Яков Михайлович Свет Алая линия
От автора
Эта книга – повесть о событиях удивительных и необычайных. Ее действие развертывается в бурные годы открытия Нового Света, ее герои – а среди них едва ли не самый главный великий мореплаватель Христофор Колумб – становятся участниками жестоких и тяжких сражений.
Эти сражения велись не в чистом поле и не у стен осажденных городов. Они завязывались в угрюмых замках королей Португалии и Испании, они выигрывались и проигрывались в ватиканских покоях папы Александра VI , мастера темных интриг и хитрых козней.
В Лисабоне и в Риме, в Севилье и в Барселоне скрещивались острые перья, кипели чернильные битвы, ставкой которых был весь земной шар.
На карте мира, словно кровавый рубец, вспухла алая линия. Прямая как стрела, она от полюса до полюса пересекла всю Атлантику и разрезала нашу планету на две равные части. Восточная половина земного шара досталась Португалии, западная – Испании. Двум державам, в границы которых входила лишь одна двухсотпятидесятая часть земной суши, присвоено было «право» на все моря, заливы, бухты, проливы, материки, острова, мысы и перешейки Африки, Азии и Нового Света.
В шумных городах Индии, в дремучих лесах Суматры и Венесуэлы, в заоблачных долинах Анд ни одна душа не подозревала об этом разделе. Прошло, однако, тридцать-сорок лет, и в эти города, леса и долины явились непрошеные португальские и испанские гости.
Португалия захватила побережье Черного материка, утвердилась в гаванях Индии, протянула свои цепкие щупальца к Яве и Молуккским островам, Бирме и Цейлону.
Испания покорила новооткрытые земли Нового Света и через Тихий океан добралась до Филиппинских островов.
Алая линия стала пограничным рубежом двух колониальных империй. История алой линии, которая в век Колумба рассекла мир, темна и запутанна. Эту линию сдвигали и перемещали, стирали и снова восстанавливали. Сложная и коварная игра шла в королевских чертогах и в придорожных тавернах, в монастырских кельях и у борта Колумбовых кораблей.
По следам участников этой «игры» мы совершим путешествие в давние времена. Мы побываем на Азорских островах, мы поведем читателей в Новый Свет, мы посетим резиденции королей Кастилии и Арагона и постараемся через ворота Святого Духа проскользнуть мимо бдительных швейцарских стражников в покои папы Александра VI и в его тайные канцелярии.
А раскрыв тайны алой линии, мы покажем, к каким горьким последствиям привел дележ земного шара и какова была судьба героев бескровных сражений 1493-1494 годов.
Два слова об этих героях. За очень редким исключением, все они действительно бродили по свету в ту пору, когда шла борьба за алую линию.
Чернобородый капитан дон Дуарте Пашеко Перейра и в самом деле выполнял различные деликатные поручения короля Жуана Второго Португальского, а юный паж Колумба Педро Сальседо участвовал в трех плаваниях великого адмирала моря-океана. Правда, мы не убеждены, что Педро Сальседо бывал в Риме и беседовал там с «Аптекарем Сатаны» -папой Александром VI .
В заключение отметим, что автор стремился как можно ближе придерживаться старых испанских и португальских документов, в которых отражены события бурных лет открытия Америки. Были использованы дневники Христофора Колумба, португальские и кастильские хроники, а также различные сборники исторических документов, изданные в Испании и Португалии. А о темных делах, совершавшихся в Риме при папе Александре VI , автор дознался из дневников современников «Аптекаря Сатаны» Н. Бурхардта и С. Инфессуры. Этим деятелям известны были многие сокровенные тайны Ватикана.
Король не любит шутить
Cтранная, очень странная зима выдалась в 1492 году. В самом конце ноября подул студеный северный ветер, и – чудо из чудес – на вечнозеленых Азорских островах выпал снег.
Косые – а здешним зайцам пушистый снег был в диковинку -резвились вовсю, и путаная вязь из следов долго держалась на свежей пороше.
В белые шубы оделись горы, белые шапки прикрыли головы береговых утесов, под глубокие сугробы ушла густая, сочная трава. Холодный ветер вскоре отлетел восвояси, в края моржей и белых медведей. Солнце растопило снега, и снова настало зимнее лето. Но в четверг 6 декабря, в день святого Николая, небо заволокли свинцовые тучи, и на следующее утро ветры закружили в бешеном хороводе.
Они дули то с юга, то с севера, то с запада, они гуляли по всем островам, срывая крыши и ломая старые деревья.
Море пришло в ярость. С пушечным гулом оно билось о крутые берега, грозно клокотало между рифами, с грохотом перекатывалась галька на каменистых пляжах, сердито шипели волны на песчаных отмелях.
Дни шли за днями, недели за неделями, миновало рождество, а буре не видно было конца.
– Такого на нашей памяти не случалось, – говорили азорские старожилы.
Впрочем, даже самые давние жители этих островов понятия не имели, что там делалось лет семьдесят или сто назад. Ведь прошло только шестьдесят лет с тех пор, как португальские моряки открыли азорский остров Санта-Мария, а на остальные острова переселенцы из Португалии пришли совсем недавно и едва-едва успели обжить эти пустынные и необитаемые земли.
Старожилы и новоселы денно и нощно молили бога, чтобы он унял эту бесконечную бурю. На Азорах, островах, затерянных в безбрежном океане, все жили морем, а между тем вот уже третью неделю сети мокли под дырявыми навесами, и даже наиболее отважные рыбаки не решались выйти на промысел.
Да что там рыбаки: старые морские волки весь декабрь отсиживались в гаванях. На Азоры из Лисабона не вышел ни один корабль, и все семь островов остались без соли, оливкового масла, мяса и вина.
Без мяса, а особенно без вина невмоготу было людям белой кости. А ведь на одной только Санта-Марии угнездилось десятка три этих баловней судьбы. Губернатор, коменданты, писцы – все эти благородные мужи – доедали последние свои запасы и проклинали мятежную стихию.
Губернатор острова Санта-Мария дон Жуан да Каштаньейра страдал безмерно. Скажем прямо, сеньор губернатор не был трезвенником. Он пил по всякому поводу и вовсе без повода, а в рождественские дни он и его собутыльники выкушали последнюю пипу (десятиведерную бочку) доброго коллареса – вина из прославленных виноградников Синтры. От Синтры рукой подать было до Лисабона, и каждый корабль, идущий оттуда на Санта-Марию, обязательно прихватывал пипу-другую этого божественного зелья. Но кораблей не было и после рождества, и губернатор как манны небесной ждал оказии из Лисабона.
По его приказу на всех сторожевых башнях непрерывно дежурили дозорные, но, увы, ни один парус не появлялся на горизонте.
31 декабря, в день святого Сильвестра, губернатор дошел до крайности. Он велел подать к завтраку местное вино. Глядя на непочатый жбан, дон Жуан да Каштаньейра страдал. Страдал невыносимо. Вина ему хотелось смертельно, вина душистого и легкого. А это кислое пойло! Да за какие грехи покарал его бог…
Пить или не пить? Нет, искушение слишком велико. Преодолев сомнения, он обнял немилый жбан. Но до вина не дотянулся: в трапезную ворвался сигнальщик.
– Тревога, сеньор губернатор! На дозорной башне в Волчьей бухте красный вымпел! К острову идет корабль!
Когда губернатор прискакал в Волчью бухту, там собралось уже дюжины две островитян. Они пристально всматривались в даль, но над морем стояла сизая дымка, и с берега ничего разглядеть не могли даже самые зоркие люди. Только с дозорной башни губернатор с трудом приметил на юго-востоке темное пятнышко. Да, какой-то корабль шел к берегам Санта-Марии. Сильный ветер дул с запада, и корабль, меняя галсы, очень медленно приближался к острову. Сперва показались три стройные мачты, затем высокие надстройки на корме и на носу. Бесспорно, это был корабль-редонда – судно с прямоугольными парусами на фок– и грот-мачтах. И вел его опытный кормчий. Он плавно обогнул гряду черных рифов у восточной оконечности бухты, ловко проскользнул чуть левее опасных подводных камней, а затем круто развернулся. Теперь ветер дул в его левую скулу, и он на одной бизани шел к месту якорной стоянки.
Берег ликовал. Губернатор тоже. Но внезапно он побледнел как мертвец. На грот-мачте взвился королевский штандарт. Тысяча чертей! От короля и королевских гонцов вина не дождешься. И ради чего, спрашивается, Жуан Второй Португальский, а нрав у него крутой и решения быстры, отправил эту каравеллу (ну конечно, ведь это же «Санта-Анна», каравелла-скороход, посыльное судно его величества) на далекую Санта-Марию? Отправил наперекор стихиям, в пору, когда добрый хозяин и собаку из дома не выгонит…
Между тем саженях в двухстах от берега каравелла отдала якорь. Через несколько минут на дозорной башне приняли сигнал: «Губернатора на борт». Матросы знаками дали понять, что высаживаться на острове они не собираются и что никаких грузов для Санта-Марии на корабле нет.
Берег опустел, и только стайка замурзанных мальчишек проводила на «Сайта-Анну» вконец перепуганного губернатора.
Дуарте Пашеко Перейра, капитан «Санта-Анны», стоял на носу и, оглаживая длинную, иссиня-черную бороду, поджидал губернаторскую лодку.
Он не отрывал глаз от амполет – больших песочных часов. Шурша, ссыпался желтый песок. Последняя его горсточка истаяла в верхней склянке на тридцатой минуте. Сняв перчатку, дон Ду-арте перевернул амполеты.
– Скверно, – сказал он своему помощнику. – Лодка тащится как улита, а ветер отходит к югу. Если не поднимем якорь через час-полтора, из бухты нам не выбраться.
Песок тихо струился в нижнюю склянку. На дне ее выросла заметная горка, когда губернатор поднялся на борт. Каравелла качалась на сердитых волнах, и губернатор, пританцовывая на шаткой палубе, утиным шагом проследовал на нос.
– Высокородный сеньор капитан, – проговорил он, отдав поклон дону Дуарте, – я счастлив приветствовать в вашем лице…
Дуарте Пашеко Перейра… Это имя кое-что говорило губернатору. О доне Дуарте ходили любопытнейшие слухи, и даже до Санта-Марии докатывались их отголоски. Всякие капитаны состояли на службе короля Жуана Португальского, но по пальцам можно было пересчитать капитанов грамотеев, которым Цицерон да Вергилий были знакомы не хуже компасной розы ветров. Поговаривали, будто этот чернокнижник силен и в астрологии, и во всякой магии, утверждали, что мавританские книги, которые добрый христианин и в руки не возьмет, чтобы не угодить на костер, он читает так же бойко, как священник читает молитвенник. И не понятно, когда он успел одолеть всю эту премудрость, если с двенадцати лет вот уж четверть века носит его по всем морям. Был он и юнгой, затем водил корабли в Гвинею, там искал не то золото, не то слоновую кость. Года четыре назад его выловил в африканских водах капитан Бартоломеу Диаш, тот самый, который обогнул Африку. Выловил после того, как Дон Дуарте не то на обломках своего корабля, не то в дырявой лодке дней десять плавал без пищи и без воды по синему морю. А в последнее время его приблизил к себе король, так что с этим доном Дуарте ухо надо держать востро…
– Я счастлив приветствовать в вашем лице… Дон Дуарте резко оборвал губернатора:
– У меня, – сказал он, – на счету каждая минута. Через две амполеты, то есть ровно через час, я отправлю вас на берег. Следуйте за мной!
Дон Дуарте провел губернатора в кормовую рубку и плотно затворил дверь.
– Я прибыл сюда, – проговорил он, – чтобы вручить вам повеление его величества.
Дон Дуарте передал губернатору тонкий свиток, стянутый алой ленточкой. Губернатор отдал земной поклон королевской грамоте и снял печать с алого пояска.
– Читайте! – приказал дон Дуарте.
Губернатор неловко развернул тугой свиток, голос его дрожал:
«Правителю нашего острова Сайта-Мария, дону Жуану да Каштаньейре, рыцарю.
Неукоснительно следите за всеми кораблями, идущими к Азорским островам с запада. Буде появятся близ берегов упомянутых островов три кастильских судна – большой корабль «Санта-Мария» и каравеллы «Пинта» и «Нинъя», – оные суда далее не пропускать, а команды их, избегая насильственных мер, свести на берег, где и содержать впредь до особого нашего указания.
Декабря 19-го дня,
тысяча четыреста девяносто второго года от воплощения господа нашего и спасителя Иисуса Христа.
Я, король».
– Вам понятно, сеньор губернатор, о чем идет речь? – спросил дон Дуарте.
Губернатор развел руками:
– Я… мне кажется, высокородный сеньор адмирал (сгоряча он повысил в чине дона Дуарте), что вышла – как бы это сказать? -ошибка.
Дон Дуарте желчно усмехнулся.
– Ошибка? И вы, сеньор губернатор, полагаете, что я сломя голову примчался сюда, чтобы передать фальшивую бумажонку по чистому недоразумению, скрепленную печатью и подписью его величества?
– О нет, высокородный сеньор капитан, я никогда не осмелился бы… то есть я хочу лишь сказать, что тут говорится о кораблях, идущих с запада. Должно быть, следует читать: «идущих с востока». Ведь к западу от Азорских островов никаких земель нет…
– А вы в этом уверены? – быстро спросил дон Дуарте.
– Да, конечно, то есть не совсем. Моряки поговаривают, будто на западе есть какие-то острова, но если бы эти острова и взаправду лежали где-то в той стороне, то я бы об этом знал.
– Вот как? Ну так слушайте: королю ведомо, что третьего августа этого года из кастильской гавани Палое вышли на юг три корабля…
– На юг! – радостно проговорил губернатор. – Так их тогда следует искать у берегов Африки, где-нибудь близ Сенегала или Гвинеи, а не здесь, ведь…
– Прошу меня не перебивать, сеньор губернатор. Повторяю: вышли на юг три корабля. Этим курсом они следовали до Канарских островов, а затем повернули на запад. Понимаете, на запад, а не на юг! Кастильской флотилией командует генуэзец Коломб, или Колумб. Кастильцы называют его Колоном.
– Колон! – воскликнул губернатор. – Генуэзец! Да ведь я его знал. Он у нас в Португалии прожил лет семь-восемь. И его тестем был губернатор острова Порту– Санту старик Бартоломеу Пере-
стрелло. Я видел этого Колона, или Колумба, на Мадейре в восемьдесят первом году. Высокий такой, худой, глаза голубые. А вот куда он подался из Португалии, не припомню. Кажется, он нашему королю, да хранит его господь, предлагал отыскать какие-то земли, да больно дорого запросил за услуги… Дон Дуарте утвердительно кивнул головой.
– Верно, – сказал он, – его величество отверг домогательства этого генуэзца. Тогда Колумб отправился в Кастилию. По правде говоря, я не знаю, что он там делал, но полагаю, даром времени не терял. Этой весной его величество узнал, что королева Изабелла Кастильская и ее супруг Фердинанд Арагонский исполнили все просьбы Колумба. А просил он корабли и уверял при этом королеву и короля, что отыщет новый путь в Индию. Вам, сеньор губернатор, известно, что наша Земля – шар?
– Гм… да, я слышал. Я знаю, она круглая…
– Благодарю вас, – с язвительной вежливостью проговорил дон Дуарте, – не все губернаторы столь осведомлены, как вы. Так вот, насколько я могу судить, Колумб полагает, что раз Земля наша -шар, то из Испании или Португалии можно добраться до Индии, идя либо на восток, либо на запад.
На восток ведут два пути. Один из них старый, как мир. Этим путем ходил в Индию еще Александр Македонский, но в наш век легче пролезть сквозь игольное ушко, чем пробиться в Индию через турецкие и египетские земли. Эти нехристи ни за что на свете нас в Индию не пропустят.
Поэтому-то мы, португальцы, вот уже семьдесят лет прокладываем новую дорогу в Индию. Четыре года назад наш Одиссей, Бартоломеу Диаш, обогнул самый южный выступ Африки, и хоть до Индии он и не дошел, но, видит бог, лет через пять-десять мы по его следу приведем наши корабли в эту страну.
Западным же путем никто в Индию не плавал. Колумб избрал этот путь, потому что ему кажется, будто дорога на запад куда короче дороги на восток. Он утверждает, что море-океан, в котором лежат ваши Азорские острова, совсем не широкое и что за ним находится Индия.
Скажу, не обинуясь: мне сдается, что путь на запад не в пример длиннее восточных путей. И клянусь моей бородой, этот генуэзец никогда в жизни не дойдет до Индии и утопит свои корабли в открытом море… И поделом! Нечего ему соваться куда не следует.
Все пути в Индию должны быть португальскими. И восточные, и западные.
Кулак обрушился на дубовую столешницу. Как гвозди, вбил в нее дон Дуарте железные слова:
Все пути должны быть португальскими!
Португальские пути… Эти красные нити на карте мира врезались в память Дуарте Пашеко Перейры, как хироманту – линии его собственной ладони. Португальские пути – они тянутся к берегам Мавритании, Сенегала, Гвинеи, они вползают в пасть великой реки Конго, они цепляются за острый шип Игольного мыса, самого южного, самого дальнего выступа Черного материка.
Не без помощи чернобородого капитана доплеталась эта огромная паутина, но первые ее узелки завязались лет за сорок до его появления на свет.
Между 1425 и 1435 годами паутинки новых морских дорог появились на архисекретных картах португальского принца Генриха Мореплавателя.
Принц Генрих никогда не водил кораблей по неведомым морям. Но зато он знал, куда и как надо посылать белокрылые каравеллы. Судно за судном, флотилию за флотилией снаряжал он, сиднем сидя в замке Сагреш. Замок Сагреш угнездился на высокой скале, он стоял над самым морем, близ мыса Сан-Висенти, которым кончалась на юге португальская земля. В угрюмых залах этого замка принц долгие годы нес бессменную вахту.
Шаг за шагом, миля за милей капитаны Генриха Мореплавателя продвигались к югу вдоль берегов Африки. Сперва они оставили позади голые мысы Мавритании, затем открыли берега Сенегала, потом обогнули Зеленый Мыс.
А за Зеленым Мысом берег круто повернул на восток. Корабли португальских аргонавтов вступили в воды Гвинейского залива. Сенегальские пустыни, бесплодные, опаленные жестоким солнцем, сменились буйными чащобами Гвинеи.
Берег Перца, Берег Слоновой Кости, Золотой Берег, Невольничий Берег – сами названия этих обетованных земель возбуждали у португальских мореплавателей страсти. Еще бы, эти райские берега, которые тянулись на тысячи миль, на долгие недели пути, которым не было ни конца ни края, сулили немыслимую и несметную добычу.
Слоновая кость… На вес чистого серебра ценились эти чуть тронутые желтизной могучие бивни.
Золото… Грязноватый золотой песок с берегов Вольты и Нигера. Цены ему не было на рынках Лисабона, от самых тяжких грехов можно было откупиться горстью этой тяжелой африканской пыли.
Рабы, черные африканские рабы… Не было на свете промысла прибыльнее охоты за гвинейскими невольниками. Дешевой ценой доставался этот живой товар, и велик был спрос на него в Лисабоне. Поэтому работорговцы до отказа загружали черными невольниками тесные трюмы каравелл. Случалось, в пути погибало девять десятых живого груза, но и тогда не оставались в накладе португальские добытчики.
…В 1460 году умер принц Генрих Мореплаватель. Ушли на тот свет его капитаны, но по их следам шли все новые и новые искатели легкой наживы, расставляя на дальних африканских берегах заявочные столбы с португальским гербом.
Позади осталась Гвинея. В 1485 году капитан Дього Кан водрузил заявочный столб у самого устья Конго, а три года спустя Бар-толомеу Диаш обогнул мыс Доброй Надежды и вошел в Индийский океан.
Итак, пути к новооткрытым африканским берегам, пути, явно ведущие в Индию, были освоены португальцами.
Но открыть и проведать новые морские дороги – это еще полдела. Их надо еще отстоять от соперников, а соперники, как грифы на падаль, всегда слетаются на лакомые приманки.
За несколько дней до азорского рейда дона Дуарте вызвал во дворец его старый друг, секретарь короля Жуана – дон Руи да Пина. Дон Руи был не только королевским секретарем, но и королевским летописцем. Много лет он с муравьиным усердием собирал всевозможные грамоты, юные и древние.
Дон Руи отыскал среди связок обтрепанных свитков небольшую вязанку каких-то бумаг и показал ее дону Дуарте.
– Смотри, – сказал он, – здесь вся история нашей борьбы за африканские моря и земли. Вот эти свитки – они перевязаны жел-
тыми ленточками – хранят память о давних распрях с Кастилией. Еще жив был принц Генрих, когда по нашим следам кастильцы проникли в Гвинею. Видишь, эти длинные трубочки – письма кастильского короля Хуана. За месяц до смерти, в пятьдесят четвертом году, он грозил нам войной, требуя, чтобы мы уступили ему Гвинею.
Бог вовремя убрал короля Хуана. Его слабоумному сынку, королю Энрике, было не до Гвинеи, при нем, хвала спасителю, Кастилия впала в ничтожество, и двадцать лет ее раздирали усобицы и смуты. К сожалению, сестра Энрике, донья Изабелла, которая стала королевой в семьдесят четвертом году, оказалась куда умнее своего брата. Она одолела всех кастильских врагов и в самую пору вышла замуж за Фердинанда Арагонского. Кабы не этот брак, Кастилия и Арагон не вступили бы в союз, очень я этого опасаюсь: союз этот на долгие времена.
Гляди, вот донесения наших капитанов. Тысяча четыреста семьдесят пятый, семьдесят шестой, семьдесят седьмой годы. Кастильские корабли снова появились в гвинейских водах.
А этот свиток в кожаном футляре – наш договор с Изабеллой. Договор тысяча четыреста семьдесят девятого года. Признаться, мы заключили тогда хитрую сделку. Уступили Кастилии Канарские острова, но зато королева обещала, что ее корабли никогда не будут заходить в гвинейские воды.
А вот эти свитки, стянутые красными ленточками, – грамоты покойных римских пап.
Святейшим папам принадлежит только клочок итальянской земли, но законники считают, что папы, как наследники Христа, владеют всей нашей планетой и поэтому могут раздавать королям и императорам любые ее куски.
И португальских королей папы охотно жаловали заморскими землями. Разумеется, не за прекрасные глаза. И вот этот кожаный договор семьдесят девятого года в восемьдесят первом году одобрил папа Сикст IV, да будет земля ему пухом. Он объявил, что только португальцы могут плавать южнее Канарских островов, и только им дано право на любые, пусть даже еще не открытые острова в южной части моря-океана. Индия же, к берегам которой направился Колумб, лежит южнее Канарских островов, и западный путь в нее, следовательно, проходит не в кастильских, а в португальских водах.
Именно эти слова дона Руи да Пины и припомнил дон Дуарте, когда заявил губернатору, что не только восточные, но и западные дороги в Индию должны принадлежать Португалии.
И, желая пояснить свою мысль, капитан схватил уголек и на дощатой переборке набросал контуры Африки.
– Это, – сказал он, – наши берега – Сенегал и Гвинея. Вот Канарские острова. Южнее их кастильцы плавать не имеют права. А этот Колумб, следуя в Индию западным путем, скорее всего, должен туда пройти через нашу, южную, половину моря-океана. Стало быть, его надо перехватить на обратном пути и наказать как дерзкого нарушителя морских рубежей нашего королевства. Повторяю, он вряд ли вернется в Кастилию. Для вас, сеньор губернатор, это весьма утешительно. Весьма. Думаю, есть десять шансов из ста, что генуэзец доберется до цели – я имею в виду Индию, – и три шанса, что он благополучно возвратится восвояси.
– Три шанса из ста, – задумчиво проговорил губернатор, – ну что ж, это не так плохо.
– Не советую вам, – тихо сказал дон Дуарте, – уповать на милость фортуны. Боюсь, что, если вы упустите корабли Колумба, король… Впрочем, вы не хуже меня знаете: король шутить не любит. Вторая амполета на исходе, сеньор губернатор.
Дон Дуарте распахнул дверь рубки.
– Ради Христа и пречистой девы, – взмолился губернатор, -ради всех святых, скажите мне, о высокороднейший сеньор адмирал, как же я задержу эти треклятые корабли, если его величество требует, чтобы я избегал насильственных мер?
Дон Дуарте слегка подтолкнул губернатора к трапу.
– Это уже не моя, а ваша забота, сеньор губернатор. Но запомните: с Кастилией мы в мире и ссориться с ней не собираемся. И напоследок еще два слова: избегать можно и прибегая…
Через полчаса «Санта-Анна» снялась с якоря и взяла курс на юго-восток.
Последний день 1492 года подходил к концу.
Азорское вино («Боже правый, и за какие только грехи, – думал губернатор, – эта мерзость досталась на мою долю?») не гасило ни тоски, ни жажды.
«Избегать, прибегая, прибегать, избегая, – бормотал дон Жуан да Каштаньейра, допивая второй жбан. – Господи, и чего ради этого Колумба понесло на край света?»
На краю света
В понедельник, 31 декабря 1492 года, Колумб проснулся на заре. Утро было тихое и ясное. Солнце еще не взошло, но мгла рассеялась. Над бухтой стоял легкий туман. Сквозь жемчужную дымку проступали мягкие, чуть расплывчатые контуры берега. Зеленые леса сползали с крутых склонов в море. В широкой излучине бухты, по самому подолу этого зеленого плаща, тянулась золотистая кайма пляжа. На песчаных мысах дремали пальмы.
Берег был пуст и безлюден. Но на высоком его уступе, в просветах между густыми зарослями, чуть видны были желтые головы хижин. От уступа к морю сбегала неширокая тропа, прорубленная в буйной лесной чаще.
Заслоняя ладонью глаза, Колумб осматривал дальние и ближние берега. Да, в бухте было тихо и спокойно. Вода – как зеркало. Только над мелью, у самого входа в бухту, легкая рябь. А справа от мели… справа три голые мачты и скелет корабля. Обглоданный скелет: вчера сняли всю обшивку, остались только голые ребра шпангоутов. Вот, собственно, и все, что уцелело от «Санта-Марии».
Ровно неделю назад, в рождественскую ночь, она затонула на этой мели. Затонула в ясную и безветренную погоду, когда море было спокойнее, чем вода в чаше. Мальчишка-рулевой не сразу приметил эту мель, да и невдомек ему было, что течение сносит к ней корабль.
«Санта-Мария» погибла. «Пинта» месяц назад потерялась в этих неведомых морях. Кто знает, быть может, она и найдется, но пока все надежды надо возлагать на маленькую «Ниныо». Двадцать, от силы двадцать пять, человек может она вместить в свое чрево, а сейчас на ней шестьдесят с лишним моряков: своя команда и люди с «Санта-Марии».
Ну, это еще не беда. Вон там, на опушке, подведен под крышу большой бревенчатый форт. В нем останутся тридцать девять человек. И никому не дано знать, как сложатся их судьбы. Впрочем, что может случиться с ними в этой чудесной стране? Здешние обитатели – самые мирные люди на свете. Приветливые, радушные, они за любую безделушку готовы отдать все, что у них есть, и кажется при этом, что дарят они свои сердца.
А земля эта поистине рай земной. Эспаньолой – Малой Испанией – назвал он ее, и это шестая земля, открытая им по ту сторону моря-океана.
Тридцать пять дней шли «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» через море-океан, и только на тридцать шестой день, в пятницу 12 октября, показалась первая земля. То был небольшой остров Гуанахани, и на нем обитали смуглые люди. Ходили они в чем мать родила, а волосы у них были прямые и жесткие. И эти островитяне не знали, что такое железо, и оружием им служили тростинки с наконечниками из кости и рыбьего зуба.
К кораблям они подплывали на челноках-долбленках и с величайшей охотой дарили морякам клубки хлопковой пряжи и разноцветных попугаев.
Должно быть, остров этот лежал где-то неподалеку от Индии, ведь как-никак больше месяца шли к нему через море-океан корабли, но, странное дело, не было на нем ни дворцов, ни храмов, ни цветущих городов, а жители его – он назвал их индейцами – ютились в соломенных хижинах, крытых листьями.
У многих индейцев насквозь просверлены были ноздри, и в эти отверстия вставлены кусочки золота. Когда же их спрашивали, где достают они золото, то почти все указывали на юг.
И на следующий день корабли тронулись на юг. Вскоре удалось открыть еще три острова, а в воскресенье 28 октября на юге показалась большая земля – Куба, и, пройдя вдоль ее берегов на запад, корабли затем повернули на восток.
Почти три недели шли они в этом направлении, и все время по правому борту была земля – берег Кубы. А на Кубе жили такие же темнокожие и голые индейцы, как на острове Гуанахани.
Люди, посланные в глубь этой страны, усердно искали большие и богатые города: ведь в Индии и рядом с ней, в китайской земле, таких городов тьма-тьмущая, но, как это ни удивительно, встречались им лишь маленькие селеньица с жалкими хижинами. А местные жители понятия не имели о лошадях, быках, козах, овцах. Даже кошек, и тех у них не было. Правда, эти индейцы держали собак, но какой толк в собаке, коли она не лает, а здешние псы лаять не умели. Индейцы же говорили на языке, который не понятен был толмачу Луису Торресу, а он знал многие азиатские наречия.
Вокруг селений, на полях, отвоеванных у дремучего леса, хлопок и бобы соседствовали с диковинным растением. Цветы на нем были голубые, нежные, а давало оно не ягоды и не плоды, а клубни, твердые и круглые. У этих клубней, вареных и печеных, был довольно приятный мучнистый вкус.
Росла там трава с пахучими цветами и широкими листьями. Листьями индейцы набивали небольшие деревянные трубки и, поджигая содержимое этих трубок, втягивали в себя дым, выпуская его затем через рот и ноздри.
Ни в Европе, ни в Африке, ни в Азии таких растений не было, и это всех очень удивляло.
А вот золота на Кубе найти так и не удалось, но тамошние индейцы говорили, будто его очень много на большом острове, к востоку от Кубы. Этот остров, как оказалось, лежал сразу за Кубой, и в среду 5 декабря «Санта-Мария» и «Нинья» («Пинта» к тому времени уже потерялась) приблизились к его высоким берегам. Это и была Эспаньола – шестая земля, открытая на краю света, гористый и на диво красивый остров, где, увы, золота было совсем мало.
Двадцать дней вел Колумб корабли вдоль извилистых берегов Эспаньолы, и радовали его душу эти волшебные берега с голубыми бухтами, густыми лесами и широкими долинами. А на двадцать первый день случилась эта беда с «Санта-Марией».
Конечно, будь у него три корабля, все силы приложил бы он, чтобы отыскать великий азиатский материк. Да и островов в этих водах было множество, и, должно быть, некоторые из них ни в чем не уступали Кубе и Эспаньоле. Но оставалась одна лишь «Нинья», а на ней, дай бог, только добраться до Кастилии.
В Кастилию же надо вернуться как можно скорее, чтобы королева и король с его слов узнали, что путь в Индию найден и что у ее берегов открыты острова вечной весны.
А затем прийти сюда, но уже не на трех, а на двадцати или тридцати кораблях…
Теперь, когда дорога в Индию проложена, их высочества (именно таковы титулы Изабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского) окажутся гораздо щедрее, чем в былые годы. Тогда ему не верили, тогда над ним насмехались. Семь лет, семь долгих лет скитался он по Кастилии, доказывая власть имущим, что в Индию легко можно пройти западным путем.
Всю душу ему вымотали высокие комиссии и королевские канцелярии. Не раз они отклоняли его предложения, неслыханные муки испытал он, отстаивая свои замыслы. Судьба ли сжалилась над ним, или решающим оказалось веское слово банкиров и толстосумов (они-то учуяли, что новый путь в Индию сулит Кастилии великую наживу), но в конце концов королева и король вняли его просьбам. Они дали ему корабли, они заключили с ним договор и пожаловали ему титул адмирала и вице-короля еще не открытых земель в море-океане.
Но сколько мук, какие унижения испытал он, прежде чем корабли его экспедиции покинули берега Кастилии! Ведь каждый грош пришлось вымаливать ценой немыслимых страданий, каждый гвоздь, каждый аршин дрянной парусины добывал он, кланяясь в ноги чернильным душам, ведающим разным корабельным припасом.
Их высочествам нужно золото Индии, они о нем грезят наяву, ради этого золота они, собственно, и решились послать его в плавание по нехоженым и неведомым путям.
Что ж, будет им это золото: ведь Индия не за горами, ведь новый, западный путь в нее уже проведан. Да и только что открытые острова, лежащие у самого ее порога, богаты и изобильны.
Итак, курс на Кастилию!
Между тем солнце поднялось над кудрявыми горами. Дежурный юнга звонко пропел песню, которой на кастильских кораблях всегда встречали утреннюю зарю:
«Благословен будь свет дневной! Благословен будь Крест святой!»
А затем Колумб медленно прочел «Отче наш» и «Аве Марию», обнажил голову и стал на колени. Губы его шевелились, он повторял слова утренних молитв, и лицо его, бледное и изможденное, осветилось мягкой, совсем детской улыбкой.
А спустя несколько минут все на корабле пришло в движение. Мгновенно (любо-дорого было наблюдать, с какой резвостью выполнялись его приказания) партии матросов отправились на берег за водой и топливом. Мигом из тольды – палубной надстройки, где хранилось всевозможное корабельное добро, – вытащили наружу запасные паруса, пеньковые концы, доски, гвозди.
Еще бы! Кому не по сердцу дорога на родину! И в это ясное утро всем казалось, что Кастилия не так уж далека: путь восвояси всегда милее душе, чем дорога в неведомую даль.
И лишь один человек не радовался решению Колумба. То был паж адмирала, сорванец Педро Сальседо. Бритва еще не коснулась его розовых щек, но сердце у него было стойкое, и страсть к приключениям не остывала в нем ни на один миг. Он грезил о еще не открытых островах и волшебных городах Индии, а тут вдруг такое горе. Адмирал, а Педро не чаял в нем души, надумал возвратиться домой…
Прошло еще четыре дня, и в пятницу 4 января 1493 года на рассвете адмирал моря-океана приказал поднять якоря.
При слабом ласковом ветре «Нинья» медленно вышла из синей бухты и вдоль цветущих берегов Эспаньолы направилась на восток.
Теплые ветры доносили до корабля ароматы волшебной земли, ярко сияло совсем не зимнее солнце.
В воскресенье 6 января на третий день этого счастливого плавания, «Нинья» неожиданно встретилась с «Пинтой». Теперь оба корабля шли вместе, и попутные западные ветры гнали их к желанным берегам Кастилии.
Однако в ночные часы смутная тревога лишала Колумба сна и покоя. Переход через море-океан лишь начинался. И это море, коварное и злое, увы, не подчинялось своему адмиралу. Он знал: впереди четыре тысячи миль неизведанного пути, впереди февраль -месяц грозных равноденственных бурь, впереди португальские воды, где в любую минуту его корабли могут перехватить боевые флотилии короля Жуана.
Азорская западня
В воскресенье 10 февраля 1493 года в тесной кормовой рубке «Ниньи» собрались все командиры и кормчие. Настроение у них было превосходное. Подумать только, пять недель «Нинья» и
«Пинта» шли через море-океан, и за все это время не случилось ни одного сколько-нибудь серьезного происшествия. Порой дули крепкие ветры, но, к счастью, они всегда оказывались попутными. Без всяких помех корабли летели на северо-восток, и выпадали дни, когда им удавалось пройти 250 миль – случай, нечастый в летописях мореплавания.
Все утро Колумб, капитан «Ниньи» Висенте Яньес Пинсон, кормчие Санчо Руис и Перо Алонсо и их добровольный помощник Франсиско Ролдан, независимо друг от друга, прокладывали на картах путь, пройденный кораблями. Эти карты, туго-натуго свернутые, лежали на столе. Капитан и кормчие с нетерпением поглядывали на Колумба: каждому из них хотелось поскорее высказать свое мнение.
Колумб кивнул Висенте Яньесу, и капитан «Ниньи», потеснив соседей, придвинулся вплотную к столу и развернул свою карту.
– Сеньоры, – начал он, – помнится, еще в среду я говорил, что Азорские острова остались позади. С тех пор мы прошли на восток еще шестьсот с лишним миль. Стало быть, по моим расчетам, мы нынче находимся где-то у острова Мадейры, скорее всего, к юго-востоку от него. А это значит, что мы вот-вот покинем португальские воды, и, если поможет нам бог, дней через пять, от силы – через шесть, мы будем у берегов Кастилии.
Оба кормчих и Ролдан в один голос подтвердили расчеты Висенте Яньеса.
Колумб не спеша развернул свою карту. Его руки слегка дрожали, и он долго не мог справиться с одним из уголков карты, который упорно не желал разгибаться.
– Видит бог, – сказал он, – всей душой я хочу, чтобы истина была на вашей стороне, но, сдается мне, все вы ошибаетесь, и ошибаетесь намного. По крайней мере миль на шестьсот. Вот на моей карте точка, где, как я полагаю, сейчас находятся наши корабли. Она чуть южнее и чуть западнее, да, к величайшему сожалению, западнее, Азорских островов. До них мы, следовательно, не дошли. Впрочем, сеньоры, я не стану с вами спорить: возможно, вы и правы. Кто из нас ошибся, мы убедимся, как только покажется ближайшая земля.
Если, не приведи господь, мои соображения справедливы, то нам потребуется по меньшей мере неделя, чтобы добраться до Мадейры. К Азорским же островам мы выйдем дня через два. Вряд ли нас ждут португальцы, они, так мне по крайней мере кажется, подстерегают нас южнее, где-нибудь у Канарских островов. Боюсь я другого: как раз в это время года в море-океане случаются сильные бури, и лишняя неделя может оказаться для нас очень тяжелой. Будем держаться прежнего курса, ничего другого нам не остается.
После недолгих споров все согласились с мнением Колумба. Согласились неохотно. Приятнее было сознавать, что корабли вот-вот вступят в родные воды. Но тревоги никто не испытывал: ведь пока что все шло прекрасно, а при попутных ветрах лишние шестьсот миль ненадолго бы затянули плавание.
Но в ночь с 11 на 12 февраля снова, как это было в начале зимы, все ветры Атлантики сорвались с цепи. Буря нагрянула внезапно, нарастая с каждым часом. В первые же мгновения лихие ветры в клочья разодрали паруса. «Нинья» шла теперь под одним только зарифленным гротом – это был единственный парус, который пощадила буря, и Колумб неустанно нес вахту, пристально наблюдая за набегающими на корабль волнами. В одну секунду при неверном повороте руля боковая волна могла опрокинуть судно, и тогда все люди сразу же пошли бы ко дну.
Юный Педро душой болел за Колумба, который, не смыкая глаз, вел по бурному морю «Ниныо». С непостижимым проворством в самую лютую качку Педро носился по палубе, выполняя поручения адмирала.
Далеко на северо-востоке то и дело сверкали молнии. Грома, однако, никто не слышал, море своим неистовым ревом заглушало грозу.
Днем 13 февраля ветер приутих, но к вечеру снова усилился, а к полуночи корабли очутились на линии великого сражения стихий. Как раз в этой части океана, подобно вражеским армиям, сошлись на смертный бой два яростных циклона.
Колоссальные волны набегали и с севера, и с юга, они с неистовым гулом сталкивались друг с другом, взметая в черное небо соленую пену. То с носа, то с кормы свинцовые волны обрушивались на корабли, и каждый такой таран мог оказаться смертельным для «Ниньи» и «Пинты». Суда все время обменивались сигналами, и в кромешной тьме ежеминутно вспыхивали слабые, едва заметные огоньки. Но вскоре после полуночи корабли разлучились, и осиротевшая «Нинья» понеслась на северо-восток, куда с неудержимой силой гнал ее юго-западный ветер, одолевший своего соперника-северянина.
Под утро всем на корабле стало ясно: долго «Нинья» не выдержит натиска бури. Колумб, в надежде умилостивить Господа Бога, предложил истомленной команде дать три торжественных обета. Люди, избранные по жребию, должны были в случае, если буря пощадит корабль, совершить паломничество к трем наиболее прославленным святыням.
Колумбу принесли столько горошин, сколько было людей на корабле. На одной из них он нацарапал знак креста, а затем все горошины ссыпал в свой колпак. Трижды вся команда тянула жребий, и дважды горошину с крестом вытягивал сам адмирал.
Эта церемония успокоила команду и вдохнула в нее робкую надежду на спасение, но, увы, не оказала никакого воздействия на разбушевавшуюся стихию.
Тогда всем миром дан был новый обет: по прибытии на ближайшую землю всем, без исключения, в одних рубашках направиться к первому встречному храму Девы Марии. Когда же и эта клятва не смирила бурю, Колумб, отчаявшись в спасении, тайком сбросил в море бочонок, в который вложил выписки из своего судового журнала.
Быть может, эта жертва умилостивила свирепое море – к вечеру небо на западе прояснилось и ветер заметно стих.
А на следующее утро в мглистой дымке показалась какая-то земля.
Какая?
Все кормчие утверждали, что «Нинья» подошла к берегам Кастилии, но Колумб по многим приметам пришел к выводу, что земля эта – один из Азорских островов.
Как назло, подул довольно сильный восточный ветер, таинственная же земля лежала на востоке. Три дня «Нинья» лавировала в открытом море, и лишь на четвертый день, в понедельник 18 февраля, ей удалось отдать якорь саженях в двухстах от берега.
Сомнения не было. Это были берега Санта-Марии…
Вскоре к месту стоянки «Ниньи» пришли рыбаки из ближайшего селения. Они ничего не знали о тайном указе короля Жуана и радушно встретили чужеземцев.
– Вы, друзья, – говорили они, – родились в сорочке. Это просто чудо, что ваш корабль уцелел в такую адскую бурю. Уж третью неделю к морю нельзя подступиться…
Слово за слово, и у моряков развязались языки. И особенно много наговорил островитянам о плавании «Ниньи» Педро Саль-седо. К тому же он хорошо знал португальский язык и со свойственным ему пылом рассказал рыбакам, какой молодец адмирал Колумб и как прекрасны те земли, которые он открыл у самых берегов Индии. Рыбаки от всего сердца поздравили пришельцев с этим удивительным открытием. Но, разумеется, такую новость они не могли скрыть от своих жен, родичей и соседей. Слух о кастильском адмирале, который вернулся из индийской земли, мгновенно распространился по всей округе.
И когда «Нинья» спустя несколько часов отдала якорь у деревеньки со странным названием Наша Владычица Ангельская, туда сбежалась добрая половина острова.
Дон Жуан да Каштаньейра спал сном праведника, когда к воротам его замка прискакал на взмыленном коне дозорный из Нашей Владычицы Ангельской.
– Кастильцы в Нашей Владычице! Кастильцы из Индии!
Сон сняло как рукой. Черт возьми! По волоску бы выдрать бороду этому мерзавцу дону Дуарте. Тоже нашелся пророк! Три шанса из ста… Вот тебе и три шанса… Прибегать, избегая… король не любит шутить…
– Сапоги! – заорал губернатор. – Где мои сапоги?
Не прошло и часа, как в губернаторском замке собрались все коменданты острова Санта-Мария.
Дон Жуан был в легком подпитии, а когда он находился в этом состоянии, на него порой нападало вдохновение. И сейчас он был на высоте положения. План поимки адмирала созрел в его чуть отуманенной голове.
– Сеньоры, – сказал он. – На наше счастье, генуэзец, видимо, не подозревает, что здесь, на Санта-Марии, его ждет ловушка. Кроме того, у него только один корабль и от силы человек тридцать матросов. У нас же около сотни людей, владеющих оружием. Но в бой вступать мы не будем. Действовать надо хитростью.
Губернатор в подробностях изложил свой замысел всей честной компании и, отпустив участников внезапного совещания, затворился с бочонком доброго коллареса в трапезной в ожидании первых донесений с поля боя.
Вечером 19 февраля у места стоянки «Ниньи» появились три островитянина. Они вызвали адмирала и попросили доставить их на борт. С «Ниньи» была послана шлюпка, и гости, поднявшись на палубу, вручили Колумбу от имени губернатора разные подарки. Они привезли живых кур и свежий хлеб и передали адмиралу письмо от дона Жуана.
Это было очень теплое, пожалуй, даже нежное письмо. Губернатор с восторгом вспоминал о своих былых встречах с адмиралом. Он клятвенно обещал Колумбу всяческую поддержку и писал, что только позднее время удерживает его от дружественного визита.
Колумб и прежде полагал, что ничто ему не угрожает на этом маленьком, заброшенном островке. Теперь же он окончательно уверился, что на Сайта-Марии его ждет великолепный прием. А поскольку запасы провианта на корабле почти иссякли, не грех было бы воспользоваться любезностью здешнего губернатора (откровенно говоря, адмирал так и не вспомнил, где и при каких обстоятельствах он встречался с доном Жуаном) и пополнить корабельную кладовую.
И кроме того, адмирал решил уладить, пользуясь таким благоприятным случаем, не только земные, но и небесные дела.
Как-никак, а в одну далеко не прекрасную ночь он дал обет на первой же земле со всей своей командой направиться в храм божий, и при этом в такой из храмов, который был бы посвящен Пресвятой Деве Марии.
А в Нашей Владычице Ангельской, на самой ее околице, стояла часовня богоматери. Таким образом, все условия для исполнения торжественного обета были налицо. До Кастилии от Санта-Марии путь не близкий, мало ли какие напасти могут обрушиться на старушку «Нинью». Так не лучше ли свято выполнить обет именно здесь, на Санта-Марии, и задобрить небесные силы, суровые и всемогущие.
Колумб открыл этот замысел своим гостям. Гости умилились богоугодному рвению адмирала и обещали известить о его намерении местного священника.
Попав на берег, они, однако, не заходя в часовню Богоматери, помчались к губернатору. План Колумба привел дона Жуана в восторг: еще бы – дичь сама шла в руки ловчего!
Утро 20 февраля выдалось тоскливое и хмурое. По небу не спеша ползли косматые тучи, и из них сеялся мелкий и нудный дождик. Моряки зябли даже в теплых куртках, а к Пресвятой Деве надо было идти в одних рубахах и босиком. При одной только мысли о предстоящей прогулке дрожь до костей пробирала бедных пилигримов, но обет есть обет. Попробуй только нарушить его, и сам не рад будешь: мало ли какие напасти ниспошлет на тебя Милосердная Владычица за такое вероломство…
И в девятом часу утра половина команды, пятнадцать человек, сошла на берег. Выстроившись гуськом, пилигримы направились к часовне.
Педро пристроился в хвост процессии и, хотя у него от стужи не попадал зуб на зуб, чувствовал он себя превосходно и гордо месил босыми пятками жидкую грязь.
Правда, вскоре пыл у Педро, да, пожалуй, и у всех прочих паломников поубавился. Уж очень далеко от корабельной стоянки был храм Пресвятой Девы, а дерзкий ветерок бесцеремонно заползал под рубашку, и ноги все больше коченели от холода.
Всему на свете бывает конец, и, слава богу, осталась позади грязная дорога в Нашу Владычицу. Через настежь открытые двери пилигримы вошли в часовню и преклонили колени на чертовски холодном каменном полу.
Тускло мерцали свечи, их скудное пламя отчаянно боролось за жизнь с сердитыми сквозняками. Порой, когда свечи разгорались чуть ярче, Педро – а он поместился у самого алтаря – видел на за-алтарной стене трехстворчатый образ: голубую Деву Марию и стайку ангелов, витающих над ее головой, охраняли суровые стражи – слева апостолы Филипп и Иаков, справа святые великомученики Косьма и Дамиан.
Старенький священник, то ли из-за холода, то ли по какой-то другой причине, служил мессу весьма неблаголепно. Он ужасно спешил и все время пугливо озирался по сторонам.
Кончив службу, он вытеснил из часовни бесштанных и босоногих пилигримов. Педро замешкался, разглядывая курчавые бороды Косьмы и Дамиана, и добрый пастырь наградил его за это довольно увесистой затрещиной.
В обратный путь пилигримы пустились легкой рысью. Но далеко они не прошли. Шагах в пятидесяти от часовни, на крутом повороте дороги, на них набросились вооруженные до зубов воины.
Богомольцев мгновенно взяли в плен и препроводили в темницу, причем Педро ни за что ни про что поставили под глазом изрядный синяк.
Сам дон Жуан да Каштаньейра руководил этой боевой операцией. Задумана она была превосходно. Участок дороги, на котором войско сеньора губернатора взяло в плен пилигримов, с палубы «Ниньи» не просматривался, и адмирал – по счастью, он остался на корабле – никак не мог понять, куда делись его люди и почему они так долго не возвращаются на борт.
До одиннадцати часов он ждал паломников, и, когда к этому времени они не вернулись, он очень обеспокоился. Мысль, что моряки задержаны губернатором, приходила ему в голову, но он все еще верил в добрые намерения дона Жуана и поэтому склонялся к другой версии: остров со всех сторон окружен был цепью рифов, и могло случиться, что лодка с паломниками на обратном пути наткнулась на какой-нибудь подводный камень.
Колумб велел поднять паруса и направил «Нинью» к тому месту, откуда рукой подать было до часовни.
Вскоре он заметил группу всадников. На его глазах они спешились, вошли в лодку и направились к кораблю.
Когда лодка подошла к самому борту «Ниньи», человек в воинских доспехах встал во весь рост и сказал:
– Я губернатор этого острова, и я требую именем моего короля, дона Жуана Второго, чтобы мне обеспечена была полнейшая неприкосновенность.
Это более чем странное требование крайне удивило адмирала. Он тут же заподозрил нечто недоброе, но заверил Каштаньейру, что на борту «Ниньи» губернатору ничего не угрожает.
Адмирал так поступил, желая завлечь губернатора на корабль, но дон Жуан предпочел остаться в своей лодке.
До сих пор у губернатора все шло отлично: как-никак, но половина команды «Ниньи» была уже взята в плен. У Колумба осталось не больше двадцати человек, и, конечно, не составляло труда овладеть его кораблем.
Но дон Жуан ни на секунду не мог забыть строгое предупреждение дона Дуарте Пашеко Перейры: избегать насильственных мер. Завет этот он уже нарушил в бескровной битве у часовни Богоматери.
Ну а как быть теперь?
Губернатору трудно было собраться с мыслями еще и потому, что Колумб, убедившись, что его пилигримы попали в плен, отбросил вежливые слова и резко потребовал, чтобы его людей немедленно возвратили на корабль. Дон Жуан всю жизнь страшно боялся высоких начальников, и мурашки пробежали по его телу, когда адмирал изменил тон и в его голосе прорезались стальные нотки.
Конечно, Колумб был адмиралом не португальским, а кастильским, но он так уверенно говорил о грамотах, данных ему королевой Изабеллой и королем Фердинандом, он так убедительно внушал дону Жуану, что его вероломные поступки навлекут на Португалию великие беды…
Нет, прибегать все же надо, избегая. И дон Жуан весьма нерешительно предложил Колумбу ввести «Нинью» в гавань, добавив, что действует он по велению короля Португалии.
Эта ссылка на королевский приказ смутила Колумба: кто знает, быть может, пока он ходил в Индию, Кастилия поссорилась с Португалией, и на суше, и на море сейчас идут жестокие сражения. Но в конце концов при всех обстоятельствах «Нинья», с ее пусть и не слишком грозными пушками, может за себя постоять.
А пока суд да дело, надо хорошенько осадить этого азорского петуха. И Колумб приказал свистать всех наверх.
На палубе тут же выстроились командиры и кормчие, матросы и юнги. На грот-мачте взвился штандарт королевы – флаг с гербами Кастилии и Леона: двумя зубчатыми башнями и двумя львами.
Адмирал стал лицом к штандарту ее высочества и громовым голосом воззвал к своим спутникам:
– Всех вас беру я в свидетели. Знайте, сегодня на этом острове совершено неслыханное злодеяние: вероломный здешний правитель Жуан да Каштаньейра, нарушив законы божеские и человеческие, силой захватил наших товарищей в час, когда они исполняли свой священный обет.
Пресвятой Девой, честь которой запятнана этим наглым тираном и святотатцем, я клянусь вызволить из неволи подданных ее высочества королевы. И если окажут мне противодействие и сопротивление, сил своих не пожалею, чтобы разорить этот остров. И да падет справедливый гнев ее высочества на страну, в которой совершаются подобные подлости.
Поднять паруса!
«Нинья» вздрогнула всем корпусом и медленно отвернула в открытое море. Лодка с губернатором и его подручными направилась к берегу.
Кошки скребли на губернаторском сердце, и дурные предчувствия томили его душу. Этот окаянный генуэзец нарушил все его планы. Хорошо было капитану Пашеко Перейре давать дурацкие советы, а каково пришлось бы этому чернобородому грубияну, окажись он в губернаторской шкуре. Иисус-Мария, да отвратит десница господня неминучие беды: с Кастилией мы в мире и ссориться с ней не собираемся. А ссора уже началась, и уж разумеется, всю вину за нее возложат на дона Жуана да Каштаньейру, нарушителя тайных велений короля…
Между тем Колумб, побывав на прежней стоянке у селения Нашей Владычицы Ангельской, повел затем «Нинью» на соседний остров Сан-Мигел. Там в безопасной гавани, достаточно удаленной от губернаторской резиденции, он два дня и две ночи готовился к бою. Чистились пушки (если только можно было так назвать жалкие бронзовые бомбарды), сушился порох, точились все ножи, не исключая и кухонных.
Губернатор же, совершенно трезвый и по этой причине злой, как свора собак, непрерывно совещался со своими военачальниками.
Положение сложилось тяжкое. Конечно, синица в руках лучше журавля в небе: пятнадцать кастильских пленников как-никак сидят на острове под замком. Но вряд ли эти люди нужны королю. Какой от них толк – ведь никто из них не знает дороги в эту проклятую Индию?
Адмирала же нынче голыми руками не возьмешь, да и как еще обернется для него, губернатора, такой захват. Пожалуй, лучше отпустить с миром пленников и сделать вид, что стычка у часовни и размолвка с адмиралом у борта «Ниньи» произошли по недоразумению.
Король, в том нет сомнения, в любом случае будет губернатором недоволен, но, ей-же-ей, не сносить губернатору головы, если кастильцы – а с них это станется – потребуют удовлетворения за оскорбление их драгоценного адмирала.
В пятницу 22 февраля Колумб, изготовившись к бою, ввел «Ниныо» в гавань Нашей Владычицы Ангельской. В момент, когда натянулся якорный канат и «Нинья» как вкопанная стала невдалеке от берега, на высоком утесе появился человек в черном плаще. Это был начальник дозора, и по прямому поручению губернатора он передал, что на корабль вскоре прибудет для переговоров особая депутация.
Действительно, не прошло и часа, как от берега отвалила большая лодка. Пятеро гребцов доставили на борт «Ниньи» двух священников и нотариуса. Было уже поздно, и адмирал не пожелал принять это посольство. Послы провели ночь на корабле.
Им строго-настрого приказано было держать языки за зубами, однако ночь выдалась холодной, и, чтобы согреться, послы распили два-три жбана испанского вина, сладкого и крепкого. И так уж получилось, что во время ужина они проговорились и сообщили кое-какие сведения о делах, которые никоим образом не подлежали оглашению. И между прочим, они сболтнули, что с Кастилией Португалия по-прежнему в мире, и наутро, в канун переговоров, адмирал уже знал: дерзкие поступки губернатора нельзя оправдать законами военного времени. Все козыри были теперь у адмирала.
Начались переговоры. Священники молчали, говорил один лишь нотариус, сухонький старичок с козлиной бородкой. Камзол на нем был явно с чужого плеча, сапоги просили каши. Держал он себя, однако, не без гонора, не к месту вставляя в свою речь латинские слова.
– Я, – сказал нотариус, – желаю удостовериться, действительно ли командир этой каравеллы состоит ео ipso (сам по себе) в звании адмирала и верно ли, что кастильская корона направила его в плавание для открытия новых земель.
Колумб предъявил ему все свои бумаги.
Нотариус долго мусолил их, вчитываясь в не слишком ему ясный текст. В кастильской грамоте он был не силен. Наконец он вернул адмиралу все его роскошные документы, скрепленные затейливыми подписями Изабеллы и Фердинанда.
– Сеньор адмирал, – проговорил он, – от лица губернатора этого острова я приношу вам excusatio (извинение). Произошло досадное недоразумение, ваш корабль сочтен был пиратским судном, ну, а теперь, когда…
– Довольно, – перебил адмирал, – передайте вашему губернатору, что он лжец и трус. Он отлично знал, что мой корабль не пиратский и что я не морской разбойник – тому порукой письмо, которое я получил от него три дня назад, когда только что вошел в эту гавань. Передайте ему также, что обо всем, что здесь произошло, я доложу их высочествам и надеюсь, королева Кастилии и король Арагона доведут до сведения вашего государя, что его землями управляют люди недостойные и вероломные. Требую: немедленно возвратите моих матросов. Слуги божьи могут покинуть корабль. Вы же останетесь здесь, покуда пленников не доставят на борт.
Несчастных пилигримов, полуголых и вконец изголодавшихся на тюремных хлебах, привезли очень быстро. Кое-кто из них пострадал в схватке с сеньором губернатором, и наиболее ясные приметы этой схватки были у Педро. Как только пилигримы оказались на корабле, адмирал отпустил посла-заложника и вышел в море.
«Нинья» взяла курс на берега Кастилии, и ни у кого теперь уже не было сомнения: скоро, очень скоро покажутся на горизонте родные берега Кастилии. Даже адмирал, испытавший на своем веку немало всяческих превратностей, и в мыслях не имел, что вовсе не в Кастилию суждено ему будет сперва привести многострадальную «Нинью».
А дон Жуан да Каштаньейра, незадачливый губернатор острова Санта-Мария, лежал в своем замке мертвецки пьяный и в хмельных снах видел черную бороду дона Дуарте и грозный лик короля. Короля, который не любит шутить.
Нерадостные вести капитана Пашеко Перейры
Король Жуан II третью неделю сиднем сидел в монастыре Марии Благостной. От монастыря до Лисабона было миль тридцать, но царедворцам, безотлучно пребывавшим при особе его величества, казалось, что по крайней мере тысяча миль отделяет их от португальской столицы.
Долина, где находился монастырь, издавна называлась Райской. Однако в холодную и мокрую весну 1493 года она являла отнюдь не райский вид. Со склонов лохматых гор в нее сползали густые и влажные туманы, промозглой сыростью дышали хмурые сосновые леса, которые подступали к самой монастырской ограде.
Сыро и зябко было и у Марии Благостной. Некогда этот монастырь был не только Божьим домом, но и крепостью, за его стенами монахи отсиживались от мавров, а в дни мира умерщвляли свою плоть суровыми постами и долгими молитвами.
Разумеется, такая строгая жизнь требовала могучих стен и каменных мешков с узкими окнами-бойницами. Естественно, что в темных сводчатых галереях монастыря постоянно гуляли злые сквозняки. Однако приближенные короля Жуана привыкли к совсем иному, куда более сладкому образу жизни, и они чувствовали себя очень неуютно в студеной монастырской обители.
Отсыревшие и прозябшие до костей гости Марии Благостной настолько исстрадались за время сидения в монастырских стенах, что стали, конечно, с оглядкой порицать своего владыку-короля.
Его величество, говорили они, изволил сюда бежать от чумы. Чума чумой, но ведь мог же он укрыться от нее в удобной и теплой загородной резиденции. Так нет же, он избрал себе именно это тесное и сырое убежище. А почему? Да потому, что его величество скуп. Здесь его и всю его свиту содержат за монастырский счет, королевская казна ни гроша не истратила за все эти дни на нужды двора. Королю это очень выгодно, и он, видимо, просидит здесь, покуда чума не покинет пределов Португалии. А ведь никому не ведомо, когда наша заступница Святая Дева Мария уведет эту незваную гостью в соседние страны…
Любые стены имеют уши, и король знал, что о нем говорят, и кто его хулит и осуждает. В былые времена подобные пересуды дорого обошлись бы этим длинным языкам. Но у льва явно притупились когти: король и пальцем не пошевелил, чтобы унять придворных шептунов.
Иные заботы не давали ему покоя. Чума… Спору нет, умереть от этой дерзкой хвори, умереть в тридцать семь лет, – доля незавидная. Но, быть может, не самая худшая – ведь чума милостива: она убивает быстро. В стократ тяжелее смерть, которая исподтишка подкрадывается к своей жертве и постепенно точит тело и затемняет сознание.
Да, два года назад немало усилий он предпринял, чтобы отыскать отравителей, угостивших его медленно действующим ядом. Ядом, от которого нет противоядий.
Конечно, злоумышленников найти не удалось. Ну, а если бы даже их поймали, разве смог бы он распутать все нити заговора, в
котором – в том нет сомнения – принимали участие отпрыски наиболее знатных фамилий королевства португальского?
Им, людям белой кости, он всегда был ненавистен. И, пожалуй, для этого у них были основания. Двенадцать лет он держал их в узде.
Мечом он владеет превосходно. А при случае и кинжалом. Кинжалом девять лет назад он заколол главного смутьяна, своего собственного шурина, дона Дього, герцога Визеу.
В те годы его королевство напоминало рассохшуюся бочку. Своими руками он стянул ее железными обручами. И одно время ему казалось: чудо-бочка нигде не дает течи. Ведь тише воды и ниже травы стали самые гордые и заносчивые магнаты, ведь любые его указы исполнялись беспрекословно.
Короли не вечны, но они могут спокойно уйти в лучший мир, если у них есть достойные преемники. А у него, у короля Жуана, был сын, инфант Афонсо, который оправдывал все отцовские надежды.
Норовистый конь сбросил инфанта на придорожные камни. Юноша умер на руках у отца, и случилось это за несколько месяцев до того, как неведомые убийцы влили яд в ключевую воду, которой короля угостили в городке Эворе.
Инфант мертв, король обречен. И уже открылись щели в обновленной бочке, уже подняли голову вчера еще совсем смирные герцоги и графы…
Нет, не чума заставила короля удалиться в монастырь Марии Благостной. Смертельно больной лев уползает в тесное и неприглядное логово. И, кроме того, львам, больным и здоровым, удобнее выслеживать врага, сидя в засаде, а Райская долина для этой цели была приспособлена отлично.
Пусть в Лисабоне думают, что король спасается у Марии Благостной от чумы; осмелев, его недруги скорее выдадут себя, а уж за ними бдительно следят верные люди, и их донесения ежедневно поступают в Райскую долину.
И в монастыре никто не удивился, когда рано утром б марта в главные ворота влетел на быстром как ветер коне гонец из Лисабона. Бросив монастырскому служке поводья, он устремился в королевские покои.
Придворные заметили: на этот раз столица прислала необычного курьера. Синий плащ тончайшего сукна, сапоги с серебряными шпорами – несомненно, этот гонец – рыцарь. И к тому же моряк: только моряки носят береты с серебристым пером чайки, да и борода всадника, длинная и черная как ночь, выглядит на морской манер и очень похожа на траурный вымпел.
И не успел еще этот курьер добежать до дверей королевской опочивальни, как со слов одного из офицеров стражи его величества весь монастырь узнал: из Лисабона со срочным донесением прискакал капитан дон Дуарте Пашеко Перейра.
Король занимал покои настоятеля монастыря, довольно просторные, но не слишком теплые.
В небольшой жаровне слуги день и ночь поддерживали неугасимый огонь, и угарный синеватый дымок клубился под низкими сводами, нехотя выползая в оконную щель, забранную ржавой решеткой.
Свет с трудом пробивался через эту тесную амбразуру, и дон Дуарте не сразу разглядел короля. А когда глаза его притерпелись к чадной полумгле, он едва сдержал горестный возглас.
Два месяца он не видел короля, и за это время дон Жуан II разительно изменился. И без того худое его лицо осунулось еще больше, поредела узкая, заметно тронутая сединой борода, поседели длинные волосы, у глаз появились резкие морщины.
Король заметил жалостливый взгляд дона Дуарте и слегка усмехнулся.
– Я слушаю вас, дон Дуарте. Убежден, что вы доставили мне не слишком отрадные вести.
Дон Дуарте, преклонив колено, вручил королю свиток с большой свинцовой печатью.
– Ваше величество, в понедельник четвертого марта Колумб отдал якорь близ Лисабона. Он открыл большие острова у берегов Индии.
– Все-таки открыл, – тихо сказал король.
– Да, ваше величество. Я привез донесение капитана Бартоло-меу Диаша, он встретил корабль Колумба в гавани Раштеллу. Донесение и письмо самого Колумба вашему величеству.
Король внимательно прочел обе депеши и проговорил:
– Все ясно, яснее и быть не может. Буря пригнала корабль этого генуэзца к нашим берегам. И не куда-нибудь, а в устье Тэжу, в морские ворота Португалии.
– Святая истина, ваше величество, – сказал дон Дуарте. – Теперь Колумб в наших руках.
Король досадливо поморщился.
– Теперь-то, дон Дуарте, он окончательно ускользнул из наших рук. Судите сами. Сегодня весь Лисабон знает, что кастильский адмирал гостит в португальских водах. Завтра об этом узнает вся Европа. Лисабон, дон Педро, – это не Азорские острова. О нет, я вас ни в чем не виню. Не вы ли меня предупреждали, что губернатор Санта-Марии – безмозглый осел и набитый дурак. Впрочем, как знать, быть может, не все еще потеряно. Да, пожалуй, не все.
Король зябко поежился и накинул на плечи плащ, подбитый рысьим мехом.
– В Индии, дон Педро, сейчас тепло… Индия… А ведь этого проклятого генуэзца я высмеял девять лет назад, когда он посулил мне открыть новый путь к индийским берегам.
Король умолк. Слегка потрескивали угли в жаровне, где-то в углу тихо скреблась мышь. Дон Дуарте стоял неподвижно, опустив руки по швам. Он ждал, когда король заговорит снова.
Внезапно огромная тень взметнулась на белой стене. Король вскочил, отбросил ногой тяжелое кресло. Глаза его налились кровью, на скулах выступили багровые пятна.
– Сеньор капитан! К ночи вы должны быть в Лисабоне. Завтра утром вы передадите дону Христофору Колумбу мое приглашение. Король Португалии, Алгарви[1] и Гвинеи готов с честью принять адмирала моря-океана. А чье это море – кастильское или наше, – мы еще посмотрим.
В львином логове
Чудесная дорога в чудесном краю. Вьется она среди светлых дубовых рощ, пересекает тучные луга, стороной обходит холмы с нежно-зелеными виноградниками.
Впрочем, не так уж приятна была Колумбу эта недлинная дорога. Март не лучшее время для путешествий по португальским трактам, а в марте 1493 года все дороги страны превратились в сплошную трясину. И хотя король и приказал дать Колумбу и его спутникам самых лучших и резвых мулов, но и они то и дело увязали в липкой грязи и брели по вконец раскисшей дороге с черепашьей скоростью.
Кроме того, Колумб без малейшей радости ехал в гости к королю Жуану. Ведь, в сущности, его препровождали к его величеству как почетного пленника. Стражники слева, стражники справа, и командир этого не то конвоя, не то эскорта, дон Мартин ди Норо-нья, на любой вопрос отвечал, лишь пошептавшись с чернобородым кавалером, у которого на самый нос была надвинута шляпа с широкими полями.
Тридцать миль – расстояние пустячное, всего-то и езды в добрую пору часов на пять-шесть. Но дождь лил все время как из ведра, и пришлось заночевать в городке Сокавене. Колумб, утомленный долгой тряской, проспал всю ночь сном праведника. Спутники его, однако, до первых петухов просидели в сокавенской таверне. Там же оказался и чернобородый португальский кавалер. Шляпы он так и не снял, но пил изрядно, щедро угощая кастильских путников. Кавалеру почему-то очень полюбился кормчий Хуан Ниньо, и с ним он долго беседовал, причем охочий до даровой выпивки кормчий не утаил от щедрого собутыльника, каким путем вел он свой корабль через море-океан и в какой части этого моря сеньор адмирал открыл новые земли.
Весь следующий день, 9 марта, кортеж адмирала провел в дороге. Уже смеркалось, когда вдали показались стены монастыря Марии Благостной.
Король немедленно принял Колумба. Это была «малая аудиенция», и на ней присутствовали только самые надежные советники короля. В самом темном углу ютился чернобородый кавалер. На этот раз он был без шляпы – ведь только принцам крови дозволялось в присутствии короля сидеть с покрытой головой. И участники совета убедились, что на аудиенции присутствует дон Дуарте Пашеко Перейра.
Перед аудиенцией король сказал дону Дуарте:
– Сегодня вы не капитан моего флота, а мой оруженосец. В этом звании вам удобнее будет исполнять мои поручения, если в них явится нужда.
Весь день король чувствовал себя отвратительно. Кружилась голова, не давала покоя тупая боль в желудке, плясали перед глазами разноцветные круги. Но ни одним вздохом он не выдал на этой аудиенции свое истинное состояние. В той же опочивальне, где три дня назад шла беседа с доном Дуарте, он принимал Колумба, сидя в кресле с высокой спинкой. Толстые монастырские свечи коптили в медных шандалах, поставленных за креслом, и оно скрадывало и без того немощный свет, так что лицо короля все время оставалось в глубокой тени.
Ну, а голосом король владел в совершенстве. Голос был таким же звонким и бодрым, как десять лет назад, когда король в лесах Минью один на один ходил на медведя.
– От всего сердца, – начал король, – я поздравляю вас, сеньор адмирал, с великими обретениями, о которых узнал из вашего письма. Я рад, что судьба привела вас в мою страну, где издревле отдают должное отважным мореходам. Хотелось бы услышать от вас обстоятельное сообщение о землях, открытых вами по ту сторону моря-океана.
Колумб все эти дни разучивал роль, которую он с наименьшим для себя риском должен был сыграть в королевской резиденции. Речь мудрая, спокойная, ни в какой мере не оскорбительная для португальского монарха, была тщательно подготовлена. Вчера он трижды повторил ее вслух, правда, перед весьма невзыскательными слушателями: то были два индейца, которых он взял на корабль на Эспаньоле и которых он желал показать королю.
Но здесь, в этом мрачном покое, Колумб с болью в сердце вспомнил, как убеждал он короля Жуана принять его проект и какую горечь испытал, когда король высокомерно отверг его предложения.
Всплыла в памяти и совсем свежая обида: ведь всего лишь три недели назад он едва не попался в сети, сплетенные, разумеется, не без участия короля, губернатором Каштаньейрой.
И, сам того не желая, адмирал заговорил с королем языком язвительным, дерзким и желчным. Сбивчиво перечислив все острова, открытые им за морем-океаном, упомянув о несметных, баснословных богатствах, таящихся в их недрах, Колумб сказал:
– Он оскорбляет короля!
– Всему свету известно: Португалия – страна бедная. Поэтому португальские моряки рыщут по свету в поисках легкой наживы, поэтому они в надежде найти золото перерыли всю землю на берегах Гвинеи. Поэтому, ваше величество, вы чуть ли не ежегодно посылаете на юг флотилию за флотилией, чтобы вдоль африканских берегов проложить путь в Индию – родину великих сокровищ. Девять лет назад я предложил вам отыскать другой, кратчайший путь в Индию. Вы не вняли моим словам, вы отвергли мои советы. А нынче я нашел легкий и безопасный путь в индийские земли и открыл на островах, лежащих у азиатских берегов, богатейшие залежи золота. Богом клянусь, золота там больше, чем в вашей Гвинее. На золото это можно купить все португальское королевство. Увы, не вам, ваше величество, суждено овладеть всеми этими богатствами. Так пусть же пеняют на себя те слепцы, которые некогда пренебрегли моими разумными предложениями…
– Что он говорит! Да как он смеет! Он оскорбляет короля! Возмущенные советники кинулись к Колумбу. Майордом дон
Жуан ди Минезиш обнажил меч и занес его над головой адмирала.
– Молчать! – крикнул король. – Меч в ножны, сеньор майордом! Продолжайте, сеньор адмирал, только прошу вас: говорите тише – у меня отличный слух.
Эта королевская реплика на миг отрезвила Колумба, но затем его снова понесло на опасные рифы и мели.
– Ваше величество, – произнес он хриплым шепотом, – каюсь, я погорячился. Однако не моя вина в том, что земли, о которых я говорил, не достались португальской короне. Отныне ими владеют короли Кастилии. Господь их сторицей вознаградил за ту помощь, которую они оказали бедному изгнаннику.
– Вы кончили, сеньор адмирал? – тихо спросил король.
– Нет, ваше величество, я желал бы еще сказать, что по причинам, здесь, должно быть, известным, меня и моих спутников пытался силой задержать недостойный ваш слуга, губернатор острова Санта-Мария Жуан да Каштаньейра. Тем самым было нанесено жестокое оскорбление кастильской державе, ибо в воды Азорских островов я вступил, будучи адмиралом их высочеств королевы Изабеллы и короля Фердинанда.
Король встал, давая таким образом понять, что аудиенция закончена.
– Сеньор адмирал, – сказал он, – время сейчас уже позднее, а вы, верно, утомлены долгим путешествием. Завтра поутру мы продолжим нашу беседу. Говорят, вы привезли из новооткрытых земель разные диковинки и людей странного обличья. С удовольствием ознакомлюсь со всем этим при нашей следующей встрече. Два слова о губернаторе Каштаньейре: я полагаю, что он не только недостойный, но и нерадивый правитель. Что поделаешь, паршивые овцы водились и в стадах библейских патриархов… Доброй ночи, сеньор адмирал, мой оруженосец проводит вас в ваши покои.
Король подал знак дону Дуарте, и тот с поклоном отворил дверь адмиралу.
Все придворные знали: любое неосторожное слово может привести короля в лютую ярость. Поэтому участники этой «малой аудиенции» буквально оцепенели, когда на дерзкие речи адмирала его величество ответил столь ласковым напутствием.
Но не успела закрыться за гостем дверь, как лик короля сразу же изменился. Глаза его метали молнии, губы побелели. Как свист бича, звучал теперь его голос.
– Сеньоры, – сказал он, – этот человек родился под счастливой звездой: я подарил ему жизнь, я выпустил его отсюда живым. Да, он жив, он цел и невредим, хотя, видит бог, никто и никогда не наносил мне большего оскорбления, чем этот безродный проходимец.
Дон Жуан ди Минезиш, майордом, пал перед королем на колени.
– Ваше величество, – взмолился он, – только прикажите, и не пройдет и пяти минут, как этот наглец будет качаться на ближайшей сосне…
Дон Педро да Соуза, граф Прадо, личный враг майордома, сердито прошипел:
– Совет, достойный рыцаря большой дороги. Сосна не годится. Генуэзца надо судить. Судить по всей форме за оскорбление его величества короля. Все основания налицо: он осмелился при свидетелях обвинить нашего государя в вероломстве. Не сомневаюсь, суд скорый и справедливый вынесет должный приговор: чужестранца четвертовать. И тогда, соблюдая форму – во всяком деле форма важнее всего, – мы разделаемся с этим искателем сокровищ.
Старый друг дона Дуарте, королевский секретарь и летописец дон Руи да Пина, который терпеть не мог и майордома Минезиша, и графа Соузу, язвительно усмехнулся:
– Что и говорить, мы здесь услышали золотые слова: повесить, четвертовать, судить по всей форме. Но за открытую расправу с этим проклятым адмиралом нас всех призовут к ответу короли Кастилии. А вот если на обратном пути в Лисабон упрямый мул лягнет сеньора адмирала в висок или в темя, справедливость тихо восторжествует, и его величество оповестит донью Изабеллу и дона Фердинанда о внезапной кончине дорогого гостя.
– Благодарю вас, сеньоры, – сказал король, – за ваши советы. Советы мудрые, но бесполезные. Разумеется, я могу этого новоиспеченного адмирала вздернуть на любую сосну. Могу его четвертовать, могу устранить его по способу моего мудрого секретаря. Все эти меры мне по душе, но вы, друзья, забыли, что дело не только в этом генуэзце. Он открыл богатые земли, открыл для Кастилии. Один неосторожный шаг – и мы навсегда лишимся возможности этими землями овладеть. О них мы пока знаем мало. Правда, вчера в Сокавене капитан Пашеко Перейра кое о чем дознался от кормчего, которого генуэзец взял с собой, направляясь ко мне. Однако много ли толку от болтовни пьяного моряка?
Конечно, не столь уж трудно развязать языки адмиралу и его людям – палачи у нас опытные, они и мертвого заставят исповедоваться в своих грехах, – но, сеньоры, нынче как-то не принято пытать чужеземных адмиралов, даже если они не обучены вежливости. Поэтому я постараюсь выведать лаской то, что при иных обстоятельствах всплыло бы наружу на дыбе. Завтра я приму сеньора адмирала моря-океана как своего родного брата. Вас же, мой дорогой майордом, я попрошу не хвататься за меч и не пугать им моих высоких гостей. Ну, а потом, когда я побольше узнаю о землях, открытых этим генуэзцем, мы примем окончательное решение… – Король встал, опираясь на длинный посох. – Итак, – заключил он, – до завтра. Предстоит серьезный бой.
До поздней ночи Колумб готовился к новой аудиенции. Тесные кельи, в которых расположились гости, едва вместили дары заморских земель. Много хлопот доставили пестрые, как радуга, попугаи. Им явно не по душе были холодные покои на задворках Марии Благостной, и всю ночь эти голосистые птицы проклинали свою злую судьбу.
Утром 10 марта вьюки с подарками и клетки с неугомонными попугаями были доставлены в монастырскую трапезную, где король назначил свою вторую, торжественную, аудиенцию.
В трапезной собрался весь королевский двор, вернее, та его часть, которая вслед за Жуаном II последовала в Райскую долину. Король запаздывал, и придворные шумной толпой теснились у невысокого дощатого помоста, на котором выставлено было все, что могло дать представление о богатствах новооткрытых земель.
Надо сказать, что эти образцы создавали не слишком лестное представление о заморских островах. Мотки грязной хлопчатой пряжи, тростниковые дротики, ссохшиеся плоды неведомых деревьев, пожухлые пальмовые листья, несчастные попугаи – все это не очень-то удивляло царедворцев: и не такие трофеи привозили с берегов Гвинеи капитаны португальских кораблей.
Было выставлено заморское золото – несколько браслетов, тонкие палочки (такие палочки на Эспаньоле украшали носы и уши местных щеголей), штук тридцать колец различного размера и мешок из-под сухарей, примерно на треть заполненный золотым песком.
Большим, однако, успехом пользовались оба индейца. Колумб поставил их на самом краю помоста и велел им время от времени низкими поклонами приветствовать зрителей. Бедняги отчаянно мерзл-и – ведь в холодной трапезной зуб на зуб не попадал даже у людей в теплой одежде, а у этих детей тропиков на теле не было ничего, кроме набедренных повязок.
Когда в трапезную вошел король, оба индейца пали ниц и поднялись лишь по приказу адмирала.
Король потрепал индейцев по плечу, пощупал их волосы, заглянул им в рот.
– Сеньоры, – сказал он, обращаясь ко всем присутствующим. -Эти люди меня изумляют: они совсем не похожи на черных гвинейцев – кожа у них золотистая, волосы прямые. Странно, очень странно. Сеньор Марко Поло, венецианец, некогда видел людей такой же масти в индийских землях.
Колумб просиял:
– Истинная правда, ваше величество, и эти индейцы – живое свидетельство моего открытия. Нет сомнения, они рождены под солнцем Индии. Жаль, не понятен нам их язык. Но за два с лишним месяца они научились кое-как говорить по-кастильски.
– Вот как? – удивленно спросил король. – Стало быть, они понимают кастильскую речь? Отлично, в таком случае я попытаюсь с ними столковаться.
Король взял с помоста горсть сухих бобов и рассыпал их перед индейцем, который стоял слева от него.
– Гляди, дружок, – сказал по-кастильски король, – я положил здесь дюжину бобов. Теперь представь себе, что перед тобой не бобы, а острова, откуда тебя привезли сюда – твой родной остров и соседние, – и постарайся разложить эти бобы так, как будто они и в самом деле не бобы, а земли, где живут твои братья и сестры.
Индеец беспомощно улыбнулся: он никак не мог взять в толк, что же от него хочет этот тощий вождь с длинной бородой. Король с досадой пожал плечами.
– Эти дикари, – сказал он, – слабы разумом, и, уж, конечно, географы они никудышные.
Между тем второй индеец подошел к своему земляку, стал на корточки и в определенном порядке разместил все бобы.
На гладких досках возникла карта большого и разветвленного архипелага.
– Мучас ислас (много островов), – сказал он королю. – Ислас эрмосас (красивые острова).
– Смотрите, – воскликнул король, – этот дикарь меня прекрасно понимает! Право же, он гораздо смышленее многих моих звездочетов, которые до сих пор не знают, какие земли лежат у них под носом! Сеньор майор дом, прикажите принести им теплые красные плащи, штаны и чулки. Они достойны доброй христианской одежды. Да и нечего им здесь мерзнуть, как бездомным псам.
Осмотрев скудные дары адмирала, король сел в свое любимое кресло с высокой спинкой. Царедворцы всех степеней и рангов выстроились по обе стороны трона, а Колумба король усадил перед собой на низком табурете.
Честь великая и неслыханная: ведь родовитейшие рыцари чистых португальских кровей столбом стояли в присутствии короля и его величество ни при каких обстоятельствах не предлагал им табуретов и стульев.
На этот раз адмирал держался очень скромно. Ни звуком не обмолвившись о своих былых обидах, он рассказал, каким путем вел через море-океан свои корабли, сколько дней шел до первой земли, открытой далеко на западе. Однако когда речь зашла о больших островах – Кубе и Эспаньоле, – он снова подчеркнул, что золота в этих землях тьма-тьмущая и добыть его там легче легкого.
– К сожалению, – сказал Колумб, – я не дошел до великого азиатского материка: как на грех, погибла «Санта-Мария», однако я нисколько не сомневаюсь, что Китай и Индия лежат неподалеку от новооткрытых островов. А в стране Сипанго[2] я побывал: ведь Эспаньола – это и есть Сипанго.
Затем Колумб поведал, каким образом пересек он море-океан на обратном пути, и в заключение поблагодарил короля за теплый прием и пожелал ему здоровья и счастья.
Всех, кто вчера присутствовал на «малой аудиенции», речь адмирала сильно разочаровала. Королевские советники ожидали, что Колумб снова сорвется и окончательно выведет из себя не слишком терпеливого монарха. А в этом случае им, пожалуй, и удалось бы четвертовать или повесить этого непрошеного и незваного гостя.
А между тем король на этой парадной аудиенции с еще большим трудом, чем на вчерашнем «малом» приеме, скрывал свое раздражение. Все яснее и яснее ему становилось, что Колумб действительно открыл никому не ведомые земли в той части моря-океана, куда португальцы до сих пор не проникали.
Впрочем, может быть, даже и проникали. В тайных архивах Лисабона хранилось немало донесений безвестных капитанов и кормчих о каких-то островах, лежащих далеко к западу от Азорского архипелага. Но этим донесениям, сбивчивым и путаным, к несчастью, не придавали должного значения.
С давних пор все помыслы португальских королей и португальских мореплавателей устремлялись не на запад, а на юг, к берегам Сенегала, Гвинеи и Анголы: ведь чем дальше к югу продвигались португальские мореходы, тем ближе становилась Индия. Мечты о великих богатствах Индии казались явью спутникам Бартоломеу Диаша, которым посчастливилось обогнуть самую крайнюю оконечность Африки. Диаш назвал ее мысом Бурь. Король ее переименовал в мыс Доброй Надежды.
Спору нет, от этой Доброй Надежды до Индии не так уж далеко. Скоро, очень скоро Португалия направит свои корабли к берегам Индии, и они, обогнув Черный материк, отдадут якорь в гаванях этой сказочной страны.
Однако в погоне за Доброй Надеждой он, король Португалии, не оценил иных и, как теперь это выявляется, не менее счастливых возможностей. Юг югом, но нельзя было упускать из вида и таинственный запад.
Как же поступить сейчас, каким образом завладеть плодами открытий этого не в меру предприимчивого генуэзца?
Король знал наизусть все старые договоры с Кастилией, те договоры, о которых вспоминал в беседе с доном Жуаном да Кашта-ньейрой капитан Пашеко Перейра в последний день 1492 года.
В местечке Алкасовас 4 сентября 1479 года послы Португалии и Кастилии твердо договорились: в водах Африки плавать могут только португальцы. И два года спустя это соглашение подтвердил папа Сикст IV. Именно он разделил море-океан пополам и подарил Португалии ту его часть, что лежала к югу от Канарских островов.
Этот папа Сикст за хорошую мзду оказывал просителям искомые милости. Он был весьма сговорчив и, собственно говоря, дарил то, что ему не принадлежало: у моря-океана испокон веков не было хозяина, и с таким же успехом папа мог осчастливить короля Португалии половиной Луны или созвездием Скорпиона.
Но наместник святого Петра считался главой всего христианского мира, и его решения имели законную силу в этом немирном мире. Правда, папа легко менял свои решения, особенно когда это приносило ему выгоду, однако ни сам Сикст, ни его преемники новых разделов в море-океане не проводили, так что южная его половина по-прежнему числилась за королем Жуаном.
Само по себе это обстоятельство было для короля утешительно, но, внимательно вслушиваясь в речь адмирала, Жуан II все больше и больше убеждался, что покойный папа Сикст ему помочь не сможет.
Судя по всему, этот дон Сатана свои корабли провел через ту половину моря-океана, которую папа Сикст подарил Кастилии. Хитрый генуэзец шел на запад, как раз вдоль папской линии. Ну, а если так, то он – чума его возьми! – не нарушил ни договора с Португалией, ни решения Сикста IV.
Все-таки, скорее, правда, для очистки совести король спросил адмирала, ведомо ли ему, что кастильцы обязаны буква в букву соблюдать алкасовасский договор и чтить веления папы Сикста.
– Я, ваше величество, – ответил Колумб, – своими глазами не видел ни этого договора, ни папской буллы. Но королева Изабелла и король Фердинанд строго наказали мне не заходить ни в гвинейские воды, ни в иные прочие части моря-океана к югу от Канарских островов. И я свято выполнил наказ моих государей. Перед вами, ваше величество, совесть моя чиста, и я могу присягнуть на Евангелии, что все земли, которые господь сподобил меня открыть, по праву принадлежат Кастилии.
Король тяжело вздохнул. Что и говорить, этот генуэзец большой хитрец. К его доводам дьявольски трудно придраться. Но так или иначе не за ним должно быть последнее слово. И с загадочным видом король произнес:
– На этот счет у меня есть особые соображения, и я в свое время выскажу их вашим государям.
Он задал Колумбу два-три незначительных вопроса, а затем с нескрываемой иронией сказал:
– Должен вас, сеньор адмирал, искренне поблагодарить за щедрые дары. Видно, и в самом деле несметно богаты эти новые земли: фунтов семь золота нынче добавилось в мою скудную казну.
Аудиенция закончилась.
Трапезная опустела, с помоста убрали адмиральские дары. Слуги смели в мусорную корзину карту далекого архипелага, и вскоре все бобовые острова склевали монастырские куры.
На следующий день, 11 марта, король распрощался с Колумбом. В послеобеденный час большая кавалькада покинула монастырь Марии Благостной.
В безоблачном небе сияло весеннее солнце, дорога подсохла, и мулы весело бежали на юг. Снова оберегали адмирала королевские стражники, но теперь ему было куда спокойнее, чем три дня назад. Он вырвался из львиного логова.
Совет в Торрес-Ведрас
Львы не любят, когда из-под самого их носа ускользает лакомая добыча. Такие неудачи портят им настроение. И не удивительно, что, выпустив из своих когтей адмирала, король Жуан захандрил.
Он затворился в своей опочивальне, никого не принимал и никого к себе не вызывал. Только дону Дуарте разрешен был вход в королевские покои, и с ним Жуан II беседовал часами и порой сидел с чернобородым капитаном до поздней ночи.
Из Лисабона в монастырь Марии Благостной курьеры-скороходы непрерывно доставляли длинные свертки в кожаных футлярах и большие шары в парусиновых чехлах. Шары эти возбуждали в придорожных селениях различные толки. И со слов какого-то шутника по всей округе пошел слух, будто к алтарю Марии Благостной везут из африканских земель головы мятежных язычников.
В конце марта эти таинственные грузы из Райской долины были переброшены в замок Торрес-Ведрас, а в первые дни апреля, в канун пасхи, туда из монастыря Марии Благостной откочевал королевский двор.
В Торрес-Ведрас свертки и шары везли с меньшими предосторожностями, и, к величайшему своему разочарованию, легковерные зеваки убедились, что в парусиновых чехлах покоятся не отрубленные головы, а большие глобусы.
Выяснилось, что в длинных футлярах путешествуют по стране географические карты.
Вслед за картами и глобусами в Торрес-Ведрас прибыл десяток людей странного облика. Это были старцы с нечесаными бородами, сивыми и пегими. Их потрепанные черные кафтаны были испятнаны чернилами и свечным воском, с собой они таскали пухлые фолианты в переплетах из телячьей кожи. Они словно призраки бродили по замку, путаясь в лабиринте его коридоров и галерей.
Этих старцев король называл звездочетами. Сами же себя они именовали космографами и членами Математического совета. А Математический совет пользовался всеевропейской славой, и заседали в нем корифеи астрономической науки, великие знатоки картографии и навигации. Лучшие в мире морские карты составляли эти ученые мастера (их и величали мастерами; местре Дього, мест-ре Родриго – так обращались к ним простые смертные). Они указывали путь в африканские моря капитанам португальских кораблей.
Именно Математический совет похоронил девять лет назад проект Колумба. Решению совета внял тогда король, и один вид этих замшелых звездочетов приводил сейчас Жуана II в раздражение.
Зато дон Дуарте быстро нашел с ними общий язык. Сперва суждения звездочетов его озадачили, но мало-помалу он освоился с их птичьим языком и пришел к выводу, что к их словам следует относиться серьезно.
Как это ни странно, но все эти старцы твердо стояли на том, что Математический совет некогда принял верное решение: мы, утверждали звездочеты, считали в ту пору и считаем теперь, что то, что затеял Колумб, – это сплошное надругательство над азбучными географическими истинами. Для нас ясно: этот человек либо невежда, либо обманщик.
Свою точку зрения они изложили королю. Король, выслушав звездочетов, вкрадчиво спросил:
– Стало быть, по вашему мнению, ошибся генуэзец?
– Безусловно! – в один голос ответили старцы.
– В таком случае, – со сдержанной яростью проговорил король, – следует считать, что земли, которые открыл генуэзец, не более как обман зрения. Полагаю, что и те индейцы, которых я собственными глазами видел в трапезной монастыря Марии Благостной, не люди во плоти, а нечистые духи.
Старцы попытались втолковать королю, что Колумб допустил грубейшие просчеты и промахи, но окончательно разъяренный монарх не стал их слушать.
– Вы сами и ваш совет, – в сердцах сказал король, – заварили кашу, которую мне нынче приходится расхлебывать. Так вам еще мало этого, и вы угощаете меня небылицами, задним числом пытаясь оправдать свои же собственные просчеты. О! Я вижу вас насквозь!
Ученые мужи поспешили покинуть поле боя.
Спорить с венценосцами они не привыкли, да и опасное это дело – у королей всегда в запасе решительные и грозные доводы. Силу их испытывали многие правдолюбцы, которые за свою склонность к истине лишались не только королевских милостей, но и головы.
Над звездочетами сгустились тучи. Царедворцы, вчера еще такие учтивые, повернулись к ним спиной. Звездочетов посадили за один стол со слугами, их лишили вина и сладких блюд.
И тогда в дело вмешался дон Дуарте.
Прежде всего он навестил в библиотеке замка крайне угнетенных звездочетов. Они собрались там по его просьбе.
– Я пришел к вам, – сказал дон Дуарте, – с одной-единственной целью: помирить вас с королем. Скажу вам откровенно: его величество на вас разгневан и считает, что вы, спасая свою честь, не хотите признать ни своих прежних ошибок, ни нынешних открытий Колумба – ведь как-никак он все-таки нашел эти новые острова в море-океане. А король держится такого мнения по той лишь причине, что вы недостаточно ясно изъяснили ему свои доводы и чересчур пристрастно отнеслись к открытиям генуэзца. Я же думаю, что ошиблись не вы – ошибся Колумб. Но дай бог, чтобы все мореплаватели совершали побольше подобных ошибок. В свое время вы справедливо внушали генуэзцу, что западный путь в Индию, Китай и Сипанго очень длинный и тяжкий. Вы доказывали ему, что море-океан вдвое, а может быть, и втрое шире, чем он это полагал. Не буду ссылаться здесь на ваши расчеты: вы, бесспорно, отлично их помните.
Скажу только: вы тогда убеждали Колумба, что, следуя из Лиссабона на запад, он должен будет пройти по меньшей мере десять -двенадцать тысяч миль до первой азиатской земли. Между тем острова, которые он открыл в прошлом году, находятся всего лишь в четырех тысячах миль от наших берегов. Бог мне судья, но сдается мне, что ни в Индии, ни в Китае, ни на острове Сипанго Колумб не был, земли же, им открытые, – это какие-то до сей поры неведомые острова. И лежат они посреди моря-океана, причем от Азии, пожалуй, так же далеки, как и от Европы. Не поручусь, но, как знать, пожалуй, в это море могут вместиться десятки и сотни неизвестных нам островов и даже целый материк.
Что это так, не отрицаете и вы сами. На любой карте мира, на любом глобусе в море-океане плавает множество островов. Говорю, плавают, потому что вы всякий раз показываете их на разных местах. Никто воочию этих островов не видел, а слухи о них ходят уже не одно столетие, ну, а все мы знаем, что нет дыма без огня.
Никто не вправе осуждать вас за то, что вы когда-то отвергли домогательства Колумба. Вы не боги – вы люди, и вам не дано было предвидеть, к каким неожиданным и неприятным последствиям приведет ошибка упрямого генуэзца. Пусть он невежда, хотя я в этом склонен сомневаться. Пусть он обманщик, хотя мне кажется, что он прежде всего обманывает самого себя, полагая, будто открыл путь в Индию. Не в этом суть. Королю нужно во что бы то ни стало дознаться, как велики и богаты новооткрытые земли, а затем овладеть ими. Помогите ему, и я ручаюсь: он забудет сегодняшнюю размолвку с вами.
Семена, посеянные доном Дуарте, пали на изрядно каменистую почву. Звездочеты как коршуны набросились на капитана.
Дон Дуарте попал под перекрестный огонь. Его яростно обстреливали тяжелыми ядрами цитат – старцы прекрасно знали труды великих и малых книжников.
Звездочеты настолько увлеклись, что вскоре позабыли о виновнике спора. Они принялись сводить между собой старые счеты, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы их не призвал бы к порядку белый как лунь старец местре Жозе Визиньо.
Местре Жозе коллеги уважали и ценили. И не только за то, что свою карьеру он, в ту пору безвестный еврейский лекарь, начал в Сагреше, резиденции прославленного принца Генриха Мореплавателя, в том самом Сагреше, где пятьдесят – шестьдесят лет назад родились замыслы первых португальских экспедиций в воды Африки. На девятом десятке местре Жозе сохранил живость ума и остроту суждений.
И стоило ему тоненьким, едва слышным голоском заявить о себе, как страсти мгновенно улеглись.
– Сеньоры, – проговорил местре Жозе, – ваш Иисус Христос учил: богу богово, а кесарю кесарево. Именно эту полезную мысль и внушает нам достойный капитан дон Дуарте Пашеко Перейра. Прав он или не прав – о том судить будут наши потомки. Нам же следует прекратить напрасные споры и принести жертву кесарю. Его величеству не так уж важно знать, что говорили древние греки о море-океане и верно ли александриец Эратосфен измерил длину земной окружности. Королю не терпится присоединить к своим владениям новооткрытые земли. Так посоветуем ему, как лучше это сделать, и я убежден, что, если наши советы ему придутся по душе, он охотно вознаградит нас по заслугам.
Заслуги… Несомненно, они бывали в прошлом и у местре Жозе, и у его коллег. И не раз за эти заслуги они получали награды, не всегда, правда, щедрые.
Португальские короли и принцы, нечего греха таить, были прижимисты и скуповаты. Однако местре Жозе перепало пять золотых в 1442 году, когда его высочество, принц Генрих Мореплаватель, получил первую партию рабов – двести тридцать пять душ, доставленных капитаном Лансароти из Сенегала.
Местре Жозе наизусть знал то место из летописи своего давно умершего друга Гомиша Азурары, где была описана памятная сцена дележа первой партии африканских рабов на грязном рынке Видория в портовом городке Лагуше:
«…Ранним-преранним утром, дабы избежать жары, моряки, как им было приказано, начали снимать пленников с кораблей и переправлять их на берег.
И эти пленники, собранные все вместе на том поле, представляли удивительное зрелище, ибо среди них были довольно светлые, красивые и хорошего сложения. Другие были потемнее, подобно мулатам, третьи же, напротив, черны, как эфиопы, и столь безобразны лицом и телом, что казались выходцами из преисподней. Но какое сердце оказалось бы столь черствым, чтобы не проникнуться жалостью при виде этих людей?
Одни, опустив голову, с мокрыми от слез глазами, глядели друг на друга. Другие очень жалобно стонали и, устремив свои взоры к небу, громко плакали, как бы вымаливая помощь у отца природы. Иные колотили себя руками по лицу, ложились ничком на землю, кое-кто выражал свои жалобы, по обычаю своей страны, похоронными причитаниями. И хотя мы и не могли понять их речи, звуки ее вполне выражали всю их печаль.
И чтобы еще более увеличить их страдания, тут появились те, кому было поручено разделить пленников. Они стали отделять одного от другого, с тем чтобы разбить их на пять равных частей, и пришлось разлучать отцов с сыновьями, мужей с женами, братьев с братьями. Не обращали внимания, кто кому друг и кто кому брат – каждый попадал туда, куда указывал слепой жребий.
И великого труда стоило разделить их. Ибо как только пленных ставили в какую-нибудь группу, дети, видя, что их отцы попали в другую, из всех сил вырывались и бросались к ним. Матери крепко обнимали своих детей и ложились с ними на землю и принимали удары, совсем не жалея своей плоти, лишь бы только не отпустить от себя детей.
И весьма беспокойно проходил этот раздел еще и потому, что, кроме самих пленников, поле было полно народа, пришедшего из города и из окрестных селений: в этот день люди дали отдых своим рукам, трудами коих они кормились, чтобы поглядеть на невиданное зрелище.
И когда они увидели, как одни рыдали, а другие разбивали пленников на группы, то так от этого расстроились, что люди, распоряжавшиеся разделом, немало были смущены.
Принц, сидя на могучем скакуне, в сопровождении своей свиты, был тут же. Награждая своих любимцев, он выказывал мало интереса к своей личной добыче, ибо скоро роздал все сорок шесть душ – причитавшуюся ему пятую часть пленников. Самое ценное было для него то, что достиг он своей цели…
И тут же он возвел Лансароти в рыцарское звание, щедро наградив его по заслугам и дарованиям, а другим вожакам дал высокие награды, так что те полагали, что труды их вознаграждены, даже если не считать их основной доли».
Да, в те дни принц Генрих оценил по заслугам и работорговца Лансароти, и юного звездочета Жозе. Как-никак кормчие капитана Лансароти свои корабли, до отказа нагруженные черными невольниками, вели по картам, к которым приложил свою руку мес-тре Жозе Визиньо.
И не пять, а тридцать три золотых получил местре Жозе в пятьдесят втором году. Тогда принц наградил всех своих советников, и было за что. Папа Николай V даровал королю Португалии право вывозить из Африки рабов в любом количестве. Папа считал, что коль скоро в Африке живут язычники, то сам бог велел добрым христианам охотиться на них, клеймить их каленым железом, набивать ими трюмы невольничьих кораблей и торговать ими, как бессловесным скотом на лисабонском рынке.
Ни папа Николай V, ни принц Генрих Мореплаватель не дожили до тех времен, когда весь западный берег Черного материка стал португальским. Им обоим и не снились те барыши, которые достались на долю короля Жуана: рабы из Гвинеи и Бенина, золото из Сьерра-Леоне, слоновая кость из земель, орошаемых водами великой реки Конго… Да, королю Жуану было за что благодарить своих звездочетов…
– Итак, сеньоры, король вознаградит нас по заслугам. Не правда ли, дон Дуарте?
– Святая правда, местре Жозе, – ответил капитан. – Король оценит ваши мудрые советы.
И, низко поклонившись местре Жозе, дон Дуарте покинул умиротворенных старцев. С легким сердцем он направился в покои короля.
Часа три совещался с чернобородым капитаном Жуан II, и далеко за полночь дон Дуарте известил звездочетов, что в большом зале замка в среду 10 апреля соберется весь цвет португальской науки и что на этот чрезвычайный совет будут вызваны самые прославленные мореходы королевства.
Местре Жозе и его коллеги затворились в библиотеке. Три дня и три ночи седые и пегие бороды шелестели бумагами, скрипели перьями и, ловко орудуя линейкой и циркулем, колдовали над секретнейшими морскими картами.
Утром 10 апреля в замке Торрес-Ведрас открылся великий совет.
Под стрельчатыми сводами зала гулко отдавался железный звон мечей и воинской сбруи, простуженный бас длиннобородых капитанов заглушал учтивый шепот царедворцев и боязливый говорок старых звездочетов.
Король запаздывал: в этот день он поднялся с немыслимым трудом и долго приводил себя в порядок. Никто не должен видеть ни черных теней под глазами, ни следов мучительной бессонницы на землисто-бледном лице монарха.
И, как обычно, он вошел в приемный зал твердым шагом, с высоко поднятой головой.
Король оглядел зал: да, ему есть, чем гордиться. Подпирая темные дубовые панели, стояли, положив руки на меч, ветераны заморских походов. Угрюмый бородач Бартоломеу Диаш, и его капитаны и кормчие Перо д'Аленкер, Жуан Инфанти, Алвар Мартине – герои легендарного плавания к мысу Доброй Надежды. Чуть левее широкоплечий и кряжистый Васко да Гама. Пока он еще ничем себя не проявил, но решимости у него хоть отбавляй, а хватка волчья. Уж если случится его послать в Индию, то корабли свои он туда доведет во что бы то ни стало. Еще левее капитаны Руи да Соуза, Франсиско д'Алмейда, Дуарте Па-шеко Перейра и Педро Алвариш Кабрал.
Эти люди, стоит только дать им приказ, пойдут на край света, и горе тем, кто станет на их пути.
На левом крыле жмутся друг к другу хилые и сгорбленные звездочеты. Разумеется, они не чета могучим капитанам королевского флота. Но все же польза от них есть: недаром же весь свет славит португальских космографов, недаром стремятся переманить их к себе короли Кастилии и Арагона.
Вот оторвался от стены ветхий – в чем только душа держится -местре Жозе. Семеня тощими ножками – с правой спустился черный чулок, – он пересек зал.
Король пошевелил бровью, и двое служителей бережно подхватили под руки местре Жозе и усадили его перед высоким троном на обтянутую красным бархатом скамеечку.
Местре Жозе невнятно отшептал какие-то ученые слова, а затем вполне членораздельно, обычным своим козлиным тенорком проговорил:
– Мы, ваше величество, не теряли здесь даром времени. Мои достопочтенные собратья (медленно и четко он перечислил их имена) составили карту путей, ведущих в те земли, откуда недавно возвратился якобы их открывший генуэзский моряк Христофор Колумб. Мы твердо надеемся, что эта карта поможет нашим испытанным капитанам и кормчим привести корабли вашего величества в ту часть моря– океана, которая по праву и по справедливости должна принадлежать Португалии.
Местре Жозе сидел у самых ног короля и речь свою держал, глядя на круто изогнутые носки королевских сапог. Но, зная, что королю будут приятны последние слова этой речи, он не удержался от искушения и заглянул в лицо своего повелителя.
Нет, это было не лицо, а маска, бесстрастная, холодная, мертвая. Незрячие глаза, запавшие щеки, рот приоткрыт, чуть приподнята верхняя губа, но король не улыбался, нет, ему было не до улыбок.
Король прекрасно слышал местре Жозе, каждое слово, сказанное этим старым, облезлым лисом, доходило до его ушей, но он внезапно утратил интерес и к чрезвычайному совету, и к далеким островам в море-океане.
«Скоро, очень скоро я умру, – думал он. – Меня, Жуана Португальского, не будет… Генуэзец, новые земли, линия папы Сикста, права на море-океан… Какое до всего этого дела будет той горсти праха, которая от меня останется?..»
Странно, старый звездочет кончил говорить, а король молчит… Немая, жуткая тишина, слышно, как за наглухо закрытыми окнами ржет застоявшийся конь.
Король очнулся. Так о чем говорил этот старец? Карта, поход на якобы открытые острова. Хорошо. Все понятно.
– Я весьма признателен вам, местре Жозе, за ваш дар. Конечно, ваша карта пригодится. Я в самое ближайшее время пошлю большую флотилию на запад, и ее командир введет новооткрытые острова во владение португальской короны.
Все еще затененным взором король обвел шеренгу капитанов. На одно мгновение взгляд его задержался на бороде дона Дуарте. «Нет, – подумал он, – дон Дуарте пригодится мне здесь. А его сосед? Пожалуй, это неплохой выбор. Да, я знаю, этот плешивый юнец с огромной бородавкой на правой щеке жесток, нрав у него коварный и злобный. Но он дьявольски честолюбив, и лавры Диа-ша не дают ему покоя. Он-то мне и нужен».
– Дон Франсиско д'Алмейда, вы поведете мои корабли на запад! Кастильцы, я в этом не сомневаюсь, снова пошлют туда адмирала Колумба. Ваша задача: любой ценой упредить их и овладеть всеми землями в море-океане. Вряд ли их обитатели окажут вам сопротивление: они смирны как ягнята и им неведомы ни железо, ни порох. Если же они проявят непокорность… Впрочем, не мне вас учить, как надо поступать в таких случаях. А теперь обсудим, что предстоит нам сделать в ближайшие дни.
Совет затянулся до полуденной мессы и прошел успешно. И назавтра во всех гаванях королевства португальского закипела работа. Король приказал: не позже троицы флотилия д'Алмейды должна покинуть Лисабон, взять курс на острова Зеленого Мыса и оттуда пройти к Кубе и Эспаньоле.
Путь в Барселону
Земля была с левого борта. Песчаные отмели, чуть выше длинные спины дюн, а на дюнах, как засохшие струпья, пятна чахлых кустарников. Земля унылая и скудная открылась спутникам адмирала в час рассвета в пятницу 15 марта.
Легкие, едва уловимые запахи вереска, прелых водорослей, влажного песка кружили головы, радовали сердца. И как могло быть иначе? Ведь это было дыхание родной земли, до боли знакомых берегов. Вот утиный нос мыса Умбрии. «Нинья» стремительно обогнула его, и сразу же море изменило окраску. Оно стало мутным, нос корабля с трудом рассекал встречную волну.
«Нинья» вошла в широкий залив, куда впадают реки-сестры -Одьель и Рио-Тинто. Не сливаясь, неслись к морю желтые воды Одьеля и красно-бурые воды Рио-Тинто (Чернильной реки) – самой темной реки Кастилии.
Южный ветер дул с кормы, теплый попутный ветер. Медленно, ах как медленно ползла «Нинья» вверх по Рио-Тинто! С правого борта проплыли острые шпили монастыря Рабида, здесь в свое время часто бывал адмирал, в ту пору, когда решалась судьба его замысла. А чуть повыше, и тоже справа, уже виден Большой Хорхе – колокольня церкви святого Георгия в Палосе, славном городке, откуда родом и старушка «Нинья», и добрая половина ее команды.
Десятки рыбачьих лодок ринулись навстречу «Нинье». Они круто развернулись у ее борта и пристроились за ней в кильватерную колонну. Странно – часть лодок внезапно оторвалась от «Ни-ньи» и ушла вниз по течению.
С кормы адмирал увидел, что эти лодки идут на сближение с каравеллой, которая только что показалась из-за выступа речного берега.
«Пинта»? Да, это «Пинта». Не в добрый час она разлучилась с «Ниньей», но судьба оказалась к ней милостива. Иным путем, минуя остров Санта-Марию и Лисабон, она прошла к берегам Кастилии и – чудо из чудес! – вступила в воды Чернильной реки в тот же час, что и «Нинья».
Палое. На песчаное дно легли тяжелые якоря. Позади двести двадцать четыре дня небывалого плавания, великие открытия, тяжкие испытания. Впереди дощатые, исхлестанные волнами мостки палосской пристани, от них корабли всего лишь в нескольких саженях.
Огромная толпа собралась на берегу. Все неистово голосили, выкликая родичей и друзей: ведь не чаяли, что дождутся безрассудных спутников безумного адмирала, ведь начиная с рождества не раз поминали они в заупокойных молитвах матросов и кормчих колумбовой флотилии.
– С высадкой повременить!
Пожав плечами, адмирал принял с берега эту странную команду.
А на пристани внезапно угас ликующий гомон. Толпа замерла в немом молчании.
Как шорох прибитой ветром травы прошла по тесным рядам жуткая весть. Святая инквизиция запретила высадку. Инквизиторы идут на корабли.
Толпа раздалась. Через широкий проход быстро проследовали служители грозного трибунала: трое монахов– доминиканцев в белых сутанах и черных накидках.
Они поднялись на борт «Ниньи», и адмирал тотчас же увел их в свою рубку.
Главный инквизитор, низенький толстяк, с лицом круглым как луна, в своем черно-белом облачении очень похожий на сороку, сотворив крестное знамение, сразу же приступил к делу.
– Сеньор адмирал, – сказал он, – вам должно быть известно, что вы отправились в путь в счастливые дни. В канун вашего отплытия их высочества обнародовали указ об изгнании из Кастилии и Арагона евреев – врагов христианской веры. С помощью святой инквизиции удалось за два-три месяца очистить испанскую землю от сынов Моисеевых. Они ушли, и королевская казна завладела почти всем их добром, завладела по праву, ибо оно было нажито врагами нашей святой веры. Многие из них, не желая покидать Испанию, приняли крещение. Рано или поздно, но наш трибунал доберется и до них, но не об этих дурных христианах идет речь, сеньор адмирал. Мы отлично знаем, что тайком кое-кто из изгнанников возвращается на свою бывшую родину. Таких ослушников мы отправляем на костер. А чтобы их выловить, проверяем все корабли, приходящие в гавани Кастилии и Арагона.
– Ну что ж, я охотно покажу вам все судовые бумаги, – сказал адмирал, – хотя, видит бог, пришел я в Кастилию из таких мест, куда ни один изгнанник еще никогда не проникал.
Лунный лик инквизитора-сороки расплылся в улыбке.
– О! Мы это отлично понимаем, но форма, знаете ли, сеньор адмирал, форма прежде всего.
Проглядев списки команд, толстяк возвратил их Колумбу.
– У вас, сеньор адмирал, все в совершеннейшем порядке, -проворковал он. – Вот только неясно мне, какие это некрещеные души числятся в вашем списке. Десять душ. Сказано, будто этих
людей вы везете из новооткрытых земель, что лежат близ берегов Индии. А ведь в Индии живут разные нечестивцы, там есть и поклонники Магомета, и, как знать, быть может, из их числа и ваши пленники. Нельзя ли взглянуть на них?
Адмирал подавил тяжелый вздох и приказал Педро Сальседе доставить в рубку всех десятерых индейцев.
– Должен заметить, – сказал он, – что этих индейцев я везу их высочествам и поэтому…
– Поэтому, – перебил адмирала один из инквизиторов, – мы и желаем знать, что это за люди. Нам придется допросить их.
– Но, святые отцы, они едва понимают кастильскую речь, и, кроме того, будучи язычниками…
Адмирал остановился на полуслове: он перехватил взгляд жирного инквизитора. Инквизитор с вожделением уставился на массивный золотой жезл, который висел у одного из индейцев на шее. Длиной этот жезл был дюйма четыре, толщиной с мизинец. Адмирал снял его с шеи заморского гостя и перерубил пополам.
– Святой отец, – проговорил он, передавая инквизитору золотую половинку, – позвольте вручить вам и вашим собратьям этот скромный дар.
Скромный дар (фунта четыре чистого золота) мигом исчез в складках инквизиторской сутаны. Толстяк переглянулся со своими коллегами, подмигнул ограбленному индейцу и сказал:
– Эти дикари не похожи ни на евреев, ни на мавров. Пожалуй, мы возьмем на душу грех и обойдемся без допроса. Безмерно счастлив, сеньор адмирал, что мне первому довелось поздравить вас с благополучным прибытием в Испанию.
Благополучное прибытие… Не так представлял себе Колумб встречу с испанской землей, и с тяжелым сердцем перешел он по шатким сходням на палосскую пристань.
Испанская земля… Странная и непонятная была эта земля, ставшая мачехой генуэзскому страннику. Кастилия и Арагон -четверть века назад враждующие державы – ныне два королевства с разными законами, разным укладом и разными обычаями, соединенные на живую нитку брачным союзом Изабеллы и Фердинанда, райские сады Андалузии и печальные, безнадежно голые равнины Ла-Манчи. Солнечная Севилья (каждый камень дышал в этом веселом городе древними мавританскими поверьями) и угрюмый город-монах Бургос. Жалкие хижины неистовых тружеников и гордые замки благородных тунеядцев (каждый седьмой кастилец был рыцарем, а рыцари, как птицы небесные, – им не положено ни сеять, ни жать, труд для них дело зазорное). Толпы голодных нищих и тьма-тьмущая жирных монахов, пышные карнавалы и костры святой инквизиции…
Еще в Лисабоне Колумб узнал, что королевская чета пребывает в Барселоне. Стало быть, из Палоса надо было держать путь в Арагонское королевство, и путь этот был немалым.
Дней пять провел адмирал в Палосе и в гостеприимном монастыре Рабиде, а затем через Севилью, Кордову и Мурсию направился в Барселону.
Это было чудесное путешествие, и по мере того, как адмирал приближался к цели, постепенно рассеивались его дурные предчувствия.
Испанцы – страстные любители зрелищ, а торжественный кортеж адмирала был куда занимательнее боя быков или пасхального крестного хода.
Прежде всего сам адмирал и его белый арабский конь. Стоило поглядеть на малиновую адмиральскую мантию, на его алый берет, на его высокие сапоги с золотыми шпорами, на лебединую шею адмиральского скакуна. Весть о необыкновенных открытиях, которые этот чужестранец совершил не то в Африке, не то в Индии, с быстротой вихря разнеслась по всей стране, и огромные толпы стекались к большим дорогам, ведущим из Палоса в Севилью, из Севильи в Мурсию, из Мурсии в Барселону.
Конечно, не один только адмирал привлекал внимание многочисленных зрителей. Пожалуй, еще большим успехом пользовались индейцы.
Этим детям солнца посчастливилось: теплые, солнечные деньки выдались в Испании в последние дни марта и в начале апреля. Индейцы отогрелись. Они позабыли о мучительной зимней стуже, и хотя в Андалузии было холоднее, чем на Эспаньоле, особенно в ночное время, но их уже не терзал изнурительный кашель и не покрывалось гусиной кожей тело, непривычное к чужому климату.
Везли индейцев в открытых повозках, везли полуголых, везли по стране, которая не могла бы им пригрезиться даже в самых необычайных снах.
А между тем их лица цвета меди были спокойны и невозмутимы, и держались эти невольные странники с величайшим достоинством.
Адмирал навесил на них множество всевозможных золотых безделушек: товар надо было показать лицом. И тяжелые ожерелья, и широкие пояса с крупными золотыми бляхами индейцы носили с такой гордостью, как будто это были королевские регалии.
Глубочайший интерес вызывали пернатые пленники адмирала – попугаи с берегов Кубы и Эспаньолы. Всеми цветами радуги сияли их крылья и хвосты, и, кроме того, эти заморские птицы, не иначе, как по наущению сатаны, говорили человеческим голосом. Правда, то был какой-то неведомый язык, но один, бесспорно, самый нахальный попугай, нередко приветствовал зевак на чистом кастильском языке, да при этом такими словами, от которых краснел даже боцман, сопровождавший в этом походе адмирала.
Львы, тигры, слоны, верблюды почему-то не водились в тех краях, где побывал адмирал. Однако Педро Сальседо вошел в роль вице-адмирала и охотно показывал на стоянках шкуры неведомых заморских тварей: собак странного вида и зверьков – индейцы называли их агути, – похожих и на кроликов, и на крыс.
Одним словом, даже Севилья, где в пасхальные дни было на что посмотреть (а в Севилью Колумб попал как раз на пасху), пришла в восторг от адмиральской процессии, и дом у Иконных ворот в приходе святого Николая до позднего вечера был окружен толпой взволнованных зрителей. В этом доме нашли приют индейцы и попугаи.
Тем временем на пути из Барселоны в Севилью днем и ночью скакали королевские курьеры. Вконец загоняя лошадей, подымая тучи пыли, они доставляли Колумбу спешные послания королевской четы и тем же аллюром мчались в Барселону с письмами адмирала.
Изабелла и Фердинанд с нетерпением ждали Колумба. Мысль о короле Жуане не давала им покоя, и они желали как можно скорее обсудить с адмиралом планы новой экспедиции в только что открытые земли.
Опережая Колумба, повсюду распространялись удивительные вести: найден новый путь в Индию, где-то близ ее берегов открыты большие и цветущие острова.
В день благовещенья, 25 марта, смотритель дворцовой палаты короля Фердинанда Луис де Сантанхель получил от адмирала письмо.
Именно Сантанхелю, человеку, который год назад убедил короля и королеву принять проект генуэзского мореплавателя, адмирал адресовал первое сообщение о своем великом плавании и землях, открытых по ту сторону моря-океана.
Столь приятные новости Сантанхель не мог утаить от своих друзей. А друзей у него было много, и, желая их осчастливить, он отнес в барселонскую типографию адмиральское письмо.
И сырые, пахнущие типографской краской листки сообщили миру об удивительном открытии Христофора Колумба.
В середине апреля адмирал подошел к Барселоне. Широкая дорога, огибая чудо-гору Монтжуич – на зависть всем зодчим Испании создала природа этот многобашенный замок и вознесла его к небесам, – стремительно бежала на восток, к древней столице Каталонии. Справа под крутыми обрывами синело море, тихое и ласковое.
Резкий поворот – и за высоким утесом открылись могучие городские стены. Близ узкой бреши Таррагонских ворот на дороге и под стеной скопилось множество всадников. Сверкали кирасы и шлемы, в воздухе реяли разноцветные стяги, соленый ветер далеко вокруг разносил звуки, от которых пьянеют рыцарские сердца: стальной лязг доспехов, звон мечей, конское ржание, цокот копыт.
Весь цвет кастильской и арагонской знати, все родовитые сеньоры Каталонии вышли на Таррагонскую дорогу, чтобы у стен Барселоны встретить адмирала моря-океана.
Стояли в четком строю герцоги, графы, маркизы, бароны, на боевых конях сказочной красоты гарцевали князья церкви – архиепископы, епископы, настоятели монастырей, приоры духовных орденов.
На белой, как горные снега, кобыле восседал глава кастильской церкви – кардинал и архиепископ Толедский дон Педро Гонсалес де Мендоса, самый влиятельный советник королевы Изабеллы.
Эта блистательная рать, встретив адмирала, двинулась в город вслед за его обозом. Такие почести отдавались лишь королям. Сын генуэзского ткача, плебей без рода и племени, вступал в Барселону как венценосец.
Король Фердинанд был хитер как лис. Это он задумал торжественную встречу адмирала, он же приказал всем знатным сеньорам выйти к Таррагонским воротам и по пятам сопровождать затем своего гостя.
Он унизил этих сиятельных господ, он лишний раз дал им понять, что его воля – закон, что времена былых дворянских вольностей миновали безвозвратно. И он знал: эти надменные и кичливые сеньоры никогда не простят адмиралу барселонский спектакль.
Генуэзец навсегда останется выскочкой, изгоем, и, когда, минует нужда в его услугах, избавиться от него будет легче легкого. Завистники же, почуяв, что адмирал в немилости, отвернутся от него, как от прокаженного.
Королева Изабелла понимала своего супруга без слов. Церемониал встречи она одобрила. Но Изабелла была мудрее Фердинанда, и она сказала королю:
– Друг мой, барселонцы вас не очень любят, но вы подогреете их чувства, если встретите адмирала не в тронном зале, а на площади. Такое зрелище барселонцы не забудут, и вам они будут благодарны до скончания своих дней.
И вот эта невозможная процессия – герцоги и графы в хвосте у безвестного чужестранца – вступила в Барселону.
Барселона… До чего же меткий глаз был у карфагенского полководца, завоевателя Испании, Гамилькара Барки! Отличное место он выбрал для гавани-крепости, гавани Барсины. На самом перекрестке бойких морских путей Средиземноморья лежала эта гавань, и отсюда легко было подобраться к северным рубежам Рима.
В Барсину стекались купцы из Массилии, Утики, Лилибея, Сиракуз. Здесь они скупали у неукротимых иберов, исконных обитателей испанской земли, железо и медь, кожи и воск, медь и шерсть.
В Барсине стоял лагерем накануне своего легендарного похода в Италию Гамилькаров сын Ганнибал.
Много воды унесла с тех пор в море бурная река Льобрегат. Карфагенян сменили римляне, затем пришли германские варвары -вестготы, а спустя еще три столетия сперва до Пиренеев, а потом до самой Луары дошли арабские завоеватели, и целый век продержались они в древнем городке Барсине.
Но в IX столетии этот городок – в ту пору он уже назывался Барселоной – изгнал иноземцев и обрел полную независимость. Торговое селеньице превратилось в цветущий город. Подобно Венеции и Генуе, Барселона стала могущественной морской державой. Барселонские корабли появились у берегов Египта и в гаванях Кипра, барселонские купцы основали свои фактории в городах Византийской империи и Иерусалимского королевства, они вышли за геркулесовы столпы и достигли берегов Англии и Фландрии.
В XII веке Барселона вступила в тесный союз с Арагонским королевством, а полтора века спустя предприимчивые горожане и арагонские рыцари прибрали к рукам добрую половину Греции и едва не овладели самим Царьградом.
Барселона протянула свои цепкие щупальца во все страны Средиземноморья, она освоила хитрое искусство морской торговли. Барселона богатела, Барселона неустанно приумножала свои барыши, к голосу барселонской лонхи – одной из старейших бирж Европы – прислушивались купцы и банкиры Генуи, Флоренции, Милана и Парижа.
Но как старый скряга, этот город-купец донашивал ветхую одежду давно минувших веков. Донашивал не только по скупости. Конечно, отцы города щедростью не отличались, но они к тому же были весьма тонкими политиками. Короли Арагона стремились таскать каштаны из огня руками барселонцев, а свои загребущие лапы охотно запускали в барселонскую казну. И богатая Барселона давно приучилась играть роль бедной Золушки…
…Миновав суровые бастионы форта Атарансас и каменную громаду Арсенала, адмиральская процессия втянулась в лабиринт зловонных улочек.
Дряхлые, изъеденные временем дома в грязных кварталах оружейников, ткачей, кузнецов, кожевников лепились друг к другу вдоль кривых переулков и темных тупиков. Где-то в стороне остался грандиозный Сеу – барселонский кафедральный собор. Как одинокий дуб среди густого мелколесья, он стоял в скопище подслеповатых лачуг. И только под конец долгого пути в этих каменных джунглях открылся просвет. Процессия вступила на небольшую площадь, которая каким-то чудом вместила в себя всю Барселону.
На широком помосте, под тяжелым пологом с гербами Кастилии и Арагона, сидели Изабелла, Фердинанд и наследный принц дон Хуан. Четвертое кресло – никаких сидений больше на помосте не было – пустовало.
Адмирал спешился и, обнажив голову, вступил на помост. Шестеро индейцев, как бронзовые изваяния, застыли на верхней ступеньке королевской эстрады.
Адмирал опустился на колени перед королевой. Изабелла подняла его и на глазах всей площади заботливо усадила в пустое кресло.
Герцоги и графы до крови закусили губы, простые барселонцы обезумели от восторга.
Изабелла прошептала королю:
– Теперь, мой друг, Барселона вас полюбит.
А Барселона, затая дыхание, наблюдала за дальнейшей церемонией.
Спутники адмирала подносили королевской чете дары новооткрытых земель: золотые ожерелья, браслеты и подвески, клетки с говорливыми попугаями, плетеные изделия индейцев Эспаньолы, шкурки заморских зверей. Это были те же диковинки, которые адмирал сорок дней назад показывал в монастыре Марии Благостной королю Жуану. Но тогда в Райскую долину Колумб привез ничтожную часть своей добычи, львиную ее долю он припас для Изабеллы и Фердинанда.
Впрочем, и сейчас не так уж много золота сложил он к ногам короля и королевы. Куда больше этого металла добыла королевская чета пятнадцать месяцев назад, захватив Гранаду – последний оплот мавров на испанской земле. И совсем ничтожной казалась эта кучка золотых безделушек в сравнении с теми сокровищами, которые казна изъяла у изгнанных евреев. Ведь именно потому, что очень богаты были сыны Моисея, их изгнали из Испании, отобрав все достояние.
Однако новый путь в Индию сулил и новые приобретения. Глядя на ожерелья и браслеты, доставленные адмиралом из-за моря-океана, Изабелла и Фердинанд мечтали о золотых копях на берегах Ганга и великих богатствах сказочного Востока.
Иссяк поток адмиральских даров, вознесены были к барселонскому небу благодарственные молитвы, и затем король, королева, принц Хуан и адмирал покинули площадь. Медленно рассеялась очарованная толпа, плотники разобрали исторический помост, и первая аудиенция закончилась.
За первой встречей последовала вторая, не менее торжественная, в Тинелле – тронном зале арагонских королей. Но к серьезным беседам с адмиралом королевская чета приступила после парадных аудиенций, и беседы эти велись келейно: у короля Жуана уши были длинные и от них надо было во что бы то ни стало скрыть кое-какие замыслы государей Кастилии и Арагона.
Барселона против Лисабона
Король Фердинанд не любил яркого света. Была бы его воля, он пригасил бы солнце или, на худой конец, завесил бы это не в меру щедрое светило плотной тафтой.
Но земным владыкам солнце не подчинялось, и поэтому король сидел спиной к узкой щели, через которую пробивался пыльный солнечный луч, за огромным столом, на котором в беспорядке были разбросаны всевозможные свитки и карты.
По другую сторону стола, лицом к скудному свету, стояли участники тайного собеседования – кардинал Мендоса и адмирал моря-океана. Королева, сидя у окна, вышивала золотыми и красными нитями сцены крестных мук Христа. Ко Дню Вознесения она, исполняя нерушимый обет, должна была возложить на алтарь барселонского собора покров с собственноручной вышивкой.
Стежки за стежками ложились на бледно-розовый шелк, пятая, и последняя, крестная рана открылась на левой ступне Христа.
Королева Изабелла внимательно, не упуская ни одного слова, прислушивалась к беседе, которая велась за столом.
Колумб, глядя на королеву, испытывал необыкновенный восторг. Эти ловкие, тонкие пальцы, это лицо, нежное, мудрое, эти лучистые синие-пресиние глаза, согретые затаенными думами…
Воистину в целом свете нет королевы краше доброй и отзывчивой доньи Изабеллы.
А кардинал Мендоса (ему ли не знать королеву: долгие годы он был ее исповедником) не без опаски поглядывал на предмет тихих восторгов простодушного адмирала.
Кардиналу ведома была цена обаятельных улыбок и ласковых взглядов королевы. Она великолепно владела даром привлекать доверчивые сердца. Но кардинал знал: когда внезапно леденеют ее глаза, когда сжимаются ее губы, жди беды. И уж если приняла она решение, никакие силы не спасут жертву ее расчетливой ярости.
Она никогда не выходила из себя, голос ее всегда был спокоен, каждое слово тщательно взвешено. И никому, не только кардиналу, но и самому господу богу, неведома мера ее неумолимой твердости и холодной жестокости.
Кстати, о Господе Боге. Сомнения нет, королева – опора истинной веры, но порой кажется, что Саваофа и все его небесное и земное воинство она заставляет служить своим тайным целям.
Кому как не ей подвластна святейшая инквизиция? И не куда-нибудь, а именно в ее казну идет добро изгнанных, замученных и сожженных иноверцев и еретиков. Король, когда королева была рядом, чувствовал себя не очень уверенно. Изабелла всегда внимательно его выслушивала, всегда с ним соглашалась и всегда все делала по-своему. И всякий раз он убеждался, что она поступает наилучшим для них обоих образом.
Изабелла, родись она не во дворце, а под соломенной кровлей хлева или в цыганском шатре, все равно была бы – тому порукой ее властная натура и жестокий ум – первой и на скотном дворе, и в кочевом таборе.
Фердинанд же, появись он на свет не в королевских чертогах, а в доме простого смертного, вероятно, стал бы лавочником. Плутоватым лавочником, из тех, кто наживает деньгу, подпиливая гири и промышляя лежалым и гнилым товаром.
Подслеповатые хитрые глазки, нос грушей – да на любом толкучем рынке Арагона и Кастилии такие лица попадались на каждом шагу, возбуждая подозрение у местных альгвасилов.
И, право же, любой сарагосский барышник, угнездившись на троне, проявил бы не меньшую ловкость в дипломатических делах.
Что и говорить, дипломатом король Фердинанд слыл изрядным. Ему доводилось обводить вокруг пальца даже Людовика XI Французского, хитрейшего государя Европы.
Но Фердинанд всех обманывал и предавал с такой наглостью, что его стали опасаться самые близкие друзья, и он растерял бы последних союзников, если его дипломатическую прыть не умеряла бы королева.
Это собеседование в таинственной дворцовой полумгле очень радовало короля. Земли, которые не столько, правда, ему, сколько королеве преподнес адмирал моря-океана, вводили короны Кастилии и Арагона в лабиринт непредвиденных и запутанных дипломатических интриг, а по части интриг король был большой дока.
Но короля раздражало многословие его собеседников – адмирала и кардинала.
Казалось, будто король сидит на иголках. Он вьюном вертелся в кресле, вскакивал, снова садился и при каждом резком движении с тихим стоном хватался за шею.
Четыре месяца назад короля едва не заколол один из его подданных. Кинжал злоумышленника вонзился между лопаток, и хотя рана благополучно зажила, спина и шея отзывались на чересчур уж нетерпеливые жесты.
Медлительный кардинал окончательно вывел короля из равновесия.
– Вы, ваше преосвященство, – в сердцах сказал Фердинанд, -битый час по пунктам читаете старые договоры с Португалией. С таким же успехом вы могли бы порадовать наш слух заупокойными молитвами. Кому нужны эти ветхие грамоты, какой в них толк?
Уязвленный кардинал сухо ответил:
– К сожалению, ваше величество, эти старые и ветхие грамоты сохраняют свою силу по сей день. Еще раз повторяю: по договору семьдесят девятого года вся южная часть моря-океана признана португальской. Стало быть, Португалия имеет право на все земли, лежащие к югу от той линии, которая пересекает море-океан поперек и проходит через Канарские острова. А земли, открытые сеньором адмиралом, явно не находятся по ту сторону линии.
– Знать не хочу никаких линий! – воскликнул король. – Думайте не о том, как соблюсти договор с португальцами, а как его нарушить!
– Ваше высочество, – проговорил Колумб, – мне уже не раз приходила в голову одна мысль: если бы нам удалось передвинуть эту линию…
– Желал бы я знать, куда вы ее передвинете, – буркнул король. – Стоит только эту поперечинку перенести хоть на самую малость к югу, и мой драгоценный кузен, дон Жуан Португальский, пойдет на нас войной – ведь сразу за Канарскими островами начинаются его заморские владения.
– Вероятно, ваше высочество, я не совсем точно выразился -сказал адмирал, – я предлагаю разделить море-океан не поперек, а вдоль, по меридиану, и сделать это без особого ущерба для короля Жуана. Если такую продольную линию провести миль за пятьсот -шестьсот к западу от Азорских островов и оставить за Португалией все то, что лежит восточнее нового рубежа, то у короля Жуана сохранятся все его африканские земли и та часть моря-океана, через которую проходит португальский путь в Гвинею и к мысу Доброй Надежды. Мы же получим западную половину моря-океана с теми землями, которые я открыл близ берегов Индии и Сипанго.
– Неплохая мысль, – произнес кардинал, – но король Жуан не согласится на такой раздел. Он сошлется на то, что старую линию, а она для него весьма выгодна, утвердил его святейшество папа Сикст IV и ни один христианский монарх не вправе изменять решения наместника святого Петра.
Король повернулся к кардиналу так круто, что едва не выпал из кресла.
– Вашего папу Сикста, – прошипел он, – уже девять лет черти поджаривают в аду на раскаленной сковороде. Туда же, в преисподнюю, убрался и его достойный преемник, папа Иннокентий VIII. И пусть мне это и стоило недешево, но папский престол я в прошлом году купил дону Родриго де Борхе, чистокровному арагонцу. Теперь мой Борха или, выражаясь на итальянский лад, Борджа, стал папой Александром VI, и, уж поверьте мне, для него не составит труда отменить любые решения прежних наместников апостола Петра.
Королева перекусила длинную золотую нить и задумчиво произнесла:
– Не сомневаюсь, папа Александр – человек смелый. Но, мой дорогой супруг, я не уверена, что он ваш друг, хотя его тиара и обошлась вам в пятьдесят тысяч дукатов.
Из четверых участников этого тайного совета одному только Колумбу ничего не говорило имя дона Родриго Борхи, бывшего епископа Картахены и Валенсии, бывшего легата арагонской короны в Риме и бывшего вице-канцлера папской курии. Он не знал, что у этого князя церкви, той церкви, которая, с присущим ей лицемерием, запрещала своим служителям вступать в брак, было по крайней мере шестеро сыновей и дочерей.
Он не знал, что насилием, вымогательством, подлогом дон Родриго Борха добыл всем своим чадам поместья, замки, выгодные синекуры.
Он не знал, что за этим любимцем короля Фердинанда числились «грешки», которые любого менее ловкого злодея давно привели бы на плаху или виселицу. Нет, даже не петля и не топор, а котел с кипящим маслом был уделом отравителей, а дона Родриго недаром называли «аптекарем Сатаны»: яды, им изготовленные, действовали порой медленно, месяцами и даже годами, порой мгновенно, но всегда безотказно.
И адмиралу, разумеется, было неведомо, что дон Родриго Борха в августе 1492 года купил почти весь конклав – коллегию кардиналов, выбирающую папу…
– Да, король моей души, – продолжала Изабелла, – я не поручусь, что его святейшество – ваш друг: слишком многим он вам обязан, впрочем, мне думается, что он заменит поперечную линию продольной. Море-океан папе Александру не принадлежит, оно его мало беспокоит, и, кроме того, он ведь не забыл, что десятого августа прошлого года на конклаве португальский кардинал да Кошта голосовал против него по прямому указанию короля Жуана.
– Святая правда, моя дорогая, – сказал король. – Я пошлю в Рим верных людей и потребую, чтобы папа отдал нам западную половину земного шара. Убежден, что король Жуан отправил в Барселону послов. Этот лисабонский кляузник спит и видит, как бы оттягать у нас новооткрытые земли. А мы покажем его послам буллу папы Александра VI. Послы стремглав кинутся в Лисабон, король Жуан разгневается на его святейшество папу, начнется бумажная война между ними и доном Жуаном, а тем временем сеньор адмирал вторично отправится в Индию и высадит на Эс-паньоле тысячи две доблестных испанских рыцарей.
– Вы, как всегда, правы, – ответила королева. – Но вот чего я опасаюсь: ваш кузен дон Жуан постарается опередить сеньора адмирала. А если португальские корабли придут в Индию прежде кастильских, наша игра будет проиграна. Поэтому надо, не дожидаясь послов из Лисабона, направить дону Жуану ловкого человека. Короля необходимо убедить, что мы твердо намерены решить дело миром и что ему нет смысла посылать на запад боевую флотилию. У меня есть на примете такой человек: это рыцарь дон Лопе де Эррера.
– Вот и отлично, – проговорил король, – дадим этому дону Лопе инструкции, на них уйдет дня три-четыре, и пусть с богом едет в Лисабон.
Королева лукаво улыбнулась:
– Инструкции, мой друг, уже готовы. Дон Лопе может выехать из Барселоны завтра, двадцать второго апреля.
– В таком случае, – сказал король, – я завтра, хотя нет, завтра я не успею, сегодня воскресенье, ну тогда, скажем, в среду, снаряжу гонцов к нашему послу в Риме, сеньору Гарсиласо де ла Веге. В начале мая они будут в Риме, и на троицу новая папская булла придет в Барселону. Клянусь честным крестом, кузен Жуан получит приятный сюрприз…
Королева, отложив свое рукоделие, подошла к столу.
– До среды, мой друг, три дня. Три дня – это вечность. Я полагаю, что мы сможем отправить гонцов в Рим завтра к вечеру. Но боюсь я, что сеньор Гарсиласо с папой не справится. Слишком он уж благороден. Рыцарь без страха и упрека. Что ж, попробуем. Дайте мне перо, сеньор адмирал. Нет не это, я люблю остро очинённые перья. Так где должна пройти линия раздела? Западнее островов Зеленого Мыса и Азорских островов? Прекрасно, чудесно! Сейчас мы с королем напишем письма сеньору Гарсиласо де ла Веге и его святейшеству папе Александру… И прошу вас, сеньор адмирал, раздвиньте этот занавес – здесь темно, как в склепе.
В понедельник 22 апреля дон Лоне де Эррера, чрезвычайный посол королевы Изабеллы и короля Фердинанда, выехал из Таррагонских ворот и через Валенсию и Толедо направился в Лисабон.
В тот же день гонец их высочеств покинул барселонскую гавань и на всех парусах помчался к берегам Италии. Барселона вступила в бой с Лисабоном.
Рим – город разбойников
Гонцом короля Фердинанда и королевы Изабеллы был севильский рыцарь дон Хосе-Мария Галан-и-Родригес. Он обладал длинной родословной и скудными достатками, поэтому и пришлось ему на склоне лет сделаться королевским курьером. Не раз возил он срочные депеши в Рим, и ему порядком приелись эти путешествия по казенной надобности. Иное состояние духа было у его попутчика Педро Сальседы.
На корабле к Педро относились с величайшим уважением, и было за что: как-никак Педро – воспитанник и паж адмирала, -несмотря на свои несолидные годы, успел уже побывать на удивительных островах моря-океана, причем вывез он оттуда множество всяческих диковинок и перенял некоторые заморские обычаи. Спал он, к примеру, в длинной сетке, сплетенной из тонких стеблей неведомых растений. Он называл эту сетку гамаком и клялся, что на острове Эспаньоле все индейцы пользуются такими гамаками и не знают ни кроватей, ни диванов.
Педро давно уже мечтал о Риме, ему страстно хотелось побывать в Вечном городе, осмотреть его древние дворцы и храмы и, по обычаю всех добрых католиков, облобызать туфлю его святейшества папы.
По счастью, был у Педро в Риме дальний-предальний родственник, и юноша попросил адмирала на месяц-другой отпустить его к дядюшке, которого, честно говоря, он никогда и в глаза не видал.
Адмирал долго колебался: к своему пажу он привык и не хотел расставаться на долгий срок. Но в конце концов он согласился отпустить Педро в Рим и замолвил о юноше словечко дону Хосе-Марии.
Плавание из Барселоны в Остию – гавань, откуда до Рима было миль двадцать, – прошло почти без всяких приключений.
Средиземное море, ласковое и теплое, казалось тихим озером в сравнении с необъятным морем-океаном. На бойкой морской дороге из Испании в Италию часто встречались большие и малые корабли, и, если бы не внезапные тревоги, Педро никогда не поверил бы, что в этих мирных водах полным-полно пиратов.
У берегов Сардинии корабль едва не угодил в засаду к алжирским корсарам, но встреча с ними состоялась ночью, и капитану удалось скрыться от грозных морских разбойников.
В день святого Марка Евангелиста, 25 апреля, судно отдало якорь в Остии.
На испанском подворье всегда наготове были кони и мулы для королевских посланцев, и дон Хосе-Мария, прихватив с собой Педро, сразу же поскакал в Рим.
Чуть ли не с колыбели Педро слышал рассказы о прекрасной Италии, о ее веселых горах, цветущих садах и тучных нивах. Но не иначе, как злые волшебники подменили на остийской земле горы и сады унылыми и безлюдными болотами.
Дорога шла через эти трясины, и порой они ее совершенно засасывали, и тогда лошади по брюхо проваливались в вязкую и зловонную грязь. Слева змеилась мутная речка, и Педро был потрясен до глубины души, когда дон Хосе-Мария сказал: «А в этом году Тибр не очень разлился, видно, не было в горах дождей». Неужели же знаменитый Тибр даже в пору весеннего половодья столь ничтожен и убог?! Затем стало посуше, болота сменились плоской равниной с чахлыми оливковыми рощами. Дорога круто повернула на север и скоро подошла к высокой кирпичной стене, которая к востоку тянулась насколько хватал глаз, а на западе спускалась к Тибру.
Тысяча двести десять лет было этой стене, в пору упадка Римской империи, заложенной императором Аврелианом и оконченной его ближайшими преемниками.
Через остийские ворота в Аврелиановой стене Педро и дон Хосе-Мария въехали в Рим.
Дон Хосе-Мария – он часто бывал в Риме и хорошо знал город – сказал Педро:
– Сейчас мы поднимемся на Авентинский холм, и ты увидишь оттуда весь Рим.
И вот уже Авентин – самый южный из семи холмов Древнего Рима.
Внизу лежал Вечный город. Истерзанный и оскверненный, но все еще живой и, быть может, поэтому внушающий чувство острой жалости.
На необозримом пространстве глаз везде встречал руины. В развалинах были храмы Форума и священного Капитолийского холма, как гигантское надгробье стоял изувеченный Колизей.
На каменных скамьях этого грандиозного амфитеатра некогда умещалось девяносто тысяч зрителей, и, право же, настоящими кудесниками были его древние строители. На вечные времена возвели они многоярусные стены Колизея, и это чудо-здание выстояло четырнадцать столетий. В запустение пришел Колизей в годину варварских вторжений. Пожары, землетрясения оставили на его каменном теле неизгладимые рубцы, но больше всего он пострадал по иным, и при этом куда более горьким причинам.
Даже с Авентинского холма Педро видел: как муравьи, копошились у Колизея сотни людей. С мясом вырывали они из стен тяжелые плиты. Ну конечно, ведь до чего же это удобно – гигантскую каменоломню иметь у себя под боком. Один-два удара ломом – и к твоим услугам аккуратно отесанная плита серого травертина, а травертин – камень хоть куда, не грех его продать кардиналу Орсини: кардинал недавно заложил новый дворец. Не грех и подпереть травертинчиком стенку или вымостить им свой дворик. Да мало ли на какие нужды может пригодиться отличный материал из стен Колизея!
А железо? Оно в Риме обходится недешево, травертиновые же плиты древние строители скрепляли железными тяжами. Разбей молотом плиту, вырви такой тяж – и на все надобности железа хватит тебе на год, а то и на два…
Одиннадцать веков папы правили Римом, и одиннадцать веков они разрушали Вечный город.
Кот в львиной шкуре – таков был папский Рим, захолустный городок, который от хвоста до головы мог бы раз пять уложиться в широком кольце Аврелиановой стены.
С плешивой макушки Авентина перед юношей открывался вид на бесконечные пустыри. Пустыри на Палатине, на Эсквилине, на Виминале. Чуть меньше их было на дальнем севере, на склонах Квиринала.
А среди пустырей, в соседстве с обглоданными руинами, множество башен, круглых и квадратных. Древний Рим и понятия не имел о таких сооружениях. В них решительно все – и выведенные вкривь и вкось стены, и угрюмые щели бойниц, и худые крыши в рыжих и бурых заплатах – дышало темным средневековьем.
Это были дома-крепости римских магнатов. Знатные обыватели папского Рима от своих великих и забытых предков унаследовали беспокойный и драчливый нрав. И дома-башни постоянно воевали друг с другом. На их боках записана была история лихих штурмов и долгих осад, узкоглазые стены являли миру рваные и колотые раны и следы болезненных ожогов. Случалось, что хозяев башни выбивали из нее тараном. Случалось, что их выкуривали на божий свет – не так уж трудно было со всех сторон обложить тот или иной каменный улей хворостом…
Правда, при последних папах, вот уже лет шестьдесят, башен никто не строил, хотя родовитые римляне по-прежнему вели себя как бойцовые петухи. Но они теперь отсиживались от воинственных соседей в роскошных палатах, и десятка четыре таких дворцов разбросаны были среди руин Капитолия, Латерана и Квиринала.
Всезнающий спутник Педро перстом указал на самые большие дворцы – резиденции сеньоров Массими, Колонна, Орсини, Кафа-релли, Цезарини, делле Ровере.
К башням и дворцам лепились бесчисленные церкви, церквушки, часовни, монастыри, странноприимные дома. Мария на Минерве, Мария Авентинская, Мария Ангельская, Мария в Арачелли, Мария на Лестнице, святой Петр в Оковах, святой Григорий великий, святой Иоанн на Латеране… Нет, куда там: не хватило бы и дня, чтобы перечислить все эти храмища и храмики божьи.
Ведь каждый папа – а только за последние четыреста лет сменилось шестьдесят с лишним наместников святого Петра – стремился оставить после себя церковь или часовню, благо камня кругом было сколько душе угодно. Хочешь, выламывай мрамор из стен Театра Помпея; хочешь, круши мозаичные полы в термах Каракаллы; хочешь, бери приглянувшиеся тебе колонны в языческих капищах на Капитолии…
Да, совсем не таким представлял себе Педро Вечный город -обиталище наместников святого Петра.
– А кстати, где же дворец его святейшества?
На левом берегу Тибра, где некогда лежала столица Римской империи, папской резиденции явно не усматривалось.
– А ты, дружок, не там, где следует, ищешь отца-папу, – сказал дон Хосе-Мария. – Погляди влево: вон, за Тибром, ближе к нам, квартал Трастевере, римское заречье. Говорят, в древности по ту сторону Тибра никто не селился, ну, а нынче Трастевере самый веселый уголок Рима – кабаков там даже больше, чем церквей. Теперь взгляни, сразу же за Трастевере, тоже по ту сторону реки, большой пустырь, а подальше, за пустырем, на вершине холма стена. Это ватиканский холм, а за стенами папский городок – Борго. Там и дворец его святейшества.
– Вижу, вижу, – обрадовался Педро, – вон он, у самого Тибра, круглый, как Колизей, только поменьше…
– Ошибаешься, Педро, круглое здание – замок святого Ангела. Так он сейчас называется, а при язычниках это был мавзолей императора Адриана, и, стало быть, этому замку уже тысяча триста шестьдесят лет! Да, святой Ангел не молод, но что тринадцать веков для Рима? Ведь еще не было Аврелиановой стены, когда Рим справил свое первое тысячелетие. Один здешний монах – а он человек ученый – говорил мне, что было это не то в 244, не то в 245 году. Не в 1244, а просто в 244. Так вот, дворец папы левее замка, отсюда видны лишь его крыши: мешает стена. Потерпи чуточку, скоро мы будем в Борго.
Путники спустились с Авентинского холма и через тесные и людные улочки Трастевере направились к стенам Борго.
Борго… Темная, вся в мелких трещинах стена с приземистыми круглыми башенками. Совсем юная стена: построил ее папа Лев IV в середине IX века, так что она моложе своей старшей сестры -Аврелиановой стены – почти на шестьсот лет. Грязная, немощеная яникульская дорога уходит под низкую арку. Это ворота Санто-Спирито, святого духа, но пахнет здесь не елеем, а солдатскими сапогами, луком и конюшней. У ворот в невысокой башне пост папской стражи.
…Разумеется, гонца короля Арагона стражники – одна штанина у них красная, другая голубая – пропустили без задержки.
По ту сторону стены, в самом Борго, сразу повеяло святым духом. Никогда в жизни, даже на пасхальной службе в Севилье и Толедо, Педро не видел такого множества божьих слуг.
Белые рясы и черные плащи доминиканцев, белые капюшоны картезианцев, коричневые, стянутые толстым вервием балахоны францисканских монахов, серые, в грубых заплатах рясы цистери-анцсв, белые подрясники и черные накидки августинцев, черные рясы бенедиктинцев, темные сутаны священников, фиолетовые камилавки епископов, грязные ноги босых кармелитов, пурпурные мантии кардиналов (мантий этих, правда, не так уж много – кардиналы пешком ходить не любят). И все эти рясы, сутаны, власяницы и капюшоны суетятся на узких улочках Борго, как встревоженные муравьи, хотя никаких признаков близкого светопреставления в папском таборе не заметно.
– Еще бы им не суетиться, – сказал дон Хосе-Мария. – Ведь Борго – это ярмарка, только торгуют здесь не скобяным товаром и не андалузскими конями, а бенефициями, или, в переводе с божественного языка на наш, грешный, теплыми местечками. Пожелал ты, скажем, приход в богатом селеньице – давай сто дукатов, ну и доходы за первый год службы. Вздумалось тебе стать епископом -давай тысячу дукатов, да деньги вперед, звонкой монетой. И думаешь, отец-папа продает только свободные места? Как бы не так! Он вовсю торгует экспектанциями. А экспектанция, брат мой, – это бумажонка с папской печатью, и в ней тебе обещано место, но вся хитрость в том, что на этом месте кто-то еще сидит и что место загодя продают не только тебе, но и людишкам, которых ты и в глаза не видывал. По совести тебе скажу: у нас в Севилье конокрады и те ворованного мерина сбывают в одни руки, а не в десять…
И новое разочарование – дворец наместника святого Петра вовсе не дворец. Это скопление старых и новых и, ей-же-ей, совсем неказистых зданий. К зданиям этим, как цыплята к наседкам, жмутся ветхие пристройки, колоколенки и церквушки.
Везде какие-то лестницы, галерейки, портики, проходы, ведущие в гулкие внутренние дворы.
И бог его знает, где тут знаменитый Бельведер – палаты, которые лишь три года назад построили зодчие папы Иннокентия VIII, и где Сикстинская капелла, домовая церковь папы Сикста IV. В
Кастилии Педро не раз слышал, что внутри стены этой капеллы расписаны так чудесно, что кажется, будто ты в раю.
А за этими зданиями и дворами – папский пригород, путаница узких улиц и темных переулков. Здесь в жалких лачугах ютилась дворцовая челядь. Впрочем, на главных улочках – Борго ди Санто-Спирито и Сикстине – было немало каменных палат, и Педро узнал, что принадлежат они непотам – ближайшим папским родичам. Папы, объяснил ему дон Хосе– Мария, недолговечны и престол свой по наследству не передают. Поэтому они спешат осчастливить всю свою родню при жизни, поэтому не только в Борго, но и в других частях Рима на каждом шагу дворцы сыновей и племянников покойных пап Сикста IV и Иннокентия VIII. А нынешний папа, хоть правит он меньше года, заткнул за пояс всех предшественников. Он уже успел подарить дворцы и своей дочери, и своим сыновьям.
Дон Хосе-Мария расстался с Педро у замка святого Ангела. Ему пора было отправляться к испанскому послу, и, уходя, он подробно растолковал юноше, как ему лучше пройти к термам Диоклетиана на Квиринале: близ этих древних бань обитал его дядюшка.
Дядюшка дожил до седых волос, имея крайне смутные представления о своем племяннике, но принял он Педро весьма радушно. Как-никак хоть и десятой водой на киселе был ему этот мальчишка, а все же родная кровь, а если даже и не очень родная, то по крайней мере кастильская.
Тридцать лет прослужил старик капитаном городской стражи, стал настоящим римлянином, но разве мог он забыть кастильский городок Авилу-де-лос-Кавальерос, Авилу Рыцарей, откуда родом был и юный спутник адмирала.
До полуночи дядюшка упивался рассказами племянника, а наутро он с лихвой отплатил Педро за все его одиссеи, открыв ему многие тайны папской столицы.
Началось с малого. Педро невзначай сказал, что вечером он хочет отправиться в Борго, чтобы навестить своего спутника.
– Зарежут, – сокрушенно произнес дядюшка.
– Кого?
– Тебя.
– То есть как? И кто? Меня здесь не знает ни одна собака!
– Знают тебя тут или не знают – значения не имеет. Все равно зарежут. У нас в Риме ночью по улицам не ходят.
– Но почему?
– Разбойники, сынок, им тут раздолье.
– Быть того не может. Сам папа – да хранит его господь! -живет в Риме, так неужто хватает у людей совести творить бесчинства на его глазах?
Дядюшка невесело рассмеялся:
– Святая простота, и невдомек тебе, что кабы не папа да не его кардиналы, мы переловили бы за три дня всех римских душегубов. Но я, капитан римской стражи, свои двадцать золотых получаю зря: какой от меня толк, когда любой вор знает, что, если я его и поймаю, все равно из замка святого Ангела его назавтра же выпустят?!
– Как это выпустят?
– Да очень просто, через главные ворота. И все потому, что всем нашим злодеям папа отпускает грехи наперед. Разумеется, не даром. И цена грехам разная: карманный воришка, тот за грядущие кражи платит сорок-пятьдесят сольди, примерно, стало быть, один флорин, или полдуката. Грабителю грех обходится, смотря по тому, на что он замахнется, когда пять флоринов, а когда и сто дукатов. Смертоубийство стоит дороже, но бывает и так, что злодею, если отправит он на тот свет кого следует – у святых отцов в Борго немало заклятых недругов, – перепадает сотня-другая флоринов.
Недавно шинкарь Джакомо – кабак его рядом с церковью Марии Круглой – зарезал двух своих дочерей и слугу. Я отвел его в замок. И что ты думаешь: не прошло и недели, смотрю, колдует этот Джакомо за стойкой в своем же собственном заведении. И смеется мне в лицо. Я, говорит, человек особый, мне все можно. Взяли с меня восемьсот дукатов и отпустили мой грех. «Господь не желает твоей смерти, – сказали мне в замке, – господь хочет, чтобы ты жил, но за это плати его святейшеству и не скупись – и на этом, и на том свете твоя лепта тебе зачтется». Плохо и то, что каждый кардинал – в Риме же их десятка два – содержит свою шайку. А если след ведет в кардинальские палаты – пиши пропало, злодея не сыщешь: к кардиналам стражникам вход заказан.
– Боже правый, – воскликнул Педро, – так ведь я попал не в святой город апостола Петра, а в разбойничий вертеп!
– В вертеп, в истинный вертеп, сынок. Но вот что я тебе скажу: держи язык за зубами и не хули ни Рима, ни римлян – инквизиторы из Борго на расправу ох как скоры! Если будешь проходить мимо Капитолия, обрати внимание на башню Торре-Ноне – палачи из святого Ангела на ней вешают добрых христиан, у которых языки не в меру длинные. И лучше тебе пореже высовывать нос на улицу. А в эти дни особенно: на Квиринале сейчас гуляют братья Стефано и Паоло Моргани, а им покойный папа Иннокентий отпустил все будущие грехи. Он так и сказал братьям-разбойникам: «Прощаю вам все, что имеете совершить».
Не положено, однако, человеку, который дважды переплыл море-океан, сидеть у дядюшки под крылышком. В девятом часу вечера Педро выскользнул из дома и нырнул в ночной Рим.
Тьма стояла кромешная. Она заглатывала свет, едва сочившийся из окон. Густая, плотная, она втягивала в себя редких прохожих, как бездонная трясина. Но для римлян эта трясина была родным домом, а Педро мгновенно заблудился в лабиринте черных переулков и слепых тупиков.
До чего отрадно в открытом море! День ли, ночь ли, а кормчий ведет корабль, куда следует. Волшебная магнитная игла всегда указывает на север, и проще простого проложить по ней курс и на восток, и на запад. Если же отказал компас, кормчему помогут звезды.
А к чему путеводные звезды в этой паутине безликих улиц, в этом каменном лабиринте?
Вот прямо перед тобой показался постамент могучей колонны, показался и сразу же исчез в тяжелой мгле. Вот преградила путь куча щебня. Ты ползешь, спотыкаясь на каждом шагу, по ее закраине, впереди цоколь какого-то храма. Но даже если ты дознаешься, что это церковь Сан-Исидоро, или Санто-Клаудио, или Сан-Ло-ренцо, много ли толку – все равно тебе не ясно, надо ли свернуть за ней направо или налево.
Вчера днем все было прекрасно. Педро тогда шел, ни на секунду не теряя из виду огромный купол Пантеона (хоть и язычниками были эти древние римляне, но какую храмину построили – любо-дорого на нее поглядеть).
Но, Иисус-Мария, где же этот Пантеон, или, как его называет дядюшка, церковь Марии Круглой?..
И вдруг Педро вспомнился шинкарь Джакомо, который под стенами этой самой Круглой Марии убил своих дочерей. А Джакомо жив, он на свободе, и, почем знать, быть может, он сейчас бродит где-то в двух шагах с острой секирой.
Внезапно чья-то рука схватила Педро за полу плаща.
– Мессер Джакомо, пощадите, – взмолился юноша, цепенея от лютого страха.
– Тсс, не ори как оглашенный, какой я тебе Джакомо! Таинственный незнакомец говорил на римском диалекте, и Педро понял лишь, что ему не велено говорить громко.
– Мессер Джакомо, я бедный кастилец, и я недавно вернулся из Индии с сеньором адмиралом, но здесь заблудился, а иду я в Бор-го из терм Диоклетиана. Прошу вас, отпустите меня.
Даже если бы Педро говорил в пять раз медленнее, понять его было бы нелегко. К тому же человек, который крепко держал в руках юношу, иноземных языков не знал.
Ни слова не говоря, он схватил Педро за горло и стал сдирать с него плащ.
Кровь двадцати поколений кастильских рыцарей ударила юноше в голову. Педро нащупал у пояса кинжал, выхватил его из ножен и тяжелой рукояткой ударил грабителя в висок. Тот упал как подкошенный, но плащ из рук не выпустил.
Оставив на поле боя злополучный плащ, Педро с быстротой лани помчался куда-то в гору. И – о чудо! – не прошло и минуты, как он увидел купол Пантеона.
Глаза его, должно быть, притерпелись к темноте. Стоя у высокого портика Пантеона, Педро довольно ясно видел круглый сруб замка святого Ангела.
Да и кроме того, теперь он готов был лицом к лицу встретиться со всеми разбойниками Вечного города.
Вскоре он добрался до Борго и без труда нашел дом на Слоновой улице, где остановился дон Хосе-Мария.
Взволнованный рассказ Педро о его приключениях на Квири-нале дон Хосе-Мария прервал на третьем слове.
– Тебя ищет его святейшество папа. Посол сеньор Гарсиласо де ла Вега недавно меня вызывал, он приказал немедленно доставить тебя в Борго.
– Папа? Меня? Да возможно ли это, я…
– Да, ты. И угораздило тебя так вывозиться в грязи! Вот тебе скребница – щеток у меня нет, – почисть куртку, штаны и сапоги. Только быстро. Папа не любит ждать.
Лев прячет когти
В день и час славного поединка у стен Марии Круглой чрезвычайный посол королевы Изабеллы дон Лопе де Эррера въехал в ворота городка Талаверы-де-ла-Рейны. Утром он оставил позади Толедо, древнюю столицу Кастилии. До Лисабона теперь было три дня пути, разумеется, если под седлом не старая кляча, а быстрый конь арабских кровей.
Однако человек предполагает, а капризница-весна располагает. Над всей Эстремадурой дожди лили как из ведра, где-то обрушились мосты, и дону Лопе волей-неволей пришлось задержаться в грязной талаверской корчме.
Корчмарь по одним лишь усам дона Лопе сразу же смекнул, что его ночной гость – птица важная и, потеснив проезжий люд, очистил для знатного сеньора недурное помещение.
Правда, тонкие стены охотно пропускали в эту светелку и стук игральных костей, и крепкие словечки, и оловянный звон кружек, но в дороге порой и шалаш – дворец, а в этой корчме было отменное винцо, да к тому же еще специально для дона Лопе служанка прирезала жирного гуся. Гусь жарился на вертеле, и райский аромат проникал сквозь стены. Истекающая янтарным соком ножка, хрустящая кожица неземного вкуса – ничего нет на свете отраднее этой корочки! А нежная, как поцелуй, печенка, а хрупкие косточки крылышек!.. Великие радости ожидали дона Лопе, и от сладких предвкушений ликовало его сердце.
Шаги за стеной, стук в дверь…
Несут! Сейчас сеньор гусь пожалует к нему в гости. Но в комнату вошла не румяная служанка. Бочком протиснулся в дверь длинный как жердь корчмарь.
– Ну, чего там еще? – прошипел весьма разочарованный дон Лопе.
– Не прогневайтесь, ваша милость, случилась маленькая неприятность.
– Как! Подгорел гусь?
– О нет, ваша милость, гусь в порядке. Но дело в том, что к нам только что прибыли из Португалии двое знатных сеньоров, а в корчме яблоку негде упасть. Эти кавалеры скоро уедут, дорога в сторону Толедо открыта. Так вот, не соизволит ли ваша милость чуточку потесниться и отужинать с нашими новыми постояльцами?
– А они португальцы?
– Чистой воды португальцы, ваша милость, и говорят, что едут в Барселону.
– В Барселону? Очень любопытно. Хорошо, ведите их сюда и поскорее давайте вашего гуся – я голоден как волк.
Да, несомненно, эти неожиданные сотрапезники были особами не простого звания. Португалец, который первым переступил порог – бравый старик со шрамом на лбу, – представился с величайшей учтивостью:
– Дон Руи ди Санди, комендант замка Торрес-Ведрас, имеет честь приветствовать достойного кавалера в стенах этого дома. -Дон Руи говорил по-кастильски довольно чисто и поклоны отвешивал с грацией старого придворного.
Его спутник, чернобородый рыцарь в берете, надвинутом на самые брови, отрекомендовался очень невнятно:
– Пасеко, Пачеко, Парехо.
Любое из этих трех имен могло быть истинным, но дону Лопе все они показались ложными.
Подали долгожданную гусятину. Принесли вино. Дон Лопе и его гости сели за стол.
Поговорили о дурных дорогах. О дождях. О видах на урожай. Подняли бокалы и выпили за короля Жуана (тост дона Лопе) и за королеву Изабеллу и ее царственного супруга (тост дона Руи).
«Мне их прощупывать все же легче, чем им меня, – думал дон Лопе, осушая довольно объемистые бокалы. – Они не знают, куда я направляюсь, а мне известно, что они оба спешат в Барселону и, стало быть, везут какие-то письма нашим королям от короля Жуана».
Между тем Пасеко, Пачеко или Парехо, пил за двоих и все время подливал вино дону Лопе. И при этом молчал как рыба.
Гуся съели, обглодали и обсосали все косточки. А затем гости тепло распрощались с доном Лопе. Чернобородый пропустил вперед дона Руи, на секунду задержался в дверях и сказал:
– Счастливого пути, дон Лопе де Эррера. Король Жуан ждет вас в Лисабоне…
Дон Лопе смахнул со стола объедки, между двумя винными лужицами вместил пять листов бумаги и, не переводя дыхания, написал пять писем: в Толедо, Куэнку, Валенсию, Таррагону и Барселону.
Местным властям и королеве он сообщал все приметы дона Руи и дона Пасеко-Пачеко-Парехо. И в обгон таинственных португальцев в полночь с 26 на 27 апреля из Талаверы помчался на восток курьер с этими указующими письмами.
Но странное дело: через Толедо, Куэнку, Валенсию и Таррагону в последние дни апреля проследовал старик со шрамом на лбу. Однако с ним не было чернобородого спутника. Черная борода исчезла бесследно.
Человек с гладко выбритым подбородком и в лекарской шапочке, надвинутой на самые брови, утром 29 апреля спешился с облезлого мула у таверны «Золотой петух» в Триане, заречном пригороде Севильи.
Борода вон – десять лет с плеч, – и путник этот был лет на десять моложе молчаливого португальца из Талаверы. И если верить бумагам, в Триану прибыл не Пасеко, не Пачеко и не Парехо, а га-лиссийский аптекарь Педро Прадо. А галиссийцы – соседи португальцев, и вполне понятно, что этот заезжий аптекарь так твердо выговаривал кастильские слова и что порой его речь звучала гулко и звонко, совсем на лисабонский манер.
Дон Лопе без дальнейших происшествий добрался до Лисабона. Шила в мешке не утаишь, и слухи о большой флотилии, которую Франсиско Алмейда должен повести на запад, к землям, недавно открытым адмиралом Колумбом, гуляли по всему Лисабону.
Дошли они и до дона Лопе. И, отправляясь во дворец в день, назначенный ему для первой беседы с королем Жуаном, дон Лопе еще раз освежил в своей памяти наставления доньи Изабеллы.
«Нам, – говорила она дону Лопе, – надо любой ценой выиграть время. К концу лета адмирал Колумб поведет на запад новую флотилию. До сентября осталось четыре месяца. Постарайтесь же связать королю Жуану руки, сделайте все, чтобы он не смог ни в мае, ни в июне, ни в июле, ни в августе послать свои корабли к островам, которые открыл адмирал. Конечно, можно и пригрозить королю войной, но этим мы откроем ему свои карты. Ведь ясно: раз мы готовы обнажить меч ради этих заморских земель, то они для нас дороже зеницы ока. А если так, то он постарается нас опередить и обязательно, пока суд да дело, пошлет корабли на Кубу и Эспань-олу. Так не лучше ли внушить королю Жуану, что мы готовы не только начать переговоры, но и уступить ему кое в чем, если он докажет свои права…»
Но, пожалуй, Изабелла пересластила пилюлю. Ее письмо, которое дон Лопе еще до аудиенции вручил королевскому секретарю Руи да Пина, насторожило дона Жуана.
– «Timeo danaos et dona ferentes»[3], – сказал король. – Донья Изабелла благодарит меня за то, что я тепло принял адмирала, она рассыпается в любезностях, она ночей не спит, сокрушаясь о моем здоровье…
И не известно, как бы принял король дона Лопе, если бы как раз в тот момент, когда он вступал в дворцовые ворота, его величество не получил спешного письма из Севильи. Вернее, даже не его величество, а Руи да Пина. И даже не Руи да Пина. Письмо королевскому секретарю принес молодой лисабонский аптекарь Томе Пириш, а получил он его от своего коллеги и компаньона Педро Прадо, который, путешествуя по своим надобностям, случайно забрел в Севилью.
Аптекарь жаловался, что в Севилье нет в оптовой продаже лекарственных трав, и что вряд ли стоит ему задерживаться в этом городе, потому что ни летом, ни осенью их здесь добыть не удастся.
– Итак, ваше величество, – сказал секретарь, – в Севилье с целебными травками туго. Отличная весть: дон Дуарте Паше… виноват, аптекарь Педро Прадо сообщает нам, что в севильской гавани пока еще всерьез не приступили к снаряжению новой экспедиции в западные земли и что адмирал до зимы в море не выйдет.
– Да, – проговорил король, – новость приятная. Смею надеяться, посол доньи Изабеллы, который сейчас поднимается по дворцовой лестнице, знает, что в Севилье так скверно обстоит дело с шалфеем, лакрицей и мятой.
Дон Лопе ни малейшего понятия не имел о севильских делах, но, будучи натаскан королевой, он держался с такой скромностью, что у короля Жуана окончательно сложилась мысль, будто у доньи Изабеллы и ее супруга все валится из рук.
Иначе с какой бы это стати королевская чета стала бы соблазнять его заманчивыми предложениями?
– Их высочества, – вещал дон Лопе, – полагают, что права португальской короны священны. Эти права не должны ущемляться, даже если новые открытия в море-океане совершают подданные других держав. Их высочества готовы с открытым сердцем внять пожеланиям своего доброго соседа. И уж конечно, королева и король сделают все, дабы уладить случайные недоразумения. Уладить к обоюдной выгоде высоких договаривающихся сторон.
– Я тронут пожеланиями их высочеств, – сказал дон Жуан. -Очень тронут. Но не кажется ли вам, сеньор Эррера, что ясности в наших отношениях все еще нет. Взять, к примеру, эти заморские острова, те самые, на которых с божьей помощью побывал ваш адмирал Колумб. Мы связаны с Кастилией договором 1479 года, мы чтим решения его святейшества, папы Сикста IV. А этот договор и булла папы Сикста точно указывают пределы наших владений в море-океане. Пусть их высочества подтвердят, что все моря и все земли, которые были и будут открыты южнее Канарской линии, должны принадлежать Португалии, и все недоразумения мигом уладятся.
Дон Лопе расцвел, как майская роза.
– Ваше величество, да ничего не может быть проще! Хоть я и не уполномочен вести на этот счет переговоры, но могу присягнуть на святом Евангелии: их высочества пришли к твердому и справедливому мнению о линии раздела в море-океане.
«Справедливое мнение о линии раздела»! Ах, какая чудесная формула! И как кстати она пришла на ум дону Лопе! И королю она по сердцу. Ведь дон Жуан не ведает, что поперечную линию донья Изабелла и дон Фердинанд собираются с помощью папы Александра заменить линией продольной.
Разумеется, король об этом узнает. Но сколько золотого времени пройдет, прежде чем дон Жуан убедится, что через одну точку можно провести бесконечное множество линий!
– Я уверен, – продолжал дон Лопе, – что, если ваше величество соблаговолит направить своих послов к королеве и королю, причины споров будут устранены на веки вечные. Как христианин и рыцарь? я в меру моих сил буду содействовать дальнейшим переговорам, в исходе которых сомневаться, впрочем, не приходится.
Еще бы! Исход грядущих переговоров для дона Лопе тайны не составлял. Именно поэтому таким неподдельным пафосом дышало его пророчество…
Король Жуан двенадцать лет просидел на троне, и за все эти годы его ни разу не удалось заманить в дипломатические ловушки. Дай в последней партии, в которой на карту поставлены были земли, открытые адмиралом в море-океане, он до поры до времени вел игру с немалым блеском. Бесспорно, экспедиция д'Алмейды была сильным ходом. Подготавливая этот бросок на запад, король двинул в Барселону пешку из Торрес-Ведраса – старого коменданта Руи ди Санди. Этим ходом он выигрывал время: ведь ладьи д'Алмейды еще не готовы были к скачку на голубое поле моря-океана. Ладьи, в том нет сомнения, – фигуры сильные. Однако, выдвигая их на доску, можно довести дело до большой и опасной войны с Кастилией и Арагоном. А между тем аптекарь Педро Прадо пишет, что Севилья не собирается посылать корабли на дальний запад. И неспроста, видно, соловьем разливается здесь дон Лопе, и не от хорошей жизни королева Изабелла вспомнила о священных правах португальской короны. Так стоит ли идти на риск тяжелой войны, нужна ли экспедиция д'Алмейды? Пожалуй, нет. Пожалуй, именно сейчас многого можно добиться мирным путем.
И король решился на новый ход, не подозревая, что этим ходом он проигрывает прекрасно начатую партию.
– Вам, вероятно, известно, дон Лопе, – заявил король, – что я поручил дону Франсиско д'Алмейде снарядить экспедицию в море-океан. Выслушав вас, я решил задержать корабли д'Алмейды. Я надеюсь, что дело о заморских островах мы уладим мирным образом, разумеется, не в ущерб португальской короне, и прошу вас передать их высочествам, что намерения мои искренни и тверды.
Не чувствуя под собой ног от радости, дон Лопе покинул королевский дворец. О таком успехе он не мог и мечтать.
А тем временем галиссийский аптекарь Педро Прадо, сидя в «Золотом петухе», писал: «За последние несколько дней у нас много перемен. Из Барселоны мессер Балагер сообщил, что я смогу закупить травы в ближайшие месяцы и в сентябре отправить из Севильи не меньше пятнадцати, а то и двадцати арроб[4]».
Это значило: королева приказала в ближайшие месяцы снарядить экспедицию и в сентябре вывести в море не меньше пятнадцати, а то и двадцать кораблей…
Святой отец папа
Дон Хосе-Мария и Педро, следуя к папе, углубились в самые недра ватиканского дворца. Курьер их высочества вел юного пажа адмирала моря-океана через длинные галереи, огромные залы и узкие проходы. Из холодной полумглы протягивали Педро бронзовые и мраморные руки римские цезари и святые великомученики.
– Этих идолов, – пояснял на ходу дои Хосе-Мария, – здесь как чертей в аду. С недавнего времени папам страсть как полюбились безносые римские боги и цари. Натаскали поэтому во дворец уйму всяких статуй, благо, этого добра в Риме хоть отбавляй… Осторожнее, здесь три ступеньки, нет, не три, а целых пять, будь они трижды прокляты! Ни зги не видно. Эти святые отцы – жмоты, каких мало: свечей тут, как волос на моей лысине.
Таким манером наставляя и поучая своего спутника, дон Хосе-Мария по крайней мере полчаса бродил по дворцовым закоулкам.
Наконец, свернув в какой-то сводчатый коридор, он подвел Педро к широкой двери. Эфесом шпаги дон Хосе-Мария трижды постучал в ярко начищенную медную створку.
Педро приготовился к встрече с папой, но в большом двухсветном зале, куда его ввел дон Хосе-Мария, папы не было. По залу из угла в угол ходил сухощавый кавалер в черном камзоле. Его длинная тень металась по стенам, свечи тревожно мигали огненными язычками.
Сеньор Гарсиласо де ла Вега, испанский посол при папском дворе, был в большом волнении.
Бог не обидел Педро зрением, и, искоса взглянув на незаконченное письмо, которое лежало на высокой, похожей на церковный аналой конторке, он понял, почему послу не сидится на месте.
«Вчера папа скрепил своей подписью договор с нашими врагами, миланским герцогом и властями Венеции…»
«Папа открыл дорогу в Италию королю Франции…»
«Папа вонзил нам нож в спину…»
Посол перехватил взгляд Педро и накрыл письмо чистым листом бумаги. Педро был совсем не искушен в высокой политике, но тем не менее до него сразу же дошло, что папа обманул государей Арагона и Кастилии.
Но он и отдаленно не представлял себе, какой удар нанес папа своему покровителю – королю Фердинанду. Больше всего на свете Фердинанд опасался, что его могущественный и весьма неусидчивый сосед, французский король Карл VIII, двинется походом в итальянские земли. Сотни тысяч дукатов истратил Фердинанд, подкупая итальянских властителей и исподволь сколачивая союз, направленный против Франции. Пока душой этого союза был папа, король Фердинанд мог не опасаться французского вторжения. Сторонники Карла VIII – правитель Милана Лодовико Моро и венецианская республика, доколе папа держал сторону арагонского короля, – не решались открыто примкнуть к Франции.
Теперь же, когда Александр VI, «испанский папа», на деньги Фердинанда купивший престол святого Петра, переметнулся в лагерь злейших врагов Арагона, французское нашествие в Италию становилось неотвратимым и неизбежным.
А французы, коль скоро им удастся захватить весь север Италии и изгнать затем из Неаполя короля обеих Сицилии, родича и тезку Фердинанда, возьмут Испанию в железное полукольцо…
Вчера Педро убедился, что папа Александр – бессовестный барышник. Сегодня утром он выяснил, что папа Александр состоит в доле с отпетыми римскими душегубами. Сейчас он узнал, что папа Александр предал своего благодетеля и «вонзил ему в спину нож».
А ведь только тридцать шесть часов прошло с той минуты, когда Педро въехал в Остийские ворота Вечного города…
Нет, теперь ни за что не станет он целовать папскую туфлю…
– Сеньор Галан, вы подготовили мальчика к приему у его святейшества?
– Да, ваша светлость, я все ему растолковал.
– Хорошо, ждите нас здесь, мы сейчас же отправимся к его святейшеству… Тебя, кажется, зовут Педро? Так вот, Педро, помни: прежде всего склонись перед его святейшеством и облобызай его туфлю.
– Ваша светлость, делайте со мной что хотите, режьте меня на куски, а целовать туфлю я не стану. Клянусь моим патроном – святым апостолом Петром, клянусь крестом нашего Спасителя, не буду я целовать ноги!..
– Молчи! – Краска бросилась в лицо послу, он до крови закусил губу, тяжело вздохнул и очень тихо сказал Педро: – Поверь, я знаю о папе Александре больше, чем доведется тебе узнать, проживи ты в Риме целую вечность. И я гранд Кастилии, мой род древнее рода нашей королевы. А туфлю этому папе я целовал не раз и буду целовать, пока я здесь послом моей земли. Ты тоже ее посол, и мы вместе отстаиваем наше общее дело. Какое, ты когда-нибудь узнаешь. Могу тебе, однако, сказать, что оно касается твоего наставника и покровителя адмирала Христофора Колумба. «Туфля»! Смею тебя заверить, что часто нам всем приходится совершать поступки, куда позорнее этих непременных поцелуев… Ну, а теперь пойдем, Педро, и помни: принимать тебя будет не апостол Петр, а его наместник, языку волю не давай. Бог нам дал его, чтобы мы могли скрывать свои мысли. Скрывать везде, где это нужно, и в Ватикане особенно.
И снова узкие галереи, темные переходы, крутые лестницы. Но на этот раз путь оказался намного короче. Очень скоро сеньор Гар-силасо и Педро вступили в анфиладу ярко освещенных залов соборной высоты.
Лента зеркально-гладкого пола убегала в бесконечность, и на мраморных плитах, как на реке в лунную ночь, играли отблески бесчисленных огней.
Все двери были распахнуты настежь. Все, кроме последней. За ней поджидал поздних гостей папа Александр VI. Перед ней, скрестив алебарды, стояли полосатые швейцарские стражники.
– «Святой Марцелин».
– «Меч Господний. Herein![5]»
Пароль и отзыв верны. Доступ в святая святых открыт. Ковры. Ковры анатолийские, персидские, ширванские, бухарские. Ковры на стенах, ковры на полу. Низкие диваны, горы зеленых, желтых, алых и розовых подушек. Пряный синеватый дымок курится над золотой кадильницей. В высоких шандалах – на их серебряных стеблях кудрявая вязь изречений пророка – горят витые свечи.
На стенах турецкие пищали, кривые ятаганы, татарские бунчуки, сарацинские копья и сабли.
Его святейшество лежал на мягкой оттоманке. Когда открылась дверь, он спустил ноги на ковер и накинул на плечи кроваво-красную мантию.
Свет падал ему в лицо, беспощадный свет, который папа, однако, и не подумал пригасить или убавить.
Что и говорить, достойного папу послал бог христианскому миру!
Узкий лоб, дряблые щеки в багровых прожилках, ястребиный нос, отвислая нижняя губа, тройные складки жирного подбородка и – самое жуткое – глаза. Глаза-пиявки, глаза-занозы. Они всасывались в душу, они ее царапали и сверлили…
Туфля… Большая туфля на отекшей ноге. Чуть шершавая туфля, и от нее пахло острыми духами и пылью.
Слава богу, поцелуй позади. Теперь можно встать. Руки надо держать на животе, отвечать быстро и без запинки и помнить: язык тебе дан, чтобы скрывать свои мысли.
Папа вынул из-под подушки тоненькую книжку и помахал ею в воздухе.
– Вы, сеньор посол, вчера передали мне послание королевы и короля и эти листки, отпечатанные в Барселоне.
Острое зрение снова помогло Педро. Он украдкой взглянул на книжку и сразу же узнал ее.
– Я вижу, сын мой, – обратился папа к Педро, – что тебе эти листки знакомы.
– Вы, сеньор посол, вчера передали мне послание..
– Да, ваше святейшество. Это письмо моего адмирала. Он его писал еще в пути, а из Палоса отправил в Барселону, сеньору Сан-танхелю.
– Письмо, – проговорил папа, – очень интересное. Особенно вот это место: «…их высочество могут убедиться, что я дам им столько золота, сколько им нужно, если их высочества окажут мне самую малую помощь. Кроме того, пряностей и хлопка, сколько соизволят их высочества повелеть, равно как и благовонную смолу, сколько они прикажут отправить… Я дам также алоэ и рабов, сколько будет угодно и сколько мне повелят отправить, и будут эти рабы из числа язычников…» Воистину их высочествам повезло. Очень повезло. Золото, пряности, хлопок, благовонная смола, алоэ, рабы… О чем еще могут мечтать короли… Но письмо письмом, бумага, она все стерпит, а живое слово живым словом. Ты, сын мой, в этой новой Индии побывал, ты все там видел своими глазами, а они у тебя зоркие. Так скажи мне: правда ли, что в той стороне золота столько, сколько у нас железа?
– Если, ваше святейшество, так пишет адмирал, значит, правда.
– Вот как? Твой адмирал, гляжу я, непогрешим, и каждое его слово истинно? Прекрасно. А золото ты видел? Какое оно? И где его там добывают?
– Мне сдается, ваше святейшество, что золота на тех островах, где мы были, много, но я все время находился на корабле и редко когда выходил на берег. Поэтому не знаю, в каких местах оно там водится и как его добывают.
– Гм, я вижу, что золото интересует твоего адмирала куда больше, чем тебя. А не заметил ли ты у этих нехристей – адмирал их называет индейцами – много ли золота? Я имею в виду то золото, которое они носят на себе, – всякие украшения: браслеты, кольца, ожерелья, застежки, серьги, диадемы, брошки, пуговицы, пряжки.
– Они, ваше святейшество, ходят голые, а потому застежки, пуговицы и пряжки им ни к чему. У простого люда золота не увидишь, а у тамошних королей – хотя какие они короли, если живут в хижинах и едят с зеленого листа, – есть и браслеты, и кольца.
– Ну, а сама Индия, то есть большая индийская земля, с городами и гаванями, далеко ли лежит она от островов, где живут эти голые язычники?
– Мой адмирал говорит, что близко.
– Как близко – день пути, неделя, месяц?
– Я не знаю, ваше святейшество, и, кроме адмирала, вряд ли кто это знает.
– А далеко ли от Гвинеи острова, которые открыл твой адмирал? Педро уголком глаза взглянул на сеньора Гарсиласо и увидел, что тот сделал ему какой-то знак. «Эге, должно быть, неспроста папа пытает меня насчет Гвинеи. Гвинея, Гвинея… Ну да, там сидят португальцы. Уж лучше от них быть подальше…»
– Не берусь, ваше святейшество, сказать точно, но кажется мне, что она совсем в другой стороне.
Ох, пронесло – сеньор Гарсиласо улыбается в усы…
– А у индейцев действительно нет ни железа, ни пороха и никакого оружия, кроме острых тростинок?
– Да, ваше святейшество, это самый мирный и самый добрый на свете народ, и они очень ласковы и приветливы, даром что язычники.
– Долго они язычниками не будут. Если этими заморскими островами овладеют их высочества, нехристи быстро обратятся в истинную веру. И на том свете кое-кому прибавится забот – уж я-то знаю, каких апостолов королева и король пошлют к индейцам.
– Простите, ваше святейшество, я не совсем понимаю…
– Не беспокойся, поймешь. Для язычников королева – бич господний. Тебя обучали латыни? – неожиданно спросил папа.
– Нет, кроме кастильского, других языков не знаю.
На всякий случай Педро покривил душой – латынь он понимал превосходно.
– Хорошо. Отойди в сторонку, я сейчас переговорю с сеньором послом.
И на языке Цицерона и Овидия папа вступил в беседу с сеньором Гарсиласо.
– Мальчишка неглуп, – задумчиво проговорил папа. – И он умеет держать язык за зубами. Полагаю, что ваши уроки, господин легат, пошли ему на пользу.
– У каждого, ваше святейшество, своя голова.
– Вы бывали на Корсике, мой дорогой легат?
– Бывал.
– А приходилось вам пробовать отменное корсиканское блюдо – телячью голову с начинкой из куриных мозгов?
– Не приходилось. Но обычаи этого острова мне по душе.
– Какие именно?
– Всякие. Нравится мне, между прочим, что они скоры на расправу с предателями.
– В самом деле? Впрочем, я знаю, нрав у вас корсиканский. Ставлю сто флоринов против ломаного сольди, что в последнем вашем письме в Барселону есть такие слова: «Папа вонзил нам нож в спину». Ага! Вы смущены! Великолепно: моя стрела попала в цель. И не думайте, что Всевышний сподобил меня даром читать сквозь стены. Просто, сеньор Гарсиласо Львиное Сердце, мне отлично ведомы ваши повадки.
– Моим государям, ваше святейшество, я обязан писать правду. Даже когда речь идет о действиях главы христианского мира.
– Правда! Христианский мир! Вот перед вами шкатулка из Дамаска – чудесная работа: черное дерево и слоновая кость. Теперь представьте себе, что в ней сидит две дюжины скорпионов, и вам откроется картина христианского мира. При этом наши христианские короли куда коварнее и злее скорпионов. Скорпион – тварь честная, врага он разит в открытом бою…
Долгие годы вице-канцлер папского двора Родриго Борха более или менее честно служил одному из христианских скорпио… виноват, одному из христианских королей. Какому, вы знаете. Затем вице-канцлер стал папой, или, как вы изволили выразиться, главой христианского мира. Но, приняв верховную власть в этом мире, он должен впредь служить не королю Арагона, не германскому императору, не Генуэзской республике и не французскому монарху, а Богу, или, точнее говоря, самому себе. А легко ли это? Судите сами: у наместника святого Петра сидит на загривке свора кардиналов, и каждый пес из этой своры готов вырвать клок мяса из папской ляжки. Чтобы удержаться на шатком престоле, папа вынужден все время плясать на лезвии ножа. Кардиналы, герцоги, короли, кастильские интриги, британские козни, войны, мятежи, заговоры – скорпионы не могут угомониться ни на одно мгновение, они жалят друг друга в хвост и в брюхо, в грудь и в спину. Особенно в спину.
Рим… Грязный, впавший в ничтожество городишко среди зловонных понтийских болот. Столица папской державы, государства жалкого и немощного, не способного отбиться от своих соседей -жадных итальянских князей. Да, не спорю, я вонзил нож в спину вашего короля. Но завтра, если мне, владыке христианского мира, это будет выгодно, я продам ему и миланских герцогов, и дожей Венеции. Ну как, теперь вы, лебединая душа, поняли меня?
– Вполне, ваше святейшество, но я думаю…
– Знаю, о чем вы думаете. И можете свои думы оставить при себе. На том свете я за это воздам вам сторицей и пристрою вас советником к святому Деонису. Напомню вам, что этому святому язычники отрубили голову, и в рай он попал безусловно. Так, так, я вижу, сын мой Педро, что ты не очень слаб в латыни! Отпускаю тебе грех сокрытия истины. Ну, а сейчас перейдем к делу. Королевская чета просит, чтобы я даровал ей ту часть моря-океана, где лежат земли, открытые адмиралом Колумбом. Сделать это мне не так уж трудно. Дарить то, что тебе не принадлежит, чего же проще? Но не кажется ли вам, господин правдолюбец, что мы с вами вонзим нож в спину королю Жуану? Ладно, вонзим! У меня с ним особые счеты. Завтра, я призову моего мудрого вице-канцлера Лодовико Подокатаруса, и он мигом набросает черновик буллы. На сегодня с меня хватит милых бесед. Спокойной ночи, сын мой Педро. Приятных снов, господин легат.
– Боже правый, – тихо простонал Педро, покидая турецкий покой папы, – полжизни я отдал бы, лишь бы снова оказаться в лесах Эспаньолы, за пять тысяч миль от святого отца!
Булла «Среди прочих». Первый вариант
Если бы ослы и телята говорили на человеческом языке, они, бесспорно, обратились бы к людским богам с горькими жалобами на папские канцелярии. В самом деле, нигде не изводили столько пергамента, как в Ватикане, а на пергамент для ватиканской чернильной кухни шла уйма ослиной и телячьей кожи.
Правда, за последние двести лет пергамент основательно потеснила бумага, а ее делали не из кожи, а из тряпок, но от этого ослам и телятам стало ненамного легче. С каждым годом Ватикан плодил все больше и больше всевозможных документов, и значительная их часть по старой традиции готовилась на пергаменте. Бумага, спору нет, была куда дешевле, но относились к ней в папских канцеляриях с нескрываемым презрением. А канцелярий в Риме было много, и все они не скупились на долговечный пергамент. И конечно, ни одна из них не тратила его в таком количестве, как Апостолическая камера.
Эта небесная служба занималась сугубо земными делами. Апостолическая камера была счетной палатой Ватикана, его верховной бухгалтерией.
Хлопот и забот у Апостолической камеры было немало. Святая церковь торговала бенефициями и отпущениями грехов, владела солеварнями, рудниками, рыбными ловлями, пускала деньги в рост, одним словом, хозяйство у нее было богатое. От лапландской тундры до знойной Сицилии все страны и народы платили дань его святейшеству папе.
Естественно, что Апостолическая камера, которая не только подсчитывала папские барыши, но и пеклась об их приумножении, была любимым детищем наместников святого Петра.
Не мудрено, что это ведомство присвоило себе права и обязанности, которые прямого отношения к очистке кошельков не имели и не могли иметь.
Апостолическая камера стала тайной канцелярией римских пап, в ней завязывались и развязывались узлы всевозможных дипломатических интриг.
Правитель этой могущественной канцелярии носил звание вице-канцлера и был вторым после папы лицом в Ватикане.
У вице-канцлера была целая армия борзых канцеляристов высокого и низкого ранга. Всевозможные датарии, нотарии, абреви-аторы и прочие чины апостолической службы заготавливали разные указы, ведомости, инструкции, деловые письма, которые затем скреплялись подписями и печатями вице-канцлера.
Эти же деятели составляли проекты папских булл – указов особой важности. Буллой, строго говоря, называлась небольшая свинцовая печать, которая подвешивалась к папской грамоте, но уже давным-давно так стали именовать и документ, удостоенный священной пломбы.
«Мудрый» вице-канцлер Александра VI, Лодовико Подоката-рус, ставший недавно руководителем Апостолической камеры, по поручению папы взялся за подготовку буллы о новых рубежах в море-океане.
Лет тридцать назад попутные ветры занесли с далекого Кипра в Вечный город юного монаха, который кормился врачеванием разных недугов и еле-еле сводил концы с концами.
Долгое время он ставил клистиры папским служителям и лечил их от кашля, волдырей и куриной слепоты. Однажды на него обратил внимание легат арагонского короля Родриго Борха. «Аптекарь Сатаны» оценил кое-какие специальные познания киприотского лекаря, непревзойденного знатока целебных снадобий и убийственных ядов.
И, кроме того, никто в Риме не мог сравниться с Подокатарусом по части канцелярского сочинительства. Мгновенно, с непостижимой ловкостью он набрасывал проекты деловых писем, договоров, манифестов, булл, причем с равным успехом пользовался и цицероновской латынью, и языком Гомера, и тосканским диалектом, и официальным жаргоном канцелярии Оттоманской империи.
Прилежанием он обладал неистовым, выдержкой железной, тайны хранил, как мраморное надгробие.
Такой человек для будущего папы Александра VI был счастливой находкой. Без Подокатаруса Родриго Борха был как без рук: он не мог ни одного дня обойтись без помощи абревиатора, или письмоводителя, своей канцелярии. Подокатарус понимал своего покровителя с полуслова, а порой он и вовсе не нуждался в словах. Верхним чутьем, острым, как собачий нюх, он угадывал тайные намерения Родриго Борхи и действовал с изумительным проворством, устраняя все препоны на пути честолюбивого арагонца.
Вполне понятно, что папа Александр VI, утвердившись на престоле святого Петра, немедленно назначил Подокатаруса своим вице-канцлером и поручил его заботам Апостолическую камеру.
Подокатарус стал правой рукой нового папы, а правой рукой самого Подокатаруса сделался главный нотарий Апостолической камеры Джованни Батиста Феррари, который много лет был секретарем вице-канцлера Родриго Борхи. Феррари считался в Ватикане финансовым гением. «Он умеет делать деньги из воздуха», -говорил о нем папа Александр, высоко ценивший подобные качества своих соратников.
И 27 апреля 1493 года, день спустя после беседы с юным Пед-ро и сеньором Гарсиласо де ла Вегой, папа призвал к себе этих великих апостолических кудесников.
Тощий, черный как цыган Подокатарус был совсем не похож на румяного толстяка Феррари, и тем не менее, когда они сидели рядышком, казалось, будто Апостолической камерой управляют братья-близнецы. Недаром ватиканские остряки присвоили им кличку «Подоферрари», и сам папа часто так называл эту неразлучную парочку.
Накануне Подоферрари подняли тучи пыли в хранилище папских грамот, извлекли на свет божий все старые буллы, в которых упоминались заморские земли португальской и кастильской корон. И, само собой разумеется, что письмо королевской четы папе Александру они обнюхали до последней запятой.
– Сыны мои, – сказал папа, открывая тайное совещание, -должен вам признаться: с этим Колумбом и его путешествием на край света меня застигли врасплох. Вы сами знаете, у нас под боком, в Европе, забот выше головы, а тут еще, изволите ли видеть, от нас требуют, чтобы мы обратили наши взоры на какие-то сомнительные островки, открытые сомнительным адмиралом где-то на краю света. Отмахнуться от этих требований мы не можем. Сеньор Гарси-ласо уже известил короля и королеву о нашей сделке с Миланом и Венецией, и Барселона на нас ужасно прогневается, а ее гнев чреват крупными неприятностями… Вы, друг мой Подокатарус, не раз плавали по всяким морям. Значит, вы знаете, что в бурю, когда воды сатанеют, опытные капитаны смиряют ярость волн, опрокидывая за борт бочки с маслом. Такое масло у нас есть: даруем новооткрытые земли королевской чете, и страсти поутихнут.
– Золотые слова, ваше святейшество, – проговорил Подокатарус. – Масло и вправду средство спасительное, но моряки говорят, что если в том месте, куда масло вылито, море и успокаивается, то зато где-то поблизости оно удваивает свою злобу. Короля Фердинанда и королеву Изабеллу мы, может быть, и утихомирим, но на нас тогда прогневается король Жуан.
– Прогневается, – как эхо отозвался Феррари. – Ведь с той поры, когда португальцы впервые вышли в дальние плавания – а было это семьдесят лет назад, – апостолический престол неизменно поддерживал португальских королей. Принца Генриха Мореплавателя благословил на подвиги папа Мартин V еще в 1425 году.
Мавританские берега за португальской короной закрепил двенадцать лет спустя папа Евгений IV. Королям Португалии, и только им одним, папа Николай V в 1452 году пожаловал право торговли африканскими рабами. Еще через четыре года папа Каликст III даровал португальским королям не только те земли, которые они открыли в Африке, но и право на все моря, еще им неизвестные, вплоть до самой Индии.
– До самой Индии, – откликнулся Подокатарус.
– И наконец, папа Сикст IV в 1481 году подтвердил все прежние пожалования и установил, что только Португалии должны принадлежать моря и земли к югу от линии, пересекающей море-океан на широте Канарских островов. И речь шла не только об уже открытых морях и землях, но и о тех, которые могли быть открыты в будущем.
– Одним словом, – сказал Подокатарус, – выполняя требование короля Фердинанда и королевы Изабеллы, мы поворачиваемся к Португалии спиной и нарушаем условия всех прежних пожалований наместников святого Петра.
– Можно подумать, – в сердцах сказал папа, – что я Иисус Христос, а вы святые его апостолы. С тех пор как наместники святого Петра правят христианским миром, они только то и делают, что нарушают свои обещания и обводят вокруг пальца императоров и королей. Я не знаю, где сейчас пребывают папы Мартин V и Каликст III – в чистилище или в раю. И мне нет нужды оглядываться на моих предшественников. Сегодня мне выгодно показать спину королю Жуану, и я это сделаю, несмотря на сто тысяч булл, подписанных прежними папами.
– Господи Иисусе! – воскликнул Подокатарус. – Да кто же в этом сомневается! Если сосчитать, сколько раз мы нарушали наши собственные обещания, то пальцев на руках не хватит ни у меня, ни у моих подчиненных. Но так ли уж нам выгодно ссориться с королем Жуаном? Португалия исправно вносит свою лепту в наши сокровищницы. Португалия раздвигает рубежи христианского мира, и ее владения – золотое дно, которое обогащает и будет обогащать и впредь римскую церковь.
– Слушайте вы, господа Подоферрари, – озлился папа, – старая латинская поговорка do ut des («даю, чтобы ты дал») известна мне не хуже, чем вам. Я подозреваю, что король Жуан позолотил ваши языки. Готов отпустить вам грех мздоимства – все мы человеки, и все мы легко впадаем в соблазн, – но мне хотелось бы напомнить вам, что меня не так– то легко и просто сбить с толку красноречивыми тирадами.
Папа был весьма недалек от истины. Подокатарус и Феррари регулярно получали мзду от легата короля Жуана кардинала да Кошты, тогда как прижимистый король Фердинанд не давал им ни гроша.
«Братья» Подоферрари переглянулись, после чего Подокатарус смиренно произнес:
– Мы, ваше святейшество, руководствуемся другой поговоркой: «Брать бери, но исполняй по мере возможности». Скрывать нечего – португальский король к Апостолической камере щедр, но если наместник святого Петра считает, что щедрость эта не заслуживает воздаяния, значит, устами его говорит сам апостол. Можно, однако, одновременно удовлетворить обе стороны, Испанию и Португалию. Для этого только следует просьбу королевской четы выполнить на семь девятых.
– Пожалуй, даже не на семь девятых, а на девять одиннадцатых, – поправил Подокатаруса Феррари.
Папа благосклонно кивнул «братьям».
– Умные головы дал вам бог, господа Подоферрари. Так что же вы предлагаете?
Подокатарус взглянул на Феррари. Феррари в ответ прищурил свои и без того маленькие глазки.
– Мы думаем, ваше святейшество, – сказал вице-канцлер, – что никаких новых линий в море-океане проводить не следует. Пусть Кастилии достанутся земли, где побывал Колумб, а все, что в стороне Гвинеи в прежние времена было пожаловано папами королям Португалии, закрепится за ними на веки вечные.
– Бог не дал вам хвоста, – проговорил папа, – а жаль: все лисицы христианского мира околели бы от зависти, ибо самый наилисий хвост был бы, разумеется, у вас, мой бесценный вице-канцлер. Королева и король пишут мне, что им не нравится линия папы Сикста. Замените, просят они, эту поперечную границу продольной. А вы, о мудрейший из всех канцлеров, совершенно пренебрегаете этой немаловажной просьбой. А почему?
– Вы, ваше святейшество, – ответил Феррари, – всегда нас учили: лучше недодать, чем передать. С этими линиями можно повременить, тем более что королевская чета точно не указывает, где именно надо провести новую границу. Королева и король пишут: «Хорошо бы новую линию дать западнее Азорских островов и островов Зеленого Мыса, поблизости от оных». Как понимать это «поблизости»? На тысячу или на сто миль западнее? Поэтому мы с полным основанием можем уклониться от этой просьбы. Папа кивнул головой.
– Ладно, я согласен. Но сдается мне, что на этом дело не кончится. Ни один кастильский клещ так не впивается в тело, как королева Изабелла в свою добычу. Готовьте буллу, господа Подофер-рари, я же умываю руки.
Час спустя каллиграфы Апостолической камеры получили листки, густо исписанные быстрой рукой Джованни Батисты Фер-рари. У каждой буллы, как у каждого доброго христианина, есть свое собственное имя. Буллы «откликаются» на первые два слова текста, разумеется, латинского. Новая булла, над которой изрядно потрудились «братья» Подоферрари, начиналась словами Inter caetera («Среди прочих»). И под таким названием была она 3 мая 1493 года вписана в регистр Апостолической камеры.
Булла «Среди прочих». Второй вариант
Его святейшество, вручая буллу «Среди прочих» сеньору Гарейла-со, был необыкновенно ласков.
– Напрасно, господин легат, – ворковал он, – вы отписали королеве и королю насчет ножа, который якобы угрожает их спинам. Глядите: просьба их высочеств удовлетворена, земли, открытые адмиралом Колумбом, отныне принадлежат Кастилии.
Сеньор Гарсиласо трижды прочел буллу, но никаких изъянов в ней не усмотрел. Географию он знал скверно, где лежат острова, открытые адмиралом, представлял себе весьма смутно, а о линии, которую его государи требовали провести в море-океане, начисто позабыл, не придавая этому требованию значения и веса.
И хотя улыбки, которые папа щедро расточал, и внушали смутное подозрение, сама булла не вызывала у сеньора Гарсиласо никаких сомнений.
Дону Хосе-Марии посол приказал немедленно выехать в Барселону и вручить папскую буллу их высочествам.
Педро успел уже осмотреть все руины Вечного города, и, хотя дядюшка ни за что не отпускал его, он все же перенес свои скудные пожитки в Борго и в один прекрасный майский день вместе с доном Хосе-Марией покинул Рим.
Противные ветры на несколько дней задержали корабль у берегов Сардинии, и только 15 мая дон Хосе-Мария и Педро увидели на горизонте каменную корону горы Монтжуич.
Адмирал, усталый и озабоченный, долго расспрашивал Педро о его встрече с папой Александром. Когда Педро сообщил, что говорил папа сеньору Гарсиласо, адмирал, против всяких ожиданий, чрезвычайно обрадовался.
– Если его святейшество, – сказал Колумб, – обещал сеньору Гарсиласо пожаловать все то, что дал господь мне открыть нашим королям, то, стало быть, я могу не сомневаться, что замыслы мои угодны небу.
Педро, у которого при одном воспоминании о папе Александре пробегали по коже мурашки, словам адмирала удивлен был до крайности. Странно, адмирал никакого внимания не обратил на рассказ Педро о римских порядках, он пропустил мимо ушей нелестные замечания Педро по адресу папы. Очевидно, адмиральские уши слышали лишь то, что желали услышать…
Зато королева, получив буллу «Среди прочих» и письмо сеньора Гарсиласо, пришла в негодование.
В тех же дворцовых покоях, где месяц назад королева алыми нитками вышивала сцены крестных мук Иисуса Христа, она в присутствии короля прочла буллу его святейшества кардиналу Мен-досе. По ее тону, сухому и резкому, по ее лицу, каменно-спокойно-му и необычайно бледному, король и кардинал поняли, что ярость королевы безмерна.
Отложив в сторону папскую буллу, королева сказала:
– Я, мой друг, предупреждала вас: на папу Александра полагаться неразумно. И мне думается, что вы нашли бы гораздо лучшее применение деньгам, истраченным на его избрание, если посадили бы на святой престол гиену или змею. Мудрый наш рыцарь сеньор Гарсиласо убежден, что папа, предав нас в Италии, отчасти искупил свою вину буллой «Среди прочих». А я говорю вам, что эта булла не стоит того пергамента, на котором она написана.
Фердинанда итальянские дела волновали куда больше, чем дележ моря-океана, прежде всего потому, что земли, открытые Колумбом, Изабелла считала кастильскими, а не арагонскими. Но король был взбешен и пристыжен: его, великого мастера черных измен, как желторотого птенца обманул этот старый ворон Родри-го Борха, тот самый ворон, который с его помощью свил себе гнездо на ватиканской колокольне.
– Господи, – простонал король, – не оставь меня своим милосердием, и, клянусь именем твоим, я сварю этого Иуду в кипящем масле!
– Поздно, – отрезала королева, – о масле вам, мой дорогой супруг, надо было думать раньше, когда ваш верноподданный дон Род-риго не стал еще папой Александром VI. Вернемся же к этой злосчастной булле. Папа поставил нас в невозможное положение. А ведь в Барселону вот-вот пожалует посол короля Жуана – сеньор Руи да Пина. А мы ему не можем даже показать эту буллу: в ней на новую линию – в линии же вся суть – нет и намека.
– Масло, сорок две бочки кипящего масла, – отозвался король.
– Я полагал бы, ваше высочество, – обратился к королеве кардинал, – что следовало бы как можно скорее направить к Гарсила-со гонца с новыми инструкциями.
– Да, да, как можно скорее, – встрепенулся король. – Мы пошлем гонца сегодня, нельзя терять ни минуты.
– Святая истина, – отозвалась королева. – Только я думаю – и вы, мой супруг, вероятно, со мной согласитесь, – что гонца отправлять в Рим бесполезно. Наш благородный посол способен, любого противника выбить из седла на рыцарском турнире, но в поединке с папой он будет снова повержен в прах. В Италию поедете вы, ваше высокопреосвященство. И Барселону вы покинете завтра.
– Но, ваше высочество, – нарушая все правила этикета, воскликнул кардинал, – могу ли я, в мои годы!..
– Можете! Повторяю: вы отправитесь завтра. И не прямо в Рим. По дороге вы навестите неаполитанского короля. А папе вы скажете, что заезжали в Неаполь, чтобы освежить в памяти старого короля Ферранте историю с договором, который его святейшество недавно заключил с врагами этого государя. Намекните святому отцу, что от Неаполя до Рима войско короля Ферранте может дойти за три дня, и папа станет мягче воска. Адмирал советует провести новую линию в ста лигах[6] к западу от Азорских островов и островов Зеленого Мыса. Запомните: в ста лигах. И эти сто лиг должны быть вписаны в новую буллу. А вы, ваше преосвященство, обязаны получить ее любой ценой.
– Беда, однако, в том, – изрек король, – что папские канцелярии буллу «Среди прочих» разослали по всему свету, и ее скоро получит наш кузен Жуан. От него не укроется, что мы отрядили кардинала Мендосу в Рим, чтобы вырвать у папы новую буллу. Поэтому надо спрятать концы в воду. Пусть Рим на новой булле поставит дату задним числом, лучше всего совсем близким к тому, которым помечена булла «Среди прочих». И, пожалуй, есть смысл начать эту новую буллу теми же словами. Тогда у всех явится мысль, что папа в один присест обнародовал две буллы и что новая «Среди прочих» лишь слегка уточняет старую.
– Восхищен, ваше высочество, этим предложением, – сказал кардинал. – Однако в регистре Апостолической камеры останется истинная дата, и когда-нибудь историки обнаружат…
– Подлог?
– Я не хотел, ваше высочество, употребить это слово, но, пожалуй, иначе не назовут нашу хитрость с датами.
Король ехидно усмехнулся.
– Мой дорогой кардинал, мнение грядущих летописцев меня интересует в такой же мере, как мысли на мой счет этой кошки -вон она сидит под креслом королевы. Ну, а вам, ничего не поделаешь, придется смириться с темным пятном на алой мантии.
– Не беспокойтесь, ваше высокопреосвященство, – проговорила королева, – я уверена, что историки не сойдутся во мнениях. Многие будут справедливо утверждать, что ради достойной цели можно применять и не вполне благовидные средства. А теперь обсудим второстепенные подробности…
Кардинал отбыл в Италию. Одновременно королева Изабелла выпроводила из Барселоны адмирала. Она приказала ему отправиться в Севилью и сидеть там безотлучно. Флотилия, снаряжаемая в севильской гавани, должна была выйти в море не позже сентября, и адмиралу поручалось во что бы то ни стало выдержать этот срок.
Между тем кардинал Мендоса, побывав в Неаполе, благополучно добрался до Рима.
Накануне его торжественного въезда в Вечный город весь папский двор дня три гулял на свадьбе. Его святейшество выдал свою дочь Лукрецию за графа Джованни Сфорцу, ближайшего родственника миланского герцога.
Сильно поредело за эти свадебные дни куриное и гусиное племя, изрядно оскудел запас ватиканских винных погребов, но зато повеселился папский городок на славу, и в ночь брачного пира Борго был подобен полю жестокой битвы: крепкие вина разили без промаха, и тела павших усеивали ватиканский холм.
Не очень трезвые папские челядинцы перетаскивали эти живые трупы в дворцовые подворотни и в замок святого Ангела. Волокли божьих слуг и за ноги, и за руки, пренебрегая их ангельским чином и не щадя их сутан, подрясников и мантий.
Папа, даром что шел ему седьмой десяток и что пил он за четверых, головы не терял и в часы разгула исподволь готовил достойную встречу высокому испанскому гостю.
Что говорить, встреча была знатной! К Латеранским воротам вышли кардиналы, генералы духовных орденов, начальники папских канцелярий, придворные его святейшества, послы великих и малых христианских держав.
Сын папы Цезарь Борджа и папский зять Джованни Сфорца, после того как у самых Латеранских ворот сошлись обе процессии, римская и испанская, пристроились в голове кортежа, один по правую, другой по левую сторону от кардинала Мендосы.
За баронами и прелатами из свиты испанского гостя шли приближенные папы, и в авангарде этой части процессии гарцевали щитоносцы и пажи его святейшества. Пажей было шестеро, и ехали они гуськом. Первый паж на испанском коне и в испанских одеждах, с длинной испанской пикой в руках. Второй на коне, убранном на французский манер. Третий в облачении турецкого всадника. Четвертый и пятый, с гербами папы на красных плащах, везли дождевик и дорожный мешок наместника святого Петра, а замыкал эту пеструю шестерку юноша, опоясанный мечом с рукояткой и ножнами, усеянными бриллиантами, рубинами и сапфирами. В крупных бриллиантах была сбруя его снежно-белого иноходца.
Папа ждал кардинала Мендосу в своем дворце, однако надменный гость, грубо и резко нарушая все правила церемониала, отправился не к папе, а в свою временную резиденцию на Кампо-ди-Фиоре.
Но это был лишь первый удар, который рукой кардинала Изабелла нанесла папе. Следующий удар оказался гораздо более тяжким. В папскую консисторию – главную канцелярию Ватикана -явился представитель кардинала Мендосы, испанский прелат Лопе де Аро, и от имени королевской четы произнес громовую речь.
– Папа, – заявил он, – сеет в мире смуты и своими кознями изничтожает святую веру. Папа превратил римскую церковь в торговое заведение, где с молотка торгуют бенефициями, распродавая выгодные должности недостойным кандидатам с тугим кошельком за поясом.
Сами по себе эти обвинения никого не удивили. Козни, торговля бенефициями… Да, с тех пор как папы сидят в Риме, здесь всегда обделывались темные делишки и всегда торговали доходными местечками.
Но с подобными обвинениями выступил не какой-нибудь нищий проповедник, а посланец самых могущественных государей христианского мира, и это внушало всем папским приближенным смятение и тревогу.
Ссориться с Кастилией и Арагоном, ссориться всерьез, – на это папа Александр идти не мог: такая игра чревата была неминуемым проигрышем.
И речь Лопе де Аро, речь, за которую любому смертному грозила гибель в застенках инквизиции, была принята его святейшеством с самой искренней, с самой что ни на есть горячей благодарностью.
Папа поспешил откреститься от своих союзников, папа охотно признал, что в Риме увлеклись торговлей бенефициями, и изъявил при этом желание часть не вполне законных доходов пожертвовать на нужды их высочеств.
Кардиналу Мендосе не пришлось ломать копья из-за новой буллы. Папа готов был провести любые линии, на любом расстоянии от любых островов.
На этот раз господа Подоферрари безмолвно выслушали четкий приказ его святейшества: новую буллу изготовить немедленно; изъять какие бы то ни было ссылки на былые дары папского престола португальским королям; особо подчеркнуть, что буллу папа дает по своей воле, без всякого принуждения; внести, и не один раз, а дважды, указание на линию раздела, угодную их высочествам.
Маленькое недоразумение во время этой беседы все же возникло. Папа вспомнил, что Сикст IV подарил португальцам моря и земли южнее линии, которая в ту пору проведена была через море-океан на широте Канарских островов.
При этом он никак не мог взять в толк, что коль скоро линия из поперечной стала продольной, то она не может делить океан на южную и северную половину.
Подокатарус и Феррари мягко намекнули ему на это обстоятельство, чем довели папу до белого каления.
– По вашей милости я с этой буллой попал впросак! Хватит с меня! Пишите: «Названная линия должна отстоять к западу и к югу от Азорских и каких там еще островов на сто лиг».
– Но, – возразил Подокатарус, – законы географии…
– Для вас закон – это я, – оборвал его папа. Спор на этом закончился, к явному ущербу географической науки. Вторая булла «Среди прочих» родилась на свет. Родилась в июне 1493 года, с фальшивой датой: 4 мая. И с линией меридиана, которая разделила земной шар не только на западную и восточную, но и на северную и южную половины. Вот как выглядела эта новая булла:
«Александр, епископ, раб рабов божьих, светлейшим государям -нашему весьма возлюбленному во Христе сыну Фердинанду и нашей весьма возлюбленной во Христе дочери Изабелле, королеве Кастилии, Леона, Арагона и Гранады, – привет и апостольское благословение.
Среди прочих деяний, угодных всемогущему господу и желанных сердцу нашему, наибольшее значение имеет возвеличение католической веры и христианской религии и ее укрепление и распространение ради спасения душ и обращения в эту веру варварских народов.
Потому мы, хоть того и были недостойны, призваны милостью божьей на священный престол святого Петра. Ведомо нам, что вы ныне суть истинные католические короли и правители и таковыми были и прежде и что о ваших великих деяниях известно уже всему свету. Деяния же эти остались не только в помыслах ваших, но и были совершены вами ревностно и упорно. Свершая их, вы не щадили ни сил, ни средств и не взирали на опасности и жертвовали кровью своей, будучи преданы делу своему всей душой и посвятив себя издавна его выполнению, чему свидетельство – освобождение королевства Гранады из сарацинской неволи, свершенное во славу имени божьего[7].
Поэтому, оценивая по достоинству содеянное, считаем мы долгом нашим пожаловать вам по собственной нашей воле и в вашу пользу то, что позволит вам с еще большим душевным пылом продолжать во славу божью ваше святое и достохвальное дело, столь угодное нашему бессмертному господу. Нам известно, что вы уже давно воодушевлены желанием поисков и открытия новых островов и материков, далеких и неведомых, до сей поры еще не найденных, дабы их жителей и обитателей призвать к служению нашему искупителю и обратить в католическую веру; и что, будучи обременены освобождением названного королевства Гранады, вы не могли доныне довести до желанного конца это ваше святое и достохвальное намерение; и что в конце концов, после того, как вы приобрели по воле божьей названное королевство, вы поручили для исполнения вашего намерения предпринять в море-океане усердные поиски этих далеких и неведомых материков и островов в местах, где доселе еще никто не совершал плаваний, нашему любезному сыну Христофору Колумбу – мужу весьма достойному, заслуживающему высокого уважения и на подобное дело способному, и дали ему корабли и нужных людей.
Они же, с божьей помощью, проявляя необычайное усердие, нашли, плавая в море-океане, некие весьма далекие острова, а также материки, доселе еще не открытые никем другим. И там обитает множество мирных людей, и ходят они, как то утверждают, нагие и не едят мяса.
И, судя по сообщениям ваших посланцев, люди, обитающие на упомянутых островах и землях, верят в единого бога-творца, сущего в небесах, и кажутся достаточно способными к обращению в католическую веру и к усвоению добрых обычаев, и имеется надежда, что если они будут наставлены в вере, то имя Спасителя и господа нашего Иисуса Христа легко проникнет в пределы названных земель и островов. И упомянутый Христофор на одном из главных названных островов велел соорудить крепость, в которой оставил для охраны ее нескольких христиан, своих спутников, каковые должны искать другие острова и материки, далекие и неведомые. И на островах и землях, уже открытых, найдено было золото, пряности и много иных вещей различного рода и достоинства.
Поэтому, досконально приняв во внимание все вышеуказанное, и особенно необходимость возвеличения и распространения католической веры, должны вы приступить, уповая на милость божию, к подчинению упомянутых островов и материков и их жителей и обитателей, как то подобает католическим королям и правителям, по примеру ваших предков, и обратить их в католическую веру.
Мы же восхвалим пред господом это ваше святое и достойное намерение и, желая, чтобы оно было выполнено должным образом и чтобы самое имя нашего Спасителя утвердилось в упомянутых странах, ревностно будем поощрять вас ради славы господней. Благодаря святому крещению, которое вы получили, вы обязаны исполнять веления апостольские. И, призывая все милосердие господа нашего Иисуса Христа, убедительно просим вас предпринимать с подлинным рвением к вере дело ваше и побуждать народы, которые живут на упомянутых островах и землях, к принятию христианской религии. И да не устрашат вас труды и опасности, и да не оставит вас надежда и твердая уверенность в том, что всемогущий бог окажет вам помощь в ваших предприятиях!
И дабы вы могли приступить к столь великому делу с готовностью и пылом, мы, после того как будет оказана щедрая апостольская милость, по собственной воле, а не по вашей просьбе и не по просьбе действующих от вашего имени лиц, и лишь в силу нашей щедрости, осведомленности и полноты нашей апостолической власти, даруем в вечное владение, уступаем и предоставляем вам и вашим потомкам все острова и материки, найденные и те, которые будут найдены, открытые и те, которые будут открыты к западу и к югу от линии, проведенной и установленной от арктического полюса, то есть севера, до антарктического полюса, то есть юга, невзирая на то, имеются ли в виду уже найденные материки и острова или те, что будут найдены по направлению к Индии или по направлению к иной какой-либо стороне.
Названная линия должна отстоять на расстоянии ста лиг к западу и к югу от любого из островов, обычно называемых Азорскими и Зеленого Мыса.
Так что все острова и материки, найденные и те, которые будут найдены, открытые и те, которые будут открыты к западу и к югу от названной линии (если они только не были введены в действительное владение иного христианского короля и государя до дня рождества господа нашего Иисуса Христа, что миновал в прошлом году, от которого начинается нынешний, 1493 год, когда вашими посланцами и капитанами найдены были некоторые из указанных островов), мы властью всемогущего бога, предоставленной нам через святого Петра, и как наместники Иисуса Христа на земле даем, уступаем и предоставляем навечно вам и вашим потомкам, королям Кастилии и Леона, со всеми владениями, городами, замками, поселками и селениями, с правами, юрисдикцией и всем, что к ним относится[8].
И мы делаем, назначаем и полагаем вас и упомянутых ваших наследников и потомков владыками этих земель с полной свободой и абсолютной властью, правом владения и юрисдикцией, предуведомляя, что этим даром, уступкой и предоставлением прав не должны умаляться или нарушаться права, присвоенные любому христианскому государю, который имел в действительном владении эти острова и материки ранее упомянутого дня рождества господа нашего Иисуса Христа[9].
И, кроме того, повелеваем вам по долгу послушания, и это вами обещано – и мы не сомневаемся, что вы свершите нижеуказанное, ибо тому порукой ваша набожность и великодушие, – отправить на упомянутые острова и материки людей добрых, богобоязненных, сведущих, ученых и опытных, дабы они наставляли упомянутых обитателей и жителей в католической вере и обучали их добрым обычаям, прилагая при этом все необходимое для подобного дела усердие.
И любым особам, какого бы они ни были звания, пусть даже императорского и королевского или любого иного положения, степени, достоинства и состояния, мы строжайшим образом запрещаем, под страхом отлучения (каковой каре такие лица подвергнутся в случае ослушания), ходить для приобретения товаров или по иной причине без специального на то разрешения, данного вами или вашими наследниками и потомками, к островам и материкам как уже найденным, так и тем, что будут найдены и впредь будут открыты к западу и к югу от линии, проведенной и установленной от арктического до антарктического полюсов, найдут эти материки и острова в направлении Индии или другой какой-либо страны.
Линия же должна отстоять на сто лиг от любого из островов, обычно именуемых Азорскими и Зеленого Мыса.
Вы, совершая под водительством божьим ваши деяния, вверяя себя господу и считая действительными любые апостольские установления, выполняя ваше святое и достохвальное предприятие, трудами и подвигами достигнете в скором времени полнейшего успеха к славе и счастию всего христианства.
Итак как трудно будет доставить настоящее послание в каждое из тех мест, куда надлежит его доставить, то мы желаем и с присущим нам волей и знанием повелеваем, чтобы копии сего послания, подписанные рукой нотариуса, на то призванного, и скрепленные печатью лица духовного звания или духовной курии, принимались в присутственных местах с тем же почетом, что и подлинники. И копии эти надлежит вручать в тех случаях, когда потребуется предъявить и показать их.
Точно также никому не дозволяется нарушать эту нашу рекомендацию, моление, требование, дарование, уступку, предписание, установление, вверение, повеление, приказание, запрещение и волю. А тому, кто осмелится поступить так, да будет ведомо, что он навлечет на себя гнев всемогущего господа и святых апостолов Петра и Павла.
Дано в Риме, в год от воплощения Господа нашего, тысяча четыреста девяносто третий, четвертого мая, в первый год нашего понтификата.
Дон Руи да Пина терпит поражение
Вторая булла «Среди прочих» выползла из Апостолической камеры и двинулась в дальнюю дорогу. Только в конце июля она дошла до Барселоны, а в столицы других христианских государств попала намного позже, когда легкой желтизной уже тронуты были леса Иль-де-Франса и Кента, а в долине Тэжу пьяным соком налились тяжелые виноградные гроздья.
Аптекарь Педро Прадо уже третий месяц жил в «Золотом петухе». Впрочем, завсегдатаи этого злачного места видели мессера Прадо нечасто. Возня с целебными травами – дело хлопотливое, и неутомимый аптекарь целыми днями пропадал неизвестно где, скупая лечебное сено у своих севильских коллег.
Иной раз он выезжал из Севильи в Кадис и порой задерживался там на три-четыре дня, а то и на всю неделю. В «Золотом петухе» из уст в уста передавались любопытнейшие вести о кадисских делах. Шутка ли сказать – в Кадисе на внутреннем рейде снаряжалось семнадцать больших кораблей, и всю эту флотилию адмирал Колумб вот-вот должен был вывести в море. Но на этот счет бесполезно было расспрашивать глупого аптекаря, который явно ничего не смыслил в кораблях и вряд ли мог отличить бушприт от грот-рея.
В Севилье аптекаря нередко можно было встретить на левом берегу Гвадалквивира, в шумной гавани, где совсем недавно выросли новые склады и мастерские.
Здесь заготавливали припасы и разные железные орудия для экспедиции адмирала моря-океана. У древней Золотой башни днем и ночью разгружались огромные баржи. Шли они и сверху, из Кордовы, Эсихи, Вильянуэвы, шли и снизу, из Сан-Лукара и Хереса. Вся Севилья знала: готовился шестимесячный запас для полутора тысяч человек – именно столько моряков, солдат и переселенцев должна была перебросить в заморские земли флотилия адмирала.
На берегу кипела работа. Широкие пасти складов непрерывно заглатывали бочки с вином, солониной, мукой, сухарями, мешки с изюмом и сахаром, громадные круги сыра, корзины с луком и чесноком, пузатые кувшины с уксусом и оливковым маслом, связки железных изделии – лопат, мотыг, ломов, ящики с гвоздями, тюки с одеждой и обувью, бухты толстых канатов, круглые лесины для запасных рей.
Иногда мессер Прадо лицом к лицу сталкивался с адмиралом. В черном камзоле, протертом на локтях добела, озабоченный и вконец истомленный, он бродил среди штабелей ящиков и бочек, на зуб и на ощупь пробовал разную снедь, спускался в темные трюмы барж.
Реже попадался на глаза остроглазый священник, которому все встречные кланялись куда ниже, чем адмиралу. Это был севильский архидиакон Хуан де Фонсека, недавно назначенный королевой управителем нового ведомства. Оно снаряжало экспедицию Колумба, оно же должно было в будущем принять все заморские земли под свою руку.
Архидиакон никогда не вступал с адмиралом в спор, но все делал по-своему, следуя тайным инструкциям королевы. Смысл этих инструкций был ему ясен: ее высочество считала, что земли, открытые адмиралом, отнюдь не его вотчина и что все нити управления ими должны сходиться в новом севильском ведомстве.
И дон Хуан де Фонсека приставил к особе адмирала своих контролеров, казначеев, смотрителей. О каждом шаге командира флотилии и вице-короля новооткрытых земель ему доносили неукоснительно и своевременно.
В середине июля в Севилью и Кадис начали стекаться будущие пассажиры заморской флотилии. Адмирал возлагал на них большие надежды. Девственные земли, к берегам которых он вел семнадцать кораблей, нуждались в трудолюбивых и энергичных колонистах. Там, за морем-океаном, эти кастильские пионеры поднимут нетронутую целину, раскорчуют упрямые чащобы, возведут цветущие селения и города.
Ведь недаром же сам папа (а копию его новой буллы адмиралу в начале августа послала королева) призвал на только что открытые земли «людей добрых, богобоязненных, сведущих, ученых и опытных…»
И на севильских, и кадисских пристанях в ожидании скорой отправки толпились люди, которые не умели ни сеять, ни жать. Полгоря, если бы только не умели. Много хуже, что ходить за плугом или держать в руках мастерок они считали делом зазорным.
Не от хорошей жизни эти перелетные птицы покинули свои оскудевшие родовые гнезда. За море их гнала горькая нужда. Трудно стало кормиться у себя на родине войной и разбоем. Воинственные магнаты, укрощенные королевой Изабеллой, навсегда распустили свои боевые дружины, а когда пала Гранада, исчезла возможность разорять и грабить соседнюю мавританскую землю.
Хмуро, исподлобья глядели они на адмирала. «Дай только срок, – читалось в этих недобрых взорах, – и мы тебе покажем, на что способен вольный кастильский рыцарь. Там, за океаном, мы ни для тебя, ни для королевы с королем не станем таскать каштаны из огня…»
Адмирал же не замечал ни косых взглядов, ни злобных ухмылок. Он свято верил, что ведет в обетованную землю рать истинных подвижников…
А в Лисабоне королевский секретарь дон Руи да Пина дважды в неделю получал пространные письма из Севильи и Кадиса. И всякий раз, узнавая, сколько арроб мяты, майорана, повилики, душистого горошка и прочих спасительных травок заготовил в этих городах аптекарь Прадо, он честил королевскую чету нехорошими словами.
Дона Руи огорчало безучастное отношение короля к тревожным письмам аптекаря. В начале лета дону Жуану стало гораздо легче, его меньше беспокоили боли в животе и в груди, но он утратил интерес к жизни. Вялый, ко всему равнодушный, он часами сидел на дворцовой террасе и лениво следил за облаками, которые тихие ветры уводили в лазурные дали.
Со дня на день король откладывал переговоры с Изабеллой и Фердинандом: он никак не мог решить, кого следует послать в Барселону.
Но вот в самом конце июля он внезапно, среди ночи, вызвал дона Руи. Дона Жуана трясла лихорадка, его зубы выбивали частую дробь, но – удивительное дело! – перед доном Руи стоял не безнадежно больной человек, а витязь богатырской силы, одержимый неуемной жаждой быстрых и решительных действий.
– Мы, дон Руи, – сказал король, – совершенно зря потеряли бездну времени. Флотилия д'Алмейды распущена, переговоры с Кастилией и Арагоном не начаты, а в вашей севильской аптеке дела идут из рук вон плохо. Того и гляди, адмирал отправится со своими кораблями в новый заморский поход. Так наверстаем же упущенное. Переговоры откроем немедленно. И вы, дон Руи, возьмете их на себя. Чую неладное: королева готовит нам не слишком приятный подарок. Езжайте, езжайте с богом и будьте осторожны…
Наутро лихорадка прошла, и на мгновение пробужденный вулкан снова угас. Король нехотя просмотрел бумаги, которые приготовил для поездки в Барселону дон Руи, и обратил свой взор к полинявшему от зноя лисабонскому небу.
В начале августа дон Руи покинул Португалию. Ему поручена была нелегкая миссия: склонить Изабеллу и Фердинанда к признанию старой линии раздела, той линии, которую папа Сикст провел поперек моря-океана на широте Канарских островов.
Между тем в Севилье с аптекарем Прадо стряслась беда. Он ходил по городу в полной уверенности, что здесь решительно никто не знает капитана Дуарте Пашеко Перейру. Да и кроме того, у капитана была длинная борода, а аптекарь Прадо не оставил себе даже усов.
Много раз встречался он с юным Педро, пажом адмирала моря-океана. А Педро отлично запомнил таинственного кавалера, сопровождавшего адмирала в монастырь Марии Благостной.
Правда, человек, который так часто попадался ему на дороге и у Золотой башни, и на Змеиной улице, и в закоулках Трианы, бороды не имел и одет был совсем не на рыцарский манер. Но глаза, походка, маленькая родинка на левой щеке – нет, положительно, этот лекарь – двойник чернобородого кавалера.
И Педро стал усиленно следить за подозрительным незнакомцем. Педро приметил, что этот человек все время бродит возле складов и верфей, бродит, казалось бы, без всякой видимой цели. Но порой, укрывшись за бунтами мешков или в узком проходе между винными бочками, этот двойник черной бороды вытаскивал из-за пояса полоску пергамента и, оглядываясь на волчий лад по сторонам, делал на ней быстрые пометки.
Он вступал в долгие беседы с грузчиками и смотрителями складов, он водил их в портовые кабачки, где день-деньской околачивались будущие пассажиры заморской флотилии, несдержанные на язык и всегда готовые пропустить на дармовщинку пинту-другую доброго хереса.
Педро выяснил, что эта сомнительная личность обитает в «Золотом петухе». Конечно, на поверку могло оказаться, что сия личность и в самом деле скупает какие-то травы, а в гавани бывает из чистого любопытства. Ну, а вдруг этот костоправ или аптекарь вовсе не костоправ, а португальский лазутчик?
В конце августа сомнения вконец одолели Педро, и он открыл свою маленькую тайну адмиралу. Адмирал приложил руку ко лбу юноши.
– Жара у тебя вроде и нет, – сказал он, – а бредишь ты словно в горячке. Не донимай ты меня всяким вздором. Сам видишь, сколько у нас тяжких забот…
И, вероятно, тучи над головой аптекаря Прадо рассеялись бы совершенно, если бы рядом с адмиралом не сидел в час этой беседы главный контролер флотилии Берналь де Писа, глаза и уши архидиакона Фонсеки.
Беседа состоялась утром, а около полуночи копейщики Святой Эрмандады (а святой Эрмандадой, или святым Братством, называлось ополчение, которое в кастильских городах несло дозорную службу) пришли с визитом в «Золотой петух».
Аптекаря Прадо схватили в его каморке, насквозь пропахшей целебными травами. Он не сопротивлялся, охотно дал себя обыскать и покорно последовал за блюстителями порядка.
Блюстителей было четверо, и жалкий арестант, который все время бормотал, что он ни в чем не повинен и взят по какому-то недоразумению, им не внушал ни малейших опасений.
Мурлыкая веселые песенки, они повели перепуганного аптекаря к картезианскому монастырю, близ которого недавно навели переправу через Гвадалквивир. Повели вдоль крутого берега.
Внезапно тихий аптекарь выхватил у одного из стражников копье, тяжелым древком сбил с ног всех стражников Святой Эрмандады и с высокого обрыва прыгнул в темную и быструю реку.
Таинственный собиратель трав исчез бесследно, незадачливых же копейщиков Святой Эрмандады послали чистить те заведения, куда и короли ходят пешком…
В день успения, 15 августа 1493 года, дон Руи приехал в Барселону. Он скоро убедился, что Изабелла и Фердинанд не теряли даром времени. На первой аудиенции, данной ему королевской четой, он имел удовольствие ознакомиться с папской буллой «Среди прочих». С той самой буллой, где его святейшество делил земной шар по продольному шву.
Королева и король в один голос, не без сокрушения, сказали дону Руи: намерения папы Александра неисповедимы. Он по собственному почину и по собственной воле даровал нам новооткрытые земли и провел линию, которая отныне будет разделять заморские владения Кастилии и Португалии.
Мы не можем не подчиниться велению наместника апостола Петра, иного исхода у нас нет, и нашему примеру должен последовать богобоязненный кузен наш, король Жуан.
Дону Руи, пока королевская чета пела перед ним эту серенаду, вспомнилось многое. И как дорвался до святого престола папа Александр, и какие злодейства приписывает молва этому неисповедимому наместнику апостола Петра. Тут же дон Руи припомнил и вещие слова кастильского посла Лопе де Эрреры: неспроста этот хитрец клялся на Евангелии, что их высочествам пришло на ум справедливое мнение о линии раздела. Было это в апреле, так что нетрудно понять, каким образом и когда на папу сошло столь невыгодное для Португалии божественное наитие…
Само собой разумеется, грешные мысли о святом папе дон Руи оставил при себе. Но он напомнил королеве и королю о клятве их посла.
Изабелла молча выслушала дона Руи, на ее устах блуждала милая, прямо-таки ангельская улыбка.
По губам королевы Фердинанд читал ее мысли с ловкостью глухонемого. И ответ дону Руи держал он.
– Я не совсем понимаю, – процедил сквозь зубы король, – о каком таком нашем мнении толковал кузену Жуану дон Лопе. Мы не поручали ему вести переговоры о линии раздела. Дону Лопе вменялось в обязанность довести до сведения короля Жуана наши мирные намерения. Мы и сейчас готовы наш спор кончить миром, и для этого нынче, когда его святейшество проявил свою апостолическую волю, есть все основания.
Королева изящно кивнула головой и протянула дону Руи свою нежную руку. Секретарь и летописец короля Жуана поднес ее к губам и тяжело вздохнул. Поцелуем королевской руки аудиенция заканчивалась.
Впрочем, королева и король охотно предоставили дону Руи еще две аудиенции. Толку от них было ровно столько же, сколько от первой высокой встречи.
А на третьей аудиенции нечистый попутал дона Руи, и он совершенно зря обмолвился об одном, как ему казалось, выгодном для Португалии обстоятельстве.
В ту пору, когда король Жуан воевал со своими звездочетами в замке Торрес-Ведрас, дон Руи раскопал в архивах несколько любопытных донесений португальских капитанов. Все они утверждали, что по многим признакам в море-океане, где-то как островов Зеленого Мыса, должна находиться Большая земля. Чернобородый друг дона Руи подтвердил эти предположения и высказал уверенность, что земля эта лежит сравнительно недалеко от Гвинеи, южнее экватора.
Конечно, дон Руи не упомянул в беседе с их высочеством о тайных донесениях капитанов, ни о суждениях дона Дуарко Перейры. Но, взяв в расчет, что новая линия проходила мимо островов Зеленого Мыса, и сообразив, что еще не найденная земля попадает в кастильскую половину моря-океана, решил отстоять ее от посягательств королевской четы. И, против линии папы Александра, дон Руи намекнул на эту землю, отметив, что на нее права Португалии бесспорны.
Королева сказала, что нет смысла делить шкуру неубитого оленя, и не проявила никакого интереса к этой земле. Но она решила взвесить все прочие доводы и возражения португальской стороны и отпустила дона Руи восвояси.
Дон Руи в крайне скверном настроении выехал в Ли еще в тот день, когда он проговорился королеве о южной, кардинал Мендоса пригласил во дворец прославленного картографа Джауме Феррера. Феррер принес самые свежие карты мира, но никаких следов таинственной южной земли на них не смог обнаружить.
– Ладно, – сказала королева, – есть ли эта земля, нет ли, все равно должны действовать решительно и без пpoмeдления.
И 5 сентября, спустя несколько дней после третьей встречи с послом короля Жуана, она отправила адмиралу и архиепископу Фонсеке срочнейшие письма.
Королева писала, что выведала у португальцев, будто в южной части моря-океана может быть большая земля, и, если вдруг окажется, что она богаче тех островов, которые нашел рал. А коли так, то пусть посоветует адмирал, как можно скорее папскую буллу, и немедленно выскажется на сей счет. А капитану и адмиралу королева приказывала не терять ни единой минуты, ибо любая задержка чревата большими неприятностями, лию надо вывести в море как можно скорее: бог знает, какие планы лелеет король Жуан, и во избежание зла адмирал до, следуя к Канарским островам, держаться как можно дальше от Португальских берегов.
И вот снова помчались курьеры из Барселоны в Севилью и Кадис и из Кадиса в Барселону. Адмирал разъяснил, каким образом следует улучшить буллу, а спустя неделю папа Александр уже обсуждал с Подокатарусом и Феррари недвусмысленное требование королевы.
– Она ненасытна, эта женщина! – кричал папа. – Завтра она потребует, чтобы я забрался на небо, снял с него Луну и с гонцом доставил ее в Кастилию. Глядите, королева хочет, чтобы я даровал ей право на все еще не открытые земли к югу от Индии, если только они лежат на западном пути, они призывают меня отменить буллы моих предшественников, коль скоро они выгодны королю Жуану. Что ж, кинем волчице еще одну кость…
И 26 сентября появилась на свет булла «Dudum siquidem» («Совсем недавно»). Снова папа повторял, что мир должен быть разделен линией, проведенной в ста лигах от островов Зеленого Мыса и Азорского архипелага, и вдобавок к прежним своим пожалованиям дарил все земли, которые в будущем могут быть найдены к югу и к востоку от Индии, и отменял былые папские пожалования португальским королям.
Адский рай
За день до рождения буллы «Совсем недавно», в среду 25 сентября 1493 года, белокаменный Кадис проводил в дальнее плавание флотилию адмирала моря-океана.
Семнадцать кораблей снялись с якоря и медленно, в длинной кильватерной колонне, через узкое горло внутренней гавани проследовали в открытое море. Впереди шел флагман заморской эскадры корабль «Мария-Галанте», и в сравнении с этим колоссом жалкой скорлупкой казалась старушка «Нинья», замыкавшая торжественную процессию.
Каждый корабль нес на кормовом флагштоке королевский штандарт Кастилии – вымпел с двумя башнями и двумя львами, и на всех мачтах развевались разноцветные флаги.
Между высокими носовыми и кормовыми надстройками, на длинных красных и желтых полотнищах красовались гербы знатных пассажиров флотилии. Сами пассажиры как изваяния застыли на палубах в гордых и величественных позах.
Сверкали на солнце ярко начищенные шлемы, легкий ветерок раздувал полы подбитых шелком плащей, и казалось, будто стаи пестрых фазанов слетелись на корабли колумбовой армады.
До выхода из гавани флотилию провожали десятка два венецианских гребных галер. Словно гигантские сороконожки ползли они вслед за легкокрылыми кораблями флотилии, распугивая ка-дисских чаек басом своих пушек.
Но вот осталась позади каменная стражница Кадиса, высокая башня Тавира, скрылся из вида подобный петушиной голове мыс, на котором угнездился этот древнейший город Испании, и флотилия взяла курс на юг, к Канарским островам.
13 октября флотилия прошла мимо острова Ферро, самого западного в Канарском архипелаге. Начался переход через море-океан, и Педро был крайне разочарован этим на редкость скучным плаванием.
Двадцать один день шли корабли до первой заморской земли, и за все это время не случилось ни одного сколько-нибудь примечательного происшествия. Стояла отличная погода, дули свежие попутные ветры, корабли вели себя примерно, и довольно частые ссоры между драчливыми пассажирами приводили лишь к ничтожным ранениям и синякам.
Лишь в канун дня святого Симона, 25 октября, черные тучи заволокли небо, и все громы небесные обрушились на море-океан. На верхушках мачт и на реях вспыхнули огоньки святого Эльма, обычные спутники сильной грозы. Восточный ветер скоро, однако, рассеял тучи, блуждающие голубые огоньки погасли, матросы сменили с десяток изорванных бурей парусов, и снова при безоблачном небе продолжалось это на диво спокойное плавание.
Третий раз пересекал Педро море-океан, и снова, как год назад, душу его радовала и глубокая синева морских вод, и россыпи звезд на черном бархате высокого неба, и игривые стайки летающих рыб.
В лунные ночи Педро часами стоял на корме, любуясь серебристыми парусами огромной флотилии. Корабли шли на запад, перемигиваясь кормовыми фонарями, и через каждые полчаса ночную тишину нарушали звонкие голоса юнг, песней отмечавших смену склянок.
Вот кончилась пятая склянка, и семнадцать юнг хором поют:
Пять минуло, шесть пришло. Бог захочет, семь придет. Ход быстрей, усердней счет…А вот подошло время девятой склянки, и тихое море внимает чудесному призыву:
Лишь в склянке кончится песок -И время вахты минет. Мы подплывем, хоть путь далек, Господь нас не покинет.А как легко и отрадно становится на сердце в час заката, когда накануне ночного перехода все корабли приближались к « Мария -Галанте» и могучий хор – полторы тысячи голосов – провожал усталое солнце гимном «Славься Владычица наша»!..
В начале ноября флотилия подошла к неведомому острову, который адмирал окрестил Доминикой. А затем вдоль гирлянды гористых, утопающих в зелени маленьких островов адмирал повел корабли на северо-запад, к берегам Эспаньолы.
В исходе ноября флотилия отдала якорь в той бухте, где одиннадцать месяцев назад затонула «Санта-Мария».
Ласковые волны набегали на берег и, тихо шурша, откатывались в море, оставляя рубчатый след на золотистых песках. Дремали густые чащи, миром дышала райская земля Эспаньолы.
Три тысячи глаз обшаривали зеленые берега бухты. Да, спору нет, этот адмирал открыл богатый край, и, пожалуй, тут для всех найдется изрядная нажива. Не сам ли Христос сказал: «Ищите и обрящете, толцыте, и отверзется вам царствие небесное». А может быть, и не Христос, не все ли равно? Небесное царство далеко, да и пустят ли туда ангелы господни? А вот земное царство лежит рядом, саженях в пятидесяти от борта, и стоит только толкнуть посильнее – и раскроются его врата, а в этом царстве отыщется милое сердцу золото.
Только странно: почему-то пуст этот теплый берег и не встречают корабли тридцать девять молодцов, оставленных здесь после гибели «Санта-Марии». И не видно ни одного индейца, а прежде они всегда толпились у корабельной стоянки и на своих быстрых челнах без боязни подходили к самому борту «Ниньи».
Накануне в соседней бухте моряки нашли на берегу четыре мертвых тела, и у одного из покойников сохранились остатки густой бороды. Адмирал сразу же заподозрил недоброе: какая-то беда постигла колонистов, иначе как объяснить, что никто не предал это тело земле, и останки доброго христианина исклевали хищные птицы.
Солнце клонилось к закату, высадку пришлось отложить на утро. А в полночь к «Марии-Галанте» подошла лодка, и на борт поднялись посланцы местного вождя. Чем-то они были очень смущены и на вопросы адмирала отвечали весьма сбивчиво. Да, дети солнца живы, они только ушли в глубь страны. Нет, живы они не все. Кое-кто умер от болезни. Вот вы сами увидите, какая их постигла судьба…
И на следующее утро адмирал вызвал Педро.
– Возьми человек десять, – сказал он, – и отправляйся на розыски. Ты в прошлом году облазил все берега и знаешь все самые укромные местечки.
В утреннюю пору нет большего наслаждения, чем бродить по чуть еще сонному лесу. Густая листва скрадывает жгучий свет заморского солнца, глаз ласкает мягкая изумрудная полумгла. Извилистые тропки – кто знает, проложил их человек или зверь – огибают могучие, как соборные колонны, стволы, ныряют в оплетенные цепкими лианами заросли, теряются в непролазной чащобе и вновь прорезываются там, где в зеленой стене открываются едва заметные просветы. С толстых ветвей спускаются рыжие, серые, бурые и зеленые бороды – мхам раздолье в этом волшебном лесу, – и везде великое множество цветов, алых, багровых, синих, золотистых; от пронзительных запахов голова кружится как от крепкого вина.
Невнятно бормочут темные лесные ручейки, трещат и щебечут пестрокрылые птицы, крикливо голосят наглые попугаи.
И нет этому лесу ни конца, ни края, так что хоть и знакомы тебе все его тропы, а сердце нет-нет да и сожмется от страха: не дай бог заблудиться в этих зеленых дебрях!
Но, слава создателю, Педро хорошо запомнил дорогу к крепости, в которой поселились тридцать девять его товарищей по первому плаванию. Поляна, ручей, перелесок, а вот и тот самый холмик, где была заложена крепость.
Нет, ошибки быть не может. Не только Педро, но и трое из его спутников узнали это место. Но куда же делась крепость?
Лишь подойдя ближе к холму, Педро заметил обугленные бревна и стропила. Опаленные руины крепости сплошь заросли высокой и жесткой травой. В этой густой поросли удалось найти жалкие остатки утвари и одежды: обломки разбитых сундуков, куски арамбелей – грубых скатертей кастильской выделки, обгорелый рукав камзола, пряжки от поясов.
А неподалеку от крепости Педро нашел десяток едва присыпанных землей трупов. Ясно было, что здесь наспех похоронили людей кастильской крови и христианской веры.
К вечеру совершенно расстроенный Педро возвратился на корабль и доложил адмиралу о печальных результатах своих поисков. А назавтра от брата здешнего вождя адмирал узнал, каким образом погибли все тридцать девять колонистов.
Как только адмирал покинул бухту, среди поселенцев начались раздоры. И вскоре добрые христиане передрались между собой и рассеялись по всей округе. Каждый из них старался захватить побольше золота, и действовали они в одиночку, убивая мирных индейцев, врываясь в их жилища, отнимая у них все достояние.
Завистливые и жадные кастильцы люто ссорились из-за награбленной добычи, и в этих ссорах многие из них сложили свои буйные головы. А затем они жестоко обидели вождя соседней округи, гордого индейца Каонабо, и тот сжег крепость, которую, однако, накануне покинули все ее защитники. Оставшись без крова, они ушли в леса, в одиночку добывая себе пищу, и вскоре от голода, тоски и болезней, неведомых в Кастилии, погибли последние «сыновья Солнца».
Адмирал с сокрушением выслушал этот рассказ и, томимый дурными предчувствиями, вывел корабли из злосчастной бухты. Он отправился вдоль берегов Эспаньолы на восток в поисках удобного места, где можно было бы высадить на сушу беспокойную ораву переселенцев и основать столицу заморской Кастилии.
Нужное место нашлось милях в пятидесяти от того уголка Эспаньолы, где вечным сном покоились останки «Санта-Марии» и тридцати девяти жертв собственной алчности и неразумия.
Это была большая бухта (адмирал окрестил ее бухтой Благодати), и город решено было основать не на самом ее берегу, а в долине не широкой, но полноводной реки.
Очень красивой была эта просторная долина с удивительно свежей зеленью и плакучими деревьями непомерного роста. И ни адмирал, ни его спутники не подозревали, что краса эта гибельнее чумы и что в ядовитой зелени их подстерегают смертельные тропические хвори.
Город заложили по всем правилам: нарезали чистое поле на квадраты (каждому свой участок), а в самом центре поля наметили главную площадь и заложили на ней церковь, адмиральский дом и большой склад. Затем наспех связали из жердей сотни три хижин.
Адмирал сам таскал камни и корчевал лес, но обитатели новорожденного города (в честь королевы назван он был Изабеллой) не желали себя изнурять столь позорной для их звания работой. Не для этого они пересекли море-океан. Им нужен был готовый стол и готовый дом, они надеялись, что адмирал сразу же поведет их на штурм богатых городов Индии и Сипанго и разместит в роскошных дворцах тамошних баронов и маркизов.
На деле же оказалось, что живут на этом острове голые дикари-индейцы, у которых не было ни многолюдных городов, ни семиба-шенных замков.
Не нашлось в окрестностях Изабеллы и золота. Правда, доблестный кавалер Алонсо де Охеда, посланный адмиралом на разведку в глубь острова, утверждал, будто в пяти-шести днях пути от Изабеллы, в стране Сибао, золота сколько угодно и индейцы в тех местах побогаче, а главное, очень ласковы и радушны, так что ничего не стоит прибрать их к рукам и заставить их копать золото и кормить добрых христиан.
Педро готов был отдать десять лет жизни, лишь бы дон Алонсо де Охеда взял его с собой в этот поход. Охеда! Конечно, какие тут могут быть сомнения. Адмирала Педро любил больше всех на свете, но дон Алонсо кое в чем, пожалуй, не уступал даже самому адмиралу.
Эти озорные, порой чертовски наглые глаза, этот бархатный голос, в котором нет-нет да слышатся стальные нотки. Вот истинный рыцарь до мозга костей. И до чего же красив дон Алонсо! Невысокий, стройный, ловкий, белозубый. Улыбнется – словно горстью звонких дукатов одарит… А до чего смел! Три года назад, чтобы блеснуть своей удалью перед королевой, он на руках обошел -было это в дни пасхальных празднеств – вершину Хиральды по узкому, в ладонь шириной, карнизу. А Хиральда на три головы выше самых высоких колоколен Севильи. Под стенами Гранады он одолел в честных боях с дюжину самых могучих мавританских витязей. Тяжелый меч казался тростинкой в его руках, а на коне он творил чудеса. Ему связывали ноги, сажали в седло, и тем не менее он и со связанными ногами гнал своего скакуна через высокие изгороди, и при этом то нырял под конское брюхо, то плыл в воздухе, опираясь кончиками пальцев на седельную луку. С доном Алон-со на лихое дело рыцари шли как на приятную прогулку. С ним весело было и шалить на большой дороге, и драться с маврами, и грабить в ночную пору сонные андалузские городишки.
– Не горюй, Педро, – говорили люди, знающие дона Алонсо. -Это не первый и не последний его поход. Вот увидишь: он еще себя покажет на заморской земле и наш адмирал не оберется хлопот, когда дон Алонсо взыграет духом во всю свою мощь.
А добрые христиане подъедали последние крохи из кастильских запасов экспедиции и сидели в своих жалких хижинах, сложа руки. Впрочем, руки у них были заняты: день и ночь благородные рыцари расчесывали свои отощавшие тела – от москитов в Изабелле не было житья.
Ровно через четыреста лет удалось выяснить, что эта назойливая нечисть впрыскивает в кровь своих жертв возбудителей желтой лихорадки – страшной болезни, от которой люди умирают в невыносимых муках. Но в Колумбовы времена никто не знал, по какой причине одолевает человека этот недуг; вину за него возлагали на дьявола и – еще в большей мере – на адмирала, который коварно завлек честной народ в эту проклятую страну.
Свалился и сам адмирал. Педро не отходил от его ложа, поил больного всевозможными отварами и настойками, которые на маленьком таганке кипятил главный и единственный лекарь города Изабеллы дон Диего Альварес Чанка.
Однажды Чанка послал Педро в гавань – запасы всевозможных лекарств остались у доктора на корабле. Педро с радостью вырвался из постылого адмиральского табора – на всех судах у него были друзья и приятели. Правда, неделю назад, в самом начале февраля, двенадцать кораблей ушло в Кастилию, и гавань изрядно опустела, но и на пяти оставшихся судах – «Марии-Галан-те», «Нинье», «Гальеге», «Сан-Хуане» и «Кардере» – было с кем почесать язык. Педро взял на «Марии-Галанте» лекарства, побывал затем на «Нинье», где ему знаком был каждый гвоздь, и направился на «Гальегу». Два великих плавания многому научили Пед-ро. Корабельную службу он теперь знал не хуже любого боцмана и мигом замечал, где высучился трос или правильно ли закреплен фока-шкот. И на подходе к «Гальего» он приметил, что томбуй -поплавок, который указывает, где отдан якорь, – едва держится на своем поводке – буйрепе. Да и сам томбуй – маленький бочонок из-под вина – был не в порядке: затычку на верхнем донышке бочонка чьи-то неумелые руки воткнули очень неплотно. Вытаскивая ее, Педро обнаружил, что к этой деревянной пробке привязан тонкий шелковый шнур. Потянув за шнур, Педро выудил из бочонка сверток, обернутый провощенной тканью.
Волосы поднялись у юноши дыбом, когда он развернул густо исписанные листки.
Отвернув от «Гальеги», он направил шлюпку к берегу и стремглав помчался в Изабеллу.
Главный контролер Эспаньолы дон Берналь де Писа, тот самый дон Берналь, который едва не уловил в свои сети аптекаря Прадо, бесспорно, полагал, что нет на свете тайника более надежного, чем томбуй корабля «Гальега».
В этом томбуе он хранил планы заговора против адмирала. Дон Берналь и его сообщники решили овладеть в один прекрасный день кораблями и, прихватив последние остатки сухарей, вина и масла, сбежать в Кастилию.
Оборванным и брошенным на произвол судьбы колонистам заговор этот в случае его удачи сулил бы голодную смерть. И, чтобы обелить себя перед королевой, дон Берналь заготовил на адмирала донос. Он твердо надеялся, что перечень ложных вин адмирала перевесит в глазах ее высочества его истинное злодеяние.
Доктор Чанка готов был растерзать проклятого мальчишку, доставившего в адмиральское убежище свой неожиданный улов. Бумаги дона Берналя едва не отправили адмирала на тот свет. Поистине странный характер был у правителя земель моря-океана. Сорок три года прожил он на свете, и так и не научился с философским спокойствием относиться к черным изменам своих покровителей и своих подчиненных.
Но, придя в себя, адмирал за одну ночь расправился с заговорщиками. Друзья дона Берналя были взяты под стражу. С «Гальеги» все оружие перевезли на флагманский корабль. На «Гальеге» же схватили дона Берналя. К счастью для него, больной адмирал сам разоружал этот корабль. И адмирал вырвал главного контролера из рук своих разъяренных соратников как раз в тот момент, когда они приладили на грот-рее крепкую петлю.
Предателей посадили в трюм «Марии-Галанте». Им предстояло долгое путешествие в Кастилию – путешествие без тех удобств, на которые они рассчитывали, когда своими подписями скрепляли донос на адмирала. Кузнецы Изабеллы цепи для дона Берналя и его дружков выковали не за страх, а за совесть, не поскупившись на железо.
После быстрой расправы с заговорщиками смутьяны и забияки присмирели. И, чтобы привлечь к себе их беспокойные души, адмирал, оправившись от тяжелой болезни, предложил всем, кто еще способен держаться на ногах (а таких счастливцев было не много), отправиться с ним в поход. Страна Сибао, где недавно побывал дон Алонсо де Охеда, – вот куда желал адмирал повести на большую прогулку залежавшихся и застоявшихся любителей скорой наживы.
Почти месяц адмирал и несколько сот его спутников бродили по острову. В самом сердце его они нашли благодатную долину, с цветущими индейскими селениями и обширными кукурузными полями. Здесь адмирал заложил форт Святого Фомы и, оставив в нем полсотни воинов под командой арагонского рыцаря Педро Маргарита, вернулся в Изабеллу.
В Изабелле окончательно иссякли запасы кастильского провианта, и адмирал счел за благо отправить в Сибао все лишние рты. Он приказал дону Алонсо собрать человек четыреста и увести их в форт Святого Фомы.
Дону Алонсо адмирал строго-настрого запретил обижать по пути индейцев.
– Мы, – сказал он, – явились сюда, чтобы спасти их души и обратить этих детей природы в истинную веру. Поэтому не притесняйте и не разоряйте индейцев, а пропитание для наших людей добывайте мирным образом.
Дон Алонсо бросил на адмирала лукавый взгляд и весело расхохотался.
– Ну, разумеется, сеньор адмирал, я ведь добрый католик. Не знаю, сыты ли будут овцы, но волки, клянусь пресвятой девой, останутся целы.
Адмирал бойко говорил по-кастильски, но разве уловишь тонкости чужого языка. И, не уяснив себе, кто же, собственно, останется цел – овцы или волки, он с миром отпустил дона Алонсо.
Индейцы с распростертыми объятиями встречали голодную рать Алонсо де Охеды и на убой кормили всех христиан печеными клубнями и хлебом касави. На вкус этот хлеб не уступал булке из пшеничной муки тончайшего помола, но готовили его индейцы не из муки, а из толченых корней неведомого в Европе растения. Называли они это растение юккой.
Подкормив отощавших кавалеров индейским хлебом, дон Алонсо привел их в благодатные долины страны Сибао. Там, на одной из переправ, случилось одно, казалось бы, совсем ничтожное происшествие, которое, однако, привело к гибельным последствиям. Несколько индейцев похитили штаны и куртки у трех кастильцев, переправлявшихся через реку. Дон Алонсо поймал озорников, а затем ворвался в ближайшее селение и захватил в плен местного вождя и всю его родню.
Похитителям драных кастильских штанов дон Алонсо отрубил уши, а прочих пленников отослал в Изабеллу.
Адмирал (а дон Алонсо просил его всенародно казнить этих «злоумышленников») отпустил несчастных узников на свободу. На дона Алонсо и его братию он, однако, махнул рукой. Наступало лето, и в конце апреля 1494 года он, желая во что бы то ни стало добраться до азиатского материка, отправился на запад, к берегам Кубы. На Эспаньоле же он оставил в качестве своего наместника родного брата – Диего Колумба.
За пять месяцев трудного плавания, в котором, конечно, участвовал Педро, адмирал открыл южные берега Кубы и большой остров Ямайку. Это были благодатные земли, и омывало их теплое, ласковое море. На много миль тянулись утопающие в зелени берега Кубы, велик был остров Ямайка, и индейцы твердили, что где-то на западе лежат большие и богатые земли. Адмирал был убежден, что они говорят об Индии, но до этой Индии не дошел. Птице, если бы хватило у нее сил, пришлось бы пролететь десять тысяч миль, чтобы из лесов Ямайки попасть на берега Явы и Китая.
Это птице! Но ни один корабль не смог бы пройти из ан-тильских морей в Тихий океан через гористый Панамский перешеек. Прорваться в этот океан ему удалось бы только на крайнем юге южноамериканского материка, и кружной западный путь в Азию оказался бы почти вдвое длиннее прямой птичьей дороги. Но первые земли Южной Америки адмиралу суждено было открыть лишь четыре года спустя, а до Панамской перемычки он добрался только в 1502 году, все еще не подозревая, что перед ним не азиатские мысы и бухты, а берега Нового Света.
А пока адмирал искал Азию на Кубе, дела на Эспаньоле приняли очень скверный оборот. Осатаневшая от лютой жадности рыцарская орда сорвалась с цепи и вырвала узду из слабых рук Диего Колумба.
Педро Маргарит самовольно покинул форт Святого Фомы и сбежал в Кастилию. Его воины и соратники дона Алонсо рассеялись по всей стране Сибао.
Золото! Любой ценой дорваться до золота, ощутить его райскую тяжесть, нагрузиться им до отказа. Просеивать через сито и промывать на лотках речные пески. Исходя соленым потом, вылавливать в них мелкие грязно-желтые зерна, – как бы не так! Благородному рыцарю куда проще ворваться вот в то селение – к нему ведет отличная тропа, – пустить в соломенные кровли красного петуха, переколоть и перерезать беззащитных индейцев и с мертвых рук сорвать или срубить золотые браслеты и золотые кольца.
Старые касики – индейские вожди – знают, где легко добыть золото. Чуть сыроватые щепки дают тихое пламя. Не успеешь до-бормотать «Отче наш», и касик – его ноги поджаривают на костре -готов открыть тебе все свои тайны…
Впрочем, дон Алонсо лишь в редчайших случаях прибегал к пыткам. От одного его взгляда цепенели души старых касиков, его белозубая улыбка приводила их в содрогание. И в переметных сумках оруженосцев дона Алонсо звенело чистое золото, взятое без лишних трудов в лихих и быстрых набегах.
Полтора года назад адмирал писал: «…По природе своей индейцы таковы, что нет средств побороть их боязливость. Правда, после того, как они успокаивались и страх исчезал, они становились столь доверчивыми и с такой щедростью отдавали все им принадлежащее, что, кто этого не видел сам, вряд ли тому поверит. Если у них попросить какую-нибудь вещь, они никогда не откажутся ее отдать. Напротив, они сами предлагают ее, и притом с таким радушием, что кажется, будто они дарят свои сердца».
И надо было довести до отчаяния этих людей, охотно даривших сердца заморским гостям, чтобы они, изменив своему тихому нраву, взялись за оружие.
Вся страна Сибао – тысяч пять воинов могли выставить ее долины, зажатые горными цепями, – поднялась против бородатых «дьяволов». Тростниковые копья против мечей и аркебузов, камни против свинцовых пуль, голые дети мирной земли против до зубов вооруженных головорезов, одетых в стальные доспехи…
Однако страна Сибао занимала лишь ничтожную часть Эспа-ньолы, и, если бы весь остров двинулся на непрошеных гостей, им грозила бы бесславная гибель.
И адмирал, возвратившись в Изабеллу, повел свое войско на мятежников. Зарево занялось над опустошенными селениями Сибао, оно переметнулось через высокие горы, дымные хвосты пожарищ потянулись в соседние края…
А королева требовала золота, она приказывала адмиралу загнать всех индейцев в несуществующие золотые копи, она упрекала его в излишней мягкости.
Между тем из Кастилии прибывали новые искатели наживы, и теперь уже не полторы тысячи, а пять или шесть тысяч добрых христиан бродили по истерзанному острову. Индейцев травили, как диких зверей, их топили в реках, сжигали на кострах, душили на виселицах. На Эспаньолу изобретательные душегубы завезли сотни три псов и всю эту свору обучили охоте за краснокожими. Ни в горах, ни в лесах не могли индейцы укрыться от псов-людоедов, которые преследовали по пятам несчастных беглецов и, настигая свою добычу, разрывали ее на части.
Золота же на острове оказалось мало, и наиболее предприимчивые кавалеры нашли иные способы обогащения. Захватив самые лучшие угодья на Эспаньоле, они прикрепили уцелевших индейцев к земле, и бедные невольники стали в поте лица возделывать плантации «заморских дьяволов». Люди, которые так охотно дарили свои сердца адмиралу и его спутникам, гибли повсюду и везде либо от собачьих клыков, либо от свинцовых пуль, либо от непосильного труда.
А солнце по-прежнему сияло над благодатными землями Эспа-ньолы; как и раньше, весело щебетали птицы в ее дремучих лесах, но некогда райский остров стал сущим адом. До поры до времени королева держала адмирала в привратниках этого ада. Она заставляла его гасить индейские мятежи, добывать золото для ненасытной казны и проведывать пути к еще не открытым заморским землям…
Безногое и безголовое посольство
Изабелла и Фердинанд с великой радостью прочли донесение севильского архидиакона об отплытии большой флотилии Колумба.
И почти одновременно дон Хосе-Мария Галан-и-Родригес привез отличные вести из Рима. Папа Александр VI преподнес королевской чете два приятных сюрприза: буллу «Совсем недавно» и грамоту, которой он жаловал Изабелле и Фердинанду титул «католических королей» за их усердие в делах веры.
Но королевское счастье подобно бочке меда, оскверненной ложкой дегтя. Все было бы хорошо, если бы не пришли в Барселону пренеприятнейшие вести из Лисабона. Король Жуан, о котором открыто говорили как о живом покойнике, с первыми осенними днями воспрял духом и обрел былые силы. И хотя придворные лекари католических королей и утверждали, будто это улучшение кратковременно и за ним обязательно последует резкий спад, их высочества были ужасно раздосадованы.
Король и королева решили, пока суд да дело, возобновить с Лисабоном никчемные переговоры.
Надо, говорила Изабелла, выиграть время. Авось королю Жуану – не приведи господь! – станет хуже, а до той поры можно будет занять его беседами с нашими новыми послами. И пожалуй, нам лучше всего направить к кузену Жуану не слишком толковых послов. Важно ведь сейчас только одно – как можно дольше затянуть переговоры.
– На этот раз, моя дорогая, – сказал король, – вам пригодятся мои избранники. Поверьте мне: они те люди, которые вам нужны.
И в начале ноября королеве представились новые послы к королю Жуану: сеньоры Педро де Айяла и Гарсиа Лопес де Карвахаль.
Педро де Айяла еще в юности оставил на поле брани ногу, и об этой утерянной ноге он готов был говорить день и ночь. Поэтому стук его костыля обращал в бегство всех кавалеров с достаточно острым слухом.
Гарсиа де Карвахаль как собеседник был гораздо хуже дона Педро. Повесть о потерянной ноге казалась «Илиадой» в сравнении с монологами сеньора Карвахаля. «Этот старый павлин, -говорили о нем при дворе, – опасен, как чума. Бойтесь его: если уж вы попадетесь в его когти, он вам докажет, что Карвахали – это прямые потомки Кая Юлия Цезаря…»
Павлины – птицы не только глупые, но и обидчивые. Оба эти качества сеньора Карвахаля были отлично известны при дворе католических королей.
И, заранее зная, на какие испытания она обрекает короля Жуана, Изабелла очень ловко внушила своим послам, как они должны будут держать себя во время переговоров.
– Вам, сеньоры, – сказала она, – я доверяю честь Кастилии. Берегите ее, не допускайте, чтобы сан посла нашего королевства был умален и унижен кем бы то ни было…
Послы клятвенно обещали беречь кастильскую честь и, распаленные призывами королевы, во весь опор помчались в Лисабон.
Тем временем в португальскую столицу явился из долгих странствований бывший аптекарь Прадо. Ночной прыжок в Гвадалквивир не обошелся ему даром: на лбу подживал кровавый рубец, а шрамы на подбородке еще не очень надежно прикрывала трехнедельная борода.
В Лисабон дон Дуарте прибыл дня на два позже дона Руи да Пины, которого поездка в Барселону состарила на десять лет. Как это ни удивительно, но прежние неудачи мало огорчили короля. Король действительно чувствовал себя весьма бодро, ум его был ясен, и, не щадя себя, он винился перед доном Дуарте и доном Руи в былых своих ошибках и просчетах.
– Я действовал нерешительно и непоследовательно, – говорил дон Жуан. – Мне ни в чем не следовало уступать королеве Изабелле и королю Фердинанду. Наш флот был и остается сильнейшим в Европе, наши моряки в любое время могут нанести сокрушительный удар по кораблям и гаваням Кастилии. И самое главное, мы всегда можем перерезать путь, открытый Колумбом, – ведь и туда, и обратно его суда должны идти через наши воды. Скверно другое: донья Изабелла и дон Фердинанд нанесли нам серьезный удар в Риме. К сожалению, я не могу ссориться с папой Александром. Стало быть, надо, не отвергая его линию раздела, переместить ее выгодным для нас образом. Вот для этого, сеньоры, мне скоро понадобится ваша помощь. А пока подождем. К нам едут новые послы из Барселоны. Посмотрим, что они привезут в Лисабон. И встретим их так, чтобы донье Изабелле и дону Фердинанду стало ясно: король Португалии не вассал королей Кастилии и Арагона.
Введение Богоматери не самый большой христианский праздник. Но лисабонца хлебом не корми, а дай лишний раз показать себя во всей красе, в праздничных одеждах и в новых башмаках из мягкого сафьяна. К тому же в 1493 году (бывает же такое счастье!) Введение – а оно празднуется 21 ноября – пришлось на воскресенье. И вдобавок именно на этот день назначена была торжественная встреча кастильских послов.
Встречать их должны были вскоре после полудня у ворот Сан-Висенти, и по городу прошел слух, будто к этим воротам выедет сам король. Такое редкое событие, конечно, не мог пропустить ни один сколько-нибудь себя уважающий лисабонец.
В день праздника утро выдалось бархатное. Такие деньки не редкость в пору золотой португальской осени. Нежаркое солнце тихо плывет в небе, воздух удивительно звонкий, и, как вино, ударяют в голову желтые запахи палого листа и золотистый аромат дозревающих лимонов. А быть может, сильнее бьется кровь в жилах от суховатого и чуточку хмельного запаха виноградной листвы: не так-то уж далеки одетые осенним багрянцем виноградники Синтры…
И до чего хорош был этот ноябрьский Лисабон! Право, не так уж далек был от истины лисабонский хвастунишка, пустивший в оборот поговорку «Кэн нан вэ Лишбоа, нан вэ коуза боа» («Кто не видел Лисабона, не знает, что такое красота»).
Широкими уступами поднимался город от царь-реки Тэжу к холму Коллина-ду-Кастеллу. А на самой вершине этого холма чуть набекрень сидела каменная корона замка Сан-Жоржи.
В синеву лисабонского неба вонзались его зубчатые башни, легкие и стройные. Впрочем, такими они казались лишь издали. Вблизи же Сан-Жоржи – этот замок-оборотень – подавлял своим угрюмым величием. Время порядком изъело его массивные стены, в оплывших рвах тухла подернутая зеленоватой ряской вода, а внутри, за обводом многобашенных стен, жались друг к другу дворцовые палаты, мрачные, как склепы.
Под замком гнездился верхний город. По крутым склонам стекали кривые улочки. Узкоплечие дома с высокими крышами из красной и желтой черепицы стояли лесенкой, на радость всем котам, которые, перескакивая с кровли на кровлю, с ленивой грацией разгуливали в лисабонском поднебесье. Котам никто не вел счет, но их, во всяком случае, было гораздо меньше, чем монахов и священников. Черные, белые, серые и коричневые сутаны и в будни и в праздники бродили по горбатым закоулкам, с кошачьей сноровкой обходя непросыхающие лужи.
Божьи слуги облюбовали нижнюю часть холма. Здесь, на пологом его шлейфе, вырос лес острых шпилей. Зеленое летом – а в эти дни поздней осени багряно-золотое, – кольцо монастырских садов охватывало подножие верхнего города. Над садами, поближе к небу и к королю, обитали самые именитые и зажиточные лисабонцы. Львы, единороги, вепри, орлы, ястребы – стада и стаи геральдических зверей – глядели на редких прохожих с гербовых щитов. С заходом солнца улицы пустели, наглухо закрывались ставни, и задолго до полуночи гасли в домах последние огни. Зато днем верхний город бурлил вовсю. По крутым переулкам вверх и вниз сновали черные рабыни с кувшинами на головах: воду приходилось доставлять из дальних источников нижнего города. Скрипели огромные колеса двуколок зеленщиков и мясников. Облезлые ослики не спеша тянули эти колымаги к просторной Шан-да-Фериа – рыночной площади, – где каждое утро разыгрывались яростные битвы между торговцами и лисабонскими хозяйками. Ну, а в такие дни, как сегодня, весь верхний город в праздничных нарядах устремлялся на утреннюю мессу в Сэ – грандиозный кафедральный собор. И как раз об эту пору чаще всего раздавались звонкие возгласы: «Агуа ваэ!» – «Берегись: вода!» И стоило чуть зазеваться какому-нибудь щеголю, и с головы до ног его окатывал целый каскад помоев. Верхний город молился богу, бряцал оружием, шелестел бумагами в королевских канцеляриях. Нижний город строил корабли, кроил паруса, разделывал рыбу, дубил кожу, ткал полотно, молол зерно, ковал железо. Корабельщики, ткачи, кузнецы, рыбаки, кожевники ютились в ветхих домишках, которые, как поганки, росли на месте свалок и пустырей в болотистой береговой низине.
На три-четыре мили вытянулся вдоль плоского берега Тэжу этот город-пасынок, который кормил и одевал половину Португалии. Перед ним на реке теснились десятки кораблей. Ниже по течению, у причалов гавани Риштеллу, стояли суда африканских флотилий короля Жуана.
Слегка покачивались на ленивой речной волне огромные науш ридондуш – корабли-странники, которые впервые появились на свет в пору великих походов Генриха Мореплавателя. Эти суда не боялись океанских бурь. Они долгие месяцы могли плавать в открытом море вдали от берегов и гаваней, и недаром лучшие из них служили флагманами дальних экспедиций Дього Кана и Бартоло-меу Диаша. Выше причалов Риштеллу стояли каравеллы с грузами муки, вина и шерсти для Мадейры и Азорских островов. Тут же дремали чужеземные «купцы» – английские, генуэзские, французские, венецианские торговые суда – и сновали замызганные рыбацкие фелюги, которые доставляли в Лисабон свежую рыбу всех сортов и видов. Португальская столица повернулась спиной к великой реке, она отгородилась от нее зловонными свалками и грязными кварталами складов, мастерских и верфей. От Любека до Стамбула, во всех больших и малых гаванях Европы, шли толки о мерзких трущобах квартала Рибейры. Здесь в тупичках и закоулках таились кабаки, воровские притоны, гнусные постоялые дворы, в которых с наступлением темноты вскипали опасные страсти. Эти злачные места всасывали весь лисабонский сброд. А рядом, в кварталах оружейников, ткачей, кузнецов, парусников, бондарей, с утра до ночи визжали пилы, ухали тяжелые молоты, стучали бондарные колотушки, стонали сверла и коловороты. На всех перекрестках чадили жаровни: горячие каштаны раскупались нарасхват. Тут же лоточники торговали жареной рыбой, оливковым маслом, фруктами, орехами, липкими сладостями, к которым со всего Лисабона слетались жирные мухи. Булочники с большими плоскими корзинами на головах бойко распродавали с пылу горячие караваи. В огромных клетках гоготали гуси и кудахтали куры, под шаткими навесами на скорую руку варили и жарили мясо, обильно приправленное луком и чесноком. Над головами прохожих сохло на жердях всяческое белье, а под их ногами струились в мерзких канавах помои, которые город сбрасывал в Тэжу, не щадя не очень, впрочем, тонкого обоняния своих обитателей.
Лисабонцы очень любили всевозможные зрелища, и задолго до полудня три четверти верхнего и нижнего города скопилось у ворот Сан-Висенти в ожидании высокого посольства католических королей.
Высокородный сеньор Гарсиа де Карвахаль до последней мелочи продумал церемониал торжественного въезда посольства в столицу Португалии. Впереди посольского кортежа, обгоняя его на две-три мили, на вороном коне скакал герольд в красно-желтых одеждах.
Решительно никакой надобности в этом пестроцветном вестнике не было. Во всех городах и селениях, лежащих на пути кастильских послов, отлично знали, что сеньоры Гарсиа де Карвахаль и Педро де Айяла едут в Лисабон, и по приказу короля Жуана их везде встречали самым достойным образом.
Сеньору Гарсиа де Карвахалю все время, однако, казалось, будто португальцы относятся к нему без должного уважения: в одном месте эти нахалы и невежды перепутали его титул, в другом угостили чинов посольства недостаточно выдержанным вином, в третьем отвели личному оруженосцу дона Педро де Айялы помещение близ конюшни. И тем не менее, даже сварливый нрав главы посольства заметно смягчился, когда он увидел, что у ворот Сан-Висенти посланцев католических королей ждет весь двор Жуана Португальского. Две тысячи всадников – целое войско – в образцовом порядке выстроилось за воротами, и впереди на снежно-белом иноходце ждал послов король.
Тысячи лисабонцев вышли на городские улицы, и на узкой Руа-де-Сан-Висенти величественная процессия едва пробилась через плотное людское месиво. Столичные зеваки ликовали от всей души: не так уж часто доводилось им встречать столь роскошных гостей, да и за последние два-три года король не слишком баловал их своими торжественными выходами. Недолог дуть от ворот Сан-Висенти до замка Сан-Жоржи, но длинная кавалькада продвигалась очень медленно. В тот момент, когда голова ее уже достигла ворот замка, хвост тянулся где-то на окраинах города.
Сеньор Гарсиа де Карвахаль не без досады приметил, что его коллега, дон Педро де Айяла, вызвал у лисабонцев куда больший интерес, чем его собственная особа. Главному послу было, однако, невдомек, что праздную толпу волновал не сам дон Педро, а то хитрое приспособление, посредством которого одноногий дипломат держался на своем коне.
Когда процессия вступила в лабиринт тесных улиц верхнего города, всадникам пришлось вытянуться в длинную колонну и держаться попарно. И дон Педро, которому не терпелось как можно скорее вступить в беседу с королем, подъехал к монарху и посвятил его в историю утраты своей ноги.
Подобное начало переговоров не внушило королю надежд на их быстрый успех, и вскоре опасение это целиком оправдалось.
Сеньор Гарсиа де Карвахаль твердил на аудиенциях, данных ему королем, что отец-папа пожаловал Кастилии море-океан со всеми дальними и близкими островами. Португалия же, утверждал он, ныне имеет права только на ту узкую полоску моря-океана, которая окаймляет африканские берега.
А в частных беседах с Руи да Пиной он дюйм за дюймом вытягивал у королевского секретаря жилы, жалуясь на утеснения, которым его, родовитейшего рыцаря Испании и чрезвычайного посла католических королей, подвергают в замке Сан-Жоржи.
Одновременно дон Педро де Айяла на всех перекрестках рассказывал, когда, где и почему потерял он свою ногу, и повесть об этой злосчастной ноге знали уже наизусть все царедворцы, камердинеры и слуги.
Однажды король Жуан в сердцах сказал:
– Нам подсунули посольство без головы и без ноги.
Назавтра слова эти повторял весь Лисабон, но королю от этого легче не стало.
В последний день 1493 года он вызвал к себе Руи да Пину и дона Дуарте.
– Сеньоры, – объявил он своим верным советникам, – завтра я отправлю восвояси этих полоумных послов. Ведь и младенцу ясно, что донья Изабелла и дон Фердинанд тянут время и не желают доводить до конца переговоры, начатые почти год назад. Однако мой кузен и моя кузина просчитались. Сейчас дела у них складываются гораздо хуже, чем в ту пору, когда они начали эту грязную игру. Вчера мне донесли из Парижа, что Карл Восьмой Французский готов к войне с Арагоном. Войска его стоят на рубежах Италии и в Пиренеях. Король Фердинанд отлично знает, что, если мы вступим в союз с Францией, кастильцы не смогут прийти к нему на помощь. А донье Изабелле ведомо, что стоит только нам послать десяток-другой кораблей к Канарским и Азорским островам, и сразу же этот проклятый генуэзец окажется отрезанным от Кастилии.
– Стало быть, ваше величество, – сказал Руи да Пина, – надо известить о ваших намерениях донью Изабеллу и дона Фердинанда.
– Совершенно верно. Как только мы выдворим из Лисабона безголового Карвахаля и безногого Айялу, я пошлю кузине Изабелле не очень ласковое письмо и намекну ей, что к весне весь наш флот будет готов к боевым действиям и выйдет в море, если ее высочество не пойдет на уступки. Вам, дон Дуарте, кастильские дороги теперь знакомы, поэтому вы и повезете королеве мое письмо. И на этот раз вам уже не придется сбривать бороду и торговать целебными травами.
…Спустя два дня незадачливое посольство покинуло Лисабон, а в ночь на 5 января 1494 года чернобородый всадник выехал через ворота Сан-Висенти на сантаренскую дорогу и мимо монастыря Марии Благостной проследовал к кастильской границе.
Тордесильясский раздел
Дон Дуарте держал путь не в Барселону. В начале зимы Изабелла и Фердинанд перебрались в захолустный городок Медину-дель-Кампо, который лежал в самом сердце Старой Кастилии, на пустынном и холодном нагорье.
В Медине-дель-Кампо скрещивались главные дороги Кастилии, отсюда легко было добраться до Вальядолида и Саламанки, Сеговии и Толедо, Саморы и Леона. В паутине, которой походные канцелярии ее высочества оплели всю Кастилию, Медине-дель-Кампо отведена была роль центрального узла, и из ворот древнего мединского замка один за другим выезжали курьеры и тайные агенты королевы, чтобы спешно доставить ее указы, инструкции и письма во все уголки страны.
Хотя зима 1494 года была не в пример теплее прошлогодней, но в Медине-дель Кампо королевский двор изнывал от стужи. С самого рождества по кастильскому нагорью гуляла лютая метель, холодные ветры врывались в древний мединский замок через все щели, и усатые ветераны гранадской войны стыдливо кутались в девичьи шали, которые, однако, не спасали их от насморка.
В крещенскую вьюгу дон Дуарте проскакал из Саламанки в Медину-дель– Кампо. На этот раз он явился в Кастилию в качестве заурядного гонца, и доступ в покои королевской четы был ему заказан. Впрочем, дон Дуарте старался держаться подальше от их высочеств. Черную бороду португальского гостя часто можно было увидеть в кардегардии, в темных галереях левого крыла замка, где бродили вызванные в Медину чиновники разных ведомств, и в трапезной, куда дворцовые служители время от времени забегали, чтобы пропустить стаканчик-другой винца из королевских погребов.
Черная борода щедро поила своих случайных собутыльников, а в этом угрюмом замке языки за бочонком доброго хереса развязывались легко и быстро. К тому же дон Дуарте, на свое счастье, встретил в трапезной дона Педро де Айялу, с которым он имел случай два-три раза беседовать в Лисабоне.
Дона Педро королева приняла весьма холодно, и от огорчения он охотно прикладывался к бутылке и во хмелю забывал, что его чернобородый друг состоит на службе у короля Жуана Португальского.
– Ее высочество, – говорил дон Педро, – не ценит моих заслуг. Я ли не старался для нее, когда вел бой с королем Жуаном. Сказано мне было: ни шагу назад, и я, даром что нога у меня одна, как вкопанный стоял перед королем Жуаном и от той линии, которую наметил отец-папа, не отступил ни на дюйм. А сейчас, изволите ли видеть, ее высочество готова эту линию сдвинуть, лишь бы не ссориться с королем Жуаном… Нет, в ту пору, когда я потерял ногу…
Дон Дуарте отлично знал: стоит только дону Педро сесть на своего конька, и ни единого путного словечка из него тогда больше не выжмешь. И дон Дуарте ловко опрокинул только что вскрытый бочонок вина. Красная, как кровь, жидкость залила весь стол, и пенные струи потекли на камзол и на штаны великого дипломата.
– Боже правый, какой же я увалень! – проговорил дон Дуарте, засыпая солью алые пятна на загубленных штанах своего собеседника. – Соль – отличное средство, но боюсь, следы все же останутся. Ну ничего, бочонок этот не последний… Так вы, сеньор Гарсиа, сказали, что ее высочество не совсем вами довольна. Признаться, я не понимаю: ведь прошло всего два месяца, с тех пор как королева послала вас в Лисабон. Что же, собственно, изменилось за это время и почему…
– «Почему, почему»… Вы, молодой человек, в тонком искусстве дипломатии не искушены, а я на этих хитрых делах собаку съел. Королева…
– Королева? Быть того не может, она ведь своих решений быстро не меняет.
– Святая правда, не меняет, но не может же она рассориться с королем Фердинандом… А я своими ушами слышал, как он ругательски ругал папу, французов и каких-то итальянских князей и просил королеву поскорее столковаться с Лисабоном. Я, говорил король, не господь бог, и если кузен Жуан сговорится с этим треклятым Карлом Французским, мое королевство попадет в тиски. Ну, и королева уступила королю. Вот как было дело. Уж я-то знаю, почему мы теперь готовы бросить кость королю Жуану.
– Сомневаюсь, – сказал дон Дуарте, – конечно, вы достойный кавалер и большой дипломат, но даже вам вряд ли известно…
– Мне? Святой Петр свидетель, я знаю все.
– Прошу вас, дон Педро, отведайте вот это вино – такую малагу мне еще не доводилось пить ни разу в жизни. И простите меня, но лучше прекратим этот разговор: я не хочу ловить вас на слове. Знаете вы или не знаете – о том один лишь господь ведает, да и сдается мне, что все знать даже вы не можете.
– Тты… бо…рода, мальчишка!.. Не веришь мне? Мне, кавалеру Педро де Айяле, командору ордена Калатравы? Так зззнай… Вчера из Са…ламанки вызвали доктора Родриго Мальдонадо. Того самого, который в семьдесят девятом году подписывал договор с португальцами… Кккоролева хочет, чтобы этот Мальдонадо сказал ей, что и как можно уступить королю Жу-жа… Жу… ну да тебе известно, какому кккоролю… А я бы на ее бы да на месте… бы… не поддался нипочем. Кккогда у меня отсекккли любимую ногу, я им сказал…
Что сказал и кому сказал дон Педро в тот миг, когда он лишился любимой ноги, дону Дуарте не суждено было узнать. Голова его собутыльника склонилась в винную лужу, и «тонкий» дипломат почил сном праведника.
В конце января дон Дуарте возвратился в Лисабон. И одновременно в замок Сан-Жоржи кастильский гонец доставил послание Изабеллы и Фердинанда. Их высочества просили прислать в Ме-дину-дель-Кампо посольство с опытными космографами, дабы окончательно решить вопрос о разделе моря-океана.
Снова вызваны были к королю звездочеты из Математического совета, снова из тайников извлечены были карты и глобусы, снова ветхий местре Жозе мирил своих младших собратьев, вспоминая давние и блаженные времена Генриха Мореплавателя.
И, разумеется, на этой космографической кухне самые острые блюда готовил чернобородый повар, к которому местре Жозе относился как к своему любимейшему внуку.
В начале марта, спустя год после встречи короля Жуана с адмиралом в монастыре Марии Благостной, звездочеты, вкупе с доном Дуарте и Руи да Пиной, явились на прием к королю Жуану. Дон Дуарте вычертил большую карту мира, которую внесли в зал аудиенции два негритенка. Карту расстелили на изразцовом полу, прижав ее непокорные уголки тяжелыми серебряными подсвечниками.
Шелестящий голосок местре Жозе стал за последний год настолько невнятным, что высокая комиссия звездочетов не решалась предоставить своему шефу вступительное слово. От имени Математического совета выступил не очень старый звездочет, которому бог дал бархатный бас и бойкий язык.
– Мы, ваше величество, – сказал он, – пришли к заключению, что не имеет смысла отстаивать ту линию раздела, которую пятнадцать лет назад наши и кастильские космографы провели поперек моря-океана. Папа Александр заменил эту старую поперечную линию продольной, он провел ее не по параллели, а по меридиану. Мы полагаем, что годится и такая линия. Суть дела не в том, пересекает ли она море-океан поперек или вдоль… Важно другое: в каком месте она разделяет это великое море. Папа Александр наметил свою линию в ста лигах от Азорских островов и островов Зеленого Мыса. Нам это невыгодно, ибо в этом случае в нашей половине земного шара останется лишь узкая полоса моря-океана, та его часть, которая тяготеет к западному берегу Африки. Есть основания полагать, что южнее экватора и примерно в двухстах пятидесяти или трехстах лигах к западу от островов Зеленого Мыса лежит какая-то земля, на наш взгляд не связанная с теми землями, которые открыл в позапрошлом году адмирал Колумб. И если бы линию папы Александра мы перенесли бы лиг на триста к западу и с такой поправкой согласились бы кастильцы, мир удалось бы разделить к обоюдной выгоде вашего высочества и королевы Изабеллы. Эту новую линию мы нанесли на карту, которая лежит у ног вашего величества. Она проходит в трехстах семидесяти лигах от Азорских островов и самых западных островов Зеленого Мыса.
– Триста семьдесят лиг? – спросил король. – Почему такая странная цифра?
– Круглые числа, ваше величество, – отозвался дон Дуарте, -всегда кажутся подозрительными. Местре Жозе – а у него богатый опыт, и не только математический, – нам советовал избегать чисел, оканчивающихся двумя нулями.
– Советовал и советую сейчас, – прошелестел местре Жозе.
– Значит, сеньоры, – спросил король, – острова, которые открыл Колумб, остаются за Кастилией?
– Да, ваше величество, – ответил бархатный бас. – Однако в нашу половину земного шара отойдут все африканские земли и Индия.
– Но ведь Колумб утверждает, что он дошел до Индии, а земли, им открытые, вы отдаете Кастилии. Стало быть, какую-то часть этой Индии мы все же уступим королеве Изабелле?
– Я, ваше величество, – сказал дон Дуарте, – думаю, хоть мнение это разделяют и не все мои высокоученые собратья, что земли, найденные Колумбом, к Индии никакого отношения не имеют. Но даже если окажется, что адмирал Колумб открыл восточную окраину Азии, кастильцы получат самые дальние земли этого материка, лежащие далеко к востоку от истинной Индии.
– Хорошо, – сказал король, – хоть мы и теряем при таком разделе право на все, что открыл этот предприимчивый генуэзец, но у нас зато будут развязаны руки в восточной половине моря-океана, именно там, где проходят наши пути к мысу Доброй Надежды. И, пожалуй, мы первые дойдем до Индии. Я бы предпочел, чтобы дальнейшие переговоры велись в Лисабоне, но раз уж донья Изабелла и дон Фердинанд пригласили нас к себе в гости, то так и быть: отправим наших послов в Кастилию. Но ни на одну лигу к востоку я вот эту красную линию, что пересекает вашу карту, не передвину, хотя бы мне пришлось воевать с Кастилией и Арагоном до скончания веков.
– Триста семьдесят лиг?
Карту с алой линией негритята аккуратно свернули и перевязали шелковыми ленточками. Местре Жозе звездочеты бережно подхватили под руки и вывели из зала. Король отправился на покой – его очень утомило это совещание. Руи да Пина он поручил подобрать послов, подходящих для новых переговоров.
– Я надеюсь, – сказал он при этом, – что предстоящая встреча с кастильскими дипломатами будет последней. Если моя несговорчивая кузина преподнесет мне новые сюрпризы, слово получат пушки.
В середине марта послы короля Жуана покинули Лисабон. В Кастилию отправились четыре посла, и в четвертый раз за последний год поскакал в кастильскую землю чернобородый кавалер в берете, низко надвинутом на лоб. Король Жуан назначил его советником нового посольства.
В апреле эта миссия прибыла в Медину-дель-Кампо. К этому времени до Кастилии добрались посланцы адмирала, и они сообщили, что в море-океане полным-полно португальских кораблей. Изабелла и Фердинанд окончательно убедились, что король Жуан готов к решительным действиям и в любой миг может оседлать морскую дорогу, ведущую из Севильи на Эспаньолу.
Поэтому представители королевской четы и их ученый советник, доктор Мальдонадо, весьма вяло торговались с португальским посольством. Дон Дуарте не отступал ни на шаг, и в конце концов кастильская сторона согласилась провести линию раздела именно там, где ее наметили португальские звездочеты.
В местечке Тордесильяс, неподалеку от древнего кастильского города Вальядолида, в начале июня сошлись на последний бой четверо португальских и четверо кастильских рыцарей пера и циркуля. Главный вопрос – на каком расстоянии от островов Зеленого Мыса следует провести линию раздела – послы разрешили еще до этой встречи. Но и португальскую, и кастильскую сторону беспокоили чисто практические соображения: ничего не стоило провести линию на карте, но каким образом наметить ее в синем море? Дон Дуарте считал, что сделать это можно только в том случае, если в море-океане, на расстоянии 370 лиг от исходной точки, удастся отыскать хоть какую-нибудь землю.
В Тордесильясе после недолгих споров послы решили, что в ближайшее время Португалия и Кастилия пошлют в море-океан несколько кораблей, и кормчие и космографы постараются любыми возможными способами наметить линию раздела.
На поверку эта затея оказалась такой хлопотливой и сложной, что корабли на поиски линии так и не удалось отправить.
В Тордесильясе очень быстро решен был еще один, весьма при этом деликатный вопрос. Дело в том, что кастильские корабли, прежде чем попасть на «свою» сторону моря-океана, волей-неволей должны были пересекать ту его часть, которая находилась к востоку от линий раздела, то есть в португальской половине. Поскольку кастильские суда летать по воздуху не могли, представители короля Жуана скрепя сердце разрешили кастильцам проходить через «португальские» моря.
И когда все недоразумения были улажены, в жаркий субботний день 7 июня 1494 года послы Португалии и Кастилии подписали договор о разделе мира…
* * *
И вот позади пыльный городок Тордесильяс. Ухабистая дорога вьется по красноватым холмам Кастилии. Вдоль невысокой каменистой гряды тянется линия границы. Бородатые португальские стражники лениво убирают рогатку, пропуская на родную землю четырех важных сеньоров. Чернобородый кавалер последним пересекает границу. В желтой кожаной сумке он везет договор о разделе мира. Мелькают нищие селения, машут вслед путникам длинными крыльями ветряные мельницы.
Дон Дуарте мчится в Лисабон. Мучительно долгим кажется ему путь от кастильского рубежа до замка Сан-Жоржи, где его с нетерпением ждет король Жуан. Король, которому на листе пергамента преподносится половина земного шара. Смертельно больной король, которому суждено через четырнадцать месяцев получить в вечное владение три аршина португальской земли.
Встреча в Волчьей бухте
В 1522 году выдалась на редкость мягкая зима. А на Азорских островах ее и вовсе не было. В декабре все еще сочно зеленели травы, шли теплые, совсем майские дожди и ласковый ветерок гулял в серебристых оливковых рощах.
Алая линия проходила в океане чуть западнее Азорских островов. И по эту, и по ту ее сторону море днем было нежно-зеленым, а в полночь черным, с зыбкой лунной проседью. К востоку плыли в густой лазури стайки белых облаков, пересекая незримую линию странного раздела.
Ровно тридцать лет прошло с тех пор, когда в Волчью бухту прорвался корабль чернобородого капитана.
По-прежнему стояла на крутом берегу дозорная башня. Как и встарь, трижды в сутки сменялись на ней караулы. Иногда далеко в море дозорные замечали паруса. Неведомые корабли шли мимо острова, и никто на башне не знал, под чьим флагом бороздят они море-океан.
В азорские воды заходили и испанские суда, и свои, португальские, корабли, и быстрые пиратские шхуны. В последнее время в море шалили французские корсары, и у берегов Санта-Марии они обычно подстерегали караваны испанских кораблей, которые возвращались в Севилью из гаваней Нового Света.
Старый моряк с длинной белоснежной бородой каждое утро наведывался к дозорным. Надвинув на глаза темный берет с пером чайки, он медленно, задыхаясь от кашля, поднимался по скрипучим ступенькам на «голубятню». Так называли дозорные тесную клетушку на самой вершине старой башни.
Вот уже пятый год он в последние дни ноября приезжал из Лисабона на Санта-Марию и до весны жил на этом острове. Видимо, здесь не так мучила его одышка и меньше терзал грудь сухой кашель. Ведь на Санта-Марии везде рукой было подать до синего моря, а что может быть для старого морского волка отраднее соленой пыли на губах и сердитого рокота прибоя…
Седобородого моряка на Санта-Марии знали решительно все. И даже наиболее именитые островитяне при встрече кланялись ему ниже, чем самому губернатору.
«Сеньор командор» – так называли они этого угрюмого старца, хотя всем и каждому было отлично известно, что не было у него ни громких титулов, ни высоких званий и что на королевской службе он не состоял уже много лет. Говорили, что покойный король Ма-нуэл не очень жаловал сеньора командора. Впрочем, Мануэл умер в декабре прошлого 1521 года, а все же и в эту зиму сеньор командор снова прибыл на Санта-Марию. Видать, и новый король, дон Жуан III – да продлит его век Господь! – приязни к сеньору командору не питает…
Как бы там ни было, но и в этом году седобородый гость долгие часы просиживал в «голубятне». Там, угнездившись на пустой бочке, он через узкую бойницу обозревал тихое море. Обозревал молча, перебирая длинными пальцами вишнево-красные четки.
Людям богобоязненным четки нужны как воздух. Перебирая их гладкие зерна, добрые христиане ведут счет молитвам. И коли дал кто-либо зарок триста сорок шесть раз прочесть «Отче наш» или «Аве Марию», чтобы отмолить тяжкий грех или испросить у Пресвятой Девы десяток-другой дукатов, то с четками в руках он не пропустит «Аве Марию» ни в тридцатый, ни в трехсотый раз, да и не даст при этом лишку.
Однако сеньор командор богомолом не был. Богомолы шепчут молитвы и усердно шевелят губами, а сеньор командор сидел на бочке с каменным лицом и не возносил молений ни к Господу Богу, ни к его небесным альгвасилам.
Не молитвы, а думы нанизывал он на красные четки – четки из душистого, твердого как кость, бразильского дерева.
И хотя давно, очень давно у сеньора командора побелела борода, но память у него была крепкая. Он помнил и ненастные дни марта 1493 года, когда довелось ему сопровождать адмирала Колумба в монастырь Марии Благостной. Помнил и таверну «Золотого петуха» в Триане, и ночной бой с копейщиками Святой Эрмандады, и задушевные беседы с колченогим послом королевы Изабеллы. Это были приятные, милые сердцу воспоминания. Но, увы, куда чаще приходили ему на ум события не столь отдаленного прошлого.
Много воды утекло с тех пор, когда не без его помощи вспухла на карте мира алая линия тордесильясского раздела. Да, не мало труда приложил он, тогда еще чернобородый кавалер дон Дуарте Пашеко Перейра, чтобы Португалия и Кастилия разделили между собой земной шар, как спелое яблоко.
Королю Жуану так и не пришлось воспользоваться плодами этой полупобеды. Он скончался в замке Сан-Жоржи, и 25 октября 1495 года дон Руи да Пина – было это в час заката – принял последний его вздох.
Девять минут отнимает сейчас у дона Дуарте крутая лестница дозорной башни. А тогда, в тот печальный осенний день, он в одно мгновение одолел высокую лестницу в замке Сан-Жоржи и примчался к дверям королевской опочивальни. Но стражники скрестили перед ним алебарды. Доступ к покойнику был закрыт. К мертвому королю явился живой король, дон Мануэл.
При жизни король Жуан не часто встречался со своим шурином Мануэлом. Дон Жуан терпеть не мог этого длинноносого ханжу. Короля раздражали подобострастные улыбочки дона Мануэла, его прилизанные, жирные волосы, его бегающие по сторонам глаза, его елейный голосок. С плохо скрытым нетерпением дон Мануэл ждал, когда наконец отправится на тот свет не в меру живучий король, и кто знает, быть может, именно он, потирая от радости свои вечно потные руки, принял некогда донесение от ловких отравителей. Тех самых, которые напоили дона Жуана «мертвой» водой в знойном городке Эворе.
К несчастью, после смерти сына законных и прямых наследников у дона Жуана не осталось. Скрепя сердце смертельно больной король вынужден был признать дона Мануэла своим преемником. Согласия короля добивалась королева донья Леонор, за Мануэла горой стояли князья церкви и князь всех князей, Аптекарь Сатаны – папа Александр. В час, когда не стало короля Жуана, епископы и прелаты, как воронье, слетелись в замок Сан-Жоржи. Они толпились у входа в королевскую опочивальню, их острые локти вонзались в спину и в грудь дону Дуарте. Через его голову, тихо каркая, они переговаривались друг с другом, с нетерпением ожидая нового короля.
И вот распахнулись настежь двери, и дон Мануэл I, король Португалии, Алгарви и Гвинеи, показался на пороге. Через левое его плечо было переброшено узорчатое покрывало, весь он был в поту, хотя в старом замке всех до костей пробирал осенний холод. Не отвечая на поклоны, он рысью пробежал мимо изумленных прелатов и царедворцев. На мгновение край покрывала отнесло в сторону, и дон Дуарте приметил, что в левой руке король держит большую черную шкатулку. Дон Дуарте не раз видел эту шкатулку с хитрым замком итальянской работы. Король Жуан хранил ее у своего изголовья и ключ от нее носил на шее. Однажды – случилось это в замке Торрес-Ведрас, в ту пору, когда там собрались все португальские звездочеты, – король, открывая заветную шкатулку, сказал дону Дуарте: «Этот ларец для меня дороже всех рубинов и алмазов моей сокровищницы. В нем ключи к Индии…»
Королю не задают вопросов, и дон Дуарте молча выслушал это неожиданное признание. А год спустя дон Руи да Пина сказал как-то дону Дуарте, что в черном ларце король хранит карты африканских и индийских морей и секретные бумаги, которые он называет росписями грядущего похода в Индию – экспедиции, чей путь пройдет вдоль берегов Африки, обогнет мыс Доброй Надежды и оборвется у ворот Индии, в гавани Каликут. И, быть может, тебе доведется повести наши корабли в Индию, потому что имя твое я видел в одном заветном списке.
Под полой, как вор, король Мануэл вынес черную шкатулку из опочивальни дона Жуана. Кто знает, быть может, он трясущимися руками сорвал с шеи покойного короля золотую цепочку, на которой висел небольшой ключ с тройной бородкой…
Несколько лет спустя шурин короля Жуана получил прозвище Мануэла Счастливого. Что ж, так назвали его заслуженно и справедливо. Счастливо овладел он престолом, счастливо похитил планы индийского похода, счастливо унаследовал от убитого ядом короля его несравненный флот, его отважных капитанов и опытных кормчих.
Правда, не все в этом богатом наследстве пришлось ему по вкусу. Счастливец Мануэл ненавидел избранников не очень счастливого короля Жуана. И из списков, скрепленных подписями этого короля, он вымарал неугодные ему имена. Печальна участь кораблей, выброшенных на берег, доживающих свой век на сухопутье. Но в стократ горше доля моряков, посаженных на якорь. А именно так сложились судьбы многих капитанов, которые в царствование короля Жуана проведывали новые пути в море-океане. И в черный список короля Мануэла на веки вечные внесено было имя дона Дуарте Пашеко Перейры.
Разумеется, ни на доне Дуарте, ни на опальном флотоводце Бартоломеу Диаше свет клином не сошелся. Чего-чего, а моряков, готовых к дальним походам, в Португалии было вдоволь. И одного из них, капитана Васко да Гама, король Мануэл послал к берегам
Индии. Это был весьма удачный выбор. Для дона Мануэла Счастливого, а не для несчастной Индии. Васко да Гама – бычья голова на квадратных плечах, не глаза, а нацеленные на тебя ружейные дула, голос… вспомни, как скрипит на блоке ржавая цепь, и в твоей памяти всплывет этот железный капитан, командир великой индийской флотилии… Капитанствовал же он хоть куда: не только матросы, но привычные к тропическим бурям паруса трепетали, когда, оглаживая жесткую бороду, он с мостика подавал команду.
Сенегальские рабы, гвинейское золото, слоновая кость из Львиных гор – неисчислимые богатства Черного материка прибрали к своим цепким рукам португальские рыцари наживы в прежние годы. Но в черной шкатулке короля Жуана его счастливый преемник нашел удивительные донесения лазутчика Перу Кови-льяна. Этот ловкий лжекупец обошел Эфиопию и Аравию, Персию и Индию. Сказочную добычу сулил он своим хозяевам: ведь на вес золота ценились в Лисабоне восточные пряности – гвоздика, перец, корица, мускатные орехи – пахучий товар, который пронырливые венецианские торгаши доставляли в Европу посуху, через Индию, Персию и Египет. А малабарский жемчуг, а драгоценные камни из копей Деккана, из поднебесных долин Памира, а золото в быстрых индийских реках, в волшебных дворцах цейлонских и яванских властителей!..
Все, решительно все, писал Ковильян, достанется нам, португальцам, если мы подберемся к Индии с моря, если сумеем оседлать морской путь в гавани этой страны. И Васко да Гама вышел в дальнюю дорогу, чтобы проложить вокруг мыса Доброй Надежды новую морскую магистраль и пришвартовать к причалам лисабон-ского порта ту половину земного шара, которая досталась Португалии по тордесильясскому соглашению.
Дон Дуарте по воле случая оказался в гавани Риштеллу, когда Васко да Гама возвратился из плавания. Было это не то 29, не то 30 августа 1499 года. Он видел: грузный и суровый Васко, печатая шаг, шел сквозь толпу пестрых царедворцев. Стражники двумя плотными шпалерами стояли на пристани, живым частоколом отделяя участников торжественной церемонии от черного люда. Да, встреча была пышной, и король отлично принял Васко да Гама. Еще бы! Железный капитан добрался до Индии, он побывал в ее богатейшей гавани Каликуте, и хотя португальцы едва унесли оттуда свои ноги, но путь к сокровищам Востока был теперь открыт.
Замок Сан-Жоржи ликовал, радовались падкие до легкой наживы приближенные короля Мануэла, подсчитывали грядущие барыши лисабонские толстосумы. Ведь на здешнем рынке хрупкие палочки корицы или горсточка перца стоили в двести раз дороже, чем в Каликуте. Конечно, путь в Индию не близок и не дешев, но даже если половина выручки уйдет на перевозку заморских чудо-товаров, то и тогда прибыль окажется стократной. Знакомые купцы предлагали дону Дуарте:
– Вступай в долю, дай нам триста – четыреста золотых, и мы вознаградим тебя сторицей…
Не лежала, однако, у дона Дуарте душа к торговым хитростям, да и пуст был его кошелек. Но в Индию хотел он попасть во что бы то ни стало, кружили голову рассказы спутников Васко да Гамы -счастливчиков, которым довелось повидать белые города на восточных берегах Африки, шумные базары Каликута, которые испытали все, что выпадает на долю первооткрывателей. И дону Дуарте повезло: в канун Рождества девяносто девятого года (в те дни в Лисабоне шли проливные дожди) в одной из портовых таверн, кажется, в «Белой чайке», а может быть, и в «Бездонной бочке», встретился он с капитаном Педро Алваришем Кабралом. С Кабралом дон Дуарте некогда ходил в Гвинею и был с ним на дружеской ноге. По тусклым стеклам текли крупные слезы, гуляли по кабаку лютые сквозняки, и в охотку друзья распили бочонок старого кол-лареса. Согревал душу этот напиток богов, и приятно было вести тихую беседу под глухой стук оловянных кружек.
На шестой кружке Кабрал открыл дону Дуарте величайшую тайну, о которой, впрочем, знал уже весь Лисабон.
– Я, – сказал он, – снаряжаю большую флотилию в Индию. Тринадцать кораблей выйдет в путь. Заметь, старина: тринадцать, у Васко же было только пять. Коли приелась тебе жизнь на суше, иди ко мне. А! Знаю, тебя в Сан-Жоржи не очень жалуют. Но команды на корабли подбираю я. Ведь мне, а не его величеству придется вести суда на край света через два океана…
И вот настали счастливые дни. С капитаном Кабралом носился дон Дуарте по зимнему Лисабону. После возвращения Васко да Гамы Лисабон был провозглашен столицей Португалии, Гвинеи и Индии. Звание обязывает, и столица полумира, чтобы дотянуться до Парижа или Венеции, стала на цыпочки. Снесли с десяток ветхих домишек и на их месте заложили огромный Дом Индии. Переименовали гавань Риштеллу в Вифлеемский порт, и на месте старой свалки возвели фундамент грандиозного храма. Испокон века город украшали могучие оливы, в их густой тени лисабонцы спасались от жгучего летнего солнца.
– Оливы неблаголепны, – сказал король. – Им место в каком-нибудь захолустном Кашкаише, но не в столице Индии.
Красу Лисабона срубили под корень. Король Португалии, Гвинеи и Индии, посапывая от восторга, созерцал из окон Сан-Жоржи оголенные столичные улицы.
Дону Дуарте было, однако, не до казненных олив. Сегодня он мчался в леса Лейрни и валил там столетние мачтовые сосны, завтра он командовал на верфях, жадно вдыхая убийственный запах сифы – смеси рыбьего жира и прогорклого масла, которая кипела и пузырилась в огромных котлах. Этой смесью пропитывали свежую сосновую древесину, чтобы она.не пропускала ни капли воды.
И случилось чудо: за восемь недель удалось снарядить тринадцать кораблей. 9 марта 1500 года флотилия покинула Лисабон. За море двинулось целое войско. Тысяча солдат сопровождала мирные грузы: бархат, атлас, сукно, медь, киноварь, янтарь – товары, которые приказано было выменять на индийские пряности. В ночь с девятого на десятое марта, когда флотилия выбралась из горла реки Тэжу в открытое море, в рубке главного ее капитана, Педро Алвариша Кабрала, собрались командиры самых крупных кораблей. Главный капитан зачитал королевскую инструкцию: флотилии идти к югу, курсом кораблей Васко да Гамы, и, обойдя мыс Доброй Надежды, вдоль восточного берега Африки к Малин-ди, а оттуда направиться в Индию.
Капитаны молча выслушали Кабрала и разошлись. И тогда дон Дуарте, оставшись наедине с Кабралом, сказал:
– Я думаю, что нам с тобой следует сразу же за островами Зеленого Мыса отклониться от заданного курса к западу и поискать кое-какие землицы в западной части моря-океана.
– Какие землицы?
– А те самые, о которых уже шел спор между нами и кастильцами. О них толком ничего не известно, но дон Руи да Пина заверял меня, будто наши моряки их видели где-то за экватором. Он же и проговорился в Барселоне об этих землях Изабелле и Фердинанду.
До рассвета убеждал дон Дуарте Кабрала изменить курс и в конце концов добился своего. Пройдя острова Зеленого Мыса, далеко за экватором флотилия повернула на запад. Дули крепкие попутные ветры, корабли шли в сторону заката, и, к великому удивлению всех моряков, на четырнадцатый день плавания на западе показалась земля. Нежданная и негаданная (Кабрал и дон Дуарте ни с кем не делились своими планами), она тянулась к югу и к северу насколько хватал глаз.
Землей Святого Креста назвал ее Кабрал. А теперь, в 1522 году, ее чаще называют Бразилией, и лежит она по эту сторону алой линии, в португальской половине земного шара. Воистину счастлив был покойный король Мануэл… От этой земли корабли пошли на юго-восток и быстро добрались до мыса Доброй Надежды. Видел дон Дуарте невысокие африканские берега, поросшие голубыми травами, видел белые города над синими сомалийскими бухтами, видел легкие арабские кораблики в необъятном Индийском море.
Индия… Горячий ветер гонит пыль по кривым улицам Кали-кута, с высоких пальм и лоз черного перца прямо тебе под ноги прыгают обезьяны, истошно вопят пестрокрылые попугаи, бродят по городу тощие коровы, и у каждой, как у невесты, на шее гирлянда алых и желтых цветов. Толпятся в гавани босоногие индийцы, смуглые арабы в белых и зеленых тюрбанах, желтолицые люди с раскосыми глазами: у одних волосы заплетены в тонкие косички, у других начисто сбриты на темени. А базары! Чего-чего только на них нет! Там и диковинные плоды – манго, брин-ды, карамболы, там и орехи всех видов, сливы и яблоки всех цветов, там и чудесные лекарственные снадобья (уж в них-то бывший аптекарь Прадо знал толк, и все равно взяла его оторопь, когда увидел он толченый рог носорога, смолистую аса-фетиду, непальский Валерьянов корень, душистые корешки травы галга-на). А браслеты и кольца из слоновой кости, а драгоценные, переливающиеся всеми цветами радуги камни: рубины, аметисты, изумруды, сапфиры, бериллы, яшма, топазы, ляпис-лазурь. А золотые запястья и ожерелья, а живые птицы и звери – крикливые и наглые павлины, ручные обезьяны, мангусты-крысоловы, коты невиданных расцветок… Нет, таких базаров не сыскать ни в Европе, ни в Африке, ни в стране Великого Турка…
Впрочем, недолго пробыли португальцы в Каликуте: плохую память оставил о себе Васко да Гама, и горожане постарались как можно быстрее избавиться от его соотечественников. Зато в соседнем городе Кочине – а кочинцы всегда враждовали с жителями Каликута – португальцам удалось пустить крепкие корни. И Кабрал, отправившись на родину, оставил здесь верных людей.
Тяжел был обратный путь, дьявольской силы буря обрушилась в мае 1501 года на флотилию у мыса Доброй Надежды. Из тринадцати кораблей только семь дошли до Лисабона, но недаром сразу же после возвращения Кабрала в Португалию король Мануэл сказал венецианскому послу Джованни Кретико:
– Индия теперь моя.
Венецианца беседа с королем крайне обеспокоила, но в его земноводном городе слова дона Мануэла особой тревоги не вызвали. Где это видано, где это слыхано, твердили венецианские мудрецы, чтобы над слоном взяла бы верх жалкая мышь. А что ни говори, Индия эдак раз в сто больше португальского королевства… Слоны и мыши… Довелось однажды дону Дуарте побывать в гостях у знатного индийца. Хозяин, едва сдерживая горючие слезы, сказал дону Дуарте: «Сегодня я лишился моего любимого слона. Нерадивые слуги целую неделю продержали его в грязном загоне, где мышей больше, чем блох в бороде нищего. И они перегрызли зверю сухожилия на задних ногах, искусали ему бока, круп и хобот и высосали кровь из его жил. Знай, чужестранец, мыши для слона куда опаснее тигра, льва и носорога».
Исподволь, тишком, вгрызались португальцы в индийские берега. Стравливая друг с другом бесчисленные здешние княжества и царства, они отхватывали город за городом в огромной стране. Их острые коготки дотянулись до далеких заиндийских земель. Лисабонские мыши завелись на Цейлоне и на Яве, они завладели Малаккой, они проникли на родину пряностей – Молуккские острова, они появились на Суматре и в Бирме.
Не прошло и двадцати лет, как на всем пути от устья Тэжу до китайских гаваней, словно поганки после дождя, выросли португальские крепости, базы, фактории, миссии. Острозубые мыши, ненасытные, юркие, свирепые, одолели беднягу слона и присосались к его живому телу.
В Лисабон потянулись длинные караваны судов, с трюмами, до отказа нагруженными перцем и сахаром, гвоздикой и восточными тканями, мускатным орехом и лекарственными травами. На португальских рынках бойко торговали золотыми статуэтками из мала-барских храмов, цейлонскими одеждами со следами плохо замытой крови, кольцами, срубленными с пальцев малаккских воинов, жемчугом, награбленным в городах Индии.
Мыши правили кровавую тризну, а их счастливый владыка дон Мануэл посылал флотилию за флотилией к берегам Малабара, в Персидский залив и теплые малайские моря.
На этой тризне для дона Дуарте места не нашлось. Крепкие ветры, чаще противные, чем попутные, гоняли его, как траву перекати-поле, по заморским владениям короля Мануэла. Он добывал золотой песок в непролазных чащобах Гвинеи, вел счетные книги португальского наместника в Софале, пыльном африканском городке, куда с Лунных гор и берегов Замбези везли слоновую кость и шкуры диковинных зверей и где лисабонские работорговцы оптом скупали черных невольников.
Он побывал на Занзибаре и в Малинди; по быстрым, порожистым рекам поднимался на высокие равнины Эфиопии и по тропам, проложенным слонами в густых колючих зарослях, добирался до древних городов, в которых жили темнолицые люди христианской веры. Часто в ночную пору его будил надрывный вой шакалов, ему приходилось раскаленными головнями отгонять от своих становищ назойливых гиен и за огненным обводом спасаться от любопытных царей и герцогов звериного царства – львов и леопардов. Трижды заносила его судьба в Индию, побывал он и в жгучих пустынях Аравии, и на бесплодных берегах Персидского залива.
Кажется, в Софале, а может быть, в Кочине, пришла ему на ум занятная мысль: написать книгу великих и малых путей земных и в ней, на радость всем грядущим странникам, рассказать о городах, селениях, гаванях, караванных путях, реках, источниках, озерах, лесах, пустынях и горах той части света, которую ему довелось исходить и изъездить в своих долгих скитаниях. И добрым словом помянуть обитателей далеких восточных стран, ибо от них многому он научился.
На полях старой счетной книги, на клочках пергамента, на обрывках желтой китайской бумаги писал он эту путеводную книгу. Он привез в Лисабон ворох кудрявых записей и, истратив последние свои деньги, купил две стопы плотной валенсийской бумаги. Три месяца – было это жарким летом 1506 года – перебеливал он свои черновики и в один поистине прекрасный сентябрьский день вложил ровно обрезанную кипу густо исписанной бумаги в папку из плотной телячьей кожи. И на титульном листе остро очинённым пером вывел удивительные слова: «Изумруд здания земного». Так назвал он свою книгу, и для него она была дороже всех изумрудов Индии.
Да, то был счастливый день, но, увы, единственный. Лисабонс-кие ученые мужи истомили дона Дуарте мелочными придирками, они, ехидно ухмыляясь, заставляли его перечеркивать и переписывать целые главы. Право, куда лучше было бы, если эти чернильные души били бы его на китайский манер по пяткам бамбуковыми палками или вытягивали бы ему кости и жилы на злой дыбе. Пять лет продолжалась эта адская пытка, а затем ослейший из всех ученых ослов сказал ему:
– Не вижу смысла в ваших писаниях, сеньор Пашеко. Господь не сподобил вас даром сочинителя, перо ваше не резво, и вдобавок чую я в вашей книге душок ереси: восхваляете вы мавров и язычников, а заслуги нашей португальской нации умаляете и принижаете.
И захватанную чужими пальцами, истерзанную бесчисленными пометками рукопись дона Дуарте отправили в холодные и сырые подземелья Дома Индии. Не было у дона Дуарте сыновей, но, должно быть, так же мучился бы он, если угнали бы на галеры его первенца.
«Изумруд здания земного» исчез[10]. Потянулись тоскливые и скудные годы. Сверстники дона Дуарте водили в Индию и к Островам Пряностей косяки боевых кораблей. Многие из них дослужились до адмиральского чина или управляли в заморских землях провинциями и городами, а их старый товарищ сидел в Лисабоне на мертвом якоре. Его величеству были неугодны услуги человека, которого как зеницу ока ценил (хотя и не слишком берег) покойный король Жуан.
А впрочем, еще неизвестно, кому теперь жилось лучше. Адмиралы да губернаторы вертятся как белки в колесе, забот у них полон рот, а сеньору командору никто не мешает нанизывать на вишнево-красные четки разные думы и с высокой «голубятни» любоваться капризным морем.
Правда – чур-чур, не сглазить! – очень уж смирное и ясное над ним небо, что видишь топ-мачты кораблей, проходящих мимо острова милях в двенадцати от берега…
В день Фомы-апостола, 21 декабря, с утра было туманно, но затем подул юго-западный ветер, не очень крепкий, и сизая дымка быстро рассеялась. Засверкали на зеленоватой ряби яркие зайчики, и дон Дуарте, ослепленный этими зыбкими отблесками, повернулся спиной к морю. Склонив голову на грудь, он задремал. Моряки спят чутко, и дон Дуарте мигом пробудился, когда до его слуха дошли слова дозорного:
– В трех милях от берега шесть кораблей. При ветре в корму идут на северо-северо-восток. Преследуют седьмой корабль.
Дон Дуарте кинулся к бойнице. И сразу же приметил шестерку гончих. Сомнений не было. То была пиратская флотилия. И, конечно, вел ее этот нормандский дьявол Жан Анго. Третий месяц рыскал он в азорских водах, подстерегая добычу.
– Глядите, глядите, сеньор командор, – вскричал дозорный, -пираты дали от правого борта залп – вон там, нет, сеньор командор, чуть левее белые дымки! А ведь седьмой корабль – испанец. Клянусь плащом святого Мартина, это каравелла, которая отбилась от испанского каравана. Того самого, который вчера прошел на восток.
Один против шести… Бой явно неравный. И к тому же у испанца, видимо, нет на борту ни одной бомбарды. Еще один залп. Пираты перестраиваются. Ну ясно, они берут испанца в клещи: три корабля заходят справа, три слева. Боевой азарт охватывает дона Дуарте. Черт возьми, шесть на одного – это игра не по правилам! Вцепившись в плечо дозорному, кусая губы, дон Дуарте судит этот совсем не рыцарский турнир.
– Отлично, – шипит он, – на этом маневре пираты потеряли ветер. Ха! Испанец выиграл саженей сто. Испанец молодчина! Так, теперь у разбойников недолет, ну-ну, нажми еще, дорогой, оторвись от этих псов… – Внезапно дон Дуарте бледнеет, шепот переходит в стон. – Смотри, – говорит он дозорному, – испанец несется прямо к берегу. К тем скалам, на которых в прошлом году разбилось два наших корабля…
– Да, – вздыхает дозорный, – он идет к Жабьим камням. И смотрите, сеньор командор, разбойники отворачивают в открытое море. Они-то знают, что такое наши азорские скалы. Уж лучше, пожалуй, этому испанцу было угодить к пиратам, чем…
Мили полторы считалось от Волчьей бухты до Жабьих камней, и с жуткой ясностью и дон Дуарте, и дозорный увидели, как в одно мгновение белокрылый корабль превратился в бесформенную груду щепы. Стремглав сбежал дон Дуарте с крутой лестницы и, прихватив с собой трех-четырех стражников, бросился к Жабьим камням.
Ласковое море лизало едва выступающие из воды каменные спины. На легкой волне покачивались доски, обломки мачт, опутанные перетертыми вантами. Корабельная корма с обнаженными ребрами шпангоутов засела среди двух скал-близнецов. С десяток тел плавало в море – мертвых тел, которым уже не страшны были подводные зубья Жабьих камней. Подошла из Волчьей бухты лодка. Сетью и баграми люди выловили мертвецов и свезли их на берег. Трижды прошел вдоль скорбного лежбища дон Дуарте. И на третий раз до его ушей дошел слабый стон. Да, несомненно, один из испанцев еще жив. Понятно, стонет дородный бородач. Из раны на виске у него сочится кровь, темно-синий камзол изодран в клочья, на плечах и на груди зловещие кровоподтеки, левая рука чуть выше локтя рассечена до кости. Любой старый моряк в случае нужды лекарь хоть куда. И дон Дуарте, разорвав на себе рубашку, перевязал раненого испанца. За спиной сеньора командора столпились рыбаки и стражники. Переминаясь с ноги на ногу, сдерживая дыхание, они ждали, что скажет им этот седобородый кавалер, которому они верили не меньше, чем господу богу.
– Сбейте из досок носилки, – приказал дон Дуарте. – Раненого мы перенесем ко мне, в дом у дозорной башни. Меня, – добавил он, – грудь и плечо этого испанца не тревожат. Кровоподтеки от ушибов о камни, кажется, не тяжелые. А вот висок… Боюсь, что с виском дело куда хуже. Ну, друзья мои, кладите испанца на носилки и несите его в Волчью бухту. Несите осторожно. Я осмотрю еще раз раненых и постараюсь вас догнать.
С потолка, а может быть, с неба – но только почему оно такое низкое? – свешивается длинная связка лука, белые стены то уходят куда-то вдаль, то снова надвигаются. На белой стене густая тень, тень в берете, тень с узкой и долгой бородой. Берет, перо чайки, голос, как далекий колокольный звон. Мокрые оливы машут крыльями, оливы, крылатые оливы на обочине грязной дороги в монастырь Марии Благостной.
Стало быть, сейчас март, но почему тело в поту, почему в марте такая дьявольская жара, почему голова разламывается от боли? Берет приближается, качается белое перо, и пахнет лекарствами, и аптекарь, тот самый севильский аптекарь, но с бородой – а борода почему-то седая – пристально смотрит из густой мглы. На стене ятаганы, а папская туфля пахнет духами и пылью, и адмирал говорит…
Дон Дуарте четвертый день сидит у постели раненого испанца. Странно, очень странно. Лицо незнакомое, широкая рыжая борода, глаза… Гм, мало ли зеленых глаз в Кастилии, хотя… нет, дон Дуарте не в силах припомнить, у кого же были такие глаза. Однако в бреду этот испанец поминает и монастырь Марии Благостной, и севильс-кого аптекаря, с которым дон Дуарте знаком очень хорошо. Адмирал? Разумеется, это Христофор Колумб, который открыл Новый Свет и вот уже семнадцатый год пребывает на том свете. Папа? Но какое отношение этот испанец имеет к папе и о каком папе он говорит? Педро Сальседо – имя это он не раз повторял в бреду. Вероятно, именно так его и зовут, но такого имени дон Дуарте не слышал.
Семнадцать кораблей ведет адмирал в новооткрытые земли… Жаркая осень девяносто третьего года… Опять Эспаньола, походы в глубь острова, оборванные и грязные кастильские рыцари ищут золото и охотятся на индейцев, как на диких зверей.
Собаки… Душно, солнце жжет голову, у собак высунутые языки, они продираются через заросли и настигают бегущих индейцев. На индейцев рыцари охотились с собаками, и вот на тропе растерзанные тела. Адмирал… А что может с этими рыцарями сделать адмирал? И к чему им адмирал – им нужно золото, и только золото. Королеве и королю тоже нужно золото. И еще им нужны все новые и новые земли, и, когда адмирал на время вернулся в Испанию, они снова послали его в далекое плавание.
Дон Дуарте положил руку на лоб больного. Кажется, жар чуть спал, речь стала более плавной. Стоит прислушаться к бреду этого рыжебородого испанца. Итак, послушаем:
– …И открыл он, когда же это было, когда? Нуда, август, август девяносто восьмого года… открыл берег материка и устье великой реки… Боже, да как же она называется?.. Вспомнил: Ориноко, а адмирал думал, что течет она из рая земного, и тогда он говорил, что рай этот лежит в Индии, а может быть, в Эфиопии, не помню уж где… Только открыл адмирал совсем не рай земной – то был новый материк, а об этом он так и не узнал…
…А потом, потом мы пошли на Эспаньолу, и та…там мятежники… Мятежники из числа тех, кто поджег весь остров, – это они привезли туда собак и собаками травили индейцев…
…Цепи. Прибыл на остров судья-ревизор… Как же его звали, проклятого? Ах да, Бобадилья, Франсиско Бобадилья, и заковал он нашего адмирала в цепи. Адмирал в цепях, адмирал, свет очей моих… «Ла Горда», та каравелла с грязными парусами, которая… На нее посадил адмирала неправедный судья, и пошла «Ла Горда» в Севилью. Адмирал в цепях! Каково! Вот так и встретила его Севилья. Цепи королева велела снять, стыд-то какой! Турки, на что уж нехристи, и те не наложили бы на адмирала оковы… А потом опять послали адмирала в путь и сказали ему: ты в те земли, что прежде открыл, соваться не смей. И снова открыл он новые страны – длинный берег, которому не было конца, а за тем берегом -нынче мы это знаем – лежит еще один океан… Открыл, вернулся и умер. Угас…
Слеза скатилась в рыжую бороду, и больной затих. Дон Дуар-те думал о раненом испанце и великом адмирале, с которым он некогда стремя в стремя скакал по разъезженным португальским дорогам.
Короли, герцоги, графы, бароны, купцы – это ради них, ради того, чтобы округлялись их владения, тяжелела их мошна, ходил в Африку молодой чернобородый кавалер и открывал Новый Свет адмирал Христофор Колумб. Для них старался аптекарь Прадо в ту пору, когда шел спор об алой линии…
Рыжебородый испанец вздрогнул, затем тело его вытянулось и лицо стало бледнеть. Долго, очень долго сидел у изголовья бывшего пажа великого адмирала седой кавалер, нанизывая горькие думы на вишнево-красные четки.
Ученый-романтик
Яков Михайлович Свет родился в Санкт-Петербурге в 1911 году. Его отец Михаил Яковлевич Свет был адвокатом. Жили они неподалеку от Литейного проспекта. По соседству располагалась знаменитая типография А.С.Суворина, основавшего в 1872 году в Санкт-Петербурге книжный магазин и издательство. Можно полагать, что на полках отцовской библиотеки Яша Свет находил и суворинские книги для народного чтения.
Кто знает, может быть именно с юных лет овладела мальчиком неуемная страсть к геологии, минералогии, географии, картографии, этнографии, лингвистике, истории путешествий, страсть, определившая поступки всей его жизни.
В 20-х годах, из-за Гражданской войны, голода и разрухи семья переезжает на Украину, к родным, в Енакиево Екатеринославской губернии. Учась в украинской школе, Яша Свет овладел украинским языком. Бродя со сверстниками по терриконам, он научился распознавать минералы и начал собирать коллекцию камней.
В 1926 году семья перебралась в Киев. Здесь Яша познакомился со своим одногодкой Викой – будущим архитектором и писателем Виктором Платоновичем Некрасовым, автором одной из лучших книг о Великой Отечественной войне «В окопах Сталинграда». Оказавшись соседями по дому, юноши стали друзьями и эту дружбу сохранили до конца своих дней.
В те годы они издавали в единственном экземпляре «Газету будущего», на страницах которой воевали с англо-американцами на Аляске, высаживались на Марсе, писали детективные романы с продолжением.
Как ни грустно в этом признаваться, – вспоминал впоследствии В.Некрасов, – но оба мы не относились к разряду драчливых забияк, а любили Жюля Верна и Луи Бусеннара, книги о приключениях и путешествиях. Я к тому же собирал марки и кормил дафниями двух рыбок, живших в банке из-под варенья, а он (Яша) увлекался географией и склонен был к литературным упражнениям».
В 18 лет Я.М.Свет подрядился работать техником-геологом в Волынской экспедиции, исследовавшей титанистые железняки на Украине.
В 30-х годах, переехав в Москву, он участвует в составе комплексной изыскательской партии ГИПРОЗОЛОТО. Становится научным сотрудником Геологического института.
В 1939 году по призыву в ряды Красной Армии в составе инженерного полка он служит на маньчжурской границе. В одной из перестрелок был тяжело ранен. Вернувшись в Москву, Яков защищает диссертацию на соискание ученой степени кандидата геолого-минералогических наук. К этому времени, кроме родного русского и украинского, он говорил и писал на испанском и португальском, английском и французском, итальянском и староитальянском языках. Его влечет история, он переводит записки путешественников-монахов, прошедших по следам Марко Поло из Европы в Индию и на острова Мальтийского архипелага. В это время выходят его книги: «После Марко Поло», «Путешествия Христофора Колумба. Дневники, письма, документы», «Джеймс Кук. Первое кругосветное путешествие». Затем второе и третье путешествия Джеймся Кука, «Фернандо Магеллан», «За кормой сто тысяч ли», «В страну Офир». Любимыми героями Якова Света становятся великие мореплаватели и путешественники. Он пишет «Историю открытия Австралии и Океании». Издается его книга «Колумб», которая переведена на многие языки. Это труд не только литератора, но и ученого, пытавшегося найти ответ на многие вопросы, по сей день вызывающие споры в научном мире.
В 1969 году Яков Свет пишет для школьников книгу «Алая линия». Алая линия – это испано-португальская линия раздела, поделившая в 1493 году весь обитаемый мир между Испанией и Португалией. О борьбе, которую вело Царство Солнца – Перу с испанскими завоевателями, рассказывает его другая книга «Последний инка».
Романтик, крупнейший ученый-исследователь, он был замечательным писателем, и эти редкие качества выявили его книги, которые с упоением читает молодежь.
Яков Михайлович Свет скончался в Москве в 1987 году.
Примечания
1
Алгарви– самая южная область Португалии, которая позже всех прочих ее земель была отвоевана у мавров
(обратно)2
Так в ту пору называли Японию
(обратно)3
«Бойся данайцев и дары приносящих» – эти слова римский поэт Вергилий вложил в уста троянского жреца Лаокоона. Данайцы оставили у стен Трои огромного деревянного коня, и когда, несмотря на предостережения Лаокоона, конь этот был введен в осажденный город, из его чрева выскочили данайские воины, которые врасплох напали на троянцев
(обратно)4
Арроба – старинная испанская мера сыпучих тел, равная 11 1/2 килограмма
(обратно)5
Войдите! (нем.)
(обратно)6
Лига – старинная испанская мера длины, примерно равная 6 км.
(обратно)7
Гранаду, последний оплот мавров на Пиренейском полуострове, войска Кастилии и Арагона взяли после долгой осады 2 января 1492 года. «Освобожденных» гранадских мавров Изабелла и Фердинанд насильственно обратили в католичество. Тысячи гранадцев погибли на кострах инквизиции и в ее застенках
(обратно)8
Кастилия состояла из двух исторических областей – собственно Кастилии и Леона, которые до XIII века были самостоятельными королевствами. Юрисдикция-в данном случае право осуществления на территории, пожалованной папой, власти королевы Кастилии
(обратно)9
То есть рождества 1492 года.
(обратно)10
Изчез надолго. Лишь спустя без малого триста лет рукопись эту нашли в архивах. И в каком виде! Едва ли не треть ее изгрызли мыши…
(обратно)
Комментарии к книге «Алая линия», Яков Михайлович Свет
Всего 0 комментариев