«Похититель трупов»

Робрт Льюис Стивенсон Похититель трупов

The Body Snatcher, 1884, 1878

Аккуратно каждый вечер мы четверо — гробовщик, хозяин «Джорджа», Феттс и я — собирались в малой зале этой дебенгемской гостиницы. Иногда заходил кто-нибудь еще, но мы-то уж непременно каждый вечер бывали на своих обычных местах. Веял ли легкий ветер, бушевал ли вихрь, хлестал ли дождь, падал ли снег или трещал мороз, нам было все равно — каждый из нас усаживался в свое кресло.

Феттс, старый, вечно пьяный шотландец, как казалось, получивший образование, по-видимому располагал кое-какими средствами, так как мог жить, не делая ровно ничего. Много лет назад Феттс, в те времена еще молодой человек, явился в Дебенгем и только благодаря тому, что он безвыездно жил в нашем городе, стал для коренных горожан «своим». Синий камлотовый сюртук Феттса сделался чуть ли не такой же местной достопримечательностью, как дебенгемская колокольня.

Феттс постоянно заседал в «Джордже», никогда не бывал в церкви, отличался множеством самых низких пороков, но Дебенгем принимал все это, как нечто неизбежное и само собой понятное. Время от времени Феттс высказывал довольно неопределенные радикальные мнения или очень нечестивые взгляды и подчеркивал их, громко стуча рукой о стол. Он пил ром — аккуратно по пять стаканов за вечер — и большую часть своего пребывания в «Джордже» сидел насыщенный алкоголем, держа в правой руке стакан. Мы называли его доктором, так как предполагалось, что он обладает знанием медицины. Вдобавок, Феттс несколько раз фиксировал переломы или вправлял вывихи. Но кроме этих немногих сведений, нам не было известно ничего о нем и о его прошлом.

Раз в темный зимний вечер пробило девять часов, а хозяин гостиницы все еще не присоединился к нам. В это время в «Джордже» лежал больной, один очень известный соседский помещик, пораженный апоплексическим ударом по дороге в парламент. К нему телеграммой вызвали еще более известного лондонского доктора. Для Дебенгема это было новым событием: в то время только что открылась железная дорога к нам. Понятно, все мы волновались.

— Он приехал, — набив и закурив трубку, сказал подошедший к нам хозяин «Джорджа».

— «Он»? — спросил я. — Кто «он»? Ведь не доктор же?

— Он самый.

— А как его фамилия?

— Макферлен, — сказал хозяин.

Феттс допивал третий стакан, тупо отхлебывая ром и то покачиваясь, то оглядываясь кругом недоуменным взглядом. Но едва прозвучало последнее слово, он как бы проснулся и дважды повторил фамилио: «Макферлен»; в первый раз довольно спокойно, во второй — с внезапным волнением.

— Да, — сказал хозяин, — это доктор Уолф Макферлен.

Феттс сразу отрезвел: его взгляд оживился, голос стал ясен, звучен, тверд, выражения приобрели силу и резкость. Перемена в нем поразила всех, нам показалось будто перед нами воскрес мертвый.

— Извините, — сказал он, — я был невнимателен и плохо понял ваш разговор. Кто этот Макферлен?

Выслушав рассказ хозяина, он прибавил:

— Этого не может быть, не может быть!.. А между тем мне хотелось бы встретиться с ним!

— Разве вы его знаете, доктор? — с удивлением спросил гробовщик.

— Боже сохрани, — был ответ, — но это необыкновенное имя. Странно представить себе, что два человека носят его. Скажите мне, хозяин, он стар?

— Как вам сказать? Он, конечно, немолод и у него седые волосы, но на вид он моложе вас.

— Старше, на много лет старше, — проговорил Феттс и, ударив рукой по столу, прибавил. — Во мне вы видите следы рома… рома и греха. Может быть, у этого человека спокойная совесть и здоровый желудок? Совесть! Слушайте! Подумаете ли вы, что я был порядочным человеком, хорошим христианином? Поверите? Но нет, нет. Я никогда не был ханжой. Будь на моем месте Вольтер, он, пожалуй, сделался бы святошей. Но мой мозг, — тут пальцы Феттса забарабанили по его лысому черепу, — мой ясный мозг не спал! Я смотрел и видел, не делая выводов.

— Очевидно, если вы знаете этого доктора, — после тяжелого молчания заметил я, — вы не разделяете того хорошего мнения, которое имеет о нем наш хозяин.

Феттс не удостоил меня взглядом.

— Да, — с внезапной решимостью произнес он, — я должен встретиться с ним лицом к лицу!

Наступило новое молчание. На первом этаже резко стукнула дверь, и по лестнице застучали шаги.

— Это доктор! — произнес хозяин. — Скорее, и тогда вы поймаете его!

От нашей гостиной до выходных дверей старого доброго «Джорджа» было всего два шага. Широкая дубовая лестница оканчивалась в крошечном коридоре; между ее последней ступенью и порогом выходной двери умещался только турецкий ковер. Это небольшое пространство каждый вечер заливал яркий свет от наружного фонаря под вывеской и от ламп, лучи которых лились из окна ресторана. Таким-то путем сияющий «Джордж» давал знать о себе прохожим, окруженным тьмой и холодом улиц.

Феттс спокойно прошел в светлые сени, и мы, следившие за ним, видели, как встретились эти два человека, по выражению одного из них, «лицом к лицу». Доктор Макферлен, сильный, ловкий господин, с седыми волосами и холодным, спокойным, полным энергии лицом, был роскошно одет в платье из тонкого сукна и белоснежное белье; на его жилете висела толстая золотая часовая цепочка с золотыми брелоками. Очки его были из того же дорогого металла. Шею доктора стягивал широкий белый галстук с лиловыми крапинками. На руке он нес теплый меховой плащ. Очевидно, доктор жил в атмосфере богатства и уважения. Странный контраст составлял с ним наш товарищ по «Джорджу» — лысый, неопрятный, в старом камлотовом сюртуке. Феттс подошел к доктору около лестницы.

— Макферлен! — довольно громко позвал он, скорее, голосом герольда, нежели друга.

Знаменитый врач замер на четвертой ступени снизу, и выпрямился, точно бесцеремонность этого обращения его удивила и оскорбила в нем чувство собственного достоинства.

— Тодди Макферлен! — повторил Феттс.

Приезжий из Лондона чуть не упал. В течение самого короткого времени он неподвижно смотрел на человека бывшего перед ним, потом как бы с испугом оглянулся и шепотом произнес:

— Феттс… вы?..

— Да, — ответил тот, — я. Разве вы думали, что и я умер? Наше знакомство не так-то легко порвать.

— Молчите, молчите! — произнес доктор. — Молчите! Это такая неожиданная встреча… Я вижу, вы поражены. Сознаюсь, сначала я не узнал вас. Но я очень рад, в высшей степени рад, что мне представился случай вас увидеть. В настоящую минуту мы можем сказать друг другу только «здравствуйте» да «прощайте», потому что меня ждут дрожки и мне нельзя опоздать на поезд. Но вы… Дайте подумать!.. Да-да, скажите мне ваш адрес и знайте, что вы вскоре получите обо мне известия. Мы должны что-нибудь сделать для вас, Феттс. Боюсь, что вам живется плоховато, но мы позаботимся об этом «ради старых дней», как певалось во время наших ужинов.

— Деньги? — резко произнес Феттс. — Деньги от вас? Ваши деньги лежат там, куда я швырнул их во время дождя.

Говоря с Феттсом, доктор Макферлен успел несколько оправиться. К нему вернулась доля его прежней уверенности и высокомерия, однако необыкновенная энергия отказа снова смутила его.

Почтенное лицо доктора на мгновение приняло отталкивающее, злобное выражение.

— Милейший, — сказал он, — предоставляю вам действовать как угодно, я совсем не хочу обижать вас. Я никому ничего не навязываю… А все же оставлю вам мой адрес и…

— Мне он не нужен, я не хочу знать, в каком доме вы живете! — прервал его Феттс. — Я услышал ваше имя и мне стало страшно, что, может быть, речь, действительно, идет о вас… Я все стремился допытаться, существует ли в мире Бог… Теперь я знаю, что Бога нет. Уйдите!

Феттс все еще стоял между лестницей и выходной дверью, так что великий лондонский врач мог пройти на улицу, только обогнув его. Мысль об этом унижении заставила Макферлена медлить. Он был бледен, и за стеклами его очков поблескивали опасные огоньки. Но, стоя в нерешительности, он заметил, что кучер его дрожек смотрит с улицы на необыкновенную сцену; в то же время он увидел и нашу маленькую компанию, собравшуюся в уголке бара. Присутствие стольких свидетелей заставило Макферлена обратиться в бегство. Он согнулся и, задевая за обшивку передней, с быстротой змеи кинулся к выходной двери. Но не все волнения окончились для него: когда он поравнялся с Феттсом, тот охватил его за руку, и в комнате прозвучали следующие слова, произнесенные шепотом, но со страшной отчетливостью:

— Вы опять видели его?

Великий, богатый лондонский врач громко закричал. Это был резкий, прерывистый, дрожащий вопль. Макферлен отшвырнул Феттса и, закинув руки за голову, как уличенный вор, выбежал из дверей. Раньше чем кто-либо из нас успел пошевелиться, дрожки задребезжали к станции. Все, что случилось, походило на сон, но после этого сна остались последствия. На следующий день слуга нашел на пороге разбитые золотые очки, а в тот вечер мы все еле дыша столпились возле окна ресторана. С нами был и Феттс, совершенно трезвый, бледный и с выражением решительности на лице.

— Спаси нас Бог, мистер Феттс, — сказал хозяин «Джорджа», первый пришедший в себя. — Что все это значит? Странные вещи говорили вы..

Феттс обернулся к нам и поочередно посмотрел на каждого из присутствующих.

— Попридержите-ка языки, — сказал он. — Небезопасно стоять на пути Макферлена: многие раскаялись в этом, да поздно.

Потом, не допив своего третьего стакана, не дожидаясь четвертого и пятого, он простился с нами, мелькнул под лампой гостиницы и ушел в черную ночь.

Мы втроем вернулись в гостиную с ее раскаленным камином и четырьмя яркими свечами и стали перебирать все случившееся. Мало-помалу леденящее чувство изумления сменилось в нас жгучим любопытством. Мы долго не расходились. Насколько я помню, нам никогда не случалось оставаться в «Джордже» позже, чем в эту ночь. Каждый из нас высказывал свое предположение, обязуясь со временем доказать его справедливость. И всем нам стало казаться, будто для нас важнее всего в мире разведать прошлое нашего товарища и открыть тайну, которую он разделял со знаменитым доктором. Не хвастаюсь, но мне сдается, что я удачнее всех раскрыл ее, и, возможно, никто из живущих теперь людей не мог бы рассказать вам о тех ужасных, противоестественных событиях, историю которых я изложу ниже.

В дни своей юности Феттс изучал медицину в Эдинбурге. У него был своеобразный талант — способность быстро усваивать все услышанное и передавать другим приобретенные взгляды, выдавая их за свои собственные. Дома он занимался мало, но был неизменно вежлив и внимателен с преподавателями и выказывал сообразительность и способности. Его скоро отметили как молодого человека, который хорошо слушает и хорошо запоминает услышанное. Более того, к своему великому изумлению я узнал, что Феттс был тогда красив и что его наружность располагала к нему людей.

В те времена в Эдинбурге жил один лектор анатомии, я обозначу его буквой К. Впоследствии имя этого человека приобрело слишком громкую известность. Когда чернь, приветствуя казнь Берка, громко требовала крови его начальника, человек, носивший упомянутое имя, переодетый и загримированный, украдкой выбирался из Эдинбурга. Но в ту эпоху, о которой говорю я, К. только что достиг известности и пользовался популярностью своего соперника, профессора университета. По крайней мере студенты бредили им. И сам Феттс верил, и все другие думали, что, заслужив расположение этой метеорной знаменитости, он получил залог успеха. Мистер К. был превосходным преподавателем и в то же время бонвиваном. Ему так же нравилось хитрое притворство, как и точные препараты. Феттс в обоих случаях показал себя мастером и был отмечен анатомом. На второй год он получил полуофициальное место второго демонстратора или помощника ассистента. На него возложили обязанность заботиться об анатомическом театре и аудитории. Он отвечал за порядок в этих залах, за поведение остальных студентов и должен был доставлять, принимать и распределять анатомические материалы. Из-за последнего, в те времена весьма затруднительного и щекотливого дела, мистер К. поместил Феттса в одном здании с диссекционными комнатами. Именно туда-то в темные часы перед зимней зарей стучались неопрятные, мрачные люди, приносившие материал для вскрытий. И Феттс, руки которого еще дрожали после буйных развлечений ночи, а в глазах еще стоял туман, поднимался с постели и шел отворять дверь трем темным личностям, которые впоследствии не избежали заслуженного возмездия. Он помогал им вносить их трагическую ношу, платил деньги и после их ухода оставался один с печальными бренными останками. После такой сцены он засыпал на час-другой, чтобы вознаградить себя за ночную усталость и освежиться для дневного труда.

Немногие молодые люди могли бы оставаться нечувствительными к жизни среди вечных напоминаний о смерти. Но отвлеченные вопросы не занимали его ум. Раб самолюбивых желаний и мелочного честолюбия, Феттс не был способен интересоваться судьбой, удачами или бедами других людей. Холодный, легкомысленный и самовлюбленный в высшей степени, он обладал той долей осторожности, ложно называемой нравственностью, которая удерживает человека от опьянения в неподходящую минуту или от кражи, способной повлечь за собой наказание. Кроме того, Феттс жаждал хорошего мнения о себе со стороны своих профессоров и товарищей, и ему совсем не хотелось явно стать в ряды отверженных. Вот поэтому-то он старался отличаться в аудитории и чуть не ежедневно оказывал своему начальнику К. несомненные и явные услуги. Но за дневные труды он вознаграждал себя ночными кутежами и самыми неблагородными развлечениями. Таким путем восстанавливалось равновесие, и то, что Феттс называл своей совестью, было спокойно и довольно.

Пополнять запасы для диссекционного стола было трудно; это постоянно заботило и мистера К. и его помощника. Занятия кипели, учащихся было много, а потому то и дело сказывался недостаток в анатомическом материале, и обязанность добывать его, уже и сама по себе неприятная, грозила сделаться опасной для всех, кто имел к ней отношение. Мистер К. поставил себе за правило не задавать никаких вопросов продавцам.

— Нам приносят труп, мы платим, — говаривал он, вечно повторяя эту фразу.

Иногда же более цинично замечал своим помощникам:

— Ради спокойствия совести не задавайте вопросов.

Но он не говорил, что анатомический театр пополнялся благодаря убийствами. Если бы кто-либо громко высказал такое предположение, К. с ужасом отшатнулся бы от него; но он так легкомысленно касался серьезных вопросов, что оскорблял чувство и создавал искушение для людей, с которыми имел дело. Например, Феттс нередко мысленно удивлялся необыкновенной свежести трупов. Его также не раз поражала внешность людей, приходивших к нему перед рассветом: они походили на висельников, на злодеев. Может быть, втайне собирая все данные, он придавал слишком безнравственное и слишком категорическое значение неосторожным советам своего учителя. Словом, Феттс считал, что его обязанность подразделяется на три части: принимать приносимое, платить известную сумму и закрывать глаза на доказательства преступления.

В одно ноябрьское утро такая политика молчания Феттса подверглась большому испытанию. Феттс не спал всю ночь от жестокой, мучительной зубной боли; он то холил взад и вперед по комнате, как запертый в клетке дикий зверь, то бешено бросался на кровать; наконец, заснул тем глубоким, неспокойным сном, который так часто является следствием мучительной боли. И вот ассистент проснулся от сердитого повторенного в четвертый раз условного сигнала. Тонкий серп месяца ярко светил. Было ветрено, холодно, морозило. Город еще не просыпался, однако неопределенные звуки служили предвестниками дневного шума и деловитого и хлопотливого утреннего движения. Мрачные продавцы пришли позже обыкновенного и, по-видимому, торопились уйти. Еще совсем сонный, Феттс осветил для них лестницу. Он еле слышал их ворчливые ирландские голоса; когда же носильщики стащили холст со своего ужасного товара, он задремал, стоя и прижимаясь плечом к стене. Наступило время платить. Феттсу пришлось сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя дремоту. В эту минуту он увидел мертвое лицо. Феттс вздрогнул, подошел шага на два ближе и поднял свечу.

— Всемогущий Бог, — крикнул он, — да ведь это Джейн Холбрет!

Продавцы ничего не ответили, только, шаркая ногами, двинулись к дверям.

— Говорю вам, я ее знаю, — продолжал Феттс. — Еще вчера она была жива и весела. Она не могла умереть…

Не может быть, чтобы вы достали этот труп честным путем.

— Конечно, сэр, вы ошиблись, — сказал один из пришедших.

Другой только мрачно посмотрел на студента и потребовал условленную плату.

Феттс не мог не почувствовать их угроз и надвигавшейся опасности, и мужество молодого человека ему изменило. Он пробормотал что-то вроде извинения, отсчитал деньги и проводил своих отталкивающих посетителей.

Едва они ушли, Феттс поспешил удостовериться в справедливости подозрений, мелькнувших в его мозгу, и увидел, что перед ним, действительно, труп девушки, с которой за день перед тем он шутил и смеялся. К своему ужасу, Феттс нашел на этом трупе признаки насильственной смерти. Его охватил безумный, панический страх. Он забился в свою комнату, долго раздумывал о своем открытии, трезво разобрал значение наставлений мистера К., сказал себе, какую опасность он навлек бы на себя, если бы вмешался в это серьезное дело и, наконец, полный жестокой тревоги, решился прежде всего посоветоваться со своим непосредственным начальником — ассистентом при аудитории.

Это место занимал молодой доктор Уолф Макферлен, любимец всех весельчаков студентов, человек способный и умный. Врач этот вел крайне рассеянную жизнь, не обладал ни малейшей долей совести, учился за границей и много путешествовал. У него были привлекательные, довольно развязные манеры; он со знанием дела судил о сцене, блистал на льду, ловко бегая на коньках, или на траве, управляя клюшкой для игры в гольф, и в довершение всего держал хорошего, сильного рысака и экипаж. Макферлен близко сошелся с Феттсом, и немудрено: общие занятия до известной степени связывали их. Когда анатомический материал начинал истощаться, они вместе садились в экипаж Макферлена и ехали куда-нибудь за город, в отдаленную деревню, кощунственно выкапывали трупы из могил уединенных кладбищ и еще до зари привозили свою добычу к дверям диссекционной комнаты.

В то утро, о котором идет речь, Макферлен вернулся раньше обыкновенного. Феттс услышал это, встретил его на лестнице, поверил ему свои сомнения и показал труп.

Макферлен осмотрел следы, оставшиеся на теле.

— Да, — сказал он, кивнув головой. — Это подозрительно.

— Но что же мне делать? — спросил его Феттс.

— «Делать»? — повторил Макферлен. — А разве вы собираетесь что-нибудь делать? Чем меньше болтать, тем лучше, сказал бы я.

— Но ее может узнать кто-нибудь другой, — возразил Феттс. — Ее хорошо знали в Кастл-Рок.

— Будем надеяться, что этого не случится, — сказал Макферлен. — Ну, что же? Вы не узнали этой девушки, и конец. Дело в том, что такие вещи продолжались слишком долгое время. Пошевелите их и вы доставите нашему К. невероятные неприятности, да и сами попадете на непочетную скамью. Если угодно знать, я тоже. Черт возьми, что скажем мы с вами в свое оправдание, сидя на местах свидетелей? Знаете, откровенно говоря, лично я совершенно уверен, что все, кого мы вскрываем, были убиты.

— Макферлен! — воскликнул Феттс.

— Ну-ну, — насмешливо заметил Уолф, — точно вы сами не подозревали этого.

— Подозрение — это одно, а…

— Уверенность — другое? Да, знаю, и мне так же, как и вам, неприятно, что в наши руки попало вот это, — заметил доктор, касаясь трупа тростью. — Я считаю, что нам необходимо не знать, чье это тело, — прибавил он спокойно, — и я этой мертвой не узнал. Если вам угодно действовать иначе — пожалуйста. Я не предписываю ничего, но полагаю, что всякий светский человек поступил бы таким же образом. Прибавлю еще одно. Мне кажется, К. желал бы, чтобы мы действовали именно так, как я предлагаю. Вопрос: почему он выбрал своими ассистентами нас с вами? Ответ: потому что ему не нужно старых баб.

Именно подобные речи могли подействовать на такого молодого человека, каким был Феттс. Он решил подражать Макферлену. Труп молодой девушки вскрыли, и никто не узнал или не пожелал узнать ее.

Как-то раз, покончив со своими дневными занятиями, Феттс зашел в простую таверну и застал там Макферлена. С ним сидел какой-то человек маленького роста, бледный, смуглый, с черными, как уголь, глазами. Судя по его чертам, от него можно было ожидать известной доли развития и утонченности, но его манеры не говорили ни о том ни о другом: при ближайшем знакомстве он оказался грубым, вульгарным, тупым существом. Однако над Макферленом незнакомец этот имел замечательную власть: давал ему приказания с видом Великого Могола, при малейшем возражении или промедлении горячился и грубо пользовался рабской робостью своего собеседника. Феттс почему-то сразу понравился этому задорному, самонадеянному человеку, который заставлял его пить и почтил необыкновенной откровенностью относительно своей прошлой деятельности. Если десятая доля его признаний была истиной, он заслуживал названия отвратительного мошенника, и внимание такого опытного человека щекотало тщеславие юного Феттса.

— Я и сам очень недурной малый, — заметил незнакомец, — но Макферлен — настоящий молодчина. Я зову его Тодди Макферлен. Тодди, вели-ка подать еще стаканчик твоему другу!

А иногда слышалось достаточно унизительное: «Тодди, сбегай-ка и запри дверь!»

— Тодди меня ненавидит, — сказал он однажды. — Да-да, Тодди, ненавидишь.

— Не зови меня этим проклятым именем, — проворчал Макферлен.

— Только послушайте его! Вы видали когда-нибудь, как отчаянные ребята действуют ножами? Вот и он хотел бы исполосовать мое тело ножом.

— У нас, медиков, другой, лучший, образ действий, — сказал Феттс. — Когда нам не нравится наш мертвый друг, мы подвергаем его диссекции.

Макферлен резко поднял голову и взглянул на Феттса. Казалось, эта шутка пришлась ему не по вкусу.

День прошел. Грей (так звали незнакомца) пригласил Феттса пообедать с ним и Макферленом и заказал такой роскошный пир, что вся таверна пришла в волнение. После обеда он велел Макферлену уплатить по счету. Расстались они поздно. Грей опьянел до потери сознания; отрезвевший от бешенства Макферлен со злобой вспомнил о своих истраченных деньгах, о проглоченных оскорблениях. В голове Феттса шумело после обильных и разнородных возлияний, и он неверными шагами, пошатываясь и с совершенно отуманенным мозгом вернулся домой.

На следующий день Макферлен не пришел в аудиторию, и Феттс посмеивался, представляя себе, что Уолф водит невыносимого Грея из одного кабачка в другой.

Едва Феттс освободился, он отправился разыскивать по тавернам своих собутыльников прошедшей ночи, однако, нигде не найдя их, рано вернулся к себе, рано лег спать и заснул сном праведника.

Хорошо знакомый условный стук разбудил его в четыре часа утра. Феттс спустился к входной двери и остолбенел от удивления при виде Макферлена и его экипажа, в котором виднелся один из хорошо ему знакомых продолговатых страшных пакетов.

— Как! — воскликнул он. — Неужели вы ездили? Как могли вы обойтись без помощника?

Но Макферлен грубо велел ему молчать и заниматься делом. Когда они отнесли труп на второй этаж и положили его на стол, Макферлен направился было к выходу из комнаты, потом остановился как бы в нерешительности и, наконец, сказал несколько смущенным тоном:

— Лучше посмотрите на лицо. Это будет лучше, — повторил он, заметив, что Феттс не двигается и только с изумлением смотрит на него.

— Но где, каким образом и когда вы достали «это»? — воскликнул Феттс.

— Посмотрите на лицо, — послышалось в ответ.

Феттс был взволнован. Его осаждали странные сомнения. Он переводил взгляд с молодого доктора на тело и потом обратно. Наконец, вздрогнув, исполнил требование Макферлена. Феттс почти ожидал увидеть то, что встретил его взгляд, тем не менее удар оказался жесток. Перед ним, застыв в неподвижности смерти, на грубом холсте лежал обнаженный труп человека, которого он недавно видел в хорошем платье и полным грешных мыслей. Даже в легкомысленном Феттсе пробудились укоры совести.

Жутко стало у него на душе, когда он подумал, что двум его знакомым пришлось лежать на ледяной подстилке. Но это были только побочные соображения. Его больше всего поглощала мысль о Макферлене. Неподготовленный к такому странному случаю, он не знал, как взглянуть на товарища, боялся встретиться с ним взглядом. У него не хватало ни голоса, ни слов.

Первым нарушил молчание Макферлен. Он спокойно подошел к Феттсу и мягко, но решительно положил руку ему на плечо.

— Голову можно дать Ричардсону, — сказал Уолф.

Студент Ричардсон давно жаждал вскрыть голову.

Ответа не последовало, и убийца продолжал:

— Начав говорить о деле, напомню, что вы должны мне заплатить. Понимаете? Необходимо, чтобы ваши счета были в порядке.

Голос вернулся к Феттсу, правда, только подобие голоса.

— Заплатить вам? — произнес он. — Заплатить за «это»?

— Ну да, конечно, вы заплатите. Вы непременно должны выдать мне деньги, — произнес Макферлен. — Я не смею дать труп даром; вы не можете принять его без платы; не то мы оба бросим на себя тень. Это повторение случая с Джейн Холбрет. Чем хуже дело, тем усиленнее должны мы стараться действовать так, как будто все в порядке. Где старый К. держит деньги?

— Вот тут, — хрипло ответил Феттс и указал на шкаф в углу комнаты.

— Тогда дайте мне ключ, — спокойно попросил Макферлен, протянув руку.

Минутное колебание, потом жребий был брошен. Макферлен не мог подавить еле заметной нервной дрожи. Едва Феттс передал ему ключ, он открыл шкаф, снял с полки перо, чернила и тетрадь, а из ящика достал столько денег, сколько платилось обыкновенно в таких случаях.

— Вот что, — сказал он, — деньги заплачены. Это первое доказательство вашей правоты, первый шаг, ведущий к безопасности. Теперь нам нужно подкрепить его вторым. Запишите-ка расход в книгу, и тогда лично вам не будет страшен и сам дьявол.

Несколько секунд Феттс думал. Это была полная хаоса борьба разноречивых мыслей, но благодаря ужасу, который терзал его, восторжествовала та из них, которая устраняла непосредственную опасность. Важнее всего ему казалось избежать немедленной ссоры с Уолфом. Все дальнейшие затруднения представлялись Феттсу пустячными, почти желанными. Он поставил на стол свечу, которую до сих пор не выпускал из рук, и спокойно, твердым почерком внес в тетрадь дату, характер покупки и цифру заплаченной за нее суммы.

— Теперь, — проговорил Макферлен, — вы, по справедливости, должны положить в карман барыш. Свою долю я уже получил. Кстати, когда человеку повезет, тогда у него в кармане заведется несколько лишних шиллингов… Мне стыдно говорить об этом, но в таких случаях следует держаться известным образом. Никаких угощений, покупок дорогих книг, уплаты старых долгов. Занимайте, но не давайте взаймы.

— Макферлен, — начал Феттс по-прежнему хриплым голосом, — в угоду вам я сунул голову в петлю.

— В угоду мне? — вскрикнул Уолф. — О, полноте! Насколько я могу судить, вы сделали именно то, что должны были сделать ради самозащиты. Предположите, что я попал бы в неприятную историю. Что было бы тогда с вами? Второе маленькое дело явилось естественным следствием первого. Мистер Грей — продолжение мисс Холбрет. Нельзя начать и остановиться. Начав один раз, постоянно приходится продолжать. Это правило. Для дурного человека нет отдыха.

Ужасное сознание злобности и предательства судьбы наполнило душу несчастного студента.

— Боже мой, — простонал он, — да что же я сделал? Когда я «начал»? Я принял место ассистента — но, во имя справедливости, что же тут дурного? Этого места добивался Сервайс! Сервайс мог получить его! Разве он тоже попал бы в то положение, в котором я теперь нахожусь?

— Милейший, — сказал Макферлен, — какой вы ребенок! Что же случилось с вами? Что может с вами случиться, если вы будете держать язык за зубами? Вы, верно, не знаете, что такое человеческая жизнь. На свете существует два рода людей: львы и ягнята. Если вы ягненок, вы попадетесь на деле, как Грей или Джейн Холбрет; если вы лев, вы будете жить и кататься на своих лошадях, как я, как мистер К., как все умные и смелые люди. Вы поражены в данную минуту. Но посмотрите на К. Мой милый, вы умны, отважны, вы нравитесь мне и… доктору К. Судьба предназначила вам сделаться охотником, и как человек опытный говорю вам: через три дня вы сами будете смеяться, думая о всех этих пустяках, смеяться, как студент над фарсом.

Сказав это, Макферлен вышел из здания и быстро уехал в своем экипаже, желая добраться домой до зари. Феттс остался наедине со своими тяжелыми мыслями. Он видел ужасное положение, в которое попал. С невыразимым отчаянием, молодой ассистент сознавал, что его слабости нет границ, что переходя от одной уступки к другой, он из распорядителя судеб Макферлена дошел до положения его беспомощного, получающего плату сообщника. Он отдал бы все на свете, чтобы за несколько минут перед тем оказаться мужественнее, но ему и в голову не приходило, что он мог бы еще быть отважен. Тайна трупа Джейн Холбрет и эта проклятая запись в отчетной книге сковывали ему язык.

Прошло несколько часов. Стали собираться студенты. Куски тела несчастного Грея раздавались то одному то другому; их принимали без всяких замечаний. Ричардсон был счастлив, получив голову; и раньше, чем пробил час отдыха, Феттс с дрожью ликования увидел насколько разрезанное на куски тело изменилось и стало безопаснее.

В течение двух дней он со все возраставшей радостью наблюдал за ужасным процессом изменения внешнего вида трупа.

На третий день появился Макферлен. По его словам, он был болен; теперь Уолф нагонял потерянное время, с необыкновенной энергией наблюдая за работой студентов. Особенно ценную помощь оказывал он Ричардсону, то и дело давая ему советы. Студента, ободренного похвалами демонстратора, охватили горячие честолюбивые надежды, и ему представлялось, что медаль уже у него в руках.

Не прошло и недели, как предсказание Макферлена сбылось. Феттс отделался от ужаса и позабыл о своей низости. Он уже начал хвалить себя за смелость и мысленно придал такую окраску всему случившемуся, что смотрел на недавние события с нездоровой гордостью. Своего сообщника он видел редко. Понятно, они встречались во время классных занятий и одновременно выслушивали приказания К. Иногда они перебрасывались двумя-тремя словами. Макферлен был постоянно весел и обращался с Феттсом очень ласково. Однако он, очевидно, избегал упоминаний о их общей тайне; даже когда Феттс шепнул ему, что выбрал судьбу львов и отрекся от доли ягнят, Уолф только улыбнулся и знаком велел ему молчать.

Наконец один случай снова тесно связал этих двух людей. У мистера К. опять не хватило материала; студенты жаждали дела; их учитель любил иметь под рукой все необходимое. В это время поступили сведения о похоронах на сельском кладбище Гленкорс. Время мало изменило это место. Как теперь, так и тогда оно лежало близ проселочной дороги, вдали от человеческого жилья, и листва шести кедров скрывала его. Блеяние овец на соседних горах, пение ручейков, одного громко журчащего по камешкам, другого украдкой скользившего от одного пруда к другому, шелест ветра среди старых горных каштанов да раз в неделю голос колокола и старинный напев псаломщика — только это и нарушало тишину окрестностей сельской церкви. Однако «воскресителя» (употребляя тогдашнее прозвище) не пугала святость места, не останавливали благочестивые соображения. Ради своего ремесла он нарушал покой старинных могил, украшенных венками и цветами, мир тропинок, проложенных ногами почитателей, друзей и родных умерших, оскорблял приношения и надписи, говорившие о любви и утрате. Чувство уважения не отдаляло похитителя трупов от сельских окрестностей, где любовь особенно живуча, где узы кровного родства или товарищества связывают между собой всех прихожан одной церкви; напротив, удобство и безнаказанность влекли туда Макферлена. К мертвым телам, положенным в землю с радостной надеждой на пробуждение, являлись лопата и мерцающий фонарь, и они поднимались из могил совсем не так, как предполагали схоронившие их. Гроб ломался, погребальные покровы разрывались и печальные останки, обернутые в грубый мешочный холст, сначала несколько часов везли в тряском экипаже, а потом отдавали в руки юношей.

Точно два коршуна, кружащиеся над умирающим ягненком, Феттс и Макферлен стремились к этому свежему, полному тишины месту упокоения. Жене одного фермера, прожившей шестьдесят лет и известной только тем, что она продавала отличное масло и вела благочестивые разговоры, предстояло попасть в их руки. Они собирались в полночь вырыть ее из могилы и отвезти лишенное погребальных уборов мертвое тело в тот далекий город, в который она, бывало, приезжала в самых своих лучших воскресных нарядах. Ее могиле, помещавшейся рядом с могилами ее родных, было суждено остаться пустой до дня воскресения, а ее невинным, почти священным останкам сделаться предметом любопытства анатома.

Однажды под вечер двое похитителей двинулись в путь, захватив с собой большую бутыль. Шел непрерывный дождь, холодный, частый, бичующий дождь. Время от времени налетали порывы ветра, но затихали, остановленные пеленой падавшей воды. Несмотря на бутылку, это была невеселая, молчаливая поездка. Молодым людям предстояло добраться до Пеникуика, где они предполагали провести вечер. Один раз они остановились, чтобы спрятать инструменты в чаще кустарника недалеко от кладбища, другой раз в Фишер-Тристе, чтобы поджарить хлеб на кухонном очаге и заменить виски пивом. Когда путники достигли цели своего путешествия, экипаж был поставлен в сарай, лошадь убрана и накормлена, а двое молодых медиков уселись за стол и им подали самый лучший обед и самые лучшие вина, которые только нашлись в гостинице. Свет, топящийся камин, дождь, барабанящий в окно, холод и работа, ожидавшая их, — все вместе придавало особенную остроту их наслаждению обедом. С каждым новым стаканом сердечность их отношений увеличивалась. Скоро Макферлен передал своему товарищу пригоршню золотых монет.

— Вот, — сказал он. — Друзья должны оказывать друг другу эти маленькие услуги!

Феттс спрятал деньги в карман и как эхо отозвался:

— Вы философ. До знакомства с вами я был сущим ослом. Клянусь Святым Георгием, вы с К. сделаете из меня настоящего человека!

— Конечно, — одобрил его Макферлен. — Настоящего человека! Говорю вам, нужно было вести себя как мужчина, чтобы поддержать меня… Помните, в то утро? Многие рослые хвастливые сорокалетние трусы растерялись бы при виде той проклятой вещи. А вы ничего! Не потеряли головы! Я наблюдал за вами.

— А почему бы мне не сохранить присутствия духа? — хвастливо заметил Феттс. — В одном случае я навлек бы на себя множество хлопот и неприятностей, а в другом мог рассчитывать на вашу благодарность. — И он ударил рукой по карману, в котором зазвенели золотые монеты.

Эти неприятные слова немного встревожили Макферлена. Уолф пожалел, что понятия, которые он внушал своему молодому товарищу, так хорошо привились к нему; но у него не было времени возражать, потому что в припадке хвастливого настроения Феттс шумно продолжал:

— Самое важное — не бояться! Ну, скажу откровенно, я совсем не желаю попасть на виселицу, это пренеприятная вещь; но я рожден с презрением ко всякого рода ханжеству. Ад, Бог, дьявол, хорошее, дурное, грех, преступление и весь тот музей редкостей может пугать мальчиков, но люди вроде вас и меня презирают их. Пью в память Грея!

Было довольно поздно. Согласно заранее данному приказанию к крыльцу подали экипаж с ярко горевшими фонарями. Молодым людям осталось только заплатить по счету и отправиться в путь. Они объявили, что едут в Пиблс — и в самом деле повернули в сторону этого местечка и не останавливались, пока не оставили позади себя последних домов города. Наконец, потушив экипажные фонари, поехали обратно и по проселочной дороге двинулись к Гленкорсу. Не слышалось других звуков, кроме грохота колес экипажа, да непрекращающейся резкой дроби дождя. Стояла черная тьма; по временам белые ворота или белый камень в стене являлись для них ориентирами, но большую часть дороги они шагом, чуть ли не ощупью, подвигались среди гулкой темноты к торжественной и уединенной цели своих странствий. В лесу, который пересекает местность около кладбища, исчезло последнее мерцание света, и молодым людям пришлось зажечь спичку и засветить один из фонарей экипажа. Так под деревьями, роняющими капли дождя, окруженные громадными колеблющимися тенями, два сообщника доехали до арены своих кощунственных деяний.

Они оба были опытны в этом отношении и хорошо действовали лопатами. И вот после двадцатиминутной работы похитители были награждены: их заступы с глухим стуком ударились о крышку гроба. В то же время Макферлен ушибший руку о булыжник, поднял его и небрежно перебросил через голову. Могила, в которой они стояли, погрузившись по плечи, располагалась на самом краю возвышенной площадки кладбища. Они прислонили к дереву, росшему над крутым откосом, спускавшимся к реке, зажженный фонарь с экипажа, который светил им во время работы. Случайность верно направила камень. Раздался звон разбитого стекла, и молодых людей окутала ночь. Звуки, то глухие, то звонкие, подсказали им, что фонарь, прыгая, катился с откоса, по временам наталкиваясь на деревья. Два-три камня, смещенные этим валуном, застучали вслед за ним, уносясь в глубину лощины; потом снова установилась тишина. Теперь, как ни напрягали свой слух молодые люди, они не могли слышать ничего, кроме звука дождя, то дробно барабанившего по листьям деревьев, то мерно шуршащего по увядающей траве.

Их ужасная задача уже настолько подвинулась, что они сочли за лучшее закончить работу в темноте. Гроб откопали и разломали, труп положили в промокший мешок. Похитители вдвоем отнесли его в экипаж. Один сел на козлы, чтобы держать этот страшный груз; другой взял лошадь под уздцы и повел ее, ощупывая рукой стены ограды и кусты. Так двигались они, пока не очутились на более широкой дороге близ Фишер-Триста. Тут молодые люди заметили на небе слабое рассеянное сияние зари и приветствовали рассвет. Они пустили лошадь хорошей рысью, и колеса их экипажа весело загромыхали по направлению к городу.

Оба медика насквозь промокли во время своей работы. Теперь, когда экипаж запрыгал по глубоким выбоинам, страшная вещь, стоявшая между ними, стала падать то на одного из них, то на другого. И при каждом ее новом прикосновении оба инстинктивно торопливо отталкивали ее. И хотя это качание трупа было вполне естественно, оно стало действовать друзьям на нервы. Макферлен бросил какую-то неуместную, недобрую шутку о жене фермера, но она прозвучала глухо и замерла среди молчания. А страшная поклажа по-прежнему перекатывалась из стороны в сторону; то мертвая голова, как бы с доверием, склонялась к плечу одного или другого из них, то сырой, холодный, как лед, холст бил их по лицам. Ползучий страх леденил душу Феттса. Он посмотрел на мешок и ему показалось, что ужасный предмет увеличился в размере. Повсюду в окрестностях, вдали и вблизи, выли собаки, провожая экипаж жалобными, трагическими звуками. И в уме Феттса вырастала мысль о каком-то страшном чуде, о какой-то непостижимой замене. Ему казалось, что собаки воют от страха, чувствуя присутствие их кощунственной поклажи.

— Ради Бога, — с невероятным усилием выговорил он, — ради Бога, зажжем фонарь!

По-видимому, и Макферлен испытывал что-то подобное: хотя он не произнес ни слова, но остановил лошадь, передал вожжи товарищу и стал зажигать уцелевший фонарь. Они уже были на перекрестке, от которого дорога ведет к местечку Оушенклинни. Дождь все еще лил с такой силой, что, казалось, начинался второй потоп, и в море сырости и тьмы зажечь фонарь было очень нелегко. Но вот мерцающее голубое пламя перекинулось на фитиль фонаря, стало разрастаться и, наконец, образовало около экипажа широкий круг туманного света. Молодые люди увидели друг друга и то, что было с ними. Намокший холст плотно облегал мертвое тело; голова трупа явственно обрисовывалась; плечи были отчетливо видны; призрачный и вместе с тем вполне реальный образ, явившийся перед молодыми людьми, заставил медиков пристальнее вглядеться в их страшного спутника. Некоторое время Макферлен неподвижно стоял, подняв фонарь. Неопределенным, непонятным ужасом веяло от мертвого тела, закрытого холстом; леденящий страх, как мокрый саван, облепил молодых людей; белая кожа на лице Феттса натянулась; ужасная догадка молнией сверкнула в его мозгу. Еще секунда — и он заговорил бы, но его опередил Макферлен.

— Это не женщина, — понизив голос, сказал Уолф.

— Мы положили в мешок тело женщины, — прошептал Феттс.

— Подержите-ка фонарь, — произнес его товарищ. — Я должен видеть ее лицо.

Феттс взял фонарь, его спутник развязал мешок и поднял холст, закрывавший голову трупа. Яркий свет упал на смуглые, резкие черты выбритого лица, слишком хорошо знакомого молодым людям, поскольку часто являлось им в ночных кошмарах. Дикий вопль прозвучал в темноте. Похитители трупа бросились в разные стороны, фонарь упал, разбился и потух. Лошадь, испуганная необычным волнением, рванула вперед и понеслась к Эдинбургу, увлекая за собой единственного седока, оставшегося в экипаже, — труп мертвого и давно изрезанного на куски Грея.