Юрий Иванов Атлантический рейс
ГЛАВА I
В дальний рейс. – Урок английского языка. – Тропический подарок. – Как лечить морскую болезнь? – Клипер «Обдорск» и его команда. – Цветные ворота в незнакомый мир.
За железными бортами тунцелова гудит, беснуется океан. Когда теплоход валится на левый борт, мои ноги упираются в холодную стенку. И тогда кажется, что волны стучат прямо по голым ступням. Затем судно кренится на правый борт, мое тело медленно, но непреоборимо ставится на попа, и темя вдавливается в фибровую переборку. В следующее мгновение меня переворачивает сначала на один, потом на другой бок, наконец я стремительно проваливаюсь вниз. Через матрац и днище судна я ощущаю под собой густо-фиолетовую, во много сотен метров, глубину...
Качка. Утомительная, выматывающая душу, опустошающая тело, натягивающая до предела нервы. Уже пятые сутки небольшой наш теплоходик лавирует среди сердитых водяных валов, пытаясь отыскать себе дорожку поровнее. Порой он нащупывает ее и несколько мгновений катится ровно, ходко, как по рельсам. Потом волны набрасываются на него, толкают своими сильными пенными руками, подпирают крутыми, упругими плечами, и теплоход затормаживает бег, валится на борт, на другой, корма его выскакивает из воды, и обнажившийся винт с ужасным, хватающим за сердце грохотом рубит блестящими лопастями кипящую воду.
Качка. Я отрываю взгляд от запотевшего иллюминатора и тоскливо говорю фотографии девушки, прикрепленной к стене каюты:
– Гуд монин... Доброе утро, миссис...
– Мисс... – слышится с койки надо мной голос Виктора. – Она еще незамужняя.
– Гуд бай, мисс, – поправляюсь я и перевожу глаза на другой снимок, висящий около самой моей подушки.
С небольшой фотографии смотрит на меня, чуть улыбаясь одними уголками рта, близкое, знакомое до мельчайших подробностей лицо жены. Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело!
Обе фотографии появились в каюте, когда мы проходили Зунд. Над тихими черными водами пролива висел плотный белый туман. Фарватер в этом месте узкий, сложный и очень оживленный: как по тесной тропинке, спешат по проливу сотни судов; десятки больших и маленьких теплоходов, катеров и паромов снуют между шведским и датским берегами. Особенно опасны для проходящих судов огромные, сверкающие никелем и сталью скоростные паромы, специальные теплоходы, перевозящие пассажиров и их автомобили через пролив. Они ходят по строгому расписанию и поэтому, невзирая на туман, мчатся от берега к берегу с бешеной скоростью, распугивая остальные суда своими гулкими предостерегающими вскриками.
Туман, ничего не видно, кругом гудят теплоходы, им вторят прибрежные бакены и маяки. В тумане мелькают стремительные тени; кто-то на кого-то кричит в мегафон хриплым, сердитым басом. Вахтенный штурман до боли в глазах всматривается в зеленоватый экран радиолокатора и дает короткие, быстрые указания рулевому; капитан стоит рядом, жует давно потухшую сигарету, держит руку на телеграфе, то и дело посылая в машинное отделение тревожные резкие сигналы: «Стоп, машина!», «Задний ход», «Малый вперед!» – и снова: «Стоп!» Проторчав в рубке с час, мы с Виктором переглянулись и ушли в каюту. Там, прислушиваясь к нервным сигналам судов, на ощупь бредущих по проливу, мы достали из чемоданов по фотографии и пришпилили их к стенкам. В каюте сразу стало как-то лучше, – я давно замечал, что в человеческом жилье от присутствия в нем женщины становится уютнее.
...Благополучно миновав проливы, мы вошли в Северное море, и тут шторм, как сказал капитан, «дал нам по зубам». Но он не только «дал», он бьет и бьет нас без устали, не давая передохнуть. Качка. Бывалые моряки говорят, что без шторма скучно и что в этом есть своя прелесть. А я почему-то качку не люблю. Потому, наверное, что еще не настоящий, не «бывалый» моряк. А может, и нет таких моряков вообще?
– Как ты думаешь, – говорю я Виктору, – когда окончится эта мерзкая болтанка?
Жаров не отвечает, и я, вздохнув, переворачиваю страничку, исписанную английскими словами и фразами. Мы оба лежим на койках, я на нижней, он – надо мной, и учим английский язык: еще на берегу было решено, что все свободные часы во время рейса мы посвятим английскому.
Я сказал: «Мы лежим». Но на самом деле мы находимся в постоянном, непрерывном движении. Наши утомленные качкой тела без отдыха ерзают взад-вперед по постелям, встряхиваются и переворачиваются.
Качка. Голова тяжелая, лоб потный, настроение отвратительное. Пять суток почти непрерывной болтанки. А впереди еще Бискай. Пропустит он или нет?
– Сочинил стихи, – сообщает мне Жаров. – Слушай:
В каюте плещет умывальник, Стучит машина подо мной...Дальше пока не придумал, но концовка будет: «своею собственной судьбой»... Ничего?
– Превосходно... Только про умывальник как-нибудь так... повыразительнее, – говорю я и закрываю глаза.
Ох, уж этот мерзкий умывальник! Когда судно кренится, он хлюпает, бормочет и чавкает, как десяток голодных свиней. А тут еще машина – один из вспомогательных двигателей судна – расположена как раз под нашей каютой. Она без устали грохочет и стучит.
Солнечный зайчик заглянул в каюту. Он весело прыгает с книжной полки на потолок, с потолка на прищуренные глаза девушки, по имени Герда, потом скользит по дивану, столику, по нашим осунувшимся лицам. В иллюминатор доносятся голоса волн, они лижут толстое стекло своими солеными языками и плюются сгустками пузырчатой пены.
Мне тяжело. В море первые несколько дней меня всегда мучает морская болезнь.
– Ну, как английский, подвигается? – спрашивает Жаров, соскакивает с койки и, сев напротив меня на диванчике, начинает декламировать:
Сумерки, сумерки вешние, Хладные волны у ног...Жаров может целый день говорить стихами.
– Это хуже, – замечаю я, – про умывальник было лучше.
– Чудак! – с досадой говорит Виктор и достает сигареты. – Это ведь Блок.
Несколько минут мы курим, молча прислушиваясь к шуму ветра и плеску волн. Мне неприятно, что я плохо знаю Блока, и поэтому настроение становится еще хуже. А Виктор достает какую-то книгу по ихтиологии и углубляется в чтение. Ему хорошо, он почти не замечает качки – вернее, замечает, но легко ее переносит: ведь это уже его третий дальний рейс. В этих рейсах через штормы, туманы и ураганы пробивались к цели теплоходы, на которых плавал старший научный сотрудник Балтийского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии Виктор Леонтьевич Жаров, для меня – просто Виктор. В составе научных групп он занимался изучением биологии различных морских рыб, отыскивая новые промысловые районы для советского рыболовного флота. Многие порты Африки и Южной Америки посетил он во время этих экспедиций.
Мы познакомились с ним в феврале 1960 года в Калининградском порту. Многие пришли тогда встречать «Орехово» и «Оскол» – первую тунцеловную экспедицию в экваториальную Атлантику. Был зверский холод, редкий в этих краях. Подняв воротники шуб, завязав на подбородках тесемки шапок, мы с нетерпением вглядывались в синеватую дымку канала. Кто-то крикнул:
– Идут!
Да, идут: расталкивая острыми форштевнями льдины, к пирсу осторожно двигались два покрытых льдом теплохода. От их поцарапанных, помятых в штормах и бурях двухсотдневного похода бортов повеяло на нас теплым ветром романтики и приключений. На палубе толпились смуглые, ярко, не по сезону одетые люди. В их глазах еще сверкало тропическое солнце и отражались блики далеких теплых морей.
В каютах теплоходов висели на стенах зеленые и красные морские раки – лангусты, высушенные крабы, связки кокосовых орехов и открытки с видами пальмовых лесов, пустынь, скалистых плоскогорий с кактусами на первом плане и верблюдами – на втором. Тогда тунцеловы привезли богатейшую коллекцию обитателей Атлантического океана: множество диковинных рыб, раков, крабов, водорослей, различных моллюсков. Эта коллекция послужила основой для создания в нашем институте музея.
Мы подружились с Виктором, но вскоре пришлось расстаться: я отправился в тропики на поиск сардины, а когда через полгода вернулся, Жаров уже работал где-то у берегов Бразилии...
В конце прошлого года мы снова встречали Жарова, теперь уж из второй тунцеловной экспедиции. Перед приходом его судна в порт я получил от него радиограмму: «Встречай, везу тебе интересную рыбку. Виктор». Поэтому, отправляясь встречать друга в порт, я положил в карман сетку-авоську, чтобы принести обещанную рыбку в музей. В порту оживленно. Десятки кранов протягивают к теплоходам свои стальные руки. Одни суда разгружаются после рейсов к берегам Канады, Исландии, Фарерских островов, Африки, другие нагружаются – им предстоит далекий, трудный рейс.
Вот и «Остров». Около него суетятся матросы и грузчики: идет разгрузка. Свежемороженых тунцов, парусников, громадных акул переправляют из трюмов прямо на холодильник. Тут же и Виктор хлопочет около экспедиционных грузов.
– Где же твоя рыбка? – нетерпеливо спрашиваю я, поздоровавшись с приятелем, и достаю из кармана авоську. – Давай ее поскорее, дел у меня сегодня много.
– Сейчас! – отвечает Виктор серьезно, только глаза смеются. – Иди сюда...
Подходим мы к открытому трюму. Из него стрелой рыб поднимают.
– Эй, ребята! Подцепите-ка мне там луну! – кричит вниз Виктор.
Слышу в трюме завозились, засопели «ребята» – здоровые, широкоплечие парни. Загудел мотор подъемника, вздрогнула, напряглась подъемная стрела. Вижу, поднимается вверх из трюма что-то громадное, широкое, плоское, весом эдак на полтонны.
– Вот тебе рыбка, – говорит Жаров. – Где твоя кошелка?
Опустили рыбину на палубу, столпились вокруг нее грузчики, матросы с соседних теплоходов, рассматривают, удивляются. И есть чему: перед нами лежит какое-то удивительное, совершенно необычной формы существо: плоское широкое тело, покрытое упругой шероховатой кожей, маленький рот, в который едва спичечный коробок втиснешь, два плавника, узких и длинных. Один из спины торчит вверх, другой из живота – вниз.
– А где же хвост? – спрашивает кто-то.
– Хвоста у нее вообще нет. Его роль играет задняя часть туловища, поворачивающаяся наподобие судового рулевого пера вправо и влево.
Существо, которое привез из тропиков Виктор, было рыбой-луной. Это очень неповоротливая, медленно плавающая рыба, житель океанических просторов. Питается мелкой рыбешкой, рачками. Она известна в ихтиологии тем, что является самой плодовитой рыбой нашей планеты. Луна-рыба выметывает за один раз до 300 миллионов икринок! Попалась она совершенно случайно: зацепилась спинным плавником за тунцеловный крючок и безропотно дождалась, пока ее не подцепили баграми и не выволокли на палубу.
Немало нам пришлось повозиться с этой громадиной, пока она не заняла свое место в музее. Этот экземпляр – самый крупный из имеющихся в музеях Советского Союза.
Спустя некоторое время после того, как мы укрепили чучело луны-рыбы на металлической подставке, в институте стало известно о том, что готовится новая экспедиция по отысканию районов промысла тунца и по усовершенствованию методов их добычи. Подготовка экспедиции была поручена группе молодых ученых во главе с Жаровым. Он зашел как-то ко мне в музей, внимательно осмотрел коллекцию кораллов, добытую у берегов Северной Африки, а потом достал из кармана и положил на письменный стол яркий султанчик перьев, среди которых притаился блестящий, хищно изогнувшийся крепким стальным телом крючок. Я внимательно рассмотрел интересный предмет: округлая свинцовая головка, два красных стеклянных глаза по бокам, пушистые перья и крючок. Но и он тоже не совсем обычной формы: как будто взяли толстое стальное кольцо, распилили в одном месте и один обпиленый край заточили острым жалом без бородки, а другой чуть сплюснули и просверлили дырку.
– Что это? – заинтересовался я, рассматривая на черенке крючка японские иероглифы.
– Искусственная наживка для ловли тунцов. – Жаров закурил, а потом предложил: – Хочешь принять участие в экспедиции? Мне нужен человек, знакомый с препарированием крупных океанических рыб.
Меня не нужно было уговаривать. И через несколько дней я был включен в состав научной группы экспедиции в должности инженера-ихтиолога и начал готовиться к новому походу в тропики.
Тот, кто когда-нибудь участвовал в длительных рейсах и дальних экспедициях, хорошо представляет себе беспокойный и такой волнующе-приятный период подготовки к походу, когда составляются рабочие планы, заготавливается всевозможное оборудование и снаряжение: карты, книги, коробки с фотобумагой и фотопленкой, различные химикалии, инструменты.
Быстро летели дни, недели... Над городом метались лохматые, насыщенные мокрым снегом тучи, а в порт, на наше судно, везли связки сандалет, стопки белых, с короткими рукавами, рубашек, вентиляторы. Механики, пряча посиневшие носы в воротники полушубков, возились на палубе, оборудуя в самом прохладном месте, на ветерке, душ.
...Почти каждый день мы бываем на судне, в наших карманах ключи от кают. Судно мы называем не иначе, как клипер. Так называют за рубежом тунцеловные теплоходы. Нам очень нравится это слово – «клипер». От него веет романтикой, приключениями в дальних солнечных краях.
Вот он стоит, наш клипер, тесно прижавшись светло-серым бортом к пирсу. У него изящные очертания корпуса, острый, задорно вздернутый нос, чуть скошенные назад мачты, ослепительно белая рубка, позади которой виднеется низкая труба с красной широкой полосой и серпом и молотом посредине. На таких судах мне уже приходилось плавать. Это «СРТ-Р» – «Средний рыболовный тральщик-рефрижератор» типа «Океан», переоборудованный для лова тунцов. Судно имеет два трюма, вмещающих до 180 тонн грузов и добытой рыбы, установку, способную заморозить до 10 тонн тунцов в сутки, мощный двигатель, позволяющий развивать скорость в 11-12 миль в час. Теплоход оснащен самым современным навигационным оборудованием; команда живет в уютных, удобных каютах. На носу нашего тунцелова виден номер: «9029» – и название: «Обдорск».
Невдалеке от «Обдорска» стоят еще два тунцелова – «Оскол» и «Остров», которым предстоит отправиться в поход вместе с нами, в те же районы. Но если мы будем заниматься научно-поисковыми работами, то «Острову» и «Осколу» предстоит вести промышленный лов тунца.
Промысловики оказались более поворотливыми, чем мы. В середине января они покинули Калининград, а мы еще на целую неделю задержались в порту. Это была самая скучная, самая длинная неделя из всех недель, прожитых нами в прошедшем году. На улице бушевал холодный ветер. Свинцовое небо прижалось к самой земле, по нему ползли тяжелые, неповоротливые тучи. Стоило какой-нибудь из них зацепиться за крышу дома или высокое дерево, как на землю обрушивался ливень или снегопад. На Балтике и в Северном море свирепствовали десятибалльные штормы. Где-то там наши друзья-тунцеловы преодолевали первые трудности и, может быть, думали о том, как хорошо сейчас нам на берегу, а мы рвались в море, мы ругали на чем свет стоит механиков, которые все что-то переоборудовали, переделывали, доделывали...
И вот, наконец, за плотной пеленой снега тают очертания портовых построек; еле видны фигурки людей на берегу, машущих нам руками. Над черной водой раздаются прощальные гудки.
– «До свиданья, друзья и родные, мы не скоро вернемся домой», – декламирует по привычке Жаров, доставая из кармана носовой платок: его мучает грипп.
«До свиданья, родная», – повторяю я про себя слова рыбацкой песни, пытаясь рассмотреть исчезающий из глаз силуэт жены.
Но нет, уже ничего не видно: плотная снежная завеса скрыла от наших взоров пирс; мы входим в канал. Быстро проплыли вдоль бортов судна белые берега канала, голые деревья, дрожащие под порывами ветра. А вот уже видно и море: вся его серо-зеленая поверхность вспучена колеблющимися холмами волн.
...Балтика встретила нас шквальным ветром и штормом. Серо-зеленые волны набросились на «Обдорск», лишь только он пересек створную линию, как черту старта перед многомильным пробегом из северного полушария в южное. Но «Обдорск» устоял перед этим яростным натиском и, раскачиваясь из стороны в сторону, побрел по бурному морю. В своих мечтах о дальних тропических краях, мы как-то забыли, что, прежде чем достичь их, нужно миновать бурное Балтийское море, проливы, Северное море, Ла-Манш, наконец, Бискайский залив, который бывалые моряки называют не иначе, как «кладбищем кораблей». И разобиженные водные бассейны жестоко мстили нам – сутки за сутками изматывали утомительной болтанкой, ураганными ветрами, бесконечными штормами.
Но вот остались позади проливы, Северное море, Ла-Манш. Осталась за кормой первая тысяча миль, миновала первая неделя похода.
Вернулся из рубки Жаров. Он там подсчитывал, сколько нам осталось еще до места работы.
– Входим в Бискайский... Пропустит или нет? – говорит он и задумчиво добавляет: – Мне всегда везло. Четыре раза проходил его, и ни разу как следует не тряхнуло.
– Мне тоже «везло», – неохотно поддерживаю разговор. – Всегда попадал в такие ураганы, что... В общем пропустит... дожидайся!..
Но ждать долго не пришлось. Уже к вечеру поднялся сильный ветер, волнение усилилось до восьми баллов, небо затянули плотные облака, то и дело обрушивающиеся в волны холодными ливнями.
Бискайский залив, снискавший себе самую дурную славу у моряков нашей планеты. На его илистом дне покоятся сотни погибших кораблей. Где-то там, под нами, в глубине лежат полусгнившие каравеллы, многопушечные бриги, стремительные чайные клиперы, пиратские бригантины. А рядом с ними ржавеют, с каждым годом все глубже и глубже погружаясь в ил, колесные пароходы конца прошлого столетия, военные суда времен первой и второй мировых войн, пассажирские лайнеры и многие большие, маленькие, парусные, паровые и дизельные рыбацкие суда. И не проходит года, чтобы эта ужасная коллекция не пополнилась какой-нибудь трагической новинкой.
Бискай. Вечные штормы, ураганные ветры, быстро меняющие направление; кажется, что они вообще дуют со всех сторон. Ветры приводят в движение воду, и она вскипает, как в каком-то фантастическом гигантском котле. Волны налетают со всех сторон, бьются в стальные бока судна, подбрасывают его на свои зыбкие вершины и с ревом обрушивают вниз, в мрачные пенные ущелья. Волны подстерегают судно; они ждут, когда же на корабле что-нибудь случится? Может, «скиснет» двигатель, откроется течь или откажет рулевое управление? Тогда взбесившаяся вода разобьет судно вдребезги, в щепы разнесет надстройки, наполнит трюмы водой, и Бискай получит еще одну жертву...
Да, Бискайю не хотелось нас пропускать: всю долгую ночь нас трепал отчаянный шторм, и судно делало в час едва полторы-две мили! Ужасная бессонная ночь; теплоход, как запаянная консервная банка, прыгал по волнам: ни встать, ни сесть, ни лечь. Под утро я все же заснул. Сон был кошмарным: как будто кто-то засунул меня в темный, душный мешок и крутит-вертит во всех плоскостях, во всех направлениях... Потом страшный удар.
– С добрым утром! – слышу я голос Жарова. – Ты уже за койку удержаться не можешь?
Я сажусь на диван, стискиваю руками гудящую голову.
– Ну, на черта нам эти тропики? – продолжает Виктор. – Сидел бы сейчас в институте, в теплом кабинете, писал бы диссертацию. А ты бы рыб опилками начинял... и никакой тебе качки. Хорошо!..
– В последний раз иду в море, – угрюмо говорю я, вытирая со лба липкий пот.
– М-да... – неопределенно поддерживает разговор Жаров, а потом хлопает меня по спине ладонью. – Ладно, хватит! Пойдем-ка в лабораторию, посмотрим, как там дела.
Лаборатория. Конечно, это сказано слишком громко, но все же для такого небольшого судна, как наш тунцелов, помещение в носовой части теплохода, отведенное для «научников» (так нас именуют на судне), вполне удовлетворяет наши запросы. Натянув на себя теплые свитеры, мы выходим из каюты и спешим по коридору на палубу. Мне кажется, что во время шторма на судне это самое опасное место. С одной стороны коридора тянутся двери кают. Если во время наклона теплохода на левый борт нечаянно схватиться за какую-нибудь ручку, дверь мгновенно становится ловушкой – распахивается, и ты со скоростью снаряда влетаешь в каюту. Очередной наклон, теперь уже на другой борт, и тебя швыряет на пожарный гидрант, в глубокий люк машинного отделения или в темный и узкий коридорчик.
...Стукнувшись плечом о металлический выступ в конце коридора, я с трудом открываю железную дверь, и мы выскакиваем на палубу. Справа и слева над ней вздымаются ярко-фиолетовые, обрамленные белой гривой холмы; то один, то другой из них обрушивается на судно, и вода стремительно проносится через дощатый палубный настил, а потом долго урчит и булькает в клюзах. Выждав момент, мы перебегаем палубу и, распахнув дверь лаборатории, шмыгаем в нее, как мыши. Дверь с грохотом захлопывается за нашими спинами, опоздавшая волна с недовольным рыком прокатывается по палубе и выплескивается в океан.
– Привет, парни! – бодро слышится нам навстречу.
Это Юра Торин, инженер-гидролог, один из шести членов нашей научной группы. Он сидит на груде ящиков и орудует ножовкой: вносит некоторые конструктивные изменения в свое рабочее место. У него и у Саши Хлыстова, инженера-гидрохимика, самое сложное и хрупкое оборудование: несколько ящиков пробирок, колб, банок, бутылей с дистиллированной водой и реактивами. И все это нужно установить таким образом, чтобы необходимое оборудование было под рукой и не боялось никаких бурь.
– Привет! – отвечаю я, глотая горький ком, подкатившийся к самому горлу: здесь в лаборатории качка кажется во много раз сильнее, чем в каюте. Судно, как на качелях, то взлетает высоко вверх, то проваливается вниз, в пенную, гудящую преисподнюю.
– У морской болезни есть одно замечательное качество, – глубокомысленно замечает Торин: – стоит сойти на берег, и она тотчас прекращается. Скоро будем проходить португальское побережье... Не заскочить ли нам в Лиссабон на двое-трое суток, а? Может, за это время все стихнет?
Я молчу. Юрке что, ему хорошо – у него от качки только аппетит улучшается: готов жевать и жевать без конца. Вон какой толстый стал – пришел на судно худой, поджарый, как бегун на дальние дистанции, а теперь воротник на могучей шее не сходится. Да, в этом отношении Торину можно позавидовать: на судне Юрий как дома. За его широкими плечами многие тысячи миль морских дорог в бескрайних просторах Атлантики. Плавал Юрий и матросом, плавал инженером, побывал, как и Жаров, у берегов Африки, Южной Америки, ловил рыбу в туманных, беспокойных водах Гренландии, на мелководных банках Джорджес и Флемиш-Кап.
– Есть надо больше, есть! – наставляет меня Торин и, поднявшись во весь свой почти двухметровый рост, поднимает палец вверх. – Есть и работать. И еще одно: не думать о качке.
Все это правильно. Только так можно победить морскую болезнь, ужасную, отвратительную качку. Она – как барьер, который не всякому удается преодолеть, как своеобразная очень узкая дверь в романтику, через которую не каждому удается протиснуться. Бывает, мечтает парень о море, рвется от берега в его манящие просторы, но после первого же рейса списывается с судна: не преодолел барьера, название которому «морская болезнь».
Неужели и я – один из этих парней?
Еще одни сутки отчаянной болтанки в Бискайе. Сутки отчаянной борьбы со все тем же невидимым врагом. Но сдаваться нельзя: состоялось первое партийное собрание, и меня выбрали парторгом. Хожу по судну, знакомлюсь с людьми, с их судовой жизнью, с их работой.
В соседней с нашей каюте живет гидроакустик Валя Прусаков, в недавнем прошлом морской пограничник. Упершись спиной в стену, а вытянутыми ногами – в край койки, он сидит на диване и кусает кончик карандаша: не получается задачка по алгебре. Валентин учится в заочной школе моряков и все свободное время корпит над тетрадками и учебниками.
– Ну, как дела, парторг? – говорит он мне, внимательно всматриваясь в мое бледное лицо. – Укачивает?
– Нет, отчего же, – бодрюсь я. – В общем, конечно, есть немножко, но теперь уже лучше.
– Надо поменьше есть, – говорит назидательно Валентин, – и побольше думать о качке, о том, как ее преодолеть.
– Хорошо, – спешу я. – Как у тебя с планом работы, комсорг?
– Нацарапал здесь кое-что: выпуск стенгазеты «Тунец», борьба по вахтам за звание ударников коммунистического труда, подготовка к переходу через экватор, шахматный чемпионат...
Затем я поближе знакомлюсь со старшим механиком. Он только что вернулся из машины и сейчас в рваной, перепачканной мазутом майке, с грязными руками и лицом сидит на диванчике и сосредоточенно прислушивается к ровному гулу двигателя. Стармех, «дед», как обычно называют старших механиков на судах, очень приветлив. У него мягкий, спокойный характер, широкое добродушное лицо с синими-синими глазами и коренастая, плотная фигура. В рыболовный флот он пришел с «военки» – там он тралил мины. Мины, это сложное, коварное оружие, – его любимая тема.
– Подожди ты о своих партийных делах, – говорит он мне. – Вот послушай-ка лучше. Помню, было это около Борнхольма, штормяга точь-в-точь как сегодня – бьет, колотит по зубам, аж жить не хочется. А тут еще эта мина. Зацепили мы ее. Всплыла она, родимая, – вся в зелени, ракушках – и качается совсем рядом, около самого борта. Того и гляди на теплоход ее волной бросит. И вот...
«Старшему механику – в машину!» – вещает радио.
– Ах, черт! – сокрушается голубоглазый «дед». – Ты приходи попозже, расскажу. Такое у нас тогда было, аж вспомнить страшно!
Проводив Андрея Тихоновича в машину, я поднимаюсь наверх, к капитану судна Араму Агаджановичу Хачатурову. Сосредоточенно нахмурив лоб и обхватив загорелыми руками голову, он читает «Золотого теленка». Капитан черный, смуглый и весь какой-то мохнатый. Густые волосы буйно лезут из его крупного носа, из ушей и разреза рубашки. Только на голове волос маловато: сквозь их поредевшую поросль матово блестит бронзовая пролысина. С сожалением отложив в сторону книгу, капитан надевает китель с золотыми нашивками и кивает мне головой на кресло. Несколько минут мы молча сидим, рассматривая друг, друга. Что я знаю о нем? То, что наш капитан считается неплохим судоводителем, что уже многие годы водит он суда по морям и океанам. Вот, пожалуй, и все. Нет, не все: грубоват он. Но это дело поправимое. Капитан знает обо мне еще меньше, чем я о нем. Научный работник исследовательского института. «Гм... мда! Ну что ж, посмотрим», – читаю я в его глазах.
– Так вот, Юрий Николаевич, – начинает капитан, сосредоточенно сдвинув брови над широкой переносицей, – перед нами стоят очень большие и важные задачи, и вам, как секретарю судовой партийной организации, придется...
Договорившись о дате первого общесудового собрания, капитан, дружески улыбнувшись мне, предлагает пройти в ходовую рубку: ему нужно взглянуть на курс.
Что ж, посмотрим рубку.
Посредине светлого, чистого помещения – стойка рулевого управления, перед ней – магнитный компас, слева гудит, как шмель, гирокомпас, справа – машинный телеграф. Сквозь большие окна-иллюминаторы виден бурлящий залив, у самого крыла капитанского мостика летят чайки. Ветер сейчас дует нам в корму, и чайки парят в воздухе, лишь изредка вздрагивая крыльями, хвостами... вперед. Птицы не любят, когда ветер поддувает им под перья и, сопровождая судно, они всегда поворачиваются клювом навстречу ветру.
На руле стоит самый молодой член судового экипажа – Слава Кротов. На судне все его зовут или «Сявкой», или «Кротом». У него веселая, хитрая физиономия, вся запачканная веснушками, зеленые глаза и рыжие волосы. Облачен Слава в ярко-красную рубаху и узкие, «стильные» брюки.
– Как он стоит на руле? – спрашиваю я вахтенного штурмана Петра Николаевича Долиненкова.
Тот щелчком пальцев откидывает морскую, с широким козырьком фуражку на затылок и, передвинув чубук трубки из одного угла рта в другой, говорит неожиданным для своего невысокого роста густым пиратским басом:
– Преотлично! Кротов – один из лучших матросов судна. Старательный, дисциплинированный парень.
Слава улыбается одними уголками рта и, не спуская глаз с компаса, нажимает на одну из трех кнопок рулевого управления. Судно острым носом врезается в волну, влезает на нее, а потом обрушивается вниз, гулко ударяясь днищем о воду.
Штурман выпускает из ноздрей облако дыма и, надвинув широкий козырек на самые глаза, возглашает:
– Так держать!
– Есть так держать! – отвечает Кротов, а я спускаюсь вниз и иду к матросам.
Самое интересное на судне местечко – это, пожалуй, кормовой матросский кубрик. Здесь всегда шумно. В кубрике собираются почесать языки все судовые острословы и философы. Вот и сейчас свободные от вахты матросы сидят на диванчике, койке, столе и спорят, где лучше работать – в тропиках или на севере.
– Чего и сравнивать, – убежденно говорит невысокий мускулистый парень, которого приятели зовут Викешей. – Знаем мы этот север: вечные туманы – с мостика фок-мачты[1] не видно, того и гляди на айсберг напорешься. Ледяной ветер, холодина. Руки к снастям примерзают, лицо всегда в волдырях.
– Действительно, – убежденно подхватывает другой матрос, – пальцы от холода всегда, как сардельки, роба не просыхает. Всю ночь под одеялом корчишься, а потом вскакиваешь и брючишки мокрые на себя натягиваешь... Брр!.. То ли дело в тропиках: солнышко с утра до вечера, небо синее над головой, синее море. Ходишь себе в трусиках и сандалиях по палубе, закаляешься.
– А в обед – будьте любезны! – вот вам бананы, вот вам ананасы! – с восторгом перебивает его Викеша. – А к ужину: будьте любезны, не выпьете ли стаканчик винца? Курорт! Теперь я только в тропики хожу. Пускай там, у ледников, другие уродуются!
– Кто-нибудь из вас бывал в тропиках? – спрашиваю я.
Все молчат. Нет, туда они идут впервые. Мне хочется сказать, что тропики – это не так все просто, как кажется, но лучше пусть сами узнают.
Уже поднимаясь по трапу, я слышу чей-то голос:
– Чудак ты, Викешка: кричишь – «в тропиках легче!»; поэтому, дескать, и идешь туда. А я, так иду работать к экватору лишь из интереса. Хочется разных диковинных рыб увидеть, по Африке походить, с ее природой познакомиться.
– Брось ты, Васька, – прерывает его глухой голос: по-видимому, он принадлежит судовому электрику, – мне и на рыб и на природу наплевать. Мне бы валюты в лапу побольше: заработок – вот что меня интересует!
– Давно известно, что ты тряпочник!
Парни заспорили, зашумели, голоса стали резче, звонче. Какие же все-таки они все разные! Одного интересует экзотика, другого – валюта.
К вечеру следующего дня проскочили Бискай. Стало заметно теплее. Настроение, как и синяя жилка в термометре, неуклонно поднимается вверх. Качка уже не раздражает, исчезло противное сосущее ощущение в горле, тело становится сильным, послушным, наполняется энергией. Да и погода изменяется: все больше голубых просветов на небе, все ярче краски еще неспокойного океана. Свежий пассат дует нам в корму, пенные волны пытаются обогнать нас, но куда там! Теплоход, подгоняемый порывами ветра, легко и быстро скользит по морщинистой спине океана с каждым днем, с каждым оборотом винта, приближаясь к цели нашего похода – неисследованным районам экваториальной Атлантики.
Вдоль левого борта тянутся затканные прозрачной сиреневой дымкой оранжевые берега Португалии.
Вот и солнце вылезло из-за тучи, а из облака, что над моей головой, упали в океан тяжелые теплые капли. Над нами поднялась радуга. Такой радуги я не видел никогда. Она перекинулась над океаном от горизонта к горизонту крутой семицветной аркой. Радуга плотно, крепко стоит своими краями на волнах, как гигантские ярко раскрашенные ворота в новый, незнакомый мир, ожидающий нас.
И теплоход, вздрагивая всем корпусом, мчится, торопится проскочить сквозь эти чудесные ворота.
ГЛАВА II
Зачем мы идем в тропики. – Резиновые кальмары и свинцовые рыбки. – Тролл. – Дыхание Сахары. – «Винная параллель». – Прелестная корифена. – Птица поселяется на мачте. – Первый тунец. – Триумф кока.
– Разрешите собрание считать открытым, – говорит капитан и смотрит в нашу сторону. – Слово предоставляется помощнику капитана по научной части Виктору Леонтьевичу Жарову.
– Прежде чем доложить вам о целях и задачах нашей экспедиции, мне, пожалуй, следует немного рассказать о той рыбе, ради которой мы отправились в столь длительное и долгое плавание, – начинает Виктор. Немного подумав, он продолжает: – Разговор пойдет о тунцах. Тунцы – типичные обитатели открытых океанских просторов, относящиеся к отряду перкиформес, подотряду скумброидных рыб... – Кто-то многозначительно кашлянул. -...Дальше будет понятнее. Итак, скумброидных рыб. Добыча этих крупных, сильных рыб, которые способны на очень быстрые и дальние миграции, то есть перемещения, в поисках пищи или для нереста, требует от промысла специального снаряжения и большой маневренности. Как же ловят тунцов? В основном – ярусами, троллами с идущего судна и при помощи удочек.
– Удочек? – удивленно переспросил кок.
– Да, самыми обыкновенными. Только у тунцовых удочек удилища более крепкие, леса потолще да крючки покрупнее. Как это делается? Ловлю на троллы я покажу всем буквально на днях, а на удочки – чуть попозже. Так вот, о тунцах. Эта рыба – исключительно вкусная, в чем вы все убедитесь вскоре сами. Тунцовое мясо пользуется большим спросом на всех рынках мира; достаточно сказать, что тунцов называют «морскими курицами» или «курицей с плавниками». Этим и объясняется исключительно большой интерес, который проявляют рыбаки различных стран мира к развитию тунцеловного промысла. За последние годы добыча тунцов возросла более чем в четыре раза: с 412,3 тысячи тонн в 1952 году до 1960, 6 тысячи тонн в 1960 году. Есть предположения, что громадные запасы тунцовых рыб позволят этому промыслу стать наиболее важным из рыбных промыслов мира. В последнее время тунцы заинтересовали и рыбную промышленность нашей страны. Из Калининграда и Владивостока были направлены экспедиции в тропики для изучения этого нового для советских рыбаков способа добычи рыбы, а в нынешнем году ловить тунцов вышли два судна. Это известные всем вам «Остров» и «Оскол». А мы... хотя ладно, о наших задачах немного позднее. Так вот – о тунцах. В основном нам придется иметь дело с шестью-семью видами тунцов, наиболее часто встречающимися в Атлантическом океане: обыкновенным тунцом, длинноперым, большеглазым, желтоперым, пятнистым и полосатым. Все они – хищные океанические рыбы, обитающие косяками. Питаются тунцы мелкой стайной рыбой: сардиной, ставридой, анчоусом, а также мелкими кальмарами. По строению своего тела различные виды тунцов очень похожи друг на друга и отличаются вид от вида по окраске, величине и по форме строения плавников.
Виктор передохнул, отпил из стакана пару глотков и повернулся к висящей на стене салона карте.
– Теперь о задачах нашей экспедиции. Нам предстоит обследовать громадные площади Атлантического океана у берегов Западной Африки и восточного побережья Южной Америки, у Бразилии. – Его указка скользнула вниз по карте, пересекла экватор и, вернувшись назад, царапнула голубое поле южного полушария, проскочила вдоль Южной Америки и замерла где-то у побережья Африки. – Вот здесь, в районе устья реки Сенегал, мы будем тралить наживку, а спустившись несколько южнее, к мысу Пальмас, поставим первые ярусы. Затем мы обследуем шельфовые – прибрежные – воды в районе Конакри и пойдем в Гвинейский залив. Там должны быть большие запасы тунцов. Главная наша задача – отыскать и рекомендовать новые районы лова тунцовых рыб. Первыми будут вести промышленный лов тунцов в указанных нами районах теплоходы «Оскол» и «Остров». Так что эти суда сразу опробуют и оценят те районы, на которые мы укажем. А мы будем продолжать изучение биологии тунцов, чтобы лучше знать, где они обитают, чем питаются, когда и в каких районах Атлантики нерестятся. Торин и Хлыстов будут заниматься изучением химического состава воды и ее температуры в различных условиях. Кроме того, нам предстоит собрать коллекцию крупных океанических рыб и различных других обитателей моря. Ну, что еще... С членами научной группы, пожалуй, все знакомы: Жаров, Торин, Хлыстов, Иванов. Кроме того, в состав нашей группы входят еще два человека – это Володя Овчинников и Николай Хлыстов, брат нашего Хлыстова, но они весь рейс проведут на промысловых судах. Вот и все. Есть вопросы?
Да, вопросы есть. Матросов, механиков интересуют детали предстоящей работы: ведь всем им предстоит в самый короткий срок научиться пользоваться новыми, совершенно незнакомыми орудиями лова.
– Подробнее о наживке, – просит Жарова матрос Иван Лукьянец.
Я уже с ним знаком: широкоплечий, спокойный, немного стеснительный, он с нетерпением дожидается началу поиска. Лукьянец – завзятый рыболов.
– Лучшая наживка на тунца – мелкая сардина, – поясняет Жаров.
– А это правда, что акула может проглотить человека? – интересуется Слава Кротов.
– Проглотить, может, и не проглотит, а вот загрызть, разорвать на части плывущего в воде человека акула способна. В Дакаре, в одном из музеев, я видел человеческую стопу, заспиртованную в банке. Ее извлекли из акульего живота...
На несколько минут в салоне становится тихо. Жаров садится и закрывает свою тетрадку с записями. Я перевожу взгляд на стол справа – там сидит командный состав теплохода: капитан, старший помощник Владимир Самодуров – широкоплечий, сильный человек с фигурой и лицом боксера, второй штурман Петр Долиненков и третий штурман Виктор Колмогоров, высокий, черноглазый парень. Напротив них – стол механиков. Лицом к нам сидят матросы палубной команды, боцман, бригадир. На пороге салона устроился поджарый кок Юра Смирнов и мрачноватый, вечно неразговорчивый камбузный матрос Володя. Матросы, механики внимательно смотрят на нас, мы – на них. Сегодня мы впервые собрались все вместе и, к сожалению, еще очень мало знаем друг друга.
Вопросов больше нет. Закрывает собрание капитан. Он рубит ладонью воздух и призывает дружно и энергично взяться за ту большую и важную работу, которая нам предстоит. Рядом со мной сидит Саша Хлыстов, наш инженер-гидрохимик, крепкий, спортивного сложения паренек. Он внимательно вслушивается в капитанские слова и делает пометки в своем блокнотике. Рейс в тропики для него – огромное событие. Саша задумчиво улыбается, щурит глаза. И мне кажется, что он уже видит и ослепительные блики тропического солнца на беспокойной поверхности океана, и диковинных рыб, извлекаемых ярусом из таинственных глубин, и даже незримую черту экватора, которую нам предстоит пересечь.
Собрание окончено, все расходятся по своим местам: капитан – взглянуть на карты в рубку, стармех спешит в машину, матросы – на палубу, мы идем в лабораторию: нужно подготовить оборудование к работе. Тут не обходится без осложнений: лаборатория тесная, в ней всего два стола, а нас четверо. После небольшой перепалки Торин с Хлыстовым оккупируют почти все полки, шкаф и большой стол. Жаров занимает письменный стол и кресло, а мне приходится довольствоваться стулом и перевернутым ящиком из-под большого аквариума. В качестве компенсации в мое распоряжение передается диван. Это меня вполне устраивает – все равно мне почти все время придется работать на палубе, где уже стоит в сторонке длинный препараторский стол, металлические большегрузные весы и два цинковых ящика с раствором формалина. В них будут храниться коллекционные рыбы и другие обитатели океана, представляющие интерес для науки.
А на палубе кипит работа. Качка еще очень сильна, и порой нелегко удержаться на ногах, но время не ждет. Гудят барабаны траловой лебедки, наматывающие на себя сотни метров новенького стального троса. Палубная команда во главе с бригадиром Алексеем Лукашанцем «вооружает» трал: к большущему мешку, сшитому из сетного полотна, подсоединяет тросы-ваеры, при помощи которых трал буксируется за судном, а также металлические поплавки и бобинцы – тяжелые шары-грузила, укрепляемые на нижней стороне трала. Благодаря этим шарам трал как бы катится по дну. Кипит на палубе работа – руки матросов умело орудуют свайками, быстро мелькают крепкие пальцы, измазанные солидолом, – всем надоело вынужденное безделье длительного перехода. Через несколько дней трал будет готов. Прозвучит команда: «Отдать трал!» Там, в устье реки Сенегал, мы наловим наживку – и тогда держись, тунец!
Быстро бегут дни. Что ни сутки, то двести миль за кормой, что ни сутки, то ярче солнце, теплее воздух и выше температура забортной воды. Кстати говоря, она нас очень интересует. Почти каждый день начинается с вопроса:
– Как там водичка? Нет еще шестнадцати?
Но нет, пока еще всего плюс четырнадцать, плюс пятнадцать с половиной. А нужно, чтобы было плюс шестнадцать. Нам не терпится побыстрее встретиться с тунцами – с обыкновенным «туннус туннус» и тем самым, который имеет такое звучное, красивое название «альбакор» – с желтоперым. Эти тунцы любят теплую воду, там, где температура воды ниже шестнадцати градусов, тунцов не встретишь.
Мы уже прошли португальское побережье, миновали последние скалистые обрывы Пиренейского полуострова. Каждое утро вахтенный штурман переставляет в салоне, на карте Атлантического океана красный флажок. Флажок опускается все ниже и ниже, приближаясь к тропику Рака.
Все, что требовалось сделать, чтобы подготовить нашу научную группу к началу работ, сделано. Имущество разобрано, налажена глубоководная лебедка, при помощи которой в воду будут погружаться различные приборы, очищены от вазелина скальпели, смазаны весы. Время, разбитое на корабле на четырехчасовые отрезки: от завтрака – до обеда, от обеда – до полдника, от полдника – до ужина, тянется мучительно медленно. Мы читаем, бродим по теплоходу, помогаем палубной команде и нет-нет да и заглядываем в салон, чтобы прикинуть: ну, сколько там еще до Сенегала?
Наконец штурман торжественно извещает:
– Вниманию научной группы! Температура забортной воды плюс семнадцать и четыре десятых градуса по Цельсию!
В то же утро Жаров и бригадир изготовили восемь троллов и опустили их с кормы в пенную кильватерную дорожку.
Во время обеда я говорю Саше Хлыстову:
– Хочешь посмотреть кальмара?
Саша откладывает ложку, глаза его вспыхивают жадным любопытным огоньком. Кальмара? Еще бы!
– Попался на тролл? – спрашивает он хриплым от волнения голосом и торопливо допивает кисель. – А не сорвется?
– Вцепился мертвой хваткой, – успокаиваю я его, – не сорвется.
Оставив стаканы, мы спешим на корму, и я решительно вытягиваю один из троллов.
– Есть! – восклицает Саша.
– Есть! – кричу я и выдергиваю из воды последние метры упругой капроновой веревки.
Действительно, на тролле – небольшой бело-розовый кальмарчик: длинные щупальца, большущие глаза, вытянутое, в блестящих перламутровых крапинках тело с горизонтальными рулями по бокам.
Кальмар, но только... резиновый.
– Обманщик!.. – разочарованно говорит Саша и вытаскивает другой тролл.
А на нем не кальмар, а рыбка. Не простая – свинцовая, с красными глазами и хвостиком из перьев. В этом красивом пушистом хвосте притаился крепкий стальной крючок. И резиновый кальмар и свинцовая рыбка – искусственные приманки, используемые для ловли тунца на троллы. Ни одна живая или даже мертвая рыба, прицепленная к крючку, не смогла бы вынести многосуточной гонки за судном. А искусственные кальмары и рыбки многие сотни миль мчатся, ныряют в волнах, привлекая внимание хищных рыб. Искусственная наживка – важнейшая часть рыболовной снасти – тролла. Наживка с помощью двухметрового стального поводка прикрепляется к пятидесятиметровой крепкой, обычно капроновой веревке. Вот и все сооружение. Обычно по 10-12 троллов постоянно буксируются любым тунцеловным судном. Обнаружив косяк тунцов – кипящую воду, в которой мелькают крупные серебристые тела, а над ними с пронзительными криками носятся чайки, – судно устремляется к нему. Здесь-то и сослужит свою службу тролл с искусственной наживкой. Завидев мелькающих в воде кальмарчиков, тунцы бросаются к ним. И тут только успевай выхватывать из-за кормы бьющихся сильных рыбин.
Но на троллы обычно ловятся мелкие тунцы. Поэтому тролловый лов для большинства тунцеловов является не главным, а побочным методом добычи. Лишь в Бискайском заливе в летнее время французы, испанцы и португальцы добывают тунцов троллами. Это им удается потому, что в водах Бискайя обитает молодое поколение длинноперого тунца, предпочитающее верхние слои воды. Местные рыбаки не имеют возможности ходить в дальние края за крупным тунцом и поэтому довольствуются мелким.
Ну, а как обстоят дела у нас? Плохо: день за днем тащим мы за собой троллы – и никаких результатов!
– В прошлом рейсе за одну вахту бывало по семьдесят пять – восемьдесят тунцов вылавливали, – подбадривает нас Жаров. – В день по две-три тонны в морозилку отправляли!
Мы подолгу смотрим на прыгающих в воде кальмарчиков и удивляемся: в чем же дело? Миль шестьсот тащим троллы – и ни одной поклевки! Хоть поклевки и были. Но клевали не рыбы, а... птицы. Второй день, разогнав всех чаек, летят за нами большие океанические птицы из семейства альбатросов – олуши. У них длинные острые крылья, массивная голова и длинный, крепчайший, желтый клюв. Старые птицы окрашены в светло-шоколадный цвет, у молодых же шея, грудь и половина крыльев ярко-белые, а от «локтя» до кончика крылья окрашены в черный цвет. Молодые олуши напоминают модниц, собравшихся на бал: в белых платьях и длинных, до локтя, черных перчатках. Очень интересно наблюдать, как олуши охотятся за рыбой. Заметив рыбку, птица взмывает в небо и оттуда, сложив крылья, камнем пикирует в воду. Схватив добычу, не торопясь, заглатывает ее, поправляет клювом выбившиеся перышки, а потом опять взлетает, окидывая океан зорким взглядом.
В предыдущем рейсе на «Орехове» мы были свидетелями интересного случая: одна из олуш поселилась на... верхушке фок-мачты. Ее не смущали ни шум двигателя, ни люди, работающие на палубе, ни грохот траловой лебедки. Она даже не обращала внимания на возмущенные крики чистюли боцмана, когда он, вспоминая всех чертей и дьяволов, замывал тряпкой зловонные белые пятна у основания мачты. Как только показывался из воды трал, олуша слетала с мачты и бросалась в воду, вылавливая выскользнувших из сети, помятых ячеями трала сардинок. Почти неделю путешествовала олуша вместе с нами, добравшись чуть ли не до экватора, куда обычно эти птицы никогда не залетают. Нахальная птица так заленилась, что, даже когда мы два дня подряд не тралили, она не сдвинулась с места, чтобы отправиться на поиски рыбы. В конце концов она кончила плохо – из нее было сделано чучело.
С левого борта в плотной дымке маячат берега Африки. Я смотрю на их неясные очертания, и мне кажутся давно знакомыми и вон те песчаные пляжи, и высокие горы вдали, и даже мерещатся белые города у их подножий. Жаров, видно, думает о том же.
– Ты знаешь стихотворение африканского поэта Абиоса Николя «Возвращение»? Слушай:
И вот я вернулся. Я плыву вдоль знакомого берега, Любуясь затейливой смелостью Обновляющихся городов: Дакар, Аккра, Котону, Лагос, Батхерст, Бисау, Фритаун и Либервиль. (В обоих названиях – свобода. Тут свобода у всех на уме!..)[2]– «Свобода у всех на уме!..» – повторяю я последнюю строчку и вслушиваюсь: может, и сейчас где-то там, на далеком африканском берегу, грохочут выстрелы: свобода у всех на уме!
Однако мы еще не достигли тех городов, о которых говорится в стихотворении, скоро будем проходить и мимо них, а в некоторых городах и побываем. С утра дает о себе знать Сахара – до судна долетает ее знойное, сухое дыхание. Днем температура на солнечной стороне достигает 30 градусов. Кое-кто уже пытается скинуть с себя рубашку, но рано, – холодный ветер, налетающий с кормы, быстро остужает ретивого солнцепоклонника. Днем в каютах жарко, а на ночь приходится накрепко завинчивать иллюминаторы и закрывать дверь: днем Сахара дышит зноем, а ночью – пронизывающим холодом, и мы корчимся под тонкими одеялами и, щелкая зубами, натягиваем на себя рубашки, брюки.
Судно спешит на юг. Почти от самого Бискайя нас подгоняет к тропикам северный пассат. Он ровно, без устали, «дует» в корму с левого борта, ускоряя бег судна! Градуса до шестого-седьмого мы будем чувствовать его дружескую поддержку.
Когда-то пассат очень любили капитаны парусных кораблей. Они знали: пассат никогда не иссякнет, в нем хватит сил, чтобы «дуть» в одном направлении по два-три месяца подряд. Капитаны, «обветренные, как скалы», зычным голосом отдавали команду, «бригантины поднимали паруса» и мчались подобно белым невиданным морским птицам навстречу приключениям и опасностям.
Мы тоже ставим свои паруса. Правда, это не такие паруса, как на знаменитых бригантинах или на чайных клиперах прошлого столетия, но все же – паруса, и наше судно, чуть накренившись, значительно прибавляет в скорости. Ветер туго гудит в надувшейся парусине. В его солидном басе мне слышится одобрение.
А я с большим нетерпением дожидаюсь каких-нибудь событий, приключений, интересных встреч: в любом рейсе они всегда происходили, произойдут и с нами, только бы побыстрее!
Одно из них происходит не днем, а ночью.
Помню, в детстве меня очень напугал соседский мальчишка Венька. Было раннее утро, и я еще спал. Он взобрался на подоконник дома и кинул мне на голый живот большую серую жабу. Я проснулся и закричал от страха, а Венька упал в лопухи и чуть не умер со смеха.
Нечто подобное произошло со мной и здесь. Была глубокая душная ночь. Сахара уже осталась где-то позади, и мы больше не мерзли под своими одеялами. Нам было жарко, и на ночь иллюминатор оставался открытым. Я лежал на койке и читал. Потом мои глаза устали, я отложил книгу в сторону и стал смотреть в иллюминатор: там раскачивался усыпанный лунными блестками океан. Случилось так, что я, не выключив света, заснул. И вдруг что-то холодное, липкое шлепнулось мне на грудь. Я вскрикнул, проснулся и схватил... рыбу! Серебристо-синюю, глазастую рыбеху величиной с крупную селедку. Это была летучая рыбка.
Как же она попала в каюту? Да очень просто – влетела в открытый иллюминатор, привлеченная ярким светом. Впоследствии, в течение рейса, десятки рыб влетали ночью на судно. Утром я внимательно рассмотрел ночную гостью. В глаза сразу же бросились большие грудные плавники. Это те «крылья», при помощи которых рыбки покидают воду. Интересен и хвостик рыбы. Он имеет удлиненную нижнюю лопасть хвостового плавника. Хвостик – это живой моторчик, при помощи которого летучка разгоняется в воде перед полетом.
Свое знакомство с летучими рыбами я продолжил с носа мчащегося судна. Вот под самым форштевнем мчится хорошо видимая в прозрачной воде стайка летучек. Кажется, что сейчас судно настигнет их и разметает всю стаю в разные стороны. Но в самый последний момент рыбки с дождевым шорохом вылетают из воды. Их хвостики еще некоторое время продолжают быстро колебаться из стороны в сторону, вспенивая нижней лопастью воду. Моторчик сработал, разогнал рыбу, и она, расправив блестящие плавники-крылья, как огромная стрекоза, взлетает в воздух. Пролетев 50-100 метров, летучки шлепаются в воду.
Мы говорим «летучка», «летучая рыба». На самом деле рыбка не летит, то есть не машет крыльями, а парит на своих плавниках, как планер, используя силу разгона в воде и теплые потоки воздуха, поднимающиеся от океана.
Покидая воду, свою родную стихию, рыбки спасаются от многочисленных хищников, любителей нежного, вкусного мяса – макрелей, акул, тунцов. Но и в воздухе летучкам нужно быть начеку: за их полетом зорко следят внимательные птичьи глаза. Завидев сверкающие на солнце плавники, чайки пикируют на рыбок, а те тотчас шмыгают в воду. Но и там мчится на них какой-нибудь хищник с оскаленной пастью, и рыбки вновь взмывают в воздух. Только взлетели, а голодные чайки – тут как тут!.. В общем не легкая это штука сохранить свою жизнь в просторах океана, даже если рыба имеет крылья.
Сегодня на судне весело, шумно. Только что по судовому радио сообщили, что наконец-то мы миновали Северный тропик, он же тропик Рака, и «вплыли» в тропики. Но все матросы, даже те, которые никогда не бывали в тропических рейсах, лучше всего знают Северный тропик, как... «винную параллель». Отсюда вступают в силу «тропические законы», и, в частности, команде начинают выдавать по 300 граммов кислого «тропического» вина. В смеси с водой оно очень хорошо утоляет жажду.
Днем во время обеда в салоне было шумно: еще бы, столько событий – летучие рыбы, «винная параллель»!.. А тут еще входит в салон Слава, но вместо красной рубахи и зеленых узких брюк на нем короткие, до колен, тропические брюки, белая рубашка и панамка под локтем: ну, прямо пай-мальчик из какого-то южного детского сада!
А после обеда уже все щеголяли по судну в тропической робе, мелькая голыми коленками и ослепительно белыми обнаженными руками.
Сбросив с себя рубаху, я сижу на спасательном плотике, установленном на корме, и смотрю в прозрачную воду. Сегодня мое дежурство на троллах. Как только тунец схватит наживку, мне нужно крикнуть в переговорную трубу, установленную здесь: «Малый ход!» Вахтенный штурман сбавит обороты, и я выволоку тунца на палубу. Но почему же они не клюют? Пошла вторая неделя нашего рейса, а мы, рыбаки, еще свежей рыбки не попробовали. Температура забортной воды уже давно перевалила за плюс двадцать, места – самые тунцовые: то с левого, то с правого борта взлетают из воды маленькие эскадрильи летучих рыбок. То там, то здесь на ярко-синей поверхности океана появляются густо-фиолетовые пятна. В бинокль хорошо видно, что вода в этих пятнах вспыхивает яркими, ослепительными искрами. А над искрящейся водой летают птицы. Они то бросаются в воду, то вновь взмывают вверх, навстречу жгучим солнечным лучам.
Фиолетовые пятна – это поверхностные косяки сардины, очень вкусной жирной рыбки, хорошо известной по консервам «Сардина в масле». Обычно косяки сардины, или, как ее называют ученые, сардинеллы, держатся у грунта. Там ее и ловят рыболовные суда-тральщики – донными тралами. Но часто в океане встречаются и поверхностные косяки – такие, какими я любуюсь сейчас. Поверхностный косяк легче обнаружить, нежели тот, который продвигается над самым дном; много раз нам приходилось в предыдущем да и в этом рейсе видеть с борта судна до 20-30 поверхностных косяков одновременно! И что ни косяк, то сотни тонн рыбы. Смотрят промысловики на эти косяки горящими глазами, вздыхают и... проходят мимо, разыскивая сардину, которая притаилась у грунта. Дело в том, что тралом поверхностный косяк не выловишь. Такие косяки ловят со специальных судов, специальной сетью: «кошельком» – громадным неводом, которым окружают косяк со всех сторон, затягивают гигантскую сетную ловушку снизу тросом, а потом перекачивают пойманную рыбу из «кошелька» в трюмы судна специальным насосом.
Но сардина – рыба осторожная. Косяк не хочет дожидаться, пока его окружат сеткой и начнут качать насосом: заслышав шум двигателей, он, избегая «кошелька», «падает» на дно. И рыбаки вытаскивают из своей хитроумной сети лишь скользких, жгучих медуз.
Тем не менее советские рыбаки настойчиво изучают этот сложный, требующий большого умения способ лова рыбы. Дальневосточники уже с большим успехом «кошелькуют» скумбрию. Пройдет совсем немного времени, и наши рыболовные суда не будут пропускать ни одного фиолетового пятна на поверхности океана.
Опускаю бинокль и с надеждой смотрю на троллы, – нет, не клюет. Резиновые кальмарчики и свинцовые рыбки все так же стремительно мчатся за судном, но никого не привлекают. Даже ненасытные, вечно голодные олуши, пару раз спикировав на кальмарчика, улетают прочь, крикнув на прощание что-то обидное. Оглядев свои подпеченные солнцем плечи, я посмотрел на часы: скоро конец моему дежурству, сейчас подойдет Юра Торин. Утром он обещал всем, что сегодня обязательно поймает тунца.
Пожалуй, пора. Я потянулся за рубашкой, но в этот момент почти у самой кормы из воды выскочила... золотая рыба! Не аквариумная «золотая рыбка» – изнеженное пучеглазое существо, а крупная, с метр величиной, рыбина, как будто выкованная из куска золота и отшлифованная до нестерпимого блеска. Корифена! Ее не спутаешь ни с каким другим обитателем океана. С золотыми рыбами мне уже приходилось встречаться в предыдущих экспедициях, и не раз. У корифены широкое, сплющенное с боков тело, высокая и тупая, очень напоминающая в профиль бульдога, голова, вооруженная сильными, зубастыми челюстями; спина рыбы украшена высоченным, густо-синим в голубых брызгах плавником, который рыба часто поднимает дыбом. Отшвырнув в сторону брюки, я соскочил с плотика и перегнулся через поручни, заглядывая в прозрачную глубину: вон их там сколько! Корифены спешат, мчатся за теплоходом, как стая злобных псов. Действительно, этой стаи нужно опасаться в океане многим рыбам, мелким акулам и даже черепахам. Однажды у берегов Сенегала нам довелось видеть, как стая корифен напала на морскую черепаху-каретту. Они окружили ее со всех сторон и бульдожьей хваткой вцепились в жесткие, покрытые костяными пластинами ноги – ласты животного. Черепаха отчаянно билась, поднимая тучи брызг, окрашенных кровью, и пыталась нырнуть, но не могла – вода под ней бурлила от сильных рыбьих тел. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы корифены, завидев наше судно, не бросились прочь.
Клюнут или нет? Вот одна из рыб плывет около самого кальмарчика – внимательно рассматривает его своим шоколадно-желтым глазом. Ну, хватай же! Корифена немного отстает, а потом разгоняется. Я дергаю тролл и вырываю резинового кальмара из зубастой пасти. Ах ты, черт... рано! Но корифена была, как видно, очень голодна. Разогнавшись, она вновь бросается на кальмара. Я немного выжидаю и резко подсекаю: рыба свечой взмывает в воздух, звонко шлепается об воду и, натягивая шнур, круто уходит в глубину.
– Стоп! – кричу я, вытягивая метр за метром мокрую веревку. – Стоп, машина! Стоп!
Но никто меня не слышит, а до переговорной трубы не дотянуться. Решив – была не была! – может, и не сорвется, я, напрягая мышцы, подтаскиваю рыбу к теплоходу. Корифена делает отчаянный бросок – ух, и сильная же она! Капрон натянут до предела... Рыба мечется в воде... Но крючок крепок, он выдержит тяжесть и побольше, чем эта. Еще усилие, еще... И рыба, судорожно содрогаясь всем телом, шлепается на горячий палубный настил.
– Что там? – слышу я за своей спиной.
Это Саша. Ему немного досадно: ведь до меня дежурил он, и за эти часы на крючок ничего не попадалось. Наступаю рыбе на хвост. За кормой слышен всплеск.
– Тролл! Тяни, Сашка!
Но он уже и сам заметил, что на другой тролл клюнула еще одна корифена. Через минуту вторая рыбина забилась на палубе. Это самочка. В отличие от самцов у самок голова менее тупая, а спинной плавник значительно ниже.
Рыбы постепенно успокаиваются. И на наших глазах происходит удивительное превращение: из ярко-золотых корифены становятся сначала сине-зелеными, потом желтыми, светло-розовыми, совершенно белыми в россыпи голубых веснушек. Но вот по мускулистым телам пробегает волной последняя дрожь, и рыбы принимают обычную золотисто-желтую окраску.
Приходит Виктор Жаров, за ним – наш судовой рыболов-любитель матрос палубной команды Иван Лукьянец. У рыбака-любителя даже лицо от зависти вытянулось, когда он увидел большущих золотистых рыб. Как он мечтал половить в океане не рыбешек с палец величиной, какие обычно попадаются на речке Преголе, около его родного города, а вот таких тяжелых, сильных! И вот тебе – кто-то поймал, а не он. Притушив завистливый огонек в глазах, Иван с равнодушным видом отвернулся от нас и стал смотреть в воду, где на остальных шести троллах еще прыгали кальмарчики и свинцовые рыбки. Мне почему-то казалось, что поклевок больше не будет, но я ошибся: тихо ахнув, Иван подсек один из троллов и быстро потянул снасть к себе – в воде билась еще одна рыба. С ней Ивану пришлось повозиться, но вот и она уже хлещет хвостом по палубному настилу.
– Не ушла, голубушка! – говорит Иван удовлетворенно и достает дрожащими пальцами сигареты.
– Эх, жалко, твои друзья-рыболовы не видят тебя в этот момент, – замечает Жаров. – А ведь будешь рассказывать – не поверят!
Иван усмехается и присаживается около рыб.
– Как их называют-то?
– Корифены, или золотистые макрели, – поясняет Жаров, по привычке пощипывая бородку.
На корме шумно – почти все сбежались, столпились вокруг рыб, поражаясь их красотой и живучестью. Да, это действительно очень живучая рыба. Вспомнили такой случай. В Гвинейском заливе мы выловили на удочку корифену. И лишь только она забилась на палубе, как мгновенно привлекла внимание всех, кто был поблизости, пораженных необычным ее видом. На нее смотрели с удивлением не потому, что она все время меняла окраску, очень сильно билась и была порядочной величины – 1 метр 20 сантиметров, а потому что у этой рыбы не было живота. На его месте зияла громадная рана, нанесенная чьими-то беспощадными зубами. В отверстии раны виднелись кости, созревшие гонады[3], желудок. Ткань на месте раны уже начала зарубцовываться, затягиваться. Как видно, встреча с акулой состоялась несколько дней назад. Кто-то из матросов жалостливо сказал:
– Эх, бедная!.. Как же они тебя, эти мерзкие хищники!
Макрель вскрыли – и что же? В ее желудке мы нашли с десяток сардин, и среди них три рыбки, украшенные ярко-красными пластмассовыми метками. Этими маленькими пластмассовыми пластинками с номером и надписью «СССР» мы за час до этого метили сардинок. Работа была очень сложной и утомительной: живой рыбке продевалась под кожу тонкая проволочка, на которую надевалась метка. Делали это для того, чтобы выяснить, в каком направлении перемещаются косяки сардины. Выловив сардинку с меткой, промысловики сообщают в институт о месте ее поимки. Так определяют, куда уплыла рыба из района, где она была помечена. С самого раннего утра мы вдевали в рыбьи спинки красные пластинки, а в это время, оказывается, позади плыла стайка корифен, и среди них эта «бедная», и преспокойно пожирала меченых сардинок.
Корма опустела. Кок ловким ударом большого ножа отсек рыбам головы и, мурлыкая песенку: «Присядем, друзья, перед дальней дорогой», потащил рыб на камбуз. А спустя примерно час произошло долгожданное событие: Юра Торин поймал первого в этой экспедиции тунца. И снова оживление, снова радостный шум на корме.
Действительно, нельзя было не залюбоваться этой красивой, идеально приспособленной для быстрого плавания рыбой. Тунец своим внешним видом похож на торпеду – острая голова плавно переходит в массивное, почти цилиндрического сечения тело, постепенно сужающееся к хвостовому плавнику. Спинной и грудной плавники прячутся у тунца в специальные желобки; мускулистый хвостовой плавник помогает тунцу развивать скорость до 30-35 миль в час. Темное тело рыбы отливает цветом вороненой стали и переливается различными красками радуги. От грудного плавника к хвосту протянулись несколько пепельно-голубых продольных полос.
– Катсувонус пеламис... полосатый тунец, – определил Виктор вид рыбы. – Его называют также «бонито». Полосатый тунец – один из наиболее теплолюбивых видов этих рыб. Широко распространен в Атлантическом, Тихом и Индийском океанах. Придерживается поверхностных вод, редко опускаясь на глубину свыше сорока метров, обитает большими косяками, в которых насчитывается до пятидесяти тысяч рыб. Интересно еще то, что в добыче тунцовых «бонито» занимает первое место. Вот, пожалуй, и все. А теперь слово за вами, – закончил Жаров и отдал тунца Юре Смирнову, который с задумчивой улыбкой пробовал пальцем острие ножа.
Вечером кок приготовил из тунца великолепные котлеты. Они были такие румяные, такие душистые и сочные, такие вкусные, что вся команда пришла в восторг. Действительно, не рыба, а превосходная говядина! Скорее – курятина. Котлеты понравились всем. Лишь второй штурман, который пришел на ужин позже всех, ткнув вилкой в золотистый кусок мяса, нахмурился и вызвал с камбуза кока.
– В чем дело? – недовольно сказал он. – На завтрак говядина, на обед – говядина, за ужином – тоже говядина. Так нам мяса не хватит и на полрейса!
Кок зарделся и опустил глаза. Может быть, впервые его похвалили таким необычным образом: штурман, ведающий на судне довольствием, большой знаток мясных блюд, не отличил на этот раз тунцовое мясо от говядины.
Перед сном я достал свою тропическую рубашку, чтобы примерить ее. Из нагрудного карманчика выпал маленький листок бумаги. На нем было написано химическим карандашом: «Дорогой рыбак-искатель! Желаю тебе счастливого рейса и успехов вдалеке от Родины! Швейный цех. Федотова Нина». Я надел рубашку – она была сшита как будто на меня, а потом поднялся на корму и долго смотрел на север: где-то там, очень далеко от этих солнечных мест, осталась Родина, жена, ребятишки, родители, друзья и незнакомая Нина Федотова из швейного цеха...
ГЛАВА III
Трал уходит в глубину. – Ядовитые обитатели океана. – «Тетя Поля» и «Муссолини». – Опасайтесь рыбы, «фуку»! – Схватка в аквариуме.
Итак, завтра утром пятнадцатисуточный переход заканчивается; позади, в пене кильватерной струи остались почти три тысячи морских миль. Да, далековато нам приходится ходить за тунцом!
Вечер. Жарко, душно. Липкий пот стекает по лицу, шее, струится между лопаток. Ощущение – как будто мы в парилке, на самой верхней полке и кто-то все поддает и поддает в нее жару.
Мы сидим с Виктором на корме судна и любуемся темной ребристой кромкой африканского берега и удивительными красками тропического заката. Берег... Всего полмесяца прошло с тех пор, как мы покинули землю, но уже соскучились по ней: что поделаешь, ведь мы выросли на земле! И поэтому наши глаза прикованы к незнакомому, чужому побережью.
Океан тих и спокоен. Просто не верится, что совсем недавно он горбился пирамидами пенных, лохматых волн, сотрясался в порывах ураганного ветра. Сейчас океан, как большущее зеркало, лишь небольшой теплый ветерок налетает иногда откуда-то и чуть морщинит его окрашенную в алые тона поверхность.
Солнце медленно, неохотно клонится к горизонту. Чем ниже опускается оно, тем становится больше. Оранжевый шар раздувается прямо на глазах. Кажется, еще немного, и солнце взорвется, расплескается по небосводу и океану кипящими жгучими брызгами. Вот нижний его край коснулся горизонта, солнце задержалось на несколько секунд, как бы бросая на весь этот чудесный мир прощальный взгляд, немного сплющилось и, не оставляя кругов, без всплесков погрузилось в океан...
Сразу стало темно. Черно-фиолетовое небо замерцало множеством крупных, ярких звезд. В одной части неба их больше, в другой – меньше. Как будто кто-то бродил по черному полю небосвода и разбрасывал из большущего мешка звезды рукой. И в одно место их падало значительно больше, чем в другое. Тот мешок от долгого употребления прорвался, и из него посыпались звезды, выстилая собой широкую небесную дорогу, – Млечный Путь.
Как зачарованные мы долго смотрим на ночное небо. Судно кренится с борта на борт, и звезды на небосводе раскачиваются из стороны в сторону.
Жаль уходить с палубы, но все же нужно идти спать – завтра начинаются работы, будем тралить, ловить сардину для наживки.
Раннее утро – такое же тихое, как и прошедший вечер. Наскоро позавтракав, я выскочил на палубу – и чуть не вскрикнул от восторга: Африка совсем под боком – желтый берег в каемке белого прибоя. Захватив в каюте бинокль, поднимаюсь на верхний мостик и всматриваюсь в опаленное зноем побережье. Взгляд с жадным интересом скользит по прибою, взрывающемуся каскадами воды у крутой гряды черных и бурых скал, на которых сидят стаи каких-то птиц. А дальше – песок, усыпанный плавником, кустарники и снова каменные глыбы, испачканные белым птичьим пометом.
Африка... Вот ты какая! О встрече с тобой я мечтал в голодном, промороженном блокадном Ленинграде, о тебе думал среди снегов Камчатки, где мне довелось работать долгие годы. И вот ты близко, совсем рядом. А там что? Вглядываюсь в зеленые, дрожащие от потоков горячего воздуха холмы, – неужели слон? И рядом, – ну, конечно же!.. – табунок полосатых зебр! Ну и здорово!.. Все сразу. Перевожу дыхание и протираю стекла бинокля. Нет, это не слон, а покрытая сухой травой скала, не зебры – кусты, колеблющиеся под порывами ветра. Жаль!.. Однако грустить некогда – палубная команда готовит к спуску за борт трал, чтобы наловить наживку. Нам нужна сардина или мелкая скумбрия: этой рыбой наживляются крючки океанского перемета – яруса.
Трал. Убрав бинокль в футляр, спешу вниз, на палубу. Там вокруг длинного конусообразного мешка, сшитого из капроновой дели[4], суетятся матросы – рыжий, шустрый Слава Кротов, Викеша, успевший уже загореть, как индеец с берегов озера Гурон, щуплый Чернышов и налитый силой, играющий мышцами широких плеч Василий Сердюк. У рычагов траловой лебедки стоит высокий кареглазый бригадир Алексей Лукашанец. Он сбросил с себя рубашку; и кажется, что по ошибке кто-то к ослепительно белому телу приделал ярко-красное, опаленное солнечными лучами лицо и такие же руки. На лбу бригадира блестят капельки пота. Бригадир волнуется: первый трал, как-то он пойдет?
– Трал готов! – докладывает он капитану.
– Отдать трал!.. – командует Арам Агаджанович, и матросы сбрасывают за борт концевую часть трала – куток, затем мотню и крылья трала – сетные полотнища, служащие для направления рыбы в куток.
Тяжело плюхаются в воду нижняя и верхняя подборы – прочные тросы, на которых укреплено вооружение трала: кухтыли (поплавки) на верхней и грузила – бобинцы на нижней.
– Малый ход! – говорит капитан в рубку.
– Есть! – отвечает штурман.
Слышен звонок телеграфа передающего команду в машинное отделение. Судно разворачивается, делает «циркуляцию» – становится правым бортом под ветер. Ветер отгонит судно от трала, и трал, как перед полетом, только подводным, расправит свои сетчатые крылья. Вслед за крыльями в воду уходят грунтропы, металлические штанги-клячевки, тонкие, крепкие тросы-кабеля, соединяющие трал с траловыми досками, и, наконец, сами доски и ваеры – толстые тросы, на которых трал буксируется за судном.
Капитан свешивается с крыла мостика, смотрит в прозрачную воду, в которую метр за метром уходят режущие поверхность океана ваеры. Наконец бригадир стопорит лебедку: тросы вытравлены на всю нужную длину.
– Ну как, пошли? – спрашивает капитан Лукашанца.
– Вроде бы пошли, – неуверенно отвечает тот и шарит рукой в кармане. – Где-то были спички...
Кто должен идти? И куда? Разговор идет о досках, прикрепленных к тралу. Их две: носовая и кормовая. От их величины, формы и веса, от того, как они «пойдут», зависит и улов. Доски должны идти по грунту своими нижними окованными краями; вода ударяется в них, раздвигает доски, а они, в свою очередь, раздвигают крылья трала, которые направляют рыбу в раскрытый зев мотни, а оттуда – в куток. Если же доски не «пошли», то они или захлопнут трал, или закрутят его вокруг своей оси.
Я смотрю в воду и представляю себе, как трал, сбивая губки, рогатые кораллы, подминая под себя заросли подводных джунглей, катится по дну на металлических грузилах, шарах-бобинцах. Кто-то попадется в него? У меня уже все готово для встречи подводных обитателей: аквариум наполнен водой, в цинковый ящик налит формалиновый раствор, а в большую банку – спирт с глицерином. В аквариуме мы будем наблюдать за рыбами, которые окажутся в трале живыми, в ящик попадут рыбы для коллекции, а в банку – ракообразные. От формалина их твердый хитиновый покров, покрывающий все тело, разрушается, и поэтому раков и крабов можно хранить лишь в специальном растворе. Итак, все готово, морозильная камера ждет наживку, я – рыб для коллекций, а кок? Кок стоит около меня и задумчиво барабанит пальцами по тазику: к обеду он запланировал рыбное жаркое – не подкачайте же, ребята!
Капитан смотрит на часы: пожалуй, пора. Судно замедляет ход, разворачивается левым бортом под ветер, бригадир включает двигатель лебедки. А над водой, около самых бортов, мечутся с писком чайки: сверху им уже видно, как из глубины поднимается к поверхности океана длинный, распухший от рыбы сетный мешок.
Натужно гудит лебедка, наматываются на барабан последние метры тросов, из воды медленно выползает, зависает над палубой куток, наполненный трепещущей рыбой. Слава дергает за веревку, которой затянуто отверстие в кутке, и на палубный настил, наполняя рыбный ящик, хлынул живой серебряный поток. Чего здесь только нет, просто глаза разбегаются! Кажется, что кто-то специально собирал и бросал в трал все, что ни попадет под руку: крабов, раков, моллюсков и, конечно, сотни различных рыб.
Вместе с Виктором мы спешим к ящику и начинаем копаться в этом богатстве, откладывая в сторону наиболее интересных животных и рыб. Здесь столько всякой всячины, что просто не знаешь, что отложить. И мы, пачкаясь в рыбьей слизи, берем в руки то одну, то другую рыбу и торопливо откладываем в сторону, потому что среди пестрой трепещущей груды еще живых, сверкающих яркими красками серебряных тел замечаем рыб, еще более интересных. А вот небольшой, с кулак величиной, осьминог: ну-ка, полезай, дружок, в аквариум! Усы... Чьи это усы торчат из-под плоского, как блин, ската? А, это креветка. Ярко-желтая, черноглазая, величиной с ладонь. Жаль, что их мало в сегодняшнем трале – уж очень они вкусные. Осторожно – краб! Ух, какие у него клешни! Лезь, лезь в ведро, потом познакомимся поближе. Туда же попадают резко пахнущие губки, кусок ярко-красного коралла, пара моллюсков, спрятавшихся в крутозавитые, покрытые зеленой слизью раковины. Затем мы снова возвращаемся к рыбам. Ну, разве не замечательна, например, вот эта плоская, блестящая, как начищенная серебряная монета, рыбка? У нее совершенно человеческая физиономия, очень напоминающая какую-то малоприятную личность. Саша, который помогает нам, морщит лоб, а потом восклицает:
– Муссолини!
Ну, конечно же, у рыбы отвратительный профиль фашистского диктатора, казненного в конце второй мировой войны итальянскими партизанами, – такой же покатый лоб, приплюснутый нос, отвислая челюсть. Так рыбу и называют французские и итальянские рыбаки, хотя у нее есть и научное название – «вомер».
А рядом смеются, рассматривая другую рыбу, матросы. Я подхожу к ним.
– В чем дело, ребята?
– Тетю Полю поймали, – говорит Слава, соскабливая с веснушчатого лба чешую.
– Что еще за «тетя Поля»?
– Да вот, поглядите сами.
Смотрю под ноги: лежит на палубе небольшой скат-орляк. При некоторой фантазии его действительно можно сравнить с орлом: у ската широкие треугольные плавники-крылья, длинный плетевидный хвост. Скат-орляк. При чем же тут какая-то «тетя»? Да еще «Поля»?
– При чем? – смеется Слава и поднимает рыбу над палубой.
И тогда мне тоже становится смешно – рыбья голова очень похожа на любопытное человеческое лицо: хитрые подслеповатые глаза, длинный любопытный нос, беззубый, с кривой усмешкой рот.
– Точь-в-точь моя соседка... такая хитрущая старушонка, в общем – тетя Поля, – поясняет Слава и швыряет рыбу за борт.
Орляк шлепается в воду и, благодарно вильнув хвостом, исчезает под днищем теплохода.
А на палубе кипит работа. Матросы отбирают выловленную сардину, укладывают ее в картонные коробки и отправляют в морозильную камеру: наживка... ее нужно много, несколько тонн. Но сардины мало. Ящик наполнен пузатой, желтовато-зеленой отоперкой, мелкими акулами, скатами, рыбами-саблями.
– Что раздумываешь? – подталкивает кока к рыбному ящику бригадир. – Поторапливайся, а то всё за борт отправим.
Юра внимательно шарит глазами по рыбе: что же унести на камбуз? Большущего, головастого морского ерша? Или длинного, скользкого океанского угря? Но ерш очень колюч, а угорь слишком скользкий – с ними провозишься до самого вечера. И кок кладет в тазик пару широких плоских рыбин, покрытых вместо чешуи толстой упругой кожей. Рыбы мелко трепещут красивыми фигурновырезанными плавниками, обеспокоенно шевелят мясистыми розовыми губами и угрожающе выставляют костяные шипы, торчащие на спине. Удовлетворенно улыбнувшись бригадиру, кок спешит с палубы к своим кастрюлькам – пожалуй, можно успеть сделать жаркое и к полднику.
– Эй, Юра, постой! – останавливает его Жаров. – Покажи, что у тебя за рыбки.
Юра, недовольно поморщившись, показывает. Виктор еще более недовольно морщится и, осторожно взяв рыбин за головы, выбрасывает их за борт.
– Как же так? – удивляется кок.
– А очень просто... Ты что, нас отравить хочешь? – отвечает Виктор. – Рыбки-то ядовитые. А вот эта еще более опасна для человека!
Извиваясь всем своим гибким влажным телом, эта тварь копошится среди уснувшей рыбы, пытаясь спрятаться от ярких лучей солнца. У нее голая, без чешуи, окрашенная в шоколадно-желтый цвет кожа, небольшая, отвратительная на вид острая голова, пасть, усаженная мелкими, как иголки, зубами. Среди них есть зубы, соединенные протоками с ядовитой железой. Во время укуса сильный яд стекает по протокам на зуб и оттуда попадает в рану, поражая нервную систему животного или человека. Перед нами мурена – одна из многих ядовитых рыб, весьма часто встречающихся в траловых уловах экваториальной Атлантики. Между прочим, мурена была хорошо известна еще в древнем Риме: богатые патриции очень ценили ее мясо. Рыб держали, как об этом сообщают легенды, в специальных бассейнах и откармливали мясом рабов.
– М-да... – бормочет встревоженно Юра и с опаской заглядывает в рыбный ящик: дескать, нет ли там еще чего-нибудь опасного?
– Как же, есть, – утешает его Жаров и подзывает матросов. – Ребята, идите сюда. Всем нужно уметь различать ядовитых и опасных для человека рыб от промысловых и прочих... экзотических.
Сидя на краю ящика, Виктор показывает всем одну рыбу за другой и рассказывает о них.
Вот среди некрупных окуней бьются несколько небольших, с ладонь величиной, оранжево-красных рыбок с длинными, в виде сужающихся трубочек, рыльцами и с зазубренным шипом, торчащим на спине. Это рыбка-бекас. Ее шип, как наконечник стрелы, смазан ядовитой слизью. Если неосторожно наступить на бекаса голой ногой, то слизь, проникнув в ткани тела человека, вызывает мучительную, долго не проходящую боль.
А к этой рыбке так и тянется рука, настолько она красива и привлекательна. Плоское тело ее покрыто зеленоватыми и желтыми крапинками, на хвостовом плавничке – желтые и темные полосы, такие же полоски пересекают удлиненную, с вытянутыми вперед, как для поцелуя, губами голову. Рыбка похожа на яркую бабочку, выпорхнувшую из какого-то чудесного подводного сада. И действительно, рыбки эти – жители удивительных живых коралловых садов. Там, маскируясь среди известковых затейливых кустов колоний коралловых полипов, они плавают, порхают живописными стайками, отыскивая себе корм. И название у рыбки – бабочка. Тянется к ней рука – какое прелестное существо! Но лучше не трогать эту подводную «бабочку». Ее красота коварна – в плавничках рыбки спрятаны острые костяные кинжальчики, оставляющие на руках человека глубокие раны.
Если рыбка-бабочка своим привлекательным видом может ввести в заблуждение незнакомого с ней рыбака, то скат-хвостокол, «морской кот», уже своим отталкивающим видом не внушает никакого доверия, настораживает. У него грязно-коричневое, дисковидной формы тело, заканчивающееся хвостом-плеткой; у основания хвоста, со стороны спины, угрожающе торчит блестящая, с насечкой пика. Это – оружие «кота». Оружие, которого должен остерегаться каждый, кто не хочет иметь неприятностей. «Морской кот» питается мелкой рыбешкой и некрупными донными беспозвоночными: раками, крабами, креветками, моллюсками. Но когда на него нападают, хвостокол пускает в ход свое оружие. Резко, стремительно повернувшись, скат наносит врагу костяной пикой страшную рваную рану. На нижней стороне пики-шипа находятся две бороздки. По ним в рану стекает яд, и животное, осмелившееся напасть на хвостокола, погибает. Некоторые скаты достигают гигантских размеров – до двух – двух с половиной метров. Обладающий большой силой такой «котище» представляет опасность и для человека: пика может перебить рыбаку ногу. Но и небольшая рана длительное время не заживает, и человек все время испытывает очень сильную боль. Индейцы Южной Америки и негры некоторых африканских племен хорошо знали эту рыбу. Они использовали шипы скатов как наконечники для стрел и копий, смазывая их перед нападением на врага или охотой ядом, извлеченным из ядовитой железы хвостокола.
А вот рыба-звездочет. Она живет на дне, где зарывается в песок, выставляя наружу лишь глаза и рот, обращенные кверху. У нее массивная голова с большими острыми колючками на жабрах, немного приплюснутое, светло-песчаного цвета тело. Почему же ее назвали звездочетом? Вероятно, потому что рыба все время смотрит вверх, где сквозь воду виднеется голубое небо и звезды, зажигающиеся на нем по вечерам. Звезды звездами, но у звездочета есть и свои, не астрономические, а донные дела: добыча пищи. Большой рот рыбы – хитроумная ловушка, роль приманки в которой играет... длинный подвижной язык. Открыв рот и болтая далеко выставленным языком, звездочет подманивает к себе любопытных рыбок. Приняв язык за червяка, глупая рыбешка подплывает поближе... еще ближе... Рот разевается шире, а язык медленно втягивается в него, не переставая шевелиться. Еще несколько неосторожных взмахов плавничками – и рыбка уже оказалась у самого зева ловушки. Рот захлопывается. Рыбка исчезает. Задумчиво проглотив ее, звездочет бросает взгляд на далекое небо, а потом опять настораживает свою ловушку. На звездочета, так же как и на бекаса, можно наступить ногой, причем шипы легко прокалывают подметки и вонзаются в ногу. Уколы очень долго и мучительно болят.
К семейству звездочетов близко и семейство морских дракончиков, некрупных, желтоватой окраски рыб со сжатым с боков телом. Рот дракончиков битком набит острыми мелкими зубами. Такие зубы, вцепившись в добычу, уже никогда не отпускают ее. Но не зубами опасен дракончик, а находящимися у основания лучей спинного плавника ядовитыми железами. Дракончик, или, как его еще называют, «морской скорпион», ведет придонный образ жизни: очень быстро закапываясь в песок грудными и анальным плавничками, «скорпион» застывает неподвижно, часами поджидая добычу. Мясо у него очень вкусное и поэтому с некоторым риском употребляется в пищу. Но во Франции перед продажей у этих рыб удаляют плавники. Морской дракончик – наиболее ядовитая из европейских рыб. Кроме Атлантического океана, он встречается в Средиземном и Черном морях.
– Юрий Николаевич, – просит Жаров, – продемонстрируйте, пожалуйста, скорпиона... Повыше, так, чтобы все видели.
Взяв рыбку за хвост, я поднимаю скорпиона над головой. Дракончик еще живой. Он слегка трепещет плавничками, а потом резко поворачивается и колет меня спинными лучами в ладонь. Я отбрасываю рыбку. Лекция продолжается.
Всем любителям-рыболовам хорошо известна рыба, населяющая почти все реки и озера нашей страны, – ерш. Пучеглазый, скользкий, колючий ерш – утеха для начинающего рыболова; где-нибудь около прибрежных кустов, на песчаном дне обязательно обитает стайка этих неприхотливых рыбешек. Насадил на крючок червяка, муху или просто хлебный мякиш, забросил удочку – дерг! – и рыбка в лодке.
– Ерш... – повторяет Жаров. – Таких мы знаем ершей. А теперь узнаем и вот таких. Ну-ка, Славик, подкинь мне вон ту красную рыбину. Нет, нет, руками ее не трогай!
Слава подталкивает багром поближе толстую, весом килограммов на десять рыбину. Это уже не ерш, а ершище! Глазастый, ярко-красный, невероятно колючий морской ерш – скорпена, характерный обитатель теплых тропических вод. Этот ерш прожорлив так же, как и его мелкий речной собрат; причем и способен морской ерш заглатывать рыбу лишь немножко поменьше, чем он сам, величиной. Подкарауливает добычу скорпена, притаившись среди подводных зарослей или нагромождения камней, скал. Выбрав удобный момент, скорпена бросается на жертву и, схватив ее огромным ртом за голову, медленно проглатывает. Скорпена обладает одной интересной особенностью: она, подобно змее, периодически сбрасывает с себя, как старую одежду, верхний, «поизносившийся» слой кожи, под которым находится уже новая шкурка. У скорпен ядоносны лучи спинного плавника.
– А вот эта рыба, разве она опасна? – продолжает Виктор. – У нее нет ни колючек, ни шипов, ни ядовитых зубов. Но представьте себе: вас пригласили в гости, на столе вино, разная закуска, рыба. Вам пододвигают ее поближе и говорят, любезно улыбаясь: «Кушайте. Правда, от нее можно умереть. Случается иногда... Вот на прошлой неделе сосед покушал этой рыбки и умер. Что, у вас аппетита нет? Не стесняйтесь, дайте я положу вам еще кусочек»... Кажется, невероятно. Но вот факты, они очень красноречивы: в Японии за двадцать два года от употребления рыбы «фуку» (из отряда сростночелюстных) зарегистрировано 3106 случаев отравлений. И из них 2090 окончились мучительной смертью. Мясо рыбы из этого отряда очень вкусно и безвредно. У рыбы ядовиты лишь гонады и желчь. После их удаления и тщательной промывки мясо рыбы можно употреблять в пищу. Но только осторожно, чтобы не оказаться в числе тех ста человек, умирающих ежегодно от употребления «фуку» в пищу.
– А вот еще один интересный экземпляр. – Жаров поднимает за хвост глазастую, неповоротливую рыбу. – Ее очень легко отличить от других рыб. Видите, у нее тупая голова, жесткая, без чешуи кожа с мелкими колючками на животе, а во рту два зуба: один снизу, другой сверху. Не зубы, а мощный клюв. Эту рыбу за ее большую голову прозвали кувалдой. Она обитает около дна, где выискивает раков, крабов, моллюсков. Своим мощным «клювом» кувалда легко разгрызает любой панцирь, любую раковину. Кстати, рыбы, которых я отобрал у кока, относятся к тому же, что и кувалда, отряду сростночелюстных. Есть подозрение, что у них и внутренности обладают ядовитыми свойствами. А теперь, глядите, покажу фокус.
Виктор пододвигает к себе ведро с водой и опускает в него кувалду. Все с интересом следят за ним, ожидая чего-то необычного.
– Внимание! – восклицает Жаров и выдергивает рыбу из ведра.
Но что это? Вместо рыбы – большущий вздувшийся колючим пузырем шар.
– Пытаясь напугать врага, рыба заглатывает большое количество воды, – объясняет Виктор, – теперь ее и акула не рискнет проглотить.
Раздувшаяся глобусом кувалда лежит на палубе, подрагивая хвостом. Потом она выпускает изо рта струю воды и быстро вянет, как спустивший воздух резиновый мяч.
Беседа окончена. Матросы расходятся по своим местам, кок сокрушенно чешет подпеченные солнцем плечи – с них легкими и прозрачными хлопьями лезет кожа. Но вскоре он успокаивается – Торин подбрасывает ему несколько сверкающих, как дамасские клинки, рыб-сабель. Такое воинственное название рыбы получили за свою характерную изогнутую форму плоского тела. Рыба-сабля хорошо известна в Европе: мясо у нее очень нежное и вкусное.
Палуба пустеет. Чисто вымытая, она ярко блестит; боцман теплохода Михаил Афанасьевич Мельченко очень любит чистоту и ревностно следит за ней. Чайки некоторое время летят за судном, а потом отстают. Они хорошо набили сегодня свои желудки и теперь могут понежиться на небольших волнах, отдохнуть до тех пор, пока властный голос голода не заставит их подняться на крыло.
Голос голода отрывает и меня от моих интересных занятий. Я откладываю в сторону марлю, ножницы, нитки, отодвигаю в сторону таз, наполненный рыбами. Каждую из них нужно тщательно отмыть от слизи, определить по определителям и затем заполнить регистрационную этикетку. На этом провощенном кусочке бумаги записываются координаты места, где была добыта рыба, глубина, дата и номер трала. Написанная тушью этикетка засовывается рыбе под жабру или в рот. Затем рыбу заворачивают в марлю и укладывают в цинковый ящик.
Но нет, дальше так работать невозможно: запах жареной рыбы заглушает едкий запах формалина. Наскоро помыв руки, я спешу в салон. А там пир горой! Повесив на шеи полотенца, чтобы утирать струящийся с лиц пот, матросы и механики дружно и весело работают челюстями, сооружая около своих тарелок высокие пирамиды из костей и рыбьих позвонков.
К вечеру, закончив разбирать коллекцию, я устраиваюсь в лабораторном кресле около стола с аквариумом, в котором сидит забавный восьминогий звереныш.
Осьминог... Сколько я ни читал рассказов, повестей и приключенческих романов, в которых упоминается море, редко кто из авторов забывал об осьминогах. Ну что это за морские приключения, если герои книги не сражаются с гигантскими отвратительными существами, если спруты не лезут на палубу судна и матросы не отсекают их щупальца ловкими ударами топора? Ox, уж эти осьминоги, достигающие в некоторых повестях десятков метров длины! Мне очень хотелось взглянуть на такого морского исполина своими глазами, но с 1957 года, с того времени, как советские суда стали работать в тропиках, ни один рыбацкий теплоход не выловил осьминога величиной более полутора метров. Не везло и мне: ни в прошлом рейсе, ни в этом гигантские существа не хотят попадаться в трал и не лезут на палубу. А если среди выловленной рыбы мы и находим осьминогов, то лишь таких, как этот, малышей.
Осьминог. Не такой уж он противный, страшный, как обычно пишут об этих животных в приключенческих романах. Он тяжело вздыхает и печально смотрит на меня своими выразительными глазами. Мы разглядываем друг друга. Днем я посадил к нему в аквариум рака-богомола. Через час от «религиозного» рака остались одни рожки да ножки – вернее, одни объеденные скорлупки. Теперь для осьминога приготовлен новый, более интересный сосед – крупный краб. Краб этот очень сердитый. Сегодня, когда мы отбирали рыб для коллекции, он так схватил меня за палец, что слезы брызнули из глаз. Посаженный в ведро с водой, краб угрожающе вращал глазами и подскакивал, размахивая тяжелыми клешнями. Возможно, он вызывал меня на бой? Но я решил: пускай-ка он лучше померяется силами с осьминогом. И краб шлепается в аквариум.
Увидев сжавшегося в упругий клубок мышц осьминога, краб высоко приподнимаясь на ногах, отбегает в сторону и затаивается в уголке. Весь его воинственный пыл пропал. Краб ушел в «глухую защиту». Он поджал под себя ноги, прикрылся клешнями и упрятал в ямки-пещерки глаза-телескопчики.
Осьминог зашевелился, еще раз тяжело вздохнул, и одно из его щупалец, вытянувшись длинной тонкой кишкой, протянулось к крабу. Возможно, осьминог просто хотел познакомиться с новым соседом – как-никак оба они попали в прескверную историю. Но у краба был дурной характер: лишь только щупальце осьминога прикоснулось к его панцирю, краб раскрыл свою сильную клешню, прицелился и... р-раз! – стиснул щупальце в ужасные тиски. Осьминог буквально подпрыгнул от боли. Все тело его содрогнулось и из песчано-серого стало сначала фиолетовым, потом синим, наконец алым. В следующее мгновение все остальные семь ног бросились на помощь восьмой. Они оплели клешни, ноги и панцирь краба. Присоски заклеили ему глаза. Краб, стуча панцирем, сопротивлялся, но в студенистом мешкообразном теле осьминога сил оказалось куда больше, нежели у воинственного, сердитого краба. Раздался звонкий хруст – это под напором рта-клюва осьминога трещал панцирь краба.
Когда взмутившийся песок улегся, глазам предстала печальная картина: осьминог, меняя все время окраску тела, потрошил краба. Его рот, вооруженный мощным черным клювом, внешне напоминающий клюв попугая, деловито копошился во внутренностях соперника...
– В лаборатории! Погасите свет! – раздается из судового динамика зычный голос штурмана.
Свет из открытой двери лаборатории мешает тем, кто стоит на вахте в ходовой рубке. Да, пора гасить свет и отправляться спать.
...Ночью сильно болела ладонь – в том месте, куда меня уколол скорпион. Пришлось ранку расчистить и засыпать стрептоцидом. Вскоре ранка затянулась, но болезненное ощущение не проходило с неделю: никогда не берите в руки этих скорпионов, скорпен и мурен! А если вам придется побывать в Японии, не ешьте рыбу «фуку», хотя это и считается признаком хорошего тона. Возьмите лучше блинчики с маслом и стакан чаю. Так будет скромнее, но надежнее. А то, кто знает, хорошо или плохо промыл рыбу повар?
ГЛАВА IV
Электрический глаз. – Поиск продолжается. – Удильщик, «морской черт» и «ангел». – Мир – на ладони. – Стреляющие «огурцы». – Встреча в устье реки Сенегал. – Китовая акула. – Что написано на чешуе?
Новый день начался в грохоте траловой лебедки: палубная команда поднялась сегодня еще затемно – что поделаешь, спать некогда. Вчерашний улов был очень разнообразным и интересным. Действительно, чего только не было в первом трале! Но почему такие хмурые лица у капитана, у бригадира, у Жарова? Да, много интересного было во вчерашнем улове, но слишком мало попалось сардины: не хватит и на один ярус. А это значит – нужно продолжать траление и искать, искать рыбу. Но как? Как обнаружишь под многометровым слоем воды, в густом фиолетовом сумраке рыбий косяк, притаившийся у грунта? Для этого каждый советский теплоход, ведущий поиск и лов рыбы, оборудован специальным прибором, который обычно устанавливается в рубке. Называется прибор эхолотом.
Совсем недавно, десяток лет назад, рыбу искали на ощупь, «чутьем». Опытные капитаны рыболовных судов, многие годы промышляющие рыбу в каком-то определенном районе моря, уже просто знали, когда и где появляются рыбьи косяки. И они вели суда на «свои», известные им места лова. Очень внимательно приходилось наблюдать и за морскими птицами, животными. Следить, где кружатся над водой чайки, – может, рыба там? Куда спешит стадо дельфинов – ведь они тоже рыщут по морю в поиске рыбьих косяков.
На присутствие или отсутствие рыбы могли указать и мелкие жирные рачки-калянусы или плавающие в воде водоросли феоцистис. Если вода имеет красный цвет – значит, и здесь можно ожидать хорошего улова. Ведь красный цвет придает воде калянус, которым питаются многие стайные рыбы. А вот если поверхность воды окрашена в буро-зеленый цвет, то есть если происходит массовое размножение одноклеточной планктонной водоросли феоцистис, лучше здесь и не забрасывать сетей – рыба избегает таких мест.
С появлением эхолота рыбу стало искать значительно легче. Принцип работы прибора прост: с судна через водную толщу на дно посылается электрический сигнал. Достигнув дна, он, как эхо, возвращается на теплоход и черточкой на движущейся в эхолоте бумажной ленте отмечает глубину места. Если же у дна или в толще воды окажется плотный косяк рыбы, то сигнал, отражаясь от нее, вычерчивает на ленте темную зубчатую полосу. Прибор «видит» рыбу. Косяк обнаружен, можно тралить.
...Проплывают в колышущемся жарком мареве африканские берега. Летят за судном голодные чайки. Они тоскливо вскрикивают и зорко поглядывают в воду: не мелькнет ли где какая рыбешка?
Капитан сердито хмурит брови и внимательно смотрит на ленту эхолота. Уже который час прощупывает сигналами, просматривает внимательно своими электрическими глазами водную толщу прибор. Что там? Вот ровная как стол поверхность дна. Скачок вверх и снова вниз – наверно, подводная скала... Какая-то яма, пологая возвышенность и опять ровное, гладкое дно. А это что за черточки? Какая-то небольшая стайка рыб. А это, наверно, медузы – плотные скопления медуз часто сбивают с толку промысловиков. Случается, что, спутав косяк медуз с косяком рыбы, спускают трал в воду, а потом несколько часов подряд матросы, отчаянно чертыхаясь, выгребают из кутка две-три тонны жгучих студенистых тел. Нет, Хачатуров не ошибется, много времени он провел в морях-океанах, много работал с тралами, умеет читать ленты эхолота. Да вот, кажется, и рыба. Капитан внимательно всматривается в ленту, потом поворачивается к гидроакустику.
– Рыба... – уверенно подтверждает Валентин Прусаков, и капитан перебрасывает рукоятку телеграфа на «стоп!».
Да, это рыба: серебряным водопадом льется она из трала на палубу, наполняя, переполняя рыбный ящик, но лица у всех по-прежнему невеселы; а бригадир с отвращением отворачивается от трепещущей груды пузатой океанской рыбешки отоперки.
– М-да... – задумчиво чешет затылок боцман, с презрением рассматривая рыбу. – Только палубу изгадили напрасно.
– А чего? – говорит Слава и поднимает за хвост одну из отоперок. – Рыба как рыба. И, наверно, вкусная...
– Вкусная, – подтверждает боцман. – Если нажарить, так за уши от сковородки не оттянешь.
Слава вздыхает и с выражением глубокого сожаления на лице разворачивает на палубе пожарный шланг – сейчас вся рыба будет за бортом. Мне тоже жаль рыбу: все-таки две-три тонны. И действительно, вкусная она, эта отоперка. Но что поделаешь, для наживки отоперка не годится, а для хранения такой рыбы наше судно не приспособлено, да и никакая плавбаза ее не примет, потому что не «стандарт». А сколько такой «нестандартной» рыбы ежегодно смывается с палуб сотен тральщиков за борт!
Прежде чем мощная струя воды ударила по рыбе, я выудил из груды отоперки ноздреватый кусок известняка с вросшими в него раковинами и положил его в аквариум. Прошло минут десять-пятнадцать. Кто-то из матросов заглянул в лабораторию, хмыкнул и вышел.
– На пустой камень, чудак, уставился, – услышал я голос Викеши, – сидит и смотрит. Глаз с камня не спускает.
Пустой камень? Э, нет!.. Как раз в этот момент «камень» начал оживать. Верхняя его часть неожиданно вздрогнула и приподнялась, как крышка у карманных часов. Это был не камень, а моллюск. Только его раковина вся обросла другими раковинами и небольшой известковой колонией коралловых полипов. Под крышечкой виднелось розоватое упругое тело хозяина известковой квартиры. Но это была не индивидуальная, а коммунальная квартира, населенная множеством жильцов, только более пугливых и робких, нежели моллюск. Да, это и понятно: все обитатели подводной квартиры очень маленькие, хрупкие существа. И прошло еще несколько минут, прежде чём они решились показаться. Сначала откуда-то вылез крошечный, величиной с горошину, мохнатый крабик. Он выскочил из-за коралла и, грозно подняв клешни, встал на лапки. Я неосторожно шевельнулся, и краб, так же резко шмыгнул за коралл и притаился. Потом из отверстия в известняке выглянула полупрозрачная, с ноготь, креветка. Сначала она выставила вперед свою массивную клешню и предупреждающе помахала ею: это так, на всякий случай. Затем вылезла вся и, быстро-быстро перебирая лапками, поплыла к какой-то букашке, ползущей по окаменелой веточке коралла. Букашка не успела и охнуть, как креветка схватила ее и, сделав резкое движение хвостиком, задом наперед уплыла в свое жилье.
– Ну, а кто следующий? – спросил я.
Следующими были парочка маленьких, очень похожих на морских звезд, офиур: центральный диск, внизу которого расположен рот, и от диска отходят пять лучей-рук. При помощи этих рук офиуры передвигаются и хватают других мелких животных. Завидев офиур, крабик забился в пещерку, прикрыв вход в нее своей правой, более крупной, чем левая, клешней. Из трубчатых домиков показались нежные перистые щупальца морских червей, и кусок известняка стал походить на садик с декоративными пальмами. Офиуры уползли, из пещерки опять вылез крабик, а вскоре появились и еще два таких же краба-горошины. Приплыла креветка, в желудке которой ясно просвечивала только что проглоченная букашка. Откуда-то появился рак-богомол и сложил свои передние лапки так, будто собирался молиться. Маленький мирок, легко уместившийся на моей ладони. Тишиной и покоем дышит от этого мизерного сада, под сенью живых пальм которого ползают крабы, плавает креветка, «молится» рак... Но вот рак бросился вперед и схватил креветку, ловко зажав ее тело передними лапками, которыми «молился». Они у него складываются, как складной карманный нож. Но только на лезвии этого ножика находятся острые шипы. Они вонзились в тело креветки, и через мгновение она перестала биться... Хороша квартирка! Нет, обманчиво это спокойствие, нет мира под сенью живых пальм! Как и везде в природе, здесь идет отчаянная борьба за существование – каждый охотится друг за другом, сосед пытается погубить соседа, чтобы не погибнуть самому в страшной, беспощадной схватке.
На палубе что-то упало. Я вздрогнул и на мгновение обернулся. А когда взглянул на свой «сад», то увидел лишь то, что увидел и Викеша, – кусок ноздреватого известняка без каких-либо признаков жизни.
...Во время обеда в салоне тихо. Матросы, боцман, бригадир едят бесшумно, не гремя ложками, опустив глаза в тарелки. Все устали. Сделано уже три траления, но рыбы нет.
– Ничего, ребята, – говорю я подчеркнуто бодрым голосом, – ведь так всегда бывает. Вот и у нас в прошлом рейсе: сначала пролов за проловом. А потом наладилось – не знали, куда девать сардину.
– И у нас такое было, – поднял от тарелки глаза боцман, – помнишь, Славка? Пришли на Джорджес-банку: с неделю в тралах ни рыбки. А затем дело наладилось, и...
– Потом что ни траление, то четыре-пять тонн, – продолжал Кротов. – План перевыполнили.
Матросы оживились, расправили плечи, начали вспоминать подобные случаи. В салоне стало шумно, ложки бодрее застучали о тарелки, кто-то попросил добавки. Встретившись со мной глазами, бригадир кивнул головой: дескать, все будет в порядке.
Вскоре раздается гул лебедки; трал опять покидает судно и отправляется в свое очередное путешествие. Но и это траление не принесло нам удачи, трал лишь крылом зацепил косяк сардины. В кутке же трепыхалось какое-то существо, довольно странное на вид: зверь – не зверь, рыба – не рыба. В общем какое-то чудище.
Чудище! Более непривлекательного существа нам не приходилось раньше видеть: толстое, раздувшееся, как шар, покрытое шероховатой, в бородавках кожей туловище, маленькие злые глаза, большой рот, плавники, очень похожие на ноги. Шершавая, как кошачий язык, шкура окрашена в черно-бурый цвет, лишь у основания спинного плавника, гребнем поднимающегося на широкой спине, ярко пламенеет оранжевый цветок. Ну и рыба, ну и зверь! И чего только не придумает природа! Рыба тяжело дышит, мелко трепещет коротеньким, как обрубок, хвостом и тяжело раскрывает рот. В ее облике есть что-то необычное, «модернистское».
Странная рыба в стиле «модерн» называется удильщиком. Ученые не случайно так ее назвали. Дело в том, что рыба действительно... удит других рыбок. Для подводного ужения удильщик имеет специальное приспособление – маленькую живую удочку, которая растет на самом носу, над широкой пастью удильщика. Эта удочка носит в науке название «илициум» и представляет собой гибкий, видоизмененный первый луч спинного плавника. Илициум оканчивается живым, подвижным червячком, находящимся постоянно в движении.
Удильщик – плохой пловец. Да ему и не надо много плавать – он обитает у дна, среди камней, между которых превосходно разгуливает на своих плавничках-лапках. Обнаружив резвящуюся стайку рыбок, удильщик подбирается к ним поближе и затаивается между камней, напоминая собой замшелый, покрытый мелкими водорослями камень. Замаскировавшись, удильщик разевает рот и начинает играть над ним своей удочкой. Червячок крутится, вертится, извивается из стороны в сторону, и вскоре рыбки замечают его. А дальше все очень просто: подманив рыбешку к самому рту, удильщик подпрыгивает на своих лапах – и нет рыбки... Многие удильщики живут на больших глубинах, там, где всегда царит вечный мрак. Но и там они ловят рыбок, подманивая их к себе живой удочкой. А чтобы на ней был виден червячок, удочка освещается маленьким, но очень ярким фонариком. Во время охоты удильщик зажигает свой фонарь, после – тушит; причем сам он глаз не имеет и приближение жертвы ощущает по едва заметным колебаниям воды.
Вместе с чудищем попали в трал и еще две весьма непривлекательные на вид рыбы. Одна из них была совершенно плоская, большеглазая, вся обросшая, скользкая, окрашенная в бурый цвет. Плоская рыбина – «морской черт» из того же отряда ногоперых, что и удильщик, но только из другого подотряда. Как и удильщик, «морской черт» обитает на дне, где он добывает себе пропитание таким же способом, что и удильщик. Когда мы его вскрыли, то увидели, что желудок «черта» совершенно пуст. Как видно, не очень-то много находится под водой любителей живых червячков.
А третья рыба, длиннорылая, покрытая упругой зеленоватой кожей, носит не менее странное название – «ангел»! Ну и фантазеры же эти ученые!.. Но, почему «ангел»? При всем желании не найдешь ничего ангельского в этой относящейся к скатам рыбине.
...Из лаборатории, в которой я работаю со своими коллекциями, мне хорошо видно, что делается на палубе. Вот опять трал ушел в воду. А теперь его выбирают. Я не вижу, что за улов в трале, но по нахмуренным матросским лицам понимаю: сардины опять нет.
Неудача за неудачей! Очередной трал намотался вокруг своей оси, следующий полз по самому дну и нагреб в куток с полтонны камней, ракушек, ила. Из этого улова лишь мне удалось извлечь кое-какую пользу – отобрать для коллекции несколько десятков килограммов ракушек, обломков кораллов, морских звезд и колючих ежей. А в иле Иван Лукьянец нашел несколько животных, внешним своим видом напоминающих обыкновенные огородные огурцы. Они так и называются – «морские огурцы». Но у животных есть и свое научное, весьма красивое название – голотурия. На Дальнем Востоке некоторые виды голотурий, под названием трепанги, идут в пищу и считаются в Китае, Корее, Японии и некоторых других странах очень дорогим деликатесом.
– «Огурчики» что надо!.. Первый сорт... – невесело шутит Иван и высыпает мне на стол целую кучу неприятных на вид голотурий.
«Огурцы» не вызывают во мне никаких чувств. Поморщившись, я ворошу пинцетом их бугристые, серые тела с небольшим венчиком щупалец в головной части. Потом отбираю животное покрупнее и сажаю его в аквариум. Посмотрим, как ты будешь вести себя в естественной обстановке. Некоторое время голотурия лежит неподвижно. Потом начинает медленно распухать; втягивает, наверно, в себя воду. Распускаются невиданным подводным цветком щупальца, окружающие рот голотурии. Ими животное захватывает ил с остатками органических веществ, которыми питается. Голотурия очень малоподвижное существо. Да и зачем двигаться, если кругом столько ила?
На минуту я отошел. А когда возвратился, то, взглянув в аквариум, чуть не подскочил на стуле: в нем быстро плавали две узкие, длинные рыбки с черными точками глаз на плоских головках! Что за чертовщина? Кто туда их подсунул?
– Виктор Леонтьевич! – позвал я и выскочил на палубу.
Через пару минут мы вдвоем вошли в лабораторию, наклонились над аквариумом, но рыбок в нем не было.
– Да ведь только что... сейчас... две такие узенькие рыбочки... – начал я.
Но Жаров не дослушал меня. У него было отвратительное настроение: наживка не ловится, трал за тралом возвращается на судно пустым, с берега от начальства ругательная телеграмма пришла, а тут я еще со своими фокусами. Недовольно, сухо покашливая, Жаров покидает меня.
– Ах ты, мерзкий «огурец»!.. – говорю я, прижавшись носом к холодному стеклу. – Неужели мне могло показаться?
Голотурия вздрогнула, и из ее чрева выскакивают... две знакомые рыбки – узенькие, серебристые, с черными бусинками глаз. Нет, конечно, мне не показалось: просто эти рыбки живут вместе с голотурией. Это так называемый симбиоз – совместное, взаимовыгодное существование различных видов животных. Во время опасности рыбки прячутся в голотурию, а потом выплывают из нее. Рыбки по-латыни называются «фиерасфер», они достигают величины в 8-10 сантиметров.
Отсадив рыбок в другую банку, я сую руку в аквариум и достаю голотурию, чтобы рассмотреть ее поближе. Животное напрягается, и... прямо в лицо мне ударяет тугой фонтан воды, ила и каких-то кишочек. Снимая с губы кусок кисловатой пленки, я опускаю животное обратно в аквариум. Что же произошло? Спасаясь, голотурия выстрелила в меня всеми своими внутренностями. В заряд пошло все, даже кишечник и оба легких. Но животное не погибнет: пройдет немного времени, и утраченные органы восстановятся в прежнем виде.
Так проходит этот день.
Вечером мы собираемся в лаборатории. Торин, удобно устроившись на диване, изучает материалы прошлогодней тунцеловной экспедиции. Виктор склонился над микроскопом, а Саша строчит длиннющее письмо домой своей жене. Женился он буквально накануне ухода в рейс, попал, как говорится, не с корабля на бал, а со свадьбы на корабль и очень тяжело переносит разлуку со своей супругой, медсестрой детской больницы. Покусывая кончик карандаша, он смотрит в дверь лаборатории на быстро темнеющее небо, а видит, наверное, не золотисто-алые облака, окрашенные последними лучами заходящего солнца, а стройную фигурку на сыром, пустынном пирсе.
Пришивая к картону высушенного краба, я тоже думаю о жене. Что-то ты сейчас делаешь, чем занята? Опять мы расстались с тобой, и надолго. Да, расставания, разлуки преследовали нас всю жизнь, начиная с самого первого дня нашего знакомства... Судьба моряка!
– Иванов! Юрий... – потряс меня за плечо Виктор. – Хватит мечтать, иди-ка лучше посмотри, какие отличные кольца.
Вздохнув, я откладываю краба в сторону и заглядываю в окуляры: днем Жаров снял с нескольких сардин чешую, отмыл ее от слизи, жира и поместил по штучке между двумя тонкими стеклами, скрепив их кусочками лейкопластовой ленты. Теперь чешую можно посмотреть в бинокуляр. Но для чего? Может, на ней что-нибудь написано? Да, написано. Ведь чешуя – это не что иное, как свидетельство о возрасте рыбы.
Я настраиваю окуляры. Каждому, конечно, приходилось видеть годовые кольца на распиленном поперек дереве. Нечто подобное напоминает под увеличением и рыбья чешуя: на ней так же, как на древесном пне, видны годовые кольца. Теория их образования такова: интенсивнее растет рыба в летнее время, когда создаются наиболее благоприятные условия для питания. Зимой же рыба находится на глубинах в полусонном состоянии, плохо питается, жизненные функции ее замирают. Вот эта разница в жизнедеятельности организма рыбы в различные периоды года и отражается на чешуе в виде широких колец, соответствующих хорошим условиям жизни в весенне-летний период, и в виде узких колец, образовавшихся зимой. Сосчитав количество летних колец, разделенных друг от друга зимними кольцами, можно определить, сколько лет прожила рыба.
У сардины годовые кольца образуются в результате сезонных изменений: период дождей, соответствующий зиме в Африке, заставляет косяки сардины покидать прибрежные воды океана, сильно опресненные ливневыми потоками; в это время рыба питается плохо, и на ее чешуе валики, образующие кольцо, откладываются более плотно друг к другу. Когда же дожди прекращаются и наступает лето, рыба возвращается к богатым пищей берегам, начинает усиленно питаться, расти – все это в виде более широкого кольца отображается на маленьком блестящем «свидетельстве».
– Три года, – говорит Виктор, – как ты считаешь?
– Да... пожалуй, три, – соглашаюсь я и вытаскиваю из-под дивана новый картон: нужно пришить к нему для просушки морских ежей и упругую веточку морской водоросли.
Закончив все дела, мы покидаем нашу душную лабораторию, выбираемся на палубу и подставляем свежему вечернему ветру свои лица. В той стороне, где Африка, глухо громыхает гром и сверкают молнии, а над нашими головами мелодично и тонко попискивают в темноте морские птицы, которых матросы называют морскими голубями. Своей головой они очень напоминают голубей, а крылья у них – длинные и острые, как у деревенских стрижей, лапки же утиные, с перепонками. Днем можно видеть, как они, точно танцуя на волнах, вылавливают из воды маленьких жирных рачков. Быстро трепеща крыльями, птицы как бы ходят по волнам, и вода не расступается под ними. Ночью морские голуби летят на яркий свет наших прожекторов и разбиваются насмерть, ударившись о стекло.
Ребята уходят в каюты, а я через некоторое время поднимаюсь к капитану: сегодня мы собираем наше второе судовое партийное собрание. Вскоре приходят остальные коммунисты: Петр Долиненков, Алексей Лукашанец, боцман Михаил Мельченко, матрос Владимир Чернышов. Я всматриваюсь в лица людей: все нахмурены, встревожены.
– На повестке один вопрос, – открываю я собрание, – наживка...
Первым высказывается капитан. Он осунулся, еще больше почернел. Нервно почесывая подбородок, он зачитывает телеграмму с берега, в которой руководство института в весьма резких выражениях требует немедленно «решить вопрос» с наживкой. Прихлопнув телеграмму широкой ладонью, капитан предлагает:
– Есть два варианта решить этот вопрос. Первый – попросить наживку у «Оскола» и «Острова»; второй – в течение завтрашнего дня все же выловить необходимое количество сардины. По первому варианту есть два больших «но» – оба судна завтра снимаются с промысла и уходят в Конакри за водой и свежими продуктами. Это значит: пока мы подойдем к ним и дождемся их выхода из порта, будет потеряно трое-четверо суток. К тому же, мне кажется, стыдно нам брать рыбку у других рыбаков, даже у наших товарищей. Это значит – расписаться в своей безрукости и беспомощности...
Все задвигались, зашумели.
– Так как будем решать, товарищи коммунисты? – Я смотрю в лицо бригадира. Тот сидит красный, потный, уши у него горят, как два факела. – Поднатужимся и добудем рыбу сами или попросим?
Бригадир молчит: раньше он ловил сельдь не тралом, а ставными сетями. И трал и ярус для него да и почти для всей команды – штука новая. А тут эти доски «не идут» – проклятые!
– Так вот, – начинает он медленно, – мы, коммунисты, должны преодолеть любые трудности. Неужели не сумеем наживку наловить? Я тут с ребятами из палубной команды посоветовался, и мы решили... не спать сегодня ночью, заново перевооружить трал, поставить новые доски и завтра взять рыбу. Пускай только акустик найдет косяк и штурман точно выведет на него судно...
Тихо в каюте. Теперь все смотрят на Долиненкова. Тот неторопливо выколачивает пепел из трубки и решительно кивает головой.
– Не промахнусь, товарищи коммунисты, все будет в порядке.
– Все будет в порядке, – повторяет за ним боцман, – поднимем людей, наживку добудем. И не такое случалось.
В каюте как будто стало светлее. Это, наверное, потому, что люди уже не смотрят в стол, а глядят друг на друга. Хмурые лица просветлели, выражение тревоги сменилось решимостью.
Наживка нужна. И она завтра будет в морозильной камере.
Я вспомнил, как перед партийным собранием я мучительно думал: «Что же сказать такое коммунистам, чтобы поднять в них дух?» А оказывается, ничего особенного говорить и не нужно. Когда мы собрались все вместе и до каждого дошла серьезность положения, мы почувствовали, что можем выполнить стоящую перед нами задачу. Можем, потому что должны, обязаны, как коммунисты. И не надо никаких речей. Наживка будет.
На палубе светло как днем: горят все прожекторы и палубные софиты. В ярком электрическом свете быстро работают молчаливые матросы, бригадир, боцман. Ни шуток, ни смеха – лишь слышен гул двигателя электрошпиля; это достают из трюма новые доски; позванивают металлические поплавки – кухтыли, переговариваются, склонившись над чертежами, Алексей Лукашанец и Михаил Мельченко. Судно лежит в дрейфе. До самого утра кипит на палубе работа, а лишь над океаном забрезжил рассвет, бригадир докладывает капитану:
– Трал готов... Можем начинать.
Через пару часов на ленте эхолота появилась первая запись. Бригадир разбудил людей, спавших здесь же, на палубе, и началась работа.
Первый трал. Штурман точно вывел судно на косяк, трал скользнул в воду. Все с надеждой провожают взглядами убегающие в мелкие волны туго натянутые ваеры. Гудит лебедка, куток полон, рыба льется на палубу, выплескивается из рыбного ящика. Но не сардина, а ярко-красная, глазастая, с необычным названием – «бычий глаз».
Второй трал: полторы тонны отоперки. Бригадир улыбается: доски «идут» хорошо.
– Сардину давай! Эй, акустик, найди-ка там косячок сардины!
Третий трал. Глаза матросов слипаются, беспощадное солнце разит их, сонных, уставших, в спины, в обожженные плечи, руки, в гудящие головы... На помощь палубной команде приходят штурманы, механики, научные работники. У носовой доски становится Юра Торин, у кутка – Саша. Я помогаю выбрасывать в воду мотню и крылья. Гудит с натугой лебедка, вибрируют ваеры. Льется на палубу рыба, но опять не сардина, – все экзотика: разные скаты, окуни, угри и опять отоперка.
Четвертый трал. Акустик уверяет, что уж на этот раз – точно, сардина: только она делает такую запись на ленте. И уж если предыдущие записи вызывали сомнение, то на этот раз никаких сомнений нет: сардина, это точно. Юра Смирнов принес на палубу холодный, только что из холодильника, компот.
– Сто граммов бы... – говорит задумчиво боцман, но компот выпивает и просит еще стаканчик.
Летит в воду куток, шлепаются кухтыли, судно делает «циркуляцию».
– Косяк под нами! – кричит из ходовой рубки Долиненков. – Я слышу, как рыба пищит, от страха, наверно!
Всем так хочется поймать этот косяк, всем так хочется, чтобы на этот раз трал был полон сардины, что матросы, боцман, бригадир, все, кто был на палубе, замирают и прислушиваются.
– Действительно, пищит, – подтверждает Слава. – Она всегда пищит, когда в трал заводит.
Кто-то неуверенно смеется, но тотчас замолкает: а вдруг и действительно рыба уже наполняет куток?
Гудит лебедка, натянутые ваеры глухо вибрируют; громко булькнув, выныривает из воды носовая доска, за ней показывается кормовая. Нижние края досок ярко блестят, отшлифованные илом и песком: значит, шли хорошо, по грунту. Еще несколько мгновений, и из воды выскакивают кухтыли. Рядом с ними всплывают, переворачиваются вверх белыми животами какие-то рыбешки. Чайки с криком падают в воду и дерутся из-за каждой рыбки, вырывая ее друг у друга. А со всех сторон подлетают к судну десятки новых птиц.
– Будет рыба... – кивает на них головой боцман. – Будет...
– Есть! – кричит, свесившись за борт, Лукьянец. – Сардина, сардина!
В прошлом рейсе, когда мы искали новые районы лова сардины, первые пять-шесть тралений были так же тяжелы и напряженны: все что-то не клеилось – доски не шли, трал либо крутился, либо плыл; вместо сардины тоннами выгребали из океана отоперку, «бычий глаз» и медуз. А потом наладилось. И почти полгода, почти весь рейс доски уверенно шли по грунту, и тралы приходили с сардиной, а не с этим колючим «бычьим глазом». Пожалуй, сегодня такой перелом произошел и на нашем судне, нам не придется просить рыбу у товарищей.
...Вновь трал уходит в глубину, снова матросы, повиснув на планшире, с надеждой вглядываются в воду – и снова удача: электрический глаз выискивает под водой новый косяк сардины. Штурман, теперь на вахте стоит Виктор Колмогоров, точно выводит на него судно – и вот уже на палубе плещется, ослепительно сверкает жирная сардина.
Аврал. Все – на палубе: одни подготавливают, собирают из отдельных частей картонные ящики, другие насыпают в них еще живую рыбу, опускают в черный зев кормового трюма, где их принимают крепкие руки и передают боцману. Тот в шубе, варежках, валенках и меховой шапке укладывает ящики в морозильной камере.
Работа идет быстро, весело. Уже слышны шутки, смех. Радист выловил из эфира чью-то разухабистую передачу, и над океаном, пугая чаек и дельфинов, грохочет барабанной дробью, визжит кларнетами, хрюкает саксофонами, мяукает черт знает чем рок-н-ролл. Как в стремительном фантастическом танце мелькают по палубе облепленные чешуей, испачканные рыбьей слизью матросские тела, снуют быстрые мускулистые руки. Наконец последний ящик исчезает в трюме.
– Всё, – удовлетворенно говорит бригадир и припадает к чайнику с квасом.
Матросы, механики разгибают натруженные спины, смахивают с лиц капли густого, едкого пота. Вылезает из трюма продрогший боцман. Сбросив с себя теплую одежду, он дует на пальцы рук посиневшими губами и хриплым, простуженным голосом просит бригадира:
– Достань-ка сигаретку, Леха.
Капитан тоже на палубе. Гордо выставив мохнатую грудь, во всю ширь которой летит орел, несущий куда-то нагую широкобедрую красавицу, он ходит от борта к борту и, щурясь от яркого света, улыбается, мурлыкает что-то веселое, южное. Наверно, сочиняет в уме победную радиореляцию для далекого берега, где в своем кабинете, наверно, еще и сейчас сердито оттопыривает губу институтское начальство.
А мне немножко грустно. Наживка есть, а это значит – конец тралениям. Больше мне не придется копаться в траловых уловах, выискивая какую-нибудь незнакомую рыбу или усатого сердитого рака. Но настроение у всех такое хорошее, все так рады этой маленькой победе над строптивым океаном, что и мое лицо невольно расплывается в довольную улыбку. Я сбрасываю сандалеты и бегу к правому борту. Там кричат, смеются мои товарищи – Слава прополаскивает их тугой пенной струей из брандспойта.
ГЛАВА V
Опасности любительской ловли. – Встреча у берегов Африки. – Китовая акула. – «Кость каракатицы». – «Носящий бороду» – «погонофор». – Океанский перемет. – Парусник.
Тишина. Совершенно необычная. Тишина, от которой мы уже давно отвыкли: главный двигатель молчит, вспомогательный, который обычно гудит и трясется под нашей каютой, тоже не подает признаков жизни. Лишь где-то в самом нутре теплохода чуть слышно хлопотливо лопочет, постукивает какой-то движок да у борта судна пофыркивают дельфины. В иллюминатор виднеется светлое полотнище утреннего неба, солнце еще не взошло, штиль. Лежим в дрейфе. Мы пришли в район у побережья Африки, где сегодня нам предстоит встретиться с тральщиком «Олекма», возвращающимся в порт. У них нам нужно получить некоторые запасные детали.
На судне пустынно. Все спят. Только из ходовой рубки доносятся голоса штурмана Виктора Колмогорова и матроса Владимира Павловича Чернышева, самого пожилого из членов нашей команды: ему лет тридцать шесть. Небольшой, жилистый, он неплохо справляется со своими обязанностями, но во всей его фигуре, в поведении чувствуется что-то не морское, а, как говорит Колмогоров, на Чернышове «лежит несмываемая печать деревни». И действительно, Чернышов раньше работал в колхозе, но потом сменил почетную, но нелегкую профессию хлебороба на более скромную профессию рыбака. Теперь он матрос второго класса.
– У нас уже весна... – слышится его голос, – снег стаял, и от земли парок идет. Возьмешь землю в ладони, а от нее запах такой, что потом руки мыть не хочется...
– Весной земля навозом пахнет, – замечает Колмогоров.
– И навозом тоже, – соглашается матрос. – Без него, дружище, урожая не будет.
Да, хорошо сейчас там, на берегу! И насколько удивительно хороша родная земля, можно, пожалуй, почувствовать лишь тогда, когда надолго оторван от нее.
А на корме смотрит в воду как зачарованный Лукьянец. Глаза его слипаются, веки набрякли. Это от недосыпания, но Иван не может спокойно спать, когда есть возможность подержать в руках удочку. В его чемодане – целая коллекция крючков, блесен, мотков; жилки, грузила, поплавки и еще какие-то хитроумные рыболовные приспособления. Вот и сейчас ему не спится: судно – на якоре, и нужно посмотреть, что же за рыбешка клюет на удочку у берегов этой далекой африканской страны. В мелких волнах качается большущий ярко-красный поплавок, жилка-леска привязана к поручням; раньше Иван наматывал леску прямо на палец, но это в океане, оказывается, не безопасно. Совсем недавно, позавчера вечером, какая-то рыба так клюнула, что чуть не утащила рыболова в воду.
– Ну, как клюет? – спрашиваю Ивана шепотом и заглядываю в мутную воду: небольшая речка, впадающая в океан, несет с собой массу ила и песка.
Иван кивает головой через левое плечо; там около плотиков лежит пара рыбин: одна небольшая, килограмма на полтора, широкая, плоская, с зубчатым спинным плавником; другая побольше, зеленоватая с янтарными глазами – по-видимому, очень вкусная рыба, с белым, нежным мясом. В этот момент поплавок вздрагивает, наклоняется и резко ныряет под воду. Иван, закусив губу, подсекает, леска, туго натянувшись и разрезая воду, уходит под корму. Быстро перебирая одетыми в перчатки руками, Иван метр за метром вытягивает на палубу мокрую леску... Вот поплавок, грузило, металлический поводок, а за ним видно чье-то мечущееся из стороны в сторону гибкое длинное тело.
– Кто это? – вскрикивает озадаченный рыболов и перекидывает через поручни большущего морского угря.
Упав на палубу, угорь широко разевает зубастый рот и, извиваясь гибким зеленоватым телом, ползет к голым ногам Лукьянца. Тот испуганно шарахается в сторону, прыгает на плотик и нервно вскрикивает:
– Брысь! Куда ты?
Как Иван разделался с угрем, я уже не видел, потому что над тихой водой разнесся голос Чернышева, усиленный динамиком:
– Вижу судно!
Это, конечно, «Олекма»; судно еще далеко, но уже виден изящный, с чуть наклоненными мачтами корпус. Спешу в каюту: нужно чуть подправить бороду.
Что может быть приятнее, чем встреча с друзьями вдалеке от Родины? Через полчаса «Олекма» бросает якорь невдалеке от нашего теплохода, и от его борта отваливает шлюпка, набитая смуглотелыми людьми. Уже пятый месяц бороздят олекминцы просторы океана в поисках сардины. Срок их работы кончается буквально на днях, а там – путь домой. Шлюпка быстро приближается, в бинокль видно много знакомых лиц, и среди них основательно пропеченное тропическим солнцем лицо инженера-гидрохимика Рема Берникова, с которым мы вместе плавали в предыдущем рейсе.
И вот Рем и еще трое сотрудников нашего института, работающих на «Олекме», сидят в нашей каюте. Град вопросов сыплется на них, поток вопросов обрушивается на нас. Их интересуют дела береговые, нас – дела морские.
– Прикройте дверь, – просит Рем.
Нам в этих широтах уже жарко, мы спим без одеял и на всю ночь включаем вентиляторы; им в этих местах уже холодно, они лезут на ночь под одеяла, прикрывают иллюминаторы и убирают в рундуки вентиляторы.
– Ну что интересного произошло у вас в рейсе?
– В рейсе? – задумывается Рем. – Да нет, ничего особенного. Все обычное: на севере трепали штормы, но проскочили благополучно, потом вдоль западного побережья Африки шли на юг, делали разрезы. На юге замучили ливни и жара. Были в Дакаре, Конакри, Теме.
– Про акулу расскажите, – подсказывает Рему Олег Телешев, высокий, стройный парень. Он ходил в тропики впервые и поэтому у него впечатлений от рейса накопилось значительно больше.
– Акула вертушку лага проглотила, – оживляется Рем.
А дело было так. Судно должно было ложиться в дрейф, и штурман пошел на корму убирать лаг; потащил он линь, к которому прикреплена бронзовая вертушка, – и вдруг сильнейшим рывком линь был вырван из рук. В то же время стоящие на корме штурман, капитан и Берников увидели, как в том месте, где только что вертелась за кормой вертушка лага, всплыли две акулы. Одна отстала, а другая схватила наживку на тролле. И ее выволокли на палубу. Вскрыли акуле желудок, но он оказался пуст: по-видимому вертушку откусила та рыба, что отстала. Как видно, тяжело ей было гнаться за троллом с куском металла в брюхе.
– В районе Фритауна, – врывается в разговор Олег, – ночью во время взятия проб воды видели китовую акулу метров в пятнадцать длиной! Кто видел? Да почти все, кто был на палубе и в рубке: она раз пять проплыла вокруг судна.
Китовая акула. Однажды и мне посчастливилось познакомиться с этим морским гигантом. Китовая акула – самая крупная в мире рыба. Отдельные ее экземпляры достигают величины до 20 метров при весе в 16-18 тонн! У нее длинное, толстое, покрытое твердой кожей тело с высоким спинным плавником, широкая, тупая голова, несколько напоминающая голову жабы. Я помню, как, увидев около самого борта отвратительную, в складках, с мясистым ртом башку величиной с малогабаритный платяной шкаф, я отпрянул от борта и, почувствовав, как ослабли мои коленки, прислонился к мачте. Акула! Гигантская! Вот уж это, наверное, хищник, уж это, наверное, самая алчная, самая беспощадная из всех акул! Но, оказывается, гигантская акула – безобиднейшее, спокойное, незлобивое существо, питающееся мелкими стайными рачками и рыбой, обитающей в верхних слоях океана. Между прочим, нашелся на земле смельчак, который сумел сфотографировать китовую акулу из-под воды, сделать ее портреты, подплыв к самой ее голове, а потом прокатиться на ней, взобравшись на акулу верхом. Этот смелый эксперимент с гигантом океанских просторов проделал немецкий ныряльщик Ганс Хасс.
Коротки морские встречи. Незаметно пролетел час-другой; запасные части и приборы перегружены, отданы олекминцам письма и маленькие тропические подарки родным – раковины, кораллы. И вот уже разносятся над океаном прощальные гудки, теплоходы расходятся. Наш путь – на юг, путь «Олекмы» – на север.
...Впереди у нас – небольшой переход: проводив «Олекму», я спешу разобраться со своими коллекциями – через сутки-двое начнется работа с ярусами, там будет не до коллекций, особенно в первые дни. Итак, чем пополнилась моя коллекция? Во-первых, каракатицы; в последний трал их попало вместе с сардиной несколько десятков. Вот они, сидят в бочке с водой. Я наклоняюсь над бочкой, рассматриваю животных. Что я раньше знал о каракатицах? Только то, что было вычитано из стихотворения Корнея Чуковского «Таракан-тараканище»: «...а за нею каракатица, так и пятится, так и пятится...» Значительно позднее я узнал, что это головоногие животные, относящиеся к моллюскам, живущие в теплых водах морей и океанов. Вот, пожалуй, и все.
Поэтому, когда из трала выскользнуло на палубу с десяток непривлекательных на вид скользких животных, я с большим интересом стал их рассматривать: ну конечно же, это те, которые «пятились» в детском стишке! Только на палубе они не пятились. Распластав свои студенистые широкие тела, каракатицы засасывали через хрящевые трубки воздух, а потом, напрягшись, выталкивали его прочь со звуком, напоминающим хриплое хрюканье. Один из матросов взял животное в руки и сказал:
– Ишь ты, расхрюкалась...
Каракатица пошевелила своими большими глазами и выплеснула в матроса с полстакана густой, черной, как тушь, жидкости, за что немедленно была брошена в воду. Это было единственное животное, для которого «знакомство» с нами окончилось лишь небольшим испугом. У других каракатиц участь была более печальной.
Тело у каракатицы покрыто обильной слизью и окрашено в зеленовато-серый, с бурыми разводами и полосами, цвет. В головной части вяло шевелятся десять щупалец, восемь толстых, коротких и пара длинных, с утолщением на конце. Эти длинные щупальца, вооруженные хрящевыми присосками, – руки животного. Ими каракатица хватает в воде мелких рыбешек, рачков. Вдоль тела мелко дрожит и колышется тонкий бахромчатый плавник. Ярко-изумрудные глаза пристально смотрят на обступивших каракатиц людей, как будто животные со страхом ожидают от этих двуногих существ какой-то пакости.
И действительно, Торин хватает каракатицу и ловким движением ножа разрезает ей тело. Засунув в отверстие руку, он извлекает из спины животного розовато-белую пластинку, своей формой несколько напоминающую большущее тыквенное семечко. Это так называемая «кость каракатицы» – видоизмененный скелет животного. Мы и раньше видели эти «семечки»: они то по одному, то целыми десятками проплывали мимо теплохода. «Кость» – то, что обычно остается от каракатицы после нападения на нее какого-нибудь морского хищника.
На палубе засверкали ножи: белая пластинка для рыбака, работающего в тропиках, не что иное, как отличный сувенир, память о далеком рейсе. Умелые матросские руки вырезают из них лодочки и различные забавные фигурки. Через несколько минут освобожденные от «костей» каракатицы летят за борт и грязными комками исчезают в воде. И лишь недолгим напоминанием о них зачернели на палубных досках пятна от чернильной жидкости, извергнутой животными. Из этой жидкости изготовлялась когда-то знаменитая «вечная» китайская тушь.
Ну, а как же насчет того, что «каракатица так и пятится»? Неужели Чуковский ошибся и каракатица никуда не пятится? Нет, все правильно. Когда на животное нападают, каракатица извергает из воронки, расположенной под головой, струю воды и уносится прочь по принципу реактивного двигателя, только «задом наперед». Так что каракатица действительно, спасаясь от врага, стремительно «пятится», прикрывая свое отступление своеобразной «дымовой» завесой.
Опустив в формалин пару каракатиц, я забираю таз, в котором лежит несколько округлых, ярко-желтых, ноздреватых, как голландский сыр, губок, и отправляюсь на полубак. Здесь самое удобное место для работы. Кроме того, отсюда открывается превосходный вид на океан, который с тихим шуршанием подбегает под форштевень теплохода. Там, под самым форштевнем, обычно сопят и фыркают дельфины. Они очень любят сопровождать теплоход. Завидев судно, дельфины бросают все свои дела и наперегонки, высоко выпрыгивая из воды, спешат к нам и выстраиваются стайкой под самым носом судна. Сверху отлично видны их сильные, стремительные тела, умные внимательные глаза, острые морды с зубастыми ртами. Когда у них хорошее настроение, дельфины выделывают около теплохода всякие штуки: совершают великолепные прыжки, гоняются друг за другом и плывут вверх животом. Воздух они вдыхают и выдыхают через отверстие, расположенное на голове, «дыхало»; во время дыхания они и производят звук, похожий на довольное фырканье. Сейчас дельфинов нет. Лишь изредка из-под мчащегося судна выскакивает крупная летучка. Несколько метров она, как плоский камень, брошенный ловкой рукой, скачет по воде, оставляя на ней круги-блинчики, а потом взлетает и долго парит, отражаясь в спокойной поверхности океана. Над судном летят чайки. Им не хочется расставаться с теплоходом. Чайки залетают вперед метров на двадцать, садятся в воду, поджидают теплоход, а потом вновь летят, обгоняя его.
Навстречу нам проплывает старая-престарая фелюга. У нее облупившиеся, обшарпанные борта и старые, залатанные паруса. В баркасе горой громоздятся корзины с рыбой, а на носу ярко белеет надпись «Мария-Луиза, Алонсия». Рыбак в красном свитере и желтой кепке, одетой козырьком назад, машет нам рукой. Только скрылась фелюга, как показался сверкающий зеркальным стеклом ослепительно голубых надстроек пассажирский лайнер. У него стремительный длинный корпус, короткие, отогнутые назад мачты и ярко-красная труба. Сотни пассажиров толпятся на палубах, рассматривают нас в бинокли; яркими искорками вспыхивают на солнце объективы фотоаппаратов. Теплоход, подняв большую волну, проносится мимо.
На смену лайнеру проходит по правому борту, обгоняя нас, советский морской рыболовный траулер «Алмаз». Он спешит к берегам Гвинеи на лов сардины. Нельзя не залюбоваться этим прекрасным судном, целым плавучим заводом по механической добыче и обработке рыбы. У него, как и у пассажирского теплохода, современные обтекаемой формы корпуса, прекрасные каюты, салоны, рыбообрабатывающий, консервный, жиротопный и утилизационный цехи. Технической новинкой на этом судне является кормовой способ траления. Для этого на корме «Алмаза» имеется специальный, как на китобазах, слип[5], по которому трал с рыбой поднимается на палубу. Кормовое траление значительно облегчает работу и позволяет вести лов рыбы даже при восьми-девятибалльном шторме, когда все обычные суда «ложатся носом на волну». Солидно поприветствовав своим густым гудком, «Алмаз» оставляет нас позади и вскоре исчезает из глаз. Горизонт чист. Теперь можно взяться и за губки.
Губки сочатся водой, резко, неприятно пахнут и... щелкают. Да, из одной губки совершенно ясно слышится звонкое, резкое пощелкивание. Я внимательно осматриваю ее: ну, конечно, это креветки-щелкуны. Вот одна из них выглянула из дырки-норки, и я быстро хватаю ее за массивную клешню: «Иди-ка сюда, голубушка, иди», У креветки-щелкуна одна клешня маленькая, а другая большая. Этой массивной клешней креветка закрывает вход в свою норку и ею же отпугивает непрошеных гостей.
В самом низу губки – еще несколько отверстий. В одном из них сидит интереснейшее существо. Правда, оно очень напоминает длиннющего червя и весьма непривлекательно на вид, но вполне достойно того, чтобы о нем было сказано хоть несколько слов. «Погонофор», то есть, по-латыни, «носящий бороду», назван так за венчик щупалец, которые служат ему органами дыхания и пищеварения. Он интересен тем, что на протяжении многих лет ученые всего мира не могли определить, к какому же из тринадцати известных на земле типов животных относится этот носитель бороды? Образ жизни погонофор ведет, как морские черви, но отличается от них строением своих внутренних органов. Лишь в 1958 году советский ученый А. В. Иванов доказал, что погонофора нельзя отнести ни к одному из тринадцати типов животных и что погонофоры образуют совершенно самостоятельный, совершенно новый, четырнадцатый тип! Подобное открытие в зоологии можно, пожалуй, сравнить лишь с открытием неведомого ранее материка.
Извлечь из губки длинного, тонкого погонофора не так-то просто: он тянется, как резина, и мы вынуждены разломать всю губку на куски, чтобы вытянуть его наружу.
– Кончай со своими губками. – Это голос Жарова.
Пощипывая небольшую русую бородку, он внимательно рассматривает креветок и погонофора.
– А ты уверен, что это именно погонофор, а не обыкновенный морской червь?
– Нет, я не совсем уверен, но думаю – на берегу уточним.
Виктор кивает головой на рубку.
– Проложили курс на мыс Пальмас. Там начнем ставить ярусы. А сейчас пойдем-ка, нужно помочь палубной команде собрать ярус.
– Океанский перемет, – говорю я.
– Да... принцип тот же. Ловил, наверно, когда-нибудь рыбу на перемет?
Отправив губки, креветок и «бородоносителя» в спирт, я спускаюсь на палубу, где бригадир с матросами собирают, по-морскому «строят» гигантский, многокилометровый перемет для ловли рыбы в океане. Этим переметом можно было бы перегородить небольшую речку многие сотни раз: ведь длина яруса, который мы сооружаем сегодня, – 40 километров! 40 километров, и что ни километр, то полсотни крючков, любой из которых вряд ли смог бы заглотать самый крупный окунь из самого глубокого омута деревенской речки.
– Смотри, как это делается, – говорит мне Жаров. – Вот крепчайший капроновый шнур – хребтина. К нему, через каждые сорок пять метров прикрепляются при помощи стальных колец – клевантов – «поводцы» – шнуры с крючками на конце, а через каждые сто тридцать пять метров – поплавки и вешки. Чтобы акулы не откусили крючок, он присоединяется к «поводцу» при помощи двухметрового стального тросика. Крючки наживляются сардиной, ярус выметывается с правого борта судна, а спустя некоторое время выбирается при помощи ярусоподъемной машины с левого борта и – только успевай рыб снимать! Вот, собственно говоря, и все. Очень просто.
Действительно, все очень просто. Наживили ярус сардиной, перегородили им в каком-то месте участок океана, а потом только рыбу снимать успевай. Красота!
Весь день мы пеклись на палубе, сооружали, строили ярус, укладывали его в специальные ящики, «койлали», то есть сворачивали и отдельно складывали «поводцы»: их прикрепляют к ярусу во время выметки. Но вот ярус готов. Ярко-зеленый, новенький, он лежит в ящиках, еще ни разу не смоченный морской водой. Как-то он будет вести себя в работе? Как? Но Жаров ведь сказал: наживили, выметали – и выбрали. Главное – рыбу только бы успеть снять. А остальное – все очень просто...
Мыс Пальмас. Он где-то далеко, даже в бинокль не увидишь. Раннее утро, ветреное и прохладное. Уже в пять утра все на ногах; настроение бодрое, но немного тревожное, и хочется побыстрее застолбить океан вешками с красными флажками на вершинках. Но сегодня мы будем ставить не сорокакилометровый, а на пробу небольшой, поисковый ярус длиной всего в 10 километров.
Все готово: сардина разморожена, матросы, докуривая сигаретки, занимают свои места, боцман – у вешек и поплавков, бригадир – около ящика с хребтиной. Он будет прикреплять к хребтине «поводцы» и поплавки, все остальные встали за длинным столом, на котором насыпана сардина.
Капитан высовывается из рубки, бригадир кивает ему головой, и штурман переводит ручку телеграфа на «малый вперед». Боцман швыряет в воду большой концевой буй-вешку, за ней из ящика ползет, извиваясь зеленой змеей, хребтина. Мелькают матросские руки, крепкие пальцы хватают рыбку, насаживают ее на крючок и передают бригадиру, тот прицепляет «поводец» к хребтине, и крючок с наживкой летит за борт. Уходит за борт первый, второй... десятый... двадцатый «поводцы», шуршит, извивается змеей хребтина, судно увеличивает ход... Быстрее, быстрее! Сардинка... «поводец»... крючок... клевант... хребтина... и снова: сардинка, «поводец»...» Стоп! Клевант заело! Натянувшаяся хребтина вырывается из рук, и клевант исчезает в воде без «поводца». Но горевать некогда, еще много клевантов уйдет за борт пустыми. «Поводец»... «поводец»... поплавок... «поводец»... вешка... Стоп! Опять заело! Бригадир, напрягая мышцы, краснея с натуги, пытается удержать хребтину; он все же надевает «поводец» на клевант, отпускает хребтину, и мимо его уха со свистом проносится острый стальной крючок. Ого, это опасно! Еще бы чуть-чуть – и...
– Если клеванты заедает, пропускай! – кричит бригадиру Жаров. – Ни в коем случае не задерживай хребтину, а то сам на крючке окажешься!
Да, это так – и сам на крючке оказаться можешь. Ярусный лов – занятие быстрых, ловких, умелых. Опытные японские тунцеловы ставят ярус на полной скорости судна. Это и понятно – они работают шестидесятимильным ярусом, и поэтому, даже при движении судна со скоростью 10 узлов в час, только на постановку снасти уходит шесть-семь часов. А потом его нужно выбрать, и тоже быстро – ведь акулы не ждут, они объедают попавшихся на крючки тунцов.
А мы пока еще очень неумелые в этом деле рыбаки – ведь это один из немногих экипажей, осваивающих новый в СССР вид лова рыбы. Жаров говорил: «Все очень просто». Нет, все очень и очень сложно, как сложно всякое новое дело, всякая новая работа.
Подходит Юра Торин, смотрит на часы.
– Парни, надо побыстрее, – говорит он и показывает, как нужно быстро и ловко надевать на крючок сардину.
Парни обливаются потом, над палубой – тишина. Нет, не все получается так, как бы хотелось: то клеванты уходят пустыми, то опущенные в воду «поводцы» не разматываются, а скручиваются в клубок, то во время броска с крючка соскакивает сардинка и какая-нибудь чайка с радостным писком подхватывает ее на лету. Напряжение, страшное напряжение нервов – вот что у всех осталось в памяти от этого первого яруса: чуть придержал «поводец», и натянутая стальной пружиной хребтина вырывает его из рук рыбака, и крючок, отбрасывая в сторону сардинку, врезается в воду.
Два часа идет эта игра с крючками и капроновым шнуром. И когда весь ярус исчезает за бортом, кто-то тяжело выдыхает:
– А если сорокакилометровый?
Ему никто не отвечает. Матросы, уставшие, немного удрученные – ведь все так казалось просто, – спешат на камбуз. До выборки яруса нужно успеть позавтракать и немного отдохнуть, а то ведь на выборке «только рыбу успевай таскать».
Ну что ж, пора и выбирать. Заглядываю в воду и представляю себе, как бьются, рвутся на крючках тунцы, макрели, парусники, акулы. Хоть бы побыстрее увидеть добычу океанского перемета! Ребята натягивают на руки перчатки – без них на ярусе работать нельзя: все руки о капрон пожжешь – и подходят к левому борту, где стоит специальная машина – ярусоподъемник. Принцип его работы прост: между двумя вращающимися шкивами, металлическим и резиновым, зажимается хребтина. Шкивы крутятся навстречу друг другу и вытягивают из воды хребтину.
На выборке, так же как на отдаче яруса, у каждого свое место. Бригадир стоит около ярусоподъемника. Одной рукой он регулирует скорость работы машины, другой – направляет хребтину в ящик. Высокий молчаливый матрос Леонид Прачук укладывает хребтину и отцепляет от нее «поводцы»; Слава относит в сторону поплавки и складывает их в штабеля у правого борта; четверо матросов «койлают» «поводцы» – скручивают их на специальных вертушках и укладывают в корзины; боцман с острыми ножами поджидает рыбу, а около лазпорта стоит с багром Валя Прусаков. Его задача – выдернуть рыбу из воды на палубу.
Гудит ярусоподъемник, стремительно сбрасывая с себя струйки воды, бежит из воды хребтина. Уложена первая сотня «поводцов», вторая, пошла третья. Рыба... А где же она? Прусаков, играя мышцами, с нетерпением посматривает за борт: где вы, тунцы? Акулы? Боцман ножом чешет себе спину, а рыбы нет. Вместо нее – пустые крючки и невообразимая путаница «поводцов». Они самым непостижимым образом закручиваются вокруг хребтины, да так основательно, что некоторые приходится распутывать сразу двум-трем матросам, тратя на эти неинтересные дела по двадцать-тридцать минут. То и дело слышится звонок телеграфа:
– Малый ход... Самый малый... Стоп машина!
Капитан нервничает, бегает по рубке, высовывается из нее, шумит. Бригадир укоризненно смотрит на него: ну чего шуметь, если опять «поводец» тугой лианой обвился вокруг хребтины? Но вот и распутали... Звонок телеграфа, судно дает ход. А, будь он неладен! – опять та же история... И главное – ни одной рыбки.
Жаров ходит по палубе мрачнее тучи. Нет, и он и капитан знали, что матросам будет очень тяжело работать с первым ярусом, да и работа поисковика уж такая – пока найдешь рыбу, не одну сотню миль судовым винтом измеришь. Но хоть бы одна какая-нибудь рыбина попалась! Хоть бы одна!..
В этот момент раздается чей-то восторженный крик:
– Рыба!
Из лаборатории выскакивает Юра Торин. Он спешит к лазпорту и отбирает у Валентина багор, к которому прикреплен канат, перекинутый через блок.
– Зацеплять рыбу багром нужно вот так, – говорит он Валентину и наклоняется над водой, крепко упершись правой ногой в выступ на палубе.
Там, в глубине, что-то блестит, крутится... Вода вскипает, и около борта, обдавая всех брызгами, выскакивает большущая плоская рыбина с длинным, как шпага, носом.
– Парусник...
Торин погружает конец багра в воду, подводит его к рыбе, поближе к голове, резко дергает и тянет вверх. Валентин повисает на канате, и рыба, размахивая хвостом, с судорожно разинутой пастью шлепается на палубу.
Первая рыбина, снятая с крючка, оживила и обрадовала всех. Послышались веселые голоса, боцман заулыбался, пошлепал парусника по блестящей голове и потащил его к правому борту, где грозно блестели воткнутые в доску шкерочные ножи. Вот и помощник капитана по научной части улыбнулся и что-то приятное сказал капитану, а тот довольно почесал грудь и отправился в рубку. Работа пошла как-то лучше, дружнее. Вскоре на палубе забились несколько ярко-зеленых корифен и еще четыре парусника.
Таков был первый улов. Не богато. Даже очень жидко – каких-то полтораста килограммов вместо полутора-двух тонн. Первый блин, как говорится, комом. Но ведь и первый блин, тот, что комом, с удовольствием съедается хозяйкой. Ну что ж, и мы его проглотили. И в принципе остались довольны: кое-чему научились, ставя и выбирая ярус.
Когда мы закончили с ярусом, мне удалось поближе познакомиться с парусником, одной из интереснейших рыб океана. Видели мы его и раньше, во время работы с тралом. В тот день было тихо, штиль. Мы смывали ненужную рыбу за борт и наблюдали, как чайки с криками, похожими на скрип немазаной двери, давясь и толкаясь, вырывали друг у друга отоперку. И вдруг из воды вылезли черные ножницы. Ножницы, но только с разными лезвиями: одно длинное, тонкое, другое широкое, короткое. Ножницы то погружались в воду, то вновь высовывались из нее, приспосабливаясь к крупному серебристому морскому карасю. Карась был еще жив, и ему не хотелось попадать на лезвия ножниц. Он судорожно бил хвостом и пытался ускользнуть в сторону. Это вывело подводного портного из себя. Он убрал свои ножницы, и мы увидели, как в прозрачной воде мелькнуло длинное остроконечное тело. Ярко блеснув боком, неведомое животное выскочило из воды и с шумом обрушилось на злополучного карася. Это был парусник. Оглушив карася, он проглотил его и неторопливо поплыл прочь, выставив из воды свой огромный, черный, в фиолетовых пятнах спинной плавник, за что и получил такое романтичное «корабельное» название.
Иногда можно увидеть, как парусники охотятся за сардиной. Окружив кольцом небольшой косячок, они поднимают свои «паруса», образуя живой забор, из которого сардине не выскочить. А чтобы рыба не «упала» на дно, снизу ее стерегут другие парусники, жадно набивающие свои желудки вкусной, нежной рыбкой. Потом парусники меняются местами и пожирают сардину до полного насыщения.
Вот он, парусник, лежит на горячих досках, медленно открывая и закрывая рот. Сразу же бросается в глаза его верхняя челюсть – острая и длинная, как шпага. Нижняя – более короткая и широкая. Это те ножницы, что стригли воду, пытаясь изловить полуживого карася. Боцман берет топор и безжалостно отрубает громадный, раскрывшийся, как диковинный веер, плавник. Синие пятна на нем быстро тускнеют, в остекленевших рыбьих глазах отражаются наши лица, жизнь покинула сильное тело. Еще несколько взмахов топора, и это уже не рыба, а мясо. Правда, очень вкусное, но все же просто мясо высшего или первого сорта.
...Проработав еще с неделю и поставив десяток ярусов, мы убираем снасти в ящики, моем, чистим теплоход и, подгоняемые небольшим попутным ветерком, идем в Гвинею: вода на исходе да и свежие продукты нужно пополнить.
Поздно вечером подходим к порту Конакри, столице республики Гвинеи, и бросаем якорь на внешнем рейде; в порт зайдем утром. Спать никому не хочется. Валентин устанавливает на палубе кинопроектор, ребята тащат из кают-компании стулья, кресла, рассаживаются поудобнее. Лучше всех устроился Саша Хлыстов. Он ложится в ярусный ящик, который доверху наполнен капроновой хребтиной, и подкладывает под голову пенопластовый поплавок. Закурив сигарету, Саша с нетерпением поглядывает на Валентина – пожалуй, пора начинать. Окинув взглядом палубу: все ли в сборе, Прусаков поворачивает выключатель. Сегодня мы смотрим документальный фильм о Гвинее. Объектив кинопроектора направлен на белую рубку – она отлично заменяет экран.
– Гвинея. Далекая жаркая страна... – разносится над водой голос диктора, и мы видим карту Африки.
В ее западной части, почти у самого экватора, небольшой участок заштрихован косой линейкой. Это Гвинея, молодое, независимое государство площадью в 246 тысяч квадратных километров и с населением около 3 миллионов человек.
Где-то над нашими головами кричат в черном небе незнакомые птицы, в ярком электрическом луче, бьющем из объектива кинопроектора, мечутся крупные мотыльки и летают, сердито жужжа, фиолетовые жуки. А на экране мелькают кадры: люди в пробковых шлемах, с винтовками в руках гонят куда-то черных людей, закованных в деревянные колодки. Люди в шлемах – французские колонизаторы, люди в колодках – хозяева земли, гвинейцы. Так было совсем недавно. Много раз выступали гвинейцы против колонизаторов, но терпели поражение, потому что среди племен не было единства.
– После второй мировой войны в Гвинее создается Демократическая партия Гвинеи, возглавившая борьбу за независимость страны, объединившая вокруг себя все миролюбивые силы... – раздается голос из динамика. Новые кадры – среди белых, многоэтажных домов Конакри, захлестнув всю ширину улицы, идут тысячи людей с плакатами в руках. На белых полотнищах – надписи: «Свободу Гвинее!», «Французы – вон!» Раздается рев полицейских автомашин, мелькают в воздухе дубинки, падают на асфальт плакаты, льется кровь. Но люди все идут и идут...
– Борьба народа закончилась победой: второго октября 1958 года чрезвычайная сессия Территориальной ассамблеи провозгласила создание нового государства – Гвинейской республики. Правительство возглавил генеральный секретарь Демократической партии Гвинеи – Секу Туре.
Вот он на экране – выступает перед рабочими порта, крестьянами. У него решительное, волевое лицо, энергичные жесты. Секу Туре говорит о том, что впереди еще очень много трудностей. Гвинея – аграрная страна, занимающаяся скотоводством, рыболовством, выращиванием кофе, орехов «кола», ананасов. Но в стране имеются большие запасы бокситов, алмазов, золота, железной руды. И нужно строить фабрики, заводы; начинать добычу богатств, спрятанных в недрах Гвинеи.
По окончании кино матросы, механики окружают тех, кто уже бывал в этой стране: Торина, Жарова, капитана судна. Одних интересует природа Гвинеи, животные, населяющие ее джунгли, саванну, плоскогорья. Ивану Лукьянцу хочется знать, разрешена ли в Гвинее охота на львов и можно ли на них поохотиться. Кто-то задает вопрос о племенном составе страны, а Славу интересует, существует ли в Гвинее многоженство? Больше вопросов нет. Еще вопрос. Это – электрик. Здоровый, широкоплечий парень, весь как бы сколоченный из бугристых мышц. Парень вроде бы и ничего: учится заочно в техникуме, неплохо справляется со своими обязанностями. Но на весь мир он смотрит лишь с одной точки: «А что с этого можно иметь?» Я гляжу на него и уже знаю, какой вопрос он сейчас задаст.
– Природа, птички-зайчики, все это хорошо, – говорит он глухим, как из бочки, голосом. – Скажите-ка лучше, что там можно купить? И стоит ли брать валюту?
На такой вопрос отвечать не хочется. Громко зевнув, электрик сплевывает за борт и отправляется спать.
Уже глубокая ночь, но после кинофильма на палубе еще долго мерцают огоньки сигарет; третий механик наигрывает на гитаре, и под ее звуки слышен голос «деда»:
– ...так вот, ребятишки... воды у того Борнхольма были напичканы минами, как суп клецками у хорошей хозяйки. И вот выплыла та зеленая, в ракушках мина... Аж дыхание у нас в животах сперло. Ну и...
Что произошло дальше с зеленой миной, я так и не дослушал, ушел к себе в каюту и лег спать – ведь завтра рано вставать.
ГЛАВА VI
Конакри и конакрийцы. – Крылатые санитары. – Пальмовые острова. – Обитатели Золотого пляжа. – Уходим под воду. – Плантация.
Гвинея встретила нас рокотом машин, напряженным деловым шумом, грохотом и лязгом портальных кранов. Черный кудрявый лоцман уверенно ведет наш теплоход в порт Конакри, столицу республики. Вдоль причалов выстроились десятки серых, черных, белых корпусов грузовых теплоходов и танкеров. Над палубами, надстройками возвышаются блестящие крыши береговых складов; суетливо двигаются ажурные руки кранов, а дальше в красноватой пыльной дымке виднеются белые корпуса небоскребов и густые кроны высоких деревьев.
Конакри. Сразу же бросаются в глаза различные механизмы, в большом количестве выгруженные с теплоходов. Ровными рядами стоят ярко-желтые тракторы, сверкают свежей покраской грузовые автомобили, громоздятся огромные ящики, в которых упакованы различные станки. Все эти машины как бы указывают на то, чем живет сейчас, чем занята Гвинея. На механизмах и ящиках виднеются немецкие, болгарские, русские надписи. Это и понятно: республика отказалась от помощи заокеанских толстосумов, жадно тянущих руки к богатствам страны, и американские, английские, французские фирмы убрались из Гвинеи. В порту совершенно не видно белых: после изгнания французских колонизаторов подавляющее большинство белых чиновников покинуло страну в надежде, что молодое государство, лишившись важнейших специалистов, погибнет, развалится. Но республика выстояла, не погибла, хотя было нелегко устоять под натиском врагов, открытых и скрытых. На помощь стране пришли Советский Союз и другие социалистические государства. Сюда, в далекую жаркую Гвинею, проложили курс советские, польские, чешские штурманы, и громадные теплоходы под красным флагом с серпом и молотом стали частыми гостями маленького свободолюбивого африканского государства...
– Салют! – раздалось с берега...
Вглядываюсь в высоченного стройного полицейского, в его мужественное смуглое лицо. Да ведь это Исмаил! Наш старый, добрый знакомый. Помню, как в прошлом году он пришел на наше судно и, показав ослепительные зубы, произнес в качестве приветствия:
– Москва – спутник. Титов – Гагарин. Карашо! – потом заглянул в записную книжку и добавил: – Ростов – папа, Одесса – мама...
Мы засмеялись и пожали его крепкую руку: ох, уж эти одесситы – ну, буквально везде, во всех портах оставляют о себе память! Исмаила интересовало буквально все; за полчаса беседы в его записной книжке появилось до полусотни новых русских слов. Каждый день он приходил к нам в гости, а потом и проводил наш теплоход.
И вот снова Исмаил достает свою записную книжку. Заглянув в нее, он уверенно произносит:
– Как дела, товарищи?
Он такой же приветливый и добродушный. Только меньше смеется, да на лице его багровеет глубокий шрам, которого не было раньше. Заметив наши внимательные взгляды, он поправляет на плече автомат и мрачнеет:
– Враги республики...
Да, нелегко гвинейцам строить новую жизнь. По существу, империалисты объявили блокаду молодой республике. Это чувствуется во многом: не хватает лоцманов, и суда подолгу простаивают на рейде; нет того обилия продуктов и товаров, какое можно увидеть в других портах, плохо с топливом, водой. Но разве эти недостатки могут затушевать те громадные завоевания, которые уже достигнуты в республике? И важнейшее среди них – независимость!
Мы идем по городу. Он чист и красив. Всюду видны новостройки: там возвышается корпус школы, дальше целый квартал жилых домов, детские ясли, новые магазины. По улицам снуют «Москвичи», «Волги», торопятся куда-то чешские автомобили «Шкода». Веселые стайки курчавых ребятишек бегут на занятия; им больше не нужно спешить в порт в надежде выпросить у иностранного моряка за мелкие услуги несколько медных монет. Теперь у них другие, приятные заботы: арифметика, история, родной язык.
На площадях и улицах виднеются массивные цоколи, на которых совсем недавно возвышались увешанные орденами надменные бронзовые генералы и елейно улыбались французские миссионеры. Сейчас бронзовые генералы валяются на французском кладбище, уткнувшись острыми воинственными носами в красную землю; тут же застыли низвергнутые чугунные миссионеры, и по их застывшим улыбкам ползают изумрудные ящерицы.
До полудня город, сжигаемый солнцем, пустынен: мало прохожих, останавливается почти все движение, закрыты магазины, конторы. Уличные торговцы фруктами спят около своих ярких товаров, спрятавшись в тень гигантов растительного мира – сейб. Это деревья-небоскребы. Такое дерево у основания с трудом обхватит, взявшись за руки, вся команда нашего корабля. Исполинские стволы сейб на добрую сотню метров возносятся в голубое небо; под их кроной прячутся крыши многоэтажных домов. Сейба – не просто дерево, а настоящий ботанический и зоологический сад. На ее массивных ветвях, многие из которых по толщине сравняются со столетним дубом, поселились другие многочисленные растения: лианы, мхи, лишайники, какие-то кустики, покрытые яркими цветами. В кроне дерева живет несметное количество различных птиц, змей, ящериц, хамелеонов и целые колонии летучих собак – небольших забавных существ, похожих на летучих мышей, но имеющих совершенно собачью голову. Днем крылатые собачонки спят, целыми гроздьями повиснув на деревьях вниз головой, а вечером стаями летают над городом. Их не видно в полнейшей темноте, но зато отлично слышны голоса: тонкий, визгливый крик, несколько напоминающий лай комнатных собачек.
Город оживает в четыре-пять часов вечера. Из-под навесов, из гаражей на улицы вырываются сотни автомобилей, высыпает шумный, яркий поток горожан. Как по сигналу, просыпаются уличные продавцы и, едва раскрыв глаза, начинают зазывать прохожих; раскрываются двери магазинов и многочисленных мастерских, где здесь же, прямо на улице, мастеровые быстро крутят голыми ногами швейные машины, обмеряют талии клиентов и клиенток, примеряют, разглаживают платья, брюки, пестрые рубашки. Чуть в стороне, под навесом, трудится резчик по дереву. Вся работа на виду: можно целыми часами стоять около резчика и смотреть, как из-под его стамески вьется красная стружка и из куска дерева получается сильное слоновье тело с сердито наморщенным хоботом или стройный, гибкий торс шоколадно-коричневой танцовщицы. А рядом – оглушительный звон и грохот: сосед резчика колотит деревянным молотком по медному листу – это будет украшенный чеканкой таз.
Особенно шумно на городском базаре. Глаза разбегаются от обилия красок: груды апельсинов, ананасов, грейпфрутов, связки бананов, горы кокосовых орехов – все это манит взор своей необычностью. А рядом – диковинные рыбы, моллюски... плетеные корзины, шляпы, лотки с безделушками. В воздухе витает нежнейший аромат фруктов в смеси с запахом несвежей рыбы. Около мясных и рыбных лавчонок бродят громадные бурые птицы с голыми старческими шеями и неопрятным пухом на лысых головах. Грифы. Множество их сидит на деревьях, на крышах окружающих домов. Поднимая пыль и разгоняя тощих собак, они садятся на асфальт и внимательным, долгим взглядом выпрашивают у торговцев рыбью голову или мясную кость. Когда рынок пустеет, грифы десятками слетают на рыночную площадь и подчищают мясные и рыбные ряды, сварливо ругаясь из-за каждой кости. Я смотрю на неторопливых, степенных птиц, питающихся дохлятиной, и вспоминаю недавно прочитанное стихотворение африканского поэта Саймона Педерека:
Лысоголовый, С тощей шеей. Жабо судьи, Угрюмый взгляд... Какие чудища страшнее Птиц, что дохлятину едят?.. Но из селений ваших тесных, В бездонную взмывая синь, Он видит даль степей окрестных, Восход луны и звезд небесных, Безмолвье гор и мир пустынь...[6]Грифы – живые памятники недавнего прошлого африканских городов. В грязных, лишенных каких-либо средств очистки селениях эти птицы были единственными санитарами. Нынешний Конакри – чистый, культурный город, но птицы не покидают его. Привыкнув к одному месту, они не улетают в другие края.
Вечер мы проводим в клубе советского посольства. Здесь большой, уютный кинозал, библиотека, столы для настольного тенниса. Нас окружают смуглые мужчины и женщины в белых рубашках, коротеньких брюках – шортах, в белых гольфах. Это все советские люди – сотрудники посольства и торгпредства, инженеры, различные специалисты. Смотрим кинофильм «Последний дюйм». Перед фильмом – киножурнал. Заснеженная Москва, люди, спешащие по белым, морозным улицам, мелькающие валенки и поднятые воротники шуб. В зале то и дело возникают дружные аплодисменты.
У нас есть свободное время, и хочется поближе познакомиться с Гвинеей. На другое утро мы покидаем Конакри. Мы плывем в нашей судовой лодке на остров Касса, расположенный в нескольких милях от гвинейского побережья. Вот он, как волшебная сказка, поднимается из океана, скалистый, покрытый пальмами, в пене приливного наката, с тугим гулом бьющего в прибрежные утесы. Прыгая с волны на волну, наша лодка огибает каменистый мыс и сворачивает налево, в тихую лагуну.
В детстве и юности начитавшись книг Майна Рида, Жюля Верна и Фенимора Купера, я грезил путешествиями. Мечта о далеких, неведомых странах, о Южной Америке и Африке, как маленький огонек, теплилась в душе долгие годы; он согревал меня и в Ленинграде, в суровые, голодные дни блокады; мечтал я об Африке и в пылающем Кенигсберге и в снегах Камчатки, где после окончания института мне пришлось работать долгие годы. Мечта моя не была бесплодной. Мечтая, я стремился к встрече с «Черным континентом» – и встреча состоялась: я побывал в Гвинее, Сенегале, Гане. И уж близкими, знакомыми стали названия африканских городов: Дакар, Конакри, Такоради.
Теперь мы снова на далеком жарком берегу. Лодка ткнулась в песок, я соскакиваю в теплую воду и бегу к берегу, над которым склонили свои густые кроны кокосовые пальмы. Легкий накат широким пенным языком лижет вогнутую полумесяцем лагуну; он набегает на берег и долго катится по песку, перебирая с шорохом острые обломки раковин и кораллов, круглую, обкатанную гальку...
Впереди почти целый день. Целый день на тропическом острове, под сухим шелестом плотных пальмовых листьев. Как это много и как мало! Захватив из лодки чемоданчик с фотоаппаратом, ластами, маской и трубкой для подводного плавания, я отправляюсь в небольшое путешествие по острову.
– Иди, я тебя догоню! – машет мне рукой Виктор из воды.
Вскоре смех купающихся остается позади. Лес – настоящие джунгли, густые, непроходимые. Лес манит меня своей таинственностью. Он совсем рядом. В переплетенном лианами кустарнике слышен громкий треск... Мое сердце замирает, и я с напряжением всматриваюсь в зеленую чащу. Конечно, на этом острове я не увижу слонов, из кустов на меня не бросится носорог. На такие приключения рассчитывать не приходится, но что-нибудь интересное, необычное, по крайней мере для себя, я здесь обнаружу. Итак, лес? Нет, сначала – побережье. Весь берег завален живописными глыбами. Ветер и вода немало над ними потрудились: просверлили в глыбах отверстия различных форм, бороздки, углубления. Каменные изваяния столь забавны, что мимо них трудно пройти. Кажется, что здесь долгие годы работал великан-скульптор. Между камнями – песчаные пляжики, груды целых и битых раковин, мелкие лужицы, в которых ползают ярко-красные морские звезды и колючие ежи. Я ставлю на камень чемоданчик, достаю фотоаппарат, и, пожалуй, вовремя: откуда-то из-под камня выскочили два рака-отшельника. Подняв высоко свои раковинки, они наперегонки бросились к пустой ракушке, лежащей на дне посредине лужи. Один рак оказался проворнее другого – он первым подбежал к ракушке, вытащил из своей старой, уже, наверно, ставшей тесной раковины нежное, почти прозрачное тело и быстро юркнул в новый домик. Отставший соперник подскочил, но не тут-то было! – навстречу ему угрожающе раскрылись две клешни. Неудачник потоптался вокруг и понуро побрел прочь, а рак-отшельник, убедившись, что его соперник ушел, вылез из нового домика и, засунув в него клешню, стал там, внутри, что-то подчищать. У раков-отшельников передняя часть тела закована в плотный панцирь, а задняя – нежная, прикрытая тонкой, прозрачной пленкой. И поэтому ракам приходится подыскивать себе раковинку или губку с отверстием и прятать туда свое тело. Так они всю жизнь и таскают с собой раковину, лишь по временам меняя ее. Сфотографировав рака, я встал. Рядом, за соседним камнем, бродили в воде три серые цапли и что-то высматривали в лужах, а из-за моего чемодана выглядывала крупная изумрудно-зеленая ящерица. Я протянул к ней руку, ящерица зашипела, как змея, раздула свою блестящую шею и встала на задних лапках. Щелкнул затвор аппарата, и ящерица стремглав метнулась прочь... Потом я увидел птицу. Она сидела на песке и долбила глянцевым клювом раковину. Это была ворона, но только необыкновенная: не серая, а черная с ярко-белой грудью. Посмотрев на меня глазом-бусиной, ворона отошла от раковины и залезла в лужу. Я поднял аппарат, но в этот момент кто-то пребольно цапнул меня за голый, торчащий из сандалеты палец. Испуганно вздрогнув, я посмотрел вниз: там внимательно рассматривал мою ногу небольшой сухопутный краб. Я пошевелил пальцем – краб боком отскочил в сторону. Я замер. Краб осторожно подбежал поближе и завращал своими глазами-телескопчиками. Как видно, он был таким же любопытным, как и я. Как бы его сфотографировать? Ну-ка сейчас... Я наклоняюсь... Так, еще чуть поближе... Но нет, выдержки у краба не хватает. Не спуская с меня глаз, он отбегает на пару метров в сторону.
– Ну куда ты, крошка? – говорю я и становлюсь на четвереньки: уж очень он мне нравится, этот краб!
Крошка краб ждет, когда я подползу поближе, и опять отбегает. Он просто издевается надо мной! И я вновь и вновь устремляюсь к нему, бойко перебирая по песку руками и ногами, оставляя на песке такие следы, которые повергли бы в недоумение любого зоолога. Наконец краб, замешкавшийся в этот момент у дохлой рыбки, попал целиком в кадр, и я нажимаю на спусковую кнопку.
Теперь – лес. Прыгая с камня на камень, я быстро добираюсь до плотной стены деревьев и кустарников. Кокосовые пальмы стоят так плотно друг к другу, что я с трудом втискиваюсь в заросли и останавливаюсь в нерешительности перед колючим, в пламени громадных красных и фиолетовых цветов кустом. Над цветами порхают большие, в две ладони величиной, желтые бабочки, а за кустом тихо переговариваются мартышки и вскрикивает какая-то птица.
«Вперед!» – говорю я себе и поднимаю ногу. Поднимаю и боюсь опустить – под кустом ползет оранжевая, в продольную полосочку змейка. Я поспешно отступаю к берегу.
У камней меня дожидается Виктор.
– Чего это ты на четвереньках бегал? Парторг судна, солидный, бородатый мужчина – и на четвереньках! Я вот расскажу коммунистам. Ну ладно, пойдем-ка. Тут я небольшую бухточку нашел, поныряем...
Бухта. От океанских волн ее защищают несколько больших обломков скал, торчащих из воды, как блестящие зеленые спины каких-то морских чудовищ. С высокого берега вся бухта как на ладони. Сквозь прозрачную воду видны покрытые водорослями камни, между ними – небольшие участки песка, разрисованные дрожащими солнечными бликами.
Неуклюже ступая ластами по осклизлым валунам, мы входим в воду. Местные любители подводного спорта редко заглядывают в эту бухту: она для них, наверно, давно пройденный этап. Здесь нет ни роскошных кустов кораллов, ни гигантских скатов-хвостоколов, ни большущих окуней и крупных моллюсков с красивыми раковинами. Для нас же любой обитатель бухточки – приятный незнакомец, познакомиться с которым поближе – наша цель. Все дальше и дальше мы уходим от берега. Вода, наконец, достигает груди, подбородка. Мы ныряем, и необыкновенный мир открывается нашим глазам. Чуть шевеля ластами, мы как будто летим над неглубоким дном. Иллюзию полета подчеркивает и совершенно прозрачная вода, позволяющая отчетливо видеть все, что происходит на дне и кругом нас. Как живые, колеблются невысокие водоросли, сине-зелеными лесами поднявшиеся над обломками скал. Среди них, вспыхивая серебряными зеркальцами, мелькает стайка мелких рыбешек, а невдалеке от них, встав торчком, сама очень похожая на водоросль, притаилась рыба-свистулька. У нее длинная, в одну треть всего тела, голова с маленьким ртом на конце и большие, внимательные глаза. Свистулька будет долго ждать, пока какая-нибудь рыбешка не подплывет поближе, и тогда... А стайка рыб покрупнее проплывает у самой поверхности воды. Их светлые брюшки совершенно сливаются с водой, и рыбы кажутся прозрачными. Обхватив лучами-руками упругий кустик водорослей, трудится над своей добычей офиура – «голова Горгоны». Ее руки, отходящие от дисковидной пластинки в центре тела, раздваиваются, а каждый из раздвоившихся отростков разделяется еще на три луча, внешним видом напоминающих щупальца. Те, в свою очередь, многократно дробятся, превращаясь в сложную систему тонких гибких рук-щупалец. Раскинувшись по водорослям, эти руки подстерегают мелкую рыбешку, некрупных крабов, рачков. На этот раз в сложное сплетение щупалец попалась рыбка. Из клубка упругих, гибких рук торчит лишь одна ее голова с разинутым ртом и выпученными глазами. По песку, оставляя следы-точечки, спешит куда-то морской еж. Он передвигается, как на ходулях, на своих твердых иглах. Тело у ежа шарообразное, покрытое твердым панцирем, на котором находятся бугорки. К бугоркам подвижно прикреплены направленные в разные стороны иголки. Снизу у животного – рот с пятью белыми острыми зубами. Ими еж захватывает и перегрызает водоросли и некрупных малоподвижных донных животных.
Около мелких кораллов, каменистыми кустиками выросших на обломках скал, плавают несколько мелких спинорогов и рыбка-хирург. Спинороги ярко раскрашены в зеленый, синий и желтый цвета; они совершенно сливаются с таким же ярким фоном. Светло-шоколадный «хирург» никого не боится – он подплывает к нам и посматривает на нас своими янтарными, с черным зрачком глазами. На хвостовом стебле у «хирурга» виднеется ярко-желтое пятно. Оно как предостерегающий знак – трогать нельзя! Там у рыбки – два кинжальчика, упрятанных в углубления, как в ножны. Эти кинжалы очень острые. Они наносят глубокие, болезненные раны каждому, кто осмелится напасть на рыбу.
Тут же на отмели, сверкая в лучах солнца, как драгоценные камни, резвятся мальки. Вдруг они прыскают в разные стороны. В чем дело? Виктор толкает меня в плечо. Я поворачиваю голову вправо – и замираю: к нам... летит крупная рыба. Да, такое впечатление – не плывет, а именно летит, очень медленно, неторопливо, но летит! У рыбы почти черная спина, большие треугольные плавники-крылья и длинный тонкий хвост. Своими величественными, неторопливыми движениями рыба напоминает летящего орла. Это скат-орляк, над которым так потешались наши матросы, назвав его «тетей Полей». Скат «пролетел» мимо и скрылся где-то у скал.
Мы ныряем до полного изнеможения, до шума в ушах, до красных кругов в глазах. Наконец покидаем бухту, долго лежим на песке и смотрим в синее небо, где широкими кругами летает гриф.
...Вечером к нам на теплоход приходит высокий, широкоплечий мужчина в белой форме с черными погончиками, на которых изображен трезубец и три буквы «П», «Р» и «Л». У него под мышкой – папка с фотографиями, на плече – фотоаппарат. Вместе с ним на палубу судна поднимается худощавый парень со светлыми скандинавскими глазами и рыжеватой бородкой на смуглом лице. Одет парень весьма странно: на угловатых плечах – пестрая рваная рубашка, короткие брюки, подпоясанные широким ремнем, на ногах – самодельные, на деревянной подметке сандалии. Рукой он придерживает подвешенную к поясу большую литровую бутыль, оплетенную веревками.
Мужчина в белом берет под козырек и улыбается мне – это Анджей Драпелла, первый штурман польского теплохода «Свидница». Мы познакомились с ним вчера в городе; там Анджей снимал кинокамерой уличный суд: судья, пожилой, с сединой в волосах, весь морщинистый, как печеное яблоко, старик в присутствии жителей улицы судил уличную тетку-склочницу.
Мы проходим в каюту. Анджей отлично говорит по-русски; он несколько раз был в Ленинграде, совершил туристскую поездку по Советскому Союзу. В море? Да, он уже шесть лет плавает по всем морям и океанам земного шара. И всюду его сопровождают кинокамера и мотоцикл «Ява», хранящийся на пароходах в трюме. А в портах, отстояв вахту, он садится на мотоцикл и мчится с кинокамерой в джунгли, в рыбацкие деревушки, снимает природу, людей. Да вот, смотрите! Анджей открывает папку – в ней сотни фотографий: отличные, интересные снимки. Африканская саванна, и на переднем плане – стадо жираф. Грифы на трупе зебры. Крокодилы. Двое лежат, как бревна, а третий приподнялся и смотрит в объектив.
А вот снимки, сделанные в Италии: демонстрация рабочих с плакатами: полиция поливает демонстрантов из специального бронированного автомобиля сильными струями воды. А это что? На камнях мостовой лежит девушка, руки раскинуты в стороны, красивое лицо, черные густые волосы... В стороне валяется портфель.
– Это? Это я снимал на острове Сицилия... Учительница, она чем-то не понравилась бандитам из мафии, и они убили ее.
Еще снимок: на улице в тени спят на спинах «звездой» – ноги в разные стороны, голова к голове – пятеро. Лиц не видно. Лица покрыты красочным плакатом: красивая женская головка, и под ней надпись через весь плакат: «Греция – преуспевающая страна!»
– Безработные, – поясняет Анджей, – бывшие рабочие небольшого тукового завода. Капиталисты закрыли завод, рабочих выбросили на улицу.
Вскоре наши новые знакомцы уходят. Уже поздно.
...Подошел последний день стоянки в порту. К судну подъехал грузовик «ГАЗ-69», который в обмен на лодку предоставили нам советские инженеры, работавшие на реконструкции железной дороги Конакри – Канкан. Инженеры поехали на пляж, было воскресенье, а мы – вглубь страны, посмотреть на банановые плантации.
Быстро промелькнули пустынные, сжигаемые солнцем улицы города, деревушки по бокам шоссе, аэродром с самолетами «ИЛ-18». Через сотню километров грузовик свернул на избитую проселочную дорогу. Сначала машина долго лезла в гору, натужно завывая раскалившимся мотором, потом побежала по высокогорному плато. Кругом, насколько хватал глаз, раскачивалась высокая, густая трава, напоминающая тростник; кое-где из нее поднимались высокие, с кроной в виде веера деревья. Вдоль красной пыльной дороги тянулись кусты, увешанные длиннющими стручками, а на горизонте вздымались фиолетовые горы.
Солнце иссушило землю и растения. Нигде ни птицы, ни зверька. Лишь на черных корягах и камнях лежат, свернувшись клубком, небольшие пестрые змеи. Пересохшая земля при малейшем дуновении горячего ветра вздымается едкой пылью, а трава негодующе шуршит. Машина влезла на холм, мотор радостно передохнул, и «газик» с выключенным двигателем нырнул в зеленую долину. Вскоре над нашими головами раскинулись купы пальм, переплетенных лианами, справа показалась негритянская деревушка, а из-под колес машины с отчаянным визгом выскочил черный длиннорылый поросенок. Еще с полчаса машина катилась по узкой темной аллее, прорубленной в лесу, а потом остановилась на небольшой поляне. На опушке стояло несколько складов из гофрированного железа; прямо перед нами уходили вдаль ровные ряды банановых деревьев, слева среди пальм виднелось несколько островерхих хижин.
Переводчица Лера, светлоглазая девушка из советского посольства в Гвинее, соскочила на мягкую землю и, улыбнувшись кому-то из нас, сказала:
– Схожу за плантатором...
Пока она ходила, я, прохаживаясь около машины, представлял себе, каким будет плантатор: наверно, высоченным детиной со звероподобной физиономией, в черных очках, пробковом шлеме и с сигарой во рту. Такого плантатора я видел когда-то очень давно в детской книжке. Однако здешний плантатор был строен, с довольно приятным лицом, без сигары и очков, но в шляпе «сомбреро». Без особенной охоты согласился он показать свои владения.
Жарко и душно. Пот разъедает лицо и течет за воротник, горячая почва прожигает подметки сандалет. Тень от невысоких, похожих на гигантскую траву банановых деревьев скудна. В ней не спрячешься, не укроешься от огненных солнечных стрел, мы же привыкли к прохладному морскому ветру, к воде, в которую каждую минуту можно окунуть лицо, руки или просто подставить соленым брызгам голую грудь. А тут – солнце и духота. Да еще этот француз. Сухой, жилистый, он уже второй час водит нас по плантации и бормочет, бормочет... Лера едва успевает переводить.
– В эту плантацию вложены громадные капиталы... Строительство оросительного канала потребовало расходов в сумме... Предполагаем получить доход, который покроет расход на... процентов...
На узких губах француза – натянутая улыбка; он достал из кармана черные очки и посадил их на тонкий нос, потом выудил из кармана толстую недокуренную сигару... И с этого момента стал мне просто ненавистен. «Плантатор» настоящий. Один из тех, кто еще цепляется за гвинейскую землю в глубинных районах республики. Совсем недавно он мог избить негра плеткой. Теперь француз разговаривает с рабочими на «вы». И поэтому он, наверно, такой сухой и желчный. И поэтому он натянуто улыбается и бормочет, бормочет, нагоняя на нас скуку и сон.
...В тот же день мы покинули Гвинею. Лоцманский катер проводил нас до выхода в открытый океан, потом лихо развернулся и, оставляя за собой пенный след, унесся в порт, где уже зажигались оранжевые противотуманные фонари.
ГЛАВА VII
Гвинейский залив. – Где искать тунцов? – Морская станция. – Планктон. – Акулий ярус. – «Быки» на палубе судна.
Гвинейский залив – один из крупнейших в мире. Воды залива таят в себе несметные рыбные богатства: тунцы, сардина, скумбрия и другие ценные стайные рыбы обитают в его глубинах и на мелководной части, на шельфе, тянущемся вдоль побережья Африки. Однако в этих водах редко можно увидеть корпуса рыбацких судов. Настоящая «голубая целина», пока совершенно не вспаханная винтами рыбацких теплоходов. Лишь северо-западную его часть, узенькую прибрежную полоску, уже шестой год бороздят советские суда, вылавливая здесь сардину. Чтобы себе представить, какие богатства находятся в заливе, можно сказать, что только в одном этом маленьком освоенном кусочке советские рыбаки добыли десятки тысяч центнеров сардины. А центральную его часть посещают японцы. Японские рыболовные компании смело за многие-многие тысячи миль посылают сюда свои тунцеловы, потому что богатые уловы с лихвой окупают все расходы, связанные и с дальним переходом, и с покупкой дорогостоящего промыслового вооружения, и оснащение судов современным навигационным оборудованием.
Мы тоже идем в Гвинейский залив, хотим поближе познакомиться с его рыбными богатствами. Нам необходимо отыскать такие районы в его бескрайних просторах, где водятся тунцовые косяки и такие рыбы, как макрели, парусники, марлины.
Небольшой ветер поддувает в корму; судно, чуть наклонившись на левый борт, скользит по спокойному океану. Крутится вертушка лага, отсчитывая милю за милей, ныряют в прозрачной воде резиновые кальмары и свинцовые рыбки. По временам на какой-нибудь из троллов попадает то тунец, то корифена, но поимка рыбы уже не вызывает восторга – все к этому привыкли. Иногда попадается и крупная рыба; капроновый шнур мгновенно натягивается, отвесно уходит вниз, густо гудит, как басовая струна, а затем звонко лопается.
Вся палубная команда наверху; под руководством бригадира сооружается новый, сорокакилометровый ярус. Ящик за ящиком заполняются свернутыми стальными «поводцами»; в другие укладывается хребтина. У бортов все выше поднимается гора легких, пенопластовых поплавков.
Очень жарко. Солнце – над самой головой, в зените, и днем мы все теряем свою тень – она находится где-то под нами, около ступней. Матросы работают молча: в такую жару не до разговоров. Слышны лишь тяжелое дыхание да тонкий перезвон крючков, надеваемых на проволоку. То один, то другой откладывает в сторону крючки, «поводцы», капроновые шнуры и спешит под душ; теплая, какая-то густая, как жидкий кисель, вода тугой струей бьет по спине, шее, голове, но совершенно не освежает. Через несколько минут она испаряется, оставляя после себя на коже белый, едкий, горько-соленый налет соли.
– Не заняться ли заготовкой соли? – говорит кто-то, но шутку не поддерживают.
Какие тут шутки, когда палуба насквозь прожигает подметки сандалет, все металлические части судна раскалены до такой степени, что невозможно дотронуться; палубные доски рассыхаются прямо на глазах, и боцман то и дело окатывает их водой. Синяя жила термометра, висящего в лаборатории, стойко держится на цифре плюс тридцать девять. Пресная вода строго экономится. Ее открывают лишь три раза в день: утром, в обед и вечером, и каждый раз лишь на десять минут.
Саша сидит около стола, заваленного пробирками: вместе с Ториным они маркируют их.
– Веничек бы сюда березовый, – говорит Саша, – люблю попариться...
– А я бы сейчас штук тридцать эскимо съел или десяток пломбиров. Таких холодных белых плиточек, – мечтательно поддерживает разговор Юра, – или хоть бы лопату снега. Как жаль, что в Гвинейском заливе не плавают айсберги! Лечь бы на него голышом...
– Дома сейчас зима... мороз, вьюга... – вздыхает Виктор, отрываясь от бинокуляра.
Потом в лаборатории надолго становится тихо. Мы, наверно, думаем сейчас об одном и том же; о далеком береге, о родных, близких, которые, может быть, в этот момент смотрят в серое холодное небо и на колючий снег, сыплющийся из туч, или спешат куда-нибудь, растирая варежками примороженные щеки.
Обедаем вяло, скучно; многие страдают отсутствием аппетита. После обеда кок достает из трюма ящик рубчатых, как ручные гранаты, ананасов и полмешка оранжево-желтых апельсинов.
– Наваливайтесь, ребята, – говорит кок и уходит.
Но «наваливаться» не хочется: во время стоянки в порту мы уничтожили несметное количество всяких экзотических плодов, и теперь их вид не вызывает у нас особенного энтузиазма. Лишь Викеша, меланхолично посматривая на океан, уничтожает апельсин за апельсином.
– Сколько? – спрашивает его бригадир, утирая локтем лицо.
– Двенадцать, – отвечает тот и нагибается за ананасом.
Алексей отодвигает ящик и поднимается.
– Кончай, братва. За работу!
И снова тихо на палубе. Лишь тонко позванивают крючки, тугими мотками скручиваются металлические «поводцы», зеленой змеей укладывается в ящики хребтина.
К вечеру становится немного прохладнее. Все оживают, начинают быстрее двигаться, громче разговаривать. Ярус к работе подготовлен, теперь можно и отдохнуть. На верхнем мостике слышится гитара – это третий механик Виталий Белов разучивает «Очи черные». А на палубе разгораются отчаянные шахматные схватки: Валентин Прусаков организовал судовой шахматный чемпионат. Лучше всех играет на судне боцман Михаил Афанасьевич Мельченко. Он отлично видит шахматное поле, неплохо знает теорию игры, почитывает книжки о шахматах. Боцман легко разделывается с матросами, механиками, штурманами. По пятам за ним идут капитан и Жаров. Капитан, когда проигрывает, страшно волнуется, нервничает и, нахмурившись, уходит в каюту. А хитрее всех играет Хлыстов. Шахматы он знает неважно, но в ходе игры все время тонко и умело «поправляет» дело, незаметно возвращая на доску то проигранную туру, то коня или пару «проходных» пешек.
Да, в такой вечер, удивительно тихий и прохладный, не хочется расходиться по каютам. Громадная луна светит так ярко, что от ее света можно читать карты в ходовой рубке. Ослепительно голубой лунный свет залил океан, палубу теплохода, надстройки. Зыбкая лунная дорожка протянулась от самого горизонта до нашего судна, и некоторое время мы мчимся по ней, подминая под днище теплохода голубые блики, прыгающие по волнам. Хорошо стоять в такой вечер на самом носу судна, не отрывая взгляда от чудесной картины! Стоять и ожидать, что вот-вот, сейчас должно что-нибудь произойти. Что? Может быть, появится молчаливый корабль, мчащийся под всеми парусами, или вынырнет из воды морское чудище с громадными фосфоресцирующими глазами, а может, поднимется вдруг из воды необитаемый остров или... Дружный смех на палубе отвлек мое внимание, вернул к действительности. Что там? Ах, вот в чем дело! Рефрижераторный механик Вася Суховеев сделал из толстой проволоки большое кольцо и крутит по палубе «хула-хуп». Вращая вокруг своего мускулистого пресса круг, он, скрестив на груди руки, как индусский маг, может сесть и встать, не прекращая вращения. С особенным вниманием относится к «хула-хупу» стармех Тихоныч – домой ему хочется вернуться стройным и похудевшим. Поэтому он тоже надевает на свой выпуклый живот круг и начинает судорожно раскачиваться из стороны в сторону. Между прочим, крутить круг он не бросал до конца рейса, – выскочит из машины и покрутит. Однако, к его большому сожалению, он не похудел, а поправился еще больше, потому что от этих упражнений у него развивался зверский аппетит и в ужин он съедал удвоенную порцию супа и котлет.
– Кто желает посмотреть «Мелодии Бразилии», прошу в салон, – слышится по радио голос Валентина.
Как правило, на этот фильм собираются все, кто свободен от вахты. Сколько раз мы смотрели фильм-концерт артистов Бразилии? Десять, двенадцать? Может, даже и больше, но всегда с удовольствием. Мы полюбили этих веселых людей за их мастерство, а может быть, еще и потому, что собираемся побывать у них в гостях, в Бразилии. Там, у далеких берегов Южной Америки, закончатся наши научно-поисковые работы.
– Сегодня у нас, как на курорте: шахматишки, «хула-хуп», кино, – говорю я Виктору перед сном.
– Будет тебе с завтрашнего дня курорт!.. – пообещал мне Жаров и выключил свет. – Спи: рано утром – станция.
Станция. Раньше, когда я был сухопутным человеком, я знал лишь станции железнодорожные да автобусные. В море пришлось познакомиться со станциями морскими.
Морская станция.
...Не легко найти нужную рыбу в океане: океан велик, теплоход мал. Куда ни кинешь взгляд, во все стороны простирается необъятная синяя пустыня. Где они, эти тунцы? В каких конкретно районах того же Гвинейского залива их искать, где ставить ярусы? Молчит эхолот, этот умнейший прибор. Молчит, потому что не может ответить на заданный вопрос: смотрит электрическим глазом в глубину... И вдруг мелькнуло что-то там, внизу. Метнулась стрелка эхолота, и вновь ровно, не торопясь, рисует она рельеф дна и небольшие косячки каких-то рыб. А что же увидел прибор, когда, судорожно дернувшись, изобразил на серой бумаге черточку? Это промчался косяк тунцов. Но куда держали они свой путь, неизвестно. Где замедлят они свой бег, тоже неизвестно. Нет, не ответит нам прибор на эти вопросы: тунцы не сардина, тунцы не сбиваются в плотные косяки; их стаи как бы разрежены и перемещаются в океане с большой скоростью. Но если молчит прибор, кто-то все же должен ответить на вопрос: где тунцы? Это мы должны сделать сами. А чтобы ответить, нужно делать станции.
Станция. В отличие от железнодорожной у этой станции нет названия. Есть только цифры: первая, двенадцатая, сто десятая...
Станция – это точка на карте. В этом месте судно останавливается, ложится в дрейф и научная группа берет несколько проб воды с различных глубин. Но при чем же тут тунцы? Дело в том, что тунцов ищут совершенно иным способом, нежели сардину. С помощью целого ряда станций, цепочкой пересекающих отдельные участки океана, научная группа ищет не самих тунцов, а места, наиболее благоприятные для обитания этой рыбы. Ученым известно, что тунцовые косяки чаще всего встречаются на стыках холодных и теплых вод. В этих местах, где вода перемешивается, создаются наиболее благоприятные условия для жизни мельчайших растительных и животных организмов: фитопланктона и зоопланктона. Роль этих организмов в жизни всего океана чрезвычайно велика, потому что мельчайшие одноклеточные растения – фитопланктон – являются первым звеном так называемой пищевой цепи. Фитопланктон питается минеральными веществами, растворенными в воде, и использует солнечный свет как источник энергии. В свою очередь, фитопланктон служит пищей для зоопланктона, который составляет основу питания для рыбьей молоди и некрупных стайных рыб, а за ними охотятся тунцы. Во время морских станций научная группа и определяет районы в океане, где создаются наиболее благоприятные условия для обитания крупных рыб, в частности тунцовых пород.
...Раннее утро. Снится что-то приятное, хорошее. И вдруг:
– Станция! Вниманию научной группы – станция!
Виктор соскакивает с верхней койки, сдергивает с меня влажную простыню: если ее с вечера намочить, то спать прохладнее. Накинув на ноги сандалеты, я хватаю папку с карточками, в которые записываются координаты станции, ее номер и глубины, и выскакиваю на верхнюю палубу. Здесь уже копошится, сонно хлопая тяжелыми веками, Саша. Он проверяет подачу тока на лебедку, что установлена с левого борта судна. Из рубки выходит Торин; он становится на маленькой площадке около лебедки и внимательно осматривает подвешенный на блок-счетчике блестящий металлический прибор, внешним видом напоминающий маленькую авиационную бомбу или ракету. Это автотермобатиограф – прибор, позволяющий за один спуск в воду получить пробы воды с восьми различных глубин, а также узнать температуру воды с самой низшей точки, на которую был погружен прибор, до ее поверхности. В приборе нет термометров. Их роль играет нить из особого металла, способная изменять свою длину под воздействием разных температур. К нити прикреплено металлическое перо, записывающее изменение длины нити и соответственно температуры воды на стеклышке, покрытом мастикой. Подняв автотермобатиограф из воды, извлекают из него стекло, определяют температуру воды на той или иной глубине.
– Готово? – спрашивает Саша, положив руки на рычаг управления скоростями лебедки.
– Давай, Саня! – командует Юрий, и Саша поворачивает рычаг.
Лебедка, глухо заворчав, сматывает с себя густо намазанный солидолом трос, и прибор, тускло поблескивая боками, ныряет в воду. Пока Саша с Ториным работают у лебедки, я готовлю к спуску в воду планктонную сеть. Это конический мешок, сшитый из шелкового сита, надетого на металлический обруч. Сеть опускается на нужную глубину, «горизонт», а затем медленно поднимается. Вода проходит через сито, фильтруется, и все содержащиеся в ней растительные и животные организмы оседают в нижней части сети – в «стакане». Пробы берут по горизонтам. Опустив сначала сеть, предположим, на глубину в 400 метров, поднимают ее затем до глубины в 300 метров. В этот момент по тросику опускается грузик, который ударяет по специальному механизму, и сеть закрывается. На следующей заданной глубине происходит та же операция. Планктонной сетью слои воды облавливаются через определенные промежутки, по «этажам» – глубинные через каждые 1000 метров, срединные – через 100, а поверхностные слои воды – через 10 или 25 метров.
Вновь загудела лебедка.
– Осторожно! – слышу голос Торина.
Саша сбавляет обороты лебедки. Юра подхватывает вынырнувший из воды автотермобатиограф и, щелкнув задвижкой, извлекает из его стального нутра стекло с вычерченной на нем кривой линией. Саша выливает из металлических резервуаров воду в баночки, делает пометки, с какой глубины какая проба, и уходит в лабораторию. Снова гудит лебедка. Теперь в воду уходит планктонная сеть. Подняв ее, я заполняю планктонные карточки, бросаю в каждую банку этикетки с номером станции и с какого горизонта взята проба. На этом моя работа пока заканчивается, остается только повесить сеть на просушку. Определив силу и направление ветра, силу волнения океана, температуру воздуха и поверхностного слоя воды, Торин тоже уходит в лабораторию, а я – досыпать.
Но что это? Не успел закрыть глаза, опять кто-то трясет за плечо.
– Это ты, Виктор? Ну чего тебе не спится?
– Станция!.. Ишь, разоспался, как на курорте...
Ох, уж эти станции!.. Сотнями точек, кружков и крестиков испещрена карта Гвинейского залива: это все станции. Это все недоеденные завтраки, обеды, ужины, недосмотренные сны. Но все это – ценнейший научный материал, который помогает ученым и в море и на берегу открывать все новые и новые тайны океанских глубин.
...Уже третьи сутки Саша с Юрием буквально не вылезают из раскаленной лаборатории. Оба осунулись, потемнели; из-под распухших, воспаленных век поблескивают уставшие глаза. Но что поделаешь, отдыхать некогда. Они обследуют взятые пробы на кислород, соленость, фосфор.
– Ну как? – в который раз спрашивает Торина Виктор.
– Гидрологические условия совершенно не благоприятные, – начинает Юрий, – содержание в воде фосфора указывает на...
– Короче, – перебивает его Жаров, – будем ставить ярус?
– Нет, – поднимает голову от своих пробирок Торин. – Нет смысла...
Жаров сокрушенно чертыхается, и они вместе с Ториным склоняются над картой, чтобы определить новое направление поиска.
И снова: станции, станции... Новые десятки, сотни проб на соленость, на содержание в воде кислорода и фосфора.
Работа напряженная, кропотливая, в душной, жаркой лаборатории. Вот и сейчас Саша с Юрием изучают пробы, взятые на прошедшей ночной станции, а я рассматриваю банку с планктоном – богатейшую коллекцию микроскопических животных.
В этой банке планктон пока еще живой, я не доливал сюда формалина. Ну-ка, где блюдце? Так... Побольше света, увеличительное стекло, и... и можно часами наблюдать удивительных животных, плавающих в пятидесяти граммах воды. В мелком блюдце, освещенном электрической лампой, кипит, бурлит удивительный мир. Множество разнообразнейших животных, самых различных форм копошатся, суетятся, нападают друг на друга и сами погибают. Тут и различные рачки, мелкие медузки, какие-то личинки передвигаются быстрыми, резкими скачками; полупрозрачные глазастые рыбьи мальки, крошечные моллюски, диатомовые водоросли. Маленькие существа беспощадны и злы. Они смело бросаются на себе подобных, вцепляются в нежные, студенистые тела клешнями, обхватывают, стискивают гибкими, сильными щупальцами своих соседей, а потом, содрогаясь от нетерпения и жадности, проглатывают мальков, личинок, увеличиваясь в объеме просто на глазах. Под увеличительным стеклом идет отчаянная схватка: все эти рачки, личинки, какие-то козявки шмыгают в блюдце, ищут новых жертв или сами спасаются от нападения. Маленький, почти невидимый мирок, подчиненный непреложному закону жизни – борьбе за существование, в которой выживает сильнейший.
– Здесь должны быть тунцы, – слышу я усталый голос Торина, – можно ставить ярус.
Большой, широкоплечий, заросший щетиной, с синяками под глазами, он стоит посреди лаборатории и, болезненно морщась, потирает виски.
– Когда будет улов, парни, разбудите, – добавляет он и, пригнувшись в дверном проеме, выходит на палубу.
Виктор спешит в рубку. Через несколько минут по судну раздается команда:
– Приготовиться к постановке яруса!
Матросы выскакивают на палубу с такой быстротой и решительностью, как будто они собираются не рыбу ловить, а идти на абордаж, штурмовать врага. Ну что ж, пожалуй, постановка яруса – тот же штурм. Сегодня мы штурмуем глубины Гвинейского залива. Разыщем ли спрятанные здесь сокровища или уйдем из этих мест ни с чем, покажет время. А сейчас – за дело! Боцман швыряет в воду концевой буек, и хребтина с легким шуршанием начинает свой многокилометровый бег в океан.
Неделя работы с ярусом пошла впрок: люди работают быстро, сноровисто. Теперь почти нет пустых клевантов, нет задержек, не свистят в воздухе крючки. Судно идет хорошим ходом, к самому горизонту убегают белые точки поплавков, развеваются на небольшом ветру красные флажки на вешках. Капитан удовлетворенно смотрит на мелькание быстрых рук: сардинка... крючок... «поводец», «поводец»... поплавок; он глядит на сосредоточенные лица матросов и прибавляет скорость. Прошел час, второй, третий; взмокли обнаженные тела, соленый пот течет по лицам, заныли руки, спины. До чего же хочется курить! Но вот можно и закурить, – боцман отправляет за борт концевую вешку и спешит к чайнику с кислым квасом.
Полчаса отдыха, и начинается выборка: хребтину зажимают между роликами машины, и бригадир включает ярусоподъемник. Проходит 10-20 минут томительного ожидания, и над палубой раздается радостный вскрик:
– Есть!
Да, что-то там есть: один из «поводцов» натянулся струной и отвесно уходит в воду. Свешиваюсь с верхнего мостика и заглядываю вниз – там, под бортом судна, что-то крутится, ворочается, белея сквозь водную рябь. Боцман отцепляет «поводец» от хребтины и, густо краснея от натуги, подтягивает добычу к лазпорту. Зацепив «поводец», он надевает рукавицы и вместе с Викешей, упираясь ногами в борт, начинает поднимать «кого-то» к поверхности океана. Но тот, кто сидит на крючке, не горит желанием познакомиться с боцманом; неведомое существо бьется в синеватой глубине, отчаянно сопротивляясь. Сбегаю вниз и вместе с Валентином вцепляюсь в капроновый шнур.
– А ну, парни, поднажмем! Еще! Ага, пододвигается!
В этот момент вода у борта теплохода вскипает, и мы совсем рядом в пене брызг видим большущую тупую башку. Она разевает свою громадную пасть и показывает нам две превосходные, усаженные частоколом зубов челюсти. В следующее мгновение Валентин сует в акулью пасть багор, но акула успевает захлопнуть рот и, развернувшись своим тяжелым, метра в четыре, телом, с сокрушительной силой ударяет хвостом по борту теплохода. Целый каскад воды взлетает до самого мостика. Мы испуганно отскакиваем от борта, а бригадир кричит:
– Какого черта возитесь? Быстрее! Еще одна!
Легко сказать «быстрее» – акуле совершенно не хочется на палубу. Она рвется из стороны в сторону, стукается головой в судно, хлещет хвостом и стискивает челюсти, как будто ей хотят не багор в рог сунуть, а влить рыбий жир. Потом Валентину удается зацепить рыбину за жаберную щель; повиснув на канате, мы вытягиваем ее из воды почти наполовину, но кожа лопается, и хищница летит обратно в воду. Приходит Торин. Он чисто выбрит, причесан, надушен. На руках ослепительно белые перчатки, на ногах такие же белые нейлоновые сандалеты. Перекинув сигарету из угла рта в другой, он отбирает у Валентина багор, стукает акулу по носу; та разрывает пасть, пытается схватить багор, но Юрий уже втыкает его чуть ли не в горло хищника и командует:
– Алле гоп!.. Взяли!
Мы дергаем за канат, и акула тяжело переваливается через борт. Нет, она еще не смирилась.
– Осторожно!.. – слышу я вскрик Валентина и едва успеваю отскочить в сторону: мимо моих ног, сметая ящик с апельсинами, мешок с шелухой и ведро, мелькает акулий хвост.
Следующим ударом акула сплющивает в лепешку цинковое ведро и ломает прислоненный к запасной лебедке багор. Поплевав в ладони, Торин заносит над головой тяжелую кувалду и, крякнув, опускает ее на плоскую акулью башку.
– Акула «бык», – определяет хищника Виктор Жаров.
Так этот вид акул назван за свою широкую, тупую голову и медлительность, с которой обычно они плавают в воде.
А боцман в это время подтаскивает к борту второго «быка». Он чуть поменьше первого, но такой же злой. Валентин крепко стискивает в руках багор, бьет им рыбу по голове и упрашивает ее:
– Ну, не упрямься... открой ротик. Скажи дяде а-а!
Акула слушает, раскрывает свой «ротик» и через несколько мгновений оказывается на горячих палубных досках. Поплевав по примеру Торина себе в руки, Валентин замахивается кувалдой, почти по-«торински» крякает и опускает ее на... палубу. В последний момент акула дергается, и кувалда врезается в деревянный брус, оставляя на нем глубокую вмятину. Валентин снова плюет в ладони, но тотчас отбрасывает кувалду в сторону – за бортом бьется, исполняет в воде воинственный танец, третий, весом в пару центнеров, «бык».
Затем наступает небольшая передышка, позволяющая нам расправиться с тройкой быкообразных акул и познакомиться с ними поближе. Окрашены они в. серо-синеватый цвет на спине, переходящий в белый на брюхе. Грудные плавники у «быков» длинные и широкие; зубы на верхней челюсти трехугольные, в виде пилок по краям, а на нижней – узкие, конические. Схватив добычу, акула нижней челюстью удерживает ее, а верхней «вырезает» у попавшейся рыбы громадный кусок мяса, которое глотает не разжевывая.
Всем известна прожорливость акул; нам еще раньше приходилось не раз наблюдать, как, настигнув поверхностный косяк сардины, акулы со страшной жадностью набрасывались на него, поглощая огромное количество рыбы. Раздувшись на глазах, отяжелев, акулы отстают, извергают из себя совершенно непереваренную рыбу и снова начинают торопливо глотать десятки, сотни рыб. По наблюдениям известных натуралистов, в том числе Брема, акул вечно мучит неутолимый голод. Это, по-видимому, объясняется тем, что пища в желудке акулы переваривается очень плохо, и поэтому хищнику нужно вновь и вновь набивать необъятное брюхо, чтобы утолить свой волчий аппетит.
Ну, а чем же питаются «быки»?
Взрезаем первому из «быков» живот, и из него вываливается разодранный на несколько частей тунец весом килограммов в шестьдесят. Внимательно рассматривая рыбу, обнаруживаем в верхней челюсти тунца крючок. Но только не наш. На его кованом стебле виднеются японские иероглифы. Значит, «бык» ограбил японский ярус. Японцы работают где-то недалеко от нас, их гортанные голоса хорошо слышны в эфире во время работы нашей судовой радиостанции.
...Гудит ярусоподъемник, вытягивает из воды ярус и акул. Уже несколько десятков «быков» лежат рядами на палубе. То одна, то другая из акул, как бы очнувшись от сна, подскакивает и начинает ожесточенно бить вокруг себя хвостом; держитесь от нее в этот момент подальше – ударом хвоста она может сломать вам ноги, как спички. Сегодня волнение около пяти баллов, качает, и, когда судно кренится, акулы скатываются к левому борту, разгоняя матросов.
– Уберите их! – нервничает Чернышов. – Я еще жить хочу!
Оберегая матросские ноги от акульих хвостов, мы с боцманом привязываем живых «быков» к правому борту, и они лежат там, как свора злобных, опасных зверей.
Гудит ярусоподъемник: акулы... акулы... Мы уже не вытаскиваем их – подтянув хищника поближе к борту, просто перерубаем акуле челюсть, освобождая крючок, и рыбина, оглушительно булькнув, падает обратно в океан, окрашивая воду кровью. К сожалению, большинство акул с такой жадностью набрасывается на сардинку, что она глубоко проскакивает в акулье горло, и там крючок застревает. Такую акулу приходится тащить на борт, чтобы вытащить крючок. Урвав свободную минуту, взрезаю акулам животы: меня интересует, чем питаются хищники в этом районе. Оказывается, тунцами. Почти у каждого из «быков» желудок набит тунцовым мясом. Но почему же тунцы не попадаются нам?
– Тунец! – кричит бригадир. – Боцман... да бросай ты акулу... Быстрее!
Боцман оглушает акулу и хватает «поводец», на конце которого мечется крупный тунец; мечется, рвется, пытаясь сорваться с крючка.
– Акулы!.. – нервничает бригадир. – Скорее...
Да, акулы. Вот они, два «быка», вертятся вокруг тунца. Одна из акул бросается вперед. Тунец свечой выскакивает из воды – на его боку уже зияет огромная кровоточащая рана. Обезумевшая от боли рыба мечется из стороны в сторону, но везде ее подстерегают оскаленные пасти: уже не две, а пять акул рвут тунца буквально на части. Они как будто взбесились, осатанели. Когда Валентину удается подцепить тунца багром, одна из акул выскакивает из воды вслед за ним, вцепляется в спину, трясет башкой, разбрызгивая во все стороны кровь, и, перекусив рыбину пополам, падает обратно в океан. Нам досталась от тунца лишь передняя часть тела. С этого момента акулы становятся нашими личными врагами.
...Гудит ярусоподъемник. Акулы... Одни акулы. Мучительно болит спина, мышцы шеи, рук. На ладонях вспухли от каната волдыри. Сколько тонн живого мяса перетаскали мы сегодня из океана на борт судна? Три? Пять? Надо будет потом подсчитать. А сейчас небольшая передышка: запутался ярус, и, пока матросы возятся с ним, я опять иду к акулам и взрезаю их пухлые животы – ведь, судя по литературным источникам, в них можно обнаружить всякие забавные штуки.
Под самый конец яруса вытаскиваем подряд трех желтоперых тунцов. Два из них объедены, один совершенно целый. Как видно, только что попался на крючок. Волнение стихло – почти штиль. Вот уже виден и последний, концевой шест с флажками... Еще полчасика, и конец. Но тут произошло небольшое происшествие, которое едва не превратилось в трагедию. Валентин отцепил от хребтины «поводец», на котором сидел необычно спокойный, медлительный «бык», намотал конец капроновой веревки на руку и стал водить акулу вдоль борта, как собачонку. «Бык» послушно плыл то к носу, то к корме, останавливался в воде, когда этого желал Валентин, и даже разевал пасть, когда Валя дергал за «поводец». Такого трюка еще никто из нас не видел и больше, наверное, не увидит никогда: громадная, злющая акула ходит на поводу, как какая-нибудь моська! Матросы смеялись и, когда «бык» высовывал из воды башку и разевал пасть, бросали в нее шелуху от апельсинов. И вдруг «бык» взбесился. Он мотнул головой и рванулся в глубину. Валентин вскрикнул, побледнел, уперся ногами, но силы были неравными. Поскользнувшись, он упал и поехал на животе. Вот и борт, рука напряглась, посинела, из-под веревки брызнула кровь. Валентин повис над водой, не в силах освободить руку. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы подскочивший боцман не хватил по шнуру острым ножом. После этого случая никто больше не пытался приручать акул, а у Валентина, как неприятная память об этом происшествии, остались на ладони глубокие белые рубцы.
Ярус выбран. Пока матросы раскладывают его по ящикам, мы с Сашей и Виктором сбрасываем акульи туши за борт, где их поджидают другие ненасытные твари. Свесившись с планшира, мы с содроганием наблюдаем, как другие «быки» раздирают окровавленные тела. Боцман окатывает палубу водой. Окрашенная кровью, она с журчанием убегает в шпигаты. Судно прибавляет обороты и уходит от страшного места, оставляя за собой алую дорожку.
– Ну и удружил ты нам сегодня!.. – недовольно говорит капитан Торину. – Подсунул этих «быков», черт бы их побрал!
– Этих «быков» уже десятки лет ловят норвежцы, англичане, американцы, канадцы, японцы. Ловят и похваливают. У них отличное мясо, превосходная шкура, из которой можно изготовлять различные кожаные вещи, вкуснейшие плавники – деликатес восточной и европейской кухни...
– Нам нужны тунцы, Юрий Афанасьевич, – переходит на официальный тон капитан, – тунцы, а не акулы. И будьте добры искать тунцов!
– Будут тунцы, – отвечает Торин и продолжает: – Сегодня мы выбрасываем акул за борт, потому что руководство промыслом еще очень неповоротливо и не знает, что с ними делать, но я уверен, что в ближайшее время в этот район придут наши советские промысловики специально за акулами.
– Сомневаюсь, – сердито говорит капитан и уходит.
– А я – нет, – бросает ему вслед Торин и, склонившись над картой, ставит кружок. А рядом делает отметку: улов в штуках и примерно на тонны.
Перед сном мы разговариваем с Виктором на эту интересную тему. Действительно, как обидно, когда приходится столько рыбы отправлять за борт. Мне вспоминается, как во время прошлогоднего рейса на траулере «Орехово», во время поиска сардины мы обнаружили у северо-западных берегов Африки большие скопления так называемых «океанских карасей» – крупных и очень вкусных океанических рыб. Караси и раньше попадались в тралы рыбацких судов, но их отправляли за борт, потому что таких рыб не принимала рыбная промышленность. По возвращении в порт руководитель нашей научной группы настоятельно рекомендовал хозяйственникам обратить самое серьезное внимание на открытый нами район. Но на его предложения в то время никто не откликнулся: у берегов Гвинеи отлично ловилась сардина. И вдруг сардина исчезла. Тогда вспомнили про карасей. Часть флота было решено направить к южному побережью Африки, где в это время были обнаружены крупные косяки скумбрии, а экспедицию в составе пяти судов послать в район Северной Африки ловить морских карасей. Экспедиция вернулась в порт, добыв громадное количество отличной рыбы. Теперь в открытом «Ореховым» районе ловят карасей десятки наших крупных промысловых судов и в магазины поступает прекрасная рыба, которая раньше шла на тук или просто за борт.
– Я согласен с Ториным, – говорит Жаров, – с ловлей акул та же история, что и с карасем. И если уловы акул у нас и дальше будут такие же солидные, как сегодня, нам надо добиваться организации специального акульего промысла. Кстати, помнишь ли ты ту знаменитую дегустацию в нашем институте?
Эту дегустацию запомнили многие. Тогда на общественное опробование было предложено много новых продуктов, изготовленных из различных пород рыбы. Лаборатория технологии рыбных продуктов, организовавшая эту дегустацию, потрудилась на славу: от одного взгляда на стол уже хотелось сесть за него, да побыстрее. Среди расставленных на столе блюд было и копченое акулье мясо. Однако работники лаборатории не сообщили никому из участников обеда, чье мясо они едят. Секрет был раскрыт лишь тогда, когда ответственные и прочие дегустаторы, облизывая губы, очень лестно отозвались о копченой рыбе: да, очень вкусно, да, такую бы рыбку нужно продавать в магазинах – не залежится.
– Однако акулы акулами, но где же тунцы?
– Найдем, – уверенно говорит Жаров. – Найдем, – повторяет он, засыпая.
Рука его свесилась с койки, и я вытаскиваю из ослабевших пальцев незажженную сигарету.
Ах, до чего же приятно после такого трудного дня полежать в койке! Хорошо бы заснуть. Да, скорее спать, спать... Ну кто это там опять дергает за ногу?
– Станция! Быстрее!.. Разоспался, как на курорте...
ГЛАВА VIII
Снова ярусы. – Голубая акула. – Тунцы. – Ловушка в холодильнике. – Прелести любительской рыбной ловли.
– Дома я всегда вставал в семь, – говорю я Виктору за завтраком. – А ты мало того, что безжалостно будишь меня по нескольку раз среди ночи, так еще в шесть утра сегодня поднял. А наукой установлено, что человеку надо спать не менее восьми часов в сутки. Нет у тебя совести, Витька...
– Крошке захотелось домой? Чтобы сказочку с вечера и кофе в кроватке утром? – поднимает на меня глаза Жаров. – Я ведь говорил: скоро курорт кончится. А то поработали день на палубе – и в сторону. А вечером – смех, веселье на палубе, шахматы и прочее. Кончилось это все. Теперь три месяца подъем для команды – в четыре, для нас – станции и работа на палубе. Так что привыкай подниматься пораньше.
Да, нужно вставать раньше. В программе наших работ записано отдельным пунктом: «Сбор коллекций крупных океанических рыб», – и рукой директора института приписано: «Доставить в порт 20-30 штук шкур акул, тунцов, меч-рыб». Шкуры... Брр! Неприятная работа. Но куда денешься? Одна акула уже ждет меня на палубе – самый крупный «бык».
Надев клеенчатый передник, я в задумчивости стою перед «быком». Рыба злобно скалит окровавленную пасть, настороженно глядит мертвым зеленым глазом с длинным, узким, как у кошки, зрачком.
«За борт бы тебя», – думаю я и оглядываюсь. Мой взгляд замечает Валентин. Решительно натянув перчатку на забинтованную ладонь, он подходит ко мне и пинает акулу ногой.
– Помочь, Николаевич?
Втроем, кликнув еще Викешу, мы взваливаем «быка» на препараторский стол; Валентин остро оттачивает шкерочные ножи, и я делаю первый длинный и глубокий разрез – от самой пасти до кончика хвоста. Распластав рыбину на две половины, мы становимся с Валентином с двух сторон и начинаем вырезать большущие, тяжелые пласты мяса. Кожа у акулы крепкая, от головы к хвосту гладкая, от хвоста к голове шершавая, как терка. Вся она покрыта маленькими, как острые зубки, шипами, которые можно увидеть лишь через увеличительное стекло.
Судно в дрейфе. Матросы отдали ярус и пошли отдыхать. А дела с акулой у нас идут медленно, – около двух центнеров мяса мы уже отправили за борт, но еще не брались за голову, плавники, хвост. Да и самую шкуру нужно чистить да чистить. Кусок за куском, пласт за пластом летят за борт, где уже плавают несколько акул. Они хватают мясо и недовольно посматривают сквозь воду – там кружатся чайки. Птицы отчаянно кричат и хватают все, что мы сбрасываем с палубы прямо на лету. Пока Валентин курит, я подбрасываю мясо в воздух, вверх, птицы ловко его подхватывают и, давясь, проглатывают... Но вот одна неосторожная птица, видать, переоценив свои силы, схватила на лету большущий кусок мяса, весом с килограмм и, не выпуская его из клюва, шлепнулась вместе с ним в воду. Всплеск. Что такое? Поверхность океана чиста – ни мяса, ни птицы. Акулы не зевают.
Загудел ярусоподъемник.
– Сейчас начнется... – говорит Валентин и не ошибается: началось.
Бригадир тоскливым голосом воскликнул, перегнувшись за борт:
– Акула!
Воткнув нож в стол, я поспешил к лазпорту; мы договорились с Валентином, что он будет продолжать чистить шкуру, а я заменю его на багре.
– Ну что? – спрашиваю у боцмана.
– Акуленция, только острокрылая, – сообщает тот, наматывая «поводец» на утку.
Острокрылая? Значит, новый вид? Действительно, в воде неторопливо ворочается длинная, стрелообразная рыбина, окрашенная в ярко-синий цвет. У нее длинная, узкая морда и острый, как кинжал, спинной плавник. Акула почти не сопротивляется; боцман подтягивает ее к борту, я легко зацепляю багром за челюсть.
– Голубая акула, – определяет Виктор.
Да, это голубая акула. Действительно, очень точное и хорошее название – на палубе окраска рыбы поражает своей изумительной голубизной, переходящей в белый цвет на брюхе. Все тело акулы какое-то вялое, дряблое. Пустой живот висит, как мешок. Акула совсем не бьется, лишь раскрывает пасть и как-то неохотно, лениво грызет палубу.
– За борт? – спрашивает боцман.
– Нет, оставим, обдирать буду, а то вдруг больше таких не попадется.
– Тунец! – раздается радостный голос бригадира. – Кто там на багре? Цепляй, Николаевич... Ну! Скорее, дорогой!
Вот он, красавец, крутится в прозрачной воде, мечется, бросается из стороны в сторону. Зацепить багром его значительно труднее – уж очень быстр. Наконец острие туго вонзается в крутую рыбью спину, и мы дергаем за канат.
На палубе его дожидается Виктор. Стукнув рыбу по голове кувалдой, мы измеряем тунца и кладем на весы.
– Ничего поросеночек, – удовлетворенно улыбается Виктор, – сто двенадцать килограммов. Побольше бы таких!
Притихший до этого «поросеночек» неожиданно подскакивает и звонко ударяет наклонившегося боцмана по ногам. Тот валится на палубу и хватает колотушку. Успокоив тунца крепким ударом, боцман взрезает ему живот, и Виктор начинает копаться во внутренностях: нужно посмотреть, чем рыба питается, в каком состоянии гонады, упитана ли. Если рыба нерестовая – значит, тунцы должны водиться в более теплых водах. Если преднерестовая, то искать их надо в более холодных водах, где они усиленно кормятся. Взяв пробы, мы передаем рыбу Михаилу Афанасьевичу. Тот ловким ударом отсекает ей голову, плавники, пластает на две половины и отправляет в трюм.
– Тунец!
Еще тунец, еще!.. Лица у всех повеселели. Хоть Торин и говорил что-то хорошее про акул, но сейчас нам нужны тунцы! Вот они, какие красавцы, – один к одному. Что ни рыбка, то центнер вкуснейшего мяса. Десятка два таких «поросят», выуженных из океана, – вот тебе и две тонны, хороший промысловый улов, ради которого мы и пришли в этот район из северного полушария.
Тунец... Тунец... Еще один! Ох, черти, какие же они тяжелые! Чувствую, что руки мои вытянутся до колен. Пока дотащишь тунца до мерной доски и взгромоздишь на весы, кажется, что все мышцы лопнут.
– Это тебе не сардинку анализировать, как в прошлом рейсе, – говорит мне Жаров нравоучительно, когда я, со стоном распрямившись, начинаю растирать поясницу.
Новый тунец избавляет меня от продолжения разговора с Виктором. Бегу к лазпорту. Здесь уже держит в руках багор Юра Торин. Всю ночь они с Сашей проработали в лаборатории, а теперь вышли помочь палубной команде и нам. Работать стало легче: Юра подтаскивал к нам одного тунца за другим, а Саша ловко глушил их колотушкой.
Почти все тунцы желтоперые. У них ярко-желтые спинной и анальный плавники и длинные – грудные, которые несколько короче, нежели у тунца длинноперого и несколько длиннее, чем у тунца большеглазого. Обитает желтоперый тунец в тропических и субтропических водах Атлантического, Тихого и Индийского океанов. Рыба эта очень чувствительна к изменению солености воды. Во время тропических ливней, когда прибрежные воды сильно опресняются, желтоперые тунцы покидают такие районы и уходят подальше от берега – в открытый океан в поисках добычи, а питаются желтоперые тунцы мелкими стайными рыбами и кальмарами; они совершают очень большие переходы, исчисляемые тысячами миль. Наибольшая величина желтоперого тунца – 3 метра, вес – до 250-300 килограммов.
Юра все подбрасывает и подбрасывает нам тунцов. Страничка за страничкой заполняются колонками цифр, новыми и новыми данными.
– Длина – метр сорок шесть... Вес... Держи, держи голову... Вес... сто восемнадцать, – диктует мне Виктор. – Ишь, толстяк! Бери его за хвост, так его, родимого! Держи, боцман.
– Ого, вот так желудок, как тугой мешок! Что в нем? Остатки небольшого осьминога, сардина. А это что? Красивая хрупкая раковина, а в ней небольшое, очень похожее на осьминога существо с щупальцами в пупырышках присосок. С чего бы осьминогу забираться в раковину? Нет, это не осьминог, а аргонавт, единственный из головоногих моллюсков, имеющий раковину.
Интересная находка – аргонавтов в нашем музее нет, – и поэтому я с большой осторожностью заворачиваю находку в марлю и прячу в банку со спиртом.
– Счастливчик, – как бы между прочим, замечает боцман, – бульк – и в спирт! Насосется же он сейчас!
Да, мой бидон с винным спиртом для некоторых на судне – источник терзаний и соблазнов. Это ничего, что там всякие рыбки, раки да гонады плавают и что в 40 литров девяностоградусного спирта влито некоторое количество формалина. Подумаешь, только крепче будет...
– Формалин – это яд, – предупредил я всех в начале рейса. – Конечно, от этой дозы не умрешь, но лучше его не пытаться пробовать, ребята.
И ребята не пробовали. Особенно после того, как один хороший парень, не буду называть его фамилии, попросил у меня 100 граммов спирта из бидона: дескать, протереть пальцы на ногах надо. Не знаю, каким образом он протирал свои пальцы, но у этого парня в тот день было такое состояние, что его еле отходили. С тех пор моим спиртом никто больше не интересовался.
– Юрий Николаевич, – слышу я голос Славы, – кувалду поймали!
Кувалду? В такой дали от берегов и на такой глубине? Не может быть! Кувалда – характерный обитатель каменистых прибрежных мелководий. Что ей делать над океанской пропастью? Ведь эта рыба совершенно не приспособлена для жизни в открытых водах: она очень медлительна, плохо плавает, ей не угнаться ни за одной рыбешкой. Удел ее – обгрызать кораллы да разыскивать на дне моря раковины с моллюсками, которые она грызет, как кусочки сахара. Поэтому у нее и рот такой – два зуба, напоминающие одновременно и клюв попугая и слесарные кусачки.
И все же Слава не ошибся: он хорошо запомнил лекцию, которую прочитал рыбакам в начале рейса, сидя на краю рыбного ящика, Жаров. Действительно, нам попалась кувалда. И как бы в подтверждение этого, рыба сначала раздулась, как шар, а потом, звонко клацнув зубами, легко перекусила металлический поводок, торчащий изо рта.
Вскрытие показало, что рыба сильно истощена; желудок ее совершенно пустой, за исключением непереваренной сардинки, на которую кувалда клюнула. Что толкнуло рыбу покинуть свою привычную среду и отправиться в столь дальнее и небезопасное путешествие? Зачем она решила поменять уютные коралловые заросли на пугающую темноту океанских глубин? Все это представляет собой интересную загадку, тем более что в этом рейсе мы выловили над океанскими глубинами шесть кувалд и трех крупных колючих сомов, которые обычно обитают в прибрежных водах.
Ярус выбран, палуба вымыта. Боцман отправляет последних тунцов в морозилку, а мы с Валентином скрепя сердце дочищаем голову «быка». В препарировании акул это самое трудное и сложное дело. Наткнувшись на зубы, можно пропороть руку до костей; до них нельзя дотронуться: острые как бритвы костяные лезвия мгновенно оставляют на коже глубокие, долго не заживающие порезы. Наконец работа закончена, мы прополаскиваем шкуру из брандспойта и спускаем ее в трюм, где на переборке висят полушубки, зимние шапки, ватные брюки, сапоги. Одевшись, мы открываем толстую, как в банковском сейфе, дверь и вступаем в царство льда и холода, – в морозильную камеру. Здесь – минус двадцать. От разности температур более чем в 50 градусов захватывает дыхание. Коченея от холода, мы торопливо очищаем один из углов морозилки, где будет храниться коллекция, подвешиваем шкуру и выскакиваем в трюм. Дверь за нами гулко захлопывается. С этой дверью нужно быть очень-очень осторожным. Несколько недель назад, когда мы под Конакри ловили парусников, в морозилку, на секунду в одних трусах и тапочках заскочил рефрижераторный механик Вася Суховеев. Ему нужно было что-то там посмотреть. Вскочил он в морозилку, дверь за ним захлопнулась, да так, что ее невозможно было открыть. А мороз уже вцепился в Васины уши, щеки. Испугался механик, закричал, но кто его услышит? Сообразил это Василий, примолк и что было сил приналег на дверь. Долго ли может голый человек просидеть в морозилке? Теплое тунцовое мясо превращается в камень за 25-30 минут. А сколько уже прошло? И сколько времени пройдет, прежде чем на судне заметят, что его, Суховеева, на месте нет? Страшно стало, заскрипел Василий зубами, схватил замороженного парусника и, как тараном, стал бить им в дверь. Кожа ладоней прилипала к промороженной туше, но Вася бил и бил в дверь до тех пор, пока она, отвратительно скрипнув, не приоткрылась. Когда Василий рассказывал об этом случае, все смеялись, а потом замолкли – задумались. Наверно, каждый представил себе, что могло произойти, если бы не хватило у Василия сил вырваться из морозилки.
Тихо на судне. Все, кроме вахтенных, спят. Лишь бригадир да Слава сидят на лючине и вырезывают из толстого литого куска резины ролик. Такой ролик в ярусоподъемнике прижимает к другому – металлическому – хребтину и поэтому очень быстро снашивается. Запасных роликов нет, их приходится делать самим. Оба работают молча, сосредоточенно. Алексей – высокий, плечистый парень, все лицо его жестоко обожжено солнцем. Кожа уже по нескольку раз слезала с носа, скул, ушей. Губы в глубоких трещинах, и поэтому Алексей совсем не смеется, хотя по природе он парень веселый. Слава рядом с ним кажется каким-то школьником, случайно попавшим на судно. Лицо его тоже обожжено солнцем. И на новой, розовой коже еще ярче выступают веснушки. Солнце высветило Славину голову, и она из огненно-рыжей стала оранжево-желтой. Чуть прикусив нижнюю губу, Слава старательно режет резину. Я уже замечал, что он за что ни возьмется, сделает все на совесть. Да, Слава не школьник – матрос первого класса, которого ценят на судне все: друзья по палубной команде, боцман, бригадир и мы, «научники».
Вдруг Слава откладывает нож в сторону и, прищурившись, смотрит в океан. Что там еще? Я поднимаю бинокль – к судну быстро летят две птицы. Одна, бросаясь из стороны в сторону, прижимается к воде, другая – над ней. Та, что повыше, – ястреб. В бинокль хорошо видны его острые стреловидные крылья, стремительный почерк полета, а ниже? Да это же голубь!
– Ястреб гонится за голубем!
– Обыкновенный сизарь-почтовик, – говорит Слава. – Как его занесло сюда?
Увернувшись еще раз от ястреба, голубь взмывает над мачтами судна, лихо разворачивается и планирует на палубу. Сел, посмотрел на нас, почистил клюв красной лапкой, взглянул на ястреба, который тоже приземлился – вернее, «присуднился» – на полубак, и бойко побежал по накрытой брезентом лебедке. Слава посмотрел на бригадира; тот, чуть усмехнувшись, кивнул головой. Наш матрос первого класса подтянул спадающие брюки и осторожно, по-кошачьи проскользнул мимо голубя к себе в каюту. Через минуту он вышел: в одной руке кусок хлеба, в другой – сетка. Глаза у матроса заблестели, он сложил губы трубочкой и нежно проворковал:
– Гуля... гуля-гуль...
«Гуля» настороженно повертел головой, покружился на месте, проглотил крошку, потом другую, внимательно осмотрел тонкие, в цыпках матросские ноги, и... Слава взмахнул сеткой. Через минуту он уже держал голубя в руках. Во всех его движениях, в том, как он осторожно, но надежно сжимал птицу в потных ладонях, как придирчиво и строго рассматривал пернатого гостя, чувствовались повадки завзятого голубятника.
– Точно... почтарь, – сказал он. – На обеих лапках кольца.
Мы осмотрели голубя: на одной его ноге было красное пластмассовое кольцо с цифрой «39», на другой – алюминиевое и небольшая, легкая капсула, в которую вкладывается записка. Капсула была пуста.
– Отпусти ты его, – сказал бригадир, вновь принимаясь за работу.
– Не долетит... Смотри, какой тощий, – ответил Слава. – Пускай отдохнет с недельку. Посажу его в ящик. Доделаешь сам?
Бригадир кивнул головой, и Слава ушел.
– Закурим? – предложил Алексей и достал длинный янтарный мундштук, набранный из янтаря различных цветов: медвяно-желтого, оранжевого, оливкового, густо-шоколадного и даже черного.
– Откуда это у тебя? – заинтересовался я.
– Откуда? – задумчиво прищурился Алексей. – Пришлось мне однажды не по своей охоте целый год в голубой земле копаться. Это – оттуда. Память. Сам сделал...
– Янтарь добывал в карьерах? За что же тебя упекли? Парень ты с виду спокойный, серьезный. Не пойму.
Бригадир усмехнулся, глубоко вдохнул в себя едкий дым и стал сосредоточенно рассматривать краешек мундштука: там, в янтаре, сидела маленькая букашка, попавшая в смолу, может, миллион лет назад. Я уже подумал, что на этом наш разговор и закончится, но, хорошенько изучив доисторическую пленницу, Алексей поднял на меня глаза.
– Понимаешь, Николаич, был я тогда совсем юным парнишкой. Работал на заводе, жил в общежитии... любил одну девчонку. А она... в общем пропали из кармана пиджака моего соседа по койке пятьсот рублей: чтобы не мешать нам, он вышел из комнаты, а пиджак на стуле висел. Пропали деньги, как в воду сгинули. Когда проклятый пиджак на стуле висел, только мы вдвоем с ней в комнате и были. Ну и... Словом, взял я всю вину на себя. И отправили меня к Балтийскому морю в земле ковыряться.
– Подлая... – не утерпел я.
– Подлая? – поднял выцветшие брови бригадир. – Нет... не торопись, Николаич. Подлым тот мой приятель оказался. Уже когда я срок отбыл, вернулся, узнал, что никаких у него денег тогда не было. Просто брал у кого-то в долг, пропил их, прогулял, а свалил все на нас. Такая вот история...
Он поднялся, зевнул, растер ладонями щеки.
– Ну, а девушка?
– Девушка? Очень хорошая эта девушка. В общем, если хочешь, придем домой, познакомлю. Вот так-то, Николаич...
– Вот так-то, Леха, – повторил я и пошел в лабораторию за банками: вахтенный штурман сообщил, что через десять минут будет станция.
В непрестанной работе, в постановке и выборке ярусов время летит незаметно. Каждый день рано утром подъем, а затем ярусы... ярусы... ярусы... А у научной группы к тому же станции, станции, станции... В промежутках между ярусами и станциями мы с Валентином препарируем акул и тунцов. Вечером разговариваем с «Островом» и «Осколом»: советуемся, где искать и где находить тунцов. У нас и у них удачи сменяются неудачами. На основе материалов научной группы мы даем им рекомендации, где ловить. Когда рекомендации подтверждаются, капитаны тунцеловов благодарят, когда не подтверждаются и они вынимают из воды «пустышку», капитаны яростно, не жалея слов и ярких, сочных выражений, ругают нас. И так изо дня в день. И так же неизменно солнце в этих широтах. С самого утра и до позднего вечера. От него нет спасения нигде. Солнце слепит глаза, обжигает, подпекает кожу. Порой, когда вытягиваешь из-за борта очередную тяжеленную рыбину, кажется, что все кругом расплавилось: океан, сверкающий мириадами маленьких жгучих солнц, ослепительно белое небо, воздух, горячими струями врывающийся в легкие, и рыба, отражающая в своей чешуе, как в зеркале, солнечные лучи.
От горячей палубы болят ступни. Чтобы уберечься от обжигающих досок, почти вся палубная команда сделала себе легкие пенопластовые шлепанцы. Тяжело, очень тяжело переносить солнце в таких дозах... Особенно тяжело переносят жару механики – ведь в машине не только жарко, но и душно. В такой духоте сизый, едкий чад застаивается между грохочущими двигателями, вентиляция почти не остужает воздух. Отработав положенное время, механики спешат куда-нибудь в тень и засыпают тяжелым, беспокойным сном, обвеваемые теплым ветерком от гудящих вентиляторов.
Только один человек из «машины» упорно сопротивляется тропическим невзгодам. Это Виталий Белов. Невысокий, худощавый, но очень энергичный, он в свободное время изучает английский язык, заглядывая в самоучитель, бренчит на гитаре, гриф которой украшен алым бантом, и, смешно подпрыгивая, боксирует на корме, отважно сражаясь с налитым водой резиновым буйком. Виталий интересуется абсолютно всем: политикой и астрономией, спортом и космическими полетами, литературой и кулинарией. Он совершенно точно знает, что произойдет, если растопить все льды Антарктики, если перегородить пролив Дежнева плотиной, если... В общем он знает такие вещи, о которых обыкновенный смертный даже и не подозревает. Его торопливый стрекочущий голос можно услышать в салоне, во всех каютах, в ходовой рубке, на палубе и в гальюне. И за это матросы называют его «кузнечиком».
Ярусы... ярусы... То вытянем из воды «пустышку», то одних акул, то несколько тонн тунцов. Но в последнее время они стали все чаще попадаться в наши ярусы, и около тяжелых, серебристо-синих тел обеспокоенно бродит Вася Суховеев, скромный герой морозилки. Вася озабочен: морозильная камера забита рыбой до предела, холодильные установки работают с перегрузкой, и его волнует вопрос: куда сунуть новую партию рыбы? Хватит ли холода для новых десятков рыбьих туш?
Мы уже познакомились с несколькими видами тунцов: длинноперым, большеглазым, пятнистым. Длинноперые тунцы совсем небольшие – по 8-12 килограммов весом. Один экземпляр лежит передо мной на палубе – стремительное, сильное тело, очень длинные, саблевидной формы грудные плавники. Эти тунцы обитают в верхних слоях воды океанов. Мечение рыб показало, что длинноперые тунцы совершают очень большие миграции. Например, тунца, меченного у западного побережья Америки, выловили у берегов Японии, а других, меченных у Гавайских островов, добыли у берегов Америки. Мясо у длинноперого тунца твердое, белое и очень вкусное. Оно пользуется большим спросом и высоко ценится на международном рынке.
К сожалению, длинноперые тунцы попадались на наш ярус очень редко. А большеглазых тунцов мы за весь рейс выловили всего лишь двух. Но зато какие это были рыбины! Каждый из этих двух тунцов весил по полтора центнера. Тунцы были очень сильные, живучие, и мы с большим трудом вытащили их из океана. Название свое они получили не зря. Глаза действительно у них очень большие, покрытые, как циферблат часов, плотными прозрачными пластинками. От других рыб большеглазые тунцы отличаются и своим тучным, массивным телом. Обитают они обычно на глубинах более 20 метров и наибольшие скопления образуют при температуре плюс 21-22 градуса.
А пятнистых тунцов центнера полтора наловил сам, по своей инициативе Иван Лукьянец. Наловил, как говорится, шутя, играючи за каких-нибудь полтора часа, пока судно лежало в дрейфе перед выборкой яруса. Я пришел на корму в тот момент, когда ловля тунцов была в полном разгаре; Иван, свесившись за борт, заглядывал в кипящую воду – там бесновался большой рыбий косяк, а на палубе, около ног счастливого рыболова бились, трепетали, судорожно приподнимая жаберные крышки ярко-серебристые рыбины, отмеченные природой тремя черными пятнами на боку.
– Все ты? – воскликнул я.
– Все я! – радостно откликнулся Иван и резко подсек капроновый шнур.
Извивающаяся рыба просвистела над моей головой и ударилась о спасательный плотик. Огоньки, горящие в Ивановых глазах, подожгли и мою душу – ведь я тоже немало свободных вечеров провел с удочкой где-нибудь в камышах. Я сбегал в каюту и через несколько минут забросил и свою удочку в воду.
Пожалуй, мне больше никогда и нигде не придется так половить рыбу: поклевка у тунца сильная, уверенная, хватает намертво, глотает рыбу глубоко – уж не сорвется! Подсеченный, рвется, прыгает, стараясь освободиться от крючка, но наш крючок способен выдержать 500 килограммов и не согнется, не сломается.
Да, отличная, интереснейшая рыбалка. И на берегу, в компании приятелей-рыболовов, в противовес какой-нибудь замшелой истории о двухметровой щуке-утятнице или скользком налиме, тащившем лодку с рыболовами вверх по течению, мы будем рассказывать о ловле тунцов у берегов Африки. Рекомендую всем морякам – любителям рыбной ловли: отправляясь в тропики, возьмите с собой удочку. Не пожалеете!
ГЛАВА IX
Идем по экватору. – Тропическая болезнь. – Рыба-молот и «пояс Венеры». – В гостях на японском тунцелове.
Идем по экватору. По самой его «кромке». По крайней мере мне так сказал второй штурман. Сказал и вышел на крыло мостика с левого борта, заглянул вниз – дескать, не пересекли ли мы его ненароком? Если пересекли, то будет скандал: переход экватора со всеми соответствующими торжествами по этому поводу запланирован на послезавтра. Да, к переходу экватора еще не все готово: кстати, у самого штурмана, которому поручена должность черта в свите Нептуна, до сих пор не готовы рога и хвост.
– Ну как? – спрашиваю я, тоже заглядывая за борт.
– Все в порядке, идем по самой кромочке, – хрипловатым своим баском отвечает штурман, выпуская из ноздрей густые клубы дыма.
Он курит трубку «Мефистофель». Есть такие дымовые агрегаты: табак вкладывают в деревянную голову, изображающую физиономию оперного черта. Между прочим, Петр Николаевич и сам немножко похож на этого Мефистофеля – у него такие же резкие, острые черты лица, небольшие внимательные глаза, немало повидавшие на своем веку, и очень подвижной, вечно улыбающийся рот. В свободную минуту он любит рассказывать всевозможные истории – Долиненкову пришлось много поплавать по всем морям и океанам земного шара. С интересом вслушиваюсь в его рассказы, вглядываюсь в глаза, которые видели бастующих грузчиков английских портов, замшелые стены и бронзовые пушки крепостей Копенгагена, узкие, мрачные «улицы развлечений» портового Гамбурга, разрушенные английскими снарядами кварталы Порт-Саида, фантастические парки каменных фигур Сингапура и плавающие улицы японских городов.
– Однако... – обрывает себя Петр Николаевич, с сожалением смотрит на часы, сверяется с картой и густым голосом возвещает в микрофон: – Внимание! Через десять минут – станция!
– Смотри, – говорю я ему, – чтобы рога были как рога, и хвост, которому бы позавидовал сам Вельзевул.
– Все будет как следует, – заверяет меня Долиненков и переводит ручку телеграфа на «стоп машина».
Да, здесь будет как следует. Петр, конечно, не подведет, но надо после станции выяснить, как обстоят дела у Нептуна, судьи, доктора и остальных чертей.
А после станции на судно обрушивается тропический ливень. И откуда он только взялся? Лишь десяток минут назад небо было совершенно чистым, ярко светило солнце – и вдруг хлынули потоки пресной воды. Бросив на койку папку с планктонными карточками, я хватаю мыло, мочалку и бросаюсь вон из каюты. Выскочил из коридорчика – и все равно, что нырнул в воду: дождь лился сверху сплошным тугим водопадом, как будто кто-то там, на небе, раскрыл, распахнул шлюзы и миллионы тонн воды хлынули вниз. Ливень такой тяжелый, что сбил, успокоил довольно сильное волнение, раскачивавшее судно с самого утра, – волны сникли, сгладились, превратились в пологие холмики.
На палубе ликование. Матросы, механики, штурманы прыгают, как ребятишки, подставляют дождю спины, лица, раскрытые рты. Кто-то торопливо стирает рубаху; Вася Суховеев скребет голову, а ногами топчет намыленные трусы; Торин трет мочалками спины сразу двоим – Виктору и Саше. Они стоят, наклонившись перед Ториным, и кряхтят, повизгивают от удовольствия. А посредине палубы лежит вверх животом «дед» Тихоныч, лежит, ловит ртом воду, пускает, надувая толстые щеки, фонтанчики и шлепает себя мозолистыми руками по широкой груди. Какое же это удовольствие – ливень в тропиках! Каким легким, сильным вновь становится тело, без лени помассированное его жесткой и вместе с тем ласковой водяной рукой! Дождь смывает усталость, вялость жарких, душных дней; прополаскивает, кажется, самую твою душу.
Позже всех на палубу выскакивает «кузнечик». Как видно, он спал после ночной вахты: на розовой щеке ярко выделяется отпечаток пуговицы от подушки. Оторопело оглянувшись, Виталий быстро густо намыливает голову, и... кто-то там, наверху, намертво, плотно задвигает шлюзы. Дождь мгновенно прекращается, выглядывает солнце, от палубы поднимается пар. Все разбегаются по каютам. Лишь вдоль бортов, разыскивая душ с соленой водой, бродит, сердито разговаривая сам с собой, густо намыленный человек. Он мог бы подождать – через полчаса ливень опять обрушивается на теплоход. Теперь мы встречаем его без особенного энтузиазма: нам предстоит отдать ярус, и ливень теперь совершенно ни к чему. К тому же температура воздуха сделала резкий скачок вниз: с 32 до 20 градусов. Откуда-то с правого борта налетел порывистый ветер, он опять раскачал океан, погнал крутую волну. Лица у бригадира и матросов посинели, зубы звонко выбивают дробь. Невесело и нам с Валентином: мы обдираем большеглазого тунца, дрожим и с надеждой посматриваем на небо. Но солнце скрылось за пленкой тусклых, каких-то волнистых туч. Светило, наверное, вконец разобиделось на нас: какими только словами не ругали его на этом судне! А потом опять хлынул ливень. Вот тебе и экватор!
Ливни, ветер, холодина. Не работа, а мучение, – судно прыгает по волнам, ярус то туго натягивается и рвется, то ослабевает и уходит куда-то под киль. Это был мучительный день, работа ни у кого не ладилась, постоянно приходилось останавливать судно и искать оторвавшийся ярус. Наш тунец все время сползал со стола, и его пришлось привязать. А во время одного из маневров, когда судно резко развернулось и от толчка волны круто накренилось, стол вместе с полуободранной рыбой грохнулся набок, придавив сразу три ноги – две мои и одну Валентина. Вдобавок ко всему – акулы. Опять их оказалось в океане просто прорва: пожалуй, через каждые 10-15 крючков на шестнадцатом бился отвратительный хищник. С ними трудно возиться в штиль, а во время болтанки просто страшно. Попробуйте-ка вытянуть из кипящей воды двухсоткилограммовую махину, когда судно то взлетает вверх, то валится крутым креном вниз! В один из моментов боцман, вцепившийся руками в канат, на конце которого билась крупная акула, неожиданно сам оказался над пенной водой. В следующее мгновение теплоход накренился на другой борт, и боцман, качнувшись, как маятник, через лазпорт очутился вновь на палубе. Тотчас за канат ухватились еще две пары крепких рук и акулу вытянули из воды.
Тяжелый это был денек на «кромке» экватора. Нептун как будто испытывал наши силы и выдержку. Погода не улучшалась, ветер усиливался, все выше вздымались волны, и тунцы, акулы катились по палубе во всех направлениях.
Всему есть конец. Пришел конец и ярусу. Улов был хорошим. Хорошим, несмотря ни на что. Стихия не смогла одолеть нас: мы все же вырвали, с боем, скрипя зубами, но вырвали часть богатств океана. И все мы были немножко горды, что еще раз победили стихию. И, как бы в награду, к вечеру океан успокоился, небо очистилось от туч, и солнце, тучное, красное, улыбнулось теплоходу своими лучами. Но мало кто на корабле заметил эту улыбку. Используя свободный до ужина час, палубная команда спала, уткнувшись солеными лицами в подушки.
Новый день родился теплым, тихим, но не душным. На горизонте клубились тяжелые фиолетовые тучи, и в их недрах глухо рокотал гром. Где-то далеко вспыхивали молнии, а над нами – чистое небо и солнце, которому улыбаются теперь все, от камбузника до капитана.
...Путь на юг. Много дней и ночей вспенивали мы судовым винтом голубую воду в южном полушарии, мерили Гвинейский залив гигантским переметом-ярусом, изучали морские глубины во время многочисленных станций.
Нептун не был скуп. Он одаривал нас тяжелыми серебристо-синими тунцами, знакомил с различными океанскими обитателями, баловал умеренными температурами воздуха и прохладным легким ветерком. Здесь же, в южном полушарии, команду тунцелова неожиданно поразила странная тропическая болезнь. Первым, у кого обнаружились симптомы этого недуга, был Виктор Леонтьевич Жаров. Все началось с того, что боцман выловил из океана большущий стеклянный буек. Все мы столпились вокруг него, с интересом рассматривая оплетенный проводом, заросший усоногими рачками, мелкими губками и зелеными водорослями, похожими на тину, шар. В общем – буек. Стеклянный шар с японскими иероглифами на выпуклом боку. Оторвался буек от яруса и плавал невесть сколько дней в открытом океане. Вот и все. Но Виктор посмотрел на буек совершенно другими глазами, чем мы. Он забрал шар, унес его в лабораторию и спрятал там за бутылью с формалином. Увидев наши вопрошающие взоры, он поднял указательный палец вверх и назидательно сказал:
– Сувенир... тропический!
Мы неуверенно рассмеялись и разбрелись по своим рабочим местам: «Чудак Витька, какой же это сувенир?» С безразличным видом я начал очищать шкуру длинноперого тунца, но почувствовал, что в мою душу заползает легкое беспокойство. Я представил себе, как на берегу Жаров повесит этот самый обросший ракушками буек в своей комнате, и он всегда будет напоминать ему об этом рейсе. Конечно, память о рейсе, фотографии – все это будет и без буйка, но с буйком воспоминания станут более четкими, рельефными, осязаемыми. Да, пожалуй, Виктор прав – это прекрасный сувенир. Нужно, пожалуй, и мне... Но что? Ночью пришло решение. На следующий день после выборки яруса я отобрал акулу покрупнее, отсек у нее голову и вырезал челюсть. Юра и Саша обеспокоенно взглянули на меня и тоже взялись за ножи: сувенирная бацилла поразила и их. Челюсть я чисто обработал ножом, высушил и перед сном выкрасил тушью в красный и черный цвет. Сувенир получился на славу.
В течение нескольких ближайших дней десятки акул лишились своих челюстей: в свободные минуты матросы беспощадно орудовали ножами – «челюстная горячка» охватила почти весь теплоход. Каждому хотелось привезти домой пару-тройку сувениров для себя и для своих приятелей.
Как и всякая эпидемия, сувениромания быстро пошла на убыль. Еще кое-кто шлифовал наждачной бумагой кокосовые орехи, но вскоре, посматривая на связки челюстей, кинжалообразные рыбьи «носики», на хищные акульи головы, мы уже с тревогой размышляли: «А куда же все это девать?»
– Куда? А не послать ли нам все это в виде небольшой коллекции тем, кому это нужнее всего, – ребятам-школьникам Обдорска, именем которого названо наше судно?
Это предложение внес Слава Кротов.
В Обдорск? Это идея! Люди, живущие там, наверное, и не подозревают, что тропические воды бороздит теплоход под названием «Обдорск». Так и решили: как только вернемся в порт, напишем в незнакомый далекий Обдорск письмо и сделаем небольшой тропический подарок одной из местных школ.
А пока – ярусы. Сколько десятков, сотен километров ярусов выставили мы в заливе? На карте появляется все больше различных отметок, значков, цифр, надписей. Они помогут промысловым флотилиям быстро находить рыбу и наполнять ею свои трюмы.
Ярусы. Порой они доставляют на борт теплохода интересную добычу. Ну разве не замечательна, например, своей формой тела рыба-молот? У этой акулы очень своеобразно устроена голова. Сверху она напоминает молоток: по бокам молоткообразной головы – широкие, плоские выступы, на краях которых расположены большие выпуклые глаза. Такое расположение глаз, несколько напоминающее устройство дальномера, позволяет рыбе видеть все, что делается впереди, позади, сверху, внизу, справа и слева от акулы. От внимательного взора хищника не ускользнет никакая рыба; вместе с тем такой круговой обзор позволяет акуле вовремя увидеть опасность, хотя, заглянув в ее серпообразный рот, трудно себе представить, что какое-нибудь другое животное решится напасть на этакое чудище, вооруженное тремя сотнями зубов. Кстати, об акульих зубах: расположены они во рту у хищника на верхней и нижней челюстях по пять рядов в глубину и по тридцать штук в ширину. Первый ряд зубов можно назвать «рабочим», ими акула рвет свою добычу, а остальные ряды – запасные. Они как бы лежат друг за другом, прикрытые плотной, упругой пленкой. Если какой-нибудь из зубов акулы, находящихся в первом ряду, ломается, то на смену ему из второго ряда немедленно поднимается совершенно новенький зуб.
...В южном полушарии у нас было много интересных встреч с обитателями океана и немало оригинальных находок. Так, в трех сотнях миль южнее экватора мы выловили из океана «пояс Венеры». Вот как это произошло. Но сначала о «поясе».
Древняя легенда рассказывает, что когда богиня любви прекрасная Венера купалась однажды в Средиземном море, то забыла снять свой изумительный по красоте пояс. Пряжки его расстегнулись, и, когда Венера, тихо ахнув, прыгнула в воду, он соскользнул с тела богини, и волны унесли его прочь. Богиня была очень опечалена пропажей – ведь пояс был подарком Зевса – и пообещала тому, кто найдет его и сможет вынуть из воды, свою признательность и любовь.
Нам почти повезло. Мы почти поймали пояс, мы даже достали его из воды. Да, мы почти уже взяли его в руки, но...
Первым увидел «пояс» Саша. Судно лежало в дрейфе, и мы, ожидая начала выборки яруса, стояли на крыле мостика и смотрели в воду – там резвилась стайка корифен. Вдруг Саша толкнул меня в бок и воскликнул:
– Взгляни, какая прелесть!
В воде плыла, изгибаясь, широкая лента. Вся она переливалась зеленым, синим, фиолетовым пламенем. Казалось, будто легкая, полупрозрачная ткань ее вся была усыпана мелкими драгоценными камнями и они играли своими гранями в солнечных лучах. «Пояс Венеры»! Вот он куда заплыл из Средиземного моря.
Небольшие волны все ближе и ближе подгоняли его к борту судна. Я сбегал за сачком и перегнулся с ним через планшир. Еще мгновение – и пояс окажется в моих руках. Мне даже почудился благодарный смех богини. Рука моя не дрогнула. Сачок нырнул в воду и подцепил чудесный «пояс». Я положил сачок на палубу и наклонился над ним. Но что такое? Вместо яркоокрашенной ленты в мокрой сетке лежит какая-то грязновато-серая масса с мелкими трепещущими ворсинками.
Размахнувшись сачком, я вытряхнул непривлекательное на вид студенистое вещество в воду. И чуть не вскрикнул от удивления – произошло новое превращение: серая масса расправилась в широкую ярко-фиолетовую с алыми бликами ленту.
«Пояс Венеры» – это морское существо, обитатель теплых вод, относящееся к кишечнополостным животным, к так называемым гребневикам. По образу жизни «пояс Венеры» похож на медузу. Обитают эти животные в верхних слоях воды. Но лишь только начинается самое небольшое волнение, они, оберегая свое нежное, студенистое тело, опускаются в глубину, где царит вечное спокойствие. Вот почему они так редко попадаются на глаза морякам.
Ну, а тем, кому все же посчастливится увидеть оригинальную часть туалета богини, пусть попробует извлечь пояс из воды.
Здесь же, в южном полушарии, на один из крюков нашего яруса «клюнула» большая морская черепаха каретта. У экватора мы видели, как работают японские тунцеловы. Мы взаимно интересовали друг друга. Когда мы выбирали ярусы, японцы подходили к нашему судну почти вплотную и внимательно наблюдали за всем процессом лова тунцов. Они не только наблюдали, но и снимали ход лова на кинопленку. В отличие от наших теплоходов японские тунцеловы более крупны, скорость у них достигает 17-20 узлов в час, на палубе установлены маленькие «ручные» лебедочки, при помощи которых поднимают на борт тяжелых рыб. Матросов на японском тунцелове в три раза больше, чем у нас, и работа на их судне ведется круглые сутки.
Несколько позднее, во время стоянки в порту, по просьбе японцев мы посетили их тунцелов, а японцы побывали на нашем судне. Что сразу бросается в глаза на японском корабле, так это тяжелые условия жизни рыбаков. Жилые помещения находятся в носу, койки в три яруса, и между ними узенький проход. Все вещи – на койках. Когда люди ложатся спать, они складывают свои пожитки на полу. И в таких условиях они работают целый год, лишь раз в три-четыре месяца заходя на день-два в какой-нибудь порт за водой и продуктами. Японцы восторгались нашим судном, каютами, салоном – ведь они едят прямо на палубе, но они же и критиковали наш ярус, подметив в нем кое-какие технические несовершенства. Ну что же, учтем! Мы ведь только начинаем применять этот новый для советской рыбной промышленности метод лова рыбы. И в наших силах оснастить тунцеловный промысел современным оборудованием и снаряжением.
ГЛАВА X
Парни, с «Оленьего». – Семеро в лодке, не считая обезьяны. – Капские котики в судовой лаборатории. – Гостья из глубины.
Немного пригнув скошенные назад мачты, мчится нам навстречу белый красавец «СРТ-Р» «Олений». В кабельтове от «Обдорска» он ложится в дрейф. Мы спускаем лодку и через десяток минут, как пираты, берем «Олений» на абордаж. Но нас не сталкивают в воду и не протыкают наши тела шпагами – с судна тянутся сильные руки наших друзей.
В нашем распоряжении всего полтора часа. Так сказал капитан, отпуская нас на «Олений», – полтора часа, и ни минуты больше! А столько нужно рассказать друг другу: ведь в открытом океане собралась почти вся Южная лаборатория нашего института! Четверо сослуживцев, четверо наших друзей идут на юг. И если мы спускаемся в южное полушарие до 10-20-го градуса, то их путь почти на 30 градусов южнее. Посетив Кейптаун, «Олений» обогнет мыс Игольный и выйдет в Индийский океан. Мы искренне завидуем им, они – нам. Нам тоже хочется половить рыбешку в Индийском океане, где совершенно иная, отличная от Атлантического фауна, а им было бы небезынтересно «пошарить» тралом в прибрежных водах Бразилии.
Помощник капитана по научной части «Оленьего» Михаил Разумовский коротко рассказывает нам о работах, проведенных в районе Дакар – Конакри; химик Игорь Филатов пытается обратить наше внимание на удивительно ничтожное содержание фосфора в пробах воды одной из последних станций, где-то в сотне миль от Такоради, а Валентин Суховершин, перебивая Игоря, рассказывает с горящими глазами, как он подстрелил из ружья двух дельфинов. Шкуры их уже засолены в бочках, а это значит, что в нашем музее появятся чучела этих забавных морских зверей. Потом вниманием всех овладевает Сергей Оверко.
– Солнце палит так, что палуба потрескивает и смола между досок закипает. Штиль; ни облачка, ни дуновения. Вдруг голос из динамика: «Пустой баркас в море!» Что еще за баркас? Выскакиваем на палубу, вертим во все стороны головами и видим: качается на зыби небольшой баркас, на палубе лежат люди. Один поднялся на колени и рукой машет, кричит что-то. Подошли мы к баркасу, видим: семеро негров, истощенных, худых, не люди – скелеты. Оказывается, они рыбачили около родного берега. Неожиданно на баркасе отказал мотор, и их понесло в открытый океан. На судне – ни грамма воды. Восемь дней носило их по океану, и, не заметь мы их, неизвестно, чем бы все это кончилось...
Он замолкает, а я представляю себе, чем это могло бы кончиться. В прошлом рейсе милях в двухстах от берега мы увидели в океане хрупкую пирогу из красного дерева. Она была пуста. Лишь на дне лодки валялись рыболовные снасти, обглоданные рыбьи кости, старая одежда и поломанное весло, да блистала прибитая к корме на счастье серебряная монета. А где же рыбак? Что с ним? Упал ли, обессиленный, за борт или сам в океан бросился, потеряв всякую надежду на спасение? Но на этот вопрос никто не ответит: океан крепко хранит свои тайны.
– А на том баркасе было одно живое существо, – замечает Игорь, – маленькая мартышка.
– И они подарили ее нам на память, – заканчивает Валентин.
Мартышку мы видели, когда поднимались на «Олений». Она сидела на мачте и скалила на нас мелкие острые зубы. Игорь нам рассказал, что первые дни зверек скучал, ничего не ел. Потом, пообвыкнув, мартышка стала слезать с мачты и брать оставленные ей бананы. Мартышке было скучно. Ее тянуло к людям, среди которых зверек привык жить, но люди были какие-то не такие... белые. Они кидали мартышке конфеты, сахар, приглашали к себе. Нужно было сделать выбор, и он пал на Игоря. Однажды обезьянка решилась и спрыгнула к нему на колени. С тех пор они большие друзья. Мартышку назвали Яшкой, хотя по всем признакам ей лучше бы подошло имя Машка. Игорь сшил Яшке трусы и тельняшку, в которых обезьяна щеголяла почти в течение всего рейса.
Потом разговор перескакивает на другую тему. Меня волнует вопрос: будут ли они тралить в тех местах, где обитают капские морские котики?
– Да, конечно, – подтверждает Оверко. – С ними нам еще придется повозиться: лезут в трал за рыбой. В общем привезем одного. Опыт у нас уже есть.
Все смеются, вспоминая предыдущее возвращение «Оленьего» в Калининградский порт. Ко всеобщему изумлению встречающих, одним из первых, кто сошел на берег, был... громадный, центнера в три весом, злющий капский кот. Он скалил на всех свои желтые клыки и оглушительно, с обидой в голосе ревел. И хотя матросы крепко держали его за канат, которым была обвязана толстая, жирная шея животного, все, кто присутствовал на пирсе, вдруг шарахнулись подальше от этого неласкового «котика». Их тогда привезли двух – большого кота, прозванного Громом и котенка Малышку. Пойманы были животные у Юго-Западной Африки: оба кота заплыли в трал. Они шмыгнули в него в погоне за стайкой ставриды – и оказались в ловушке. Через несколько минут, почувствовав, что воздуха в легких уже нет, Гром рванулся вверх и потащил к поверхности трал с рыбой. У животного хватило сил вытянуть такой груз до поверхности океана, оба кота успели вдохнуть воздух и вновь погрузились в океан. И еще два раза выволакивал Гром трал к поверхности, пока снасть не подтянули к борту судна. Подтащили и замешкались: из зева трала на матросов скалил зубы разъяренный зверь, а около него ворочался другой, поменьше.
– Всю рыбу, подлец, передавит! – сказал кто-то. – Нужно сначала этого здоровяка выудить.
Вытащить его нужно, но как? Присмотрелись к Грому матросы повнимательнее, оглядели его и ловко накинули на толстенную шею канатную петлю. Потом продели канат через ролик стрелы, включили шпиль и выдернули кота из трала. Оказавшись на палубе, кот с минуту оторопело осматривался, а потом издал воинственный клич и, неуклюже переваливаясь на ластах, направился к матросам. Может, он ничего плохого и не замышлял, но матросы отказались с ним знакомиться – в мгновение ока палуба опустела. На ночь котов загнали в судовую лабораторию, где они учинили настоящий погром: сломали стол и изгрызли в труху два экспедиционных ящика. Утром их пересадили в специальную загородку, в которой и довезли до порта.
– Членам команды «Обдорска» – в лодку!
Мы с неприязнью смотрим на динамик, но что поделаешь – пора.
Выходим на палубу. В руках у нас газеты, журналы, а я прижимал к груди посылку, в которой что-то «булькало». Яшка швырнул с мачты в нас бананом; Игорь погрозил ему пальцем, и он спрятался, показав на всякий случай язык.
Вскоре суда расстаются. Наш путь – на север, «Олений» спешит на юг, к берегам Юго-Западной Африки.
А время летит. На карте Гвинейского залива вдоль экватора и за ним, в южном полушарии, появляются все новые черточки ярусов, кружочки станций, квадраты и овалы, ограничивающие районы наибольшего скопления тунцов и акул, места, где можно вести промышленный лов рыбы.
Уже почти три месяца прошло с того хмурого январского дня, когда мы покинули Родину. Три месяца, растянувшиеся тысячами миль по синим океанским путям; три месяца вдали от родных и близких, в тропической жаре, в напряженной работе. Три месяца. Серым, дождливым днем, при крупной волне мы еще раз, но только в обратном направлении, пересекли экватор и вернулись из южного полушария в северное. За две недели, что остались у нас до захода в Ганский порт Тема, мы должны были изучить, обследовать северную часть Гвинейского залива.
«Север» залива встретил нас штилем и жарой. Немного отдохнув за коротенький двухсуточный переход, мы вновь окунулись в привычную обстановку: подъем до зари, день – на раскаленной палубе в обществе акул и тунцов.
Спасаясь от духоты кают, многие из команды перебрались спать на палубу, верхний мостик и баддек. Позавчера в снастях и надстройках шумел ветер, а вчера и сегодня тихо. Ночь своей тишиной и прохладой принесла не только успокоение перегревшемуся за день телу, она побаловала нас чудесным зрелищем пылающего океана.
Океан вспыхивает не каждую ночь. Видно, не каждую ночь дежурит в его глубинах подводный осветитель. Или просто он очень ленив и зажигает ночную иллюминацию лишь тогда, когда самому заблагорассудится. Сегодня у морского фокусника отличное настроение, и уже с вечера он начал швырять в днище судна пылающие синим светом факелы, огненные шары и пригоршни раскаленных добела углей. Потом он поджег белые усы пены, рвущиеся с шумом из-под форштевня судна, и они вспыхнули голубым пламенем. От усов пошел пожар во все стороны от теплохода. Целые участки океана засветились голубым огнем, огненная дорожка из-под кормы протянулась до самого горизонта.
В прозрачной воде мутным зеленовато-серебристым пятном проплыл косяк каких-то рыб, затем промчалась стайка дельфинов. Когда животные выскакивали из воды, во все стороны от них разлетались брызги, как вылетающие из плохо прочищенной трубы искры.
Свечение океана – одно из интереснейших явлений, которым любуются все, кому довелось побывать в водах тропических морей.
Отчего же вспыхивает океан?
Если почерпнуть забортную воду и посмотреть через сильное увеличительное стекло, то наряду со множеством различных планктонных организмов можно увидеть и живые существа, вызывающие свечение. Это похожие на миниатюрных медуз перидинеи, ракушковые рачки и хищные ночесветки, напоминающие строением своих прозрачных тел икринки рыб. В поверхностных слоях воды вызывают сильное свечение и более крупные организмы. Но они не светятся постоянно. «Вспыхивают» они лишь в тот момент, когда чем-нибудь раздражены, испуганы.
Пылающий океан. «Живое свечение» возникает в морских организмах при наличии особых веществ – белка люциферина и фермента люциферазы, которые образуются в способных к свечению живых существах. Реакция, происходящая при окислении люциферина с участием фермента люциферазы, вызывает холодное горение, при котором почти 90 процентов энергии превращается в свет. Его мы и видим с борта судна. Интересно отметить, что при горении электрической лампы лишь одна пятидесятая часть поглощаемой ею энергии преобразуется в видимые лучи, то есть в электрический свет, остальная же энергия идет на излучение тепла. Насколько живые организмы экономнее в расходовании своей энергии!
...Очередной день был серым и пасмурным. Волны и низкое небо, затканное толстыми ватными облаками, были такими бесцветными, невзрачными, что казалось, будто природа истощила все свои силы на прошедшую ночь, истратила все свои цвета и ей нечем подкрасить этот унылый денек. Серый день повлиял и на настроение всей команды: работа шла вяло, без огонька и шуток, акул глушили кувалдами с каким-то злобным наслаждением; все были раздражены и легко обижались друг на друга из-за пустяков. Чувствовалось: люди устали. Бесконечная однообразная работа, жара и влажность, душные ночи – все это сказалось и на людях. Во время перекуров парни все чаще вспоминали берег, родных и близких, оставшихся там, вспоминали работу на севере – у ледников Гренландии и каменистых берегов Фарерских островов.
– Конечно, холодновато там, – слышу я голос Викеши, – зато уж после работы натянул на себя одеяло и спи, как сурок.
– А тут крутишься, крутишься в койке... – раздался чей-то басок, – крутишься... Черт бы побрал эту духотищу!.. Спишь вечно, как в луже воды. Устал, а сон не идет...
Да, усталость. Не столько физическая, сколько моральная. И нужно большое усилие воли, чтобы встряхнуться, чтобы вновь смотреть на мир веселыми, любопытными глазами. Да, морская работа не легка...
Работа морская. Вновь и вновь поднимаемся мы чуть свет, вновь и вновь надеваем на крючки скользких сардин, ставим новые, очередные ярусы. В штилевую, ясную погоду белые поплавки гигантского перемета можно видеть почти до самого горизонта. И на каждом из них сидит чайка. Они не любят отдыхать на маленьких, качающихся плотиках по двое, трое. По одной – вот это совсем другое дело. И поэтому из-за каждого свободного поплавка между птицами идет настоящая война: летят над водой пух и перья, крики – на весь океан.
Очень любят поплавки и летучие рыбки. Они откладывают на пенопласт гроздья прозрачной икры, прикрепленной к поплавку тягучими, как тонкая резина, пленками.
...Гудит ярусоподъемник. Боцман пластает около трюма тунцов и сердито чертыхается, когда бригадир говорит:
– Опять плоскомордая. Кто там на багре?
Акулы снова нас одолевают. Они пакостят нам как только могут: объедают наживку, откусывают крючки, обрывают «поводцы», пожирают попавшихся на ярус тунцов. И сами попадаются десятками, сотнями. Торин отмечает на карте все новые и новые «акульи районы», подсчитывает уловы, определяет экономический эффект от лова акул и нервно закуривает: жалко будет, если промышленность не заинтересуется ловом акул.
– Вот слушай, – говорит он мне и показывает листок бумаги, испещренный колонками цифр. – Так... я уже здесь кое-что набросал. В настоящее время в тропиках тунцеловное судно вылавливает в течение пяти промысловых месяцев сто пятьдесят – двести тонн тунцов и объектов тунцового промысла. Если же это судно теми же орудиями лова, на ту же наживку будет промышлять акул, то к полутораста тоннам тунцов прибавится за один рейс до трехсот – трехсот пятидесяти тонн отличного мяса морских «быков». Кроме того, промышленность получит насыщенную витаминами печень и прекрасное сырье для кожевенной промышленности. Кстати, я слышал, что акульи кожи, которые идут не только для изготовления кожаных изделий, но и для тонкой шлифовки цветных металлов и ценных пород дерева, до сих пор закупаются нами за границей!
Нет, об этом я не слышал, хотя все может быть. Торин вновь склоняется над листками бумаги, а я иду на палубу помогать боцману очищать судно от тяжелых акульих тел. И «быки», гулко булькая, падают за борт...
Провожая взглядом медленно погружающуюся в фиолетовый водный сумрак акулью тушу, Лукьянец говорит:
– Так тебе и надо, тварь!.. И жалеть тебя некому.
Но он ошибся. Кое-кто из обитателей океана, может, и грустит о той или иной погибшей акуле. Да вот, кстати, один из таких обитателей на палубе – бьется, подпрыгивает в теплой лужице черная головастая рыбешка. Откуда она? Как попала сюда? Да очень просто – вместе с акулой. Это прилипало. У этой рыбки есть очень интересное «приспособление», позволяющее прилипале жить за чужой счет. «Приспособление» в виде продолговатой пришлепки с поперечными рубчиками, расположено у прилипалы на голове. Своей рубчатой пришлепкой прилипало присасывается к телу акулы и, как турист, совершает увлекательные путешествия по морям-океанам под защитой мощных акульих челюстей. Но рыба не только путешествует, она к тому же получает бесплатное питание с кровавого акульего стола. Как только акулы начинают рвать выброшенные в воду туши «быков», прилипалы отделяются от своих хозяев и начинают хватать кровавые крошки, стараясь насытиться до очередного пиршества. Но как только объевшаяся акула отплывает в сторону, юркие рыбешки бросаются вслед за ней и присасываются по нескольку штук к ее шершавой шкуре: теперь можно продолжать путешествие.
Прилипал мы находили в самых неожиданных местах. Эти небольшие, величиной с палец, головастые рыбки синего цвета устраиваются в жаберных щелях акулы. А одну такую рыбку мы обнаружили прилипшей в самой акульей пасти. Квартирка опасная, но зато очень удобная: громадное количество различной пищи проходит мимо мизерного прилипалы, а тому остается лишь рот открывать, чтобы проглотить понравившиеся кусочки мяса. Только присасываться нужно очень крепко, иначе попадешь вместе с пищей в желудок хищнику.
Прилипалы плавают не только с акулами, но и с другими рыбами: например, с парусниками, а также с черепахами. А несколько крупных прилипал длительное время сопровождало наш теплоход, выплывая из-под днища во время морских станций, так сказать «поразмяться», а также при выборке яруса, чтобы пообедать.
Матросы прозвали прилипал «тунеядцами». И это название им очень подходит. Так же, как любого тунеядца можно смело назвать «прилипало».
Но не только прилипалы путешествуют с акулами: этих хищников везде и всюду сопровождают рыбки-лоцманы. Вернее, не сопровождают, а, как разведчики, мчатся впереди акулы, высматривая добычу. Лоцман очень напоминает своей расцветкой маленькую зебру – все его серебристое тело разрисовано темно-фиолетовыми, почти черными поперечными полосами. Вон и сейчас видны в воде три лоцмана. Как маленькие шустрые собачонки-ищейки, мчатся они перед самым носом акулы. Они то вырываются вперед, то возвращаются назад: видимо, «докладывают» хищнику обстановку.
Попавшую на крючок акулу лоцманы сопровождают до самого борта судна, и, когда хищник неожиданно исчезает из их поля зрения, они в страшном смятении мечутся в волнах. Лоцманы так же, как и прилипалы, пользуются бесплатным акульим столом и, потеряв своего хозяина, немедленно ищут нового – ведь к самостоятельному добыванию пищи они не приспособлены.
«Змея!» – раздается чей-то испуганный вскрик, и, перелетев через планшир, на палубу шлепнулась длинная тонкая змея с громадной оскаленной пастью. Вытаращив большие янтарные глаза, змея изогнулась своим гибким телом и, напрягшись, выплюнула на горячие доски половинку сардины, несколько некрупных головастых рыбок и креветку.
Мы с Виктором наклонились к ней. Нет, это, конечно, не змея, а рыба, и очень редкая: змеевидная макрель. Достаточно сказать, что змеевидную макрель до 1947 года в живом состоянии не видел ни один ученый в мире. Лишь иногда ее скелеты и кости находили на побережье Южной Америки и островов Галапагос. По-видимому, это можно объяснить тем, что змеевидная макрель – обитатель больших глубин открытых частей океана, то есть тех мест, куда редко заглядывает ихтиолог. Первым человеком на Земле, державшим такую рыбу в руках, был знаменитый норвежский путешественник Тур Хейердал. Ночью рыба сама посетила их. Она заползла на плот «Кон-Тики», на котором смелый норвежец вместе со своими товарищами совершил путешествие от берегов Перу до островов Полинезии. Мы, пожалуй, после Хейердала были вторыми или третьими, которых океан осчастливил столь замечательным подарком.
Сфотографировав, я обернул рыбу марлей и отправил в морозильную камеру: теперь у нее один путь – в музей.
На следующий день капитан проложил курс на ганский порт Тема, где нам предстояло пополнить истощившиеся запасы воды и свежих продуктов.
Ярус убран, не слышно ярусоподъемника, зато весь теплоход наполнился ужасным скрежетом: матросы «шкрябают» – обдирают металлическими скребками старую, облупившуюся краску и замазывают эти места красным суриком. Когда сурик подсохнет, на него ляжет свежий слой краски. Вместе с матросами мы тоже покрываем борта и планширы суриком, драим палубу металлическими сетками с песочком и каустиком. По вечерам опять разгораются шахматные баталии и жужжит в салоне движок киноаппарата. Все картины старые. И некоторые, такие, как «Последний дюйм», «Большой вальс» и «Мичман Панин», мы посмотрели уже раз по десять. Все события, которые происходят в фильмах, мы изучили так, что совершенно точно знаем, в какой части бравый мичман Панин будет стоять в каюте командира, дожидаясь, как же решится его судьба. А с первыми звуками «Большого вальса» мы уже совершенно точно знаем, что во время бала робкий Гоша, так мы зовем Иоганна Штрауса, запутается ботинком в подоле платья прекрасной Карлы Доннер, и та, прищурив глаза, скажет: «Как? Уже!..»
Большие надежды мы возлагаем на Тему: может быть, там удастся поменяться с другим советским кораблем фильмами и надолго расстаться с любимыми, но все же порядком надоевшими Паниным, Штраусом, Доннер.
Итак, завтра будем в Теме. Все уже подготовлено: судно подкрашено, палуба надраена, над ней натянут брезентовый тент. Рубашки и брюки наглажены, подправлены бороды, усы, побриты смуглые щеки. Мы сидим в лаборатории и крутим ручку приемника: все джаз, джаз, джаз... Сюда, в эти края, волны московского радио почти не долетают, и лишь редко-редко из рупора вдруг раздастся тонкий девичий голосок, поющий об «ивушке зеленой» или грустящей, что «в жизни раз бывает восемнадцать лет». И мы тоже немножко грустим. Только в море, пожалуй, можно почувствовать, насколько беднее становится мир, когда нет рядом подруг, невест, жен. Мы молчим и вспоминаем синеглазых, сероглазых, худеньких, полных или стройных.
– Галка, наверное, на танцы ускакала, – вздыхает Саша, взглянув на часы, – ведь сегодня суббота...
– Вильнюс молчит... – поддерживает этот интимный разговор Виктор и с силой тушит в пепельнице сигарету.
– А Тамара, наверное, на соревнованиях, – говорю я, пододвинув календарь поближе. – В этом месяце она должна быть в Москве.
– А моя, – начинает Юра и останавливается. – А моя... – продолжает он, – даже и не знаю, где она... кто она, да и будет ли?
Немного помечтав, он тяжело вздыхает и, как бы возвращаясь на землю, предлагает:
– Начнем, пожалуй?
– Начнем, – соглашаюсь я, извлекая из-под стола коробку с конфетами.
Это почти все, что осталось от посылки. Все конфеты растаяли и представляют собой бурое густое месиво, напичканное разноцветными этикетками. Все мы соскучились по конфетам и поэтому уже вторую неделю смакуем содержимое коробки.
Покончив с конфетами, мы еще с полчаса сидим вокруг пустой коробки, а потом я ухожу в каюту – нужно зарядить фотоаппарат новой кассетой. Сколько интересных снимков предстоит мне сделать в гостеприимном ганском порту!
ГЛАВА XI
Золотая земля. – Ганский порт Тема. – Гонка по Африке. – Крокодилы реки Вольта. – Путешествие вдоль океана. – Танец в волнах. – Рыба, которая может утонуть.
Каждый вечер Виктор подходит к настенному календарю и зачеркивает крест-накрест прошедший день: на берегу его ждет девушка. И Виктор торопит время – иногда он ставит крестик и на тот день, который еще не прошел. А когда, сломленный усталостью, он валится на койку и не делает нужной и очень важной отметки в календаре, за карандаш берусь я. Ведь меня тоже ждут...
А сегодня взглянул на стену: что такое? В календаре целых четыре дня не зачеркнуты. В эти дни мы были так переполнены впечатлениями, что забыли о красных крестиках.
В то утро, утро нашей встречи с Ганой, я поднялся затемно. Мне хотелось уловить момент, когда на горизонте появится полоска суши. Земля, которая не качается, как палуба, под ногами, по которой так тоскует человек в море.
Полоска земли. Она сверкнула в лучах взошедшего солнца, как узкий золотой обруч, обхвативший северную часть горизонта. Чем ближе подходили мы к берегу, тем шире становился обруч, тем ярче сверкал он, слепил глаза. Потом над желтым прибрежным песком зазеленели кроны пальм, показались портовые постройки, высокий белый маяк. Двигатель смолк, судно легло в дрейф, ожидая лоцмана.
В то утро я сделал замечательное открытие: узнал, что земля пахнет. Не горстка земли, взятая в ладонь, а целый материк, громадный «Черный континент». Приезжая из душного города на берег моря, мы замечаем, какой чудесный «морской» запах исходит от него. А когда моряки после длительного пребывания в открытом океане приближаются к берегу, они чувствуют, как чудесно, замечательно пахнет земля. Африка пахла разогретой листвой, смолой, вытопившейся из древесных стволов, и цветами. И еще от нее исходил крепкий, чуть горьковатый запах какао.
Лоцман, смуглый, мускулистый, весь в белом, кошкой вскарабкался на борт судна, взбежал на мостик и, козырнув капитану, дал команду, – он торопился: на рейде стояло еще несколько теплоходов. Через полчаса мы пришвартовались к причальной стенке. Еще через час, сунув в карман морской паспорт, я соскочил на пирс. Соскочил – и сделал новое открытие: под моими ногами что-то захрустело. Я наклонился – весь пирс был усыпан сухими коричневыми плодами какао. Какао! Вот почему в запахе африканского материка я уловил его аромат. Какао. Куда ни кинешь взгляд, всюду громоздятся пирамиды тяжелых мешков. Ими завалены все склады; портальные краны, напрягаясь двигателями, поспешно грузят какао в необъятные трюмы многочисленных теплоходов под различными флагами, а в порт спешат десятки, сотни автомобилей с прицепами, на которых возвышаются горы тяжелых горьковато-душистых мешков.
Тема. Всего несколько лет назад здесь был полупустынный берег с рыбацкой деревушкой, груды строительного материала, скрежет и грохот стройки. Теперь это отличный современный порт, важнейшие морские ворота Ганы. Через Тему в различные страны мира вывозятся какао-бобы, занимающие в экспорте молодой африканской республики главное место, – ведь по производству какао Гана занимает первое место в мире.
От порта до города – рукой подать, какой-нибудь километр. Но солнце и раскаленный асфальт увеличивают расстояние раз в десять. Можно было бы подъехать на такси, но разве познакомишься с чужой страной, поглядывая на нее через ветровое стекло автомобиля? И мы бодро вышагиваем по шоссе, нервируя чернокожих шоферов, – в Гане принято левостороннее движение автомобилей, и мы то и дело оказываемся перед блестящими радиаторами какого-нибудь синего «опеля» или аспидно-черного «консула».
Тема – небольшой, но благоустроенный современный городок с красивыми домами, с чистыми улицами, освещаемыми по вечерам ослепительными кварцевыми лампами. Город строился на совершенно пустынном месте, и поэтому здесь не увидишь характерных для африканских городов загрязненных окраинных кварталов. С возвышенности, на которой расположен город, открывается красивый вид на прибрежные пляжи, синий простор океана в белых морщинках волн и тяжелые корпуса теплоходов, замерших на его поверхности. А с другой стороны поднимаются на горизонте фиолетовые горы, прикрытые сизыми покрывалами туч.
Золотой Берег... Так называлась эта страна многие столетия. Для колонизаторов это был действительно «Золотой берег». Отсюда увозили они золото, алмазы... И многие тысячи рабов. Под Такоради до сих пор сохранились развалины старой крепости с глубокими, зарешеченными сверху ямами, в которых держали рабов перед тем, как загнать их в трюмы кораблей работорговцев.
Ганцы не мирились с гнетом колонизаторов, хотели стать свободными людьми. Они долго боролись – и победили. В 1956 году лидер Народной партии Конвента Кваме Нкрума выдвинул требование о предоставлении Золотому Берегу независимости. Несмотря на упорное сопротивление английского правительства, страна получила, наконец, долгожданную свободу и самостоятельность.
...На другой день на небольшом автобусе мы мчимся вглубь Африки: в посольстве нам рекомендовали побывать на реке Вольта, на которой, кстати говоря, строится одна из крупнейших в Африке гидроэлектростанций.
Быстро промелькнули дома и постройки Темы, остались позади порт и океан. Впереди – широкое, гладкое шоссе, уставленное по обочине рекламными плакатами. На одном из них мчится крылатый огненный конь фирмы «Мобил-газ», на другом – громадная запальная свеча западногерманской фирмы «Бош», а далее – улыбающиеся физиономии с большими ртами, в которые вливаются многие тонны кока-колы, пепси-колы, оранжада, финты. Иностранный капитал еще крепко держится в этой молодой республике.
Но вот все эти плакаты позади. Шофер – широкоплечий жизнерадостный ганец – дымит сигаретой и все увеличивает скорость. Стрелка спидометра подобралась к цифре «90», потом на спуске легко перемахнула цифру «100» и начала пододвигаться к показателю «115». 115 километров в час...
Асфальт глухо гудит под шинами, справа и слева мелькают пальмовые рощи, деревушки под травяными крышами, похожие на лихо надвинутые шляпы, заросли кактусов, одинокие деревья, великаны, наверное баобабы, конусообразные термитники, стада поджарых длиннорогих коров, среди которых бродят белые цапли – мечта любого директора любого зоопарка. А в кюветах там и сям валяются искореженные, обгоревшие остовы легковых и грузовых автомобилей, как памятники безвестным африканским лихачам. В открытые окна врывается душный тугой ветер. Он опаляет, высушивает нашу кожу. Машина мчится, все набирая скорость, а я с тревогой смотрю то на спидометр, то на страшные памятники в кюветах. И вдруг шофер вынул сигарету, весь напрягся и, раздув ноздри, прильнул к ветровому стеклу – впереди нас мчался небольшой красный автобус, набитый людьми. На его красном кузове вызывающе белела большая фирменная надпись «Тарзан». Мотор нашей машины взвыл и, весь содрогаясь от напряжения, кинул стрелку спидометра к цифре «120». Пассажиры «Тарзана» закричали, вскочили со своих мест, и красный автобус выстрелил из глушителя по нас, как из пушки, сизым вонючим облачком. Мы замерли на своих сиденьях, придавленные к ним скоростью. Я похлопал шофера по мокрому плечу: дескать, «Сбрось скорость, дружище, бог с ним, с „Тарзаном“! Нам все-таки жить хочется». Но шофер понял мой жест по-своему: он надавил на рычаг газа до конца. И вот вихляющий кузов «Тарзана» совсем близко... Наконец мы догоняем его. Я вижу повергнутых в панику пассажиров, шофера – голого парня, прильнувшего к рулю. Его глаза полны отчаяния, спекшийся рот широко открыт, по груди текут ручьи пота. Сосед, пожилой мужчина с крестом на шее, машет на шофера пробковым шлемом и что-то подбадривающе кричит ему в ухо. Минут десять мы мчимся рядом, борт о борт... Потом в двигателе красного автобуса что-то стреляет, его пассажиры издают вопль и исчезают вместе с «Тарзаном» позади нас в победных облаках выхлопных газов нашего автомобиля.
С полчаса мы мчимся в гордом одиночестве. Пейзаж за окнами машины уныл и тревожен – все затянуто сизой пеленой. Сейчас в Гане период засухи: выжженное солнцем плоскогорье, кустарники, пожелтевшие пальмы. И куда ни кинешь взгляд, всюду столбы дыма. Горит сухая трава, пылают стройные одинокие пальмы; огонь «выедает» жадными красными языками кустарники и траву, оставляя за собой черные, едко чадящие проплешины.
– Мотор перегрелся, – устало говорит шофер и останавливает машину в небольшой низинке.
Здесь больше зелени, жестко шуршит листьями небольшая кокосовая роща. Мы рады остановке: бешеная гонка утомила нас.
Спустя некоторое время мимо проносится красный автобус. Пассажиры вскакивают, оглушительно кричат, ликуют, а шофер, выпятив грудь, небрежно бросает в нашу сторону окурок сигареты. Но нам уже не до них: захватив аппараты, мы спешим в рощу.
Нет, солнце не выжгло, не остановило здесь жизнь. Мы шагнули под сень пальм и услышали щебетанье и пение множества птиц. Пальмы были невысокими, с густыми кронами. Над нашими головами шумели, хлопотали ярко окрашенные пернатые существа. Приближалась весна, и птицы торопливо сооружали гнезда, развешивая их, как шарики, на пальмовых листьях. Около самого ствола, у основания кроны, разместили свои травяные жилища маленькие, с мизинец, фиолетовые пичуги, немного выше, на «втором этаже», висят шары – гнезда птиц покрупнее, ярко-желтых, со скворца величиной, а на самом верху и по краям листьев виднеются гнезда, похожие на украинские папахи, прицепленные тульей вниз.
Когда-то я неплохо лазал по деревьям. К всеобщему птичьему ужасу, я добрался до основания листьев и сорвал несколько орехов. Внизу, удобно расположившись под кронами пальм, мы взрезали их толстый покров и влили в свои желудки по стакану сладковатого, густого, но очень холодного кокосового молока.
Затем мы совершили небольшую экскурсию к высоким, конусообразным, окрашенным в красный цвет термитникам. Их здесь очень много, больших и маленьких. Как надмогильные памятники, торчат они, привлекая внимание грифов, которые садятся отдохнуть на их острых вершинах. Каждый термитник – многоэтажный дом-небоскреб, населенный множеством насекомых; термиты очень похожи на муравьев, во многом сходен и их образ жизни. Любой ганец говорит о термитах с настоящей ненавистью: насекомые питаются сухой древесиной – и горе тому человеку, чей деревянный дом приглянется обитателям соседнего термитника. Ночь за ночью маленькие, но вооруженные сильными челюстями существа будут выедать сердцевину в балках, досках, бревнах строения. И, наконец, в один день дом, вздымая тучи пыли, обрушивается, мгновенно превращаясь в груду изгрызенной древесной трухи. Термиты выедают сердцевину у телеграфных столбов, и они тоже падают, путая и обрывая провода. С жадностью термиты набрасываются и на железнодорожные шпалы – и поезда рискуют сойти с рельсов. Вот почему в Гане все новые дома, большие и маленькие, строятся только из бетона и шлакоблоков, хотя Гана имеет громадные запасы леса, а цемент приходится ввозить из-за границы.
Шофер машет нам рукой, и мы вновь мчимся по пыльным дорогам Ганы. Дорога взбирается все выше и выше в гору. Здесь больше зелени, прохладнее, по полям бродят стада поджарых коров.
А дорога петляет между холмами, продирается через душные, наполненные сладковатым запахом гнили тропические леса. Она уводит нас все дальше и дальше от океана, вглубь материка. Красная едкая пыль осела на наших лицах, шеях. Она смешалась с потом и разъедает кожу. Эх, если бы броситься сейчас в прохладные воды реки!
И как будто специально для нас между толстыми кряжистыми деревьями, переплетенными паутиной лиан, мелькнула вода. Вольта! Взвизгнули тормоза, автобус остановился. Вот она, широкая, многоводная, неторопливо течет между заросшими деревьями и кустарниками берегами. Выскочив из автомобиля, мы, продираясь сквозь колючий, в пламени красных цветов кустарник, сбежали вниз, к берегу и сделали так, как сделали бы в жаркий день, очутившись на берегу какой-нибудь подмосковной речки: сбросили с себя одежду и бросились в воду. Сильное течение все время сносило нас в сторону, и, чтобы удержаться на месте, мы цеплялись руками за какие-то растения, выглядывающие прямо из воды, стряхивая с их веток маленьких птиц и крупных желтых и зеленых бабочек. Я выбрался из воды первым и, не дожидаясь купальщиков, пошел вниз по течению, присматриваясь, что бы сфотографировать. В двух десятках метров ниже от места, где барахтались мои товарищи, я увидел небольшую отмель и на ней несколько выброшенных водой серых грязных бревен. «Не красное ли дерево?» – подумал я, раздвигая ветки, чтобы получше рассмотреть отмель. Неожиданно одно из бревен зашевелилось, приподнялось на коротких лапах и бросилось в реку.
– Крокодилы! – закричал я, отпрянув от воды.
Купальщики уже были на берегу. Я сосчитал их глазами: все...
На обратном пути заехали в небольшую ганскую деревушку. Был какой-то местный праздник. Вокруг небольшой площадки на длинных нарах сидели празднично одетые мужчины, а в центре танцевали перед ними, изгибались в танце, кружились на одном месте молодые женщины и девушки. Солнце, застрявшее в самом зените, обрушивалось на обнаженные плечи танцовщиц водопадом расплавленных лучей. Но никто, кажется, не замечал жары: барабанщик выкрикивал что-то и ритмично колотил черными палочками в гулкий деревянный барабан; зрители хлопали в ладоши, а девушки старательно выделывали замысловатые африканские «па». Очень хотелось побыть на этом празднике подольше, но время, отпущенное для поездки, кончалось, и мы вернулись в свой автобус.
В тот же вечер мы побывали на шведском и американском теплоходах, стоявших рядом с нами в порту. Суда – отличные, чистые, хорошо оборудованные. Каюты – на двух-трех человек, с установками искусственного климата, прохладные, удобные, но чего-то в них не хватает. Внимательно окидываю взглядом стены, увешанные рисунками и фотографиями «герлс», полку, уставленную бутылками с вином, стол, тумбочки. И, наконец, понимаю, в чем дело: в каютах нет книг.
Ночью мы задыхаемся от духоты. К тому же нас мучают маленькие злые мушки. Они проникают через металлическую сетку, которой закрыт иллюминатор, и облепляют тело, очень больно кусаясь. К утру многие из команды оказываются покрытыми красными болезненными укусами от пяток до макушки.
Очередной день мы проводим на берегу океана. Грохот и лязг железа, рокот моторов и вскрики теплоходов остаются позади. Сбросив сандалеты, мы идем по плотному сырому песку, быстро удаляясь от порта. Прибойная волна здесь высокая, крутая. Она с ревом налетает на прибрежные скалы и с недовольным рыком откатывается обратно в океан. Над волнами постоянно играют небольшие радуги и с пронзительными криками носятся маленькие чайки. Заметив что-то в воде, они пикируют вниз и исчезают в пенных бурунах. А впереди нас бежит стайка маленьких куликов. Когда вода откатывается от берега, они всем табунком бегут за ней и все время втыкают свои длинные носы в размытый волнами песок. Потом волна налетает на берег, и птицы, смешно подпрыгивая, бегут прочь от пенных языков.
На камнях принимают солнечные ванны крупные крабы. Когда мы подходим поближе, нервы у них не выдерживают, и крабы шумным водопадом обрушиваются в волны. На других валунах замерли серые и белые цапли, чайки, стайки бекасов. Вся птичья мелкота уже начинает сбиваться в стаи – скоро они покинут Африку, скоро в путь, на север!
К берегу, оседлав гребень крутой волны, стремительно несется узкая, выдолбленная из ствола красного дерева лодка. Трое гребцов, блестя на солнце мускулистыми спинами, быстро гребут короткими, с лопастями в виде трезубца веслами. Вот еще пяток сильных гребцов. Волна расплескивается, растекается по песку, пирога стукается о гравий, и гребцы, тотчас выскочив из нее, подхватывают хрупкое суденышко и выволакивают его на берег, подальше от грохочущих зеленых валов. Это рыбаки – трое смуглых крепких парней. Они закуривают и несколько минут молча сосредоточенно смотрят на гремящий накат: океан кормит их и вечно грозит. Грозит им пенными водоворотами, в которых от лодки остаются одни щепки, грозит подводными скалами. Грозит, а кормит плохо: среди спутанных рыбацких снастей – небольшого перемета – лежит десяток некрупных скатов, мурена и два небольших каменных окуня. Это все. Весь ночной улов.
А там – еще один рыболов. Он стоит на камне и размахивает над головой сеткой. По краю сетки, имеющей вид зонта, пришиты грузила. Выбрав удобный момент, рыбак швыряет сетку в воду, а потом дергает за веревку, зонтик захлопывается, и рыбки застревают в ячее. Но сеткой рыбак ловит не только рыбу. Вот он соскочил с камня и выбежал на песок. Бросок – и под сеткой забился крупный сухопутный краб, да не один, а целых три! Три сердитых соседа только что дрались из-за тухлой рыбешки, а теперь попадут в сумку к рыболову.
Рядом в опресненной лагуне крабов ловят трое глазастых мальчишек. Им лет по восемь-девять. Снасти их очень просты – металлические сетки в виде тазика. К центру сетки привязан кусок вонючего мяса и ниточка с поплавком на конце. Свою ловушку мальчуганы ставят в воду на мелком месте, а сами валятся на траву и смотрят в синее небо. Когда краб заползает в ловушку, он начинает теребить мясо, поплавок об этом дает знать, и кто-нибудь из мальчишек выдергивает свою ловушку из воды. Мальчишек-краболовов зовут Тетти, Летти и Одетти. Они безжалостно отрывают у крабов клешни и суют полуживых уродцев в корзинки. Мальчишки снова валятся на траву, а мы возвращаемся на берег, к шуму волн и крикам чаек.
До чего же здесь все-таки красиво, чудесно! Золотой песок, синие волны, пальмы вдоль берега – удивительно красива природа Золотого Берега! Но люди, которых мы видим, не отдыхают тут, а трудятся.
Шум прибоя и крики чаек заглушают крики людей. Вот длинная цепочка людей, вцепившись руками в два каната, тянет из океана невод. В волнах, как черные поплавки, мелькают головы рыбаков. Они что-то подправляют, поддерживают там. Просто непонятно, как они остаются живыми в хаосе ревущих валов, как не захлебнутся соленой пеной и песком!
Блестят потные лица, лоснятся согнутые спины; в страшном усилии напряглись мышцы. Метр за метром выползает невод на песок. С напряженным вниманием смотрят в воду женщины – они ждут улова. Наконец в волнах показался наполненный мелкой рыбой куток. Еще усилие – и куток, трепещущий, подвижный, как громадный ртутный шар, выкатывается на песок. Рыбаки с дрожащими от напряжения мышцами, уходят в тень, под пальмы, а женщины окружают улов. Получив каждая свою долю, они спешат на шоссе; там дожидается их грузовик-рефрижератор рыбника-перекупщика.
Рядом другая группа рыбаков выволакивает из океана такой же невод. Мы подходим. Рыбаки встречают нас улыбками и приветливыми возгласами: «О, рашен!..» Мы пожимаем их крепкие, пахнущие свежей рыбой руки и склоняемся над уловом. В кутке трепещет рыба – килограммов триста мелкой, плоской и серебряной, как американские доллары. Ее так и называют «доллары». Это та самая рыба, которая по-латыни называется «вомер», а у итальянских рыбаков получила кличку «Муссолини». Между рыбами копошатся десятка полтора крабов и два больших рака-лангуста. Мальчуган лет десяти, одетый в форму школьника, вытаскивает одного из них и дарит нам.
– Это русским школьникам, – говорит он по-английски и, достав из заплечной сумки газету, аккуратно заворачивает в нее лангуста.
Мы разговорились с мальчуганом. Его зовут Бен. Он учится в школе. Там их кормят, одевают и обучают за счет государства. Что он здесь делает? Он каждый день приезжает из Аккры к рыбакам и читает им газеты. Так поступают почти все школьники из его класса.
Рыбаки уже отдохнули. Они свертывают канаты, невод и относят все это в большую, вместительную, очень длинную и узкую пирогу. Через несколько минут лодку сталкивают с берега навстречу волнам; гребцы, человек десять, вскакивают в нее и погружают весла в воду. Затаив дыхание смотрим мы, как лодка разрезает острым носом первую волну, вторую, взлетает на кипящий гребень третьей и несется, подгоняемая быстрыми взмахами весел к четвертой – высокому, как стена, насыщенному сокрушительной силой пенному валу. Лодка подпрыгивает и исчезает в бурунах; сквозь столбы брызг видны лишь черные тела рыбаков – они с невообразимой быстротой гребут, торопясь вырваться из кипящей воды и не позволяя лодке повернуться к волнам бортом. Еще несколько мгновений, и лодка уже легко скользит за пределами наката. Сейчас в воду опустят невод и пирога ринется обратно, к берегу, доставляя в сильные руки два каната, за которые сеть вытащат из океана.
Да, нелегкий, опасный труд! У океана – и без рыбы. Мне вспоминается, как в прошлом году вместе с нами пришло в Такоради судно «Очемчири». Какую радостную и теплую встречу устроили советским рыбакам ганцы! Еще бы, «Очемчири» прислал в Гану Советский Союз, чтобы научить смелых, сильных парней ловить рыбу не таким вот неводом или сетью-закидушкой, а добывать ее при помощи современных орудий лова! И какой гордостью сияли глаза первой партии ганских парней, отправлявшихся в море в свой первый рейс на настоящем, отлично оснащенном рыболовном тральщике! Многому тогда научили их советские рыбаки. Наша страна помогает молодой африканской республике в становлении ее народного хозяйства. Вот почему нас, советских людей, везде на этой земле встречают с улыбкой.
Но нам пора. Попрощавшись с рыбаками, мы идем дальше. Идем мимо рыбацких пирог, сетей; мимо копошащихся в мелких лужах, ползающих по песку, как ящерицы, голых шумливых ребятишек. Те, что постарше, ныряют в волнах, помогая взрослым, или несутся на гребне волны к берегу, подложив под свои выпуклые животы небольшие доски. Ребятишек много. Они носятся друг за другом, лепят из песка куличи, ловят в норках песчаных крабов.
Вскоре шум детских голосов стихает за нашими спинами. Постепенно облик побережья меняется: ноги начинают вязнуть в илистом грунте, пальмы отступают от берега, освобождая место своеобразным вечнозеленым кустарникам и деревьям, носящим общее название «мангровых» лесов или просто «мангровы».
Устье небольшой речки. Обычно в устьях и разрастаются эти мангровы. Сразу бросаются в глаза корни деревьев – они, как подставки, держат ствол высоко над водой, оберегая его от ударов приливных волн.
– Вот и пришли, – устало говорит Виктор, вытирая пот.
Здесь душно. Воздух густо настоян на морских ароматах в смеси с гниющими водорослями и терпким запахом каких-то цветов. Оглушительно стрекочут цикады; кто-то, осторожно потрескивая сухими ветками, пробирается через кусты.
Все глубже и глубже утопая в иле, мы осторожно подходим к самым корням мангровы.
– Смотри! – толкает меня в бок Виктор.
Его рука протянута в направлении одного из корней. Но я уже и без него увидел небольшое светло-шоколадное, в пятнах существо, ползущее по корню. Толстая короткая змея? Бесхвостая ящерица? Нет, ни то и ни другое, а пучеглазая... рыбка. Приподнимаясь и подтягиваясь на плавничках, она подкрадывалась к крупной мухе. Не подозревая опасности, муха беспечно чистила свои крылья, сидя на другом корне. «Как же рыбка переберется на него?» – подумал я. Но рыбка и не собиралась никуда перебираться. На минуту она замерла, прицелилась и прыгнула. В следующее мгновение, уже с мухой во рту, она шлепнулась в густую жижу у подножья корней.
Мы оглянулись – вон там сидит еще одна рыбка. А дальше – сразу три! Вот бы поймать хоть одну! Высоко поднимая ноги, я двинулся к одной из рыбок, сложив правую ладонь лодочкой, как обычно делают, когда ловят бабочек. Рыбка осмотрела меня с ног до головы и приподнялась на своих грудных плавничках. Высоко поднимая ноги, я сделал шаг, другой, поднял ладонь, и... рыбка «ласточкой» прыгнула и упала в ил.
– Нужно ловить их с головы, как мух, – сказал Виктор. – Поставь ладонь, потом – р-раз! Она сама в нее прыгнет.
Ну что ж, попробуем... Да вот и рыбка! Сидит, замерла в сонном оцепенении. Встав на упругий корень, я подвел раскрытую ладонь к самой рыбьей голове: р-раз! Корень подо мной спружинил, я поскользнулся и, стискивая в руке рыбку, упал в вязкий ил. Перепачканный черной жижей, я сел на корень и внимательно осмотрел добычу. Рыбка топорщила спинной плавничок и сердито раздувала жабры. Тело ее, упругое и липкое, немного напоминает тритона, грудные плавнички с силой упираются в мою ладонь. Эта замечательная рыбешка называется илистым прыгуном и достигает величины в 10-12 сантиметров. Рыбка эта так приспособилась к условиям влажного климата мангровых зарослей, что, если ее в течение хотя бы часа не выпускать из воды, она погибнет, «утонет» в воде. Но и без воды прыгун тоже жить не может. Через определенный срок рыбка обязательно должна окунуться в воду, чтобы увлажнить жабры и кожу тела.
Банки у нас не было, и пришлось рыбку отпустить.
Через час мы ушли подальше от мангровы, выстирали брюки, рубашки и легли в тень, под пальмы, дожидаясь, когда просохнут вещи. Мучительно хотелось спать. Я повернулся на бок – и сон как рукой сняло: на ветке у куста, схватившись за нее ногами и хвостом, качалось, повиснув вниз головой, странное животное: массивное тело, покрытое грубой пупырчатой кожей; спина – круто выгнутая, зубчатая; маленькая плоская голова с широким ртом, тонкие лапы, раздвоенные на концах, как клешни краба, длинный, тонкий хвост. Я отодвинулся: «Брр!.. Что за чертовщина?» Животное заметило меня, пошевелило глазами. Рассмотрев его глаза, я даже присвистнул – таких глаз мне еще никогда не приходилось видеть! Представьте себе высокие кожистые пирамидки с дырочками на вершинках. В дырочках поблескивают зрачки. Но это не всё – глаза свободно вращаются в разные стороны. Один глаз смотрел на меня, а другой в это время шарил по ветке над головой животного, где по листку ползла фиолетовая букашка.
– Хамелеон, – сказал тихо Виктор.
Ну, конечно же, это он! Как бы подтверждая свое название, хамелеон из зеленого стал желтым, а потом серым. Рот его раскрылся, и из него вылетела длинная клейкая нашлепка на тонком стебельке. Нашлепка попала в букашку; та прилипла к ней и очутилась во рту животного. Услышав щелчок затвора фотоаппарата, хамелеон позеленел – может, правда, и не от злости – и, быстро перебирая лапками, полез на вершину куста.
Виктор посмотрел на часы. Пора возвращаться. До порта – километров десять. Забрав свои трофеи – целую коллекцию всевозможных раковин и усатого рака-лангуста, мы повернули в обратный путь.
...Вот и пролетели чудесные дни знакомства с Ганой. На следующий день мы покинули ее приветливые берега: нас ждала работа в океане.
ГЛАВА XII
По следам мисс Латимер. – Усатая акула. – На пороге сенсации. – Голубой марлин. – Бутылка в желудке акулы. – Жгучий «поцелуй» нежной физалии.
Каждый ученый стремится сделать научное открытие, хоть самое маленькое. И эти открытия все время совершаются. Даже в такой науке, как биология, где кажется, что уже все животные давным-давно открыты, известны, не проходит и года, чтобы какой-нибудь ученый не обнаружил где-нибудь в ледниках Гренландии, или в девственных джунглях Южной Америки, или в каком-либо другом месте неведомое ранее науке существо. И не только какую-нибудь там мелочишку – мотылька или букашку, а порой весьма крупных животных: птиц, рыб, змей. Так совсем недавно на одном из островов Индонезии группа советских ученых нашла гигантских сухопутных ящеров, достигающих в длину трех метров.
Но, пожалуй, самым удивительным из открытий последних двух десятилетий было поимка рыбы, вымершей, как считали ученые, более 50 миллионов лет назад. Это событие произошло в 1939 году, когда в Европе уже разгорался пожар второй мировой войны. Тогда было очень тяжелое, тревожное время, и тем не менее сообщение, поступившее из Южной Африки, буквально потрясло весь ученый мир: мисс Латимер, хранительница небольшого музея в одном из городов Южной Африки, обнаружила в улове местных рыбаков необычную рыбу. У нее была большая голова, плавники, похожие на лапы пресмыкающегося, короткий веслообразный хвост, крупная, грубая чешуя.
Ихтиолог Дж. Л. Б. Смит, к которому обратилась мисс Латимер с письмом и рисунком странной рыбы, был потрясен. Необычное существо, своим внешним видом одновременно напоминающее рыбу и рептилию, было не чем иным, как ископаемой рыбой «целакантом», вымершей, как об этом говорила наука, многие десятки миллионов лет назад. Профессор Смит немедленно совершил далекое путешествие на юг африканского материка и не только увидел, но и потрогал руками рыбу, которая сохранила свой внешний вид и образ жизни от времен летающих ящеров до наших дней. Смит убедился: здесь нет никакой ошибки. Рыба, лежащая перед ним, – «целакант», так сказать доисторическое существо, рыба, кости которой, найденные при раскопках, имеются лишь в двух-трех музеях мира. В те дни в газетах рядом с сообщениями о военных событиях замелькали слова «целакант», «мисс Латимер», «Южная Африка». По-разному встретили ученые сообщение об удивительном открытии. Одни недоверчиво пожимали плечами, другие усмехались. И все требовали одного: чтобы поверить – нужно увидеть. Где эта рыба?
«Целакант» был в музее мисс Латимер. Для доказательства, для показа Смиту нужна была еще одна такая же рыба. Он не терял надежды получить еще один экземпляр. Раз один из «целакантов» пойман, то в тех же местах, вероятно, можно поймать и другого. Ведь не может же быть, что «целакант», попавший в руки мисс Латимер, был последним! Начались долгие годы поисков, но лишь через тринадцать лет Смит, находившийся в то время в Занзибаре, получил долгожданную телеграмму с Коморских островов. В ней сообщалось, что некий Эрик Хунт выловил полутораметрового «целаканта». Оказывается, там, на небольшой группе островов, находящихся в Индийском океане, невдалеке от юго-восточного побережья Африки, местные рыбаки хорошо знали эту рыбу. Они называли ее «старина на четырех лапах» и использовали странную чешую для зачистки велосипедных камер при проколах.
О «целаканте» мисс Латимер, кстати получившем название «латимерия», я много думал на берегу и в море. «Кто знает – ведь мы тоже ловим рыбу! А вдруг океан преподнесет и нам какой-нибудь сюрприз!»
Да, мне очень хотелось привезти в порт какую-нибудь редчайшую рыбу, и поэтому с таким вниманием копошился я в траловых уловах и с надеждой встречал каждую очередную выборку яруса. Повиснув на планшире, я внимательно вглядывался в воду, ожидая увидеть не надоевшую акулью физиономию или тунца, а что-нибудь такое «латимерное». И океан нет-нет да и делал нам весьма ценные подарки: разве змеевидная макрель не находка! А пятиметровая акула-молот? Во многих ли музеях можно увидеть такие экспонаты? А усатая акула – в каком музее можно еще увидеть такую рыбину? Честно говоря, о ней мне раньше никогда не приходилось слышать, акула – и вдруг с усами! Вот она лежит, голубушка, на палубе – веретенообразное темно-коричневое тело, широкая голова, маленький зубастый рот и, главное, усы. Два таких тонких уса, упругих, как змеиные хвостики, свисающие по обеим сторонам акульего «носа».
...Итак, снова океан. Теперь в соответствии с программой наших работ мы обследуем водные пространства у берегов Гвинеи. Снова гудит ярусоподъемник, снова станции, анализы, препарирование крупных морских рыб...
Судно лежит в дрейфе: через полчаса начнется выборка яруса. Мы с Валентином очищаем препараторский стол от кусков мяса; только что кончили обдирать парусника и теперь, подстегиваемые строгим боцманским взглядом, наводим на палубе порядок. Валентин чистит ножи, скребки. С удовольствием я смотрю на его широкие плечи, густо покрытые загаром, на сильные и очень умелые руки. Способный радиотехник, отличный акустик, Валентин всегда спокоен, выдержан и как-то внутренне собран. Недаром же он прослужил несколько лет в морских пограничных частях. И на все у него находится время: на работу, на отдых, на учебу. По поручению партбюро Валентин организует сейчас нашу молодежь на ремонт всех механизмов судна своими силами, с тем чтобы значительно сократить межрейсовый простой теплохода в порту. Механики уже откликнулись на это начинание – составили перечень механизмов, которым будет произведен текущий и профилактический ремонт, и в свободное время, между вахтами, приводят в порядок двигатель на шлюпке правого борта, заменяют подшипники на шлюпочной лебедке левого борта.
Сбросив обрезки мышц в воду, Валентин внимательно смотрит через борт, а потом машет мне рукой.
– Что там еще?
– Какие-то рыбы вместе с акулой плавают...
Какие там еще рыбы? Прилипалы да лоцманы, наверно. Обычно больше никто акул не сопровождает. Однако нужно посмотреть.
Вода настолько спокойна и чиста, что даже на глубине метров в восемь видна стайка мелких медузок, спешащих под днище теплохода. А вот и акула – большущий толстомордый «бык». Сверху рыба похожа на тяжелый бомбардировщик; раскинув в стороны свои скошенные к хвосту широкие плавники-крылья, «бык» кружит в воде, подхватывая куски мяса. Около его носа, как звено истребителей сопровождения, носится тройка лоцманов, а на спине – пара больших прилипал. Ну, а снизу... Снизу действительно плавает несколько полуметровых рыб. Они совершенно не боятся «быка». Даже наоборот, как и лоцманы, рыбы крутятся около акульей головы, выхватывая чуть ли не из самой ее пасти кусочки мяса. У рыб серебристые, с синеватой спинкой тела, желтые плавнички. Что же это за рыбы? Раньше нам их видеть не приходилось.
– «Поводец»! – говорю я Валентину.
Тот быстро насаживает на крючок кусок мяса, и я бросаю «поводец» в воду. «Бык», уже подчистивший все обрезки, разинул пасть и... «Эй, погоди, толстомордый, это не для тебя!» Я оттаскиваю снасть в сторону от зубастой пасти и начинаю подергивать кусок мяса, привлекая внимание желтоперых рыб. Через несколько минут незнакомая рыба уже лежит на палубе. Интересной особенностью незнакомки является рот – он совершенно беззубый. Вместо зубов сверху и снизу на челюстях рыбы костистые подковообразные пластинки. Может быть, поэтому «беззубки» и плавают вместе с акулами? Тщательно осмотрев незнакомую рыбу, мы завернули ее в марлю и отправили в морозилку: кто знает – может, эта беззубая будет одним из ценнейших экспонатов нашего музея.
На этом наше знакомство с редкими обитателями океана не закончилось. Спустя несколько дней мы подняли на палубу рыбу, очень похожую на парусника, но с низким спинным плавником и с короткой, в виде кинжала верхней челюстью. У нее было широкое, почти белое тело и темно-фиолетовые плавники, желтые глаза и темная голова. Кто же это? Неужели копьеносец? Да, нам повезло: мы поймали копьеносца – редко встречающуюся рыбу. Нежно подхватив эту океанскую редкость, мы быстренько отнесли ее на препараторский стол.
Не успели мы прийти в себя после знакомства с таким редкостным обитателем открытых вод океана, как один из матросов выдернул из воды «поводец» с рыбьей головой; тело было начисто объедено акулами. Когда мы рассмотрели рыбу, то стали проклинать акул: они сожрали совершенно незнакомую нам рыбину. Плоская крутолобая голова, покрытая крупной чешуей, с большущими глазами и широким ртом, полным мелких зубов, давала нам основание предполагать, что в наших руках очень редкая рыба. И вот это-то ценнейшее для науки существо слопали акулы! А ведь на соседнем «поводце» бился крупный желтоперый тунец.
Нам не оставалось ничего другого, как заформалинить эту объеденную голову с испуганно разинутым ртом и ввалившимися от ужаса глазами.
Да, с редкими рыбами нам определенно не везет. Двумя дням позже после выборки одного из ярусов в наших руках оказалась еще одна совершенно неведомая рыба, не описанная ни в английских, ни в американских, ни во французских определителях. У нее почти метровое, цилиндрического сечения, черное тело, тупая голова с небольшими глазками, большой рот, вооруженный острыми, как иголки, зубами, а над глазами странной рыбы – по глубокому желобку.
Что это за рыба? Из каких океанских тайников выплыла она за своим последним обедом?
Виктор смотрит на рыбу счастливыми глазами, и я говорю, откладывая в сторону кипу определителей:
– Да, дружище, вот так и совершаются величайшие открытия: кто ищет, тот всегда найдет! Не так ли?
– Вот я об этом и думаю, – взволнованно произносит Виктор и ласково гладит рыбу по чешуйчатому боку.
– Если так, то рыба будет названа «Викторина», – замечает Юрий Торин, потрогав жесткий спинной плавник.
Мы еще долго сидели в лаборатории и рылись в определителях, но такой рыбы не находили. Пока мы путешествовали по книжным страницам, рыбу вместе с другими убрали в холодильную камеру. А мы сочинили сенсационную телеграмму в институт и отправились вздремнуть перед ужином: от вечного недосыпания у нас мучительно болели головы, и мы не упускали возможности хоть на час, хоть на десяток минут прилечь на койку.
В отличнейшем расположении духа поужинали – кок приготовил вкуснейшие рыбные котлеты.
– Может, добавки? – спросил он, заглядывая в салон.
– А что за рыба? – спросил я. – Парусник?
– Черт его знает, – ответил кок, почесав переносицу. – Такая черная. Она лежала около самой двери холодильной камеры. Ну, я и...
– «Викторина»! – завопил Жаров и, забыв о яблочном компоте, выскочил из салона.
Я с грустью посмотрел на матросов, уплетающих котлеты за обе щеки, и подал коку тарелку.
– Ну что ж, давай добавку, разбойник!
Но и это трагическое происшествие с диковинной рыбой, простодушно превращенной коком в самые обыкновенные, хотя и очень вкусные котлеты, не было последним в цепи волнующих событий и приключений, которыми изобиловал заключительный этап наших работ у берегов Африки.
Во-первых, мы поймали марлина; во-вторых, в желудке одной из акул мы нашли... Но лучше по порядку. Итак, марлин. Это крупная океаническая рыба, представляющая для промысловиков очень большую ценность: мясо рыбы вкусное, питательное и высоко ценится знатоками рыбных блюд многих стран мира. В морях и океанах земного шара обитают белые, голубые, полосатые, серебристые и черные марлины. Все они похожи друг на друга строением своего тела, но различаются по окраске и величине. Марлины – сильные, смелые рыбы; они не плавают стаями, а предпочитают рыскать по океану в поисках пищи в одиночку. Им не страшны ни акулы, ни зубастые морские щуки – барракуды: марлины хорошо вооружены – верхняя челюсть марлина оканчивается длинным костяным бивнем, который может легко пропороть бок любому морскому хищнику.
Нам попался голубой марлин – великолепный экземпляр, величиной почти в пять метров и весом килограммов на четыреста. Даже в крупнейшем музее нашей страны, Ленинградском зоологическом, нет экземпляра такой величины.
Марлин! В своих мечтах я давно уже видел голубого великана на палубе нашего тунцелова. Но марлины почему-то обходили наши ярусы стороной. Иногда Слава, желая поднять настроение у команды, уставшей во время выборки, свешивался за борт и диким голосом кричал:
– Марлин!
Бросив все, мы пулей мчались к борту судна и видели в волнах не продолговатое марлинье тело, а мерзкую акулью башку. Однажды после очередного Славиного трюка я увел его в каюту и строго отчитал. Слава выслушал мои внушения, вздохнул и, хлопнув себя по коленке перчатками, решительно сказал:
– Ладно уж, так и быть... Я его выужу... вытяну на палубу!
И вот когда выборка яруса подходила к концу, кто-то внизу, в глубине дернул за «поводец» с такой силой, что хребтина соскочила с ярусоподъемника, натянулась и загудела.
– Марлин! – крикнул я не своим голосом и подбежал к бригадиру. – Поднимайте же! Вы упустите его...
– ... а этого вам наука не простит! – добавил Торин, выходя из лаборатории.
Бригадир чертыхнулся и с тревогой посмотрел в воду. Там, под днищем теплохода, ворочалось большущее животное. Но вот веревку-хребтину зажали между роликами, и машина начала с натугой выбирать остатки яруса. Все, кто был свободен, высыпали на палубу и повисли над водой. Метр за метром подтаскивали «моего» марлина к борту, и, наконец, перестав сопротивляться, запутавшись в «поводцах», он всплыл, ярко-синий, в темных полосах. Марлин вращал глазами, величиной с чашку, грозил нам своим шиповатым носом-бивнем и разевал громадную пасть. Валентин сунул туда багор и зацепил марлина за челюсть. Все, кто был на палубе, схватились за канат, прикрепленный к концу багра, и повисли на нем. Марлин тяжело вздохнул и, устало шевеля плавниками, попытался вырваться. Но силы его уже иссякли.
– Разом – взяли! Еще р-раз – взяли! – командовал, густо краснея от натуги, бригадир.
И марлин, поддаваясь человеческим усилиям, медленно полез из воды. Но нам явно не хватало сил: как только голова рыбы показалась над планширом, дело затормозилось. Тогда из рубки спустился капитан, из машины появился испачканный солидолом Тихоныч, а из камбуза – пахнущий пирожками кок. Мы поднатужились и, выжав из себя все силы, какие имели, приподняли рыбу еще на пару метров. Настало равновесие: на багре неподвижно висел марлин, а на канате – мы. Не хватало совсем маленького, мизерного усилия. Нужна была та сказочная мышка, которая помогла вытащить из грядки гигантскую репку. В этот напряженный момент на палубу, натягивая на ходу брюки, выскочил Слава. Расправив свои мальчишеские плечи, он поплевал на ладони, вцепился в самый кончик каната и крикнул тонким голосом:
– Не робей, парни, взяли!
Парни, стиснув зубы, «взяли» и при помощи Славы выдернули марлина из океана.
Подбоченившись, Слава поставил на тугой марлиний бок ногу и победоносно сказал:
– Ну как? Мое слово – железное! Сказал, что выужу, – и пожалуйста! Все, как в сказке...
После поимки марлина несколько ярусов были сплошь «акульими». Они нас буквально замучили: большущие «быки», голубые четырехметровые акулы-молоты. Они так глубоко заглатывали крючки с наживкой, что почти каждую приходилось вытаскивать на палубу, где для любой из них была уготована пренеприятнейшая процедура, известная у японских самураев под названием «харакири». Без всякой жалости мы с Валентином вскрывали акульи животы, преследуя при этом две цели: моральную – уничтожая акулу, мы уменьшали количество хищников в океане, и научную – изучали и коллекционировали содержимое акульих желудков.
Чего только в них не было: полупудовые куски тунцов, дельфинов, щупальца кальмаров и осьминогов, целые рыбины! У одной из акул мы нашли в желудке вскрытую консервную банку из-под сосисок, у другой – рваную парусиновую перчатку, обрывки газеты «Гана-таймс» и кусок картонного ящика. А в желудке двухсоткилограммового «быка» оказался совершенно новый мешок из-под картошки. Этот мешок кок вывесил утром для просушки на корме; в обед мешок пропал. Подозрение пало на меня: перед пропажей я ходил к коку и просил у него этот мешок – мне нужно было уложить в него две акульи шкуры. И вот перед ужином я извлекаю злосчастный мешок из акульего живота...
Но однажды нам попалась акула, содержимое желудка которой привлекло всеобщее внимание.
В тот день, когда произошло это замечательное событие, Слава помогал мне возиться с акулами: у него была сильно порезана рука, и на ярусе его подменил Валентин. Слава измерял тунцов, подтаскивал их к весам, глушил акул колотушкой и точил мне нож, которым я их вскрывал. Рыбы было очень много, день клонился к вечеру, я устал. Ярус уже выбрали, и хотя на палубе лежало еще несколько акул, я решительно сказал, распрямляя спину:
– Хватит... Ну их к черту!..
Слава осмотрел хищников, подошел к одной из акул и предложил:
– Давай последнюю? Мне кажется, что в ней что-то есть.
Я с силой воткнул нож в рыбье брюхо – и вдруг услышал, как клинок звякнул о стекло. Сердце мое тревожно забилось, я нажал на нож, вскрыл живот, желудок – и на палубу вывалилась обросшая раковинками усоногих рачков зеленая скользкая бутылка.
Радостный Славин крик поднял на ноги всю команду: в бутылке лежала записка. Боцман сбегал в каюту, принес штопор и, зажав пол-литровую бутылку между смуглых коленок, ловко извлек из ее фигурного горлышка тугую пробку.
И вот на моей ладони лежит записка, провощенная, хрустящая бумажка с несколькими английскими фразами и координатами. Строчки в некоторых местах расплылись синими пятнами.
– Плакали, наверное, когда писали, – вздохнув, говорит кок и, взяв бутылку в руки, добавляет: – Не стандартная, такую нигде не примут.
– Что здесь? – спрашиваю Виктора, и мы вдвоем начинаем разбирать английский текст:
«Торговое судно „Альбатрос“ фирмы „Прогресс“ (Саутгемптон, Англия) наскочило... рифы и затонуло. Все спаслись... положение тяжелое, находимся на необитаемом острове... просим немедленно сообщить... адресу Тайм-стрит, 112/7, Саутгемптон, Англия. Наши координаты... Не медлите, друзья! Капитан Грант...»
– А что, его еще не нашли? – простодушно спросил кок, заглядывая в горлышко бутылки. – Ведь еще в прошлом веке...
– Хватит! – сказал я и отобрал у него бутылку. – Тут люди, а он... Эх, ты!..
– «Не медлите, друзья», – задумчиво повторил Слава и оглядел всех большими глазами. – Так почему же мы медлим?
– Да, конечно, – спохватился я и побежал в штурманскую рубку, сжимая в потной ладони записку.
Интересно, где же этот остров, по берегу которого бродят голодные члены команды «Альбатроса»?
Штурман, взглянув на координаты, достал нужную карту, прошелся по ней циркулем и уверенно ткнул пальцем в черную точку.
– Остров Принсипи! Совсем рядом, – трое-четверо суток ходу.
– Принсипи?
– Принсипи. Но только он обитаем, и давно. Несколько селений, небольшой благоустроенный порт, современный отель. Кстати, это один из красивейших островов мира, и его ежегодно посещают тысячи туристов.
Штурман отодвинул мою записку, убрал карту и ушел на мостик.
Между тем океан продолжал одаривать нас все новыми сюрпризами, продолжал знакомить нас со своими обитателями. Порой знакомство было весьма неприятным и даже опасным.
Во время выборки одного из ярусов бригадир и матросы стали жаловаться на то, что руки и открытые части тела очень сильно, болезненно чешутся. Действительно, кожа на теле у них покрылась пузырями, поднялась температура, люди чувствовали озноб и слабость. Вскоре я заметил, как один из матросов, морщась, снимает с «поводца» какой-то пузырь, крепко прицепившийся к шнуру тонкими Щупальцами.
– Осторожно, – крикнул я, – это сифонофора-физалия! Ее нельзя брать голыми руками, очень опасно!
– Их здесь много. Цепляются за «поводцы», хребтину, поплавки, – заметил бригадир. – Да вон опять плывут.
Ну, конечно же, это физалии! Подняв над водой пылающие фиолетовым и оранжевым пламенем пузыри-паруса, мимо теплохода проплывала целая флотилия. Какие же они красивые и нежные на вид! Но эта красота обманчива, нужно стороной обходить сифонофору-физалию, одно из опаснейших морских существ в тропиках.
В экваториальных просторах Атлантического океана физалию можно увидеть очень часто. Это животное имеет много различных названий: «галера», «фрегат», «португальский кораблик» и т. д. Что же это за животное? И чем оно опасно для человека? Относится сифонофора-физалия к группе кишечнополостных животных, обитателей открытых просторов океана. Всю свою жизнь «галера» плавает, выставив из воды парус-пузырь, представляющий собой сложный гидростатический аппарат, позволяющий ей менять свой удельный вес. Когда пузырь наполнен, сифонофора плывет, подгоняемая ветром и течениями. Но если поднимается волнение, животное сокращает стенки пузыря, выдавливает из него излишки воздуха и погружается на глубину. Под воздушным пузырем у сифонофоры расположены длинные разветвленные щупальца, которые вооружены особыми, стрекательными клетками. В стрекательных клетках физалий содержится самый сильный животный яд, который только встречается на земле.
Клетки физалии – как заряженные орудия. Стоит какому-нибудь животному дотронуться до щупалец, как живая пружинка, свернутая в особой капсуле, моментально раскручивается и выбрасывает в сторону нарушителя мизерную стрелку, снабженную ядом. Залп клеток физалии опасен не только для мелких рыб, но и для более крупных животных, а также для человека. Яд физалии разрушает клетки различных органов, вызывая отеки легких, печени, селезенки.
В летний период целые полчища этих кишечнополостных животных попадают в прибрежные воды Африки, Америки и Австралии. В этот период многие газеты начинают пестреть тревожными заголовками; соприкоснувшись в воде с физалией, купающиеся получают сильнейшие ожоги, сопровождающиеся местным параличом и сильнейшими болевыми ощущениями.
Одному из моих хороших товарищей пришлось однажды испытать на себе губительный залп ядовитых батарей физалии. Это произошло у западного побережья Африки, в районе Зеленого Мыса. Тогда мой товарищ еще не знал об опасных свойствах физалии, и когда увидел ее на палубе, зацепившуюся за трал, то, привлеченный красивым трепещущим парусом животного, схватил физалию в руки. Ему показалось, что он опустил руки в кипящую воду – настолько сильной и нестерпимой была боль. Буквально через две-три минуты кисти рук оказались парализованными, кожа посинела, напухла. Боль быстро распространилась по всему телу; начались приступы удушья, судороги. В общей сложности болезненные ощущения не проходили несколько часов, а слабость, недомогание – несколько суток.
Спустя примерно месяц товарищ побывал на французской биологической станции под Дакаром. Ученые-французы предупредили его, что яд физалии не имеет никаких противоядий и при повторном соприкосновении с сифонофорой человек может погибнуть.
Следует, однако, отметить, что ядовитые свойства у физалии проявляются в разное время года по-разному. Бывает, что залп стрекательных клеток доставляет человеку большие мучения, а бывает, что пораженное место лишь краснеет и сильно чешется, как это случилось у нас.
Выслушав наши объяснения, капитан распорядился всем, кто работает на ярусе, надеть перчатки и плотную робу – прорезиненные брюки и куртки, а я выловил из воды сачком несколько экземпляров «галеры» и, посадив их в аквариум, отправился в лабораторию.
Будете в тропиках – остерегайтесь жгучих «поцелуев» нежной физалии!
...На другой день, к вечеру, нас посетили долгожданные друзья – сотрудники нашей же научной группы, плавающие на промысловых тунцеловах «Остров» и «Оскол» – Николай Хлыстов и Владимир Овчинников. Почти каждый день мы разговаривали с ними по радио, раз-два в неделю мы видели друг друга, но лишь к концу рейса смогли собраться на судне все вместе.
Свидание было коротким, незаметно пролетели два часа, отпущенные нам на переговоры, на координацию, так сказать, нашей научной деятельности, – и вот мы уже стоим на палубе и пожимаем, прощаясь, им руки.
ГЛАВА XIII
Черные паруса. – Нас преследует торнадо. – С удочкой в океане. – Последний ярус. – Плавающий меч. – Бородатое судно. – Первое мая в океане.
Работы у берегов Африки подходят к концу. Красный флажок на карте, что висит в судовом салоне, поднимается на север. Правда, сейчас он передвигается скачками: поднимется на градус-другой – и замрет на неделю-полторы. Там, где он замирает, мы работаем с ярусами. Но скоро флажок двинется в дальний путь.
А пока мы ловим парусников. Это несколько проще, чем ловить тунцов. Во-первых, работаем укороченными, десятикилометровыми ярусами. Это игрушка по сравнению с длиннющим тунцеловом. Парусниковый ярус быстро выматывается и быстро выбирается, тем более что у берегов Гвинеи почти всегда штиль. Во-вторых, легче работать, – в этих местах мало акул. Может быть, они просто боятся парусников. Во всяком случае, здесь нам почти не приходится иметь дело с этими мерзкими плоскомордыми тварями.
Штиль... Жарища. Океан лениво едва заметно потряхивает своей ослепительно голубой шкурой; по ней иногда, как нервная дрожь, пробегает длинная пологая зыбь. В некоторых местах поверхность океана покрыта широкими и узкими языками пены: в этих местах теплые воды перемешиваются с холодными. От судна к самому горизонту тянется белыми точками поплавков ярус. Между поплавками иногда расходятся круги, и показывается над водой высокий черный парус. Это парусники, попавшиеся на крючок, плавают по окружности на «поводце».
– У тебя все готово? – спрашивает Виктор. – Сейчас начнем.
– Все в порядке, – говорю я и спускаюсь на палубу.
Там в ожидании рыбы стоят весы, лежит мерная доска, блестят воткнутые в плашку остро отточенные ножи.
Судно ложится на левый борт и через несколько минут подходит к покачивающемуся на зыби концевому буйку с флажками. Слава, прикусив нижнюю губу, раскачивает над головой кошку. Она со свистом летит в воду и зацепляется за вешку. Бригадир поворачивает рычаг скоростей ярусоподъемника и кивает головой.
– Начали, ребята...
Парусник. Их очень много в этих местах. Почти на каждом седьмом-восьмом крючке бьется длинная плоская рыбина. Подтянутый за «поводец» к судну, парусник делает отчаянные попытки вырваться. Извиваясь всем телом, – он взмывает свечой в воздух, поднимает дыбом свой великолепный плавник, а потом, взметнув хвостом каскад брызг, падает обратно в воду. Еще и еще выскакивает он из океана, сверкая на солнце, как клинок, выхваченный из ножен; но нет, крючок не разогнется, капроновый «поводец» не лопнет. Подтащив рыбу к лазпорту, Валентин хватает парусника за нос-шпагу и рывком вытягивает рыбу из воды. На палубе его уже ждут боцман и мы. Валентин подтаскивает нам рыбину за рыбиной. Парусники крупные, тяжелые. Они не хотят взвешиваться, сопротивляются при попытке их измерить. Приходится пускать в ход кувалду. Да, рыбы много. Уже через пару часов работы от тяжелых, непослушных рыбьих тел начинает ныть спина и очень болят ладони рук: подтаскивая или оттаскивая рыб, приходится все время брать их за «носики». «Носы» у парусников шершавые и покрыты слизью. От них на ладонях остаются болезненные ранки, которые никак не могут зажить, – их разъедает морская вода, а свежую кожицу, даже сквозь перчатки, «счищает», как наждаком, какой-нибудь слишком живучий парусник.
Рыба, рыба, рыба... Кажется, конца-краю не будет этим длинноносым рыбинам. Но отдыхать некогда: Виктор запланировал сделать анализ почти пятистам рыбам, и мы таскаем, взвешиваем, измеряем, снова таскаем, вскрываем рыбьи животы, желудки, берем пробы гонад...
А рядом трудится Михаил Афанасьевич. Взмах секиры – нет головы, еще взмах – хвост в сторону, еще удар – и черный парус летит за борт. Обмытые, вычищенные туши партия за партией отправляются в трюм. Там, в морозильной камере, рыба проделает свой последний путь до плавбазы, а уже на ней – к прилавкам магазинов.
К вечеру, когда работа на палубе подходила к концу, неожиданно похолодало, горизонт на северо-западе потемнел. Вскоре появились тяжелые, густо-фиолетовые, лохматые тучи. Они неслись нам навстречу, быстро расползаясь по всему небосводу. Тихо, душно. Солнце чуть просвечивает через серую пелену. Океан замер, даже зыбь больше не качает судно. Потом, как вздох, пролетел над водой, взрябил ее, свистнул предостерегающе в снастях ветер, а затем, как бы набравшись сил и смелости, тугой и стремительный, налетел на судно, толкнул его в железные борта и завыл диким воем, заметался в надстройках и мачтах теплохода. Океан вспух короткими крутыми волнами. Волны подняли белые воротники пены и торопливой толпой побежали под днище судна, а теплоход безжалостно разрубал их своим острым форштевнем.
– Торнадо! – раздался голос вахтенного из динамика. – Завинтить иллюминаторы, закрепить на палубе ящики с ярусом!
Торнадо? В течение всего рейса мы благополучно избегали встреч с этим знаменитым тропическим ураганом, и все же он нагнал нас у берегов Гвинеи. Натянув на голое тело заплесневевший в рундуке плащ, я вцепился руками в леера мостика и приготовился к встрече с торнадо. На душе немного тревожно: говорят, что торнадо опасен даже для океанских лайнеров, – но все же так хочется с ним познакомиться поближе!
Стало почти темно. Лишь с правого борта у горизонта пламенело в разрывах солнце, торопящееся на покой. Его алые блики скачут и мечутся по взбесившимся волнам. А те карабкаются одна на другую, крупные подминают под себя более мелкие. Волны громоздятся, сталкиваются, взрываются пенными каскадами. Когда теплоход проваливается между их трепещущими откосами, кажется, что живые холмы уже достигли черных неопрятных туч, что вот-вот они обрызгают красный солнечный диск и от него пойдет сейчас с шипением белый пар. Но тунцелов, вздрагивая и напрягаясь всем своим металлическим телом, вылезает из сырых ложбин, стряхивает с себя пену, поднимается на зыбкую вершину одной из волн, и становится видно – нет, не добросить волнам своих брызг до неба!
Картина мрачная и величественная. Ветер совсем сошел с ума, он с разгону бьется в судно, раскачивает его, валит с борта на борт и ухарски свистит на самых высоких нотах. Соленый воздух врывается в легкие, выдавливает из глаз слезы, отрывает пальцы от поручней. Ветер подхватывает большой пустой ящик, который не успели убрать, и, взметнув его выше мостика, швыряет в воду где-то позади теплохода. Он разрывает в клочья брезент, плохо закрепленный на шлюпке с левого борта, и мчится дальше, прыгая с волны на волну.
Спрятавшись за прожектором, я жду – ведь это еще не все! Ну, конечно, нет... Сейчас что-то должно произойти. И вот оно: одна из туч, тяжелая, рваная, спустилась к самым волнам, и из ее насыщенного влагой тела показался крутящийся вокруг своей оси толстый короткий сосок. И как по чьему-то приказу, из плещущих волн навстречу ему подскочил раскачивающийся из стороны в сторону длинный гибкий хобот. Сосок и хобот потянулись друг к другу, хобот разбух, потолстел, стал еще выше, а сосок вытянулся, стал тоньше. Еще мгновение – и это уже не сосок и хобот, а взвивающийся пенный водяной столб. Рядом с ним возникают второй, третий столбы... Вырастая на глазах, сотрясаясь в конвульсиях какой-то дикой, исступленной пляски, три водяных колосса двинулись нам навстречу, всасывая в себя воду из туч и океана. Ого! Так они и нас могут засосать. Куда там смотрят в рубке? А столбы смерча все приближаются, над головой грохочет гром, молнии крутыми зигзагами выскакивают из туч и вонзаются в воду. Так вот ты какой, торнадо! Страшный тропический ураган, сметающий с лица земли прибрежные африканские поселки, вырывающий с корнями деревья, разбивающий в щепы океанские теплоходы. Ну чего же они там, в рубке, думают? Нет, там, конечно, всё видят: слышно, как звякнул телеграф, судно резко рыскнуло в сторону, подпрыгнуло на волне и неосторожно зацепило клотиком за одну из туч. Туча глухо рявкнула и извергла на нас тяжелый дождевой водопад. Положив теплоход на правый борт, капитан уводит его прочь от водяных столбов и ливня. Вскоре ветер стих, небосвод очистился от туч, океан успокоился, вновь появились, исчезнувшие во время торнадо, чайки. А за кормой густо синела над горизонтом неширокая полоса: где-то там, нагоняя на все живое страх, мчался по океану торнадо.
После урагана воздух над океаном удивительно чист. Дышится легко и свободно. Уходить с палубы не хочется, но нужно: сегодня у нас очередное партийное собрание.
Вскоре все мы, коммунисты теплохода, собираемся в каюте капитана. На повестке дня один вопрос: об итогах научно-поисковых работ в Гвинейском заливе и у побережья Гвинеи.
Выступает Жаров. Доклад Виктора краток: программа работ по Гвинейскому заливу и побережью Гвинеи выполнена полностью. Обнаружены несколько новых районов, богатых скоплением тунцов, парусников, акул, которые можно рекомендовать промышленности. Проведен большой комплекс научных исследований; собрана ценная коллекция крупных океанических рыб; взяты пробы планктона, биологические пробы; команда судна полностью освоила тунцеловный промысел.
– Я думаю, что за два-три дня мы сможем закончить работы на паруснике, и, – карандаш Жарова скользнул по побережью Южной Америки, – мы можем пойти, после захода в Дакар, к Бразилии для обследования запасов тунцовых рыб у восточного побережья Южной Америки, то есть продолжать нашу научно-поисковую программу.
При упоминании о Бразилии все оживились, заулыбались. Бразилия! Кому не хочется познакомиться с этой далекой страной. По имеющимся у нас сведениям, у ее берегов обитают большие тунцовые косяки; недаром японцы, эти лучшие рыболовы мира, регулярно приходят к ее берегам и даже построили свой холодильник в бразильском порту Рисифи. Да, эти воды представляют для нас очень большой интерес!
Обсудив доклад Жарова и договорившись о ближайших делах, все расходятся – в каюте стоит невообразимая жара, и люди спешат на палубу: там все же попрохладнее. Лишь мы с Виктором да судовой профорг боцман Мельченко задерживаемся у капитана: через неделю Первое мая, и нужно решить некоторые вопросы, связанные с подготовкой к празднику.
Ночью нас с Виктором будит радист и приглашает к капитану. В чем дело? Что случилось? Арам Агаджанович сидит на диване, курит «Казбек» и смотрит грустными глазами в иллюминатор, где повисла над океаном ярко-желтая, как половинка голландского сыра, луна. На столе радиограмма.
– Читайте, – говорит нам капитан, не поворачивая головы.
Берем в руки листки. Читаем. В одной из радиограмм сообщается, что намеченные работы у берегов Южной Америки отменяются, судно возвращается в порт, а затем, после краткой стоянки, будет направлено в новый район. В другой – Жарову предлагается срочно подготовиться к докладу на научном съезде рыбников-тунцеловов в одном из городов Калифорнии.
– Через три дня заканчиваем работы и идем в Гибралтар, – говорит капитан. – Всё.
Всё. Прощай, Бразилия, так мы и не познакомились с тобой на этот раз!
И снова ярусы, анализы и все те же парусники. Когда же им будет конец? Теперь уже скоро: остаются последние три, два... последний день работы. Последний день. Ставим последние ярусы. Лов парусника утомляет своей однообразностью: что ни рыба, то знакомая длинноносая физиономия. Лишь изредка на сардинку клюнет небольшая акула, корифена или некрупный, шести-семикилограммовый, пятнистый тунец. Пятнистого тунца здесь очень много. Но тунцовые косяки держатся у самой поверхности, и поэтому тунцы попадаются лишь тогда, когда «поводец» начинают извлекать из воды.
Но если пятнистый тунец плохо ловится на ярус, то он отлично клюет на удочки: такой вид лова бывает очень удачным. За час-полтора команда в составе 10-12 человек может наловить на удочку до 20-30 тонн рыбы!
Вот и сейчас недалеко от нас – несколько французских тунцеловных клиперов, добывающих тунцов на удочки. Выметав ярус, мы подходим к одному из «французов». Это небольшое судно с высоким носом, рубкой, расположенной в носовой части судна, и с низкими бортами на корме. Такое судно имеет сильную машину, позволяющую развивать скорость до 14-15 миль в час. Команда – 11 человек, включая ловцов, матросов, мотористов, механиков, капитана и штурмана. Обязательной принадлежностью тунцелова, ведущего лов на удочки, является так называемая «живорыбная цистерна» – металлический бак, вмещающий несколько тонн морской проточной воды. В этом баке находится живая наживка – некрупная сардина.
Лов тунца на удочки проходит так. Впрочем, что там у них за паника на судне? А, наш «француз» обнаружил косяк тунцов. Под кормой клипера вспух большой водяной пузырь, и судно, набрав с места большую скорость, рванулось мимо нас на зюйд-вест; там, примерно в полумиле, поверхность океана кипела и пенилась.
До выборки яруса у нас было с час времени, и «Обдорск» поспешил за «французом». На палубе клипера бегают смуглые парни, они разбирают прочные длинные удочки, надевают широкие кожаные пояса. Косяк близко, на тунцелове все готово: удильщики сидят вдоль бортов на специальных откидных площадках, в руках крепко стиснуты удочки; комель каждого удилища вставлен в специальный кожаный карман на поясе – это чтобы было удобнее выдергивать из воды тяжелых рыбин. Косяк рядом, уже видны сотни, тысячи рыб, снующих в прозрачной воде. Над ними носятся чайки, которые всегда сопровождают поверхностные тунцовые косяки в надежде, что и им перепадет рыбешка-другая во время нападения тунцов на косяк сардины.
«Француз» нагоняет тунцов, замедляет свой бег, и кто-то из матросов начинает бросать в воду живую приманку. Ее вытаскивают сачком из цистерны и швыряют в воду прямо через головы ловцов. Одновременно включается специальная дождевальная установка, смонтированная вдоль бортов, и из-под навесных площадок в воду начинают бить струйки воды, создающие имитацию мчащегося у самой поверхности косяка сардины.
Завидев сардин, тунцы бросаются к борту судна; они, как серебряные вспышки, мечутся в воде, с ходу глотая рыбок. Здесь же, среди живых сардинок, бьются, трепещут и искусственные рыбешки, в каучуковом теле которых притаились крючки. Рывок! Тунец глотает наживку, рыбак откидывается всем телом назад и, напрягая мышцы, перебрасывает рыбу через себя. Тунец совершает коротенький полет по воздуху и гулко ударяется о палубу. Крючок на тунцеловной удочке не имеет бородки, и поэтому тунец сам соскакивает с него, и леска, свистнув, вновь исчезает в воде.
Ну, пошла работа!.. Рядом со мной стоит Иван Лукьянец и даже ногами притопывает – так там у французов здорово идет дело! Мелькают в воздухе удочки, прыгают, хлещут по палубе хвостами тунцы; кипит у бортов судна вода – там мечутся сотни этих тяжеловесных рыб. Ловцы вошли в азарт, слышны их крики, смех, ругань! Вот кто-то зацепил крючком чью-то шляпу, и она, мелькнув в воздухе белым голубем, исчезла в океане. Нет, на шляпу тунцы клевать не будут, и она летит обратно, на борт. А кто-то там зазевался, не успел вовремя подсечь тунца, и рыба сама дернула леску с такой силой, что удочка выскочила у ловца из рук и нырнула в воду. Капитан, высокий, с черной бородкой и в очках, высунулся из рубки и, размахивая рукой, что-то кричит ловцам: наверно, торопит. И действительно, удочки замелькали быстрее, стихли голоса, спины покрылись потом, залоснились. Этот вид лова требует от рыбаков громадного физического напряжения. Я вижу, как широко раскрыты рты у ловцов, как они тяжело дышат и слизывают с губ соленый пот. Мышцы их рук и спин вздулись буграми.
– Быстрее! Быстрее!! – кричит в мегафон капитан, и все больше и больше рыб падает на палубу.
Они грохочут по ней, выбивают по палубе звуки, похожие на удары тамтама.
Проходит тридцать, сорок минут – и вдруг в самый разгар лова тунцы исчезают, – косяк ныряет в глубину, как будто рыб кто-то испугал. Уставшие рыбаки бросают на палубу удочки, расстегивают свои широкие пояса, распрямляют натруженные спины и с жадностью припадают к кружкам. Пить!.. Пить... и отдохнуть. Но отдыхать рано: всю рыбу надо немедленно ошкерить и убрать в охлажденный трюм, а потом... Потом капитан разыщет новый косяк, и начнется новая ловля.
– Быстрее! – слышим мы голос их капитана.
Ловцы отставляют кружки и вооружаются ножами.
– Быстрее! – раздается все тот же резкий, сердитый голос.
И, удаляясь от «француза», мы видим, как на его палубе замелькали яркие искорки: это сверкают остроотточенные лезвия, отсекающие тунцам головы, вспарывающие тугие рыбьи животы.
«Быстрее!» Вот это и есть потогонная система. Мы ведь на минутку забыли, что перед нами чужая палуба – частица капиталистического мира.
Методы ловли не вызвали нашего одобрения, но сама идея ловли тунцов на удочки нам очень понравилась.
– Надо и нам ловить тунцов на удочки, – говорит Иван, – столько здесь поверхностных косяков! Ведь сейчас, на наших глазах, французы тонн шесть-семь натаскали.
– Конечно, надо ловить тунцов не только ярусами, но и на удочки, – поддерживает разговор Юрий Торин. – Разве сложно наши тунцеловы оборудовать «живорыбными цистернами» да сделать подвесные площадки?
– Многое от нас зависит, – говорит Жаров. – Видно, сами не убедительно, не настойчиво рекомендуем промысловикам дооборудовать суда «живорыбными цистернами». Кстати, на судах типа «Тропик» такие цистерны уже поставлены.
– Начать выборку яруса! – доносится команда вахтенного.
Мы прерываем дискуссию и расходимся по своим местам.
...Итак, последний день ловли и, наконец, последний ярус. Вся команда на палубе. Смех, шутки, работа кипит: хребтина без задержки укладывается в ящик, парусники один за другим оказываются на палубе и без задержки ныряют в трюм. Боцман не работает – играет со своей секирой, движения быстрые, точные.
Анализа мы сегодня не делаем, и я с надеждой смотрю в прозрачную воду: неужели в этом районе нам ничего новенького так и не попадется? А ведь последний ярус... Мне кажется, что на прощанье океан обязательно должен сделать нам какой-нибудь приятный неожиданный подарок.
Последний ярус. Километр за километром вытягивается машиной хребтина, «поводец» за «поводцом» поднимаются из океана. Парусники, парусники... Одна корифена, несколько некрупных акулок. А вот уже виден и концевой буек с флажками. Нет, ничего нового, никакого сюрприза.
Я спускаюсь к себе в каюту, и в этот момент на палубе слышится грохот.
«Ну что там еще?»
Выскакиваю на палубу, протискиваюсь к борту – и вовремя: около судна всплывает необычная рыбина – короткое толстое тело, большущие глаза и метровый костяной меч, которым заканчивается верхняя челюсть рыбины. Меч-рыба! Вот это подарок так подарок!..
На палубе волнение: меч-рыба, тяжелая, как старинная крепостная пушка, рвется из стороны в сторону, ожесточенно хлещет хвостом по воде. Вибрирующий «поводец» натянулся струной и... лопается. В отчаянии я повисаю над водой: оборвав капроновый шнур, рыба переворачивается вверх брюхом и, широко разевая рот, поводит своими большими глазами. В это мгновение в ее открытую пасть врезается багор; рыба дергается, закрывает рот и накрепко схватывает железное жало багра. Повиснув на канате, мы дружно тянем – и вот уже меч-рыба переваливается через борт.
Ярус выбран, меч-рыба на палубе, судно дает полный ход – прощайте, гвинейские берега! Мы надолго покидаем эти места. Но мне теперь и не жаль расставаться с ними: я хожу около огромной рыбы, рассматриваю ее, трогаю острый костяной меч.
Меч-рыба. Когда-то она наводила трепет на капитанов парусных кораблей. Да и до сих пор о ней идет очень дурная слава. Придя в необъяснимую ярость, эта рыба-меч нападала, да и сейчас еще нападает на корабли и рыбацкие лодки, пробивая их борта своим мечом. И в совсем недалекие времена, когда моря и океаны бороздили корабли с деревянным корпусом, у английских страховых компаний существовала особая рубрика: «Повреждение обшивки судна в результате нападения меч-рыбы». О том, какие большие повреждения может принести нападение этого морского разбойника на судно, красноречиво говорят интересные экспонаты, собранные в одном из музеев Англии. Это десятки костяных мечей, застрявших в толстых дубовых досках корабля, в медной обшивке, в деревянных брусах. Особое внимание посетителей музея привлекает меч, который был обнаружен в днище китобойного судна «Фортуна». Он пробил двухсантиметровую металлическую обшивку корабля, доску под ней, толщиной в 7,5 сантиметра, тридцатисантиметровый дубовый брус и дно бочки с ворванью, находившейся в трюме.
В конце второй мировой войны нападению меч-рыбы подвергся английский танкер «Барбара». Полутораметровый меч пронзил днище теплохода, как арбузную корку, и остался цел. Выдернув его из пробоины, меч-рыба бросилась в новую атаку. На этот раз ее оружие застряло в обшивке танкера. Рыбу оглушили и вытащили на палубу. В ней оказалось 660 килограммов веса при длине туловища вместе с мечом 5 метров 28 сантиметров. В 1948 году меч-рыбой была атакована американская шхуна «Елизавет», а несколько лет спустя – английский военный корабль «Леопольд». И в том и в другом случае судам был нанесен ощутимый ущерб. А совсем недавно телеграфные агентства разнесли по всему миру весть: у Маршалловых островов затонула тридцатидевятитонная японская тунцеловная шхуна. Причина – нападение меч-рыбы, попавшейся на ярус.
Меч-рыба нападает не только на корабли и лодки. Силу ударов ее меча испытывают на себе исполины морей – киты. В нашем институтском музее хранится интереснейший экспонат, который привезли из рейса к берегам Антарктиды на китобазе «Юрий Долгорукий», – обломки меча, извлеченные из спины пятнадцатиметрового кашалота.
Меч-рыба – житель теплых вод. Она населяет все океаны планеты, их экваториальную часть, встречается в Средиземном и изредка заходит в Черное море. Значительно реже, «сопровождая» косяки сельди, меч-рыба поднимается вместе с теплым течением Гольфстрим на север, достигая иногда Баренцева моря. Размножаются меч-рыбы икрой, которая свободно плавает в поверхностных слоях воды. Интересно отметить, что мальки меч-рыбы имеют усаженные мелкими зубами челюсти, а тело их покрыто чешуей. По мере роста рыбки теряют чешую, верхняя их челюсть вытягивается, костенеет и превращается в страшное, опасное для всех обитателей океана оружие.
...Палуба пустеет. На ней остаемся лишь мы с Валентином да Михаил Афанасьевич, герой сегодняшнего дня. Герой просит меня сделать ему на память снимок, и я с удовольствием выполняю его просьбу. Мы подвешиваем меч-рыбу к стрелке, и боцман становится возле своего трофея. А потом мы снимаем с меч-рыбы шкуру и убираем в трюм.
– Вот и все, – говорит Валентин, вытирая инструменты.
– Вот и все, – повторяю и я, снимая с себя резиновый передник.
Вот и все. Препарирование тяжелых рыбин закончено. Нам приятно и немного грустно. Такое настроение, наверно, бывает всегда, когда на время расстаешься с тяжелой, но нужной и интересной работой.
Новое утро начинается с душераздирающего скрежета: готовится генеральная покраска судна, и матросы сдирают старую краску металлическими скребками. Затем эти места покрывают суриком, и кажется, что все судно в заплатах. К обеду все – и те, кто «шкрябал», и те, кто красил, и те, кто не «шкрябал» и не красил, – ходят, измазанные краской. Все судно пропитано резким, устойчивым запахом; кажется, что сурик попал и в борщ, и в кашу, и в чай.
Проходят еще день-два, и начинается покраска: надстройки мачты, шлюпки – все покрывается ослепительно белым слоем белил, борта окрашиваются в светло-серый, «шаровый», цвет, подновляются чернью надписи и номера. На ходу трудно покрасить все судно, и наш клипер, достигнув траверза Канарских островов, ложится в дрейф. В воду шлепаются спасательные плотики, и матросы с радостью прыгают в них, – стоит ужасная жара, а здесь все же ближе к воде. В ней то там, то тут виднеются длинные акульи тела, но это мало кого смущает – их отгоняют веслами, а Саша Хлыстов к тому же умудряется дважды «упасть» в воду с плотика и полюбоваться акулами из-под воды.
Потом, соблюдая определенную очередность, начинают «падать» в море и остальные матросы. Когда доходит очередь до меня, я натягиваю на лицо маску и погружаюсь в воду. Надо признаться, нырять в открытом океане страшновато: под тобой жуткая фиолетовая глубина, а ты, маленький и беспомощный, барахтаешься, как букашка, с испугом посматривая в ее влекущую таинственную пустоту. Метрах в пятнадцати от меня плывут два небольших «быка». В воде они выглядят значительно изящнее и красивее, чем у нас на палубе. Движения их плавны и неторопливы. Один из «быков» внимательно осматривает меня, потом разворачивается и уплывает прочь, к корме. Я тоже отворачиваюсь от этих рыб, потому что они мне за рейс порядком надоели. Мне интереснее рассмотреть повнимательнее днище судна. А здесь есть чем полюбоваться! За время рейса днище нашего теплохода, когда-то чистое и гладкое, как подбородок у юноши, отрастило... бороду! Да, бородища, и еще какая!.. Густая, зеленая – непроходимый, населенный множеством живых существ подводный лес колышется, колеблется перед самым моим носом. Чего здесь только нет: шелковистые водоросли, напоминающие малахитовые волосы русалок, плавно раскачиваются под едва ощутимым током водяного течения; миллионы усоногих рачков, спрятавших свои нежные тела в белые твердые пирамидки-раковинки, рассыпались по днищу судна. Крышечки пирамидок все время открываются, и из них показываются нежные перистые ножки-усики, фильтрующие воду; здесь же раскачиваются на упругих стебельках другие рачки, спрятавшиеся в белые и розовые раковинки. Это морские уточки. А между ними гидроидные полипы, мелкие губки, оранжевые мшанки – целая коллекция подводных тропических организмов.
Ох, как же не любят их моряки! Какими недобрыми, солеными словечками поминают их! Разросшаяся борода хоть и небольшое, но бедствие. Борода на днище увеличивает его осадку, вес. Скорость судна снижается: через месяц на 4-5 процентов, через три – на 10 процентов! Обрастание судна – это перерасход топлива, смазочных масел, это огромные убытки.
Когда наше судно придет в порт, его поставят в сухой док, и рабочие «сбреют», соскребут с днища теплохода его тропическую бороду. А в очередном рейсе она вырастет вновь. Вырастет, потому что ученые пока не придумали каких-либо действенных мер по борьбе с обрастанием судов.
...К Первому мая весь теплоход сверкает: ярко блестит надраенная медяшка, пылает в лучах солнца бронзовая рында, густо чернеют подправленные надписи, далеко видна красная полоса на трубе, и на ней – золотые серп и молот.
Праздничный день кажется еще более солнечным и ярким, нежели все предыдущие. Это, наверно, потому, что все тщательно выбриты, одеты в белые рубашки. Все улыбаются и, потирая руки, бродят, нюхая воздух, вокруг столов, громадной буквой «П» расположенных на палубе.
Я произношу кратенькую речь. Капитан зачитывает праздничный приказ и поздравляет всех с праздником Первого мая, с выполнением рейсового задания по всем пунктам программы. Затем слово предоставляется радисту. Высокий, симпатичный, он торжественно поднимается и, сжимая в руке толстую пачку радиограмм, оглядывает нас. И мы все затихаем. Мы с замиранием сердца смотрим на белые листочки, в которых содержится столько букв, слов, строчек тепла и нежности!.. И каждый сейчас думает: «А мне есть или нет? Не забыли ли обо мне в этот солнечный, радостный день?»
Сначала радист не торопясь, с расстановкой читает поздравления от дирекции института, райкома партии, от команд теплоходов, работающих у берегов Южной Америки, Антарктиды, Гренландии, с китобазы «Юрий Долгорукий». Затем он начинает раздавать нам индивидуальные послания от друзей и близких. Все глаза следят за его руками: это не мне и это... И этот маленький белый листок не для меня... А эта радиограмма? Мне? Передайте же ее скорее сюда! Да, всем хочется получить весточку с Родины! Но не обо всех помнят на берегу; для некоторых, даже в этот праздничный день, далекий берег оказался молчаливым и холодным.
Телеграммы прочитаны. Капитан предлагает поднять тост за далекую и вместе с тем такую близкую Родину. На первый тост у нас есть граммов по сорок на каждого белого вина. Впрочем, оказалось, что не один я получил «булькающие» посылки. И вот теперь мы по-братски делим «столичную». Но ее очень мало, и мы пьем ядовито-кислое вино, от которого на несколько минут страшной судорогой стягиваются мышцы лица. Над палубой гремит музыка: радист умудрился поймать Родину, и мы слышим знакомые русские песни, переливы баяна и озорное повизгивание веселых девчонок из хора имени Пятницкого.
Кто-то затягивает «На пыльных тропинках», и хрипловатые, не искушенные в хоровом искусстве матросские голоса подхватывают песню. Кок приносит пельмени, а потом – «мороженое». Пока он наполняет тарелки полукилограммовыми порциями, «мороженое» тает, но это никого не смущает: сладкая холодная масса хорошо утоляет жажду и приятно охлаждает пылающие от жары и наперченных блюд внутренности.
Первомайский праздник. Впервые я встречаю его в такой экзотической обстановке: на столе груды бананов, апельсинов, ананасов. Около борта пофыркивают дельфины, а под душем нежатся матросы, мои друзья, товарищи.
Ну что ж, такая уж наша «служба морская»! Зато скоро увидим родные берега.
ГЛАВА XIV
Опасная встреча. – Ключ-город Гибралтар. – Что такое «красивая жизнь»? – Каменные джунгли.
Идем домой. Ярус убран в трюм, продраенная с песком палуба сверкает чистотой. С утра и до обеда все мы, члены научной группы, пишем свои разделы отчета о работе, чертим карты, схемы, графики. После обеда валяемся на верхнем мостике, загораем, любуемся океаном, дельфинами, которые постоянно ныряют около судна, и китами, довольно часто встречающимися на нашем пути. А кроме того, я много фотографирую: на берегу у меня есть приятель капитан большого морского рыболовного тральщика, который собирает коллекцию фотографий различных судов, и вот на мою пленку попадают сверкающие стеклом пассажирские лайнеры, ослепительно белые фруктовозы с изображением пальмы на трубе; длиннющие, в добрую четверть мили, океанские танкеры в основном конкурирующих фирм «Мобил» – красный конь с крыльями на трубе; «Шелл» – раковина, и «Тексако» – белая пятиконечная звезда. Я «щелкаю» маленькие, пузатые норвежские тральщики-паровички, фотографирую отчаянно дымящие из длинных труб грузовые испанские пароходы постройки конца прошлого века и современные, стремительные американские теплоходы. Много судов попало на мою пленку, в том числе и западногерманский фруктовоз «Нептун», встреча с которым для нас чуть было не закончилась трагично.
День был великолепный. Океан как зеркало. Ярко сияло солнце, видимость – на десять миль во все стороны. На нашем судне шла обычная трудовая жизнь: матросы из палубной команды работали в носовом трюме, научная группа, устроившись на верхнем мостике под тентом, обрабатывала материалы рейса.
«Нептун» показался в полдень. Это был не добродушный старикан в позеленевшей короне, а крупное быстроходное судно, идущее нам навстречу. Судно как судно – серый корпус, белые надстройки, голубая труба. Мало ли мы встречали таких теплоходов в океане? Расстояние быстро сокращалось; судно вырастало буквально на глазах, оно должно было пройти по левому борту.
Но что это?
– Куда же он? – встревоженно крикнул кто-то на палубе.
Мы вскочили, замерли, вцепились руками в поручни мостика: метрах в ста от нас судно, на носу которого ясно видна надпись «Нептун», неожиданно пошло наперерез нашему курсу. Наш вахтенный штурман дал серию сигналов, предостерегающе прозвучавших над океаном. А «Нептун» совсем рядом. Мы уже не видим надстроек, трубы, видим лишь высокий, острый в пене бурунов нос судна, с громадной скоростью несущийся на левый борт нашего теплохода. Остается каких-то три... два десятка метров. Штурман, стиснув зубы, перекинул ручку телеграфа: «Стоп, машина!» Остается пятнадцать... двенадцать метров... Тревожно звенит сигнал в машинном отделении: «Полный назад!» Под кормой судна вспыхнули водяные пузыри, взбурлила, вспенилась голубая вода. Неужели не успеем?.. Неужели поздно?» Сейчас раздастся грохот, скрежет железа, всплеснутся столбы воды и горючего, вылившегося из топливных баков.
В каких-то двух-трех метрах от серого исполина мы успеваем отойти назад. В это мгновение на крыле мостика «Нептуна» появляется человек. В его руках – карты, в зубах дымит сигарета. Увидев нас, он роняет карты, бросается в рубку. «Нептун» вильнул круто вправо, уводя свою корму от удара по нашему судну, потом – влево. Мы облегченно вздохнули, провожая глазами корму, на которой виднелась надпись «Бремен» – порт приписки судна.
– Включили авторулевого, а сами пошли в штурманскую рубку картишками перекинуться, – сказал кто-то из матросов.
Да, возможно, что именно так и было: авторулевой, картишки, а возможно, и что-нибудь иное.
Вскоре этот случай забылся, лишь в моем альбоме сохранился снимок – острый форштевень «Нептуна», проносящийся мимо нашего теплохода.
День за днем, сутки за сутками спешим мы на север. Одна африканская страна за другой проплывают по правому борту, остаются за кормой тропики. Наконец мы огибаем Северную Африку, минуем пролив, отделяющий «Черный континент» от Европы и входим в Гибралтарскую бухту.
Раннее утро. Воздух чистый, прозрачный. Лоцманский катер встречает нас при входе в бухту, и лоцман, седой, пожилой мужчина, пересаживается к нам на ходу. Мы проходим мимо военных кораблей, стоящих на рейде, мимо длинных причалов, вдоль которых тоже стоят, приткнувшись к пирсу серыми, стальными боками, военные суда. Выбрав место, лоцман перебрасывает ручку телеграфа на «стоп!», берет под козырек и ловко, опять на ходу, перебирается на свой катер, на котором его подхватывают под руки чистенькие, розовощекие матросы.
...Гибралтарская бухта. Справа от нас взметнулась в синее небо угрюмая, вся испещренная амбразурами скала. И невооруженным глазом видны десятки орудий на многочисленных террасах и площадках крутого утеса. А у подножья скалы прилепился город. Он еще спит. Улицы пустынны, только изредка пробежит по ним одна-другая автомашина.
Гибралтар. Ключ-город, который может своими орудиями наглухо замкнуть проход из Средиземного моря в Атлантику и обратно. И на его гербе изображены трехглавая крепость и ключ.
Гибралтар – это Великобритания. А влево, через узкий перешеек начинается Испания. Мы стоим как раз напротив перешейка, превращенного в аэродром. Узкая бетонированная полоска земли метров в триста длиной. С обоих ее концов смотрят друг на друга чернеющие узкими амбразурами железобетонные башни.
Мы становимся на якорь и видим, как с испанской стороны мчатся к нам наперегонки три моторные лодки. Вот одна из них совсем рядом, ее деревянный борт коснулся обшивки теплохода, в воздух взметнулся металлический якорек, которым лодка зацепилась за теплоход. По веревке вскарабкался смуглый человек и, не обращая внимания на протесты вахтенных, начал принимать какие-то тюки от людей в катере и бросать их на палубу. Один из тюков раскрылся – там лежали ковры и плюшевые покрывала. Через несколько минут к судну пристают еще две моторки. Мелькают в воздухе якорьки; смуглые люди с гортанными криками лезут на судно, переваливаются через борт, хватают тюки, раскрывают их, начинают размахивать перед нашими лицами коврами, косынками, покрывалами, кофточками. И вдруг над палубой разносится предостерегающий крик. Смуглые контрабандисты с берегов Испании с непостижимой ловкостью связывают тюки, бросают их в лодки, соскальзывают сами туда, моторки с ревом отваливают от теплохода и несутся в нейтральные воды. А за ними, ругая их во всю мощь своих электрических легких, гремит динамик с английского полицейского катера. Отогнав контрабандистов, английский катер ложится в дрейф в полумиле от нас.
Вскоре прибывает портовый агент, чтобы оформить документы и выдать затребованные в Гибралтарском банке деньги. Быстро и ловко пересчитывая зеленые купюры английских фунтов, он говорит, не убирая дежурной улыбки со своего чисто выбритого, откормленного лица:
– О, Гибралтар! Это же не только военная база, это ведь замечательный, чудесный город! Здесь красиво живут, здесь красивая жизнь! Присмотритесь повнимательнее, и вы сами в этом убедитесь.
Отправляясь на берег, мы решили повнимательнее вглядеться в эту «красивую жизнь», о которой так распространялся агент.
Проходная порта. Дежурный полицейский вежлив и приветлив. Вошли – поздоровался, ушли – пожелал весело провести время. В общем культурный, симпатичный человек.
Сразу за проходной – посредине красивый фонтан, направо – красивое здание с красным крылатым конем и ярко раскрашенные бензоколонки компании «Мобил». Наверху – реклама: красивая женщина наливает бензин в блестящий автомобиль из красной канистры. Внизу надпись: «Лучшее горючее у фирмы „Мобил“!» Налево – симпатичное здание, желтые бензиновые колонки, над ними эмблема фирмы – желтая раковина с красной надписью «Шелл». Реклама: красивая женщина наливает бензин в блестящий автомобиль из желтой канистры. Надпись: «Лучшее горючее у фирмы „Шелл“!» М-да... Сложно в такой ситуации разобраться: где же все-таки лучшее горючее? Но, как видно, у фирмы «Мобил», потому что около желтой раковины пусто, а у крылатого коня – два легковых автомобиля, и вокруг них суетятся рослые парни в фирменных комбинезонах с все тем же красным конем на спинах. Двое парней заливают в автомобильные баки бензин, а четверо других в это время моют, чистят кузова, протирают стекла, подвинчивают какие-то болтики. Это сервис-бензин – за деньги, все остальное, в том числе и улыбки, бесплатно. Впрочем, в цену бензина включена и стоимость этих «бесплатных» услуг.
Идем дальше. А дальше перед воротами в город стоят древние, красные, с блестящими бронзовыми фонарями кареты. На козлах сидят одетые в яркие ливреи кучера и помахивают над спинами лошадей длинными бичами. Они улыбаются нам и приглашают жестом: мол, садитесь – прокатиться в таком допотопном экипаже в век ракет, разве это не здорово? Но мы не хотим кататься, мы улыбаемся кучерам в ответ и идем дальше.
А вот и Майн-стрит, узкая центральная улица города. Она так разукрашена рекламными плакатами и вывесками, что кажется – сегодня не будничный день, а праздник. И это красиво. Хорошо, когда улица всегда имеет праздничный вид! В самом начале улицы, на углу – небольшой уютный кабачок. Около него стоят люди, читают газеты. Через большие окна кабачка видно, что такие же люди сидят за кружками пива или играют в кости. У них тяжелые руки рабочих и неторопливые движения отдыхающих. Ну что ж, наверно, отдыхают. Неплохо в жаркий день посидеть в прохладном кабачке за кружкой холодного пива.
Маленькая площадь. На ней газетный киоск, а вдоль тротуаров большущие корзины цветов. Тут же продавцы. Они улыбаются нам и протягивают цветы. Мы улыбаемся им в ответ и не покупаем: ну зачем сейчас цветы?
Проходим мимо магазинов. Нам не хочется заходить в них сегодня. В магазины – завтра, а сегодня лучше погулять по городу, познакомиться с ним поближе. Жарко, душно. Зайти, может, в этот ресторанчик, выпить бутылку пива со льда? Впрочем, лучше на обратном пути. Около нас останавливается легковой автомобиль, и из него выпархивает стройная девушка в узком платье. Улыбнувшись нам, она спешит в ресторан. Тоже, наверно, жажда мучит. И мы идем дальше.
Вот и кончились магазины. Мы поднимаемся в парк. Он очень красив и причудлив: рядом с пальмами растут японские сосны и голубые канадские ели. А над елями и пальмами сверкает громадными окнами весь увитый розами «Рок-отель». Все очень красиво, все радует глаз. Мы садимся на скамейку под декоративной пальмой и смотрим, как в небольшом, выложенном цветной плиткой бассейне, прямо среди парка, ныряют в воду длинноволосые девчонки и сухощавые мальчишки. А рядом, на площадке для гольфа старичок и старушка сосредоточенно стучат лакированными клюшками по деревянному шарику. Мы переглядываемся с Виктором – спорт в сверхпожилом возрасте? Очень мило! А невдалеке от них сидит под кустом человек. Он прислонился к камню, накрыл голову и негромко похрапывает. Утомился, наверно. Играл-играл в гольф и приустал. Отдыхает теперь.
Мы сидим на скамейке под декоративной пальмой, слушаем птиц и думаем. Перед уставшими от яркого солнца и ярких красок глазами проходят картины только что увиденного. Действительно, все очень красиво: улица, магазины, броские рекламы, прекрасный парк-сад. Роскошные автомобили, отели, рестораны. Красиво одетые сеньориты. Красивая, яркая жизнь! Да, так, именно так говорил тот агент с откормленной физиономией. «Красивая жизнь» – нужно понимать: хорошая, обеспеченная.
Но что это за шум? Старичок с клюшкой сердится на человека, спящего под газетой. Приходит служитель парка и будит человека. Тот поднимается и одергивает на себе пиджак. Под пиджаком – майка. Человек свертывает газету и, плюнув на деревянный шарик, уходит. А вслед ему все шумит, все размахивает клюшкой спортсмен сверхпреклонного возраста.
Мы встаем и уходим из парка. Как-то после этой сцены меркнут, блекнут яркие краски. Кто он, тот, что спал под газетой? Обыкновенный бродяга, бездомный. Кто он, этот, с клюшкой? Это тот, кто живет «красивой жизнью» – обыкновенный миллионер, отдыхающий в «Рок-отеле».
«Рок-отель» – роскошный, весь в розах дом, набитый богатыми туристами; прекрасный парк, а у его подножья – грязные тесные бараки из гофрированного железа.
Мы идем вниз, в город, медленно, не торопясь. И смотрим на все внимательно, как говорится, «в корень». И видим не только то, что своей яркостью, экзотичностью бросается в глаза, затмевая все остальное, создавая иллюзию благополучия, иллюзию красивой жизни.
Идем по Майн-стрит. Вот тот самый ресторанчик. Пожалуй, все же нужно зайти, выпить бутылку пива.
В помещении полусумрак, пьяный говор подвыпивших моряков, клубы дыма под низким потолком. На потолке вспыхивают софиты, забулькал, взвыл, захрюкал джаз. Распахнулся занавес, и на небольшую эстраду выпорхнула стройная девушка. На ней легкое, прозрачное платье и туфельки на высоких каблуках. Это та, что вышла при нас из машины. Оказалось, не для того, чтобы утолить жажду. Она здесь работает. Мы пьем холодное пиво и смотрим на девушку. Она делает всем ручкой, улыбается и начинает танцевать. При этом развязывает платочек и бросает изящно и легко на эстраду. Затем она расстегивает прозрачную кофточку и эффектно швыряет ее на стол, уставленный бутылками. Из-за бутылок поднимается голова в синем берете с белым помпоном и хлопает мутными глазами. Девушка ловко расстегивает юбку и... грохочет барабан, истерично вякает кларнет, визжит труба. Нам душно в этом помещении. Последнее, что я вижу, – смуглые девичьи ноги в туфельках, танцующие посреди бутылок. Да, это «стриптиз» – пресловутое «художественное раздевание».
– Красивая жизнь... – говорит Виктор. – Бедная девчушка!..
Вот и уютная площадь. Тележка с фруктами, цветы в корзинах. И около них – запыленные, уставшие продавцы. Полтора десятка километров тащили они на себе из Испании фрукты и цветы. Но редко кто купит букетик или апельсин. И тогда жалобно брякнет медяк в железную коробку. Тут же, согнувшись в три погибели, седой старик надраивает ботинок парню с усиками. Старик – не просто чистильщик. Он – владелец фирмы «Киви», все капиталы которой в виде нескольких банок крема, пары щеток и мизерного дневного заработка легко умещаются в сапожном ящике. Кто он? Процветающий бизнесмен, живущий «красивой жизнью»? Нет. Обыкновенный бедняк, скорее даже нищий, только в шляпе и галстуке.
Все та же толпа около бара в начале Майн-стрит. Все та же неторопливая игра в кости, все те же недопитые кружки с пивом на столах, все так же лежат перед ними тяжелые руки. Отдыхающие. Но вот один из них встрепенулся: дама махнула ему рукой и указала на сумку с продуктами: поднеси, мол. И человек не заставил себя долго ждать: вот он уже идет позади дамы с ношей в руке. А остальные оживленно комментируют случившееся. Кто они, эти люди? Довольно прилично одетые, с тяжелыми рабочими руками? Отдыхающие? Да, они вынуждены отдыхать, так как для них не нашлось работы в этом городе. Нет работы и в Испании, откуда они приходят сюда каждый день.
Угрюмы и серы лица людей, восседающих на козлах карет. Они больше не улыбаются нам – ведь мы не хотим кататься в их колымагах. Дремлют тощие лошади, опустив головы в полупустые торбы. Дремлют кучера, засунув руки в пустые карманы.
Уже вечер. А около заправочной колонки «Мобил» все так же суетятся парни в комбинезонах с крылатыми конями на спине. Чистят, драят чужие автомобили и, натягивая на уставшие лица улыбку, заглядывают по-собачьи в глаза клиентам: может, кто сунет в руку на чай?
Почти всю ночь над нашим теплоходом ревут мощные моторы: английские военные летчики отрабатывают ночную посадку. Один самолет проходит над самыми мачтами... Черт те знает что!.. Нашел же местечко лоцман! Ревут мощные двигатели, выбрасывая из раскаленных турбин голубое пламя. Почти вся ночь проходит без сна. Лишь под утро я забываюсь и вижу какие-то кошмары: чьи-то жалкие, просящие глаза... тощую руку, стискивающую цветок... каблучки на фоне бутылок и пьяного лица с мутными глазами.
Увидев металлические деньги, находящиеся в обращении в Гибралтаре, любой коллекционер-нумизмат пришел бы в восторг. Еще бы! Разменяв бумажный фунт стерлингов, вы становитесь обладателем замечательной коллекции английских монет от конца прошлого столетия и до наших дней. Фартинги, шиллинги, пенсы... Монеты разной величины: маленькие – бросишь в карман и не найдешь, и большие, тяжелые медяки. Положишь такую «деньгу» на ладонь – и еле пальцы сожмешь. Монеты серебряные, из различных сплавов, медные и бронзовые. Круглые и многоугольные. С рубчиком-гуртом и без рубчика. И что ни монета, то новый рисунок: корона над сочетанием трех готических букв, корона над щитом со львом, лев над короной, просто корона и просто щит. Сложная композиция из цветов; женщина в шлеме с трезубцем в руке, каравелла. И, наконец, целая галерея коронованных особ: Георг Пятый с бородой и Георг Шестой без бороды; королева Елизавета – девочка, девушка и, наконец, замужняя дама.
Не монеты – целая история! Повторяю, нумизмат был бы в восторге от такой коллекции. В Гибралтаре же к ним подход вполне практичный. Такой же, как и в любой другой стране: чем больше, тем лучше. И никто не смотрит на эти монеты с точки зрения исторической. Что можно на них купить – вот что волнует любого гибралтарца при виде любой из них, будь она хоть трижды многоугольной. Посмотрим и мы, что же можно купить в Гибралтаре.
В этом маленьком портовом городишке нет ни фабрик, ни заводов. Гибралтар ничего не производит, не создает. Он только перепродает товары из Англии, США, ФРГ, Японии и Франции. Это основные поставщики здешних товаров. На долю соседней Испании на прилавках остается лишь место для открыток с очаровательными сеньоритами да отчаянными тореадорами.
Итак, снова Майн-стрит, зазывающая в свои магазины яркими, броскими рекламами. Рекламные плакаты приглашают, зовут, просят обратить внимание только вот на этот... этот... этот магазин! «Самое лучшее – у нас!», «Самое дешевое – у нас!», «Выгоднее всех иметь дело только с нами!» – взывают плакаты к прохожим, лезут в глаза, цепляются за людей невидимыми руками. Нет, Майн-стрит нам уже не кажется праздничной. Она больше похожа на пиявку, высасывающую из карманов моряков и туристов фунты, доллары и франки.
Магазины. Много магазинов. Магазинищи, магазинчики и магазинишки. В магазинищах все сверкает лаком, хромом, зеркалами. Ломятся от товаров полки. Хозяин надменен и важен, как Будда, спустившийся на землю. Цены на товары – не ниже фунта стерлингов. В «средних» магазинах – продавцы вежливы и учтивы. Товаров – пожиже, цены – пониже. В магазинчиках товаров совсем немного. Продавец стоит на улице. Он ловит покупателя, хватает за рукав. А вот и магазинишка. Ходячий – на двух уставших ногах. Все товары – в лотке, что висит на дряблой, жилистой шее небрежно одетого мужчины. Все товары – на сумму в несколько фунтов, включая стоимость лотка и бечевки.
«Ходячий магазин» долго идет за нами, и мы слышим его надтреснутый, старческий голос:
– Купите, сэр. Очень прошу вас. Авторучки – самые лучшие, самые дешевые. Очень выгодно, сэр.
Старик отстает, а мы входим в небольшое торговое заведение средней руки. Продавец нежно обнимает вас за талию и ведет к прилавку. В его глазах нежность и преданность. Он ваш друг, доброжелатель, в нем все зудит от мысли, что мы уйдем из магазина, не прибавив к его дневной выручке ни шиллинга. И он старается. Лезет из кожи. Это не торговец – артист! С непостижимой ловкостью он разбрасывает на прилавке товары, высыпает на зеркальное стекло груду часов.
– Вам нужно купить часы! Ах, у вас есть? Но разве это часы? Бабушкин, простите, сэр, будильник! А посмотрите вот, вот на эти! О, они точны, как электрические часы в Гринвичской обсерватории! По ним вы проживете значительно дольше, чем по своим. А какая прочность, какая надежность конструкции!
Дальше происходит невероятное. Продавец швыряет часы в вазу с водой, потом извлекает их оттуда и, таинственно прижав палец к губам, размахнувшись, хлопает их об пол. Потом часами забивается гвоздь, туго влезающий в доску.
– Посмотрите, они идут! И даже лучше. И ни пылинки, ни царапинки! Берете?
Действительно, часы идут. Тикают. И ни пылинки, ни царапинки! Но нам почему-то не хочется приобретать часы, чтобы забивать ими гвозди. Тем более что те, которые швыряли об пол, лежат в кармане «артиста».
Мы заходим в другой магазин. Заходим в него уже в третий раз. Не только потому, что нам приглянулось кое-что из товара, а потому, что за прилавком стоит очень красивая девушка. У нее черные густые волосы, падающие на открытые плечи, громадные черные глаза, матовая, чуть смуглая кожа лица. Она стройна и гибка, пальцы ее длинны, как у пианистки.
– Это платье? Будьте любезны. – Она кладет платье на прилавок и, подперев подбородок руками, улыбаясь, рассматривает наши обожженные солнцем лица.
– Рыбаки? – спрашивает она.
– Да, рыбаки. Мы работали в тропиках, у экватора.
– Были в Африке?
– Были.
– Вы из России? Это правда, что там часто идет снег?
– Да, зимой.
– А я никогда не видела снега. Это, наверно, так интересно!
Нам хочется поговорить с черноглазой, но в этот момент из глубины магазина показывается хозяин-индус: плечистый, с полным лицом, лысиной и громадными усами. Потирая руки, на которых поблескивают кольца, он подходит к нам и начинает щебетать:
– Русские? О, это очень приятно. Очень, очень! Да, да, конечно, вы должны купить это платье. Всего три фунта. Ах, вы не знаете, как оно будет выглядеть на женщине? Но это мы сейчас устроим!
Усатый индус вынимает из кармана ключ и говорит:
– Вот там комната. Сью померит платье, и это все будет стоить пять фунтов. Но зато какая у нее фигура!..
Хозяин треплет Сью по спине. Она смотрит в окно и чуть покусывает нижнюю губу.
– Гуд бай, Сью! – говорим мы.
– Хэллоу! Всего четыре фунта!
– Гуд бай, – слышим мы голос Сью и захлопываем за собой стеклянную дверь.
Долго идем молча. Сью – такая же реклама, такой же товар, как и все другие, выставленные в витринах магазина.
Из узких дверей магазина-чулана выглядывает седой человек. Лицо его грустно. Глаза печальны. В них беспокойство и сомнение. Его магазин особенный. Здесь продаются священные книги: библии, евангелия, молитвенники. Распятия, кресты, четки. Есть «святая вода». Вот она – «шкалик», заплетенный в соломку. С одной стороны этикетка: «Старая святая вода 1884 года»; с другой стороны – другая этикетка: «В состав воды входят витамины и вещества, освежающие кожу».
Хозяин тяжело вздыхает – все равно плохо берут: торговля хиреет, доход мизерный. Как же тут не беспокоиться и не сомневаться? Старик с неприязнью смотрит на бесстрастное лицо бога и что-то шепчет.
Высокий человек с ниточкой усов под тонким, как лезвие бритвы, носом и набриолиненной узкой головой, преграждая нам путь, шепчет густым басом:
– Неужели вы покинете Гибралтар без сувенира?
И мы уже в магазине гибралтарских, испанских и африканских сувениров. На стенах – флажки и вымпелы с изображением эмблемы города, открытки, значки, цветастые платочки. На полках – стадо слонов, статуэтки из тяжелого эбенового и светло-палевого сандалового дерева.
– Сэр, это же настоящее эбеновое дерево. Прошу вас!
И в моей руке оказывается статуэтка – носатый урод, тяжелый, как чугунная гиря.
– А это? Ах, какая прелесть! Вы понюхайте. Чувствуете? Так пахнет только сандал. И сколько бы лет ни прошло, запах не исчезнет. Он даже станет сильнее, напоминая вам о нашей приятной встрече.
Виктор доверчиво нюхает лопоухую деревянную обезьяну. Действительно, от нее исходит нежный, приятный запах. А продавец не дает нам опомниться. Он сует обезьяну Виктору в карман и кудахчет, как курица: «Это с берегов озера Чад, из Центральной Африки. Мой компаньон нес тысячу миль на спине через джунгли, только у нас, только для вас...» И тут я встречаюсь с глазами узкоголового и вижу в них, читаю: «Ну как бы вам все это всучить?»
В каюте на изделии «с берегов озера Чад» я нахожу маленькое клеймо: «Made in USA». Лопоухая обезьяна из сандалового дерева ровно через два дня перестала пахнуть. А нечаянно упавший с полки носатый урод из «тяжелого эбенового дерева», раскалывается, как гнилой орех, показав свою свинцовую сердцевину.
Большие зеркальные витрины, большие зеркальные двери. В этом солидном заведении не торгуют залежалыми японскими шелками, итальянским нейлоном и сомнительными африканскими сувенирами. Здесь вам предложат телевизоры с метровым экраном, приемники, умещающиеся в кармане для часов, киноаппараты с голубой оптикой. И вот витрина: автоматические винтовки, пистолеты, кинжалы. Коллекция? Нет, товар. Пожалуйста, приобретайте! А вот и продавец: крепкий парень спортивного вида, широкая челюсть, светлые глаза, шрам через всю щеку. Со знанием дела он рекомендует:
– Прошу вас, сэр. Браунинг для заднего кармана. Восемь зарядов – и ни одного мимо! Всего шесть фунтов. А этот, отделанный серебром и перламутром, можете подарить жене. Он удобно помещается в сумочке. Парабеллум. Его пуля делает в человеке вот такую дырку.
– Все эти товары из Западной Германии? – спрашиваю я.
– Йес, сэр. А вы из России?
– Йес, сэр. А вы были в России?
– Йес. Сталинград. Вовремя оттуда выскочил. Вот благодаря этому, – и он показывает рукой на шрам.
И тут же спохватывается.
– Сэр, но мы отвлеклись. Вот газовый револьвер. Если вам надоела теща и нужно от нее... Ха-ха!.. Шучу, сэр, шучу... Суете ствол в замочную скважину и... Ха-ха!.. Шутки, конечно. Но ни один медицинский эксперт не подкопается. А этот – стреляет чернилами: «Бац!» И потом хоть напильником чернила сдирай. А может, вам нужно вот это?
Продавец вынимает из-под прилавка изящную лакированную трость. Неуловимое движение руки, и из трости выскакивает сверкающий клинок. Нет, нам не нужна трость с клинком. И вообще оружия нам не нужно. Продавец кивает нам головой и спешит к хилому, жидконогому старичку, который приценивается к подзорной трубе.
При выходе из магазина бросается в глаза большой снимок: группа офицеров НАТО на стрельбище. За их спинами щит с количеством выбитых очков. На первом месте – Западная Германия. А на заднем плане целится куда-то за кадр широкоплечий белокурый парень с парабеллумом в руке.
Заглядываем в книжный магазин. В глаза бросаются яркие обложки книг и журналов.
– Что у вас интересненького?
– У нас все интересное. Покопайтесь вот здесь. – Широким жестом продавец указывает в сторону полок с небольшими книжками в пестрых обложках. Это комиксы. Пресловутые книжонки, от которых за версту тянет трупным смрадом, пороховым дымом, кровью. С любой из них смотрят на вас раскрытые в крике рты, глаза, вылезшие из орбит, и изуродованные тела, плавающие в лужах крови. Нет, не хочется нам копаться в этом бульварном чтиве, в этой литературной помойке! А ведь почти на каждой из этих книжонок изображена медаль с надписью: «Золотая книжная медаль». Значит, это не просто книжки, это «литература», отмеченная медалью, как там, в «свободном мире», отмечают выдающиеся произведения!
Ну, нам пора в порт. Мимо нас проносятся автомобили: городские бизнесмены спешат в испанский город Альхесирас. Там сегодня бой быков. Улицы пустеют. По затихшей Майн-стрит бродит, размахивая дубинкой, полицейский, да у газетного киоска столпилась кучка людей – вывешена лотерейная таблица, а под ней – железная корзина. Корзина полна бумажек, а карманы по-прежнему пусты. Еще более пусты, нежели до покупки лотерейного билета.
В проходной будке дежурный вежливо берет под козырек, возвращает нам увольнительные удостоверения, а потом, заговорщицки подмигнув, осторожно вынимает из кармана пачку фотографий рискованного содержания. Поняв, что мы не воспользуемся его коммерческими побуждениями, он провожает нас потускневшим взглядом.
«Красивая жизнь», – говорил портовый агент. Столкнувшись с такой жизнью, пошлую наготу и продажность которой не прикроет никакая яркая мишура, хочется лишний раз помыть руки...
Без сожаления покидали мы Гибралтар. Низкие тучи прижались к самому городу, в узких улочках которого жизнь идет по жестоким законам джунглей. И еще раз представились мне жадные, подобострастные лица торговцев, наглые, притворно-приветливые физиономии полисменов, самодовольные – различных мелких и крупных боссов; вспомнились тяжелые руки безработных, с которых сошли уже мозоли, и лихорадочно блестящие глаза голодных девушек с Майн-стрит.
ГЛАВА XV
Путь домой. – Морские охотники. – Последние дни судовой жизни. – Берег.
Над Гибралтарским проливом торопливо скользят белые летние облака. Отражаясь в проливе, они плывут армада за армадой на северо-восток. Может быть, они спешат туда же, куда и мы. Может, они и доберутся до широких русских полей, тенистых зеленых лесов, прохладных спокойных озер, если не изойдут дождями да туманами, если не развеются ветрами или не выпадут снегом на оранжево-красные скалы Альп.
А мы спешим на запад: лишь обогнув острый подбородок Пиренейского полуострова, мы сменим курс.
Атлантический океан вновь подхватывает наше судно в свои сильные руки и начинает раскачивать, швырять по крутым сизым волнам, напевая в снастях то сердитые, то ласковые морские песни. Мы спешим в родной порт. Утром и вечером штурманы и капитан слышат один и тот же вопрос:
– Сколько миль прошли за ночь? За сутки? Сколько еще миль до берега?
Не доверял штурманам, нервируя их, мы сами бродим по голубому полю Атлантики, Бискайского залива, Северного моря, по узким проливам, на которых прочерчены тоненькие, красные пунктиры – дорожки-тропинки для теплоходов: до сих пор кругом мины. Нет, штурманы не ошиблись, еще многие сутки, многие мили отделяют нас от Родины.
На судне пахнет краской и хозяйственным мылом. Еще раз моем, чистим каюты, драим «медяшку», а боцман все находит какие-то местечки, которые нужно еще раз или заново подкрасить. Уже не гудят в каютах вентиляторы; мы мерзнем и завинчиваем на ночь иллюминаторы.
Проходим Бискай. На этот раз он более милостив к нам, нежели в начале рейса, – волнение совсем пустяковое, каких-нибудь три-четыре балла при попутном ветре. Здесь, в заливе, нам удается увидеть, как охотятся за меч-рыбой. Да, за ней охотятся. Почти так же, как и за китами: бьют гарпуном.
В бинокль хорошо видно охотничье судно – небольшой парусно-моторный двухмачтовый баркас, способный развивать на моторе приличную скорость, а это одно из важнейших качеств, которыми должно обладать судно, преследующее меч-рыбу. У баркаса длинный крепкий бушприт, вытянувшийся с носа судна далеко вперед почти параллельно воде. На конце бушприта – крестовина с упором для ног: здесь сидит гарпунер. Особенность имеет и фок-мачта: она оснащена крепкой, большой реей. На этой рее, вцепившись руками в ванты, стоят, зорко всматриваясь в воду, пятеро наблюдателей. Вот один из них заметил в сотне метров от судна пенный, как от торпеды, след. Меч-рыба! Судно резко ложится на правый борт и, набирая скорость, мчится к рыбе. А та не торопится; возможно, она только что опустошила какой-нибудь косяк и теперь спокойно плывет, выставив из воды свой острый спинной плавник. Еще десяток минут погони, бушприт уже над рыбой, его тень скользит по волнам, по серому рыбьему телу. Гарпунер прицеливается и с силой вонзает длинный тонкий гарпун в спину меч-рыбы. Всплеск... каскад брызг... Двигатель на судне останавливается: через ролик убегает в океан крепчайший нейлоновый шнур. Капитан, мужчина в красном свитере и белом шерстяном колпаке, высовывается из рубки и машет рукой.
– Стоп!.. Хватит травить...
Матросы, спустившиеся с мачты, подтягивают рыбу к борту судна и, когда она всплывает, бросают в нее «железную лилию» – разновидность «кошки», которой в деревнях достают утонувшие в колодцах ведра. Острые когти «кошки» вонзаются в рыбье тело, и вскоре рыбу вытаскивают на палубу при помощи небольшой стрелы. Там уже лежат несколько ошкеренных исполинов – дневная добыча охотников за меч-рыбой.
На наших глазах у поднятой рыбины отсекают ее костяной меч и швыряют в волны.
– Какой сувенир пропадает!.. – сокрушается Саша Хлыстов.
И я тоже вздыхаю: эта же мысль пришла в голову и мне.
Капитан переводит рукоятку телеграфа на «полный вперед», и вскоре маленькое суденышко исчезает за горизонтом. Некоторое время мы еще стоим на верхнем мостике, окидывая взглядом унылую водную пустыню, а потом расходимся по каютам с одной мыслью: как бы подстегнуть время? Как же оно медленно тянется! Совсем недавно мечтали о таком дне, чтобы встать не в четыре-пять часов утра, а хотя бы к завтраку, в семь. Совсем недавно мы мечтали отдохнуть от ярусов, станций, анализов, от рыбьей крови и слизи. И, наконец, настали такие дни – дни перехода, дни отдыха. И мы просыпаемся... в пять часов утра. Просыпаемся и уже не можем сомкнуть глаз до штурманского сигнала по радио: «Команде – завтракать!» После завтрака день тянется мучительно долго: все оборудование давно упаковано, графики начерчены, отчет в черновике составлен. Ну скорее бы, скорей проскочить все эти проливы, заливы, моря!
По вечерам все, кто не занят на вахте, собираются в кают-компании. Кто читает, кто играет в домино. Шахматисты оканчивают слишком затянувшийся турнир, а другие любители черно-белого поля пытаются обыграть друг друга в шашки. Шашисты – народ полусерьезный, полутихий. Они то молча, сосредоточенно переставляют шашки, то разражаются радостным смехом, «слопав» у противника дамку или несколько шашек сразу.
Веселее всего проводят свой досуг любители домино. Они отчаянно спорят из-за каждой «кости»; лупят по столу костяшками, а потом с хохотом прогоняют «козлов» под стол. «Козлы» блеют мерзкими голосами и, выскочив из-под стола, с отчаянной решимостью начинают новую партию.
А время идет. Каждые новые сутки ложатся за кормой судна двумя сотнями миль. Время идет, и красный флажок на карте медленно, но уверенно пододвигается к заветной цели. Мы благополучно пересекли Бискайский залив, миновали Ла-Манш, Па-де-Кале, пересекли Северное море, вошли в тихие и спокойные воды датских проливов. Воздух над нами чист, прозрачен, и мы любуемся красивыми берегами. Слева – Швеция, справа – Дания. И на том и на другом берегу сбегают по зеленым косогорам к воде маленькие, словно игрушечные, городки – красные, желтые, синие, белые дома под черепичными крышами. Около многих домов, да почти у каждого, поднимаются в голубое небо высокие мачты, на которых полощутся государственные флаги. Где флаг – там дом моряка или рыбака. От датского берега к шведскому спешат черно-белые, сверкающие металлом и стеклом морские паромы. Они везут туристов, домохозяек-датчанок, решивших посетить базар или магазины на шведском берегу, и шведов, спешащих в кинотеатр на территории Дании.
А вот и знаменитый замок. По преданию, в нем жил когда-то Гамлет, принц Датский. Со стен замка настороженно смотрят в пролив старинные, позеленевшие пушки, но никто уже не боится их. Под каменными стенами крепости скользят по водной глади легкие яхты, а берег усеян спиннингистами; говорят, что здесь иногда клюет крупный лосось.
Проходим мимо Копенгагена. У самой воды – аэродром. На него садятся серебристые реактивные самолеты скандинавской аэролинии «САС». А в сторонке сгрудились серым стадом несколько громадных американских самолетов «Боинг». Фирма прогорает: за последние полгода несколько «Боингов» упало на землю, хороня под своими обломками сотни человеческих жизней, и пассажиры бойкотируют эти самолеты. «Боинги» стоят, летчики скучают в аэродромной гостинице, фирма прогорает.
А на нашем судне жизнь идет своим чередом. Валентин собирает по каютам книги, чтобы обменять их на берегу в библиотеке; радист выписывает счет на радиограммы. Оказалось, что больше всех послал радиограмм на берег Виктор некоей Герде из Вильнюса. Ох, уж эта Герда!..
– Ничего, – посмеивается Виктор, – выйдет за меня замуж, я ей этот счетик вместо свадебного подарка преподнесу.
У боцмана свои заботы: он списывает израсходованные краски и собирает тропическую робу. Когда я сдаю ему вещи, то слышу, как в соседней каюте шумят матросы:
– Чтоб я еще хоть раз пошел в эти тропики! Лучше на север, на селедочку. Там, на севере, я был толстый, здоровый, а тут совсем вытаял...
– Брось ты! – узнаю я голос Славы. – Ты всегда был дохлым. И там ты от ветра качался. А я так и в следующий рейс пойду на юг: ну как мне хочется побывать где-нибудь в Южной Америке, на Ямайке, Кубе!
– Давайте ваше барахлишко, – говорит мне боцман.
Я сдаю вещи и, прежде чем уйти, слышу Славин голос:
– Бутылку на берегу... в Теме нашел... Записку накатал «кузнечик». Труднее всего было запихнуть эту бутылку в акулье брюхо. Она мне чуть полруки не оттяпала.
Громкий хохот рвется из каюты. Я тоже усмехаюсь: чудаки, мне ведь еще в тот день все было ясно. Но разве не интересно поиграть в приключения даже взрослому человеку?
Итак, последние дни морской жизни. Мы уже в Балтике. Балтийское море встречает нас алым небосводом восходящего солнца и абсолютным штилем.
Минуем остров Борнхольм. Он очень красив, этот небольшой остров со своими ярко-зелеными полями, на которых пасутся белые, в черных пятнах коровы. На корме стоит Тихоныч. Вытирая ветошью руки, он смотрит не на остров, а на зеленоватую воду вокруг него – может, там еще и сейчас притаилась у самого дна смерть, спрятавшаяся в обросший ракушками и тиной рогатый шар?
Вздохнув то ли о мине, которая еще ждет своего часа, то ли о тех тревожных днях, которые он проводил когда-то в опасном поиске, Тихоныч бросил ветошь за борт и отправился на палубу, где идет поголовная стрижка. Здесь, в заветрии, у лаборатории Юрий Торин и Алексей Лукашанец приводят в порядок матросские шевелюры. К доморощенным парикмахерам стоят очереди: всем хочется сойти на берег посимпатичнее. Фасона своей стрижки бригадир не знает; он просто стрижет, укорачивая и подравнивая вихры, иногда подрезая заодно ухо или щеку. А Торин, прежде чем отхватить тупыми ножницами первый клок волос, деловито осведомляется:
– Вам что? Прическу «Ив Монтан», «Сатана», «Торнадо» или просто «горшок»?
К большому удовольствию капитана я сбрил усы, бороду и попросил судового цирюльника, чтобы он сам сделал выбор из своего запаса причесок.
– А ля «Ив Монтан», – безапелляционно заявляет Торин, грозно пощелкивая ножницами над моим ухом. – Это сейчас очень модно.
Через полчаса все кончено.
Вряд ли кто спал толком в последнюю ночь нашего рейса. Рано утром, лишь рассвело, мы увидели долгожданные берега: серую полоску земли с колючей щетинкой зеленого леса. Ни белых стройных силуэтов небоскребов, взметнувшихся в прозрачную синь неба, ни ярких, броских красок рекламы. Нет, ничего мы не увидели того, что приводило нас когда-то в минутный восторг.
Все было буднично и просто – серая полоска земли и щетинка леса. Но отчего так сжалось сердце и прищурились заблестевшие глаза? Почему в пальцах ломаются спички и сигареты остаются не зажженными?
Это была не просто земля.
Это была наша земля, имя которой Родина.
Раннее утро. Идем по узкому каналу. С двух его сторон стоит тихий лес; вдоль канала тянутся покрытые незабудками сырые поляны, луга, по которым прогуливаются красноногие аисты. Из леса слышно теньканье синицы да незамысловатые трели зяблика. Все такое привычное, близкое, без чего нельзя представить себе жизнь.
Вот и пирс. Я вижу, как спешит к нему женщина в синем платье. Она прижимает к груди букет сирени и машет мне рукой.
Вот и все. Рейс окончен. Мы – дома.
...Мы сидим в конференц-зале Балтийского научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии. На трибуне Виктор Леонтьевич Жаров. Он делает доклад об итогах нашей экспедиции, отчитывается о деятельности научной группы.
– Обследована громадная площадь Гвинейского залива в следующих координатах... Ученые экспедиции сделали около 300 гидрологических станций, произведен анализ почти 2 тысяч тунцов и парусников, поставлено более 400 ярусов протяженностью почти в 7 тысяч километров, обработано триста с лишним тысяч крючков. Добыто в общей сложности около 400 тонн рыб ценных пород, составлены подробные карты, схемы. Теперь мы знаем, где нужно искать тунцов в этот период, и рекомендуем промышленности следующие районы лова... – Жаров поворачивается к карте и называет районы, заштрихованные на синем поле Атлантического океана у берегов Африки и в Гвинейском заливе.
С краткими сообщениями выступают Николай Хлыстов, Владимир Овчинников, Саша Хлыстов и я. Завершается отчет нашей группы предложением Юрия Афанасьевича Торина об организации акульего, очень эффективного и экономически выгодного, промысла. С цифрами и таблицами в руках Торин доказывает необходимость скорейшей организации добычи акул – богатства, мимо которого мы пока проходим.
Отчет заканчивается поздно вечером. Нашей работе дана отличная оценка.
После отпуска мы вновь собрались все вместе в одной из лабораторий института и склонились над картой Центральной Атлантики. Наш руководитель прочертил карандашом по карте и задержал его бег у острова Куба.
– Пойдемте вот сюда. Судно выйдет из ремонта – и в путь!
Мы взглянули в глаза друг другу: так вот что это за новый район! Карибское море, Мексиканский залив. Там очень много рыбы, но эти водные бассейны совершенно не изучены, и группе советских судов, в том числе и нашему теплоходу, предстоит изучить и эту новую «голубую целину».
Опять будут штормы, утомительные переходы, туманы, шквальные ветры, одуряющая жара, ослепительное, разящее в голову, плечи солнце. Будут бесконечные ярусы, траления, анализы и заштрихованные кружки новых районов лова. Будут интересные встречи и в океане и на кубинском берегу.
* * *
...Дома Тамара говорит мне:
– Я тебя никуда не пущу. И не думай даже!
– Это в последний раз, – отвечаю я и отвожу глаза в сторону.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Впереди – дальний путь.
Дежурство на троллах. Когда же клюнет?
Летучая рыба.
«Морской огурец» – голотурия.
Рыбки, приспособившие «огурец» под удобную плавучую квартиру.
Наконец удача – трал наполнен сардиной!
Осьминог не любит фотографироваться.
Из раковины выглянул рак-отшельник.
Офиура, стиснувшая в своих смертельных объятиях рыбку.
Саша Хлыстов поймал корифену.
«Муссолини» – так называют эту рыбу итальянские и французские рыбаки.
Знакомьтесь – «тетя Поля»!
Конакри. Административное здание.
Конакри. Уличный парикмахер.
Парусник на палубе.
Уже поздно, но бригадир не уходит с палубы – нужно починить трал.
Так растут ананасы.
Иван Лукьянец доволен!
Дельфин демонстрирует свое мастерство.
Африканские сувениры.
Выметка яруса.
Жители одной из деревень позируют перед фотоаппаратом.
Конакри. Гриф, поселившийся в городском парке.
Акула попалась на крючок.
Все, что осталось от тунца. Остальное съели акулы.
Тунец.
Рыба-лоцман.
Акула-молот.
Рыба-прилипала.
Голова змеевидной макрели.
Раздувшись, как шар, эти рыбы отпугивают хищников.
Крупная морская черепаха.
Это Гром, сердитый капский кот.
Ганский пейзаж.
«Обдорск» в порту Тема.
Какао – основное богатство плодородной земли Ганы.
Ганские рыбаки.
Жилые кварталы Темы.
В штормовую погоду.
Какую редкую рыбу сожрали акулы. Осталась только голова.
Поймали голубого марлина.
Валентин Прусаков обрабатывает белого марлина.
Сифонофора-физалия.
Арканчики-щупальца физалии обхватили летучую рыбку.
Гибралтарская скала. У ее подножия – порт и город Гибралтар.
Гибралтар. Набережная.
Один из многих – владелец «фирмы» Киви. Все его производство умещается в ящичке, который он ставит под ноги клиента.
Последний подарок океана – меч-рыба.
1
Фок-мачта – передняя мачта.
(обратно)2
Перевод С. Маршака.
(обратно)3
Гонады – половые продукты: икра, молока.
(обратно)4
Дель – сетное полотно, из которого изготовляются орудия лова.
(обратно)5
Слип – наклонная площадка в отверстии кормы, доходящая до воды.
(обратно)6
Перевод С. Маршака.
(обратно)
Комментарии к книге «Атлантический рейс», Юрий Николаевич Иванов (океанолог)
Всего 0 комментариев