«Персиваль Кин»

Фредерик Марриет Персиваль Кин

ГЛАВА I

В нескольких милях от города Соутгемптона находится древний замок, принадлежащий фамилии лордов де Версли и уже несколько столетий известный под именем Медлин-галла. Это — великолепное здание, окруженное обширным парком и 12, 000 акров принадлежащей к нему земли.

В то время, с которого я начинаю рассказ, в замке жила старушка мисс Дельмар, сестра покойного лорда и тетка его наследника, графа де Версли и также капитана Дельмара, второго сына покойного лорда. Замок принадлежал мисс Дельмар и был в полном ее распоряжении до ее смерти.

Капитан Дельмар в то время, о котором я говорю, командовал фрегатом, употреблявшимся для прибрежной службы, что в то время значило, что капитан имел кресло в парламенте, и так как он иногда должен был подавать свой голос, то фрегат никогда не ходил в море, исключая то время, когда распускали парламент. Тогда фрегат его величества «Эндимион» снимался с якоря и крейсировал в виду берега два или три дня до тех пор, пока метрдотель доносил, что сливки, взятые для капитанского стола, скисли; при таком важном известии руль тотчас клали на борт, и фрегат спускался в ближайший порт. Теперь «Эндимион» стоял постоянно в Спитгеде, и капитан Дельмар часто посещал тетку, жившую в Медлине, потому, как утверждали злые языки, что она имела прекрасное состояние. Как бы то ни было, он жил там по нескольку недель к большой радости старушки, которая любила своего племянника, любила внимание и даже была так странна, что любила моряков. Но должно заметить, что в замке была еще другая особа, которая также любила капитана, любила внимание и любила моряков. То была мисс Арабелла Мезон, прекрасная восемнадцатилетняя девушка, которая часто смотрелась в зеркало для того, чтобы удостовериться, есть ли на свете особа прекраснее ее, и которая никогда не читала романов без того, чтобы не открыть сходства между героинею и своею собственною особою.

Мисс Арабелла Мезон была старшая дочь метрдотеля покойного лорда де Версли, брата мисс Дельмар. Старый лорд уважал своего слугу за его верность и привязанность к их дому до самой его смерти. Мезон оставил после себя вдову и двух дочерей, и говорят, что миссис Мезон нечего было тужить о потере мужа, потому что он успел кое-что ей оставить. Однако миссис Мезон не была того мнения и, напротив, всегда жаловалась на свою бедность, так что мисс Дельмар, по смерти лорда де Версли, посылала обеих дочерей ее в школу, где они получили некоторое воспитание. Мисс Дельмар часто приглашала миссис Мезон в свой замок, и последняя обыкновенно привозила с собою старшую дочь, уже вышедшую из пансиона. Впоследствии эта дочь постоянно оставалась в замке, а мать иногда только получала приглашения. Может быть, спросят, какую роль играла в замке мисс Арабелла Мезон? Ее не считали служанкой, потому что она была выше этого звания; она не являлась в гостиной, потому что ее положение в свете не позволяло ей смешивать себя с аристократией; но она занимала место между первыми и последними: она была бедной компаньонкой для чужих, немного выше ключницы для домашних, исполнительницей желаний своей покровительницы, цепью между старой аристократкой и ее слугами, к которым последняя чувствовала отвращение, свойственное большей части старых дев. Присутствие мисс Арабеллы сделалось почти необходимым для ее покровительницы, но должно, однако, заметить, что это было самое несчастное положение для молодой, резвой, прекрасной девушки, которой так хотелось нравиться.

Очень естественно, что капитан Дельмар часто посещая тетку, иногда обращал внимание и на бедную компаньонку. Постепенно короткость между ними увеличивалась, так что, наконец, стали говорить в людской, что капитан и мисс Белла Мезон вместе прогуливаются в парке; и так как посещения капитана в продолжение двух лет сделались довольно частыми, то соблазн еще более увеличился, и злые языки сделались смелее. Уже часто заставали мисс Беллу в слезах, и старый слуга и старая ключница, смотря друг на друга, качали головою, как два почтенных мандарина. Единственная особа, ничего не знавшая и не видевшая, была старушка мисс Дельмар.

Теперь я должен ввести новое лицо. Капитан Дельмар никогда не приезжал без слуги, который выбран был из морских солдат, находившихся на его фрегате. Бенжамен Кин, как он назывался, имел все качества, необходимые для хорошего слуги. Он всегда был опрятен, всегда почтителен и, после короля Великобритании и Ирландии, считал капитана Дельмара первою особою в свете. Кроме того, Бенжамен Кин, простой солдат, был одним из красивейших людей на свете и служил предметом удивления для всех женщин. Но природа, которая иногда любит подшутить, не дала ему даже искры ума; он был совершенно необразован и не мог учиться — по недостатку способностей.

Бен1 всегда сопровождал своего господина в замок и там был предметом удивления и насмешек всех слуг. Нечего и говорить, что прекрасная мисс Арабелла Мезон считала Бена гораздо ниже себя — с первого приезда его в замок; но странно сказать, что через два года, именно в то время, когда разнеслись слухи, что ее часто застают в слезах, в обращении ее с Беном произошла странная перемена. Некоторые говорили даже, что она имела особенные виды на красивого солдата. Люди, которые предвидят вещи тогда, когда они уже совершатся, говорили, что Бен никогда не смел бы и думать о таком счастье, если бы капитан не предложил ему сам жениться на мисс Белле; и Бен, считавший желание капитана приказанием, вытянулся перед ним и приложил руку к шляпе в знак повиновения. Вскоре потом капитан опять приехал в Медлин-галл с Беном, и на другой день объявлено было всем, кому знать надлежало, что мисс Арабелла Мезон тайно обвенчана с Бенжаменом Кином.

Как обыкновенно, последняя особа, до которой достигло это известие, была мисс Дельмар, и ее племянник взял на себя объявить ей о свадьбе. Сначала превосходительная старушка запылала негодованием, удивлялась нескромности Арабеллы и еще более ее выбору. Капитан Дельмар отвечал, что хотя Бен и солдат, но что каждый солдат есть джентльмен по службе; что хотя Белла Мезон могла найти лучшую партию, но она все-таки была служанкою его тетки, а Кин его слуга, так что разница между ними невелика. Потом он говорил, что давно уже заметил их взаимную привязанность, говорил о том, как опасно, когда молодые люди часто бывают вместе, намекнул о последствиях и распространился о приличиях и морали. Почтенная мисс Дельмар смягчилась убеждениями своего племянника; она была в восхищении, найдя столько добродетелей в моряке, простила молодых и сделала им прекрасный подарок. Но не так легко было сладить с матерью миссис Кин. Едва достигло это известие до старой миссис Мезон, она немедленно явилась в замок. Сначала она имела тайный разговор с дочерью, потом с капитаном Дельмаром и тотчас уехала из замка, не видя хозяйки, не сказав ни слова слугам. Это подало повод ко многим догадкам. Некоторые приписывали такой поступок досаде на замужество дочери; но другие обменивались только значительными взглядами.

Через три недели после свадьбы парламент был распущен, и начальник порта счел за нужное послать фрегат в крейсерство. Бен Кин, по обыкновению, сопровождал своего капитана, и фрегат не прежде, как через три месяца, возвратился в порт. Капитан Дельмар, явясь к адмиралу, поехал к тетке вместе со слугою, но в замке они нашли всех в большом смятении. В самом деле, то, что случилось, удивило всех домашних. Старый слуга отвесил низкий поклон капитану, и лица всех вытянулись длиннее обыкновенного. Капитан Дельмар, не говоря ни слова, вошел в гостиную, где его холодно встретила тетка, сложив перед собою руки на белом кисейном переднике.

— Что с вами, любезная тетушка? — спросил капитан Дельмар, между тем, как она как будто нехотя протянула ему руку.

— Дело в том, мой милый, — отвечала старушка, — что свадьбу твоего солдата и Беллы Мезон нужно бы было сыграть шестью месяцами ранее. Мы живем в развращенном свете, племянник, и моряки, я боюсь…

— В этом случае вы хотите верно сказать — морские солдаты, — отвечал капитан Дельмар. — Я должен сознаться, что ни те, ни другие не ведут себя так, как бы должно было. Впрочем, Бен женился на ней. Перестаньте сердиться, любезная тетушка, и позвольте мне просить за них, хотя я в отчаянии, что такое происшествие случилось у вас в доме. Мне кажется, — прибавил он, помолчав, — что возвратясь на фрегат, я должен буду строго наказать Кина.

— Это не поможет беде, племянник, — отвечала мисс Дельмар, — я выгоню ее из дома, как только она в состоянии будет ходить.

— А я накажу его, как только приеду на фрегат, — прибавил капитан, — Я не хочу, чтобы мои люди оскорбляли ваши чувства, так бесчестно — бесстыдно — ужасно — непростительно, — повторял капитан, ходя взад и вперед по комнате.

Благородная мисс Дельмар продолжала говорить, по крайней мере, с час, и благородный капитан продолжал соглашаться с нею. Когда люди изливают свое негодование, не встречая ни малейшего противоречия, они скоро затихают; то же случилось и с мисс Дельмар. Когда пришли сказать, что Белла Кин произвела на свет прекрасного мальчика, обиженная старушка с ужасом отвернулась; когда горничная заметила, что это было в самом деле прекрасное дитя, ей велели молчать. Она не хотела видеть бедной матери, и солдату ведено было оставаться в кухне, чтобы не встретиться с ним на лестнице. Но с каждым днем ее негодование утихало, и скоро мисс Дельмар могла не только смотреть на ребенка, но и ласкать его, и, наконец, решилась навестить мать, которая уже довольно оправилась, чтобы выслушать двухчасовую речь, в которой благородная девица распространилась о ее нескромности, необдуманности, неисправимости, непристойности, замечая, что ее поведение было непростительно, непонятно, невыносимо. Мисс Дельмар, насказав столько не, замолчала, потому что не могла более говорить. Белла, терпеливо ожидавшая своей очереди, будучи сметливою девушкою, объявила с пролитием многих слез, что она сознается, что ее поведение было непростительным, ее проступок невольным, что ее неопытность и незнание одни только могут ее оправдывать; что гнев ее покровительницы необходимо должен увеличить ее страдания; уверяла, что она не неисправима; что если только мисс Дельмар не будет более негодовать на нее, то она никогда более не сделает такого проступка. Довольная этим обещанием, добрая мисс Дельмар смягчилась и не только простила ее, но еще взяла дитя к себе на колени и подарила матери Библию. Читатель! Ребенок, удостоившийся чести лежать на девственных коленах девственной мисс Дельмар, был не кто иной, как рассказчик этой истории — или, если вам угодно, герой этого романа.

Дело моей матери тем и кончилось; но из этого нельзя еще заключать, чтобы ее муж был доволен таким непредвиденным случаем, тем более, что в насмешках слуг не было недостатка. По-видимому, вскоре после моего рождения капитан Дельмар имел свидание с Беном; но когда солдат возвратился в кухню, один из грумов, осмелившийся шутить над ним, получил такой толчок от Бена, что с тех пор все шутки замолкли. После того как Бен так горячо за себя вступился, стали делать заключения, что если супружеские права и были нарушены, то он сам поторопился и теперь, женясь, уже не хочет слышать никаких дерзких замечаний.

В свое время меня окрестили, и мать моя до такой степени примирилась со своею покровительницею, что капитан Дельмар был моим крестным отцом, а благородная мисс Дельмар крестною матерью. По особенной просьбе матушки, капитан согласился, чтобы мне дали его имя, и меня записали в церковные книги под именем Персиваля Кина.

ГЛАВА II

На свете нет ничего постоянного. В парламенте при избрании членов люди, подававшие свои голоса в пользу капитана Дельмара, будучи недовольны невниманием его к их выгодам, решились избрать на место его другого члена, который, как прежде капитан Дельмар, обещал им все, и по всей вероятности, подражая капитану, ничего не думал исполнить. С потерею этого места капитан Дельмар потерял и фрегат, потому что правительство не сочло необходимым оставить его командиром. Итак, фрегат был отдан другому капитану, который имел друзей в парламенте.

Бен, принадлежавший к морскому полку, не мог оставаться при капитане Дельмаре, но помещен был вместе с другими в Чатамских казармах. Матушка, хотя не располагавшая жить в казармах, без сожаления оставила замок, где ей не трудно было заметить, что с ней обращаются уже не с прежним уважением. Она даже рада была расстаться с местом, где проступок ее был всем известен, и капитан Дельмар, дав ей прекрасные советы и богатый подарок, обеспечивавший ее на несколько лет, уехал из замка. Матушка возвратилась в свою комнату, когда затих стук колес отъезжавшей кареты, и облила горькими слезами свое бедное дитя.

На другой день мисс Дельмар прислала за нею; начала, как обыкновенно, поучительною речью и кончила богатым подарком и советом — ехать. Через день матушка, собрав, что у нее было, и взяв меня на руки, отправилась в Чатам, куда мы скоро прибыли и наняли себе квартиру. Матушка была живая, деятельная женщина, и подарки, полученные ею в разное время, составляли значительную сумму, на которую ее муж никогда не объявлял никаких прав.

В самом деле, должно отдать справедливость Бену, что он имел добродетель смирения. Он чувствовал, что жена во всех отношениях выше его, и что только особенный случай мог свести их. Поэтому он во всем был ей покорен, соглашался на все ее предложения и действовал по ее воле. Когда по приезде в Чатам она объяснила ему невозможность жить вместе с другими женщинами в казармах и объявила, что она хочет заняться каким-нибудь ремеслом, которое могло бы доставить ей выгоды, Бен, хотя и чувствуя, что это будет добродетельное разделение a mensa et thoro, не делал никаких возражений. Получив, таким образом, согласие мужа, который не смел ее оспаривать, матушка решилась завести книжную лавку; она рассудила, что вместе с тем, продавая бумагу, перья и сургуч, она всегда будет иметь покупателей лучшего класса. Она наняла дом возле казарм, с прекрасною лавкою в нижнем этаже, и хотя первоначальные издержки значительно уменьшили ее капитал, последствия показали, что она не ошиблась в расчете, и у ее лавки постоянно толпились офицеры, которых занимала приветливость и живость хорошенькой женщины.

В самое короткое время ее лавка сделалась самою модною, и для всех непостижимою загадкою было то, каким образом такая прекрасная и ловкая женщина могла сделаться женою простого солдата.

Наконец, это стали приписывать тому, что она была обворожена красотою лица и вышла замуж по страсти. Дамы приняли под свое покровительство ее маленькую библиотеку; офицеры и джентльмены раскупали у нее книги. Матушка накупила перчаток, духов, тростей, сигар и через год нашли, что ее доход и число покупателей значительно увеличились. Матушка была умная женщина; с мужчинами она шутила и любезничала, с дамами принимала степенный вид, и дела ее процветали в полном смысле слова. Если бы муж ее и захотел вступить в свои права, то настоящее положение ее уже достаточно было для того, чтобы заставить его покориться. Она возвысила себя без посторонней помощи высоко над ним; он видел, как она смеется и шутит с его офицерами, которым он должен был отдавать честь, проходя мимо: он не решался говорить с нею и даже войти в лавку, когда там были его офицеры, чтобы они не сочли это неуважением; и так как он не мог ночевать вне казарм, то все свидания его с матушкою ограничивались минутным приходом к обеду, где он находил лучший кусок, чем в своей артели, а иногда получал еще шиллинг на пиво. Бен удостоверился, наконец, что тем или другим образом жена выскользнула у него из рук, что он был не более, как ее покорнейшим слугою, и без ропота покорился своей судьбе.

ГЛАВА III

Мне кажется, читатель согласится со мною, что матушка во всем показывала необыкновенную твердость характера. Она принуждена была сделаться женою человека, которого презирала и над которым во всем чувствовала свое превосходство, но сделала это, чтобы спасти свое доброе имя. Правда, она была виновна; но ее положение и случай были против нее, и когда она нашла одну только гордость и эгоизм в человеке, которому была предана и для которого всем пожертвовала; когда он глубоко оскорбил ее предложением сделать этот шаг для избежания огласки; когда в минуту такого предложения спала завеса и открыла ей сердце человека во всем его эгоизме, — не удивительно, что с горькими слезами, выжатыми обиженною любовью и отчаянием, она должна была согласиться. Потеряв все, что было для нее дорого, чего ей было бояться в будущем? Ей предстояло только принести новую жертву, новое доказательство ее привязанности.

Но мало найдется женщин, которые бы на месте моей матери не упали духом.

В таком положении были дела, когда мне минуло шесть лет. Я был забавный, веселый шалун, ласкаемый офицерами и столько же полный проказ, как дерево, полное обезьян. У матушки явилось столько занятий, что она нашла необходимым иметь помощницу и решилась просить сестру свою Эмилию переехать к ней жить. Но для этого необходимо было получить согласие ее матери; а бабушка не виделась с матушкою с приезда своего в Медлин-галл. После они стали вести переписку; матушка молчала, будучи сначала не более как женою простого солдата; но когда дела ее приняли счастливый оборот, она первая протянула оливковую ветвь, которую бабушка приняла, узнав, что она мирно отделилась от мужа. Так как бабушке уже надоело жить в опустелом доме, и Эмилия объявила, что она умирает с тоски, то решено было, что они обе приедут жить с матушкою, что вскоре и последовало. Тетушка моя Милли, прекрасная собою, живая и веселая, была тремя годами моложе матушки. Бабушка была сердитая, капризная старушка, огромного роста, но весьма почтенной наружности. Лишним считаю заметить, что с приездом мисс Эмилии число посетителей не только не уменьшилось, но еще значительно увеличилось.

Тетушка Милли скоро столько же полюбила меня, сколько я любил проказы; этому нечего удивляться, потому что я был типом проказника. Матушка была серьезна и иногда бранила меня; бабушка крепко била и вечно бранила, между тем как тетушка, задумав какую-нибудь шалость, которую сама не смела выполнить, всегда употребляла меня своим агентом, так что мне всегда приписывали ее выдумки, и я редко оставался ненаказанным; но об этом я мало думал. Ее ласки, пряники и сахарные сливы вознаграждали меня за брань матушки и за оплеухи, которые я получал с длинных пальцев моей почтенной бабушки. Кроме того, офицеры принимали во мне большое участие, и должно заметить, что хотя я решительно отказался учить азбуку, зато успел во многом другом. Моим большим покровителем был капитан морского полка Бриджмен, невысокий, но красивый мужчина. С ним я часто убегал из дому и ходил обедать с офицерами, пил тосты, и стоя у стола, пел две или три забавные песни, которым он меня выучил. Иногда я возвращался домой немного навеселе, что очень сердило матушку; бабушка поднимала руки кверху и смотрела сквозь очки на потолок, а тетушка Милли смеялась вместе со мною. Восьми лет я уже приобрел такую известность, что всякая шалость, сделанная в соседстве, непременно приписывалась мне, и к матушке доходили беспрестанные жалобы на разбитые стекла и другие проказы, хотя очень часто я бывал совершенно невинен. Наконец, все, кроме моей матушки и тетушки Милли, объявили, что мне давно пора ходить в школу.

Однажды вечером все наше семейство сидело в зале, за чаем. Я притаился в углу: верный признак, что готовил какую-нибудь шалость (а я действительно насыпал в то время пороху в бабушкину табакерку), когда старушка сказала матушке:

— Белла, неужели мальчишка никогда не будет ходить в школу? Он совсем пропадет.

— Отчего же он пропадет? — спросила тетушка Милли. — Неужели от того, что не пойдет в школу?

— Молчи, Милли; ты так же избалована, как он, — отвечала бабушка. — Мальчики никогда не пропадают от воспитания, а девушки очень часто.

Думала ли матушка, что это относилось к ней, — не знаю; но она поспешно отвечала:

— Вы, кажется, не можете жаловаться на мое воспитание, матушка; иначе вы не были бы здесь.

— Правда, Белла, — отвечала бабушка, — но вспомни, что ты никогда бы и не подумала выйти за солдата, — за простого солдата, когда твоя сестра метит на офицера. Да, — продолжала старушка, перестав вязать чулок и смотря на дочь, — и подхватить одного, если сумеет: поручика Флета не выживешь из лавки. (Бабушка в эту минуту дала мне случай положить на место ее табакерку; и заметив, что она уронила на пол вязальную иголку, я поднял ее и воткнул сзади в ее платье, так что она не могла видеть).

— Я слышала, что мистер Флет очень хорошей фамилии, — продолжала бабушка.

— И большой дурак, — прервала матушка. — Я уверена, что Милли не обращает на него внимания.

— Он офицер, — отвечала бабушка, — не простой солдат.

— Право, матушка, для меня лучше мой простой солдат, потому что я делаю из него, что хочу; если он солдат, то я его командир и буду им, пока жива.

— Полно, полно, Белла, зачем вспоминать старое; но мальчика надо отдать в школу. Ах, я уронила иголку!

Бабушка встала и вертелась кругом, ища иголку, которую, странно сказать, никак не могла найти. Она открыла табакерку и понюхала табаку, чтобы прочистить зрение.

— Что это сделалось с моим табаком, и где иголка? Персиваль, что ты сидишь в углу; поищи мою иголку.

Я счел нужным повиноваться и очень прилежно начал искать. Встретив взгляд тетушки Милли, я показал ей на иголку, торчавшую из бабушкиного платья, и потом опять стал на колени, между тем как тетушка зажимала рот платком, чтобы не смеяться.

Через минуту Бен сначала тихо постучал в дверь и потом отворил ее и вошел. В это время все офицеры обедали, и лавка была пуста.

— Тебе нужно будет взять три связки книг, — сказала матушка, — но еще будет время; возьми чай и пей в кухне.

— Нет ли у тебя шиллинга, Белла? — сказал Бен со своим обыкновенным спокойствием.

— Возьми вот шиллинг, Бен, — отвечала матушка, — но не пей так много пива.

— Боже мой, что сделалось с моей иголкой? — вскричала бабушка, оборачиваясь.

— Вот она, — сказал Бен, заметя ее в бабушкином платье. — Я уверен, что это работа Персиваля.

Бабушка взяла иголку от Бена и потом обратилась ко мне:

— Негодный мальчишка, так это ты воткнул сюда иголку? А сам как будто ищет ее. Ты пойдешь в школу, сударь, пойдешь непременно!

— Вы сказали иголка, бабушка, я и искал иголку. Вы не говорили о вязальной спице; я бы мог сказать вам, где она была.

— Да, конечно, кто спрятал, тот может найти; ты идешь в школу, или я не остаюсь здесь в доме.

Бен взял свой чай и вышел из комнаты. Он хорошо знал дисциплину и вне казарм.

— Я пойду в кухню к отцу, — вскричал я.

— Нет, не пойдешь, негодный мальчик, — сказала матушка. — В кухне не твое место, и если я езде услышу, что ты куришь трубку…

— Капитан Бриджмен курит, — отвечал я.

— Да, он курит, а ты не должен курить.

— Поди, поди сюда, дружок, — сказала бабушка, открыв табакерку и держа ее в одной руке. — Что ты сделал с моим табаком?

— Помилуйте, бабушка, трогал ли я сегодня вашу табакерку?

— Почему мне знать? У тебя руки, как крючки, верно, ты трогал; мне бы только хотелось поймать тебя. Я насыпала поутру свежего табаку.

— Может быть, в лавке ошиблись, — сказала тетушка Милли, — это часто случается.

— Не знаю, надо переменить; я не могу этого нюхать.

— Бросьте в огонь, бабушка, — сказал я, — а я сбегаю с табакеркой в лавку и снова насыплю полную.

— Да, больше нечего делать, — отвечала старуха и, подойдя к камину, высыпала табак на уголья. Вдруг последовал взрыв, и масса дыма хлынула ей в лицо; чепчик вспыхнул, очки упали с носа, и лицо почернело, как у трубочиста. Старушка вскрикнула и отскочила назад; но, наткнувшись на стул, на котором сидела, поймала меня и всею своею тяжестью упала на меня. Я только что собирался ускользнуть во время тревоги, потому что матушка и Милли также испугались, как увидел себя почти задушенным тяжестью своей бесчувственной бабушки, а она, как я уже говорил, была огромная и тучная женщина. Будь я в другом положении, я не столько бы страдал, но, к несчастью, я упал прямо на спину и лежал кверху лицом, которое давила широчайшая часть тела старушки; она приплюснула мой нос, и дыхание мое остановилось. Не знаю, долго ли осталась бы бабушка в таком положении; быть может, она бы и совсем задушила меня, если бы я не употребил в дело свои зубы. Я укусил ее сквозь платье, почти задыхаясь, стиснув зубы с судорожным усилием. Бабушка, чувствуя ужасную боль, скатилась на бок, и тогда матушка и тетушка, думавшие, что я убежал из комнаты, нашли меня без чувств, с посиневшим лицом. Они подбежали ко мне, но я все еще не мог разжать зубов; чистый воздух и холодная вода привели меня в чувство, и меня положили на софу в совершенном изнеможении. Бабушка не так счастливо отделалась; она несколько дней не могла сидеть на кресле без подушек, и хотя меня бранили немного, но старушка получила явное ко мне отвращение, матушка молчала, а тетушка сделалась не так весела, как прежде. Все это предвещало что-то недоброе. Через несколько дней я узнал свою судьбу. В одно прекрасное утро, в понедельник, Бен пришел необыкновенно рано; мне надели на голову шапку, на плечи накинули плащ, Бен схватил меня за руку, в другую взял закрытую корзину и повел меня, как овцу на заклание. Когда я уходил, в глазах тетушки Милли были слезы, матушка была печальна, а бабушка даже сквозь очки не могла скрыть своей радости. Дело в том, что бабушка восторжествовала, и меня вели в школу.

ГЛАВА IV

Только что мы вышли на улицу, я взглянул в лицо Бену и спросил, куда же мы идем?

— Веду тебя в школу, — отвечал он.

— В школу! За что меня в школу?

— За то, что ты кусал свою бабушку, и для того, чтобы тебя немного поучили и поболее посекли, как я слышал; я сам никогда не был в школе.

— Чему же там учат и за что секут?

— Учат читать, писать и считать; я, к несчастью, ничему не выучился; а секут потому, что без розог мальчики ничему не выучатся.

Это известие нисколько не было для меня утешительно. Я более не задавал вопросов, и мы в молчании дошли до дверей школы, за которыми слышен был ужасный шум. Бен постучал, дверь отворилась, и масса теплого воздуха охватила нас. Бен вошел и представил меня школьному учителю, которого имя было Тадеус О'Таллагер и который, быв бедным студентом в Ирландии, приехал в Чатам и завел школу. Он считался строгим, и в его заведении дети содержались в особенном порядке; кажется, что бабушка нарочно выбрала его школу, потому что в городе их было несколько, и другие гораздо ближе к нашему дому.

Бен, по-видимому, имевший большое уважение к ученым, потому, что сам ничего не знал, по-военному отдал честь мистеру О'Таллагеру и, приложив руку к шляпе, сказал: «Новый мальчик честь имеет явиться в школу».

— О, разве я его не знаю? — вскричал мистер О'Таллагер. — Это тот самый молодец, который прокусил насквозь свою бабушку, мистер Кин, как его называют. Острые зубы, острые зубы. Оставьте его у меня: в корзине, я думаю, его обед? Оставьте и обед. Он скоро сделается смирным, или это может дурно кончиться.

Бен поставил корзину, повернулся налево-кругом и оставил школу и меня у трона моего будущего педагога; я говорю у трона, потому что у него не было кафедры, какие обыкновенно бывают в школах, а кафедра заменялась тремя старыми ящиками без крыш; два из них стояли дном кверху и составляли нижнее основание, а третий стоял на них поперек, также дном кверху Все это покрыто было старой изорванной шерстяной материей. Мистер О'Таллагер с достоинством сидел на верхнем ящике, положив ноги на нижние, и с возвышения мог обозревать всю школу. Он был невысок ростом, но очень толст, с рыжеватыми волосами и рыжими взъерошенными усами. Мне он казался самым страшным существом, и когда он открывал свой большой рот и показывал зубы, я вспоминал вывеску Красного Льва возле матушкиного дома. Во всю мою короткую жизнь я никогда еще не чувствовал такого ужаса, как при виде моего педагога, который сидел передо мною, как римский трибун, держа в руке вместо жезла короткую круглую линейку. Я не пробыл еще минуты в школе, как заметил, что он поднимает руку; линейка, просвистав по воздуху, полетела и ударилась в голову школьника, сидевшего на другом конце комнаты. Мальчик, разговаривавший с соседом, почесал голову и нахмурился.

— Что же ты не несешь назад линейку, негодяй? — сказал мистер О'Таллагер. — Проворнее, Джонни Таргет, или это может дурно кончиться.

Школьник, сначала оглушенный ударом, скоро оправился и, хныкая, подошел и подал линейку мистеру О'Таллагеру.

— Язык твой делает больше зла, чем добра, Джонни Таргет. Он у тебя негодный член. Ты пропадешь без линейки.

Джонни Таргет почесал голову и не сказал ни слова.

— Мистер Кин, — сказал учитель, помолчав, — видел ли ты, какой удар в голову получил этот мальчик, и знаешь ли, за что?

— Нет, — отвечал я.

— Что у тебя за манеры, негодяй? Нет! Вперед ты должен говорить: нет, сударь, или нет, мистер О'Таллагер. Понимаешь, — теперь скажи: да… и что?

— Да и что.

— Да и что! Ты негодный ignoramus; говори: да, мистер О'Таллагер, и помни, что я спрашиваю в последний раз.

— Да, мистер О'Таллагер.

— А, теперь ты видишь, что в школу ходят недаром, — ты научился быть вежливым. Обратимся же к прежнему вопросу: за что Джонни Таргет получил удар в голову, который заставил его плакать? Я тотчас скажу тебе, что он получил это за разговоры. Первая обязанность мальчика, который хочет учиться есть молчание, и это будет твоим уроком сегодня; сядь здесь, и если ты вымолвишь хоть слово во все время, как будешь в школе, то это дурно кончится.

Имея случай удостовериться, что мистер О'Таллагер шутить не любит, я сел на место и забавлялся, слушая, как мальчики говорили свои уроки и получали наказания. Наконец, наступило время обеда; школьников распустили; каждый взял свою корзинку и побежал домой обедать, а я остался в школе tete-a-tete с мистером О'Таллагером и, чувствуя неодолимое влечение к обеду, бросил нежный взгляд на свою корзину, но не сказал ни слова.

Мистер О'Таллагер, наконец, сказал:

— Мистер Кин, теперь ты можешь идти из школы и кричать, пока охрипнешь, чтобы вознаградить себя за потерянное время.

— Могу я взять свой обед, мистер О'Таллагер? — спросил я.

— Ты спрашиваешь об обеде? Конечно, можешь. Но сначала я посмотрю, что такое в корзине, потому что, любезный мистер Кин, есть кушанья, которые вредны для ученья, и если ты съешь их, то не в состоянии будешь ничем заняться. Что легко, то можно кушать, но что дурно для желудка маленьких детей, то может дурно кончиться, то есть линейкой или розгой; у меня есть два помощника, которых я еще тебе не представил. Все в свое время. Если справедливо то, что я о тебе слышал, то вы скоро познакомитесь.

Между тем мистер О'Таллагер рассматривал мою корзину. Тетушка Милли хорошо обо мне позаботилась: там было множество сандвичей2, кусок хлеба и сыра и несколько кусков сладкого пирога. Мистер О'Таллагер вынул все это и после минутного молчания сказал:

— Ну, мистер Кин, ты не угадаешь, каким образом я всему научился, и что я ел в то время? Так я скажу тебе: я ел черствый хлеб с крошечным кусочком сыру, когда случалось достать его, а это случалось нечасто. Хлеб и сыр есть пища, которая сделает из тебя хорошего ученика, и еще можешь взять кусок сладкого пирога. Бери же их и беги бегом играть; и не забудь же, мистер Кин, прочесть молитву: «Благодарим тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас»… Ну, убирайся, остальное конфискуется для моего употребления и для твоей пользы.

Мистер О'Таллагер оскалил зубы, окончив свою речь, и в это время он так походил на дикого зверя, что я рад был убежать как можно скорее. Я обернулся, выходя из дверей, и заметил, что мои сандвичи исчезали с удивительной быстротою; но я встретил его взгляд: то был взгляд тигра, раздирающего свою добычу, и бросился бегом из дверей.

ГЛАВА V

Добежав до места, где школьники собирались играть, и которое было не что иное, как небольшой луг, я сел на траву и начал есть обед, который мистеру О'Таллагеру угодно было мне оставить. Я боялся его, правда, потому что строгость его к другим показывала мне, что он не будет щадить и меня, если я осмелюсь ему противоречить; но вскоре негодование взяло верх над страхом, и я стал думать, что нельзя же мне всегда оставлять ему свой обед. Потом я рассудил, не лучше ли предоставить свою пищу на его волю, если он за то будет хорошо со мною обходиться, и решился немного помедлить оказывать открытое сопротивление. Скоро зазвонил колокольчик, и я вместе с другими поспешил в школу и сел на указанное мне место.

Как только все затихли, педагог обратился ко мне.

— Ну, мистер Кин, — сказал он, — протяни сюда свои уши, то есть слушай, что я буду тебе говорить. Знаешь ли ты, сколько путей ведут к тому, чтобы научиться? Молчи: я спрашиваю тебя, потому что уверен, что ты этого не знаешь, и потому, что хочу все объяснить тебе. Есть три пути: первый — глаз, и когда мальчик имеет такие глаза, как ты, многое может пройти по этому пути в его голову; ты можешь узнать вещь, когда снова увидишь, хотя можешь не знать своего отца, потому что это тайна твоей матери. Второй путь, негодный мальчишка, есть ухо, и если ты будешь помнить, что говорят, и слушать, что тебе позволят, то узнаешь много истин и еще более лжи. Теперь мы дошли до третьего пути к науке, который есть совершенно отдельный путь; это — голова, которая требует помощи глаз и ушей и еще двух помощников, которых мы называем памятью и прилежанием. Итак, мы имеем три пути: зрение, слух и рассудок, три слова, которых ты не понимаешь, и я не возьму на себя труда растолковывать их такому животному, как ты, потому что я никогда напрасно не мечу бисера перед свиньями. Теперь, мистер Кин, мы перейдем к другой части нашей истории. Как есть три пути к наукам, так точно есть три средства, которыми мальчики понуждаются учиться: первое есть линейка, — ты видел, как она полетела в голову Джонни Таргета и какой отвесила ему удар; второе средство есть ферула, вещь, о которой ты, может быть, никогда не слышал, но которую я покажу тебе. Вот она, — продолжал мистер О'Таллагер, вынимая плоскую деревянную лопатку с отверстием посредине. — Линейка для головы, как ты уже видел, а ферула для руки. Ты знаешь, что я делал линейкою; теперь я покажу тебе, к чему служит ферула.

— Томми Госкин, поди сюда.

Томми Госкин положил книгу и подошел к учителю с сомнением на лице.

— Томми Госкин, ты сегодня худо знал свой урок.

— Нет, мистер О’Таллагер, — отвечал Томми, — вы сказали, что я хорошо отвечал.

— Ну, так ты худо знал его вчера, — продолжал мистер О’Таллагер.

— Нет, я вчера знал хорошо, — отвечал мальчик, нахмурясь.

— И ты еще смеешь мне противоречить? — вскричал мистер О’Таллагер. — Во всяком случае ты не будешь знать урока завтра, так протяни свою правую руку.

Бедный Томми протянул руку и громко закричал при первом ударе, вырывая свои пальцы из рук учителя.

— Теперь левую руку.

Томми получил удар и в левую руку и закричал еще громче.

— Теперь ты можешь идти, — сказал мистер О’Таллагер, — но вперед не смей этого делать, а то дело может дурно кончиться. Теперь, мистер Кин, мы приступим к третьему, и последнему, средству, которое есть не что иное, как березовые прутья. Вот оно, ты испытал его?

— Нет, мистер О’Таллагер, — отвечал я.

— Ну, так тебе еще предстоит это удовольствие, и, вероятно, тебе недолго еще дожидаться. Дай мне выбрать.

Здесь мистер О’Таллагер осмотрел всю школу, ища виновного, но мальчики, догадываясь, к чему клонится дело, так прилежно устремили глаза на книги, что он не мог никого заметить. Наконец, он вызвал толстого, жирного мальчика.

— Вальтер Пуддок, пожалуйте сюда.

Вальтер Пуддок подошел; видно было, что он считал себя погибшим.

— Вальтер Пуддок, я сейчас говорил мистеру Кину, что ты лучший ученик в латинском классе. Ну, не делай меня лжецом, поддержи меня, или, клянусь кровью О’Таллагеров, я буду сечь тебя, пока ты сделаешься тонок как лист. Как называется по-латыни треугольная шляпа, которую римские джентльмены носили со своими тогами?

Вальтер Пуддок думал несколько минут, и потом, не говоря ни слова, спустил штаны.

— Видишь виновного; он знает, что с ним будет. Стыдно, Вальтер Пуддок, так осрамить своего учителя в заставить его солгать мистеру Кину. Где Филь Муни? Поди сюда и держи Вальтера Пуддока; в тебя я не могу вбить ума, но с твоею помощью вбиваю его в других.

Вальтер Пуддок, очутясь на спине Филя Муни, получил дюжину добрых ударов. Он вынес их терпеливо, хотя слезы текли по его щекам.

— Вот, Вальтер Пуддок, я говорил, что это может дурно кончиться: возьми свою книгу, негодный, и старайся лучше оправдать образование, которое ты здесь получил.

Мистер О’Таллагер отложил розги в сторону и продолжал.

— Ну, мистер Кин, я показал тебе три пути к науке, и также три средства, чтобы заставить детей учиться. Если ты не будешь скоро идти по трем первым, то за тобою будут следовать очень скоро три последние. Да еще помни, негодный, чтобы завтра было более горчицы в сандвичах, или это может дурно кончиться. Теперь ты знаешь всю теорию, мистер Кин, и с завтрашнего дня я начну практику.

Во весь этот день достойный педагог не говорил мне более ни слова. В пять часов классы кончились, и я поспешил домой, вспоминая все, что происходило в школе.

Бабушка и матушка очень любопытствовали знать, что со мною было; первая надеялась, что меня высекли, вторая, что нет; но я не хотел отвечать им. Я принял гордый и равнодушный вид, потому что был сердит на матушку и ненавидел бабушку. Одна только тетушка Милли не напрасно меня расспрашивала. Когда мы остались одни, я рассказал ей все, что случилось; она просила меня не сердиться и сказала, что будет стараться, чтобы со мною не обходились так дурно.

Я отвечал, что если со мною будут дурно обходиться, то я непременно отомщу за себя. Потом я пошел в казармы к капитану Бриджмену и все рассказал ему. Он советовал мне смеяться над линейкою, ферулою и розгами, показал необходимость ходить в школу и учиться читать и писать, но в то же время осуждал поведение мистера О’Таллагера и велел мне противиться его несправедливости и жестокости, обещая помогать мне, если я буду прилежно учиться.

Ободренный покровительством и советами двух друзей моих, я решил учиться как можно лучше, но не переносить никаких обид от своего учителя. Я хотел за всякое наказание сыграть с мистером О’Таллагером какую-нибудь штуку и с таким похвальным намерением заснул крепким сном.

ГЛАВА VI

Когда на другое утро тетушка Милли разбудила меня и сказала, что пора завтракать — и идти в школу, мне показалось, что в последние двадцать четыре часа — два года пронеслись над моею головою. До вчерашнего дня я никогда не знал притеснений, и кровь моя кипела от негодования; я чувствовал себя способным на все.

Я столько же сердит был на матушку и бабушку за то, что они отдали меня в такое место, сколько и на мистера О’Таллагера. Вместо того, чтобы идти и поздороваться с матушкою, я не обращал внимания ни на нее, ни на бабушку, к обиде первой и удивлению последней, которая спросила: «Что у тебя за манеры сегодня? Отчего ты не пожелаешь мне доброго утра?"

— Оттого, бабушка, что я еще недостаточно пробыл в школе, чтобы выучиться манерам.

— Поди и поцелуй меня перед уходом, — сказала матушка.

— Нет; вы отдали меня в школу, чтобы меня там били, и я никогда более не буду целовать вас.

— Негодный мальчик! — вскричала бабушка. — Какое у тебя злое сердце!

— У него не злое сердце, — сказала тетушка Мил ли. — Напрасно сестра сначала не узнала, в какую школу отдала его.

— Я сама знаю, — отвечала бабушка, — там он не смеет шалить.

— Не смею? — вскричал я. — Так буду же, и не только там, но и здесь. Я надоем всем, и даже вам, бабушка, или пусть я умру на месте.

— Как, негодный мальчишка, разве ты не знаешь…

— Знаю, знаю, но помните, что я умею кусаться. Молчите лучше, бабушка, или, как говорит наш учитель, это может дурно кончиться.

— Каков мальчик? — вскричала бабушка, всплеснув руками. — Уж дожить мне до того, что тебя повесят, неблагодарный!

— Не зовите меня неблагодарным, — отвечал я, обняв тетушку Милли и целуя ее. — Я могу любить тех, которые меня любят.

— Так ты не любишь меня? — с упреком спросила матушка.

— Вчера я любил вас, но сегодня нет; но мне пора идти, тетенька; готова ли моя корзина? Я не хочу, чтобы отец отводил меня в школу; я могу без него идти, и когда не захочу идти, так не пойду; помните это, матушка.

Сказав это, я схватил корзину и вышел из комнаты. Я узнал, что по уходе моем происходило долгое совещание; матушка, узнав от тетушки Милли, как обходился со мною мистер О’Таллагер, хотела тотчас взять меня из школы; бабушка утверждала, что все, что я говорил, есть сущая ложь, и угрожала уехать из Чатама с тетушкою, если меня не оставят в школе. Так как матушка не могла расстаться с тетушкою Милли, то бабушка настояла на своем.

Я пришел вовремя и сел возле своего учителя. Я сделал это вследствие долгого разговора с капитаном Бриджменом, который сказал мне, что хотя мистер О’Таллагер называл линейку наказанием 1, ферулу 2 и розги 3, и хотя их считали, чем больше номер, тем хуже; однако капитан доказывал противное, узнав это на опыте, когда сам был в школе. Он советовал мне никогда не протягивать руки к феруле, хотя за этот отказ меня высекут, и уверил меня, что когда часто секут, то розги не имеют уже никакого действия. Теперь я рассудил, что вернейшее средство избежать линейки состояло в том, чтобы сесть ближе к учителю, которому тогда слишком близко бросать ее мне в голову; я хотел спасти благороднейшую часть тела и предоставить другую на волю мистера О’Таллагера. Надо отдать ему справедливость, он не заставил меня ждать.

— Поди сюда, мистер Кин. Что у тебя за манеры? Отчего ты не пожелаешь доброго утра своему учителю? Умеешь ли ты читать?

— Нет, сударь.

— А знаешь азбуку?

— Не совсем, мистер О’Таллагер.

— Не совсем! Я думаю, две буквы из двадцати шести; видно, что дома не особенно заботились о твоем воспитании. Но неужели ты думаешь, что классический ученик и джентльмен, как я, стану сам учить тебя азбуке? Ты ошибаешься, мистер Кин; ты узнаешь ее из вторых рук. Где Тим Рудель? Ты, Тим, учи мистера Кина азбуке и в то же время знай свои уроки, а то это может дурно кончиться; а ты, мистер Кин, если не выучишь сегодня всей азбуки, то получишь наказание № 2, а после и следующее. Ну, пошел же, необразованный негодяй; а ты, Тим, получишь № 3, если не выучишь его и сам не будешь знать урока.

Я был очень доволен таким распоряжением; я решился учиться и старался вдвойне, чтобы спасти от наказания бедного Тима.

Через три часа я знал свой урок в совершенстве, и Тим, которого вызвали прежде меня, также знал все без ошибки, к огорчению мистера О’Таллагера, который заметил:

— Так ты выскользнул из моих рук, мистер Тим, но я доберусь до тебя и до Кина.

Перед обедом позвали и меня. Зная свой урок, я был совершенно покоен.

— Какая это буква? — спросил мистер О’Таллагер.

— А, В, С, D, Е.

— Ах ты, негодяй! Ты думаешь избежать наказания?

— V, X, P, O.

К крайнему удивлению мистера О’Таллагера, я сказал все буквы без ошибки; но вместо похвалы, получил выговор.

— Клянусь всем на свете, — вскричал мой педагог, — сегодня все идет наизворот; моя рука остается в бездействии. Этому не бывать. Ты, кажется, сказал мне, мистер Кин, что не знаешь азбуки?

— Я сказал, что знаю несколько букв, сударь.

— Если я еще не потерял память, мистер Кин, то, кажется, ты сказал мне, что знаешь две из двадцати шести.

— Нет-с, это вы сказали.

— Это все равно, что сказать мне, твоему наставнику, классическому ученику и джентльмену, что я лгу, — за что я и требую удовлетворения. Ты виновен в двух пунктах: во-первых, солгав мне, что ты не знаешь азбуки, когда видно, что ты ее знал; и во-вторых, назвав меня лжецом. Ты думал уйти от меня, но ошибся, мистер Кин; так, с твоего позволения, мы приступим к наказанию № 2. Протяни руку, — слышишь, протяни РУКУ.

Но я решительно отказался.

— Ты не хочешь? Ну, так за ослушание мы начнем с № 3, который я думал сберечь до завтра; поди сюда, Филь Муни, и возьми новичка.

Скоро явились розги и Филь Муни; одними меня секли, другой держал меня.

Первый удар розги есть вещь, чрезвычайно неприятная; его можно сравнить с падением капли растопленного олова. Я собирал все усилия, чтобы не кричать, но это было невозможно, и наконец, я стал реветь, как бешеный бык; и был также взбешен, как бык. Будь у меня под рукою какое-нибудь оружие в то время, когда меня сняли с плеч Филя Муни, плохо пришлось бы мистеру О’Таллагеру. Ярость пересиливала во мне боль. Я стоял, сжав кулаки, стиснув зубы, оставя свое платье в беспорядке. Классы кончились, и я остался наедине с диким педагогом, который тотчас взял мою корзину и начал ее рассматривать.

— Одевайся, мистер Кин, не оскорбляй моей скромности, не отнимай у меня аппетита. Сказал ли ты о горчице, как я тебя учил? Право, ты славный мальчик и делаешь честь рекомендации своей бабушки, которой можешь сказать, когда увидишь, что я не забыл своего обещания. Ты позабыл сказать о горчице, негодяй! Если бы Филь Муни был здесь, я бы очистил твою память. Впрочем, если завтра ты не загладишь ошибки, то случится то же самое. На, возьми и ешь, маленькое чудовище.

Мистер О’Таллагер бросил мне хлеба, но на этот раз сыр оставил себе. Я оделся и вышел из школы. Я не мог сидеть от боли и прислонился к столбу; хлеб остался нетронутым в моей руке; я не мог есть; я стоял, как безумный, когда услышал возле себя чей-то голос. Я оглянулся и увидел Вальтера Пуддока, которого высекли накануне.

— Это ничего, Кин, — кротко сказал он, — сначала больно, но чем чаще, тем легче; я теперь совсем привык и кричу потому, что без крика никогда не кончат.

— Я не заслуживал наказания, — отвечал я.

— Это все равно, заслужишь ты или нет, тебя будут наказывать, как и всех нас.

— Ну, так вперед я постараюсь заслужить наказание, — отвечал я, сжимая кулак, — но ему будет худо.

— Что же ты хочешь делать?

— Подожди и увидишь, — сказал я отходя, и новая идея явилась в моей голове.

Скоро зазвонил колокольчик, и мы возвратились в школу. Я отдан был под надзор другому мальчику и старался выучить урок. Был ли учитель утомлен, наказав после меня еще с полдюжины, или считал он мое наказание достаточным, во в этот день я более не был наказан.

ГЛАВА VII

Только что мы разошлись из школы, я прямо побежал к капитану Бриджмену и рассказал ему, как со мной поступили. Выслушав меня, он вскричал:

— Это уж слишком; я пойду с тобою, и мы посоветуемся с тетушкой Эмилией.

Случилось, что тетушка была одна в лавке, когда мы пришли, и после рассказа о том, что со мною случилось, она сказала капитану Бриджмену, что бабушка отдала меня в школу за шалости, угрожая, что если меня оттуда возьмут, она уедет из Чатама и возьмет ее с собою. Матушка не могла оставаться без помощницы и боялась обидеть бабушку, которая, верно, сдержала бы свое слово но тетушка хотела убедить ее взять меня из школы, несмотря на угрозы старушки.

— Вы никогда не должны оставлять нас, мисс Эмилия — отвечал капитан Бриджмен, — все наденут по вас глубокий траур.

— Я не хочу, чтобы меня взяли из школы, — прервал я, — а не выйду оттуда, пока не отомщу за себя. Вот, что я хочу сделать и сделаю, хоть он изрубит меня в куски. Он ест мои сандвичи и говорит, что завтра опять накажет меня, если в них не будет более горчицы. Мы положим ему горчицы вдоволь, но и еще чего-нибудь. Чего можно положить туда, чтобы почти уморить его?

— Прекрасная мысль, Персиваль, — сказал капитан Бриджмен, — я спрошу у доктора, сколько каломелю можно ему дать.

— Да, это будет хорошо, — сказала тетушка, — я постараюсь положить более горчицы, чтобы он не заметил.

— Я пойду в казармы и сейчас возвращусь, — сказал капитан Бриджмен.

— А я приготовлюсь к розгам, — сказал я смеясь.

Капитан Бриджмен скоро возвратился и принес сорок гран каломелю, которые отдал в руки тетушке Милли.

— Здесь столько, — сказал он, — сколько можно дать самому здоровому человеку, не подвергая его опасности; мы посмотрим, что с ним будет, и если он не исправится, то я сам пойду в школу и разделаюсь с ним.

— Бабушка велела ему дурно со мною обходиться, — сказал я. — Он мне сам признался, и я заставлю его раскаяться.

— Персиваль, я не хочу, чтобы ты сделал что-либо неприятное бабушке, — сказала тетушка Милли, приняв строгий вид.

На другое утро я отправился в школу в полной уверенности, что меня к вечеру высекут, и несмотря на это, был так весел, будто шел на праздник.

Утро прошло, как обыкновенно. Я знал урок, но не слишком твердо; меня так занимало мое неожиданное мщение, что я не слишком внимательно слушал своего учителя, избранного из мальчиков.

— Мистер Кин, — сказал мистер О’Таллагер, — мы оставим расчеты до вечера и тогда разочтемся вполне. Я, может быть, еще что-нибудь прибавлю; ты не уйдешь от меня, приятель.

Мальчики разошлись обедать, оставя меня, как прежде, наедине с моим мучителем. Я стоял перед ним молча, между тем как он шарил в моей корзине.

— Ну, мистер Кин, посмотрим, исполнил ли ты мои приказания о горчице.

— Я просил тетушку положить поболее горчицы, — отвечал я смиренно; она сама делает мне сандвичи.

— Ну, смотри, если тетушка не исполнила твоей просьбы, то я не отпущу тебя живого, маленький аспид.

Он вынул из бумаги сандвичи и стал их пробовать.

— На колени, мистер Кин, и благодари всех святых, что тетушка спасла тебя от половины того, что я тебе готовил; потому что она положила вдвое больше горчицы, негодяй, — сказал О’Таллагер, набив себе полный рот.

Сандвичи исчезали один за другим и, наконец, все исчезли. О, какова была моя радость! Я чуть не снял с себя шапку и не бросил ее вверх. Получив на свою долю хлеб и сыр, я весело стал есть их, восхищенный тем, что мистер О’Таллагер попался в мои сети.

Скоро колокольчик созвал нас в классы, и первые два часа все шло обыкновенным порядком; но тогда мне показалось, что мистер О’Таллагер вдруг переменился в лице и побледнел. Он продолжал, однако, выслушивать уроки, но, наконец, я заметил, что он начинает поглаживать рукою желудок. Через несколько минут он сжал свои толстые губы и обеими руками схватился за живот.

«А, ты начинаешь чувствовать», — подумал я; и точно — он чувствовал. Боль увеличивалась так быстро, что он потерял терпение, и линейка стала летать по головам школьников. Наконец, он выронил линейку и, схватясь обеими руками за желудок, стал качаться вперед и назад, стукая ногами одна об другую; более он не мог выдержать. Ужасные проклятия посыпались на всех; он скрежетал зубами почти в беспамятстве, и пот падал с его лица.

— О, убийство! Я отравлен! Боже, спаси мою грешную душу. О, о, о! Э, э, э! Помилуй, помилуй, помилуй, помилуй, помилуй! О, святой Патрик! Я зарезан.

И боль до такой степени стала одолевать его, что он залился слезами, плача и крича, как дитя.

Пароксизм опять схватил его.

— Убийство, убийство, убийство! — кричал несчастный, собрав последние силы.

Соседи сбежались на крик и нашли мистера О’Таллагера совсем изнемогшим; он только мог прошептать:

— Доктора, скорее доктора!

Соседи, заметив, как он болен, вынесли его в его комнату. Один побежал за доктором, а другие сказали нам, что мы можем разойтись по домам.

Я бежал поделиться радостью с тетушкой Милли и капитаном Бриджменом. Доктор, призванный к мистеру О’Таллагеру, дал ему лекарства, которым избавил его от каломеля. Однако действие последнего было так сильно, что мистер О’Таллагер три дня не мог выходить из комнаты и не являлся в школу целую неделю, в продолжение которой я изобретал новые штуки.

Наконец, мистер О’Таллагер выздоровел, и меня опять послали в школу. Войдя в классы, я нашел своего учителя бледным и похудевшим; едва он увидел меня, как рот его искривился и оскалил большие белые зубы, напомнившие мне усмешку гиены; однако он не сказал мне ни слова. Мы принялись за дело, я прекрасно ответил урок, но готовился к наказанию. Впрочем, я обманулся; он не наказал ни меня, ни других мальчиков…

После я узнал, что это случилось потому, что хотя нужда заставила его как можно скорее опять открыть школу, но он был еще слишком слаб, чтобы предаться своим любимым занятиям.

Когда наступил час обеда, и мальчики разошлись, я терпеливо ожидал, что он будет делать с моею корзиною, стоявшего возле него.

— Возьми корзину и ешь свой обед, — сказал он, выходя из школы в свою комнату. — Я не мог удержаться, чтобы не спросить:

— Не угодно ли сандвичей, сударь?

Он обернулся и бросил на меня адский взгляд, которым показал, что знает, кому он обязан своею болезнью.

С тех пор мистер О’Таллагер никогда более не трогал моей корзины, и обед весь оставался мне. Нанесенный ему удар был так велик, что три или четыре месяца он едва держался на ногах, и я начинал серьезно думать, что дело может дурно кончиться; но постепенно он стал поправляться и, чувствуя себя лучше, становился строже и строже.

Но я сделал большие успехи в продолжение трехмесячного бездействия мистера О’Таллагера. С летами я часто думал и теперь совершенно убежден, что мы более теряем, чем выигрываем, начиная слишком рано учиться. Начните учить одного ребенка с трех лет и другого с семи, — и десяти лет тот, которого до семи оставляли в покое, будет знать столько же, как тот, чьи понятия стали образовывать с таких ранних лет. Я испытал это на самом себе.

В шесть месяцев я выучился хорошо читать и писать я начал арифметику. Правда, что этому много способствовали советы капитана Бриджмена, любовь моя к тетушке Милли и ненависть к моему учителю, от которого я не хотел заслужить наказания за леность.

Штуку с мистером О’Таллагером я сыграл в мае; в сентябре он был совершенно здоров, и линейка, ферула и розги начали свое дело. Бесполезно и говорить, как часто меня наказывали, потому что это случалось каждый день, иногда один раз, иногда дважды; я сделался совершенно равнодушным к наказанию, даже смеялся над ним, но втайне старался снова мстить своему мучителю.

Я клал маленькие шарики из смолы на трон мистера О’Таллагера, и он имел удовольствие видеть себя прилипшим, когда хотел встать наказывать. Я обмазывал розги и ферулу клеем; бросал мертвых кошек под ящики, составлявшие его трон, так что запах выводил его из терпения прежде, чем он мог найти его причину. Я вылил все чернила из чернильниц и налил в них воды, чем ввел его в немалые издержки.

В таких случаях он никогда не искал виновного, но вызывал меня и Филя Муни. Я, со своей стороны, никогда не говорил ни слова в свое оправдание. Я выдерживал наказание без ропота, вполне довольный меною.

Вальтер Пуддок говорил мне правду, и это подтвердят все школьники, что после частых наказаний делаешься нечувствительным к розгам. Так проходило время до ноября, когда мне представилась возможность вполне отплатить моему достойному педагогу за все его благодеяния.

ГЛАВА VIII

Школьники истратили все свои деньги, чтобы купить ракет к 5 ноября. Говорят, что в этот день некоторые люди, находя невозможным преобразовать лордов и депутатов, решились вдруг от них отделаться. Неизвестно, отчего каждый год после первого опыта наши лорды не подвергались подобной опасности. Гюй Фоке и его сообщники, паписты или протестанты, сделались основателями до сих пор не существующей партии, которой девиз есть: средства, а не люди.

Но не буду продолжать далее. Мистер О’Таллагер никогда прежде не мешал детским играм в этот день; но тут, будучи не в духе, объявил, что вместо праздника мы должны утром прийти в классы, а после обеда можем гулять.

Это нас чрезвычайно огорчило, и нетерпение наше выйти из школы было так велико, что почти никто не мог ответить урока. Ферула и розги были в полном действии; но можно представить себе наш ужас и отчаяние, когда за час перед обедом мистер О’Таллагер приказал нам выдать ему тотчас все шутихи и ракеты, которыми набиты были наши карманы, и объявил, что в наказание за то, что мы не знали уроков, после обеда также будут классы. Все были в безмолвном отчаянии.

Мальчики один за другим подходили к трону мистера О’Таллагера, и Филь Муни обыскивал их карманы, вытаскивал оттуда все принадлежности фейерверка и складывал их к подножию трона, который, как я уже прежде заметил, состоял из двух пустых ящиков, обращенных дном кверху; на этих двух стоял третий, на котором сидел мистер О’Таллагер, и все три покрыты были старою зеленою фланелью.

Когда обыскали всех, то набралось такое множество ракет, шутих и проч., что мистер О’Таллагер, опасаясь, чтобы мальчики опять не утащили их, поднял верхний ящик, на котором сидел, и приказал Филю Муни спрятать их под него. Это было исполнено; мистер О’Таллагер снова сел на свое место, и классы продолжались до обеда, но увы, должны были начаться и после обеда.

Мальчики разошлись; одни печальные, другие сердитые, некоторые испуганные; меньшая часть восстала против такой несправедливости.

Я был вне себя; кровь во мне кипела; наконец, изобретательность явилась ко мне на помощь, и я, не думая о последствиях, решился действовать.

Так как еще оставалось полтора часа до начатия классов, то я поспешил домой и, выпросив шиллинг у тетушки Милли, купил более четверти фунта пороху.

Потом я возвратился в школу, заглянул в класс и увидел, что в нем никого не было. Я поспешно приподнял ящик, под которым спрятаны были наши ракеты, высыпал под него порох, оставя немного для узенькой дорожки, которую трудно было заметить на зеленом фланелевом покрывале, и потом вышел и прибежал к товарищам. У меня, как и у других школьников, был кусок фитиля для опускания ракет; я зажег его и остался в углу, ожидая колокольчика, который сзывал нас в классы.

О, как забилось мое сердце, когда я услышал звон, и как боялся я, чтобы мой план не разрушился.

Мы все собрались. Мистер О’Таллагер, любуясь с усмешкой демона печальными лицами учеников, сидел на своем троне; с одной стороны лежали розги, с другой ферула, а линейка, как жезл, сжималась его мощною десницей.

Спрятав за рукав зажженный фитиль, я, не замеченный мистером О’Таллагером, очутился за его троном, возле насыпанной мною дорожки. Я взглянул, чтобы удостовериться, не заметил ли он меня; но глаза его блуждали по классу, ища, в кого бы бросить линейку. Боясь, чтобы он не обернулся, я не хотел более медлить и приложил фитиль к пороху.

Не зная силы пороха, я с удивлением, смешанным с ужасом, увидел, как ящик поднялся кверху, будто на крыльях, и отбросил к потолку мистера О’Таллагера, окруженного облаком дыма. Ракеты, шутихи свистели и лопались; мальчики с громким криком отскочили от взрыва и бросились вон из школы.

Стекла вылетели с треском, и вся школа наполнилась дымом. Я стоял, ужасаясь своего дела. Шутихи и ракеты еще не переставали свистать, когда я услышал стон мистера О’Таллагера, упавшего на средний стол. Я все еще стоял в комнате, почти задыхаясь, но не двигаясь с места, когда соседи, привлеченные взрывом и криками мальчиков, вбежали и заметив только меня и мистера О’Таллагера, который все еще кричал, вынесли нас на руках. Давно пора было сделать это, потому что комната была в огне, и через несколько минут пламя выбросило из окон, между тем как дым выходил из дверей и труб.

Послали за пожарными трубами; но прежде, чем они приехали, весь дом так объят был пламенем, что невозможно было спасти его. В один час Locale наших бедствий превратилось в пепел. Меня поставили на ноги, выводя из комнаты, и видя, что я не ушибся, отпустили домой.

Я никогда не забуду чувств, которые овладели мною, когда я увидел пламя и дым, шум и смятение вне дома, действие пожарных труб, солдат, шедших из казарм, и собравшуюся толпу народа. «И все это мое дело», — подумал я.

Я рад был, что у меня не было сообщника; я мог хранить свою тайну. Однако я не на шутку беспокоился о мистере О’Таллагере, потому что, хотя я ненавидел его, но, конечно, не желал его смерти. К счастью, чрез несколько времени я узнал, что он вне опасности, хотя еще страдает от ушибов и ожогов.

Никто не мог понять, каким образом случилось такое несчастье; знали только, что мистер О’Таллагер отобрал у мальчиков все ракеты, и что они как-то взлетели на воздух. Многие говорили даже, что это поделом ему. Бабушка покачала головою и сказала, взглянув на меня:

— Конечно, порох может вспыхнуть, но надобно его зажечь.

Любимое выражение мистера О’Таллагера: «Это может дурно окончиться» оправдалось на нем же. Он не имел средств завести новую школу в Чатаме и уехал из города.

Только после его отъезда я признался во всем капитану Бриджмену и тетушке Милли; но она не велела никому более о том рассказывать.

ГЛАВА IX

Только что мистер О’Таллагер уехал из города, бабушка начала настаивать, чтобы меня отдали в другую школу, и на этот раз матушка сама отвела меня в самую ближайшую к нашему дому, где со мною обходились хорошо, и я стал делать такие быстрые успехи, что бабушка начала думать обо мне не так дурно, как прежде.

Она стала обходиться со мною гораздо ласковее, так что и я перестал ее беспокоить, хотя страсть к шалостям развивалась во мне более и более.

Здесь можно заметить, что из многочисленных обожателей тетушки Милли только двое оказывали ей постоянное внимание. Один был поручик Флет, который был решительно влюблен в нее, и если бы его сколько-нибудь ободряли, то он давно бы был у ее ног; но тетушке он не нравился, тем более, что она очень любила капитана Бриджмена.

Мистер Флет был красивый мужчина, высокий и стройный, но он не казался тетушке довольно блестящей партией; как офицер он был тем же, чем был мой отец Бен как солдат.

Но, с другой стороны, капитан Бриджмен не подвигался вперед: он как будто находился в сомнении и не знал, на что решиться.

Дело в том что матушка, выйдя замуж за простого солдата, как будто препятствовала сестре своей быть женою офицера. Бен мог сказать: капитан наш родственник, что было бы совсем неприлично; капитан Бриджмен чувствовал это и преодолевал сколько мог страсть, зарождаемую в его сердце красотою моей тетушки.

Поручик Флет был слишком глуп и слишком равнодушен к мнению других офицеров, чтобы дорожить им; он давно бы женился на Милли, но тетушка, решившись непременно выйти замуж за офицера, не отчаивалась быть и капитаншей. Однако она не отказывала решительно Флету, но на всякий случай имела его в резерве.

Я бы очень хотел, сколько возможно, дать понятие читателю о матушкиной библиотеке и лавке. То была длинная комната, примыкавшая к зале, в которой мы всегда сидели, и которая отделялась от лавки стеклянною дверью. На окнах, обращенных на улицу, с одной стороны дверей выставлены были разные сорта бумаги, сургучи, чернильницы, детские книги, портфели, эстампы и карикатуры. С другой стороны, ленты, шляпки, перчатки, шарфы, иголки и все, необходимое для дам.

При входе стояли палки и трости; с одной стороны на столах картоны с перчатками, лентами, пуговками и разными безделками; с другой духи, сигары, щетки, мыло и другие принадлежности туалета.

Эти товары занимали около десяти футов с каждой стороны лавки; остальная часть ее служила библиотекою для чтения.

В задней половине лавки поставлено было несколько стульев вокруг небольшого стола, на котором лежали газеты, и с каждой стороны дверей в нашу комнату стояли обручи, мячи и множество детских игрушек.

Дамские наряды были на руках у матушки; тетушка имела в своем распоряжении мужские, а остальная часть лавки и библиотека находились в руках обеих.

Редко случалось, что стулья у ящиков с безделками или около стола не были заняты; одни читали газеты или книги, другие разговаривали. Почти все посетители знали друг друга. Капитан Бриджмен и поручик Флет постоянно находились в лавке, и почти все офицеры Морского полка заходили к нам в продолжение дня.

Теперь я постараюсь описать общество, которое у нас собиралось.

Матушка, одетая с большим вкусом, распечатывает кипу новых книг. Тетушка Милли держит в руках кусок кисеи в пять вершков и как будто занимается работою. Мистер Флет сидит, развалясь на стуле, и смотрит на мух, летающих по потолку. Капитан Бриджмен, живой, красивый мужчина, сидит возле счетного стола против тетушки Милли; в руках у него небольшая трость черного дерева с серебряным набалдашником и необыкновенно белые перчатки. У него быстрый, проницательный взгляд, орлиный нос, тонкие губы и белые, как слоновая кость, зубы; физиономия его столько же полна огня и энергии, как она безжизненна у мистера Флета.

— Позвольте спросить вас, мисс Эмилия, — сказал капитан, показывая тростью на кусок кисеи, который она держала в руках, — чем вы занимаетесь? Этого слишком мало для какого угодно дамского наряда.

— Но довольно для манжет, капитан.

— Так вы делаете манжеты?

— Не верьте ей, капитан Бриджмен, — отвечала матушка, — она держит в руках кусок кисеи, чтобы иметь предлог не шалить.

— Я право не знал, что такая безделица может предохранить от шалостей, — сказал капитан.

— Вы знаете, капитан Бриджмен, — отвечала тетушка Милли, — что праздность есть мать пороков.

— Слышите, Флет? — сказал капитан.

— Что? — спросил Флет.

— Что праздность есть мать пороков; вы должно быть самый порочный человек.

— Я думал, — отвечал Флет.

— Вы, кажется, только недавно начали думать. О чем же или о ком вы думали?

— Я думал, много ли времени остается до обеда.

— Это очень неучтиво, мистер Флет; вы могли бы сказать, что думали обо мне, — заметила тетушка.

— Да, сначала я думал о вас, а потом об обеде.

— Не обижайтесь, мисс Эмилия; Флет делает вам большой комплимент, но я непременно хочу знать, зачем дамы напрасно портят кисею. Объясните мне это, миссис Кин?

— Извольте, капитан. Работа есть чрезвычайно важная вещь в руках женщины, когда она находится в обществе мужчин. Работа избавляет ее от труда смотреть вниз или на вас, когда вы говорите пустяки; работа мешает вам читать в глазах женщины, что происходит в ее душе, или отгадывать, какое действие произвели на нее ваши слова; работа часто избавляет и от замешательства, и еще чаще от краски; иногда женщина не знает, куда смотреть; иногда она вздумает смотреть туда, куда не нужно. Но иголка и кусок кисеи всему помогут, потому что женщина может смотреть на свою работу и не поднимать с нее глаз.

— Благодарю вас за объяснение; теперь я буду считать самым лестным комплиментом, если дама, разговаривая со мною, будет слишком прилежно заниматься работою.

— Но вы можете иногда ошибиться, капитан, — отвечала матушка, — внимание к работе может происходить от совершенного равнодушия и даже отвращения. Оно избавляет от труда быть любезною.

— Позвольте же, мне спросить, мисс Эмилия, какое чувство причиною вашего особенного внимания к работе в эту минуту?

— Быть может я избираю середину между обеими крайностями, — отвечала Эмилия, — а может быть, капитан, я больше люблю смотреть на кусок кисеи, чем на офицера.

— Это не слишком лестно для нас, — отвечал капитан, — если вы так пренебрегаете кисеею, то, верно, не захотите пренебрегать нами.

— Кисея недорого стоит, — тихо сказала Эмилия, отходя в другой угол лавки.

— Мистер Флет, — сказала матушка, — в прошедшем месяце кончился срок вашей подписки на книги. Я думаю, можно снова записать вас?

— Пожалуй; впрочем, я никогда не читаю книг, — отвечал мистер Флет, зевая.

— В этом нет никакой необходимости, — сказала матушка, — если вы не читаете, то приходите сюда говорить.

— Ну, так а сыщу себе другое место, — отвечал мистер Флет, — и — тогда…

— Что тогда? — спросила тетушка Милли улыбаясь.

— Я и сам не знаю, — отвечал Флет. — У вас верны часы, миссис Кин?

— Верны, но я боюсь, что ваши мысли бегут скорее часов; вы думаете об обеде?

— Нет, неправда.

— Так о самом себе?

— Нет, миссис Кин, — сказал Флет вставая.

— Я скажу вам, — сказал он, возвращаясь, — а думал не о себе, но о моей собаке.

Матушка и капитан Бриджмен захохотали, когда Флет вышел из лавки.

— Бедный Флет, — сказал капитан, — вы свели его с ума, мисс Эмилия.

Тут вошли две дамы. Капитан Бриджмен учтиво поклонился им.

— Надеюсь, что миссис Гендбель находится в добром здоровье, — сказал он, — о здоровье мисс я не спрашиваю, видя ее прекрасный цвет лица.

— Вы, капитан, кажется, живете здесь в библиотеке; я удивляюсь, как миссис Кин не возьмет вас в долю.

— Если бы меня не удостаивали посещением миссис Гендбель и другие дамы, то моя лавка не имела бы ничего привлекательного для мужчин, — отвечала матушка.

— Миссис Кин не ошиблась, мисс Гендбель, — сказал капитан Бриджмен, — увидя вас, я не считаю утро потерянным.

— Если верить слухам, капитан, — отвечала миссис Гендбель, — то для вас все равно, есть ли здесь дамы или нет. Миссис Кин, есть у вас узкие французские ленты?

— Есть, сударыня; вот целый сверток.

— Хорошо, но я не знаю точно, сколько мне нужно; отмерьте мне, а я пришлю, что останется.

— Угодно вам будет взять их с собою или прикажете прислать?

— Они сейчас нужны мне; мерьте скорее, я тороплюсь домой.

— Не угодно ли вам будет взять все с собою, — отвечала матушка, — и смерить самим, чтобы не дожидаться.

— Вы, кажется, имеете ко мне большую доверенность, — отвечала миссис Гендбель, — я постараюсь не остаться у вас в долгу.

Матушка улыбнулась, завернула ленты в бумагу и передала их миссис Гендбель, которая, поклонясь капитану Бриджмену, вышла из лавки.

— Я думаю, вы не имели бы ко мне столько доверенности? — спросил капитан Бриджмен.

— Быть может. Эмилия говорит, что когда вы помогаете ей считать сигары, то всегда считаете неверно.

— Она сказала это? Но смотрите, если я не ошибаюсь, сюда идет прекрасная мисс Ивенс; кажется, она часто посещает вашу библиотеку.

— Она очень много читает.

— Дамы, которые любят читать, редко любят работать.

— Доброе утро, мисс Ивенс, — сказал капитан, — вы пришли за пищею для ума?

(Мисс Ивенс обратилась к матушке).

— Нет ли чего-нибудь нового, миссис Кин? Я принесла три части Годольфина.

— Да, мисс, сегодня есть новые книги.

Между тем, как мисс Ивенс выбирает книги, входят несколько офицеров морского полка за сигарами. Эмилия подает им сигары, они выбирают, громко разговаривая. Еще три дамы входят за книгами.

Около трех часов посетители становятся реже; в пять часов библиотека пустеет. Я возвращаюсь из школы, Бен приходит из казарм, и матушка с тетушкою Милли идут в зал к бабушке, которая вяжет чулок.

Вот краткий очерк того, что каждый день происходило в нашей лавке. Торговля матушки шла чрезвычайно успешно. Тетушка Милли все еще находилась в нерешимости между поручиком Флетом и капитаном Бриджменом, а я разделял свое время и способности между ученьем и шалостями.

ГЛАВА Х

Через шесть месяцев после того, как я расстроил школу мистера О’Таллагера, рота, к которой принадлежал отец мой Бен, отправлена была на корабле «Редутабль» в Ост-Индию. Не стану скрывать, что матушка была очень рада его отъезду; она желала даже, чтобы он не возвращался, потому что стыдилась называть его мужем и чувствовала, что он препятствует счастью ее сестры.

Итак, в один прекрасный день Бен простился со всеми нами; матушка была так великодушна, что снабдила его всем, чем могла. Мне кажется, что Бен также не тужил, расставаясь с нами, потому что при всей своей глупости он видел, что не только матушка, но и все домашние обходились с ним, как со слугою.

Случилось, что через месяц после отъезда Бена капитан Дельмар, через своего дядю лорда де Версли, получил под команду фрегат, стоявший в Медвее, и приехал в Чатам. Он не воображал, что здесь жила матушка, потому что давно потерял ее из виду, и если бы не я, то, может быть, он уехал бы из города, ничего не подозревая.

У меня была собака, которую подарил мне поручик Флет, и на досуге я выучил ее делать разные штуки. Самая любимая забава моя (насчет других) состояла в том, что я сделал из пеньки густой и толстый хвост с крючком на одном конце и навешивал его на воротник прохожим. Собака моя Боб была выучена мною скакать за хвостом по моему приказанию, где бы он ни висел, и висеть, вцепясь в него зубами.

Можно себе представить, как это смешило всех в казармах. Капитан Бриджмен смеялся более других; но вне казарм было совсем другое дело. Многие старушки падали без чувств от страха, когда я прицеплял хвост к их платью и заставлял кидаться за ним собаку.

Однажды после обеда, крейсируя с Бобом по улицам, я заметил капитана Дельмара, шедшего во всем блеске полной формы, с маленьким мичманом и подумал: славно бы привесить хвост к такому прекрасному мундиру. Искушение сделалось так велико, что я уже приготовил хвост, но боялся, чтобы меня не заметил мичман.

Капитан Дельмар прошел мимо меня, за ним маленький мичман, и я уже думал, что пропустил случай, как вдруг капитан остановился и, обратясь к мичману, спросил, взял ли он с собою приказы? Мичман приложил руку к шляпе и отвечал: «Нет». Капитан сделал ему строгий выговор, зачем он позабыл то, что позабыл капитан, а я в это время опять прошел мимо.

Мне представился такой случай, которым я не мог не воспользоваться, и, прицепив хвост к шитому воротнику капитанского мундира, я перешел с Бобом на другую сторону улицы.

Капитан Дельмар, дав порядочный нагоняй мичману, продолжал свой путь. Я подозвал Боба, давно ожидавшего моих приказаний, и, показав на капитана, свистнул. Собака мигом перелетела через улицу и, скакнув на спину капитану Дельмару, схватила хвост, сжала его зубами и повисла на воздухе.

Капитан Дельмар оторопел от неожиданного нападения. Сначала он не мог понять, что это было, но, обернув назад голову, увидел своего неприятеля.

В это время я стал кричать: «Бешеная собака!", и капитан Дельмар, услыша эти ужасные слова, испугался не на шутку. Треугольная шляпа слетела с его головы, и он бросился бегом по улице с Бобом за спиной.

Первая отпертая дверь, которую он заметил, вела в матушкину библиотеку; он бросился в нее, умоляя о помощи, и чуть не сшиб с ног капитана Бриджмена, разговаривавшего с тетушкою Милли. Сабля попала ему между ног, и он полетел на пол. Хвост выпал, и Боб ускакал из лавки, неся свою добычу ко мне, а мы, стоя на улице с маленьким мичманом, помирали со смеху. Боб принес мне хвост, который я спрятал в карман и с серьезным видом вошел в матушкин дом через задние двери и запер Боба в чулан. Маленький мичман, подняв капитанскую шляпу, мигнул мне значительно глазом, давая знать, что он меня не выдаст.

Между тем капитан Дельмар успел встать на ноги с помощью капитана Бриджмена, который очень хорошо знал, кто сыграл такую штуку, и вместе с тетушкою Милли едва удерживался от смеха.

— Что со мною было? Неужели собака бешеная? Не укусила ли она меня? — вскричал капитан Дельмар, падая на стул.

— Я, право, не знаю, — отвечал капитан Бриджмен, — но вы, кажется, не укушены, и даже мундир ваш не изорван.

— Какая собака — чья это? Ее надобно немедленно расстрелять; я отдам приказ, я буду жаловаться адмиралу. Позвольте мне стакан воды. Вы здесь, мистер Дотт? Как вы могли позволить собаке броситься на меня таким образом?

— Я выхватил свой кортик и хотел убить ее, но вы бежали так скоро, что я не мог догнать вас, — отвечал мичман, подавая шляпу капитану.

— Хорошо, ступайте на шлюпку и ждите меня.

В это время матушка, одевавшаяся в другой комнате, вышла со стаканом воды. Видя офицера в блестящем капитанском мундире, она превратилась в грацию и улыбку, но, взглянув ему в лицо, вскрикнула и уронила поднос на пол, к удивлению капитана Бриджмена и тетушки Милли, которая, никогда не быв в замке, не знала капитана Дельмара.

В эту минуту вошел и я, как будто ни в чем не бывало, но удивился, как и все, замешательству матушки; однако она скоро пришла в себя и просила капитана Дельмара отдохнуть в соседней комнате. Когда матушка уронила поднос, капитан, взглянув ей в лицо и узнав ее, сказал тихим голосом: «Странно, так неожиданно!» Потом он встал со стула и последовал за матушкою в другую комнату.

— Кто это? — тихо спросила тетушка Милли капитана Бриджмена.

— Кажется, это новый командир «Каллиопы» — капитан Дельмар.

— Это верно он, — отвечала Милли, — сестра моя была воспитана его теткою, и неудивительно, что она смешалась, встретя его так неожиданно. Персиваль, негодный мальчик, — продолжала Милли, грозя мне пальцем, — это все твои проказы.

— О, тетушка Милли, если б вы видели, как он бежал! — отвечал я смеясь.

— Вперед я советую тебе не шутить с капитанами, — сказал капитан Бриджмен, — если ты не хочешь навлечь на себя неприятностей. Боже мой! — вскричал он смотря мне в лицо.

— Что с вами? — спросила тетушка Милли.

Капитан Бриджмен наклонился к ней, и я слышал, как он прошептал: «Какое удивительное сходство между ним и капитаном Дельмаром».

Милли покраснела, кивнула головою и, улыбаясь, отвернулась. Капитан Бриджмен задумался; он стукал тростью по сапогу и не сказал ни слова.

Через четверть часа матушка отворила дверь из залы, в которой оставалась с капитаном Дельмаром, и позвала меня туда. Я взошел со страхом, думая, что меня станут бранить, но мои опасения скоро рассеялись. Капитан Дельмар подал мне руку, погладил меня по голове, сказав, что он уверен, что я умный мальчик, в чем я скромно принужден был сознаться. Матушка, стоявшая сзади, подняла глаза, услыша такой ответ. Потом капитан Дельмар простился с нею, обещая снова зайти в скором времени, и, погладив меня по голове, вышел из лавки.

Едва он вышел, матушка обратилась ко мне:

— Ты негодный, злой мальчик, — сказала она. — Я велю убить собаку, если ты не дашь мне обещания вперед этого не делать.

— Чего не делать, матушка?

— Не прикидывайся передо мною невинным. Я знаю, что у тебя сделан хвост, за которым бросается Боб; это хорошо в казармах с солдатами, но знаешь ли, с кем ты теперь сыграл такую дерзкую штуку?

— Нет, не знаю. Кто же он?

— Кто он, негодное дитя? Он — он капитан Дельмар.

— Ну так что ж? Он морской капитан, не более?

— Да, он — племянник дамы, которая любила и воспитала меня. Он устроил мою свадьбу, и если бы не он, тебя не было бы на свете.

— А, это другое дело, — отвечал я. — Но если бы не я, то он никогда не зашел бы в лавку и не нашел вас.

— Пора бросить шутки, Персиваль; ты должен быть почтителен к капитану Дельмару и не играть с ним штук. Ты будешь видеть его очень часто, и может быть, он примет в тебе участие и тогда сделает для тебя много добра. Обещай же мне это.

— Извольте, матушка, я обещаю вам оставить его в покое, если вам угодно. Ах, если б вы видели, как смеялся над ним мичман, когда он бежал по улице.

— Ступай прочь, негодный, и помни свое обещание, — сказала матушка, входя в лавку, но капитана Бриджмена, которому она хотела объяснить, от чего у нее выпал поднос, там уже не было.

В этот вечер матушка долго разговаривала о чем-то с бабушкою; меня с тетушкою послали гулять, чтобы мы не слушали их разговора, но когда мы возвратились домой, они все еще сидели вместе и шептались.

ГЛАВА XI

Капитан Дельмар сделался частым гостем матушки и постоянным подписчиком библиотеки. Однако он всегда приходил поздно после обеда, когда офицеров уже не было в лавке; он был слишком горд для того, чтобы быть вместе с простыми офицерами.

Мне часто случалось слышать намеки, не слишком лестные для матушки, насчет ее короткости с капитаном Дельмаром, потому что всегда есть люди, которые знают то, чего им знать не надо. Но подобные замечания никогда не делались в присутствии матушки; напротив, дружба ее с капитаном Дельмаром еще более возвышала ее в глазах посторонних людей.

Она беспрестанно показывала мне необходимость заслужить расположение такой высокой особы, и чем более она это делала, тем более я чувствовал наклонность ее не слушаться. Я бы давно стал действовать открыто, если бы матушку не поддерживал капитан Бриджмен, и когда однажды я сообщил ему свое желание сыграть новую штуку с благородным капитаном, он не только отказался помогать мне, но сказал, что ежели я когда-нибудь это сделаю, то он никогда не будет принимать меня к себе.

— Но что он может для меня сделать? — спросил я.

— Он может быть очень для тебя полезен. Как знать, быть может, он определит тебя на службу.

— Как, сделает меня мичманом?

— Да, из мичмана ты дослужишься до капитана, а там будешь и адмиралом, — сказал капитан Бриджмен, — итак, будь послушен матушке, будь вежлив с капитаном Дельмаром, и он будет для тебя добр, как отец.

— Это не слишком много, — отвечал я, думая об отце Бене, — я бы лучше хотел иметь двух матерей, чем двух отцов.

На этом наш разговор кончился.

Я свел тесную дружбу с мичманом Доттом, который всегда был при капитане Дельмаре, как Боб при мне, и который всегда оставался со мною, между тем как капитан его был у матушки. Он был такой же шалун и проказник, как я, и как ни боялся своего капитана, но часто охота шалить превозмогала в нем страх. Матушка очень полюбила его, и когда его отпускали гулять, приглашала к нам. Мы шалили вместе, забавляя друг друга на чужой счет, и скоро сделались ужасом всех соседних старух и нищих.

Когда до капитана Дельмара доходили слухи о моих проказах, он принимал грозный и сердитый вид; но я был не мичман, и мне нечего было его бояться. Наконец, представился случай, которым я не мог не воспользоваться, но не смея сообщить своего плана ни Милли, ни капитану Бриджмену, я сообщил его Тому Дотту, маленькому мичману, который, не заботясь о последствиях, обещал быть моим товарищем.

В Чатаме открылся театр, и представления имели необыкновенный успех. Я был там один раз с тетушкою. Милли и два раза с Доттом. Слухи носились, что одна из актрис, которая скоро должна была иметь бенефис, особенно желала приобрести покровительство капитана Дельмара и с свойственною женщинам хитростью прибегла к матушке с просьбою склонить на ее сторону капитана. Матушка, обрадованная мыслью, что может оказывать покровительство, умела так убедить капитана, что дня через два афиши возвестили всему городу, что в пятницу вечером дана будет драма «Незнакомец» и какой-то фарс для бенефиса мисс Мортимер, под покровительством капитана Дельмара и офицеров фрегата Его Величества «Каллиопы». В знак благодарности бенефициантка прислала матушке несколько билетов, и два из них я сберег для себя и для Томушки Дотта.

Капитан Дельмар пригласил множество дам и всех своих офицеров, так что театр был полон. Матушка с тетушкой Милли также имели ложу. Мы с Томушкой Доттом вошли в театр вместе с ними, но потом пробрались в раек и сели прямо над капитаном Дельмаром, который с дамами и офицерами занимал весь первый ярус, но не мог нас видеть.

Представление началось. Мисс Мортимер была неподражаема в своей роли и в последней сцене заставила всех прослезиться. Но нам также пришло на мысль растрогать публику до слез.

Мы купили фунт лучшего шотландского табаку и, разделив его на две части, завернули каждую в бумагу и положили к себе в карман. План наш состоял в том, чтобы выбросив весь табак разом, рассыпать его во все стороны.

В райке возле нас не было никого, кроме мичманов и людей, на которых мы могли положиться, что они нас не выдадут.

По условленному сигналу в ту самую минуту, когда актриса, игравшая роль чувствительной супруги, отдавала любовное письмо своему мужу, мы попотчевали табаком почтенную публику, бросив его разом через театр. В несколько минут произошел блестящий эффект; гости, приглашенные капитаном Дельмаром, сидя прямо под нами, вероятно, получили на свою долю большую часть табаку и начали беспрестанно чихать. Примеру их последовали зрители, сидевшие в других ложах, потом партер и, наконец, мисс Мортимер и «Незнакомец» стали так часто чихать, что не могли сказать друг другу ни слова.

Детей подвели к родителям, чтобы довершить их примирение, но они, бедняжки, только чихали. Наконец, тревога сделалась ужасная, и занавес опустился не при громких аплодисментах, но при громком чихании со всех сторон.

Ничто не могло быть забавнее этой сцены. Директор труппы разослал отыскивать виновных, но все труды были напрасны. Тогда он сам вышел на сцену, чтобы извиниться перед зрителями, но чихнув семь или восемь раз, принужден был уйти, зажимая нос платком. Публика, находя невозможным удерживаться от чихания, бегом бросилась из театра, оставя актеров доканчивать фарс перед пустыми ложами.

Излишним считаю говорить, что, бросив на зрителей табак, мы с Доттом сошли вниз и смиренно заняли свои места возле матушки, прикидываясь столько же удивленными и столько же чихая, как и все зрители.

Капитан Дельмар был вне себя, видя такое неуважение к его гостям, и если бы нас открыли, не знаю, что было бы со мною, а Томушке Дотту пришлось бы плохо. Но мы не выдавали друг друга и вышли сухими из воды.

Без сомнения, тетушка Милли и капитан Бриджмен подозревали меня, и тетушка старалась даже выпытать у меня нашу тайну, но без успеха. Матушка также начинала догадываться, но так как капитан Дельмар ничего не знал, то это и не имело никаких последствий.

Такой необыкновенный успех вводил нас в сильное искушение сыграть еще какую-нибудь штуку с благородным капитаном. Но он спасся от нас тем, что фрегат Е.В. «Каллиопа» был вооружен и совсем готов к выходу в море. Он должен был идти в Портсмут, чтобы там ожидать приказаний лордов адмиралтейства, и капитан Дельмар пришел с нами проститься.

Учитель мой удивлялся моим успехам, и капитан Дельмар спросил меня в первый раз, хочу ли я быть моряком. Помня, что мне советовали не отказываться от предложений благородного капитана, я отвечал, что хочу; на это он сказал мне, что если я буду всегда хорошо учиться, то через год он возьмет меня к себе на фрегат.

Потом он погладил меня по голове и, пожав руки матушке и тетушке Милли, вышел из дому с Томушкой Доттом, который уходя весело кивнул мне головою.

Я давно уже не говорил ни слова о своей бабушке. Дело в том что когда явился капитан Дельмар, по какой-то причине, которую я не мог понять, она объявила, «что хочет съездить в замок повидаться со старыми знакомыми». Так она и сделала. После я узнал, что она терпеть не могла благородного капитана, но причину такого отвращения никто не открыл мне. Скоро после отплытия «Каллиопы» она опять явилась, заняла свое прежнее место на старом кресле и по-прежнему стала вязать чулок.

ГЛАВА XII

Быстро пролетел год: мне минуло тринадцать лет. Я сделался сильным, смелым мальчиком, как будто созданным для морской службы, и начинал терять терпение, ничего не слыша о капитане Дельмаре, когда пришли новости с другой стороны.

В одно утро капитан Бриджмен пришел ранее обыкновенного; видно было, что он старался принять печальный и серьезный вид. Я не ходил в школу и тотчас подбежал к нему; но он отстранил меня, сказав: «Мне необходимо тотчас видеть твою матушку, чтобы сообщить ей важные новости».

Матушка пригласила капитана в залу, а меня с тетушкою Милли оставила в лавке. Через несколько минут к нам вышел капитан Бриджмен.

— Что случилось? — спросила Милли.

— Прочитайте эту газету, — сказал он, — здесь напечатана депеша из Индии, из которой вы все узнаете. Вы можете показать ее сестрице, когда она придет в себя.

Любопытствуя знать, в чем дело, я вошел в залу и увидел матушку, бледную и расстроенную, которая сидела, закрыв лицо руками.

— Что с вами матушка? — спросил я.

— О, дитя мое, дитя мое! — вскричала матушка, ломая руки. — Ты сирота, а я несчастная вдова.

— Как так? — спросил я.

— Как? — повторила бабушка. — Неужели ты так глуп, что не понимаешь, что твой отец умер.

— Отец умер? — спросил я. — Пойду расскажу тетушке Милли. — И я подбежал к Милли и застал ее читающей газету.

— Тетушка, — сказал. я, — отец-то мой ведь умер!

— Удивляюсь, как он умер.

— Он убит в сражении, — отвечала тетушка. — Смотри, вот список убитых и раненых. Видишь имя твоего отца: Бенжамен Кип.

— Дайте мне все прочесть, тетушка, — сказал я, взяв у нее газету; и меня скоро заняло описание сражения.

Читатели не должны считать меня бесчувственным, видя, что я не грустил о смерти отца; стоит только вспомнить, в каком унижении я всегда привык его видеть, и как обходилась с ним матушка, не подававшая мне примера ни любви к нему, ни уважения.

Но меня чрезвычайно удивляло то, что теперь матушка так много тосковала. Я тогда еще не знал света и не понимал, что она должна была из приличия казаться печальною. Тетушка Милли, по-видимому, не принимала в этом никакого участия, хотя часто задумывалась. Прочитав депешу, я положил газету и сказал: «Мне пора идти в школу, тетушка?»

— Нет, тебе несколько дней нельзя будет ходить в школу, — отвечала она, — ты должен будешь оставаться дома и ждать, пока тебе сошьют траур.

— Во всяком случае, я этому очень рад, — отвечал я. — Удивляюсь только, отчего капитан Дельмар не присылает за мною; мне надоела школа.

— Ты скоро о нем услышишь, — сказала тетушка, — останься здесь в лавке, а я пойду к твоей маме.

Правду сказать, мне казалось, что смерть Бена очень обрадовала всех, собравшихся в зале. Что касается до меня, то я радовался только тому, что несколько дней могу гулять, мало думая о том, жив он или умер.

Войдя в залу, я застал всех в хлопотах о трауре. Матушка, во-первых, не хотела показать, что много печалится о потере мужа, которого стыдилась, и во-вторых, терпеть не могла глубокого траура. Решено было, что так как прошло уже шесть месяцев со смерти Бена, то теперь можно носить полутраур.

Через три дня матушка опять явилась в лавке. Она была очень интересна в полутрауре, а также тетушка Милли, и офицеры морских полков, особенно капитал Бриджмен и поручик Флет были в восторге.

Казалось, что со смертию Бена исчезло затруднение выдать тетушку за офицера, и бабушка решилась узнать намерения капитана Бриджмена, и в случае неудачи с этой стороны убедить Милли выйти замуж за мистера Флета.

Раз вечером матушка с тетушкою вышли гулять, когда пришел капитан Бриджмен. Бабушка просила его в залу, а мне велела остаться в лавке и позвать ее, если будет нужно.

Входя в залу, они неплотно притворили за собою дверь, и я мог слышать весь их разговор, потому что бабушка, будучи очень глуха, как почти все глухие, говорила очень громко; а капитан Бриджмен также должен был почти кричать, чтобы она могла его слышать.

— Капитан Бриджмен, — сказала старушка, — я хочу просить вас сообщить мне ваше мнение об одном деле, касающемся до моей дочери Эмилии. Прошу вас садиться.

— Я к вашим услугам, — отвечал капитан.

— Вы, вероятно, имели случай видеть, что дочь моя Эмилия получила хорошее воспитание по доброте моей старой покровительницы, миссис Дельмар, тетки благородного капитана Дельмара, которого вы здесь часто встречали. Я пятьдесят лет жила в этом семействе, капитан Бриджмен; старый лорд очень любил моего мужа, но он, бедняжка, давно умер. Я уверена, что при жизни своей он не перенес бы замужества Арабеллы с простым солдатом; но что сделано, того не воротить, и теперь уже все кончено.

— Конечно, очень жаль было, что миссис Кин поступила так необдуманно, — отвечал капитан, — но ваша правда, теперь все кончено.

— Да будет воля Божия, капитан Бриджмен. Вы видите, что замужество Беллы много повредило сестре ее Эмилии, которая всегда была доброю и прекрасною девушкою и могла бы принести хорошее приданое своему будущему мужу. Отец ее, живя у Дельмаров, не оставался праздным, и моя Эмилия не будет ни в чем иметь нужды, если выйдет замуж с согласия своей матери.

При этом интересном месте разговора капитан Бриджмен стал внимательнее слушать бабушку.

— Вы говорите о хорошем приданом, сударыня? Я прежде никогда об этом не слышал; что вы разумеете под хорошим приданым?

— Четыре тысячи фунтов стерлингов, капитан Бриджмен; половину теперь, а другую после моей смерти.

— Я никогда не думал, чтобы мисс Эмилия была так богата, — сказал капитан Бриджмен, — она слишком достойная девица, чтобы иметь нужду в богатстве.

— Теперь, — продолжала бабушка, — дело, о котором я хотела с вами посоветоваться, состоит вот в чем. Вы знаете, что поручик Флет часто бывает здесь, и что ему давно уже нравится моя дочь; он почти уже сделал предложение, но он не нравится Эмилии. Мне кажется, капитан Бриджмен, что хотя мистер Флет и не ловок, но он достойный молодой человек; однако нельзя не быть осторожною, и потому я хотела спросить вашего мнения, может ли мистер Флет сделать мою дочь счастливою.

— Позвольте мне быть с вами откровенным, — отвечал капитан. — Мне кажется, что такая девица, как мисс Эмилия, не может быть счастливою за моим другом мистером Флетом. Впрочем, я ничего не могу сказать против него.

— Он очень красивый мужчина, капитан Бриджмен.

— Да; в нем нет ничего дурного.

— Прекрасного характера.

— Да, он не вспыльчив.

— Я слышала, что он хороший офицер.

— Да, он никогда не был под арестом.

— Что ж, в человеке невозможно найти все совершенства; он недурен собою, добр и хороший офицер; мне кажется, Эмилии нет причины не любить его, особенно, если сердце ее свободно. Вы очень обрадовали меня вашими отзывами, капитан Бриджмен, и теперь я постараюсь убедить Эмилию выйти за мистера Флета.

Капитан Бриджмен оставался в нерешимости.

— В самом деле сударыня, если сердце ее свободно, то есть совершенно свободно, мне кажется, она не может лучше поступить. Не угодно ли вам, чтобы я поговорил с мисс Эмилией об этом предмете?

— Вы очень добры, капитан Бриджмен. Быть может, вы успеете убедить ее выйти за вашего друга.

— Во всяком случае, я постараюсь узнать ее истинные чувства, — сказал капитан вставая.

Ожидания бабушки сбылись. Смерть Бена и неожиданное богатство Эмилии поколебали нерешительность капитана Бриджмена. На другой день он сделал предложение, и через шесть недель тетушка Милли была его женою.

Свадьба была очень веселая; нашлись, однако, люди, которые смеялись; но где не смеются люди? Везде и всегда одни завидуют счастью других. Две или три подпоручицы объявили, что они ни за что не поедут к миссис Бриджмен; но когда полковник с супругою приехали поздравить молодых и дали в честь их бал, подпоручицы бегом спешили с визитами.

Через несколько недель восстановился прежний порядок. Матушка не хотела сдавать своей лавки, которая приносила ей слишком много выгод, но свободнее обходилась с покупателями, и когда люди нашли, что матушка не стыдится своего звания, несмотря на то, что ее сестра замужем за капитаном, ее стали еще более уважать. А она все еще была прекрасна, к тому же вдова, некоторые офицеры морского полка сильно за нею ухаживали; но матушка не имела намерения снова выходить замуж и предпочитала остаться in statu quo. Кроме меня, ей не о ком было заботиться, и для меня она продолжала содержать лавку и библиотеку, хотя могла бы без торговли жить независимо.

Какова бы ни была матушка, быв девушкою, теперь она стала умною, рассудительною женщиною. Для нее тягостно было даже подумать, что она должна будет отпустить меня в море. Я был ее единственным ребенком, одного ее заботою. Я чувствовал, что она нежно любила меня, хотя не так часто ласкала, как тетушка Милли; но она знала, что для моей пользы мне необходимо заслужить покровительство капитана Дельмара, и жертвовала собою для моих выгод.

ГЛАВА XIII

Через месяц после тетушкиной свадьбы, мы получили письмо от капитана Дельмара, который, приехав в Спитгед, просил матушку как можно скорее прислать меня в Портсмут и не беспокоиться об издержках на обмундировку, которые он хотел взять на себя.

Это было печальное известие для матери, но делать было нечего; она отвечала, что через три дня я приеду.

Она тотчас взяла меня из школы, чтобы наглядеться на меня до отъезда, и хотя не старалась меня удерживать, но я часто замечал, как слезы катились по ее щекам.

Бабушка сочла за нужное в продолжение нескольких часов говорить мне длинные речи, сущность которых можно передать в немногих словах: что я был негодный мальчик и теперь стал немного лучше; что меня избаловали, и что к счастью моему тетушка Милли уже не так часто со мною видится; что на военном корабле нельзя так шалить, как дома; что капитан Дельмар важный человек, и что я должен уважать его; что рано или поздно я буду благодарить ее за ее доброту ко мне, что она надеется, что я буду хорошо вести себя, а в противном случае уверена, что меня часто будут наказывать.

Наконец, мне надоела одна и та же песня, и на третий вечер я прервал ее, сказав: «Фу, бабушка, какая вы болтунья!» На это почтенная старушка назвала меня негодяем и сказала, что мне не миновать виселицы. Вследствие этого мы не совсем дружелюбно расстались с бабушкою, и уезжая, я искренне желал, чтобы к моему возвращению она отправилась к предкам.

На следующее утро я простился с дорогою тетушкою Милли и с капитаном Бриджменом; получил сухой поцелуй от бабушки, которая целуя меня как будто думала, что ее губы прикасаются к чему-нибудь ядовитому, и отправился с матушкою в Портсмут.

Прибыв благополучно в Портсмут, мы остановились в гостинице. На другой день, одевшись с большим вкусом и спустив черную вуаль, матушка пошла со мною к капитану Дельмару.

Матушка послала свою карточку, и нас тотчас впустили. Войдя в комнату, мы нашли капитана Дельмара в полной форме, сидевшего у стола за бумагами. По одну сторону стола стоял лейтенант со шляпою в руке; по другую капитанский писарь с бумагами. Приятель мой Дотт стоял у окна и от нечего делать ловил мух; метрдотель стоял за стулом, ожидая приказаний.

Матушка, опустив вуаль, чтобы не видно было ее лица, поклонилась капитану Дельмару, который встал и учтиво просил ее садиться и немного подождать.

Мне казалось, что благородный капитан хотел показать матушке всю власть и достоинство капитана флота его королевского величества.

На меня он не обращал внимания. Томушка Дотт мигнул мне одним глазом, а я высунул ему язык; но все были слишком заняты, чтобы заметить наше дружеское приветствие. Капитан Дельмар отдал несколько приказаний и потом отпустил офицеров.

Едва мы остались одни, капитан обратился к матушке и стал говорить высоким слогом, противоречившим его прежней учтивости пред другими. Он сказал ей, что берет меня под свое покровительство, платит за все мои издержки и будет стараться о моем повышении.

Матушка не находила слов благодарить капитана и сквозь слезы сказала, что мальчик будет почитать его, как родного. На это капитан Дельмар не отвечал ни слова, но, переменив разговор, сказал, что он через три или четыре дня уходит в море и что должно скорее обмундировать меня; он советовал матушке возвратиться в Чатам и оставить меня у него.

При мысли, что должно расстаться со мною, матушка горько заплакала. Капитан Дельмар встал со стула и, взяв ее за руку, старался утешить. Матушка отняла платок от глаз и, тяжело вздохнув, сказала капитану Дельмару, устремляя на него умоляющий взгляд:

«О, капитан Дельмар, смотря на этого мальчика, который для меня так дорог, помните, сколько жертв я принесла для вас».

— Я не оставлю его, — отвечал капитан, несколько смутившись, — но с вашей стороны я требую молчания; вы должны обещать мне, что никакие обстоятельства…

— Я тринадцать лет повиновалась вам, — сказала матушка, — и теперь не забуду своего обещания; мне тяжело расстаться с ним, но я оставлю его на руках…

— Вы забываете, что мальчик здесь, — прервал капитан Дельмар. — Теперь возьмите его с собою, завтра поутру я пришлю за ним моего урядника, а вы поезжайте в Чатам.

— Благодарю вас, — сказала матушка плача, и простясь с капитаном, мы вышли из комнаты.

Дорогою я спросил у матушки:

— Какая у вас тайна с капитаном Дельмаром?

— Тайна! О, это об одном происшествии, которое случилось в то время, когда я жила у его тетки, и о котором он не хочет рассказывать; тебе незачем об этом спрашивать.

Возвратясь домой, матушка дала мне множество советов. Она сказала, что, потеряв отца в Бене, я должен смотреть на капитана Дельмара как на отца; что Бен был верным слугою капитана, а она всем обязана его тетке, миссис Дельмар, и что поэтому капитан Дельмар принимал во мне такое участие и обещал столько для меня сделать; просила меня уважать его и никогда не играть с ним штук, говоря, что иначе он отошлет меня домой, и я никогда не буду офицером.

Признаюсь, советы эти не были выслушаны с должным вниманием, потому что мне ни с кем так не хотелось сыграть какую-нибудь штуку, как с благородным капитаном; однако я обещал выполнить советы матушки и взамен просил ее беречь мою собаку Боба.

Матушка много плакала ночью. На другое утро она дала мне пять гиней и сказала, чтобы я обращался к капитану Дельмару, если буду иметь в чем-нибудь нужду. Она завязала мое белье в платок, и вскоре урядник явился, требуя меня на службу его величества.

— Я пришел за ними, сударыня, — сказал урядник, высокий, красивый моряк, чисто и опрятно одетый. Матушка обняла меня и залилась слезами.

— Извините, сударыня, — сказал он, помолчав с минуту, — неужели вы не можете наплакаться, когда он уйдет? Если я долго останусь здесь, то мне не миновать линьков, и это так же верно, как то, что мое имя Боб Кросс.

— Я недолго задержу тебя, — отвечала матушка. — Быть может, я никогда более его не увижу.

— Конечно, это правда; моя бедная мать никогда меня более не видела, — отвечал урядник.

Это замечание не очень утешило матушку. Снова наступило молчание; урядник опять подошел.

— Извините, сударыня, но если вы слышали что-нибудь о капитане Дельмаре, то, верно, знаете, что с ним нельзя шутить, и не захотите наделать мне беды. Тяжело расставаться с сыном, я сам знаю, но ваши слезы меня не оправдают.

— Возьми же его, — отвечала матушка, судорожно прижимая меня к сердцу, — возьми его. Бог да благословит тебя, Персиваль.

Я снова поцеловал мою бедную матушку; она передала меня уряднику и, взяв со стола несколько серебряных монет, положила ему в руку.

— Благодарю вас, сударыня. Великодушно думать о других, когда сами расстроены, и я никогда этого не забуду. Я буду немного присматривать за вашим сыном, и это так же верно, как мое имя Боб Кросс.

Матушка упала на софу и закрыла лицо платком.

Боб Кросс взял узелок и увел меня. Я был грустен, потому что любил матушку, и несколько времени мы шли, не говоря ни слова.

Урядник первый прервал молчание:

— Как ваше имя, малютка? — сказал он.

— Персиваль Кин.

— А я думал, по вашему кливеру, не родня ли вы нашему капитану. Как бы то ни было, умное дитя то, которое знает своего отца.

— Отец мой умер, — отвечал я.

— Умер? Что ж! Отцы часто умирают; должно уметь жить без отца. Мой отец ничего для меня не сделал, а только помогал матушке сечь меня, когда я шалил.

Читатель из того, что он знает о Бене, легко может отгадать, что я был одного мнения с Бобом Кроссом.

— Я думаю, вы никого не знаете на фрегате?

— Я знаю мичмана Дотта; я знал его, когда фрегат стоял в Чатаме.

— О, вас парочка с мистером Доттом. Он, как говорят, великий человек на малые дела; в нем одном больше хитрости, чем в двух женских головах. Ну, вот мы и пришли, и я доложу о вашем приходе.

Боб Кросс послал вестового к капитанскому камердинеру, который доложил капитану Дельмару. Меня позвали, и я опять очутился в присутствии благородного капитана и еще какого-то старика в белокуром парике.

— Вот мальчик, — сказал капитан Дельмар, когда я вошел в комнату. — Вы знаете, что ему нужно; прошу вас хорошенько обмундировать его и потом прислать ко мне счет.

— Ваши приказания будут исполнены, капитан, — сказал старичок, низко кланяясь.

— Вы лучше немного для него шейте, он скоро растет.

— Ваши приказания будут в точности исполнены, капитан, — отвечал старичок с новым поклоном.

— Я не знаю, что мне делать с ним сегодня и завтра, пока не готов его мундир, — продолжал капитан. — Я думаю отослать его на фрегат.

— Если позволите, капитан Дельмар, — сказал старичок, опять кланяясь, — то я уверен, что жена моя за счастье почтет позаботиться о вашем protege. Молодой джентльмен может остаться у нас, пока не будет готов его мундир.

— Пусть так, мистер Кольпеппер; ваша супруга возьмет его на свое попечение. Вы обяжете меня также, если позаботитесь о его столе.

— Ваши желания будут строжайше исполнены, капитан Дельмар, — отвечал мистер Кольпеппер, опять кланяясь, между тем как я едва удерживался от смеха.

— Если вам не угодно будет отдать более никаких приказаний, капитан, то я возьму теперь маленького джентльмена с собою.

— Никаких более, мистер Кольпеппер, прощайте, — отвечал капитан Дельмар, не сказав мне ни «здравствуй», когда я пришел, ни «прощай», когда я уходил с мистером Кольпеппером.

Я сошел вниз за мистером Кольпеппером, который оставил меня с урядником, а сам стал разговаривать с капитанским камердинером.

— Ну, — сказал Боб Кросс, — вы едете со мною на фрегат?

— Нет, — отвечал я, — я остаюсь на берегу с этим, старым филином, который умеет только качать головою вверх и вниз. Кто он?

— Это наша фрегатская мышь.

— Как мышь? — спросил я.

— Да, мышь значит корабельный комиссар; вы все это со временем узнаете; постарайтесь с ним поладить, потому что он порядком подъехал к капитану.

Видя, что я не понимаю его. Боб Кросс продолжал:

— Я хочу сказать вам, что капитан наш очень любит, чтобы офицеры оказывали ему больше уважения, и, любит все, что кланяется и ползает.

Мистер Кольпеппер подошел к нам, и, взяв меня за руку, повел к своему дому. Он не сказал ни слова во всю дорогу, но казалось, о чем-то думал. Наконец, мы пришли к дверям.

ГЛАВА XIV

Зачем утомлять читателя описанием семейства мистера Кольпеппера? Не знаю, но я намерен рассказывать свою жизнь со всеми подробностями.

Дверь отворили, и я очутился в присутствии миссис Кольпеппер и ее дочери, наследницы мистера Кольпеппера, который, будучи уже тридцать лет комиссаром на разных военных судах, не обижал своего кармана.

Миссис Кольпеппер была огромная женщина. Щеки ее были велики, как блюдо, глаза узки, как щелки, нос едва заметен, рот, как буква О. Говорили, что прежде она славилась красотою в Девоншире. Время, которое называют Edax rerum, конечно, до сих пор еще не тронуло ее, сберегая кому-нибудь pour la bonne bouche.

Она сидела в огромном кресле; и то правда, что обыкновенное кресло не могло бы вместить ее персоны. Она не встала, когда мы вошли, и после я узнал, что в продолжение суток она только два раза делала усилие, чтобы встать; один раз, выходя из своей спальни в залу, и другой, снова входя в нее.

Мисс Кольпеппер была почти так же сложена, как ее мать. Ей было около двадцати лет, но для своего возраста она казалась слишком полною; однако у нее был прекрасный цвет лица, так что многие считали ее хорошенькою. Со временем она обещала даже перерасти мать.

— Кого это вы привели? — спросила миссис Кольпеппер, квакая как лягушка. Она была так толста, что не могла говорить человеческим голосом.

— Я еще сам не знаю, — отвечал комиссар, потирая лоб, — но у меня есть свои догадки.

— Боже мой, какое сходство! — вскричала мисс Кольпеппер, смотря на меня и потом на своего отца. — Не хочешь ли ты погулять по саду, малютка? — продолжала она. — Вот калитка, из двери налево.

Считая это приказанием, я повиновался; но войдя в сад, который был не что иное, как клочок земли возле дома, я подошел к отворенному окну и, прижавшись к стене, стал подслушивать.

— Совершенный портрет! — продолжала дочь.

— Да, да, большое сходство, — квакнула старуха.

— Я знаю только, что капитан Дельмар велел мне обмундировать его и сказал, что платит за все издержки — заметил мистер Кольпеппер.

— Какого же доказательства вы еще хотите? — сказала дочь, — Он не стал бы платить за чужих детей.

— Его привела прекрасная собою дама, лет тридцати.

— Значит, она была очень хороша собою, когда этот мальчик родился, — отвечала дочь, — Я считаю это новым доказательством. Где же она?

— Уехала сегодня поутру, оставя мальчика у капитана, — Тут кроется какая-то тайна, — заметила дочь, и потому я считаю это третьим доказательством.

— Да, — сказал мистер Кольпеппер, — и доказательством сильным. Капитан Дельмар так горд, что, верна, не хочет открыть своей связи с этою женщиною и потому отослал ее отсюда.

— Именно; и будь я не женщина, если этот мальчик не сын капитана Дельмара.

— Я тоже думал, — отвечал отец, — и потому сам вызвался позаботиться о нем; капитан не знал, что делать с ним, пока еще не готов его мундир.

— Хорошо, — сказала мисс Кольпеппер, — а скоро открою еще более, я повыспрошу все, что он знает о нем, прежде чем мы с ним расстанемся; я умею сводить концы.

— Да, — заквакала толстая маменька. — Медея мастерица сводить концы и все, что угодно.

— Будьте с ним ласковы, — заметил мистер Кольпеппер, — потому что самое то обстоятельство, что капитан должен будет отдалить от себя мальчика, еще более увеличит его привязанность к нему.

— В подобном случае я не могу принудить себя, — заметила дочь, — и не понимаю, как люди знатных фамилий так ведут себя; не удивительно, что после они стыдятся своих поступков и не хотят признавать своих собственных детей.

— Правда, правда, — проквакала старуха.

— Если женщина бывает так несчастна, что увлекается страстью, они пользуются ее заблуждением! — вскричала мисс Медея.

— Правда, правда, — заквакала мать.

— Мужчины создают законы и сами нарушают их, — продолжала мисс Кольпеппер, — пользуясь своею силою даже в образованнейших обществах. Если бы все женщины имели хоть столько ума, как я, то многое бы изменилось, и на свете было бы больше справедливости.

— Я не совсем согласен с тобою, Медея, — отвечал мистер Кольпеппер, — я люблю свет, каков он есть, и не хотел бы, чтоб он изменялся. Но мне пора идти в провиантские магазины. Почисти немного мою шляпу, Медея, и я сейчас уйду.

Я тихонько отошел от окна. Передо мною разлился новый свет. Как молод я ни был, но также умел сводить концы. Я вспомнил обхождение матушки с ее мужем Беном; ненависть бабушки к капитану Дельмару; разные подслушанные мною разговоры; слова матушки: «Если бы ты знал, с кем сыграл штуку»; посещения матушки капитаном Дельмаром, который для других был так горд и надменен; обещание его заботиться обо мне и наставления матушки быть ему послушным и считать его за второго отца; наконец; замечание урядника, не родня ли я капитану, — все это, вместе с тем, что я теперь слышал, удостоверило меня, — что они не ошибались в своих догадках, и что я точно был сын благородного капитана.

Матушка уехала; я бы отдал все на свете, чтобы собрать эти догадки прежде и узнать от нее истину; но теперь это было уже невозможно, и я понимал, что письма будут бесполезны. Я вспомнил ее разговор с капитаном, когда она обещала ему хранить тайну, и ответ, который она дала мне на мои вопросы; но я знал, что только мои слезы и просьбы могут склонить матушку высказать мне правду. Я не хотел спрашивать тетушку Милли, зная, что она не захочет открыть матушкиной тайны, и пока решился молчать. Я не забыл, что мистер Кольпеппер говорил, как неприятно будет капитану Дельмару, если узнают, что я его сын, и потому решился не подавать ему вида, что знаю это обстоятельство.

Более часа я оставался в задумчивости, и странно, какое чувство родилось в моем сердце при этом открытии; я хорошо понимал свое положение и при всем том был доволен. Я чувствовал себя выше и теперь как будто считал себя более способным мыслить и действовать, чем прежде.

Мои размышления прерваны были мисс Медеею, которая, войдя в калитку, спросила меня, не устал ли я и не хочу ли войти в комнату.

— Не голодны ли вы, мистер Кин? Не угодно ли вам кусок пирога и рюмку вина перед обедом? Мы обедаем не ранее трех часов.

— Позвольте, — сказал я, не думая ни от чего отказываться, хотя знал, с какою целью меня потчевали.

Мисс Медея принесла кусок пирога и вина. Едва я кончил свой завтрак, она начала у меня выведывать, как я и ожидал, но, к счастью, я твердо знал свою роль.

— Грустно было расстаться с маменькою, мистер Кин?

— Да, очень грустно, мисс.

— Где ваш папенька, мой друг? Не правда ли, маменька, какой он прекрасный мальчик? — продолжала она, играя моими каштановыми кудрями.

— Да, хорошенький мальчик, — проквакала старуха.

— Папенька умер.

— Умер! Я так и думала, — заметила мисс Медея, мигая своей матери.

— Видели ли вы когда-нибудь своего папеньку, мой друг?

— О, да, он ушел в море полтора года назад и был убит в сражении.

После того пошли новые вопросы и ответы. Я так отвечал ей, чтобы она думала, что Бен был моим отцом, хотя сам был противного мнения. Я решился не дать им ничего от меня выпытать и сбил их с толку, рассказав, что моя тетка замужем за капитаном Бриджменом. Тогда только мисс Медея спросила, кто был мой отец. Я отвечал, что он также служил в морских полках, и, конечно, они сочли его за такого же офицера, как и капитан Бриджмен.

Это столько возвысило родных моих в глазах мисс Медеи, что она не знала, что подумать, и нашла, что не так легко сводить концы, как она думала.

Утомясь расспросами, она спросила меня, не хочу ли я еще прогуляться по саду, на что я согласился, и, став по-прежнему у окна, услышал, как мисс Медея говорила матери:

— Папенька всегда что-нибудь выдумает. Найдя в мальчике какое-то сходство с капитаном, он тотчас вообразил, что сделал важное открытие. Теперь нет никакого сомнения, что он, по обыкновению, ошибся. Невероятно, чтобы капитан Дельмар имел интригу с женою офицера, которой сестра также замужем за капитаном. Правда, что вдова сама привезла его, но это еще ничего не доказывает: кому же было привезти его, как не матери? И самый поспешный отъезд ее показывает, что она считала неприличным долее здесь оставаться. По моему мнению, она скромна, прекрасная дама, в которой капитан Дельмар принял участие. Не знаю, отчего папенька всегда что-нибудь выдумает и теперь наговорил нам вздор о мальчике.

— Правда твоя, Медея, — отвечала мать. — Ты бы сберегла и пирог и вино.

— Что взяли, друзья! — подумал я и никогда еще не был в таком восхищении, как теперь. Однако я тихонько отошел от окна.

Вскоре потом возвратился мистер Кольпеппер с одним из бесчисленных портсмутских портных, который представил длинный список вещей, необходимых, по его мнению, для обмундировки джентльмена.

Мистер Кольпеппер вымарал две трети и сказал, чтобы остальное было готово через три дня. Портной обещал, и мистер Кольпеппер обещал также, что если платье не будет готово, то он не заплатит денег.

Едва портной успел выйти, мисс Медея спросила меня, не хочу ли я еще походить по саду. Я понял, что она хотела говорить с отцом, и потому решился рассердить ее и отвечал, что почти целый день провел в саду и больше не хочу туда идти.

— Я не спрашиваю, хочешь ты или нет; я хочу, чтобы ты шел, — отвечала с досадою мисс Медея.

— Медея, что значит такое обращение? — вскричал мистер Кольпеппер. — Конечно, мистер Кин может делать, что ему угодно. Я удивляюсь тебе, Медея.

— А я удивляюсь, папенька, что вы находите тайны там, где их вовсе нет, — резко отвечала Медея. — Все, что вы говорили поутру, и все ваши предположения сущий бред.

— Что за пустяки ты говоришь, Медея, — заметил Кольпеппер.

— Медея права, — заквакала старуха, — все сущий бред.

— Так не будьте слишком заботливы, папенька, — продолжала мисс Медея, шепнув отцу на ухо, — ничего подобного; простой офицер морского полка.

— Пустое, — отвечал комиссар тихо, — мальчика научили так отвечать тебе; он перехитрил тебя, Медея.

При этом справедливом замечании отца Медея вышла из себя. Все лицо ее, шея и плечи вспыхнули и побагровели. Я никогда никого не видел в таком бешенстве. Она так бросилась на меня, что я должен был отскочить от нее, и потом выбежала из комнаты.

— Медея умна только по ее мнению, а ты просто старая дура, — с досадою сказал мистер Кольпеппер, — одна слишком много знает, а другая не понимает ничего. Мистер Кин, я боюсь, что вы будете голодны, потому что у нас самый простой обед. Любите вы утку и зеленый горох?

— Очень люблю, — отвечал я.

— Вы родились в Чатаме, мистер Кин?

— Нет, я родился в поместье, близ Соутгемптона. Матушка была воспитана старою мисс Дельмар, теткою капитана.

Я сказал это нарочно, потому что знал, как это взбесит мисс Медею, возвращавшуюся из кухни.

Мистер Кольпеппер покачал головой на жену и дочь, которые онемели, как пораженные громом, при этом известии.

Наконец, мисс Медея обратилась ко мне:

— Я хочу задать вам один вопрос, мистер Кин.

— Я не хочу более отвечать на ваши вопросы, мисс, — сказал я. — Вы расспрашиваете меня целое утро и даже теперь были так грубы, что едва не сшибли меня с ног. Если вам угодно знать еще что-нибудь, спросите капитана Дельмара, или если вам угодно, я спрошу капитана Дельмара, прикажет ли он отвечать вам, и если прикажет, то я отвечу.

Это был решительный удар с моей стороны. Старуха и мисс Медея струсили не на шутку, а мистер Кольпеппер испугался еще более их обеих. Я показал им, что знаю, зачем они расспрашивают меня, и также дал почувствовать, что знаю, кто я. Ссылка моя на капитана Дельмара заставила их понять, что я уверен в его покровительстве, и они знали, как он будет рассержен, если я скажу ему, о чем они меня расспрашивали.

— Вы совершенно правы, мистер Кин, отказываясь отвечать на вопросы, которые вам не нравятся, — сказал мистер Кольпеппер, покраснев, как рак. — Я удивляюсь тебе, Медея, и прошу вперед не беспокоить мистера Кина своим неуместным любопытством.

— Да, да, — заквакала старуха, — молчи, Медея, молчи.

Мисс Медея, которая, кажется, рада была бы выцарапать мне глаза, скрыла, как могла, свою досаду. Она была рассержена тем, что ошиблась, взбешена моими смелыми ответами и боялась гнева отца, потому что старик любил решительные меры и больно надрал бы ей уши.

К счастью, обед был готов и дал новый оборот разговору. Мистер Кольпеппер весь превратился во внимание, а мисс Медея, постепенно приходя в себя, также сделалась ласковою и внимательною.

ГЛАВА XV

Хотя отвращение, питаемое мною ко всему семейству Кольпепперов, было так велико, что я мог решиться на все, чтобы только вредить им, однако мысли мои совершенно заняты были известием о моем рождении и родных, и шалости не шли более на ум.

Весь следующий день я гулял по саду, погрузясь в глубокую задумчивость, а ночью не мог заснуть до зари. В продолжение этих двух дней я думал и размышлял, быть может, более, чем со дня моего рождения.

Я чувствовал, что настоящее положение нравилось мне более, чем быть сыном простого солдата; однако я понимал, что могу быть предметом насмешек, и что родство капитана, если он не захочет признать его, не принесет мне никакой пользы. Но как же мне вести себя в отношении к нему? Я и прежде не слишком любил его, и это новое открытие не увеличило к нему моей любви. Однако я все еще не мог забыть слов матушки в Чатаме: «Знаешь ли ты, кто это был?» и пр. Я убедился, что он мой отец, и чувствовал, что обязан почитать его.

Такие мысли были слишком мучительны для четырнадцатилетнего мальчика, и мистер Кольпеппер заметил, что я не только побледнел, но и похудел в продолжение этих двух дней. Я был молчалив и осторожен после первого дня, так что все были очень рады, когда принесли мое платье, и я сказал, что готов ехать на фрегат. Мне хотелось скорее увидеться с моим приятелем Томушкой Доттом и посоветоваться с ним или с капитанским урядником Бобом Кроссом о том, что мне делать и как вести себя в отношении к капитану.

Я составил план, как действовать с матушкою. Я знал, что она никогда не откроет мне истины, после того, что происходило при мне между ею и капитаном; но я решился дать ей понять, что знаю ее тайну, в полной уверенности, что ответ ее может подтвердить мои догадки.

В тот день, когда мне нужно было ехать на фрегат, я просил мисс Кольпеппер дать мне листок бумаги, чтобы написать письмо к матушке. Она тотчас принесла мне бумаги, сказав: «Вы лучше дайте мне после поправить ошибки; вашей маменьке, верно, будет приятно, если вы хорошо напишите к ней письмо». Потом она вышла на кухню.

Не имея ни малейшего желания давать ей читать мое письмо и торопясь отдать его на почту прежде, чем она возвратится, я написал только следующее:

«Любезная матушка!

Я все открыл: я сын капитана Дельмара, и здесь все знают то, что вы хотели от меня скрыть. Сегодня я еду на фрегат.

Преданный вам П. Кин».

Письмо было коротко, но вело прямо к цели; я был уверен, что никакое другое послание так не обеспокоило бы матушку.

Кончив писать, я сложил письмо и зажег свечу, чтобы его запечатать. Старая миссис Кольпеппер, бывшая в той же комнате, заквакала: «Нет, нет, прежде покажите Медее». Но я не обратил на нее внимания и, запечатав письмо, надел шляпу и отправился на почту. Отдав письмо, я шел назад и встретил мистера Кольпеппера с Бобом Кроссом, капитанским урядником, и двумя гребцами.

Я догадался, что они присланы за мною. Я подошел к ним, и Боб спросил меня:

— Ну, мистер Кип, готовы ли вы ехать на фрегат? Мы пришли за вами.

— Готов, — отвечал я, — и очень рад идти с вами; мне уже надоело жить на берегу.

Скоро мы пришли к дому. Гребцы унесли мои веши, я Боб Кросс дожидался, пока я прощался с дамами.

Мы расстались без сожаления. Мисс Кольпеппер не могла не спросить, почему я не показал ей письма, а я отвечал, что в нем были секреты, что нисколько не было для нее приятно. Поэтому наше прощание было не слишком нежно, и мы с Бобом Кроссом вышли из дому почти вслед за гребцами.

— Ну, мистер Кин, — сказал Боб, — как вам нравятся наши комиссарши?

— Совсем не нравятся, — отвечал я. — Во все время, которое я пробыл у них, они старались меня расспрашивать; но немногое от меня узнали.

— Женщины любопытны, мистер Кин; но скажите, о чем же они расспрашивали?

Я не знал, что отвечать, и колебался; я полюбил Боба Кросса и хотел все открыть ему; но я все еще не мог решиться и не отвечал ни слова, когда Боб Кросс ответил за меня;

— Знаете что, дитя — потому что хоть ваше место и в кают-компании, а мое на баке, с матросами, вы все-таки дитя передо мною, — я могу сказать вам, что они хотели узнать от вас, точно так же, как вы бы могли сказать мне, если б хотели. Мне кажется, на нашем фрегате нет ни одного мичмана, которому бы так нужны были советы, как вам. Боб Кросс не дурак и иногда видит сквозь туман; я полюбил вас за вас самих и не забыл доброту вашей матушки, когда у ней было свое горе; не потому, чтобы я нуждался в деньгах; дороги не деньги, но то, когда и как предлагают их. Я сказал ей, что буду немного за вами присматривать, — немного по-моему значит очень много, — и я буду, если вы хотите; если же нет, я сниму перед вами шляпу, как перед моим офицером, что вам не принесет никакой пользы. Теперь решите, хотите ли вы иметь во мне друга или нет?

Эти слова рассеяли мою недоверчивость.

— Боб Кросс, — отвечал я, — я хочу, чтобы ты был моим другом; я прежде об этом думал, но не знал, к кому обратиться: к тебе или к Дотту.

— К мистеру Дотту! Ну, мистер Кин, не слишком лестно ставить меня на одну доску с Доттом; не удивляюсь, что вы предпочли меня. Если вы захотите сделать какую-нибудь шалость, то не найдете лучшего помощника, как мистера Дотта; но мистер Дотт не столько может давать вам совет, как вы ему; и потому сделайте его своим товарищем в играх и шалостях, но никогда не спрашивайте его советов. Но как вы отдали мне предпочтение, я теперь скажу вам, что семейство Кольпеппера старалось выведать, кто ваш отец. Не правда ли?

— Правда, — отвечал я.

— Ну, теперь не время об этом говорить; мы сейчас будем на шлюпке; но помните, если на фрегате станут назначать человека для связывания вашей койки, скажите, что это будет делать Боб Кросс, капитанский урядник. Я многое скажу вам, когда нам будет время болтать; и если кто-нибудь из ваших товарищей сделает вам тот же вопрос, который вы слышали в семействе Кольпеппера, то не отвечайте ни слова. Ну, вот мы и у пристани.

Мои вещи перенесены были на шлюпку, и, войдя в нее, мы через полчаса приехали к фрегату, который стоял у Спитгеда, только что выкрашенный, гордо распустив свой флаг.

— Идите за мною и не забудьте приложить руку к шляпе, когда с вами будет говорить офицер, — сказал Боб Кросс, влезая по трапу. Я также влез и очутился на шканцах перед старшим лейтенантом и несколькими офицерами.

— Что скажешь, Кросс? — спросил старший лейтенант.

— Я привез нового мичмана на фрегат. Капитан Дельмар уже отдал о нем приказания.

— Вы мистер Кин? — сказал старший лейтенант, осматривая меня с головы до ног.

— Да-с, — отвечал я, прикладывая руку к шляпе.

— Долго ли вы были в Портсмуте?

— Три дня; я жил у мистера Кольпеппера.

— Что ж, не влюбились ли вы в мисс Кольпеппер?

— Нет-с, — отвечал я, — я ненавижу ее.

При этом ответе старший лейтенант и офицеры захохотали.

— Ну, вы сегодня обедаете с нами в кают-компании. А где мистер Дотт?

— Здесь, — сказал Дотт, подходя.

— Мистер Дотт, сведите его вниз и покажите ему мичманскую каюту. Надо назначить кого-нибудь к его койке.

— Боб Кросс будет смотреть за нею, — сказал я.

— Капитанский урядник, гм! Ну, хорошо; мы увидимся за обедом, мистер Кин. Но вы, как будто, знакомы с мистером Доттом?

— Кажется, знакомы, — сказал я смеясь.

— Вас, я вижу, пара, — сказал старший лейтенант, отходя от нас.

Мы же с Томом спустились в каюту и уселись на одном сундуке, заведя самый откровенный разговор.

Мое необыкновенное сходство с капитаном не избегло внимания офицеров, и доктор посылал Боба Кросса на берег разведывать обо мне. Какие были причины нижеследующих ответов Боба Кросса, я не мог понять, но после он объяснил их мне.

— Кто привез его, Кросс? — спросил доктор.

— Мать его, сударь; я слышал, что у него нет отца.

— Видел ли ты ее? Какова она?

— Ну, сударь, — отвечал Боб Кросс, — я много видел знатных дам, но такой красавицы еще не видывал!

— Как они приехали в Портсмут?

— Она приехала в карете четверней, но остановилась в гостинице, как будто простая дама.

— Она дала тебе что-нибудь, Кросс?

— Да; такой щедрой дамы я еще никогда не видел.

На все вопросы Боб Кросс отвечал таким образом, что все могли принять матушку за знатную даму. Правда, что Томушка Дотт мог бы доказать противное; но, во-первых, невероятно, чтобы офицеры стали его расспрашивать; а, во-вторых, я просил его не рассказывать о том, что он знает, и он, будучи действительно ко мне привязан, верно исполнил бы мою просьбу; так что Боб Кросс совсем сбил с толку доктора, который рассказал все офицерам.

Мистер Кольпеппер рассказывал не совсем то же, что Боб Кросс. Он говорил, что моя тетка замужем за офицером, но это я сам же сказал ему; говорил, что матушка жила у тетки капитана Дельмара; но во всем рассказе была какая-то таинственность и сомнение. Кончилось тем, что все стали считать матушку гораздо выше того, чем она была в самом деле.

Но какие заключения ни делали о матушке, все согласны были в одном, что я сын капитана Дельмара, и в этом я и сам был убежден. Я с беспокойством ожидал ответа от матушки и получил его через два дня после переезда моего на фрегат. Он состоял в следующем:

«Любезный Персиваль!

Ты не можешь представить себе моей горести и удивления, когда я получила твое оскорбительное письмо. Конечно, ты не подумал, когда писал его, и верно увлечен был чьим-нибудь нескромным замечанием, долетевшим до твоего слуха.

Увы, бесценное дитя мое, вступая на путь жизни, ты найдешь, что есть люди, которых единственное удовольствие состоит в том, чтобы мучить других. Я могу только думать, что при тебе кто-нибудь сделал замечание о твоем сходстве с капитаном Дельмаром; но это и прежде многие замечали. Даже капитан Бриджмен и твоя тетка поражены были этим сходством, когда капитан Дельмар приехал в Чашам.

Конечно, может быть, что так как отец твой служил у капитана Дельмара и постоянно находился при нем, и я так часто его видела, что лицо его никогда не выходило из моей памяти, и… но этого ты не можешь понять, и потому я только советую тебе прогнать от себя такие сумасбродные мысли.

Ты забываешь, мой милый сын, что таким предположением ты оскорбляешь меня и мою честь; я уверена, что ты не подумал об этом, когда писал свое письмо. Зная капитана Дельмара, я должна заметить тебе, что если до него дойдут твои подозрения, ты навсегда лишишься его покровительства. Теперь он делает доброе дело, не оставляя сына своего верного слуги, но если он узнает, что ты считаешь себя его родственником, то все твои надежды в будущем навсегда пропали.

Даже предполагая, что если бы ты в самом деле был тем, чем ты так безумно называешь себя в своем письме, я уверена, что капитан Дельмар не поступал бы иначе. Если до него долетят подобные слухи, он откажется от тебя и оставит тебя на произвол судьбы.

Ты видишь, мой милый, какие пагубные последствия может иметь твое смешное предположение; я надеюсь, что не только для твоей пользы, но для спокойствия твоей матери ты разуверишься в том, что может быть только причиною общих раздоров и удовольствий.

Капитан Бриджмен и твоя тетушка Милли просили сказать тебе, что они согласны со мною; бабушке же я не смела показать твоего письма. Пиши ко мне, любезный сын, каким образом получилась эта несчастная ошибка, и помни обожающую тебя мать Арабеллу Кин».

Я десять раз перечитал письмо, прежде, чем мог сделать какое-нибудь заключение; я, наконец, не выведя ничего положительного, решился посоветоваться с Бобом Кроссом.

На следующее утро на фрегате подняли шлюпочный флаг и выпалили из пушки, делая тем сигнал, что готовы выйти в море. Все засуетилось, стали поднимать шлюпки, и на фрегате не осталось никого из посторонних.

В десять часов капитан Дельмар вышел наверх, и мы, снявшись с якоря, через полчаса вышли с Сент-Эленского рейда. К ночи стало свежеть, и фрегат боролся в проливе с восточным ветром. Я, больной, отправился в койку и несколько дней не мог поправиться; но в это время никто обо мне не заботился, кроме Дотта и Боба Кросса.

Оправясь от морской болезни, я вышел на палубу и получить приказание от старшего лейтенанта быть сигнальным мичманом; это была не слишком трудная обязанность. Я выучил все флаги и достал себе длинную зрительную трубу.

Мы посланы были с депешами к эскадре, находившейся у Кадикса, и, прибыв к ней на десятый день, оставались там неделю и потом отправлены были в Гибралтар и Мальту. Из Мальты мы возвратились с депешами в Англию, пробыв три месяца за границей.

В продолжение этого краткого и приятного путешествия я, конечно, не мог сделать больших успехов по службе, но зато понемногу стал узнавать людей. Во-первых, обращение со мною капитана Дельмара было совсем не утешительно; он ни разу не спросил обо мне во время моей болезни и не обратил на меня внимания, когда я вышел наверх.

Офицеры и молодые джентльмены, как называли мичманов, по очереди обедали у капитана, и я два или три раза удостоился этой чести; но мне казалось, что капитан нарочно не обращает на меня внимания, между тем как он всегда говорил несколько слов с другими. Кроме того, он всегда призывал к себе завтракать сигнальных мичманов, стоявших на вахте до полдня, но меня не позвал ни разу. Это стало меня беспокоить, и я открылся Бобу Кроссу с которым часто имел продолжительные разговоры. Я рассказал ему все, что знал о себе, сообщил мои догадки и показал матушкин ответ. Он сказал мне следующее: «Правда, мистер Кин, вы в затруднительном положении; капитан слишком горд для того, чтобы признать вас своим родственником. Из того, что вы рассказали мне, и из других причин, особенно из вашего сходства с капитаном, я убедился, что ваши догадки справедливы; но что ж из этого? Матушка ваша поклялась хранить тайну, — это верно, и еще вернее то, что капитан не захочет признать вас. Раз вечером я говорил об этом с капитанским камердинером за стаканом грога. Он сам завел этот разговор и сказал, что капитан не приглашает вас к завтраку, а избегая вас, показывает, что он связан вами; и одно только желание не обнаружить тайны заставляет его так с вами обходиться. Вам приходится играть в трудную игру, мистер Кин, но у вас есть ум, и вы спрашивали моих советов; смотрите же, следуйте им, а то незачем их и спрашивать. Вы всегда должны быть почтительны с капитаном Дельмаром, но держите себя так же далеко от него, как он от вас».

— Я непременно сделаю это, — отвечал я, — потому что не люблю его.

— Что делать, должно покориться обстоятельствам. Со временем дело примет другой оборот; но будьте всегда вежливы с офицерами, а иначе они могут насказать вам много неприятностей; помните это, и все пойдет хорошо. Если капитан Дельмар будет вам покровительствовать, то вы получите чин капитана прежде многих из тех, которые теперь старше вас здесь на фрегате. Остерегайтесь только быть слишком откровенным с мистером Доттом или с другими мичманами, и если кто-нибудь намекнет на то, что вы сами предполагаете, тотчас опровергайте его; даже если будет необходимо, деритесь за это: тогда вы угодите капитану и будете на его стороне, а не против него.

Я понимал, что в настоящем моем положении мне нельзя было дать лучшего совета, и решился последовать ему. Я большую часть свободного времени проводил вместе с Бобом и горячо полюбил его. Время не пропало даром, потому что я многому уже выучился.

ГЛАВА XVI

По возвращении в Портсмут капитан поехал в адмиралтейство с депешами, а фрегат остался у Спитгеда в совершенной готовности выйти в море.

Я теперь совершенно привык к фрегату и офицерам; советы Боба Кросса много изменили мой буйный характер; я стал бояться капитана и лейтенантов и в то же время приобрел дружбу товарищей.

Старший лейтенант был строгий, но не жестокий человек; рассердясь на кого-нибудь, он целые полчаса делал выговор. Я никогда не видел человека, который бы так много говорил; но если его не прерывали, он был доволен, и наказание тем и оканчивалось. Особенно он сердился, если ему не отдавали должного уважения, и все извинения прерывал коротким: «Молчать, сударь!»

На другой день нашей стоянки у Спитгеда меня послали на берег на баркасе, чтобы привести на фрегат нового мичмана, который никогда еще не бывал в море; имя его было Грин. Он с первого взгляда не понравился мне, потому что у него был горбатый нос и узенькие мышьи глаза. Дорогою он задавал мне множество вопросов, особенно о капитане и офицерах, а я, чтобы позабавить себя и гребцов, рассказывал ему небылицы.

Наконец, когда я описал ему старшего лейтенанта, как совершенного людоеда, он спросил, как же я с ним сошелся?

— Очень просто, — отвечал я, — я масон и он также, а он никогда не сердится на своих братьев, масонов.

— Но почему же он узнал, что вы масон?

— Я сделал ему знаки в первый раз, как он начал бранить меня, и он тотчас перестал; то есть, когда я сделал второй знак, а не при первом.

— Мне бы хотелось узнать эти знаки; покажите мне их.

— Показать их! Нет, ни за что, — отвечал я. — Я вас не знаю. Вот мы и у фрегата!.. Готово! Ну, мистер Грин, я покажу вам дорогу.

Мистер Грин явился к офицерам точно так же, как и я; но он не забыл, что я рассказывал ему о старшем лейтенанте, и случилось, что на третий же день он увидел, как старший лейтенант послал на салинг мичмана, который стал ему противоречить, и через несколько минут потом велел надеть колодки на ноги двум матросам. Грин побледнел, увидя, как уводили матросов, и подошел ко мне.

— Прошу тебя, Кин, покажи мне эти знаки, — сказал он, — я дам тебе все, что хочешь.

— Хорошо, — отвечал я, — мне очень нравится твоя зрительная труба; мне, сигнальному мичману, она будет очень полезна.

— Я с охотою подарю ее тебе, если ты покажешь мне знаки.

— Ну, пойдем вниз, отдай мне трубу, а я покажу тебе знаки.

Грин спустился в каюту и отдал мне трубу. Тогда я тихим голосом сказал ему следующее:

— Помни, Грин, должно осторожнее делать эти знаки, потому что если ты ошибешься, то лучше их не делать совсем: тогда старший лейтенант подумает, что ты хочешь уверить его, что ты масон, между тем как ты никогда не был масоном. Помни, что первый знак должно делать не прежде, как он хорошенько побранит тебя; тогда, выждав немного, ты можешь делать таким образом. Смотри: приложи большой палец к носу и вытяни ладонь прямо перед собою, раздвинув все пальцы. Сделай, как я показал тебе… Хорошо, так! Это есть первое доказательство, что ты масон, но необходимо еще второе. Откровенно скажу тебе, что когда ты сделаешь первый знак, старший лейтенант будет в ужасном гневе в самом деле или притворно и еще более станет бранить тебя; но ты выжди, пока он замолчит, и тогда, смотри, приложи большой палец к носу и по-прежнему раздвинь пальцы и потом приложи большой палец другой руки к мизинцу этой и раздвинь пальцы так же, как у первой. Тогда ты увидишь, какое действие произведет этот знак. Смотри же, не ошибись.

Грин приложил руку, как я показал ему, и скоро в совершенстве выучил свою роль.

Дня через два после этого мистер Грин опрокинул ведро с грязною водою на батарейной палубе, которая только что была вымыта, и палубный донес на него старшему лейтенанту. Мистера Грина вызвали наверх, и старший лейтенант, будучи не в духе, начал, по обыкновению, делать длинный и строгий выговор несчастному мичману.

Грин, помня мои наставления, выждал, пока старший лейтенант замолчал, и потом сделал первый масонский знак, смело смотря в глаза старшему лейтенанту, который отступил назад от удивления при таком неслыханном поступке на военном корабле.

— Что это значит? — вскричал старший лейтенант. — Вы с ума сошли? Только что поступив на службу, вы смеете так вести себя! Знаете ли, что за это вы трех дней не пробудете на фрегате, потому что или я оставлю службу, или вы! Из всех возможных обид, из всех возможных оскорблений это превосходит все, и терпеть это от такого негодяя, как вы! Извольте считать себя под арестом до приезда капитана, которому я донесу о вашем поведении; ступайте сейчас вниз.

Лейтенант замолчал, и тогда Грин сделал ему второй знак, думая что тут-то он поймет его; но, к его удивлению, старший лейтенант еще более взбесился и, призвав боцмана, приказал свести мистера Грина вниз и сковать его.

Бедного Грина тотчас увели, между тем как он не мог прийти в себя от удивления, видя, что масонские знаки не произвели никакого действия. Я, стоя в стороне, восхищался успехом своей шутки, а старший лейтенант скорыми шагами ходил взад и вперед по шканцам, столько же изумленный, как и взбешенный таким дерзким поступком мальчика, который не более недели на службе.

Через несколько времени старший лейтенант сошел вниз, а Боб Кросс, бывший наверху и заметивший мое восхищение при виде сцены, непонятной для него и для других, подошел ко мне и сказал:

— Мистер Кин, по вашим глазам я вижу, что вы смеетесь недаром. Этот глупенький мальчик никогда не осмелился бы так поступить, если бы он понимал, что делает. Не притворяйтесь же невинным и расскажите мне, как это случилось.

Я отвел в сторону Боба Кросса и открыл ему свой секрет; он засмеялся и сказал:

— Ну, мистер Дотт недаром говорил, что вы на все мастер; но знаете ли, что это дело может очень дурно кончиться для бедного Грина. Беднягу выгонят из службы, и он совсем пропадет. Итак, вы позвольте объяснить дело, чтобы оно как можно скорее дошло до старшего лейтенанта.

— Как хочешь. Боб, — отвечал я — Если за такие пустяки выгоняют из службы, то пусть выгонят меня, а не Грина.

— Не бойтесь ничего; старший лейтенант не захочет сделать вам зла, а прочие офицеры еще более вас полюбят, особенно, если я скажу, что вы просили меня рассказать все, чтобы оправдать Грина. Я пойду к доктору и расскажу ему; но, мистер Кин, не называйте это пустяками, или вы поздно узнаете свою ошибку. Во всю мою жизнь мне не случалось видеть такого неуважения к офицеру на военном корабле, и это гораздо хуже бунта.

И Боб Кросс захохотал, вспомня, как Грин делал знаки, и потом пошел к доктору.

Едва Кросс сошел вниз, я не мог утерпеть, чтобы не взглянуть на моего приятеля Грина, и, опустясь по трапу в батарейную палубу, заметил бедняжку с кандалами на ногах и связанными руками, стоявшего на правой стороне между пушками. Он был в таком страхе, что я едва удерживался от смеха. Я подошел к нему в сказал:

— Что это значит, Грин? Что случилось?

— Что случилось? — повторил бедняжка. — Видишь, что случилось.

— Делал ли ты масонские знаки? — спросил я.

— Делал ли? Да, делал. О, что со мною будет!

— Ты, верно, не так делал знаки? Верно, забыл их?

— Я уверен, что делал их так, как ты мне показывал; совершенно уверен.

— Так, может быть, я неверно показал тебе. Впрочем, не бойся; я все объясню старшему лейтенанту.

— Прошу тебя, только избавь меня от беды. Мне не нужно и трубы.

— Хорошо, сейчас, — отвечал я.

Боб Кросс подошел ко мне и сказал, что старший лейтенант требует меня в кают-компанию.

— Не бойтесь, — сказал он, — они сейчас много над этим смеялись, и старший лейтенант больше всех; однако он все-таки порядком побранит вас; вы так и ждите.

— Не сделать ли ему знака. Кросс? — спросил я смеясь.

— Нет, нет; вы и так уж слишком далеко зашли; помните, что я вам говорил.

Я вошел в кают-компанию, и шум затих, когда часовой отворил мне дверь.

— Вы присылали за мною? — сказал и старшему лейтенанту, приняв безгрешный вид.

— Так это вы, мистер Кин, изволили тешиться над Грином и научили его оскорблять и не уважать старших офицеров и еще на шканцах? Что, сударь?

Я не отвечал ему ни слова, но сделал прежалкую мину.

— Потому что мальчик только что приехал на фрегат и не знает своих обязанностей, вы забавляетесь над ним и говорите ему всякие небылицы? Ну, что вы скажете в свое оправдание?

— Мы оба только что приехали на фрегат, и мичманы часто забавляются друг над другом.

— Но ведь вы научили Грина этой дерзости?

— Да, я сказал ему это в шутку; но не думал, что он до того глуп, чтобы поверить мне. Я только сказал ему, что вы масон и что у масонов есть знаки, по которым они узнают друг друга; я слышал, как вы говорили, что вы масон, когда обедал в кают-компании.

— Из этого еще не следует, что вам надо было учить его дерзостям.

— Он просил меня показать ему эти знаки, а я их хорошенько не знаю; так я и показал ему те знаки, которые мы делаем с мистером Доттом.

— Я уж прежде говорил, что вы с мистером Доттом — прекрасная пара. Вас бы стоило поставить на место Грина; во всяком случае, я скажу об этом капитану, когда он возвратится из Лондона. Теперь вы можете идти.

Уходя я принял плачевную физиономию и закрыл глаза руками. Выйдя из дверей, я остановился, но офицеры, думая, что я уже далеко, стали хохотать громче прежнего, и старший лейтенант вместе с ними.

Мистера Грина освободили, сделав ему строгий выговор.

— Вы счастливо отделались, — сказал Боб Кросс. — Не бойтесь, старший лейтенант ни слова не скажет капитану; но смотрите, больше не шалите.

Но через несколько часов случилось происшествие, которое могло иметь более важные последствия.

ГЛАВА XVII

Целый день фрегат окружен был разными лодками, на которых сидели евреи, матросские жены и множество других лиц, желавших войти на фрегат. Смеркалось, ветер свежел, и вода прибывала. Старший лейтенант приказал всем шлюпкам отваливать, но они все еще медлили.

Я взглянул за корму и увидел, что лодка, принадлежавшая торговке, которая была на фрегате, стояла привязанная к шторм-трапу. В ней сидел лодочник и одна из матросских жен, перешедшая сюда из своей лодки в надежде скорее попасть на фрегат, потому что уже недолго оставалось до заката солнца. Лодочник, соскучив ждать, хотел переговорить с торговкою, бывшею на фрегате, и полез по шторм-трапу.

— Ты знаешь, что это не позволено! — кричал я ему.

— Знаю, сударь; но ветер так свеж, что, того и гляди, лодка опрокинется, и вы, верно, не пошлете меня назад; у меня же в лодке есть славные пряники, сударь, и если вам угодно попробовать, потрудитесь спуститься и взять, сколько угодно.

Это похоже было на взятку, и я отвечал:

— Нет, мне не нужно твоих пряников, но ты можешь войти на фрегат.

Лодочник поблагодарил меня и вошел. Подумав немного, я пожелал взять пряники; я спустился по штормтрапу, приказав женщине держать его, и соскочил к ней в лодку.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Я пришел за пряниками, которые лежат в лодке, — отвечал я.

— Я сейчас вам достану, — сказал она, — Вы, верно, позволите мне проскользнуть на фрегат, когда лодка будет отваливать. Смотрите, сударь, не раздавите трубки. Дайте мне вашу руку, я старый матрос.

— Не думаю, — отвечал я, смотря на нее. — Она была невысока ростом, недурна собою и слишком молода для того, чтобы быть старым матросом.

Мы должны были перебрать множество разных вещей, чтобы добраться до пряников, которые лежали почти на самом дне лодки; а лодку так сильно качало, что мы стали на колени, чтобы достать корзину. Достав ее, мы, к удивлению нашему, увидели, что во время наших поисков лодка оторвалась, и нас унесло сажен на сто от фрегата.

— Боже мой! Что нам делать? — вскричала женщина. — Кричать бесполезно — нас не услышат; посмотрите, не видать ли где шлюпки?

— Теперь уж стало так темно, что далеко не увидим, — отвечал я, не слишком радуясь своему положению. — Куда ж нас несет?

— Куда? Прямо на Сент-Эленский рейд, если до тех пор лодка не наполнится водою, а, пожалуй, и дальше, если ветер не стихнет. Мы можем смело читать себе отходную..

— Нельзя ли поставить мачту и поднять парус, — спросил я, — и потом как-нибудь направить лодку на берег? Не лучше ли прежде попробовать это, а потом читать отходную?

— Славно придумано, — отвечала женщина. — Вы были бы славным офицером, если б спаслись; но дело в том, дитя, что веслами мы ничего не сделаем при таком волнении, а чтобы поднять парус, как мы поставим мачту, когда лодку так и бросает во все стороны? Если бы мачта была поставлена, и парус поднят, я могла бы направить куда нужно лодку в тихую погоду, но не в такую бурю; для этого нужны руки постарше наших.

— Так что ж нам делать?

— Да сидеть и ждать, что будет дальше, отливать воду из лодки и смотреть, чтоб ее не заливало. По временам мы можем кричать или молиться, есть пряники и селедки или белый хлеб и другие лакомства, что лежат в лодке.

— Прежде всего выкачаем воду из лодки, — сказал я, — в ней до половины налилось; потом поедим, потому что я голоден и озяб, а там уж можем читать себе отходную.

— У нас также будет, что пить; я приготовила было для Джема, думая, что удастся попасть на фрегат. Я обещала ему это, бедняжке, но теперь все равно; завтра нас обоих, верно, не будет на свете.

Женщина вынула из-за пазухи пузырь с вином и налила в кружку; выпив ее, она протянула пузырь ко мне, но я, имея отвращение к вину, отказался.

— Не теперь, — сказал я, — после, пожалуй.

Во время этого разговора сильным ветром и течением нас отнесло далеко от фрегата, и огромные волны заливали нашу лодку, так что я беспрестанно должен был отливать воду. Ночь была темная; мы ничего не могли различить, кроме огней на судах, оставленных. нами далеко за собою, и те казались нам только блестящими точками. Ветер выл, предвещая бурю.

— Мало надежды, что погода стихнет, — сказала женщина. — Нас совсем зальет, если нам не удастся поставить лодку против ветра.

С помощью руля она успела сделать это; тогда лодка стала менее наполняться водою, но ее быстрее понесло течением.

— Ну, теперь немного лучше, хоть нас все-таки вынесет в море, — сказала женщина, — К утру мы будем в проливе, если до того времени нас не зальет, а там что Бог даст. Не хотите ли капельку? — продолжала она, наливая вина в кружку.

Прозябши до костей, я не отказался и проглотил несколько капель; женщина выпила остальное, и скоро вино стало на нее действовать.

— Вот это дело, малютка, — сказала она и начала петь. — Бедный Джем, — продолжала она, — мне жаль его; он думал к вечеру быть навеселе, и я думала уснуть возле него. Теперь он будет совершенно трезв, а я сделаюсь пищею для рыб; на холодной постели придется мне лежать поутру. Передай мне пряники, дитя; чем больше мы будем есть, тем меньше будет в нас места для соленой воды. Ветер и волны трусы; они бегут в страхе от большого корабля; но когда им попадается маленькая лодка, как наша, они гонят и топят ее, как будто считая нас верною добычею. — В это время волна плеснула в лодку. — Да, это ваше дело. Что ж, топите лодку, трусы, в ней только женщина и мальчик. Бедняжка Джем, он будет жалеть обо мне, а еще более об водке; но что ж делать? Выпьем еще.

— Ты пусти меня на руль, — сказал я, заметя, что она выпустила его из рук, — или нас опять понесет боком.

Я стал править рулем, между тем как она снова взялась за пузырь.

— Выпейте еще, — сказала она, протягивая мне кружку, — хуже не будет.

На этот раз я был с нею согласен, потому что промок насквозь, и ветер продувал меня до костей; я выпил несколько капель вина и продолжал править рулем. Волнение делалось больше и больше, и, не будучи опытным моряком, я видел, что лодке недолго остается существовать.

Между тем женщина начинала терять чувства. Я прежде предвидел это и просил ее отливать воду из лодки; она машинально повиновалась и запела какую-то заунывную песню.

В это время я сам не мог понять своих чувств, так они были смешаны; помню только, что над всеми преобладало чувство самосохранения и надежды. Я думал о матушке, о тетушке Милли, о капитане Бриджмене, капитане Дельмаре и Бобе Кроссе; но мысли эти так же быстро уносились, как нес нас ветер, и я слишком занят был управлением рулем, чтобы мог свободно собрать свои мысли.

Женщина снова взялась за пузырь с вином и потом передала мне; но я отказался. С меня было довольно, а для нее уж слишком много, так что после нескольких усилий отливать воду она упала навзничь, разбив трубки и все, случившееся возле, и не говорила более ни слова.

Прошло уже более четырех часов с тех пор, как нас унесло от фрегата; ветер был так же свеж, а волнение становилось сильнее и выше; но я держал лодку прямо против ветра, и волны менее в нее плескали. Однако мне казалось, что она более и более погружалась, так что через несколько времени я увидел, что необходимо отлить воду. Оставя руль, я нашел, что лодка до половины наполнена водою, и стал отливать ее фуражкою, проклиная женщину, которая лежала без чувств в минуту такой опасности.

Я успел отлить большую часть воды, хотя это была нелегкая работа, потому что лодка, поворотясь боком к ветру, наполнялась водою от ударов волн. Я снова взялся за руль, поставил лодку против ветра и продолжал держаться таким образом более двух часов. Вдруг полил проливной дождь, и ветер завыл сильнее прежнего; но тут я удостоверился, что ничто не может быть лучше портсмутских лодок. Однако положение это становилось тяжелым для четырнадцатилетнего мальчика; зубы мои стучали от холода, меня бросало из стороны в сторону; темнота становилась ужасною, и я мог различать только белую пену волн, со стоном разбивавшихся о мою лодку.

Были минуты, в которые я готов был предаться отчаянию, ожидая неминуемой смерти; но бодрость и надежда поддерживали меня. Через несколько часов должно было взойти солнце, и с каким нетерпением и тоскою ожидал я рассвета! Я по-прежнему старался держать лодку против ветра; но волнение было сильнее прежнего, и волны плескались в лодку.

Я опять оставил руль и начал отливать воду: я озяб и ослаб, но это движение помогло мне. Напрасно старался я разбудить женщину; вынув у нее из-за пазухи пузырь, я нашел его до половины пустым и, выпив вина, ощутил в себе новую бодрость и силу. После этого я съел кусок хлеба и сел на руль в ожидании рассвета.

Тихо-тихо взошло, наконец, солнце; но оно взошло, и я чувствовал себя почти счастливым. Мне было страшно в темноте, когда я думал о своем положении, и я с восторгом следил за блестящим светилом, поднимавшимся над горизонтом. Я осмотрелся кругом; за кормою синело что-то, похожее на землю: то был остров Байт. Во время дождя ветер переменился и нес нас к берегам Франции.

Дрожа от холода и сырости, утомленный долгим бдением, я устал править рулем и чувствовал себя счастливым с возвращением дня. Я взглянул на свою спутницу; она спала крепким сном, положив голову на корзину с трубками; чепчик на ней был смят и вымочен, и помятые ленты его плавали в воде, которая переливалась из стороны в сторону на дне лодки, качаемой волнами; волосы упали ей на лицо, почти закрывая все черты его; она лежала неподвижно, без дыхания, так что я подумал, не умерла ли она в продолжение ночи. Волнение уменьшилось, и при лучах утреннего солнца те же самые волны, которые казались столь страшными в темноте, как будто играли передо мною.

Я почувствовал голод и, вынув из корзины соленую рыбу, разорвал ее на части зубами; я продолжал осматриваться кругом в надежде увидеть какой-нибудь корабль, но нигде ничего не было видно. Напрасно старался я разбудить свою спутницу, толкая ее ногою; она повернулась навзничь, и волосы, упав с лица, открыли черты молодой и прекрасной женщины, которой, казалось, не более двадцати или девятнадцати лет.

Как молод я ни был, мне стало жаль, что такая прекрасная женщина, — потому что она все же была прекрасна, несмотря на беспорядок своей одежды, — находилась в таком жалком положении. Я схватил пузырь с вином, думая бросить его в воду, но остановился, вспомнив, что ночью он, вероятно, спас мне жизнь и может еще быть полезным. Я не хотел изменять направления лодки, хотя нас быстро несло от берегов. Не скажу, чтобы я считал себя совершенно несчастливым; я находил положение свое несравненно лучшим прежнего. Солнце сияло светло, и я чувствовал теплоту его, Я и не думал о погибели, — смерть была далеко от моих мыслей, в пище не было недостатка, а какой-нибудь корабль мог без труда взять нас, однако все-таки я молился усерднее обыкновенного.

ГЛАВА XVIII

Около полудня ветер стал стихать, и волнение уменьшилось. Мне пришло на мысль, что теперь легко поставить мачту и поднять парус, и я стал снова будить мою спутницу. После нескольким усилий я удостоверился, что она жива.

— Молчи, Джем, — сказала она, не открывая глаз. — Еще нет пяти склянок.

Я дал ей несколько толчков; она вскочила и дико стала осматриваться кругом.

— Джем, — сказал она, протирая глазе и осматриваясь. кругом, как будто что-то припоминая. Вдруг она вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Я думала, что это сон, и хотела все рассказать за завтраком Джему, — сказала она печально, — но я ошиблась. Что со мною будет? Мы погибли, погибли!

— Пока еще нет, но, верно, погибли бы ночью, если бы я был в таком же положении, как ты, — отвечал я. — Мне тяжело было управиться с лодкою.

— Правда, — сказала она, — Бог да простит меня, несчастную! Что подумает Джем и что он скажет, когда увидит, как я отделала свой новый чепчик.

— Разве ты уже уверена, что непременно увидишь Джема, и что тебе нужен будет твой новый чепчик? — спросил я.

— Правда ваша, утонуть все равно в каком чепчике. Но где же мы теперь находимся?

— Я сейчас видел здесь землю, — сказал я, показывая за корму. — Волнение стихло; можно поставить мачту и поднять парус.

Женщина встала на ноги.

— Да, — сказала она, — поставим мачту. Ночью при темноте и волнении я ничего не могла делать, но теперь могу. Вот что значит день для такой трусихи, как я; я боюсь только темноты. Надо поднять парус, а то нас никто не увидит — Что вы сделали с пузырем?

— Бросил его в воду, — отвечал я.

— И вы это сделали в такую сырую и холодную ночь? Вы хорошо поступили, не так, как я. О, это вино, вино, я бы желала, чтобы его совсем не было на свете, но теперь уже поздно. Когда я только что вышла за Джема Персона, никто не мог убедить меня, чтобы я пила, даже сам Джем, которого я так любила. Теперь вместо того, чтобы ссориться со мною, как прежде, за то, что я не пью, он сердится, что я пью слишком много. Помогите же мне поставить мачту. Держите кливер. Джем часто говорил, что, не будь я женщина, из меня вышел бы славный матрос.

Мы успели поставить мачту и подняли парус. Спутница моя стала править рулем, сказав мне:

— Я умею хорошо править; теперь же день, и я выспалась. Вы устали, ложитесь и усните, теперь все хорошо, мы идем к берегу.

В самом деле, она держала довольно круто к ветру, и мы шли по три или четыре мили в час. Мне не хотелось спать; я стал отливать воду из лодки и привел в порядок корзины и ящики. Потом, осмотрясь кругом, не видно ли где корабля, сел и стал разговаривать с моею спутницей.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Пегги3 Персон. Бог простит меня бедную, что я так люблю вино.

— Отчего же теперь ты любишь вино, тогда как выходя замуж не могла на него смотреть?

— Все это сделалось по капельке. Джем, бывало, посадит меня к себе на колени и просит проглотить каплю, чтоб угодить ему, я и исполню его просьбу; и сначала я хворала от этого, а потом уж привыкла. А иногда в сырую погоду стоим на пристани с другими женщинами и, завернув руки в передник, ждем шлюпки с корабля. Другие пьют вино и меня попотчуют; так оно и пошло. Потом Джем просил меня принести ему вина на корабль, и я пила вместе с ним; но погубило меня то, что раз я услышала кое-что о Джеме, когда он был в Плимуте. Меня взяла ревность, и тогда в первый раз я напилась допьяна. После этого так и пошло. Скажите, что случилось ночью? Погода была очень дурна?

Я рассказал ей все, что случилось, и каким образом я старался разбудить ее.

— Я заслужила, чтобы вы меня прибили, — сказала она. — А вы славный, бравый мальчик; если Бог даст, что мы воротимся на «Каллиопу», я вас расхвалю на славу.

— Я не нуждаюсь в похвалах, — отвечал я.

— Не будьте так горды: мое доброе словечко может пригодиться. На фрегате будут высоко о вас думать. Доброе имя не безделица; вы еще ребенок, а уж молодец хоть куда, и это узнают все матросы и офицеры.

— Прежде подумаем, как попасть на фрегат, — отвечал я, — нам еще далеко до него.

— Теперь уж бояться нечего. Если мы не встретим никакого корабля, то завтра поутру где-нибудь пристанем к берегу. Кажется, больше не будет дурной погоды.

— Что это? — сказал я, показывая за корму. — Как будто какое-то судно.

— Да, — отвечала Пегги, — оно идет из пролива; поворотим на другой галс и будем держать к нему.

Мы поворотили и через три часа были близко от судна; я закричал, когда оно стало подходить ближе, но нас никто не видел и не слышал. Мы снова стали кричать, будучи у него под ветром. Человек подошел к борту и приказал нам положить право на борт, но в то же время судно ударилось о нашу лодку и разломало ее. Мы держались у борта, между тем как лодка наполнялась водою, и когда матросы вытащили нас на палубу, она перевернулась и уплыла за корму.

— Чего вы смотрите? — сказала Пегги Персон, стряхивая юбку, замоченную до колен. — Нарисуйте глаза на своем бриге, если у вас их нет. Вы утопили лодку с отличными селедками, яйцами и хлебами, которые пригодились бы после долгого крейсерства. Мы думали заплатить вам ими, а теперь везите нас даром.

Шкипер, бывший наверху, заметил, что я в офицерском мундире. Он спросил меня, каким образом мы очутились в таком положении, и я в нескольких словах рассказал ему все, что случилось. Он шел из Кадикса в Лондон и обещал, где мы захотим, высадить нас на берег Темзы, но не в другом месте, потому что боялся потерять ветер.

Я рад был как-нибудь добраться до берега и просил его высадить нас у Ширнеса, ближайшего местечка к Чатаму; потом сошел в каюту и заснул крепким сном.

Здесь можно заметить, что часовой на фрегате видел, как я спустился по шторм-трапу в лодку, и когда возвратился лодочник и заметил, что его лодку унесло, обо мне стали беспокоиться не на шутку. Было слишком темно, чтобы послать за нами шлюпку, но на другое утро об этом донесли начальнику порта, который отрядил за нами куттер.

В первый день куттер держался около самого берега и только на другой день утром, когда уже я взят был на бриг, отошел далее; но увидя нашу лодку, плывшую дном кверху, возвратился назад и донес об этом начальнику порта и капитану Дельмару.

Проснувшись на другое утро, я вышел наверх и увидел, что ветер совсем стих, и начинало штилеть. Пегги Персон также была наверху; она вымылась, причесалась, разгладила ленты своего чепчика и была точно очень недурна собою.

— Мистер Кин, — сказала она, — я в первый раз услышала ваше имя, когда вы сказали его здесь шкиперу. Вы наделали мне бед. Не знаю, что скажет Джем Персон, когда вы воротитесь, убежав с его женою; не лучше ли мне отправиться вперед и объяснить ему, как было дело?

— Да, теперь ты смеешься, — отвечал я, — а ночью не смеялась.

— Потому что тогда было не до смеха. Вы спасли мне жизнь; если бы меня унесло одну, мне бы не видать больше берега. Знаете, — продолжала она с какою-то торжественностью, — я поклялась никогда больше не пить и надеюсь, что Бог даст мне силы сдержать клятву.

— Я очень рад за тебя, — сказал я.

— Когда я только вспомню о прошедшем, то чувствую отвращение от вина. Верно, Джем не станет принуждать меня; я никогда более не стану носить ему вина на фрегат: это решено. Пусть он бранит меня, бьет, хоть этого он никогда еще не делал, я ни за что не буду; а если он будет трезв потому, что нечем будет напиться, мне нетрудно будет сдержать свою клятву. Вы не знаете, как я сама презираю себя; и хотя кажусь веселою, но готова плакать, как дитя, о моей слабости и безрассудстве.

— Мне кажется странным слышать от тебя это. На лодке я считал тебя совсем другою женщиною.

— Мистер Кин, женщина, которая пьет, для всего потеряна; я часто об этом думала и иногда исправлялась. Пять лет назад я была лучшею девушкою в школе; я носила медаль за хорошее поведение, и мне было поручено смотреть за другими. Мне казалось, что я буду так счастлива с Джемом; я так любила его и до сих пор люблю. Я знала, что он любит вино, но никогда не думала, что он заставит меня пить. Я думала его исправить и теперь с помощью Божиею исправлю; и не только его, но и себя.

Здесь я замечу, что Пегги Персон сдержала свое слово и даже со временем успела излечить своего мужа от страсти к вину.

На четвертый день вечером мы пришли к Нору. У меня было в кармане четыре соверена, и этого было слишком довольно, если бы даже я захотел увидеться с матушкою.

Поблагодарив капитана, мы с Пегги сели в шлюпку, и я дал матросам полкроны на водку.

Выйдя на берег в Ширнесе, я дал гинею Пегги, пожелав ей счастливого пути в Портсмут, а сам отправился в Чатам к матушке.

Был девятый час вечера, и стало совершенно темно, когда я подошел к дому. Лавка была заперта с улицы, и я обошел кругом. Дверь была притворена, и я взошел в маленькую залу, не встретя никого.

Я услышал, что наверху кто-то рыдал; мне тотчас пришло на мысль, что матушку кто-нибудь известил о моей смерти. На столе в зале горела свеча, и возле нее лежало распечатанное письмо. Я взглянул на подпись; оно было от капитана Дельмара. Свеча нагорела, я поднес к ней письмо и прочел следующее:

«Милая Арабелла!

Приготовься услышать печальное известие, которое для меня тем чувствительнее, что я сам должен сообщить его тебе. Случилось ужасное происшествие, и, описывая его, я боюсь за тебя. Ночью 10 числа Персиваль был в лодке, которую вдруг оторвало от фрегата порывом ветра; было темно, и об этом несчастье узнали тогда уже, когда всякая помощь была бесполезна.

На другой день адмирал послал куттер искать лодку, которую ветер должен был вынести в море; в этой лодке была женщина и наш бедный мальчик. Увы, лодку нашли опрокинутою вверх дном, и нет сомнения, что наше бесценное дитя погибло.

Я глубоко сожалею о его потере; не только из любви к тебе, но я полюбил его за его добрые качества и часто сожалел, что не могу при всех дать полную свободу моим чувствам, как отец.

Знаю, что я ничем не могу облегчить твоей скорби; но ты принесла для меня столько тягостных жертв, что для тебя я готов сделать все, что в моей власти.

Не грусти, милая Арабелла, и безмолвно покорись воле Небесной. Я сам тяжело страдаю; потому что, . если бы он был жив, клянусь, что я, хотел сделать для него гораздо более, чем обещал тебе. Он был бы славным моряком, если бы Богу угодно было; но ему суждено было иное, и мы должны покориться воле Всевышнего. Вспомни, что у тебя есть верный и преданный друг.

Персиваль Дельмар»

— Так вот что, — подумал я и, сложив письмо, спрятал его в карман. — Однако эта неожиданность так поразила меня, что я должен был сесть, чтобы прийти в себе. Через минуту я вынул и снова прочел его. Итак, он мой отец и любит меня, но не смеет обнаружить своих чувств и хочет сделать для меня более, чем обещал моей матушке.

Я сложил письмо, горячо поцеловал его и спрятал в карман. Теперь, — подумал я, — что мне делать? Матушка станет требовать у меня это письмо, но никогда его не получит; ни слезы, ни ласки, ни угрозы не заставят меня с ним расстаться. Что ж мне делать? Никто меня не видел, никто не знает, что я здесь был. Я отправлюсь и прямо явлюсь на фрегат, это самый лучший план.

Я так занят был своими мечтами, что не слышал, как кто-то сходил вниз по лестнице, до тех пор, пока уже было поздно уйти. Мне пришло на мысль спрятаться. По походке я узнал, что это бабушка. Подумав немного, я задул свечу и стал в позицию: подняв одну руку вверх, другую протянув в сторону, открыв рот и выпучив глаза, я ожидал бабушку. Она сошла, увидела меня, вскрикнула и без чувств упала на пол; свеча, выпав у ней из рук, потухла; я перескочил через бабушку и, выбежав из дверей, очутился на улице.

ГЛАВА XIX

Я скоро вышел из Чатама на большую дорогу; мне не хотелось, чтобы кто-либо знал, что я был в этом городе, и потому я старался скорее от него удалиться. Я шел к Гревзенду и прибыл туда около девяти часов. За несколько шиллингов дилижанс довез меня до Гринвича, а к рассвету я был уже в столице.

Я тотчас осведомился, когда дилижанс отходит в Портсмут и узнал, что не прежде девяти часов.

Как ни хотелось мне посмотреть Лондон, но я рассуждал, что мне необходимо спешить в Портсмут. В семь часов вечера я приехал туда и, наняв лодку, около восьми явился на фрегат.

Легко себе представить, что мое неожиданное появление всех удивило. Старший лейтенант послал шлюпку на берег известить капитана о моем возвращении, и Боб Кросс успел пожать мне руку, соскакивая в гичку.

Я рассказал свои приключения офицерам, умолчав, однако, что был в Чатаме. Персон пришел расспрашивать меня о своей жене, а скоро возвратился на фрегат и Боб Кросс, сказав, что капитан приказал прислать меня к нему завтра поутру.

Мне хотелось посоветоваться с Бобом Кроссом перед свиданием с капитаном. Я сказал ему это, и он просил меня выйти наверх около десяти часов, когда почти все офицеры обыкновенно спали.

Была прекрасная, светлая ночь, и когда мы остались одни, я рассказал ему все, что случилось, не умолчав и о содержании письма, которым я завладел. Потом я спросил его, как мне теперь действовать, когда я уже убежден, что я сын капитана.

— Мистер Кин, вы очень хитро поступили, и вам надо беречь это письмо пуще глаза; не знаю, куда бы нам его спрятать, но думаю, что лучше всего зашить в кожаный мешочек и носить на шее. Но, мистер Кин, смотрите, никому об этом ни слова; на меня можно положиться, но более никому не доверяйте. Капитану также ничего не говорите; делайте вид, будто вы по-прежнему ничего не знаете, а то, пожалуй, если он узнает, что тайна в ваших руках, то вас же возненавидит. Он никогда бы не признал вас своим сыном, если бы не был убежден, как и все мы, что вы на том свете; так будьте с ним почтительны и осторожны по-прежнему. Берегите письмо только на случай какой-нибудь крайности. Если матушка станет подозревать вас, разуверьте ее. Бабушка будет божиться, что видела вашу тень; матушка может думать иначе, но ничего не в состоянии будет доказать; она не посмеет сказать капитану, что подозревает вас в похищении письма, и через несколько времени все само собою забудется.

Я обещал следовать советам Боба Кросса, и мы расстались.

Утром я съехал на берег к капитану. Он принял меня довольно холодно и сказал:

— Мистер Кин, вы были в большой опасности. Как вы приехали назад?

Я отвечал, что судно, которое спасло меня, шло в Лондон, и что я приехал оттуда в дилижансе.

— А я думал, что нам уж не придется с вами увидеться, и написал к вашей матушке, извещая ее о вашей смерти.

— Вы уже написали? — спросил я. — Это убьет ее.

— Со следующей почтой я напишу, что вы спасены.

— Благодарю вас, — отвечал я. — Более ничего не прикажете?

— Ничего, мистер Кин; вы можете ехать на фрегат и вступить в свою должность.

Я поклонился и вышел из комнаты; сойдя вниз, я увидел, что Боб Кросс ожидал меня.

— Ну, что? — сказал он, уходя вместе со мною.

— Холоден по-прежнему, — отвечал я, — велел мне ехать на фрегат и вступить в свою должность.

— Я знал это, — сказал Боб, — трудно сказать, из чего сделаны эти вельможи. Но делать нечего, с вас пока довольно вашей тайны!

— Его тайны, — отвечал я, кусая губы, — которую я буду хранить или нет.

— Будьте хладнокровнее, мистер Кин; вы свое возьмете, если только не будете горячиться; пусть он играет со своими картами, а вы с вашими. Так как вы знаете его карты, а он ваших не знает, то вы же должны, наконец, выиграть, если только будете осторожны.

— Правда твоя, Кросс, — сказал я, — но ты забываешь, что я не более, как мальчик.

— Вы хоть и мальчик, мистер Кин, но у вас не глупая голова на плечах.

— Надеюсь, что нет, — отвечал я. — Но вот мы и у шлюпки?

— Да, и если я не ошибаюсь, вот Пегги Персон.

— Ну, Пегги, каково вы крейсировали с мистером Кином?

— Да кроме него ни с кем бы не согласилась путешествовать. Мистер Кин, позвольте мне съездить на фрегат повидаться с мужем?

— Хорошо, Пегги, — отвечал Кросс, — старший лейтенант, верно, не откажет тебе в этом после того, что случилось, да и сам капитан Дельмар, как он ни суров. Джем будет очень рад тебя видеть; ты не знаешь, как он тосковал о тебе. Он даже выпросил платок у капрала утирать слезы.

— Я думаю, скорее он выпросил бутылку рома у комиссара, — отвечала Пегги.

— Помни свое обещание, Пегги, — сказал я.

— Помню, мистер Кин; клянусь вам, что с тех пор, как я рассталась с вами, я не взяла в рот ни капли вина, хотя у меня в кармане был целый соверен.

— Хорошо; смотри же сдержи свое слово.

— Сдержу, мистер Кин, и кроме того, буду любить вас, пока жива.

Мы пристали к борту фрегата, и скоро Пегги была в объятиях мужа. Старший лейтенант ласково сказал ему:

— Персон, ты не будешь нужен наверху до обеда; ступай вниз с женою.

— Вы добрый джентльмен, — сказала Пегги старшему лейтенанту.

Пегги сдержала свое слово; она столько насказала о моей смелости и присутствии духа, о своем страхе и бесчувственности, о том, как целую ночь я один правил рулем, что на фрегате все стали уважать меня, и рассказ этот дошел до офицеров; старший лейтенант рассказал все капитану, а капитан — начальнику порта. Без сомнения, Пегги Персон оказала мне большую услугу, потому что на меня уже перестали смотреть, как на новичка.

— Ну, сударь, — сказал Боб Кросс — Пегги Персон говорит, вы нисколько не испугались.

— Рассказы Пегги Персон для меня совершенно бесполезны.

— Как знать, чего не знаешь, мистер Ким; мышь может помочь льву, так говорится в басне.

— Где ты выучил басни, Кросс?

— Я сейчас расскажу вам. Когда-то я знал малютку, которая обыкновенно садилась ко мне на колени и читала мне свои басни; и я слушал, потому что любил ее.

— А теперь она уж не читает?

— О нет, она уж стала большою, теперь она вся покраснеет. Но Бог с нею и с баснями. Я уже сказывал вам, что Пегги Персон донесла об вашем поведении, как говорится на службе. Знаете ли, что в тот же самый день я слышал, как старший лейтенант говорил об этом капитану, и если бы вы видели, какая гордость выражалась на лице капитана, хотя он старался принять равнодушный вид. Я все смотрел на него, и он как будто хотел сказать: это мое дитя.

— Что ж, если это нравится ему, я заставлю его еще более мною гордиться, — отвечал я.

— Непременно, мистер Кин; заставьте его гордиться вами.

И я не забыл советов Кросса, как читатель увидит впоследствии.

Я написал к матушке обо всем, что со мною случилось, но умолчал о бытности моей в Чатаме. Я уверил ее, так же как и капитана, что бриг привез меня в Лондон. Письмо мое дошло до нее через день после письма капитана Дельмара, в котором он извещал ее о моем спасении.

Через несколько дней я получил от матушки ответ, в котором она благодарила Бога за мое спасение и описывала, как она грустила и плакала обо мне. Письмо оканчивалось следующими словами:

«Странно, что вечером 15 числа, когда я была в постели, в слезах, только что получив известие о твоей смерти, твоя бабушка сходила вниз и говорит, что видела в зале твой призрак. Верно, она что-нибудь в самом деле видела, потому что я нашла ее без чувств на полу. Быть может, она испугалась по пустому, однако я не знаю, что подумать, потому что некоторые обстоятельства показывают, что кто-то был в доме. Мне кажется, не видела ли она твоего двойника».

Я вполне уверен был, что матушка подозревала меня в похищении письма. В ответ к ней я писал, между прочим, что я не был в Чатаме, и это легко доказать, спросив у шкипера и матросов брига, который меня спас. Бабушка, верно, испугалась своей же тени. Мысль, что я приходил к вам в дом и ушел, не увидясь с вами, слишком нелепа; бабушка выдумала всю эту сказку, потому что ненавидит меня и хочет, чтобы вы также перестали меня любить.

Не знаю, поверила ли мне матушка, но более она об этом не писала. Однако через несколько дней я получил письмо от тетушки Милли, в котором она с насмешкою рассказывала ту же самую историю, прибавляя, как бабушка божилась, что видела меня или мою тень. «Сначала мы думали, что это был твой призрак, но с тех пор, как пропало письмо от капитана Дельмара к твоей матушке, стали предполагать, что ты был здесь и взял его. Ты, верно, не скроешь от меня, милый Персиваль, если ты сыграл эту шутку с бабушкою; ты знаешь, что на меня можно положиться».

Но в этом случае я не нуждался в советах тетушки. Я написал ей, как меня удивляет то, что бабушка выдумывает такие пустяки, и доказывал положительно, что был в Лондоне в то время, когда думали видеть меня в Чатаме.

Я знал, что тетушка старается выведать у меня истину по просьбе матушки, но понимал всю важность своей тайны, чтобы вверить ее кому-либо. С этих пор не было больше помину о письме. Мне кажется, что, наконец, стали предполагать, что письмо было выброшено куда-нибудь служанкою, и что бабушка сама не знала, чего испугалась. Предположение это подтверждалось еще тем, что служанка, пользуясь печалью матушки, выходила поболтать с соседками и потом уверяла, что ни одна душа на могла войти в комнату, потому что она не выходила из передней. Кроме того, всем казалось совершенно неправдоподобным, чтобы я, будучи в Чатаме, никем не был узнан.

Бабушка качала головою и не сказала ни слова, но тетушка Милли утверждала, что, будь я в Чатаме, я непременно зашел бы к ней. По ее мнению, служанка, прочитав письмо, оставленное на столе, показала его своим приятельницам, и кто-нибудь, желая повредить матушке, удержал его у себя.

Кажется, что матушка согласилась, наконец, с этим мнением, хотя оно нисколько не было для нее утешительным. Она не смела ничего открыть капитану Дельмару и каждый день ожидала предложения получить свое письмо за известную сумму. Но никто не делал предложения, потому что письмо было зашито Бобом Кроссом в кожаный мешочек, который я носил на шее и берег, как сокровище.

ГЛАВА XX

Хотя мне остается еще так много рассказывать, что я умалчиваю даже о большей части своих сослуживцев, однако я посвящу одну главу подробнейшему описанию тех, с которыми я чаще других имел дело на фрегате.

Я уже много говорил о капитане Дельмаре, но должен описать его еще подробнее. Видно было, что в молодости он был прекрасный мужчина; даже и теперь, когда ему было около пятидесяти лет, и на голове и усах стали появляться седые волосы, он был все еще недурен собою, высок и строен, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица.

Все его движения были как будто рассчитаны, но вместе с тем тихи и величественны. Если он обращался к кому-нибудь, то всегда медленно, и в движениях его не было никакой живости. Даже в безделицах он соблюдал этикет с точностью испанского идальго и во всех словах и поступках показывал, что помнит свое знатное происхождение.

Никто, кроме меня, быть может, не дозволял себе даже думать, чтобы можно было иметь с ним в обращении малейшую вольность; но хотя в поступках его и заметна была гордость, то была гордость знатного дворянина, который уважал себя и хотел, чтобы его уважали другие.

Правда, что иногда смеялись над его необыкновенною точностью, но смеялись исподтишка, шепотом. Что же касается до его познаний как моряка и офицера, то они были всем известны с отличной стороны. Долгая привычка командовать заставила его свыкнуться со всеми обязанностями морского офицера, и он вполне достоин был командовать одним из лучших фрегатов королевского флота.

Что касается до его характера, то я хочу сказать только одно: что его слишком трудно было понять. Конечно, он никогда не дозволил бы себе поступка, недостойного дворянина, но он до того был скрытен, что невозможно было разгадать его настоящих чувств. Иногда только, но очень редко, он давал им некоторую свободу, но и то на одну минуту, и потом делался сдержаннее прежнего.

Правда, он был самолюбив; но кто же не заражен самолюбием? И знатным оно еще простительнее, потому что все льстит им. Легко было обидеть его гордость; но зато он презирал грубую лесть, и я уверен, что на фрегате он менее всех уважал низкопоклонного мистера Кольпеппера. Таков был благородный капитан Дельмар.

Мистер Гипслей, старший лейтенант, был широкоплечий, невидный мужчина, но он считался славным моряком, лихим лейтенантом и добрым человеком. Одного только он не любил — чтобы ему противоречили; молчание было лучшим средством утолить его гнев.

Он был, как говорят моряки, настоящим корабельным домовым, то есть очень редко съезжал на берег и на берегу всегда беспокоился о том, как бы попасть скорее на фрегат. Он был вежлив, но не короток с сослуживцами и чрезвычайно почтителен с капитаном. Никакой другой офицер так не сошелся бы с капитаном Дельмаром, как мистер Гипслей, который хотя иногда и роптал, что его не повышают, но вообще был ко всему очень равнодушен.

Команда любила его, как всегда любит постоянных офицеров. Ничего нет неприятнее для матросов, как служить с офицером, которого, по их выражению, никогда не знаешь, где найти.

Второй и третий лейтенанты, мистер Персиваль и мистер Веймис были молодые люди хороших фамилий и допускались до некоторой короткости с капитаном Дельмаром; оба они были прекрасно образованы, считались хорошими морскими офицерами и кротко обращались с подчиненными.

Мистер Кольпеппер, комиссар, предмет моей ненависти, был низкий, ползающий, кланяющийся мошенник. Штурман мистер Смит был тихий и кроткий человек и знаток своего дела.

Мистер Тоск, поручик морского полка, был совершенное ничтожество в красном мундире. Доктор был высокий, щеголеватый джентльмен, живой и веселый, знавший отлично свое дело.

Товарищи мои были большею частью молодые люди хороших фамилий, исключая Дотта, который был сыном отставного офицера, и Грина, отец которого был сапожником в Лондоне. Я не стану терять напрасно времени на их описание; они явятся в своем месте. Теперь же буду продолжать мой рассказ.

Обыкновенно позволяют мичманам забирать вина и провизии более, чем им следует, с тем, чтобы потом они платили комиссару за излишек; но мистер Кольпеппер, будучи самым неприятным и несносным стариком, не хотел нам этого позволить. У нас никогда не было вдоволь ни вина, ни провизии для обеда, и часто мы терпели недостаток в свечах.

Мы жаловались старшему лейтенанту, но он не расположен был помочь нам. Он сказал, что нам идет порция, более которой мы не можем требовать; что много вина пить вредно, а что свечи только заставляют сидеть нас долее вечером, вместо того, чтобы спать. Тогда возгорелась страшная война между мичманами и мистером Кольпеппером.

Но ничто не помогало; он редко доверял кому-либо, всегда сам был при раздаче провизии и вина; неудивительно, что он слыл богатым. Единственные люди, с которыми он был вежлив, были старший лейтенант и капитан.

Перед капитаном он весь превращался в покорность; все счеты он представлял ему с низкими поклонами и этим много выигрывал, набивая помаленьку свой карман.

Мы уже с неделю находились в море и шли к острову Мадере, к которому надеялись подойти на следующее утро. Назначение наше еще оставалось тайною; капитан имел депеши, которые должен был распечатать, пройдя остров.

Погода была теплая и ясная, и ветер стихал, когда при закате солнца с салинга закричали, что видят землю в сорока милях перед носом. Я по-прежнему был сигнальным мичманом и в это время стоял на вахте, которая должна была кончиться в полночь.

Мне пришло в голову, как бы сыграть какую-нибудь штуку с мистером Кольпеппером; мичманы часто предлагали выдумать что-нибудь подобное, но в настоящем случае я не хотел иметь товарища. Томушка Дотт часто изобретал что-нибудь, но я всегда отказывался, считая секрет тогда только секретом, когда он известен не более, как одному лицу. Я даже не хотел советоваться с Бобом Кроссом, зная, что он станет меня отговаривать.

Я уже прежде заметил, что мистер Кольпеппер носит белокурый парик, и зная его скупость, уверен был, что у него один только и есть на фрегате. И так, избрав парик предметом моего мщения, я решился исполнить свой план в ту же ночь, как мы подходили к острову Мадере.

В полночь дудка боцмана вызвала новую вахту наверх. Лейтенант еще одевался, и в каюте у него горела свеча. Я тихонько спустился вниз и незаметно проскользнул в кают-компанию.

Свеча в каюте лейтенанта горела довольно ярко. Ночь была жаркая, и офицеры спали в своих каютах, отворив настежь двери. Я без труда добрался до комиссара и, тихонько утащив у него парик, пробрался в свою каюту и стал думать, что мне делать со своею добычею.

Бросить ли его за борт, забить ли в помпу или положить в матросский котел, чтобы на другой день он сварился к обеду в горохе; или не бросить ли его за перегородку, где держали поросят?

Между тем как я оставался в раздумье, вахтенный мичман сошел вниз, и видя что все тихо, снова вышел наверх.

Наконец, все еще ни на что не решаясь, я выглянул из дверей своей каюты и заметил, что часовой у кают-компании крепко спал, сидя на сундуке. Я тотчас понял, что он в моей власти и что его нечего бояться; тогда мне пришла в голову мысль: сжечь комиссаров парик. Я тихо подошел к фонарю, возле которого спал часовой, снял его с крючка и отправился в свою каюту, считая это лучшим местом для исполнения своего плана. Парик прекрасно обгорел со всех сторон, между тем, как я держал его над свечою.

Сделав такое прекрасное дело, я повесил фонарь на место; и найдя дверь в кают-компании не запертою, тихонько вошел, положил на место парик, прошел мимо часового, который все еще спал, и отправился в свою койку, чтобы в ней раздеться; но я совсем позабыл об одном, и мне скоро это напомнили. Я услышал голос вахтенного офицера, говорившего с часовым у кают-компании.

— Часовой, отчего пахнет гарью?

— Не могу знать, — отвечал часовой, — я сейчас послал за капралом.

Запах, постепенно распространяясь по палубам, делался сильнее и сильнее. Вахтенный лейтенант сошел вниз и тотчас заключил, что загорелось в ахтерлюке, потому что запах в самом деле становился необыкновенно сильным.

Старший лейтенант в одну минуту был наверху и, приказав вахтенному офицеру вызвать барабанщика и бить тревогу, побежал уведомить капитана.

Барабанщик в ту же минуту выбежал наверх и, прицепив барабан, забил тревогу.

Все пробудилось при звуках барабана, зная, что случилось что-нибудь необыкновенное, и у каждого люка послышались боцманские свистки.

В это время кто-то из вахтенных матросов закричал, что фрегат горит, и жилая палуба представила сцену шума и смятения.

Ничто не может быть ужаснее, как пожар на корабле в открытом море. Невольно всеми овладело чувство, что нет спасения; остается один только выбор, где умереть: в огне или в воде. Но если это так ужасно днем, то можно себе представить, какое действие должно произвести это известие на людей, пробужденных от крепкого, безмятежного сна.

Капитан поспешно оделся и выбежал на шканцы. Вид его был решителен и спокоен. Старший лейтенант принял команду.

— Где артиллерийский офицер? Мистер Гут, возьмите ключи из моей каюты и будьте готовы очистить крюйт-камеру. Зарядите помпы. Смирно!

Но смятение увеличивалось и какой-то панический страх овладел командою. Тогда капитан приказал боцманам выгнать всех людей наверх.

Это приказание было исполнено; матросы вышли, как стадо овец, в беспорядке и страхе.

— Смирно! — закричал капитан Дельмар. — Так ли должны вести себя матросы на военном корабле! Я стыжусь за вас! Молчать! Ни слова! Тиммерман, заряжены ли помпы?

— Заряжены, — отвечал Тиммерман.

— Пожарные, взять ведра; другие не шевелись. Смирно! Ни слова! По местам!

Я удивился, как все успокоились, видя хладнокровие капитана, который продолжал командовать. Когда люди разошлись по местам, он послал двух младших лейтенантов узнать, где горит.

Я вместе с другими вышел наверх и, узнав причину тревоги, нисколько не оробел; напротив, я старался успокоить матросов и силою заставлял их повиноваться приказаниям капитана, показывая гораздо более хладнокровия, чем другие офицеры, что, впрочем, нисколько не было удивительно.

Мистер Кольпеппер в страшном испуге вышел наверх и стоял дрожа возле капитана и старшего лейтенанта: он надел свой парик, не замечая, что он опален, и от него распространялся сильнейший запах.

— Теперь я хорошо слышу, что где-то горит, — сказал капитан старшему лейтенанту.

— Запах стал гораздо сильнее, — отвечал лейтенант.

Это было для меня нисколько не удивительно, потому что комиссаров парик находился между ними. Через несколько минут офицеры вышли наверх и донесли, что они нигде не нашли огня, и что внизу почти не слышно запаха дыма.

А здесь слышно, — сказал капитан Дельмар.

— Здесь он гораздо сильнее, чем внизу.

— Странно; пусть еще ищут.

Поиски возобновились; старший лейтенант также сошел вниз, и скоро донесли, что запах слышен из комиссаровой каюты.

— Мистер Кольпеппер, что у вас в каюте? — спросил капитан. — Ступайте вниз, может быть, нужно будет отпереть ваши ящики.

Мистер Кольпеппер, дрожа, как осиновый лист, стал спускаться по трапу, а я за ним; но вдруг нога его поскользнулась, и он покатился вниз.

Я поспешил вслед за ним; он лежал без чувств. Я обрадовался случаю стащить с него парик и спрятал его. Комиссара унесли в кают-компанию и побежали за доктором, а я вышел наверх и бросил парик в воду.

Причина такого поступка была та, что, не думая сначала, чтобы моя шутка могла наделать столько тревоги, я теперь стал бояться, чтобы на другой день по парику не открыли истины. Теперь же я был спокоен: парик уплыл далеко, а с париком исчезли все следы моей шалости.

После долгих поисков ничего не могли найти. Барабанщику велели бить отбой, и все стало спокойно по-прежнему.

Я лег спать, совершенно довольный происшествиями этой ночи, и заснул сном невинности.

Этот случай навсегда остался тайною: пропал только комиссаров парик. Но мистер Кольпеппер сам не знал, что с ним сделалось, и не смел даже вспоминать о нем.

Поведение мое во время тревоги опять обратило на меня общее внимание, капитан и офицеры заметили мое хладнокровие, и я возвысился в их мнении. Как бы я вел себя, если бы в самом деле думал, что фрегат в огне, — это другое дело; вероятно, не так храбро. Однако в настоящем случае я решился воспользоваться своею славою и потому дал себе обещание хранить это происшествие в тайне.

ГЛАВА XXI

На следующее утро, прибыв к Фунчалу (Funchal), мы узнали, что имеем приказание идти в Вест-Индию: мы остались один день на якоре, чтобы запастись вином, и потом пошли к назначенному месту. С помощью пассатных ветров мы скоро прибыли в Барбадос, где нашли адмирала и отдали свои депеши. Нам приказано было поспешнее налиться водою и приготовиться к крейсерству.

Томушка Дотт, мой верный союзник, был не в духе. Он несколько раз во время крейсерства предлагал мне участвовать вместе с ним в разных шалостях, но я всегда отказывался, находя их не совсем безопасными.

— Ты совсем не такой молодец, как я думал, — сказал он, — ты сделался старою бабой.

Но он ошибался; мне очень хотелось пошалить, но я был осторожен и вообще в последнее время не совсем доверял Дотту.

На другой день после того, как мы стали на якорь у Барбадоса, Том подошел ко мне и сказал: сегодня после обеда старый Кольпеппер будет доставать изюм и свечи; я слышал, как он говорил это баталеру. Мне кажется, что мы можем тут полакомиться; у него славный изюм.

— Я так же люблю изюм, как и ты, Том, но как же нам достать его?

— Видишь, у меня есть шприц, а старый Кольпеппер никогда не зажигает больше одного тоненького огарка в баталерской каюте. Я проберусь на кубрик и в темноте из шприца пущу всю воду на свечу; свеча полетит на пол и потухнет; он пошлет баталера за другою, а в это время я постараюсь нагрузить себя изюмом.

План был недурен, но я отказался исполнить его, говоря, что это дело одного человека, а не двух. Том согласился со мною и сказал, что он сам все сделает.

Только что мистер Кольпеппер отправился в баталерскую, Том побежал к себе и зарядил свой шприц.

Мне хотелось посмотреть, чем это кончится. Я спустился на кубрик вслед за Томом и спрятался в темноте.

Том ловко направил шприц и залил свечу, которая затрещав потухла, оставя всех в темноте.

— Что это? — сказал мистер Кольпеппер.

— Верно, течет сверху, — сказал баталер, — я пойду за другою свечою.

— Ступай скорее, — сказал мистер Кольпеппер, оставшись один в баталерской каюте.

В это время Дотт, тихонько проскользнув в нее, начал нагружать свои карманы изюмом; он был уже при полном грузе, когда мистер Кольпеппер, сойдя как-то с своего места, задел за него и тотчас схватил, крича:

«Воры, воры! Часовой, поди сюда!»

Часовой из кают-компании побежал на крик, между тем как мистер Кольпеппер тащил Тома обеими руками.

— Возьми его, часовой, возьми его под караул! Позвать капрала! Здесь маленький воришка, мистер Дотт! А, хорошо, увидим!

Часовой передал мистера Дотта капралу, который вывел его наверх, на шканцы. Вслед за ними вышел мистер Кольпеппер с баталером.

Нечего было извиняться или оправдываться: все карманы его панталон были набиты изюмом, и капрал, опоражнивая их, нашел и шприц.

Только что поднялась эта тревога, и все вышли наверх, я пробрался из своей засады в баталерскую каюту, набрал полный платок изюму и убежал, не будучи никем замечен; так что в то время как Тома выгружали наверху, я нагрузился внизу.

На мистера Дотта донесли капитану, который приказал посадить его под арест, а место его на капитанском катере было заменено мною. Более всего меня радовало то, что через это я мог часто бывать вместе с урядником Бобом Кроссом.

Но теперь я расскажу об одном происшествии, которое надолго разлучило меня с моими товарищами и сослуживцами.

Через десять дней нас послали отыскивать разбойничье судно, бывшее ужасом купеческих кораблей. Нам ведено было идти к северу и крейсировать у Виргинских островов, возле которых его видели в последнее время.

Через три недели после отплытия нашего из Барбадоса, сигнальщик закричал с салинга, что видит неизвестные суда. Я как сигнальный мичман послан был на бом-салинг рассмотреть их и нашел, что то были две шкуны, лежавшие в дрейфе одна возле другой, и одна довольно подозрительной наружности. На фрегате тотчас поставили всевозможные паруса, и когда мы были от судов не более, как в трех милях, одна из шкун, разбойничья, как мы потом узнали, снявшись с дрейфа, ушла от нас, а другая осталась на месте.

Подойдя к ней ближе, мы увидели, что это было купеческое судно, ограбленное пиратами. Капитан приказал спустить катер и послать мичмана с гребцами завладеть им. Гребцы уже сидели на шлюпке, но мичман ушел за трубою вниз, и так как главкою целью нашею было догнать пирата, и нельзя было терять времени, то старший лейтенант приказал мне идти на катер вместо ушедшего мичмана и, пристав к шхуне, поставить на ней все паруса и следовать за фрегатом.

— Мне кажется, он слишком молод, мистер Гипслей, — заметил капитан.

— На него скорее можно положиться, чем на старших, — отвечал старший лейтенант.

Я живо соскочил в поданный катер с трубою в руке и отвалил от фрегата, который пошел в погоню за пиратом. Пристав к шхуне, я не нашел в ней ни души; были ли убиты все матросы или нет, я ничего не мог узнать, но на палубе было несколько капель крови.

То была американская шкуна, шедшая к островам и нагруженная лесом; несколько бревен набросано было на палубу, к обоим бортам и между мачтами на пять или на шесть футов в вышину. Видно было, что много досок взято разбойниками.

Взяв катер на буксир, мы пошли вслед за фрегатом, который почти на милю был уже впереди нас и быстро от нас удалялся.

Шкуна до того была нагружена, что шла чрезвычайно дурно, и к вечеру мы видели на горизонте только брамсели «Каллиопы»; но это нас нимало не беспокоило, потому что мы знали, что, овладев пиратом, фрегат вернется назад и возьмет нас.

Мы нашли на шкуне много провизии. Пираты не все взяли к себе, хотя все замки были сломаны, и все раскидано в беспорядке по палубе и каютам.

К вечеру мы запеленговали фрегат и продолжали идти одним с ним курсом. Разделив людей по вахтам, я сошел в каюту и не раздеваясь лег на рундук. Невахтенные матросы также спустились вниз.

До самой полночи я не мог заснуть. Жар был нестерпимый. Я помню, что мне снилось убийство, и корабль, объятый пламенем; потом как будто кто-то звал меня по имени, и потом все стало тихо. Мне послышался шум воды; вода плеснула на меня, и я пробудился. Все было темно и тихо; я протянул руку и протянул ее в воду. Где я? Неужели за бортом? Я вскочил в испуге и увидел, что был на прежнем месте, но вода была выше моей постели.

Я тотчас понял, что судно шло ко дну, и стал кричать, но никто не отвечал мне. Встав на ноги, я очутился по горло в воде, и добравшись кое-как до трапа, вышел наверх.

Было совершенно темно, и я не мог никого ни видеть, ни слышать. Я стал звать людей, но никто не откликнулся. Тогда я убедился, что все уехали со шкуны, видя, что она тонет, и оставили меня тонуть вместе с нею. Здесь можно заметить, что матросы, увидя, что судно наполняется водою, в страхе выбежали наверх, сказав рулевому, что шкуна тонет и, притянув катер к борту, бросились в него, чтобы спасти свою жизнь; но они вспомнили обо мне, и урядник спускался в каюту, чтобы взять меня; но каюта была полна воды, и, не получив ответа, он думал, что я утонул, и возвратился наверх.

Катер отвалил, и меня предоставили моей судьбе. Однако я все еще не хотел этому верить и стал кричать громче и громче, но напрасно; тогда я понял, что все кончено. Мое положение было ужасно. Я стал молиться, готовясь умереть, но грустно было умирать пятнадцати лет.

Молитва успокоила меня, и я стал думать, нет ли каких-нибудь средств к спасению.

На палубе лежало множество досок, и если бы был день, то я мог, связав их вместе, сделать плот, который бы поддержал меня на воде. Я с беспокойством ожидал рассвета, опасаясь, чтобы судно вдруг не пошло ко дну. Ночью ветер засвежел, и волны с шумом разбивались о тонувшую шкуну.

Ожидая рассвета, я стал думать, каким образом это могло случиться? Мне пришло на мысль, что пираты прорубили дно судна, чтобы потопить его, и я не ошибался.

Наконец, стало рассветать, и я принялся за работу. Прежде всего я хотел узнать, сколько прибыло воды в шкуне с тех пор, как я вышел из каюты, и я спустился вниз, чтобы смерить ее. Я знал, как высока была вода, когда я пробирался через нее, и теперь, к моему удивлению и радости, нашел, что она не выше прежнего.

Я думал, что, быть может, я ошибаюсь, и чтобы точно удостовериться в истине, обозначил вышину воды па трапе и через несколько времени увидел, что она не возвышается.

Это заставило меня предполагать, что шкуна, будучи нагружена лесом, вероятно, не погрузится глубже, и я отложил на время свою работу.

Три часа я наблюдал и нашел, что вода не прибывает, но ветер свежел и, наполнив паруса, сильно накренил шкуну.

Я стал бояться, чтобы ее не перевернуло; рулем править было некому. Найдя на палубе топор, я влез на рею и отрезал паруса, которые упали на палубу. Эта работа продолжалась около часа, но без парусов шкуну перестало кренить.

Я, кстати, взял эту предосторожность; скоро ветер стал еще свежее и грозил превратиться в бурю. Я был чрезвычайно утомлен и сел на палубу.

Мне пришло на мысль, что доски, набросанные на палубу, только увеличивают тяжесть суда, и что их необходимо выбросить за борт; но прежде я хотел подкрепить себя пищею и нашел ее в изобилии в котле, где матросы готовили себе ужин накануне.

Потом я приступил к работе и в продолжение дня успел выбросить все доски за борт; тогда я взглянул на высоту воды у трапа и увидел, что шкуна поднялась на шесть дюймов. Это ободрило меня. Между тем ветер стих, и волнение сделалось меньше.

Я поужинал и, поручив себя воле Божией, прилег на палубу при закате солнца и крепко заснул, утомленный дневными работами.

Я проснулся около полуночи; звезды ярко блестели, и море чуть колыхалось.

Я стал думать о матушке, о тетушке Милли, о капитане Дельмаре и вспомнил о кожаном мешочке, висевшем у меня не шее. Он был на месте.

Мне пришло на мысль, что меня может спасти какой-нибудь корабль.

Я сказал самому себе: теперь я нахожусь в лучшем положении, чем был в лодке с Пегги Персон; но тогда я спасся, отчего же мне не спастись теперь?

Я ободрился, прилег и опять заснул.

Был уже день, когда я пробудился; я взял свою трубу и осматривая горизонт, заметил в нескольких милях судно шедшее прямо ко мне. Это обрадовало меня.

Ветерок стал свежеть. Судно подошло ближе, и я увидел легкую, красивую шкуну. Через два часа она подошла ближе, и я стал махать шляпою и кричать, сколько было силы.

Шкуна была полна людей и проходила близко; она была прекрасно вооружена и, несмотря на тихий ветер, быстро неслась по воде. Вдруг я подумал, что быть может это разбойничье судно, за которым гнался фрегат.

Оно хотело уже пройти мимо, но я снова закричал:

— На шкуне! Пришлите шлюпку!

Но когда я стал думать, что, быть может, это судно разбойничье, сердце сжалось в моей груди.

Шкуна легла в дрейф и спустила шлюпку, которая стала держать ко мне. Все гребцы на ней были негры.

Один из них сказал:

— Скачи сюда, белый мальчик; следующий скачок твой будет к акуле в рот.

Я спустился в шлюпку, и мы отвалили от борта. Я считал себя погибшим и какого сострадания мог я ожидать от пиратов, будучи морским офицером?

Когда шлюпка пристала к шкуне, мне приказали влезть на палубу; я повиновался, держа трубу в руке. Соскочив на шкафут, я очутился посреди толпы матросов, между которыми не было ни одного белого.

Двое из них грубо схватили меня и повели к негру, стоявшему поодаль. Такой зверской рожи я еще никогда не видел. Он был огромного роста и сложен, как Геркулес.

— Ну, мальчик, кто ты таков? — спросил он. — И как ты попал сюда?

Я рассказал в коротких словах.

— Так ты принадлежишь к фрегату, который гнался за ними третьего дня?

— Да, — отвечал я.

— Какой это фрегат?

— «Каллиопа».

— Он славно ходит.

— Да, он лучший ходок во флоте.

— Ну, больше мне ничего от тебя не нужно; теперь ты можешь идти.

— Куда идти? — спросил я.

— Куда идти? Конечно, в воду, — отвечал он с усмешкою.

Сердце замерло во мне, но я имел еще бодрость сказать:

— Очень благодарен; но если тебе все равно, то для меня лучше было бы остаться здесь.

Негры засмеялись моему ответу, и я немного ободрился; я видел, что одна только смелость может спасти меня.

Капитан смотрел на меня несколько минут и, наконец, сказал:

— В воду его!

— Благодарю за внимание, — сказал я, — но вот прекрасная зрительная труба, которую я оставляю тебе в наследство, и я подошел к нему и подал свою трубу.

О, как билось мое сердце, когда я это сделал.

Негр взял трубу и стал в нее смотреть.

— Хорошая труба, — сказал он, отнимая ее от глаз.

То была труба бедного Грина, который отдал мне ее за масонские знаки.

— Хорошо, белый мальчик, я принимаю твой подарок. Теперь прощай.

— Прощай; но исполни последнюю мою просьбу, — сказал я, чувствуя, что мой час пришел.

— Какую? — спросил негр.

— Вели привязать к ногам ядро, чтобы я прямо пошел ко дну.

— Так ты не просишь меня пощадить твою жизнь? — спросил негр.

— Вот первый белый, который об этом не просит! — сказал один из негров.

— Правда, — заметил другой.

— Да, первый, — прибавил третий.

О, как хотел я знать, что сказать в эту минуту! Замечания негров заставили меня думать, что лучше не просить пощады; а мне так дорога была жизнь. Наступила ужасная минута; мне казалось, что я прожил год в продолжение нескольких минут.

— Что ж ты не отвечаешь, мальчик? — спросил капитан негров.

— Зачем я стану просить пощады, когда уверен, что мне откажут? Если вы пощадите мне жизнь, я буду очень благодарен; уверяю вас, что я не имею особенного желания умереть.

— Я дал клятву никогда не щадить белого человека. В первый раз мне жаль, что не могу ее нарушить.

— Если это есть единственное препятствие, то я мальчик, а не человек, — отвечал я. — Держите меня, пока я вырасту.

— Славно сказано, — заметил один из негров.

— Оставь его для прислуги, — сказал другой, — пусть у нас невольником будет белый мальчик.

Капитан несколько минут не отвечал ни слова; наконец, он сказал:

— Ты спас себе жизнь; благодари себя, а не меня. Пресса, сведи его вниз, дай ему куртку и брось это проклятое платье за борт, чтобы я не переменил своего намерения.

Негр, к которому обращены были эти слова, свел меня вниз. Я сел на сундук, голова моя закружилась, и я лишился чувств. Удар был слишком чувствителен для ребенка моих лет. Негры принесли воды и привели меня в чувство.

С меня сняли мундир и надели пеструю куртку и белые панталоны. Я сказал, что хочу отдохнуть, и меня оставили спать на сундуке.

Я притворился спящим, но не мог заснуть; прислушиваясь к разговорам негров, я удостоверился, что снискал расположение не только матросов, но и капитана.

Я видел, что спас себе жизнь, по крайней мере на несколько времени; но мог ли я считать себя в безопасности среди таких людей?

ГЛАВА XXII

Часа через два я совсем отдохнул и вышел наверх. Я подошел прямо к капитану негров и стал возле него.

— Зачем ты пришел ко мне? — сказал он.

— Ты отдал мне жизнь, и я считаю здесь тебя моим лучшим другом. Могу ли я чем-нибудь быть полезным?

— Да, ты можешь прислуживать в каюте, если только твоя белая кровь не возмутится при мысли, что ты будешь прислуживать черному человеку.

— Нимало. Неужели унизительно быть благодарным?

Читатель может заметить, как рассудительны были мои ответы для пятнадцатилетнего мальчика. Но мое опасное положение научило меня всему.

— Ступай в каюту; ты можешь играть там до моего прихода.

Я повиновался. Каюта была отделана американским дубом с позолотою; буфет, полный серебра, занимал половину ее. Серебряные лампы висели посредине; множество сабель, пистолетов и другого оружия развешано было по стенам; небольшой шкаф с испанскими книгами стоял в стороне; по бокам висели портреты белых женщин; посредине каюты большой стол; возле маленький столик с картами, шесть ящиков сигар и две богатейшие софы дополняли украшение каюты.

Дверь с правой стороны вела в другую каюту, где капитан спал, но я не смел войти туда.

Я удивлялся такому великолепию и не понимал, каким образом все матросы и даже капитан были из негров.

Мы слышали, что пират, которого мы преследовали, был испанец, известный под именем Чико, и что экипаж его состоял из американцев и испанцев. Я знал, что это было то самое судно, потому что негры при мне называли его «Стелла», но казалось, что владетели его переменились. Матросы были по большей части испанские негры или другие негры, говорившие по-испански. Некоторые из них говорили по-английски и немного по-испански; этих я принял за американцев или английских беглецов. Но капитан говорил по-английски так же чисто, как я, и еще лучше по-испански; черты лица его были совершенно правильны; им недоставало только белизны; но иногда они принимали зверское выражение, на которое страшно было смотреть.

— Хорошо, — подумал я, — если я буду жив и здоров, то все узнаю со временем; но еще буду ли я жив? Мне лучше хотелось быть на палубе «Каллиопы», даже хоть на месте Дотта, с карманами, наполненными изюмом.

Я с полчаса пробыл в каюте, когда явился капитан.

— Я люблю таких молодцов, как ты, — сказал он, смеясь. — Как бы я желал, чтобы ты был черным; я ненавижу твой цвет. Сколько тебе лет?

— Недавно минуло пятнадцать.

— Сколько времени ты пробыл на море?

— Около восемнадцати месяцев.

Он сделал мне еще несколько вопросов о капитане, об офицерах, о фрегате, но я отвечал с большою осторожностью.

Негр принес ему ужин; не ожидая приказания, я стал прислуживать. Он велел негру выйти и стал со мною разговаривать; между прочим сказал мне, что ночью он обогнал фрегат. Тогда я заметил ему, что мы предполагали, что его шкуна называется «Стелла», что имя капитана Чико и что экипаж составлен из белых людей разных наций.

— Да, это было месяц или два назад, — отвечал он. — Ну, я кончил свой ужин; ты можешь убирать, — продолжал он, вставая со стула. — Но постой; ты, верно, голоден: садись и ешь, сколько хочешь.

Я не отговаривался и в первый раз в жизни ел на серебряной посуде, хотя в довольно странном обществе; но это не помешало моему аппетиту, и кончив ужин, я выпил рюмку вина.

— Теперь ты найди человека, который сейчас сюда приходил, и скажи, чтобы он дал тебе на чем спать. Его зовут Хозе.

— Доброй ночи, — сказал я.

— Доброй ночи.

Когда я вышел из его каюты, ища негра Хозе, матросы подходили ко мне и ласково со мною говорили. Они просили меня рассказать, каким образом меня оставили на купеческой шкуне; я исполнил их желание, и знавшие по-английски переводили другим по-испански.

— Ты первый белый, которого он пощадил, — сказал американский негр, переводивший другим мои слова, когда мы остались одни.

— Капитан говорил, что он желал бы, чтобы я был черный, — сказал я негру. — Я бы также этого хотел, пока я здесь; я вижу, что цвет мой сердит его. Нельзя ли меня вычернить?

— Да, это было бы для тебя недурно; ты еще не видал его гнева; если завтра за ним будет гнаться фрегат и настигать его, тебе будет плохо. Я не понимаю, отчего он пощадил тебя; может быть только потому, что ты так смело предложил ему трубу. Кажется, у нас есть человек, который может тебя вычернить. Подожди здесь.

Негр оставил меня и через несколько минут возвратился с полуиндейцем, полунегром, с которым он говорил по-испански.

— Он говорит, что может сделать тебя темным, как он, но не черным, как я. Если хочешь, то можно это сделать теперь.

— Хорошо, — отвечал я, чувствуя, что это может спасти мне жизнь. Я совсем не желал быть разорванным на части акулами, считая это неудобным способом отправляться на тот свет.

Американец остался со мною, и мы разговаривали несколько времени, ожидая возвращения испанского негра, который вскоре пришел, неся с собою какую-то горячую жидкость. Меня раздели и вытерли губкою не только лицо и руки, но и все тело и поставили сохнуть. Команда собралась кругом и смеялась тому, что я вздумал переменить свой цвет.

Едва теплый воздух успел меня высушить, операцию повторили, и когда я опять высох, американец приказал мне надеть платье и идти спать.

Я отыскал Хозе и передал ему приказание капитана; он дал мне войлок, на котором я крепко заснул. Около трех часов утра меня разбудили, снова вычернили, и я опять заснул.

Когда в пять склянок разбудили команду, Хозе принес мне зеркало, и я был совершенно доволен, увидя, что цвет мой не будет более беспокоить капитана. Я не был черен, как негр, но темен, как мулат.

Я спросил испанского негра через Хозе, могу ли я мыться? Он отвечал, что хоть целый день, и краска не сойдет, но что мне необходимо вытирать себя один раз в месяц.

Я пошел на бак и вымылся. Это очень забавляло негров и льстило им; я сидел с Хозе внизу, когда в каюте у капитана зазвенел колокольчик.

— Ступай ты, — сказал Хозе, усмехаясь, — я посмотрю, что капитан скажет.

Я подошел к каюте и постучал.

— Войди, — сказал капитан.

Я вошел и встретился с ним лицом к лицу.

— Что это? — сказал он, пристально смотря на меня. — Однако это он! Ты это или нет?

— Да, это я; я сделался черным, чтобы угодить тебе.

— Очень рад, мальчик, теперь я могу смотреть на тебя забывая, что ты белый. Теперь, мне кажется, что я даже могу любить тебя. У тебя нет более единственного недостатка для моих глаз. Я рад, что не…

— Отправил меня к акулам, — сказал я.

— Именно; не говори об этом более.

Я тотчас переменил разговор и стал помогать ему одеваться. С этих пор капитан очень полюбил меня и часто со мною разговаривал. Я уже находился при нем более двух недель и даже стал чувствовать какую-то привязанность к своему новому господину и получил лучшее мнение о шкуне и матросах. Мы шли в какой-то порт, но в какой именно, я не знал.

Я часто разговаривал с Хозе и с американским негром и многое узнал от них, но о капитане никто ничего мне не рассказывал.

Через три недели мы подошли к берегам Кубы и около десяти часов вечера увидели огни Гаваны. Около полуночи показались у берега паруса какой-то шкуны, и прежде, чем на ней заметили неприятеля, пираты догнали ее и легли борт о борт. Всех людей с нее перевезли к нам и стали осматривать шкуну. Нашли, что она предназначалась для торга невольниками и шла за ними, нагруженная цепями и колодками.

Я был наверху, когда белых людей, принадлежавших к невольничьему судну, привезли к нам на шкуну, и никогда не забуду ярости и бешенства капитана.

Поставили возможные паруса на обеих шкунах, держа прямо от берега, и с рассветом он был у нас далеко за кормою.

Хозе сказал мне:

— Ты лучше не ходи сегодня к капитану и старайся не попадаться ему на глаза, а то, пожалуй, он вспомнит, что ты белый.

Из того, что я видел в прошедшую ночь, я убедился в справедливости этого замечания; и не только не пошел к нему в каюту, но и не показывался наверх.

Около восьми часов утра я услышал, что спускали шлюпку и отдавали приказание обыскать невольничье судно и потом потопить его. Исполнив это, шлюпка возвратилась назад и привезла несколько тысяч долларов.

Я оставался внизу. Наверху послышался гневный голос капитана, жалобы и мольбы о пощаде пленников. На палубе делались какие-то приготовления. Несколько человек спустились вниз и взяли ведра с песком и железную решетку. На лицах негров выражалась какая-то адская радость; они хохотали и скорее казались демонами, чем людьми. Я догадывался, что готовят какое-нибудь ужасное истязание, и спрятался как можно далее.

Наконец, люди снова вышли наверх, а я остался один. Шум наверху сделался сильнее, мольбы о пощаде, стоны и вопли смешивались с гневными криками капитана. Вдруг раздались ужасные крики, молитвы к небесам и сильный смрад распространился повсюду.

Крики делались слабее, наконец замолкли, и что-то бросили в воду. Потом повторилась та же самая сцена, те же мольбы о пощаде, те же крики и тот же смрад. Что могло это быть? Меня мучило любопытство, но удерживала какая-то неведомая сила. Десять раз это повторялось, и потом наверху зашумели, а через несколько времени команда стала спускаться вниз.

Я заметил своего приятеля американца, когда он проходил мимо, и подозвал его.

— Что делалось наверху? — спросил я шепотом.

— Капитан наказывал людей, торговавших невольниками, — отвечал он, — он всегда их так наказывает.

— Что же он с ними делал?

— Жег их живых. Это уж третий невольничий корабль, который нам попадается. Ты не ходи к капитану до завтра, он еще в бешенстве.

После я узнал, что шлюпка, стоявшая на рострах была опорожнена, и на дно ее насыпан песок, чтобы она не загорелась; капитана и матросов невольничьего корабля клали поочередно на железную решетку и жгли живых. Это объяснило причину ужасного запаха.

Быть может покажется странным, что я не чувствовал такого ужаса, который должна бы была возбудить подобная казнь. Если бы это ужасное истязание совершено было не над торговцами негров и не самими неграми, я не в состоянии бы был смотреть без отвращения на капитана; но я знал все ужасы торговли неграми из рассказов Боба Кросса и получил такую ненависть к этим купцам, что они казались мне вполне достойными такого наказания. Мне кажется, что я даже не боялся бы остаться у пиратов, если бы капитан их только истреблял невольничьи суда; но он сказал мне, что ненавидит всех белых и не щадит никого из них.

Признаюсь, что я шел как будто в львиную берлогу, когда на другой день услышал звон колокольчика в капитанской каюте; но капитан ласково обошелся со мною и после завтрака сказал мне:

— Тебе нужно дать имя. Я назову тебя Като; помни это. Что ты носишь всегда на шее?

— Письмо, — отвечал я.

— Письмо! Зачем ты носишь письмо?

— Потому, что оно очень для меня важно.

— Ну, садись и расскажи мне твою историю.

Я чувствовал, что для меня весьма полезно сделать этого человека своим поверенным. Он мог принять во мне участие и сделать для меня многое. Итак, я рассказал ему все, что касалось до моего родства, сообщил все свои догадки и сказал, как они подтвердились письмом. Я распорол мешочек и дал ему прочитать письмо, думая, что он не умеет читать: но он взял его и громко прочел.

— Да, — сказал он, — это верное доказательство. Ну, Като, не бойся меня. Я хотя и мщу другим, но клянусь моим цветом, что никогда не сделаю тебе зла и другим не позволю тебя обидеть. Я тигр — и знаю это; но ты, верно, видел иногда, как тигр ласкает маленькую собачку, хотя ненавидит всякое живое существо. Считай себя в совершенной безопасности.

Я поблагодарил его и просил также рассказать свою жизнь.

— Я очень рад, что ты просишь, потому что сам хотел рассказать ее тебе. Слушай.

Я родился в Америке, в области Пенсильвании, от свободных родителей. Отец мой был парусный мастер и достойный человек; но в Америке со свободным черным обходятся гораздо хуже, чем с невольником. У меня было два брата, которые вместе со мною ходили в школу.

Отец мой хотел посвятить меня духовному званию. Ты удивляешься: но в Америке есть много священников нашего цвета, презираемых и даже гонимых, несмотря на то, что они проповедуют слово Божие. Я неспособен был к этому сану: я был горд и заносчив; я чувствовал себя ничем не хуже белого и часто мстил за обиды.

Однако мое воспитание шло успешно, гораздо успешнее братьев, которые не могли учиться. Я мог и учился быстро; но я научился ненавидеть и презирать белых людей, и в особенности, американцев. Я затаил на сердце дикую ненависть к гонителям, и все убеждения моего отца не могли заставить меня скрывать свои мысли. Достигнув зрелого возраста, я стал говорить смелее и не один раз едва не заплатил за это жизнью, потому что многие американцы также равнодушно убили бы меня, как убивают собак на улицах. Не один нож был направлен в мое сердце, и не один раз меня призывали в суд и потом безвинно заключали в темницу. Мне не позволяли оправдываться, как и многим, потому что мы были черные. Белому злодею стоило только принести ложную клятву, а в этом не было недостатка в Америке, и дело кончалось в его пользу. Наконец я был приговорен к телесному наказанию; тогда моя кровь закипела, и я поклялся мстить и исполнил свою клятву.

— Не удивляюсь, — сказал я, — я сделал бы то же.

— Человек, который в этом случае произнес против меня ложную клятву, приходил с юга; я выпросил у отца денег, сколько мог, и пошел вслед за ним. Я отыскал его, следил за ним и в один вечер вонзил ему в сердце мой складной нож. Тогда я бежал из этой области и перешел через Миссисипи.

Я не успел пробыть трех дней в Арканзасе, как какой-то мошенник, имевший до полутораста невольников, спросил у меня, кто я таков, и есть ли у меня паспорт? Я отвечал, что я свободный человек, уроженец Пенсильвании, и нахожусь здесь по делам. На другой день меня взяли, привели к судье, и подлец поклялся, что я его невольник и убежал от него десять лет назад.

От меня не хотели слушать никаких доказательств, я был отдан ему, и злодей смеялся, когда стражи уводили меня за ним. Плантация его была на Красной реке, убежать было трудно и даже невозможно; но я не хотел бежать: я оставался, чтобы мстить. Я старался взбунтовать против него других невольников, но они были так робки и боязливы, что даже выдали меня. Тогда меня связали и секли до тех пор, пока тело стало падать кусками с плеч моих.

Едва я выздоровел, как решился действовать или умереть. Я слышал, что несколько разбойничьих судов находятся в лагунах Баратарии, по другую сторону Нового Орлеана, и задумал бежать туда, — но прежде отомстить. Я так и сделал: зажег дом плантации, ударил злодея, который сделал меня невольником, так что он упал без чувств, бросил его тело в огонь и убежал. Мне встретился вооруженный досмотрщика хотел остановить меня; но я убил его, выхватил у него ружье и скрылся в леса. Через несколько дней я прибыл к лагунам. Это самое судно стояло там на якоре.

Я объявил желание поступить в число матросов, и меня тотчас приняли.

В числе матросов было также несколько черных, убежавшие невольники, смелые, решительные люди. Таких именно людей мне и нужно было, потому что они могли понимать меня. Даже на разбойничьем корабле нам оказывали почти то же презрение, считая нас низшими существами. Все грязные, тяжелые работы лежали на неграх; и мы часто работали, как невольники, между тем как белые пировали с капитаном. Я три года пробыл на этом корабле. Наш притон, куда мы и теперь идем, есть маленький закрытый залив на острове Кубе. Стоящий там корабль не может быть виден с моря; близко нет никаких селений, и залив соединяется с морем узким рукавом. Лучшего убежища невозможно найти для разбойничьего корабля. Мы часто заходили туда для починок и чтобы запастись водою и провизией; там у нас устроен погреб, в котором мы держим провизию, взятую с других кораблей.

После отчаянного сражения с английским военным бригом мы потеряли до сорока человек. Капитан Чико принужден был на время заменить их черными, так что с десятью прежними на нашем корабле было пятьдесят негров и семьдесят белых; тогда мне пришла мысль отомстить за унижение своего племени. В десяти прежних товарищах я давно был уверен; скоро я склонил на свою сторону и других.

Мы вышли из Мексиканского залива, чтобы идти в маленькую бухту в Кубу. Прибыв туда, первый день посвятили пьянству, как обыкновенно водится на разбойничьих судах. Но пировали только белые. Нас, негров, заставили возить на берег бочки и наливать их водою. В эту самую ночь, когда они все спали, обессиленные вином, мы умертвили их, и «Стелла» поступила во владение черных, которые избрали меня своим капитаном и поклялись питать вечную вражду к европейскому племени.

Сначала у меня было мало людей, но теперь я не имею в них недостатка и могу гордиться своим экипажем.

— Давно ли вы завладели судном?

— Около восьми или девяти месяцев, в продолжение которых я не пощадил никого, кроме тебя. Обыкновенная смерть — в воду; но когда я встречаю невольничьи корабли, тогда — ты знаешь, что было вчера.

Несколько времени я молчал.

— Не удивляюсь, — сказал я наконец, — что ты ненавидишь белых, и особенно американцев. И как ни ужасно мстишь ты торговцам неграми, я не жалею о них. Однако питая такую вражду к белым, вспомни, что ты иногда убиваешь и таких, которые всеми силами хотят препятствовать торгу невольниками. Даже в Америке есть люди, которые стараются истребить этот торг.

— Мне невозможно делать различий, — отвечал капитан.

— Как твое имя? — спросил я.

— Зачем тебе знать? Меня зовут Джеме Винцент.

— Но что ты будешь делать, если встретишься с превосходящими силами?

— Убежим, если можно; а нельзя, так будем драться.

— Но вас могут взять в плен, и тогда…

— Никогда, дитя, никогда.

— Надеюсь, что, пощадив меня, ты будешь щадить и других, — сказал я.

— Я сам не знаю, отчего я пощадил тебя. Если бы ты испугался смерти, этого бы не было.

Через десять дней после нашего разговора мы подошли к восточной стороне острова Кубы и взошли в бухту rendez-vous, как называл ее пират. Она была очень мала, но совершенно закрыта с моря, и берега были так высоки, что за ними нельзя было видеть корабля. С одной стороны виднелось узкое ущелье между двумя отвесными горами, и около него был проход, известный одним пиратам, которым они пользовались тогда только, когда посылали шпиона в Гавану разведывать об отходящих судах.

На возвышении, прикрывавшем бухту с моря, пираты имели всегда часового, который извещал о видимых судах, и сам Винцент проводил там большую часть дня. Я также постоянно находился при нем; он старался показывать мне свою привязанность, и я полюбил его более, чем думал. Он часто рассказывал мне, как обращаются с бедными неграми в Америке; и я чувствовал, что сам бы решился на всякую месть.

Однажды капитан сказал мне, что он едет вечером в Гавану для разведывания, потому что шпион возвратился без успеха, и что он будет в отлучке три или четыре дня.

Хотя я не мог жаловаться на свое положение, однако очень желал быть скорее на свободе и решился убежать, если будет возможно. Мне тотчас пришло на мысль, что во время его отсутствия я в состоянии буду выполнить свой план.

— Не возьмешь ли ты меня с собою? — спросил я.

— Пожалуй; ты можешь быть мне полезным; мне будет довольно дела… Но если ты изменишь мне? — прибавил он мрачно.

— Благодарю за доброе мнение, — отвечал я с негодованием. — Так ты думаешь, что за спасение моей жизни я выдам тебя? Я не так низок, хотя в дурном обществе и могу сделаться подлецом.

— Хорошо, хорошо; сознаюсь, что я ошибся; не сердись. Но во всяком случае, ты видишь, что мне не возможно взять тебя с собою!

— Делать нечего, — сказал я, — но я не хочу оставаться здесь без тебя и заранее говорю, что убегу, если будет возможно.

— Это не так легко, как ты думаешь, — отвечал он смеясь. — Но я советую тебе лучше ничего не затевать.

Здесь разговор прекратился. Около полуночи капитан начал взбираться на скалу, и я старался не теряя случая последовать его примеру. Я примечал за ним, пока не потерял его из вида, думая узнать потаенный путь; и потом возвратился к матросам, которые лежали в палатках, раскинутых на берегу. Увидя индейца, который красил меня, я для отстранения подозрений просил его снова меня выкрасить. Он охотно исполнил мою просьбу, и я ушел от негров.

Только что стемнело, я вооружился парою пистолетов и, выползши незаметно из капитанской палатки, дошел до тропинки, по которой пошел капитан.

Я стал взбираться на скалу, держась обеими руками за кусты, но прежде чем дополз до половицы скалы, увидел, что далее нет кустов, и что след потерян. Я решился взобраться па вершину и потом предпринять что-нибудь. Я прошел уже две трети, когда взошла луна и облегчила мое путешествие. Осмотревшись кругом и увидя одни скалы, заграждавшие мне дорогу, я почувствовал, что убежать невозможно; однако я продолжал свой путь и дополз до вершины; но в это время кустарник, за который я держался, оборвался, и я скатился вниз на другую сторону.

Я не ушибся и тотчас вскочил на ноги. Осматриваясь, я увидел, что нахожусь в узком проходе между скалами, — в том самом скрытом проходе, который я отыскивал. Восхищенный этим открытием, я бодро пошел вперед.

ГЛАВА XXIII

— Наконец, я свободен! — подумал я. И мысли мои перенеслись к матушке, к моему фрегату и капитану; я вспомнил о Томушке Дотте, о Бобе Кроссе и о старом Кольпеппере. Я всех их увижу, подумал я, и то-то буду им рассказывать.

Я не успел пройти ста сажен, когда мне послышался шум, как будто кто-то приближался ко мне. Я стал прислушиваться и уверился, что не обманываюсь; но вместе с тем услышал и лай собак. Шум увеличивался; казалось, что кто-то пробирался через кусты, покрывавшие подошвы скал.

Через несколько минут я заметил человека, поспешно шедшего на скалу прямо ко мне. То был Винцент. Пройдя еще сажень, он обернулся, взмахнул саблею, и в то же время три огромные собаки бросились прямо на него. Одну он разрубил саблею; но две другие схватили его за горло и рвали его, несмотря на его силу.

Я схватился за пистолет, взвел курок и выстрелил в голову ближайшей собаке; еще выстрел положил другую, и Винцент был свободен.

Он вскочил на ноги.

— Это я, — сказал я.

— Като! — вскрикнул он. — Но не будем терять времени; я все понимаю.

Он схватил меня за руку и потащил назад в ущелье: добежав туда, он завалил проход тремя огромными камнями, которые, казалось, были для этого давно уже приготовлены.

— Молчи, Като, — сказал он, окончив работу. — Теперь мы спасены; они тотчас будут на вершине скалы.

Мы ждали около десяти минут и потом вдали услышали голоса. То были сыщики. Постепенно они замолкали, и, наконец, все стихло. Тогда Винцент сказал мне.

— Ты хотел убежать, Като?

— Я сказал, что убегу, — отвечал я.

— Удивляюсь, каким образом ты нашел дорогу, — не открыл ли ее тебе кто-нибудь из наших?

Я рассказал ему, каким образом я попал на его след.

— Ты отплатил мне за все, и даже слишком, — сказал он. — Ты спас мне жизнь тогда, когда уже не было никакой надежды на спасение.

— Так отдай мне свободу, которую я потерял теперь, — отвечал я.

— Я бы исполнил твою просьбу, Като, но мне жаль тебя. Сыщики бросят тебя в тюрьму, прежде чем ты успеешь объяснить им, кто ты. Ты забываешь, что переменил свой цвет; они искали не меня, но убежавшего невольника, а собаки нашли мой след. Эти белые безжалостны; для них приятнее видеть убежавшего невольника разорванным на куски собаками, чем схватить его. Это для них род охоты, — продолжал он скрежеща зубами. — Като, я дам тебе свободу, если ты хочешь, как только будет возможно; я обещаю тебе, и ты знаешь, что я сдержу свое слово.

— Я согласен, — отвечал я.

— Обещай же мне, что ты не будешь искать случая убежать в другой раз.

— Охотно обещаю.

— Довольно, — сказал Винцент. — Теперь пойдем вниз; я совершенно изорван проклятыми собаками, и мне надо перевязать свои раны.

Мы молча спустились со скалы и скоро пришли к палатке. Винцент был искусан и изранен; перевязав раны, он лег отдохнуть, и я последовал его примеру.

Винцент несколько дней не мог поправиться и после того не хотел подвергать себя новым опасностям. Но хотя он не говорил ни слова, я видел, что он обдумывал мщение, проводя несколько часов у взморья, с трубою в руке.

В одно утро на горизонте показалась шкуна, шедшая из Гаваны. «Стелла» давно уже готова была к походу, и по захождении солнца мы снялись с якоря. Было совсем темно, когда мы вышли из залива и поставили все паруса.

С рассветом шкуна была в нескольких милях перед нами, и через час мы догнали ее. Она шла к острову Курасаун и принадлежала старому голландскому дворянину, который был на ней со своею дочерью — девочкою лет семи. Экипаж состоял по большей части из негров — невольников владельца; шкипер и помощник его были единственные белые, исключая голландца и его дочери.

Матросов, по обыкновению, перевезли пираты к себе и донесли капитану, что шкуна нагружена балластом и не имеет никакой клади. Так как «Стелла» не терпела недостатка в матросах, то Винцент позволил неграм возвратиться на свою шкуну и идти с нею, куда захотят; но с белыми был другой расчет.

Не желая быть свидетелем кровавой сцены, я оставался внизу; но когда Хозе сказал мне, что к нам привезли маленькую девочку, я выглянул из люка. В это время Винцент говорил с пленными неграми; когда их отправили на шкуну, перед ним остался шкипер, его помощник, старый голландец и маленькая девочка.

Такого милого ребенка я никогда еще не видел, и сердце мое обливалось кровью при мысли об ожидавшей его участи. Я надеялся, что Винцент пощадит ее, но ошибся; негры схватили шкипера и его помощника и бросили их в море. Старик склонил голову к прекрасному ребенку и как будто благословлял его перед смертью. В эту минуту Винцент подал знак, я не мог далее удерживать себя и вскочил на палубу.

— Остановитесь! — закричал я неграм, схватившим старика. — Остановитесь! — Они повиновались.

— Что это значит? — вскричал Винцент.

— Капитан, — сказал я, — неужели ты называешь себя человеком для того, чтобы губить детей и стариков? Ты не должен, ты не посмеешь тронуть их. Ты удовлетворил уже своему мщению над белыми; будь доволен — отпусти этих.

— Като, — с яростью сказал Винцент, — ты напрасно думаешь вырвать добычу из когтей дикого зверя. Другому бы я послал пулю в голову, а ты ступай сейчас вниз.

— Я не боюсь твоей пули, Винцент, и не пойду вниз; этот же пистолет в моей руке спас тебе жизнь. Я повторяю, что ты не должен губить это невинное дитя, — не должен, если любишь меня, или я буду презирать, ненавидеть тебя. Я прошу тебя, умоляю отпустить их: они не достойны твоего мщения; но если ты погубишь их, ты трус.

— Что! — заревел тигр. — Я трус!

И вне себя от ярости он направил на меня пистолет и спустил курок. Пистолет осекся; Винцент смешался, — бросил его на палубу, сложил руки и отвернулся.

Наступило мертвое молчание. Негры смотрели то на меня, то на капитана, ожидая, чем это кончится. Голландец также был в изумлении и как будто забыл об ожидавшей его судьбе. Маленькая девочка прижалась к нему и устремила на меня свои большие, темно-голубые глаза.

Я воспользовался этою минутою. Выступив вперед и встав возле старика и дочери, я первый прервал молчание.

— Винцент, — сказал я, — ты обещал мне, что никогда не обидишь меня, и нарушил свое обещание. Потом ты обещал мне, что при первом случае позволишь тебя оставить, и лучше настоящего случая ожидать нельзя. Негры, которых ты отослал назад на шкуну, не умеют управлять ею, и я хочу знать, исполнишь ли ты свое второе обещание или нарушишь его, как и первое! Я требую свободы.

— Твоя вина, если я теперь нарушил свое обещание, — отвечал Винцент. — Я хотел сдержать его и в доказательство сдержу второе. Ты можешь ехать.

— Благодарю; но я желал бы оставить тебя с чувством благодарности, а не с отвращением и ужасом. Винцент, прошу у тебя последней милости — пощади их.

— Если ты принимаешь такое участие в этом ребенке и старике, — язвительно отвечал Винцент, — то я могу сделать тебе предложение. Ты свободен. Но если ты хочешь, чтобы я пощадил их, то откажись от свободы и останься здесь. Ну — выбирай; но клянусь моим цветом, что в ту минуту, как ты от нас уедешь, они полетят в воду.

— Мой выбор сделан, — отвечал я, зная, что поклявшись своим цветом, он сдержит слово. — Отпусти их, а я остаюсь здесь.

— Пусть будет по-твоему, — сказал Винцент и потом прибавил, обращаясь к старшему после себя.

— Отправь их с неграми, и когда воротится шлюпка назад — подними ее; мы пойдем в нашу бухту. Сказав эти слова, он спустился в свою каюту.

— Вы спасены, — сказал я, подойдя к старику. — Не теряйте времени, ступайте на шлюпку и скорее уезжайте отсюда. Прощай, дитя, — сказал я девочке, взяв ее за руку.

— Благодарю вас, — отвечал старик чистым английским языком, — хотя не нахожу довольно слов для выражения своей благодарности; я так удивлен тем, что видел. Но помните Вандервельта из Курасауна, и если мы когда-нибудь встретимся, вы увидите, что я умею быть благодарным.

— Ни слова более, ступайте на шлюпку скорее, — сказал я, пожимая ему руку.

Негры передали их на шлюпку.

Я оставался наверху до тех пор, пока их не перевезли на их шкуну; шлюпка возвратилась назад, шхуна вступила под паруса, и тогда я спустился в каюту. Винцент лежал на софе, закрыв лицо обеими руками и как будто не замечая меня; я подошел к нему и сказал:

— Мне очень жаль, что я рассердил тебя, Винцент; ты должен извинить меня, потому что я считал такой поступок тебя недостойным и не хотел иметь о тебе дурного мнения.

— Ты хочешь сказать, что ты теперь не имеешь обо мне дурного мнения?

— Конечно, нет; ты исполнил мою просьбу, и мне остается только благодарить тебя.

— Ты заставил меня сделать то, чего я никогда прежде не делал, — отвечал он вставая.

— Знаю: заставил тебя пощадить белых.

— Я не об этом говорил; ты рассердил меня до такой степени, что я нарушил свою клятву.

— Это скорее моя вина, чем твоя. Я не имел права так говорить, но я был вне себя. Мне кажется, что если бы пистолет был в моих руках, то я также бы в тебя выстрелил. Итак, мы квиты.

— Я досадую на себя тем более, что никак не думал, чтобы после этого ты остался со мною. Или ты принимал большое участие в этих людях, или чувствовал ко мне доверенность, которой я оказался недостойным.

— Правда, ты забылся; но эта доверенность охранит меня на будущее время, и я буду считать себя в совершенной безопасности до тех пор, пока ты не возвратишь мне свободу.

— Итак, ты по-прежнему хочешь оставить нас?

— У меня есть друзья и родные, меня призывает служба. Что могу я приобрести, оставаясь здесь, кроме твоей дружбы? Ты знаешь, что я никогда не захочу быть пиратом и желаю, чтобы даже ты отказался от своего ремесла.

— А кому же быть пиратами, если не черным? — спросил Винцент. — Разве над ними не тяготеет проклятие Каина? Разве они не отверженники? Не должны ли руки их быть подняты на все, кроме своего племени? Араб не тот ли же пират пустыни и песчаного моря? Черный цвет есть цвет пиратов. Даже белые пираты чувствуют это и поднимают черный флаг.

— Во всяком случае, это ремесло редко имеет хороший конец.

— Что нам до этого? Умереть можно только один раз, и не все ли равно, когда? Уверяю тебя, что я не нахожу жизнь столь прекрасною, чтобы дорожить ею. Есть одно только чувство, которое никогда не иссякнет, не надоест — это месть.

— Неужели любовь и дружба не прекрасные чувства?

— Я столько же знаю любовь, как и ты. Говорят, что дружба постояннее и в доказательство того, как она постоянна, я навел на тебя пистолет, и если бы он не осекся, я убил бы единственное существо, к которому когда-либо питал дружбу на свете.

— У тебя дурная привычка — иметь при себе заряженные пистолеты. Я уверен, что ты бы сожалел, если бы убил меня.

— Като, в моих руках была жизнь многих людей, и многих будет еще до моей смерти. Я никогда не раскаивался ни в одном поступке, ни в одном убийстве, и никогда не раскаюсь. Но говорю тебе откровенно, я был бы самым несчастным человеком, если бы убил тебя.

Здесь кончился наш разговор, который я привел нарочно, чтобы показать странный характер этого необыкновенного человека, с которым я так сблизился.

К утру мы снова были на якоре в бухте и по-прежнему раскинули палатки. Мы пробыли здесь около двух недель, и в это время я более и более сближался с капитаном. Он всеми силами старался возобновить во мне прежнюю к нему доверенность и успел в том. Однако такой образ жизни утомлял меня. Мне все снились убийства, кровь, и не один раз я думал убежать, но мое обещание останавливало меня.

Однажды часовой подал сигнал, что видит судно. Винцент тотчас взошел на скалу, и я последовал за ним. То была длинная красивая шкуна. Винцент несколько времени рассматривал ее, потом передал мне трубу и спросил, что я думаю об этом судне? Я отвечал, что это военная шкуна.

— Да, — сказал он, — я хорошо ее знаю; это «Стрела»; она ищет меня. Вот уже в третий раз ее посылают за мною. Раз как-то мы поменялись несколькими залпами; но на горизонте показалось еще военное судно, и я принужден был ее оставить. Теперь она не скажет, что я бегу от нее, и завтра я дам ей случай взять нас, если может, но если я возьму ее, то ты можешь угадать последствия.

Мы долго следили за движениями шкуны. Винцент сошел вниз, готовясь сняться с якоря, и оставил мне трубу. Я снова стал рассматривать шкуну и заметил, что она делает кому-то сигналы.

«Итак, она не одна, — подумал я, — и Винценту не так легко будет взять ее, как он думает». Но я напрасно искал другого судна, я не мог его видеть и заключил, что оно должно быть где-нибудь за берегом.

Сигналы повторялись до сумерек; тогда я сошел со скалы и увидел, что пираты деятельно работали, готовясь сняться с якоря. Я не сказал Винценту ни слова о сигналах. Мне казалось, что я скоро буду на свободе.

К десяти часам все было готово. Винцент сказал пиратам, что видна английская военная шкуна, и что он намерен с нею сражаться; они были довольны и готовы ему повиноваться.

Едва «Стелла» вышла из бухты, как все уже готово было к сражению. Пройдя пять миль, мы легли вдоль берега и взяли курс к Гаване.

Тогда Винцент сошел вниз. В последнее время я спал на софе, но в эту ночь не раздевался, ожидая, что мы будем сражаться с рассветом.

ГЛАВА XXIV

«Стрела» узнала, что бухта пиратов находится на восточной оконечности острова и крейсировала около этого берега, но не могла найти ее.

Винцент бросился на другую софу, и я, не желая заводить с ним разговора, притворился спящим; я слишком занят был своими собственными мыслями и чувствовал, что в такую минуту у нас не может быть ничего общего. Он скоро заснул и бредил во сне. Он как будто сражался, отдавал приказания, несколько слов кричал громко; потом казалось, что он взял английскую шкуну и хотел по обыкновению казнить пленных. Я вздохнул, услышав неясные угрозы и дикий смех, срывавшийся с его уст. Я встал и взглянул на спящего; руки его были беспрестанно в движении, и кулаки сжаты. О, Боже, какую ужасную повесть дикой мести предвещала эта усмешка! Я преклонил колена и стал молиться, чтобы не сбылись его намерения. Вставая, а услышал шум на палубе, и один из негров взошел в каюту.

— Далеко ли шкуна? — вскричал Винцент вскакивая.

— В четырех милях.

— По местам; я сейчас буду наверх.

Винцент взял саблю и, осмотрев пистолеты, заткнул их за пояс. Я по-прежнему притворялся спящим. Выходя из каюты, он обернулся ко мне и сказал: «Он спит, бедняжка, зачем мне будить его? Скоро его разбудят пушки». Сказав это, он вышел.

Я не знал, что делать. Наверху я считал себя не совсем безопасным, и что стал бы я там делать? Зачем мне стоять под выстрелами моих друзей или предоставлять жизнь на волю негров? И я решился остаться в каюте.

Негры вошли в каюту, под которою была крюйт-камера. Люки закрыли, и я остался в темноте. Я мог слышать только приказания капитана и из них старался понять, что происходит наверху.

Нас стали окликать с другого судна, и ответом «Стеллы» был залп. В этом нельзя было ошибиться. «Стелла» поворотила на другой галс и дала залп с другого борта, не дождавшись ответа неприятеля. Наконец, он ответил, и когда ядра просвистели мимо или ударились в борт, мною овладело какое-то странное чувство. Я никогда еще не был в сражении, и, признаюсь, это было чувство страха, но оно так смешано было с любопытством, что я сам не мог различить своих чувств. Мне хотелось выбежать наверх, но мысль, что я не буду в безопасности между пиратами, удержала меня, и я остался.

Залпы быстро следовали один за другим, и раненые, которых беспрестанно носили вниз, сказали мне, что сражение сделалось жарким. Изредка слышалась команда Винцента, беспрестанно делали какой-нибудь новый маневр, а пушки продолжали действовать без остановки. Наконец, сквозь люк показался свет, и я вышел из каюты; палуба завалена была ранеными и умирающими, просившими воды. Я обрадовался, что могу что-нибудь делать, и стал разносить им воду. Около тридцати человек лежали без помощи, потому что на «Стелле» не было медика.

Принесли еще несколько раненых, и один из прежних стал разговаривать с людьми, носившими раненых. Из разговора их я узнал, что с рассветом показался английский фрегат, который шел к ним и был уже в пяти милях под ветром; что теперь пираты ведут отступной бой со шкуною, находящеюся у них на ветре, и стараются уйти. Это объяснило мне сигналы, деланные накануне английскою шкуною. Беспокойство мое усилилось при этом известии. «Стелла» старалась убежать и несла такие паруса, что я стал бояться, чтобы она не успела уйти.

Сражение между двумя шкунами продолжалось, но выстрелы уже не разбивали «Стеллу», и раненых перестали носить вниз; можно было догадаться, что оба судна старались сбить друг у друга мачты, одно — чтобы убежать, другое — чтобы воспрепятствовать его бегству. Я готов был отдать свою левую руку, чтобы только выйти наверх. Я подождал еще с полчаса, но тогда любопытство пересилило страх, и я выглянул из фор-люка. Люди работали у пушек с наветренной стороны, подветренная была чиста и, выскочив на палубу, я забрался на мачту, откуда мог видеть все на ветре и под ветром. Под ветром я заметил фрегат милях в четырех от нас под всеми парусами; я тотчас узнал в нем «Каллиопу», мой фрегат, и сердце мое сильно забилось при мысли, что я, быть может, снова буду служить на нем.

На ветре сквозь дым в одной миле виднелась шкуна «Стрела», лежавшая одним галсом со «Стеллою». Каждые десять секунд дым, вылетая из ее пушек, расстилался по воде, и ядра свистели около нашего рангоута. Она немного потерпела от наших выстрелов; паруса ее были исстреляны, но рангоут не поврежден. Тогда я осмотрел мачты и такелаж «Стеллы»; повреждения ее были почти те же, что и у «Стрелы»; паруса исстреляны, но рангоут цел.

Море было гладкое, хотя ветер свежел, и обе шкуны шли по шести или семи миль в час; но «Стелла» имела лучший ход и перегоняла своего противника. Я понял, что все зависит от верного выстрела, и довольный тем, что видел, сошел вниз.

Более получаса продолжался безуспешно огонь с обеих сторон, но в это время раздался радостный крик негров, и я услышал, как они кричали, что у «Стрелы» сбита фор-стеньга. Голос Винцента ободрял пиратов, между тем как сердце замирало во мне с отчаяния.

Выстрелы стали реже, потому что «Стелла» проходила перед носом у английской шкуны, и негры громко смеялись наверху. Через несколько минут огонь совсем прекратился, и я уже думал, что «Стелла» оставила своих преследователей далеко за собою, как вдруг целый залп грянул на нас, и наверху послышались треск и смятение.

Я побежал туда взглянуть, что случилось. Оказалось, что в то время, когда «Стелла» хотела пройти перед носом у «Стрелы», последняя также привела к ветру и сделала последнее усилие, дав залп всем бортом. Два ядра ударили в грот-мачту, и она упала. Я понял, что судьба «Стеллы» решена — ничто не могло спасти ее; она могла еще сражаться со шкуною, но ей уже невозможно было уйти от фрегата.

Я убежал вниз, в каюту; я боялся, чтобы негры не заметили радости на моем лице. Я услышал грозный голос капитана и его проклятия и благодарил Бога, что был не возле него. Обломок мачты бросили в воду; я слышал, как Винцент ободрял негров, убеждая их, что лучше умереть на пушках, чем висеть, как собакам, на реях. Некоторые из них спустились вниз и стали пить вино.

Английская шкуна догнала нас, и бой начался на пистолетном выстреле. Никогда не забуду, что происходило в продолжение каких-нибудь трех четвертей часа. Негры, большею частью пьяные, сражались с неимоверною яростью; их крики, вопли и ужасные проклятия смешивались с громом пушек и треском рангоута, криками раненых и громким голосом Винцента. Страшно было и внизу: густой дым окружал все, раненых бросали в люки, и негры беспрестанно бегали за вином и опять выбегали наверх к пушкам.

Вдруг выстрелы полетели к нам с подветра, и мы очутились между двух огней. Фрегат догнал нас и лег борт о борт. Но «Стелла» продолжала отстреливаться обоими бортами, хотя выстрелы ее становились постепенно реже и реже, между тем как фрегат открыл по ней сильнейший огонь.

Мною овладело такое беспокойство, что я не мог долее оставаться на месте; я побежал по нижней палубе через убитых и раненых и взглянул из люка. Боже! Какая ужасная сцена представилась моим глазам! Многие пушки были сбиты, палуба завалена обломками, опьяневшие или убитые негры, валялись по всем направлениям, разорванные в куски. Такой кровавой сцены я никогда более не видел. Из целого экипажа осталось не более двадцати человек, и эти валялись по палубе, истомленные работою или бесчувственные от вина.

Сражение кончилось; ни одного человека не осталось у пушек; два или три негра были убиты на моих глазах выстрелами с фрегата. Где Винцент? Я не смел отыскивать его и даже боялся с ним встретиться. Я опять спустился вниз и пошел в каюту; пороху более не требовали, и там не было ни души. Вдруг кто-то стал спускаться в люк; по походке я узнал капитана. Было так темно, и каюта была так полна дыму, что он не мог меня заметить, хотя я видел его. Он был ранен; войдя в каюту, он схватился за пистолеты и пошел к крюйт-камере. Я понял его намерение: он хотел взорвать себя на воздух.

Нельзя было терять времени. Я проскользнул мимо него, выбежал наверх и бросился в море. Я еще не успел вынырнуть, когда услышал и почувствовал взрыв; он был так силен, что я едва не лишился чувств. Я чуть помню, как мне удалось схватиться за какой-то обломок и вынырнуть с ним вместе между остатками разбойничьего судна.

Через несколько минут я пришел в себя и, осматриваясь кругом, заметил в ста саженях шкуну «Стрелу», совершенно разбитую, и невдалеке от нее мой фрегат, чистый и блестящий, как будто он сейчас вышел из гавани. «Каллиопа» делала какой-то сигнал шкуне, и шкуна отвечала. Но я напрасно ожидал, что она спустит шлюпку. Дело в том, что «Каллиопа» сигналом приказывала ей спустить шлюпку, но шкуна отвечала, что все ее шлюпки разбиты и не могут держаться на воде. Тогда я заметил, что фрегат спустил катер свой на воду, и считал себя спасенным, когда увидел, что катер идет ко мне.

Через несколько минут катер подошел к массе плавающих обломков, и матросы, перестав грести, начали осматривать их; заметив меня, они стали держать ко мне, подняли меня и положили в шлюпку. Я встал на ноги и хотел идти на корму, но мичман, бывший на шлюпке, сказал гребцам:

— Возьмите этого проклятого пирата на бак — не пускайте его сюда!

— Ого, мистер Ласселес, — подумал я, — так вы не узнаете меня.

Я совсем позабыл, что я черен, но один из гребцов, схватив меня за ворот, передал на бак и сказал:

— Возьмите негра; он еще молод для виселицы.

Я не счел за нужное открыться. Страсть к проказам опять родилась во мне. Видя, что только я один остался в живых, они стали грести к фрегату, а мичман пошел донести обо мне. Меня передали на фрегат, и я молча стоял на шкафуте, между тем как капитан и старший лейтенант говорили с мистером Ласселесом. В это время Томушка Дотт подошел ко мне и, приложив палец к левому уху, щелкнул языком, как будто говоря: тебя повесят, приятель.

Я не мог удержаться, чтобы не сделать ему первый масонский знак, которым я учил Грина; тогда мистер Дотт изъявил сильное негодование и назвал меня дерзким мошенником. Матросы, стоявшие около нас, смеялись, но никто не узнавал меня, потому что не только лицо мое было черно, но я покрыт был с ног до головы смесью соленой воды с порохом, которая еще более препятствовала им различить мои черты.

— Привести сюда негра! — сказал старший лейтенант.

Я тотчас подошел и, приблизясь к капитану Дельмару и старшему лейтенанту, за которыми стояли все офицеры, любопытствуя знать, что я буду рассказывать.

Я приложил руку к голове за неимением шляпы и сказал: честь имею явиться, как обыкновенно говорят офицеры, приезжая на корабль.

— Боже! Этот голос!.. Кто ты? — вскричал капитан Дельмар, отступая назад.

— Мистер Кин, — отвечал я, опять прикладывая руку к голове.

Боб Кросс, стоявший со многими матросами недалеко от меня, позабыв дисциплину, подбежал ко мне и схватил меня за обе руки, смотря мне в лицо.

— Это он, капитан, это он! Ура, ура! — и все матросы кричали ура вместе с ним.

— Боже мой, так вы не взлетели на воздух? — сказал старший лейтенант, подходя ко мне. — Не ранены ли вы? Он совсем черен. Где доктор?

— Нисколько не ранен, — отвечал я.

— Пусть его возьмут вниз и осмотрят, — сказал капитан с некоторым волнением, — и если он не ранен, то пришлите его ко мне в каюту.

Капитан спустился вниз, а я стал здороваться с Доттом и другими офицерами. Казалось, что мое возвращение необыкновенно всех обрадовало. На кубрике меня осмотрели, и все удивились, что я не ранен, и еще более удивились тому, что я был черен с головы до ног, и что эту краску нельзя было смыть.

— Каким же это образом вы переменили свой цвет? — спросил старший лейтенант.

— Последние три месяца я был негром. О, это длинная история, но я пойду вместе с вами к капитану и расскажу ее.

Надев свой мундир, я пошел со старшим лейтенантом в капитанскую каюту и начал подробно рассказывать все, что со мною случилось.

Когда я кончил, мистер Гипслей вышел из каюты наверх, и я остался наедине с капитаном.

— Признаюсь, что я уже считал вас погибшим, — сказал капитан Дельмар. — Мы взяли матросов со шлюпкой на другое утро, и они донесли, что вы утонули в каюте. Бездельники! Они осмелились оставить вас.

— Они не виноваты, капитан: вода была очень высока в каюте, и я не отвечал на их оклик.

— Они окликали вас?

— Да, я слышал их сквозь сон и не отвечал им.

— Ну, я очень рад за них; но мы так уверены были в вашей потере, что я уже написал о ней вашей матушке. Странно, что уже в другой раз я напрасно опечалил ее. У вас заколдованная жизнь, мистер Кин.

— Я бы желал жить долее, чтобы оправдать ваше доброе обо мне мнение, — отвечал я.

— Дай Бог, мистер Кин, — ласково отвечал капитан. — Все это время вы благородно вели себя; это приносит вам честь, и матушка ваша может гордиться вами.

— Благодарю вас, капитан, — отвечал я, восхищенный его словами, зная, что вместе с матушкою он будет также гордиться мною.

— Впрочем, в этом маскараде вы не можете еще исполнять своей обязанности по службе, — продолжал капитан. — Но я надеюсь, что краска скоро сойдет. Вы обедаете сегодня со мною; теперь ступайте к товарищам.

Поклонясь почтительно, я вышел из каюты, довольный собою, и поспешил к товарищам, пожав мимоходом руку Бобу Кроссу, который, как родной, радовался моему возвращению.

Предоставляю читателю воображать, сколько мне приходилось рассказывать наверху и в кают-компании.. Старший лейтенант не мог заставить ни одного офицера заниматься делом. Два или три дня я был самою важною особою на фрегате. После этого я мог спокойно рассказать свою историю Бобу Кроссу.

Боб Кросс, выслушав меня, сказал:

— Ну, мистер Кин, трудно сказать, к чему рожден человек прежде его смерти; но мне кажется, что вы рождены к чему-нибудь необыкновенному. Вам нет еще шестнадцати лет, а вы действовали лучше взрослого человека. Вы находились в самых затруднительных положениях и всегда счастливо выпутывались из беды. У вас старая голова на молодых плечах; вы в одно время и резвый мальчик, полный шалостей, и смелый, решительный человек. Говорят, что случай делает человека, и это сбылось над вами; но странно, что один и тот же мальчик крадет изюм у комиссара и заставляет разбойника-негра исполнять свою волю. Мы два раза считали вас на том свете, и два раза вы оживали. Теперь я скажу вам славные новости, мистер Кип; вы не знаете, как высоко ценят вас капитан и офицеры; зависть иногда ослепляет людей, и правду тогда только говорят о человеке, когда считают его мертвым. Уверяю вас, что не только офицеры, но и капитан, искренно жалели о вашей потере, и теперь капитан, верно, гордится вами. В тот самый день, как вы сюда приехали, я слышал разговор капитана с лейтенантом, и я только могу сказать вам, что ваше счастье в ваших же руках, только не подавайте вида капитану Дельмару, что знаете что-нибудь о вашем родстве с ним.

— Этого я, конечно, не сделаю, — отвечал я, — потому что он может переменить свои чувства ко мне.

— Конечно; я часто думал о вас и наблюдал за капитаном, прислушиваясь к его разговору, особенно после обеда, потому что вино лучше развязывает язык людям. Величайшим несчастьем для вас может быть то, если капитан женится и будет иметь детей. Но я часто слышал, что капитан выказывал отвращение к женитьбе и смеялся над людьми, которые хотели жениться, и я радовался за вас, мистер Персиваль. После сорока лет человек редко думает о женитьбе, а капитану, я думаю, уж около пятидесяти.

— Да; но если его брат умрет, капитан будет лордом де Версли и наследует огромное состояние. Тогда он женится, чтобы иметь наследников.

— Конечно, он может это сделать, — отвечал Кросс, — но еще Бог знает, будут ли у него дети; цыплят по осени считают. Вам остается только желать, чтобы брат его был так же крепок, как наши старые адмиралы..

— Отчего адмиралы так долго живут?

— Мне кажется, оттого же, отчего соленое мясо держится долее свежего. Морская пена сорок или пятьдесят лет омывает им лицо и платье, и, таким образом, они напитываются солью. Вы долго ли думаете ходить здесь негром?

— Не знаю, но капитан сказал мне, что покуда не сойдет краска, чтобы я не вступал в должность; поэтому я надеюсь, что она сойдет не скоро.

— Вы говорите, как мичман, но послушайте моего совета — возьмите трубу и ступайте наверх.

— К несчастью, ее уж нет. Но это была славная труба; она спасла мне жизнь.

— Да, эта шутка так же хорошо кончилась, как и масонские знаки с мистером Грином. Мне кажется из него никогда на выйдет хорошего моряка; ему бы лучше готовиться в комиссары. Но бьет восемь склянок, мистер Кин, и я думаю, пора пожелать вам доброй ночи.

ГЛАВА XXV

Шкуна «Стрела» сильно потерпела во время боя, потеряв своего командира и тринадцать человек матросов. Все полагали, что, если бы не было фрегата, пираты взяли бы ее, потому что «Стрела» потеряла все мачты и не в состоянии была вступить под паруса.

С фрегата послали на шкуну плотников и лучших матросов для исправления ее повреждений, и на другой день мы пошли в Порт-Рояль, в Ямайку, донести об истреблении разбойничьего судна.

Утром капитан Дельмар прислал за мною.

— Мистер Кин, — сказал он, — теперь вы еще не можете вступить в должность, но я не хотел бы, чтобы вы оставались праздным; и потому советую вам заняться навигациею. Вы умеете вести счисление, но еще не знаете всей науки.

— Я бы очень рад был знать навигацию, — отвечал я.

— Я так и думал и говорил уже со штурманом, который согласился давать вам уроки. Завтра вы начнете и можете заниматься у меня в каюте. Теперь ступайте.

Я поклонился, выходя из каюты, и, увидя Боба Кросса, пересказал ему слова капитана.

На другой день штурман начал давать мне уроки; и я продолжал учиться до нашего прихода в Порт-Рояль. Здесь капитан донес адмиралу о сражении и рассказал мои похождения на разбойничьем корабле. Этот рассказ до того заинтересовал адмирала, что он просил капитана Дельмара привезти меня к нему на другой день обедать.

Я все еще был очень черен, но это делало меня еще интереснее. Я снова рассказал свою историю, к удовольствию моих слушателей, особенно дам. По уходе моем адмирал и офицеры много хвалили меня, что было очень приятно капитану Дельмару.

Моя странная история разнеслась везде. Губернатор услышал о ней и также пригласил меня к себе. Я скромно рассказал ее, имея в виду заслужить только одобрение капитана Дельмара.

Стоя в Порт-Рояле я продолжал свои занятия в капитанской каюте, и так как капитан был большею частью на берегу, то в каюте его мне было очень весело. Однако не имея охоты учиться целый день, я был очень рад, когда Томушка Дотт прибегал ко мне; но не смея ходить в капитанскую каюту мимо часового, стоявшего дверей, он пробирался прямо с бизань-русленей в борт. Увидя вдали капитанский катер, Томушка проворнее обезьяны уходил тою же дорогою, а я начинал чертить прямоугольные треугольники. Я вставал, когда капитан входил в каюту.

— Сидите, мистер Кин, — говорил он, — штурман хвалил вас, и для меня это очень приятно.

В одно утро Том, по обыкновению, забрался ко мне в борт, и мы прилежно рисовали карикатуру на мистера Кольпеппера, когда капитанский катер пристал к фрегату, и мы тогда только узнали о приезде капитана, когда услышали, как он разговаривал со старшим лейтенантом, сходя по трапу.

Дотту невозможно было убежать без того, чтоб его не увидели. Стол, стоявший посредине каюты, покрыт был синим сукном, падавшим до полу. Я показал на него Тому, когда часовой взялся за ручку двери, чтобы отворить ее капитану, и он бросился под стол, думая после как-нибудь убежать. Капитан взошел, и я, по обыкновению, встал со стула.

— Мистер Кин, — сказал он, — мне нужно переговорить со старшим лейтенантом; потрудитесь на время выйти из каюты и скажите мистеру Гипслею, что мне нужно его видеть.

— Что с вами, мистер Кин? — спросил старший лейтенант, заметив мое смущение.

Я рассказал ему, что Дотт сидит под столом в капитанской каюте и может нечаянно услышать секретные приказания капитана.

— Вы прекрасно поступили, мистер Кин, хотя я и знаю, как для вас неприятно доносить на своего товарища; но вы не сделали ему никакого вреда.

Потом он засмеялся и сказал:

— Впрочем, мистер Дотт не узнает, что вы его выдали, а я постараюсь постращать его.

Сказав это, старший лейтенант вошел в капитанскую каюту. Я ожидал, что он тотчас откроет моего приятеля, но вышло иначе. Капитан взошел в боковую каюту, и мистер Гипслей последовал за ним, запер дверь и уведомил его о положении мистера Дотта. Капитан засмеялся, не находя, впрочем, в этом большой беды.

Сказав, что было нужно, старшему лейтенанту, он вышел вместе с ним в большую каюту.

— Прикажите тотчас отослать шлюпку с письмом, капитан? — спросил старший лейтенант.

— Да, — отвечал капитан, садясь и принимая участие в шутке мистера Гипслея. — Часовой, скажи вахтенному офицеру, чтобы изготовили четверку, и пошли сюда мистера Дотта.

Я был наверху; когда часовой высунул голову из люка и передал приказание капитана, я тотчас увидел, как испугается мистер Дотт.

Четверка была готова, и мистера Дотта искали везде, но нигде не находили. Через несколько минут вахтенный мичман донес капитану, что четверка готова, но мистера Дотта нигде нет…

— Нигде не могли найти! Не упал ли он за борт? — сказал капитан.

— Нет, он, верно, спит где-нибудь, — отвечал старший лейтенант, — верно, в сетках.

— Он, кажется, очень беспокойный мальчик, — заметил капитан.

— Совершенно беспокойный и ленивый, — отвечал старший лейтенант. — Часовой, нашли ли мистера Дотта?

— Никак нет-с; его искали везде и не нашли на фрегате..

— Странно, — заметил капитан.

— О, он скоро явится; но не худо бы дать ему дюжины две или три ударов, чтобы он был исправнее по службе.

— Да, я непременно это сделаю, — отвечал капитан Дельмар, — и поручаю вам наказать его, как только его найдут. Надеюсь, что с ним ничего не случилось особенного.

— Что может с ним случиться? — сказал старший лейтенант, — если бы комиссар доставил сегодня изюм, то мистера Дотта надо бы искать у баталера в каюте; но сегодня ничего не доставили. Не забрался ли он в ахтер-люк в то время, когда раздавали вино, и не сидит ли он теперь там?

— Делать нечего, нужно послать другого мичмана. Позвать мистера Кина, — сказал капитан. Часовой пришел за мною, и я явился. — Мистер Кин, поезжайте с этим письмом на берег, отдайте его смотрителю адмиралтейства и привезите мне ответ.

— Слушаю, капитан, — отвечал я.

— Не видели ли вы мистера Дотта? — спросил старший лейтенант. — Вы всегда бываете вместе.

— Я видел его перед самым приездом капитана, но с тех пор нигде не находил его.

— Хорошо, мы после с ним разделаемся, — сказал капитан. — Поезжайте, мистер Кин.

Я заметил, что капитан и старший лейтенант засмеялись, когда я выходил из каюты. Скоро после моего отъезда капитан также уехал на берег; но Дотт до того был напуган, что не смел выйти из-под стола, ожидая, что его тотчас накажут, и решился остаться там до моего возвращения.

Только что я приехал на фрегат и отдал ответ старшему лейтенанту, я поспешил в каюту, и тогда только бедный Том выполз из-под стола. Слезы катились по его лицу.

— Меня накажут, Кин, непременно накажут. Научи, что мне делать, что сказать?

— Скажи правду, это самое лучшее.

— Сказать капитану, что я сидел под столом? Никогда!

— Как хочешь, — сказал я. — Но если ты скажешь правду, то тебя может быть накажут, а если не скажешь, то накажут наверное.

— Знаешь что: если мистер Гипслей увидит меня сегодня или завтра, то непременно накажет; но если я спрячусь на два или на три дня, то все подумают, что я упал в воду и скажут: «Бедный Дотт!» А когда я явлюсь, то, может быть, так обрадуются, что простят меня.

— Конечно, — отвечал я, восхищенный такою мыслью. — Непременно простят.

— Старший лейтенант говорил, чтобы меня искали в ахтерлюке. Куда же мне спрятаться?

— Останься до вечера под столом, а тогда ты можешь пробраться в угольный ящик, где так темно, что тебя не увидят, если даже будут доставать уголья. Там ты можешь просидеть два дня, а после, что Бог даст.

— Славное место, — заметил Том, — но все лучше, чем быть наказанным. Будешь ли ты приносить мне есть и пить?

— Положись на меня, — отвечал я. — Я всякий вечер буду приносить тебе что-нибудь.

— Итак, я решился, — сказал он и, услышав шум, снова спрятался под стол.

Когда смерклось, я снабдил Тома провизиею, и он отправился, никем не замеченный, в угольный ящик.

На другой день никто не мог понять, куда девался мистер Дотт. Все полагали, что он упал за борт и сделался добычей акул, в которых не было недостатка около Порт-Рояля. Все офицеры очень жалели о нем, исключая мистера Кольпеппера, который заметил, что ничего хорошего не могло выйти из мальчика, который таскал у него изюм.

— Так вы думаете, что он стоит, чтобы его съели акулы, оттого, что взял у вас горсть дрянного изюма? — заметил второй лейтенант. — Будь я бедным Доттом, я бы напугал вас.

— Я не боюсь мертвых, — отвечал мистер Кольпеппер, — они довольно смирны.

— Быть может; но смотрите, чтобы вам от них не досталось.

Между тем, как этот разговор происходил наверху, мне пришла в голову чудесная мысль. Ночью я пошел к Дотту, который ужасно устал, сидя на угольях, я принес ему вина, мяса и сухарей и утешал его, рассказав, как все жалели о его пропаже.

Том хотел тотчас выйти из угольного ящика, но я сказал ему, что капитан этот день пробыл на берегу, и что надобно прежде возбудить его сострадание, заставив его думать, что Дотт упал за борт. Том послушал моего совета и согласился остаться еще на день. Тогда я рассказал ему, что говорил про него мистер Кольпеппер, и прибавил:

— Если мистер Кольпеппер как-нибудь увидит тебя, то постарайся, чтобы он принял тебя за привидение.

— Непременно, — отвечал Том, — хоть бы меня втрое наказали за это.

Расставшись с Томом, я вышел наверх и увидел Боба Кросса, который почти целый день был на берегу с капитаном.

— Ну, мистер Кин, — сказал он, — теперь вы приняли свой прежний цвет, и я опять надеюсь вас видеть на капитанском катере.

— Не думаю; я еще не кончил навигацию; но штурман говорит, если я буду все так же учиться, то мы кончим через две недели.

— Да, он говорил капитану, что вы сделали большие успехи. Но я не могу не жалеть о бедном мистере Дотте; правда, он был большой шалун, но вместе с тем, . добрый, веселый мальчик. Вы, верно, также жалеете о нем, мистер Кин?

— Нисколько, Боб, — отвечал я.

— Мне странно это слышать от вас, мистер Кин; я думал, что у вас доброе сердце.

— Я совсем не зол, Боб; но я открою тебе тайну, известную только мне и старшему лейтенанту. Мистер Дотт сидит в угольном ящике, правда, весь выпачканный, но живой и здоровый.

Боб Кросс захохотал, когда я рассказал ему, что случилось с Томом.

— Ну, мистер Кин, вы все такой же проказник, как прежде. Хорошо, что капитан не сердится на мистера Дотта.

— Не бойся, Боб, — отвечал я. — Но мне необходима будет твоя помощь. Нам надобно испугать мистера Кольпеппера. Дотт явится ему в виде привидения.

— Хорошо, я устрою это завтра к вечеру.

На другое утро капитан приехал на фрегат. Между тем как он ходил по шканцам со старшим лейтенантом, последний донес ему, где находится мистер Дотт. Когда капитан сошел в каюту, я встал и, поклонясь почтительно, продолжал свое занятие. Он не сказал мне ни слова о Дотте. В это время вошел мистер Кольпеппер.

— Капитан, что прикажете делать с вещами мистера Дотта, упавшего за борт? — сказал он с низким поклоном. — По законам, их должно продать с аукциона. Также, прикажете ли требовать на него провизию, или зачесть умершим?

Капитан улыбнулся, обратясь ко мне, но я не поднимал глаз с книги.

— Лучше подождем до завтра, мистер Кольпеппер, — отвечал он, — а там вы можете продать его вещи и выключить его из списков.

Вечером капитанский катер, по обыкновению, возвратился на фрегат, и я поспешил встретить Боба Кросса.

— Мне сначала надобно увидеть мистера Дотта и условиться с ним, — сказал он, сходя вниз. Когда через несколько минут он вышел опять наверх, мистер Кольпеппер также был наверху, и Боб подошел к нему.

— Осмелюсь спросить, — сказал Боб, прикладывая руку к шляпе, — не говорил ли вам чего-нибудь капитан об угольях?

— Нет, — отвечал мистер Кольпеппер.

— Так, верно, он позабыл сказать вам.

— Но угольев довольно, — заметил мистер Кольпеппер.

— Не могу знать, но я слышал, как повар говорил, что мало.

— Как мало! — вскричал испуганный комиссар. — Я сам осматривал сегодня вечером. У мичманов особенный стол, и они целый день стряпают.

— Вы изволите говорить о мичманах, — заметил Кросс, — осмелюсь доложить, что я видел сегодня мистера Дотта, или его тень, хотя это и очень странно.

Было почти совсем темно, мистер Кольпеппер взглянул на Кросса и отвечал: «пустое».

— Я видел его своими глазами, — заметил Боб.

— Где? — вскричал мистер Кольпеппер.

— Здесь на фрегате; но не говорите об этом никому ни слова, а то надо мною станут смеяться; хотя я готов поклясться в истине моих слов. Я сам прежде никогда этому не верил, но теперь другое дело. Не лучше ли мне взять фонарь, идя за угольями?

— Да, да, — отвечал мистер Кольпеппер, — но я сам пойду и посмотрю.

Боб Кросс взял фонарь и пошел за мистером Кольпеппером. Койки были уже розданы, и они должны были сгибаться, идя по нижней палубе. Я последовал за ними.

В угольный ящик нужно было спускаться по узкому трапу, что не легко было для такого старика, как мистер Кольпеппер. Но Боб Кросс спустился прежде и стал светить комиссару, который начал тихо спускаться. Когда они оба стояли уже на угольях, комиссар взял фонарь и стал осматривать.:

— Да здесь будет углей на три месяца, — сказал он.

— Взгляните, взгляните, — вскричал Кросс, отступая назад, — что это?

— Где? — сказал комиссар оторопев.

— Вот, вот, я говорил вам!..

Комиссар взглянул и увидел Тома Дотта, стоявшего неподвижно, с поднятыми кверху руками, открытым ртом и вытаращенными глазами.

— Караул! Помогите! — кричал комиссар, выронив фонарь, который потух и оставил их в темноте.

Боб Кросс перескочил через него и выскочил на палубу, а вслед за ним Том Дотт, который сначала в отмщение попрыгал несколько раз по лицу и телу комиссара.

Крик мистера Кольпеппера поднял тревогу. Караульный сержант подбежал с фонарем в то самое время, когда Том выскочил из угольной ямы. Увидя его черным, как трубочиста, сержант также был испуган; матросы высунули головы из коек, и некоторые из них также видели Тома.

Боб Кросс, выскочив на палубу, стал кричать:

— Тень мистера Дотта!

Я притворился испуганным и побежал за ним. В нижней палубе поднялась суматоха. Старший лейтенант вышел из кают-компании и, увидя меня, спросил, что случилось? Я отвечал, что мистер Кольпеппер был в угольном ящике и видел тень мистера Дотта. Он засмеялся и ушел.

Мистера Кольпеппера вытащили из угольного ящика. Он был в самом жалком виде, весь испачканный и истоптанный Доттом. Комиссара отнесли в каюту и уложили в койку.

На другой день все дело объяснилось. Тома побранили и простили. Капитан очень смеялся и хотел рассказать все губернатору. Том никогда не узнал, как я услужил ему, а мистер Кольпеппер не догадался, что я подготовил им встречу.

Я уже кончил навигацию и более не оставался в капитанской каюте. Мы пробыли еще три недели в Порт-Рояле и потом посланы были в крейсерство к берегам Южной Америки; здесь мы оставались около шести месяцев и взяли четыре богатых приза. На пути в Ямайку мы встретили шкуну, которая известила нас о взятии острова Курасаун четырьмя английскими фрегатами.

Будучи недалеко от него и терпя недостаток в воде, капитан Дельмар решился подойти к Курасауну и стал там на якорь.

Читатель, быть может, помнит, что старый голландец, которому я спас жизнь на разбойничьем судне, сказал мне, что он называется Вандервельтом и живет в Курасауне. На другой день вечером мы вошли в гавань, и все удивлялись, каким образом такая сильная крепость могла быть взята такими ничтожными силами. Комендант, думая, что мы можем быть полезными, приказал нашему капитану остаться при нем на две недели.

ГЛАВА XXVI

На третий день после прибытия нашего в Курасаун я отправился на берег с намерением отыскать старого голландца. Состоя на капитанском катере, я часто бывал на берегу, но не мог сделать розысков, не смея отойти на шлюпки.

В этот день после обеда я съехал на берег, но войдя в город, не нашел ни одного человека, говорившего по-английски. Наконец, отыскав дом мингера Вандервельта, большое, красивое строение, раскрашенное белыми и зелеными полосами, я подошел к дверям, у которых сидело несколько невольников. Они тотчас провели меня к старику, который сидел в креслах с трубкою во рту. Помня, что он говорил со мною по-английски, я подошел к нему и сказал:

— Как ваше здоровье, мингер Вандервельт?

— Слава Богу здоров, — отвечал он, вынимая трубку изо рта. — Что вам угодно? Вы, верно, присланы от английского командира? Что ему нужно?

— Нет, — отвечал я, — я пришел не от командира, но чтобы видеть вас.

— Только-то, — сказал старик, снова взявшись за трубку и продолжая курить.

Меня удивил такой прием.

— Так вы не знаете меня, мингер Вандервельт?

— Нет, сударь, не имею этой чести. Я никогда прежде не видел вас и не знаю.

При этих словах кровь закипела во мне.

— Так позвольте пожелать вам доброго утра, — сказал я, уходя со всею гордостью обиженного мичмана, как вдруг лицом к лицу со мною столкнулась маленькая дочь старика. Она пристально посмотрела на меня, когда я проходил мимо; потом робко пошла за мной, смотря мне в лицо, и вдруг, притаив дыхание, схватила меня за руку. Я обернулся и готов был оттолкнуть ее от себя, но она вскрикнула и бросилась ко мне на шею.

— Папа, папа! — кричала она, между тем как я старался вырваться от нее.

Старик пришел.

— Остановите его! Папа, не пускай его! — кричала она. — Это он! Это он!

— Кто? — спросил старик.

— Мальчик, который спас нас от пиратов, — отвечала малютка, заливаясь слезами у меня на руках.

— Боже мой!.. Не может быть!.. Он был черен, душенька. Однако сходство удивительное, — сказал старик, смотря на меня. — Скажите мне, вы были нашим спасителем?

— Да, — отвечал я, — но теперь это ни к чему не ведет. Не угодно ли вам будет взять от меня девочку?

— Прошу вас, извините меня, — сказал старик, — но вы не вправе строго винить меня. Как мог я узнать в вас негра, который спас нам жизнь на разбойничьем судне? Не сердитесь же на меня, мой добрый друг, я готов был отдать половину своего состояния, чтобы только встретить вас и изъявить вам глубокую, искреннюю благодарность. Простите же ошибку старика, который, конечно, не расположен быть слишком вежливым с офицером, носящим мундир наших неприятелей. Пусть хоть малютка моя, которой вы спасли жизнь, разуверит вас.

В то же время малютка соскочила с моих плеч на пол и рыдая обнимала мои колени. Я почувствовал, что старик говорил правду и протянул ему руку, поднимая малютку.

— Если бы вы знали, как я рад видеть вас и изъявить вам мою благодарность, — сказал мингер Вандервельт, — и бедная Минна также. Как часто мы говорили о вас после того ужасного дня и как искренно желали вас видеть! Уверяю вас, что я не жалею более о взятии острова.

Минна стояла возле, устремив на меня большие голубые глаза, на которых еще блистали слезы; я взглянул на нее, и она улыбнулась. Я взял ее на руки; она как будто ждала этого и беспрестанно целовала меня, говоря что-то по-голландски с отцом.

Скоро между нами явилась короткость, как будто мы жили вместе несколько лет. Если мне казалось, что сначала меня встретили с неблагодарностью, то после я вполне был вознагражден.

Вечером старик сказал:

— Боже мой, если бы у дочери моей глаза не были лучше моих, если бы вы ушли, думая, что я не хотел узнать вас, — это убило бы меня и мою бедную Минну.

— О, благодарю Бога, что вышло иначе. Я чрезвычайно приятно провел этот вечер.

Старик расспрашивал меня о моих родных, о службе, о капитане Дельмаре и просил остаться у него, пока фрегат будет стоять в гавани. Я сказал ему, что это невозможно, но что я буду приходить, как можно чаще. В девять часов я пожелал им доброй ночи, и шесть невольников с фонарями проводили меня до шлюпки.

Капитан Дельмар и другие командиры фрегатов жили на берегу. Я узнал, что на другой день старик Вандервельт был у капитана Дельмара и рассказал ему мой поступок на разбойничьем судне. Метрдотель пересказал их разговор Бобу Кроссу, а Боб мне. Мингер Вандервельт просил капитана, чтобы позволили мне жить у него, пока фрегат будет в гавани, но капитан Дельмар не согласился, обещая, однако, часто отпускать меня на берег.

Читатель, вероятно, помнит, что остров Курасаун взят был англичанами в 1800 году, а в 1802 году возвращен голландцам. В этот промежуток времени многие английские купцы поселились здесь, оставаясь и после 1802 года; теперь, взяв вторично остров, мы нашли их здесь. От них я узнал, что Вандервельт считался богатейшим владетелем на острове, и что голландское правительство занимало у него большие суммы, что он давно уже перестал заниматься делами, хотя и имел огромное поместье в Гаване, которое получил в приданое жены-испанки, и что он намеревался переехать в Голландию на первом военном судне, которое придет в Курасаун.

Мы простояли три недели у Курасауна, и в это время старший лейтенант позволял мне каждый вечер оставаться на берегу после того, как капитан отпускал свой катер, до восьми часов следующего утра; в семь часов я опять шел к шлюпке и дожидался капитана. Таким образом, я часто бывал с моими новыми друзьями и очень полюбил маленькую Минну.

Я могу описать ее. Ей было около десяти лет; она имела высокий рост, темно-голубые глаза и черные волосы, лицо ее было живо и выразительно и предвещало в ней красавицу. Отец оставлял ей все свое имение, не имея других детей; он поздно женился, и жена его умерла вскоре после рождения Минны. Старик Вандервельт хотел ехать в Голландию, чтобы дать ей лучшее воспитание..

Минне очень хотелось знать, что я ношу у себя на шее, но я никогда не открывал ничего ни ей, ни ее отцу. Старик часто спрашивал меня, нравится ли мне морская служба, и я всегда отвечал утвердительно.

Наконец, фрегату приказано было идти в море, и мне оставалось провести с ними только один вечер. Старик был печален, а маленькая Минна плакала, говоря о разлуке.

И вот настал грустный час расставанья. Я обещал писать им, и Вандервельт сказал мне, чтобы я считал его дом — своим и просил у него все, в чем буду иметь нужду.

Со слезами на глазах я вышел из дому и плакал, таким образом, в первый раз в жизни. Наутро мы снялись с якоря и пошли в Ямайку присоединиться к адмиралу.

Боб Кросс шепнул мне, что он хочет поговорить со мною; вечером я сошелся с ними на шкафуте и стал его слушать..

— Мистер Кин, у меня новости, которые я узнал от капитанского лакея. Голландец, которому вы спасли жизнь, приходил вчера утром к капитану Дельмару и просил его позволить вам остаться у него и выйти из королевской службы, говоря, что он заменит вам отца. Однако капитан отвечал, что хотя вы и потеряли отца, но что он смотрит на вас, как на своего собственного сына, и не может расстаться с вами; он прибавил, что вы так много обещаете в будущем, что вам нельзя оставить службу. Старик долго старался убедить капитана, но без успеха. Капитан сказал, что он не отпустит вас, пока вы не будете сами командовать хорошим фрегатом и сами будете властны располагать своими поступками.

— Эта новость очень радует меня, Боб.

— Конечно, есть чему радоваться. Но смотрите, мистер Кин, не показывайте вида капитану, что вы это знаете.

— Не бойся, Кросс. Но и без капитана Дельмара я не оставил бы службу; я англичанин и не нуждаюсь в покровительстве голландцев.

— Конечно, конечно, но как летит время. Ведь вы уже около трех лет на службе, мистер Кин.

— Через месяц будет три года, Боб.

— А вы так выросли, что вас не будут более назначать на капитанский катер, хотя это и очень мне досадно. Вы слышали, что мистер Дотт опять попался?

— Когда… Я ничего не слышал.

— Вот что случилось. Мистер Кольпеппер, сидя на стуле в кают-компании прямо под люком, который был открыт, заснул, откинув голову назад и раскрыв рот. В кают-компании никого не было. Мистер Дотт, заметя это, достал мокрого табаку, скатал из него шарик и сверху спустил его прямо в открытый рот комиссару. Мистер Кольпеппер вскочил на ноги и после ужасного кашля едва не лишился чувств. Однако выйдя в батарейную палубу, он спросил часового, кто сыграл с ним такую штуку, а часовой вместо того, чтобы сказать, что он ничего не знает, прямо показал на мистера Дотта, и комиссар пошел жаловаться капитану.

— Он никогда ничего не сумеет сделать, — отвечал я. — Его всегда поймают, а главное удовольствие в том и состоит, чтобы не поймали.

— Конечно, мистер Кин, вы гораздо лучше умеете выдумывать разные шалости, но, кажется, пора уже их оставить. Вам, я думаю, скоро будет семнадцать лет.

— Да, Боб, недалеко до семнадцати.

— Большое судно видно с правой стороны! — закричал матрос с салинга.

Я схватил трубу и стал рассматривать судно.

— Что вы думаете о нем, мистер Кин? — спросил вахтенный офицер.

— Кажется, это военное судно, но теперь так темно, что я не могу хорошо рассмотреть его.

— Куда оно держит?

— Прямо к нам, под марселями и брамселями.

Вахтенный офицер послал известить капитана. Мы знали, что сюда ожидают голландский фрегат, но не ранее как через месяц. Ветер был тих, и ночь довольно темная, так что трудно было рассмотреть судно. Некоторые приняли его за двухдечный корабль. Капитан пошел за книгою ночных сигналов, и прежде чем он возвратился, я уже приготовил фонари.

— Три фонаря на гафель! Проворнее, мистер Кин!

Фонари подняли, но незнакомое судно продолжало свой путь, не отвечая на сигнал. Прождав более четверти часа, капитан сказал:

— Верно они все спят.

— Нет, капитан, — отвечал я, смотря в трубу, — они не спят, у них видны огни.

— Прикажите бить тревогу, — сказал капитан. Матросы разбежались по местам, связав и уложив проворно койки, и раскрепили пушки; неизвестное судно находилось от нас в одной миле, как вдруг оно привело к ветру на один галс с нами и поставило бом-брамсели.

— Поднять порты и осветить батарею, — сказал капитан.

В эту минуту уже можно было рассмотреть, что на фрегате люди стояли по местам, и все готово к сражению. Мы поставили бом-брамсели и стали догонять его.

Капитан Дельмар закричал со шкафута:

— На фрегате — алло!

На обоих судах было мертвое молчание, и голос его громко раздавался в тишине ночи.

— Алло! — был ответ.

— Какой фрегат? — продолжал капитан. В это время люди стояли по пушкам; командоры держали фитили в готовности дать залп. С другого фрегата отвечали:

— Какой фрегат?

— Фрегат его британского величества «Каллиопа», — и потом повторил:

— Какой фрегат? — и добавил: — Людям лечь на палубу!

Едва это приказание было исполнено, как неприятельский фрегат дал по нам залп.

Через несколько секунд мы прошли через облако дыма и, приведя к ветру, у него под кормою дали залп.

Пройдя этим курсом около мили, мы поворотили оверштаг и стали держать на наветренную сторону фрегата, как будто желая атаковать его с наветра. Но подойдя ближе, мы спустились и, пройдя у него за кормою, дали другой залп совершенно неожиданно для голландца, который думал, что мы атакуем его с наветра.

Видно было, что это расстроило голландского капитана; он стоял у гакаборта и кричал нам на дурном английском языке:

— Трусы — не умеете сражаться.

Когда мы стали проходить у него под ветром, он дал нам залп; но в то же время упала его бизань-мачта.

Тогда он спустился, и мы стали обмениваться выстрелами; но мы имели превосходнейший ход, так что в состоянии были пройти у него перед носом, будучи вне его выстрелов.

Последний продольный залп наш сбил его грот-стеньгу; тогда, поставя его в весьма затруднительное положение, мы сами могли по произволу выбирать себе место и, постоянно держась у него перед носом, давали ему залп за залпом до тех пор, пока не упала его фок-мачта. Но сражение продолжалось с прежним ожесточением, когда ветер вдруг стих, и сделался мертвый штиль.

Оба фрегата были обращены один к другому кормами, так что могли действовать только из кормовых орудий. Большая часть команды, перестав действовать у пушек, занималась исправлением повреждений в парусах и рангоуте..

— Мистер Кин, — сказал капитан, — ступайте вниз и узнайте, много ли раненых.

Вниз в кают-компании доктор отнимал ногу у раненого матроса. Когда я передал ему приказание капитана, он сказал мне:

— Вы найдете всех раненых, которых я перевязал, у капитанской каюты, а убитые лежат на кубрике. Штурман опасно ранен; те, которых я не успел еще перевязать, находятся здесь. Потрудитесь сами исполнить приказание капитана; я не могу оставить раненых для того, чтобы считать головы.

Я чувствовал справедливость этих слов и, спросив фонарь, начал осматривать сам. Четырнадцать раненых ожидали помощи доктора в кают-компании; одиннадцать лучших матросов были убиты. На кубрике я увидел мистера Кольпеппера, стоявшего в своей каюте на коленях перед фонарем, он был бледен, когда оглянулся и увидел меня.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, — отвечал я, — капитан желает знать число убитых и раненых.

— Скажите ему, что я ничего не знаю; он, верно, не хочет вызвать меня наверх.

— Он хочет знать сколько раненых, — отвечал я, заметя, что комиссар думает, будто капитан посылает меня за ним.

— Боже мой, постойте, мистер Кин, я сейчас узнаю. Мне некогда, — отвечал я поднимаясь наверх. Мистер Кольпеппер звал меня назад, но я хотел видеть, чего он боится более: гнева капитана или неприятельских выстрелов?

Я вышел наверх и донес о числе убитых и раненых. Капитан нахмурился, но не сказал ни слова.

Я нашел, что оба фрегата лежали друг к другу кормами и беспокоили один другого продольными выстрелами. Кроме людей, работавших у кормовых пушек, матросы наши лежали на своих местах, по приказанию капитана.

Пальба продолжалась, и фрегат наш получил много повреждений. Между тем взошла луна, и оба фрегата могли хорошо видеть друг друга. Я направил трубу на горизонт под луною и с восхищением заметил черную полоску, предвестницу ветра; через четверть часа паруса заполоскали и потом наполнились.

ГЛАВА XXVII

Мы могли хорошо видеть неприятеля и, проходя у него под кормою, дали ему залп. Сражение продолжалось около четверти часа, но в это время неприятельский фрегат прекратил пальбу и спустил флаг.

— Фрегат сдается, — сказал я капитану, — он спустил флаг.

— Прикажите бить отбой, мистер Гипслей, но пусть зарядят пушки. Скажите второму лейтенанту, чтобы он взял катер и овладел призом; мистер Кин, поезжайте и вы и, отобрав необходимые сведения, возвращайтесь назад.

Я повиновался, и через минуту катер наш пристал к борту неприятельского фрегата. Младший офицер встретил нас на палубе и подал свою саблю. Левая рука его была перевязана, и лицо бледно от потери крови. Он говорил по-английски, и от него мы узнали, что взяли в плен голландский 38-пушечный фрегат, шедший к Курасауну с отрядом сухопутных войск для гарнизона и большим запасом оружия и продовольствия для колонии. Мы спросили, не тяжело ли ранен капитан, что его нет наверху?

— Он убит, — отвечал офицер, — он был отец мой. Наша потеря чрезвычайно велика. Я младший офицер и теперь остался командующим.

Слезы показались на глазах его, когда он говорил об отце, и мне стало жаль его. Он облокотился на карронаду и упал на нее без чувств.

Ужасно было видеть кровавые следы битвы. Некоторые пушки были сбиты, две или три из них разорваны. Я сошел в батарейную палубу и потом приказал двум матросам идти на шлюпку, спеша донести обо всем капитану Дельмару.

Лейтенант позволил мне взять к нам на фрегат раненого голландского офицера, который все еще лежал без чувств на карронаде. Мы бережно спустили его в шлюпку, и, пристав к «Каллиопе», я донес обо всем капитану и представил ему саблю пленного офицера.

В это время мистер Кольпеппер выбежал наверх в беспорядке, без парика, с клочком бумаги в руке. Он дрожал от страха и, сделав низкий поклон капитану, сказал:

— Рапорт о числе убитых и раненых, капитан.

Капитан, видя, что комиссар прервал меня, сказал ему с досадою:

— Мистер Кольпеппер, это обязанность доктора присылать мне рапорт об убитых и раненых. Ступайте вниз и обращайте более внимания на вашу одежду.

Старый Кольпеппер исчез, а я продолжал доносить капитану, в каком состоянии находится приз. Он тотчас приказал послать на него людей, чтобы по возможности исправить повреждения.

В то же время пленного офицера снесли вниз, и я уступил ему свою каюту.

Рассветало. Матросы очищали палубы, закопченные порохом и залитые кровью. Все были утомлены, но еще не время было думать об отдыхе.

Другую шлюпку с мастеровыми и лекарем послали на пленный фрегат. Второй лейтенант не оставался праздным; он приготовлял фальшивые мачты, очищал палубы, бросал убитых за борт, а раненых приказывал сносить вниз.

— Кто из наших мичманов ранен? — спросил у меня капитан.

— Я слышал, что Джем убит, но не знаю кто ранен. Вероятно, мистер Дотт; иначе он был бы здесь.

— Часовой, спроси, кто из мичманов ранен? — сказал капитан.

— Мистер Кестльс и мистер Дотт, — отвечал часовой.

— Хорошо, — сказал капитан, — по крайней мере, он на несколько времени перестанет шалить; я слышал, что он сделал с комиссаром.

Дотт лежал в каюте смежной с моею. Он не спал; у него была сильная лихорадка.

— Ты ранен, Том?

— Я и сам не знаю, — отвечал он. — Принеси мне немного воды, Кин.

Я принес воды.

— Куда же ты ранен?

— Кажется, в бок. Что-то ударило меня, и я упал прямо в люк; после этого я ничего не помню.

— Ну, по крайней мере, тебя не накажут теперь за Кольпеппера.

— Нет, — отвечал с улыбкою Дотт, — но я сыграл бы с ним еще лучшую штуку, если бы знал, что мы будем сражаться. Мне хотелось бы повернуться на другой бок, Кин.

Я повернул бедного Тома в его койке и отошел от него. Я взглянул на сына голландского капитана; он спал, он был нежного сложения, с прекрасными, даже женскими чертами лица. Мне стало жаль его; потеряв отца, он еще должен был провести лучшие годы жизни в плену.

Через десять дней мы пришли с нашим призом в Порт-Рояль. Капитан поехал на берег, и через несколько часов нас освободили от пленных. Фрегату для починки приказано было идти в Англию, а мистер Гипслей назначен был командиром военного шлюпа.

Через неделю мы пошли в Англию.

Капитан Дельмар кротко обходился с сыном голландского капитана и не отослал его на берег с ранеными, но позволил ему остаться на фрегате. Он выздоравливал медленно, но скоро был вне опасности и ходил с подвязанной рукой задолго до прихода нашего в Англию. Мне казалось, что старый Кольпеппер не был более в милости у капитана. Через семь недель по выходе из Порт-Рояля мы бросили якорь у Спитгеда.

Быть может, я ошибался, но мне казалось, что чем ближе мы подходили к берегам Англии, тем капитан Дельмар холоднее и строже обходился со мною. Обиженный этим, я старался отыскать причину его перемены и удостоверился, что в нем опять закипела гордость. Он возвращался в отечество, чтобы, с одной стороны, встретить своих знатных друзей, а с другой — вспомнить о моей матери и о связи с нею, казавшейся ему унизительною, если только может быть унизительна женщина, пожертвовавшая всем для человека из любви к нему. Быть может, он думал, что матушка откроет мне тайну, которую я давно уже носил на груди своей; или не боялся ли он, что теперь, перестав быть ребенком, я стану требовать своих прав? Такие мысли тревожили меня, и я не искал даже советов Боба Кросса.

Когда капитан уехал с корабля, я не просился на берег, как другие мичманы, чтобы повидаться с родными. Одно только обрадовало меня, когда я узнал, что депеши, привезенные нами в Англию, напечатаны, и обо мне упомянуто в них вместе с другими.

Когда фрегат ввели в док, то нашли, что его починка будет продолжаться несколько месяцев. Тогда велено было раздать команде жалованье. В то же время капитан уехал в Лондон. Во время пребывания его в Портсмуте я ни разу не говорил с ним; но когда вышел приказ о разоружении фрегата, я получил от него короткое и холодное письмо, в котором он писал, что я могу, ежели хочу, поступить на другой корабль или остаться при брантавахте до тех пор, пока он получит другое судно.

Я благодарил его за внимание и писал, что я хотел бы остаться при брантвахте до того времени, когда он получит новый фрегат.

Единственным ответом на мое письмо был приказ от адмиралтейства о причислении меня к брантвахте.

Не считаю нужным говорить, что я часто писал и получал ответы от матушки, которая была в восхищении, что обо мне отзывались с похвалою в депешах, но я отложу на время семейные новости и прежде расскажу, что случилось на фрегате до его разоружения.

ГЛАВА XXVIII

Читатель быть может вспомнит, что пленному голландскому офицеру Вангильту позволено было отправиться в Англию на нашем фрегате вместо того, чтобы идти в тюрьму. Мы скоро подружились с ним; я еще более принял в нем участие, когда узнал, что он двоюродный брат Минны Вандервельт. Он был грустен во время перехода; и мог ли он радоваться, зная, что должен остаться в плену до окончания войны?

— Не можете ли вы убежать? — спросил я его однажды.

— Не знаю, — отвечал он. — Если бы только мне выйти из тюрьмы, я легко мог бы переправиться через канал с помощью смоглеров4; у меня есть знакомые в Англии, которые помогут мне.

Когда капитан Дельмар уехал в город, он совсем позабыл о бедняжке, а мистер Веймс, оставшийся за командира, не делал о нем особенного донесения, желая отсрочить тем заключение в тюрьму молодого Вангильта, которого все любили.

Участие к нему заставило меня позабыть мои обязанности. Я знал, что поступаю дурно, но мне казалось, что в Англии находится столько тысяч пленных, что потеря одного из них не может быть для нее чувствительна, и я стал придумывать средства к его побегу.

Но я нашел, что без содействия Боба Кросса ничего не в состоянии сделать, и потому решился с ним посоветоваться. Боб покачал головою и сказал, что за это могут повесить.

— Но, — прибавил он, — жаль надевать цепи на такого молодца; к тому же он потерял отца, так ему не следует терять свободы. Но, мистер Кин, чем я могу помочь вам?

— Видишь, Боб, сюда часто приезжает хорошенькая девушка со старухой, и я видел, как ты спускался к ним в лодку и говорил с нею.

— Да, — отвечал Боб, — это та самая малютка, о которой я говорил вам, и которая повторяла свои басни у меня на коленях. Дело в том что я хотел бы на днях на ней жениться. С ней всегда приезжает мать ее, которая не позволяет ей входить на фрегат вместе с другими женщинами, потому что она скромна и добра, даже слишком добра для меня.

— Отчего же, Боб?

— Когда я в первый раз ее увидел, она жила с матерью тем, что они могли выработать. Отец ее давно уже был убит в сражении, и я помогал им чем мог. Теперь, однако, я нахожу, что хотя обстоятельства не переменились, но они сделались более затруднительными. Дядя ее овдовел; он богатый человек, и, будучи совершенно слеп, взял к себе мать и дочь и так полюбил Мери, что хочет оставить ей все свое состояние, если она найдет себе хорошую партию. Но ежели она выйдет за меня замуж, то это не будет блестящая партия: в том-то и дело.

— Кто ее дядя?

— Он был смоглером и удачно занимался контрабандою; у него теперь шесть или семь домов, кроме того, в котором он живет сам; я еще ни разу его не видел. Он ослеп вскоре после того, как оставил контрабанду, и считает свою слепоту небесным наказанием, по крайней мере, так уверяла его покойная жена; теперь он твердит о своих грехах.

— Но я все не вижу, отчего ты должен отказываться от невесты.

— Ни она, ни мать ее не хотят, чтобы я ее оставил. Я бы мог хоть завтра жениться на ней, без его согласия, но не хочу повредить ей.

— Ты говоришь, что он слеп?

— Совершенно слеп.

— Мы поговорим об этом в другой раз. Теперь я хочу только помочь убежать бедному Вангильту. Он говорил, что если бы только ему удалось бежать отсюда, смоглеры перевезли бы его в Голландию. Мне кажется, что ему легче можно уйти с фрегата, если б он оделся в женское платье; теперь приезжают и уезжают так много женщин.

— Особенно в тот день, когда будут раздавать жалованье; я вижу, вы хотите, чтобы Мери привезла ему свое платье.

— Именно; и так как ее дядя был смоглером, то мы можем спросить у него совета, как лучше переправить его; Вангильт с радостью заплатит ему. Это познакомит и меня и тебя со стариком. Мне кажется, лучше уверить старика, что мы отправляем женщину. Но как же нам назваться?

— Я буду наемщиком судов, а ты капитаном.

— Капитаном, мистер Кин?

— Да, капитаном, который командовал купеческим кораблем и теперь ожидает другого.

Я посоветуюсь с Мери и ее матерью, они приедут после обеда. Быть может, помогая мистеру Вангильту, я помогу и себе.

Вечером Боб Кросс сказал мне, что Мери и ее мать готовы помогать нам, и чтобы мы на другой день переговорили со стариком.

На другой день я отпросился на берег вместе с Кроссом. На дороге мы встретили Мери и ее мать, которые показали нам дом старика Вагорна. Мы вошли и застали старика с трубкою — во рту.

— Кто пришел? — вскричал он.

— Друзья, — сказал Кросс, — два человека пришли переговорить с вами о деле.

— О деле? Я не занимаюсь делами, я давно бросил дела, я думаю только о моей погибшей душе.

Он был прекрасный старик, хотя сгорбленный летами. Серебристые волосы падали на воротник его; борода была небрита, но подстрижена; глаза, лишенные зрения, придавали ему грустный вид.

— Позвольте мне познакомиться с вами и представить вам моего друга капитана, — сказал я, — мы пришли просить вашей помощи.

— Моей помощи? Бедный слепец, как могу помочь я вам.

— Дело в том что одна молодая женщина желает возвратиться к своим друзьям в Голландию и, зная, что вы знакомы с людьми, которые рыскают туда и назад, мы пришли просить вас помочь нам.

— То есть вы слышали, что я был смоглером. Люди говорят это; но уверяю вас, что я платил пошлину королю за табак, чай и другие товары. Воздадите кесарево кесарю. Я следую Писанию, джентльмены. Я бедный, несчастный грешник, — Бог да простит меня.

— Мы ничего не просим противного Писанию, мистер Вагорн; мы обязаны помогать просящим помощи, а это бедная молодая женщина.

— Бедная молодая женщина. Если она бедна, то, верно, недаром. Впрочем, джентльмены, я уже давно все бросил и теперь думаю только о моей грешной душе. Прощайте, джентльмены.

В эту минуту возвратилась Мери с матерью, и мы встали.

— Миссис Джеме, вы ли это с Мери? Ко мне пришел капитан со своим другом, но с напрасною просьбою.

Я пересказал миссис Джеме причину нашего прихода и просил ее склонить старика на нашу сторону.

— Отчего же вы не хотите помочь им, мистер Вагорн? Это доброе дело, и Небо наградит вас за него.

— Да, конечно; но она бедная женщина и не может заплатить за переезд, так нечего об этом и говорить.

— Напротив, — отвечал я, — шкипер получит здесь доверенность на 100 ф. стерл., которые будут немедленно выплачены ему по приезде во Францию или Голландию.

— Немедленно выплачены?.. Хорошо, я посмотрю…

— Мы можем даже теперь принести вам деньги, если только вы согласитесь принять к себе женщину до ее отъезда.

— Хорошо, я согласен, — отвечал старик. — Я бедный грешник и делаю это только из любви к ближнему. Смотрите, принесите же деньги завтра.

— Непременно, — отвечал Боб.

— Прощайте же, капитан Кросс. До свидания, господа.

Мы ушли. Миссис Джеме стала хвалить старику наружность капитана Кросса; Мери же уверяла его, что предпочитает меня.

Возвратясь на фрегат, я рассказал все Вангильту. Он крепко пожал мне руку со слезами на глазах.

— Вы как офицер подвергаетесь для меня большой опасности. Что касается до денег, то, зная меня, вы можете быть уверены, что я тотчас вышлю их; но за ваше великодушие я никогда не в состоянии буду заплатить вам.

— Как знать? — отвечал я. — Теперь война, и, быть может, я буду также нуждаться в вашей помощи.

На другой день миссис Джеме доставила нам через Кросса необходимое женское платье. Через день раздавали жалованье и на фрегате была такая суматоха, что не было никакой трудности убежать. Вангильт надел женское платье и шляпку в мичманской каюте, и Боб Кросс проводил его до шлюпки, в которой уже дожидалась миссис Джеме. Я отдал ей 100 ф. стерл. для передачи старому Вагорну. Шлюпка отвалила. Вангильт благополучно прибыл к дому Вагорна, где скрывался около восьми дней, и потом его перевезли на французский берег.

Окончив успешно это дело, я простился с Кроссом и поехал в Чатам повидаться с матушкою. Я наперед составил план, как действовать. Я уже не был ребенком, но человеком взрослым и рассудительным.

По приезде в Чатам я поспешил к дому, из которого так таинственно исчез. Матушка бросилась в мои объятия и, казалось, не могла на меня наглядеться. Три с половиною года изменили меня так, что она с трудом узнала меня, представляя себе, что я все такой же ребенок, каким она передала меня Кроссу. Она гордилась мною; мои приключения и опасности были известны ей, и, казалось, что многие поздравляли ее с моею успешною службою. Бабушка, много постаревшая, была гораздо ласковее со мною, и между нами не было помина о прошлом. Тетушка Милли и капитан также обрадовались моему возвращению и показали мне двух своих детей.

Матушка сама почти не занималась торговлею, но, несмотря на то, я нашел, что у нас в доме все процветало.

Первые два или три дня посвящены были рассказам, известиям, объяснениям и удивлению, как обыкновенно случается после долгой разлуки; после этого все пошло по-прежнему, но матушка напрасно уже хотела взять прежнюю власть надо мною; я рассудил, что хотя она и умная женщина, но что я должен управлять ею, и сообщил ей это при первом случае.

Говоря о капитане Дельмаре, я прямо сказал ей, что знаю, что он мой отец и что у меня есть к тому письменные доказательства. Сначала она отвергала это; но я сказал ей, что притворство бесполезно, что у меня есть письмо, в котором он уведомлял ее о моей смерти, и что не тень моя, но я испугал бабушку.

Это был мой первый и тяжелый удар для бедной матушки; я любил ее и хотел сначала пощадить, но на этом основывались все мои планы, и я хотел, чтобы она помогала мне.

Бедная матушка была поражена, как громом, когда увидела, что уже бесполезно скрывать от меня истину; она закрыла лицо руками, я утешал ее и ласкал и даже готов был плакать вместе с нею; но с этого времени я взял над нею власть, которую она больше не оспаривала. Не должно думать, что я обходился с нею грубо; напротив, я был ласковее и перед посторонним покорнее прежнего; она была моим единственным другом, и только ей я открывал причину моих поступков.

Между нами исчезла недоверчивость. Я рассказал ей, как обходился со мною капитан Дельмар, как он стыдился моего родства и как вместе с тем гордился мною. Я объяснил ей, как я вел себя в отношении к нему и как впредь намерен вести себя.

— Персиваль, — сказала матушка, — я вижу справедливость твоих слов и одобряю твое поведение, вообще говоря. Но ты не хочешь высказаться до конца. Я вижу, что у тебя есть какое-то определенное намерение. Позволь же тебя спросить — какая у тебя окончательная, особенная цель? Ты, очевидно, хочешь упрочить его расположение к себе, хочешь, чтоб он не забыл о тебе при смерти? Но, быть может, у тебя есть еще что-нибудь на сердце, что тебя привлекает еще больше, чем все это? Скажи мне, права ли я?

— Да, матушка, я хочу, чтобы капитан Дельмар признал меня своим сыном.

— Он никогда не сделает этого, Персиваль, и мне кажется, что ты ничего не выиграешь. Когда ты будешь принят в свете, твое происхождение, быть может, будут считать незнатным; но ты родился в то время, когда я была замужем, и это лучше признания, которое ты хочешь получить от капитана Дельмара. Ты не предвидишь обид, которые можешь получить через него.

— Я родился во время вашего замужества, матушка, как вы говорите, как и многие другие, которые теперь уже пэры королевства и в силу своего рождения наследуют земли, которых иначе не унаследовали бы. И ваш позор (простите, что я употребляю это слово), и мои несчастия, конечно, покрыты вашим браком, который и служит ответом на всякого рода разговоры о моей незаконнорожденности. Никаких обид я не боюсь, потому что сумею постоять за себя. Но для меня не все равно, будут ли люди знать, что я сын матроса Бена или сын будущего лорда де Версли. Я хочу, чтобы капитан Дельмар объявил об этом свету, прежде чем свет бросит это мне в лицо. Во всяком случае, признание капитана Дельмара может польстить моей гордости, потому что я чувствую, что я не сын вашего мужа, но что благородная кровь кипит в моих жилах. Я хочу лучше вполовину принадлежать к аристократии, чего бы это мне ни стоило, чем дать повод думать, что я сын человека, которого вы по необходимости признали своим мужем.

— Персиваль, Персиваль…

— Матушка, мне нужна ваша помощь. Позвольте мне спросить вас, имеете ли вы довольно денег для того, чтобы оставить торговлю и жить независимо?

— Я имею столько, Персиваль, что могу жить без нужды; я продолжала заниматься торговлею единственно для твоей пользы.

— Так, прошу вас, оставьте как можно скорее торговлю; я не ищу денег.

— Но что заставляет тебя просить меня об этом?

— Матушка, я буду откровенен с вами. Я хочу, чтобы вы оставили торговлю и удалились в какой-нибудь отдаленный уголок Англии, я хочу, чтобы вы переменили свое имя так, чтобы капитан Дельмар подумал, что вы умерли.

— Зачем это, Персиваль? Я не вижу, каким образом это принесет тебе пользу. Он заботится о тебе для меня, и известие о моей смерти может заставить его чуждаться тебя.

— Капитан Дельмар добр и благороден, и память о вас сделает для меня более, чем ваше существование. Во всяком случае, если он захочет меня отвергнуть, я имею его письменное доказательство, что я его сын, и могу употребить его в случае необходимости. Вы верно исполните мое желание. Оставьте скорее торговлю и удалитесь отсюда. Когда будет нужно, я извещу его о вашей смерти. Он, верно, скоро уедет из Англии.

Прошел еще месяц, и матушка, окончив все дела, простилась с сестрою и друзьями и уехала из Чатама, в котором жила более семнадцати лет.

Задолго перед этим я получил письмо от молодого Вангильта, в котором он извещал меня о благополучном прибытии своем в Амстердам и возвращал мне деньги, заплаченные за его переезд. Письмо его дышало благодарностью, но ни одно слово не могло обвинить меня, если бы оно попало в чужие руки.

Когда бегство Вангильта стало известно, командир судна старался скрыть это, чтобы избавить себя от ответственности, и дело тем и кончилось.

За несколько дней до отъезда матушки в Чатам я ездил в Лондон за деньгами, присланными Вангильтом, а оттуда отправился в Портсмут, чтобы передать часть их Бобу Кроссу. Я нашел, что Боб не терял даром времени, и что старый смоглер уже принимал его, как жениха своей племянницы. Но так как Мери была еще очень молода, и Боб признался, что у него не слишком много денег, то старик хотел, чтобы прежде свадьбы Боб два или три раза сходил в море, к чему также склоняли его Мери и мать ее. Я старался дать старику самое выгодное понятие о Кроссе. Я даже говорил, что если он не в состоянии будет получить корабля, то я готов помочь ему деньгами; и я уверен был, что в случае необходимости матушка не отказала бы мне в них; но Боб, имея не более тридцати лет, был славным моряком и всегда мог найти место на военном корабле. Чтобы избавиться от вербовки, Кросс оделся капитаном купеческого корабля.

Удостоверясь, что здесь дела идут хорошо, я опять возвратился в Чатам, чтобы проводить матушку и бабушку в Девоншир. Простясь с тетушкою и капитаном Бриджменом мы поехали в Лондон и, пробыв там несколько дней, отправились в Ильфрекомб, где думала поселиться матушка, переменив свое имя.

ГЛАВА XXIX

Ильфрекомб было тогда прекрасное местечко, очень нравившееся матушке по своей дешевизне; со своим доходом она могла исполнять там все прихоти. Мы скоро наняли прекрасный домик со всем необходимым для хозяйства. Я должен заметить, что бабушка теперь совсем переменила обо мне свое мнение. Я обходился с нею весьма почтительно.

Хотя я мог получить отсрочку, пробыть шесть недель с матушкою, но мне необходимо было явиться в Портсмут. Я хотел ехать туда через три дня, но однажды, читая плимутскую газету, увидел, что капитан Дельмар назначен командиром вновь спущенного фрегата «Манилла». Это изменило мои планы. Я решился отправиться в Плимут и увидеться с капитаном Дельмаром.

Я имел долгий разговор с матушкою, прося ее помнить свое обещание. Бабушка, прощаясь со мною, дала мне 100 ф. стерл., в которых я, впрочем, не нуждался, потому что матушка также снабдила меня деньгами; однако я взял их и уехал в Плимут.

Мне было уже восемнадцать лет, когда я опять готовился вступить на свое поприще. С летами сходство мое с капитаном Дельмаром становилось день ото дня разительнее. Матушка не могла мне этого не заметить.

— Пусть так и будет, — отвечал я, — и пусть капитан Дельмар это видит и знает, что я его сын.

По приезде в Плимут я отыскал капитана Дельмара и на другое утро явился к нему.

— Здравствуйте, мистер Кин, — сказал он. — Вы верно пришли проситься на мой фрегат, и я наперед соглашаюсь взять вас. Я уверен, что вы всегда будете показывать такое же усердие к службе и уважение к офицерам, как и прежде. Вы очень выросли. Вы будете у меня старшим мичманом, и я уверен, что вы оправдаете мою доверенность.

Я поклонился и через несколько времени сделал другой поклон, чтобы идти, когда капитан спросил:

— Здорова ли ваша матушка, мистер Кин?

— Она оставила торговлю и живет в деревне, — отвечал я печально, — здоровье ее так слабо, что… — здесь, я остановился, предоставляя ему обмануть самого себя.

— Очень жалею о ней, — отвечал он, — но для молодой женщины она всегда была очень слаба.

Здесь капитан остановился, вспоминая, что он сказал слишком много.

Через несколько минут он продолжал:

— Вы можете идти на фрегат, мистер Кин. Прикажите писарю написать просьбу о переводе вашем с брантвахты на «Маниллу». У вас будут еще двое прежних сослуживцев: мистер Смит — штурман и мистер Дотт. Надеюсь, что последний стал скромнее. Я думал взять также вашего старого знакомца, мистера Кольпеппера, но он недавно умер от удара.

«Слава Богу», — подумал я и, поклонясь почтительно, вышел из комнаты.

Я возвратился в свой трактир и стал думать об этом свидании. Я вспомнил все и увидел, что сделал хорошо, приготовляя его к известию о смерти матушки. Прием его был ласков и приветлив; но кровь кипела во мне, когда я вспомнил, что он случайно спросил о здоровье матушки. Я уверен был, что смерть матушки нисколько не опечалит его, и решился написать к ней.

Мне казалось, что в наружности капитана Дельмара произошла некоторая перемена. Странно сказать, он казался гораздо моложе, и когда я, стоя возле него, сравнивал наши лица в зеркале, сходство мое с ним казалось разительнее прежнего. Волосы его уже не были с проседью, и я догадался, что такую перемену произвел в нем парик.

С тою же почтою я написал к Бобу Кроссу, извещая его обо всем и прося его приехать из Портсмута на первом корабле и привезти с собою мои вещи.

Забрав с берега множество людей вооруженною рукою, мы не имели недостатка в матросах. Фрегат был скоро вооружен и готов к выходу в море. Я написал к матушке и послал ей содержание писем, которые она должна была отправить от себя к капитану Дельмару, и через два дня получил ответ с копиею с посланного ею письма. Она писала к капитану, что снова расставаясь со мною, она быть может никогда более не увидит ни меня, ни его; что она желает ему успеха и счастья и просит его в случае ее смерти не забывать своего обещания и того, что она для него перенесла.

Письмо отдано было капитану Дельмару, когда он был на шканцах, и он тотчас же сошел вниз. Через несколько минут он опять вышел наверх. Я взглянул на него и не заметил в нем никакой перемены. Просьбы, в уважение прошедшей службы, редко принимаются благосклонно и частными людьми, и государством; так уж устроен свет.

Мы узнали, что фрегат наш посылают в Вест-Индию. Этого капитан не желал и не ожидал, пробыв долгое время в тропиках. Однако это известие подтвердилось, когда он распечатал приказания, в которых ему предписывалось поспешнее передать депеши адмиралу, бывшему там со своим отрядом.

Мы скоро прибыли в Карлильский залив на Барбадосе, где нашли адмирала. Прочитав депеши, он сделал сигнал нашему фрегату и всем мелким судам идти и передать всем находившимся поблизости военным судам приказание — собраться в Карлильском заливе. Мы предугадывали что-то, но не могли знать ничего наверное. Нам приказано было идти в Галифакс, где мы нашли два фрегата, и передав им приказания, вместе пошли в Барбадос.

Прибыв туда, мы нашли в заливе множество судов, двадцать восемь военных и несколько транспортов с 10 000 сухопутного войска. Через три дня весь флот вышел из залива, и тогда мы узнали, что взятие острова Мартиники составляет цель нашей экспедиции. На третий день мы подошли к острову и высадили войска на двух пунктах, думая встретить сильное сопротивление. Но вышло иначе. Оказалось, что милиция острова, большею частью состоявшая из невольников, будучи послана для воспрепятствования нашей высадке, нашла, что рабство не стоит того, чтобы за него сражаться, как за свободу, и спокойно разошлась по домам, предоставя губернатору с регулярными войсками решить, кому должен принадлежать остров — французам или англичанам. Но в продолжение других двух дней происходили сражения, в которых много потеряли наши войска. Французы удалились с передовых постов к форту Дессекс (Dessaix).

Другой, атакованный нами пункт, был остров Пижон, где также не действовал флот. Мы перевезли с судов карронады и мортиры на скалу, почти неприступную, и войска едва верили глазам своим, когда батарея открыла огонь. После сильной десятичасовой канонады остров Пижон сдался, и тогда адмирал взошел с флотом в Форт-Рояльскую бухту под огнем французских батарей. Через несколько дней города Сен-Пиерр и Форт-Рояль сдались, и держался только форт Дессекс. Более недели мы занимались построением батареи и свозили на берег карронады и мортиры; когда все было готово, началось бомбардирование форта Дессекса, а через пять дней французы сдались, и остров покорился англичанам.

ГЛАВА XXX

Я набросал краткий очерк осады, которую подробно описывали многие. Замечу только, что матросам было много работы; они перевозили пушки и трудились, как невольники, несмотря на нестерпимый жар, между тем как сухопутные войска оставались в бездействии, окружив крепость. Никто не противоречил такому распоряжению, и матросы работали охотно; но состоявшие в штабе и конные офицеры армии, разъезжавшие взад и вперед с приказаниями, позволяли себе делать то, чего бы не должны были делать, и от этого произошли многие неприятности.

Младшие морские офицеры и лейтенанты, управляющие работами матросов на берегу, часто принуждены были выслушивать дерзкие выражения армейских офицеров и не замедлили делать приличные ответы тем, которых не считали вправе повелевать. Многие жалобы принесены были капитанам военных судов, но капитаны защищали своих офицеров, и жалобы армейцев остались без внимания. Действительная служба заставила на время забыть эти неприятности, но по сдаче острова они опять возобновились.

Через несколько дней после сдачи острова, пленные и сухопутные войска посажены были на суда, и флот ушел, оставя в крепости достаточный гарнизон для защиты. Адмирал оставил также в гавани два или три военных судна, а в числе их и наш фрегат. Сначала все было спокойно. У жителей начались балы; но матросы и солдаты, сходясь в трактирах, стали ссориться и спорить о том, кто из них более содействовал взятию острова. Доходило до драки, и многие были тяжело ранены, так что матросов перестали, наконец, отпускать на берег. Они никогда не были вооружены, а солдаты носили с собою штыки, поэтому бой был слишком неравен. Раздоры быстро распространялись, и наконец, дошли до старших офицеров.

Следствием их было то, что сделан был вызов адъютантом одному из командиров фрегатов. Вызов был принят; но через час капитан лежал в горячке, и на другое утро армейские офицеры, прибыв на назначенное место, нашли извинение, вместо противника, потому что капитан действительно не мог встать с постели. Предполагая, что болезнь была предлогом избавиться от дуэли, армейцы не жалели насмешек, к величайшему негодованию морских офицеров, которые все готовы были ехать на берег и отомстить за оскорбление; но им не позволено было отлучаться с судов.

Капитан Дельмар, оставшись командующим, жил на берегу; он старался прекратить все неприятности, но случилось, что при нем некоторые сухопутные офицеры позволили себе делать замечания насчет болезни вызванного на дуэль капитана, которых он не мог снести. Он отвечал им так, что дуэль была неизбежна.

Это случилось в понедельник вечером, и решено было сойтись на другой день при закате солнца. Здесь я должен заметить, что капитан никогда не был слишком короток с лейтенантами; доктор и штурман были старые сослуживцы, и последнего он просил быть его секундантом. Мне он также приказал приехать на берег вместе с доктором и привезти его пистолеты.

Приехав с доктором на квартиру капитана, мы несколько минут дожидались его в приемной. Наконец, он вышел, и я удивился, взглянув на него; лицо его было красно, и он дрожал, идя по комнате. Доктор также смотрел на него с удивлением. Мы знали, что он неспособен к страху, однако беспокойство написано было на лице его.

— Доктор, — сказал он, — я рад, что вы приехали. Я очень нездоров, посмотрите мой пульс.

— Да, вы точно нездоровы, — сказал доктор, — у вас начинается лихорадка, как у капитана В. Странно!

— Очень странно, доктор. Болезнь бедного В. породила много злословия; и если второй капитан должен будет послать подобное же извинение, над нами станут смеяться красные мундиры. Сделайте для меня все, что можете; я должен драться завтра вечером и заставлю нести себя на назначенное место, если не в состоянии буду идти.

— Вам необходимо пустить кровь, капитан, быть может, это пройдет.

Но прежде, чем успели перевязать ему руку, у него начался бред, так что принуждены были положить его в постель. Доктор, выходя из его спальни, сказал нам:

— Он не в состоянии будет драться, лихорадка увеличивается; быть может, он совсем не встанет; я боюсь, не желтая ли у него горячка.

— Плохо, — заметил штурман, — очень плохо; два капитана получили вызов, и оба отказались по болезни. Это всех покроет стыдом; я сам буду за него драться.

— Это не поможет капитану, — сказал доктор. — Я должен остаться здесь на ночь.

— Нам нечего здесь делать, — сказал штурман, — ни мне, ни вам, мистер Кин; поедем теперь на фрегат и завтра утром возвратимся сюда. Прощайте, доктор.

Дорогою я размышлял о том, сколько неприятностей может навлечь на капитана Дельмара это обстоятельство, и, прибыв на фрегат, решился выручить его из беды. Я пришел в каюту к штурману и, исчислив ему неизбежные и пагубные следствия отказа, сообщил придуманный мною план.

— Все удивляются моему сходству с капитаном Дельмаром, — сказал я.

— Если бы вы были его сыном, сходство не могло бы быть разительнее, — отвечал штурман.

— Правда, я немного ниже его, и цвет волос моих светлее, но капитан носит парик, и мне кажется, что если бы я явился на место дуэли, надев его мундир и парик, то все приняли бы меня за капитана; что касается до меткости, то я не уступлю лучшему дуэлисту.

Штурман кусал губы и несколько минут оставался в молчании; наконец, он сказал:

— Ваше предложение, конечно, нетрудно исполнить, но для чего вы будете подвергать свою жизнь опасности за капитана Дельмара?

— Но не вы ли сейчас хотели сделать то же для чести службы? Меня побуждает то же самое чувство, и, кроме того, я хочу услужить капитану Дельмару, который всегда был моим покровителем. Что для общества жизнь мичмана, если даже убьют меня? — Ничто.

— Правда, — отвечал штурман и потом тотчас прибавил, — то есть мичманов вообще; но мне кажется, что вы можете быть очень полезным. В самом деле, это прекрасный план, и если завтра капитану не будет лучше, мы серьезно о нем подумаем. Мне кажется, что вы вернее уложите своего противника, чем капитан, который, несмотря на всю свою храбрость, кажется во всю жизнь не стрелял более двадцати раз из пистолета. Прощайте и не проговоритесь как-нибудь об этом.

— Не беспокойтесь. Доброй ночи.

Я лег на койку, восхищенный мыслью, с которою согласен был и штурман. Она даст мне право на признательность капитана Дельмара, если я останусь жив; а если меня убьют, то, верно, он почтит мою память; но я не думал о смерти. У меня было предчувствие, быть может, только пылкая надежда юности, что я останусь победителем. Как бы ни было, я заснул спокойно и крепко спал до следующего утра.

После завтрака я поехал со штурманом на берег. Мы застали доктора в большом беспокойстве; у капитана начался бред, и лихорадка достигла высшей степени.

— Каков капитан? — спросил штурман.

— Он вернее сам отправится на тот свет, чем пошлет туда другого, — отвечал доктор. — Я могу только сказать, что хуже ему не будет. Он бредил целую ночь, так что я должен был снова пустить ему кровь. Он много говорил о вас, мистер Кин, и о других лицах; вы можете войти к нему, если хотите; я старался отдалить слуг, которые слишком много болтают.

— С нами приехал Боб Кросс, — сказал я, — он лучше всех может быть при нем.

— Пошлите за ним, мистер Кин; пусть он здесь останется.

Между тем штурман, переговорив с доктором, сообщил ему мой план, и доктор отвечал:

— После того, что я узнал в эту ночь, никто столько не вправе занять его место, как вы; во всяком случае, я буду с вами и при несчастье постараюсь вам помочь.

Таким образом, дело было слажено, и я взошел в комнату к капитану. Он был в бреду и беспрестанно говорил о своей чести; видно было, что беспокойство насчет встречи с противником довело у него лихорадку до такой высокой степени. Но иногда он переменял разговор и говорил обо мне и о матушке.

— Где мой сын, мой единственный сын Персиваль? — говорил он. — Где моя гордость? Ты не должна сердиться на меня, Арабелла, подумай о последствиях, — и выражения его, когда он говорил обо мне, были так нежны, что слезы градом капали из глаз моих.

Боб Кросс, стоявший у постели, отирая слезы, сказал:

— Мистер Кин, как страдал этот человек, скрывая свои к вам чувства.

Я целый день оставался около больного и вечером, не говоря ни слова, стал приготовляться к дуэли.

К удивлению Кросса, который ничего не знал, я надел платье капитана и его парик и, взглянув в зеркало, остался собою доволен.

— Право, — сказал Кросс, смотря на меня, — вы так похожи теперь на капитана, что можете сейчас ехать на фрегат и читать команде морской устав; но мне кажется, мистер Кин, — прибавил он, смотря на бесчувственного капитана, — что теперь не время шутить.

— Это совсем не шутка, Боб, — отвечал я, — я иду стреляться за капитана.

— Я не знал, что капитан вызван на дуэль; говорили, что он только горячо поспорил.

Я объяснил все Бобу.

— Вы поступаете благородно, мистер Кин, — сказал он, — дай Бог вам счастья.

Через четверть часа доктор, я и штурман явились на назначенное место. Через несколько минут пришли и наши противники. Нечего было терять времени, потому что в Вест-Индии сумерки продолжаются недолго; после учтивого поклона штурман и секундант моего противника отмерили восемь шагов. Решено было, чтобы мы стояли спиною друг к другу с готовыми пистолетами и по команде: «Пли!» поворотились, подняли пистолеты и стреляли.

Первый мой выстрел был несчастлив, я дал промах и ранен был в левое плечо. Однако это не смутило меня, и я не сказал ни слова. Пистолеты снова зарядили, передали нам, и мой противник выстрелил немного прежде команды: я снова был ранен; но я также выстрелил, и довольно удачно; адъютант ранен был пулей навылет и упал замертво. Доктор, штурман и секундант его тотчас подбежали к нему, но он был уже без чувств.

Между тем я стоял, уронив пистолет на землю. Признаюсь, мне тяжело было видеть убитого мною человека, но, вспомнив, что я спас честь своего отца, — я уже не чувствовал раскаяния. Однако мне некогда было разбирать свои чувства, я ослабевал; кровь струилась из ран, и между тем как доктор и другие окружали моего умирающего противника, я зашатался и упал без чувств на землю. Придя в себя, я очутился на постели и увидел около себя доктора, штурмана и Боба Кросса.

— Не говорите ни слова, Кин, — сказал доктор, — и все будет хорошо. Пейте это лекарство и старайтесь заснуть.

Голова моя кружилась; я был чрезвычайно слаб и скоро крепко заснул.

Открыв глаза на следующее утро, я с трудом стал припоминать прошедшее. Капитану Дельмару все было хуже и хуже. Боб Кросс позвал доктора, который, пощупав у меня пульс, сказал:

— Теперь нет никакой опасности; раны недолго будут вас беспокоить.

— Куда я ранен? — спросил я.

— У вас была одна пуля в плече, а другая немного выше колена, но они обе уже вынуты. Ваша жизнь висела на волоске; но, слава Богу, теперь все прошло.

— Каков капитан?

— Очень плох, но я еще не теряю надежды.

— А капитан В.?

— Бедняжка! Он умер, доказав, что болезнь его происходила не от трусости, и тем пристыдил своих противников. Ну, Кин, вы довольно поговорили! Теперь примите лекарство и засните, завтра вы можете говорить, сколько вам будет угодно.

— Еще один вопрос: адъютант убит?

— Не знаю, — отвечал доктор, — завтра услышим; теперь желаю вам доброй ночи.

Когда доктор вышел из комнаты, я стал говорить с Бобом, но он сказал, что до утра не будет отвечать на мои вопросы. Делать было нечего, я задремал и крепко проспал до рассвета. Утром доктор сказал мне, что капитану Дельмару гораздо лучше; что все думают, что он тяжело ранен, а что у меня желтая горячка.

— Через несколько часов, — прибавил он, — капитан Дельмар придет в себя, и тогда надо будет все рассказать ему.

— Нет, не теперь; скажите ему, что он стрелялся и убил своего противника; он подумает, что болезнь изгладила это из его памяти.

Доктор согласился со мною и, перевязав мои раны, долго еще разговаривал. В полдень штурман приехал с фрегата со старшим лейтенантом. После обеда капитан Дельмар пришел в чувство и, обратясь к Кроссу, спросил, долго ли он пролежал в постели?

— С дуэли, — отвечал Боб, наученный доктором.

— С какой дуэли?

— Я хотел сказать: с тех пор, как вы стрелялись и убили пехотного офицера.

— Стрелялся? Дуэль? Я ничего не помню.

— Осмелюсь доложить, капитан, — сказал Боб, — что у вас в то время была сильная лихорадка, но вы не хотели остаться в постели, так что мы должны были нести вас домой.

— Так я в самом деле стрелялся?.. Я совсем не помню. Где же доктор?

Доктор вошел, и капитан Дельмар тотчас спросил его:

— Правду ли сказал мне Кросс? Неужели я точно стрелялся и убил своего противника?

— Он недавно умер и вчера похоронен; но, капитан, вам нельзя еще много говорить.

— Итак, доктор, честь моя спасена, и я готов повиноваться вам, как ни скучно молчать.

Через несколько минут он заснул и на другое утро чувствовал себя гораздо лучше. Он стал разговаривать с доктором, прося его описать дуэль. Доктор исполнил его просьбу и потом сказал, что у меня желтая горячка, и что я лежу в соседней комнате.

— В соседней комнате? — повторил капитан. — Зачем же его не отправили на фрегат? Неужели всех больных мичманов будут свозить в мой дом?

Я услышал ответ капитана, и он глубоко оскорбил меня. Я видел, что непреодолимая гордость все еще была у него на сердце.

Доктор отвечал:

— Так как только у вас и у мистера Кина открылась горячка, то я счел за лучшее оставить его здесь для безопасности команды. Надеюсь, капитан, что вы одобрите такое распоряжение.

— Да, вы поступили очень благоразумно. Надеюсь, что мистеру Кину лучше?

— Он скоро поправится, — отвечал доктор.

— Прошу вас доставлять ему все необходимое, чтобы он ни в чем не имел нужды. Это будет тяжелая потеря для службы, — прибавил капитан.

— Вот здешние журналы, в которых описана дуэль, и большею частью неверно. Одни говорят, что вы ранены два раза, другие, что один раз.

— Они вправе так думать, — заметил капитан, — потому что меня без чувств принесли домой, как рассказывает Кросс. Странно, что я мог стреляться при такой слабости.

Между тем доктор упомянул о смерти капитана В.

— Несчастный! — сказал капитан Дельмар. — До моего выздоровления я никого не назначу на его место, — Он снова лег и стал читать газеты.

Между тем прошла неделя, и мы оба могли уже ходить по комнате. Доктор заметил мне, что скоро надо будет открыть истину капитану, и чем скорее, тем лучше. Однако случилось, что капитан узнал все не через доктора. После обеда, когда последний был на фрегате, капитан Дельмар вздумал надеть свой сюртук, чтобы выйти в залу. Он приказал Кроссу подать ему одеться, и разорванное платье прямо попалось ему на глаза.

— Что это значит? — спросил капитан. — Платье изорвано и в крови.

Боб так испугался, что скорее вышел из комнаты, как будто не слышал последних слов капитана.

— Странно, — сказал капитан, — я не ранен, а в газетах пишут, что я получил две раны. Кросс! Кросс! Где Кросс?

Боб, прибежав ко мне в комнату, шептал мне:

— Делать нечего, мистер Кин, я должен рассказать все; не бойтесь, я знаю, что делать.

И он побежал к капитану.

— Кросс, — строго сказал капитан, — я хочу знать правду. Офицеры обманули меня. Был я на дуэли или нет?

— Капитан, — отвечал Кросс, — от вас скрывали истину до вашего выздоровления. Теперь я могу все открыть вам. Вы были очень больны и в бреду часто говорили о дуэли, о бесчестии.

— Далее, далее…

— Я буду продолжать вам, капитан, но прошу вас не сердиться. Мистер Кин не мог видеть вас в таком положении и сказал, что он готов пожертвовать за вас жизнью; он просил мистера Смита, нашего штурмана, позволить ему надеть ваш парик и сюртук и стреляться вместо вас, говоря, что при его сходстве с вами никто не узнает его. Так и вышло.

— Далее?.. — сказал капитан.

— Штурман не мог переносить насмешек солдат и согласился, чтобы мистер Кин заступил ваше место, что он и сделал. Не извольте сердиться на мистера Кина, потому что сюртук был старый, и можно починить его.

Кросс описал всю дуэль, прибавив, что все на фрегате и на берегу думают, что он ранен, а что у меня желтая горячка, и что никто не знает истины, кроме штурмана, доктора и его.

— Мистер Кин опасно ранен? — спросил капитан.

— Нет, доктор говорит, что он скоро поправится, но он был очень худ.

Несколько минут капитан не говорил ни слова, наконец, он сказал:

— Ты можешь идти, Кросс.

Какие были мысли и чувства капитана Дельмара, когда он остался один, я не знаю. Я погрузился в размышление, когда вошел доктор и подал мне письмо.

ГЛАВА XXXI

— От адмирала пришла шкуна с депешами, — сказал он. — Второй лейтенант привез их капитану, и между письмами из Англии я нашел одно к вам. Я уже видел Кросса, — прибавил доктор, кивнув значительно головою.

— Второй лейтенант с депешами, — доложил Боб Кросс капитану в другой комнате, — прикажете войти?

— Нет, я нездоров; принеси их сюда, — отвечал капитан.

Между тем, как капитан занимался депешами, я читал письмо от матушки, в котором вложена была копия с бабушкиного письма к капитану, возвещавшего о смерти матушки. В нем, как водится перед смертью, было много желаний и просьб; хотя матушка умерла только для капитана, я очень был рад, что письмо пришло так кстати, зная, что весть о смерти матушки принесет мне много пользы. Сознаюсь, что так не должно бы быть; но я знал, с кем имел дело, — знал, что капитан стыдился тех прав, которые могла иметь на него матушка, хотя не мог краснеть за меня, и я устранил преграду между им и мною.

Капитан послал на фрегат приказание быть в готовности сняться с якоря. Полагали, что он получил повеление от адмирала идти к берегам Южной Америки, где крейсировал французский фрегат.

Капитан Дельмар как начальник отряда назначил на место капитана В. командира корвета; старший лейтенант наш получил корвет; но место лейтенанта на нашем фрегате осталось незанятым, к удивлению всех офицеров. Это назначение сделано было после обеда. Вечером капитан приехал на фрегат с подвязанной рукою, а меня перенесли в капитанскую каюту как больного горячкою.

На следующее утро мы вступили под паруса и пошли к югу. Должно заметить, что во все это время я ни разу не видел капитана. Доктор сказал ему, что весть о смерти матушки сильно расстроила меня и должна замедлить мое выздоровление.

Через три или четыре дня после отплытия фрегата из Мартиники капитан в первый раз заговорил со мною. Во все это время я лежал в койке, и доктор перевязывал мои раны только при Бобе Кроссе. В одно утро он подошел ко мне и спросил:

— Как вы чувствуете себя, Кин?

— Благодарю вас; теперь мне гораздо лучше. Надеюсь, что вы простите мне поступок, к которому побудила меня честь нашей службы.

— Мне кажется, что вы и так уже довольно наказаны за вашу смелость; я очень ценю ваш поступок и много обязан вам за то, что вы сделали для меня и для службы. Меня беспокоит только то, что это не может остаться тайною, и тем более, что один из матросов был участником в вашем поступке.

— Я не думал о последствиях, когда решился действовать, — отвечал я.

— Довольно об этом, Кин. Мне очень прискорбно было слышать о смерти вашей матушки; но мне кажется, что это уже прежде можно было ожидать.

— Да, и потому удар был для меня не так силен.

— Не грустите, Кин; вы знаете, что я принял в вас участие для вашей матушки, и смерть ее не изменит меня, если вы будете вести себя, как вели до сих пор. Вы заставили обратить на себя внимание, и я не потеряю вас из вида. Сколько времени вы уже на службе?

— Пять лет и семь месяцев, — отвечал я.

— Я так и думал и потому не заменил никем место лейтенанта на нашем фрегате. Только когда вы будете здоровы, вы можете исправлять эту должность, и я уверен, что адмирал утвердит вас в чине лейтенанта. Мне остается только желать вам служить так, как вы до сих пор служили.

Капитан ласково кивнул головою и ушел, не дав мне времени изъявить свою благодарность. В самом деле, я был в восторге; но я радовался не чину, а перемене обращения со мною капитана, которое пробудило в моем сердце сладостную надежду. Я долго думал о будущем; как лейтенант фрегата я мог иметь более случаев сблизиться с капитаном, мог даже иметь право на его дружбу. Но я решился вести себя осторожно, чтобы ничем не оскорбить его гордости, зная, что мне предстоит еще много трудностей для достижения давно желанной цели; я знал, что должен прежде пройти через тысячи опасностей, встречать смерть лицом к лицу; но светлый призрак будущности летал передо мною, и, уже мысленно достигая предмета своего честолюбия, я заснул, чтобы мечтать о нем же во сне.

Через две недели я совсем поправился; раны мои зажили, и я мог выходить. Портной переделал мне мундир, и, достав эполеты у одного из лейтенантов, я занял каюту в кают-компании и был радушно принят моими новыми товарищами.

Наконец, я мог стоять на вахте; и с каким удовольствием ходил я по шканцам, не по подветренной стороне, как прежде, а по наветренной, и с эполетами на плечах. Из наших мичманов никто долее меня не был на службе, и потому повышение мое ни в ком не могло возбудить зависти; я не изменился в обращении со своими прежними товарищами, хотя постепенно уничтожил прежнюю с ними короткость. Это было, впрочем, неумышленно с моей стороны, но следствием моего повышения и перехода от толпы юношей к обществу старших офицеров. Я сделался новым человеком, с новыми мыслями и чувствами. Все шалости я бросил вместе с мичманским мундиром и, уважая свое новое звание, стал уважать себя.

Ходя по шканцам, капитан Дельмар часто разговаривал со мною и сначала был очень осторожен в словах, но, видя мою почтительность, сделался со мною короток.

Мы крейсировали три месяца, не получая никакого известия о французском фрегате, которого искали; наконец, капитан Дельмар решился переменить место, и мы перешли на десять градусов широты к северу.

Через три дня мы были в широте Бербиса и шли к берегу, которого еще не могли видеть по его отлогости.

Ветер был тихий, и матросы завтракали, когда сигнальщик закричал с салинга, что видит прямо перед носом три судна. Мы скоро догнали их и, завладев ими, узнали, что то были купеческие судна, взятые французским линейным кораблем, который они накануне оставили у берега. Англичане и пленные французы говорили, что линейный корабль восьмидесятипушечный и славится быстротою хода.

Это известие было чрезвычайно важно, и капитан Дельмар в задумчивости ходил взад и вперед по палубе, не зная, как действовать. Искать случая сражаться со столь несоразмерными силами, при самых благоприятных обстоятельствах, было бы величайшим безумием; оставить берег и наши купеческие суда без защиты было противно его чувствам и обязанностям. На призы послали людей, пленных перевезли на фрегат, и шлюпки подняли, а мы все еще оставались в дрейфе. Капитан не знал, куда идти, и ходил взад и вперед в нерешимости.

— Мистер Кин, вы на вахте?

— Нет, капитан.

— Потрудитесь сказать штурману, чтобы он сейчас определил наше место на карте.

— Место определено, — отвечал я, — я сейчас из кают-компании.

— Так потрудитесь принести карту ко мне в каюту.

Я поспешил исполнить это приказание и показал капитану наше место на карте.

— Вы правы, мистер Кин, — сказал он, — это линейный корабль. Сражаться бесполезно, и, однако, я не хочу бежать, если есть еще какое-нибудь средство.

Рассматривая карту, я стал думать, как бы поступил я на месте капитана Дельмара. Но трудность состояла в том, чтобы передать ему мои мысли, не обижая его самолюбия. Подумав несколько времени, я отвечал:

— Во всяком случае, мы имеем на нашей стороне хотя одно преимущество: фрегат сидит не более шестнадцати фут.

— Да, это может скорее дать нам средства уйти от него.

— Мне кажется, корабль должен сидеть не менее двадцати шести или двадцати семи футов, — продолжал я, стараясь передать ему мою мысль, — что при этих берегах чрезвычайно важно. Я заметил, что глубина изменяется так постепенно, что между семнадцатью футами и двадцатью восьмью расстояние около четырех миль.

Я снял расстояние это на карте и показал ему. Капитан несколько минут не говорил ни слова; наконец, на лице его показалась улыбка.

— Прикажите вахтенному офицеру спустить катер, мистер Кин. Поезжайте на взятые суда и скажите, чтобы они держались за нами и при встрече с неприятелем шли к самому берегу и там бросили бы якорь.

Я вышел из каюты, довольный тем, что капитан понял мой план, который состоял в том, что, подойдя к берегу на мелкую воду, мы могли смеяться над линейным кораблем, который не мог подойти так близко к берегу, чтобы его выстрелы могли наносить нам вред, потому что подвергался бы опасности стать на мель.

Передав приказание капитана нашим призам, я возвратился на фрегат. Шлюпку подняли, и, поставя всевозможные паруса, мы пошли к берегу. В двенадцать часов измерили глубину и увидели, что она простиралась до девяти сажен, из чего мы и заключили, что находимся в тридцати милях от берега.

В час взошла луна, и я, вступив на вахту, осматривал кругом горизонт, но нигде не видел неприятеля; сдав вахту второму лейтенанту, я спускался уже вниз, когда в восьми милях под ветром показалось незнакомое судно.

Второй лейтенант послал известить капитана, а я влез на салинг и увидел, что то был линейный корабль: я поспешно спустился вниз и донес капитану. С палубы уже хорошо видны были мачты и паруса неприятеля; все трубы устремлены были на него, и видно было, что он ставил бом-брамсели, чтобы догнать нас; но это нимало нас не беспокоило: мы знали, что скоро он не в состоянии будет подойти к нам ближе. Можно было бояться только за купеческие суда, которые были в двух или трех милях позади нас, неся всевозможные паруса.

Легкий ветер едва волновал воду и гнал фрегат наш и неприятельский корабль; но купеческие суда, тяжело нагруженные, могли уйти только с сильным ветром.

Французский корабль шел к берегу под всеми парусами, будучи у нас на траверсе, и около семи часов, подойдя, вероятно, к мелкости, поворотил и шел прямо к дальнейшему от нас купеческому судну. Тогда корпус его поднялся из воды и показалась верхняя полоса. Два купеческих корабля были в трех милях у нас за кормою, а третье — в пяти, подвергаясь опасности быть отрезанным. Мы были на семи саженях глубины и по карте в одиннадцати милях от берега, который был так низок, что едва виден был с салинга. Матросам дан был час на завтрак, и потом забили тревогу. Капитан не приказал даже разводить огня, потому что все готово было к сражению, и уже начали доставать порох.

В десять часов мы были на семи саженях глубины; французский корабль был у нас за кормою на другом галсе и проходил в трех милях под ветром, у дальнейшего от нас купеческого корабля. Казалось, что этот последний должен был неизбежно попасть в плен, а также и два других наших приза, потому что французский корабль не уступал нам в скорости хода.

В четверть одиннадцатого он поворотил на другой галс и шел нам в кильватер, будучи в расстоянии от нас около двенадцати миль, так что корпус его еще не был виден.

— Он скоро догонит последнего купца, мистер Кин, — сказал Боб Кросс. — Этим призом командует мистер Дотт, и ему всегда приходится выпутываться из беды.

Между тем ветер стал меняться и стихать, и нашим призам снова явилась надежда уйти от неприятеля. Французский корабль был в четырех милях от последнего из них.

— Я думаю, скоро совсем стихнет, — сказал капитан Дельмар. — Поставьте грот-марсель на стеньгу; если заштилеет, француз может спустить шлюпки и взять наши призы, прежде чем мы в состоянии будем подать им помощь.

Старший лейтенант исполнил приказание капитана.

— Вызовите людей, назначенных на шлюпки, с ружьями и амунициею.

Было около одиннадцати часов, когда мы легли в дрейф. Ветер продолжал меняться и стихать, и французский корабль шел тише и тише. Мы бросили лот и нашли, что были на глубине пяти с половиною сажень.

В полдень после того, как мы легли в дрейф, положение судов было следующее: два купеческих судна, бывшие прежде в четырех милях у нас за кормою, теперь были возле нас, третье было около трех миль позади, а французский корабль в таком же от него расстоянии, так что фрегат наш был в шести милях от французского корабля.

ГЛАВА XXXII

Вскоре после полудня сделался мертвый штиль. Шлюпки спустили на воду и положили в них ружья и амуницию, приготовляя их к атаке. Мы не сводили глаз с неприятеля, следя за его маневрами, которые на таком расстоянии нетрудно было замечать. Капитан Дельмар знал, что он рискует, посылая свои шлюпки, потому что в случае, если бы ветер поднялся с моря, так что неприятель мог бы воспользоваться им прежде нас, он легко мог взять наши шлюпки и подойти к нам, прежде чем дойдет до нас ветер. Поэтому необходимо было взять предосторожность и не посылать шлюпки до того времени, пока французский корабль не спустит свои. Без сомнения, француз знал, что наши шлюпки спущены, потому что так же зорко следил за нами, как и мы за ним; но он хотел предупредить нас. Вдруг три шлюпки вышли из-за кормы французского корабля и стали грести прямо к купеческому судну; их спустили с кормы и с подветра, так что мы не могли этого заметить. Я тотчас донес об этом капитану, который приказал отправить и наши шлюпки.

— Кому прикажете принять команду над шлюпками? — спросил старший лейтенант.

— Мистеру Кину, — сказал капитан и прибавил: — Мистер Кин, я хочу поговорить с вами.

Капитан Дельмар подошел к гакаборту и в коротких словах рассказал мне те трудности, о которых я уже говорил, и которые должно было преодолеть.

— Вы понимаете меня, мистер Кин?

— Совершенно, — отвечал я.

— Так поезжайте немедленно, я вполне полагаюсь на вас.

Я отвалил от фрегата. Матросы гребли сильно и дружно, так что три французские шлюпки не могли много предупредить нас. Через полчаса мы были не более как в одной миле от купеческого корабля, но французы были еще ближе. Через десять минут неприятельские шлюпки подошли к купеческому судну, и матросы стали влезать на него, между тем как мы были еще, по крайней мере, в трехстах саженях. Видно было, что Дотт защищался храбро; но прежде чем мы успели подойти на помощь, французы овладели уже кораблем. Пришла наша очередь. Разделив мои силы, состоявшие из шести шлюпок, на две части, мы абордировали корабль с обеих сторон и скоро взяли его, одолев французов, которых число не простиралось выше тридцати пяти, тогда как у нас было более семидесяти человек.

Французы не пощадили наших людей, бывших на корабле; чуть не все они были ранены или убиты. Дотт сражался до последней минуты. Он сам, бедняжка, лежал у гакаборта без чувств с разрубленною головою. Я взглянул на французский корабль и увидел, что от него отваливали большие шлюпки; их было пять, но они имели гораздо более людей, чем мы.

Я видел, что для нас гораздо лучше встретить их с купеческого корабля, чем со шлюпок, и велел перенести с них орудия на корабль. Однако необходимо было обезопасить наши шлюпки, чтоб их невозможно было отрезать от корабля; для этого я спустил железную цепь с носа и, прикрепляя ее к каждой шлюпке, велел другой конец взять в кормовой порт. Все это мы успели сделать, прежде чем французские шлюпки подошли к кораблю.

Был мертвый штиль, море блестело, как зеркало, и только шум весел приближавшихся шлюпок нарушал всеобщую тишину. Корма наша обращена была к французскому кораблю, и шлюпки его держали к правому борту. Пушки, поднятые мною на корабль, за неимением других средств, прикреплены были к борту веревками для верности выстрела. Когда шлюпки были от нас в четверти мили, мы открыли огонь, и первый выстрел был так удачен, что пустил ко дну одну из них. Матросы наши ободрились, между тем как другие неприятельские шлюпки спасали плававших людей. Другой выстрел картечью привел в замешательство французов. Однако они шли к левой стороне, видя, что правая окружена шлюпками; два орудия со шлюпок поставлены были с левой стороны, и двойным зарядом оба грянули в баркас, шедший впереди и наполненный людьми. Выстрелы пробили его дно, хотя не могли помешать ему пристать к борту; но между тем как матросы лезли на абордаж, он наполнился водою и пошел на дно. Это воспрепятствовало другим шлюпкам поддержать своих товарищей, и мы встретили неприятеля, не превосходившего нас числом.

Мы всегда были уверены, что французы не умеют драться на абордаж, и не ошиблись; они были отбиты, только что показались сверх борта. Французский лейтенант хотел соскочить на палубу, но никто не поддержал его, потому что большая часть его матросов были столкнуты в море. Вместо того, чтобы сбросить его назад, я схватил его и, обезоружив, отдал на руки солдату. В десять минут все кончилось: две французские шлюпки остались у борта, а другие ушли, потеряв половину людей. Но мы не могли терять напрасно времени; полоска, показавшаяся на горизонте, чернела, и ветер, благоприятный для французского корабля, стал надувать его паруса. Я приказал, не теряя времени, изготовить наши шлюпки и спустить в них раненых и пушки. Сняв людей с двух больших французских шлюпок, стоявших у правого борта, я прорубил их и пустил на дно. Французского лейтенанта и двух других офицеров я взял к нам на шлюпки; остальных пленных французов со всеми их ранеными мы посадили на три французские шлюпки, взятые при первой атаке, отняв у них весла и предоставляя их своей судьбе.

Когда все было готово, я не знал, что делать с купеческим кораблем. Ветер, быстро налетавший с моря, отнимал у него всю надежду уйти, и я решился сжечь его. Я зажег корабль в трех местах и отвалил со своими шлюпками, оттолкнув прежде французов в их шлюпках без весел.

Между тем, как мы гребли к фрегату, я заметил, что паруса французского корабля наполнились, и он пошел вслед за нами; но я знал, что он не бросит своих шлюпок и потеряет время, сбирая их. Две, не имевшие половины гребцов, шли к нему на веслах; три другие были без весел и ожидали его помощи. Между тем мы гребли, собрав последние силы, и были уже на половине дороги к фрегату, прежде чем ветер дал большой ход французскому кораблю. Отвалив со шлюпками, мы не могли видеть действий неприятеля и, не замечая в погоне за собою французского корабля, заключили, что он еще не взял своих гребных судов. Между тем купеческий корабль был объят пламенем, и облака дыма скрывали от нас неприятеля.

Прежде чем мы успели подойти к фрегату, ветер наполнил паруса его и двух купеческих судов; нельзя было терять времени; французский корабль взял свои гребные суда и шел полным ветром, поставя лисели. Два купеческих судна поставили все паруса и шли к берегу, и когда я явился к капитану, он велел немедленно поднять все шлюпки.

Никогда еще это приказание не исполнялось с такою быстротою; в пять минут шлюпки были подняты и поставлены все паруса. Французский корабль был в четырех милях у нас за кормою и быстро нагонял нас. Но мы уже приближались к мелководью, и купеческие суда были в трех милях впереди нас, так что нечего было бояться. Капитан Дельмар смотрел на французский корабль, проходивший в это время мимо зажженного мною судна.

Ветер свежел, и французский корабль быстро настигал нас, так что через час он был от нас в трех милях. Мы были на глубине трех с половиною сажен и уже могли считать себя в безопасности. Лисели убрали и изготовили якорь. Через несколько минут французский корабль убавил паруса и привел к ветру; он не мог приблизиться к нам по малой глубине и послал нам первое ядро. Между тем приближалась ночь, и так как все предвещало тихую погоду, то мы бросили якорь на четырех саженях глубины.

На рассвете следующего дня французский корабль был от нас уже в восьми милях. Вероятно, французы были не очень довольны тем, что происходило накануне: призы у них были отняты, три шлюпки в плену, и матросы утомлены, несмотря на слабые силы неприятеля, которому они не могли даже отомстить. Но в то же время положение наше было не совсем приятное. Правда, мы были в безопасности, однако ж, не могли тронуться с места и уйти без помощи какого-нибудь союзного корабля; и сколько времени могли мы останься на одном месте, и что могло случиться, никто не мог сказать наперед.

Около восьми часов французский корабль снова старался приблизиться к нам, но без успеха. Правда, он был уже от нас ближе, чем в расстоянии пушечного выстрела, но мы могли удалиться от него еще более и бросить якорь по произволу. Наконец, он открыл пальбу, и ядра стали летать довольно близко. Выстрелы следовали один за другим. Наконец, француз отдал якорь и усилил огонь. Видя, что выстрелы его достают до нас, и что мы не переменяем места, он заключил, что мы не можем идти ближе к берегу.

Ветер все еще дул с моря, и выстрелы корабля стали чаще попадать в носовую часть нашего фрегата, обращенную к неприятелю. Капитан Дельмар, приказал подтянуть канат и отделил якорь от земли, от чего нас подрейфовало к берегу, и расстояние между нами и неприятелем незаметно для него увеличилось, так что выстрелы его уже перестали вредить нам. Однако это положение становилось уже для нас несносным. На другой день капитан Дельмар послал шлюпку на отнятые суда, стоявшие на якоре ближе к берегу, с приказанием: сняться ночью с якоря и, держась около берега, идти в Барбадос. Утром их не было уже видно.

Французский корабль все еще оставался на якоре и через несколько времени, выгрузив часть балласта, вступил под паруса и приблизился к нам на полторы мили, так что мы принуждены были подойти еще ближе к берегу. К вечеру ветер сделался с берега, и, едва смеркалось, капитан приказал поднять якорь, и мы пошли к северу, полагаясь на скорый ход фрегата. К следующему утру мы прошли семьдесят миль и уже потеряли из вида французский корабль.

Через десять дней мы бросили якорь в Карлильском заливе, в Барбадосе. Там стояли два военных судна, которых капитаны были моложе нашего, и я воспользовался этим случаем, чтобы держать экзамен. Налившись водою и взяв провизии, мы пошли в Ямайку, чтобы присоединиться к адмиралу, который, по представлению капитана Дельмара, немедленно утвердил меня в чине лейтенанта.

Спустя несколько дней из Англии пришел пассаж-бот, и капитан Дельмар получил известие, что старший брат его умер и, будучи бездетен, оставил ему титул лорда де Версли. Тогда капитан Дельмар сдал свой фрегат другому, и пред его отъездом в Англию я, по его ходатайству, назначен был командиром шхуны «Ласточка». Боба Кросса назначили ко мне боцманом. Новый лорд призвал меня к себе и сказал:

— Мистер Кин, занятия в Парламенте и домашние дела требуют моего присутствия в Англии, и я думаю совсем оставить службу; но вас я никогда не потеряю из вида. Мне будет очень приятно, если вы станете писать ко мне. Желаю вам во всем успеха. Не могу ли я чего для вас сделать?

— Благодарю вас за внимание, — отвечал я. Я надеялся долго служить под вашим начальством, но теперь это невозможно. Могу ли я просить вас об одной милости?

— Разумеется, Кин, — отвечал он. «Как, уже не мистер Кин», — подумал я.

— Мне кажется, что я имел бы гораздо более случаев отличиться, если бы мог получить под команду шкуну «Ласточку», которой капитан подал в отставку.

— Конечно. Я поговорю с адмиралом. Еще что?

— Я бы хотел также, чтобы на нее назначили Кросса. Приятно иметь при себе человека, которому можно довериться.

— Хорошо. До свиданья.

Лорд протянул мне руку. Я почтительно пожал ее. Он никогда не делал этого прежде, и я плакал, расставаясь с ним. Он заметил это и отвернулся. Я вышел из каюты без ума от его слов и был так счастлив, что не позавидовал бы великому султану.

Лорд де Версли сдержал свое слово: на другой день я получил от адмирала свое назначение на шкуну, и Боб Кросс назначен был на нее боцманом. Я в тот же день получил от адмирала приглашение к обеду. Когда я явился, адмирал отозвал меня в сторону и сказал:

— Мистер Кин, я не забыл вашего крейсерства на разбойничьем судне, но лорд де Версли донес мне еще о многом. В своих депешах он отдавал вам полную справедливость, и я также подтвердил слова его; если вы будете по-прежнему вести себя, то скоро получите под команду военный шлюп.

Я благодарил адмирала и просил его только дать мне случай показать себя достойным его милостей.

— Не бойтесь, я найду вам дело, мистер Кин. Лорд де Версли рассказал мне, между прочим, про вашу дуэль на Мартинике. Вы поступили благородно, мистер Кин, и я благодарю вас от имени всего флота. Солдаты хоть и молодцы, но мы не должны уступать им. Однако, не дурно держать это в тайне.

— О, конечно, — отвечал я.

— Ну, вот и Черный идет сказать нам, что обед готов, медлить нечего, ступайте вперед.

Приехав от адмирала, я простился с доктором, штурманом и другими офицерами и сел с Кроссом на шлюпку, чтобы ехать на шкуну. Когда шлюпка отдалилась от фрегата, гребцы вдруг подняли вверх свои весла.

— Что это значит? — спросил я.

— Взгляните сюда, — сказал мне Боб Кросс.

Я обернулся и увидел, что матросы стояли по вантам и по дудке боцмана три раза прокричали мне ура; это приветствие, о котором я никогда не мечтал, растрогало меня до слез. Я встал и снял шляпу; гребцы повторили ура и потом опустили весла на воду и стали грести к шкуне. Пристав к борту, я велел вызвать команду наверх и, прочитав свое назначение, спустился в каюту, чтобы свободнее предаться своим мыслям.

Я уже командовал военным судном, имея не более двадцати лет. Я видел, какое поприще открывалось предо мною, и дал себе клятву беспрестанно искать случая отличаться. Участие лорда де Версли глубоко запало мне в сердце, и я хотел, чтобы он гордился мною. Но потом мне представились препятствия; он мог жениться и иметь детей, это было самое худшее. Другой брат его имел также большое семейство, и титул мог перейти к его старшему сыну.

Между тем как эти мысли теснились в голове моей, кто-то постучался в дверь каюты.

— Войдите, — сказал я. Дверь отворилась, и в каюту вошел Кросс, — А, это ты, Кросс? Я очень рад; садись. Наконец, ты видишь меня командиром.

— Да, сударь, и надеюсь, что вам недолго ждать и фрегата. Что вы командир, это не удивительно, но я никогда не воображал быть боцманом, я напишу своей малютке о таком счастье; это обрадует ее и ее мать.

— Я должен сделать то же самое, Кросс. Матушке будет очень приятно услышать обо мне.

— Я сам ничего не слышал из разговора вашего с его лордством, — отвечал Боб. — Конечно, теперь вы не имеете нужды в моих советах, но я очень желал бы знать, что между вами происходило.

— Никто более тебя не имеет на это права, Кросс, ты всегда был моим лучшим другом.

И я рассказал ему все, что говорили мне лорд де Версли и адмирал.

— Славно, мистер Кин, — отвечал Боб, — пусть только адмирал даст нам дело, и боцман не отстанет от вас ни на шаг, покуда будет на чем стоять.

— В этом я уверен. Боб; ты всегда будешь моею правою рукою. У нас, кажется, есть два мичмана: что это за люди?

— Я еще не видел их, но констапель и тимерман говорят, что у вас отличная команда.

— И прекрасное судно, Боб.

На другой день я стал осматривать шкуну и команду. У меня было шестьдесят матросов, два мичмана, боцман, констапель и тимерман. Мичманы были молодые люди, лет шестнадцати, мистер Броун и мистер Блек, молодцы, которые едва жили жалованьем, будучи оба детьми простых офицеров. Они были доброго и прекрасного характера, я решился принять их под свое покровительство и на первый случай подарил им полную форму. Мне хотелось щеголять своею шкуною; команда была видная и красивая, и прежний капитан отзывался о ней с похвалою.

После этого я сказал им речь, которую, однако, не стану повторять читателю, хотя матросы слушали ее с большим вниманием.

На следующее утро адмирал потребовал меня к себе.

— Мистер Кин, — сказал он, — вот депеши, которые нужно доставить губернатору Курасауна. Когда вы можете отправиться?

— Сию минуту, — отвечал я.

— Прекрасно, Кин, я прикажу тотчас подать сигнал. Старайтесь доставить их скорее, они очень важны. Отдав депеши, вы должны крейсировать около этих берегов, где уже начинают показываться подозрительные суда. Я не прошу вас обедать, потому что вам нельзя медлить. Прощайте, желаю вам успеха.

ГЛАВА XXXIII

Я простился с адмиралом и поспешил в город. Через час моя шкуна уже летела с крепким ветром, и к вечеру уже скрылись от нас суда, стоявшие в гавани. После заката солнца ветер стал еще более свежеть, и я оставался наверху, поставя все паруса. Боб Кросс заметил мне, что лучше уменьшить паруса, но я сказал ему, что адмирал приказал мне как можно скорее доставить депеши.

— Правда, мистер Кин; но таким образом можно только скорее попасть на тот свет; а адмирал не туда посылает депеши. У вас прекрасная шкуна, но вы несете большие паруса: матросы говорят, что прежде они никогда этого не видывали.

— Ты прав, Боб, мы убавим паруса.

С рассветом я проснулся и вышел наверх. Тимерман стоял на вахте, потому что вахты розданы были младшим офицерам, которые были хорошие моряки и привыкли в шкуне. Ветер сделался еще свежее, и шкуна летела с невероятною быстротою.

— Славно идем, мистер Гейтер, — сказал я.

— Шкуна никогда еще так хорошо не ходила, — отвечал он. — Вчера я боялся за стеньги.

— Адмирал приказал нести больше парусов, мистер Гейтер.

— И вы в точности исполняете его приказания. Вчера вы напугали людей, хотя они давно уже привыкли к шкуне.

Я чувствовал, что поступил опрометчиво; ни тимерман, ни Боб Кросс не стали бы так рисковать, зная лучше меня шкуну, и с этих пор я решился не пренебрегать их советами. Однако, несмотря на то, что мы убавили паруса, шкуна, пользуясь крепким ветром, быстро совершила свой переход.

Еще новая причина заставляла меня спешить: я хотел узнать, оставили ли остров Вандервельт и Минна.

По приходе в Курасаун я прежде всего явился к морскому начальнику и потом передал депеши губернатору. Они поздравили меня с таким скорым приходом. Получив от губернатора приглашение к обеду, я пошел отыскивать старика Вандервельта. Дом его занят был шотландским купцом, который принял меня очень вежливо. Он был старый друг Вандервельта и, недавно получив от него письма, мог вполне удовлетворить моему любопытству. Старик писал ему обо мне и просил оказывать мне всевозможное внимание, если я буду на острове.

— Итак, дорогой гость мой, — сказал мистер Фрезер, — я надеюсь, что вы поможете мне исполнить поручение моего друга и будете считать этот дом своим во время вашего здесь пребывания.

Я поблагодарил мистера Фрезера и принял его предложение. За обедом капитан С. сказал мне, что имеет приказания послать меня в крейсерство, и спросил, скоро ли я могу быть готовым; я отвечал, что мне нужно день или два, чтобы вытянуть такелаж, который ослаб во время перехода.

— Не удивительно, — отвечал он. — По вашему журналу видно, что вы не шли, а летели. Вы можете идти, как только будете готовы. Шлюп «Наяда» и бриг «Эоль» уже ушли в погоню за тремя судами, которые наделали нам много хлопот. Одно из них французский четырнадцатипушечный бриг, отличный ходок и полный команды. С ним вместе ходит его спутница, большая шкуна, также сильно вооруженная. Другое судно бригантина, построенная в Балтиморе; она ходит одна и под французским флагом. Я не знаю, наверно, сколько у нее пушек, но думаю, что она, как и бриг, слишком сильна для вас; если вам не удастся сойтись с одною шкуною, то вы не в состоянии будете принести много пользы.

— Я постараюсь сделать все, что будет от меня зависеть, — отвечал я. — У меня прекрасная команда и, как я слышал, отличные офицеры.

— Прекрасно. Во всяком случае, если вы не в состоянии будете сражаться, то у вас всегда есть надежда уйти.

После обеда я тотчас отправился к мистеру Фрезеру. За сигарою он рассказал мне, что Вандервельт уже девять месяцев как выехал из Курасауна, и мое последнее письмо было препровождено к нему в Голландию.

— А что делает маленькая Минна? — — спросил я. Скоро пять лет, как я ее не видел.

— Маленькая Минна уже сделалась большою, прекрасною девушкой. Ей было пятнадцать лет, когда она отсюда уезжала. Все молодые люди сходили по ней с ума и готовы были следовать за нею не только в Голландию, но на край света, если бы могли иметь хотя малейшую надежду на успех; но, скажу вам откровенно, из того, что я мог заметить, мне кажется, что если вы опять встретитесь, то за успехом дело не станет. Она беспрестанно говорит с отцом о вас.

— Не знаю, придется ли нам еще когда-нибудь встретиться, — отвечал я, — мне невозможно оставить службу, а Бог знает, скоро ли кончится война. Признаюсь, я очень хотел бы увидеться с нею и ее отцом; в жизни я мало нашел друзей и потому более ценю их. Где же поселился старик?

— Он находится не в Голландии, но в Гамбурге. Как знать, быть может, случай опять сведет вас.

Наступала ночь, и я расстался с мистером Фрезером; но образ Минны долго не давал мне спать. Женщины, как читатель мог видеть, никогда еще не тревожили моих мыслей. Меня занимало только одно: быть признанным капитаном Дельмаром; это желание было источником всех моих поступков, единственною и любимою моею мечтою; на нем основывалось все мое честолюбие, которое заглушает в человеке все другие страсти. Но сильная привязанность к Минне, к маленькой Минне, как я привык ее видеть, с прекрасными большими глазами и ангельским личиком, брала над ним верх. До сих пор, исключая родных, мне некого было любить: женщин я не знал и чуждался. Страсть к прекрасному полу была нова для меня; но при всей новизне своей она нравилась мне, потому что была идеальная. Теперь я знал Минну по одному описанию и по воспоминанию о том, что она была прежде; но воображение представляло мне ее идеалом совершенства. Мечты сменялись новыми мечтами, и ночь почти пролетела, когда я заснул.

На другой день, съездив на шкуну и отдав приказания Кроссу, я возвратился к мистеру Фрезеру и стал писать к Вандервельту и также к Минне, чего прежде никогда не делал. Следствием ночных грез моих было то, что я написал к ней препламенное письмо. Я писал, что сижу на том же стуле, сплю в той же комнате, что все вокруг меня напоминает мне о ней и о тех счастливых часах, которые мы провели вместе; что мистер Фрезер говорил мне, как она выросла, и что она уже не та маленькая Минна, которая прежде так часто целовала меня. Одним словом, я написал самое красноречивое послание и, перечитав его, удивился, откуда взялось у меня красноречие. Я просил старика Вандервельта писать ко мне как можно скорее. Запечатав письмо, я погрузился в прежние мечты; новое чувство родилось в моем сердце и угрожало подавить честолюбие.

Через два дня моя шкуна была готова, и капитан С. отдал мне приказание идти в крейсерство на шесть недель и потом соединиться с адмиралом в Порт-Рояле. Мы снова вышли в море, и шкуна понеслась по волнам, как дельфин.

Мы крейсировали две недели, не встретя ни одного судна кроме «Наяды». Я боялся, чтобы капитан этого шлюпа не приказал мне идти вслед за ним, но так как он считал себя довольно сильным, чтобы сражаться со шкуною и бригом, и не хотел делиться с нами призовыми деньгами, то и позволил мне идти прежним курсом, прибавив с насмешкою, когда я проходил мимо:

— Они, конечно, возьмут вас, ежели встретят, а мне придется освобождать.

— Итак, я надеюсь, что вы не забудете своего обещания, — отвечал я, — я положусь на вас.

Между тем, я часто обучал людей пальбе из орудий, и особенно из большой пушки. Мы шли к югу, и в один вечер, пользуясь тихим ветром, я приказал закрепить паруса, чтобы видеть неприятеля прежде, чем он нас заметил, и оставя наверху вахтенного офицера и двух часовых, позволил прочим взять свои койки.

С рассветом часовые сидели на салингах, и паруса оставались закрепленными.

В таком положении мы оставались четыре ночи и три дня, в продолжение которых команда беспрестанно училась у орудий. На четвертую ночь ветер сделался свежее, но море было спокойно.

В полночь Кросс разбудил меня и сказал:

— Они здесь, капитан.

— Кто — приватиры?

— Да, капитан, бриг и шкуна на горизонте, у нас на ветре. Они идут на фордевинд и должны пройти от нас не более, как в двух милях.

Я вышел наверх и стал рассматривать суда. Бриг был у нас за кормою, а шкуна в одной миле от него.

— Спрятать огонь у нактоуза; вызвать всех наверх и приготовиться к бою!

— Мы сейчас поставим паруса? — спросил Кросс.

— Нет, не теперь; мы дадим им пройти милю или две под ветер и будем следовать за ними до рассвета, или до того времени, когда они нас увидят.

— Хорошо, что мы убрали паруса; нас легко заметить, и мы остались бы у неприятеля под ветром, что не очень выгодно. Теперь совсем другое дело.

— В каком бы то ни было положении, мы все будем сражаться.

— Иначе вы опечалите всех нас; матросы уже имеют к вам полную доверенность.

— Я думаю, с помощью твоих рассказов, Боб.

— С помощью истины, мистер Кин. Теперь шкуна прямо у нас за кормою и скоро будет под ветром.

Когда оба судна были у нас под ветром, мы поставили паруса и пошли вслед за ними. Через час шкуна заметила нас и выстрелом дала знать о нас бригу.

— Наконец-то догадались, — сказал Боб Кросс, — но у нас лучше глаза, чем у них.

После выстрела оба судна привели к ветру на левый галс, и мы сделали то же. Будучи в четырех милях на ветре у шкуны и в пяти у брига, мы могли уже хорошо рассмотреть своих противников. Шкуна была одной величины с нашей, с мачтами, красиво наклоненными назад. Она была вся черная, и сначала мы не могли рассмотреть, сколько у нее пушек; но когда, приготовляясь к бою, она подняла порты, мы увидели, что у нее двенадцать пушек малого калибра.

Когда мы были в таком расстоянии от неприятеля, что выстрелы нашей тридцатидвухфунтовой пушки долетят до него, то есть в одной миле с половиною, мы подняли английский флаг.

Трехцветный тотчас явился на двух французских судах, и шкуна послала нам ядро; но оно упало в воду, не долетев до нас.

— Ну, Кросс, — сказал я, — пошлите им ответ.

Кросс, наводивший в это время пушку, выстрелил: грот-марсель упала в воду. Шкуна дала нам залп, но ядра пролетели над нами. Имея на своей стороне все выгоды, я хотел сбить мачты у шкуны, прежде чем бриг успеет подойти, чтобы подать ей помощь. Мы продолжали пальбу, стараясь вернее наводить орудия, и в короткое время нанесли много вреда рангоуту и такелажу противника. Неприятельская шкуна продолжала свой огонь, но без успеха. Два или три ядра попали к нам в рангоут, но уже потеряв свою силу. Наконец, один из наших выстрелов сбил его фок-мачту, и она упала на борт. Команда моя громко прокричала ура.

— С этою кончено, — сказал Кросс, — Теперь к бригу, посмотрим, из чего он построен.

Между тем шкуна старалась уйти, чтобы быть под защитою брига. Подойдя к ней ближе, мы дали по ней несколько залпов, но не преследовали, чтобы не быть слишком близко к бригу. Бриг, будучи от нас в двух милях, поворотил на другой галс и привел к ветру, и мы сделали то же.

— Кросс, раздать матросам грогу, — сказал я, — к ночи нам будет довольно работы.

— Мы будем вести отступной бой, мистер Кин? Бриг слишком силен для нас.

— Я постараюсь сделать с ним то же, что и со шкуною, — отвечал я. — Если нам удастся сбить у него рангоут, не потеряв своего, то можно будет что-нибудь сделать; если же, напротив, он собьет у нас мачты, то нам придется сражаться до последней крайности.

— Шкуна уже наша, — отвечал Боб, — она спустит флаг, когда бриг не в состоянии будет защищать ее.

— Да, но я боюсь, чтобы она совсем не ушла, потому что она ставит мачту.

Я дал матросам время обедать и потом вызвал их наверх. Мы имели совершенно одинаковый ход с бригом.

— Теперь, ребята, мы поворотим через фордевинд и подойдем к нему поближе.

Матросы были в готовности исполнять мои приказания. Через десять минут мы прошли контрагалсом с бригом и, сделав по нему три выстрела из нашей большой пушки, выдержали его залп.

— Я думаю, у него длинные двенадцатифунтовые пушки, — сказал Кросс; — у нас перебиты фок-ванты, но тут нет еще большой беды.

Через несколько минут мы опять поворотили и снова открыли пальбу. Ни один из наших выстрелов не пропал даром; корпус брига был избит, но и его выстрелы нанесли нам большой вред. Такелаж наш был во многих местах перебит, паруса исстреляны и двое матросов ранены. Это наиболее меня беспокоило, потому что у нас не было доктора. Помощник его остался на берегу в госпитале и не был никем заменен.

Ветер постепенно стихал, и мы шли не более трех узлов в час. Расстояние между нами и нашим противником становилось менее, и сражение сделалось жарче. Наши маленькие пушки пошли в дело и били такелаж и рангоут неприятеля, между тем как длинную, тридцатидвухфунтовую, мы наводили на его подводную часть. Бриг имел над нами преимущество по числу пушек, но выстрелы нашей большой пушки наносили ему гораздо более вреда.

Через три часа мы сбили ему фор-стеньгу и тем заставили его увеличить между нами расстояние, что было чрезвычайно для нас полезно, потому что мы также много потерпели. У нас было восемь человек раненых, и один из моих бедных мичманов убит. Корпус шкуны имел также много повреждений. В пять часов сделался мертвый штиль, и мы продолжали действовать из длинной пушки, между тем как бриг, выкинув весла, давал нам залпы, и сражение продолжалось до ночи.

Вся команда шкуны, как можно себе представить, была истощена дневными работами и усталостью.

— Бог знает, как это кончится, мистер Кин, — сказал мне Кросс, — но худшее уже прошло.

— Жаль только, что матросы слишком утомлены.

— О, что касается до этого, то я отвечаю за них. Дайте им грога, сухарей да скажите маленькую речь, так они будут охотно работать сутки.

— За этим дело не станет, — отвечал я. — Но с чего же начать?

— Начните с сухарей, потом велите раздать грога, а потом уж речь.

— Бриг не стреляет около пяти минут; он, кажется, думает отложить сражение до утра; но я ему не дам отдохнуть. Достань же грогу, а я спущусь в каюту; я. также ничего не ел целый день.

ГЛАВА XXXIV

Когда матросы окончили свой ужин, я вызвал их наверх и сказал:

— Ребята, вы дрались славно, и я многим обязан вам. Нам было довольно работы, и вы слишком утомлены, но я не хочу оставить француза и дать ему средства исправить к утру свои повреждения. Мы будем сражаться ночью, а после успеем еще заснуть.

Матросы единодушно закричали ура и весело принялись за работу. Исстрелянные паруса переменили, закрепили их и открыли сильный огонь по бригу. Он также не оставался в бездействии, и одно из его ядер пробило борт у шкуны; обломки ранили меня и тимермана, но я мог еще оставаться наверху. Я перевязал ногу платком, но тимермана унесли вниз.

— Вы опасно ранены? — спросил Боб Кросс.

— О, нет, рана не глубока, — отвечал я.

— Кажется, с правой стороны идет ветер.

— Тем лучше; скоро станет рассветать.

В эту минуту другое ядро ударило в сетки, и огромный осколок полетел в голову Кроссу; он был оглушен и упал без памяти. Я приказал отнести его в мою каюту и продолжал стрелять из 32-фунтовой пушки. Через четверть часа ветерок засвежел, и поставя паруса, я оставил за собою бриг и прекратил пальбу, ожидая рассвета.

Я с трудом спустился в каюту, чтобы взглянуть на Кросса. Он приходил в себя, но видя, что я не могу подать ему никакой помощи, я снова вышел наверх.

Наконец, стало рассветать, и я мог хорошо рассмотреть бриг и шкуну. Мы были в полутора милях от брига и в трех от шкуны, которая ночью поставила фальшивую мачту. Бриг имел много повреждений в парусах и рангоуте и потерял прежний ход. Я поворотил и пошел прямо к ним; бриг сделал то же и приблизился к шкуне, чтобы поддержать ее в случае боя. Мы немедленно открыли огонь из длинной пушки, и подойдя еще на милю, я лег в дрейф. Бриг и шкуна дали мне залп, но в то же время мичман закричал:

— Большое судно видно на ветре, мистер Кин.

Я схватил трубу. То был наш военный шлюп «Наяда».

— Слава Богу, — сказал я, — мы потеряем часть призовых денег; но зато не останемся без доктора.

Появление шлюпа ободрило моих матросов. Бриг поставил лисели, стараясь уйти, и шкуна последовала за ним. Я шел за ними в погоню, и после нескольких выстрелов шкуна спустила флаг. Оставя ее за собою, я продолжал идти за бригом. Раз или два он приводил к ветру, чтобы ответить на мой огонь, но потом снова спускался и стрелял из двух орудий, перетащенных на корму; в то же время показавшееся на горизонте судно подняло английский флаг и приближалось к нам вместе со свежим ветром. Это было очень кстати, потому что фор-стеньга наша была сбита выстрелами брига, и мы стали отставать от него.

Мы успели переменить стеньгу и поставить парус, когда приближавшееся судно, показав свои позывные вымпела, прошло мимо шкуны, не завладев ею, и очутилось в миле у нас за кормою. Через полчаса оно догнало нас и, сделав мне сигнал привести к ветру и овладеть шкуною, продолжало идти в погоню за бригом. Я повиновался; и в то время, когда моя шлюпка приставала к пленной шкуне, бриг лег в дрейф и спустил флаг перед «Наядою».

Мы пошли вслед за нею вместе с призом и потом послали шлюпку за доктором. Он тотчас приехал с «Наяды» вместе с лейтенантом, которому поручено было узнать от меня все подробности дела. Лейтенант сказал мне, что, услышав пальбу, они поспешили к нам на помощь; но что бриг имеет столько повреждений, что его с трудом можно будет довести до порта.

Я совершенно ослаб от утомления и раны и спустился вниз перевязать ее. Боб Кросс был вне опасности; доктору позволено было остаться у нас на шкуне, и мы вместе с призами пошли вслед за «Наядою». Перевязав рану, меня уложили в койку, и вскоре потом я заснул крепким сном.

Взятые нами призы были бриг «Трезубец» и шкуна «Каролина»; они наделали много вреда, и взятие их было чрезвычайно важно. Капитан «Наяды» имел приказание возвратиться в Курасаун, и до заката солнца мы поставили все паруса.

На четвертый день мы прибыли в Курасаун, и мистер Фрезер, узнав, что я ранен, приехал ко мне и убедительно просил меня перебраться к нему в дом, на что я с охотою согласился. На другой день меня посетили начальник порта, капитан С. и командир «Наяды». Капитан С. просил меня прислать описание сражения, и я обещал исполнить это на другой день. Он вместе с капитаном «Наяды» поздравлял меня с успешным окончанием боя с столь превосходною силою; и капитан С. прибавил, что, когда я в состоянии буду идти в Ямайку, он пошлет со мною депеши к адмиралу.

Мы пробыли в Курасауне две недели, и по прошествии этого времени я мог уже ходить с костылем. Кросс также встал с постели и по нескольку часов проводил на террасе, с которой видна была гавань. В одно утро бриг «Эоль» привел пленную бригаду, и я рад был, что в состоянии буду сообщить это адмиралу.

Я снова стал мечтать о Минне, которая на время была забыта. Лежа на софе, с раненою ногою, мне больше нечего было делать, или, лучше сказать, ничто не могло быть для меня приятнее. Я снова написал к ней и к матушке, а также и к лорду де Версли.

ГЛАВА XXXV

Пробыв три недели в Курасауне, я уже в состоянии был идти в Ямайку. Ко мне на шкуну прислали доктора. Взяв депеши, я простился с мистером Фрезером, и «Ласточка» снова пустилась в море. Через три недели мы были в Порт-Рояле, и я отправился с депешами к адмиралу.

— Очень рад вас видеть, Кин, — сказал он. — Но что это значит? Вы хромаете?

— Да, адмирал, я не совсем здоров; но депеши капитана объяснят вам все.

Ни одно судно не приходило сюда из Курасауна, и потому адмирал не мог ничего знать о случившемся.

— Садитесь, мистер Кин, — сказал он, — а я между тем прочту депеши.

Я смотрел на адмирала и с восхищением видел, что на лице его написано было удовольствие.

— Превосходно! — сказал он, прочитав депеши. — Вы много обязали меня, Кин. Жалобы купцов и беспрестанные приказания правительства давно заставляли желать взятия этих судов. Теперь вы исполнили это, и мне остается только благодарить вас. Капитан С. пишет мне, что бриг еще годен к службе, но что шкуна слишком стара.

Адмирал вышел из комнаты и, возвратясь через несколько минут с бумагою в руке, положил ее на стол и, подписав, передал мне, говоря:

— Капитан Кин, вы можете жить в городе до совершенного выздоровления.

Видя, что от избытка чувств я не в состоянии был отвечать, он продолжал:

— Теперь я должен оставить вас, но позвольте мне первому порадоваться вашему возвышению, которое вы вполне заслужили.

Адмирал протянул мне руку и вышел из комнаты. Я стоял, не веря ушам, так поразила меня эта неожиданность. Я надеялся, что при счастии можно было через год или два достигнуть этого повышения, но то, что случилось, превзошло все мои мечты.

Я чувствовал, что стал шагом ближе к лорду де Версли, и воображал, как это обрадует матушку и Минну. Около получаса я пробыл один и не заметил, когда адмирал возвратился.

— Я сейчас послал за вашим старым товарищем, капитан Кин, который был опасно ранен в вашем сражении; он теперь поправился, и лорд де Версли рекомендовал мне его как прекрасного молодого офицера. Вы помните мистера Дотта?

— О, адмирал, это мой старый знакомец. Он был более меня в море, но теперь потерял много времени.

— Что ж, я назначу его на ваш бриг; надеюсь, что он хороший офицер.

— Да, адмирал, он прекрасный офицер, — отвечал я смеясь. — Прошу вас только не говорить ему до нашей встречи, что я его капитан.

— А, вы, верно, замышляете какую-нибудь шутку? Не удивительно ли это, если мы будем делать капитанами таких детей, как вы? Поправляются ли ваши раненые?

— Все поправляются, адмирал, даже боцман Боб Кросс. Я хотел просить вас назначить его ко мне на бриг.

— Я готов исполнить вашу просьбу. Мистеру Дотту я также прикажу к вам явиться.

Минут через десять явился мистер Дотт. Он весело протянул мне руку, говоря:

— Кин, я очень рад тебя видеть.

— А, Том, что нового?

— Новости ты же привез. Я слышал, что ты ранен?

— Да, — отвечал я, показывая на раненую ногу. — Адмирал позволил мне остаться здесь до выздоровления.

— Я сегодня у него обедаю, — отвечал Том, — но здесь не хочу оставаться. Кстати, Кин, скажи, каков этот бриг «Трезубец», который вы взяли?

— Прекрасное судно, Том; ходит лучше моей шкуны.

— О, уж ты думаешь, что лучше твоей шкуны нет ничего на свете, но для меня гораздо приятнее служить на таком судне, которое немного больше, и потому я очень рад, что назначен на новый бриг.

— Право, Том? Я также за тебя радуюсь, — отвечал я.

— Благодарю тебя, Кин, — отвечал с достоинством Дотт. — Не знаю, какого нам дадут капитана; не старшего ли лейтенанта с «Наяды». Я видел его: преважный джентльмен и очень высоко подымает голову, но со мною он не очень будет гордиться. Я не позволю никакому капитану шутить со мною; я знаю законы и правила службы лучше всякого и покажу это всякому капитану.

— Ну, Том, я думаю, что если бы ты назначен был лейтенантом на корабль к лорду де Версли, то так же боялся бы его, как и прежде, — сказал я ему. — Лорд де Версли совсем не такой человек, как другие. Ведь ты сам должен понимать, что для пользы службы необходимо, чтобы офицеры показывали собою пример.

— Да, это справедливо; но кто знает, может быть, капитан брига мальчишка, который служит не более меня и, может быть, не так долго был в море.

— Это еще не есть причина не повиноваться ему; мне кажется, что, найдя его неопытным, ты должен стараться его поддержать.

— Да, конечно, если он будет спрашивать моих советов…

— Но он может не нуждаться в твоих советах, Том. Например, я уверен, что если старший лейтенант «Наяды» будет твоим капитаном, то он при первом слове посадит тебя под арест. Уверяю тебя, Том, что и я от своих офицеров требую беспрекословного повиновения. Я всегда обращаюсь с ними, как с благородными людьми, и поддерживаю их достоинство, если они стараются поддержать мое; но плохо, если кто вздумает оспаривать у меня мои права.

— Что ж, для меня это все равно, потому что я не располагаю с тобою служить. По твоим словам я вижу, что мы через неделю поссорились бы, потому что я не позволю над собой смеяться.

— Я очень рад, Том, что мы теперь понимаем друг друга. Я решился вести себя, как должно капитану, а ты во всем мне противоречишь.

— Нет, нет, я не говорю этого, — я только сказал, что не позволю шутить и смеяться над собою.

— Том, я никогда не намерен ни шутить, ни насмехаться над тобою. Мы могли делать это мичманами, но в настоящем нашем положении это совершенно неуместно. Читай это.

Я подал ему приказ о назначении моем командиром брига. Том выпучил глаза и не мог вымолвить ни слова.

— Ты — командиром «Трезубца»! Ты — капитаном! Но я более тебя был в море!

— Я знаю это, Том, но хотя ты долее меня был на службе, но менее нес службы, чем я. Во всяком случае, теперь я твой капитан и надеюсь, что мы останемся по-прежнему друзьями. Не правда ли?

Дотт был сконфужен; он не сказал ни слова, но не спускал глаз с приказа, который держал в руках. Я не знал, что наш разговор зайдет так далеко; я хотел только позабавиться над ним и, наконец, удивить его. Дотт начал оправдываться; я протянул ему руку, и мы расстались друзьями.

Я написал Кроссу о назначении его на «Трезубец». Через два месяца я совсем готов был к походу и с нетерпением ожидал приказания выйти в море; адмирал заметил мое нетерпение, но не отпускал меня, потому что в гавани не было другого судна, кроме моего брига. В это время случилось происшествие, которое может показать читателям, что страсть моя к проказам не совсем еще исчезла.

Я жил в отеле, который содержала мулатка, по имени Христобелла. Она была женщина высокого роста с важною и медленною походкою и требовала столько же внимания от своих постояльцев, как какая-нибудь леди от своих гостей; так что для того, чтобы долго или постоянно жить в ее отеле, необходимо было не только платить огромную цену, но и говорить такие же комплименты. Она была очень богата, имела многих невольников и содержала отель ни от кого независимо. Казалось, она делала это единственно для того, чтобы занять чем-нибудь себя и своих невольниц, чувствуя, что, отказавшись от своего звания, она принуждена будет отказаться от всех его выгод. Почти обыкновенно случалось, что если постояльцы были с нею учтивы и по приезде привозили ей какие-нибудь безделки, то она не требовала большой исправности в платеже и даже для некоторых всегда был открыт ее кошелек.

Жили здесь так, как обыкновенно живут в трактире. Завтрак готов был в большой зале к десяти часам и стоял до прихода всех постояльцев. Обед всегда был в пять часов, и за ним всегда хозяйничала Христобелла. Она принимала у себя статских, армейских и флотских офицеров до мичманов; но низшие их офицеры и капитаны купеческих судов не принимались. Вообще, это был прекрасное заведение, где комнаты содержались в чистоте, и не было недостатка в хорошей прислуге. Принимая в рассуждение дороговизну съестных припасов на острове, нельзя было считать цены слишком дорогими, хотя вина и прочее всегда составляли к концу месяца порядочной счет.

Такие исключения делали отель синьоры Христобеллы совершенно модным, и действительно, он был лучшим в городе. В это время, кроме меня, постояльцами были лейтенанты Дотт и Максвел, оба назначенные на мой бриг, трое или четверо молодых людей, приехавших по торговым делам из Нью-Йорка, трое мичманов, которые остались здесь по болезни, и по жизни, которую вели, обещали снова попасть в госпиталь, и два или три фермера с других островов. Мы с фермерами жили тихо, но молодые негоцианты шумели, пили и курили с утра до ночи. Мичманы также буянили, а новопожалованные лейтенанты были так несносны и прихотливы и позволяли себе так много, что мамми Христобелла, как называли ее негры, была вне себя от негодования и говорила, что такого беспорядка никогда еще не было в ее доме.

Она жаловалась мне, и я старался унять их, но без успеха; я не имел никакой власти над негоциантами, а три мичмана не принадлежали к моему бригу. Лейтенантам же я не мог запретить прихотничать, когда они за все исправно платили. Я только шутя заметил им, что Христобелла не хочет более держать их у себя, если они не переменят обращения с невольницами и будут ее беспокоить. Наконец, наша хозяйка, вышла из терпения и, послав им счет, приказала им оставить ее отель; но все они объявили, что ни за что не выедут. Делать было нечего, силою нельзя было их выгнать. Я старался примирить врагов, но тщетно. Наконец, Христобелла совершенно вышла из себя. Она не сделала никаких изменений в кушаньях, чтобы не наказать всех нас, а не велела подавать им вина и водки; но они не обращали на это внимания и посылали за вином в лавки; шум продолжался целый день. Христобелла часто прибегала ко мне и хотела идти жаловаться губернатору, но я отговорил ее. Между тем беспорядок продолжался, и каждый день встречались новые неприятности.

— Вы не похожи на джентльменов, господа. Вы хотите уморить меня. Я отравлю себя, я не привыкла так жить, — говорила Христобелла, — я убью себя.

— Пожалуйста, не делайте этого, — отвечал Дотт, — вы заставите нас издержаться на траур.

— А я выплачу глаза, — сказал один из молодых негоциантов.

— Выплачешь глаза — не более?

— Я застрелюсь, — сказал другой.

— А я лягу на вашу могилу и умру, — сказал третий.

— Все это прекрасно, господа; вы смеетесь надо мною, — но я не невольница. Если я не в состоянии буду выжить вас из своего дома, то стану мстить, помните это! Да, — продолжала мамми Христобелла, ударив кулаком по столу, — я хочу мщения!

— Я думал, — сказал один из мичманов, — что делать, если мамми Христобелла уморит себя? Я женюсь на Лейле и буду содержать отель. Мамми, вы оставите мне посуду и серебро?

Лейла, прекрасная молодая мулатка, была старшею из невольниц и общею любимицею, потому что всегда была весела и внимательна. При этих словах Лейла усмехнулась, а мамми Христобелла, заметя, что она показывает свои белые зубы, закричала:

— Ты смеешься, тебе весело? Чему ты смеешься, Лейла? Пошла прочь — вон из комнаты, я накажу тебя. Ты смеешь смеяться — ты идешь против меня, негодная!

Здесь я замечу, что мамми Христобелла наперед условилась со мною в этой сцене, и Лейла и два фермера заранее участвовали в секрете; однако, кроме нас, этого никто не знал, и всем казалось, что гнев хозяйки распространялся также на меня и на двух фермеров, на которых она прежде никогда не сердилась.

Мамми Христобелла встала и вышла из комнаты, а я старался убедить шалунов, что они доведут бедную женщину до крайностей. Фермеры соглашались со мною, но большинство голосов было против нас, и молодые негоцианты старались даже завести со мною ссору. Наконец, я отвечал:

— Господа, как вам угодно; но зная лично адмирала и губернатора, я донесу им, если это будет еще продолжаться. Жалею, что должен буду прибегнуть к таким средствам, но здесь невозможно жить. Вы должны выехать, когда этого требует хозяйка.

При этих словах морские офицеры замолчали, но другие сделались еще более дерзкими. Я не хотел начинать открытой войны и потому, не говоря ни слова, вышел из-за стола. После моего ухода шум еще более усилился. На другой день перед обедом мамми Христобелла прислала сказать молодым людям, что она не будет принимать их к обеду. Все они смеялись и по-прежнему пошли к столу. Обед был лучше обыкновенного, и они поздравили с этим Христобеллу. Мамми, задумчиво сидевшая на своем месте, во все время не сказавшая ни слова, при этом замечании опустила голову.

Обед кончился, и тогда мамми приказала Лейле принести бокал, стоявший в буфете. Она казалась смущенною и долго медлила, прикладывая бокал к губам и ставя его на стол. Это заставило обратить на нее общее внимание. Наконец, она взяла бокал, тяжело вздохнула и выпила все до капли. Несколько секунд она держала руку на лбу, положив локти на стол. Наконец, она взглянула на всех и сказала:

— Господа, я скажу вам несколько слов. Жалко, что не могу пить ваше здоровье; но это бесполезно; я несколько раз говорила вам, что вы доведете меня до безумия, до самоубийства. Теперь все кончено, я приняла яд. Через два часа меня не будет.

При этом известии все невольно вскочили со своих мест.

— Господа, вы жалеете обо мне, но будете жалеть еще более. Капитан, простите меня, и вы, господа фермеры; я не хотела делать вам зла, но не могла отвратить его. Объявляю вам, что все вы пили отравленную воду, я также приняла яд, чтобы избегнуть казни. Обед отравлен, и все вы отравлены, — громко вскричала Христобелла и выбежала из комнаты.

При этом известии я вскочил со стула и будто в отчаянии ломал руки. Я взглянул кругом и никогда не забуду того ужаса, который написан был на лицах всех присутствовавших. Старый фермер, сидевший возле меня и также участвовавший в заговоре, с воплем опустил голову на стол.

— Боже, отпусти мне грехи мои, — вскричал другой фермер.

Лейтенант Максвел взглянул на меня и залился слезами; Дотт положил пальцы в рот и сидел как помешанный.

Наконец, я стал звонить, но никто не явился. Я стал звонить громче. Показался невольник.

— Где мой слуга?

— Его нет здесь, сударь.

— Где все люди?

— Все разбежались, сударь; мамми Христобелла умирает.

— Беги же скорее на бриг и приведи сюда доктора.

— Сейчас, — отвечал негр, выходя из комнаты.

— О, я начинаю чувствовать, — вскричал я, схватывая себя за грудь. — Я задыхаюсь.

— И я также, — сказал один из мичманов плача. Лейла в слезах вбежала в комнату.

— Мамми умерла, — сказала она. — О, капитан Кин, мне жаль вас, подите, я дам вам противоядие.

— Дай, скорее, скорее!

— Да, да, давай нам скорее!

— У меня теперь нет более, но я приготовлю еще. Останьтесь здесь и не шевелитесь, иначе яд станет действовать; я возвращусь как можно скорее.

Лейла взяла меня за руку и вывела из комнаты; придя к Христобелле, я хохотал до слез; но тем наказание еще не кончилось. Около десяти минут, не говоря ни слова, не смотря друг на друга и не двигаясь, с отчаянием на лицах, они обрадованы были возвращением Лейлы с огромным кувшином, из которого каждому досталось по стакану. Я стоял за дверьми, между тем как они толкали друг друга, спеша за противоядием, и потом пили его с жадностью, не воображая, что оно, вместо того, чтобы исцелить их, еще сделает больными. Через несколько минут начались вопли, крики, и сцена сделалась ужасною. Невольники отнесли гостей на постели, оставя их на жертву тягостным мыслям и сильным действиям противоядия, которое всю ночь не давало им покоя.

ГЛАВА XXXVI

С рассветом я пришел в комнату Дотта вместе с доктором, которому прежде открыл секрет. Том был в жалком положении.

— Слава Богу! Хоть один остался в живых! — сказал мне доктор.

— О, капитан Кин, — сказал Том, — как я рад, что вы здоровы; но вы приняли лекарство гораздо прежде нас.

— Да, — отвечал я, — мне дали его вовремя; но мы не теряем за тебя надежды.

— Я чувствую себя очень худо, — отвечал Том. — Доктор, скажите, останусь ли я жив?

Доктор взял его пульс и нахмурился. Наконец, он сказал:

— Ежели через двенадцать часов вам не будет хуже, то я ручаюсь за вашу жизнь.

— Сколько умерло? — спросил Дотт.

— Не знаю; мы прежде всех посетили вас.

— Я сознаюсь, что мы были не правы, — сказал Том, — зачем было доводить бедную женщину до отчаяния? Если я останусь жив, смерть ее будет лежать на моей совести.

— Правда, Дотт, — отвечал я, — но доктор велит оставить тебя в покое, и потому я уйду. Вечером опять навещу тебя.

Шутка мамми Христобеллы положила конец проказам мистера Дотта. Все другие, бывшие жертвами нашего заговора, оправясь от болезни, расплатились с Лейлою и скорее выехали из дому.

На третий день Том Дотт и лейтенант Максвел перебрались на бриг, воображая, что они чудом спаслись от смерти, и мы с двумя фермерами остались единственными жильцами Христобеллы, которая сделалась по-прежнему внимательною. Она сказала мне:

— Масса Кин, я очень много вам обязана; если вам нужно двести, триста, пятьсот фунтов стерлингов, возьмите у меня и хоть никогда не возвращайте.

Я отвечал, что не имею нужды в деньгах и что также много ей обязан. Но этот случай уже наделал много шума. Сначала в самом деле поверили, что Христобелла отравила себя и своих постояльцев, и я должен был защищать ее. Когда адмирал прислал расспросить о случившемся, я поехал к нему и рассказал всю историю и после принужден был повторить ее губернатору. Все смеялись над страдальцами и поздравляли мамми Христобеллу, что она так хитро и искусно очистила свой дом от несносных постояльцев.

Однажды адмирал прислал за мною и сказал:

— Кин, мне нельзя долее ждать прихода другого судна. Я должен послать вас с депешами в Англию: завтра вы сниметесь с якоря.

Я отвечал, что готов, и простился с адмиралом, который обещал прислать депеши на другой день с рассветом. Я поехал на бриг, отдал нужные приказания и потом возвратился в отель, чтобы взять свои вещи и расплатиться; но мамми Христобелла не хотела и слышать о плате и даже рассердилась не на шутку. Итак, вместо расписки, поцеловав старушку и потом Лейлу и подарив последней пару дублонов, я уехал на бриг. На следующее утро адмирал прислал депеши, и бриг под всеми парусами понесся в Англию.

Мы сделали самый быстрый переход. Команда была прекрасная, и с офицерами я не имел никаких неудовольствий.

Мы уже приближались к Англии, когда Боб Кросс донес мне, что на юго-востоке от нас слышна пальба. Я вышел наверх, но хотя выстрелы были явственно слышны, однако судов не было видно. Я переменил курс и к рассвету увидел французскую шкуну, сражавшуюся с большим английским кораблем, по-видимому ост-индской компании. Корабль имел уже множество повреждений в парусах и рангоуте.

Боб Кросс, стоявший возле меня, между тем как я смотрел в трубу, сказал:

— Капитан Кин, этот проклятый француз тотчас уйдет, если мы поднимем английский флаг, но, подняв французский, мы можем подойти к нему и овладеть им прежде, чем он узнает, кто мы.

— Мне кажется, ты прав, Боб, — сказал я. — Поднимите французский флаг; одним призом больше.

— Не прикажете ли выпалить пушку, капитан, чтобы привлечь их внимание?

— Пали, — отвечал я.

После выстрела мы продолжали идти к судам с попутным ветром. Около семи часов мы были от них в двух милях, и тогда я заметил, что английский корабль спустил флаг, и шкуна, подойдя к нему ближе, овладела им. Через полчаса мы также были возле нее. Я лег борт о борт со шкуною и взял ее на абордаж без большой потери, потому что почти половина ее команды была на ост-индском корабле, которым мы также без труда овладели.

Капитан сказал мне, что они около девяти часов сражались со шкуною и имели надежду отразить ее, но видя, что мы подняли французский флаг, считали дальнейшее сопротивление бесполезным. Шкуна имела четырнадцать пушек и была почти одной величины с моим бригом.

Между тем как часть пленных перевозили на бриг, капитан ост-индского корабля пригласил меня к себе в каюту, где собралось много пассажиров, преимущественно дам, которые не знали, как выразить свою благодарность. Через час все было готово. Я оставил часть матросов на ост-индском корабле, чтобы исправить его повреждения и, отдав шкуну под команду Дотту, продолжал свой путь.

Между тем как я ходил по шканцам, восхищенный успехом, Кросс подошел ко мне и сказал:

— Мне кажется, капитан, что вы прекрасно поступили, подняв французский флаг.

— Да, шкуна прекрасно ходит и могла бы уйти от нас.

— Я не то хочу сказать, капитан: это сделает для нас большую разницу в призовых деньгах.

Я все не понимал Кросса и, не отвечая, смотрел ему в глаза.

— Как же, капитан, если бы мы подняли английский флаг, то шкуна могла бы уйти, и даже если бы она осталась, то ост-индский корабль держался бы до нашего прихода; но так как он спустил флаг и взят был неприятелем, а мы отняли его, то за него нам придется более, чем за три таких шкуны, как эта.

— Это совсем не пришло мне в голову, Кросс.

— Да, капитан, но зато я об этом думал. Компания богата и может и должна заплатить нам. Кроме того, шкуна сильна, и мы напрасно потеряли бы только много людей.

— Ты прав, Боб, лучше невозможно было поступить.

Между тем западный ветер свежел, и мы, благополучно дойдя до Портсмута, на третий день стали на якорь у Спитгеда.

Было еще довольно рано, чтобы идти к адмиралу, и я не спешил на берег и поднял позывные вымпела своего брига; но, как я и ожидал, они не были еще известны брандвахте; и приход большого корабля, шкуны и военного брига возбудил общее недоумение.

Матросы только что кончили мытье палубы, когда Кросс, подойдя ко мне, заметил:

— Капитан Кин, мы стоим теперь на якоре возле того места, где стоял фрегат «Каллиопа», когда вас унесло в море вместе с Пегги. Какая разница между тогдашним положением вашим и настоящим!

— Да, Боб, — отвечал я, — я уже думал об этом одеваясь, и также думал о том, что ты, верно, хочешь ехать на берег, и потому позволяю тебе взять шлюпку.

— Благодарю вас, капитан; мне очень хотелось бы увидеться с бедною девушкою: надеюсь, что теперь дело пойдет на лад.

В семь часов я съехал на берег и, передав мои депеши адмиральскому секретарю, просил доставить их адмиралу. Через четверть часа он возвратился, прося меня подождать адмирала, и мы сидели несколько времени вдвоем, между тем как я рассказывал ему вест-индские новости.

Вскоре адмирал вышел и, взяв меня за руку, крепко пожал ее.

— Капитан Кин, — сказал он, — поздравляю вас с приходом. Мы хорошо знаем вас по депешам, и я очень рад лично с вами познакомиться. Последнее дело ваше еще более вас возвысит. Чарльз, прикажите сделать сигнал бригу «Трезубцу» и шкуне войти в гавань.

Адмирал расспрашивал меня о разных предметах и, прощаясь, пригласил к обеду. Выйдя от него, я отнес на почту два письма: одно к матушке, другое к лорду де Версли. Я писал к нему о своем счастье и послал копию с моей депеши адмиралтейству. Суда ввели в гавань, а я перебрался в отель «Джорж» и написал длинное письмо к Минне Вандервельт.

На другое утро пришел ко мне Кросс. По лицу его я отгадал, что у него есть приятные новости. Он нашел свою невесту, и старый смоглер, слыша о его успехах по службе, просил считать его дом своим.

На следующее утро я получил ответ лорда де Версли, который писал ко мне в самых дружеских выражениях. Он поздравлял меня с успехом и писал, что очень рад будет увидеться со мною в Лондоне и представит меня первому лорду адмиралтейства. Он советовал мне взять отпуск и заключил свое письмо словами: ваш искренний друг и доброжелатель де Версли.

Прочитав письмо, я почувствовал, что был прав, полагая, что лучшее средство привязать к себе лорда де Версли состояло в том, чтобы заставить его мною гордиться. До сих пор я действовал успешно, но долго ли мог я надеяться на успех? Не должен ли я был страшиться неудач и не заслуживал ли я их в некоторой степени, уверив его в смерти матушки? Мне казалось, что я могу потерять все, если он узнает об обмане; это заставило меня призадуматься. Я старался оправдать себя, но не мог; и, чтобы рассеять эти печальные мысли, стал писать просьбу об отпуске. Через несколько времени я выехал из Портсмута и, приехав в Лондон, остановился в лучшей гостинице в Альбемарльской улице.

На другой день утром я отыскал дом лорда де Версли и послал доложить о себе. Меня тотчас приняли. Лорд де Версли вышел ко мне навстречу и дружески взял меня за руку.

— Кин, я очень рад вас видеть. Я горжусь тем, что мой воспитанник приносит мне столько чести. Вы умели возвыситься своими собственными заслугами, и я уверен, что теперь вам не откажут в новых наградах.

Лорд де Версли подробно расспрашивал меня обо всем случившемся и потом поехал со мною в адмиралтейство. Он представил меня первому лорду, который обласкал меня и при первом случае обещал дать мне фрегат.

На другое утро я стал писать к матушке, но долго не знал, куда адресовать к ней письмо. Я долго думал об этом и на будущее время решился всегда писать на имя бабушки. Я уведомлял ее, что взял отпуск и нахожусь в Лондоне. Я писал, как добр ко мне лорд де Версли, и как высоко я ценю его благодеяния. Страница оканчивалась словами: чего бы не отдал я, чтобы носить имя человека, которого я так люблю и уважаю! О, если бы я мог быть Дельмаром! Я хотел перевернуть листок и продолжать, когда слуга доложил, что портной пришел, чтобы снять с меня мерку. Я вошел в спальню, и между тем, как портной примеривал мне платье, слуга вошел и сказал, что лорд де Версли дожидается меня в кабинете.

Оставя портного, я накинул свой сюртук и выбежал к лорду, который сидел на софе в ожидании моего прихода. Вдруг меня поразила мысль, что я оставил свое письмо на столе. Взглянув на него, я смутился и побледнел; я совсем забыл, что письмо было адресовано на имя бабушки, и, запинаясь, пробормотал, что никак не ожидал такой чести.

— Я пришел поздравить вас с прекрасным фрегатом, Кин, — сказал он: — я сейчас получил приказ из адмиралтейства и сам принес вам новости. Сегодня я жду вас к обеду.

— Я не знаю, как благодарить вас, лорд.

ГЛАВА XXXVII

— Я верю вам, Кин, — сказал лорд. — Но вы так неосторожно оставляете свои письма, что всякому легко прочитать их. Я видел, что вы пишете к бабушке. Здорова ли старушка?

К бабушке! О, как я обрадовался, вспомня, что письмо адресовано было к бабушке. Я отвечал, что она наслаждается совершенным здоровьем.

— Если вам нужны деньги, Кий, то обратитесь ко мне.

— Благодарю вас, лорд, я ни в чем не имею нужды; я не смею задерживать вас, зная, что вас ожидают важнейшие занятия.

— Прощайте, Кин, я ожидаю вас к обеду.

Он крепко пожал мне руку и уехал.

Внезапная перемена, происшедшая в душе моей, сильно поразила меня. Когда лорд вышел из комнаты, я забыл о приказе, который держал в руке, и о портном, дожидавшемся в соседней комнате. Все мысли мои обращены были к опасности, которой я избегнул, адресуя письмо не на имя матушки. Портной прервал мои размышления и, уходя, обещал принести платья к обеду. Тогда я развернул приказ, который лорд де Версли оставил в моих руках, я узнал, что назначен был командиром тридцатидвухпушечного фрегата, который должен быть спущен через два или три месяца. Итак, двадцати трех лет я уже командовал фрегатом. Теперь у меня оставалось одно только желание: вместо капитана Кина быть капитаном Дельмаром.

Читатель может сказать: что в имени? — Правда; но когда все наши мысли, все желания направлены к одной цели, то эта цель каждую минуту получает в наших глазах новую цену. Вельможа, который целую жизнь искал власти, при достижении ее, быть может, менее чувствует удовольствия, чем школьник, доставший, наконец, гнездо, которое ему давно нравилось. Скучен был бы свет, если бы ничто не занимало нас, не влекло к какой-нибудь цели, не ободряло нас, когда мы бываем разочарованы безрассудством и самолюбием окружающих нас. Как грустна мысль о характере человека! Сколько противоречий, сколько крайностей представляют люди, прибегая ко всем средствам для достижения покровительства, чинов или денег, марая тех, которых имени они боятся, и даже прибегая ко лжи для достижения своей цели! Сколько есть людей с блестящими талантами, но с низкою душою.

До сих пор счастие улыбалось мне, я достиг высокого звания без низких средств и происков, но я скоро узнал, что с возвышением в свете, увеличивается число врагов и завистников, рождается злословие, зависть и недоброжелательство, но я буду продолжать далее. Я оставался в Лондоне до конца отпуска, а потом уехал в Портсмут, чтобы сдать бриг, который поступил на службу его величества.

ГЛАВА XXXVIII

Тридцатидвухпушечное судно «Цирцея», на которое я был назначен, был прекрасный фрегат, и я по одному его внешнему виду заключил, что в нем сочеталось все, что делает судно добрым ходоком.

Когда я прощался с лордом де Версли, он сказал мне, что в первых числах следующего месяца, то есть сентября, поедет в Маделин-галл, где тетушка его, мисс Дельмар, мирно доживала свой век.

— Вот вам к ней письмо, Кин, — сказал он, — она так давно вас не видала, что, верно, не узнает. Советую вам угождать старушке; в Маделин-галле вы, верно, не соскучитесь.

По приезде моем в Портсмут, прежде всех явился ко мне мой старый друг и советник Боб Кросс.

— Ну, капитан Кин, — сказал он, — вы, верно, порадуетесь со мною, я достиг своей цели. Через несколько дней я женюсь на Дженни, и вы, верно, не откажетесь быть на моей свадьбе.

— С удовольствием, Боб; но прежде расскажи мне, как это случилось.

— Я все расскажу в коротких словах. Послушавшись вашего совета, я подарил старику несколько безделок, стал терпеливо выслушивать истории, которые он рассказал в сотый раз, и смеялся усердно над его шутками. Это сделало то, что старик сказал Дженни и ее матери, что я забавный, любезный и чувствительный молодой человек; хотя во все время говорил он, а я молчал. Наконец, он сам завел разговор о племяннице и сказал, что если она выйдет замуж по его желанию, то он оставит ей все свое имение. Но Дженни, зная переменчивый и капризный характер старика, сначала отказала мне, чем до того его взбесила, что он поклялся, что не оставит ей ни полушки. Через несколько дней Дженни согласилась, и старый кот хочет скорее праздновать нашу свадьбу и дает нам половину имения.

— Прекрасно, Боб, — отвечал я. — День свадьбы уже назначен?

— Нет еще, капитан, но я надеялся, что вы не оставите меня и возьмете на новый фрегат ваш «Цирцею».

— Как, Кросс, неужели ты до свадьбы думаешь идти в море? Я не советую тебе торопиться. Ты рассердишь и старика, и невесту.

— Правда, капитан, но я не буду спокоен, если узнаю, что вы ушли без меня в море.

— Что ж, ты думаешь, что я не в состоянии буду смотреть за собою?

— Нет, но мне будет грустно без вас. Впрочем «Цирцея» будет готова не ранее, как через четыре месяца, и я успею в это время надуматься.

— Я готов все для тебя сделать, Кросс; но мне кажется, что ты сделаешь гораздо лучше, если совсем оставишь службу и будешь жить на берегу.

— Тогда мне нечего будет делать.

— Ты будешь вместе с женою беречь старика.

— Говорят, что он уже очень слаб, ему не долго жить на свете.

— Хорошо, Кросс, я исполню твою просьбу. Время покажет, как лучше действовать. Теперь я поеду на несколько дней в Соутгемптон и постараюсь возвратиться к твоей свадьбе. Кстати, не слышал ли ты чего о наших призовых деньгах? Кросс, ты скоро получишь призовые деньги, и на твою долю достанется довольно.

— Я очень рад этому, капитан. У меня будет почти столько же, сколько и у моей Дженни.

Я простился с Кроссом и на другой день, взяв почтовых лошадей, поехал в Маделин-галл, получив за три дня перед тем приглашение от мисс Дельмар. Она писала, что очень рада будет видеть у себя друга и сослуживца ее племянника, лорда де Версли.

Приближаясь к месту своей родины, я был взволнован грустными, тяжелыми воспоминаниями. Я вспомнил, как бедная матушка, будучи не в состоянии скрывать от меня горькую истину, стараясь оправдываться, исчисляла обстоятельства, способствовавшие ее проступку. Мне казалось, что она и теперь стоит передо мною со слезами на глазах, и, смотря на роскошную картину, раскидывавшуюся перед моими глазами, я невольно воскликнул: «Бедная матушка!"

Коляска остановилась, и лакей позвонил в колокольчик. Несколько слуг выбежало из дома с известием, что благородная мисс Дельмар дома.

— Как прикажете доложить? — спросил старый слуга.

— Капитан Кин, — отвечал я.

Слуга пристально посмотрел на меня и, низко поклонясь, вышел.

— Капитан Кин, сударыня, — сказал он, введя меня в большую залу, в которой сидела с чулком в руках почтенная старушка и возле нее на низеньком стуле другая.

Старушка поклонилась мне, не вставая со стула и рассматривая меня в очки. Она была прекрасным типом старости. Серебряные волосы вились из-под чепчика, на черном шелковом платье надет был белый, как снег, передник; достоинство написано было во всех чертах ее лица и вселяло к ней невольное уважение. Когда я подошел и, по ее приглашению, сел возле нее, другая старушка встала, но мисс Дельмар, обращаясь к ней, сказала:

— Ты можешь остаться, дитя мое.

Я с трудом удержался от улыбки, слыша, как шестидесятилетнюю старуху называют «дитя», но дело в том, что Филлида уже много лет была горничною благородной леди и теперь сделана была ее компаньонкой.

После я узнал, что самой мисс Дельмар было около восьмидесяти семи лет, и она до сих пор пользовалась совершенным здоровьем. Филлида была моложе, и старая леди, имея ее в услужении у себя с двадцатидвухлетнего возраста и не замечая полстолетия, пронесшегося над ними, привыкла считать ее ребенком перед собою. Мисс Дельмар, как и все старушки, любила поговорить, и, рассказывая ей, как много я обязан лорду де Версли, я скоро приобрел ее расположение. После я узнал, что она особенно любила племянника. Младший брат его пренебрегал ею, и она говорила о нем только тогда, когда вспоминала, что лорд де Версли бездетен, и что его титул должен перейти к брату.

Она просила меня остаться обедать, и я с охотою согласился. Перед обедом ее собеседница исчезла, и мы остались одни. Она долго расспрашивала меня о лорде де Версли, и я истощил на этот предмет все свое красноречие.

— Племянник часто говорил мне о вас, капитан Кин; я слышала, что вы уже много отличились с тех пор, как оставили его. Кстати, знаете ли, что вы родились в этом доме?

— Да, я слышал…

— Бедная матушка ваша до своей смерти, верно, говорила вам об этом. Я помню ее, она была живая, прекрасная молодая женщина, — старушка вздохнула, — я сама когда-то держала вас на руках.

Здесь, к счастью, разговор перешел к другим предметам.

После чая, прощаясь со старушкою, я получил от нее приглашение почаще приезжать в Маделин-галл.

— Я скоро ожидаю племянника лорда де Версли, — сказала она, — и еще несколько гостей. Полковник Дельмар, двоюродный брат лорда, также должен приехать. Он весьма приятный и любезный человек.

Я с удовольствием принял приглашение и уехал. Дорогою грустные думы снова овладели мною; я вспомнил то, что говорила мне матушка, и горел от нетерпения возвратиться в замок и посетить места, слишком для нее памятные; я хотел встретить лорда де Версли там, где он мог бы вспомнить матушку, юную, неопытную и доверчивую; где он мог бы понять, чем она для него пожертвовала и сколько перенесла, единственно для него.

Возвратясь в Портсмут, я нашел, что мой фрегат не может быть готов ранее трех месяцев, и потому решился провести несколько дней на острове Байте, имея много знакомых между членами клуба. Легко понять, что мне не трудно было попасть в это общество. Чин капитана во флоте его величества есть лучшее рекомендательное письмо для самой высшей аристократии, и как известно, что человек, не имеющий связей и протекции, должен достигнуть этого чина своими собственными заслугами, то его почти везде высоко ценят и уважают; я говорю почти везде, потому что, странно сказать, с давних времен моряки никогда не были в милости при дворе. Между придворными, где редко возвышалось истинное достоинство, нами пренебрегали. При каждом вступлении на престол нового монарха из Ганноверского дома моряки оживали надеждою, которая, однако, скоро исчезала; но, быть может, все к лучшему.

ГЛАВА XXXIX

Однако я отвлекся от своего предмета и буду продолжать далее. Я получил приглашение на яхту, и мне было очень лестно внимание благородного командора и гостей. Мы несколько дней были в море, и я совсем неожиданно встретился со старыми знакомыми. Небольшой куттер проходил под кормою нашей яхты; ветер был тихий, погода жаркая, и один из спутников наших, обратясь ко мне, воскликнул:

— Посмотрите, Кин, на эту барку, которая проходит под кормою, — просто редкость! Она принадлежит ирландскому майору О'Флину, как он себя называет; не знаю, зачем тут О, но он добряк и презабавный человек. Вот он стоит: у него преогромные усы. Но всего интереснее его жена: мне кажется, что она ни ростом, ни дородностью не уступает верблюду, которого недавно показывали на ярмарке.

Когда куттер подошел ближе, я увидел на нем женщину огромного роста, в светло-голубом платье, с большим зонтиком в руках; шляпка была снята с ее головы, вероятно от жары.

— Это просто чудовище, — отвечал я, — майор должен быть бесстрашным человеком. Мне кажется, однако, что я где-то видел это лицо.

— Я слышал, что ее отец был комиссаром и оставил ей много денег.

— О, теперь я вспомнил, — отвечал я, — ее фамилия Кольпеппер!

— Так, так, и я теперь вспоминаю, — сказал он.

Читатель, быть может, помнит мисс Медею, которая так хорошо умела сводить концы. Однако, к счастью моему, она не узнала меня. Она напомнила мне то время, когда матушка сама привезла меня на службу и поручила Бобу Кроссу. От этой мысли я перешел к другой. Я вспомнил, что обещал Бобу быть на его свадьбе, и без помощи мисс Медеи, вероятно, позабыл бы свое обещание.

Я еще не виделся со старым Багорном, дядею Дженни, опасаясь, чтобы он не узнал в капитане фрегата прежнего наемщика судов. С летами я становился рассудительнее и не мог не заметить, что обман, который прежде я считал не только извинительным, но даже похвальным, часто имел весьма неприятные последствия.

В день свадьбы поутру я отправился в дом невесты, где собиралось уже много гостей. Боб Кросс представил меня старику Вагорну, который поговорив со мною, вдруг спросил:

— Не знаю, где мы встречались прежде, но мне знаком ваш голос.

— В самом деле? — спросил я, смутясь.

— Да, я тотчас узнаю по голосу. Постойте, капитан, вы были здесь с Бобом Кроссом, когда я в первый раз с ним познакомился; тогда вы были наемщиком судов, а теперь вы капитан, — продолжал старик, нахмурясь.

— Т-с, не говорите так громко, — сказал я. — Вспомните, зачем я приходил к вам. Неужели, способствуя уходу пленника, я мог объявить вам, что нахожусь в службе его величества.

— Правда, — ответил старик, — я не смею осуждать вас. Но Кросс был ли офицером в это время?

— Нет, адмирал назначил его ко мне боцманом уже в Вест-Индии.

— Слава Богу, а я думал, что Кросс также обманул меня; все стараются провести слепого, а слепые очень недоверчивы. Кстати, капитан Кин, слышали ли вы, получали ли вы после того известия об этой девушке?

— Теперь между нами не должно быть секретов, — сказал я, — и потому я открою вам, что вы помогли убежать не девушке, но офицеру, сыну голландского капитана.

— Ну, теперь я не удивляюсь, что вы скрыли свое звание, — отвечал старик, — если бы я знал, что то был офицер, то ни за что не согласился бы помогать вам; но бедной девушке я помог из милосердия, сострадания, как добрый христианин.

— Вы сделали прекрасное дело, и Небо наградит вас.

— Я бедный, слепой грешник, капитан Кин, — отвечал он. — Дай Бог, чтобы Дженни была счастлива, а мне недолго остается жить на свете.

Появление невесты с женихом положило конец нашему разговору. Мы пешком отправились в церковь шумною и веселою толпою. Через полчаса все кончилось, и мы возвратились домой. Был прекрасный осенний день, и обеденный стол был накрыт в саду. Нас было до двадцати человек, и мне никогда еще не было так весело. В восемь часов, вечера все разошлись по домам, старика Вагорна, который с радости едва стоял на ногах, унесли в постель. Уезжая после всех, я поцеловал Дженни, пожал руку Бобу и отправился в Портсмут.

Возвратясь домой, я опять стал думать о Минне Вандервельт и вспомнил, что не писал к ней с самого назначения моего командиром «Цирцеи». Я тотчас сел и написал к ней предлинное письмо, в котором изъявлял сожаление, что до сих пор не получал от нее ответа ни на одно из моих писем. Я также просил ее уведомить меня, что сталось с молодым Вангильтом, которому я дал средства убежать. Отослав письмо на почту, я заснул, но образ Минны даже и во сне все носился передо мною.

Утром я получил длинное письмо от тетушки Бриджмен, в котором она писала, между прочим, что поручик Флет женится, наконец, на дочери трактирщика, что привело в негодование весь полк. Она убедительно просила меня посетить их, но, признаюсь, это совсем несогласно было с моими мыслями. Гордость моя противилась этому, я боялся, что в Чатаме все станут показывать на меня пальцами и скажут: отец этого капитана был солдатом и жил в этих казармах. Другое письмо было от лорда де Версли. Он извещал меня о своем приезде в Маделин-галл и писал, что с нетерпением меня ожидает. Я на другой же день поскакал в замок и очень радушно был принят лордом и его теткою. Вслед за мною явился и полковник Дельмар; он был двоюродным братом лорда де Версли, но по наружности я никогда не отгадал бы, что он носит фамилию Дельмаров.

Он был небольшого роста, сутуловатый, с круглым, полным лицом; я заметил, что он часто посматривал на меня, и хотя наружность его не имела ничего привлекательного, но все приемы были благородны, и разговор весьма приятен.

Я любил бродить с ружьем в руках в тех местах, которые напоминали мне о матушке. В одно утро я забрел далее обыкновенного и очутился около пещеры, образованной сучьями старого дуба, перемешанными с камнями и дерном. Она была против парка и скрывалась за густою зеленью. Я бросился на дерновую скамью. Мне казалось, что это место самою природою устроено было для свиданий; здесь девушка без трепета могла внимать страстному шепоту влюбленного, не боясь докучных свидетелей. Я начал уже строить воздушные замки, когда голос по другую сторону грота, обращенную к замку, вывел меня из задумчивости. Я узнал голос старой леди и ее верной спутницы Филлиды.

— Пустое, Филлида, — откуда ты могла узнать это? — спросила старушка.

— Вспомните, сударыня, — отвечала Филлида, — что я была вашею горничною, когда это случилось, и была почти неразлучна с Беллою Мезон. К вам она была очень почтительна, и вы не могли разгадать ее, но уверяю вас, что я никогда еще не видела такой гордой женщины. Поверите ли, что она обходилась с презрением и с камердинером, и с управительницею.

— Знаю, знаю, она была так же горда, как и ее мать; но это еще ничего не доказывает.

— Я только говорю, сударыня, что и все говорили, что Белла Мезон никогда не вышла бы за солдата, на которого смотрела с презрением, если бы не была к тому вынуждена.

— Чем же она могла быть вынуждена?

— Она хотела скрыть свой стыд, сударыня; вспомните, что дитя родилось через три месяца после свадьбы.

— Это я очень хорошо помню, — отвечала мисс Дельмар, — племянник недаром говорил, что нужно было строже присматривать за Беллою, и не позволял ей видаться с солдатом.

— С солдатом, сударыня! Он ни в чем не был виноват; Белла никогда не стала бы его слушать.

— Что ты хочешь этим сказать? Кого же ты подозреваешь?

— Конечно, лорда де Версли. Все в замке были уверены, что дитя его; он был почти неразлучен с Беллою до ее замужества.

— Филлида, ты сама не знаешь, что говоришь. Это невозможно. Я когда-то говорила об этом деле с лордом де Версли, который в то время был еще капитаном Дельмаром, и он оскорблен был этим и хотел даже наказать солдата.

— Это может быть, сударыня, но все же Персиваль — сын капитана Дельмара. Недаром же миссис Мезон приезжала тогда в замок и тотчас уехала.

— Что ж, конечно, ей было это неприятно.

— Разумеется, сударыня, но она имела тайное свидание с капитаном Дельмаром, и управительница подслушала их разговор. Кажется, что капитан и не оправдывался. Я помню, что миссис Мезон, уезжая, так отзывалась о капитане, как в другом случае она никогда не смела бы себе позволить. Да и взгляните, сударыня, на капитана Кина; ведь он портрет лорда.

— Правда, он очень похож на него, — сказала старушка.

— И неужели вы думаете, что лорд определил бы мальчика на службу и сделал его капитаном, если бы он был сыном простого солдата? И взгляните, как любит его лорд; стал ли бы он приглашать в замок сына своего слуги? Поверьте же мне, сударыня, что капитан Кин принадлежит к фамилии Дельмаров, иначе лорд де Версли так не любил бы его; я уверена, что он отдал бы правую руку, если бы мог передать свой титул и имение капитану Кину, вместо того чтобы оставить их детям своего младшего брата.

— Может быть, ты и правду говоришь, хотя я не знаю, что и думать. Я поговорю с лордом де Версли, и если капитан Кин принадлежит к фамилии Дельмаров, то пусть все это узнают. Мне становится холодно, пойдем на террасу.

— Благодарю тебя, Филлида, — подумал я, когда кресла старушки покатились к замку, — твоя страсть болтать пригодилась мне. Теперь, быть может, лорд признается во всем тетке, и увидим, что будет дальше. — Я вышел из грота и пошел к замку.

Время проходило незаметно, и я стал собираться в Портсмут. Перед отъездом, возвращаясь с охоты, я заметил полковника Дельмара, который недавно приехал в замок и разговаривал в это время с писарем мистера Вардена, управляющего делами лорда де Версли. Мне показалось несколько странным, что такая гордая особа разговаривает с писарем, однако я прошел мимо, не сказав ни слова.

Во время пребывания в замке я подружился с мистером Варденом, который, как я уже сказал, управлял делами лорда де Версли. Услышав, что я опять еду в море, он обещал извещать меня обо всем, что будет происходить в замке, просил также писать к нему и считать его лучшим моим другом.

На другой день мы опять отправились на охоту. Я стоял возле лорда де Версли, как вдруг подле нас раздался выстрел, и я упал, раненый в голову.

В то же время полковник Дельмар подбежал к нам, объясняя лорду де Версли в несвязных словах, что ружье его нечаянно выстрелило, и горько жалуясь на такой несчастный случай. Между тем лорд де Версли стоял возле меня на коленях с горестью и беспокойством. С головы моей сняли шляпу, она была полна крови, и затылок оцарапан был выстрелом. Я лежал без чувств, тяжело дыша; меня на руках отнесли в замок.

По приезде доктора я пришел в себя. Мне вынули пулю и, перевязав голову, уложили в постель. Лорд де Версли и полковник Дельмар были при мне неотлучно. Это происшествие замедлило мой отъезд, и я только через три недели мог выходить из комнаты. Лорд де Версли, уверясь, что я нахожусь вне опасности, уехал в Лондон. Полковник остался. Его внимание, неусыпное попечение обо мне были причиною, что мы сделались почти друзьями. Он вызвался ехать со мною в Портсмут, на что я с радостью согласился. Мисс Дельмар много беспокоилась обо мне во время моей болезни, и добрый мистер Варден также часто навещал меня.

Через пять недель я простился с мисс Дельмар и вместе с полковником уехал в Портсмут.

Прежде всех явился ко мне Боб Кросс, которому я писал о своем возвращении. Семейные дела его шли как нельзя лучше, жена без памяти его любила, а старик был тише воды. Фрегат вооружался, и, осмотрев его, я возвратился домой, чтобы обедать с полковником Дельмаром. Казалось, что этот человек принимал во мне сильное участие и после моей болезни был еще ласковее и внимательнее. Признаюсь, мне редко случалось встречать такого веселого и доброго товарища. Между нами завязалась тесная дружба; он часто делал мне дорогие подарки, которые я не мог не принимать; и иногда, оставаясь со мною наедине, старался выведать у меня что-нибудь о моем происхождении; но я тотчас переменял разговор или отвечал, что отец и мать мои умерли.

В Портсмуте я получил несколько писем и в числе их три от матушки, которая знала о случившемся со мною несчастии из газет и сильно обо мне беспокоилась. Днем я совершенно занят был вооружением фрегата, но вечером обедал обыкновенно у адмирала или с офицерами. Меня часто приглашали и офицеры морских полков, но я всегда отклонял их предложения, опасаясь услышать какие-нибудь намеки о моем отце Бене, которые могли бы оскорбить мое самолюбие. Хотя я не имел причины ожидать от офицеров такой обиды, но так как за обедом обыкновенно пьют много, бывает много молодых людей, то они легко могли сказать навеселе то, чего никогда не сказали бы в другое время. Полковник часто с ними обедал и не мог понять причины моих отказов.

Мы прожили три недели в Портсмуте, когда полковник Дельмар получил письмо от одного из своих знакомых, майора Степльтона, которое громко прочитал при мне. Майор писал, что собирается в Портсмут, и просил найти ему хорошую квартиру.

— Он славный малый, — сказал полковник, — и вам, верно, приятно будет с ним познакомиться. Я буду просить его подолее здесь остаться.

На другой день, возвратясь домой из гавани, я нашел у нас майора Степльтона и был представлен ему полковником. Майор был небольшого роста, красивой наружности и одевался по последней моде; но глаза его имели какое-то особенное выражение, которое никому не могло понравиться; они блуждали во все стороны и не могли останавливаться ни на одном предмете. Мы обедали вместе, и майор осыпал меня учтивостями.

Через неделю по приезде майора, мне случилось обедать с ним вместе в большом обществе. Вина пили много, и все были довольно разгорячены, в особенности майор, который как будто старался завести ссору и чаще других обращался ко мне. Я был очень осторожен в словах, видя, что он всем обижался. Он сделал несколько обидных замечаний, как будто вызывая меня к тому же, но я переносил их, будто ничего не замечая. Наконец, услыша разговор мой, майор вдруг вскочил с места и объявил, что я солгал и не заслуживаю названия благородного человека.

ГЛАВА XL

Я разговаривал с лейтенантом о своем фрегате, и потому в словах моих не могло быть ничего оскорбительного для майора. Я видел, что он забылся, и спокойно отвечал:

— Майор, вы сами не знаете, что говорите, но мы объяснимся завтра поутру. — Я встал из-за стола, и все разошлись.

Вскоре полковник Дельмар пришел ко мне в комнату и, осуждая поступок майора, приписывал его излишнему употреблению вина и надеялся, что к утру он непременно будет просить извинения.

Я также почти уверен был в этом и спокойно заснул, но вечером полковник Дельмар снова пришел ко мне.

— Представьте, Кин, — сказал он, — я был у майора; к удивлению моему, он не только не отпирается от своих слов, но и теперь повторяет их. Я старался уговорить его, но напрасно.

— Что ж, — отвечал я, — теперь остается одно средство — дуэль.

— Как друг ваш, я просил его сознаться в ошибке, но он был непреклонен. Тогда я сказал ему, что буду вашим секундантом. Хорошо ли я поступил, Кин?

— Прекрасно; я премного вам обязан, — отвечал я.

— Он сошел с ума, решительно сошел с ума! — вскричал полковник Дельмар. — Я очень жалею, что он сюда приехал. Я помню, что несколько лет назад он имел много дуэлей, но думал, что он давно уже их бросил. Хорошо ли вы стреляете, Кин? Он отличный стрелок.

— Могу подстрелить противника, полковник. Правда, что я один только раз дрался на дуэли и неохотно буду драться теперь; но мне более ничего не остается, и если необходимо проливать кровь, то пусть она падает на голову зачинщика.

— Правда — отвечал полковник Дельмар, кусая губы. — Но я надеюсь, что успех будет на вашей стороне.

— Я не имею особенной неприязни к майору, — сказал я, — но так как он такой отличный стрелок, то я постараюсь вернее наводить пистолет. Я довольно знаком с оружием и видел столько пуль над своею головою, что могу быть под ними хладнокровным.

Между тем как полковник выходил из комнаты, вошел слуга и доложил ему, что капитан Грин желает переговорить с ним по одному важному делу. Чтобы не быть лишним, я ушел в свою комнату, но, возвратясь, нашел уже полковника одного.

— Ну, Кин, — сказал он, — все устроено. Майор не хочет и слышать о примирении. Вы должны стреляться сегодня вечером.

На это отвечать было нечего, и мы расстались; я пошел в гавань, а полковник стал писать письма.

Читателю покажется, быть может, что в этом случае я был слишком хладнокровен, но дело в том, что мне, не имеющему ни жены, ни семейства, не нужно было делать никаких приготовлений. Я знал, что шел на дурное дело, но, сожалея о жалкой необходимости, все-таки не мог поступить иначе. Я не знал середины в тех случаях, когда должно или пожертвовать мнением света и быть повсюду презираемым, или решиться отнять жизнь у другого; как бы ни судили об этом на том свете, но на этом между моряками и солдатами рассуждали по-своему. Я старался удалить от себя эти мысли до того времени, которое должно было решить мою судьбу.

Возвратясь из гавани, я сел обедать с полковником. Едва мы встали из-за стола, как он напомнил мне, что пора ехать; противник мой и его секундант не заставили себя дожидаться. Полковник поставил меня на место, но так, что лучи заходящего солнца падали мне прямо в глаза. Я заметил ему это и просил переменить место. Он перевел меня по другому направлению и снова поставил на место, но я заметил, что за мною был столб, делавший из меня верную цель для противника.

— Я неопытен в этом деле, Кин, — отвечал полковник Дельмар, — и делаю странные ошибки.

Тогда я сам назначил нам места. Пистолеты зарядили и подали нам. По сигналу мы выстрелили вместе. Я чувствовал, что был ранен, но противник мой упал. Я стоял без движения; капитан Грин и полковник подбежали к моему противнику; пуля пробила ему грудь.

— Он мертв, — сказал капитан Грин.

— Да, — отвечал полковник Дельмар. — Поздравляю вас, Кин, вы убили величайшего бездельника, который срамил королевский мундир.

— Полковник, — заметил капитан Грин, — это замечание неуместно. Наши проступки должны умирать вместе с нами.

— Я совершенно согласен с вами, капитан Грин, — отвечал я.

Для меня было удивительно только, что полковник сам познакомил меня с человеком, которого память теперь так жестоко оскорбляет. В самом деле, с самого начала дуэли поведение полковника Дельмара возбудило мои подозрения, и прежние его поступки, вдруг столпившись в моей памяти, открыли мне глаза. Я убедился, что он не может быть моим другом. Но кровь ручьем текла из моей раны; солдаты, проходившие мимо, унесли тело майора Степльтона и, взяв меня, также отнесли в трактир. Доктор осмотрел мою рану и нашел ее неопасною. Пуля остановилась в ноге, но ее скоро вынули и уложили меня в постель. Полковник Дельмар по-прежнему ухаживал за мною, но я обходился уже с ним холодно. Я советовал ему скрыться до времени, но он объявил, что готов рисковать всем, чтобы только остаться со мною. Вскоре капитан Грин также пришел ко мне в комнату.

— Надеюсь, — сказал он, — что вам приятно будет услышать, что майор Степльтон жив. Он начинает приходить в чувство, и доктор не теряет надежды спасти его.

— Я чрезвычайно рад этому известию, капитан Грин, потому что никогда не питал неприязни к майору, и поведение его было для меня совершенной загадкой.

Расспросив о моей ране и пожелав мне скорого выздоровления, капитан Грин ушел, но я заметил, что он не обратил и малейшего внимания на полковника Дельмара и только выходя из комнаты, холодно ему поклонился. Но меня еще более удивило то, что через несколько минут полковник Дельмар сказал, что он считает необходимым на время уехать.

— Я согласен с вами, — отвечал я, — вы прекрасно сделаете.

Я сказал это потому, что не хотел более его видеть. Меня поразило также, что он собирался ехать, узнав, что майор Степльтон жив, в то время как прежде хотел оставаться со мною, и я был очень рад, когда он простился и уехал в Лондон.

Я выздоравливал быстро. Фрегат между тем запасся водою и провизиею, но по недостатку людей не мог идти в море ранее, как через месяц. Капитан Грин навещал меня почти каждый день и однажды заведя разговор о дуэли, я напомнил ему, между прочим, о дерзком отзыве полковника Дельмара о майоре, когда тот лежал без чувств.

— Да, — сказал капитан Грин, — я счел долгом пересказать эти слова майору. Они сильно расстроили его, и он отвечал: «Он назвал меня величайшим бездельником? Так неужели черт лучше тех, кого он соблазняет? Впрочем, мы находимся во власти друг друга, и когда я встану на ноги, то буду действовать». Тут есть какая-то тайна. Не имеете ли вы причины считать полковника своим неприятелем? Ясно видно было перед дуэлью, что он хотел, чтобы все выгоды были на стороне вашего противника.

— Не думаю, чтобы он мог иметь какие-нибудь причины быть моим неприятелем, но, к несчастью, из его поступков я должен в том увериться.

Когда капитан Грин ушел, я старался найти причину неприязни ко мне полковника. Я знал, что он считал себя наследником мисс Дельмар, но думал, что несколько тысяч, которые она могла мне оставить, не заставили бы его искать моей смерти; лорд де Версли не мог ничего мне оставить. Одним словом, я терялся в догадках. Я не счел, однако, необходимым писать об этом лорду де Версли, тем более, что дуэль описана была во многих газетах. От матушки я скоро получил письмо и также скоро отвечал ей.

Через шесть недель я выздоровел, и «Цирцея» была уже совершенно готова к выходу в море. Я получил приказание присоединиться к эскадре, находившейся в Немецком море у Текселя. Описав мистеру Вардену дуэль и поведение полковника Дельмара, возбудившее мои подозрения, я отослал письмо на почту и на другое утро перебрался на фрегат и снялся с якоря.

В море все мои мысли посвящены были службе. В Немецком море мы встретили нашу эскадру, и через день нас послали вместе с фрегатом «Астреей» следить за неприятельскою гребною флотилиею, находившеюся в разных реках и портах, жечь ее, истреблять и топить. Это было опасное поручение, потому что неприятель мог укрываться на мелях и песках, и мы почти каждый день имели дело с лодками или батареями. Погода была дурная, но два месяца мы крейсировали благополучно. Однажды утром с салинга увидели куттер, шедший с эскадры, на котором мы ожидали получить письма из Англии, но в то же время «Астрея» сделала сигнал, что видит у берега шесть неприятельских судов.

Оба фрегата пустились за ними в погоню, оставя за собою куттер. Штурманы наши хорошо знали положение прибрежных мелей, между которыми мы пробирались к неприятелю. Мы приблизились на расстояние пушечного выстрела и поменялись с батареями несколькими залпами, но в это время флотилия скрылась от нас в небольшую гавань и сделала дальнейшее преследование бесполезным. «Астрея» сделала сигнал поворотить. Мы пошли назад, но ветер, довольно свежий, стал постепенно усиливаться, предвещая бурю. К вечеру мы вышли из гряды мелей в открытое море, но ветер до того уже скрепчал, что мы принуждены были держаться под зарифленными марселями. Имея под ветром мели, мы всю ночь несли большие паруса, чтобы удалиться от берега, но скоро принуждены были остаться под грот-марселем и фоком. Между тем, волнение увеличивалось, и опасность казалась неизбежною.

С рассветом мы прежде всего хотели узнать положение «Астреи». Мы долго напрасно искали ее, наконец увидели ее на горизонте, более походившую на призрак корабля, чем на красивый фрегат. Она казалась какою-то неясною, темною массою на светло-сером поле. Потеряв стеньги, она то поднималась, то опускалась на волнах, и держась под одними нижними парусами, казалась почти неподвижною.

— Вот «Астрея», — сказал Вильсон, — и если буря продолжится, она погибнет.

— Если буря продолжится, мистер Вильсон, — заметил я тихо, — то нам также можно будет читать отходную. Прикажите бросить лот. Как глубина?

— Сорок сажен.

Однако, когда бросили лот, глубина оказалась только шестнадцать сажен. Мы увидели по карте, что нас много снесло под ветер, к тому же и течение было нам неизвестно. Штурман подошел ко мне и сказал вполголоса:

— Нас несет на берег, и только чудо может спасти нас.

— Я с вами согласен, — отвечал я, — но буря может стихнуть, и мы не должны терять надежды. Во всяком случае прошу вас не сообщать никому более ваших опасений. Через несколько часов решится наша судьба.

— Но «Астрея», верно, в четырех милях у нас под ветром, а здесь глубина так быстро уменьшается, что через час ее, наверное, выбросит на берег.

— Правда, ей нет спасения, — отвечал я. — Дай Бог, чтобы хотя туман скрыл ее от наших глаз.

— Ни один человек не спасется, — заметил с трепетом штурман.

— Нет надежды, мистер Гиллер; но если и нам суждено погибнуть вместе с ними, то, по крайней мере, исполним свой долг и умрем без страха:

Я вышел наверх вместе с штурманом.

— Барометр повышается, — сказал я громко старшему лейтенанту, — и буря верно скоро стихнет.

— Очень кстати, — отвечал он.

— Видна ли «Астрея»?

— Нет, под ветром совсем пасмурно; мы уже не видим ее с четверть часа.

— Слава Богу, — подумал я, — потому что вы никогда более ее не увидите. — Как глубина?

— Четырнадцать сажен.

— Мы скоро должны пройти мель и тогда будем в открытом море.

Капитан бывает оракулом в минуты опасности, и матросы с жадностью ловили мои слова. Однако штурман с беспокойством ходил по шканцам в ожидании решительной минуты. Бедняжка поддерживал своим скудным жалованьем жену и семейство, и неудивительно, что он терзался отчаянием, видя перед собою почти неминуемую гибель. Моряку никогда не должно жениться, иначе служба будет для него тягостною мукою. Что касается до меня, то в это время я думал о суетности человеческих желаний. Все мои планы, надежды, все зло и добро, ожидавшее меня в будущем, исчезали перед мыслию о вечности. Мне оставалось умереть, как человеку, исполнившему свой долг и поручив свою душу Богу.

Около полудня горизонт под ветром очистился, но «Астреи» уже не было видно. Я знал, что она непременно выброшена на каменья, но спокойно навел трубу по тому направлению, где прежде находился фрегат, и хладнокровно заметил:

— «Астрея» обогнула мель и теперь, наверно, вне опасности.

Потом я сошел в каюту, но через несколько минут вахтенный офицер пришел сказать, что мы уже на двенадцати саженях глубины.

Когда он вышел, явился Кросс.

— В рангоуте есть много повреждений, капитан, — сказал он, — но мне кажется бесполезно исправлять их.

— Отчего же бесполезно?

— Что греха таить, капитан, судя по лицу штурмана, которое служит нам вместо барометра, мы скоро все будем на том свете. Я часто бывал в этих морях и теперь очень хорошо понимаю наше положение.

— Правда, Кросс, наше положение незавидно, и одна только перемена ветра может спасти нас.

— Что ж, капитан, если нет спасения, так нечего о нем думать; но мне кажется, что буря стихает, и завтра, к утру, мы будем иметь хорошую погоду.

— Это будет поздно, Кросс; через три или четыре часа фрегат разобьется вдребезги.

— Одиннадцать сажен, — сказал штурман, входя в каюту.

Когда офицер вышел, я заметил Кроссу:

— Вода убывает, и нам остается недолго ждать.

— Да, капитан, при этом волнении мы разобьемся на пяти саженях глубины.

— Быть может, но я не хочу прежде времени отнимать у людей надежду.

— Извините, капитан, ежели я осмелюсь спросить, что вы намерены делать?

— На шести саженях я велю срубить мачты и бросить оба якоря.

— Десять сажен, — сказал штурман.

Я тотчас вышел наверх. Приказав вызвать людей, я сказал им, что мы должны будем скоро срубить мачты и отдать оба якоря.

ГЛАВА XLI

Матросы разошлись в молчании. Они поняли, в какой опасности находится фрегат, но работа заставила их позабыть страх. Они работали молча, но усердно. Достали канат; плотники с топорами стояли у мачт в готовности рубить их. Между тем буря крепчала и становилась ужаснее. Мы были уже на семи саженях, и ветер делался сильнее и сильнее.

Я стоял на шкафуте. Возле меня был старший лейтенант и штурман. Кросс не сводил с меня глаз. Лотовой матрос продолжал кричать резким голосом: «Семь сажен, шесть с половиною». Наконец, он громче прежнего закричал: «Шесть сажен!» Время пришло.

— Руби шлюпочные найтовы! — закричал я, и когда это приказание было исполнено, прибавил: — Руби талрепы!

Талрепы и бакштаги рубились одни за другими. Мачты затрещали, и фок-мачта упала вместе с грот-мачтою; бизань-мачта слетела вслед за ними, и фрегат выпрямился и бросился к ветру.

— Из бухты вон! Отдай якорь!

Якорь с правой стороны полетел в море и за ним другой, с левой.

Фрегат встал прямо против ветра, поднимаясь и опускаясь от ударов разъяренных волн. Якоря еще не задержали его; срубленные мачты бились и плавали возле.

Вся команда была наверху, имея перед глазами неизбежную гибель, между тем как плотники заколачивали люки. Через минуту фрегат задержался на якорях, застонал, задрожал, и огромная волна перекатилась вдоль его, смыв плотников с недоконченной работы. За нею последовала вторая и третья, почти заливая фрегат и смывая в море людей, державшихся за снасти и пушки.

Я сошел со шкафута, где не за что было держаться, и прижался к кнехту у грот-мачты, но даже и здесь не мог бы долго держаться, если бы Боб Кросс, стоявший возле, не обвязал вокруг меня веревку в то время, когда волна стала уносить меня. Шлюпки, стоявшие на рострах, были сброшены с своего места волнами и, перекатываясь вдоль фрегата, передавили множество людей.

Матросы прижались к пушкам, но я напрасно искал старшего лейтенанта и штурмана; они стояли на шкафуте, когда первая волна перекатилась через фрегат, и вероятно, она унесла их в море, потому что я уже никогда более их не видел.

— Нам не долго ждать, Боб, — сказал я.

— Да, капитан, при такой погоде канаты скоро лопнут, и нас выбросит на мель.

— И потом разобьет.

— Да, но тогда постарайтесь схватиться за обломок мачты. Это лучшее средство.

Читателю покажется, быть может, странным, что я разговаривал с одним только Кроссом, но мы были до того ослеплены брызгами и пеною волн, ревевших вокруг фрегата, что не могли ничего перед собою видеть, и, видя, как смывало людей, не успевших за что-нибудь схватиться, каждый держался за что мог. На палубе оставалось не более пятидесяти человек, и многие из них, спеша спуститься вниз, были уносимы волнами в море.

Всего мучительнее было слышать вопли и крики о помощи несчастных, раздавленых тяжелыми обломками и шлюпками, которым невозможно было подать никакой помощи. Все, что я описывал со времени отдачи якорей, случилось в несколько минут.

Вдруг фрегат наклонился на правую сторону, и почти в то же время волна, ударившись с носу, окатила нас. Едва мы в состоянии были говорить, я сказал Кроссу:

— Канаты лопнули!

— Да, фрегат понесет на мель и через десять минут разобьет. Нам нельзя долее здесь оставаться.

Я почувствовал справедливость этого замечания и, выждав волну, добрался до трапа и спустился вниз. Мы уселись на пушке, и Кросс привязал меня к ней платком.

В каюте многие безмолвно ожидали своей судьбы.

Они знали, что все кончено, что более ничего невозможно сделать, но почтительно сняли шляпы, когда я проходил мимо:

— Канаты лопнули, — сказал я, — и фрегат сейчас разобьется вдребезги. Помните, что на обломках мачт под ветром лучше всего искать спасения.

— Благодарим, капитан, — сказали стоявшие возле, но едва они успели произнести эти слова, как фрегат задрожал от удара, и этот удар отразился в сердце каждого из нас. Фрегат выбросило на мель, и члены его не переставали трещать и ломаться, как вдруг новая волна ударила с левой стороны и повалила его на бок.

Невозможно описать, что случилось после этого ужасного удара. Шум и смятение распространились повсюду. С каждым ударом волны сопротивление стен фрегата становилось менее и менее. С треском ломались корабельные члены, и наветренные пушки, сорвавшись со своих мест, с грохотом летели под ветер, пробивая борт. Вопли и крики смешивались с плеском и шумом волн и воем ветра. Сцена была ужасная. Наконец сильнейший треск возвестил, что фрегат уступил силе волн, и вода хлынула со всех сторон. Невдалеке плавала грот-мачта, то погружаясь, то поднимаясь из волн. Кросс бросился к ней вплавь и сделал мне знак следовать за ним. Я бросился в море, и через несколько минут мы оба держались за один обломок мачты.

Осматриваясь кругом, я увидел, что около двадцати человек держались у мачты. Многие из них были в совершенном изнеможении и на глазах моих погружались в море, но в эти страшные минуты каждый думал только о собственном спасении, и чувство самосохранения превозмогло все.

Наступала ночь. Волны, изменяя свой цвет из желтоватого в зеленый и серый, наконец сделались черными, и только на вершинах их сверкала белая пена.

Совершенно изнеможенный, я задремал на обломке, имея половину тела в воде. Но когда, потеряв равновесие, я пробудился, то увидел над собою чистое небо и яркие звезды. Я осмотрелся кругом и увидел, что волнение стало меньше, и ветер сделался тише прежнего.

— Кросс! — сказал я.

— Здесь, капитан, у вас под ветром.

— Ветер стихает, и к утру будет прекрасная погода.

— И я тоже думал, капитан.

— Слава Богу, он не даст нам погибнуть. Подождем рассвета.

Нам оставалось еще ждать три или четыре часа, но в это время ветер начал постепенно стихать. Скоро осталась одна только зыбь. Я крепче схватился за мачту и поднял голову, чтобы осмотреться кругом. В нескольких саженях от нас плавала фок-мачта со множеством людей. Носовая часть фрегата высовывалась из воды, но кормовая уже зарылась в песке и была совершенно затоплена.

В то время с обломка фок-мачты кто-то закричал нам:

— На грот мачте, алло!

— Алло! — отвечал Кросс.

— У вас ли капитан?

— Здесь, — отвечал Кросс, — жив и здоров!

Дружное ура грянуло вместо ответа и тронуло меня до глубины сердца. Я вполне оценивал привязанность людей, которые вспомнили обо мне в таком положении. Мне стало грустно, когда, осматриваясь кругом, я увидел, что из них осталось не более сорока человек. Однако наступало время действовать.

— Кросс, — сказал я, — теперь тихо, и, чем оставаться здесь, нам лучше доплыть до фрегата и усесться на нос, который торчит из воды. Там нас скорее увидят с какого-нибудь корабля.

— Правда ваша, — отвечал Кросс и с этим словом бросился вплавь к фрегату. Я последовал за ним, И так как расстояние до него было не более сорока сажен, то мы скоро добрались и влезли на бак. Некоторые из матросов последовали за нами, но одни, изнемогая от усталости, погружались в море, другие остались замертво на мачтах, как окоченелые трупы. На обломках фрегата нас собралось только двадцать шесть человек.

Мы обрадовались, найдя это пристанище, и улеглись на палубе. Около полудня сон заставил несчастных забыть на время свои страдания. Кросс, я и один из матросов с переломленною рукою бодрствовали вместе. Последний не мог заснуть от чрезмерной боли и, кроме того, мучился жаждою.

С юга дунул ветерок и оживил в нас надежду. Наступала ночь, и люди все еще спали. Мы с Кроссом также последовали их примеру. Ночь была холодная, и, проснувшись поутру, мы были измучены жаждою. Все просили воды. День показался нам ужасным и томительным. Мы изнемогали. Я снова заснул, но Кросс разбудил меня.

— Капитан, дождь идет. Если прикажете, мы наберем воды.

— Буди всех, Кросс. Нельзя терять такого случая, он может спасти нам жизнь.

Матросы мигом вскочили на ноги и стали сбирать дождевую воду, кто как мог. Вытащив из люка два ведра, они наполнили их водою. Между тем солнце разогнало тучи, и жар сделался нестерпимым. Вдруг на западе показался парус. Судно шло к нам, и скоро мы рассмотрели, что то был куттер. Он увидел нас, спустил шлюпку, и через минуту, войдя на палубу куттера, мы благодарили Небо за свое избавление.

Командир сказал нам, что он никак не предполагал, что мы разбились, хотя знал о погибели «Астреи». Однако мы не в состоянии были много говорить и, подкрепив себя пищею, крепко заснули в чужих койках. Долгий сон освежил меня, и за завтраком я позабыл прежнее горе. Куттер шел к острову Гельголанду, где мы могли найти средства возвратиться в Англию.

— У меня есть к вам письма, капитан Кин, — сказал лейтенант, командовавший куттером.

— Благодарю вас; мне будет очень приятно прочесть их.

Он принес мне большой пакет, и я начал рассматривать письма. Прежде всего мне попались казенные бумаги, но я отбросил их в сторону, потому что, потеряв фрегат, не мог иметь в них нужды. Три письма присланы были из Англии, одно от лорда де Версли, в котором он писал, что чувствует себя нездоровым. Второе было от матушки, третье с черною печатью от мистера Вардена, который извещал меня о внезапной кончине лорда де Версли.

Это известие поразило меня, как громом. Мистер Варден писал далее, что лорд оставил мне свое имение, то есть все, что мог оставить.

— О, лучше бы он оставил мне одно только имя! — вскричал я с горестью.

— Что с вами, капитан Кин? — спросил Кросс, входя в каюту.

— Я получил очень дурные вести. Лорд де Версли умер.

— Дурные вести, очень дурные, — отвечал Кросс, — это хуже, чем потерять фрегат. Но, капитан Кин, потеряв и отца, и фрегат, вы должны еще благодарить Бога за свое спасение.

Я отвернулся, потому что сердце мое было полно горести. Кросс вышел, чтобы меня не беспокоить. На другой день мы пришли к Гельголанду, и губернатор просил меня жить у него, пока не представится случай отправить нас в Англию.

Я был неутешен. Внезапная смерть лорда де Версли оставила меня без покровителя и разрушила все мои планы. Мне казалось, что предмет моих долгих исканий навсегда для меня потерян. Вся надежда, быть когда-нибудь признанным лордом де Версли, навсегда для меня исчезла. Потеря прекрасного фрегата и такого множества людей еще более меня беспокоила. Я знал, что военный суд оправдает меня, но со смертью лорда де Версли, терял всю надежду на повышение.

Через два дня Боб Кросс пришел ко мне и нашел меня совершенно расстроенным. Он старался ободрить меня и сказал между прочим:

— Что касается до потери фрегата, капитан, то никакие человеческие усилия не могли бы спасти его, и никто лучше вас не исполнил своей обязанности; и, мне кажется, что теперь вам необходимо показать, что ваше рвение к службе еще сильнее прежнего.

— Каким же образом?

— Вам известно, капитан, что французы теперь бегут из России. Говорят, что они выгнаны из Гамбурга, и я слышал, что канонерские лодки идут отсюда, чтоб действовать против Куксгавенских батарей. Вы можете со своими матросами присоединиться к ним, и это лучше, чем сидеть здесь без дела.

— Хорошо, я подумаю. Через час приди ко мне за ответом.

Кросс вышел, а я остался в нерешимости, как вдруг приехал губернатор отдать мне визит. После первых приветствий я завел разговор об экспедиции. Он сказал мне, что русские вошли в Гамбург, что французские гарнизоны в Куксгавене находятся в большом расстройстве, и что две канонерские лодки готовятся атаковать укрепления.

«Гамбург, — подумал я. — Минна со своим отцом также находится в Гамбурге». Воспоминание о ней родило во мне новые чувства и возбудило воображение. Я сказал губернатору, что желал бы со своими людьми присоединиться к экспедиции, и он с радостью согласился на мою просьбу.

Наши сборы были недолги. Не имея при себе ничего, кроме платья, мы не теряли напрасно времени. Выбрав тихое и ясное утро, мы снялись с якоря и, войдя в реку, увидели, что французы уже оставили батареи. Я с Кроссом поселился на берегу, а лодки пошли в погоню за приватиром.

ГЛАВА XLII

Через два или три дня, утомленный бездействием и торопясь скорее добраться до Гамбурга, я предложил Кроссу ехать туда вместе со мною. Нам сказали, что по Гамбургской дороге беспрестанно встречаются партии французов, и мы, избегая такой неприятной встречи, решились ехать через Люнебург, из которого жители выгнали недавно французский гарнизон.

Мы прибыли благополучно, но через несколько дней разнеслись слухи, что французы идут с новыми силами, чтобы снова занять город. Жителей объял такой страх, что они не думали о защите, и в то самое время, когда я старался удержать бегущих, французы вступили в город, и два кирасира схватили меня и Кросса. Нас привели к генералу, который грубо спросил нас, кто мы такие. Я отвечал по-французски, что мы английские офицеры.

— Взять их, — сказал он. — Я покажу пример, который не скоро забудут.

Нас взяли под караул и заперли на ночь. Утром кирасир заглянул к нам в дверь. Я спросил его, позволят ли нам есть?

— Не стоит, мой друг, — ответил он. — У вас не будет времени на пищеварение, потому что через полчаса вас расстреляют.

— Он не советует нам ничего есть, потому что через полчаса нас расстреляют.

— Что ж, разве прежде расстреляют, а потом будут судить?

— Не знаю, мне только жаль, что я впутал тебя в беду.

— Мне жаль бедную Дженни, — отвечал Кросс, — но… чему быть, того не миновать.

Разговор наш прерван был приходом французских солдат, которые дали нам знак следовать за ними. Нас привели на площадь, где собрано было до трехсот французов. В стороне стояло несколько граждан с завязанными глазами и руками: их готовились расстреливать.

— Посмотри, Кросс, — сказал я, — какая горсть французов взяла город. Если бы жители хотели сопротивляться, то насмеялись бы над ними вдоволь.

— Надеюсь, что теперь им не до смеха.

— Aliens, — сказал нам капрал.

— Куда? — спросил я.

— Туда, к вашим друзьям, — отвечал он, показывая на несчастных, которых готовились расстрелять.

— Я хочу говорить с генералом, — сказал я.

— Нельзя; ступайте, куда велят.

— Я хочу говорить с генералом, — повторил я, отталкивая капрала и подходя к тому месту, где стоял генерал. — Я бы хотел знать, генерал, по какому праву нас хотят расстреливать? Мы английские офицеры и находимся у вас как военнопленные.

— Вы шпионы.

— Я не шпион, генерал, а капитан английского флота. Мое убийство не останется не отмщенным.

— Вы можете выдавать себя за кого хотите, но я знаю, что вы шпионы, и потому расстреляю вас.

В это время подошел офицер во флотском мундире и стал возле меня.

— Генерал, — сказал он, — позвольте мне подтвердить, что это действительно капитан Кин. Я знаю его, потому что был в плену на его фрегате.

— Капитан Вангильт, я не нуждаюсь в вашем посредничестве, — отвечал генерал.

— Но я, как офицер императорского флота, требую, чтобы он не был расстрелян, — сказал Вангильт.

Другие офицеры также старались убедить генерала, но он с язвительною усмешкою отвечал им:

— Господа, он может быть офицер, но с тем вместе и шпион.

В эту минуту прискакал солдат и подал какую-то бумагу генералу.

— Sacrebleu! — вскричал он. — Сначала мы возьмем свое. Взять этих людей и поставить их вместе с прочими.

Вангильт напрасно ходатайствовал за меня, и, наконец, сгоряча назвал генерала трусом и безумцем.

— Капитан Вангильт, за эти слова я потребую у вас ответа в другое время, а теперь мы исполним приговор.

Вангильт закрыл лицо руками, и все офицеры были в негодовании.

Вдруг послышалась перестрелка, и в ту минуту, когда нам хотели завязать глаза, отряд казаков ворвался в город и погнал перед собою французов. А мы с Кроссом схватили по ружью и также бросились за бегущими, но я скоро упал с простреленною ногою. Кросс схватил меня за плечи и донес до гостиницы.

Вечером Вангильт пришел навестить меня. По просьбе бургомистра ему возвращена была свобода, и он решился совсем оставить службу. Мы сговорились вместе отправиться в Гамбург, и через неделю меня повезли туда в покойном экипаже, обложив со всех сторон подушками. Вангильт поехал вперед, чтобы известить Вандервельта о моем приезде, и скоро я очутился в доме старика, где принят был с восторгом.

Красота Минны изумила меня, а ласковый, радушный прием тронул до глубины сердца.

Вечером я рассказал им все, что случилось со мною со времени моего последнего к ним письма, упомянув о потере фрегата, смерти лорда де Версли и о нашем чудесном спасении.

— И вы подвергались явной смерти для того только, чтобы видеть нас?

— Да, Минна, я так давно не видал вас, что хотел воспользоваться первым случаем.

— Слава Богу, теперь вы с нами, — сказал старик, — и кажется, война скоро кончится.

— И вы не пойдете больше я море, Персиваль? — спросила Минна.

— Потеряв фрегат, я не могу уже надеяться…

— Я очень рада; по крайней мере, вы останетесь на берегу и чаще будете приходить к нам.

Поздно вечером мы расстались, и, утомленный дорогою, я старался заснуть, но напрасно. Образ Минны летал передо мною, и всю ночь я не мог сомкнуть глаз; я был влюблен в первый раз в жизни, и влюблен по уши.

На другой день я написал в Адмиралтейство о крушении фрегата, присовокупив, что рана не позволяет мне самому приехать в Англию. Я также писал к матушке и мистеру Вардену, прося последнего подробнее известить меня обо всем случившемся после смерти лорда де Версли.

Запечатав письма и отдав их старику Вандервельту, я снова пошел к Минне. Через две недели после приезда моего в Гамбург Минна согласилась быть моею, и старик с восторгом благословил нас.

Не желая ничего скрывать от них, я открыл им тайну моего рождения и причину участия, которое принимал во мне лорд де Версли. Я показал им мешочек, в котором зашито было письмо лорда де Версли к матушке, объяснил все прежние надежды свои, которые вдруг уничтожены были его внезапною смертию.

— Любезный Персиваль, — сказал старик Вандервельт, когда я окончил свой рассказ, — вы гнались за тенью, хотя и гнались не без пользы. Вы богаты, — потому что все, что я имею — ваше; вы пользуетесь доброю славою, которая дороже богатства, и, надеюсь, будете наслаждаться семейным счастием, потому что Минна была доброю дочерью и будет доброю женою. Чего вам еще желать? Имени? Но ежели вам не нравится ваше имя, возьмите мое. Пусть только гордость не затмит вашего счастья; мы и так за многое должны благодарить Бога.

— Всю жизнь я постоянно стремился к одной цели, — отвечал я, — и теперь не могу не чувствовать, что все усилия мои пропали без пользы. Но я забуду о прошедшем, и для Минны позабуду об имени Дельмаров.

Впоследствии разговор этот уже не возобновлялся. Я был слишком счастлив любовью Минны, чтобы думать о чем-нибудь другом, и позабыл свое честолюбие. Рана моя заживала, и я в состоянии был уже ходить, когда Кросс принес мне однажды несколько писем из Англии.

Из Адмиралтейства прислано было приказание приехать при первой возможности в Англию, чтобы изложить перед военным судом причину потери фрегата. Матушка также писала ко мне и хотела ожидать меня в Лондоне. Третье письмо было от мистера Вардена, и я передам его читателю.

«Любезный капитан Кин, — писал он, — я получил от вас два письма: в первом вы писали о вашем чудесном спасении при крушении фрегата, а во втором — о ваших приключениях на твердой земле. Мне кажется, что у вас заколдованная жизнь, и как война должна скоро кончиться, то я надеюсь, что вы еще долго проживете на свете. Я не входил в подробности о смерти лорда де Версли, потому что она случилась так внезапно; но вещи, оставленные вам в наследство, вероятно, будут иметь в глазах ваших цену, как дар вашего друга и покровителя.

Теперь я перейду к подробностям. Когда вы в последний раз были в Маделин-галле, я призван был составить завещание мисс Дельмар, но завещание это, сделанное в пользу лорда де Версли, по его желанию обращено было в вашу пользу, и в то же время мне вверена была тайна вашего рождения. Это завещание было скреплено, подписано и находится теперь в моих руках, и как старушка, видимо, слабеет, то я полагаю, что в скором времени в состоянии буду поздравить вас с богатым наследством.

Вы также должны знать, что полковник Дельмар, которого вы часто здесь встречали, также надеялся быть наследником мисс Дельмар. Не знаю, каким образом он узнал, что вы перебили ему дорогу, и приехав в Маделин-галл, вошел в доверенность старушки и до того уверил ее, что вы обманщик, что она приказала мне изменить завещание в его пользу. Каким образом он умел завладеть старушкою, не знаю; но кажется, что он показывал ей какие-то письма, писанные к вам вашею матушкою. Но вашу матушку лорд де Версли давно считал умершею. Мисс Дельмар показала мне эти письма и сказала, что если вы обманули ее и лорда де Версли в смерти матушки, то обманули и во всем другом, и что она не признает вас сыном своего племянника. Я старался разуверить ее, но напрасно. Наконец, она согласилась подождать с тем, чтобы вы ей доставили письменное свидетельство, написанное рукою лорда де Версли, что вы действительно его сын.

Вот каково настоящее положение дел. Требование старушки исполнить невозможно, но постарайтесь, по крайней мере, выиграть время. Я бы желал, чтобы старушка отправилась к предкам и оставила нам разрешать этот вопрос. Прошу вас, напишите ко мне немедленно и научите, что я могу для вас сделать.

Преданный вам Ф. Варден»

Это письмо чрезвычайно огорчило меня, а более всего меня раздражало поведение полковника Дельмара. Я догадался, что во время пребывания нашего в Портсмуте, он похитил у меня матушкины письма и решился при первом случае потребовать у него удовлетворения.

Не в состоянии будучи еще путешествовать и не думая оставить Гамбург, пока Минна не будет моею женою, я послал за Кроссом и рассказал ему все, что случилось, просил его немедленно ехать в Англию, на что он с радостью согласился. Старушка хочет иметь собственноручное свидетельство лорда де Версли, что я его сын; к счастью, я в состоянии был его представить; оно хранилось у меня, это памятное письмо покойного. Я снял с шеи мешочек, в котором зашито было письмо лорда де Версли к матушке, и передал его Кроссу. В то же время я написал мистеру Вардену, какими средствами полковник завладел моими письмами, и объяснил причины, заставившие меня убедить лорда де Версли в смерти матушки. Я не оправдывал себя, но, напротив, обвинял себя во всем.

На другое утро Кросс отправился в Лондон. Через неделю я совсем поправился и стал просить мистера Вандервельта поспешить свадьбою. Препятствий никаких не было, и мы решили, чтобы через неделю я повел Минну к алтарю. Мне казалось, что эта неделя никогда не кончится, но подобно всем неделям, она прошла, и нас обвенчали. Свадьба кончилась, гости разошлись, и мы остались только вдвоем с Минной, когда старик Вандервельт принес мне письмо, присланное из Англии, от старика Вардена. Я поспешно распечатал его; Минна, разделяя мое нетерпение, читала через мое плечо. Содержание было следующее:

«Любезный капитан Кин, письмо, которое вы так кстати сберегли, много способствовало вашему счастью. Получив его от Кросса, я тотчас показал его старушке и пояснил ей причины, заставившие вас убедить лорда де Версли в смерти вашей матушки. Старушка, которая уже начинает терять рассудок, с трудом поняла меня; однако почерк племянника напомнил ей что-то, и она сказала: „Хорошо, я посмотрю, подумаю; надо посоветоваться с полковником“. Этого я совсем не желал, но ничего не слушая, она послала за полковником, и я не знаю, чем бы это кончилось, если бы счастие вдруг не перешло на вашу сторону.

Уходя от мисс Дельмар, я заметил двух незнакомых людей, приехавших в почтовой карете. Они хотели видеть полковника Дельмара и дожидались в зале, пока он не вышел от старушки. Я, между тем, отправился домой с тем, чтобы переписать завещание и духовную, но на другое утро из замка прислали за мною нарочного. Приехав туда, я узнал о смерти полковника Дельмара, убитого на дуэли майором Степльтоном, тем самым, который дрался и с вами. Говорят, что капитан Грин пересказал майору, как отозвался о нем полковник, считая его мертвым, и что майор, оправясь от раны, тотчас потребовал удовлетворения. Его-то я встретил накануне в замке с его другом. Они дрались с рассветом и оба были убиты. Теперь полковник уже не в состоянии вредить вам, а старушку так поразило известие о его смерти, что она, совершенно потеряв рассудок, вероятно, не изменит своего завещания. Я уничтожил новую духовную и через несколько времени надеюсь поздравить вас ее наследником. Приезд ваш теперь необходим, и я советую вам прямо поселиться в Маделин-галле.

Преданный вам Ф. Варден".

— Ну, Минна, теперь я могу поздравить тебя владетельницею Маделин-галла, — сказал я, складывая письмо.

— Да, Персиваль, но здесь есть еще приписка.

Я перевернул письмо.

«Р.S. Я совсем позабыл сказать вам, что со вступлением во владение этим имением, вы должны принять герб и фамилию Дельмаров».

Примечания

1

уменьшительное от Бенжамена

(обратно)

2

Sandwiches — то же, что бутерброды.

(обратно)

3

уменьшительное от Маргарита

(обратно)

4

Smuggler — контрабандист.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА Х

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА XVII

ГЛАВА XVIII

ГЛАВА XIX

ГЛАВА XX

ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXII

ГЛАВА XXIII

ГЛАВА XXIV

ГЛАВА XXV

ГЛАВА XXVI

ГЛАВА XXVII

ГЛАВА XXVIII

ГЛАВА XXIX

ГЛАВА XXX

ГЛАВА XXXI

ГЛАВА XXXII

ГЛАВА XXXIII

ГЛАВА XXXIV

ГЛАВА XXXV

ГЛАВА XXXVI

ГЛАВА XXXVII

ГЛАВА XXXVIII

ГЛАВА XXXIX

ГЛАВА XL

ГЛАВА XLI

ГЛАВА XLII . . . . .

Реклама на сайте