«Остров надежды»

Юрий Рытхэу Остров надежды

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Тоска… Черная, тягучая, обволакивающая подобно морскому сырому туману, неожиданно наползающему из-за высокого мыса, у подножия которого далеко в море выдавалась галечная коса… Пустая, заросшая пучками нунивака[1] земля, некогда, на протяжении столетий, обильно сдабривавшаяся кровью вылегавших на ней моржей, но ныне безмолвная и навевающая черное, отягощающее разум чувство. Да, именно оттуда, с косы, наползали мрачные мысли о будущем, об обманутых, несбывшихся надеждах, о тяжких испытаниях, именно оттуда наползали голодные сновидения и черная тягучая тоска…

Но ведь было время!.. Было! Неужто всегда так: чуть перевалил человек вершину своей жизни, и приходят мысли о прошлом, как о чем-то прекрасном, счастливом, которое никогда уже не повторится? Ведь было такое время, было! И он, Иерок, был моложе и сильнее, и жена его была свежа и красива, но главное — вон там, на той галечной косе, на переломе лета вылегали моржи, и эскимос мог запастись на зиму обильным мясом и жиром, чтобы потом спокойно переждать долгое темное время года и встретить следующую весну с радостью и новой надеждой.

Лето наступило давно. Редкие моржовые стада уже прошли мимо древней Уназикской косы дальше на север, к горлу Берингова пролива, но, судя по всему, Пловерская коса останется такой же пустой и чистой, как и в прошлом году.

То же самое было и на Эстихете. Эстихетский перешеек отгораживал от моря большое пресноводное озеро, расположенное между двумя высокими сопками. Там тоже прежде нежились в лучах скупого северного солнца стада моржей, и за прибойной чертой проплывали киты, держа курс на синеющий вдали Янракеннотский выступ материка. Там их подстерегали чукотские китобои и гнали морских великанов дальше, к Лоринскому мысу, к Янранаю и мысу Пээк, которым оканчивалась на востоке Чукотская земля.

Иерок, немолодой, но еще крепкий эскимос, в вытертой, почерневшей от времени и жировой копоти кухлянке,[2] с непокрытой головой стоял на вершине небольшого холма, возле ручья, разделяющего на две части селение Урилык, и смотрел вниз, на рассыпанные на берегу спокойной бухты приземистые яранги, с темными, давно не менявшимися моржовыми покрышками, на деревянный домик со складом из гофрированного железа американского торговца мистера Томсона, на одинокую шхуну, стоящую на якоре напротив склада. На другом берегу бухты, круто обрывающемся к воде, высилась куча черного каменного угля, завезенного сюда неизвестно зачем русскими моряками.

Стоял ясный и тихий солнечный день. Земля словно купалась в безбрежном, безоблачном небе. В створе бухты одинокий кит пускал высокий фонтан, и птичьи стаи низко стлались над спокойной водой. В другое, счастливое время Иерок побежал бы вниз, к ярангам, с громким криком: «Киты! Киты!» Крепкие руки мужчин сняли бы с высоких подставок легкую вместительную байдару и понесли к берегу. Сквозь желтую моржовую кожу просвечивала бы морская вода, и порой даже различались бы повисшие в глубине прозрачные медузы. И началось бы преследование морского великана, состязание мужской отваги с быстрым и могучим зверем. И человек становился бы будто сильнее и больше самого себя, и, опьяненный победой, он возвратился бы к берегу, где его ждали замершие от восхищения и благодарности жена, дети, отец с матерью…

Но Иерок знал, что никто не отзовется на его громкий зов, кроме собак. Даже если и услышат его, то самое большее, что сделают, так это лениво выглянут из яранги, чтобы полюбопытствовать: с чего это вдруг немолодому и степенному человеку вздумалось так громко кричать в этот тихий летний день?

И причиной тому не лень и равнодушие, а то обстоятельство, что у берегов Урилыка стояла американская шхуна и все жители селения вот уже третий день были пьяны. Иерок знал, что от американской веселящей воды только вначале бывает хорошо и легко, а потом наступает странное состояние, когда мир сужается до удивительно малого размера, в котором умещаешься ты да бутылка. Даже мысли и те уходят в самые глубины разума и таятся там, словно боясь обнаружить свое присутствие.

Дурную веселящую воду в Урилыке знали давно. Но достать ее нелегко, потому как прежний повелитель Российской империи, Солнечный Владыка, не разрешал продавать эту воду эскимосам и чукчам. Если кому и перепадала вдруг бутылка-другая, те пили тайком и, опьянев, старались не попадаться на глаза представителям власти. Но, как говорят, Солнечного Владыку русские люди прогнали, и американские торговцы стали теперь в открытую предлагать здешним охотникам это зелье.

Честно говоря, Иерок тоже любил побаловаться веселящей водой. И тогда он становился совсем другим, незнакомым самому себе человеком: хвастливым, до безрассудства смелым и очень разговорчивым. Слова сыпались из него, словно вши от неопрятного человека.

Но больше трех дней Иерок не выдерживал. Дальше наступала черная тягучая тоска, от которой не было спасения. Страхи обступали со всех сторон, и Иерок убегал от них сюда, к ручью, откуда открывался вид на озеро Эстихет, на дальнюю Пловерскую косу, на высокие мысы, что. как грозные стражи, стоят у входа в бухту, само селение и противоположный пустынный берег с горой каменного угля. Быстрая ходьба, бег вызывали обильный пот, и вместе с ним из тела уходила похмельная слабость, восстанавливалось дыхание, прояснялись глаза.

Но черная тоска оставалась, как оставались и мучительные размышления о жизни, о судьбе, не только своей, собственной, но и о судьбе сородичей.

Что же случилось с морским народом? Почему в селениях такая нищета и безысходность, мрачные предчувствия которые все чаще становятся явью? Не проходило зимы чтобы не умирали люди, молодые, крепкие, которые могли бы еще жить и жить… Когда в другой мир уходят старики — это никого особенно не огорчает. Ничего не поделаешь, таков закон жизни. Но когда умирают молодые или дети… Умирают от неведомых раньше болезней, от голода… это страшно, страшно и больно…

Да, оскудели здешние берега. А почему? Человек стал неразумен в своих желаниях, неумерен в потребностях… Слишком жаден стал человек на охоте. Еще недавно казалось, что китов, моржей, тюленей в море так много, что можно бить их сколько угодно. Каждую весну вместе с теплыми ветрами к этим берегам подходили многочисленные стада моржей, стаи китов, полчища молодых тюленей вылегали на тающем льду. Говорили, что раньше, чтобы добыть зверя, загарпунить его либо поразить стрелой, пущенной из лука, надо было близко подкрасться к нему. Иногда за китом ходили несколько дней, стирая до кровавых мозолей руки гребцов, прежде чем удавалось добыть великана. Потом, когда появились ружья, охота на морского зверя стала делом простым и доступным даже самому ленивому и малоудачливому. И зверя с каждым годом добывалось все больше и больше. Моржовый бивень был в великой цене, за него давали винчестеры, патроны, стальные ножи, ситец, чай, сахар, муку, железные полозья для нарт… Некоторые эскимосы обзаводились и вовсе диковинными вещами — такими, как граммофоны, часы, барометры и бинокли. Быть может, сами эскимосы и не так уж много били зверя, нежели американские и японские шхуны, оснащенные китобойными пушками. Именно они и опустошили Эстихетское и Пловерское моржовые лежбища, добрались и до Аракамчеченского… Осенние шторма выбрасывали на берег обезглавленные моржовые туши, выпотрошенных китов: у них был снят лишь китовый ус и в поисках амбры изуродованы внутренности.

Порой у берегов Чукотки появлялись русские сторожевые суда. Но что они могли сделать с целыми эскадрами хищников на маленьких легких суденышках, способных заходить в мелководные лагуны и устья тундровых речек, впадающих в море?

Да и сами эскимосы, казалось, потеряли разум от обилия новых вещей, которых хотелось все больше и больше. В соседнем Уназике местный богач Ухкахтак купил сначала деревянный вельбот, а потом и настоящую паровую шхуну.

Правда, в Урилыке богатых не было. Все здешние люди одинаково бедствовали, и если у кого и было лишнее ружье, так не от избытка, а скорее от нерасторопности и неспособности разбираться в таких вещах, как разнокалиберность нарезного оружия.

Иерок в этом селении был человеком видным и почитался за главного. Да, у него было больше опыта, больше мудрости и сноровки. Он не только умел камлать, он в точности знал, когда нужно выходить в море, чтобы настигнуть проходящее моржовое стадо, он знал, как легче и быстрее загарпунить кита, как даже в самый сильный мороз добыть на льду нерпу, и, самое главное, он владел мореходной байдарой с большим брезентовым парусом.

Он хранил в своей памяти сведения о многих вещах и явлениях, окружающих жизнь морского охотника. Это были приметы, по которым можно предсказать изменение погоды, направление ветра, время прихода моржовых стад. Он знал, как лечить людские недуги, болезни собак. Но больше всего Иерок преуспел в строительстве мореходной байдары, в плавании под парусами и веслами в бесчисленных бухтах и проливах между островами Аракамчечен, Секлюк, фиордами, разрезающими скалистый выступ в южной части Чукотского полуострова. Он умел строить теплое и надежное жилище с помощью тонкого тундрового дерна, китовых костей и моржовой кожи.

Еще лет пятнадцать назад его искусство нарезать тонкие ремни из сквашенной нерпичьей и лахтачьей кожи ценилось так высоко, что даже самые богатые оленеводы, кочевавшие на водоразделе полуострова, специально приезжали в Урилык, чтобы заказать умельцу ремень, пригодный для гибкого и легкого чаата.[3]

Многое знал и умел Иерок, к

роме одного: он не знал, как приманить пугливого зверя к родным берегам, как заново населить моржами опустевшие лежбища, как внушить белому человеку, что бездумное и хищническое истребление морского зверя грозит голодом и смертью исконным жителям этого края.

Самому-то белому что! Он не ест моржового мяса. Лишь изредка может полакомиться моржовой или нерпичьей печенью… Правда, этого не скажешь о русском зяте Иерока Старцеве, женатом на старшей дочери Таслехак. Но тот был человек ленивый, и даже свои, русские, презирали его.

Старцев появился в бухте Провидения несколько лет назад. Пришел он сюда с американского берега, где, как говорили, искал денежный желтый металл. Пробовал он мыть золото и здесь, в окрестных ручьях, но и на этот раз ничего не нашел. Старцев женился на Таслехак и жил теперь с женой и двумя детьми в отдельной яранге, но в основном кормился у тестя. Таслехак — еще одна неутихающая душевная боль Иерока.

Из привозных лакомств Иероку доводилось пробовать сахар, сгущенное молоко и патоку. Случалось брать на кончик языка даже шоколад и конфеты в цветастых обертках, но вкус у них был такой странно-летучий, что о нем невозможно рассказать словами.

Что же ждет эскимосского охотника в будущем? Есть ли хоть какие-нибудь надежды?

Надежды оставались лишь в древних сказаниях, из которых в последние годы все чаще вспоминалось предание о волшебном острове, затерянном в лабиринте ледяных гор где-то в направлении северного ветра. Но что это? Сказка или быль? Как узнать истину в причудливом разноцветий вымысла и фантазии? Ведь древнее предание, кочуя от одного рассказчика к другому, обрастает все новыми и новыми подробностями и часто весьма отличается от первоисточника.

Вокруг бухты Провидения были населенные острова. Это прежде всего Аракамчечен, на котором царствовал великий чукотский шаман Аккр, полновластный хозяин этой оторвавшейся от материка земли. На Аракамчечене каким-то чудом сохранилось единственное теперь на побережье моржовое лежбище… И оно принадлежит Аккру.

Другой остров, лежащий прямо на восходе летнего солнца, назывался Сивукак, так издревле жили соплеменники Иерока. Ничего особенного и волшебного не было на том низком, болотистом куске арктической тундры, если не считать, что море вокруг острова освобождалось ото льда рано, еще в морозное время года, и открывало поля для охоты на моржа и тюленя. Важным было и то, что мимо западного берега Сивукака пролегали пути китовых стад, идущих к Берингову проливу…

Были в окрестностях Урилыка еще два крохотных острова в самом проливе — Иналик и Имаклик, — но о них не могло быть и речи, ибо более нищих и голодных эскимосов, чем там, не сыскать.

Получалось, что сказочного, волшебного острова надежды на самом деле вроде бы не существовало, он жил лишь в преданиях и вымыслах, как утешение, как несбыточная мечта…

Иерок еще раз глянул на отороченную белым прибоем Эстихетскую косу и медленно побрел в селение, спускаясь по едва заметной тропе меж кочек, поросших чахлой травой с ярко-желтыми цветами полярного мака, пучками голубых незабудок и белых, как перо с груди кайры, цветов морошки.

Оставалось перейти по обмываемым стремительным потоком валунам речку, как Иерок увидел входящий в бухту пароход.

Судя по всему, это было русское судно. Иерок догадался об этом по тому, как на американской шхуне поспешно начали выбирать якорь и от заведенной машины в воздух поднялось синее облачко моторного дыма. Шхуна развернулась носом к створу бухты и ходко пошла, оставляя за собой на гладкой поверхности воды пенный след и синий дымок.

С русского судна послышался низкий, протяжный гудок, отразившийся от окрестных сопок и поднявший птиц на небольших базарах по обе стороны створа.

Иерок поспешил к своей яранге, стоявшей на небольшой косе, отделяющей мелководную лагуну от бухты. Навстречу ему вышел будущий зять Апар, быстроногий юноша из ближнего оленеводческого стойбища, отрабатывающий, согласно обычаю, будущую жену, младшую дочь Нанехак, и сказал:

— Уходит американец!

— Наторговал чего-нибудь? — строго спросил его Иерок.

Апар исполнял еще и обязанности торгового посредника, ибо мог вполне сносно говорить по-американски и по-русски.

— Пять фунтов сахару, двадцатифунтовый мешок муки… Да дурной веселящей воды две бутылки…

— Почему мало взял? — недовольно проворчал Иерок и ощутил вдруг сильное желание приложиться сейчас к бутылке. Он знал: если выпить, то все мрачные мысли развеются, как комары на студеном морском ветру.

Парень нравился Иероку, но уж больно бедна его родня. Да и сам его приход в ярангу был каким-то несуразным. Апар увидел дочку Иерока на весенних игрищах, и она ему так понравилась, что он уже не вернулся в тундру, остался на побережье, вошел в ярангу Иерока и объявил, что будет отрабатывать будущую жену.

Прошло уже три года, но Иерок все колебался, не принимал окончательного решения, хотя видел — дочь симпатизирует парню и явно надеется, что он станет ее мужем. Можно, конечно, продлить испытание еще на год, от силы на два… Не больше, иначе будут нарушены все приличия. Надо что-то решать наконец…

Иерок вошел в свое жилище.

В холодной части яранги, слева, тлел костер. Дым выходил через срединное отверстие. Вокруг царил полумрак, и Иерок подумал: будь яранга покрыта свежими, только что расщепленными моржовыми кожами, было бы гораздо светлее, уютнее. А тут — темень и ощущение постоянной сырости, идущей от развешанной по стенам одежды, от темнеющего в глубине мехового полога, от пустых деревянных бочек, где должны храниться запасы мяса и жира…

На низеньком столике, вплотную придвинутом к пологу, лежало плоское деревянное блюдо с нарезанным черным моржовым мясом, стояла бутылка. Рядом — потрескавшаяся фарфоровая чашка.

Иерок прошел к столику, ногой подкатил китовый позвонок и сел. Оглядев еще раз столик, немного помедлил, вздохнул, прежде чем налить себе веселящей воды.

Апар почтительно стоял возле костра. Нанехак, или Нана, как звали ее домашние, сидела возле другого столика, заваленного кусками меха, кожи, и делала вид, что шьет, хотя на самом деле искоса посматривала на отца, прислушивалась к разговору мужчин.

— Павлов не заходил? — спросил Иерок, медленно, тонкой струйкой наполняя чашку. Знакомый терпкий запах ударил в нос и заставил Апара шагнуть поближе к хозяину яранги.

Павлов был школьным учителем. В Урилыке он поселился два года назад, женился на эскимоске, племяннице Иерока, и быстро перенял многие обычаи и привычки местных жителей. Он хорошо стрелял, умел загарпунить моржа, вытащить на лед подбитого тюленя, умел ставить капканы на пушных зверей, лихо управлял собачьей упряжкой, только одного не терпел — копальхена.[4]

— Заходил, — ответил Апар. — Ждет пароход.

— Вот и дождался, — произнес Иерок и быстро выпил свою чашку.

Огненная влага прошла по горлу, ударила в дно пустого желудка. Иерок чуть прикрыл глаза, ожидая, когда тепло разольется по всему телу. Затем он заново оглядел свое жилище, и оно уже не показалось ему таким убогим и жалким.

— Подожди, — кивнул он Апару. — Садись.

Юноша подкатил к столику второй китовый позвонок. Иерок налил в чашку веселящей воды:

— Пей.

Вскоре Иерок почувствовал, что к нему пришло то состояние, которое сам он называл «толстые чижи». Он ощутил, что ноги будто одеваются в плотные меховые чулки и при ходьбе начинают петлять, задевать друг за друга. В это время Иерок предпочитал либо неподвижно сидеть на своем любимом китовом позвонке, предаваясь размышлениям о жизни, либо неторопливо беседовать с умным человеком. Чаще всего он беседовал с Павловым.

— Почему учителя нет? — нетерпеливо спросил Иерок.

— Должно быть, пароход встречает, — ответил Апар. — Уж очень он ждал…

Иерок вспомнил, как два года назад учителя высадили на берег с одним деревянным ящиком. Он простоял полдня в полной растерянности под дождем и ветром, не зная, куда идти и что делать.

Иерок тогда взял его к себе.

Учителю отгородили угол в яранге и навесили одиночный полог. Для школьных занятий «именем Республики» (так и сказал Павлов) в Урилыке приспособили один из складов мистера Томсона. К нему потом пристроили небольшое помещение из плавника, состоящее из кухоньки и комнаты, в котором и поселился Павлов с женой. Учитель так приноровился к здешнему краю, что от местного жителя его можно было отличить, только пристально присмотревшись: Павлов ходил в эскимосской одежде, носил на поясе охотничий нож и курил самодельную трубку.

В прошлом году пароход учителю ничего не привез: ни тетрадей, ни книг, ни карандашей. А Павлов так мечтал о новой школе из настоящих толстых бревен, о партах, таких, как в русских школах, и даже об учебнике на эскимосском языке.

Иерок пытался учиться у Павлова премудростям грамоты и русскому языку. Русской речью он овладел довольно быстро. Он вообще легко осваивал любой язык. По-чукотски говорил так, что на слух его трудно было отличить от чукчи, знал все эскимосские диалекты от Наукана до Сиреников и острова Святого Лаврентия, свободно изъяснялся по-английски с мистером Томсоном и другими американскими торговцами.

— Тогда буду с тобой беседовать, — заявил Иерок, обращаясь к Апару.

Юноша почтительно склонил голову и приготовился слушать.

— Так ты говоришь, дурной веселящей воды немного? — спросил Иерок.

— Две бутылки только, — напомнил Апар.

— Две бутылки не так мало, — задумчиво проронил Иерок. Помолчал, потом продолжил: — Как думаешь дальше жить? — И строго, испытующе посмотрел на юношу.

Апар от волнения закашлялся и почему-то поглядел в тот угол яранги, где затихла в напряженном ожидании женщина.

— Я думаю жить дальше, как жил, — неуверенно ответил Апар и тут же услышал горестный вздох своей невесты. — Женюсь я…

— Погоди, погоди, — перебил его Иерок. — То, что ты собираешься жениться, об этом знаем не только мы, живущие в этой яранге, но и весь Урилык. Иначе зачем тебе жить у меня?

— Я хотел сказать, что у нас, у меня и у Наны…

Что-то в голосе парня было такое, что Иерок вдруг насторожился, протрезвел, в одно мгновение от «толстых чижей» остались лишь горечь и головная боль.

— Ты хочешь сказать, что жил с моей дочерью как настоящий муж? — грозно спросил Иерок.

— Так получилось, — растерянно пробормотал Апар. — В пологе тесно, жарко…

— Если ты такой слабый мужчина, что не мог сдержаться, — тебе не место в моей яранге! — загремел Иерок. — Ты нарушил обычай и, вместо того чтобы тихо лежать к Нанехак спиной, повернулся лицом и ласкал ее! Ты опозорил мою семью!

— Послушай, Иерок, — попытался оправдаться Апар и в поисках поддержки снова поглядел в женский угол яранги. — У меня не было такого намерения, но Нана…

— Нана — моя дочь! Она не могла соблазнить тебя! Скорее ты, подобно тундровой мыши, вполз в мою ярангу, прикинулся тихоней, а на самом деле…

Иерок наполнил чашку и залпом выпил. Ярость вспыхнула в нем с новой силой.

— Я вас убью! — закричал Иерок и вскочил. Под ругу попался винчестер. — Где патроны? — он кинулся на Апара.

— Патроны еще у мистера Томсона, — дрожащим голосом объяснил тот. — Он обещал отдать послезавтра, когда разберется с новым товаром.

Иерок отшвырнул винчестер и схватил гарпун, с которым обычно ходил охотиться на нерпу.

Нанехак с визгом бросилась из яранги; взбешенный отец устремился за ней.

Ослепленный гневом, он не слышал, как за ним гнался и кричал ему что-то Апар, как возле школьного домика к юноше присоединился учитель Павлов.

Нана повернула к берегу, где стояли высадившиеся с парохода люди, и промчалась мимо них. Отец с гарпуном в руках бежал следом. Когда он поравнялся с толпой, какой-то человек неожиданно вышел вперед и, преграждая ему путь, подставил подножку. Иерок с размаху шлепнулся у ног русского, гарпун отлетел далеко в сторону.

Некоторое время Иерок лежал на земле, не понимая толком, что произошло. Наконец он поднялся, выпрямился и в упор поглядел на задержавшего его человека. Перед ним стоял совершенно незнакомый, высокий, светловолосый русский парень, на вид совсем молодой, с веселыми, словно смеющимися, голубыми глазами.

Иерок взял гарпун и приставил его к груди русского. Одно движение — и стальной наконечник вонзится в сердце.

Но Иерок отчего-то медлил. Что-то будто останавливало его.

Глаза. Взгляд русского. Насмешливый, веселый, в котором не было ни искорки страха, ни тени испуга.

— Ты всегда так делаешь? — спросил вдруг Иерок.

— Нет, не всегда, — широко улыбаясь, ответил русский. — Когда я вижу, что один человек хочет убить другого, защищая слабого, я тоже могу убить. А сейчас я увидел, что ты хочешь только попугать женщину. Не может же настоящий охотник, сильный мужчина, всерьез гнаться за женщиной…

— Верно, — помимо своей воли согласился Иерок. Он чувствовал, как гнев его утихает; он хотел снова распалить себя, но почему-то не мог. Словно что-то мешало ему. На смену ярости приходил стыд.

С ним и раньше случалось такое. Дурная веселящая вода иногда толкала его на дикие, безрассудные поступки, которые трудно было объяснить здравым смыслом. И потом всякий раз Иероку становилось стыдно.

Понурив голову, он медленно побрел к своей яранге, волоча за собой гарпун.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Человека, волею судеб оказавшегося этим тихим летним днем на берегу бухты Провидения, звали Георгий Алексеевич Ушаков. Он был начальником экспедиции по освоению острова Врангеля. Вот что было написано в его мандате, выданном Дальневосточным крайисполкомом: «Тов. Ушаков, Георгий Алексеевич, назначается уполномоченным Далькрайисполкома Сов. Раб. — Крест., Казач. и Красноарм. Депутатов по управлению островами Северного Ледовитого океана Врангеля и Геральд с 8-го сего мая, с местопребыванием на острове Врангеля».

Еще совсем молодой, с черными усиками на выразительном волевом лице, с проницательными глазами, может быть, только здесь, на берегу бухты Провидения, он ощутил по-настоящему то бремя, которое добровольно взвалил на себя. По заранее намеченному плану ему нужно было набрать переселенцев из местных жителей Чукотки. Пока с ним ехали только двое: камчатский охотник-промысловик Скурихин, поднявшийся на борт парохода «Ставрополь» в Петропавловской гавани, и врач Савенко.

Встреча с пьяным эскимосом обескуражила Ушакова и заставила задуматься о будущих жителях далекого острова. Ведь туда должны поехать люди, которые с самого начала будут полагаться лишь на самих себя. А с другой стороны, кому охота покидать родные места?

Да… первое свидание с людьми, населяющими берега юношеской мечты, оказалось совсем не таким, как в мыслях, когда от одного взгляда на карту полярных стран в душе поднималось волнительное, неудержимо зовущее к этим далеким неизведанным землям, к загадочным племенам чувство.

…Засыпанная глубокими снегами глухая таежная деревушка с восемнадцатью рубленными из дальневосточной лиственницы избами была почти так же оторвана от большого мира, как и это эскимосское селение. А может быть, даже больше. Ведь в Урилык нередко заходили разные морские суда. Гавань здесь хорошо защищена от ветров, а до Берингова пролива и американского берега — рукой подать. Уже при входе в бухту «Ставрополю» повстречалась американская торговая шхуна. А какой товар она привезла, об этом нетрудно догадаться: большинство жителей этого крохотного селения были пьяны, и веселье, по всему видать, продолжалось несколько дней.

Вот тебе и племя сильных и смелых морских охотников!

Еще десятилетним парнишкой Георгий Ушаков со своими братьями промышлял крупного таежного зверя в Уссурийской тайге, мечтая выбраться на вольный простор жизни. С неимоверными трудностями любознательный юноша, почти подросток, добрался до Хабаровска и поступил в городское училище. Жить было негде, приходилось пользоваться даже «гостеприимством» городского ночлежного дома. Здесь впервые Георгий Ушаков услышал о знаменитом земляке, писателе и исследователе Дальнего Востока Арсеньеве. Юноше повезло. Он попал в экспедицию Владимира Клавдиевича, познакомился с ним и его друзьями — проводниками-удэгейцами.

По вечерам у таежного костра Владимир Клавдиевич частенько говорил притихшему, завороженному его рассказами пареньку:

— Россия, братец мой, вон аж куда простирается — до берегов Америки. Это все наши российские исконные земли — Камчатка, Чукотка и острова Ледовитого океана. А они — без призору… Вон в американских географических журналах пишут, что канадский путешественник Стефансон снаряжает новую экспедицию на остров Врангеля и собирается заселить ее колонистами с Аляски. Ох, кончится это дело тем, что мы потеряем изрядные пространства нашей земли, как потеряли в свое время Аляску!..

В минуты откровенности Арсеньев открыто бранил царское правительство за пренебрежение к своим дальневосточным владениям.

— Здешние народы точно сироты, — с горечью говорил он. — Грабят их все, кому не лень. Неудачливые бандиты-старатели, китайские и корейские купцы, даже японцы сюда добираются… А там, на севере, что делается! Китобойные и зверобойные шхуны дочиста выбили зверя на побережье, а теперь американские купцы спаивают и грабят чукчей и эскимосов, отнимая у них последнее. Только чудо может спасти их, только чудо…

«Чудо» революции спасло не только жителей побережья, но и сказалось на судьбе пытливого юноши из глухой таежной деревушки — Георгий Ушаков получил государственную стипендию. Однако учиться ему не пришлось: началась гражданская война. Надо было защищать свое право на новую жизнь, и Ушаков ушел в партизаны. Но несколько лет, проведенных в приморской тайге, жестокие схватки с белогвардейцами, японскими оккупантами, жизнь, полная опасностей и лишений, не заслонили детской мечты о далеких северных землях. Остались в памяти и рассказы Арсеньева.

После гражданской войны на Дальнем Востоке началась другая, дипломатическая война молодой Советской Республики — ей пришлось защищать свои права на исконные территории.

Так было и с островом Врангеля.

Остров Врангеля давно привлекал внимание Вильялмура Стефансона. В 1913 году в Ледовитом океане произошла очередная трагедия: судно «Карлук», принадлежавшее канадской правительственной экспедиции Стефансона, вмерзло в лед восточнее мыса Барроу. Но неожиданный ветер разломал льды вокруг «Карлука» и понес корабль в океан. «Карлук» дрейфовал в высоких широтах до начала 1914 года, а затем, получив пробоину, затонул недалеко от острова Геральд.

Самого Стефансона в то время на борту не было — решив, что судно, затертое льдами, будет зимовать к востоку от Барроу, он и еще несколько человек ушли охотиться на материк. Команда затонувшего «Карлука» во главе с капитаном Бартлеттом сумела достичь острова Врангеля. Оставив спутников на острове, Бартлетт добрался до материкового берега и организовал экспедицию по их спасению.

Летом русские гидрографические суда «Вайгач» и «Таймыр» предприняли попытку снять канадцев с острова, но безуспешно. Помог пострадавшим Олаф Свенсон, опытный полярный торговец. На своей шхуне «Кинг энд Уингс» он пробирался к берегам острова и снял оставшихся членов экспедиции «Карлука». Очевидно, они и поведали Стефансону о нетронутых моржовых лежбищах острова, непуганых стадах белых медведей, многотысячных стаях гусей, так плотно усеивающих своими гнездовьями тундру, что она казалась покрытой снегом… Теория Стефансона о том, что в Арктике можно выжить, используя местные природные ресурсы, могла получить прекрасное подтверждение на этом острове. Стефансон утверждал, что незаселенные территории практически никому не принадлежат и право владеть ими имеет тот, кто первым освоит их и создаст там постоянные поселения.

В начале сентября 1921 года Стефансон высадил на острове экспедицию во главе с Алланом Крауфордом. Продовольствие было рассчитано на шесть месяцев. Остальное колонисты должны были добывать охотой. Судьба этих людей закончилась трагически. Все они, за исключением эскимоски Ады Блекджек, погибли от голода и цинги.

Но даже эта трагедия не остановила Вильялмура Стефансона. В двадцать третьем году он высадил новый отряд колонистов и попытался основать на острове Врангеля постоянное поселение, подняв там английский флаг. Экспедицию Стефансона финансировала Канада.

Советское правительство стремилось решить этот вопрос дипломатическим путем. Но Стефансон и стоявшие за ним канадские власти, используя старый опыт колониального грабежа и присвоения чужих территорий, не отказались от своих притязаний. Тогда летом двадцать четвертого года к острову была направлена канонерская лодка «Красный Октябрь» во главе с капитаном Давыдовым. Пробив плотный ледовый барьер, окружавший остров, экспедиция высадилась на землю и подняла советский флаг. Давыдов снял с Врангеля канадских колонистов и доставил их во Владивосток.

Узнав о том, что на острове Врангеля предполагается создать советское поселение, Георгий Ушаков, которому было тогда всего двадцать пять лет, подал заявление уполномоченному Наркомвнешторга. В этом довольно обширном документе были и такие слова:

«…Сейчас решается вопрос о колонизации Земли Врангеля. Цели колонизации в настоящий момент и ближайший период времени преследуют не столько экономические интересы, сколько разрешение политической стороны вопроса и необходимость естественно-географического обследования района. Эти задачи должен будет разрешить заведующий островным хозяйством, который не только должен обладать известными моральными качествами, но и обязан разбираться в общественно-политических вопросах и иметь подготовку к научно-исследовательской работе.

Едва ли представляется возможность посылки ученого «с именем», принимая во внимание кабинетный характер таких людей, а также все трудности и риск предстоящей продолжительной поездки. А если это и удастся осуществить, то все же целесообразность посылки такого лица будет сомнительна, так как нет таких ученых, не имеющих за плечами солидного возраста.

Наш Север и Северо-Восток не исчерпываются одной Землей Врангеля. Область потребует много сил и времени, и поэтому целесообразнее послать человека, у которого жизнь впереди и которого хватит не на одну Землю Врангеля.

Все вышесказанное заставляет меня (еще раз напомнив, что мое решение глубоко обдуманно, твердо и предопределяет план всей моей жизни) снова обратиться к Вам с просьбой о выдвижении моей кандидатуры для работы на Земле Врангеля.

Ваше положительное решение даст мне возможность заострить свое внимание на подготовке к работе, а отказ заставит потратить много энергии (необходимой для подготовки) на доказательство того, что я смогу оправдать те надежды, которые будут на меня возложены.

Член дальневосточного краевого географического общества

Г.Ушаков».[5]

Мысль об острове настолько захватила Ушакова, что он не хотел даже думать о том, что кто-то другой может выполнить эту задачу. Уверенность омрачалась только тем, что придется много ходить по разным инстанциям, убеждать, доказывать, а возможно, и обращаться за разрешением в Москву. Но рекомендации Владимира Клавдиевича Арсеньева оказалось достаточно. Вопрос был решен положительно.

Вскоре Ушаков получил приказ Дальневосточного крайисполкома готовиться к экспедиции. Начались лихорадочные сборы. Времени и средств было чрезвычайно мало.

Первым делом надо было найти подходящее судно, способное преодолеть ледовый барьер вокруг острова. Сначала шли переговоры о покупке знаменитой шхуны Амундсена «Мод», которая несколько лет назад зимовала в Чаунской губе, затем продрейфовала по направлению к Северному полюсу, однако добраться до вершины земли ей не удалось. Хозяин судна — знаменитый Руал Амундсен занялся другими проектами освоения высоких широт, в частности проектом достичь Северного полюса воздушным путем. Но эти переговоры неожиданно натолкнулись на препятствия, которые во многом объяснялись нежеланием некоторых американских кругов способствовать освоению арктического острова, который они упорно продолжали считать нейтральной территорией.

А время шло. Надо было искать другой выход, другое судно, которое могло бы пробиться к острову.

Парадоксальность ситуации заключалась в том, что, хотя корабля и не было и впереди — полная неопределенность, капитан уже был. Опытный полярный мореплаватель Петр Миловзоров, который уже почти подобрал экипаж будущего судна.

Он и подсказал выход, предложив товаро-пассажирский пароход «Ставрополь», уже имевший опыт плаваний в Арктике. Несколько лет назад это судно было даже зажато льдами неподалеку от места зимовки амундсеновской «Мод» и с честью выдержало испытание.

Пятнадцатого июля двадцать шестого года «Ставрополь» покинул залив Петра Великого и взял курс на далекий остров.

Лишь оставив за кормой берега Японии, Георгий Ушаков почувствовал: наконец-то он действительно на пути к своей давней мечте.

Теплой ночью, поворочавшись на узкой корабельной койке, так и не сумев заснуть, он вышел на палубу и на правился на корму. Пробираясь между нагромождениями закрепленного на палубе груза, обходя клетки с коровами и свиньями, он старался найти такое место, где можно побыть одному.

Пароход шел в густой темноте. Только тяжкие вздохи коров, жующих сено, плеск воды за бортом да ухание паровой машины нарушали окрестную тишину. Из широких раструбов вентиляционных труб тянуло теплым запахом раскаленного угля, металла, разгоряченных тел кочегаров. Тускло светились ходовые огни, а от капитанской рубки на крышку переднего трюма, заваленного палубным грузом, ложилось яркое световое пятно.

На корме было тихо и темно, если не считать тех звуков, которые, как казалось Ушакову, только подчеркивали величие тишины океана.

Итак, мечта сбывается. Порой не верилось, и, просыпаясь поутру, Ушаков по-мальчишески ощупывал себя, чтобы убедиться — в действительности ли он начальник большой и серьезной полярной экспедиции по освоению острова Врангеля.

Знакомясь с историей полярных исследований, в особенности с материалами по подготовке судов, снаряжения, читая о том, каким трудом добывались средства, Ушаков поражался косности и равнодушию властей.

Но как же случилось, что ему, почти мальчишке, доверена не только эта важнейшая экспедиция, но и дорогостоящее судно, люди, снаряжение и, главное, — политическая ответственность?

Такое время пришло, думал про себя Ушаков, глядя на светлый пенный след, который оставлял за собой «Ставрополь». Время молодой мечты молодой страны. Ну, где и когда еще паренек, выросший в таежной глухомани, мог вырваться на такой вот беспредельный простор мечты и деятельности? Он знал, что впереди его ожидают куда большая неизвестность и большие трудности, чем те, что ему удалось преодолеть, готовя экспедицию. А в душе его звенела какая-то неведомая струна, будущее виделось ему значительным и прекрасным.

Ушаков просидел на палубе почти до самого утра. Когда на востоке наметилась зарождающаяся заря, он обогнул зачехленный гидроплан и ушел в свою каюту.

Последняя его запись, сделанная в Петропавловске перед выходом в море, была такой:

«Утром 25 июля подошли к причалу Петропавловска. Прекрасная солнечная погода. Сегодня праздничный день, и у корабля собирается народ. А когда затрещал мотор спущенного на воду гидроплана, посмотреть на диковинку выбралось почти все немногочисленное население городка.

Сверх всяких ожиданий заказы здесь выполнены аккуратно. Я получил даже те самые палатки, которые, по словам агента Совторгфлота в Хакодате, находились якобы в Нагасаки.

Так же неожиданно обрел я здесь нового спутника, одного из лучших охотников Камчатки — Скурихина, которого мне рекомендовали в обкоме. Мы встретились около полудня, а к заходу солнца Скурихин вместе со своей женой, дочкой и всем скарбом уже погрузился на судно. За несколько часов он успел не только решить важный вопрос о переселении на незнакомый остров, но и ликвидировать часть хозяйства, сдать в аренду дом и привести в порядок все дела перед длительным отсутствием. Какой прекрасный пример решительности, свойственный людям, живущим на Севере!

26 июля около полуночи мы прощаемся с Петропавловском. Это — последний город. После него мы увидим еще только один населенный пункт — Уэлен. А там — Ледовитый океан…»[6]

Уэлен — это последний административный пункт. А поселений на пути «Ставрополя» было достаточно. Они располагались цепочкой по выдающимся в море косам, на высоких мысах, в укромных бухтах. Каждое это место тщательно выбиралось морскими охотниками и отвечало главному требованию: рядом должно быть моржовое лежбище, а в окрестных водах должен водиться морской зверь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда учитель Павлов спросил Нанехак, сколько ей лет, она удивилась и долго не могла понять, к чему это человеку вроде бы разумному, спокойному и даже внешне похожему на чукчу или эскимоса, знать такое.

— Зачем ты это спрашиваешь у меня? — переспросила Нанехак.

— Может быть, тебе надо учиться, а не выходить замуж, — задумчиво произнес учитель.

Павлов курил длинную, потемневшую от старости трубку, часто наполняя ее из висевшего на поясе кисета. Зубы у него пожелтели от табака, и когда он улыбался, то становился похожим на молодого, еще не обзаведшегося настоящими клыками моржа.

Но Нанехак простодушно ответила, что ей как раз пришло время выходить замуж и она чувствует, что это должно произойти совсем скоро.

Как раз в эту ночь Апар, воспользовавшись тем, что Иерок крепко спал и даже тяжело постанывал, мучаясь от сновидений, навеянных парами дурной веселящей воды, лег рядом с ней. Им и раньше приходилось лежать вместе, разговаривать о разном — о тундровых потоках, в которые заходили косяки лососей, об оленях, что покинул Апар ради нее, Нанехак, о вчерашнем шторме, о китовых фонтанах у входа в бухту, о птичьих стаях, гнездящихся на прибрежных скалах… Им приятно было слышать голос друг друга. Иногда они даже прижимались разгоряченными телами и засыпали в объятиях, но дальше этого не заходило. Они, конечно, знали об интимной жизни, знали, что все живые существа соединяются меж собой, когда приходит пора. Апар видел это в оленьем стаде, да и Нанехак жила в окружении разных животных, знала, как размножаются нерпа, морж, белый медведь… Но был закон. Был обычай. По нему Апар еще не имел права обращаться с Нанехак, как со своей женой, пока не пройдет срок, назначенный Иероком.

И Нанехак и Апар чувствовали, что сдерживаются уже с трудом, старались не прикасаться друг к другу.

И все же беда случилась. Как раз в ту ночь, когда на рейде бухты встала американская шхуна и в Урилыке началось пьяное веселье.

Сначала Нанехак и Апар лежали, как всегда, рядом, остерегаясь дотрагиваться, чтобы не зажечь огня, тлеющего у каждого из них в груди. Но под утро они все же оказались в объятиях друг друга, и Нанехак почудилось, что в нее вошло горячее весеннее солнце, лучи которого пробиваются даже сквозь густую шерсть оленьего полога. Это было таким блаженством, какого прежде она никогда не испытывала. Только теснота и присутствие отца удерживали ее от слишком бурного выражения своего восторга. Ей хотелось закричать на весь мир, поделиться радостью, но она молчала.

Блаженство ушло не сразу, а продолжалось, медленно угасая, как долгий летний день, когда солнце катится по горизонту и постепенно тускнеет, бросая на прощание отблески уходящего дня, как бы вновь напоминая о былой, о многоцветном прекрасном мире, в котором растворяется твое существо, становится частью огромной и вечной радости. И кажется тогда: все, что было прежде, — это какое-то тусклое бескрасочное существование, монотонная череда одинаковых дней и ночей. И вдруг в эту жизнь ворвалось нечто новое — неведомое и прекрасное. Отдаленно это можно было сравнить с тем, что видела Нанехак еще маленькой девочкой, когда вереница вельботов и кожаных байдар приволокла к берегу добытого далеко в море огромного гренландского кита. Случилось это после долгих дней голодовки, когда приходилось есть даже вонючую землю со дна опустевших мясных ям, жевать сухие кожаные ремни, пожухлую траву… А тут — гигантская туша, целая гора жира и мяса, которая надвигалась на берег и, казалось, затмевала и небо и землю, и главное — все это можно было есть, начиная от кожи — мантака, проложенного щедрой полосой белого жира, от огромного нежного языка до черного, исходящего кровью мяса.

Нет, то, что случилось в эту ночь, не сравнить с простым насыщением изголодавшегося желудка.

Это было нечто новое, прекрасное, обещающее любовь и счастье.

Просветленными глазами, с особой нежностью посмотрела она в то утро на Апара, человека, пришедшего из-за тундровых холмов, потому что ему понадобилась жена. Из многих девушек, которые играли тогда на берегу тихой бухты, он выбрал именно ее, Нанехак, и вошел к ней в ярангу, проведя ночь в холодной половине, рядом с собаками.

Оленные чукчи редко роднились с эскимосами. Если они и соединялись с береговыми жителями, то чаще всего с людьми своего племени. Апар был из рода небогатых оленеводов. Стадо их едва насчитывало несколько десятков оленей, и голод в их стойбище был таким же частым гостем, как и на берегу бухты Провидения. Для эскимоса, прирожденного охотника, было неясно: как можно голодать, если еда сама бродит возле яранг. Видимо, потому приморский народ всегда был подозрителен к тундровым кочевникам, что, однако, не мешало им жить в мире, обмениваться моржовыми и оленьими шкурами, жиром, ремнями, устраивать совместные песенно-танцевальные состязания и даже родниться.

Но в Урилыке это был первый случай, когда кочевой человек пришел в ярангу эскимоса, чтобы отработать избранницу. Со стороны, конечно, могло показаться: Иероку, мол, повезло. Во-первых, родство с кочевником, даже бедным, считалось достаточно высокородным и сулило какие-то выгоды; а во-вторых, он на несколько лет получал дарового помощника, которым можно было помыкать, загружать самой тяжелой работой и держать при этом в постоянном страхе возможного отказа. Правда, отказывали все же редко, но, люди помнят, иногда и такое случалось.

Апар был высок, длинноног и, несмотря на тонкую кость, обладал незаурядной силой. Он доказал это на первых же состязаниях борцов, когда на припорошенной снегом гальке местный силач Кивьяна попробовал его уложить на лопатки. Кивьяна, прежде чем одолел соперника, сам дважды оказывался на земле, и каждый раз сконфуженно объяснял случившееся тем, что подошвы на его торбазах слишком скользкие.

На тонком выразительном лице Апара заметно пробивалась полоска усов, широко расставленные глаза смотрели всегда с затаенной улыбкой.

Нанехак была и смущена и озадачена выбором оленевода. Поначалу она просто испугалась, вообразив, что этот чужой странный парень, не умевший даже говорить по-эскимосски, возьмет и увезет ее в далекую тундру, где нет вольного морского простора и оленье хорканье заменяет шумный вздох приплывшего к берегу гренландского кита.

Тем более что был случай, когда она пережила настоящий ужас. До сих пор при одной мысли об этом у нее замирает сердце и холодеет в груди.

Произошло это туманной летней ночью. Они играли с подругой на берегу бухты. Видимо, была уже полночь, но летняя, светлая полночь, и только тишина на земле и о воде говорили о том, что все вокруг спит.

Туман пологом прикрыл тихую бухту, и странно было видеть, как он обрывается у самого уреза воды, над прибоем, сквозь который виднелись мелкие прозрачные медузы, тихо покачивающиеся в такт дыханию океана. Иногда казалось, что, кроме них, двух юных девушек, во всем мире никого больше нет, что они самые первые родившиеся на земле существа. Так говорилось в древних легендах о происхождении человеческой жизни.

Будто бы жила поначалу только одна Женщина на этом берегу, которая даже и не подозревала, кто она — то ли зверь, то ли камень, то ли волна, то ли тень от пробегающего облака. Пока не приплыл Кит. И он так пленился красотой девушки, что превратился в Мужчину и стал мужем той Первой Женщины. От них и пошел приморский народ, народ охотников на крупного морского зверя.

Вдруг в плотном пологе тумана послышался плеск весел и чей-то негромкий разговор — кто-то приближался к берегу. Любопытство пересилило страх, и девушки, притаившись, остались на берегу. Видно, приплыла какая-то торговая американская шхуна. Моряки облюбовали эту тихую бухту и отсиживались здесь во время бури.

Нос деревянной шлюпки неожиданно высунулся из густой пелены тумана и ткнулся в разноцветную гальку, на которой сохли красные морские звезды, крабы, ленты темно-коричневой ламинарии, куски древесной коры…

В шлюпке были двое. Они, наверное, не ожидали увидеть здесь людей, и поначалу в их больших голубых глазах Нанехак заметила внезапный испуг. Но он тут же прошел, и тот, кто стоял на носу шлюпки, крикнув что-то товарищу, спрыгнул на берег и кинулся к застывшим в растерянности девушкам.

Нанехак пыталась бежать, но ноги словно примерзли к мокрой гальке, и все тело как-то странно оцепенело. Даже голос пропал, она не могла позвать на помощь сородичей.

В это мгновение ей отчего-то вспомнилась та древняя легенда о Ките, превратившемся в мужчину. Но этот, весь обросший густым рыжим волосом, больше походил на одичавшего человека. Схватив Нанехак, он поволок ее за собой к шлюпке. Второй мужчина устремился к подруге.

Такое в приморских селениях случалось часто. Матросы с китобойных или торговых шхун, изголодавшись в плавании по теплому женскому телу, кидались на берегу на первую попавшую женщину, задабривая ее подарками либо угощая дурной веселящей водой.

Но не только страх перед надругательством придал Нанехак силы. Ей вдруг представилось, что вот сейчас их посадят в деревянную шлюпку, поднимут на корабль и увезут далеко-далеко от бухты Провидения, от Урилыка, от шумного, весело бегущего по замшелым камням ручья, от этого берега, плавно переходящего в косу и отделяющего от моря тихую лагуну. То, что ее ожидала разлука с родиной — было страшнее всего, даже страшнее смерти.

Нанехак вывернулась из сильных рук, покрытых тонкими рыжеватыми, как у молодого моржонка, волосами, и толкнула изо всех сил мужчину. Не ожидавший такого отпора рыжеволосый упал лицом в соленую воду рядом со шлюпкой, и товарищу пришлось на мгновение отпустить подругу Нанехак.

С громким пронзительным криком девушки бросились со всех ног к ярангам. В селении залаяли встревоженные собаки, люди выскочили на улицу и устремились к берегу. Туман немного рассеялся, и все увидели небольшую шхуну, спешно уходящую в открытое море.

Девушек поругали и высмеяли: нашли чего испугаться, будто маленькие, несмышленые дети.

Но Нанехак часто вспоминала ту встречу. Особенно глаза и лицо рыжеволосого, искаженное, озверелое от дикого плотского желания; белую пену, выступившую в уголках толстых потрескавшихся губ, которыми он все норовил прикоснуться к девичьему рту. Долго после этого любой мужчина, его заинтересованный взгляд, даже запах вызывали у Нанехак отвращение. Поначалу она и Апара восприняла скорее с досадой и раздражением, нежели с надеждой и радостью. Только через год жениху удалось приблизиться к ней.

Но Апар был другой, свой человек, в нем не было той огненной страсти, которая обуревала мужчину со шхуны, ушедшей в туман.

Может быть, именно это и успокоило растревоженное сердце Нанехак, прекратило мучившие ее сновидения.

И все же тот случай нет-нет да и вспоминался ей.

Нанехак едва удерживала себя, чтобы не расспросить старшую сестру о сокровенном, о тех чувствах, которые та испытывала в объятиях Старцева, мужчины чужого племени. Но теперь, когда она соединилась с Апаром, ей казалось, что воспоминание то ушло, растворилось в его нежности, в его мягких и теплых ласках, в его рассказах об оленьих пастбищах, покрытых голубым ягелем, о бесконечности круговорота жизни в холмах и распадках, уходящих все дальше и дальше от морского берега, и, главное, об олене, которого Апар считал таким же священным и важным, как эскимосы кита.

То, что Апар пришел в ярангу Иерока и стал как бы его приемным сыном, говорило о том, что он избрал себе жизнь морского охотника. Если бы он хотел остаться оленеводом, он взял бы Нанехак к себе в тундру, в свое кочевое стойбище.

Трудно пришлось парню на побережье. Поначалу он и разговаривать не умел по-эскимосски, не знал, как охотиться на морского зверя. Но любовь к Нанехак сделала его настоящим охотником, и сегодня уже никто не мог упрекнуть его в том, что он не умеет снарядить байдару, метнуть в кита или моржа гарпун, добыть нерпу, разделать лахтака или белого медведя. Он теперь хорошо говорил по-эскимосски и любил петь протяжные, вплетающие в свой мотив посвист морозного ветра песни о жизни приморского человека.

Итак, Апар стал настоящим мужем Нанехак.

А Нанехак стала настоящей женой, с грустью оглядывающейся на свое детство и юность. Мечты сменились вечными заботами о еде, о тепле в жилище, о защите будущей жизни, если она зародится в ней.

Павлов, узнав, что Нанехак стала настоящей женой, с сожалением покачал головой:

— Жаль… Тебе бы учиться еще. Ты так молода…

— Теперь Апар меня будет учить, — просто ответила Нанехак.

— А ты знаешь, что скоро жизнь у нас будет совсем другой? — продолжал учитель. — Всем нужно овладеть грамотой…

Нанехак ничего не сказала. С тех пор как Павлов приехал в Урилык, он только и говорил об этой другой жизни, предавался недостойным мужчины мечтам. Да, он гоже ходил на охоту, жил как настоящий эскимос, но это не мешало ему говорить странные и непонятные слова о какой-то неведомой здешним людям новой жизни.

Нанехак медленно шла от ручья, неся в руках ведра со свежей водой.

Большой пароход все еще стоял на рейде, ближе к противоположному скалистому берегу бухты Провидения, и пускал в небо черный дым, стелющийся по темным полоскам нерастаявшего на окрестных сопках снега. От парохода к берегу неутомимо сновал моторный катер, и Урилык, обычно малолюдный и тихий, был облеплен приезжими, как кусок моржового мяса мухами.

Ведра Нанехак были сделаны из тонкой жести, укрепленной деревянным ободком. Это приспособление придумал Апар, чтобы не расплескивалась вода и ведра держали форму.

Женщина подошла к яранге и заглянула в дверь, не решаясь сразу войти внутрь. В полумраке дым от костра перемешивался с ароматным дымом курящих. Среди многих голосов Нанехак отчетливо различила голос учителя Павлова, отца, Апара… Остальные принадлежали незнакомым ей русским людям. Нанехак, хотя и не знала зыка приезжих, на слух все же могла отличить английскую речь от русской.

Она осторожно поставило ведра на землю и присела на большой, отполированный морскими волнами валун. Такие камни держали моржовую крышу яранги при ураганных ветрах, а в солнечную погоду хорошо прогревались, так что на них иной раз приятно было посидеть, отдохнуть.

— Такой большой корабль может прислать только сильная власть, — услышала Нанехак голос Павлова. — Ты когда-нибудь видел, чтобы американцы приезжали на таких пароходах?

— Видел, — ответил Иерок и добавил: — Дело не в величине парохода, а в том необычном, странном, о чем ты говоришь.

— Разве мечтать о будущем — это странно?

— Странно, потому что мечты всегда остаются в сказках, — ответил Иерок.

— А мы все же будем мечтать, и эту мечту сделаем явью, — послышался голос незнакомого человека.

Нанехак осторожно вошла, внесла ведра и поставила их неподалеку от тлеющего костра, на углях которого стоял наполовину опорожненный чайник.

Люди сидели, как и положено сидеть в яранге, вокруг коротконогого столика, кто на китовых позвонках, кто на деревянном изголовье полога, передняя стенка которого была приподнята и подперта толстой палкой, чтобы проветрить остальное помещение.

От мрачного похмельного состояния Иерока не осталось и следа, но он был сосредоточен и напряжен. Прежде чем ответить русским, обдумывал каждое слово.

— Эго не делается так скоро, — медленно произнес он, как бы продолжая ответ на мучительный и трудный вопрос, и посмотрел на Апара. — Даже такие быстрые на подъем люди, как оленные чукчи, и то пускаются в дорогу, хорошенько обо всем поразмыслив.

— Да и дорога наша всегда известна, — подал голос Апар. — Это только со стороны кажется, что мы кочуем где придется, нет, на самом деле мы знаем каждую прошлогоднюю кочку, все берега озер и речек, пригорки и склоны…

— А тут неведомый, чужой и далекий остров, — вздохнул Иерок.

Нанехак примостилась у полога так, чтобы видеть лица говорящих людей.

Приезжий русский, несмотря на усы, был совсем молодой, но серьезный и чем-то сильно озабоченный.

Заметив дочь, Иерок сказал:

— Нана, добавь нам чаю.

Нанехак поставила на огонь второй чайник, заметив при этом на столике куски колотого, крепкого, как камень, русского сахара, русский черный хлеб и желтое сливочное масло.

— На том острове — непуганый зверь, — продолжал приезжий. — Люди там никогда не жили. Моржи так расплодились, что не вмещаются на лежбищах и давят друг друга. Много там и пушного зверя — лис и песца, белый медведь бродит стадами. Летом гнездятся гуси, утки и множество разной птицы…

— Оленей там нет? — спросил Апар.

Нанехак с удивлением посмотрела на мужа. Еще несколько дней назад это был самый тихий и молчаливый человек в яранге. «Человек, не имеющий голоса» — так звали юношу, отрабатывающего жену. А тут Апар заговорил ровно и уверенно, и Нанехак поняла: так ее муж показывает, что занял наконец подобающее в семье положение.

— Оленей там нет пока, — ответил русский и еще раз подчеркнул: — Пока. Но уверен, там можно развести оленье стадо.

— А кто даст оленей? — удивился Апар. — Американцы покупали, так те, кто продал им оленей, навлекли на себя проклятие духов и умерли.

— Насчет проклятия духов — разговор особый, — ответил русский. — Мы не будем продавать американцам оленей, а как бы возьмем с собой часть стада, как вы перегоняете его, когда собираетесь перекочевать на другое пастбище.

— Эскимосы никогда не были кочевниками, — решительно заявил Иерок и взялся за чашку с горячим чаем. Он долго пытался разгрызть крепкий кусок сахара и, когда это ему удалось, продолжил: — Для нас покинуть родной берег все равно что отрезать часть собственного тела.

— Я все понимаю, — согласился русский. — Но эскимосы, я знаю, — великий северный народ, который не боится пространства. Иначе как бы они могли жить там, где одно селение отделено от другого многими днями пути?

— Раньше нас было больше, и мы жили теснее, — возразил Иерок. — Рядом с Урилыком стояли селения Кивак, Секлюк, Эстихет… Теперь их нет.

— А почему нет? — подхватил русский. — Потому что нет еды, нет зверя, потому что голод…

— В этом ты прав, — кивнул Иерок, — трудные времена настали… Но даже в трудные времена кто покидает родину?

— Вы не покидаете родину, — стараясь говорить убедительно и спокойно, произнес русский. — Вы останетесь на своей земле. Ведь те, кто жили на этих Киваках, не все вымерли, многие переселились туда, где есть зверь, где есть охота… Разве не правда?

Иерок внимательно посмотрел на русского, переглянулся с Апаром и Павловым и кивнул:

— Правда…

— Люди пойдут за вами, товарищ Иерок, — сказал русский. — Они вам верят, верят вашему опыту, вашей мудрости. Я только хочу сказать, что пароход долго не может ждать. Вокруг острова Врангеля тяжелые льды, и чем раньше мы туда придем, тем легче нам будет высадиться… До свидания, мы еще поговорим с вами…

Русский встал, вслед за ним поднялся и Павлов.

Когда они ушли, в яранге долго стояла тишина. Лишь в костре порой потрескивал кусок древесной коры, пропитанный морской солью, и на огонь с шипением выплескивалась вода из закипевшего чайника.

— Что тут было? — тихо спросила Нанехак у мужа.

— Ушаков просит нас переселиться с ним, — ответил Апар.

— Куда?

— На остров…

— На какой остров?

— Говорит, есть такой необитаемый остров на севере, где непуганый зверь и нетронутые моржовые лежбища.

— Разве есть такая земля? — с недоумением спросила Нанехак, и недоумение ее было понятным: о счастливых островах изобилия говорилось только в легендах, в древних сказаниях, а в жизни их никто не встречал.

— Ушаков говорит — есть, — ответил Апар.

— Но как мы можем покинуть Урилык? — с болью в голосе произнесла Нанехак и вспомнила уже почти забытое происшествие с тем рыжим, который тянул ее на деревянную шлюпку…

Иерок допил свою чашку и серьезно сказал:

— То, что говорит Ушаков, не просто посулы… Чую, в его словах есть правда. Буду думать. Завтра надо дать ответ.

Иерок встал, снял со стены легкий посох и вышел из яранги, взяв направление на мыс, нависший над Пловерской косой.

Апар и Нанехак смотрели ему вслед, пока тот не скрылся за поворотом.

— А что ты сам думаешь о том, что сказал русский? — спросила Нанехак мужа.

— Боязно, — ответил Апар. — Кто знает, что там, на неведомой земле?

— Но он же сказал — такие же звери, моржи, тюлени, белые медведи… Уже середина лета, а тут, на Пловерской косе, пусто. Пусто и в море. Того моржа, которого убили позавчера, давно съели. Может быть, там и впрямь вдоволь еды?

— Кто знает, — нерешительно протянул Апар. — Может, нам лучше переселиться в тундру?

— Нет, в тундру я не пойду, — твердо ответила Нанехак. — Я не могу покинуть отца. У него ведь больше никого нет.

— Наверное, будет так, как скажет Иерок, — задумчиво произнес Апар.

Нанехак внимательно посмотрела на мужа. Он и впрямь был в растерянности и не мог сказать что-то определенное, не мог принять никакого решения.

— Может быть, тот остров надежды — из древней сказки? — тихо спросила Нанехак.

— Разве может сказка стать былью? — усмехнулся Апар.

— А вдруг такое все же случается? — тихо улыбнулась Нанехак. — Пусть редко, но бывает… Иначе какой смысл в сказках? Люди давным-давно позабыли бы о чудесах, и об острове надежды тоже… Может быть, остров этот там… Ведь все селение едет, и даже учитель Павлов, говорят, получил предписание от властей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

История полярного мореплавания вряд ли когда-нибудь видела такой причудливо нагруженный корабль, плывущий вдоль берегов северо-восточной Азии.

Эскимосы, решившиеся следовать своему предводителю Иероку, отказались спуститься в трюм и расположились прямо на палубе, поставив несколько яранг, навесив внутри меховые пологи. Вдоль борта натянули цепи, к которым привязали многочисленных ездовых собак. Отпускать их бегать по судну было рискованно: они сразу же, как только увидели коров и свиней, принялись яростно их облаивать, кидаться на клетки.

Эти животные поразили и самих эскимосов. Особенно свиньи с их плоскими подвижными пятачками, на которые без смеха невозможно было смотреть. Любопытные толпились на корме возле клеток, разглядывали диковинных зверей, обменивались шутками.

В Уназике сделали однодневную стоянку и взяли еще несколько семей, согласившихся отправиться на далекий остров. Все они состояли в отдаленном родстве со своими урилыкскими земляками и были такими же бедными, как и их родичи.

Ушаков не поверил собственным ушам, когда на следующий день после разговора в яранге к нему пришел Иерок и объявил о принятом решении.

— Мы едем с тобой, умилык, — сказал эскимос. — Я долго думал. Советовался со своими ушедшими предками, с богами, которые остаются здесь, и они сказали мне: верь умилыку.

Ушаков уже знал от Павлова значение слова «умилык». Объяснение учителя было длинным, подробным, но к нему удивительно подходило старое русское слово — кормчий. Ибо умилык на эскимосской охотничьей байдаре был не только человеком, который восседал на корме и направлял погоню за моржом или морским великаном — китом. Власть умилыка не ограничивалась тем, что он был главным лицом на байдаре. Обычно он сохранял свое главенствующее положение и на берегу. Среди жителей Урилыка таким человеком был Иерок — искусный охотник, владевший небольшой байдарой и унаследовавший от предков способность общаться с Неведомыми силами, которые распоряжались природой, животными, здоровьем и судьбой человека. Он был хранителем эскимосских обычаев, сказаний и песен… Да, и песен, которые занимали в жизни этих нищих людей весьма важное место.

Наблюдая, как на «Ставрополь» один за другим поднимались люди, располагались на железной палубе, Ушаков едва находил в себе силы, чтобы казаться спокойным, чтобы унять волнение и тревогу, что рождала та огромная ответственность за судьбы, за будущее людей, которые доверились его слову. Ведь сам он никогда не бывал на острове Врангеля, знал его описание по дневникам Вильялмура Стефансона и, честно говоря, весьма смутно представлял, что ожидает его самого и его спутников.

— Почему ты называешь меня умилык? — спросил Ушаков Иерока. — Ведь настоящий умилык — это ты…

— Нет, — возразил эскимос. — Отныне умилыком стал ты, и мы доверили тебе нашу судьбу, нашу жизнь.

«Ставрополь» уже прошел старую Уназикскую косу и резал форштевнем смешанную воду Тихого и Ледовитого океанов, а впереди открывался Берингов пролив. На картах, на глобусе это водное пространство казалось узким, но на самом деле его было видно уже с расстояния нескольких десятков морских миль, а в такую тихую и ясную погоду можно наблюдать редкое и волнующее зрелище: видны сразу два полушария — Восточное и Западное, Старый и Новый Свет, Азия и Америка одновременно. Пароход шел по невидимой, условной, но тем не менее общепризнанной линии изменения дат: по правому борту день вчерашний, по левому — нынешний.

— Я тебе бесконечно благодарен за то, что поверил мне, — после некоторого раздумья сказал Ушаков.

— Я вижу, что ты волнуешься, — заметил Иерок. — Хочу дать тебе совет.

— Слушаю…

— Если ты принял решение, ты должен быть тверд. Ты должен отбросить сомнения, если они будут тебе мешать, ты должен одолеть все препятствия и смело идти дальше. Только так можно выжить. Если бы не было людей, которые способны принимать решения, брать на себя ответственность, нас бы давно не было…

— Ты слышал о большевиках? — спросил Ушаков.

— Слыхал. И знаю, что ты один из них. Павлов мне рассказывал, у вас, мол, был вождь, имя которому Ленин. Он и принял решение: если человек пришел на землю жить, он должен жить достойно…

— Ленин умер, — печально сказал Ушаков.

— Я знаю, — ответил Иерок. — Но решение его осталось. И вы, новое племя, тоже остались.

— Думаю, что на острове нелегко будет, — осторожно заметил Ушаков. — Поначалу…

— Может быть, долго будет трудно, — перебил его Иерок. — Может быть, многие из нас умрут, но раз мы приняли решение, то должны идти вперед… Ради будущего.

— Да, ты прав, ради будущего, — согласился Ушаков. И подумал о том, что если сбудется хотя бы половина тех обещаний и посулов, что он надавал этим людям, он будет счастлив.

На следующий день Ушаков распорядился выдать из продовольственных запасов все, что нужно будущим островитянам. Но когда те оказались перед огромным выбором продуктов, тканей, инструментов и даже оружия, они, о чем-то посовещавшись, не взяли даже по фунтовому мешку сахара.

Иерок спросил:

— Ты, умилык, даешь все это даром или нам надо платить?

— Товары принадлежат государству, — принялся объяснять Ушаков. — Даром, конечно, никто нам ничего не дает. Но цены, если сравнить с тем, как торговал мистер Томсон, во много раз ниже.

Ушаков разложил перед собой бумаги и с помощью Павлова показал Иероку, что сколько стоит.

— Каждая семья может взять себе все, что пожелает, в необходимом для жизни количестве, — сказал Ушаков. — А потом, когда люди добудут пушнину, медвежьи шкуры. долг будет погашен.

— Придет ли такое время, — вздохнул Иерок, — когда эскимос не будет должен белому человеку?

— А время это пришло, — заметил Ушаков. — Трудовой человек не должен никому, кроме самого себя.

— Как это? — удивился Иерок.

— Очень просто. Все, что лежит в трюмах и на палубе — это общее, народное достояние. Оно принадлежите равной степени и мне, и тебе, и Кивьяне, и его сыну, твоему зятю Апару и красавице Нане…

— Я тебя что-то плохо стал понимать, умилык, — с сомнением покачал головой Иерок. — Раз все это наше общее, как ты говоришь, то почему твой человек всюду повесил замки? Кого он боится?

— Он боится воров, — сказал Ушаков.

— Среди моих сородичей воров никогда не было, — с гордостью заявил Иерок. — Разве они есть среди русских?

— Среди русских есть воры, — спокойно ответил Ушаков и продолжил: — Люди не могут все в один день стать хорошими, честными. Они идут в будущее из тяжкого, темного прошлого, где были нечестные и жадные, обманщики и жулики. Пока мы всех людей не переделаем, к сожалению, будут нужны и замки…

— А среди большевиков есть воры? — вдруг спросил Иерок.

Ушаков усмехнулся.

— Большевики — такие же, как все, живые люди, доверчивые и добрые. Конечно, кто-то может обмануть и пробраться в наши ряды, выдав себя на первое время за такого, как мы. Но нечестность легко обнаруживается…

— Я бы этого не сказал, — осторожно заметил Иерок. — Худое люди тщательно прячут… Так как же быть с товарами для моих земляков?

— Давайте соберем всех в кают-компании и поговорим, — предложил Ушаков. — Я расскажу об острове, о той жизни, которую мы все вместе будем налаживать там, об условиях кредита…

Просторная кают-компания «Ставрополя» чудом сумела вместить всех эскимосов. Поглядев на них, Ушаков вдруг отметил, что эти люди уже не кажутся ему безликой, сливающейся в одно массой смуглых, узкоглазых, скуластых лиц. Он отметил, что все они разные — и не только по возрасту, но и по характеру. Вон здоровенный Кивьяна со своим семейством. Кухлянка у него старенькая, вся вытертая, но тщательно зашитая. В Урилыке, когда готовились к отъезду, Иерок, характеризуя каждого из переселенцев, не очень одобрительно отозвался о нем. В его замечании угадывалась досада и недовольство его жизнью.

— У него столько силы, а яранги своей не имеет, — сказал Иерок.

— А где же он живет? — удивился Ушаков.

— В земле…

— Как в земле?

— Выкопал себе нору и живет как дикий зверь, — сердито объяснил Иерок.

Надо сказать, что Ушаков, приглядевшись к эскимосскому жилищу, приметил, что, несмотря на внешнюю непривлекательность, сбитая из плавника и покрытая моржовыми кожами яранга с ее внутренним меховым пологом из оленьих шкур была хорошо приспособлена к суровому климату здешних мест. Кроме того, для ее строительства использовались материалы, которые можно было добыть на месте.

Заинтересовавшись, Ушаков пошел посмотреть жилище Кивьяны. Да, это была и впрямь полуземлянка, крытая поверх каркасом из массивных челюстных костей гренландского кита. В тесном жилище не было мехового полога, и от чада коптящих жирников невозможно как следует разглядеть внутреннее убранство. Зато детишек было так много, что казалось, ступить некуда, того гляди раздавишь кого-нибудь.

Однако Кивьяна поразил Ушакова своей жизнерадостностью, постоянной готовностью всем помогать.

Вон сидит Етувги по прозвищу «человек без ружья»: несколько лет назад он утопил свой единственный винчестер в береговой полынье и с тех пор никак не мог наскрести денег на новый. Пришлось ему вспоминать древние дедовские способы охоты, и зимой он ловил нерпу сплетенной из тонкого ремня сетью.

А вон — молодые ребята, Таян, силач Клю, ловкий, стремительный Анакуль, тихий и задумчивый Анъялык…

Вон Апар, кочевой чукча, однако внешне ничем не отличавшийся от эскимосов, и его молодая жена Нанехак, не сводящая с Ушакова своих больших черных, словно смазанных тюленьим жиром, глаз. Встречаясь с ее взглядом, Ушаков всегда чувствовал в нем что-то особенное, какую-то жажду знаний, неутоленное любопытство.

Ушаков приготовил схематическую карту острова Врангеля, увеличил ее с помощью кальки в штурманской парохода и теперь аккуратно прикрепил кнопками к стене.

— На лежащую нерпу похожа, — серьезно заметил степенный, рассудительный Тагью, посасывая свою неизменную трубку с крохотной медной чашечкой на конце, в которую табаку умещалось всего на две-три затяжки.

— На лахтака, — поправил его старый шаман Аналько.

Ушаков сел за стол и поискал глазами Иерока. Нашел. Тот расположился среди своей семьи.

— Иди сюда, — позвал его Ушаков. — Будешь мне помогать.

— Чем я могу помочь? — удивился Иерок. — Говори сам, а я буду отсюда смотреть.

— Нет, я хочу, чтобы ты был рядом. Мы ведь с тобой уже все обсудили. Вдруг я что-то забуду или пропущу, вот ты и поможешь мне…

Переводил, как всегда, Иосиф Павлов.

— Мои дорогие друзья и товарищи, — начал Ушаков и оглядел слушателей. Ему показалось, что Нанехак как-то странно встрепенулась и легкая улыбка скользнула по ее округлому, еще не потерявшему детские черты лицу. — Каждое мгновение приближает нас к той земле, которая ждет вас уже многие тысячи лет. Эта земля называется остров Врангеля, и очертания ее вы можете видеть на этом чертеже. Там есть ровные тундровые пространства, есть горы. Но кругом — берег и родная вам стихия — море, полное моржей и тюленей. На острове водится белый медведь, песцы и другие звери, на которых вы можете охотиться. Но самое главное — там много моржа. Есть большие лежбища по южному побережью, вот здесь, в районе бухты Роджерс и чуть дальше, на мысе Блоссом…

Ушаков взял карандаш и показал на карте название места.

— Мы еще окончательно не решили, где будем селиться. Это зависит от ледовой обстановки вокруг острова. Но я думаю, что лучшее место — это бухта Роджерс, потому что здесь есть пресная вода, такая же лагуна, как в вашем Урилыке, и галечная коса… Там, быть может, мы и поставим наши дома и яранги. Но это будет только началом новой жизни. Главное наше дело — это обжить остров, населить его людьми, которые будут жить в согласии с природой. Вы знаете, что в России победила революция, скоро мы будем праздновать десятилетие нашей республики. Что такое наше будущее? Это прежде всего жизнь, основанная на интересах простых людей. У нас не будет так: у одного есть все, а у другого — ничего. Все будут равны, и только труд будет определять положение человека в обществе…

Ушаков подождал, пока Павлов перевел его слова. Потом услышал, как эскимосы стали о чем-то переговариваться между собой.

— Одобряют… — пояснил ему Павлов.

Это воодушевило Ушакова. Значит, люди поняли его правильно. Про себя он отметил, что надо срочно браться за изучение языка.

— Вы хорошо знаете, что случилось со зверем у ваших берегов. Его почти не осталось, потому что моржа и кита, тюленя и пушного зверя многие годы хищнически истребляли. Что брал белый человек, как вы называете американцев и нас, русских, от кита, например?

— Китовый ус, — напомнил Иерок. Он сам в свое время мечтал добыть большого гренландского кита, чтобы купить деревянный вельбот.

— А все остальное — мясо и весь жир, которым могло кормиться не одно такое стойбище, как Урилык, просто выбрасывалось, пропадало, — продолжал Ушаков. — А вы знаете, на что шел китовый ус?

— У нас из него делали полозья для нарт, рыболовную леску, на которую не налипал лед, разный инструмент, — сказал Иерок, который, если уж его позвали на помощь, старался как можно лучше выполнить свою задачу.

— А те, кто на мощных китобойных шхунах приходили сюда, вырывали китовый ус, чтобы делать из него… — Ушаков на минуту задумался, — каркасы для женских задов!

Павлов хоть и старался точно перевести сказанное, но тут все же растерялся. Иерок удивленно взглянул на Ушакова и спросил:

— Неужто у ваших женщин такие тощие зады?

— Зады обыкновенные, — принялся объяснять Ушаков, досадуя на себя за то, что уклонился от главной линии разговора, и забеспокоился: удастся ли выбраться из этого затруднения. — Но некоторым богатым женщинам хотелось, чтобы они выглядели еще пышнее, как бы толще.

— А для чего? — подала вдруг голос внимательно слушавшая умилыка Нанехак.

— Не иначе как для приманки, — высказал свое предположение Кивьяна. — Ведь для всего остального каркас не нужен! Он только мешает…

Кивьяна мог говорить об этом со знанием дела, ибо детей у него было множество, и жил он со своей женой душа в душу.

— Каким надо быть глупым мужчиной, чтобы попасться на такую приманку! — с презрением заявил Анакуль.

— От моржа брали только клыки и кожу, — продолжал Ушаков, осторожно пытаясь выбраться из опасного водоворота беседы. — А самое жизненно важное — тоже выбрасывали…

— А рыбу как ловили! — вспомнил вдруг Павлов. — Перегородят Анадырь и черпают все в свои кунгасы.

— Особенно японцы. Каждое лето пригоняли к нам тысячи рыболовов!

— Это был грабеж народных богатств, — подтвердил Ушаков. — Они брали то, что принадлежало по праву эскимосам и чукчам, что составляло основу жизни в этих краях. И теперь, когда вся земля и ее богатства принадлежат народу, такого больше не будет.

— Мы издавна так считали, — начал Иерок. — Вся земля, все, что ходит и плавает, принадлежит живущим на ней людям. И наверное, всем хватило бы мяса и жира, если бы не причуды белого человека…

Ушаков жалел, что сказал о применении китового уса. Это еще больше уронило в глазах эскимосов белых людей. Об этом его заранее предупредил Павлов, к которому местные жители относились с большим уважением, чем ко всем остальным. Ведь он жил их жизнью: охотился на морского зверя, держал собачью упряжку, не брезговал эскимосской едой. Вообще же эскимосы, впрочем, как и их соседи, чукчи, ставили белого человека гораздо ниже себя, считали его слабым, изнеженным, жадным и, самое главное, думающим только о том, как обмануть эскимоса, взять с него побольше и подешевле. Ни корабли, ни огнестрельное оружие, ни различные диковинные товары, изобретенные белым человеком, в расчет не принимались. И чукчи и эскимосы с удовольствием посмеивались над белыми, а если к тому же удавалось в чем-то перехитрить их, то это и вовсе вызывало всеобщее ликование.

— Это всенародная собственность, — сказал Ушаков как бы в поддержку Иероку. — Это естественно для человека, к этому и призывают большевики. Мы все вместе будем беречь зверей и птиц, чистоту рек и озер и эту, теперь нашу собственную, землю!

Когда Павлов перевел слова Ушакова, люди одобрительно закивали головами.

— А как же будет с теми, кто привык таким образом употреблять китовый ус? — с любопытством спросил Кивьяна.

— Обойдутся!

— А для тех, кто обойтись не сможет, китового уса хватит, — примирительно сказал Тагью, у которого хранился небольшой запас, и он собирался при удобном случае выменять его на брезент для нового паруса.

Дальше разговор пошел веселее и легче. Павлов и Ушаков уселись рядом за обеденный стол кают-компании, положили перед собой листы бумаги и принялись записывать, кому что надо из товаров.

Все брали примерно одинаковое количество сахару, чаю, табаку, муки, патронов, ткани на камлейки. Етувги получил в кредит новый американский винчестер и сильно обрадовался. Он больше ничего не хотел брать и только по настоянию жены взял немного сахару и чаю.

Молодой Таян вдруг попросил патефон.

— Очень мне нравится музыка из этого ящика.

— Патефон у нас только один, да и тот не продается, — сказал Ушаков.

— Жаль, — вздохнул Таян. — А мне так хотелось послушать музыку.

— Я научу тебя играть на мандолине, — пообещал ему доктор Савенко. — Никакого патефона тебе не понадобится.

Вскоре над палубными ярангами поднялись дымки костров: получив продукты, эскимосы поставили чайники и принялись жарить лепешки на нерпичьем жиру, хотя свежего печеного хлеба на пароходе было достаточно.

Ушаков заглянул в походную ярангу Иерока. Сам хозяин сидел на китовом позвонке, поставленном на крышку трюма, и крошил на доске острым охотничьим ножом листовой черкасский табак. Апар чинил гарпун, а Нанехак, обнаженная по пояс, месила тесто на длинном деревянном блюде. Ушаков, смутившись, хотел уйти, но его позвал Иерок:

— Заходи, заходи, умилык! Сейчас будут лепешки и будем пить чай. А то твой пароходный хлеб слабоват, да и запаха нерпичьего не имеет.

Пригнувшись, Ушаков вошел в ярангу и пристроился рядом с Иероком, стараясь не глядеть в ту сторону, где при свете небольшого костерка, разложенного на металлическом листе с загнутыми краями, ритмично, словно исполняя какой-то безмолвный ритуальный танец, двигалась Нанехак. Железные листы были срочно изготовлены в корабельной мастерской, чтобы эскимосы могли разводить на них свои домашние костры, без которых им не обойтись, хотя Ушаков и раздал всем им примусы.

В яранге не было полога, но в глубине Ушаков увидел разостланные оленьи шкуры, подушки и два серых солдатских одеяла, неизвестно как попавших сюда.

— А не хотелось бы вам, Иерок, поселиться в настоящем деревянном доме? — спросил Ушаков, оглядевшись.

— Каждый живет так, как привык, — ответил старик. — Как я стану жить в деревянной яранге? Там не разложишь на полу костра, не повесишь полог, да и пространства много — холодно…

— Так ведь в доме печка, плита, лампы, — продолжал Ушаков. — Полога не надо, на кровати спать будешь…

— Непривычно, — мягко возразил Иерок. — Что же я, кайра, чтобы на возвышении спать? Птица, она не боится высоты, а человеку страшно. Тем более сонному — упасть можно. И огонь, мне приятнее видеть его, а не запирать в каменный мешок. Вольное всегда приятней для глаза — что человек, что пламя…

— Это верно, — вздохнул Ушаков и покосился на Нанехак.

Женщина уже закончила месить тесто и теперь лепила небольшие дырчатые лепешки, опускала их в кипящий нерпичий жир.

— А правда, что у белых людей сажают в каменный мешок?

— В какой каменный мешок? — не понял Ушаков.

— В тюрьму.

— Бывает…

— Это жестоко.

— Так ведь худого человека нельзя держать рядом с другими людьми. Если он вор, преступник какой или, того хуже, — убийца?

— Вор, конечно, это плохо, — задумчиво отозвался Иерок. — Но украл-то он, наверное, не из озорства, а может, с голоду?

— Верно, с голоду можно украсть, — согласился Ушаков.

— А зачем его в каменный мешок сажать? Его накормить надо.

— Ну вот, представь себе. Ты пришел к своей мясной яме и видишь: кто-то там похозяйничал, взял твой копальхен… Что ты будешь делать?

— Это Рутпын, — спокойно и уверенно сказал Иерок. — Огрызок человека. Но он несчастен и так, потому что вор…

— А что вы с ними делаете? — спросил Ушаков.

— Презираем… Жалеем… Прогоняем из стойбища.

— В России некуда прогонять, поэтому таких людей и сажают в тюрьму…

— Но ведь теперь же нет воров, теперь все равны перед запасами еды…

— Нет, есть еще, — вздохнул Ушаков. — Я уже говорил тебе: люди идут в будущее из прошлого, худое вот так, сразу, не кончится. Нужно время… Вот я знаю, что твои внуки уже не захотят жить в яранге. А ты идешь в будущее с ярангой и многим другим, отсталым…

— С чем это, отсталым? — насторожился Иерок.

— Я ничего не хочу тебе советовать, поступай, как тебе велит совесть, но не трогай лаг…[7]

Лицо Иерока вытянулось от удивления.

Вчера поздно вечером, когда, как ему показалось, на корабле все уснули и только огнедышащая машина без устали работала в чреве трюма, толкая большой железный пароход с ярангами, он осторожно пробрался к левому борту, чтобы одарить морских богов из тех запасов, что выдал им Ушаков. На небольшое деревянное блюдо он накрошил табак, кусочки крепкого русского сахара, насыпал горсточку муки. И все это бросил в море возле того инструмента, похожего на часы, от которого за борт убегала веревка. Лаг так заинтересовал Иерока, что он решил вытащить его и посмотреть, что же там на конце. Быть может, это таинственный дух белого человека, охраняющий корабль? Иерок взялся за сырой металлический трос и принялся осторожно тянуть. Но что-то там сопротивлялось, дергалось на конце. И вдруг он испугался, быстро отпустил трос.

Постояв возле крутящегося приспособления, на циферблате которого выскакивали цифры, Иерок перешел к другому борту. Вдоль железной стены парохода кипела вода, и порой казалось, что огромный корабль стоит на месте, а океан несется мимо него с бешеной скоростью и все удаляет и удаляет от «Ставрополя» бухту Провидения, покинутый навсегда Урилык, древнюю Уназикскую косу, Янракеннотский мыс, остров Аракамчечен, знакомую, хорошо обжитую землю, где на приметных холмах еще можно различить кости ушедших в другую жизнь сородичей.

Говоря Ушакову о том, что если принято решение, то надо идти вперед, Иерок успокаивал и самого себя, потому что знал, рано или поздно люди спросят его: ради чего ты позвал нас? Где эта волшебная жизнь, тот сказочный остров надежды, где всего в изобилии?.. Но ведь на самом деле такой земли, такого острова нет. То есть именно такой, какой описывало воображение сказочника, измученного мечтой об облегчении своей участи, закопченного горем от бесчисленных потерь, сытого и тепло одетого только в мечтах. Да, быть может, на острове Врангеля и вправду есть и морж, и белый медведь, и нерпа водится в прибрежных полыньях, но все надо будет добывать своими руками, ничто не пойдет само собой на острие гарпуна, на наконечник копья.

Заметно убывала светлая ночь. И наступил час, когда на море опустилась густая темнота, и на небе вспыхнули знакомые созвездия.

Иерок взглянул на них и почувствовал в груди волнение, что всегда охватывало его при виде этих загадочных светящихся точек, причудливых рисунков созвездий, в которых угадывались картины жизни, застывшие события, приводимые в живое движение лишь воображением наблюдателя. Небесная жизнь имела свой центр — Полярную звезду, и можно было узнать, далеко ли до восхода солнца. Но было и другое в загадочном мерцании, в блеске звезд, которые не гасли, как иногда говорили, а продолжали беспрерывно светить, только на время затмеваясь великим дневным светилом, главным хозяином неба — Солнцем.

В древних сказаниях в том межзвездном пространстве проходила другая жизнь, отличная от земной, хотя и там, в небесной жизни, ушедшие в нее занимались такими же делами, что и на земле: женились, выходили замуж, охотились, бегали и даже ложились спать в теплом звездном пологе. Какой смысл в этой двойственной жизни, Иерок никак не мог уразуметь. Он верил в высший разум, в Неведомые силы, которые руководили всем круговоротом жизни на земле, в море и в небе, следуя своим собственным целям и намерениям. Нетрудно было понять, что у тех Неведомых сил свои собственные дела и задачи, часто не совпадающие с заботами и нуждами человека. Ибо если бы те Силы и вправду были милосердны и обладали чувством справедливости, то на земле давным-давно наступило бы благополучие и не было бы никакой нужды в двойственной жизни. Люди, что, сбросив земную оболочку, уходили сейчас в звездный мир, оставались бы на земле, где, если бережно и разумно использовать богатства моря и тундры, места хватит на всех… Да, но ведь человек старится, дряхлеет и умирает… И не только человек, но и животные и растения… Ну и пусть! Зачем людям уходить так далеки? Они могли бы обитать где-то поблизости, чтобы при нужде можно было запрячь упряжку и поехать проведать предков, погибших друзей…

Сейчас, когда суета, связанная с отъездом, немного утихла, в голову стали приходить разные мысли, сомнения… Правильно ли он поступил, согласившись покинуть родной Урилык? Иерок хорошо знал своих земляков, и, проходя мимо тех, кто наконец-то получил возможность всласть накуриться, напиться хорошего чаю с крепким и вкусным русским сахаром, до отвала наесться моржового мяса и белых лепешек, жаренных на нерпичьем жиру, он читал в их глазах немой вопрос — а что будет дальше? Ну, можно наесться и напиться чаю, выспаться вдоволь, а что дальше?

Те, кто ушли в иной мир, оставили Иерока наедине со множеством неясных, неразрешимых вопросов, на которые, как ни ищи, нет ответа. Иерок знал те самому малопонятные слова, с которыми нужно было обращаться к Неведомым силам. Были действия, наполненные затаенным смыслом, их нужно исполнять, не вникая в суть. Толкование ответа целиком и полностью зависело от умевшего вопрошать и слушать. Иерок, положа руку на сердце, мог только самому себе признаться в том, что почти все, что он говорил от имени Неведомых сил, подсказывалось его собственным опытом и интуицией. Еще ни разу не удавалось ему получить Свыше какой-либо внятный ответа Иерок умел и камлать, доводя себя до исступления, и тогда ему даже чудились какие-то голоса, но собственный разум убеждал, что это всего лишь игра воспаленного воображения, тем более что дурная веселящая вода приводила в подобное состояние куда быстрее и проще, нежели многочасовое изнурительное камлание в тесном и темном пологе.

И все-таки Неведомые силы были. Во всяком случае, с ними надо жить в мире и согласии, не лениться иной раз принести им жертвы, исполнить полагающийся обряд. Они могли отозваться и добротой, и Иерок даже знал, где, в каких местах вокруг Урилыка легче было общаться с ними. Он нашел эти места сам, открыл их, бродя возле селения в поисках ответов на мучившие его вопросы.

Вот и сейчас в густой, как моржовая кровь, темноте ему хотелось услышать Свыше хоть малый намек на одобрение его решения, но он ничего не слышал и ничего не чувствовал, кроме тревоги собственного сердца.

Рано утром четвертого августа прошли Уэлен. В молодости Иерок бывал в этом большом селении, где вместе жили чукчи и эскимосы. Сюда издревле в летнюю пору со всего побережья люди съезжались на песенно-танцевальные состязания.

Но с Урилыка не ездили вот уже несколько лет. Не на чем, да и заботы были другие, не праздничные. Где-то здесь стоит яранга знаменитого певца и морского охотника Атыка, который славился по всем селениям, раскиданным на огромных пространствах от мыса Энурмин до выступа Канэгыргын, слава его гремела на островах Имаклик и Иналик, и даже на другом берегу Берингова пролива… А хорошо было бы сойти на берег, послушать Атыка и его сородичей. Да и у самого есть что спеть. Все эти дни в душе Иерока как бы сами собой рождались новые мелодии и складывались слова, тело мысленно повторяло движения в такт звучащему в его ушах бубну. Рождался новый эскимосский танец, Танец Прощания, Танец Надежды, который Иерок намеревался исполнить на берегу острова.

После Уэлена «Ставрополь» изменил курс на севере северо-запад. В воздухе похолодало, и иногда неведомо откуда с ясного, казалось, неба на палубу падали снежинки.

Пятого августа на горизонте показались черные скалы острова Геральд.

— Следующий за ним — остров Врангеля, — сказал Ушаков стоящему рядом с ним Иероку.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Шестого августа «Ставрополь» подошел к острову Врангеля, голубовато-серой громадой видневшемуся за плотной стеной льда, охраняющего подходы к берегу. Ушаков все эти дни не уходил с капитанского мостика, вглядываясь в очертания земли, о которой он знал только из неточных схематических карт да словесных описаний. И вот она, эта земля, остров Врангеля, внешне мало отличающийся от северного побережья Чукотского полуострова.

Капитан Миловзоров, осмотрев в бинокль сплоченные ледовые поля, сказал:

— Трудно будет подойти к берегу…

— Но надо! — взволнованно воскликнул Ушаков. — Раз мы на виду у берегов, мы. уже не можем повернуть назад!

— Придумаем что-нибудь, — загадочно улыбнулся Миловзоров.

Он был старше Ушакова, плавал в этих широтах и знал, что такое лед океана. Своим внешним спокойствием он внушал уважение. Правда, накануне подхода к острову он долго рассказывал Ушакову о неудачах, которые постигали мореплавателей, пытавшихся высадиться здесь на берег.

— Но у нас в руках главный козырь, — успокоил растревоженного Ушакова капитан. — Время… Так рано корабли редко подходят к острову. Пока осматриваемся, ищем удобную стоянку, лед может прийти в движение. Вот поглядите — он не смерзшийся, легко двигается, в любую минуту может открыться разводье, путь к берегу.

Притихшие эскимосы сгрудились у борта и молча пристально вглядывались в землю, которая должна стать их новой родиной. Ушаков невольно посматривал в их сторону, выделяя среди них фигурку Иерока… Ни один из них ни разу не обернулся на капитанский мостик, и это беспокоило Ушакова. Они целиком и полностью были поглощены созерцанием незнакомого острова, и только по их внешнему виду можно было догадаться: кроме тревоги и смутного ожидания, других чувств новая земля у них пока не вызывала. Единственное, что успокаивало — она была похожа на оставленные берега.

— Моржи! — вдруг послышалось из толпы.

— Моржи! — подхватило несколько голосов. — Много моржей!

Иерок посмотрел на капитанский мостик и, обращаясь к Ушакову, крикнул:

— Смотри, умилык, моржи!

— Вижу, Иерок! — обрадованно ответил Ушаков.

— Надо спустить байдары! Охотиться надо!

Но как ни хотелось капитану пойти навстречу эскимосам, он не мог им позволить заняться охотой и отвлечься от главной задачи: подвести «Ставрополь» к берегу и выгрузить необходимое снаряжение, строительные материалы. Он позвал на мостик Иерока и объяснил ему ситуацию.

— Но если к вечеру не подойдем к берегу, можно будет заняться и охотой. Моржи никуда не уйдут, вон их сколько.

И действительно, скопления зверей виднелись тут и там, на льдинах и на берегу. Некоторые из них с шумом выныривали прямо у борта парохода, испуганно и настороженно оглядывая неведомое чудовище.

Через несколько часов осторожного хода сбылось предсказание Миловзорова: «Ставрополю» удалось не только подойти к острову, но и обогнуть его с северо-востока в поисках места для высадки.

Вечером показался мыс Уэринг, за ним — мыс Гаваи. Мрачные, темные скалы выделялись на фоне белой полосы прибрежного льда, который, похоже, никогда и не отходил от берега. Спустили корабельную шлюпку. Ушаков позвал с собой Иерока.

Иерок неотрывно вглядывался в незнакомые очертания новой земли, изредка провожая взглядом пролетающие птичьи стаи. Выражение его глаз менялось, вместо тревоги появлялась надежда, и на внешне невозмутимом лице — намек на улыбку. С громким всплеском у борта вынырнул лахтак, и Иерок, вздрогнув от неожиданности, потянулся к оружию.

— Охотиться будем потом, — спокойно сказал Ушаков.

Обилие жизни, моржей, тюленей — все это было добрым знаком, исполнением значительной части обещаний. Ушаков видел это по настроению эскимосов. Их мрачная настороженность сменилась возбуждением, радостью, громкими разговорами о будущей охоте.

Когда шлюпка ткнулась носом о берег, покрытый разноцветной галькой, Ушаков предложил Иероку первым ступить на остров.

— Вам быть хозяевами этой земли, тебе и честь сделать на ней первый шаг.

Иерок спрыгнул на гальку, поднялся на прибойную черту, переступив через полосу полузасохших водорослей, разноцветных панцирей рачков, морских звезд, и остановился.

Ушаков смотрел на него со шлюпки; эскимос не оборачивался, он стоял неподвижно, но по его виду можно было догадаться: он что-то говорит.

— Никак, молится? — тихо предположил один из матросов-гребцов.

— Не мешайте ему, — сказал Ушаков. — Пусть совершит свой обряд. У нас еще будет время для антирелигиозной работы.

Иерок медленно повернулся в сторону восхода. По движению его губ можно было понять, что он ведет какой-то неведомый разговор. Так он обратился ко всем сторонам света. В довершение всего он вытянул из-за пояса кисет, развязал его и разбросал вокруг черный черкасский табак.

— Иди сюда! — весело крикнул он Ушакову. — Здесь хороший, добрый берег…

Дальше Иерок повел себя так, словно он уже давным-давно жил здесь. Он легко и быстро шагал по прибрежной гальке, по тундровым кочкам, вспугивая гусей, полярных сов, куличков.

С моря на тундру наползал туман.

— Может, остановимся, переждем? — предложил Ушаков.

— Этот туман ненадолго, — уверенно сказал Иерок. — Не будем терять время.

Ушаков шел рядом с эскимосом, стараясь не отставать.

Так они прошли несколько километров. Еще издали увидели флагшток, на котором заметны были остатки флага, поднятого в 1924 году капитаном Давыдовым с канонерской лодки «Красный Октябрь». За два года ткань совершенно выцвела, и флаг представлял собой лоскутки белой материи. Ее тут же заменили на новый кумач.

Шагать по мокрой вязкой гальке было мучительно, а переходя в тундру, на качающиеся кочки, люди рисковали вывихнуть себе лодыжки. С непривычки некоторые спотыкались и падали.

Но Иерока охватил какой-то непонятный азарт, странное возбуждение, и он все шагал и шагал.

Наконец, остановившись передохнуть, усевшись на большой камень, Ушаков тяжело вздохнул и сказал:

— Дальше полетим на гидроплане.

— Как полетим? — не понял Иерок. — Железная птица осталась на пароходе…

— Это верно, — усмехнулся Ушаков. — Я хочу сказать, что неразумно нам мерить тундру ногами, когда в нашем распоряжении самолет. Завтра же отправимся на нем на разведку и окончательно выберем место для поселения.

Капитан Миловзоров, похоже, был даже несколько разочарован тем, что ледовая обстановка вокруг острова оказалась такой благоприятной для плавания.

— Ну, тебе повезло, Георгий. Такое бывает раз в несколько лет.

— Когда наладим научные исследования, мы будем идти сюда не наугад, как сейчас, а уверенно. Дадим тебе телеграмму: товарищ Миловзоров, можете плыть к нам, в этом году у нас ожидается благоприятная ледовая обстановка…

— Так и должно быть, — улыбнулся капитан. — Если мы хотим эксплуатировать Северный морской путь, то прежде всего надо его оснастить метеорологическими станциями, оборудовать радиосвязь.

— Все будет, — ответил Ушаков. — Нам с тобой повезло: мы у самого истока великого дела!

Но как все великие дела, даже внешне простое — высадка на остров и выбор места для строительства поселения — оказалось далеко не таким легким. Требовалось время, чтобы тщательно взвесить все условия и обстоятельства, учесть интересы переселенцев-эскимосов. А времени не было: «Ставрополь» торопился уйти из этих опасных мест, чтобы избежать зимовки во льдах. Каждый час, каждая минута были на строгом учете.

Льды часто окружали корабль, но продвижение его вдоль острова не задерживалось. В полдень девятого августа «Ставрополь» вошел в бухту Роджерс.

Ушаков вместе с Иероком сошли на берег.

— Тебе нравится это место? — спросил Ушаков.

Эскимос огляделся, сделал несколько шагов, поднявшись на гребень небольшой галечной косы, из-за которой блестели воды небольшой лагуны, и с удивлением произнес:

— Очень похоже на Урилык!

— Только здешний ручей не такой шумный, как у нас на родине, — заметил Ушаков.

— Но он такой же полноводный, — возразил Иерок.

— Если тебе нравится это место, то будем выгружаться, — сказал Ушаков. Лично ему бухта и чуть приподнятый берег над галечной косой показались самыми подходящими из того, что он успел за это короткое время осмотреть на острове.

— А тебе, умилык, нравится здесь? — спросил в свою очередь Иерок. — Мы должны думать и о тебе, о твоих товарищах.

— Мне это место подходит. Вот только еще не решил, где ставить дом — на косе или на возвышении?

Иерок прошел по косе, нагнулся, поковырял пальцами, порыл носками меховых торбазов и подозвал к себе Ушакова.

— Гляди, умилык, — сказал он, показывая на побелевший кусок чудом занесенного сюда дерева. — Здесь когда-то бушевал сильный шторм, и эту деревяшку закинуло сюда волнами. Это значит, что такое может случиться еще. Поэтому вам лучше строиться вон там. — Иерок показал на пригорок.

— Ну хорошо, — согласился Ушаков. — Пусть будет так, как ты сказал.

Первым делом перевезли на берег всех эскимосов, и они тут же разбрелись по галечной косе, выбирая себе места для яранг.

— А почему вы ставите яранги на косе? — удивился Ушаков. — Там же опасно.

— Для большого деревянного дома опасно, — объяснил Иерок. — В бурю его не разберешь и не перенесешь на другое место… А для яранг хорошо. Чисто и сухо. Мы привыкли ставить яранги на гальке.

С помощью вельботов, байдар, кунгаса с корабля на берег быстро перевезли эскимосский скарб, выпустили на волю собак, которые с громким лаем и визгом бросились врассыпную, словно боясь, что их снова поймают и погрузят на это страшное железное чудовище, дрожащее изнутри и испускающее невыносимый запах горелого угля.

Яранги выросли в одно мгновение, заполнив и оживив галечную косу, создав впечатление, что люди здесь жили всегда.

Ушаков поставил свою палатку неподалеку от яранги Иерока.

Наконец спустили на воду гидросамолет. Всю дорогу эскимосы, наслышанные об этой чудесной машине, пытались ее рассмотреть, отгибая брезент, которым был покрыт фюзеляж и снятые крылья. Самолет по сравнению с быстро летящими птицами казался беспомощным и неуклюжим.

— Если он не поднимется, — задумчиво произнес Кивьяна, — все будут очень громко смеяться, а кожаным людям станет стыдно.

«Кожаными людьми» эскимосы назвали летчика Кальвица и бортмеханика Федукина за их куртки и плотно прилегающие летные шлемы.

Из яранг вышли все, кто мог двигаться, даже самые немощные старики. Сгрудились на берегу.

Самолет отцепился от судна, и бортмеханик, стоя на поплавке, веслом отогнал машину от борта «Ставрополя».

— Я бы мог одолжить им парус, — заметил Тагью.

Но скептическое и насмешливое настроение сменилось удивлением, когда, несколько раз чихнув и выпустив быстро тающее голубое облачко дыма, на самолете завелся мотор и крутящийся пропеллер слился в один сверкающий круг.

Гидросамолет побежал по воде, наращивая скорость, обгоняя и распугивая птиц, и вдруг все увидели, как он оторвался от воды и взмыл в воздух, удаляясь от бухты Роджерс.

— Как настоящая птица! — удивленно пронеслось в толпе.

— Быстрее ветра летит!

— Вон, смотрите, как далеко улетел!

Иерок вместе со всеми смотрел вслед самолету, и изумление, восхищение разумом и умением человека переполняло его душу.

— А они вернутся обратно? — спросил он с тревогой.

— Вернутся, — уверенно ответил Ушаков. — Куда они денутся?

— Небо большое, — раздумчиво проронил Иерок. — Гораздо больше земли…

После этого продолжить работу на берегу оказалось не так легко. Время от времени кто-нибудь из эскимосов останавливался прямо с мешком на спине или доской на плече и подолгу смотрел в ту сторону неба, где скрылся самолет.

Когда на горизонте обозначилась быстро увеличивающаяся точка, возбуждение людей, как показалось Ушакову, было еще сильней.

— Возвращаются! Возвращаются! — радостно закричали эскимосы, побросав работу. — Они вернулись!

А когда Кальвиц с бортмехаником вышли из причаленного к берегу самолета, каждому не терпелось подойти и удостовериться в том, что они за время полета нисколько не изменились, остались такими же людьми, как и прежде.

Удивительно, но возвращение летчиков подстегнуло эскимосов, словно прибавило им силы, и все, что было упущено, пока снаряжали самолет и ждали его назад, они наверстали.

В тот же вечер заложили даже фундамент жилого дома на пригорке, выбранном по совету Иерока.

Дом, спроектированный Ушаковым, был построен еще во Владивостоке; потом на нем тщательно пронумеровали все бревна, доски, балки, рамы и разобрали, Теперь его оставалось только заново собрать и утеплить.

Поздно вечером Ушаков, усталый, ввалился в палатку и не успел улечься на постель из оленьих шкур, как услышал снаружи голос Иерока:

— Умилык, можно войти?

— Входи, входи, Иерок.

Иерок вполз в тесную палатку и пристроился в ногах Ушакова.

— А нельзя нам оставить железную птицу здесь? — спросил Иерок. — Больно хороша машина.

— К сожалению, самолет должен вернуться во Владивосток, — ответил Ушаков. — Мне бы самому хотелось иметь его здесь, но увы… Наша республика еще не так богата, чтобы держать на острове такую дорогую машину…

И все же надо было найти время, чтобы воспользоваться самолетом для первого знакомства с островом, хотя бы пока с высоты. Закрыв за Иероком палатку, Ушаков решил не откладывать это и лететь завтра же утром, пока позволяет погода.

Утром, напившись чаю, Ушаков вышел из палатки и направился к самолету. На берегу уже толпились люди. Некоторые даже осмелились подойти по мелководью в своих непромокаемых летних торбазах к машине вплотную, чтобы дотронуться рукой до металла, до поплавков, коснуться пропеллера. Нанехак в меховом комбинезоне сидела на берегу и широко раскрытыми глазами смотрела на самолет.

— Доброе утро, Нана, — поздоровался с ней Ушаков. — Хочешь полетать со мной?

— Я? — недоверчиво протянула Нанехак. — Разве я могу полететь на железной птице?

— А почему нет? Любой человек, если он хочет, может подняться в небо на этой машине.

Нанехак удивленно взглянула на Ушакова, и в ее взгляде он прочитал не только недоверие к своим словам, но и обиду за такую, как ей казалось, неуместную шутку.

Подошел Иерок.

— Вот Нана не верит, что она может полететь на самолете… — весело сказал ему Ушаков.

— И правильно делает, что не верит, — недовольно заметил тот. — Нечего ей делать на небесах.

Нанехак встала и, сверкнув глазами, пошла к яранге.

— Зачем обидел дочку? — мягко упрекнул Ушаков. — Может, она и впрямь хотела полететь с нами?

— Каждый человек хочет летать, — назидательно произнес Иерок. — Это его вечная мечта. Но не каждому это дано…

— Но ведь Кальвиц летает! — возразил Ушаков.

— Ему дано, — спокойно ответил Иерок.

— И я вот сейчас полечу, — продолжал Ушаков.

— И тебе дано, — помедлив, сказал эскимос.

— И ты можешь вместе со мной полететь!

Иерок как-то искоса глянул на Ушакова. В первое мгновение в глазах его мелькнула обида, сомнение. — Это правда?

— Пошли со мной! — Ушаков потянул его за рукав.

— Подожди, подожди, — Иерок осторожно освободил рукав и оглядел берег. Чуть поодаль стояли его соплеменники, которые слышали разговор и с любопытством ждали, чем все это закончится.

— Но у нас тут много работы, — важно произнес Иерок. — Вон еще сколько груза надо перенести и сложить… Если ты улетишь, если я улечу, кто останется здесь? А потом, ты слышал: у нас кончилось моржовое мясо. Кому-то надо охотиться… У нас много работы тут, на земле… Если ты не очень настаиваешь, то я полечу в следующий раз.

Ушаков понял его.

— Ты совершенно прав, Иерок! Оставайся тут за старшего. Пусть все бревна перенесут к фундаменту. А если у вас будет добыча, оставьте мне кусок моржовой печенки.

— Хорошо, умилык, — с достоинством сказал Иерок. — Лети.

Ушаков, осторожно поднявшись на скользкий поплавок, сел в кабину. Взревел мотор, и машина медленно двинулась по воде, выбираясь на стартовую точку. Огромные стаи птиц разлетелись в разные стороны, убегая от не виданного прежде грохочущего чудовища.

Ушаков почувствовал необычное возбуждение, радость, от вчерашней усталости не осталось следа.

Под крыльями пронеслась бухта Роджерс, наполовину возведенные стены будущего дома, россыпь яранг на галечной косе, заваленный грузом берег и темная громада «Ставрополя». Шлейф от дымовой трубы уходил далеко, покрывая редкие ледовые поля.

Тень от гидросамолета промчалась над мысом Уэринг, и взору открылся низменный северный берег острова, перерезанный бесчисленными косами. К северу от острова льда не оказалось, его не видно было даже в шестикратный цейсовский бинокль.

Самолет все набирал высоту, открывая захватывающий дух простор. Удивительное чувство овладело Ушаковым. Ему казалось, что он сливается с этим сверкающим чистотой и нетронутостью пространством, его тело будто становится невесомым, а мысли свободно устремляются и назад, где остался поселок, и дальше на север, вперед, по курсу гидроплана.

Показались какие-то темные пятна на голубовато-зеленой поверхности воды. Неужто неизвестный архипелаг? Ушаков механически принялся считать островки и даже потянулся за блокнотом, чтобы хотя бы схематически изобразить их расположение.

Он дал знак Кальвицу снизиться, чтобы поближе рассмотреть острова. Но едва он успел поднести к глазам бинокль, как вдруг обнаружил, что «острова» как-то странно шевелятся… Да это же моржи! Сотни, тысячи животных усеяли плавающие льдины.

Пилот взглянул на Ушакова, сделал знак рукой и пошел на посадку. Десятки моржей, напуганные ревом мотора, бросились в воду, но не уплыли, а остались неподалеку от покинутой ими льдины. На самых же больших ледовых полях моржи, похоже, и вовсе не испугались самолета.

Это было великое торжество жизни на тех широтах, которые издавна считались пустынными.

Самолет пронесся над водой и коснулся ее поверхности, постепенно замедляя движение.

Ушаков вопросительно посмотрел на летчика. Кальвиц протянул наспех нацарапанную записку: «Пара клыков была бы хорошей памятью о первом полете над Врангелем».

Ушаков осторожно вылез на левое крыло, стараясь не выронить фотоаппарат. Кальвиц пристроился с маузером на правой плоскости. Бортмеханик Федукин медленно повел по воде самолет, лавируя между отдельными льдинами. Моржей было столько, что только чудом поплавки не задевали увертывающихся, тревожно похрюкивающих животных. Они уже не казались такими спокойными, и сотнями теперь бросались со льдин в воду, поднимая каскады холодных брызг.

Раздались выстрелы. Ушаков сделал несколько снимков и увидел, как на одной из льдин остался лежать морж. Голова его поникла, и под ней расплылось алое пятно крови.

Причалив гидроплан, охотники выпрыгнули на лед. Кальвиц хотел сразу же отрезать моржу голову, но Ушаков попросил его повременить, желая сфотографировать добычу.

— Смотрите, сколько здесь зверья! — восхищенно воскликнул Кальвиц, принимаясь за разделку моржа. — Без мяса не будете.

— Это верно, — согласился Ушаков. — Но моржи уйдут к зиме. Нам надо успеть сделать запасы.

— И на запас хватит, — уверенно сказал Кальвиц. Он был заметно возбужден охотой.

— Смотрите, ребята, что это? — крикнул из кабины Федукин.

Кальвиц и Ушаков обернулись, и перед ними предстала удивительная, вызывающая ужас картина: к льдине, где они разделывали свою добычу и куда был причален самолет, плотной стеной двигалась многосотенная стая моржей. Она все увеличивалась и увеличивалась, потому что к ней присоединялись животные с других льдин. Глаза их налились кровью, и над водой возвышались огромные покрытые трещинами клыки. Один удар такого клыка по поплавкам гидроплана — и конец счастливому воздушному путешествию.

Несколько выстрелов в воздух вроде бы отпугнули моржей.

Но не прошло и нескольких минут, как они снова вынырнули совсем близко от самолета. Пришлось стрелять по ближайшим животным. Вода окрасилась кровью.

Вся эта поспешная, бессмысленная стрельба не нравилась Ушакову, и он стал поторапливать Кальвица. Не хватало еще, действительно, из-за глупого тщеславного желания похвастаться парой моржовых клыков оказаться в ледовом плену.

Наконец самолет снова разогнался по чистой воде, выбирая направление, и взмыл в воздух.

На обратном пути остров огибали с западной стороны.

Глядя вниз, Ушаков мысленно намечал тропы своих будущих экспедиций.

Вот и знакомая бухта Роджерс, яранги, строящийся дом… Дом, в котором предстоит, быть может, провести не один год.

Глядя на приближающуюся галечную косу, Ушаков чувствовал, как в душе у него поднимается радость — он возвратился домой, к привычному месту, к знакомым и близким людям.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Нанехак с утра до вечера была в хлопотах: она наводила порядок в своем жилище, помогала русским, варила мясо, разделывала убитых животных, снимала жир с моржовой кожи, заполняла им деревянные бочки, расставленные вдоль стен яранги.

Обилие моржей и другого зверя радовало людей.

Нанехак чувствовала себя причастной к новой жизни, которая создавалась здесь, на этом острове. Она уже поняла, что прошлое безвозвратно ушло, а впереди их ждет нечто, пока незнакомое, но непременно хорошее и счастливое.

Взять хотя бы отношение к ним белых людей. Павлов, тот, конечно, не в счет — у него и жена эскимоска, и сам он говорил, что среди его предков были анадырские чуванцы, смешавшиеся с русскими казаками. Другим был и Старцев, странный мужчина, не вызывающий ни симпатии, ни уважения ни у русских, ни у эскимосов, с которыми он породнился. А эти, с парохода «Ставрополь», и вправду новые люди, особенно Ушаков. Его слова о том, что все принадлежит народу, не расходились с делом, хотя первое время кое-кому показалось, что это означает — бери все, что тебе нравится.

Раньше Нанехак никогда не задумывалась о жизни: прошел день — хорошо, завтра будет новый. Если вчерашний день они были сыты и на следующий осталось немного мяса и жира, это и вовсе счастье. Только иногда она ловила себя на мысли, что та, Первая Женщина, вышедшая замуж за Кита, ничем особенным от нее не отличалась, когда не отделяла себя от ветра, от облака, от камней, евражек и волка — от всей природы, с которой сливаешься в мгновения глубокой задумчивости. Тогда ноги как бы сами несут тебя, а глаза вбирают солнечное сияние, отражающееся от земли, от моря, облаков, от сверкающих струй тундрового потока.

В последнее время Нанехак все чаще спускалась на берег и неотрывно смотрела на летающую лодку.

И когда Ушаков предложил ей полететь, как хотелось, чтобы это не было шуткой! Она тотчас мысленно представила себя высоко в небе, словно воочию увидела огромное, необъятное пространство океана, и даже птицы, казалось, летали далеко внизу — будто ползали по земле. А может быть, он всерьез предлагал? Глаза его, конечно, смеялись, Нанехак видела это, а вот в словах насмешки не было. Наверное, если бы не подошел отец, Нанехак махнула бы на все рукой и полетела бы с этим удивительным русским.

И еще одно заметила Нанехак. Ушаков обладал большой властью, несмотря на свою молодость. И капитан «Ставрополя», и «кожаные люди», владеющие летающей лодкой, — все подчинялись ему. Казалось бы, такой могущественный человек мог бы не надрываться, не носить тяжести, не помогать плотникам, строящим дом, не ходить по ярангам, интересуясь нуждами каждой семьи… Но на все это у умилыка хватало и сил, и времени. А по вечерам он долго не ложился спать. По тени, отражающейся на белой стене палатки, было видно: он что-то пишет.

Едва Ушаков улетел на самолете, Нанехак отчего-то сильно забеспокоилась: вдруг с ним что-то случится, вдруг летающая лодка столкнется с большой птицей, упадет на землю… Правда, Нанехак еще не видела такой огромной птицы, она была только в ее воображении, перекочевав из волшебных, полных чудесных превращений древних сказаний.

Когда Ушаков вернулся живым и невредимым, Нанехак почувствовала себя такой счастливой, что даже сама удивилась. Она не удержалась и принесла ему в палатку сваренную моржовую печенку, которую умилык очень любил.

— Напрасно ты не полетела, — сказал тогда Ушаков. — Наверху было так красиво…

— А разве не боязно? — спросила Нанехак.

— Нисколько. Вот я, например, боюсь высоты. Когда залезаю на крышу дома, голова кружится, а на самолете — нет!

Нанехак недоверчиво посмотрела на русского: как может такой человек бояться высоты деревянного дома?

— А что ты видел сверху? — спросила Нанехак.

— Прежде всего, много моржей, — принялся рассказывать Ушаков. — На льдинах их столько, что они кажутся черными, я даже сначала подумал, что открыл новые острова.

— А сам остров красивый? — спросила вдруг Нанехак, Ушаков немного подумал и ответил:

— Красивый… И еще красивее он показался мне потому, что его наконец заселили люди, настоящие люди.

— Мы тоже радуемся, — вздохнула Нанехак. — Вот только Урилык не перестает сниться…

— Это естественно, — задумчиво проронил Ушаков. — Мне тоже иногда снится деревня, где я родился.

Выйдя из палатки умилыка, Нанехак еще долго стояла снаружи, прислушиваясь к музыке, доносящейся с освещенного электрическими огнями парохода, отдельному отрывистому лаю засыпающих собак, детскому плачу, кашлю, всем этим привычным звукам обжитого места. Но вместе с этим неотступно росла мысль и о том, что на новом, еще не до конца знакомом месте, таится много неожиданного, неведомого и непонятного.

Нанехак заметила, что женщины, которые в Урилыке в поисках съедобных корней и растений могли отлучаться далеко от селения, здесь осмеливались лишь отходить за пригорок, чтобы все время видеть яранги, строящийся дом и слышать людские голоса.

Иногда, когда на остров опускалась темная звездная ночь, Иерок вместе с другими стариками шел в тундру, неся с собой священные блюда, связки амулетов. Вместе с ними уходил Апар, и Нанехак с тревогой ожидала его. Возвращался он молчаливый, тихий и долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре.

Порой в селении возникали разговоры о том, как кто-то видел странного зверя, сияние за вздымающимися на горизонте вершинами гор. Но каждый раз Иерок пресекал разговоры очередным походом со священными дарами, объявляя наутро, что здешние духи благосклонно относятся к новоселам.

— Скажите, кто-нибудь из вас болеет? — спрашивал Иерок, если кто-то жаловался ему. — Или голоден?

Никто не болел и никто не голодал на острове, и время от времени в море выходили охотничьи байдары, чтобы пополнить запасы свежего мяса.

Торопились достроить деревянный дом, склады, чтобы укрыть продукты и снаряжение. Нанехак ходила по гулким, пустым комнатам деревянного здания и дивилась, как можно жить в таком неуюте, просторе, на дневном свету, льющемся сквозь застекленные окна. Клали печи, конопатили стены, настилали один пол на другой, прокладывали стены войлоком. Все это вызывало удивление и любопытство у эскимосов, помогающих строить дом. Плотники со «Ставрополя» научили их обращаться с топором, рубанком, и Кивьяна теперь даже хвастался, что мог бы сложить печку в своей яранге. Впервые в жизни этот человек получил настоящее, достойное жилище: его новая яранга выделялась еще непросохшими желтыми моржовыми кожами.

Слова Ушакова о том, что когда-нибудь в будущем всем жителям острова они построят настоящие деревянные дома с такими же окнами и печками, воспринимались как пустые, ничего незначащие обещания, и не потому, что не верили, просто никто из эскимосов не представлял, как он будет жить в таком помещении. К нему ведь надо привыкнуть, надо привыкнуть к кровати, к высоким столам, стульям, от сидения на которых затекает спина, болит шея и голова тяжелеет, надо научиться топить печку… Но главное — где разделывать нерпу, сушить одежду, хранить жир морского зверя, мясо, держать собачью упряжку?

А зайти в новый дом из любопытства всегда интересно.

И Нанехак пользовалась каждой возможностью, чтобы оказаться внутри огромного, по ее понятиям, здания, где даже человеческий голос терялся в лабиринте коридоров и множества комнат.

Русские торопились переселиться в дом, и доктор Савенко с женой первыми перенесли свое имущество — поставили кровать на деревянный пол, хотя на доме не было еще даже крыши.

Нанехак с жалостью посмотрела на русскую женщину и подумала про себя: что это за сон, когда каждое мгновение боишься свалиться на пол. А если муж прижмется к тебе? Ведь любовная игра требует простора и твердого основания, а тут шаткая кровать с пружинной сеткой и постоянная угроза падения…

— Нравится тебе здесь, Нана? — спросил ее Ушаков.

Нанехак не нашлась как верно ответить. Глазам я впрямь было приятно и интересно, но вот жить самой…

И Ушаков повторил уже знакомые ей слова:

— Погоди, Нана… Окрепнем, чуточку разбогатеем и такую тут жизнь построим, весь мир будет нам завидовать!

Иногда, забываясь, Нанехак ходила за русским повсюду, наблюдая за ним, дивясь силе его и энергии. А потом, опомнившись, корила себя и быстро уходила в свою ярангу. Она вдруг ощутила, что в глубине ее души растет теплое, нежное чувство к этому человеку, но она подавляла его, внушая себе, что о нем не должны узнать ни муж, ни отец, ни тем более сам Ушаков, у которого на родине наверняка есть любимая женщина. Это чувство принадлежит только ей.

— Когда уйдет пароход, — как-то сказал Иерок, — мы устроим большой песенный праздник, и я хочу, Нана, чтобы ты подумала о новом танце.

Отец напел ей мелодию.

Теперь, уходя в тундру за корешками и зелеными съедобными листьями, Нанехак думала о будущем танце, мысленно двигаясь в такт еще неслышному бубну.

А новый бубен с туго натянутой свежей моржовой кожей уже сох под дымовым отверстием яранги, набираясь силы от огня и редких теперь осенних лучей солнца. В укромных местах Иерок поместил духов — охранителей очага и дома. Снаружи в складках старой моржовой кожи, которой была покрыта яранга, незаметные со стороны, висели разные амулеты, отдаленно напоминающие каких-то зверей и птиц. Время от времени Иерок, таясь от русских, обильно смазывал их жиром и кровью моржа, нашептывая при этом какие-то заклинания.

Нанехак понимала, что здесь, на острове, рядом поселились два разных мира, и еще неизвестно, что родится от их соседства. Тот деревянный дом, который в свое время построил в бухте Провидения американский торговец Томсон, не только просто стоял поодаль, он как бы отделял непреодолимой преградой жизнь эскимосов и белого человека, а этот был широко открыт — входи, кто хочет. И жизнь, которая рисовалась в словах Ушакова, предназначалась одинаково всем — и эскимосам, и русским. «Те, кто работают» — так объединял людей Ушаков, и Нанехак чувствовала в этом высшую справедливость, хотя иной раз в душу ее закрадывалось сомнение: разве может здоровый и полный сил человек жить не работая? Мистер Томсон и тот иногда брал лопату и копал снег вокруг своей лавки. Правда, на охоту он не ходил, не ставил капканов на пушного зверя, не бил гарпуном кита, не стрелял весеннюю нерпу на льду.

Нанехак вдруг заметила, что стала много думать о жизни, а это в общем-то считалось не свойственным эскимосской женщине. Иногда ей даже становилось стыдно от того, что она так много размышляет, и Нанехак старалась уйти от этих мыслей в работу.

Надо было приготовить оленьи шкуры для шитья, выделать их так, чтобы они стали нежными, шелковистыми. Хорошо выделанная мездра оленьей шкуры не раздражает кожу, мягко касается ее и впитывает пот. Нанехак насадила каменный скребок на палку, распластала оленью шкуру на широкой доске и принялась скрести ее, снимая лишнюю, грубую поверхность. Апар разгружал пароход. Отец сидел на китовом позвонке и точил наконечник гарпуна.

Холодную часть яранги освещали костер и каменная плошка с пучком плавающего в жиру горящего мха.

Послышались шаги, и в ярангу вошел Ушаков.

— Нана! Давай чай! — распорядился Иерок, отложив в сторону работу.

Ушаков устало опустился на китовый позвонок и взял из рук Нанехак чашку с горячим чаем.

— Спасибо, Нана, — сказал он. — Нет ничего лучше, как хороший чай. Сразу снимает усталость.

— Мы все сильно устаем, — признался Иерок. — Каждый день столько работать, можно и совсем ослабеть.

— Это верно, — согласился Ушаков, — но другого выхода у нас нет. Если мы сейчас не постараемся, потом нам придется худо. Весь груз надо обязательно перенести на берег, все наше снаряжение. Вот почему я решил отложить окончательную отделку дома.

— Решение правильное, — кивнул Иерок. — Дом можно потом закончить.

— Есть еще одно дело… — сказал Ушаков. — Люди часто отвлекаются на охоту. Как увидят льдину с моржами, асе бросают и берутся за ружья и гарпуны.

— Они истосковались по настоящей охоте, — вступился за них Иерок.

— Я все понимаю, — терпеливо объяснял Ушаков. — Я знаю, что мы должны запастись моржовым мясом не только для себя, но и для собак, на приманку песцам… Но сейчас самое главное — разгрузить пароход. Ледовая обстановка ухудшается, вон сколько появилось на горизонте больших ледовых полей…

— Хорошо, — обещал Иерок, — я поговорю с людьми.

— Спасибо тебе, — обрадовался Ушаков, поставил на деревянный столик пустую чашку и направился к выходу.

Возле Нанехак он остановился:

— А мне ведь тоже потребуется зимняя одежда… Сошьешь мне, Нана?

— Она очень хорошо шьет, — похвалил дочку Иерок. — У нее такой стежок, что летние охотничьи торбаза не пропускают ни капли воды.

— Так сошьешь мне одежду? — спросил Ушаков.

Нанехак прекратила работу, поправила упавшие на лоб мокрые от пота волосы:

— Сошью… Только шкур у нас маловато.

— Шкуры у нас есть. Как только уйдет пароход, разберем грузы, каждая семья пусть возьмет себе столько, сколько нужно для зимней одежды, пологов и постелей.

— А тебе всю зимнюю одежду шить? — спросила Нанехак, оглядывая Ушакова.

— Всю! От торбазов и меховых чулок до малахая.

— Хорошо, сошью, — сказала Нанехак, и тихая, едва заметная улыбка тронула ее губы. Она не ожидала, что такой почетный заказ выпадет на ее долю. Ведь это большая радость — шить для человека, мысль о котором рождает тепло в ее сердце.

На следующий день она нашла Ушакова в его палатке и сняла с него мерку.

Подставляя то руку, то ногу, наклоняя голову, Ушаков с интересом рассматривал молодую женщину, будто видел ее впервые. Нанехак казалась ему то совсем еще юной девчонкой, то уже зрелой, умудренной опытом женщиной. Вот и на этот раз, с закушенной в зубах ниткой из оленьих жил, с озабоченным лицом, обрамленным черными блестящими волосами, она выглядела гораздо старше своих лет, и даже голос у нее был иной, повелительный, что ли. Но Ушаков с удовольствием подчинялся ее приказаниям.

— Вот если бы ты была грамотная, — сказал он, наблюдая за тем, как она узелками отмечает размеры, — то тебе не было бы нужды все держать в голове и на нитке, ты взяла бы карандаш и записала на листке бумаги. Как теперь ты все это запомнишь?

— Ты не бойся, я сошью все впору, — заверила Нанехак, не понимая его опасений.

— Я говорю, что тебе надо учиться, — повторил Ушаков.

— Я и так учусь, — просто ответила Нанехак. — Сначала меня учили отец и мать, а теперь учит муж Апар.

— А грамоте ты хотела бы научиться? Нанехак посмотрела в глаза умилыку.

— Так ведь только детей учат этой забаве.

— Какая же забава грамота? — с улыбкой возразил Ушаков. — Вот видишь?

Он показал на столик, заваленный исписанными листками, книгами, справочниками.

— Это для меня не забава.

— Я не то хотела сказать, — смутилась Нанехак. — То, чему учит Павлов наших детей, — ведь это забава?

— Ты сказала, что тебя учили мать, отец, а теперь учит муж, — продолжал Ушаков. — Они учили тебя настоящей жизни: шить, заправлять жирник, разделывать добычу, обрабатывать шкуры, чтобы они были мягкими… Сначала, когда ты была совсем маленькая, это действительно, может, и было игрой… Так вот то, чему учит Павлов, только сейчас кажется детской забавой, а потом, со временем, станет опорой будущей жизни.

Нанехак молча слушала, обмеривая ступни Ушакова.

— Ты, умилык, все говоришь о будущем, — заметила она. — И ты, и твои товарищи… Разве вам не нравится настоящее? Чем оно плохо? Вон сколько товаров выгрузил пароход — хватит на несколько лет. Вокруг острова полно зверя — не ленись только. Что еще человеку нужно?

— Разве вы не мечтаете о лучшем будущем? — спросил Ушаков. — О другой жизни?

— Самое лучшее для человека, когда он сыт и одет, когда в его жилище тепло и светло… Больше нам ничего не нужно…

— Это сегодня… А завтра?

— И завтра чтобы было так, — ответила Нанехак, не совсем понимая, к чему клонит русский умилык.

Все земляки Нанехак сейчас признавали, что никогда еще не смотрели они так уверенно в завтрашний день, как тут, на острове. Чего же еще желать? О чем еще можно мечтать?

— Так вот, Нана, — вдруг изменившимся, посерьезневшим голосом заговорил Ушаков. — Мы приехали сюда не только для того, чтобы жить в тепле и сытости, но и строить новую жизнь. Совсем новую, светлую, радостную…

— А разве мы уже не живем в свете и радости? — удивленно спросила Нанехак.

— Еще нет! Сначала мы сделаем так, чтобы эскимос больше не голодал. Затем научим грамоте, другим нужным умениям, поставим новые дома, намного лучше, чем этот. В каждом доме будет электрический свет, сколько хочешь горячей и холодной воды, мойся хоть каждый день… Словом, будет совсем другая жизнь!

— Но это будет не наша жизнь, — вдруг испуганно заметила Нанехак. — Эскимос так не сможет…

— Дорогая Нана, — улыбнулся Ушаков. — Именно такая жизнь и нужна для вас! Вот когда научишься грамоте, начнешь читать книги, тогда поймешь меня до конца.

Нанехак в сомнении покачала головой, смотала нитку и выбралась из палатки.

Глянув на сияющий в бухте Роджерс пароход, она с каким-то странным щемящим чувством снова вспомнила давний случай, когда ее с подругой тащили на корабль. Неужели и Ушаков такой, как все белые? Вот и он пытается затянуть ее в другую жизнь, только по-своему, суля иное будущее, где не будет места ярангам, привычным богам, вере в могущество Неведомых сил…

Еще издали Нанехак услышала негромкие удары бубна и узнала голос отца, напевающего знакомую мелодию.

В чоттагине[8] сидели отец, Апар, Кивьяна, Тагью и Таян. Таян был обнажен до пояса, и на руках его переливались расшитые бисером танцевальные перчатки.

— Повтори еще раз, Таян, — попросил Иерок и снова запел:

На большом могучем пароходе К острову надежды мы приплыли… Русский умилык привел корабль К той земле, что снилась нам в мечтах…

Нанехак сложила нитки с отметками размеров Ушакова и присоединилась к отцу. Женский голос придал песне иное настроение.

Нунивак знакомый мы нашли, Травы, что растут на той земле, Что покинули мы, повинуясь зову Тех богов, что стерегут добро…

Слова ложились на новую мелодию, и руки Нанехак вместе с верхней частью тела как бы сами собой начинали двигаться в такт ударам бубна. Она встала рядом с Таяном, и они исполнили весь танец от начала до конца, повинуясь своему сердцу и его отклику на эту своеобразную музыку.

Так неожиданно рождались песни и танцы эскимосского народа: от необходимости выразить себя не просто разговором, не обыкновенными словами, а по-иному, так, как выражается иногда человеческая суть, его мечта и вера в добро.

Танцуя рядом с Таяном, Нанехак то и дело вспоминала разговор с Ушаковым, его мечты о будущем, и думалось: кто сочиняет русские песни и музыку? Кто создает такие удивительные мелодии, которые слышала Нанехак на «Ставрополе» и у доктора Савенко?

— Послезавтра корабль уйдет, — сказал Иерок, убрав бубен на место, где он должен был досушиваться. — В тот день мы устроим праздник.

— Надо вспомнить и те танцы, которые мы исполняли в Урилыке, — сказал Кивьяна.

— И те вспомним, — кивнул Иерок. — Мы свое прошлое не собираемся забывать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Когда Нанехак ушла, Ушаков снова обулся, так как в палатке было довольно холодно, и вернулся к столику, на котором лежала незаконченная инструкция капитану Петру Миловзорову и краткое сообщение для управляющего Дальневосточной конторой Совторгфлота о проделанной работе.

Из всего намеченного не удалось выполнить только одно — побывать на Геральде, втором острове, входящем под управление двадцатипятилетнего начальника обширных арктических территорий. Ушаков договорился с капитаном, что тот на обратном пути зайдет на Геральд и установит на нем советский флаг.

«Одним из главных заданий Правительства Дальневосточной полярной экспедиции является посещение о. Геральд, — писал Ушаков, — и поднятие на нем советского флага. Условия плавания не позволили провести в жизнь настоящее задание на пути к о. Врангеля. Неблагоприятная погода не дала возможности использовать для выполнения задания и летные средства экспедиции.

Поручаю Вам, снявшись с бухты Роджерс, для обратного следования в г. Владивосток, использовать все имеющиеся в Вашем распоряжении средства для подхода к о. Геральд. В случае возможности подхода к острову Вам надлежит высадиться на берег с частью команды и поднять на острове советский флаг.

Руководство партией возлагается на Вас. О поднятии флага составить соответствующий акт с подробным описанием установки флага, района расположения, указанием участвовавших в поднятии флага членов экспедиции и времени. Подлинный акт о поднятии флага по прибытии во Владивосток надлежит представить в Дальневосточное агентство Наркоминдела. На острове под флагом оставить копию акта, обеспечив ее сохранность.

Начальник Дальневосточной полярной экспедиции, уполномоченный Далькрайкома по управлению островами Врангеля и Геральд. Г.Ушаков 15 августа 1926 г. о. Врангеля, № 1».

Надо еще написать хоть по коротенькой записке друзьям и знакомым.

А время прощания надвигалось неумолимо. После полудня к палатке подошел капитан Миловзоров и, нагнувшись к низкому входу, громко сказал:

— Товарищ начальник острова! Катер подан, вас ждут на прощальном ужине в кают-компании «Ставрополя».

— Погоди немного, — попросил Ушаков, — осталось дописать последнюю страницу… Ну, вот и все.

Он сложил написанное в папку и, оглядевшись, чтобы ничего не забыть, вышел из палатки.

Несколько эскимосов, приглашенных на прощальное торжество, уже ждали на катере, и среди них Иерок. По этому случаю он, как и все остальные, надел на себя все самое лучшее: расшитые бисером короткие летние торбаза, штаны из пестрого камуса, плотно облегающие ноги, тонкую пыжиковую кухлянку, а поверх нее — камлейку из белой бязи, наскоро сшитую Нанехак.

— Здравствуй, Иерок, — поздоровался с ним капитан. — Хорошо устроились?

— Мы хорошо устроились, — степенно ответил Иерок. — Надеемся хорошо перезимовать.

Катер приближался к темной громаде «Ставрополя», и с парохода берег сегодня выглядел так, словно на нем уже долгие годы жили люди. Темные конусы яранг, вставшие на галечной косе, были увенчаны столбиками синего дыма, дым шел и из выведенной на крышу первой трубы над главным домом нового поселка.

Противоречивые чувства теснились в голове Ушакова. Первое — мысль о том, что он последний раз плывет к пароходу, к единственному средству сообщения с большим миром, со страной. Завтра утром его в бухте уже не будет… С другой стороны — думалось о том, что с уходом корабля и начнется настоящая работа, когда надо будет полагаться только на себя и ждать помощи неоткуда, во всяком случае до следующего лета. И то нельзя быть уверенным, что в следующем году повторится такая же благоприятная ледовая обстановка.

Самым большим упущением Ушаков считал то, что у него практически не будет никакой связи с материком, ибо рация, которую намеревались установить на острове, оказалась нежизнеспособной. Все старания приехавшего радиста и радистов со «Ставрополя» оживить ее были тщетными.

А так все остальное вроде бы пока складывалось удачно.

Начиналось самое главное, ради чего были затрачены немалые средства, сняты с насиженного места эскимосы, — освоение северной территории республики, ее арктических пределов.

Гости прошли в кают-компанию, где уже стояли празднично накрытые столы. Эскимосы испуганно жались в углу. Ушаков подошел к ним и весело сказал:

— Не бойтесь! Вы здесь такие же хозяева, как и все остальные! Проходите к столу, садитесь! Ты, Иерок, иди к нам с капитаном.

Иерок осторожно двинулся вслед за Ушаковым, держась за его рукав.

— Ты-то что робеешь? — с укоризной сказал ему Ушаков.

— Умилык, мы немного пугаемся потому, что еще не было случая, когда белый человек приглашал на торжественную трапезу эскимоса. Если кто-то из нас и оказывался вдруг в такое время вблизи, то нас или изгоняли бранным словом, или, если были в эту минуту добры, кидали нам объедки.

— Те времена кончились! — строго и уверенно произнес Ушаков. — В нашем советском обществе нет деления на белых и цветных. Все равны. И во власти, и в еде. Садись сюда!

Иерок осторожно взгромоздился на высокий для него стул, оглядел разложенные перед ним тарелки с закусками, хрустальные бокалы и тяжело вздохнул.

— Смелее, Иерок! — подбодрил его капитан Миловзоров. — Бери вилку и нож!

— Нет уж, — отказался тот, — я буду есть своим ножом.

Он вытащил из висящих на поясе кожаных ножен остро отточенный охотничий нож с узким лезвием и положил рядом с тарелкой.

Первую речь произнес капитан Миловзоров, пожелав новым островитянам счастливой зимовки, хорошей погоды, а на следующий год такой же благоприятной ледовой обстановки, как в этом.

Потом пришел черед выступить Ушакову.

Он налил в бокал Иерока красное вино, положил на его тарелку несколько вареных картофелин, кусок жареной моржовой печенки, взял в руки свой наполненный таким же красным вином бокал и встал.

— Дорогие друзья, — начал он, — мы с вами прощаемся у берегов острова Врангеля, у той земли, которая начинает новую историю. Мы обещаем, что всегда будем высоко держать красное знамя Великого Октября. Вот со мной рядом сидит человек, представитель народа, который первым освоил эти, считавшиеся среди так называемого цивилизованного мира бесплодными и непригодными для жизни, берега. Какая у них была жизнь, в этом вы могли убедиться сами, когда видели их нищие хижины в бухте Провидения. Вы, может, не знаете еще одного обстоятельства: эти люди в течение многих лет, представляете себе — многих лет! — находились на грани гибели от голодной смерти, ибо зверя выбили хищники-промысловики из Америки, Японии и других стран. А здесь им голод не грозит. Но это еще не все. Только что Иерок сказал мне, что еще никто из его сородичей не сидел вот так, по-дружески, за одним столом с белым человеком, как они нас называют. Наша обязанность, обязанность советских людей, вернуть этим северным народам не только веру в жизнь, но и человеческое достоинство. Для этого у нас есть все условия. И прежде всего то, что на острове Врангеля никакой другой власти, кроме советской, никогда не было! И другого постоянного поселения, кроме советского, — тоже не было. Все попытки иностранных держав прибрать наш, русский, остров к рукам оказались тщетными Остров наш, русский, советский, и мне хочется провозгласить свой тост за будущее советского острова Врангеля!

Все дружно встали и сдвинули бокалы. Иероку, видно, звон бокалов доставил большее удовольствие, нежели содержимое, и он шепнул Ушакову:

— Сладким может быть чай, но не такой напиток…

— Что делать? — тихо ответил Ушаков. — Мы в гостях. Что дают, то и пьем.

Остальные эскимосы начали было есть вилками, но вскоре отказались от этого — им никак не удавалось удержать нанизанную на железную острогу еду и не ронять ее. Стали есть руками или же, следуя примеру своего умилыка, охотничьими ножами.

С моряками у эскимосов отношения были прекрасные, они вместе дружно работали, понимая друг друга с полуслова, но здесь, в нарядной кают-компании, Иерок снова почувствовал, что их, местных жителей, и жителей большого железного корабля все еще разделяет многое. Вроде бы все они теперь одинаково смотрят на жизнь, но разные многолетние привычки, обычаи и даже вот этот способ еды — отчуждают, как бы расставляют их по своим местам, закрепленным пространством прожитого.

«Пространство прожитого» — так определял Иерок то, что называлось историей, историческим отрезком — еще надо пройти, чтобы сравняться с современной цивилизацией. Так думал Ушаков, исподволь наблюдая за Иероком и его земляками, чувствуя вместе с ними неловкость, застенчивость и едва скрываемое желание поскорее закончить трапезу и вернуться на берег.

— А нельзя ли получить чаю? — тихо спросил Иерок. Ушаков передал просьбу эскимоса одетому в высокий белый колпак и белую куртку корабельному коку. Вскоре на столе появился большой чайник с крепко заваренным черным кирпичным чаем, любимым напитком Иерока.

Были еще тосты, речи, пожелания хорошей зимовки.

Но корабельное расписание строго, и в назначенный час капитан Миловзоров сказал заключительный тост и проводил гостей к трапу.

Катер отчалил от борта «Ставрополя», и в эту секунду Ушаков подумал о том, что рвется последняя ниточка, связывающая его и его товарищей с большим миром.

Капитан снял фуражку и помахал ею на прощание, махали и все остальные, кто провожал отходящий катер.

Прощался и Ушаков, тоже махая рукой, а эскимосы стояли рядом с ним неподвижно, словно каменные изваяния. Когда катер отошел от борта подальше, Иерок поделился с друзьями впечатлением о сладком вине и обрадовался, услыхав, что оно не понравилось и его соплеменникам.

— Иногда у них бывает такой извращенный вкус, — заметил Тагью.

Ушаков с любопытством спросил:

— О чем разговор?

— О прощальном ужине, — уклончиво ответил Иерок. — Когда пароход отплывет и сядет солнце, мы начнем наше празднество.

— Какое празднество? — поинтересовался Ушаков, у которого на душе сейчас было совсем не празднично.

— Когда наши песни зазвучат над островом, только тогда мы почувствуем, что по-настоящему дома, — объяснил Иерок. — И еще: когда кто-нибудь помрет и кости умершего истлеют и смешаются с землей…

— Но мы умирать погодим! — стряхивая с себя грусть, улыбнулся Ушаков. — У нас бездна работы, впереди зима. Каждая пара рук на счету, зачем помирать? Верно?

— Да, — всерьез, без улыбки ответил Иерок, — умирать подождем.

Попрощавшись с командой катера, высадились на остров, но не ушли, остались на берегу, разведя из собранного плавника и обломков ящиков большой костер.

«Ставрополь» выбрал якорь и, дав протяжный прощальный гудок, отразившийся от скалистого мыса, медленно набирая скорость, взял курс на выход из бухты Роджерс в открытое море.

Ушаков стоял на берегу, смотрел на удаляющиеся огни парохода и чувствовал, как на глаза навертываются слезы. Он слышал позади себя какую-то возню, сдержанные голоса, но не оборачивался, думая о том, что вот он остается здесь и вместе с ним люди, за жизнь которых он отвечает.

Мелькнул последний огонек «Ставрополя», но оставался еще один, не затухающий, висевший прямо над поглощенным сгустившейся мглой горизонтом. Только потом Ушаков догадался, что это какая-то звезда, а парохода давно уже нет…

Он оглянулся и увидел, что вокруг костра уже собрались люди и некоторые мужчины, в их числе Иерок, держали в руках большие бубны. Сквозь желтую кожу моржового желудка, натянутого на деревянный обод, просвечивали отблески огня.

Ушаков услышал хрипловатый, натруженный голос Иерока, поначалу мало похожий на то, что он считал пением. Но это была песня, и вскоре ее подхватили остальные мужчины, затем к ним присоединились и женщины. Звонкие женские голоса повели мелодию, удивительную, ни на что не похожую, но рождавшую какие-то неясные мысли и чувства.

На большом могучем пароходе К острову надежды мы приплыли… Русский умилык привел корабль К той земле, что снилась нам в мечтах…

На освещенное костром место вышел Апар. Он сбросил летнюю кухлянку и остался в клетчатой рубашке. Его напряженное тело уже подчинялось ритму, на руки он натягивал расшитые бисером танцевальные перчатки.

Женские голоса крепли и порой заглушали хриплые мужские. В протяжном песнопении улавливалось что-то от звериного крика, волчьего воя, зимней снежной пурги, прибрежного урагана, ломающего ледовый припай.

Апар двигал в такт ударам бубна руками, и каждым мускул его тела как бы отзывался на мелодию. Лицо танцора было обращено поверх толпы и поющих. Внешне оно было бесстрастно, только широко раскрытые глаза отражали огонь костра и внутреннее напряжение.

Нунивак знакомый мы нашли, Травы, что растут на той земле. Что покинули мы, повинуясь зову Тех богов, что стерегут добро…

Среди поющих голосов Ушаков отчетливо различал юный, звонкий голос Нанехак и удивлялся его силе, красоте и естественности. Песня молодой женщины лилась так же свободно, как рожденный весной полноводный поток.

Под ободряющие возгласы зрителей Апар исполнял древний эскимосский танец, и тот, кто был рожден вместе с этими звуками, понимал смысл каждого его телодвижения.

Из круга поющих вышла Нанехак и шагнула навстречу Апару. У нее не было перчаток, и она махала плотно прижатыми друг к другу пальцами перед лицом, как бы маня и призывая к себе тех, кто смотрел на нее. Она была в длинной матерчатой камлейке из яркой цветастой ткани, под которой угадывалось молодое, гибкое тело.

Нанехак и Апар встали лицом друг к другу и продолжили танец, вызвав взрыв одобрения и восхищения.

Иерок отер с лица выступивший пот и подошел к Ушакову.

— Понравилось, умилык?

— Понравилось, — горячо отозвался Ушаков.

— Но я вижу, ты мало что понял, — с нескрываемой горечью произнес Иерок.

— Ну почему ты так думаешь? Мне действительно понравилось!

— Ты мне неправды не говори, потому что я ее сразу чую, — сказал Иерок. — Не твоя вина, что ты не понял нашего древнего танца. Чтобы почувствовать его силу, надо родиться здесь или прожить очень долго. Но вот что я скажу: вижу, ты из тех людей, которые со временем поймут наш танец.

— Спасибо, — растроганно поблагодарил Ушаков. — Может быть, ты и прав.

…Делясь потом впечатлениями с остальными русскими членами экспедиции, Ушаков услышал самые противоречивые мнения о песнях и танцах эскимосов. Старцев, тот заявил: это, мол, не что иное, как демонстрация настоящей дикости и бескультурья.

— Надо побыстрее учить их настоящей музыке и русской пляске! — сказал он решительно. — Иначе они нас замучают своими завываниями.

— Нет, что-то в этом есть, — задумчиво проронил доктор Савенко. — Иногда я даже чувствовал волнение в душе.

— К этому надо привыкнуть, — заметил Павлов. — Для меня, к примеру, конечно, милее наш русский перепляс, но иной раз и я выходил в круг и надевал танцевальные перчатки.

— Да, — вспомнил Савенко, — а зачем перчатки?

— Это как бы бальные перчатки, — предположил Ушаков.

— Я спрашивал, — сказал Павлов, — но никто толком не знает. Говорят: так заведено, так полагается.

— Думаю, они нужны для того, чтобы подчеркнуть движения рук, — высказал догадку Ушаков. — Мне показалось, что главный смысл танца — именно в движении рук.

— И в словах, — сказал Павлов.

С уходом «Ставрополя» на каждого трудоспособного мужчину поселения работы прибавилось втрое, если не вчетверо. Первым делом надо было закончить дом и склад для продуктов, боящихся холода.

Ушаков пока жил в палатке, не спешил перебираться в дом. Он понимал: для того чтобы зимой не беспокоиться о тепле, надо как следует проконопатить стены, настелить полы со специальной прокладкой, тщательно сложить печи.

Для зимней одежды раздали закупленные еще в Анадыре и бухте Провидения оленьи шкуры и камусы. Так как в палатке спать уже было довольно прохладно, Ушаков попросил Нанехак сшить ему спальный мешок.

Она быстро исполнила его просьбу. Мешок был сшит из хорошо выделанных оленьих шкур, был мягок и неожиданно просторен.

— Тут можно вдвоем поместиться! — весело сказал Ушаков, разложив мешок на постели.

— Я его сделала таким, чтобы было теплее, — объяснила Нанехак. — Когда мешок тесен, в нем может быть и сыро, и холодно… Ты видел, что кухлянки мы шьем тоже просторные, не в обтяжку. Так лучше.

Нанехак говорила медленно, чтобы Ушаков мог ее понять.

— Большое тебе спасибо, Нана!

Он чувствовал, что женщина относится к нему с какой-то особой нежностью и теплотой, но не придавал этому значения, считал, что она видит в нем прежде всего начальника. Все эскимосы были дружелюбны к нему, и Ушакову нравилось, что в этом добром расположении не было ни тени подобострастия, ни заискивания. Пожалуй, они даже с удовольствием указывали ему на какие-то промахи, любили давать советы…

Ушаков поставил перед собой задачу обойти все яранги лично и выяснить, кто еще в чем нуждается.

Хотя на острове стояли те же яранги, какие были в бухте Провидения, казалось, что в них появилось что-то новое, солидное и крепкое. Прежде всего — негаснущий костер, над которым всегда висел чайник. Тепло, горящие жирники в глубине меховых пологов, ряды деревянных бочек, заполненных мясом и жиром, висящие снаружи почерневшие от ветра и солнца куски моржатины, сытые, довольные лица людей.

Тагью поднял на высокие подставки свою байдару.

— Скорее бы закончить работу и заняться охотой, — сказал он. — Лед приближается к берегу, и моржи могут уйти.

Ушаков тоже думал об этом.

— Ну, еще чуть-чуть осталось, — сказал он Тагью. — Послезавтра можем выйти на моржовую охоту.

— Вот это хорошо! — обрадовался эскимос. — Надо запастись мясом не только для себя, надо подумать и о собаках.

— Да, это верно. Зимой нам придется много ездить, — сказал Ушаков.

— А без корма куда поедешь? — заметил Тагью.

В яранге Таяна слышалась музыка. Молодой хозяин пытался наиграть на мандолине мелодию исполненной в прощальную ночь песни.

— Здравствуй, Таян, — сказал Ушаков, войдя в чоттагин.

— Здравствуй, умилык, — ответил по-русски Таян.

Он довольно свободно говорил по-русски и по-английски, и с ним легко было общаться.

— Как твои дела? — поинтересовался Ушаков, оглядывая жилище.

Передняя стенка спального полога была распахнута, подперта палкой, и внутри меховой комнаты можно было увидеть на задней стене прошлогодний настенный календарь. В углу, возле потушенного жирника, громко тикал будильник, показывающий время.

— Я ставил эти часы по корабельному хронометру, — сказал Таян, заметив интерес Ушакова к будильнику, — но они все равно идут вперед, торопятся.

Ушаков достал свои карманные часы и перевел стрелки будильника на полчаса назад.

— Если тебе нужно, приходи ставить правильное время ко мне, — сказал Ушаков.

В холодной части яранги, помимо уже знакомых бочек с припасами, на стене висело несколько ружей, мотки нерпичьего ремня, снегоступы, небольшие багорчики и рыболовные снасти. Как выяснилось, эскимосы делали леску из китового уса. На него не нарастает лед, он легко сматывается и достаточно крепок.

Костер у Таяна был не просто огорожен камнями, а выложен обломками кирпича, которые тот подобрал возле нового дома.

Сам молодой эскимос, как заметил Ушаков, всегда отличался аккуратностью, одевался не то чтобы богато, но, при всей скромности, даже с каким-то изяществом.

— Нравится тебе здесь? — задал ему обычный вопрос Ушаков.

— Мне здесь очень нравится, — с чувством ответил Таян. — Здесь мне и. моей жене хорошо.

— Неужели среди вас нет ни одного человека, которому бы здесь не нравилось? — с легкой усмешкой спросил Ушаков, вглядываясь в лицо Таяна.

Как и в каждой яранге, Ушакову и здесь предложили чай, и, чтобы не обидеть хозяев, он пил которую чашку, с трудом разгрызая твердый кусковой сахар.

Таян ответил не сразу. Подумал и тихо произнес:

— Почему? Есть такие, которые жалеют, что уехали из бухты Провидения… Правда, их совсем немного, больше тех, что боятся…

— Чего боятся?

— Разного, — уклончиво ответил Таян.

— Нельзя же бояться просто так, — настаивал Ушаков. — Люди боятся чего-то определенного, верно?

— Верно, — согласился Таян. — Они боятся злых духов.

— Злых духов? — удивился Ушаков. — Где же они, эти злые духи?

— Они везде!

— И ты тоже боишься?

Таян молча пожал плечами.

— А кто говорит про злых духов?

— Старшие люди говорят.

— Кто? Иерок или, быть может, Тагью?

— Иерок, — сказал Таян. — И Тагью тоже.

— Иерок? — удивленно переспросил Ушаков. — Почему Иерок?

— Потому что он знает, что говорит. В нашем Урилыке он был главным.

— Как же так, Иерок? — в растерянности повторил Ушаков. Вот уж от кого он не ожидал такого.

Внешне Ушаков старался не показывать, что поражен услышанным. Для приличия он еще посидел минут десять в яранге, беседуя с Таяном о будущей школе, где смогут обучаться грамоте не только дети, но и взрослые, об охоте на моржа.

— Может быть, мы даже поедем на мыс Блоссом, на лежбище, — пообещал Ушаков.

— Это было бы очень хорошо! — радостно воскликнул Таян, провожая умилыка из яранги.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Иерок при свете медленно наступающего рассвета обходил поселок, начав с вершины, где стоял недостроенный дом. То и дело нагибаясь, он подбирал стружки и щепки, застрявшие между камнями, и складывал их в широкий подол брезентовой рабочей кухлянки.

Рассвет с трудом пробивался сквозь плотные, нависшие над горизонтом облака, просачиваясь на морскую поверхность, покрытую льдами, перебирался на темный берег, вызывая отблеск на ледовых закраинах замерзшего за ночь ручья.

Просыпались птицы.

Но их становилось все меньше, и это свидетельствовало о приближении долгой студеной зимы.

Там, в Урилыке, даже в самый пик холодов, солнце, хоть ненадолго, но все же показывалось над горизонтом. А здесь его не будет, как говорил Ушаков, почти три полных месяца. Таким образом, ночь продлится около ста дней. От одной этой мысли на душе становилось неуютно. Почему он не сказал это раньше, еще в Урилыке? Видимо, не успел или забыл. Думать о том, что умилык скрыл это специально, не хотелось. Тем более что однажды вечером Ушаков показал эскимосам, каким образом получается так, что день зимой убывает, а летом он нарастает. Но чтобы принять подобное объяснение, надо было согласиться со странным, противоестественным утверждением Ушакова: мол, Земля, Солнце, Луна — шарообразны. Иерок считал это невероятным и несерьезным с точки зрения здравого смысла.

Вообще, если верить Ушакову, многие явления природы объяснялись легко и просто. А что касается действия Неведомых сил, то их русский умилык начисто отрицал, утверждая, что на всей территории этого большого острова никаких злых и добрых духов не существует, и даже приглашал в будущем поехать поискать их вместе с желающими. При этом он пристально смотрел на Иерока.

Не понимает русский, что ни один уважающий себя дух никогда не покажется человеку. Никто и никогда не мог с полным основанием утверждать, что видел лик Ужаса или Добра. Просто в определенные моменты человек ощущает на себе действие этих сил.

Но обо всем этом Иероку не хотелось спорить с русским умилыком. Рано или поздно, под воздействием неумолимой логики природных явлений, он поймет, как на самом деле устроен мир.

Плохо только то, что молодые слушали его рассуждения с широко раскрытыми глазами, будто перед ними действительно являлась истина. Да еще смели говорить об этом дома, как это делала Нанехак, вовлекая в трудный разговор своего мужа.

Становилось светлее. Кое-где в ярангах запылали костры, и Иерок почуял теплый и живой запах дыма.

В последние дни, после того, как ушел пароход, бухту Роджерс заполнили нерпы. Они выныривали прямо у берега, взбирались на плавающие льдины, а самые храбрые даже пытались вылезти на остров.

Каждый, работавший на постройке дома, держал при себе ружье. То и дело сквозь перестук топоров, визг вгрызающихся в дерево пил и жужжание рубанков слышался выстрел, и за ним, в зависимости от результата, возглас радости или разочарования.

Нерпы и лахтака запасли достаточно, но для эскимосов главная добыча все-таки морж. Моржовую охоту все ждали с большим нетерпением.

Вчера Иерок сказал Ушакову, что еще день-два — и моржи уйдут вслед за чистой водой.

— Тогда прервем работы на строительстве на несколько дней и займемся охотой, — согласился Ушаков.

— Ничего страшного не будет, если останемся и без моржа, — сказал Старцев. — У нас достаточно продуктов — консервы, мука и всякие крупы.

— Но эскимос не может жить на консервах, — возразил Ушаков. — Кроме того, моржовое мясо потребуется и для собак.

— Когда эскимос не ест моржатину, он чувствует себя скверно, — веско заметил учитель Павлов.

— Видимо, в этом мясе есть какие-то не известные науке витамины, которые очень важны для здоровья северного человека, — добавил доктор Савенко.

Еще вчера вечером все подготовили к тому, чтобы сегодня пораньше выйти в море.

Когда Иерок вернулся в ярангу с охапкой стружек и щепок для костра, огонь уже горел и все обитатели жилища вышли в чоттагин.

Иерок торопился. Он и так уже упустил время, русские могут заметить его, совершающего обряд и просящего удачи у морских богов.

Иерок знал: если обряд совершен по всем правилам и морским богам принесены жертвы, можно смело рассчитывать на богатую добычу.

Взяв все необходимое, эскимос спустился на берег.

Он подошел к самой воде. Волна лениво плескалась у ног, чуть поодаль при свете медленно нарождающегося дня поблескивали большие льдины. Море жило своей необъяснимой и недоступной человеческому разуму жизнью. Здесь, на пороге пролива Лонга, явственно чувствовалось мощное его дыхание. Где-то там вдали, на льдинах, спали моржи, и их сон охраняли свои, моржовые, боги.

Иерок повернулся лицом к воде и зашептал заклинания. Для постороннего уха это был набор непонятных звуков, среди которых иногда угадывались знакомые слова. Многое из того, что он произносил полушепотом, сам Иерок не понимал, но чувствовал за всем этим какую-то загадочную силу. Именно эти заклинания и предназначались для морских богов, для тех, которые руководили распределением добычи.

Иерок бросил в воду кусочки полузасохшего оленьего жира, крошки табака и сахара. Он вновь отогнал от себя мысль о скудости приношения, отогнал зарождающиеся сомнения об аппетите богов, которые могли довольствоваться этими жалкими крохами.

— Доброе утро! — услышал он и, резко повернувшись, увидел на прибойном галечном валу Ушакова.

— А, это ты, умилык, — растерянно отозвался Иерок. — Доброе утро, хорошее… тихое…

Ушаков давно спустился на берег, но ждал, пока эскимос закончит свой священный обряд.

Они вместе зашагали к ярангам. Ушаков молчал, молчал и Иерок, с тревогой ожидая, что русский начнет задавать вопросы о заклинаниях и жертвоприношении. Как намекнуть ему, что этого делать нельзя, особенно сейчас, перед первым настоящим выходом в море, на самую главную для эскимосов охоту?

Но Ушаков молчал, и это молчание наполняло Иерока чувством благодарности к русскому человеку.

— Пойдем, умилык, пить утренний чай, — пригласил его Иерок.

Они вошли в наполненный теплым дымом чоттагин; вдруг Ушаков как-то странно повел носом и спросил:

— Откуда такой дым?

Иерок улыбнулся. Он понял удивление русского умилыка. Дело в том, что костры в эскимосских ярангах обычно кормили плавником — выброшенными на берег обломками попавших в ледовое море деревьев. Долго кочуя в морской воде, древесина теряла свои соки, пропитывалась солью, и дым от такого костра был особенный.

— Я собрал щепки возле дома, — объяснил Иерок.

— Когда я вошел в ярангу, мне даже показалось, что я вернулся в свою родную избу, — с улыбкой признался Ушаков. — По утрам, когда мать затапливала нашу печку, у нас дома пахло именно так.

— Значит, и ты вспоминаешь родину, — заметил Иерок, пододвигая гостю китовый позвонок.

Нанехак хлопотала возле костра, вскоре она подала на столик сушеное моржовое мясо.

— Я пойду вместе с вами на охоту, — заявил Ушаков, — вот только не решил, на чьей байдаре…

— Конечно, на моей! — решительно сказал Иерок. — Мы тебе найдем место второго стрелка.

— А кто первым?

— Первым у меня Апар, — ответил Иерок. — Он хорошо стреляет, да и гарпун бросает без промаха.

— Вот насчет гарпуна я в себе не уверен, — признался Ушаков.

Первая большая моржовая охота на новом месте собрала на берегу почти все население поселка. Вышли даже почтенные старики, которые по возрасту уже не могли сесть в байдару или вельбот, но всем своим видом выказывали огромную зависть к тем, кто сегодня уходил в море. Истосковавшиеся по настоящему делу мужчины несли весла, паруса, гарпунные наконечники, мотки тонкого лахтачьего ремня и толстого из моржовой кожи, туго надутые поплавки из целиком снятой кожи тюленя.

Ушаков по совету Иерока оделся потеплее.

— Это на берегу тепло, — сказал эскимос, — а в море очень холодно, студеный ветер острый, как нож. Он пробивает даже толстую меховую кухлянку. Видишь, как я оделся?

Иерок отогнул плащ из моржовых кишок, напомнивших Ушакову какую-то материю, и показал под ним меховую одежду.

И верно, как только байдара под управлением Иерока отошла от берега, свежий ветер, надувший парус, сразу же ощутимо дал понять, что родился он над холодным ледовым пространством и несет с собой весть о приближающейся полярной ночи с жестокими морозами и снежными ураганами.

Этот же ветер немного разредил льды, и первого моржа попросту упустили. Застрелили его на воде и не успели вонзить гарпун.

Со вторым Апар был осторожнее.

Он стоял на носу стремительно и бесшумно несущейся байдары, сосредоточенный, весь ушедший в охоту, и держал наготове оружие. У ног его лежал настороженный гарпун.

Вот впереди показалась усатая голова, и Иерок, сидящий на корме у руля, резко повернул кожаное судно, направляя его вслед уплывающему моржу так, чтобы первому стрелку и гарпунеру было удобно стрелять.

Раздался выстрел. Морж нырнул. Но на том месте, где скрылась его клыкастая голова, вода окрасилась кровью. Байдара замедлила ход, и, как только зверь вынырнул, чтобы набрать воздуху, Апар бросил гарпун. Древко отскочило в сторону и закачалось на воде, ожившие мотки ремня потянулись вслед за наконечником гарпуна, уходящим в глубину вместе с нырнувшим моржом. Вслед за ремнем в воду сползли поплавки.

— Хорошо, — одобрительно сказал Иерок, разворачивая байдару так, чтобы Апар мог подобрать древко. Теперь поплавки отмечали путь раненого моржа, и, как только его голова показалась над водой, грянул смертельный выстрел.

Ушаков, стоявший вблизи от Апара, понял, что ему с непривычки трудно будет выстрелить так, чтобы сразу не убить наповал, а лишь ранить животное, иначе оно утонет, уйдет на дно. Искусство стрелка и состояло в том, чтобы сначала только подбить моржа, а окончательный выстрел сделать после того, как добыча будет отмечена плывущим за ней поплавком.

Первого моржа вытянули на большую льдину и быстро разделали, погрузив мясо и жир прямо в байдару.

Ушакову трудно было стоять на качающихся, плывущих кусках, и он судорожно цеплялся за борт, боясь свалиться в воду.

Апар довольно легко загарпунил второго моржа и дал знак Ушакову.

— Как вынырнет — добивай! — объяснил ему Иерок.

С волнением ждал Ушаков своего моржа. И вот морской зверь вынырнул чуть впереди плывущей байдары. Прицелиться в него оказалось не так-то просто: байдара качалась, стрелок, стоя на груде мяса и жира, никак не мог найти твердую опору для ног. Первые две пули прошли мимо: одна вообще угодила в воду у самого борта, а след второй затерялся где-то далеко во льдах. Только с третьего выстрела ему удалось застрелить моржа.

Опустив ствол винчестера, он боялся даже взглянуть на Иерока.

— Хорошо! — крикнул ему рулевой. — Молодец!

Слова эти Иерок произнес по-русски, и они, видимо не совсем уместные в таком серьезном деле, как моржовая охота, развеселили людей — в байдаре заулыбались.

Возвращались домой с тремя моржами. На берегу женщины разожгли костры, и густой дым указывал охотникам правильный курс.

Осторожно ступая по кускам моржового сала и мяса, Ушаков пробрался на корму и пристроился рядом с Иероком.

— Хорошо бить моржа на льдине, — сказал Иерок. — Однако самое лучшее — на лежбище, на берегу.

— Может быть, поедем на мыс Блоссом? — предложил Ушаков.

— Если моржи не ушли, лучше колоть их там. И там же устроить ямы-хранилища на зимнее время. Если нам удастся запастись мясом и жиром, никакая полярная ночь нам не страшна.

Сначала выгрузили на берег добычу. Каждый кусок, прежде чем вытянуть его на гальку, опускали в морскую воду, тщательно полоскали и потом уже складывали на берегу. Несмотря на собственную неудачу, Ушаков чувствовал всеобщее возбуждение и радовался вместе со всеми, он, как и все, таскал мясо и жир, орудуя крючьями, насаженными на длинные палки. Но когда всю добычу разложили на берегу, моржовых голов здесь почему-то не оказалось.

— А где головы? Где клыки? — тихо спросил Ушаков.

— Пойдем, покажу, — сказал Иерок и повел русского умилыка к ярангам.

У входа в жилище Тагью лежала старая, потемневшая от времени моржовая кожа, а на ней, мордой внутрь, — моржовая голова с огромными потрескавшимися клыками. Между ноздрями виднелся большой надрез.

— Мы делаем так, — медленно заговорил Иерок, — чтобы морж всегда был обращен головой к нашим жилищам, а нос разрезали, чтобы не чуял человеческого духа и не боялся приплывать к нашим берегам.

— Понятно, — кивнул Ушаков.

— Приходи сегодня вечером пробовать свежее мясо, — пригласил Иерок. — Нана сварит тебе печенку и сердце.

Ушаков ушел к себе в палатку, чтобы хотя бы наспех занести в дневник впечатления об охоте.

Иерок быстро совершил обряд благодарения морским богам, обещав принести большую жертву попозже, когда ранние сумерки упадут на остров.

Он думал о том, что близкое соседство русских делает жертвоприношения затруднительными и приходится таиться, изворачиваться, чтобы морские боги, многочисленные духи и другие Неведомые силы чувствовали, что человек их помнит, думает о них.

Но ничего не поделаешь. Он сам выбрал себе такую судьбу, и теперь, в новых обстоятельствах жизни, надо не только сохранить свое достоинство, свои обычаи, но и как-то уметь их согласовывать с новыми.

Честно говоря, Иерок поначалу опасался насмешек и косых взглядов со стороны русских. Но Ушаков и его товарищи были тактичны. Случалось наоборот: эскимосы не упускали случая посмеяться над разного рода причудливыми объяснениями природы и земного круговорота, вроде шарообразности Земли и Солнца, движения Земли вокруг дневного светила…

В ярангу Иерока Ушаков пришел в своей обычной одежде, сняв кухлянку, меховые штаны и высокие непромокаемые торбаза. Все это он принес с собой, так как в палатке их негде сушить, а в яранге Нанехак быстро развесила одежду на внутренних перекладинах, над костром. Лучшего места для сушки меха и кожи найти трудно.

Моржовое сердце оказалось настоящим деликатесом. К тому же Ушаков обнаружил в блюде какие-то зеленые листочки, придающие мясу удивительный аромат.

— Здесь собрали эту траву? — спросил он Нанехак.

— Здесь, — ответила она.

— Мы поначалу боялись, что тут нет таких растений, но оказалось, что есть, — с улыбкой сказал Иерок.

За трапезой разговор снова зашел о лежбище на мысе Блоссом.

— Может быть, кто-то захочет и вовсе туда переселиться?

— Я слышал, — медленно произнес Иерок, — уназикские эскимосы намекали, что они хотят жить отдельно от нас.

— А что, здесь им не нравится? — встревоженно спросил Ушаков.

— Нет, им тут тоже нравится, — примялся объяснять Иерок, — но они привыкли жить среди своих, а тут они как бы возле.

— Ничего не понимаю, — развел руками Ушаков. — Какие же вы чужие? Они такие же эскимосы, как и вы, и язык ваш не отличается.

— Это правда, — сказал Иерок. — Язык у нас один, не то что сирениковский или науканский, но все же…

— Наверное, и вам не очень уютно от нашего соседства? — спросил Ушаков.

Иерок ответил не сразу. Он долго резал на маленькие кусочки моржовое мясо, аккуратно складывая нарезанные ломтики у края длинного деревянного блюда.

— Но ваш дом стоит поодаль от яранг, — уклончиво ответил он.

— А что скажет Нана? — Ушаков обратился к молодой женщине.

Нанехак нарезала моржовое сердце для гостя женским ножом с широким лезвием. Ушаков уже знал, что в эскимосском обиходе существовали предметы, к которым не должна была прикасаться мужская рука, как, впрочем, и женщины не должны были трогать некоторые мужские вещи, особенно связанные с морским промыслом, с охотой.

— Я ничего не могу сказать, потому что это мужской разговор, — скромно ответила Нанехак и потупилась.

Ушаков заметил, что Нанехак в яранге была более скована, нежели когда приходила к нему в палатку или недостроенный деревянный дом.

— Тогда спросим Апара…

— Апар тоже ничего дельного сказать не может, — строго проговорил Иерок.

— Почему? — удивился Ушаков.

— Потому что он пришелец. Он пришел в мою ярангу из тундры, и происхождение у него кочевое. Он чукча, не эскимос.

У Иерока, как заметил Ушаков, иногда проявлялись диктаторские замашки, но, похоже, этому никто не противился. Это считалось само собой разумеющимся, естественным, соответствующим положению старого эскимоса. Ушаков вспомнил, как быстро тот уговорил сородичей покинуть Урилык и отправиться на неведомый остров, полагаясь только на словесные обещания русских. Должно быть, у него была настоящая власть над людьми, хотя внешне Иерок ничем не выделялся и был даже гораздо беднее многих своих соплеменников, таких, например, как Тагью, у которого кроме байдары был еще и подержанный, многократно латанный деревянный вельбот.

Однако Апар, выждав некоторое время, заговорил:

— Уназикские эскимосы будут чувствовать себя лучше, если отделятся от нас. Может, они и уехали из своего селения, чтобы жить обособленно.

Иерок понимал: Ушакову трудно разобраться во внутренних взаимоотношениях между разными группами эскимосов. Для русского что науканские, что сирениковские, что уназикские эскимосы — все едино. Он не видел никакой разницы между жителем Урилыка и острова Секлюк, а между тем их разделяло многое. И прежде всего старые, невидимые глазу семейно-родственные отличия. Все жители Урилыка так или иначе были связаны между собой ближними и дальними кровными узами, и это сразу же обнаруживалось, как только в их среду попадал чужой. Вот, к примеру, Апар. Сколько бы времени ни прошло, каким бы искусным морским охотником он ни стал, как бы хорошо и чисто ни говорил по-эскимосски, все равно и стар и млад знают, что он человек тундровый, чужеродный в сплоченной общине. Точно так же и уназикские эскимосы. Свои-то они свои, но все же чужие. Иногда Иерок с удивлением открывал в себе ощущение их чужеродности в гораздо большей степени, нежели по отношению к русским-. Странно, однако, устроен человеческий разум!

Вот и сегодня на охоте. Вроде бы все шло хорошо, но уназикцы ничего не сказали, когда обнаружили большую льдину, на которой лежало несколько десятков моржей. Если бы охота была совместная, согласованная, то на берегу оказалось бы не шесть моржей, а раза в два больше.

И все же нынешняя охота успокоила встревоженное сердце Иерока: если не прерывать ее, то даже здесь, у берегов бухты Роджерс, можно заготовить немало мяса.

Он смотрел на Ушакова и думал о том, что русский умилык все больше становится внешне похожим на учителя Павлова. Это касалось прежде всего одежды. Кожаная куртка залоснилась от моржового жира и походила на ватник учителя. На пояс Ушаков повесил охотничий нож, умело наточенный Аналько. Туда же был приторочен кисет и два ключа от склада. Иерок знал, что под одним, замком хранилось оружие, боеприпасы и взрывчатка, а под другим — большие запасы дурной веселящей воды в железных бочках.

Да и сидеть стал умилык прочно, не ерзал больше на китовом позвонке, и ноги расставлял достаточно широко, чтобы колени не мешали ни еде, ни работе.

— Нас держит только строительство дома и склада, — со вздохом сказал Ушаков. — Как только мы покончим с этими делами, займемся настоящими.

— А что — настоящее? — спросил Апар.

— Охота и обследование острова. Мы должны знать об этой земле все. Что она может дать человеку, как обжить ее так, чтобы житель острова чувствовал себя прочно и ничего не боялся…

Сказав это, Ушаков невольно взглянул на Иерока.

Но лицо эскимоса было непроницаемо. Он думал о том, что если русский умилык собирается таким образом установить существование на острове Неведомых сил, которые могут повлиять на жизнь человека, то глубоко ошибается. Духи — не люди и не животные. Они не оставляют следов на снегу, как белый медведь или росомаха, не устраивают лежбище, как моржи. Они незримо существуют и незримо влияют на жизнь природы и человека.

— Мы зацепились только за краешек острова, за малую его часть, — продолжал Ушаков. — А вот когда я летал на самолете, я видел другие места, которые, возможно, намного лучше, чем то, где мы поселились.

— У Апара хорошие собаки, — сказал Иерок. — Он может с тобой поехать.

— И я бы очень хотела, — робко вздохнув, произнесла Нанехак.

— А кто же будет в яранге? — хмуро спросил Иерок. — Ты хочешь оставить меня одного?

— Да нет, отец, — смущенно ответила Нанехак. — Я никогда тебя не оставлю.

Лицо старика разгладилось, он благодарно улыбнулся дочери и сказал:

— А может быть, я наберусь сил и тоже отправлюсь вместе с вами в далекое путешествие.

— Вот было бы хорошо! — воскликнула Нанехак и обернулась к Ушакову: — Отец умеет строить снежную эскимосскую хижину! Когда горит жирник, внутри так тепло, даже спальный мешок не нужен!

В душе Иерока зажглось нечто давно знакомое, когда он был молодым, готовым пуститься в любое путешествие — в дальнее или ближнее.

В молодости он побывал во всех селениях, где обитали его соплеменники — от смешанного чукотско-эскимосского Уэлена, далее через Наукан и Кэнискун и другие села до южного Уэлькаля. Это на своем берегу. Потом пошли острова — Имаклик и Иналик, Сивукак, а на востоке — уже на Аляске — мыс Уэльского, Коцебу, Ном, Кинг-Айленд… Там он побывал, когда нанялся на китобойную шхуну. Иерок проплыл до самого Сан-Франциско, катался на электрическом трамвае, пытался есть с помощью палочек в китайском ресторане Чайнатауна.

Плавал Иерок и на русских судах и доходил до Владивостока. Два раза зимовал в Петропавловске-Камчатском. Там и научился русскому языку. Впрочем, он довольно хорошо знал и английский. Отличал русские и латинские буквы и даже мог прочитать этикетки на мешках и ящиках, но дальше этого его познания в русской и американской грамоте не пошли, и теперь он сожалел о том, что в свое время не приложил усилий, не овладел этим чудом.

Вообще, о многом жалел теперь Иерок. Он понимал, что близится совсем другая, новая жизнь, а своей собственной осталось уже мало, и это чувствовалось по тому, как по вечерам приходила усталость, разливалась по всему телу.

Но может быть, ему еще удастся поездить по острову?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Апар сегодня поднялся пораньше, принес воды из ручья для утреннего чая. Пришлось долбить уже довольно толстый лед. Еще несколько дней, и ручей промерзнет до дна, тогда воду надо будет добывать из снега или льда.

Настоящего снегопада еще не было, и тундра, в основном, лежала голая, потемневшая в тревожном ожидании больших морозов и ураганных ветров со стригущим, острым, как хорошо отточенный нож, снегом.

Удаляясь от морского берега, Апар то и дело нагибался, разгребал скопившийся между кочками снег, брал в горсть необыкновенно высокий, пушистый, с голубоватым отливом олений мох — ватап и чувствовал в себе нарастающее тепло: какой прекрасный корм! И сколько его вокруг — целые нетронутые пастбища, покрытые толстым ковром вожделенного для оленей мха! Поднимаясь на холмы, Апар пристально всматривался в складки тундры, в размытый от низких облаков горизонт в надежде увидеть знакомый рогатый силуэт оленя. Но похоже, их здесь не было. Потому что даже на самых богатейших пастбищах Апар не находил и намека на этих животных.

Неужто земля тут и в самом деле не тронута оленьим копытом? А какие стада она могла бы кормить?

Даже здесь, вокруг нового поселения, можно держать стадо в несколько сотен голов, перегоняя его с одного места на другое, от морского побережья к вершинам вон тех холмов, что темнеют на севере!

На этих нетронутых пастбищах можно жить спокойно, не тревожась о будущем, не боясь, что бескормица заставят гнать стадо в далекие незнакомые земли, где в любую минуту можно ожидать нападения разгневанных местных хозяев. Такое нередко случалось в жизни Апара, когда он ходил за оленями в родном стойбище. Да и рассказы старших были полны воспоминаний о кровавых стычках из-за оленьих моховищ с соседними корякскими племенами… Похоже, что здесь, на острове, нет комара и овода. А если пет и волков, то остров можно считать настоящим раем, и жаль, если олени и впрямь тут не обитают.

С моря потянуло, ветром. Серый язык тумана вылез на землю и пополз в тундру, заполняя низкие места, распадки, долинку, на которой блестел свежим льдом замерзший ручей.

Апар заторопился в поселок. Окрестности здесь еще не знакомые, и с непривычки легко заблудиться. Новая земля пока внушала опасение, и тревожное ожидание какой-нибудь каверзы или беды не покидало Апара, как, впрочем, и других новоселов острова Врангеля.

Начался снегопад. Это был настоящий снег, не похожий на летний, сразу тающий, как только касался земли. Снежинки ложились на промерзшую тундру, и их сразу покрывали другие, образуя свежий снежный покров, который не растет уже до весны.

Ушаков разделил людей на две группы. Те, что хорошо освоились с инструментами — рубанками, лучковыми пилами, остались на окончательной отделке дома, а другие занялись постройкой склада. Довольно быстро и дружно возвели каркас и стены, но, когда дело дошло до крыши, ветер усилился и начал вырывать из рук листы кровельного железа. Пришлось прервать работу.

Апар осторожно спустился с крыши по сколоченной наспех деревянной лестнице и вошел в большой дом. Даже еще окончательно не отделанный, он казался надежным убежищем. Будущие его жители благоустраивали свои комнаты, обставляя нехитрой мебелью.

В комнате Ушакова на табуретке, неуклюже свесив ноги, сидел Иерок и наблюдал, как хозяин расставлял на полке книги.

Полистав одну из них и возвращая ее на место, старик заметил:

— А голова у тебя от чтения не болит?

— Нет, — ответил Ушаков. — Чтение хорошей книги — это настоящее удовольствие. Ведь у тебя не болит голова, когда ты слушаешь хорошую сказку?

— Это верно, — поддакнул Иерок.

— Вот так и чтение, — продолжал Ушаков. — Читай и читай…

— Но все равно, — засомневался эскимос, — одно дело слушать ушами, а другое дело — смотреть, да еще такую мелкоту…

— Ничего, обустроимся, — обещал Ушаков, — откроем школу для взрослых.

— Однако, я уже стар для обучения грамоте, — заметил Иерок.

— Возраст тут не помеха. Вон и Апар будет учиться. Апар молча кивнул.

— Грамота нужна всем.

— А оленей здесь нет? — в который раз спросил Апар. — Как думаешь, умилык?

— Оленей? — переспросил Ушаков. — Насколько мне известно, оленей на острове Врангеля не разводили… Может быть, дикие есть?

— Я ходил по тундре, следов не видно, — печально сказал Апар.

— Нет так нет, — промолвил Ушаков, не понимая, к чему тот клонит.

— Было бы хорошо завести здесь оленье стадо. Я смотрел — корму много, и он совсем нетронутый.

— А что! — воодушевился вдруг Ушаков. — Почему бы нам не завести оленей?

— Кочевники не отдадут, — веско заявил Иерок. — Я же говорил тебе… Когда оленные люди продали живых оленей американцам на Аляску, в тундру пришел мор.

— Я это помню, — подтвердил Апар. — Тогда наша семья потеряла половину стада, хотя мы лично оленей не продавали.

— Возмездие настигло всех, — продолжил Иерок. — И тех, кто продавал, и тех, кто мог это сделать.

— Мы перегоним несколько стад с пастухами точно так же, как кочуют оленные люди… Разве вы не кочевали на ближайшие острова?

— Кочевали, — с готовностью ответил Апар. — Наше стойбище по весне, когда лед еще был крепок, переходило на остров Аракамчечен и там летовало.

— Не знаю, — с сомнением покачал головой Иерок, — как бы снова беды не случилось.

В комнату заглянул Скурихин.

— Георгий Алексеевич! — встревоженно сказал он. — Овоща надо спасать. Померзнут. Мороз крепчает.

Бросив свои дела, Ушаков позвал людей переносить в одну из комнат недостроенного дома запасы свежей картошки, капусты, лука и чеснока. Все, что не поместилось под крышей, пришлось сложить в углу будущего склада и укрыть оленьими шкурами.

Апар смотрел на это обилие продуктов и с удивлением отмечал про себя, что русские в еде весьма разнообразны и привередливы. Это не шло ни в какое сравнение с тем, что ел оленный чукча или морской охотник-эскимос. Зимой, как предполагал Апар, они будут есть в основном копальхен, изредка сдабриваемый квашеной зеленью. Большим лакомством будет свежая нерпа, да и то еще неизвестно, какой тут, на острове, будет зимой охота. В тундре еда тоже не отличалась особым разнообразием. У русских же одних консервов было столько, что и запомнить-то невозможно. Были и соленые, и кислые, и сладкие. Было мясное и растительное. И это, не считая муки, макарон и разных круп, масла жидкого и твердого, сахару, меду и галет.

Как объяснил Ушаков, большинство продуктов будет продаваться эскимосам за пушнину и другие вещи, добытые охотой, выдаваться в оплату за помощь, оказанную при строительстве дома, склада, при выгрузке оборудования. Конечно, при нужде можно, наверное, было бы прожить и на русской еде, но все же хотелось своей, привычной. Апар заметил, что после русской еды чувство голода наступало довольно быстро и ощущение было такое, будто ты ничего не ел настоящего. Но главное, после всех этих травянистых блюд не восстанавливались силы, не проходила усталость.

Ушаков особенно дорожил свежим луком и чесноком я дал попробовать Апару эти лакомства. Что касается лука, то похожее растение встречалось и в тундре, отметил Апар. Правда, луковицы его были мелкие, и потому в пищу употреблялись травянистые стебли. Ели их с оленьим мясом, смешивая эту траву с другими зелеными приправами. Особенно хороша была каша из содержимого оленьего желудка, когда в нее добавлялся тундровый лук. А вот чеснок Апару совсем не понравился: он был очень резок и щипал язык. И еще одно заметил Апар: русские любили солить пищу, да так, что ее невозможно было взять в рот. Лук и чеснок, объяснил Ушаков, предохраняют русских от зимних болезней.

При ближайшем рассмотрении жизнь русских оказалась такой интересной, что трудно было сдержать себя и не понаблюдать за ними. Правда, многих нужных вещей они просто не знали. Вот, например, когда раздавали оленьи шкуры и камус, они смешали с хорошими шкурами те, которые были явно сняты с задавленных волками животных и даже не очищены от крови. А ведь любому несмышленому малышу ясно: если из такой шкуры сшить кухлянку или штаны, а из камуса оленя, задранного волком, сшить торбаза или рукавицы, моржи и тюлени, не говоря уже о белом медведе, тут же учуют запах крови и будут избегать человека.

По вечерам, прежде чем уснуть, Апар и Нанехак обсуждали поведение русских, их обычаи и привычки, иногда вступая в спор. Нанехак многое непонятное в их поведении оправдывала и даже говорила о том, что рано или поздно эскимосы переймут некоторые их обычаи.

— Разве плохо брать еду с блюда с помощью маленькой железной остроги? — рассуждала Нанехак. — Так руки остаются чистыми.

— Руки будут чистыми, однако, если кусок мяса упадет с остроги, его тут же подхватит собака, — возражал Апар. — Нет уж, я никогда не соглашусь с тем, чтобы каждый раз гарпунить кусок еды, словно это целый морж или тюлень.

— Ты не прав, — упорствовала Нанехак. — Это даже красиво.

— Я попробовал на пароходе, — продолжал настаивать на своем Апар, — так чуть не проткнул язык. Неприятно, когда в зубы тыкается железо.

— И еще мне нравится, что они любят все чистое, — после некоторою молчания проговорила Нанехак. — Каждый день умываются, тело свое моют.

— И даже зубы, — усмехнулся Апар. — Во многом они как дети. Меры не знают. Если судно — непременно такое, на котором можно провезти несколько стойбищ, если лодка — так такая, что может летать, а уж насчет мытья и говорить нечего… Зачем все это?..

Но как ни подсмеивался Апар над привычками русских, Нанехак все же выпросила у Скурихина рукомойник и заставила мужа укрепить его в чоттагине, а рядом повесила полотенце. Правда, через три дня вода в умывальнике замерзла, и мытье рук и лица по утрам пришлось отложить до следующего лота.

— Вот ты увидишь, — убеждала Нанехак мужа, — в будущем наша жизнь во многом будет походить на русскую.

— С чего ты это взяла? — удивлялся Апар.

— Мы уже пьем чай, который выдумали они, да еще со сладким сахаром. Едим хлеб, галеты, печем лепешки из белой муки… Вон у тебя ружье, а не древний лук… Павлов учит наших детишек грамоте и собирается открыть школу для взрослых.

Апар засмеялся.

— Ты чего? — с оттенком обиды спросила Нанехак.

— Я представил тебя на месте жены Скурихина или доктора Савенко, — сказал Апар. — Смешно!

— А что тут смешного? — насторожилась Нанехак.

— Если бы ты сняла кэркэр и обрядилась в их матерчатую одежду: чулки, юбку, кофту, а голову бы повязала платком… Ты только представь себе…

Нанехак на секунду вообразила себя в таком одеянии и, не удержавшись, тоже засмеялась.

— Вот было бы забавно! — сказала она. — А ты бы оделся как Ушаков. И поселились бы мы в деревянном доме, легли на кровать. Только я к стенке, потому что боюсь свалиться.

— А мне — падать? — обиженно заметил Апар. — Нет, давай уж останемся в своей уютной, надежной яранге и будем спать на полу, как привыкли.

— Ну ладно, — зевнув, согласилась Нанехак.

Но во сне она увидела себя одетой по-русски. Шла берегом какого-то странного моря, на котором вместо моржей лежали обнаженные люди. Их тела лоснились, они сами не говорили, а хрюкали и ползли к морю, расталкивая друг друга. Рядом шагал Ушаков в тюленьих торбазах, кухлянке и малахае… А потом они вместе ложились на кровать и спорили, кому лежать у стенки.

Нанехак проснулась среди ночи, испуганная сном. Вспомнила, как Ушаков показывал ей картинку, на которой изображено было далекое теплое море, где люди и впрямь купаются как моржи, лежат голые на песке, подставляя тела лучам солнца.

Нанехак слушала сонное дыхание Апара. Как он переменился с тех пор, как стал настоящим мужем! В нем появилась степенность и рассудительность, и речь его стала многозначительной и уверенной. Он во многом подражал Иероку и даже старался ходить, как он. Апар говорил об оленях, о своей мечте заселить ими остров. Возможно, он прав: зачем перенимать все без оглядки от русских? Вот и он, Апар, как ни старается внешне казаться настоящим эскимосом, морским охотником, а сокровенная мечта его — снова вернуться к оленям.

Нанехак часто прибегала в деревянный дом, с интересом наблюдая, как там готовились к зиме. Уже стояли печи, и в них бушевал укрощенный огонь, рожденный из черного каменного угля, и стенки печей пылали сухим ровным жаром, просушивая просторное помещение. Уходил запах сырости и мокрой глины, и вместо него воцарялся дух прочно осевшего здесь человека, его вещей и еды.

Ушаков чаще всего сидел в своей комнате, но дверь почти всегда была отворена, чтобы каждый, кому хотелось, мог зайти к умилыку без стука. Он сидел за столом и писал.

Нанехак удивлялась, как можно так долго писать и сколько на это нужно терпения. Ведь даже шить и то временами надоедает, не хочется больше браться за иглу и свитые из оленьих жил нитки.

Кухлянка для русского умилыка была готова, сшиты две пары штанов — верхние мехом наружу и нижние, из тонкого неблюя. Оставалась обувь.

Когда Ушаков оказывался один, Нанехак смело заходила к нему и рассматривала убранство комнаты, где в глаза бросалось множество книг.

— Я по натуре своей путешественник, — объяснял Ушаков. — Поэтому большинство моих книг — это книги о путешествиях.

— Значит, можно самому никуда не ездить, если умеешь читать? — спросила однажды Нанехак.

— Можно и так жить, — сказал Ушаков. — Только это не для меня. Я люблю все видеть своими глазами.

— И ты когда-нибудь тоже напишешь книгу?

— Может быть. Не знаю еще… Но пока у меня будут силы и возможности, я буду исследовать острова Ледовитого океана.

— Тогда тебе мало одной кухлянки, — заметила Нанехак. — Когда человек много ездит, ему надо много теплой и прочной одежды, потому что мех вытирается, рвется, портится от снега и сырости.

— Будешь мне шить каждый год новый комплект, — с улыбкой сказал Ушаков.

— С радостью, — просто и серьезно отозвалась Нанехак. — Для меня это — удовольствие. И еще я хотела сказать… что видела тебя во сне.

— Да? Хороший ли был сон?

— Ты шел в кухлянке, которую сшила я, — сказала Нанехак.

— Это, наверное, добрая примета, — задумчиво произнес Ушаков. — Как это у вас считается?

— У нас это тоже хорошо, — улыбнулась Нанехак. Продолжить разговор не удалось — к умилыку пришли Иерок, Тагью, Таян и Апар.

Иерок недовольно покосился на дочь, и она быстро вышла из комнаты. Эскимосы заговорили о поездке в бухту Сомнительную на моржовую охоту. Моржей у Роджерса больше не было, и, если не воспользоваться лежбищем в этой бухте или на мысе Блоссом, может случиться так, что и люди и собаки останутся без еды.

— Хорошо, — предложил Ушаков. — Завтра поедем на вельботе в Сомнительную.

— Теперь, когда вы закончили строить деревянный дом, — сказал Иерок, — пришла пора и нам позаботиться о зимних ярангах. Те, которые мы поставили, это временные, и пологи там летние.

— Все, кому нужно, могут взять оленьи шкуры на пологи и постели на складе.

— Это хорошо, — кивнул Иерок.

— Мы все берем и берем, — встревоженно произнес Апар. — А потом ведь надо будет платить.

— Я тут посчитал, — сказал Ушаков, положив ладонь на блокнот, — стоимость оленьих шкур целиком и полностью покрывается платой за вашу помощь в переноске грузов и строительстве дома.

Эскимосы удивились.

— Как же так? — растерянно спросил Иерок.

— А что, вам не нравится? — встревожился в свою очередь Ушаков. — Вы считаете, что этого мало?

— Дело не в том, что мало и много. Но то, что мы делали, мы делали бесплатно, в помощь. Как же мы будем жить дальше, если каждый раз станем считать: я тебе сделал то-то и теперь твой черед отплатить мне услугой?

— Но ведь вы работали, — настаивал Ушаков. — А каждая работа должна быть оплачена. Так полагается.

— Может быть, по вашим обычаям, действительно так полагается, — после некоторого раздумья произнес Иерок, — но псе же это не очень ладно. Мы ведь старались совсем не за плату.

— Ну хорошо, — Ушаков несколько растерялся. — Будем считать, что оленьи шкуры мы вам подарили.

— Оленьи шкуры — это вещи, — сказал Иерок, — а помощь — это помощь.

— Подарки бывают только вещественные, а не словесные, — возразил Ушаков, и с этим невозможно было не согласиться.

В щедрости Ушакова было что-то пугающее, и Апар, вспоминая свою нищую, кочевую жизнь, голод, трудную долю морского охотника, которую он сполна познал, отрабатывая будущую жену, никак не мог найти разумного объяснения тому, как много и почти даром давал Ушаков, не в пример другим своим соплеменникам, владевшим торговыми лавками на побережье Чукотки. Иногда за всем этим чудился какой-то подвох, и старики нового эскимосского поселения часто ожесточенно спорили между собой, откуда и почему такие блага, которые вдруг пали на наших урилыкских жителей. Вот и сейчас, с этими шкурами. Для эскимоса оленьи шкуры, из которых шилась вся одежда, пологи, были настоящей драгоценностью, и за них они отдавали оленным людям тщательно сберегаемые моржовые и лахтачьи кожи, жир, ремни, которые тоже доставались непросто.

Объяснение было только в том, что действительно пришла новая жизнь, которая должна уничтожить извечную нищету эскимосов и постоянную угрозу голода.

— Уназикские эскимосы собрались и уже завтра готовы выехать в бухту Сомнительную, — сообщил Тагью. — Там, у моржового лежбища, они хотят поселиться.

— Это правильно, — одобрил Ушаков. — Там мы создадим базу моржового промысла и главные наши мясные запасы.

— Но медлить больше нельзя, — предостерег Иерок. — Моржи уйдут.

Придя домой, Апар рассказал Нанехак о щедром даре Ушакова и с недоумением произнес:

— Не могу понять, откуда у него столько богатых товаров?

— Но он утверждает, что все это принадлежит народу, — сказала Нанехак.

— И все же неясно… Говорит, что все принадлежит народу, но распоряжается-то он один. Пока он не скажет, Павлов не выдаст ни одной шкуры, не даст ни одного патрона. Точно так же и с другими товарами. Значит, все-таки богатства принадлежат ему, а не всем нам.

— Может быть, ты и прав, — согласилась Нанехак.

Она разжигала костер, чтобы сварить вечернюю еду. Свежие щепки и стружки, выделяющие острый пахучий дым, с окончанием строительства иссякли, и приходилось кормить огонь собранным на берегу плавником. Дрова разгорались плохо, и на огонь нужно было дуть изо всех сил, до головокружения, до тех пор, пока глаза не заволакивались жгучими слезами и легкие не начинали разрываться от удушливого кашля.

— Наверное, все-таки богатства принадлежат народу, — вступил в разговор Иерок. — Но порядок должен быть, и высшие власти поручили Ушакову распоряжаться ими. Иначе, если дать волю, все, кому не лень, начнут таскать и нужное и ненужное… В Уназике, например, живет Ухкахтак. У него все есть — и шхуна, и деревянный домик, и множество разных вещей, назначения которых он даже толком не знает.

— Тогда зачем брал? — спросил Апар.

— Потому что жаден, — ответил Иерок.

— Так ведь он не просто брал, а покупал. А тут — даром. Кто-нибудь, если дать волю, будет хватать и хватать…

— Пока не подавится, — сердито бросила Нанехак.

— Такие не давятся, — рассудительно проговорил Иерок. — Они только раздуваются от избытка нахватанного.

Сегодня Нанехак взяла на складе удивительную еду, которая понравилась ей еще на пароходе. Это были длинные полые трубочки — макароны, их жалко было даже жевать и глотать. На «Ставрополе» она пробовала варево, которое корабельный кок назвал «макароны по-флотски». Нанехак осыпала в моржовое мясо несколько горстей разломанных макарон и теперь была в нерешительности — сварились они или нет. Пришлось украдкой попробовать. Вроде бы готовы.

Вывалив на деревянное блюдо свое кушанье, она замерла в ожидании. Первым почуял новый запах Иерок. Он потянул носом и спросил:

— Это что такое?

— Это макароны по-морскому, — тихо ответила Нанехак.

— По-морскому? — недоверчиво покосился на нее отец. — Ну что ж, попробуем…

— А вкусно! — заявил Апар с плотно набитым ртом.

— И верно! — подтвердил Иерок, распробовав новое варево.

Нанехак была довольна и уже думала о том, что на следующий раз она постарается приготовить настоящий русский суп, который на пароходе назывался «борщ». Ничего, что из моржового мяса. Бочки квашеной капусты стояли на складе, и Старцев черпал оттуда пахучую жижу, жевал с хрустом длинные белые плети и жмурился от удовольствия. На вкус квашеная капуста Нанехак не понравилась, но в борще она была совсем другой.

Собираясь потихоньку приучать своих мужчин к русской еде, Нанехак намеревалась привнести в древнюю эскимосскую ярангу еще один новый обычай.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Уназикцев провожали всем населением поселка. Толпа собралась на берегу, на спекшейся от мороза гальке. Поверху галька была покрыта глазурью застывшей воды, и торбаза скользили на ней. Приходилось идти осторожно, балансируя руками. Нанехак не могла удержать улыбки, представляя себя со стороны в широком меховом кэркэре, с раскинутыми руками: она, наверное, походила на хромую ворону.

Старый вельбот Тагью нагрузили разобранными ярангами, разной домашней утварью, запасами еды, оленьими шкурами… Люди едва уместились, и с берега страшно было смотреть на такой перегруженный вельбот, когда он медленно удалялся, лавируя между льдинами.

Вместе с уназикцами уехал Ушаков. Он надел сшитые Нанехак непромокаемые торбаза. В них было тепло и легко. Правда, Нанехак потратила немало времени, чтобы научить русского умилыка правильно обуваться, настилать внутрь травяную подстилку, сушить торбаза, чижи.

Проводив вельбот, оставшиеся в поселении эскимосы снарядили байдары и отправились в море в надежде отыскать среди льдов моржей.

Нанехак поднялась к своей яранге. В душе у нее было целых три беспокойства — за уехавшего русского умилыка, мужа Апара и отца.

Иногда она с удивлением обнаруживала в себе одинаково трепетное чувство ко всем троим, все они были дороги ей и наполняли ее странным ощущением тревог и забот.

Вот и сегодня, проводив тяжело груженный вельбот, она никак не могла отделаться от мыслей о бурном море, о коварных льдах, подстерегающих путешественников на их долгом пути в бухту Сомнительную. Дорога была незнакома и совсем не походила на плавание из бухты Провидения в Уназик, Янракеннот или в Сиреники.

Казалось бы, уже начало проходить первое возбуждение и любопытство на новом месте, жизнь вроде бы шла своим чередом, а земля, простирающаяся на темнеющие вдали холмы, все еще оставалась чужой, незнакомой и даже враждебной.

Посидев немного в одиночестве, Нанехак вышла на улицу и отправилась в сторону тундры.

Порой, собирая съедобные корешки, тронутые желтизной листья, Нанехак замирала вдруг в странном оцепенении, не решаясь двинуться дальше, за следующую гряду, чтобы не потерять из виду морского простора, рассыпанных на галечной косе яранг, поблескивающего стеклами окон деревянного дома. Неожиданно рождавшийся страх останавливал ее, хотя впереди можно было увидеть широкие распадки, склоны холмов, покрытые богатой съедобной растительностью.

Сейчас с ней было то же самое, и Нанехак присела на обросший синим жестким мхом камень, поставила рядом кожаный туесок, туго набитый желтыми листьями, которые зимой она будет подавать к столу вместе с толченным в каменной ступе нерпичьим жиром, и невольно вздохнула всей грудью, стараясь успокоить дыхание.

Она часто думала о сестре Таслехак, жене русского человека Старцева. Это был странный и непонятный человек, поражавший ленью, лживостью и пристрастием к дурной веселящей воде даже своих соплеменников. Нанехак сразу заметила, что Ушаков старается держаться от него подальше. Еще в бухте Провидения он поначалу отказался взять Старцева на остров и, только узнав, что тот женат на дочери Иерока, переменил решение.

Похоже, Таслехак несчастлива со своим иноплеменным мужем, хотя и родила от него троих детей: двух мальчиков и девочку. Дети обожали тетю Нану и почти все время проводили в яранге деда, хотя Старцев и поставил теперь вполне приличное жилище, как-то совместив ярангу и русскую избу. В холодной части, разделенной на две половинки низкой перегородкой, стояла железная печка. Когда она топилась, в яранге становилось просто жарко, и собаки спешили на волю, высунув из пастей красные языки. Но в жилище был и древний меховой полог, который обогревался извечным эскимосским жирником. Кроме жирника днем полог освещался маленьким окошком, вделанным в одну из наружных стенок домика-яранги.

Здесь, на острове, среди новых русских людей Старцев старался держаться потише. А в бухте Провидения он был настоящим домашним деспотом и, когда напивался, бил бедную Таслехак, выгонял плачущих детишек из яранги на улицу.

Таслехак однажды призналась сестре, как сильно она надеялась на то, что переселение на остров изменит мужа. И поначалу в самом деле казалось, будто Старцев становится совсем другим. Но это было только внешне. Даже здесь, среди русских, он иногда позволял себе прежние дикие вспышки, и Таслехак по нескольку дней не выходила из яранги, чтобы люди не видели ее синяков.

Несколько раз Нанехак порывалась рассказать о сестре Ушакову, но что-то останавливало ее. И сам Иерок почему-то бездействовал, молча переживая несчастье дочери. Правда, выйдя замуж, женщина становилась чужой собственностью, она полностью принадлежала мужу, и вмешиваться в семейную жизнь, по эскимосским обычаям, не полагалось. Может быть, именно это и удерживало отца?

У Старцева было одно достоинство — он хорошо разбирался в собаках. Казалось даже, что их он любит больше людей. Он мог часами где-то пропадать с ними, мог разговаривать с вожаком упряжки куда более ласково, чем с женой. Его упряжка в бухте Провидения считалась лучшей в округе, и Старцева охотно нанимали каюром местные торговцы и проезжавшие по разным административным делам порученцы.

И здесь, на острове, он больше всех остальных заботился о запасах собачьего корма, выискивая всякий повод, чтобы заложить в яму копальхен. Он отгородил для своей упряжки небольшое укрытие за деревянным домом, вбил в землю два кола и натянул между ними длинную цепь. Немного подержав на свободе отупевших от морской качки собак, он поймал их и посадил на цепь, исподволь готовя к зимним путешествиям.

Но наймет ли Ушаков его в каюры?

В этом Нанехак сомневалась.

Вдруг женщина вздрогнула, покрепче ухватилась рукой за камень: ей почудилось, будто кто-то невидимый уставился на нее и держит под пристальным цепким взглядом, не отпуская ни на мгновение. Холодный пот окатил тело, и капельки влаги бисеринками заблестели на лбу. Ноги ослабели, словно в них вместо костей оказалась сухая трава, и не было никакой возможности сделать ни шагу. Даже дыхание, точно наткнувшись на невесть откуда взявшуюся преграду, остановилось. Нанехак водила глазами из стороны в сторону, ища этот страшный, парализовавший ее взгляд. И едва не вскрикнула, увидев вдруг показавшиеся такими огромными, плоскими и неподвижными, бело-голубые, с радугой, устремленные на нее глаза. Это была большая полярная сова, почти полностью сливавшаяся с окружающей тундрой. Страх медленно отпускал, восстанавливалось дыхание, и все же Нанехак еще долго сидела на камне, пока окончательно не пришла в себя.

Конечно, это могла быть и просто сова. Но женщина знала, что Неведомые силы, когда им нужно, умеют перевоплощаться в разных зверей и птиц, и отличить их от настоящих невозможно.

Торопливо шагая к ярангам, Нанехак пыталась вспомнить, что означает встреча с совой в череде разного рода примет. Вроде бы ничего особенного, но тревога отчего-то не отпускала.

Успокоилась Нанехак только тогда, когда вернулся вельбот, и на нем Ушаков, веселый и радостный, пропахший, как и все остальные, желанным запахом моржового жира и мяса, тем запахом, который означает сытую благополучную жизнь.

Встречая мужчин, Нанехак едва не шагнула прямо в воду — так велико было ее нетерпение.

— Тамошнее побережье богато зверем, — возбужденно сообщил Иерок за вечерней трапезой. — Если мы возьмем моржей на их лежбище, зима будет нам не страшна и собачьего корма хватит не на одно долгое путешествие.

Нанехак прислушивалась к мужским разговорам и думала о том, что отец здесь совершенно переменился, ожил и вроде бы даже помолодел. Внезапные вспышки раздражительности и мрачного настроения исчезли. Словно у Иерока пробудился вдруг новый интерес к жизни, к будущему, и это радовало Нанехак. Частенько отец шутливо сетовал на то, что молодые медлят с внуком.

— Сейчас самое время рожать, — опять говорил Иерок Апару. — Если новый человек появится на этой земле, значит, она приняла нас.

В эту ночь Апар был особенно пылок и настойчив в ласках, и, поддаваясь им, Нанехак порой ловила себя на отвлеченных мыслях. И вправду, почему она никак не может зачать от этого ласкового и старательного в любовных утехах мужчины, не забывавшего ни на один день о своих супружеских обязанностях? Почему природа так медлит? Может, они делают что-то не так, как полагается?

Перед глазами снова возник образ тундровой совы, огромные неподвижные глаза и проникающий в душу холодный, словно длинная ледяная сосулька, взгляд. За этим видением неожиданно появилось усталое, улыбчивое лицо русского умилыка, и Нанехак вздрогнула от испуга. Она вспомнила объяснение, почему у некоторых родителей дети напоминают других людей, даже находящихся далеко. Это, как утверждали старики, случалось оттого, что в минуты любовной утехи женщина думала о другом человеке, вспоминала его. А если вдруг в этот момент она представляла какое-нибудь животное, зверя или птицу, мог родиться урод. Не исключалась и такая возможность: дитя могло быть внешне вполне человеческим, но со временем у него проявлялись некоторые черты звериного характера. Может, человек, который будет зачат сегодня, внешне станет походить на русского умилыка и обладать к тому же способностью тундровой совы видеть в темноте?

Когда Нанехак думала об Ушакове в минуты близости с мужем, она дивилась этому, но постепенно как-то смирилась, привыкла, услышав от несчастной сестры признание, что та мысленно давным-давно живет с другим мужчиной.

Апар наконец отодвинул свое разгоряченное тело, Нанехак с облегчением вздохнула, отвернулась и сделала вид, что задремала, хотя в голове по-прежнему теснились мысли, не давая ей уснуть, назойливо вторгаясь в самое сердце. Подобно летним комарам, они жалили, отвлекая от сна и вызывая видения.

Интересно, думает ли о другом мужчине жена русского? Или в этом они не похожи на эскимосских женщин? По своему физическому строению, Нанехак убедилась в этом в бане, куда их позвал сам русский умилык, они ничем от эскимосок не отличаются. В баню тогда Нанехак попала впервые, и казалось, обилие горячей воды, мыло, обжигающий пар должны были произвести самое сильное впечатление, но больше всего ее удивила схожесть русских и эскимосских женщин.

Из эскимосок отважились пойти в баню только Нанехак с сестрой, и за эту смелость Ушаков наградил их матерчатой одеждой, которую, как объяснили русские женщины, следовало носить прямо на теле. Но к этому трудно было привыкнуть. Ведь кэркэр или же меховая кухлянка от долгой и постоянной носки так притираются к телу, что перестаешь ощущать оленью мездру, пропитанную собственным потом, а когда между ней и телом оказывается ткань, ничего хорошего, кроме постоянного зуда, не чувствуешь. Нанехак сняла свое белье на следующий же день после бани и больше не надевала.

Из многих размышлений, предшествующих сонному забытью, Нанехак больше всего любила мысли о будущем. Это объяснялось тем, что Ушаков пи о чем другом не говорил с таким воодушевлением, как о новой жизни.

Нельзя сказать, что в Урилыке совсем не думали и не говорили о будущем. Но те думы и разговоры чаще всего были вызваны тревогой накануне голодной зимы, ожиданием какой-то беды или надеждами на хорошую добычу. Самой сильной и постоянной мечтой была мечта наесться досыта и хотя бы на некоторое время забыть о еде. Зимой, когда кончался жир и мех полога покрывался изморозью, мечта о тепле не давала уснуть в ледяной постели.

Здесь еды было вдоволь, и в ярангах не угасали щедро заправленные моржовым и нерпичьим жиром каменные жирники. Пожалуй, впервые спокойно и уверенно люди ждали приближения зимы. Нанехак тщательно утеплила зимний полог, обложив его матами из сухой тундровой травы. Эту траву потом можно будет подкладывать в обувь под меховые чулки.

Здесь, на острове, сбылись главные мечты жителей Урилыка. Но видно, человек так уж устроен: удовлетворив одно, он тут же начинает задумываться о другом. Вдруг возникают потребности, о которых еще вчера никто и не помышлял. Таян, разумный и добычливый, теперь только и говорил о том, как бы приобрести музыкальный ящик-патефон, чтобы наслаждаться русскими песнями. Некоторые женщины, еще недавно довольствовавшиеся одной камлейкой, заимели по две, а иные и по три — ведь ткань можно было выписать в счет будущей добычи.

Нанехак мечтала о будущей жизни, пример которой был совсем недалеко от ее яранги, на невысоком бугре, в длинном бревенчатом доме, полном незнакомых запахов, звуков и разговоров.

Однажды она изловчилась и сумела рассмотреть тамошние постели, которые мало того, что располагались на высоких подставках-кроватях, но еще и состояли из нескольких слоев, но самое большое ее изумление вызвали белые простыни, так расточительно постеленные на совершенно чистый полосатый матрас. Голова спящего на такой постели тонула в мягкой подушке, и трудно было представить, как можно заснуть в таком неудобном, неловком положении, не чувствуя ухом твердого бревна-изголовья, отполированного до блеска. Даже способ еды должен измениться у эскимосов: продолговатое деревянное блюдо сменят тарелки; надо наловчиться брать твердую пищу вилкой и при этом сидеть на высоком табурете, подобно птице на крутом скалистом склоне.

Умом Нанехак понимала, что в будущей жизни эти внешние признаки новизны будут не самыми главными, но почему-то чаще всего думалось именно о них, а не о той возможности самим управлять жизнью, о какой не раз говорил Ушаков.

Болезненное любопытство вызывали действия русского врача Савенко, с виду совершенно обыкновенного человека. Немногие пока отваживались у него лечиться, лишь самые смелые, да и то только и каких-то незначительных случаях. Когда кто-то заболевал всерьез, обращались к своим врачевателям, однако делая это тайком от русских.

Вообще то, что раньше, в Урилыке, было всегда на виду, соблюдение извечных обычаев, исполнение обрядов, камлания, лечение больных, — теперь по возможности скрывалось, делалось тайно и осторожно.

В пологе от дыхания спящих мужчин стало душно, и Нанехак высунула голову в чоттагин. В размышлениях о будущем эта возможность глотнуть свежего воздуха в древнем эскимосском жилище, которая будет утрачена в деревянном доме, казалась самой дорогой потерей: ведь когда станет душно в комнате, чтобы дотянуться до форточки, надо встать на высокий табурет. Не будешь ведь так поступать каждый раз, да еще ночью, если тебе вдруг захочется подышать свежим воздухом.

Собаки, почуяв человека, придвинулись ближе, и самый крайний щепок лизнул шершавым языком лицо Нанехак.

Тишина плотным меховым пологом окутала маленькое поселение острова. Даже скованное льдами море молчало.

Нанехак не сразу сообразила, в чем дело. Сначала она почувствовала, как, тронутая чьей-то рукой, всколыхнулась передняя занавесь полога, потом скорее ощутила, нежели увидела, как зашевелился отец и тоже высунул голову в чоттагин. Он не заметил дочери, очевидно считая, что она давно спит. Откашлявшись, Иерок несколько раз глубоко вздохнул, и Нанехак подумала, как все-таки одряхлел отец, с тех пор как проводил год назад в последний путь свою жену. В сущности, он остался совершенно один, ему не с кем стало делиться своим сокровенным, тем, о чем не скажешь никому, кроме жены, с которой прожил душа в душу целую жизнь.

Покряхтев, Иерок зашуршал кисетом, потом спичечным коробком и запалил трубку. Нанехак затаила дыхание, боясь, что отец увидит ее. Но Иерок не поворачивал головы в ее сторону. Он молча и сосредоточенно курил, изредка глубоко вздыхая и бормоча какие-то непонятные дочери слова. Выкурив трубку, он не убрал голову в полог, а неожиданно простонал:

— О, почему я один должен нести тяжесть вины за покинутую нами землю, за тех богов, которые остались нынче неухоженными и некормлеными в пустом Урилыке?..

Иерок старался сдерживать свой голос, но в тишине чоттагина каждое слово слышалось ясно и отчетливо.

— Я готов на все, лишь бы люди не разочаровались, переехав сюда. Хочешь, возьми меня в жертву, всю мою жизнь вместе с теплой плотью, красной горячей кровью, седыми волосами и дыханием моим?

Голос отца казался чужим, словно говорил не он, а кто-то другой, оказавшийся вдруг в яранге. Он часто прерывался волнением и тяжелым дыханием.

— Не должно случиться так, что кто-то будет страдать из-за меня… Ведь уговорил людей я, только я, и никто иной. Почему вы не отзываетесь на мои призывы, почему остаетесь глухими на все мои заклинания? Может быть, я недостоин вас, тех, кто здесь всегда был хозяином и теперь недоволен нашим вторжением?.. Но ведь тут и раньше жили люди…

Иерок, видно, вспомнил о том, что Апар наконец обнаружил оленьи следы: он нашел в глубине острова, в долине небольшой речушки, текущей к южному берегу, почти окаменевшие оленьи орешки. Значит, здесь были олени, были… Значит, они могут быть здесь и в будущем…

Иерок выполз из полога, продолжая шептать заклинания. Запалив смоченный моржовым жиром мох в каменной плошке, он достал свой старинный родовой бубен и выскользнул из яранги.

Нанехак не знала, что делать. Отец вышел в стужу в одной ночной набедренной повязке из вытертого пыжика, босиком. Не повредился ли он умом?

Она растолкала спящего Апара.

— Что случилось? — встревожился тот.

— Послушай…

Нанехак затаила дыхание и вцепилась рукой в потное, маслянистое плечо мужа.

С улицы доносились быстрые, частые шаги. Свежевыпавший снег поскрипывал под босыми ногами, и, представив себе это, Нанехак невольно вздрогнула.

— Кто это? — испуганно спросил Апар.

— Отец…

— Чего ему вздумалось выходить среди ночи? Разве в пологе нет ночной посуды?

Внушительный сосуд, сплетенный из коры никогда не виданного, не растущего на Чукотке дерева и плотно сшитый тонким лахтачьим ремнем, стоял неподалеку от жирника.

— Слышишь?

Пение походило на завывание поднимающегося в ночи ветра, и, если бы Нанехак не видела собственными глазами выходящего из яранги отца, она бы так и подумала — начинается ночная буря, которая к утру взвихрит выпавший снег и закрутит первую пургу.

Порой монотонное пение прерывалось негромкими ударами в бубен, и из этого можно было заключить, что Иерок не хочет привлекать к себе внимания. Удивительно было и то, что ни одна собака не залаяла, не подняла вой, словно понимая важность и святость действий старого эскимоса.

— Он может замерзнуть, — забеспокоилась Нанехак. — Он вышел в одной набедренной повязке.

— Когда ему станет холодно, он вернется, — успокоил жену Апар.

Но тревога в душе Нанехак не проходила, и она едва удерживала себя, чтобы не выскочить из яранги и не окликнуть отца.

Когда позовете меня, роптать не буду И принесу себя в жертву Всем, От кого зависит спокойствие и жизнь на острове… Я позвал своих земляков, обещав им сытость, тепло. И все это они получили… Но мы не знаем здешних богов и в тревоге За будущее, за детей своих беспокоимся… Когда позовете меня, роптать не буду И принесу себя в жертву…

Сквозь песнопение и слабое рокотание бубна доносилось поскрипывание сухого, колючего снега, отдававшееся болью в душе Нанехак.

Некоторое время спустя послышались шаги, и Иерок вошел в чоттагин. Нанехак и Апар тотчас убрали головы и затаили дыхание: пусть отец не знает, что они слышали его.

Убрав бубен и погасив фитилек жирника, Иерок забрался в полог, наполнив тесное спальное помещение морозным духом и запахом свежего снега. От отца повеяло таким холодом, словно в жилище вошел не живой человек, а ледяная глыба.

Поворочавшись на оленьей постели, Иерок затих.

Нанехак чутко прислушивалась к его дыханию, ожидая, что отца сейчас начнет бить дрожь. Но ничего подобного не случилось. Будто Иерок пришел из летней теплой ночи.

Только время от времени он тяжко вздыхал и продолжал бормотать что-то невразумительное, непонятное, уходящее в надвигающийся сон, в который постепенно погружалась и сама Нанехак.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В этот день решено было сразу проверить все: каково будет в сшитой Нанехак меховой одежде и, главное, сумеет ли Ушаков справиться с собачьей упряжкой.

Одежду требовалось надеть по всем правилам, и Нанехак явилась с утра, чтобы помочь русскому умилыку. Ее сначала угостили чаем. Она пила с видимым удовольствием, осторожно дуя на край наполненного блюдца. Закончив чаепитие, женщина вынула из-за щеки нерастаявший кусок сахару и положила на стол.

Весь комплект одежды грудой лежал на полу.

Ушаков встал перед Нанехак и спросил:

— Начнем?

— Начнем. Только сначала надо раздеться.

— Как раздеться? — удивился Ушаков.

— Меховую одежду надевают на голое тело, — веско произнесла Нанехак.

— Но как же без белья? — растерянно пробормотал Ушаков. — Может быть, все-таки его оставить?

Нанехак подумала и согласилась:

— Хорошо, пусть матерчатое белье остается.

— Тогда отвернись, — попросил Ушаков.

Нанехак пожала плечами:

— Я не буду смотреть.

А про себя подумала: в пологе все люди нагишом ходят, лишь в набедренных повязках или плотно облегающих трусах, и ничего, не стесняются.

Ушаков натянул нижние меховые штаны, сшитые мехом внутрь, на матерчатые кальсоны и сразу почувствовал, что ткань только мешает, сковывает движения, лишает кожу воздушной прослойки. Но уже поздно было что-то менять. Позволив Нанехак взглянуть на себя, спросил:

— Может, обойтись без нижней рубашки?

— Она ни к чему, — с одобрением сказала Нанехак. Женщина помогла натянуть Ушакову нижнюю меховую кухлянку. Пыжик нежно и ласково коснулся тела. Верхнюю кухлянку надевали уже мехом наружу.

Мехом наружу были и верхние штаны, сшитые из разноцветного камуса с преобладанием темно-коричневого цвета. Они завязывались у щиколотки продетым в край свитым шнурком из жил белухи.

Особое внимание Нанехак уделила обуви. Сначала на ноги надо было натянуть меховые чулки из довольно толстого оленьего меха. Только после этого надевались торбаза, лахтачьи подошвы которых были проложены подстилкой из сухой травы. Сами торбаза, как и верхние штаны, были из камуса и так же по краю завязывались крепким шнурком. Но это было еще не все. Поверх меховой одежды надевалась камлейка с капюшоном и большим карманом, нашитым на подол. На голове — отороченный росомашьим мехом малахай. Рукавицы также были из камуса и поначалу показались Ушакову холодными, потому что мездрой прилегали к рукам.

Несмотря на такое количество одежды, Ушаков не чувствовал себя неуклюжим. Вся меховая экипировка удивительно легка, почти невесома. И тепло от нее было не тяжелым и потным, а естественным и легким.

Когда Ушаков в таком виде показался на улице, отовсюду послышались возгласы одобрения. Апар едва сдерживал снаряженную собачью упряжку.

Собаки встретили нового каюра недоверчивым лаем, коренная даже оскалила клыки и сдержанно зарычала. Похоже, упряжка сразу же разглядела за привычным внешним облачением чужака и теперь показывала, что она отнюдь не собирается повиноваться ему.

Ушаков осмотрел нартовое снаряжение и догадался, что толстая палка с железным наконечником служит тормозом, а держаться лучше всего за срединную дугу. Он запоздало пожалел о том, что не удосужился заранее взять несколько уроков езды, но теперь было уже поздно. Апар ждал у нарты, а остальные эскимосы явно предвкушали забавное зрелище.

Ушаков взялся левой рукой за дугу, а правой резким движением выдернул железную палку-остол, освобождая нарту. Через секунду… он лежал распростертым на снегу, а упряжка, оглашая громким лаем окрестность, помчалась к берегу, оттуда повернула в тундру. Вдогонку ей бросилось несколько человек. Впереди бежал Апар, размахивая руками и посылая проклятия вслед убегающим собакам.

Зрелище было весьма печальным и позорным. И тут Ушаков еще раз оценил деликатность эскимосов. Никто из них не засмеялся, даже дети. Сконфуженно отряхиваясь, он поймал сочувственный взгляд Иерока и слабо улыбнулся ему.

— Все будет хорошо! — утешил его Иерок. — Собаки еще не привыкли к тебе, да и одичали за лето.

Старцев посоветовал:

— Вы сразу-то остол не вынимайте до конца, держите в снегу, не давайте нарте набирать скорость. Собак на быструю езду надолго не хватит. Побегают, побегают, потом спокойно поедут.

Отовсюду слышались советы, даже от тех, кто никогда в жизни не садился на нарту.

Тем временем собаки, оставшиеся без каюра, в конце концов запутались в упряжи и остановились. Апар догнал их и, прежде чем повернуть обратно в поселение, прошелся остолом по их спинам, приговаривая:

— Вы самые плохие собаки, которые когда-либо попадались мне! Если вы еще раз выкинете подобное, я вас буду бить до тех пор, пока не поймете, что русского умилыка надо слушаться больше, чем меня!

Ушаков издали с завистью смотрел, как Апар, небрежно, чуть бочком восседая на нарте, подъехал к толпе. Собаки шли ровно, повинуясь каждому возгласу каюра. Почему же у него не получилось?

На этот раз Апар не стал отпускать нарту, пока Ушаков не сел впереди. Так они и поехали вдвоем.

Собаки, еще не очухавшиеся от тяжелого остола, опасливо оглядывались, не скрывая своего презрительного отношения к одетому во все новое каюру.

Апар показал, как нужно управляться с остолом, чтобы тормозить или закреплять нарту. Сам остол был привязан так, что его даже при желании потерять невозможно.

— Чтобы повернуть собак направо, надо сказать: поть-поть…

Ушаков несколько раз повторил команду. Передовой пес, который должен был поворачивать всю упряжку, с недоумением оглянулся и только после того, как Апар своим голосом повторил приказание, нехотя изменил направление.

Несколько раз с помощью Апара Ушаков поворачивал упряжку, и всегда передовой пес оглядывался на него, словно говоря: «Ну что ты выдумываешь? Зачем нам делать круг?»

— Так, — с удовлетворением произнес Ушаков. — А теперь научимся поворачивать упряжку влево.

— Для этого, — с готовностью отозвался Апар, — надо произносить: кх-кх-кх…

Ушаков увидел, как вожак поднял уши и послушно развернул упряжку в нужном направлении.

Однако повторить самому этот непривычный звук оказалось не так-то просто. После первой же попытки Ушаков закашлялся, вызвав легкое замешательство среди собак. Пока он успокаивал потревоженное неудобным звуком горло, собаки поворачивали то вправо, то влево, демонстрируя свои способности. При этом Апар достигал желаемого без особого напряжения в голосе.

Наконец Ушаков снова решился извлечь нужный звук, чтобы повернуть собак влево. Никакого результата! Он беспомощно посмотрел на Апара.

— Ничего, — успокоил его каюр. — Попробуем вместе.

Таким образом вроде бы удалось убедить упряжку, что звук, издаваемый новым каюром, означает команду поворачивать влево. Передовая собака при этом понимающе посмотрела на Ушакова, словно говоря: «Хоть то, что ты произносишь, и мало похоже, но так и быть, буду повиноваться, раз того хочется моему настоящему каюру».

Через какое-то время Ушакову показалось, что он настолько овладел упряжкой, что может самостоятельно повернуть ее к поселению.

— Хорошо! — сказал по-русски Иерок, когда Ушаков затормозил возле самых ног эскимоса.

Высадив Апара, он развернул упряжку и осторожно выдернул остол, ожидая, что сейчас собаки помчатся вперед. Но они двинулись спокойно, рысцой, с таким видом, будто всю жизнь повиновались ему.

Ушаков слышал доносящиеся возгласы одобрения и даже восхищения и сам при этом внутренне ликовал. Ничего, оказывается, особенного и нет в управлении собачьей упряжкой, и при желании и терпении довольно быстро можно овладеть этим искусством. Ему уже виделись будущие многодневные экспедиции на собачьих упряжках вокруг всего острова, по дрейфующим льдам до Геральда… А там… Ведь вдоль северных берегов России столько еще неизвестных земель, целых архипелагов! И чтобы иметь возможность исследовать их, надо досконально изучить и перенять жизнь людей, для которых эти суровые пространства — обжитая, привычная среда.

Собаки бежали дружно, слаженно перебирая ногами, хотя никто ими не командовал, если не считать вожака, который, похоже, безмолвно подавал пример всей своре. Отъехав на приличное расстояние, Ушаков попробовал повернуть упряжку. Сначала вправо, а потом, собравшись духом, и налево. К его неописуемой радости, вожак повиновался ему так, словно всю жизнь на каюрском месте восседал этот русский в новой меховой одежде.

Странное чувство охватывало Ушакова по мере того, как он удалялся от поселения. Белое безмолвное пространство словно вбирало его вместе с собаками. Но это не пугало, скорее рождало какие-то неведомые прежде ощущения необычайного спокойствия, даже внутреннего величия. Наверное, подумалось ему, так будет чувствовать себя человек, если ему доведется вырваться в космос.

Вдруг вожак насторожил уши, вместе с ним напряглась, заволновалась и вся упряжка.

Ничего не успев сообразить, Ушаков оказался на снегу. Словно какая-то непонятная сила выдернула из-под него нарту и понесла упряжку вперед с громким, тревожным лаем. Придя в себя, Ушаков вскочил на ноги и пустился за быстро убегающими собаками. Но вскоре понял, что догнать их ему не удастся. Остановившись, он сдернул с разгоряченной головы малахай и растерянно посмотрел вперед, туда, куда с лаем неслась его упряжка.

То, что он увидел, заставило учащенно забиться сердце: от собак в сторону моря убегал большой белый медведь. Ушаков впервые видел этого царя льдов, и первая мысль почему-то была: не так уж бел этот медведь, его шкура желтовата и довольно отчетливо видна на снегу.

Медведь уходил вроде бы не спеша, но заметно отдаляясь от собак. Его спасло то, что нарта опрокинулась и зацепилась за выброшенный осенними волнами торос.

Белый медведь переплыл небольшую береговую полынью и выбрался на толстую льдину. Почувствовав себя в безопасности, он оглянулся и, убедившись, что собаки больше не угрожают ему, стал медленно удаляться в открытое море.

Собаки так запутались в ремнях, что иные уже задыхались и, не подоспей Ушаков на помощь, оказались бы задушенными. Освободив их, каюр начал распутывать и остальных, дивясь, как покорно они вели себя, словно чувствуя свою вину перед ним.

Ушаков снова сел на нарту, выдернул остол и направил упряжку к поселению. Еще издали он заметил движущуюся навстречу нарту. Это был Иерок. Он остановился и с одобрением сказал:

— Хорошо! Очень хорошо!

Обратно ехали вместе: Иерок чуть впереди, а следом — нарта, на которой с остолом в руке восседал усталый, но довольный собой Ушаков.

В поселении, распрягая собак, он рассказал Иероку о белом медведе.

— Будем охотиться, — обрадовался эскимос. — Хорошее дело — белый медведь.

Неожиданно наступила оттепель, и поездки на собаках пришлось отложить.

Северное побережье острова до сих пор оставалось не исследованным не только географически, но и для простого житейского дела — охоты на пушного зверя. Судя по старым сведениям, как раз на северном берегу гнездились гуси и кормились белые песцы. Было бы неплохо основать там охотничье становище. Но сначала надо как следует разузнать, каковы тамошние условия.

Заманчиво было взять с собой Апара и Иерока, но старик в последние дни жаловался на недомогание и кашель. Ушаков послал к нему доктора Савенко.

— Он даже не дал поставить себе градусник! — обиженно сообщил доктор, вернувшись от старика.

Пришлось Ушакову самому пойти к Иероку. Эскимос сидел в яранге и мастерил новую нарту. Он исподлобья взглянул на вошедшего.

— Почему отказался показать себя доктору? — спросил Ушаков.

— Не больной я, — спокойно ответил Иерок. — Устал немного. Отдохну, наберусь сил и поеду с тобой в долгое нартовое путешествие.

Иерок несколько раз кашлянул. Ушаков с беспокойством посмотрел на него и мягко сказал:

— Пусть доктор хотя бы измерит тебе температуру…

— А как это делается? — с любопытством спросил старик.

— Ставят под мышку стеклянную палочку — и все! — весело сообщил Ушаков.

Но на Иерока эти слова произвели совсем другое впечатление. Он даже втянул голову в плечи, словно стараясь спрятаться.

Нанехак, по обыкновению готовившая чай на низком столике, вмешалась в мужской разговор:

— Отец видел у американцев: поставят такую стеклянную палочку, а человек потом умирает.

Ушаков не мог сдержать улыбки, но Иерок осуждающе посмотрел на него:

— Ничего смешного в этом нет. Только почему ваш доктор выбрал меня?

— Знаешь, Иерок, очень долго объяснять, но только скажу тебе: эта стеклянная палочка к смерти людей никакого отношения не имеет… Но раз ты не хочешь ставить ее себе под кухлянку — не надо.

— Вот и ладно! — повеселел Иерок. — Ты скорее возвращайся с севера, а я тем временем хорошенько отдохну, стряхну с себя усталость, и вместе поедем вокруг острова.

Тревога за друга не покидала Ушакова, когда несколько дней спустя он пешком отправился исследовать окрестности поселения. Вместе с ним шли Кивьяна, Таян и Скурихин.

Вечером, при свете стеариновой свечи, зажженной в палатке, Ушаков заносил первые впечатления о путешествии в свой дневник.

«…Погода прекрасная. Полнейшая тишина. Лишь иногда словно пушечный выстрел раздается на взморье — это рождаются новые льдины.

У каждого из нас на плечах килограммов по 25 груза, и первый час пути мы буквально изнемогаем. Дорога отвратительная. То мы по щиколотку вязнем в жидкой глине, налипающей на обувь и стесняющей движения, то идем по щебню, который сквозь тонкую лахтаковую подошву впивается в ногу. Однако постепенно расходимся. Дорога немного улучшается, и мы начинаем идти быстрее. До обеда держим путь на восток по небольшой возвышенности, изрезанной балками глубиной до 10–15 метров. На дне балок еле заметные ручьи. Но огромные обточенные камни, весом до нескольких десятков пудов, и галечное дно балок, шириной кое-где до 30 метров, говорят о том, что эти ручейки иногда превращаются в настоящие реки.

После обеда, наметив место перевала через открывшуюся горную цепь, мы взяли курс на северо-запад. Тот же однообразный ландшафт. Местами высохшая трава, еле достигающая 10 сантиметров, местами — олений мох. И снова глина чередуется со щебнем. Порой щебень переходит в каменные россыпи, напоминающие каменоломни.

Жизнь словно вымерла. Лишь обилие гусиного помета говорит о том, что в этих местах водятся птицы. Да изредка в стороне, словно часовой, охраняющий эту мертвую пустыню, неподвижно сидит полярная сова.

Перед заходом солнца достигаем горной цепи. Кажется, место, намеченное для перевала, выбрано удачно. Останавливаемся на ночлег. Долго ищем, где поставить палатку, но повсюду либо жидкая глина, либо валуны в устье осмелевшего ручья. Выбираем валуны. Кивьяна по пояс голый в изнеможении лежит на камне. У всех сильно болят ноги, плечи натружены ремнями мешков, и отдых на каменном ложе не кажется нам заманчивым…»[9]

Полежав несколько минут, Кивьяна медленно поднялся и заглянул через плечо в дневник Ушакова.

— Разве ты не хочешь отдыхать, умилык?

— Хочу, — ответил Ушаков, — но первым делом мне надо записать все, что случилось с нами за этот день.

— Какой смысл?

— Смысл? — Ушаков на минуту задумался. — Чтобы потом можно было вспомнить.

— Разве такое забудется? — с тяжким вздохом проговорил Кивьяна. — Такую плохую землю вижу впервые…

Ушаков насторожился: он всегда переживал, когда кто-то плохо отзывался об острове, словно этот кусок неприветливой земли был его личным созданием.

— Там, за перевалом, будет хорошо, — обещал Ушаков.

— И все-таки какой смысл запоминать плохое? — снова с недоумением спросил Кивьяна.

Несмотря на смертельную усталость, заснуть спокойно не удалось. Мешали камни да всепроникающая сырость, которая вместе с холодом вечной мерзлоты поднималась снизу. Жалко, что не взял сшитого заботливыми руками Нанехак мехового кукуля.[10]

Едва забрезжил поздний рассвет, Ушаков выбрался из палатки и увидел, что за ночь подморозило. Чтобы сполоснуть лицо и набрать в чайник воды, пришлось пробивать сантиметровый слой наросшего льда.

Перевал прошли в густом тумане и моросящем дожде. Шагавший впереди Скури хин возгласом: «Вода течет на север!» — возвестил о том, что подъем закончился и дальше начинается пологий спуск на северное побережье острова.

Каждый вечер, занося в дневник впечатления прошедшего дня, Ушаков ловил на себе пытливый взгляд Кивьяны и его молчаливый вопрос: «Какой смысл?» Действительно — какой смысл? Нет никакой жизненной необходимости изнурять людей, подвергать их лишениям только потому, что первая экспедиция оказалась плохо подготовленной. Надо иметь мужество не только преодолевать препятствия, но и сознаваться в своих промахах.

Продуктов оставалось совсем мало. Охота была неудачной: дичи почти не было, гуси давно улетели, а полярные совы оказались не только слишком пугливыми, но и запретными для эскимосов. «Лучше я умру, чем дотронусь до мяса этой птицы», — сказал Таян, когда Скурихин хотел подстрелить сову. Подбитая из винчестера одинокая чайка только разожгла аппетит.

На четвертый день пути Кивьяна нагнулся и сказал:

— Море близко.

Он показал Ушакову отполированную волнами морскую гальку и с шумом втянул носом воздух:

— Слышишь? Морем пахнет.

Да, это было море. Ушаков внутренне ликовал: несмотря на великие трудности и лишения, цель достигнута!

В обратный путь пустились двадцать первого сентября в мутном молоке тумана. Идти было намного легче, не только потому, что ноша сильно уменьшилась, но и от мысли, что идешь домой.

У подножия гор разбили палатку и поужинали банкой мясных консервов — одной на всех, и каждому еще досталось по две галеты. Еда была весьма скудной для такого тяжкого, изнурительного путешествия.

Утро не обещало никаких изменений. Такой же сырой и плотный туман, от прикосновения к которому кожа покрывалась липкой, противной влагой.

Не хотелось вставать идти дальше. Ушаков долго не мог стряхнуть с себя остатки сна, вслушиваясь сквозь дремоту в приглушенный разговор товарищей, в шум примуса, на котором кипел чай. Но вставать надо. Надо разделить скудный завтрак, состоящий из двух плоских и твердых, как фанера, галетин, проложенных тонким слоем мясных консервов.

По сложившемуся ритуалу, прежде чем сворачивать палатку и отправляться в путь, следовало выкурить последнюю трубку.

Кивьяна выполз из палатки, чуть не опрокинув примус. Но едва его ноги в раскисших, вот уже которые сутки не высыхающих торбазах, скрылись из виду, как он тут же пырнул обратно с выпученными от страха глазами.

— Суфлювок! — выдохнул он.

— Винчестер! — вскрикнул Таян и, схватив лежащее всегда наготове оружие, выскочил из палатки.

По другому берегу ручья совершенно спокойно, искоса поглядывая на суетящихся людей, шел белый медведь. Он настолько был уверен в себе, что даже остановился и некоторое время с презрением смотрел на них, щелкающих затворами. Но вот он взглянул словно бы с удивлением и… рухнул.

Это был двухгодовалый самец.

Кивьяна, бесцеремонно оттеснив остальных, вынул нож и подошел к поверженному зверю. Скурихин, тоже с ножом в руках, поспешил на помощь, но эскимос оттолкнул его.

— Ты что? — он удивленно посмотрел на Кивьяну. — Я же хочу помочь.

— Не надо помогать, — сказал Таян. — Медведь принадлежит Кивьяне.

— Это по какому такому праву? — сердито спросил Скурихин.

— Таков обычай, — коротко ответил Таян с таким видом, будто и Скурихин и Ушаков хорошо знали об эскимосских охотничьих правилах.

— Нет, ты нам объясни, почему медведь принадлежит Кивьяне? — попросил Ушаков.

— У нас так считается, — начал Таян, — добыча принадлежит тому, кто первый увидел: будь это медведь или кит.

— Странно! — пробормотал Скурихин, явно не собираясь уступать. Он снова подошел к медведю с ножом.

— Подожди, — остановил его Ушаков. — Не будем спорить. Главное, теперь у нас есть мясо.

— Мясо мясом, но пусть он отдаст мне хотя бы горловину и язык, — продолжал настаивать Скурихин.

— Это никак невозможно, — сказал Таян. — Кивьяне очень нужна голова, потому что он будет разговаривать с ней. В старину мы голову отрезали, а теперь нет. Потому что шкура без головы плохая, ее не покупают. Нынче голову оставляют вместе со шкурой, а потом, после разговора, обдирают череп.

— Неужто мы согласимся с этой чертовщиной? — Скурихин с надеждой посмотрел на начальника.

— Ничего не поделаешь, — пожал плечами Ушаков. — Давай-ка лучше готовь большую кастрюлю да разжигай примус.

Медвежье мясо было необыкновенно вкусным и сочным. Возможно, это им только казалось, ведь последние дни они почти ничего не ели. Сил сразу прибавилось, а мяса им теперь хватит до самого поселения.

Добытчик сгибался под грузом медвежьей шкуры и лакомых кусков, но не показывал, что ему тяжело. Он шагал, напевая про себя что-то веселое, очевидно имеющее прямое отношение к неслыханной удаче. Убить первого медведя на незнакомом острове — это хороший признак, и сородичи непременно выразят ему похвалу. Кроме того, надо будет устроить угощение, чтобы всем досталось хотя бы по куску. Потому и ноша у Кивьяны была тяжела, но радостна.

Вскоре кончился керосин, и последнюю горячую трапезу пришлось ограничить полусваренным мясом. Для эскимосов это было привычно, но Ушаков с трудом проглотил несколько кусков и решил в будущем обходиться галетами, пока не появится возможность сварить мясо на берегу, где можно набрать плавника.

А сырость продолжала донимать. Уж лучше бы хороший мороз, но только не эта всепроникающая влага, от которой не было никакого спасения.

Ушаков шагал впереди своего маленького отряда. Время от времени он останавливался, поджидая отставших. Тяжелее всех приходилось Кивьяне, который ни за что не хотел облегчить свою ношу.

Незаметно для остальных членов экспедиции Ушаков старался держаться так, чтобы выйти к морю, где можно набрать дров, хотя дорога через горы могла быть короче и, следуя ей, можно было выйти прямо на поселение. Но хватит ли сил?

Двадцать третьего сентября, когда уже казалось, что нельзя сделать и шагу, около часу дня туман рассеялся, и впереди открылось море. На галечном берегу они быстро собрали плавник и разожгли костер.

Ушаков поднялся на возвышение и дал несколько выстрелов в надежде, что в поселении их услышат и вышлют подмогу.

Не прошло и часу, как к путникам подъехала байдара. Все заторопились в нее, кроме Кивьяны.

— А ты почему не садишься? — спросил Скурихин.

— Это чужая, не моя байдара, — объяснил Кивьяна. — Как я могу с моим гостем сесть на нее? Это неуважение к нему. Он может рассердиться.

С байдары еще долго видна была согбенная фигура счастливого охотника, медленно бредущего по галечному берегу.

Иерок объяснял Ушакову:

— Мы не убиваем медведя, а только берем у него мясо и теплую шубу… А душа медведя уходит во льды, снова обрастает мясом и шкурой и опять становится настоящим зверем, которого мы видим глазами. Он как бы приходит к нам в гости, и мы должны его повеселить и порадовать хорошим приемом. Если ему у нас понравится, он обязательно вернется с новым мясом и новой шкурой.

Люди сидели в дымной яранге Кивьяны и угощались свежим медвежьим мясом.

У входа горел небольшой костер, и каждый, прежде чем войти, отряхивался над огнем, освобождаясь от всякой нечисти. Медвежья голова вместе со шкурой покоилась на почетном месте, в пологе, перед главным жировым светильником. Она была обвешана бусами, старинными ожерельями из моржовых зубов. Перед ней лежали куски лепешек, галеты, печенье, конфеты, куски сахару, табак, пачка папирос.

— Обычай велит, чтобы охотник, добывший медведя, пять дней не выходил из яранги и занимался только тем, что развлекал своего гостя, — продолжал просвещать Иерок.

Он тоже радовался, что первый медведь оказался таким крупным и, по всему видать, доволен приемом.

Заметив, что Ушаков чем-то озабочен, Иерок спросил:

— О чем думаешь, умилык? Разве ты не рад такому хорошему гостю? Бери большую кость и грызи! Чавкай громко, чтобы дорогой гость слышал, как ты счастлив.

Но Ушаков отвел руку Иерока и сказал:

— Спасибо, я сыт.

— Тогда почему у тебя нет радости на лице? — настаивал Иерок.

— Я вот о чем думаю, — начал Ушаков, размышляя, как ловчее подступиться к теме. — Я видел много медвежьих следов вокруг поселения…

— Это хорошо, — кивнул Иерок, вонзая свои еще крепкие зубы в сочную мякоть вареного медвежьего мяса. — Значит, много у нас будет гостей, много радости, много песен и танцев…

— Но если каждый раз охотник будет пять дней сидеть дома и ублажать гостя, кто будет промышлять зверя?

— Охотиться будут другие, те, кто еще не убил медведя, — ответил Иерок, не понимая, к чему клонит русский умилык.

— А если у всех будет добыча?

— Все будут праздновать! — удивляясь непонятливости Ушакова, сказал Иерок. — Будет очень весело и очень шумно!

Время от времени счастливый Кивьяна брался за бубен и начинал напевать, обращаясь к украшенной голове медведя. Иногда к нему присоединялись и остальные, но главным исполнителем оставался сам удачливый охотник.

— Знаешь, Иерок, а ведь так не годится, — снова заговорил Ушаков.

— Что не годится? — насторожился эскимос.

— Сколько дней потеряет охотник из-за такого обычая!

— Но без этого не обойтись! — с чувством глубокого убеждения заявил Иерок. — Лучше пять дней попраздновать, ублажить хорошего гостя, чем потом всю зиму голодать и слушать плач ребятишек.

Ушаков понимал, что разом переубедить эскимосов не удастся, и мучительно старался найти достаточно веский довод, чтобы люди поняли: нельзя так расточительно относиться к своему времени. Ведь медвежьих шкур и пушнины требовалось много. Надо покрыть кредит, выданный торговыми организациями Владивостока. Эскимосы уже привыкли к тому, что у них было вдоволь галет, сахару, чаю, сгущенного молока, мучных лепешек, разных консервированных лакомств… Единственное, что они отвергали — это мясные консервы, которые казались им чрезмерно солеными.

— У меня есть идея, — заговорил после некоторого раздумья Ушаков. — Я понимаю, что такого гостя, как белый медведь, надо встречать хорошо. Но зачем встречать одному? А если мы накопим несколько медведей и устроим большой Праздник?

Иерок умом понимал, что русский умилык прав. Сколько раз бывало так, что, пока охотник привечал своего первого гостя, остальные медведи уходили во льды, оставляя хозяина с одной-единственной шкурой. Ушаков прав: пока медведи есть, надо их бить, чтобы не упустить время удачи. Но как пойти против сложившегося веками обычая? Не он ли сам всегда настаивал, чтобы все, установленное веками, исполнялось неукоснительно? Это нужно не только для того, чтобы уважить Неведомые силы; управляющие жизнью и изобилием зверя на морском побережье, но и для собственного спокойствия и уверенности. Когда охотник знает, что эти Силы на его стороне или, во всяком случае, получив подарки и жертвы, испытывают благодарность, он смело идет во льды, в море и понимает, что остальное теперь зависит только от его ловкости, умения и выносливости.

— Я скажу людям, — обещал Иерок.

Не прошло и нескольких дней, как Таян подстрелил белого великана чуть поодаль от убранного на зиму вельбота.

И снова начался праздник, на который с явной неохотой пришел русский умилык. Иерок видел, что Ушаков не столько радовался приходу нового гостя, сколько укоризненно поглядывал на веселящихся и угощающихся мужчин.

Когда Ушаков ушел, Иерок заговорил:

— Друзья мои! Когда древний обычай начинает мешать жизни, что мы делаем?

Все настороженно посмотрели на своего умилыка. Таян положил бубен на подстилку из моржовой кожи.

— Тогда мы испрашиваем у богов, как нам жить дальше, — продолжал Иерок. — Я долго размышлял и советовался с Теми… — Иерок сделал неопределенное движение головой. — Они мне сказали: благо людей и нам радость…. Мы должны в эту зиму добыть как можно больше белых медведей. Поэтому не будем терять время: пусть хозяин веселит гостя не более одного дня. Потом, когда зверь иссякнет, мы устроим один большой Праздник белого медведя…

Люди Урилыка привыкли верить своему умилыку. Они всегда полагались на него, на его мудрость и опыт, всегда искали у него совета… И сила убеждения Иерока была прежде всего в том, что он строго придерживался старых обычаев и следил, чтобы священные обряды неукоснительно соблюдались. Теперь же он предлагал нечто обратное. Как быть?

На следующий день, почувствовав сильную слабость во всем теле, Иерок пошел к Аналько.

Старый шаман долго смотрел на своего тайного соперника и сосредоточенно курил трубку.

— Я собираюсь переселиться на север, — сказал он.

— Это правильно, — кивнул Иерок, — там должна быть хорошая охота.

— Не только поэтому, — откашлялся шаман. — Я устал жить под пытливыми взглядами русских.

— Разве они тебе мешают? — со слабой усмешкой спросил Иерок.

Он прекрасно знал настоящую цену призрачному могуществу Аналько, и эта усмешка рассердила шамана.

— Тогда почему ты пришел ко мне? Почему не идешь к русскому доктору?

— Он сам приходил ко мне, — спокойно ответил Иерок.

— И поставил тебе под мышку стеклянную палочку — талисман смерти? — злорадно спросил Аналько.

— От стеклянной палочки не умирают, — устало сказал Иерок. — Умирают от другого. Когда уходят жизненные силы. Я чую — истекает из меня эта сила, словно что-то прохудилось в моем теле.

Аналько еще раз пристально посмотрел на Иерока:

— Ничем не могу помочь… Хочу только сказать, что пренебрежение старыми обычаями и несоблюдение обрядов могут быть причиной недомоганий… Подумай об этом…

И все же, когда Тагью убил своего медведя, он, вместо положенных пяти дней, привечал и развлекал дорогого гостя только один.

Так поступили и остальные охотники.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Охотничья удача пришла и к Апару: он добыл своего медведя, чем окончательно утвердил себя в глазах тех, кто еще сомневался, станет ли бывший кочевник полноценным морским охотником.

Возле пушного склада пришлось ставить вторые вешала. После того как сократили время медвежьего праздника, не проходило и дня, чтобы кто-то не вернулся с добычей. Это радовало Ушакова, но печалило Иерока.

— Так можно перестрелять всех медведей в округе, — однажды встревоженно сказал он, вспомнив оскудевшие берега Урилыка, опустевшие моржовые лежбища.

Ушаков постарался объяснить эскимосу о долге, о кредите, но тревога Иерока передалась и ему. Возможно, эти пятидневные празднества и другие невольные ограничения в добыче зверя объяснялись отнюдь не природной леностью и беспечностью эскимосов, как утверждали некоторые «знатоки» северных народов, а вековым опытом и тысячелетней мудростью, которыми регулировалась добыча.

— Зверя здесь много, — тихо, словно оправдываясь, сказал Ушаков, чтобы успокоить друга. — Долгие годы здесь никто не охотился, и медведей расплодилось столько, что, наоборот, полезно будет немного сократить их численность. чтобы они не навредили другому живому населению острова.

И все же Ушаков задумался над тем, как в будущем научно исследовать наличие зверя в этом районе и регулировать добычу не с помощью древних эскимосских обычаев, но на строгой основе, чтобы не нанести непоправимого урона белому медведю.

Жизнь в поселении понемногу входила в ритм, дни становились буднями, наполненными работой, наблюдениями, хозяйственными делами, подготовкой к предстоящим долгим поездкам уже не с промысловыми, а с исследовательскими целями.

Пришлось, правда, забить быков: наступившие морозы и снегопады лишили их последних остатков подножного корма, а взятое с собой сено давным-давно было съедено. Быки к тому же волновали собак, и приходилось все время быть начеку, чтобы они не набросились на этих флегматичных животных, которым остров Врангеля явно пришелся не по вкусу.

Ушаков, согласно эскимосскому обычаю делиться свежатиной, принес кусок говядины в ярангу Иерока.

Нанехак осторожно взяла мясо и с едва скрываемой гримасой отвращения положила его на деревянное блюдо.

— Не нравится? — спросил Ушаков.

— Непривычное, очень светлое, — тихо проговорила Нанехак. — Мы такое никогда не пробовали.

— Это очень хорошее мясо.

— Старцев говорил — хорошее, — согласно кивнула Нанехак.

Когда Ушаков ушел, она спросила отца:

— Варить?

— Попробуй, — сказал Иерок. — Может быть, ничего?

Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.

Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.

— Это что такое? — подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.

— Мясо русских быков.

Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.

— А ты пробовала? — спросил он у жены.

— Нет.

— А отец?

— И он не пробовал.

— Тогда почему я должен есть это? — пожал плечами Апар. — Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.

— Так ведь это подарок, — сказала Нанехак. — Умилык сам принес.

— Ну, раз подарок, — вздохнул Апар и снова взялся за нож.

Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:

— Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.

Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.

— Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, — сказала Нанехак.

— И правильно! — обрадовался решению дочери Иерок. — Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.

Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.

Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:

— Гляди, настоящая коровятина.

— Не коровятина, а говядина, — сердито поправил жену Старцев.

— Мы пробовали, — сказала Нанехак. — Ничего, есть можно.

— Есть можно! — презрительно усмехнулся Старцев. — Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!

— У моржа тоже чистое мясо, — возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. — Он купается в чистом соленом море!

— Морж-то купается, — продолжал Старцев, — да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!

— Не бери, — с вызовом ответила Нанехак. — Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.

— Ну уж с голоду теперь не подохну, — с неожиданной злостью возразил Старцев. — На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней забьют.

— Неужто ты будешь есть эту гадость? Грязнее животины не видела! Собака и та чище!

— Эх ты! Как была темной эскимоской, так и осталась! — махнул рукой Старцев.

Нанехак с презрительной улыбкой посмотрела на зятя и даже не удостоила его ответом.

Несмотря на то что этот человек уже несколько лет жил среди эскимосов, он так и не удосужился научиться их языку, обходясь лишь несколькими жаргонными словечками, принятыми у торговцев. Нанехак с сестрой могли свободно разговаривать при нем о своих делах, не опасаясь, что Старцев поймет их.

— Отец худо себя чувствует, — тихо сказала Нанехак. — Иногда по ночам будит нас кашлем.

— Аналько звали?

— Отец был у него. Тот отказался помочь. Доктор Савенко к нам приходил.

— И что он сказал?

— Похоже, обиделся, потому что отец не позволил поставить себе стеклянную палочку.

— Зря он так, — осуждающе произнесла Таслехак. — Когда мой младший занемог животом, Савенко его вылечил. Дал проглотить какое-то лекарство, похожее на муку или снег. Настоящее чудо. Может, ты все же уговоришь отца?

— Попробую, — обещала Нанехак.

После смерти матери так уж получилось, что отец стал ближе к младшей дочери, и часто действительно бывало так, что он слушался только ее.

— Мой-то тоже не очень здоров, — вздохнула Таслехак. — Как и в прошлом году, у него снова зашатались зубы. Тогда мистер Томсон заставил его поесть сырой нерпичьей печени, и все прошло. Сейчас я ему говорю, а он только отмахивается.

Нанехак искоса посмотрела на Старцева. Тот сидел на небольшой скамеечке и, закрыв глаза, раскачивался, бормоча что-то себе под нос, монотонное, тоскливое, похожее на песнопение.

— Что с ним?

— Не знаю… Так бывает, когда он выпьет.

— А где же он достает?

Таслехак не ответила. Дурная веселящая вода была на острове на строгом учете. Выдавали ее очень редко, только по праздникам или же в медицинских целях. Веселящая вода перестала быть предметом купли-продажи, ее нельзя было взять в кредит, как любой другой товар. Люди с этим как-то сразу смирились, словно так было всегда. Тем более непонятно, откуда он берет это зелье?..

Старцев примолк, видимо все-таки догадавшись, что женщины судачат о нем.

— А я вам говорю, что счастья на этом богом забытом острове не будет ни для кого! — вскрикнул вдруг Старцев. И на этот раз язык его не заплетался.

Нанехак взглянула на него с ужасом. Грязные, спутанные волосы с серой проседью свешивались на потный, изрезанный морщинами лоб, небольшой, но толстый нос с прожилками темных сосудов покраснел и словно бы вздулся. Из-под лохматых бровей глаза смотрели злобно и одичало.

В свою ярангу она вернулась в смятении. И никому не рассказала о пророчестве Старцева, но почему-то оно запало ей в душу и не давало покоя, отгоняя ночной сон. Нанехак проснулась ночью от стона. Отец лежал в пологе, высунув голову в чоттагин, и старался сдержать рвущийся наружу кашель. Щенок, поскуливая, норовил лизнуть его в лицо.

— Отец, — тихо окликнула его Нанехак.

— Спи, дочка, — отозвался из темноты Иерок. — Кашель прошел.

— Почему бы тебе на самом деле не сходить к доктору?

— Мне кажется, что русский доктор так же мало смыслит в здоровье человека, как и наш Аналько, — помедлив, ответил Иерок. — Самое мудрое и верное в моем положении — дать болезни спокойно и естественно пробыть в теле положенное время… Недуг как непогода: рано или поздно кончается.

Нанехак хотела было возразить, что от болезни можно и умереть, но тут же отогнала от себя кощунственную мысль и напомнила про Старцева.

— У него слабеют зубы потому, что он пренебрегает нашей едой, привередничает и брезгует, — заметил Иерок. — В прошлый раз как поел нерпичьей печени, так и ожил. А нынче, когда русской еды вдоволь, он и смотреть не хочет на моржатину и даже от свежего медвежьего мяса воротит нос.

— Многие наши тоже набросились на русскую еду, — сказала Нанехак. — Как ни войдешь в ярангу, везде варят кашу или пекут лепешки…

— Может, и моя болезнь оттого, что я ем не свою еду?

— Что ты, отец! — горячо возразила Нанехак. — Ты с одним кусочком сахару два дня чай пьешь… Нет, это у тебя от другого…

— Может быть, меня уже зовут Туда? — тихо проговорил Иерок.

Нанехак не знала, как отозваться на эти слова. Их не произносят просто так, и зов Оттуда входит в сознание человека извне, помимо его воли.

Прислушавшись и убедившись, что отец задышал ровнее, Нанехак заснула.

Утром, взглянув на отца, она увидела, что тот выглядит куда лучше и здоровее, чем в последние дни. Как будто вместе с ночным кашлем он выплюнул свой недуг и к нему вернулась всегдашняя жизнерадостность.

Иерок громко и весело приветствовал Ушакова.

— Я снова собираюсь в путь, — сообщил русский умилык. — Теперь установилась хорошая нартовая дорога, и наконец я смогу окончательно убедиться, настоящий ли я каюр.

— Кого берешь с собой? — спросил Иерок.

— Кивьяну, — начал перечислять Ушаков, — он человек веселый и сильный. Таяна и Старцева…

— Старцев вроде бы не очень здоров…

— Доктор Савенко его осмотрел, — ответил Ушаков. — Ничего страшного у него нет. Ему нужно больше двигаться, есть свежее мясо и поменьше пить дурной веселящей воды.

«Пусть Таслехак от него отдохнет», — подумал про себя Иерок, а вслух сказал:

— Собаки у него хорошие.

— Это верно, — согласился Ушаков, принимая из рук Нанехак чашку с горячим чаем. — А когда мы с тобой поедем, Нана?

— Когда позовешь, умилык, — просто ответила Нанехак. — Я всегда готова.

— У меня в плане большая поездка вокруг острова, — объяснил Ушаков. — Нам потребуются и женские руки, чтобы заботиться о нашей одежде, питании, так что, Нана, готовься в экспедицию.

— Я же сказала тебе: я готова, — повторила Нанехак и пристально взглянула в глаза Ушакову.

Она чувствовала в душе нарастающее тепло, словно кто-то забрался в нее и зажег сначала огонек, который от разговора, от слов русского умилыка, разгорался все сильней и сильней. Так бывало всегда, когда Нанехак виделась с ним.

— Ну вот и хорошо, — сказал Ушаков. — Хочу посмотреть, как устроились в бухте Сомнительной Клю с товарищами, подбросить им чай, сахар, табак.

— Раз они не едут сюда, значит, у них все в порядке, — заверил его Иерок, хорошо знавший этих людей.

— Как всегда, — сказал Ушаков на прощание, — ты остаешься здесь за главного.

Конечно, догадывалась Нанехак, в этих словах была и доля шутки, но что касается жизни эскимосов в поселении, среди них авторитет Иерока все еще оставался непререкаемым.

Так уж повелось здесь: провожать отъезжающих собрались почти все жители. Запряженные собаки повизгивали от нетерпения, рыли снег лапами и пытались куснуть друг друга.

Ушаков обошел всех, тепло попрощался и, усевшись на переднюю нарту, воскликнул, словно заправский каюр:

— Хок!

Нарта, скрипнув, рванулась вперед, оставляя на свежем снегу четкий след двух полозьев.

На южном небосклоне, на самой линии горизонта стоял огромный солнечный диск, и нартовый след тотчас заполнился густой алой тенью последних лучей зимнего солнца.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ушакову пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось убедить эскимосов, что празднование Октябрьской годовщины не столько Медвежий праздник, сколько знаменательная дата в истории молодой Советской Республики.

— Главное — это Октябрьская годовщина, — стоял на своем Ушаков.

— Раньше ты нам об этом не говорил, — с легким упреком заметил Иерок. — Когда мы услышали о празднике, то подумали, что это обещанный тобой всеобщий Медвежий праздник.

На собрании в день Седьмого ноября Ушаков держал речь в столовой деревянного дома, названной, по морскому обычаю, кают-компанией.

— В этот день трудовые вооруженные люди Петрограда напали на самую большую ярангу Солнечного Владыки, захватили ее и объявили власть бедного трудового народа. С тех пор прошло девять лет. Теперь каждый человек в нашей стране, будь это русский, эскимос или чукча, является хозяином своей жизни, хозяином всей земли…

— Это значит, что мы сообща владеем новым островом, — обернувшись к собравшимся, пояснил Иерок.

— Вождь трудового народа, товарищ Ленин, сказал: все, чем владеют богатые, отныне станет достоянием тех, кто работает, — продолжал Ушаков, нисколько не смущаясь комментариями Иерока.

— Главное богатство человека новой страны — это его руки, его труд. Все товары, еда создаются руками человека. Богатство наше здесь, на острове: это пушнина, это медвежьи шкуры. Вот почему мы соединяем самый большой праздник Советской страны с вашим большим праздником — Праздником белого медведя…

— Русские взяли власть в большой яранге Солнечного Владыки, а мы здесь, на острове, — добавил Иерок. — Правда, здесь царской яранги нет, но ничего, заселить этот остров не легче, чем войти в уже обжитую ярангу, кому бы она раньше ни принадлежала — царю или злому духу…

Ушаков не мешал разъяснениям Иерока, он даже доволен был тем, что его слова получают такое доступное для эскимосов толкование.

Когда закончилась разговорная часть праздника, охотники внесли головы недавно убитых медведей и положили на возвышение, украсив их бусами и ожерельями. Кивьяна хотел было пристроить к «своему» медведю красный флажок, но Скурихин успел помешать ему.

Для танцев освободили всю середину комнаты. Певцы, обнажившись до пояса, взялись за бубны.

Гром бубнов потряс деревянный дом, хриплые голоса эскимосов заполнили тесное помещение. Вслушиваясь в пение, Ушаков с удивлением отметил, что начинает находить в этих почти диких вскриках особое очарование, какое-то возбуждающее душу действие. Он ловил себя на мысли, что порой и ему хотелось выйти на середину комнаты, скинуть теплую куртку, клетчатую рубашку и предстать перед зрителями обнаженным, двигая руками и ногами в такт размеренным ударам бубнов.

Вышел Таян и протанцевал перед «своим» медведем, за ним Кивьяна, Тагью, Апар, Анъялык, Етувги…

А под конец был исполнен общий эскимосский танец, который так и назывался: «Все танцуют и поют».

Расходились поздно.

В небе полыхало полярное сияние, и вышедший проводить гостей Ушаков спросил Иерока:

— Есть ли в этом сиянии какое-нибудь предзнаменование?

Иерок поднял голову и долго всматривался в игру разноцветных лучей. Согласно старинным поверьям, в сути которых он не сомневался, эти огни отражали деятельность ушедших из земной жизни людей, обитающих ныне в окрестностях Полярной звезды, главной и приметной точки северного небосклона. Что значила сегодняшняя игра небесных огней, об этом можно будет судить по событиям, которые последуют завтра.

— Увидим, — уклончиво ответил Иерок. — Могу только сказать, что завтра будет пурга.

— Но барометр указывает на ясную погоду, — возразил Ушаков.

— Не знаю, что показывает твой барометр, но я чую всем своим телом, что к утру поднимется ветер.

Ушаков с удивлением посмотрел на эскимоса: что там, за этими темными, полными неразгаданных мыслей глазами? Почему вдруг и у него на душе стало тревожно?

— А я хотел завтра поехать в бухту Сомнительную.

— Придется повременить, — сказал Иерок.

На следующее утро и вправду Ушакова разбудило завывание ветра и грохот пурги.

Это была первая настоящая пурга, которую переживал Ушаков. Ом торопливо поднялся, почистил зубы, умылся и, поставив чайник на примус в небольшой кухоньке, решил посмотреть, что творится на улице.

Дверь едва поддалась, но вместо снежной круговерти он увидел перед собой гладко отполированную снежную стену, на которой отпечатался рисунок наружной двери. Вход в дом совсем занесло. Ушаков схватил припасенную в тамбуре лопату и принялся копать. Пробив снежную стену, чуть было не потерял лопату: ветер вырывал ее из рук. Ушаков заметил нечто странное: на улице словно бы посветлело (хотя обычно в этот утренний час была кромешная тьма), казалось, летящий снег весь светился.

Откопав вход, Ушаков вернулся в комнату и, прихлебывая чай, стал думать о том, что ему делать в таких непривычных условиях, как жить, чем заняться. Перспектива безвылазно сидеть дома, когда полно работы, когда нужно продолжать исследование острова, удручала и навевала тоскливые мысли.

За поздним общим завтраком доктор Савенко говорил:

— Удивительно, но у некоторых эскимосов я нашел явные признаки цинги… Спросил у Иерока, и он сказал, что раньше такое бывало, когда наступали голодные дни и приходилось есть всякую дрянь. Но он высказал и такое соображение: эскимосы едят много русской еды, часто пренебрегая моржовым мясом и копальхеном. А главное, им не удалось запастись на зиму зелеными листьями, съедобными корешками. Оказывается, у них растительная пища довольно разнообразна…

— Это и наша ошибка, — самокритично заметил Ушаков. — Надо было дать людям возможность осенью собрать необходимую зелень.

— Я спросил Иерока, — продолжал Савелий, — почему они не позаботились об этом заранее, он ответил, что эта земля незнакома им, женщины боялись уходить далеко в тундру, потому и собрали мало…

— Единственный выход — усилить их питание за счет свежего тюленьего мяса, особенно печени, — сказал Скурихин.

Первая зимняя пурга на острове Врангеля дала полное представление о том, что значит затяжная непогода в этих широтах. Ушаков беспокоился, выдержит ли в таких суровых условиях деревянный дом. Оказалось, дом выдержал, только в комнате доктора Савенко промерзали стены, и поутру на них выступал иней. Да и печка была неважной. Ушаков распорядился утеплить стены и переложить печку.

Пурга продолжалась дней двадцать, и, когда наконец, казалось, совсем иссякло терпение и уже невозможно было слушать унылое завывание ветра и грохот снежных шквалов по железной крыше, Ушаков вдруг проснулся среди ночи от оглушительной тишины. Сначала почудилось, что он еще спит и тишина эта ему снится. Но, убедившись, что и снаружи все стихло, Ушаков обрадовался и решил, что завтра же отправится в бухту Сомнительную.

Однако в назначенное для отъезда утро он не смог не только подняться с постели, но даже пошевельнуться.

Осмотрев начальника острова, измерив температуру, доктор долго о чем-то думал, что-то прикидывал, потом уверенно произнес:

— Вам не прошли даром те путешествия, когда вы спали в сырости, на холодных камнях. У вас воспаление почек.

— Это серьезно? — спросил Ушаков. — Сколько времени мне придется лежать?

Доктор помолчал, пристально вглядываясь в пациента, наконец сказал:

— Я хочу быть с вами откровенен, Георгий Алексеевич. Речь идет не о том, когда вы сможете встать… Не знаю, удастся ли вам вообще выжить в таких условиях… Честно говоря, у меня даже и нужных лекарств нет.

Ушаков прикрыл глаза. Он действительно чувствовал себя скверно, хуже некуда. Никогда прежде не доводилось ему испытывать что-либо подобное, но слова доктора он всерьез не принял: как это умереть? Дело только начинается, впереди столько неизведанного, а тут помирать… Удивительно, но страха перед смертью у него не было. И не от избытка храбрости, не от глубокого философского понимания неизбежности конца для всего живого, а от простой мысли, что его время умирать еще не пришло.

Дни шли за днями, а состояние не улучшалось. Иногда наступало временное облегчение, и в прояснившееся сознание врывался дикий свист декабрьской пурги, а в него вплетался ночной собачий вой, хуже которого Ушакову ничего ранее слышать не приходилось.

В бреду часто всплывали видения больших городов, утопающих в роскошной зелени, благоухающих и цветущих. Сквозь неистовый вой собак и пурги доносилась странная музыка: пели скрипки, нежный женский голос вливался в яростный грохот бури. Трудно было провести границу между бредом и явью, когда разговор с оставшимися на материке друзьями вдруг переходил в дружескую беседу с навещавшими больного эскимосами.

Чаще всех приходил Иерок. Он часами сидел в углу у двери, пристально наблюдал за больным. И странно, от одной мысли, что рядом живой и сочувствующий человек, становилось легче; приходя в себя, Ушаков старался ободряюще ему улыбнуться.

— Надо поправляться, — говорил Иерок. — Много медведей подходит к селению, надо охотиться и делать новый Медвежий праздник.

Другие посетители говорили с Ушаковым так, словно он был здоровым или же вот-вот должен поправиться и заняться делами.

Несколько раз заходил Аналько. Он слыл человеком, который умел исцелять болезни, но браться за русского умилыка он не решался. Однако завел разговор о том, что в будущем ему хотелось бы иметь настоящие карманные часы.

— Я скоро переселяюсь на северную сторону острова, — сообщил Аналько. — Ты говоришь, что там хорошая охота на пушного зверя. Я верю тебе. Я хочу тебе оставить маленькую байдару, чтобы ты весной мог охотиться на уток.

Из бухты Сомнительной приехал Клю. И сразу же явился в деревянный дом, принес мороженую нерпичью печень. Он положил свой подарок прямо на пол у кровати больного и весело заговорил с ним:

— Послушай, умилык! У меня в упряжке недостает одной собаки. Подари мне пестрого щенка. Когда ощенятся мои суки, я верну тебе… Да, знаешь, я учусь грамоте…

— А кто же учит тебя? — слабо улыбнувшись, спросил Ушаков.

— Я сам учусь! — гордо сказал Клю. — Беру какую-нибудь коробку или банку, на которой отчетливо напечатаны буквы, и срисовываю. Только бумаги нет. Какая была у меня — вся кончилась.

Ушаков распорядился выдать Клю карандаши и бумагу.

— Давай скорее поправляйся, — сказал на прощание обрадованный подарками эскимос. — Скоро будем писать друг другу письма.

Когда полегчало, беседы с Иероком стали продолжительнее. Обычно гость начинал с рассказа о погоде. В основном бушевала пурга, но, когда она затихала, температура воздуха ощутимо снижалась. На море с грохотом ломался лед.

— Солнца нет, — сокрушенно сообщал Иерок. — У нас в Урилыке даже в самую глухую зиму солнце хоть ненадолго, но все же показывается над горизонтом, а здесь — только алая полоска видна…

— Как ты считаешь, почему не видно солнца? — спросил Ушаков.

Иерок подумал и сказал:

— Зимой солнце далеко уходит от земли. Поэтому в Урилыке оно висит очень низко. А сейчас мы на острове. Южнее нас материк. Он и закрывает солнце. Если бы материк не загораживал от нас южную сторону неба, то и здесь теперь было бы солнце.

Иногда Иерок рассказывал сказки.

Причудливый мир, волшебные превращения воспринимались им как реальность, существующая где-то помимо земли. Порой она соприкасалась с жизнью людей и даже воздействовала на них.

— Через сказочные существа проникают в нашу жизнь болезни, — серьезно сказал Иерок, закончив очередную сказку о волшебной женщине Майырахнак. — Но сила может быть и в слабом на вид существе, — продолжал эскимос. — Вот послушай о маленьком храбром палтусе. Маленький палтус резвился в волнах недалеко от старой Чаплинской косы, там, где пологий берег переходит в скалы. Вдруг из-за скал показалось большое стадо белух. От их стремительного движения кипела вода и подымались высокие волны. Одной из таких волн и выкинуло на берег маленького палтуса. Напрасно он пытался доползти назад до воды, волны от проходящих белух отбрасывали его все дальше и дальше. Испугался палтус, забился на гальке, обращаясь к белухам:

«Я высохну на берегу! Моя кожа растрескается, и я погибну! Возьмите меня в зятья! Не бросайте на суше!»

«Пусть идущие сзади себя подберут», — отвечали белухи и проплывали мимо.

Тогда маленький палтус запел песню:

Не глядите, что я мал, В самом деле я удал. Пригожусь я вам в зятья, Только подберите…

Сзади идущие белухи услышали песню палтуса, подобрали его, положили на спину и понесли в свое стойбище.

Так маленький палтус стал жить в стойбище белух. Вскоре он женился на одной из них. Все шло хорошо, но стал замечать палтус, что белухи пугливы и все время чего-то боятся.

И спросил он жену:

«Чего вы все время боитесь?»

«Мы боимся волков, — ответила жена-белуха. — Как только замерзает тундра, они приходят сюда и кусают нас».

И действительно, когда пришла зима, замерзли озера, реки и само море покрылось льдом, в ясную морозную погоду с шумом и лаем к берегу подошли волки. Белухи попрятались в свои жилища-землянки и крепко-накрепко завязали двери.

Приблизились волки к крайним землянкам, разрыли на них крыши, спустили ременную петлю и закричали:

«Зацепите вашего старшего!»

Белуха-умилык говорит:

«Пусть я погибну, но спасу моих детей».

Сунул голову в петлю, и тут же волки выдернули его. Разорвали острыми клыками и съели, не оставив даже костей.

Спустили еще петлю и кричат:

«А теперь зацепите кого-нибудь помоложе, потому что у этого мясо жесткое!»

Пришлось молодому лезть в петлю. Выдернули его волки, и тоже съели, как и первого. Так забавлялись и объедались волки, пока не добрались до землянки, в которой жил со своей женой маленький палтус. Начали разрывать крышу, а он и говорит жене:

«Унеси меня в самый темный угол и дай копье».

Исполнила жена его приказание, а сама дрожит от страха. Вот уже в дыру спускается петля, и волки кричат сверху:

«Цепляйте кого-нибудь! Можете и ребенка, если он есть!»

Перепуганный тесть начал надевать на себя петлю, а палтус говорит ему:

«Сними петлю!»

Послушался тесть, а сам задрожал пуще прежнего. Волки уже начали терять терпение, подошли близко к дыре на крыше.

А маленький палтус лизнул точильный брусок и запел песню:

Точу копье, Лезвие блестит! Точу копье, Острие звенит!

Только сунулся волк в дыру, а палтус возьми и всади ему копье в сердце. Жена с тестем оттащили убитого волка в сторону, а с крыши опять кричат:

«Ты что, один ешь?»

Едва второй волк показался в землянке, маленький палтус всадил ему острие под лопатку.

Тогда послали волки третьего своего товарища. Этого маленький палтус не смог сразу убить, а только ранил.

Раненый вырвался из землянки и побежал. Увидели его товарищи, истекающего кровью, испугались и кинулись за ним следом.

Долго бежали волки, пока не очутились в глубинной тундре, далеко от морского берега. Здесь и стали жить.

С той поры они никогда не тревожат белух, лишь на оленьи стада нападают…

…В комнату часто заходила Нанехак. Она появлялась молчаливая, как тень, ставила возле кровати на столик бульон, хорошо сваренное тюленье мясо и так же неслышно удалялась.

Иногда, открывая глаза, Ушаков видел ее лицо, но ему казалось, что это бред.

Однажды до него донесся чей-то голос; стряхнув забытье, Ушаков услыхал пение. Он узнал голос Нанехак, но, чтобы не смущать женщину, не открывал глаз. Это была странная песня, непохожая на те, что обычно исполняли эскимосы на своих празднествах. Какая-то нежная, удивительная, незнакомая мелодия, словно пришедшая из далеких теплых краев. Она обволакивала, завораживала, и веки наливались сладкой дремотой. Голос то угасал, то снова вздымался, как тихая размеренная морская волна.

— О чем ты поешь, Нана? — спросил Ушаков, когда женщина умолкла.

— Я пела о том, чтобы ты поправился, чтобы снова стал здоровым и веселым, — ответила Нанехак.

Конечно, главным победителем болезни оказался молодой, сильный организм. Но и забота эскимосов, их уверенность в том, что русский умилык обязательно поправится, помогали врачу.

Аналько так прямо и сказал Ушакову:

— Наверное, здешний злой дух ошибся. Он хотел выбрать себе в жертву эскимоса, а попал в тебя. Так что не беспокойся, выздоровеешь.

За время болезни Ушаков наслушался рассуждений о том, что остров, как оказалось, обильно населен разного рода духами, которые не одобряют вторжения людей в их владения.

— Мы не знаем, как с ними разговаривать, и они часто обижаются на нас, — с серьезным видом сокрушался Аналько.

Иерок был осторожнее в своих высказываниях о недружелюбных Неведомых силах, но это объяснялось скорее всего тем, что он понимал: русский умилык не верит в существование духов.

Ушаков мало-помалу поправлялся, но тревожное настроение не покидало людей. Время от времени доктор Савенко приносил вести о заболевших, но самое удивительное было в том, что многие страдали цингой.

Свежего мяса оставалось все меньше, да и копальхен был на исходе. Главные запасы размещались далеко от бухты Роджерс, на мысе Блоссом, в Сомнительной, а бушевавшая почти все время пурга не давала возможности съездить за ними на собаках. Никто не голодал, продуктов хватало всем, но цинга шла от яранги к яранге. Были и другие болезни; и доктор Савенко, и эскимосский шаман Аналько буквально не знали покоя.

Люди приуныли, поникли. Даже Кивьяна, никогда раньше не унывавший, жаловался на холодный мрак, окутавший остров.

— А вдруг солнце совсем не покажется? — однажды спросил он.

— Такого не может быть! — уверил его Ушаков. — Весна придет в свое время, как положено, а до первых лучей и вовсе недолго осталось.

Многие, даже самые азартные охотники сидели по своим ярангам, варили кашу, пили чай со сгущенным молоком, предаваясь мрачным мыслям.

— Почему вы не охотитесь? — спрашивал Ушаков.

— В такой темноте недолго и злого духа встретить, — ответил Аналько. — Они обступили селение, только и ждут, как бы всех нас сожрать.

Ушаков, все еще слабый, не оправившийся после болезни, стал понемногу выходить из дому.

Первым делом он откопал занесенное снегом окно, хотя через него уже давным-давно не проникал дневной свет. Потом стал ходить по ярангам, ободряя людей, стараясь поднять настроение.

Как-то вечером он спустился к морю. Это было накануне Нового, тысяча девятьсот двадцать седьмого года. Мороз обжигал лицо, кусал даже ноги, обутые в теплые оленьи чижи и камусовые торбаза. Море до самого горизонта было сковано толстым, неподвижным льдом, и зрелище было таким удручающим, что Ушакову пришлось напрячь все свои силы, чтобы не поддаться отчаянию.

Новый год встретили не очень весело.

А наутро, первого января, доктор Савенко принес известие о том, что Иерок слег.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Иерок лежал в пологе, а голова его была высунута в чоттагин, где молча сидели Апар, Нанехак и Аналько.

Ушаков подошел к больному. Иерок бредил, кого-то звал, иногда вдруг произносил русские слова. Придя в себя и увидев рядом с собой умилыка, даже попытался улыбнуться.

— Как же так, Иерок? Что с тобой? — участливо спросил Ушаков.

— Вот… заболел, — виновато, слабым голосом отозвался старик. — Пока ты болел, я держался… А теперь мой черед. Нельзя, чтобы оба умилыка разом болели.

— Пусть доктор Савенко посмотрит тебя, — сказал Ушаков. — Он ничего дурного не сделает. Обещаю тебе…

— Хорошо, пусть придет, — еле слышно проговорил он и, закрыв глаза, снова впал в забытье.

Доктор Савенко выслушал больного. Градусник он так и не отважился поставить, видя, как Нанехак зорко следит за его руками. Но и без градусника было ясно, что у старика сильный жар. Вероятнее всего, это воспаление легких. Выдержит ли он?

На вопросительный взгляд Ушакова доктор лишь в сомнении покачал головой.

Савенко ушел, ушел шаман Аналько, но Ушаков остался рядом с больным другом. Он вспоминал дни собственной болезни, когда, открывая глаза, всякий раз видел сидящего на корточках у двери Иерока, ловил его сочувствующий взгляд.

Ушаков прислушивался к тяжелому дыханию больного, вспоминал их первую встречу в бухте Провидения, разговор об острове, долгие беседы, когда они вместе мечтали о будущем нового эскимосского поселения. «Я слышал от стариков, — говорил Иерок, — что наш народ смело обживал новые земли. Почему бы нам не последовать этому хорошему древнему обычаю?» Но жизнь здесь оказалась нелегкой. И вот первое серьезное испытание. Ушаков был достаточно самокритичен, с тяжелым сердцем он брал на себя значительную долю вины. Много, слишком много времени было потеряно осенью. Увлеклись постройкой дома, складов, совсем забросили подготовку к зиме, мало запасли мяса и зелени. А ведь именно от этого во многом зависит жизнь эскимосов. Разве нельзя было побольше внимания уделить охоте? Конечно, можно. Того же моржа на мысе Блоссом было сколько угодно… От голода, понятно, никто не умрет, но от других болезней, как оказалось, люди здесь не застрахованы.

Так и остался неосуществленным план большой совместной поездки двух умилыков вокруг острова.

— Он в последние дни был очень плох, — тихо рассказывала опечаленная Нанехак. — Держался на ногах только потому, что хотел помочь тебе выздороветь.

— Что я могу для него сделать? — с горечью спросил Ушаков.

— Будь рядом, — попросила Нанехак, — пусть он видит тебя, когда будет приходить в сознание. Ему осталось совсем мало жить…

— Как ты можешь говорить такое? — с ужасом воскликнул Ушаков, пораженный тем, с какой безысходной уверенностью произнесла эти слова Нанехак. — Он еще может выздороветь!

— Нет, он уже не поправится, — печально вздохнула Нанехак. — Он долго боролся с болезнью, не поддавался ей, ходил, охотился, и вот — рухнул… Он не поднимется…

Поздним вечером, когда в небе заполыхали огни полярного сияния, Ушакову показалось, что Иерок уснул: его дыхание стало ровным, размеренным.

— Я приду утром, — тихо сказал он Нанехак, прикорнувшей у едва тлеющего очага.

Сияние было таким сильным, что под его сполохами хорошо просматривался весь ряд эскимосских яранг, длинное, почти по самую крышу занесенное снегом деревянное здание. Кое-где у жилищ виднелись безмолвные тени. Ушаков медленно шел к дому и едва не столкнулся с Кивьяной. Тот стоял у задней стены своей яранги и разбрасывал с деревянного блюда крошки еды, которые тут же подбирали собаки. Сначала Ушакову показалось, что он просто кормит собак, но потом догадался: эскимос приносит жертву. Умилык хотел было незаметно пройти мимо, чтобы не смущать Кивьяну, но тот сам остановил его:

— Как там Иерок?

— Уснул…

— Наверное, насовсем уснул, — печально произнес Кивьяна.

— Почему ты так думаешь? — осуждающе спросил Ушаков. — Он поправится.

— Гляди! — Кивьяна показал на сполохи северного сияния. — Видишь, сколько огней зажгли в окрестностях Полярной звезды? Это ему путь указывают, чтобы не заблудился.

— Зря ты так говоришь, — пробормотал Ушаков и заспешил дальше.

Он долго не мог заснуть, ворочаясь на оленьей шкуре, покрытой простыней, и думая о том, как легко эскимосы относятся к великому таинству смерти. Его поразила глубокая покорность судьбе.

Под окном послышались шаги. Ушаков невольно глянул на часы: они показывали полночь Шаги доносились уже из коридора, затем раздался легкий стук в дверь. Это был Павлов. Уже по выражению его лица Ушаков понял все.

— Умер, — сказал учитель и тяжело вздохнул.

Покойный лежал на новой оленьей шкуре, одетый в будничную зимнюю кухлянку. На голове его — аккуратно подвязанный под заострившимся подбородком малахай, а вытянутые вдоль тела руки были в рукавицах из коричневого темного камуса. Затем тело накрыли пыжиковым одеялом и вдоль положили длинный деревянный брусок.

Всеми приготовлениями молчаливо распоряжался Аналько. Апар, Кивьяна и Таян повиновались ему сосредоточенно, со знанием дела. Очевидно, им не раз приходилось снаряжать человека в последний путь. У костра возилась потемневшая от горя Нанехак. Ей помогала сестра. Нанехак не плакала, и только растрепанные, непричесанные волосы и следы копоти на лице свидетельствовали о глубоких переживаниях женщины. Она взглядом показала Ушакову место на китовом позвонке в углу чоттагина, чтобы русский умилык не мешал совершению похоронного обряда.

Покойного крепко связали ремнями, оставив с каждой стороны тела по три петли.

После этого Нанехак подняла переднюю стенку полога, подперла ее палкой и подала деревянное блюдо с вареным мясом. Погребальная трапеза проходила в молчании. Аналько знаком подозвал Ушакова и дал ему кусок.

— Хорошая, тихая погода, — сказал он.

Ушаков молча кивнул. Он едва смог проглотить кусок мяса.

— Это значит, что уходящий не имеет зла ни на кого из оставшихся, — продолжал Аналько.

Когда мясо было съедено, Нанехак подала каждому по чашке крепко заваренного чая. Покончив с чаем, покойника вынесли ногами вперед за ременные петли. Ушакову дали третью петлю слева.

Тело обнесли вокруг яранги и положили на снег позади жилища, рядом с заранее приготовленной нартой. Все уселись на снег.

Началась одна из главных церемоний похоронного обряда: вопрошание уходящего. Аналько и Кивьяна взялись за концы деревянного бруса. Аналько громким голосом задавал вопросы, и уходящий отвечал. Считалось, если тело поднимается легко, он дает положительный ответ, а когда тяжело — отрицательный. Как заметил Ушаков, сама форма вопросов была такова, что она не давала возможности для двоякого толкования.

Покойнику задали обычные вопросы: не держит ли он на кого-нибудь зла, какова будет дальше охота, хочет ли он быть зарытым в землю или останется на поверхности, намеревается ли он возвратиться туда, где похоронена его жена…

После завершения обряда вопрошания тело положили на нарту, а у изголовья пристроили ящик с вещами умершего. Апар запряг собак. Они, словно понимая значительность происходящего, вели себя на редкость спокойно, не лаяли, не визжали, не огрызались друг на друга. Процессия тронулась, провожая в последний путь своего товарища. Ушаков вместе с другими держался за петлю и медленно брел вслед за упряжкой, поднимающейся по склону холма. Время от времени процессия останавливалась, провожающие отряхивались над покойником, передавая ему свои настоящие и будущие недуги. Ему они все равно уже больше не повредят, а оставшимся — все облегчение. Ни одной женщины в прощальной процессии не было: дочери Иерока остались в осиротевшей яранге.

Наконец похоронная процессия достигла назначенного места. Отстегнули собак, и, освобожденные от упряжки, они побежали обратно в селение. Осторожно смели снег и на обнаженную землю положили тело. Аналько перерезал все ремни, разрезал торбаза, кухлянку, рукавицы, штаны, шапку. Остальные сломали нарту, сложили обломки в груду и придавили тяжелыми камнями. То же сделали и с остатками разрезанной одежды. Аналько вполголоса объяснял Ушакову значение действий.

— Ничего не должно оставаться целым. Иначе, если вдруг Иероку вздумается вернуться, он может быстро собраться и пойти за кем-нибудь в поселение. А так, пока починит нарту, сошьет разрезанную одежду, он позабудет обратную дорогу или передумает. И еще: одежда придавлена камнями, чтобы она не колыхалась на ветру и не рождала пургу, плохую погоду.

Возле изголовья умершего, в кругу из камней, положили охотничий нож, чайник, чашку, напильник, точильный брусок, трубку, спички, кисет с табаком. Эти вещи также были поломаны и разбиты. Здесь же оставили несколько галетин, кусок сахару, табак. Остальное Аналько разделил между участниками похорон. Ушакову досталась галетина и обломок жевательного табаку. Ремень, которым был обвязан покойник, тоже разрезали на куски, и каждый, получивший отрезок, завязал на нем по две петли.

— Это чтобы наша жизнь не ушла за Иероком, — объяснил Аналько. — Через петли она не пройдет…

Когда процессия двинулась обратно в поселение, Аналько несколько раз поворачивал назад, намеренно наступая На старые следы, и, делая петлю, удлинял и запутывал дорогу. Путь лежал мимо яранг, к морю. Спустившись на лед, эскимосы несколько раз перекувырнулись и, выбравшись на берег, развели большой костер, над огнем которого довольно долго отряхивались и выбивали свои одежды.

— Все это мы делаем, чтобы вместе с очищающим огнем ушло нехорошее, — пояснял шаман. — Сейчас в яранге Иерока начнется «талимат кават» — «пятиночные сновидения». Никто не будет входить и выходить из яранги, никто все это время не будет там раздеваться. Нельзя ничего делать, особенно шить… Вот послушай, что случилось много-много лет назад… Жена одного умершего эскимоса, чтобы развеять горе, отвлечься от мрачных мыслей, стала сшивать нитками из оленьих жил камусы. Шьет, а нитка все за что-то цепляется. Женщина осмотрела жильную нить — она ровная, гладкая, ни одного узелка. Но как начинает шить — снова она цепляется. Вдруг за ярангой послышались шаги, а потом в чоттагине возник какой-то шум, возня. Подумала женщина, что это собаки забрались, зажгла мох в каменной плошке и вышла посмотреть. А там лежит тело ее мужа. И упала она бездыханной прямо на него, своего любимого. Пришлось на следующий день хоронить уже обоих, а торбаза так и остались недошитыми. С той поры и повелось: не шьют не только в яранге умершего, но и во всем селении…

Странно, но после похорон Иерока в природе наступила удивительная тишина. Над крохотным поселением, над всем островом ясными звездами и полной луной сияла полярная ночь, и лишь в полдень южная сторона горизонта окрашивалась в алый цвет, напоминая о том, что где-то существует яркое, обжигающее, ослепительное солнце, от которого люди ищут укрытия. Не верилось' что где-то может быть такое.

Прошли пять дней траура, и Ушаков решил навестить ярангу Иерока.

В ней было пусто и сиротливо. Голодные собаки, свернувшись клубком, лежали в холодном, неприбранном чоттагине, и сама Нанехак, всегда чистая, аккуратная, показалась растрепанной и грязной.

— Здравствуйте, умилык, — тихо поздоровалась она с гостем и захлопотала, разжигая потухший костер.

— Да ладно, не надо чаю, я только что пил, — попытался остановить ее Ушаков.

— Как же можно так? — пробормотала Нанехак. — Если бы отец был жив, он меня поругал бы за то, что я не угостила тебя.

Апар чинил старые снегоступы, но по всему было видно, работал он только для того, чтобы просто чем-то заняться. Он вяло и тупо посмотрел на Ушакова и едва кивнул, когда тот поздоровался.

— Ты не заболел? — спросил его Ушаков.

— Не заболел я, — угрюмо ответил Апар.

— А отчего не пошел на охоту? Погода-то хорошая…

— Так ведь нельзя. Дух Иерока еще не ушел далеко… Бродит где-нибудь рядом. Может, даже в обличье белого медведя.

Ушаков хотел было возразить, что это чушь, но вовремя сдержался и только напомнил:

— Траур ведь еще вчера кончился…

В ответ Апар тяжело вздохнул.

— Он еще долго будет бродить возле нашего поселения, — тихо сказала Нанехак, подавая чашку. — Он очень любил жизнь, любил всех нас и тебя, умилык. Ему нелегко так сразу уйти.

Ушаков не хотел поддерживать такой разговор, но не знал, как повернуть беседу на охоту, на то, что, несмотря ни на что, надо жить, искать зверя, добывать свежее мясо, чтобы не болели люди.

За стенами яранги послышались голоса и собачий лай.

В чоттагин вбежал встревоженный Павлов:

— Георгий Алексеевич! Кажись, ваш Пестряк взбесился!

Пестряк — это передовой пес в упряжке Ушакова. Он был на редкость умным и понятливым, а кличку свою получил за несколько темных пятен на морде.

Оставив недопитый чай на столике, умилык торопливо вышел из яранги. Уже нескольких собак в поселении постигла эта болезнь, но Ушакову почему-то казалось, что беда минует его упряжку.

Пестряк, посаженный на цепь, смотрел на людей диким остановившимся взглядом. Голова тряслась, с уголков пасти свешивалась белая слюна. Иногда он пытался лаять, но лай его был какой-то жалобный, скорее похожий на визг. Ушаков понимал, что единственное и самое верное решение в такой ситуации — это избавить пса от мучений.

Ушаков послал Павлова за винчестером. Взяв в руки неожиданно отяжелевшее ружье, он несколько раз поднимал его, но тут же, встретившись с взглядом собаки, опускал. Наконец, собравшись с силами, нажал на спусковой крючок.

Собака дернулась и затихла.

— А может быть, в ней беспокоилась душа нашего Иерока? — услышал он тихий голос за спиной, обернулся и встретился с обезумевшими от страха глазами Нанехак.

— Не говори так! — закричал Ушаков. — Не говори!

Опираясь на винчестер, он едва добрел до своей комнаты и рухнул на постель, сраженный новым приступом болезни.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Казалось, что на этот раз из болезни не выбраться. Три дня Ушаков пролежал в беспамятстве, но когда пришел в себя, то увидел рядом с собой осунувшееся, озабоченное лицо доктора Савенко.

— Ну что, плохи дела? — спросил он, едва шевеля пересохшими губами.

Доктор ничего не ответил, но по его глазам Ушаков понял, что положение его безрадостно. И вдруг вспомнил: когда он первый раз был болен, в комнате всегда было полно людей, сочувствующих ему. Вон там, возле самой двери, на корточках сидел Иерок…

— А где народ?

— Какой народ? — с удивлением переспросил Савенко, полагая, что начальник бредит.

— Где эскимосы?

— А, эскимосы, — вздохнул доктор. — Болеют…

— Как болеют? Кто болеет? — встревожился Ушаков.

— Жена Тагью тяжело больна.

— А ты лечи ее! Лечи! — неожиданно громко сказал Ушаков. — И обязательно помоги ей! Никто не должен умирать в нашем поселке! Понимаешь — никто!

Доктор Савенко только плечами пожал. И опять тяжело вздохнул.

— Прими все меры, — уже спокойнее продолжал Ушаков. — Все самые лучшие продукты, все лекарства — эскимосам.

— Так если бы они в действительности лечились, — горестно заметил Савенко. — Позвали меня к жене Тагью, когда ей стало совсем плохо. А до этого от нее не отходил Аналько.

— Позовите ко мне Тагью! — распорядился Ушаков. — Я с ним сам поговорю.

Тагью пришел вместе с Павловым. Он с любопытством, с какой-то пытливой жадностью всматривался в лицо Ушакова. Переглянувшись с доктором, Тагью спросил:

— Скажи, умилык, моя жена умрет?

Ушакова поразил убитый вид Тагью. Наверное, он очень любит свою жену, потому что в глазах его застыл такой страх и отчаяние, что Ушакову стало не по себе.

— А ты мне скажи, Тагью, я умру?

Эскимос испуганно посмотрел на русского умилыка, потом перевел взгляд на Павлова, на доктора.

— Не знаю, — неуверенно ответил он.

— А откуда мне знать — умрет твоя жена или нет? Но скажу тебе прямо: ее спасение — в твоих руках.

— Как это? — с недоумением спросил Тагью.

— Если ты будешь делать все, что говорит доктор, твоя жена поправится.

— Однако, — нерешительно произнес Тагью, опасливо поглядывая на Савенко, — тебе он не помог.

— Почему не помог? — возразил Ушаков. — Сегодня я чувствую себя намного лучше, чем вчера. И твоей жене станет хорошо, если будет слушаться доктора.

— А можно обойтись без стеклянной палочки? — вдруг спросил Тагью.

Ушаков сразу же догадался, что речь идет о злополучном термометре. Он повернулся к доктору и сказал:

— Неужели нельзя обойтись без измерения температуры? Ведь если у человека жар, это и так видно, невооруженным глазом.

— Можно, конечно, — уныло согласился Савенко.

Ушаков снова обратился к Тагью:

— Вот видишь, доктор обещает, что не будет ставить стеклянную палочку твоей жене.

Но это обещание, похоже, не очень обрадовало эскимоса. Подумав, он сказал:

— Наверное, все-таки дело не в стеклянной палочке.

— Ну вот видишь! Разумное говоришь! — обрадовался Ушаков.

— Может, болезни наши от злого духа, живущего на северной стороне острова…

— Почему так думаешь?

— А ты сам сообрази: все, кто побывал там, — заболели. Как только мы съездим на север, погода портится и пурга длится несколько дней.

— Но там больше всего зверя! — напомнил Ушаков.

— Так Тугныгак тоже не хочет зазря отдавать людям свои богатства, — сказал Тагью. — Вот он и берет в обмен то человеческую жизнь, то собачью…

Слова Тагью неожиданным образом подействовали на Ушакова. От возбуждения он даже приподнялся на постели.

— Послушай меня, Тагью. Покойный Иерок верил в меня, и ты тоже должен поверить. Я тебе прямо скажу — никакого злого Тугныгака на северном берегу нет. И нечего его бояться. Как только мы поправимся и как только солнце покажется над горизонтом, мы там поставим охотничье поселение.

— Но вот Аналько говорит…

— Аналько первого и пошлем! — Ушаков нетерпеливо перебил Тагью. — И я ему скажу: если он мне докажет существование Тугныгака, то я даю слово, слышишь, Тагью, даю слово вызвать сюда большой пароход и перевезти вас всех обратно в бухту Провидения.

Тагью изменившимся взглядом, но так же недоверчиво, искоса посмотрел на Ушакова, потоптался и медленно вышел из комнаты.

— А теперь, — произнес Ушаков, обращаясь к доктору, — я должен во что бы то ни стало поправиться. Иначе дело наше будет проиграно.

Павлов рассказал, что настроение в селении неважное, некоторые даже собираются, как только появится солнце, отправиться на собаках на материк.

— Но ведь это очень опасно! — заволновался Ушаков. — Это грозит гибелью!

На следующий день к Ушакову пришла Нанехак. Она вроде немного оправилась от горя, но к ней уже не вернулось обаяние молоденькой девушки. За эти дни она словно бы повзрослела.

— Что говорят в селении о моей болезни? — спросил ее Ушаков.

— Говорят, что Тугныгак оказался сильнее тебя.

— Но я поправляюсь. Так кто же оказался сильнее?

— Тебе еще надо доказать, что ты по-прежнему сильный человек, — спокойно сказала Нанехак.

— Ты слышала разговоры о том, что некоторые хотят на собаках переправиться через пролив?

— Так неразумные говорят. Опытные предостерегают: это очень опасно. Льды в проливах обычно не стоят на месте, постоянно дрейфуют, испещрены трещинами, разводьями… Не знаю, вряд ли кто всерьез решится.

Она подала кружку с какой-то настойкой.

— Это из нашей травы нунивак, — объяснила Нанехак.

Ушаков знал, что так эскимосы называют родиолу розовую, или в просторечии «золотой корень».

— Откуда он у тебя? — спросил Ушаков.

— Осенью собрала, — ответила Нанехак. — Она тут есть, за холмами. Обычно мы много заготавливаем, и зимой, бывает, обходимся только ею, когда совсем нечего есть.

— На следующую зиму мы заготовим этого нунивака целыми бочками, — сказал Ушаков, выпив горьковатый, пахнущий осенней тундрой настой.

…Здоровье Ушакова заметно пошло на поправку. Еще чувствуя слабость, он отправился по ярангам. В одних он утешал больных, в других ругал здоровых разленившихся мужчин, впавших в какую-то апатию, в состояние безразличия и полной покорности обстоятельствам.

В яранге Тагью, куда он пришел вместе с Павловым, было немного повеселее, чем в остальных. Жена его еще окончательно не поправилась, но уже улыбалась гостю и даже порывалась собственноручно разливать чай. Несколько мужчин сидели в холодной половине.

— Почему вы не охотитесь? — строго спросил их Ушаков.

Ответом ему было молчание. Все почему-то принялись внимательно разглядывать днища кружек и чашек.

— Вот ты, Таян, почему не ходишь на охоту? — обратился Ушаков к молодому эскимосу.

— Другие не охотятся, и я не хожу…

— Но почему?

— Я уже говорил, умилык, — терпеливо принялся объяснять Тагью, — Тугныгак…

— Бросьте валить на Тугныгака! — взорвался Ушаков. — Я вам докажу, что здесь нет никакого злого духа!

— Напрасно так кричишь, — спокойно возразил Тагью. — Тугныгак существует. Иначе люди и собаки не умирали бы, не было, бы на земле несчастий… Когда ты был сильным и здоровым, Тугныгак тебя боялся. Он, наверное, знал, что ты большевик…

— Но ведь я остался большевиком! — сказал Ушаков.

— Большевики народ сильный, — настаивал на своем Тагью. — А ты вон еле на ногах стоишь, ходишь с палкой. Не то что Тугныгак, просто ветер покрепче дунет и повалит тебя.

Положение становилось критическим. Ушаков понимал, что авторитет его висит сейчас на волоске, и, если, он не предпримет что-нибудь значительное, убеждающее, он навсегда потеряет влияние на этих людей.

— Павлов! — сказал Ушаков. — Запряги моих собак, уложи все необходимое для охоты на нарту.

— Ты сошел с ума, умилык! — встрепенулся Тагью, чувствуя себя виноватым. — Давай подождем, ты поправишься, наберешься сил, и мы вместе поедем на охоту.

— Нет, я поеду один! — твердо заявил он и ушел одеваться.

Доктор Савенко с Павловым попытались было удержать его, но начальник был непреклонен.

— Тогда я поеду с вами! — сказал Павлов.

— Нет, я еду один! Иначе овчинка выделки не стоит!

— Но вы еще так слабы! — возразил доктор. — Это самоубийство.

— Самоубийство будет, если мы потеряем веру людей!

Опираясь на винчестер, стараясь ступать уверенно и твердо, Ушаков подошел к нарте. Издали молча наблюдали эскимосы. Среди них он заметил несколько женщин и узнал Нанехак.

Усевшись на нарту, Ушаков выдернул остол, и упряжка двинулась вперед.

Хотя собаки и разленились за время вынужденного бездействия, они скоро вошли во вкус и побежали быстрее. Ушаков оглянулся: поселение скрылось из виду, и вокруг простиралась белая, враждебная пустыня. Сегодня не было полярного сияния и только лунный свет обливал снежные заструги, холмы и распадки. Когда первый запал прошел, он с нарастающим ужасом подумал, что у него в буквальном смысле слова обратного пути нет. А что, если эскимосы правы и в этой белой пустыне царствует дух зла — Тугныгак? Но Ушаков отогнал эту мысль и усмехнулся. Он должен добыть зверя, должен, даже если для этого придется пересечь весь остров.

Чувствовал он себя неважно, постепенно стал уставать, хотелось прилечь и закрыть глаза, но одновременно с этим все больше росла решимость во что бы то ни стало победить врага.

Конечно, со стороны его можно принять за безумца, возможно, и Павлов и доктор Савенко так о нем и подумали. На огромном белом пространстве, насквозь промерзшем, он искал живого зверя…

Прошло часа четыре. Если и дальше так будет, то прилетел останавливаться, зарываться в снег и пережидать до утра. Заботливый Павлов догадался положить несколько кусков копальхена. В конце концов, можно и этим питаться. Так что голодная смерть ему не грозит.

Вдруг передовые собаки подняли уши и рванули вперед. Ушаков едва удержался на нарте. Не хватало еще выпасть и остаться без упряжки. Это уже наверняка гибель.

Собаки явно почуяли зверя. Он приготовил оружие.

Медведь показался при лунном свете каким-то незнакомым, странным зверем, едва различимым на белом фоне. По это был настоящий властелин льдов, который, по всему видать, не очень встревожен встречей со сворой небольших, связанных между собой лающих существ. Он не спешил уходить, однако, повинуясь природной осторожности, старался держаться чуть поодаль. Но прицелиться и выстрелить все же можно было.

Медведь сначала рухнул на передние лапы, а потом повалился на бок. Ушаков спрыгнул с нарты, уже не опасаясь, что собаки уйдут. Однако, перед тем как заняться разделкой туши, он крепко вбил остол в плотный, хорошо слежавшийся снег.

И тут, когда, казалось, цель уже была достигнута и напряжение спало, Ушаков почувствовал, как он еще слаб. Стиснув зубы, превозмогая нарастающую боль, он принялся разделывать медвежью тушу. Прерывая работу, он садился прямо на окровавленную шкуру и погружал замерзшие руки в теплое мясо.

Закатав в шкуру лакомые куски, как это делали настоящие охотники-эскимосы, Ушаков положил добычу на нарту, закрепил ее, потом привязал себя, чтобы ненароком не выпасть.

Так, временами теряя сознание, он продвигался к поселению. Собаки словно понимали состояние своего каюра. Они шли осторожно и в то же время ходко. Когда впереди показались светящиеся окна деревянного дома, он совсем выбился из сил и впал в забытье.

Ушаков не помнил, как ему встретилась нарта учителя Павлова, как его вносили в дом, раздевали, укутывали теплыми одеялами…

Придя в себя, он с удивлением увидел в комнате множество людей. Печка была жарко натоплена, и гости, по своему обыкновению, сидели обнаженные до пояса и вполголоса переговаривались.

— Вот и умилык проснулся! — обрадованно воскликнул Тагью.

— Совсем проснулся или еще будешь спать? — спросил Кивьяна.

— Пожалуй, хватит спать, — проговорил Ушаков, чувствуя себя намного лучше.

— Я ничего не могу с ними поделать, — виновато признался доктор. — Все эти дни они тут. Одни уходят, другие приходят, будто на дежурство.

— Это хорошо, — с удовлетворением произнес Ушаков. — Может быть, их поддержка и помогла мне справиться с болезнью…

— Георгий Алексеевич! — с укоризной произнес Савенко. — Если бы вы выдержали предписанный вам режим…

— Нет, дорогой доктор, — прервал его Ушаков. — Мне дороже вот это здоровье. — Он обвел взглядом собравшихся эскимосов.

— Как только покажется солнце, — сказал Тагью, — мы поедем на северную сторону острова.

Хотелось Ушакову напомнить ему о Тугныгаке, но он сдержался и только кивнул в знак одобрения.

— На следующую зиму надо сделать большой запас моржового мяса прямо на Блоссоме, — добавил Апар. — Я там видел снежницу. В ней можно держать мясо свежим круглый год.

— До моржей еще далеко! — сказал Кивьяна. — Сейчас самое время охотиться на пушного зверя и на медведя. А уж придет лето, моржа мы не упустим! Запасемся моржатиной, лахтачьими кожами, нерпой.

— На нерпу можно и сейчас охотиться, — вступил в беседу степенный Клю, приехавший из Сомнительной, узнав, что умилык победил Тугныгака. — За мысом я видел разводье, там наверняка должны быть нерпы и лахтаки.

Ушаков всматривался в лица людей и радовался про себя. Давно ли они были угрюмы, невеселы, затуманены тоской и ожиданием горя? А сегодня они светились надеждой, уверенностью в завтрашнем дне. Эскимосы перебивали друг друга, делились планами на будущее, рисуя обильную добычу.

Как только вместила крохотная комната Ушакова столько народу! Казалось, все эскимосское население пришло сюда повидаться с выздоравливающим русским умилыком.

В коридоре послышались женские и детские голоса, и в дверь ввалились новые посетители. Восьмилетний сынишка Кивьяны выпростал из-за пазухи щенка и положил прямо на одеяло.

Пришла и Нанехак. Она смотрела на Ушакова влюбленными счастливыми глазами.

— Я очень рада, что ты поправляешься, — сказала она, когда гости разошлись, и поставила перед ним очередную порцию настойки нунивака. — Я очень боялась, что ты умрешь.

— Я тоже боялся умереть, но я этого очень не хотел, потому и выздоровел, — улыбнулся ей Ушаков.

— Но люди говорят другое…

— А что они говорят?

— Говорят, что ты в единоборстве победил здешнего Тугныгака. Кивьяна был на месте битвы: кругом кровь и черная шерсть…

— Что-то путает твой Кивьяна, — в сомнении пробормотал Ушаков. — Кроме белого медведя, там никого не было.

— Тугныгак мог и в медведя обратиться, — со значением произнесла Нанехак. — Ты просто этого не заметил…

— Неужели ты веришь во всю эту чепуху? — улыбнувшись, спросил Ушаков.

— Не говори так, — предостерегающе сказала Нанехак. — Ты сам подумай: разве простой человек, будучи слабым и больным, может добыть белого медведя да и еще возвратиться невредимым домой, а потом как ни в чем не бывало поправиться?

— Ну ладно, — махнул рукой Ушаков, — пусть будет так.

— Не надо смеяться, — продолжала Нанехак. — Через тебя действовал другой дух, добрый твой помощник. Все в поселении только и гадают, откуда он у тебя. Может, ты привез его с собой из своей земли, да нам не говоришь?

— Час от часу не легче, — вздохнул Ушаков. — Послушай, Нана. Я считаю тебя разумной. Ты дочь моего лучшего друга, о потере которого я скорблю до сих пор. Вот он хорошо понимал меня и не путал ни с добрыми, ни со злыми духами.

— Ты не прав, — задумчиво произнесла Нанехак. — Мой отец и вправду понимал тебя, любил, верил в тебя, потому не вмешивался в твои дела, зная, что действуешь ты на благо нам всем. А то, что он не верил в Тугныгаков — это неправда. Он их очень хорошо знал. Он был великим шаманом, и это известно каждому, даже ребенку.

— Что ты говоришь?! — в удивлении воскликнул Ушаков. — Иерок был шаманом? Вот уж во что я никогда не поверю!

— Он не был таким шаманом, как Аналько и другие, — терпеливо принялась объяснять Нанехак. — Быть шаманом — это не обязательно быть исцелителем. Хотя, наверное, отец мог бы и лечить. Но он был занят более важными делами.

— Какими же?

— Он думал о благе людей, об их жизни, думал, как облегчить существование человека. Чтобы у него всегда была еда, теплое жилище… Чтобы люди не болели, не страдали, чтобы на земле все было по справедливости…

— В таком случае, — серьезно сказал Ушаков, — твой отец был не великим шаманом, а большевиком, потому что то, о чем заботился Иерок, — наша главная дума. И именно для блага простого человека большевики взяли власть в свои руки и строят новую жизнь…

Нанехак в удивлении посмотрела на Ушакова: какой он все-таки непонятливый! Или не хочет признаваться? То, что он совершил, не под силу обыкновенному человеку. Здесь явно не обошлось без помощи Иных сил, стоящих выше его собственных способностей. Но может быть, так и надо? Ведь и ее отец не любил распространяться о своих отношениях с Высшими силами, одним из проявлений которых и был Тугныгак.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

После вычислений, подкрепленных тщательным исследованием астрономических календарей, Ушаков объявил эскимосам, что солнце покажется над горизонтом шестнадцатого января около одиннадцати утра.

Старый Аналько поднимался на выдающийся в море мыс и проводил там долгие часы, следя за разгорающейся алой полоской.

— Аналько хочет первым увидеть солнце и объявить его своей добычей, — насмешливо сказал Кивьяна.

Ушакова удивляла такая непочтительность к старому шаману. Казалось бы, люди должны относиться к нему с благоговением, но, похоже, ни один человек в поселении не подвергался стольким насмешкам, не слышал столько иронических замечаний в свой адрес, как шаман Аналько. Ушакова поражало то, что терпел он это с необыкновенной стойкостью и даже порой сам беззлобно подтрунивал над собой. Но вместе с тем, несмотря ни на что, люди молчаливо признавали особые шаманские способности Аналько.

В назначенный Ушаковым час все население поселка вышло из жилищ. Погода на редкость была ясной и тихой, словно сама природа приготовилась к этому важному событию.

Обструганные ураганными ветрами сугробы, ропаки казались облитыми розовой краской, которая становилась все ярче по мере того, как разгоралась заря.

У всех в ожидании солнца было приподнятое, радостное настроение, и, глядя на людей, Ушаков мысленно повторял: «Ну вот и позади самое страшное, самое трудное… Дальше будет легче…»

Ярко-алая полоска зари постепенно переходила цветом в раскаленный металл. Через какое-то время над невидимым еще солнцем показалась золотая корона.

Ушаков, чтобы не упустить малейших оттенков редкостного зрелища, тут же, на холоде, писал закоченевшими пальцами:

«Ярко-красная заря и пурпурная корона над невидимым пока еще солнцем выше постепенно переходили в еле уловимые желто-зеленые тона, зенит окрасился нежнейшей лазурью, а северная часть небосклона горела малиновым огнем, который у горизонта принимал ярко-фиолетовые цвета. Перистые облачка, собравшиеся на пурпурной короне, казались причудливыми серебряными накладками. Снег и льды ожили, но глядеть хотелось только на небо. Я ни разу в жизни не видел его таким прекрасным, нигде не наблюдал таких нежных и в то же время ярких красок».[11]

Дальше писать не было никакой возможности. Из-за горизонта хлынули ослепительные лучи солнца, настоящего, живого солнца, так долго скрывавшегося за заснеженным простором.

— Солнце! — закричали эскимосы. — Солнце возвратилось!

Аналько подошел к Ушакову и вежливо осведомился: — Сколько времени?

— Одиннадцать часов две минуты, — ответил русский умилык.

— Ты оказался прав, — сказал Аналько.

— Не я, а природа, солнце оказалось правым, — с улыбкой заметил Ушаков. — Так и должно было быть.

— И так каждый год солнце будет появляться здесь в это же время? — спросил Аналько.

— Всегда, — твердо ответил Ушаков.

— Хорошо, — с удовлетворением произнес Аналько. Ушаков потом видел, как под вечер шаман вышел с деревянным жертвенным блюдом и направился к мысу, на котором он простоял несколько дней в ожидании солнца.

С появлением светила жизнь в поселении разительно переменилась. Каждое утро охотники уходили в тундру и на море, и редко кто возвращался без добычи. Ушакова. однако, не покидала мысль о промысловом освоении северного побережья. Он пошел в ярангу Аналько с надеждой уговорить шамана переселиться туда.

В обыденной жизни Аналько ничем не отличался от остальных эскимосов, и внутреннее убранство его яранги было в точности таким же, как и у других. Не видно было признаков какого-то особого достатка.

Аналько, похоже, удивился визиту русского умилыка и от растерянности не знал, куда усадить гостя. Шаман приказал подать угощение, и Ушаков терпеливо ждал, пока жена Аналько истолчет в каменной ступе замороженную нерпичью печенку и вскипятит чай. Мороженая сырая печень теперь, по настоянию доктора, обязательно входила в рацион всех без исключения жителей поселения как средство против цинги.

— Я хочу тебя попросить переселиться на северный берег острова, — сказал Ушаков, отведав кусочек ледяной печенки.

— Я и сам думал об этом, — степенно ответил Аналько. — С той поры, как ты победил тамошнего Тугныгака, наверно, ничто мне угрожать не будет.

— Почему ты считаешь, что я победил Тугныгака?

— Об этом все знают.

Ушаков был в затруднении: спорить о существовании злого духа, да еще с самим шаманом, — только терять попусту время. Мнение о том, что в мире существуют особые, не контролируемые человеком силы, настолько прочно укоренилось в сознании этих людей, что бороться с подобными суевериями надо долгие и долгие годы. А простым отрицанием можно только, в лучшем случае, вызвать недоумение, подорвать веру в себя.

— Теперь твой черед сразиться с Тугныгаком северного побережья, — сказал Ушаков.

— А смогу ли я? — с сомнением покачал головой Аналько.

— Ну, это тебе лучше знать. Разве ты не уверен в своих силах?

Аналько видел, что Ушаков говорит серьезно, и сам старался отвечать серьезно и убедительно.

— Я поеду туда, но буду надеяться и на твою помощь.

— Я распоряжусь, чтобы тебе выдали дополнительные продукты, боеприпасы, брезент на покрышку яранги. Ведь не потащишь же с собой старые моржовые кожи. Да и не один ты поедешь. К твоей семье присоединятся и другие…

— Спасибо, — осторожно продолжал Аналько, — но главная твоя помощь должна быть другая…

— Какая же? — насторожился Ушаков.

— Ты победил Тугныгака…

— Ну, раз победил, — недовольно прервал шамана Ушаков, — то и не будем больше о нем говорить. Нет его, и все!

— Ты в этом уверен?

— Ты же сам говоришь, что я победил северного Тугныгаки, — с раздражением напомнил Ушаков, ему надоели все эти разговоры о злом духе. — Откуда ему быть?

— Это, конечно, так, — кивнул Аналько. — Однако злые силы имеют множество обличий…

— Пусть это тебя не беспокоит. Против них есть одно верное средство.

— Какое? — оживился Аналько.

— Ни в коем случае не показывать свою слабость, — почти торжественно заявил Ушаков. — Быть уверенным в себе, делать свое дело хорошо и основательно, не поддаваться дурному настроению, дурным мыслям, верить в добро и справедливость… Тогда никакие Тугныгаки не страшны.

— Ты так думаешь?

— Не только думаю, но и знаю по собственному опыту. Когда Тугныгак и любой другой злой дух встречает сильного, умного, уверенного в себе человека, он старается с ним не связываться. Ибо знает, что наверняка потерпит поражение. Потому что настоящий человек по природе своей сильнее всяких Тугныгаков. Запомни это, Аналько!

— Может быть, ты и прав, — растерянно пробормотал Аналько, провожая русского умилыка.

Но Ушаков не сразу пошел к себе. Он вошел в чоттагин яранги Иерока и тут же почувствовал, как многое здесь напоминает еще об ушедшем: его винчестер в выбеленном нерпичьем чехле по-прежнему висел на стене, там же — его охотничьи снегоступы, моток тонкого нерпичьего ремня с деревянной грушей, утыканной острыми крючьями, чтобы доставать из воды убитого тюленя… Так же стоял у деревянного бревна-изголовья китовый позвонок, на котором любил сидеть хозяин.

И в этой яранге Ушакову пришлось отведать нерпичьей печенки и чаю. И только после этого он приступил к главному.

— Хочу вас пригласить с собой в большое путешествие по острову! — сказал он торжественно.

Нанехак посмотрела на гостя и спросила:

— И меня тоже?

— Если, конечно, Апар не будет возражать.

— Он не будет возражать.

Апар, поначалу растерявшись оттого, что все решилось без его участия, вынужден был сказать:

— Конечно, я не буду возражать… Да и покойный мечтал о такой поездке.

— Не довелось ему, — горестно заметила Нанехак.

— Вот мы и выполним его волю!

На подготовку к поездке ушел почти месяц. Доктор Савенко настаивал, чтобы Ушаков не торопился: путешествие по ледовому острову — тяжкое испытание, и надо быть физически готовым ко всяческим лишениям.

Аналько и еще одна семья должны были скоро переселяться. Ушаков выдал им со склада новые оленьи шкуры для зимних пологов.

— Раньше мы шили зимние пологи из медвежьих шкур, и они служили не одному поколению, — осторожно заметил Аналько.

Ушаков понял намек, но решительно возразил:

— Нет, из медвежьих шкур шить пологи — слишком расточительно. Вся пушнина, которая добывается здесь, пойдет в казну Советского государства. Мы строим большой и новый мир, твои песцы, лисицы и медвежьи шкуры тоже идут на это.

— Правда? — удивился шаман. — Выходит, и я немного большевик?

— Ну, насчет этого рано еще говорить, но, кто знает, может быть, в будущем, когда ты перестанешь бояться Тугныгака… — с едва скрываемой усмешкой проговорил Ушаков.

— Дело не в том: боюсь я или не боюсь Тугныгака, — вполне серьезно ответил Аналько. — А в том, что здешнего я его не понимаю, не разгадал. В Урилыке мне было легче и проще, потому что я знал, что тамошний Тугныгак любит и чего мне от него ожидать…

— Разве там, в бухте Провидения, никто не болел, никто не умирал, разве там было мало голодных? — прервал рассуждения шамана Ушаков.

Аналько смутился и, не найдя, что сказать в ответ, замолчал.

Нанехак все эти дни была занята радостным делом: она шила одежду своему мужу и русскому умилыку. Та, старая, требовала большой починки, потому что во время последней поездки кухлянка и меховые штаны порвались. Да и хранили их неправильно, в теплом и влажном помещении деревянного дома.

Нанехак приходила примерять одежду, и видно было, что ей искренне нравилось заботиться о русском умилыке.

Наконец, одиннадцатого марта, в ясный солнечный день сразу несколько упряжек тронулись в путь, сопровождаемые беспрестанным громким лаем множества собак. Упряжки не привыкли ходить таким большим караваном, и прошло довольно много времени, прежде чем установился относительный порядок и началось размеренное движение следом за идущей впереди нартой Анакуля, молодого крепкого парня.

Часа через два, однако, поднялся встречный ветер. Он срывал верхушки высушенных морозом застругов и сугробов, и снежная пыль проникала повсюду, находя в одежде путников мельчайшие дырочки.

Но, несмотря на это, на душе у Ушакова было светло и радостно: начиналось то самое главное, ради чего он, собственно, и приехал сюда, на Север, — исследование не изведанного, не покоренного пока, студеного и враждебного человеку пространства. Болезнь позади, от нее осталось лишь сожаление о потерянном понапрасну времени. Начавшуюся пургу Ушаков встретил с досадой, но не такой, чтобы она могла изменить его планы или заставить повернуть назад. Единственное, что он сделал, это отправил обратно в сопровождении Аналько женщин с детьми. Одна только Нанехак наотрез отказалась вернуться в поселок.

— Я не поеду, — сказала она. — Не умею двигаться назад, если уж решила идти вперед.

Ушаков почувствовал в этих словах что-то знакомое. Ему тоже всегда чуждо было отступление, если уж решение принято. Невольно вспомнились слова, сказанные еще в бухте Провидения Иероком, об умении не отступать от избранного пути и делать все, чтобы исполнить задуманное.

— Хорошо, пусть Нана едет с нами, — согласился он, хотя и заметил неодобрительные взгляды Анакуля и Етувги.

Интересно наблюдать, как начинается пурга. Сначала с вершин застругов и сугробов под воздействием поднимающегося ветра начинает стекать дымок пылевидного снега. Потом этот дымок струйками тянется вниз, и кажется, что множество белых, живых, длинно извивающихся змей пересекает нартовый путь. Они становятся гуще, насыщеннее, и вот уже скрываются в них лапы собак, потом и сами собаки словно погружаются в постоянно движущийся снежный поток, как будто плывут в белой реке. Снежное половодье становится все выше и выше, пока окончательно не закрывает упряжку. Оттого что ветер встречный, не видно — действительно ли идут нарты, или летящий навстречу ветер со снегом создают иллюзию движения. Это можно проверить только одним способом: воткнуть остол между копыльев нарты. Ушаков останавливает свою упряжку и делает остальным знак тоже остановиться. На лице уже — ледяная маска. Вот, спрыгнув с нарты, к нему подошла Нанехак, заботливо сняла лед с лица Ушакова:

— Надо быть осторожным.

Она натягивает поглубже на голову умилыка капюшон и поправляет вокруг лица росомашью опушку. Обзор резко уменьшается, но ведь и так мало что видно в этом молочном полусумраке. Чтобы не потерять друг друга, нарты связывают одним ремнем, и караван трогается.

Удивительно, но сквозь яростно летящий снег просвечивает голубое небо, и это рождает надежду, что буран скоро кончится. Сидеть на нарте приходится спиной к движению. Монотонность скольжения навевает сон, и Ушаков чувствует, что засыпает, даже видит какие-то скоротечные, быстро ускользающие из памяти сны… Просыпается он от ужасающего видения: ему кажется, что нарты падают с высокого обрыва. Он судорожно хватается за остол, втыкает железный наконечник между копыльями, но не чувствует привычного сопротивления. Что же это такое?

Он осторожно слезает с нарты и идет вперед, держась за потяг. Задние собаки спокойно лежат, зарывшись в снег. По тому, что их уже почти полностью занесло, можно догадаться: упряжка давно неподвижно стоит под пургой, равно как и остальные нарты.

Пройдя немного вперед, Ушаков не смог удержаться от громкого смеха: сидевший спиной к собакам Анакуль явно дремал, но сквозь сон не забывал покрикивать: «Хок! Хок! Хок!»

Все проснулись, смущенные тем, что русский умилык застал их в таком положении. Но через минуту они сами громко смеялись над собой.

Посовещавшись, поставили нарты кругом, а посередине соорудили палатку. Хотя и с трудом, но Нанехак все, же удалось зажечь примус, и через полчаса все, обжигаясь, пили вкусный, щедро сдобренный сгущенным молоком чай.

— Кто-то не хочет, чтобы мы доехали до северного побережья, — сказал Апар, тщетно стараясь вытянуть ноги в тесной палатке. — Послал на нас сон. Только Тугныгак способен на такса коварство…

Честно говоря, ссылки на козни Тугныгака порядком надоели Ушакову, и он резко ответил:

— Что бы ни задумал против нас злой дух, мы своего добьемся!

Апар глянул на русского умилыка и быстро согласился:

— Конечно, конечно…

— Не забывайте, что умилык его победил, — напомнил Анакуль. И невозможно было распознать по его хитроватому лицу, легкой усмешке: всерьез он говорит или в шутку.

— Давайте еще попьем чаю да и ляжем спать, — предложил Ушаков. — Завтра пораньше двинемся Думаю, ветер утихнет, и к утру нас нагонят Аналько с женщинами.

Сгущенное молоко замерзло. Приходилось топором разрубать пополам банку. Так и бросали одну половинку прямо в кипящий чайник, а потом уже вылавливали из него пустую полужестянку.

Ушаков заметил, что мороженый копальхен, моржовое сало и мерзлая нерпичья печень на холоде обретали необыкновенный вкус, да еще если их запивать крепким сладким чаем.

Перед сном Анакуль поведал древнюю легенду о сиротке по имени Бабочка, о поисках счастья в белой ледяной пустыне.

Ушаков сквозь дремоту слышал ровное, будто журчание тихого потока, повествование и чувствовал, как к нему возвращается прежнее здоровье, прежние силы, уверенность в себе.

Рядом лежала Нанехак. Она дышала настолько легко, словно ее и вовсе не было. Только тепло, ощущавшееся сквозь меховую одежду и согревавшее Ушакова, свидетельствовало о том, что она здесь.

Ушакову снилась большая река, над которой плыл молочно-белый пар. Состояние было блаженным, и только выглядывающие из белесого тумана черные головы собак вызывали недоумение.

Нанехак проснулась среди ночи от тишины и ощущения теплого дыхания на своей щеке. Она догадалась, что это Ушаков, и, не отодвигаясь, снова погрузилась в сладкий сон.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На следующий день у подножия Медвежьих гор путников встретила по-настоящему хорошая погода. Хотя низовая пурга все еще продолжалась, ехать было можно. На юго-западе горел огромный огненный шар солнца, заливая все вокруг красным светом. Казалось, что струящийся под ветром снег — это раскаленный металл, обтекающий высящийся на горизонте густо-фиолетовый пик Берри и окрестные горы.

Нанехак смотрела на горящий огнем снег, и странное волнение поднималось у нее в груди, будто такой же пожар вспыхивал в ее сердце.

— Красиво? — спросил на привале Ушаков.

Нанехак ответила по-эскимосски:

— Пинепихтук! Очень красиво!

Дорога, видимо, окончательно вылечила русского умилыка и вернула ему облик того молодого человека, который сошел с большого железного парохода в бухте Провидения и позвал жителей нищего Урилыка на далекий остров, который покойный Иерок назвал островом надежды.

— Ты следи за опушкой малахая, — сказала Нанехак Ушакову. — Как только увидишь, что нарастает снег, стряхивай. Сейчас очень холодно, и можно обморозиться.

На привале, пока мужчины кормили собак, разрубая топорами смерзшийся до каменной твердости копальхен, Нанехак на примусе готовила ужин.

Холод действовал удручающе. Стоит посидеть несколько минут в неподвижности даже в нагретой примусом палатке, как начинают ныть и неметь пальцы ног.

Нанехак расстелила спальный мешок и сказала Ушакову:

— Сними верхнюю кухлянку, камусовые штаны, торбаза и забирайся внутрь.

— А ноги? — спросил Ушаков. — Ноги не замерзнут?

— Ноги обмотаем кухлянкой, с ними ничего не случится, — успокоила Нанехак.

Ушаков последовал ее совету, залез в спальный мешок и вскоре почувствовал, как блаженное тепло поднимается от ног, разливается по всему телу. В маленькие кукули залезли и дети, укрывшиеся в соседней палатке. Однако спальных мешков на всех не хватило, и остальные эскимосы вынуждены были время от времени выходить на улицу, чтобы разогнать застывшую кровь.

Сама Нанехак пристроилась рядом с умилыком, уверив в то, что ее меховой комбинезон даже лучше, чем спальный мешок. Когда Ушаков недоверчиво покачал головой, эскимосы единодушно подтвердили ее слова.

— Внутри как в пологе! — сказал Анакуль. — Если бы Нана пустила меня туда погреться…

— Надо было брать собственную жену, — незло огрызнулась Нанехак.

— В следующий раз так и сделаю, — засмеялся Анакуль.

В эту ночь замерзшие собаки несколько раз завывали, будя спящих.

Нанехак просыпалась и чувствовала теплое дыхание умилыка. В темноте никто не видел, как она намеренно приближала свое лицо к спящему в меховом мешке и с довольной улыбкой снова засыпала.

Наутро Ушакова пришлось будить: таким сладким был его сон.

— Умилык, проспишь хороший день!

День и впрямь занимался прекрасный. Когда после плотного завтрака Ушаков вышел из палатки, ему даже показалось, что откуда-то, из далекого далека, повеяло свежим весенним запахом.

Долго разгоралась утренняя заря, и к тому часу, когда из-за зубчатого горного хребта показался ярко-красный солнечный диск, нарты уже добрались до берегового припая.

На первый взгляд это была такая же тундра. Но здесь из-под наметенных сугробов уже торчали обломки деревьев, занесенные на арктический остров морскими течениями.

Истосковавшись по большому огню, люди быстро собрали плавник и разожгли костры. Не теряя времени, дружно принялись ставить яранги. Установив меховой полог, решили испробовать в нем железную печурку. Через несколько минут в тесном закутке стало нестерпимо жарко и душно. Ушаков заторопился наружу, тем более что женщины сбросили свои кэркэры и остались в одних кожаных набедренных повязках.

— Жарко внутри, — оправдываясь, сказал Ушаков, вытирая вспотевшее лицо меховой оторочкой капюшона.

— Зато хорошо спать, — заметил Апар, только что закончивший кормить собак.

В тот же вечер Аналько, не стесняясь русского умилыка, отправился на морской берег нагруженный жертвоприношениями, чтобы установить дружеские отношения с местным Тугныгаком. Глядя на его удаляющуюся фигуру, Ушаков думал о том, что после той памятной добычи медведя эскимосы и впрямь стали относиться к нему с какой-то особой почтительностью, в которой чувствовалось признание его власти над Потусторонними силами. И чем больше он старался убедить их в обратном, тем они более укреплялись в своей вере. Вон и Аналько ведет себя так, словно считает, что и Ушаков, если уже не сделал собственного жертвоприношения здешним Силам, то уж наверняка установил с ними особый контакт.

Аналько думал не совсем так, но, обращаясь к здешним богам, он уверял их, что благосклонность русского умилыка распространяется и на него лично. Он так и сказал:

— Русский большевик послал меня сюда обживать этот берег и промышлять зверя… Всякий вред, наносимый мне, будет вредом, направленным на русского умилыка… Мы идем к вам с добрым, открытым сердце. Глядите, какие подарки я принес вам. Тут и сахар, и чай, и табак… Не только жевательный и курительный, но даже в бумажных трубочках, называемых папиросы. Есть и маленькие колбаски — сосиски из мяса русских коров, и шоколад… Но это только добавление к нашим обычным жертвам — мясу моржа и нерпы, салу. Я знаю, что вы любите оленью колбасу — кывик, но и эти сосиски нисколько не хуже…

Ушаков, не подозревавший о том, что Аналько ведет беседу с местными богами и от его имени, решал мучительную задачу: то ли мерзнуть ночь в спальном мешке в палатке, то ли принять приглашение Нанехак и переночевать в пологе.

— Но там душно и нечем дышать, — слабо протестовал Ушаков.

— Голову можно держать в чоттагине, на свежем воздухе, — сказала Нанехак. — Зато все тело и ноги будут в тепле.

Позже Ушаков смог по достоинству оценить меховой полог. Он нагревался почти моментально, особенно когда и нем разжигали маленькую железную печку. Но даже и без огня в нем было настолько тепло, что Ушаков, по примеру эскимосов, быстро разоблачился, оставшись в одном нижнем белье.

Вечерний чай пили, высунувшись из полога. Женщины прислуживали в холодной части жилища, придвигая деревянные блюда, наполненные копальхеном, истолченной в каменной ступе нерпичьей печенью, вареными сосисками. Испекли и лепешки на тюленьем жиру. Они были особенно вкусны с растопленным на огне сгущенным молоком.

Сон к Ушакову после такого обильного ужина пришел мгновенно, хотя сами эскимосы еще долго беседовали, рассказывая друг другу сказки, древние исторические предания, разные случаи из своей жизни. Это им заменяло чтение книг.

Странный сон снился Ушакову. Будто он шел сквозь теплую тундру навстречу Нанехак. Она ждала на пригорке, а под ее ногами клубился туман. Несмотря на летнюю погоду, туман был морозным, и ноги женщины примерзали к ледяной кочке. Ушаков хотел сказать, что так она потеряет ноги, но Нанехак в ответ улыбнулась, легко отделилась от кочки и полетела к нему, едва касаясь побелевшими от холода ногами земли, тундровых цветов. Она со странной улыбкой приблизилась к нему и принялась целовать в лицо. Ушаков вспомнил, что эскимосы целуются, лишь чуть притрагиваясь друг к другу кончиками носов, но Нанехак почему-то целовала его лицо и приговаривала: «Это не ноги мои замерзли, а твое лицо… Сколько раз я тебе говорила: опускай оторочку капюшона, берегись ветра…»

Ушаков проснулся. В темноте кто-то продолжал лизать его теплым шершавым языком. Осторожно протянув руку, он нащупал пушистый комочек. Это был щенок, которого подарил ему сын Кивьяны. Осторожно отодвинув щенка, он перевернулся на другой бок и снова заснул.

Утром, после завтрака, эскимосы остались в становище, чтобы осмотреть окрестные охотничьи участки, а Ушаков с Апаром и Нанехак на двух упряжках отправились на северо-запад исследовать побережье.

Вскоре Ушакову пришлось надеть защитные очки, чтобы предохранить глаза от ослепительного сверкания снегов. У эскимосов для этого случая имелись собственные приспособления: костяные или кожаные накладки с очень узкими прорезями. Но теперь все охотники обзавелись солнцезащитными очками, которых много было на складе экспедиции.

Вот и сейчас Апар и Нанехак, что ехали на задней нарте, смотрели вперед, следя за русским умилыком сквозь зеленые стекла таких очков.

Сначала нарты шли но ровному, низкому берегу.

Время от времени Ушаков останавливал упряжку и наносил на план острова очертания береговой линии.

— Трудно зимой определять берег, — жаловался он Апару.

— Хорошо бы летом пройти здесь на байдаре, а лучше на моторном вельботе, — сказал Апар.

— Так и сделаем, — обещал Ушаков. — У нас есть моторный катер. Как только льды отойдут от берега, спустим его на воду.

В дороге, когда мужчины разговаривали, Нанехак старалась не вмешиваться в их беседу. Она молча исполняла свои обязанности хозяйки: на привалах разжигала примус, кипятила чай, резала на походном деревянном блюде копальхен.

Постепенно Ушаков так привык к копальхену, что стал предпочитать его всякой другой еде. После него ощущение сытости держалось долго. Кроме того, на морозе не так сильно чувствовался его специфический запах.

В такую погоду, при таком нартовом пути, когда полозья скользили по твердому, отполированному ветрами снегу, езда на собаках — настоящее удовольствие. Только вовремя останавливайся и войдай полозья. Войдание требовало сноровки и большого искусства. Для этого нужен лоскут шкуры белого медведя и немного пресной воды. Нарту надо опрокинуть полозьями вверх. Набрав в рот воды из фляги, которую держали за пазухой, в тепле, надо тонкой струйкой намочить лоскут и быстро провести им по полозу. Слой льда должен прилегать плотно и быть ровным. С такой «смазкой» нарты легко катились по твердому насту.

Можно было спокойно сидеть и любоваться окрестностями.

То, что природа вокруг величественна и прекрасна, — сомнения нет. Но может ли быть прекрасным то, что таит в себе угрозу для человеческой жизни, неодолимое зло? Покойный Иерок как-то познакомил Ушакова с эскимосской пословицей, которая звучала так: «Красивое зло трудно убить…» Значит, согласно этой пословице зло могло быть и красивым…

И все же нельзя не любоваться этим беспредельным снежным простором, нежнейшими переливами голубоватого цвета. Здесь, на северном берегу острова Врангеля, господствовали два, от силы три цвета: черный цвет скал, белый — снега и голубой — неба. Но солнечный луч, словно великий художник, создает из этих цветов такое разнообразие красок, что дух захватывает. И в душе постоянно звучит какая-то торжественная, величественная мелодия.

Несмотря на солнце, мороз еще достаточно крепок. Утром было почти сорок градусов, но сейчас, даже на солнце, не выше тридцати. Странно видеть при таком морозе курившиеся в море белым паром открытые разводья.

Во время одной из остановок Апар сказал, показывая на белый туман надо льдами:

— А там должны быть нерпы…

Ушаков, отряхнув наросший на опушку капюшона иней, посмотрел в сторону моря:

— Может, проверим?

Свернули на лед и, пробираясь между торосами, стали удаляться от берега. Длинные темно-синие тени ропаков уходили вдаль, к дымящимся паром разводьям. Собаки поднимали головы, принюхивались, но, не обнаружив ничего интересного, продолжали ровно и уверенно тянуть нарты.

Дорога до ближайшего разводья оказалась совсем не близкой, и Нанехак несколько раз оглядывалась назад, меряя глазами расстояние до берега: как бы не заночевать на льду. Вообще-то ничего страшного в этом нет, но все же на твердой земле, хотя и покрытой толстым слоем снега, как-то привычнее и спокойнее.

Соорудив укрытия из ледяных пластин, охотники уселись у разводья караулить нерпу.

Нанехак отвела обе упряжки подальше от воды и принялась готовить обед. Она взяла острый нож, выбрала торос и нарубила звонкого льда прямо в чайник. Она знала, что, чем голубее в море верхушки торосов, тем меньше в них соли. А большие обломки айсбергов, которых здесь было великое множество, и вовсе состояли из прекрасного пресного льда. Когда-то они были частями больших материковых ледников, и вот теперь, оторванные, они дрейфовали вместе с соленым морским льдом.

Прошло не менее часу, прежде чем раздался первый выстрел.

Нанехак определила, что стрелял Ушаков. Немного подождав, она решила проведать его: может, умилык добыл нерпу и на обед можно будет сварить свежего мяса вместо надоевших сосисок и копальхена. Но рядом с Ушаковым на льду нерпы не было.

— Утонула нерпа, — виновато сказал умилык. — Пока я распутывал ремень, она исчезла…

— Это надо делать очень быстро, не мешкать.

В голосе Нанехак слышалось разочарование.

— Со следующей буду проворнее, — обещал Ушаков.

Нанехак пошла назад, даже не заглянув в укрытие, где сидел Апар. Но не успела подойти к упряжкам, как снова послышался выстрел, и она поспешила к мужу.

Это была жирная весенняя нерпа.

Обрадованная Нанехак поволокла ее к нартам и быстро разделала своим женским ножом-улыком, поставив вместо чайника на шумящий примус небольшую походную кастрюлю.

Раздался выстрел и со стороны Ушакова, но уже не было нужды бежать к нему, и Нанехак, окончательно разделав нерпу, дала собакам по куску свежего жира.

Над морем, надо льдами, во всем огромном пространстве между землей и небом, стояла оглушительная тишина. И в этой тишине сначала неправдоподобным и странным показался звук, который дошел до ушей занятой хозяйством женщины. Как будто кто-то стонал и звал на помощь. Прислушавшись, Нанехак первым делом подумала о местном Тугныгаке, который мог притвориться терпящим бедствие и таким образом привлечь к себе людей… Но нет, как будто это голос русского умилыка…

Не помня себя, Нанехак бросилась через торосы к полынье, где охотился Ушаков, и поначалу не поверила своим глазам. Навстречу ей, спотыкаясь о ропаки, сугробы, шел… ледяной человек. Сосульки свисали с меховой оторочки капюшона, ледяная маска покрывала лицо, вся камлейка, камусовые штаны и торбаза — все затянуто блестящей, отражающей алые лучи закатного солнца коркой. Трудно было узнать в этом чудовище жизнерадостного, веселого умилыка, но это был он. Нанехак, прислушавшись, догадалась, что странный, похожий на какое-то дикое мычанье звук — это и есть голос русского умилыка.

— Умилык! Что с тобой? Что случилось?

— В воду упал… Нерпу подстрелил, хотел достать, соскользнул…

Покинув свое ледяное укрытие, к ним уже спешил Апар. Подхватив Ушакова с двух сторон, они довели его до упряжек, посадили на нарту.

Нанехак лихорадочно соображала: как быть, что делать? Ведь умилык скоро совсем закоченеет, тогда ему не поможет даже горячий бульон из свежей нерпы.

— Палатку! Скорее! — крикнула она мужу.

Апар, поняв ее, вмиг распаковал палатку, поставил на льду, а внутрь кинул две оленьи шкуры и меховой спальный мешок.

— Раздевайся! — приказала Нанехак Ушакову. — Снимай с себя все!

Но раздеться Ушаков мог только с ее помощью. Он понял намерение Нанехак и повиновался ей как ребенок, стараясь поворачивать тело так, чтобы удобнее было стаскивать с него оледенелую кухлянку, меховые штаны, торбаза и нижнее белье. На какое-то время он оказался совершенно голым на ворохе своей смерзшейся меховой одежды. Надо было сделать несколько шагов по льду к палатке и залезть в спальный мешок.

Но в мешке было не очень тепло: он ведь лежал на нарте, а не в теплом помещении. Холод еще больше сковал тело, и, прикрыв глаза, Ушаков застонал.

Нанехак растерянно, в бессильном сочувствии смотрела на мучения любимого умилыка.

— Что ты делаешь? — с удивлением спросил Апар, увидев, как жена быстро сбросила с себя кэркэр и остальную одежду.

— Надо его согреть, — торопливо сказала Нанехак и втиснулась в спальный мешок, словно в вырубленную в голубом айсберге ледяную пещеру. Она прижалась своим разгоряченным телом к закоченевшему умилыку, обняла его за плечи, мысленно радуясь тому, что в свое время не пожалела оленьих шкур и сшила просторный мешок. Погрев Ушакова с одного боку, Нанехак выскользнула из мешка и тут же втиснулась с другой стороны. Потом снова вылезла и снова забралась в мешок.

— Спасибо, Нана, спасибо… — услыхала она наконец.

— Теперь давай горячий суп! — скомандовала Нанехак Апару.

Апар, еще не пришедший в себя от всего случившегося, кинулся к кастрюле и налил горячего варева в эмалированную кружку.

Нанехак выпростала из мешка правую руку и принялась осторожно поить Ушакова.

— Пей… Все будет хорошо, ты не замерзнешь, ты не замерзнешь.

Видимо, смертельные тиски стужи начали потихоньку разжиматься. Ушакова бросило в дрожь. Он так сильно дрожал всем телом, что уже не мог пить бульон.

— Ничего, ничего, — приговаривала Нанехак, словно рядом с ней был малый ребенок. — Немного потерпи… Это пройдет…

— Что дальше будем делать? — растерянно спросил Апар, стоящий рядом со спальным мешком с кружкой в руке. — Может, поедем?

— Куда поедем? — сердито оборвала его Нанехак. — Он же не доедет, помрет!

Она еще несколько раз выходила из спального мешка, меняя положение, стараясь согреть Ушакова со всех сторон. Понемногу дрожь унялась, и он попросил горячего супу.

Поев, стал рассказывать, что с ним приключилось.

Нерпа вынырнула буквально в двух шагах от края разводья, и, подстрелив ее, он решил подцепить тушу багром. Он уже почти достал нерпу, как вдруг заскользили лахтачьи подошвы его торбазов, и он свалился в воду. Сначала ему показалось, что он сам сможет легко выбраться на лед. Тем более что он умел хорошо плавать, а меховая одежда пока не тянула ко дну. Несколько раз он безуспешно пытался вскарабкаться на довольно отвесный и высокий край ледового берега, потом решил выбраться в другом месте, где лед был вровень с водой. Тем временем одежда промокла, и вода просочилась внутрь. Но тот лед, который был вровень с водой, оказался молодым, тонким и тотчас ломался, едва Ушаков касался его. Теперь кухлянка отяжелела настолько, что тащила вниз. Огромным усилием воли, собрав последние силы, он все же выкарабкался из воды…

— Надо было сразу позвать на помощь! — с укоризной сказал Апар.

— Думал, что сам выберусь, — виновато произнес Ушаков.

Он теперь, конечно, жалел, что ложный стыд не позволил ему сразу крикнуть. А сейчас он вон в каком положении, хуже некуда…

Апар вышел покормить собак.

Солнце давно село за зубчатые вершины гор, и на небе оставалась лишь алая полоса.

Если русский умилык сам выбрался на берег — это хорошо. У чукчей и эскимосов человек, попавший в воду, считался добычей морских богов и не мог рассчитывать на помощь. А вот если сам выкарабкался, как Ушаков, значит, ему ввезло, значит, такая у него судьба.

Сильный он все же человек, думал Апар, подтаскивая собак поближе к палатке, чтобы хоть немного защитить ее от всепроникающей стужи.

А Нанехак радовалась, видя, как оттаивает, согревается ее умилык, как ровнее становится его дыхание и болезненное забытье переходит в спокойный, восстанавливающий силы сон.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Поднявшееся над горизонтом солнце словно заново пробудило эскимосов. Кроме Аналько весной на северную сторону острова переехали и другие семьи. И в поселении теперь осталось несколько ободранных каркасов от опустевших яранг.

Однако пурги и снегопады все продолжались, и пока еще не видно было ни клочка оттаявшей, освободившейся от льда и снега земли.

Апар шел берегом моря и видел большие трещины: наверное, море тоже почуяло приближение тепла и глубокий вздох проснувшегося океана взломал прибрежный лед.

Из полыней выползали молодые нерпы, но охотиться на них было непросто: требовалась большая сноровка, чтобы подползти к греющемуся на солнце тюленю на расстояние верного выстрела.

Пройдет еще несколько дней, и небо огласится криками перелетных птиц. Апар в этом не сомневался: жители тундры всегда чувствуют этот момент. Но может быть, здесь птицы появляются позже?

Сегодня утром Нанехак сообщила, что у них будет ребенок. Новость обрадовала Апара, и он от волнения даже не нашелся что сказать жене. С той памятной ночи на льду, когда они спасали Ушакова, Нанехак сильно переменилась. Но эта перемена не бросалась в глаза постороннему, никто не догадывался о ней. О том, как Нанехак грела своим телом русского умилыка, знали только они трое. Никто из них не распространялся, как все было на самом деле: да, провалился в воду, чуть не замерз, но ничего, снопа выкарабкался, как случалось и раньше…

Но с Нанехак что-то произошло. Мужское самолюбие Апара не позволяло ему выведывать у жены ее мысли. Женские думы принадлежат только женщине, и негоже сильному, здоровому мужчине интересоваться ими. А может быть, он не прав? Не Нанехак переменилась, а сам русский умилык стал другим по отношению к ним? Во всяком случае, Апар заметил, что Ушаков стал реже заходить в их ярангу и остерегался оставаться с Нанехак наедине. Может быть, жена почувствовала влечение к русскому? И такое случалось среди местных женщин. Бывало, что женщина уходила к другому, и, если у мужчины не было ни сил, ни решимости вернуть ее, он оставался один на посмешище, как покинутый… Бывало и наоборот: мужчина оставлял женщину…

Но здесь вроде бы ничего такого не было. Русский умилык, похоже, местными женщинами не интересовался.

А та новость, которую Апар сегодня утром услыхал от жены, свидетельствовала о том, что он так и остался тем единственным мужчиной, которого судьба раз и навсегда предназначила Нанехак. Будущее дитя — самое веское и убедительное тому доказательство.

Эти мысли привели в равновесие растревоженное сердце Апара, и он думал теперь о том, что надо будет расширить ярангу, хорошенько запастись этим летом всем необходимым. Эх, если бы здесь были олени!..

Оглядев еще раз морское пространство, Апар повернул обратно и вышел в поселение с морской стороны, напротив деревянного дома.

Сегодня ребятишки, которых Павлов учил грамоте, высыпали на солнце и катались в своих нерпичьих штанах с высокого сугроба.

Ушаков широкой лопатой откапывал окна, впуская в комнату дневной солнечный свет.

Апар поздоровался с ним и вдруг неожиданно для себя сообщил:

— Нанехак сказала, что у нас будет ребенок.

— Это хорошая весть!

— Я тоже думаю, что хорошо.

— Когда это случится?

— Наверное, в самом конце года, когда солнце уйдет за горизонт…

Апар думал, что будущий ребенок, будь это сын или дочь, конечно, не заменит солнца, но с новым, только что родившимся человеком зимовать будет куда легче.

Первая островная весна радовала людей добычей. От признаков зимней цинги и других болезней не осталось и следа. Поздоровел даже Старцев, получивший хорошую нахлобучку от Ушакова за дурное обращение с женой.

— Послушай, Старцев, — строго сказал ему Ушаков, — если я еще раз услышу, что ты бьешь жену, с первым же попутным судном вышлю тебя с острова. Учти, что и такое право у меня есть. Что же касается твоей жены и детей, то Советская власть не оставит их без помощи. А вот что будет с тобой — неизвестно. Я распорядился, чтобы тебе больше не давали спирту…

Старцев молча выслушал Ушакова, ничего не сказал, но, вернувшись домой, неожиданно запряг собак и уехал в тундру. Вернулся он дня через три с медвежьей шкурой и живым медвежонком.

Приближался Первомайский праздник. Ушаков решил в этот день собрать в поселении всех островитян. Несколько упряжек с гонцами отправились на север и на запад. Апар уехал по знакомой дороге за Аналько.

Оставшись одна, Нанехак убралась в яранге и стала кроить праздничную камлейку из пестрого ситца. Жена диктора Савенко обещала сшить ее на своей машинке. Собрав выкройку, Нанехак отправилась в деревянный дом и у входа столкнулась с Ушаковым.

Женщина вспыхнула и, опустив глаза, тихо сказала:

— Здравствуй, умилык.

— Здравствуй, Нана, — ответил Ушаков. — Что-то тебя совсем не видно…

— И ты почему-то к нам не заходишь…

— Дел много…

— Раньше, пожалуй, дел у тебя было побольше, чем сейчас, однако ты находил время…

— Апар мне сообщил, что у вас будет ребенок, — немного помолчав, сказал Ушаков.

— Может быть… — снова потупилась Нанехак.

— Я надеюсь, все будет хорошо, — улыбнулся ей Ушаков. — Ты знаешь, что я очень хорошо отношусь к тебе.

— Я это знаю, — тихо отозвалась Нанехак. — Думаю, что мое дитя будет похоже на тебя, умилык…

Ушаков опешил. Затем, овладев собой, возразил осторожно:

— Но как же это?.. У нас ведь с тобой ничего не было…

— Мы спали вместе в одном меховом мешке всю ночь, — прерывающимся от волнения голосом тихо молвила Нанехак. — И это была самая счастливая ночь в моей жизни.

— Но, Нана…

— Подожди, умилык… Дай мне сказать… Я знаю, что ты думаешь: детей зачинают иначе. Пусть так, считай, как ты хочешь, но у меня свое соображение…

— У тебя есть муж, Апар, — напомнил Ушаков.

— Да, есть, — ответила Нанехак. — И мое дитя будет похоже и на него тоже…

— Нана…

— Но больше на тебя, потому что я о тебе все время думаю, — тихо закончила Нанехак и проскользнула мимо, оторопевшего Ушакова в комнату доктора Савенко.

Сшивая тонкую цветастую ткань, Нанехак вспоминала встречу с русским умилыком, и сердце ее никак не могло успокоиться. Она знала, что любит Ушакова, и осознавала, что любовь эта так же несбыточна, как желание летать. Человек может завидовать птицам, мысленно взлетать вместе с ними в поднебесье, но на самом деле… Чего не дано, того не дано… Но никто не запрещает человеку; мечтать о полетах… Нанехак верила тому, что она была, на самой головокружительной высоте, о какой только могло мечтать ее сердце.

— Ты не волнуйся, шей спокойно, — уговаривала жена Савенко, не догадываясь о причине ее волнения. — Машинка тебя не укусит.

Хорошая вещь — швейная машинка! Если бы она еще умела сшивать оленьи шкуры, нерпичью и лахтачью кожу, цены бы ей не было! Но, увы, этой быстроходной, стрекочущей машинке под силу только тонкая ткань. А настоящий мужчина, тем более путешественник, нуждается в меховой одежде, в крепких, непромокаемых торбазах, в теплых рукавицах. Жаль, что на острове не встретилась росомаха, Из ее меха получается лучшая опушка для капюшона и малахая, она не индевеет и задерживает теплый воздух вокруг лица. Кто же теперь будет шить одежду для умилыка?

Тогда, в том памятном зимнем путешествии, Ушаков много мечтал о будущем, о своем будущем. Он радовался, что остался жив, не утонул в студеной пучине Ледовитого океана, не замерз после того, как выбрался на лед… Умилык говорил, что остров Врангеля — это только начало его исследований новых северных берегов.

— Наша родина велика, — говорил он. — Она простирается на огромные расстояния. У нас сейчас зима, холодина, а на далеком юге, где-нибудь в Туркмении, жара, как в пологе, в котором зажгли железную печку. Там уже цветут разные растения и воздух теплый. Южные просторы нашей земли мы более или менее знаем, а вот северные берега неизвестны. Мы толком и не ведаем, сколько у нас тут земли, сколько островов и как далеко уходят они к Северному полюсу…

Нанехак слушала умилыка и дивилась про себя ненасытному любопытству этого человека.

И она решилась его спросить:

— А зачем тебе все это нужно?

Ушаков задумался.

— Каждый большевик мечтает принести своей молодой стране самую большую пользу, на что он только способен, — тихо заговорил умилык. — Моя мечта — подарить родине новые, еще не исследованные земли…

— Но ведь сам ты не собираешься оставаться на них, — напомнила Нанехак.

— Найдутся люди, которые пожелают освоить, обжить новые земли, как вы, — ответил Ушаков.

…И все же как с таким вот растревоженным сердцем жить рядом с любимым человеком, постоянно чувствовать его присутствие?

Вечером, за чаем, Апар сказал, что видел глубокую трещину, идущую вдоль берега бухты.

— Скоро припайный лед оторвет ветром. Охоты здесь не будет.

— А почему бы нам не переселиться на новое место? — спросила вдруг Нанехак.

Апар удивленно посмотрел на нее. Ему всегда казалось, что жене очень нравится жить в поселении, общаться с русскими, ходить в большой деревянный дом.

— Почему это вдруг пришло тебе на ум? — поинтересовался он.

— Другие охотники стараются искать лучшие места, — ответила Нанехак, — а ты все бродишь вокруг поселения, где зверь уже распуган. Даже нерпа и та предпочитает вылегать подальше.

— Да я давно думал предложить тебе переехать, — сдерживая радость, произнес Апар, — вот только не знал, как подступиться…

И в самом деле, с приходом весны кочевая душа оленного человека заволновалась, затосковала. Хотелось поутру уйти в залитую солнцем тундру и бродить по ней, отыскивая протаявшие кочки, пробившиеся сквозь снежную толщу кончики кустарников по берегам еще изнемогающих под бременем льда и снега речек.

— Отпразднуем Первомай, — сказал Апар, — и переселимся на новое место. Я, честно говоря, его уже присмотрел. Недалеко от бухты Сомнительной. Там в море впадает полноводный ручей, а за мысом — галечная коса. На нее по осени обязательно придут моржи. Возьмем нашу байдару.

Услышав о намерении Апара и Нанехак переселиться в бухту Сомнительную, Ушаков, немного подумав, сказал:

— Хорошее решение.

Тем временем в поселение на праздник съезжались с разных концов острова охотники. Они прибывали вместе с домочадцами, с нартами, нагруженными пушниной и медвежьими шкурами. На складе отмеривали куски кумача, чтобы каждый мог повесить над своей ярангой красный флаг. С помощью Таяна, Апара и Анакуля учитель Павлов переводил на эскимосский язык лозунги и, вырезав из белой бумаги буквы, наклеивал их сгущенным молоком на красное полотно.

— Ох, вкусный будет первомайский лозунг! — цокал языком шаман Аналько. — Как бы не приманить медведя!

Белые медведи разграбили его склад на охотничьем становище, каким-то образом вскрыли банки со сгущенным молоком и вылизали их подчистую.

— Может быть, не медведи, а Тугныгак? — предположил Ушаков.

— Нет, не Тугныгак, — серьезно ответил Аналько. — У духов аппетит не такой… Да и отношения у меня с ними хорошие.

— Ты уверен? — Ушаков улыбнулся, вспомнив, с какой опаской переселялся Аналько на север.

Он и не подозревал, что в затруднительных случаях Аналько широко пользовался именем русского умилыка, грозя злым духам большевистским возмездием. Однако об этом хитрый шаман помалкивал.

В день Первомая все население собралось у деревянного дома и с флагами, транспарантами направилось к берегу бухты. Там, на льду, у расширяющейся трещины, Ушаков встал на высокий торос и произнес праздничную речь:

— Дорогие мои товарищи и земляки! Граждане Советской Республики и жители самого северо-восточного населенного острова! Поздравляю вас с прекрасным весенним праздником трудовых людей — Первое мая!

Стоящий рядом, тоже на торосе, Павлов переводил слова умилыка.

— Мы пережили трудную зиму. В темные ночи, когда не было солнца, нас иногда посещало отчаяние, мы думали: а правильно ли мы поступили, приехав сюда? Да, мы болели и даже теряли близких. Но мы выстояли! Мы встречаем наш первый в истории острова Врангеля Первомай здоровыми, веселыми, с богатой зимней добычей! Да здравствует Первое мая — праздник трудового народа!

Несколько человек, заранее проинструктированных Ушаковым, выстрелили из винчестеров в воздух. Получился настоящий праздничный салют.

Потом все направились в деревянный дом, где в кают-компании устроили большой концерт. Выступил Скурихин. Он исполнил несколько камчадальских казацких песен. Потом доктор Савенко сыграл на мандолине, а Ушаков сплясал под патефон.

Затем пели и танцевали эскимосы.

Это было настоящее веселье. Исполнялись, в основном, новые песни и танцы, и удивительным было то, что все они родились здесь, на острове, во время полярной ночи, часто в горестные и тяжкие дни, когда отчаяние слезами подступало к горлу.

Праздничное чаепитие растянулось почти до утра, благо темнота так и не наступала: на остров пришел полярный день, круглосуточное, не устающее солнце.

— За лето нам многое предстоит сделать, — говорил Ушаков сидящим рядом с ним за праздничным столом эскимосам. — Обследовать берега, собрать плавник для школьного здания и построить хотя бы один класс…

— А разве в этом году к нам не придет пароход? — спросил Анакуль.

— Может не прийти, — ответил Ушаков. — Есть договоренность на следующее лето… Но кто знает, вдруг и нынче заглянет… И если нам привезут еще один деревянный дом, мы устроим там настоящую большую школу.

Второго мая дальние охотники начали разъезжаться: солнце уже ощутимо припекало в ясные, безветренные дни, и нартовая дорога к полудню слабела: наст подтаивал, и полозья проваливались. Уже не было надобности их войдать: лед не намерзал.

Собрались и Апар с Нанехак. Помочь им устроиться на новом месте поехали Таян, Анакуль и Етувги. Они везли разобранную ярангу и байдару.

Все вышли попрощаться и проводить их. К запряженным упряжкам подошел и Ушаков. Он крепко пожал Апару руку.

— Желаю на новом месте охотничьей удачи, — помолчал немного, потом, обернувшись к Нанехак, добавил: — Но не забывайте нас и приезжайте в гости.

— И ты тоже приезжай к нам, — сказала Нанехак.

Караван из трех нарт медленно двинулся в сторону Сомнительной.

Когда поднялись на холм, открылся широкий вид на бухту и поселение. Нанехак посмотрела назад. Ей показалось, что она видит среди провожающих русского умилыка. Чувство горького сожаления сжало сердце, а на глаза навернулись слезы. Она смахнула их пушистой оторочкой рукава и виновато пояснила, отвечая на безмолвный вопрос мужа:

— Сильный встречный ветер. Холодный, слезу выжимает…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На пригорке, где собирались ставить ярангу, был небольшой кусочек спаявшей земли. Нанехак подняла серый, покрытый шершавым налетом лишайника камень и почувствовала, что он теплый. Это наполнило ее сердце ответным теплом и радостью.

С помощью Анакуля, Таяна и Етувги быстро возвели каркас яранги и натянули на него пересохшие моржовые кожи. Они гремели как железные, и, укрепляя их, Апар думал, что на следующую зиму не худо бы заменить их на новые. Новая моржовая кожа придает жилищу нарядный и солидный вид. С высоты крыши Апар посмотрел на погребенную под снегом галечную косу и мысленно представил ее полной неуклюжих, давящих друг друга тучных моржей.

Нанехак повесила полог и расправила меховые стены с помощью тонких гибких реек. Это приспособление как бы расширяло внутреннее помещение жилища, в котором она составила три жирника. Угловые столбы, поддерживающие полог, служили пристанищем хранителей домашнего очага. Это были связки потемневших от времени и жертвенного сала грубо вырезанных фигурок, отдаленно напоминающих каких-то животных, птиц и человека. Меж ними болтались обрывки ремней, в том числе и тех, какими был связан покойный Иерок в его последнем путешествии.

Нанехак поставила перед мужчинами прощальное угощение, и после неторопливой трапезы нарты ушли в направлении бухты Роджерс в белой, пронизанной светом полярной весенней ночи.

Однако не все работы по обустройству нового местожительства были завершены. Оставалось еще сделать то, что совершалось без посторонних глаз: освящение жилища, жертвоприношение окрестным Тугныгакам, чтобы наладить с ними добрые отношения. Нанехак выложила на хорошо очищенное деревянное блюдо куски сахару, листовой табак, папиросы, зернышки риса и гречки, куски нерпичьего и моржового жира. Апар, отойдя от яранги на некоторое расстояние, остановился и, обращаясь ко всем сторонам света, произнес соответствующие заклинания, в которых он уверил местные Неведомые силы в том, что они пришли сюда с женой, чтобы жить в мире и согласии со всеми здешними хозяевами.

— Мы будем охотиться здесь и щедро делиться добычей с вами, — шептал Апар, разбрасывая дары. Сделав круг, он спустился к морю и положил жертвенное блюдо на сильно подтаявший морской лед.

На обратном пути в ярангу он увидел пуночку, а чуть дальше, за косой, несколько чаек.

Нанехак сидела в чоттагине и скребла каменным наконечником нерпичью кожу для летних непромокаемых торбазов.

— Я видел птиц, — сказал Апар.

— Гусей или уток? — спросила Нанехак, оставляя работу.

— Пока только пуночку и чаек. Раз появились чайки, значит, где-то близко открытая вода. Завтра утром пойду в море.

В любое время года в семье морского охотника первой покидает постель женщина. Она разжигает потухший за ночь жирник и принимается готовить завтрак. Утренняя еда уходящего во льды охотника не очень обильна: обычно несколько кусков копальхена, сваренного накануне мяса и чашка хорошо заваренного чая. С собой охотник ничего не берет — не положено. Добытчик должен думать о том, как настигнуть зверя, а не о запасе еды в заплечном мешке.

Отправив мужа, Нанехак принялась за домашние дела, которых у женщин всегда много. Надо было вымыть и высушить деревянные бочки, в которых будет сложен нерпичий жир, проверить запасы оленьих шкур и кож, проветрить одежду, починить, если что порвалось. Когда Нанехак переделала все это и соскребла жир с предназначенных для летних торбазов нерпичьих кож, она уселась возле яранги на большой камень, который держал оплетку моржовой покрышки жилища, и взялась за шитье.

При этом занятии мысли текли сами собой, а руки привычно делали свое дело, сшивая куски разноцветных лоскутков из оленьих камусов.

Одинокая яранга отнюдь не казалась сиротливой в этом огромном, сверкающем льдами и отраженными от них солнечными лучами пространстве. Наоборот, она была убедительным знаком жизни, доказательством того, что человек уверенно обживает эту суровую землю.

Может быть, думала Нанехак, с этой яранги и начнется новое поселение северных людей, точно так же, как, согласно легендам, род морских охотников пошел от одной-единственной землянки, в которой жили муж с женой — Кит и его возлюбленная по имени Нау. Правда, Апар отнюдь не Кит, а Нанехак не единственная на земле женщина, но уж здесь-то они точно первые, потому что до них тут никто не жил.

Кто же у нее родится? Конечно, она мечтала о мальчике, о мужчине, который будет похож на любимого, навсегда вошедшего в ее сердце человека. Может, случится так, что его жизнь будет совсем непохожа на ту, какой жили его родители, и даже нынешняя жизнь русских, возможно, переменится к той поре, когда он станет взрослым. Может быть, он не только внешне будет походить на русского умилыка? Будет таким же смелым, пытливым, готовым на любые, самые тяжелые, испытания ради того, чтобы утолить жажду своего любопытства, увидеть и покорить новые земли. Уж конечно, он будет грамотным, умеющим и писать, и читать такие же толстые, заполненные мелкой печатью книги, которых так много в комнате умилыка.

Он должен быть необыкновенным человеком!

И Нанехак вдруг ощутила в душе подъем, зарождение какого-то небывалого, неведомого ранее чувства.

Она осмотрелась и увидела пуночку. Маленькие черные пронзительные глазки пристально смотрели на женщину, и Нанехак вдруг услыхала слабое чирикание, словно пуночка задавала ей какие-то бесконечные вопросы.

Глаза уставали от ослепительного света, и, чтобы дать им отдохнуть, Нанехак время от времени входила в ярангу, в уютный сумрак жилища, где привычно пахло закисшим жиром, потухшим моржовым фитилем жирника, мокрой собачьей шерстью и теплом спального полога.

Выйдя наружу, Нанехак увидела в синеве неба птичью стаю. Она летела так высоко, что трудно было разглядеть — что это за птицы. Наверное, гуси. Ушаков говорил, что летом северное побережье острова представляет собой сплошное гусиное гнездовье.

Интересно, такие ли здесь птицы, какие были в родной бухте Провидения?

Анипу — полярную сову — Нанехак уже видела и возле поселения, и во время нартовых поездок по острову. Сова — птица мудрая и загадочная. Вместе с белым песцом она охотится на леммингов. Скоро должны появиться чистики-самсыхаки. Без них прибрежные скалы будут пустыми и холодными. Хорошо, когда шум морского прибоя дополняется птичьими криками, когда вместе с самсыхаками в серо-черных скалах своими белыми грудками радуют взор толстоклювые кайры-альпы…

Мысленно населяя окрестные скалы птичьими стаями, Нанехак не забывала время от времени поглядывать на морской простор, чтобы заранее увидеть возвращающегося охотника.

На белом льду Апар возник сначала маленькой движущейся точкой, словно ожившая после зимней спячки муха Приближался он медленно, и Нанехак догадалась, что муж тащит добычу.

За один-единственный день, проведенный во льдах, Апар так загорел, что, когда он снял малахай, защищенный от солнечных лучей лоб показался неестественно белым. По заведенному обычаю Нанехак подала мужу ковшик с водой, чтобы он «напоил» убитую нерпу.

Пока доваривалась еда, Нанехак принялась разделывать нерпу, ловко орудуя женским ножом-улыком и слушая рассказ Апара о состоянии льдов.

— У нас в бухте Провидения в это время уже хорошо видно открытое море. А здесь — одни только разводья и полыньи. Похоже, что настоящей воды близко нет. Столько льда, что вряд ли какой-нибудь корабль сможет приблизиться к нашему берегу.

Нанехак посмотрела на мужа, а тот продолжал, стаскивая с себя промокшие торбаза:

— Иногда думаю: а вдруг случится так, что русские на материке забудут про наших?

— У них есть самолеты, — напомнила Нанехак.

— Самолеты самолетами, но все же, — глубокомысленно заметил Апар. — А вдруг у них есть тайное намерение всегда оставаться с нами на острове?

— Что-то я тебя не понимаю, Апар, — задумчиво возразила Нанехак. — Разве русские могут бросить друг друга? На них это не похоже.

— Откуда ты знаешь их, чтобы быть уверенной в этом? — с легкой усмешкой спросил Апар.

— Я чувствую, — просто сказала Нанехак.

Она понимала, что Апар своими словами петляет вокруг Ушакова, но не хочет прямо говорить о нем, чтобы не пробуждать у нее прежних чувств. Только зря он так делает: чувства эти всегда с ней, независимо не то что от воли Апара, но и самой Нанехак.

Наевшись свежего нерпичьего мяса, Нанехак и Апар легли в оленью постель в теплом, хорошо проветренном пологе. Они нежно любили друг друга, покоряясь судьбе, связавшей их крепкими узами.

Таял снег, текли ручейки, соединяясь в большие потоки, окрестные скалы заселялись птицами, на прогревшихся проталинах проклюнулась первая свежая зелень — травинки, листочки.

Однажды утром Нанехак проснулась от шума настоящего крупного дождя. И хотя вокруг еще лежал снег, все же было ясно: наступило долгожданное лето.

В небе стало тесно. Больше всего было гусиных стай, и они все тянулись и тянулись к северной тундре, за тот хребет, который в прошедшую зиму перевалили в поисках промысловых угодий собачьи упряжки островитян.

Прибрежные трещины все увеличивались, образуя разводья, и вдоль берега обозначилась огромная полынья открытой воды, возможно простирающаяся вокруг значительной части острова. Ледовое поле то уходило к горизонту, то возвращалось, в зависимости от направления ветра. Но, так или иначе, лед всегда оставался в зоне видимости.

Однажды из-за мыса показался катер и донеслось тарахтенье мотора.

— Гости плывут! — обрадованно закричала Нанехак и бросилась к яранге, чтобы разжечь костер.

Но катер с красным флажком на корме гордо прошел мимо и скрылся за очередным мысом, оставив в воздухе лишь легкий запах моторного масла.

Бедная Нанехак так и простояла у берега, не выпуская из поля зрения удаляющийся кораблик. До самого последнего мгновения она не верила, что катер пройдет мимо, не завернет на их охотничье становище.

По щекам Нанехак текли слезы, и, чтобы Апар не увидел, она быстро смахнула их.

— Видно, большие дела у них, — сказал Апар, проводив взглядом катер.

— А может, на катере нет умилыка? — предположила Нанехак.

В ту ночь она долго не могла уснуть и несколько раз выходила из яранги посмотреть на морской простор, стараясь разглядеть на нем силуэт кораблика. Но в море были только льды. Самых причудливых очертаний, и некоторые льдины вполне могли сойти за катерок. Но у Нанехак было прекрасное зрение.

Через несколько дней Ушаков явился совсем с другой стороны, из тундры.

Апар с утра уехал на маленькой байдаре стрелять уток, а Нанехак оставалась в становище одна.

— Это ты, умилык? — Она растерялась, удивилась столь неожиданному появлению. — Что с тобой случилось?

— Ничего, — ответил Ушаков, заметив растерянность и замешательство женщины. — Дай мне чаю, сейчас я тебе все расскажу.

Нанехак бросилась к костру, упала на колени и изо всей силы принялась раздувать огонь. Взметнулся седой пепел, сизый дым заполнил чоттагин, но Нанехак ничего этого не замечала, охваченная огромной радостью: приехал, не обошел ее умилык!

Ушаков благодарно взглянул на нее и взял чашку с горячим чаем.

— Поначалу все шло хорошо: и мотор на катере прекрасно работал, и льды стояли поодаль от берега. Такая широкая, чистая полынья была, что казалось, плыви и плыви вот так, без остановки, вокруг всего острова… — рассказывал он.

— Мы вас видели, — прервала его Нанехак. — Думали, пристанете к нам, а вы прошли мимо…

— Да мы никуда и не собирались приставать, — сказал Ушаков. — Мы хотели узнать главное: насколько далеко можно плыть на нашем моторном катере и как он себя ведет во льдах… Ну вот, прошли мы один мыс, другой, уже повернули обратно, и вдруг наш мотор заглох. Сколько ни пытался Павлов его оживить, ничего не получилось. А тут подул южный ветер и прямо на нас погнал лед. Не успели мы оглянуться, как нас прижало к берегу.

— И катер затонул? — испуганно спросила Нанехак.

— Нет, — со вздохом облегчения ответил Ушаков. — Катер остался на плаву и даже не получил пробоины. Но хода у него не стало…

— А как же вы дальше поплывете?

— Дальше уже нам не плыть, а тащить катер обратно в поселок.

— Но он тяжелый…

Нанехак вспомнила, что катер этот раза в четыре больше деревянного вельбота.

— Вот я и пришел к вам за помощью, — сказал Ушаков.

— Я готова! — заторопилась Нанехак.

Ушаков с улыбкой посмотрел на нее. Нанехак поймала его взгляд и тут же почувствовала, как залилось краской ее лицо. Что же это она? Ведет себя, как маленькая девчонка… Какая же от нее помощь, когда нужно тащить тяжелый, глубоко сидящий в воде катер?

— Скурихин придумал, как на собаках притащить катер, — пояснил Ушаков. — Говорит, они часто так делали у себя на Камчатке.

Однако собрать распущенных на лето собак оказалось не так просто. К тому времени, когда упряжка наконец была готова и все собаки запряжены на длинный потяг, с моря появился Апар. Узнав, в чем дело, он тут же бросился помогать, и вскоре они вдвоем с Ушаковым скрылись за ближайшим мысом.

Нанехак смотрела им вслед и с сожалением думала о том, что, не появись так быстро муж, она бежала бы сейчас за собаками рядом с умилыком, говорила бы с ним, слышала его голос…

Она медленно побрела в ярангу.

У полога, на низком деревянном столике, стояла чашка, из которой только что пил умилык. Она взяла ее в руки и долго сидела, думая о чем-то своем.

Часа через три из-за мыса показалась упряжка, а на воде — катер. Рядом с собаками она увидела мужа, Скурихина, Павлова. А где Ушаков? Нанехак пошла навстречу собакам и только потом догадалась: русский умилык сидит в катере.

Собаки еле передвигали ноги, а люди, тянувшие вместе с ними лямку, выглядели и вовсе уставшими, изнуренными. Нанехак подошла к мужчинам и молча стала им помогать.

— Иди лучше приготовь нам еду, — сказал ей Апар.

Нанехак на этот раз постаралась. Первым делом она сварила суп из нерпичьей грудинки, поджарила на сковородке печенку, быстро замесила тесто и испекла на кипящем нерпичьем жиру лепешки.

Катер завели в бухту и закрепили на якоре недалеко от берега.

Мужчины собрались вокруг деревянного блюда. Они ели молча, сосредоточенно, а Нанехак старалась подкладывать Ушакову самые лакомые куски. Погруженный в свои мысли, русский умилык не замечал этого, но Нанехак все равно чувствовала себя счастливой.

За чаем разговор зашел о неудавшейся попытке обогнуть остров. Ушаков сказал:

— Я склоняюсь к мысли пройти вокруг острова на вельботах. Где надо — на веслах, где под парусом, а потребуется, то и вот таким, как сегодня, собачьим волоком.

— А лучше всего — самолетом! — выпалил вдруг Апар.

— Да, самолетом было бы прекрасно, — задумчиво произнес Ушаков и добавил: — Был бы самолет, можно было бы слетать и на материк.

Через несколько дней после отъезда неожиданных гостей Нанехак занималась своими делами в яранге, как вдруг услышала голос мужа:

— Нана, иди скорей сюда! Погляди, кажется, самолет летит!

С южной стороны на горизонте отчетливо виднелась летящая точка. Она на глазах превращалась в знакомый силуэт самолета.

Нанехак вдруг вспомнила слова Ушакова о его желанна улететь на материк.

— Скорее! — закричала она мужу. — Собирайся!

— Куда собираться, что ты затеяла?

— Скорее едем в поселение! Снаряжай байдару!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Когда вбежавший в комнату Павлов дрожащим от волнения голосом сообщил, что к острову приближается самолет, Ушаков сначала просто не поверил и с недоумением уставился на учителя.

— Ей-богу, самолет! — широко улыбаясь, повторил Павлов. — Вот послушайте.

Странно, но именно характерный шум летящего самолета оказался убедительнее невероятного известия, принесенного Павловым.

Одеваясь на ходу, Ушаков лихорадочно соображал: что могло случиться? Может быть, это не советский, а американский самолет? А вдруг это сам Стефансон пожаловал к ним на остров?

— Красные звезды на нем! Красные звезды! — закричал Кивьяна, отличавшийся особенно зорким зрением.

— Наш, советский ероплан! — подтвердил Скурихин, успевший вооружиться биноклем.

Да, это был советский гидроплан, и его опознавательные знаки теперь можно было разглядеть простым глазом.

Значит, не забыли! Все эти трудные, граничащие с отчаянием зимние дни кто-то думал о них, помнил и знал. Чувство огромной радости охватило Ушакова. Он стянул с головы шапку и принялся махать ею, громко крича:

— Наши прилетели! Наши!

Краснозвездный самолет низко пронесся над поселением, оглушив ревом собак и людей, прошел в глубь берега, развернулся, покачал крыльями и начал снижаться над бухтой, выбирая место для приводнения.

Следя за посадкой, Ушаков думал, что теперь, когда к ним прилетел самолет, его жизнь и жизнь островитян обретает новый, значительный смысл — они могут с гордостью рассказать о том, что в трудные, тяжелые времена они не дрогнули и с честью выполнили свой долг первых граждан Советской Республики на далеком северном острове.

Все население поселка, сопровождаемое яростно лающей собачьей стаей, бежало к берегу бухты, куда должен был причалить гидросамолет.

Вот он коснулся лыжами-поплавками спокойной глади бухты, поднял фонтан заискрившейся на солнце воды и через мгновение уже плыл, выруливая к толпе, сгрудившейся на берегу.

Пока гидроплан становился на якорь, Ушаков в нетерпении всматривался в его очертания, стараясь угадать: по какому же случаю к ним прилетел самолет?

Наконец на поплавок самолета вышел летчик, посмотрел на берег, сдвинул набок оснащенный большими очками кожаный шлем, прищурился и громко спросил:

— Который тут у вас Ушаков?

Ушаков, не замечая, что ступает прямо в студеную воду, шагнул вперед:

— Я!

— Вот вы какой! А я — Кошелев, летчик Колымской экспедиции… А это мой товарищ — Лухт.

Лухт уже тоже стоял на лыже-поплавке и широко улыбался.

С помощью спущенной на воду байдары летчиков переправили на берег, где они тут же попали в объятия Ушакова, Павлова и Скурихина.

— Вот это неожиданность! — приговаривал Ушаков. — Вот это подарок!

Летчики, со всеми поздоровавшись, в сопровождении собак и людей направились к деревянному дому. Осматриваясь, Кошелев улыбнулся:

— Неплохо вы тут устроились…

— Ничего живем, — согласился Ушаков. — Но как вам пришло в голову заглянуть к нам?

— Мы перегоняем наши машины для организации и обслуживания колымских рейсов, — принялся объяснять Кошелев. — Вроде бы как ледовая разведка. В числе прочих заданий было и это — попытаться сесть на острове и разузнать, живы вы тут или нет?

Последние слова он произнес с улыбкой.

— Вот, как видите! — Ушаков широко развел руками.

— Видим! Видим! — закричали в один голос летчики.

— Но как же без радио, без всякой связи с Большом землей? — с удивлением спросил Кошелев.

— Ничего, обошлись, — скромно ответил Ушаков. — А газеты привезли?

Летчики переглянулись, и Кошелев, горестно разведя руками, ответил:

— Прости, друг, но так случилось: ведь не были уверены, что сядем… Но завтра газеты будут! У Красинского, нашего начальника экспедиции, есть комплект «Правды» за целый год.

Летчикам с гордостью показали деревянный дом, жилища эскимосов и сооруженную недавно пристройку к яранге Павлова, в которой размещался класс островной школы.

— Молодцы! — одобрительно отозвался Кошелев. — Хорошо устроились. Солидно.

Гостей повели обедать.

Ушаков угостил летчиков своим фирменным блюдом — холодцом из моржовых ластов, яичницей из гусиных яиц, свежей рыбой.

— Между прочим, — оказал за чаем Кошелев, — имею указание в случае необходимости забрать любого заболевшего члена экспедиции и лично вас, если пожелаете…

Ушаков посмотрел на своих товарищей.

Павлов, конечно, не в счет. Он никуда не уедет от своей семьи, если только обратно в бухту Провидения, которую он, похоже, очень любил… Доктор Савенко? Он часто жаловался на слабость, апатию, на то, что жена себя чувствует здесь неважно… Но как же на острове без врача? Тем более что эскимосы уже привыкли к нему и доктор составляет нынче солидную конкуренцию шаману Аналько. Если он уедет, народ снова потянется к целителю, люди вспомнят полузабытые верования и предрассудки… Что касается Скурихина, то промысловик прямо заявил: пока я свой план не выполню, с острова не двинусь. Кроме того, у него был контракт — на три года… А сам он? Уехать, когда дело только налаживается, когда не только видишь, но и сердцем чувствуешь, что твоя страна не забыла тебя, помнит и готова прийти на помощь?

— Ну, что ответим на это предложение? — обратился Ушаков к своим товарищам.

Павлов сказал:

— Вы знаете, Георгий Алексеевич, мне некуда отсюда ехать…

— А у меня еще не кончился контракт, — заявил Скурихин.

Доктор Савенко высказался последним:

— Как все, так и я…

— Передайте, — почти торжественно произнес Ушаков, — на Большую землю, что мы остаемся. Остальные пожелания я изложу в подробном письменном отчете. Летчики торопились. Провожали их снова все вместе.

— Завтра ждите нас, — сказал на прощание Кошелев. — Привезем газеты, книги…

Самолет медленно отошел от берега, разбежался по спокойной гладкой поверхности и взмыл в воздух, словно вольная птица, каких здесь, на острове, и в прибрежных водах было великое множество.

Долго не уходили люди с берега бухты и все смотрели на небо, пока удаляющийся самолет не превратился в крохотную точку, а потом и вовсе не растворился в густом синеве.

Ушаков стоял вместе со всеми и испытывал странное чувство, в котором смешалось и сожаление, и удовлетворение оттого, что устоял перед искушением. Ведь можно было хотя бы на один день слетать на материк… И такая мысль мелькнула, когда летчики предлагали… Но вдруг случилось бы так, что погода не позволила бы самолету вернуться назад? Что же тогда? Об этом даже страшно подумать!..

Какая тишина, оказывается, окружает весь остров, восходит в зенит и разливается над морским простором! Улетел самолет, стих грохот мотора, спугнувший птиц у ближайших окал, и снова спокойствие, и человеческий голос слышен далеко-далеко…

— Лодка плывет! Лодка плывет сюда! — закричал кто-то из ребятишек, и его голосок разнесся окрест, сливаясь с звоном ближнего ручейка, впадающего в бухту, с плеском морского прибоя, перекатывающего разноцветную гальку на берегу.

Скурихин посмотрел в бинокль:

— Апар плывет. Его байдара.

Это были и вправду Апар и Нанехак.

Парус едва полоскался на слабом ветру, и сидящим в лодке приходилось помогать ему веслами. Байдара едва шла, и еще не скоро она причалила к берегу.

— Опоздали, — устало проговорила опечаленная Нанехак, но, увидев в толпе Ушакова, просияла и с облегчением вздохнула: — Значит, ты не улетел…

— А почему это я должен был улететь? — с удивлением, и даже обидой, спросил Ушаков.

Нанехак вышла на берег и в изнеможении уселась прямо на гальку. Беременность ее пока не бросалась в глаза, может быть, оттого, что она была в свободной, широкой матерчатой камлейке.

— Ты бы лучше поберегла себя, — укоризненно оказал Ушаков. — Ты ведь теперь не одна…

— Это верно, — кивнула Нанехак, улыбнувшись. — Он растет…

Она вся светилась счастьем, но никто не догадывался, что главная причина такого ее настроения — в том, что она снова видела умилыка. Железная летающая лодка не взяла его, оставила здесь, на острове.

— Мы так торопились, гребли изо всех сил, — опечалился и Апар. — Жаль, что не успели.

— Ничего, — успокоил его Ушаков. — Завтра еще прилетит самолет.

Нанехак испуганно посмотрела на умилыка и хотела было спросить, не собирается ли он улететь на нем, но вовремя удержалась.

Постепенно люди разошлись. Апар с Нанехак отправились гостевать к Кивьяне, а Ушаков поспешил к себе, чтобы успеть к завтрашнему дню составить отчет.

Он писал всю ночь и только под утро заснул.

На этот раз его разбудил не Павлов, а гудение самолета. Оно донеслось до настороженного слуха, и Ушаков быстро поднялся, поставил чайник. Вчерашние гости застали его врасплох, но сегодня он не только побреется, но и наденет чистую клетчатую рубашку.

Как обещал Кошелев, прилетел начальник летной экспедиции Красинский. Он привез кипу газет, журналы и книги.

— Отдаю свое! — заявил он, передавая подарки Ушакову. — Мы сначала не предполагали садиться на острове, поэтому почты для вас нет.

— Зато у меня будет много, — сказал Ушаков, протягивая Красинскому несколько запечатанных пакетов.

— Все доставим в лучшем виде! — заверил его начальник летной экспедиции.

Ушаков никому не сказал о содержании своего письменного доклада, в котором он просил продлить экспедицию до трех лет.

В часы, когда он наносил на бумагу свои мысли, планы, рассуждения, он еще и еще раз убеждался, что сделано пока мало и настоящая жизнь здесь только начинается. Первый год был как бы прикидкой, обретением опыта, хотя нередко и трагического, попыткой научиться жить в этих непривычных условиях.

Несмотря на быстротечность времени, Ушакову порой казалось, что прошел не один год, а несколько трудных, заполненных изнурительной работой лет; он чувствовал, что накопленный опыт и уроки прошедшей зимовки сделали его мудрее и старше.

Ушаков попрощался с Красинским и, проводив самолет, вернулся к себе в комнату, с жадностью набросился на газеты.

Пока он читал, мысль о том, что все это — уже минувшее, уже оказавшее влияние на ход мировой истории, не покидала его. Вскоре он понял, что напрасно теряет время на знакомство с прошлым, когда у него есть реальная возможность воздействовать на будущее. Прежде всего — надо как следует подготовиться к следующей зимовке, к новым зимним поездкам по острову.

Красинский попросил у него карту Врангеля, и Ушаков вынужден был признаться, что таковой пока нет. Капитан американского корабля «Роджерс» Берри еще в 1881 году пытался ее составить. Ему удалось отметить и нанести на карту почти всю береговую черту острова, примечательные географические точки, которые именовались несвойственными для этих угрюмых мест живописными названиями — мыс Блоссом, мыс Гаваи, мыс Томас… Мыс Гаваи назван в честь Гавайских островов, на которых базировалось китобойное судно капитана Лонга, побывавшего на Врангеле (в знак уважения к выдающемуся русскому исследователю, предположительно определившему местонахождение этой земли, именно Лонг назвал «открытую» им сушу Землей Врангеля) в 1867 году, а мыс Томас — в честь матроса с корабля Лонга, первым заметившего остров.

Капитан Берри посетил внутреннюю часть острова, поднялся на одну из самых высоких вершин, которую впоследствии назвали его именем — пик Берри.

Долгие годы мореплаватели пользовались этой картой, пока русская гидрографическая экспедиция в 1911 году на ледокольном судне «Вайгач» не сделала некоторые уточнения, более всего касающиеся западного берега. Большая же часть береговой линии острова Врангеля на карте Гидрографического управления России была обозначена пунктиром. Однако не только пунктиры, но и сплошные линии берегов часто не соответствовали истинным очертаниям и географическим положениям.

Предстояла огромная работа.

Для того чтобы выполнить ее, пока надо было заниматься весьма прозаическими делами: заготовлять моржовое мясо, копальхен, засаливать в бочках гусятину, убеждать эскимосок выходить в тундру и собирать съедобные листья, коренья, чтобы избежать полярной ночью самого страшного северного заболевания — цинги.

Отложив в сторону газеты, Ушаков прикрыл глаза, пытаясь заснуть.

Но сон не приходил. Слишком разволновали его самолеты.

Интересно, что подумали о нем летчики? Не посчитали ли его сумасшедшим, когда он отказался даже на один день покинуть остров? Ну что же… Может быть, для их постороннего взгляда он и впрямь сумасшедший, но то, что он нашел в себе силы не поддаться искушению, это здравый поступок.

Но ведь когда-то все равно придется покинуть остров! Эту пустынную, временами такую мрачную землю эскимосов, среди которых он нашел много друзей… Да, грустно будет уезжать отсюда…

Ушаков решительно оборвал эти мысли, встал, оделся и вышел из дома.

На востоке поднималось солнце. Яркое, чистое, еще по-утреннему прохладное, оно заливало ослепительным светом все поселение, ровную гладь бухты, галечный берег с лодками, байдарами и вешалами для сушки моржового мяса.

На берегу кто-то снаряжал байдару.

Ушаков спустился к ним.

Это были Апар и Нанехак. Они собирались возвращаться на свое охотничье становище.

Поздоровавшись, Ушаков спросил Нанехак:

— Как ты себя чувствуешь?

— Очень хорошо! — весело отозвалась она.

— Ты берегись, больше не изнуряй себя так, — сказал Ушаков, напомнив вчерашнее.

— Больше не буду, — смущенно ответила Нанехак. — Но я очень боялась…

— Чего же ты боялась? — удивился Ушаков.

— Боялась, что ты улетишь…

Ушаков внимательно посмотрел на нее:

— Нет, Нана, я не могу улететь… Я не мог улететь, потому что многое еще здесь не сделано. И я не мог не попрощаться с тобой и Апаром. А потом… мне хочется дождаться твоего дитя…

— Это наше дитя, — тихо произнесла Нанехак.

Ушаков от неожиданности запнулся и невольно взглянул на Апара. Хорошо, что тот, занятый установкой мачты на байдаре, не слышал.

— Что ты говоришь, Нана? — укоризненно покачал головой Ушаков.

— Я знаю, что говорю, — уверенно произнесла Нанехак, осторожно шагая в утлую, неустойчивую байдару. — Я очень рада, что ты не уехал.

Лодка отошла от берега.

Апар поднял парус, и кожаное суденышко двинулось по ровной глади бухты, оставляя за кормой легкий след. У эскимосов не положено открыто выражать свои чувства при расставаниях и встречах, и сейчас, пока байдара удалялась от берега, Нанехак просто смотрела не отрываясь на русского умилыка, смотрела до тех пор, пока мыс не закрыл его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Иногда выпадали такие прекрасные, тихие и теплые дни, что порой забывалось, что все это происходит в Арктике, далеко за Полярным кругом, на одном из самых суровых по своим климатическим условиям островов.

Ушакову особенно полюбились утренние часы, когда из-за мыса вставало чистое, огромное, словно вымытое в соленой холодной воде солнце. Под его живительными лучами пробуждалась природа — от птичьих базаров, разбросанных по прибрежным скалам, до тундровых цветов и пресноводного ручья, который вдруг начинал журчать громче и звонче, и струи его переливались разноцветной радугой. Плавающие в море льды пронизывались светом, словно бы загорались изнутри и начинали испускать свое собственное свечение, озаряя плотную студеную воду океана, увешанную в глубине многоцветными зонтиками мелких медуз.

Однако преобладающим ощущением в эти тихие утренние часы было чувство великой чистоты и мощи, ничем не загроможденного беспредельного простора. Простор этот звал, неудержимо притягивал, и хотелось прямо с крыльца деревянного дома шагать и шагать вперед, вбирая в себя и чистоту, и все это нескончаемое пространство.

Однажды пережив этот восторг, это сильное всепоглощающее чувство, Ушаков теперь каждый день старался подняться пораньше, чтобы еще и еще раз испытать его.

Обычно он шел сначала к морю, к намытой ночной волной разноцветной гальке и каждый раз видел одну и ту же картину: сидящую в неподвижности, словно высеченную из камня, фигуру Анакуля. Прижав к себе винчестер, он не отрываясь смотрел на гладкую поверхность воды. Считалось, что он охотится на лахтака, выслеживает этого осторожного морского зверя. Но Ушаков подозревал: Анакуль встает рано, чтобы, как и он, насладиться тишиной и величием пробуждающейся природы, еще не замутненной чистотой необъятного пространства.

Ушаков проходил мимо застывшего в оцепенении эскимоса и некоторое время шел берегом до ближайшего скалистого мыска. Оттуда он поднимался в тундру и шагал вдоль ручья уже в обратном направлении — к поселению, вслушиваясь в звонкие голоса птиц, в журчание стремительного водяного потока.

К этому времени поселок пробуждался, заполнялся привычными звуками и запахами человеческого жилья. Прежде всего ощущался угольный дым из труб деревянного дома, который смешивался с иным, казавшимся Ушакову более уютным, приятным запахом, — запахом костров в ярангах. В них жгли плавник, который собирали на берегу моря, и просоленное, высохшее до белизны дерево давало голубоватый, нежный дым, со слабым намеком на запахи далеких зеленых лесов. Слышался чей-то кашель, собачий лай, звякание пустой посуды, хныкание не желавшего просыпаться ребенка…

Когда Ушаков подходил к поселению, там уже окончательно пробуждалась жизнь: в тундру с кожаными туесками тянулись женщины, чтобы собрать зеленые листья и ягоды, мужчины шли к берегу, снаряжали вельботы и байдары на моржовую охоту.

Изо дня в день росли запасы квашеной зелени в деревянных бочках, расставленных по стенам эскимосских яранг, наполнялись копальхеном вырытые в вечной мерзлоте ямы-хранилища. Возле яранг на высоких вешалах вялилось мясо морского зверя. В такой ясный, солнечный день жизнь на острове постороннему глазу могла показаться даже идиллией.

Анакуль встретил Ушакова возле деревянного дома.

— Я видел корабль, — оказал он.

— Какой корабль? Пароход? — удивленно спросил Ушаков, чувствуя нарастающее волнение: не успели улететь самолеты, как появился корабль… Может быть, это тот самый, на котором должны привезти новую школу, радиостанцию и оборудование для метеостанции?

— Это не пароход, — ответил Анакуль. — Маленький корабль, похожий на те шхуны, которые приходили к мистеру Томсону в бухту Провидения.

— Но я не видел, какие корабли приходили к Томсону, — пожал плечами Ушаков.

— Зато я видел, — сказал Анакуль. — И даже на одним из них плавал все лето.

— Так где же ты видел корабль? — уже заинтересованно спросил Ушаков.

— Вон за тем мысом, — показал Анакуль. — Он медленно проплыл вдоль берега, а потом ушел в открытое море. — Думаю, это американский корабль.

— Интересно, — задумчиво проронил Ушаков. — Что ему надо здесь?

— Они всегда хотят пушнину, моржовый клык и китовый ус, — сказал Анакуль. — И дают за него дурную веселящую воду.

Однако Ушакова появление корабля беспокоило по другой причине. Возможно, что канадские или американские власти все еще считают нерешенным вопрос о принадлежности острова Врангеля Советской России. Еще до экспедиции Ушаков посвятил немало времени знакомству с документами, отчетами путешественников, посещавших остров Врангеля, и знал, что, например, группа Уэллса в 1924 году не хотела подчиняться требованию о выселении и их пришлось почти насильно выдворять с острова канонерской лодкой «Красный Октябрь» под командованием капитана Давыдова.

Поговорив с Анакулем, Ушаков поднялся к себе и предупредил Савенко и Скурихина о появлении подозрительного корабля.

Вечером того же дня в кают-компании деревянного дома собрали охотников. Оказалось, что корабль видели и другие эскимосы. Он крейсировал вдоль западного побережья, уходил к северу, к острову Геральд.

— Вы должны знать, что есть плохие люди, которые хотят забрать эту землю себе, — сказал Ушаков притихшим эскимосам. Для них появление шхуны у побережья ничего особенного не означало, кроме еще одной лишней возможности поторговать и, быть может, если посчастливится, добыть бутылку дурной веселящей воды. — Потому я всем вам говорю: если кто-нибудь из вас заметит подозрительное судно, немедленно сообщите мне. Если увидите на берегу чужих людей, вы также должны поставить меня в известность, а если будет возможность, привезти подозрительного человека в селение. У каждого из вас есть оружие. И вы должны защищать родную советскую землю…

Намеченную очередную поездку на север для наблюдения над молодыми гусиными стаями пришлось отложить.

В поселок приехал Аналько. Обычно он сразу же приходил в деревянный дом рассказать о делах в своем охотничьем хозяйстве, но на этот раз он почему-то не спешил. Ушаков, увидев у Анакуля жестяную коробку из-под американского трубочного табака «Принц Альберт», спросил:

— Откуда у тебя этот табак?

— Аналько подарил, — простодушно ответил Анакуль.

— А он где взял?

Анакуль замялся. Тогда Ушаков сам пошел разыскивать Аналько. Обнаружил его в яранге Старцева. Шаман пил с хозяином дешевое виски. Он не успел спрятать бутылку, когда в проеме двери выросла фигура русского умилыка.

— Здравствуй, Аналько, — первым, вопреки обычаю, поздоровался Ушаков. Полагалось приветствовать входящего. — Почему ко мне не идешь?

— Да я только-только собрался, — поспешно ответил Аналько. — Иду!

— Нет, теперь можешь не торопиться, — остановил его Ушаков. — Вон еще сколько недопитого.

— Хотите? — подобострастно предложил Старцев.

— Вы прекрасно знаете, что я этого не люблю! — строго заметил ему Ушаков. — И вас предупреждал…

— Вы меня предупреждали, чтобы я не угощал эскимосов, — ухмыляясь, заплетающимся языком произнес Старцев. — Но ничего не было сказано о том случае, если эскимос будет угощать меня.

— Откуда виски?

Шаман растерялся. Ушаков знал, что соврать для эскимоса почти невозможно, и спокойно ждал ответа.

— На корабле добыл, — ответил Аналько, пряча глаза.

— На каком корабле?

— К нашему становищу подходил американский корабль, вот я и купил на нем… — смущенно признался Аналько. — Совсем немного торговал: табак да виски…

— Ты нарушил советский закон, Аналько, — строго сказал Ушаков. — Ты не должен был отдавать наш советский товар американцам. Я могу наказать тебя за это!

— Да я не знал, что нельзя! — испуганно воскликнул Аналько. — Я совсем немного… Я больше не буду!

— Что за корабль?

— Я сказал — американский, — с готовностью ответил Аналько.

— Откуда ты знаешь, что он американский?

— Как же не знать! — усмехнулся Аналько. — Всю жизнь с ними дело имею и американский разговор понимаю.

И действительно, среди жителей Урилыка знатоков американского разговора, как они называли английский, было много. Некоторые из них, как Аналько, нанимались на лето матросами на промысловые суда и доплывали до больших городов на западном побережье, а иные даже добирались и до Гавайских островов.

Аналько пришел на следующий день совершенно трезвый, но вчерашняя смущенность и виноватость еще угадывалась на его хитроватом лице. Из беседы с ним Ушаков понял, что капитан корабля хорошо знал побережье острова и, по всей видимости, бывал здесь и раньше.

— Но товару у них маловато, — с явным презрением заметил Аналько, угощаясь сладким чаем со сгущенным молоком. — Да и на торговых людей они мало похожи. Очень много спрашивали о тебе, умилык, и летающих лодках.

— Ну и что ты сказал?

— Я им про тебя сказал правду, — гордо заявил Аналько. — Прежде всего я сказал о том, какой ты богатый, что у тебя столько товаров, сколько не поместится на десяти таких кораблях, как у них. Но главное, я сказал, что ты победил здешних Тугныгаков и обратил их в свою большевистскую веру!

— Чем они еще интересовались?

— Они спрашивали, нет ли у тебя металлической проволоки, с помощью которой ловят издали летящие слова… Я им сказал, что всякой проволоки у тебя много, а что касается ловли слов, то в этом ты настолько преуспел, что держишь большой запас в толстых книгах.

Американцев, видимо, интересовало, имелось ли в поселении радио.

Любопытно, какой вывод они сделали из объяснений Аналько? Но то, что это не простое торговое судно, случайно оказавшееся в высоких широтах, в этом сомнения не было. И вдруг снова подумалось: нет ли на корабле самого Вильялмура Стефансона? Ушаков понимал, что это почти нереально — шхуна-то не канадская, американская, как уверяют эскимосы, и все же мысль о Стефансоне не давала ему покоя, словно какая-то навязчивая идея… Об этом канадце и его деятельности он вообще много думал, еще на материке изучал его исследовательские работы…

— И еще выспрашивали они про летающие лодки, — продолжал Аналько, почувствовав интерес умилыка к американскому кораблю. — Они хотели узнать, как часто эти лодки навещают остров.

— И что ты оказал?

— Я им сказал, что летающие лодки бывают у нас каждое лето…

В общем-то, это было правдой. В прошлом году гидроплан был на пароходе «Ставрополь», и в этом в бухте садились самолеты… Прошлым и этим летом. Все верно. Это должно убедить непрошеных гостей в том, что на острове живут и работают люди, которые имеют связь с материком.

Но, по всей видимости, на корабле думали совсем не так, как начальник острова Врангеля Ушаков.

Шхуна появилась через несколько дней со стороны западного мыса и нагло бросила якорь в створе бухты.

Это было рано утром, как раз в то время, когда Ушаков совершал свою привычную прогулку. На своем месте сидел и Анакуль и неотрывно смотрел на стоящий на якоре корабль.

— Давно он здесь? — спросил Ушаков, кивнув в сторону моря.

— Когда я пришел сюда, корабль уже был, — ответил Анакуль. — Должно быть, они пришли ночью, в темноте.

Он протянул Ушакову бинокль.

На корме хорошо был виден американский флаг. Значит, эскимосы не ошиблись.

— Ну что ж, — сказал Ушаков, возвращая бинокль. — Придется потолковать с ними.

Анакуль вопросительно взглянул на умилыка.

— Мы сейчас снарядим вельбот, поедем и скажем, что им тут делать нечего, — пояснил Ушаков.

Взяли вельбот Тагью. Он был еще крепкий и легко скользил по воде под ударами весел, на которых сидели Кивьяна и Анакуль.

Корабль, издали представлявшийся покинутым и пустынным, вблизи оказался довольно многолюдным. Вдоль всего борта стояли матросы и молча наблюдали за приближающимся вельботом.

На капитанском мостике появился человек. Он был одет в толстый свитер домашней вязки, мешковатые штаны, высокие сапоги. На голове вместо ожидаемой форменной фуражки красовалась вязаная шапочка. Человек держал в руках курительную трубку. Он отдал какое-то короткое распоряжение, и люди на вельботе увидели, как матросы начали спускать парадный трап.

Вельбот подошел к шхуне. Она так низко сидела в воде, что трап, тем более парадный, был не нужен. Но раз матросы подали его, то пришлось им воспользоваться.

— Павлов идет со мной, — сказал Ушаков. — Остальным оставаться в вельботе.

— Как с оружием? — Скурихин кивнул на охотничьи винчестеры.

— Думаю, что до этого у нас не дойдет, — ответил Ушаков. — А в общем, смотрите по обстоятельствам.

В инструкциях, которыми располагал начальник экспедиции, такая ситуация не предвиделась, поэтому Ушаков действовал так, как диктовала ему совесть гражданина Советской Республики и здравый смысл. Павлов довольно прилично знал английский язык и должен был переводить.

Ступив на борт, Ушаков достал из кармана заранее заготовленную бумагу и начал читать:

— Именем Советской Республики я, начальник острова Врангеля и острова Геральд, а также прилегающих к этому району островов Ледовитого океана Георгий Алексеевич Ушаков, категорически заявляю о неправомочности нахождения вашего корабля в территориальных водах Советской Республики. От имени нашего правительства я требую покинуть наши берега. Кроме того, по нашим сведениям, вы вели незаконную торговлю с местным населением, что также является грубым нарушением международных правил!

Кем был этот человек, который внимательно выслушал произнесенный на русском языке и переведенный на английский протест? Капитаном, руководителем экспедиции, владельцем судна, представителем американских властей? Кто бы он ни был, для Ушакова это был человек, который нарушил неприкосновенность границ Советской Республики, проявил неуважение к его стране и народу.

Вынув изо рта трубку, американец сказал, обращаясь к Павлову:

— Передайте губернатору острова, что я приношу извинения лично от моего имени, потому что, кроме меня, никто не виноват в том, что мы невольно нарушили границы вашего государства…

Он ждал, пока Павлов переводил, посасывая трубку, и внимательно разглядывал Ушакова и его спутника.

— Однако существуют правила свободного мореплавания, которые в случае неблагоприятных условий разрешают судам искать убежища в любой гавани, — продолжал американец. — Мы прибыли сюда не для того, чтобы ссориться, и, прежде чем покинуть ваши берега, повинуясь справедливому требованию, мне бы хотелось пригласить вас на чашку кофе.

Немного поколебавшись, Ушаков кивнул в знак согласия и вместе с Павловым последовал за американцем в небольшую кают-компанию, прилегающую к камбузу, где за плитой стоял негр-кок.

Сев за стол, покрытый клеенчатой скатертью, Ушаков огляделся. Чистота и относительный порядок на корабле явно указывали на то, что это отнюдь не торговая шхуна или промысловое судно, заблудившееся в ледовитом море. Да и сам этот загадочный человек не был похож на заурядного спиртовоза, отправившегося к побережью Чукотского полуострова в поисках легкой наживы.

— Позвольте узнать ваше имя? — спросил Ушаков.

Легкая улыбка тронула невозмутимое лицо американца, но он довольно быстро ответил:

— Называйте меня просто мистер Смит.

— Это ваше судно, мистер Смит?

— Считайте, что мое…

— Оно принадлежит вам лично?

— Не кажется ли вам, господин Ушаков, что вы меня допрашиваете?

— Не забывайте, мистер Смит, что я имею на это полное право, а также право арестовать вас здесь вместе с кораблем. — Ушаков произнес эти слова внешне спокойно, но с достаточной твердостью.

Ему все время казалось, что этот человек понимает русский язык. Но как в этом убедиться? Но в конце концов, не все ли равно? Если он не хочет признаваться, то это его личное дело.

— Господин Ушаков, кажется, мы сошлись на том, что покинем ваши берега, согласно вашему требованию. — На этот раз улыбка Смита была широкой, но за ней явно проступало замешательство и беспокойство. — Я просто любопытный человек, если можно так выразиться, путешественник-любитель. Да, судно принадлежит мне, и я его снарядил на свои деньги. Мне нравится Арктика, ее просторы и суровая красота, но на этот раз меня подвела моя географическая неграмотность…

Негр-кок, одетый в белую куртку, подал на подносе ароматный кофе и бисквиты.

— Немного бренди? Или ликеру? — Смит открыл маленьким ключиком настенный шкафчик, в котором блеснул десяток бутылок с красочными этикетками.

Ушаков и Павлов переглянулись.

— Нет, спасибо, — ответил Ушаков.

— Я был уверен, что остров необитаем, — после некоторого молчания сказал Смит. — Последняя американо-канадская экспедиция покинула остров в двадцать четвертом году…

— Она была снята отсюда нашей канонерской лодкой под командованием капитана Давыдова, — напомнил Ушаков.

— Да, да, я что-то читал об этом, — кивнул Смит. — Но мне кажется, что споры относительно принадлежности острова России еще не закончились.

— Наше правительство дало соответствующие разъяснения всем заинтересованным странам о том, что остров Врангеля, равно как и соседний остров Геральд, а также другие земли, которые будут открыты в этом районе, находятся под юрисдикцией Советского государства…

Ушаков видел, что Павлов испытывает затруднения при переводе, но ничем не мог помочь ему. Правда, утешением было то, что Смит как будто все понимал…

— Как регулярно вы связываетесь с материком? — вежливо, почти вкрадчиво спросил Смит. — Есть ли у вас радиостанция?

— Извините, мистер Смит, но здесь вопросы задаю я, — в тон ему, с улыбкой ответил Ушаков.

— О, в таком случае прошу прощения! Позвольте мне предложить вам помощь, скажем, в свежих овощах, фруктах… Я знаю, как тяжело в долгой зимовке без этого.

— Благодарю вас, мистер Смит, — ответил Ушаков. — Мы обеспечены всем необходимым, и в достаточном количестве. В том числе и свежими овощами.

Прежде чем переводить, Павлов удивленно посмотрел на начальника.

— Да, да, в том числе и свежими овощами, зеленью, — еще раз с нажимом подтвердил Ушаков.

— Может быть, что-то еще? — продолжал настаивать мистер Смит.

— Нет, спасибо, — решительно произнес Ушаков и встал, давая понять хозяину, что больше он беседовать не намерен. — Хотел бы предупредить вас самым строгим образом: если вы попытаетесь уклониться от исполнения предписания и будете продолжать незаконное пребывание в территориальных водах Советской Республики, а также заниматься незаконной торговлей с местным населением, то я оставляю за собой право принять соответствующие меры.

— О, господин губернатор! — торопливо, едва выслушав перевод, ответил мистер Смит. — Мы немедленно снимаемся с якоря и отплываем к нашим берегам, в море Бофорта!

— Ну и прекрасно! — весело заключил Ушаков и, сделав вид, что не заметил протянутой на прощание руки, стал спускаться в вельбот, где их встречали Кивьяна, Анакуль и Скурихин.

Вельбот отчалил от корабля и взял курс на берег.

Когда Ушаков спрыгнул на прибрежную гальку, то услышал, как на шхуне заработал двигатель. Посмотрев в бинокль на корабль и увидев на борту мистера Смита, снова подумал, кто же он на самом деле?

Кивьяна, Анакуль и Скурихин, просидевшие в вельботе все время, пока Ушаков и Павлов были на шхуне, рассказали, что матросы общались с ними весьма сдержанно. Обычно в таких случаях люди с кораблей старались выторговать что-нибудь прямо с борта, предлагая обменный товар.

— Может быть, они меня стеснялись, — предположил Скурихин. — Пытались со мной по-американски заговаривать, но я ихнего языка не разумею. Анакуль мне переводил.

— Ну и что они спрашивали? — спросил Ушаков, наблюдая, как шхуна выбирала якорь, медленно разворачивалась, ложась на курс.

— Ерунду всякую, — ответил Скурихин. — Женат ли, кто жена, туземка или белая, чем занимаюсь на острове… Да, и еще спросили — велик ли гарнизон. Сначала мы не поняли, потом догадались, о чем речь. Анакуль так перевел: сколько на острове вооруженного люду. Ну, и мы ответили, что около сотни… Вы уж извините, Георгий Алексеевич, малость преувеличили.

— Ничего, — одобряюще сказал Ушаков. — Глядите, уходят все-таки! Уходят! Признали силу нашей Советской власти!

Ожидая появления новых судов, Ушаков организовал круглосуточное наблюдение за морем. И Анакуль теперь не только высматривал лахтака, но и следил за горизонтом — не появится ли какой-нибудь подозрительный корабль.

Но кораблей больше не было.

Вместо них к берегу все чаще подходили льды, и с каждым днем все явственнее чувствовалось приближение холодов, новой зимы, новой полярной ночи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Давно ли взгляд ласкали зеленые склоны ближних холмов, а сегодня они уже покрыты толстым слоем снега, и говорливый ручеек окован голубым льдом. Но окно еще чисто, и можно видеть, как студеный ветер плетет снежные кружева, и они, извиваясь, как живые, ползут в тундру, к горным хребтам, занавешенным белой непроницаемой пеленой зимнего тумана.

В комнате тепло, уютно, горит лампа с зеленым абажуром, мягко шуршит по бумаге карандаш:

«Опорными точками наметить два астрономических пункта: один в бухте Роджерс, определенный Давыдовым в 1924 году, а второй в бухте Сомнительной, на мысе Томас, определенный экипажем „Вайгача“ в 1911 году. Работу распределить в следующем порядке:

1) обойти с маршрутной съемкой вокруг всего острова, приняв за исходную точку астрономический пункт Давыдова в бухте Роджерс;

2) приняв за исходную точку тот же пункт, дойти до северной горной гряды и повернуть на запад, пройти вдоль гряды весь остров, перевалить южную гряду в ее западной части и выйти к астрономическому пункту «Вайгача» на мысе Томас;

3) взяв за исходную точку астрономический пункт «Вайгача», долинами пройти посредине южной гряды до исходной точки в бухте Роджерс, увязавшись примерно на середине пути с астрономическим пунктом Давыдова в бухте Сомнительной…»[12]

Восьмого октября около десяти утра две упряжки отъехали от поселения. Погода оставляла желать лучшего, но откладывать поездку дальше нельзя. Да и дожидаться хорошей погоды на острове Врангеля, как уяснил для себя Ушаков, — значит просидеть безвыездно большую часть времени. К тому же надо было воспользоваться оставшимися светлыми днями, тем более что санный путь уже установился, снег плотный, еще не иссушенный зимними лютыми холодами. Было и еще одно немаловажное обстоятельство: как раз в октябре со льда на берег выходят белые медведи. Это обещало успешную охоту и давало возможность не запасаться большим количеством собачьего корма.

Готовя эту поездку, Ушаков тщательно анализировал уроки прошлого года, учитывал опыт зимних экспедиций Нынешняя поездка отличалась еще и тем, что в некоторых пунктах по пути следования были уже обжитые охотничьи становища, в которых можно переждать непогоду, починить одежду и отдохнуть. Прошло чуть больше года, но остров уже можно было считать устойчиво населенным, и, насколько Ушаков знал, никто из эскимосов не собирался в ближайшее время отсюда уезжать. Наоборот, большинство считали, что поселились здесь навсегда и, как пел в своей новой песне Таян, «нашли свою потерянную родину».

Собаки в начале пути бежали ходко, словно соскучившись по постромкам, хотя трудно предположить, что им нравилась эта изнурительная, выматывающая последние силы работа. Но перед самой поездкой, когда они выли, скулили, выражая свое нетерпение и явное желание скорее отправиться в путь, сомнение закрадывалось в душу — а может быть, и впрямь эта работа им в сладость?

Правда, если посмотреть с точки зрения какого-нибудь благополучного жителя теплого климата на Ушакова, на его нетерпение, желание скорее пуститься в долгую, трудную дорогу, большая часть которой будет проходить в метели, в снежных шквалах, при обжигающем морозе, когда его ждут ночи в промерзшей насквозь палатке, опасность голода, — его радость трудно понять.

И все-таки правда: Ушаков радовался началу пути, тому, что наконец-то все приготовления, все сомнения позади, а впереди — дорога в неизвестное, дорога в новое.

С наступлением зимы и приближением полярной ночи Ушаков почувствовал себя спокойнее и увереннее. Кто теперь отважится посетить арктический остров, расположенный в Ледовитом океане в окружении непроходимых льдов? Такого безумца не сыскать во всем мире! Сама природа как бы создавала преграду и условия для спокойного проведения намеченных исследовательских работ.

Ловя короткие затишья, Ушаков пытался взять несколько азимутов. Для этого останавливали собак, закрепляли нарты с помощью остолов — палок с железными наконечниками. Павлов становился так, чтобы защитить наблюдателя и прибор от летящего снега и шквальных порывов ветра. Несколько раз случалось, что рвалась нить диоптрии, и ремонт приходилось делать лежа в снегу, коченеющими от стужи руками.

Знакомый скалистый мыс Гаваи не дал возможности продолжать путь вдоль морского берега. Пришлось менять направление, сворачивать на север, чтобы лощиной обогнуть торчащий, как страж, мыс и снова выйти на побережье, где на границе между морем и сушей пролегла относительно ровная полоса нартовой дороги. Кроме того, у моря всегда можно набрать плавник для походной печки. От него в палатке тепло, и керосин экономится.

Уже в кромешной темноте удалось достичь морского берега.

Теперь задача — поставить палатку. Ветер вырывал ее из рук, полотнище, только что недвижно лежавшее на нарте, становилось словно одушевленным, пыталось высвободиться и улететь в прибрежную полынью.

Наконец палатка поставлена. Оттяжки пришлось привязать к выкопанным из-под снега бревнам — так надежнее. Собаки улеглись, наевшись вдоволь копальхена.

Пока Павлов занимался стряпней, готовил обильный по здешним условиям ужин, состоящий из макаронного супа с гусятиной, пельменей и чая со сгущенным молоком, Ушаков записывал в дневник впечатления первого дня путешествия. Они были более пространны, нежели последующие, и на страницы отмеченной фирменным знаком ученической тетради средней школы города Харбина ложились ровные, аккуратные карандашные строчки.

Спать было тепло и удобно, хотя к утру все тепло из палатки выветрилось. Но спальный мешок, сшитый Нанехак, и два слоя оленьих шкур хорошо защищали от холода.

Вставший пораньше Павлов затопил печку, поставил чайник, набитый кусками наколотого охотничьим ножом льда, и, дождавшись, когда проснется начальник, сказал, что пойдет посмотреть нет ли на берегу следов какого-нибудь зверя.

Ушаков остался в палатке, чувствуя, как она постепенно наполняется теплом от разгорающейся печурки. Вылезать из мешка не хотелось, и он позволил себе еще немного понежиться.

Ветер трепал палатку, словно стараясь оторвать ее от земли, по брезенту шуршал снег. Погода была самой что ни на есть островной: метелистой и морозной. Вдруг он услышал выстрел. В одно мгновение выскользнул из спального мешка, оделся и выбрался наружу.

Недалеко от палатки стоял Павлов и, размахивая руками, пытался что-то прокричать Ушакову.

Ветер относил его слова, но все же удалось наконец разобрать знакомое, возбуждающее сердце охотника слово:

— Медведи!

Ушаков осмотрелся и в снежной круговерти едва сумел разглядеть зверей. Это была медведица с двумя детенышами.

В пылу охотничьего азарта совершенно забыли о палатке с топящейся печкой. И когда они с Павловым, усталые, но счастливые первой зимней добычей, возвратились в лагерь, чайник был полон льда: огонь погас.

Снова разожгли печку и поставили кастрюлю со свежим мясом.

— Не знаю, как это называется, — задумчиво проговорил Павлов поздним вечером, когда печка уже прогорела, палатка наполнилась блаженным теплом и они с Ушаковым, сытые и довольные, уже собирались спать, — но мне кажется, что настоящее мужское счастье в такой вот жизни.

— Это мы с тобой так думаем, — усмехнулся Ушаков. — А сколько людей считают нас дураками или безумцами?

— Но они никогда не видели здешней красоты, не слушали тишины, — ответил Павлов. — Иногда мне кажется, что утренняя тишина на острове Врангеля лучше всякой музыки.

— Но ведь здесь не всегда тихо, — возразил Ушаков. — Вот сейчас, похоже, пурга усиливается, и неизвестно еще, сколько дней нам придется сидеть в палатке.

— Это верно, — кивнул Павлов, забираясь в свой спальный мешок. — А что нам? Не привыкать. Пересидим и эту пургу.

Ночью Ушаков проснулся от яростного шума ветра. Брезент палатки больше не трепыхался — видно, его основательно завалило снегом. Он зажег свечу и осветил свое временное жилище — брезент прогнулся, и изнутри на него нарос толстый слой белого, переливающегося радугой инея. Пламя свечи колебалось, потрескивало, грозя погаснуть. Найдя для светильника относительно безопасное место, Ушаков достал книгу и принялся читать.

Это был довольно потрепанный, видавший виды пушкинский томик «Руслана и Людмилы». И хотя Ушаков наизусть знал всю поэму, он любил ее перечитывать. Вместе с восхищением стихами в памяти Ушакова неизменно всплывали картины детства, проведенного в глухой дальневосточной деревушке, где вытянулись в ряд чуть более полутора десятка изб, срубленных из когда-то розовой, но ныне посеревшей от времени и непогоды даурской лиственницы. Солнце вставало из-за зубчатых вершин хребта, носящего местное название — Чурки, а садилось на западе, за полосой расположенных на увалах пашен и раскинувшихся на многие километры окрест непроходимых болот. Мальчишкой Георгий Ушаков сполна познал нелегкую жизнь хлебороба на трудной дальневосточной земле. Его отец, еще не старый, частенько болел, надломленный непосильным трудом. «Изробился» — так говорили о нем сердобольные соседки. В те дни, когда казак Алексей Ушаков лежал у себя в избе, семья его горевала: недужится их единственному кормильцу, не дай бог, если что случится… Только маленький Егорка радовался тому, что отец дома. В такие дни отец доставал из кованого сундука самое ценное свое богатство — книгу великого Пушкина «Руслан и Людмила».

В старом, потрепанном томике не хватало многих страниц, но Алексей Ушаков знал наизусть всю поэму и порой так увлекался «чтением», что не утруждал себя и не переворачивал страницы. В ткань «Руслана и Людмилы» вплетались строчки из иных пушкинских стихотворений, а возможно, и стихи совсем других поэтов. Но это были воистину волшебные вечера, уносящие Егорку в дальние страны, в поднебесье, в мрачные подземелья. Рождалась поначалу смутная, а потом все более крепнущая мечта о том, чтобы самому научиться читать, познать удивительное таинство знаков, открывающих врата в прекрасный волшебный мир, в чудесные увлекательные путешествия…

Первые азы грамоты Егорка получил от своего отца, а вместо букваря была книга «Руслан и Людмила».

Наверное, в этом была своя удача, и начало грамоты и знакомство с прекрасными творениями Пушкина связывались воедино с памятью о родной деревне, о друзьях и близких, с памятью об отчем доме, о матери, об отце…

И каждый раз, беря в руки свою «походную» книгу, Ушаков как бы возвращался в родную деревню, к истокам своей мечты о большой, на всю жизнь, дороге по неизведанным землям.

Вот почему, прислушиваясь к вою ветра и сухому шороху летящего снега по стенам палатки, Ушаков невольно думал: а не Черномор ли это водит своей метельной бородой по затерянному в беспредельных снежных пространствах хрупкому убежищу человека?

На пятый день вроде бы немного стихло, и решено было отправиться дальше. Перед тем как вызволить из-под снега занесенную по самый верх палатку, Ушаков на своем схематическом плане дал название этой пади — Вьюжная. Хотя справедливости ради можно отметить, что такого названия вполне заслуживал весь остров Врангеля.

Начало пути осложнялось тем, что надо было подниматься вверх, одолевая сыпучий снег, порой чуть ли не до плеч проваливаясь в сугробы и снежные надувы. Особенно доставалось собакам, но преданные и безотказные чукотские лайки самоотверженно карабкались по сорокапятиградусному уклону, таща за собой тяжело груженные нарты.

Почти три часа продолжался этот изнурительный подъем, и когда, уже на вершине, Ушаков глянул на одометр — велосипедное колесо, с помощью которого измерялось пройденное расстояние, — он не удивился: они прошли всего лишь четыре километра.

Стало полегче, дорога выровнялась. Она привела к замерзшему руслу реки. Сверившись с картой Берри, Ушаков обнаружил, что в устье ее обозначен остров Скелетон. Объяснялось это название тем, что во времена Берри на этом песчаном островке лежал обглоданный песцами скелет гренландского кита. Когда нарты подъехали к этому приметному месту, оказалось, что от скелета осталась лишь одна лопатка, странно возвышающаяся над покрытым льдом морем.

Похоже, что погода наконец-то решила смилостивиться над путешественниками. Показалось уже порядком снизившееся над горизонтом солнце, небо очистилось от облаков, оставив лишь клочья белого тумана на вершинах гор.

Поздним вечером над разбитым лагерем пролетел большой метеорит, озаривший небо и землю.

Путешествие шло вполне успешно, перемежаясь охотой на белых медведей. Правда, иной раз приходилось и отсиживаться в палатке, когда на землю невесть откуда наползал молочно-белый туман. Для путников и собак он был более коварен, нежели обыкновенная и уже почти привычная пурга. В «молоке» совершенно терялась ориентировка, полностью исчезал горизонт, земля буквально уходила из-под ног и нарты, казалось, не едут по снегу, а плывут по воздуху, в пространстве между землей и небом.

Когда становилось невмоготу и голова начинала кружиться от неопределенности, приходилось разбивать палатку. Если не читалось, играли в шахматы, чинили снаряжение, беседовали о будущем острова.

И Ушаков и Павлов сходились на том, что со временем на острове Врангеля будет создано крупное промысловое хозяйство, возможно, сюда завезут и оленей.

— Представляешь, Ивась, — он, как и все эскимосы, называл Иосифа Павлова Ивасем, — здесь будут стоять города, соединенные между собой шоссейными дорогами, фабрики и заводы. Может быть, по тому пути, где мы сегодня с таким трудом пробиваемся, через какие-нибудь полсотни лет пройдет железная дорога…

— Думаю, что здесь будут летать самолеты, — говорил Павлов. — И радио будет.

— Радио в каждом доме… И это возможно не в каком-то далеком будущем, а буквально завтра.

…К двадцатому октября добрались до скал мыса Уэринг. Черные каменистые обнажения гордо и молчаливо высились среди снежной белизны. Вечером, в палатке, Ушаков сказал Павлову:

— Завтра отправляйся за собачьим кормом в эскимосское становище, а я останусь посмотреть эти обнажения.

— Так ведь это дня четыре! — удивленно воскликнул Павлов. — Как же вы будете здесь один?

— Ничего, — спокойно ответил Ушаков.

Хотелось по-настоящему испытать одиночество в арктической пустыне. Сколько раз приходилось читать в описаниях полярных путешествий, что это невыносимо, даже если ты обеспечен всем необходимым.

Наутро Павлов уехал на своей упряжке. Нарта его долго мелькала среди торосов, пока не скрылась за мысом. Ушакову казалось, что он все еще слышит скрип полозьев, тяжелое дыхание собак и глухое покрикивание каюра.

Но это иллюзия. Павлов уже был так далеко, что, даже закричи Ушаков, он не услышал бы его.

Окрестный пейзаж представлялся еще более зловещим, чем ранее. Мощные обнажения порфиров образовали мыс Уэринг и второй мыс — Пиллар. Волны выточили в прибрежных скалах причудливые гроты, глубокие пещеры. Укрепив палатку и убрав подальше все, что могло привлечь медведей, Ушаков отправился обследовать берег.

Прибрежный лед был уже крепким, и под ним скрывалась граница воды и галечной отмели.

Ушаков подошел к берегу с моря. Отвесные скалы высились над ним на сотню и более метров, и оттуда на море маленькими облачками скатывался снег. Гроты и пещеры были забиты льдом, и входить в них было не только трудно, но и жутко. Здесь же, неподалеку, стояли три скалистых кекура,[13] своими очертаниями напоминающие архитектуру средневековых замков с башнями, нависающими балконами.

Скрип собственных шагов на снегу отдавался громом в ушах. Зимняя тишина окутала все окрест и казалась даже осязаемой, материальной. Она давила на человека, как бы старалась прижать его ко льду, к черным, выступающим из однообразной белизны скалам.

Неудивительно, что в такой гнетущей обстановке в голову лезли всякие несуразные мысли и даже вспоминался вездесущий эскимосский Тугныгак, который вполне мог померещиться человеку, объятому беспредельным, безмолвным пространством.

Что чувствовал Ушаков среди этого незыблемого и вечного величия природы? Чувствовал ли он себя ничтожным, подавленным всепоглощающей тишиной? Он задавал себе эти вопросы и, прислушавшись к своему сердцу, с радостью убеждался, что никаких особых, ненормальных ощущений у него нет. Он был прежним, любознательным, занятым, думающим человеком. Может быть, это объяснялось тем, что пусть далеко, но все же здесь есть люди. И что такое тридцать километров в Арктике, которые отделяют его от Ивася Павлова? Если не считать эскимосских становищ, на расстоянии каких-то нескольких дней пути от него — большое селение, где стоит деревянный, уютный, теплый дом и яранги его друзей. А там, за проливом Лонга, — материк, родная земля…

Быть может, отчаянные, полные тоски и безысходности описания одиночества в Арктике вызваны тем, что люди чувствовали себя покинутыми, забытыми, разочаровавшимися в собственных силах, обманутыми в своих надеждах, ожиданиях.

У Ушакова же нет времени на отчаяние: у него впереди хотя и сложная, но интересная, нужная его родине работа.

Правда, под вечер, когда тишина стала смешиваться с темнотой, появилось нечто похожее на беспокойство. Состояние это Ушаков постарался заглушить работой. Он с удовольствием рубил топором копальхен для собак, стараясь, чтобы куски получались ровными и одинаковыми, как у Павлова, у Скурихина, у эскимосов… Потом оделял каждого пса кормом, ходил за льдом для чая к ближайшему замерзшему ручью, искал и выкорчевывал из-под снега плавник, колол дрова, топил печку, пока на небе не появилась луна. С лунным светом напряжение опало, и он, поужинав, неожиданно для себя уснул глубоким и спокойным сном.

Проснувшись утром, он долго не мог понять, где находится, пока не почувствовал сгустившийся в палатке холод. Было ощущение радости, какого-то восторга пробуждения, знакомого с далекого детства, когда каждое утро не только обещало новое открытие, но и на самом деле дарило его. Ушаков, стараясь поскорее избавиться от неприятной процедуры одевания в студеной палатке, сделал это с возможной в этих условиях быстротой, и через полчаса уже наслаждался горячим, крепким, сдобренным сгущенным молоком чаем.

День прошел в обследовании обнажений, в геодезических съемках. Прислушиваясь к себе, Ушаков все больше и больше убеждался в том, что, хотя ему и недоставало Павлова, одиночество отнюдь не тяготило его, не наводило ни тоски, ни страха. Даже вчерашнее вечернее беспокойство совсем исчезло.

Забравшись в спальный мешок, он делал записи в дневнике, а потом вдруг вспомнил шхуну и странного моряка на ней. Пожалуй, он больше похож на какого-то морского пирата, нежели на знаменитого полярного путешественника. Правда, предшествующие действия Стефансона по отношению к острову иначе как пиратскими назвать трудно. Вспомнились его рассуждения о том, что остров Врангеля можно использовать как военную базу, чем он весьма прельщал английское правительство.

И ни слова о том, что эти острова могли бы послужить людям, человеку Севера, которому и так осталось немного места для жизненно необходимого промысла: ведь те же американцы и канадцы почти начисто выбили кита и уничтожили моржовые лежбища по всему побережью Чукотки.

Нет, думал Ушаков, у нашего острова совершенно иная судьба. Он станет местом, где человек еще и еще раз докажет свою способность жить и развиваться даже в самых трудных условиях. Со временем, конечно, придется ограничить промысел — и белого медведя, и песца, и другого зверя. Самим эскимосам для их безбедной и сытой жизни, в общем-то, нужно немного. Но что поделаешь, если на экспедиции лежит огромный финансовый долг и республика пока не так богата, чтобы полностью покрыть все расходы. Придет время, и необходимости в такой интенсивной охоте не будет. А к стадам моржей здесь, на острове, прибавятся еще и завезенные с материка олени, как об этом мечтает Апар… Кстати, как они там? Как Нанехак?

При мыслях о ней сердце Ушакова всегда наполняется благодарностью — за ее заботу, за ее чистое и глубокое чувство к нему. Только вот ее убежденность в том, что будущее дитя в какой-то степени является и его, Ушакова, ребенком, обескураживала. И похоже, Нанехак даже обижалась, что Ушаков отрицает свое отцовство. Павлов ему разъяснил: эскимосские женщины, мол, не ставят свою беременность в прямую зависимость от близких отношений с мужчиной и допускают, что ребенок вполне может походить на совсем другого человека или даже на зверя. Ну хорошо. С Нанехак можно как-то объясниться, растолковать ей, что все обстоит совсем не так, как она думает. Но каково бедному Апару?

Сколько же еще предстоит работы тем, кому выпадет благородное дело просвещения этих людей? Нелегко им придется. Предрассудки сильны и укоренились в сознании и быту эскимосов. Худо будет, если такую работу станут проводить грубо и бестактно. Все переплетено в жизни эскимоса, особенно прекрасное устное творчество, множество сказок и легенд, которые они охотно рассказывали русскому умилыку в долгие зимние вечера. В них заключались и исторические сведения о народе, космогонические и естественные представления, сведения о народной медицине и, самое главное, нравственный опыт, собиравшийся по крупицам на протяжении тысячелетий.

…Павлов нашел своего начальника в добром здравии и прекрасном расположении духа. Его тревога моментально прошла, едва он увидел улыбающегося, довольного Ушакова, стоящего у палатки в окружении хорошо отдохнувших собак.

— С прибытием! — весело приветствовал Ивася умилык.

— Здравствуйте. Георгий Алексеевич! — учитель крепко пожал ему руку.

Павлов рассказал, что охота на эскимосских становищах была хорошей, люди запасли много моржового мяса и копальхена, подготовились к ловле пушного зверя, выложив в тундре приманку — ободранные тюленьи туши.

— Ожидают, что в этом году будет много песца, — заключил свой рассказ Павлов.

Весь следующий день занимались съемкой береговой линии, и к вечеру добрались до того места, где в 1881 году на острове был поднят флаг Соединенных Штатов Америки. Ушаков с удовольствием срубил мачту и расколол ее на мелкие куски — топить походную печку.

Дни шли за днями. На схематическую карту ложились первые достоверные очертания береговой линии, горных хребтов, рек и ручьев, водоемов.

Временами Ушаков чувствовал тоску по людям. Нет, с Павловым ему было хорошо, и он все больше и больше проникался к нему уважением. Павлов был человеком необычайно широкой души, добрым, отзывчивым. Глядя на него, Ушаков думал, что именно такие люди и должны работать среди эскимосов. И островитянам с учителем конечно же повезло.

Но хотелось повидаться с Аналько, Етувги, Анакулем, Анъялыком, с Клю и другими, кто жил сейчас на становищах.

Однажды днем у косы Вручи собаки Павлова вдруг насторожились и подняли лай. А через десять минут вдали показались две мчащиеся к лагерю упряжки. Это были Етувги и Анакуль, которых Аналько послал встречать умилыка. Они привезли собачий корм и табак. Радость была такой, что не чувствовалась теснота двухместной палатки, где они расположились все четверо.

Становище Аналько выглядело настоящим обжитым стойбищем. Крепкие яранги дымили в небо, а вокруг бегали собаки — и упряжные, и совсем маленькие щенки.

— Здравствуй, умилык! — весело приветствовал Аналько Ушакова. Он выпростал из-за пазухи правую руку, аккуратно сдул с ладони прилипший олений волос и обменялся с гостем крепким рукопожатием.

— Здравствуй, Аналько! — ответил Ушаков, оглядывая стойбище. — Хорошо вы тут устроились!

— Нам нравится это место. Охота хорошая, ручей близко, да и ветер здесь не так сильно дует… Вот и Анакуль приехал к нам поохотиться…

— А как другие силы? — многозначительно спросил Ушаков.

Аналько понял намек и серьезно ответил:

— С ними у меня тоже хорошие отношения. Думаю, они начинают меня понимать.

— Ну вот и хорошо! — весело сказал Ушаков и, повинуясь жесту хозяина, вошел в холодную часть яранги.

Здесь с помощью обломка оленьего рога тщательно очистили от снега верхнюю одежду и особенно торбаза. Скинув кухлянки, Аналько с гостем нырнули в теплый, наполненный запахами человеческого тела меховой полог. Ритуал арктического гостеприимства разнообразен, но начисто лишен каких-либо внешних украшений, бессмысленных церемоний. Он подчиняется одному незыблемому правилу — создать максимум удобств для гостя, сделать его пребывание в яранге хозяина приятным. Поэтому первым делом его надо обеспечить самым дорогим, что может быть на севере — теплом. Затем накормить. Постелить ему мягкую постель, а к утру, если он намеревается сразу же продолжить свой путь, починить и высушить его одежду. Не меньшее внимание хозяин уделяет и его упряжке, собакам. Вот почему Ушаков и Павлов все дни, пока они гостили в стойбище Аналько, не думали ни о своей отсыревшей и кое-где порванной одежде, ни о собаках.

А по вечерам Аналько, Етувги и Анакуль рассказывали старинные легенды и сказки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Все дни беременности Нанехак была начеку, чтобы неосторожным своим движением, а более всего неразумным поступком не повредить будущему ребенку. Осенью она отворачивалась от сладкой ягоды шикши и даже не смотрела на жирных бычков, которых на простую красную тряпицу ловили мальчишки в лагуне, примыкающей к поселению. Если беременная женщина съест шикшу или бычка, то это непременно приведет к рождению девочки. А Нанехак собиралась родить мальчика, похожего не только на своего отца Апара, но и на русского умилыка. Бродя по берегу моря в поисках морской травы, она осторожно обходила выброшенных волнами крабов, хотя прекрасно помнила солоноватый вкус бело-розового мяса в клешнях. Если бы будущая мать попробовала краба, то новорожденный мог появиться на свет уродливым и ходить боком. Сердце любого зверя и даже утки могло способствовать рождению труса. А это качество весьма презренно для морского охотника, чья жизнь проходит в проявлении самых сильных сторон своего характера, когда идет охота на морского зверя, моржа, кита или же белого медведя. Мясо и яйца гаги могли повлиять на плаксивость ребенка, ибо гага иной раз издает звуки, очень похожие на детский плач.

Каждое утро, независимо от погоды, Нанехак выходила из яранги и некоторое время стояла на улице. Это предохраняло будущего морского охотника от тучности, что могло быть помехой в охотничьем деле, требующем ловкости и выносливости.

Точно так же и Апар, выбравшись из полога, не должен был возвращаться обратно, не выйдя на улицу и не подышав чистым воздухом.

Многие запреты и правила уже никто не мог объяснить толком, но тем не менее все их неукоснительно и точно исполняли: и будущая мать и будущий отец.

Ближе к родам Апар снял с высокой подставки большую нарту и соорудил на ней с помощью гибких прутьев шалашик, покрыв его оленьими шкурами. Нанехак устроилась в шалаше, и нарта медленно, осторожно двинулась в поселение, где жили старые женщины, которые должны оказать роженице помощь. Кроме того, там был и доктор Савенко. Он вызвался сам принять роды, но Нанехак решительно отказалась, заявив, что никогда не позволит мужчине дотронуться до себя.

В селении Ушакова не было. Он был в дальней поездке, и это заметно расстроило Нанехак.

Ярангу они с Апаром поставили на старом месте. Апар все приготовил для роженицы. Прежде всего он прикрепил лахтачий ремень к потолочным балкам полога и концы свесил так, чтобы жена могла дотянуться до них. Женщина держится за концы ремня, и это помогает ей легче переносить роды.

Когда Нанехак почувствовала приближение схваток, она спокойно сказала об этом Апару, и тот побежал за Инкали, тещей учителя Павлова.

Инкали тотчас пришла и принялась хозяйничать в яранге. Она велела Апару разжечь в чоттагине костер и приготовить тундровый мох. Затем, выставив мужчину за дверь, подперла палкой переднюю стенку полога, чтобы видеть роженицу, и уселась у костра с трубкой в зубах.

Время от времени она поглядывала на Нанехак и пела старинную песню о будущем человеке, который приходит на смену тем, кто ушел навсегда.

Взволнованный Апар бродил возле яранги, ловя сочувственные взгляды сородичей. Все в поселении знали, что в его жилище сейчас совершается великое таинство рождения новой жизни, но чтобы кто-то выразил какое-нибудь пожелание или просто упомянул вслух о происходящем, об этом не могло быть и речи — иначе можно повредить будущему ребенку. Апар беспокоился и потому, что в случае осложнений к роженице полагалось звать шамана. Но его в поселении не было: Аналько жил на севере.

Доктор Савенко вышел из деревянного дома и направился к яранге, возле которой ходил Апар.

— Здравствуй, Апар, — поздоровался он и деловито кивнул в сторону яранги: — Ну как там дела?

Апар не знал, как себя держать. Согласно правилам, он не должен прямо отвечать на этот бестактный вопрос, но в то же время могло случиться и такое, что жене понадобится доктор…

— Дела на моем охотничьем участке хорошие, — уклончиво ответил Апар. — В моей мясной яме лежит десяток моржей…

— Да не о моржах я… — поморщился Савенко.

— И нерпы заготовили много, и жиру, и мяса, — продолжал Апар, неуклюже делая вид, что не понимает вопроса.

— Как роженица? — нетерпеливо и строго перебил его Савенко. — Как себя чувствует Нанехак?

— Послушай, доктор, — взмолился Апар, — давай отойдем отсюда…

— Она что, одна?

— Не одна она, — поспешно заверил Апар, — там Инкали. Она сделает все, что надо… Только не нужно говорить об этом.

Только теперь доктор догадался, что о происходящем не стоило говорить вслух. Он пожал плечами, но все же, уходя, сказал:

— Если что — зови меня! Я буду в доме.

— Хорошо! Очень хорошо! — с облегчением и благодарностью ответил Апар. — Обязательно позову!

Савенко ушел, и Апар снова вернулся к яранге, прислушался. Раньше, до разговора с доктором, до него иногда доносились стоны жены, отзываясь болью в его сердце.

Он снова прислушался и снова не поверил своим ушам. Может быть, это где-то заблудилась гага и плачет, замерзая в скованном льдом водоеме? Но нет, голос был человеческий — это крик новорожденного.

Апар едва удержал себя, чтобы не броситься в ярангу, и продолжал стоять на месте, ловя настороженным ухом каждый звук.

— Ты счастливая, — говорила между тем Инкали. — Так быстро родила, будто олениха. Да такого красавца, мальчика…

— Скажи, на кого он похож? — попросила Нанехак, усталая и гордая. Она не могла разглядеть сына: глаза ее заливало потом, мешали мокрые слипшиеся волосы, упавшие со лба на лицо, да и сумрачно было в меховом пологе.

— На человека похож! — веско произнесла Инкали. — На хорошего, счастливого человека похож!

Инкали священным ножом-улыком отрезала прядь волос от косы матери и перевязала пупок младенцу. Затем она мазнула его своими слюнями и, бережно взяв за головку и попку, поднесла поочередно ко всем четырем столбикам, подпиравшим ярангу, чтобы новорожденный коснулся их ножками.

Пока продолжался обряд, мальчик, красный от натуги, не открывая глаз, кричал и кричал.

Инкали бросила в огонь костра охапку тундрового мха и, когда он задымил, выхватила пучок, принялась окуривать им младенца. Только после этого она поднесла ребенка к матери и положила рядом на заранее приготовленную пыжиковую подстилку.

Счастливая мать наконец получила возможность рассмотреть своего первенца. Это только постороннему глазу все новорожденные кажутся одинаковыми, а мать находит в красном, морщинистом личике столько знакомого и дорогого, а в молочно-голубых глазках видит отражение характера будущего человека, соединяющего в себе самые лучшие черты родителей и других близких людей.

— Он очень красивый! — сказала Нанехак, осторожно прижимая к полной груди мягкое, теплое личико малыша.

Наконец в ярангу впустили отца.

Апар осторожно приблизился к пологу и приподнял меховую занавесь.

— Иди, не бойся, — улыбнувшись, позвала его Нанехак.

— Я слышал его голос, — сказал Апар. — Мужчина?

— Мужчина, — подтвердила Нанехак и в доказательство откинула пыжиковое покрывало, показала взволнованному отцу признаки мужского достоинства младенца.

— Я очень рад, — тихо произнес Апар, — и я тебе очень благодарен.

— Что ты, Апар? — смущенно возразила Нанехак. — Это я должна тебя благодарить. Посмотри хорошенько. Ты не находишь, что он похож на тебя и на русского умилыка?

Апар покорно взглянул на сморщенное личико сына, на его странные ужимки и… не обнаружил никакого сходства ни с собой, ни тем более с Ушаковым. Но, переполненный чувством радости и торжества, он согласился с женой:

— Да, он очень похож…

На следующий день ожидалось нашествие гостей. Надо было всех принять и угостить, и с самого утра Апар с Нанехак кипятили большой чайник, пекли нерпичьи лепешки, раскладывали в небольшие кучки трубочный табак — подарок новоприбывшего человека.

Одним из первых пришел доктор Савенко и ужаснулся, увидев хлопочущую возле костра Нанехак.

— Что вы делаете! — воскликнул он. — Вам надо лежать несколько дней! Вы хотите погубить себя?

Но эти устрашающие слова Нанехак встретила доброй, понимающей улыбкой, она как бы сказала доктору: может быть, твои предостережения и опасения уместны для русской женщины, но для эскимоски, если она здорова, лежать в постели негоже, уже на следующий день она возвращается к своим привычным делам и обязанностям.

Конечно, Апар старался не давать жене заниматься тяжелой работой, оберегал ее, как мог.

После родов для матери также существовало множество разных запретов и ограничений. Она не могла есть печень любого животного — иначе новорожденный вырастет слабым, живот у него будет рыхлым и пупок долго не зарастет. Исключались из меню и головы животных, чтобы уберечь дитя от бессонницы… Но это только в течение двадцати дней, а потом, наоборот, моржовая голова необходима, так как морж спит долго и крепко. Но нельзя есть ласты нерп и лахтаков, а вот моржовые — можно.

Апару пять дней полагалось находиться поблизости от яранги, не ходить на охоту, не заниматься тяжелой работой, и, пока у сына не зарастет пупок, отец не должен туго затягивать пояс, ремешки на обуви, а также сверлить любые отверстия.

Вдобавок к табаку Апар одаривал гостей винчестерными патронами, для этого у изголовья полога, где лежал в пыжиковом одеяле новорожденный, стоял раскрытый ящик. Это означало, что вновь прибывший — мужчина и приехал он из страны, где охотятся на морского зверя из огнестрельного оружия.

Гости интересовались именем младенца, но Нанехак, вопреки обычаю, воспротивилась тому, чтобы отец или кто-то из родственников нарекал сына.

— Вот приедет умилык, запишет его в книгу, тогда и дадим имя, — объясняла всем Нанехак.

Когда умер Иерок, Ушаков зарегистрировал факт его смерти в специально заведенной книги. Нанехак поинтересовалась, для чего он это делает, и умилык ответил, что по советским законам так полагается. «Когда у тебя родится сын, — сказал он полушутя, — то и он будет соответствующим образом записан в другой, предназначенной для этого книге».

Первую новость, которую услышал Ушаков, подъехав вместе с Павловым к поселению, была о том, что Нанехак родила сына.

— Хорошо! — обрадовался он. — Как назвали?

— Ждут вас, чтобы дать имя, — оказал доктор Савенко.

— Меня ждут? — удивился Ушаков.

— Ну да, вас. Нанехак хочет зарегистрировать новорожденного.

— А что? Раз такое дело, неплохо бы устроить советские крестины, — сказал Ушаков.

В тот же день он отправился в ярангу Апара и Нанехак, взяв с собой несколько метров белого полотна на пеленки, цветной ткани матери на камлейку, а отцу — пачку курительного табака и ящик патронов.

Нанехак от радости не знала, куда посадить дорогого гостя. Хлопотал и Апар, и, принимая подарки, он бесконечно благодарил, пока жена не напомнила:

— Что же ты? Отдай и наши подарки.

Апар откашлялся и торжественно объявил:

— В нашу ярангу гость прибыл из прекрасной, по студеной страны. Там люди много путешествуют, ездят на собаках, охотятся, поэтому они знают цену хорошей теплой одежде. Гость привез тебе, умилык, новые зимние торбаза и рукавицы…

Нанехак сама преподнесла Ушакову подарки сына.

— Да что вы! — смутился тот. — Такие прекрасные вещи… Ну, так покажите мне этого щедрого и богатого гостя!

Нанехак вынесла из полога завернутого в пыжик младенца. Он мирно спал, прикрыв глаза, и тихонько посапывал, изредка посасывая губами.

— Мне хотелось бы дать ему русское имя, — тихо произнесла Нанехак и с надеждой посмотрела на умилыка.

— Ну что ж, — сказал Ушаков, — пусть будет первое русское имя у эскимоса, жителя острова Врангеля. А какое выбрали?

— Мы долго думали, — заговорил Апар, но по тому, как он это произнес, видно было, что думала больше Нанехак. — И хотели бы назвать сына Георгием… если, конечно, ты ничего не имеешь против…

— Георгием? — переспросил Ушаков и быстро взглянул на Нанехак.

Она встревожилась. Ей показалось, что русский умилык недоволен тем, что его именем собираются назвать новорожденного.

— Да, мы хотели назвать его Георгием, — подтвердила она и добавила: — Он так похож на тебя!

В ее глазах светилась такая святая материнская радость и гордость, что Ушаков вдруг подумал: раз она верит, что он в какой-то мере причастен к рождению малыша, то зачем разрушать эту радость? И он сказал Нанехак:

— Ну что же, пусть он будет Георгием.

Апар и Нанехак обменялись взглядами, и оба, почти в один голос, воскликнули:

— Спасибо! Большое спасибо! Его зовут Георгий!

Нанехак не могли сдержать благодарных слез. Однако она быстро овладела собой и принялась угощать гостя.

Маленький Георгий тем временем проснулся и закричал требовательно и громко. Нанехак ушла с ним в глубину мехового полога, а в холодной части яранги за низким столиком с чайными чашками остались Апар и Ушаков.

Шел обычный мужской разговор об охоте, собаках, о будущих поездках по острову.

— Как только мы получим бумагу о рождении Георгия, — сказал Апар, — мы сразу же возвратимся на свое становище.

— Давай торжественно отметим рождение вашего сына, — предложил Ушаков.

Первые советские «крестины» состоялись в кают-компании деревянного дома, куда собрались почти все жители главного островного поселения. Обеденный стол, за которым сидел Ушаков, был покрыт кумачом. Справа от него — счастливая, сияющая Нанехак, а слева Апар, что также с трудом скрывал свою радость, стараясь внешне оставаться спокойным, степенным.

— Дорогие мои земляки! — торжественно начал Ушаков. — Сегодня я по праву, предоставленному мне правительством Советской Республики, выдаю первый документ первому человеку, родившемуся на советском острове Врангеля, Георгию Апару. Отец у него — чукча, мать — эскимоска, а даем ему русское имя, и все это вместе является прекрасным знаком дружбы разных народов. Вы все знаете, что в России началась новая история, новая жизнь. Она началась и здесь, на острове Врангеля, который дед нашего нового человека, покойный умилык Иерок, называл островом надежды. Как видите, надежды и мечты его сбываются, и я тоже надеюсь, что Георгий Апар претворит в жизнь мечты своего деда, мечты своих родителей, наши с вами мечты. Пусть у Георгия Апара будет счастливая и долгая жизнь! А теперь разрешите мне огласить документ…

«Именем Советской Социалистической Республики! Данное свидетельство выдано Георгию Апару в том, что он родился на острове Врангеля 12 октября тысяча девятьсот двадцать седьмого года от отца Апара и матери Нанехак, что и удостоверяется подписью и печатью начальника острова Врангеля и острова Геральд, начальником экспедиции Георгием Алексеевичем Ушаковым».

Прочитав документ, Ушаков торжественно вручил его сияющему от счастья отцу. Приняв бумагу, Апар тут же передал ее Нанехак, и та спрятала в сшитую специально для этого случая сумку из выбеленной нерпичьей кожи и украшенную вышивкой из разноцветного бисера.

После торжественной части, перед началом традиционного чаепития, Нанехак разоблачила младенца, выставив его на всеобщее обозрение.

— Надеюсь, вы не ограничитесь одним ребенком? — шутливо спросил Ушаков Апара.

— За мной дело не станет, — серьезно ответил тот, — вот только как Нана…

— Теперь бы Георгию сестренку или брата, — застенчиво произнесла Нанехак.

— Остров надо населять хорошими, крепкими людьми, родившимися здесь. Для того, кто родился на этой земле, она будет родиной на всю жизнь, ему не надо к ней привыкать, — оказал Ушаков.

— Верно, — согласился Кивьяна и добавил: — Следующий новорожденный должен быть в нашей семье.

На следующее утро всем поселением провожали Апара, Нанехак и маленького Георгия.

— Умилык, не забывай нас, приезжай. Знай, что ты дал свое имя человеку, — сказала на прощание Нанехак.

— Милая Нана, я этого никогда не забуду. Будь счастлива, расти и береги малыша!

Ушаков нагнулся и, к всеобщему удивлению, поцеловал в губы онемевшую от неожиданности и счастья Нанехак.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

По мере того как накапливался материал, почти все вечера Ушаков посвящал систематизации природных сведений об острове. Животный мир оказался неожиданно богатым и разнообразным. Особенно это относилось к пернатым, хотя зимующих птиц на острове из-за суровости климата и отсутствия корма не было. Правда, недавно они обнаружили здесь ворона. Интересно, жил ли он тут раньше, до приезда людей, или же прилетел вслед за ними?

Эскимосы предполагали, что ворон прилетел с материка, узнав, что на острове собираются поселиться люди. Даже утверждали, что это именно те самые вороны, которые жили в бухте Провидения, в окрестностях селения Урилык. Поверить в это было трудно, но и отвергать с ходу мнение местных жителей, которые частенько оказывались правы, не следовало.

Настоящей вестницей весны здесь, на острове, по праву можно считать пуночку, которая появлялась к середине апреля, когда еще нередко случались жестокие снежные ураганы. Как она выживала в таких условиях? Ее тонкий голосок напоминал о другой весне, заполненной шумом вешней воды и буйной зеленью. Удивительно, но время от времени вместе с тоской по определенным вещам, пище, людям, оставшимся на материке, порой ощущалась тоска по живому зеленому цвету. Ушаков вспоминал, как прошлой весной он долго не мог отвести глаз от первой, пробившейся сквозь подтаявший снег зеленой травинки.

Другой примечательной птицей острова была полярная сова, которую эскимосы наряду с вороном наделяли разными священными чертами. Анипа, как она называлась по-эскимосски, часто была причиной непонятных явлений в жизни человека и природы. Она рано прилетает на остров, и первое время Ушаков даже думал, что она зимует здесь. Во всяком случае, сова живет тут большую часть года.

Из морских птиц привлекают внимание чистики, толстоклювые кайры. Кайры гнездятся в основном в районе мыса Уэринг. Когда на птичьем базаре спокойно, кайры сидят на своих гнездах с важным и непроницаемым видом. Оперение у них двухцветное — белое с черным; эта птица удивительно напоминает человека во фраке. Но вся их чопорность и важность не вяжется со вздорным и драчливым характером. Во-первых, их довольно неблагозвучный крик разносится далеко вокруг — километра на три от птичьего базара, и драка из-за лучшего места на скалистом уступе нередко заканчивается гибелью обеих птиц, настолько они ожесточенно бьются между собой.

Украшением морского берега, особенно галечных отмелей, были чайки-моевки. Они ловили рыбу на мелководье, и их крики напоминали мяуканье деревенской кошки.

Иногда в поле зрения попадали черные бакланы, конкуренты чаек-моевок по рыбной ловле. Почти о каждом животном, о каждой птице у эскимосов существовала соответствующая легенда. Так, молчаливость баклана они объясняли тем, что эта птица в свое время поменяла голос на прекрасные белые перья чайки-моевки. Вот почему у черного баклана на ногах и на шее ряды белых красивых перьев, а голоса — нет.

Но главной птицей острова Врангеля, безусловно, является белый, или канадский, гусь, который в огромном количестве прилетал во второй половине мая, чтобы отложить яйца и вырастить потомство на гнездовьях, большей частью расположенных в Тундре Академии, обширном понижении, открытом к северному берегу острова. Почему эти крупные птицы выбрали именно это место для гнездования, такое далекое от их зимовки и в общем-то не совсем безопасное, в этом еще предстояло разобраться. Обилие птиц иногда бывало таким, что огромное пространство Тундры Академии от горизонта до горизонта казалось покрытым свежевыпавшим снегом. Во время линьки гусей добывали просто палками, и, хотя Ушаков и признавал в душе варварство такой охоты, обойтись без этого пока было трудно.

На остров прилетали также тихоокеанские гаги, многочисленные утки-морянки, поморники, краснозобые гагары, полярные крачки. Сюда залетал и журавль, а в июле этого года Ушакову даже довелось увидеть неведомо как попавшего на арктический остров белого лебедя. Встречались, правда редко, и топорки, хотя они в изобилии гнездились на островах Берингова пролива, в частности на обоих островах Диомида.

Из грызунов нельзя не отметить многочисленных леммингов — основной пищи белых песцов и сов.

Окрестная водная стихия была населена тюленями нескольких видов, из которых добывались только лахтак и нерпа. Лахтак, или морской заяц, снабжал эскимосов основным материалом для подошв торбазов. Кроме того, из кожи этого тюленя делали прекрасные и очень ценные ремни, что шли на крепления для нарт и байдар, на нити для сшивания лодок…

Но главным морским промысловым животным был, конечно, морж. Эскимосы использовали его целиком. Мясо употреблялось в свежем, сушеном, вареном и вяленом виде. На зиму из моржа делали копальхен: моржовую кожу вместе со слоем жира и мяса закатывали в своеобразный рулет и зашивали. Иногда внутрь этого рулета добавляли сердце или печень. Такой копальхен закладывался в подземное хранилище и мог лежать несколько лет. Почти все внутренности моржа шли в пищу, а из очищенных от жира и высушенных кишок эскимосы шили прекрасные непромокаемые плащи.

Из моржовой кожи делались покрышки для яранг. Кожи настилали также на сухую моховую подстилку, и она служила в теплом пологе полом. Кожи натягивали на остовы байдар. Причем моржовую кожу для этого еще в сыром виде расщепляли на две половины, и их вполне хватало на то, чтобы оставаться прочными и водонепроницаемыми.

Кита возле острова пока не промышляли.

Важным промысловым зверем, которого эскимосы добывали только для торговли, был белый песец. Очевидно, в древние времена, пока на его мягкий пушистый мех не нашелся покупатель, эскимосы на него почти не охотились, а если и случалось, то лишь для украшения одежды. По мнению местных жителей, мех белого песца не был таким прочным и теплым, как олений, росомаший или мех белого медведя.

Из своих личных наблюдений, из разговоров с эскимосами о жизни и повадках белого медведя Ушаков уяснил, что этого млекопитающего скорее следует отнести к морским животным, нежели к сухопутным. А точнее — это обитатель ледовых морских просторов, который без особой надобности на сушу не выходит, охотясь на тюленей у лунок и разводий. Но если ему все же пришлось выйти на берег, то держится он у кромки льда. Это воистину хозяин полярных, покрытых льдом большей частью года морей. В материковой части Чукотки его не так много, и, если охотнику за сезон удавалось добыть хотя бы одного белого медведя, это считалось удачей. Раньше, пока на его ценную шкуру не было покупателей, мясо шло в пищу, а из меха шили зимнюю одежду и зимний полог, который мог служить долго, в отличие от полога из оленьих шкур.

Ушаков понимал, что одному просто не под силу поднять этот огромный материал. Утешало лишь то, что вслед за ним сюда приедут ученые, они опишут не только природу и животный мир острова, но и верования, историю, запишут сказки и легенды эскимосов. И все же трудно было удержаться, чтобы не записать, пусть схематично и коротко, сведения о народной медицине, о шаманах, об удивительном мире Неведомых сил, который для эскимосов был миром вполне реальным, существовавшим на самом деле и даже влиявшим на повседневную жизнь, на здоровье людей, на обилие зверя в море и тундре.

Интересно, что врачевание не было привилегией только шамана. Лечением занимались практически все; с самого детства эскимосы знакомились с народной медициной. Об этом Ушакову поведала теща Павлова, старая Инкали.

У нее был редкостный «агат» — копыто горного барана, которым она пользовалась таким способом: нагрев немного на жирнике, она прикладывала его к больному месту.

— Не знаю, что это такое, — признался однажды Павлов, — но мне от этого копыта всегда становится легче.

Павлов успел к зиме соорудить пристройку к своей яранге и учил ребятишек чтению, письму и счету. Это была своеобразная школа, где не было ни учебников, ни классной доски, ни каких бы то ни было письменных принадлежностей.

На острове вообще ощущался недостаток бумаги, и для своих учеников изобретательный учитель сшил тетрадки из чайных оберток. Каждый карандаш он разрезал на три части. Вместо классной доски Павлов натянул на деревянный каркас хорошо высушенную старую моржовую кожу и писал на ней куском белой глины, добытой недалеко от мыса Уэринг.

Иногда в класс приходил Ушаков и садился в сторонке. Дети с удивлением посматривали на русского умилыка, которого они считали очень умным и очень образованным. А Ушаков таким образом пополнял свои знания эскимосского языка. Так, в классе он выучил числительные, названия цветовых оттенков и многих предметов.

Посидев в классе-пристройке, Ушаков шел в холодную часть яранги, где подолгу беседовал с Инкали.

Она была словоохотлива и немного говорила по-русски, а Ушаков хорошо понимал эскимосскую разговорную речь.

— Я свой агат, — рассказывала Инкали, — использую, когда болезнь не так тяжела: нарыв, внутренняя боль… А вот когда человек всерьез занедужит, тут уже требуется ныката…

— А что это такое? — спрашивал Ушаков.

— Ныката — это жертва, как бы выкуп богу за то, что он возвращает человеку здоровье, — обстоятельно отвечала Инкали. — Ныкатой может быть часть любого предмета, который принадлежит заболевшему: кусок байдары, вельбота или даже яранги. Эту вещь кладут на ночь вместе с больным. А наутро ныкату обвязывают чем-нибудь примечательным, лучше всего куском красной материи, чтобы ее издали было хорошо видно, и выносят наружу. Потом ее прикрепляют к яранге или стойкам, на которых лежит байдара. Когда больной выздоровеет, ныкату разбивают и выбрасывают…

— А если больной помрет? — спросил Ушаков.

Инкали пристально посмотрела на умилыка и горестно вздохнула.

— Если ныката не помогает, можно попробовать принести в жертву собаку. Но для этого сама собака должна дать согласие помочь хозяину.

— А как это узнают? — с любопытством спросил Ушаков.

— Очень просто, — ответила Инкали, — спрашивают ее словами.

— А как же она отвечает?

— Если она в ответ зевнет, значит, она отказывается или знает, что жертва будет напрасной, — пояснила Инкали. — Собаку приводят к больному, он кладет свою руку ей на голову. Тем временем женщина обмахивает утиным крылышком больного, сметая с него недуг на собаку. Затем прорезают ей ухо, продергивают в него красную тряпочку и привязывают жертву у входа в ярангу на все время болезни…

— А если человек все же умрет?

— Человека лечат не для того, чтобы он умирал, а чтобы выгнать из него недуг, — с достоинством ответила Инкали.

Когда они осенью путешествовали, Павлов рассказывал, как теща лечила его от воспаления легких. Сам он был в беспамятстве, не мог противиться такому лечению. А когда он выздоровел, анадырские власти уволили его, посчитав, что деятель просвещения, излеченный шаманским способом, не может быть учителем.

Беседы с Инкали были познавательными, и Ушаков благодарен ей за то, что она доверяла ему. После смерти Иерока ему не хватало человека, который мог говорить с ним так откровенно.

Кто же нынче был среди эскимосов островитян наиболее уважаемым и авторитетным лицом?

Казалось, что место Иерока так и оставалось незанятым. Ушаков знал, что у эскимосов не было выборного старейшины или какого-нибудь вождя. Человек вроде Иерока появлялся в общине как бы сам собой, естественно выделяясь своими знаниями, опытом, охотничьей удачей. Это был авторитет нравственный, но отнюдь не богатства или грубой силы.

Сейчас на острове из старшего поколения выделялись Аналько, Тагью и его братья. Все они в равной степени могли претендовать на место, оставленное Иероком. Эти четверо, кроме всего прочего, считались довольно искусными шаманами.

Но разумеется, самым заметным среди них был Аналько. У него пытливый и изобретательный ум. Он много знал. Почти десять лет он проплавал матросом на американских шхунах, бывал в больших городах, в Японии и даже добирался до жарких мест, где, по его словам, обитали «люди с обугленной кожей». Аналько хорошо говорил по-английски, по-русски и по-чукотски.

— Расскажи, как ты стал шаманом? — как-то напрямик спросил его Ушаков, когда они жили в охотничьем становище, на северном побережье острова.

— Учил меня отец, — поведал Аналько. — Когда я уже взрослым плавал на американских шхунах, то каждый раз, возвращаясь домой, начинал слышать и видеть то, чего не видели и не слышали другие. А на море и на чужой земле я был таким же, как и все остальные. Так я страдал несколько лет, пока не решил, что я шаман.

Многие шаманские фокусы вроде отрезания собственного языка, прокалывания себя ножом, внезапного исчезновения из яранги сам Аналько считал просто ловкими проделками.

И все же, чем больше Ушаков узнавал о так называемой шаманской деятельности своих знакомых, тем больше и больше убеждался, что дело это не такое простое и ему открывается только верхняя часть удивительной, причудливой системы взаимоотношений северного человека с окружающим миром и непонятными силами природы. Мало того, эта система охватывала и отношения между людьми, регулируя их с помощью неписаных законов.

С уходом Иерока многое затуманилось и трудно было нащупать звено, с помощью которого можно было бы уяснить движущие силы общины. А ведь со временем придется подумать и о том, чтобы избрать местные органы власти. Однако среди тех, кто сегодня пользовался видимым авторитетом, Ушаков пока не находил подходящего человека.

Вся надежда была на молодежь. Здесь, на новом месте, Таян и Анакуль сразу же выдвинулись благодаря своей энергии и предприимчивости. К ним примыкал и муж Нанехак, Апар.

Ушакова захватила мысль о том, чтобы создать в поселении молодежную организацию.

На празднование нового, 1928 года в бухту Роджерс съехались охотники со всех становищ. Кто поставил временные яранги, кто разместился у родичей, кто просто повесил пологи в полуопустевшем продовольственном складе. В поселении сразу стало весело и многолюдно, и Скурихин заметил:

— Прямо как в Петропавловске в базарный день.

Он же соорудил елку из ствола плавникового дерева. Просверлив на нем множество отверстий, вставил палки-ветви, постепенно уменьшающиеся к вершине, и наклеил на них бахрому, вырезанную ножницами из зеленого тряпья. Самодельную елку он украсил свечами, шоколадными плитками, пачками китайского чая, папиросными коробками. Даже Ушаков был поражен, когда увидел в кают-компании наряженную праздничную елку, не говоря уже об эскимосах.

Правда, весь праздник чуть было не испортил сам главный выдумщик и устроитель Скурихин. Он решил изобразить Деда Мороза, облачившись в вывернутый наизнанку полушубок, наклеив на лицо ватную бороду и усы, а кончик своего и без того крупного носа еще намазал красной краской.

Когда он вошел, волоча за собой мешок с подарками, в кают-компании поднялась паника. Сначала закричали дети, увидев белобородого и красноносого незнакомца, за ними заголосили женщины, да и некоторые мужчины заметно оробели.

Ушаков едва успокоил их. Пришлось показать настоящее лицо Скурихина, сняв с него бороду и усы.

— Нехорошо пугать людей, — с облегчением и укором сказал ему Аналько, однако с удовольствием получив в подарок пачку патронов и отрез белой бязи на охотничью камлейку.

— Я и не собирался никого пугать, — огрызнулся Скурихин. — Вот ты когда шаманишь, неужто никто тебя не боится?

— Так это другое дело, — с серьезным видом возразил Аналько.

Несмотря на такое начало, новогодний праздник прошел весело и продолжался почти до утра, когда красная полоска зари переместилась на южную половину неба, указывая на пристанище ушедшего на зиму солнца.

Первого января Ушаков пригласил к себе на чаепитие Таяна, Анакуля, Апара и Анъялыка.

Они пришли, сгорая от любопытства. Апар подозревал, что русский умилык затевает какое-нибудь большое путешествие и ему требуется много собачьих упряжек. Да и остальные тоже были уверены, что разговор пойдет о нынешнем охотничьем промысле, о добыче пушнины и белого медведя.

Но Ушаков сказал совсем другое, чем сильно удивил своих гостей:

— Сегодня я хотел бы поговорить с вами о будущей жизни на острове. Вы люди молодые, вам эту землю обживать, благоустраивать, вам и надо больше всех думать о том, что здесь будет завтра.

Ушаков оглядел смущенно улыбающихся парней и обратился к сидевшему рядом с ним Апару:

— Какая у тебя сокровенная мечта?

— У меня? — растерянно переспросил Апар, но все же ответил: — Вы же знаете… Я хотел бы, чтобы на острове были олени. Здесь такие пастбища! Ни гнуса, ни овода нет!

— Я тебе твердо обещаю, Апар, — серьезно произнес Ушаков, — на острове обязательно будут олени!

— Вот это хорошо! — обрадовался Апар. — А когда?

— Это зависит от вас, — ответил Ушаков и обратился к Таяну: — А у тебя, Таян, какая мечта?

— Я хочу стать радистом, — заявил Таян.

Это было для Ушакова столь неожиданным, что он на какое-то время вдруг растерялся.

— А почему ты хочешь быть радистом?

— Это так интересно! — воскликнул Таян. — Пока мы плыли на «Ставрополе», я все время сидел в радиорубке и все смотрел, как радист ловил с помощью железной проволоки птичий разговор и переводил его в человеческие слова… Нет, правда, я хотел бы стать радистом…

— Ну что ж, — подумав, сказал Ушаков. — Ты можешь стать радистом. Только для начала тебе надо научиться грамоте… А ты, Анакуль, о чем мечтаешь?

— Я ни о чем не мечтаю, — просто ответил Анакуль. — Мне и так хорошо.

— Почему же ты ни о чем не мечтаешь? — удивленно спросил умилык.

— А о чем еще можно мечтать? — пожал плечами Анакуль. — Вот когда я жил в Урилыке и помирал с голоду, тогда я мечтал не только наяву, а даже во сне. Мечтал о том, чтобы наесться досыта, о том, чтобы в моей яранге было тепло… Сейчас все это у меня есть. О чем еще мне мечтать?

— Ну, а ты, Анъялык? — Ушаков обратился к молодому человеку, который отличался от остальных своей молчаливостью и задумчивостью. Он редко улыбался и даже, как заметил Ушаков, не принимал участия в песенно-танцевальных представлениях, предпочитая оставаться в стороне.

— Мне бы хотелось только научиться грамоте, — тихо ответил Анъялык и еще тише добавил: — А так я всем доволен.

Ушаков молчал, собираясь с мыслями. Конечно, его собственные мечты о будущем острова были куда смелее и красочнее, нежели пожелания этих молодых людей.

— Друзья мои, — оказал он, — я хотел с вами поговорить вот о чем. Скоро жизнь на острове станет совсем другой, чем та, которой вы жили в Урилыке. Она не будет походить и на сегодняшнюю нашу жизнь. Но вы сами должны ее строить. Вы уже немного знаете о большевиках. Есть у большевиков молодая смена, которая называется комсомол. Люди комсомола — это люди вашего возраста. Они должны прийти на смену большевикам. Через год, через два, когда закончится срок моей экспедиции, мы должны будем избрать на острове местную власть. Кто-то из вас станет начальником острова вместо меня, кто-то будет торговать в лавке, кто-то распределять товары. Но чтобы приблизить это будущее, уже сегодня вы должны думать о нем. Так учил вождь большевиков, товарищ Ленин…

Упоминание о Ленине вызвало у парней оживление.

— Я бы хотел, чтобы вы уже сегодня считали себя будущими молодыми большевиками, сторонниками новой жизни, ее строителями…

Пока Ушаков говорил все это, молодые эскимосы недоуменно переглядывались между собой. А когда они ушли, он с сомнением подумал: не рано ли начал он такой разговор? Но с другой стороны, когда-то ведь надо было его начинать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Солнце Апар встречал вместе с сыном.

Малыш сидел на нарте, одетый в двойную меховую кухлянку с большим клапаном, набитым сзади сухим мхом, я капюшон, отороченный росомашьим мехом. У мальчика еще не было ни рукавиц, ни обуви, но там, где должны быть руки, Нанехак сделала узкие прорези так, что при нужде Георгий мог высовывать свои пальчики.

Мальчика называли всегда полным именем — Георгий. Сначала это звучало несколько необычно, но потом привыкли. Ушаков сказал, что маленького можно было бы называть уменьшительным именем — Гошей, Егором или Юрой, но родители не согласились, по их мнению, лучше всего звучит именно Георгий.

Это было первое солнце в жизни нового человека.

Апар обставил встречу вернувшегося солнца с особой торжественностью. Во-первых, упомянутая одежда была специально сшита Нанехак к этому примечательному дню и украшена вышивкой и разноцветной бахромой из кусочков оленьей замши, выбеленной нерпичьей кожей, которой не было на повседневной одежде малыша.

Нарта тоже была новая. Апар мастерил ее в долгие зимние вечера. Материал для нее готовился загодя и большей частью был найден на берегу моря, среди выброшенного волнами плавника. Нарта не имела иных креплений, кроме деревянных шипов и лахтачьих ремней. На ходу она поскрипывала, и это было похоже на покряхтывания живого существа.

Сам Апар тоже облачился в новую одежду, в белую бязевую камлейку, сшитую из подаренной ему к Новому году ткани. На нарту он положил деревянное блюдо с жертвенными приношениями — кусками мяса, жира, сахара, пресных лепешек на нерпичьем жиру…

Апар впрягся в нарту, чтобы не видеть, как собаки подбирают пищу, предназначенную богам. В этом было что-то кощунственное. Пока шел к скалам, где он облюбовал место для жертвоприношений, он вспоминал разговор с Нанехак, которая вдруг засомневалась в сегодняшнем обряде.

— Как ты можешь стать комсомольцем, если большевики отрицают существование богов, духов и потусторонних сил? — сказала она.

Это было так неожиданно, что Апар даже перестал резать сушеное моржовое мясо.

— Но может быть, они отрицают только своих? — неуверенно произнес он.

— Да нет, — продолжала Нанехак, — они отрицают вообще всех богов. Вспомни, что поется в главной революционной песне: никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой…

— В самом деле, так поется, — раздумчиво пробормотал Апар.

— Когда заходит речь о шаманах, умилык всегда прячет улыбку, — продолжала Нанехак. — Будто посмеивается над верованиями.

Апар и сам замечал это, но был, как другие, благодарен русскому за то, что он открыто не насмехался над их обрядами.

— А ты вспомни про Старцева, — сказал Апар.

Это случилось не так давно. Жена Кивьяны благополучно разрешилась от бремени девочкой, и счастливый отец устроил большое жертвоприношение. На его беду, яранга Старцева стояла как раз рядом с его жилищем, и тот с ухмылкой наблюдал за действиями соседа. Поговаривали, что Старцев делает дурную веселящую воду, но он ни с кем не делился, и потому об этом можно было только догадываться по его виду.

Как только Кивьяна разложил на чистом снегу мясо и жир, Старцев вышел из своей яранги и начал глумиться, называя священное действо шарлатанством и величайшей глупостью.

На шум из деревянного дома вышел Ушаков и, разузнав, в чем дело, так напустился на Старцева, что тот в испуге убежал в свою ярангу. Однако русский умилык не остановился на этом. Он вошел к нему, разыскал самогонный аппарат, сделанный из старого винчестерного ствола, разломал и выбросил. В довершение он вылил на снег почти готовую брагу. Собаки, полакав эту густую жижу, опьянели и вели себя в точности, как пьяные люди.

Потом Ушаков пошел к Кивьяне и извинился перед ним за своего сородича:

— Мне стыдно за этого человека. Вдвойне стыдно еще и за то, что он русский. Но вы не должны думать, что все русские такие. Человек может стать животным, независимо от своей национальности… Довершай свой обряд, Кивьяна, никто тебе больше не помешает.

Так именно и сказал русский умилык: довершай свой обряд…

Эта новость мигом облетела поселок и даже дошла до дальних охотничьих стойбищ на северном побережье. Шаман Аналько несколько раз просил повторить эти слова. Выходит, Ушаков не против, чтобы совершались древние обряды, чтобы люди общались с привычными им богами?

Это трудно было увязать со словами самого же Ушакова о том, что большевики не верят в богов.

— Очевидно, когда я стану настоящим большевиком, — задумчиво сказал Апар, — тогда и распрощаюсь со своими богами…

Однако если честно говорить, то сегодняшнее жертвоприношение Апара скорее посвящалось Георгию, нежели богам. Отец считал, что он обязан показать сыну восход солнца, дать ему почувствовать радость, которая приходит к человеку с возвращением светила. Георгий с самого рождения стал главным в семье, стал словно маленьким богом той жизни., которую вели двое на этом охотничьем становище. Возвращаясь с моря или из тундры, Апар первым делом обращался к малышу, интересовался его здоровьем, его делами, подробно расспрашивал мать, что он и как ел, какие звуки произносил.

— Летом буду строить настоящий деревянный дом, — как-то заявил Апар.

— Зачем он тебе? — удивленно спросила Нанехак.

— Я хочу, чтобы наш Георгий вырос в просторном доме, — ответил муж. — Здесь, на косе, столько плавника, что его хватит не на одно деревянное жилище. Стекла попросим у умилыка, а печку нам поможет сложить Скурихин.

Постепенно Нанехак и сама загорелась этой идеей, и теперь они с мужем ждали наступления лета, чтобы собрать дерево на морском побережье.

Апар медленно тянул нарту с сыном навстречу разгорающейся заре и разговаривал о малышом так, словно тот был взрослым, все понимающим человеком.

— Солнце встанет, и все переменится вокруг, будто мы сами родимся заново. А когда светило достигнет вышины неба, птицы прилетят на наш остров… Может быть, ты станешь первым оленным человеком острова надежды. Так называл эту землю твой дед Иерок. Будешь пасти большое стадо в распадках и долинах, и олени будут множиться с каждым годом, пока не заселят всю эту прекрасную землю. Тебе сейчас нужно только расти здоровым и сильным, чтобы ты смог достойно войти в новую жизнь…

Когда над горизонтом блеснул первый луч, Апар взял сына на руки и, обратив его лицом к встающему после долгой полярной ночи светилу, закричал:

— Гляди, сын! Это твое первое солнце! Посмотри на него и запомни!

Маленький Георгий смотрел на встающее солнце, жмурился и хныкал: очевидно, ему не очень нравился яркий свет. Отец посадил его на нарту и только теперь вспомнил, что, разговаривая с сыном, совершенно забыл о богах.

Он схватил деревянное блюдо и принялся разбрасывать в разные стороны кусочки жертвенного мяса, жира, сахар и табак, приговаривая:

— Вы уж не обессудьте! Нет, я не забыл вас! Я всегда помню о вашем существовании и готов щедро делиться с вами добычей. Примите эти скромные дары и не обойдите меня своими милостями…

Апар чувствовал в душе, что его вера в духов и в Потусторонние силы поколеблена. То, что Ушаков позволял совершать обряды и не препятствовал исполнению других ритуалов, было жестом сильного, уверенного в себе взрослого человека, дающего возможность забавляться детям. Кроме того, Апар выяснил, что эскимосские боги сильно отличались от чукотских, оленных. Возникала кощунственная мысль: а не объясняется ли обилие разнообразных богов тем, что каждый народ, будь это эскимосы, чукчи, ламуты или русские, каждый придумывает своих собственных?

Отдав дань, Апар снова впрягся в нарту и повез сына в становище. Еще издали он заметил возле яранги чужие упряжки. Приблизившись, узнал Ушакова и Анъялыка.

— С прибытием! — радостно приветствовал гостей Апар.

— С новым солнцем! — весело ответил Ушаков. — Как мой тезка?

— Георгий встречал свое первое солнце, — торжественно ответил Апар.

— Поздравляю! — Ушаков подошел к нарте. — Ого, как вырос! Совсем взрослый человек!

Нанехак подняла сына на руки, чтобы Ушаков мог как следует рассмотреть его.

— Он все больше становится похожим на тебя, — с гордостью произнесла она.

В ответ Ушаков только кивнул.

Видимо, малышу надоело такое обращение, да и чужие лица показались ему не очень приятными, он вдруг громко закричал и прижался к матери, словно испугавшись чего-то.

— Ты что? — с укоризной заговорила мать. — Посмотри на умилыка! Гляди и запоминай его! Ты будешь таким, когда вырастешь!

Ушаков поспешил перевести разговор на другое, стал расспрашивать Апара о ледовой дороге вокруг мыса и дальше на запад.

— Хочу с Анъялыком проехать как можно дальше вдоль берега и поставить там знаки, которые будут видны издали, — сказал Ушаков.

— А зачем знаки? — спросил Апар.

— Весной, когда откроется море, не исключена возможность, что сюда снова пожалуют непрошеные гости. Так вот, я хочу, чтобы они видели: здесь живут и работают люди. Советские люди. Сначала поставим знаки, а ближе к лету, к тому времени, когда откроется море, на некоторых из них укрепим красные флаги.

— А мы вот с Нанехак решили построить дом, — признался Апар.

— Какой дом? — не понял поначалу Ушаков.

— Деревянный.

— Деревянный? А где дерево возьмете?

— Да его сколько угодно на берегу, — сказал Апар. — За лето можно набрать не на один дом.

— А что, вам в яранге не нравится?

Апар ответил не сразу.

— В яранге тоже хорошо, — раздумчиво проговорил он. — Но уж если мы собираемся жить по-новому, то и жилище надо менять. Чтобы было место где поставить умывальник, да и дневной свет не худо впустить внутрь…

— А это неплохая идея! — одобрительно воскликнул Ушаков. — Ведь рано или поздно эскимосу надо расставаться с древним жилищем. Георгий вырастет, пойдет в школу, ему понадобится стол, чтобы было на чем писать…

— Вот только стекла у нас нет да кирпича для печки, — сказал Апар.

— Найдем и стекло и кирпич! — обещал Ушаков.

Значит, все-таки зреет в людях мысль о переменах, о новой жизни. Эскимосы думают об этом сами и даже строят планы на этот счет. Ушаков как бы новыми глазами посмотрел на Нанехак. Вот, оказывается, где еще таятся подспудные силы, которые можно привлечь на свою сторону!

Гости ночевали в пологе. Поздним вечером Анъялык вышел покормить собак. Ушаков разоблачился до нижнего белья и полулежа разговаривал с хозяевами.

— В эскимосской жизни много отсталого, — говорил он. — Особенно то, что касается чистоты тела и жилища. Я понимаю, в яранге ни помыться, ни постирать. Негде. Да и тепло надо держать малыми силами мохового светильника.

— А мы раньше и не знали, что можно жить по-другому, — призналась Нанехак. — Мне казалось, что та жизнь, которой живет русский или американец, она не подходит эскимосу или чукче. Я даже думала, что вы иначе устроены, часто моетесь, потому что кожа у вас белая.

Апар разделся, оставив лишь между ног кусок вытертого пыжика. Нанехак была в плотно облегающих черных трусиках, а голый Георгий ползал по шкурам и пытался засунуть в рот большой палец правой ноги Ушакова.

Ушаков настолько привык к ярангам, он и представить себе не мог, что в зимнем эскимосском жилище будет как-то иначе. Как можно в одежде находиться в жарко натопленном пологе, если, скинув ее, чувствуешь, как отдыхает все тело, как живительное тепло проникает в тебя, накапливаясь, собираясь для будущих испытаний на обжигающем морозом ветру?

Он уже не обращал внимания на то, что совсем рядом, в тесном меховом пологе покачивались налитые молоком груди Нанехак с белой капелькой на темно-коричневом соске.

— И еще нам с Нанехак хотелось бы выучиться грамоте, — сказал Апар. — Но как это сделать? Не будет же Павлов ездить сюда ради нас?

— А может быть, вы переселитесь назад, в поселок? — сказал Ушаков. — Там и будем строить новый дом.

Услыхав это, Нанехак замерла от едва сдерживаемой радости. Конечно, ей хотелось бы жить в большом поселении, рядом с деревянным домом, где живет любимый человек. Но она не смела об этом думать, а тут умилык сам предлагает. Она только сказала:

— Георгию нужны товарищи…

— Значит, так и решим, — улыбнулся Ушаков. — Летом, перед началом моржовой охоты, переселяйтесь.

— Я думаю, прежде надо построить дом, — сказал Апар.

— Можем пока и в старой яранге пожить, — возразила Нанехак. — Как же мы будем строить дом в поселении, живя здесь?

— Нанехак права, — кивнул Ушаков.

Она с благодарностью посмотрела на умилыка и, подхватив ребенка, сунула ему полную, налитую теплым молоком грудь.

Георгий зачмокал, а мужчины вернулись к своей беседе.

— А что Павлов не поехал с тобой? — спросил Апар.

— Занят с ребятишками. Я и так его частенько отрываю для других дел. А он свое дело любит. Мечтает о настоящей большой школе.

— Как думаешь, будет пароход в этом году?

— Все дело в ледовой обстановке, — ответил Ушаков. — Если позволят льды, пароход обязательно будет.

— Хорошо бы, — мечтательно проговорил Апар. — Хочу купить себе будильник и патефон.

— Привезут, — заверил его Ушаков.

Его беспокоило, что Анъялык так долго задерживается, ведь завтра рано утром им выезжать.

— Что-то долго кормит собак Анъялык… — сказал он.

— Да он их давно накормил, — заметил Апар.

— Тогда почему не идет в ярангу?

— Пусть побудет один, — мягко произнес Апар. — Он любит одиночество, ему так легче.

— Почему? — заинтересовался Ушаков.

— Потому, что он убил своего отца, — просто и буднично, как будто речь шла о нерпе, ответил Апар.

— Как убил? За что?

— Убил согласно обычаю… Отец его сам попросил. Сын не может отказать отцу в такой просьбе, иначе худо будет.

Но тут в чоттагине послышался стук колотушки из оленьего рога, которой выбивал снег из кухлянки Анъялык, и разговор на эту тему пришлось прервать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.

Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.

Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.

Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.

С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.

В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.

Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.

Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.

Вдруг Анъялык тихо позвал:

— Умилык!

Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.

— Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?

Ушаков кивнул и сказал:

— Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…

— Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море — отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.

Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер. Если ветер догонял его в море, отец умел бороться с ним. Тогда охотники говорили: «Пусть за руль сядет Каллю, пусть он управляет парусом». И все благополучно возвращались на берег. С отцом охотники не боялись уходить в море. Они привозили много нерп, лахтаков и моржей и редко бросали добычу, отдавая ее ветру. У нас всегда было много мяса. Светильник всегда был наполнен жиром. За пологом лежали звериные шкуры. За шкуры и жир морского зверя оленные чукчи давали нам теплую одежду из оленьего меха. Моя сестра Агык всегда носила одежду из самых красивых пестрых пыжиков.

А потом к нам в большой железной лодке, которую вы называете пароходом, пришел большой человек с огненными волосами. Его звали мистер Томсон. Томсона послали к нам американские купцы. Матросы с парохода построили ему дом и сложили возле него много ящиков. В них были ружья, патроны, табак, чай, мука, сухари, рубашки, красивые бусы для женщин… Мы приносили шкуры, и Томсон давал нам топоры, угощал виски. Нам было хорошо, пока у нас было много шкур. Потом они кончились. Все, что мы добывали в море и на земле, мы отдавали за товары, и нам уже нечего было давать чукчам в обмен на оленьи шкуры. А наша одежда тем временем вытерлась и не грела. На охоте мы мерзли и мало добывали зверя. Голодно стали жить люди. Мистер Томсон сначала отпускал нам в долг сухари, табак, сахар. Потом сказал: «Приносите шкуры — тогда я вам дам сухари». Мы говорили, что у нас нет шкур. «Тогда ешьте камни», — отвечал мистер Томсон. Но мы не умели есть камни. Мужчина может долго не есть, но наши матери, сестры и дети не хотели голодать и плакали. Мы ходили на охоту в любую погоду, но весна только начиналась — зверя в море было мало.

Однажды отец сказал: «Сегодня будет сильный ветер. Кто пойдет на лед, не должен там долго оставаться. Лучше совсем не ходить». Мать лежала, не вставая. Сестра Агык с белым лицом в старой грязной кухлянке сидела и молча качалась вот так… — Анъялык поджал под себя ноги, положил руки на живот и стал раскачиваться взад и вперед. — Тогда я взял винчестер, три патрона, которые у меня еще были, и пошел на лед. Долго я шел, пока увидел нерпу. Она лежала на льду, но спала плохо, часто озираясь вокруг. Я полз к ней по льду и останавливался, как только она поднимала голову. Я сильно замерз, зубы мои стучали, руки дрожали. Наконец я подполз близко, спрятал руки под одежду и согрел их на груди. Потом выстрелил, и нерпа осталась лежать. Я прыгал, танцевал и пел вокруг нее. Я кричал: «Мать, сестра! Вы будете есть мясо! Пусть мистер Томсон сам ест камни!» Потом я привязал нерпу ремнем и бегом потащил ее к берегу. Но до берега было далеко, и я скоро устал. Я съел мозги нерпы, напился крови и опять пошел к дому. Теперь я заметил, что навстречу мне дует ветер. Скоро он стал сильнее, начал мести снег. Я побежал, но ветер мешал мне. Я испугался, бросил нерпу и еще быстрей побежал к берегу. Потом вспомнил голодную мать и сестру, вернулся назад, взял нерпу и опять побежал. Выбился я из сил, упал и пополз. Я уже был близко, когда услышал вдруг треск — словно кто-то выстрелил из ружья. Это сломался лед. Я стал на ноги, но было уже поздно. Часть льда отделилась от берега, и трещина была очень широкой. На льду, что остался возле суши, я увидел отца, брата Югунхака и других. Отец бросил мне длинный ремень и показал, чтобы я обвязал себе грудь и бросился в воду. Но я боялся, что ремень оборвется и я утону, и не взял его. Лед уходил от берега. Трещина стала еще шире, коней ремня ушел в воду…

Анъялык умолк. Он взял горсть снега, положил в рот и, когда снег растаял, продолжил:

— Меня уносило в море. Дул сильный ветер. Стоять на ногах было трудно, и я сел на лед. Я видел, как отец бегал от одного человека к другому и что-то говорил им. Потом встал на колени и протянул к людям руки. Но многие повернулись к нему спиной и ушли, остальные, однако, столкнули в воду вельбот и начали грести ко мне. Когда они догнали меня, я прыгнул в лодку. Мне казалось, что самое страшное позади и я спасен. Кроме отца, Югунхака и меня в вельботе было еще пять человек. Мы гребли изо всех сил, но ветер уносил нас в море. Тогда отец приказал поднять парус. Но ветер тут же порвал его, и нас снова прижало ко льду. Теперь берег был уже далеко. Лед ломался, льдины окружили вельбот, и вместе с ними нас несло все дальше и дальше. К концу дня мы уже не различали берега…

Ушаков видел, какого напряжения стоил Анъялыку его рассказ, он словно все переживал заново…

— Ветер продолжался три дня, — говорил Анъялык. — Пошел снег, началась метель. Мы вытащили вельбот на льдину и устроились под ним, перевернув его вверх килем. Есть было нечего. Та нерпа, которую я убил, пропала. Отец резал мелкими кусками ремень и давал нам. У меня была самая тонкая одежда, я мерз. Отец сидел возле меня, с другой стороны он посадил Югунхака. Они крепко прижались ко мне и пытались согреть. Когда ветер стих, мы бросили вельбот и пошли искать берег. Мы все еще ели ремень, и сил у нас было мало. Шли медленно. На следующий день опять поднялся ветер. Он дул в спину и не мешал нам идти. Но было очень холодно. Я думал, что все равно замерзну, и стал незаметно отставать. Мне очень хотелось спать Тогда отец остановил охотников и велел всем сесть на лед. Когда все сели, отец сказал: «Мы голодны. Наша одежда плохая и не греет. До берега далеко. Мы все умрем. Вы пошли, чтобы спасти моего сына. Я не хочу, чтобы вы погибли. Я хочу, чтобы вы жили, так же как и мои дети». Люди молчали и смотрели на лед. Отец тоже умолк. Тогда один охотник сказал: «О чем ты говоришь, Каллю? Мы не понимаем». — «Я не хочу, чтобы вы умирали», — повторил отец. «Что мы можем сделать?» — спросил другой охотник. «Я знаю, как спасти вас всех, — ответил отец. — Я помогу вам. Я пойду к богу и буду просить, чтобы он спас нас». — «Как ты пойдешь к богу? Живые туда не ходят», — сказал старший охотник. «Я пойду туда, как ходят все старики. Мой старший сын Анъялык поможет мне стать на этот путь».

Анъялык остановился. Он перевел дыхание, словно собираясь с новыми силами, чтобы продолжить свой печальный рассказ.

— Умилык! Я понял, чего от меня хочет отец. Он положил передо мной винчестер. Я испугался так, что мне даже стало жарко. Лоб мой вспотел. Но зубы стучали, как от холода. Все охотники закрыли глаза руками и долго молчали. Потом самый старший сказал: «Мы, наверное, сами выйдем на берег. Ты и твои дети тоже пойдете с нами. Ты еще не стар и будешь долго жить». — «Нет, — сказал отец. — Твое сердце не верит твоему языку. Оно знает, что мы все умрем. Я хочу помочь вам. Я хочу, чтобы живы были мои дети. Я хочу, чтобы Анъялык помог мне стать на путь». Охотники сидели с закрытыми глазами. Молчали. «Отец, — сказал я. — Лучше умрем все. А может быть, мы все выйдем на землю. Я не могу сделать того, что ты просишь». Я плакал, умилык. Югунхак тоже просил отца не уходить. Тогда отец сказал: «Анъялык, я сказал свое слово. Я сохраню вам жизнь. Ты не должен плакать. Ты мужчина и охотник. Плачут только женщины и дети. Ты сделаешь то, что я прошу. Или я буду просить других, и они помогут мне. Тогда, пока ты будешь жить среди людей, тебя будут презирать за то, что ты отказал отцу в последней его просьбе. Верно ли я говорю?» — спросил он охотников. «Верно! — ответил старший. — Если отец просит сына, сын должен исполнить его волю. Таков закон». Отец стал раздеваться. Верхнюю одежду он отдал Югунхаку и приказал ему надеть на себя. Потом он снял нижнюю теплую одежду и заставил меня надеть ее. Отец дал мне в руки винчестер, повернулся ко мне спиной и сказал: «Анъялык, сын мой, я учил тебя стрелять. Пусть твоя рука будет крепкой». Я с мольбой взглянул на охотников. Но они отвернулись от меня и стали смотреть в другую сторону. Мой младший брат Югунхак лежал на льду, обхватив голову руками. У меня текли слезы. Отец, голый, стоял спиной ко мне. «Стреляй, Анъялык!» — сказал он. Я поднял винчестер, почувствовал, как ствол ткнулся в затылок отца, выстрелил и упал вместе с отцом на лед…

Анъялык замолчал. Ушаков увидел на его глазах слезы и положил ему на плечо руку. Так прошло несколько минут. Взгляд эскимоса был устремлен в море, на ледовое пространство, облитое красным светом ушедшего за горизонт солнца.

— Умилык! Видишь эти льды? Видишь, какие они красные и холодные? Когда я вижу такие льды, мне кажется, я вижу ту льдину, на которой я убил своего отца, и это не вечерняя заря, а его кровь разлита вокруг. Даже когда я убиваю на льду зверя и вижу кровь, я всегда вспоминаю, кровь моего отца. Тогда болит мое сердце… Вот почему я никак не мог решиться рассказать тебе… Это слишком больно для моего сердца.

— А что было дальше? — спросил Ушаков. — Как вы спаслись?

— Мы с Югунхаком долго плакали, мешая на своих лицах кровь отца с нашими слезами. Потом мы оставили отцу гарпун, нож, трубку, немного табаку, кусок ремня, который мы ели, и пошли искать берег. Когда кончался день, мы услыхали крики моржей и скоро увидели их. Они вылезли из полыньи и лежали на льду. Их было столько, сколько пальцев на обеих руках и еще три. Мы очень обрадовались. Охотники сказали: «Анъялык! Это твой отец выпросил у бога помощь. Это он тебе послал моржей. Ты сам должен стрелять». У меня был только один патрон. Ты знаешь, как трудно убить моржа одной пулей. Я боялся, что раненый зверь уйдет в воду. Но моржи крепко спали. Я подошел к ним очень близко и одной пулей убил большого зверя. Мы хорошо наелись, согрели в его внутренностях свои руки, взяли с собой мясо и пошли дальше. Еще две ночи спали мы на льду. Но теперь я не мерз. Одежда отца хорошо меня грела. Так же тепло было и Югунхаку. На третий день мы увидели берег. На берегу было какое-то эскимосское селение. Жители заметили нас, приехали на байдарах и перевезли через воду, отделявшую лед от берега. Мы отдохнули и пошли к себе…

Анъялык умолк. К концу своего рассказа он немного успокоился.

Ушаков спросил:

— А другие охотники видели моржей?

— Да, умилык. Ветер, который унес нас в море, поломал лед. После этого началась настоящая весна. Моржа было очень много. Все охотники возвращались домой с хорошел добычей. Жить нам стало легче.

— Ну, а что сказала твоя мать, когда вы пришли домой без отца?

— Мать сказала: «Хорошо, что вернулись мои дети. Мы живем для наших детей».

Вечерняя заря погасла. На остров спустилась звездная, наполненная тишиной ночь. Очертания окружающих льдин, береговой линии и скал размылись. А потом на небе вспыхнуло полярное сияние. Оно началось слабым свечением на северной половине неба, затем откуда-то из-за горизонта прямо в зенит, в район Полярной звезды, вдруг ударили разноцветные лучи. Они перемешивались между собой, словно играли. Ушаков знал, что, по поверьям эскимосов, как раз в окрестностях Полярной звезды и обитают те, кто ушел из этой жизни героем, пожертвовав собой ради других.

Анъялык долго молча смотрел на игру разноцветных лучей, потом повернулся к Ушакову и сказал:

— Умилык, ты давно живешь с нами и стал как родной. Даже больше. Иной родич не сделает столько, сколько ты делаешь для нас. Да и не было еще в нашей жизни человека, который бы так заботился о нас. Мы страшимся времени, когда ты уедешь… Ты много говорил нам о новых людях, которых ты зовешь большевиками… И сейчас, когда я снова вспоминал самые страшные дни моей жизни, я думал: если бы ты появился раньше, я в тот день не пошел бы на лед и сейчас мой отец был бы с нами, радовался бы новой жизни на новой земле…

В последнее время Ушакову все чаще задавали вопрос: что будет с нами, когда ты уедешь. Кивьяна как-то пришел расстроенный и стал говорить о том, что, когда умилык уедет, остров захватят американцы. Ушаков старался успокоить людей, объяснял, что вместо него придут другие большевики. Они привезут настоящую школу, новые моторы для вельботов, которые избавят охотников от изнурительной гребли до кровавых мозолей на руках в погоне за морским зверем.

— Я еще не скоро уеду отсюда, Анъялык, — сказал Ушаков. — У нас тут много работы. Но даже когда меня здесь не будет, наша, Советская, власть останется, у вас будут свои большевики, эскимосы…

— Я слышал об этом, но не могу поверить, что большевиком может быть эскимос, — с сомнением произнес Анъялык.

— Почему? — спросил Ушаков.

— Чтобы быть большевиком, надо быть очень добрым и очень сильным, как ты.

— Послушай, Анъялык, разве твой отец не поступил так, как должен поступать настоящий человек? Я уверен: будь на его месте большевик, он сделал бы то же самое!

Анъялык с удивлением посмотрел на Ушакова:

— Но мой отец пошел к богам! Разве большевик может пойти к богам?

— Главное, что твой отец не пожалел своей жизни, отдал ее, чтобы спасти других, — принялся объяснять Ушаков. — Когда в России властвовал царь, который притеснял бедных, покровительствовал богатым и помогал им обирать бедняков, самые смелые люди — большевики — отдавали свои жизни, разъясняя бедным, что только сами они смогут помочь себе, когда возьмут власть в свои руки. Рискуя жизнью, большевики добывали оружие и раздавали его трудовым людям. И первые шли в бой…

— Да, такие люди среди нас есть, — задумчиво сказал Анъялык и вдруг спросил: — А откуда наши эскимосские большевики возьмут столько товаров, сколько у тебя?

— Я уже много раз говорил, — терпеливо объяснял Ушаков, — что товары, которые хранятся на складах, это достояние народа. Откуда вообще берется богатство? Это продукт труда рабочих людей. Миллионы русских крестьян работают на полях, сеют и собирают зерно, из которого рабочие в городах мелют муку. Другие выращивают растения, дающие сахар, третьи — табак. В больших мастерских искусные мастера делают машины, пароходы, винчестеры, ткут разные ткани… Богатые не работают, однако берут себе все, что создают рабочие.

— Но это же несправедливо! — возмущенно воскликнул Анъялык.

— Вот поэтому, чтобы стать большевиком, надо прежде всего честно трудиться, умножать общие богатства и справедливо распределять их среди людей. Разве эскимос не может это делать?

Анъялык подумал и ответил:

— Может.

— Вот видишь! Значит, эскимос вполне может стать большевиком!

— Если так, то, выходит, может, — задумчиво произнес Анъялык. — Но ведь еще надо знать грамоту. Уметь читать и писать. Вон какие у тебя толстые книги, и печать а них мелкая-мелкая.

— Да, — сказал Ушаков, — грамота нужна. Но эта премудрость не такая трудная, как кажется. Когда человек научился читать, величина шрифта не имеет значения…

Анъялык с сомнением покачал головой.

— Будущей осенью откроем школу для взрослых. Апар с Нанехак собираются учиться…

— И Нанехак? — удивился Анъялык.

— Да, и Нанехак, — подтвердил Ушаков. — А что тут такого?

— Так она же женщина!

— Ну и что? Большевики признают равноправие между мужчиной и женщиной.

— Как? — Анъялык опешил. — И женщина может быть большевиком?

— Может! — решительно скачал Ушаков, чувствуя, что этим он сильно подрывает авторитет партии в глазах Анъялыка.

У эскимосов женщина пользовалась в общине довольно высоким уважением. Ушакову ни разу не приходилось ни видеть, ни слышать, чтобы кто-то пренебрежительно отозвался о ней. В домашних делах женский голос был решающим. И все же существовало какое-то невидимое разграничение чисто мужских и женских дел и даже предметов. Причем все это было довольно сложно, и без глубокого знания общественной жизни эскимосов разобраться тут не так-то легко.

— А ты бы хотел быть грамотным? — спросил Ушаков, стараясь направить разговор в другое русло.

— Хотел бы! — с воодушевлением ответил Анъялык. — Только смогу ли?

— Сможешь! — заверил его Ушаков. — Мало того, придет время, и эскимосы будут иметь свою собственную грамоту…

Они уже перебрались в палатку, выпили по последней кружке чаю, и Ушаков раздевался, собираясь залезть а спальный мешок. Анъялык кукулем не пользовался, а ложился поверх него в своей меховой одежде, обертывая ноги оленьей шкурой.

Рассказ парня не выходил из головы, и Ушаков как бы новыми глазами смотрел на своего спутника, поражаясь глубине и богатству его внутренней жизни.

Анъялык молча наблюдал, как начальник заполнял свой дневник, и время от времени поправлял пламя свечи, снимая с фитиля нагар, чтобы умилыку было светло. Когда Ушаков убрал дневник и погасил свечу, Анъялык позвал его:

— Умилык!

— Я слушаю себя, Анъялык.

— А зачем эскимосам своя письменность?

— Ну как зачем? Разве плохо уметь читать и писать на родном языке? Представляешь — книга на эскимосском? Это же здорово!

— Я не думаю, что это так хорошо, — помолчав, подумав о чем-то, сказал Анъялык.

— Почему?

— Разве не достаточно русской грамоты? Или вам жалко для нас своей письменности?

— Не жалко, — с удивлением ответил Ушаков. — Но ведь своя-то все-таки лучше!

— Не знаю, — покачал головой Анъялык. — Тогда, выходит, нам нужны и свои собственные эскимосские ружья, и машины, и пароходы?

— Это было бы прекрасно! — воскликнул Ушаков. — Ты только представь себе, что у тебя будет не этот американский винчестер, а специальное охотничье ружье с двумя стволами: в одном патрон для белого медведя, а в другом — дробь для птицы. Или, как ты говоришь, машина… Да я уверен, что пройдет совсем немного лет, наша республика наберется сил, и рабочие, ученые изобретут такую машину, которая заменит нам собачью упряжку. И мы с тобой будем путешествовать в теплой быстроходной машине прямо через тундру, ледовое море. Внутри — целая комната, и мы с тобой лежим на кроватях, на чистых простынях… А насчет парохода тем более Нам нужен такой пароход, который сможет одолевать любой лед. Почему у нас прошлым летом не было судна? Да потому, что лед в проливе Лонга был тяжелый…

С того вечера так и повелось: прежде чем заснуть, Анъялык и Ушаков предавались мечтам о будущей жизни, порой «изобретая» такие машины и приспособления, которые вряд ли появятся здесь в ближайшее время.

Облегчив свою душу рассказом, Анъялык стал раскованнее, хотя внешне еще оставался сдержанным и молчаливым. Иногда случалось так, что он вдруг останавливался, прекращал работу и впадал в такую задумчивость, что Ушаков старался не мешать ему.

Но спутником Анъялык оказался прекрасным. Он отлично знал север, всегда безошибочно определял, где можно найти хороший плавник, умел быстро поставить палатку, разжечь костер, всегда вовремя кормил собак, и вообще упряжка у него была отменной. Постромки, потяг, специальные кожаные чулочки для твердого снега или льда сшиты у него из лучшего материала, да и сами собаки, внешне неприметные, были хорошо выдрессированы и выносливы.

У Ушакова каждая собака в отдельности была уникальной, породистой, но в упряжке эти отборные псы не отличались особым послушанием и часто грызлись между собой. Порой он испытывал к Анъялыку нечто похожее на зависть, когда смотрел, как тот уверенно сидит на нарте, и каждая собака в упряжке четко знает свое место.

Обратный путь в поселение пролегал по другому маршруту, не повторяя дороги сюда. Ушаков решил пройти по географической широте острова. Это оказалось делом нелегким — нарты шли по склонам горного хребта, где снеговой покров был особенно коварен: то попадались места, где сплошь каменные осыпи, то вдруг рыхлый снег, заполнявший долины, преграждал им путь. Нарты тонули в нем, собаки барахтались, проваливаясь, точно в воду, а люди брели по пояс в снегу, держась за дуги нарт, за собачью упряжь.

Для Анъялыка, человека, привыкшего всегда выбирать более безопасную и короткую дорогу, поначалу непонятно было стремление начальника идти этим, явно рискованным и трудным, путем.

— Моя главная задача, — объяснял вечером в палатке Ушаков, — изучить и описать весь остров, чтобы люди, которые приедут сюда вслед за мной, уже не блуждали, а уверенно передвигались по этой земле. Наверное, и у нашего народа были те, что изучали новые места. Как ты думаешь?

— Должно быть, были, — задумчиво отвечал Анъялык. — Но это было так давно, что мы забыли их имена. Обычно у нас такие сведения берегли старики. Они знали, куда держать путь Когда мы плавали в окрестностях бухты Провидения, такие люди всегда сидели на корме и держали руль. Они и назывались — умилыки, как ты… Хороший умилык даже в туман уверенно выводил байдару или вельбот на Аракамчечен, в бухту Румилет и даже на остров Сивукак. Я теперь понимаю: ты хочешь узнать весь остров, как настоящий умилык.

И все же самой любимой темой вечерних разговоров в палатке была будущая жизнь.

— Раньше наша главная мечта состояла в том, чтобы наесться досыта, — заметил как-то Анъялык. — А теперь думаем, как построить школу, новые дома, завести эскимосскую письменность и эскимосские винчестеры… Умилык!

— Я слушаю тебя, Анъялык, — отозвался Ушаков.

— Все это очень хорошо, и я бы мог быть счастливым человеком, если бы не грусть оттого, что мой отец ничего этого не увидит…

— Но ты вспомни, — сказал Ушаков, — что сказала твоя мать, когда вы вернулись домой без отца… «Мы живем для наших детей…» Он не мог бы стать счастливым, если бы погибли люди. Никогда.

— Ты прав, умилык, — не сразу ответил Анъялык. — Ты будто посмотрел в мое сердце.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Едва сошел снег и в промысловой жизни наступило затишье, Апар, Нанехак и Георгий погрузились вместе с собаками и скарбом на свою байдару и отплыли в поселение, где собирались построить деревянный дом. На старом охотничьем становище оставалась внушительная куча плавника, которую предполагалось затем перевезти катером и вельботом.

Коротко северное лето, но природа словно бы торопится одарить человека теплом, птичьим пением, обилием света и спокойствием.

Ушаков невольно вернулся к своему прошлогоднему ритуалу, когда ранним утром, еще в тишине спящей природы, он выходил из деревянного дома и медленно шел через эскимосские жилища к берегу, жмурясь от блеска солнечных лучей, отраженных от спокойной глади моря, от плавающих больших и малых льдин.

Если в этом году придет пароход, то перед Ушаковым встанет нелегкая задача: оставаться на острове или же сдавать дела новой смене зимовщиков. Надежда была на то, что письмо, посланное в прошлом году с летчиками, принято к сведению и ему продлят пребывание на Врангеле.

Когда лед отошел от берега, Ушаков собрал всех охотников и напомнил им о прошлогоднем визите американской шхуны.

— Каждый из вас — хозяин острова, и потому я хочу вам напомнить, что на той стороне Берингова пролива есть люди, которые стремятся присвоить себе эту землю. Зорко следите за морем и, если появится какое-то судно, немедленно сообщайте мне.

Ушаков оглядывал лица собравшихся, и теплое чувство наполняло его: все эти люди близки ему, дороги, почти с каждым из них связана какая-то часть жизни на острове. Со многими делил он тяготы долгих зимних путешествий, последний кусок копальхена, последнюю галетину, щепотку табаку. Среди привычных лиц есть вроде бы знакомые, но как-то смутно припоминаемые. А это всего-навсего бывшие мальчишки, сегодня уже юноши, возмужавшие и окрепшие здесь, на острове.

Вот парень по имени Нанаун. Павлов рассказывал о его необыкновенных способностях. Буквально за несколько недель Нанаун выучил все буквы, стал хорошо читать и говорить по-русски. И в то же время прославился как удачливый охотник.

Летом занятия в школе окончились, и Ушаков предполагал отправиться вместе с Павловым в морское путешествие вокруг острова. Надо бы взять с собой и этого паренька.

Но сначала нужно построить Апару дом.

Бревен было много, среди плавника попадались даже брусья. А вот досок не хватало, и потому на внутреннюю отделку шли планки от ящиков. Стенки Скурихин хорошо проконопатил сухим тундровым мхом, обил планками. На потолок насыпали угольной гари, скопившейся за две зимы возле деревянного дома. Окна сделали небольшие, но это были настоящие окна, со стеклами, и во втором окошке была даже форточка.

Сам домик очертаниями немного напоминал старое эскимосское жилище и даже состоял из двух половинок: в большей, холодной части должны были помещаться бочки с разными припасами, тут же будут жить и собаки.

Каждый считал своим долгом помочь Апару. Таян даже притащил целую дверь с петлями и позеленевшей медной ручкой, которую он нашел на берегу. Ручку он почистил толченым кирпичом, отдраил куском старой моржовой кожи, и она засияла как новая.

Крышу Апару пришлось покрыть не железом, а моржовой кожей. Но не старой, а свежей, расщепленной только в этом году.

Яранга Апара стояла рядом со строящимся домом, и Нанехак помогала мужу. Тут же в летнем нерпичьем комбинезоне ползал подросший Георгий.

По вечерам, когда усталые строители садились на собранные в кучу плавниковые бревна, они слушали рассказы Ушакова о больших городах, где есть такие высокие дома, которые могут сравниться только со скалами на мысе Уэринг. Но более всего поражали эскимосов бытовые удобства в городских квартирах, где из кранов, укрепленных в кирпичных стенах, обильно лилась горячая и холодная вода, а для нужды имелась особая комната: не надо выходить на улицу в мороз и пургу или же держать в пологе ночной сосуд.

— Есть такие дома, где печек нет, — рассказывал Ушаков. — Там под окнами стоят железные приспособления, в которых течет горячая вода, и от нее в комнате тепло.

Эскимосы, удивляясь, цокали языками, переглядывались между собой, и только большое доверие к умилыку удерживало их от скептических замечаний.

Однажды после такого рассказа, когда все разошлись, Нанехак вдруг спросила мужа:

— А большевики врут?

— Не знаю, — неуверенно ответил Апар, — вроде бы не должны… А почему ты вдруг говоришь об этом?

— Да многое в рассказах умилыка звучит неправдоподобно. Ну как можно поверить, что человек находится на одном конце селения и разговаривает шепотом по железной проволоке с женой, которая на другом конце?

— На «Ставрополе» такое устройство было, — возразил Апар. — Оно называется радио. И это радио может ловить слова даже через тундру и морские пространства.

— Птицы, что ли, несут эти слова? — спросила Нанехак.

— Не птицы, они сами летят, — сказал Апар, досадуя на непонятливость жены. Он и сам чувствовал, что объяснение его неубедительно, неправдоподобно, не ведь именно так говорил умилык. Как ему не поверить?

— А ты сама спроси, — посоветовал он жене. — Пусть умилык скажет: врут большевики или нет?

Дождавшись удобного случая, Нанехак задала свой вопрос Ушакову, повергнув его в изумление и тревогу.

— А что случилось, Нана? Почему ты думаешь, что большевики врут?

— Ничего не случилось, — ответила Нанехак. — Просто в твоих рассказах много чудного. Я иногда думаю, что ты немного привираешь… Нет, в этом ничего дурного нет, потому что так, как ты выдумываешь, никто не может.

— Все, что я говорю, — это чистая правда, — строго сказал Ушаков.

— И про летящие по небу слова?

— И про это тоже.

— И про то, что есть такие дороги, которые сделаны из сплошного железа, и по ним едет целый пароход?

— Поезд даже больше парохода!

— Это удивительно! — воскликнула Нанехак, но в глазах ее все еще угадывалось сомнение.

— И я скажу тебе, Нанехак, что настоящие большевики никогда не врут! — Эти слова Ушаков произнес твердо и решительно. Заметив испуг в глазах женщины, он добавил уже помягче: — Когда ты сама станешь большевиком, ты будешь говорить только правду.

— Я и так говорю только правду, — сердито ответила Нанехак.

После этого разговора Ушаков стал поосторожнее в своих рассказах и, если и говорил о чем-то необыкновенном, что могло вызвать сомнения, старался объяснять как можно подробнее и убедительнее.

Дом рос день ото дня, принимая очертания необычного жилища, поднявшегося среди темных, приземистых яранг. Правда, яранга Павлова со школьной пристройкой была как бы промежуточным звеном, а дом Апара — уже заметным шагом вперед.

Всего лишь день понадобился Скурихину, чтобы сложить печку с плитой и вывести наружу трубу.

Первый огонь в новой печке разжигал сам печник. Зрителей собралось много, и все внимательно следили, как Скурихин сначала сложил кучу сухих щепок, поверх добавил несколько довольно толстых поленьев, которые увенчал кусками блестящего каменного угля. Только после этого он зажег спичку и поднес ее к лежащим в самом низу стружкам. Огонь быстро побежал, лизнул щепки, затрещал, добрался до угля. Скурихин закрыл дверцу. Снаружи раздался крик:

— Дым есть!

— Ну и ладно, — с удовлетворением произнес Скурихин, вытирая руки о колени. — Раз дым есть, значит, печка родилась, с чем и поздравляю хозяев!

Однако новоселье немного задержалось, ведь в доме еще не было мебели. Надо было сколотить кровать-лежанку, спальное место для Георгия, пару табуреток и стол. Все эти веши делали сообща, и, когда летнее время перевалило в зенит и на обширных птичьих пастбищах Тундры Академии вылупились гусята, семья Апара торжественно отметила новоселье.

Накануне назначенного дня хозяин развесил снаружи, в укромных, скрытых местах свои амулеты-охранители, которые должны оберегать от всяких бед не только само жилите, но и его обитателей. Он щедро намазал их жиром и кровью убитого недавно моржа. Старое жилище разобрали, увязали шкуры и сложили на высокие подставки, рядом с байдарой.

Ушаков подарил семье Апара полный комплект постельного белья и два одеяла. Жена Скурихина сшила подушки и набила их гагачьими перьями, собранными на весенних гнездовьях, а докторша показала Нанехак, как стелить постель.

Сестра Таслехак, уже несколько лет прожившая с русским, отогнула одеяло, покрывавшее постель, и спросила:

— Неужто будете спать на такой белизне?

— Не знаю, — нерешительно ответила Нанехак. — А разве у вас нет такой постели?

— Нет, — сказала Таслехак, — мы со Старцевым спим на оленьей шкуре, как все.

Нанехак и сама это знала и спросила сестру просто так, от растерянности. Она опасалась, что такой крутой поворот в их образе жизни может вызвать осуждение соплеменников. Как-никак, а это в какой-то мере отказ от своего, исконного, привычного.

Подарков нанесли множество, и новоселы устроили большое чаепитие в своем новом жилище. Не всем гостям удалось разместиться за столом, и многие устроились на полу. А посуду пришлось заимствовать в деревянном доме.

Ушаков принес бутылку красного вина, и старшие мужчины пригубили, поздравляя Нанехак, Апара и Георгия с переездом в новое жилище.

— Дорогие мои друзья, — сказал Ушаков. — Конечно, этот дом только первый шаг. Пройдет совсем немного времени, и эскимосский народ навсегда распрощается со своим древним жилищем. Давайте не будем его ругать: оно хорошо служило людям на протяжении многих лет, защищало от холода, охраняло от пурги и долгих осенних дождей. Но меняется жизнь, значит, многое должно измениться и в жизни северного человека. Так уж повелось, что кто-то всегда идет первым. В этом деле у нас первыми прекрасная семья — Апар, Нанехак и мой маленький тезка Георгий. Пусть они будут счастливы в своем доме!

Когда разошлись гости и угомонился растревоженный новой обстановкой Георгий, в доме стало необычно тихо.

Печка хорошо протопилась, и в помещении было так тепло, что пришлось открыть форточку. Стоял полярный день, и в комнате было светло.

Нанехак убрала посуду, вытерла чистым полотенцем чайные чашки, смочив его под жестяным умывальником. Апар сидел на полу под окном, поджав под себя ноги, и курил.

Закончив все дела, Нанехак подошла к постели, откинула одеяло.

— Будем ложиться? — спросила она.

— Надо бы, — нерешительно ответил Апар.

Поколебавшись, Нанехак тихо сказала:

— Может, все-таки эту белую ткань снимем? Смотри, матрас такой чистый, новенький, зачем его покрывать материей да еще белой? Из этих полотнищ можно сшить две камлейки для сына.

— Ладно, снимай! — махнул рукой Апар.

Обрадованная Нанехак сняла простыни, аккуратно свернула их и спрятала. Постояла возле кровати и стала медленно раздеваться.

— А почему ты не раздеваешься? — спросила она Апара.

— Пойду посмотрю, как собаки, — ответил тот и вышел из домика.

Нанехак улеглась на непривычное ложе, вытянулась и закрыла глаза. Но мысль о том, что она лежит высоко от пола, тревожила ее.

Пришел Апар. Он склонился к кровати и зачем-то провел рукой по оставленному для него месту.

— Ну как? — спросил он Нанехак.

— Лежу… Но все время думаю, что высоко…

— Знаешь, Нана, — сказал вдруг Апар. — Давай-ка сегодня поспим на полу! Чего нам мучиться на кровати? Ведь от страха так и не заснешь всю ночь!

— Верно! — обрадовалась Нанехак, соскочила с кровати и быстро соорудила другую постель — прямо на полу, головами к двери. В пологе так и спят — головой ко входу. И когда становится душно, стоит только приподнять меховую занавесь, можешь высунуть голову и дышать сколько угодно свежим воздухом.

Постель была хорошая, но головы теперь тонули в мягких подушках. Это так неудобно по сравнению с отполированным бревном-изголовьем!

Нанехак и Апар ворочались на неудобной постели, толкая друг друга, пока Апар не сказал:

— Я принесу старое бревно-изголовье.

— Неси! — согласилась Нанехак и закинула мягкие подушки на кровать.

Но когда новоселы наконец улеглись, Нанехак все же еще раз пришлось вставать, чтобы занавесить окна: свет бил прямо в глаза. Этого в яранге нет. Там в полярный день, когда не горит жирник, так же темно, как и в полярную ночь, потому что в меховом пологе никаких окон нет.

И даже после этого Апар и Нанехак не могли сразу уснуть.

— Все-таки без полога плохо, — вздыхал Апар. — Некуда голову высунуть.

— Это верно, — согласилась Нанехак и, помолчав, сказала: — А зачем нам сразу отказываться от полога? Пусть три стены остаются деревянными, а вот эту, переднюю, можно заменить меховым пологом. И будет у нас и яранга, и дом.

Она прислушалась и с удивлением произнесла:

— А Георгий спит так, будто всю жизнь только и спал на кровати.

— Дети быстро привыкают к новому, — оказал Апар.

— Это потому, что Георгий похож на умилыка…

Апар в ответ только вздохнул.

Нанехак встала, сияла с кровати сына и положила рядом с собой.

Только после этого они уснули.

На следующее утро Апар предусмотрительно убрал бревно-изголовье, а Нанехак положила на место подушки и застелила кровать одеялом.

Несколько дней подряд в домик приходили любопытные посмотреть, как это можно жить в коробке, напоминающей ящик для хранения товаров. Особенно интересовались кирпичной печкой и чугунной плитой, на которой всегда стоял наготове полный чайник.

Поначалу Нанехак нравилось растапливать печку, готовить на плите еду, но постепенно она вернулась к привычному костру и даже пристроила в холодной части домика жирник. Апар подвесил над ним цепь. Когда Скурихин спросил, зачем он это сделал, ответил:

— На плите мясо переваривается, а мы любим с кровью, сочное.

Несколько раз жена Скурихина и докторша приходили помогать Нанехак осваиваться с плитой, новой посудой и даже учили ее готовить борщ и пельмени.

Наконец Нанехак призналась мужу:

— Никогда не думала, что жизнь в деревянном доме может быть такой сложной. Ни минуты покоя: смотри за печкой, чтобы она не погасла, вовремя закрывай трубу, мой после каждой еды посуду, руки, лицо… Да еще эти белые простыни, оказывается, надо хотя бы раз в десять дней стирать! Хорошо, что мы на них не спим!

Апар, похоже, тоже был не в восторге от деревянного дома, но помалкивал, довольный тем, что никто не подозревает, что они спят на полу и готовят еду на костре или жирнике.

Осенние шторма пригнали лед, и надежда на пароход окончательно угасла. Надо было готовиться к новой зиме, бить моржа, утеплять деревянный дом, чтобы зимой в нем было так же тепло, как в яранге.

С первым снегом Георгий пошел. Это был приметный день в жизни семьи, и Апар прикрепил в укромном месте нового духа-охранителя.

К началу зимней песцовой охоты Апар снял переднюю деревянную стену и повесил вместо нее меховой полог. Но еще оставались три деревянные стены и два хоть и маленьких, но настоящих окошка и кирпичная печка.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Ушаков слышал о переделках в доме Апара, но зайти все было недосуг. Вместе с Павловым они стали учить взрослых грамоте. Что касается ребятишек, то, несмотря на скептицизм некоторых родителей, многие из них научились читать, считать и оперировать несложными арифметическими действиями. Возможно, это обстоятельство было одним из решающих, когда Ушаков объявил, что в школе начнутся занятия со всеми желающими.

В назначенный день, к вечеру, когда охотники возвратились с промысла, в ярангу Павлова потянулись люди. Некоторые женщины пришли с маленькими детьми.

Нанехак явилась вместе с Георгием. Дети остались на попечении Инкали, а родители уселись на длинные скамьи, за такие же длинные столы, положив перед собой тщательно разглаженные чайные обертки. На каждых трех человек Павлов дал по огрызку карандаша.

Апар и Нанехак сидели рядом. Апар взял карандаш и попробовал провести им по бумаге. Вдруг черный кончик, похожий на клюв пуночки, обломился и упал на пол. Нанехак вскрикнула.

— Что случилось? — насторожился Ушаков.

— Беда, — виновато ответила Нанехак, — Апар сломал пачкающий камешек.

Умилык подошел, взял огрызок карандаша, поглядел на него и сказал:

— Ничего страшного. Достань нож и очини снова, чтобы кончик пачкающего камня немного выглядывал из деревянной оболочки.

Апар заточил карандаш, но писать уже остерегался.

Карандаш ломался у многих, и Павлов предупредил:

— Товарищи! Не нажимайте так сильно. Тут сила не нужна.

— Как не нужна сила? — пробормотал Нанаун, осторожно остругивая своим острым охотничьим ножом карандаш. Обращению с карандашом и простейшим навыкам письма был посвящен первый урок. Но ломался не только карандаш, рвалась и бумага. Кивьяна, пытаясь нанести на бумагу ровную линию, проткнул ее карандашом.

— Неужто нельзя выбрать материал покрепче? — ворчал он.

Во время перерыва обсуждали, чем можно заменить бумагу. Нанехак сказала:

— А если попробовать писать на выбеленной нерпичьей коже? Ее-то уж не порвешь!

Но предложение Нанехак пришлось отклонить — слишком уж расточительно использовать вместо бумаги нерпичью кожу.

Павлов обучал эскимосов изобретенному им на основе русской графики эскимосскому письму. Он писал отдельные слова на натянутой на каркас моржовой коже, расчленял на слоги, и нестройный хор повторял их за ним.

Нанехак следила за каждым словом, каждым жестом учителя, стараясь разгадать волшебство превращения совершенно бессмысленных на вид черточек, следов белой глины на черной коже, в осмысленное звучание давно знакомых слов.

Поначалу это казалось невозможным, и отчаяние приходило на смену надежде. Но потом, преодолев минутную слабость, Нанехак с новым упорством начинала писать буквы, повторять вслед за учителем слоги, пока не пришло понимание: звучащее слово не что иное, как сочетание определенных, простых звуков, обозначенных значками, которые Павлов назвал буквами. На помощь учителю часто приходил сам умилык, и именно у него Нанехак прочитала первое слово: «мама». То, что русское слово наконец поддалось, было удивительно! Нанехак целый день ходила под впечатлением.

Взяв прутик, она чертила слово на свежевыпавшем снегу я повторяла его сыну, шагавшему рядом с ней в новых, украшенных вышивкой торбазах:

— Смотри, Георгий, — это МАМА! МАМА — это я! Запоминай, сынок, учи русский язык!

Но малыш топал ножками по снегу, разрушая с таким старанием написанное матерью слово.

На одном из уроков она попросила Ушакова научить ее писать имя Георгий, Это было посложнее, чем мама, но, поупражнявшись, Нанехак с гордостью показала написанное на чайной обертке слово:

— Смотри, Апар, это — Георгий!

Буквы еще были кривыми, но все же Апар похвалил ее:

— Ты молодец, Нана!

Ушаков вдруг открыл, что гораздо легче и интереснее объяснять значение букв и слогов на собственных именах учащихся. Каждому теперь хотелось увидеть, как выглядит начертанное буквами его имя. Прочитав, эскимосы с удивлением прислушивались к его звучанию, то и дело повторяли его.

Однажды Ушаков пошел в сторону мыса поглядеть, нет ли во льдах разводий. Низкое солнце вытянуло длинные голубые тени от торосов, от прибрежных скал. Несколько дней не было ветра. Выпавший снег затвердел, превратился в плотный наст, и не было нужды надевать на ноги плетенные из тонких нерпичьих ремней снегоступы. Ушаков шел быстро, торопясь подойти к открытой воде, пока светло. В сумерках трудно попасть в голову нерпы или лахтака, едва возвышающуюся над темной поверхностью воды.

Найдя подходящее разводье, Ушаков соорудил ледовый щиток, чтобы его не было видно со стороны моря, и стал терпеливо ждать. Вспомнилась злополучная охота на нерпу, когда он соскользнул в воду, и, не будь рядом Апара и Нанехак, не сидеть бы ему сейчас здесь, не мечтать о будущих путешествиях. Нанехак отогрела его в спальном мешке, уберегла, быть может, от воспаления легких, проще говоря, спасла от неминуемой, мучительной смерти.

Охотился Ушаков на этот раз невнимательно. Правда, ему в самом начале удалось подстрелить одну нерпу, а остальных он замечал слишком поздно, когда они уже видели его движение и уходили под воду.

Зимняя охота на нерпу — это прекрасный способ побыть одному, поразмышлять в промежутках между выстрелами.

По намеченному плану — это последняя зима на острове Врангеля. Практически обследовано все побережье по зимней дороге с востока на запад и с запада на восток. Летом с вельбота уточнялись линии берегов. Были обследованы и нанесены на карту горные хребты, реки и по мере возможностей определены астрономические пункты. Регулярно велся метеорологический журнал. Собрана внушительная коллекция растений, минералов, окаменелостей. Наконец, записаны обычаи, верования и легенды эскимосов.

Счастлив ли был здесь Ушаков? Если счастье — это служение людям, это любимое дело, которое делаешь с неимоверным трудом, с риском для собственной жизни, то можно смело сказать — эти три года он был счастлив. Это счастье наполняло его силой, уверенностью и жаждой испробовать себя на новых, неизведанных дорогах. Еще до поездки на остров Врангеля, глядя на карту Ледовитого океана, Ушаков задерживал взгляд на пространстве севернее самой северной земли России — полуострова Таймыр. Там были загадочные земли, обозначенные пунктиром, часто обрывавшимся просто в покрытое льдом море.

Конечно, можно остаться и на острове и посвятить себя строительству новой жизни здесь, на этой земле, жить с эскимосами, радуясь вместе с ними всему новому, что будет приходить с большими пароходами. Но ведь он, в сущности, не имеет специального образования, чтобы быть учителем, администратором, геологом… Его предназначение — идти первым, открывать новые земли…

Ушаков, занятый размышлениями, не заметил, как солнце исчезло за горизонтом, разлив над ледовым морским простором яркую алую зарю. Появились звезды, и узкий серпик луны, четко обозначенный на ясном, ничем не замутненном небе, казался каким-то искусственным, не настоящим.

Накинув на себя ременную упряжь и взяв в одну руку посох, а в другую багорчик с остроконечным щупом, Ушаков двинулся в поселение, таща за собой убитую нерпу. Добыча легко катилась по льду, оставляя на нем легкий след.

Уже недалеко от дома, когда показались огоньки поселения, Ушаков увидел на снегу какие-то странные знаки. Он нагнулся и с удивлением прочитал тщательно выведенную надпись: НАНАУН — и улыбнулся невольно. Значит, не зря затрачены усилия, терпение, время… Это, конечно, еще не грамотность, но все же…

На одном из уроков Ушаков рассказывал о том, что такое книга.

— Книга — это как человек, который все знает и все помнит, — говорил он притихшим своим слушателям. — Вот эту книгу, которую я держу, написал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Книга пошла по рукам. Люди всматривались в ровные ряды букв, строчек, обменивались замечаниями.

Полистав книгу, повертев ее в руках, Нанаун с завистью произнес:

— Хорошо было Пушкину…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ушаков.

— Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.

— Он писал стихи, — начал объяснять Ушаков. — Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.

— Это видно, — продолжал Нанаун. — Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?

— Как писал Пушкин, этому нельзя научить, — ответил Ушаков. — Человек таким и рождается — поэтом, певцом…

— Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, — заметил Кивьяна.

Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:

— Если как следует стараться, можно и так научиться писать.

— Сомневаюсь, — заметил Ушаков.

— Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…

Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.

Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:

— Почитай нам лучше из этой книги.

Ушаков раскрыл книгу:

У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И днем и ночью кот ученый Все ходит по цепи кругом…

Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.

— Какой высоты достигает в росте дуб?

— Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?

— Что за животное такое — кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?

— Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?

Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:

Идет направо — песнь заводит, Налево — сказку говорит… Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит…

— Будто Аналько, этот кот, — заметил Нанаун.

— А лукоморье, как северное побережье нашего острова, — сказал Кивьяна, — там тоже полно всякой чертовщины…

Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.

Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.

И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».

Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».

— У меня есть родичи в Уназике, — сказал Кивьяна. — Могу ли я написать им письмо?

— Конечно, можешь, — ответил Ушаков. — Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.

— Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, — сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: — Только некому там его прочитать.

— Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…

— А что, там тоже учатся? — недоверчиво спросил Кивьяна.

— Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.

— А мне вот писать некуда: все мои родичи здесь… — с сожалением проговорил Нанаун.

— А ты будешь писать мне, — подбодрил его Ушаков. — Когда я уеду отсюда, возьмешь бумагу, я думаю, что к тому времени недостатка в ней на острове не будет, и расскажешь в письме, как идут дела, какая тут погода, как вы охотились… И я буду как бы рядом с вами, где бы далеко я в тот момент ни находился…

— Это верно! — обрадовался Нанаун. — Для такого хорошего дела стоит учиться!

Исчезло солнце, и вместо дневного света на горизонте появлялась теперь долго не гаснущая заря, переходящая от утренней к вечерней. Начались зимние пурги, заметающие дороги, яранги и большой деревянный дом. Его сразу же занесло по самую крышу, и снова, как в прошлые зимы, пришлось после каждой пурги откапывать двери и окна. Очевидно, дом был поставлен не очень удачно, потону что остальные постройки метели вроде бы обходили, воздвигая вокруг них лишь высокие сугробы. Не заносило и новый дом Апара, хотя они с Нанехак жаловались на холод, особенно в те дни. когда дул сильный морозный ветер.

Ушаков побывал на северном побережье, объехал перед Новым годом охотничьи становища, приглашая, по сложившемуся обычаю, всех на праздничное торжество.

И снова в большом деревянном доме, уютной кают-компании, была новогодняя елка, но на этот раз никто не испугался наряженного Дедом Морозом Скурихина. Правда, было в этом году одно новшество: Ушаков со Скурихиным не раздавали гостям подарки, как прежде, — аккуратные свертки были разложены на большом столе, и на каждом из них печатными, «пушкинскими» буквами было начертано имя того, кому подарок предназначался.

А когда кончились праздники, жизнь снова вошла в привычную колею: охотники каждое утро, если позволяла погода, отправлялись кто на морской лед, кто в тундру. Вечером, закончив домашние дела, накормив собак, приготовив охотничье снаряжение на следующий трудовой день, все шли в ярангу Павлова, в пристройку, где постигали премудрость чтения, письма и счета или же слушали Ушакова и горячо обсуждали услышанное.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Вернувшись из очередной поездки уже в начале марта, когда солнце покинуло свое зимнее убежище, Ушаков встретил Нанехак возле их домика.

— Как живется в доме, Нана?

— Заходи, умилык, увидишь.

Что-то в ее голосе насторожило Ушакова, и он последовал вслед за ней.

Уже в холодной, собачьей, части дома он обнаружил нечто новое: вместо деревянной стены, на которой при новоселье красовалась дверь с медной начищенной ручкой, подаренная Таяном, висел меховой полог, отделяющий жилое, теплое помещение от холодного. Он ниспадал на бревно-изголовье.

— Так лучше? — спросил Ушаков, показывая на полог.

Нанехак молча кивнула.

— А можно посмотреть внутри?

Нанехак подняла меховую занавесь, и Ушаков с привычной ловкостью вполз во внутреннее помещение. Приглядевшись, увидел на прежнем месте аккуратно застланную одеялом кровать, подушки, одетые в цветные наволочки. Рядом стояла постелька Георгия.

Однако в углу, там, где виднелся погасший жирник, Ушаков заметил ворох оленьих шкур.

— Вы на них спите?

— Спим, — виновато вздохнула Нанехак. — Так лучше.

Но не это опечалило Ушакова, а то, что в комнате было холодно и кое-где в углах даже белел иней. Он приложил руку к кирпичной стенке печи — она была ледяная.

— А почему печку не топите?

— Трудно, — тихо ответила Нанехак. — Однажды так натопили, что не задохнулись едва. Хорошо, что я проснулась и выволокла малыша и Апара.

— Угорели, что ли? — встревоженно спросил Ушаков.

— Да. Доктор Савенко объяснил, что так случилось потому, что мы вовремя не закрыли трубу. Он еще сказал, что так можно было и вовсе помереть. С тех пор и боимся топить. Лучше жить в холоде, чем умереть в жаре.

Последние слова Нанехак произнесла с невеселой усмешкой.

— Нет, Нана, так жить не годится! — строго сказал Ушаков.

Он чувствовал себя виноватым. Ведь эти люди переселились в непривычный для них деревянный дом отчасти и потому, что хотели показать, что они на его стороне, что верят в ту прекрасную жизнь, о которой он так много им говорил. Ведь пока никакого реального подтверждения его обещаниям не было. Два лета минуло — а пароход не пришел, и даже самолеты теперь казались приснившимися. О них напоминала лишь пачка читаных-перечитаных газет «Правда».

— Печку надо топить, — уже мягче сказал Ушаков и обещал: — Я сам этим делом займусь. Я не хочу, чтобы Георгий мерз в новом доме.

В тот же день он собственноручно затопил печку, заставил Нанехак приготовить ужин на плите, а не на жирнике. Вернувшийся с моря Апар удивился, увидев у них умилыка.

— Почему ты не сказал мне, что у тебя в доме холодно? — строго спросил его Ушаков.

— Стеснялся, — ответил Апар.

— Как это — стеснялся?

— Наверное, на самом деле топить печку не такое уж хитрое искусство, — виновато сознался Апар, — и всякий русский с этим легко справляется. А у меня не получалось…

— И у меня не вышло, — сказала Нанехак. Несколько дней Ушаков приходил в дом Апара и топил печку, показывая и объясняя хозяевам, как это надо делать. Вскоре стали наведываться и любопытствующие соседи, и само собой получилось так, что к тому времени, когда Ушаков затапливал печку, в комнате было уже полно народу. Нанехак обносила всех чаем, угощала свежим нерпичьим мясом.

— А если опять парохода не будет? — как-то спросил Кивьяна, и в голосе его Ушаков уловил почти вызов.

— Пароход будет! — уверенно ответил он. — Обязательно будет! — и пристально посмотрел на эскимоса.

Кивьяна смутился, но все же сказал:

— Ведь парохода не было и в прошлое лето…

— В прошлое лето его и не должно было быть!

— Однако ты ждал, — напомнил Кивьяна.

Это верно. Ушаков ждал парохода. Почему-то думалось, что он будет… Раз были самолеты, раз к острому подходила американская шхуна, почему бы не прийти и советскому пароходу? Тем более что ледовая обстановка была благоприятной.

— А может, те, кто тебя послал, забыли? — осторожно спросил Кивьяна. — Или же думают, что ты погиб, замерз? Сам же говорил: американцы или, как их там… канадцы… которые тут до нас жили, все померли, осталась одна эскимоска…

— Меня не могут забыть, — стараясь говорить спокойно, ответил Ушаков. — Советская власть своих людей не забывает и не бросает в беде. Среди канадцев была всего лишь одна эскимоска, а вас вон сколько!

Правда, после такого разговора в душе Ушакова родилось сомнение: а вдруг и в самом деле случится так, что и в эту навигацию парохода не будет?

Продовольственные запасы уже заметно истощились. Патроны приходилось выдавать уже не с такой щедростью, как вначале. Куча угля, выгруженная со «Ставрополя», едва возвышалась над землей. Если и вправду парохода не будет и в этом году, придется ограничить выдачу продуктов а больше полагаться на охотничью удачу.

В доме Апара стало тепло и уютно. Иней в углах растаял, даже на маленьких оконцах не было больше толстого слоя льда.

Иногда печку затапливали сами Апар или Нанехак, но Ушаков приходил каждый вечер и следил, чтобы труба закрывалась вовремя.

— Пока по раскаленным углям пробегают синие огоньки, закрывать трубу нельзя ни в коем случае, — учил Ушаков.

Маленький Георгий, уже начинавший понемногу говорить, радостно встречал его:

— Умилык! — Он называл Ушакова, как и все остальные.

Как-то вечером Нанехак сама завела разговор о будущем пароходе, о сомнениях, которые ходили среди эскимосов.

— Старцев говорит, что ты нас обманываешь, — смущенно сказала Нанехак, видимо, ей было неприятно, что такие разговоры идут от родственника.

— Старцев? — переспросил Ушаков. В общем-то он не удивился услышанному. Все эти слухи, потаенные разговоры, смущенные переглядывания должны были иметь какой-то определенный источник. — А что он говорит?

— Мне он сказывал, что ты, может быть, и не большевик, а преступник или разбойник, сосланный на всю жизнь на этот далекий остров. Я тогда спросила, почему преступнику дали такой большой запас товаров?

— И что он на это ответил? — полюбопытствовал Ушаков.

— Он сказал, что это твоя пожизненная ссылка… И что ты завлек нас сюда обманом, что никакого парохода не будет, никакой будущей счастливой жизни. Кончатся продукты, истощится зверь, и все мы умрем здесь голодной смертью…

Конечно, можно было только подивиться фантазии озлобленного человека, но своими вымыслами он сеял среди эскимосов смуту. Доверчивые люди, они никак не могли уразуметь, где тут настоящая правда, а где вымысел. Ведь парохода-то нет… Но и умилыку они привыкли верить…

На следующий день Ушаков позвал к себе Старцева. Он бочком, настороженно вошел в комнату начальника экспедиции, видимо предчувствуя, о чем будет беседа. Но виду пока не показывал.

— Здравствуйте, Георгий Алексеевич, — подобострастно поздоровался он. — Вот, явился по вашему вызову.

— Садись, Старцев, — Ушаков кивнул на табуретку у входной двери. Комната начальника невелика, и до двери не более четырех шагов.

— Как живешь? — спросил Ушаков, еще не зная, как приступить к главному предмету разговора.

— А чего нам? Живем не тужим, — с какой-то неестественной бодростью ответил Старцев.

Ушаков долго, пристально смотрел ему прямо в глаза, пока тот не отвел взгляд и не съежился.

— Ты знаешь, что в этом году придет пароход и ты можешь уехать отсюда?

Старцев испуганно взглянул на начальника.

— Пароход придет?

— Да, — спокойно сказал Ушаков, — поскольку кончается срок экспедиции. И по плану — смена зимовщиков. Все желающие могут покинуть остров…

— А когда придет пароход? — с неподдельным любопытством спросил Старцев.

— Я сказал — летом. К сожалению, точную дату назвать не могу. Все зависит от ледовой обстановки.

— А если его не будет?

Вопрос был задан словно бы мимоходом, но Старцев весь напрягся в ожидании ответа.

— Пароход должен быть обязательно, — не меняя тона, с прежним спокойствием проговорил Ушаков. — Только очень тяжелые, чрезвычайные обстоятельства могут помешать ему подойти к острову… Но ты прекрасно знаешь, что и таком случае к нам на помощь придут самолеты… Так что ты можешь не трудиться, распуская слухи о том, что нас тут забыли, забросили…

Лицо Старцева странно дернулось, лоб его вдруг покрылся потом. Шапкой он вытер выступившую испарину и пробормотал;

— Да они все шиворот-навыворот переиначивают…

— Кто переиначивает? — строго спросил Ушаков.

— Да эскимосы… Скажешь им одно, а они разнесут другое… Так что, Георгий Алексеевич, вы им не особенно верьте.

— А кому мне верить? Тебе? — Ушаков с усмешкой посмотрел на него. — Скажи мне, Старцев, как вообще ты попал на Чукотку?

— Да, — махнул тот рукой, — по дурости… Думал, тут золотишко есть. Хотел завести торговлю… Не получилось… Так и застрял здесь. Женился, дети пошли…

Ушаков знал, что при всем своем домашнем деспотизме Старцев по-своему любил детей. Он их привел к Павлову учиться грамоте и ревностно следил за их успехами.

— Вот что, Старцев, — на этот раз в голосе Ушакова слышалась твердость, — я все знаю о твоих делишках. И о том, что ты тайком пытался скупать пушнину, закопал несколько медвежьих шкур в снежницах у мыса Уэринг… Я даю три дня на то, чтобы ты сдал Павлову незаконно приобретенную пушнину и медвежьи шкуры. Ты понял меня?

Старцев хотел что-то сказать, но не смог. Он молча нахлобучил на голову шапку и повернулся, чтобы выйти из комнаты.

— Старцев! — Ушаков остановил его. — Хочу тебе еще сказать: на основании предоставленных мне Советским правительством полномочий я могу тебя арестовать, а впоследствии передать органам правосудия… Иди!

Успокоившись, Ушаков взял дневник и принялся записывать услышанные вчера в доме Апара свадебные эскимосские обряды. Однако думалось совсем о другом: о том, что, если и этим летом не придет пароход, трудно будет объяснить людям, почему это произошло. Веру легко разрушить, достаточно одного неверного шага, невыполненного обещания, несбывшегося предсказания.

Что же касается Старцева, то придется его выселять. Таких людей невозможно переделать. Единственное средство — это поместить их в такую среду, где они не могли бы оказывать дурного влияния на других. Пусть едет обратно в бухту Провидения и служит каюром у мистера Томсона, если только Советская власть еще не выселила этого торговца. Перед отъездом из Владивостока Ушаков слышал, что на Чукотку снаряжается большая экспедиция для ликвидации концессий, иностранных торговых факторий, незаконных рыбных промыслов. Наверняка Томсона в бухте Провидения уже нет. Ну ничего, найдется работа для Старцева и на материке… Но только не среди эскимосов.

Несколько дней спустя Старцев сдал Павлову десяток песцовых шкур и три медвежьи. При этом он жаловался, что ему не на что жить, не на что покупать продукты.

— Я согласился поехать сюда, чтобы мне дали возможность заработать. Иначе какой смысл тащиться в такую даль?

Можно было бы ему напомнить, как за него слезно просил сам Иерок, доказывая Ушакову, что еще один русский будет только на пользу. И несмотря на предостережения Павлова, Ушаков все же решился взять Старцева, надеясь, что вдали от своего бывшего хозяина, в здоровой трудовой обстановке он переменится.

— Он и так хорошо зарабатывает, — сказал Ушаков, выслушав Павлова. — Жаловаться у него нет никаких оснований. Он получает продуктов в три раза больше, чем самый добычливый охотник.

Надо было радоваться весне, но с каждым теплым днем, с прилетом птиц все тревожнее становилось на душе Ушакова: а если парохода и в самом деле не будет?

Однако внешне он держался так, как будто был абсолютно уверен: корабль придет. Он велел привести в порядок всю добытую пушнину, просушить ее на ветру, на весеннем солнце. Женщины занялись шитьем полотняных мешков, куда нужно будет упаковать песцовые шкурки. Медвежьи шкуры очищали от оставшегося жира и тоже сушили. Их было столько, что пришлось строить дополнительные вешала.

По вечерам Ушаков приводил в порядок архив, свои записки, сортировал коллекцию минералов, насекомых и растений.

Эскимосы знали об этом и приносили ему все примечательное, что попадалось им на глаза.

Когда пришли первые моржи, Кивьяна подстрелил на льдине огромного зверя, у которого оказалось две пары клыков. Хотя голова по праву принадлежала ему, Кивьяна, после полагающихся почестей, преподнес ее умилыку.

— Когда ты отсюда уедешь, глядя на эту голову, будешь вспоминать нас, — сказал он.

Еще на Первомайском празднике Ушаков объявил, что желающие могут покинуть остров, когда приедет новая смена зимовщиков. Но через несколько дней Тагью и Аналько от имени всех эскимосов сказали, что ни одна семья не желает возвращаться в бухту Провидения.

— Конечно, нам бы хотелось взглянуть на родной Урилык, — сказал Аналько, — но нам и здесь хорошо. Лучше, чем в бухте Провидения. Мы привыкли к острову, обжили его. И самое главное — тут много зверя и есть охота. Мы здесь почувствовали себя настоящими людьми.

Правда, Нанехак сказала, что Аналько целый вечер вопрошал духов (потому и не уехал сразу после праздника к себе на становище), и они ему посоветовали не покидать остров. Те Силы, которые живут в Урилыке, могли разгневаться и отомстить за то, что люди оставили их. А к здешним уже привыкли. Так что и с этой точки зрения им лучше оставаться на острове.

Когда от берега отошел ледовый припай, к Ушакову явился Старцев. Он долго мял шапку, прежде чем выговорил:

— Георгий Алексеевич, позвольте мне остаться…

— Ты прекрасно знаешь, почему я хочу тебя отсюда убрать, — сухо ответил Ушаков.

— А что я буду делать на материке? Кому я там нужен? — всхлипнул Старцев.

Ушакову неприятны были слезы взрослого мужчины, и он брезгливо поморщился:

— Иди! Ты меня не разжалобишь.

Однако в тот же день в деревянный дом пришла Таслехак, жена Старцева, с сестрой Нанехак. Обе они стали упрашивать Ушакова оставить Старцева на острове.

— Он совсем стал эскимосом, — уверяла Нанехак. — Там, на материке, он пропадет.

— Я что-то не видел, чтобы эскимос так поступал, как поступает Старцев, — заметил Ушаков.

— И такие эскимосы бывают, — сказала Нанехак.

— А что молчит твоя сестра? — спросил Ушаков, обращаясь к Таслехак.

— Она тоже очень просит, она любит Старинна. — Нанехак, похоже, окончательно взяла на себя роль адвоката.

— Любит? — с оттенком недоверия спросил Ушаков.

— Да. Такие уж мы, эскимосские женщины. Если полюбим русского, то очень сильно и на всю жизнь… Разреши ему остаться, умилык…

Наконец и Таслехак подала голос:

— Он стал хорошим.

— Ну, раз такое дело, — махнул рукой Ушаков, — пусть остается.

Видимо, теперь Старцев поверил, что пароход обязательно будет. Остался только один человек, который еще сомневался, — это сам Ушаков.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Ушаков старался не уезжать далеко: он ждал пароход. Охотился в окрестностях поселения. Теперь он сам осторожно намекал людям, что не исключена возможность и четвертой зимовки.

Но тревожило это, главным образом, доктора Савенко и его жену, которая в последнее время стала прихварывать. Болезнь ее удивляла эскимосов, ведь они были уверены в том, что уж доктор с женой надежно ограждены от любых заболеваний.

Скурихин тоже собирался возвращаться домой на Камчатку. Остальные и не мыслили себе иной жизни, «роме как на острове Врангеля.

Как-то на утиной охоте Ушаков разговорился с Павловым. Стояла летняя тихая погода с легким туманом над тундрой. Глядя на своего спутника, Ушаков думал, что лучшего напарника и помощника в будущих, еще только задуманных экспедициях нельзя было и желать. Павлов прекрасно знал Север, отлично разбирался в ездовых собаках, умел наладить вполне сносный быт даже в самых невероятно суровых условиях. Кроме того, он обладал отличным характером, уравновешенным и покладистым. В любом, даже, казалось, безвыходном, положении он был спокоен, рассудителен и никогда не унывал. Эскимосы не чаяли в нем души, и отбирать его у них было, конечно, не совсем честно. Но быть может, Павлов сам хочет уехать?

— Нет, — ответил он Ушакову, — я сроднился с этими людьми. Конечно, когда наладятся регулярные рейсы, я как-нибудь съезжу к себе на родину, на Камчатку, но сейчас не могу. Да и особого желания, Георгий Алексеевич, у меня нет. У меня тут родня, любимое дело и будущая школа. Я все-таки надеюсь, что дождусь, когда на острове будет большая, светлая, в несколько классов школа, с партами, черными классными досками, мелом, настоящими тетрадями и, чем черт не шутит, учебниками на эскимосском языке.

— Ну что же, — медленно произнес Ушаков, — я тебя не неволю. Хочу только сказать, что буду помнить тебя всю жизнь, и надеюсь, что дружба наша продолжится.

— Я бы хотел попросить вас, Георгий Алексеевич, — тихо сказал Павлов, — если что случится, позаботиться о моих детях. Особенно о сыне, Володе…

— Что может с тобой случиться? — улыбнулся Ушаков и положил руку на плечо Павлова. — Но скажу тебе — если что. всегда буду рад тебе помочь.

В эти тихие дни с особой грустью думалось о будущем расставании. Ведь здесь, на острове, останутся, быть может, самые лучшие, самые значительные годы жизни. И невольно вспоминались первые дни — высадка на берег, лихорадочная, торопливая работа по строительству дома, трудная зима. Иерок, его мудрые советы и помощь…

И Нанехак… Ее чистая, верная и благородная любовь, на которую Ушаков не мог, не имел права ответить взаимностью… Среди самых светлых и нежных воспоминаний она будет на первом и заветном месте.

Повесив на пояс несколько уток-гаг, охотники свернули к морю и берегом бухты направились к дому.

Когда еще придется увидеть такой чистый и тихий берег, как берег острова Врангеля! Сотни лет по нему не ступала нога человека, и девственность его природы остается одной из самых замечательных черт этой прекрасной земли.

Недалеко от поселения они увидели бегущего им навстречу Кивьяну. Тот что-то кричал, размахивая руками.

«Пароход!» — мелькнуло в голове Ушакова, и он прибавил шагу.

— Кит! — кричал Кивьяна. — Кит у берега!

Киты нередко подходили к острову, но эскимосы пока на них не охотились: не было настоящего умилыка и снаряжения. Но этим летом решили все же попытаться добыть морского великана. Он один мог заменить несколько десятков моржей. Приготовили гарпуны, поплавки из целиком снятой нерпичьей кожи и даже широкие острые ножи из стальных полотен.

На этот раз все благоприятствовало такой охоте. Прежде всего, сам кит — не подозревая о грозящей опасности, он резвился у самого берега. Конечно, это не гренландский кит, а серый, не такой большой, но и он — вожделенная добыча для настоящего охотника.

На воду спустили оба вельбота и две байдары. Охотой руководил Тагью. Он уселся на корму первой байдары и дал знак гребцам. Лодки устремились навстречу морскому великану.

Азарт и возбуждение охотников передались Ушакову, и он крепко сжимал в руках винчестер.

— Сейчас нельзя стрелять, — предупредил его Тагью. На носу с гарпунами наготове стояли Таян и Нанаун.

Ремни острых наконечников были привязаны к туго надутым пузырям.

Кит, видимо, почувствовал опасность и повернул в открытое море. Тагью дал знак поднять парус, и байдара прибавила ходу, отрезая киту дорогу из бухты.

Ушаков видел, как из зеленоватой пучины стремительно поднималась сероватая, покрытая какими-то наростами тупоносая торпеда. Казалось, еще секунда, и она протаранит моржовую кожу байдары. Сердце замерло в ожидании удара. Но Тагью искусно отвернул лодку, и, когда с шумом и плеском из воды показался кит, Таян метнул первый гарпун. Тяжелая деревянная рукоятка отскочила и закачалась на потревоженной воде. Сначала Ушакову показалось, что он промахнулся. Но по тому, как вдруг ожил ремень и потянулся вслед за нырнувшим китом, стало ясно: охотник попал в цель и наконечник глубоко вонзился в серое тело великана.

Вслед за первой байдарой за китом устремились и остальные. Было видно, что всей этой грандиозной охотой руководит невидимый кормчий-умилык — тысячелетний опыт преследования и добычи морского зверя. Пока на первой байдаре, ведомой Тагью, готовили второй гарпун, с другой лодки в кита уже метнули орудие.

Ушаков понял гениальную простоту эскимосской охоты. Гарпуны в общем-то не причиняли большого вреда киту: на воде даже не было видно крови. Гарпуном охотники не только метили животное, но и удерживали его воздушными поплавками на поверхности. Теперь не надо гадать, где в следующее мгновение вынырнет кит: путь его указывали надутые воздухом кожаные поплавки.

Очевидно, уже не было нужды для охотников с байдары Тагью всаживать еще один гарпун. Отмеченный четырьмя поплавками кит заметался, ища спасения.

Но было уже поздно. Теперь лодки выстроились в линию, и над морем загремели выстрелы. Целились в голову, в самое уязвимое место. Было такое впечатление, что нал бухтой шел морской бой. Пороховая гарь сизым дымом повисла над водой, в ушах звенело от близких выстрелов. Примерно через полчаса Тагью дал знак прекратить стрельбу. На воде расплывалось громадное пятно густой, с малиновым оттенком, крови. Тишина повисла над морем. Вельботы и байдары спустили паруса, и суда по инерции медленно заскользили к спокойно покачивающимся на воде поплавкам. Нежно журчала вода, и такое спокойствие было разлито вокруг, что не верилось, будто минуту назад здесь гремела мощная канонада.

Тагью поймал поплавок и осторожно стал вытягивать ремень из кровавой глубины.

— Убит, — тихо сказал он.

И тогда над спокойной гладью студеного моря зазвучали возбужденные и радостные голоса. Кита подтянули к поверхности воды, и лезвия ножей засверкали в низких лучах вечернего солнца. Отрезали плавники и погрузили их на вельботы и байдары, смотали ремни. Самого кита привязали к байдаре Тагью, и остальные суда выстроились один за другим, чтобы отбуксировать добычу.

Подняв паруса, медленно двинулись к берегу. Люди громко смеялись, переговаривались, обменивались шутками, и оживление было куда больше, чем на моржовой охоте. Тагью подтянул к себе китовый плавник, отрезал ломтик кожи с салом и протянул Ушакову:

— На, умилык, попробуй мантак…

Мантак… Ушаков не раз слышал об этом вожделенном и забытом на острове лакомстве. Люди мечтали попробовать китовой кожи с салом, вспоминали, рассказывали друг другу о наслаждении этим деликатесом.

Ушаков взял протянутый кусок и положил в рот. Холодный, довольно безвкусный сначала. Жир как жир, но кожа была твердой и плохо поддавалась зубам. Однако эскимосы ели с удовольствием и так причмокивали, что Ушаков подумал: ему просто достался не тот кусок. Проглотив, почти не жуя, он попросил у Тагью второй. Но и этот был в точности такой же, как и первый. Когда Ушаков как следует разжевал кожу вместе с салом, ему почудился вкус сливочного масла.

Буксировка большого кита с помощью парусных судов к берегу — дело долгое, и потому на вельботах и байдарах люди завели разговоры, начали вспоминать охотничьи приключения и неслыханные удачи.

Еще не придя в себя от пережитого возбуждения, Ушаков спросил Тагью:

— А не бывало так, что кит топил судно?

— Много раз бывало, — ответил старый морской охотник. — Но все равно мы любим охотиться на кита… Умилык, посмотри на людей, как они радуются, как они воспряли духом! Когда мы жили в Урилыке, мы до того обнищали и изголодались, что даже потеряли веру в собственные силы. Мне казалось, я больше никогда не выйду на китовую охоту. И вот довелось. Это большая радость. Мы вернули себе наше собственное лицо, наше достоинство, нашу гордость настоящих морских охотников!

Тагью был взволнован. Ушаков никогда не видел его таким. Обычно он немногословен, порой даже угрюм. А тут лицо его светилось радостью.

— Ты очень рад, Тагью? — спросил Ушаков.

— Да, я очень рад! — ответил он и с грустью добавил: — Я только сожалею о том, что мой друг Иерок не дожил до этого счастливого дня.

Ушаков наконец начал осознавать, какое огромное значение имела для этих людей добыча кита. И он сказал Тагью:

— Я тоже очень рад…

— Ну вот, и не надо тебе уезжать отсюда, — улыбнулся Тагью. — Мяса этого кита хватит на корм десяти таких упряжек, как у тебя, а жиру столько, что можно никогда не гасить жирники в ярангах.

Позднее летнее солнце уже опускалось за горизонт, когда караван из вельботов и байдар приблизился к берегу. Встречать охотников собралось все население острова. Вышли даже самые дряхлые старики, женщины принесла грудных детей.

Первыми на берег вышли охотники с байдары Тагью. Таяна встретил Аналько, гостивший в поселке, и все остальные ждали, пока шаман, отведя в сторону молодого китобоя, проделывал над ним какие-то священные действия.

На берегу вспыхнули костры. Огромную добычу подвели поближе к берегу, но целиком вытащить на сушу не смогли и стали разделывать прямо на воде. Все с жадностью набросились на китовую кожу — мантак. Лица людей лоснились от жира, светились улыбками.

Куски китового мяса небольшими багорчиками с острыми крючьями оттаскивали в сторону. Ушаков переходил от одной группы людей к другой, помогал им и чувствовал, что еще немного, и он рухнет прямо на скользкую от жира и крови гальку.

— Умилык, — позвала его Нанехак. — Иди отдыхай.

— Ну как же так? — развел руками Ушаков. — Вон еще сколько работы!

— Ты погляди, — Нанехак показала вокруг. — Все охотники, добывшие кита, ушли. Один ты остался.

И вправду, на берегу не было ни Тагью, ни Таяна, никого из тех, кто был на охоте.

— Иди. — ласково и настойчиво повторила Нанехак, — иди отдыхай.

Ушаков с благодарностью кивнул ей и медленно побрел к деревянному дому.

Однако на следующее утро, когда он встал в привычное время и спустился к берегу, он увидел там людей — они еще разделывали кита. Здесь были и уже отдохнувшие Таян с Тагью. Они распоряжались, кому какую часть добычи отдать: по обычаю, тот, кто первым загарпунил кита, считался полновластным владельцем и сам делил добычу. Молодой Таян, вчерашний мальчишка, сегодня выглядел уже зрелым мужем, и даже, как показалось Ушакову, голос его переменился, окреп. И одет он был сегодня в новые, украшенные бисером праздничные низкие торбаза, в цветную камлейку и в новые нерпичьи брюки. Ладный, стройный, сильный, с умным волевым лицом, он всегда нравился Ушакову. Павлов говорил, что и в грамоте он успел опередить многих и шел наряду с самым способным — Нанауном.

Поздоровавшись, Ушаков поинтересовался, сколько будет длиться разделка.

— Наверное, еще дня два, — сказал Таян. — Когда мы все снимем сверху, туша станет легче, и мы ее еще раз подтянем к берегу.

— А то, что не удастся взять, тоже не пропадет, — вступил в разговор Апар. — Как только выпадет снег, сюда потянутся песцы. Для них нет лучшей прикормки и приманки, чем китовая туша.

— И белые медведи придут, — добавил Тагью.

Казалось, что ночью так никто и не покидал берег. Здесь ели, пили чай из принесенных из яранг закопченных чайников, спали, просто лежали на гальке, отдыхая от работы и нескончаемого жевания мантака. Даже маленький Георгий с перепачканным сажей и салом лицом держал во рту внушительный кусок китовой кожи с салом.

— А не вредно ему? — спросил Ушаков Нанехак.

— Очень полезно! Мантак еще никому не повредил. На, попробуй вот этот кусок.

И хотя Ушаков не испытывал никакого восторга от эскимосского лакомства, он все же взял протянутый ему кусок, чтобы не обижать Нанехак.

К вечеру уже порядком ободранную тушу перевернули и принялись разделывать дальше. Работа продолжалась без остановки, но вместе с этим в ритме ее появилось что-то новое. Теперь кита разделывали те, кому нужен был дополнительный жир на зиму, мясо для собачьего корма. Главная и самая ценная часть добычи — мантак — был снят и распределен согласно обычаю.

Снова вспыхнули костры на берегу, и со стороны яранг показалась необычная процессия во главе с Таяном. Когда она поравнялась с Ушаковым, Таян виновато сказал:

— Это старинный обычай — благодарение морским богам…

Ушаков молча кивнул и, побуждаемый любопытством, последовал за охотниками. Позади всех шел Апар, он нес два больших бубна.

Ушаков заметил, что в ритуале жертвоприношений особых различий не было. И на этот раз главная часть, обращаемая к морским богам, ниспославшим людям такую богатую и редкую добычу, состояла в «кормлении» богов кусками тюленьего жира и мяса, сахаром, лепешками, табаком. Ушаков углядел на священном деревянном блюде две шоколадные конфеты.

— Жаль, что нет оленьего мяса, — сказал Апар. — По-настоящему морских богов за такую добычу следовало бы угостить олениной.

— У нас на складе есть свинина, может, подойдет? — спросил Ушаков.

Апар немного подумал и ответил:

— Наверное, нет… Уж очень грязный зверь, эта ваша свинья… Как только вы отваживаетесь ее есть?

В какой-то степени Апар был прав: все, что ели чукчи и эскимосы, либо росло в чистой, нетронутой тундре, либо купалось в море.

После торжественного жертвоприношения охотники окружили самый большой костер, и Тагью, взяв в руки бубен, затянул песню благодарения морским богам, китовому племени, которое поделилось мясом со своими братьями.

Ушаков смотрел, как танцевали Таян, Апар, женщины, среди которых выделялись сестры Нанехак и Таслехак, и вспоминал легенду о происхождении племени морских охотников, рассказанную ему покойным Иероком. Согласно ей люди, промышляющие морского зверя, родились от Первой Женщины земли и Кита, полюбившего ее. Поэтому они считали себя родичами самого большого морского зверя, и добыча кита — это братание, соединение с родственниками.

Гремели бубны, пылали костры, и чувство всеобщей радости охватывало Ушакова, оттесняя тревожную мысль о том, что с каждым днем надежды на пароход тают и реальность четвертой зимовки на острове Врангеля неумолимо встает перед ним.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Однажды, проснувшись поутру, Ушаков увидел за окном кружащиеся в воздухе снежинки. Они окончательно рассеяли надежды на смену зимовщиков. Тем более что ледовая обстановка вокруг острова была исключительно неблагоприятной. Досадно было терять время на безуспешное ожидание, вместо того чтобы использовать его на дальнейшие исследования острова.

Итак, пора всерьез браться за подготовку к зиме, к будущим далеким нартовым путешествиям.

Хотя солнце вставало теперь гораздо позже, Ушаков не изменял своему обычаю: после чашки горячего и крепкого чая он вышел прогуляться по утреннему холодку, чтобы насладиться тишиной и чистотой окружающей его природы.

Снежинки растаяли. Это еще далеко не зимний снег. На острове Врангеля снегопады случались и в самый разгар арктического лета.

С крыльца Ушаков глянул на берег, ожидая увидеть там Анакуля, но не обнаружил его. А на спокойной глади бухты, совсем недалеко от берега…

Нет, в это невозможно было поверить! На якоре, чуточку повернувшись бортом к поселку, стоял пароход, и можно было даже прочитать название — «ЛИТКЕ». Не веря себе, Ушаков несколько раз протер глаза, и тут до него донесся крик бегущего к дому Анакуля:

— Умилык! Пароход пришел! Большой пароход!

Ушаков побежал навстречу, крича в ответ:

— Да, Анакуль, я вижу! Я вижу пароход!

— Когда я пришел на берег, я даже не посмотрел вдаль, — рассказывал Анакуль. — Уселся и стал ждать, когда вынырнет лахтак. Потом чувствую, что-то не так на море. Глянул — а там пароход!

— И я, Анакуль, тоже сначала засомневался, — улыбнулся Ушаков. — Боялся, что померещилось. Ведь в последние дни только об этом и думал.

Пока Ушаков и Анакуль шли к берегу, новость распространялась, переходя от яранги к яранге, перекинулась на деревянный дом, откуда к морю уже бежали Скурихины и доктор Савенко с женой.

Таян и Апар сняли с высоких подставок байдару и спустили ее на воду.

Вглядываясь в незнакомые лица толпившихся на палубе людей, Ушаков испытывал противоречивые чувства. Ему показалось, что он не сможет выдержать этой встречи, его сковала какая-то робость, и даже возникло желание попросить Таяна повернуть байдару назад к берегу и подождать, собраться с силами. Но он превозмог это желание, взял себя в руки.

По мере приближения к черному борту ледореза, кое-где поцарапанного до красного сурика льдами и от этого казавшегося израненным зверем. Ушаков успокаивался, обретая обычную твердость и уверенность в себе.

— Здравствуйте, товарищи! — крикнул Ушаков с байдары.

— Здравствуйте, товарищ Ушаков! Здравствуйте, Георгий Алексеевич!

— Ура товарищу Ушакову! — раздалось на борту ледореза.

Над тихой бухтой пронеслось раскатистое «ура» в честь первого начальника острова Врангеля.

— Да что вы, товарищи, — смущенно повторял Ушаков, пожимая бесчисленное количество протянутых рук, отвечая на приветствия, кого-то обнимая, с кем-то целуясь. — Да что вы… Все нормально, все живы, здоровы.

Он еще не избавился окончательно от чувства нереальности всего происходящего здесь, порой ему казалось, что все это сон, и он боялся проснуться.

Так Ушаков познакомился со своими сменщиками, капитаном, пил кофе у него в каюте и, только когда добрался до газет и писем, наконец осознал: да, это не сон, это действительность — долгожданный пароход пришел, и через несколько дней он покинет остров Врангеля, с которым сроднился, который три долгих года был ему родным домом.

Спутники Ушакова тоже поднялись на борт и оказались в окружении новых зимовщиков. Их жадно спрашивали об острове, о будущей зиме, а кто-то, показав на торчащий у берега ободранный скелет кита, спросил:

— Это что, динозавр?

Павлов объяснил, что это остатки недавно убитого кита.

— О, здесь охотятся на китов?

— Охотятся, — скромно ответил Таян, хотя пока это был первый кит, добытый островитянами.

Быстро промелькнули последние дни, заполненные передачей имущества, остатков продовольствия, выгрузкой нового снаряжения, школьного дома, угля. Теперь на берегу, на старом месте, снова выросла черная высокая гора.

В день отъезда Ушаков обошел все яранги. Расставание было грустным и тягостным. Ушаков понимал неизбежность прощания с островом и друзьями, с которыми столько довелось пережить и радостного и печального — ведь впереди его ждали новые, не изведанные пока земли, архипелаги… И все же он чувствовал себя… словно предателем…

Тагью сказал ему:

— Мы благодарны судьбе за то, что она послала нам тебя. И если все большевики такие, как ты, то мы можем быть спокойны за будущее.

— Спасибо, Тагью… — И крепко пожал ему руку. А Нанауну Ушаков напомнил: — Не забудь, ты обещал писать мне письма… Я тебе желаю большого счастья и удачи.

Прощались с ним Кивьяна, приехавший с севера Аналько, Анъялык, Таян, словоохотливая и добрая Инкали, Клю, Етувги… Все, кто жил на своих становищах, прибыли в бухту Роджерс проводить умилыка.

Наконец Ушаков дошел до домика Апара.

Вся семья была в сборе. Ушаков стал прощаться с ними, повторяя слова, уже сказанные в других ярангах, и чувствовал, как комок подступает к горлу.

Нанехак держалась на редкость спокойно и просто. Она подвела сына и сказала:

— Георгий, посмотри хорошенько на умилыка и запомни его… Запомни его на всю жизнь!

Однако обряд прощания на этом не кончился.

Все жители поселения вместе с новыми зимовщиками спустились на берег. И снова были рукопожатия, объятия, пожелания. И когда уже Ушакову надо было садиться в байдару, он вдруг услышал знакомый голос:

— Умилык…

Это была Нанехак.

Он подошел к ней. Взял за руку:

— Прощай, Нана… Прощай, моя хорошая… Спасибо тебе за все, — и снова почувствовал в горле горький тугой комок.

— Умилык, — Нанехак говорила с трудом, — мой дорогой умилык… Знай, как бы ты ни был далеко отсюда, в каких больших городах ни жил, кого бы ты ни любил, знай, никто не будет любить тебя так, как я любила тебя… Прощай.

Она выпустила его руку, и тут случилось то, чего она никак не ожидала: Нанехак вдруг почувствовала на своих губах губы умилыка и едва устояла на ногах.

Собрав все свои силы, она даже не покачнулась, стояла прямо и неподвижно, пока отходила от берега байдара, пока кричали последние слова прощания люди. Все было как в тумане. Из памяти вдруг всплыло давным-давно позабытое: вынырнувшая из морского тумана лодка, огненноволосый человек, его большие крепкие руки, пытающиеся схватить и прижать к себе Нанехак…

Прощальный гудок ледореза «Литке» заставил ее вздрогнуть, она бросила последний, замутненный слезами взгляд на уходящий корабль, медленно пошла, ведя за руку маленького Георгия, в сторону яранг.

ЭПИЛОГ

Георгий Алексеевич Ушаков скончался в Москве в конце 1963 года. Он прожил большую, можно сказать, огромную для одного человека жизнь, подарив нашей стране не только отдельные острова, но и целые архипелаги.

После трехлетней зимовки на острове Врангеля Ушаков несколько лет исследовал архипелаг Северная Земля. Это была выдающаяся научно-географическая работа. И неудивительно, что за нее Георгию Алексеевичу Ушакову была присвоена без защиты ученая степень доктора географических наук… Вся история исследования Советской Арктики связана с именем Ушакова: он был уполномоченным правительственной комиссии по спасению челюскинцев, возглавлял первую высокоширотную экспедицию на ледокольном судне «Садко», работал заместителем начальника Главсевморпути. Долгие годы Ушаков занимал пост начальника Главного управления гидрометеорологической службы при Совнаркоме СССР…

Так сложилась жизнь Георгия Алексеевича Ушакова, что он больше не бывал на острове Врангеля, но эта земля всегда оставалась в поле его зрения, в поле притяжения его интересов.

Сегодня остров Врангеля — это первый в истории нашей планеты арктический заповедник, где в первозданном виде сохраняется ландшафт и уникальный животный мир острова.

А главное поселение, где когда-то стоял в окружении яранг один-единственный деревянный дом, носит имя первого начальника острова и называется — поселок Ушаковский.

Исполнилась и заветная мечта Апара — на остров завезли оленей, и они не только прижились и размножились там, но и превзошли своих материковых сородичей по упитанности и росту. Не так давно появились и другие новоселы арктического острова — овцебыки, завезенные с американского острова Нунивак.

На Врангеле больше не охотятся на белых медведей. Впрочем, там вообще ни на кого не охотятся. Человек и зверь Севера живут в мире и полной гармонии.

Когда в Вашингтоне я гостил у вдовы Вильялмура Стефансона и изучал его дневники, мне невольно хотелось найти подтверждение тому, что ее муж был на той американской шхуне, которая посетила остров летом двадцать седьмого года. Но вместо этого среди разного рода документов я обнаружил одно примечательное письмо, адресованное Стефансоном правительству Его величества короля Великобритании. В нем говорилось следующее:

«…Фолклендские острова лежат у самых берегов Аргентины, но и в то же время находятся во владении Англии. Эти острова в мирное время являются необходимостью коммерческой помощи империи, а в военное время должны служить базой для крейсеров. Нам нужно, чтобы остров Врангеля принадлежал Великобритании как территория для развития ее воздушных сил — дирижаблей и аэропланов, как Фолклендские острова служат нашим крейсерам и шхунам».[14]

Меня давно интересовали судьбы этих двух людей — крестьянского сына, исследователя полярных земель, мечтавшего поставить на службу социализму арктические острова, и другого, чьи помыслы были направлены в основном на то, чтобы использовать Арктику в военных целях.

Георгий Алексеевич Ушаков, как я уже отмечал, не прерывал связей со своими друзьями с острова Врангеля. Сохранилось письмо, которое он в последний год жизни написал Нанауну:

«Здравствуй, Нанаун! Здравствуй, дорогой друг!

Ко мне зашел товарищ перед своим отъездом на остров Врангеля, и я пользуюсь случаем, чтобы послать тебе привет.

Делаю это с большой охотой, так как, по его словам, ты все еще помнишь меня. А ведь всякому приятно, что где-то на краю земли есть друг, который тебя иногда вспоминает, и что есть чем вспомнить далекие годы.

Вместе с тем мне грустно, потому что из всех переселенцев, уехавших со мной на остров Врангеля, пишешь ты один. И сейчас, когда я мысленно разговариваю с тобой, передо мной, как живые, стоят образы тех друзей, с которыми пришлось делить радости и печали в первые годы жизни на острове. А остров Врангеля и годы, проведенные на нем, хорошо запомнились.

И теперь мне часто кажется, что я отчетливо слышу голоса всех друзей, когда вспоминаю нашу жизнь.

Время летит, прошло много лет. Я состарился. Да и ты уже не молодой. Жизнь — и моя, и твоя — прошла в борьбе за Арктику, и мне кажется, что оба мы можем быть довольны результатами, так как трудились честно и делали все, что могли. Теперь идут новые, молодые люди. Они с новыми силами и с новыми средствами продолжают то, что мы начали много лет назад. Можно пожелать им только успеха…

Больше всего мне хотелось бы снова побывать на Врангеле, посмотреть на знакомые картины, а потом сесть рядом с тобой и поговорить о прожитом и о тех друзьях, которые ушли из жизни, но в моей памяти все еще остаются живыми. Может быть, это еще и сбудется. Посылаю тебе на память свою книгу о Северной Земле (для меня это тоже дорогие воспоминания), и, если ты, читая ее, лишний раз вспомнишь об Ушакове, он будет счастлив.

Крепко жму твою руку. Желаю здоровья и хорошей охоты.

Привет всем жителям нашего острова.

Георгий Ушаков».[15]

Нанаун читал это письмо с чувством гордости за дружбу с таким человеком, гордости за новую жизнь, за великую родину социализма, которая подарила эскимосскому народу счастье и процветание.

У эскимосов теперь своя письменность. Книги эскимосских поэтов Юрия Анко и Зои Ненлюмкиной издаются не только в нашей стране, но и за рубежом.

Сегодня Арктика и острова Ледовитого океана переживают свою новую историю.

Но тем заметнее контраст, который обозначился еще в начале века, в деятельности двух замечательных каждого по-своему людей: русского большевика Георгия Ушакова и канадского полярного исследователя Вильялмура Стефансона.

Если остров Врангеля сегодня первый в мире арктический заповедник, то идеи Стефансона о превращении арктических островов в базы для «крейсеров и дирижаблей» охотно используются стратегами Пентагона.

Так, на другом примечательном острове — Гренландии эскимосский народ вот уже долгие годы борется за уничтожение американских военных баз, ракетных установок, нацеленных на другие районы населенной Арктики.

История окончательно и бесповоротно решила вопрос! за каким общественным строем будущее человечества.

Это признают и коренные жители зарубежной Арктики. Вот что пишет американский эскимос Эдвард Сенунгетик в своей книге «Возьмите или отдайте нам наши века!»: «Некоторые люди говорят, что у эскимосского народа, в силу его малочисленности, нет своего будущего. Нет будущего для его культуры, искусства, для его языка и литературы… Но есть убедительное опровержение этому утверждению. И оно совсем недалеко от нас, на другом берегу Берингова пролива, на Чукотке, где люди, наши братья-эскимосы, живут при социалистическом строе, развивая свою самобытную культуру, сохраняя свой язык…»

Острова имеют свою судьбу, и если это так, то можно уверенно сказать, что у острова Врангеля она счастливая.

Примечания

1

Нунивак — эскимосское название родиолы розовой.

(обратно)

2

Кухлянка — меховая одежда.

(обратно)

3

Чаат — аркан для ловли оленей.

(обратно)

4

Копальхен — блюдо типа рулета, приготовленное из мяса моржа.

(обратно)

5

Ушаков Г.А. Остров метелей. Л.: Гидрометеоиздат, 1972, с.12.

(обратно)

6

Ушаков Г. А. Остров метелей, с. 20–21.

(обратно)

7

Лаг — прибор для измерения пройденного судном расстояния.

(обратно)

8

Чоттагин — холодная часть яранги.

(обратно)

9

Ушаков Г.А. Остров метелей, с. 51–52.

(обратно)

10

Кукуль — спальный мешок.

(обратно)

11

Ушаков Г.А. Остров метелей, с.86.

(обратно)

12

Ушаков Г. А. Остров метелей, с. 104.

(обратно)

13

Кекур — конусообразный камень или скала.

(обратно)

14

Ушаков Г.А. Остров Врангеля. — Советская Арктика, 1936, № 8.

(обратно)

15

Ушаков Г. А. Остров метелей, с. 172.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ЭПИЛОГ

Реклама на сайте