся планшир. Придерживаясь обеими руками за ванты, он повис над водой. Маленькие выцветшие глаза его зорко всматривались в море.

В глубине замаячило расплывчатое молочно-зеленоватое пятно. Постепенно уменьшаясь, оно становилось все ярче, обретало знакомые очертания тралового мешка.

– «Колеса»! – Фатьяныч сердито сплюнул за борт и с неожиданной для его возраста легкостью соскочил с планшира на палубу.

Трал был пуст. Совершенно пуст. Он не захватил даже мелких животных, которыми так богато Баренцево море.

«Не мало ли вытравили ваеров? – подумал Иван Кузьмич. – Возможно, трал не лег на дно, а завис в воде?»

Он отошел от окна и включил эхолот. Дрожащая синяя стрелка показала глубину моря – около двухсот метров. Все же Иван Кузьмич, спуская трал, вытравил ваеров на марку больше. Но и это не помогло. Снова пришлось записать в журнал ненавистные «колеса». Теперь уже сомнений не было: под «Ялтой» тянулось голое каменистое дно.

– Цедим тралом соленую воду! – раздраженно бросил Иван Кузьмич.

– Сделаем еще заход, – ответил Бассаргин. – Потом пробежим миль десять на восток. Попробуем меньшие глубины.

– Стемнеет к тому времени, – напомнил Иван Кузьмич.

– Рано или поздно, а придется работать с тралом в темноте, – ответил Бассаргин. – Пускай вахты учатся.

Ночь выдалась облачная, безлунная. Палуба и надстройки слились с темным небом и морем. Лишь в полукружье синего света, падающего у входа под полубак, время от времени серыми тенями скользили матросы.

Спуск трала в темноте был продуман до мелочей еще до выхода в море. Сложнее всего было следить за ходом ваеров. Сколько их вытравлено? В темноте матерчатые марки не видны. Но и тут нашли выход: у траловых дуг стояли два матроса и прижимали палками скользящий за борт ваер. Стоило палке подпрыгнуть – матрос кричал:

– Раз, марка пошла-а!

– Раз, марка пошла-а! – откликался от второй дуги напарник.

И снова, еле заметно поблескивая жирной смазкой, бежал ваер за борт, пока матрос не ощущал новый легкий толчок палки.

– Два, марка пошла-а! – кричал он.

И, проверяя себя – не ошибся ли? – ждал голоса напарника.

Первым спуском трала в темноте руководил сам капитан. По привычке он стоял у поднятого окна, хотя разглядеть что-либо на палубе было невозможно.

После шестой марки Бассаргин остановил лебедку.

На палубе было тихо. Матросы переговаривались вполголоса. Капитан приказал: громко говорить на палубе могут лишь штурман и тралмейстер.

Даже опытные рыбаки, проплававшие в Заполярье десятки лет, не могли сегодня усидеть в надстройке. Впервые за время существования тралового флота приходилось промышлять в полной темноте. И хотя матросы участвовали в учениях на Мурманском рейде и знали, в каких условиях придется им работать, все на палубе было для них сейчас непривычно, вызывало смутное беспокойство. Ведь несколько часов спустя они заменят товарищей у трала, сами будут бегать, натыкаясь на бочки, ваера...

Наконец-то «Ялта» завернула. На палубе оживились. Сейчас траулер сделает круг. Крылья трала сомкнутся под водой, чтоб рыба не могла уйти из мешка. А там и подъем...

На этот раз, даже в едва заметных отсветах синей лампочки, все увидели грузно повисший на стреле, оплывший книзу куток трала.

Фатьяныч надвинул обеими руками зюйдвестку поглубже на голову и нырнул под льющуюся с кутка ледяную воду. Ощупью нашел тросик, стягивающий удавку. Рванул его. Куток раскрылся, и на палубу с грохотом вывалились огромные куски губки. Возле них послышались легкие шлепки. Рыба!

Бассаргин сбежал по трапу на палубу.

– Дайте нож, – сказал он в темноту.

Фатьяныч вытащил из брезентового чехла нож с широким и коротким лезвием и подал его капитану.

Бассаргин распорол брюхо трески. Внимательно осмотрел при свете карманного фонарика содержимое желудка. Отбросив выпотрошенную рыбу, вскрыл другую, третью...

– Крепи трал, – негромко приказал капитан, возвращая нож Фатьянычу.

Старый тралмейстер понял его, вздохнул. Желудки трески были пустые. В желудке одной из рыб Бассаргин нашел даже откушенный жесткий луч морской звезды. Треска голодная, хватала все, что подвернется. Концентрации рыбы, то есть улова, в таком месте ждать было нечего.

Снова «Ялта» двигалась на северо-восток, рассекая волны острым форштевнем.

Иван Кузьмич сдал вахту. Спускаясь по трапу, он встретил радистку Зою и невольно задержался. Пухленькое миловидное лицо девушки приняло нездоровый, землистый оттенок. Задорные золотистые вихры поникли. Что с ней? Не могла же крепкая девчушка вымотаться за несколько дней! Горе? Откуда оно могло свалиться в открытом море?

– Постой-ка! – Иван Кузьмич взял Зою за плечи и спросил с неожиданно прорвавшейся в голосе лаской: – Достается?

– Если б вы знали!.. – Зоя зажмурилась и качнула головой.

– Трудно? – снова спросил Иван Кузьмич. – На море у каждого новичка так. Иной отстоит вахту у рыбодела... Спина не гнется. Руки, ноги ломит. Плечом не пошевельнуть. Если бы не море кругом – бросил бы все и бежал без оглядки. А прошел еще день и еще... Глядишь – привык. Рыбаком стал.

– Лучше б я за рыбоделом стояла! – вырвалось у Зои. – Не думала, что так будет.

– Как? – насторожился Иван Кузьмич.

– Не надо об этом. – Зоя уже жалела, что выдала себя. – Мне пора на связь.

– Что с тобой? – настаивал Иван Кузьмич.

– По шестнадцати часов в день наушники не снимаю. – Зоя вздохнула. – Спать лягу – не могу заснуть. Все кажется, что именно сейчас меня ищут в эфире, передают предупреждение об опасности судну.

– Да-а! – Иван Кузьмич не знал, что ответить девушке. Не мог же он, старший помощник, посоветовать радистке относиться поспокойнее к порученному ей делу. И какое сейчас спокойствие?

– Извините. – Зоя справилась с охватившей ее слабостью. – Скоро вызов.

И, часто стуча каблучками по металлическим ступенькам трапа, сбежала вниз. Иван Кузьмич понял, что самого главного Зоя ему не сказала.

А Зоя не могла признаться в том, что не длительные дежурства изматывали ее и даже не постоянное напряжение у рации. Четвертые сутки жила она в страшном мире. За иллюминаторами расстилалось серое море. Под палубой мерно стучала машина. А в эфире непрерывно звучали команды на русском, немецком и английском языках, музыка, брань, призывы на помощь. Утром Зоя поймала настойчиво повторяемую фразу: «Погибаем, но деремся! Погибаем, но деремся!» Страшнее всего звучала в наушниках музыка. Порой Зое казалось, что музыканты усердствуют в эфире лишь для того, чтобы заглушить призывы гибнущих в море людей.

Иван Кузьмич проводил Зою взглядом и вошел в каюту. Включил верхний свет и настольную лампу. Как ни странно, но на затемненном траулере лучше засыпали и крепче спали при свете.

Приснился Ивану Кузьмичу странный сон. Лежит он будто в огромной ложке, а кто-то невидимый раскачивает его, старается вывалить неизвестно куда. Иван Кузьмич уперся руками и ногами в края ложки... и проснулся.

Качало. За тонкой переборкой ревел океан. Могучая волна ударила в борт, бросила траулер набок. Чтоб не вывалиться из койки, пришлось покрепче упереться локтями и ногами в ее борта.

«Шторма только не хватало! – огорченно подумал Иван Кузьмич. – Везет!» Заснуть он уже не мог.

Осенью штормы на Баренцевом море – явление обычное. Но для «Ялты» каждый потерянный день был тяжким ударом. Объяснить шторм было легко. Примириться с ним невозможно.

В шторм

Оська Баштан пришел на «Ялту» с парой белья, завернутой в старую газету, и любимой патефонной пластинкой. На людей, имеющих чемоданы и какое-то имущество, он смотрел как на жалких стяжателей. Зачем ему барахло? Постельные принадлежности и полотенце даст боцман. Стеганку, рабочие сапоги, рукавицы тоже. Миски и ложки есть у поварихи. А остальное?.. Мир вовсе не так плох, как кажется некоторым. Оська без раздумья делился последним с незнакомым человеком и с такой же легкостью садился за чужой стол, не дожидаясь приглашения.

Взгляды Оськи на жизнь были несложны. Человечество он делил на пьющих и непьющих. К первым он относился сердечно, на вторых смотрел со снисходительным сожалением. Но уживался он одинаково легко со всеми.

На вид Оське можно было дать лет двадцать пять, даже тридцать. Живое, подвижное лицо его усеяли крупные рыжие веснушки. Круглые голубые глазки под сильно приподнятыми короткими бровями придавали ему удивленное выражение. Слушая его, трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

Рыбачить Оська начал подростком на родном Черном море. Потом погостил на Каспии и наконец обосновался в Мурманске.

Кочевая жизнь ничего не изменила ни во внешности, ни в характере, ни в речи Оськи. По-прежнему он, по неистребимой одесской привычке, говорил «мило» вместо «мыло», «бички», а не «бычки».

– Оська! – приставал к нему Марушко. – Скажи «рыба».

– Ну, риба.

– Не «риба», а «рыба», – еле сдерживая смех, поправлял его Марушко.

– Я ж и говорю: риба, – невозмутимо отвечал Оська.

В каюте первой вахты собрались матросы, очень различные по возрасту и характерам. Жизнерадостный, общительный Оська сразу же стал центром маленькой артели. Старшина вахты Быков – пожилой кряжистый помор с неподвижным скуластым лицом – принадлежал к типу людей, непонятному для Оськи. В рундучке у Быкова хранились две смены белья, старенький пиджачок, меховой жилет и масса мелочей – от иголок до запасного, отменной крепости, шкерочного ножа, сделанного знакомым слесарем из драчевого напильника.

Ближе остальных был Оське Марушко. С ним можно обстоятельно потолковать о шумных портовых кутежах, когда заработанное за месяц тяжелого труда бездумно спускалось в два-три дня и к выходу в море Оська оставался, как он говорил, «чист».

Шторм – вынужденный отдых рыбаков. Конечно, когда волны с бешеной силой и настойчивостью бросают судно с кормы на нос и обратно, «козла» не забьешь. Но в каюте было тепло. И все внимательно слушали россказни Оськи, где причудливо сплетались быль и выдумка.

– У пьяных есть свой бог! – разглагольствовал Оська. – Может быть, даже не бог, а маленький заботливый божененок. У него очень много работы. Бедному божененку надо присмотреть, чтобы пьяный дурень не попал под машину, не сломал себе шею, не свалился с причала в воду... Мало ли за чем должен следить наш маленький божененок. Он же один, а нас сколько? Слушайте сюда! Прошлый год загулял я на Первое мая. Утром проснулся в каком-то сарае. За городом. Как меня туда занесло?.. Выхожу из сарая. Холодно. Ветер. Мокрый снег. А я в одном тельнике. И вдруг вижу... огород! На огороде пугало. На пугале бушлат. Зачем, думаю, пугалу бушлат? Мне же он нужнее. Снял с пугала бушлат. Надел. И пошел дальше. – Оська сделал многозначительную паузу. – Откуда взялся бушлат? Как я попал на огород? Божененок привел.

В каюту набились слушатели. Пришел кочегар Паша Бахарев – огромный, с плотной жилистой шеей и постоянной смущенной улыбкой. Паша стеснялся своей силы, могучих рук, упругих мышц, выпирающих под застиранной сатиновой рубашкой. Он мог скрутить любого из команды, даже двоих, а доктора нашли у него какую-то болезнь, продержали в больнице, а потом вместо фронта направили на «Ялту». Паша не раз порывался рассказать товарищам, как он хочет воевать. Но с его медлительной речью рассказ никак не двигался дальше прихода в больницу.

Заглянул на веселый шум и боцман Матвеичев. С лица его никогда не сходило постоянное выражение озабоченности. Вот и сейчас он сидел на краешке койки, будто заглянул сюда на минутку и тут же побежит по крайне важному делу.

– Гляжу я на тебя, парень, и удивляюсь. – Быков внимательно осмотрел Оську. – Зачем ты добровольно пошел на «Ялту»?

– Все же... «Ялта», – ответил Оська. – Курорт!

– Было время, – рассудительно продолжал Быков, не обращая внимания на шутку. – Хаживали мы в море, чтобы заработать, поболе привезти домой. В этот рейс барыши у нас будут небольшие. В сберкассу не понесешь.

– Зачем беспокоить сберкассу? – Голубые глазки Оськи простодушно уставились на Быкова. – Сперва вносить, потом выносить.

– А если подкопить? – спросил Быков. – Да справить, скажем, костюм.

– А вы знаете, как писал великий Пушкин? – спросил Оська. – «Богачу-дураку и с казной не спится. Бобыль гол как сокол – поет, веселится».

– Это не Пушкин писал, – вставил Паша. – Никитин.

– Неважно, – веско бросил Оська. – Он тоже был великий.

– Болтаешь ты!.. – В голосе Быкова прозвучало осуждение. – А нас в любой момент могут жахнуть торпедой в борт. И полетим мы... – Он выразительно показал узловатым пальцем наверх.

– Никуда мы не полетим, – уверенно возразил Оська.

– Ты-то почем знаешь, что не полетим? – усмехнулся Марушко.

– Не полетим, – упорствовал Оська. – Я счастливый. Где Оська – пароход не потонет. И бомба сюда не попадет. Хочешь на спор? – Он протянул руку Марушко. – Если меня разнесет бомба, я плачу тебе тыщу карбованцев. Не разнесет – ты мне. Пошли?

Слова его потонули в дружном хохоте.

Шум в каюте поднял с койки Малыша. Он осмотрел матросов мутными глазами и, придерживаясь руками за стену, стал пробираться к двери.

– Бьет море? – участливо спросил Быков.

– Болтает и болтает, – простонал Малыш. – Душу выворачивает!

– А ты бери пример с меня. – Оська назидательно поднял палец. – Утром я две тарелки борща навернул да каши с мясом. Все это хозяйство компотом залил. Попробуй... качни!

– Не могу. – Лицо Малыша страдальчески искривилось. – От одного запаха еды нехорошо становится.

– Пойдем, – поднялся Оська. – Я тебя накормлю.

– Давай, давай! – встал Быков.

– Не надо, – попятился Малыш.

– Так накормлю... забудешь о качке.

Оська ухватил Малыша за плечи и, припадая на короткую правую ногу, вытолкнул его из каюты. За ним поднялись и остальные.

Буря не затихала. Из непроглядной темени вырастали волна за волной и с глухим рокотом разбивались об острый форштевень. По палубе с сердитым шипением металась черная вода, захлестывала ноги матросов, тащивших обмякшего, вялого Малыша в надстройку.

Удар

Шторм затих лишь на третьи сутки. Жизнь на траулере быстро вошла в привычную колею. После вынужденного безделья рыбаки трудились на редкость слаженно. Обычная после шторма качка, хлещущая в шпигаты вода почти не мешали им.

Когда на палубе все хорошо, незачем дергать людей окриками из рубки. Бассаргин молча наблюдал за ними из открытого окна, потом отошел к Ивану Кузьмичу, прокладывающему на карте курс «Ялты».

– Пора бы нам определиться. – Бассаргин показал на тонкую карандашную линию на карте. – Шли мы переменными курсами. Да и шторм сбил нас. Прокладка наверняка сейчас не точна.

– Хорошо бы определиться, – согласился Иван Кузьмич. – Только вторые сутки ни солнца, ни звезд не видно.

– Осень, – ответил капитан. – Можно и две недели не увидеть...

Оборвал его возглас с полубака:

– Воздух!

– Воздух! – подхватили на палубе. – Воздух!

Частый, захлебывающийся бой судового колокола смешался с голосами матросов, с надвигающимся басовым гудением самолетов.

Анциферов, широко размахивая негнущейся правой рукой, огромными скачками промчался по трапу на ходовой мостик, к пулемету.

– Расчехляй! – кричал он на бегу. – Шевелись!

Иван Кузьмич в два прыжка оказался у окна. Увидел быстро приближающиеся самолеты. Шли они низко, сливаясь с серым морем, потому и заметили их не сразу.

Бассаргин высунулся почти по пояс в окно и закричал:

– Занять места по боевому расписанию. Без суеты!

Матросы разбежались в разные стороны. Один лишь тралмейстер вскочил на крышку люка и что-то кричал в рубку, показывая на спущенный трал.

За «Ялтой» тянулись сотни метров стальных ваеров с тралом. Спущенная тяжелая снасть сковала судно, лишила его наиболее надежной защиты от самолетов – маневра.

Бассаргин побледнел. Выхода из положения не было. Даже обрубить ваера и бросить трал было поздно. Покачивающаяся на волнах «Ялта» была неподвижной мишенью для вражеских самолетов.

На ходовом мостике застучал пулемет. Звук его гулко, до боли в ушах, отдавался в рубке, заглушал голос капитана.

Крайний самолет отвалился от группы, с режущим уши воем спикировал на скованную тралом «Ялту» и промчался над ней, не сбросив бомб. Второй вышел точно на полубак, полоснул по палубе и надстройке пулеметной очередью.

– Вот оно что! – оживился Бассаргин, всматриваясь в пролетающий над траулером бомбардировщик. – Стервятники израсходовали бомбы. Пулеметами нас не потопишь. Побалуются и уберутся восвояси.

Он вытащил из кармана папиросу и тут же отскочил от окна, прижался к стене – по палубе хлестнула струя пуль.

– Пройдите по судну. – Бассаргин обернулся к старшему помощнику: – Гоните всех в укрытия.

И, словно поторапливая старпома, снова яростно залился на ходовом мостике пулемет. Цепочка светящихся пуль понеслась навстречу снижающемуся самолету.

Сбегая по трапу, Иван Кузьмич видел, как самолет пикирует на «Ялту». Вой его перешел в пронзительный визг, заглушил встречавший его с ходового мостика пулемет. Столбики дымков просекли палубу, ходовой мостик. Звонко цокнули пули о стальные ступеньки трапа. На спасательном круге появился крохотный вялый огонек.

Иван Кузьмич проворно нырнул под трап и увидел выглядывающих из входа в машинное отделение кочегаров.

– В укрытие! – закричал он. – Кому говорю?

Кочегары смеялись, кричали что-то, показывая на небо.

Иван Кузьмич выглянул из-под трапа. Самолеты строились в пеленг, направлением на запад.

«Боятся израсходовать боезапас, – понял Иван Кузьмич. – В пути их могут перехватить наши».

И облегченно вздохнул:

– Пронесло!

Неожиданно в окно рубки высунулся вахтенный матрос.

– Старпома в рубку! – закричал он истошным голосом. – Старпо-ом!

– Что случилось? – вышел из-за надстройки Иван Кузьмич. – Чего кричишь?

– Капитана убило. – Матрос облизнул сухие серые губы и хрипло добавил: – Насмерть.

Продолжать поиск

Бассаргин был еще жив. Полуприкрытые дрожащими веками глаза его неподвижно уставились в потолок рубки. Рядом с отброшенной в сторону правой рукой дымилась папироса с примятым зубами мундштуком.

Иван Кузьмич стоял смятенный, не замечая, что в рубку быстро набились люди. Вошел и Корней Савельич с тяжелой санитарной сумкой. Он молча раздвинул рыбаков, обступивших лежащего на решетчатой опалубке капитана, и опустился возле него на колено.

Бассаргин приоткрыл глаза и неестественно тонким голосом протянул:

– Планше-ет... в среднем ящике-е...

На последнем слоге в голосе его прорвалась звучная нота и тут же оборвалась, перешла в хрип.

Корней Савельич поднял вялую и странно тяжелую руку капитана. Долго прощупывал запястье – искал пульс, потом бережно опустил руку Бассаргина на пол. Взгляд его остановился на боцмане.

– Займитесь капитаном, – сказал, поднимаясь с колена, Корней Савельич. Затем он обернулся к Анциферову: – Становитесь на вахту. Мы со старшим помощником будем в радиорубке.

Задолго до вызова порта старпом и помполит втиснулись в тесную радиорубку. Оба посмотрели на свободное «капитанское» кресло и остались стоять.

Корней Савельич не выдержал тяжелой тишины радиорубки.

– Как «Сивуч»? – спросил он у Зои.

– Берет по полтонны в подъем, – ответила, не оборачиваясь, радистка. – Рыба неровная: треска, пикша, немного ерша-камбалы.

– Все же берут по полтонны, – вздохнул Иван Кузьмич. – Где они ловят?

– В квадрате сорок два – шестнадцать.

– К берегу жмутся, – неодобрительно заметил Корней Савельич. – Рискуют.

– Не от хорошей жизни рискуют, – нахмурился Иван Кузьмич. – Видно, тоже... покатались на «колесах».

– Запрашивали, что делать с ершом-камбалой... – Зоя оборвала фразу и подняла руку, требуя тишины. – Капитана вызывают.

– Стучи. – Иван Кузьмич с неожиданной решимостью опустился в «капитанское» кресло. – Стучи так...

Докладывая о гибели капитана, Иван Кузьмич внутренне порадовался, что связь на море поддерживается ключом, а не голосом. Волнение его прорывалось в сбивчивых фразах, в раздражающих паузах. Несколько раз Корней Савельич осторожно приходил на помощь: то нужное слово подскажет, то напомнит пропущенное. И оттого, что за плечами стоял человек, переживающий каждое слово нелегкого доклада, Ивану Кузьмичу стало легче. Постепенно он овладел собой. Мысль стала точнее. Нашлись и нужные слова...

– Продолжайте поиск рыбы, – ответил порт. – Нападение самолетов в вашем квадрате было случайным. Не приближайтесь к берегу. Там опасность значительно серьезнее.

– Напоминаю, – диктовал радистке Иван Кузьмич, – продовольствия осталось дней на десять, горючего на четырнадцать.

– И я напоминаю вам, – ответил порт. – «Таймыр» мы больше не вызываем. Вы поняли меня? «Таймыр» не вызываем. Вы ведете поиск за двоих.

Продолжать поиск!.. Ивану Кузьмичу очень не хотелось принимать командование траулером со значительно подтаявшими запасами продовольствия, топлива, пресной воды. В трюмах – чердаки без единой рыбки. Была бы воля Ивана Кузьмина, собрал бы он на судно одних поморов. Пускай даже и немолодых. Народ этот привычный к полярным плаваниям, умелые рыбаки... Да что думать о несбыточном? Сейчас следовало сделать все возможное, чтобы не уронить доброй славы удачливого и смелого промысловика. Впрочем, какая слава? Нужна рыба. Эти два слова вытеснили все остальное. В голове Ивана Кузьмича уже складывался свой план поиска косяков трески, изменения в составе вахт...

Планшет покойного капитана

Хоронили Бассаргина поздней ночью.

Проводить капитана вышли все свободные от вахты матросы и командиры. На палубе было тихо. Лишь на полубаке всякий раз, когда о борт судна ударяла волна, слышался легкий удар судового колокола. Мягкий, протяжный звон походил на похоронный.

В напряженной тишине излишне громко прозвучал голос Ивана Кузьмича:

– Флаг приспустить!

Короткое прощальное слово Корнея Савельича. Салют из трех винтовок коротко разорвал тьму, осветил пляшущие в воздухе снежинки, мрачные лица моряков.

За бортом мягко всплеснула волна, принимая навечно тело моряка.

Возвращаясь в надстройку, Иван Кузьмич вспомнил последние слова Бассаргина. Планшет! Святая святых промыслового капитана. Сам Иван Кузьмич хранил свой планшет, как величайшую ценность. Даже оказавшись не у дел, он три года берег карты Баренцева моря, на которых много лет отмечал наиболее уловистые подъемы, направления заходов траулера, хорошие концентрации рыбы и опасные для траулера места: скалистое дно, обильные скопления губки, подобно наждаку протирающей прочную пеньковую сеть.

С трудом преодолевая тяжелое чувство, вошел Иван Кузьмич в каюту покойного капитана. Каждая мелочь здесь напоминала о Бассаргине. Казалось, сейчас он сам откинет полог койки и спросит:

«Как там... на вахте?»

Иван Кузьмич открыл письменный стол, достал чужой планшет. Бережно развернул хорошо знакомую карту. Отметки были сделаны разноцветными карандашами, аккуратно, в расчете на долгую службу, а потому и разобраться в них было нетрудно.

Склонившись над планшетом, Иван Кузьмич не мог избавиться от растущего удивления. Почему капитан в последние минуты своей жизни вспомнил о планшете?

«Ялта» вела поиск в квадратах, остававшихся на планшетах капитанов чистыми. В районе, где сейчас находился траулер, никогда и никто не промышлял. Десятки лет рыбаки ловили на хорошо изученных, богатых рыбой банках. В здешние же места промысловые суда не заходили. Разве лишь шторм загонит!

Чисты были пройденные квадраты и на планшете покойного Бассаргина. Изломанной линией выделялся на них путь, пройденный «Ялтой» за минувшие дни. На местах неудачных тралений были выведены нули. Обычно капитаны отмечали на планшетах уловистые места, хорошие подъемы. Но никто еще никогда не отмечал «колеса». Эта особенность планшета надолго заняла внимание Ивана Кузьмича.

Изучая планшет, он отвлекся от квадратов, где находилась сейчас «Ялта», и не сразу заметил, что на карте, помимо отметок уловистых и опасных для трала мест, были четким пунктиром выведены границы холодных и теплых течений в различные месяцы. Последний красный пунктир был на полях помечен: «По данным ПИНРО от 20 октября 1941 года».

Совсем недавняя пометка, сделанная перед выходом на промысел, оказалась ключом, открывшим планы покойного капитана.

По последнему прогнозу холодная вода смещалась широким фронтом с северо-востока на юго-запад, теснила скопления рачков и мелкой рыбы. За ними отступала и хищная треска.

Ивану Кузьмичу стало ясно: Бассаргин вел поиск расчетливо и терпеливо. Вычерчивая по морю крутые зигзаги, он постепенно продвигался на юго-восток, навстречу мигрирующей треске. Где-то неподалеку она рассеялась в поисках пищи. Этим и объяснялись слабенькие уловы в полтора-два центнера. Рано или поздно рыба найдет обильные кормом места, собьется в промысловый косяк...

Разбираясь в чужом планшете, Иван Кузьмич несколько раз вытирал пот с лица. Волнение его смешалось с чувством, похожим на обиду. За долгие годы работы он, крупицу за крупицей, собирал опыт капитанов траулеров и их предшественников, промышлявших на легких суденышках. В этом отношении он был неизмеримо сильнее покойного Бассаргина, пришедшего в траловый флот лет пять назад. Но Иван Кузьмич уверенно ходил стежками, что протоптали другие промысловики, и ему удавалось выбирать из них лучшую, более удачливую. Сейчас привычные для капитанов пути к рыбе закрыла война. И Бассаргин взял на себя трудную миссию первооткрывателя. Он не шарил вслепую по дну, полагаясь на случай и личное счастье. У него был точный расчет: перехватить треску, стремящуюся уйти от натиска холодной воды.

Иван Кузьмич взял переговорную трубку, соединяющую каюту капитана с ходовой рубкой. Вызвал вахтенного штурмана.

– Как последний подъем? – спросил он.

– Центнера два взяли, – ответил штурман. – Треска.

– Прилов какой?

– Несколько пинагоров, скатов, зубаток. Две сайды попало.

– Сайда? Хорошо! – оживился Иван Кузьмич. – Где сайда, там вода теплая. Будем ждать настоящую рыбу. А пока... проверьте желудки у трески.

Ответ штурмана развеял остатки сомнений в правоте покойного капитана. Еще сутки-другие – и появится рыба.

Немало подивились рыбаки, когда новый капитан вызвал вахту в четыре часа утра и приказал приступить к разделке улова в полной темноте.

Улов, сваленный между рабочим бортом и возвышающимися над палубой люками трюмов, обрабатывает обычно вахта из четырех человек. Один набрасывает пикой – недлинной палкой с укрепленным на конце стальным согнутым стержнем – треску на длинный рыбодел. Остальные трое разделывают ее, стоя на высоких деревянных решетках, чтобы гуляющая по палубе волна не захлестывала ноги. Крайний рыбак захватывает треску левой рукой за угол пасти и глаз, ударом тяжелого головоруба обезглавливает и отбрасывает соседям. Двое «шкерят» – потрошат рыбу, ребром ладони отделяя печень, и сбрасывают внутренности под стол.

Так было в мирное время, когда ночами палуба ярко освещалась прожекторами. Сейчас приходилось работать вслепую. Треску брали с палубы на ощупь и подавали на стол руками. Головорубщик напряженно ловил падающие на рыбу еле приметные отсветы синей лампочки.

Медленно, очень медленно подвигалась обработка жалкого улова. Что же будет, когда «Ялта» попадет на косяк?

...Снежный заряд налетел неожиданно. Закружились, заплясали снежинки в воздухе, укрывая и без того еле приметную на столе рыбу. Движения матросов замедлились. В недобрую минуту появилась из люка седая от засохшей соли шапка засольщика Терентьева.

– Брак гоните! – закричал он, показывая выпотрошенную треску. – Чистый брак! Гляди-ка, что это за разрез? А здесь? Так дело не пойдет. Солить брак...

И тут усталость продрогших матросов перешла в злость, обрушилась на протестующего засольщика.

– Ты постой на нашем месте!

– Сознательный!

– У тебя люстра в трюме!

– Прикройся там, а то зубы простудишь!

– Не примут же такую рыбу, – не уступал Терентьев. – Гляди! Разрез в сторону пошел. По мясу. А кишка болтается...

Голос его потонул в гневных возгласах:

– Вались ты со своей кишкой!

– Указывать каждый может!

– Сгинь, дух соленый, а то запущу треской по шапке!

Иван Кузьмич не знал, кого поддержать в злом споре. Обе стороны были по-своему правы: и засольщик, требующий чистой обработки улова, и люди, шкерившие в темноте, в липнущем на лица и глаза мокром снеге. В их возмущении слышалась обида не столько на справедливые требования засольщика, сколько на свою беспомощность. Быть может, прервать обработку улова на время снежного заряда? Нет. Если сейчас остановить работы, так что же будет, когда пойдет настоящая рыба? Нельзя прерывать разделку улова ни при каких условиях. Пускай если не рыба в трюмах, так навыки у команды копятся.

Из поднятого трала вылили рыбу. Кроме трески, в сеть попало несколько зубаток.

– Зубатка! – Матрос со злостью швырнул в сторону крупную рыбу с пятнистой, как у пантеры, кожей.

Зубатку разделывают на пласт, прорезая мясо со спины до брюшка. Никто не хотел первым взяться за работу, требовавшую большой точности.

Желая хоть немного разрядить напряженную обстановку за рыбоделом, Иван Кузьмич распорядился отнести зубаток на камбуз. Попутно он приказал боцману выкрасить столешницы рыбоделов в белый цвет. Осветить палубу нельзя. Пускай хоть темная треска выделяется на рыбоделах.

На косяке

«Ялта», выписывая крутые зигзаги, медленно двигалась на юго-восток. Подъемы по-прежнему не радовали. Даже ночью вахта без особого напряжения справлялась с разделкой более чем скудного улова.

В свободное время рыбаки отсыпались, а то часами просиживали за домино. В салоне тянулась нескончаемая беседа о небывало крупных подъемах, удачливых рейсах. Так голодающие охотно ведут разговор о хлебе – мягком, душистом... и недоступном. Все напряженно ждали появления Корнея Савельича с большим блокнотом, куда он записывал сводки Совинформбюро.

Вести с фронтов шли не радующие. Утешало рыбаков, что фронт за Мурманском держится прочно. Гитлеровцы больше и не пытались там наступать. Зато, даже по скупым сообщениям Совинформбюро, нетрудно было понять, с каким ожесточением продолжалась битва за Баренцево море. Любая весточка о ней вызывала горячие толки в салоне и на палубе. Ведь холодные волны, окружавшие «Ялту», и были фронтом, полем боя.

Иван Кузьмич упорно не уходил из рубки. Он лично распоряжался спуском и подъемом трала. А когда выливали рыбу, капитан спускался на палубу и потрошил поднятую с глубины треску. В желудках трески появились мелкие рачки – капшак, или черноглазка, как их называют рыбаки. Двигаться на холодный восток рачки не могли. В этом Ивана Кузьмича убеждал не только личный опыт, но и планшет покойного Бассаргина. Милях в сорока на восток путь траулера преграждала холодная вода. Следовательно, где-то поблизости капшак скопится, образует плотную массу. За ним и треска собьется в косяк.

К ночи трал поднял почти полтонны рыбы. Это уже был улов. Хоть и небольшой, но улов. Радость живо облетела траулер. Свободные от вахты рыбаки высыпали на палубу, ждали нового подъема.

Напряженную тишину разрядил возглас Фатьяныча:

– Рыба!

С палубы ему ответил сдержанный говор. Матросы словно боялись спугнуть рыбу.

А сверху, с невидимого в темноте открытого крыла ходовой рубки, подтверждая сорвавшийся у тралмейстера возглас, прозвучал голос капитана:

– Боцман! Поставить второй рыбодел.

Палуба ожила, зашумела.

Стол еще только закрепляли, а рыбаки уже пристраивали возле него решетчатые подножья, пробовали на ноготь лезвия ножей и ожесточенно правили их о жесткие проолифенные рукава роконов. Кто-то стучал рукояткой ножа по столешнице и радостно, во весь голос кричал:

– Рыбы! Рыбы!

Оборвал расшумевшихся рыбаков строгий окрик капитана:

– Базар на палубе! Базар!

В легких синеватых отсветах проворно скользили темные тени – вахта спускала трал. Ивану Кузьмичу хотелось не мешкая проверить: случайный ли это был подъем или же «Ялта», по рыбацкому выражению, «оседлала косяк»?

Из негромкого шума возле рыбодела выделился глухой бас Корнея Савельича

– Внимание, товарищи! Первая вахта объявляет себя ударной фронтовой вахтой и берет обязательство шкерить не менее чем по три рыбы с половиной в минуту на человека.

Ответом ему был дружный смех работающих за вторым столом. Удивили! Ударнички! Три рыбины в минуту! С половинкой! Новички и те шкерили по пять. А тут... фронтовики!

– Разрешите считать ваш смех ответом на вызов первой вахты? – спросил Корней Савельич

Смех оборвался. Лишь сейчас рыбаки заметили, как медленны и неточны их движения. Три рыбы в минуту? Оскорбительная норма!

Выручил их голос капитана.

– Вира трал!

Первая вахта воткнула ножи в столешницу и, готовясь к подъему, заняла свои места у лебедки и траловых дуг.

На этот раз радость на палубе перешла в ликование. Улов был настоящий. Почти две тонны. И чистый. Одна треска. Теперь сомнений быть не могло: «Ялта» на косяке.

И, словно утверждая общую радость, капитан приказал:

– Боцман! Поставить третий рыбодел.

Рыбы на палубе было достаточно. Пора бы свернуть трал и обратить все силы на обработку улова. Так думала команда, но не капитан. Иван Кузьмич тралил сейчас очень недолго – всего двадцать минут, хотя это и отрывало вахту от рыбодела, снижало выработку. Заваливать палубу рыбой не следовало. Прихватит ее морозцем, потом возись, оттаивай кипятком. В то же время надо было выяснить, насколько велик косяк.

К концу вахты Иван Кузьмич спустился в трюм. Осмотрел заполненные первым уловом чердаки. Озабоченность его усилилась. На трех столах обработали трески меньше, чем делали при свете прожекторов на одном. Плохо. И вовсе грустно стало, когда Корней Савельич объявил, что первая вахта не выполнила обязательства.

В ответ прозвучал чей-то протяжный свист. И только. Ни смеха, ни шуток.

Час проходил за часом. Обработка улова в темноте явно не ладилась. И поторапливать матросов ни Иван Кузьмич, ни Корней Савельич не рисковали. Спешка не быстрота. Долго ли в темноте промахнуться, ударить тяжелым головорубом по руке или полоснуть ножом по пальцам?

За минувшие дни Иван Кузьмич успел присмотреться к первой вахте. Матросы сработались быстро. Малыш подавал рыбу. Оська отсекал у трески головы. Быков шкерил ровно, с выработанной десятилетиями автоматической точностью. Легко, без заметного напряжения работал и Марушко. Так было днем, при свете. Зато в темноте первая вахта быстро «скатывалась» на последнее место.

Иван Кузьмич оставил в рубке Анциферова, а сам спустился по отвесному трапу в сырой трюм.

Остановился он у желоба первой вахты. Перехватывая скользящую сверху выпотрошенную рыбу, капитан внимательно осматривал ее и отбрасывал засольщикам.

Спустя десять минут все, что делалось наверху, стало ясно. И все же Иван Кузьмич решил проверить свои наблюдения.

– Чей это разрез? – Он показал Терентьеву крупную треску.

– Быкова работа, – ответил засольщик и охотно пояснил: – Старик сперва прижмет рыбину к столешнице. Брюшко натянется. Острым ножом чуть провел – и порядок. Разрез как по ниточке. А вот работенка его напарника. Разрез волнистый. С краю ножа, можно считать, прорвана. Почему? Нож тупой. Вот и выработка у него новичковая. На две быковских рыбины он отвечает одной.

Иван Кузьмич вытер руки о висящую на гвозде мешковину и поднялся на палубу.

– Дай-ка нож, – подошел он к Марушко.

– Возьмите у Быкова, – ответил Марушко. – У него острее.

– Дай нож! – строго повторил капитан.

Он взял нож, провел пальцем по лезвию и сказал:

– Становись на рубку голов.

– Да я подточу сейчас нож... – начал было Марушко.

– Рубить будешь, – оборвал его капитан. – Баштан! Отдай ему головоруб. Становись шкерить.

На рубке голов за спину соседа не спрячешься. Стоило Марушко замешкаться, как Быков и Оська уже грохочут рукоятками ножей по столешницам, кричат:

– Рыбы! Рыбы!

Спустя два часа первая вахта поравнялась с третьей.

Под утро капитан остановил работы и отправил матросов отдыхать. Пускай люди выспятся, пока на палубе темно. Зато в светлое время все три вахты будут работать с полной нагрузкой.

Рыба!

Иван Кузьмич появился в рубке задолго до рассвета. Людей следовало будить расчетливо. Нельзя было терять и пяти минут светлого времени. Но и для матроса, после изнурительной ночной вахты, дорога каждая минута отдыха.

Небо на востоке поблекло. Мелкие звезды тонули в нем, гасли. На горизонте еле приметно наметилась светлеющая полоса.

Пока матросы завтракали, забрезжил вялый полярный рассвет. Проваливаясь выше колен в рыбе и зябко поеживаясь со сна, пробирались рыбаки на свои рабочие места. На помощь к ним вышел третий штурман, два механика и свободные от вахты кочегары.

Даже в сером рассветном сумраке работа шла на редкость споро. Рыба за рыбой летели со столов в желоба, скользили в трюмы.

Над морем показался край темно-вишневого в сизой дымке солнца, когда Корней Савельич объявил:

– Стол командного состава опередил всех. – Он выждал, пока затих вызванный его словами гул на палубе, и добавил: – Делают на нем восемь с четвертью рыбин в минуту на шкерщика.

Командиры торжествовали недолго. Умелые, но не привыкшие подолгу стоять у рыбодела, они не выдержали взятого сгоряча темпа. Вперед вырвалась вторая вахта, правда, с более скромными результатами – около восьми рыбин в минуту. Но и этот успех оказался недолговечным. Все чаще за столом первой вахты слышалось боевое:

– Рыбы! Рыбы!

И грохот рукоятками ножей по столешнице.

Марушко рубил с окаменевшим от напряжения лицом. Капли пота сбегали по лбу и щекам, покачивались на подбородке и, падая на промерзшую, жесткую куртку, остывали на груди мутными льдинками.

Притих и Оська Баштан: не до болтовни. Быков стоял на широко расставленных ногах, прочно, с неподвижным скуластым лицом, похожий на высеченного из камня божка. Лишь руки его, большие, ловкие, выбрасывали через равные промежутки времени треску за треской.

Из сизой дымки над горизонтом поднялось тяжелое оранжевое солнце. Бронзовые блики залили пологие гребни волн, траулер. Лица матросов словно покрылись крепким знойным загаром.

Вместе с солнцем появились и чайки. С гортанными криками носились они возле траулера, выхватывая из воды смытые с палубы вместе с отбросами кусочки лакомой тресковой печени.

На палубе первое утомление схлынуло. Ритм работ выровнялся, стал устойчив. Первая вахта медленно, но настойчиво тянула выработку вверх, довела ее до восьми с половиной рыбин в минуту, о чем рубка немедленно оповестила все столы.

Весь короткий день никто из рыбообработчиков не отошел от рыбоделов. Лишь когда стемнело совершенно, Иван Кузьмич приказал команде идти на обед.

– Прежде отдохнуть надобно, – негромко сказал Быков. Не выпуская из руки покрытый рыбьей слизью и кровью нож, он привалился спиной к рыбоделу.

– Прежде по сто грамм выпейте, – сказал Иван Кузьмич. – Заслужили сегодня.

Усталые матросы ополоснули руки под шлангом, бьющим забортной водой, и потянулись в салон. После шести часов непрерывной работы на морозе, в мокрых рукавицах, отказаться от заслуженного угощения не могли даже люди, равнодушные к выпивке.

В салоне на длинных столах уже стояли расставленные поварихой кружки. Рядом с ними  – тарелки с густым борщом.

Замысел Ивана Кузьмина удался полностью. Водка обожгла усталых и продрогших рыбаков. Они выпили и взялись за ложки.

Не все после позднего и сытного обеда добрались до своих кают. Были и такие, что заснули возле столов, на обитых кожей скамьях. Никто не обратил внимания на такое вопиющее нарушение порядка. Разве укладывался в строгие и разумные правила весь этот рейс? Возможно ли было сейчас придерживаться буквы устава?

Пока рыбаки отдыхали, у них появился могучий союзник. Высоко в небе зародилось длинное прозрачное облачко, излучающее слабый молочный свет. Еле приметные блики его выделялись в темноте на лобовой стене ходовой рубки, выгнутых скулах спасательных шлюпок, привязанных к вантам белых буях.

– Капитан! – крикнул с палубы одиноко маячивший там Фатьяныч. – Гляди-ка наверх. Заполыхает сейчас!..

Облачко, постепенно снижаясь, вырисовывалось на небе все четче. Оно уже походило на падающий столб. Постепенно столб рос, превращался в наклонно нависшую над морем светящуюся спираль. Витки ее становились ярче. В глубине их появились нежные голубые оттенки.

Блики северного сияния искрились уже и на заиндевевших бортах и на ледовых наплывах, свисающих с кормы и полубака. На темном небе голубоватыми полосками выделялись ванты. А вершины мачт сияли, словно излучая фосфоресцирующий мягкий свет. К голубым тонам спирали примешивались новые, зеленые...

На «Ялте» не замечали красот северного сияния, тончайших голубых и зеленых переливов. Рыбаков радовало другое: треска виднее была на белых столешницах. Поток скользящей по желобам рыбы нарастал. Терентьев больше не выглядывал из трюма. Брака в обработке не было.

А трал в каждый заход поднимал верных полторы тонны. За двадцать минут траления! Приходилось все время напрягать силы: стоит лишь несколько замедлить темп, и возле рыбоделов образуется завал трески.

Цветение неба все усиливалось. Спокойное море полыхало мягкими зеленоватыми бликами, будто подсвеченное из глубины мириадами крохотных лампочек.

– Третья вахта сделала по пять с лишним рыбин в минуту! – объявил равнодушный к буйному цветению неба и моря Иван Кузьмич.

Палуба встретила его слова одобрительными возгласами. После минувшей ночи с ее изнурительным трудом и мизерными результатами это была победа. Большая победа!

– А как остальные? – кричали с палубы. – Всех назовите!

– Первая и вторая вахты вытянули меньше пяти на брата, – ответил капитан. – Командиры немного отстали... – Он заметил неловко переминающегося рядом с собой боцмана и недовольно спросил: – Что у тебя?

– Дело такое... – Матвеичев вздохнул и переступил с ноги на ногу. – Насчет продовольствия.

– Да что ты за душу тянешь? – вспылил Иван Кузьмич, уже понимая, о чем пойдет разговор. – Выкладывай.

– Хлеба осталось на шесть дней всего, – решился наконец боцман. – Жиров и сахару тоже... дней на восемь.

– Налегай на рыбку, – недовольно бросил Иван Кузьмич.

Уйти с богатого косяка с незаполненными трюмами? Даже мысли такой нельзя было допустить!

– И так-то налегаем. – Боцман снова переступил с ноги на ногу. – Только без хлеба трещочка не идет. Работенка наша... сами знаете.

– Сократи норму хлеба! – сухо приказал Иван Кузьмич и отвернулся к окну, показывая, что разговор окончен.

Матвеичев потеребил в руках шапку и вышел.

Иван Кузьмич стоял у окна и не видел ни палубы, ни моря. Досада душила его. Бродили по морю. Скребли тралом голое дно... И людей кормили досыта. А теперь, когда с таким трудом оседлали косяк – и какой косяк! – продовольствие на исходе.

Капитан взглянул на часы. Подходило время радиосвязи с портом. Иван Кузьмич вызвал на вахту Анциферова, а сам прошел в радиорубку.

Доклад его был короток, даже сух. Зоя заметила состояние капитана и держалась деловито, по-служебному.

– Задачу вы выполнили, – ответил порт. – Проверьте, старательно проверьте косяк и, как только останется двухсуточный запас продовольствия, определитесь поточнее и возвращайтесь.

Иван Кузьмич вышел из радиорубки. Настроение было отвратительное. Уйти с такого косяка полузагруженным? После гибели капитана, после каждодневного риска! Этого Иван Кузьмич даже представить себе не мог.

Промысловый азарт похож на болезнь. Он притупляет все чувства, кроме одного: больше взять из моря. Больше! Так получилось и с Иваном Кузьмичом. Стоило ему попасть в хорошую промысловую обстановку, и все помыслы его оказались настолько заняты уловом, что даже услышанное из порта: «Задачу вы выполнили» – было воспринято им как нечто второстепенное. Ни о чем ином, кроме улова, он и думать не мог. Даже война, опасность оказались оттеснены куда-то в сторону.

Больше рыбы, больше! Для тех, кто проливает свою кровь на фронтах, для их жен, детей, матерей. Несколько раз за сутки Иван Кузьмин спускался в трюмы, проверял, как прибавляется в чердаках треска. С лица его не сходило недовольное выражение. Не раз, глядя из рубки на неловкие движения матроса-новичка, он с трудом преодолевал знакомый зуд в руках. Взялся бы сам за нож да показал, как разделывают треску старые поморы.

Но капитан ничего не мог изменить. Запасы продовольствия таяли. «Ялта» должна была вернуться в Мурманск загруженной лишь наполовину.

При одной мысли об этом капитан мрачнел.

– Давай, ребята, давай! – гремел его голос. – Пока небо полыхает, старайтесь. Под утро погаснет наше освещение. Все отдохнете. Досыта!

Подогревать команду было незачем. Промысловый азарт охватил не только бывалых рыбаков, но и новичков, впервые стоявших у рыбодела.

Замолкнет капитан, и снова на палубе тишина. Слышен лишь мягкий звук головорубов да сочные шлепки падающей на желоба рыбы. Странные, зеленоватые с голубым отливом люди выстроились по трое за каждым столом и плавно, словно в ритме им одним слышной и понятной музыки, разделывали таких же странных, зеленых с черным, рыб.

Взрыв

Восьмые сутки удачного промысла были на исходе, когда Иван Кузьмич впервые позволил себе выспаться по-настоящему. Строго наказав вахтенному штурману разбудить его, если произойдет что-либо значительное, он прилег на диван.

Ему показалось, что он только заснул, когда дверь скрипнула.

Иван Кузьмич открыл глаза. На лбу его сбежались гневные морщины. В дверях стоял боцман. Мог бы найти другое время.

– В салон просят, – сказал Матвеичев.

– Меня? – приподнялся Иван Кузьмич. – Кто просит?

– Насчет хлеба.

Иван Кузьмич давно ждал этого неприятного объяснения и все же подготовиться к нему не успел.

– Обратись к помполиту, – буркнул он. – Пускай разберется...

– Корней Савельич там. Только без вас невозможно, – настаивал Матвеичев. – Никак.

В салоне шестеро матросов сидели перед полными мисками. Возле каждого из них лежало по куску хлеба.

– Что у вас тут стряслось? – с нарочитой беспечностью спросил Иван Кузьмич.

– С хлебом нас жмут, – поднялся со скамьи Марушко. – Жмут так... спасу нет. Что ни день, пайку уменьшают. Сегодня к обеду дали по куску хлеба, и все.

– Я приказал рыбы не жалеть. – Иван Кузьмич обернулся к боцману.

– На одной рыбе не поработаешь, – заговорил пожилой кочегар. – Мы все отдаем палубе. Сил не жалеем. Но и нам отдайте что положено. И так-то замотались за неделю... Не люди стали.

– Все? – сухо спросил Иван Кузьмич и обратился к стоящему в стороне Корнею Савельичу: – Вы объяснили команде наше положение?..

– По три раза на день объясняет, – перебил его Марушко. – Все разъяснил. Только разъяснениями брюхо не набьешь.

– И тем не менее, – сухо остановил его капитан, – до возвращения в порт придется работать на сокращенном пайке.

– Какая ж это работа? – проворчал кочегар. – И так-то ноги не держат. Шуруешь, шуруешь у топки. А потом нож в руки и айда на подвахту, шкерить.

– По шестнадцати часов не отходим от рыбоделов, – подхватил Марушко.

– Вечером, на смене вахт, соберите общее собрание, – сказал Иван Кузьмин помполиту. – Пускай выскажутся не трое-четверо, а вся команда.

– Нам собрание не нужно! – закричал Марушко. – Мы хлеба хотим!

– Матросу положено восемьсот грамм на день, – настаивал кочегар. – Положите их на стол.

– Как вы разговариваете?! – одернул его Иван Кузьмич. – Идет война, на фронте, не щадя своих жизней, борются с врагом ваши братья, отцы. Наш долг, долг советских людей внести хоть какой-то вклад в общее дело.

– Здесь не армия! – дерзко уставился на капитана Марушко. – На губу не посадишь!..

– Надо будет – посажу, – жестко оборвал его капитан.

– Сажай! Сам-то поел досыта, побрился с одеколончиком, выспался. А мы щетиной обросли. Гляди. – И Марушко провел ладонью по небритой щеке.

– Я ем то же, что и все, – с трудом сдерживая готовый прорваться гнев, ответил Иван Кузьмич и подумал: «Вот чем ты перетянул людей на свою сторону!»

– Ничего! – Щучий рот Марушко растянулся в злой улыбке. – Вам не хватит за общим столом, так и в каюту принесут...

– Чего болтаешь? – неожиданно вмешалась повариха. – Зря тебя, паразита, из тюрьмы выпустили. Поспешили.

– Слыхали! – Марушко обернулся к выжидающе притихшим товарищам. – Горбатимся, калечимся круглые сутки. И нас еще попрекают!..

Оборвала его резкая трель судового звонка.

Все замерли.

– Тревога! – негромко произнес капитан. – По местам!

Тяжело дыша, он пробежал проход, рубку и выскочил на открытое крыло.

Над траулером кружили три самолета: большой и два поменьше. Солнце уже скрылось за горизонтом. Небо на востоке потемнело. В последних закатных лучах боевые машины казались красными. Не верилось даже, что на красных самолетах... враги.

И, словно отвечая на сомнения Ивана Кузьмича, крайняя машина отвалилась от строя. Слегка накренившись, она плавно разворачивалась на траулер.

В два прыжка Иван Кузьмич оказался в рубке. Не отрывая взгляда от самолета, он положил руку на холодную рукоятку машинного телеграфа.

В мертвой тишине рубки очень четко прозвучал шепот третьего штурмана:

– Торпедоносец.

Иван Кузьмич стиснул холодную рукоятку. Почему-то вспомнилась дымящаяся папироса рядом с белыми пальцами Бассаргина.

Самолет стремительно приближался. Вот он выровнялся. Лег на боевой курс. Капитан скорее угадал – по тому, как дернулся в воздухе самолет, – чем увидел, как от фюзеляжа отделилась торпеда.

– Лево руль! – крикнул он. И рывком отвел от себя рукоятку машинного телеграфа.

Широкая черная стрелка скользнула по циферблату на «Самый полный».

«Ялта» круто сворачивала направо. Слева на темном море появился пенистый бугор. Он быстро приближался к носу траулера.

Пальцы капитана стиснули оконный поручень.

Медленно, до жути медленно заворачивала «Ялта». Казалось, что судно стоит на месте, слегка переваливаясь с боку на бок...

След торпеды показался у носа траулера. Мгновение! Секунда. Еще секунда. Бурун появился справа от носа.

Второй самолет круто снижался на «Ялту».

«Истребитель!» – отметил про себя Иван Кузьмич.

Встречая врага, яростно залился над рубкой пулемет, заглушил рев пролетающей над судном машины.

Резко обожгло лежащую на поручне кисть левой руки. Иван Кузьмич отдернул ее, но взглянуть на рану не успел. У форштевня и левее рубки взметнулись высокие курчавые всплески. Бомбы!

И снова нарастает густой басовый гул. Снова заходит самолет.

Страшной силы удар тряхнул траулер. Нос его подскочил высоко над морем и тут же зарылся в волну.

На палубе кричали:

– В машинное ударила!

– Тонет, тонет! Гляди, тоне-ет!

– Бей пожарную тревогу!

Иван Кузьмич оцепенел. Он ничего не мог понять. Кто тонет? Где пожар? И почему одни голоса звучат на палубе тревожно, почти отчаянно, а другие радостно?

Капитан не видел из рубки, как истребитель, сбросив бомбы, пронесся низко, почти над мачтами, и вдруг вздрогнул, словно ударился о невидимое препятствие в воздухе, и, потеряв и без того незначительную высоту, шлепнулся брюхом о воду. Подскочил, ударился еще раз и еще и слился с темным морем. Иван Кузьмич посмотрел на залитую кровью кисть.

Внизу послышался характерный свист стравливаемого пара. Судно быстро теряло ход.

Иван Кузьмич подскочил к переговорной трубке, связывающей рубку с машинным отделением. Вытащил из блестящего медного раструба пробку. Дунул в него.

– Кочемасов слушает.

– Докладывай.

– Бомба ударила небольшая, весом примерно...

– Куда ударила? – перебил капитан. – Какие повреждения?

– Бомба пробила подзор и разорвалась на фундаменте машины.

– Короче.

– Я не стану перечислять повреждения. Их много...

– Не надо, – снова перебил капитан. – Проверьте и доложите: можно исправить машину в море, самостоятельно?

– Нечего и проверять, – ответил старший механик. – Машина разбита. Люди тушат пожар.

– Ясно. – Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил стелющийся по палубе дым и закрыл медной пробкой раструб переговорной трубки.

Он увидел в дверях запыхавшегося, красного Корнея Савельича с потертой кожаной сумкой с красным крестом.

– Некогда мне, некогда! – отмахнулся здоровой рукой капитан. – Судно горит! – и выбежал из рубки.

Катастрофа

Корней Савельич нагнал капитана на открытом переходе, ведущем из надстройки в радиорубку. Корней Савельич повидал на своем веку всяких пациентов. И когда капитан попробовал высвободить раненую кисть из его рук, он грубовато прикрикнул:

– Я спешу больше вас. Меня раненые ждут.

Иван Кузьмич стиснул зубы и притих.

В густеющих сумерках невозможно было разобраться в том, что происходит на палубе. Прежде всего бросилась в глаза черная пробоина над машинным отделением. Из нее вырывался дрожащий столб теплого воздуха. Матросы окатывали из шлангов радиорубку и прилегающие к машинному отделению стены надстройки. Взрыв свалил дымовую трубу, и она закрыла проход на корму.

– Эй! Кто там на корме? – не выдержал Иван Кузьмич. – Руби бакштаги! Трубу за борт!

Возле трубы появились два матроса. Послышались удары, лязг металла о металл.

Из дыма неожиданно вынырнул Анциферов. Легко взбежал на переход. Протирая тыльной стороной кисти, красные, слезящиеся глаза, всмотрелся в сторону кормы.

– Кончай поливать радиорубку! – закричал он. – Навались на трубу, пока никого не придавило.

Взгляд его задержался на подвешенной руке Ивана Кузьмича, приметил розовые пятна крови, просачивающейся сквозь марлю.

– В котельную огонь не прорвался, – сообщил он, успокаивая раненого капитана. – В машинном пламя сбили.

– Сбили! – повторил Иван Кузьмич. – А дым? Хоть лопатой отгребай.

– Маскировка! – с невольно прорвавшейся гордостью ответил Анциферов. – Дымовые шашки у меня всегда были наготове. Для имитации пожара. Как ударила бомба, вахтенный механик сразу запалил их. Чтоб остальные два, – он кивнул вслед удалявшимся самолетам, – нам не добавили.

Лишь сейчас Иван Кузьмич заметил, что дым действительно какой-то не очень едкий.

– На помпе! – закричал Анциферов. – Качай, качай! Рано загорать! – и, так же неожиданно скатившись по трапу, пропал в дыму.

С протяжным гулом рухнула в воду дымовая труба. Лицо Ивана Кузьмича исказилось. Все летит к чертям! Машина разбита. Замерли грузовые стрелы, руль, лебедка, брашпиль. Стынут трубы паропровода. Омертвела «Ялта».

– Руку саднит? – Корней Савельич заметил, как изменилось лицо капитана. – Это от холода. Надо бы поглядеть, что в салоне.

– Ступай погляди, – буркнул Иван Кузьмич, разгадавший нехитрую уловку Корнея Савельича. – Мое место здесь...

Перебил его истошный выкрик снизу:

– Вахрушева ранило... В голову!

Корней Савельич подхватил санитарную сумку и неловкой рысцой затрусил на голос.

Иван Кузьмич остался на переходе один. В распоряжения Анциферова вмешиваться не следовало. Командовать двоим нельзя. Это лишь приведет к бестолковщине, к сумятице. И уйти нельзя. Лучше, когда команда видит капитана, пускай даже раненого, но уверенного и спокойного, на месте.

– Иван Кузьмич! – подошла Зоя. – Перед самым налетом я приняла сообщение, что в нашем квадрате укрылся поврежденный торпедными катерами вражеский рейдер.

– Запроси точнее... – Иван Кузьмич беспокойно всмотрелся в лицо радистки. – Ты что?..

– Рация разбита, – тихо ответила Зоя и с трудом добавила: – Аварийная тоже.

Из машинного отделения волоком вытащили кого-то и принялись срывать с него тлеющую одежду.

– Корнея Савельича! – закричали на палубе. – Корнея Савельича к машинному!

Иван Кузьмич почувствовал, что боль в руке усилилась. Придерживая раненую кисть здоровой рукой, он спустился в салон.

– Что делать-то будем? – встретила его бледная Глаша. – Машина разбита. Пара-то не будет. Света-то не будет. Померзнем все. Ни сготовить людям, ни чайку согреть...

– Запричитала! – с досадой перебил ее Иван Кузьмич. – А еще поморка!

– Да я-то...

– Вызови боцмана.

Матвеичев вбежал в салон с закопченным лицом, в опаленной брезентовой куртке. Брови и усы его закурчавились от жара, порыжели.

– Наладь-ка в салоне камелек! – приказал капитан. – Да по-быстрому. Покамест народ работает. Трубу выведи в иллюминатор. Выход обложи асбестом. Чтобы новый пожар не устроить.

Иван Кузьмич проводил боцмана до дверей и обернулся к горестно слушавшей поварихе:

– На камельке ты и рыбки поджаришь и чайку вскипятишь. Да и люди согреются тут после вахты.

– Какая уж теперь вахта! – протянула Глаша.

– Покамест в порт не придем, каждый будет нести вахту, – недовольно остановил ее капитан. – Поняла?

Ответить повариха не успела. Дверь широко распахнулась. Вошел Корней Савельич. За ним боком протиснулся в дверь матрос с тюфяками. Осторожно внесли двух раненых и обожженного кочегара. Последним вошел в салон третий штурман. Он бережно, как ребенка, нес неестественно толстую, забинтованную руку.

– Стели два тюфяка на пол, – распоряжался Корней Савельич. – Клади людей.

– А если на скамьях? – спросил помогавший ему матрос.

– Узки скамьи, – ответил Корней Савельич. – На полу спокойнее будет.

И придержал дверь, пропуская еще двух матросов с тюфяками.

– Куда их столько? – Иван Кузьмич кивком показал на груду тюфяков.

– В каютах, под полубаком, уже иней на иллюминаторах, – ответил Корней Савельич. – Придется людям располагаться здесь, по очереди, что ли. Да и... – он понизил голос, чтобы слышал его один капитан, – не весело сейчас забиваться по каютам. На людях легче.

– Пожалуй, – согласился Иван Кузьмич.

Освещенный двумя свечами салон казался тесным и работающие в нем люди – неповоротливыми. Они все время что-то теряли, искали, мешали друг другу.

– Зажги еще свечу, – сказал Корней Савельич Глаше.

– Третью?

– Да.

– Ой, беда, беда! – Повариха растерянно оглянулась. – Не знаю, куда свечи-то сунула. Вот дура-то я беспамятная!

– Найди и зажги, – строго повторил Корней Савельич.

Глаша скрылась в темном камбузе, отделенном от салона легкой дощатой перегородкой. Загремела посуда. Послышались вздохи, жалобное причитание.

Третьей свечи Глаша так и не нашла. В приметы она, конечно, не верила. Но на всякий случай... Зачем испытывать судьбу? В такое время!

После взрыва

Темень укрыла подбитую «Ялту». Прижатая тяжелой свинцово-сизой тучей, светлая полоска над горизонтом тускнела. О работах на палубе нечего было и думать. Только ручные помпы однообразно чавкали, откачивая воду из машинного отделения. Нарушали мертвую тишину шаги вахтенных да мерный всплеск волн у бортов.

Шумно было лишь в машинном отделении. Огромное помещение освещала горящая на стальных переходах промасленная пакля. Багровые отсветы метались по потолку, вспыхивали на истертых ногами до блеска металлических трапах, отражались в прибывающей воде. Едкий запах горелого масла и щелочи от разряженных огнетушителей щипал глаза и горло, мешал дышать.

Матросы, стоя по колено в ледяной воде, загоняли деревянные пробки в мелкие пробоины. Второй механик с Пашей и Оськой силились ввести заостренный конец кола в большую пробоину. Тугая струя била из нее с огромной силой, отбрасывала кол в сторону.

– Дай-ка я вперед стану.

Оська поменялся местами с механиком, встал первым и, жмурясь от бьющих в лицо брызг, подвел острие кола по борту к краю пробоины.

– Товсь! – Он набрал полную грудь воздуха и хрипло крикнул: – Р-разом!

Три сильных тела навалились на кол. Острый конец его врезался в край тугой струи, сплющил ее, раздавил на десятки плоских плотных струек.

– Еще, еще! – Оська напрягся так, что в пояснице хрустнуло. – Чуто-ок!

Скользя сапогами по металлическому настилу, Оська всем телом навалился на кол. Мелкие струйки били в плечи, грудь, секли разгоряченное лицо, слепили...

Позади глухо бухнула кувалда. Оська не слышал удара, а почувствовал его грудью, руками, всем телом, словно сросшимся с мокрым колом.

– Смелее бей! – прохрипел он.

Еще удар, отдавшийся по всему телу. Еще. Кол входил в пробоину все глубже. Рваные края ее врезались в древесину, отдирая мелкие щепки и вьющуюся стружку.

Кол плотно сидел в пробоине. Оставалось закрепить его и законопатить последние щели.

Оська выпрямился. Сердце стучало часто и сильно. Мощные толчки его отдавались в голове тягучим, непрерывным трезвоном.

Рядом матросы крепили пластырь из тюфяка, закрывавший несколько мелких пробоин. Прижали его снаружи дощатым щитом. Между ним и стальной опорой забили толстую доску, намертво прихватившую пластырь.

– Пробоины выше ватерлинии заделаем завтра, – послышался голос старшего механика Кочемасова. – А сейчас... всем, кроме вахтенных, обсушиться, отдохнуть. Вторая вахта остается в машинном. Следите за пробоинами, швами обшивки. Чуть увидите протечку – будите меня. Случится что посерьезнее – бейте водяную тревогу.

Оська тронул Пашу за плечо и сказал:

– Пошли.

Они с трудом втиснулись в переполненный салон и стали в недоумении.

Как и предвидел Корней Савельич, в салоне, освещенном робкими огоньками двух свечей, сбилась почти вся команда. Многие матросы были мокры. Но пробираться в темноте по палубе, а затем искать ощупью одежду и переодеваться в каюте не было сил. И они жались к камельку, излучающему тепло; сбивались вокруг него все плотнее.

Чад от жарящейся на сковородке рыбы смешался с едким дымом махорки, тяжелым запахом спецодежды и рыбацких сапог. Зато было тепло. Тепло и тесно. Невообразимо тесно. Салон походил на бесплацкартный вагон, где никто толком не поймет, как расположиться на ночь.

Иван Кузьмич стоял у дверей, не зная, как держаться в чадном, переполненном людьми салоне. Хотелось ободрить матросов, поощрить отличившихся...

– Пропусти, – шепнули рядом. – Капитан!

– Проходите, Иван Кузьмич, – обернулся к нему боцман. – Проходите в капитанскую каюту.

Матвеичев улыбнулся и черной от копоти рукой показал на стол в глубине салона. Обычно там сидел капитан и командный состав траулера. За столом на скамье виднелся скатанный тюфяк.

– Правильно сделал, – одобрил боцмана Иван Кузьмич. – Отдыхать будем по очереди с первым помощником.

– Некогда спать, – ответил сидевший возле раненых Корней Савельич. – Тут зазевайся немного, и кто-нибудь свалится на них или наступит.

– Будете спать, – твердо сказал Иван Кузьмич. – Не захотите по-хорошему – прикажу. Отдых входит в круг обязанностей моряка.

– Есть, – хмуро буркнул помполит, рассудив, что командир должен показывать подчиненным пример дисциплинированности.

Иван Кузьмич пробрался на привычное место за столом и стал наводить порядок. Прежде всего он установил очередь на отдых. Для женщин выделил отдельный уголок – камбуз. Но как победить темноту?

Со всех сторон слышались голоса, призывающие к осторожности. Толчея в салоне не уменьшалась. Стоило одному направиться к двери, как толчки, передаваясь от соседа к соседу, волной шли во все концы помещения.

Анциферов вызвал из салона двух крепких матросов. Втроем они спустили из радиорубки тяжелый аккумулятор. От него провели три маленькие лампочки. Первую повесили у камелька – поварихе, вторую возле раненых и последнюю над столом командного состава.

Со светом в салоне сразу стало просторнее. Будто стены раздвинулись. Матросы устраивались на ночь: на скамьях, на полу, даже на столах. Были и такие, что заснули сидя. Усталость оказалась сильнее тревоги, неизвестности. Скоро все притихло. Слышалось лишь шипение сковородки на камельке.

Последним заснул Анциферов. Перед тем, как лечь, он, осторожно ступая между плотно сбившимися на полу телами матросов, погасил две лампочки (энергию аккумулятора следовало беречь). Одну лампочку – возле камелька – пришлось оставить. Глаше надо было нажарить за ночь рыбы на всю команду. Какие-то крохи света падали от лампочки и на раненых, на дежурившую возле них Зою. Остальным свет был не нужен.

Что предпринять?

– Итак... – Иван Кузьмич осмотрел собравшихся в его каюте командиров. Все сидели, в шинелях и шапках, а Корней Савельич даже в унтах. – Сообщения мы заслушали нерадостные. Машина вышла из строя. Рация повреждена. С продовольствием плохо. Придется жарить треску...

– На камельке? – покачал головой Анциферов. – На сорок четыре человека!

– Сколько же у нас осталось хлеба? – спросил старший механик Кочемасов.

– На двое суток, – ответил капитан. – Что делать дальше? Давайте решать. У кого есть соображения на этот счет?

– В нашем положении возможны два варианта, – поднялся Анциферов, – пассивный – ждать спасения на судне и активный – посадить команду на шлюпки и добираться до берега.

– Двести миль? – Корней Савельич приподнял мохнатые брови. – На веслах?

– Это добрых пять суток, – вставил Кочемасов.

– А ветер-то с востока, – значительно напомнил Корней Савельич.

– Не ветер, – поправил Анциферов, – ветерок.

– Вполне достаточный, чтобы затруднить движение на веслах, – сказал Кочемасов. – А за пять суток полярная погода может измениться. Ветер разгуляется или запуржит.

– Не забывайте, что у нас раненые и обожженный, – напомнил Корней Савельич. – Для них холод и вода – верная гибель.

– Что же вы предлагаете? – резко спросил Анциферов. – Качаться на волнах, пока нас не расстреляют с воздуха либо с моря?

– С воздуха либо с моря нас могут расстрелять и на шлюпках, – спокойно возразил Кочемасов. – Особенно ближе к берегу.

– В таком случае позвольте напомнить вам одну неприятную особенность дрейфа, – сказал Анциферов. – В нашем квадрате укрылся поврежденный вражеский рейдер. Встреча с ним... сами понимаете, к чему может привести.

– Разрешите, Иван Кузьмич? – поднялся Корней Савельич. – Я не могу согласиться, товарищ Анциферов, с вашим пониманием активного и пассивного поведения на аварийном судне. Не могу!

– Читайте уставы, – пожал плечами Анциферов.

– Некогда! – отрезал Корней Савельич. – И незачем. Никакие уставы и наставления не предусматривают ни нашего рейса, ни нашего положения. А потому я полагаю, что уход с траулера нельзя считать активными действиями. Плавучесть судна надежная...

– Вполне, – подтвердил с места Кочемасов.

– Где мы находимся, в порту знают. К нам придут. Не могут не прийти.

– Успокаивает, – шепнул кто-то за его спиной.

– Мы должны позаботиться не только о жизни экипажа, – настойчиво продолжал Корней Савельич, – но и сберечь почти сто пятьдесят тонн трески в трюмах.

– И выполнить нашу основную задачу, – добавил капитан, – обследовать уловистость найденного желоба.

– Не двигаясь с места? – спросил Анциферов.

– Судно стоит, но косяк-то движется, – сказал капитан. – Вот только... как проверять уловистость? Не имея хода, тралить не будешь.

– Придется вспомнить старину, Иван Кузьмич, – обернулся к нему Корней Савельич. – Ловить на поддев.

– Глубина здесь свыше ста метров, – напомнил Анциферов.

– Сто тридцать, – уточнил Иван Кузьмич.

– Оборудуем маленький ярусок, – не уступал Корней Савельич. – Мы не промышлять собираемся. Нам лишь бы проследить: движется косяк по дну или нет. – Корней Савельич помолчал, ожидая поддержки. – Мы должны не только искать спасение, но и выполнить приказ. Сдается мне, что мы нашли новый район промысла, удаленный от активных военных действий. Уйти из него, не разведав точно...

– Все это верно. – Иван Кузьмич, не скрывая удивления, посмотрел на Корнея Савельича. – Где мы возьмем крючки? На ярус!

– Найдем.

– Где найдем?

– Есть у нас любители ловить глупышей на удочку, – ответил Корней Савельич. – По военному времени и глупыш сходит за утку. С мясом-то в Мурманске... сами знаете. – Он помолчал, ожидая возражений, и, уже чувствуя победу, спокойно закончил: – Маленький ярусок оборудуем.

– У двоих кочегаров есть крючки, – поддержал его Кочемасов.

– Хорошо! – подхватил Корней Савельич.

– Матвеичев собирался подкормить семью глупышатиной, – сказал Иван Кузьмич. – Стало быть, и он запасся крючками.

– Ярус ярусом, – продолжал Корней Савельич уже как о решенном. – Следует еще подумать: куда поместить раненых? Держать их в грязном салоне...

– Это уже другой вопрос, – остановил его капитан. – Не будем разбрасываться.

– Принять меры для размещения раненых надо немедленно, – настаивал Корней Савельич. – Сейчас же. В салоне смрад, чад. Дышать нечем.

– Сделаем. – Иван Кузьмич поднялся. – Решение такое: остаемся на судне. Мы давно не определялись. Работая с тралом, на курсе не удержишься. Местонахождение «Ялты» отмечено на карте наверняка с серьезным отклонением. Следовательно, и косяк нанесен на нее не точно. Придется ловить солнце или звезды, чтобы определиться и уточнить место дрейфа на планшете. Сейчас это для нас самое главное. Бездействовать в ожидании солнца либо звезд мы не станем. Наладим контрольный лов на ярус. Боцман оборудует помещение для раненых. Полагаю, что наиболее удобной для изолятора будет моя каюта... Старший механик! На вашей ответственности наблюдение за плавучестью судна. Анциферова я назначаю старшим помощником. Попрошу вас организовать наблюдение за морем и воздухом. И напомните вахтенным: теперь мы ищем на море и в воздухе не только врагов, но и друзей – спасение.

На палубе

Странно выглядела «Ялта» после взрыва и пожара: без трубы, с закопченными шлюпками и простроченной пулеметной очередью лобовой стеной рубки. Мрачно чернела пробоина над машинным отделением. В узком проходе между надстройкой и бортом вились шланги, валялись разряженные огнетушители, чья-то затоптанная стеганка. Сваленную у рабочего борта треску силой взрыва сдвинуло, и она вытянулась косой в сторону полубака. Отдельные рыбины разлетелись в стороны, примерзли к палубе.

Матросы разбились на кучки. Возле опрокинутого рыбодела громко ораторствовал неунывающий Оська.

– Что для нас хорошо и что плохо? – Он недоумевающе приподнял плечи и осмотрел своих слушателей. – Я лично не знаю. На этом месте нам подпортили машину. А может быть, в двух-трех милях отсюда нас поймала бы подводная лодка. И влепила бы нам в борт хорошенькую торпеду. Могло быть и так.

– Брось заливать! – Марушко цыкнул за борт длинным плевком. – Хвастался! Я счастливый! А бомбочку вмазали нам. Аккуратно вмазали.

– Хвастался? Я? – Голубые глазки Оськи изобразили самое искреннее изумление.

– А бомба? – наседал на него Марушко. – Тоже счастье?

– Что бомба? – невозмутимо ответил Оська. – Бомба дура. Упала не туда, куда надо. И все-таки она не потопила нас.

– У тебя все хорошо, – криво усмехнулся Марушко. – А машина? Разбита. Грелки остыли. Света нет. Да еще и жрать нечего. Что ты на это скажешь?

– Что я скажу?.. – Оська задумался. – Люблю разнообразие.

Он увидел возле себя Ивана Кузьмича и замолк. Притихли и остальные, выжидающе посматривая на капитана.

– Сколько у нас наблюдателей на палубе! Опасность давно миновала, а мы все наблюдаем.

Иван Кузьмич всмотрелся в матросов. Поникли ребята. Осунулись за минувшие дни. Один Оська почти не изменился. Только на похудевшем лице его, поросшем редкой золотистой щетинкой, еще больше выделялись безмятежные голубые глазки да крупнее, ярче стали рыжие веснушки.

Иван Кузьмин поправил подвешенную на марлевой косынке руку и сменил шутливый тон на серьезный.

– Старшина второй вахты! Соберите своих людей. Заканчивайте разделку улова.

И неторопливой походкой, будто ничего особенного на судне не произошло, направился дальше.

Жизнь на омертвевшем траулере налаживалась. За рыбоделом шкерили треску. Малыш отбивал ломом примерзшую к палубе рыбу. Боцман вытащил из кладовой железную бочку и мастерил из нее печку для капитанской каюты. По-прежнему ровно чавкала помпа, освобождая машинное отделение от воды. Иван Кузьмич остановился. Почему так затянулась откачка? Надо бы спуститься вниз, самому посмотреть, как заделали пробоины. Иван Кузьмич поморщился, не столько от боли в кисти, сколько от досады на свою беспомощность.

Он не спеша обошел траулер, сделал нужные распоряжения, Быков с Оськой оборудовали крохотный – метров на тридцать – ярусок. Он походил на обычный перемет, каким ловят на небольших реках.

В первый подъем попало восемь штук трески. На нескольких крючках наживки не оказалось: возможно, добыча сорвалась, пока поднимали снасть с глубины?

Быков принялся потрошить улов, посматривая издали, как Оська наживляет крючки яруса. Внимательно проверив содержимое тресковых желудков, он вытер нож и поднялся к Ивану Кузьмичу.

Капитан сидел за столом в шапке и меховых сапогах. На плечах у него был наброшен альпак из цигейки.

– Треска ровная, говоришь? – спросил он, выслушав короткий доклад Быкова. – Кормится по-прежнему капшаком?

– Капшаком, – подтвердил Быков.

– Как наполнены желудки?

– Можно сказать... набиты.

– А печень?

– Покрупнее стала.

– Хорошо! – одобрил Иван Кузьмич.

Неловко действуя одной рукой, он раскрыл судовой журнал и записал:

«Треска продолжает двигаться под дрейфующим траулером. Кормовая база – капшак. Концентрация, судя по увеличивающемуся весу печени, устойчива».

Иван Кузьмич отложил журнал и достал из ящика промысловый планшет.

Быков почтительно следил за тем, как капитан делал пометки на карте. Старый рыбак знал, что такое промысловый планшет. И оттого, что капитан занес на карту принесенные им сведения, крохотный ярусок сразу приобрел в глазах Быкова большое значение.

– Продолжай проверку, – напутствовал его Иван Кузьмич. – За желудком и печенью следи особенно внимательно. Сытая рыба не спешит, движется еле-еле. Голодная треска мигрирует либо в поисках корма, либо к нерестилищам. Сегодня она здесь, а завтра... ищи ее. Посматривай, чтобы крючки при спуске не путались. Небось забыл уже, как ярусом-то ловят?

– Я этим делом с малолетства занимался, – с достоинством ответил Быков. – Несколько лет только и знал, что крючки наживлять.

– И по загривку доставалось? – невольно улыбнулся Иван Кузьмич.

– Нельзя без этого, – по-прежнему серьезно ответил Быков.

Недолгая беседа с Быковым несколько успокоила капитана. Но стоило ему выйти из надстройки, и непрочное спокойствие сразу развеялось.

Увиденное на палубе не радовало. Приборку сделали наспех. Под увязанным по-походному вдоль борта тралом виднелись осколки битых кухтылей – стеклянных поплавков, поддерживающих на плаву верх тралового мешка. Старший механик со своими людьми заделывай брезентом пробоину над машинным отделением. Обработка улова шла вяло.

– Рыба замерзла, – доложил старшина второй вахты. – Кипятку нет. Отогревать ее нечем. Вот копаемся: вытаскиваем с под низу рыбку, какая еще не совсем примерзла. Не работа... Морока!

Иван Кузьмин представил себе, как солят треску в трюме почти в полной темноте. Там сейчас больше напортят, чем насолят.

– Ладно! – Он с деланной беспечностью махнул рукой. – Оставим эту рыбку для камбуза.

И тут же прикинул на глаз: «рыбки» оставалось на палубе не меньше пяти тонн.

Последний резерв

С утра на море опустился плотный туман. В двух шагах трудно было разглядеть человека. Помощь могла пройти в нескольких десятках метров и не заметить бедствующего траулера. Палубные работы в тумане пришлось значительно сократить. Зато посты наблюдения были удвоены.

Начиная с первого удачного подъема, людей на палубе «Ялты» постоянно не хватало. За рыбоделы ставили всех, кто был свободен от своих прямых обязанностей. Но стоило омертветь машине, и матросов оказалось слишком много. Чем занять их?

Стремительно сокращающийся полярный день удавалось заполнить без особого труда. Но уже к обеду траулер тонул в непроглядной тьме. Команда скучивалась в салоне. И тогда появлялся новый враг – неизвестность. Удастся ли тем, кто придет на помощь «Ялте», за короткий серый день найти дрейфующий траулер? Что делается на фронтах? Целы ли семьи в Мурманске?.. Думы об этом не оставляли людей весь бесконечно долгий вечер.

Хуже всего, что единственную действительно неотложную работу так и не удавалось выполнить. Сперва небо заволокло тучами, а теперь туман не давал определить местонахождение траулера.

Лишь на третью ночь дрейфа облака расступились. В неширокую полосу проглянули неяркие северные звезды.

Вахтенный бросился будить старшего штурмана.

Не прошло и трех минут, как Анциферов с секстаном поднялся на ходовой мостик.

Пока он готовился произвести нужные наблюдения, тучи сомкнулись. Несколько позже на западе очистился клочок ясного неба. Но и он продержался недолго. Мутная пленка затянула его, а потом и вовсе закрыла.

Остаток ночи Анциферов терпеливо мерз в холодной рубке, с опушенными инеем машинным телеграфом, компасом и штурвалом. Надежда сменялась разочарованием и снова надеждой... Под утро опять поднялся туман. Продрогший до костей, спустился старший помощник в салон, желая избежать лишь одного – вопроса капитана: « Определился? »

Капитана в салоне не было. Его вызвал Корней Савельич.

В холодной каюте помполита, на столе, Иван Кузьмич увидел две эмалированные ванночки – одну с инструментами и вторую с шариками из марли и ваты.

– Опять! – поморщился Иван Кузьмич.

– Вы боитесь перевязки, как школьник зубного врача, – укоризненно заметил Корней Савельич.

Последние дни оказались для Ивана Кузьмича тяжелым испытанием. Приходилось напрягать всю выдержку, волю, чтобы скрыть от подчиненных свое нервное и физическое состояние. Весь день он был на глазах у людей. А тут еще Корней Савельич со своими заботами.

– Не вовремя вы затеяли все это, – недовольно заметил капитан. – Весь день я на ногах...

– Напрасно, – перебил его задетый словом «затеяли» Корней Савельич. – Надо больше доверять людям. Тогда незачем будет одному подменять всех. Вы вмешиваетесь в распоряжения старшего механика. Сами ставите вахты...

– Когда вы станете капитаном, будете держаться по-своему, – перебил его Иван Кузьмич.

– Вы капитан. Можете приказывать на судне любому! – повысил голос и Корней Савельич. – Но когда человек ранен, не ваше слово решающее, а мое. Будь вы хоть трижды капитаном, а мои предписания потрудитесь выполнять. Садитесь.

– Что у вас за тон? – возмутился Иван Кузьмич. – Что за тон?

– С больными я разговариваю так, как они заслуживают. Три дня вы не даете мне обработать вашу рану. Чего вас после бомбежки понесло с раздробленной кистью на переход? Есть и у меня предел терпению. За каждого раненого отвечаю я. За вашу руку с меня спросят.

– На этом мы закончим ненужный разговор. – Иван Кузьмич выпрямился и пристукнул здоровой ладонью по столу, как бы ставя точку.

– Рано кончать, – отрывисто бросил Корней Савельич. – Главное я еще не сказал.

– Давайте... Главное!

– Нельзя тяжелораненых и обожженных держать на голодном пайке.

– Что же я могу сделать? Даже при нашем, как вы сказали, голодном пайке хлеба хватит всего на два дня. Не больше.

– Нельзя кормить раненых только треской и пересохшим хлебом. Нельзя! – настаивал Корней Савельич. – Им нужно молоко, масло.

– Где я возьму вам масло? – вспыхнул Иван Кузьмич. – Молоко!

– В аварийном запасе спасательных шлюпок.

– Вы с ума сошли! – Иван Кузьмич даже отступил на шаг от помполита. – Окончательно сошли с ума.

– Я предлагаю вам вскрыть...

– Не желаю вас слушать, – оборвал его капитан. – Не желаю!

– Я не прошу, Иван Кузьмич. Не забывайте, что я не только фельдшер... После гибели капитана мы действовали заодно. По-моему, это давало хорошие результаты.

– О правах вспомнили! – Иван Кузьмич тяжело опустился в кресло. – Так, так! Ответственности я никогда не боялся. И сейчас не боюсь. – Иван Кузьмич подошел к иллюминатору, постучал зачем-то в замерзшее стекло и, не поворачивая головы, бросил: – Вызовите... старшего помощника.

Спустя несколько минут Анциферов выслушал приказание капитана и удивленно посмотрел на него.

– Знаю. Все знаю! – раздраженно предупредил Иван Кузьмич вопрос, готовый сорваться у старшего помощника. – Раненых кормить надо. Возьмите боцмана и выполняйте.

– А теперь... – Корней Савельич проводил взглядом Анциферова до двери и произнес спокойно, словно и не было сейчас резкого объяснения, – я обработаю вашу руку. И попрошу, хоть на этот раз, не подгоняйте меня. Садитесь.

Он снял повязку с руки Ивана Кузьмича. Внимательно осмотрел распухшую темную кисть, чернеющие края рваной раны.

Иван Кузьмич морщился, глядя на ловкие руки старого фельдшера. Скоро ли конец этой мучительной процедуре? Больше ни о чем сейчас он думать не мог.

Анциферов вбежал в каюту без стука. Бледный, потерявший привычную строевую подтянутость, невнятно пробормотал что-то.

– Что случилось? – Иван Кузьмич поднялся с кресла. – Да говорите, черт вас дери!

– На шлюпке номер два...

– Что на шлюпке номер два?

– Аварийный запас вскрыт... Сухарей, спирта и еще чего-то... нет.

Иван Кузьмич онемел. Замер с ножницами и бинтом в руках Корней Савельич. Хищение аварийного запаса! У кого поднялась рука?

Первым опомнился капитан.

– Заберите все, что осталось там, – с усилием произнес он. – Вскройте аварийный ящик на шлюпке номер один. Несите все в мою каюту. И никому ни слова о пропаже. Ни слова! Поняли вы меня?

Гнев

Желая сохранить чрезвычайное происшествие в тайне от экипажа, капитан собрал в каюте помполита лишь трех ближайших помощников: Корнея Савельича, Анциферова и старшего механика Кочемасова.

В поисках предполагаемого преступника они перебирали всю команду. Один был когда-то задержан в проходной рыбного порта с припрятанным под стеганкой окунем. Другой ушел с судна, не отдав долг в кассу взаимопомощи. Третий... Но так можно было проверить лишь очень немногих матросов, которых знали командиры. А как быть с теми, с кем не доводилось плавать ни Ивану Кузьмичу, ни Кочемасову? Оставить их вне подозрения? Или подозревать всех скопом? Брать под подозрение лишь потому, что их никто не знает?..

Неловкая заминка затянулась.

– Ни к чему все это обсуждение. – Корней Савельич безнадежно махнул рукой. – Ничего оно нам не даст.

– Меня тревожит не только сама кража. Подумайте, что поднимется на судне, если матросы узнают о хищении аварийного запаса. Начнутся взаимные подозрения. Да и мы будем выглядеть в глазах экипажа неприглядно. Берегли аварийный запас! Для кого?

– Что вы предлагаете? – спросил Иван Кузьмич. В словах помполита ему послышался упрек.

– Подозрительность до хорошего не доведет, – упорствовал Корней Савельич. – Особенно в наших условиях. Надо узнать имя негодяя. Тогда мы не только не нарушим единство экипажа, а наоборот – укрепим его.

– Ваше предложение?

– А черт его знает, что делать! – раздраженно бросил Корней Савельич, уже понявший шаткость своих позиций. – Сыщиком я не был. Таланта такого не имею.

– Мы тоже не сыщики, – обиделся Кочемасов. – Приходится вот...

– Искать надо, – упрямо повторил Корней Савельич. – В каютах, на полубаке, в машинном...

– Нечего искать в машинном! – запальчиво возразил Кочемасов. – За своих людей я ручаюсь.

– Я тоже готов поручиться за наших людей, – не уступал Корней Савельич. – Но продовольствие... украдено. Давайте обшарим все судно, вместо того чтобы брать кого-то под подозрение.

– Отберем честных и крепких на язык матросов, – подхватил сочувственно слушавший его Анциферов. – Чтобы все осталось в тайне. Прочешем судно. От кормы до форштевня. Спустимся в трюмы...

– Называйте людей. – Иван Кузьмич придвинул к себе блокнот. – Кого вы предлагаете?

– Пишите, – диктовал Корней Савельич: – «Быков, Матвеичев, Паша, засольщик...»

В дверь постучали.

– Нельзя! – крикнул Иван Кузьмич. – Занят!

Фатьяныч зашел без разрешения.

Иван Кузьмич знал, что делал, когда приказал Анциферову никому не говорить о краже. Не знал он другого. Пока старший штурман докладывал ему о хищении аварийного запаса, потрясенный гнусным преступлением боцман не выдержал, поделился с кем-то из матросов. Весть о краже быстро разнеслась по траулеру. Страсти накалялись. Фатьяныч не стал спорить с возбужденными матросами и ворвался к капитану.

Слушая взволнованного тралмейстера, Иван Кузьмич машинально перечеркнул карандашом ненужный больше список надежных и крепких на язык матросов и, уже не советуясь ни с кем, принял новое решение.

Спустя полчаса Кочемасов с десятком матросов спустился в машинное отделение. Остальные с Анциферовым и Корнеем Савельичем поднялись на полубак. Серыми тенями двигались они в густом тумане, внимательно осматривая бухты троса, бочки, ящик, где хранились якорные цепи.

Поиски на полубаке ничего не дали. Корней Савельич и Анциферов разбили своих людей на две группы. Одна отправилась с Анциферовым обыскивать каюты. Вторая с Корнеем Савельичем – осматривать палубу.

Матросы внимательно проверяли привязанные к бортам по-походному замерзшие тралы, обшарили узкое пространство между планширом и паропроводными трубами, идущими по борту в жилые помещения под полубаком. Фатьяныч с помощниками занялся осмотром лебедки и барабана с ваерами...

Пропажу обнаружили неожиданно просто. В подпоротом с угла тюфяке Малыша лежали завернутые в старую газету сухари, две банки сгущенного молока и большой кусок корейки.

Немедленно вызвали в каюту капитана и помполита. Привели Малыша. Он стоял у дверей, уставясь в пол остекленевшими глазами, и упорно бормотал:

– Не знаю ничего... Ничего не знаю.

– Вспомнишь, – угрюмо пообещал Анциферов. – Вспомнишь, когда станешь перед командой. Заговоришь.

– Пройдемте в салон, – резко сказал капитан.

Иван Кузьмич толчком раскрыл дверь. Стоявший в салоне гул сразу прекратился. Матросы потеснились, пропуская капитана и старшего помощника. Между ними старчески шаркал не по росту большими сапогами Малыш.

Командиры заняли привычные места. Малыш остался стоять перед столом.

– Внимание, товарищи! – Корней Савельич выждал, пока в салоне стихли голоса. – У нас на судне совершено преступление. Чудовищное преступление! Если оставить его нераскрытым, на каждого из нас ляжет позорное пятно. Куда бы мы ни пошли, нам скажут: «Это с «Ялты». Там украли аварийный запас. Оставили товарищей... раненых оставили голодными!»

– Пришибить такого... – злобно произнес кто-то.

Малыш вздрогнул и еще ниже опустил голову.

– Расскажите, как вы произвели хищение? – обратился к нему капитан.

Малыш, не поднимая головы, что-то невнятно начал бормотать.

– Громче! – закричали с мест. – Не слышно!

И снова Малыш, не поднимая головы, с трудом выдавил из себя:

– Не знаю ничего.

– Что ж! – Иван Кузьмич не отводил тяжелого взгляда от поникшего Малыша. – Так и будем в молчанку играть?

– Упирается, гаденыш! – зашумели матросы. – Колосник ему на шею – да в воду!

И вдруг Малыш выпрямился и, задыхаясь, крикнул:

– Топите!

– Позвольте мне, – обернулся к капитану Корней Савельич и обратился к команде: – Послушаем матросов первой вахты. Жили они с Малышевым в одной каюте. У них и найдена часть похищенного...

– Дайте мне сказать, – протолкался вперед Оська. – Утопить человека очень просто. Так? Поставил его на планшир. Дал пинка. И нет человека. А если тут недоразумение? Ошибка?..

Оську слушали внимательно. Подавленный вид Малыша, его отчаянный выкрик несколько смягчили озлобление матросов. Но стоило им услышать слово «ошибка», и еле тлеющая искорка сочувствия погасла. Негодующие возгласы заглушили Оську.

И тогда Малыш впервые поднял глаза. Глядя исподлобья на окружающих, он хрипло произнес:

– Не ломал!.. Не брал ничего.

– Прикройся там! – гневно крикнул Марушко. – Не брал!

– Выйдите к столу, товарищ Марушко, – предложил Корней Савельич. – Скажите, что вы знаете или думаете о вашем товарище по вахте?

– Чего говорить? – Марушко не шелохнулся. – Вон он... весь на виду. Пацан!

– Вы жили рядом, – настаивал Корней Савельич. – Должны знать его!

– Капать на человека не мое дело, – с достоинством произнес Марушко.

– О чем толковать? – закричали с мест. – В канатный ящик его. Трибунал разберет.

Корней Савельич поднял руку, требуя тишины.

– Имеется предложение: арестовать Малышева и передать дело о хищении аварийного запаса в трибунал. Другие предложения есть? Нет. Голосую... Кто за предложение арестовать Малышева и сдать под трибунал?

Дружно взметнулись руки.

– Против есть? – спросил Корней Савельич.

Он внимательно всматривался в полутемное помещение. Одна рука поднялась. Вторая. Зоя и Глаша. К ним несмело присоединилась еще рука. На ней и задержался взгляд Корнея Савельича.

– Почему вы, товарищ Баштан, идете против воли коллектива? – спросил он.

– Добрячок! – негромко прозвучало из темноты.

Оська узнал голос. Он повернулся лицом к матросам, разыскивая взглядом Марушко.

– Добрячок, говоришь? Выйди сюда. Поговорим. – Он тяжело передохнул. – Выйди послушай, что я тебе скажу. Персонально!

– Ну, вот... – Марушко, раздвигая плечом рыбаков, пробился к Оське. – Вышел.

– Слушай, ты... – Оська запнулся от возмущения. – Я давно уже не босяк, давно не хулиган. Но во мне еще осталось достаточно хулигана, чтобы сделать из тебя, гада, человека.

– А что я из тебя сделаю? – негромко спросил Марушко.

– Спрятался за чужие спины и кричишь? Топишь парнишку? – почти кричал Оська. – Подойди к капитану и скажи, что знаешь. Скажи!

– Оська! – В тихом окрике Марушко звучала угроза.

– Что?! Что «Оська»?! – закричал Баштан. – Разве не ты мне предлагал на пару «ошманать» шлюпку? Не ты манил меня спиртом?

– Я?! – Марушко рванулся к нему. – Я из заключения. Меня легко утопить.

– Трудно! Дерьмо не тонет!

– Человек сидел... Вали на него! – В голосе Марушко дрожала слеза. – Вали. Поверят. Клейменый-меченый. Пускай гниет в лагерях!

Несколько голосов неуверенно вступились за Марушко:

– Не болтай, Оська!

– Доказать надо!..

– Доказать?! – Оська снял со стола «летучую мышь» и поднес ее к лицу Марушко. – Смотрите на эту гладкую рожу! – сказал он. – А теперь поглядите друг на друга...

Дальнейшее произошло так быстро и неожиданно, что окружающие не сразу даже поняли, что случилось. В руке Марушко блеснул нож. Короткий, почти без замаха удар. Оська выпустил фонарь и повалился навзничь. Кто-то подхватил его.

Марушко бросил нож и закричал:

– Вяжите! За убийство отвечу. Девять грамм свинца приму за правду...

Оборвал его бессвязные выкрики тяжелый кулак Паши.

Пока командиры вырвали Марушко из рук разъяренных матросов, пока зажгли погасший фонарь, глаз преступника уже залила темная опухоль, а окровавленный рот казался огромным, черным.

– Бейте! – истерически кричал Марушко. – Убивайте! Все равно мне не жить. Нет доверия бывшему заключенному. До ножа довели!..

– Кончайте базар, – неожиданно спокойно прозвучал в общем гомоне голос капитана. – Боцман! Возьми двух человек и запри Марушко в надежное место... Анциферов! Поставьте охрану к арестованному.

Марушко скрутили и вывели из салона. Мельком увидел он, как укладывали на постеленный на полу матрац Оську. Над ним стоял, склонившись, Корней Савельич и готовил инструменты.

Малыш

Оська лежал с напряженно сведенными к переносью бровями и приоткрытым ртом, и оттого казалось, что он силится и никак не может понять: что же такое с ним произошло?

Матросы растерянно сгрудились вокруг раненого. Их тела словно слились в одно большое тело с единым горем и ищущей исхода ненавистью.

– Воды! – бросил, не оборачиваясь, Корней Савельич. – Быстро!

Бережно передаваемый из рук в руки ковш проплыл в воздухе от камбуза до постели раненого. И снова салон заполнило тяжелое молчание.

Корней Савельич закончил обработку раны, наложил повязку. Товарищи бережно подняли Оську, вместе с тюфяком и подушкой, устроили на носилках.

Чьи-то руки распахнули пошире дверь. Носилки выплыли из салона. Впереди вспыхнула спичка. Вялый огонек осветил стены, уходившие в темную глубь прохода, странно высокий потолок.

Давно закрылась дверь с красным крестом на верхней филенке, а матросы всё еще теснились в узком проходе, ждали. В темноте плавали алые огоньки самокруток. Изредка слышался сдерживаемый близостью раненого голос, и снова тишина, ожидание.

Наконец дверь открылась. В слабо освещенном прямоугольнике появилась коренастая фигура Корнея Савельича.

Рыбаки двинулись к нему навстречу, еще плотнее забили узкий проход.

– Как Оська? – тихо спросил Быков.

– Что я могу сказать? – Корней Савельич задумался. Говорить с возбужденными матросами следовало осторожно. Очень уж взрывчатый это народ. – Ранение... тяжелое. В госпитале такие раны лечат. Здесь... потруднее.

– Бандюга! – вырвалось у кого-то.

– Придем в порт, передадим его в трибунал, – поспешил успокоить возбужденных матросов Корней Савельич. – Там разберутся.

– У нас свой трибунал! – ответил из темноты глухой голос. – Сами разберемся.

Корней Савельич горячо убеждал матросов в недопустимости самосуда, мести. Его слушали молча, не перебивали. А когда он сказал, что преступник получит по заслугам, снова прозвучал тот же глухой голос:

– Получит! Пошлют в штрафную. Месячишко повоюет и чистенький. Хоть женись!

Огромного труда стоило Корнею Савельичу вырвать у рыбаков обещание не расправляться с преступником. Но можно ли было верить их обещанию? Слишком напряжены у них нервы...

– Корней Савельич! – крикнули из конца прохода. – К капитану!

В салоне Иван Кузьмич и Анциферов, окруженные матросами, допрашивали Малыша.

– Ты знал, что Марушко взломал ящик с аварийным запасом? – спросил Анциферов.

– Нет. – Малыш отрицательно качнул головой. – Не знал.

– Допустим, что ты не знал, – согласился Анциферов. – Но продукты в каюте ты видел? Не мог не видеть. Что же ты молчал?

– А я тоже... – Малыш запнулся и принялся теребить полу стеганки.

– Что тоже? Помогал ему?

Малыш молчал. Решимости у него хватило только на полупризнание.

– Ломали вместе, – подсказал Анциферов.

– Нет, – еле слышно выдохнул Малыш.

– Караулил, пока Марушко работал?

И снова Малыш отрицательно качнул головой.

– Я... – Он с усилием проглотил что-то мешающее говорить и с неожиданной решимостью выпалил: – Ел с ним.

– И тебе в горло полезло? – презрительно спросил Матвеичев. – Не подавился?

Малыш поник, боясь взглянуть на разгневанного боцмана.

– Расскажи по порядку, – вмешался Корней Савельич. – А вас всех, – он осмотрел окружающих, – попрошу не мешать ему.

– Пришел я в каюту, – Малыш глубоко вздохнул, – а он сидит. Ест. Дал мне сухарь с маслом. «Рубай!» – говорит. Я спросил: «Откуда у тебя сухари?» А он достал из-за голенища нож. «Продать хочешь? – говорит. – Ешь. Или глотку перережу». Заставил съесть. И еще дал. Сгущенки. Вот. Так началось. А откуда у него сухари, я не знал. Думал, заначка с дому. У меня тоже были сухари, когда я пришел на «Ялту».

Мягкий тон Корнея Савельича подействовал. Малыш раскрывался все больше. События прояснялись. Аварийный запас Марушко похитил после бомбежки. Сперва он приносил в каюту понемногу сухарей и сгущенки. Затем у него появилась корейка и сливочное масло. Малыш понял, что продовольствие попало к Марушко нечистыми путями, но молчал. Молчал, не только боясь расправы, но и сознавая себя соучастником кражи. К тому же Марушко сумел убедить его, что сам-то он в случае разоблачения вывернется, а отвечать придется одному Малышу. Да и аварийный запас не тронут, пока не придется садиться на шлюпки, а капитан с палубы и сам не уйдет и других не отпустит.

– Слева по борту самолеты! – донесся в салон голос с палубы.

Все бросились к иллюминаторам. Между звездами медленно плыли три зеленых огонька. Возможно, они несли спасение? А если гибель?..

Зеленые огоньки растаяли в небе. Снова «Ялту» плавно приподнимала и опускала могучая океанская зыбь. Снова тральщик был один, затерянный в пустынном море...

– Небо очистилось!.. – спохватился Анциферов.

– Давай, давай! – нетерпеливо перебил его Иван Кузьмич. – Бери секстан. Беги. Определяйся.

Побег

После ужина Паша, охранявший запертого в каюте Марушко, доложил капитану, что арестованный бушует, грохочет кулаками и каблуками в дверь, кричит: «Стреляйте, лучше сразу, чем заживо морозить человека в темной каюте!»

Иван Кузьмич прошел к арестованному. Марушко ходил из угла в угол, зябко кутаясь в стеганку. Термометр показывал в каюте минус два – почти как и на палубе.

– Отведите его в салон! – приказал Иван Кузьмич. – Да смотрите там за ним.

– Охранять змея такого! – проворчал Паша, пропуская вперед Марушко. – Сдать его ракам на дно. На вечное хранение.

– Болтаете! – одернул его Иван Кузьмич.

– Я рыбак, а не тюремщик, – огрызнулся Паша и прикрикнул на Марушко: – Шагай, шагай! Уговаривать тебя, что ли?

Он кипел от негодования. Ему поручили не столько стеречь самого Марушко (в открытом море бежать некуда), сколько охранять его от товарищей.

У дверей салона Паша задержался.

– Слушай, ты!.. – хмуро предупредил он Марушко. – Я тебя не трону. Но если умрет... считай себя покойником. Ни капитан, ни сам черт морской тебя не спасут.

После такого предупреждения ноги Марушко стали вялы и непослушны, словно чужие. Он не знал, что капитан и помполит, понимая, что в промерзшей и темной каюте арестованного долго не продержишь, сделали все возможное, чтобы убедить рыбаков не отвечать на преступление преступлением, на удар ножом – самосудом. Лишь после этого Иван Кузьмич распорядился перевести Марушко из каюты в салон.

Ненавидящие взгляды встретили Марушко в дверях салона и проводили, пока он не забился в угол за столом командного состава.

Наконец-то погасили коптилки. Прикрутили «летучую мышь». Матросы спали. Один Марушко сидел настороже. Каждый шорох вызывал у него дрожь. Порой ему казалось, что кто-то ползет между спящими, пробираясь к нему, и тогда он стягивался в упругий и мускулистый клубок.

Марушко не выдержал напряжения, нащупал в сумраке плечо Паши:

– Ты спишь?

– Сиди, жаба! – Паша отбросил его руку.

Тяжелое дыхание усталых людей давно заполнило салон. Марушко не спал. Просчитался. Крепко просчитался! Три года назад держал в страхе и подчинении все общежитие. Дружков подобрал подходящих. Расправа с непокорными была короткая. Даже на суде свидетели не выдерживали его тусклого взгляда и смягчали показания. На траулере он тоже успел кой-кого припугнуть. И вдруг все перевернулось вверх тормашками. На что Оська казался «своим», а в решительную минуту продал. А кто мог представить, что до посадки в шлюпки потребуется ящик с аварийным запасом! Ведь все слышали, как твердо сказал капитан: судно на плаву держится надежно.

...Утром все получили по два куска жареной трески, по ломтику тронутого плесенью хлеба и по ложке сахарного песку.

Марушко принесли паек в его угол. Но он был рад этому. Здесь никто не мог зайти за спину, ударить сзади. И он отдохнет от чудовищного напряжения ночи.

После завтрака Пашу сменил хмурый засольщик Терентьев.

«Праведник!» – злобно подумал Марушко, вспомнив, как Терентьев ругался со шкерщиками из-за брака в обработке рыбы.

С наступлением темноты команда заполнила салон. Настороженный слух Марушко жадно ловил обрывки разговоров. Больше всего хотелось ему узнать, что с Оськой. Жив он? Или умирает? Возможно, уже умер! От одной мысли об этом тело его покрылось липким потом. Если Оська умрет, тогда и ему конец. Не довезут до порта, до трибунала. Сейчас трибунал казался Марушко тихой гаванью.

После ужина Паша занял свое место рядом с арестованным.

Матросы устраивались на ночь. Неторопливая беседа угасала.

Тишина, мерное дыхание спящих осилили Пашу. Голова его свесилась на грудь, потом привалилась к стене...

А Марушко все думал – упорно, об одном и том же: выживет ли Оська? Хоть бы до берега выдержал.

Марушко вдруг разглядел, что помполита в салоне нет. Где он? Куда мог уйти в такую позднюю пору? Только к Оське. Значит, плохи дела раненого, если Корней Савельич ночью не отходит от его постели.

Марушко силился развеять страх, убедить себя в том, что помполит мог выйти проверить вахту, побеседовать с дежурными на постах наблюдения, просто подышать свежим воздухом. Но все это казалось неубедительным. Мысль упорно повторяла одно и то же слово: «Умирает!..» Незаметно пришло убеждение, что Оська уже мертв. Вот сейчас войдет Корней Савельич, сообщит о смерти Оськи... Теперь уже Марушко не мог отвести взгляда от двери. В каждом шорохе спящих ему слышались шаги, Корнея Савельича.

Марушко встал. Потянулся, разминая отекшую спину. Осторожно ступая между спящими, пробрался к выходу.

– Легче! – пробормотал кто-то с пола.

Марушко замер с приподнятой ногой. Так он стоял, пока под ним не зазвучал сочный храп. Марушко перешагнул через спящего и открыл дверь.

Отщепенец

Исчезновение Марушко всполошило всю команду. Бежать одному с «Ялты»? Безнадежно. Скрываться на судне? Вовсе нелепо. Но были же причины, побудившие преступника к бегству?..

Иван Кузьмич немедленно усилил вахту. Анциферов бросился к кладовке, где хранилось оружие. Замок на ней был цел, автомат и три винтовки на месте. Старпом облегченно вздохнул и перенес оружие в пустующий камбуз. Здесь оно было под постоянной и надежной охраной.

Поиски Марушко возглавили Анциферов и Кочемасов. Матросы плотной цепочкой – от борта и до борта – неторопливо двигались с кормы к надстройке. В густом тумане Марушко мог пройти незамеченным в двух шагах.

Значительно труднее было в трюмах и особенно в машинном отделении. Спускаться по трапам приходилось осторожно, нащупывая ногой обледенелые ступеньки. Матросы кружили в огромном пространстве, часто перекликаясь друг с другом. Гулкое эхо искажало голоса, повторяло их, и оттого казалось, что машинное отделение заполнено чужими, неведомо откуда взявшимися людьми. Лучи немногих электрических фонариков шарили по слезящимся от сырости стенам и таяли в темной пустоте или неожиданно вспыхивали яркими пятнами на сверкающих инеем переходах и трапах.

Продолжать поиски в таких условиях было безнадежно. Марушко мог проскользнуть между шумящими матросами, найти уголок, где можно отсидеться, пока идут поиски.

Машинная команда вернулась на палубу. Никаких следов беглеца обнаружить не удалось. После недолгого раздумья Иван Кузьмич приказал задраить наглухо оба трюма и вход в машинное отделение.

– Если он внизу, – сказал капитан, – пускай сидит. Холод рано или поздно выморозит его из любой щели.

Но не холод и, конечно, не голод вынудили Марушко выйти из надежного убежища раньше, чем кто-либо ожидал.

После обеда один из вахтенных услышал стук в дверь машинного отделения. Он подошел к ней поближе. Прислушался. Стук повторился.

– Марушко? – спросил вахтенный.

– Пить! – прохрипел за дверью Марушко. – Берите меня, только попить дайте.

Его привели в салон. Пошатываясь, подошел он к бачку. Выпил две кружки воды.

– Теперь... стреляйте! – Марушко распахнул стеганку. – Бейте.

От него несло перегаром. Он был пьян.

– Надеюсь, теперь кончите запираться? – сказал капитан.

– Не брал я ничего, – упрямо мотнул головой Марушко. – Ниче-го!

– А спирт? – спросил капитан.

– Какой спирт? – нагло уперся Марушко. – Откуда?

Ночью он заглянул в дверь капитанской каюты. Зоя поила Оську из кружки. Пьет! Значит, до смерти раненому еще далеко. А раз так – и Марушко не расстреляют. На радостях он пробрался в свой тайник, крепко выпил, наелся до отвала и тут же заснул. Проснулся от жажды. Пока искал в темноте воду, на палубе зашумели. В машинное спустились матросы. А когда они ушли, Марушко долго шарил в темноте с мутной головой и пересохшим ртом и наконец не выдержал, стал стучать в дверь.

– Не знаю, где вы прятали спирт, – сказал капитан, – но хватили вы крепко.

– Водопровод в машинном замерз, – врал Марушко. – Наглотался я льду. А он с какой-то пакостью от огнетушителей да с машинным маслом. От этого и жажда... и запах.

– Далеко припрятал краденое, – сказал Корней Савельич, не глядя на Марушко, – потому и подсовывал понемногу в рундучок Малыша. Чтоб не лазить каждый раз в темноте за сухарями и прочим.

– Вы все умные! – Марушко привалился спиной к стене и выставил вперед острую челюсть. – Всё знаете. Один я дурак. Зачем же у меня спрашивать? Пойдите достаньте, что вам надо. Поймайте вора.

– Незачем ловить вора, – остановил разглагольствующего Марушко Иван Кузьмич. – Достаточно покушения на убийство...

– Не было покушения! – крикнул Марушко. – Хотел пугнуть парня. А он напоролся на нож. Оська ж... друг мой. Друг! – В голосе Марушко знакомо зазвучала фальшивая слеза. – Я только из заключения вышел. Все от меня, как от волка. Один Оська оказался человеком. Это вся команда покажет на судне. Вся! Неужели я такой подлец?..

– Подлец, – убежденно подтвердил Быков. – Первостатейный!

– Бей меня! – Марушко рванул рубашку, и она с сухим треском разошлась до пояса, обнажив грязную тельняшку. – Стреляй подлеца!

Марушко очень хотел, чтобы его ударили, избили. И чем сильнее, тем лучше. Если к явным телесным повреждениям симулировать еще и внутренние, все это можно будет с выгодой использовать на следствии, а затем и на суде.

– Бросьте представляться, – охладил его Иван Кузьмич. – Никто вас бить не станет. Придет время – расчет с вами произведут полностью.

– Корней Савельич! – вошла Зоя. – Пройдите к Баштану.

Марушко оцепенел. Если Оська помрет – ему конец.

О том же думали сейчас и матросы. Они сомкнулись вокруг Марушко плотной стеной. С трудом сдерживаемая ненависть готова была прорваться, несмотря на присутствие капитана. Надо было любой ценой разрядить нависшую над Марушко угрозу расправы.

– У капитана с тобой за Оську свой расчет. – Паша шагнул к прижавшемуся к стене Марушко. – У нас свой...

– «Оська, Оська»! – перебил его Иван Кузьмич. – Говорите вы о нем много, а никто не навестил раненого.

Матросы опешили. Они ожидали чего угодно, только не этого несправедливого упрека.

– Так не пускают же! – опомнился Быков. – К Оське-то!

– Нельзя было, и не пускали, – ответил капитан, не замечая своей непоследовательности. – А сегодня я могу пропустить в лазарет двух-трех человек. Выбирайте сами, кого послать.

Навестить раненых выделили Фатьяныча, Быкова и Малыша.

Они вошли в капитанскую каюту, стараясь не стучать подкованными каблуками. Никто из них не заметил, с каким удивлением посмотрел Корней Савельич на непрошеных гостей, потом на капитана.

Раненые и обожженный кочегар лежали на полу. Рядом с ними на плоских ящиках, заменяющих столики, стояли кружки с питьем, какие-то пузырьки. В углу веяла жаром неуклюжая печка, сделанная боцманом из металлической бочки. Возле нее стоял ящик с углем. Свободного пространства в каюте еле хватило для посетителей.

– Здорово! – Голос Быкова прозвучал неуместно громко, и он, спохватившись, добавил почти шепотом: – Навестить собрались.

– Пришли? – удивился Оська. Лицо его, опушенное золотистой бородкой, заострилось еще больше, веснушки потемнели, стали крупнее, четче. И только круглые голубые глазки светились от радости. – А я-то думал, Корней Савельич не пустит.

– Не пускал прежде, – подтвердил Быков. – Говорил, что раненым покой нужен.

– Покой? Мне? – искренне удивился Оська. – У меня от покоя голова болит.

– Скучаешь тут? – Фатьяныч посмотрел на спящего соседа Оськи и выглядывающую из-под одеяла забинтованную голову обожженного кочегара. – Поговорить-то не с кем?

– А Зоя? – Оська показал головой в сторону, где Зоя разбирала перевязочные материалы. – Шикарная девушка! Умница! Мы с ней понимаем друг друга. Она любит одеваться. Я тоже. Всю жизнь мечтал одеваться с шиком. С морским шиком! Вы знаете, как одеваются одесские моряки заграничного плавания? Картинка! Идет моряк. На нем простой комбинезон. Может быть, даже с дырками. А рубашечка... шик-модерн! Без галстука. На ногах туфли – лак с замшей. Носочки стамбульские. Фасонистая шляпа. А у меня... Комбинезон был. Дырки были. А вот лак с замшей...

– Как ты чувствуешь себя? – спросил Быков, замечая по взглядам Корнея Савельича, что визит надо завершать.

– Танцевать еще не пробовал, – беспечно бросил Оська. – Музыки нема. А в общем... Вы же знаете, какой я счастливый? Сунули б нож промеж ребер кому-нибудь другому... давно б отдал концы. А я мечтаю: вот война кончится – покупаю лаковые туфли. Зачем, скажете, ему понадобятся лаковые туфли? У меня прорезается какая-то биография. Конечно, полководца из меня не выйдет. Но этот сумасшедший рейс... Самолеты, налеты! Будет что рассказать в Одессе...

– На этом мы и кончим свидание, – вмешался Корней Савельич, услышав, что Оська заговорил про Одессу. – Прощайтесь.

– Уже? – запротестовал Оська. – Так я ничего еще не рассказал...

Зоя понимающе переглянулась с Корнеем Савельичем и подошла к Оське, загородила его от товарищей спиной.

– Пока, Оська! – попрощался Быков. – Поправляйся давай. Да скажи ребятам, – он кивнул в сторону спящих, – что приходили навестить.

– Уходите? – огорченно спросил Оська.

– На вахту надобно, – покривил душой Быков.

– На вахту? – переспросил Оська, явно желая оттянуть прощание. – Какая теперь вахта?

– Военная, – строго сказал Фатьяныч.

Он хотел что-то добавить, но Корней Савельич уже теснил посетителей к двери.

Проводив матросов, он остановился перед Иваном Кузьмичом.

– А вы подождите.

– Опять перевязывать? – поморщился капитан.

Корней Савельич мягко, но настойчиво подвел его к столу. Включил лампочку, висящую рядом с аккумулятором. Разбинтовал руку. Внимательно осмотрел рану.

Здоровье капитана вызывало у Корнея Савельича все большее беспокойство. Они постоянно были вместе, даже отдыхали поочередно, на одной скамье. Ночами Корней Савельич слышал, как капитан ворочается во сне. Иногда Иван Кузьмич поднимался и подолгу сидел, поглаживая раненую руку.

– Что вы со мной в прятки играете? – недовольно спросил Иван Кузьмич.

– Я давно вышел из возраста, когда играют. – Корней Савельич сердито посмотрел на строптивого пациента. – Давно-с!

– Я тоже не маленький. И без вас вижу, что у меня начинается гангрена, – вполголоса, чтоб не слышали раненые и Зоя, сказал Иван Кузьмич. – В такой обстановке... – он обвел здоровой рукой каюту, – ничем вы мне не поможете.

Корней Савельич не стал спорить. Рука капитана распухла и затвердела уже до локтя. Оперировать в полутемной каюте, где невозможно создать должные условия, когда даже дистиллированная вода на исходе?..

– Кончайте, – нетерпеливо потребовал капитан. – Хватит возиться.

– Я не вожусь, Иван Кузьмич, – грустно поправил его Корней Савельич. – Принимаю решение.

– Резать хотите? – спросил капитан.

– Не будет иного выхода – придется.

Кризис

Вахты систематически очищали палубу ото льда. Пустой труд! Все, что удавалось сделать за несколько светлых часов, к рассвету сводилось на нет. Оседающий на палубу туман за долгую ночь снова покрывал ее тонкой пленкой льда.

Несмотря на все усилия командования, настроение экипажа заметно ухудшалось. В бесконечно долгие темные часы матросы сбивались в салоне, жались не столько даже к жаркому камельку, сколько к слабому кружку света, падающему от «летучей мыши». Тревожные мысли упорно лезли в голову, вытесняя все остальное: о положении на фронте, о своих семьях, о своем спасении. А времени для размышлений было много, слишком много!..

Беседы Корнея Савельича не привлекали былого внимания. Слишком явно сквозило в них желание успокоить команду, поднять настроение. Услышать бы сводку Совинформбюро, знакомый голос диктора Левитана! Тогда и каждое слово помполита снова обрело бы вес и значение.

Особенно докучал в душном салоне чад от жареной трески. Он пропитал здесь все: воздух, одежду, мебель, даже стены. Ели треску с усилием, почти с отвращением. Ели и мечтали о куске хлеба – мягкого, душистого ржаного хлеба. Но с еще большей жадностью, чем о хлебе, мечтали рыбаки о свете, о простой электрической лампочке. Вырваться хотя бы на часок из гнетущего сумрака, усиливающего тревогу и раздражительность.

После ужина Корней Савельич объявлял имена тех, кто лучше трудился в светлые часы. Но и это проверенное издавна средство не могло подействовать на команду. Матросы понимали, что работу для них ищут, как отвлекающее средство. Какая работа, если даже ходить в тумане по скользкой палубе приходилось осторожно, мелкими шажками.

Матросы старательно откачивали из трюмов скапливающийся на днище тузлук. Быков с новым напарником Малышом круглые сутки ловил рыбу на ярусок и в положенные сроки докладывал капитану:

– Треска идет ровная, Иван Кузьмич. Кормится хорошо. Капшаком.

Исправно несли вахту впередсмотрящие. Не раз Иван Кузьмич назначал на пост наблюдения приунывшего матроса. Сознание, что именно он может заметить или услышать ищущий «Ялту» траулер, начисто изгоняло из головы все мысли, кроме одной: «Не пропустить бы! А вдруг?..»

Особенно напряженными бывали наблюдатели ночами, когда туман поднимался и скрывал море. Сколько раз казалось людям, что они видят контуры недалекого судна...

Да, все выполнялось исправно, но без души.

В команде назревал кризис. И нечем было его не только переломить, даже смягчить. И когда в салон бурно ворвался возбужденный матрос и крикнул: «Самолеты! Прямо по носу!» – все замерли, обернулись к капитану.

– Дайте ракету! – вырвалось у кого-то. – Они же нас не заметят.

– Никаких ракет! – отрезал Иван Кузьмин.

В ответ недовольно загудели застуженные, сиплые голоса.

– Кончайте базар! – Иван Кузьмич повысил голос.

На этот раз слова, обычно пресекавшие ненужные разговоры, утонули в нестройных выкриках. В общем гомоне невозможно было разобраться, а потому даже матросы, желавшие помочь капитану, своим криком лишь усиливали сумятицу.

Утихомирил матросов вернувшийся в салон Анциферов.

– А самолеты-то были немецкие, – громко сообщил он. – Только у них так завывают моторы. Пока вы тут шумели, я выбежал на палубу послушать, что за гости пожаловали к нам.

– Точно! – поддержал старпом Матвеичев. – Мы их в Мурманске наслушались. Досыта!

Слова его встретили молчанием. Будто никто не требовал только что осветить судно ракетами, показать себя вражеским самолетам.

...Матросы засыпали. Кое-где еле слышно шуршал шепоток. Но вот и он затих. Раздавалось лишь легкое шипение сковородки да вздохи Глаши. Легко ли ей? По шестнадцать часов в сутки сидит согнувшись над пышущим жаром камельком. Только и передохнет повариха, когда поставит на огонь огромный пузатый чайник, а сама приляжет в камбузе, между котлами и шкафом, где в узких перегородочках стоят боком тарелки и миски.

Под потолком с каждым движением траулера покачивались подвешенные на крючках кружки...

Корней Савельич устроился возле дремлющего капитана. Он один не спал. В тишине ощущение нависшей над командой беды резко усилилось. Откуда она свалится? В том, что беда созрела, готова каждую минуту обрушиться на него, капитана, на всех спящих в салоне и несущих вахту на палубе, сомнений уже не было.

Беда грянула утром. Как ни ждал ее Корней Савельич, она оказалась неожиданной!.. Невозможно было даже сразу представить ее силу, последствия.

После завтрака Иван Кузьмич подсел к Корнею Савельичу и шепотом сообщил: с завтрашнего дня сухари будут выдавать только раненым. Остальным придется довольствоваться одной треской.

– Лед скалывать... на одной треске?

– Придется! – нахмурился капитан. – Я сам объявлю команде...

– Ни в коем случае, – запротестовал Корней Савельич. – Это мое дело...

Не мог же он сказать прямо: был бы капитан здоров – не стоило б с ним и спорить. Но когда Иван Кузьмич держится на ногах одной волей, нервами, хватит ли у него сил на нелегкое объяснение с командой?

Спор шел шепотом, но горячность его от этого не уменьшалась. Уступить ни один из них не мог.

Серые сумерки пали на палубу, когда Корней Савельич понял, что надо делать. Он быстро разыскал Анциферова:

– Известите команду: в восемнадцать ноль-ноль открытое партийное собрание! Вызовите коммунистов в мою каюту к шестнадцати часам.

Отпустив Анциферова, Корней Савельич вернулся в салон и занял свое место рядом с дремлющим капитаном.

– Иван Кузьмич!

– Да? – Капитан с усилием раскрыл глаза. – Слушаю вас.

– В восемнадцать ноль-ноль я провожу открытое партийное собрание. Вы сделаете сообщение о положении судна. В нем и объявите о сухарях.

Последнее средство

Готовясь к открытому партийному собранию. Корней Савельич сделал все возможное, чтобы осветить салон. Кроме «летучей мыши», горели три масляных светильника. И все же осилить темноту не удалось. Худые, обросшие лица матросов виднелись смутно, а в отдаленных углах таяли в сумраке.

За столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели: Кочемасов, Анциферов, Матвеичев и засольщик Терентьев. По неписаной традиции все они побрились перед партсобранием, хотя и нелегко было сделать это в темном и тесном салоне.

– Слово для доклада имеет капитан, – объявил Корней Савельич и на всякий случай добавил: – Прошу внимания.

– У нас в трюмах сто пятьдесят тонн трески, – начал Иван Кузьмич. – Это равноценно полтысяче голов крупного рогатого скота. Каждую корову надо вырастить, откормить. А мы с вами такое богатство взяли за неполных десять промысловых дней... Вот бы все это подбросить нашим славным бойцам или отправить в тыл, ребятишкам...

Иван Кузьмич заговорил о лучших работниках, выдержавших проверку в суровых аварийных условиях, упомянул тех, кто не способен думать и говорить о чем-то, кроме далекого и недоступного порта.

– До чего дошло! – Иван Кузьмич окончательно справился с первым ощущением неловкости. – Есть у нас такие, что по три дня рук не моют. Уши копотью забило. Трудно, скажешь, Иванцов? Всем тяжело. Только у одних кость крепкая. А другие слабоваты. Но если мы дадим волю дурному настроению, предчувствиям и прочим бабьим выдумкам... легче не станет. Нет. Хуже будет. Испытания наши пока еще не закончились.

– А будет ли им конец? – вырвалось у Иванцова.

– Будет. Без помощи нас не оставят. Головой ручаюсь, что где-то здесь, в тумане, ищут нас. Возможно, через час впередсмотрящий крикнет: «Вижу судно!» – Капитан помолчал, давая слушателям обдумать его слова. – Самое важное, что мы напали не на случайный косяк, а на желоб, по которому треска движется на запад. Находится он в стороне от морских путей. В этом наша удача и беда. Удача потому, что мы нашли новую устойчивую сырьевую базу, выполнили задачу, поставленную перед нами. Выполнили, но не решили до конца. Надо еще доставить в порт рыбу, сообщить координаты желоба и сброшенных нами буев. – Иван Кузьмич осмотрел всех, как бы ожидая возражений, и продолжал: – А беда наша в том, что на случайную встречу с каким-либо пароходом здесь, в стороне от морских дорог, рассчитывать трудно.

– Зато на фашистский рейдер можем нарваться запросто, – вставил с места старичок консервщик.

– Если б я не был уверен в том, что за нашими плечами есть надежная поддержка, – продолжал Иван Кузьмич, не отвечая консервщику, – не пошел бы на «Ялту», в море. Пускай наш кургузый паек сократится. – Он выдержал паузу: как принята его осторожная разведка? – Мы знаем, что рейс наш удачен...

– А туман? – снова вставил консервщик.

– Туманы здесь устойчивы, – спокойно подтвердил Иван Кузьмич. – И это очень хорошо...

– Хорошо? – перебили его недоумевающие возгласы. – Что хорошего? Как слепые тычемся тут! Туман прячет нас от своих судов и самолетов!

– А больше недели мы ловили здесь, не опасаясь ни авиации, ни кораблей противника. Туман укрывал нас, как пологом, от врагов. Хуже всего, – Иван Кузьмич вздохнул, – что испытания нам еще предстоят нелегкие. Я, товарищи, не дипломат и не адвокат, а моряк. И вы моряки. Добровольцы! А потому мне незачем искать обходные пути, чтобы сообщить вам нерадостную весть. Прямо скажу: сухари у нас на исходе. – Иван Кузьмич поднял голос: – Остаться без сухарей нам с вами – тяжелое лишение, а для раненых – это просто гибель.

– Надо было вовремя уходить на веслах! – крикнул кто-то.

– На веслах? – переспросил Иван Кузьмин. – Думали мы и об этом. После бомбежки предлагали и такой вариант. Я наотрез отказался от него. – Он помолчал, выжидая, пока Корней Савельич наведет порядок в салоне. – Представим себе, что нам удалось бы посадить в лодки весь экипаж. Даже и раненых. Допустим, что в такой тесноте, не отдыхая, мы смогли бы грести пять суток без передышки. Допустим даже это. Предположим, что нам невероятно повезло: ни ветер, ни волна не сбили бы нас с направления. Все гладко! Предположим, что мы, как в сказке, вышли не на скалистые берега, где прибой разбил бы наши лодки, а прямехонько в бухту. Чудес, конечно, не бывает. Но на этот раз давайте поверим в чудеса. Скажите, с какими глазами доложили б мы в порту: «Нашли косяк». – «А рыбу взяли?» – спросили б у нас. «Взяли». – «Где она?» – «В море бросили». – «В каком месте?» – «А мы координаты не уточняли. Спешили бежать с судна». Полтораста тонн рыбы бросить! – почти выкрикнул Иван Кузьмич. – Бросить уловистый желоб! В военное-то время! Мы бились в темноте, вслепую, под пулеметным обстрелом. Капитана потеряли! Трое наших товарищей борются со смертью... И после этого бросить все и бежать?.. – Он неожиданно оборвал речь и, тяжело дыша, опустился на скамью.

Корней Савельич видел, как побледнел Иван Кузьмич, и понял: рука!

– Шуму много! – сурово произнес Корней Савельич. – Кто желает высказаться?

Торопливо поднялось несколько рук.

– Вот мы тут шумим, – встал Быков. – Сухарей нет, да в темноте сидеть невмоготу. А как же мы прежде промышляли? Электричества и не знавали. Фонарь такой, – он показал рукой на «летучую мышь», – да и то керосинчик экономили. В двадцать шестом году ходили мы искать пропавшую шняку. Восемь суток искали. И не в океане искали, на Белом море. И нашли мы ее, когда вовсе веру всякую потеряли. Как только люди выжили на той посудине? Одной треской кормились. Пресная вода кончилась. Скалывали с бортов кусочки льда. Растопят их и пьют. Вода получалась!.. – Он безнадежно махнул рукой. – Последние двое суток треску сырой жевали. Выжили люди. А мы завтра еще первый день без сухарей...

– Не первый! – перебили его. – Вторую неделю на голодном пайке сидим. Погляди на людей! Сам-то ты на кого похож?

– А как же ленинградцы? – спросил, неизвестно к кому обращаясь, засольщик Терентьев. – Какой у них паек? А там не моряки, а женщины и дети с ними! Они и рады бы поесть рыбки. Да где ее взять? Где?

– А мы привезем! – крикнул Матвеичев. – Не дадим себя попутать Иванцовым да Марушко.

– Куда понес? – возмутился Иванцов. – С кем меня сравнил?

– Кто мешает нам – всех в один мешок! – загремел Матвеичев. – На войне вор, трус, паникер – один черт!

Решительный голос боцмана подействовал на команду. В выступлениях рыбаков все сильнее звучало: надо бороться за судно, улов, иного выхода нет.

– Итак, мнение открытого партийного собрания единодушно, – подвел итог Корней Савельич. – Все выступавшие решительно поддержали капитана. Возможно, кто-то хочет возразить, либо имеет какие-то другие предложения? Нет желающих? Какое примем решение? И не только примем, но и выполним его. А если окажется, что кто-то сейчас отмолчался в углу, а потом станет мешать нам... такого заставим уважать волю партийного собрания.

Решение было короткое и не совсем обычное по форме.

«Мы, коммунисты и беспартийные рыбаки траулера «Ялта», заслушав и обсудив доклад капитана, уверены, что помощь близка, а потому полностью поддерживаем намеченные командованием меры для укрепления дисциплины и сохранения улова. Обещаем положить все силы на защиту нашей Родины от фашистских извергов и прежде всего сделать все возможное, чтобы обеспечить треской и рыбьим жиром героических воинов, защищающих Заполярье, и раненых, находящихся на излечении в госпиталях».

Конец

На следующий день во время завтрака большинство матросов получали миски с треской молча.

После вчерашнего напряжения Иван Кузьмич чувствовал себя разбитым. Резкая боль отдавалась уже в плече.

Корней Савельич незаметно следил за капитаном. Сдал Иван Кузьмич. Сильно сдал! Неужели придется рискнуть на почти безнадежную в таких условиях операцию?

После завтрака матросы вышли из надстройки.

Анциферов взял свою вахту – Быкова, Малышева и Пашу. Освещая скользкие ступени трапа электрическим фонариком, спустились в машинное отделение. Еще раз обшарили тут каждый уголок. Ведь именно отсюда Марушко вышел сытый и пьяный. Следовательно, только здесь могли быть остатки похищенного продовольствия.

Анциферов прошел в кочегарку. В промозглом, холодном помещении стоял едкий запах угля и шлака.

Паша зажег в консервных банках масло с паклей Дрожащее красноватое пламя осветило кочегарку круглые устья остывших топок, груду угля.

В глубине топки Малыш нащупал остатки сгоревших досок. Видимо, в ночь после бегства Марушко устроился в кочегарке даже с некоторыми удобствами: развел костерок, обогрелся.

– Все же остатки украденного им здесь, – высказал общую мысль Быков. – Здесь либо в бункере. Больше негде им быть.

– Сутки буду искать, – вырвалось у Анциферова. – Не выйду отсюда, пока не разыщу...

Он взял длинный лом и принялся ворошить груду угля. Быков с Малышом забрались в топку, осветили электрофонариком красноватые шершавые стены. Старательно шарили в слежавшемся шлаке, постепенно подбираясь к дальним углам топки.

Остановил их ликующий возглас Паши:

– Есть! Нашел!

Остатки сухарей были запрятаны в углу поддувала. Под золой они были совершенно незаметны. В другом углу нашли консервы и масло.

– Пошли в салон, – заторопил Паша. – Порадуем бандюгу. Вещественных доказательств ему не хватало! – Вот они!

Живо выбрались из машинного отделения. Шумно вошли в салон.

– Вот! – Паша издали показал Марушко банку с консервами. – Вещественные доказательства! Узнаешь?

– Что ж! – равнодушно процедил Марушко. – Погорел, – и привалился спиной к стене.

– Глаза твои бесстыжие! – всплеснула руками Глаша. – Как тебя, злодея такого, земля еще носит?..

Перебил ее вбежавший в салон моторист.

– Тревога! – крикнул он. – Все на палубу!

Он увидел испуганно застывшую у камелька повариху и прикрикнул на нее:

– Бросай все! На палубу! Лётом!

Анциферов выбежал из надстройки с сухарями в руках.

Он сразу разглядел расплывчатые контуры военного корабля. В том, что это военное судно, сомнений быть не могло. Корпус его тонул в плотном тумане, зато мачты с характерными надстройками и прожекторами исключали возможность ошибки. Размеры, класс корабля определить было невозможно, настолько туман искажал его формы.

– Рейдер! – глухо произнес кто-то за спиной. – Нарвались.

Лишь сейчас Анциферов заметил наверху, на рострах, окруженного командирами капитана, услышал поскрипывание талей. Спускали шлюпки.

Не выпуская из рук сухарей и банок, Анциферов взбежал по трапу и остановился.

– ...Шлюпка номер два берет раненых, женщин и держится под прикрытием корпуса траулера! – приказал капитан. – Тузик идет первым на сближение с судном. Если корабль вражеский, тузик кладет руль направо и уходит в туман. Остальные, не получая от тузика сигнала, также скрываются в тумане.

«Еле на ногах держится, а распорядился толково», – с уважением отметил про себя Анциферов.

– Старшим на тузике пойдет Анциферов, – объявил капитан.

– Есть идти старшим на тузике! – повторил Анциферов.

Он передал сухари Быкову, а сам побежал в камбуз за оружием.

Из надстройки вынесли раненых.

– Одеялами укройте, – хлопотала возле них Зоя, – двумя одеялами каждого.

На шлюпке матросы жались к бортам – раненые заняли много места. Гребцы недоумевающе переглядывались: как тут разворачивать весла? Теснота!

– Садись-ка в шлюпку сама, – подошел к Зое Быков. – Да возьми вот... Пригодится. – И он подал ей продовольствие.

Анциферов выбежал из салона, нагруженный автоматом, винтовками и подсумками. Внимание его привлекли тревожные возгласы на рострах.

– Старпома сюда! – крикнул сверху помполит. – Быстро!

Анциферов стремительно взбежал по трапу. Капитан лежал на рострах без сознания. Больше старпом ничего заметить не успел.

– Принимайте командование, – встретил его Корней Савельич. – Пойдете вместо капитана на шлюпке номер один. – Он обернулся к выжидающе посматривающим на него матросам. – Берите капитана. Спускайте в шлюпку. В другую! К раненым!

Анциферов оглянулся. Судно в тумане разворачивалось носом на «Ялту».

– Расстреливать будет, – хрипло произнес за спиной забытый всеми Марушко.

– Старшим в тузике, – Анциферов не узнал своего осипшего от волнения голоса, – пойдет товарищ Кочемасов.

Пока старший механик перебрался из шлюпки в тузик, Анциферов роздал матросам винтовки. Автомат он оставил себе. Спустился в шлюпку. Прошел на нос. Матросы уже сидели на местах. Гребцы разобрали весла.

Непривычно тихо прозвучала команда старшего помощника:

– Отваливай.

Матросы оттолкнулись от борта траулера.

– Весла на воду! – также вполголоса приказал Анциферов.

Борт траулера медленно отходил от него.

Анциферов стоял на носу шлюпки, внимательно всматриваясь в сторону военного корабля. Туман лежал на воде плотно, а потому из шлюпки не видно было чужого судна, даже его мачт. За плечами у старпома слышалось чье-то тяжелое дыхание – шумное, с присвистом, как у тяжелобольного. Впереди еле приметно маячила корма тузика.

– Одерживай! – негромко приказал Анциферов. – Спешить некуда.

Весла ложились на воду ровно, без всплеска. Лишь под носом шлюпки тихо журчала вода.

– Слева гляди! – послышался за спиной жаркий шепот. – Слева!..

Анциферов обернулся. Неприятный холодок залил спину. Руки привычно вскинули автомат. Громко, до боли в ушах, щелкнул предохранитель.

Слева еле приметно вырисовывались в тумане смутные очертания лодки, вернее, даже не лодки, а силуэтов гребцов Казалось, что люди сидят в молочном мареве и повторяют однообразные движения корпусом – вперед-назад, вперед-назад За спиной Анциферова еле слышно прошуршал тревожный шепоток.

– Право руль! – тихо приказал Анциферов.

– Право руль!.. Право руль!.. – скользнуло с носа на корму. – Право руль!

Нос шлюпки пошел налево: рулевой выполнил команду.

С маленького тузика тоже заметили чужую лодку, и он оторвался, утонул в тумане.

– Правым табань, левым загребай! – отрывисто бросил Анциферов.

Забурлила вода под правым бортом. Шлюпка круто, почти на месте, поворачивалась. Чужая лодка проскользнула мимо, поблекла в тумане. Но ненадолго. Снова появились ее контуры. На этот раз уже позади.

Рыбаки навалились на весла. Перегруженная шлюпка шла толчками. Но лодка была значительно легче на ходу. Скоро из тумана вырисовался ее приподнятый острый нос.

Резкий окрик покрыл скрип уключин, и тяжелое дыхание гребцов, и ворчливый звук воды под носом шлюпки:

– Хенде хох!

Анциферов прикинул взглядом расстояние, отделяющее шлюпку от погони.

«Не уйти, – понял он. – А если ударить первыми? Отбросить противника и нырнуть в туман. На худой конец, услышав стрельбу, тузик и шлюпка с ранеными скроются от врагов».

– К бою! – тихо приказал он.

Автомат и три винтовки угрожающе уставились в сторону противника, когда за кормой неожиданно и резко прозвучала очередь. Рыбаки невольно пригнулись под прошипевшими над головами пулями.

– Не стрелять! – закричал Анциферов. – Наш автомат! Наш!

Рыбаки опустили винтовки и весла, но с их лиц все еще не сходило выражение сурового ожидания.

Лодка приближалась к двигавшейся по инерции шлюпке. Уже можно было различить на носу матроса с автоматом, за ним спины гребцов.

– Свои! – закричали с кормы шлюпки. – Свои-и!

Рыбаки бросили весла и ненужные больше винтовки. От радости они кричали осипшими голосами какую-то несуразицу. Двухпарный вельбот подошел к шлюпке. Матросы в брезентовых робах ловко прижали его борт к борту шлюпки.

На корму вельбота поднялся офицер.

– Откуда вы? – спросил он, всматриваясь в обросшие, изможденные лица рыбаков.

– С «Ялты», – ответил Анциферов.

– С «Ялты»? – переспросил офицер. – Контуры у вас не похожи на траулер.

– Труба сбита бомбежкой, – объяснил Анциферов и, сложив руки рупором, закричал: – Эй, на тузике! Э-э-эй!

– То-то мы и не поняли, – протянул офицер. – На покалеченный рейдер не похоже. И на траулер...

– Куда? – Паша схватил за шиворот Марушко, попытавшегося перескочить на вельбот, и швырнул его на днище шлюпки. – Сиди!

Отвлекли его внимание далекие, заглушенные расстоянием и туманом голоса:

– Э-э-эй!..

– Наши! – Паша облегченно вздохнул и впервые за много дней широко улыбнулся...

1963 г.

Оглавление

Георгий Кубанский . КОМАНДА ОСТАЛАСЬ НА СУДНЕ . Повесть

  Пролог

  На «Ялте»

  Грозное предупреждение

  «Колеса»

  В шторм

  Удар

  Продолжать поиск

  Планшет покойного капитана

  На косяке

  Рыба!

  Взрыв

  Катастрофа

  После взрыва

  Что предпринять?

  На палубе

  Последний резерв

  Гнев

  Малыш

  Побег

  Отщепенец

  Кризис

  Последнее средство

  Конец