«Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2»

Георг Фюльборн Борн Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КОРОЛЯ

Наступило 27 сентября.

Утром все министры и сановники собрались во дворце. Королева-мать и герцог Орлеанский также посетили Лувр, чтобы, как того требовал этикет, поздравить Людовика, и в то же время, пользуясь случаем, по возможности, разузнать кое-что.

Ничего необыкновенного в поведении короля они не заметили. Он казался лишь несколько веселее, чем обычно.

По окончании всех аудиенций, королю доложили о приезде кардинала Ришелье.

Кардинал вошел и с сознанием собственного достоинства поклонился королю.

— Позвольте мне, ваше величество, искренне пожелать вам всяких благ, — проговорил он, — да ниспошлет нам небо долгие дни вашего светлого правления и да хранит вас Бог от забот и печалей, будьте всегда в спокойствии и радости.

— Благодарю вас, ваша эминенция, но мне кажется, что вы забыли еще о двух пожеланиях…

— Окажите милость, ваше величество, назовите их.

— Прежде всего, вы забыли пожелать мне, чтобы вы надолго остались при мне.

— Эти слова делают меня счастливейшим человеком, ваше величество!

— Затем, вы не пожелали мне мира и дружелюбия в моей семейной жизни, вы забыли, что у меня еще нет наследника.

Ришелье с нескрываемым удивлением взглянул на короля.

Никогда еще король не выражал такого желания.

— После слов вашего величества молитва о даровании вам наследника будет моей главной молитвой, — сказал кардинал, — что же касается мира среди вашего окружения, то будем надеяться, что он, наконец, наступит. По крайней мере мне кажется, что противная сторона искренне его желает.

— Вы говорите об этом с таким странным и озабоченным лицом, ваша эминенция! Я уже тешу себя надеждой, что сегодня я как никогда близок к цели.

— Дай Бог, дай Бог, ваше величество, чтобы ваша надежда осуществилась.

— Сегодня, когда королева вручит мне свой чудесный подарок, я надеюсь найти случай высказаться и надолго установить мир, — говорил Людовик, искренне веривший, что портрет Анны предназначался ему в подарок. — Я с нетерпением жду девяти часов вечера, надеясь, что ожидание не обманет меня.

— Да, если обстоятельства не сложатся иначе, ваше величество.

— Что это значит? Разве не вы сами сообщили мне, что Рубенс работает над вторым портретом королевы?

— Да, об этом сказал вам именно я, государь, и я же прибавил, что этот портрет будет усыпан прекрасными бриллиантами.

— А сегодня вы сомневаетесь! Я сам слышал от королевы, что сегодня вечером получу этот подарок и намерен воспользоваться этим случаем. Поймите, что я становлюсь старше и желаю душевного покоя.

— Это прекрасное желание вполне достойно вашего благородного сердца, ваше величество! — подтвердил Ришелье, но я боюсь, чтобы оно не осталось только желанием, исполнения которого нам придется ожидать еще долго.

— Да скажите же, ради Бога, кардинал, о чем вы так сильно беспокоитесь? — спросил король, оживляясь.

— Я не могу, еще не осмеливаюсь, сказать вам об этом, ваше величество.

— Если не ошибаюсь, вы сомневаетесь в том, что я получу давно ожидаемый подарок.

— Повторяю, что не могу еще сказать ничего конкретного, ваше величество. Я только опасаюсь, что ваше желание может не осуществиться!

— Следовательно, у вас есть какие-либо причины так думать?

— Мне не хотелось бы отравлять ваших надежд, ваше величество, до тех пор, пока у меня не будет в руках веских доказательств того, что не суждено исполниться.

— Опять опасения и подозрения! Признаюсь, все это меня уже утомило и достаточно мне надоело!

— Я готов пожертвовать всем, чтобы оградить вас от того, что тяготит вашу душу, государь, тем более, что я только сейчас узнал о вашем желании, — сказал кардинал, — а потому оставим этот разговор и подождем возвращения курьеров и, особенно, девяти часов вечера.

— По-моему, вы снова намекаете на портрет, кардинал. Итак, вы сомневаетесь в том, что я получу его! В таком случае мы расходимся во мнениях. Повторяю вам, королева знает, что я жду этого подарка, что он доставит мне удовольствие, а это значит, что она поднесет его мне.

— Опасаюсь, государь, что теперь это уже не во власти ее величества!

— Как! Разве этого портрета уже нет здесь? Ришелье дипломатически неопределенно пожал плечами.

— Подождем лучше назначенного часа, государь, а пока только скажу, что я искренне желаю осуществления надежд и ожиданий вашего величества.

— Вы знаете, насколько я вообще доверяю всем вашим словам, кардинал, но на этот раз, извините, решительно сомневаюсь в искренности вашего пожелания! Вы, очевидно, знаете обстоятельства, в силу которых исполнение его невозможно. Одним словом, вы хотите приготовить меня к тому, что я не получу портрета.

— Я просто хотел вас подготовить к горькому разочарованию, которое ждет вас сегодня вечером, — ответил Ришелье, — и только поэтому я начал столь тяжелый разговор.

— Вы заинтриговали меня и теперь уже поздно скрывать. Я непременно должен знать, что навело вас на мысль об ожидающем меня разочаровании.

— Портрет, о котором вы мечтали, ваше величество, находится теперь в других руках.

— А! Понимаю! Вы хотите разбудить мою старую ревность, ваша эминенция! Признаюсь, теперь это будет для вас легче прежнего, потому что я люблю королеву.

— Какая счастливая перемена, ваше величество!

— Да! Я люблю ее, да и зачем я стал бы скрывать свое чувство от вас! Однако возвратимся к портрету. Предупреждаю, если ваши опасения оправдаются и королева не сделает мне ожидаемого подарка, я произведу строжайшее расследование и, может быть, решусь на самые крутые меры.

— Подождем все же сначала курьеров и вечера, государь.

— Ваша правда, — спешить не следует. Теперь я вас вполне понял! Уже почти уснувшее подозрение опять поднято и опять вами! Но пусть это будет в последний раз!

Если оно оправдается, мой разрыв с королевой будет вечным и непоправимым! Но если же вы и на этот раз ошиблись, то я посоветую вам, ваша эминенция, не подходить больше ко мне с такими предупреждениями, тем более, что я нахожу их недостойными мужчины. Итак, сегодня вечером должно быть принято одно в высшей степени важное решение, признаюсь вам, благодаря чему я и жду вечера с большим нетерпением!

— Мне кажется, вы рассердились на меня, ваше величество, но лишь неумолимый долг верноподданической службы заставил меня говорить.

— Обратите ваши страдания, кардинал, на дела политические и государственные, и лучше воздержитесь от вмешательства в мои личные отношения. Пока оставим этот разговор. Сегодняшний вечер докажет, кто из нас был прав. Если предупреждения ваши оправдаются и королева не сможет отдать мне портрет, последствия этого тяжело скажутся на ней самой и на всем дворе! До свидания, надеюсь увидеть вас сегодня вечером в залах дворца.

— Я исполню приказание вашего величества! — ответил Ришелье, но раздражение короля ему было очень не по душе. Впрочем, он утешал себя мыслью, что событие сегодняшнего вечера принесет ему победу и еще больше усилит его влияние. Теперь он уже достиг своей цели, — в душе короля снова возродилось подозрение. Ришелье удалось устроить так, что в получении или неполучении портрета король должен был видеть неопровержимое доказательство своих подозрений. Таким образом, портрет королевы обратился в предмет, от появления которого зависела судьба многих.

Ришелье откланялся королю и возвратился в свою резиденцию, чтобы прочесть вновь полученные донесения, выслушать доклады и отдать распоряжения.

Он был вполне уверен в своей победе. Ни на один миг он не сомневался в том, что интрига, так хитро задуманная им, может провалиться.

Портрет был давно отослан в Лондон и теперь, без сомнения, был в руках герцога Бекингэма, а королева не могла заказать второй, такой же.

Но если бы даже ей удалось это, то и тогда она должна была бы погибнуть, потому что у Ришелье была возможность разоблачить подлог.

Для того, чтобы вдруг исчезнувшие мушкетеры, Милон и маркиз, не могли привезти его обратно из Лондона, были также приняты меры. В вечер их исчезновения кардинал отправил в Англию опытного в таких делах Жюля Гри с двумя гвардейцами, Ротфором и Рансоном.

Гри было поручено украсть портрет из дворца герцога Бекингэма. Ришелье рассчитывал, что не получив портрета, король прикажет разыскать его, и у него будет еще одна возможность доказать Людовику свою преданность.

Очевидно, кардинал все предвидел и все предусмотрел, следовательно, ему оставалось только ждать полного успеха.

Начинало уже смеркаться. Кардинал сидел в своем кабинете и подписывал разные бумаги, в это время вошел его камердинер и доложил о гвардейце Мулене.

Ришелье с удивлением поднял голову.

— Как! Мулен уже возвратился из Лондона? — переспросил он, — он, уже здесь! Значит, он сдержал слово! Позовите его!

— Надо иметь в виду этого Мулена. Он малый, способный на все, а главное — очень точен.

Курьер вошел в кабинет кардинала, видимо, с трудом держась на ногах. Он был мокрый от пота, весь в пыли и бледен, как мертвец.

— Извините, ваша эминенция…, — проговорил он с трудом, — я сяду… а не то упаду…

— Садись сюда! Вот на этот стул. Да что с тобой, Мулен?

— Ничего особенного, ваша эминенция, теперь сижу, и мне лучше. Я три ночи не смыкал глаз, только чтобы не умереть. А не то — не поспеть бы мне вовремя.

— А, так это от слабости! Сейчас тебе подадут стакан вина, оно подкрепит тебя, — заботливо сказал Ришелье. Кардинал позвонил и приказал подать вино.

Когда курьер пришел в себя, кардинал спросил, выполнил ли он его поручение.

— Я ехал в Лондон, как обещал, ровно трое суток. В ночь с 23 на 24 я был уже там, поспал часок-другой, а потом пошел к посланнику. Когда он увидел меня, то засмеялся, как будто наперед знал, зачем я приехал.

— Ты упомянул имя госпожи де Марвилье?

— Точно так, ваша эминенция.

— Она была уже в то время в Лондоне?

— Да, она приехала всего за несколько часов до меня, хотя выехала отсюда на целые сутки раньше.

— Да, ты действительно доказал свое умение ездить быстро, мой милый. Ну, что же дальше?

— Посланник велел мне подождать, пока он переговорит с госпожой де Марвилье. Из-за этого я потерял целый день. Я измучился от ожидания — все думал, что не успею. Наконец, уже 25 сентября, около обеда, посланник дал мне письмо и приказал отвезти это письмо не в Лувр, а прямо к вам, ваша эминенция.

Курьер подал кардиналу письмо.

Ришелье быстро вскрыл его и прочел:

«Желания вашей эминенции исполнены. Сегодня, несколько часов назад, роскошный ящик передан в руки герцога Бекингэма. Чтобы увидеть собственными глазами вещь, лежащую в нем, я через некоторое время сам поехал к герцогу. Ящик еще стоял на его письменном столе, но сам подарок исчез бесследно. Зная тщеславие герцога, нельзя предположить, чтобы он спрятал его сам. Он гораздо более способен выставить такую вещь напоказ. Поэтому я решительно не понимаю и не могу объяснить вашей эминенции, куда делся сам подарок, а должен ограничиться только сообщением об этом факте».

«P. S. Сейчас разнесся слух, что у герцога было что-то похищено. Вероятно, пропал подарок. Герцог чрезвычайно взволнован. Не смея дольше задерживать курьера, ограничиваюсь пока этим известием. Подробности через несколько дней».

— Прекрасно! — проговорил Ришелье, складывая письмо. — Из письма видно, что все идет отлично! А на словах тебе нечего передать мне?

— Получив от посланника это письмо, я поскорее побежал в трактир, где остановился. По дороге я услыхал, что у герцога Бекингэма что-то украли и за ворами послана погоня. Больше я ничего расспрашивать не стал, потому что мне было некогда, но я знаю наверняка, что едва только корабль отвалил от берега, как Луврскую гавань тут же заперли, и ворам уже не выбраться из Англии.

— Это досадно!

— А может быть, ваша эминенция останетесь довольны, если я доложу вам, что видел в Лувре трех мушкетеров и они тоже останутся там взаперти.

— Трех мушкетеров? — Да ты ошибся, Мулен. Я знаю точно, что в Лондон поехали только двое, только вряд ли они поехали.

— По правде сказать, было уже очень темно, когда я их увидел, но мне кажется, что я не ошибся, их было трое, — возразил Мулен, — но то, что их заперли в гавани, уж совсем верно!

— Ты отгадал, — я очень этим доволен! Что же, с тех пор ты их больше не видел?

— Нет, не видел и не слышал, ваша эминенция. Я, сломя голову, скакал на своей новой лошади. Ведь вы изволили приказать, чтобы я приехал сегодня.

— Ты получишь добрую награду за такую исполнительность, мой милый. Но прежде всего пойди и отдохни.

Когда курьер раскланялся и вышел, на лице кардинала появилась торжествующая улыбка. Его большие умные глаза вспыхнули зловещим огнем.

— Итак, не удалось тебе возвратить свой прекрасный и таинственный портрет, гордая королева. Ты погибнешь от той самой руки, которая протягивалась к тебе с любовью и мольбой о взаимности. Да, сегодня трепещи, Анна Австрийская, трепещи перед гневом Людовика, которому ты будешь вынуждена протянуть пустую руку. А я добуду портрет, отдам его твоему мужу и расскажу ему, как с опасностью для жизни унесли его из кабинета герцога Бекингэма, чтобы спасти от поругания честь королевы Франции. Только два часа осталось до этой минуты. Я должен достойно приготовиться к этому празднику, он будет моим величайшим триумфом! Напрасно ждешь ты, терзаясь, своих посланных, — они не едут и не приедут. Твой прелестный портрет в руках моих людей и они отдадут его мне, а я отдам его только королю и расскажу ему, откуда пришлось его добывать. Да, Анна, тебе предстоит горько оплакивать ту минуту, когда ты оттолкнула меня, а я, я стану наслаждаться твоим страхом и отчаянием! Король потеряет голову от злобы и горя, когда увидит, что ты не можешь отдать ему портрет, с которым он связывал начало своего семейного мира! Тогда он еще крепче привяжется ко мне, а я овладею им окончательно и безвозвратно!

Между тем во флигеле королевы царило величайшее беспокойство и смущение.

Был уже седьмой час вечера.

Ровно в девять часов король будет ждать свою супругу, чтобы получить от нее прелестный подарок, а затем вместе с ней принять участие во всеобщих увеселениях. От мушкетеров же до сих пор не было никаких вестей.

Королева начала готовиться к балу. Она была чрезвычайно бледна, с лица ее не сходило выражение жертвы, ведомой на заклание. Глаза ее были красны от тайных слез, грудь бурно вздымалась.

Не меньше королевы страдала и Эстебанья. Она жила одной жизнью с Анной, хорошо знала те ужасные последствия, которые повлечет за собой этот вечер, если трем мушкетерам не удастся добыть портрет и возвратиться с ним вовремя.

Если они не привезут его, значит, действительно было невозможно достать его.

До решительной минуты оставалось еще два часа, и подруга несчастной королевы все еще надеялась, что храбрые, готовые пожертвовать собой, мушкетеры успеют явиться вовремя. Два часа! — Это целая вечность для ожидающего и лишь один миг для того, кого они отделяют от грозящей опасности! Два часа, — целая вечность для страждущего и только один миг для счастливого.

Герцогиня де Шеврез была тоже далеко не спокойна. Она не могла не сознавать себя отчасти виновницей предстоящего несчастья, потому что ведь никто иной, как она была обманута ловкой авантюристкой Габриэль де Марвилье.

Но герцогиня не смела показать своего волнения, чтобы не вызвать подозрений у остальных придворных дам.

Все вокруг королевы готовились к торжеству. Несколько камер-фрау заканчивали роскошный туалет Анны.

На ней было великолепное платье, расшитое драгоценными камнями, а под ним билось изнывающее от страха и отчаяния молодое сердце!

Этот праздник был решительным днем всей ее жизни. С невыразимым ужасом она думала о предстоящем.

Часы громко пробили восемь.

Королева вздрогнула.

Эстебанья видела в зеркале, как несчастная в одно мгновение стала бледнее мрамора. Испытывая глубокую жалость к королеве, она подошла к ней.

— Анна, не падайте духом, успокойтесь и овладейте собой! — проговорила она шепотом. — Вы страшно бледны! Выражение вашего лица и ваше отчаяние выдаст вас перед королем.

— А что и к чему мне скрывать от него, Эстебанья! Ведь у меня нет портрета. О, как я ужасно наказана за безумные поступки своего прошлого!

— Еще не из-за чего приходить в отчаяние! Ведь у нас все же остается надежда. Я все еще верю, что наши спасители явятся в последнюю минуту.

— Ах! Кто знает, что случилось с ними самими, с этими добрыми и храбрыми людьми, готовыми отдать за меня свою жизнь. Еще полчаса и все погибло, Эстебанья!

— Постойте, Анна, — кто-то быстро идет к дверям! — вдруг перебила ее Эстебанья.

— Да, твоя правда, идут! О, Пречистая Дева, сжалься! Если бы это были мушкетеры!

— Я просто окаменела в ожидании.

— Мужские шаги, — это, разумеется, они! — вскричала Эстебанья, радостно улыбаясь, — благодарение небу! Слава Богу!

Она встала и открыла дверь.

Перед ней стоял маркиз де Сен-Марс с докладом о том, что король уже проследовал в зал и приказал доложить королеве, что он ждет ее величество.

Эстебанья скорее отшатнулась, чем вошла обратно в будуар, и дрожащим голосом повторила доклад Сен-Марса.

— Все кончено! — прошептала Анна.

— Ждать больше нельзя. Все придворные дамы ждут в смежном зале, проговорила Эстебанья и подала королеве веер и цветы.

— Так идем же, по крайней мере, вместе по пути к этому торжеству, которое Париж приветствует ракетами и выстрелами, но для меня оно равносильно смерти.

II. ТОРЖЕСТВО

Желание короля ничего не жалеть для украшения объявленного им торжества было выполнено с истинно королевской роскошью.

Еще никогда при дворе Людовика XIII, по справедливости названного Бережливым, не видели такого великолепия.

В громадных дворцовых залах повсюду были устроены роскошные фонтаны, с галерей ниспадало множество богато вышитых знамен. Миллионы свечей освещали анфилады комнат почти дневным светом. Во избежание жары были принесены колоссальные серебряные вазы, наполненные льдом. В боковых залах были накрыты столы, ломившиеся от бутылок с редчайшими винами.

В восьмом часу большая часть приглашенных уже была в сборе. Здесь были все министры, все знатнейшие сановники, высшие военные чины, вся родовая аристократия, иностранные послы и представители среднего сословия.

Немного позже приехали Мария Медичи и герцог Орлеанский, а за ними явились маркиз Галиас, Сен-Марс, де Ту, Ришелье и шевалье Мармон, разные знатные иностранцы, папский нунций и граф Фернезе, уже вышедший из рядов мушкетеров.

Таким образом, составилось огромное блестящее общество, которое, разбившись на группы, вполголоса толковало о событиях дня, ожидая выхода короля и королевы и, так сказать, окончательного открытия бала.

Посторонний наблюдатель тотчас же мог бы заметить, что при дворе есть несколько партий. Члены каждой из них вежливо и приветливо раскланивались с членами другой, но держались на почтительном расстоянии друг от друга. Такое отчуждение было особенно заметно между кардиналом Ришелье и герцогом Орлеанским, уже давно не встречавшихся под одной крышей. Они взаимно ненавидели друг друга и, несмотря на внешнюю любезность, сразу же можно было заметить существование между ними непримиримой ненависти.

Ришелье уже давно знал, что брат короля ненавидит его и ищет только случая, чтобы устранить его. Но и у всемогущего кардинала еще не было возможности погубить этого тайного врага. Он осторожно ждал случая, когда удастся нанести ему и его приверженцам гибельный удар.

Поле битвы и план действий уже давно были им обдуманы и намечены. В душе он окончательно решил так беспощадно поразить королеву-мать и всю ее партию, чтобы после этого поражения уже никому не пришло бы в голову пытаться свергнуть его с высоты могущества. Он был настолько уверен в своем успехе, что вел дело смеясь и шутя, по-видимому, даже не обращая особенного внимания на замыслы врагов, — но втайне он зорко следил за всеми их делами и планами.

Для того чтобы низвергнуть такого человека, каким был Ришелье, его врагам нужны были также необыкновенные силы и средства. Им необходимо было иметь в своей среде хотя бы одного человека, равного Ришелье по силе духа, но такого среди них не было. Несмотря на то, что в тайный союз входили такие лица, как герцог Орлеанский, Галиас, Мармон, тайное общество Черного Братства, Сен-Марс, де Ту, и что все они действовали весьма единодушно и были воодушевлены самыми смелыми надеждами, до сих пор им не удалось добиться ни одного значительного успеха.

Брат короля хоть и держался поодаль от своих сообщников, боясь скомпрометировать себя, но втайне усердно работал над их общим делом, а Мария Медичи всячески содействовала ему.

Даже и в этот торжественный вечер решено было действовать на благо того же общего дела. Герцог Орлеанский узнал, что молодой гардеробмейстер, фаворит короля, Сен-Марс, перешел в их лагерь и это доставило ему немалую радость, потому что в этом человеке он приобрел не только хорошего наблюдателя в среде самого тесного кружка приближенных короля, но еще и такого сторонника, личное влияние которого могло иметь значительный вес. И этот новый союзник ненавидел кардинала все сильнее, потому что постоянно чувствовал на себе его проницательное, наблюдающее око.

Пока Ришелье был в силе, Сен-Марсу нечего было даже мечтать об осуществлении своих честолюбивых планов. При первой же попытке руководить волей короля он встретил бы могучее противодействие со стороны кардинала.

Людовик не любил Ришелье, но боялся его и нуждался в нем, а Сен-Марс знал это и понимал, что возбудить недоверие короля к его главному советнику было нелегким делом.

Но, тем не менее, падение кардинала составило главную цель партии, к которой принадлежали Сен-Марс и его друг де Ту. Втайне было решено в случае надобности прибегнуть даже к оружию, лишь бы погубить ненавистного временщика, сумевшего восстановить против себя всех лучших людей в государстве.

Таким образом, тайный заговор против кардинала приобретал уже достаточно реальную угрозу. Одним из энергичнейших вербовщиков был маркиз де Галиас, недавно убедивший молодого Сен-Марса принять участие в заговоре и, теперь, стоя поодаль от других гостей, разговаривавшего с ним вполголоса.

— Мне кажется, что кардинал никогда еще не смотрел так весело и самодовольно, как сегодня, — говорил Галиас, — посмотрите, как он непринужденно болтает с испанским послом и в то же время беспрестанно поглядывает в смежный зал, точно ждет оттуда чего-нибудь хорошего.

— Да, без сомнения, он опять задумал что-нибудь новое, — отвечал Сен-Марс, — опять какая-нибудь интрига, только я не смог еще узнать, какая именно. Ясно только одно, интрига касается короля и королевы.

— А следовало бы непременно узнать, какие опять хитросплетения изобретены его эминенцией.

— Это не так-то легко сделать, маркиз. Его эминенция человек вообще осторожный, а в таких делах — особенно. Сегодня после поздравления кардинала, король совершенно изменился и был чрезвычайно взволнован. Я даю голову на отсечение, что он сумел в свои поздравления и пожелания подлить как можно больше яда:

— Вы видели короля и говорили с ним после того, как у него был Ришелье?

— Да. Король после свидания с Ришелье был грустен, раздражителен и вообще в самом отвратительном настроении.

— И вы заметили, что дурное расположение духа было не только порождено кардиналом, но и обратилось против него же?

— Да, король сердит на кардинала, даю вам слове!

— Но ведь для нас это было бы в высшей степени важно'

— Еще сегодня вечером вы убедитесь сами, что королю надоел и сам кардинал, и все его интриги.

— Это было бы первым шагом к его падению.

— Но не станем горячиться и рассчитывать заранее, маркиз, — прошептал Сен-Марс, — не забывайте, что мы имеем дело с человеком в высшей степени умным, ловким и сильным! Я знаю кардинала! Если сегодня он впадет в немилость, то скромно и безропотно преклонит голову, но только для того, чтобы завтра же поднять ее опять вдвое выше.

— Ах! Если бы только его постигла эта немилость!

Я знаю, что король не любит Ришелье, эту черную, вечно преследующую его тень, что ему уже опротивели все его интриги, я почти уверен, что он ненавидит его, но в то же время король нуждается в нем, он боится потерять такого талантливого советника.

— И все-таки он должен погибнуть и погибнет, — почти прошипел де Галиас.

— Будем надеяться. Но только я все больше и больше утверждаюсь в мысли, что свалить его окончательно может только открытая борьба. Здесь, при дворе, мы можем добиться только того, что король окончательно возненавидит и его, и его систему. Но ведь этим еще далеко не гарантируется его падение.

— Да, но все-таки нам прежде всего нужно настроить короля против него, — сказал Галиас, крепко пожимая руку молодого гардеробмейстера. — Вы только что упоминали об одной сцене, которая должна произойти сегодня вечером.

— Да, признаюсь вам, я ожидаю сегодня какой-то катастрофы, хотя решительно не могу определить, как она проявится и кого коснется, — отвечал Сен-Марс.

— Так позвольте мне пойти и сообщить эту радостную весть его высочеству, любезный маркиз, — проговорил недальновидный Галиас и пустился по залам разыскивать брата короля.

Легкомысленный придворный думал, что нанести рану булавкой такому колоссу, как Ришелье, означает уже одержать над ним победу. Одна возможность такой мысли достаточно характеризует все слабоумие людей, окружавших герцога Орлеанского, а если прибавить, что сам он ничуть не превышал их в этом отношении, то можно составить себе достаточно правильное представление о нравственных силах партии, составляющей тайный заговор против Ришелье.

В эту минуту к кардиналу подошел капитан Девере.

По резким движениям капитана и тревожному выражению его глаз Ришелье тотчас же догадался, что он собирается сообщить ему нечто крайне важное.

Кардинал нарочно сделал несколько шагов и отвел капитана в сторону. Таким образом доклад капитана не мог быть услышан никем из присутствующих.

Девере подошел и низко поклонился.

— Извините, ваша эминенция, — проговорил он, — но в галерее только что произошло такое, о чем я счел своей обязанностью немедленно доложить вам.

— Что же случилось, любезнейший Девере?

— Королева только что вышла со всей свитой из своего флигеля, чтобы встретиться с его величеством в смежном зале.

— А! Благодарю вас! Так нужно идти в зал, чтобы присутствовать при этой торжественной минуте.

— Но в то же время, когда королева шла по галерее, на мосту раздался конский топот. Затем к подъезду подскакал какой-то всадник, оставил лошадь солдатам и бегом взбежал по лестнице.

— Кто это был?

— Я даю вам голову на отсечение, ваша эминенция, что это был мушкетер, виконт д'Альби.

— То есть как это? Разве вы не могли рассмотреть его поближе?

— Он шел гораздо быстрее меня, так что мне удалось разглядеть только то, что это был мушкетер.

— Во всяком случае это не мог быть виконт. Что же дальше?

— Он был в такой грязи и пыли, что вообще странно, как он осмелился явиться в таком виде в Лувр.

— Ого! Значит он, без сомнения, возвратился из какой-нибудь дальней поездки! — заметил Ришелье, заметно оживляясь.

— Должно полагать, что так, ваша эминенция, особенно судя по следам грязи на его платье.

— Куда же он прошел?

— Прямо в галерею, именно туда в эту же минуту входила и королева со своими дамами.

— Ну, и что же дальше?

— Королева так испугалась, что не могла устоять на ногах и обергофмейстерина должна была поддержать ее.

— Странно, чрезвычайно странно! Но чего же испугалась королева?

— Дамы говорят, что в прошедшую ночь королева видела очень дурной сон и подумала, что это был курьер из Мадрида.

— Ах! А отчего же не из Лондона! — насмешливо вставил Ришелье. — Ну, и что же сделал мушкетер?

— Он раскланялся перед королевой, а она приказала своей обергофмейстерине пойти и расспросить его, для чего он явился так неожиданно и странно.

— Комедия, комедия и комедия! Чем же все это кончилось?

— Донна Эстебания ушла с мушкетером, а королева с остальными дамами, не спеша направилась в зал. Обергофмейстерина говорила с мушкетером очень недолго, кажется, он только успел сунуть ей что-то в руку.

Ришелье вздрогнул. Глаза его засверкали.

— Вы не видели, что именно такое он ей передал? Разве вы не могли помешать им?

Капитан с удивлением смотрел на него.

— Да как же я мог бы это сделать, ваша эминенция? — спросил он.

— Что же такое дал мушкетер донне Эстебании?

— Они стояли так, что я не мог этого видеть!

— Проклятие! — прошептал кардинал, — кажется, никому при дворе не служат так дурно, как мне!

— Мне только показалось, что когда обергофмейстерина шла, чтобы догнать королеву, у нее было что-то в руках, чего я прежде не заметил.

— Да что же это такое было?! Ящик?

— Да, что-то похожее на ящик. Оно было зашито в красный сафьян.

— Это просто невозможно! Да нет, нет, этого и быть не может! — вскричал кардинал, выходя из себя. — Что, если Рубенс сделал второй портрет и мушкетер привез его как раз вовремя! Тогда, впрочем, мне ничего не стоит доказать, что это не больше чем подделка. Благодарю вас, любезнейший Девере.

Капитан откланялся и ушел.

Ришелье с тем же торжествующим выражением лица и приятной улыбкой направился в смежный зал.

Министры и сановники последовали за ним толпой.

Трубы возвещали приближение короля и королевы.

Пажи Людовика и Анны одновременно показались из двух противоположных галерей и остановились у входов.

Ришелье и министры стали поближе, чтобы быть свидетелями встречи супругов и первыми раскланяться с королем и королевой.

Королева должна была говорить первой.

Анна была поразительно хороша в этот вечер. На ее прекрасном бледном лице и в слегка покрасневших глазах было обычное выражение тайного горя. Но на этот раз, в ту минуту, когда она подходила к королю, во всем существе ее светилась какая-то радость.

Ришелье с затаенным дыханием следил за каждым движением королевы. Он видел, как она поклонилась королю, как обергофмейстерина передала ей футляр, видел все это, но не хотел все-таки верить, что планы его рушатся, что в руках королевы был настоящий, первый портрет!

— Сердечно приветствую приход ваш! — проговорил король, подходя к Анне и целуя ее руку, — отпразднуем этот вечер вместе, среди наших гостей.

— Прежде всего, ваше величество, позвольте мне выразить вам мои поздравления и пожелания всякого счастья, — начала Анна тихим, слегка дрожащим голосом.

— Вы взволнованны, Анна! Мне слышатся слезы в ваших словах, — проговорил Людовик вполголоса и нежно привлек к себе жену. — Будьте же тверже! Я искренне верю словам вашего привета.

— Позвольте же мне присоединить к ним хотя бы ничтожный знак их искренности, — продолжала Анна, овладевая собою и доставая из красного чехла роскошный футляр, — вот портрет, готовившийся в тайне от вас, но, узы, о нем дрянные слуги заранее предупредили вас.

Анна Австрийская произнесла последние слова так громко и с такой выразительной интонацией, что Ришелье невольно побледнел.

Король взял футляр из рук жены.

Ришелье впился в него пристальным взглядом. Он был поразительно похож на тот, который Габриэль де Марвилье недавно увезла в Лондон.

— Поверьте мне, что я, тем не менее,, глубоко тронут вашим нежным подарком. Я должен признаться, что ждал его с невыразимым нетерпением, и для меня он составляет венец сегодняшнего дня.

— Трудно передать вам, государь, до чего я обрадована вашими словами. И да ниспошлет небо конец всем интригам, до сих пор отравлявшим всю мою жизнь и портившим наши отношения. Я тоже должна сделать вам одно признание: я устала и мечтаю о мире.

— Я сам горю тем же желанием, Анна! Ах, это портрет ваш! Как он поразительно похож! Как мастерски исполнен! Вы не могли придумать для меня более приятного подарка!

Людовик оглянулся вокруг и остановил взгляд на кардинале, по-видимому, очень удивленном и недовольном. Король вынул портрет из ящика.

— Посмотрите, ваша эминенция, — разве я не прав, говоря, что это поистине мастерская работа! — обратился он к Ришелье, подошедшему в этот момент, чтобы окончательно убедиться в правильности мысли, приводившей его в ужас.

— Да, ваше величество, лучше этого портрета может быть разве только сама действительность, — почти дрожа от бешенства, польстил Ришелье, принимая из рук короля роковой портрет.

Он стал пристально рассматривать его, — кисть принадлежала несомненно Рубенсу, бриллианты на рамке были расположены точно так же.

Хотя это было и не совсем вежливо, но Ришелье не мог удержаться от того, чтобы не повернуть портрет и не взглянуть на его обратную сторону.

На золотой пластинке совершенно четко виднелась буква «А», вырезанная его бриллиантовым кольцом.

Он изменился в лице от страха и волнения! Каким образом могла Анна Австрийская добыть этот портрет обратно!

Пока королева принимала приветствия и поздравления от толпившихся вокруг нее знатных дам и получала кислый поцелуй в лоб от Марии Медичи, Людовик подошел к Ришелье.

— Теперь видите, ваша эминенция, проговорил он вполголоса, но с таким волнением, которое не могло ускользнуть от окружающих, — что вы и на этот раз ошиблись.

— То есть меня перехитрили, ваше величество! — хотел было возразить кардинал, но мгновенно понял всю ничтожность этого довода и промолчал.

— Вы, великий государственный деятель, ваша эминенция, — продолжал Людовик, — но очень плохой посредник в делах супружеских! Поэтому я раз и навсегда запрещаю вам вмешиваться в мои личные отношения. Слышите, — я требую, чтобы вы воздержались от всякого вмешательства, так как вижу, что это может повлечь за собой гибельный разрыв между мной и королевой. Я высказался совершенно ясно и, надеюсь, вы меня поняли. За ваши услуги в делах государственных я буду вам всегда очень благодарен! А теперь пойдемте в зал.

Ришелье, бледнее смерти, молча пошел за королем. Он рассчитывал восторжествовать, а ему пришлось так унизиться.

Идя в зал, он заметил улыбавшихся Сен-Марса и де Ту.

Сознание, что над ним могут смеяться, пронзило все его существо.

— За это вы мне дорого заплатите! — прошептал он, проходя мимо и с нетерпением ожидая минуты, когда ему можно будет покинуть ненавистное торжество.

III. ЖЮЛЬ ГРИ

Было уже далеко за полночь, когда карета кардинала остановилась у подъезда резиденции Ришелье.

Кардинал был в высшей степени взволнован. Еще никогда в жизни не бурлила так кровь в его скрытной груди! Несмотря на высокий духовный сан, у него вырвалось ужасное проклятие, когда он убедился в том, что все его планы разрушены и Людовик твердо намерен окончательно примириться с Анной. Весь вечер король был необыкновенно предупредителен с женой, точно стараясь доказать всем и каждому, что попытка снова разъединить их будет безуспешной.

Людовик все время старался быть с ней рядом, несколько раз повторял ей, как глубоко обрадован он тем, что, наконец, ему удалось устранить все причины их размолвки и закончил просьбой об интимной встрече с ней.

Анна ответила ему, краснея, что если он придет к ней, как супруг, то она будет счастлива принять его.

Таким образом, между королевской четой установилось полное согласие. Все окружающие радовались этому примирению, понимая, что только любовь Людовика к жене могла затмить все зло, причиненное его недоверием к ней.

Приехав домой, Ришелье приказал камердинеру, встретившему и проводившему его до кабинета, сейчас же разбудить патера Жозефа и пригласить его к кардиналу.

Сам он принялся беспокойно шагать взад и вперед по комнате.

Он совершенно не понимал всего происшедшего, так неожиданно разбившего его расчеты, и мучительно искал объяснений, потому что неизвестность была для него еще мучительнее.

Через несколько минут явился и серый кардинал. Его часто неожиданно будили по ночам и он не особенно удивился и сегодняшнему случаю.

По временам Ришелье страдал бессонницей. Тогда он проводил целые ночи за работой и бесцеремонно приказывал будить всех, кто был ему нужен. Чтобы позолотить пилюлю, он всегда говорил, что для блага государства можно пожертвовать одной ночью сна.

— Двадцать первого числа этого месяца, патер Жозеф, — начал Ришелье негромко и серьезно, — я поручил вам, во-первых, лично наблюдать за тем, чтобы мушкетер его величества, виконт д'Альби, действительно отсидел дома свои пять дней домашнего ареста, во-вторых, чтобы мушкетеры Монфор и Сент-Аманд были назначены в караул в Лувре.

— И приказания эти были исполнены. Приказ о назначении в караул Монфора и Сент-Аманда не мог быть передан капитану вечером двадцать первого, так как его нигде не нашли. Что касается арестованного мушкетера, то все пять вечеров подряд я лично ходил осведомляться, дома ли он, и каждый раз своими глазами видел, что он был в своей комнате.

— Вы знаете его в лицо, патер Жозеф?

— Нет, но я знаю, что он носит мушкетерскую форму и руководствовался этим, исполняя ваше поручение.

— Вчера был последний день его ареста. Вы и вчера его видели?

— Да, вчера также.

— Это совершенно непонятно! — вскричал Ришелье. — Курьер, возвратившийся из Лондона, уверяет, что видел в Лувре трех мушкетеров. — Сегодня я сам нарочно справлялся у капитана Девере и тот сказал, что из его людей в отпуске были только двое. К сожалению, они успели уехать до того, как я отдал свой приказ. Но кто же был с ними третий?

Патер Жозеф пожал плечами.

— На это я не могу вам ответить! — проговорил он.

— Сегодня вечером Девере вдруг докладывает мне, что около девяти часов в Лувр прискакал курьер, и курьер этот был никто иной, как виконт д'Альби.

— Что ж, это вполне возможно; Ведь арест его прекратился вчера вечером.

— Да ведь не мог же он со вчерашнего вечера слетать в Лондон и возвратиться обратно! — с досадой крикнул Ришелье. — С виду оно, пожалуй, и похоже на то, что эти господа мушкетеры могут делать чудеса, но ведь это же вздор!

— Я ничего не слыхал ни о какой поездке в Лондон.

— Да, да разумеется, вы не можете объяснить мне ничего! — проговорил Ришелье в самом дурном расположении духа, — да, наконец, я и сам ничего не понимаю!

В эту минуту часы, стоявшие на мраморной доске камина, пробили час. В кабинет вошел камердинер.

— Что там такое? — спросил кардинал, оглядываясь.

— Какой-то гвардеец просит позволения увидеть вашу эминенцию. Он говорит, что видел свет в окнах и, значит, вы еще не изволите почивать, — доложил камердинер.

— Как его зовут?

— Жюль Гри.

— А! Хорошо! Пусть войдет! — вскричал Ришелье и лицо его несколько просветлело, так как появилась надежда добиться какого-нибудь разъяснения.

— Ступайте и отдохните, патер Жозеф, — прибавил он, обращаясь к своему серому двойнику, — завтра нам предстоит много работать и многое обсудить.

Жозеф покорно встал, поклонился и вышел.

В кабинет тотчас же явился достойный сын и ученик отца Гри. Поверх красного мундира кардинальской гвардии на нем был накинут темный плащ, по виду которого можно было сразу же догадаться, что его хозяин вернулся из длительного путешествия.

Жюль Гри раскланялся, держа шляпу на отлете.

— Когда вы возвратились? — спросил кардинал нетерпеливо.

— С полчаса назад я проехал сквозь заставу.

— Один?

— С Рансоном, ваша эминенция.

— А где же Ротфор?

— Он убит, ваша эминенция.

— Убит?! Как же это случилось? Говорите!

— Семь дней тому назад я с Рансоном и Ротфором выехал отсюда из Парижа и ровно двадцать четвертого этого месяца мы благополучно прибыли в Лондон, где я тотчас же отправился на квартиру госпожи де Марвилье.

— А она была уже в Лондоне?

— Не знаю, ваша эминенция, но меня довольно деликатно выгнали и велели прийти на другой день утром. Я так и сделал и застал госпожу де Марвилье. Она сказала мне, что в полдень отвезет ларчик герцогу Бекингему.

— Рансон и Ротфор были с вами?

— Так точно, ваша эминенция! Попробовали было пробраться во дворец герцога, но на большом подъезде было слишком людно, и мы добрались до черного хода.

— Вы не видели, что делалось возле подъезда и кто приезжал к герцогу?

— Нет, ваша эминенция. Сначала нам было невдомек, что оно бы и не лишне, ну а потом мы уже не могли, потому что были заняты черным ходом. Нам было очень некогда. Госпожа де Марвилье собиралась отдать ларчик герцогу в двенадцать часов. Вот мы и решили пробраться во дворец сейчас же после того, как у герцога побывает наш посланный, значит, между часом и двумя обработать свое дельце и лететь сюда.

— Не заметили вы в Лондоне около дворца или не встретили ли у госпожи де Марвилье нескольких мушкетеров?

— Нет, ваша эминенция, в Лондоне мы их не видели, а нагнали только в Лувре.

— Значит, там же, где видел их Мулен! Сколько их было?

— Трое, ваша эминенция.

— Мулен говорил правду! Фамилии их знаете?

— Как не знать! — Маркиз, виконт и Милон!

— Виконт д'Альби? — переспросил кардинал, недоверчиво взглядывая на своего курьера. — Да вы, вероятно, ошиблись!

— Никак нет, ваша эминенция, — отвечал тот улыбаясь, — как же мне было не рассмотреть его, когда мы с ним маленько поцарапались шпагами.

— Клянусь, я понимаю в этом деле все меньше и меньше! Виконт был под домашним арестом. Я сам велел присматривать за ним и вдруг оказывается, что двое достойных доверия людей видели его в одно и то же время в двух разных местах!

— Я, кажется, могу понять это совсем просто, ваша эминенция, уж если вы оказали мне честь заговорить со мной об этом.

— Ну, как же вы это объясните? Говорите.

— А так, что настоящий виконт ездил в Лондон, а фальшивый сидел дома под арестом.

— То есть, это означает, что существовал фальшивый виконт?

— А просто набили чучело, одели в мушкетерскую форму, да и посадили в комнате спиной к двери, так что каждый, кто заглянет, думает, что это сидит настоящий виконт.

— Да, но ведь это такого рода штука, за которую можно насидеться в Бастилии!

— А это уже придется решать вашей эминенции.

— Докладывайте дальше. Вы остановились на том, что хотели пробраться во дворец…

— Точно так, для того, чтобы завладеть ящичком, который я видел у госпожи де Марвилье. Мы разговорились там с одним из лакеев и рассказали ему, что бежали со здешней службы, чтобы поступить на английскую. Он был родом француз и очень к нам расположен. Я стал просить у него совета, да и говорю, что, по-моему, было бы лучше всего, если бы он помог нам переговорить с его господином. Сначала он не соглашался. Но Ротфор стал предлагать ему деньги. Тогда он сказал, что проведет наверх только одного из нас, а другие пусть ждут внизу.

— Итак, вы все же пробрались наверх?

— В двенадцать часов госпожа де Марвилье приезжала к герцогу, а в два я был уже в его покоях. Я выждал минуту, когда герцог вышел зачем-то из кабинета, и пробрался туда. На столе стоял тот ящик, который я видел у госпожи де Марвилье, но от портрета с бриллиантами и след простыл. Чтобы не попасть впросак, и чтобы потом не сказали, что я сам сочинил всю эту историю, я захватил со стола несколько безделушек не дешевле… Вот, например, эта печатка…

— Ну, я думаю, что вы не очень раздумывали над ценой, и если бы могли, захватили бы с собой все, что там было, — заметил Ришелье, — однако, продолжайте.

— Я поискал еще портрет, но убедившись в том, что его нет, сразу же ушел. Но не успел я спуститься к товарищам, как во всем дворце поднялся страшный переполох.

— Вероятно, обнаружили ваше присутствие?

— Уж и не знаю, ваша эминенция. Мы поскорее сбежали из дворца и затерялись в боковых улицах, а потом со всех ног пустились в обратный путь. Что произошло потом у герцога, я, конечно, не знаю. А только мы были в таком горе, в таком отчаянии, что не достали портрет! Нас только и утешало сознание, что мы сделали все возможное, все, что в пределах человеческих сил.

— А хотите вы знать, где портрет?

— Да, верно, герцог не поставил его на стол, как вы предполагали, ваша эминенция, а припрятал хорошенько.

— Ничуть не бывало. Его привезли мушкетеры и вот уже пять часов он в руках короля.

— О! Черт возьми! — прорычат Гри. — Так вот отчего они так спешили из Дувра. Ну, да зато мы так угостили одного из них, что он, наверное, любуется теперь корешками травы.

— Да мне то от этого мало пользы! Теперь я все понимаю! Мушкетеры приехали в Лондон в одно время с вами. Там они, не заходя к Марвилье, отправились прямо к Бекингему, получили от него портрет и уехали обратно, так что вы не могли ни увидеть их, ни помешать им.

— Нет, извините, ваша эминенция, мы помешали им и даже очень! Позвольте вам рассказать все по порядку.

— Ну, ну, продолжайте и поскорее заканчивайте.

— Мы выехали из Лондона и к ночи очутились в Дувре. Только я сомневаюсь, чтобы мушкетеры добыли у герцога портрет по его доброй воле, а то с чего бы ему приказать запереть гавань в Дувре.

— Да, но только вы забываете при этом самих себя, — заметил кардинал, — а мне кажется, что этот приказ был отдан именно из-за вас.

— Гавань заперли именно в то время, как мы выехали в Дувр. Дело выходило дрянное! Становилось уже темно и мы метались по гавани, как угорелые. Вдруг видим — идут три мушкетера с каким-то капитаном и толкуют с ним, как бы перебраться в Булонь. Нам подумалось, что если можно выехать из гавани им, то, значит, можно и нам. Мы тоже начали было перебираться на корабль, — но тут-то и произошла схватка.

— Да разве капитан, собиравшийся перевозить мушкетеров, не знал, что гавань заперта?

— Нет, видно знал, да только я видел у виконта пропуск от герцога Бекингема.

— Так вот вам и доказательство, что порт был закрыт только для вас.

— Мы бросились на мушкетеров! Рансон схватился с маркизом, Ротфор с Милоном, а я принялся за виконта! Через несколько минут слышу, Милон кричит ему, чтобы он бросал все и один садился на корабль. Он и послушался. Я тоже хотел идти за ним, но капитан оттолкнул меня и тут уж нам никак нельзя было помешать виконту уехать. Я от злости так налетел на Милона, что мы с Рансоном изрубили его чуть ли не в куски, он так и остался на месте, а в то же время маркиз изловчился всадить свою шпагу Ротфору в грудь так, что тот упал. Не подойди в это время ночной патруль, не подарили бы ему смерть товарища! Ну, а тут, как услышали, что идет полиция, ясно, нам пришлось дать тягу!

— А от виконта уже и следа не осталось! Оттого-то ему и удалось поспеть как раз вовремя, перед праздником.

— К утру мы с Рансоном забрели в какую-то избушку на берегу моря и там нашли двух рыбаков, взявшихся, конечно, за хорошие деньги, доставить нас на французский берег. Погода стояла хорошая, море было спокойное, вот мы благополучно и добрались до Кале. Там мы нашли свежих лошадей и, сломя голову, понеслись к Парижу, а здесь я тотчас же пришел к вашей эминенции. Да, нечего сказать, не мало-таки хлопот, трудов и опасностей, — а благодарность за все это известно какая…

— Скажите лучше: много шума из-за пустяков! — проговорил Ришелье мрачно.

— Нет, я вам скажу другое, ваша эминенция: у нас с виконтом и маркизом счеты еще не сведены. И попадись они мне хоть в самом Лувре, — им несдобровать!

— Да, и вы будете правы, потому что они лишили вас награды, которую я вам назначил, если бы вы привезли мне портрет.

— Милон, наверное, уже больше не встанет. Я думаю, с него достаточно. А что касается других, да не будь я Жюль Гри, если я не доберусь до них. Будь потом, что будет, а я уж доберусь таки!

— Ну, это уж ваше дело! — закончил Ришелье и очень немилостиво выпроводил гвардейца.

Теперь он знал, как произошло все смутившее его дело, но от этого чувство унижения не исчезло. Еще долго шагал он взад и вперед по комнате, стараясь овладеть собой и найти новую жертву, на которой можно было выместить накопившуюся злобу. Он должен был или ответить своим противникам таким же унижением, или отомстить им страшной местью, — только это могло бы его успокоить.

Враги должны были почувствовать всю тяжесть его руки! Но самое главное — они должны понять, что если он молча перенес свое унижение, то только с одной целью — еще больше поднять свое величие. В нем пробудилась жажда крови, и ею он хотел смыть пятно своего поражения.

IV. ПРИВИДЕНИЕ В МАЛЕНЬКОМ ЗАМКЕ

После праздника в Лувре прошло четыре дня.

Господин Пипо и маленькая луврская судомойка Жозефина были просто завалены работой. Нужно было перемыть, перечистить и привести в порядок огромное количество драгоценной посуды, бывшей в употреблении в торжественный день рождения короля.

Уборка была уже окончена и ключник с довольным видом закрывал шкафы и двери, говоря, что, слава Богу, все пойдет по-старому, когда в дверь вдруг кто-то постучался.

В комнату с серебром не входил почти никто из посторонних, кроме лакеев.

Пипо с удивлением и любопытством поднял голову и уставился на дверь.

Лицо же Жозефины озарилось радостной улыбкой, когда она увидела, что в комнату вошла старая Ренарда и степенно приветствовала своего бывшего хозяина книксеном. На ней был старомодный чепчик, придававший всему ее облику весьма жалкий вид. Глаза ее были красными от слез. Башмаки ее были так запачканы грязью, что не оставляли никакого сомнения в том, что она бежала в Лувр, не выбирая дороги.

Все это очень удивило и заинтересовало Белую Голубку.

Она быстро подошла к Ренарде, собираясь расспросить ее, но та уже обратилась к Пипо с самой жалостной миной.

— Ах, добрейший господин ключник! Ах, милейший господин Пипо! Если бы вы только знали, какое несчастье! — причитала она, — нет, нет, это просто ужасно! Этого мне просто не пережить на старости лет!

— Да что с вами, Ренарда? — напыщенно спросил маленький толстенький человечек.

— Ах, Боже мой! На что же это я похожа! — вскричала она вместо ответа, оглядывая себя со всех сторон и видя следы грязи. — Да и то сказать, ведь я от страха и отчаяния бежала сюда, как сумасшедшая!

— Да вы лучше скажите сначала, что с вами случилось, — перебил ее ключник.

— Ах, большое, большое несчастье! Вы только послушайте. — И ты, Жозефина, тоже слушай. Вы ведь знаете, что я поступила кастеляншей в маленький замок, который принадлежит господину маркизу де Монфору. Вот только дней десять или одиннадцать назад наш хозяин вместе с господином бароном Сент-Амандом, — его все господа зовут попросту Милоном, — нежданно-негаданно куда-то уехали по службе.

Это имя произвело на ключника не особенно приятное впечатление, но он превозмог себя и промолчал.

— Такие отъезды у них часто случаются, вот я и осталась в замке одна со старым садовником да с… Нет, с одним садовником, — продолжала Ренарда. — Господин маркиз сказал мне, что он во что бы то ни стало, а вернется к двадцать седьмому сентября, а маркиза все нет, да нет. Можете вы себе представить мой страх, а надо вам сказать, господин

Пипо, что я люблю моего маркиза как родного сына. Ну, да и он же ко мне относится хорошо! Могу похвастать! Ведь никогда не скажет мне иначе, как «моя милая Ренарда» и все «милая» да «милая». Да… уверяю вас!

— Да я нисколько не сомневаюсь, — перебил ключник разболтавшуюся старуху, — только рассказывайте дальше. Ведь вы начали говорить о какой-то беде, которая с вами приключилась.

— Нет, не со мной, господин Пипо! — А все-таки, прежде всего, скажите мне, как идут ваши дела с Жозефиной? Вот по глазам вижу, что вы ею довольны. Ну, да это потом, надо же мне сначала рассказать вам о несчастье. Напрасно вы покачиваете головой, господин Пипо, у меня всегда так много мыслей в голове! Ну, так вот и жду я день за днем. Нет маркиза! Думаю, уж точно с ним что-нибудь да случилось! И так мне стало страшно. А тут еще сны начали сниться все такие дурные. Ну, да, одним словом, я за эти дни, кажется, на целых десять лет состарилась. Наконец, вдруг сегодня, с час тому назад, подъезжает карета… звонят… Я так и подскочила от страха… Мы с садовником пустились к ворогам, отворяем… и что же, вы думаете, мы видим?

— Ну, что же маркиз?

— Да он то, благодарение Господу, выскочил из кареты цел и невредим.

— Так в чем же беда-то?

— Да вы слушайте до конца! Беда впереди! Маркиз выскочил из кареты и зовет меня. Я побежала, смотрю, а в карете лежит господин Милон, то бишь, господин барон де Сент-Аманд, и точно мертвый.

— Ах, боже мой! — вскричала Жозефина, бледнея при последних словах Ренарды, — господин Милон! Да что же с ним случилось?

— Да я и сама еще хорошенько не знаю, должно быть они опять наскочили на какого-нибудь головореза. Я догадалась по двум ранам господина Милона, да по дыре на плаще моего маркиза. Бог им судья, а только они доведут эти шутки до того, что их когда-нибудь перебьют всех до одного!

— И вы серьезно думаете, дорогая моя, что он должен умереть? — спросила, бледная, как смерть, Жозефина.

— Он еще в памяти, но только рассудок очень мутится, да и лихорадка у него сильная. Понятно, дело это опасное! Вот как выйду отсюда, так забегу к доктору Вильмайзанту, чтобы он скорее ехал к нам. Мы уложили господина Милона У себя в замке. Я устроила ему внизу отличную комнату. Ах, господи! — заговорилась я с вами, а уже смеркается, надо бежать. И ведь как мы осторожно его перенесли и уложили, а потом стали советоваться между собой, — это я да господин маркиз, — что нам делать. За господином Мил оном нужен уход, да уход. Господину маркизу нельзя отлучаться со службы из Лувра, а мне куда же? Я уже стара, мне это дело не по силам. Я и подумала, что еще одну ночь выдержу, но ведь у меня и других дел много. Вот тогда я и вспомнила о тебе, моя девочка. Постойте же, говорю маркизу, я кое-что придумала. Пойду к ключнику, господину Пипо и узнаю, не отпустит ли он на несколько дней Жозефину. Да, — сказал господин маркиз, — так и сделайте. Ступайте, поклонитесь от меня господину Пипо и скажите ему, что я буду очень благодарен, если он отпустит Жозефину на несколько дней ко мне. Ну, вот я и пришла спросить у вас, господин Пипо, нельзя ли вам отпустить ее.

Белая Голубка устремила на него умоляющий взгляд, но лучше было бы ей не делать этого. Ее невольное восклицание при вести о болезни Милона и выражение ее глаз при этой просьбе Ренарды утвердили Пипо в мысли, что между мушкетером, когда-то прочитавшем ему такую назидательную речь, и молодой девушкой существует нечто вроде тайной привязанности.

Поэтому он состроил очень важную и задумчивую физиономию.

— Нет, об этом нечего и говорить, Ренарда, — проговорил он сухо, — и что это пришло вам в голову? Ну, подумайте сами, какое мне дело до вашего маркиза, а тем более до того раненого мушкетера? Да, и, кроме того, разве прилично, чтобы молоденькая придворная судомойка была сиделкой возле постели холостого буяна.

Ренарда посмотрела на него так, точно хотела сказать, — с каких это пор ты стал таким сторонником добродетели и как ты смеешь называть буяном такого знатного господина?

— Но послушайте, господин ключник, — заговорила она было вслух.

— Нет, нет! Этого нельзя, Ренарда! Ступайте к вашему маркизу и скажите ему, пусть наймет сиделку, где сам знает. У Жозефины есть много дел и здесь, да и спать ей нельзя в ином месте. Ведь такое жалованье, как здешнее, даром не платится.

— Да что это с вами стряслось, господин Пипо! С каких это пор вы стали таким строгим? — не выдержала Ренарда, видя, что Жозефина залилась горькими слезами.

— Не трудитесь уговаривать меня! — вскричал кругленький человек, багровея от досады. — Я вовсе не намерен оказывать вашему маркизу любезности, за которые могу нажить большие неприятности. Ведь если госпожа обергофмейстерина узнает, что здесь никто не ночевал несколько ночей, то меня с позором прогонят с места, а кто станем меня кормить тогда? Ну-ка, скажите. Уж не ваш ли маркиз? Не бывать этому! Так пусть уж Жозефина остается здесь и делает свое дело.

Этого Ренарда никак не ожидала. Что оставалось ей теперь делать? Кого послать в замок? Кому поручить уход за тяжело раненым Милоном?

— И неужто это ваше последнее слово, господин Пипо? — спросила она еще с искрой надежды.

— И не трудитесь ждать иного. Я ведь сказал вам, — значит так тому и быть!

— Ну так мне нужно скорее идти! — проговорила Ренарда, оправляя платье. — Надо еще забежать к доктору и позвать его к нам, чтобы мне уж хоть не совсем зря пробегаться. Не плачь, Жозефина, ведь этим дела не поправишь. Я вижу, что будь твоя воля, ты помогла бы мне. Да, видно, уж нельзя. Прощай.

Старушка быстро вышла из комнаты. Начинало уже смеркаться, а господин Пипо все еще продолжал убирать что-то, все время отдавая Жозефине разные приказания и сопровождая их наставлениями. Может быть, он хотел доказать ей этим, что отпустить ее было действительно невозможно.

Наконец, однако, он собрался уйти и взялся уже за шляпу и палку.

Дверь снова быстро распахнулась и на пороге показался мушкетер, а вслед за ним появилось сияющее торжеством лицо Ренарды.

— Вот, поговорите с этим господином сами, господин маркиз? — вскричала она. — Пусть он вам повторит то, что осмелился сказать мне! Я не могу допустить, чтобы так отзывались о господах мушкетерах.

Шарль Пипо с невыразимым удивлением смотрел на мушкетера.

— Это вы ключник комнаты с серебром? — обратился к нему маркиз.

— Так точно, сударь.

— А я маркиз де Монфор.

— Да меня это не касается! — грубо возразил Пипо. — Что вам здесь угодно?

— Мне угодно вас, господин Пипо, или, вернее, просто Пипо, — ответил маркиз таким тоном, которого от него вообще не слыхивали, — я хочу поговорить с вами и вы останетесь здесь до тех пор, пока я этого захочу. Не думайте, чтобы я пришел к вам из-за пустяков, мой милый.

— Если вы намерены толковать опять о сиделке для раненого мушкетера, то я вам заранее, без всяких проволочек, скажу мой ответ. Придворная судомойка останется здесь. Я так ей приказываю и имею на это право, — вот и все!

— Да это все дело второстепенное, мой милый. А прежде вы мне ответите за то оскорбление, которое позволили себе нанести больному израненному мушкетеру. Ведь оскорбив его, вы тем самым оскорбили всех мушкетеров.

— Да ведь я не знал, господин маркиз…

— Однако, надо признаться, что вы плохо понимаете слово честь! Вы, может быть, думаете, что «буян» название лестнее и почетное?

— Нет. Но только я вовсе не хотел оскорблять… Да и что мне за дело до господ мушкетеров.

— Да уж, не отпирайтесь, господин Пипо, — от меня словами не отделаетесь. Вы оскорбили все мушкетерство, да еще в лице больного, израненного товарища. Так оставаться это не может! Поскольку дать удовлетворение на дуэли вы не можете, то будете привлечены к суду чести. Понимаете вы, что это такое?

— Да послушайте же, господин маркиз…

— Нет, нет! Не разыгрывайте, пожалуйста, угнетенную невинность. Повторяю вам, вас привлекут к суду чести, а что будет дальше — вы там сами узнаете.

— Да прошу же вас… Ну, к чему все это?..

— Мадемуазель Жозефина, проводите, пожалуйста, старую Ренарду сначала к доктору, а потом в замок. Ответственность за это я беру на себя, — обратился маркиз к Жозефине. — Ренарда говорит, что вы можете помочь ей ухаживать за одним больным, и я буду очень вам благодарен, если вы возьметесь за это. Она вас проводит.

— Да ведь господин ключник… — начала было Жозефина.

— Разобраться с господином Пипо вы уж предоставьте мне, — перебил ее маркиз, — и не беспокойтесь ни о чем. Ступайте только скорее в замок. Ведь хуже того, что вы потеряете ваше здешнее место, не может ничего случиться.

— Да, и она его лишится! — вскричал Пипо, видя, что на него не обращают ни малейшего внимания и приходя от этого в бешенство. — Даю вам мое честное слово, она у меня вылетит!

— И это тоже придется решать не вам, — спокойно возразил маркиз.

Между тем, Жозефина и Ренарда быстро вышли из комнаты с серебром.

— А кому же если не мне? Позвольте узнать? Вы, кажется, уж что-то очень много воображаете о себе из-за того, что вы маркиз, и придумали стращать меня каким-то судом чести. Уж не рассчитываете ли вы, что я от страха стану делать все, что вам вздумается? Очень ошибаетесь! Не бывать этому, — кричал Пипо в бешенстве, — да было бы вам известно, я буду отстаивать свои права, если даже для этого мне придется идти к хотя бы самому его эминенции кардиналу! А он ко мне очень расположен. Этого еще не доставало, чтобы первый встречный забирался сюда и распоряжался здесь, как ему угодно.

— Да ведь вы сами видите, что мое приказание исполнено, — придворная судомойка ушла.

— И больше не придет сюда, в этом я уверен.

— Мне не о чем больше говорить с вами, господин ключник, и так как я ухожу, то можете идти и вы, — проговорил маркиз с такой комичной важностью, что чуть сам не расхохотался над собой. — Советую вам приготовиться к тому, что от вас потребуют удовлетворения за оскорбление чести.

— К кардиналу, сейчас же пойду к кардиналу! Ведь это уже ни на что не похоже! Второй раз позволяют себе эти мушкетеры вмешиваться в мои дела. Пусть кардинал мне объяснит, в чем состоят мои права и обязанности и должен ли я позволять, чтобы меня так унижали! — кипятился Пипо, закрывая комнату. Он направлялся в Лувр, а по пути решил обдумать, что ему делать дальше.

А между тем Милон лежал в одной из комнат замка.

Раны его так болели, что он не мог ни уснуть, ни пошевелиться. За те дни, когда маркиз вез его в Париж и ухаживал за своим товарищем по оружию как опытная и преданная сиделка, здоровье его не особенно пострадало, но бородатое красивое лицо его стало гораздо бледнее, веселые добродушные глаза утратили свой обычный блеск.

Другого человека такие раны, без сомнения, свели бы в могилу. Но геркулесовское сложение Милона и его еще молодой и здоровый организм давали самые серьезные основания надеяться на то, что с помощью хорошего хирурга он вскоре поправится.

В первые дни, пока они вынуждены были пробыть в Лувре, маркиз сам, и довольно искусно, накладывал повязки и охлаждал раны. Но, наконец, Милон стал настоятельно требовать возвращения в Париж, да и маркизу нельзя было удлинять свой отпуск, а потому они и пустились в путь, но ехали медленно и осторожно и в конце концов счастливо прибыли в замок.

Ренарда тотчас же побежала за доктором и Жозефиной, а маркиз поехал в Лувр представиться командиру. Таким образом, Милон остался один.

Начинало уже смеркаться. В огромном старинном покое скоро установился почти темно-серый сумрак. Больной лежал неподвижно и постепенно впал в состояние полузабытья, часто овладевающее людьми, охваченными лихорадкой.

Глаза его были полуоткрыты и бесцельно устремились на высокую двустворчатую дверь, выходившую в коридор.

Вдруг ему показалось, что дверь эта тихо отворяется.

Милон был не в силах ни пошевелиться, ни подать голос и видел все как бы в тумане.

В комнате стало уже настолько темно, что с одного конца нельзя было рассмотреть, что делается на другом. Дверь медленно и беззвучно приоткрылась и в комнату проникла яркая полоса света, затем появилась фигура женщины в широкой белой одежде. В одной руке она держала свечу, другой медленно, почти торжественно, открыла дверь.

Милон увидел какую-то прозрачную фигуру: лицо, окруженное волнами черных волос, было мертвенно бледно; глаза смотрели, как у мертвой. От белого платья эта странная женщина казалась еще более похожей на вставшую из гроба.

Никогда Милон не видал этого бледного, гордого, прекрасного лица. Кто была эта дама? Как она попала в замок? Быть может, она жила тут?

Маркиз никогда не говорил, что в его замке живет кто-нибудь посторонний.

Неужели это игра расстроенного воображения тяжело-раненного человека? Неужели он бредит наяву?

Он не мог ответить себе на эти вопросы, не мог ни в чем удостовериться и лежал неподвижно, будучи не в силах пошевельнуться, видел все, что вокруг происходило, и не был в состоянии объяснить себе увиденное.

Женщина вошла в комнату неслышно, легко, как призрак, обошла ее и остановилась, ощупав стены и мебель… Она, по-видимому, не замечала больного. Глаза ее горели каким-то зловещим коварным огнем.

Вдруг она подошла к той стене, где на стульях разложено было белье и подушки, отложенные Ренардой, когда она стелила постель Милону.

Странная женщина поднесла свечу к самому белью и оно мигом вспыхнуло.

Вид огня, казалось, радовал ее, потому что она все время старалась усилить его, для чего подожгла уже начинавший дымиться стул, и с необыкновенной силой и ловкостью подвинула к загоревшимся вещам один из столов, стоявший ближе других.

Милон все это видел…

Неужели его мучил страшный кошмар, от которого он не мог очнуться?

Уже вспыхнуло пламя и вся комната наполнилась густым дымом… огонь взвивался все выше и выше…

Призрак тихонько, неслышно выскользнул из комнаты и быстро исчез в коридорах.

Милон хотел закричать, позвать, вскочить… напрасно! Его душил дым, но он лежал неподвижно и только временами вырывались из его измученной груди тихие стоны, а пламя, между тем, подступало все ближе и ближе…

В это время внизу, у портала, послышались шаги и голоса.

— Святая Геновефа! Что это такое? — вскричала Ренарда, — этот запах…

— Гарью пахнет, — отвечала Жозефина. Шаги приближались.

Ренарда первой подбежала к дверям комнаты, где горело, и с криком ужаса всплеснула руками.

— Этого еще не хватало!.. Воды скорей! Жозефина побежала за водой, а доктор Вильмайзант вошел со старухой в комнату.

— Здесь-то и лежит раненый? — спросил он.

— Да, сударь, вон там, на постели, — отвечала Ренарда, растерянно бегая из угла в угол.

— Дым сильно повредит ему, — сказал Вильмайзант, подходя к постели.

Женщины и прибежавший старик-садовник гасили в это время огонь и открывали окна.

Милон совершенно потерял сознание и лежал, как мертвый.

Доктор принес свечку и начал осматривать раны, вызвавшие у него большие опасения.

Наконец Ренарде, Жозефине и садовнику удалось потушить огонь. Они унесли обгоревшие вещи, свежий воздух из сада начал освежать комнату.

— Как это могло загореться? — спрашивала беспрестанно Жозефина.

Старая Ренарда сначала ничего не ответила, а потом уклончиво сказала:

— Наверное, упала свечка…

Но по изменившемуся лицу старухи было видно, что она знает гораздо больше, нечто страшное, нечто таинственное, чего она не смела выдать, что ее мучило и пугало!

Она ушла и торопливо поднялась на верхний этаж.

Что она там делала — никто не знал.

Вернувшись через несколько минут, она вместе с Белой Голубкой вошла в комнату, где доктор уже осмотрел раненого.

— Смотрите за ним и кладите компрессы, — сказал он. — А главное, следите, чтобы у него в комнате был хороший воздух и давайте вовремя капли, которые я вам оставлю.

— Скажите, пожалуйста, доктор, очень ли опасно состояние здоровья господина Милона? — тихо спросила Ре-нарда.

Жозефина с озабоченным выражением лица ждала его ответа.

— Он тяжело ранен, и болезнь могла бы иметь дурной исход, если бы он больше пробыл в дыму. Теперь я надеюсь спасти его… он силен, а вы дадите ему хороший уход, — отвечал Вильмайзант.

— О, господи, добрый господин Милон все еще в обмороке! — сказала Белая Голубка, прижимая к груди руки.

— Это продлится еще немного времени, и пусть лучше будет так, потому что он в таком состоянии не испытывает мучений. Завтра я зайду. Бог даст — вылечим!

Вильмайзант ушел. Ренарда пошла проводить его.

Когда она открывала калитку, к воротам подошел маркиз.

Он раскланялся с доктором, расспросил о Милоне и просил сделать все, чтобы спасти приятеля.

Вильмайзант пообещал и затем ушел.

Маркиз вошел с Ренардой в палисадник и пошел к порталу.

— Что случилось, Ренарда? Вы встревожены? — тихо спросил он.

— Опять нам устроили было беду, — отвечала старая экономка.

— Пока вы уходили?

— В комнате у господина Милона был пожар. Маркиз испугался.

— Я уже говорил вам, Ренарда, что надо быть тверже и строже, — сказал он, и лицо его на минуту приняло страдальческое выражение. — Вы совсем не остерегаетесь.

— Я захлопоталась с господином Милоном и забыла запереть одну из дверей, господин маркиз, а моим отсутствием воспользовались и подожгли комнату.

— Теперь опасности больше нет?

— Нет, господин маркиз, все закончилось.

— Молоденькая помощница кладовщика у барона?

— Да, мы с ней будем меняться.

Маркиз вошел в комнату, где лежал Милон.

Приветливо ответив на поклон Белой Голубки, он пристально взглянул на обгоревшее место комнаты и подошел к больному.

Милон крепко спал.

Жозефина переменила компрессы, а Ренарда заперла окно, так как воздух совершенно очистился.

Маркиз был спокоен: у его приятеля были надежные сиделки. Он пошел к себе, с грустью размышляя о случившемся.

V. ПАПА КАЛЕБАССЕ

— Как зовут неизвестного человека, добившегося аудиенции? — спросил Ришелье своего старого камердинера.

— Господин Пипо, ваша эминенция.

— Забавное имя! Кто же такой этот Пипо и чего он хочет?

— Не знаю, чего он хочет, ваша эминенция, он называет себя смотрителем кладовых с серебром и говорит, что ваша эминенция милостивы к нему.

— Смотритель кладовых с серебром… — повторил Ришелье, и по губам его резко очерченного лица скользнула легкая улыбка. — Помню, помню! Приведи его!

Камердинер вышел, а вслед за ним на пороге появился Шарль Пипо.

Маленький толстяк, держа шляпу в руках, низко кланялся всемогущему кардиналу.

На нем был старомодный сюртук, который он надевал только в торжественные дни и по церковным праздникам, белый галстук и огромный туго накрахмаленный воротничок.

Господин Пипо походил на ученика, идущего на экзамен.

Ришелье взглянул сбоку на маленького откормленного смотрителя, ответив легким кивком на его поклон и сел.

— Что вам нужно, господин Пипо? — спросил он.

— Прежде всего, — начал маленький человек слегка дрожащим голосом, — позвольте мне поблагодарить вашу эминенцию за аудиенцию, которой вы меня удостоили.

— Мне некогда, господин Пипо, говорите короче.

— Слушаю, ваша эминенция! Но я должен начать немножко издалека, иначе мои слова будут непонятны. Я смотритель за серебром.

— Слышал уже.

— Мне полагается помощница, которая обязана помогать чистить серебро и спать ночью в кладовой. Помощницей этой до сих пор была старая Ренарда.

— Пожалуйста, говорите короче.

— Я сейчас кончу, ваша эминенция. Старая Ренарда поступила в услужение к маркизу де Монфор, мушкетеру. По ее рекомендации взяли другую помощницу Жозефину, воспитанницу старого фруктовщика Калебассе с улицы Шальо. Эта девушка вчера убежала.

— Ну, возьмите другую помощницу!

— Это еще не все, ваша эминенция. Меня оскорбили, и я хотел бы жаловаться.

— На кого?

— На мушкетера маркиза де Монфор. Но прежде всего мне хотелось бы, чтобы мои обязанности были более точно определены. Этот мушкетер начал приказывать мне и забрал у меня помощницу.

— Мушкетеры постоянно вольничают. Чего вы требуете?

— Чтобы мушкетеру запретили указывать старому верному слуге и определили, в чем именно состоят мои обязанности, ваша эминенция. Ведь очень унизительно выслушивать приказания и разные насмешливые замечания мушкетера. Всепокорнейше прошу приказать фруктовщику Калебассе прислать ко мне свою воспитанницу, мне необходима помощница.

— Вы хотите показать, что всегда возьмете верх. Понимаю! Ну, хорошо, я исполню ваше желание. Пошлите ко мне фруктовщика Калебассе, я устрою так, что он пришлет вам опять помощницу. Приказаний мушкетера вы, конечно, можете и не выполнять.

— Всепокорнейше благодарю, ваша эминенция, — сказал господин Пипо, отвешивая низкие поклоны, — помощница вернется ко мне! Ведь, кроме того, молодой девушке вовсе неприлично ухаживать за раненым мушкетером… Они ведь известны…

— За раненым мушкетером? — спросил Ришелье.

— Точно так, ваша эминенция! Маркиз привез к себе своего раненого товарища и хочет его вылечить, а Жозефину приставили сиделкой. Уж эти буяны! Везде напроказят!..

— Вы знаете фамилию раненого?

— Его зовут Милоном, ваша эминенция, это великан… плечи у него в эту дверь не пройдут!

— Так он жив?

— Как видно, его опасно ранили, потому что понадобилась сиделка. Но надо было взять мужчину для этого, а не мою помощницу, ваша эминенция. Я не зря рассержен и ненавижу этих мушкетеров.

— Пришлите сюда фруктовщика, — сказал Ришелье, заинтересовавшись, наконец, делом, — я все устрою, даю вам слово. Ваша жалоба очень основательна.

— Сейчас пришлю старого Калебассе к вашей эминенции, ему все известно, он знает и о замке маркиза и, вероятно, о раненом мушкетере, — с жаром уверял Пипо, — сейчас пришлю, он ведь может приказывать своей воспитаннице. Но я не скажу ему, какой высокой чести он здесь удостоится. Всепокорнейше прошу, ваша эминенция, не лишайте меня вашего расположения.

Пипо важно вышел из комнаты.

Ришелье с холодной улыбкой смотрел ему вслед.

— Человек, которого он ко мне пришлет, простолюдин, а я люблю иногда поговорить с этими людьми, чтобы узнать настроение такого народа.

Кардинал велел камердинеру не предупреждать фруктовщика, что он будет говорить с самим министром, а оставить его в уверенности, что он идет к одному из его чиновников.

Ришелье сел к письменному столу и стал писать. Через час камердинер доложил о фруктовщике.

Ришелье велел пустить его в кабинет и продолжал свое занятие.

Знакомый уже нам старик Калебассе, войдя, робко оглянулся вокруг и остановился у порога.

Ему не случалось еще ни разу так близко видеть всесильного кардинала, так что он и не узнал его. Кроме того, он никогда не думал, что попадет в кабинет Ришелье, считая его слишком важным и недоступным лицом.

Ришелье поднял голову.

— Вы фруктовщик с улицы Шальо? — спросил он.

— Так точно, сударь, меня зовут Калебассе.

— Знаете ли вы, зачем вас сюда позвали?

— Нет, милостивый господин. Хотят, верно, взять с меня еще какую-нибудь пошлину. Но я по доброй воле ни за что больше не стану платить. Лучше всю свою торговлю брошу.

— Разве вам так много приходится платить пошлин?

— Ах, ты, господи! Да спросите любого из народа! С тех пор, как господин кардинал стал управлять государством, сборщики податей просто шкуру готовы содрать.

— Вот как? И вы считаете виновным кардинала?

— А кого же, милостивый господин? Ведь не его же величество короля? Тому ничего не надо, это ведь всем известно. Но…

— Что вы запнулись?

— Гм, не знаю, можно ли откровенно говорить… ведь уж многие попали за это в Бастилию.

— Но я вам обещаю, что это с вами не случится. Так народ винит кардинала?

— А кого же еще, милостивый барин? У него все в руках, он назначает сборщиков податей, уступающих ему большую долю на постройку его дворцов и на содержание телохранителей. Ну, можно ли так делать? Король в это не вмешивается, он даже и не знает об этом ничего.

— Так, ну и что же народ говорит о кардинале?

— О, это вы всегда и везде можете услышать, если захотите, милостивый барин. Страх еще сдерживает многих, но недовольство сильно развивается.

— А знаете ли вы, как трудно каждому угодить, — сказал Ришелье.

— Это все так, но кардиналу все-таки надо было бы прежде всего думать о народе, ведь все в государстве получается от народа.

— Вы отчасти правы, любезный друг, но во всяком государстве для управления нужны деньги, а никто добровольно их не отдаст, следовательно, приходится налагать пошлины.

— Да, видите ли, народ еще, пожалуй, и молчал бы, люди пожаднее начинают громко роптать и поддерживают недовольство, — продолжал Калебассе, делаясь с каждой минутой доверчивее. — А ведь когда народ подстрекают, или когда он видит, что другие вокруг него восстают и ропщут, тогда дело скверно.

— Кто же ропщет, друг мой?

— Да разные вельможи.

— А вы откуда же это знаете, а?

— Гм, нашему брату приходится бывать и во дворцах богачей, и между рабочим и бедным людом, — продолжал словоохотливый старик, — всего наслышишься. Мне, торговцу, надо со всеми быть в ладу, слушать да поддакивать, тогда и узнаешь, что люди думают. Много разговоров слышу и о короле, и о кардинале, и о королеве, и обо всем, одним словом. Камердинер какой-нибудь проговорится, лакомка горничная сболтнет что-нибудь и часто, чтобы получить от меня лишний персик, рассказывает мне такие вещи, что волосы дыбом становятся от удивления.

— Таким образом, вы хорошо знаете обо всем, что делается?

— Да, признаться, кое-что знаю. Да как же иначе может быть? Это ведь развлекает, нашему брату торговцу без новостей нельзя, дело такое.

— Вы очень практичный человек, — сказал Ришелье, заметив, что старик может ему пригодиться, если он сумеет взяться за него. — Что же такое говорят, расскажите мне, любезный друг!

— Гм, больше всего говорят о том, что его величество король нынче очень любит королеву. Я как-то слышал мимоходом, что дело повернулось к лучшему, и все очень радуются этому. Вы знаете отчего, милостивый барин?

— Расскажите, пожалуйста, я слушаю вас с большим интересом.

— Вот видите, ведь это означает, что мы скоро дождемся наследника, — сказал, усмехнувшись, Калебассе. — Потом говорят, что королева-мать и герцог, брат короля, очень сердиты на кардинала.

— Так, так, но за что же?

— Да он им там в чем-то поперек дороги стал. Мне часто приходит в голову, что всем придворным и вообще знати очень вредит зависть.

Ришелье не мог сдержать улыбки. Давно никакой разговор не доставлял ему такого удовольствия, как разговор с этим фруктовщиком с улицы Шальо.

— Зависть, да, да! И я то же думаю, — сказал он.

— Ну, вот видите! Каждый хочет быть первым, — продолжал Калебассе, — из-за этого, конечно, и неприятности и удивляться тут нечему. Кардинал стоит поперек дороги тем, люксембургским, ну, они и сердятся. Толкуют тоже, что кардинал терпеть не может королеву и что между ними часто бывают большие споры и ссоры, вот так же точно, как между мушкетерами и гвардейцами. Ведь каков поп, таков и приход. Как только лакеи замечают, что барин с кем-нибудь не в ладах, они сейчас же делаются врагами лакеев того человека. Это известное дело. Оттого солдаты у нас беспрестанно и ссорятся. Я хотел бы только знать, отчего же король никогда не вмешивается в это, ходят, правда, слухи, что все пляшут под дудку его эминенции кардинала. Признаюсь вам, мне бы очень хотелось хоть разок поглядеть на этого кардинала.

— Разве вы его никогда не видели?

— Один раз видел издали, в карете, но я хотел бы увидеть его так, как вот вас теперь вижу.

— Как знать, ваше желание может быть и исполнится.

— Ах, что вы! Ведь о таком высокопоставленном лице можно только слышать, а видеть его нельзя. Ну и сильный же он, должно быть, человек, черт возьми! И королем, и министрами, и герцогом вертит, как хочет.

— Так скажите же, — перебил Ришелье словоохотливого Калебассе, — вы говорите, что разные вельможи говорят о кардинале. Что же такое они говорят?

— Извольте, я вам все расскажу, только пусть это останется между нами. А главное, чтобы до господина кардинала не дошло.

— Будьте спокойны, любезный друг. Рассказывайте, я слушаю.

— Это было на прошлой неделе. Иду я однажды вечером со своей корзиной домой, — начал папа Калебассе, — вдруг мимо меня проходят какие-то двое знатных господ в дорогих плащах и тихо разговаривают между собой, но так, что мне было все слышно. Услышав имя кардинала, я стал прислушиваться. А, подумал я, и они говорят об этом чародее, по одному знаку которого всякого могут запереть в Бастилию, даже казнить. Ну и разговор же я услыхал! Не поздоровилось бы кардиналу, если бы он мог его услышать.

— Что же они говорили?

— Один говорит: «Дела-то подвигаются, недовольство растет, это недолго продлится, он скоро так упадет со своей высоты, что никогда не встанет».

— Кто же это он?

— Да кто, кроме кардинала?

— Так, так, рассказывайте дальше, любезный друг.

— Другой отвечал ему: «Пойдемте к герцогу, он уже ждет нас, чтобы обо всем переговорить, а затем можно начать действовать. Смерть кардиналу Ришелье!»

— Вы не ослышались?

— Что вы, милый барин? У папы Калебассе хорошие уши, от него не ускользнет ни один звук, ни один, уверяю вас.

— А вы не знаете, кто были эти двое господ?

— Рассмотреть-то я их рассмотрел, но имен не знаю. Я ведь первый раз их видел. Но это сразу видно, что они знатные и богатые люди.

— Они пошли в Люксембургский дворец?

— Да, да, я следил за ними. Уж когда меня что-нибудь интересует, я доведу дело до конца.

— А узнали бы вы этих господ, если бы опять увидели их? — спросил Ришелье.

— Через десять лет узнаю, милый барин. У меня отличные глаза и замечательная память. Но позвольте узнать, зачем именно меня сюда звали?

— У вас есть воспитанница.

— Хе, хе, что это за вопросы? Да, Жозефина, маленькая помощница смотрителя за серебром, моя воспитанница. Прехорошенькая девушка. Такая аккуратная, приветливая, милая. Почему вы меня спрашиваете о ней? Вы ее разве знаете?

— Она оставила свое место при кладовой.

— Знаю, но она сделала это не без спроса. Ришелье опять невольно улыбнулся.

— Вы ей позволили? — спросил он.

— Точно так, милый барин. Я сегодня сказал ей, что согласен, когда старая Ренарда мне все рассказала.

— Ваша воспитанница оставила место помощницы, чтобы поступить в сиделки к мушкетеру. Вы одобряете это?

— Совершенно, — ответил папа Калебассе с лукавой, уверенной улыбкой. — Когда господин мушкетер поправится, она опять вернется в кладовую. Кладовая ведь не убежит от нее.

— На вашу воспитанницу жалуются.

— Да пусть жалуются, — я очень рад, что она ухаживает за господином мушкетером.

— Но подумайте, ведь она место может потерять.

— Этого не случится.

— Смотритель жаловался на нее.

— Ах, не слушайте вы этого старого влюбленного кота. Мы его лучше знаем, — сказал папа Калебассе, рассмеявшись. — Ему просто досадно, что она не позволила ему себя поцеловать. Ну его, этого господина Пипо! Будет много говорить, да не захочет опять взять Жозефину на прежнее место, так я прямо пойду к обергофмейстерине или к самому королю.

— Ого, да вы решительный малый, я вижу!

— Да, королю ведь может быть только приятно, что помощница при кладовой в свободное время ухаживает за его заболевшим офицером.

В эту минуту в комнату вошел камердинер.

— Патер Жозеф сейчас принес эти бумаги, ваша эминенция, — сказал он, подавая их кардиналу на серебряном подносе.

Папа Калебассе с удивлением смотрел то на лакея, то на Ришелье, по-видимому, уже забывшего о фруктовщике.

— Нужно что-нибудь патеру? — спросил кардинал.

— Он сказал, что через час придет за бумагами, ваша эминенция, и просил у господина кардинала кольцо с печатью.

Папа Калебассе подумал, что видит сон, у него запрыгало все перед глазами, пол под его ногами закачался. Так, значит, это он с самим кардиналом говорил!

Камердинер ушел.

Фруктовщик, дрожа всем телом, упал на колени.

— Простите, — вскричал он, — простите, всемогущий кардинал. Ах, я жалкий дурак! Ведь я и сам не знаю, чего здесь наговорил. У меня в глазах рябит, я совсем теряю голову, до сих пор не знавшую бесчестья.

— Встаньте, любезный друг! — сказал Ришелье. — Вам нечего меня бояться. Напротив, я награжу вас за ваши прямодушные слова.

— Любезный друг, ах, господи! Какая милость! Великий, всемогущий кардинал называет меня любезным другом!

— Вот возьмите от меня эту безделицу, — сказал Ришелье, и, достав из письменного стола маленький кожаный кошелек с золотом, подал остолбеневшему от удивления и радости старику. — Возьмите и будьте всегда так же прямодушны и внимательны.

— Приказывайте, ваша эминенция. Требуйте от меня чего угодно, я все сделаю. Так вы и есть сам великий кардинал! Святая Матерь Божья! Мог ли я думать? И вам угодно милостиво простить меня! Да, такие знатные господа всегда великодушны. Благодарю вас, ваша эминенция, тысячу раз благодарю. Скажите только, как я могу услужить вам? Я за вас пойду в огонь и воду. Вы увидите, что Калебассе умеет быть благодарным, ваша эминенция.

— Если вы непременно хотите угодить мне, любезный друг, — сказал Ришелье, — то я вам предоставлю такой случай. Умеете ли вы молчать?

— Как могила, господин кардинал.

— Ну, увидим. Если вы сумеете молчать и быть откровенным только со мной, вы не пожалеете.

— Приказывайте, ваша эминенция, я все исполню.

— Мне хотелось бы, любезный друг, узнать, кто такие эти двое господ, которых вы встретили на прошедшей неделе. Потом я хотел бы также знать, что обо мне говорят в Люксембургском дворце. Вам, я думаю, и то, и другое не трудно будет сделать, если вы пойдете туда и осторожно станете вслушиваться и осматриваться.

— Все будет исполнено, ваша эминенция, все будет исполнено. Сегодня же отправлюсь.

— Только будьте осторожны, любезный друг. Никто не должен догадаться о ваших намерениях, понимаете? Главное — узнайте, кто были эти двое господ, слышите?

— Вскоре я сообщу это вашей эминенции. А как же быть с моей воспитанницей?

— Пусть она пока остается, если уж взялась быть сиделкой, — ответил Ришелье. — Я поговорю с господином Пипо. Может, она тоже кое-что узнает от этого мушкетера.

— Конечно, ваша эминенция, конечно. Вы не пожалеете, что назвали старого Калебассе своим любезным другом. Честь имею кланяться, ваша эминенция. Через несколько дней я приду с ответом.

— Вы можете входить без доклада, — сказал кардинал, очень благосклонно поклонившись папе Калебассе.

VI. МУШКЕТЕРЫ КОРОЛЕВЫ

Людовик и Анна Австрийская стали жить мирно. Бурные сцены между ними прекратились, и Ришелье, заметив, что всегда проигрывает, ссоря супругов, оставил их в покое.

Вскоре нам предоставится возможность узнать о новых жертвах его бесконечных интриг…

Королева часто ездила в Сен-Жермен и призналась донне Эстебании, что надеется дать Франции наследника.

Прежде чем продолжить рассказ, вернемся еще раз к тому дню, когда Анна Австрийская, вскоре после дня рождения короля, приняла мушкетеров, чтобы поблагодарить их за благородный поступок.

Эстебания доложила о маркизе и виконте. Анна Австрийская велела принять их.

Когда мушкетеры вошли, королева с приветливой улыбкой вышла к ним навстречу.

— Здравствуйте, господа, — ласково сказала она. — Я рада видеть вас и лично поблагодарить. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду. А где же барон де Сент-Аманд и граф Фернезе? Ведь вы всегда были вчетвером?

— Были, ваше величество, — ответил маркиз.

— Что это значит? Неужели кто-нибудь из них умер?

— Нет, ваше величество. Граф Фернезе ушел из полка и поступил в духовное звание.

— Он расстался с вами?

— Нет, ваше величество, большая часть благодарности, которой вы нас удостаиваете, принадлежит графу Фернезе, — Канонику, как мы его раньше звали.

— Так он еще в Париже?

— Точно так, ваше величество, — ведь он помог виконту уехать из Лондона.

— Расскажите нам, виконт, как вам удалось разыграть двойную роль. Вы были под арестом в своей комнате, вас, разумеется, хорошо стерегли, а вы, между тем, съездили в Лондон. Но прежде всего скажите, где третий мушкетер?

— Барон де Сент-Аманд получил несколько ран и не в состоянии еще выходить из комнаты, — ответил беарнец. — Он пожертвовал собой, чтобы непременно дать мне возможность скорее уехать.

— Должна признаться, господа, что вы один другого преданнее и благороднее. Так что же, барон в опасности?

— Теперь опасность прошла, — ответил маркиз, — за ним хорошо ухаживают и он так быстро поправляется, что через несколько недель уже сможет встать, я думаю.

— Слава Богу! Расскажите, пожалуйста, виконт, как вам удалось уйти? Меня это очень интересует.

— Мы с помощью Каноника провели кардинала, — ответил, улыбаясь, виконт. — Он посадил меня на пять дней под домашний арест, но я сам устроил так, чтобы это случилось.

Эстебания тихо засмеялась.

— Знаю об этом, виконт, — перебила его королева, — рассказывайте дальше.

— Когда потребовалось уехать из Парижа, я завернул охапку соломы в снятый мундир, надел на него мушкетерскую шляпу и посадил эту фигуру спиной к дверям. С улицы всякий подумал бы, что это сижу я, задумавшись, у окна. Посланный кардинала, тихонько пришедший удостовериться все ли в порядке, ушел в полной уверенности, что я на месте.

— А вы, между тем, с товарищами уже ехали в Англию. Но ведь у вас, виконт, была, кажется, и другая еще цель, не так ли?

— Да, ваше величество, кроме герцога Бекингема, я перед отъездом из Лондона был у госпожи Марвилье.

— Да, да! Так звали даму, желавшую завлечь в свои сети нашу милую герцогиню де Шеврез.

— После прежнего моего разговора с госпожой" де Марвилье, я считал своим долгом побывать у нее.

— Чтобы заключить с ней союз? — спросила Анна.

— Чтобы отнять у нее всякую надежду на возможность чего-нибудь подобного, — серьезно ответил Этьен.

— Я слышала, вы любите эту даму?

— Да, я любил мадам де Марвилье, пока не знал ее подпольных планов и не понимал смысла ее слов.

— И теперь считаете своим долгом, виконт, открыто объявить себя ее противником! Это очень хорошо, как все, что вы делаете, господа. Как мадам де Марвилье приняла ваши слова?

— Она очень удивилась, увидев меня. Я был у нее недолго, товарищи с нетерпением ждали меня недалеко от ее дома.

— Шкатулка, которую вам должен был дать герцог, была уже у вас?

— Барон спрятал ее под плащом.

— Перескажите нам ваш разговор с этой дамой, виконт. Мы слушаем вас с большим интересом.

— Мадам де Марвилье не могла скрыть изумления и, видимо, не слишком обрадовалась моему визиту. — Как, виконт, — вскричала она, слегка побледнев, — вы в Лондоне? — Я вас предупреждал о своем приезде, — ответил я. — Ко мне ли, собственно, относится ваше посещение? — спросила мадам де Марвилье со злой, иронической улыбкой. — В настоящую минуту только к вам, а если я рано явился, слишком рано и неожиданно, так припишите это безотлагательному делу, по которому я сюда приехал. — Какое же это дело? — Предложить вам быть моей союзницей, разумеется, — ответил я, любезно поклонившись. Мадам де Марвилье пристально взглянула на меня, и лицо ее приняло выражение глубокой ненависти. Она, видимо, догадалась, что я хотел ей сказать. — Я больше не желаю входить с вами в соглашение, господин виконт, — сказала она ледяным тоном и хотела уйти. Я ее удержал. — Позвольте предупредить вас, милостивая государыня. Вы хотите под каким-нибудь предлогом удержать меня возле себя, в Лондоне, но для меня это невозможно, меня отзывают мои прямые обязанности. Мне удалось разрушить в самом начале ваши нечестивые замыслы. Мадам де Марвилье гордо, с невероятной злобой, вскинула голову. — Позвольте, мы сейчас закончим, — прибавил я. — С вас сорвали маску раньше, чем вы думали. Мы больше никогда не увидимся, надеюсь, для вас же будет лучше, если вы не сочтете нужным еще раз когда-нибудь осчастливить Францию своим посещением. Я поклонился и ушел.

— Кажется, ясно сказано, — заметила королева, — и совершенно верно.

— Через час мы уже уехали из Лондона, в полночь я сел на корабль, чтобы ехать во Францию, а двое моих товарищей остались в Дувре. Там и ранили барона трое гвардейцев кардинала.

— Мне говорили, что вы у них в долгу не остались.

— Новые красные гвардейцы, кажется, поставили себе задачей, — вмешался маркиз, — везде становиться поперек дороги мушкетерам, подзадоривать их и поднимать тревогу, как только они возьмутся за шпаги.

— До сих пор мушкетеры всегда оставались в таких случаях победителями, — сказала королева. — В благодарность за преданность, которую мне постоянно доказывали вы и ваш товарищ, все вы трое будете отныне носить титул мушкетеров королевы. Он будет вашим почетным титулом, я сама попрошу об этом короля сегодня вечером.

— Благодарим ваше величество за высокую милость, — сказали молодые люди, опустившись перед Анной Австрийской на одно колено, — мы всегда готовы отдать жизнь за нашу королеву и постараемся заслужить почетное звание, полученное нами в этот незабвенный час.

Тронутая этими словами королева протянула руку сначала маркизу, потом виконту. Они поцеловали ее.

— Можно позавидовать каждой королеве, если ей так верно служат, господа, — сказала она с глубоким чувством. — Надеюсь, вы еще окажете мне много услуг, но, дай Бог, чтобы эти услуги были другого характера. Прощайте! Вы можете вполне рассчитывать на мою признательность и неизменное расположение.

Виконт и маркиз ушли.

— Эстебания, — сказала королева, оставшись вдвоем со своей приближенной, — благодаря вашему содействию в моей жизни произошла счастливая перемена. Теперь, я надеюсь, мне легче будет покориться судьбе и найти желанный покой. Нам с герцогом никогда больше не придется встретиться, я заставлю свое чувство молчать. Это, конечно, удастся мне, если король будет по-прежнему расположен ко мне. Нам, коронованным особам, нельзя жить той счастливой жизнью, какой мы хотим, поэтому мы должны иметь силу воли отказываться от недостижимых надежд и покоряться судьбе.

— Благодарю Святую Матерь Божью за такую счастливую перемену в вашем сердце, Анна, — сказала Эстебания, — вы решились на тяжелый подвиг самоотвержения, но вижу, что у вас хватит сил смело идти по этому крутому пути. Король не сможет не почувствовать этого и вознаградит вас горячей любовью.

— И мне будет легче исполнять свой долг, Эстебания. Прочь все несбыточные желания и грезы прошлого. Хочу жить настоящим, хочу постараться быть достойной тех испытаний, на которые обрекла меня судьба. Если богу еще угодно будет дать мне возможность подарить Франции наследника престола, то я буду уверена, что исполнила свое назначение и не даром жила. Тот, кому дац трон, должен жертвовать ради общего блага собственными желаниями и привязанностями, я постараюсь приучить себя к этой мысли.

— Благородная решимость с вашей стороны, Анна. Хотелось бы мне дожить до того времени, когда вы пожнете то, что сеете. Часто у меня сердце кровью обливалось за вас, а теперь я чувствую облегчение.

— Во все тяжелые минуты моей жизни ты была мне верным другом, и, надеюсь, всегда им будешь, — сказала королева, крепко обняв Эстебанию, у которой слезы блестели на глазах. — Сколько раз ты со мной плакала! Сколько раз заботилась обо мне, тревожилась за меня! Теперь мы стоим на перепутье! Оставайся такой, какой ты была, моя дорогая Эстебания, будь и впредь моей опорой и другом. Хотя я и решаюсь навсегда проститься с прошлым, хотя прежние тревоги, кажется, уходят, но, наверное, еще много будет грустных минут у твоей Анны. Ты станешь делить их со мной. В дни радости всегда найдутся друзья, а что в таких людях? Ты же не изменяй мне и в минуты горя!

— Это будет прекрасной, святой целью моей жизни, Анна, — ответила Эстебания, поцеловав королеву. — Да, грустного еще не мало встретится тебе, несмотря на твою твердую решимость, и я все и всегда буду делить с тобой.

— И мне будет легче переносить горе. Знаешь, я уже не чувствую себя одинокой при дворе, как прежде. У меня есть три благородных сердца, есть ты. Я не одна теперь на своем пьедестале. Быть может, бог даст, что король будет меня любить. Тогда я буду довольна и задамся мыслью составить счастье моей семьи и моего народа.

Они проговорили несколько часов.

Вечером, когда Анна собиралась уйти к себе в будуар, ей доложили о короле, и вслед за тем его величество весело вошел в комнату.

Людовик, казалось, серьезно хотел стать любящим мужем и в нем тоже произошла перемена.

По-видимому, он решился бросить прежнюю недоверчивость характера и суровую холодность, поддерживаемую в нем Ришелье. Он становился старше и в нем тоже заговорила, наконец, потребность найти сочувствие в своих близких. Его стало тянуть к семейному очагу и ему захотелось испытать радость жизни, счастье иметь жену и детей. Прежде он только мучил свою жену, но теперь в нем заговорило другое чувство.

Ласково поздоровавшись с Анной, он сел рядом с ней на диване, чтобы поболтать вдвоем.

— У меня есть к вам просьба, ваше величество, — сказала королева, поговорив с ним о придворных делах.

— Говорите, Анна, я очень рад случаю хотя бы однажды исполнить ваше желание. Вы ведь еще никогда ничего не просили у меня.

— Я привыкла, ваше величество, ограничивать мои желания, даже подавлять их.

— Теперь вам не придется больше этого делать. Говорите, Анна, и бросьте это официальное «ваше величество», когда мы вдвоем. Называйте меня Людовиком, как я вас называю Анной. Так гораздо лучше, это как-то сближает нас.

— С удовольствием, Людовик! Мне не трудно это сделать, когда я вижу, что я для вас уже не королева, а только ваша жена.

— Что же вы хотели попросить у меня, Анна?

— Людовик, уступите мне трех мушкетеров. У кардинала, вашего министра, громадный конвой. Разве я не вправе иметь свою маленькую почетную стражу? Назовите виконта д'Альби, барона де Сент-Аманд и маркиза де Монфор мушкетерами королевы.

— Странная просьба, Анна. Отчего вы хотите отличить именно этих мушкетеров?

— Очень просто, Людовик. В тяжелые моменты моей жизни они так горячо и так часто доказывали мне свою преданность, что я очень хотела бы присвоить им звание мушкетеров королевы. Они не боялись ни опасностей, ни недовольства своих начальников, когда нужно было служить мне. Вы обещали исполнить мою просьбу, разве она вам кажется нескромной?

— Нисколько, Анна. Я только удивился. Вы правы. Если у кардинала Ришелье целый конвой, так вы не много требуете, желая иметь такую маленькую стражу. Ваша просьба будет выполнена. Три мушкетера получат звание мушкетеров королевы.

— Позвольте мне сейчас же, здесь, объявить им об этом от вашего имени, — сказала обрадованная Анна Австрийская.

— Как вы радуетесь этому.

— Я знаю, Людовик, что это очень осчастливит трех мушкетеров. А когда награждают по заслугам, я люблю видеть веселые лица.

— Пусть будет по-вашему, но дайте же мне самому объявить мушкетерам об их новом назначении, — сказал Людовик и вышел в приемную приказать адъютанту приготовить патенты и распорядиться послать их трем мушкетерам, потом он опять вернулся к королеве.

Они до глубокой ночи просидели вдвоем, разговаривая с любовью и непринужденно. Все крепче и крепче связывались узы, соединившие их на всю жизнь.

VII. ЯД МЕДИЧИ

Прошло около полугода.

Как-то вечером к Люксембургскому дворцу подошел босой монах, внимательно огляделся и вошел в подъезд.

Он, видимо, только что пришел в город.

На нем была черная запыленная ряса, из-под накинутого на голову капюшона почти не было видно загорелого лица, по которому всякий узнал бы в нем итальянца. Он опирался на толстую палку и удивленно озирался вокруг.

К нему подошел лакей и спросил, что ему надо?

— Ведь это дворец королевы Марии Медичи? — спросил монах на ломаном французском языке.

— Да, только вы-то кто такой и что вам здесь нужно? — довольно дерзко спросил лакей.

Монах строго взглянул на него и повелительно сказал:

«Доложите королеве о брате Франциско из Фазенского монастыря».

Лакея удивил такой тон, но он сейчас же отправился доложить о госте.

Вслед затем явилась одна из дам королевы-матери, чтобы проводить монаха в комнаты ее величества. Мария Медичи пожелала увидеть монаха.

Они остались вдвоем. Она отпустила своих дам и даже сама удостоверилась, нет ли кого-нибудь в соседней комнате. Ей, вероятно, нужно было поговорить с монахом о секретных вещах.

— Здравствуйте, святой отец! — очень почтительно сказала она, — подойдите ближе и скажите, зачем вы пришли ко мне?

— Я пришел издалека, ваша светлость, из Фазенского монастыря.

— Я знаю ваш монастырь, святой брат. В его стенах один из моих дальних, очень богатых предков, — сказала Мария Медичи.

— Этот член нашего благочестивого Ордена был богат только до тех пор, пока принадлежал миру, — перебил монах.

— Да, святой отец, его богатство перешло Ордену.

— Вы обращались к настоятелю нашего монастыря и просили порошок, который мы несколько раз присылали вашей предшественнице и вам, — начал монах, — тот белый, бесцветный порошок, которого нет ни в одном монастыре, его делают из цветной пыли и цветочных семян, вы знаете его действие.

— Порошок нужен не для меня лично, святой отец, а для одной важной цели. Вы знаете, в мире есть враждебные человеку существа, для одного-то из них он и предназначается.

— Настоятель не приложил письма, ваша светлость, потому что оно легко могло бы попасть в чужие руки, он поручил мне передать порошок вам лично. Мое дело кончено теперь, и я сегодня же ночью уйду из Франции.

Мария Медичи взяла флакон с порошком, имевшим страшное, смертельное действие.

— Благодарю вас, святой отец, передайте вашему настоятелю вот это в благодарность: тут пятьсот дукатов. Вы сможете возместить, взяв немного из этой ничтожной суммы, свои издержки в пути.

— Я, собственно, не имею права иметь при себе золото, ваша светлость, — сказал монах, с жадностью, однако, схватив два кожаных кошелька, — но об этих деньгах, наверное, никто не узнает, а сегодня, уверяю вас, странствующему монаху никто уже не даст ночлег и хлеб даром. Свет заполонили алчность и скупость, нам нельзя уже исполнять наши старинные заповеди, иначе пришлось бы умереть с голоду.

— Отдохните, святой отец, и подкрепитесь на дорогу, — сказала Мария Медичи, закончив на этом разговор, так как в комнату вошел ее младший сын Гастон, герцог Орлеанский, и с удивлением посмотрел на монаха. — Благодарю вас за известие, передайте вашему почтенному игумену уверение в моей благосклонности.

Монах поклонился и ушел.

Мария Медичи спрятала за корсаж яд, который любила употреблять и ее предшественница Катерина, когда хотела устранить неприятных ей людей.

Яд Медичи заключался не только в белом порошке без вкуса и запаха, а и еще в одном, не менее действенном, средстве: в измене, в умении прекрасно убеждать, в тайных интригах, с помощью которых она действовала наверняка и устраняла тех, кто стоял на ее дороге.

— Зачем приходил этот монах? — спросил Гастон Орлеанский, оставшись вдвоем с матерью.

— Он принес мне одну вещь, которая нам очень пригодится, если этот кардинал, этот милостынераздаватель, вытащенный мною из ничтожества, в самом деле вздумает подставить нам ногу, — ответила Мария Медичи.

— Он или мы, ваше величество. Теперь все дело в этом.

— Вы уже виделись с Марильяком, Гастон?

— Он был у меня около часа назад.

— Говорили вы ему, что после свержения кардинала мы сделаем его министром?

— Я дал ему это понять.

— Что же он?

— Решается поднять восстание.

— Хорошо. Этот маршал пользуется большим влиянием, у него много союзников, — сказала королева-мать. — Вы говорили с маркизом де Сен-Марсом?

— Я сейчас жду его, ваше величество.

— Надо удостовериться в нем. Когда в одно время в трех разных местах поднимутся недовольные и возьмутся за мечи, король не станет больше медлить и сместит этого ненавистного всем человека, или привлечет его к ответственности за его ужасный произвол. Еще не потеряна для вас надежда, Гастон, вступить на престол после смерти вашего брата. Но надо сначала очистить этот трон от сорной травы. Я решаюсь, если кардинал осмелится открыто действовать против нас, не останавливаться ни перед чем, чтобы столкнуть его с дороги для блага государства.

— Трудно будет справиться с ним.

— Придется употребить то же средство, которое он сам часто употреблял. Кардинал нередко прокладывал себе дорогу подкупом, можно также использовать его врагов, герцог. Ришелье дал нам в этом отношении полезные уроки.

В голосе королевы-матери слышалась непримиримая ненависть.

— Приготовления продвигаются, подавленное до сих пор возмущение начинает прорываться. На этот раз не мы будем побеждены, — сказал герцог Орлеанский. — Надо действовать осторожно и бить наверняка, а то его эминенция в последнюю минуту, пожалуй, разом опрокинет все, что мы с таким трудом и так долго воздвигали.

— Главное — склонить на нашу сторону короля.

— Бьюсь об заклад, что брат Людовик давно уже в душе не терпит своего могущественного министра, — продолжал герцог, — ведь он стремится быть выше короля. У Людовика только не хватает духу раздавить разом опасную змею, что ж, освободят его от нее другие. И он вздохнет с облегчением.

— Этот хитрый паук умеет так заманивать моего сына в свои сети, что отнимает у него всякую возможность шевельнуться и действовать по своей воле. Прикрываясь желанием делать все к лучшему, кардинал умело прячет свои когти, придавив короля своим влиянием, как тисками. Его нужно устранить, сила его растет вместе со страхом, который он внушает народу. У него везде шпионы. Как знать, быть может, и у нас во дворце есть кто-нибудь из его приверженцев.

— Мы употребим против него такое же оружие, и таким образом его легче всего будет низложить, — сказал герцог.

— Вы, вероятно, приняли уже какие-нибудь меры?

— Да, я подкупил одного из гвардейцев кардинала, он изменит ему за несколько золотых. Ришелье, кажется, особенно доверяет ему.

— Смотрите в оба за этим солдатом, Гастон.

— Он всегда у нас под рукой, Мармон знает где его найти.

— Как его зовут?

— Жюль Гри, если не ошибаюсь.

— Я бы хотела поговорить с ним при первом случае, Га-стон, нам пригодится этот слуга Ришелье.

— Только с ним надо держаться очень осторожно, ваше величество, он и нас продаст за деньги, так же, как продал своего кардинала.

— Для него деньги дороже всяких партий, чем лучше мы ему заплатим, тем усерднее он будет нам служить. Уж если кардинал держит его для разных секретных поручений, значит, он толковый малый. Этот кардинал замечательно проницателен в выборе своих ставленников.

— Мармон, еще раз приведите ко мне этого Жюля Гри, я его представлю нашему величеству, малый очень проницательный.

В эту минуту вошел камердинер и почтительно остановился у дверей.

Мария Медичи вопросительно взглянула на него.

— Господа де Сен-Марс и де Ту! — доложил он.

— Просить! — величественно приказала королева-мать. Сен-Марс и де Ту вошли и поклонились сначала королеве-матери, потом Гастону Орлеанскому.

Герцог, очень любезно улыбаясь, подошел к ним.

— Здравствуйте, господа! — сказала Мария Медичи. — Я слышала, вы неразлучные друзья. Разумеется, вас связывает общность цели.

— Мы не имеем тайн друг от друга, ваше величество, — ответил Сен-Марс, почтительно поклонившись, — в настоящую минуту у нас одно желание, один план.

— Можно узнать, какой? — спросила королева-мать с ласковой улыбкой.

— Я, кажется, угадываю его, — ответил за них герцог. — Вы здесь встретите полную поддержку, господа.

— В таком случае, — сказал Сен-Марс, — наше желание исполнено. Господин маршал Марильяк уверил нас, что мы можем свободно говорить здесь все, что думаем и что заметили.

— Мы даже просим вас об этом! — вскричал Гастон. Королева-мать поддержала его и прибавила, облегчая переход к главной цели разговора.

— Как здоровье нашего августейшего сына?

— Его величество обычно пребывает в дурном расположении духа, как только у него побывает господин кардинал Ришелье, — ответил Сен-Марс. — Это еще больше убеждает меня в том, что близость кардинала неприятно действует на его величество и тяготит его.

— Позвольте и мне, — прибавил де Ту, — передать слова, сказанные вчера его величеством. Его эминенция явился с докладом. — Ничего не может быть неприятнее, как видеть постоянного обвинителя, — сказал его величество.

Мария Медичи и герцог переглянулись.

— Значит, и наш августейший сын столь же тяготится кардиналом, как и все в государстве? — сказала королева-мать.

— Как же может быть иначе, если этот кардинал злоупотребляет своей властью! — вскричал Гастон, опускаясь в кресло.

— Я только что удостоился интимного разговора с его величеством, — сказал Сен-Марс, — и слышал очень значительные слова. Они заставили меня решиться внимательнее отнестись к общему желанию всех во Франции.

— Как!.. Вы высказали моему августейшему сыну желание устранить кардинала? — с удивлением спросила Мария Медичи.

— Его величество спокойно изволил выслушать и дал понять, что, устранив его эминенцию законным путем, можно всех удовлетворить, но что это едва ли осуществимая вещь.

— Мой августейший брат сказал это? — спросил изумленный герцог. — Клянусь, в таком случае победа будет за нами!

— Не надо преждевременно радоваться, — сказала Мария Медичи. — Расскажите нам, маркиз, что еще говорил король?

— Я, воспользовавшись случаем, сказал, что кардинал нажил себе множество врагов и на него очень многие ропщут. Его величество отвечал, что понимает это, но такого талантливого человека, как кардинал, трудно заменить.

— Нет ни одного человека, которого нельзя было бы заменить! — вскричал герцог Орлеанский, воображая, что сказал этой фразой неопровержимую истину.

— И я приблизительно то же самое выразил его величеству, — продолжал Сен-Марс, — но его величество нашел, что это не всегда применимо, — кардинал часто и ему бывает в тягость, но иногда тяжело расставаться с человеком, особенно, когда в нем до некоторой степени нуждаешься.

— Я думаю, об этом не стоит больше и говорить, — сказал герцог. — По вашим словам я сужу о том, что победа все же будет за нами. По-моему, если только мой августейший брат убедился в невыносимости надменного кардинала, мы сейчас же можем приступить к делу, тем более что и королева, а с ней вместе и испанский двор, стали непримиримыми врагами Ришелье.

— Мы считаем своей обязанностью, — сказал де Ту, — доложить обо всем этом.

— Я сейчас доведу это важное известие до сведения герцога Бульонского, нашего союзника на севере, затем мы соберемся на совет, который поведет нас прямо к цели. Все недовольные на севере и на юге поднимутся разом. Вы, господа, отправитесь для этого в Лион. Кардинал не успеет опомниться, как его постигнет заслуженная кара, и он так быстро и так низко упадет, что должен будет считать за счастье, если голова у него останется на плечах. Моего имени пока не надо упоминать в этом деле, — прибавил герцог, — а равно и имени ее величества, вы понимаете, господа? Лучше, если недовольство проявит сначала знать и высшие сановники, а затем и мы их поддержим.

— Мы ждем только знака, чтобы взяться на оружие, — ответил Сен-Марс. — Скоро все будет готово к восстанию против ненавистного узурпатора!

— И не говорите об этом с теми, в ком вы не уверены, — предостерег их герцог.

Сен-Марс и де Ту, раскланявшись с уверениями в преданности, вышли из приемной.

VIII. ТАЙНА ОДНОЙ СЕНТЯБРЬСКОЙ НОЧИ

Был вечер 5 сентября 1638 года.

Маршал Марильяк получил аудиенцию у короля и вошел к нему в кабинет, ярко освещенный несколькими канделябрами и свечами.

Людовик был в самом веселом расположении духа. Его радовало событие, готовившееся в самом скором времени. Роды королевы, которых ждали каждую минуту, и мысль о том, наследника или принцессу она подарит Франции, занимали короля гораздо больше, чем можно было от него ожидать.

Кроме того, нетерпение короля увеличивалось еще больше благодаря одному необыкновенному случаю.

Когда еще и сама королева не была уверена в своей беременности и никому об этом не говорила, одна гадальщица, очень известная в то время в Париже, сумела добиться позволения явиться к королю и предсказала ему, что его супруга, после нескольких лет бездетной брачной жизни, сделает его, наконец, отцом.

Людовика это тем более поразило, что в то время никто еще не считал это возможным.

Но гадалка прибавила, что рождение младенца принесет большое несчастье Франции, если король лично не будет следить за родами.

Людовик стал настойчиво просить гадальщицу говорить яснее.

— Не расспрашивайте меня больше, ваше величество! — вскричала она. — Я знаю только одно, что вы в ту ночь получите больше, чем надо, и даже больше, чем вы желаете сами!

Людовик ничего не говорил об этом ни жене, ни кому-либо другому и радостно ждал рокового часа.

Он очень приветливо принял маршала Марильяка.

— Вы пришли с докладом о генеральном смотре войск, маршал? — спросил он. — Вы уже сообщили об этом кардиналу?

— Кардиналу, ваше величество? — спросил Марильяк. — Всегда смотрю на кардинала, как на лицо, принадлежащее церкви, а у церкви, право, нет ничего общего с солдатами.

— Я знаю, маршал, что вы не из числа друзей кардинала, но советую вам быть с ним осторожнее. Если он задумает вас погубить, то я, боюсь, не в состоянии буду защитить вас. Он ведь предъявит такие обвинения и представит такие доказательства, что придется исполнить требования закона.

— От таких интриг мне, конечно, нечем оградить себя, ваше величество, но позвольте спросить, может ли кто-нибудь, даже вы, ваше величество, защитить себя от подобной злобы?

— Это правда, маршал, и мне бы не спастись от кардинала, но он не осмелится посягнуть на меня, — сказал полушутя, полусерьезно Людовик.

— Докладывать о войске я обязан вам, ваше величество, и должен сказать, что дисциплина, настроение и выправка у всех солдат отличная.

— Я сообщу об этом кардиналу. Вы подчеркнули слово «настроение», говоря о солдатах, маршал, но что вы хотели этим сказать?

— Настроением войска, ваше величество, я называю мысль, воодушевляющую какое-нибудь собрание людей и руководящую ими.

— Какая же это мысль?

— Мысль о вашем величестве! Солдаты любят и уважают вас.

— А между тем, ведь очень немногие из них видели меня когда-либо. Значит, я этим обязан вам, маршал. Это очень хорошо с вашей стороны, благодарю вас. Будущее неизвестно, любовь войска очень может понадобиться мне. Кардинал, кажется, тешит себя мыслью, что солдаты очень любят его.

— Грубая ошибка с его стороны, ваше величество. Солдатам, так же, как и мне, непонятно, какое может быть дело кардиналу, члену церкви, до войны и мира.

— Ну, он даст им себя почувствовать, тогда они поймут, что кардинал отлично знает толк и в светских делах, — ответил король.

— Этого, по всей вероятности, не случится, ваше величество, потому что тогда никто не знал бы, что думать и что делать. Кто высоко стоит, тот может низко упасть, а кардинал, мне кажется, уж слишком высоко взобрался.

— Смотрите, маршал, чтобы эти слова не достигли ушей сторонников кардинала! Вы не можете подавить в себе неудовольствие, — я вам прощаю это, потому что вы мне искренне преданы, но будьте осторожны. Нельзя говорить всего, что думаешь. Повторяю вам, я на вас не сержусь за эти слова и считаю их далее отчасти небезосновательными, но ведь нельзя делать так, как бы хотелось, приходится принимать в соображение и обстоятельства, и людей.

В эту минуту дежурный камердинер доложил о приходе обергофмейстерины королевы.

— А! Догадываюсь… ко мне идут с радостным известием. Подождите еще, маршал, я хочу от вас первого принять поздравления. Просите обергофмейстерину!

Эстебания торопливо вошла в кабинет и, увидев маршала, вопросительно посмотрела на Людовика.

— Говорите, говорите! — сказал король.

— Я принесла радостную весть вашему величеству, — сказала Эстебания. — Ее величество сейчас разрешилась принцем.

— Благодарю вас за известие, госпожа обергофмейстерина! Пойдемте к королеве.

— Ее величество очень слаба.

— Я хочу быть возле нее и поговорить с доктором, — ответил король и торопливо обернулся к маршалу.

— Позвольте мне, ваше величество, принести вам всеподданейшее пожелание счастья! — сказал, поклонившись, маршал.

— Благодарю вас, любезный маршал! Объявите по городу и в тех местах, где вам придется быть, что родился наследник престола Франции.

Людовик поклонился ему и вышел с Эстебанией из кабинета.

В покоях королевы хлопотливо сновали люди.

Король вошел в будуар, рядом с которым была спальня, где родился наследник.

Тут были уже свидетели рождения: герцог де Бриссак, лейб-медик и герцогиня де Шеврез.

Они поклонились королю.

— Что королева и новорожденный принц? — спросил он.

— Принц здоров и уже отлично кричал, ваше величество, но ее величество очень дурно себя чувствует.

— Однако нет ничего опасного? Лейб-медик пожал плечами.

— Все зависящее от меня будет сделано, ваше величество, — ответил он и прибавил, подойдя ближе к королю и понижая голос, — я замечаю странные симптомы, ее величество в обмороке, но, надеюсь, скоро придет в себя. Спешу к постели королевы.

Доктор вошел в спальню, а Эстебания и бонна вынесли оттуда новорожденного, чтобы показать королю и свидетелям.

Маленький принц лежал на шелковых подушках.

Король со счастливым выражением лица посмотрел на своего наследника и велел сообщить кардиналу Ришелье о радостном событии.

Герцог де Бриссак и мадам де Шеврез ушли в соседний зал. Бонна унесла ребенка. Людовик и Эстебания остались одни в будуаре.

Через несколько минут вошел Ришелье. Эстебания ушла к королеве.

Кардинал подошел к королю с поздравлениями.

В эту минуту в будуар вошел чем-то встревоженный доктор.

— Господи, что случилось? — испуганно спросил Людовик.

Ришелье немножко отошел. Лейб-медик подошел к королю.

— Мои опасения подтвердились, ваше величество, — тихо сказал он королю. — Королева в опасности, роды еще не кончились.

— Что это значит?

— У ее величества родится второй ребенок. Невольно вспомнились в эту минуту королю слова гадалки.

Рождение близнецов должно было послужить источником больших несчастий.

— Вы уверены? — спросил Людовик.

— Я сейчас опять иду к ее величеству принять второго ребенка, — ответил доктор. — Я намеренно предупредил ваше величество заранее, чтобы вы были готовы.

Король нахмурился.

— Исполняйте свою обязанность, — сказал он, — но чтобы никто об этом ничего не знал, кроме присутствующих.

Доктор поклонился и ушел в спальню. Людовик в сильном волнении ходил взад и вперед по комнате.

Наконец он остановился перед Ришелье.

— Лейб-медик говорит, — сказал он, — что ее величество даст жизнь близнецам. Это омрачает мою радость и придает зловещий характер событию, которого все так непременно ждали.

— Если теперь родится принцесса, ваше величество, то беды нет, — ответил кардинал, — но рождение второго принца приведет в будущем к самым неприятным столкновениям.

— Я и не скрываю этого, — сказал король, — ведь кого же из моих сыновей в таком случае считать старшим? Кто будет законным наследником престола моих предков?

— Это поведет к спору и он может иметь самые непредсказуемые последствия, — сказал Ришелье. — Принц, родившийся прежде, будет считать себя старшим, а между тем и второго можно тоже считать имеющим право на престол.

— Что же делать? Признаюсь, ваша эминенция, я просто в отчаянии.

— Подождем, что скажет доктор, ваше величество, до этого ничего нельзя решать. Если Бог даст вам еще сына, то вашей обязанностью будет сейчас же, сегодня же предотвратить тяжкие последствия такого неожиданного события.

— Но каким образом это можно сделать?

— Это надо спокойно обдумать, ваше величество. Только один какой-нибудь принц может иметь право наследования, только о рождении одного из них можно сказать народу.

— Чего вы от меня требуете, ваша эминенция? Оба принца мои сыновья!

— Только один может быть им официально, ваше величество, если вы не хотите разрушить счастье обоих и сделать несчастной Францию.

— Как жестоко испытывает меня Бог!

— Ваше величество, надо подавить в себе отцовские чувства. Не падайте духом в ту минуту, которая решает участь не только отдельных личностей, но и целого народа. Что будет, ваше величество, если вашими наследниками станут два сына одного возраста? Разве вы хотите разделить ваше прекрасное, сильное государство? Нет, нет! Вы обязаны подчинить отцовскую любовь голосу холодного рассудка!

— Говорите яснее, чего же вы требуете?

— Мне очень жаль, поверьте, ваше величество, что мне одному приходится вам советовать. Я хотел бы только избавить ваше государство от внутренних неурядиц, которые невозможно устранить, если за престол будут бороться два брата с одинаковыми правами. Этот спор неизбежен и Франция из-за него может погибнуть.

— Чувствую, что вы правы, ваша эминенция, возможность чего-нибудь подобного приводит меня в ужас.

— Вы можете и должны это устранить, ваше величество.

— Так укажите, каким образом!

— Пусть наследником будет ваш первый сын, а рождение второго скройте от народа.

— Какая же участь ждет этого несчастного принца?

— Отдайте его пока в надежные руки, а позже мы подумаем, как устроить так, чтобы вознаградить его за эту тяжелую потерю. Главное в том, чтобы никто не узнал о его рождении, чтобы этот принц сам никогда не слыхал, чей он сын и брат. Не зная чего он лишился, он не станет и жалеть об этом, кроме того, ему тогда не придет в голову мысль посягать на наследство брата, и Франция будет ограждена от большого несчастья. Он будет жить в хорошей обстановке, которую мы обеспечим ему на всю жизнь, и не станет роптать на судьбу, если никогда не узнает тайны своего рождения. Я советую вам поступить именно так, все остальное мы еще успеем обдумать.

В будуар поспешно вошел лейб-медик.

Людовик обернулся к нему в напряженном ожидании.

— Ее величество благополучно родила второго принца, — сказал доктор, — но очень слаба, и, по-моему, не помнит, что дала жизнь двум детям. Камер-фрау сейчас же перенесла второго новорожденного в соседнюю комнату обергофмейстерины, ваше величество.

— Хорошо, — ответил за короля Ришелье, — кто, кроме вас, знает о рождении второго принца?

— Госпожа обергофмейстерина, камер-фрау, кормилица и бонна.

— Им надо велеть молчать, — продолжал кардинал. — Хорошо, что герцог де Бриссаль и госпожа де Шеврез уже ушли, теперь можно будет скрыть рождение второго ребенка.

— Как себя чувствует второй мальчик? — спросил Людовик.

— Несколько слабее первого, ваше величество, но хорошо сложен и здоров.

— Отведите меня к нему, я и его хочу видеть, — сказал король и ушел с доктором в комнату донны Эстебании.

Камер-фрау стояла там, держа в руках маленького принца, с первой же минуты жизни окруженного глубокой тайной.

Ришелье, оставшись один, стал ходить взад и вперед по будуару.

— Надо сделать так, как я сказал, — пробормотал он. — Отцовская любовь не спасет и не поддержит Францию, на царском троне надо уметь жертвовать личным чувством — это ведь давно известно по опыту. Второго принца надо как можно скорее удалить, иначе начнут потихоньку, под строгим секретом толковать о нем до тех пор, пока, наконец, не узнают все, а этого нельзя допустить. Я должен употребить все свое влияние, чтобы король не изменил решение. Он может иметь только одного сына, одного принца, второго надо удалить.

Людовик и доктор вернулись.

— Постарайтесь спасти королеву, сделайте все возможное, уберегите ее от опасности! — сказал король с озабоченным выражением лица. — Примите меры, чтобы ее ничем не беспокоили и не разговаривали с ней.

Доктор пообещал и ушел к Анне Австрийской.

Людовик подошел к кардиналу.

— Чувствую, ваша эминенция, — тихо сказал он, — что вы говорите правду. Для блага Франции и обоих принцев надо только одного из них воспитать, как принца, и показать народу, другой же мой сын вырастет, хоть и окруженный заботами о нем, но в более скромной обстановке.

— Преклоняюсь перед вашей замечательной силой воли, ваше величество, — сказал Ришелье. — Вы спасаете этим Францию от больших несчастий.

IX. НИНОН ЛАНКЛО

Милостивое обхождение, а больше всего деньги кардинала, совершенно подкупили папу Калебассе. Он при каждом удобном случае восхвалял великодушие и доброту Ришелье.

Когда ему начинали противоречить, он объяснял, что во всех злоупотреблениях виноваты его советники и подчиненные.

Сначала все дивились такой перемене в образе мыслей папы Калебассе, не понимая, разумеется, причин, но затем его убеждения стали производить свое действие, и в кружках, где бывал фруктовщик, стали верить его словам.

Кардинал не мог подыскать себе тайного шпиона и приверженца в народе лучше, чем папа Калебассе, который все еще не мог забыть, что всемогущий кардинал Ришелье удостоил его чести назвать своим любезным другом. Он очень гордился этим и хотел непременно заслужить выпавшую на его долю милость. Все свободное время папа Калебассе, исполняя желание кардинала, старательно подмечал и слушал, что делалось и говорилось вокруг.

В замке ему ничего не удалось узнать.

Жозефина попеременно с Ренардой дежурила у Милона, начинавшего постепенно поправляться, но ни от той, ни от другой папе Калебассе ничего не удалось выведать.

Обе знали его привычку выспрашивать, подслушивать и потом пересказывать все это по секрету всем и каждому, поэтому ему говорили лишь то, что не составляло никакого секрета.

О его отношениях с кардиналом они тоже еще ничего не знали, об этом он не очень распространялся.

Папа Калебассе перешел со своим товаром с улицы Шальо на улицу Вожирар, ближе к Люксембургскому дворцу.

Он рассчитывал, что его прежние покупатели ему не изменят и не побоятся расстояния. Никто не знал тайной цели, им руководящей, никто не подозревал, что папа Калебассе по поручению кардинала секретно занимается политикой и состоит у него тайным агентом.

Он так поставил свой лоток с фруктами, что мог хорошо видеть все происходившее у Люксембургского дворца — кто туда входил и кто оттуда выходил.

Вскоре он познакомился с некоторыми придворными слугами. Папа Калебассе неизменно следовал этой тактике. Он всегда принимался за прислугу, когда хотел разузнать о господах, и, конечно, имел успех. Таким образом, он узнавал все, что хотел, и никто не замечал его проделок.

Вскоре он совершенно освоился на новом месте, приобрел новых покупателей, кроме прежних, и успел кое-что подметить.

В тот вечер, о котором мы говорим, торговля папы Калебассе, видимо, шла лучше, чем когда-нибудь, потому что он необыкновенно рано связал свои корзины и скамейки.

Он кое-что заметил, услышал и должен был сейчас же сообщить об этом, кому следовало, поэтому он и закончил торговлю раньше обычного.

Отнеся товар, скамейки и огромный красный зонтик, десятки лет защищавший его фрукты от перемен погоды, в погреб, где он всегда прятал их на ночь, и заперев это хранилище на ключ, он отправился своей дорогой.

Папа Калебассе пошел не к отелю кардинала, стоявшему немного поодаль, а к лабиринту улиц, ведущих на берег Сены.

Давно уже стемнело, но улицы все еще были очень оживлены.

Надвинув на лоб темную, широкополую шляпу и засунув руки в карманы широких панталон, он в глубоком раздумье шел около домов и, дойдя до Сены, повернул к той ее части, где был Ночлежный остров.

У папы Калебассе, вероятно, было там какое-нибудь важное дело, потому что он шел очень быстро.

Дойдя до известного нам мостика, он подошел через несколько минут к гостинице Пьера Гри, где по-прежнему собирались толпы нищих, разносчиков и цыган.

Пьер Гри стоял за прилавком и усмехался. У него отлично шли дела и в потайном ящике денег становилось все больше и больше.

Хоть он уже и не рассчитывал на помощь детей, так как один сын умер, другой служил в гвардии при кардинале, Жозефина благодаря старику Калебассе нашла хорошее место. Пьер Гри все же был очень недоволен тем, что ему одному теперь приходилось вести все хозяйство.

Жюль Гри иногда показывался на Ночлежном острове, но только исключительно с одной целью — похвастать своим мундиром и жалованьем.

Пьер Гри был поражен, увидев между своими отвратительными гостями папу Калебассе. Но ему было некогда и он, продолжая спокойно наливать и подавать вино посетителям, следил только за ним глазами и с удивлением увидел, как старый фруктовщик сел за отдельный свободный стол.

Шум и крик полупьяных гостей усиливался. В одном углу ссорилась толпа нищих, в другом — трое чернобородых негодяев условливались по поводу предполагаемого ночью разбоя, какие-то мнимые калеки подсчитывали друг другу барыши.

Папе Калебассе было не по себе в этом обществе. Он, не снимая шляпы, сел в сторонке, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание, и стал разглядывать гостей.

— Все то же общество, что и прежде, — подумал он, — даже похуже. Любопытно знать, когда же они наконец доберутся до старого Гри! Ведь должны же они заметить, что он много выручает.

Пьер Гри счел, наконец, невозможным заставлять дольше ждать своего кума и кредитора.

— Добрый вечер, Калебассе! Как ты сюда попал? — спросил он.

— Гм, у меня есть на это свои основания, кум, — ответил старик, — и мне нужно сказать тебе два слова по секрету.

Пьер Гри испугался.

— Тебе ведь, конечно, не деньги твои понадобились? — спросил он.

— Да уж ты порядком подсобрал и мог бы расплатиться, но я не затем пришел.

— Ну, что Жозефина, а? — спросил, успокоившись, Пьер Гри.

— Если бы она знала, что я иду к тебе, наверное, передала бы поклон, — ответил Калебассе. — Ей хорошо живется, лучше, чем в гостинице.

— Уж, конечно, кум, уж, конечно! Здесь ей уже не стало житья с тех пор, как она стала взрослой красавицей.

— Она резвится, как рыба в воде, и так похорошела, что любо-дорого глядеть, — рассказывал Калебассе. — Бьюсь об заклад, она выйдет замуж за какого-нибудь вельможу!

— Чего ты только не выдумаешь, кум!

— Да ты посмотрел бы на нее! Ведь прелесть, а не девушка. А почему бы ей не сделать блестящей партии?

— Да, да, я ей не мешаю.

— Я пришел, чтобы сказать тебе одну вещь, которая тебе очень понравится. Старый герцог умирает, я сегодня слышал.

— Как?.. Герцог д'Эпернон?

— Да, несколько дней жить остается… Присылал он кого-нибудь сюда?

— Ничего не знаю, ничего не знаю, кум.

— Мне только это и нужно было. Бог знает, правду ли говорит прислуга, что это все так скоро будет, но я точно знаю одно, что он опасно болен и хочет сделать последние распоряжения.

— Так, так… последние распоряжения.

— Поскольку он может послать сюда своих людей, то я хотел тебя предупредить. Самому-то, конечно, уж нечего больше ждать, но другим…

— Понимаю, понимаю, кум, — сказал Пьер Гри.

— Тебе придется все-таки принять его посланных, но если он будет очень много требовать, то приходи только ко мне и скажи, что я теперь торгую на улице Вожирар.

— А не на улице Шальо?

— Нет, кум, я сменил место. Тебе нужно только прийти и сказать, а уж я позабочусь об остальном. Ты, я знаю, обманывать не станешь, исполнишь волю герцога.

— Что ты, кум Калебассе! Ни одного дуката не возьму, который не принадлежал бы мне по праву!

— Смотри же, Гри, сдержи свое слово! Ведь ты уже достаточно набрал! Мы станем заклятыми врагами, если ты воспользуешься чужим барышом.

— Не люблю я таких слов, кум!

— Если герцог и завтра никого не пришлет… Ведь как знать, может быть, ему некому довериться? Ступай туда сам и узнай о его здоровье. Понимаешь? Пусть лакей только скажет герцогу, что ты пришел. Я не хотел бы, чтобы он умер, не поговорив с тобой. Мне тут, разумеется, нельзя вмешиваться, и нехорошо было бы, если бы я к нему пришел. Не теряй времени, Гри, старик может умереть, быстрее, чем мы думаем.

— Ты разве уже уходишь, кум?

— Я пришел только предупредить тебя, мне надо по делу.

— Не выпить ли, кум, по стаканчику?

— В другой раз, Пьер, сегодня некогда, — ответил Калебассе, вставая. — Делай, как я тебе говорил, и — спокойной ночи.

Старик-фруктовщик ушел, а Пьер опять стал за прилавок.

Подходя к мостику, папа Калебассе услышал звон шпор. Ему навстречу шел какой-то солдат.

Калебассе остановился, всматриваясь.

На солдате был красный мундир, шитый золотом, это был кто-то из гвардейцев кардинала.

Зачем солдат пришел на Ночлежный остров?

— Э! — закричал вдруг папа Калебассе, — да, если не ошибаюсь, это Жюль Гри!

— Угадали, папа Калебассе, узнаете меня?

— Ишь ты, каким молодцом стал! — сказал фруктовщик, разглядывая солдата, насколько можно было что-нибудь разглядеть в вечерних сумерках. — Так ты поступил в гвардейцы великого кардинала? — спросил он. — Хорошо, очень хорошо!

— Я вам по секрету скажу, папа Калебассе, — ответил Жюль Гри, — я ведь в большой милости у кардинала.

— Что ты! Ну, это приятно слышать. Кардинал очень могущественное лицо в государстве, все, что он делает, доказывает его силу и значение.

— Правда, папа Калебассе.

— И я у него в милости. Я приближен к нему.

— И вы? Вот чего не ожидал!

— Да, сынок, да! Я стою к нему ближе, чем кто-нибудь, — сказал с усмешкой старый фруктовщик. — Я, так сказать, его хороший приятель, но это между нами, слышишь?

— Его хороший приятель! Да это ведь кое-что значит, папа Калебассе! — сказал удивленный Жюль Гри.

— Я часто у него бываю и теперь иду к нему. Он очень ласков со мною и иногда спрашивает моего совета, любит тоже послушать, что говорят вокруг и тому подобное.

— Ну да! Верно, затевают что-нибудь втихомолку?

— То есть, как это, сынок?

— Что-нибудь задумывают против него? Ведь не все так желают добра кардиналу, как вы и я.

— А ты разве что-нибудь слышал?

— Гм, как не слышать! Разве вы не видели меня сегодня в Люксембурге?

— Ты был в Люксембурге? — спросил удивленный фруктовщик. — Ничего не знаю.

— Я видел, как вы сидели под вашим огромным зонтиком.

— Как я мог тебя узнать? Ведь я не знал, что ты носишь теперь этот почетный мундир.

— Я несколько раз отличался, папа Калебассе, сегодня был в Люксембурге… там что-то затевают.

— Расскажи, сынок!

— Извольте! У него много врагов среди знати, они все только и ждут случая.

— У кого это? У кардинала?

— Ну, конечно!

— К кому же ты ходил во дворец?

— Гм! К шевалье де Мармону, а он водил меня к герцогу Орлеанскому.

— Эге, сынок! Да ты вертишься в самом высокопоставленном обществе.

— Постойте, папа Калебассе, я еще не кончил! Герцог свел меня со старой королевой.

— Старой королевой? Она с тобой говорила?

— Очень ласково, да еще вдвоем… нет, впрочем, втроем — герцог тоже там был. Поглядите-ка!

Жюль Гри достал из кармана несколько блестящих монет.

— Это они тебе дали?

— Все надо брать, когда дают, папа Калебассе, — рассмеялся Жюль Гри.

— Они хотели спросить у тебя насчет кардинала?

— Разумеется! Я и разыграл дурака!

— Так, так. И они поверили тебе.

— Я понял из их слов, что они хотят извести кардинала. Я показался им подходящим человеком для этого дела.

— Святая Матерь Божья! Ты правду говоришь?

— Уверяю вас, у них злые умыслы! Они поклялись убить кардинала. С ними заодно и двое камергеров из Лувра, они потом тоже пришли.

— Какие же это камергеры?

— Я позабыл их имена, папа Калебассе. Одного звали маркизом.

— Не маркиз ли Сен-Марс?

— Да, да. Он самый!

— Ну, а другого, наверное, зовут де Ту!

— Черт возьми! Да как вы это узнали?

— Как видишь, и я кое-что замечаю.

— Голову даю в залог, папа Калебассе, что оба участвуют в заговоре!

— Так уж и в заговоре?

— Они мне всего не сказали, но я прекрасно заметил, что они хотят подкупить меня. Я притворился, будто соглашаюсь, но они, кажется, еще не вполне доверяют мне, поэтому сегодня еще ничего не решили. Расспрашивали меня, насколько я близок к кардиналу, хотел ли бы зарабатывать много денег, получить лучшее место, например, место дворецкого или что-нибудь в этом роде.

— Разумеется, они хотят тебя подкупить.

— Всякий понял бы это, папа Калебассе. Я сделал вид, что их предложение мне понравилось, и что я согласен.

— Умно сделал, сынок!

— Они были чертовски осторожны, говорили все намеками: о маленьком солдатском жалованье, о пошлинах, о недовольстве народа и тому подобное. Я все время храбро поддакивал. Наконец, герцог сказал: «Вам хорошо было бы поступить к нам на службу». А королева-мать прибавила: «Раскаиваться не пришлось бы, если бы вы стали выполнять наши распоряжения».

— Ты не спросил, в чем же они заключаются?

— Я ответил им, что стоит им лишь только приказать, и я рад был бы заработать побольше денег. Герцог запустил руку в карман и отдал мне целую горсть золота, в задаток, как он сказал. Я низко поклонился, ведь герцогское золото столько же весит, сколько и кардинальское, и пообещал всегда быть к их услугам. Старая королева обернулась к двум камергерам, которых вы сейчас назвали, и спросила: «Что вы думаете об этом солдате? Он, кажется, нам может пригодиться!» Потом она подошла ко мне и сказала: «Приходите, как только сможете незаметно уйти. Я скажу, что вы должны сделать. А пока обдумайте хорошенько, согласны ли вы перейти совсем на нашу сторону, потому что надо ведь одному кому-нибудь служить». Я поклонился и намекнул, что не будет вреда, если я пока не буду снимать своего мундира. Старая королева улыбнулась и заметила, обращаясь к герцогу: «Хитрая молодая лисица!»

— Видно, они тебе не совсем еще доверяют. Когда пойдешь к ним во второй раз, то постарайся опутать их, как надо, и заставь высказаться пояснее.

— Уверяю вас, папа Калебассе, они явно рассчитывают на меня, чтобы свергнуть кардинала. Я понял это из их намеков.

— Может быть, может быть, сынок! Ты к старику идешь?

— Надо иногда показываться.

— Важный господин стал! Кто бы мог подумать, что из тебя такое' выйдет? Смотри, не болтай только много в гостинице, понимаешь? Ну, пойду, мне пора.

Жюль Гри поклонился фруктовщику и пошел, насвистывая, к гостинице, а папа Калебассе направился в резиденцию Ришелье.

Ему хотелось поскорей сообщить кардиналу все им виденное и слышанное. Эти сведения казались ему столь важными, что он, приняв деловой вид, важно прошел мимо камердинеров и лакеев.

В приемной, по обыкновению, было много знати из свиты Ришелье.

И мимо них папа Калебассе прошел с самоуверенностью, которую ему придавал титул «любезного друга».

Но у самых дверей рабочего кабинета к фруктовщику подошел камердинер.

— Его эминенции нет дома, — вежливо сказал он.

— Нет дома? Но я по делу, которое нельзя откладывать! Где его эминенция?

Камердинер смущенно улыбнулся и замялся.

— Мне непременно нужно знать, непременно, — продолжал Калебассе, — ему грозит опасность!

Камердинер счел невозможным скрывать дольше.

— Его эминенция у мадемуазель Ланкло, — сказал он.

— Ланкло… Ланкло… — повторил папа Калебассе. — Кто такая мадемуазель Ланкло и где она живет?

Камердинер, хотя и понимал, что фруктовщик не знает мадемуазель Нинон де Ланкло, известной всем знатным вельможам своей очаровательной красотой, но удивился, что Калебассе ничего не слыхал о ней.

— Разве вы и по имени не знаете мадемуазель? — спросил он.

— Нет. Где она живет?

— На улице Вивьен, 3.

— Нинон Ланкло — Повторил, чтобы не забыть, папа Калебассе, мысленно удивляясь, как это кардинал в такое позднее время сидит у девицы. Впрочем, тут, вероятно, какой-нибудь политический интерес, как знать!

Он сейчас же отправился на улицу Вивьен, она была очень близко. Там, в доме № 3, жила двадцатидвухлетняя Нинон де Ланкло, одна из известнейших красавиц того времени.

Нинон де Ланкло, дочь благородных родителей, появилась на свет в Париже. Нинон ее прозвали после смерти родителей, когда их единственная пятнадцатилетняя дочь осталась полновластной хозяйкой дома.

Нинон получила прекрасное образование, была умна, остроумна и любезна в обращении. Вскоре имя ее прогремело во всех кругах французского общества.

Вместе с умом развивалась и ее красота, везде только и говорили о прелестной, очаровательной Нинон, окруженной толпами поклонников всех возрастов и положений.

Но прекрасная Нинон вовсе не имела намерений выйти замуж за кого-нибудь из претендентов на ее руку и связать себя на всю жизнь. Нет, ей дороже всего была ее золотая свобода. Она решила не надевать на себя никаких цепей и полюбить только того, кто ей понравится, и то до тех только пор, пока он будет достоин ее любви.

Мысль очень эгоистичная, но Нинон не изменяла ей до старости. Но кто мог упрекнуть ее в этом?

Она, наверное, сделала бы очень несчастным своего мужа, словно бабочка она порхала с цветка на цветок и была ветренее всякого Дон-Жуана. Не связывая себя замужеством, она, по крайней мере, одна принимала на себя все удары, которые преподносили ей судьба и то положение, которое она занимала в обществе.

В одном можно было упрекнуть эту женщину, она завлекала множество юношей и развращала их, хотя в то время во Франции и без того нравственность стояла на довольно низком уровне.

В числе многочисленных обожателей, удостоившихся расположения Нинон, был и Ришелье. Он был чуть ли не первым, а за ним последовал целый ряд знатнейших имен Франции.

Уже далеко не первой молодости она подарила своим расположением аббата Гедеона и Шатонеф. Всех ее поклонников, постоянно или временно пользовавшихся ее любовью, не перечесть.

Эта женщина вплоть до смерти была окружена обожанием.

Чтобы дать понятие об уме и красоте Нинон, надо сказать, что самые умные и интересные мужчины того времени считали большой честью бывать у нее в гостиной.

К ней приезжали поэты и ученые читать свои произведения и спрашивать ее совета. Придворная молодежь посещала собиравшееся у нее общество, чтобы развить вкус и дополнить светское образование.

Скаррон читал ей свои романы, Сент-Эбремон — свои стихи, Мольер — свои комедии.

Христина, королева Шведская, приехав в Париж, посетила только Нинон и Академию.

Как все женщины, она даже в старости, не хотела ничего слышать о своем возрасте.

— Да, моя дорогая Нинон, — сказал ей один раз Людовик XIV, — мы стареем!

— Виновата, ваше величество, — ответила она с обычной находчивостью, — мы с вами никогда не состаримся, а только сделаемся старше.

Король улыбнулся и кивнул головой в знак согласия.

Ришелье, как мы уже говорили, принадлежал к числу первых поклонников знаменитой красавицы.

К ней-то и шел папа Калебассе в поисках кардинала.

Нинон сидела с его эминенцией в своем роскошном, изящно убранном будуаре.

Она отлично умела привязать к себе даже таких умных людей, как Ришелье, очаровывая не одной только красотой и прелестью обращения, но и своим остроумием, музыкой и пением.

Кардинал так любил бывать у нее, что часто просиживал с нею часами, до поздней ночи.

В тот вечер, о котором мы говорим, Ришелье любовался нежностью ее кожи, прозрачной белизной лица и легким румянцем щек.

— Какую чудесную воду вы употребляете, Нинон, чтобы придать себе такой прелестный цвет лица, — сказал он. — Француженки, наверное, были бы мне очень благодарны, если бы я открыл им эту тайну.

— Вижу, ваша эминенция, вы хотите приобрести себе нового союзника, вы лучше, чем кто-нибудь, знаете: на чьей стороне женщины, тот сильнее всех! Но я не скрываю своих пристрастий и не хочу мешать другим женщинам, пойдемте, я покажу вам мою уборную. Пойдемте, ваша эминенция!

Кардинал пошел за прекрасной Нинон в одну из соседних комнат.

При входе в будуар они не услышали ни запаха розового масла, ни духов, в комнате не было даже обычного столика с флаконами и баночками — там стоял обыкновенный чистенький умывальник со всеми необходимыми принадлежностями.

— Вот, ваша эминенция, — сказала она, — мои секретные протирания. Они состоят из холодной ключевой воды и толстого полотенца, которым я натираю кожу. Сообщите эти средства француженкам. Этому не поверят, но вы лично убедились, что я не лгу!

Ришелье, взяв под руку прелестную, смеющуюся Нинон, вернулся в будуар.

В эту минуту вошла горничная и доложила, что пришел какой-то человек, желающий непременно видеть кардинала по очень важному делу.

— Кто такой? — спросил Ришелье.

— Какой-то Калебассе, ваша эминенция.

— О, так я должен извиниться перед вами, милая Нинон! — обратился он с улыбкой к хорошенькой хозяйке. — Этому господину Калебассе мне надо уделить несколько минут. Позвольте, дорогая моя, принять его в одной из соседних комнат!

Нинон велела горничной зажечь лампы в соседней комнате и привести туда Калебассе.

Ришелье поцеловал маленькую ручку Нинон и вышел к Калебассе, встретившему его низкими поклонами.

— Я должен сейчас сообщить все вам, — сказал он, — я не могу быть спокойным, до завтра ждать никак нельзя.

— Что же вы такое узнали, любезный друг? Папа Калебассе поклонился, и лицо его просияло.

— Ваша эминенция, вы останетесь мною довольны.

— У вас такое серьезное лицо, что случилось?

— Мне, наконец, удалось сегодня узнать, кто были те двое вельмож.

— Разговор которых вы тогда слышали? Папа Калебассе таинственно кивнул головой.

— Я их, наконец, опять видел сегодня.

— Где?

— Они шли в Люксембургский дворец.

— А!.. У них там должно быть много дел.

— Союзники… — сказал с интимным жестом, понизив голос, папа Калебассе.

— Что? Союзники? Что это значит?

— Заговор, ваша эминенция!

— Может быть, вы и не совсем ошибаетесь, — сказал, улыбнувшись, Ришелье. — Но как же вы это узнали?

— В Люксембургском дворце что-то затевается, ваша эминенция, — сказал Калебассе, делая многозначительное лицо и понижая голос, — там заговор составляют.

— Простите меня, вы думаете?

— Против вашей эминенции.

— Кто же были двое вельмож, которых вы тогда подслушали?

— Увидев сегодня, что они опять идут во дворец, я побежал к дворецкому и спросил, не возбуждая в нем подозрения, их фамилии.

— С чего же вы начали, друг мой?

— Я предложил ему дыни, он их очень любит, разговорился с ним и выспросил его обо всем.

— И кого же он назвал?

— Я отлично запомнил их имена, ваша эминенция! Один был маркиз де Сен-Марс, а другой его приятель — господин де Ту.

Глаза Ришелье сверкнули… доказательство, что известие заинтересовало его.

— Дворецкий не ошибся? — спросил он.

— Нет, ваша эминенция, его слова подтвердились: эти господа были у герцога Орлеанского.

— Теперь скажите мне, любезный друг, как вы узнали о заговоре?

— Я недавно слышал разговор этих господ, ваша эминенция, а сегодня узнал, что во дворце старой королевы нечто затевают. У них там создаются разные планы, ваша эминенция. Они хотят свергнуть вас.

— Вы преувеличиваете, любезный друг! На чем вы основываете свои догадки?

— Не могу объяснить вашей эминенции этого, но такой умный человек, как вы, сразу должен понять в чем тут дело, когда знатные вельможи ведут такие разговоры и сходятся в Люксембургском дворце.

Ришелье невольно улыбнулся.

Он больше узнал из слов старого фруктовщика, чем тот предполагал.

Кардинал видел на придворном балу насмешливые улыбки Сен-Марса, де Ту и понял, что они против него.

Ему ведь известны были тайные планы королевы-матери и герцога Орлеанского, их тайные встречи с герцогом Бульонским и другими гражданами.

Он узнал, что маршал Марильяк был в Люксембургском дворце и в то же время отказался сообщить ему о результате смотра. Все это, вместе с тем, что сообщил фруктовщик, заставляло серьезно отнестись к известию о заговоре.

— Благодарю вас за услугу, — сказал он папе Калебассе, милостиво подавая ему руку, которую тот поцеловал, — продолжайте следить и завтра и послезавтра приходите сообщить все, что узнаете, ко мне в отель. Я награжу вас за труды!

Ришелье отпустил осчастливленного фруктовщика и вернулся, как ни в чем не бывало, к Нинон Ланкло. Она стала расспрашивать его.

— Нашлись кроты, — сказал он, садясь возле нее, — желающие рыть мне яму, но, я думаю, что они сами в нее попадут. Это, однако же, не должно мешать нам, дорогая Нинон.

Я не позволю портить себе часы, которые провожу здесь с вами. Спойте мне одну из ваших хорошеньких песенок и дайте возможность поблагодарить вас за это поцелуем.

Нинон мило улыбнулась и стала петь.

X. АННА АВСТРИЙСКАЯ ПРЕКРАЩАЕТ ДУЭЛЬ В ЛУВРСКОЙ ГАЛЕРЕЕ

После продолжительной тяжелой болезни королева, наконец, встала с постели и пока еще ничего не знала о подробностях своих родов. Доктор запретил окружающим слишком много говорить об этом.

Опасность, в конце концов, совершенно миновала. Анна Австрийская уже была в церкви и благодарила Бога за выздоровление и за рождение малыша. Маленький принц был здоров и весел, королева почти не отходила от него.

Она еще на принимала официальных поздравлений, — но пришел день, когда нужно было исполнить эту скучную, и в то же время неизбежную, старинную церемонию.

В числе первых должен был явиться с поздравлением кардинал Ришелье, а встреча с ним была ей особенно неприятна. Она чувствовала, что приветствия его неискренни и не любила встречаться с ним.

Людовик все больше и больше прислушивался к бесчисленным наговорам, вследствие которых и в нем самом постепенно зародилось неприязненное чувство к Ришелье, заговорщики считали это достаточным для начала действий.

Они рассчитывали, что король не будет мешать им и даже сам, в душе, желает удаления властолюбивого кардинала.

Королева всячески поддерживала эту неприязнь короля, она втайне была на стороне готовившегося против кардинала заговора.

И это было так понятно с ее стороны. Кардинал много заставлял ее страдать и сделался заклятым ее врагом.

Свергнуть его — было ее сокровенным желанием.

А между тем, ей приходилось принимать и его, и его приверженцев, получивших от него высокие должности. Это было невыносимо.

В той части галереи, что вела к флигелю королевы, в последнее время каждый день дежурили мушкетеры Милон, Этьен и маркиз.

С тех пор как король назвал их мушкетерами королевы, они были назначены для исключительной службы при ее величестве.

На Анну Австрийскую успокоительно и как-то благотворно действовала мысль, что у нее под рукой есть постоянно три надежных человека.

Милон поправился от ран и мог выходить на службу, но по бледному, похудевшему лицу его видно было, что он перенес тяжелую болезнь.

Он выздоровел благодаря уходу, которым его окружали в замке, — а главное, благодаря любовной, неусыпной заботе Белой Голубки, снова затем вернувшейся в кладовую, к господину Пипо, не приняв от Милона ничего, кроме благодарности.

Теплое участие, сначала вызванное в нем Белой Голубкой, превратилось постепенно в искреннюю любовь. Его привлекала к ней не одна хорошенькая наружность, но, главным образом, невинность, прямота и благородное сердце, которое он лишь во время болезни имел возможность понять и оценить.

Опытный глаз старухи Ренарды скоро подметил, что не только господин Милон очень заинтересовался Белой Голубкой, но и она также таит в душе чувство, посильнее сострадания к его мучениям.

Кто так самоотверженно ухаживает, как Жозефина, — говорила про себя старая Ренарда, — у того сердце заговорило!

Все это было бы хорошо, — думала она, — если бы только Жозефина была знатного происхождения и имела бы родословную, как выражалась старуха. А то ведь девушка совсем не пара барону де Сент-Аманд, мушкетеру ее величества королевы.

Она не знала сначала, как бы это половчее разъяснить. Маркизу говорить о подобных пустяках — нечего и думать, хоть он и был самим воплощением добропорядочности.

Старуха, однако же, нашла выход и при первом же удобном случае открыла свою тайну виконту, когда он, придя навестить товарища, увидел и узнал Жозефину.

Этьен улыбнулся, когда словоохотливая Ренарда стала говорить ему о своих опасениях, но с Милоном он еще не переговорил об этом.

Сегодня, гуляя с товарищем по галерее, виконт как раз мог начать этот разговор. Маркиза еще не было.

— Королева будет сегодня принимать поздравления двора, — сказал Этьен, — и мы будем иметь удовольствие приветствовать его эминенцию.

— Что нам до кардинала! — ответил Милон. — Мне ужасно противны и он, и его гвардейцы, и уж я найду способ отомстить негодяям за удары, которыми они меня свалили.

— Не могу осуждать тебя, Милон, и думаю, что возможность скоро представится. Узнаешь ли ты двоих гвардейцев, оставшихся в живых?

— Среди тысячи… в ста шагах узнаю! Им не придется говорить, что они победили мушкетера Милона… Попробуют моей шпаги за хвастовство. Меня тогда подвела темнота, а то я не так бы с ними разделался.

— Ты все еще не можешь равнодушно вспоминать ту ночь, а между прочим, мы тогда все-таки добились своего, — ответил виконт. — Славно нам удалось провести кардинала, и успех наш тысячу раз стоит твоих ран!

— Да разве я жалуюсь? Ты должен был бы лучше меня знать. Раны — это почетные знаки! Черт возьми! Да я хоть сейчас готов начать сначала. Я только и жду, как бы поскорее расплатиться с почтенными гвардейцами, храбро нападающими ночью, из засады.

— И я готов тебе помочь, — сказал Этьенн, — но пока очень рад, что ты опять на ногах. Старая Ренарда была верной сиделкой, я ей очень благодарен.

— Да, она сделала все, что от нее зависело, — похвалил в свою очередь Милон, — только стара она уж, разумеется, для того, чтобы не спать по ночам. Она всякий раз засыпала у моей постели, и я не мог ее добудиться. И так сердилась потом на себя, добрая старуха! Впрочем, она взяла себе молодую помощницу. Ты знаешь, прелестную Жозефину.

— Знаю, — перебил Этьенн, — хорошенькая девушка, это правда.

— Черт возьми, что ты хочешь этим сказать?

— Да то, что мадемуазель Жозефина милая девушка, и ей не следует ставить западню.

— Да ты не воображаешь ли…

— Ничего не воображаю.

— Э, нет, друг беарнец, так дешево от меня не отделаешься. Ты, кажется, заметил, что мне нравится Жозефина.

— Очень может быть, Милон.

— А разве это западня?

— Конечно нет еще, но ведь чего нет, то может быть.

— Не знаю, на что ты намекаешь, — ответил Милон, — но могу только сказать тебе откровенно, что у меня и в мыслях нет ничего дурного, клянусь честью!

— Тем лучше! Мне показалось, что ты начинаешь засматриваться на Жозефину.

— Совсем, совсем засмотрелся, Этьенн! Я люблю ее!

— Так будь осторожнее, дружище, чтобы страсть не заставила тебя идти в разлад с рассудком и твоими постоянными добрыми правилами. Такая любовь опасна.

— Не думаю. Я искренне люблю Жозефину, и у меня одно желание — обладать ею.

— Да как же так, милый друг?

— Что за вопрос, виконт? Я женюсь на ней.

— Ты это серьезно говоришь?

— Послушай, ты чертовски смешишь меня своими вопросами, беарнец. Говорят тебе, я женюсь на Жозефине!

— А что скажет твой отец? А шпагу мушкетера ты уже на гвоздь повесишь?

Милон с удивлением посмотрел на него.

— Я тебя не понимаю, — сказал он.

— Я буду говорить яснее, Милон. Я вижу, ты многого еще не знаешь, а между тем, тут идет речь о вещах очень важных. Знаешь ли ты отца и брата Жозефины?

— Нет, она ни разу не говорила со мной о своих родных, — не понимаю, отчего.

— А я хорошо понимаю и объясню тебе, мой друг. Слыхал ли ты о Ночлежном острове на Сене?

— Об этом разбойничьем гнезде? Как не слыхать!

— Слыхал ли ты, что там есть гостиница с отвратительной репутацией? Она называется гостиницей Белой Голубки.

Милон видимо испугался.

— Нет, — ответил он, — об этом я никогда не слыхал. Гостиница Белой Голубки?

— Да, да. Хозяина ее называют Пьером Гри.

— Слыхал.

— Он принадлежит к числу самых отъявленных мошенников, — продолжал Этьенн. — Его все боятся, даже полиция избегает заходить в тот закоулок, где он живет, и входить с ним в какие-то столкновения, потому что все бродяги Ночлежного острова стоят за него. У этого Пьера Гри было трое детей, два сына и дочь. Одного, Жана Гри, я убил в Лондоне, в трактире Дугласа, другой, Жюль Гри, поступил в гвардию кардинала, а дочь его зовут Жозефиной.

— Как… Жозефина… Белая Голубка! Теперь я понимаю, отчего она так испугалась, когда я назвал ее этим именем! О! Господи! Эта милая, чистая девушка — дочь Пьера Гри!

— Теперь ты видишь, что о союзе между Жозефиной и тобой не может быть и речи. Я считал своим долгом предупредить тебя, Милон, хотя мне и очень жаль разочаровывать тебя, но я вижу, что ты серьезно любишь дочь этого негодяя.

— Буду с тобой откровенен, Этьенн. Я ее люблю всем сердцем, и твои слова — жестокий удар для меня. Если бы ты знал, с каким самоотвержением она ухаживала за мной! Теперь я понимаю, почему она постоянно избегала всяких объяснений, не хотела слушать моих признаний, она сознавала в душе, что между нами ничего не может быть общего.

— Это очень хорошо ее рекомендует, — сказал виконт, — она любит тебя и знает, что ты не можешь ей принадлежать. Мне от души жаль бедную девушку и тебя, мой друг! Во всяком случае" надо хорошенько подумать об этом.

— Не знаю еще, как я решу, но подумаю. Во всяком случае, я очень многим обязан ей. Я провел в замке тяжелые, но прекрасные часы, потому что узнал о самоотверженной любви Жозефины. Знаешь, д'Альби, мне кажется, в замке происходит что-то необъяснимое. С тобой я могу говорить об этом, но с маркизом не решался. По-моему, у него есть что-то общее с этой тайной.

— Расскажи, пожалуйста, что же там происходит? — спросил Милон.

— Я тебе могу сказать одно, что в замке, кроме маркиза и старой Ренарды, живет еще какая-то женщина, которую тщательно скрывают.

— Почему же ты не расспросил маркиза?

— Я думаю, что это было бы очень тяжело и даже неприятно ему. Не знаю, какие у него отношения с этой таинственной женщиной, но знаю, что она имеет право жить в замке, хотя ее никто не видит и никогда о ней не говорят.

— Как же ты узнал о том, что она в доме? — спросил виконт.

— Довольно странным образом. Маркиз и Ренарда не знают, что я открыл их тайну. В первый вечер, когда меня принесли и положили в отведенной для меня комнате, Ренарда ушла, вдруг дверь отворилась и вошла какая-то женщина со свечой в руке. Она была бледна, но очень хороша собой, в движении ее было что-то робкое и вместе с тем величественное. Она, не глядя на меня, подошла к сложенным в углу подушкам и простыням и подожгла их. Я лежал в полуобмороке, все видел, но не мог пошевельнуться.

— Тебе просто снились тяжелые сны, Милон!

— Нет, мой друг! Ренарда с Жозефиной и Вильмайзантом еле-еле подоспели потушить пожар. Таинственная дама давно исчезла. Дым и старания поскорей удалить обгоревшие вещи и все, что могло выдать присутствие женщины в доме, неоспоримо доказывали, что я все это не во сне видел.

— Чудеса! — сказал в раздумье Этьенн. — И ты вполне уверен, что не бредил?

— Клянусь тебе!

— Значит, маркиз имеет основание скрывать это обстоятельство.

— Потому-то я и не расспрашиваю его. Но тише. Он, кажется, идет. Не видел ли ты Каноника?

— Он куда-то торопился, — ответил виконт, — и потому только перекинулся со мной несколькими словами. Я встретился с ним вчера вечером на улице.

— Он, кажется, расставшись с военным мундиром, разошелся и с нами, — заметил Милон. — Он всегда был холоден и скрытен.

— У каждого свой характер, — сказал Этьенн и пошел поздороваться с маркизом, быстро шедшим к ним навстречу.

— Сейчас будет его эминенция, — сказал маркиз, тихо засмеявшись и пожимая руки товарищам.

— Тем лучше, мы отойдем в сторонку, — сказал виконт.

— Напротив, мне кажется, теперь-то мы и должны быть ближе, — с раздражением вскричал Милон. — С ним ведь, разумеется, явится целый хвост свиты, а от некоторых из этих господ надо стеречь все, что можно унести в руках.

— С ним будет человек пять гвардейцев, и они, конечно, будут следовать за ним по пятам и охранять его, — продолжал маркиз.

— Неслыханная дерзость! Являться в королевский дворец со стражей! Чего только не позволяет себе этот кардинал! — проворчал Милон.

В глубине галереи, между тем, показался Ришелье с двумя кавалерами своей свиты и пятью гвардейцами.

Трое мушкетеров стали на ступеньках у дверей королевы.

Красивый, живописный наряд мушкетеров резко отличался от безвкусного красного костюма гвардейцев.

У мушкетеров были полусапожки с кружевами на отворотах, голубые мундиры и нарядные белые полуплащи. На гвардейцах — белые чулки в обтяжку и башмаки с пряжками, их красные мундиры слишком блестели и бросались в глаза.

Ришелье подошел ближе.

Разговаривая со своими двумя спутниками, он, как будто, и не замечал мушкетеров, стоявших навытяжку перед ним. Пять гвардейцев следовали за кардиналом: де Пеллерон, Гри, Рансон, Алло и д'Орфуа. Еще несколько человек стояло у ворот Лувра.

Кардинал со своими двумя спутниками поднялся на ступени, а гвардейцы остались внизу ждать своего повелителя.

Дело было неладно. Мушкетеры и гвардейцы стояли слишком близко друг к другу, это было все равно, что две груды пороха, одна искра, и взрыв готов! Одного слова достаточно было, чтобы вспыхнула ссора.

Когда Ришелье ушел в комнаты королевы, гвардейцы стали по другую сторону лестницы и начали вполголоса разговаривать между собой. Мушкетеры невольно переглянулись и улыбнулись, но затем продолжали спокойно стоять, стараясь, по возможности, не обращать на них внимания, только Милон не мог удержаться, чтобы не прислушаться к их разговору и временами мрачно посматривал в их сторону.

Гвардейцы, видимо, почувствовали себя смелее, зная, что кардинал тут, а король на охоте. Они знали, что он не был противником стычек между мушкетерами и его гвардейцами.

Особенно не мог сдержать язык Пеллерон, он вскоре так громко высказал какое-то замечание, что Милон услышал. Замечание ясно касалось его.

Милон давно бы уже резко высказался, если бы маркиз тихонько не удерживал его за руку и не убеждал его шепотом.

Виконта сильно забавляла эта сцена. Самообладание мушкетеров делало гвардейцев с каждой минутой смелее, Рансон, еще раньше, сделал какой-то намек по адресу виконта д'Альби, которому в Лувре пришлось уйти с поля битвы, чтобы не опоздать с портретом.

Тут уже Милон не выдержал.

И Этьенн стал прислушиваться.

— Теперь мода у этих господ убегать, когда им не везет, — сказал, улыбаясь, Пеллерон.

— Позвольте спросить, о ком вы говорите? — спросил Милон взволнованно, подходя к гвардейцам.

— Вероятно, вы знаете о ком, если так горячо принимаете мои слова к сердцу, — ответил, засмеявшись, Рансон.

Товарищи его громко рассмеялись.

— Если вы себя признаете тем, о ком мы говорим, то мы не спорим! — крикнул Пеллерон.

Порох вспыхнул.

— Вы поплатитесь за эти слова! — сказал взбешенный Милон, и выхватил из ножен шпагу.

Мигом и гвардейцы сделали то же самое. Маркиз и Этьенн последовали общему примеру.

Драка завязалась у самых дверей королевы.

Гри и Пеллерон дрались с Милоном, Рансон с маркизом, а д'Орфуа и Алло кинулись на виконта.

Громкий лязг оружия раздавался в галерее, но никто не мог помешать драке.

Маркиз не мог помогать товарищам, хотя каждый из них имел против себя двух противников, поскольку ему пришлось иметь дело со слишком искусным врагом.

Милон почти сразу отбил удары Гри и несколько минут дрался с Пеллероном, видимо, поставившим перед собой цель — убить противника, и яростно наступал на него. Милон парировал его удары, пока ему, наконец, не надоело. Он ударил Пеллерона так, что тот упал.

Почти вслед за тем виконт слегка ранил своего противника д'Орфуа. Тот заявил, что удар был нанесен против правил фехтования, и сейчас же вышел позвать полкового командира мушкетеров.

Виконт продолжал драться с Алло. Рансон заметил, что виконт ему не по силам. Когда Пеллерон упал, он, улучив свободную минуту, ударил виконта, обращавшего внимание только на Алло, и так сильно ранил его в лоб, что д'Альби упал.

Его подхватил Милон, а маркиз кинулся на Рансона и Алло.

Д'Орфуа, между тем, нашел командира мушкетеров и вместе с ним вернулся к дравшимся.

Но лязг оружия уже донесся до королевы.

Анна Австрийская догадалась, что делалось в галерее, и поспешила туда с двумя камер-фрау из зала, где она только что принимала Ришелье. Два пажа несли шлейф ее платья.

За ней шел Ришелье со своими двумя спутниками и камергер королевы.

Анна Австрийская очень испугалась, увидев драку.

Пеллерон плавал в крови, виконт д'Альби лежал на руках у Милона.

— Остановитесь, это что такое? — закричала королева, — как вы смеете драться в Луврской галерее!

Командир мушкетеров подошел в это время ближе. Драка была до того ожесточенной, что дуэлянты не сразу заметили королеву.

Анна Австрийская стала между борцами.

— Господин кардинал, — вскричала она, — прикажите вашим телохранителям сейчас же уйти из Лувра! С каких это пор осмеливаются приводить в наш флигель чужих солдат? Господин капитан, — обратилась она к командиру мушкетеров, — я хочу, чтобы трое ваших офицеров тоже ушли отсюда! Мы не хотим, чтобы наши комнаты были местом драки, чтобы здесь проливалась кровь! Мы велим разобраться в этом деле и позаботиться о наказании виновных.

— Простите, ваше величество, — сказал Ришелье, — что мой приход послужил поводом к такому неприятному случаю. Вы видите, мои гвардейцы покорно оставляют поле битвы, к сожалению, зависть и вражда между этими двумя частями войск беспрестанно прорывается наружу, но мне кажется, тут виноваты обе стороны.

— Мушкетеры имеют право быть здесь, ваша эминенция, имеют ли на это право и гвардейцы, мы еще увидим! Но чтобы таких случаев больше не было, я запрещаю гвардейцам показываться в этом флигеле!

Ришелье почтительно и спокойно поклонился, но в душе он был взбешен, он чувствовал, что в этих словах был выговор. Его уничтожили.

Когда он ушел, Анна Австрийская обратилась к мушкетерам.

У виконта была страшная рана на лбу, он был очень бледен, но вполне владел собой.

— Я знаю, — сказала она, — гвардейцы, наверное, сами подали повод к драке, и на этот раз прощаю вам, потому что вы довольно наказаны в лице виконта. Но вы заслужите мою немилость, если еще раз поднимете оружие в стенах Лувра. Я знаю, вы не любите гвардейцев его эминенции, и вы их больше не встретите здесь, но нельзя забываться и выходить из повиновения.

Маркиз подошел к королеве и поклонился.

— Приказание вашего величества больше не будет нарушено, — сказал он, — мы в другом месте будем искать случая наказать гвардейцев за высокомерие.

Анна вернулась к себе.

Маркиз остался в галерее, а Милон отвел виконта к Вильмайзанту, для которого мушкетеры королевы были самой лучшей практикой.

XI. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ

Прошло несколько месяцев после выздоровления королевы. Тайна сентябрьской ночи строго хранилась всеми, кто ее знал.

Принц, родившийся первым, был окружен полной заботой, он должен был со временем вступить на престол под именем Людовика XIV.

Другой маленький принц, которому никогда не суждено было узнать о своем происхождении, поручен был по приказанию короля одной бывшей камер-фрау, вышедшей замуж за рыцаря Раймонда.

Мариэтта и Раймонд пользовались полным доверием короля. Ей и ее мужу был отдан мальчик, окрещенный под их фамилией и вполне поручен их заботам.

Людовик иногда по вечерам незаметно уходил в уединенный домик, где жил старый рыцарь Раймонд с Мариэттой.

Когда-то она носила на руках и самого Людовика. Теперь ей поручили скрыть от глаз света отвергнутое или, по крайней мере, непризнанное им официально дитя.

Королю было очень жаль мальчика и он часто приходил навестить его и просил Мариэтту хорошенько за ним присматривать. Но заметив вскоре, что не нужно даже этого, так как честные старики окружают ребенка полной любовью и вниманием, он стал ходить все реже и реже.

Мальчик хорошо развивался под крылышком доброй Мариэтты.

Однажды и кардинал зашел к Раймонду взглянуть на ребенка и был очень удивлен, увидев его цветущее здоровьем личико.

Ришелье, видимо, ожидал найти слабое, больное дитя, он был даже не прочь видеть его близким к смерти, а увидел совсем противоположное.

Кардинал выразил старой Мариэтте свою благодарность, но видно было, что он разочаровался в своих ожиданиях.

Быть может Ришелье считал смерть счастьем для малютки, так как она избавила бы его от многих лишений и разочарований в будущем. Хотел ли он ему добра, желая ему смерти?

Теперь оставалось лишь одно средство: никогда не выпускать из виду этого близнеца и воспитывать его в скромной обстановке.

Но опасность все-таки существовала, пока оставался в живых хотя бы кто-нибудь из свидетелей роковой сентябрьской ночи. Даже после их смерти эта опасность продолжала существовать, потому что эту тайну они всегда могли выдать письменным признанием.

Ришелье все это учитывал и всеми силами старался придумать средство, с помощью которого можно было бы устранить беду.

Мариэтта знала кардинала и хотя не говорила с ним о мальчике и не расспрашивала его, но все-таки догадывалась, что у Ришелье есть по поводу ребенка какие-то планы.

Она боялась за счастье малютки, которого полюбила всей душой. Муж ее, также привязавшийся к мальчику, вполне разделял опасения жены.

Рыцарь Раймонд до своей отставки принадлежал к многочисленному классу придворных, всегда толпящихся в приемных и занимающих при дворе какие-нибудь мелкие должности.

Он был смотрителем за соколами при Людовике, когда тот был еще ребенком, и, играя, охотился с Люинем на воробьев. Людовик очень любил его. Рыцарь Раймонд был добродушным, уступчивым человеком и всегда с улыбкой исполнял все капризы маленького короля. Впоследствии он женился на Мариэтте, детей у них не было.

Когда Людовик вырос, а Люинь умер, рыцарю Раймонду была пожалована пенсия и позволение жить на покое. На скопленные Мариэттой деньги они купили себе домик и стали жить в нем тихо и уединенно до той сентябрьской ночи, когда к ним вдруг принесли королевское дитя.

Тут началась другая жизнь. Надо было заботиться о малютке. Мариэтта обрадовалась, что сбылось, наконец, ее заветное желание — теперь у нее будет цель в жизни. Раймонд был рад не меньше, он страстно любил детей, и ему всегда хотелось иметь ребенка.

Его желание исполнилось, наконец, хотя совсем иначе, нежели он ожидал.

Таким образом отвергнутое дитя попало в самые благожелательные руки. Мальчик нашел у Раймондов такой приют, какого не имеют многие дети, а ведь обладание короной и троном, почитаемое многими за счастье, всегда ли дает его — вопрос, требующий многих объяснений.

Мы думаем, что гораздо лучше, гораздо благороднее, когда человек сам создает свою судьбу, сам завоевывает себе то, чего он хочет. Подобная задача и выпала на долю отверженного королевского отпрыска.

Таким образом, ребенок пока еще ничего не терял, потому что любящих, заботливых родителей он нашел в Раймонде и его жене.

Если бы все оставалось при таких условиях, могло бы его еще ждать счастливое будущее, но в его жизнь вмешался человек, не брезговавший никакими средствами, лишь бы достичь своей цели, не щадивший ни счастья, ни даже жизни отдельных личностей, когда дело касалось государства, которым он управлял и которое хотел вести к прочному величию.

Ришелье обдумал все последствия, которые могли бы возникнуть рано или поздно из-за рождения близнецов.

У него тотчас же зародились различные планы, а он любил сейчас же приводить в исполнение задуманное, если считал это неизбежным и правильным.

Сиротство отвергнутого королевского сына отступало на второй план, его личная судьба должна быть принесена в жертву великим замыслам кардинала.

Видя, что о смерти мальчика нечего и думать, Ришелье отправился к королю.

Людовик был удивлен посещением кардинала — оно всегда было связано с какой-нибудь неприятностью, интригой или даже со смертным приговором.

Король не мог понять, что значит появление Ришелье, так как он окончательно перешел в лагерь заговорщиков. Он знал все, что затевалось в Луврском и Люксембургском дворцах, и не только не старался подавить растущее возмущение, а даже в душе сам радовался ему.

Как и все люди, чувствующие себя виновными, Людовик сейчас же подумал, что кардинал узнал что-нибудь о замыслах против него.

Но по спокойному, серьезному лицу Ришелье догадался о своей ошибке и понял, что кардинал пришел говорить о каких-нибудь особенно важных государственных делах.

— Вижу, что вы в добром здоровье, ваше величество, — начал Ришелье после короткого приветствия, — а принц, как говорят, растет и весел, следовательно, можно поговорить и о темных сторонах жизни, об опасностях и о вещах, до сих пор тщательно замалчиваемых.

— Садитесь, ваша эминенция, и объясните значение этого предисловия, мы одни, — сказал король.

— Да, мы одни, ваше величество, это необходимо для разговора, который я решаюсь начать с вами. Это дело секретное, и лучше никому, кроме нас, не знать.

Людовик, по-видимому, понял намеки Ришелье.

— Говорите прямо, ваша эминенция, — сказал он.

— В таком случае, ваше величество, отнеситесь ко мне как к верному, преданному советнику, ведь у меня одна цель: сделать счастливым ваше большое прекрасное государство.

— Вы намекаете на мрачную сторону моей жизни, ваша эминенция, я, кажется, догадываюсь, в чем дело. Вы хотите говорить о несчастном ребенке, которого я навсегда удалил от себя.

— Именно так, ваше величество, я хотел переговорить о будущем этого мальчика.

— Бедное, бедное дитя! — сказал король, — за что ты отдален от меня, за что мы с тобой разлучены? Отчего не тебе досталась корона? По какому праву ее носит мальчик, воспитываемый в пышных хоромах Луврского дворца?

— Ваше величество, не будем мучать себя вопросами, ведь мы, несовершенные люди, не можем на них ответить. Ограничимся тем, чего от нас требует действительность. Подумали ли вы о будущем мальчика, ваше величество? Решили ли вы что-нибудь?

— До сих пор ничего еще нет, ваша эминенция, но вы, кажется, уже сделали это за меня.

— Так как это дело не семейное, а государственное, ваше величество, то я считал своим долгом обдумать все возможные последствия, и мне пришла в голову мысль, что будет, если, например, кто-нибудь из посвященных в тайну выдаст ее на исповеди или расскажет самому мальчику!

Людовик стал прислушиваться.

— Я уверен в тех немногих людях, кому эта тайна известна, ваша эминенция, — сказал он.

— Да, пока мы с вами живы, ваше величество. Но ведь и мы смертны, а после нашей смерти кто-нибудь из этих людей почувствует необходимость облегчить душу и рассказать уже взрослому принцу — без государства и короны — тайну сентябрьской ночи.

— Это было бы ужасно, но с этих людей можно взять клятву, и они будут молчать!

— И об этом я думал, ваше величество, но этим не отвратить опасность, потому что эти люди будут молчать при жизни, а умирая, они могут написать все в своем духовном завещании. А к каким результатам это может привести, какую беду навлечь, нам обоим слишком понятно, ваше величество!

— Так, по вашему мнению, никак нельзя отвратить опасность?

— Есть одно средство, ваше величество.

— Скажите, пожалуйста, какое?

— Надо оградить себя раз и навсегда от этого мальчика, ваше величество.

— Но каким образом, ваша эминенция?

— Когда он вырастет, надо держать его, как государственного арестанта.

— Как государственного арестанта? И вы хотите, чтобы бедный ребенок не знал ничего, кроме стен тюрьмы? Это больше, чем бесчеловечно, ваша эминенция. Нет, нет, не будем и говорить об этом!

— Следовательно, вы хотите гражданской войны? Раздора, гибели Франции? Несчастья обоих сыновей? Нет, ваше величество, это не может быть вашим последним словом.

— Вы хотите запереть несчастного в тюрьму на всю жизнь, что страшно и бесчеловечно. Оставьте ему, по крайней мере, свободу, дайте ему возможность самостоятельно устроить свою жизнь, найти счастье, но не запирайте его в крепость, ваша эминенция!

— Хорошо, ваше величество, пусть это будет не крепость, а отдаленный, уединенный замок, где мальчик, а потом юноша, проведет жизнь, не зная ни нужды, ни лишений.

— Это другое дело!

— Оставим при нем рыцаря Раймонда и старую Мариэтту, преданно ухаживающих за ним, они не выдадут ему тайну сентябрьской ночи. Позаботимся только, чтобы к нему никого не допускали, чтобы никто не знал, куда он девался. Таким образом мы устраним всякую опасность и сделаем жизнь мальчика довольно сносной.

— На попечении старой Мариэтты — да, в таком случае я согласен. Он не будет заживо погребен в крепости, его ждет лишь жизнь в уединенном замке, где его окружат всем, чего он только пожелает.

— Пока около него будут только Раймонд с Мариэттой. Их одних совершенно достаточно для ухода за ним, ваше величество.

— Вы разве уже нашли подходящий для мальчика замок, ваша эминенция?

При словах «заживо погребен» кардинал невольно нахмурился. Именно этой мыслью руководствовался он, но не осмелился выразить ее такими словами.

Мальчик должен быть именно заживо погребен! Ришелье мысленно решал, что в уединенном далеком замке ему можно будет делать с ним все, что он сочтет нужным. И его упрячут туда навсегда, никого не будут допускать к нему, чтобы когда-нибудь, впоследствии, это поразительное сходство не натолкнуло бы кого-нибудь постороннего на мысль, что он брат короля.

— Вы отыскали какой-нибудь замок, ваша эминенция? — еще раз спросил Людовик.

— Я имел в виду старый замок в Пиньероле, ваше величество.

— В Пиньероле… на далекой окраине Франции, у итальянской границы…

— Чем уединеннее и отдаленнее край, тем выгоднее это будет для всех, ваше величество, а мальчику, между тем, от этого никакого вреда не будет. В старом Пиньерольском замке никто теперь не живет, кроме старого кастеляна, который может там и остаться. Пусть рыцарь Раймонд потихоньку уедет с мальчиком и воспитывает его там.

— Мне кажется, ваша эминенция, — мрачно и серьезно сказал король, — это будет почти то же, что похоронить ребенка заживо… у меня такое ужасное чувство… хоть я и согласен на ваше предложение, так как нахожу ваши доводы основательными! Я сегодня пойду еще раз взглянуть на ребенка, а потом пусть они едут в Пиньероль. Да простит мне Бог это распоряжение, и да простит он вам, придумавшему его.

— Мы действуем не в своих интересах, ваше величество, а в интересах государства и трона, — коротко отвечал Ришелье. — Впрочем, я только высказал вам свои опасения и советы, но вы сами можете решить, что лучше.

— Вы не оставляете мне выбора, господин кардинал!

— Скажите лучше, ваше величество, судьба не оставляет нам выбора.

— Позаботьтесь, ваша эминенция, чтобы мальчик ни в чем не нуждался в своем уединении. Я строго наказываю, чтобы он был окружен такой же заботой, как и оставшийся здесь принц. И после моей смерти, когда он станет взрослым, пусть точно так же заботятся о нем. Исполните мои приказания, ваша эминенция, а затем, когда все устроится, пусть переезжают. Велите привести Пиньерольский замок в порядок, чтобы там можно было бы хорошо жить, чтобы воздух был чист.

— Все будет буквально исполнено, ваше величество, — уверил Ришелье и встал, собираясь уходить, — мальчик ни в чем не будет нуждаться, ему будет хорошо жить под защитой рыцаря Раймонда и старой Мариэтты, а впоследствии он так и останется в этом замке, и будет думать, что эти добрые люди его отец и мать.

— Дай Бог, чтобы ваши слова оправдались, ваша эминенция, — сказал король, прощаясь с кардиналом.

Когда Ришелье ушел, Людовик долго стоял, задумавшись… Чувствовал ли он, что мальчика ждет одно лишь горе? Страдал ли душой за тяжелую участь, которая ему готовилась? Говорило ли ему предчувствие, что младший сын его и много лет спустя будет служить постоянным предметом сожаления в истории, лицом, окруженным мистической тайной!

— Заживо погребен! — прошептал он, и по лицу его видно было, как он страдает, что у него большое горе.

XII. СЫН НИЩЕЙ

Маленький Нарцисс все еще находился у доктора Вильмайзанта, очень гордившегося успешным ходом лечения.

Прошло еще несколько лет, прежде чем помощь доктора и здоровый организм ребенка сделали свое дело и, наконец, Нарцисс совсем поправился.

Лицо его было все же очень безобразно и неузнаваемо, один глаз почти закрылся, большие рубцы покрывали лоб, щеки и подбородок, но он хорошо себя чувствовал и не лишился ни речи, ни рассудка.

О своем прошлом он ничего не знал, и как бы искусно не выспрашивал его Вильмайзант, продолжительное беспамятство и годы болезни совершенно вытеснили прошлое из памяти мальчика. Он ничего не мог объяснить, не помнил ничего ни о пожаре, ни о том, как его спасли.

Однако Вильмайзант знал из своей практики, что когда-нибудь, может быть только через несколько лет, память мальчика восстановится. Пока Нарцисс оставался у Вильмайзанта, он не знал, что мушкетеры платили за него.

Так как мушкетеры часто навещали мальчика и были с ним ласковы, Нарцисс очень привязался к ним. Кроме их доброго отношения, его привлекали также и блестящие мундиры и шпаги. Он подолгу смотрел на них и не мог отвести взгляд от их великолепного вида.

Нарциссу было уже почти одиннадцать лет, физически он был так развит, что обещал быть вторым Милоном. Несмотря на свои детские годы, он был высок, широкоплеч, обладал большой силой и имел бы поразительное сходство с мушкетером, если бы его не обезобразили рубцы.

С годами облик его стал еще безобразнее. Один глаз большой, прекрасный, выразительный, другого совсем не было, рот — широкий, нос же весь в рубцах.

Милон с каждым днем все больше привязывался к мальчику, и Нарцисс никому так не радовался, — ни виконту, ни маркизу, — как Милону.

Услышав, что Милон ранен, мальчик непременно хотел идти к нему, и Вильмайзант должен был каждый день сообщать ему о течении болезни доброго дяди Милона.

Выздоровев, мушкетер стал еще чаще приходить к доктору, чтобы взглянуть на бедного сироту и поговорить с ним.

Вильмайзант вылечил и виконта, рана его была неопасна, и молодой человек вскоре мог появиться на службе. Под широкими полями шляпы пластыри были незаметны.

Пеллерон через несколько дней умер, проклиная кардинала, из-за которого ему так скоро пришлось попасть в могилу.

Полковой командир мушкетеров провел следствие формально, и когда оказалось, что гвардейцы сами спровоцировали мушкетеров на ссору, королева велела прекратить следствие.

Телохранителям кардинала запрещен был вход в Лувр. Король подтвердил этот приказ. Таким образом, в лице гвардейцев потерпел поражение и страшно раздосадованный в душе кардинал.

Зайдя к Вильмайзанту, Милон застал дома одного Нарцисса и заметил, что он по-прежнему с радостью встречает его.

Мушкетер откинул волосы со лба мальчика и, поздоровавшись, пристально посмотрел на него.

— Что с тобой? — спросил он, — у тебя такое озабоченное лицо! Слишком много уроков, что ли, господин Вильмайзант задал?

— Нет, дядя Милон, я с удовольствием учусь, господин Вильмайзант всегда хвалит меня.

— В чем же дело, дружок?

— Так, ничего, дядя Милон, право, ничего!

— Но ты такой грустный! Что с тобой сегодня! Ругали тебя или ты просто проголодался?

— О нет, дядя Милон! Я тебе расскажу, что меня встревожило. Ты ведь не будешь на меня сердиться?

— Сохрани Бог, дружок! Ну, говори скорее!

— Видишь ли, вчера здесь был Франсуа, сын соседа-торговца, мы с ним одних лет и часто видимся. Я заговорил с ним об уроках. Вдруг он меня спросил: «Скажи, пожалуйста, Нарцисс, господин Вильмайзант твой отец?» Я с удивлением на него посмотрел и сразу не знал, что ему ответить. «Ты всегда говоришь ему „вы“ и „господин“, — продолжал Франсуа, — матушка говорит, что у господина Вильмайзанта никогда не было жены и ты не можешь быть его сыном».

— Что же ты ответил любопытному Франсуа? — спросил Милон.

— Нет, я не думаю, что господин Вильмайзант мой отец, — ответил я. «Так кто же твой отец? — спросил Франсуа, — и где твоя мать? Как же тебя зовут?»

— Да ведь ты знаешь, что меня зовут Нарцисс, — ответил я.

— Да, это твое имя, а фамилия какая, и где твоя мать? — спросил он. Я не знал, что мне ему сказать, дядя Милон, и никак не могу забыть его вопроса. Мне как-то грустно стало после этого.

— Бедный ты мой, милый мальчик! — сказал мушкетер, притянув к себе ребенка.

— Я и решился, так как ты всегда ласков со мной, как отец, спросить тебя сегодня, кто же в самом деле мой отец и где моя мать? Ты мне скажешь, дядя Милон? Ах, ты так бы обрадовал меня этим! Ведь Франсуа правду говорит — у какого ребенка нет отца и матери? Должен же я знать, чей я. Маркиз и виконт, вы очень добры ко мне, вы мои милые дяди, но я хотел бы видеть моих отца и мать.

— Да неужели ты так ничего и не помнишь о прошлом, Нарцисс? Подумай, постарайся припомнить!

— Я помню, Милон, что я был очень болен, что вы с маркизом и виконтом приходили ко мне, что господин Вильмайзант постоянно перевязывал мне руки. О, как это иногда бывало больно! У меня было много ран и я кричал от боли. Потом я припоминаю, что у господина Вильмайзанта был помощник, часто сидевший у моей кровати, еще помнится, что когда-то прежде здесь был человек, у него был медведь, лев и маленькая лошадка, впрочем, нет. Наверное, я видел все это во сне. Это было очень страшно.

— Что было страшно? — спросил Милон, вспомнив, что в сгоревшей гостинице был какой-то укротитель зверей.

— Уж не знаю теперь, дядя Милон!

— Разве ты не помнишь, как тебя вытащили из огня, когда был страшный пожар?

— Я иногда вижу во сне, что вокруг меня все вдруг становится черным, а потом красным и в страхе просыпаюсь.

— Ты не припоминаешь никакой гостиницы в Бове?

— Нет, дядя Милон.

— Ну, конечно, ведь с тех пор прошло уже много времени.

— Ах, расскажи мне, пожалуйста, что ты об этом знаешь? Скажи, кто мой отец, где мне найти мою мать?

— Кто твой отец я совсем не знаю, Нарцисс, а твою мать, несмотря ни на какие старания, так и не смогли найти в ту страшную ночь, когда ты чуть не сгорел.

— Не могли найти? Значит, она была там, дядя Милон, когда ты вытащил меня из огня?

— Да, так, по крайней мере, мне говорил народ.

— А как называлось то место, дядя Милон?

— То был городок Бове, Нарцисс. Гостиница в ту ночь сгорела. Мне рассказывали, что там был еще какой-то укротитель зверей с медведем и львом.

— Укротитель зверей… странно, дядя Милон! Я так часто вижу во сне укротителей зверей и пожар… и просто умираю от страха.

— Неужели ты совсем ничего больше не помнишь с той ночи?

— Ничего, дядя Милон, я даже не знал, что сгоревший дом был гостиницей, и что город назывался Бове. А ты разве искал мою мать?

— Конечно, дружок, я все сделал, чтобы напасть на след несчастной.

— Ах, дядя Милон! Она, наверное, очень несчастна. Так же, как и я, она потеряла меня и не может найти, — грустно сказал Нарцисс, — как ты думаешь?

Милон утвердительно кивнул головой.

— А далеко Бове, дядя Милон?

— Порядочно, дружок.

— Ты думаешь, моя мать там живет?

— Как знать, Нарцисс!

— Вот теперь я здесь, а она совсем в другом месте, нам плохо друг без друга, мы хотим встретиться, и не можем найти друг друга, — жалобно говорил мальчик.

От этих слов у мушкетера сжалось сердце.

— Но у тебя, дружок, все-таки есть люди, которые тебя любят — я, маркиз, виконт.

— Но у меня нет матери, нет имени, дядя Милон!

— Об имени не беспокойся, ты его будешь иметь, кто-нибудь из нас, возможно, я, возьмет тебя. Я думаю, что у меня тебе будет совсем неплохо.

— Наверно, дядя Милон! Ты ко мне добр, как отец, это правда, но ведь и ты не можешь вернуть мне моей матери.

— Может быть, Нарцисс, когда-нибудь нам и посчастливится найти ее.

— Ах, как я был бы рад! Как ты думаешь, она узнает меня? Сколько времени прошло с тех пор, как ты спас меня, дядя Милон?

— Больше семи лет, дружок.

— Как давно! Она меня теперь и не узнает!

— Мать всегда узнает свое дитя.

— Ты думаешь, дядя Милон? Это было бы хорошо! Теперь я буду надеяться найти мою маму или тетю, ах, как я буду рад!

— Надейся, дружок, — сказал Милон развитому не по летам мальчику. — Если ты будешь хорошим человеком, Бог поможет тебе и вернет твою мать.

— Так, в Бове…, — повторял Нарцисс, — семь лет тому назад… гостиница… она сгорела… там был укротитель зверей…

— Зачем ты это так запоминаешь, дружок?

— Чтобы никогда не забывать этих примет, дядя Милон. Ах, если бы мне найти мою милую мать! Ты не поверишь, как мне хочется к ней!

— Разве ты еще помнишь ее лицо? — поспешно спросил Милон.

Нарцисс задумался.

— Нет, — сказал он, помолчав немного, — теперь уже не помню. Мне казалось, что я его еще не забыл, но когда стал припоминать, то оказывается, что опять все исчезло у меня из памяти.

Милон видел, что прошлое остается совершенно темным пятном для мальчика. В тот день Милон дежурил в Лувре, и потому должен был уйти. Уходя, он нежно поцеловал Нарцисса.

Мальчик казался ему уже совсем не таким, каким он был прежде, и когда он, прощаясь со своим дядей Милоном, не мог от него оторваться, Милону показалось, что с ним непременно что-нибудь случится.

Милон обещал скоро прийти и ушел. Вильмайзанта еще не было дома.

Ему часто случалось, когда было много больных, приезжать с визитов поздно, так что он и не видел уж мальчика, в это время обыкновенно давно уже спавшего в своей комнате наверху.

После ухода Милона Нарцисс стал у окна и начал смотреть на улицу. Над городом спускался тихий весенний вечер, на небе ни облачка, воздух так и манил выйти из комнаты.

— Бове… — прошептал Нарцисс, — семь лет тому назад… гостиница сгорела… там был укротитель зверей… ах, если бы я мог найти мою добрую, милую мать! Я шел бы, не останавливаясь, если бы знал, где она! В Бове я, возможно, нападу на ее след. В Бове я узнаю, где она и какая у нас фамилия.

Рассуждая сам с собой, Нарцисс смотрел в окно.

— Как хорошо на улице, старая экономка меня не хватится, мне так хотелось бы уйти одному и поискать мою милую маму. В этом ведь ничего нет дурного.

Нарцисс оглянулся вокруг, он был один в комнате. Старая экономка хлопотала на кухне, ей было не до мальчика.

— Я только попробую, — прошептал мальчик, — не удастся ли мне найти мою мать и моего отца, а мне так хочется к ним. Погода такая чудная, посмотрю, не дойду ли до Бове. Мне только в Сен-Дени прийти, а там уж я найду.

Не подумав о необходимости ночлега ночью, о деньгах, чтобы купить себе что-нибудь в дороге, не спросив разрешения, Нарцисс ушел из дома с одной мыслью: отыскать свою мать.

Мысль эта увлекала его точно так же, как влечет многих мальчиков его лет страсть к приключениям.

Очутившись на улице, он глубоко вздохнул.

Ему казалось, что сбывается его давнишнее желание — он свободен, свободен и может достигнуть своей заветной цели.

Он громко вскрикнул от радости и пошел по улицам. Вскоре он дошел до берега Сены.

При закате солнца он увидел посреди реки Ночлежный остров, ему показалось, что он что-то припоминает, что здесь он уже был когда-то.

Бросившись на траву, покрывавшую берег, Нарцисс смотрел на остров и придумывал план путешествия.

Ему также мало приходила в голову мысль о неправильности своего поступка, как мысль о деньгах.

Начинало смеркаться. Он встал, сломал себе большой сук, оборвал с него ветки и отправился дальше.

Как легко ему стало дышать, когда он вышел из города на пустынную, тихую дорогу.

Изредка проезжали кареты, проносились верховые. В эти минуты им овладевало чувство, похожее на страх или на сознание вины, но он быстро подавлял его в себе.

Поздно ночью он пришел в Сен-Дени и спросил, как пройти в Бове.

Тут только мальчик почувствовал усталость и, отыскав удобное местечко, лег под кустами, на дороге.

Он крепко уснул и проснулся, когда солнце уже ярко светило.

Быстро вскочив, он побежал к соседнему озеру, умылся и пошел дальше.

Тут, однако, заговорил желудок, и первый раз ему пришло в голову, что нужно добыть чего-нибудь из съестного.

К вечеру ему посчастливилось встретить крестьянина с пустой телегой, и тот предложил подвезти его до Бове, куда он и сам ехал.

Нарцисс сел на телегу и скоро разговорился с крестьянином. Несмотря на безобразную наружность, мальчик, видимо, понравился крестьянину, потому что тот разделил с ним ужин, состоявший из хлеба и сыра. Поев первый раз в этот день, Нарцисс отдал должную честь ужину.

Поздно вечером они приехали в Бове.

— Тебе есть где остановиться? — спросил крестьянин.

Нарцисс покачал головой.

— Так переночуй у меня. Если бы тебе не надо было разыскивать мать, я оставил бы тебя у себя и взял бы к себе в работники.

— Я бы с удовольствием пошел, — ответил Нарцисс, легко сходившийся со всеми, — вы так добры ко мне, но мне никак нельзя. А переночую я у вас с удовольствием.

У крестьянина был брат в предместье, куда он и отправился ночевать вместе с Нарциссом. Мальчика приняли ласково, а на другое утро еще и накормили супом.

Нарцисс от души поблагодарил добрых людей и продолжил свой путь.

Он ничего не говорил им о своих намерениях и не расспрашивал о сгоревшей гостинице, боясь показаться подозрительным.

Всего за несколько дней самостоятельной жизни мальчик стал еще смышленее и благоразумнее, и всегда поступал именно так, как того требовали обстоятельства в данный момент.

Он спросил, где стояла сгоревшая гостиница. Ему показали. На ее месте был выстроен большой красивый дом, от пожара и следов не осталось.

В соседнем домике Нарцисс увидел пожилую женщину очень приятной наружности.

Мальчик подошел, поздоровался и спросил, — давно ли она тут живет?

— Я здесь родилась, здесь собираюсь и умереть, — ответила старушка.

— Скажите, пожалуйста, сударыня, вы, конечно, знаете — ведь здесь прежде была гостиница, сюда приезжало много народу.

— Она сгорела семь лет тому назад?

— Ах, то была страшная ночь! — вскричала старушка, заламывая руки, — наш домик был в большой опасности, мы все уже на улицу вынесли, на всю жизнь не забуду эту ночь.

— Верю, сударыня! Вы все хорошо помните о пожаре?

— Еще бы, сынок! Ах, какой это был ужас! В гостинице ночевал укротитель зверей со своими подопечными, и все боялись, что они вырвутся. При нем был еще мальчик, маленький, лет четырех — не больше, говорили, что он украл его, что это вовсе не его дитя.

— Не тот ли это мальчик, что чуть не сгорел тогда?

— Тот самый, сыночек! Сердце разрывалось при виде тогдашних ужасов. Ах ты, Господи! Мальчик стоял наверху, в окне, среди пламени, а внизу, в толпе, была его мать, везде его искавшая и, наконец-то, она нашла его.

— Его мать? Она была там, на пожаре?

— Как же, сыночек! Как сейчас ее вижу.

— Вы ее видели! — вскричал с неописуемой радостью Нарцисс.

Старушка с удивлением взглянула на него.

— Что с тобой, сыночек? — спросила она.

— Ничего, ничего, бабушка, рассказывайте дальше.

— Мать кричала, звала дитя и ломала руки — страшная была минута, но никто не мог помочь. Тогда она бросилась было сама в огонь, чтобы спасти ребенка, все еще стоявшего на окне. Кругом в народе стали называть ее сумасшедшей и оттащили несчастную.

— Куда же она девалась?

— Ну, слушай же дальше! Вдруг, когда балки с треском рухнули и когда крики матери прекратились, к дому протеснилось несколько человек мушкетеров, один из них поднялся по веревочной лестнице наверх. У меня волосы дыбом встали. Никто не думал, чтобы этому великодушному человеку удалось спасти дитя, потому что оно уже исчезло в пламени. Однако через несколько минут он снова показался в окне с полуобгоревшим, полузадохнувшимся мальчиком.

— Значит, мать все еще была там?

— Не иначе. Я думаю, что она, вероятно, взяла у мушкетера свое дитя.

— Вы ее разве больше не видели?

— Ах, Господи! Да в эту ночь каждый только о себе хлопотал, каждый старался спасти свое имущество и не обращал внимания на других. Если бы не такое несчастье с этой женщиной, так я и не заметила бы ее.

— Так вы не видели, куда она девалась?

— Нет, сыночек, наверное, она ушла со своим ребенком.

— А вы не знаете, как ее звали?

— Нет, сыночек, я знаю только что она была нищей.

— Так мне казалось, да и народ об этом толковал. Она была еще не старая, хорошенькая, но ужасно бледная и печальная.

— Так значит нищая! — повторил Нарцисс. Старушка с удивлением взглянула на мальчика, который был выше ее ростом.

— Зачем тебе хочется так подробно все это знать, сыночек? — спросила она, помолчав минуту и видя, что мальчик стоит, задумавшись.

— Не могу сказать вам этого, бабушка. Помолитесь за бедную нищую и ее сына, слышите?

Нарцисс с благодарностью пожал руку пораженной женщины, не знавшей, что и думать.

— Помолитесь за бедную нищую и ее сына, — повторил мальчик и, поспешно отвернувшись, пошел прочь.

Она, качая головой, смотрела ему вслед.

Что это значит? Чего искал мальчик? Отчего он так взволнован?

Старушка хотела еще расспросить его, узнать, что общего между ним и всей этой историей.

Но мальчика уже не было.

— Странно, — шептала женщина, глядя ему вслед. Он сказал: «Помолитесь за бедную нищую и ее сына… да может быть он и есть сын несчастной нищей…»

XIII. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

— Войдите, милая Мариэтта, — сказала Эстебания бывшей камер-фрау, которую давно знала и любила, — войдите, у меня никого нет, я одна.

— Здравствуйте, госпожа обергофмейстерина, — приветливо ответила старая Мариэтта, закрывая за собой дверь, — я к вам с новой, секретной вестью.

— Что еще случилось, дорогая Мариэтта? — спросила Эстебания, подавая ей руку и идя с ней к креслу, — но прежде всего скажите, — тихо добавила она, оглянувшись, — как маленький принц?

— Его высочество здоров и весел.

— Это все ваши заботы, моя дорогая Мариэтта! — похвалила Эстебания, — вы стараетесь окружить принца вниманием, бедное дитя!..

— Ах, госпожа обергофмейстерина! Ведь до слез его жалко, бедный маленький принц! — сказала Мариэтта, прикладывая к глазам кружевной платок.

— Нам ведь уже ничего не изменить, милая Мариэтта, это политические дела, ничего не сделаешь, надо покориться. Вы думаете, меня это не трогает, думаете, я не страдаю в душе?

— Верю, верю, госпожа обергофмейстерина, — рыдала старушка.

— А мне еще и показывать этого нельзя, — продолжала обергофмейстерина, — я должна скрывать, чтобы никто не заметил, как мне тяжело. Вы представить себе не можете, как мне часто больно бывает молчать и хранить эту роковую тайну.

— Сирота… без отца и без матери, — рыдала Мариэтта.

— Вы и рыцарь Раймонд заменяете ему обоих.

— Ах, Боже милосердный, от всей души… да ведь это все-таки не то, что должно быть. Мы любим и ласкаем, как только умеем, маленького принца, он так несчастен. Сейчас он, крошка, не понимает еще, что с ним случилось, чего он лишился, но потом, госпожа обергофмейстерина!

— Будем надеяться, что он никогда ничего не узнает и всегда будет считать вас своими родителями.

— Да, будем надеяться.

— Вы хотели что-то сообщить мне, милая Мариэтта? — спросила Эстебания.

Они сидели спиной к будуару королевы, отделенному лишь портьерой, так что не могли видеть, что делалось сзади. Между тем, при последних словах Мариэтты, портьера заколыхалась и из-за нее показалась голова дамы.

— Я пришла проститься с вами, госпожа обергофмейстерина, — продолжала Мариэтта, — не сердитесь, пожалуйста, что я так много плачу, я, право, не могу, мне слишком тяжело.

— Да в чем же дело, дорогая Мариэтта? Вы пришли проститься? Что это значит?

— Сейчас скажу, госпожа обергофмейстерина! Маленького принца совсем отсылают отсюда, чтобы никто не увидел и не услышал о нем, чтобы никто не знал о его рождении, чтобы никто о нем больше не думал.

— Отсылают? Вы, конечно, поедете с ним?

— Далеко, далеко отсюда! Это нам очень нелегко сделать.

— Но кто же так распорядился?

— Король и кардинал хотят, чтобы эту тайну совсем забыли, вы понимаете? Маленького принца отсылают отсюда.

— Куда же вас отправляют?

— Далеко, в старый замок на итальянской границе, — ответила старушка. — Муж вчера уже уехал с маленьким, а я еду завтра или послезавтра. Мне надо привести в порядок некоторые семейные дела, право, это как перед смертью, госпожа обергофмейстерина.

— Так, в пограничный замок… и я не увижу больше маленького принца!

— Я потихоньку ушла к вам, никто не должен знать о нашем отъезде, тайну хотят похоронить. Но я не могу молчать, бедная королева, у меня сердце кровью обливается, как подумаю об этом.

— Полно, Мариэтта, не говорите об этом, нам только еще тяжелее будет.

— Я не могла поступить иначе, мне надо было забежать сюда проститься, госпожа обергофмейстерина. Завтра и я уезжаю из Парижа… навсегда, я это чувствую. Подумайте, такое далекое, страшное путешествие, а мы так стары! Но на нас лежит святая обязанность, нам поручено беречь и воспитывать принца, и это будет единственной нашей заботой.

— Да благословит Бог вас и рыцаря Раймонда за это, и да поможет он вам! — сказала Эстебания, дружески обнимая Мариэтту, — прощайте, берегите себя и живите подольше ради бедного милого малютки, у него ведь теперь никого нет, кроме вас.Счастливого пути, не горюйте! Вы исполняете прекрасную, высокую обязанность, Мариэтта, утешайтесь этим, это придаст вам силы.

Старушка повернулась, чтобы уйти.

Голова у портьеры быстро исчезла.

Эстебания проводила добрую Мариэтту на лестницу и, ласково простившись с ней, вернулась к себе.

Не успела она войти, как из будуара королевы послышался звонок.

Эстебания испугалась.

Неужели королева была вбудуаре? Неужели она все слышала и так громко звонит? Перед тем Анна Австрийская была в своей приемной, но она, обыкновенно, никогда так сильно не звонила.

Обергофмейстерина поспешно вошла в будуар и отступила, взглянув на королеву. Никогда она еще не видела Анну Австрийскую в таком негодовании.

— Эстебания! — вскричала она дрожащим голосом, — ты обманула меня…

Лицо королевы, бледное, как у мертвой, нервно подергивалось

— Анна! — только и могла произнести обергофмейстерина.

— Я все знаю, у тебя сейчас была камерфрау Мариэтта, я слышала ваш разговор.

— Простите, теперь все пропало! Ах, я несчастная! — вскричала Эстебания.

— Не ахай! Поздно теперь. Я все знаю! Это ты о моем ребенке говорила с Мариэттой, о моем ребенке, его у меня отняли и скрыли! Так и ты на стороне моих врагов. Ведь, когда я после родов сказала: «Боже мой, наверное двойня!», ты ответила: «Нет, моя дорогая Анна, у вас был только обморок и слишком сильные боли». И я не сомневалась в твоих словах.

— Простите, Анна! Пожалейте меня!

— И ты обманула меня, и ты мне лгала! — вскричала королева в порыве отчаяния, — и ты помогла отнять у меня то, что мне дороже всего на свете! Эстебания, все бы я тебе простила, только не это. Этого я никак от тебя не ожидала.

— Да выслушайте меня! — умоляла обергофмейстерина.

— Тяжелые минуты я переживаю, но виновные дорого поплатятся. У меня украли ребенка, его потихоньку увезли от меня. Клянусь всемогущим Богом, это бесчеловечный поступок! Но я все открою, я сейчас иду к королю!

— Святая Матерь Божья! Да пожалейте же вы меня, Анна, успокойтесь! Выслушайте меня.

— Ничего я не хочу от тебя слышать, ты меня обманула. Ступай, доложи королю, что я сейчас же хочу поговорить с ним!

— Это погубит меня, но дело не во мне, Анна! Подумайте, что вы погубите и добрую старуху Мариэтту, а ведь кроме нее у вашего бедного второго ребенка никого нет!

Эти слова подействовали.

Королева закрыла лицо руками и заплакала.

Эстебания подошла к ней.

— Не я виновата, Анна, мне приходилось повиноваться, чтобы не увеличить беду, отвратить же ее я не могла. Король отдал строгое приказание, король и кардинал велели увезти второго ребенка.

— Король и кардинал… — ледяным тоном повторила Анна, — так я привлеку короля к ответственности!

— О, господи, Анна, не доводите до этого. Вы знаете вспыльчивый характер короля. По какому праву вы хотите привлечь его к ответственности?

— По праву матери, Эстебания! Ты не знаешь, что значит мать, какую силу имеет это слово. Я иду к королю. Ступай скорее, доложи обо мне.

Донна Эстебания подошла к королеве и упала перед ней на колени.

— Так исполните мою последнюю просьбу, Анна, — сказала она умоляющим голосом, — не раздражайте и не оскорбляйте короля. Подумайте о вашем ребенке и о старой Мариэтте, которой он поручен. Я понимаю ваше отчаяние, но поймите же и вы, сколько я сама выстрадала. Мне было невыносимо тяжело скрывать от вас тайну. Теперь вы все знаете, на меня обрушиваются ваши упреки, ваша немилость, ваше проклятье. Но я все вынесу без ропота, Анна, если буду уверена, что только я пострадаю. Поберегите себя, поберегите Мариэтту, умоляю вас!

— Успокойся, я сделаю так, как сочту нужным. Ступай и доложи королю, что я хочу поговорить с ним по очень важному делу. Мне очень тяжело, Эстебания, ты понимаешь, что ты со мной сделала, но и ты, и король были только орудием в руках другого. Ты понимаешь, какие чувства у меня могут быть к этому другому, я ведь знаю, кто тут главный виновник!

Эстебания вышла из будуара, опустив голову, и пошла к королю.

Оставшись одна, Анна Австрийская упала на колени перед образом Божьей Матери и сложила руки для молитвы.

— Помоги мне, Святая Дева Мария! Дай сил и на это тяжкое испытание. Они отняли у меня дитя, оставили его сиротой. Я мать, но ничего не могу сделать, я слабая женщина и всецело нахожусь в руках мужчин, управляющих этим государством. Ты видишь мое сердце, ты знаешь, что я не виновата в несправедливости, причиняемой моему ребенку, сокровищу, посланному мне Богом. Они воспользовались моим беспамятством, отняли, скрыли, увели мое дитя и никому не позволили рассказывать об этом. Сохрани матерь Божья и помилуй бедного мальчика, будь ему матерью и защитницей, направь его мысли так, чтобы он не стал когда-нибудь проклинать меня! Прости тех, кто взял на себя этот грех, прости моим врагам и тому злому человеку, от которого мне уже приходилось вынести столько горя.

Анна Австрийская встала.

Она стала спокойнее после молитвы. На прекрасных глазах ее еще блестели две слезинки, но волнение и гнев утихли, уступив место глубокой грусти.

Не королева так молилась и плакала… не королева шла к Людовику, чтобы осыпать его упреками и привлечь к ответственности, нет! То была мать, оскорбленная в самых святых своих чувствах, — мать, у которой отняли дитя!

Королева забыла в эти минуты свою корону и этикет, в ней все было заглушено Чувством материнского горя. Сердце матери возмущалось против позорного обмана, сердце матери стонало и трепетало от мучительного страданья.

Анна Австрийская неверными шагами прошла анфиладу комнат, ведущих к покоям короля, и вошла к нему в кабинет.

Людовик ждал ее.

Эстебания, стоя на коленях, рассказала ему о случившемся.

— Ее величество когда-нибудь все равно должна была узнать, — ответил он обергофмейстерине и пошел навстречу королеве, не с суровым видом, как она ожидала, а с распростертыми объятиями, и прижал ее к своему сердцу.

— Знаю, зачем ты пришла, Анна, — сказал он, — знаю заранее, что ты будешь говорить и в чем упрекать, но прежде всего вспомни, что и я точно так же страдаю и горюю, как и ты.

— О, зачем вы так поступили со мной, Людовик, — вскричала королева в порыве невыносимого горя, — за что еще и это новое ужасное испытание!

— Будь мужественной, Анна, сейчас я тебе все объясню. Я так благодарен Богу, что между нами нет больше этой мрачной тайны — ласково сказал Людовик, — садись поближе ко мне и слушай. Когда у нас родился первый мальчик, я был в восторге, но когда доктор с изменившимся лицом прибежал, чтобы сказать мне о втором, я ужаснулся. Я не знал, что делать, Анна. Рождение близнецов должно было доставить нам много горя. Кому же из моих двоих сыновей достанется трон после моей смерти? Только один из них мог быть моим наследником, хоть они и оба имели право на престол. Что будет с Францией, с троном моих предков, если близнецы, мои сыновья, начнут бороться за свое право, возьмутся за оружие, чтобы разъединить Францию.

— Итак, опять мои радости принесены в жертву государству, и вот привилегия — носить титул королевы! Сколько уже раз я горько оплакивала эту привилегию!

— Слушай, Анна! Один только кардинал знал тайну, конечно, кроме доктора и тех, кто еще был при тебе.

— И вы с кардиналом решили, как надо поступить!

— Я вынужден был, Анна! В своей материнской любви ты не видишь грядущих последствий. Я приказал тщательно скрыть рождение второго ребенка и унести его из твоей спальни, но я видел его, я поцеловал бедняжку. Неужели ты думаешь, что я без всякого чувства, холодно оттолкнул от себя мое родное дитя? Я с сильной болью в сердце принес эту жертву, Анна. Я все обдумал, кардинал поддержал во мне решимость.

— Кардинал… Везде и всегда этот кардинал, как я ненавижу его! Он один во всем виноват, из-за него я страдаю!

— Не в кардинале дело, Анна. Причина гораздо серьезнее, государство и трон заставили меня принести эту жертву. И я не люблю Ришелье, признаюсь тебе откровенно, и я очень хотел бы разделаться с ним, но именно тогда необходимо было последовать его совету. Во Франции не может быть двух наследных принцев, нам нельзя было официально признать и второго ребенка нашим сыном. Я боролся в душе, тяжело страдал, но все-таки пришлось подчиниться неизбежному.

— О, зачем мы обречены носить корону, мешающую нашему счастью и заставляющую нас идти против самых святых для человека чувств! — вскричала королева.

— Не будь несправедливой, Анна, — мягко сказал Людовик, взяв ее за руку, — каждый должен мириться со своей судьбой. Ты, разумеется, права, нам часто завидуют, не подозревая, какие жертвы приходится приносить тем, кто обладает троном. Я поручил заботу о мальчике старушке камерфрау, — я знаю ее с детства, и рыцарю Раймонду, ее мужу. У них бедному ребенку будет хорошо.

— Но ведь этим не ограничились, ведь его увезли из Парижа, удалили от меня.

— Анна, мы должны свыкнуться с мыслью, что у нас только один ребенок.

— Чего вы хотите, Людовик, ведь эта жертва выше моих сил! — воскликнула королева, вскочив с кресла.

— Я требую от тебя тяжелой, чудовищной жертвы, но не моя личная воля, не мое сердце диктует мне это требование, а жестокая необходимость, Анна.

— О, какой ужас! — прошептала Анна.

— Чтобы хоть немного смягчить наше горе, я согласился отослать мальчика в дальний, уединенный пограничный замок. Рыцарь Раймонд и Мариэтта будут считаться отцом и матерью ребенка и. позаботятся о его воспитании. Вчера его уже увезли.

— И я не могла даже взглянуть на него, проститься с ним!

— Прощание еще больше бы ранило твое сердце, Анна. Мы должны забыть этого мальчика.

— Забыть! — закричала королева, ломая руки, — забыть! Людовик, и вы говорите об этом матери! Разве вы никогда не слышали, что мать не забывает своих детей?

— Успокойся, Анна, будь благоразумной! Есть вещи, против которых невозможно бороться, и как бы мы ни возмущались, судьба делает свое дело, не щадя нас. Вот она и заставила нас принести одну из таких жертв, о которых говорится только в древних преданиях, будем мужественны и покажем, что у нас есть непреклонная вера, твердое упование на милость Божью.

Королева, закрыв лицо руками, тихо плакала.

— Хорошо, ваше величество, — сказала она, наконец, немного придя в себя, — я принесу и эту жертву отечеству, но она будет последней. От меня требуют самого невозможного, что ж, я согласна, хоть сердце мое и разрывается на части от боли. Вы никогда больше не услышите от меня жалоб.

— Еще одна просьба, Анна. Никогда не ищи своего ребенка, не старайся увидеть его или вернуть. Это необходимо не только для твоего собственного душевного спокойствия, но и для счастья мальчика. Он не должен узнать своего настоящего происхождения. Не забывай, что иначе ты отравишь ему жизнь и погубишь нашего второго сына.

— Даю вам слово, Людовик, что никогда не увижу этого мальчика, и он никогда не узнает от меня, кто его мать. Я должна бояться этого, потому что тогда он будет презирать меня за то, что я его оттолкнула. Вы видите, я считаю себя сообщницей заговорщиков, а ведь тайна хорошо сохраняется лишь тогда, когда всех посвященных превращают в сообщников.

— Я слышу горький, тяжелый упрек в твоем голосе, Анна. Больно слышать его от тех, от кого он всего оскорбительнее. Ведь и я страдаю не меньше, чем ты, и приношу такую же жертву. С сегодняшнего дня мы никогда больше не будем возвращаться к этой теме. Постараемся забыть об этом, только таким образом мы, может быть, достигнем душевного спокойствия.

— Да простит нам Бог наш жестокий поступок, Людовик! Дай Бог, чтобы мы не были наказаны за него нашими потомками. Я постоянно буду молиться об этом.

Король подошел к Анне Австрийской, нежно обнял ее, поцеловал в обе щеки и попросил не плакать.

— Нося порфиру, нельзя показывать своего горя, Анна, — сказал он. — Что наш сын, Анна?

— Теперь я не могу смотреть на него без грусти. Людовик, мне никогда не забыть, что он стал невольной причиной будущих несчастий своего брата-близнеца, — ответила королева. — Я уже никогда не буду счастлива по-настоящему.

Анна Австрийская простилась с королем и вернулась на свою половину.

Людовик долго смотрел ей вслед серьезным, задумчивым взглядом, сделал несколько шагов вперед, как будто хотел догнать ее, но сдержался и остался.

— Бедная мать! — прошептал он, — я разделяю твои страдания. Самое тяжелое ты уже пережила, время вылечит и тебя. Что бы с нами было, если бы мы не могли забывать.

XIV. ЗАГОВОР

Ришелье начала одолевать болезнь. Пошатнулось его железное здоровье, дававшее ему возможность просиживать ночи напролет за самой тяжелой умственной работой.

Страдания по временам доходили до того, что он не мог выходить из комнаты и двигаться — его возили в кресле.

От этого кардинал становился угрюмым и его плохое расположение духа отражалось на окружающих.

Он подписывал все больше и больше жестоких приговоров, а вместе с этим усиливалось и недовольство, которое знать уже не скрывала.

Ришелье ждал только появления наиболее неопровержимых доказательств грозящей опасности, чтобы явиться к королю с докладом.

Мятеж вспыхнул. Наступила пора действовать.

Шпионы доносили кардиналу о каждом шаге заговорщиков, а недостающие ему улики для уничтожения своих врагов он прекрасно умел изобрести и доказать.

Он чувствовал, что дни его сочтены, но тем сильнее ему хотелось нанести удар противникам и уничтожить их.

Кардинал хотел дать им почувствовать, что он пока еще все тот же гигант, управляющий Францией, который сделал ее великой и могущественной, хотя, по-видимому, изнемогающий от страданий.

Пусть они дрожат перед ним и видят, как безумна их попытка вступить с ним в открытую борьбу.

Как не донимали Ришелье физические мучения, мозг его продолжал работать, не претерпев никаких изменений, не утратив своей гигантской силы. Ум его, заставлявший трепетать королей и принцев, возбуждавший ^удивление не только в современниках, но и в людях позднейших столетий, был все таким же острым, как и до болезни.

Из всех более крупных городов государства, где только были недовольные, к нему доходили подробные сведения об их деятельности. Он знал также обо всех придворных планах и предпринимаемых действиях, мнение о них короля.

Папа Калебассе сообщал ему обо всем.

Кардинал собирался выслушать еще и показания Жюля Гри, снявшего на время военный мундир, чтобы доказать врагам Ришелье, будто бы он и в самом деле перешел на их сторону.

Жюль Гри только что вошел в рабочий кабинет Ришелье, сидевшего в кресле. Лицо его было желтовато-бледным и очень осунулось. В длинных черных волосах мелькала седина. Только большие темные глаза не изменились и блестели по-прежнему ярко. Он внимательно посмотрел на вошедшего, точно хотел заглянуть в его душу.

— Вы заставили себя ждать, — ворчливо сказал он.

— Раньше не мог явиться, ваша эминенция, только вчера ночью все решилось.

— Вы были в Люксембургском дворце?

— Был, ваша эминенция, на прошедшей неделе три раза. Они все время как будто не доверяли мне, но, наконец, мне удалось рассеять последние сомнения.

— Кто еще был в Люксембургском дворце, кроме вас?

— Вчера ночью никого больше, ваша эминенция, маршал Марильяк три дня назад уехал.

— Мне сообщили, что и маркиз Сен-Марс со своим поверенным де Ту уехали из Парижа, знаете вы об этом?

— Они поехали в Лион, герцог Бульонский уже около недели в Седане.

— Зачем вас вызывали в Люксембургский дворец? С кем вы там говорили?

— Я должен был явиться к герцогу и королеве-матери.

— И, кроме них, никого не было при разговоре?

— Никого, ваша эминенция. Но и разговор ведь был не для всех.

— Вам делали разные предложения, расскажите, в чем дело.

— Это открытая государственная измена, ваша эминенция! Покушаются на вашу жизнь.

— Я доверяю моей прислуге, моя болезнь абсолютно естественна, и, с Божьей помощью, я поправлюсь.

— До сих пор еще не старались подкупить кого-нибудь из вашей прислуги, ваша эминенция, для этого выбрали только меня.

— Верно рассчитали.

— Я сумел войти в доверие. На днях начнется восстание и я должен буду служить орудием в руках королевы-матери и герцога.

— Чего от вас требуют?

— Чтобы я подсыпал вам порошок в еду.

— Неужели так далеко зашло?

— Герцог Орлеанский говорит, что не надо останавливаться ни перед какими средствами, чтобы погубить вас.

— Даже и убийства не боятся?

— Вдовствующая королева спросила меня, смогу ли я проникнуть во все комнаты резиденции.

— Что вы ответили?

— Что сближусь с поваром. Ришелье покоробило.

Он понял, как велика в сущности угрожавшая ему опасность. И устранит он ее лишь благодаря преданности Жюля Гри.

Если бы Марии Медичи и герцогу удалось приобрести двух таких слуг, да и других склонить на свою сторону, не избежать бы ему яда в питье и еде.

— Вы не знаете, призывали ли в Люксембургский дворец еще кого-нибудь из моего штата, кроме вас?

— Насколько мне известно, никого, ваша эминенция.

— Дали вам яд?

— Нет еще, королева-мать не решается, ей не хочется самой отдавать его.

— Совестится, — прошептал Ришелье с сатанинской усмешкой, — а когда же его вам дадут?

— Сегодня вечером, у боковых ворот дворца.

— Хорошо, ступайте туда!

— Слушаюсь, ваша эминенция.

— Молчите и точно в назначенное время будьте на месте. Если вы заметите что-нибудь особенное, не обращайте внимания. Это нас не касается.

— Я совершенно спокоен, ваша эминенция, я уверен, что вы в награду за мою преданность не допустите моего ареста.

— Если это случится, то я освобожу и награжу вас.

— Я полностью доверяюсь словам вашей эминенции.

— В котором часу вам велено явиться к Люксембургскому дворцу?

— К девяти часам.

— Герцог и королева-мать говорили о какой-нибудь предстоящей поездке?

— Нет, ваша эминенция, но, кажется, втихомолку готовятся.

— Вы должны оказать мне еще одну услугу.

— Слушаю, ваша эминенция.

— Если вас арестуют, скажите, что вы подкуплены для того, чтобы отравить меня, что цель мятежа — не я один, но и сам король.

— Понимаю, ваша эминенция, но мне кажется, что я рискую попасть за это в Бастилию.

— Напротив, вас за это наградят. Не забывайте, что в любом случае вы у меня в руках.

— Слушаюсь, ваша эминенция.

— Исполняйте буквально все то, что я вам приказал. Теперь ступайте, но сделайте так, чтобы никто вас не заметил.

— Я пришел сюда через конюшни, ваша эминенция, и той же дорогой уйду. Если мне попадется навстречу кто-нибудь из шпионов герцога, я скажу, что был у повара.

Ришелье одобрительно покачал головой. Жюль Гри ушел. Кардинал позвонил.

— Мои носилки! — сказал он вошедшему камердинеру. Ришелье решил сейчас же отправиться к королю, но идти он не мог и потому велел отнести себя в Лувр.

В девять часов Жюлю Гри принесут яд. Часы на мраморном камине показывали пятый час, пора было принять необходимые меры.

Одевшись в теплую рясу, он сел на роскошные, мягкие носилки, и его понесли в Дувр.

Многие прохожие на улице падали на колени, встретившись с этой странной процессией, они знали что на носилках восседает всемогущий глава Франции.

Ришелье радовался этому в душе, он сознавал свое огромное влияние в государстве.

Если его и не любили, то, по крайней мере, боялись.

А уважение, оказываемое ему при каждом удобном случае всеми иностранными дворами, служило доказательством того, что слава о его деятельности перейдет и к потомкам.

Носилки приблизились к Лувру.

Ришелье с помощью двух вельмож встал с носилок и с большим усилием, подавляя боль, прошел прямо на половину короля.

Людовик был в самом скверном расположении духа.

Его рассердило одно из распоряжений кардинала, подтверждающее справедливость обвинения его врагов в том, что он хочет взять в свои руки неограниченную власть.

Кардинал отдал приказ, что для генералов армии обязательны лишь распоряжения, получаемые непосредственно из кабинета кардинала.

Подобное распоряжение действительно имело вид открытой демонстрации против короля и самовольного присвоения власти, в сущности, давно уже сосредоточенной в руках кардинала. Такое явное доказательство самовластия сильно рассердило короля, тем более, что приказ был отдан даже без предварительного доклада королю.

Людовик, угрюмо нахмурившись, большими шагами измерял вдоль и поперек свой кабинет, когда вошел Ришелье и поклонился.

По ответу короля на его поклон и по тому, как он молча ходил по кабинету, кардинал тотчас увидел, что явился не вовремя.

— До меня случайно дошла случайная весть, ваша эминенция, — сказал король с раздражением в голосе, — вы отдали приказ войскам моей армии.

— Подобный приказ надо приписать злым намерениям моих противников, ваше величество.

— Противников, противников, — раздраженно повторил король, — и вы признаете, что у вас много противников?

Ришелье побледнел, он понял, что побежден.

— Я не ожидал таких слов, ваше величество, и не желаю больше их слышать, — сказал он дрожащим голосом. — На службе у государства я потерял здоровье и считаю своим долгом просить уволить меня с этой тяжелой должности.

Этого король не ожидал. Он с удивлением остановился, но сейчас же овладел собой.

— Я исполню просьбу вашей эминенции, — сказал он, — чтобы больше не иметь случая слышать о подобных военных приказах.

Ришелье был свергнут, раздавлен, его враги восторжествуют, если он не сумеет еще раз вырвать у них из рук победу.

Он был мастер на подобные уловки и нашелся в последнюю минуту.

— Я явился к вашему величеству именно для того, чтобы объяснить отданный мной приказ, — сказал он, — хотя, как видите, ваше величество, нехорошо себя чувствую.

— Объяснить? — повторил Людовик с плохо скрытой усмешкой в голосе, — ну, знаете, это уж слишком, ваша эминенция. Приказ отдан, разослан по полкам, и вы после этого являетесь сообщить мне об этом!

— Я не мог иначе действовать, ваше величество.

— Но, мне кажется, надо было бы предупредить меня об этом прежде, нежели распорядиться.

— Так бы и было, ваше величество, но я действую в ваших же интересах.

— В моих интересах?

— Точно так, ваше величество.

— Что это значит? Объясните!

— Для этого-то я сюда и явился! Вашему трону грозит серьезная опасность, ваше величество, я скрыл от вас до сегодняшнего вечера мой военный приказ потому, что он расстраивает планы ваших врагов, а вы были окружены опасными шпионами.

— Не знаю, как понять эти слова, ваша эминенция, мои враги? Но я не вижу их!

— Тайные враги самые опасные, ваше величество.

— Позвольте заметить вашей эминенции, что боязнь тайных врагов превращается у вас в манию.

— До сих пор моей обязанностью было следить за спокойствием государства, ваше величество, и я, кажется, заслужил в этом отношении ваше одобрение. Кроме того, я старался укрепить ваш трон, и в этом вопросе вы тоже, надеюсь, останетесь мной довольны. Франция достигла могущества и славы, ваши внешние враги побеждены. Теперь мой святой долг — обратить ваше внимание на внутренних врагов престола, потому что престол в опасности, ваше величество.

— Вы, мне кажется, видите то, чего нет, ваша эминенция.

— Я никогда не боролся с тенью, ваше величество, — холодно ответил Ришелье, — всегда умел найти настоящего врага и победить его. Не пренебрегайте моими советами, ваше величество, чтобы после не раскаяться.

— Так назовите моих врагов, ваша эминенция!

— Опасность грозит с той стороны, ваше величество, с какой вы меньше всего ее ожидаете, это и делает ее серьезной. Против вас существует заговор.

Людовик XIII стал внимательнее, это слово всегда как-то неприятно действовало на него.

— Заговор? Кто же недовольные? Кто имеет повод грозить моему трону?

— Те, ваше величество, кто хочет присвоить его себе. Король резко выпрямился и вопросительно посмотрел на кардинала.

— Так ли я вас понимаю, ваша эминенция? — сказал он, — я не хотел бы прямо выразить свою мысль.

— Покушаются после вашей смерти, а может быть даже и раньше, оспаривать ваше право на корону.

— Подобные намерения может иметь только один человек, так как только он имеет право на престол после меня, пока у меня не было детей.

— Скажите, двое людей, ваше величество!

— Как… и ее величество тоже?

— Да, ваше величество! Герцог Орлеанский вместе с королевой-матерью составили новый заговор против нас. У них, по-видимому, есть сообщники среди преданных вам людей.

— Вы их знаете? Назовите!

— Маршал Марильяк… герцог Бульонский…

— Не может быть, ваша эминенция, — воскликнул король.

— Я имею доказательства, ваше величество! Чтобы защитить вас и ваш трон от этих влиятельных людей, я нарочно не говорил ничего о военном приказе, отданном мною с целью иметь армию на нашей стороне.

— Назовите еще участвующих в заговоре.

— Маркиз Сен-Марс и господин де Ту. Людовик быстро вскинул голову.

— Понимаю… для этого они поехали в Лион! — сказал он.

— Мятеж вспыхнет в четырех местах одновременно, чтобы свергнуть вас и возвести на престол герцога Орлеанского.

— Клянусь честью, я начинаю верить вам, ваша эминенция. Все, что исходит из Люксембургского дворца, возбуждает во мне недоверие.

— Мятежом будут руководить: Марильяк в Бордо, Сен-Марс и де Ту в Лионе, герцог Бульонский в Седане и герцог Орлеанский здесь, — продолжал Ришелье.

— Так это по-настоящему организованный заговор?

— Более того, ваше величество.

— Чем вы докажете ваши слова?

— Вот донесения полковых командиров из провинций, которые я сейчас назвал, ваше величество. В них сообщают о предстоящем мятеже, который завтра же, по всей вероятности, вспыхнет. Ваше величество найдет тут все доказательства.

Король взял бумаги и прочел. Лицо его нахмурилось.

— Герцог Бульонский в Седане… Марильяк на юге. Сен-Марс и де Ту в Лионе. Смерть изменникам! — крикнул Людовик.

Ришелье вкушал сладость победы. На этот раз победа будет полная.

— Военный приказ, за который мне пришлось услышать от вашего величества столько упреков, расстроил отчасти эти планы и очень затруднил ход заговора, — сказал он. — Вследствие этого ваши враги решили лишить меня жизни, одного ли меня — не могу сказать утвердительно.

Людовика покоробило.

— Вы, кажется, еще не все сказали, ваша эминенция?

— Я сейчас закончу свой доклад, ваше величество.

— Покушаются на вашу и на мою жизнь…

— Где же родился этот заговор?

— В Люксембургском дворце, ваше величество.

— Быть не может! Вас обманули, ваша эминенция!

— Нет, к счастью, я могу это доказать, ваше величество!

— Какого рода смерть вам готовят?

— Для этого выбрали самое легкое и удобное средство, ваше величество, яд.

— Ваша эминенция, это страшное обвинение!

— Подкупленный убийца изменил им, ваше величество.

— Если только он не обманул вас ради денег. Я не могу верить в возможность подобного заговора, — сказал король.

— Его обман все равно откроется сегодня вечером.

— Как вы сделаете это, ваша эминенция?

— Подкупленный убийца — служит у меня в гвардии. Он сделал вид, будто согласен выполнить поручение королевы-матери.

— Как! Ее величество до того прониклась ненавистью, что таких людей делает своими сообщниками? — с негодованием вскричал король.

— Ее величество и герцог Орлеанский, — прибавил кардинал.

— Я повторяю, что это позорная клевета, ложь, и я ее непременно разоблачу! — вскричал Людовик.

— Я уже принял необходимые меры, ваше величество. Сегодня в девять часов вечера я узнаю, правду ли говорил этот солдат.

— Каким же образом, ваша эминенция?

— По его словам, королева-мать вчера вечером, подкупив его, чтобы отравить меня, не отдала ему яд, а велела прийти за ним сегодня вечером около девяти часов, к боковым воротам Люксембургского дворца.

— Ну что ж, это можно проверить, — воскликнул король, зашагав по комнате.

— По-моему, надо без шума оцепить Люксембургский дворец в это время.

— Это привлечет внимание и будет слишком унизительно. Лучше я пойду с вами туда к назначенному времени и сам удостоверюсь во всем. Если солдат не солгал, заговорщики понесут такое наказание, какое ваша эминенция им назначит.

— Вот видите, ваше величество, на этот раз мои опасения имели основание, — сказал Ришелье, — и не тени и призраки называл я вашими врагами. Вашему трону грозит опасность со стороны людей с высоким положением, влиятельных и сильных.

— Очень благодарен вам за заботу, но теперь я постараюсь, чтобы подобные случаи больше не повторялись. Я так подавлю этот заговор, что у всех отобью охоту затевать что-нибудь подобное! — воскликнул король. — Ваша эминенция, наказание должно быть без пощады и снисхождения!

— Позвольте прибавить, ваше величество, что мой приказ войскам был вполне основателен, потому что он дал нам возможность подавить заговор в самом начале. Я скрыл его от вас, чтобы о нем не узнали преждевременно господа Сен-Марс и де Ту, находившиеся при вашем величестве. Гнев ваш поэтому был не вполне справедлив.

— Я надеюсь, ваша эминенция, что вы докажете мне свою преданность, оставшись в минуту опасности на своем месте, — сказал король. — Надо показать моим и вашим врагам, что не так легко затевать заговоры против нас. Итак, вы останетесь на своем важном посту, несмотря на нездоровье, которое, наверное, быстро пройдет?

— Желание вашего величества для меня закон, — ответил умный, вполне удовлетворенный поворотом событий, Ришелье.

Одним разговором он разорвал все сети врагов и опять ловко подчинил себе короля, уже склонявшегося на их сторону.

И, действительно, он мог гордиться результатами своего красноречия.

XV. В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ДВОРЦЕ

— Только что курьером доставлены отчеты, ваше величество! Не угодно ли вам прочесть? — сказал герцог Орлеанский весело в тот же вечер входя к Марии Медичи.

Королева-мать, сидевшая со своей приближенной, герцогиней Бретейль, немедленно встала.

— Говорите, что такое, Гастон? — спросила она.

— Сегодня вечером герцог Бульонский издает на севере письменный манифест, где говорится о недовольстве управлением кардинала! Марильяк пишет, что на юге он собрал вокруг себя такое же большое число сторонников, а маркиз Сен-Марс велит в Лионе распространить везде воззвания, объявляющие войну Ришелье и настраивающие против него народ.

— Значит, все готово! Наконец-то дерзкого кардинала застанут врасплох! — сказала Мария Медичи довольным тоном. Король, скорее всего, будет на нашей стороне.

— И на днях наш смертельный враг перестанет существовать!

— Не будем слишком поддаваться светлым надеждам, Гастон! Наша поверенная, герцогиня де Бретейль, вот только что сейчас произнесла, что пока кардинал жив, он всегда будет для нас опасен.

— Но теперь конец его власти, ваше величество!

— Не совсем еще, Гастон. Я согласна с герцогиней: при жизни он всегда будет опасен.

Сын понял мать.

— В таком случае надо сделать все, чтобы устранить эту опасность! Ведь это борьба за существование, за Францию! Для осуществления возвышенных целей все средства хороши. Не будем отступать ни перед чем. Я иду к себе в кабинет, чтобы отпустить курьеров.

— Примите меры, чтобы они не попали в руки кардинала и его шпионов.

— Мы до последней минуты будем соблюдать самую крайнюю осторожность, — ответил герцог Орлеанский, — впрочем, наших приготовлений никто не заметил, не беспокойтесь, пока все идет как надо.

Герцог ушел.

Мария Медичи осталась вдвоем с придворной дамой.

Королева-мать тревожно взглянула на золотые часы, стоявшие на ее письменном столе. Решительная минута приближалась, — через двадцать минут пробьет девять и Жюль Гри придет к боковым воротам за обещанным ядом.

Мария Медичи не хотела лично вручать ему флакон, чтобы в случае необходимости иметь возможность отвести от себя всякие подозрения.

Она рассчитывала оградить себя от опасности, передав яд так, чтобы подкупленный убийца не видел, oti кого он берет его.

Но для этого нужен был надежный человек, и она выбрала герцогиню де Бретейль!

В случае провала она надеялась, таким образом, избавить себя от всяких неприятностей, отрекшись от связи с убийцей и сказав, что он просто хотел выманить деньги своим показанием.

Мария Медичи рассчитывала, что ее словам больше поверят, чем словам бывшего слуги кардинала.

Но она забыла, как это обыкновенно случается с подобными ей людьми, что в случае разоблачения до объяснений может даже не дойти.

Ненависть и злоба вели ее к собственной гибели. Но она не думала об этом и напролом шла к цели.

— Я знаю, что могу положиться на вашу преданность, милая герцогиня, — сказала она своей приближенной, — вы уже много лет доказываете мне вашу неизменную верность и вполне приобрели мое доверие.

— Я всегда буду стараться оправдать его, ваше величество, — ответила герцогиня де Бретейль.

— Кроме того, — продолжала королева-мать, — я заметила, что вы во всех отношениях разделяете мои взгляды, особенно по отношению к кардиналу Ришелье.

— Вашему, величеству известно, что я ненавижу этого честолюбивого, бессовестного человека. Он оттеснил и разорил моего брата из-за того только, что я пользуюсь вашим доверием.

— Да, да, милая герцогиня, этот человек всем готов пожертвовать ради своих личных выгод! Но этому непременно надо положить конец. Вы были отчасти свидетельницей переговоров, здесь происходивших, и я обещаю вам, что после свержения кардинала ваш брат займет прежнюю почетную должность.

— Приношу мою глубочайшую благодарность вашему величеству!

— Мы близки к большим потрясениям, милая герцогиня. Маркиза Вернейль говорила мне, что король Людовик с радостью ждет этой катастрофы, — продолжала Мария Медичи, становившаяся с каждой минутой тревожнее, — мы скоро, скоро достигнем цели. Ах, да! Я вспомнила, около девяти часов к боковой калитке дворца придет один из наших сторонников — молодой, отважный, надежный человек, ему надо отдать одну маленькую вещицу, я ее уже приготовила. Если он часто станет ходить сюда, это может возбудить подозрение, вы ведь знаете, что сейчас много шпионов.

— Да, к сожалению, это правда, ваше величество.

— Поэтому я решила, что лучше попросить его прийти к боковым воротам дворца, — сказала королева-мать, — но так как об этом никто не должен знать и я не могу поручить это дело кому-нибудь из камергеров или лакеев, то я в большом затруднении, как поступить.

— Очень понятно, ваше величество.

— Эту маленькую услугу мне может оказать только тот, кому полностью доверяю, милая герцогиня.

— Я в полном распоряжении вашего величества.

— Но я хотела бы, чтобы никто не видел того, кто передаст вещицу.

— Я могу пройти нижними коридорами.

— Да, да, милая герцогиня, там вас никто не увидит, там совсем темно. Исполните мое маленькое поручение — это меня очень успокоит.

— С удовольствием, ваше величество!

— Вот вещь, которую вы передадите, — продолжала Мария Медичи, подавая герцогине старательно завернутый флакон. — Сами откроете калитку! Так как вы будете стоять в темноте, вас не увидит тот, кто придет за вещью, я этому очень рада. Не разговаривайте с ним, только Просуньте вещицу в щель калитки.

— Понимаю, ваше величество. Меня не увидит тот, кто будет стоять за воротами.

— Я знаю, что вы хорошо исполните мое поручение, милая герцогиня, и заслужите новую мою благодарность. Уже девять часов, идите скорее вниз и не забудьте взять ключ, пожалуйста, будьте как можно осторожнее, чтобы никто не видел вас, — попросила королева-мать.

— Через четверть часа я вернусь к вам, — сказала герцогиня и, поклонившись, вышла из комнаты.

— Он возьмет яд, — прошептала Мария Медичи, — и сумеет подмешать ему во что-нибудь. Будет свергнут ненавистный кардинал, и мы восторжествуем. Наконец-то близка желанная цель. Сам Людовик будет нам благодарен, когда мы избавим его от этого человека, который ему давно в тягость, а мы достигнем своих целей. Герцог Орлеанский получит то, что имеет право требовать: право на престол, а я последние годы жизни еще раз буду иметь желанную власть, желанный блеск, которые мне так необходимы. Долой кардинала и его приверженцев. После его свержения и им не спастись. Всех их обвинят в государственной измене, всем снимут головы! О, мы научились у вас, господин кардинал! Вы всегда так делаете и теперь сделаете, если победите. Мы не зря прошли вашу школу, всемогущий министр и великий дипломат, умевший постепенно прибрать к рукам управление государством. Наконец, вы дошли до границы, честолюбивый выскочка, вытащенный мною из грязи. Но довольно, ни шагу дальше. Прошло ваше время!

В эту минуту в приемной послышались громкие голоса.

Королева-мать сердито взглянула на портьеру, которая вслед затем отодвинулась.

На пороге стояла маркиза де Вернейль, статс-дама из свиты Анны Австрийской, тайная союзница Марии Медичи. Бледная, с выражением неописуемого ужаса на лице, она торопливо оглянулась вокруг. В комнате никого не было. Маркиза поспешно подошла к королеве и упала перед ней на колени.

— Слава Святой Деве, что мне удалось пробраться к вашему величеству! — сказала она прерывающимся голосом.

— Что с вами, маркиза? — говорите, ради Бога, что случилось?

— Кардинал сейчас был у короля!

— Ну и что из этого? — спросила Мария Медичи, — вам, впрочем, верно не так передали, маркиза, кардинал очень болен.

— Его эминенцию принесли на носилках, я сама видела его, ваше величество!

— Но я все-таки не понимаю, маркиза, чего вы так испугались. Кардинал был у моего сына и…

— И победил, ваше величество!

— Вы говорите загадками!

— После бурной сцены кардинал во время разговора с королем так сумел обойти его, что склонил опять на свою сторону и сегодня вечером все его противники погибнут!

— Это невероятно!

— Поверьте моим словам, ваше величество, бегите, умоляю вас!

— Бежать? Теперь, когда я торжествую?

— Не полагайтесь на это, ваше величество, бегите с господином герцогом Орлеанским, пока еще не поздно.

— Но я все еще не вижу, на каком основании вы это говорите, маркиза?

— Кардиналу все известно, король собирается приказать оцепить ваш дворец…

Мария Медичи содрогнулась.

— Немыслимо, невозможно! — вскричала она.

— Умоляю, ваше величество, послушайтесь меня, бегите, пока не поздно! Ришелье сильно восстановил короля… его величество в большом волнении вышел из Лувра.

— Значит, нам изменили.

— По всей вероятности! Кардинал, видимо, знает обо всем, что против него замышляют, и сумел соединить свои интересы с интересами короля. Предупредите господина герцога Орлеанского!

— Вы говорите, кардинал уговорил моего сына оцепить мой дворец?

— Его величество, кажется, идет сюда с кардиналом!

У Марии Медичи мелькнула мысль, что Жюль Гри, вероятно, изменил ей. Герцогиня понесла яд к боковым воротам… если там…

Она побледнела и зашаталась.

— Боже мой… вам дурно? — воскликнула маркиза, подводя королеву-мать к креслу.

— Ничего, это сейчас пройдет, мы не должны падать духом в такую минуту, надо действовать решительно, сходите за герцогом, попросите его скорей прийти сюда.

— Я позову камерфрау.

— Нет, нет, маркиза! Никто не должен слышать моего разговора с герцогом. Позовите его.

— Сию минуту, ваше величество, я сейчас вернусь, — сказала маркиза и торопливо вышла в приемную, чтобы оттуда выйти в коридоры, ведущие на половину Гастона.

В ту минуту, когда портьера опустилась за маркизой, королеве-матери послышалось, как кто-то тихо сказал:

— Поздно!

Она поспешно встала и пошла сама посмотреть, что там происходит в приемной.

Прежде чем последуем туда за Марией Медичи, посмотрим, что в это время делалось у боковых ворот Люксембургского дворца.

Король пошел пешком из Лувра к указанному ему кардиналом месту на улице Вожирар. Ришелье до этого места д несли на носилках.

Затем, собравшись с силами, он встал и прошел остальную дорогу пешком вместе с королем.

До девяти часов оставалось несколько минут, когда они тихо, осторожно подошли к боковому флигелю громадного дворца, окутанного вечерними сумерками.

У стены взад и вперед бродила какая-то фигура.

Король остановился.

— Это и есть тот человек, о ком вы говорили, ваша эминенция? — шепотом спросил он.

— Да, ваше величество, тот самый, кого подкупила королева-мать, мы обязаны ему раскрытием заговора, он ждет обещанного яда.

— Велите ему уйти, я сам стану на его место, — шепнул скороговоркой король.

Ришелье подошел к Жюлю Гри. Тот поклонился.

— Я вас узнал, — сказал Ришелье, — теперь можете уходить. Завтра приходите ко мне в кабинет. Заметил вас кто-нибудь?

— Нет, ваша эминенция, ворота еще заперты.

— Ступайте, — повторил кардинал.

Жюль Гри быстро, без шума исчез в темноте, радуясь, что так легко отделался.

Ришелье вернулся к королю.

— Яд еще не приносили, ваше величество, — сказал он.

— Часы на колокольне бьют девять. Отойдите, ваша эминенция, я останусь у ворот.

Кардинал отошел, а король, закутавшись в широкий темный плащ, подошел к воротам.

Прошло несколько минут напряженного ожидания.

Людовик страшно волновался. Все в нем кипело, что ему предстоит узнать?

Наконец, в коридоре за дверью послышались тихие шаги.

Да, он не ошибся, в замок осторожно вложили ключ и тихонько повернули.

Калитка отворилась. В щель просунулась рука, самой фигуры нельзя было разглядеть.

Надо было опознать таинственного посредника.

Он крепко схватил руку.

Кто-то тихо вскрикнул.

Король с силой распахнул калитку и взял завернутый флакон из руки, которую держал в своей.

— Кто вы? — сурово спросил он, — я хочу знать.

— Пустите или я закричу! — ответила неизвестная женщина.

Король притянул ее ближе и заглянул ей в лицо.

— Герцогиня де Бретейль, — громко сказал он.

— Святая Дева! — вскричала дама, тут только узнав короля, — его величество!

— Да, это я, герцогиня! Ступайте скорее к королеве-матери и скажите, что отдали королю порученную вам вещь! Этим вы все скажете! Мы дадим знать о нашем решении.

Людовик вернулся к Ришелье.

— Пойдемте, ваша эминенция, — сказал он суровым, отрывистым тоном, — на этот раз вы не ошиблись. Сегодня ночью мы примем необходимые меры для подавления этого нового и последнего мятежа, и решим судьбу виновных!

Король с кардиналом отправились обратно в Лувр, а герцогиня, вся бледная, чуть не теряя сознание, убежала наверх, в приемную.

Войдя туда, она все еще едва держалась на ногах от страха.

Увидев вбежавшую герцогиню, маркиза поняла, что беда разразилась.

— Поздно! — вскричала она, — все погибло! Что случилось, герцогиня?

Мадам де Бретейль не в состоянии была выговорить ни одного слова, и, шатаясь, вошла в кабинет королевы-матери.

Мария Медичи пошла к ней навстречу, а маркиза протянула руки, чтобы поддержать герцогиню.

— Вы задыхаетесь… у вас такое испуганное лицо… — сказала Мария Медичи, — что с вами случилось?

— Простите, простите, ваше величество! — Едва внятно проговорила герцогиня и упала на колени, — король…

— Опомнитесь! Что случилось?

— Король… был там… внизу, у ворот…

— Как? Мой сын, что это значит? Где вещь, которую я вам дала, чтобы вы у ворот… ах, Господи! Мое предчувствие…

— Ее взял у меня король!

— Сумасшедшая! Что вы сделали? — с ужасом воскликнула королева-мать.

— Вы велели отдать вещь тому, кто придет за ней к боковым воротам.

— Да, там должен был дожидаться один из наших.

— Я открыла калитку и увидела ожидавшего у ворот человека. Вы не велели ничего спрашивать, ничего говорить, я подала вещь, человек за калиткой схватил меня за руку, взял вещь и спросил, кто я. Я хотела вырваться, но он крепко держал меня и пристально смотрел мне в лицо, тут я узнала…

— Короля? — спросила Мария Медичи.

У нее все лицо подергивалось от волнения.

— Короля, ваше величество!

— И король Людовик узнал вас?

— Идите скорей наверх к ее величеству, — крикнул его величество таким голосом, какого я у него никогда еще не слыхала, и скажите, что вы передали эту вещь королю. Этим вы все скажете, мы дадим знать о нашем решении.

— Нам изменили! — беззвучно вскричала королева-мать, — все погибло!

— Умоляю, ваше величество, бегите, не теряйте ни минуты! — убеждала маркиза.

— Король был очень рассержен, — продолжала герцогиня, — нас ждет беда.

— Доложите о случившемся герцогу Орлеанскому, герцогиня, и скажите камерфрау, чтобы она сейчас же начинала укладываться. Я уеду в Германию, — сказала Мария Медичи, едва держась на ногах.

— Возьмите меня с собой, ваше величество, я разделю с вами все опасности и лишения, — просила герцогиня.

Маркиза выразила то же желание.

— Хорошо, вы обе и один камердинер поедете со мной. Ступайте скорее предупредить герцога, чтобы и он мог бежать сегодня же, потом возвращайтесь сюда укладывать мои драгоценности. Велите сейчас заложить два дорожные экипажа. Я на рассвете уеду из Парижа.

Дамы поспешили исполнить распоряжение королевы-матери, они слишком хорошо понимали грозящую им опасность.

Король, вернувшись с кардиналом в Лувр, заперся с ним в кабинете.

— Относительно ее величества и герцога Орлеанского я поступлю так, как решил раньше, — сказал Людовик. — Я рассчитываю на то, что они сегодня же ночью уедут из Франции. Они сами обрекли себя на изгнание, — я очень этому рад, по крайней мере, шуму будет меньше. Тяжело произносить строгий приговор матери и брату.

— Бегство будет лучшим доказательством их виновности, ваше величество, — ответил Ришелье, — как вы распорядитесь насчет Люксембургского дворца и их имущества?

— Они будут конфискованы и отданы в казну, ваша эминенция. Бежавшим мы назначаем такое ограниченное содержание, что у них навсегда пройдет охота составлять заговоры и строить честолюбивые планы. Кроме того, герцог Орлеанский еще ощутит на себе последствия содеянного. Остальных виновных судите, как обычно.

— Я считаю нужным, ваше величество, лишить герцога Бульонского его столицы — Седана, — сказал Ришелье, — а маршалу Марильяку отрубить голову за государственную измену.

— Велите произвести следствие!

— К сожалению, я заранее знаю результат его, ваше величество, виновность маршала очевидна, с ним и господами Сен-Марсом, и де Ту надо поступить по всей строгости закона, чтобы прекратить подобные вещи! Пример ведь хорошо действует.

— Исполняйте вашу обязанность, ваша эминенция, я надеюсь долго еще видеть вас во главе моего правительства, — сказал король и приветливо простился с кардиналом, уверив его в своей признательности и расположении.

XVI. СТАРЫЙ ПИНЬЕРОЛЬСКИЙ ЗАМОК

Вблизи пограничного городка Пиньероля, на отдаленной окраине большого французского королевства, был громадный лес с превосходными старыми деревьями и богатыми местами для охоты.

Лес этот и находившийся в глубине его охотничий замок принадлежали казне, но уже много десятков лет в нем не охотился и не жил ни один из королей Франции; старый замок пришел в разрушение и смотрелся неприветливо, комнаты носили явные следы всеразрушающего времени.

Так как он стоял в стороне от дороги, его никогда не замечали проезжие и не заезжали туда. Он принадлежал к числу тех глухих уголков, куда люди не заглядывают, и уголки эти так и исчезли бы забытые и заброшенные, если бы в них не жили живые существа — и если бы они не числились собственностью кого-нибудь из знати.

Старинный замок, стоявший среди чудесной лесной поляны, был очень велик. Две башни по углам его замечательно крепких стен показывали, что сотни лет тому назад он принадлежал какому-нибудь рыцарю-разбойнику.

Он был красновато-серого с коричневым отливом, большая честь его окон была покрыта пылью, и все здание выглядело очень неприглядно.

Оно казалось нежилым.

Дорога в Пиньероль от дождей и всякой непогоды стала почти непроходимой, а лес кругом так дико разросся, точно туда с незапамятных времен не заходил ни охотник, не лесной сторож.

Старый замок окружала глубокая тишина, он стоял в полнейшем уединении.

Часто на опушке леса показывались любопытные лани, высовывающие головы из чащи, разглядывая пустынный дом, лесные птицы устраивали вокруг него свои концерты, а зимой нередко кружил и волк, забегавший случайно, охотясь на ланей.

А между тем, в старом замке обитало живое существо.

В светлые летние дни из портала выходил человек в поношенном охотничьем костюме и осматривал свои поля и огороды, тянувшиеся вплоть до опушки леса.

Старый путник принадлежал, видимо, к числу чудаков; по его длинной не расчесанной бороде и истертому платью было видно, что он всячески избегает встреч с людьми и ведет в замке жизнь затворника.

Он, по-видимому, не нуждался в людях и не любил их.

Все необходимое для его жизненных потребностей ему доставляли огороды, поля и леса. За несколько лет перед тем он похоронил жену, верно делившую с ним его уединение, после ее смерти он остался совсем один в старом замке, выходя лишь на охоту, когда нужно было мясо, — никогда не бывал в Пиньероле и, вообще, из замка отлучался обычно только на два-три часа.

То был кастелян замка, управляющий и лесничий.

Только раз в год он видел поверенного из Пиньероля, ежегодно привозившего небольшую сумму на его содержание.

Старому Раналю не нужны были деньги. Он сам не знал, зачем брал их и прятал в ящик. У него, после смерти жены и сына, убитого на войне, не оставалось никого из родных.

Поверенный обычно, приезжая к нему, охотился в лесу и привозил старому Раналю запас пороха и пуль, которого хватало на целый год. И всегда он находил старика на своем неизменном посту, по-видимому, совершенно довольного своей судьбой.

— Чудо, право, как вы не разучитесь говорить, Раналь! — часто говорил ему поверенный.

— Гм, — отвечал старик, — я говорю с собакой, и так как мне больше не с кем разговаривать, то я приучил ее понимать каждое слово.

— И вам не хотелось бы уехать куда-нибудь отсюда?

— Сохрани Бог, мой господин! Мне здесь очень хорошо. Чего мне не хватает?

— Но разве вам не бывает жутко в этом старом замке в длинные зимние ночи, когда завывает буря, трещат и ломаются сучья в лесу?

Раналь с улыбкой покачал косматой головой.

— Чего же мне бояться, милый барин? Я не делаю ничего дурного, каждый день молюсь Богу и к буре да непогоде так же привык, как к ясному солнцу!

— Значит, вы так здесь до смерти и доживете. Когда-нибудь я приеду и найду ваш труп.

— Тогда попросите, чтобы меня положили рядом с женой, там, на опушке леса, а королю дайте знать, чтобы он прислал другого смотрителя.

Но однажды поверенный явился совершенно неожиданно, в такое время года, в какое раньше никогда не приезжал в старый замок — весной.

Обычно он приезжал поздней осенью. Увидев его, старый Раналь вышел к нему навстречу.

Прибывший соскочил с лошади и подал старику руку.

— Какими большими глазами вы на меня смотрите, Раналь! — рассмеялся он, — правда, я явился совершенно неожиданно!

— Все-таки, добро пожаловать, милый барин!

— Я по особому делу, Раналь! Привез известие, которое вам понравится.

— Расскажите, милый барин, это что-то необыкновенное!

— К вам сюда гости приедут, Раналь.

— Ко мне гости? В этот замок?

— Да, кардинал велел вам привести замок в порядок для приема гостей.

— Кардинал? — переспросил старик, качая головой, — с каких это пор замок принадлежит какому-то кардиналу?

— Видно, что вы здесь далеки от всего. Разве я вам не рассказывал, что кардинал Ришелье правая рука короля и могущественный повелитель Франции?

— Как же, говорили!

— Ну, так вот этот самый кардинал и придумал прислать вам гостей, чтобы вам было повеселей, чтобы составить вам общество.

Старый Раналь смотрел с изумлением на уполномоченного. У него в голове никак не укладывалась подобная мысль.

— Составить мне общество? — переспросил он, — ну, шутить изволите!

— Нет, нет старина! Слушайте: продал ли король этот замок рыцарю Раймонду или подарил за его верную службу, или хочет, чтобы его привели в порядок до приезда его величества — я и сам не знаю. Вчера я получил из Парижа бумагу, в которой мне приказано передать вам, что на днях сюда приедет рыцарь Раймонд с женой и ребенком.

— И они останутся в замке?

— Конечно, Раналь. Вас, я вижу, это очень озадачивает.

— Гм.., после скольких лет…

— Ну, как бы то ни было, а вам придется привести в порядок верхний этаж, я пришлю все, что нужно из Пиньероля.

— Наверху-то я уже столько лет не был, мой господин.

— Ну, так, видите ли, — объяснил, смеясь, поверенный, — теперь надо все вымести, вычистить от паутины, моли и разных насекомых. Пойдемте, Раналь, посмотрим. Там, я думаю, такой воздух, что задохнешься, и окна надо вымыть. Прислать вам женщин для этого?

— Нет, ради Бога, не присылайте, мой господин.

— Да вы, кажется, серьезно боитесь женщин?

— Я уж лучше все сам сделаю, если надо.

— Пожалуй, старина. Но пойдемте же наверх — мне ведь надо написать рапорт кардиналу, в Париж.

Раналь не переставал задумчиво качать головой. Он, поискал ключи.

— Чудесно, правда! — заметил он, — никогда я этого не ожидал.

— Вижу, что вам хотелось бы оставить все по-старому, — а, старина?

— Вам то уж признаюсь, милый барин. Да, никак я не могу понять, к чему это приедут сюда гости, что им тут делать, и что же я тогда буду делать?

— В бумаге вы названы кастеляном замка, и выражено желание, чтобы вы и впредь оставались при этой должности.

— Да, все это прекрасно, но кто же теперь будет моим господином? Пока им был король, все шло хорошо, а тут вдруг на старости лет привыкай к другому!

— Не раздумывайте много об этом прежде времени, Раналь, посмотрите сначала, как пойдет дело. Вы ведь не хотите уходить отсюда?

Старик с таким изумлением посмотрел на уполномоченного, как будто тот сказал ему что-то совсем несуразное.

— Уходить отсюда? — повторил он, — да это было бы все равно, что умереть, мой господин.

— Верю, верю, старинушка, потому и хотел бы, чтобы вы свыклись со своей новой обстановкой. Рыцарь Раймонд, вероятно, будет добрым господином, и вы станете жить по-прежнему мирно и тихо.

— Рыцарь Раймонд… вы говорили, кажется, что он приедет с женщиной и ребенком?

— Да, с женой и сыном. У них, должно быть, хорошая протекция, потому что кардинал предупреждает об их приезде, я о них больше ничего не знаю, кроме этого. Но идемте же наверх, Раналь, надо посмотреть комнаты. Вы, пожалуйста, все приведите в порядок, поприветливее встретьте гостей, позаботьтесь, чтобы было жаркое к обеду, украсьте немножко портал, знаете, чтобы произвести приятное впечатление.

Они поднялись по старым широким ступеням на верхний этаж замка.

Дом был старинной постройки, на каждой площадке лестницы были резные стрельчатые двери.

Старый кастелян отворил дверь верхнего этажа. Догадки гостя больше чем подтвердились: мебель, стены, окна — все было покрыто пылью и паутиной.

Потолки больших высоких комнат были сводчатые, обстановка сильно была повреждена насекомыми, но все говорило о том, что тут когда-то жил богатый рыцарь. Стулья, шкафы и столы были очень изящной резной работы, занавеси и ковры были явно восточного происхождения, в шкафах, стоящих в банкетном зале стояла очень ценная столовая посуда.

В некоторых комнатах была более современная обстановка: кресла, обитые пестрой тканью, мраморные столы, шкафы с дорогими насечками, большие камины, статуи и вазы, — но на всем лежали слои пыли и паутины.

— Много вам будет работы, Раналь, если вы не согласитесь взять в помощь женщин! — вскричал уполномоченный. Старый вы чудак! Ну, где вам со всем этим одному управиться?

— Уж не беспокойтесь, милый барин, все сделаю, что надо!

— Ну, мучайтесь на старости лет, если нравится. Да привыкайте понемножку к мысли, что скоро не один будете жить здесь.

— Попробую, — вполголоса сказал старик, — а не выдержу, так уйду в лес, в блокгауз, и оставлю господ тут одних хозяйничать. Я отлично устроюсь в полуразвалившемся блокгаузе, мне ведь не раз случалось ночевать там, когда я не успевал домой засветло.

Поверенный исполнил свою обязанность и уехал в Пиньероль.

Раналь принялся за работу, хоть и не с удовольствием, но с большим усердием. Этот человек сделался чудаком в своем одиночестве, но сохранил природное добродушие и честность.

Весть о приезде гостей сильно озаботила и смутила его, так как он дичился людей и привык к полному уединению, но мало-помалу он пришел к твердому намерению прежде всмотреться, а не уступать места без дальнейших распоряжений.

Старик сильно привык к замку.

Прибирая все в доме и около дома, он разговаривал с Арно, своей большой, старой охотничьей собакой, сидевшей перед ним и глядевшей на него своими умными глазами.

Раналь жаловался ей на ненадежную, негаданную заботу, свалившуюся ему, как снег на голову, и тяжело вздыхал.

Собака точно понимала своего господина, жалась к нему, виляя хвостом, лизала руки и жалобно смотрела ему в глаза, словно хотела сказать: — «Мне тебя очень жаль, старина! Я не изменю тебе, чтобы ни случилось!»

Прошло три дня после неожиданного приезда уполномоченного. Раналь привел уже в порядок большую часть комнат.

Вдруг Арно, лежавший внизу, у портала, заворчал и залаял.

Старик вышел посмотреть, в чем дело, и услыхал стук колес, щелканье бича, а вслед затем на дороге показался старый тяжелый, неуклюжий дорожный экипаж.

Он медленно подвигался по ухабистой дороге, переваливаясь со стороны в сторону, покрытые пеной лошади тяжело дышали.

На козлах не было ни лакея, ни кучера, лошадьми правили из кареты.

Оригинальный экипаж подъехал, наконец, к замку и остановился.

Приехали обещанные гости.

Раналь все стоял с собакой у портала, ожидая, что будет дальше.

Из кареты вышел сначала пожилой мужчина с красивым лицом, большими глазами и седой бородой. На нем был старый бархатный кафтан, узкие панталоны до колен, полуплащ и шляпа с большими полями.

Это был рыцарь Раймонд.

Он взял у жены маленького мальчика, лежавшего на шелковых подушках, потом помог ей самой выйти.

Мариэтта с удивлением оглянулась кругом.

Тяжелая дорога, видимо, очень утомила ее, она была бледна и едва могла шевелить руками и ногами. По лицу видно было, что она уже очень пожилая женщина, хотя седоватые волосы скрывались под дорожной шапочкой.

Взяв снова мальчика на руки, Мариэтта подошла ближе к порталу, где стоял Раналь.

Арно больше не лаял.

Последовала довольно комичная сцена.

— Вы кастелян? — спросила Мариэтта.

— Я, а вы, значит, и есть новые хозяева замка?

— Мы будем делить ваше уединение, милый друг, и, вероятно, — сойдемся, — сказал Раймонд. Я рыцарь Раймонд, вот — моя жена, а это — наше дитя. А вас как зовут?

— Баптист Раналь, рыцарь, — ответил старик.

— Вы живете совсем один в замке?

— Один с Арно, моей собакой.

Мариэтта окинула взглядом старый, неприглядный дом.

Как ни старался Раналь мыть окна и комнаты, но она нашла, что все страшно грязно и неприятно.

Старушка покачала головой, но, вспомнив, что старый кастелян один тут хозяйничал, поняла, почему дому трудно было иметь более опрятный вид.

Ей понравился только чудесный лес вокруг, славный, ароматный воздух и живописное местонахождение старого, угрюмого замка, где ей с маленьким Луи и мужем суждено было доживать век. Мариэтте не легко было переселиться в совсем незнакомое место, и, как опытная женщина, она сразу заметила, что и старому Раналю перемена в его обстановке была тяжела.

— Новая жизнь всем нам, кажется, не сладка, — сказала она ему. Нам тяжел переход от парижской жизни к этой пустыне, а вас тревожит неожиданный приезд гостей, поэтому мы все трое должны щадить друг друга и стараться облегчить жизнь друг другу. Мы вам поперек дороги становиться не будем, старичок.

— Я думаю, мы скоро станем хорошими друзьями, — сказал рыцарь Раймонд, с добродушной улыбкой протягивая руку Раналю. Не думайте, пожалуйста, что я являюсь к вам строгим барином, оставайтесь по-прежнему кастеляном старого замка и живите себе спокойно, мы вам мешать не будем. Ваша квартира, по-старому, будет внизу, а мы устроимся наверху. Для меня главное — мой мальчуган, а здесь, на этом чудесном воздухе, он у нас славно станет расти. Ступай, Мариэтта, я принесу вещи и найду, куда поставить лошадей.

Раналь все спокойно выслушал и не без раздумья пожал протянутую руку, но, увидев вдруг, что рыцарь пошел к экипажу и собирается распрягать лошадей, встрепенулся.

Это показалось ему не в порядке вещей.

Поспешно подойдя, он отстранил рыцаря.

— Позвольте об этом уж мне позаботиться, рыцарь, — сказал он, — здесь за домом есть большая конюшня штук на тридцать лошадей и сарай для экипажа. Я покормлю и напою ваших лошадей.

Рыцарю пришлось принять услугу старого Раналя.

Когда лошади и карета были поставлены на место, а рыцарь Раймонд ушел наверх помочь жене разобраться и приготовить постели, Раналь отправился в лес и вскоре вернулся с убитой косулей, часть которой отнес Мариэтте на жаркое к ужину.

На такое внимание со стороны старого кастеляна надо было ответить тем же.

Добрая Мариэтта поблагодарила его и попросила отужинать вместе.

Таким образом, через несколько дней между новыми хозяевами и старым Раналем установились самые дружеские отношения, и обе стороны были очень довольны в душе.

Приехав через несколько недель посмотреть, как идут дела в замке и послать рапорт кардиналу, пиньерольский уполномоченный нашел старого кастеляна в самом счастливом расположении духа. И рыцарь Раймонд сказал ему, что очень доволен обстановкой. Все это, конечно, во многом говорило в пользу характера обитателей замка.

Мариэтта вымыла и вычистила все в комнатах, окончательно привела их в порядок, а вскоре вполне освоилась на новом месте.

Маленький мальчик, порученный ее заботам, подрастал и хорошел, и все в округе считали его сыном старой четы.

Рыцарь Раймонд развлекался охотой, начал делать дорожки в лесу и приводить его в порядок, потом с помощью Раналя занялся исправлением дороги и разбил сад перед домом.

Старый кастелян никогда еще не чувствовал себя так хорошо. Он очень сблизился с рыцарем, хотя никогда не забывал, что он его господин. Мариэтта тоже была в самых лучших отношениях со старым Раналем, заметив с его стороны привязанность к маленькому Луи.

Стоило мальчику появиться, как старик начинал ласкать и забавлять его.

Кто бы мог ожидать подобной нежности от такого старого чудака. Арно, заметив, что хозяин ласкает дитя, тоже подходил, лизал мальчику руки и часами не отходил от него, когда Мариэтта, посадив своего дорогого малютку на мягкий мох, уходила хлопотать по хозяйству.

Поверенный приезжал в замок осенью, выдавал теперь уже двойную сумму на содержание. Он любил ездить туда, потому что рыцарь Раймонд всегда удерживал его на несколько дней, и они вместе охотились.

По распоряжению кардинала он каждый раз справлялся о всех желаниях рыцаря.

Вскоре в Пиньероле узнали, что в прежнее время рыцарь Раймонд был в числе первых приближенных короля.

Поверенного особенно поразило то, что из Парижа ему прислали письменное распоряжение, согласно которому он должен был время от времени заезжать в замок и сейчас же доносить, если он заметит какую-нибудь перемену в жизни его новых обитателей.

Что мог означать такой приказ?

Он сначала долго ломал над этим голову, но никак не мог разгадать тайну и, наконец, перестал об этом думать.

Заезжать в замок, как ему приказывали, он сам любил, потому что там его всегда радушно встречали, но никогда ничего особенного он не замечал.

Шли годы.

Луи стал красивым, большим и сильным мальчиком.

Он играл в саду, ходил в лес с отцом Раймондом или старым Раналем, а потом рассказывал маме Мариэтте тысячи историй о жучках, векшах, лесных орехах и ягодах.

Это был умный, развитой ребенок, всегда внимательный на уроках, которые ему давал отец Раймонд, человек самого разностороннего образования.

В пять лет он уже во всем опережал своих сверстников.

Мальчик горячо любил людей, которые его окружали. Они постоянно старались делать ему только приятное, исполняли все его прихоти.

Добрая Мариэтта ухаживала за ним от всей души, старый Раналь сделал ему из дерева лошадь, шпагу и мушкет, а отец Раймонд учил владеть оружием.

Таким образом, маленький Луи в своем уединении ни в чем не нуждался, у него было все, У него не было необходимости завидовать принцам и королям.

К его услугам был старинный замок с великолепно убранными комнатами, прекрасный лес, цветущий сад.

У «его были голуби, соколы, лани и олени. Окружающие его люди думали о том, как бы доказать ему свою любовь, — наконец, ему не приходилось страдать от зависти, людской злобы и интриг.

Здесь он не знал горя, вражды, грустных разочарований, его юность проходила в завидной обстановке, хотя те, по чьей воле он оказался в этой глуши, вовсе не заботились о том, чтобы ему было так хорошо.

Кардинал думал об одном: удалить его, похоронить заживо, даже загнать в могилу, таким образом ведь лучше всего устранялась всякая опасность.

Но он не смел прямо осуществить свой коварный замысел, боясь короля.

Ему, конечно, больше хотелось бы поручить ребенка не Мариэтте и Раймонду, а кому-нибудь из людей, более подходящих для выполнения его планов и более способных быть его единомышленниками.

Но так как надо было действовать осторожно, то он заботился о том, чтобы, по крайней мере, держать мальчика с приемными отцом и матерью как можно дальше, а никак так хорошо нельзя скрыть ребенка и заставить всех забыт о нем, как в Пиньерольской глуши.

Пока он оставался там, бояться было нечего. В этих местах ему не встретится никто посторонний, никто не станет обращать на него внимания и, разумеется, его не найдут те, кто знал тайну его рождения.

Ришелье рассчитывал таким образом устранить брата дофина и расчет его удался бы, если бы не вмешалась судьба, часто оказывающаяся сильнее самых могущественных властелинов на земле. Опытный кардинал не исключал такой возможности и в душе желал, чтобы маленький принц умер в детстве, так как с его смертью все опасности и случайности устранились бы сами собой. Мальчик уже седьмой год жил в уединенном замке, как вдруг произошло событие, круто изменившее его светлую, радостную жизнь на тяжелую и грустную.

Часто хворавший в последнее время Раймонд становился с каждым днем слабее и, наконец, весной почувствовал приближение смерти.

Он простился сначала с мальчиком, горько плакавшим у его постели и ни за что не хотевшим отпускать милого папу Раймонда, потом с Раналем, который украдкой bl слезу, и, крепко пожав рыцарю руку на прощанье, торопливо ушел из комнаты.

Наконец, он остался вдвоем с Мариэттой.

Они всю жизнь были счастливы друг с другом, привыкли один к другому и никогда не разлучались, а тут вдруг приходилось расставаться. Навсегда.

Тяжелым было их прощание.

Мариэтта горько рыдала.

— Полно! — стал он просить ее слабым голосом, — это Божья воля, мы не должны роптать, Мариэтта! А каково было бы бедному мальчику, если бы кто-нибудь из нас двоих не остался бы с ним? Береги его, как зеницу ока, и никому не говори, кто он. Ты ведь знаешь, Мариэтта, мы дали священную клятву. Не отягощай прощания, моя милая, дорогая жена, мы опять увидимся с тобой на небе. Заботься о мальчике, чтобы он был здоров и не попал бы в дурные руки, пока жива — оберегай его от несчастья, греха и дурных мыслей. Когда он вырастет, то спокойно закроешь глаза, а до тех пор свято исполняй свои материнские обязанности.

— Даю тебе слово, — заливаясь слезами ответила Мариэтта, — что буду ему заботливой матерью. Ах, неужели мне придется пережить тебя!

— Не плачь, — тихо уговаривал ее Раймонд, — позови сюда всех, скоро конец.

Пришел Раналь, ведя за руку мальчика. Все трое стали на колени возле умирающего и молились.

Еще раз улыбнулся рыцарь своей верной жене и мальчику, и все кончилось.

Рыцарь Раймонд лежал тихо, умиротворенный, словно мирно отдыхал от всех земных забот и горестей.

Он с чистой совестью перешел в лучший мир.

Наступил вечер. В комнате, где лежало тело Раймонда, было тихо и темно. Раналь неторопливо, как бы смущенно, подошел к Мариэтте и протянул ей руку.

— Мы теперь одни здесь остались с вами и с вашим мальчиком, мадам Мариэтта, — сказал он тихим, дрожащим голосом, — тяжела ваша потеря, рассчитывайте всегда и во всем на мою помощь. Конечно, я не могу быть вам опорой, мадам Мариэтта, так как вы ведь здесь хозяйка, а я только кастелян, но я всей душой готов доказать вам мою преданность.

— Я в этом с каждым днем все больше и больше убеждалась, — сказала Мариэтта, пожимая ему руку. — Вы честная душа, хотя сначала и казались немножко суровым. Я очень скоро поняла вас и увидела, что буду иметь в вас верного помощника. И этот помощник мне нужен теперь, добрый Раналь! Теперь я и мой мальчик остались совсем одни в этом уединенном замке, а ведь мой Луи еще долго будет нуждаться в заботе и надзоре за ним. Останемся впредь хорошими друзьями, помогите мне смотреть за мальчиком и воспитать его, я ведь знаю, что и вы его любите.

— Да, это правда, я очень люблю его, мадам Мариэтта! Теперь пойду устрою последнее жилище вашему благородному, дорогому мужу, рыцарю Раймонду, мы похороним его под деревьями, в лесу, там же, где лежит моя жена.

Мариэтта плакала, не вытирая глаз. Маленький Луи почти не отходил от нее, разделяя ее горе.

Раналь пошел в лес, срубил елку и выдолбил из нее гроб.

Вдвоем с Мариэттой они положили туда тело рыцаря, осыпали его цветами, закрыли гроб и опустили в вырытую стариком могилу, у самой опушки леса, под раскидистыми ветвями вековых деревьев.

Помолившись втроем над свежей могильной насыпью, они украсили ее цветами и поставили черный крестик.

Тихо стало в старинном лесном замке.

Старый Раналь стал еще молчаливее, мальчик уже не кричал и не пел, как прежде в саду, Мариэтта сильно тосковала, хотя при этом не забывала своих обязанностей, даже верный Арно как будто ощущал потерю и, тоскливо сидя у входа, все смотрел наверх, на лестницу, точно ожидал — не покажется ли рыцарь Раймонд.

Прошло несколько недель после его смерти.

Один раз в замок заехал поверенный, посмотреть, как им живется, и очень удивился, узнав, что рыцарь Раймонд умер.

Он выразил его вдове свое искреннее сочувствие, спросил, нет ли у нее каких-нибудь поручений или просьб, и, вернувшись в Пиньероль, сейчас же послал рапорт кардиналу, как ему было предписано.

Прошло еще несколько недель.

Обитатели замка и не подозревали, что их ждет тяжелое испытание.

Как-то маленький Луи играл в саду, а Мариэтта пошла отнести цветы на могилу мужу. Раналь, сажавший деревья по сторонам Пиньерольской дороги, — он начал сажать их еще с покойным Раймондом, — вдруг заметил подъезжавшего всадника.

Старик с удивлением поднял голову. Не поверенный ли едет в замок? Кому другому быть? К ним ведь никто, кроме него, не ездил.

Однако вскоре Раналь увидел, что это не он, и стал всматриваться пристальнее.

Всадник подъезжал все ближе и, наконец, остановился возле старика. Это был широкоплечий мужчина лет тридцати пяти, с черной бородой, очень мало внушающий доверие. В его облике было что-то жесткое и высокомерное, а глаза постоянно беспокойно бегали.

— Вы кастелян здешнего замка? — довольно грубо спросил он.

— Я, сударь, — спокойно ответил Раналь.

— Здесь живет старая Мариэтта Раймонд с мальчиком?

— Точно так, сударь.

— Что это вы делаете? Неужели у вас не найдется занятия лучше и полезнее, чем сажать какие-то ни к чему не годные деревья?

— Виноват, — все тем же спокойным тоном ответил Раналь, — я продолжаю работу, начатую покойным рыцарем. Ему непременно хотелось исправить дорогу.

— К чему это? Разве сюда гостей ждут? Или пиры затевать думаете? Для кого вам исправлять дорогу? Никто по ней не поедет.

Старый Раналь вышел из терпения. Он не мог понять, что за человек перед ним?

— Да скажите, пожалуйста, кто вы такой? — не совсем дружелюбно спросил он, — что вы тут распоряжаетесь?

— Ах, ты бесстыжий! — крикнул приезжий, замахнувшись хлыстом, — ты что, не видишь, что я имею право приказывать здесь? Я управляющий Гри, понимаете? Здесь я хозяин теперь, и всем заткну рот, кто посмеет не оказывать мне почтение.

Старик Раналь совсем опешил.

— Новый управляющий, — сказал он, — гм… я не знаю только, чем тут управлять, — ведь мадам Мариэтта еще жива.

— А вот скоро вы все узнаете! — крикнул Жюль Гри, — ступайте и возьмите у меня лошадь, — прибавил он, повернувшись к замку.

Раналь не сразу подчинился. То, что он сделал бы для рыцаря Раймонда без всякого приказания, выполнять по приказу этого человека теперь казалось ему вовсе не обязательным. Новый управляющий уж слишком грубо к нему обращался. Что ему за дело до лошади приезжего? — ведь он кастелян.

Однако он отложил заступ и пошел в замок посмотреть, что еще будет. Но ему казалось, что ничего хорошего уже не будет.

Жюль Гри у портала сошел с лошади и ждал кастеляна. Но кастелян пошел не к нему, а к Мариэтте, сидевшей у могилы мужа.

К новому управляющему подбежал Луи и с удивлением смотрел на него и на лошадь. Он никогда не видел этого человека.

Гри сурово смерил взглядом хорошенького мальчика.

— Поди сюда и подержи лошадь, пока придет старик! — крикнул он ему.

Маленький Луи послушно подошел и взял лошадь за повод.

Жюль Гри вошел в замок.

В это время появилась Мариэтта.

— Мама, ты знаешь, к нам приехал незнакомый гость! — крикнул ей Луи, — он велел мне держать его лошадь.

Старая Мариэтта переменилась в лице. Раналь понял ее мысль.

— Забрось повод вот за этот кол, — сказал он мальчику, — и ступай играть, лошадь совсем не нужно держать.

Луи отдал повод старику и побежал с Арно в сад.

— Гм… — проворчал, покачивая головой Раналь, — не хорошо, не хорошо! Не понимаю, как это все случилось, только начало неладное. Дай-то Бог, чтобы все обошлось мирно. Мальчик слишком хорошо воспитан, чтобы держать его лошадь, важный господин мог или сам это сделать, или привезти с собой для этого конюха.

Мариэтта, между тем, пошла к себе наверх. Новый управляющий уже бесцеремонно расположился там и расхаживал по всем комнатам, как хозяин.

— Кто вы, милостивый государь? — с удивлением спросила Мариэтта.

— Я управляющий Гри, разве кастелян не говорил вам?

— Но с какой целью вы приехали в замок?

— Чтобы жить в нем и управлять им. Нам гораздо лучше прямо объясниться сразу, чтобы не было никаких недоразумений. Рыцарь Раймонд умер…

— К несчастью.

— До сих пор он был гувернером, или воспитателем мальчика, который называл его отцом. Теперь я беру на себя обязанности воспитателя. Вот приказ из Парижа. Ребенок будет по-прежнему считать вас и рыцаря родителями, но так как вы теперь уже слишком слабы для того, чтобы заботиться о нем, то звание его воспитателя передано мне.

— Но это совсем против моего желания.

— Прочтите приказ, который я с собой привез. Мариэтта дрожащей рукой взяла бумагу, в которой ей приказывалось во всем, особенно в отношении мальчика, выполнять распоряжения нового управляющего.

В душе Мариэтты происходила тяжелая борьба.

Подобное приказание унижало ее, а она вовсе не заслуживала этого за свои самоотверженные хлопоты о ребенке.

Старушка уже готова была прямо высказать свое негодование и уехать из замка, но мысль о том, что тогда мальчик останется в полной власти этого чужого человека, заставила ее передумать. Материнская любовь к Луи победила в ней личное чувство гордости.

Она отдала бумагу новому управляющему.

— Надеюсь, — сказала она, — вы не с тем приехали сюда, чтобы ссориться с нами, до сих пор мы жили здесь мирно и тихо, не нарушайте этого и я буду вам очень рада.

— Мальчик уже настолько большой, что ему необходимо строгое воспитание, — ответил Гри. — Мне даны неограниченные полномочия в этом отношении. Я хочу, чтобы вы продолжали считаться матерью этого ребенка и подтверждали каждое мое приказание. Я также имею и право телесного наказания, предупреждаю вас, чтобы в случае, когда это понадобится, между нами не было разногласий, которые могли бы навести и мальчика, и кастеляна на какие-нибудь подозрения относительно его происхождения.

— Но неужели же вы осмелитесь бить мальчика! — перебила Мариэтта в порыве негодования.

— Это уже мое дело! Теперь вы все знаете! Я займу эту часть комнат, мальчик будет жить в комнате рядом, а вы можете взять себе остальные. Я иду сейчас осматривать нижний этаж и конюшни, — сказал Жюль Гри, научившийся уже разыгрывать роль строгого наставника.

Но, как всегда бывает у выскочек, в каждом его движении, в каждом слове так и сквозили природная глупость и грубость.

Мариэтта осталась у себя, чтобы наедине погоревать о неожиданной перемене и немножко опомниться, а управляющий сошел вниз.

Увидев, что лошадь стоит у сада и возле нее никого нет, Жюль Гри вышел из себя.

— Ведь я тебе сказал, непослушный мальчишка, чтобы ты отдал лошадь кастеляну! — крикнул он, вбежав в сад и замахиваясь на игравшего мальчика хлыстом, — подожди, я тебе покажу, как разговаривают с детьми, не желающими слушаться! Это тебя сразу научит!

Маленький Луи остановился, как громом пораженный, при этих словах и во все глаза глядел на совершенно незнакомого ему гостя, поднявшего хлыст, чтобы ударить его.

— Раналь взял у меня лошадь, — испуганно закричал он.

— Я тебя научу слушаться, мальчишка, — перебил управляющий и уже собирался ударить его, как вдруг Арно, стоявший рядом, с громким лаем кинулся ему на грудь и так схватил его зубами за платье, что он побледнел и отступил на несколько шагов.

Животное крепко держало его зубами и сердито рычало. Жюль Гри в первую минуту от страха не мог выговорить ни слова, потом, опомнившись, закричал в бешенстве.

— Отзови прочь эту тварь или вы все поплатитесь за вашу выходку!

Раналь заранее ожидал чего-нибудь подобного и поэтому не отходил далеко.

Он нарочно не торопился подойти, чтобы подольше подержать управляющего в страхе.

— Назад, Арно! — крикнул он, — сюда! Собака, зарычав, неохотно отошла.

— Посадить ее на цепь! — крикнул Жюль Гри и, освободившись от Арно, опять бросился к мальчику.

— Это ты исподтишка натравил на меня собаку, ты хитрый, испорченный мальчишка!

С этими словами он так ударил мальчика хлыстом, что тот вскрикнул и убежал в замок.

Жюль Гри обратился к Раналю, стоявшему у портала и видевшему, как управляющий ударил мальчика.

— Почему вы не исполнили моего приказания? — сказал он, — почему лошадь не в конюшне?

— Потому, что это не мое дело, — ответил Раналь.

— Вы все тут упрямцы и негодяи, как я вижу, — продолжал Жюль Гри, поднимая хлыст и грозя им старику, — но я вас всех научу слушаться. Ну, отведете вы теперь лошадь в конюшню?

— Ни за что! — твердо ответил Раналь, — хоть вы разорвитесь, я не сделаю этого. Я кастелян замка, а не ваш конюх! Да и кто вы такой, что разыгрываете здесь барина и бьете мальчика. Не смейте этого больше делать, иначе я с вами рассчитаюсь.

— Вы — кастелян? Вы упрямый работник! — закричал Жюль Гри и хотел ударить старика.

— Ради Бога, не дотрагивайтесь до меня! — сказал Раналь, — решительно становясь перед ним.

— Вы думаете, я испугаюсь вашей собаки? Вот вы у меня сейчас перестанете так думать.

Управляющий поспешно взбежал по лестнице, схватил заряженный мушкет, который он с собой привез, и снова сбежал вниз.

Арно стоял возле своего хозяина.

Жюль Гри прицелился, раздался выстрел и бедное верное животное упало, обливаясь кровью.

У Раналя невольно вырвался яростный крик.

— Вы мне заплатите за это! — крикнул он, — вы убили то, что я больше всего на свете любил. Это вам даром не пройдет.

— Молчать, или я и вас сию минуту застрелю, — крикнул Жюль Гри.

В это время прибежала, ломая руки, Мариэтта.

Раналь увидел выражение отчаяния на ее лице. Он поднял собаку и унес ее в лес.

Арно еще был жив и жалобно, точно прося о чем-то хозяина, смотрел ему в глаза.

— Я не могу больше ничем помочь тебе, мой добрый, верный Арно, — сказал ему Раналь. — Мне не спасти тебя от смерти. Я унесу тебя из старого замка, в котором мы с тобой столько лет мирно жили… И я не останусь здесь, и мне нестерпимо в этом доме. Сегодня же ночью я уйду отсюда, пусть этот человек хозяйничает здесь, как хочет. И зачем он сюда приехал? Пойду попрощаюсь с мадам Мариэттой и спрошу об этом, а потом уйду из старого замка, как бы мне ни тяжело было сделать это.

Пока он рыл могилу и хоронил Арно, Мариэтта говорила с управляющим.

Маленький Луи прибежал к ней жаловаться, и она увидела красновато-синие полосы у него на спине.

Это так возмутило ее, что она была не в состоянии больше сдерживаться и, услышав выстрел, велела мальчику оставаться наверху. А сама побежала вниз.

С ужасом остановилась старушка, увидев сцену у портала.

Этот бешеный человек, прибивший ребенка и убивший собаку, мог в один прекрасный день убить и ее.

— Вы нехорошо поступаете с нами, — сказала она, подходя к управляющему, — и очень недостойно отмечаете день своего приезда в замок. Как вы смеете поднимать руку на мальчика? Он послушный и очень добросердечный ребенок.

— Я его наказал за хитрость и скверное поведение и всегда так буду делать, — ответил Жюль Гри.

— Вы разве забыли, что это принц? — сорвалось у Мариэтты.

Управляющий вздрогнул.

— Как вы смеете! — проговорил он сквозь зубы, — знаете ли вы, что ваши слова — государственная измена, что я могу убить вас на месте, не неся за это никакой ответственности? Остерегайтесь еще раз когда-нибудь повторить эти слова. Тогда вы погибли.

Мариэтта в отчаянии закрыла лицо руками и заплакала.

— И это мне приходится слушать на старости лет, — проговорила она, рыдая.

— Запомните раз и навсегда, что я вам скажу, — сурово продолжал Жюль Гри. — Мальчик постоянно будет считаться вашим сыном, но я сохраню над ним неограниченную власть, и не смейте больше никогда говорить о его происхождении. Ваши слова на эту тему будут смертным приговором для мальчика. Вы так же хорошо знаете, что никто и никогда не должен ничего о нем слышать. Если вам дорога его и ваша собственная жизнь, то умейте молчать и покоряться.

— Тяжко мне переносить мое новое горе! — сказала старая Мариэтта, молитвенно складывая руки. — О, Господи, зачем ты посылаешь мне такое испытание?

Старушка, вся дрожа, ушла к себе и, упав на колени, просила Бога помочь ей и научить перенести новое страдание.

Между тем Жюль Гри сам отвел лошадь в конюшню, шепотом осыпая непокорного кастеляна ругательствами и клянясь по заслугам наказать его.

Уже начало темнеть.

Жюль Гри расположился в выбранных им лучших комнатах замка и заставил Мариэтту подать ужин.

Старушка повиновалась, скрепя сердцем. Новый управляющий распоряжался как настоящий, полновластный хозяин.

Маленький Луи робко забился в уголок в своей комнатке, боясь, как бы этот незнакомый человек опять не начал бить его.

Мариэтта пришла к мальчику, взяла его к себе, приласкала и ободрила, потом дала ему, как обычно, поужинать и уложила спать.

Ей было невыразимо жаль бедного ребенка, которого она любила как родного сына. Со слезами глядела она на него.

Что же с ним будет, если она умрет, гели их вдруг разлучит какое-нибудь неожиданное обстоятельство?

Какой жестокой участи подвергнется несчастный ребенок, оставшись на руках у грубого, бесчувственного человека, которому, по-видимому, поручено мучить его и физически, и нравственно.

Страшно было доброй старой Мариэтте думать об этом. Она с удовольствием ушла бы вслед за своим покойным мужем, если бы горячая любовь не связывала ее с милым названным сыном, из-за которого ей еще предстоит пережить немало тяжелых дней.

Луи и новый управляющий еще спали, когда в дверь Мариэтты кто-то тихонько постучался.

Она отворила.

Перед ней стоял Баптист Раналь. Мариэтта испугалась его мрачного, изменившегося лица.

— Господи… что случилось? — шепотом спросила она.

— Ничего, мадам Мариэтта, пока еще ничего, — тихо ответил старик, — но если мне придется еще ночь провести в одном доме с новым управляющим, то что-нибудь может случиться… Поэтому я лучше уйду.

— Но, Раналь, у вас ведь ничего нет дурного на уме?

— Есть, мадам Мариэтта. Я думаю, что лучше всего было бы разбить череп новому управляющему, тогда сразу по крайней мере все кончилось бы.

— Бог с вами, Раналь! Что вы говорите! Посмотрите на себя, ведь вас узнать нельзя! У вас совсем другое лицо стало, глаза горят…

— Если я еще одну ночь останусь в замке, у нас случится беда. Я решил уйти и пришел с вами проститься. Пока мы жили здесь одни, все шло мирно и хорошо, теперь все переменилось, я не в силах перенести такое. Но скажите мне, пожалуйста, мадам Мариэтта, ведь вы хозяйка здесь и мать вашего мальчика, неужели новый управляющий поступает так с вашего разрешения? Неужели вы дали ему право мучить и наказывать вашего Луи? Рыцарь Раймонд, я думаю, не раз перевернулся бы в могиле от гнева. Не сердитесь на меня, пожалуйста, скажите, неужели вы в самом деле позволите это управляющему?

— Не спрашивайте, Раналь, — ответила Мариэтта, отворачиваясь, — я ничего не могу сказать вам.

— Не можете? — с удивлением спросил старик. — Так вас этот человек взял в свои руки? Боже мой, да что же за сила у него, что вы, хозяйка дома и мать ребенка, не можете ни слова ответить ему и запретить то, что вам не нравится?

— Ничего не могу вам объяснить, добрый Раналь, хотя я очень хотела бы вам рассказать все, мне тяжело молчать. Но — это глубокая тайна, я не имею права выдать ее.

— Тайна… ну, в таком случае я не буду расспрашивать, — сказал старик. — Жаль, что между нами вдруг появились тайны и поселили горе в нашей мирной жизни. А больше всего мне жаль вас, Мариэтта. Я ведь хорошо вижу, как вы страдаете в душе.

— Что делать, Раналь. Не в моих силах изменить что-нибудь в этом деле.

— Для меня эта перемена равносильна смерти управляющего, и я не уверен, выдержу ли я второй раз такую выходку с его стороны, как сегодня, и потому я предпочитаю уйти отсюда.

— Как, Раналь? Неужели вы в самом деле хотите уйти из замка?

— Жаль и тяжело… но что делать. Лучше мне уйти, чем убить его. Как много лет я мирно прожил здесь, — продолжал старик тихим дрожащим голосом, — никогда мне и в голову не приходило покинуть этот старый замок, но теперь все изменилось, так изменилось, что старому Раналю нет больше места в доме, лучше ему добровольно уйти.

— Вижу по вашим словам, что вам тяжела разлука, Раналь, и мне она тяжела, потому что вы всегда были мне верным, добрым помощником. Нам не приходилось жаловаться друг на друга, мы всегда жили мирно и дружно. Куда же вы думаете уйти, Раналь?

— Куда идти слабому седому старику? Не новое же место искать, кто меня возьмет? Я уже и стар и слаб, а всякий ищет молодого здорового работника. Старик всеми покинутый, — его стоит просто пристукнуть, вот и все.

— Что вы говорите, Раналь? Не грешите, — с упреком сказала Мариэтта.

— Ну, вот я и решил уйти в старый блокгауз в лесу, там мне, я думаю, будет спокойно и хорошо.

— Но, зимой как же, Раналь? Ведь этот сарай наполовину развалился, вам будет холодно.

— У меня выносливый организм, я починю сарай, запасусь дровами и устроюсь, насколько возможно.

— Подумайте хорошенько, Раналь. Вы хотите оставить меня совсем одну.

— Ну, Мариэтта, у вас есть теперь помощник — новый управляющий.

— Вы сердитесь на меня, Раналь, я слышу упрек в ваших словах. Но вы ошибаетесь. Какое несчастье, что я не могу сказать вам всего. Вы думаете, что я заодно с управляющим. Не буду я вас разуверять, Раналь. Прощайте, мой добрый Раналь, дай вам Бог спокойно и мирно жить в вашем новом доме.

— Ведь это недалеко, мадам Мариэтта, вы, может быть, когда-нибудь зайдёте ко мне с вашим милым мальчиком.

— Непременно! Я ведь не могу сделать, как вы, и уйти из замка. Я должна терпеть до конца, чтобы ни случилось. Прощайте, Раналь, не поминайте лихом.

— Да сохранит вас Бог, мадам Мариэтта! Благодарю вас за все, что вы мне за это время сделали хорошего. Поверьте, мне очень трудно уходить от вас, но так надо… Да благословит вас Бог.

Старый Раналь пожал руку мадам Мариэтте и ушел.

Она подошла к окну и серьезно посмотрела ему вслед.

XVII. ЭШАФОТ НА ПЛОЩАДИ ДЕ-СЕРРО

Маркиз де Сен-Марс и его товарищ де Ту уехали в Лион, самый значительный город во Франции после Парижа, чтобы возглавить там заговор.

У них было много сторонников между самыми знатными вельможами города, и они надеялись нанести меткий удар кардиналу.

Кроме того, они привезли с собой известие, что король на их стороне.

В Лионе все уже было готово, оставалось спровоцировать народ, заставить солдат принять их сторону и затем идти на союзников кардинала.

Сен-Марс и де Ту были так уверены в успехе своего замысла и в общем недовольстве, что им и в голову не приходила возможность неудачи или какой-нибудь личной опасности.

Они поклялись свергнуть ненавистного кардинала, заручились тем, что в Париже, на севере в Бордо, в Испании, по первому сигналу заговорщики поднимутся везде, а если Ришелье вышлет против солдат, то они не испугаются, сами возьмутся за оружие и заставят его сдаться.

Кардинала надо свергнуть, лишить власти, убить! Это был общий лозунг, военный клич заговорщиков, во главе которых, кроме герцога Орлеанского, Сен-Марса и де Ту, были, как нам известно, маршал Марильяк, герцог Бульонский и много родовой знати.

В ту ночь, когда планы Марии Медичи были раскрыты кардиналом, Сен-Марс и де Ту пригласили своих сообщников в Лион, в один из домов на Сен-Клерской набережной Роны.

Этот огромный дом, похожий на дворец, стоявший в лучшей части города, принадлежал одному богатому буржуа, принимавшему участие в заговоре против кардинала из-за того, что Ришелье назначил посланником не его, а одного из своих приближенных. Он обещал склонить большинство народа на сторону заговорщиков.

Была глубокая ночь. На улицах и площадях огромного города Лиона все стихло и опустело, лишь изредка, кое-где, торопливо проходил какой-нибудь прохожий, закутанный в плащ.

В доме на Сен-Клерской набережной Роны собралась многочисленная родовитая знать.

В заднем флигеле большого здания для тайного сборища был отведен огромный зал.

Он был уже полон, новые члены собрания все еще приходили. Дверь все время не закрывалась.

Было уже далеко за полночь, когда Сен-Марс и де Ту, вдохновители и лидеры восстания, обратились к присутствующим с красноречивой речью, воодушевившей всех и заслужившей общее одобрение.

Но в ту минуту, когда Сен-Марс и де Ту громко крикнули: «Долой Ришелье! Смерть кардиналу!» — двери вдруг распахнулись.

Все с удивлением и ужасом смотрели в коридор, где при свете факелов стали видны мундиры солдат.

— Измена! — пронеслось в толпе заговорщиков, — дом оцеплен, нас заманили в ловушку!

Всем одновременно пришло в голову, что маркиз Сен-Марс и де Ту были союзниками кардинала и нарочно зазвали их в этот дом, чтобы передать их в руки кардинала.

Послышались разъяренные крики.

В зал вошло несколько офицеров.

— Собрание закрыто! — вежливо обратились они к заговорщикам, — от имени короля просим господ присутствующих оставить зал.

Общее смятение было так велико, что после этих слов каждый торопился уйти поскорее.

Один офицер подошел к Сен-Марсу и де Ту и показал приказ с королевской подписью об аресте.

— Господа, я вас арестую! — сказал он.

— Как? Что это значит… как смеют… — вскричал, побледнев, Сен-Марс.

— Прошу вас прочесть приказ и следовать за мной! — Маркиз сжал кулаки.

— Королевская подпись!.. — сказал он, рассмеявшись, с горькой иронией. — Ришелье и в последнюю минуту перехитрил нас!

Зал опустел.

Выходы заняты были гвардейцами.

Всякое сопротивление было бесполезно. Сен-Марс и де Ту отдали офицеру шпаги и сошли вслед за ним вниз, к подъезду, где уже ждала карета. Их привезли в мрачную городскую тюрьму и посадили в разные камеры под строжайший надзор.

Оба арестованные в мрачном раздумье ожидали решения своей участи, впрочем, они и сами сознавали, что предвидеть ничего хорошего нельзя было.

Против них был затеян процесс, как против государственных преступников, и состав суда был назначен самим кардиналом.

Свидетели подтвердили обвинения. Восклицание «долой кардинала!» слышали офицеры, явившиеся арестовать заговорщиков.

Судьям было вполне достаточно этих доказательств, чтобы через несколько дней объявить приговор.

Когда его утвердили в Париже, в камеру к заключенным вошел председатель суда с несколькими офицерами и Лионским палачом.

Увидев высокого мужчину в широком черном плаще, с непроницаемым и неподвижным, как камень, лицом, с холодно смотрящими на арестанта глазами, Сен-Марс догадался о решении суда.

Судья прочел сначала маркизу, а потом и его товарищу де Ту, что, следуя правилам закона, им назначена смертная казнь, которая совершится на открытой площади, перед всем народом для исключения в будущем подобных попыток.

Казнь должна совершиться на следующее утро.

Сен-Марса спросили, нет ли у него какой-нибудь просьбы.

— Да, — ответил он слегка дрожащим от волнения голосом, — у меня есть два желания. Во-первых, я хочу провести последние часы вместе с моим товарищем, а во-вторых, чтобы передали герцогу Орлеанскому, что я проклинаю и презираю его. Этот негодяй склонил нас к измене, а потом бросил.

Первое желание маркиза исполнили.

Он провел последние часы с де Ту в одной камере, где с ними всю ночь пробыли два духовника, напутствуя приговоренных к смерти.

Сен-Марс был в необычайном волнении.

Он никак не мог понять, каким образом от них ускользнула победа, которая была почти у них в руках. Что случилось в Париже? Кто выдал все кардиналу? Каким образом он мог узнать все подробности подготовки к восстанию?

Эти вопросы мучили маркиза, не давали ему покоя.

Друг его был гораздо спокойнее и покорно подчинялся своей участи. Изменить ее он не мог, следовательно, надо было мужественно встретить смерть.

Вместо того, чтобы содействовать падению Ришелье и торжествовать победу над ним, они расплачивались собственными головами за общее дело.

Духовники под строгим секретом передали им, что герцог Орлеанский и королева-мать ночью бежали из Парижа, и никому не известно, куда они скрылись.

— Итак, кардиналу удалось склонить на свою сторону короля и уничтожить всех своих противников! — воскликнул Сен-Марс, — победил затравленный всеми собаками дипломат… Этот министр, не щадивший ничего для достижения своих целей. Он победил, а мы расплачиваемся жизнью за общее дело!

— Встретим смерть гордо и мужественно, друг мой, — сказал де Ту. — Если нас и не назовут мучениками, то, все-таки, мы умрем как поборники идеи и жертвы прихоти кардинала. Простимся с землей, примиримся с небом и твердо, рука об руку, встретим смерть.

Друзья проговорили между собой всю ночь, потом стали на молитву вместе с монахами, явившимися проводить их на казнь.

Чуть забрезжило утро, улицы Лиона еще были в свинцово-сером полусвете, обычном переходе от ночи к утру в пасмурные дни, со всех сторон толпы народа стекались к большой площади Де-Серро, где всегда совершались казни.

Помощники палача ночью выстроили эшафот, издали черневший в утреннем тумане.

Народ спешил посмотреть, как будут казнить двух знатных государственных преступников. Бежавшим толпам людей было все равно, справедлив или несправедлив приговор — их интересовало лишь необыкновенное зрелище!

Шли старики и молодые, мужчины и женщины, девушки и дети. На площади, на отведенном для народа месте, некуда было, как говорится, яблоку упасть; народ толпился даже по всем улицам, прилегающим к площади Де-Серро.

Солдаты оцепили место казни и выстроились шпалерами вдоль улицы, по которой должны были вести осужденных к эшафоту.

Все окна и крыши домов были усеяны любопытными.

Наконец, раздался звон колоколов.

Большая площадь напоминала собой пеструю мозаичную доску, так плотно прилегали одна к другой головы стоявших зрителей.

Все пристально смотрели на эшафот.

На подмостках, возле плахи, стояли трое помощников палача.» их, видимо, забавляло ожидаемое зрелище и они весело смеялись. На них были красные шерстяные рубашки с засученными рукавами и черные короткие панталоны до колен.

Ноги были босые.

Стоило взглянуть на лица этих людей, на их манеру держать себя, чтобы убедиться в их закоренелой жестокости.

Наконец, к звону колоколов присоединился глухой барабанный бой.

Начинал накрапывать мелкий дождь… никто не обращал на него внимания. В толпе царила глубокая тишина.

На площади показались солдаты, открывавшие процессию.

Барабаны слышались все ближе.

За солдатами шли судьи и офицеры, потом осужденные, и рядом с ними монахи.

За осужденными следовал лионский палач, мужчина геркулесовского сложения и роста.

В толпе, не спускавшей с него глаз, слышались восклицания, кое-кто бранил палача, кое-кто хвалил его.

Он шел очень важно, с достоинством, запахнувшись широким черным плащом и, по обычаю, без шляпы.

Седые волосы его были острижены почти под гребенку, по холодному суровому выражению резко очерченного лица было видно, что этому человеку,, наверное, не знакома улыбка. Нос у него был сильно загнут книзу. Глаза большие, взгляд спокойный, лоб необыкновенно огромный, он не носил ни бороды, ни усов.

За ним шли двое помощников. Один нес топор, другой — черное покрывало — черный платок, который осужденным накидывали на голову в последнюю минуту, если замечали в них желание сопротивляться или близость к потере сознания.

Шествие замыкал отряд швейцарцев.

Когда судьи и офицеры-свидетели, а за ними и солдаты, взошли на подмостки, колокола умолкли.

Маркиз и де Ту поднялись по ступеням, обтянутым черным сукном. Рядом с ними шли монахи.

Когда на подмостки вошел палач, помощники сбросили с плахи покрывавшее ее сукно и подали топор.

Он снял с себя плащ и остался в плотно обтянутой черной куртке и черном трико.

Судьи и офицеры стали ближе к осужденным. Барабаны умолкли.

Один из судей развернул бумагу и громко прочел приговор, потом передал палачу, чтобы тот удостоверился в его подлинности.

Наступила решительная минута.

Маркиз де Сен-Марс и де Ту молча обнялись…

К ним подошли духовники.

Друзья вместе опустились на колени и стали молиться.

Не было ни одного человека на всей огромной площади, который бы не прослезился, глядя на последнее прощание друзей!

Судьи и офицеры отошли.

Палач вынул свой топор из обитого бархатом ящика: ему давно не приходилось вынимать его.

Стоя у плахи, он поджидал свою жертву.

Сен-Марс встал с колен…

Помощники хотели накинуть ему на голову покрывало, но он не позволил, он хотел прямо взглянуть в глаза смерти и умереть, не дрогнув.

Он опустился на колени перед плахой и положил на нее голову… де Ту отвернулся. До этой минуты он был тверд и спокоен, но видеть, как умирает его друг, было сверх его сил. Ему было невыразимо больно. Однако он пересилил себя.

Как только Сен-Марс опустился на колени, к нему подскочили помощники палача и крепко привязали к плахе.

Палач внимательно окинул глазами жертву, топор блеснул в воздухе, — и голова Сен-Марса скатилась в корзину, стоявшую за плахой…

Кровь хлынула рекой…

Помощники отстегнули ремни и взяли еще трепетавшее тело казненного.

Стерев кровь с плахи, они хотели подвести к ней де Ту, он отстранил их и подошел сам.

Но когда он увидел в корзине с опилками голову друга с еще мигающими глазами, силы изменили ему, и он упал на плаху…

Помощники, воспользовавшись минутой, крепко привязали его.

Опять блеснул топор и, опустившись, врезался в дерево плахи… скатилась голова и второй жертвы.

Казнь совершилась. Зрелище кончилось. Правосудие было удовлетворено!

Ришелье мог быть доволен; двое его врагов, насмешливо улыбавшихся на придворном балу, не существовали больше! Все их планы разом разлетелись в прах!

Помощники положили трупы и головы казненных в принесенные заранее гробы и отвезли на кладбище, где похоронили их поодаль от других могил, у ограды, в глухом месте, которого все старались избегать.

Так закончилась жизнь двух любимцев Людовика XIII — маркиза де Сен-Марса и его друга де Ту.

Но их смерть не удовлетворила жажды мести в Ришелье.

В тот день, когда в Лионе казнили Сен-Марса и де Ту, в Бордо точно так же умер маршал Марильяк.

И его голова скатилась под топором палача, несмотря на доверие и любовь Людовика. Он погиб из-за того только, что не скрывал своей ненависти к кардиналу.

Но приходило уже и время Ришелье, столь справедливо проклинаемого за его кровавые приговоры.

Он стоял уже одной ногой в могиле.

Но прежде, чем рассказывать о дальнейшей судьбе Ришелье, заметим, что герцогу Орлеанскому с большим трудом удалось бежать в Савойю, он получил прощение, но должен был отказаться от всех своих прав и преимуществ.

Герцог Бульонский лишился своей столицы Седана, а королева Мария Медичи принуждена была уехать из Франции. Она бежала с двумя приближенными в Кельн и последние годы жизни провела в нужде и лишениях. Анне Австрийской хитрый Ришелье не посмел больше мстить, и она не пострадала от обширного заговора, разрушенного одним ловким ударом бессмертного Ришелье.

XVIII. ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

— Здравствуй, папа Раналь! — раздался веселый детский голосок, и маленький Луи выбежал из-за деревьев к деревянному домику, у дверей которого стоял Баптист Раналь, — вот я и пришел! Надо же мне посмотреть, как тебе живется в лесу.

— Я очень рад, голубчик мой, — ответил старик, с радостной улыбкой идя навстречу веселому мальчугану, — как ты обрадовал меня!

— У меня больше не хватило терпения, я очень хотел посмотреть, как ты тут поживаешь; господин Гри уехал сегодня в Пиньероль, мы с мамой одни в замке, и мне нечего было бояться, я и пошел.

— Ну, иди, иди сюда! Садись ко мне, милый мальчик! — сказал Раналь. — Ты с дороги, наверное, проголодался? Постой, у меня есть кусок жареной лани, превкусный…

— Ах, папа Раналь, как же ты жаркое здесь добыл?

— А ты думал, я буду здесь голодать? Поди-ка, посмотри мой домик! Здесь я сплю, у меня постель из березовых веток и мягкого мха, вот стул и стол, а там мой очаг. Лань я отлично зажарил на вертеле, дождь и буря теперь не страшны: я хорошо починил крышу и заколотил сарай с боков досками. Чего же лучше? Посмотри, разве здесь не хорошо теперь?

— Конечно, хорошо, папа Раналь! Я бы с удовольствием остался у тебя жить, если бы и мама к нам пришла, одного только недостает.

— Чего же? — с удивлением спросил старик.

— Арно нет, папа Раналь!

— Да, верно, голубчик. Мне все время кажется, что Арно идет. Но сядь, поешь да расскажи, как вам живется.

— Нельзя сказать, что хорошо, папа Раналь, — ответил маленький Луи. — Господин Гри ужасно сердитый, все злится, и опять так ударил меня по спине и по голове, что я потом несколько минут не понимал, что вокруг меня делается.

— Изверг! Мадам Мариэтта ничего ему не говорит?

— Мама все плачет, она, кажется, очень переживает, что господин Гри так грубо со мной обращается. Но скажи, пожалуйста, папа Раналь, отчего же мама не прогонит этого злого человека?

Старик пожал плечами.

— И сам не знаю, голубчик, — ответил он.

— Я однажды спросил об этом у мамы, — продолжал Луи, — но она запретила мне говорить об этом. Она сказала, что господин Гри еще больше рассердится, если услышит мои разговоры, и советовала мне всегда слушаться его и никогда не злить его.

— Спрашивал ли обо мне господин управляющий? — перебил старик.

— Как же, папа Раналь! На другой же день после твоего ухода тогда ночью, господин Гри ходил везде и всюду, что-то искал. Я спросил, что ему нужно. Но он молчал. На следующий день он опять искал и, наконец, спросил у мамы и у меня, где ты.

— Что же вы ему сказали?

— Не знаю, папа Раналь, я ничего не ответил и убежал.

— Значит, господин управляющий не знает, что я поселился в старом блокгаузе в чаще леса?

— Кажется, нет, папа Раналь.

— Нет, нет, точно не знает, а то бы он уже нашел предлог явиться сюда, — сказал старик, — пусть лучше никогда и не узнает! Я буду спокойнее.

— Ах, да! Здесь у тебя так хорошо! Я бы не ушел отсюда! Теперь в замке так тихо, скучно… я, право, ужасно боюсь замка и господина Гри. У него такие злые, страшные глаза, мне всегда кажется, что он с удовольствием убил бы меня.

— Бедное дитя… — прошептал Раналь, — если бы я мог узнать, что за этим кроется!

— И мама боится господина Гри, — я заметил. Хоть она и говорит мне всегда, что я должен стараться быть послушным и ласковым с ним, что он желает мне добра, как мой воспитатель. Мама боится его? Как ты думаешь, папа Раналь?

— Он отнял у меня все, что было мне дорого, и я счел лучшим уйти от него подальше и не встречаться с ним, — ответил старик.

— И мне не хочется жить с ним. Мне так хотелось бы уйти с моей милой мамой из замка!

— Ты должен терпеть, Луи, — сказал Раналь. — Твоя мать знает, что делает, и желает тебе добра. Мадам Мариэтта милая, почтенная госпожа и я ее глубоко уважаю! Ее и покорного рыцаря я очень полюбил… они стали мне очень дороги за те годы, что я прожил с ними.

— Я не из-за себя одного боюсь господина Гри, — продолжал мальчик, — а и из-за мамы тоже. Ты не поверишь, папа Раналь, с какой злостью он всегда на нас смотрит. Вдруг он что-нибудь с нами сделает ночью. Мы ведь ночью совсем одни в замке.

— Ну, дорого ему пришлось бы за это заплатить! Я его тогда застрелю, как бешеную собаку! — вскричал разгневанный старик, — только приди и скажи мне, если он осмелится поднять на вас руку! Поверенный приезжал в замок?

— Нет, папа Раналь, с тех пор как ты ушел — ни разу.

— Так он еще не знает о наших переменах. Как мне ни тяжело, но на днях я непременно пойду в Пиньероль и поговорю с ним.

— Поверенный больше значит, чем господин Гри? — спросил мальчик.

Старик с удивлением посмотрел на него. Луи задал вопрос, никогда не приходивший старику в голову.

— Гм… не знаю, милое дитя, — ответил он. — Я думаю, он не слыхал ничего о господине Гри и незнаком с ним.

— Нет, господин Гри его знает, папа Раналь, — сказал мальчик, — он недавно говорил о поверенном и еще о канале! Я нечаянно слышал, как он называл их мамой… Они говорили вполголоса. Кардинал, он велел сказать… и насчет меня также.

Мама после этого разговора была очень расстроена; она, кажется, втихомолку плакала. Кто такой кардинал? Папа Раймонд рассказывал мне о короле и о королеве в Париже, но о кардинале я ничего не слыхал!

— Это министр короля, дитя мое, его советник… знатный, могущественный человек!

Господин Гри говорил о кардинале, как будто он значит больше короля и все знает. Папа Раналь, скажи, видел ты когда-нибудь короля и королеву?

— Да, дитя мое, видел однажды, в Париже, когда они только что повенчались. Я был тогда еще солдатом. У короля было очень серьезное, угрюмое лицо, а королева, Анна Австрийская, была замечательной красавицей, и лицо у нее было очень доброе!

— У тебя разве нет их портретов?

— Нет, Луи, но когда пойду в Пиньероль, я тебе их достану.

— Ах, папа Раналь, как я буду рад! — сказал мальчик. — Мне хочется знать, что такое город… Я еще ни разу не уходил из замка!

— Когда ты будешь постарше, мадам Мариэтта возьмет тебя с собой в Пиньероль, а пожалуй, и в Париж… Ведь ты когда-нибудь захочешь поступить на военную службу!

— На военную службу… Да, папа Раналь! Мне хотелось бы стать офицером, тогда я буду больше значить, чем господин Гри. И он больше не посмеет меня бить. Папа Раймонд рассказывал мне о солдатах, мушкетерах… Они очень отважны и преданы королю. Со мной что-то странное творилось при этом рассказе… Я и сам не знаю, что со мной было… наверное, это от того, что меня тянет к военной жизни! Мне хочется быть мушкетером, папа Раналь… как это будет славно! Я с удовольствием думаю об этом. Поскорей бы мне вырасти! Я тайком делаю упражнения со шпагой и с маленьким мушкетом, которые ты мне сделал из дерева. Папа Раймонд показывал мне, как стреляют и фехтуют. Мне, я думаю, скоро можно будет дать настоящий мушкет. Папа Раналь, у тебя вон висит мушкет и шпага, не покажешь ли ты мне, как обращаться с настоящим оружием?

— Они еще слишком тяжелы для тебя, дитя мое, но когда ты станешь постарше, я научу тебя владеть оружием.

— Ну, прощай, папа Раналь! Мне пора, надо прийти домой раньше господина Гри. Ему не надо знать, что я был у тебя, а то он опять рассердится.

— Тине заблудишься, Луи?

— Нет, папа Раналь, я знаю дорогу, ведь пришел же я к тебе.

— Кланяйся мадам Мариэтте, голубчик мой, — сказал старик, целуя его в лоб, — и приходи еще поскорее.

— С удовольствием, папа Раналь. Прощай!

Старик проводил его до опушки леса и некоторое время смотрел ему вслед. Убедившись в том, что мальчик действительно знает дорогу к замку, вернулся к себе в блокгауз.

Приближалась осень, надо было приготовиться к холодам.

Раналь натаскал срубленных деревьев, обстрогал их, подпилил, как ему было нужно, и так углубился в свою работу, что не заметил наступления вечера.

Вдруг ему послышался шорох, он с удивлением оглянулся кругом.

Шорох усиливался, и через несколько минут из лесной чащи выехал всадник.

То был новый управляющий.

Лошадь остановилась. Господин Гри с удивлением огляделся вокруг.

Он, видимо, не ожидал, что блокгауз был таких размеров и в таком хорошем состоянии, хотя и знал о его существовании.

Баптист Раналь не особенно дружелюбно глядел на незваного гостя.

— Эй, это вы кастелян, забывший свои обязанности и убежавший ночью со своего места? — спросил управляющий, подъезжая ближе.

Старик рассердился. При упоминании о забытых обязанностях он вспомнил свою военную службу.

— Баптист Раналь никогда не убегал со своего места от врага, сударь, — ответил он, — то есть, от честного врага, конечно! Он ушел из замка, потому что нехорошо было бы, если бы он там дольше оставался.

— Вы ушли тайком и поселились здесь без позволения, я с вами после поговорю об этом. Сейчас не об этом речь. Вы заманиваете к себе мальчика, находящегося под моим надзором.

Раналь с недоумением покачал головой.

— Я этого никогда не делал, — коротко и твердо ответил он.

— Вы еще смеете отрицать то, что он был у вас сегодня?

— Нисколько! Но он приходил по своему желанию.

— Мальчишка прячется здесь, вы ему показали хороший пример. Вы его скрываете у себя. Сейчас же приведите его сюда!

— Вы ошибаетесь, думая, что маленький Луи еще у меня, — ответил Раналь. Прошло уже несколько часов, как мальчик ушел в замок.

— Он не приходил и его нигде не могут найти.

— Господи! С ним что-то случилось по дороге! — вскричал Раналь.

— Я обыщу вашу хижину, — сказал управляющий. — Я не верю ни одному вашему слову… вы хитрая лисица! Но вам не придется сказать, что вы меня перехитрили и настояли на своем.

Жюль Гри соскочил с лошади, закинул повод за сучок и вошел в блокгауз.

— Эге, да вы удобно устроились! И без позволения! Да у вас и жаркое, я вижу, есть… лань… значит, вы охотитесь? Вы знаете, что это называется браконьерством? Ну, да об этом после! — продолжал Гри, обыскивая каждый уголок и нигде не находя мальчика. — Не думайте, что вы здесь недоступны и в безопасности! Говорите сейчас же, где мальчик?

— Да ну вас! Ищите сами! — сердито крикнул Раналь, поворачиваясь к нему спиной, — ведь я вам уже доказал, что не хочу быть вашим слугой.

— Вы поплатитесь за это, — прошипел Гри.

— Делайте, что хотите, только не становитесь мне поперек дороги, иначе худо будет!

— Что? Угрожать еще? — закричал управляющий, побагровев от гнева и хватаясь за мушкет.

— Не делайте этого, — решительно сказал старик, — иначе я могу не так понять ваше намерение! Черт возьми! Да неужели же вы думаете, что я не имею права застрелить вас за то, что вы лишили меня собаки, моей собственности! Не троньте мушкет! Прежде чем вы успеете выстрелить в меня, я вас убью! Не будем лучше встречаться… Это полезнее, поэтому я и ушел из замка, когда вы туда приехали. Я сразу увидел, что нам не жить под одной крышей, так оставьте же меня в покое, я ушел в лес, чтобы с вами не встречаться, не ищите и вы меня, иначе хорошего ничего не выйдет! Это мое последнее слово!

— Вы еще будете иметь qo мной дело! — крикнул Жюль Гри, в бешенстве вскочив на лошадь, — вы меня еще узнаете, клянусь честью!

Но Баптист Раналь не слушал его больше, а только озабоченно шептал: «Куда мог деваться бедный, милый мальчик?»

Маленький Луи сначала шел действительно домой, но вскоре, как все дети, забыл свои горести и заботы и загляделся на белок, жучков, бабочек.

Горячие лучи солнца не пробивались сквозь густую листву деревьев, сплетавшихся над его головой.

Луи рвал спелые ягоды на кустах и постепенно отклонялся от дороги и, наконец, опомнившись, увидел, что идет не к замку, а все глубже в лес.

Ему стало страшно. Он начал бегать во все стороны… Сердце его сильно билось, дыхание прервалось… Он робко выкрикнул имя Раналя, думая призвать его на помощь, — ему ответило только эхо.

Мальчик растерянно метался из стороны в сторону.

Наконец он вышел на дорогу.

Но куда она вела? Луи никогда не выходил из замка и совсем не знал окрестностей.

Он остановился, раздумывая, что ему делать, как вдруг услышал песню.

Пел молодой, сильный голос.

Луи с удивлением посмотрел в ту сторону, откуда слышалась песня, и увидел перед собой мальчика лет семнадцати.

И тот заметил его.

— Здравствуй! — крикнул мальчик, подходя.

Луи с удивлением смотрел на него и тут только заметил, что он очень безобразен.

У него были рубцы на лбу, на щеках, на носу, а один глаз почти совсем закрыт.

Но манера и вся фигура юноши понравились Луи, а главное — он рад был, что встретил, наконец, ж вое существо, так как вечер уже подходил к концу, и ему нужно было как можно скорее вернуться домой.

— Здравствуйте, — ответил он, — скажите, пожалуйста, как мне пройти в замок?

— В замок? — повторил юноша, останавливаясь рядом с мальчиком, — я не здешний и только мимоходом заходил в Пиньероль, а теперь иду дальше.

— Наш замок в этом лесу.

— Так пойдем со мной, ты верно заблудился?

— Я ходил в блокгауз, к Раналю, прежнему кастеляну и, возвращаясь домой, сбился с пути.

Мальчик понравился юноше.

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Луи.

— Ты живешь в здешнем замке?

— Да, с мамой Мариэттой и господином Гри… а вас как зовут?

— Нарциссом, дружок.

— Куда же вы идете?

— Да как тебе сказать?.. Я ищу одного укротителя зверей, который ездит тут, по границе. Мне нужно кое-что узнать от него.

— Вам, наверное, уже много лет и вы много путешествовали… были ли вы в Париже?

— Как же, Луи, я оттуда и пришел.

— Это очень далеко отсюда? — спросил мальчик, идя рядом с Нарциссом.

Разговор ему нравился.

— Да, очень далеко! Тебе, наверное, еще не случалось отсюда уезжать?

— Нет, господин Нарцисс, но вот я скоро буду большой, тогда поеду в Париж и поступлю в мушкетеры.

— Ну да, ну да, в мушкетеры.

— А вы отчего же не мушкетер еще?

— Вероятно, скоро поступлю, я ведь говорил тебе, что ищу одного человека.

— Хорошо должно быть путешествовать! Я с удовольствием ушел бы с вами, господин Нарцисс!

— Господином-то ты можешь и не называть меня, мой дружок, — сказал Нарцисс, с улыбкой протягивая руку своему маленькому, хорошенькому спутнику. — Почему же тебе хочется уйти из замка?

— Ах, — ответил Луи, становясь вдруг очень серьезным, — с тех пор как у нас новый управляющий, в нашем замке совсем нехорошо стало. Я боюсь его.

— Он что, разве строго тебя наказывает?

— Он часто меня бьет.

— Разве твой отец позволяет ему бить тебя?

— Мой отец умер, а мать сама боится управляющего.

— Как странно! Так и сегодня тебе достанется за то, что ты поздно вернулся?

— Ах, да! Я так боюсь господина Гри!

— Ну, пойдем, я попрошу его за тебя! — добродушно сказал Нарцисс.

— В самом деле? — спросил Луи, испытывая все большее доверие к своему спутнику.

— Конечно, — ответил тот.

— Так вы у нас переночуете, Нарцисс?

— Если можно, я буду очень рад, я устал.

— Воттеперь мы идем правильно! — вскричал вдруг Луи, — вон наш замок! Я уже вижу его!

— Да, Луи, и я, несмотря на темноту, вижу очертания большого старинного здания.

— Мы там живем, Нарцисс! Вы потом расскажете мне о своем путешествии, о Париже и о мушкетерах. Вы знаете мушкетеров?

— Трех очень хорошо знаю, они заменяют мне отца.

— А знают они, что вы путешествуете?

— Сначала они ничего не знали, но я вернулся в Париж, попросил у них извинения и они позволили мне опять идти.

— Так они очень добры к вам?

— Да, голубчик, они много делают мне добра.

— Ах, если бы и ко мне были так же добры! Я боюсь господина Гри.

— Пойдем же скорее в замок, я попрошу за тебя и скажу, что ты заблудился.

Управляющий вышел к ним навстречу, увидев их с портала.

— Вот, наконец, мальчишка! — закричал он, и Луи сейчас же понял по его голосу, что он сердит, — целыми днями шляешься, как бродяга! Иди сюда! Кого это ты еще притащил?

— Извините, сударь, — вежливо сказал Нарцисс, снимая шляпу, — я встретил этого мальчика на дороге, — он заблудился, — не сердитесь на него, он другой раз не пойдет один в лес.

— Кто вы такой? Что вам здесь нужно? — спросил Гри.

— Ах, господин Гри, позвольте, пожалуйста, Нарциссу переночевать в замке, — тихонько попросил Луи.

— Еще не хватало приводить ко мне в замок всякий сброд! — крикнул управляющий, — и где только мальчишка выкапывает таких знакомых! Иди сюда! Я тебя отучу бегать в блокгауз к старому мошеннику и выносить сор из избы.

Жюль Гри подтолкнул мальчика к входу. Нарцисс потерял терпение.

— Позвольте, — обратился он к управляющему, — вы сейчас говорили о сброде…

— Да, о всяких бродягах!

— Я ни то, ни другое!

— Убирайтесь к чертям! Что вам здесь нужно?

— Не вас, господин Гри! Не будьте так грубы и безжалостны, не мучайте мальчика.

— Да собаками, что ли мне вас вытравить отсюда! — закричал управляющий, — и как вы сюда попали? Убирайтесь, пока я вас не вытолкал. Пошел вон! — прибавил он, обращаясь к плачущему мальчику, — я тебя запру, мальчишка, ты у меня будешь слушаться! Вон в погреб!

— Мама Мариэтта! — жалобно закричал Луи.

Нарцисс стоял у входа, сжав кулаки, с негодованием наблюдая, как жестокий управляющий бил и толкал бледного плакавшего ребенка, как тащил его в погреб, не обращая никакого внимания даже на просьбы старухи-матери, прибежавшей на крик.

Мариэтта делала робкие попытки остановить управляющего, но тот так грозно прикрикнул на нее, что бедная старушка, застыв на месте, молча смотрела, как Жюль Гри столкнул с темной лестницы вниз ее милого мальчика, ее сокровище, а затем запер его в заброшенной темной каморке.

Он бросил ему туда соломы, принес воды и хлеба. Жюль Гри знал, что в погребе водились крысы и мыши, что совсем немного света и воздуха проникает туда только через крошечное решетчатое окошечко над самой землей, что там сырой, гнилой воздух, тем не менее был очень доволен, что заставил ребенка сидеть в этой конуре.

Выйдя из погреба, Жюль Гри пошел к главному входу, чтобы посмотреть, где спутник Луи, но его уже там не было. Жюль Гри решил, что молодой человек ушел своей дорогой.

XIX. СМЕРТЬ РИШЕЛЬЕ

Наступили, наконец, последние дни великого кардинала.

Власть его в это время еще больше усилилась. Когда-то он, хотя бы изредка, разыгрывал перед королем роль покорного подданного, чтобы склонить его на свою сторону и достичь какой-нибудь своей корыстной цели, теперь же он был полновластным хозяином.

В прежние годы в одиннадцать часов вечера он уже был в постели, в четыре часа утра вставал и аккуратно, каждое утро отправлялся в спальню короля. Стоя на коленях, он излагал ему свои планы, выслушивая иногда возражения, теперь же кардинал сосредоточил всю власть в своих руках и жил по-королевски, что обходилось казне ежегодно более чем в десять миллионов.

Стоило только удивляться его деятельности и удачам в последнее время, когда и здоровье его совсем пошатнулось, и препятствий на его пути было больше прежнего.

До последней минуты он обладал неограниченной властью и даже на смертном одре все еще принимал и выслушивал своих шпионов, подписывал смертные приговоры, заключал в тюрьму.

Народ все больше ощущал на себе все тяготы его правления.

Он был лишен всех своих прав, должен был платить огромные подати, а финансовое состояние государства Ришелье довел до того, что провинции совершенно обнищали. Но зато королевскую власть он поднял на необычайную высоту, чем впоследствии в полной мере и воспользовался Людовик XIV.

Но следует отдать справедливость и его заслугам. Кардинал очень любил искусства и покровительствовал им, он выстроил Пале-Рояль, другие роскошные дворцы, основал Французскую Академию.

В последнее время жизни он был весь поглощен вспыхнувшей войной с Испанией.

Он выслал одну армию на Нидерландскую границу, чтобы сдерживать испанцев, вступивших там в союз с его врагами, — другую к Седану, где против него восстал герцог Бульонский, к которому присоединились герцоги Суассон и Гиз.

Герцог Суассон был убит в сражении, Гиз бежал, а герцогу Бульонскому пришлось покориться, так как восстание везде было подавлено.

Когда в Лионе казнили Сен-Марса и де Ту, Ришелье, уже тяжело больной, отправился в Нарбонну и оттуда руководил подавлением мятежа.

Когда пали лидеры восстания, Ришелье вернулся в Париж и уже не вставал с постели, изнемогая от лихорадки. У него уже был преемник.

Еще в 1630 году он познакомился с Жюлем Мазарини и оценил его выдающиеся способности.

Это был сын сицилийского дворянина, получивший образование в Риме и в испанских университетах, наряду с ученостью, он вполне успешно соединял в себе и все качества ловкого придворного.

В последние годы жизни Ришелье приблизил к себе этого одаренного человека. По его ходатайству в 1641 году Мазарини получил кардинальскую шапку и, попав в число приближенных короля, сумел войти к нему в доверие.

Людовик ХШ чувствовал, что и его дни сочтены, а так как его старший сын Людовик был еще ребенком, то надо было позаботиться о регентстве до его совершеннолетия.

У Анны Австрийской в 1640 году появился на свет еще один сын — Филипп, родоначальник Орлеанского дома.

3 декабря 1642 года королю доложили о желании Ришелье еще раз поговорить с ним, и Людовик поспешил к смертному одру всемогущего министра.

Король был поражен, увидев кардинала, который страшно изменился.

— Подходит конец, ваше величество, — сказал Ришелье, силясь улыбнуться, машина отработала свой век, пора в отставку! Я оставляю вам и дофину государство, у которого большое будущее и оно может стать первым в Европе. Посягательства наших грандов, ослаблявших прежних королей Франции и даже свергавших их, я окончательно подавил, а королевской власти обеспечил самодержавие. Это было целью всех моих стремлений, ваше величество, и я счастлив, потому что достиг этой цели!

— Вы заслужили полное право на благодарность с моей стороны и со стороны моих потомков, ваша эминенция, — ответил король.

— Мое дело надо продолжать, ваше величество, чтобы не разрушилось здание, возведенное с таким трудом. Во главе ваших министров должен стать такой человек, который действовал бы в моем духе. Я старался найти и подготовить человека… это кардинал Мазарини! Моя последняя просьба к вашему величеству будет о назначении его на мое место.

— Обещаю вашей эминенции последовать вашему совету.

— Для меня это будет большим успокоением. Кардинал Мазарини единственный человек из всех окружающих вас, способный управлять государством после вашей смерти, от которой, да сохранит вас Господь, еще долго, но ведь когда-нибудь она все-таки придет. Дофин Людовик еще дитя, ваше величество, и надо быть осмотрительным в выборе людей, его окружающих, которым придется вверить управление государством на время его несовершеннолетия. Вполне доверьтесь кардиналу Мазарини и вы не раскаетесь.

— Он непременно будет моим министром!

— Примите мою благодарность за это обещание, ваше величество! Я оставляю вам дела в полном порядке. Знаю, с моей стороны были допущены ошибки в правлении, которые одни назовут кровавым, жестоким, другие будут проклинать меня, но часто побороть, например, происки знати, устранить их иными средствами было просто невозможно. Надо было унизить знать, подавить притязания высших сановников. Моим преемникам остается извлекать выгоды из этого для государства и народа. Мне больше нечего делать. Теперь я могу проститься и примириться со своей совестью. Позвольте надеяться, ваше величество, что вы не забудете меня.

— Я буду горько сожалеть о том дне, когда я останусь без поддержки вашего гениального ума, и навсегда сохраню о вас самые лучшие воспоминания — ответил король.

— Так позвольте мне проститься с вами, ваше величество, я чувствую, что сегодняшняя ночь — последняя для меня, и на земле я больше не увижу вас… Последние мои минуты я посвящу приготовлениям к смерти. Прощайте, ваше величество!

Король взял протянутую ему дрожащую, исхудалую руку умирающего и пожал ее, они еще раз взглянули друг на друга, и Людовик вышел из комнаты.

После короля кардинал принял только своего преемника, кардинала Мазарини.

Этот человек представлял собой совершенный контраст с Ришелье.

Он был тоже высокого роста, тоже имел красивую фигуру, но в его лице и глазах были доброта и мягкость, тогда как у Ришелье обнажались только ум, хитрость и решительность характера.

Мазарини было лет под сорок, у него было приятное полное, гладко выбритое лицо и добродушные глаза.

Он, видимо, был полной противоположностью своему предшественнику, но Ришелье именно его выбрал своим преемником и в самых теплых выражениях рекомендовал королю.

Ришелье передал ему свои последние планы и секретные распоряжения, расспросил о том, что уже начал делать Мазарини, объяснил, как следует держаться с королем, чтобы расположить его к себе, а затем использовать это в своих интересах.

Мазарини внимательно выслушал его.

Они простились и расстались около полуночи.

Больше кардинал не принял никого, хотя многие и домогались этого.

Приняв причастие, он остался один со своим лейб-медиком и стариком камердинером.

После полуночи лихорадка усилилась и начались приступы удушья, которые к утру сделались чаще.

Кардинал почти сидел на кровати, дыхание его прерывалось, сердце болезненно сжималось и замирало… он стонал и просил доктора помочь.

Но никакие попытки облегчить мучения не удавались.

Когда, наконец, на настойчивые просьбы кардинала, доктор только пожал плечами, Ришелье прошептал угасающим голосом:

— Так дайте мне яд, чтобы я скорее умер!

Кончина его была мучительной.

В полдень, 4 декабря, он, наконец, стал спокойнее, попросил опустить подушки, простился с окружающими и задремал.

Через несколько минут он стал порывисто дышать, потом тяжело вздохнул — и лейб-медик объявил, что кардинал Ришелье скончался.

Доложили королю.

Он в тот же вечер принял Мазарини и велел похоронить умершего министра с королевскими почестями.

Народ с облегчением вздохнул, узнав о смерти кардинала… и король Людовик почувствовал, что и у него как будто гора свалилась с плеч.

XX. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

— Виконт ждет в приемной секретной аудиенции, — сказала Эстебания королеве, — пожалуйста, будь как можно осторожнее, Анна! От одного кардинала мы избавились, но его заменил другой, которого мы еще не знаем.

— Не беспокойся, Эстебания, ты знаешь, что трем мушкетерам мы вполне можем доверять! Мне непременно надо узнать, жив ли еще несчастный мальчик? — спросила Анна, попроси ко мне виконта и оставь меня с ним наедине.

Приближенная королевы ушла. Вслед за тем явился Этьенн и низко поклонился Анне Австрийской.

— У меня есть к вам просьба, виконт, — сказала она, — одно поручение, которое надо исполнить крайне осторожно и сохранить в глубокой тайне.

— Приказывайте, ваше величество, — ответил Этьенн, —мы пойдем за вас в огонь и в воду!

— Я знаю, что вполне могу положиться на вас и на двух ваших товарищей, поэтому и обратилась к вам. Вам надо будет съездить по одному важному делу.

— Куда прикажете, ваше величество?

— Я могу сказать только, — зачем, ну а куда — вам придется разузнать самим.

— Я уже испытала вашу верность, храбрость, и уменье, виконт, но на этот раз мое поручение будет совсем другого рода и потребует сохранения величайшей тайны. Мне необходимо узнать об одном мальчике, которого кардинал Ришелье отослал в какой-то отдаленный замок. Мальчик был отдан на воспитание бывшей камер-фрау Мариэтте и рыцарю Раймонду. Вы знаете их?

— Нет, но узнаем, ваше величество.

— Поезжайте втроем и узнайте все подробно. И постарайтесь, чтобы эти сведения были достоверными. Имена, которые я вам назвала, помогут вам в розыске. Это будет сложно, потому что я не знаю, как называется и где находится далекий, уединенный замок, в который отослали мальчика.

— Не беспокойтесь, ваше величество, мы его найдем, хотя бы нам пришлось объехать всю Францию!

— Я уверена, что если будет только возможно, то вы и ваши товарищи непременно добьетесь цели. Больше я вам ничего не смогу объяснить, виконт, но прошу ничего не добиваться силой… Исполните мое поручение, но не касайтесь тайны!

— Даю слово за себя и за моих товарищей, ваше величество! — торжественно ответил Этьенн.

Так поезжайте скорее, отыщите замок, где живет рыцарь Раймонд с мальчиком, но действуйте осторожно, чтобы никто, кроме вас троих, не знал о моем поручении. Да благословит Бог ваш путь! Пусть заранее наградой вам будет мысль, что вы исполните священное поручение вашей королевы, которая вполне доверяет вам и всегда относится к вам с благодарностью.

Этьенн поклонился Анне. Она приветливо протянула ему руку, которую он поцеловал.

Прекрасная королева с большими, выразительными глазами и роскошными черными волосами, с милым, добрым лицом, выражающим самую прелестную женственность, отличала виконта особенным расположением и относилась к нему с благодарностью.

Этьенн вернулся к товарищам, ожидавшим его в галерее.

Он передал им в нескольких словах поручение королевы.

— Странно, — заметил Милон, — мы должны отыскать замок, не зная, где он, как называется, и не должны ничего расспрашивать!

— Без рассуждений, Милон! — вскричал виконт, — мы должны найти замок и мальчика.

— Разумеется, и сделаем это, но надо обдумать, каким образом!

— Я знаю рыцаря Раймонда, а еще лучше камер-фрау Мариэтту, — сказал маркиз. Несколько лет назад они вдруг тихонько уехали из Парижа, продав свой домик.

— Ты, кажется, говорил, что покойный кардинал услал мальчика? — спросил Милон.

— Да, делом его рук была и эта тайна, до которой мы не должны докапываться! — ответил виконт.

— Ну, раскрыть ее нам все равно придется, но ровно настолько, насколько это нужно, чтобы найти замок, — сказал Милон, — но мы сдержим данное тобой слово.

— Ришелье отправил мальчика с рыцарем Раймондом… Тогда я знаю, как их отыскать, — сказал маркиз. Подождите меня здесь, я вам через несколько минут добуду все сведения.

— Маркиз правду говорит! — воскликнул, засмеявшись, Милон, — для чего же и Каноник на свете?

— Тс! — остановил его Этьенн де Монфор, — никогда не надо так громко называть имена, мой друг!

Он ушел из галереи и отправился в ту часть Лувра, где была половина Мазарини.

Каноник, так все еще называли графа Фернезе прежние товарищи, принадлежал к числу первых приближенных Мазарини и был его правой рукой и советником.

Как нам известно, он вышел из мушкетеров и не только надел платье Ордена, но даже сделался его генералом.

Это было, однако же, тайной, кроме того, граф Фернезе занимал еще светскую должность непосредственно при новом министре Франции.

Каноник знал все распоряжения Мазарини и в то же время стоял выше него, потому что охранял его и во многом руководил им.

Увидев вошедшего маркиза, он вежливо подошел к нему и попросил пройти в одну из соседних комнат, где они остались вдвоем.

Каноник дружески протянул прежнему товарищу руку, но выражение его лица при .этом не изменилось.

— Очень рад, — сказал он вполголоса, — что скажешь?

— Пришел попросить у тебя сведения об одном довольно таинственном деле, — сказал маркиз.

— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь узнал об этом деле?

— Нет, мой друг, я хочу только узнать о месте, где находится лицо, которое меня интересует.

— Говори, ты же знаешь, я всегда рад помочь тебе.

— Я знаю, что у тебя до сих пор сохранились к нам дружеские чувства, — сказал маркиз, — поэтому я и обращаюсь к тебе. Мне поручили узнать о дальнейшей судьбе одного мальчика, которого прежний кардинал отослал в какой-то отдаленный замок. Где этот замок — мы не знаем.

— Загадочное поручение, — сказал, улыбнувшись, Каноник.

— Почти что. Нам необходимо как можно скорее разыскать этот замок, поэтому я решил обратиться к тебе за помощью. Возможно, дашь нам какие-нибудь сведения.

Каноник внимательно посмотрел на маркиза своими беспокойными серыми глазами.

— Ты говоришь о мальчике и о замке, — сказал он, — не можешь ли ты рассказать еще о каких-нибудь подробностях, чтобы мне было понятнее, о чем идет речь?

— Только то, что кардинал отправил мальчика с рыцарем Раймондом.

Лицо Каноника оживилось.

— Кто вам поручил узнать о мальчике, ничего не расспрашивая о нем? — спросил он.

— Королева.

— Я тебе по секрету отвечу на твой вопрос, — продолжал Каноник, — рыцарь Раймонд уехал с мальчиком, которого вам поручено навестить, в один старый замок, недалеко от Пиньероля.

— Так называется пограничный город? — спросил маркиз.

— Да, он на самой границе с Италией.

— И ты точно знаешь, что мальчик там?

— Могу тебя уверить, что вы его непременно найдете там. Но посоветую вам быть очень осторожными при посещении и стараться, чтобы вас не видели. Насколько я знаю, туда никому не позволено заезжать, хотя замок и без того стоит в лесу, в стороне от всех дорог.

— Благодарю тебя за хорошее сообщение, теперь, я думаю, нас ждет удача, — и твоему совету мы, конечно, последуем.

— Счастливого пути, друг мой, — ответил Каноник, — кланяйся виконту и Милону.

Он читал письма, которые Ришелье несколько раз писал пиньерольскому поверенному и из них знал, как называется замок, в котором скрывали мальчика.

Маркиз вернулся к товарищам и сообщил все подробности. Мушкетеры решили ехать в тот же вечер.

Встретившись в условленный час на заставе, они сели там на заранее приготовленных для них лошадей и помчались по дороге, которая вела в Мельон, Невер и Лион.

Путь был далекий, они ехали, почти не останавливаясь, итолько на десятый день приехали в Бриансон. Переночевав и Бриансоне, мушкетеры осторожно стали собирать сведения о Пиньероле и его окрестностях.

До городка оставался еще день езды.

Никто, по-видимому, не имел понятия о замке, стоявшем недалеко от Пиньероля.

Уже на другой день они поспешили к месту своего назначения. Подъезжая вечером к Пиньеролю, они спросили у встретившегося крестьянина, не знает ли он тут старого охотничьего замка? Тот ответил, что в окрестностях есть только один замок, который стоит в глубине леса, и указал при этом на черную полоску на горизонте.

Мушкетеры поблагодарили и поехали в указанном им направлении к лесу, чтобы успеть к замку до наступления ночи.

Маркиз напомнил друзьям о предостережении Каноника, и они решили не входить в замок, а сначала хорошенько узнать местность, чтобы решить, каким образом собирать сведения — открыто или тайно.

Когда они подъехали к лесу, уже совершенно стемнело, так что в двадцати шагах едва ли можно было разглядеть что-нибудь. К счастью, взошла луна, и немного осветила дорогу. Но постепенно она скрылась в тучах, и трое всадников опять остались в темноте.

Дороги они не знали, а лошади с трудом пробирались сквозь разросшиеся кустарники, ветви которых почти лежали на земле.

Наконец они сошли с лошадей, взяли их под уздцы истали пробираться наугад.

Вскоре маркиз тихо сообщил товарищам, что цель близка, и вышел из чащи деревьев на лесную поляну, на противоположном конце которой виднелся старинный мрачный замок.

Милон и виконт подошли к нему.

В замке и вокруг него царила мертвая тишина. Не слышно было лая собаки, не видно было ни одной живой души. Только в одном из окон виднелся свет.

Маркиз оставил свою лошадь товарищам, оставшимся на опушке леса, а сам, постоянно озираясь по сторонам, начал осторожно пробираться к порталу.

Слабый свет из окна освещал ему дорогу.

Маркиз беспрепятственно прошей переднюю и поднялся по лестнице наверх. Он старался идти все время в одном направлении, так как в замке было совершенно темно, и, наконец, дошел до огромной двери. Пробивавшийся сквозь дверь свет означал, что там, за высокой дверью находился, вероятно, кто-то из обитателей таинственного замка.

Он постучался.

Прошло несколько секунд, прежде чем он услышал звук шагов, и дверь отворилась.

Маркиз увидел перед собой сгорбленную старушку, испуганно отступившую в глубь комнаты.

— Не бойтесь, — сказал он, — я не разбойник и не враг этого дома. Я, кажется, узнаю вас, хотя мы и не виделись уже много лет.

— И я, кажется, узнала вас, благородный господин, — войдите и не сердитесь на меня за то, что я вас испугалась. Я не привыкла видеть гостей в этом уединенном замке, который все обходят стороной. Я живу здесь уже очень давно. Скажите мне, пожалуйста, как ваше имя?

— Я маркиз Эжен де Монфор, а вы жена рыцаря Раймонда.

— Маркиз… да, да! Ах, как это я могла забыть! — воскликнула старая Мариэтта, радостно всплеснув руками, да вы маркиз! Теперь я, наконец, узнала вас, хоть вы и очень изменились с тех пор. Как я рада!

— Мы с вами старые друзья, мадам Мариэтта, — сказал маркиз, пожимая руку старушке.

Она пододвинула ему старинный стул с высокой спинкой.

— Да, мы друзья, и всегда были ими. Какая это для меня неожиданная встреча! Я уже не надеялась когда-нибудь увидеть кого-нибудь из прежних знакомых! А вы вот и приехали. Вы должны мне много, много рассказать.

— С удовольствием, с удовольствием, мадам Мариэтта, а где же рыцарь Раймонд? — спросил маркиз.

Старушка помолчала с минуту, невыразимая грусть появилась на ее лице.

— Лежит в сырой земле… вон там, на опушке леса, — ответила она заплакав.

— Тяжелая это для вас потеря, мадам Мариэтта! И вы, все-таки, остались здесь ради мальчика!

— Разве вы знаете о нем, господин маркиз? — с удивлением спросила Мариэтта.

— Знаю только, что вы взяли его к себе на воспитание, и больше не хочу ничего знать.

— Здесь произошли тяжелые перемены после смерти мужа, — ответила со вздохом старушка. — Лучше и мне было бы уйти за ним. Только ради мальчика я еще продолжаю здесь жить.

— Вы разве совсем одни в замке?

— К нам прислали сюда управляющего — злого, жестокого человека. Но я не смею ничего больше вам сказать, а то он услышит мои жалобы, и тогда еще хуже будет. Его сейчас нет дома, но он каждую минуту может вернуться. Его прислал сюда кардинал.

— Какой кардинал, мадам Мариэтта?

— Ну, да какой же больше, как не Ришелье?!

— Но он уже умер, теперь вместо него Мазарини.

— Умер? — спросила Мариэтта, — я уверена, что господин Гри мучает мальчика по его приказанию.

— Господин Гри.

— Знакомое имя… да, да! Припоминаю… это один из телохранителей кардинала, злой, грубый малый!

— Вы его знаете, тогда пусть лучше он ничего не знает о вашем приезде.

— Я слышал по дороге сюда, что к замку никому не разрешено приближаться?

— Мы здесь живем, как на уединенном острове, господин маркиз. Ах, как подумаю о прошлом… Теперь совсем не то. Еще часто вспоминаю также и о вас, и о прекрасной Магдалене Гриффон.

— Но я исполнил свое обещание! — проговорил маркиз с чувством.

— Великий Боже! Что же такое случилось? У вас ужасно мрачное лицо!

— В жизни каждого человека существует нечто, чего он касается неохотно, что он уже похоронил, но от чего сам он не освободится до последнего вздоха.

— Так, значит, красавица Магдалена умерла!

— Все равно что умерла. Не расспрашивайте меня. Тяжело ведь ворошить старые раны.

— Понимаю вас, маркиз. И вам, оказывается, пришлось пережить много горя. Не буду одолевать вас расспросами, а лучше пожелаю вам душевного покоя. Что бы там ни случилось с вами, вы всегда заслуживали того, чтобы провидение спасло и избавило вас от всяких горестей, потому что я до сих пор не встречала дворянина добрее и благороднее вас. Я так рада, что опять вижу вас. Да и покойные ваши родители, их сиятельства маркиз и маркиза, всегда были ко мне так милостивы, когда я у них служила. Ведь я и ко двору-то попала благодаря покойному маркизу, — а я не такой человек, чтобы забыть добро, которое мне сделали.

— Так послушайте же, зачем я пришел. Внизу меня ожидают двое товарищей, — виконт д'Альби и барон Сент-Аманд, — вы ведь их знаете.

— Да, я раньше часто встречалась с ними.

— Нам поручено узнать, как поживает мальчик и повидать его.

— А если управляющий узнает?

— Вы же сказали, что его нет дома.

— Да. Но он поехал верхом влес и каждую минуту может возвратиться, — проговорила старушка.

— Ну, вот мы и воспользуемся этим. Я сейчас позову своих друзей, а вы отведете нас к мальчику. Где он?

— В погребе.

— Как, разве его держат взаперти?

— Управляющий поступает с ним просто бесчеловечно! Он запер бедного мальчика в сырой подвал. Никакие мои просьбы не могли подействовать на Жюля Гри. Это сам демон. До его приезда все было хорошо, но теперь…

— Ну, так ведите же нас в подвал. Я завсе отвечаю! — проговорил маркиз каким-то особенным тоном.

— Это не так легко сделать, как вы думаете. Вы не знаете этого человека. Он держит ключ от подвала у себя в квартире.

— Не бойтесь ничего. Мы добудем и ключ. Мы обязаны сами увидеть мальчика.

— Да уж я знаю, что вы сумеете сделать так, чтобы облегчить жизнь бедному ребенку, — сказала Мариэтта, — я сама его так полюбила, и мне очень тяжело и горько смотреть на все его мучения.

— Так чего же нам еще ждать, — пойдемте скорее!

Мариэтта взяла свечу и вышла из комнаты. Маркиз пошел за ней. Бедная женщина была, видимо, и испугана, и озабочена. Ее мучила мысль, что будет, есливозвратится управляющий и застанет ее с мушкетерами внизу, у мальчика? Тогда он сразу догадается, что она взяла ключ из его квартиры. Мушкетеры уедут, а она останется одна, беззащитная и обреченная жертва жестокого управляющего. Но мысль о возможности облегчить участь мальчика заставляла ее пренебрегать всеми этими соображениями.

Вместе с маркизом она пошла в комнату Гри, затем спустилась вниз.

Маркиз позвал своих товарищей. Молодые люди приветливо поздоровались с Мариэттой, пока та открывала дверь на темную лестницу, спускающуюся в подвал.

— Ведь это просто злодейство! — вскричал виконт, — посадить ребенка в эту темную сырую яму и держать его там на хлебе и воде. И давно он там?

— Да уже несколько месяцев. Сначала один молодой человек, который, кажется, знал и любил мальчика, носил ему чего-нибудь получше, да управитель и это запретил.

— А откуда же он сам-то брал хорошее кушанье и как ухитрялся передавать их мальчику? — спросил маркиз.

— Тут был прежде кастелян, Баптист Раналь, — отличный, добрейший старичок. Он поселился далеко в лесу, чтобы не иметь дела с Гри. Так вот, тот молодой человек у него-то и брал разные мясные кушанья, подавал их мальчику в отдушину в подвале. Только Гри один раз увидел его, страшно разозлился, обещал застрелить его, а ребенка перевел в такое место в подвале, что там его уже никак не достанешь.

Мушкетеры стали расспрашивать Мариэтту о молодом человеке и сразу же узнали по ее описанию своего воспитанника Нарцисса, который все еще странствовал, разыскивая укротителя зверей, Джеймса Каттэрета, чтобы узнать от него что-нибудь о своей матери.

Они, наконец, спустились в темный подвал, в котором страдал несчастный маленький Луи.

Ребенок был до того напуган, что никак не решался подойти к ним. Его свеженькое и веселое личико стало мертвенно-бледным и выражало столько горя и страданий, что не походило на детское.

Вид этого ребенка глубоко тронул мушкетеров. Они не имели права тотчас же наказать управляющего за его злодейство, но каждый в душе дал слово жестоко отомстить ему за все страдания ни в чем не повинного ребенка.

Вдруг наверху, во дворе, раздались тяжелые быстрые шаги. Старая Мариэтта страшно перепугалась. Луи задрожал от страха, быстро бросился в темный угол и притаился там, едва переводя дыхание.

— Управляющий приехал! — в ужасе вскричала старушка.

— Пойдемте с нами наверх! — сказал маркиз, — и не бойтесь ничего.

Подходя к главному входу, они увидели какую-то высокую шатающуюся фигуру с мертвенно бледным лицом и глазами, налитыми кровью.

— Боже мой, Раналь! Что с вами! — вскричала Мариэтта, подбегая к старику, который, видимо, едва держался на ногах.

— Управляющий… в меня … выстрелил… — ответил тот прерывисто.

— Вы ранены?

— Я умираю… он… убил… проклятый!

— Да что же у вас с ним произошло? За что?..

— За то, что я кормил ребенка.

— Проклятие и смерть негодяю! — вскричал Этьенн, не будучи больше в силах сдерживать возмущение. — Я рассчитаюсь с ним сейчас же, будь, что будет!

— Отомстите за меня и за ребенка, — уже угасающим голосом проговорил Баптист и упал на землю.

Милон подбежал и нагнулся над ним. Старый кастелян еще раз глубоко вздохнул и отдал Богу душу.

Мариэтта, не выпуская из рук свечи, опустилась на колени возле тела и тихо шептала молитвы. Между тем Этьенн вышел за ворота замка, чтобы там дождаться Жюля Гри.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I. МАЗАРИНИ

Король Людовик XIII только на полгода пережил своего министра Ришелье: он умер 13 мая 1643 года. Перед смертью, по настоянию Мазарини, Людовик учредил так называемый правительственный совет, который должен был управлять государством вместо его несовершеннолетнего сына.

Мазарини также примирил короля с его братом Гастоном Орлеанским, а несчастная Мария Медичи в то время доживала свои последние дни в Кельне, в крайней бедности.

Анна Австрийская, во-первых, была возмущена в душе действиями Мазарини, вследствие которых власть ускользала из ее рук, а во-вторых, Гастон Орлеанский был ей лично неприятен, ведь она надеялась быть полновластной регентшей.

Но Мазарини настоял на своем и уговорил короля сделать его государственным советником и членом нового правительственного учреждения, которому предназначалось управлять Францией под президентством герцога Орлеанского, до совершеннолетия Людовика XIV.

Анна Австрийская была очень недовольна кардиналом, и даже не хотела первое время принимать его.

Герцог Орлеанский немедленно воспользовался этим, чтобы приблизиться к королеве и уверить ее в своей преданности. Он сильно недолюбливал кардинала и втайне завидовал ему.

Вместе с ним к королеве, называвшейся с этих пор королевой-матерью, явился также и принц Конде, старавшийся склонить ее на сторону аристократии и принцев, которые были настроены против Мазарини из-за того, что все высшие должности в государстве он раздавал своим итальянцам. Его ничем не скрываемая алчность к деньгам повсюду наделала ему множество врагов.

Герцог Орлеанский и принц Конде, объединившись с королевой в своей борьбе против кардинала, предложили ей силой лишить Мазарини его высокого поста; они даже советовали ей объявить себя перед парламентом регентшей Франции и обещали свою постоянную помощь в этом деле.

Такое предприятие, казалось, имело все шансы на успех, поскольку парламент был на стороне всеми любимой, умной королевы, а не хитрого итальянца. Вот почему требование Анны Австрийской было немедленно исполнено, а Мазарини остался на своем месте только в качестве министра.

Можно представить, какое действие произвело это на кардинала, который долгое время был яростным противником могущества парламента.

По мере того, как усиливались значение и власть королевы, неприязнь народа к Мазарини все более возрастала; вскоре стали, нисколько не стесняясь, упрекать его в корыстолюбии и сочинять на него самые злые эпиграммы.

В таком положении были дела после смерти Людовика XIII, которые, по-видимому, никак не могли принять мирный характер. В воздухе было душно, и все чувствовали, что государству в скором времени грозили беспорядки и смуты.

Анна Австрийская достигла своей цели: она была регентшей и ей удалось унизить Мазарини самым чувствительным образом.

Человеческое сердце представляет собой непроницаемую загадку и, как мы часто видим, совершенно неожиданно меняет свои чувства. Королевское тщеславие было удовлетворено теперь и в Анне Австрийской заговорила женщина.

Но Мазарини, казалось, нисколько не оскорбился и беспрекословно перенес свое падение. С униженным видом предстал он перед королевой, готовый исполнять все ее требования. Анна изумилась, видя готовность и преданность своего бывшего врага, и невольно почувствовала себя совершенно обезоруженной.

Королева думала найти в нем сурового, непреклонного кардинала, в духе Ришелье, и была приятно удивлена, увидев перед собой кроткого, терпеливого и, судя по изящным манерам, вполне светского человека. Мазарини угадал, как нужно было поступать, чтобы понравиться королеве, и отлично понимал, что своей уступчивостью возьмет гораздо больше, чем каким-нибудь заговором против нее.

Предоставив ей высшее управление Францией, Мазарини, тем не менее, часто являлся во дворец под предлогом посоветоваться с королевой о делах государства. Хитрый кардинал умел так ловко и искусно наводить ее на принятие различных планов и решений, что ей всегда казалось, будто это она сама отдала тот или другой мудрый приказ, а министр тут был не при чем. Но это вовсе не означало, что Анна Австрийская всегда следовала всем советам Мазарини и позволяла ему поступать только так, как он хотел. Для этого она была слишком умной, проницательной женщиной и тщательно обдумывала каждый свой шаг.

Через некоторое время кардинал, который и как человек, и как министр, заслуживал большого уважения, сумел стать необходимым королеве п приобрести ее симпатию. Его корыстолюбие не вызывало больше презрения у королевы и казалось Анне иногда только забавным.

Однажды, когда Анна Австрийская сидела за своим письменным столом, а пятилетний король играл возле нее, обергофмейстерина доложила о приходе Мазарини.

Людовик IV очень любил кардинала и, услыхав его имя, намеревался побежать к нему навстречу, но стоявший возле него гувернер удержал его.

— Я желала бы, — заметила ему королева, — чтобы мой сын и впоследствии так же приветливо встречал этого человека.

Войдя в комнату, Мазарини низко поклонился Анне Австрийской и маленькому королю, большие глаза которого вопросительно уставились на него.

— Не принесли ли вы мне опять какой-нибудь книги, эминенция? — спросил он.

— Разве ваше величество уже успели прочесть с господином гувернером все, что я дал вам в прошлый раз?

— Да, мы уже дошли до конца.

— А о чем там говорилось?

— Разве вы уже забыли? — воскликнул король.

— Да, мне бы это очень хотелось знать, — возразил Мазарини.

Королева с улыбкой слушала разговор сына с кардиналом.

— Ага, вы, наверное, только хотите испытать меня, ваша эминенция! Дело шло о границах Франции и соседних с ней земель, но я не знаю, какие государства находятся за ними?

— Я принесу вам продолжение, сир, — ответил Мазарини, — с условием, чтобы вы еще раз внимательно прочли эту книгу, прежде чем получите от меня новую.

— Так пойдемте, — сказал Людовик, обращаясь к гувернеру, — и сделаем то, что советует его эминенция.

Анна Австрийская с нежностью смотрела вслед уходившему королю.

Мазарини заметил это.

— Я уверен, ваше величество, что при правлении Людовика XIV Францию ожидает слава: у нашего королевского сына большие дарования.

— Садитесь, кардинал, и скажите, что привело вас ко мне сегодня? — спросила королева.

— Я должен сделать вам очень важное донесение, ваше величество, — ответил Мазарини, — речь идет о ваших мушкетерах.

Лицо Анны Австрийской приняло серьезное выражение: она уже раньше слышала от виконта, что произошло в отдаленном замке.

— Говорите, ваша эминенция, — сказала она.

— Эти трое господ проявили неслыханное самоуправство, которое не должно остаться безнаказанным. Они силой увезли из замка, что в Пиньероле, управляющего Жюля Гри, посланного туда еще кардиналом Ришелье, и оставили мальчика под надзором старой камер-фрау.

— Так что же? — возразила королева, — она очень хорошо за ним смотрит.

— Разве вашему величеству уже все известно?

— Ничего больше кроме того, что мои мушкетеры увезли оттуда управляющего, чтобы привлечь его к ответственности. Он не имел права так жестоко обходиться с мальчиком и убивать старого эконома. Это ужасное преступление!

— Конечно, я согласен, что управляющий не вполне соответствовал своей должности, но тем не менее такое самоуправство ваших мушкетеров не может остаться безнаказанным…

— Как, ваша эминенция, — вскричала Анна Австрийская, — вы заступаетесь за человека, который мучил несчастного мальчика и убил старика?

— Нисколько, ваше величество, но я должен вам сказать, что он уже довольно наказан мушкетерами, сделавшими его в замке их пленником.

— Молодцы! Так ему и надо за то, что он осмелился стрелять в них, в моих посланных!

— Так они были ваши посланные, ваше величество? — спросил Мазарини.

— Конечно, ваша эминенция.

— Я этого не знал, — сказал он.

— Я нахожу, — заметила королева, — что они пришли туда как раз вовремя, чтобы положить конец недостойному поведению этого управляющего. Как он смел так истязать мальчика! Я требую его наказания, господин кардинал. Нельзя безнаказанно поступать таким образом с ребенком и убивать ни в чем неповинного человека. Знайте же, что я вполне одобряю поступок моих мушкетеров, и если он осмелился стрелять в них, то это еще больше увеличивает его вину. Я знаю весь ход дела с мельчайшими подробностями.

— Могу и я их узнать, ваше величество? — спросил Мазарини.

— Конечно, ваша эминенция! — ответила Анна Австрийская. — Видите ли, мои мушкетеры отправились в замок, куда до сих пор никто не осмеливался показываться. Посетив, по моему поручению, старую камерфрау мальчика, они были поражены, услыхав от нее, как жестоко обращался с ним управляющий, а вскоре и на деле убедились в справедливости ее слов. Бедный ребенок уже несколько месяцев томился в душном, сыром подвале, получая в пищу только хлеб и воду, которые с ним делили крысы и мыши. Неслыханное варварство! Но это еще не все. Когда мушкетеры вышли из погреба, им навстречу попал старый эконом замка, едва державшийся на ногах и весь окровавленный. Через несколько минут он умер от страшных ран, нанесенных ему управляющим за то, что он осмелился из сострадания потихоньку кормить мальчика. Разве это не бесчеловечно, ваша эминенция?

— Вы правы, ваше величество, этого преступления нельзя прощать, преступник должен быть наказан по заслугам.

— Управляющий раньше служил в гвардии кардинала. Мои мушкетеры хорошо знали его в то время и уже тогда чувствовали к нему отвращение. Они не ушли из замка, решив дождаться его у тела убитого им старика. Возвратившись, он прямо объявил их своими пленниками, но они спокойно ответили ему, что обстоятельства изменились, и что он должен следовать за ними. Должно быть, у этого мсье Гри убийство стало второй натурой, так как он, не говоря ни слова, взял свое ружье и выстрелил в них.

— Но не произошло ли между ними какой-нибудь ссоры, прежде чем завязалась схватка?

— Мои мушкетеры не могли исказить факты, ваша эминенция, они всегда строго придерживаются истины. Я хорошо знаю их! Они только тогда решились употребить силу, когда увидели, что управляющий взялся за ружье. Если бы они не старались сдерживать себя, то на месте убили бы этого человека, чего он вполне и заслужил. Неужели же убийство старика и истязание несчастного мальчика можно оставить безнаказанным, ваша эминенция.

— Управляющего непременно следует привлечь к ответственности, ваше величество, — ответил задумчиво Мазарини, — но я посоветовал бы вам судить его тайно, иначе при следствии над ним откроются такие вещи, о которых никто не должен знать.

— Управляющему, возможно, было дано тайное указание истязать мальчика, но я не желаю, чтобы тайна этого замка послужила ему на пользу и помогла избегнуть правосудия.

— Я жду приказа вашего величества, — ответил Мазарини, чувствовавший, что в этом деле ему нужно было уступить желанию королевы, чтобы в чем-нибудь другом тем вернее ожидать уступок с ее стороны.

— Вы говорите, — снова начала Анна Австрийская, — что не следует открыто судить этого убийцу! Я нахожу вашсовет полезным и принимаю его. Мне кажется, что лучше всего назначить судьями управляющего моих трех мушкетеров, уже не раз доказавших мне свое благородство и честность.

— Я ничего не имею против этого решения, ваше величество, если это можно проделать, не поднимая шума. В противном случае это приведет к толкам, которых мы должны избегать! По-моему, лучше всего было бы увезти мальчика из замка Пиньероль!

— Вы полагаете, что это место может привлечь внимание… Мальчик теперь, конечно, ненавидит замок Пиньероль, где ему пришлось испытать столько мучений. Его надо перевезти в другое место и дать ему нового учителя и наставника.

— С условием, что камерфрау Мариэтта останется принем.

— Согласен, ваше величество!

— А кого вы назначили воспитателем?

— Молодого офицера по имени Сен-Марс!

— Имя его как-то связано с несчастным маркизом де Сен-Марсом, казненным в Лионе?

— Нет это не родственник. Этот офицер не имеет ровно никакого отношения к казненному сановнику.

— Вы ручаетесь за добрый и спокойный нрав этого воспитателя?

— Он отличный офицер, ваше величество, человек, на честь и благонадежность которого мы вполне можем положиться, — уверял Мазарини.

— И какое новое местопребывание избрали вы, ваша эминенция?

— Я долго думал об этом и пришел, наконец, к убеждению, что для мальчика очень полезно было бы поселиться на юге, на прекрасном берегу Средиземного моря.

— У чудного голубого моря, да, ваша эминенция, там ему будет хорошо! Благодарю вас за это предложение. Я все больше и больше понимаю, что вы желаете утешить мое сердце и счастлива, сознавая это.

— Я всеми силами стремлюсь, ваше величество, облегчить вам жизнь и готов лучше сам уколоться о тернии, лишь бы отвести опасность от вас! Преданность моя так велика, что я постоянно готов жертвовать для вас своей, лишенной радостей, жизнью!

— Вы сказали лишенной радостей, ваша эминенция?

— Я неправильно выразился, я хотел сказать лишенной любви, ваше величество, — ответил Мазарини, поспешно встав со своего места; — королева видела, что он был несколько взволнован.

— Может быть, ваша жизнь сложится лучше, чем вы полагаете, ваша эминенция, — сказала Анна Австрийская голосом, в котором слышалось участие, — люди высокопоставленные не должны поддаваться велению сердца. Они должны подчинять свои сердечные порывы более полезным и благоразумным чувствам. Путь к величию и почестям не может быть пройден без жертв и потерь! Жизнь вообще требует жертв, а наша с вами — особенно!

— К несчастью, ваше величество, вы совершенно правы; счастлив тот, кто никогда не был подвержен подобным лишениям, — этому можно только позавидовать!

— Сделайте необходимые тайные распоряжения, ваша эминенция, — Анна Австрийская вдруг прервала разговор, перешедший в минорный тон, — я имею в виду приказ трем мушкетерам привести в исполнение приговор, а лейтенанту Сен-Марсу отправиться с мальчиком и старой камерфрау Мариэттой к берегам Средиземного моря. В какую должность определите вы лейтенанта?

— В должность губернатора маленького острова Святой Маргариты, ваше величество!

— Хорошо, пусть туда отвезут мальчика! Да сохранит его Пресвятая Матерь Божия и да расположит она к нему сердце человека, на попечение которого будет отдано бедное несчастное дитя!

Мазарини низко поклонился королеве и удалился. По его виду было заметно, что внутренне он очень сильно взволнован.

II. ТАЙНЫЙ СУД

— Ах, дядя Калебассе, какое счастье, что я, наконец, нашла вас, — сказала Жозефина, торопливо подходя к торговцу фруктами улицы Вожирара, только что собравшемуся опустить свой зонт, так как уже наступил вечер.

— Ну, что же за важные новости ты мне несешь, милая крестница? — спросил, улыбаясь, старик, подавая хорошенькой девушке свою загорелую руку, — что с тобой? Смотри, ты совсем запыхалась!

— Я иду из маленького замка и спешу в ваши кладовые. Господин Пипо, наверное, уже ждет меня.

— Что же ты делала в маленьком замке?

— Я была у кастелянши.

— У доброй Ренарды? Здорова ли она?

— Она кланяется вам. Знаете ли вы, крестный, что Жюль опять в Париже?

— Как, важный-то господин? Губернатор, или управляющий замка?

— Он опять здесь, и знаете, кто привез его, чтобы предать суду?

— Ты говоришь мне о том, что мне совершенно неизвестно.

— Три господина!

— Какие три господина?

— Ах, господи! Ну, маркиз, виконт и господин Милон!

— Ага! Господин Милон! — многозначительно улыбнулся дядя Калебассе.

— Да, и они хотят наказать Жюля.

— Но за что же?

— Я хорошенько не знаю, но, кажется, он стрелял в них, — испуганно ответила Белая Голубка.

— Значит, он заслужил наказание.

— Это так, но он мой брат.

— Да, к сожалению.

— Мне бы хотелось избавить его от наказания!

— В таком случае тебе лучше всего обратиться к господину Милону и попросить его за брата!

— Нет, крестный, это не пройдет!

— Почему же?

— Во-первых, потому, что господин Милон, вероятно, очень сердит на Жюля и не сможет избавить его от наказания, а во-вторых…

— Что же ты не договариваешь?

— Во-вторых, мне совестно, что Жюль мой брат!

— Вот что! Гм… да! — проговорил торговец фруктами, — я понимаю, Ночлежный остров тебе не по вкусу!

— Поэтому я хотела попросить вас, дядя Калебассе, предостеречь Жюля! Мне сейчас некогда, дорогой крестный, я должна немедленно возвратиться домой. Но, как я узнала, сегодня эти три господина хотят арестовать Жюля. Ренарда передала мне эту весть!

— Где же я найду Жюля?

— Я думаю, вернее всего в гостинице! Лучше всего будет, если вы, обнаружив его там, посоветуете ему бежать. Таким образом он избегнет всего. Понимаете, крестный?

— Я уступаю твоему желанию, милая Жозефина, только мне кажется, что мы не совсем будем правы, идя против мушкетеров.

Жозефина заплакала.

— Негодяй, он дурной человек, я знаю это. Он буян и стрелял в мушкетеров, так что они страшно возмущены!.. Но… он мой брат. Раньше он и со мной обходился дурно, вам это известно, но я не смогу равнодушно отнестись к его казни. Лучше бы мне ничего не знать об этом деле!

— Ну, полно, Жозефина, успокойся, — уговаривал ее старый торговец. — У тебя доброе сердце! Но скажи сама, если кто-нибудь поступает дурно, не заслуживает ли он наказания? А я никогда не поверю, чтобы господа мушкетеры поступили с ним несправедливо! Но чтобы избавить тебя от огорчения и страха, я пойду туда и посмотрю, нужно ли советовать ему бежать.

— Ах да, сделайте это, милый крестный! И если вы увидите, что ему нужна помощь, — может быть, он раскаивается в своих дурных поступках, тогда помогите ему бежать!

— Ступай спокойно домой, моя дорогая, я постараюсь все устроить, — сказал старый папа Калебассе.

Жозефина поблагодарила его и, простившись, поспешно ушла.

«Милая девушка», проговорил про себя старый торговец фруктами, убирая свои корзины и скамьи в подвал. Доброе дитя! У нее золотое сердце! Даже чересчур доброе. Этот негодяй Жюль, право, не заслуживает, чтобы она так заботилась о нем! Он все-таки брат ей, говорит она, а по-моему, он дерзкий, нахальный буян, который, собственно, не заслуживает даже внимания! — Достаточно вспомнить, как он обошелся со мной при нашей последней встрече перед его отъездом! Он был просто неузнаваем! Его гордость не знала пределов, этот нахал обращался со мной, как с каким-нибудь нищим! Я никогда не прощу ему того, что он совершенно оттеснил меня от кардинала, а напоследок еще и прикарманил все вознаграждение. Это была скверная шутка! Я всегда говорил, что он дрянь-человек и не мало удивился в то время, вдруг увидев его в мундире гвардии. Но я обещал Жозефине и посмотрю, что можно будет сделать! Если он будет рассудителен и вежлив, как ему и подобает быть по отношению ко мне, то только в таком случае я его предостерегу и спрячу, чтобы господа мушкетеры не нашли его!

Разговаривая таким образом сам с собой, торговец фруктами убрал весь свой скарб в подвал.

После этого он отправился по дороге к Ночлежному острову.

Начинало смеркаться, и когда он дошел до места, было уже совсем темно.

Дядя Калебассе перешел узкий деревянный мост, ведший на остров приюта и приблизился к гостинице «Белая голубка», где по обыкновению, каждый вечер было очень весело и шумно.

В общей комнате собралась большая толпа, все ели, пили и веселились.

Калебассе увидел, что и другая сторона дома была ярко освещена, и ему показалось, что из этой комнаты слышится довольно громкий разговор, но когда он подошел ближе к окнам с намерением заглянуть в них, то увидел, что они завешаны большими пестрыми платками.

Вдруг он заметил в одном из них большую треугольную дыру, через которую можно было заглянуть в большую комнату.

По середине комнаты стоял старый четырехугольный стол топорной работы, а около него сидели четыре человека. На головах у них были шляпы, сдвинутые набекрень, перед ними стояли стаканы, наполненные вином, а по их красным разгоряченным лицам было видно, что уже было не мало выпито. Комната освещалась двумя свечами, стоявшими на столе перед пирующими.

Дядя Калебассе узнал в сидевших за столом четырех мужчинах, — очень громко разговаривавших и хваставшихся, по-видимому, своими прежними геройскими подвигами, — четырех бывших членов кардинальской гвардии: Гри, д'Орфруа, де Рансона и Алло.

Казалось, что трем последним из них не очень везло после уничтожения гвардии кардинала. Платья и шляпы их были заметно поношены и уже нельзя было определить их первоначальный цвет. Дядя Калебассе, будучи замечательным психологом, по выражению их лиц понял, что их моральный облик был далеко не блестящим и жизнь они вели очень сомнительную. Они были похожи на разбойничьих атаманов, с той лишь разницей, что те, в большинстве своем народ храбрый и мужественный, а у этих вся храбрость состояла в искусстве громко разговаривать и хвастаться.

После всего увиденного, папа Калебассе начал обдумывать, каким образом ему исполнить желание Жозефины.

Подумав немного, он решился и, войдя в гостиницу, постучал в дверь, которая вела в комнату, где пировали четыре приятеля.

Слышался гул смешанных голосов. Калебассе отворил дверь и вошел.

— Смотрите, пожалуйста! — воскликнул д'Орфруа, — ведь это, никак, толстый, красноносый продавец фруктов с улицы Вожирар!

— Да, это он, — подтвердили де Рансон и Алло; — чего старому здесь нужно? Здесь ягоды не растут.

— Эй! Мсье Калебассе, — закричал Жюль Гри, — что вы там стоите, вытаращив глаза?

— Я жду, когда у вас водворится спокойствие, чтобы можно было пожелать вам доброго вечера, — ответил он.

— Пусть продавец фруктов садится с нами за стол, — предложил Алло, — он должен выпить с нами!

— Идите сюда! — согласились д'Орфруа и Рансон, — как зовут старика?

— Дядя Калебассе, кажется, он был когда-то моим крестным отцом, — объяснил Жюль Гри.

— Калебассе, — смеясь повторил Рансон, — клянусь честью, забавное имя!

— Сядьте здесь, возле меня, — воскликнул Алло, придвинув к столу пятый стул.

Дядя Калебассе при этом приглашении невольно положил руку на карман своей блузы, в котором лежал бумажник с деньгами.

Ему казалось, что он в этом обществе далеко не в безопасности.

— Не беспокойтесь, господа! — сказал он, — слишком много чести для меня.

— Вы совершенно правы, — подтвердил д'Орфруа, — мы действительно оказываем вам большую честь, но мы надеемся, что вы сумеете достойно оценить ее и со своей стороны также не пожалеете угощения!

— Эти торговцы фруктами приобретают большие деньги от своих дынь, груш и персиков, — воскликнул Алло, — что ему стоит поставить несколько бутылок вина! Гри, вели подать новый запас для мсье Калебассе!

— Оставьте это господа, мне некогда, — ответил Калебассе уклончиво.

— Вам, быть может, жаль денег, старый скряга, — продолжал д'Орфруа, — в таком случае мы не такие люди, чтобы не могли заплатить за себя.

Дядя Калебассе состроил хитрую мину.

— Гм! В карманы ваши, господа, я не желал бы заглянуть, — проговорил он.

— Ого! Что осмеливается говорить старый дурень, — воскликнул Рансон, вскочив с угрожающим видом, — ты забыл, кажется, что имеешь дело с дворянами?

— Знаю, знаю! Успокойтесь только, пожалуйста, — унимал Калебассе расходившегося, — я пришел вовсе не для того, чтобы напрашиваться на ваше угощение! Я пришел по делу к Жюлю Гри.

— Старый продавец дынь становится все более и более дерзким, — сказал д'Орфруа, — не к Жюлю, а к господину офицеру Гри, понимаешь?

— По-моему, пусть будет так!

— Ко мне? — спросил Жюль Гри с гордостью. — Однако вы не должны забывать, дорогой Калебассе, что времена переменились, вы именно остались тем же, кем и прежде были, но я пошел в гору и возвысился, не забывайте этого.

— И не мало возвысился! — прибавил Рансон.

— Ладно, ладно, — сказал Калебассе, улыбаясь, — ведь я не спорю с вами!

— Что же вам нужно здесь? — спросил Жюль Гри.

— Я вижу ты не хочешь, чтобы я говорил тебе «ты», но несмотря на это, я не хочу уйти отсюда, не исполнив того, что обещал! Берегитесь мушкетеров, господин Жюль Гри!

— Ого! Это что за предостережение? — воскликнул Алло.

— Я советую вам убраться отсюда как можно скорее, — продолжал Калебассе, — в противном случае вы попадете в руки мушкетеров, а что они шутить не любят это, я полагаю, вам известно!

— Старый шут, кажется, издевается над нами, — закричал в бешенстве д'Орфруа, — не думаете ли вы, что мы испугаемся ваших мушкетеров?

— Разве ты не знаешь, старый осел, что мы всякий раз разбивали мушкетеров в пух и прах и заставляли их бежать без оглядки, — сказал Рансон.

— Я ведь ничего не оспариваю, господа, я пришел только затем, чтобы сообщить господину Жюлю Гри то, что я сейчас сказал ему.

— Могли бы не трудиться, Калебассе, — сказал Жюль с надменной улыбкой. — Я вижу вы так сильно стараетесь, что это влияет на ваш рассудок. Неужели вы думаете, что я испугаюсь мушкетеров? Я уже не одного из них отправил на тот свет.

— Совершенная правда! Они знают нас, — подтвердили Алло и Рансон.

— Я готов думать, что эта старая лиса подослана к нам мушкетерами, чтобы все про нас разнюхать, — сказал д'Орфруа.

— В таком случае возвратитесь к ним, Калебассе, — продолжал Жюль Гри, — и скажите, что мы готовы принять их по достоинству! — Я однажды уже салютовал им моим мушкетом, в тот раз их положение было более выгодно, потому что я тогда был один! Я питаю непреодолимую ненависть к трем мушкетерам и полагаю, что известия ваши не верны, и что новый кардинал постарался уже отправить их в Бастилию.

— Если вы их увидите, то пошлите их сюда, пусть они сами объяснят нам, что им нужно, — сказал Рансон, — они, наверное, еще не успели забыть меня! Передайте им мой поклон. Я полагаю, этого будет достаточно, чтобы они не решились показать сюда своего носа!

Д'Орфруа и Алло покатились со смеху.

— А теперь убирайтесь отсюда, старый осел, — воскликнул Алло, — и будь доволен, что мы отпускаем тебя с подобающей честью.

Дядя Калебассе не заставил повторять приглашения. Ему было решительно не по себе в этой компании, и он облегченно вздохнул, когда запер за собой дверь и вышел на улицу.

— Бездельники! — ворчал он, — и понесло же меня в берлогу к этим зверям! Черт бы вас побрал, оборванцев! Такие вещи должен слушать старый честный человек и гражданин от таких дрянных людей. Я готов прибить себя за то, что вошел туда! Пользы все равно никакой не сделал! Они с закрытыми глазами попадут в ловушку. Как бы я желал, чтобы господа мушкетеры хорошенько проучили их за хвастовство!

— Еще зовутся офицерами и дворянами!

С этими словами дядя Калебассе подошел к маленькому мосту, перейдя который, он скрылся в ночном мраке.

Приход старого торговца навел наших четырех собеседников на их излюбленную тему. Они начали рассказывать о чудесах храбрости, о своих победах над мушкетерами. Конечно, здесь не было и сотой доли правды. Однако они до того увлеклись своими рассказами, что лица их покраснели и глаза сияли от восторга.

— Пусть бы только господа мушкетеры пожаловали бы сюда, — кричал д'Орфруа, — не ушли бы они от нас подобру-поздорову!

— То-то и беда, что они прячутся, когда чуют опасность, — проговорил Рансон.

— Я у них еще в долгу, особенно у виконта, — подал голос Алло.

— Подожди, они попадутся еще в наши руки, — сказал со злобой Жюль Гри.

— И тогда они уже не уйдут от меня! Клянусь честью д'Орфруа!

— Мы здесь, господа! Приводите в исполнение ваши угрозы, — раздался вдруг у дверей громкий голос. — О, да какая здесь собралась знатная компания!

После сидевшие за столом четыре приятеля вскочили со своих мест и уставились на дверь.

На пороге стоял виконт, а позади него маркиз и Милон.

Такого быстрого появления трех мушкетеров эти негодяи не ожидали. Прославленная храбрость бывших гвардейцев кардинала, казалось, вдруг покинула их.

— Это они! — воскликнул Жюль Гри, раньше всех опомнившийся от испуга. — Это три мушкетера!

Виконт вошел в комнату.

— Господин Гри, — обратился он к сыну Пьера Гри, — именем королевы я арестую вас!

— Вы арестуете меня? — язвительно засмеялся Гри, — по какому праву? Не думаете ли вы, что я поверю вам на слово? Вы втроем явились для того, чтобы взять меня одного?

Алло, д'Орфруа и Рансон засмеялись, произнося вполголоса насмешливые слова.

— Счастливый случай привел моих друзей сюда, чтобы они были свидетелями вашего нового геройского поступка, — продолжал Жюль Гри.

— Перестаньте говорить глупости, — перебил Милон, который уже не в силах был сдерживаться, — мы не намерены терять время на пустые разговоры.

— Неужели вы действительно думаете, что я подчинюсь вам? — спросил Жюль Гри, — если вы сию же минуту сами не уйдете из этого дома, то…

— Я заткну тебе рот, — сказал Этьенн, обнажая свою шпагу. — Если ты добровольно не пойдешь с нами, мы употребим силу, любезный!

Виконт напал на Жюля, который также обнажил шпагу и стал защищаться. В одну минуту все шпаги сверкнули в воздухе и три мушкетера атаковали четырех своих противников.

В это время Алло и Рансон подняли такой страшный крик, перемешанный с бранью, что в первую минуту мушкетеры не могли объяснить себе причины его, но через сколько минут все выяснилось.

Четыре экс-гвардейца, превозносившие перед тем храбрость, увидели, что им не устоять, решили своими криками привлечь внимание находившихся в гостинице ни цыган и всякий другой сброд.

Их уловка великолепно удалась.

Едва услышав шум и звон шпаг, сидевшие в распивочной поспешили к сражающимся и присоединились к противникам мушкетеров. Вооружившись кто костылем, кто стулом, кто палкой, одним словом, всем тем, что подвернулось под руку, они столпились у входа в комнату, в которой Алло, д'Орфруа и Рансон, сражаясь, старались приблизиться к двери, между тем как виконт держал Жюля на месте и не давал ему сделать ни шагу.

Положение мушкетеров стало довольно затруднительным, так как к их противникам подоспело подкрепление около тридцати человек.

Жюль Гри воспользовался минутой общего смятения, чтобы присоединиться к своим трем товарищам, что ему и удалось. Все четверо достигли двери, у которой остальная пьяная компания встретила их радостными криками одобрения.

— Закройте дверь! — закричал коренастый парень с разбойничьей рожей, — затворите дверь! Тогда три птички будут в клетке и мы сможем с ними позабавиться!

— Шарль правду говорит, — весело раздалось со сторон. — Да затворите дверь! Подоприте ее чем-нибудь. Тогда мушкетеры будут как в мышеловке!

Это предложение было принято с радостью, и бывшие гвардейцы кардинала уже приготовились выйти из комнаты, чтобы оставить в ней одних мушкетеров, как вдруг Милон, бросив на пол свою шпагу, обеими руками схватил Жюля Гри, только что намеревавшегося скрыться в толпе.

В ту минуту, когда толпа стала закрывать дверь, чтобы захватить мушкетеров, Милон схватил сына Пьера Гри за шиворот и за ногу, поднял его, как перышко, и не совсем нежно отбросил назад в комнату, в которой три мушкетера очутились одни с Жюлем Гри.

По ту сторону двери раздавались громкие радостные возгласы и шум множества придвигаемых предметов, которыми ее забаррикадировали.

Взбешенный Гри снова хотел броситься на виконта, которому надо было не убить Гри, а взять его живым. В это время Милон, сняв свой шарф, схватил бывшего управляющего замка, который был намного слабее его и, повалив его на пол, связал ему руки за спиной, а так как тот продолжал отбиваться ногами, он, взяв шарф маркиза, скрутил ему и ноги, да так крепко, что Гри теперь был совершенно беззащитен.

В это время Этьенн заметил, что осаждающие ограничились только укреплением двери, тогда как оба окна комнаты оставались свободными.

Он быстрым взглядом дал понять своим друзьям, что надо делать.

— Вылезайте в окно, — сказал Милон.

— Я сейчас же последую за вами вместе с этим молодцом, которого мы здесь не оставим.

— Помогите! — заорал во все горло Жюль Гри, — сюда, друзья! Спасите меня!

— Маркиз и Этьенн выскочили в окно! — еще громче закричал Гри.

В эту минуту Милон схватил и потащил его к окну.

Нищие и цыгане услышали зов.

Маркиз и Этьенн, которые ожидали Милона на улице, были тотчас же окружены толпой постояльцев гостиницы. Эти последние даже не решались нападать на двух мушкетеров, зная их силу и ловкость.

Милон схватил связанного левой рукой, в правую взял шпагу и приблизился к окну, у которого стояли маркиз и виконт.

При виде связанного Жюля Гри вся честная компания подняла дикий крик и замахала палками.

— Прочь! — закричал маркиз, — назад, говорю вам! Именем королевы пропустите!

— Долой мушкетеров! Бейте их! — раздался голос Рансона, — атакуйте их!

Увидев, что Алло и д'Орфруа бросились на мушкетеров, нищие осмелели.

Милон спустил Жюля через окно на землю, а сам выскочил вслед за ним и опять схватил своего пленника.

— Вперед! — скомандовал он, — эй, вы, пропустите!

Виконт и маркиз шпагами стали расчищать себе дорогу.

Когда двое из близко стоящих нищих были слегка ранены, у остальных при виде крови мигом исчезла храбрость. Они, правда, кричали, ругались еще громче прежнего, но, несмотря на все подстрекательства Рансона к новой атаке, ни один из них не тронулся с места.

Маркиз шел впереди, продолжая шпагой освобождать проход, за ним следовал Милон, волоча за собой связанного арестанта, а Этьенн, прикрывая их, замыкал шествие.

Таким образом они достигли моста. Все то время, пока они шли, их сопровождали дикие вопли следовавшей за ними пьяной толпы.

Около моста Алло и Рансон еще раз попробовали отбить у мушкетеров товарища, но маркиз и виконт отбивались от них так энергично, что вскоре вся шайка с улюлюканьем и бранью отправилась обратно в гостиницу, оставив скрежетавшего от ярости зубами Жюля Гри во власти трех мушкетеров.

Перейдя мост и достигнув берега Сены, наши приятели остановились, чтобы посоветоваться между собой о том, каким образом им лучше всего, не привлекая внимания, пробираться дальше.

Если они потащат своего пленника по более людным улицам — это не останется незамеченным.

Жюль Гри будет кричать и звать на помощь, что могло бы возбудить любопытство случайных прохожих, чего им как раз и следовало избегать. Пленника необходимо было незаметно доставить в маленький замок, где и должен был состояться суд над ним. После короткого обсуждения решение было найдено.

Этьенн попросил друзей подождать его немного, и, оставив их, возвратился через несколько минут с каретой, куда они и втолкнули Жюля Гри.

Карета довольно быстро доставила их к воротам маленького замка, которые открыл маркиз.

Милон поволок связанного через палисадник, Этьенн следовал за ними, а маркиз снова запер калитку.

Теперь Жюль Гри был в полном распоряжении мушкетеров.

Они поместили его в одном из больших старинных залов, который Ренарда ярко осветила несколькими свечами.

Здесь Этьенн развязал пленника.

Маркиз закрыл двери, принес бумагу, чернила, перья и пригласил двух своих друзей сесть рядом с ним за большой стол, стоявший посреди комнаты.

— Я требую, чтобы вы немедленно отпустили меня, — воскликнул Жюль Гри голосом, дрожавшим от злости и ненависти, — вы насильно лишили меня свободы! Это не останется безнаказанным! К чему все эти приготовления?

— Мы сейчас прочтем вам приговор — ответил маркиз. Виконт, будьте так добры, составьте протокол!

— К чему эта комедия? Вы хотите убить меня?

— Молчите и ждите, когда вас спросят! Вы стоите перед тайным судом королевы!

— Что мне королева, — воскликнул Жюль Гри с пренебрежением в голосе, — я признаю только приказы кардинала!

— Повторяю вам, замолчите, если вы не подчинитесь добровольно, вас усмирят силой, — ответил маркиз. — Вы здесь для того, чтобы защищаться от выдвинутых против вас обвинений.

— Ни одного слова вы от меня не услышите, но я еще напомню о себе, когда выйду отсюда. О! Если бы был жив прежний кардинал! Дорого бы вам обошелся сегодняшний вечер! Но и новый эминенция просто так этого не оставит! Это я вам обещаю!

Трое судей уселись за стол, обвиняемый же тревожно ожидал решения своей участи. Этьенн взял перо и написал на листе бумаги:

— «Именем королевы!»

— Ваших прежних преступлений, — начал маркиз, — мы теперь ни разбирать, ни вспоминать не будем. Вас зовут Жюль Гри, вы сын владельца гостиницы на Ночлежном острове Пьера Гри, не так ли?

— Так! Допрос, кажется, обещает быть любопытным, дерзко ответил бывший управляющий.

Виконт записал в протокол.

— Вас послали в уединенный замок Пиньероль, — продолжал маркиз. — По чьему приказанию отправились вы туда и какие вам были даны инструкции?

— Кардинал Ришелье сделал меня комендантом этого замка! О данных же мне поручениях я говорить не могу, так как они касаются государственной тайны.

— Так я вам напомню, какой приказ вы тогда получили, — сказал маркиз, вставая. Он подошел к двери, ведшей в соседнюю комнату, открыл ее и громко сказал:

— Господин граф Фернезе, войдите, прошу вас! Жюль Гри удивленно посмотрел на дверь, на пороге которой появился одетый во все черное человек, серьезного и важного вида. Подсудимый вспомнил, что он видел этого нечаянного свидетеля тайного суда у кардинала Мазарини, и вся дерзость и уверенность его мгновенно пропали. Но он не узнал в этом господине, носящем одежду знатных духовных лиц, бывшего мушкетера, прозванного Каноником.

Граф Фернезе вошел в комнату и поклонился своим друзьям, которые встали со своих мест, потом он бросил быстрый проницательный взгляд на замершего от страха Жюля Гри.

— Нам крайне необходимо ваше показание по одному делу, господин граф, — начал маркиз, — которое, именем королевы, предоставлено нам для судебного разбирательства этой ночью. Стоящий перед вами подсудимый по имени Жюль Гри говорит, что он получил от покойного кардинала тайные инструкции относительно замка Пиньероль, но отказывается объявить их, поэтому мы обращаемся за сведениями, в которых отказывает нам подсудимый, к вам, господин граф, и просим вас сказать нам, какие это были инструкции.

— После смерти рыцаря Раймонда, — начал Каноник, — которому было поручено управление замком и воспитание живущего в нем мальчика, кардинал Ришелье назначил управляющим замка человека, называющегося Жюлем Гри, который и получил от короля письменное распоряжение, в котором предписывалось не допускать жестких мер при воспитании мальчика, а самое главное — сделать все возможное, чтобы не допустить проникновения в замок посторонних.

Пленник с удивлением смотрел на графа Фернезе, так хорошо осведомленного о полученных им инструкциях.

— Не допускать жестких мер, — повторил маркиз, подождав, пока виконт записал слова графа, затем он обратился к неподвижно стоявшему Канонику.

— Будьте так добры, продолжайте, граф, — сказал он.

— Далее в приказе было сказано, что управляющий обязан сообразовывать свои действия с распоряжениями мадам Мариэтты, а также оставить старого кастеляна замка Баптиста Раналя в его должности и правах.

— Кардинал Ришелье тайно приказал мне поступать совсем по-другому, — перебил Жюль Гри графа. — Он во всем положился на меня и выразил желание, чтобы я обращался с мальчиком решительно и строго; он даже дал мне понять, что интересы государства требуют, чтобы мальчик был изолирован от внешнего мира и что смерть его была бы полезнее его жизни.

Три мушкетера переглянулись, негодуя, только Каноник был совершенно спокоен.

— Эти отвратительные словесные распоряжения, — с презрением сказал маркиз, — мы не принимаем как оправдание, потому что они могут быть вымышлены вами, или иначе выражены кардиналом; мы не можем привлечь мертвого к ответу! Не было ли в письменном приказе еще какого-нибудь распоряжения, господин граф Фернезе?

— Оно оканчивалось пожеланием, чтобы мальчику была устроена, по возможности, спокойная и приятная жизнь, чтобы на него смотрели, как на несчастного, и чтобы все меры, касающиеся наказаний, если бы они оказались вдруг необходимыми, принимались бы только по усмотрению мадам Мариэтты.

— Вы слышите? — обратился маркиз к Жюль Гри. — Эти сведения уничтожают все ваши дерзкие уверения! Мы очень благодарны вам, господин граф, за ваши сообщения!

Каноник поклонился своим друзьям и молча вышел из комнаты.

— После этого можно подумать, — воскликнул Жюль, не сдерживая больше своего бешенства, — что не мне, а этой женщине был поручен надзор за ребенком. Но это совершенно ложное предположение! Не ей принадлежал он! Не она была его воспитательницей, иначе к чему было бы посылать меня с тайными инструкциями. Мальчик не сын Раймонда, а родной брат малолетнего короля.

Мушкетеры с изумлением переглянулись.

— В теперешних моих обстоятельствах, — продолжал Жюль Гри, — я не считаю себя обязанным сохранять тайну! Пусть ее узнает весь свет! Мальчика этого хотели устранить, так как он мог сделаться опасным… Кардиналу Ришелье было бы приятнее всего, если бы ему принесли известие о смерти ребенка! Теперь вам известна тайна, которую желали скрыть от всех!

Виконт не записал в протокол этого показания, высказанного обвиняемым в запальчивости.

— Это не ваше дело разбирать и обсуждать эту государственную тайну, — сказал маркиз спокойно, — данное показание может служить только доказательством глубокой испорченности обвиняемого! Если бы вы были честным человеком, вы должны были бы сохранить открытую вам с такой непостижимой доверчивостью тайну обычно столь подозрительным кардиналом.

— Что мне честь, когда мне грозит опасность! Я поклялся только одному кардиналу не изменять тайне, но кардинал умер, что освобождает меня от клятвы.

— Теперь вам остается только защищаться от предъявленных обвинений, которые будут вам сейчас представлены, — продолжал маркиз, — потом вы выслушаете наш приговор.

— Я не принимаю вашего приговора: вы не судьи! Вы лично ненавидите меня, — воскликнул Жюль Гри. — Вот справедливость! Давно ли во Франции стало принятым нападать на человека, силой брать его и тайно судить? Вы неожиданно напали на меня! Вас было трое, а я один! Мне интересно будет узнать, однако, долго ли вы намерены продолжать эту комедию!

— Во-первых, вы обвиняетесь в том, что постыдным образом злоупотребляли вашими правами. Вы жестоко обращались с мальчиком, вы били его плетью, вы целые месяцы заставляли его томиться в сыром погребе, посадив на хлеб и воду! Признаете ли вы себя виновным в этом?

— Я повторяю, что имел на то полное право и действовал согласно инструкциям его эминенции.

— Во-вторых, — когда мы, по приказу ее величества королевы, прибыли в замок для расследования ваших низких поступков, вы стреляли в нас из мушкета, и то, что пуля скользнула только по одежде барона, не более, как счастливая случайность, вы же со своей стороны имели намерение лишить его жизни, а это называется покушением на преднамеренное убийство.

— Ложь! Подлая ложь! Я защищался!

— Ваша вина по отношению к нам, по просьбе господина барона де Сент-Аманд, прощена вам! Мы не хотим, чтобы вы думали, что мы в нашем приговоре руководствуемся личной враждой.

— А, так вы хотите очиститься от этого подозрения? Премного благодарен вам за ваши великие милости! — засмеялся Жюль Гри.

— Но мы знаем друг друга! Будет еще и на моей улице праздник! Вы не раз еще вспомните эту ночь, это я вам обещаю. Произнесите только ваш приговор! Увидим еще, чья возьмет!

— Теперь я приступаю к последнему и самому главному пункту обвинения, — снова начал маркиз, не обращая внимания на дерзкие слова обвиняемого, — к убийству старого кастеляна замка, Баптиста Раналя.

— Убийство? — спросил, побледнев, Жюль Гри.

— Кастелян перед смертью показал, что вы смертельно ранили его у блокгауза, в лесу. Раналь работал около срубленного дерева, когда вы подошли к блокгаузу, держа в руках уже приготовленный мушкет. Вы приблизились к старику, грубо начали выговаривать ему за то, что он отнес мальчику немного пищи. «Мальчишка должен умереть», — кричали вы, — «а вы даете ему есть! Я научу вас подчиняться»! Когда же старик Раналь спросил вас, имеете ли вы право морить голодом несчастного мальчика, вы подняли свой мушкет и выстрелили в кастеляна. Хотите ли вы что-нибудь сказать в ответ на это обвинение?

— Он раздразнил меня своими словами! Я застрелил его потому, что он был строптивый, непокорный слуга!

— Вы совершили убийство и будете за это наказаны, — продолжал маркиз.

— Господа, — обратился он к Милону и виконту, — мы должны произнести приговор. Я считаю, что за убийство кастеляна он заслуживает смерти — кровь требует крови. О других его преступлениях мы уже говорить не будем. Только одна смерть может искупить его вину.

— За этими словами последовало торжественное молчание. Через несколько минут Милон встал со своего места.

— Я вполне осознаю важность вины обвиняемого, друзья мои, — сказал он, — и по человеческим законам убийца заслуживает смерти; несмотря на это, я предлагаю не передавать его в руки палача! По всему видно, обвиняемый действовал с разрешения кардинала Ришелье, поэтому я считаю, что лучше будет приговорить его к пожизненному заключению в Бастилии, таким образом мы сделаем его безвредным, и у него будет время раскаяться в своих преступлениях!

— О! Скажите, пожалуйста! Как вы добры и милостивы, — язвительно засмеялся Жюль Гри. Каким было бы правосудие в Париже, если бы я был наказан по вашему приговору! Маркиз вопросительно взглянул на виконта.

— Я согласен с мнением барона, — сказал Этьенн.

— Итак, приговор произнесен, — заключил маркиз. Верховный суд состоялся. — Преступник приговорен к пожизненному заточению в Бастилию. Подпишите протокол, друзья мои. Я завтра представлю его ее величеству королеве.

Все три мушкетера подписались под протоколом и встали со своих мест.

Жюль Гри ухмылялся и ждал, что будет дальше.

— Следуйте за нами, — приказал маркиз, — я не советую противиться нам или делать попытку к бегству, если вы дорожите жизнью.

— Куда вы хотите меня вести?

— В Бастилию!

— Это неслыханное насилие! — закричал Жюль Гри, теперь только понявший, что дела его плохи. — Вы не уйдете от моего мщения.

— Марш к карете! — скомандовал маркиз. Этьенн и Милон обнажили шпаги, чтобы проводить осужденного в Бастилию.

Через час Жюль Гри уже сидел за крепкими стенами Бастилии.

III. В СКЛЕПЕ СЕН-ДЕНИСКОЙ ЦЕРКВИ

Прошел год после описанных событий. Однажды вечером церковный сторож старого Сен-Дениского аббатства в необычный час отворил двери церкви и принялся зажигать свечи у икон.

Вероятно, в церкви должна была совершиться какая-нибудь торжественная служба, но какая, этого никто не знал. Поэтому около аббатства не было ни любопытных, ни молящихся.

В склепе этого храма, названного Крипта или подземный склеп, в основном покоились тела членов королевского дома.

Внутри церкви, около места ведшего на хоры, был ход в склеп, отверстие которого постоянно закладывалось четырьмя каменными плитами.

К вечеру, о котором мы говорим, каменные плиты были сняты, это обстоятельство указывало на то, что ночью кто-то намеревался посетить склеп. Не предстояло ли погребение кого-нибудь из королевской фамилии? Но ничего не было известно о смерти какого-либо члена королевского дома.

Обитатели Сен-Дени уже собирались отойти ко сну.

На улицах было тихо, только изредка можно было видеть возвращавшегося домой прохожего, засидевшегося допоздна где-нибудь в гостях.

Никто не обращал внимания на то, что высокие окна старинного аббатства были освещены, а перед церковью не было заметно никаких приготовлений, как то обычно бывает в торжественных случаях. Солдаты не были расставлены для охраны дорог, придворные не толпились на паперти церкви.

Пробило полночь.

В это время со стороны парижской дороги послышался громкий лошадиный топот.

Вскоре три всадника прибыли к аббатству, соскочили с лошадей и привязали их за поводья к железной решетке церковной ограды.

Потом они приблизились ко входу, куда проникал свет от зажженных свеч, при котором можно было узнать в прибывших всадниках трех мушкетеров королевы.

— Через полчаса прибудут кареты, — обратился виконт к появившемуся в дверях ризничему: — будьте добры объявить об этом почтенному аббату.

— Никто, надеюсь, не знает о ночном богослужении? — спросил маркиз старого церковного служителя.

— Я даже сам не знаю, какая будет служба.

— Тем лучше! Она совершится в полном уединении.

— Не умер ли кто-нибудь из высочайших членов королевского семейства? — спросил ризничий.

— Нет, старик, — ответил виконт, — служба будет не заупокойная, а напротив, будет совершен радостный церковный обряд.

— Вы ведь увидите и узнаете все, почему же не сказать вам об этом заранее — сказал Милон.

— Здесь совершится тайное бракосочетание!

— Что вы говорите, сударь, бракосочетание?

— Вы, конечно, удивитесь, только мы должны молчать, — продолжал Милон.

— Королева требует от всех свидетелей сегодняшнего торжества строжайшей тайны.

— Это долг, который налагает на меня мое звание, благородный господин мой! Но кого же будут венчать?

— Саму королеву, старина!

— Вдовствующую королеву! Вы смеетесь надо мной, — сказал с легким упреком ризничий.

— Если вы нам не верите, подождите!

— Но для такого торжества не сделано никаких приготовлений!

— Они и не нужны, — сказал маркиз, — церемония должна совершиться тихо, без малейшей помпезности. Это настоятельный приказ королевы.

— И это есть непременное желание королевы.

— Удивительно, — проворчал старик, — я хоть наскоро посыплю цветами.

— Сделайте это — ответил маркиз, — зажжены ли свечи в склепе?

— Маленький алтарь украшен, как всегда, когда внизу бывает служба!

— Но скажите же мне, господа, с кем вступает в брак наша благочестивая королева?

— Гм! Вы любопытны, — засмеялся Милон, — но скоро вы и сами увидите — кому ее величество отдает свою руку.

Ризничий покачал седой головой и недоверчиво посмотрел на мушкетеров, как бы думая, что они потешаются над ним.

— Доложите честному отцу аббату, что королева уже выехала из Парижа и через четверть часа прибудет сюда, — сказал виконт. Вы знаете, высочайшие особы ждать не любят, все должно быть готово к их прибытию.

— Спешу… однако удивительная это вещь… мне было бы очень любопытно узнать, кто…

Окончание речи старого ризничего поглотил мрак. Он торопливыми, маленькими шажками пошел из церкви в ризницу.

— Вот удивится-то, когда увидит, — сказал, улыбаясь, Милон.

— И есть чему удивляться, — тихо ответил маркиз, — но, несмотря на это, я вполне согласен с королевой, что хоть раз в жизни надо же настоять на своем и исполнить личное желание.

— Постойте, мне кажется, кареты уже едут, — сказал Этьенн, прислушиваясь.

— Я полагаю, их будет не более двух, — тихо ответил маркиз. Число свидетелей бракосочетания невелико.

— Знаешь, я никогда бы не поверил в это, — проговорил виконт сдержанным голосом, если бы мне рассказали… Но тетерь я и сам свидетель…

— Ты правду сказал, они едут! — крикнул Милон, — уже ясно слышен стук кареты.

Маркиз раскрыл большую стеклянную дверь, которая вела в церковь аббатства.

Маленькое местечко Сен-Дени никогда бы не сделалось столь известным, если бы в нем не было аббатства и находящегося под ним королевского склепа. Аббатство это принадлежало к самым прекрасным памятникам старинной французской архитектуры.

Еще в 250 году на месте, где теперь находится вышеупомянутая церковь, была построена часовня, в 630 году перестроенная королем Дагобертом. Он и был основателем монастыря.

Как одна из древнейших во Франции, обитель эта заслуживает, чтобы мы бросили взор на дальнейшую ее историю.

От первой ее постройки до настоящего времени, конечно, не осталось и следа, даже и от второй перестройки в 754 году сохранилось очень немногое.

Около 1144 года известный аббат Зугер выстроил нынешнюю церковь, разрушенную молнией в 1230 году.

Людовик IX вновь предпринял перестройку частично разрушенного здания, еще не раз подвергавшегося изменениям в последовавших за тем столетиях.

Впрочем, с этой церковью связаны воспоминания всех исторических переворотов Франции.

Во время первой революции она поочередно была превращена в храм разума, затем в артиллерийский склад, в соляной магазин и, наконец, она служила даже местом рыночной торговли!

В то смутное время было решено разрушить все королевские могилы, находившиеся в склепе под церковью.

12 октября 1793 года решено было приступить к тому постыдному разрушению, о котором, как о событии очень примечательном, мы здесь упоминаем.

Чтобы удобнее было выносить королевские тела, в стена Крипты, — где мы вскоре должны будем присутствовать при втором тайном бракосочетании Анны Австрийской, — было пробито большое отверстие.

Поблизости были приготовлены две большие ямы, наполненные свежей известью, и в эти-то ямы и поместили останки королевских тел, из которых некоторые уже много столетий покоились в склепе.

Посмотрим, что писал француз Жорж д'Эйме о состоянии, в каком были найдены тела более известных нам и близких к нашим временам покойников.

Тело Генриха IV, покоившегося в королевском склепе почти двести лет, отлично сохранилось. Даже черты его лица, судя по оставшимся после него портретам, были вполне узнаваемы. Он как будто бы спал, и в течение двух дней гроб с его телом выставляли для показа, прежде чем поместить в известковые ямы.

Людовик VIII также замечательно сохранился: его усы великолепно сохранились и казались только что закрученными. Напротив, тело Людовика XIV было совершенно черно, а кожа на нем так высохла и лоснилась, что имела вид лакированного черного дерева.

Гроб Людовика XV, возлюбленного самых знаменитых дам — Помпадур и Дюбарри, открыли только на краю известковой ямы, так как в нем предполагали увидеть полное разложение. Предположение оказалось верным. То, что обнаружили в этом гробе, превзошло все ожидания! Впрочем, из большей части гробов, при их вскрытии, поднималась темная, заражающая воздух миазмами, пыль, которая, несмотря на беспрерывные окуривания уксусом и на очищение воздуха обеззараживающими снадобьями, тем не менее вызвала у рабочих массовое заболевание лихорадкой и гнилой горячкой. Но вернемся к нашему рассказу. Посреди церкви было оставлено небольшое свободное пространство. Алтарь был украшен с необыкновенной роскошью. По нему можно было судить о богатстве обители. Церковная утварь могла составить целое состояние. Почти все живописные полотна принадлежали кисти выдающихся художников.

С хоров правой стороны был виден склеп со сводами, гранитные плиты которого старый ризничий посыпал только что принесенными цветами.

Внизу, в Крипте, как и в верхней церкви, было светло, как днем.

Не слышно было ни звуков органа, ни голосов певчих.

Королева пожелала, чтобы все церемонии, не обязательные при совершении таинства, были отменены.

Из церковнослужителей только аббат и ризничий должны были присутствовать при венчаний. Всему же событию этой ночи надлежало оставаться в глубокой тайне.

При спуске в просторную сводчатую Крипту взору открывался длинный ряд гробниц, в которых покоились члены королевского дома. Между ними был оставлен широкий проход с колоннами, который вел к алтарю, находящемуся в глубине склепа, освещенного множеством свечей. Ступени алтаря были устланы роскошным мягким ковром.

По приказу аббата склеп в течение всего вечера несколько раз окуривали ладаном, от которого в нем приятно благоухало.

Когда ризничий торжественным голосом доложил своему настоятелю о прибытии кареты, аббат, с трудом сдерживая любопытство, отправился в склеп.

— Известно ли вашему преподобию, что особа, над которой вы будете совершать обряд венчания, сама наша благочестивейшая, всемилостивейшая королева? — спросил ризничий.

— Конечно, известно, любезный друг, — ответил аббат, знавший слабую струнку старика — болтливость.

— Неужели брак будет заключен здесь, в таком уединении и среди могил?

— Непременно! Да, но с блеском и великолепием, друг мой!

— Но кто же, ваше преподобие, высокопоставленный жених нашей благочестивейшей королевы?

— Отправляйтесь к вашим обязанностям, — ответил аббат, не обратив никакого внимания на вопрос любопытного ризничего.

Старик почтительно поклонился и оставил аббата, чтобы занять свое место у входа в склеп.

В это время он ясно услышал, как подъехала карета, которая остановилась у среднего церковного подъезда, где стояли мушкетеры.

Широко раскрыв любопытные глаза, ризничий сосредоточил все свое внимание на стеклянной двери.

Наконец-то, рассуждал он сам с собою, я узнаю, кто счастливый избранник нашей всемилостивейшей королевы.

Высекал стеклянная дверь была открыта.

Наконец, появились два человека в черной одежде.

Старый ризничий едва ли верил своим глазам: то были кардинал Мазарини и граф Фернезе! — ни один из них не мог быть женихом королевы, так как они оба принадлежали к духовному званию. Вероятно, они будут только свидетелями при венчании, а жених, наверное, приедет вместе с королевой.

Старого ризничего начинало разбирать любопытство.

Кардинал и Каноник, помолившись при входе, вошли в церковь, сопровождаемые маркизом.

— Почему же они, — продолжал рассуждать сам с собой ризничий, — не идут в склеп? Или они ждут жениха?

Неужели они будут единственными свидетелями бракосочетания?

Терпение старика подвергалось тяжелому испытанию.

Наконец, к церкви подъехала вторая карета.

Через несколько минут королева в сопровождении обер-гофмейстерины появилась у входа. На ней было бархатное платье цвета бузины, без всяких украшений. С головы ее спускалась длинная, широкая фата.

Анна Австрийская была прекрасна и величественна! Несмотря на простой наряд, в ней все-таки чувствовалось величие королевы.

Эстебания отступила на шаг назад, когда Анна Австрийская опустилась на колени в одной из ниш и помолилась.

Вслед за королевой вошли в склеп три мушкетера и заперли за собой дверь.

Ризничий с удивлением покачал головой и хотел напомнить им, что двери нельзя запирать, так как высокопоставленный жених еще не приехал, но в это время кардинал и граф Фернезе приблизились к королеве. Анна Австрийская, сказав несколько приветливых слов графу, подала руку кардиналу и направилась с ним к алтарю.

Чтобы это значило? Неужели никто больше не приедет?

Значит, жених — кардинал? Старый ризничий не верил своим глазам! Как мог кардинал вступать в брак? Разве пришло из Рима разрешение от папы?

Высоконареченная невеста с женихом приблизились к Крипте и спустились в нее в сопровождении немногих свидетелей.

То, что, казалось, было невозможным, на самом деле происходило! Королева соединялась с кардиналом! Она научилась уважать и любить его. Тайно, в присутствии только самых верных своих друзей, Эстебаньи, трех мушкетеров и графа Фернезе, вдова Людовика XIII вступила во второй брак.

Она желала, чтобы никто в народе не знал об этом союзе и у нее дляэтого было достаточно оснований. Во-первых, Мазарини был нелюбим большей частью ее подданных, во-вторых, Анна не могла открыто признать кардинала своим супругом, не подвергаясь осуждению и неудовольствию народа! А она, между тем, надеялась найти в этом союзе тихое семейное счастье в часы, свободные от государственных дел и условностей двора.

Это был союз не королевы с кардиналом-министром, но Анны Австрийской с Мазарини, необычные качества натуры которого она научилась уважать.

Когда аббат благословил высоких новобрачных, свидетели приблизились, чтобы принести свои поздравления.

Анна Австрийская, находясь в кругу друзей, обняла свою верную Эстебанию и милостиво, любезно поблагодарила мушкетеров и графа Фернезе.

В час по полуночи высокопоставленные новобрачные были уже на дороге в Париж. Вслед за ними и свидетели отправились в обратный путь.

Старый ризничий, уверявший, что он за всю свою жизнь не видел ничего более необыкновенного, погасил свечи и, закрыв двери церкви, продолжая размышлять об увиденном, пошел домой.

Наверное, еще ни одна королева не праздновала свою свадьбу так скромно и тихо, как Анна Австрийская.

IV. БЕГСТВО

Бастилия, огромная и страшная государственная тюрьма, в которой содержалось в то время множество заключенных, со всех четырех сторон имела по высокой пятиэтажной башне, над которыми проходила галерея, заставленная пушками.

В одну из камер этих башен был заключен Жюль Гри, для того, чтобы навсегда обезвредить его.

Кто раз попадал в эту громадную государственную тюрьму, тот мог считать себя навсегда оторванным от внешнего мира, потому что выход из нее был почти небывалым случаем.

Надзор за заключенными в ней был так строг, стена, окружавшая ее, так высока, а рвы по обеим сторонам этой стены так глубоки, что было бы безумием мечтать о возможности побега. Заключенные были полностью отделены от всего остального мира, и всякое сношение с кем-либо было немыслимым, тем более, что сторожа и смотрители были восновном старые суровые солдаты, обращавшиеся грубо е арестантами. Никто никогда не вступал с заключенными вразговоры, и сторожа исполняли свои неприятные обязанности с присущей военным точностью и аккуратностью.

Когда Жюля Гри ночью привезли в Бастилию, он, со свойственным ему собачьим чутьем, каким бывают наделены такие как он люди, запомнил со всеми подробностями местность, дорогу, ворота, коридоры и повороты в них, полагая, что все это со временем может ему пригодиться. Оставшись один в своей камере, он принялся осматривать и ее. Она имела в длину около двенадцати футов и столько же в ширину, окно, с железной решеткой, выходило на внутренний двор; в камере был только соломенный тюфяк и одеяло, старый стол и один стул. Была еще и маленькая железная печь.

Жюль Гри должен был навсегда отказаться от мысли хотя бы когда-нибудь разговориться со своим молчаливым сторожем. Он почти никогда не входил в камеру, а пищу подавал арестанту через специальное отверстие, проделанное для того в двери. Таким же образом он забирал обратно пустую посуду.

Жюлю, следовательно, никто не мешал, но заняться ему было нечем: у него не было ни средств, ни предметов для занятий.

Поэтому для начала он ограничился только размышлениями о своем положении, о происшедшей с ним катастрофе, и о своем весьма мрачном будущем.

Наконец, он окончательно пришел к мысли, что нужно, каким угодно способом, но выбраться на свободу.

Бросив, однако, взгляд в окно на тюремный двор, испробовав прочность запоров своей двери и вспомнив об охраняемых днем и ночью длинных тюремных коридорах, Жюль Гри понял всю несбыточность своих надежд! Если бы окно его камеры вместо тюремного двора находилось бы над рвом, по ту сторону стены, тогда можно было бы еще на что-то надеяться, но теперь он уже не сомневался в том, что выйти отсюда невозможно!

Стены камеры были толстыми и крепкими, в соседних камерах, вероятно, также находились заключенные, Жюль иногда слышал шаги за стеной.

Было еще оно досадное обстоятельство. Одежда его была тщательно обыскана перед заключением, причем все предметы, которые могли бы пригодиться при подготовке к побегу, были у него отобраны. Но одиночество и постоянная мысль об одном и том же снова возрождали в нем желание вырваться. Да и о чем же думать узнику, как не о своей потерянной свободе? Если бы он не был осужден на пожизненное заключение, то покорился бы своей участи и постарался бы скоротать долгие дни и ночи, строя планы на будущее. Но он был осужден на пожизненное заточение. Он должен был оставить эту камеру только для того, чтобы переселиться из нее на тюремное кладбище!

Эта мысль терзала и мучила его. У него не могло быть никакой надежды, оставалось только думать, чтоон вечно должен томиться здесь, что он даже не может отомстить тем, кто засадил его сюда! Что может быть ужаснее такого положения! И, подобно своему незнакомому соседу за стеной, он также принялся ходить целыми днями взад и вперед по своей камере, ломая голову над изобретением средств к спасению. Он день и ночь думал, каким бы образом добыть необходимые предметы, которые, так или иначе, могли бы быть ему полезны? Пила, лом, веревочная лестница были теми вещами, за которые он охотно отдал бы большую часть накопленных денег, хранящихся у отца. Когда-то все эти предметы ему так легко было достать, а теперь, когда они ему так нужны, они недоступны для него. Хоть бы его отцу или кому-нибудь из друзей когда-нибудь дали разрешение навестить его, но в Бастилии это было строжайше запрещено!

Однажды вечером, когда Жюль Гри прилег на свою соломенную постель и в освещенных днем и ночью коридорах все уже стихло, ему показалось, что он слышит шорох у стены, где стояла его кровать. Эта стена отделяла его от товарища по заключению, шаги которого он так часто слышал. Ему казалось, что он слышит какое-то царапанье. Он приложил ухо к стене и теперь ясно услышал звук железа, которым, казалось, буравили стену. Что означал этот звук? Работали, видимо, с большой осторожностью, опасаясь, вероятно, обратить внимание стражников. Через несколько часов шум прекратился. Но на другой вечер он возобновился снова и на этот раз стал резче и ближе.

Жюль тихонько постучал в стену. Вдруг все стихло.

Он еще раз постучал, погромче.

На этот раз последовал ответный стук, который слышался так ясно и близко, что, казалось, в этом месте стена была, вовсе не такая мощная.

Жюль Гри осторожно отодвинул свою кровать и, прижавшись к тому месту стены, где он слышал стук соседа, закричал: «Если вы слышите меня, скажите — кто вы и что вы там делаете?»

— Я такой же пленник, как и вы, и томлюсь здесь уже четыре года, — последовал ответ, — а кто вы?

— Мое имя Жюль Гри, я бывший гвардеец кардинала. Меня приговорили к пожизненному заключению в этой проклятой тюрьме.

— Я вспоминаю, — я, кажется, знал вас, — ответил сосед.

— Как ваше имя?

— Франсуа Дорме! Я тоже служил в гвардии кардинала!

— За что вы попали сюда?

— Я ударил по лицу маркиза д'Еффиа, тогдашнего фаворита кардинала, за то, что он похитил и обольстил мою жену!

— И за это вас отправили в Бастилию?

— Ришелье приговорил меня к десятилетнему заточению! После его смерти маркиз позаботился о том, чтобы меня перевели сюда.

— Десять лет пройдут и вы не будете освобождены! Вот сознание этого и заставило меня сделать попытку

пробраться в вашу камеру, — ответил Дорме, — но тише, стражники делают обход, не подавайте вида, что вы начали общаться со мной, а то нас переведут в другие камеры.

Жюль Гри, стараясь не шуметь, опять тихо придвинул кровать к стене и лег на нее. Стражники, проходя мимо камер и заглянув в открытые ими клапаны дверных отверстий, нашли Жюля Гри и Дорме крепко спящими, а в их камерах все было в полном порядке.

На следующий вечер, когда в коридорах наступила обычная для этого времени тишина, Жюль услышал, что сосед снова принялся за свою работу. Он постучал, Франсуа Дорме ответил ему.

— Это вы работаете около стены? Я все время слышу скрежет железа, — спросил он.

— Да, мне хочется пробраться к вам в комнату, вдвоем нам легче будет нести наш тяжкий крест!

— Я полагаю, у вас на уме что-то другое, — не бойтесь же, я не предам вас, Дорме. — Я ведь такой же узник, как и вы! Наша участь одинакова и враги у нас будут общие.

— Как знать, поймем ли мы друг друга? Одиночество делает каждого недоверчивым!

— Вы смело можете довериться мне, — твердо сказал Жюль Гри, но, мне кажется, что я давно уже молча разделяю ваши планы.

— До сих пор я полагал, что в этой камере никого нет и решился пробуравить стену!

— Зачем же вам нужно было попасть в эту камеру? Знаете ли вы, что мое окно выходит на тюремный двор?

— Я знаю это! Мое выходит на ров, но прыжок из него окончился бы верной гибелью!

— Почему? Разве вы не умеете плавать?

— Вы ошибаетесь, если думаете, что широкий и глубокий ров находится под самым окном! Между стеной и рвом есть пространство, футов около тридцати, покрытое острыми камнями.

— Так надо спуститься туда!

— Совершить побег отсюда гораздо сложнее, чем вы себе, по-видимому, представляете! Если вам и удалось бы благополучно добраться до камней и переплыть широкий ров, то находящаяся почти около него высокая и гладкая стена станет новым препятствием, а если каким-нибудь чудом вы преодолеете и его, то вам еще раз придется перебраться через ров!

— Несмотря, однако, на все это вы, как я вижу, не оставляете своего намерения бежать! Сообщите мне ваши планы!

— О, это сущее безумие, можно сказать — неизбежная смерть, но лучше умереть, чем быть здесь заживо похороненным! — ответил Франсуа Дорме.

— Зачем вам нужно было отверстие, проделанное в мою камеру?

— Я хотел добыть одеяло с вашей постели! Разрезав два одеяла на полосы и скрепив их, можно было бы попробовать спуститься вниз.

— Понимаю, а у вас есть чем перепилить железную решетку окна?

— У моего окна нет решетки, оно настолько велико, что человек, хоть и с трудом, но все же может пролезть через него, только внутренние, более широкие, окна имеют решетки!

— Откуда вы взяли инструмент, которым долбите стену?

— Мне предоставил его замечательный случай — это была кочерга. Прошедшей зимой, которая была необыкновенно холодной, камеры отапливались; стражники, затопив печь, приходили мешать уголья кочергами. Мой сторож забыл однажды кочергу в моей камере. Я сунул ее в печку, чтобы она не была видна, надежда не обманула меня, стражник не вспомнил о ней!

— Скажите! Какое счастье!

— Ночью я заострил железо и, приспособившись, начал работу. Один большой камень внизу, около моей кровати, я расшатал настолько, что через несколько ночей могу вынуть его совсем!

— Будем продолжать работу, таким образом нам удастся соединить наши камеры. Если бы я только мог придумать, чем мне работать, я бы начал долбить стену со своей стороны, — сказал Жюль Гри.

— Употребите для этого маленькую дверь вашей железной печки, хотя у вас дело пойдет и медленнее, чем у меня, но все-таки вы сделаете что-нибудь, только будьте осторожны, чтобы вас не заметили!

— Благодарю вас за совет! Завтра вечером я начну работать. Отверстие должно быть так велико, чтобы я мог пролезть в вашу камеру, тогда я принесу одеяло и мы вместе решим, что делать дальше!

— Я еще раз предостерегаю вас: не навредите себе каким-нибудь необдуманным поступком! Мы должны быть крайне осторожны, иначе все погибнет, — сказал Дорме.

— Я очень рад вашему соседству, вы не раскаетесь в том, что доверились мне! У меня нет недостатка в мужестве — каким угодно способом мы все же выберемся отсюда! И тогда горе тем, кто засадил нас сюда! Как выходцы из могилы предстанем мы перед ними, для того чтобы обрушить на них нашу ненависть и месть!

— Вы больше, чем я, уверены в счастливом исходе нашего предприятия, может быть, потому, что вы еще не совсем ясно представляете себе, насколько это опасно, — сказал Франсуа Дорме.

— Если мы благополучно спустимся из окна, что вы собираетесь делать дальше?

— После этого нам придется переплыть глубокий и широкий ров!

— Это не страшно! А вот стена!

— Вы ничего не заметили возле стены, у входа в большие ворота и около подъемных мостов?

— Я там ничего особенного не заметил, кроме прочных тяжелых железных запоров, — ответил Жюль Гри.

— В таком случае, я был внимательнее вас, когда меня вели сюда, но с тех пор прошло уже четыре года, и многое могло измениться! Я не могу видеть из своего окна больших ворот и подъемного моста!

— Скажите же мне, что вы там заметили? — спросил Жюль Гри.

— Спустившись из окна и переплыв ров, мы еще ничего не достигнем, — объяснил Дорме, — стена будет для нас непреодолимым препятствием! Она имеет почти тридцать футов в высоту!

— Надо сделать острый крюк из вашей кочерги, свить веревку из мешков, служащих нам тюфяками, и с помощью крючка, ловко подбросив его кверху, прикрепить веревку к стене.

— Конечно, легко сказать, но трудно сделать! А как же вы, находясь в воде, прикрепите крючок к стене?

— Разве между рвом и стеной совсем нет земли?

— Нет! Вода омывает стену! Нет, нет, мы должны найти другой выход, и я бы мог сказать, что нашел его, если бы был уверен, что с тех пор, как я попал сюда, там, внизу, ничего не изменилось.

— За эти четыре года вы, вероятно, успели все тщательно обдумать и взвесить. Возможно, мы сможем вместе осуществить ваш план, — ответил Жюль Гри, — будьте добры, сообщите его мне!

— Бастилию, как вам известно, окружает широкий внутренний ров, но он соединен с наружным рвом посредством арочного свода, сделанного в стене!

— А, я понимаю! — воскликнул Жюль Гри, — вы полагаете, что под этой аркой мы можем вплавь перебраться на другую сторону рва.

— Это единственная возможность, на которую мы можем рассчитывать! Теперь, конечно, вода во рву поднялась так высоко, что, по моему мнению, она должна доходить до самого свода. Поэтому бежать весной немыслимо. Нам придется подождать несколько недель, может быть, несколько месяцев, пока жара высушит хоть немного роз. Тогда под арками окажется достаточно места для наших голов, чтобы мы смогли проплыть там беспрепятственно.

— Ваш план превосходен, — согласился Жюль Гри, — будем надеяться, что этот путь приведет нас к свободе!

— Тише, ложитесь скорее! — вдруг предостерег его сосед, — я слышу голоса стражников, они идут сюда!

Жюль поспешно придвинул кровать к стене и лег. Но спать он уже не мог. Всю ночь у него в голове вертелся план Франсуа Дорме.

Уже на следующий день он принялся за дело, чтобы со своей стороны, по возможности, способствовать осуществлению их намерений. Нужно было использовать каждую минуту для работы.

Как только в камере стало темно, а в коридорах все стихло, Жюль Гри, вооружившись маленькой заслонкой от железной печки, отодвинул кровать от стены и исследовал посредством стука место, где его сосед работал своим инструментом. Затем он принялся осторожно и тихо сцарапывать со стены штукатурку.

Закончив работу, он тщательно собрал отпавшую от стены известь и пыль и спрятал ее в печь.

Это повторялось каждую ночь. Стражник, который приходил по утрам, заглянув в дверь, видел арестанта постоянно крепко спящим, в камере же его все было на своем месте. Никому и в голову не приходило заподозрить арестантов в тайных приготовлениях к побегу. В течение недели Жюлю удалось отделить первые камни. Он убирал осыпавшуюся известь и продолжал работать. Днем он снова вставлял вынутые камни в отверстие.

Таким образом, работа продвигалась хоть и медленно, но довольно успешно.

Через две недели оба пленника могли уже лично познакомиться и пожать друг другу руки, теперь оставалось только так расширить пролом, чтобы Жюль Гри мог пройти через него в камеру Дорме.

До сих пор никто не подозревал о тайной работе обоих арестантов. К счастью, подробное освидетельствование комендантом арестантских камер происходило, как правило, осенью. Но если бы вдруг, по какой-либо причине, было сделано исключение, тогда они бы пропали! Пролом в стене, разумеется, был бы немедленно обнаружен, эта мысль заставляла трепетать Франсуа Дорме каждую ночь.

Отверстие в стене быстро увеличивалось, и вскоре Жюль Гри мог посетить товарища по заточению в его камере.

Франсуа Дорме был выше и полнее Жюля, кроме того, он казался человеком более образованным и явно не низкого происхождения. Его жена, оставившая его ради маркиза д'Эффиа, была главной причиной его падения. Он вступил в гвардию Ришелье потому, что его заставила нужда. Жюль Гри вспомнил, что Дорме слыл между гвардейцами одним из первых кутил. Сидя четыре года в Бастилии, он, конечно, привык к умеренности во всем.

Наконец настало лето, а так как из-за наступившей жары уровень воды во рву заметно понизился, то узники рассчитали, что это самое удобное время для побега, и решили бежать на следующую ночь. Они от души радовались приближению долгожданной свободы!

Жюль Гри в последний раз вошел в свою камеру, заложил отверстие камнями и лег на кровать. На другой день надо было соблюдать величайшую осторожность, чтобы все не испортить в последние минуты.

Сторож, как всегда, принес ему пищу и питье, потом забрал чашку и кружку, которые Жюль, опорожнив, поставил на доску, приделанную к двери.

Забирая пустую посуду, стражник заглянул в камеру и, удостоверившись, что там все в полном порядке, ушел.

Но вот наступила желанная ночь. Надо было осторожно приниматься за дело.

Жюль Гри отодвинул кровать и пробрался, взяв с собой одеяло, в камеру Дорме, который с нетерпением ждал его.

Он разорвал уже свое одеяло на полосы, которые крепко связал одну с другой.

Они сделали то же самое и с одеялом Жюля, получив таким образом крепкую, могущую заменить веревку, полосу материи, достаточно длинную, чтобы с ее помощью спуститься вниз на каменистое место около рва.

Так как им пришлось бы спускаться над окошками нескольких камер, то они сочли нужным подождать до тех пор, пока можно будет предположить, что все заключенные спят.

Привязав импровизированную веревку к кровати, они прислушались: везде было тихо.

Франсуа первый хотел пуститься в опасный путь. Вокруг было темно. Все небо покрылось зловещими черными тучами, поэтому преступники могли надеяться, что часовые на верхней галерее и внизу, у подъемных мостов, не заметят их. К счастью, превращенные в веревки одеяла были не из белой, а из темной шерстяной ткани.

Дорме влез на подоконник, спустил веревку по наружной стороне стены и, ухватившись за нее обеими руками, повис на ней.

Теперь он находился, можно сказать, между небом и землей!

Если бы ткань случайно порвалась или отцепилась бы от крючка, то отважный беглец стремглав полетел бы на камни и разбился бы об них насмерть! Жюль ужаснулся при одной мысли об этом. Он видел, как его товарищ раскачивался в воздухе, на огромной высоте.

Одна минута головокружения и он — погиб!

Но Дорме сильной рукой цепко держался за веревку, продолжая спускаться в темную страшную бездну.

Теперь наступил черед спускаться Жюлю.

Он должен был дождаться, пока товарищ его достигнет земли, потому что веревка не выдержала бы двоих.

Подождав немного, он тронул веревку, она была не натянута и легко подалась. Ухватившись за нее, и второй беглец также бросился из окна. В первое мгновение у Жюля потемнело в глазах. Он не без содрогания вспомнил о страшной пропасти, зиявшей под ним. Но вскоре самообладание и хладнокровие победили. То, что сделал Дорме для своего освобождения, должно быть под силу и ему!

Веревка, натянувшись, трещала под тяжестью его тела, но он старался не обращать на это внимания и проворно спускался дальше. Он так вертелся в воздухе и никак не мог обрести устойчивое положение. В одном месте Жюль оказался так близко от окна, что чуть не задел сапогом карниз.

На миг он замер от страха, но все обошлось, и вскоре он достиг земли.

Франсуа Дорме стоял у рва и ждал его.

Ну, начало положено, сюда мы добрались, — прошептал он, — по-моему, уровень воды выше, чем это могло показаться сверху.

— Если уж нам удалось благополучно спуститься, — тихо ответил Жюль, — то удастся и все остальное. Я довольно хороший пловец! Марш в воду!

— Только осторожно, чтобы не услышали всплеска, — предостерег Дорме, погружаясь в широкий и глубокий ров.

Жюль Гри последовал его примеру и поплыл за своим товарищем. До сих пор все шло благополучно, но что, если вдруг часовые увидят их, что если их заметят в воде и схватят! Им надо было спешить, потому что приближался час обхода стражниками камер. Они, конечно, обнаружат исчезновение арестантов и поднимут тревогу.

Дорме плыл тихо, почти неслышно. Он был не особенно хорошим пловцом, и было заметно, что он начинал уставать.

Жюль увидел, что они приближаются к часовому, ходившему взад и вперед у главного входа в башню. Их спасла темнота той ночи. Несмотря на это, однако, настоящая опасность подстерегала их именно теперь, когда они приближались к подъемному мосту внутреннего рва, под которым они должны были пройти, чтобы попасть в арочный проход, соединявший под стеной внутренний ров с наружным. У подъемного моста также стоял караульный, и им пришлось плыть так близко от него, что он мог легко обнаружить их несмотря на темноту. Гри дал возможность своему товарищу отплыть вперед на некоторое расстояние, чтобы в случае, если бы Дорме заметили и схватили, хотя бы он один мог спастись.

Первый пловец приближался к подъемному мосту. Он держал вправо, чтобы быть как можно дальше от часового, который стоял, прислонившись к столбу, и смотрел не на воду, а на входные ворота, может быть, он с нетерпением ожидал смены.

Дорме благополучно достиг моста и исчез под ним.

Тогда Жюль Гри несколькими сильными, хотя и осторожными взмахами, быстро приблизился к мосту и также скрылся под ним; не будучи замечен, он весело засмеялся и поплыл дальше, спеша преодолеть самое опасное место — проход под аркой.

Все это время он видел Дорме, плывущего впереди, но теперь, когда все кругом погрузилось во мрак, Жюль потерял его из виду.

Внезапно Жюль услышал странный всплеск, потом сдержанный крик, причину которого он не мог себе объяснить.

Ничего не различая в темноте, он продолжал плыть вслепую, как вдруг наткнулся на стену, проход в ней почти до самого свода был заполнен водой.

Дорме оказался прав: уровень воды держался еще на такой высоте, что между водой и сводом едва оставалось расстояние в несколько дюймов, поэтому им ничего другого не оставалось, как только нырнуть и таким образом продвинуться дальше.

— Но куда девался Дорме? — недоумевал Жюль. В этот миг снова послышался всплеск воды.

Жюль, не раздумывая, нырнул так резко, что голова его коснулась стены. Он был прекрасным пловцом и без особых усилий мог выдержать, не дыша, довольно длительное время. Он все же надеялся добраться до другой стороны рва, хотя ему, быть может, и пришлось бы наглотаться воды. И вот, когда он был уже под сводом и принялся энергично работать руками и ногами, чтобы скорее переплыть это пространство, что-то неведомое уцепилось за его ногу. Жюль смертельно испугался, потому что это «что-то» не отпускало его и продолжало тянуть ко дну. Времени на раздумья уже не было. Он мог утонуть! Под темным, наполненным водой сводом произошла короткая, но страшная борьба не на жизнь, а на смерть!

Гри чувствовал, что задохнется, если немедленно не выплывет на поверхность воды.

Напрягая последние силы, он сбросил свободной ногой этот державший его и тянувший на дно смертельно опасный груз. Почувствовав облегчение, он огромным усилием воли заставил себя плыть дальше. Периодически он почти терял сознание, ему казалось, что он вот-вот задохнется!

Наконец он вынырнул на поверхность воды: опасное место осталось позади, теперь он находился под мостом наружного рва.

Он глубоко вздохнул — теперь он спасен! Самое большое препятствие преодолено!

Но сейчас тем более нужно было соблюдать величайшую осторожность, чтобы не попасть в руки охране, после того, как было совершено, казалось, невозможное.

У второго подъемного моста тоже стоял часовой. Если он сможет пробраться мимо него незамеченным, тогда уже совсем почти беспрепятственно можно будет выйти на берег, где-нибудь подальше от ненавистного места, и спокойно насладиться пьянящим воздухом свободы!

Несмотря на то, что он окончательно выбился из сил, он все же не забыл о Дорме. Но напрасно он искал его глазами, товарища его нигде не было видно.

Только теперь Жюля осенило, что это Дорме был тем роковым грузом, который чуть не стоил ему жизни! Он, вероятно, тонул, и, надеясь спастись, ухватился за его, Жюля, ногу.

Бедный Дорме погиб!

Жюль осторожно и тихо продолжал плыть между столбами моста и, наконец, решил выбраться на открытое место.

Часовой ходил взад и вперед около ворот.

Беглец поплыл по той стороне, которая, как ему казалось, просматривалась хуже с того места, где находился часовой, и направился к отдаленному, пустынному берегу.

Тут он мог почувствовать себя в безопасности и, наконец, выбраться на сушу. Руки и ноги его уже начинали неметь.

Выйдя из воды, он некоторое время лежал, не двигаясь, на берегу.

Потом он вдруг вскочил — мысль о том, что он наконец свободен, придала ему новые силы.

Все препятствия были преодолены — он был вольной птицей!

Он еще раз пристально вгляделся в темную воду — Дорме не было. Потом он быстро зашагал в ту сторону, где по его расчетам была дорога, ведущая в Париж, и исчез в темноте.

V. СПЯЩИЙ КОРОЛЬ

Несмотря на то, что союз королевы с кардиналом был тайной для всех, их официальные отношения приняли такой характер, что стали вызывать неудовольствие и даже негодование очень многих при дворе, а также и за его пределами. Мазарини сумел так войти в доверие королевы-матери, что стал ей совершенно необходим. Он правил теперь страной так же неограниченно, как до него это сумел сделать Ришелье.

То обстоятельство, что Анна Австрийская постепенно передала в руки кардинала всю власть, хитрость и жадность его раздражали уже все слои французского общества. Общее недовольство нарастало и, наконец, вылилось в мятежи, вспыхнувшие во многих провинциях по всей стране.

Мазарини, будучи верным последователем своего предшественника, усмиряя волнения, взялся сначала за принцев и высших сановников. Он смещал их с занимаемых ими высоких государственных постов, а на их место назначал иностранцев из своего окружения.

Он пытался ограничить даже права парламента, а народ довел до полного обнищания, обложив такими непосильными налогами, что в конце концов всеобщему терпению пришел конец!

Такого рода злоупотребления, жестокие распоряжения не могли не привести к опасным последствиям, тем более, что Мазарини так и не смог добиться расположения и поддержки ни одного из сословий.

Когда же и парламент открыто перешел в оппозицию, Мазарини, для достижения своих целей, изобрел средство, подобного которому не было в истории.

Несовершеннолетнему королю Людовику XIV, вместо которого Мазарини и Анна Австрийская управляли государством, было в то время восемь лет. Кардинал заставил этого короля-ребенка явиться перед собравшимся парламентом.

Маленький Людовик, подготовленный Мазарини для этой комедии, должен был потребовать от парламента некоторых уступок и строгого запрещения любых сопротивлений власти!

Он, конечно, был король, но в то же время всего лишь восьмилетний мальчик, тогда как большинство из присутствующих членов парламента уже успели состариться на государственной службе!

Они искренне выразили малолетнему королю всю свою преданность и любовь, но не переменили своего отношения к двору, и особенно к Мазарини. Таким образом, на этот раз кардинал просчитался: затея его с треском провалилась! В дальнейшем ее последствия проявились даже с неожиданной стороны, весьма неблагоприятной для кардинала. Дело в тем, что вся эта сцена и приготовления к ней возбудили в маленьком короле мысль о своей самостоятельности и неограниченном могуществе и величии, что уж совсем не входило в планы Мазарини, надеявшегося и после достижения королем совершеннолетия по-прежнему управлять страной и им самим. В свое время этого сумел добиться Ришелье. Анна Австрийская была не в курсе настоящего положения дел, она вовсе не подозревала о постоянно увеличивающейся опасности, в какой находился двор. Кардинал вел все государственные дела, когда того требовалось, он приносил ей для подписи свои приказы и деловые бумаги, сообщая ей из них только то, что считал нужным, и вообще распоряжался всем по своему усмотрению. В делах, от которых можно было ожидать важных последствий, он умел так ясно изложить королеве свои предположения и взгляды на вещи, что она всегда с ними соглашалась. Это было вполне естественно, если вспомнить, что она была женой Мазарини, жила и общалась с ним запросто, как с самым близким человеком, поэтому ему и не стоило никакого труда привлечь ее на свою сторону. Когда появление маленького короля в парламенте не привело к желаемым результатам, Мазарини принял решение приступить к насильственным мерам.

26 августа 1648 года он велел заключить в тюрьму самых ярых противников двора: главу парламента Потье де Бланкмениля и советника парламента Пьера Бусселя.

Конечно, это было слишком крутой мерой, повлекшей за собой тяжелые последствия.

Как только об аресте президента и советника парламента стало известно народу, все взялись за оружие и Париж восстал, но не против малолетнего короля и его брата принца Орлеанского, а против Мазарини и его советников.

Кардинал, не долго думая, решился подавить восстание оружием. Он полагал, что сможет легко разогнать эту до крайности раздраженную толпу. Он смеялся над восстанием, уверяя, что одним ударом покончит с ним.

Но, к своему удивлению, увидел, что жестоко ошибся!

Швейцарская гвардия, выступившая против вооруженной толпы народа, была рассеяна и разбита. Победители соорудили на улицах, около Пале-Рояля, баррикады и послали парламентеров к королеве-матери с просьбой об искоренении злоупотреблений, господствующих в государстве.

Анна Австрийская в высшей степени удивилась и испугалась, узнав о восстании. Теперь только она прозрела и поняла, до какой степени все ненавидели кардинала, и как все были настроены против него.

Желая какой бы то ни было ценой успокоить народ и как можно скорее отвести опасность, она пообещала парламентерам позаботиться о соблюдении строгой справедливости и об отмене тяжелых для народа налогов.

На первый раз толпа этим удовлетворилась! Она выразила королеве-матери свое одобрение громкими радостными криками, разрушила свои баррикады и все, как будто бы, очень скоро пришло в надлежащий порядок.

Но самым опасным противником двора, в особенности Мазарини, был не народ, успокоенный обещанием снизить налоги, а дворянство.

Высшая знать, как и большая часть членов парламента, была далеко не удовлетворена уступками регентши, победа эта придала им только смелости, и число отвергавших и осуждавших все действия двора ежедневно увеличивалось. Этих недовольных называли фрондерами, а союз их Фрондой. Пример этих недовольных вскоре снова подействовал на народ как порох, который осталось только поджечь. Проявление раздражения становилось все громче и смелее, положение же двора все сомнительнее. Наконец, Анна Австрийская объявила, что ее пребывание в Париже стало небезопасным, несмотря на то, что ее приближенные старались уверить ее, что восстание относится не к ней, а к кардиналу! Но так как втайне кардинал был ей слишком близок, чтобы рисковать его жизнью, она решила уехать с ним и со всеми детьми в Сен-Жермен, а мятеж в Париже подавить силой оружия.

6 января 1649 года королева-мать удалилась в Сен-Жермен со своими двумя сыновьями и в сопровождении только своих камеристок и трех мушкетеров.

Мазарини последовал за ней, поручив принцу Луи Конде осадить Париж семитысячным войском.

Тогда парламент, к которому присоединилась и вся знать, — принц Конти, Лонгевиль, Бофор, герцоги де Бульон, Эльбеф, Вандом, Немур, маршал де ла Мот и другие — призвали народ стать на защиту города. Было также принято решение попросить дополнительную помощь у наместника Испании.

Вот этого Анна Австрийская никак не ожидала! Она поняла, что попала в двусмысленное положение и силой тут ничего не добьешься. При этом она вовсе не собиралась доводить дело до кровопролития! Такие меры совершенно не соответствовали ее благородному, кроткому и миролюбивому характеру.

При сложившихся угрожающих обстоятельствах 11 марта двор заключил Рюельский договор, который оказался совершенно бесполезным для обеих сторон. Следствием этого, естественно, должно было быть возобновление старой борьбы, хотя теперь уже, возможно, и при других условиях.

Когда в августе, после возвращения двора в Париж, принцы крови лично оспаривали у Мазарини право на государственную власть, он, решившись на самые крайние меры, снова ухватился за средство, опасность которого уже испытал однажды, но перед которым, несмотря на это, не устоял.

18 января 1650 года по его приказу были внезапно арестованы принцы Конде, Лонгевиль и Конти.

Как и раньше, эти противозаконные действия кардинала вызвали бурный протест народа, вслед за чем стали вспыхивать один за другим мятежи, правда, на этот раз события происходили в основном в провинциях.

Тогда маршал Тюрен, приняв титул генерал-лейтенанта королевской армии, соединился с эрцгерцогом Леопольдом Вильгельмом для освобождения принцев, но, завладев многими провинциями, в декабре он все же был разбит при Ретеле войсками Мазарини.

Такой результат показался кардиналу достаточно удачным, чтобы торжественно возвратиться в Париж и твердой рукой снова взяться за бразды правления.

После краткого обзора этих исторических событий, мы продолжим наш рассказ, обратившись к тому дню, когда Мазарини с блеском въехал в Париж и прибыл в Пале-Рояль.

Анна Австрийская, разумеется, была осведомлена о всех действиях и решениях кардинала. Она с тайной радостью узнала о его возвращении и ждала его вечером в своих покоях.

Но королева-мать была, по-видимому, единственная особа, радовавшаяся возвращению кардинала, несмотря на то, что его приближенные устроили ему громкий притворно-радостный прием.

Анна Австрийская еще не подозревала, что ненависть к Мазарини распространилась в кругу всех сословий и партий.

Она все еще не до конца осознавала создавшееся положение и была уверена, что все уже успокоилось.

На другой же день к королеве-матери явились представители от всех сословий с просьбой об аудиенции.

Все их требования касались одного и того же: в удалении от государственных дел Мазарини и в освобождении арестованных принцев!

В этот день просьбы были еще представлены по форме, спокойно и без шума, поэтому Анна Австрийская полагала, что будет в состоянии успокоить просящих несколькими добрыми словами.

Она попробовала разъяснить прибывшим, что государство в лице кардинала потеряет свою главную опору, что принцы виновны в присвоении не принадлежащей им власти, и что она надеется на благополучное разрешение всех конфликтов.

Но она забыла, что говорила только с несколькими представителями и что народ не слышал ее слов и упорно не хотел отказываться от своих требований.

Она говорила очень приветливо и убедительно, — ведь от успеха этой речи зависело ее семейное счастье. И она надеялась победить словами давно зревшее в народе негодование, подстрекаемое могущественными и влиятельными лидерами.

Вечером, когда известие об ответе, данном народным представителям, распространилось по всему Парижу, Мазарини прибыл в Лувр и находился в покоях Анны Австрийской, которая только что вышла из спальни малолетнего короля, пожелав ему спокойной ночи.

Они сидели и разговаривали о событиях того дня. Мазарини старался убедить королеву, что уступать им ни в коем случае не следует, как вдруг их слух поразил глухой, наводящий ужас шум, — это бежала огромная толпа, оглашая все пространство вокруг дикими криками и угрозами.

Услышав этот зловещий шум, кардинал невольно вздрогнул, а королева вскочила со своего места.

— Что это? — спросила она бледнея, — что означает этот странный шум?

В эту минуту на пороге появилась Эстебания. Она была взволнована, лицо ее выражало сильный испуг.

— Что там такое? — торопливо спросила Анна Австрийская.

— О, Боже мой, — проговорила обергофмейстерина. — Наверное, опять мятеж и на этот раз, кажется, гораздо серьезнее прежнего.

— Говори, ради Бога, что случилось?

— Народ с угрозами бежит со всех сторон через Луврский мост. На площади прохода нет! Это настоящий бунт!

— Госпожа обергофмейстерина, без сомнения, ошибается, — сказал Мазарини, со свойственным ему спокойствием, — чего еще может хотеть народ, после того, как представителям была дана аудиенция и они получили удовлетворительный ответ?

— Ошибки тут быть не может, ваша эминенция, несколько человек из толпы, угрожая и жестикулируя, пробрались уже к главному подъезду. Я опасаюсь, что они замышляют недоброе против вашей эминенции!

— Из чего ты делаешь такой вывод, Эстебания?

— Я слышала слова: «Долой кардинала! Изгнание или смерть!»

Анна Австрийская обменялась с кардиналом испуганным взглядом.

— В таком случае надо послать за солдатами, — сказал он решительно.

— Если уже не поздно! Вот идет виконт д'Альби. С какими известиями вы пришли? — спросила королева.

Виконт поклонился.

— Прошу прощения, ваше величество, что я осмелился явиться без доклада. Лувру грозит большая опасность!

— Расскажите нам, виконт, что там происходит?

— Маркиз и барон с обнаженными шпагами в руках охраняют этот покой, — ответил Этьенн, — но они не смогут долго устоять против напора разъяренной толпы.

— Чего же хотят эти люди? Этьенн медлил с ответом.

— Говорите откровенно, господин виконт, — сказал кардинал.

— Ваша эминенция! Народ требует выдачи или изгнания!

— И эти негодяи осмелились проникнуть даже сюда, в покои королевы? — спросил Мазарини, бледнея.

— Они были в Пале-Рояль и, не найдя вас там, пришли сюда! Нет возможности остановить разъяренную толпу — их несколько тысяч!

— О Боже! Тогда мы все погибли, — прошептала королева-мать.

— Еще некоторое время мои друзья смогут удерживать этих безумцев, которые требуют, чтобы их пропустили для обыска всех комнат и грозятся убить всякого, кто будет сопротивляться им! Тут возможен только один выход! Один исход для спасения!

— Говорите, виконт!

— Ваша эминенция должны бежать!

— Бежать! — но уже слишком поздно, — сказала Эстебания, — толпа бунтовщиков осадила весь Лувр!

— Это ужасно! — вскричала Анна Австрийская.

— Не пугайтесь, ваше величество, — обратился к ней Мазарини, — я сам выйду к народу.

— Вы погибнете, ваша эминенция, — сказал Этьенн.

— Нет, нет, кардинала надо спасти! Неужели нет выхода? Скорее, скорее! А то будет поздно! — восклицала в отчаянии королева.

— Мне пришло в голову одно средство, которое может помочь, но я не решаюсь сказать о нем, ваше величество, — сказал Этьенн.

— Говорите скорее, виконт, мы готовы на всякую жертву.

— Так как ваша эминенция не можете бежать, вам остается только спрятаться здесь до тех пор, пока все не успокоится, а как только дорога освободится, немедленно оставить Париж!

— Виконт прав, — согласилась Анна Австрийская, — другого средства к спасению нет!

— Но эти люди хотят обыскивать все комнаты, — со страхом заметила Эстебания.

— Надо избрать такое место, где не подумают и не посмеют искать его эминенцию.

— Знаете ли вы такое место? — спросил Мазарини, между тем как шум и крики на улице становились все отчетливее.

— Есть одно только место, в которое мятежники не дерзнут проникнуть, — это спальня его величества короля! — сказал Этьенн.

— О Боже! Какая ночь! Так, значит, и сын мой должен подвергнуться опасности?

— У постели спящего короля эти неуправляемые люди остановятся с почтением! Около кровати короля есть ниша! Там его эминенция должен спрятаться.

— Да, но если кто-нибудь осмелится откинуть занавес, что тогда? — сказала Анна Австрийская, трепеща при этой мысли.

— Этого не случится, ваше величество, я ручаюсь вам головой, — ответил Этьенн, — но нельзя терять ни минуты, слышите? Мятежники проникли уже в смежные комнаты!

— Так пойдемте, кардинал, — сказала Анна Австрийская, подавая Мазарини руку, — но тише, чтобы король не проснулся!

— Теперь ваша эминенция спасены, — продолжал виконт. — Не бойтесь ничего, госпожа обергофмейстерина, — прибавил он, обращаясь к Эстебании, — толпа раздражена не против короля и королевы-матери. Гнев ее относится только к кардиналу! Как только он будет устранен и не попадет на глаза мятежникам, раздражение их очень скоро утихнет!

Анна Австрийская возвратилась в комнату.

— Да поможет нам Пресвятая Дева и благословит ваш совет, господин виконт, — сказала она.

В эту минуту в комнату вошел маркиз.

— Простите, ваше величество, — сказал он кланяясь, — но люди эти требуют, чтобы им позволили осмотреть эти комнаты. Без кровопролития нет возможности удерживать их дольше, а такая мера еще ухудшит положение дел!

— Чего же они хотят искать здесь? — спросила Анна Австрийская.

— Они уверяют, что кардинал в Лувре, и хотят, чтобы ваше величество их выслушали!

— Так я сама выйду к ним и…

Слова замерли на устах королевы. Глухой гул от смешанных голосов стал громче, а у дверей появилось пять или шесть человек в блузах с мрачными лицами и, казалось, готовые на всякую крайность.

В эту минуту величайшей опасности к Анне Австрийской вернулись все ее присутствие духа и решительность. Милон пропустил только появившихся на пороге шесть человек, после чего, встав во весь свой рост около самой двери, он закричал остальным, что никого больше не пустит и что для обыска в покоях достаточно их шести товарищей.

Анна Австрийская со смелым взглядом выступила навстречу мятежникам, несколько оробевшим при ее виде.

— Чего хотят от меня парижане? Как вы осмелились силой ворваться в мои собственные покои? — гордо спросила она.

— Мы ищем кардинала, — ответил дерзко один из вошедших, — и он должен быть в Лувре!

— Нам необходимо его найти и изгнать из Парижа. Его налоги обременили народ, и мы погибаем под его владычеством.

— Успокойтесь и не шумите здесь, в соседней комнате спит мой сын! — сказала Анна Австрийская, — кардинал час тому назад уже оставил Париж. Вы, кажется, мне не верите?

— Нам ничего более не нужно, как только знать, что он в изгнании, — сказал предводитель толпы, — но мы должны удостовериться в том, что нас не хотят провести! Мы не для того пришли, чтобы причинить вам какое-нибудь зло, но так, на слово, мы поверить вам не можем. Мы должны обыскать все комнаты, чтобы точно знать, что здесь нет ненавистного кардинала.

— Так обыщите эту комнату, а потом вам остается только освидетельствовать соседнюю комнату, где спит король! Он ничего не знает об этом восстании, об этой неслыханной дерзости! Он беззаботно покоится на своем ложе. Не нарушайте же покоя моего сына, вашего молодого короля! Следуйте за мной, я исполню и это ваше последнее требование, я отведу вас в опочивальню моего сына!

Мятежники, между тем, тщательно осмотрели и обыскали комнату, в которой королева-мать говорила с ними, виконт же в это время осторожно пробрался в комнату короля и стал у изголовья его постели около богатой со складками драпировки, за которой спрятался кардинал Мазарини. Надо полагать, что в эту минуту его положению нельзя было позавидовать. Молодой король крепко спал.

— Идите за мной, — сказала королева этим людям, — только осторожно, прошу вас, чтобы мой сын не проснулся.

Она отворила дверь.

Анна Австрийская дрожала, но пересиливала себя. Ока не должна была выказывать свой страх в эту решительную минуту.

Посланные от народа осторожно на цыпочках вступили на ковер спальной комнаты короля.

Королева-мать указала им на спокойно спящего Людовика.

Никто не посмел дотронуться до чего-нибудь в этой комнате. С немым восторгом смотрели эти люди на крепко спящее дитя, — потом они возвратились в прежние покои.

— Теперь, вы кажется, смогли удостовериться, что кардинал бежал, но что ни я, ни король не имеем намерения оставить Париж.

— Возвратитесь к тем, которые вас послали и успокойте их. Расскажите им, что вы видели и позаботьтесь о том, чтобы снова восстановилось спокойствие! Я рассмотрю ваши требования и постараюсь удовлетворить их, — сказала королева-мать, — не позволяйте вовлекать себя в дела насилия, за которые я была бы вынуждена наказать вас. Вы знаете, что я никогда не любила крайних мер и всегда неохотно прибегала к ним.

Шесть представителей медленно и осторожно вышли из комнат. Только тогда, когда они удалились, королева-мать вздохнула свободно.

Через несколько минут перед Лувром раздался крик: «Да здравствует король!» И толпа вскоре разошлась по домам, удовлетворенная бегством кардинала.

VI. ВО ДВОРЦЕ ГЕРЦОГА

— Отчего же это гордость твоя так смирилась, — спросил Жюля Гри, торговец фруктами улицы Вожирар, выходя с ним из гостиницы Пьера Гри. При нашем последнем свидании ты сделал вид, будто не узнаешь меня!

— Вы не должны ставить мне это в вину, Калебассе, я в тот день был в отвратительном расположении духа, — ответил Жюль Гри. — Вы пришли тогда в такое время, когда мне смерть как хотелось с кем-нибудь подраться!

— И поэтому ты с товарищами избрал меня мишенью твоих остроумных шуток!

Такие вещи не остаются безнаказанными! Мне кажется, что твое высокомерие сильно убавилось, — сказал папа

Калебассе, — мне, признаться, и тогда, глядя на тебя,приходило в голову, что это не к добру! Высокомерие всегда появляется перед падением! — но, скажи, сделай милость, зачем же ты прячешься тут на острове?

— Потому, что я не хочу, чтобы мне помешали в деле моего мщения!

— Кому же ты хочешь мстить? Уж не мушкетерам ли?

— Не одним им! После смерти прежнего кардинала со мною поступали несправедливо.

— Неужели? Расскажи мне, пожалуйста!

— Я имел отличное место, вы знаете, покойный кардинал благоволил ко мне, — но благодаря этим проклятым мушкетерам, я всего лишился.

Но я докажу им, что со мной нельзя поступать безнаказанно! Теперь дела пойдут иначе, это я вам наперед говорю! Или я опять получу высокую должность, или открою тайны, которые изумят народ! Новый кардинал бежал, — этим временем я хочу воспользоваться, чтобы снова получить свое место.

— Какая же тебе известна важная тайна?

— Говорю вам, вы удивитесь, когда услышите ее. Там, в Лувре, волосы у всех встанут дыбом! Я знаю одну государственную тайну, которую герцоги купят у меня на вес золота, потому что она может служить им оружием против царствующих лиц.

— Черт возьми! Да ты, значит, немаловажная личность!

— Я им покажу, что они не могут отстранить меня по своему произволу, — продолжал Жюль Гри с угрозой, — они увидят, что я могу сделать, и мушкетеры будут первые, которые падут от моей руки! То-то сердце мое порадуется! Если мне не удастся собственноручно отомстить им и обагрить их кровью мою шпагу, то я все равно добьюсь их наказания! Я говорю вам, что уж я покажу им себя! Ведь не даром же я посвящен в дела, которых никто не знает! О, они должны трепетать передо мной. Да, — они будут трепетать, трястись и рады, рады будут, какою бы то ни было ценой купить мое молчание!

— Куда же ты теперь хочешь идти? — спросил Калебассе.

— К противникам нового кардинала и королевы! Прежде всего к герцогу д'Эпернон!

— Кажется, герцог очень болен!

— Мое известие может его вылечить, он соберет к себе других недовольных и сообщит им тайну!

Тогда конец Лувру! Конец новому кардиналу на вечные времена.

О, это будет переворот, какой вы себе и представить не можете! Да, да, не смотрите на меня такими удивленными глазами! В моих руках все! Я отомщу за все сделанное мне зло, и отомщу отменно! — Герцог знает меня, благодаря мне он сделается еще в последние годы своей жизни влиятельной особой! Проклятие и смерть мушкетерам, они заплатят мне за все!

— Что же тебе сделала королева? — спросил папа Калебассе.

— По ее приказу мушкетеры судили и приговорили меня. Она глубоко пожалеет о том дне, когда отдала приказ судить меня! Вот что я вам скажу: через три дня я или умру, или страшно отомщу; вы не сможете прийти в себя от удивления!

— Так расскажи же мне, какой ты знаешь важный секрет? — спросил папа Калебассе, переходя с Жюлем через маленький мостик.

— Этого я не могу вам пока сказать. Это дело слишком большой важности! Никогда еще я не был так богат, как в настоящее время. Да, да, дивитесь только, папа Калебассе! От моего мизинца зависит судьба Франции. Но Жюль Гри сумеет воспользоваться своим преимуществом!

— Кто ж это так проворно идет нам навстречу? — спросил продавец фруктов, остановясь на мосту позади Жюля и пристально вглядываясь вдаль.

— Какое нам до этого дело?

— Мне кажется, что это девушка.

— Это Жозефина, но откуда она здесь взялась? — сказал Жюль Гри, видимо, недовольный встречей.

Белая Голубка поспешно приближалась. Увидев Калебассе и Жюля, она с изумлением остановилась.

— Вот счастье-то, что я вас встретила, — воскликнула она, — я тихонько ушла из кладовых с серебром — никто не должен знать об этом!

— Добрый вечер, Жозефина! — ласково сказал папа Калебассе, подавая девушке руку.

— По какому это случаю ты сегодня идешь в гостиницу? — спросил Жюль Гри насмешливым голосом.

— Ты ведь делаешь вид, будто не знаешь там никого с тех пор, как подружилась с мушкетерами.

— Что это за речи, Жюль! Я подружилась с мушкетерами? Это неблагопристойные слова!

— Если мои слова неблагопристойны, то твои Поступки еще хуже, — ответил Жюль, — не будешь же ты скрывать, что в маленьком замке разыгрывала роль сестры милосердия, когда проклятый Милон получил раны по своим заслугам?

— Нет, от этого я не откажусь, но тут не было ничего дурного, свидетельница тому Пресвятая Матерь Божия!

— Не божись, Жозефиночка, — остановил ее папа Калебассе, — всякий знает, что ты не делаешь ничего дурного и нечестного!

— Ну, с мушкетерами ей все-таки нечего водиться, — возразил Жюль.

— Это мои смертельные враги! Первого из них, который попадет в мои руки, я отправлю на тот свет!

— О Господи! Так это правда! Ведь этот страх и погнал меня сюда, воскликнула Жозефина. — Отношения твои с Милоном такие дурные, а между тем…

— Ну что ж ты замолчала? — спросил насмешливо Жюль. — Ты, вероятно, хотела сказать: «А между тем Милон мой возлюбленный?» Ты можешь здесь же получить мой ответ, для этого тебе не надо ходить на остров!

— Ты дурно обращаешься с Жозефиной, — прервал его Калебассе, — она не заслуживает этого!

— Мое обращение с ней такое, какое должно быть, отвечал Жюль, — а теперь слушай и помни: если когда-нибудь этот Милон попадется мне в руки, клянусь тебе, я убью его. Иди и скажи ему это. Ты воображаешь, быть может, что никто не знает о твоей дружбе с мушкетерами!

— Ого! Как бы не так! Прекрасная, впрочем, для тебя должность!

— Фи! Не стыдно ли тебе, — воскликнула Жозефина, глубоко возмущенная этими словами, — ты дурной человек, Жюль! Я раскаиваюсь в том, что просила за тебя и пришла теперь сюда! Это благодарность мне. Но ты с малых лет был злым и негодным мальчишкой!

— Убирайся отсюда или худо тебе будет! — закричал Жюль Гри с угрозой, — ты знаешь, что я тебя всегда терпеть не мог! А теперь ты еще вздумала читать тут мне наставления! Еще слово — и я так угощу тебя, что ты не скоро встанешь на ноги.

— Не смей трогать девушку, — вступился папа Калебассе, — я тебе говорю, оставь Жозефину в покое, ты не имеешь на нее никаких прав!

— Я всегда не терпел ее, а теперь, когда я знаю, что она приятельница проклятого Милона, у меня руки чешутся при виде ее! Ты, небось, пришла с просьбой за него?

— Хотя ты и не заслуживаешь вовсе, чтобы я о тебе хлопотала и заботилась, я все-таки скажу тебе, зачем я сюда пришла! Я хотела посоветовать тебе бежать отсюда и бежать как можно подальше, иначе ты не уйдешь от наказания за все твои дурные дела.

— Молчи, говорю я тебе, или, право, хуже будет!

— Пойдем, Жозефиночка, пойдем, оставь злого человека, — попросил папа Калебассе и отвел Белую Голубку от Жюля Гри, с угрозой поднявшего кверху свой кулак. — Он не помнит себя от бешенства! Он воображает, что имеет на тебя права, потому что думает, что ты… — старый продавец фруктов вдруг остановился, — пойдем же, пойдем, брось его.

— Не попадайся мне на глаза в другой раз, — закричал ей вслед Жюль Гри, — или ты пожалеешь о часе твоей встречи со мной. Я с этой поры смотрю на тебя как на сообщницу моих смертельных врагов, а ты знаешь, как поступают с такими сообщницами!

Жозефина громко рыдала.

— Он совершенно испорченный негодяй, —утешал Калебассе Белую Голубку, — не заботься о нем больше!

— Поклонись от меня благородным господам мушкетерам, — закричал еще раз издали Жюль Гри, — скажи, что я смеюсь над их приговорами и преследованиями и исполню то, в чем им когда-то поклялся.

— Оставь его, Жозефиночка, молчи! Он еще ударит тебя, а я старый человек и не в силах защитить тебя, — уговаривал папа Калебассе. — Не плачь же, моя дорогая! Он не стоит слез, которые ты из-за него проливаешь!

— Ах, я все еще желала ему добра, едва выговорила сквозь слезы Белая Голубка,'— но теперь я покончила с ним!

— Он вовсе не заслуживает твоей доброты, — продолжал Калебассе.

— По-настоящему тебе до него вовсе и дела нет…

— Но он же все-таки…

Жозефина хотела сказать: «Мой брат», но старик не дал ей договорить.

— Что он такое? Он ровно ничего! — воскликнул он, — к чему ты хочешь принимать побои от негодяя, рискуя даже своей жизнью? Он в припадке бешенства может убить тебя! Не будь глупа, брось его! Послушай моего совета, ты ведь знаешь, что я желаю тебе добра, любя тебя с детских лет!

— Да, в этом я уверена, папа Калебассе, вы всегда были добры и ласковы ко мне.

— Иначе и быть не должно, так пойдем же, я провожу тебя до Лувра, чтобы по дороге с тобой ничего не случилось! Я ничего доброго не жду от Жюля, у него злой нрав. Я боюсь, что ему не избежать виселицы.

— О, Господи, Боже мой! — воскликнула в ужасе Жозефина, — помилуй и сохрани нас от такого несчастья!

— Могут ли родители отвечать за своих детей, а тем более сестры за братьев? Всякий пожинает то, что сеет! Когда он поступает так, что заслуживает виселицы, мы не можем воспрепятствовать ему быть наказанным по заслугам! Тайна, о которой он тут мне болтал, тоже дело крайне сомнительное, даю голову на отсечение, если это опять не какая-нибудь скверная шутка.

— А что же это такое, крестный? — спросила Жозефина, идя возле старика по дороге к Лувру.

— Да кто может сказать, какие у него замыслы! Какая-то государственная тайна, говорил он, — боюсь только, чтобы он не подавился этой государственной тайной вместо больших выгод, которых от нее ожидает! Я вижу ясно, что он сам надевает себе петлю на шею, но кто его удержит! Мушкетерам он также, наконец, надоест и они раз и навсегда отправят его туда, откуда уже не возвращаются.

— Ты, Жозефиночка, не печалься о нем, это напрасный труд, его все равно не удержишь!

— Вы правду говорите, папа Калебассе, я хотела только исполнить мой долг, чтобы потом не упрекать себя, — ответила Белая Голубка.

— Я понимаю, Жозефина, но доброта твоя расточается без пользы. Жюль не достоин твоего сострадания.

— Вот мы и у Лувра! Благодарю вас, что вы проводили меня, крестный!

Старик подал Жозефине руку на прощанье и с тайным удовольствием посмотрел ей вслед, пока она подымалась по ступеням крыльца.

— Сейчас однако видно, что она другой породы, — пробормотал он про себя и, задумавшись, пошел дальше.

Жюль Гри в это время шел по улицам в сильном раздражении.

Встреча с Жозефиною еще усилила его желание отомстить мушкетёрам, а из всех них больше всего он ненавидел Милона. Жажда мести все увеличивалась и увеличивалась.

Счастье — так по крайней мере он называл эту встречу, — как-то особенно благоприятствовало ему в этот вечер. Когда он прибыл во дворец герцога д'Эпернона и попросил камердинера доложить о нем, камердинер объявил, что герцог опасно болен и что в настоящее время у него находится мушкетер, присланный королевой узнать о здоровье герцога.

Мушкетер? — спросил пораженный Жюль Гри.

— Их здесь даже два, один сейчас у его светлости герцога, а другой ожидает в переднем зале.

— Не знаете ли их имен?

— Тот, о котором я должен был доложить, назвался бароном де Сент-Аманд!

— Благодарю вас, друг мой, — ответил Жюль Гри, — а давно уже мушкетер у герцога?

— Я полагаю, он скоро окончит свой визит.

— Я подожду лучше внизу, потому что не желал бы встречаться здесь с мушкетерами, — объявил Жюль Гри.

— Это ваше дело, — ответил камердинер, возвращаясь в комнаты, между тем как Жюль Гри стал медленно спускаться с крыльца.

Должно быть герцог д'Эпернон действительно был опасно болен! Подъезд внизу не был освещен, нигде не видно было ни одного фонаря, глубочайший мрак царил также на крыльце и в нижнем зале. Не видно было ни слуг, ни управляющего! Они знали, что их господин не мог застать их врасплох, и предпочли отправиться каждый по своим делам.

При виде этого Жюлю Гри пришла в голову мысль, заставившая его остановиться внизу, у крыльца. Что, если бы он подождал здесь возвращения Милона? Он, совсем неожиданно, одним ударом смог бы уложить его на месте, а потом сделать то же и с ничего не подозревающим его товарищем! Он вполне был уверен, что другой мушкетер — маркиз или виконт, — оба они равно были ему ненавистны!

Этот план живо созрел в испорченной душе сына Пьера Гри. Он прижался к золоченым перилам крыльца и стал дожидаться своих врагов. Слабый свет, падавший с открытого высокого подъезда прямо на крыльцо, давал ему возможность различать идущих сверху, тогда как он оставался в тени.

Таким образом, убийца стоял, спрятавшись, и ждал своих ненавистных врагов — друзей-мушкетеров.

Ведь для того он и бежал из Бастилии, чтобы отомстить своим врагам и, затем, открыв тайну, извлечь из нее для себя большие выгоды.

Вдруг он услышал, что наверху открывают двери, — желанная минута приближалась!

Жюль Гри, обнажив шпагу, прижался к перилам крыльца.

Сверху послышались шаги.

Казалось, шел только один человек! Кто же это был? Жюль Гри подался вперед и стал смотреть на крыльцо: он хотел удостовериться, не слуга ли это.

В этом случае он представился бы ожидающим.

Нет, при слабом свете, в сумерках, он все же ясно увидел на спускавшемся мундир мушкетера! Без сомнения — это Милон!

Зачем же другой мушкетер остался наверху? Может быть, герцогу сделалось хуже и Милон поспешил за доктором?

Казалось, что так, потому что он спускался очень поспешно.

Жюль рассчитывал минуту нападения, чтобы удачнее вонзить свою шпагу в сердце ничего не подозревающего, бегущего навстречу своей гибели человека.

Мушкетер приближался.

Когда он ступил на плиты подъезда, перед его глазами вдруг блеснула шпага, вслед за тем он увидел и державшего ее человека.

— Проклятие! — закричал мушкетер, и Жюль узнал голос виконта. — Что тут за дьявол? Что здесь происходит?

Он отскочил в сторону, чтобы избежать удара, и в ту же минуту обнажил свою шпагу.

Но Жюль Гри не хотел на этот раз упустить случай отомстить и напал снова.

— Клянусь, теперь я узнаю тебя, — закричал Этьенн, — ты бесчестный управляющий Гри, бежавший из Бастилии! — Но на этот раз я не буду так милостив к тебе! И он мгновенно напал на него.

Сын Пьера Гри заскрежетал зубами, еще раз занес свою шпагу над головой виконта, но в это время получил такой меткий удар, что зашатался и схватился обеими руками за грудь, шпага его со звоном упала на вымощенный плитами пол подъезда.

— Я умираю! — проговорил он.

— Так наказывают убийц! — воскликнул виконт. — Теперь, по крайней мере, ты уже никому не принесешь вреда. Но мне некогда с тобой возиться, старый герцог просит, чтобы я сейчас же привез к нему доктора Вильмайзанта.

А заодно, кстати, пусть он и засвидетельствует смерть этого несчастного.

В то время как виконт вышел на улицу, Жюль остался лежать на каменных плитах подъезда, кровь ручьями текла из раны: он понял, что в этот раз ему уже не выкарабкаться!..

Слабый крик о помощи вырвался из его груди, но никто ничего не услышал! Никто не пришел помочь ему! Он сам избрал это уединенное место для осуществления своего коварного плана, ему хотелось быть подальше от людей и света, — теперь он заплатил за все это жизнью!

Кровь лила не переставая, уже и изо рта его показалась кроваваяпена. Он попробовал встать, но сейчас же упал от боли.

Он крикнул еще раз, но никто не появился, все было тихо и ничто не нарушало ночной тишины. Жюлем овладела предсмертная агония! Руки его и все мускулы судорожно подергивались, глаза непомерно раскрылись. Он вытянулся во весь рост на холодных плитах, и в горле его послышалось предсмертное хрипение.

Когда через полчаса виконт возвратился вместе с доктором Вильмайзантом, они нашли Жюля Гри уже мертвым.

В то время как доктор спешил к герцогу, виконт приказал проходящим мимо нескольким солдатам Швейцарской гвардии убрать тело и доставить его в Бастилию для тщательного освидетельствования и констатации смерти беглого арестанта. Об обстоятельствах этой смерти Этьенн в эту же ночь сделал, где следовало, заявление.

VII. ПЛЕМЯННИЦЫ КАРДИНАЛА

Мазарини еще в течение описанной нами ночи тайно выехал из Парижа.

Парламент издал приказ об изгнании его вместе с семьей, а принцев освободил из заточения. Но беспорядки этих тревожных для Франции лет далеко на этом не закончились.

Королева-мать благоразумно подчинилась приговору и передала власть принцу Конде, будучи заранее уверенной, что он не сумеет удержать ее в своих руках.

С этой поры при дворе начались интриги, совершенно изменившие отношения партий и превративших борьбу, начавшуюся якобы в интересах народа, в какую-то странную игру придворной знати.

Анна Австрийская привлекла на свою сторону маршала Тюренна, Мазарини же в это время старался увеличить число своих приверженцев при посредничестве влиятельных лиц.

Между тем Конде до того стал всем ненавистен, так явно навлекал на себя подозрение в желании забрать всю государственную власть в свои руки, что вскоре вынужден был бежать.

Во время этих беспорядков Людовику XIVминуло четырнадцать лет. Он должен был начать самостоятельно управлять государством.

7 сентября 1651 года он, по совету королевы-матери, только формально предложил принцу Конде возвратиться, но принц, не доверяя предложению, удалился в Бордо, где у него было много сторонников.

Здесь, подстрекаемый своими приближенными, Конде принял решение вести против двора тайную войну.

Такое решение принца могло бы вовлечь королеву-мать и молодого короля в немалую опасную игру, если бы маршал Тюренн не принял против этого решительных мер: 2 июля 1652 года он сразился под самым Парижем с отрядом Конде и разбил его наголову; сам принц и его союзники спаслись от гибели только благодаря тому, что через посредничество его сестры, герцогини де Лонгевиль, им отворили ворота города.

Незадолго перед тем Мазарини возвратился ко двору, чтобы снова попытать счастья в деле управления государством.

Когда все эти несогласия и распри надоели народу, который понял, наконец, что ему от них нисколько не легче, королю предложили договор с условием, что он опять удалит Мазарини и даст всем полную амнистию.

Конде, однако, потеряв надежду на счастливый для него исход дела, выехал из Парижа, и, не найдя себе союзников в провинциях, удалился в Испанию.

21 октября 1652 года молодой король совершил свой торжественный въезд в Париж и объявил народу о всеобщей амнистии. Но потом он приступил к мере, которую советовала ему Анна Австрийская, в свою очередь бывшая под влиянием советов Мазарини. Хотя кардинал все еще находился в то время в изгнании, в Реймсе, он и оттуда сильно влиял на дела правительства, и постоянной его мыслью было добиться у молодого короля и народа своего возвращения в Париж.

Людовик XIV запретил парламенту всякое вмешательство в политические дела и объявил принца Конде государственным изменником, которому воспрещается въезд в пределы государства.

Королева-мать находилась в это время в Сен-Жермене. Лес около старого замка, с его таинственными уединенными дорожками, доставлял ей приятное отдохновение после шумной придворной жизни и всех устраненных, наконец, тревог.

Время борьбы и разлуки с Мазарини, к которому она была искренне привязана, не бесследно пронеслось мимо Анны Австрийской. Годы также начинали сказываться и в ней все больше проявлялось желание оставить государственные дела и проводить остальные годы в спокойствии. Людовик XIV, наоборот, на шестнадцатом году своей жизни начинал находить удовольствие в управлении государством, поэтому королева-мать полагала, что отсутствие Мазарини не было уже необходимостью, но Людовик был другого мнения: он считал возвращение его ко двору все еще опасным.

Анна Австрийская пожелала выстроить себе в Сен-Жерменском лесу дачу, названную «Ле-Лож», впоследствии сделавшуюся ее любимым местопребыванием.

Здесь она прилагала огромные усилия, чтобы выхлопотать возвращение Мазарини и, с его согласия, применила даже одно рискованное средство (на первый взгляд невинное), но в будущем могущее сделаться тоже опасным.

Людовик имел для своих лет замечательную силу воли и твердость характера, о которые до сих пор разбивались все попытки Мазарини просить у него позволение возвратиться ко двору, хотя король был очень доволен, когда опытный в делах государства министр из Реймса поддерживал его своими советами, делая разные распоряжения.

Видя, что им ничего не поделать с королем, они решили воспользоваться его частыми посещениями Сен-Жермена для свидания с матерью, чтобы разыграть маленькую комедию, имевшую своей целью возвращение Мазарини во дворец.

Кардинал взял к себе на воспитание двух племянниц, очень молодых девушек, не очень высокого происхождения и без состояния. Гортензии и Олимпии Манчини было четырнадцать и пятнадцать лет, но как итальянки, они были развиты не по летам, так что все считали их уже совершенно взрослыми девицами.

Анна Австрийская, которая вообще отличалась большой разборчивостью, и та восхищалась красотой Олимпии.

Обе племянницы кардинала были прекрасно образованны, имели прелестные манеры, обе они во всякое время могли блистать при любом европейском дворе. Мазарини, всегда очень искренне заботившийся о своих родных, ничего не жалел для их образования, имея в виду устроить этим бедным незнатным девушкам блестящую будущность.

Они обладали всеми данными для осуществления его планов: удивительно стройные, с дивно пропорциональными формами и грациозными движениями, обе они были равно хороши: лица их, каждое в своем роде, были совершенством красоты, так что многие затруднялись, которой из сестер отдать предпочтение.

Гортензия была более серьезного нрава, любила искусство и охотно занималась науками. Олимпия, напротив, была весела, как птичка, подвижна, любила веселую болтовню. Ее темные глаза так плутовски блестели, так были соблазнительны, что уже только за них ей можно было отдать первенство. Причем Олимпия была гораздо более физически развита, чем Гортензия. Несмотря на то, что она была годом моложе, ее молодые формы были полнее, а если к этому присоединить еще ее милое, детское простодушие, то легко можно было понять, что девушка эта была очаровательной.

Для молодого, еще не вполне сформировавшегося характера Людовика, встреча с прелестными племянницами кардинала должна была иметь важные последствия. Милое простодушие и наивность Олимпии, ее веселый непринужденный нрав, ее грация и красота не могли не произвести на короля сильного впечатления.

Анна Австрийская, с прибытием обеих сестер в Сен-Жермен, сказала себе, что эти посланницы кардинала, наверное, поведут успешное дело о возвращении его ко двору. Они приехали с целью просить об этом короля. Разумеется, Гортензия и Олимпия были приняты королевой-матерью очень милостиво и любезно. Она с удовольствием смотрела на этих прелестных девушек, молодость и красота которых напоминали ей ее прошлое. Мазарини, по-видимому, посвятил своих племянниц во все тайны придворной жизни. Все отношения, все требования этикета были им хорошо знакомы; кроме итальянского, они говорили совершенно бегло на французском и испанском языках, что значительно увеличивало расположение к ним Анны Австрийской, любившей, чтобы в ее апартаментах звучала испанская речь, напоминавшая ей родину и время молодости. Даже Эстебании понравились прелестные племянницы кардинала, она невольно загляделась на них, когда они явились к королеве-матери, которая пригласила их сесть и поболтать с нею.

Когда доложили о прибытии молодого короля, Анна Австрийская посоветовала обеим сестрам выйти на террасу и там, в розовой беседке, ожидать приближения Людовика. Они должны были, подобно двум нимфам, встретить короля выйдя из беседки. Обе девушки с радостью согласились на предложение королевы-матери, и одной статс-даме было поручено проводить их в находящуюся близ террасы беседку. Гортензия была в белом платье, а Олимпия в розовом. Когда Людовик в сопровождении нескольких молодых придворных шел по террасе к покоям королевы-матери, у беседок вдруг появились два дивные видения, точно два цветка, розовый и белый, в образе прелестных девушек.

Они приблизились к королю несмелыми шагами и опустились пред ним на колени.

Молодые девушки были так очаровательны, что в первую минуту молодой король без слов, в полном восторге любовался ими.

— Какой восхитительный сюрприз! — сказал он, — но встаньте, прошу вас! — Что вас привело сюда? — Кто вы?

— Мы пришли просить у вас милости, сир, — сказала Олимпия.

— Мы просим милости нашему дяде, кардиналу Мазарини, — прибавила Гортензия.

— О, теперь я знаю кто вы, я помню даже ваши имена, — сказал Людовик, с изысканной вежливостью подавая руки припавшим к его ногам очаровательным просительницам, чтобы поднять их. — Вы — синьора Олимпия, а вы — синьора Гортензия Манчини. Я приглашаю вас, милые дамы, идти вместе со мной к моей матери!

— А наш дядя, кардинал? — робко спросила Олимпия.

— У кого столь прелестные адвокаты, — отвечал любезно Людовик, — тот может быть заранее уверен, что дело его выиграно.

— Так ваше величество позволяет дяде возвратиться в Париж? — спросила Гортензия.

— Сам я всегда был сердечно расположен к кардиналу, но были другие препятствия, не позволявшие мне призвать его к себе. Теперь все они устранены и господин кардинал переселится опять в Париж, чтобы советом и делом помогать мне в делах государства. Без сомнения, и вы поселитесь вместе с ним?

— Мы постоянно живем с дядей, ваше величество!

— Может быть, вы предпочтете возвратиться в ваше прекрасное отечество, Италию? — спросил король Олимпию, которая особенно ему понравилась.

— Наша родина Италия действительно прекрасна, но с тех пор, как мы имели счастье ощутить на себе милость и доброту вашего величества, равно как и ее величества королевы, мы считаем Францию нашим новым отечеством, — ответила Олимпия.

— Я уже вижу, что вам вполне известны этикеты двора, — сказал, улыбаясь, молодой король, идя с девушками по лесной дороге, ведущей в Ле-Лож.

— Я говорю то, ваше величество, что чувствует мое сердце!

— Тем приятнее слышать это, — сказал Людовик, все более и более интересующийся Олимпией и на пятнадцатом году впервые испытавший чувство влюбленности, — я надеюсь, что мы часто будем видеться в Париже.

— Как обрадуется дядя, — воскликнула Гортензия, — мы завтра поспешим к нему и принесем ему радостное известие. Он очень любит вас, сир!

— Верю, синьора, я всегда чувствовал и понимал это, — ответил Людовик, поэтому я очень рад, что кардинал будет опять с нами.

Когда Анна Австрийская увидела своего сына, идущего между двумя девушками, она поняла, что миссия девушек имела полный успех, она была так этому рада, что от всей души обняла молодого короля и поцеловала его в лоб.

В тот же вечер хорошенькие племянницы кардинала отправились обратно в Реймс, причем Людовик сам проводил их до дорожного экипажа.

Но возвращение Мазарини, или лучше сказать официальный въезд его в столицу, не могло состояться ранее 3 февраля 1653 года, так как к этому времени все партии должны были заключить мир.

Жители Парижа встретили кардинала глубоким молчанием, но хитрый кардинал успел в самое короткое время приобрести опять любовь народа и возвратить свою прежнюю всемогущую власть.

Молодой король совершенно доверился Мазарини. Анна Австрийская любила и уважала его больше, чем когда-нибудь. Знать, принцы и даже парламент преклонялись перед ним. Он шел по пути, проложенному Ришелье, и ему удалось усилить влияние и могущество Франции. Во внутренних делах, относительно финансов и юриспруденции, он был министром полезным для государства и народа, но не только поэтому он считается одним из первых государственных деятелей Франции того времени.

VIII. ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА

Новый управляющий уединенного замка Пиньероль прибыл на место своего назначения.

Шевалье де Сен-Марс, человек лет тридцати, с воинственной осанкой, нашел старушку Мариэтту на смертном одре. Маленький Луи стоя рядом с ней на коленях, ухаживал за ней, насколько у него хватало на это умения, он горько заплакал, когда ему сказали, что его добрая мать Мариэтта должна умереть.

Луи уже было четырнадцать лет. Он был не по летам высок и умственно развит и так похож на молодого короля, своего брата-близнеца, что Сен-Марс испугался, увидев мальчика в первый раз. Сходство это было так поразительно, что, будь они рядом, их трудно было бы различить.

Мазарини открыл тайну новому воспитателю, будучи вполне уверенным, что последний никогда не выдаст этой тайны, как Жюль Гри.

Сен-Марс был твердого характера, обладал железной волей, когда это было нужно, непреклонен, когда того требовал долг, но при этом справедлив, точен в исполнении своих обязанностей и вполне благонадежен.

Когда он совершенно неожиданно прибыл в уединенный замок и явился перед Луи, бедный мальчик с понятным страхом смотрел на него, думая увидеть в нем еще одного мучителя. И даже старая Мариэтта, очень слабая и больная, оживилась и старалась собрать свои угасающие силы, увидев нового управляющего.

Конечно, теперь, чувствуя приближение смерти, она хотела, чтобы у вступившего уже в юношеский возраст мальчика был добрый, снисходительный наставник и воспитатель.

Она смотрела испытывающим взглядом на офицера, который приветливо подал мальчику руку, потом подошел к ее постели, чтобы представиться ей.

Когда он, сказав имя, сообщил ей свое новое назначение, она выразила большую радость.

— Я давно забочусь о том, чтобы кто-нибудь заменил меня здесь, — сказала она слабым голосом, — чувствую, что дни мои сочтены; кроме того, доброе милое дитя изнуряет себя, сидя у моей постели, которую я не в силах оставить! Поэтому я радуюсь вашему прибытию, оно успокаивает меня. Я могу теперь возложить на вас ответственность за мальчика и умереть спокойно.

— Вы можете положиться на меня, мадам Мариэтта, я принимаю на себя воспитание мальчика, буду обучать его наукам, как и всем физическим упражнениям, и вместе с тем позабочусь о том, чтобы он ни в чем не терпел недостатка.

— Ступай вниз, в сад, милый Луи, — ласково сказала Мариэтта мальчику, видимо очень привязанному к доброй старушке.

— Иди вниз, и отдохни, дитя мое, я должна поговорить с господином Шевалье о вещах, которых тебе слышать еще не следует!

Луи поклонился Шевалье, приветливо кивнул головой старой Мариэтте и вышел.

— Он добрый, послушный мальчик, — сказала она, оставшись одна с Сен-Марсом, — я горжусь и утешаюсь тем, что передаю его вам, хорошему человеку, с сердцем, не понимающим зла! Единственной тенью в жизни мальчика было до сих пор дурное обращение прежнего управляющего замка. Мы одни здесь и можем говорить откровенно! Я всегда считала в высшей степени несправедливым обращаться с мальчиком не как с собственным ребенком! Мой покойный муж и я посвятили нашу жизнь этому безродному мальчику. Будьте вы ему после меня верным советником, воспитателем, заменяющим отца.

— Даю вам честное слово, — это твердое мое намерение. Я чувствую, что с этим ребенком мне легко будет исполнить его.

— Луи произвел на меня очень благоприятное впечатление, — сказал Сен-Марс, — но позвольте мне задать вам еще один вопрос, мадам Мариэтта. Что знает мальчик о своем происхождении?

— Со времени пребывания здесь прежнего управляющего Луи совершенно сбит с толку! Раньше он считал меня своей настоящей матерью, но теперь мне часто кажется, что он тайно сомневается в этом. В нем зародились разные подозрения и мысли. Разобраться, конечно, во всем он не в силах, но тем не менее с ним надо быть в этом случае крайне осторожным.

— Я вполне согласен с вами, мадам Мариэтта, эти сомнения будут усиливаться с годами, а после вашей смерти превратятся, быть может, в уверенность! И, несмотря на это, ему нельзя открыть истину. Это не только возложенная на меня обязанность, — это единственное условие счастливой жизни для самого мальчика! Я сделаю все, что смогу, чтобы охранить его от несчастья, которое неизбежно обрушилось бы на него вслед за открытием ему его происхождения. Тайна эта никогда не должна быть открыта ему, потому что с того самого дня, как он узнает ее, я принужден буду держать его в заключении как государственного преступника, во избежание новых государственных бед!

— Боже, помилуй и убереги бедного невинного мальчика от такой ужасной участи.

— Чтобы избежать всякой опасности и отдалить даже возможность открытия тайны, мне дано поручение не оставаться больше с мальчиком здесь, на континенте, где какой-нибудь непредвиденный несчастный случай все-таки может открыть ему истину, — продолжал Сен-Марс. — Луи должен оставить этот замок!

— Вы хотите уехать с ним! Боже мой! Вы оставите меня одну умирать в этом уединенном замке?

— Не печальтесь, мадам Мариэтта, мы останемся с вами до вашей смерти, но потом уедем из этого замка!

— Благодарю вас, Шевалье, за это утешение, — сказала, сложив руки, старушка, — мое последнее желание — лечь на вечный покой там, на краю леса, под развесистыми деревьями, рядом с моим покойным мужем. Я надеюсь, что вы с Луи исполните последнее мое желание.

— Будьте уверены в этом, мадам Мариэтта!

— А теперь последняя моя просьба: обращайтесь с мальчиком ласково, с любовью! — умоляющим голосом продолжала умирающая. — Подумайте о его незаслуженном несчастье, шевалье! Тяжело без вины быть лишенным права на престол и сделаться изгнанником! Не давайте никогда чувствовать бедному ребенку, что он отвержен, подумайте, что он и без того несчастен!

— Успокойтесь, мадам Мариэтта, — ответил Сен-Марс, — я никогда не нарушу своей обязанности, никогда не употреблю во зло данной мне власти! Я все понимаю, что вы мне говорите, и обещаю приложить все усилия, чтобы сделать жизнь мальчика, по возможности, приятной! Избави только Бог, чтобы он когда-нибудь, случайно, не узнал о своем происхождении. Эта минута была бы для него роковой!

— Это также и моя молитва! Быть может, он со временем забудет возникшие в нем сомнения. Во всем, конечно, виноват бывший управляющий замком. Как мог мальчик верить, что я ему мать, когда я не имела власти защитить его от дурного с ним обращения чужого человека! Луи хороший мальчик, у него доброе, благородное сердце, вам будет нетрудно охранять и воспитывать его.

— Все свои силы я положу для того, чтобы отвратить от этого мальчика грозящее ему несчастье.

— А куда вы хотите увезти его?

— Я отвезу его на остров Святой Маргариты, губернатором которого я назначен, тайна его не откроется, там он будет совершенно в безопасности.

— Дай-то, Господи! Да благословит Пресвятая Дева ваш путь. Я чувствую, что вам недолго придется ждать моей смерти! Теперь вам известно все, что меня тревожило, и я успокоилась, когда поняла, что моему бедному Луи будет хорошо с вами. Да наградит вас Бог за это! — продолжала уже слабеющим голосом старушка. — Не ждите награды от людей, как бы вы не были хороши, люди никогда не поймут и не оценят по достоинству.

Шевалье де Сен-Марс отошел от постели умирающей и пошел к мальчику, который встретил его внизу, во дворе замка. Он посетил с ним сад, могилу шевалье Раймонда иблокгауз в лесу. Гуляя, они разговаривали с Луи, который совершенно непринужденно рассказал ему обо всем случившемся в Замке.

Рассказ о прежнем управляющем вызвал у Сен-Марса глубокое негодование. Мальчик, светлый ум которого проявлялся в каждом слове, говорил истинную правду, — это было несомненно. Но из некоторых его выражений во время рассказа можно было заключить, что он не раз уже размышлял о своем прошедшем и будущем, что ему многое казалось неясным, и он делал предположения, которые иногда были недалеки от истины.

В первые дни он еще не совсем доверял своему новому воспитателю, но когда увидел, что Сен-Марс обращается с ним приветливо и снисходительно, стал смелее и откровеннее.

Старая Мариэтта становилась все слабее, она ждала уже своего последнего часа!

Однажды, когда она отослала Луи от своей постели и он пришел к Сен-Марсу, шевалье заметил, что у мальчика есть что-то на душе.

Через некоторое время он действительно высказался.

— Скажите мне, прошу вас, — обратился он умоляющим голосом к Сен-Марсу, — вы, наверное, знаете, добрая мадам Мариэтта ведь не мать мне, не правда ли?

— С чего это тебе пришло такое в голову, Луи?

— Мне уже почти пятнадцать лет, а я до сих пор не знаю, где и кто мои родители! Мсье Гри проговорился однажды, что мадам Мариэтта и шевалье Раймонд вовсе не мои родители, я ясно это слышал! После этого я часто думал о том, кто же мои родители, зачем они меня прислали сюда.

— Эти мысли ты должен прогонять от себя, Луи!

— Я пробовал делать это, но с тех пор, как мне в прошлом году приснился удивительный сон, они еще чаще стали посещать меня! Мадам Мариэтте я ничего об этом не говорил, она бы, пожалуй, огорчилась!

— Какой же это был сон? — спросил Сен-Марс.

— Ах, шевалье! Это был очень спутанный, беспорядочный сон! Сначала мне снилось, будто наш старый замок был в Париже.

— Но ведь ты еще не был в Париже?

— Нет, шевалье, но несмотря на это, я так живо видел множество очень высоких домов, широкие улицы, толпы людей и между ними много мушкетеров!

А в замке возле меня стояла высокая прекрасная женщина, у нее на голове была корона, и все преклонялись перед ней, как перед королевой! Когда она увидела меня рядом с собой, то обняла, поцеловав меня в лоб, и я почувствовал у себя на лбу горячие капли, — это были ее слезы! Ах, прекрасная дама была так добра, так любезна со мной; а с другой стороны тоже стоял мальчик, таких же лет, как и я, и даже такого же вида. В это время дама сняла с головы корону, переломила ее пополам и дала одну половину тому мальчику, а другую мне, а народ теснился вокруг нас и падал на колени. Мушкетеры подошли к нам и сказали мне, что они будут нам служить, и что я их повелитель. Мне стало вдруг так приятно, мною овладело странное чувство, которое я не могу описать вам, на душе же было так легко и привольно. Я вдруг стал взрослым, мне казалось, что я король или герцог, и что я властвую над людьми и государством. Ах! Как это было хорошо! Я сказать вам не могу, так хорошо, что я готов был кричать от радости. Когда же я хотел выйти к народу, встречавшему меня радостными криками, то вдруг проснулся! Все мгновенно исчезло! Я лежал здесь, в моей комнате, один, всеми оставленный!

Сен-Марс слушал его очень внимательно.

— Ведь ты знаешь, что сны почти всегда бывают без смысла и значения, как же мог этот сон так обеспокоить тебя?

— Я никак не мог и до сих пор не могу отделаться от этого странного сна, он постоянно преследует меня! Это был такой прекрасный сон! После него мне пришла в голову мысль, что, может быть, моя мать действительно очень знатная особа и что место мое совсем не здесь.

— Эти мысли ты должен оставить, — твердо заметил Сен-Марс. Что за вздор тебе приснился! После смерти твоей матери, мадам Мариэтты, ты, конечно оставишь этот старый замок и мы уедем на прекрасный остров, где ты будешь жить со мной! Там я тебя буду обучать фехтовальному искусству и другим подобным наукам. Ты ни в чем не будешь испытывать недостатка, но о твоем сне и о твоих глупых фантазиях не говори мне никогда, иначе мы поссоримся! Такие мысли могут обратиться в манию и ты на всю жизнь станешь несчастный безумец. Я не могу, я не допущу этого. Я приказываю тебе больше не думать о таком вздоре и никогда не говорить мне об этом!

Мальчик страшно смутился и упал духом после строгого выговора шевалье. Теперь, конечно, он уже не посмел бы заговорить вслух о том, какие мысли его занимали, но избавиться от них он уже был не в силах и продолжал втайне вспоминать свой сон и снова и снова подогревать свое воображение.

Сен-Марс однако после этого разговора понял, что он должен быть очень осторожен, что мысли мальчика зашли слишком далеко, гораздо дальше, чем он мог когда-нибудь себе представить.

Но все же непостижимо, как это мальчику, прожившему всю свою жизнь в такой глуши, в полном отдалении от внешнего мира, мог присниться такой сон!

С той поры Луи стал совершенно другим: он замкнулся в себе, почти всегда был печален и скрытен. Между тем, он так быстро рос, что на вид ему можно было дать восемнадцать лет, хотя ему минуло только пятнадцать, к тому же он был строен и красив.

Однажды старая Мариэтта призвала Сен-Марса к своему смертному одру. Слабым, уже еле слышным голосом она попрощалась с ними, поцеловала Луи, которого любила, как собственного ребенка, в последний раз благословила его, а затем дотронулась до руки шевалье. На лице ее уже была тень смерти. Луи стоял на коленях около постели и тихо плакал. Он не мог себе даже представить, как он будет жить без своей доброй матери Мариэтты!..

Юноша чувствовал, что лишается вместе с ней своей единственной опоры и покровительницы, и что после ее смерти в его жизни произойдет какой-то перелом.

Здесь, у смертного одра своей матери он прощался с детством и вступал в иной, новый для него период жизни. Когда наступил вечер, солнце осветило своими последними лучами комнату умирающей и исчезло, а вместе с ним и она оставила этот мир.

Она спокойно заснула вечным сном, на лице ее не было заметно никаких следов боли или борьбы, спокойно и мирно лежала она, как живая, даже ее кроткая, добрая улыбка оставалась на устах!

Луи своими руками вырыл могилу для своей доброй матери, сам сделал ей простой, дощатый гроб, потом он вместе с шевалье отнес гроб к могиле и опустил его рядом с Раймондом. Они помолились и засыпали могилу землей.

Это было прекрасное уединенное местечко, осененное высокими развесистыми деревьями, где добрая старушка Мариэтта нашла вечный покой. Она покоилась возле своего мужа, что было ее постоянным желанием.

Луи на ее могиле расстался со своим прошлым, его ждала новая жизнь.

Шевалье Сен-Марс стал готовиться к отъезду.

Он отправился в Пиньероль, известил поверенного о своем отъезде вместе с мальчиком из замка, — получил деньги на дорогу, купил все, что было нужно.

Для Луи он тоже достал лошадь, так как хотел ехать всю дорогу верхом. В замок он вернулся ненадолго.

Скоро этот замок должен был совершенно опустеть, так как не для кого было назначать ни управляющего, ни кастеляна.

Луи очень понравилась красивая лошадь, которую ему купил шевалье. Он весело скакал на ней по двору.

Предстоящее путешествие начинало занимать его.

Наступил назначенный день.

Утром приехал поверенный, чтобы опять запереть двери и ворота замка.

Он простился с Луи и шевалье, проводил их немного, потом вернулся в Пиньероль, а они поехали дальше на юг.

Сен-Марс давно знал план: сначала путь в Ниццу, а оттуда — в приморский город, из которого они должны были отправиться на остров Святой Маргариты.

Они ехали только днем, а на ночь останавливались в гостиницах.

Таким образом, путешественники подвигались медленно, но им и не нужно было особенно торопиться.

Луи восхищался чудесными видами, всему радовался, расспрашивал обо всем, что ему было незнакомо, не только рыцаря, но и встречных проезжающих и содержателей гостиниц.

Сен-Марс внимательно следил за каждым словом мальчика. Наконец они приехали в Ниццу.

Здесь, по его мнению, всякая опасность почти миновала. Все считали Луи сыном шевалье, никто не знал о его прошлом, а при постоянном наблюдении за ними немыслимо было бы предположить, чтобы странный сон Луи чем-нибудь подтвердился.

Действительно, только чудо могло уничтожить расчеты Сен-Марса… Между тем судьба уже гналась за мальчиком, чтобы привести его к гибели!

Этому несчастному юноше готовилась самая жестокая участь! Безжалостной судьбой с самого рождения было предрешено, что для него не будет существовать ни свободы, ни счастья!..

Он должен был пройти все круги ада, хотя его старались всеми силами охранить и защитить от этого.

От судьбы не уйдешь, она всегда настигнет тебя.

В Ницце Луи в первый раз увидел прекрасное, необозримое голубое море… Он был очарован увиденным.

А где-то, в море находился остров, на котором они будут жить с шевалье! У него будет лодка, он сможет купаться, плавать… сколько неизъяснимого удовольствия доставляло ему ожидание этого!

Ему казалось, что жизнь его только теперь начинается, и единственным облачком, затмевавшим это счастье, была мысль, что добрая мама Мариэтта уже не сможет больше делить с ним его радости.

Сен-Марс очень радовался в душе такой перемене в Луи и полагал, что теперь всякая опасность миновала.

В Ницце шевалье ожидал курьер, вручивший ему патент на звание губернатора острова Святой Маргариты, — к этой бумаге Мазарини приложил запечатанный конверт с какой-то другой, секретной бумагой.

В ней говорилось, что рыцарь при малейшем намеке на возможность открытия ребенком тайны, немедленно должен превратить его в государственного арестанта и навсегда изолировать от общества.

Сен-Марс знал, что пока в этом еще не было необходимости, так как серьезной опасности никакой не предвиделось.

На другой день он выехал с Луи из Ниццы, им оставалось всего полдня пути до приморского города, из которого они должны были переправиться на остров Святой Маргариты. Цель путешествия была почти достигнута.

Луи не мог дождаться, когда они, наконец, прибудут на остров.

Вскоре они приехали в городок, стоявший на самом берегу моря, и вошли в гостиницу «Дельфина».

Заказав обед себе и мальчику, Сен-Марс вышел на несколько минут, чтобы нанять какое-нибудь небольшое судно для путешествия на остров.

Между тем хозяин гостиницы со все возрастающим любопытством посматривал на Луи и шевалье, потом, шепнув что-то жене, он указал глазами на мальчика.

Когда шевалье ушел, он, воспользовавшись случаем, начал расспрашивать Луи.

— Скажите, пожалуйста, сударь, — сказал он, — разве шевалье ваш отец?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Гм… У вас такое сходство с портретом там, на стене, что я не мог удержаться, чтобы не спросить.

Луи только теперь заметил три портрета, висевшие на стене. На одном был изображен пожилой мужчина с мрачным лицом, в короне и порфире, на другом — прекрасная дама с мягким, добрым выражением лица, а на третьем — мальчик того же возраста, что и Луи, с орденом на груди, в плаще, подбитом горностаем.

Луи испугался… Он узнал даму… Это была та самая дама, которую он видел во сне! И мальчика этого он тоже видел!

Хозяин гостиницы смотрел на Луи, лукаво улыбаясь и, как будто, ожидая объяснений.

— Кто эти двое? — спросил мальчик.

— Эх, господин! Разве вы не знаете нашего августейшего короля? Это его величество покойный король Людовик XIII, а это ее величество королева Анна… А юноша — это вы сами!

Луи вздрогнул.

— Чей это портрет? — спросил он.

— Нашего молодого короля! Я уже начал думать, что провинился в непочтительности… Я подумал, что наш покойный король вышел из могилы и путешествует инкогнито по своему государству.

— Как? Вы приняли меня за короля?

— Ах, господин! Да вы взгляните на портрет и посмотрите в зеркало! Ведь одно и то же лицо!

Луи отскочил, сравнив себя с портретом… Это был вылитый он сам… Ему опять припомнился сон.

Прекрасная дама, — как выяснилось, — сама королева — делила корону между ним и тем, другим мальчиком… Как это объяснить?

В чем тут дело? Зачем его так отдаляют от всякого общества… отчего мсье Гри сказал, что он не сын старой Мариэтты?

В эту минуту вернулся шевалье Сен-Марс.

Он с ужасом увидел Луи, стоявшего перед портретами, которые теперь только заметил, — потом увидел, что хозяин, улыбаясь, поглядывает то на него, то на мальчика, и сразу понял все.

— Сравните мое лицо с портретом молодого короля, — сказал ему Луи, — найдете ли вы какую-нибудь разницу, шевалье?

— Что это за вопрос? — встревоженно спросил Сен-Марс.

В голове мальчика вдруг блеснула мысль, которая до тех пор никогда еще не приходила ему в голову.

— Знаете, рыцарь, — сказал он, — кто эта дама на портрете? Это королева! Ее я и видел тогда во сне, помните, я еще вам его рассказывал?

Сен-Марс понял, что трагедия наступила.

— Замечательное сходство… — сказал хозяин, — мне до сих пор кажется, что я имею честь принимать у себя нашего августейшего короля!

— Полноте глупости говорить! — воскликнул Сен-Марс, — король в Париже, а мы едем жить на остров Святой Маргариты!

— Не сердитесь, шевалье, ведь такое сходство хоть кого обманет!

— Вот вам деньги, мы уезжаем! — коротко ответил Сен-Марс.

Луи все еще стоял перед портретами.

— Мама Мариэтта, наверное, знала, в чем тут дело… Но ее уже нет на свете, — прошептал он.

Хозяин взял деньги, при этом он не переставал разглядывать мальчика.

Сен-Марс поспешно увел его.

— Я не сын рыцаря Раймонда, — сказал Луи, — я знаю теперь, что эта дама моя мать! Купите мне, пожалуйста, ее портрет!

— Выбрось из головы эти глупости, — коротко и резко сказал шевалье, — судно ждет нас. Пойдем!

Луи послушно пошел за ним, но мысль о том, что он видел свою мать, оставила в его душе неизгладимый след.

Взойдя с Сен-Марсом на судно, он стал тревожно ходить взад и вперед по палубе, не переставая, видимо, думать о случившемся.

Наблюдая за поведением Луи и обдумывая все происшедшее в гостинице, шевалье понял, что гром грянул: произошло то, о чем предостерегали официальные бумаги, полученные им из Парижа. Ему ничего не оставалось делать, как выполнить инструкции, не останавливаясь ни перед чем, принять самые жесткие меры для предотвращения уже реально надвинувшейся беды.

Через несколько часов суденышко причалило к маленькому острову Святой Маргариты.

Узнав о его прибытии, жители острова вышли встречать своего губернатора. Они торжественно сопровождали его до самого губернаторского дома, в котором должны были теперь жить Сен-Марс и Луи.

Тут же к нему явилась депутация, высказавшая надежду найти в нем доброго правителя, и он им обещал всегда и во всем отстаивать их права.

Относительно мальчика Сен-Марс принял решение, неслыханное по своей жестокости: чтобы никто больше не видел его лица, шевалье распорядился изготовить железную маску и надеть ее на отверженного королевского отпрыска.

Луи никогда не должен был ее снимать. Ему строжайше запрещалось покидать свои комнаты, находящиеся за комнатами губернатора… Одним словом, его сделали арестантом, чтобы уже ни у кого не было ни малейшей возможности перепутать его с правящим королем!

Сен-Марс же счел своей обязанностью взять на себя тяжелую миссию — стать строгим тюремщиком своего подопечного.

IX. МАГДАЛЕНА ГРИФФОН

— Как это случилось, мой друг, что герцог д'Эпернон вдруг так полюбил тебя в последние годы жизни? — спросил маркиз барона де Сент-Аманд, приехавшего с виконтом к нему в гости.

— Гм! Очень просто, — ответил, улыбаясь, Милон, — это случилось почти на глазах виконта. Как тебе известно, королева послала нас узнать о здоровье герцога. В то время, как мы были у него в спальне, с ним опять сделался приступ удушья. Пока виконт ходил за доктором и расправлялся с Жюлем Гри, бежавшим из тюрьмы, я оставался с герцогом наедине, оказывая ему помощь. Я отнес его на постель, ухаживал за ним, затем мы привели к нему Вильмайзанта, и за все это я приобрел его доверие и благодарность.

— У него был другой доктор?

— Да, но тот не мог больше помочь ему, — продолжал Милон. — Впрочем, и Вильмайзант говорит, что последний час герцога приближается ускоренными шагами, но однако же помог ему настолько, что он может даже вставать с постели.

— Вильмайзант славный доктор, — заметил маркиз.

— Он доказал это, подлечив герцога, — сказал Этьенн, — я слышал, герцог сегодня уже выезжает.

— После того дня он уже два раза за мной посылал, — сказал Милон, — давал мне кое-какие секретные поручения и остался очень доволен моими услугами. Это увеличило его доверие. Надо помочь старику… Ведь ему уже немного остается… Хотя он и не один раз проделывал с нами скверные штуки, но мы должны, как добрые христиане, простить ему это.

— Я с тобой согласен, — прибавил виконт. — Но ты хотел сообщить нам сегодня какую-то секретную новость?

Милон как будто смутился. Маркиз заметил это.

— Вижу, вижу! — сказал он со своей тонкой, милой улыбкой, — очень важное дело… Сердечная тайна…

— Угадал! — вскричал Милон, — я теперь на распутье, и вы первые узнаете, на что я решаюсь.

— Мы на это имеем некоторое право, — заметил Этьенн.

— Я долго обдумывал, боролся, и, наконец, решился на все, не думая о последствиях, — сказал Милон, — я хочу сделать предложение одной девушке, пусть даже из-за этого мне пришлось бы лишиться чести быть мушкетером королевы!

— Догадываюсь, о ком идет речь… — вполголоса сказал Этьенн.

— Вы все знаете молоденькую помощницу смотрителя королевского серебра, Жозефину, я люблю ее и решаюсь отбросить всякие предрассудки.

— Как! Ты хочешь жениться на дочери старого Пьера Гри? — спросил виконт.

Маркиз слушал, скрестив руки.

— Я люблю ее и не хочу из-за светских условностей жертвовать своей любовью. Жозефина хорошая, честная девушка… Почему бы мне не последовать голосу сердца? Напротив, я дурно поступлю, если позволю предрассудкам помешать моему счастью.

— Один вопрос, друг мой, — сказал маркиз, положив руку на плечо Милона, — вполне ли ты обдумал свой шаг? Взвесил ли все последствия его?

— Да!

— Да, а ты убежден в искренности сердца и любви девушки? — спросил маркиз.

— Да, да! — ответил Милон, — в ком-то другом могу сомневаться, но только не в Жозефине!

— Я завидую твоей уверенности, твоей вере, Милон, — серьезно сказал маркиз.

— Ты так говоришь, как будто желаешь предостеречь меня от чего-то, скажи откровенно, в чем ты сомневаешься?

— В жизни маркиза есть одна вещь, которой, как я давно заметил, нельзя касаться и о которой он сам неохотно говорит, — сказал Этьенн Милону, — не будем расспрашивать его.

Маркиз стоял задумавшись.

Милон пристально посмотрел на него своими добрыми, открытыми глазами и протянул ему руку.

— Ты видишь, — сказал он, — мы совершенно откровенны с тобой, не будь же и ты скрытен. Может быть, твой рассказ будет мне полезен.

— Тяжело мне об этом говорить, но чувствую, что должен, наконец, открыть вам историю своей жизни, тем более, что ты, Милон, совершенно случайно открыл тайну моего прошлого и моего замка, — сказал маркиз. — Присядем, и я расскажу вам историю прекрасной Магдалены Гриффон и молодого Эжена де Монфор… печальную историю, друзья мои, на всю жизнь оставившую в моем сердце неизгладимый след! Я ничего не скрою от вас, и тогда, Милон, ты сможешь окончательно устроить свою жизнь, помня о моем примере! Было время, когда я чувствовал и рассуждал точно так же, как и ты… Много лет прошло с тех пор, а я все несу тяжкое бремя того времени.

Виконт и Милон сели к большому резному столу, стоявшему посреди комнаты. Маркиз стал рядом.

— Лет тридцать тому назад, — начал он, — мои отец и мать переехали вместе со мной из провинции в Париж, продав свои поместья, и купили здесь старый дворец герцога д'Арра, стоявший на улице Сен-Дени. Мне было тогда лет восемнадцать и я мечтал поступить в мушкетеры. Отец согласился и, так как он был в милости у короля Генриха, меня сразу приняли. Через некоторое время я сошелся с Каноником и с тобой, Милон. Мать, давно уже хворавшая, умерла. Ей тяжело было расставаться со мной и с отцом. Это был серьезный, гордый, но добрый, честный человек. Она была очень счастлива с ним, а меня, свое единственное дитя, любила до безумия.

После смерти матери мы с отцом остались одни в большом дворце. Мариэтта, камерфрау моей матери, славная добрая женщина, поступила на службу во дворец.

В доме стало тихо и пусто.

Отец развлекался путешествиями, участвовал в войнах, а мне жилось весело между мушкетерами.

Но вдруг одно обстоятельство изменило все и из веселого Эжена де Монфор сделало совсем другого человека!

Я, как и ты, Милон полюбил молодую, прелестную, но бедную девушку и, не думая о препятствиях, в страстном упоении любви решил жениться на ней.

— Твой отец знал об этом, — спросил Милон.

— Подожди, сейчас все расскажу!.. Недалеко от нас, в маленьком, бедном домике, жила хворая старушка, вдова Гриффон, с единственной дочерью — Магдаленой.

Проходя каждый день около их домика, я невольно заглядывался на прекрасную девушку и, спустя некоторое время, полюбил ее.

Магдалена была самая хорошенькая девушка в Париже… Я уже после узнал, что ее действительно считали первой красавицей в городе и она об этом знала. Я смотрел на нее, как на милого ангела невинности, который мог одному мне принадлежать и меня только сделать счастливым.

Как и ты, Милон, я нашел случай обменяться с Магдаленой поклоном, потом заговорил… заметив, что она тоже любит меня, я увлекся еще сильнее и решил, что не могу быть счастливым без нее.

Магдалена призналась мне во взаимности, и мы дали друг другу слово любить вечно.

Что бы вы не услышали дальше, друзья мои, не сомневайтесь, что она действительно любила меня очень нежно и искренне. Вот почему мне особенно тяжело говорить о ее поступке.

Магдалена безгранично любила меня, как и я ее, и поплатилась целой жизнью страданий и укоров совести.

— Я вам все расскажу, но уважайте мою откровенность и отнеситесь с участием к Магдалене и ко мне!

Помолчав немного, маркиз продолжал.

— Мы с Магдаленой стали видеться каждый день, все больше и больше привязываясь друг к другу.

Ее старая мать, заметив нашу любовь, потихоньку вздыхала, предвидя ожидавшую нас в будущем тяжелую борьбу.

Однажды вечером я застал ее дома одну. Она высказала мне свои опасения, сказала, что отец мой высокомерен и горд, что он никогда не согласится на наш брак, и со слезами прибавила, что очень уважает меня, но просит не делать несчастным и себя, и ее дочь!

Я ответил, что совершенно серьезно решил жениться на Магдалене, так как люблю ее всей душой. В это время пришла сама Магдалена, и всякие опасения старушки мигом рассеялись.

Магдалена осушила слезы на щеках матери и была очень счастлива, услышав, что я никогда не расстанусь с ней и не нарушу данного слова. Она во второй раз повторила свои обещания, и слова ее шли от сердца — я это чувствовал, слышал по тону, каким она говорила.

— Отец уже знал об этом? — еще раз спросил Милон.

— Он в это время был на войне, но как только вернулся, я счел своей обязанностью сообщить ему о моем намерении.

Никогда я не думал, чтобы между нами могла произойти такая страшная сцена! Да и не дошло бы до такого, если бы он, не помня себя от гнева, не оскорбил Магдалены и не осыпал упреками ее мать.

Конечно, я не мог перенести всего этого и сказал отцу, что хоть я и отличался всегда послушанием, но в моих отношениях с Магдаленой я ничего изменить не могу, потому что мы связаны клятвой и, кроме того, я ее горячо люблю.

Отец стал говорить о юношеской необдуманности, о сетях, которыми всегда опутывают подобные девушки… Наконец, он пошел к матери Магдалены и осыпал их обеих бранью. Тут я потерял всякое самообладание и сказал ему, что люблю Магдалену и женюсь на ней, хотя бы он отказался от меня за это и лишил бы меня наследства!

Это была такая ужасная сцена, которую я никогда не забуду и которая дорого мне обошлась… Избави вас Бог от чего-либо подобного!

— Да, — серьезно сказал Милон, — ты хочешь напомнить мне, что и у меня еще жив старик отец и он никогда не согласится на наш брак с Жозефиной.

— Отец отправился к королю, — продолжал маркиз, не обращая внимания на слова Милона, — и рассказал ему все, прося услать меня куда-нибудь. Король любил моего отца и сейчас же исполнил его просьбу. Меня послали в Седан!

— И ты поехал? — спросил Этьенн.

— Меня покоробило, когда я получил приказ… С отцом после нашей сцены я еще не говорил… Я был не в состоянии тогда же объясниться, потому что несчастная старушка, мать Магдалены, слегла в постель после резких упреков, которые ей пришлось выслушать от моего отца.

Я понял, что это ему я обязан неожиданным приказом ехать в Седан, но сдержался и ни слова ему не сказал. Обдумав, я решился ехать, говоря себе, что Магдалена не изменит мне, как и я ей, а через несколько лет, когда война кончится, я осуществлю свой благородный замысел.

Я надеялся, что отец не станет больше противиться нашему браку, и мы с Магдаленой будем еще счастливее.

Каким бывает человек легкомысленным в молодости! С какой надеждой он смотрит в будущее! Какие у него розовые понятия о счастье!

— Ты был уже в это время знаком с графом Люинем? — спросил виконт.

— Да, я с ним познакомился в Лувре. Он называл себя моим другом и скоро доказал, как он понимал эту дружбу… Не стану забегать вперед. Я пошел к Магдалене и нашел ее в слезах. Упреки моего старого вспыльчивого отца как ножом резали ей сердце.

Я повторил ей свою клятву, сказал, что меня командируют на некоторое время в Седан, но что я скоро вернусь и назову ее своей женой перед Богом и людьми…

Она бросилась в мои объятия… Я стал целовать ее губы, она, дрожа, прижимала меня к своему сердцу и клялась в неизменной любви…

— Это был чудный вечер. Самый прекрасный во всей моей грустной жизни, но за то и самый преступный, или, вернее, я был в этот вечер слабее, чем когда-нибудь. Магдалена совсем отдалась мне; мысль о предстоящей разлуке победила во мне голос рассудка. Мы забыли весь свет, наслаждаясь любовью и счастьем.

На другой день я явился к отцу. Он холодно простился со мной, ни слова не сказал больше о Магдалене и пожелал только, чтобы я, вполне посвятив, себя своему призванию, сделал честь своей службой нашему имени.

Я уехал в Седан, не подозревая, что буду там арестован.

— Как, неужели твой отец это сделал? — спросил Милон.

— Нет, друзья мои, отец ничего об этом не знал. Это была дружеская выходка Люиня, которому давно хотелось отбить у меня прекрасную Магдалену!

Моя ссылка в Седан была для него очень кстати, и он выхлопотал у принца Людовика позволение арестовать меня.

Напрасно я протестовал, требовал, чтобы мне дали возможность обратиться за помощью к отцу. Около года меня держали под арестом в Седане и еще больше продержали бы, если бы не внезапная смерть моего отца.

Меня отпустили. Я был единственным наследником, и король Генрих хотел ввести меня в права наследования…

Меня отпустили тогда, когда негодяю графу Люиню после бесчисленных коварных уловок удалось, наконец, отнять у меня то, что мне было дороже жизни! Нет, не просто отнять, а еще хуже — опозорить!

— За это-то ты с ним и расправился тогда?

— Да, хоть и после долгих лет ожидания… И я был очень рад, что, наконец, он получил по заслугам! Граф Люинь опутал бедную, беззащитную девушку, а когда умерла ее мать, оберегавшая ее до тех пор, ему удалось уверить Магдалену, что я больше не вернусь, что я ее бросил! Не получая от меня никаких известий, она, наконец, поверила ему, забыла, что лишила меня самого святого, самого дорогого в жизни!

— Какая тяжелая судьба! — заметил Этьенн.

— Да, друзья мои, очень тяжелая! — продолжал маркиз. — Я вернулся из Седана и нашел отца — в могиле, а любимую девушку — опозоренной!..

— Не могу передать, что я выстрадал, когда пришел к Магдалене и она в отчаянии призналась мне в своей вине!

В первую минуту я страшно рассердился, но потом мне стало до глубины души жаль ее, и невыразимая боль пронзила мое сердце!

— Магдалена упала передо мной на колени и просила о прощении; она плакала и молила Бога о милосердии к ней.

— Несчастная хотела наложить на себя руки, хотя это было бы двойным преступлением, потому что несколько недель перед тем она дала жизнь сыну — ребенку нашей любви!

— Я стал обдумывать, что делать. Сначала мне казалось, что все вокруг меня рушилось — все мои надежды, все планы! Борьба была тяжела, но я вышел победителем.

— Мне пришлось вступить в права наследования, — необходимые при этом хлопоты немного отвлекли меня. Прежде всего я продал наш дом на улице Сен-Дени, чтобы ничто не напоминало мне о прошлом, потом усердно занялся службой и подружился с Милоном и Каноником.

— Мстить Люиню я в то время не собирался: гордость не позволяла мне сделать это. Мне было противно говорить с ним и требовать от него удовлетворения. Его поступок казался мне слишком грязным.

— Но я твердо решил исполнить свою клятву, данную Магдалене. Она и мой ребенок терпели нужду… Я нанял для них хорошую квартиру с полной меблировкой, нанял служанок для Магдалены и приставил к ней своего старого камердинера, которому поручил так заботиться о ней, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы каждое ее желание предупреждалось… Таким образом, часть моего долга была исполнена.

— Как это холодно звучит! — заметил Милон, — разве ты делал это только по обязанности?

— Нет… Буду говорить откровенно… Я и тогда страстно любил Магдалену, любил ее и после ее измены, но я скрывал эти чувства даже от самого себя.

— Она увлеклась, но ведь и раскаялась в своем поступке, — сказал Этьенн, — главный виновник тут — де Люинь.

— Раскаяние, друг мой, не могло изгладить совершившегося факта! Магдалена лишилась того, что не возвращается никаким раскаянием, никаким искуплением. Я потерял то, что особенно освящает любовь — доверие! Я не в силах выразить всех страданий, я окончательно потерял доверие к людям! Магдалена была мне дороже всего… я похоронил свое сердце, потому что после этой девушки не мог уже любить другую.

— Что же было дальше?

— Магдалена послала за мной… Это был страшный вечер… Она изнемогала от сознания своей вины, а между тем испытывала самую нежную любовь ко мне и к нашему ребенку… Ей хотелось знать, что ее ждет.

— Я всего только и мог ей ответить, что сдержу свое обещание, и она будет маркизой де Монфор… Мальчик получит имя. Но когда я сказал, что уже не могу больше чувствовать прежней горячей, чистой любви, она вдруг упала в конвульсиях. Я всеми силами старался ее успокоить и утешить. Придя в себя, бедняжка, рыдая, упала ко мне на грудь… Я весь дрожал… Мне было так жаль ее, так глубоко жаль того, что с нами обоими случилось! После всего этого мы ведь уже не могли больше надеяться на счастье.

Маркиз на минуту замолчал. Его, видимо, подавляло воспоминание о тяжелом прошлом…

Милон и виконт тоже не говорили ни слова… Для такого горя утешений нет!

— Через несколько дней, дав ей время успокоиться, я опять пошел к ней, — продолжал маркиз, — я хотел приготовить ее к обряду, который мы должны были исполнить, и сказать ей, что она на всю жизнь сохранит права маркизы де Монфор, но мальчика после свадьбы она должна отдать мне. Когда я все это высказал бедняжке, которую по-прежнему любил, она горько заплакала, но потом с замечательной твердостью ответила, что мое требование совершенно справедливо, что она на все согласна, так как ей никогда не искупить своей вины!

— Мы назначили ночь, в которую должен был совершиться обряд… Один Каноник был свидетелем… Дитя окрестили под моим именем. Я взял его у матери и отдал старой Ренарде. Магдалена уехала к себе, а я к себе. Мы были обвенчаны.

— Извини, — перебил Милон, — по-моему, ты поступил слишком жестоко! После таких доказательств раскаяния и любви с ее стороны, ты должен был бы ее простить!

— Я и простил, друг мой, простил с невыразимой болью в сердце! Но ведь не мог же я вырвать из сердца совершившийся факт! Ты называешь меня жестоким, и я в настоящую минуту сознаю это, но мог ли я официально назвать Магдалену Своей женой, после того как она изменила мне с этим негодяем Люинем? Даже сейчас мне трудно вспоминать об этом! В обществе, где мы стали бы появляться с ней вместе, он мог бы начать показывать на нее пальцем… О нет! Не говорите об этом! Я тогда от этой мысли чуть с ума не сошел. Нет, иначе быть не могло, хотя бы я даже изнемог от страданий, Магдалена погибла бы от этого! Рассказ мой еще не окончен! Сердце мое разрывалось от боли, но я скрывал это. Скажите, заметил ли кто-нибудь из вас, что я изнемогаю под тяжестью своей участи?

— Поражаюсь твоему самообладанию! — ответил виконт, и Милон согласился с ним. — Иногда я замечал, что ты как-то особенно задумчив и неразговорчив, видел грусть на твоем лице, но больше ничего!

— Да, я невыносимо страдал, но не слабел, чтобы несчастная Магдалена не осталась одна, без опоры и защиты.

— Это было благородно с твоей стороны… — сказал растроганный Милон, — я теперь все понял и предвижу, что благородство победит в тебе.

— Но, — продолжал маркиз, — мне не суждено было успокоить и обеспечить Магдалену. Она не перенесла мысли, что по собственной вине разлучена со мной, — она была слишком несчастна, чтобы найти душевный покой в беззаботной и безбедной жизни, которую я ей предоставил. Однажды она вдруг пропала: ушла в бедном простеньком платье, не захотев больше принимать моей помощи!

— Тут начинается последний акт нашей трагической истории. Магдалена убежала, а у Ренарды пропало дитя, которое я ей поручил. Мать не в состоянии была больше терпеть разлуку со своим ребенком, она все бросила, от всего отказалась, чтобы вернуть только свое дитя. Я везде искал бедняжку… Я даже решился оставить военную службу, уехать с Магдаленой и ребенком из Франции и жить со своей семьей!

— Меня так радовала эта мысль. Вы видите, что я и тогда, все еще любя Магдалену, пренебрегал опасностями… Но слишком поздно я решился искать счастья в сближении с любимой женщиной! Несмотря на все мои старания, я нигде не мог найти ее.

— Но почему же ты не доверил нам свою тайну, ведь мы, наверное, общими усилиями изобрели бы средство для розыска пропавших.

— Это было самое тяжелое время для меня! — продолжал маркиз. — Помните, я нашел Магдалену во власти графа де Люиня, сделавшего ее своей пленницей! Вы эту историю знаете. Наступила, наконец, пора наказать негодяя и я сделал это, проткнув его шпагой! Он умер, но тогда я не нашел уже у него бедную безумную, потерявшую свое дитя… ее и мое дитя! Как вы знаете, от нас она уже уехала тогда.

— Какая несчастная женщина! — прошептал Милон.

— С той минуты я не знал покоя! У меня не было ни Магдалены, ни сына! Меня мучила мысль, что они терпят нужду, голод… я, наконец, стал роптать и безжалостная судьба как будто сжалилась надо мной — я нашел Магдалену!

— Неужели. Ты ее нашел?

— Да, я нашел в Сен-Дени бедную, сумасшедшую нищую, — продолжал маркиз дрожащим от страдания голосом. — Я проходил мимо нее… она протянула ко мне исхудалую руку за милостыней. Я взглянул на нее и задрожал… но сейчас же переломил в себе ужас и страдание… безумная нищая Сен-Дени была — Магдалена Гриффон, маркиза де Монфор! Она все еще не нашла своего ребенка и не могла связно ответить ни на один из моих вопросов… все что-то шептала, плакала… искала и потом опять впадала в апатию. Я привез ее в Париж, в этот замок, который я себе купил. Старая Ренарда знала все и взялась быть сиделкой при бедняжке. Магдалена занимает верхние, комнаты… теперь она под моей защитой! О мальчике я ничего не мог узнать! Вот конец рассказа о моем прошлом, о судьбе бедной красавицы Магдалены Гриффон, которая сделалась маркизой!

— Так она-то и была та несчастная, которую я видел здесь во время моей болезни? — спросил Милон.

— У Магдалены Гриффон, как у всех сумасшедших, есть свой пункт помешательства: она любит огонь и всеми силами старается добыть его. Престранная склонность! Она радуется при виде пламени! Впрочем, теперь ей лучше; в иные дни она бывает совершенно покойна, узнает меня и благодарит за любовь ипопечение. Невозможно равнодушно смотреть, когда она со слезами на глазах подходит ко мне, старается взять и поцеловать мои руки, умоляет найти ее дитя, нашего сына, которого сама постоянно зовет и ищет!

— Она, я думаю, может выздороветь, если он найдется, — сказал Этьенн, — горе потрясло ее рассудок, а радость, может быть, вернет его.

— Я потерял всякую надежду отыскать сына и когда-нибудь обладать Магдаленой так, как надеялся прежде. Вы все знаете теперь, друзья мои. Мне тяжело было рассказывать вам все это, но я обязан был это сделать.

— Дорогой, мы от души сочувствуем тебе, но, к сожалению, не можем в данную минуту ничем облегчить твое горе, — сказал с некоторым волнением Милон.

— Рассказ мой, — ответил маркиз, — может послужить тебе на пользу, друг мой. Обдумай хорошенько, на что решаться, не действуй очертя голову! Ведь часто минута определяет целую жизнь!.. Но довольно, прочь мрачные картины, которые я сейчас нарисовал вам, знайте, в минуты полного внешнего покоя они встают передо мной, терзая мое сердце. С вами, верные друзья, я научился спокойнее переживать свое горе.

X. ЛЮДОВИК XIV

О кардинале Мазарини говорят, что он нарочно пренебрегал воспитанием молодого короля, чтобы иметь над ним власть.

Он жаждал могущества и богатства и добился того и другого. Этот человек составил себе громадное состояние.

Скоро Людовик стал проявлять все больший интерес к хорошеньким женщинам, пирам, в то же время он пренебрегал всем, что касалось образования.

Мазарини утвердил в нем мысль, что он, как король и как человек, существо почти божественное и один может решать все.

Подобные взгляды привели Людовика к неслыханному поступку, ярко продемонстрировав его нрав. По наставлению Мазарини, он семнадцатилетним юношей, вошел в заседание парламента — в кавалерийских сапогах, с хлыстом в руке, чтобы явно продемонстрировать, что он — все в государстве.

В подобных случаях ему очень помогала величественная наружность, красивая осанка и твердость характера.

Большое влияние Мазарини на короля можно объяснить не одной только привязанностью и уважением к нему Анны Австрийской, но и тем, что главной целью жизни Людовика в то время были развлечения и удовольствия и что он почти все время проводил в обществе прекрасных племянниц кардинала.

Гортензия и Олимпия, вернувшись с дядей ко двору, справедливо заняли одно из первых мест при дворе благодаря красоте и воспитанию.

Король очень часто проводил время в их обществе. Особенно ему нравилась Олимпия Манчини, которая сумела привязать его к себе.

Ей льстило ухаживание короля, хотя многие принцы и герцоги почитали за честь, когда племянницы всемогущего кардинала позволяли им ухаживать за собой.

Людовик с каждым днем все больше и больше сближался с Олимпией, не встречая никакого сопротивления с ее стороны.

В один прекрасный вечер, когда племянницы кардинала были с королем в Сен-Жермене, случилось то, что проницательные люди давно уже предвидели.

Чудесная аллея, тенистые аллеи парка, аромат цветов — все располагало к прогулке.

Людовик вышел из мрачных высоких комнат замка подышать воздухом.

Уже вечерело, последние лучи заходящего солнца слегка золотили верхушки деревьев, тихий ветерок о чем-то шептался с молодыми деревцами, точно передавая им какую—то важную тайну или нашептывая им слова о божественной любви. Во всем огромном парке не было слышно ни звука. Вокруг было царство тишины.

Король, удалив свиту, стал бродить по прекрасному парку.

Подойдя к опушке леса, он вдруг увидел что-то светлое на скамейке, полузакрытой кустарниками.

Людовику захотелось узнать, кто или что это.

Парк и лес тонули в мягком, бледном полусвете заходящего солнца, луна только начинала всходить.

Людовик подошел, крадучись, и, разведя тихонько ветви, с изумлением отскочил назад.

Перед ним сидела прекрасная Олимпия, откинувшись на спинку скамейки, с книгой в руках.

Она была одна. Вокруг — ни души.

Прелестная девушка уединилась в этом уголке, чтобы никто ей не мешал, и, зачитавшись, не заметила, когда наступил вечер.

Людовик на цыпочках подошел и вдруг поцеловал полуоткрытую шею Олимпии.

Она вскочила, тихо вскрикнув.

Король громко засмеялся.

— Ай-ай-ай, мой прекрасный друг! Как же вы это так долго здесь засиделись? — сказал он. — Посмотрите, уже луна взошла!

— Как вы меня испугали, ваше величество!

— Не сердитесь, милая Олимпия, лучше возьмите меня под руку и пойдемте! Действительно, вечер чудесный! Мне самому хотелось бы подольше наслаждаться им. Можно вас попросить украсить его вашим присутствием, Олимпия?

— Вы оказываете мне большую честь, ваше величество.

— Оставьте же, наконец, эти избитые фразы, говорите со мной, как с человеком, не льстите, я прошу, я требую, впрочем, нет! Как я могу требовать чего-нибудь! Я смею только надеяться и желать!

— Разве вы никогда не замечали, ваше величество, — ответила Олимпия, положив руку на руку короля, — что я вполне принадлежу вам и только тогда наслаждаюсь жизнью, когда бываю рядом с вами?

— Ваши слова доставляют мне огромную радость, Олимпия. Я не могу описать того волнения, которое охватило меня, когда я увидел вас, сидящей здесь одиноко! Я готов отказаться от всех пиров, от всех радостей за один час, проведенный с вами наедине, здесь, под деревьями, где никто не видит, никто не слышит нас… Да, не сомневайтесь, Олимпия, не смотрите на меня с такой вопросительной улыбкой. Я только говорю то, что чувствует мое сердце.

— О, если бы я могла верить этому, ваше величество!

— Можете, должны, Олимпия! — страстно воскликнул король, остановившись перед слегка дрожавшей девушкой и притягивая ее к себе, — я люблю вас, вы должны быть моей!

— Боже мой!.. Что это?..

— То, чего я не могу преодолеть! Будь моей!.. Скажи, что и ты меня любишь, и ты хочешь вечно принадлежать мне… Одно твое слово и — Людовик твой!

Олимпия не сопротивлялась. Король прижал ее к груди и поцеловал в губы. Она тихо ответила на поцелуй.

— И ты меня любишь!.. Теперь я вижу это, — страстно шептал Людовик, — ты моя.

— Если только судьба не разрушит этого блаженства… — прошептала Олимпия.

— Но кто же осмелится разрушить его, кто может разлучить нас? Ведь я король, разве не в моей власти приблизить к себе того, кого я захочу? Ты моя вполне… я тебя люблю и хочу обладать тобой!

— Быть с вами мое единственное счастье, ваше величество!

— Сегодня же я позову кардинала и сообщу ему о своем решении, с ее величеством тоже поговорю, — сказал Людовик.

— Я буду молиться за исполнение нашего желания, ваше величество!

Король обнял Олимпию одной рукой за талию и пошел с ней по полутемной аллее, кое-где освещенной ясным светом луны.

Она нежно прижалась к нему. Мысль, что король принадлежит ей, наполняла ее гордостью и блаженством.

Она позволила ему еще раз поцеловать себя, пока они шли к террасе, и проводить до своих комнат.

Нежно простившись с ней и пообещав вскоре дать о себе знать, Людовик сейчас же отправился в ту часть замка, где Мазарини обыкновенно жил во время пребывания короля в Сен-Жермене.

Кардинал, видимо, удивился такому позднему приходу короля.

Он был занят заключением мирного договора с Испанией и, казалось, обрадовался, увидев Людовика.

Кто знал Мазарини, тот заметил бы, что кардинал явно преследовал какую-то цель.

Он с какой-то особенной дипломатической миной, почтительно и радостно улыбаясь, подвел короля к креслу, сам остался стоять у стола, покрытого разными бумагами.

— Так поздно и еще за работой, ваша эминенция, — сказал Людовик, — у вас слабое здоровье, оно может и пострадать от этого.

— Я день и ночь стараюсь для вашего будущего, ваше величество, — ответил Мазарини. — Это единственная цель моей жизни, ради которой я готов пожертвовать всем.

Не надо делать больше, чем нужно, ваша эминенция!

— Это похоже на жестокий упрек, ваше величество, но у меня другое правило. Я всегда говорил, что надо сделать столько, чтобы быть довольным собой… А делать приходится тем больше, чем больше задач ставишь перед собой! Но я не жалуюсь, я один заплачу за это, только в настоящую минуту мне хотелось бы с честью завершить свой труд, ваше величество!

— А!.. Так этим вы и были заняты?

— Да, ваше величество.

— Могу ли я узнать, в чем дело?

— Я составляю важный договор с Испанией, ваше величество.

— И он будет заключен, ваша эминенция?

— Надеюсь, ваше величество, если мои расчеты окажутся верными.

— До сих пор они всегда были точны, ваша эминенция.

— Благодарю вас за похвалу… Но теперь это зависит не от одного меня.

— Как это понимать, ваша эминенция?

— Сейчас успех моего последнего, очень важного плана во многом зависит от вашего величества. Осуществление его поможет укрепить ваш трон и лично для вас будет большой поддержкой.

— Вы совершенно справедливо придаете такую огромную роль этому договору, ваша эминенция, я согласен с вами, чувствуя заранее, что он будет очень много значить для Франции в будущем.

— Я рад слышать это от вас, ваше величество. Мне кажется уже сейчас можно рассчитывать на успех, так как вы благосклонно отнеслись к моим планам.

— Но каким же образом именно я могу способствовать их осуществлению?

— Вы играете здесь главную роль, ваше величество. Без вашего участия договор в том виде, в каком я его задумал, невыполним, — ответил Мазарини.

— Как это понять?.. Вы считаете необходимым путешествие в Мадрид?

— Мои планы идут дальше, ваше величество… Повторяю, без вашего согласия договор нельзя привести в исполнение.

— Но это нужно! Не скрывайте, в чем состоит моя роль?

— В браке вашего величества с инфантой Испанской! Людовик вскочил… этого он никак не ожидал! Мазарини

мягко улыбался успокаивающей улыбкой.

— Мой брак с инфантой, — вскричал Людовик, — ни за что, ваша эминенция!

— Позвольте узнать, ваше величество, почему этот союз так неприятен вам?

— Да, я скажу вам, господин кардинал! Я никогда не женюсь на инфанте, потому что… ну, потому что люблю другую!

Мазарини должен был сделать над собой большое усилие, чтобы не рассмеяться, — это вывело бы из себя молодого короля.

— Потому что любите, — повторил он, — неприятная помеха! Но я утешаюсь надеждой, ваше величество, что вы выбрали такую принцессу, союз с которой может иметь большее значение, чем брак с инфантой. В таком случае мой труд был напрасен, потому что если вы нашли державу, союз с которой может быть для вас важнее союза с Испанией, то я готов беспрекословно согласиться с выбором вашего величества.

Людовик смутился на минуту.

— Я сделал такой выбор, на который потребуется непременно согласие вашей эминенции, — сказал он, — но я надеюсь, что он польстит вам и заставит стать на мою сторону.

— Вы очень заинтересовали меня, ваше величество.

— Я прошу у вашей эминенции руки вашей племянницы Олимпии.

Наступила очередь кардинала испугаться.

— Ваше величество, вы это серьезно говорите?

— Я не привык шутить такими вещами, ваша эминенция.

— Этому не бывать! — вскричал Мазарини таким тоном и так горячо, что король рассердился.

— Как вы смеете! — гордо начал Людовик.

— Простите, ваше величество, я слишком погорячился, я не смогу, я никогда не осмелюсь дать свое согласие на брак моей племянницы с вашим величеством.

— Вы должны объяснить мне, на каком основании вы говорите это!

— Непременно, ваше величество, — ответил Мазарини, снова овладевший собой, — не обижайтесь на мои слова. Я говорю с вами, не как кардинал Мазарини, а как верный министр, не имеющий права ни на минуту терять из виду благополучие государства!

— Вы отделываетесь фразами, ваша эминенция, а я прошу ясных объяснений.

— Извольте, ваше величество. Брак с Олимпией Манчини, которую вы любите, не только возбудит недоверие народа и натолкнет его на мысль, что это дело моих рук и касается моего честолюбия, но и для нас самих впоследствии будет иметь самые дурные результаты. Предложив руку инфанте Марии Терезии Испанской, вы приобретете союзника, заключите договор, который, как вы сами сейчас признали, представляет для вас дело большой важности. Без этого союза мой план пошатнется, без этого брака договор, который так необходим Франции, не будет принят. Судите сами, ваше величество, не обязан ли я подчинить свои семейные интересы вашему благу, даже рискуя заслужить вашу немилость!

— Так придумайте более мягкий договор! Я сумею придать ему большее значение с помощью своих солдат, ваша эминенция.

— Ваше величество, позвольте мне еще сказать. Признаваемая всеми красота моей племянницы Олимпии увлекла ваше молодое сердце, но это проходит, ваше величество, и постепенно появляется более рассудочный взгляд, — это не раскаяние, а скорее, взгляд со стороны.

— Вы неправильно воспринимаете мою любовь к Олимпии, ваша эминенция.

— Я основываюсь на взглядах, которые ваше величество сами выразили сегодня… но ведь из жизненного опыта известно, что любовь с годами проходит! Тогда вам придется раскаяться, что вы не предложили руки инфанте Испанской. От этого позднего раскаяния я и хотел бы уберечь ваше величество и родную мне Олимпию. Предоставьте мне объясниться с племянницей, — вам, я знаю, это будет тяжело… Не сердитесь, что я своими холодными рассуждениями заставляю вас страдать в настоящую минуту… Я должен это сделать, ваше величество! Это мой святой долг по отношению к вам и к вашему государству! Людовик нервно ходил взад и вперед по комнате.

— Почему вы требуете от меня невозможного, — закричал Людовик, — почему я должен приносить в жертву государству все, что мне дорого?

— Все, ваше величество! Склонность к Олимпии Манчини, волнение вашего молодого сердца, вы называете всем? И чем же вам приходится жертвовать? Только браком с Олимпией! Но разве непременно надо обладать тем, что любишь? А мне случалось слышать, что любовь без обладания составляет высочайшее наслаждение души.

— Ну, ваша эминенция, такая любовь присуща только холодным скептикам.

— Ваше величество, позвольте мне лучше объяснить вам мои слова, тогда они, вероятно, не покажутся такими неприятными! Когда человек беспрепятственно достигает своих целей и желаний, когда любовь его находит удовлетворение, он вскоре начинает чувствовать пустоту вокруг себя. Теперь Олимпия для вас идеал, цель ваших стремлений… Сохраните к моей племяннице эти нежные чувства, окружайте ее вниманием, но не возводите в звание своей супруги! Таким образом, брак ваш с инфантой будет не жертвой для вас, а совершенно добровольным поступком, который вы должны сделать для вашего блага и благополучия Франции.

— Если бы вы могли знать, как это будет для меня тяжело, ваша эминенция!

— Очень могу понять, ваше величество, но обещаю, что вы раскаиваться не будете.

Людовик замолчал.

— Так заключать договор, ваше величество? — спросил, помолчав немного, Мазарини.

— Если так надо, ваша эминенция… Первый раз я приношу жертву моему государству, — ответил Людовик.

— Эта жертва принесет вам богатые плоды, ваше величество. Вы молоды, едва вступаете в жизнь, которую я скоро вам покажу! Вы все видите в радужных красках, я же старик и смотрю на жизнь спокойнее. С годами учишься сознавать, что не все наши желания привели бы к нашему счастью, если бы судьба дала им возможность сразу же исполниться. Мы часто браним судьбу, а впоследствии оказывается, что она распорядилась к лучшему для вас. Сохраните вашу королевскую благосклонность к моей племяннице и ко мне, ваше величество, и вы этим многого добьетесь.

— Я готов подчиниться советам вашей опытности, ваша эминенция, хотя мне это очень, очень тяжело сделать.

— Примите мою благодарность за такое решение, ваше величество! Я сейчас сообщу об этом ее величеству! Вместе с тем, попрошу вашего согласия на брак моих племянниц.

— Как? Вы уже выбрали им женихов?

— Гортензия и Олимпия подчинятся моей воле и моему совету, потому что я могу дать им возможность составить блестящие партии.

— Мне интересно знать, какие же, ваша эминенция!

— Руки Олимпии просит принц, ваше величество, и после свадьбы желает только заслужить вашу благосклонность. Другая моя племянница делает менее блестящую партию. Гортензию любит маркиз де ла Мальери и, по-моему, сделает ее счастливой, если вы дадите свое согласие на осуществление моего плана.

— В чем дело, ваша эминенция?

— Я стар, ваше величество, мне недолго осталось жить! Так как маркиз беден, я хочу ему и моей племяннице Гортензии оставить большую часть моего состояния, если вам угодно будет признать мое право на него.

— Непременно, ваша эминенция, только мне кажется, что если одна сестра будет принцессой, то для другой титул маркизы будет слишком незначителен. В знак моей привязанности к вам, в благодарность за вашу преданность и услуги, оказанные государству, я распоряжусь, чтобы маркиз на свадьбе получил титул герцога.

— Я не знаю, как вас благодарить, ваше величество, — ответил Мазарини.

— Могу я надеяться и на ваше согласие относительно моего состояния и капиталов, которые я себе составил?

— Ваше право на них будет узаконено, чтобы после вашей смерти никто не мог посягать на него! Но я хотел бы знать, кому вы отдаете руку Олимпии?

— Принцу Конти.

— Я так и думал… Принц особенно отличал Олимпию на последнем балу.

— Вы даете свое согласие, ваше величество?

— Так как сам не могу обладать прелестной Олимпией, я скорее согласен отдать ее принцу, чем кому-нибудь другому, — ответил король, — только не торопитесь со свадьбой, у меня еще не хватит сил видеть Олимпию женой другого! Прощайте, ваша эминенция!

Людовик поклонился кардиналу и вышел.

Мазарини с торжествующей улыбкой посмотрел ему вслед

Он был блестяще отомщен за все, что ему делали прежде… Король подчинялся его воле, первые вельможи и гранды Франции искали руки его племянниц; а Пиренейский мир — один из самых смелых его проектов, будет заключен!

Он сейчас же отправился к Анне Австрийской, чтобы сообщить ей об одержанной победе и услышать от нее слово благодарности.

Ведь Анна Австрийская всегда была согласна со всеми планами Мазарини! Уже пожилой женщиной, она наслаждалась тихим счастьем, какого никогда в жизни не испытывала.

XI. ПРИЗНАНИЕ ГЕРЦОГА Д'ЭПЕРНОНА

В последние дни жизни, старому одинокому герцогу д'Эпернон особенно остро ощущалась пустота своего роскошного дворца. Рядом с ним не было ни жены, ни ребенка. Его окружала прислуга, только и ждущая смерти герцога, чтобы получить что-либо из громадного состояния своего господина.

Камердинер Жан знал, что герцог оставлял ему по духовному завещанию тысячу франков, и эта мысль подстрекала его еще усерднее ухаживать за больным. Но его мучила неизвестность, кому достанется главная часть богатства.

Часть, он знал, была назначена нескольким бедным семействам, дальним родственникам и одной церкви в Париже, но кому достанется остальное — оставалось для всех тайной.

Когда д'Эпернон, чувствуя приближение смерти, послал за нотариусом и доктором Вильмайзантом, Жан сейчас же догадался, что дело идет о завещании или, по крайней мере, о каком-нибудь последнем распоряжении.

Герцог очень привязался к Вильмайзанту и последнее время не мог совершенно без него обходиться. Доктор, рекомендованный Милоном, пользовался полным доверием больного, который хотел видеть его еще и как свидетеля своего последнего распоряжения.

Камердинер герцога подозревал, что его господина гнетет какая-то тайна, которую он хотел снять со своей души перед смертью.

Жан не знал, в чем она заключалась, но догадывался, что она касалась прошлого герцога.

Через час Вильмайзант и нотариус уже входили в комнату д'Эпернона.

Доктор осмотрел больного, потом герцог попросил их обоих сесть.

— Вы уделите мне сегодня несколько часов времени, господа, — сказал он слабым голосом, — я должен сообщить вам вещи, которые очень тяготят меня и которые я поэтому не хочу уносить с собой в могилу. Вы уже знаете, все, что я сделал дурного в моей прошлой жизни… сегодня я открою вам тайну, касающуюся всей домашней жизни. Прежде всего, доктор, попрошу вас засвидетельствовать, что я нахожусь в здравом рассудке, так как я должен сделать последнее распоряжение. Признаете вы это вполне возможным для меня, любезный Вильмайзант?

— Готов торжественно засвидетельствовать это, господин герцог, перед нотариусом.

— Еще вопрос, — продолжал больной, — сколько мне еще осталось жить? Говорите прямо, любезный Вильмайзант. Я ведь должен умереть и скоро кончатся мои ужасные страдания, которыми я тяжко наказан за мои прошлые ошибки. Скажите, не стесняясь, сколько времени мне еще остается?

— Приблизительно двенадцать часов, ваша светлость.

— Хорошо, так приготовьте все, что в настоящую минуту нужно. Я рад, что мне уже недолго ждать!.. Выслушайте меня, господин нотариус, запишите мое признание и присоедините к нему мое последнее завещание. Я не умру спокойно, не исполнив этой обязанности.

Нотариус взял перо, бумагу и сел к столу. Вильмайзант сел возле него.

— Все, что я говорю здесь, — начал, помолчав с секунду, герцог, — есть истинная правда, и я хочу, чтобы последняя моя воля относительно этого была исполнена в точности. Я надеюсь таким образом исправить свою долю вины в совершенной несправедливости и с облегченным сердцем отойти в вечность.

— Теперь, готовясь отойти в другой мир и предстать перед высшим Судьей, я буду говорить свободно, не боясь унизить своего достоинства и своего титула. У меня теперь осталось единственное желание — облегчить свою надломленную душу.

— Если станут удивляться, почему я раньше не подумал об этом, и захотят воспользоваться этим обстоятельством, чтобы объявить мое признание недействительным, так я предупреждаю, что до сих пор скрывал эту тайну, не желая унизить свое светское величие, пока принадлежал к светскому кругу. Людей, стоящих высоко, только до тех пор и уважают, пока не знают об их ошибках и проступках в прошлой жизни.

— Бог будет милостив ко мне и позволит исправить зло, пока еще не слишком поздно! Я начинаю свою исповедь, в которой будет заключаться и краткий очерк моей прошлой, бурной жизни.

Больной передохнул несколько минут и твердо продолжал.

— Еще молодым человеком, приехав ко двору короля Генриха, я женился на графине де ла Морите, но, к большому своему сожалению, я не имел детей. Графиня горевала из-за этого, видя, как я страдаю, потому что лишен счастья быть отцом. Прошло едва ли десять лет после нашего супружества. Слабое здоровье моей жены стало слабеть еще больше, и, наконец, мы расстались навсегда. Она умерла, а я стал еще богаче, потому что у нее было большое приданое. Я искренне любил жену, и после ее смерти, несмотря на общие уговоры, даже со стороны короля, я не мог решиться вступить во второй брак. Прошло около пятнадцати лет, а я все еще оставался одиноким вдовцом. В это время ко двору была взята фрейлиной молодая девушка, не имевшая ни состояния, ни громкого имени, но обладавшая всеми лучшими качествами женщины, и замечательно хорошенькая. Я обратил на нее внимание. Фрейлине Антуанетте Флери минуло все го двадцать лет, мне было вдвое больше. Несмотря на это, я с каждым днем все сильнее и сильнее интересовался ею. Она умела держаться подальше от всех искушений придворной жизни и во всех отношениях представляла собой образец женственности и чистоты сердца.

— Даже теперь мое умирающее сердце сильнее бьется при воспоминании об Антуанетте… Она до сих пор живет в моей памяти.

— Я не боюсь открыть теперь вам эту тайну! Я очень виноват перед доверившейся мне девушкой, но в то время я умел найти себе оправдание и извинение в ее глазах, потому что был очень легкомысленным.

— Буду говорить короче. Антуанетта Флери скоро заметила, что я втайне выделяю ее. Она оставила двор королевы Марии Медичи и поступила в свиту принцессы Конде, вероятно, чтобы уйти от меня. Но и там я часто видел ее, потому что нередко посещал принца.

— Я любил Антуанетту, но мог ли я, герцог д'Эпернон, жениться на бедной фрейлине Флери, не опорочив себя в глазах общества? Этот вопрос не приходил мне в голову в то время, когда я еще добивался обладания Антуанеттой, он появился потом, когда я уже добился ее ласк, когда волнение в крови несколько утихло и уже начинал говорить холодный рассудок.

— Единственным моим оправданием, если только можно принять это за извинение, могло бы быть то, что фрейлина Флери, заметив мои страстные взгляды, стала сама использовать различные женские уловки, чтобы покорить меня окончательно. Ее очень манил герцогский титул, она стала мечтать о герцогской короне. Ее привлекал не столько я, поскольку я был уже далеко не молодым человеком, сколько мое положение в обществе.

— Что такое мы, мужчины, когда хорошенькая женщина задается целью подчинить нас своей воле? Кто из нас устоит перед красотой, тем более, если красавица является во всеоружии своих чар.

— Антуанетта давно умерла и я не хочу дурно говорить об усопшей. Всем своим видом она показывала, что разделяет мою склонность к ней, благосклонно принимала мои уверения в любви к ней. Раньше на все заманчивые предложения мужчин при дворе она отвечала категорическим отказом, а мне соглашалась отдаться, надеясь, что я сделаю ее своей женой.

— В Венсене был какой-то праздник, на котором должны были присутствовать принц и принцесса Конде. Случай был вполне подходящий для того, чтобы увидеться и, возможно, стать еще ближе. Все поехали кататься в лес. Антуанетта была в числе амазонок. Я подъехал к ней неожиданно для других и даже для самого себя, мы отстали от многочисленной кавалькады, что, впрочем, сделали и другие пары, чтобы свободнее поболтать наедине.

— Мы с Антуанеттой свернули на узенькую тропинку, в чащу леса. Наши лошади вдруг испугались перебежавшего нам дорогу стада оленей. Я быстро справился со своей лошадью, но Антуанетту лошадь все же сбросила и через несколько мгновений остановилась с громким ржанием.

— Я испугался. Фрейлина лежала без чувств. Я соскочил с лошади, подбежал к Антуанетте и, опустившись на колени, начал звать ее, но с ужасом увидел, что она не приходит в себя.

— Напрасно я искал глазами кого-нибудь из камер-фрау. Поблизости никого не было видно. Временами голоса слабо доносились издали. Мне попался на глаза стоявший немного поодаль один из тех домиков, которые устраиваются в лесу для отдыха короля во время охоты. Мне пришла в голову мысль отнести туда Антуанетту, чтобы она там отдохнула и пришла в себя.

— Только я к ней наклонился, она открыла глаза и робко оглянулась вокруг. Я попросил позволения проводить ее в домик, помог ей подняться. Она была очень испугана, но не ушиблась, и тихо пошла, опираясь на мою руку. Я отворил перед ней двери, подвел ее к софе, стоявшей около одной стены хорошенькой комнатки и попросил лечь отдохнуть. Она легла, а я пошел за лошадьми.

— Свою я привязал, а лошадь фрейлины была так смирна, что даже дала взять себя за узду, я привел их к домику, зацепил поводья за сучок дерева и вернулся к Антуанетте, которая уже совершенно оправилась от испуга.

— Мы были одни среди глубокой лесной тишины. Меня внезапно охватила страсть. Я упал перед Антуанеттой на колени. Полусидя, полулежа на софе, — она отталкивала меня, а я обнимал ее и говорил о своей любви. Она, сознавая опасность этой минуты, старалась встать, просила меня проводить ее к остальному обществу, но я умолял ее остаться, не тратить драгоценных минут, которые больше не вернутся… Антуанетта, наконец, сдалась… красота девушки совсем отуманила меня, и грубая страсть победила рассудок.

Когда час спустя я вышел с Антуанеттой из домика, она крепко опиралась на мою руку, локоны ее распустились, щеки побледнели, глаза были томными и утомленными. Я помог ей сесть на лошадь, вскочил сам, и мы молча поехали дальше, чтобы как можно незаметнее присоединиться к остальной компании.

— Нам удалось отыскать ее, в темноте никто не заметил, как мы, понемногу смешавшись с толпой гостей, вместе с ними подъехали к замку. После этого мне надо было жениться на Антуанетте, но тут появились препятствия, которые в то время казались мне основательными, тогда как теперь я совершенно иначе смотрю на них. Я очень дурно поступил, воспользовавшись обстоятельствами, а эта ошибка, как всегда, повлекла за собой другую, еще большую.

— Королева Мария Медичи, при дворе которой я находился, давно заметила мою склонность к своей фрейлине. Когда я в минуту откровенной беседы сказал ей о своем намерении жениться второй раз, она изо всех сил стала отговаривать меня.

— Если бы я имел стойкий характер, это не остановило бы меня, но так как я и сам в то время придавал слишком большое значение мнению светского общества, слова королевы-матери подействовали на меня.

— Кроме того, по поручению Марии Медичи, мне пришлось совершить далекие, продолжительные путешествия с политическими поручениями. Это льстило моему самолюбию. Под влиянием обстоятельств, предаваясь развлечениям, я с каждым днем все больше забывал об обязанности жениться на фрейлине.

— Временами меня все-таки мучило сознание своей вины. Антуанетта была для меня живым укором… Кто грешит, тот должен по крайней мере иметь силу признаться в своей вине, поэтому я говорю здесь всю правду, не ища оправданий себе — их ведь и нет перед Богом!

— Опять я решился повести Антуанетту к алтарю, но уже было поздно… Мне пришлось бы открыть всем ее позор, а этого не вынесла бы моя гордость. Я не смог бы открыто признаться в поступке, который не собирался, однако же, совершать.

— В то время, как я по поручению Марии Медичи снова уехал, она тихонько устроила так, чтобы Антуанетта оставила двор принца. Ей дали хорошие средства, вполне обеспечивавшие ее на всю жизнь.

— Когда я возвратился в Париж, мне пришлось стать свидетелем смерти моей Антуанетты. Она умерла, даровав жизнь дочери. Всю жизнь, до самой смерти, она очень тяжело переживала свой позор.

Антуанетта скончалась у меня на руках. Съедаемый укорами совести, я горько плакал, стоя на коленях у ее постели. Но она была спокойна и не падала духом. Если и существовала когда-нибудь мужественная, благородная женская душа на свете, так она была у этой женщины.

Ни одной жалобы, ни одного стона не услышал я от нее. Она причастилась, простила меня, и до последней минуты сохранила память. Ребенка отдала не мне, а поручила устроить его своей камерфрау Жервезе. Она имела право поступить так. В этом распоряжении был бессмысленный упрек и унижение для меня. Она не захотела поручить мне дитя, не считая меня достойным этого, но спокойно сказала, что я буду стыдиться своей дочери, и что она хочет избавить меня и ее от такой тяжелой участи. После этого благородная Антуанетта вскоре простилась со мной, навеки закрыв глаза.

Я долго плакал над ее телом, старался успокоить, заглушить горе и упреки совести тем, что поставил богатый памятник на могиле покойной и заказал поминовение ее души по всем церквям, но все это не помогло мне забыть о моей вине, и в душе я сильно страдал.

Герцог умолк. Грудь его порывисто вздымалась и опускалась, глаза были полны слез.

Вильмайзант дал ему прохладительное питье.

— Угрызения совести, — продолжал герцог, — особенно мучили меня в последние годы жизни, когда я, ко всему, уже сильно страдал от болезни.

Рассказ мой подходит к концу. Камерфрау Жервеза, по распоряжению покойной, должна была на предоставленные ей средства отыскать такую семью, которая взяла бы девочку и считала бы ее своей приемной дочерью. По уговору малютка не должна была знать, кто ее настоящие родители, а считала бы принявшую ее семью своей родной.

Я не смел нарушать последнюю волю покойной и тем более не вмешивался в дела Жервезы, потому что знал ее как порядочную и преданную женщину. Я дал ей крупную сумму денег для подарка будущим родителям девочки.

Через некоторое время я узнал, что малютка растет и хорошеет. Один раз она даже принесла ее, чтобы показать мне. Я полюбовался прелестной малюткой и дал деньги и для нее.

Но затем я перестал получать сведения о ней, так как Жервеза умерла через несколько лет. С тех пор я так никогда и не увидел своей дочери.

Сейчас я очень хотел бы посмотреть на нее, потому что не могу умереть с чистой совестью, не найдя свою дочь и не вознаградив ее за мою вину перед ней и ее матерью.

Я официально признаю ее своей дочерью и главной наследницей. Запишите, господин нотариус, что это моя твердая воля. Кроме ста тысяч франков, которые я уже раньше завещал бедным и церкви, все остальное свое состояние и все поместья, принадлежащие мне, я оставляю моей дочери.

— Как ее зовут, где она живет, ваша светлость? — спросил нотариус.

— Это будет нетрудно узнать, я думаю, — ответил герцог. — У Жервезы был брат. От него мы узнаем, где девушка.

— Как зовут этого брата, ваша светлость? — спросил нотариус.

— Калебассе, — ответил герцог, — он торгует фруктами на улице Шальо.

— Так мы сейчас пошлем за ним, — сказал Вильмайзант, хорошо знавший, что минуты герцога сочтены.

— До сих пор я скрывал от прислуги тайны моего прошлого, — сказал д'Эпернон, — но теперь этого уже не нужно делать. Велите камердинеру Жану сходить за Калебассе!

Вильмайзант исполнил просьбу и вернулся к больному.

Д'Эпернон повторил в завещании, что его дочь, если она жива, должна носить его имя и наследовать его богатства. Он перечислил нотариусу все свои владения, сказал, где лежат его деньги, и с возраставшим нетерпением ждал возвращения камердинера с фруктовщиком.

Жан наконец явился.

— Нашел ты фруктовщика? — спросил с лихорадочным волнением д'Эпернон.

— На улице Шальо его не было, ваша светлость!

— Так он умер?

— Я нашел фруктовщика, называющего себя Калебассе на улице Вожирар.

— Приведи его, скорей, я хочу его видеть! — вскричал герцог, делая усилия приподняться.

Удивленный всем этим Жан ушел и вернулся с нашим знакомым Калебассе, неловко поклонившимся сначала герцогу, потом доктору и нотариусу. Его круглое, красное лицо сияло ожиданием и радостью. Он, по-видимому, знал в чем дело.

— Вас зовут Калебассе? — спросил д'Эпернон.

— Точно так, ваша светлость.

— Была у вас сестра?

— Точно так, ваша светлость.

— Как ее звали?

— Жервезой, ваша светлость.

— Она жила и служила у фрейлины Флери…

— Точно так, ваша светлость.

— Знаете вы что-нибудь о ребенке, девочке, которую ваша сестра, по поручению фрейлины, взяла к себе с тем, чтобы найти ей приемных родителей?

— Точно так, ваша светлость, все это мне известно.

— Жива эта девочка?

— Хе, хе! Конечно, жива, ваша светлость! Жозефиночка стала славной, доброй, хорошенькой девушкой… другой такой в целом Париже не сыскать!

Старый герцог откинулся на подушки и с молитвой сложил дрожащие руки.

— Слава тебе, Господи! — прошептал он.

— Жозефина была отдана кондитеру Пьеру Гри, у которого в то время дела шли хорошо, — рассказывал Калебассе, с многозначительной миной подходя ближе, — у него было два сына, ему хотелось иметь дочку, и он взял Жозефину вместо дочери. Жервеза передала ему все деньги, пожалованные вашей светлостью, до последнего франка! Гри берегли девочку, как родное свое дитя, но потом у них пошли неудачи за неудачами, и наконец жена Пьера Гри умерла. Пьер купил тогда на Ночлежном острове, близ Сены, гостиницу «Белая Голубка», я сам помог ему деньгами и его дела поправились.

— Что вы говорите? — с ужасом вскричал герцог, — вы называете дитя Жозефиной… Жозефина на Ночлежном острове близ Сены?

— Гм, — усмехнулся Калебассе, — теперь-то она уже не дитя, а вот ваше дитя, ваша светлость — ну, это другое дело! Она уже взрослая девушка, красавица, и не живет больше на Ночлежном острове.

— Но она жива?

— Живехонька, ваша светлость! Живет честным трудом.

— У меня отлегло от сердца! — прошептал д'Эпернон.

— Она помощница смотрителя за серебром в Лувре.

— Приведите ее, поскорей… Я чувствую, что скоро меня не станет… мне хочется еще раз взглянуть на нее, назвать своей дочерью, благословить, — слабым голосом сказал герцог.

— Да, надо поторопиться, я это вижу, немного потерпите, ваша светлость, я сейчас приведу ее. Ах, какое это будет счастье для Жозефины! Она стоит того!

С этими словами словоохотливый фруктовщик ушел, радостно улыбаясь.

— Слава Богу — дело еще поправимо. Я не в состоянии выразить, как это все тяготило мою душу, но, кажется, вы ошиблись, любезный Вильмайзант.

— Ваша светлость чувствует себя слабым?

— У меня вдруг… закружилась голова… в глазах потемнело… Жозефины еще нет?.. Кажется, я умираю.

— Выпейте капель, ваша светлость, они вас опять оживят!

— Да, это правда, Вильмайзант, — сказал герцог, выпив лекарство, — я чувствую, что еще раз прихожу в себя, но уже вечером велите принести свечи… побольше свечей…

Вильмайзант озабоченно взглянул на нотариуса.

— Как бы наследница не опоздала… — прошептал он.

— Так дайте же ему капель, доктор, она должна скоро прийти.

Вильмайзант опять подал лекарство герцогу.

Д'Эпернон принял его и оживился.

— Еще не пришла Жозефина? — спросил умирающий. Вдруг в приемной послышались голоса.

Герцог, уже неподвижно лежавший на подушках, указал рукой на дверь. — В тот же миг она внезапно распахнулась.

Калебассе ввел Жозефину. Девушка, онемев от страха и изумления, остановилась посреди комнаты, глядя то на умирающего, то на присутствующих.

— Вот, его светлость герцог, — указал ей Калебассе.

— Дочь моя… дитя мое… Жозефина!.. — сказал слабеющим голосом д'Эпернон, — сюда… ко мне, я умираю… хочу видеть тебя, назвать своей дочерью.

Белая Голубка, которой папа Калебассе уже все рассказал по дороге, подошла к постели умирающего и со слезами на глазах опустилась на колени и, взяв его руку, поднесла ее к своим дрожащим губам.

— Я еще вижу тебя, значит Бог услышал мои молитвы! Я принес столько горя твоей матери, я был причиной и твоей несчастной жизни, — еле слышно шептал умирающий, — но ты не должна проклинать и презирать меня — твоего отца. Я только что объявил, что ты моя дочь и наследница. Я благословляю тебя… «Признаю своей!..»

Герцог положил холодеющую руку на голову плачущей девушки… Последние слова замерли у него на губах.

Вильмайзант подошел к постели.

Нотариус внес все в протокол, затем подошел к постели умирающего и присоединился к молившимся.

В комнату вошла прислуга и остановилась поодаль, сложив руки для молитвы.

— Герцог д'Эпернон скончался, — объявил Вильмайзант. Мир праху его!

— Объявляю вам, что на коленях у постели покойного стоит незаконнорожденная дочь его светлости, к которой согласно его желанию переходит титул и состояние покойного. С настоящей минуты герцогиня вступает в права наследования после ее умершего отца!

XII. НАРЦИСС

Три мушкетера королевы знали, что Нарцисс, прежде чем поступить на военную службу, путешествовал по Франции, отыскивая укротителя зверей, который мог сказать ему, где и кто его мать.

Нарцисс рассказал им о своем первом путешествии в Бове, и после его откровенного рассказа мушкетеры больше не могли сердиться на него за то, что он ушел потихоньку от них.

Они, напротив, позволили ему через некоторое время еще пойти по найденным следам, так как видели, что найти мать — было единственной целью мальчика, от которой зависело счастье его последующей жизни.

Если они и сомневались в успехе, то все-таки видели в этом путешествии чисто образовательную пользу для Нарцисса в будущем: обойдя таким образом Францию, он будет хорошо знать ее, а это представлялось как большое преимущество для будущего мушкетера.

Нарцисс нежно простился с ними. Они снабдили его некоторыми необходимыми средствами для путешествия.

Нарцисс сказал им, что не вернется до тех пор, пока не отыщет укротителя зверей. Мушкетеры были очень удивлены тому, что мальчик до сих пор не возвращался.

Последнее известие о нем было в уединенном Пиньерольском замке, где они напали на его след. Но куда он пошел оттуда, оставалось неизвестным. Это был, впрочем, сильный, смелый юноша, за которого не приходилось бояться.

Таким образом, после Пиньероля мушкетеры не получали о нем никаких известий. Но тем не менее, он не выходил у них из головы, так как они принимали в его судьбе самое искреннее участие.

Из Пиньероля Нарцисс пошел на юг и побывал в Монполье, Нарбонне, Перпиньяне, везде расспрашивая об укротителе зверей, но нигде не находил его следов.

Можно только поразиться настойчивости юноши, когда мы скажем; что он все время шел пешком, но именно поэтому никто не удивится, что он так долго не возвращался и не давал о себе никаких известий.

Нарцисс дошел до испанской границы и собирался справиться в пограничных городах, не приезжал ли сюда когда-нибудь раньше или недавно укротитель зверей с медведем, львом и маленькой исландской лошадкой.

Нарцисс искал свою мать. Тяжелым делом занялся он. О матери он узнал только то, что она была нищей.

Для сыновнего сердца было все равно, кто она — принцесса или нищая — она была его матерью! Он хотел увидеть ее, узнать, как ее зовут, кто его отец, примет ли она его после многих лет разлуки с распростертыми объятиями! Он хотел во что бы то ни стало найти свою мать, избавить ее от бедственного положения, взять с собой в Париж, заботиться о ней всю жизнь.

Эти мысли постоянно придавали ему новые силы и бодрость духа, что очень радовало его. Он молился, чтобы Бог исполнил самое задушевное его желание, и не боялся никаких трудностей и препятствий на своем пути.

Все остальные планы и желания отодвинулись на второе место. Какая это будет для него победа, когда он, наконец, отыщет мать, избавит ее от нужды и горя! И мог ли он оставаться спокойным, не зная, где и кто его мать, в страданиях давшая ему жизнь и потерявшая его?

Как-то, в одном городе, он узнал от сторожа у заставы, что в городе был какой-то укротитель зверей, а потом уехал в Испанию.

Нарцисс напал, наконец, на первый след, но не знал все-таки, тот ли это был укротитель, которого он искал. Получив эти сведения, Нарцисс поспешил уехать дальше и, спустя некоторое время, прибыл в По, где и разговорился с одним матросом в гостинице города Байонны.

— Я приехал сюда к родным, — сказал матрос, — вчера только из Байонны. Там действительно какой-то укротитель показывает разные штуки со зверями. На его представлении бывает много народу.

— Вы тоже ходили смотреть?

— Еще бы! Очень интересно посмотреть, как он играет со своими зверями, они у него хорошо выдрессированы.

— А какие у него звери?

— Чудесный лев. К нему в клетку укротитель не смеет входить. Как он зарычит, так все стены дрожат. У него еще есть старый медведь, смирный, как собака. С ним укротитель выделывает разные штуки. Есть волк, рысь из Африки. Укротитель, кажется, побаивается ее.

Нарцисс внимательно вслушивался.

Это, должно быть, тот самый укротитель, которого я ищу! — сказал он.

— Его зовут Джеймс Каттэрет. А вам что до него?

— Он может сказать мне, кто мои отец и мать. Скажите, пожалуйста, вы не видали у него маленькой лошадки?

— Исландской… Как же… да! — ответил матрос. — Это дрессированная лошадка и такие удивительные штуки выделывает, каких я в жизни своей не видывал.

— Ну, это он! — воскликнул Нарцисс, — так я сейчас иду в Байонну, чтобы застать его там. Очень вам благодарен за известие!

Нарцисс расплатился и ушел.

Он шел всю ночь, не останавливаясь, чтобы поскорее добраться до далекого приморского города. На другой день он был вынужден, наконец, отдохнуть в местечке Советер, чтобы затем бодро идти дальше, на встречу с укротителем.

Наконец-то он отыскал укротителя зверей. Мысль о том, что он скоро узнает о своей матери, придавала ему силы.

Дойдя до Байонны, Нарцисс уже еле держался на ногах от усталости. Но несмотря на это, он не хотел делать передышку, не расспросив сначала об укротителе. Таким образом, он уже успел узнать, что Джеймс Каттэрет был здесь всего несколько дней назад и уже уехал.

Юноша никак не ожидал этого. Достижение его цели снова отодвигалось на неопределенное время.

Забыв об усталости, он, прежде всего, постарался разузнать, куда отправился укротитель.

После долгих поисков и расспросов он, наконец, узнал, что укротитель переехал испанскую границу и отправился в город Сан-Себастьян. Туда от Байонны было два дня пути.

Нарцисс надеялся, что там он непременно найдет его. Но он так утомился за время своих странствий, а усталость буквально валила его с ног, что он вынужден был все же переночевать в Байонне и отправился дальше только на другое утро.

Накануне он слышал разговоры о том, что между Испанией и Францией ведутся переговоры, так как еще не заключен мирный договор. Но Нарцисс, не предполагая и не понимая последствий такого положения дел, не придавал этим толкам никакого значения.

Утром он вышел из Байонны. Чтобы не уклоняться от кратчайшей дороги на Сан-Себастьян, он все время держался морского берега, на котором находились оба города — французский и испанский.

С огромным упорством, ничего не подозревая, шел он, не останавливаясь, до позднего вечера. Не встретив по дороге никаких селений, Нарцисс решил не останавливаться и идти до самой ночи.

Сам того не подозревая, он перешел испанскую границу и оказался в другом государстве.

Местность была гористая. Ему приходилось карабкаться по крутым склонам гор, по отвесным скалам, выступавшим прямо в море.

Сосны и папоротник, покрывавшие их, сильно затрудняли ему путь. Наконец он выбрался на прямую дорогу, пробитую в горах, и пошел по ней, так как другой не было, хотя и не знал, куда она приведет его. По обе ее стороны росли огромные деревья. Местами, между ними, к самой дороге выдвигались скалы.

Мрачно, хмуро глядела ночь, но Нарцисс не чувствовал никакого страха. Во время путешествия он ни разу не встретился с разбойниками, бродягами. Он быстро шел, напевая песни.

Вдруг Нарцисс услышал стук лошадиных копыт, повернулся и увидел скакавших к нему всадников, которые что-то ему кричали на непонятном языке. Через минуту они окружили его.

Всадников было человек восемь. Один из них прицелился в Нарцисса из мушкета и опять крикнул что-то на непонятном языке.

Нарцисс догадался, что это пограничная стража, и знаками пытался объяснить им, что он простой путешественник, не имеющий при себе ничего запрещенного.

Солдаты, по-видимому, не понимали его. Начальник их кричал что-то о французах, остальные тоже кричали, перебивая друг друга. Кончилось тем, что Нарцисса привязали к лошади начальника и таким образом заставили бежать за собой.

Напрасно старался он просьбами и знаками растолковать им, что он не шпион и не бродяга… Солдаты ничего не хотели слушать и тащили его за собой.

Нарциссу пришлось бежать следом за лошадью, и тут он почувствовал, как сильно устал.

Куда его ведут испанцы, что хотят с ним сделать?

В первую минуту он очень испугался, но потом стал говорить себе, что опасности для него никакой не может быть, так как он перешел границу без всякого дурного намерения, его, разумеется, допросят и отпустят.

Только под утро показалось селение. Путники подъезжали к пограничной деревне.

Всадники переговорили между собой, рассуждая, по-видимому, о том, что им делать со своим пленником. Доехав до деревни, начальник караула сказал что-то остальным и указал на довольно неприглядную хижину, стоявшую поодаль от других.

Нарцисс понял, что он в плену.

Он испугался и еще раз попробовал объясниться, но все было напрасно. Солдаты тащили его к хижине.

Начальник караула отворил дверь своим ключом. Нарцисса втолкнули в полутемную комнату, заперли, а одного из солдат поставили у дверей стеречь этого подозрительного нарушителя границы.

Только здесь, очутившись в грязной, гадкой каморке, Нарцисс понял всю опасность своего положения.

Отчаяние овладело им. Неожиданно рушились его планы. Тут только он вспомнил разговоры в Байонне, на которые тогда не обращал внимания. Это были разговоры о том, что Франция далеко не в дружественных отношениях с Испанией.

Что же его ждет?

Стало светать. В отверстие, проделанное в стене, ворвался дневной свет. Нарцисс мог рассмотреть свою тюрьму. Он был один. Груда полусгнившей соломы показывала, что тут часто томились заключенные. Единственную мебель составлял стол, привинченный к стене, и табурет. Пол был глиняный, сырой. Узенькая дверь была очень крепка, замок надежен, а с улицы, кроме того, ее охранял солдат, который мог видеть хижину со всех сторон.

Час проходил за часом. Нарцисс не мог дольше бороться с усталостью, лег и крепко заснул.

Его разбудили сильные толчки. Он открыл глаза и с удивлением оглянулся вокруг. Перед ним стояли два солдата, знаками показывавшие ему, чтобы он следовал за ними.

Нарцисс вскочил в надежде, что наступила пора его освобождения, но он ошибся. Солдаты взяли его и повели к стоявшему неподалеку большому зданию, где жил их офицер.

Пленника привели к нему на допрос.

Офицер сидел на диване в довольно комфортабельно убранной комнате, прихлебывая какое-то вкусное питье и поглаживая красивые усы.

Он молча окинул взглядом пленника. За столом возле него сидел начальник караула и держал перо наготове.

Введя Нарцисса в комнату, солдаты развязали его, а сами ушли. Испанский офицер перекинулся несколькими словами с начальником караула. Нарцисс не понял их.

— Как вас зовут? — обратился он к нему по-французски.

— Нарцисс, сударь.

— Это ваше имя, а фамилия?

— У меня ее нет.

Офицер обратился к секретарю и скороговоркой продиктовал ему несколько слов.

— Откуда вы идете? — продолжал свой допрос офицер.

— Из Байонны.

— Куда?

— В Сан-Себастьян.

— Разве вы не знаете, что нельзя переходить границу, не имея разрешения?

— Нет, я этого не знал.

— Почему вы переходили границу ночью?

— Мне необходимо было быть в городе, поэтому я поспешил к границе и совершенно не заметил, что уже перешел ее.

— Так, так, — недоверчиво сказал офицер, — ну, да это мы потом все узнаем, а прежде всего вы скажите нам, что вам нужно было в Сан-Себастьяне и почему вы пришли сюда без пропуска?

— Я уже давно путешествую, господин офицер. Мне нужно найти одного укротителя зверей, который уехал в Сан-Себастьян.

— Укротителя зверей… гм! Вы его, конечно, видели в Байонне, а?

— Нет, я опоздал, не застал его уже там.

— Что же вам от него было нужно?

Нарцисс помолчал немного. Ему был тяжел этот допрос, а тут еще надо было рассказать, что он ищет свою мать, это может сделать его показания неправдоподобными.

Он и так уже чувствовал, что навлек на себя подозрения, не имея при себе пропуска, не зная своей фамилии и перейдя границу ночью.

— Ну, будете вы говорить или нет? — спросил испанский офицер. — Что вам нужно от укротителя зверей?

— Я хотел узнать у него, где мне искать свою мать, — сказал Нарцисс.

— Вашу мать? Ну, час от часу не легче! Да он что, разве отец ваш?

— Нет, господин офицер. Много лет назад он увел меня от нее.

— О, так вам хочется запутать нас! Не трудитесь, любезный друг, подобными ответами мы не удовлетворимся. Вы или шпион, или бродяга, посланный своими на разведку.

— Клянусь, господин офицер, вы ошибаетесь! — воскликнул Нарцисс, — уверяю вас, я говорю правду.

— Вот и увидим, — очень спокойно ответил офицер, — нам уже не первого такого, как вы, приходится видеть здесь. Три недели просидите на хлебе и воде, станете сговорчивей, а через четыре — начнете признаваться!

— Господи, так вы в самом деле хотите арестовать меня?

— Вы уже арестованы! Я вас еще раз спрашиваю, будете говорить правду?

— Клянусь, я вам ничего не солгал.

Офицер опять сказал что-то по-испански секретарю, потом позвал двух солдат и отдал им какой-то приказ на испанском языке.

Нарцисс подошел к офицеру.

— Будьте добры, отпустите меня! — сказал он умоляющим голосом, — я не шпион и не бродяга!

— Ага! Однако ожидание уже делает вас сговорчивее, ну, значит, вы очень скоро ответите на все наши вопросы, — сказал офицер, указывая ему на двери.

Солдаты отвели Нарцисса снова в тюрьму. Неизвестно, сколько ему придется здесь просидеть.

Очутившись взаперти, юноша стал в отчаянии ломать руки… Потом им овладела неукротимая ненависть к этим людям, которые без всякой причины взяли его под арест.

Но кто может ему помочь? Он попал в руки сильнейших, а на чьей стороне сила, на той и право, тем более, что Нарцисс не имел сильных покровителей.

Через несколько часов ему принесли воды и маисовый хлеб.

Проголодавшись, Нарцисс с радостью набросился на принесенную еду, потом принялся внимательно осматривать свою тюрьму. Отверстие, заменявшее окно, было довольно просторным, так что через него можно было бы пролезть, но оно находилось на одной стороне с дверью, перед которой туда и обратно ходил караульный с заряженным мушкетом.

Внимательно оглядев каждый уголок и перебрав в голове разные планы бегства, Нарцисс прилег, так как уже наступила ночь.

Ему приснился странный сон, который был для него как бы указанием свыше, что на другой день заставило его о многом поразмышлять.

Юноша видел во сне, что прорыл пол в тюрьме и нашел выход.

Когда он проснулся, был уже день. Караульный принес ему его скудный завтрак. Нарцисс вспомнил свой сон, и ему пришло в голову, что в самом деле можно попробовать уйти, разрыв ночью пол у задней стены.

Эта мысль затем не оставляла его. Надо было попытаться это сделать, иначе ему придется месяцы, а может быть и годы сидеть в этой тюрьме, заживо похороненным.

Надо было работать, разумеется, осторожно и живо, в одну ночь прорыть пол, уйти и так далеко оставить за собой преследователей, чтобы они не могли угнаться за ним.

Побег, конечно, учитывая силу и решительность Нарцисса, не мог представлять для него трудностей.

Часовой не отходил от его двери. Его сторожили очень тщательно.

Офицер больше не показывался, не считая нужным делать второй допрос и решать судьбу заключенного. Он, по-видимому, просто забыл о пленнике.

Нарцисс решил ему напомнить о себе бегством. Когда ночи стали длиннее и темнее, Нарцисс принялся за работу. Он был так убежден в успехе, что не задумывался о последствиях. Однажды, когда стемнело и ему принесли хлеб и воду, Нарцисс, посмотрев что делает караульный, принялся за работу. Солнце уже спряталось, на улице стало темнеть. Нарцисс стал рыть глиняный пол у задней стены. Работа оказалась тяжелой. Глина была твердой. Временами ему приходилось точить тупившуюся ножку скамейки, которую он заострил для рытья, но при этом надо было не шуметь, чтобы не вызвать подозрений у караульного.

Время шло. Надвигалась уже полночь, а вырытая яма все еще была не так велика, чтобы он мог пролезть в нее.

Вдруг ему послышался тихий голос. К часовому подошел другой солдат и тихонько стал с ним говорить, боясь, видимо, чтобы пленник не проснулся и не услышал разговора.

Нарцисс не понимал, о чем они говорят, но догадывался, что солдат зовет товарища куда-то пойти. Надеясь, что заключенный спит, они ушли. Видно, что-то важное должно было произойти, раз уж солдаты оставили хижину без надзора.

Нарцисс чуть не вскрикнул от радости, увидев, как они отошли от двери и скрылись в темноте.

Солдаты и не подозревали, что мальчик не спит. Теперь ему не надо было продолжать свою трудную работу. Подставив табуретку, он мог свободно выскочить из окна.

Огромная радость овладела им, когда он увидел, что солдаты ушли совсем. Подождав с четверть часа, Нарцисс поставил табуретку к окошку, взобрался на нее, а затем, подтянувшись, выпрыгнул из окна. Тихонько соскочить на улицу для него ничего не значило.

Он был свободен!

Свежий ночной ветер дул ему в лицо. Нарцисс торопливо пошел к полю, в сторону от хижины, вокруг царила полная тишина.

Теперь нужно было выбраться на дорогу и спрятаться от солдат.

После этого урока молодой человек сделался опытнее и осторожнее. Ему не хотелось второй раз сидеть в заключении. Вскоре он вышел на дорогу и пошел под сенью деревьев, за которыми он беспрестанно прятался при малейшем шорохе.

Но солдаты, казалось, пошли другой дорогой.

Он был уверен в том, что солдаты его не найдут, однако утром они непременно могут догнать его.

Надо было скорей бежать дальше.

Под утро Нарцисс подошел к какому-то маленькому городку, но побоялся войти в него, думая о том, что лучше сделать круг, чем подвергнуться новой опасности.

Вскоре он очутился на дороге, которая, как ему сказал встретившийся старик, вела в Сан-Себастьян.

Нарцисс торжествовал. Теперь он шел, не чувствуя усталости, и к полудню увидел перед собой город, в котором надеялся найти укротителя зверей.

Ему и в голову не приходило, что там могут уже знать о его бегстве и караулить его. Он совершенно спокойно подошел к городским воротам, вошел вместе с другими путешественниками и отправился разыскивать укротителя зверей.

Спрашивать он не смел, боясь выдать, что он француз, — да его и не поняли бы.

Через некоторое время, подходя к гавани, Нарцисс увидел вдали большую толпу народа.

Он поспешил туда.

Это был балаган укротителя зверей, на всевозможных языках зазывавшего любопытных посмотреть на его представление.

Борода Джеймса Каттэрета очень поседела, а дела его, по всему было видно, шли гораздо лучше, чем прежде.

У него был большой балаган, повозка, стоявшая в глубине его, была гораздо больше и прочнее прежней.

Смешавшись с толпой, Нарцисс, за небольшую плату, вошел в зверинец. В одной клетке расхаживал славный лев, в другой — медведь, рядом был черный волк, и, наконец, рысь с белыми пятнами над глазами, налитыми кровью, грозно смотревшими на публику, теснившуюся у самых решеток клеток.

Нарцисс сел в первом ряду. Представление началось. Нарцисс с большим удовольствием рассматривал Джеймса Каттэрета и решил поговорить с ним после представления.

Но ему казалось, однако же, судя по наружности Джеймса Каттэрета, что его не так легко будет вовлечь в разговор. Впрочем, просьбами или угрозами, решил Нарцисс, он все-таки добьется того, что ему нужно.

Когда балаган заполнился людьми, Джеймс Каттэрет вышел с железным прутом и начал представление с львом. Зверь страшно рычал, когда укротитель щекотал его прутом, а медведь становился на задние лапы и так тряс решетку, что вся клетка дрожала.

Затем он подошел к волку и рыси, рассказывая публике, что рысь привезена из Африки, что она может напасть на людей. В Европе еще не было примера, чтобы рысь дрессировали, но укротитель сказал, что покажет, какой рысь может быть смирной, похожей на домашнюю кошку.

Все с большим интересом слушали его объяснения.

Обойдя клетки и отперев двери клетки с медведем, Джеймс вошел туда. Зверь встретил своего господина радостным ворчанием и получил от него кусок хлеба с медом. Укротитель заставил медведя танцевать, делать разные прыжки, показывать всевозможные фокусы.

Из клетки медведя он перешел к волку, робко поджавшему хвост, когда укротитель взмахнул над ним своим железным прутом.

Джеймс Каттэрет открыл маленькую дверцу в соседнюю клетку рыси. Животное видно не хотело оставить свой угол, в котором лежало, но как только в воздухе свистнул знакомый ему прут укротителя, решилось встать и, крадучись, с опущенной головой, перешло в клетку волка.

Оба зверя рычали, скалили друг на друга зубы. Но призыв укротителя заставил их притихнуть и разойтись по углам. Публика, затаив дыхание, наблюдала за зрелищем.

Все понимали, какой опасности подвергался укротитель, когда он ударял зверей прутом, гоняя их по клетке. Волк казался податливее. По приказанию хозяина он прикидывался мертвым и не шевелился даже тогда, когда рысь бросалась на него и таскала по клетке, потом послушно, как собака, прыгал через прут, а Джеймс вкладывал ему в пасть лакомства и благодарил.

Наступила очередь рыси. Укротитель сказал, что ее шерсть может служить отличной подушкой, и приказал животному лечь. Потом сам лег и хотел положить на нее голову, но в эту самую минуту рысь вдруг вскочила и бросилась ему на грудь. Волк, увидя это, тоже начал скалить зубы, видимо, собираясь кинуться на беспомощного хозяина.

Безмолвный ужас овладел всеми. Рассвирепевшее животное держало Каттэрета лапами за грудь, готовясь растерзать его при малейшем движении.

Публика громко вскрикнула.

— Он погиб, она перегрызет ему горло, — раздавалось в толпе.

Нарцисс видел страшную опасность. Никто не бросился на помощь, ужас парализовал всех. Нарцисс заметил лежавший у самой решетки прут, просунул руку в клетку, схватил и ударил рысь. Рысь в бешенстве схватила прут зубами. При втором ударе она вскочила и с невыразимой яростью кинулась на решетку клетки.

Между тем, Джеймс Каттэрет вскочил и тоже из всех сил ударил рысь прутом, который держал в руках. Животное упало, завыв от боли и страха, но сразу же, вскочив, кинулось в клетку. Укротитель еще раз ударил разъяренное животное, когда оно шмыгнуло в отворенную маленькую дверцу, и запер клетку. Волк отполз в угол.

Все громко приветствовали юношу, спасшего укротителя от смерти. И сам Джеймс Каттэрет поклоном поблагодарил Нарцисса.

Представление было окончено.

Толпа вышла из балагана, громко рассуждая о случившемся, но Нарцисс остался, чтобы переговорить с Джеймсом. Судьба предоставила случай оказать услугу этому человеку.

Когда публика разошлась, Джеймс Каттэрет вошел к себе в балаган покормить зверей. Увидев молодого человека, он подошел к нему.

— Благодарю вас, — сказал он по-французски, — вы мне отлично помогли, без вас я бы пропал. Я еще разделаюсь с коварной бестией!

— Хотите отплатить мне услугой за услугу? — спросил Нарцисс.

— Разумеется, с удовольствием! Вы француз, я вижу, требуйте чего угодно! Хотите денег?

— Нет, мне нужно узнать некоторые обстоятельства.

— Говорите, я готов служить вам!

— Вы, верно, помните пожар, случившийся много лет тому назад во французском городке Бове, в гостинице, где вы тогда были.

Джеймс Каттэрет вопросительно посмотрел на юношу.

— Как же, отлично помню! Мне тогда удалось выскочить со своими зверями.

— Разумеется, вы должны помнить и еще одно обстоятельство: вы возили с собой в то время мальчика.

— И это помню. Бедный ребенок, вероятно, сгорел. Я не мог ему помочь в общей суматохе.

— Вы не знаете, кто были его отец и мать?

— Да скажите, наконец, зачем вам это надо знать?

— Вы обещали быть готовым на любую услугу для меня. Исполните же это, скажите, кто мои отец и мать, от которых вы меня тогда увели?

Джеймс Каттэрет побледнел.

— Как… так это вы… тот мальчик? — растерянно спросил он.

— Не бойтесь, я не привлеку вас к ответственности, вы должны только помочь мне отыскать мою семью и, надеюсь, сделаете это.

— Вы тот мальчик… Так вас тогда спасли?

— Никто не знает, откуда я и кто я! Мне удалось только узнать, что моя мать была нищей, и что вы увезли меня от нее. Судьба ко мне благоволила и не дала погибнуть в пламени. Я был спасен одним мушкетером, который вытащил меня ночью из огня и не дал погибнуть. Я чуть не умер от ожогов, болел несколько лет, но с тех пор ничего не могу вспомнить. Несколько лет я хожу по Франции, разыскивая вас, чтобы расспросить, кто же были мои отец и мать, и, наконец, нашел вас.

— Я не могу ничего вам сказать. Я охотно готов помочь вам напасть на след вашей матери. В то время я жил в Париже, на Ночлежном дворе, близ Сены. Там я и увидел вас с матерью, но не знал, как ее зовут, кто был вашим отцом я не знаю. Вы любили играть с моей маленькой лошадкой. Увидев, что ваша бедная мать не сможет прокормить вас, а мне вы можете принести большую выгоду, я украл вас и тайком взял с собой в Бове. Больше я ничего не знаю.

— На Ночлежном острове! Может быть, мне удастся узнать там что-нибудь, — сказал Нарцисс.

На улице перед балаганом послышался шум и голоса.

— Я жил у хозяина гостиницы «Белая Голубка», — продолжал Джеймс Каттэрет, подходя к занавеске, отделявшей переднюю часть балагана, чтобы узнать, в чем там дело. — Ваша мать была знакома с дочерью хозяина. Но что это такое, зачем сюда идут солдаты пограничной стражи?

Нарцисс очень испугался. Он сразу же понял, что они ищут его.

— Ах, боже мой! — сказал он. — Я пропал, если солдаты найдут меня здесь. Они считают, что я шпион или бродяга, а между тем я хотел только найти вас и расспросить обо всем, что меня интересует. Помогите мне, а то они меня арестуют.

— Не беспокойтесь, — ответил Джеймс Каттэрет, — пойдемте скорее.

Он подошел к клеткам и поднял половину, под ней было пустое пространство, половину закрывали колеса повозки. Он пролез туда, согнувшись. Нарцисс за ним.

— Отсюда вы свободно уйдете, пока солдаты будут искать вас в балагане, — сказал Джеймс Каттэрет.

— Благодарю вас, — сказал Нарцисс.

Укротитель торопливо вернулся в балаган, вслед за тем молодой человек услышал голоса своих преследователей.

Пробираясь таким образом, он, наконец, достиг выхода и, убедившись в отсутствии своих врагов, отправился в путь. Вскоре он благополучно достиг гавани. При виде кораблей Нарцисс решил, что попросит какого-нибудь капитана взять его на свое судно в качестве матроса, чтобы бежать из гавани.

Нарцисс живо привел свой план в исполнение и вскоре получил место на корабле, уходившем в Лондон.

Однако, он понимал, что опасность еще не миновала, так как солдаты могут начать обыскивать и гавань.

Если они найдут его, — он пропал!

XIII. АННА АВСТРИЙСКАЯ ОСТАВЛЯЕТ ДВОР

Незадолго до своей смерти Мазарини осуществил все, что задумал и что считал необходимым и полезным для французского трона.

Последним его делом был Пиренейский мир с Испанией, заключенный с большим торжеством и церемониями кардиналом и испанским министром доном Луисом де Гаро 7 ноября 1639 года. В то время блеск и роскошь отличали парижский двор. Благодаря заключенному миру Франция приобретала на севере Артур, многие области во Фландрии и Люксембурге, но в общем Мазарини просчитался, думая сделать выгодными эти приобретения.

9 июня 1660 года состоялось пышное празднество. Молодой король, с ранних лет проявлявший склонность к женщинам и роскошным пирам, но далеко не преуспев в образовании и не подававший больших надежд, послушался кардинала и пожертвовал хорошенькой Олимпией Манчини. Двор сразу же отпраздновал свадьбу с непривлекательной Марией-Терезией, дочерью Филиппа IV Испанского. При блестящем французском дворе она играла самую незаметную роль, потому что была лишена не только красоты и всякой миловидности, но даже не отличалась умом и нравственными достоинствами.

Мазарини, к большому огорчению королевы-матери, Анны Австрийской, хворал, сильно страдая в последнее время. В 1661 году он стал чувствовать приближение смерти.

До тех пор Людовик XIV охотно следовал его советам и позволял ему руководить собой, но тут смерть явилась к нему как раз кстати, потому что король уже начинал тяготиться его опекой.

Мазарини оставил большое состояние, множество драгоценных книг, дорогих произведений искусства, пышные дворцы и сады. В последние годы жизни он был статным мужчиной с кудрявыми черными волосами и высоким лбом, с той мягкостью выражения в лице, которое замечают у образованных итальянцев, с манерами и невозмутимостью действующей на окружающих. Он придавал большое значение своей наружности и уделял этому много внимания.

Успех, как считали многие, всегда сопутствовал Мазарини: он жил и умер, окруженный богатством и почестями.

Племянница его Олимпия, впоследствии вышедшая за графа де Суассон, из рода савойских Кариньянов, была матерью принца Евгения. Она долго пользовалась большой милостью короля, но потом впала в немилость и уехала жить в Брюссель.

Людовик сдержал данное кардиналу обещание.

Незадолго до смерти Мазарини, он закрепил за ним и узаконил его громадное состояние в двести миллионов ливров, нажитое скряжничеством и взятками.

Большая часть этого состояния досталась маркизу де ла Мальэрэ, женившемуся на Гортензии Манчини и получившему герцогский титул.

В последние дни жизни Мазарини Людовик энергично взялся за управление государством.

При нем королевская власть достигла апогея своего могущества. Вся общественная жизнь сосредоточилась при дворе и вокруг короля.

Из его подданных только те имели какое-нибудь значение, кто пользовался его милостью. Вследствие этого главной целью короля сделалось удовлетворение своего эгоизма, своей гордости и деспотизма. А подданные старались лестью и раболепием добиваться его милостей, которые одни только могли дать им счастье и положение. Все они, как будто, отказались от мысли быть чем-нибудь для самих себя, а были чем-то только для короля, то есть, отблеском его. Каждый знак его внимания делал их счастливыми, малейшее невнимание — несчастными.

Благодаря этому королевский трон вскоре окружили все признаки развращенного двора: бесхарактерность, клевета, зависть и постепенно преградили путь добродетели, честности и добросовестности. Чтобы составить наиболее полное представление о различных сторонах долгого и блестящего правления Людовика XIV, надо обратить внимание на четыре главные черты его характера: властолюбие, тщеславие, страсть к роскоши и, как ни странно, ханжество.

Жажда власти побудила его втянуть Европу в четыре кровавые войны. Из тщеславия он перенес свою резиденцию в Версаль. В то же время его страсть к роскоши сделали Францию образцом художественного вкуса в искусстве, литературе, законодательницей моды в образе жизни. Ханжество же, иногда прорывавшееся в его достаточно безнравственной жизни, делало его характер просто нестерпимым.

Впрочем, всеми действиями этого властолюбивого монарха руководило стремление к непосредственному личному участию в делах управления страной. Это проявилось уже в том, что после смерти Мазарини он не хотел больше назначать министра-премьера, а стал принимать доклады разных министров, а решения по всем вопросам принимал единолично.

Обер-интендант Фуке, который при Мазарини почти неограниченно управлял всей финансовой деятельностью, умело брал у финансистов кредиты для государства, но при этом так нажился, что смог окружить себя большей роскошью, чем сам король, был внезапно арестован по приказу Людовика, когда возвращался от него к себе домой.

Вскоре Фуке был приговорен судом к изгнанию, а король еще ужесточил приговор, сделав его пожизненным узником одной из отдаленных крепостей.

Будучи умным и влиятельным человеком, он покровительствовал поэтам и художникам, выписывал из дальних стран экзотические растения для своих роскошных вилл и прекрасных садов. Он сделал дворянство и сановников своими вечными должниками, постоянно ссужая их деньгами. Главным поводом к такой мере относительно Фуке было именно то, что последний затмил блеском своей обстановки пышность двора Людовика, задевая тем самым гордость короля.

После Фуке врагом его был Кольбер, простой, в высшей степени трудолюбивый человек, так умно управлявший финансами в государстве, что не только добывал деньги для войн, стоивших огромных сумм, но и для блестящих празднеств, и для подкупа иностранных министров, не прибегая ни к каким насильственным мерам. Благодаря его деятельности промышленность Франции развивалась быстрыми темпами.

Вернемся, однако же, снова к прежним дням жизни Мазарини.

В феврале 1661 года кардинал переселился в Венсенский замок, чтобы там спокойно доживать свой век.

Он чувствовал приближение смерти и хотел провести последние дни в мире и спокойствии. Кроме того, его сильно мучила водянка.

Анна Австрийская не отходила от него, верно исполняла свою обязанность супруги, ухаживая за ним. Она с глубокой грустью думала о приближающейся минуте разлуки.

Королева-мать, хотя и была уже преклонных лет, но все еще не утратила былой красоты.

Мазарини чувствовал ее любовь и доброту и от души был благодарен этой женщине за все, что она для него сделала и которая была его тайной женой.

Он терпеливо, без жалоб и стонов переносил страдания — близость и любовь Анны Австрийской смягчали их.

В первых числах марта кардинал почувствовал, что смерть приближается. Как только Анна Австрийская вошла к нему, он отослал камердинеров и остался с ней наедине, чтобы проститься без свидетелей.

— Все мои дела устроены, — начал он слабым, голосом, — я вынужден покинуть этот мир, предоставляя другим неблагодарное дело управления государством, которое так долго нес на своих плечах! Если бы ты не награждала меня столь щедро своей привязанностью, то моя жизнь не имела бы для меня смысла.

— Я старалась облегчить тебе тяжесть твоих обязанностей и украсить твою жизнь, полную забот, дорогой друг! Мне всегда было приятно сознавать, что я являюсь для тебя наградой за твои труды.

— Твоя доброта, любовь и забота всегда были единственными светлыми лучами моей жизни. Меня упрекают, что я нажил богатства, ах, Анна! Разве они вечны? Нет, нет, одна только твоя самоотверженная дружба была моим наслаждением в жизни. Я умираю, прими мою душевную благодарность за все, что ты сделала для меня! Я не заслужил такой любви, я не был достоин тебя, но ты не хотела ни благодарностей, ни восхищения тобой, ты хотела только сделать меня счастливейшим человеком, да благословит тебя Бог, благороднейшая женщина! Ты так возвышенна, что даже теперь, в мой последний час, я готов упасть к твоим ногам и сказать тебе, как я люблю и уважаю тебя, как преклоняюсь перед твоей добротой и величием твоей души.

— Ты слишком сильно хвалишь меня, друг мой. Я только исполняла веление моего сердца. Неужели мне придется расстаться с тобой, остаться одной в этой несовершенной жизни, в которой так мало истинных радостей, так много борьбы и лишений! Меня называют королевой, мне завидуют… ах, если бы люди знали, что часто прячется под порфирой, что нам приходится скрывать за улыбкой, тогда они перестали бы мне завидовать.

— Я знаю горе твоего благородного сердца, Анна. Мне пришлось узнать все твои тайны. У тебя болит сердце по тому бедняжке, которому суждено провести всю свою жизнь в заключении на далеком острове! Но не ты в этом виновата! Ты не властна приказывать судьбе, которая заставила тебя нести эту тяжелую ношу уже только потому, что у тебя сильная душа. Ты правду говоришь — ты беднее и несчастнее каждой твоей подданной, имеющей своих детей, каждая женщина может любоваться всеми своими детьми и всем им отдает свою нежность и любовь. Но и ты найдешь покой и мир, когда-нибудь, Анна!

— Я уже решила свою судьбу, — твердо ответила Анна, — после пережитого я не хочу видеть придворного блеска и празднеств.

— Как? Ты хочешь уйти, чтобы жить в уединении?

— Я хочу отдаться своему горю, оставить свет, я ищу мира и покоя, дорогой мой друг. Меня не занимает уже шумная придворная жизнь. Я уйду в монастырь и предамся молитвам.

— В монастырь, Анна?

— Да. Я буду молиться за моего несчастного сына, участь которого я не могу изменить, — примирюсь с прошлой жизнью и в этом буду искать отраду. Эта мысль благотворно действует на меня!

— Не стану отговаривать тебя, Анна, если это принесет тебе утешение! Дай Бог, чтобы в твоей новой жизни ты обрела душевный покой, который ты так заслуживаешь. Молись в своем святом уединении и за твоего друга, который уходит раньше тебя и призывает к тебе благословение Божье! Последний вздох мой, последнее слово, — будет словом любви и благодарности к тебе!

— Я много буду думать о тебе, часто переноситься к тебе душой, — ответила она. — Благодаря твоему спокойному, мягкому характеру я чувствовала себя счастливой в последние годы. Дай Бог тебе за это легкий конец. И в монастырском уединении я буду готовиться к смерти, просить у Бога прощения за все, что по своему легкомыслию делала в прошлом.

— Да сохранит и направит Бог короля, чтобы он сделал Францию счастливой! — сказал Мазарини, — уже вчера я простился с ним и умираю спокойно, он теперь в таком возрасте, что сам может обо всем судить и все решать. Силы начинают изменять мне, пульс бьется все медленнее, Господь призывает меня, Анна! Прощай… Молись за меня.

Королева-мать наклонилась к Мазарини и тихонько поцеловала его в лоб. Он крепко прижал к губам ее руку и еще раз с благодарностью взглянул на нее.

Анна Австрийская удалилась.

Затем подошли две племянницы кардинала.

9 марта Мазарини в последний раз принял причастие и после тяжелой агонии скончался. Его последними словами были слова благословения и благодарности королеве.

Она, не сдерживая слез, льющихся по щекам, стояла у тела любимого человека.

Разлука с ним была очень тяжела для нее.

Его положили в гроб й отнесли в Луврскую капеллу.

В день его похорон назначено было и прощание Анны Австрийской со двором.

Королева-мать удалилась в монастырь Ван-де-Грас, о котором она очень много заботилась. Монастырь с радостью принял в свои стены убитую горем королеву-мать.

Анна Австрийская сообщила об этом заранее настоятельнице и благочестивые сестры, принадлежавшие в большинстве своем к знатнейшим фамилиям государства, почитали за великую честь и радость принять в свою среду королеву.

Наступил день похорон Мазарини, на которых должен был присутствовать весь двор.

Анна Австрийская уже сообщила сыновьям, что она в этот день простится с двором и оставит свет.

Молодой король и его младший брат, герцог Орлеанский, не пытались отговаривать королеву-мать от ее решительного намерения.

Громко, торжественно зазвонили колокола. Двор отправился в Луврскую капеллу, где перед алтарем стоял обитый черным гроб Мазарини.

Вся церковь сияла огнями и была наполнена ароматными курениями. Но вот вошли король Людовик и его брат со своей блестящей свитой. За ним вошла Анна Австрийская со своими дамами и совершила краткую молитву.

Священник начал отпевание.

Когда обряд кончился, в капеллу торжественно вошли монахини монастыря Ван-де-Грас, со свечами в руках, неся на шелковых подушках покрывало для королевы-матери.

Анна Австрийская, отойдя от гроба, подошла к благочестивым сестрам и громко, торжественно объявила, что прощается со двором и уходит в монастырь. Она простилась с королем и герцогом Орлеанским, потом с тремя мушкетерами, которые так верно служили ей, и поручила заботу о них своему сыну, затем простилась с дамами, одна Эстебания уходила вместе с ней, чтобы постоянно при ней оставаться.

Простившись со всеми, королева с радостным выражением лица, взглядом прося у Господа благословения на новую жизнь, взяла покрывало. Послышались тихие рыданья. Дамы не могли сдержать слез.

Анна Австрийская обратилась к ним с ласковым утешеньем.

— Я ухожу в обитель мира, следую высокому, святому влечению сердца, — сказала она, — и мне не тяжело прощанье. Не надо вас уверять, что я часто буду посылать благословение моему августейшему сыну и его брату герцогу Орлеанскому и всем, кто мне близок и дорог. Я часто буду с ними мысленно. Не слезами надо провожать меня в монастырь Ван-де-Грас, — напротив, я и все, кто меня любит, должны радоваться, потому что я иду навстречу новой жизни — покоя и молитвы! Прощайте все! Сохраните добрую память о королеве Анне Австрийской! А вы, сестры мои, примите меня в свою обитель, я иду к желанной цели и буду готовить свою душу к вечности!

XIV. ГЕНЕРАЛ Д'АЛЬБИ

— С какими известиями явился офицер? — спросил молодой король дежурного камергера, стоявшего перед ним в почтительно согнутой позе.

— Офицер привез известия о… — камергер боязливо замялся. Он хотел сказать: «О смутах на юге», но удержался и продолжал: «О делах на юге Франции, ваше величество». Но он хочет лично рассказать вам.

— Просите его, посмотрим, что он расскажет. Там, говорят, неспокойно, какие-то смуты, причины которых до сих пор никто не мог мне объяснить. Может быть этот офицер скажет, что там происходит, тогда можно будет, по крайней мере, найти средство усмирить бунт.

Офицер вошел и поклонился.

— Кто вас прислал? — коротко спросил король.

— Господин губернатор острова Святой Маргариты, Сен-Марс, — ответил офицер.

— В чем дело? Что вы хотите мне передать?

Я прислан доложить вашему величеству, что крестьяне и граждане острова грозят восстанием, губернатор в затруднительном положении и не знает, как поступить. Он просит инструкций.

— Восстание? — повторил король, — что же хотят эти люди?

Офицер молчал.

— Разве беспорядки так серьезны, что мне докладывают о них? — продолжал король, — почему не постараются справиться сами? Разве не известно, что когда мне сообщают о подобных вещах, я должен прибегать к очень энергичным, репрессивным мерам? Я очень неохотно применяю их, понимаете?

Если бы опасность не была очень серьезной, губернатор Святой Маргариты не решился бы доводить это до сведения вашего величества.

— Так беспорядки усиливаются?

— До сих пор восстали только жители острова, а теперь к ним присоединились и жители прибрежных мест. Губернатор в опасном положении, он погибнет, если не получит от вашего величества помощи и распоряжений.

— Чего требует народ?

— Дело идет об арестанте, которого губернатор прячет на острове.

Людовик испугался, но быстро переломил себя.

— О государственном арестанте? — повторил он, — что это значит?

— Народ хочет освободить его, они называют его «Железная маска».

— Что это за прозвище?

— Губернатор счел нужным надеть на своего арестанта железную маску, а некоторые из жителей видели его в этой маске и прозвали Железной маской.

— Губернатор исполнял мое приказание, — сказал король. Островитяне очень безрассудно поступают, громко выражая свое сочувствие и задумывая противиться. Это надо пресечь! Поезжайте туда и скажите губернатору, чтобы он сначала предостерег бунтовщиков, а если они не послушаются, пусть употребит силу.

— Незначительные силы, которыми располагает губернатор, ваше величество, не позволяют ему начать борьбу. На острове Святой. Маргариты всего сто человек швейцарцев, большая часть которых на стороне мятежников. Каждый день ждут, что толпа нападет на губернаторский дом и освободит арестанта.

— Если так, то он получит немедленную помощь, — ответил Людовик, — можете ехать к нему и передать это.

— А пока пусть защищается до последней возможности и не допускает никаких сношений между арестантом и мятежниками. Постарайтесь, чтобы народ не увидел заключенного. Понимаете? — Офицер поклонился.

Людовик знаком показал ему, что он может уйти и позвонил.

Вошел адъютант.

Попросите ко мне графа Фернезе! — сказал король. Оставшись один, Людовик угрюмо остановился посреди комнаты.

— Непредвиденная опасность, — говорил он про себя, и мне надо во чтобы то ни стало отразить ее. Бог свидетель, я и в мыслях не имел мучить этого несчастного. Обстоятельства и сумасбродства мятежников принуждают меня действовать строго, чтобы предотвратить опасность. Очень может быть, что уж есть догадки на счет его происхождения.

Монолог короля был прерван вошедшим каноником в черном костюме духовного. Он поклонился.

— Я звал вас к себе, граф Фернезе, чтобы переговорить о деле, которое вам известно, — сказал Людовик. — Я говорю о несчастном арестанте губернатора острова Святой Маргариты, вы ведь знаете…

— Мне известна эта тайна, ваше величество.

— Я сейчас получил донесение, — продолжал король, — что восстание становится все опаснее, мятежники хотят освободить арестанта. Зная, что могу положиться на ваши советы, я хотел спросить, не можете ли вы указать человека, который сумел бы устроить это дело?

— Могу, ваше величество.

— Поручитесь за него?

— Поручусь, ваше величество! — уверенно ответил граф Фернезе.

— На этого человека можно положиться?

— Он, отчасти, знает тайну, следовательно, можно, ваше величество.

— Знает? Как так? — скороговоркой спросил Людовик, — кто же ему открыл ее?

— Ее величество, — ответил граф.

— Королева-мать?

— Да, ваше величество! Как-то раз нужно было достать сведения относительно этого мальчика и ее величество поручила это дело…

— Мушкетерам, вы хотите сказать, — перебил король?

— Точно так, ваше величество. И я рекомендую в настоящую минуту виконта д'Альби.

— Виконт д'Альби… помню… он все еще только мушкетер?

— Да, ваше величество, все еще мушкетер, хотя и оказал двору и государству очень важные услуги.

— Это похоже на упрек.

— Я только отвечаю на вопрос относительно мушкетера д'Альби. Этих офицеров обошли наградами.

— Но они, без сомнения, найдут случай напомнить о себе, — сказал Людовик. — Вы знаете виконта?

— Мы с ним приятели, ваше величество.

— А, так я понимаю, почему вы его рекомендуете!

— Позволю себе сказать, ваше величество, что не рекомендовал бы, если бы не был убежден, что он оправдает мою рекомендацию.

— Так, пожалуйста, попросите ко мне виконта и как можно скорее. Есть важные причины, все нужно совершить быстро и без малейшей огласки.

— Виконт исполнит поручение вашего величества быстро и искусно. Я сейчас пришлю его.

Каноник поклонился и вышел.

Король перешел в соседнюю комнату, где находились секретари и несколько адъютантов.

Он подписал несколько бумаг, принял два-три доклада и через час вернулся к себе.

На его звонок вошел камердинер и доложил, что мушкетер д'Альби ждет в приемной.

Король попросил его зайти. Раньше он часто встречал этого красивого офицера в приемной королевы-матери. Виконт понравился ему.

— Вы виконт д'Альби?

— Точно так, ваше величество, мушкетер ее величества королевы!

— Вы получили это почетное звание от моего августейшего отца… теперь оно уже не имеет значения.

— К сожалению, ваше величество, и ее величество оставила двор!

— Я вознагражу вас за потерю — дам вам полк.

— Позволю себе спросить, ваше величество, одному ли мне будет дано повышение?

— Что вы этим хотите сказать, мушкетер?

— Я позволяю себе этот вопрос, ваше величество, думая о своих двух товарищах.

— Как их зовут?

— Маркиз де Монфор и барон де Сент-Аманд.

— У вас, быть может, и еще есть друзья? — спросил Людовик, усмехнувшись.

— Только эти двое, ваше величество, они больше меня заслуживают награды.

Так я им, разумеется, тоже должен дать полки?

— Приношу вашему величеству глубочайшую благодарность от себя и от них.

— Вы, я слышал, опытный военный, я поручу вам дело, которое покажет также, по силам ли вам ваше новое звание.

Этьенн невольно улыбнулся.

— Вы смеетесь… — сказал король, — вы очень уверены в себе, но вы еще не знаете, в чем состоит дело, которое я хочу вам поручить.

— Мне очень интересно узнать, ваше величество.

— Мне донесли о восстании на юге моего королевства, это восстание становится угрожающим, жизнь губернатора острова Святой Маргариты в опасности. Слышали вы об этом?

— О восстании ничего не слыхал, ваше величество.

— Но обстоятельства на острове нам известны. Вы можете говорить, не стесняясь.

— Я знаю, что господину Сен-Марсу поручен надзор за молодым государственным арестантом.

— Которого, как я слышал, вы когда-то имели случай видеть.

— Точно так, ваше величество, нам дано было секретное поручение съездить в Пиньерольский замок.

— Причина восстания — именно этот несчастный арестант, участь которого не в моей власти изменить… Островитяне хотят освободить его. Но этого нельзя допустить. Восстание должно быть подавлено, губернатор и его заключенный должны быть избавлены от угрожающей им опасности. Вы уверены, что сумеете выполнить это щекотливое поручение, полковник д'Альби? Я наделяю вас для этого неограниченными полномочиями и вполне полагаюсь на вашу опытность и умение.

— Надеюсь, что ваше величество будет довольны мной!

— Мне хочется, чтобы все было сделано, как можно тише, без огласки и шума, понимаете? Чем скорее вы явитесь на место, тем вам легче будет выполнить мое поручение.

— Я сию же минуту отправлюсь, ваше величество!

— В провинции вы можете взять столько солдат, сколько вам понадобится, — сказал король, — я дам вам письменный приказ.

— Мне кажется, ваше величество, войска тут не понадобятся.

— Вы недооцениваете опасность восстания, полковник д'Альби. Оно приняло огромные размеры, мятежники готовы напасть на губернаторский дом.

— Все может быть, ваше величество, — ответил с невозмутимым спокойствием д'Альби, — но большие войска не всегда нужны в таких случаях. Тут гораздо важнее умение примениться к обстоятельствам.

— Я вполне предоставляю все действия на ваше усмотрение, — сказал Людовик, — надеюсь, что вы выведете меня из этих тяжелых обстоятельств. Чем меньше вы будете поднимать шума, тем лучше. Есть у вас деньги?

Д'Альби смущенно замялся.

—г— Деньги — это наш камень преткновения, — ответил он. — Жалованья слишком мало — едва хватает на обмундирование.

— Так возьмите из казны, сколько нужно… не берите слишком мало, слышите? Об этом мы, впрочем, поговорим подробнее, когда вы вернетесь. И ваши товарищи тоже в стесненных обстоятельствах?

— Маркиз де Монфор очень богат, барон де Сент-Аманд также вступает во владение своими родовыми имениями, так как отец его умер, — ответил Этьенн.

— Хорошо, пока пусть все остается по-прежнему, а когда вернетесь, напомните мне об этом.

— Это щекотливая вещь, ваше величество, — заметил, улыбаясь, д'Альби.

— Ну, я сам буду помнить. Вы нравитесь мне, полковник, постарайтесь хорошенько исполнить мое поручение.

Этьенн поклонился. Людовик благосклонно кивнул ему головой.

— Это может придать делу совсем другой оборот, — раздумывал наш приятель, уходя, — а для нас может иметь большое значение. Сейчас сообщу маркизу о его назначении, но прежде всего нужно получить полномочия и деньги. Путь далекий да и денег немало придется истратить.

Виконт зашел к казначею, взял несколько сотен блестящих золотых монет, расписался в получении и отправился в канцелярию, где получил бумаги, уже приготовленные по приказу короля.

Все было уже готово к отъезду. Через несколько часов можно было выезжать.

Виконт отправился в замок маркиза.

Ему не сразу отворили. Наконец, за воротами послышались шаги, но вместо кастелянши перед ним появился старший садовник, пропустивший его с добродушной улыбкой.

— Вы сегодня отворяете? — с удивлением спросил Этьенн.

— Да, господин виконт, сегодня мне все приходится делать здесь, во дворе, — ответил старик.

— Отчего это? — спросил Этьенн, идя с ним к порталу.

— Госпоже кастелянше некогда, — ответил старик. Видно было что он чего-то не договаривает.

— А, но маркиз дома?

— Хозяин дома, как же! Я доложу о вас, господин виконт.

— Не надо, дядюшка, я пройду и без доклада.

— Да, только… — замялся садовник.

— Господи, да что такое случилось? — спросил, наконец, Этьенн.

— Не знаю… но… уж лучше я сообщу.

— Да не беспокойтесь, успокаивал его виконт, — вам отвечать за это не придется, впустите меня, маркиз не будет на вас сердиться.

— Но госпожа кастелянша строго приказала…

— Никого не пускать? — договорил за него Этьенн, — ну для меня сделают исключение.

— Конечно, конечно, господин виконт, пожалуй, что и так, — ответил старик с невероятно смущенной улыбкой, которая была очень комична.

Этьенн поднялся на лестницу.

Что такое происходит в замке? Неужели в жизни трех мушкетеров опять случилось что-нибудь особенное?

У Милона умер отец, и он уже несколько месяцев жил в своем унаследованном поместье. Д'Альби произвели в полковники и он собирался сообщить своим двум старинным приятелям, что они также произведены. Что же случилось с маркизом?

Этьенн непременно должен был разузнать об этом новом событии. Поднявшись в верхний коридор, он встретил старую Ренарду — бледную и встревоженную.

Она как будто удивилась приходу виконта.

Этьенн непринужденно и ласково, по обыкновению, поклонился ей.

— Что с вами, госпожа кастелянша? — спросил он, зная, что Ренарду ничем нельзя было лучше подкупить, как этим почетным званием.

— Ах, Боже мой! Господин виконт… только и проговорила она, всплеснув руками.

— Да что случилось? — спросил Этьенн.

— Вы, конечно, хотите видеть маркиза?

— Да. Мне сказали, что он дома.

— Дома, дома…

— Маркиз не болен?

— Сам-то он здоров… — ответила Ренарда.

— А! Понимаю, значит маркиза захворала?

— В последнее время госпожа маркиза очень переменилась, вдруг стала молчаливой, все плакала… Потом у нее открылась горячка. Она все время бредит, говорит о маленьком Нарциссе, о Ночлежном острове, о пожаре… Просто жалко смотреть, как она мучается.

— Жаль бедного маркиза.

— Да, это правда, господин виконт! Но войдите, пожалуйста, и минуточку подождите, я позову маркиза, а сама пока посижу с больной.

Этьенн вошел.

Вслед за тем появился и маркиз.

За последнее время он сильно изменился. Горе прошлого, заботы о Магдалене заставили поседеть его раньше срока.

Но у него была все та же горделивая осанка, спокойные манеры и добрый ласковый взгляд, хотя более зоркий наблюдатель сейчас же подметил бы в нем тайное страдание.

Он улыбнулся виконту тихой, приветливой улыбкой и протянул ему руку.

— Как я рад тебе, — сказал он, — мы так давно не виделись.

— Я только сейчас узнал, почему тебя не было видно, бедный друг, — ответил Этьенн. У тебя новое горе!

Магдалена очень больна, — сказал маркиз.

— Есть, однако же, надежда на выздоровление?

— Доктор говорит, что эта болезнь окончательно решит ее участь. Она сильно страдает, и я сомневаюсь в выздоровлении.

— Положись на волю Божью, друг мой, я знаю, ты все сделаешь для того, чтобы спасти Магдалену. А я пришел проститься с тобой ненадолго.

— Ты уезжаешь из Парижа?

— По приказу короля. Меня командируют на юг по одному делу. Кроме того, я принес тебе приятное известие.

— Скажи, пожалуйста, что-либо приятное для меня теперь большая редкость.

— Король производит тебя, Милона и меня в полковники, так как титул мушкетеров королевы теперь уже не имеет значения.

На лице маркиза сверкнула радость.

— Это будет последним отличием в моей жизни, — сказал он, — но оно меня все-таки радует.

— Ты хочешь подать в отставку?

— Еще ничего не решил.

— Ну, да все будет зависеть от исхода болезни. Будем надеяться на хорошее. Когда я вернусь, все будет решено. Первый раз я уезжаю по делам без тебя и Милона.

— Он еще не вернулся. А слышал ты о предсмертном признании и духовном завещании герцога д'Эпернона?

— Нет, а что?

— Ты ведь помнишь молодую помощницу смотрителя серебряных кладовых, на которой Милон хотел жениться?

— Жозефина, хорошенькая и милая девушка.

— Теперь она, кроме того, наследница имений и богатства герцога д'Эпернона.

— Как, Жозефина? Не может быть?

— Она незаконная дочь герцога. Его перед смертью стали мучить угрызения совести.

— И он сделал ее своей наследницей, признал своей дочерью? — спросил Этьенн.

— Да, с соблюдением всех формальностей, в присутствии нотариуса, и король, говорят, утвердил его желание, — ответил маркиз.

— Но как же ты узнал об этом.

— Ренарда сказала, а ей передал фруктовщик Калебассе. Они плакали от счастья, радовались за девушку и так горячо обнимались, что я уже подумал, не будет ли и тут свадьбы.

— Милон знает?

— Не думаю, как ему там узнать об этом?

— Господи, вот сюрприз-то ему!

— Да, он хотел жениться на бедной помощнице смотрителя, Жозефине, а теперь найдет Жозефину в герцогской короне.

— Ну как, она освоилась со своим новым положением?

— Переход от бедности к богатству и счастью нетруден, милый друг, — ответил маркиз, — вот когда случается наоборот — это намного тяжелее.

— Ты прав. Да, но я спешу, мне необходимо сегодня же вечером отправиться в путь. Дай бог, чтобы выздоровела твоя бедная больная.

Этьенн пожал приятелю руку и ушел.

Ночью Этьенн уже был в дороге.

Обгоним его и посмотрим, отчего вспыхнуло восстание, которое король поручил виконту усмирить.

Сен-Марс из усердия к своим обязанностям, а отчасти по вине самого Луи, должен был прибегнуть к мере, которая, хоть и прекращала всякие сношения между ним и остальным миром, но не могла все-таки настолько отделить его от людей, чтобы кто-нибудь не видел его изредка.

Для этого Сен-Марсу нужно было бы самому сделаться тюремщиком и жить с ним в каком-нибудь еще более уединенном месте.

Он сделал Луи маску из листового железа, поднимавшуюся, как забрало. Молодой человек никогда не должен был снимать ее, даже ночью, говорилось в инструкции.

Но понимая бесчеловечность подобного распоряжения, Сен-Марс позволял ему на ночь поднимать забрало.

Он запер Луи в самую отдаленную комнату губернаторского дома и сначала сам приносил пищу, а потом поручил делать это одному глухому лакею.

Но, несмотря на все меры, принятые Сен-Марсом для удаления своего арестанта от остальных людей, слухи о нем все-таки дошли до жителей острова.

Каким образом это случилось — Сен-Марс решительно не мог понять, но только один раз он вдруг услышал, что народ ропщет, говорит о Железной маске и громко требует освобождения невиновного.

Сначала губернатор не придавал этому значения, но вскоре беспокойство в народе усилилось и стало угрожающим.

Стали съезжаться рыбаки, лодочники, крестьяне и рабочие с материка, большие толпы народа собирались перед губернаторским домом и грозно требовали освобождения заключенного мученика.

Сен-Марс напрасно пытался успокоить народ обещаниями — он и сам не знал, без инструкции свыше, как и что он мог обещать.

Между тем восстание принимало все более и более угрожающий характер. Сен-Марс послал офицера в Париж, а сам, запасшись провиантом, заперся с сотней швейцарцев в губернском доме, велев поднять подъемный мост через ров, окружавший все здание, и спокойно стал ждать, что произойдет дальше.

Он решил защищаться до последней минуты и свято исполнить возложенное на него поручение.

Пока он ждал возвращения офицера из Парижа, волнения среди островитян еще больше усилились. Почти каждый день были откровенные демонстрации.

Сен-Марс велел караулу разогнать мятежников, требовавших освобождения Железной маски.

Это еще сильнее раздражало население. Все обвиняли Сен-Марса в том, что он заставляет бедного таинственного арестанта томиться в отдаленной комнате губернаторского дома, а между тем Сен-Марс только исполнял данное ему приказание.

В Луи произошла большая перемена с того дня, как он увидел в гостинице портреты королевской фамилии.

Он требовал, чтобы ему вернули его права, говорил, что его убивает несправедливое удаление от трона, и так горячился, что Сен-Марс пригрозил даже заковать его.

Услышав, что народ поднялся с целью его освобождения, Луи громко выражал свою радость и нашел возможность, пробравшись в соседнюю комнату, подойти к окну и показаться толпе.

Это послужило сигналом — мятеж вспыхнул!

С яростными криками сбежались со всех сторон мужчины и женщины, махая палками, заступами и оружием.

Рабочие собрались, чтобы через широкий ров, в нескольких местах, соорудить переправу.

Сен-Марс расставил караулы и пригрозил мятежникам, что в них будут стрелять, если они не разойдутся.

Толпа отвечала на это диким ревом, указывая на окно, у которого стоял узник, махала оружием и требовала отпустить его.

Конечно, губернатор не мог справиться с мятежниками, число которых в десять раз превосходило численность его солдат.

Сен-Марс объявил, что он уже отправил в Париж посланника, что сам не может отпустить арестанта, просил народ повременить несколько дней, пока придет ответ из Парижа.

В ответ на спокойные, разумные слова губернатора, толпа забросала его камнями и стала строить переправы через ров.

Терпение губернатора лопнуло.

Он приказал солдатам дать залп — первый раз, впрочем, просто в воздух, — а затем объявил присмиревшим на минуту мятежникам, что участь арестанта будет предрешена, если они осмелятся идти приступом на губернаторский дом, что его сразу убьют при первой же попытке народа силой освободить его.

Раздались снова яростные выкрики. Раздраженная толпа, не обращая внимания на угрозы, со всех сторон стала окружать губернаторский дом.

Сен-Марсу пришлось подумать о серьезной обороне. Он расставил швейцарцев у окон и велел убивать каждого, кто только приблизится ко входу, а сам поспешил к Луи.

Понятно, что у него пропала всякая жалость к несчастному заключенному, которого он, как военный, обязан был стеречь. Он велел солдатам взять его силой, отвести в его комнату и заковать.

Затем Сен-Марс вернулся к окнам, у которых расставил солдат.

Толпа с трех сторон перешла ров и несколько сот человек были уже почти у самого дома, грозно размахивая оружием и заступами.

Но все, остановились в ожидании, никто не решался напасть на замок, видя вооруженных солдат.

Но положение губернатора было все же очень критическим — ведь он не знал, сколько еще времени ему придется выдерживать оборонительное положение.

Уже и между солдатами все громче и громче раздавались недовольные восклицания. Можно было ожидать, что через несколько дней и они перейдут на сторону народа.

Пока их удерживало опасение, что скоро подойдет подкрепление, но если силы мятежников еще возрастут, солдаты, без всякого сомнения, перейдут на их сторону.

Сен-Марс твердо решил погибнуть, исполняя свои обязанности, но не сдаться.

Он знал, к каким ужасным последствиям для него самого, для короля и для Франции приведет освобождение заключенного.

Он говорил себе, что свобода только увеличит несчастье молодого человека, которому досталась, бесспорно, очень горькая участь, что он не узнает счастья, добившись своих прав, и погубит этим целую страну. Убеждение это, вместе с сознанием своего долга, придавало ему мужество и силы одному, без помощи и защиты, бороться со всеми опасностями.

Толпа же пока ограничилась тем, что окружила губернаторский дом. Мятежники рассчитывали на то, что швейцарцы скоро устанут и не смогут защищаться.

Вокруг расположились толпы мужчин и женщин, с тем чтобы никого не впускать в дом и не выпускать оттуда, по ночам они разводили костры, пели песни и громко выражали презрение к губернатору, который без всякого на то права задерживал арестанта.

Так как нельзя было прямо объяснить народу, кто был несчастный, то между мятежниками распространилось убеждение, что Сен-Марс поступает самовольно, держа арестанта в заточении на острове.

На этот счет стали ходить самые нелепые слухи; губернатору приписывались ужаснейшие преступления.

Народ сам подзадоривал себя выступать в защиту заключенного, женщины неутомимо провоцировали на это мужчин.

Содержатель гостиницы морского городка, где останавливался Сен-Марс с Луи перед отъездом на остров, успел рассказать о замечательном сходстве заключенного с королем. Но на это не обратили внимания. Трактирщика даже не слушали тогда, когда он намекнул на возможность существования брата, которого хотели устранить.

Вероятнее всего народу казалось, что губернатор совершил или собирался совершить какое-нибудь преступление из алчности или из какого-нибудь другого побуждения, и поэтому держал в заключении Железную маску.

В таком состоянии были дела, когда полковник д'Альби неожиданно приехал из Парижа на остров Святой Маргариты.

Он так быстро ехал, что приехал раньше посланного к королю офицера, хотя тот выехал на двенадцать часов раньше него.

В одной из прибрежных деревень, из которой Этьенн собирался переправиться на остров, он услышал об опасности, грозившей Сен-Марсу, и об осаде губернаторского дома.

Несмотря на это, мушкетер не счел нужным брать с собой солдат. Он рассчитал, что это только усугубит опасность, а именно этого-то ему и хотелось избежать, так как восстание необходимо было подавить без шума и огласки. Когда лодочники стали его уговаривать не ехать на остров, он отвечал, что по поручению короля прибыл, чтобы усмирить или наказать виновных.

Лодочники, полагая, что в таком случае губернатору, разумеется, не избежать заслуженного наказания, перевезли полковника, внушавшего им большое уважение, на остров Святой Маргариты.

Приехав туда, Этьенн сразу же оценил обстановку на острове. Он встретился с несколькими бунтовщиками и попросил пропустить его к губернатору, показав им полномочия, данные королем, и его именем требовал повиновения. Сначала они не соглашались, но потом, когда Этьенн напомнил им о последствиях, которые может иметь их отказ, и обещал произвести строгое расследование по делу арестанта, они стали сговорчивее.

Полковник отправился к губернаторскому дому. Он пришел туда поздно вечером. Дом был осажден со всех сторон, грозная, шумная толпа по ночам зажигала факелы и веселилась.

Этьенн, в сопровождении местных представителей, подошел к ним.

— Друзья, — громко сказал он, — я приехал сюда по приказу короля, чтобы разобраться, в чем тут дело и навести порядок на вашем острове.

Ему ответили одобрением. Толпа стала тесниться вокруг полковника, внушавшего всем доверие.

— Долой губернатора! — крикнули несколько человек. — Железную маску должны освободить!

— Вы не должны допускать самоуправство, братцы, — продолжал Этьенн, — хотя бы право действительно было на вашей стороне. Выслушайте меня, а потом уже можете выражать свое мнение. Вы подняли бунт, разве вам не известно, что это строго наказывается? Вы в любом случае останетесь в накладе, если я отдам приказ осадить остров и стрелять по нему. Вы знаете, конечно, что если я только захочу, завтра же прибудут войска и сразу усмирят вас. Но вы видите, что я пришел один, я не хочу проливать кровь и надеюсь подействовать на вас словом, уговорить вернуться к вашим занятиям.

— Да, это правда… выслушаем его!

Он пришел один, значит не хочет употреблять против нас силу! — раздалось в толпе.

— Вот полномочия, данные мне королем, — сказал Этьенн, — я вам обещаю расследовать дело и решу, как поступить. Но сначала разойдитесь! Снимите осаду, которая все равно не приведет вас к цели. Король приказывает вам это!

— Нет, мы до тех пор не сдвинемся с места, пока не освободят арестанта! — ответила толпа, — мы хотим этого! Пусть сменят губернатора!

— Слушайте! Предоставьте королю решить дело! Не вынуждайте меня к мерам, которые заставят вас раскаяться. Король не знает еще, до чего у вас дошло, иначе он бы не так снисходительно поступил с вами. Если вы сейчас же разойдетесь, завтра приметесь за ваши обычные работы, в Париже ничего не узнают о вашем безрассудном поступке, вы избежите наказания. Если же вы не послушаетесь моего совета, я не отвечаю за последствия. Вам плохо придется, ваш остров будет осажден и обстрелян. Ступайте по домам, братцы! Даю вам слово, что я не оставлю вашего требования без внимания и проведу следствие.

В толпе стали слышаться голоса в пользу советов полковника.

— Я иду сейчас в губернаторский дом, ваши представители пойдут со мной, они будут свидетелями моих распоряжений, — сказал Этьенн. Я надеюсь, что завтра больше не увижу здесь никого из вас. Вы бросаете свои занятия ради дела, которое касается только государства, рискуете разориться. Бросьте свое намерение действовать силой. Вы раскаетесь, если не послушаетесь меня. Я обещаю помочь вам, а от вас ожидаю за это, что вы будете благоразумны. Пойдемте вместе в губернаторский дом, прибавил Этьенн, обращаясь к трем выборным, — там вы увидите, что я буду делать.

Убедительный и ласковый тон Этьенна подействовал на толпу и она спокойно разошлась. В то время, как выборные шли с ним в губернаторский дом, остальные, поговорив между собой, разошлись по домам, твердо веря, что полковник исполнит свое обещание. Через несколько минут все разошлись. Только зачинщики остались наблюдать, что же будет дальше.

Этьенн сначала подошел к швейцарцам и резко отругал их за недостойное поведение. Часть их перешла на сторону мятежников. Этого полковник не мог оставить без внимания, но обещал виновным, что заступится за них, а в наказание только переведет их в другое место.

Потом он пошел к губернатору, почтительно встретившему его.

Прежде чем войти с ним в комнату, где должно было проводиться следствие, и где ожидали выборные, д'Альби отчитал его за то, что он позволил событиям зайти так далеко.

Сен-Марс объяснил, что в его арестанте произошла опасная перемена, что он счел своим долгом прибегнуть к крутым мерам. — Молодой человек случайно узнал, или, по меньшей мере, догадался о своем происхождении и хочет во чтобы-то ни стало освободиться, — сказал Сен-Марс. — Он мечтал освободиться и поехать в Париж, чтобы завладеть троном. Поэтому я надел на него Железную маску, виконт.

Этьенну стало жаль юношу. Он понимал, что бедный юноша готовит себе горькую жизнь, поступая таким образом. Он решил пойти к нему и попытаться уговорить не делать этого, чтобы не погубить себя, а вместе с тем — и все государство.

Сен-Марс привел его к Луи. Виконт попросил губернатора оставить его наедине с заключенным.

Невыразимая грусть овладела им, когда он увидел прелестного юношу, закованного в цепи.

Луи узнал мушкетера и радостно бросился было к нему навстречу, но звон цепей напомнил ему о его ужасном положении и он, заплакав, упал на пол.

Этьенн подошел и протянул ему руку.

— Встаньте, бедное дитя, будьте мужественны! — сказал он. — Цепи очень тяжелы для вас. Я распоряжусь, чтобы их с вас сняли, если вы пообещаете не делать никаких попыток к бегству и не раздражать народ.

— Опять вы считаете меня пленником. Но я надеялся, что вы пришли освободить меня. У меня нет больше сил здесь оставаться!

— Вы, говорят, были очень нетерпеливы, погорячились, не увеличивайте сами тяжесть своего положения!

— Я требую, чтобы меня освободили и вернули мне мои права! — вскричал, гордо выпрямившись, Луи. Беда всем тем, кто притесняет меня теперь. Наступит день, когда я надену корону, которую у меня хотят отнять!

— Несчастное дитя, оставьте эти мысли!

— Как! И вы тоже мне это говорите? Я смотрел на вас с надеждой, я думал, что вы пришли освободить меня, помочь мне вернуться к матери, к трону, который принадлежит мне по праву.

— Поверьте мне, молодой человек, эти требования сделают вашу судьбу еще более невыносимой. Франция уже имеет короля.

— Король — мой брат… но я хочу делить с ним трон! А когда-нибудь это мне удастся и тогда…

— Замолчите, ради Бога! Не говорите вслух такие вещи, они погубят вас!

— Разве вы будете оспаривать, что я брат короля? Неужели и вы хотите уверить меня, что рыцарь Раймонд и добрая старая Мариэтта были моими родителями. Ах, я думал, что вы, наконец, пришли меня спасти!

— Я готов сделать это, бедное дитя, но если вы будете продолжать говорить такие вещи и стремиться к недостижимой цели, тогда никакая земная сила не спасет вас и вы на всю жизнь останетесь в тюрьме.

— Напрасно вы так думаете! Наступит день, когда народ освободит меня. Тогда я силой верну себе корону, хотя бы мне и пришлось идти за ней по грудам тел!

Этьенн испугался. Тут только он вполне понял, каких страшных последствий можно ожидать, если несчастному действительно удастся освободиться. Кровавая народная война поведет его к трону и погубит Францию.

— Вы не хотите послушаться моего совета, — сказал д'Альби, — между тем предупреждаю вас, если вы будете стоять на своем, королю невозможно будет избавить вас от пожизненного заключения.

— Король! — вскричал Луи, желчно рассмеявшись, — кто такой король? Я — король! У меня отнимают мою корону, мои права! Но, клянусь, берегитесь, чтобы когда-нибудь я не пробил эти стены. Я сам проложу себе кровавую дорогу к цели, я знаю, большинство народа будет за меня! Клянусь, все мои противники поплатятся головой! Я сдержу слово!

Этьенн видел, что было уже невозможно изменить взгляды, и планы, которые в последнее время зародились и созрели в душе юноши. Глубокая грусть овладела им, он понимал, что тяжелая участь Луи предрешена, что для него нет больше спасения. Жребий брошен, — он перешел рубикон и обрек свою жизнь на сплошные мучения.

Вернувшись к Сен-Марсу и выборным, он отдал приказ снять с арестанта цепи, но, по-прежнему, строго стеречь его. Потом объяснил местным представителям, что уедет вместе с Железной маской и губернатором в Париж, где сам король все решит по этому делу.

Выборные согласились с его решением. Он снял цепи с арестанта и обещал представить дело на суд короля. Все находили это справедливым.

Выборные попросили полковника только передать королю их просьбу о смене губернатора. Этьенн обещал. Островитяне громко прокричали ему «ура» и решили проводить его на корабль, на котором он с губернатором и арестантом уезжал во Францию.

Но Этьенну хотелось избежать этих проводов, поэтому он решил уехать ночью.

Он был рад, что ему так легко удалось подавить восстание. Мысленно он говорил себе, что король тоже будет этим очень доволен.

Кроме того, виконту было приятно сознавать, что дело обошлось без всякого кровопролития.

Сборы проходили очень тихо. Этьенн нанял корабль, на который он поднялся вместе с Железной маской. Губернатор отдал последние распоряжения и оставил на острове своего старого лакея, чтобы тот присмотрел за домом до приезда преемника.

На рассвете путешественники причалили к материку. В ближайшей деревне Этьенн нанял экипаж, в котором они доехали до города Крассе, а там стали подыскивать закрытую дорожную карету.

Этьенну удалось найти довольно приличную повозку, и он купил ее.

В этой повозке, закрытой со всех сторон, можно было спокойно везти Железную маску в Париж, не привлекая ничьего внимания.

Молодой арестант враждебно относился к своим спутникам и, видимо, только и ждал первого случая, чтобы совершить побег. Этьенн внимательно следил за ним, чтобы не допустить новой беды.

Они ехали только днем, ночью же, по распоряжению мушкетера, постоянно останавливались в какой-нибудь гостинице. Конечно, Этьенн не мог спать спокойно ни одной ночи. По его приказанию с арестанта были сняты цепи, он сам стерег его.

Луи упорно стоял на своем. Пережитое и испытанное им в последнее время отравило ему душу, он не хотел понять, что Этьенн желал ему добра, советуя покориться судьбе, и горькие последствия его упорства не замедлили сказаться.

Этьенн заботился, чтобы в дороге Железную маску как можно меньше видели, и чтобы Луи не находил случая говорить с посторонними.

Несколько недель спустя закрытая повозка остановилась у парижской заставы.

Этьенн показал дежурному офицеру приказ короля и их пропустили без осмотра экипажа.

Подождав, пока стемнеет, он поехал прямо в Лувр.

У ворот он оставил арестанта в карете под надзором губернатора, а сам пошел к королю.

Когда Людовику доложили о виконте д'Альби, он сразу же прошел в одну из боковых комнат, где его ждал виконт.

— Вы вернулись быстрее, чем я думал — сказал король. — Что скажете?

— В ту же ночь, как я приехал, восстание было подавлено, ваше величество.

— Сколько вы брали с собой солдат?

— Ни одного, ваше величество.

— Как! Значит мятеж был усмирен до вас?

— Нет, ваше величество, он был в полном разгаре. Мятежники осадили губернаторский дом и расположились лагерем вокруг него.

— Но вы говорите, что в ночь вашего приезда мятеж был усмирен.

— Точно так, ваше величество.

— И обошлось без кровопролития?

— Да, ваше величество.

— Как же вы это сделали?

— Мне удалось подавить мятеж, не прибегая к крутым мерам.

— Это хорошо. Продолжайте!

— Так как арестанта нельзя было больше спокойно оставлять в губернаторском доме, я привез его сюда, чтобы прекратить волнения народа.

— Хорошо, очень хорошо. А губернатор?

— И он здесь, так как островитяне просят ваше величество сменить его, и я обещал удовлетворить их просьбу.

— Ваше обещание будет выполнено.

— Я также обещал островитянам, если они послушаются меня, похлопотать об освобождении их от всякого наказания и сохранении им милости вашего величества.

— Согласен, — ответил король. — Но где же несчастный заключенный?

— Я велел снять с него цепи и в закрытой карете привезти сюда.

— А губернатор?

— И он в карете с арестантом, которого, к сожалению, нельзя оставлять без надзора, потому что у него опасные замыслы.

— В таком случае несчастный вынуждает нас отправить его в Бастилию. Но распорядитесь, чтобы ему отведены были лучшие комнаты, и чтобы губернатор оставался при нем. Генерал д'Альби, отвезите арестанта по назначению!

Этьенн очень удивился.

— Генерал д'Альби? — спросил он, улыбаясь.

— Не удивляйтесь, виконт, ваши заслуги велики, я надеюсь, что вы еще принесете немало пользы мне и государству.

— Вы оказали мне важную услугу, и я благодарю вас за нее достойным образом.

Король сделал ему любезный знак рукой. Этьенн поклонился и вышел, чтобы с тяжелым чувством исполнить возложенную на него жестокую миссию.

XV. СВИДАНИЕ

Но вернемся к нашему беглецу, Нарциссу, нашедшему место на английском корабле, который стоял в гавани Сен-Себастьяна, и надеявшемуся избежать преследований пограничной стражи.

Солдаты же, видимо, решили не выпустить из рук беглеца, потому что направились в гавань обыскивать суда.

Нарцисс видел, что они уже приближаются к больверку, заглядывая в каждую таверну и, наконец, повернули к судам.

— Ах, Господи! — подумал молодой человек, — теперь я пропал! Увидев того солдата, который преследовал его раньше, он понял, что ему непременно надо ехать дальше. «Скорее бы в Париж, обойти весь Ночлежный остров и найти свою мать. Но как же я спрячусь от солдат? Куда мне деться?» — размышлял он.

Капитан судна, между тем, подошел к Нарциссу и кое-как объяснил, что оставаться на палубе ему нельзя, так как он не понимает английский язык и скорее пригодится на кухне.

Нарцисс охотно согласился. Собравшись с духом, он объяснил капитану, понимавшему немного по-французски, что скрывается от пограничной стражи, которая принимает его за шпиона или бродягу.

Англичанин спокойно улыбнулся, похлопал юношу по плечу и сказал, что он может быть спокоен, никто не посмеет его взять с корабля.

Но Нарцисс все-таки боялся.

Капитан выдал ему одежду для новой должности и приказал поднимать паруса.

Преследователи юноши были заняты осмотром других судов и не обратили внимания на поспешные приготовления английского корабля.

Матросы подняли паруса. Нарцисс ушел на кухню. Штурман стоял уже у руля. Капитан отдал приказ отчалить от берега.

Услышав скрип цепей, которыми корабль держался у берега, солдаты обратили внимание на то, что английское судно вдруг так поспешно собирается уходить.

Они крикнули капитану, чтобы он подождал, пока осмотрят корабль, но тот сделал вид,, будто бы не слышит, тем более, что действительно не понимал их слов.

Один из матросов, понимающий испанский язык, сказал капитану о том, что кораблю нельзя уходить, пока его не осмотрят. Но капитан не обратил на это внимания и продолжал готовиться к отплытию.

Нарцисс стоял у люка в лихорадочном ожидании.

Наконец отвязали последние канаты и распустили паруса. Юноша вскрикнул от радости.

— Слава Святой Деве! Теперь я спасен, — прошептал он.

В эту минуту с больверка послышался громкий гул голосов.

Несколько человек махали руками и что-то кричали.

Английское судно еще не вышло из гавани, и капитану пришлось повиноваться.

У больверка отвязали лодку и два человека сели в нее. Один из них умел говорить по-английски.

— Что еще вам нужно? — ворчливо спросил капитан.

— Отыскать дезертира, — ответил один из солдат. — Вы не должны выезжать из гавани, пока ваш корабль не обыщут.

— О, это еще что за новости! — с досадой проговорил англичанин.

Нарцисс, не понимая каждого слова, понимал все-таки общий смысл разговора и от страха оцепенел.

— Все суда должны быть обысканы, — сказал офицер, подъезжая с двумя солдатами к кораблю.

— Кого вы ищете? — спросил капитан, давно понявший, что дело идет о его новом пассажире.

— Шпиона или бродягу, который ушел этой ночью в Сан-Себастьян, на это есть доказательства, — ответил офицер, переходя из лодки на корабль.

Нарцисс думал о том, что теперь он окончательно пропал. Он не сомневался, что капитан его выдаст, а если нет, то солдаты все равно его найдут и узнают.

Солдаты стали обыскивать все углы на корабле и вошли в каюту.

Капитан воспользовался этой минутой и поспешил к Нарциссу, знаком приказав вымазать лицо золой из очага.

Нарцисс понял, что капитан хочет его спасти. В порыве радости он хотел поблагодарить капитана, но тот отстранил его и поспешил к солдатам, чтобы обойти с ними корабль.

Нарцисс подошел к очагу, вымазал себе лицо золой и принялся готовить обед. Послышались шаги солдат.

Наступила решительная минута. Сердце Нарцисса сильно билось.

Один из солдат открыл маленькую дверь в корабельную кухню.

— А это кто? — спросил он.

— Повар! — ответил капитан.

— Тоже англичанин? — спросил солдат, обыскивая кухню и подходя к очагу.

Нарциссу пришлось выдержать испытывающий взгляд солдата.

— Нет, его здесь нет, — сказал он.

— Вы напрасно ищете его здесь, — сказал капитан.

— Мы исполняем свою обязанность! Пойдемте!

Нарцисс вздохнул с облегчением. Когда дверь за ними закрылась, молодой человек упал на колени и стал благодарить Бога за свое спасение.

В эту минуту один из солдат опять зашел на кухню посмотреть в огромную бочку, которая привлекла его внимание.

— Что это делает ваш повар, — спросил солдат, увидя стоявшего на коленях Нарцисса.

— Разве вы не видите? Достает дрова из-под очага, — ответил капитан.

— Да в бочке никого нет, — сказал солдат и вышел. Нарцисс дрожал, как осиновый лист. Если бы солдат еще раз застал его на коленях, то Нарцисс погиб бы.

Когда солдаты ушли, а судно медленно стало уходить из гавани, Нарцисс пошел к капитану и поблагодарил его. Хотя капитан не понимал, о чем говорил юноша, но он догадался все-таки, что Нарцисс благодарит его, и подал ему жесткую руку.

Нарцисс принялся за работу, хотя до сих пор ему не приходилось заниматься стряпней, и приготовил обед, который всем понравился.

На другой день судно вышло в море. К вечеру на горизонте показались темные тучи, и капитан увидел, что к ночи разыграется буря.

Он приказал рулевому направить корабль в открытое море, чтобы не сесть на мель.

Через час после наступившей вдруг тишины, когда уже убраны были все паруса, поднялся вихрь, за ним выпал град и хлынул холодный дождь.

Корабль кидало, как мяч. Он ложился то на один бок, то на другой.

Нарцисс никогда не бывал в море. Ему было страшно. Ветер ревел, огромные морские волны с яростью набрасывались на корабль, как бы желая разломать и превратить его в щепки. Мачты трещали и гнулись, волны хлестали через палубу. Весь экипаж промок до костей. К ужасу молодого повара, при усиливавшейся непогоде, наступила еще и темнота.

Капитан и его экипаж не теряли мужества. Целую ночь ни на минуту не отрывались они от своего дела.

Часть матросов сбежала вниз посмотреть на разбросанный груз, часть стояла у помп. А волны не переставали хлестать, буря выла, и корабль то выбрасывало на гребень громадной волны, то бросало опять в бездну.

Сострадательный штурман дал Нарциссу глоток какого-то черного питья, от которого ему стало значительно легче.

Матросы сначала посмеивались над ним, но увидев, как Нарцисс помогает им, подружились с ним.

К утру буря стала утихать. Ветер ослабел, но матросы все еще находились возле помп, так как вода заливала нижнюю часть корабля.

Бурей судно снова отогнало к испанскому берегу, так как ветер был не попутный. Пришлось несколько дней курсировать в окрестностях, дожидаясь юго-восточного ветра, чтобы направить корабль по нужному курсу.

Опять натянули паруса, и корабль быстро понесся к далеким берегам Англии.

Капитан плыл в Лондон, ему надо было сбыть там вино и другие товары.

Из Лондона Нарцисс надеялся как-нибудь перебраться в Гавр или другой приморский город Франции, и, таким образом, достичь своей цели.

А желанная цель была все ближе и ближе.

Мысль, что скоро он будет в Париже и пойдет на Ночлежный остров, не выходила из его головы. Сердце его наполнялось такой радостью, что он не замечал трудностей.

Наконец судно вошло в Темзу. Нарцисс с интересом смотрел на целый лес больших и маленьких кораблей, а когда они приехали в Лондон и причалили к Тауэру для разгрузки товара, глаза его разбежались. Оживление, суета, множество людей, — вся эта пестрая картина гавани заставила его просто онеметь от удивления.

Поблагодарив капитана, простившись со всеми матросами, Нарцисс пошел искать корабль, отплывающий во Францию.

Наконец он нашел один корабль, отплывающий в Гавр. Его согласились взять поваром. Казалось, Судьба покровительствовала Нарциссу. Получив деньги за свою службу на корабельной кухне, он стая думать, как добраться до Парижа. Денег у него было достаточно, но, подумав, Нарцисс решил пойти пешком, чтобы сохранить их.

Он пришел сначала в Руан, а оттуда вышел на большую парижскую дорогу. Юноша был уже близок к своей цели.

О, как сильно билось его сердце при мысли о том, что он скоро найдет свою семью. Но при этом Нарцисса тревожил вопрос — жив ли его отец, узнает ли его мать?

Он думал о том, как повидается е ними и с мушкетерами, которые так заботились о нем.

Наконец и столица. Нарцисс пошел по отдаленной части города, где был Ночлежный остров. Пройдя несколько минут по набережной Сены, он увидел остров. Нарцисс перешел узенький мостик и стал искать гостиницу Белой Голубки.

Увидев вывеску над старым трактиром, молодой человек чуть не вскрикнул от радости.

В пивной в это время было почти пусто. За стойкой стоял высокий худощавый человек.

— Наверное, это и есть хозяин, Пьер Гри, — подумал Нарцисс, подойдя к прилавку.

Расплатившись за кружку вина, Нарцисс спросил у него: «Вы, кажется, Пьер Гри? У вас есть дочь?»

Человек за стойкой посмотрел на него с удивлением и покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Я всего полгода женат. Пьер Гри больше не живет здесь. Он продал мне все свое имущество.

— Вот как! Где же он теперь живёт?

— О, Пьер Гри теперь живет на улице Вожирар, с тех пор, как его приемная дочь получила богатое наследство и купила ему чудесный дом.

— На улице Вожирар? А в каком месте?

— Приемная дочь Пьера Гри, в знак благодарности, купила ему дом прямо напротив Люксембургского дворца. Жозефина не хотела, чтобы он оставался здесь, на Ночлежном острове. Вы хотите его видеть?

— Да, хотел бы.

— Его нетрудно найти, — продолжал трактирщик, — у дома господина Гри стоит торговец с фруктами… Вы знаете господина Калебассе?

— Нет, не знаю.

— Ну, да это все равно, ступайте только в тот дом, у которого стоит фруктовщик под красным зонтом и спросите господина Гри.

— Благодарю вас, — сказал Нарцисс, выпил вино и ушел.

Он видел, что дело это не такое простое, как ему казалось, в сущности до осуществления его цели было еще далеко.

Однако это его не остановило, он надеялся когда-нибудь узнать то, что хотел.

Уйдя с острова, Нарцисс на минуту приостановился в раздумье, не навестить ли прежде всего мушкетеров, которые сделали ему столько добра? Но подумав, что они не рассердятся, узнав, что он пошел на поиски матери, отправился на улицу Вожирар. Дойдя до Люксембургского дворца, молодой человек стал искать фруктовщика, о котором ему говорил трактирщик.

Вот и красный зонт и доброе лицо старого торговца.

Папа Калебассе был все такой же. Он сидел у своей лавочки, румяный, сытый, и раскланивался с проходившими мимо знакомыми.

Нарцисс подошел и тоже поклонился.

— Здравствуйте, — ответил папа Калебассе, недоверчиво посмотрев на запыленную одежду молодого человека, — вы, должно быть, с дальней дороги?

— Я знаю, что это видно по моему костюму, но я не успел переодеться. Мне нужно поскорее отыскать кое-кого. Скажите, пожалуйста, не в этом ли доме живет бывший содержатель гостиницы на Ночлежном острове?

Папа Калебассе подумал, что молодой человек, вероятно, из прежних посетителей Пьера Гри.

— Да, господин Гри живет здесь, — сказал он, — но теперь он занимает совсем другое положение в свете. Он совсем покончил с гостиницей «Белая Голубка».

— Знаю, он ее продал. Но мне бы хотелось кое-что узнать у господина Гри.

— Гм, до него не так-то легко добраться, — заметил Калебассе. — С тех пор, как его приемная дочь сделалась знатной дамой, все изменилось. Вы не думайте, что она загордилась, как бы это сделали другие. Нет!

— Вы, вероятно, знаете господина Гри?

— Как же! — ответил словоохотливый старик. — Лет сорок знаю… и Жозефиночку знаю с рожденья. Я ее крестный. Да, так-то оно в жизни получается. А вам зачем господин Гри?

— Если вы так добры и любезны ко мне, помогите мне повидаться с господином Гри.

— Зачем?

— Мне надо обязательно повидаться с ним, чтобы навести сведения о моей матери.

— Вашей матери?

— Мне говорили, что она жила на Ночлежном острове.

— Ну, тогда другое дело. Пойдемте, я провожу вас.

— А кто же покараулит ваши фрукты?

— У меня никто ничего не тронет. Пойдемте. Нарцисс пошел за фруктовщиком.

Они поднялись по лестнице. Калебассе постучал. Дверь открыл человек лет пятидесяти, очень приличной наружности.

Пьер Гри стал совсем другим человеком. На нем был широкий черный сюртук, панталоны до колен и черные, плотно обтянутые чулки. Волосы и борода у него стали совсем седые.

Он поклонился Калебассе и вопросительно посмотрел на Нарцисса.

— Этот молодой человек хочет с тобой переговорить, Гри,— сказал фруктовщик, входя с Нарциссом в уютно убранную комнату. — Он говорит, что его мать жила у тебя на Ночлежном острове и хочет спросить, не знаешь ли ты, где она?

— Ваша мать? — с удивлением спросил Пьер Гри, оглядывая Нарцисса, — как ее звали?

— Не могу вам этого сказать, господин Гри!

— Не можете? Разве это секрет?

— Нет, господин Гри, я просто сам не знаю ее имени.

— Что? Вы сами не знаете, как зовут вашу мать? Да вы на смех хотите меня поднять? — сердито, спросил Гри, — ну, для этого поищите кого-нибудь другого!

— Конечно, для этого вам незачем было к нам приходить, — подтвердил папа Калебассе.

— С чего вы это взяли? Я и не думал вас дурачить! Я хотел только попросить вас помочь мне в моем трудном положении.

— Теперь мне ясно, вы пришли за милостыней! Ну, Калебассе, больше не приводи ко мне таких господ, — сказал Пьер Гри и отвернулся.

— Да послушайте, милостивый государь, как вы можете так говорить! — вскричал оскорбленный Нарцисс, вынимая из кармана горсть золота и показывая им, — зачем мне милостыня, когда у меня здоровые руки, которые умеют работать, когда меня вырастили и постоянно поддерживают господа мушкетеры?

При этих словах Калебассе и Гри изменили свой тон.

— Господа мушкетеры? — спросил фруктовщик, — кто же это?

— Маркиз, виконт и господин Милон.

— Это другое дело, — сказал Калебассе, — расскажите толком нам о своей матери, молодой человек!

— С удовольствием, если бы сам знал что-нибудь. Я обошел всю Францию, был даже в Испании, разыскивая ее, и нашел только укротителя зверей, который много лет тому назад увез меня с Ночлежного острова.

— Что? Укротителя зверей? — спросил Пьер Гри, припоминая, — так вы тот мальчик, которого несколько лет назад украл на Ночлежном острове англичанин, укротитель зверей?

— Да, тот самый.

— Я это помню, — сказал Гри.

— Вы его искали? — с любопытством вмешался в разговор Калебассе, — разве вы не все время оставались у него?

— Во время пожара в Бове меня вытащил из горевшей гостиницы господин Милон, а укротитель зверей куда-то пропал. В тот самый день моя мать нашла меня, но после пожара она тоже исчезла.

— Что же вы узнали от укротителя зверей? — спросил Гри.

— Он сказал мне, что моя мать в то время жила у вашей дочери на Ночлежном острове.

— Да, это правда! — ответил Гри, — теперь я припоминаю, Жозефина спасла вас и вашу мать от какой-то беды и привезла на остров.

— Жозефиночка всегда была добра и сострадательна, — похвалил Калебассе.

— Да, она уж от природы такая, — подтвердил Гри.

— Так вы помните все это! — обрадовался Нарцисс, — о, значит, вы можете сказать, куда ушла моя бедная мать! Я готов все сделать, чтобы отыскать ее. Ведь я даже не знаю своей фамилии и кто мой отец!

— Конечно, это очень неприятно, — заметил Калебассе.

— К сожалению, я ничего не могу сказать вам на этот счет, молодой человек, — ответил, пожимая плечами, Пьер Гри, — я не знаю, куда потом делась ваша мать. Я слышал, что укротитель зверей увез вас, и я даже подумал, что бедной женщине будет легче, так как она была такая бледная и усталая. Мне казалось, что ей не так будет тяжело, когда с нее снимут заботу о вас. Но потом я забыл о ней. Мне ведь в то время нельзя было сидеть сложа руки, а надо было трудиться.

— Это так, — подтвердил Калебассе. — Вот что мне пришло в голову: ведь Жозефиночка знает, наверное, что-то об этом?

— Не впутывай ты ее в такие дела, — сказал Гри.

— Вы думаете, что Жозефина знает имя моей матери? — спросил Нарцисс. — Может, она знает, где моя мать?

— Едва ли, — сказал Калебассе, — не забывайте, что прошло столько времени. Кроме того, Жозефина теперь иначе живет…

— Вы смотрите на мой костюм и думаете, что я пойду в. таком виде к ней? Я так спешил, что не успел даже переодеться. Завтра я буду совсем другим, вам не придется из-за меня стыдиться. Подумайте, это моя последняя надежда.

— Гм… как ты думаешь, Гри? — спросил Калебассе.

— Делай, как знаешь, — ответил тот.

Сделайте доброе дело, — обратился Нарцисс к фруктовщику, — пойдемте со мной к Жозефине, помогите найти ее, может быть, она располагает сведениями, которые я так долго ищу.

— Заходите за мной завтра утром, — сказал Калебассе, — только оденьтесь поаккуратнее и почище.

— Не беспокойтесь, я сейчас пойду куплю себе новый костюм. Мне кажется, что это будет последняя попытка, которая меня приведет к цели.

Нарцисс простился с Гри, разыгрывавшего роль важного и знатного господина.

Уже стемнело, когда молодой человек вышел на улицу.

Он раздумывал — не зайти ли к мушкетерам? Но потом решил, что пойдет лучше тогда, когда можно будет им рассказать о достигнутом успехе, следовательно, надо было ждать завтрашнего дня и визита к Жозефине.

Рассуждая таким образом, он и не заметил, как свернул к Ночлежному острову, — его влекла туда невольная мысль, что там жила когда-то его бедная, несчастная мать.

По рассказам она была бедна и несчастлива. Недаром даже господин Гри назвал ее несчастной, бедной женщиной.

Нарцисс переночевал на Ночлежном острове.

На другое утро он рано поднялся, вымылся, купил новый костюм на заработанные на корабле деньги и, удостоверившись, что теперь может свободно явиться к мушкетерам и к знатной, богатой приемной дочери господина Гри, отправился на улицу Вожирар.

Но как не искал он глазами фруктовщика — его нигде не было.

Наконец, в дверях погреба он увидел человека в черном старомодном, но очень чистеньком праздничном пальто. По румяному лицу и объемистой фигуре он узнал фруктовщика.

Папа Калебассе действительно решил принарядиться. Он все еще очень хорошо выглядел и надеялся жениться на Ренарде, зная ее как добрую и заботливую хозяйку.

В первую минуту он едва узнал Нарцисса.

— О, да вы сдержали слово, — сказал он, оглядывая его с ног до головы.

— Можно идти с вами, господин Калебассе?

— Какой нетерпеливый молодой человек!

— Вам это неприятно, господин Калебассе? Но вы, наверное, забыли, что я ищу свою мать?

— Да, да, это правда! Послушайте, вы увидите, что я говорю правду. Жозефина добрейшая душа на белом свете.

Папа Калебассе закрыл свой погреб и отправился с Нарциссом к Жозефине.

— Вы уже были у мушкетеров? — спросил его фруктовщик.

— Нет.

— Я думаю, что сегодня вы все узнаете. Уж если Жозефина может кому-нибудь помочь, так поможет, вот увидите! Мы пришли!

— Как, неужели этот дворец…

— Да, да, молодой человек, — ответил Калебассе, — в этом большом, старинном дворце живет Жозефиночка. Это все ее. Кроме того, у нее много имений, лесов, деревень и очень много денег! Но она стоит всего этого.

Нарцисс немного разочаровался, увидя старинное здание с герцогским гербом и короной над подъездом.

Совсем иначе он представлял себе Жозефину. Ему придется идти во дворец и он, разумеется, найдет там важную, знатную даму. Он ожидал совсем другой встречи.

Они направились к двери. Навстречу вышел лакей. Он, видимо, хорошо знал старого Калебассе.

— Нам нужно видеть госпожу, — сказал фруктовщик, доставая из кармана жилетки мелкую монетку, которую сунул Жану.

— Она, без сомнения, рада будет вас видеть, — ответил лакей.

— Как подумаю, — тихонько сказал Калебассе, обращаясь к Нарциссу, — что знал эту милую девушку с детства, носил ей гостинцы… а сейчас лакей ей докладывает о моем приходе.

Нарцисс кивнул головой и вместе с Калебассе стал подниматься по широкой старинной лестнице.

Лакей привел их в комнату, которая была великолепно обставлена.

— Это только ее приемная, — сказал фруктовщик Нарциссу, когда лакей вышел, — а если бы ты видел другие комнаты приемной дочери Гри?

— Правильно будет сказать, незаконной дочери герцога д’Эпернона. Понимаете? Незаконная дочь богача…

— Но почему же она жила у Пьера Гри?

— Она была отдана ему на воспитание, — объяснил папа Калебассе. — Почувствовав смерть, герцог послал за Жозефиной, чтобы отдать ей все свое богатство, так как у него других детей не было.

Фруктовщик замолчал. На пороге появилась молодая красивая дама.

Папа Калебассе низко ей поклонился. Нарцисс тоже поклонился.

— Милости прощу, папа Калебассе, — сказала Жозефина. — А это кто с вами? Садитесь, рассказывайте, что привело вас ко мне?

— Жозефиночка, молодой человек хочет спросить у вас кое-что. Он ищет помощи, вы, возможно, можете помочь ему. Он ищет свою мать, — объяснил Калебассе, — она много лет жила на Ночлежном острове.

— Вы моя последняя надежда, — сказал Нарцисс. — Мне сказали, что моя мать жила у вас.

— Ваша мать, вы говорите, жила у меня на острове… Кто вам это сказал?

— Англичанин, укротитель зверей, который тогда увез меня от нее.

— Укротитель зверей!.. — воскликнула Жозефина, — так вас зовут Нарцисс?

— Да.

— Ах, боже мой! Да, да, я помню!

— Слава тебе, Господи! Значит, вы мне скажете, куда делась моя бедная, несчастная мать!

— Ваша мать ушла с Ночлежного острова искать этого укротителя зверей, чтобы забрать вас, после того я ее не видела.

— Больше не видели! — повторил Нарцисс печально.

— Я знаю, что она ушла искать вас в Бове, куда уехал укротитель зверей.

— Она нашла его там в ту минуту, — добавил Нарцисс, — когда вспыхнул пожар, и я непременно сгорел бы, если бы меня не вытащил мушкетер, господин Милон, подвергая опасности собственную жизнь.

— Неужели господин Милон? Так вы тот мальчик… нет, нет, уже не мальчик, а молодой человек, которого называют сыном мушкетеров…

— Да, это я!

— Так я вдвойне рада видеть вас, Нарцисс, — сказала Жозефина, протягивая ему руку. — А знает ли господин Милон, или вернее барон де Сент-Аманд, что вы вернулись в Париж?

— Нет, я вчера только пришел сюда и стал заниматься поисками матери.

— Так постойте немножко, мой жених, барон де Сент-Аманд, сейчас должен быть здесь, он очень обрадуется, встретив вас здесь.

— Ваш жених, Жозефиночка? — спросил папа Калебассе.

— В самом деле мой жених. Я скоро выйду за него замуж, — ответила Жозефина.

— Это приятная новость! — проговорил старик.

— Барон много говорил о вас, он к вам очень благоволит, — обратилась Жозефина к Нарциссу. — Он, может быть, что-нибудь знает о вашей матери. Как только он придет, мы расспросим его.

— Нет, дядя Милон ничего не знает, иначе он рассказал бы мне.

— Ведь он не знал, что ваша мать жила с вами на Ночлежном острове, а теперь, если я ему расскажу, может, что-нибудь и выяснится.

— Я потерял последнюю надежду, — ответил с волнением, Нарцисс. — Я рад, что увидел вас, но найти мою мать, видно, уже невозможно.

— Не огорчайтесь, не падайте духом, милый Нарцисс. Дверь отворилась.

Милон весело вошел и протянул руку Жозефине. Она указала ему на Нарцисса.

— Да ты ли это? — воскликнул Милон, — почему ты не пришел прямо к нам? Ну, прежде всего, здравствуй! Чем закончились твои странствия? Что нового скажешь нам?

И Нарцисс начал рассказывать о поисках матери, которые привели его к Жозефине.

— Я очень хорошо помню бедную мать молодого человека, — сказала Жозефина. — Несколько лет назад я взяла ее к себе на Ночлежный остров.

— Так ты знаешь нашего Нарцисса?

— Как же! Когда он был маленьким, я носила его на руках.

— Но где же его мать?

— Бедняжка ушла от нас искать Нарцисса, которого у нее украл укротитель зверей, с тех пор я ее больше не видела и ничего о ней не слыхала.

— Не помнишь ли ты имени его матери?

— Я знала, как ее зовут. Имя ее Магдалена, постой, я припомню.

— Как бы вспомнить фамилию? — продолжала Жозефина, — Магдалена… Магдалена… — Она задумалась, припоминая.

— У меня теперь одно желание: найти мать Нарцисса.

— Вспомнила! — вскрикнула Жозефина, — теперь, может быть, нам удастся напасть на ее след. Вашу мать звали Магдалена Гриффон!

— Гриффон… — повторил с удивлением Милон. Он вспомнил, что когда-то слышал это имя.

— Гриффон… черт возьми! Это невозможно. Ведь Магдаленой Гриффон звали…

— Кого, Милон?

— Магдалена Гриффон, да, да, это девичья фамилия несчастной маркизы де Монфор!

— Жены твоего приятеля?

— Да, Жозефина! Ах, Боже мой, какое счастье!

— В чем же дело? — спросила Жозефина. Нарцисс привстал с места… В душе его снова проснулась надежда.

— Если только я не ошибаюсь, так у нее пропал ребенок. Так это и была та несчастная мать, которую никто не мог найти после пожара в Бове! Так ты сын…

Милон не договорил.

— Ну мы это сейчас разузнаем, — сказал он.

— Ах, какая была бы радость для молодого человека, если бы он нашел свою мать, — сказала Жозефина.

— Если все так, как я думаю, то Нарцисс нашел не только мать, но и отца, — продолжал Милон. — Они так тоскуют по нем.

— Ты уже уходишь, Милон?

— Я не могу успокоиться, пока не выясню все до конца. Нарцисс, ты пойдешь со мной!

— Но куда же вы идете? — спросила девушка.

— К маркизу де Монфор.

— Так он отец?

— Я еще ничего не могу сказать, — ответил Милон, — но еще вопрос, милая Жозефина: ты больше ничего не знаешь о Магдалене Гриффон и о ее ребенке?

— Она один раз говорила мне, что у нее взяли ее дитя, но она потихоньку унесла его опять к себе.

— А где она нашла его тогда?

— На улице Лаферронери.

— Пойдем, Нарцисс! Мы, кажется, у цели! До свидания, дорогая Жозефина!

Нарцисс подошел к фруктовщику, поблагодарил его за услугу и простился с Жозефиной. Она проводила их и пожелала успеха.

XVI. МАТЬ И СЫН

Благодаря Вильмайзанту Магдалене стало гораздо лучше. Можно было надеяться, что она выздоровеет. Но она все еще была очень слаба и не могла встать с постели.

Она почти совсем не говорила, силы ее постепенно восстанавливались, но разум и память все еще не возвращались к ней.

Молодая женщина непрерывно плакала. Только когда к ней подходил маркиз, глаза ее оживлялись. Она брала его руку, крепко прижимала к сердцу, точно искала в этом успокоение и облегчение.

Ренарда ухаживала за больной маркизой. Она просиживала возле нее ночами.

Маркиз решил, как только Магдалена поправится, уехать с ней из Парижа куда-нибудь подальше, увезти ее из шумной столицы.

Он любил ее и дал себе слово жить только для нее одной, возвращенной ему самим Богом.

Магдалена чувствовала и ценила истинную любовь герцога. Он всегда оставался верным супругом.

Не он, а она виновата в событиях прошлого… Правда, она страшной ценой искупила то, что сделала в минуту слепого увлечения.

Какие горькие испытания послал ей Бог! Как жестоко наказала ее судьба! Казалось, для нее уже не будет перемен к лучшему, но Бог сжалился над ее мучениями и незаслуженным страданием Эжена.

Милон и Нарцисс подошли к воротам замка и постучали.

Им открыла Ренарда.

Милон приветливо поздоровался с ней.

— Нам нужно видеть маркиза, госпожа кастелянша, — сказал Милон.

Ренарда поняла, что случилось что-то удивительное и радостное. Она покосилась на Нарцисса.

— Что случилось, господин полковник? — спросила Ренарда.

— Вы опять, кажется, боитесь, госпожа кастелянша?

— Ах, Господи! Вы ведь знаете, какое у нас горе!

— Как здоровье госпожи маркизы?

— Лучше, слава Богу, господин полковник.

— Ну, очень рад!

— Как прикажете доложить маркизу?

— Доложите только обо мне, — ответил Милон и прибавил, обращаясь к Нарциссу: «Подожди немного в саду, я позову тебя».

Милон говорил незнакомому молодому человеку «ты». Ренарда еще внимательнее стала всматриваться в лицо юноши. Ее разбирало любопытство, но она должна была идти за маркизом, а потом остаться у постели больной, которая в первый раз встала с постели.

Нарцисс остался ждать внизу, а Милон поднялся по лестнице. Маркиз сразу же вышел к нему и они прошли в гостиную.

— Я пришел к тебе сегодня, чтобы задать один странный для тебя вопрос, — сказал Милон, садясь и взяв Эжена за руку, — когда ты мне на него ответишь, я тебе кое-что сообщу. Дай Бог только, чтобы надежда не обманула меня.

— Что с тобой? Ты так взволнован?

— Если я и взволнован, то на это есть причины.

— Но что случилось, друг мой?

— Дело такое, что в двух словах не расскажешь.

— Ты с каждой минутой становишься загадочнее!

— Твою жену в молодости звали Магдаленой Гриффон?

— Да, мой друг. Но зачем ты меня спрашиваешь об этом?

— Ренарда говорит, что маркиза поправляется?

— Да, слава Богу!

— Ты знаешь, что Магдалена Гриффон одно время жила на Ночлежном острове?

— Нет, Милон, не знаю.

— Правда! Ведь ты некоторое время совсем ничего не знал о ней.

— Магдалена потихоньку ушла из квартиры, которую я ей нашел.

— Мальчик тоже тогда пропал?

— Да, но к чему ты об этом спрашиваешь?

— Он жил на улице Лаферронери?

— Да.

— У кого?

— У Ренарды.

— Так! Она именно там жила в то время.

— И вы с виконтом жили у нее.

— Да, я помню это дитя. Ты тогда нигде не мог найти его.

— Я искал по всему городу!

— Только на Ночлежный остров не заглянул.

— Это правда, Милон.

— А Магдалена находилась на этом острове.

— Откуда ты знаешь?

— Магдалена жила у Жозефины, которая приютила ее у себя.

— У твоей невесты?

— Да, друг мой. И маленький Нарцисс был там с Магдаленой.

— Дальше… дальше рассказывай, Милон!

— У бедняжки только и было, что ее дитя.

— Она очень любила своего ребенка и сейчас все печалится о нем. Я думаю, что она будет только тогда счастлива, когда к ней вернется ее дорогой Нарцисс.

— Да, друг мой! — сказал Милон, уже едва сдерживаясь. — На Ночлежном острове тогда был укротитель зверей.

— Откуда ты это знаешь?

— От Жозефины и от других. Этот укротитель украл у Магдалены ее дитя и увез с собой в Бове.

— В Бове? — вскричал маркиз, задыхаясь от волнения. — Дальше…

— Несчастная мать в отчаянии ушла с Ночлежного острова искать свое дитя. Она напала на след укротителя зверей и нашла его.

— В Бове?

— Да, когда гостиница, в которой тогда обитал укротитель с мальчиком, была вся в огне!

— Господи! Так Нарцисс, которого мы спасли в Бове…

— Ваш сын: твой и страдалицы Магдалены!

— Милон, скажи… Пожалей меня… Правда ли все это?

— Да, ведь ты сам видишь, что я рассказал тебе все подробности.

— Да, да. Вое это доказывает то, что ты не ошибаешься. Нарцисс — мой сын!

— В этом больше не может быть сомнения. Жозефина подтвердила это.

— Но где Нарцисс?

— Он вчера приехал в Париж.

— Ты видел его? Говорил с ним?

— Да, мой друг!

— Он знает?

— Ему неизвестно еще. Он сам старался разыскать укротителя зверей, который рассказал, где жила его мать. На Ночлежном острове Нарцисс услышал о Жозефине. Когда он пришел к ней, Жозефина назвала имя его матери, Магдалены Гриффон.

— О, Боже, какое счастье! Наше дитя нашлось.

Маркиз закрыл лицо руками, потом со слезами на глазах взял приятеля за руку.

— Где Нарцисс? Я хочу его видеть!

— Постой, друг мой, твоей жене еще ничего нельзя знать об этом.

— Но я могу видеть своего сына, обнять его, сказать ему, что он, наконец, нашел отца!

— Разумеется!

— Где он?

— Внизу, у подъезда. Маркиз хотел идти.

— Подожди! — поспешно удержал его Милон, — я позову его сюда. Не делай шума. Магдалена может услышать, а ее надо прежде подготовить к этому.

— Спасибо тебе за такое внимание! — сказал Эжен де Монфор, — неожиданная радость, действительно, может нанести ей вред.

Милон вышел и скоро вернулся, ведя за руку Нарцисса.

— Вот твой отец! — сказал Милон, чувствуя, что он расплачется. Нарцисс кинулся в объятия к маркизу.

Давно не плакал Милон от радости.

— Нарцисс… дитя мое… я лишился тебя, мой дорогой сын, и вот, наконец, вновь нахожу тебя! — вскричал маркиз и долго молча прижимал его к изболевшемуся сердцу.

Нарцисс громко плакал от радости. И у маркиза горячие слезы текли по щекам на уже поседевшую бороду.

— Надо позвать старую Ренарду порадоваться вместе с вами, — заметил Милон.

— Да, да! Я сейчас позову ее, — сказал маркиз и позвонил. — Богу угодно было, чтобы я нашел тебя, дитя мое. Ему и моему дорогому Милону я обязан этим счастливым днем.

Дверь отворилась, и Ренарда с любопытством заглянула в комнату.

— Господин маркиз, вы звали меня? — спросила она.

— Да, да, Ренарда. Посмотрите на моего сына. Ведь это Нарцисс, которого вы нянчили когда-то!

— Ах, святая Геновефа! — воскликнула изумленная старуха, всплеснув руками.

— Я его, наконец, нашел!

— Ах, Господи! Маленький Нарцисс… Какой большой стал!

— Да, уже на руки больше не возьмете — сказал Милон.

— Какое счастье! — вскричала Ренарда, опомнившись от первого волнения, — ах, если бы знала госпожа маркиза!

— Матушка… Где моя милая матушка? — с нежностью спросил у маркиза Нарцисс.

— Она больна, дитя мое. Нам нельзя ее тревожить. Тебе сейчас нельзя видеться с ней, но надеюсь, что она скоро поправится.

— Лучше посоветоваться с доктором Вильмайзантом, — сказал Милон.

— Да, — согласился маркиз, — он скажет, когда можно сообщить Магдалене такую радость.

Милон отправился к доктору, чтобы поговорить с ним о случившемся. Он застал Вильмайзанта и рассказал ему обо всем. Доктор был удивлен неожиданной перемене в семье маркиза.

— Маркизе нельзя сейчас показывать сына, — сказал он. — Она еще очень слаба.

— Мы потому и не показываем ей Нарцисса, — ответил Милон.

— Вы говорите, что маркиза потеряла сына во время пожара?

— У нее украли его, но когда она, наконец, нашла мальчика, то дом, в котором он жил, сгорел.

— А! Так теперь я понимаю, почему маркиза так любила огонь и постоянно старалась зажечь что-нибудь.

— Ах, милый доктор, помогите вылечить маркизу.

— Я ее вылечу и именно огнем.

— Огнем?

— Вот увидите, полковник. Я сам все устрою. Сейчас же поеду и поговорю с маркизом, а на днях, вечером, состоится свидание матери с сыном.

— Давайте вместе отправимся в замок.

— Я согласен.

Милон и доктор поехали к маркизу, которого застали сидевшего с Нарциссом.

Доктор зашел к Магдалене, чтобы узнать о ее состоянии.

— Завтра маркиза может погулять в парке, — сказал он Ренарде.

Вернувшись вниз, где находился маркиз, он пошел с ним в парк, подошел к сараю, который стоял там, и объяснил свой замысел маркизу.

Маркиз сразу же поехал к префекту, чтобы переговорить с ним о задуманном плане, и получил от него согласие. Префект велел отправиться нескольким пожарным в парк, и по условному знаку они должны были потушить огонь.

На другой день, вечером, Вильмайзант в назначенный час явился в замок, где застал Милона и виконта.

Д'Альби тоже сообщили радостную весть о событии в семье маркиза.

Маркиз пошел со своими друзьями в парк. Они стали возле старых деревьев, откуда хорошо был виден сарай. Нарцисс, по распоряжению доктора, должен был стоять позади сарая.

Доктор привел маркизу, и они вместе пошли в сад. Маркиза постоянно смотрела то на доктора, то на Ренарду, как будто чего-то ждала. В глубине парка показалось зарево, которое постепенно стало увеличиваться.

Магдалена в первую минуту испугалась, а потом подошла ближе.

— Пожар! — проговорила она. — Дом горит… дитя мое! Нарцисс мой!

Воспоминания прошлого снова с такой силой проснулись в ней, что она закрыла лицо руками и заплакала навзрыд.

— Ваш сын жив, маркиза, — сказал доктор, — он спасен!

— Как? Нарцисс жив? Не сгорел там? — спросила Магдалена.

— Посмотрите, маркиза, огонь утихает. Ваш сын жив. Хотите его увидеть?

В эту минуту Нарцисс вышел из-за деревьев, за которыми все горело.

— Матушка… — послышался голос.

Магдалена вскрикнула, широко раскрыв глаза, она смотрела на юношу.

— Решительная минута настала, — шепнул доктор маркизу.

— Матушка! — закричал Нарцисс, — это я! Я, твой сын! Магдалена, рыдая, обняла сына.

Она притянула Нарцисса к себе и стала целовать. Подошел и маркиз со своими друзьями.

— Она спасена, — сказал доктор.

— Опять ты со мной, мой Нарцисс! — сказала Магдалена, осыпая юношу поцелуями.

Маркиз увел их в замок. Пожар потушили.

— Слава Богу! — прошептал маркиз, — наконец я могу насладиться тихой семейной жизнью. Наш сын нашелся!

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СВАДЬБА

Прошло несколько месяцев.

Старый герцогский дом был в праздничном убранстве.

Везде развевались флаги, лестницы, подъезды и улица были усыпаны цветами. У подъезда останавливались богатые экипажи, лакеи в ливреях бегали взад и вперед. Мрачный, тихий дворец старого д'Эпернона сиял огнями.

Там была свадьба барона Сент-Аманда и Жозефины, наследницы герцога.

Много поздравлений принимали жених и невеста, но свадьбу они хотели отпраздновать в кругу близких друзей.

В числе последних был и генерал д'Альби.

Этьенн привез им благословение бывшей королевы Франции, Анны Австрийской, нашедшей уединение в стенах монастыря Ван-де-Грас.

Виконт видел королеву и иногда исполнял ее поручения.

Король Людовик XIV собирался дать генералу д'Альби повышение по службе и назначить его комендантом Бастилии. Но Этьен сказал Канонику по секрету, что не может возложить на себя обязанности коменданта Бастилии, где постоянно будет видеть несчастных заключенных.

Сначала король немного рассердился, его даже оскорбил отказ генерала, но, выслушав объяснение Каноника, пришел к убеждению, что д'Альби был честный, недооцененный в военном деле человек, человек, который не примет почестей, если они противоречат его взглядам и убеждениям.

В Бастилии в это время сидел молодой человек, известный в народе как «Железная маска», о котором много говорили тогда. Одни говорили, что Железная маска был Герцог Вермандуа, сын Людовика XIV и прекрасной Лавальер. О таинственном арестанте, умершем в 1703 году, ходили разноречивые слухи и толки.

Вольтер говорил, что к нему в тюрьме относились с большим почтением и он пользовался всеми преимуществами высокопочтенной особы.

Иезуит Грифф, бывший девять лет духовником заключенного, рассказывал, что его никогда не называли по имени, и лицо его постоянно было закрыто черной маской. Грифф тоже был того же мнения, что Железная маска — сын Людовика XIV.

И только через некоторое время стали поговаривать, что Железная маска был братом короля. Линге приписывает его происхождение герцогу Бекингему.

Другой историк, Сен-Мишель, издал в 1690 году книгу, в которой рассказывает о тайном браке королевы Анны Австрийской с Мазарини, называя заключенного сыном кардинала.

Аббат Сулави, издавший мемуары Ришелье, на основании одного старого документа называет Железную маску братом-близнецом Людовика XIV, то есть сыном Людовика XIII. , Мы считаем, что это объяснение есть самым правдоподобным и доказанным.

Сулави говорит, что Людовик XIII секретно отдал сына на воспитание, удалив от двора, так как ему было предсказано, что рождение двойни может принести большое несчастье королевскому дому.

Только гораздо позднее Людовик XIV узнал о брате и велел посадить его в Бастилию, потому что молодой человек узнал по портрету, что он брат короля.

Позже придумали, что человек в маске значился в книгах Бастилии под именем Маттиоли, и на основании этого Сенак де Мейлан пытался доказать, что таинственный арестант был граф Маттиоли, посланник и министр герцога Карла Фердинанда Мантуа, восстановивший против себя Людовика XIV изменой.

Маттиоли обещал королю уговорить своего государя выдать Франции Казале. Он получил за это огромные деньги и богатые подарки, а затем выдал тайну Савойи, Испании и Австрии.

Чтобы отомстить графу, Людовик заманил его во Францию и посадил в Бастилию.

Но эта версия не заслуживает большого доверия. Исчезновение и арест графа Маттиоли должны были расследоваться еще в то время и привлечь к себе внимание. Но этого не последовало, и только спустя сто лет, когда Бастилия была разрушена, начали об этом говорить.

Надеясь, что читатели получили достаточно верное объяснение по делу Железной маски, возвратимся снова к героям нашего романа.

Этьенн поздравил своего друга Милона и сияющую Жозефину, передав им благословение королевы-матери. Вслед за этим лакей доложил о Нарциссе де'Монфор.

Милон встретил его и проводил в гостиную.

— Очень рады вас видеть, милый Нарцисс! Как здоровье вашей милой матушки и маркиза? — спросила Жозефина, пожимая руку молодому человеку.

— Ей гораздо лучше. Чистый воздух, близость моря, чудесные виды и тишина сельской жизни прекрасно действуют на матушку.

— Как я рада услышать это известие, — сказала Жозефина.

— Матушка и батюшка прислали меня передать вам самые искренние поздравления. Они очень жалеют, что не могут быть с вами. Но надеются увидеть вас у себя в замке Монфор.

— Непременно, непременно! Я сама не дождусь, когда, наконец, увижу милую Магдалену.

— Мы обязательно должны собраться вместе, вспомнить прошлое и порадоваться нашему счастью, — сказал Милон.

— А ты, Нарцисс, конечно, останешься в Париже? — спросил Милон.

— Да, теперь я хочу, чтобы исполнилось мое заветное желание — поступить в мушкетеры.

— Отлично сделаешь, Нарцисс! — сказал д'Альби. — Подтверди благородство и безупречность своего имени.

— Это будет главной целью всей моей жизни, — ответил молодой человек.

— А кто это еще идет нас поздравить до отъезда в церковь? — спросил Милон.

— Ах, какая радость! — воскликнула Жозефина. — Ведь это папа Калебассе и добрая Ренарда!

Этьенн не мог сдержать улыбки, глядя на наряженную старую чету, торжественно вошедшую с низким поклоном в гостиную.

Старый фруктовщик нес корзину с чудесными фруктами, а Ренарда — венок из цветущих мирт.

Волнение овладело ею, что она не могла ни слова произнести.

— Не сердитесь, пожалуйста, что мы пришли во дворец, — сказал Калебассе.

— Что вы говорите! Мы от души рады видеть вас, — сказала Жозефина, подавая руку фруктовщику и кастелянше. — Скажите, это правда, что вы тоже женитесь?

— Да, Жозефиночка, — я, наконец, согласилась, — улыбаясь, ответила Ренарда.

— Я принес к вашему свадебному столу немного персиков и винограда, — сказал Калебассе.

— А я вот этот букетик, — прибавила Ренарда.

— Очень благодарна вам за вашу доброту и внимание. Но где же вы будете жить? Останетесь в Париже?

— Нет, Жозефиночка, — ответила Ренарда, — мы уезжаем. Господин маркиз ведь продал замок.

— Знаю, Ренарда.

— Мы уедем в замок Монфор.

— Как! Папа Калебассе оставляет торговлю?

— Сейчас это не так выгодно, у нас есть кое-какие деньги. Кроме того, моя милая Ренарда будет ключницей, а я кастеляном, — сказал Калебассе, весело улыбаясь.

— Да, дядюшка, — сказал Милон, — вы — настоящий кастелян, а Ренарда такая ключница, какую еще надо поискать! Я завидую маркизу, что у него будут такие слуги!

— Вы слишком добры, господин Милон, — сказала Ренарда.

Калебассе торопливо толкнул ее, и она исправила свою ошибку: «Господин барон, я хотела сказать!»

— Господи, как я прежде любила всех трех мушкетеров, — сказала Ренарда.

— Ну, если трех, это не опасно! — весело рассмеялась Жозефина. — Оставайтесь с нами и поедем вместе в церковь. А где же мой приемный отец?

— Он поехал прямо в церковь, чтобы встретить вас там, — сказал Калебассе. — Туда поехало много знатных господ.

Вошел лакей.

— Господин граф Фернезе! — доложил он.

Милон поспешил навстречу бывшему товарищу и подвел его к невесте, которая приветливо поздоровалась с ним.

— Я принес в этот счастливый для тебя день еще одну новость, которая, вероятно, обрадует тебя, — сказал он.

— Еще, милый Каноник? С каким таинственным видом ты это говоришь? — сказал, улыбаясь, барон.

— Король поручил мне поздравить тебя и твою невесту, а также передать вот это, — продолжал Каноник, подавая удивленному Милону большой пакет с королевской печатью.

— Распечатывай скорее! — сказал д'Альби. Барон распечатал и переменился в лице.

— Что случилось, Милон? — спросила Жозефина. — Ты испугался?

— Слушайте! — громко произнес барон и прочитал: «Мы, Людовик XIV, король Франции, вручаем барону де Сент-Аманд, полковнику мушкетеров, маршальский жезл командира мушкетерского полка и желаем, чтобы он еще долго служил нам верой и правдой во главе этого избранного войска!»

— Поздравляю, командир, — сказал Каноник, первый нарушив молчание.

— У меня сердце разрывается от радости и счастья! — воскликнул Милон.

Не помня себя от радости, он подошел к Жозефине и обнял ее.

— Значит, я буду просить тебя, дядя Милон, принять меня в полк, — сказал Нарцисс.

— Наконец и мне удалось доставить тебе радость, — произнес Каноник, и глаза его заблестели от счастья. — Остается только пожелать, чтобы и теперь командир Милон и генерал д'Альби по-прежнему были друзьями графа Фернезе!

— Они останутся всегда вашими друзьями, — ответили товарищи.

Жених и невеста пошли садиться в карету, чтобы отправиться венчаться в Нотрдамский собор. Гости поехали за ними, чтобы присутствовать на церемонии венчания. Но в конце обряда, у ступеней алтаря, молодых ждала еще одна большая радость.

К ним подошли скромные монахини. Когда же они приоткрыли вуали, Милон узнал донну Эстебанию и королеву.

Королева пришла поздравить новобрачных, показав тем самым, что по-прежнему принимает участие в судьбе трех мушкетеров и никогда не забудет того, что было в прошлом.

Она приехала из монастыря Ван-де-Грас, чтобы присутствовать при венчании. А затем, пожелав счастья молодым, села в карету вместе с сопровождающей монахиней и уехала в монастырь.

Остальные гости провели весь вечер у молодых. Далеко заполночь звенели стаканы, много произносилось тостов. Все были довольны и веселы!

Поздно разъехались гости по домам, и у каждого в душе остались приятные впечатления об этом дне.

Милон сдержал слово.

На следующий год они приехали с Этьенном и Каноником в замок Монфор, стоявший почти у самого берега моря.

Они заранее дали знать о своем приезде маркизу и Магдалене.

Эжен де Монфор вышел с женой встретить дорогих гостей.

Встреча была радостной и трогательной.

Магдалена была еще немного бледна, но уже совершенно здорова. Она наслаждалась счастьем рядом со своим ненаглядным Эженом.

Она горячо обняла Жозефину. Старые друзья сидели рядом и долго вспоминали дни, проведенные вместе.

Старая Ренарда и папа Калебассе были рады приезду дорогих гостей. Они давно привыкли считать свою жизнь связанной с жизнью господ мушкетеров. Погостив несколько дней в замке, Жозефина и Милон собрались уезжать. Маркиз и маркиза обещали скоро побывать в Париже, навестить Нарцисса, которого еще не видели в мушкетерском мундире.

— Слава Богу, — сказал Эжен де Монфор, прощаясь с гостями, — все наши испытания закончились, друзья мои. Теперь мы все счастливы!

Оглавление

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  I. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КОРОЛЯ

  II. ТОРЖЕСТВО

  III. ЖЮЛЬ ГРИ

  IV. ПРИВИДЕНИЕ В МАЛЕНЬКОМ ЗАМКЕ

  V. ПАПА КАЛЕБАССЕ

  VI. МУШКЕТЕРЫ КОРОЛЕВЫ

  VII. ЯД МЕДИЧИ

  VIII. ТАЙНА ОДНОЙ СЕНТЯБРЬСКОЙ НОЧИ

  IX. НИНОН ЛАНКЛО

  X. АННА АВСТРИЙСКАЯ ПРЕКРАЩАЕТ ДУЭЛЬ В ЛУВРСКОЙ ГАЛЕРЕЕ

  XI. ЗАЖИВО ПОГРЕБЕННЫЙ

  XII. СЫН НИЩЕЙ

  XIII. МАТЕРИНСКОЕ СЕРДЦЕ

  XIV. ЗАГОВОР

  XV. В ЛЮКСЕМБУРГСКОМ ДВОРЦЕ

  XVI. СТАРЫЙ ПИНЬЕРОЛЬСКИЙ ЗАМОК

  XVII. ЭШАФОТ НА ПЛОЩАДИ ДЕ-СЕРРО

  XVIII. ВСТРЕЧА В ЛЕСУ

  XIX. СМЕРТЬ РИШЕЛЬЕ

  XX. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  I. МАЗАРИНИ

  II. ТАЙНЫЙ СУД

  III. В СКЛЕПЕ СЕН-ДЕНИСКОЙ ЦЕРКВИ

  IV. БЕГСТВО

  V. СПЯЩИЙ КОРОЛЬ

  VI. ВО ДВОРЦЕ ГЕРЦОГА

  VII. ПЛЕМЯННИЦЫ КАРДИНАЛА

  VIII. ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА

  IX. МАГДАЛЕНА ГРИФФОН

  X. ЛЮДОВИК XIV

  XI. ПРИЗНАНИЕ ГЕРЦОГА Д'ЭПЕРНОНА

  XII. НАРЦИСС

  XIII. АННА АВСТРИЙСКАЯ ОСТАВЛЯЕТ ДВОР

  XIV. ГЕНЕРАЛ Д'АЛЬБИ

  XV. СВИДАНИЕ

  XVI. МАТЬ И СЫН

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ. СВАДЬБА

Реклама на сайте