«Десант Тайсё»

Десант Тайсё (fb2) - Десант Тайсё 2174K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Николаевич Попов (историк)

Десант Тайсё

Глава I

Пётр служил на императорской яхте «Полярная Звезда». Молодецки вытянувшись на вахте около трапа или борта, имел честь лицезреть всех коронованных персон. Особенно бдительным был, когда по лакированной палубе неспешно прогуливались, душевно беседуя, сразу два властелина — Николай II и Вильгельм II. Статный, медлительный в движениях, кайзер был высоким, плечистым. В белой форме и золотой каске с шишаком он походил на Исаакиевский собор, вокруг или возле которого сероватым голубком то вспархивал, то вился невзрачный внешне царь. Прямо неловко было за самодержца всея необъятной России...

На эту историческую встречу недалеко от Свеаборга яхту сопровождал броненосец «Слава» с эскадрой крейсеров и миноносцев. Ночью в плотном кольце конвоя стало светлей, чем днём — полыхали все прожектора, не позволяя приблизиться к бортам даже комару с ближайшего острова. Оглушительная канонада салютов, которыми приветствовали друг друга эскадры, надолго разогнала прочь всю окрестную живность. Поэтому ни одна чайка не мешала своим криком увлекательному разговору властелинов.

Блаженствуя после вахты на освежающем ветерке, кряжистый машинист Соколов простонал:

— Бла-а-аго-ода-а-ать!.. Ни комарика... Все окочурились от пальбы. Думаю, завтра грохнет ещё салют в честь нашей общей победы над финским комарьём!

Сидящая вокруг братва засмеялась. А усатый Соколов, уже старик по сравнению с ними, продолжал балагурить:

— Само собой, мы должны отметить это событие отдельно. Наконец хоть кого-то победили на море! Дай бог памяти, кажись, впервой после Синопа...

Ещё салага, Пётр обожал Соколова за смелость, юмор и знания. Тоже весело фыркал, но попутно уже косился по сторонам. Вдруг потаится вахтенный офицер? За такие шутки остроумцу несдобровать. А тот знай потешался:

— Как думаете, братцы, могла наша отборная команда сама отбиться от комарья, чтоб не донимало императоров? Али тут нужна целая эскадра?..

Попыхивая трубкой, Соколов ждал ответ. С прищуром следил, как полосовали небо и воду прожекторные лучи, которые пересекались или скрещивались в сказочных по красоте сочетаниях. Вдруг он почему-то уныло сказал:

— Ишь, раскалили небеса-то... Ведь эдак можно поджарить не только чертей, а, прости Господи, всех святых... Кара за это ждёт нас... Уф-ф, тяжкая кара...

Соколов трижды перекрестился и сосредоточенно зашептал молитву. Согласно вздыхало даже море, тоже полыхающее до самого горизонта. Всех завораживала невиданная прежде феерия. И поневоле возникало жутковатое ощущение, что находятся в раю или аду... Потом незаметно возникло любопытство: зачем сюда прибыл Вильгельм? Неужели вместе с царём гонять на островах лис? Так ни малейшей редкости они не представляли, а ценности — тем паче. Всем известен облезлый июньский мех. Значит, затевалась очередная политическая каверза. Но какая именно — не догадался даже Соколов, одолевший за шесть лет службы целую сотню самых толстенных книг и покупающий на берегу все газеты. Тогда решили, что вахтенные будут ловить на верхней палубе каждое слово свиты, а вечером — обобщать добычу.

Однако свита безвылазно потела в каютах. О трудности переговоров, которые велась то на «Полярной Звезде», то — на «Гогенцоллерне», сообщали только хмурые, недовольные мины посвящённых. Но из выражений лиц или задумчивых взглядов уха не получится. Лишь когда белая германская эскадра, красуясь на мутно-сером фоне моря, гордо двинулась восвояси, а наш самодержец на паровом катерке отправился в шхеры за уцелевшими лисами, некоторые генералы зароптали:

— Обвёл бестия Иванушку...

— Витте этого не допустил бы...

— Гм, не зря ж его спровадили в Америку!

— Ох, какой будет скандал, когда он вернётся...

— Это пустяк... Вот ежели обо всем узнают в Париже и Лондоне...

— На всю Европу грохнет скандал! Эх, срамотища!..

— Теперь с нами никто лет десять не станет здороваться...

Пётр чутко довил заветные слова. Благо, угнетённые сановники, прохаживаясь мимо, замечали его не больше, чем спасательный круг. После вахты он всё точнёхонько доложил Соколову. Вместе с другими сведениями возникла полная картина происшедшего. Вильгельм сумел подписать с покладистым царём договор о союзе на случай войны с Францией, хотя с ней уже имелось точно такое же соглашение против Германии. То-то ушедшая эскадра на правах победителя заставила их нюхать вонь и горечь дыма, загадившего всё небо.

Отчаянный Соколов точно предчувствовал это. При первой встрече Вильгельма экипаж яхты вытянулся во фронт. После того как императоры торжественно прошествовали вдоль строя в салон, машинист горько вздохнул:

— Эх, вот бы щас осчастливить враз две империи...

Соседняя братва вместе с Петром согласно усмехнулась. Хотя некоторые затем опасливо покосились на своего командира, который мигом приструнил всех суровым взглядом. Зато вечером все поневоле вспомнили пророчество машиниста о грядущей каре за раскалённые небеса, начав допытываться, что им грозит и когда это стрясётся.

— Команды покуда нет, — пояснил Соколов, медленно осенил себя крестом и, глядя в небо, истово взмолился: — Господи, спаси нас, грешных, и помилуй!..

Матросы тоже стали размашисто креститься, хором забубнили молитву.

Всё происходящее Пётр воспринимал, будто сказочный сон. До сих пор еле верилось в это чудо... Ведь родное село Оёк затерялось в далёкой сибирской глухомани. В полном забвении прозябало оно, считая главным событием недели приход из Иркутска очередной партии каторжников, которые под жалами штыков понуро плелись по Якутскому тракту в Александровский централ, знаменитый на всю Россию тем, что из него мало кто возвращался на волю. Поэтому сердобольные жители по стародавней традиции угощали обречённых квасом, потчевали калачами, шаньгами или ватрушками.

Сплошь серые от пыли, вконец изнурённые шестидесятивёрстным переходом в нестерпимую жару, всего раз восстали каторжники, требуя законную передышку около реки, но были усмирены залпом конвоя и, оставив на дороге восемь зачинщиков бунта, покорно запылили дальше. Спотыкаясь, некоторые еле брели... С тех пор никто из них не спешил расстаться с жизнью.

Затихающий звон кандальных цепей обычно сменялся церковным. Купол высокой белокаменной колокольни, с которой неслась по округе цепенящая душу скорбь, трепетно полыхал в лучах заходящего солнца и казался пламенем огромной свечи...

Вот откуда попал Пётр на «Полярную Звезду». Видно, впрямь в рубашке родился.

Когда отец получил из Петербурга долгожданную весточку — тут же стал знаменитым. Все наперебой зазывали в гости тощего бородача в залатанной одежонке и рыжих ичигах. Каждый хозяин считал за честь посидеть с ним за праздничным столом, послушать или даже подержать в руках заветное письмо с государевым вензелем. По-детски простодушные, все искренне завидовали счастливцам:

— Эко подфартило, а?.. Будто самородок, паря, нашёл али прямо на коренную жилу напал...

Смолоду отец вволю пошатался по таёжным приискам, перелопатив горы пустой породы, и верно оценивал точное сравнение. Он согласно кивал, млея от гордости за везучего младшего сына. Шибко лестно было ему, прилюдно поротому розгами за недоимки по налогам казне, сидеть в богатом застолье с именитыми селянами, которые радушно подносили полные чарки, неустанно потчевали отменными закусками и уважительно величали Михайло Григорьичем. От невиданной чести ещё быстрей хмелела кудлатая голова.

Такое событие затмило появление из Иркутска очередной партии каторжников.

Тем временем Петру вновь неслыханно подфартило. Он замер на вечерней вахте у борта. Перед сном по палубе медленно прохаживались миловидная царица с великим князем Николаем Николаевичем. Обычно Александра Фёдоровна не замечала матросов, больше обращая внимания на случайно залетевшего комара, от которого испуганно отбивалась огромным веером. Но тут вдруг подплыла белой павой в широченной шляпе с пышным пером, похожим на распушённый беличий хвост. С резким акцентом она заботливо поинтересовалась:

— Как слюжба идёт?

— Точно так, ваше императорское высочество! — гаркнул ошеломлённый Пётр.

От его выдоха шляпа накренилась, а перо согнулось, точно от наскока ветра. Может, поэтому же воздушная царица попятилась, но всё равно мужественно спросила:

— Как жизн?

Последнего слова всё не было. Пётр озадаченно взглянул на великого князя. Николай Николаевич еле заметно улыбнулся тёмными глазами. Ободрённый Пётр браво громыхнул:

— На ять, ваше императорское высочество!

— Как здор’овье? — не унималась дотошная царица.

— Тоже на ять, ваше императорское высочество! — уже без малейшей запинки отрапортовал находчивый Пётр.

— Ош-шен карашо! — довольно заключила Александра Фёдоровна и важно засеменила дальше.

Весь в испарине от напряжения и радости, что так ловко выкрутился, Пётр неожиданно ощутил под ногами дрожь стальной палубы. Когда подсохшая форменка отлипла от спины, он удивился пустоте разговора. Зачем, для чего нужен такой? Никак не мог сообразить это своим деревенским умом. А зуд любопытства донимал нестерпимо. После вахты Пётр всё выложил Соколову, который усмехнулся:

— Небось уже знаешь, что Николай нет-нет спускается в наш камбуз похлебать щец, подзаправиться кашей али солониной. Да ещё вовсю нахваливает их! Почему бы это, ась?

— Ну, просто снимает пробу. Так положено.

— Э-э, не-е-е... Поневоле станешь хвалить матросский харч, коли немка не умеет сварить ничего путного по-русски. А ведь он, сам знаешь, какой лядящий. Потому живо может захиреть на её кофеях. Вот и подкармливается у нас. Хотя вообще-то надо бы катануть челобитную, чтоб его зачислили к нам да постоянное довольство. А то, неровен час, доведёт себя... Как тогда жить без царя-батюшки? Махом рухнет вся держава на великую радость всем врагам. Нельзя этого допустить. Пора всему экипажу подписать челобитную.

— Я первый подпишу её! — пообещал Пётр, жалея императора, который заметно отличался не только от могучего, уверенного в себе Вильгельма, но даже от свиты какой-то робостью, словно был не на собственной яхте, а попал сюда нечаянно и постоянно опасался проверки билетов. Прямо не верилось, что этот задумчивый, малословный человек с кроткой улыбкой — властелин самой огромной в мире державы. Байка Соколова, что он терпеливо страдал от неумехи жены, не дала нужного ответа и лишь усилила неприязнь к царице. Пётр подмигнул:

— Браво дрейфуешь... Я тебя пытал про Матрёну, а ты мне всё про Мартына...

— Я думал, ты сам смекнёшь остальное, — посетовал Соколов и пояснил: — Коль с императором всё ясно-понятно, а с гессенской мухой — нет, значит, блажит...

По врождённой деревенской привычке чтить царей как святых, Пётр ещё не мог согласиться с машинистом. Потом убедился: Александра Фёдоровна с немецкой пунктуальностью продолжала задавать вахтенным всё те же каверзные вопросы. В том числе — снова ему. Соколов ликовал:

— Вот вишь... Мало того, что гессенская муха обгадила весь наш престол, учинила позорную встречу с кайзером, так ещё норовит вызнать у нас все судовые секреты!

Больше ничего особенного в море не произошло. Закопчённая дымом конвоя, «Полярная Звезда» едва тащилась домой. Видно, Николай II знал, что там уже поджидал министр иностранных дел Витте, вернувшийся из Портсмута, где подписал о Японией почётный мирный договор. Приветствовали его как победителя — с духовым оркестром. Царская чета милостиво встретила триумфатора прямо у трапа, на красном ковре. Чтобы не вздумал бузить против соглашения о Германией, Витте немедленно получил графский титул и был назначен председателем правительства. Свита опять зашушукалась:

— Ну и везёт чёртову выскочке...

— Избави Бог от подобного везения: расхлёбывать заваренную самодержцем кашу.

— Это — да... Не приведи Господь!

— А кто ещё наведёт порядок в Питере?

— Уж словно впрямь некому... Для чего ж тогда Трепов?

— Э-э, Трепов... Сейчас только Витте способен усмирить революцию!

Но Петра всё это уже почти не занимало. От постоянной толчеи раззолоченной свиты и других именитых визитёров слепило глаза. Он впервые видел столько золота, растраченного на бессчётные ордена, эполеты, погоны, воротники, шевроны, аксельбанты и позументы. Даже явилось подозрение: не потому ли отец впустую лопатил тайгу, что золото прямиком ускользало сюда и растекалось по придворным мундирам? В Сибири старатель годами не мог заработать на лошадёнку, позарез нужную в крестьянском хозяйстве. А тут оно с лихвой украшало всех, кто полными днями скучающе слонялся по палубе. Их холёные лица, никчёмные разговоры и высокомерно-холуйское поведение довольно быстро развеяли деревенское почтение ко всем светлостям и превосходительствам. Уж больно разительной была жизнь роскошного плавучего дворца с его обитателями...

Поневоле вспоминалась деревня. Сперва за недоимки увели со двора единственную коровёнку, оставив их без молока. Потом за долги на три года продали старшего брата Степана, ещё малолетку. А немного погодя он сам попал в бороняги к богатому крестьянину. Пяти лет сел на лошадь, с которой не слезал от зари до зари. Постоянно выматывался так, что засыпал прямо сидя на коне и несколько раз падал с него. А что зарабатывал за целый день пыток липучим гнусом, в кровь разъедавшим лицо, рассветным ознобом или полуденным пеклом? Всего гривну... Как выдержал эту многолетнюю каторгу — бог весть. Даже вымахал в сажень ростом. И лишь теперь почувствовал неведомую прежде обиду на судьбу. Где же справедливость?! Уже привычно обратился за разъяснением к Соколову. Тот довольно хмыкнул:

— Прозрел, голубок? Поздравляю...

И рассказал о Ленине, о возглавляемой им социал-демократической рабочей партии, которая вместе со студентами, сознательными матросами и солдатами борется с царизмом именно за торжество справедливости. Затем показал свежие газеты, живописно повествующие о размахе революции в Петербурге, Кронштадте и остальной России.

Пётр прозрел окончательно. Никак не мог поверить, что на яхте существует целая социал-демократическая группа в составе двух человек. Немедленно стал третьим и согласился выполнять любые поручения. При первой же возможности накупил в городе разных газет. Нести ворох на яхту не хватило терпения. Присев на пустую скамейку около набережной, окунулся в чтение. Внезапно кто-то ткнул его тростью в плечо. Это оказался командир гвардейского экипажа контр-адмирал Нилов. Пётр ошпаренно вытянулся в струнку. Нилов буркнул:

— Как фамилия?

— Никифоров, ваше превосходительство!

— Ты что ж это посиживаешь при виде начальства?

— Виноват, ваше превосходительство! Увлёкся чтением!

— Да уж вижу... Э-э, почему столько газет? Откуда они, какие?

Адмирал потыкал тростью в кипу и сурово уставился на нарушителя приказа, который строго запрещал матросам приносить на корабль газеты и вообще рекомендовал воздерживаться от всякого чтения. Кроме — Библии.

— Самые обыкновенные, ваше превосходительство! Купил на Невском проспекте! Интересные газеты! — признался Пётр, не умеющий врать.

— Вот за эти антиресные газеты будешь подвергнут судовому аресту на два месяца. Понял?

— Точно так, ваше превосходительство, судовому аресту на два месяца!

— Доложи о сем старшему офицеру яхты.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Раздувая усы и бакенбарды, пышные, словно морская пена, толстый адмирал запыхтел по набережной дальше. То ли прогуливался под нежным солнышком, то ли... Нет, скорей по-отечески привычно бдил за подчинёнными, которым гораздо лучше пересидеть бурное время на родной палубе.

Пётр не знал, что делать с газетами. Оставлять жалко. Ведь извёл на них почти рубль. А главное — лишал себя и других уймы горячих сведений о положении в городе и отчасти — в России. Значит, проваливал первое же партийное поручение группы. Так не годится. Потуже засунув газеты под ремень, одёрнул форменку и проходными дворами вдоль каналов двинулся к «Полярной Звезде». Недалеко от причала встретился весёлый Соколов, который после долгого морского поста как следует гульнул. Он без лишних слов сунул половину газет под свою форменку. Где-то в гулком чреве котельной для них имелось надёжное место.

После отбоя партийная группа разнесла газетные вести по кубрикам. Свесив головы с коек, матросы внимательно слушали негромкие голоса. Потом разгорелись такие обсуждения, что некоторых пришлось осаживать. Именно в полуночной тьме прозревала остальная братва, стонущая от бесконечно долгой семилетней службы, доводящей до одури постоянной муштрой; четырёхчасовыми истуканными вахтами на императорской палубе, однообразным питанием, от которого изводила изжога, и ещё многим другим, что умело накапливало против себя высокомерное офицерство благородных кровей в нежных лайковых перчатках.

А Пётр всё больше клял себя. После намёка Соколова его ознобно подмывало махом утащить на дно неспешно шествующих мимо сатрапов, избавив от них угнетённые народы. Ради этого блага стоило пожертвовать собственной жизнью. Но — спасовал, стоеросина деревенская...

Каждый новый день всё больше осыпал искрами. В Кронштадте матросы уже ходили, грозно заломив бескозырки на затылок, а офицерье предпочитало сидеть дома. В Питере забастовали все заводы и фабрики, замерла железная дорога. Студенты университета и Технологического института провели манифестации с лозунгами «Долой царизм!», «Долой самодержавие!» Растерянная полиция уже не проявляла былой прыти. Казачьи и драгунские патрули больше ни во что не вмешивались. Под влиянием всех этих событий братва на яхте тоже закипела. Тайные ночные разговоры по кубрикам сменились бурными сходками на второй палубе. Тщательно обсудив каждого члена, в том числе и Петра, матросы избрали судовой комитет с твёрдым наказом:

— Пора действовать!

— Ждём сигнал, — успокаивал Соколов братву. — Ещё чуток потерпите, пока накопится больше сил.

Участниками грядущих событий готовились стать и гвардейцы первого батальона Преображенского полка. Пётр уже давненько был там агитатором. Во время увольнительных на берег он со всеми предосторожностями нёс под форменкой нелегальные брошюры и листовки порой с такими стихами:

Как известно, наша пресса — Не прогресса проводница. А крамоле быть на воле Уж тем боле не годится. Значит, нужно для прогресса, Чтоб была под прессом пресса! О, когда ж ты, могучая Русь, Отряхнёшь всю налипшую гнусь?! Везде православный народ От мирного голода пухнет. Когда же Царь-пушка пальнёт? Когда же Царь-колокол ухнет?! Но стоит ли этого ждать Ещё, вероятно, века? Вставай, православная рать, Избавься от мудака!

Это без всякой агитации моментально исчезало в карманах, за пазухах. Все просили таких угольков ещё и — побольше, похлеще! Пётр обязательно передавал связному наказы гвардейцев, тоже нетерпеливо ждущих заветный сигнал к выступлению.

Наконец император понял, что впрямь пора действовать. В полночь он прибыл на яхту вместе с семьёй и всей свитой. С погашенными огнями тотчас отчалили, малым ходом растворясь во тьме. Дополнительно её сгущали усиленно задымившие трубы — это кочегары вовсю поднимали пары.

По всем приметам это казалось бегством из готовой взорваться столицы. Но выходить в море с таким экипажем — значило слишком искушать судьбу. Тем не менее риск оправдался: в команде безотказно сработала привычка выполнять положенные команды. Так произошло во всем Балтийском флоте, который на сей раз полностью сопровождал «Полярную Звезду» к финским шхерам. Жаждущие борьбы, матросы были изолированы от революционного Петербурга и постепенно убаюканы морем...

Царь каждый день катался на катере между островами или охотился, стреляя подряд всю живность. Допущенные на облавы матросы вечером получали по целому состоянию — три целковых! Дополнительно к сытному ужину выдавалась полная чарка водки. Кто же станет бунтовать против таких благ? И после отбоя уставшая от беготни, хмельная братва довольно дрыхла. А если кто и разговаривал, то лишь об охоте или выпивке, маловатой для многих. Даже Соколов не удержался от соблазна. Пётр недоумевал: что за слабодушие? Как можно пить во здравие ненавистного царя? И неколебимо поджаривался на раскалённой солнцем палубе. Чтобы другие сразу признавали мужественность его натуры, — отпустил усы.

Единственный, кто смягчал его душу, был махонький наследник Алексей, которого в хорошую погоду выносили на палубу. Дородная кормилица в кокошнике и остальные дамы хором кудахтали вокруг мальца, почему-то ещё неспособного сидеть. После того как его поднимала проворная кормилица, он всё равно тыкался лицом в подушку и жалобно плакал. Тоненький голосок чудом проскальзывал сквозь хор фальшивых причитаний, по-комариному неустанно звенел в ушах и что-то творил в одинокой душе замершего на вахте саженного детины...

Царская охота продолжалась до конца сентября. Когда вокруг остались только редкие чайки, а море начало штормить, «Полярная Звезда» взяла курс на Кронштадт. И тут с братвой произошло чудо. То ли с непривычки устала от вольготной жизни, то ли ощутила угрызения совести, то ли почуяла приближение роковых событий... Трудно было точно понять. Может, на команду подействовало всё вместе. Поэтому она вновь заговорила о политике, наливаясь решимостью. Отрадная перемена! С поручением Соколова Пётр в Кронштадте сразу направился в партийный комитет и с гордостью доложил о боевом настроении экипажа, готового поддержать восстание. Все понимали, что это значило для флота. Внезапная весть вызвала ликование и недоверие. Уж очень молодой гонец принёс желанное известие. И слишком уж оно было невероятным. Настолько, что после отбоя друзьям пришлось обходить кубрики. Братва дружно подтвердила стремление в решающий момент поддержать восстание с оружием в руках!

В середине октября всероссийская стачка парализовала все железные дороги, заводы и фабрики, телеграф. Засидевшиеся в полковниках Мин и Риман рьяно штурмовали Технологический институт, разгоняли демонстрацию на Гороховой улице. Первые залпы эхом разнеслись по Петербургу, взвинтив его до предела. Поэтому на следующий день, восемнадцатого октября, всех ошеломил миролюбивый царский манифест, которым торжественно даровались народу гражданские права и свободы вплоть до управления страной. Явно запоздалый конституционный жест вызвал только смех. Торжествующий. Мстительный. Матросы яхты наседали на комитет:

— Всё бастует!

— Рабочие уже выбрали свой Совет депутатов!

— А что же мы?!..

— Когда же, чёрт подери, мы за дело возьмёмся?!

— Болтаем, а никакого проку нет!

— На улицах стрельба, уже льётся кровь, а мы всё чего-то ждём!

— Почему кронштадтцы молчат?

Соколова тоже угнетала медлительность вроде бы решительных кронштадтцев, но почему там всё затягивалось, он не знал и успокаивал нетерпеливую братву:

— Готовься, ребята, готовься. И до нас дойдёт черёд. Ждём приказ.

Наконец двадцать пятого октября, доложив старшему офицеру о восстании в Кронштадте, радиотелеграфист на обратном пути шепнул об этом Петру. Через несколько минут на матросской палубе вспыхнул митинг. Братва приветствовала отважных кронштадтцев дружным «ура». Первым делом отправили радио, что присоединяются к ним. Затем приказали офицерам сидеть в каютах. А сами начали обсуждать список политических и экономических требований к царю.

Вскоре на яхте появился командир граф Толстой. За ним прибыл командир гвардейского экипажа контр-адмирал Нилов, взбешённый спятившей командой. Он приказал немедленно построиться наверху для разноса, но был вынужден сам спуститься на вторую падубу, растерянно бормоча:

— Ужас, ужас... Что скажет его величество...

Контр-адмирала тотчас окружил грозно гудящий рой матросов. Старший квартирмейстер вручил требования комитета. Увидав крупный заголовок, Нилов стал белым, как его пышные усы с бакенбардами. Он дрожал и всё никак не мог поверить, что прежде такие примерные матросы вдруг предъявили политические требования самому императору! Даже заикался от невероятности происходящего, лепеча:

— Как требования?.. Его императорскому величеству?.. Нет-нет... Это вздор... Самому его величеству... Нет, никак нельзя...

Братва зашумела:

— Чего там нельзя!

— Хватит терпеть! Теперь всё можно!

— Давай вези требования!

— Пусть принимает!

— И выполняет!

— Ребятушки, побойтесь Бога! Как это можно? — возражал Нилов и внезапно предложил: — Вы хоть уберите политику. Вполне достаточно экономических пунктов.

Почувствовав локоть Паршина, Пётр шагнул вперёд и заявил:

— Ваше превосходительство, требования приняты единодушно всей командой. Поэтому не могут быть изменены. Мы ждём ответа шесть часов. Если в назначенный срок не получим его, яхта уйдёт в Кронштадт.

Боязливо оглядев чёрную стену готовых на всё матросов, Нилов буркнул:

— Хорошо, хорошо...

И торопливо зашаркал к трапу. За ним, неопределённо разводя руками, двинулся граф Толстой. Команда напряжённо ждала ответ. Из труб яхты валил густой дым. Это кочегары по команде Соколова поднимали пары. К исходу назначенного срока пришла телеграмма: «Его императорское величество повелел сократить срок службы до пяти лет, а также удовлетворить экономические желания моряков. Политические вопросы будут переданы на изучение и рассмотрение правительства. Контр-адмирал Нилов».

Братва победно ликовала, не подозревая, что вновь просто задобрена заурядной облавной чаркой. В точности как летом — было улучшено питание. Отпуска на берег давались по первому желанию. На нижней палубе даже поставили большой стол с любыми газетами. В том числе с большевистской «Новой жизнью». Матросы толпились тут целыми днями, бдительно следя за развитием событий в восставшем Кронштадте, Петербурге, Москве и других городах бурлящей России. Обсуждая прочитанное, по привычке азартно спорили. Но сами уже если рвались, то лишь на берег. В том числе потому, что Кронштадт не сумел устоять против пулемётов, срочно присланных из Германии. Управляли дюжиной скорострельных новинок специально отобранные офицеры — молчаливые, с немецкой выправкой.

Вдруг представитель военной организации ЦК РСДРП пригласил Соколова, Паршина и Никифорова на явочную квартиру. Там они переоделись в отменные штатские костюмы, белые сорочки, новые штиблеты. В плащах, котелках и шляпах все стали настолько другими, что едва узнавали в огромном зеркале даже себя. Когда получили браунинги, появилось ещё несколько братишек с гвардейскими ленточками на бескозырках. Дальше путь лежал в здание Вольноэкономического общества. Уже там представитель военной организации Николай особым тоном сказал:

— Ну, гвардия, вам доверено охранять Владимира Ильича.

Соколов аж крякнул от неожиданности. Пётр ошалело закрутил головой, пытаясь увидеть Ленина. Не удалось. Обернулся к Николаю, чтобы спросить, где вождь. Рядом с ним откуда-то возник невысокий крепыш с изрядной лысиной. Он тут же проскользнул под мышкой у кого-то из братвы и шустро направился к сцене, на которую махом вознёсся. В быстром поклоне залу блеснул своей лысиной. Потом неторопливо поклонился правой стороне и звонко закартавил:

— Это вам, господа меньшевики. От имени всего пролетариата России за спасение царизма. Если остальные поведут себя так же, м-м-м, благоразумно, думаю, благодарный государь скоро назначит господина Троцкого на место генерала Трепова.

Раздались аплодисменты, которые тут же заглушил возмущённый ор, топот и свист. Пётр изумлённо таращился на солидную публику. Тут могла начаться свалка даже без жандармов или переодетых шпиков. Как в такой обстановке защищать на далёкой сцене Владимира Ильича? Неведомо. Тем более, что судорога свела пальцы на рукоятке браунинга. А Ленин, забавно прохаживаясь на полусогнутых ногах по сцене и комично покачивая головой, спокойно переждал гвалт и по-прежнему ехидно продолжал:

— Разрешите, господин Троцкий, пока можно, выяснить, как вы будете расстреливать и пороть нагайками восставших: на основе высочайше дарованной Конституции или без оной — просто по старинке?

Все ждали что ответит Троцкий. Тот молчал, будто отсутствуя. Тогда Ленин подошёл к самому краю сцены, в упор посмотрел на очкастого председателя Петербургского совета и сокрушённо вздохнул:

— Бож-же мой, неужели перед нами действительно — Лев?.. — Безнадёжно махнул рукой. Затем уже совершенно другим тоном обратился к залу: — Дорогие товарищи, вы ждёте от меня более серьёзного разговора. К сожалению, я ещё не могу оценить итоги революции. Да, здесь она почти задавлена, благодаря возмутительному поведению некоторых бухгалтеров, которые всё подсчитывали количество наших и царских сил. Вот и доподсчитывались... Но Питер — это ещё не вся Россия. Посмотрим, как будут развиваться события в других городах, и поможем им. Ведь такие грандиозные выступления рабочих, матросов и солдат происходят отнюдь не по нашей с вами воле. На то есть более веские основания.

Дальше он говорил о причинах японской войны, которая подорвала зыбкое благополучие России, всех возмутила позорной потерей лучшего флота и такими же бездарными поражениями на суше. Вот какие факторы воспламенили революцию. Поэтому она должна победить, если немедленно избавиться хотя бы от балласта чёртовых гадалок.

Зажмурясь, Ленин покрутил кулаки и стал медленно сводить дрожащие указательные пальцы. Конечно, промахнулся, резко вскинув правую руку с фигой. Теперь возмущались лишь некоторые. Большинство зала хлопало, не щадя ладоней. Не дожидаясь, пока все угомонятся, Ленин слегка поклонился народу и снова по-мальчишески сбежал со сцены. Охрана тотчас оцепила его плотным кольцом. После зала через несколько зигзагов очутились на людной улице, где Владимир Ильич исчез.

Возвращаясь на яхту, друзья задумчиво делились впечатлениями. Больше всего их поразила смелость, с какой Ленин держался на сцене и полоскал почти целый зал меньшевиков, которых всё-таки заставил аплодировать себе. Невероятная способность разворачивать людей! А как говорил... Каждое слово било в точку, разя наповал! Вот с каким необыкновенным человеком и шутником повезло встретиться им!..

Друзей страсть подмывало немедленно рассказать про всё это братве... Стиснув зубы, молчали. Нельзя без разрешения Николая. Эх, стоеросины, сразу не догадались выяснить это. Ждали в следующую встречу, осложнённую резко изменившейся обстановкой.

Пережив страх, царь спохватился и приказал военно-полевым судам навести в столице должный порядок. С яхты больше никого не отпускали. Друзья постоянно ждали ареста. Ведь адмирал Нилов не мог простить позорище, пережитое на склоне безупречной службы. Хотя почему лишь адмирал? Разве не самому императору пришлось тогда пойти на уступки? Да ещё кому — каким-то матросам, которым наравне с собаками запрещалось входить в Летний сад. Результат был очевиден: расстрел по приговору военно-полевого суда или одиночки в Петропавловской крепости до второго пришествия Христа.

Поэтому они, получив от Николая долгожданное предложение встретиться там же, — незаметно исчезли с «Полярной Звезды». Оказалось, им снова доверена безопасность Ленина, только уже в столовой Лесного института. Похожий на пещеру, тёмный зал освещала лишь керосиновая лампа под абажуром. На сей раз пришли одни большевики. В основном — солдаты и матросы. Согласно наказу, друзья ждали Владимира Ильича у входа. Он появился рядом с лампой невесть откуда. Поздоровался с народом и скорбно спросил:

— Ну, что, дорогие товарищи, прошляпили революцию? Прошляпили, чёрт подери... Слабоваты оказались в решающий момент, не сумев перехватить массы у эсероменьшевиков и скорректировать их выступления. Зато царизм нашёл талантливых жандармов, способных геройски побеждать собственный безоружный народ. Впрочем, пока рано заниматься панихидой, поскольку события в той же Москве и России ещё могут развернуться иначе. Лучше займёмся посильным анализом, чтобы учесть и максимально исправить ошибки. Пока есть возможность.

Досконально знал человек обстановку в столице. День за днём оценил накал стачек на всех заводах и фабриках, на железной дороге. Отметил поведение всех воинских частей и флотских экипажей. Неожиданно упрекнул команду «Полярной Звезды», которая так легко сменила красный флаг на белый, тем самым подорвав боевой дух кронштадтцев и всего флота. Разве можно так беспардонно менять революционные принципы на более густую похлёбку?

Друзья повинно склонили головы. Дальше Пётр слушал плохо, стараясь представить, как следовало действовать, чтобы удержать братву от позора? Ничего путного в голову не приходило. Теперь ясно, что их обвели вокруг пальца жалкими подачками да лживыми посулами выполнения политических требований. Но тогда восторг от победы над офицерами, адмиралом Ниловым и самим императором был настолько силён, что даже трудно вообразить, как удалось бы заставить ликующий экипаж требовать от судьбы ещё большего. Он этого не знал. Соколов с Паршиным — тоже. По самой обыкновенной неопытности. Иначе бы действовали по-другому. А опытный Николай вовремя ничего не подсказал. В итоге действительно подвели весь флот и кронштадтцев, обретя вместо славы — позор. Пётр очнулся от горьких мыслей, когда выступал уже кто-то другой. Дёрнулся к Соколову:

— Где Ленин-то?

— Наше дело — отвлекать внимание, — пояснил тот и вдруг рванулся к двери, у которой раздался придушенный вскрик, началась возня.

Друзья успели кого-то отшвырнуть, долбануть кулаком, даже выхватить браунинги. В сутолоке и темноте по закону подлости попало своим. Именно тем солдатам, которые сумели-таки сцапать пару шпиков, норовивших проскользнуть в столовую без пароля. Остаток вечера друзья бдели около дверей в коридоре. Сменили продрогшую тройку наружной охраны. Пусть Ленин снова благополучно ушёл — в столовой находился партийный актив столицы, тоже нуждавшийся в защите от ареста. Уже за полночь они отправились на квартиру сдавать штатский наряд. Однако Николай улыбчиво шевельнул красивыми гусарскими усами:

— Носите на здоровье. Всё, гвардия, вы своё отслужили. ЦК партии советует вам уклониться от военно-полевого суда за границей. Как вы на это смотрите?

Соколов скорчил такую задумчивую рожу, что все расхохотались. Потом, загибая толстые пальцы, начал диктовать условия:

— Первое. Шкалик или чайник крутого чая для сугрева. Второе. Побольше еды, не то спадут штаны. Третье. Обсуждаем всё остальное только после немедленного выполнения первых пунктов!

— Айда на кухню, — согласился Николай.

Ох, как хотелось друзьям побывать за границей, посмотреть другую жизнь, поучиться в партийной школе, где мог преподавать сам Владимир Ильич! О подобном счастье было страшно даже мечтать. Особенно — Петру, едва закончившему в родном Оёке лишь церковно-приходскую школу. Но иностранных языков никто не знал. А без них какие путешествия? Одна мука. И коль им выпала счастливая доля, — лучше махнуть в знакомый только по книгам сказочный Крым, к тёплому Чёрному морю. Там всё-таки проще устроиться, легче работать среди своих. Когда получили паспорта с новыми фамилиями и деньги, Соколов довольно скомандовал:

— Полный вперёд!

Мрачным был стылый Питер, опасным. Уже ничего не светило тут, кроме военного суда, готового расстрелять, сгноить в Петропавловке или отправить на каторгу. Счастливое избавление от роковой участи, казалось бы, должно будоражить сильнее хмеля. Но Пётр ощутил почему-то неведомое прежде томление...

Глава II

Маленькая, тихая Керчь уютно прильнула к подножию скалистого Митридата. По-весеннему щедрое солнце, живописная лазоревая бухта и блаженная теплынь припаяли Петра к причалу. Почти у ног ласково приплёскивала вода, прозрачная, как стекло, по сравнению с мутновато-жёлтой балтийской. Подмывало нырнуть в неё, чтобы омыть спёкшуюся душу. Вся эта благодать разморила с дороги, притупила внимание.

Вокруг суетился до черна загорелый местный люд, крикливый, словно чайки. Белое лицо сразу выделило Петра. Скрыть гвардейскую выправку под штатским пиджаком тоже сложно. Бдительный дежурный жандарм с пышными адмиральскими усами и бакенбардами немедленно приметил его. Услышав чужой выговор, с особым тщанием проверил паспорт, выяснил, зачем сюда прибыл россиянин. Затем настойчиво посоветовал искать работу и поправлять лёгкие подальше от городка. Неожиданно для себя Пётр поблагодарил великодушного цербера, вовремя напомнившего, что слишком разомлел. Пора искать явочную квартиру Авива Михно.

Она затаилась в хаосе каменистых улочек, петляющих между низкими домами с плоскими крышами. Будто цепляясь плетнями друг за друга, все дома карабкались на Митридат. Русоволосый Авив сидел в одних трусах на крылечке. Переводил дух после двенадцати часов работы на токарном станке. По русой бороде стекал, кучерявясь, папиросный дымок. При виде Петра шелковистые усы вспорхнули от радости, голубые глаза просияли... Будто встретил родного брата. Освободив побольше места, Авив подвинулся. Мягким голосом, чуть заикаясь, признался, что является уже бородатым социал-демократом — ещё до революции отбывал ссылку в Архангельске. Лишь затем деликатно поинтересовался:

— Издалече к нам?

— С Урала. Захотелось попробовать вашей знаменитой селёдки. Уж больно, говорят, хороша. Одно объеденье! — искренне причмокнул голодный Пётр.

— Не селёдка, а быч-бычки. Кто их отведал, бо-больше не уедет отсюда, — пояснил Авив и после сосредоточенной затяжки улыбнулся: — Надеюсь, ты не прихватил бо-большевизм в обмен на бычки?

Это значило, что рядом сидел только внешне привлекательный меньшевик, для которого гнев начальства страшнее кары небесной, а собственное благополучие — дороже любых революционных целей. Ну и влип... В такой ситуации вся поездка просто теряла смысл. Неужели Соколову с Паршиным тоже дали в Симферополе подобные явки? Лишь надежда встретить стойкого большевика позволила Петру сказать:

— Ещё ради селёдки можно бы... Хм, стоило ли так накладно мелочиться?

— Ща-щас узнаешь.

Крупные, жирные, копчёные с каким-то особенно приятным вкусом, бычки с дороги да ещё под рюмку-другую оказались действительно отменными. Уже давным-давно Пётр не ужинал с таким аппетитом. Однако бдительности всё равно не терял, настырно выясняя, кого же в Керчи всё-таки больше — меньшевиков или большевиков?

— Че-черносотенцев, Петя, че-черносотенцев, — утешил Авив. — Они во-во как держат в кулаке весь караван и гру-грузчиков.

Это подтвердилось в городском комитете РСДРП. Поскольку землечерпательный караван вместе с грузчиками порта являлись крупнейшими рабочими коллективами, их следовало вырвать из-под опасного влияния черносотенцев Бескаравайного. Что торжественно поручалось переполненному энтузиазмом Петру. Свободной должности меньшевистский комитет не имел, хоть какую-то работу для хлеба насущного предложить не мог. От прежних денег в кармане осталась лишь мелочь. Объедать семью Авива не позволяла натура. Поэтому Пётр отложил героическую борьбу с мордастыми черносотенцами, неустанно слоняясь по пристаням да причалам в поисках любого заработка. Теперь он по-настоящему оценил сладостный вкус бычков, которых сам удил и жарил на подвернувшихся костерках таких же бедолаг. Даже без хлеба и соли они были несравнимы ни с какими яствами «Полярной Звезды»!

Тем не менее всё нестерпимей хотелось именно хлеба. Пышного, ноздреватого, с поджаристой коркой. Хотя бы ломоть, какие в обед уписывала бригада рабочих, строивших пристанский мол. Пётр издали видел огромный каравай, от которого через минуту не осталось помина. Затем появился другой, запашистый настолько, что Пётр подошёл к счастливцам, вдобавок жующим такие же толстые шматки сала, и, с трудом оторвав глаза от еды, спросил:

— Как насчёт работёнки?

— Кусается она щас... — нехотя отозвался пожилой бригадир, вынимая из мешка очередной каравай. — Ищешь — не найдёшь, а повезёт — бросить охота.

— Не очень прибыльна, что ли? — в тон подладился Пётр.

— Сам видишь, как ломаем хребты.

— Я готов помочь вам ворочать эти валуны.

— Геть-геть, — отмахнулся бригадир.

Тут же несколько человек схватили Петра за руки-ноги, дружно качнули для разгона и кинули далеко в воду. Когда он вынырнул из ледяной купели, мужики продолжали по-коровьи мерно жевать. Его не видели, словно утонул. Расстелил Пётр одежду на тёплой гальке и не знал, куда деть посиневшее тело, как избавиться от невыносимой дрожи, способной оставить беззубым. Из последних сил принялся бегать по берегу. Ноги заныли от ссадин, удушливая одышка согнула в дугу. Всё равно продолжал топтаться, пока не возник резонный вопрос: для чего изводит себя? И вообще зачем выплыл, какой от этого прок? После такого крещения собственным народом, которому готовился открыть глаза, — просто хотелось умереть. Пётр плюхнулся на мокрую одежду и впервые с детских лет беспомощно взмолился:

— Боже, помоги околеть!

Но вернувшаяся дрожь не дала дождаться счастья, сорвав с места и погнав по причалам, у которых тепло дымили землечерпалки. Неожиданно с борта «Виктора Шуйского» раздался зычный оклик:

— Эй, парняга, подь-ка сюда! Работу ищешь?

— Аг-га...

— Что умеешь делать?

— Всю чёрную.

— За что выгнали с прежнего места?

— Нечаянно выпил от радости.

— Коль опять согрешишь, — тоже вытурю, — предупредил боцман и позвал: — Эй, Беспалов! Принимай помощника!

Сгорбленный от полувековой работы, старик находился в машинном отделении, где царила райская теплынь Угрюмый, медлительный, он устанавливал на судне трубопроводную систему и обладал удивительными руками, которые цепко хватали необходимые детали, сразу ставя их в нужное место. Ни одного лишнего движения не делал Беспалов. Поэтому работал споро и чисто. Пётр едва успевал подавать ему тяжеленные цепные ключи, скребком расчищал от грязи места, где лягут трубы, и подтаскивал их. Ломовая была работёнка — в самый раз для саженного гвардейца. Зато теперь он спал на мягком ворохе ветоши прямо в благодати машинного отделения. Зато каждый день в карман звякало аж семьдесят пять копеек. Хоть женись!

Впрочем, ещё на «Полярной Звезде» вместе с другими членами партийного кружка Пётр поклялся оставаться холостяком до полной победы пролетарской революции. Следовательно, прежде всего — партийная деятельность, способная приблизить заветный день. Ведь ему поручили перелицевать черносотенцев. И вечером прямо в робе отправиться в клуб, где проходило собрание перед выборами в первую Государственную думу. Главным оратором являлся, понятно, сам Бескаравайный, который высмеивал «реулюцинеров», будто бы одаривающих трудовой люд манжетами и крахмальными воротничками, чтобы перетянуть на свою сторону.

Пётр впервые слышал подобную чушь. Какие к чёрту подарки, если нищий комитет не мог дать ему хотя бы на соль для дармовых бычков. Скользнул взглядом по залу. На прокопчённых шеях трудяг — ни единой крахмальной полоски. Стремясь тут же разоблачить наглого брехуна и показать рабочим, кто ими верховодит, он возразил:

— Враньё! Пускай кто-нибудь покажет манжеты или воротнички!

— Эт-то кто такой? — опешил Бескаравайный. — Как сюда попал? Вон его!

Оглоушив булыжинами кулаков, соседи вскинули чужака над головами и, точно мешок отрубей, стали перебрасывать к выходу. При этом каждый норовил садануть в душу с хэком. Затем швырнули в лапы околоточного надзирателя, который ловким ударом по загривку вышиб на улицу. Всё тело мозжило, словно проволокли по мостовой. Вытирая кровь из расквашенного носа и чувствуя, как сплошным синяком оплывает лицо, Пётр побрёл к морю умыться. Дополнительно душу саднила обида: снова отвалтузили свои... Свои! Зато утешало, что во время полёта к двери тоже не заметил рук в манжетах. Значит, был действительно прав.

Новая вздрючка крепко вразумила его. Вволю погоревав, пока лицо обретало нормальный вид, выбрал точную цель, важную для каждого трудяги: сокращение каторжного рабочего дня, который длился одиннадцать с половиной часов, при сохранении прежнего скудного заработка. Председатель городского комитета РСДРП Мазепа с холёными, как у прадеда, германскими усами, очень чтил всю местную власть, не хотел огорчать её и скорбно вздохнул:

— Жаль, шо горький урок с черносотенцами не пошёл тебе впрок. Наши рабочие ще темны, як негры. Их сначала надо просветить, научить политическим азам и тилько потом вовлекать в движение.

Другие члены комитета, после революции приученные властями к особой осторожности, тоже усердно охлаждали пыл молодого авантюриста. Но сдержанный Авив на сей раз не согласился с мудрецами в крахмальных манжетах. Уже в шесть утра он включал свой станок и, хотя был отличным токарем, получал всего вдвое больше Петра. К тому же они вместе продумали все варианты предстоящей схватки, выбрав самый хитроумный, а главное — мирный. Вот почему Авив решительно сказал:

— Гос-спода, нельзя упускать та-такой шанс повысить авторитет комитета. Если мы про-провороним его, рядовые члены партии не простят нам поз-зор. В результате мы уже при выборах в Думу ок-кажемся на мели.

Чубатый Павел, работавший кочегаром тоже всего за целковый в день, страстно поддержал Петра с Авивом. Перед выборами патриархи весьма нуждались в освежении авторитета. Тем паче — Мазепа, мечтавший стать членом Думы. Это заставило их милостиво согласиться на риск при условии, что ответственность за последствия комитет не несёт. Пётр бесшабашно махнул рукой:

— За всё отвечу я!

Скучновато жила караванная молодёжь. Унылое однообразие будней скрашивали только воскресные пьянки с мордобоем. Конечно, весеннее благоухание цветущих садов и потеплевшее море, в котором уже можно было купаться вместо обеда, чуток прибавили радости. Однако всем хотелось чего-то большего... Вроде случая, когда хмельные анархисты разоружили на окраине города пузатого пристава и прямо в белом кителе заставили барахтаться в дорожной пыли, затем предложив на перилах моста кукарекать до хрипоты... И когда поползли слухи, что можно до девяти часов сократить рабочий день, сохранить или даже увеличить оплату, — молодёжь навострила уши. Потом охотно пошла в агитаторы или сочувствующие.

В назначенный день на бортах и трубах судов появились крупные надписи мелом: «Завтра выходим на работу в семь часов». Ничего не подозревающее начальство приняло это за скверную шутку и приказало стереть безобразие. Пожалуйста. Ведь ошеломляющую весть уже не прочёл только слепой.

Благодаря меньшевикам, рабочие Керчи не участвовали и революции. Чем комитет чрезвычайно гордился, поскольку спас людей от кар власти. Самым наглядным тому примером был соседний Севастополь, где при первых же сигналах мятежного крейсера «Очаков» крепостная артиллерия обрушила на него всю застоявшуюся мощь, а крепостная пехота в упор расстреляла матросов, которые уцелели от снарядов и вплавь добрались к берегу.

Рабочие помнили об этом и невольно ёжились, опасливо косясь по сторонам. Но слишком уж соблазнительной казалась неслыханная затея. Чем чёрт не шутит, вдруг выгорит? С такой надеждой судовые команды и рабочие собрались утром на берегу, внезапно увидев, как их много. Повеселели, стали подбадривать друг друга:

— Не дрейфь, ребята!

— Держись кучнее!

— Тогда наша возьмёт!

Над головами туманом стелился табачный дым. Капитаны от неожиданности растерялись, не зная, что делать. Наконец кто-то спохватился и вызвал жандармов. Пока те явились, прозвучал гудок «Шуйского» — пора приступать к работе. Тысячная толпа всколыхнулась в едином вздохе и с шутками-прибаутками начала растекаться по судам. Готовые навести должный порядок, жандармы не услышали никаких бунтарских криков, не заметили воинственно оскаленных лиц. Мимо спокойно шли обычные трудяги с необыкновенно весёлыми, даже гордыми взглядами. Не сумев проявить свою верность царю и отечеству, обескураженные жандармы подались восвояси. Обедали рабочие на сей раз тоже по-барски — целый час. Перед концом работы на трубах и бортах вновь появились надписи, выведенный белилами. Но уже ни один капитан или боцман не встал на пути рабочих, торжествующе гаркнувших:

— Шабаш!

На следующий день всё повторилось, лишь без пачканья труб. Некоторые ретивые капитаны, опомнясь, ещё пытались навести порядок. Однако большинство уже смекнуло, что таким образом тоже получило возможность поспать лишний час, и не роптало на подчинённых. Так благополучно завершилась вроде бы явно сумасшедшая затея, всколыхнувшая всю Керчь. Комитет молодёжи, основной застрельщик успеха, ликовал! Петру благодарно отбили шлепками плечи, едва не оставили без правой руки. А он всё ещё не мог поверить, что каким-то чудом пронесло мимо стачки, за которую полагалась тюрьма.

Всё же подлинным героем действительно исторического события чувствовал себя Мазепа и, важно поглаживая, покручивая сивые усы, уже считал себя членом Государственной думы.

Стоило комитету молодёжи ощутить собственную силу и увидеть её влияние на других, — захотелось дальнейших действий. Окружили Петра:

— Что можно сделать ещё?

— На носу первое мая. Давайте отметим его.

— Хм, вот так честь...

— За какие такие заслуги?

— Никак в этот день снова воскрес Исус Христос?

— Почти. Ровно десять лет назад рабочие чикагских боен дали первый отпор американской полиции, — пояснил Пётр. — Этот исторический день по предложению Второго Интернационала является праздничным смотром революционных сил мирового пролетариата.

— Во-он оно как... А мы дажеть не знали...

— Такой праздник впрямь грех не отметить?

— Можно тоже схлестнуться с полицией!

— Вот отменный момент примкнуть к мировому пролетариату и поддержать его активными действиями, — заключил Пётр.

Тотчас решили рассказать керченцам в листовках об историческом значении первого мая и призвали всех отметить его стачкой. Чтобы она состоялась, после караванного митинга боевые десятки направились в кустарные, лодочные, парусные мастерские, на механический завод и табачную фабрику. Изумлённая Керчь настороженно затихла. Полиция приготовилась к бою. На мельнице, где выступал Пётр, она даже ринулась в атаку. Но рабочие пустили в ход мешки с отсевами, сшибая с лестницы ретивцев, которые посрамлённо отступили.

Ночью на дальних скалах Митридата состоялась грандиозная массовка. Все желающие выступали почти до утра. Затем грозной тучей спустились на широкий проспект Воронцова, где поджидала полиция, жаждущая после мельницы реванша. Однако благоразумно воздержалась атаковать празднично гомонящий поток пролетариев. Так вновь победоносно завершилось историческое для Керчи первое мая 1906 года. Пётр теперь уже по-настоящему гордился свершённым и считал неизбежный арест пустяком. Тем паче, что пристав Гвоздев признался:

Мы против социал-демократов ничего не имеем потому, что вы не проповедуете убийства должностных лиц, а ограничиваете свою работу пропагандой. Но, господин Малаканов, своими действиями вы нарушили общественный порядок. Посему предписанием градоначальника вам предлагается покинуть город в течение суток. До свидания.

Дивясь добродушию местной полиции, Пётр метнулся из участка. Но у ворот его мигом скрутили, заперев в камеру, заполненную участниками маёвки. Вырваться на волю удалось лишь перед сном, когда в последний раз вывели всех «до ветру». По двери сортира Пётр вихрем взлетел на крышу, рывком подтянулся на кирпичную стену и махнул через неё. Вдогонку раздался запоздалый выстрел опешившего конвоира. Под брёх всполошённых этим собак уже тёмные, извилистые проулки позволили скрыться от смертельной погона.

Так начались бесконечные скитания по Закавказью, Средней Азии, России, кровоточащей после усмирения Меллер-Закомельским. Целых четыре года счастливо ускользал Пётр от пули или петли. Однако везухе тоже наступил конец. Да где — в родном Иркутске, куда заглянул проведать стариков и поесть хотя бы картошки. Но перронный жандарм имел намётанный глаз и собачий нюх. Пришлось удачливому беглецу из Орловской тюрьмы сесть в местную. Для полной надёжности — в одиночку отделения смертников.

Высшую меру наказания дали строгие законники, припомнив даже бунт на «Полярной Звезде». Стража тесным кольцом стиснула Петра. Перед улицей офицер приказал в случае чего — стрелять. Уместной была команда. Петру хотелось рвануться, чтобы умереть без лишних мук от пули. Но бравые ребята так стиснули суконными плечами, что сразу ощутилось, какое это благо — в последний раз дышать февральской стужей. После неё тюремная вонь кляпом забила горло. Прямо не верилось, что просидел в этом могильном смраде уже полтора года. Развеяли настроение любезные надзиратели, которые мигом заменили прежнюю одежду на совершенно новую. Пётр удивился:

— Что это вы так заботливо меня обряжаете?

— А мы смертников всегда с особым почтением, — ехидно признался старший, примеряя кандалы.

Бородатый кузнец ловко склепал увесистым молотком железные бугеля, плотно охватившие ноги и руки. Змеёй свернувшаяся цепь глухо звякала от каждого удара. По телу, словно вши, щекочуще ползли мурашки. Старший подал сыромятный ремень, до лоска пропитанный потом уже повешенных. К нему следовало пристёгивать тяжеленную цепь. «Вот и заковали... — усмехнулся Пётр. — Как всё просто... И никаких особых ощущений...» Хотя они, понятно, были. Эти кандалы, отполированные чьими-то ногами, навсегда отсекли будущее, а звон цепи, ощутимо клонящей вперёд, казался погребальным. Всё-таки он пошутил:

— Этот балласт тоже в знак особого уважения?

— Как положено...

Тщательно проверив клёпку и каждое звено цепи общим весом сорок фунтов, старший надзиратель повёл в новую камеру, где уже парила чашка непривычно горячих щей, в которых плавал довольно большой кусок вкуснейшего мяса. Всё-таки отменные традиции имела проклятая тюрьма! Только жаль, что по-человечески относилась к узнику лишь на закате жизни...

Но эта радость скоро померкла. Возникло давящее состояние какой-то пустоты, словно уже скончался. Чтобы избавиться от странного чувства, Пётр начал кружить по камере. Кандалы ощутимо сдерживали шаги и глухо звенели. Появилось желание потянуться как после сна, сбросив нахлынувшее чувство. Не удалось. Тогда принялся стыдить себя за малодушие. Однако возникшее чувство ощущалось всё явственней. Пётр начал понимать: подобное переживает лишь смертник, перешагнувший черту, которая отделяла томительное ожидание суда от последнего пути в угол тюремного двора, где немо чернела виселица с двумя намыленными петлями. Как и когда пойдёшь к своей? Сегодня, завтра или через неделю?..

Во время проверки спросил об этом помощника начальника тюрьмы Шеремета, который странно покосился на новичка и молча забрал ремень. Без него ходить было трудно: цепь волочилась по полу, противно гремела и больно била ноги. Вдобавок мешала слушать коридорные звуки. Вдруг вот вот придут за ним? Подхватив цепь рукой, Пётр замер. Кровь оглушающе бухала в виски. Потом уши резанул цепенищий волчий вой. Прозвучала громкая команда Шеремета. В какой-то камере началась возня, раздались глухие удары. Уже в коридоре смертник взвыл снова и тут же утих, чтобы захрипеть в петле под окном.

Лишь теперь Пётр сообразил, где находилась его камера. Зажав пальцами уши, зажмурился до искристой рези в глазах. Потом спохватился: ведь следующим мог оказаться сам. Но пока открыли камеру напротив. И дрожащий старческий голос виновато пробормотал:

— Извините, я щас, щас... Только найду пенсне...

— Да вот же оно, болтается на шнурке, — усмехнулся Шеремет.

— Разве? И впрямь... Благодарю вас. Теперь я вижу нормально.

— Прекрасно! Значит, уже не собьётесь с пути. А если я ещё возьму вас под руку...

Дико было это слышать и невозможно вообразить, как палач любезно вёл на виселицу свою жертву. Неожиданно старик довольно громко крикнул:

— Прощайте, товарищи! Не поминайте меня лихом!

Затаившиеся камеры отозвались дружным гулом. Пётр тоже одержимо дубасил кулаками по двери и с подвывом орал. Когда наконец выдохся, — в набатном колодце двора торопливо стучали молотки могильщиков. И хотя они забивали чужие гробы, Петру казалось: все гвозди впивались в него...

Слушать и чувствовать это — невмоготу. Он хотел хватить себя по голове наручными кандалами, но те оказались так плотно надеты, что не дали сделать нужный удар. Пришлось мотаться по камере с цепью в руках до тех пор, пока совсем изнемог и трупом свалился на койку. А в шесть часов дежурный надзиратель гаркнул в распахнутую дверь:

— Подъём! Проверка!

Заступала новая смена, принимая узников. Петру вернули ремень от цепи. Он думал отоспаться после пересменки. Однако цербер прорычал в волчок:

— Встать! Днём спать не положено! А то будешь дрыхнуть в карцере!

Уже зная, что это такое, Пётр медленно перебрался за стол и уронил на руки тяжеленную, будто кандалы, голову. Цербер тут же гавкнул:

— Встать! Спать за столом запрещено!

С судорожной зевотой Пётр немного пошатался по камере. Затем осенённо бухнулся на парашу, которая была в углу около самой двери, где цербер просто не мог его видеть. Но зверюга всё равно ревел:

— Вста-а-а-ать!

Так продолжалось до вечерней проверки, во время которой снова забрали кандальный ремень. Вспомнив о предстоящих мучениях, Пётр не выдержал:

— Зачем его отбираете?

— Чтоб ты раньше времени повеситься не мог.

— Ишь, какая трогательная забота...

— Служба обязывает блюсти закон, — гордо заявил старший надзиратель, извещая новичка, что имеет право испустить дух лишь в присутствии прокурора, попа и заместителя начальника тюрьмы.

Эта дикая логика снова обрекала всю ночь маяться с цепью в ожидании роковой минуты. В коридоре застыла могильная тишина. Казалось, уснул на своём табурете даже дежурный. Лишь опытный смертник мог уловить опасные звуки или заметить в волчок мелькнувшую тень. И он пронзительно закричал:

— Идут вешать!

Эту весть затаённо ждали тридцать человек. Как минувшей ночью, все камеры тут же слились в безумном вое:

— Пала-ачи-и-и-и! А-а-а-а! Па-ла-чи-и-и-и-и!..

Жуток был такой вой. От него цепенела душа, заходилось в испарине сердце. Но это всё равно не спасло трёх обречённых, которые затихающим эхом полузадушенно отозвались из петель:

— Про-о-о-а-а-ай...

Новая встряска внезапно напомнила Петру о родителях, совершенно забытых в последнее время. Слепая мать и дряхлеющий отец уже не чаяли дождаться отрадной весточки. Если брат Степан узнал о приговоре и сообщил домой — это могло сразить их, прибавив на оёкском погосте два сирых креста. И душе ворохнулось что-то похожее на вину: вместо прежней гордости опозорил на всю округу да к тому же совершенно забросил, не послав за все годы хотя бы копейку... Всё заботился о других, неустанно радел о чужой доле — счастье, а своих беспомощных стариков кинул на произвол судьбы...

Мать почуяла это и явилась во сне, протягивая дрожащие руки. Пётр хотел броситься навстречу, но связанные ноги не дали двинуться с места. Мать медленно приблизилась и, рыдая, обняла Петра левой рукой, а правой стала нежно, как в детстве, гладить по голове, спрашивая:

— Зачем, сынок, ты нас мучаешь со стариком?.. Гляди, и волосы тебе остригли...

Она принялась целовать голову, лоб. Обжигающие слёзы текли по лицу Петра. Он попытался обнять мать связанными руками. Не удалось. Тем временем мать поцеловала его в глаза, провела рукой по лицу. Затем почти радостно вздохнула:

— Ну, вот я и повидала тебя, сыночек... Теперь ухожу... Прощай...

Словно ощупывая перед собой воздух, она протянула дрожащие руки и через пару шагов растаяла. Пётр проснулся. Лицо было мокрым от слёз. Весь ознобно дрожал, точно мать правда вот-вот стояла рядом. Подивился необычности увиденного, непривычности возникших ощущений. Даже фыркнул:

— На тебе, какие нежности... Остаётся ещё, как барышне, зарыдать наяву...

Вскоре позвали в комнату для свиданий. За решёткой стояли брат с отцом. Степан сообщил, что вернулся с похорон матери. Сгорбленный отец, будто паралитик, трясся рядом. Он упросил перед смертью повидаться с любимым Петрухой. Но ничего не мог сказать. Слёзы застилали побелевшие глаза, полные тоски. Словно получив удар под дых, Пётр тоже молчал. Потом еле выдохнул:

— Ну, прощай, отец... Не думай обо мне...

Тот медленно поднял иссохшую руку, чтобы утереть слёзы или благословить непутёвого сына. Однако сил не хватило. Рука подломленно упала. Степан обнял его и вывел.

Затем появились иные слова, способные хоть немного утешить дважды осиротевшего старца. Вместе с матерью они долго маячили перед глазами. Пётр горько винился за все страдания, которые невольно принёс им. Очень жалел, что не поддержал их деньгами, но просил понять, почему это случилось. Такие общения в полубреду-полудрёме как бы заслонили ожидание собственной смерти. Даже появилась досада: и чего столько тянут? Кончали б скорее! Поэтому Пётр почти обрадовался, когда в камеру ещё до полуночи ввалился инспектор Гольдшух, которого сопровождали надзиратели с револьверами в руках. Воинственно выпятив куриную грудь, Гольдшух приказал:

— Обыскать!

Надзиратели моментально содрали с него всю одежду, распотрошили постель. Гольдшух ловко распластал по швам штаны, кальсоны и рубаху. Ничего не обнаружив, напряжённо замер в собачьей стойке. Петру стало ясно, что зябнет голым совершенно зря. Досадно... Не понимая, какого рожна они так рьяно ищут, посоветовал:

— Господин инспектор, вы пальчиком, пальчиком в параше... Авось, там чего нащупаете.

— Молчать! Я т-тебе покажу, как измываться над начальством! В карцер его!

— Нагишом, ваше бродь? — уточнил старший надзиратель.

— Чёрт с ним, дай вшивый бушлат и портки!

Пустая одиночка с выбитыми стёклами за зиму промёрзла до инея по стенам. Пока принесли тряпьё и коптящую трёхлинейную лампу без стекла, Пётр окоченел. Давай сновать по камере, греть над огоньком руки. Выдержать до утра было немыслимо даже при всей большевистской принципиальности. Пришлось лупить по двери. Дежурный бросил в волчок:

— Нишкни, а то свяжем!

— Лучше повесьте!

— Сам околеешь...

Казалось бы, чего бузить? Лишь радуйся по-своему счастливому случаю. Ведь сам же готов умереть. Но гордый Пётр предпочёл позорной собачьей смерти — эшафот. Видя, что стуком дубину не пронять, решил устроить иллюминацию. Мигом разобрал ящик от параши, выплеснул из лампы керосин и поджёг фитилём. Сильный свет и клубящий дым повадили в окно, взбудоражив наружную охрану. Орава надзирателей кинулась в карцер. Выбросив Петра в коридор, принялись топтать сапогами костёр и занявшийся пол.

Пётр думал, такой выходки вполне достаточно для петли. Однако его вернули в прежнюю камеру — тёплую, светлую и по-своему даже уютную. Почему вдруг не вздёрнули, — гадать не стоило. Зато следовало умней распорядиться свободным временем. С малых лет Пётр любил читать книги о путешествиях и приключениях. Сейчас имелась редкая возможность многое с толком перечитать. Пользуясь правом смертника, получил в тюремной библиотеке половину сочинений Жюль Верна и на воздушном шаре умчался в иные миры...

— Эт-та что такое? Кто разрешил держать столько книг?! — возмутился появившийся Гольдшух. — Отобрать! Оставить лишь одну!

Надзиратели не успели выполнить приказ. Гольдшух сам схватил стопу со стола. Взбешённый Пётр выбил её. Но цепкие пальцы инспектора удержали одну. Пётр стал вырывать книгу. Гольдшух обеими руками тянул том к себе. Ещё имея силу, Пётр легко посрамил тщедушного чинушу, который повернулся к двери, что-то жестом приказав надзирателям. Пётр запустил книгой в голову. Сбитая фуражка полетела в коридор. Гольдшух завопил:

— Скрутить его, мерзавца, «уткой»! «Утку» ему, сволочи, «утку!»

Надзиратели смяли Петра на пол, вывернули ноги за спину и привязали кандальным ремнём к запястьям рук. Наручни до крови врезались в кожу. Из носа и рта хлынула кровь. Режущая боль в плечах и паху перехватила дыханье. Дверь с гудом захлопнулась. Пошевелиться, чтобы перевести дух, было нельзя — это вызывало умопомрачительную боль. Под щекой натекло много крови. Сознание меркло, погаснув... Сколько так длилось — бог весть. Очнулся Пётр от студёной воды, ведро которой выплеснул на голову старший надзиратель. Другие развязали ремень и, как бревно, бросили на койку. Лишь сутки спустя он с великим трудом дополз до параши. Глубокие раны от бугелей кровили на руках и ногах. Пётр поклялся при первой же встрече оглушить палача табуреткой.

Однако не зря бывший врач Александровского централа сумел превратиться в инспектора тюрем Иркутской губернии. Кроме способностей резко сократить количество узников централа требовались ещё другие. В результате вместо него в полночь явился Магуза, второй помощник начальника тюрьмы. Высокий, тонкий, в пенсне, он считал себя очень интеллигентным и потому относился ко всем подчинённым с брезгливостью столбового дворянина, промотавшегося в карты. Угрожающе сверкая стёклами пенсне, Магуза прогнусил:

— Слышь, Никифоров, неужели ты правда служил на «Полярной Звезде»?

— Довелось...

— И видел самих царя с царицей?

— Почти каждую вахту на верхней палубе. Аж разговаривал с ними, — признался Пётр, гадая, зачем они явились.

— Во-о-о повезло счастливцу! Служить при самом государе-императоре!.. Другой бы за одно это всю жизнь благодарил Бога!.. А сей дундук ещё поднял на яхте восстание! Эх, Лука ты Мудищев... Выходи!

Пётр уже притерпелся к своей доле. Даже подобрал достойные прощальные слова. Всё же сердце поневоле ёкнуло. Взял у дежурного кандальный ремень и, подвязав цепь, накинул халат. Надзиратели расступились, пропуская в коридор. Иссякали драгоценные мгновения тишины, когда можно было попрощаться с товарищами по несчастью. Но слова вдруг исчезли, будто остались в камере, которую Магуза приказал обыскать. Надзиратели нехотя потолкались там, чем-то пошуршали. Потом сгрудились в коридоре. Презрительно косоротясь, отчего дрожал похожий на соплю, жёлтый очёсок бородки, Магуза процедил:

— Заходи...

Пётр с разгона забрался под одеяло, но спать уже не мог, потрясённый гнусностью выходки самого интеллигентного господина тюрьмы. Простой человек ни за что бы не додумался до подобною иезуитства. Тем временем для кого-то последующий визит Магузы кончился петлёй. Словно подчёркивая эту разницу, недалеко раздался хохот. Сначала — истерический, а немного погодя — веселейший до невероятия! Будто человек уже вовсю потешался над ничтожностью мира сего. Окатив парой вёдер воды, надзиратели увели весельчака, который лихо приплясывал по коридору.

Хоть Пётр и возненавидел Магузу за садизм, его упрёк в стоеросовости дал совершенно неожиданный результат. Молодого надзирателя потрясло, что видит человека, постоянно отдававшего честь самому императору и восставшего против него!.. Такое чудо было непостижимым... В подходящий момент он спросил об этом. Пётр уже осатанел от немоты и охотно ответил на все любопытные вопросы Харитона. Так возникла позарез нужная завязочка для связи с другими камерами или даже с волей. Проявилась она прямо на следующую ночь, когда в конце коридора мерный грохот кандалов сменился неистовым криком и стонами. Пётр спросил у Харитона, что там стряслось.

— Да смертник ножом подколол полицеймейстера. Как выходить из коридора начали, тут он его и пырнул в бок. Но рана оказалась неглубокая, потому живой остался.

— Жалко... А как с тем отчаюгой?

— Шеремет его шашкой рубанул по голове. Помер. До эшафота не донесли.

— Молодчага! Хорошую память оставил по себе! Тот гад его век не забудет!

— Оно так... — задумчиво согласился Харитон. Едва узники успели пережить эту радость, как тюрьма вздрогнула от ликующего крика:

— Ур-ра-а-а-а, убит Столыпин!

Все испытали на своей шкуре жандармскую хватку бывшего премьера. Многие прибыли сюда в специальных вагонах, получивших его имя. Каждого ждал во дворе намыленный «столыпинский галстук». Следовательно, общий восторг был оправдан. Дополнительно он объяснялся тем, что выстрел завершил крах политики, против которой они боролись. Это сулило общественные перемены и даже — свободу. Некоторые горячие головы стали нетерпеливо грозить надзирателям расплатой. Таких отправляли на виселицу в первую очередь. Вдруг по всем камерам начали искать Кондышева. Хотя фамилия смертника имелась на каждой двери, у Петра тоже опросили:

— Ты, случайно, не Кондышев?

— Свихнулся, что ль... Протри глаза...

Харитон потом объяснил суматоху:

— Помилование пришло, а его уже вздёрнули. Теперь боятся взбучки от нового генерал-губернатора.

Ходили слухи, будто Князев добрей столыпинского сатрапа Селиванова, по приказу которого расстреляли из пулемётов ленских рабочих. Пока либеральный Князев осматривался, Магуза продолжал навещать Петра. То — прямо в полночь, ещё до казни других. То — после них. Или — перед рассветом. Тонкий психолог, он явно считал, что Пётр по-прежнему не спит в изматывающем ожидании смерти. Но это какие же силы нужны... Пётр уже не имел их и, на зависть самому садисту, — безбожно дрыхнул до последнего мига. Затем тоже вёл себя невозмутимо, понимая, что высшей отрадой для палача является панический страх петли. Когда-то, в революционное матросское время, он по молодости презирал смерть. Ныне почему-то не мог это делать. Зато научился сдерживать звенящие нервы, иной раз подавая Магузе коричневый обмылок или укоризненно ворча:

— И охота вам батюшку с прокурором томить до сих пор? Ведь, поди, уже иззевались. К тому же надо уважать их преклонный возраст. Кажется, так поступают порядочные люди...

Как ни странно, Магуза терялся и вместо ответа свирепо рычал:

— Обыскать!

Надзиратели привычно стучали молотком по оконной решётке, проверяя, не перепилена ли, трясли соломенные подушку с матрасом, обшаривали глазами голые стены. Магуза по-прежнему угрожающе тряс оческом желтоватой бородки, хотя уже было ясно, чем всё кончится. Похоже, эта пытка начинала сильней изводить его, почему-то неспособного без лишней канители отправить ехидца на виселицу. Или для расправы обязательно требовалась абсолютно надёжная провокация? Так вскоре Пётр дал отменный предлог, утром первого мая во всю мощь запев:

Вихри враждебные веют над нами! Тёмные силы нас злобно гнетут! В бой роковой мы вступили с врагами! Нас ещё судьбы безвестные ждут!

Соседи дружно поддержали его. Из тесного коридора «Варшавянка» торжествующе выплеснулась во двор и эхом разнеслась по всем этажам тюрьмы. Старший надзиратель заметался вдоль дверей, растерянно причитая:

— Нельзя петь! Замолчите, замолчите! Начальник может услыхать! Тогда вам всем наступит хана!

Пётр продолжал восторженно петь. Радостно было, что вокруг оказались хоть незнакомые друг другу, зато близкие люди, пусть запертые в каменные клетки, закованные в кандалы, но всё равно непокорённые! Внезапно распахнулась дверь. На пороге встал запыхавшийся Шеремет.

— Никифоров, чего ты орёшь? Булгачишь всех! Немедленно прекрати! Иначе засажу в карцер! Эй!

Свора послушно бросилась на Петра и, цепко схватив за ноги, кинула на грязный пол коридора, к сапогам Шеремета, который поражённо бормотал:

— Ну, не ребячество ли это? Ведь такое могут себе позволить лишь дети или сумасшедшие...

А Пётр продолжал петь:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами! Грозите свирепо тюрьмой, кандалами! Мы вольны душою, хоть телом попраны! Позор, позор, позор вам, тираны!

Стража выволакивала из камер других бунтарей. Выволакивала, конечно, для иной цели, но невольно получилось, будто для того, чтобы они хоть перед смертью увидели друг друга и, даже придавленные к полу, ещё раз поддержали Петра. Все знали Шеремета, усами и бородой похожего на царя. Все ждали от него по крайней мере приказа надзирателям пересчитать шашками или сапогами торчащие рёбра. На счастье, в коридоре появился уже седеющий прокурор, который не позволил запереть их даже в ледник пустующего карцера. Нельзя содержать вместе столько смертников. Поэтому начальник тюрьмы в честь международного праздника трудящихся просто лишил всех на неделю горячей еды. Казна отпускала на прокорм заключённого всего семь копеек в день. Здесь мало кто получал передачи с воли. Постоянно полуголодные люди оказывались лишь на хлебе с водой. Пётр особенно скорбел о мясе... Наконец аж позавидовал счастливцам, которые хрипели в петлях под окном:

— Слава богу, отмучились...

В такой критический момент по стене морзянкой простучали предложение сбежать при помощи подкопа. Этот бред напомнил о случае в орловской тюрьме. Целый месяц трудился бывший сокамерник, вскрывая окно, через которое ночью наконец выбрался на крышу, где вдруг обнаружил, что дальше бежать невозможно — желанной пожарной лестницы нет. С отчаянья даже прыгать вниз не хотелось. Чёрт с ним, решил хотя бы погулять на воле и, заложив руки за спину, до утра дышал свободой. Затем сам начальник тюрьмы предложил неудачнику прежним путём вернуться в покинутую камеру. Подобное могло произойти сейчас. В том смысле, что все потуги уже заранее казались просто вздором. Однако соседи продолжали настырно твердить своё. Недоумевая, почему их трое, Пётр подозвал Харитона. Тот пояснил:

— Не хватает камер, а уголовников тьма.

— Хоть бы ко мне кого подсадили. Не то скоро говорить разучусь.

— К вам нельзя. Вы — политический.

— Особо опасный, значит?

— Но...

— Тогда какого хрена цацкаются? Разве моей особой опасности мало, чтоб кончить впереди любого уголовника? Ты ненароком узнай, пожалуйста, про мою очередь.

— Неужто так жить надоело?

— Да разве это жизнь? Убогое прозябанье...

Петру уже опостылело всё на свете. В том числе — путешествия и приключения, от которых, похоже, ссохлись мозги. Для их оживления требовались другие книги. Попросил взять в библиотеке учебник по электротехнике. Харитон удивился:

— На кой это вам? Не нынче, так завтра отдадите богу душу.

— Да разве он примет меня к себе? Не-е, скажет, это ты лишь у своего недотёпы мог служить на яхте электриком, а я с такими знаниями не пущу даже лампочки ввёртывать.

— Эва, уж поплыл на точиле по Байкалу... — хмыкнул Харитон и протянул в форточку кисет, что строго запрещалось.

Пётр закурил для прочистки мозгов. Соседи опять постучали, убеждая, что за стеной его камеры находится пустырь и, значит, путь на волю. Это уже не соблазняло. Заставили Петра поддержать отчаянных соседей лишь скука, бездействие. Стальной пилкой он миллиметр за миллиметром стал прорезать толстую лиственную половицу. Кандалы невмоготу мешали рукам, которые от напряжения то и дело сводили судороги. В таком аховом положении пилка тоньше волоса могла хрупнуть в любой момент. Вдобавок мешали надзиратели, назойливо пялясь в волчок. Но голь на выдумки хитра. Самым лучшим для работы временем оказалось висельное, когда всё внимание стражи занимали очередники из вопящих камер. Поэтому было не до молчащей. И Пётр вовсю трудился, пряча в парашу пахучую пыльцу опилок. Половицу пропиливал наискосок, чтобы не провалилась, если надзиратели при обыске вздумают топать по полу. Белый прорез тщательно затирал специально собранной грязью.

Наконец удалось опуститься под пол и, после восторженного рукопожатия соседей, уже продырявивших кирпичную кладку, получить от них ломик для разборки внешнего фундамента. Теперь совершенно не беспокоил стук-звяк или другие звуки. В результате через неделю добрались до камней отмостки, но трогать их не стали: земля может обвалиться. Решающий момент перенесли на следующую ночь.

Трудно представить, как Пётр на глазах у надзирателей скованными руками весь день всё той же микроскопической пилкой раздваивал кандалы. Тем не менее после вечерней проверки он уже почти свободным человеком юркнул под половицу, чтобы во всю мощь навалиться на камень, закрывающий путь. Вывернуть его в одиночку не удалось. Позвал на подмогу соседей. Вместе орудовали ломиками, пытаясь выворотить валун, вросший в землю. Бесполезно. Опасаясь, что этак не удастся до рассвета уйти, стали торопиться и действовать ломиками без прежней осторожности.

Надзиратель ещё не слышал стук, но звуки ударов, отдаваясь в пустоте под полами одиночек, уже донеслись до камер. В какой-то оказался умач, смекнувший, что можно спасти свою жизнь. Он подал знак. С револьверами в руках надзиратели вломились в обе камеры, прижали узников к стене. Их ярость была звериной. Стоило Шеремету мигнуть... Однако тот не походил на себя и, пялясь на продырявленные поды, растерянно бормотал:

— Вот сволочи... Кто мог подумать... Учинить подкоп из новой секретной!.. Вот безумцы!

Полуголого Петра била дрожь от холода и ожидания своей участи. С надзирателями, которым за групповой побег грозило суровое наказание, он был согласен. Поэтому ждал короткий взвизг любой шашки или револьверную вспышку. Но такой случай касался уже начальника тюрьмы и прокурора, обязанных вынести свой приговор или выполнить судебный. Каково же было изумление, когда Пётр услышал приказ Шеремета:

— В карцер на неделю!

Зябкая от сырости знакомая камера с чёрным пятном среди пола без горячей еды могла стать могилой. Ведь никакой лампы на сей раз не дали. Пришлось греться сотней кругов. Особенно помогала этому кандальная цепь. И завидовать бывшим соседям, которым наконец повезло — прикончили уголовников.

Пётр сел на парашу перевести дух. Откуда-то донёсся странный напев, тихий как движение воздуха... Затем он стал крепнуть сочными бархатистыми переливами. Молодой, сильный голос то затаённо и тоскливо стонал, то вспыхивал явной угрозой, превращаясь в басовитые перекаты грома, протяжные, словно горное эхо... Внезапно мелодия страстно взмыла ввысь, откуда начала медленно переливаться чарующими каскадами...

Так страстно петь мог лишь человек, по-юношески влюблённый в жизнь и своими чувствами взбудораживший, казалось, давно умершую душу. Захотелось познакомиться с кудесником, который впервые подал голос явно потому, что попал сюда недавно. Когда волшебная песня затихла, Пётр костяшками пальцев стукнул в стену, сквозь которую торжественно донеслось:

Боже, царя храни! Деспоту долгие дни Ты ниспошли. Сильный жандармами, Гордый казармами, Царствуй на страх сынам Руси бесправной, Царь православный, Царствуй на страх глупцам! Враг просвещения, В царстве хищения Мирно живи! Всех, кто свободу Ищет народу, Бей и дави!

Коридор тут же наполнился рукоплесканиями. Смертники не щадили ладоней. Кто-то даже крикнул:

— Би-и-ис! Браво!

Клич подхватили. Весёлый гвалт продолжался до тех пор, пока очнулся надзиратель и мощной глоткой всех утихомирил. Тогда певец отчаянно рванул уже родимую:

Э-эх, полным-полна моя коробочка — Есть и ситцы, и парча! Получай, душа моя, зазнобушка, Э-эх, с молодецкого плеча!

Концерт продолжался до вечерней проверки. Его слушало в коридоре всё начальство и не знало, как поступить с новичком: вроде бы явное нарушение тюремного распорядка, но при этом в романсах, старинных или народных песнях не имелось крамолы. Если не считать таковой, что виртуоз вместо гитары подзванивал себе цепями. Всё же Гольдшух запретил развлекать осуждённых после проверки. Здесь — не театр. Дежурный надзиратель немедленно рявкнул:

— Прекрати петь!

— А-антра-а-а-акт! — объявил певун и, передохнув, пока ушло начальство, — с лихим посвистом пустился в пляс. От неожиданности новый надзиратель опешил: ведь запрещалось только петь. Вдобавок свист был таким озорным и забористым, будто в камере находился сам Соловей-разбойник. И вообще казалось невероятным, что в кандалах можно плясать. Это какая же требовалась богатырская сила!.. А плясун знай себе прихлопывал да вовсю заливался. Наконец надзиратель явно для показухи рвения крикнул в волчок:

— Эй ты, свистун, перестань! Вот вздёрнут тебя на вешалке, тогда напляшешься!

— Что мне петля! — презрительно возразил смельчак. — Я и на том свете буду плясать и петь!

С молодецким гиком он ещё сильнее зазвенел цепями.

— Эк, черти тебя не берут, варнак... Ишь, неугомонный какой... — ворчал надзиратель, таращась в форточку.

Однако вскоре плясун затих. Пётр опять постучал. Страсть хотелось узнать, откуда взялся такой молодчина. И не услышал ни звука. До появления Шеремета, который не смог попасть в камеру. Явно зная, что пойдёт на плаху без очереди, отчаюга каким-то чудом разобрал монолит печи, сложенной на извести, и забаррикадировал кирпичами дубовую дверь. Открыть её не удалось даже тараном бревна. Взбешённый Шеремет грозил четвертовать подлеца, зарубить как собаку. В ответ зазвучал «Интернационал». Сосед запел его таким грозно-яростным тоном, что по спине Петра брызнули откуда-то взявшиеся мурашки, а все смертники невольно подхватили гимн. При этом дубасили табуретками в двери, били стёкла. Солидарно взнялась уже вся тюрьма. Шеремет начал палить в дверь из револьвера. Борец не смолкал. Тогда со стены принялась бить из винтовок наружная охрана. Неуязвимый борец продолжал петь. Видя, что этак ненароком разбудишь весь город или самого губернатора, начальник тюрьмы приказал выкурить мерзавца. Надзиратели через окно забросали смоляными факелами камеру, из которой полетели кирпичи. А каменный колодец двора стократно усилил морскую клятву:

Наверх, вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг» — Пощады никто не желает!

Чадный дым даже Петру драл гордо и выжимал слёзы. Еле-еле дышалось. Но борец всё равно продолжал хрипеть:

Прощайте, товарищи, с богом, ура! Кипящее море под нами! He думали мы ещё с вами вчера, Что нынче уснём под волнами!

Сжечь такого певуна и плясуна... Что могло быть кощунственней? Что ещё могло быть позорнее и преступней?! Пётр впервые почувствовал жажду мести, поклявшись, если выживет, — уничтожить палачей. Как только появился Харитон, спросил:

— Кто был моим соседом?

— Бог знает... На двери не имелось фамилии.

— Ты разнюхай её.

Харитон лишь хмыкнул.

Так в беспросветной тюремной тьме звездой промелькнул незабвенный человек, способный своим талантом и мужеством восхитить всю Россию... Но вместо этого в немом коридоре ещё долго мутил всех удушливый запах.

Инквизиторский костёр выжег душу. От встряски Пётр заболел. Иссякли силы, померк разум. Валяясь на полу, иногда бредил. В полумёртвом состоянии его перетащили в свою камеру и бросили на койку. Для исцеления врач прописал касторку. Остаток лета он медленно выползал из беспамятства и равнодушия ко всему вокруг. Наконец изумился: почему до сих пор ещё дышит? Ведь за минувшее время извёл столько драгоценного мяса! Разве начальство могло просто так позволить себе подобный перерасход? Ни в коем случае! Значит, ждало высочайшее решение. Вдруг император до сих пор помнил, как бравый матрос ретиво охранял его от финского комарья, за что милостиво пожалует жизнь!

Конечно, это было маловероятно. Гораздо реальней выглядела иезуитская затея Гольдшуха с помощью Магузы довести его до такого состояния, когда бы захотелось подать на высочайшее имя прошение о помиловании, которое гарантировалось для моральной победы над политическим смертником, и за особые заслуги приближало инспектора к заветному генеральскому званию. Правда, малодушный поступок немедленно обрекал смертника на позорный удел изгоя. Но это Гольдшуха уже не касалось. Другого объяснения непостижимой везухи пока не было. Зато хотелось как следует досадить всем палачам. И когда среди ночи опять появился Магуза, Пётр срезал его:

— На том свете мясо дают?

Магуза оторопело попятился, уже из коридора крикнув:

— Выходи!

— Только при условии, что там дадут положенное мне мясо.

— Хватит Ваньку валять! Выходи!

— А ещё лучше — пусть выдадут его прямо щас. Тогда я согласен.

— Вывести его! Обыскать камеру!

Надзиратели нехотя выполнили приказ. Их глаза и лица говорили, что уже с удовольствием бы проводили на виселицу самого Магузу, которому щедрый Пётр завещал не только мясо, но даже червей в гороховом супе. Такого оскорбления брезгливый интеллигент вынести не мог и, потрясая шашкой, разразился матом. А в следующий раз поощутимей отомстил за это, проведя Петра до самой двери во двор, где злорадно ухмыльнулся:

— Ладно, ступай дрыхни... Я пошутил...

Так продолжалось каждую неделю. Месяц за месяцем. Пока дело Никифорова в бесконечной череде других приближалось к столу генерал-губернатора Князева, уже знающего, как падёт из-за ленского расстрела министр юстиции и благодаря этому процессу взорлит молодой адвокат Керенский. На новом месте в такой обстановке лучше слыть либералом. И Князев проявил поистине царскую милость, заменив смертный приговор двадцатью годами каторги в Александровском централе. На рассвете Петра вызвали в контору. Поняв это, он крикнул во весь коридор:

— Увидимся в свободной России!

Глава III

Покинул он тюрьму в начале декабря. Как положено по закону, был в ручных и ножных кандалах. Вокруг посверкивала штыками горластая стража, под конвоем которой предстояло идти целых два дня. Уже за воротами глаза ослепила, забила дыханье хлёсткая вьюга. Однако Пётр ликовал: уходит отсюда! С плеч ощутимо сваливалась неимоверная тяжесть. Подмывало взлететь и мигом затеряться в пурге...

Рядом тяжко шагали узники Шлиссельбурга, Петропавловки, Бутырок, Тобольского и Нерчинского острогов. Измученные тюрьмами, больные, все давно отвыкли от свежего воздуха и ходьбы. Студёная метель страшила их: не доберутся до централа. За городом свирепствовал буран. Казалось, он унёс дорогу, сдул или утопил в белой мути все приметы. Как в такой свистопляске ориентировались головные конвойцы — неведомо. Во всяком случае, долго прокладывать для колонны путь не могли. Поэтому начальник вскоре перевёл в первый ряд самых сильных каторжников. Среди них исключительно за гвардейский рост очутился Пётр.

Брели по вязкому снегу, пробивая встречные сугробы. Наручники без рукавиц так настыли, что начали замораживать немеющие руки. Для согрева все усиленно били ими по ногам. Кандалы... Пётр уже научился спать в них, не отбивая правую ногу левым кольцом или — наоборот. Приноровился во время ходьбы расставлять ноги циркулем, чтобы не путаться в цепях. Но вся эта камерная наука не стоила лопнувшего подкандальника. Кольцо опало с петли и давило ногу всё невыносимей. Остановиться бы, всё поправив. Да нельзя тормозить ход партии. За это положен удар прикладом по горбу. То закусив губу, то безбожно её жуя, Пётр кое-как доковылял до знакомой этапки у родного села. Больше похожее на гигантский сугроб, здание заманчиво дымило трубами. Опытный сосед зло буркнул:

— Ишь, сволота, сырыми дровами топит... Не нагрел избу.

Всё равно там было гораздо теплей. Люди трупами падали на голые нары. Лишь один бородач остался стоять, шумно отдуваясь. Его попутчик с нар удивлённо спросил:

— Василь Алексеич, почему замер? Вались поскорее. Мои ноги сами враз подкосились.

— А вот я люблю постоять, — впередышку признался дед.

— Ничего себе любовь... Эка рассмешил...

— Чудак. Сразу нельзя даже садиться: ноги отекают.

— Не может быть...

— А вот пройдёшь с моё в этой сбруе, так поверишь.

Растёртую в кровь лодыжку перестало жечь. Пётр с любопытством уставился на диковинного деда, гадая, кто же это. Может, сам Плеханов или другой такой же знаменитый вождь? Решил держаться к нему поближе. Ведь стойкий, мудрый бородач в любом случае заслуживал уважения. Особенно — после того, как поспел чай. Почему-то прихлёбывая из кружки знакомца, Василий Алексеевич говорил:

— Мы все — социалисты. Стало быть, не признаем собственности. Верно ли?

— Так и есть.

— Так может ли между нами быть речь о том, что — моё, а что — твоё? — подмигнул дед, взяв большой ломоть хлеба с солониной.

Такого шутника хотелось бесконечно слушать. К сожалению, Петра свалила усталость. А чуть свет опять пришлось в первой четвёрке торить дорогу для серых теней, которыми являлись каторжники. К счастью, буран пронёсся дальше. Царила удивительная тишина, как бы усиленная кандальным звоном. Скоро брызнули солнечные лучи, взвихрившие снежную пыль. Более крепкий, чем накануне, мороз припекал щёки, нос, куржаком оседал на бородах и усах, постепенно превращаясь в сосульки. Партия серой змеёй медленно извивалась по снежной тропе. К вечеру совершенно выдохлись, но о привале не думали. Над каждым висела угроза околеть без движения. Те, кто смирился со смертью, пластом лежали в санях.

Незаметно явилась хрустальная ночь. Давным-давно невиданные звёзды, точно изморозь, покрыли всё небо и, соприкасаясь, кандально позванивали. Эта небесная красота тянула Петра к себе, помогая волочь окаменевшие ноги. В таком одержимом состоянии начали взбираться на последнюю гору. Карабкались на четвереньках, цепляясь голыми пальцами за дорожные следы от копыт. Многие срывались и плашмя скользили вниз, поневоле сшибая других. Горластые конвойцы вовсю орудовали прикладами. Каторжане опять ползли вверх. Слабые цеплялись за более сильных. Совсем изнемогших конвойцы бросали в сани. Наконец впереди зажелтели огни централа. Сил не осталось даже на манежи, без которых скользили по склону бродни. Всё-таки Пётр ободряюще крикнул:

— Эй, ребята, наддай! Скоро будем дома!

Кто услышал его сиплый голос — бог весть, но отставшие действительно подтягивались. Всех грела радость, будто впрямь приближались к родному дому, а не к проклятой каторге, где предстояли долгие годы тяжкой неволи. Спуск был крутым. Промерзшие бродни превратились в натуральные лыжи. Удержаться с боков горы не за что — всё давно выдрано другими. Скользя и падая, сбились в кучу, которая стремительно неслась вниз. Конвойные только следили, чтобы кто-нибудь случайно не напоролся на штык. Слава богу, обошлось.

Знаменитый Александровский централ вблизи оказался чёрным, кирпичным, в два этажа. Особенно мрачным на снежном фоне. Широкие овальные окна затягивала густая паутина рам и железных решёток. Ворота гостеприимно распахнулись. Печное тепло длинного коридора сразу всех разморило. Многие засыпали, стоило только упасть на асфальтовый пол. Однако надзиратели почему-то никого не трогали, выглядя добрее иркутских.

Местная одиночка являлась узким каменным мешком с прикованной к стене койкой, столиком, табуретом и на удивление чистой парашей. Замерзшее мизерное оконце под самым потолком отличалось от волчка тем, что его не закрывал бдительный глаз надзирателя, который бесшумно ходил по узкому коридору, наблюдая, чем занимаются тридцать три его поднадзорных.

Два с лишним года иркутской тюрьмы приучили Петра к мысли, что каторга лишь усилит жестокость новой власти, борьба с которой станет ещё упорнее, мучительней. Хотя так не хотелось новых пыток... Но на него совершенно не обращали внимания и даже, точно прежнего смертника, в обед продолжали потчевать мясом. На койке можно валяться сколько угодно. А тишина была такой, что слышалось, как обитающий в тюфяке клоп неторопливо почёсывал за ухом лапкой. В эти сказочные блага еле верилось. Зато они позволяли расслабиться. Мозг и нервы постепенно освобождались от прежнего судорожного напряжения. Правда, раз во сне уже по привычке явился Магуза с торжествующей ухмылкой кретина, приглашающего на виселицу. Но Пётр показал ему такое, что сам проснулся от смеха.

Так длилось месяц, другой... Естественная стихия человека — движение. Физическое или умственное. А тут царила благодать без дела и мысли. Ржавчина скуки начала разъедать душу. Воля инстинктивно трепыхнулась. Пётр обследовал камеру. Нельзя ли сбежать? Оштукатуренные стены и цементный пол не имели щёлок. Тогда по инерции во время кратких прогулок по тесному дворику он косился на высоченную стену с вышками, где замерли бдительные часовые. Миновать их можно было только в самую тёмную ночь на воздушном шаре или надув собственным газом штаны.

Опять возникло гнетущее чувство обречённости. Более комфортной, чем прежде, но разве от этого меньше терпимой? Двадцать лет сплошной изоляции... Как жить, совершенно не зная, что творится в России? Как при этом не свихнуться от наступающей летаргии? Спасти могла лишь общая камера.

Пётр присмотрелся к надзирателям. Один, ровесник по годам, с гвардейской выправкой, показался мягче других. Признался ему, что уже тоскует по коллективу. Двухметровый гвардеец вдруг улыбнулся. Отпер камеру, плотно притворил за собой дверь и виновато сказал:

— Товарищ Никифоров, а ведь я знаю вас...

— Хм, ещё бы... Каждое дежурство проверяете, на месте ли я, не сбежал ли каким-нибудь чудом?

— Да не-е-е... Я знаю вас ещё по Питеру. Ведь я служил в первом батальоне лейб-гвардии Преображенского полка.

В глазах зарябило, ноги подсеклись. Пётр шлёпнулся на койку и ошалело слушал, что батальон, в который несколько раз приносил нелегальную литературу, во время революции не подчинился приказу подавлять рабочих. За что сам был отправлен в концлагерь Медведь, откуда потом разогнан по тюрьмам служить надзирателями. Прямо по заказу судьба направила Сергеева сюда, чтобы лично привёл Петра к начальнику централа. Листая его дело, Снежков покачал тщательно причёсанной головой без единой сединки.

— Ну и ну... За такое положено все двадцать лет сидеть в одиночке.

Точно услышав от генерала Старковского смертный приговор, Пётр возразил:

— Я настаиваю!

— Гм, тоже мне... Уведите его.

В камере Сергеев утешил поникшего Петра:

— Мужайтесь. Надо сделать иначе, чтоб в другой раз получилось наверняка. Я попробую. В крайнем случае, придётся подождать отъезда Снежкова.

— Куда?

— На повышение в Питер.

— За какие такие заслуги?

— Есть, есть...

Поражение революции бросило за решётку самые мощные силы, для усмирения которых по всей России применялись жесточайшие кары. В ответ многие тюрьмы сотрясали кровавые бунты. На нерчинской каторге несколько видных революционеров покончили самоубийством в знак протеста против садистских зверств. А тут в это время царил самый мягкий в России режим. Неслыханное чудо сотворил мудрый Снежков, сумев найти общий язык с лидером эсеров Тимофеевым, старостой политических заключённых. В результате каторжане согласились вести себя прилично. За это благодарная администрация уважала их человеческое достоинство, разрешало пользоваться библиотекой, работать в художественной, портняжной, слесарно-механической и столярной мастерских. Венчал эти блага выход в вольную команду, которая жила за стенами централа. Долгожданную волю мог получить любой благонадёжный каторжанин: всего лишь за честное слово, что не убежит. Иначе все остальные немедленно возвращались в камеры. Пока никто не посмел предать сотоварищей. Главный тюремщик России Сементковский, привыкший добиваться необходимого порядка жестокими карами, не мог сразу понять, хорошо ли всё это для власти, но на всякий случай решил перевести Снежкова поближе.

Прежде чем лезть за новыми шишками к начальству, Сергеев по-свойски переговорил с Тимофеевым. Тот навестил для знакомства Петра, поинтересовался его намерениями.

— Для начала хочу не разучиться говорить. И вообще я привык жить в коллективе.

— Придётся в четырнадцатую. Большесрочники там.

— А начальник согласится?

— Попросим...

Тимофеев обратился к помощнику Снежкова, чтобы тоже по-свойски подготовил почву. И когда обстановка почти определилась, довольный Сергеев опять доставил Петра в нужный кабинет. Седоусый помощник с недоумением оглядел тощего бузотёра, за которого, рискуя своим авторитетом, так хлопотал Тимофеев. Наконец пробасил:

— Ну-с, что Никифоров?..

— Да я насчёт перевода в общую камеру...

— Дело-то у вас больно засорено разными шалостями. Впрочем, если дадите обещанье не повторять иркутских фокусов...

— Как же я могу это обещать? Если вы тоже станете меня травить и, как Гольдшух, отбирать даже книги, я буду принуждён бороться. А коль оставите в покое, чего ж мне скандалить?

Тут хорошо знали, чем заурядный врач сделал неслыханную карьеру. Неприязнь к садисту поневоле вызвала сочувствие к его жертве. Для вида ещё полистав дело, помощник нехотя согласился:

— М-да, логично... Что ж, я доложу начальнику.

Через три дня, показавшихся неимоверно длинными, Петра перевели в основной корпус, на второй этаж, в угловую камеру, где находилось около сорока человек. Свободного места на нарах, протянувшихся вдоль обледенелых стен, перегораживающих камеру, не имелось до минувшего вечера, когда вечник Иван Петухов неожиданно сказал:

— Дорогие мои, многоуважаемые товарищи, пожалуйста, позвольте мне того... Я больше не могу: нет никаких сил...

По законам централа это считалось равным побегу на тот свет. Староста камеры был обязан донести администрации, чтобы предотвратить намерение. В противном случае вся камера за содействие подвергалась жесточайшей порке. Все давно отвыкли от подобной экзекуции, вдобавок оскорбляющей человеческое достоинство. Но никто не бросился разубеждать Ивана, который отсидел уже целых семь лет. Все знали, насколько невыносима свинцовая тяжесть вечной каторги. Ни один человек не посмел отказать ему в последней милости.

Молчание — знак согласия. Люди ещё при свете лампы прощально взглянули на Ивана и уже во тьме с головами накрылись одеялами, чтобы не слышать, как он из простыни вил верёвку, а затем корчился в судорогах. Многие беззвучно плакали от ужаса и жалости. Некоторые всё же не смогли удержать рыданий, взвинчивающих напряжение. Стараясь не допустить общей истерики, староста отпаивал всех водой. В суматохе про Ивана даже забыли. Его отсутствие надзиратели обнаружили во время утренней проверки. Эта кончина могла похоронить дальнейшую карьеру Снежкова. Камера затаилась в ожидании страшной мести.

Тут и появился Пётр, которому староста молча показал на тощий соломенный тюфяк без одеяла. Ничего не подозревая, он ликующе поздоровался с мрачными каторжанами. Сейчас их плотная стена заслоняла от каждодневной непосредственной связи с тюремщиками. Теперь он словно растворился в общей массе политических, совершенно из неё не выделяясь. Ведь все вокруг звенели кандалами. Все имели от пятнадцати лет до бессрочной каторги. Примерно половина тоже стояла у эшафота. Преобладали в камере эсеры. Остальные были анархистами, меньшевиками и беспартийными, создавшими такую партию. Большевики составляли дружную четвёрку. Они радостно приняли Петра в объятия. А щербатый Леонид Проминский, по польской привычке постоянно вставляя букву «з», успокаивающе похлопал по плечу и утешил:

Этой подальше от царей, — Голова будет целей.

Пётр благодарно всем улыбался. Так здорово было наконец очутиться среди верных товарищей, которых подмывало расцеловать!.. К тому же до сих пор, лихо размахивая боевой программой своей партии, он лишь воевал с представителями других и редко общался с ними в обыденной жизни. Отныне великодушная судьба прямо в камере свела его с видным меньшевиком, депутатом II Государственной думы Ираклием Церетели. Очень богатым оказался родовитый князь. Постоянно получал с воли деньги, ящики сыра, масла, мешки сахара, колбасы и консервов. Кажется, при известной широте грузинской натуры сам бог велел угощать обильными яствами полуголодную камеру. Ведь одному всё равно столько не съесть, даже если перестанешь толковать о высоких материях, чтобы не занимать впустую рот. Но Церетели не догадался этого сделать. А когда соратники ему всё-таки намекнули, что без движения и воздуха может быстро скончаться от ожирения, — он скрылся в другой камере. Под защитой могучего Года — одного из эсеровских лидеров. Очевидно, членство в ЦК давало определённые блага. Авторитетный Год тоже в изобилии получал разнообразную снедь. На этой основе немедленно возник трогательный альянс.

К сожалению, местная голытьба вскоре нарушила идиллию, предложив вождям революции сдать все богатства в общий котёл или убираться вон. Несгибаемый прежде Год внезапно спасовал перед рядовыми членами своей партии. Зато мужественный Церетели предпочёл гордо уйти в одиночку. Редкий характер нужно иметь для подобного подвига. Воистину — княжеский!

Видимо, для полноты впечатлений в централ прибыл ещё один вождь революции — член ЦК эсеров Минор. Все рядовые немедленно потянулись к нему на поклон. Затем он сам беспрепятственно двинулся по камерам, привлекая новых членов партии. Это был седовласый патриарх с олимпийским взглядом чёрных глаз и такой окладистой бородищей, которая свободно вбирала бороды Маркса с Энгельсом. Эсеры почтительно окружили его, надеясь услышать мудрые мысли. Минор важно сделал краткий обзор политического состояния воюющих государств. Особенно подчеркнул быстрый развал германского хозяйства и, как следствие, — скорую победу над немцами. Когда же коснулся Бельгии, то заявил:

— Я горжусь, что у меня два сына дерутся против немцев в рядах бельгийской армии.

— Что же, вы считаете это высшим проявлением патриотизма? — спросил Алексей Рогов.

— О, да, несомненно.

— Но ведь вы, кажется, социалист?

— Полагаю...

— Как же у вас эти обстоятельства совмещаются?

— Молодой человек, позвольте узнать: вы верите в социализм?

— Что значит верю? — оторопел Алексей и твёрдо заключил: — Мы знаем, он будет!

— Ах, вот как... Вы даже знаете... Счастливчики! А вот я, Минор, я состою уже пятнадцать лет в Центральном Комитете партии социалистов-революционеров! И я до сих пор не знаю, будет ли когда-нибудь социализм!..

Эта откровенность всех обескуражила. Только Пётр сказал:

— Ну, в таком случае из вас социалист, как из дерьма — пуля.

Минор поперхнулся. Глаза в недоумении скользнули по заросшим лицам и поникшим взглядам. Не обнаружив поддержки, он развёл руками и, не простясь, покинул камеру. Лишь тогда раздался дружный хохот. Смеялись все, кроме оскорблённых эсеров, которые набросились на Петра:

— Что это за хулиганская выходка?

— Человек всю жизнь отдал борьбе за революцию!

— И так хамски ему отвечать!..

— Чего вы шумите? Как же ещё можно ответить на это дикое заявление? — возразил Пётр. — Если вы тоже такие социалисты, значит, больше не о чем толковать.

Его сменил Дмитрий Мельников. Подойдя к столу, он позвенел кандальной цепью, словно утихомиривая камеру, от волнения хлебнул из чайника воды и глухо сказал:

— Товарищи, позвольте внести ясность. Я, бывший член боевой дружины партии социалистов-революционеров, участник ликвидации Плеве и ещё кое-кого, шокирован признанием товарища Минора. Больше я не могу верить и подчиняться такому вождю. Следовательно, оставляю ряды партии. Стану ли я большевиком? Не знаю. Но считаю поведение Алексея и Петра более достойным и примыкаю к ним. Пожалуйста, извините за докуку.

— Перевёртыш-ш-ш-ш... — прошипел кто-то из угла. Остальные благоразумно воздержались от суесловия.

Почти три года одиночества и безмыслия поселили боязнь, что теоретически безбожно отстал от любого противника. Стычка с Минором позволила выявить уровень чужой деградации. Это утешило Петра, позволив махнуть рукой на комичное тут неустанное бичевание друг друга длиннейшими цитатами идейных вождей. А что выявляло в итоге? Лишь блудливость мировоззрений. Так лучше жить обычными интересами.

Ведь с первого дня не уставал восхищаться добродушным дедом Аникиным, который на целую голову горой возвышался над всеми. Прежде он был московским городовым, стоял у кофейни Филиппова на Тверской. Посвящая в минувшее, дед охотно пророкотал:

— Пост самый важный был, потому как студенты собирались там. И стоял там я потому, как умел с ними общаться. Ребята эти, видит бог, были славные... Чуть начальство какое или подозрение, я им про это и шепну. Глядь, уж никого нет. Значит, всё в полном порядке. Пускай хоть сам великий князь Сергей Александрович проезжает. Мне от начальства, значит, благодарность. И от ребят, глядишь, целковый-другой перепадёт на бутылочку. Так и жил с ними душа в душу. Их от всех напастей оберег, а вот сам, эх-ма, не уберёгся...

Что принуждало этого колосса, верную опору царя, прикрывать своей широченной грудью студентов? Целковый-другой? Так за подобный мизер во время стачки не поднимают красный флаг, а в дни революции не идут на баррикады.

Или сосед по нарам Облогин, человек уже пожилой, в отличие от деда Аникина самой заурядной наружности. Совершенно аполитичный, но добрый сам по себе, Филипп Данилович никак не мог смириться, что власти держат в тюрьме защитников народа. Бросил он свою бухгалтерскую службу и давай долбить в скале тоннель. Стража быстро засекла его, но терпеливо ждала, когда выглянет в нужном месте. Просто сказочный случай! Привыкший всё предвидеть и учитывать, Пётр с недоумением допытывался:

— Филипп Данилыч, вы хоть кого-то знали в тюрьме?

— Откуда? Не-е-е...

— А как же долбили свой лаз? Кто именно мог им воспользоваться?

— Да все желающие.

— Но как они могли узнать, что это — путь на волю?

— Хм, нетто безголовые, сами не догадались бы? Ведь за других страдают лишь умные люди. Вот хоть Петровича или Лагунова возьми. Умачи-и-и...

Пётр пытливо глядел в серые глаза чудака. При всём желании никак не верилось в истинность сказанного. Военный суд Владивостока тоже не поверил ему и за упорное сокрытие находящихся в тюрьме единомышленников припаял упрямцу пятнадцать лет каторги.

Почти такая же история произошла с Николаем Петровичем Окуневым — знаменитым на Дальнем Востоке строителем, Чего не хватало ему для полного счастья? Только собственной древнеримской бани. Так нет же, на склоне лет полез в политику и сел. Вскоре, на счастье, подвернулся сам Сементковский, предложив Петровичу возвести капитальный забор вокруг кутомарской тюрьмы. Гарантией за это являлась воля. Но неподкупный Петрович предпочёл Александровский централ, где недавно, к всеобщей радости, построил великолепную кирпичную баню. А сейчас обмозговывал план прокладки железной дороги от Хабаровска до Чукотки-Аляски, соединённых через Берингов пролив мостом длиной в сто пятьдесят вёрст.

— Разве возможно такое чудо двадцатого века? — спросил вечно во всем сомневающийся Проминский.

— Эх, ты... А ещё Жюль Верна читаешь... — посетовал Петрович и предложил Лагунову сделать расчёт фантастического моста, для подначки добавив его любимую поговорку: — Ведь это так просто!

Низкорослый, сутулый Лагунов задумчиво пригладил ершистые волосы. Это был тот самый смельчак, который стрелял в известного изверга нерчинской каторги Высоцкого. Стрелял без малейшего намерения уничтожить вампира. Лишь напомнил ему, что тоже — смертный, всего раз пальнув из браунинга в потолок. Да и едва ли он, предельно учёный человек в толстенных очках, мог вообще попасть в любую цель. Главным Лагунов считал сам карающий выстрел, ради которого и пошёл на смерть, впоследствии заменённую добрым Князевым двадцатью годами каторги.

Все они — совершенно разные люди, в общем, далёкие от политики. Что же объединяло их, лично абсолютно благополучных? Жажда справедливости. Да, конкретные действия каждого выглядела несерьёзно для взрослых людей. Но разве это говорило о глупости? Меньше всего. А больше — о стихийности русской натуры, готовой к подвигу. И разве они, простодушные, отзывчивые на чужую беду, виноваты в том, что благородный порыв превращался в абсурд? К величайшему сожалению, пока растреклятый коронованный абсурд был сильнее любого порядочного человека. Вот в чём заключалась подлинная беда всех каторжан.

И всё-таки даже тут судьба позволяла им добывать искры для согрева коченеющей души. Поэтому всеобщим и неустанным вниманием камеры пользовался анархист Гуревич, владелец универсального способа для победы революции: «Бей беспрерывно и неустанно! Бей всех от губернатора до городового! И поколеблется гнёт самодержавия! Бей мастеров с управляющими! И улучшится положение рабочих! Делай экс за эксом! И господство капитала будет подорвано!» Все чтили его за редкостную боевитость, к сожалению, прерванную в самом начале.

Но не сводили с него глаз всё-таки за другое. Рыжебородый, с огромной шелушащейся лысиной, Гуревич выглядел очень солидно в массивных золотых очках, а тем паче — с массивным томом Ницше в руке. Под влиянием обожаемого философа он решил стать сверхчеловеком, способным выдержать ещё двенадцать лет каторги. Разработав целую систему испытаний, для начала съел пойманного в камере живого мышонка. Затем привязал под левую подмышку яйцо, чтобы вывести цыплёнка. Все очень переживали за эксперимент, считая каждый день. Положенный срок уже миновал. Однако заветного писка не было слышно. Это чрезвычайно всех беспокоило. Наконец темпераментный Тотрадзе не выдержал:

— Товарищ Гуревич, скажи, пожалуйста, когда родишь?

Стальную волю сверхчеловека следовало иметь, чтобы выдержать ежедневное любопытство по меньшей мере тридцати человек, осатаневших от скуки. Но Гуревич ещё не успел её закалить. К тому же сам почуял неладное, отчего занервничал, вспылив:

— Что вы, мать вашу так, моему яйцу спокою не даёте?!

— Какой же тут спокой? — невозмутимо возразил Тотрадзе. — Все нормальные цыплята родятся точно через двадцать один день. Пошёл уже двадцать второй, а никого нет...

— Может, болтун? — сочувственно вздохнул Леонид.

— Коль болтун, то — в отца, — заключил обычно молчаливый Дмитрий.

— Где ты взял яйцо? — заботливо спросил Леонид.

— Какое твоё собачье дело? — огрызнулся Гуревич.

— Прямое... Вдруг задержка вышла потому, что оно — твоё собственное?

— Нет, твоё, паршивый лях! Охота без других зубов остаться?

— Да не, всё проще. Ну, какой ему смысл родиться? — вмешался Пётр. — Что за радость сразу очутиться за решёткой? Вот и упёрся... Мол, не хочу!

— Или попасть в зубы родного папаши. Чай, цыплёнок вкуснее мышонка, — улыбнулся догадке Облогин.

— Скажи честно, товарищ Гуревич, ты для этого выводишь бедного цыплёнка? — опять подал голос Тотрадзе.

Разве обычный человек, вдобавок лишённый чувства юмора, способен бесконечно выдерживать подобные пытки. Бедного страдальца уже трясло.

— Ты, товарищ Гуревич, не обращай внимания на этих трепачей, — посоветовал Петрович. — Им от скуки лишь бы языки почесать. Значит, самое главное для тебя — ни в коем случае не волноваться. А то неврастеник может выйти.

Но даже у сверхчеловека есть предел терпения — Гуревич побледнел, покраснел. Испепеляя всех взглядом, выхватил из-под куртки яйцо и со всего размаха шарахнул в стену. От неожиданности все притихли. Потом уставились на желтовато-зеленоватый потёк. Ничего похожего на зародыш там не проглядывало. Дмитрий очень искренне всхлипнул:

— Ба-а-ал-ту-у-ун!..

Дружный хохот ударил в решетчатую дверь и понёсся дальше, будоража другие камеры. Такое событие в жизни централа случилось впервые. Прибежали озабоченные надзиратели, давай выяснять, что стряслось? Камера не могла перевести дух. Все ржали, словно табун коней. Потом возникли, выразить соболезнование, старосты других камер. Люди радовались редкой возможности повеселиться и вовсю использовали её. Гуревич стал знаменитостью централа. Однако был невозмутим как истинный Заратустра! В солидных золотых очках. С томом Ницше в правой руке.

Это подействовало даже на молчуна Лагунова. Постоянно озабоченный какими-то научными проблемами и потому совершенно далёкий от жалкой камерной суеты, он проникся вниманием к Гуревичу, мягким голосом задумчиво сообщив:

— Кажется, ещё в добром здравии очаровательная Лез Соломе, кою имели честь полюбить три великих австрийца — Ницше, Фрейд и Рильке. Думаю, теперь вы тоже способны заинтересовать её. В итоге — свобода, счастливая жизнь!

— А как это сделать? — загорелся Гуревич.

— Надобно покумекать... Да, я что-то запамятовал... Может, естественное влечение к женщине для сверхчеловека является грешным? Вдруг для него уже более естественно игнорировать её вообще?

— Нет-нет, греха не существует! — возроптал Гуревич, выставив руки с короткими скрюченными пальцами. — А есть лишь страстное стремление человека достигнуть горних вершин блаженства!

— Тогда попробуем его достичь... — незаметно подмигнул Петру Лагунов.

Глава IV

Взахлёб утолив простые чувства, Пётр начал постигать сложнейшую науку — снимать на ночь кандалы. Ведь глупо маяться в них двадцать лет. К тому же в камере имелись виртуозы, способные моментально надеть их перед утренней проверкой. Глядя на того же Проминского, тоже хотелось дать отдых ногам, кажется, уже протёртых бугелями. Леонид охотно признался:

— У настоящего социалиста нет права собственности на свой опыт и знания. Всё это в равной степени принадлежит любому настоящему социалисту. Внутренний голос мне говорит, что ты — именно такой. Потому вникай...

С улыбкой фокусника он неуловимым движением играючи вытянул ноги из бугелей. Пётр аж задохнулся от восхищения:

— У-ух, ты-ы-ы!..

— Всё понял?

— Не, ни хрена...

— Так внимательно смотри да повторяй за мной.

Ведь научил щербатый лях своему искусству! Когда же узнал, что Петру довелось охранять Ленина, небрежно фыркнул:

— Х-ха, я тоже охранял его!

— Это где ж?

— Ещё в Шушенском. Сколь раз ходил с ним на охоту и нёс его ружьё наизготовку. Так разве не охранял?

Оказалось, он был младшим сыном польского социал-демократа Ивана Проминского, сосланного за лодзинскую стачку в Шушенское, куда затем приехала его семья. Так малолетнему Лешеку довелось много раз побывать с Лениным на охоте, особенно памятной потому, что сам Владимир Ильич почти не стрелял, доверяя это счастливцу. Пётр порадовался за него и спросил:

— Ну, а ты-то подбил хоть одну куропатку или зайца?

— Х-ха, ещё бы!..

Это он, понятно, заливал, хотя до мельчайших подробностей вспомнил, чем занимался Ленин, о чём говорил с отцом и почему экономил патроны. Таким дотошным Пётр был потому, что уже почувствовал: Задыхается... Ещё не привык сидеть в тесной, сырой, вонючей камере. Если бы её и остальные, набитые так же плотно, не проветривали полчаса в день, — централ бы давно взлетел от любой спички. Но всё-таки гораздо хуже, гнетущей были воистину каторжные будни, своим беспросветным однообразием убивающие в человеке всё живое. Трупная вонь многолетнего духовного разложения пропитала весь централ.

— Блажишь, братец, блажишь... — одёрнул себя Пётр, намереваясь одолеть возникшую хандру. — Где ты должен пропадать по сию пору? В одиночке! А барствуешь тут! И ещё косоротишьоя от везухи? Да тебе за это мало рожу набить! Какого ещё рожна тебе надо? Брось и не рыпайся! Вон сколько рядом занятий на выбор!

Действительно, можно было изучать иностранные языки. С помощью Лагунова постигать высшую математику, логику и психологию, а под руководством Петровича — практическую и теоретическую механику, строительство железной дороги, любых зданий или тех же бань, без которых никому не обойтись. Он вообще не признавал безграмотных революционеров, резонно вопрошая нерадивых:

— Ну, что за прок от вас, сермяжных, грядущему обществу? Какой дельный закон или ценную научную мысль вы можете предложить? Какую уникальную машину или хоть мясорубку способны создать? Ни-че-го. А без этого невозможно заветное будущее. Так учитесь, коль великодушная власть сохранила вам жизнь, обеспечила вас дармовыми харчами, крышей и уймой бесценного времени.

— Х-ху, австрийский император Франц Иосиф за всю жизнь прочитал всего одну книгу и ничего, кажется, до сих пор здравствует, — отрешённо добавил Леонид.

— Интересно, какую ж? — прямо воспрял Гуревич.

— Да не, успокойся. Не твоего дорогого Ницше, а «Боевой устав пехоты».

— М-да-а, это для нас незыблемый авторитет... — улыбнулся Петрович и, с причмокиваньем посмаковав редкое наслаждение, заключил: — Ай да большевик! Преклоняюсь перед подобными!..

Мудрец был абсолютно прав. Грех не воспользоваться почти райскими условиями. Но больно уж тяжко изо для в день убивать одну тошнотворную скуку — другой. Как бы потом не пришлось просить многоуважаемых товарищей о разрешении надеть петлю. Вероятно, потому же и Леонид настырно уклонялся от приобретения фундаментальных знаний, изучая лишь польский язык. Это позволило ему заметить муторное состояние друга и посочувствовать:

— Э-эх, как томит богатырская силёнка-то... Куда бы её применить для общей пользы?

— На носу перевыборы старосты. Хватит ему тянуть второй срок. Теперь наш черёд. Возьмёшься? — предложил Дмитрий.

— Да я же новенький...

— Тем больше шансов и чести, — заключил Леонид.

— Давайте попробуем...

Кроме камерных забот, невольно отвлекающих кислые мысли, Петра заинтересовало поведение каторжан в партийном и личном отношении. Это всегда полезно знать. Леонид немедленно занялся агитацией, страстно уверяя каждого, что новый староста гарантирует лично ему за поддержку по лишней горошине и паре самых жирных червей в гороховом супе. Соблазн подействовал почти на всех, кроме Гуревича, который по анархистской привычке возмутился:

— Что ты, чёртов лях, дуришь меня? Пускай он оставит себе хоть всех червяков! А откуда возьмёт на всю камеру лишний горох?

— Из собственной миски.

— Враньё! Такого не может быть! Меня не облапошишь!

Стремясь увлечь за собой всех одураченных, Гуревич первым проголосовал против Петра. Остальные почему-то не поддержали его, дружно потребовав с Петра положенный магарыч и в придачу — нормальное куриное яйцо для Гуревича. Авось, на сей раз всё-таки сумеет стать отцом? Пётр обещал сделать это.

Главной обязанностью старосты являлась делёжка обеденного мяса, которого приходилось на душу от пяти до шести золотников. Если учесть, что половина камеры не получала никакой поддержки с воли, значение для каторжан этих крох было весьма велико. Аптекарских весов, разумеется, не имелось. Чтобы все порции получились ровными, следовало действовать очень точно. Когда Пётр начал колдовать над мясом с остро заточенным ножом, около стола сгрудились наблюдатели, бдительно советуя:

— Ты вон туда, туда прибавь. Ишь, какая маленькая получилась порция...

— А в этой нет ни крохи жирка...

— Зато тут — сплошной жир!

— Да это — хрящ. Протри глаза-то...

— Тоже скверно...

Пётр вконец умаялся, пока разделил все порции, добавляя вилкой нужные крохи. Отошёл от стола, критически осматривая почти каторжный труд. Затем взглянул на притихших наблюдателей:

— Ну, как?

— Сойдёт на первый раз.

— Налетайте!

Многие тотчас проглотили свои доли. Некоторые положили в миски, чтобы дождаться супа. Наконец дежурные принесли ушат щей, которые больше смахивали на обычный кипяток, загущённый кислой капустой. Суп из гречневой крупы тоже скорее напоминал грязноватую жижицу. Самым лучшим считался гороховый. Пётр торжественно снимал ковшом навар из гороховых червей, выплёскивал их в помойное ведро и, тщательно разболтав зеленоватое варево, опять с аптекарской точностью разливал по мискам.

Скудный обед изредка дополнялся посылками от «Красного Креста». Но такие праздники случались крайне редко. Ведь на каторге, в тюрьмах и ссылке нуждающихся была тьма. А деньги в «Красный Крест» поступали от рабочих, тоже всюду бедствующих. Поэтому страну лихорадили постоянные стачки.

Особенно мощной стала бакинская, в которой участвовало больше двухсот тысяч. Последовали массовые аресты, вызвавшие политические стачки протеста в Москве и Питере. Их поддержала боевая Польша. Возникли баррикады. Начались перестрелки с полицией. Все эти события свидетельствовали о стремительном нарастании революции, способной распахнуть двери каторги. Камера бурлила. Митингующие не могли усидеть на месте. Всем хотелось бежать, лететь, чтобы ринуться в раскалённую стихию борьбы! Но они могли только ходить в узком пространстве между столом и нарами. Топтались, толкая друг друга. Ложились и снова вскакивали. Звон кандалов сливался в сплошной благовест. Эта лихорадка миновала только Леонида, который беспечно валялся на нарах и язвил:

— А кто ещё намедни вопрошал, как совершенно неорганизованный народ свершит революцию? По щучьему велению, по вещему знаку свыше? Или наконец проснётся доблестный Илья Муромец да одним богатырским движением плеч опрокинет мимическое самодержавие?!.. Староста, готовь список нытиков. Пусть ещё постонут здесь до следующего пришествия революции.

Страшен каторжный скепсис. Многие были пропитаны им и стыдливо молчали. Кстати, ещё потому, что к двери подошёл Тимофеев с последней вестью:

— Промышленная буржуазия опасается, что правительство дряхлых сановников уже не в силах задавить революционное движение, и вместе с Родзянко настаивает перед монархом о создании правительства сильной руки.

— Спасибо, — поблагодарил его Пётр, но повторить для всех паршивую новость не успел. С вечерней проверкой явились надзиратели. После неё старший привычно скомандовал:

— Спать!

Долго шептались, вздыхали, кряхтели, ворочались и скрипели нарами затихающие кандальники. Петру тоже не спалось от бередящих дум. Одновременно душу томили естественные весной желания. Даже в тощей подушке, шуршащей соломенной трухой, воскресли хмельные запахи. Он припал к решётке распахнутого окна. Низко нависшие звёзды замерли. Черной тенью застыл на вышке часовой. Насыщенная ароматами окружающей тайги, ночь остановилась. Царила дивная тишина, которой хотелось дышать бесконечно... Вдруг откуда-то, словно дополняя эту благодать, появились чудные звуки скрипки. Где-то рождаясь, они купались в нежных волнах ночи и струились, переливались... Грустные, будто рождённые специально для такой ночи, эти волшебные звуки эхом отзывались под куполом изнывающей души...

Ночь удивлённо вслушивалась в неведомую мелодию, мрачная тюрьма, казалось, припала к земле, норовя исчезнуть. Люди проснулись, перестав громко дышать и храпеть. Слушали, боясь нечаянным движением или вздохом спугнуть наваждение. Все погружались в такие реально ощутимые грёзы, что боялись очнуться...

Внезапно мелодия исчезла. Но камера ещё до-о-олго зачарованно молчала, точно ждала: вот-вот она возникнет снова. Однако — нет... У всех вырвался общий вздох, похожий на стон. Звякнули кандалы. Люди заворочались на скрипучих нарах. Ночь прорезал тоскливый вопль часового:

— Слу-у-уша-а-а-ай!..

Камера опять затихла, погружаясь в сон. Чарующие грёзы давно сменили нечаянные звяки цепей, вскрики или стоны спящих людей. А Пётр всё лежал и ждал, что воскреснет волшебная скрипка... Лишь когда почувствовалась предутренняя прохлада, он оторвался от решётки и с головой накрылся суконным одеялом.

Это событие будоражило всех и днём. Чарующая музыка радовала огрубевших, почти одичавших людей, словно жарок, чудом попавший среди зимы в камеру смертника. Что за неведомый музыкант наградил каторжан своей гениальной игрой? Откуда тут взялся? Потом оказалось: это был Григ. Тоже почему-то бессонный граммофон Снежкова передал всем нежнейший привет из полузабытого мира...

Вскоре выяснилось, что главному стражнику не спалось резонно. Да кто подвёл его под монастырь — краса и гордость всего централа, лучший староста самой большой солдатской камеры, в которой обитало около сотни душ. Впрочем, Лука Дорофеевич Годун являлся не только местным светилом. Высокий, стройный красавец и умница, сверхсрочный фельдфебель Годун прежде был знаменем Московского гарнизона. Когда начальству требовалось щегольнуть образцовым солдатом или от лица солдат христосоваться о великим князем Сергеем Александровичем, генерал-губернатором Москвы, либо поцеловать ручку великой княгини Елизаветы Фёдоровны, — в наряд назначался Лука Дорофеевич. И вплоть до революции всё свершалось безукоризненно.

Столь же безукоризненно он подготовил побег своей камеры среди белого дня, во время прогулки. Первым разоружил часового у входа, выпустил солдат на волю и прикрыл отход. Внезапность операции позволила беглецам благополучно достичь вершины горы. Лучший фельдфебель Московского гарнизона точно знал, когда следует находиться впереди или — сзади. Поэтому Годун снова первым вступил на вершину открытого перевала, где всех могла перестрелять очухавшаяся стража. Годун сбил её, открыв огонь по вышкам. А когда последним спокойно поднялся, — его настигла шальная пуля. Раненый — по тайге не ходок, только обуза для каторжан, которым далеко не уйти. Годун простился с друзьями и стал держать погоню. Ошеломлённая точной стрельбой, стража не могла приблизиться к перевалу. Тогда дошлый фельдфебель местной команды обходом подкрался сзади, снёс Годуну шашкой голову и поднял на штыке утихшей винтовки. Лишь после этого возобновилась погоня.

Централ замер в ожидании кар и вестей о захвате сбежавших. Поползли даже слухи, будто Годун хотел, захватив побольше винтовок, выпустить на волю всех, но что-то не задалось. Потом стало известно: его закопали прямо в кустах, где погиб. Жалея героя и завидуя уцелевшим счастливцам, Пётр сказал:

— Всё равно занял достойное место...

Вдруг по централу эхом разнеслось:

— Во-ой-на-а-а-а!..

Камера оглушенно замерла. Понимая, что это значит лично для каждого, все обступили Петра:

— Давай подтвержденье!

Он помчался к Тимофееву. Обычно энергичный, невозмутимый, тот едва брёл по коридору от конторы. Ноги заплетались. Бледное лицо блестело от испарины. Усы подпрыгивали, глаза остекленели.

Дрожащими губами он еле выговорил:

— Россия объявила войну Германии...

— В-вот с-скоты, нашли способ разделаться с революцией!

— Никакие скоты на подобное вероломство не способны. Даже странно, что эти ублюдки оказались способными на такой хитроумный трюк. Ведь он действительно позволит избавиться от революции. Или по крайней мере задержать её бог знает на сколько...

— Вот-вот... Стоп, а как же договор? Я сам видел кайзера, который был у нас на «Полярной Звезде»! Ведь Николай тогда подписал с ним договор о взаимной помощи на случай войны с другими странами! Что же теперь выходит?..

— Очередное блядство, то есть вновь по-родственному договорились о выручке.

Подошедшие старосты других камер помешали дальнейшей откровенности всегда сдержанного Тимофеева.

Как ни велико было потрясение, войну всё-таки ждали, поневоле припомнив: Маркс предрёк её ещё в сентябре семидесятого года и даже подчеркнул, что Россия будет воевать против Германии вместе с Францией. За минувшее время экономические противоречия обострились до предела, вплотную приблизив мировой кризис, жуткий для всех. Поэтому некоторые старались избавиться от наваждения, заговорив его:

— Чур-чур!..

Экспансивные эсеры заклинающе утверждали, что мировая война невозможна, поскольку будет величайшей нелепостью, величайшей жестокостью, какую только можно представить. Отсюда следовал категорический вывод: все здравомыслящие правительства не допустят подобной нелепости! Более заземлённые меньшевики, учитывая крайнее обострение противоречий в капиталистическом мире, допускали вероятность мировой войны, однако молитвенно уповали на европейскую демократию, которая своим влиянием парализует её возникновение. Особенно свято они верили в чудодейственные способности германской социал-демократии. Совершенно земные большевики даже не сомневались в расширении войны, но ставили это в зависимость от поведения пролетариата разных стран. Революционный подъём вполне мог удержать Россию от дополнительной опасности. Всё оказалось не так. Ошеломлённая камера в полном смятении затихла и покорно принимала очередные удары судьбы:

— Правительство объявило всеобщую мобилизацию!

— В крупных городах проходят патриотические демонстрации!

— Стачки прекращаются!!!

— Революция замирает к едрени матери!!!

Все грёзы развеялись. Прокопчённый потолок стал заметно ниже и явно похожим на крышку давно заготовленного гроба. Начались обмороки, сердечные приступы, истерики. Только Леонид, сосредоточенно косоротясь перед зеркалом, старательно выдёргивал на висках седые волосы. Мужественный лях во что бы то ни стало хотел остаться молодым вечником. Неожиданно раздался взвизг торжествующего Гуревича:

— А что я вам говорил?!.. Вы пророчили революцию вовсе не потому, что она созрела! Нет, меньше всего потому! Просто вам хотелось-таки её позарез! А там никакой революцией даже не пахло!

— А пахло парашей, — буркнул Дмитрий, надеясь прервать сверлящий душу голос.

— Х-ха, что ты ещё скажешь на это? Тебя заедает, что я глубже и дальновидней разбираюсь в политике, нежели вы все вместе!

Не помня за ним такой прозорливости, люди с недоумением взглянули на сверхчеловека, умолкшего до полного затишья революции.

Бравые статьи в поступающих газетах по-прежнему угнетали Петра. Хоть сознание уже спокойно воспринимало происшедшее, хандра становилась всё неодолимей. Спасти от неё могло лишь действие. Вместо прогулки Пётр заглянул в библиотеку.

Создал это сокровище очень обходительный Павел Фабричный, тонким, нежным ликом и золотистыми кудрями похожий на ангела. Просто не верилось, как такой кроткий человек с девичьей улыбкой мог жить в солдатской казарме. И совершенно не верилось, что ещё до революции мог застрелить своего батальонного командира. Уже девять лет прозвенел Павел кандалами, доведя число книг до восьми с половиной тысяч. Он так умело всё организовал, что лучшие издательства считали делом чести посылать сюда самые интересные книги. В том числе — запрещённые даже на воле. А чтобы они благополучно попадали к читателям, специально для цензора Квятковского добавлялись тома в отличных переплётах, с изящными иллюстрациями. Они безотказно смягчали чуткую душу всегда хмурого тюремщика. Зная, насколько это рискованно, Пётр полюбопытствовал:

— Не боишься влипнуть?

— Гм, конечно, боюсь... — мягко улыбнулся голубоглазый Павел, — что едва ли протяну вечный срок, чем оч-чень огорчу начальство.

Как не позавидуешь кремнёвой стойкости обречённого. Вот кому постоянные хлопоты и заботы не позволяли кручиниться. Подумав, не попроситься ли в помощники, Пётр начал осматривать полки. Глаза споткнулись о книгу Екатерины II. Не слыхивал о такой. Да и нужна была... Пошёл дальше. Но что-то заставило вернуться. Раскрыл книгу наугад, прочитав: «Самое высшее искусство государственного управления состоит в том, чтобы точно знать, какую часть власти, малую или великую, употребить должно в разных обстоятельствах, ибо в самодержавии благополучие правления состоит отчасти в кротком и снисходительном правлении». Он прямо оторопел — неслыханное писала царица в своём «Наказе». Перебросил ещё несколько страниц. «Зло есть почти неисцелимое, когда обнажение государства от жителей происходило от худого правления».

Да кто же хотя бы из придворной челяди, толкавшейся на «Полярной Звезде», мог сказать о худом правлении власти? А тут это признавала сама императрица и ещё утверждала, что зло неизбежно вело к мору народа. Ведь именно против такой политики боролся он вместе с рабочими. Ай да Екатерина! Вот так императрица! И когда ещё написала всё это — в 1768 году! Пётр пошёл к Фабричному:

— Беру!

— А не грешно революционеру знакомиться с такой дамой? — улыбнулся Павел.

— По-моему, любому революционеру просто грешно не познакомиться с такой дамой.

— Ого!.. Хм, валяй...

Давно не читал он буквально взахлёб и с каждой страницей всё явственней видел, что нынешний император совершенно не слушал советы мудрой прабабки, точно назло ей всё делая наоборот. Почему? Не мог же специально рубить сук, на котором сидел так высоко. Тогда всё-таки по какой же роковой причине фатально вёл державу к могиле? Самым примитивным объяснением подобной нелепости являлось одно: последний самодержец всея Российской империи тоже не читал великий «Наказ». Возможно, даже не знал о его существовании. Вместе с бесчисленными министрами, которым не требовалось воевать с властью и гнить тут.

Пётр был не таким. Закрыв книгу, сразу вручил её Леониду. Тот брезгливо скривился и разразился гневной тирадой о смертельной опасности для каторжанина в цвете лет лишь платонически якшаться с дамой, а тем более — по всем статьям чуждой в классовом отношении. Пусть куражится. Пётр дал книгу Дмитрию, который уже через полчаса начал читать её вслух. Камера оцепенело слушала. Затем принялась обсуждать бесценный «Наказ». Все согласились, что Россия давно бы стала совершенно другой, будь выполнено это завещание действительно Великой императрицы. А щербатый пройдоха, допустивший невольный промах, подвёл итог:

— Все вы единогласно признали, что сия крамольная книга подрывает самодержавие. Уверен: она давно везде запрещена и начисто изъята. Сохранилась только в нашем медвежьем углу. Потому предлагаю переправить её уцелевшим подпольщикам как самое мощное оружие грядущей революции. Саму же Екатерину Великую рекомендую немедленно включить в состав ЦК большевиков. Почётным членом.

— И эсеров. Вместо Минора, — добавил Петрович.

— А чем хуже меньшевики? — возмутился Кунин. — Нас тоже надо усилить подобным авторитетом!

Предложения нарастали, веселя подзакисших людей. Могла ли царица подумать, где встретит самых радушных сторонников! Поскольку ближайшей оказии к подпольщикам не было, книгу передали соседям. Так она и пошла будоражить централ...

На этом единодушие камеры, к сожалению, завершилось. Далеко отсюда разворачивались бои, но война всё равно разделила людей, словно линия фронта. Эсеры с меньшевиками превратились в ярых оборонцев, ратующих за победу России. Большевики стали такими же ярыми пораженцами, убеждёнными, что это неминуемо сметёт царизм и приведёт к победе революции. Баталии между ними позволили каждому проявить полководческие таланты, которых так не хватало целой армии генералов... Перемирие воцарялось лишь на время обеда, к величайшему сожалению, безбожно скудеющего. Хлебный паёк упал до полуфунта в день. Совершенно исчезло мясо. В кухонных ушатах заметно сократился даже спасительный горох. И Пётр поневоле придерживал руку, когда собирал ковшом казавшийся жирным навар из червей. Слабея от голода, люди замерзали в плохо натопленных камерах и повально болели. Надрывный кашель постоянно заглушал все звуки.

Каждую новую партию наполовину составляли солдаты, которые охотно рассказывали о фронтовых ужасах, бессмысленной гибели целых дивизий. Особенно всех потрясали немецкие газовые атаки. Требовалось естественное пополнение окопов. Туда подряд гребли рабочих и деревенских парней с мужиками. Все надеялись, что в такой обстановке неизбежно поредеет охрана централа, следовательно, увеличится возможность побега. Но безумная власть всё-таки знала, чем дорожить.

Германия тоже держалась из последних сил. В декабре шестнадцатого года она предложила России заключить мир. Похоже, сам Всевышний дал царизму редкостную возможность перевести дух. Тем паче, что даже кадет Милюков с думской трибуны предупредил почитаемого монарха:

— Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы!

Однако сиятельный гонор оказался выше благоразумия. И за все грехи поплатился Распутин.

С нового года события понеслись без тормозов. Петербург охватила всеобщая политическая стачка под лозунгами: «Долой войну, долой самодержавие!» Солдаты громили хлебные лавки, раздавая добычу голодным рабочим. Не зная, кто всем руководит, правительство арестовало весь Военно-промышленный комитет во главе с меньшевиком Гвоздевым. Это было настолько нелепо, что возмутило даже монархиста Гучкова. Рабочие разгромили типографию правительственной газеты «Новое время». Начались повальные аресты бунтовщиков. В разных частях столицы вспыхнули перестрелки, стали возникать Советы. Под напором событий председатель Государственной думы Родзянко, вероятно, ещё самый преданный монархист, рискнул предостеречь царя, что династия находится в большой опасности, и для её спасения предложил создать ответственное министерство. Но всемогущий монарх опять высокомерно отказался.

— Это уже революция! — уверенно объявил Пётр. — Наша берёт! Ур-ра-а-а-а!!!

Его упоённо поддержала полозина камеры. Молчали только упрямые эсеры с меньшевиками, будто не собирались выходить на свободу. Хоть всю информацию о происходящих в столице событиях передавал Петру лично Тимофеев, который получал её по телефону от Гоца и Церетели, сосланных в Усолье, настырные оборонцы не верили очевидному и небрежно отмахивались:

— Чепуха. Всё это ложь, провокация. Революция может развернуться только при широком участии демократических элементов. А ничего похожего нет. Да вы и сами подтверждаете, что широкие слои либеральной и мелкой буржуазии стоят в стороне. Выходит, лишь ничтожная кучка рабочих произведёт социалистическую революцию? Смешно...

— Ничего себе ничтожная... — возразил Дмитрий. — Кто ж тогда трясёт престол и Думу?

— Да никто. Всё это — пушка. Мы видим обычную экономическую борьбу и ничего более.

— Тогда пусть сам Тимофеев опровергнет собственную ложь, — нашёлся Пётр, жалея упрямцев.

Пришедший Тимофеев подтвердил истинность прежней информации, ошеломив новой:

— Правительство растерялось. Власть берёт в свои руки Дума. Образован комитет во главе с Родзянко. Петербургские полки арестовывают своих офицеров, переходят на сторону рабочих и вместе уничтожают полицию и жандармов. Правительство куда-то исчезло.

— Ур-ра-а-а-а-а! — на все лады заголосили счастливцы.

А несчастные страдальцы, всё-таки образумленные лавиной событий, робко принялись раскладывать политический пасьянс. Дескать, будет огромным достижением, если революция принесёт демократическое правительство с участием социалистов или перехлестнёт через кадетскую монархию и докатится до буржуазно-демократической республики. Ну, а коль уж Россия благодаря помощи самого Всевышнего приблизится даже к Учредительному собранию, — тогда необходимо всячески содействовать укреплению победы буржуазной революции!

Пускай тешатся... Просто здорово уже то, что они стремительно продвинулись на целый век вперёд. Однако вскоре из художественной мастерской примчался ошалелый Магдюк. Прильнув к дверной решётке, он с минуту отдувался. Рожа являла смесь испуга и радости. Наконец по-сорочьи крикнул:

— Николая скинули!

Эта весть была настолько важной и одновременно — невероятной, что на него кто-то гаркнул:

— Цыц, болтун!

Впрочем, теперь всё казалось возможным, а немного погодя оказалось и реальным. Просто шустрый Магдюк обогнал неторопливого Тимофеева, который торжественно прочитал полученную от Гоца запись:

— Петроградский Совет рабочих депутатов потребовал от комитета Думы создания революционного Временного правительства и отречения Николая от престола. Он отрёкся в пользу сына, а Михаила назначил регентом. Создано Временное революционное правительство во главе с князем Львовым. В его состав министром юстиции входит Керенский. Правительство поддерживают все политические партии. Говорят, скоро последует акт об амнистии.

— Эй, оборонцы! Кажется, монархия идёт ко дну! А вы — куда? — подначил их Леонид.

— Мы — за Временное правительство. А вы разве — против? — парировал его Лагунов.

— Ежели оно за войну, мы — против такого правительства, — уточнил Дмитрий.

— В-в-ва, оказывается, вы даже революцию готовы продать немцам! — ужаснулся Петрович. — Однако сейчас это не пройдёт. Отныне вся Россия — за победу. Кто против неё, тот — предатель!

Но пикировались противники уже по-дружески. Ведь наконец-то свершилось главное, ради чего все жертвовали свои жизни, что ждали столько лет, порой слабо веря в далёкий светлый день... Поэтому обычное напряжение спало. Оставалось дождаться ещё одной вести, позарез важной для каждого, — об амнистии. А пока раздался привычный свисток, прозвучала по-прежнему зычная команда сурового надзирателя:

— Спать!

Пётр увернул висящую над столом керосиновую лампу. Камера погрузилась во тьму, полную шёпота, шорохов, кряхтенья и вздохов.

Ночь тянулась неимоверно медленно. Уже привыкшие к превратностям судьбы и пакостям начальства, все опасались, что там, в далёком-далёком Питере, насыщенном другими сногсшибательными событиями, легко могли забыть о каких-то каторжниках затерянного в тайге Александровского централа... Даже вспоминали девятьсот пятый год и ночной расстрел заключённых Бутырской тюрьмы. От лихорадки напряжения многих тянуло к ушату с водой или параше. Петра донимало то и другое. Не выдержав, стрельнул у Дмитрия закурить. Камера тут же облегчённо задымила до утреннего свистка и надзирательского приказа:

— Становись на поверку!

— О-ох, последнюю ли?.. — судорожно зевнул Леонид, после чего старательно перекрестил рот.

Едва успели выцедить пустой кипяток, для солидности именуемый чаем, возник сияющий Тимофеев и срывающимся голосом выдохнул:

— В Иркутский Исполком пришла телеграмма Керенского освободить всех политических! Сюда едет прокурор!

Что тут началось... Кажется, потолок выгнулся куполом от единого вскрика:

— Ур-ра-а-а! Воля!! Во-о-о-ля-а-а!!! Домо-о-ой!!!

Глядя сквозь решётку на ликующих каторжан, сердобольный надзиратель испуганно бормотал:

— Што с людьми-то деется... Упаси боже, так и слободу можно не увидать...

Когда все относительно успокоились, вытерли счастливые слёзы и прикинули первые шаги на свободе, Леонид вспомнил о библиотеке:

— Товарищи, забрать бы её надо. Хотя бы научные книги.

— Действительно, товарищи, как же быть с библиотекой? — поддержал его Пётр. — Не оставлять же на карты шпане.

— Заберём все научные книги! — единодушно согласилась камера.

Пётр попросил надзирателя позвать Фабричного.

— Павел, наша камера постановила увезти научные книги.

— Вот хорошо-то! А как это сделаем?

— Ты отбери их. Каждый возьмёт по нескольку штук. Вот и вынесем.

— Ладно. Прекрасно!

А Петра уже звали солдаты, сплошь облепившие решётки своих камер. Они затравленно спрашивали:

— Нас как же, выпустят или нет? Неужто вы уйдёте и бросите нас тут гнить?!

Пётр ещё сам не знал, что предпринять. Посоветовался с Тимофеевым, предложив:

— Пусть их пока хотя бы в армию заберут, что ли. Ты настаивай на этом перед Исполкомом.

К счастью, в Иркутске одобрили дельное предложение и вернули уже спасительной для солдат телеграммой. В ответ они так браво рявкнули «ура», что немцы наверняка приняли этот боевой клич за внезапную атаку новой части и бросились врассыпную.

Тем временем, чтобы не терять его зря, надзиратель позвал в дежурную комнату снимать кандалы. Хлынули туда звенящим весенним потоком. Недалеко от лестницы Пётр внезапно учуял божественный запах, который заставил поперхнуться слюной. Не утерпев, заглянул в художественную мастерскую, где пекли оладьи! Мастеровые каторжане тут что-то зарабатывали за свой труд. Вот и поставили с вечера огромную кастрюлю теста. А сейчас на трёх сковородах творили пиршество в честь долгожданной свободы! В последний раз оладьи пекла мать, провожая его в армию. Почти забытый аромат обжигал ноздри, кружил голову, живот истошно взвыл на разные голоса. Пётр взмолился:

— Дорогие товарищи, за одну-единственную оладушку меняю весь обед!

Прекрасно зная ему цену, мастеровые улыбнулись. Петра они тоже знали. Тем более — Магдюк, орудующий у печи. Он-то и сыпанул в миску прямо со сковороды благоухающие, аппетитно шипящие, необыкновенно поджаристые оладушки. Пётр сомлел от неожиданности. Растерянно повёл глазами.

— Это тебе, тебе, — пояснил щедрый Магдюк. — Они своё ещё наверстают.

Мастеровые согласно кивнули. Пётр проглотил угощенье, словно в детстве — сосульку. Заодно проглотил все благодарные слова. Поэтому с невольными слезами лишь поклонился благодетелям и тихо притворил за собой дверь. Уже в коридоре одумался, как случилось такое беспардонство... Дёрнулся вернуться, чтобы исправить оплошку. Но — замер. Ведь люди могли подумать, будто посягает на добавок. С досадой махнул рукой.

Тут с лестницы повалили на прогулку весело галдящие солдаты. Окружили его, давай за спасенье благодарно тискать, обнимать, как прикладами, хлопать кто по чём. Каждый старался посильней выразить свои чувства. Пётр взвыл:

— Тише, черти! Изувечите напоследок!

Тогда его подхватили и несколько раз кинули к потолку. С кружащейся головой, оглушённый сплошным рёвом, избитый, Пётр не успел очухаться, как навернулся озабоченный Павел и потащил в библиотеку показывать целый штабель увязанных книг:

— Вот какое богатство! Разве одной камере с ним управиться?

— Скажу ещё солдатам. Да ты сам предложи другим камерам. Все же читали.

— Как-то неловко навяливать обузу.

— Ах ты, красна девица, — ласково приобнял его Пётр. — Так поручи это помощникам. Пусть порадеют напоследок.

— И верно... От радости котёл совсем не варит...

Ещё потолковали о всяких разностях да кто теперь куда двинется. Павел оказался москвичом. Пригласил, коль случится оказия, навестить его родительский дом на Покровке. С тем и расстались. Пора же снимать кандалы! По конторскому коридору странной походкой, словно на ходулях, медленно ковылял с поникшей головой Леонид. Зачем-то придерживался за стену. Пётр щекотнул его в бок.

— Всё, сдал казённое добро?

— Аг-га... — кивнул он со слезами. — А ты где шатаешься? Никак решил оставить их на память?

— Да вот Павел...

— Дуй. Там уже никого. Я последний...

Сивобородый тюремный кузнец был действительно мастером своего дела, расковав за какие-то полчаса целую камеру. Сиял... Ещё бы, всю жизнь обездоливал каторжан, а ныне снимал с души тяжелейший грех. Попыхивая трубкой, дружески подмигнул медвежьим глазом:

— Ну, будя звякать... Железа, бают, в казне мало. На штыки уже не хватает.

— Принимай, отец, жертвую! — Пётр поднял правую ногу.

Кузнец ловко пристроил на небольшую наковальню отполированный штаниной бугель, точно прицелился острым зубилом.

— Ну, господи, благослови... Видит бог, люблю расковывать... Как на волю человека выпущаешь!..

Тяжёлым молотком он мягко стукнул по зубилу, мигом срезав толстую заклёпку. Раскрывшееся кольцо звякнуло о пол. Тоже всего секунда понадобилась для второго. Пётр одновременно расстегнул прилипший к пояснице ремень с цепью и, невольно подпрыгнув от радости, — опрокинулся навзничь. Уже отвык даже стоять без полупудового груза цепи. Смущённо вскочил. Ноги опять норовили выскользнуть из-под тела. Для опоры ухватился за угол шкафа, осторожно шагнул раз-другой. Привыкшие к постоянному напряжению, ноги облегчённо вскидывались. Все необходимые слова опять вылетели из чумной головы. Спазма перехватила гордо. Сами брызнули слёзы. Пётр стиснул обеими руками жёсткую, волосатую лапу кузнеца, который счастливо балагурил:

— Ничо, ничо, паря, это минет... Цепи спали — душе легче. Ни-чо, ещё покатишься... Как по маслу! Всех благ тебе!

В коридоре Пётр отдышался, вытер глаза. И осторожно побрёл вдоль стены. Шагать нормально не получалось. Тогда застопорил, как Леонид, колени. Так пошлось лучше. Даже усмехнулся, представив себя таким раскорякой после побега из той же Иркутской тюрьмы.

— Вот обалдуина-то...

— Чего крадёшься эдак? Беги знай, коль избавился от вериг! — гаркнул первый кандальник следующей камеры, которая шумной гурьбой направлялась туда же. Шутника поддержали дружным смехом. Что же, самое время радоваться...

Правда, Петра вдруг ещё взбодрили, крикнув из конторы:

— Никифоров, зови своих!

А в камере было совсем иное. Не заметив его, все молча маршировали друг за другом вокруг стола. Понятно, старательно тренировали непослушные ноги. Однако эта угрюмая карусель почему-то выглядела так, будто на столе находился покойник. Вполне вероятно, им являлась надежда. Ведь каждый страшился последнего мига, когда по закону подлости всё могло сорваться, как это случилось перед началом войны. Великий грех ещё пытать несчастных. Пётр скомандовал:

— Стоп! Хватит кружиться! С манатками шагом арш в канцелярию!

Камера опустела, став гулкой без привычного звона. Пётр присел на жалобно скрипнувшие нары, огляделся. Ощущение прежней теплоты уже исчезло. Чувствовался лишь мерзкий запах тлена. Взял с одеяла свой тощий узелок:

— Ну, прощай, проклятущая...

Вот в руке и заветная справка на паспорт. Всё, наконец-то — свободен! Однако поджилки всё равно продолжали трястись до самых ворот, за которыми весело гомонили родные пригожие чалдонки с кумачовыми бантиками, уже одарив ими Леонида и Дмитрия. С трудом верилось в сказочное счастье. Но над главным входом централа, где распластался чёрный орёл с золочёными крыльями, тоже красовалось алое полотнище с аршинной надписью «Да здравствует демократическая республика!» Это сразило Петра. От смеха рухнул на снег и катался до колик...

Глава V

После цепенящего прозябания в тюремной щели нестерпимо хотелось раздолья, тепла, переливчатых цветов моря и его ароматов. В Иркутском комитете РСДРП светлоликий старик с апостольской бородой молча выслушал заветное желание Петра и, тоже по кандальной привычке врастопырку пройдясь по комнате, вздохнул:

— Всё ясно-понятно, сынок. Оно бы надо чуток одыбаться, выветрить из шкуры казённый дух... Да вот беда: шустрые эсеры с меньшевиками уже захватывают опушки, нацеливая на нас пушки. Нужно сражаться. Не то — хана революции. Владивосток нуждается в твоей подмоге. Ну, не осрами каторжан.

— Есть держать марку! — охотно козырнул Пётр и простился с друзьями, которые собирались махнуть домой.

Вагон поскрипывал, покачивался вроде яхты. С восторженными гудками паровоз мчался вдоль Байкала. Пассажиры дружно восхищались его слепящей красотой или угрюмо лесистыми отрогами гор, сиреневые вершины которых лучились в снежной оторочке. А Пётр невольно вспомнил друзей по яхте. Трое погибли в Эстонии с лесными братьями, один зачах в якутской ссылке. Лишь он случайно уцелел до революции. Лишь он...

Пожилой сосед в тонких серебряных очках шелестел свежими газетами. Отчего-то сердито посапывал, хмурился, морщился. Хотя, судя по серому чесучевому костюму служащего средней руки, должен бы радоваться первым шагам новой власти. Может, был кем-то покрупнее да просто маскировался? Пётр пристально посмотрел.

Сосед интригующе протянул:

— Во-о, что творится... Намедни царь сам отрёкся от престола, а его Керенский уже взял под арест... Великий князь Михаил тоже не захотел стать регентом... Вы только попробуете турнуть с места любого околоточного, так он вам покажет, где раки зимуют! А тут человек благородно уступил всю власть правительству и тоже сел под арест вместе с другими...

— За что? — удивился Пётр, не подозревая о таком подвиге Временного правительства.

— Да будто все великие князья вместе с царём учинили заговор, чтоб свергнуть новую власть. Ну, скажите на милость, неужто возможна такая чушь? Кто поверит в неё? Разве столь благородные господа способны на подобную низость?

— Вообще-то глупо отрекаться от власти только для того, чтобы тут же добиваться её возврата, — согласился Пётр и, подумав, предположил: — Может, они после одумались да спохватились?

Насмешливо взглянув поверх очков, сосед хмыкнул:

— Да ещё как арестовали-то... На дворцовом балу вместе с жёнами, гостями и чадами. Срам, какого не видывал свет! Срам и позор несмываемый? Вот с чего началась новая революция! Вот что принесла России долгожданная демократия!

Представив, что сейчас творилось бы в централе, Пётр одобрил решимость правительства, а разгневанному монархисту отвечать не стал. Пускай сначала вспомнит мудрую пословицу: «Как аукнется, так и откликнется». Сосед обиженно насупился. Но дорога была слишком длинна, молчать бесконечно — неловко. Тем паче, что старика очень беспокоило будущее. Он озабоченно вздыхал:

— Как дальше жить, бог знает... Ведь сейчас России принадлежит всего толика её достояния. Всего-навсего жалкая толика!

— Почему? — заинтересовался Пётр.

— Распродана-с... Шестьдесят процентов акций Сормовского судостроителвного завода принадлежат французам, Волжско-камский банк является заурядным отделением Немецкого банка. А возьмите нефтяную, металлургическую, угольную или другие виды промышленности... Всё под контролем иноземцев. Лишь кое-где прикрыто русскими вывесками. Хотя чего им стесняться-маскироваться? В том же Владивостоке гребут неслыханные дивиденды американский «Чейз-Нейшнл-бэнк», английские «Гонконг-Шанхайский» и «Гонконг-бэнк», японские «Чосен» и «Спеши бэнк». А сколько наших? Всего-то «Русско-Азиатский», которым заправляют французы. Да Купеческий. И тот принадлежит Циммерману.

— Неужели? — поразился открытию Пётр.

— Уж я знаю, что говорю... А чьи вывески украшают нашу Светланскую — главную улицу города? Фирм «Вестингауз», «Сименс и Гальске», «Ламайер», «Кунст и Альберс», «Бринер», «Лагелитье», «Купер», «Циммерман», «Кларксон»... Да что там, один «Мак-Кормик» имеет у нас и в Сибири около трёхсот магазинов по продаже сельхозмашин. Во-от в чьих руках наши национальные богатства!

— Выходит, мы, подданные государства Российского, всего лишь рабы международного капитала, для которого нет границ! — выпалил Пётр и по привычке уточнил: — Тогда для чего же нужны наши гигантские военные расходы? Кого защищают наши армии, пушки и броненосцы? Ради чего на фронтах льются реки крови?!

— Дабы во имя спасения матушки-России и братьев-славян овладеть Дарданеллами, Босфором, а заодно и Монбланом! Н-да, печальный удел выпал России в Европе. Сперва заслонила её от татарского нашествия, после спасла от наполеоновщины. Почти своими руками создала Прусское королевство и Германскую империю. Выручая Францию с Англией, приняла на себя основные удары немцев. Причём в каком состоянии... Ведь главным поставщиком вооружения для нашей несчастной армии была всё та же Германия, которая готовилась к этой войне, оказывается, все сорок три года!

Ещё много столь же разительного под настроение поведал сосед Петру, много лет отгороженному от жизни стенами Александровского централа. Буквально потряс его необыкновенными знаниями и настоящей болью за ограбленное, поруганное отечество. Монархист не мог себя так вести. Это был настоящий патриот, эрудиция которого пригодится в самое ближайшее время. Нельзя упускать драгоценного человека. Пётр попытался выяснить, кто он такой, где хотя бы живёт? Старик многозначительно улыбнулся поверх серебряных очков. Смутное время, лучше поостеречься от лишнего знакомства. Мало ли кем окажется тощий сосед с меловым лицом чахоточного, в самом дешёвеньком бумажном костюмишке.

Поезд уже мчался по берегу сияющей Ингоды. В приоткрытое окно бил томительно-терпкий аромат цветущей вокруг черёмухи. Затем прогремели по мосту через бурный Онон и растворились в ночной темноте даурской степи. Ветер перестал охлаждать, неся дух раскалённой пустыни Гоби.

В Маньчжурии вдоль железной дороги тянулась цепь сторожевых будок, обнесённых толстыми каменными стенами в рост человека. Вокруг них над окопами ржавели проволочные заграждения. В этих маленьких крепостях чумели от скуки наши часовые солдаты. За Хинганом, в цветущей долине, по краю поля медленно ползла упряжка. Лошадь в паре с китаянкой еле тянули громоздкий допотопный плуг. Китаец с лоснящейся спиной во всю мочь вдавливал плуг в землю. За ним натянутой струной тянулась борозда. Остальные поля тоже казались причёсанными циклопической расчёской.

— Страна высочайшей земледельческой культуры с орудиями почти каменного века... — задумчиво промолвил сосед и версты через две добавил: — Благодаря «Мак-Кормику» мы владеем совершеннейшими орудиями, но с результатами каменного века. В чём дело?

— Вам лучше знать...

Пётр глядел на огромную тучу впереди. Постепенно из пыли начали возникать фабричные трубы, крыши домов Харбина. По краю перрона, согнувшись под тяжестью слоновьей ноши, медленно брёл старый кули. Когда поравнялся с полицейским, тот ножнами своей шашки лениво ударил по тощим ногам китайца. Кули покачнулся, присел от боли и, торопливо семеня, подался с перрона.

Пётр спохватился, что уже отвык от этих церберов, исчезших после революции. Даже странно, как Россия до сих пор обходилась без них, и ничего не стряслось. А тут бравый полицейский по-прежнему красовался во всем портупейном блеске, ревностно охраняя бело-сине-красный царский флаг, реющий над вокзалом...

Перед окнами снова замелькали сторожевые будки с коричневыми от загара часовыми, которые, похоже, не так охраняли железную дорогу от неведомых хунхузов, как надзирали за порабощённым народом. Поэтому особенно дико выглядели постоянно мелькающие на больших щитах трафаретные английские надписи «Благодеяния европейской культуры». Перед блескучими волнами мутной Сунгари угрюмо серели гранитные форты с торчащими из бойниц пушками. Так неприступные замки замыкали цепь будок-крепостей на горле несчастной Маньчжурии. Ничего, скоро сюда тоже придёт революция и сбросит все цепи с народа!

Наконец из густого субтропического леса, плотно перевитого лианами, поезд вырвался на русскую землю. Красные флаги, трепещущие на крышах станции Пограничная, совсем другие лица вооружённых казаков, ласково сияющее солнце — всё это вдруг выплеснуло из Петра вскрик:

— Здравствуй, родная Россия!

Паровоз тоже то и дело заливался весёлым свистом, особенно гулким в длинном тоннеле, после которого в глаза ослепительно плеснула океанская ширь. С лёгким поклоном старик простился до будущей встречи в тесноватом Владивостоке.

Радостно гомонливые, уставшие от дальней дороги, пассажиры заполнили широкий перрон вокзала. Все торопились в город, по домам. А Пётр пошёл в другую сторону — к изумрудной воде, манящей ласковым шелестом набегающего на берег приплеска, в котором чувствовалось полуденное дыхание тихого сейчас океана. Меж зелёных от слизи камней морковным пучком розовела морская звезда. Пётр осторожно поднял её и прямо на ладони опустил в прохладно-шелковистую воду. Как по склону, звезда скользнула в бирюзовую глубь. Когда пропала из виду, Пётр с фырканьем умылся и, обсыхая, глядел вокруг с воскресшей мальчишеской радостью...

Просторную бухту Золотой Рог окаймляли разновеликие сопки, покрытые сочным бархатным лесом, на фоне которого светлели белые, розовые, коричневые и серые дома. Нижний ряд города заслоняли дымящие трубы несчётных судов. На уши давил грохот лебёдок, шум вылетающего пара, густой стон пароходных гудков и весёлое, пронзительное посвистывание катеров, снующих между ржавыми бортами океанских громадин. Пётр любил этот несмолкаемый гул портов, дразнящее разнообразие пропитанных морем особенных запахов, деловую суетливость возбуждённых берегом моряков и хваткую сноровистость неторопливых грузчиков, хрипло отдающих хлёсткие команды. Всё это будоражило его, заряжая желанием действия.

— Хватит, потешил душеньку... Пора искать приют.

С лёгкой корзинкой, где лежали все пожитки, Пётр направился к Светланской улице, застроенной красивыми многоэтажными домами. От пестроты разноцветных лиц и одежд зарябило в глазах. Лишь немного спустя из плотной толпы начали выступать отдельные люди. По булыжной мостовой важно шествовал на толстых подошвах высокий англичанин в сером костюме и пробковом шлеме. Он брезгливо косился на снующих мимо японских и китайских купцов с пухлыми косами, в чёрных длинных юбках из шёлка. Праздные японцы с японками в цветистых кимоно неторопливо постукивали по тротуару деревянными гета. Корейцы, точно лебеди, были сплошь закутаны в белое. Американские, итальянские, французские и другие разноязыкие матросы шумно таращились на зеркальные витрины роскошных магазинов. Гордо нёс навстречу свой живописный тюрбан отрешённо-медлительный индус в белом английском френче. Точно стайка юрких мальков, его с обеих сторон скользяще обогнули шустрые гимназистки, прощебетавшие:

— А мы физичке нос!

— Мы тоже удрали с французского...

— Пусть выкусит!

Эта прокуда местных девчушек почему-то особенно помогла Петру ощутить, что идёт по родной земле. Другую толику счастья добавили матросы с красными флажками на штыках. Замерший у перекрёстка патруль внимательно рассматривал людской поток и, казалось, даже покосился на двух господ, которые довольно беседовали о чём-то. Солидные, модно одетые, холёные, безмятежные, они могли быть заводчиками, адвокатами или банкирами и тоже уверенно прогуливались по родной земле. Кому же она всё-таки достанется на этой солнечной улице и вообще — по всей России?..

Малиновое предзакатное солнце заставило Петра вспомнить о ночлеге. В приличные дома барской части города соваться не стоило. Он предпочёл стучаться лишь в двери победнее. Но даже там всё равно отказывали, видно, страшась тощего незнакомца с непривычно белым лицом. Все советовали идти в Голубиную слободку, приютившуюся за Орлиной сопкой. Медленно взбирался на неё Пётр по крутой тропинке. Вот где почувствовалось семилетнее обитание в камере...

На перевале он устало вытер ладонью потное лицо. Под ногами в сторону залива тянулась глубокая падь, на каменистых склонах которой лепились хибарки, сбитые из кусков старой фанеры и покрытые ржавыми кусками железа или жести. Их обитатели копошились на крохотных огородиках не больше обычной грядки, сытно покуривали, сидя на порогах. Где-то уныло дребезжала балалайка. Верно, виднелись домишки и побогаче, даже покрашенные суриком или голубой краской. Но в общем эта рабочая слободка с поэтическим названием Голубиная падь больше напоминала свалку отходов и вызывала щемящее чувство жалости. Такой убогой была вторая сторона внешне шикарного Владивостока. Рядом остановилась перевести дух пожилая женщина с полными вёдрами на расписном коромысле. Пётр нерешительно спросил:

— Мать, где тут можно приютиться?

— Ох, родимый... Сами, вишь, набились, как тараканы...

— Да уж вижу... Откуда вы носите воду?

— А вон с Нагорной. Там, слава богу, есть колонка. А у нас, милок, ни шиша нет. Кажную каплю воды, щепку али кусок угля — всё надо принесть.

Долго провожал её взглядом Пётр, опасаясь, что может оступиться или поскользнуться на крутой тропинке и останется без воды. Вдобавок ей то и дело приходилось разминаться с другими женщинами или ребятишками, которые поднимались навстречу с пустыми вёдрами. Непризывным муравьиным движением были наполнены все тропинки Голубиной пади, приютившей в своей прохладной тьме большинство трудового люда мирового порта.

Между тем бухта уже озарилась сплошным сиянием огней, отражённо дрожащих в воде, переливающихся или скользящих, как звёзды по чёрному небосводу, тоже расцвеченному, словно рождественская ёлка. Так и пришлось Петру до рассвета любоваться красотой, невиданной с крымской поры. Даже слегка подустал от этого. Тянуло передохнуть, избавиться от озноба. Побрёл под уклон с надеждой всё-таки где-нибудь притулиться хоть на пару часов. Неожиданно уже на пологом склоне всё той же Орлиной сопки увидел знакомые зарешеченные окна — чёрные, будто окаменевшие в немом крике рты узников, и озарённо хлопнул себя по лбу:

— Чёрт побери, она ж нынче пустая! Выбирай любую камеру и богуй!

Недалеко опустила на землю полное ведро миловидная женщина в кокетливой соломенной шляпке. Разве не странно видеть, как человек вовсю улыбался, глядя на тюрьму? Заметив детское любопытство её ласковых серых глаз, Пётр поделился радостью:

— Какая роскошная гостиница пропадает, а я маюсь без крыши!

— Да уж боже избавь, боже избавь... — испуганно пролепетала женщина, перекрестясь. Подняла левой рукой ведро и, помедлив, сердобольно спросила: — Неужели вам впрямь негде жить?

— Вот и беда-то... Ехал-ехал и хоть назад подавайся!

— А откуда, извините, приехали?

— Аж из Питера! — соврал Пётр, уже поняв, что нельзя называть централ.

— Ох!.. Где ж вы там были?

— Служил на «Полярной Звезде».

— Какое чудо... — выдохнула она и уже без колебаний добавила: — У меня есть место. Может, оно вас устроит?

— Перейдите скорей, перейдите мне путь! — взмолился Пётр, затем для верности забрал у благодетельницы ведро с водой.

Смущённо представились друг другу. Валентина оказалась хозяйкой небольшой квартиры, тщательно украшенной с покушением на шик. Добрую треть гостиной загромождал старинный кожаный диван, который мог занять Пётр. За такой роскошный подарок его подмывало расцеловать необыкновенную женщину в золотистом халате из китайского шёлка. Судя по всему, тоже одинокую. Особенно хотелось прильнуть к ней ещё потому, что так трепетно плескалась в просторном халате, словно золотая рыбка — в аквариуме, а он за все минувшие тридцать пять лет ещё ни разу не целовался. Но вовремя вспомнил давний зарок в кубрике «Полярной Звезды» не прикасаться к женщинам до победы социалистической революции и мужественно одолел соблазн. Лишь благодарно склонил темноволосую голову с мысками залысин.

— А вот здесь умывальник. С дороги, как водится, надо умыться. Пожалуйста, — подала Валентина свежее полотенце, в упор наставив не груди — корабельные орудия главного калибра. — Сейчас позавтракаем, чем бог послал, а уж в обед я вас накормлю как следует. И вообще постараюсь... А то вы такой худющий, такой худющий... Прям страх! Где ж вы так отощали? Неужто даже на царской яхте тоже морили голодом?

— Я после той революции до этой сидел за решёткой...

— Ох, боже мой, сколько людей тогда безвинно пострадало, боже ж ты мой!.. У меня у самой старшего брата убили на Маросейке. Да и сама прямо не знаю, как уцелела... Пули вокруг так и свистели, так и клацали в стены! Ужас, сплошной ужас!.. И когда снова начались демонстрации, забастовки, манифестации, я собрала пожитки и махнула прямо сюда. Ну их всех к ляду, у меня одна жизнь!

— А как тут по сравнению с Питером?

— Ну-у, совсем другой свет! Будто в рай попала! Ей-богу! Сами видите, какая тут красотища, теплынь, все продукты стоят гроши. Одно слово, живи да радуйся. И чего я, дура, столько маялась в Питере? Право слово, дура набитая...

Петра покоробило обывательское отношение к революции, ради которой сам шёл на плаху. Но как осуждать ангельскую душу, далёкую от всякой политики? Поэтому он, старательно вытираясь, терпеливо слушал простодушные излияния Валентины, чтобы уяснить, стоит ли посвящать её в своё прошлое и будущие заботы. Тем временем Валентина гордо призналась, что раньше была соло-балериной, блистая в первоклассных питерских кабаре, где от неё сходили с ума гвардейские офицеры, считавшие за честь сфотографироваться рядом с ней на память. О деньгах и цветах даже не стоило говорить — прямо на них танцевала!

Пётр уже заметил, что она поворачивалась чересчур быстро для своей полноты, постоянно выписывала руками замысловатые кренделя и внезапно как-то этак выставляла в стороны ещё стройные ноги с тонкими лодыжками. Значит, верно могла танцевать в кабаре аж на Мойке. В доказательство Валентина тут же сдвинула на край стола посуду, остатки еды и выложила раззолоченный альбом, который был украшен её снимками во всех позах. Рядом с юной красавицей, удивительно стройной, гибкой и до того воздушной, что буквально парила над сценой, — обязательно улыбались на подбор бравые офицеры императорской гвардии. А те, кому не повезло угодить с ней на фотографию, оставляли на память хотя бы свои снимки с восхищенными надписями.

— А вот это был мой коронный номер... Я исполняла его ещё в самом начале войны... — с болью показала Валентина заветную фотографию.

Весь шик заключался в том, что она, сделав пируэт с предельно поднятой левой ногой, — ловко обвивалась царским флагом.

— Видели б вы, какой это вызывало фурор! Они срывали кресты, ордена и бросали ко мне!..

Уронив на пол драгоценные обломки былого, Валентина метнулась на кухню. Пётр слушал её рыдания и, одолевая томительную дрёму, пытался представить, как будет здесь жить, богуя на этом буржуазно-развратном диване, который заботливая Валентина уже накрывала простыней, огромной как парус. Потом ловко взбила облачную подушку, благоухающую сладковатым тленом духов... Нет, не мог он ради бывшей кокотки предать революционные идеалы и, поблагодарив онемевшую Валентину, пошёл с корзинкой в пустую тюрьму.

— Чего тебе? — насупился часовой у ворот.

— По нарам затосковал. Думаю, теперь у вас место есть?

— Хм, сколь угодно! Одна шпана осталась. Иди вон туда к начальнику.

Тот оказался в пенсне и цивильном костюме. Мягкий голос, вежливые манеры выдавали штатского человека, назначенного сюда новой властью. Он посочувствовал бедному солдату, за которого на всякий случай выдал себя Пётр, и предложил на выбор любую камеру. Пётр предпочёл общую. Попросил после обеда разбудить. Уже совершенно в другом настроении покатился под гору к нужному дому.

В центре Светланской возвышалось массивное серое здание с прокуренными коридорами. Недалеко от лестницы на втором этаже одну из дверей украшала жёлтая картонка с тщательно выведенной надписью «Комитет РСДРП». Возглавлял его Арнольд Нейбут, бритоголовый латыш гвардейских размеров. Он тоже недавно прибыл из Америки. По-русски говорил ещё медленно, старательно выговаривая полузабытые слова, которые наделял забавным двойным акцентом. Сдерживая мощный бас, прямо судьбой предназначенный для выступлений в цехах или на площадях, Нейбут сжато изобразил политический лик Владивостока.

Самой многочисленной партией города являлась кадетская, объединяющая местную буржуазию, умеренных монархистов, чиновников, адвокатов и журналистов. Все они ещё шумно праздновали победу над поверженным самодержавием. Эсеров было значительно меньше. И они тоже ликовали, что сумели прибрать к рукам областную земскую Управу, председателем которой стал их вождь — приват-доцент Восточного института Медведев. Заодно эсеры в наступательном порыве покушались на Совет рабочих и солдатских депутатов и городскую Думу. Однако стеснительные меньшевики всё же сумели выйти из привычной задумчивости, чтобы Совет возглавил Гольдбрейх, а Думу — Агарев. К тому же они, опасаясь потерять в глазах простых людей свою революционность, в речах и печатных резолюциях начали умело сочетать идеи большевиков с эсерами. Деликатный Нейбут на всякий случай даже уточнил:

— Я правильно всё говорю?

Городской голова Агарев согласно подтвердил это важным наклоном лысины, окаймлённой аккуратно причёсанными рыжеватыми волосами.

— А вдруг они наконец прозрели и действуют вполне сознательно? — заподозрил Пётр.

Невозмутимый Агарев лишь усмехнулся столь нелепому предположению.

— Так же охотно они применяют и лозунги кадетов, — продолжал гудеть Нейбут. — Несмотря на различие политических взглядов, дружно призывают всех сохранить классовый мир и крепить единство революционной демократии. Ведь Временное правительство находится в крепких руках людей, которые всю жизнь боролись против старого режима насилия и произвола. Поэтому сейчас все должны безусловно повиноваться ему. Да не будет отныне партий иных, кроме единой партии России! Следовательно, все патриоты должны мужественно защищать уже существующую власть до созыва Учредительного собрания, кое призвано всё решить окончательно!

— Короче, теперь их программа почти не отличается от политической программы гермафродитов, — заключил Пётр в духе Нейбута.

Упитанный, прекрасно одетый Агарев счёл ниже своего достоинства возражать против подобной выходки каторжанина. Лишь посетовал, что сейчас их выпускают на волю без печати на лбу и с целыми ноздрями. Остальных, удручённых таким засильем единого фронта, это развеселило. Чтобы сократить неприятный разговор, Пётр для ясности спросил:

— Сколько же в организации большевиков?

— Про это я при посторонних по старой конспиративной привычке лучше промолчу, — слегка улыбнулся Нейбут.

— Ибо вас — прискорбное меньшинство. Даже меньше, чем анархистов или максималистов. Иначе говоря, вся ваша организация, готовая сделать окончательно счастливым весь земной шар, — полностью налицо, — насмешливо скользнул глазами желтоусый Агарев по двум солдатам, бородачу Ману, вихрастому Кушнарёву с бронзовым лицом и суровому юноше, которого Нейбут гордо представил как сына бывшего вице-губернатора Приморья. В раздумье почесав лысину, Агарев с укором промолвил: — Все умные люди, прибывшие сюда из Америки и других стран, где долгие годы томились в эмиграции, спешат в Питер или Москву. А вы, товарищ Никифоров, почему-то сделали наоборот. Весьма странно для человека столь выдающейся биографии...

— Ничуть. Коль все мчатся в столицы, я и решил сделать наоборот. Надо же хоть чуток увеличить прискорбное меньшинство нашей организации.

— Сразу видно большевика... — многозначительно протянул Агарев.

Назревала неприятность. Нейбут уже знал, что опытный демагог намерен жестоко отомстить за насмешку, и опередил его:

— У вас есть где ночью спать?

— Как барин занял всю общую камеру! — похвалился Пётр.

— Это где? — не понял Нейбут.

— А вон в тюрьме за горой. Начальник предложил занять прямо хоть весь этаж!

Дружный хохот, казалось, вышиб Агарева из комнаты. Когда все вдоволь посмеялись над непритязательностью Петра, простодушно поведавшего о своей находчивости, Нейбут укоризненно пробасил:

— Так нельзя. У нас есть общежитие, где спят эмигранты. Я думаю, там есть свободная кровать.

— Отлично! А то меня чуть не слопали клопы. Отощали, бедные, на безлюдье и накинулись... Прямо страх!

Не мешкая, Нейбут сам повёл Петра в общежитие. Дорогой продолжался озабоченный разговор о том, что комитет пока мог похвалиться лишь выпуском первого номера газеты «Красное знамя». Единственной большевистской газеты на всём Дальнем Востоке. Просто представить, как её встретили все солидные конкурентки, проповедующие классовый мир и единодушную поддержку Временного правительства. К сожалению, следующий номер застрял — нет денег. Нейбут переживал так, словно от этого зависела дальнейшая судьба революции. Потом невольно заговорил о ней. Как дальше будет развиваться? Сумеют ли пока ещё малочисленные большевики направить её по пути, намеченному Лениным в «Апрельских тезисах»? Ведь впереди пропасть неимоверных сложностей! Нейбут назвал тезисы осью, на которой будут вращаться все события грядущей пролетарской революции. Точность определения окончательно убедила Петра, что город имеет отменного вожака. За это признание благодарный гвардеец тут же предложил занять свободный стол редактора газеты. Но Пётр отказался:

— Большое спасибо за честь. Я не то что писать, а даже читать на каторге разучился. После работы я полностью буду в распоряжении комитета, а пока охота потрудиться руками. Уж больно истосковался по ремеслу. И вообще тоже надо сперва осмотреться, потереться в живой жизни.

— Хоть сейчас в комитете очень много работы, ваше желанье — святое желанье, — согласился Нейбут и призадумался: — Вот куда только вас? Какая профессия есть?

— Когда-то петрил в электричестве.

— Давайте к нам в мастерские, — предложил до сих пор молчаливый Иосиф Кушнарёв, лохматый крепыш среднего роста в чёрном свитере с обвисшим воротником. — Нам такие спецы нужны позарез! А жизни — хоть отбавляй!

— Вот и о’кей. Вечером я жду вас, — улыбнулся Нейбут, как-то особенно мягко пожав руку.

Зато Иосиф стиснул её до боли и даже не заметил этого.

Общежитие находилось в отгороженной части матросской казармы на берегу залива Золотой Рог. В просторной комнате нашлась пустующая койка, застеленная таким чистейшим и нежнейшим бельём, на каком Петру ещё не доводилось ночевать. Во дворе он тщательно вытряс одежду, чтобы случайно не оставить в ней ни одного тюремного клопа. И нырнул в прохладную постель, точно — в бухту.

Но заснуть не удалось. Мешали эмигранты, возбуждённо лопотавшие на каком-то непонятном языке. Все на зависть упитанные, по-кроличьи суетливые, они постоянно рылись в своих разномастных чемоданах, чем-то раздражающе шуршали, шелестели и, воровато озираясь, заговорщицки шептались. В общем, они меньше всего походили на смельчаков, готовых ринуться на помощь революции, а больше смахивали на мешочников, которые, похоже, узнали, что тут не будет навару, и потому собирались прямо ночью двинуть в другое верное место.

Помаялся Пётр, повздыхал и вышел из душноватой комнаты. На пороге замер, ослеплённый феерическими сполохами багровых, оранжевых, малиновых и ещё бог весть каких цветов, переливающихся ликующими оттенками. Всё это закатное буйство немыслимых прежде красок опаляло душу, подталкивая по-дикарски пуститься в пляс и завопить древние гимны, посвящённые щедрой праматери всего сущего на земле...

Долго сидел Пётр на лавочке уже после того, как иссякло закатное извержение, доцветающее во тьме бликами корабельных огней. Бухта продолжала гудеть, свистеть, громыхать. Множество полуголых грузчиков, согнувшись под ношей, муравьиными цепями скатывались по трапам на берег и пропадали в вагонах. Порт мирового значения не знал ночной передышки.

Но главное в его жизни всё же происходило поодаль. После океанского перехода на рейде устало парили бурые транспорты «Онтарио», «Эделайн», «Куин Мери». Зарываясь носом в пенный бурун и невероятно дымя трубой, чёрный буксир натужно тянул к свободному пирсу «Алабаму», которая сидела в воде чуть не по надпись. А «Капитан Грант», истомно постанывая от облегчения, уже поднимался над причалом этажей на пять. Неутомимые грузчики ловко выуживали стрелами из его гулких трюмов тысячепудовые пачки листового железа, стальные балки, слитки чугуна, меди. Загруженный составы уходили на Первую Речку, где шесть пузатых труб силовой станции со свистом извергали клубящую дымовую завесу.

Во время войны Владивосток остался единственным русским портом, недостижимым для германских подводных лодок. Это превратило его в главную базу, на которую от союзников поступало всё закупленное вооружение и необходимые для страны товары. Сама Россия с таким валом грузов справиться не могла. Находчивые американцы воспользовались возможностью сделать дополнительный бизнес. В самом начале войны они в долине Первой Речки быстро построили деревянные цеха Временных мастерских. Туда с российских заводов привезли около шести тысяч лучших рабочих, которые под командой американских инструкторов превращали всё, что выгружалось из американских транспортов, в длинные зелёные вагоны фирмы «Пульман». Их тут же подхватывали суетливые маневровые паровозики, соединяя в длинные составы, и с натугой вытягивали за ворота мастерских.

Именно здесь и пришлось работать Петру. Как ни нравилась ему портовая разноголосица, но сразу трудно было привыкнуть к стонущему визгу кромсаемого гильотинами железа, оглушительному дребезгу сотни пневматических молотков, которыми расплющивали толстые вагонные заклёпки, содрогающему уханью многотонных паровых молотов и остальной какофонии, раздирающей уши все десять часов работы. Однако страдать было некогда: требовалось тянуть кабели, устанавливать приборы, моторы, по зову телефонного звонка или сигнала срочно исправлять повреждения.

И производственный гул постепенно стихал, словно уходя в широкие ворота цехов, а разнообразие впечатлений, невольное знакомство о десятками людей ощутимо втягивало Петра в особый мир дружеских отношений, укрепляющих ощущение надёжности жизни. После бесконечно долгих лет оцепенелого прозябания за решёткой такие азартные будни стали для него радостными — почти праздником. Он с наслаждением вдыхал горьковатый воздух, пропитанный маслом и дымом.

Особенно его радовала идейная зрелость молодых большевиков — кудлатого Иосифа Кушнарёва, ещё недавно работавшего в Австралии лесорубом, рыжего токаря Кусмана и улыбчивого крановщика Калыса. Молчаливого слесаря Михаила Щуликова. Шумливого клепальщика Захарова и ехидного фельдшера Гуляева, который неутомимо спорил в столярном цехе с баптистами, доказывая им, что лучшая вера — вера в победу социалистической революции. Самым старшим среди них был длинный, всегда улыбчивый Иван Строд, партийный вожак. Под натиском такой спаянной группы трудное могло стать лёгким, а невозможное — выполнимым.

При этом Пётр не уставал дивиться прямо-таки сказочности нового времени: разговаривая о политике, не надо было, как прежде, настороженно озираться, постоянно опасаться шпика, доносчика или провокатора — сколько угодно совершенно открыто толкуй с любым человеком либо хоть на все мастерские крой Временное правительство, местную власть! И — ничего. Красотища! Иной раз просто не верилось в подобную благодать. Так и подмывало проснуться...

Но всего семь большевиков на шесть тысяч рабочих — всё-таки маловато, чтобы поднять их в бой за грядущую революцию. Эсеров с меньшевиками здесь было в несколько раз больше. Поэтому Пётр вовсю привлекал в партию людей, охочих до настоящего дела. Благо, монтёрская работа позволяла за смену побывать во всех цехах и поговорить с многими, жаждущими нужного слова. Если бы вдобавок ещё рассказывал о своих встречах с Лениным или хотя бы о том, как выдержал в иркутской камере смертников или централе, — партийная группа тут же увеличилась бы многократно. Да не любил Пётр козырять подобными откровениями, считая их позволительными лишь для хвастливых эсеров, которые неустанно ворошили в гробах своих великомучеников, пострадавших за благо народа.

В гулкий кузнечный цех, насыщенный особым кисловатым запахом обожжённого железа, его привёл обычный сигнал о поломке молота. Пожилой кузнец в кожаном фартуке хмуро тянул самокрутку. Широкая, уже изрядно поседелая борода прикрывала могутную грудь. Густые усы свисали, закрывая рот. Седые длинные волосы на голове были повязаны ремешком. Чёрные глаза с воспалённой окантовкой жёстко следили за тем, как Пётр починял мотор. Потом он внимательно проверил исправность крана, подающего заготовки, и похвалил:

— Молодец. Благодарствую. Новенький, что ль?

— Ага... Вишь, ещё спецовка не обмялась.

— Во-во... Откуда прибыл?

— С запада.

— Ну, все мы оттуда... В Питере, случаем, не бывал?

— Довелось...

— Так-так... Я сам в Новом Адмиралтействе работал, пока шугнули сюда.

— Значит, это вы адмирала Кузьмича ухлопали? — вспомнил Пётр.

— Во-во... — радостно заволновался старик. — Свирепый был, ирод, изгалялся над нами. Вот и прибили в революцию. Значит, ты тоже про это знаешь?..

— Как не знать... Я тогда служил на «Полярной Звезде».

— Во-он оно что... Ну-ну... Ведь я тоже в Кронштадте матросил и после отбоя плавал в Ориенбаум.

— Это как же ухитрялся? Ведь там мили три расстояния!

— Хм, молодому что... Втихую нырнёшь и паш-шёл грести напрямую... Ведь на бережку сужонушка ждала... Ух, зелье-баба!..

Пётр восхищённо уставился на влюблённого сорвиголову. Потом запоздало спросил:

— Как же тебя зовут?

— Тоже Кузьмичом. Только у меня адмиральская одна борода. Ха-ха-ха...

Сам не очень мастак пошутить, Пётр уважал таких умельцев и по пути стал навещать кузнеца. Матросская жизнь и дорогие обоим события первой революции живо сблизили их. Затем Кузьмич, узнав, что Пётр — большевик и отбыл каторгу, доверительно признался:

— Ведь я тоже был под надзором полиции.

— Почему?

— Как этот... Фу ты, запамятовал... Ага, как интеллигент!

— Ты — интеллигент?!

— Ну, я ж не пил... Вдобавок ещё пару зим учился в Народном доме графини Паниной...

— Э-э, паря, тогда тебя наверняка ждали «Кресты»!

— Вестимо... Вот и пришлось от греха подальше бросить ученье.

Кузьмич тяжко вздохнул и, подымив самокруткой, перевёл разговор на привычное. Оба его сына были на фронте. Младший уже погиб. Это поселило в душе отца саднящую боль, досаду на затяжку войны и неотступную заботу, вернётся ли живым старший Андрей? Кузьмич тревожно ждал каждое письмо сына и все разговоры обычно сводил к этому. В очередной раз проходя через цех, Пётр приветственно улыбнулся:

— Привет, Фёдор Кузьмич! Как постукивается молоточком?

— Здравствуй, милок, здравствуй! — радостно отозвался тот. — Вовсю стараюсь! Помогаю сынку на фронте! Но победа, похоже, того... Какое облегченье было б народу...

— Ты ещё веришь, что победа принесёт облегченье?

— Как же иначе? Все уповают на это...

— Нет, Кузьмич, ничего не получится. Ещё крепче затянут петлю.

— Как так?.. — сурово надвинулся он. — Из-за чего ж доси воюем?

Пётр уважал старика за житейскую мудрость и золотые руки, однажды сотворившие питерскому начальнику письменный прибор из батареи орудий, которые стреляли винтовочными патронами. Вдруг оказалось, что светлая голова не знает обычных вещей. Конфуз... Пришлось растолковывать их, словно безусому парню. Старик несколько раз молча саданул молотом по розовеющей заготовке вагонной оси и лишь тогда растерянно буркнул:

— Так-так... Ну, и как же тут быть?

— Вот читаешь ты газеты. Все они пишут о патриотизме, долге, грозной опасности родине, защите угнетённых славян или преданности союзникам. А под прикрытием этой дымовой завесы воротилы подсчитывают невиданные барыши и думают, как ещё продлить прибыльную операцию, хотя уже прекрасно знают: война проиграна. Ведь солдаты уже не хотят воевать чёрт знает за что. Разве с такими фактами не должен считаться рабочий класс?

— Ты что, раны мои бередить пришёл? Факты, факты... — Кузьмич рассвирепел, будто громоздкая болванка оси, которую ловко поворачивал длинными клещами, была связана с его нервами, и молот бил прямо по ним. Этот гнев говорил о слабости могучего старика, ещё не готового хотя бы в разговоре восстать против идиотской войны. Пока им владело желание, общее для многих: победить немцев так, чтобы не пострадал сын Андрей. Ради этого он орудовал молотом лучше всех в цехе, твёрдо веря, что созданный всеми вместе каждый вагон доставит на фронт дополнительные снаряды, патроны и таким способом разрешит все проблемы.

Поэтому да ещё потому, что повседневная нужда заставляла почти десять тысяч рабочих добывать хлеб насущный, — за ворота мастерских каждые сутки выползал новый состав платформ или вагонов. Длинный, зелёный как полоз... Дюжие грузчики тут же набивали его американскими пушками, пулемётами, ящиками со снарядами и патронами, которые исчислялись миллионами штук. И чёрный американский «Декапод», накануне собранный в Харбине, уводил на запад очередной эшелон.

Всем в мастерских уже осточертела война, все одержимо работали ради победы России. Но никто из них даже не подозревал о постоянных сражениях за вагоны тут — в Биржевом комитете. Возглавлял этот финансовый центр Дальнего Востока низкорослый, по-мальчишески худенький Иван Иннокентьевич Циммерман, построивший на вершинах окружающих сопок почти все форты местной крепости, грозные орудия которой защищали город от вероломных самураев. Эта заслуга перед отечеством позволила директору собственного Купеческого банка, владельцу собственной мощной фирмы и управляющему такой же солидной фирмы «Грушко и Чернего», стать председателем Военно-промышленного комитета, распределяющего государственные субсидии и заказы. Вот какую финансовую мощь сосредоточил в своих мальчишеских руках неказистый внешне глава Биржевого комитета.

Однако не все воротилы испытывали к патриарху должное почтение. Сойдясь в его просторном кабинете и по-хозяйски расположась в мягких креслах, обтянутых тёмно-синей замшей, Бриннер, Исакович, Сенкевич, Головинский, Рабинович, Голомбик, Чурин и Алтухов негодовали:

— Куда вы смотрите? Почему Стивенс влез в наши дела?

— Да, пусть он регулирует отправку военных грузов и не суётся в коммерческие! Это не его забота!

— Вы смотрите, что происходит... Пользуясь положением кредиторов государства, янки всё заграбастали в свои лапы!

— Потому и творят, что хотят! Под маркой военных грузов первым делом отправляют в Россию свои коммерческие!

— А мои безнадёжно лежат и ждут свою очередь! А я из-за этого плачу таможне кучу денег за хранение товара, плачу кучу денег за задержку кредитов! Кто вернёт мне убытки?! Вы вернёте?!

— Дорогие союзники скоро всех нас пустят по миру!

— Так они этого и добиваются! Разве не ясно? Где справедливость? Разве войну делала только Америка?

— Сколько можно такое терпеть? Почему вы наконец не наведёте порядок?!

— Ох-хо-хо... Видит бог, все защищают свои интересы, лишь я один должен отдуваться за всех... — протянул Циммерман, вытирая платком лысую голову. — Да, мне на всё это жаловались и японские фирмы. Да, я тоже знаю, что янки даже в военных эшелонах вместо снарядов и патронов гонят в Россию своё барахло. Но как я могу этому помешать? Видит бог, я не имею доступа к грузам, которые Стивенс отправляет в адрес военных ведомств.

— Сами в этом виноваты. Как председатель Военно-промышленного комитета, вы обязаны вмешиваться и всё контролировать. Иначе к чему занимаете такой пост? Уступите его другому!

— Видит бог, я тоже страдаю, как и вы. Я уже сам, сам пытался пробить всё это через самого Устругова, но тот... Нельзя портить отношения с американцами, а то пострадает фронт. Вот как мне ответил сам товарищ министра путей сообщения...

— Значит, всё, хана? Пора объявляться банкротами?

— Зачем? Идите к Стивенсу и договаривайтесь частным порядком. Можно использовать почту. Видит бог, это тоже верный путь.

— Что-о-о? Её давно Рабинович купил и гонит через неё своё кофе и чай! А я разве могу свои кожи или дубители отправлять в посылках? Мне позарез нужны вагоны! Целые составы! Иначе солдаты на фронте к осени останутся без сапог! Потому я требую от вас принять срочные меры в защиту отечественных интересов! А коль не в силах это сделать, мы сей же час найдём другого человека!

Знали б они, с какой радостью плюнул Циммерман на опостылевший пост и отправился на свою лесопилку в Амурском заливе, чтобы в простых парусиновых штанах и рубахе на свежем воздухе спокойно следить за работой. Но тогда не исполнится заветная мечта выстроить в Италии дворец роскошней, чем у знаменитого Дервиза, и тоже наслаждаться в собственном театре представлениями знаменитых артистов. Поэтому он вовсю отбивался от наседающих конкурентов, которые просто от жадности набивали деньгами свою мошну.

Долго длилась привычная свара. Когда же все разошлись обедать, Иван Иннокентьевич приступил к настоящей работе. Ведь с начала войны город превратился в международную биржу, где орудовали многие киты. Почти все они нуждались в точных сведениях, умных советах, чтобы действовать наверняка. И каждого визитёра, неслышно входившего в кабинет по толстому ковру, Иван Иннокентьевич любезно снабжал нужными сведениями за солидный процент с оборота. В крупных и абсолютно верных сделках участвовал сам.

А зеркальной витриной биржи являлась расположенная в центре Светланской знаменитая кофейня Кокина с шахматными кабинетами, восемью биллиардами на втором этаже и зависшей между этажами эстрадой, где под фейерверк вскинутых дивами ножек вдохновенно насиловал скрипку виртуоз Идо Фонтано, которому дружно вторили на пианино и контрабасе Зося Ярый и До Гиндон, а в перерывах почтенную публику веселил новейшими анекдотами юморист-семинарист Броня Вронский. Кто их слушал — бог весть, потому что круглые сутки тут звучало:

— Кофе бразильский, цейлонский чай!

— Хлопок, египетский хлопок!

— Кубинский сахар-тростник!

— Аргентинские сукно и шерсть!

— Селитра! Превосходная чилийская селитра!

— Кожи! Лучшие австралийские кожи!

— Самые лучшие чикагские консервы!

Всё это продавалось пароходами, едва успевшими причалить к пристани. Цены тотчас вздувались до тысячи процентов — голодный российский рынок заплатит за всё! Мелькая, коносаменты пачками переходили из рук в руки, а чеками, выписанными на Чикаго, Лондон, Брюссель, Рим или Париж, перебрасывались, точно картами. В слоистом сигарном дыму под звон хрустальных бокалов и жалобное пение еле слышной скрипки шла большая игра. Дюжина городских банков не успевала перечислять миллионы. Железная дорога не успевала отправлять в Россию массу различных товаров, которых в порту скопилось уже на пять с половиной миллиардов золотом.

Но вся эта ажиотажная суета совершенно не достигала тихого особняка, где находился Джон Стивенс, прежде знаменитый проектировщик и строитель Панамского канала, а ныне — хозяин железной дороги от Владивостока до Бреста. Именно он выполнял пожелание президента Вильсона, чтобы на всём протяжении русско-германского фронта пахло только американским порохом, и в Россию бесперебойно поступали товары лишь трёх с лишним тысяч американских фирм. Другим конкурентам на этом рынке делать нечего.

Глава VI

Начальственно рокочущий гудок вымел из цехов первую смену. Измотанные десятичасовой потогонщиной, рабочие молча разбредались по тесным слободкам и кособоким хибарам. Завтра никуда не надо идти — воскресение!

Пётр уже по привычке направился в общую курилку, где постоянно бушевали партийные страсти, обсуждались мировые, российские и местные проблемы. Между цехами его окликнул быстроногий Кушнарёв, мокрый от купанья в Амурском заливе. Приглаживая пятерней спутанные волосы, блестящие, словно гудрон, Иосиф счастливо покрякивал, улыбался и, как все клепальщики, привыкшие к грохоту пневматических молотков, — громогласно сетовал, что Пётр упустил редчайшее удовольствие.

Сейчас у них начиналась вторая смена, основная в жизни, Иосифу предстояли схватки на митингах с кадетами, анархистами или эсерами. А Петра, назначенного редактором «Красного знамени», в партийном комитете ждал стол, на котором за день скопились письма, приготовленные девчатами вырезки из различных газет, хором кроющих безмозглых большевиков, абсолютно не понимающих исторической грандиозности нынешней ситуации. Но если бы все эти рьяные защитники демократии ограничивались только бранью, а то ведь ни одна местная фирма не желала продавать газетную бумагу, ехидно предлагая обои, афишную или обёрточную. Вот до какого комизма доходила на деле свобода печати, великодушно провозглашённая Временным правительством.

— Слышь, в Думе сейчас должно быть важное заседание, — оказал всезнающий Иосиф. — Может, заглянешь туда? Послушаешь местных светил, познакомишься с ними.

Редактору это необходимо. Признательно хлопнув Иосифа по плечу, Пётр направился к Светланской, где по-прежнему неспешно текли навстречу друг другу два праздных потока нарядных господ, вышедших на вечерний променад. Какие ослепительные наряды демонстрировали вальяжные дамы в роскошных заморских шляпах с пушистыми перьями... Какое разнообразие золотых цепей, солидных животов и холёных рож с отменным загаром демонстрировали их спутники... А из распахнутых окон и дверей кафе-шантанов, зазывая, уже с подвывающим визгом неслась заводная музыка джаз-бандов, звучали смачные куплеты шансонеток. Цвет местного общества безмятежно отдыхал от дневной жары. Впрочем, что могло омрачать его? Ведь кафе-биржа Кокина, дополнительно превратившаяся в филиал петроградской, исправно вращала все нужные шестерни, а гранитный подъезд городской Думы, вкупе с красным флагом, привычно украшал царский стяг с прежним орлом. Лишь без короны и скипетра.

Просторный холл пламенел от революционных лозунгов — свобода, равенство, братство, республика, демократия! — которые вызывали у входящих дам брезгливые гримасы и едкие возгласы. Их мужья, уже явно привыкнув к такой маскировке, не обращали на неё внимания. Небольшой зал был заполнен. Все внимательно слушали лысого Циммермана. Среди внушительных соседей за столом президиума он, узкоплечий и низкорослый, казался выпавшим зубом, однако властным баритоном назидательно говорил:

— Видит бог, мы всем сердцем приветствуем решение правительства начать победное наступление. Торгово-промышленный класс — передовой класс России. Именно мы куём победу, снабжая нашу героическую армию всем необходимым. Мы несём свои жертвы на алтарь будущей победы. Хотя, видит бог, не имеем сил конкурировать с иностранцами. Конечно, мы не против их участия в разных делах, но настаиваем, чтобы львиная доля прибылей не уходила от нас. Пусть союзники добросовестно помогают нам, всё равно доля России на поле брани больше всех. Значит, мы должны после победы получить равную долю лавров. Видит бог, это было бы справедливо.

Явно в пику находящимся тут представителям иностранного капитала, все рукоплескали Циммерману истово, долго. Затем возникла неловкая пауза. Видимо, спохватились: уж слишком фрондируют... Пока президиум смущённо переглядывался, гадая, кто продолжит священную миссию защиты местного капитала, из крайнего ряда к столу решительно подошёл Костя Суханов. Повернув к Циммерману большеватую голову с тёмно-русыми волосами, причёсанными на косой пробор, он признался:

— Давно я не слышал столь патетической речи... Но чем же порадовал нас почтенный председатель Биржевого и Военно-промышленного комитетов? Может, предложил секрет, как выйти родине из кризиса, вызванного войной? Нет. Может, подсказал, как облегчить участь солдат, проливающих кровь за интересы отечественного капитала? Увы... Он пёкся не о разорённой родине и не о солдатах, гниющих в окопах по вашей милости, а исключительно о том, как не упустить кровные барыши. Но удивительно ль это? Нет. Ведь ещё в четвёртом году, когда в Харбине были торжественно провозглашены дни благотворительности в пользу армии, сколько денег, вы думаете, собрали наши местные благодетели? Всего сто пятьдесят тысяч из миллиарда, который заработали на войне. Вот как на деле выглядит достославный патриотизм всего торгово-промышленного класса. Если же говорить персонально... Кто работает на вашей лесопилке или мельнице? Одни китайцы, которым вы за двенадцать часов работы платите меньше всех — лишь по целковому.

— Гражданин Суханов, прошу не выходить за рамки приличий, — угрожающе пророкотал Циммерман. — Вы думаете, у меня денег больше, чем китайцев? Ошибаетесь!

— Думаю, что не очень... Хорошо, посмотрим, каковы рамки ваших приличий. Вы числите себя в первых рядах защитников родины. Что это значит в общепринятом понимании? Личное участие в боях, бескорыстное снабжение армии всем необходимым? Какие же именно жертвы принесли вы на алтарь победы? Едва началась война, первое, что вы потребовали от царя: повысить цены на оружие, огнеприпасы, одежду и питание. Затем потребовали запретить рабочим даже мечтать о повышении заработка. И тоже добились этого. Затратив на добычу угля всего два процента государственных субсидий, вы остальное пустили на спекуляции маньчжурскими бобами и пшеницей, монгольской шерстью и кожами. Наконец, в своём рвении послужить родине вы докатились до того, что по сию пору не замечаете, как свинцово-цинковая руда с Тетюхэ идёт напрямую в Германию. Всю войну там из неё отливают пули для наших солдат, а вы — ни гу-гу. Мол, это чисто коммерческая операция. Господин Желтухов, сколько сребреников загребли вы на этом?

— Я протестую... Как вы допустили сюда большевика? — прохрипел Циммерману грузный Желтухов и, явно забыв от ярости, где находится, рявкнул: — Да заткните ж ему глотку, чтоб не оскорблял промышленный класс! Вон отсюда! Городовой, во-он его отсюда! В каталажку, мерзавца, за решётку!

Давно так не смеялся Пётр. Уже на улице он всё ещё изумлялся:

— Ну, бегемот... Вот отчебучил... Это надо ж так отколоть!..

— Да, вот вам все приличия нашей хвалёной демократии: стоило щипнуть — сразу вспомнил городового, — печально сказал Костя. — Ох, страсть не любят, когда потянешь с них мантию патриотизма...

— Слушай, как же получилось, что пули из нашего металла разят наших солдат? Чьи это рудники?

— Раньше они принадлежали немцу Даттону. В начале войны, когда пришлось отсюда убираться, Даттон продал их своему компаньону Желтухову. Продал явно с условием, что весь свинец будет по-прежнему поступать в Германию.

— По воздуху, что ли? Его ж туда ещё нужно доставить на чём-то.

— Хм, почти весь наш торговый флот принадлежит Даттону с Желтуховым. Кстати, все германские торговые суда в районе Дальнего Востока до сих пор заправляются тоже нашим угольком с Никольских копей Желтухова.

— Ну и ну... Да за такое предательство надо просто расстреливать!

— Попробуйте, коль даже кадетская газета «Голос Приморья» существует на денежки Даттона.

— Да он тут что, всем владел?

— Почти. Конкурировали с ним только французы под вывеской фирмы «Чурин и К». Правда, теперь их вытесняют американцы. Предложив ещё царю-батюшке усовершенствовать наши железные дороги, они сейчас практически держат их под контролем Стивенса до самого фронта. Захотят придержать на месяц его снабжение, подмигнут немцам, чтоб наступали в это время, и нам — капут!

Много ценного знал и умно, широко рассуждал бывший студент Петербургского университета. Прямо странно, как почтенный отец не сумел воспитать у любимого сына должной преданности к его величества капиталу. Впрочем, сейчас гораздо важней было знать, что рядом идёт надёжный боец. И Пётр с удовольствием пожал Косте руку. Особенно потому, что тот виновато улыбнулся:

— Я пока сбегаю домой, а то ведь ел ещё при старом режиме.

— Давай. С полным трюмом совсем другая остойчивость.

В комитете по обыкновению было шумно и дымно. Косматые, в расстёгнутых гимнастёрках и наполовину даже без ремней, солдаты сплошной зелёной стеной окружили стол Нейбута, хором выясняя, почему он вместе с другими не радуется победному приближению к Галиции героической армии генерала Корнилова и уверяет, будто наша победа может радовать лишь Антанту да местных биржевиков? От бесконечных митингов бас Нейбута осел. Он еле слышно хрипел, что это наступление возьмёт у нас последние силы, не оставив их для новой революции, способной возродить Россию. Но бравые солдаты с матерщиной утверждали, что так способен говорить лишь предатель, которому плевать на славу русского оружия и тем паче — на судьбу России!

— Эй, ёр-рои, хватит базлать! Лучше застегните ширинки! — насмешливо крикнул сидящий на подоконнике голубоглазый солдат с красными погонами, на которых желтели перекрещённые пушечные стволы. — Ан-ники-воины!.. Коль свои шарабаны не варят, так хоть послушайте умного человека!

Пётр уставился на диковинного солдата. Познакомился с ним. Волгарь Яков Кокушкин был председателем полкового комитета четвёртого артиллерийского полка, но — беспартийным. Пётр удивился:

— Почему? Ты же в принципе правильно понимаешь нашу линию.

— Оно так... Да вот в чём беда... Большевик обязан иметь полное согласие с линией партии. А ежели я не во всем с ней согласен, тогда как?

— Значит, уяснил ещё не всю программу.

— Вот-вот... И раз пока я не согласен, значит, уже не настоящий большевик. А коль вдруг для притворства соглашусь, тогда — тем паче. Ведь вру, не боясь греха. Куда это годе?

— Верно... — улыбнулся Пётр строгости, с какой Кокушкин оценивал сущность коммуниста, и ободряюще добавил: — Ты — наш, наш. Всё правильно думаешь. Остальное само образуется.

— Вот покуль и совершенствую себя.

— Живей бы надо. Ведь ты — защита революции. Неужели ваш полк весь такой?

— Ку-уда хуже... Там нынче натуральный бардак. В ротах сплошная анархия. Все дуются в карты, воруют или пьянствуют.

— И некому навести порядок?

— Их сковородня давно боятся заходить в роты, а комитеты ещё не имеют нужной силы.

— Э-э, паря, так не годится. Завтра я к вам наведаюсь.

— Милости просим, — серьёзно склонил Кокушкин русую голову без фуражки.

Тем временем солдаты, которых, похоже, мало интересовала истина, с пьяной навязчивостью талдычили Нейбуту лишь свою эсеровскую чушь. Тот уже полузадушенно хрипел. Пора спасать, Пётр предложил Кокушкину вместе отвлечь бузотёров. Но в комнату медленно вошёл грузный Воронин, призванный из резерва в солдаты автомобильной роты, а после революции назначенный Советом комиссаром гарнизона. Он шумно отдувался после одоления лестницы. Сразу всё понял и, легко раздвинув руками подчинённых, начальственно пророкотал:

— Что это вы навалились на штатского человека? Все проблемы наступлений-отступлений решаю я, комиссар крепости. Слышали о таком? Пошли в коридор. Я там всё вам растолкую.

Вот что значит нужный тон... Галдящая орава повалила из комитета. Кокушкин стал замыкающим. Петру ещё не доводилось видывать подобных солдат. Как же они будут защищать грядущую революцию, если не желают признать очевидное? Эта тревога утром погнала на Эгершельд, в казармы четвёртого полка.

Город заволокло непроглядным туманом, тёплым, словно в парной. Костюм скоро промок, прилипнув к телу. Странные ощущения испытывал он, почти вслепую пробираясь к полку, который вполне мог не найти. Навстречу изредка попадали смутные, так же медленно бредущие люди. Пётр уточнял у них путь.

Чисто выбритый, подтянутый Кокушкин в блестящих сапогах молодецки козырнул у ворот и начал показывать, что творилось за ними. На плацу солдаты азартно играли в орлянку. Многие были босыми, в нижних рубахах, грязных и рваных. Из казармы в обнимку вывалились двое пьяных, оравших сплошную похабщину. В казарме у Петра перехватило дух от сортирного смрада. На глаза не попало ни одной заправленной койки. Без наволочек и простыней, все постели, будто после обыска, были переворочены или разбросаны. Под койками гнили зелёные остатки каши и пятна блевотины. Все спящие солдаты храпели прямо в шинелях и грязных сапогах. Весь пол был завален обрывками бумаги, окурками, семечной шелухой и множеством разноцветных обломков женских гребёнок. Несколько солдат, заросших похожей на стерню щетиной, лениво или сосредоточенно били в рубахах или подштанниках вшей. Какая пропасть была между гвардейцами первого батальона Преображенского полка и этим сбродом... Не выдержав срамотищи, Пётр опрометью выскочил из свинарника. Только отдышавшись на улице, зло бросил:

— Как же вы докатились до такого паскудства? Вот ты... Как же ты, председатель полкового комитета, живёшь в этом дерьме?

— Я, Пётр Михалыч, давно служу писарем полковой канцелярии. Ну, и сумел добыть себе каморку. Вытряхнул из неё архивный хлам и того...

— Остальное, значит, тебя не касается... Тогда чем же занят полковой комитет? Лишь митингами? Но кому прок от пустой болтовни, раз вокруг творится подобный маразм?!

Кокушкин полностью разделял его возмущение, однако возражать не стал, сразу поняв, что человек впервые попал в казарму и не знает её законов. Поэтому терпеливо рассказал, каково год за годом до полного обалдения маршировать по плацу, ничего не читать, кроме полевого Устава, изнывать от сумасшедшего однообразия скуки, покорно терпеть измывательства всего начальства, которое так развлекалось от безделья вместе с именитым полковником фон Витте.

В такой дикой обстановке любой солдат ненавидел каждого, кто свободно ходил по ту сторону забора, обнесённого колючей проволокой. Особенно люто ненавидели всех счастливчиков унтеров, которые по воскресеньям навещали ближайшие кабаки и бордели. Дополнительная нелепость их службы состояла ещё в том, что полк должен был обслуживать дальнобойные пушки, специально изготовленные для местной крепости на французских заводах Каню, но в начале войны отправленные на запад.

Революция избавила от этого гнёта, распахнула ворота на волю. И теперь солдаты, мстя начальству за былые притеснения, всё делали наоборот. Конечно, даже примитивные удовольствия требовали денег, не имеющихся у большинства. Поэтому одни солдаты занимались контрабандой, другие отправлялись на пристани разгонять китайских и русских грузчиков, чтобы заработать самим. Потом начинались пьянки, орлянка и карты. Как малосильному полковому комитету действовать в такой обстановке? Ведь большинство солдат были неграмотными, плохо понимали политику, а всё, что слышали на митингах, перетолковывали на свой лад, в чём охотно помогали эсеры с меньшевиками.

— М-да-а-а-а... — обескураженно тянул Пётр и, почему-то вспомнив разноцветное крошево, спросил: — Откуда в казарме гребёнки?

— Солдаты выхватывают их на улицах у молодух из волос. Притом хвастаются, кто сумел больше добыть трофеев. И дробят их каблуками.

— Ф-фу, идиотство... Натуральное скотство! Зачем?

— Для веселья, должно быть. И как ржут все при этом... Прям страх! — невольно передёрнулся Кокушкин. Потом заклинающе добавил: — Хоть бы скорей все разъехались по домам!

— И ты — тоже?

— Хм, неуж я — рыжий? Ведь уже четыре года тут маюсь. Всё обрыдло — во! — полоснул он себя по загорелой шее.

После каторжных лет Петру было смешно это ребячество писаря, настрадавшегося в полковой канцелярии. Хотелось пожурить его, но не стал обижать искреннего человека. Лишь посоветовал:

— Ты всё же постарайся хотя бы по одному вытягивать их из трясины да приваживать к своему комитету. И вообще напиши-ка статью о настрое в полку.

— Слушаюсь! — весело козырнул Кокушкин, лихо прищёлкнув стёсанными до подошв каблуками.

Уныло брёл Пётр в комитет, пытаясь придумать, как перелицевать подобное воинство. Требовалась колоссальная работа, а нужных людей не имелось. Одному Воронину такое болото не осушить. Вспомнился недавно виденный в Думе генерал-лейтенант Сагатовский — командующий гарнизоном. Этот щеголеватый брюнет был одарён способностью точно чувствовать время. В пятом году он с довольной ухмылкой палил из нагана в восставших читинских рабочих и лично спалил на костре захваченный в бою красный флаг. А теперь восторженно приветствовал революцию, сам размахивая с балкона штаба крепости красным флагом. Затем, под сенью огромного красного знамени, с широкой алой лентой через плечо и роскошным алым бантом на груди, рядом с председателем Совета Гольдбрейхим принимал парад войск своего гарнизона. Сейчас бравый генерал рьяно поддерживал пришедших к власти эсеров, стремясь доказать им свою верность. Но вот какой военной силой располагал... И утешало в такой обстановке лишь то, что при случае не мог подавить забастовку или разогнать демонстрацию. Воистину, нет худа без добра.

Благодаря Воронину, старому и опытному большевику, Нейбут предельно точно знал, что творилось в офицерском клубе и солдатских казармах. Выслушав Петра и не став попусту переживать, он уверенно пробасил:

— Тут нам поможет сам Керенский. Наступление Корнилова скоро захлебнётся. И даже Савинков не сумеет погнать солдат вперёд. На кой чёрт им умирать на чужой земле, раз никак не получат свою? А дать её эсеры не могут. А без победы весь их авторитет — тьфу... Лопнет мыльный пузырь. И тогда солдаты будут наши. Вот увидишь скоро...

— Да-а, в таком аховом положении Главноуговаривающему придётся идти на следующую авантюру, — согласился Пётр, перебирая влажные гранки «Красного знамени». — Так чтобы это не застало нас врасплох, надо вооружать всех надёжных рабочих и портовых грузчиков.

— Согласен. Пусть Воронин тоже соберёт отряд надёжных солдат.

— А что будем делать с газетой?

— Подождём народ. Общий ум обязательно подарит спасительную идею.

Постепенно комитет наполнялся. Воскресение позволяло людям выспаться и охотно тратить свежие силы на коллективные интересы. Когда не стало свободных стульев, занимающих все стены, Нейбут объявил:

— Товарищи, есть проблема. Слово правды сейчас необходимо людям наравне с хлебом. А наша газета, наше «Красное знамя», может упасть. Как её выпускать без денег? Я не знаю. Вон редактор за последний номер выложил свои собственные. Больше у него нет. Что делать дальше?

Смущённо переминаясь или покашливая, люди озабоченно переглядывались. Мало кто из них подозревал о нищете партийного комитета, в котором Нейбут и Суханов работали бесплатно, а вся получка Петра ушла на покупку в Маньчжурии газетной бумаги. Первым отозвался находчивый Яков:

— У меня в полковой кассе есть аж тыща рублей!

Все рассмеялись, зная, что эти деньги неприкосновенны. Тяжёлой волосатой рукой Нейбут ласково взъерошил ему волосы. Яков обиделся:

— Чего вы? Может, комитет даст взаймы!

— Это другое дело... — задумался Нейбут и ещё ласковей пригладил его русый чубчик. — Спасибо, друг!

— А если я завтра брошу клич рабочим? — предложил Иосиф.

— Неловко... Сами гроши получают, — возразил Пётр и, посмотрев на Костю, отца которого до сих пор уважали в городе, спросил: — Вот как бы взять кредит в банке?..

— Великолепная мысль! — обрадовался Нейбут и подмигнул Косте.

Тот после освобождения из тюрьмы ещё не появлялся дома, избегая встречи с отцом, безупречная служба которого завершилась позорной отставкой. Стыд заставлял обитать в семье жены. Да разве можно сейчас признаваться в этом... Костя взял у Якова фуражку, звякнул в неё из кармана всю мелочь и пустил дальше по кругу. Двести два рубля тридцать четыре копейки высыпал затем Пётр в ящик своего редакторского стола. Теперь оставалось лишь позвонить в типографию, чтоб начинали работу. От хорошего настроения он ухарски посадил фуражку на Якова и посетовал:

— Такой бравый солдат, а горюет по мамке... Не-е, Яша, ты здесь нужен ещё по крайней мере до начала мировой революции. Вдруг нам всё-таки понадобятся твои деньги? Потому бдительно храни их. Это тебе партийное поручение.

— А я тово... Ещё не принадлежу, — смутился Яков.

— До сих пор?.. Хватит Ваньку валять, вида! — Пётр привёл его в соседнюю комнату и представил красивой женщине: — Новый член нашей партии Яков Кокушкин, председатель полкового комитета пушкарей. Вдобавок владелец тыщи рублей. Натуральный банкир!

Красавица невозмутимо раза три бесшумно хлопнула в ладоши, затем подала желтоватую квитанцию, почему-то разрезанную посредине фиолетового оттиска круглой комитетской печати.

— Давай, банкир, полтину вступительного взноса.

Яков отдёрнул руку. Всё его месячное жалованье насчитывало семьдесят пять копеек, от которых ничего не осталось после шапочного сбора. Стыдясь в этом признаться, он стал шарить по карманам. Красавица успокоила:

— Потом принесёшь. Бери, бери свой билет.

— Это и есть партийный билет?.. — растерянно уточнил Яков уже в коридоре, пряча квитанцию в карман.

— Ага, поздравляю. Ну, держи большевистскую марку — давай действовать, — стиснул Пётр его руку. — Завтра винтовки с боезапасом должны быть в мастерских.

— А сколько нужно?

— Тыщонку-другую-то надо бы...

— Ого!..

— Заодно доставь толковых инструкторов. Пусть быстрей учат рабочих военной премудрости. Мы должны иметь надёжную защиту. Верно я говорю?

Все вразнобой согласились, предложив для общей пользы рассказать об этом в газете. Прямо с утра, ещё до начала смены, по цехам полыхнули митинги. Люди понимали, что при любом развороте событий с винтовкой в руках живётся гораздо уверенней, и следом за большевиками охотно записывались в отряд. А эсеры привычно бузили:

— Вояки аховые... Сдуру побьёте друг друга!

— Всем ведомо, чем кончила Россия, когда мужик Распутин дорвался к власти!

— Углубители... Доуглубляете свою революцию до саженной глуби!

— Уже крови хотите? Получите её сполна!

Это крепко раздосадовало Кузьмича, тоже готового с винтовкой постоять за мирную жизнь. Мужественный поступок свидетельствовал о многом... Пётр похвалил кузнеца. Тот отмахнулся, дорогой к своему цеху озабоченно рассуждая:

— Ведь наш брат-металлист, а поди ж ты, как брешут... Неужто впрямь схватимся с ними? Вот не хватало-то...

— Темнота... Но авось обойдётся, если возьмёшь их для перековки мозгов. Как, сумеешь? — подзадорил Пётр.

— Опять, значит, упирайся...

— Судьба, Кузьмич, сама судьба... Ты же сознательный рабочий. Значит, уже обязан по-свойски перековать не только замороченных бедняг-эсеров, но и сам приготовиться взять ответственность за жизнь народа и судьбу государства.

— Ф-фу, неуема... Нельзя ли ношу полегче? Ведь я уж старик... И вообще почему это должен делать лишь я? А орава крестьян? Они что, станут глазеть, как я буду кажилиться?

— Ну, зачем так делить, будто мы выпечены из разного теста? Все одного замеса. Только мы несём железный крест, а они — деревянный. Потому они сами пойдут за тобой. Без крестьянства рабочий класс всё же малая сила, а вместе мы — ого-го! Тогда нам не страшен сам Херенский!

— Аж спина помокрела... Ф-фу... Ладно, ступай плети свою паутину.

Что ж, когда подсчитали все списки, набрался отряд в пятьсот с гаком человек. Перед второй сменой тоже провели митинги, которые прибавили почти столько же добровольцев. За геройство и адмиральскую бороду командиром сначала хотели выбрать Фёдора Кузьмича. Смущённый такой честью, он предпочёл остаться рядовым, предложив найти человека помоложе, шустрее. После тщательного отбора отряд возглавил рыжий латыш Кусман, бывший унтер с отменной головой. Затем Кокушкин привёз целую машину винтовок. Следом явилось отделение инструкторов под командой солидного унтер-офицера Драгашевского. После смены рабочие равными кучками сгрудились вокруг инструкторов. Те сноровисто показывали, как передёргивать затвор винтовки, вставлять обойму или целиться. Кто-то из новобранцев геройски пальнул по чайке, всех восхитив своей меткостью. Сколько томительных мыслей и чувств вызвало у Петра это деловито гомонящее, пока ещё неуклюжее воинство... Неожиданно рядом кто-то грозно спросил:

— Что тут происходит?

Пётр обернулся. Осанистый господин в белом шикарном костюме оказался Балуевым, управляющим мастерскими. Рядом замерла кучка эсеров, которые не знали, как ответить сановнику, подчинённому только самому министру путей сообщения. Привыкший здесь повелевать, Балуев повторил вопрос уже с металлическим звоном в голосе. Пётр довольно пояснил:

— Вот, готовятся при случае идти на фронт спасать матушку-Россию.

Так панибратски с ним ещё не смели шутить. Целых четыре года более значимый для России, чем вся толпа генералов, Балуев оказался беспомощным перед каким-то электромонтёром в чёрной рабочей спецовке. Голубые глаза, вскипев, побелели до костюмного цвета. Он резко повернулся и пошёл к Амурскому заливу, точно под хорошим ветром — парусник.

Пусть охладится, привыкая к новым порядкам. Кануло в историю время, когда здесь царствовал жандармский ротмистр Дубельт. Невзрачный был господин, приметный лишь пышными бакенбардами и нафабренными усами. Но если он даже в цивильном костюме появлялся на территории или для порядка заглядывал в цеха, — все рабочие знали об этом и невольно припоминали возможные грехи. Таково было лихорадочное влияние силы. Даже — незримой.

Теперь стало наоборот. Привыкшие сутулиться, рабочие выпрямились, глаза освещала гордость собственного достоинства и решимость его защищать. Выстроенный для смотра в полном составе, отряд походил на корпус нового цеха, блестящей крышей которого являлись штыки. Неутомимые прежде, эсеровские зубоскалы примолкли.

Но это почувствовали ещё не все. Председатель областной земской Управы Медведев совершенно иначе оценивал обстановку. Благодаря Керенскому и Савинкову легендарная армия генерала Корнилова во весь опор мчалась к Берлину. Временное правительство было в надёжных руках министров-социалистов. А генерал Сагатовский столь же надёжно охранял местную власть. Всё это давало Александру Семёновичу основания чувствовать себя весьма уверенно. Впрочем, для полного триумфа необходимо общественное признание. И он решил выступить в Народном доме — перед самым большим залом.

Высокий, седоглавый, в элегантном чёрном фраке, подчёркивающем белизну сорочки, украшенной чёрным галстуком-бабочкой, Медведев слегка опёрся холёными руками о трибуну. Почтительная тишина почему-то не наступала. Тогда намекающе протёр платком пенсне с золотой дужкой. Дальнейшая пауза становилась неловкой. Снисходительно улыбнувшись, Медведев тоном апостола Павла, выступающего перед коринфянами, начал тронную речь:

— Многоуважаемые граждане! В то кошмарно-чёрное время, когда Россия цепенела в немоте и холопском раболепии, отважные народовольцы подняли стяг борьбы с тиранией самодержавия. Этот стяг, олицетворяющий всю чистоту и благородство помыслов самой выдающейся части русского общества, был лилейным, как вершины камчатских гор. Но беспощадный царизм всё больше, всё гуще пропитывал его кровью своих жертв. Однако взамен павших борцов подымались всё новые, так же дерзко преисполненные стремления разбить ненавистные кандалы, сковавшие великий народ. И наконец это свершилось: благодаря нашим усилиям, красный флаг воспарил над руинами самодержавия. Отныне власть принадлежит народу, ведомому в лучезарное будущее монолитной партией социалистов-революционеров!

Свист, возмущённые крики, смех и топот позволили златоусту до дна осушить стакан. Утихомирил всех Нейбут, прямо с места протяжно, словно океанский пароход, прогудев:

— Товарищи, ну, зачем вы так... Вдруг многоуважаемый Александр Семёныч скажет что-то новое? Ведь он первый получает столичные телеграммы. Вдруг Вильгельм уже испугался нашего наступления и, пока живой, решил срочно заключить мир! Пожалуйста, давайте ещё послушаем, хорошо?

Поглаживая седеющий клинышек фараонской бородки, благодарный Медведев слегка поклонился за выручку. Однако тишиной воспользовался Ефим Ковальчук, по-домашнему едва слышно сказав:

— Сударь, вы снова присвоили себе честь свершения революции. Давайте-ка заглянем в питерские или московские газеты, где напечатано письмо Милюкова. Всего за две недели до революции он авторитетно утверждал, что начавшееся движение инспирировано германскими шпионами и отечественными провокаторами. Неужели вождь русского либерализма даже не подозревал, что в революции участвует целая партия эсеров?

— Он всё прекрасно знал, только не желал, бестия, признавать нас решающей силой, — снисходительно пояснил Медведев.

— Значит, без помощи боевых эсеров победить Милюков не мог. Тогда почему же так неприлично крыл вас и аж призывал царскую власть беспощадно расстреливать на месте, как бешеных собак? Чем объяснить столь роковое недоразумение? — настырно допытывался Ковальчук.

— Исключительно пошлым стремлением присвоить наши заслуги.

— Гм, какие? Вы ещё не успели завоевать их. Или, быть может, уже сумели свершить революцию, про которую до сих пор никто не слыхивал?..

По залу прошелестел смешок. Безмолвный Медведев презрительно поблескивал стёклами пенсне, вспышки которых походили на револьверные. Пётр довольно подтолкнул сидящего рядом Кузьмича. Тот впервые видел главу земской Управы, впервые слышал такой разговор и, привыкнув почитать начальство, напряжённо ждал ответ местного вождя. Медлительный Ковальчук тоже не спешил с торжествующим выводом. Азартный Костя Суханов не мог упустить счастливую возможность окончательно развенчать фанфарона и радостно воскликнул:

— Браво, Александр Семёныч, браво! Тем паче, что в тот исторический вечер, когда в Питере произошла революция, я видел вас о супругой в театре.

— Так во-от вы где тогда прохлаждались-наслаждались... — тотчас уличил его Медведев.

— Каюсь, не подозревал о величайшем событии. А в театр жена завлекла в честь выхода из тюрьмы. Зато на следующий день я искупил невольный грех, собрав тут митинг, на котором был создан Совет. Ведь так?

Ошеломлённый открывшейся правдой, зал взорвался криками:

— Всё так, мы свидетели!

— Вон, прилипала, с трибуны!

— Ишь, как примазался к революции в белых перчатках!

— Тихо, горлопаны! Дайте человеку говорить!

— Нечего тут краснобайничать! Всё уже давно сказал Суханов!

— Да ещё тогда потребовал первым делом прекратить войну!

— А вы до сих пор не добились мира! Так на кой хрен звонарите тут!

Большевиков и сочувствующих им в зале было немного. Доминировали эсеры с меньшевиками, которые не жалели глоток для защиты Медведева. Поэтому быстро перекричали гостей и явно не хотели униматься. Нейбут уловил возникшую нелепость. Встав, он в рупор ладоней протрубил:

— Товарищи, разве можно так? Уважьте Александра Семёныча! Он же хотел сказать что-то о мире с Германией. Неужели вам безразлична такая сенсация?

Сомнительно, чтобы он пронял всех этим доводом. Но поразительная мощь голоса всё-таки подействовала. Гвалт прекратился. Медведев снова признательно поклонился спасителю и с прежним пафосом воскликнул: вот-вот добудем победу, ибо всесокрушающий боевой дух наступающих армий вселяют социалисты-революционеры во главе с легендарным Борисом Савинковым, которого Временное правительство назначило комиссаром Юго-Западного фронта. Да, именно социалисты-революционеры — та могучая сила, коя привела в движение наши доблестные армии. Именно эта сила скоро приведёт отчизну к закономерному триумфу!

Да здравствует революционно-демократическая власть!

Да здравствует Учредительное собрание!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует социализм!

Этими зажигательными лозунгами он сорвал-таки рукоплескания почти всего зала. Потом в пятом или шестом ряду представительный усач смущённо промолвил:

— Бога ради, простите за недоумение... Позвольте с вами не согласиться. Вот хоть Керенский... Очень приятный с виду человек. Но где ж, извините, его государственная мудрость? Офицерству приказано: «Вперёд за землю и волю!» Да кто ж охотой будет сражаться, коль дома эсеры оттяпают землю, оставив офицерские семьи помирать с голоду. Позвольте уверить вас, господин Медведев, подобная государственная мудрость весьма скоро принесёт нам фиаско.

Нечем крыть златоусту. Хоть бесславно покидай трибуну. Однако находчивый Медведев тут же доказал, что абсурд беспределен и, сардонически пошевелив усами, всё тем же тоном апостола Павла укоризненно изрёк:

— К величайшему сожалению, новые формы государственной жизни нам приходится ковать под вражеским огнём с двух сторон. Так мы сразу оказались пред драматической дилеммой: либо революция достигнет победы и на военных фронтах, либо война станет фатальной для нас. Кто ж виноват в столь великих противоречиях наших буден? Кто посмеет взвалить на юные плечи нашей демократии всё бремя ответственности за историческую трагедию? Виновных нет. А есть великая безысходность, кою необходимо преодолеть, ибо великая Россия не может бесславно сойти со страниц мировой истории. Не имеет права! Поэтому я верю: новые испытания ещё теснее сплотят ряды демократии. Наконец надо помнить, что беспредельна милость господня! Он услышит наши молитвы и посмотрите: явит чудо!

Штормовой шквал аплодисментов и хохота шевельнул седые волосы Медведева, унеся остатки былых лавров, но смыть его с трибуны всё же не сумел. Затем на сцену вспрыгнул Костя, торжественно пожал стоику руку и победно поднял её над своей поникшей головой. В зале буйствовала стихия. Медведев стал белее крахмальной сорочки, однако с места не двинулся. Когда рукоплескания затихли, Костя опустил тряпичную руку еле живого триумфатора и, пригладив длинные тёмные волосы, молитвенно уставился в потолок:

— Авось Всемогущий спасёт эсеров от кары народной... А сможет ли он заодно скостить наши долги? Увы... Перед японской войной весь бюджет государства равнялся двум миллиардам целковых. Маленькая «победоносная» война обошлась казне в два с половиной миллиарда целковых. Прибавьте к ним ещё десяток, ухлопанных на эту войну. Что получается в результате? Завтра мы, даже в ореоле победителей, должны будем ежегодно выплачивать союзникам миллиарды одних процентов. Вот какова цена наших сражений за мировой передел колоний. О голоде российских городов и нищете полупустых деревень вы знаете лучше меня. Сколько наших поколений будет платить эти умопомрачительные долги? Кто сумеет выжить в такой кабале? Только спекулянты с международной биржи Кокина. Значит, остался единственный выход: общими усилиями свершить пролетарскую революцию, чтоб разрешить остальные проблемы. Да здравствует грядущая социалистическая революция!

Дружное возмущение первых рядов, где восседали почётные гости во главе с Циммерманом, и такое же бурное одобрение остальных позволило Медведеву окончательно перевести дух. Он снова искусно уклонился от прямого ответа, с улыбкой нанеся Косте такой же хлёсткий удар:

— Свершилось величайшее в мире событие — свергнута деспотическая монархия! Мы имеем всеми признанное демократическое правительство, о коем прежде не смели даже мечтать. К сожалению, для большевиков борьба является постулатом и не может кончиться просто потому, что для неё более нет причин. В связи с этим позвольте спросить: не слишком ли вы опоздали с революцией? Учинять её в стране, скинувшей самодержавие... Право, ныне для сего подвига не надо особой доблести. Но всё-таки любопытно узнать, кого вы намерены свергнуть? Избранные всем народом Советы и земства, где вполне обоснованно представлены в ничтожном меньшинстве? Браво, товарищи большевики, браво! Кстати, покушаясь на революционную демократию, вы тем самым зело помогаете контрреволюции, коя с нетерпением ждёт кровавого реванша!

— Ах, как искусно всё вывернуто и передернуто... Прямо на зависть умельцам с Китайского базара. Вот каков лик нашей доблестной власти от земств до Временного правительства. Поэтому все честные люди — против подобной власти. Всё! — по-мальчишески звонко повторил Костя, взмахнув рукой. — Ведь сегодня даже неграмотные люди уже понимают всю вашу пустозвонно-лакейскую суть. Понимают необходимость воцарения мира. Назревает воистину исторический момент, когда народ просто обязан взять власть!

— Государственно мыслящим людям позорно руководствоваться воем уличной толпы, одержимой бунтарскими страстями, шкурническими по своей сути! Впрочем, под прикрытием революционной тоги вы сами рвётесь к власти! — перебил Костю Медведев и с нажимом, в котором слышался свист хлыста, запально повторил: — Ибо вас интересует лишь собственная власть! Больше ничего! Но ради этого остерегитесь разжигать массы, не будите в них зверя! Иначе сами не сладите со стихией, которая захлестнёт вас в своём разгуле и будет уже по-своему распоряжаться доставшейся властью! Всё кончится пугачёвщиной, новой Вандеей! Вот чем обернётся ваш социалистический мираж!

— Да-а, значит, социализм — всего лишь мираж? Тогда зачем же вы столько лет прикрываетесь рабочим классом, как знаменем? Зачем величаетесь партией социалистов-революционеров? Чтобы по команде франко-английского штаба при помощи Керенского и Савинкова похоронить на чужбине русские армии? — снова прижал его Костя и, махнув рукой, покинул сцену.

— Бож-же, кто об этом скорбит... Пошлые трусы, которые пуще смерти боятся даже самого поля брани, а потому из высокоидейных соображений истошно вопят против наступления наших доблестных армий! Граждане солдаты, в этот роковой для отечества час я обращаюсь к вашей совести! Неужто вы позволите паникёрам, купленным за щепоть германских сребреников, погубить святое русское дело, за которое целых три года лилась русская кровь? Нельзя допустить подобного святотатства! Нет более тяжкого греха, чем предательство без того до предела униженной и растерзанной матери-родины!

— Да врежь ты ему по сопатке! — не выдержал Кузьмич, борода и усы которого угрожающе вздыбились, а кулаки заиграли сами собой.

— Ещё успею, — пообещал Пётр, предпочитая сначала услышать солдат. Привстал, озираясь.

Многие уже побагровели от возмущения. Глаза вспыхивали огнём немых выстрелов. Нарастающий гнев прорывался ропотом, слившимся в грозно нарастающий гул. Первым прервал заклинания Медведева солдат с георгиевским крестом на заношенной гимнастёрке. Сиплым от волнения голосом он захрипел:

— Чего ты несёшь?.. Чего ты порешь? А ну, марш сам на фронт! Дуй посмотри, как мы в пороховом дыме и газах гнили по окопам! Посмотри, как, сами голодные, выкармливали во таких вшей! Нашими трупами там завалена вся земля! А за что полегла в неё тьма-тьмущая добрых мужиков и парней? Штоб вернуться, дай бог, хоть таким? — взмахнул он обрубком руки. — Нет, сам хлебни лиха из солдатского котелка!

— Правильно! Жми его, друже, вместе с буржуями!

— Так его, лощёного прихвостня!

— Долой с трибуны!

— Катись сам на фронт!

— Даёшь новую революцию!

— Да здравствует Ленин!

— Даёшь мировую!..

Ярость зала была такой, что казалась тайфуном, который мигом сдует блестящего от пота Медведева. Однако тот спрутом вцепился в трибуну. Внушительно выглядел седовласый приват-доцент в элегантном пенсне и чёрном фраке. На зависть Петру ловко и звучно умел говорить. А вот как влетел... Невозможно представить, чего ещё ждал на трибуне. Вероятно, считал себя капитаном, обязанным стоять на мостике до любого конца. Но всё-таки больше смахивал на причальный кнехт, обгаженный чайками.

Нейбут с Костей почему-то бездействовали. Видно, считали бушующий зал красноречивей. Тогда на сцену неспешно поднялся упитанный председатель исполкома Совета Гольдбрейх и, точно демонстрируя отменный буржуазный костюм с жилеткой, на которой явно не хватало золотой цепи, этак вальяжно повернулся перед беспомощным эсеровским президиумом и неистовствующим залом. Потом ласковыми дирижёрскими жестами на удивление быстро установил тишину. Кузьмич аж крякнул от неожиданности:

— Ай да ловка-ач... Ну и бестия!..

Тем временем Гольдбрейх по-хозяйски прошёлся до трибуны, которую предложил уступить, но не дождался от строптивца естественной благодарности. Великодушно махнув рукой, он глубокомысленно поиграл глухариными бровями, вытер платком потное лицо и спокойным кабинетным тоном посетовал:

— Что взять, м-м, с пингвина... К величайшему сожалению, нет никаких оснований считать, а-а, на пороге и социальную революцию. Да, романтичные большевики, а-а, уповают на Германию. Но там революция тоже, э-э, невозможна, ибо эволюция общества ещё не достигла, м-м, своего апогея. Стало быть, все потуги обскакать время, э-э, обречены. Разве государственно мыслящая партия может, э-э, поступать так легкомысленно?.. Впрочем, это их, а-а, личное дело. Ведь наше с вами, уважаемые товарищи, э-э, совершенно в другом. Пожалуйста, прислушайтесь к мудрому голосу, м-м, собственного разума. И вы непременно согласитесь со мной, что настало, а-а, счастливое время жить без малейшей оглядки на любую власть. В том числе и на власть, м-м, Совета рабочих и солдатских депутатов. Правда, всё-таки следует помнить: Совет является, а-а, гарантом вашего благополучия. Вот почему я призываю, а-а, вас, многоуважаемые граждане и товарищи, сплотиться вокруг социал-демократической, м-м, партии меньшевиков — истинной защитницы революционных завоеваний. Все, кому, э-э, дорого благополучие исстрадавшейся родины, все, кто против, а-а, опасного для нас легкомыслия, объединяйтесь, а-а, вокруг Совета — оплота истинного народоправства! Тогда нам с вами, э-эм, не страшна никакая опасность!

— Во-о как, шельма, сумел всё обернуть в свою пользу... Ну и шельма! — восхищённо ёрзал Кузьмич.

Гольдбрейху действительно хлопали долго, истово. Даже наперебой просили ещё говорить. Он благодарно раскланивался или, приложив руку к сердцу, извинялся:

— Ради бога, простите, не могу... В такой духотище, а-а, совершенно нечем дышать. Вот если, а-а, на улице... Там я пожалуйста... Хоть, м-м, до утра!

Ликующие счастливцы тут же подхватили кумира на руки, слегка подбросили несколько раз и с вдохновенным пением «Интернационала» понесли к выходу под овации всего зала. Пётр впервые видел подобное. Удивлённый цирковой ловкостью фокусника, усмехнулся:

— Вот как исчезают и появляются вожди...

— Да уж сработал на ять! — выдохнул Кузьмич, поднимаясь. — Айда хлебнём ветерка. Ведь я, ф-фух, уже весь взмок...

Медведев почему-то продолжал торчать на трибуне. Президиум тоже оцепенел, будто сидел не за столом, до пола накрытым алым ситцем, а — около братского гроба. Пётр невольно посочувствовал бедолагам. Зато Кузьмич, с улыбкой забавно пошевелив усами, довольно протянул:

— Сла-а-авно вжарили сволоте... Это, сынок, и есть огонь революции. Нам от него тепло и светло, а им... Пускай знают, поганцы, как сушить на таком огне свои штаны!

— Пускай знают! — согласился Пётр и наконец-то понял, почему пенсне Медведева назойливо зудило в мозгу: вспомнился такой же интеллигентный хлыщ Магуза. Тут же мысль скользнула дальше...

Приехав из Петербурга на каникулы, Костя собрал в Голубиной пади рабочих. Место выбрали самое глухое, почти спрятались в окопах, оставшихся с японской войны. Но сходку всё равно мигом накрыли жандармы. И сын всеми уважаемого вице-губернатора Приморья без всяких антимоний угодил в тюрьму, простился с университетом. А в это же самое время в Восточном институте годами неприкосновенно процветал известный социалист-революционер Медведев, который затем из приват-доцентов легко превратился в председателя областной земской Управы и вождя местных эсеров. После такого открытия осталось лишь радостно воскликнуть:

— Да здравствует великодушная демократия!

Глава VII

Всех взбудоражил провал Медведева и триумф Гольдбрейха. Рабочие ликовали:

— Наконец-то наша взяла! Уж теперь эсеры перестанут петушиться!

В цехах многие останавливали Петра, восхищались выступлениями Ковальчука, Суханова, безрукого солдата, Гольдбрейха и пеняли, почему сам промолчал. Ведь тоже мог бы поддержать марку мастерских. Потный Кузьмич даже остановил молот, чтобы с улыбкой протянуть:

— Ло-овко, ло-овко твои друзья ощипали гусака! Весь срам на виду оставили!

— Додул, в чём эсеровская суть?

— Будто мне от этого легче... Наоборот, горше стало. Скока морочили голову, что наши сыны за родину гибнут... Оказывается, хрен с два! Ровно сала плеснул мне под кожу христопродавец... Всю душу опалил! Как же теперь верить учёным людям? Неужто все учатся тока на прохвостов?..

Тяжко было старику, с малых лет чтившему святые библейские заповеди, обнаружить подобное коварство учёного человека. Но ещё сильнее жгла душу обида, что до сих пор позволял себя околпачивать.

— Не все... Тот же Маркс с Энгельсом, Ленин вон как открыли всему миру глаза. Или наш Костя Суханов. Чего б ему не боговать под отцовским крылышком? Да совесть не позволила. Поэтому все честные люди идут с нами, а все шкурники прилипают к эсерам да меньшевикам.

— Эк по-твоему всё просто... — вздохнул Кузьмич, махнув подручному, чтобы подавал горячую заготовку.

Других людей припекали иные заботы. Пока Пётр починял в столярном цехе неисправный рубильник, сутулый мастер угрюмо сказал:

— Вот вы, большевики, всё талдычите, будто для нас даже лучше пораженье. А как же армия, гордость наша? А надежды? Ведь мы надеялись, что победа принесёт облегченье... Потому и мирились с войной. Как же нам теперь жить после краха армии, всех надежд? Как и чем тогда жить?

— Верой, что социалистическая революция всё поправит, — убеждённо сказал Пётр.

— Хм, кто тебе дал гарантию? Уж минуло две революции, а проку? Всё осталось, как было. Даже хуже... Да и может ли смута привести к добру?

— Если ты сам возьмёшь власть, разве станешь вредить себе? Покумекай над этим. До встречи.

Пётр пожал ему руку и направился в литейку, где вислоусый разливщик, чёрный от металлической пыли, въевшейся в складки лица, задумчиво толковал другому копчёному:

— Война раздвоила всю жись... Раздвоила на добро и зло. Чуешь, как получилось-то? Зло и добро... Только всё добро им досталось, а зло — нам. Допёр?

— Это я без тебя давно знаю. Лучше скажи, как поменять их местами?

Вислоусый в раздумье затянулся толстой самокруткой. Пётр для отвода глаз начал ощупывать провод. Интересно было услышать ответ. И разливщик сказал:

— Сам кумекай. Человек должен жить мыслей. Найдёшь путную и, авось, ещё станешь спасителем России. Но, думаю, тут нужен лом. Как ещё такую махину перевернёшь? Только вагой...

Всем не давало покоя тяжкое положение, в котором оказалась и родина и они сами. Каждый старался найти спасительный выход. Но так рассуждали вдумчивые рабочие, сочувствующие большевикам. А ведь в мастерских ещё скрывалась от фронта тьма городских и кулацких сынков, которые вместе с эсеро-меньшевиками упорно гнули своё:

— Да здравствует война до победы над растреклятой Германией!

Очередная нелепость лже-патриотов, поскольку выкурить их отсюда можно было лишь газом. И то вместо фронта все рванули бы по домам. Особенно — узнав, что блистательное наступление легендарного генерала Корнилова, оказывается, уже превратилось в ещё более стремительное отступление, которое решительный Керенский пытался остановить смертной казнью солдат. При этом опытный адвокат демократично предложил поддержать изуверство самим Советам рабочих и солдатских депутатов.

При всём иезуитстве затеи Агарев был обязан поддержать правительство. Чтобы избежать любой осечки, он пришёл в комитет выслушать все возражения большевиков и подготовиться к неизбежной схватке на заседании Совета и дать сокрушительные ответы. Пусть зал Народного дома узнает, кто здесь является подлинным вождём.

Утром Пётр обычно сидел в комнате один, готовя следующий номер газеты. Поэтому с досадой уставился на лысого, прекрасно одетого господина с желтоватыми усами, вытекающими прямо из носа. Только по ним узнал давненько невиденного городского голову. Пришлось терпеливо слушать необычного визитёра, который, будто страдая зубной болью, цедил сквозь нависшие усы:

— В скорбные дни всеобщего уныния и тревоги за будущее России... В чёрные дни грозных событий на фронте и общей разрухи внутри страны... В кошмарные дни смертных казней и невыносимого бесправия... Ослепительной молнией вспыхнула революция! Испепелив смердящий царизм, она наполнила страждущие души озоном надежд на близкий мир и грядущее преуспеяние. Свершилось величайшее в мире событие — была свергнута тысячелетняя кровавая деспотия!

— Простите, когда сие произошло? — улыбнулся Пётр.

— К вашему сведению, ещё в феврале.

— A-а, тогда я всё это знаю. Ведь уже, слава богу, июль. Хм, стоит ли повторяться? — предложил Пётр сократить ненужное многословие.

— К сожалению, принуждён, ибо ни в одной стране мира ни одна революция не предложила народу столько экономических и правовых завоеваний, не дала такого простора для самоорганизации и торжества народоправства. Разве это не величайшее, не редчайшее счастье, наконец-то выпавшее на долю исстрадавшейся России? Увы, сии святыни отвергают фантазёры, грезящие о чём-то сверхъестественном... И с чего начинают: с анархии. Призывая голытьбу к самочинному захвату земель, вы наносите непоправимый удар по великому делу освобождения земли от частной собственности. Мнимо революционными средствами вы губите истинно революционное дело, равного которому не знала история.

Знакомая песня ещё по централу. Ну, до чего ж они были все одинаково удручающими своим занудством... Лидер местных меньшевиков тоже страшился резких движений. От скуки разглядывая скуластое лицо Агарева, прокуренные усы и бесцветные глаза, подернутые дрёмой от собственной лжи, Пётр невольно прикидывал, кто перед ним. Ведь большинство настоящих социал-демократов до революции гнило за решёткой, а воля являлась привилегией только счастливцев, оставленных специально для прикрытия жандармов, кстати, наиболее активных в любой организации. Получалось, что бурно проходили партийные собрания жандармов. Комизм... Судя по чину и умению провоцировать на спор, господин Агарев был именно таким активистом и вполне успешно трудился тут в паре с Медведевым. Следовало избавить его от филёрской привычки.

— Ну, до чего верное наблюдение для Владивостока! Не соблаговолите ли уточнить, кто из нас и когда призывал голытьбу захватывать окрестные сопки или дебри?

— Я имею ввиду Россию, где под вашим влиянием уже повально торжествует анархический примат беззакония над священным законом собственности. Таким образом, есть шанс исполниться голубой мечте Бакунина — анархизм превратится в государственную политику, основанную на изуверском революционном «Катезихисе».

И коль подобный анархопорядок будет предложен в качестве эталона, впору воскликнуть: да здравствует большевистский анархизм!

Каторжное терпение надо иметь при беседе с таким блудословом. Вспомнив о подходящей брошюре, Пётр взял её из книжного шкафа. Отыскивая нужные месте, говорил:

— Выходит, отбирать у помещиков землю, по-вашему, нельзя. Это — анархизм, примат беззакония над священными законами. А помещикам, значит, можно было когда-то отнять её у закабалённых крестьян. Если это, по-вашему, справедливо, то по каким законам, кто их сделал священными?

— Века минувшего времени!

— Убийственный аргумент в устах социал-демократа... Но разве мы, вернув крестьянам землю, хотя бы через века не воскресим примат закона над беззаконием?

— Ну и фортель... Это кто же его изобрёл? — увильнул Агарев от прямого ответа.

— Сама жизнь... Теперь слушайте, что сказал Владимир Ильич на первом Всероссийском съезде крестьянских депутатов: «Окончательное установление земельных распорядков должно проводиться только Учредительным собранием или Всероссийским Советом Советов». Ясно? Дальше: «Земля всенародная, — значит, принадлежит и помещику тоже, но не на основе привилегий дворянства, а как всякому гражданину». И ещё: «Если мы советуем такую меру, — советуем приступить к ней с осторожностью». Вот так анархизм... В точности по революционному «Катезихису».

Душистым платком Агарев медленно вытер взмокшее лицо и лысину. Довольно закурив толстую папиросу, хмыкнул:

— Гм, прямо не верится, что это сказал сам Ленин... Просто не верится! Разрешите посмотреть.

— Пожалуйста. Даже можно взять на память, чтоб самому больше не попадать впросак и не морочить головы другим.

— Благодарю вас. Если всё действительно так, меняется очень многое...

— Слава богу. Ведь цель наших стремлений по сути элементарна: вся государственная политика должна быть сразу видна на сытном обеденном столе каждого рабочего и крестьянина.

— Именно в этом весь смысл благородных деяний партии социал-демократов, которую я имею честь возглавлять в Приморье! — похвалился Агарев.

— Тогда почему же ваши вожди Чхеидзе и Церетели, наверняка гораздо лучше знакомые с «Апрельскими тезисами», во время первого съезда Советов запретили проводить в Питере любые народные демонстрации, а Церетели даже потребовал разоружить рабочих? — прижал его Пётр.

— Будто вы не знаете, что Ленин хотел арестовать правительство и учинить переворот. Кто ж это мог допустить?

— Мда-а-а... Вместе с эсерами вас во всех Советах подавляющее большинство. Так?

— Несомненно!

— Насколько я в курсе, Ленин тогда всего лишь предложил взять власть именно Советам. Значит, переворот получался в вашу пользу. Правильно?

— Вообще-то, конечно...

— Тогда к чему запрещать демонстрации, разоружать рабочих, которые помогали прежде всего вам. Какой в этом смысл?

— А какой Ленину смысл стараться для нас?.. — ехидно улыбнулся Агарев и, сделав проницательную мину, глубокомысленно заключил: — В том-то и суть авантюры, когда под видом одного скрывается са-авсем другое!..

Как он — курносый, лобастый — походил на Сократа, способного узреть коварство даже в любимом эволюционном развитии революции... Вконец зарапортовался убогий филёр, на которого больше не хотелось тратить время. Спас вошедший Нейбут. О чём они долго вполголоса толковали, Пётр почти не слышал, сосредоточась на своей работе. Но даже глухой отозвался бы на слова Агарева о беспощадной казни всех шпионов, паникёров и дезертиров, погубивших такое героическое наступление генерала Корнилова! Поэтому Пётр ткнул святотатцу в зубы:

— Чем вы теперь отличаетесь от царизма? В чём ещё норовите его переплюнуть?

— Скоро узнаете... — многозначительно пообещал социал-демократ от жандармерии.

Нетерпеливый звонок из типографии позволил Петру чертыхаться только дорогой. Уже из-за этого тошно было идти на предстоящее заседание Совета. Просто невмоготу слушать, как ревнивые соперники — Медведев, Агарев и Гольдбрейх, — неустанно объявляя себя единственно достойными притязателями на руку пречистой девы Революции, постоянно извращали суть происходящих событий, по-шулерски передёргивали факты, всем страждущим сулили от имени Временного правительство рай земной после сокрушения Германии, а когда истошно стращали угрозой большевизма, то безбожно фальшивили в истерическом раже, — только бы выжать из непосвящённых людей драгоценные слёзы. В общем, вели себя господа эсеры с меньшевиками как самые заурядные провинциальные актёры. Вернее, оказались ими по воле судьбы на сцене Народного дома. И утешало лишь то, что зал находился в безопасной дали от главных событий, отчего доверчивые зрители хоть не расплачивались за фиглярство своей жизнью или кровью.

Но такого представления Пётр ещё не видывал. Помог актёрам сам Керенский, расстреляв четвёртого июля в Петрограде мирную демонстрацию рабочих и приказав удалому генералу Половцеву ликвидировать революционную заразу. Ленина следовало тотчас арестовать. На фоне таких событий поддержка смертной казни выглядела сущим пустяком. Одобрение же в целом действий правительства могло быть отмечено. Это воскресило Медведева, вдохновив первым занять в Народном доме трибуну. Трагически закатив глаза и страстно воздев к потолку дрожащие руки с массивным обручальным кольцом и ещё более увесистым перстнем, он почти натурально зарыдал:

— Свершилось!.. Безумцы Ленин и Троцкий и ослеплённые партийным авантюризмом, по-бандитски подло из-за угла ударили в спину демократии! Уже началась перестройка Таврического дворца, в коем должно открыться Учредительное собрание! Уже вовсю шла подготовительная работа к событию, величайшему в нашей истории! Ни в одной стране и ни одна революция с тысяча семьсот восемьдесят девятого года не дала народу столько экономических и правовых завоеваний, такого простора для самоорганизации и торжества народоправства! Но разве все эти святыни имеют значение для нехристей, кои давно продались кайзеру! Только подобные святотатцы могли развязать кровавую вакханалию, дабы захватить Петроград и наравне с германскими газами удушить всё священное для каждого русского человека! Благодаря верным сынам отечества колыбель революции осталась неприкосновенной! Однако смертельная опасность чёрной анархии ещё не исчезла!

Паляще сверкая стёклами пенсне, Медведев обозрел замерших депутатов и вместо дальнейшего устрашения вдруг великодушно уступил трибуну Агареву. Тяжко выступать после такого златоуста. Тем паче — не умея принимать нужных поз, делать соответствующих жестов или мин. К тому же трибуна резко уменьшила его рост и выпятила плешь. Всё-таки Агарев постарался иначе пронять почтительно замершую публику, скорбно воскликнув:

— Вождь не имеет права быть слепцом! Вождь народа обязан быть провидцем, чтобы ясно зрить грядущее!.. Если вы действительно стремитесь к счастию народа, — смирите свои партийные и личные амбиции ради его спасения! Что может быть драгоценней единственной жизни, пусть даже обременённой веригами бытия? Не ведав! Так по какому же праву вы попираете массу душ, таящих святые надежды на лучшую долю? Пожалуйста, сделайте милость и одарите их крохотным благом — сохраните им жизни! Ведь опытный полководец, видя неравенство сил, предпочитает уклониться от рока. Пусть при этом вроде бы проиграет сражение, зато сохранит солдат во имя грядущей победы в войне! Вспомните Михаила Кутузова! Вспомните его жертву Москвы!..

Тоже прервав на этом ритуальные заклинания, Агарев задумчиво покинул трибуну, которую неспешно занял Гольдбрейх. Замысловато поиграл мохнатыми бровями, с тяжким вздохом подержался за больное сердце, которому предстояло в таком же темпе продолжать нагнетание страха, на всякий случай прилёг животом на трибуну и укоризненно запричитал:

— Я прекрасно понимаю ваше, м-м, стремление полностью взять, э-эм, в городе власть... Но не спешите, не спешите говорить гоп. Народ уже, а-а, понял-таки цену вашим громогласным лозунгам. Лучше, м-м, вспомните пророческие слова, а-а, мудрого Плеханова, что русская революция ещё не смолола той муки, из которой, э-э, будет со временем испечён пшеничный пирог, а-а, социализма. Всем, кто имеет нормальные глаза, э-эм, прекрасно видно: нет, наша революция ещё не смолола заветной муки. Так будьте ж благоразумными и отриньте пошлость гордыни, а-аэ, ради спасения тысяч простых людей, которых тоже следует образумить. Вспомните, э-эм, сколько революций пережила отважная Франция, пока достигла желанного. Так зачем же вам, а-а, пороть горячку? Зачем пополнять океан, э-э, реками пролетарской крови? К чему обездоливать их жён и детей, прибавляя новые реки, м-м, слёз? Неужто вас больше прельщают камни, а-а, проклятий, из которых на ваших могилах возведут пирамиды выше египетских? Не верю! Так дерзайте ж, спасая себя и других! Так помогите ж удержать революцию, м-м, на роковой грани, за коей разверзнется чёрная бездна, э-эм, контрреволюционного ада!

— Пожалуйста, мы готовы на всё, чтобы не допустить в городе контрреволюционного ада! — не выдержал Нейбут очередного поклёпа. — Но скажите, что такое ужасное мы, живущие тут, сделали в Петрограде? А то нагнали с океана туман... Совсем ничего не видно вдали. Что касается Владивостока и нас... Честное слово, у нас нет никаких коварных планов свергнуть земскую Управу или городскую Думу. Честное слово! Поэтому не надо лить горькие слёзы.

По залу пронёсся смешок. Президиум стал переглядываться. Поднявшийся с места Нейбут ждал ответ. Депутаты начали подхлёстывать заговорщиков:

— Развели панихиду... Лучше честно скажите, в чём виноваты Ленин с Троцким?

— Хватит брать нас на пушку! Не на тех нарвались!

— А причём тут вы или мы? В столице сами разберутся!

Страх не хотелось троице признаваться во лжи. Для этого нужна смелость. Но каждый дорожил своим авторитетом. Зал уже загундил... Позорную паузу прервал находчивый Медведев, который ощутимо поддел Гольдбрейха локтем. Ведь заседание Совета обязан вести председатель Исполкома. Тот готов был сбежать отсюда хоть на фронт, но положение обязывало свершить более важный подвиг. Он с кряхтением поднялся и, поёживаясь, просипел:

— Уважаемые, э-эм, товарищи... Пожалуйста, а-а, взвесьте роковую, э-эм, ответственность момента... Ленин с Троцким и, а-а, другими авантюристами хотели, м-м, свергнуть правительство, а-а, революционной демократии. Чем кончилась пальба, мы, а-а, ещё не знаем... — Держась за сердце, Гольдбрейх перевёл дух, отёр ладонью взмокшее лицо и прежним тоном запричитал: — Уважаемые товарищи, наше, а-а, благоразумное большинство Совета рабочих и солдатских, м-м, депутатов... К вам обращаюсь я в этот исторический момент... Как бы ни, э-эм, сомневались мы в некоторых действиях нашего, а-эм, демократического правительства, которое от неопытности, м-м, совершало какие-то ошибки, это по большому счету всё равно, и-ик, не уменьшает его революционных заслуг перед Россией. Поэтому нам с вами, а-а, дорогие товарищи, как следует рассудив, и-ик, и учтя главное, прежде всего необходимо поддержать все, м-м, усилия нашего правительства по восстановлению в столице, э-эм, государственного порядка. А уж тогда мы, а-а, спокойно решим, какие нужно принять, э-эм, срочные меры, чтобы не допустить, и-ик, в нашем городе торжества, м-м, контрреволюции. Согласны?

Долго возмущалось большевистское меньшинство Совета, яростно доказывая свою правоту. Дружная троица вместе с помощниками тоже неустанно твердила своё. Их титанические усилия всё же заставили благоразумцев сурово осудить попытку захвата власти и одобрить меры правительства по сохранению демократии.

Вот как ловко всё замаскировали союзники, тотчас отправив в столицу победную телеграмму. Торжествовали... Даже салют был в ресторане «Версаль» из пробок шампанского. Весь президиум ликующе перезванивался фужерами. Лишь Гольдбрейх воздержался от возлияния. Нельзя. Сердце... Медведеву оно тоже что-то напоминало о французской истории, лекции по которой приват-доцент читал в институте. Но напоминало как-то невнятно. Может, из-за естественного в таком случае шума.

Зато мастерские почти замерли. Взбешённые предательством эсеро-меньшевистских депутатов, рабочие так их отделали, что бедняги для безопасности покинули цеха. Петру не давали прохода, озабоченно допытываясь, велики ли силы Керенского, помогают ли восставшим солдаты с матросами, где находится Ленин? Он беспомощно разводил руками. Нейбут сразу после заседания отправил в ЦК телеграмму, чтобы пояснили обстановку. Ответа до сих пор не имелось. Хотя с трудом верилось, что эсеры с телеграфа пропустят крамолу в столицу или — оттуда. Пришлось для страховки послать вторую через Сингапур. Но рабочих это не интересовало. Они предлагали штыками немедленно разогнать контрреволюционный Совет или переизбрать его, а первым делом отправить на помощь Питеру свой вооружённый отряд.

— Отменная мысль! — согласился Пётр. — Однако давайте сперва решим судьбу депутатов.

— Долой холуёв!

— Не хрен им в Совете коптить!

— Надо выбрать надёжных мужиков!

— Давай Кузьмича!

— Шуликова!

— И Кушнарёва!

Работа в цехах началась только после замены всех горе-депутатов. Среди новых борцов, поклявшихся защищать лишь интересы родного коллектива и пролетарской революции, оказался и Пётр.

Разъярённые открывшимся ликом прежних кумиров, роты тоже митинговали. Восстановлением смертной казни сам Керенский, будто плугом, вспахал серую солдатскую массу, которая наверняка по всей России так же восстала против него, не желающего понять, что мужикам нужно позарез возвращаться в деревни, где до предела уменьшились посевы, некому пахать и заготовлять сено. Если они вовремя не успеют явиться домой, — семьям грозила голодная зима. Это бедствие поневоле объединяло и взвинчивало солдат, которые кулаками, а то и прикладами вразумляли своих безмозглых депутатов. Их тут же заменили другими, способными отстоять кровные нужды крестьян.

Штормовые валы народной стихии прокатились по всему Владивостоку и взметнулись на следующем срочном заседании Совета. Нейбут уже получил достоверные вести о столичном побоище. Жертв было много. Все тюрьмы забиты народом плотней, чем при царе. Но этого воинственным эсерам показалось уже мало. И когда безоружные манифестанты окружили на Невском проспекте Чернова, ретивый Войтинский приказал двум броневикам открыть из пулемётов огонь, если толпа сей же секунд не отпустит министра. А прежде незаметные тихони — меньшевики Гоц, Либер и Дан, — вдруг возглавившие штаб, приказали адмиралу Дударову засадой подводных лодок пустить на дно весь Балтийский флот, если хоть один корабль вздумает поддержать большевиков. И плевать, что в это время на рейде маячила германская эскадра. Затем уже вместе с Войтинским они вызвали с фронта части пятой армии, которые подавили петроградский гарнизон, обвинённый в измене родине. Так рьяные демократы вкупе с революционерами ликвидировали большевистский заговор демонстрантов с преступными лозунгами «Вся власть Советам!» Вот, надо полагать, крыл себя отставной император за то, что не им доверил охрану престола — незыблемо сидел бы на нём до сих пор!

Как пережил это разоблачение хворый Гольдбрейх без Агарева с Медведевым и при малом числе верных сторонников... Но провёл заседание почти без речей, сам поддержав требование новых депутатов отменить смертную казнь, осудить расстрел в Петрограде мирной манифестации, прекратить войну, а всех крикунов, жаждущих победы, — немедленно отправлять на фронт без различия лет и чинов. Тяжко было страдальцу. Да на что ни пойдёшь ради высшей заботы — удержаться во главе Исполкома. И для полной радости великодушного зала даже нашёл силы пошутить:

— Уважаемые товарищи, э-э, ведь я, откровенно говоря, а-а, тоже большевик... Да-да, не смейтесь. Ибо, как мудрый, э-эм, председатель, обязан поддерживать, м-м, в Совете единогласное большинство.

Довольные первым успехом, депутаты весело захлопали. В том числе и себе. Пока медленно продвигались к выходу, Кузьмич радостно отдувался:

— Ф-фу-у-у-у, прям не верится... Это надо ж так всё провернуть... Аж перед столицей неловко...

— Да-а. воткнули Херенскому перо... — улыбался Пётр. — Теперь нужно держать позиции. Ни шагу назад!

— Хм, ясное дело... Ну, бывай... Не то моя Акимовна подумает, будто я поплыл к другой зазнобе на Русский остров. Хах-ха-ха...

Петру торопиться некуда. Остался у Народного дома вместе с другими снова переживать лихорадочное состояние победы. Всеми владело окрыляющее чувство сплочённости, которая позволила ощутить себя хозяевами собственной судьбы и, уже как власти, — защитниками спящего города. Но особенность этих мыслей-чувств поневоле рождала суеверное опасение: стоит им разойтись по домам и казармам, — всё сразу исчезнет. Мало кто сомневался, что местная контрреволюция по примеру Петрограда и Москвы не попытается их разгромить в подходящий момент. Голос Нейбута гудел в общем гомоне, будто шмель. Чувствуя настроения депутатов, он уже в полную мощь сказал:

— Дорогие товарищи, просто нет слов, как назвать сделанное сейчас. И хоть сильных противников у нас в городе, кажется, нет, я тоже побаиваюсь... Но это — хорошо. Такой страх заставит нас быть всегда начеку. Правильно? Раз так, давайте крепко пожмём друг другу руки до следующей встречи.

Пока вокруг него таяло плотное окружение, Пётр блаженно остывал после тропической духоты зала, любовался огромной луной, неожиданно близкой, точно иллюминатор любого судна. Подошёл Иосиф. Своей железной клешней, привыкшей целую смену держать пудовый пневматический молоток, церемонно пожал ему большой палец. Подмигнул:

— Ждёшь Арнольда?

— Ага...

— Тоже хочу сказать ему кое-что...

— Ух, какая чудесная ночь! Сплошная благодать! — воскликнул наконец-то освободившийся Нейбут и предложил: — Слушайте, други мои, а почему бы нам не отметить праздник души? Всё мечтаю туда залезть... Может, хоть вместе покорим Орлиное гнездо?

— Айда, — согласился Пётр, тоже помышлявший об этом. — Как, Иосиф?

— Единогласно присоединяюсь к вам!

К перевалу они по широкой тропе поднимались вперегонки. Мощный, как лось, Нейбут с шумом пёр впереди. Пётр какое-то время держался за ним. Потом сердце, отвыкшее в централе от хорошей нагрузки, стало больно цепляться за рёбра. Воздуха не хватало. И он пропустил вперёд Иосифа, который всё-таки был намного моложе. Поэтому первым выскочил на перевал.

Отдышались, млея от завораживающей игры портовых огней и сказочного вида окрестных сопок, залитых голубоватым светом луны. За Первой Речкой, после сочного зарева мастерских, где особенно полыхали толстые трубы силовой станции, таинственно темнели провалы ущелий, а на вершинах серебристых гор снежно белели отточенные линии крепостных фортов. Благодать душистой теплыни ласково омывала распахнутые души. Сладкий дымчатый воздух пьяняще кружил головы. Подмывало сесть и недвижно купаться в этом чарующем покое, таком редкостном в их суетной жизни. Но неуёмный Арнольд потянул дальше:

— Нельзя останавливаться на полпути!

Постепенно каменистая тропинка сузилась и стала ещё круче.

Пришлось ловиться за попутные кусты, хрустально звенящие от цикад. Зато прямо над головой лучилась жаркая луна, слепящая почти солнечным светом. Казалось почти реальным подобраться к ней и, заглянув, как в иллюминатор, осмотреть небесную благодать... На сей раз Арнольд не позволил себя обогнать. Увенчав каменную вершину сопки, он ликующе вострубил:

— Э-э-эка-а-ая красоти-и-ища-а-а!..

Пётр бездыханно упал на скалу, истратив остаток сил на завистливый всплеск восхищения: как же могуч их вожак!.. Иосиф тоже плашмя сопел рядом. Когда же они наконец приподнялись на локтях, дух снова перехватило от голубовато мерцающей шири Амурского залива и Тихого океана, расцвеченных множеством радужных всполохов. Было странно, что лунный свет отражался в воде такой гаммой нежнейших цветов. Петру даже казалось: это солнце с той стороны земли просвечивало сквозь океан. Из медовой луны ощутимо лилась такая небесно-звонкая ясь, так зачаровывающе лучилась до палевого горизонта океанская даль, что Арнольд восторженно гаркнул:

— Гей, вы, просторы океанские!..

Дробясь о встречные выступы и увалы, эхо долго стелилось вокруг, а едва затихло, он по-прежнему сильным, но неожиданно мягким голосом запел:

Выхожу один я на дорогу-у-у... Сквозь туман кремнистый путь блестит... Ночь тиха. Пустыня внемлет богу-у-у... И звезда с звездою говорит...

Друзья изумлённо уставились на певца и слушали, слушали поток будоражащих звуков, несущих заветные мысли. Петру хотелось встать рядом и тоже запеть, но смущало, что своим голосом только испортит чудесную песню. Поэтому не шевелился, со слезами внимая трепетные звуки. Потом ещё долго молчали после того, как Арнольд продолжал слушать эхо, подхватившее песню. Сколько отмерших чувств воскресила она в душе... Пётр ощутил даже новое — нежность к друзьям и окружающему диву. В таком редком состоянии хотелось побыть ещё. Попросил:

— Может, споёшь другую?

— Да-да, пожалуйста! — умоляюще дёрнулся Иосиф.

И Арнольд, всё больше распеваясь, после русских песен исполнял американские, родные латышские, завершив концерт чудесными русскими романсами. Всего полгода назад он слесарил в Чикаго, Иосиф валил в Австралии лес, Пётр был замурован в Александровском централе. Никто из них даже не подозревал друг о друге. А сейчас общая цель и душевные песни спаяли их дружбу на весь остаток жизни...

Всё-таки здорово, ему повезло, что приехал сюда. Оказалось, меньше всего возглавлять и вдохновлять страстно преданных идее партийцев. Пусть Арнольд даже позвал его, но скорее не на подмогу, а чтобы как следует отдохнул после клятого централа. Слушая друга, венчающего прежде невиданный простор, Пётр невольно вспомнил певца, сожжённого в соседней камере, и поведал о нём. Это потрясло друзей, Арнольд больше не смог петь. Молча глядели, как уменьшались тускнеющие звёзды, небо теряло свою бархатистость и светлело. С океана урывками налетал солоноватый ветерок. Уставший порт уже не рокотал, мягко дыша ночными шумами, которые изредка вспарывали резкие взвизги лебёдок.

Немота уже тяготила Петра. Душу опять всколыхнули последние события, подступили заботы. Телеграфные провода связывали Петроград с Владивостоком как нервы, передавая любую столичную боль. Да, волей судьбы имелась такая зависимость. Но почему она должна быть обязательно роковой? Столичный Совет вновь предал даже своих депутатов. А тут получилось наоборот. Что же делать? Позорно пятиться? Нельзя. Мигом найдутся каратели, готовые уничтожить подобный Совет. Значит, необходимо действовать. После сладкого зевка Пётр сказал:

— До сих пор мы в общем только оборонялись. Теперь пора проявить всю нашу смелость.

— Правильно, — согласился Арнольд, тоже размышляя об этом. — Но как, в чём её проявить?

— Сперва давайте осмелимся уразуметь, что наша революция может начаться не обязательно в Питере или Москве. Да, там больше настоящих борцов. Зато, как видите, оказалось ещё больше вражеских сил. У нас расклад пока, тьфу-тьфу-тьфу, другой. Смело берём на себя роль авангарда и попробуем представить развитие событий.

— Ну и хватил!.. — восхитился уже задремавший Иосиф.

— О-очень интересная мысль... Конечно, прежде всего мы не имеем права повторить столичную ошибку, — задумчиво прогудел Арнольд. — Благодаря твоей дальновидности у нас есть вооружённая сила. Это позволит удержать занятую высоту. Что касается авангарда... Выходит, у нас уже просто нет выбора. Значит, мы обязаны крепко держать красное знамя социалистической революции.

— Тогда и остальным станет значительно легче. В крайнем случае даже Ленину будет где скрыться до лучших времён. Ей-богу, мне нравится прекрасная идея превратить наш город в маяк революции не только России. Ведь Владивосток, — значит, владеющий востоком? Ради такой перспективы есть резон попотеть! — заключил Иосиф.

— Здесь-то и зарыта собака... Укрепляя занятую сопку, мы должны действовать так же энергично, как при замене депутатов, как во время голосования в Совете. Когда все люди увидят конкретные результаты наших действий, они тоже включатся в борьбу. Так мы получим поддержку дополнительных сил. Но что именно мы обязаны дальше сделать? — озадаченно вздохнул Пётр.

— Пригласить Ленина. Пусть решит. Он это лучше знает, — сразу нашёлся Иосиф и под смех друзей добавил: — Кстати, Керенский тут же бросит в погоню за ним всю вооружённую силу. А питерцы воспользуются моментом и посадят премьера на штыки!

— Отличная идея... Надо попробовать. Однако прежде соберём как можно больше людей, чтобы шибко-шибко думай, — на китайский манер заключил Арнольд.

Туманная кромка океанского горизонта уже затеплилась малиновым свечением. Почувствовалась предутренняя свежесть. Пора домой. Ведь скоро на работу. Спускались они по тропинке медленно, стараясь не расплескать редкое состояние души...

Вечером просторная комната комитета еле вместила пришедших. Кому не хватило стульев, заняли подоконники, сели на полу, застеленном эсеровской газетой. Пётр удивился невиданному пополнению. Белая сорочка с короткими рукавами облегала мощный торс Арнольда, словно подсвечивая отросшие за лето мягкий клинышек русой бородки, лёгкую скобку шелковистых усов и чуть волнистую причёску. Весёлые зеленоватые глаза отливали сиянием волны. Красивый был человек, с прекрасной душой. А когда говорил, играя голосом, Пётр улавливал звуки знакомых песен. И любовался им, судя по взглядам, вместе с другими. Пушистой от волос рукой подняв со стола потёртые карманные часы, Арнольд пропел:

— Всё-ё-ё... Начина-а-ае-е-ем... Сегодня Петра Михалыча осенила гениальная мысль превратить наш город в новый маяк революции. В Питере его погасили. У нас вчера загорелся. Как думаете, по плечу нам такая ноша? Давайте поразмышляем...

Петру стало жарко от восторженных, задумчивых, ироничных или просто насмешливых взглядов. Прошелестев, затих шорох таких же разнообразных вздохов. Все ожидающе уставились на председателя. Однако стул многозначительно простонал под массивным Александром Ворониным, комиссаром гарнизона. Солидный возраст призванного в армию резервиста и должность обязывали его говорить медленно, весомо:

— В принципе идея хороша. Надо воплощать её. Солдаты с нами или против офицерья. Угрожать Совету может лишь оно. Это максимум батальон, который ещё нужно сформировать. Свой батальон мы уже формируем. В придачу гарантирую десяток пулемётов. Почти готов матросский отряд. Вместе с рабочими, грузчиками такой силы достаточно, чтоб остудить горячие головы и укрепить наши позиции. На всякий случай, есть корабельные пушки. Но всё-таки лучше обойтись без пальбы. Нам не гоже начинать с крови. Остальное решайте...

Прищурив левый глаз, Воронин точным щелчком сбил с конца носа неприличную каплю пота. Затем укоризненно обвёл взглядом сосредоточенные лица и с подмигом покосился на терпеливого Арнольда. Но молодёжь почтительно ждала авторитетного слова старших. Это право использовал Ман, чернобородый красавец с пышной шевелюрой. Он работал в продовольственной Управе и чаще находился в Харбине или Шанхае, чем тут. Всё же главной причиной его отсутствия в городе была семейная трагедия. Пока большевик мужественно страдал на нерчинской каторге, его жену соблазнил меньшевик Гольдбрейх. Вернувшись после революции домой, Ман ради любимой дочери поклялся простить блудницу, но та предпочла остаться с безбородым председателем Исполкома.

— Я отлично знаю положение на тыщу вёрст в любую сторону от Владивостока. Нигде революцией абсолютно не пахнет. Как в такой обстановке провозглашаться новым Петроградом? Ведь нас всего горстка. Наивно. Чрезвычайно наивно и опасно. Это — пошлый бланкизм! — сурово подчеркнул Ман величественным движением головы. — Ведь против нас не одна местная реакция. А казаки? А японцы, которые со штыками наготове стоят у маньчжурской границы? Разве они дадут нам развернуться? Ни в коем случае! Потому сейчас разумней воздержаться от активных действий, чтоб не подвергать себя опасности разгрома. Лучше подождать, когда созреет общая ситуация и будет легче сопротивляться как внутренним, так и внешним врагам.

Все, кто знал о семейной драме, очень сочувствовали Ману, сражённому двойной изменой жены. Многие уважали его за партийность с начала века. Все были невыразимо благодарны ему за спасение «Красного знамени», уже наперёд обеспеченного бумагой. Все дополнительно сочувствовали ему, преющему в такой окладистой бороде, отпущенной в придачу к волнистой шевелюре. Хотя признавали: вылитый Карл Маркс! И за это чтили особенно. Однако столь редкий пример здравомыслия заставил опустить глаза, щуриться или смотреть в распахнутые окна, а стеснительность мешала остановить журчащий поток, противоречащий естественному желанию каждого сохранить подаренную судьбой честь. Сохранить — значит, спасти от заурядного разгрома. Благо, силы для этого есть. И прямодушный Яков прервал почти незнакомого патриарха:

— Уважаемый товарищ, коли речка не течёт, то превращается в болото. Коли нет никакого революционного действия, то и душевный порыв народа гаснет. Он теряет веру в достиженье заветной цели и превращается в апатичное болото. Потому нужно действовать, чтоб люди видели, как мы не дали себя стоптать, и тоже включались в борьбу за правое дело. Так оно, по-моему, ку-уда интересней ждать, покуда созреет общая ситуация да начнётся мировой пожар.

Мана оскорбила солдатская бесцеремонность и возмутило молчаливое согласие остальных. Не дождавшись поддержки даже от Арнольда, он поднял бороду с мокрой груди и вразвалку покинул комнату. Это расстроило Ковальчука, тоже старого партийца, закалённого тюрьмой и якутской ссылкой. Ефим вытянул из кармана полосатых приказчичьих штанов кисет с успокоительной трубкой, на зависть другим закурил её. С кряхтением посопел, почмокал, морща высокий лоб с нависшей сединой. Наконец по-бабьи вздохнул:

— Ох-х-х... К величайшему сожалению, вы оба правы, Куда ни кинь, — везде клин. Так помирать из-за этого? Ни боже мой! Трудности лишь закаляют настоящих людей. Высокие цели рождают в гордых душах священную жажду подвига. И как это тебя осенило?

— Наверно, благодаря тому, что после Совета вознёсся на Орлиное гнездо, — пояснил Пётр.

— Эх-хе-хе... Всем бы надо там побывать... Так вот, любезные мои, невзирая на колючие тернии бытия, доля нам выпала счастливейшая. Почти — миссия! Но сумеем ли мы во время неизбежного тайфуна отстоять наш маяк с десятком пулемётов? Сомневаюсь. Значит, обязаны подключить всё Приморье, Хабаровск, Благовещенск, Харбин. Тогда нам с Питером будет на-амного полегче. Но это — некая перспектива. Срочно же надо решить уже нашими силами какую-то самую тяжкую заботу народа, ради которого за минувшие полвека революционеры всех мастей извели биллионы пламенных слов. Это и станет конкретным, осязаемым результатом наших полуфантастических планов. Тогда благодарные люди воздадут нам сторицей.

— Хм, кто ж откажется с другого края земли запалить мировую революцию? Клянусь: тут все за это! Вон Ефим уже раскочегарил свою трубку, норовя сыпануть искры в Маньчжурию, Корею, Китай, Японию и Филиппины! — будто на пристани, зычно провозгласил Григорий Раев, основатель профсоюза портовых грузчиков. Кряжистый, как старорежимный боцман, он внезапно легко подошёл к Петру, низко склонил чубатую голову, оказывается, затем, чтобы в следующий миг прямо на стуле поставить его на письменный стол. — Вот где твоё место, победитель!

Пётр возмущённо дёрнулся. Притворно крякнув, Григорий тоже мгновенно опустил его на место и, как ни в чём не бывало, продолжал:

— А больная мозоль у народа какая... Безработица. Длинные смены. Хреновый заработок. Люди всё терпели ради войны. Теперь — баста. Пора ишачить восемь часов. Так облегчим одних мужиков и займём других. Заодно сохраним заработок. Оно б не мешало и повысить. Но там будет видно. Как сработает профсоюз. Понятно, хозяева забазлают... Хм, для чего ж придумана стачка? Давнем сообща. Для этого пора объединить все профсоюзы. Так, председатель?

Арнольд кивнул, приглашающе повёл взглядом и улыбнулся:

— Орлы, вы почему такие робкие? Патриархам очень интересно послушать мощное пополнение. Можно смело критиковать их идеи. Всё равно не обидятся и до конца собрания не уйдут. Вот увидите. Ведь нам вместе по кирпичику строить чудо-маяк. Пётр, тебя тоже почему-то не слышно. Может, Григорий что повредил?

— Ножку стула... Меня радуют отменные мысли наших патриархов. С нетерпением жду ещё. Молодёжь, если вы робеете даже говорить, как же будете зажигать такой маяк и поддерживать его огонь? Вам слово. Пойдёт прямо в следующий номер «Красного знамени», который станет новой страницей нашей истории.

— Гм, потому и страшновато... — признался обычно решительный Костя.

Всё-таки постепенно разговорились, растерянно выявляя, что победой в Совете застигнуты врасплох. Ведь настраивались на долгую и упорную борьбу за власть. Эта инерция влекла их по-прежнему, не позволяя целиком осознать происшедшее и переключиться на новые заботы, которые оказались ещё сложней. Дополнительной помехой стало душевное недоумение большинства молодёжи. Зная, что произошло на заседании Совета, но лично не пережив сладостный миг торжества, она чувствовала себя обделённой. Поэтому, как ни старалась, ничего существенного добавить не смогла. Только Яков предложил во главе отделения самых надёжных солдат немедленно рвануть в Петроград, чтобы спасти Ленина от явной угрозы ареста и в погонах фельдфебеля или прапорщика доставить сюда для безошибочного руководства Советом. Идею весело одобрили. Особенно — её суть. Лишь посетовали на слишком длинную дорогу да усомнились в способности проникнуть в наглухо законспирированное подполье, где сейчас находился Ленин. Затем единодушно благословили Раева объединить все городские профсоюзы и вместе добиться на предприятиях сокращения рабочего дня. Пётр поделился керченским опытом. Благодарный Раев тут же направился к нему с распростёртыми руками. Вскочив, Пётр заслонился стулом.

— Не дури, медведь, не дури! Лучше примени силёнку в деле или померяйся с Арнольдом.

— А что, давай! — на одной ноге развернулся Григорий.

— Садись, — показал Арнольд на угол письменного стола. Явно знакомые с приёмами состязания, они как следует установили руки, больше похожие на мощные рычаги. Поднатужились... Арнольд сопротивлялся до порозовения, бисерин пота на лбу. Но лишь природной силы всё же маловато, чтобы победить бывшего клепальщика и портового грузчика, для которого десять пудов — не вес. Разминая добела сплющенные пальцы, он смущённо улыбнулся:

— Ну и силища... Просто — слоновья!

— То-то ж... Ну, кто ещё готов одолеть меня? — цвёл довольный Григорий.

Все рассмеялись. Особенно — молодёжь, изумлённая тем, как можно закончить впрямь историческое собрание. Даже Арнольд в заключение только спросил:

— Всё ясно, товарищи? Значит, действуем!

Возглавляли профсоюзы в основном всё те же эсеры с меньшевиками. Верные защитники хозяйских интересов и слышать не хотели о сокращении рабочего дня. Выручал Раева пример нового Совета. Рабочие гнали в шею трутней. Избавляться от них своим коллективам охотно помогали депутаты, которых потом зачастую выбирали председателями комитетов. Так шло объединение. Завершилось оно решением с первого августа работать по-новому. Привыкшие повелевать, хозяева предприятий брезгливо покосились на улицы, где маячили около пяти тысяч безработных. Тогда Григорий, уже председатель объединённого бюро профсоюзов, предложил строптивцам подсчитать убытки от будущей стачки. В результате Владивосток стал первым в России городом, в котором на всех предприятиях люди начали работать восемь часов. Кстати, порой добытых по-керченски явочным способом.

Крикливая оппозиция словно ничего не заметила, скорбя, что без неё рядовые эсеры с меньшевиками получили ощутимые блага, а она проворонила бесценный политический капитал и, как следствие, оказалась в мизерном числе. Зато Раев ходил героем, от избытка чувств предлагая всем потягаться в прежней прокуренной конторке на центральной пристани.

Отрадные итоги позволили Петру выпустить ударный номер «Красного знамени», с которым уже значительно легче было Нейбуту и Кушнарёву появляться в Никольск-Уссурийске, Хабаровске, Благовещенске, Харбине. Успехи Совета и профсоюзов звучным эхом отозвались по всему Дальнему Востоку. Местные большевики охотно примыкали к строительству грандиозного маяка. Но эсеро-меньшевистские Советы не горели подобным желанием. Предстояла борьба.

Шуметь в городе по-прежнему продолжал только порт. Затихли все митинги, собрания. Замерла посрамлённая оппозиция, не зная, к чему придраться. Большевики совершенно бездействовали целую неделю. Политический штиль нарушил Суханов, который недавно возглавил рабочую секцию Исполкома. Теснота комнаты, где появилась и солдатская секция, надоумили его перебраться в совершенно пустой особняк бывшего губернатора Приморья. По праву первого Костя занял просторный губернаторский кабинет с роскошным камином и высокими окнами, перед которыми сияла бухта Золотой Рог. Агарев немедленно в Думе заголосил:

— Разве это не наглое вероломство? Разве это не самый наглядный пример, как большевики любят восседать в губернаторских креслах? Теперь все могут сами убедиться, как они попирают святые принципы неприкосновенности!..

— Уже возомнив себя триумфаторами, они средь бела дня начали захват лучших зданий! И кто занимается подобным беззаконием — любимый сынок бывшего вице-губернатора! — саркастически вторил Медведев со сцены Пушкинского театра.

Одному трудно противостоять дружной паре. Александр Воронин тоже осмотрел белый особняк, в котором уже дымилась очередь к Суханову, неспешно выбрал кабинет себе и, запиской пригласив солдат по новому адресу, сказал Косте:

— Больше никто не будет брехать.

Муторно видеть в коридоре унылые мины, слушать нудные вздохи траурно-мрачной оппозиции, осаждающей похудевшего Гольдбрейха. Пётр тоже перенёс на берег своё имущество. Заодно взял кабинет для Арнольда, который всё ещё не вернулся из объезда соседних городов. А появился вместе с сенсацией о мятеже Верховного главнокомандующего, знаменитого генерала Корнилова против Керенского. Такого ещё не бывало. Поражённо онемели даже Медведев с Агаревым. Ещё бы, один кумир восстал против другого! Наступил конец света...

В Народном доме срочно собрался Совет. Нейбут осветил депутатам суть происшедшего. Керенский давно похерил все демократические свободы, торжественно провозглашённые революцией. Расстрелял в июле мирную демонстрацию, всюду восстановил смертную казнь. В результате превратился в кровавого диктатора. Но, оказывается, буржуев уже не устраивал даже он. Тут же возник палач, способный гробить солдат целыми армиями и сумевший так блестяще сдать Ригу, что открыл немцам прямую дорогу на Питер. Вот кто, едва успев стать Верховным главнокомандующим, собирался пожать лавры нового тирана России.

— Как в такой обстановке должны действовать мы? — опросил Арнольд.

— Нечего ждать генеральскую нагайку. Пускай Совет немедленно берёт в городе всю власть.

— Правильно. А мы в случае чего защитим его оружием.

— Нельзя допускать никаких случаев. Для этого надо просто арестовать всех генералов и офицеров. Им тоже не грех похлебать тюремную баланду.

— Истинно... Я думаю, нужно ещё поставить воинские караулы на телеграф и в другие государственные учреждения.

— А разве на улицах не нужен порядок? Обычно всё начинается там... Значит, нужны солдатские патрули.

— А матросские? Мы чем хуже?

— И рабочие! Мы тоже не лыком шиты!

— Валяйте все вместе. Лишь бы сохранили порядок.

— Да здравствует Совет, наш маяк и защита!

— Товарищи, я с вами полностью согласен. Пока вся власть от земской Управы и городской Думы не перейдёт к Совету, не может быть уверенности, что даже у нас исключён случай, который привёл к петроградскому побоищу. Потому все ваши предложения надо выполнить обязательно, — сказал Арнольд и обратился к Медведеву с Агаровым: — Кризис власти достиг предела. Теперь её судьба в руках народа. Признавайтесь, с кем вы сейчас?

Нервно тиская фараонскую бородку, Медведев набирался духа, чтобы взорвать притихший зал роковыми словами. Пока он собирался это сделать, над столом президиума встал Агарев. Опасность момента обязывала любым способом сохранить во главе Совета Гольдбрейха. И он, будто в тяжком раздумье, медленно произнёс:

— Вы спрашиваете, с кем мы в столь ответственный момент?.. Что ж, от имени своей фракции честно отвечаю: мы с революционной демократией. Мы считаем, что в городе власть полностью должна принадлежать Совету. Да, именно Совету, стоящему на страже завоеваний революции. Однако это не противоречит убеждению, что в центре власть должна принадлежать Временному правительству, — единственному, кто способен противостоять кровавой диктатуре Корнилова.

— Всё-ё-ё я-а-асно-о-о... — пропел Арнольд и ободряюще подмигнул Медведеву. — Ваше слово...

После неожиданного заявления Агарева требовалось новое мнение. Эсеры пошли судорожно пошептаться за кулисами. Наконец Медведев тщательно протёр платком запотевшее пенсне, лицо, усы с бородкой и обескураженно признался:

— Увы, мы воздерживаемся...

— От чего? — хмыкнул Арнольд.

— Ну, вообще... От решения...

Подобного конфуза от бравых эсеров не ожидали. Напряжённо замерший зал всколыхнулся от хохота, совершенно развеяв былой авторитет социалистов-революционеров. Когда все отвели душу, Гольдбрейх в тон общему настрою замысловато поиграл бровями, словно начерченными углём, будто клизмы, важно надул розовые щёки и предложил:

— Пожалуйста, уважаемые, э-эм, товарищи, ради спасения, а-а, революции и торжества демократии, м-м, доверьте мне всю полноту власти!

— Ишь, чего захотел... Язык у тебя не на той шарнире болтается, — возразил Кузьмич и, покачав пальцем, сурово уточнил: — Не тебе, прохиндей, а Совету рабочих и солдатских депутатов!

Завершить этот исторический день двадцать восьмого августа Нейбут предложил не только рукоплесканиями бдительному Кузьмичу, а ещё телеграммой ЦИКу Советов с подробным перечнем намеченных мер. Попутно уже самому Временному правительству рекомендовалось передать власть на местах всем Советам.

Керенского, естественно, возмутила подобная беспардонность. Тотчас пришёл грозный приказ: «Сложить полномочия, ибо цели, которые были поставлены перед означенными комитетами, ныне достигнуты. Самочинные же действия в дальнейшем допускаемы быть не должны. Временное правительство будет с ними бороться, как с действиями, вредными для Российской Республики». Медведев, Гольдбрейх с Агаревым послушно вытянули руки пс швам. Но большинство Исполкома, совершенно не ценя, что на них обратил внимание сам временный самодержец, — предложило ему прибыть сюда и лично распустить Совет.

— Ведь против нас могут двинуть войска! — ужасался Гольдбрейх, панически хрустя толстыми пальцами.

   — А мы по ним шарахнем вот этим, — улыбнулся Арнольд, вручив ему два листка, чёрных от плотного машинописного текста. — Ну-ка посмотрите, годится ли это как фундамент нашего маяка. Вдруг мы что-то неверно сказали?

ДЕКЛАРАЦИЯ

1. Происшедшая в разгаре мировой войны российская революция является наиболее опасным моментом для империалистов всех стран, борющихся между собой за мировую гегемонию. Русская революция обозначает первое выступление масс, грозящее в ходе развития превратиться в непосредственное их выступление против войны и империализма, и втянуть в эту борьбу пролетарские массы других стран. С самого начала революции империалисты союзных стран поэтому открыли против нас поход, который перешёл в прямой штурм революции, выразившийся в открытом блоке между союзными банкирами и контрреволюционными силами в России, финансировании их английским капиталом, прямым вмешательством союзных властей во внутренние дела России, наконец, в требовании к переходу в наступление, несмотря на абсолютную неподготовленность русской армии.

2. Именно своими международными связями сильна контрреволюция в России. Мятеж Корнилова явился прямым следствием органической неспособности коалиционного правительства бороться с контрреволюцией. Высший комсостав армии, буржуазия и дворянство оказались сторонниками Корнилова. Окончательно выяснилось для всех, что революционная власть может опираться только на революционную демократию, сплотившуюся вокруг Советов. Восстание Корнилова было подавлено лишь благодаря наличию революционных Советов и революционно-демократических армейских организаций. Но корниловщина ещё не побеждена: новое правительство в лице директории из пяти лиц по-прежнему не опирается на революционную демократию, перед нею не ответственно, не борется с достаточной решимостью против контрреволюции. Позорное единение с союзным империализмом, продолжение войны во что бы то ни стало, успокоение, а потом — реформы. Эта программа нового правительства грозит окончательным поражением революции и её завоеваниям.

3. Продолжение войны грозит гибелью русской революции, уничтожая пролетариат и крестьянство, подрывая в корне экономическое благосостояние страны и создавая почву контрреволюционным выступлениям. Поэтому единственным способом борьбы против всемирной реакции и действительно демократической ликвидации войны для международного пролетариата является завоевание им власти. Это может на деле способствовать росту международной пролетарской солидарности и революции, которая должна ликвидировать не только войну, но и капиталистическое рабство.

4. Исходя из вышеизложенного, Исполком Владивостокского Совета в основу своей деятельности положил и требует от вас проведения в жизнь следующей программы:

Отстранение от власти всех цензовых элементов. Опыт показал, что власть должна опираться лишь на Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов и быть перед ними ответственна. Только такая конструкция власти обеспечит победу над контрреволюцией, проведение в жизнь требований пролетариата и крестьянства.

Немедленное декретирование республики и отмену сословных преимуществ.

Частная собственность на землю уничтожается — немедленная передача всей земли в пользование трудящемуся народу.

Декретирование восьмичасового рабочего дня и минимума зарплаты.

Установление контроля над производством.

Огосударствление синдицированных промышленных предприятий.

Монополизация банков.

Конфискация военной прибыли.

Введение поимущественного налога.

Введение трудовой повинности.

Признание за местными органами самоуправления представительства центральной власти.

Распределение продуктов первой необходимости продовольственными управами.

Ускорение созыва Учредительного собрания.

Роспуск Государственной думы.

Отмена репрессий против правого крыла революционной демократии.

Немедленное предложение воюющим сторонам демократического мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения наций.

— Ну, как?.. — нетерпеливо спросил Пётр, внёсший сюда определённую лепту.

— Нужно, э-эм, обсудить на Исполкоме, — буркнул Гольдбрейх, весь лоснящийся от пота.

— Так я для этого и дал, — улыбнулся Арнольд.

Чтение документа, какого ещё не знала история, Гольдбрейх мог доверить лишь себе. При этом от волнения так мычал, экал и заикался, что до предела ухудшил восприятие «Декларации». Одновременно доконал членов Исполкома. Все ошалело молчали. Кто-то в раздумье достал кисет, кто потянулся чесать затылок. Самым стойким и смелым, как положено, оказался Медведев, скорбно промолвив:

— Слава богу, наш допотопный марксизм, замешанный на немецкой философии, французских утопиях и английской политэкономии, наконец-то почил! Мир праху его!.. — Перекрестился, склонив голову, помолчал должное время. Затем саркастически провозгласил: — Сей документ посрамил знаменитых авторов «Коммунистического манифеста» и оставил без хлеба насущного самого пролетарского вождя Ленина! Гм, кто смел подумать, что у нас прозябали такие светила?.. Невозможно представить... При всей придирчивости натуры, у меня замечаний к эпохальной «Декларации» нет. Есть токмо недоумение... Почему-то в финале отсутствует закономерный пламенный призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— С удовольствием выполним ваше пожелание, — согласился Арнольд.

— Благодарю вас. Однако учтите, что в Древнем Риме сей клич был обращён к люмпенам, кои не имели ничего, кроме пениса. В связи с этим возникает резонный вопрос: как вы собираетесь осуществить свои грёзы хотя бы во Владивостоке? Что вы имеете для выполнения столь грандиозной программы, кроме пениса?

— А что это такое? — спросил простодушный Кузьмич, сединой головы, бороды и белой рубахой похожий на Саваофа.

В ответ прозвучал торжествующий смех просвещённых, Петра тоже развеселило это. Но особенно восхитила лихость, с какой приват-доцент обобщил вроде бы невозможное. Однако даже при такой учёности можно угодить впросак. Видя, что Арнольд ещё не нашёлся, а время уходит, превращая очевидную победу в насмешку, равную поражению, он возразил:

— Да-а, мудрые римляне прекрасно знали, что именно пенис является основой жизни на земле. Собственными устами вы подтвердили ценность наших голов. Значит, впереди таится возможность осуществить «Декларацию». Согласитесь: великое дело, когда определена ясная цель. А способные люди... Уж не говорю о членах нашей партии. Думаю, все, кому дороги настоящая демократия и социальная справедливость, сочтут своим долгом объединиться для исторической миссии. Уверен: средь них будут академики, профессора. Словом, каждый, кто дорожит Россией, желает ей блага. Ведь это же настоящий подарок судьбы — лично строить новое государство! Кто откажется? Вон даже Фёдор Кузьмич готов после смены ковать любые гвозди.

— Не только их, Петро, не только... — с намёком уточнил Кузьмич и, важно погладив пышные усы, весомо добавил: — Мы теперь сами с усами, знаем, что нужно делать. А вы — молодчаги. Верную дорогу наметили мимо Керенского в мирной жизни в справедливом государстве. Как тут не порадеть ради сына да внуков? С моим удовольствием!

Получилось, он точно выразил общие чувства-мысли. Гольдбрейх аж крякнул, когда вместе с другими согласно подняли руки Медведев и Агарев. Должность обязывала его поддержать единодушие Исполкома. Утром десятого сентября телеграф умчал «Декларацию» ЦИК Советов. Затем уважили Керенского. Такой солидный документ глава Временного правительства получил наверняка впервые и явно впал в летаргическую задумчивость. Однако в бухте напротив Исполкома на всякий случай замер миноносец «Бравый» под красным флагом.

Глава VIII

Щедрый октябрь всё ярче насыщал пламенеющую листву. Многие деревья уже рдели как флаги, превратив склон Орлиной сопки в недавнюю демонстрацию против корниловщины. Вот насколько проняла его постоянная революционность... Пётр усмехнулся и окинул взглядом нежно-синее небо, озарённое мягкой солнечностью, которая высвечивала бирюзовый простор океана. Ещё раз для запаса хлебнул родниковую свежесть утра. Всё, хватит блаженствовать. Пора в прокуренную комнату. Теперь «Красное знамя» благодаря поддержке объединённого профсоюза выходило каждую неделю. Это заставило его расстаться с мастерскими.

У запертой двери особняка уже маялся бородач в косматом малахае, буром зипуне и смазанных дёгтем унтах. Он оказался малоземельным крестьянином из последних новосёлов. Робко присев боком на стуле, признался, что решил посмотреть новую власть, выведать её намерения.

— Слухи к нам разные достигают... Булгачат людей... А мы в тайге за хребтом живём, потому и не знаем, што на белом свете деется... — глуховато бубнил он, внимательно озираясь. — Всякие сполохи в народе пошли, когда царя скинули... Скажите, ради траста, ево насовсем свели али как?..

— А сами как думаете?

— Х-хэх, да вот и не знаем... Слухи всякие бродят... Душу смущают своей безалаберью... А как оно есть на самом деле... — Бородач озадаченно развёл клешневатыми руками, привыкшими к тяжкому труду.

— Совсем, совсем ссадили его с трона, — охотно успокоил его Пётр. — Пускай отдыхает от бремени, коль не по Сеньке шапка.

— Ай-яй-яй... Подумать тока: свести самого царя?.. — Крестьянин горестно покачал тщательно причёсанной головой. Потом торжественно выдохнул: — Император! Властитель! Самодержец! И такое хозяйство просвистал!.. Ай-яй-яй... Знать, не по росту царство ему пришлось... Так ай нет?

— Да-a, не по Сеньке шапка Мономаха...

— А верно, будто нащёт собственности будет запрет? — вдруг бухнул он заветное и вытянул загорелую шею в ожидании ответа.

— Хм, сразу видно эсеровскую брехню. Чепуха, всё это. Самая натуральная гиль.

— Дай бог, дай бог! — облегчённо перекрестился крестьянин и, помолчав, с трудом выдохнул: — Ну, а как вам-то верить? Уж было две революции... А проку?..

— Поверьте Владимиру Ильичу Ленину. Слышали про такого?

— Да ить он, бают, тово... Германский шпион...

— Ну, и чушь несут к вам за хребет эсеровские сороки. Хоть бы для разнообразия подкинули вот это, — показал Пётр взятую из шкафа брошюру. — Слушайте, что сказал германский шпион в мае нынешнего года на Всероссийском съезде: «Помещичья земля должна сейчас же перейти в руки крестьянства. Пусть крестьянин платит за неё в крестьянские, уездные кассы, пусть он знает, что эти деньги пойдут на улучшение сельского хозяйства, на мосты, дороги и тому подобное». Всё понятно?

— Так-так... Вот и я смекаю: враки всё это, гиль. Как можно мужику без хозяйства? Это всё одно, што крыша без хаты — подхватило ветром и понесло... Лёгкость одна... Не-е, незя так... Незя отбирать у смерча нажитое горбом... Как тогда натощак растить ребятню? И кем она станет при такой постылой жизни? Тока отпетыми варнаками. Всю свою жись обернёт в каторгу... Не-е, деревья сильны крепкими корнями, а мужики — крепкими дворами. И коль Керенский али кто там ишо замахнётся на это... Народ тоже скинет ево... Ей-бо! Вот возьми хоть царя... Лишился всего добра, так он теперя кто? Свистун вроде нашего суслика. Ей-бо, свистун!..

— Всё так. Потому держите выступление Ленина, читайте от корки до корки и ничего не бойтесь. Ведь Советская власть тоже должна быть сильна крепкими корнями таких мужиков. Растолкуйте это в своей деревне. Пусть все готовятся после веков рабства жать первый урожай вольной земли. Вольной! Думаю, вы гораздо лучше меня понимаете, что это значит.

— Как же, как же, вестимо... Благодарствую вас... — поклонился довольный крестьянин, осторожно держа брошюру. — Дай бог вам удачи. С такой дельной книжкой нам будет ку-уда веселей жить!

Затрезвонил телефон. Пожав бородачу руку, Пётр взял трубку.

— A-а, Яша... Здравия желаю. Ты навестил Союз георгиевских кавалеров? Жалко, потерял очень много... Да, я вчера заглянул туда и докладываю: глава Союза граф де ля Кур оказался прапором Карповым. Ага, самым обычным прапором. Боевым лётчиком тоже не был. И наверняка прицепил себе чужого Георгия. Во-о, паря, какие вожди всплывают на пенных волнах революции.

В комнату медленно вошёл Гольдбрейх в отменном костюме с жилеткой и, отдуваясь, притулился на стуле поближе к двери, будто вновь стал простым бухгалтером керосиновой фирмы «Метеор». Странно вёл себя председатель Исполкома, обычно сразу везде привычно занимая центральное место. Вдобавок именитый меньшевик с завидным чувством собственного достоинства почему-то снизошёл из кабинета сюда. С какой вдруг стати? Пётр приветственно кивнул ему и сказал:

— Пока у нас, Яша, одна забота: как обойти эсеров с меньшевиками на выборах в Исполком. Список уже в типографии. Ты?.. Председатель самого боевого полкового комитета Яков Карпович Кокушкин стоит правофланговым. Завтра гляди себя в газете. Я? Э-э, паря, я мечу прямо в Учредительное собрание. Да, снова охота побывать в Питере. Ага, не видел его с тех самых пор, как покинул императорскую яхту. Обязательно её проведаю. Ну, до встречи, Яша.

Повесив трубку, Пётр уставился на неожиданного гостя:

— Сразу видно бывалого солдата — на таком расстоянии взрыв уже не страшен, можно увернуться от осколков.

— Какой взрыв? Каких, м-м, осколков? — удивился Гольдбрейх.

— От гранаты. Ну-ну, доставайте её.

— Э-э, что с вами, Пётр Михалыч? Разве я анархист или эсер ходить с бомбой? — оскорбился Гольдбрейх и укоризненно добавил: — Позвольте напомнить вам, что я всегда был, э-эм, истинным социал-демократом и никогда, а-а, не принадлежал к бомбистам, которых неизменно осуждал.

— Да я шкурой чую...

Снисходительно усмехаясь, Гольдбрейх распахнул пиджак, доказывая, что ничего нет за пазухой. Даже вывернул пустые карманы, встряхнул носовой платок и вытер потное лицо, поскольку во внутреннем кармане пиджака лежала телеграмма: «Всем! Всем! Всем! Керенский вовсю расстреливает большевиков! Петросовет».

Но Пётр неумолимо хлопнул рукой по сердцу:

— Вещун всё равно сигналит опасность.

— Господь с вами... A-а, я ж всё-таки, э-эм, председатель Исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. М-м, где Нейбут?

— Ничего не могу поделать. Это осталось ещё с подпольных времён, когда любой неверный шаг вёл за решётку. Я затылком чувствовал «фараона» или филёра.

— A-а, когда всё это было... С тех пор вы, м-м, столько просидели в тюрьме... Кстати, почему вам заменили смертную казнь? Вы разве, э-эм, подавали на высочайшее помилование? — опять увильнул Гольдбрейх, заставляя оправдываться уже Петра.

— Вы должны бы знать, что большевики унижению предпочитали смерть. Поэтому никто из павших не опозорил своё имя прошением, — отрезал Пётр, прикидывая, с чем всё-таки пожаловал Янус. — Вот язви её, никак не допетрю, что за бомба у вас... Неужели опять вынырнул Корнилов?

— Гм, с чего это вдруг? Разве, а-а, мало того позора? Ведь его разбили в пух и прах.

— Неужто он арестовал царя только ради Львова или Керенского? Не-е, лично для себя освободил престол. Так почему бы не сесть на него с новой попытки?

— Боже, а-а, избавь, боже избавь... — небрежно отмахнулся Гольдбрейх.

— Доброе утро, товарищи, — приветливо пропел Нейбут в распахнутую дверь. — Прошу ко мне.

С больным сердцем да ещё при соответствующей грузности Гольдбрейх словно вспорхнул со стула и так несолидно припустил через прихожую, что обогнал даже Арнольда. Дивясь этому, Пётр вошёл в комитет, где увидел новый сюрприз — Агарева с Медведевым, которые сидели за овальным столом из драгоценного дерева и внимательно разглядывали бывшую губернаторскую гостиную с лепным потолком и шикарной хрустальной люстрой, озаряющей бирюзовые обои, осыпанные серебристыми бликами. Явно впервые попали сюда местные старожилы. Впрочем, их больше занимало иное: знают ли противники о настоящих событиях в Петрограде? От этого зависело всё остальное. Плотно прикрыв за Петром дверь, Арнольд остановился напротив триумвирата, пристально всмотрелся в непроницаемые лица и ускользающие глаза. Наконец признался:

— Никак не могу догадаться, что значит ваш удивительный визит. Кажется, ничего плохого ночью не стряслось. Я даже видел парочку хороших снов.

— Думаю, вы хотя бы вместе читали сказку о премудром пескаре? — нехотя пробубнил Агарев.

— Ещё в гимназии. А что?

— Да то, что не следовало ему видеть столь приятные сны. Тем паче, когда у нас они в отличие от Америки толкуются наоборот.

— Значит, э-э, прямо в руку. Держите!

Гольдбрейх выхватил из кармана обжигавшую телеграмму. Арнольд скользнул по ней взглядом. Для верности прочитал снова и озадаченно закусил губу. Потом вздрагивающей рукой протянул бланк Петру. Тот удручённо поиграл желваками. Но уже сказалась привычка жить независимо от столичных событий. Вдобавок подкатило злорадство, что не обмануло предчувствие. Укорил:

— А ещё уверяли, будто нет греха за душой... Хотя как его почуешь, коли нет самой души... А без неё какая к чертям революция... Тогда уж снимайте маскировку и надевайте... Старый, да, самый старый средь нас марксист — в новеньких генеральских погонах диктатора. Шик!

— Э-эм, к вашему сведению, ничего зазорного в этом нет. Напротив, ещё с незапамятных времён диктатура считалась, а-а, почётной миссией, ибо в критические для государства минуты, э-э, сенат Древнего Рима назначал диктатором самого, э-эм, выдающегося человека!

Бывший бухгалтер керосиновой фирмы «Метеор» приосанился, грозно свёл чёрные брови, антрацитовые глаза высокомерно остекленели. Ну, натуральный чин императорской свиты, лишь без раззолоченных эполет и в заурядной жилетке приказчика. Оставалось завершить комизм ситуации, Пётр привычно щёлкнул ботинками, взяв под козырёк:

— Ваше высокосиятельство, что нам теперь делать?

— Сдайте власть! — отчеканил Гольдбрейх уже диктаторским тоном.

— Ого, как прытко! Не слишком ли? Лучше для начала скажите, что стряслось в Питере? Не мог же Керенский с бухты-барахты превратиться в палача.

— Э-эм, разве не читали в газетах про очередные беспорядки? Ваши собратья и спровоцировали ответные кары. Других подробностей мы, к сожалению, а-а, не знаем. Я сам запросил о них Петросовет и ЦИК.

— Уж не с помощью ли немцев орудует Херенский? Вдруг уже сдал им столицу? — задумался Пётр.

— Господь, э-эм, с вами! — возмутился Гольдбрейх, сверкнув глазами, в кромешной тьме которых отражалась только люстра. — Это просто, а-а, немыслимо! Кто пойдёт на такое кощунство?!

— Хм, ради спасения собственной шкуры... Кстати, Бисмарк за усмирение революционного Парижа получил полмиллиарда франков. Интересно, какую же гору золота посулили Вильгельму за штурм Петрограда?

— Наверняка с Исаакиевский собор! — наконец рыкнул возмущённый Арнольд с такой силой, что заиграла вся люстра, жалобно зазвенев. Чтобы она случайно не осыпалась на стол, Арнольд потише спросил: — И этот абсурд говорит глава революционной власти? Просто невероятно! Вы хорошо знаете нас... Пожалуйста, объясните, как вы могли решить, что мы от страха тут же поднимем руки? Впрочем, теперь дело даже не в нас... Вы отлично знаете, сколько мы потрудилась для сплочения людей, чтобы они почувствовали свою силу, свою способность стать властью. И вот предлагаете всё изменить... Как такое возможно? Это всё равно, что заставить поезд на полном ходу повернуть назад. Кто способен совершить подобное чудо? А если решится, так рабочие, солдаты, матросы и крестьяне уже не дозволят сделать это. А кто стоит за вами, господа присяжные его величества капитала? Кто? Где они? Что-то не вижу.

Медведеву стало понятно: товарищи большевики ещё ничего не знали о петроградских событиях. Значит, телеграфисты надёжно перекрыли всю информацию из России. Это окрылило, мигом растопив досаду на колебания, погубившие столько бесценного времени. С искренним сочувствием к невольным жертвам он вздохнул:

— Да, ситуация чрезвычайно сложна. Ведь результат упорной революционной борьбы оказывается противоположным заветным чаяниям... Катастрофа! Далее... Тёмный народ сперва должен привыкнуть к новому положению раскрепощённого раба, должен умственно и психологически созреть для более высокого этапа, каковой вы ему предложили, наивно полагая, что питекантроп может прямо из пещеры шагнуть в коммунизм. Право слово, сие столь же нелепо, как если б в наших мастерских под руководством Петра Михалыча впервые соорудили Эйфелеву башню. Но вам благодаря повальному энтузиазму всё-таки удалось осуществить восьмое чудо света. Ныне возникла проблема, как перелиться в прежнее состояние. Конечно, прежде всего проблема для вас. Уже столько времени гарцевать на белом коне и вдруг сменить его на белый флаг... Посему ваше возмущение вполне логично и понятно. Однако как бы мы с вами ни стремились к заоблачному идеалу, то бишь, как бы ни горели желанием осуществить заветную мечту человечества о земном рае, — окружающая нас непотребная жизнь обязывает крепко помнить мудрое завещание прозревшего перед смертью Огюста Бланки: «Хоть в наших сердцах горит огонь революционного энтузиазма, в наших головах должен царствовать холод политического расчёта». Я вразумительно говорю?

— Вообще-то похоже на водоросли после шторма... — признался Арнольд, уяснив обоснованность затеянной авантюры, и нетерпеливо спросил: — Ну-ну, в чём же он заключается? Ведь вы уже наверняка всё точно рассчитали.

— Гм, неужто поступили бы по-вашему... Пардон, по-расейски: сперва дёрнули на всю округу, а уж после оглянулись, нет ли рядом какой дамы? — съязвил насупленный Агарев. — Кстати, ещё мудрый Сократ сказал: «Коль не можешь изменить скверную действительность, измени отношение к ней...» Мы полагаем, что он и давление всех обстоятельств значительно ускорят психологический процесс и помогут вам осознать, что преступно ради собственных амбиций обрекать на страдания неповинный народ. Посему давайте спокойно, без лишних глаз и ушей, по-дружески договоримся: вы устраняетесь от политической деятельности, а своих ретивых сторонников обяжете сдать оружие, дабы избежать кровопролития гражданской войны. В противном случае народ вскоре сам поставит на вас крест. Кстати, ничего ужасного с пролетариатом, о коем вы так печётесь, не случится, ибо никакой древнеримский диктатор из «Метеора» не получит усмиряющую нагайку. Ни в каком случае! Вся власть по-прежнему останется в надёжных руках революционной демократии, к счастью, не заражённой политическим триппером.

Хмурый Арнольд то нервно барабанил пальцами до золотистой полировки стола, то ерошил русые волосы. Губы подёргивались от рвущегося из груди бешенства. Уже привыкнув целых три месяца жить хозяевами положения, трудно сразу признать себя побеждёнными. Да ещё как: просто словами. Гордость и разум упорно сопротивлялись этому. Петру тоже нестерпимо хотелось исполосовать обнаглевших жандармов. А нельзя. Нужно выпытать у провокаторов всё до конца. Озарённо протянул:

— То-то вы занялись ремонтом тюрьмы... Господин городской голова, пожалуйста, развейте моё подозрение...

— Извольте. Её не подновляли со дня творения. Страшно глядеть: стёкла выбиты, штукатурка обваливается, стены камер сплошь разукрашены клопиными пятнами, печи разваливаются, — проворчал в усы Агарев.

— Всё верно... Хотя детский приют или та же земская больница выглядят не лучше. Так ремонтируйте их! Нет, управа срочно занялась единственным в городе зданием — тюрьмой. Почему? Развейте моё подозрение, господа, — настаивал Пётр.

— Э-эм, отстаньте... Городская управа впервые за всё, а-а, время занялась добрым делом. Нет, чтобы этому по-человечески обрадоваться... Надо обязательно учинять, м-м, полицейский допрос. Отстаньте от него, ради бога! — приказал Гольдбрейх.

— С радостью бы, да слишком хорошо помню, как победители уничтожали парижских коммунаров, как захлебнулись в крови участники нашей первой революции, а участники июльской демонстрации переполнили все петроградские тюрьмы, — прогудел Арнольд и, помедлив, добавил: — Наконец, разве не ваше архиреволюционное и архидемок-ратическое правительство до сих пор держит в Абалакском монастыре царскую семью? Ну, ладно бы арестовали бывшего самодержца за преступления против собственного народа, а то ещё и жену с детьми! Если вы поступили так даже с невинными, то уж абсолютно ясно, что ждёт нас, если уступим власть.

Диктаторским тоном Гольдбрейх заявил:

— Никакого кровопролития не будет! Ни в коем, а-а, случае! Ибо там, где пролита братская кровь, там уже не растёт, э-э, даже трава. Там появляется лишь выжженная пустыня лютой вражды. А это нам, э-э, совершенно не нужно. Совершенно! Если вы сейчас, м-м, мирно устранитесь от власти, я всем, а-а, гарантирую полную безопасность. Слово чести! Будьте ж благоразумны и оцените наше великодушие. Это вам зачтётся, э-эм, стократ. Отрицать здравый смысл имеет право лишь, а-а, гений или пошлый невежда.

— Слово чести, гарантирую, великодушие... Как всё это потешно в устах новоявленного диктатора... — скривился от мерзости Пётр. — И ни малейшего звука о том, что есть понятия, которые на-амного дороже собственной шкуры. Тьфу!

— Лично ваша популярность в городе, а-а, высока, организаторские способности, э-эм, общеизвестны. Это даёт основания утверждать, что при нашей поддержке членство в Учредительном собрании, а-а, вам, уважаемый Арнольд Яковлевич, обеспечено, — гнул своё Гольдбрейх. — Словом, поезжайте спокойно в Питер и проявите себя уже на общероссийском поприще. Это позволит вам, э-эм, убедиться, что поражение иной раз очень полезно!

— Великолепная перспектива... Интересно, кто наворожит удачу ему? — покосился Арнольд на Петра.

Медведев холодно блеснул стёклами пенсне. Такой пустяк его уже не занимал. Зато великодушно улыбнулся томящийся от безделья Агарев, снисходительно процедя:

— У меня лёгкая рука... Дорогой Пётр Михалыч, вы тоже можете спокойно работать электромонтёром в мастерских. Наконец всё-таки женитесь...

— Вы мне уж и невесту припасли?

— Знаю, знаю, что вы ещё на «Полярной Звезде» поклялись игнорировать всех женщин до той священной поры, когда восторжествует социалистическая революция! Но жизнь у вас одна. И ради обычного, а по сути — бесценного человеческого счастья есть резон пойти на компромисс, каковой разрешил сам Ленин. Полагаю, вы знаете его знаменитую статью «О компромиссах». Так вот, революция всё же свершилась. Всем очевидна её грандиозность для России. Стало быть, вы, считая свою клятву выполненной, вполне можете с чистой совестью свататься к любой из местных красавиц!

— Покорно благодарю... Чрезвычайно признателен вам, дорогой Алексей Фёдорыч, за необыкновенно мудрый совет, — Пётр слегка наклонил уже лысеющую голову и приложил руку к сердцу. — Обязательно им воспользуюсь. Тем более, что попутно передохну от партийной работы, а то уж замаялся... Некогда выспаться.

— Тут вы, дорогой Пётр Михалыч, слегка ошибаетесь. Таким авторитетом в массах нельзя пренебрегать. Право слово, тут мы оч-чень рассчитываем на вашу помощь, ибо вы способны не только поднимать людей на забастовки, но и удерживать от них, по-свойски растолковывая собратьям, что в такое кризисное время сокращать рабочий день и при этом повышать заработную плату — крайне легкомысленно.

— Вот это честь! Даже не знаю, как и благодарить вас, мудрейший!..

— Не стоит... Ведь мы — свои люди. Придёт время — сочтёмся. Кратко говоря, у каждого из вас есть прекрасная возможность жить вполне счастливо, с максимальной пользой для общества. И грешно упускать столь редкостный шанс. Так давайте же мирно пожмём друг другу руки и наполним бокалы, — торжественно предложил Медведев, считая дело решённым. — Так уж и быть, мы нальём себе самого белого, а вы — красного. И дружно провозгласим тост во славу лучезарной революции, коя вырвала Россию из кошмара многовекового рабства и дала ей воскреснуть, дабы наша необъятная Отчизна раскрасавицею стала солнцеликой!

— Сплошная идиллия... И как я чуть не прозевал её? Браво, господа! Бис и браво! Да здравствует прозорливость священного триумвирата! Однако вы по рассеянности упустили из виду свой излюбленный древнеримский девиз: «Благо народа — есть высший закон!» Как быть с этим? — уточнил Арнольд.

— Ну, к чему бесконечно лукавить? Зело привлекательная для простолюдья идея народоправства — химера, сменившая обветшалые. Тем паче, что плебс всё равно не оценит наш труд. Ведь ещё Борис Годунов с горечью констатировал:

Безумны мы, когда народный плеск Иль ярый вопль тревожит сердце наше! Бог насылал на землю нашу глад, Народ завыл, в мученьях погибая; Я отворил им житницы, я злато Рассыпал им, я им сыскал работы — Они ж меня, беснуясь, проклинали! Вот черни суд: ищи ж её любви.

— Благодарю за откровенность. Вы мастерски распяли мои последние надежды. Но, как сказал обожаемый вами Плеханов, никакие софизмы не спасут социалиста, которой переметнулся к врагам. Никакие!

— Как изрёк ещё многомудрый Екклезиаст, ваши надежды основывались на томлении духа и вьюношеских иллюзиях...

— Рождённый ползать — летать не может!

— Уважаемый Арнольд Яковлевич, пожалуйста, назовите мне хоть одну пичугу, коя постоянно живёт в таком прекрасном небе!.. Увы, все мы, грешные принуждены дорожить имеющимся благом, дабы хоть не ползать за ним по земле...

— Это страшно оскорбительно для земгусара. Пожалуйста, примите наше общее сочувствие. Теперь пора выяснить, кто из нас поступил по-расейски, — напомнил о деле Пётр. — Сидел в нашей камере знаменитый Лагунов. Как-то он сказал, что единственным критерием абстрактной истины является конкретный результат. Согласны со своим кумиром?

— Гм, ещё бы! — оживился Медведев.

— Так вот, он уже есть. У каждого — свой. Пусть мы пристрастны. Пусть мы, противники Временного правительства, постоянно кроем его за идиотизм. Но как должны воспринимать сплошной маразм его сторонники или просто нормальные люди? Сколько ещё они могут терпеть позорище похлеще царского?

— К величайшему сожалению, наша юная власть по неопытности сделала много ошибок. Однако грех отрицать, что она буквально для всех явилась благодатной весной после тысячелетней зимы, — страдальчески промолвил Медведев, принуждённый повторять банальные истины. — Следовательно, грех утверждать, будто демократическая форма правления хуже минувшей, а тем паче — грядущей, когда всеблагая христианская заповедь: «Всё моё — твоё», будет заменена большевистской: «Всё твоё — моё!»

— Я — про Ерёму, а он — всё про Фому... И сколько же они будут ещё вынуждены рассчитываться хотя бы за дикие долги?

— Позвольте напомнить, что все долги, столь цепенящие вашу душу, будут покрыты в счёт контрибуции с поверженной Германии, — вместе с папиросным дымом снисходительно выдохнул Агарев.

— Хм, действительно... Как я про это не знал?.. Вот же сияющая вершина, ради которой должны сложить головы ещё миллионы наших солдат! И наши проворные банкиры уже наверняка разделили между собой эту золотую гору, оставив народу всё ту же канальную возможность расплачиваться до конца века. Ну, как тут не вспомнить мудрый наказ Екатерины Великой: «Власть должна соблюдать положенные себе пределы». Мы донимаем вас, местную власть, что за минувшие восемь месяцев сподобились взяться лишь за ремонт тюрьмы.

— Хотел бы я знать, много ль вы сможете с пустым карманом? Между прочим. Дума сидит на мели ещё с того исторического времени, когда все свои деньги на век вперёд ухлопала на строительство Триумфальной арки, под которой торжественно прошествовал побитый в Японии Николай II. А возвёл сие помпезное и с тех пор абсолютно бесполезное сооружение вице-губернатор Суханов!

— Ложь. Он тогда занимался прокладкой дорог. Но не стоит отвлекаться. Жирный минус вашей деятельности очевиден. Согласны?

Гневно сверкая стёклами пенсне и брезгливо кривя расплющенные губы, Медведев счёл ниже собственного достоинства отвечать на вздор. Агарев по давней привычке, когда был ещё кучерявым, невозмутимо пригладил рукой загорелую плешь. Только сомлевший Гольдбрейх, почему-то забыв о диктаторской роли, хрипло промычал:

— М-м-эм-а-а-а...

— Прекрасный ответ. Просто — великолепный! Поэтому я только добавлю, что любая истина, коя исходит не от нас, — есть ложь. Поехали дальше. Вы тоже обвиняете нас во всех смертных грехах. Но что именно мы, такие-раз-зэтакие большевики, сотворили в столицах или тут? Какие конкретные преступления? Может, по нашей команде патрульные солдаты или рабочие разбили чей-то горшок? Назовите, где и когда, — попросил Пётр, но не дождался ответа. — Молчание — знак согласия, что подобного варварства нет. Вы прекрасно знаете: именно под руководством Исполкома благодаря патрулям в городе существует революционный порядок. Сейчас даже грабители притаились. И ночью можно спокойно ходить по любым улицам. Так за что же вы готовы пустить нас в политический расход? Получается, только за кровожадные намерения учинить мировой пожар. Только за намерения! Пардон, даже отпетого уголовника судят за конкретное преступление. Вновь результат очевиден: жирный плюс. Пожалуйста, докажите обратное...

Всё было задумано совершенно иначе. Психологически точно обоснованный план пошло срывался. Это обескуражило триумвират. Чем ещё ошеломить строптивцев, — не приходило в голову. Агарев судорожно зевнул, встопорщив прокуренные усы, похожие на ежа. Замерший Гольдбрейх обливался потом, который сочился сквозь шевелящиеся брови. Петру показалось, что Агарев тоже странно передёрнул усами. Наблюдать это дальше помешал Медведев, заведенно крутивший на пальце сверкающий перстень. Он раздражённо выдавил:

— Ещё лорд Дюфферен констатировал: «Революция — это когда всюду убийцы, а наверху — самоубийцы». Хватит кобениться. Судьба поставила вас пред роковым выбором. Решайте ж его!

— Извольте. Если Керенский стал таким всемогущим, пускай оставит в покое мужественных петроградцев и пожалует сюда, — Арнольд весело подмигнул зеленоватым глазом Петру, обещая тоже вздуть фанфаронов. — Или давайте спокойно прикинем, ради чего мы должны превращаться не просто в предателей, а в каких-то сопливых слизняков, чтоб по вашей указивке прилипать к подошвам восставшего народа и снова его валить на колени? Кто нам здесь угрожает? Не вижу.

— Наденьте очки. Дабы осуществить свои навязчивые идеи, наш политический старовер готов сжечь в ските себя и других. Под маркой диктатуры пролетариата вы стремитесь установить диктатуру над пролетариатом. Но Бог шельму метит. Обманутая вами масса, прозрев, хлынет проторёнными путями Разина и Пугачёва, непременно приведя в итоге к триумфу очередного Николая Кровавого или Лавра. — Медведев скорбно склонил голову перед грядущими жертвами. Затем медленно воздел указующий перст с отполированным ногтем и под звон люстры по-иерихонски, вострубил: — Вот почему в сей чрезвычайно ответственный час я призываю вас внять гласу здравого смысла, вспомнить о естественном даже для зверья чувстве самосохранения и миром немедленно уступить нам власть! Именно миром, ибо сейчас вопросы права и справедливости нельзя разрешать силой оружия или революционным нахрапом. Эти священные идеалы ныне осуществимы лишь в полном, абсолютном единении народоправства!

Как не восхититься подобной виртуозностью фарисея... Трудно удержать естественный порыв смеха. Только под укоризненным взглядом Арнольда Пётр уже спокойней протянул:

— Ну-у, натуральный Иоанн Креститель в пустыне... Всё же зря вы так вопияете, обвиняя нас в собственных грехах. Мы вовсе не жаждем крови. Мы охотно помогли народу получить доступные сейчас блага. Скажите на милость, у кого теперь хватит духу от них отказаться? Дудки. Нас просто сметут, если вздумаем на них покуситься. Попутно учтите душевный настрой... Вспомните август, когда Совет взял власть. Взял её наверняка первым в России. А что было потом? Не сдрейфили грозного приказа Керенского ликвидироваться. Так неужели сейчас депутаты поступятся своей силой, гордостью, славой? Неужели мигом забудут главную цель своей жизни и борьбы за власть: чтоб Россией управлял сам народ, а не презренная кучка честолюбивых или корыстных проходимцев. Не верю!

— Э-эм, коли вы не хотите всё решить по-хорошему, тогда я сам, э-э, прочитаю телеграмму Исполкому или даже Совету! — решительно объявил Гольдбрейх, запугивая.

— Сделайте одолжение. Но тогда поступите именно по-расейски. Прежде чем сеять панику или возмущать людей, лучше сначала разобраться с Питером. Что там на самом деле произошло? Давайте вместе по пунктам сделаем чёткий запрос в Петросовет и ЦИК, а когда получим такие же чёткие ответы... Ну, пускай народ и решит свою судьбу. Договорились? — улыбнулся Арнольд, сияя глазами.

Он предложил вроде бы самый разумный вариант. Кажется, этому надо только радоваться. Однако триумвират в раздумье нахмуренно молчал под затихающий звон чуткой люстры, в которой клубился рокот Арнольда. Тяжко глядеть на разжалованных диктаторов. Полагая, что нужную телеграмму сочинят уже без него, Пётр откланялся. С надеждой встретить драгоценную информацию, почему-то пропущенную раньше, в своей комнате начал сразу листать оппозиционные подшивки. Однако все газеты по-прежнему лишь сетовали на очередные столичные беспорядки, возникшие из-за нехватки хлеба или стачек. Больше не имелось ничего ценного для анализа. Но если Петросовет разослал также телеграммы, следовательно, явно произошла серьёзная схватка, в которой пока неведомо кто победил. Начать расстрел большевиков — совсем не значит — уничтожить их. Результат зависел от конечного перевеса боевых сил. Страсть хотелось кончины давно смердящего правительства. Однако долго потешить душу столичными переживаниями не пришлось — отвлёк телефон, появились люди... А стоило подумать про обед, Костя привёл корреспондента Ассошиэйтед Пресс Кинга — массивного шатена с тропическим загаром.

В белых туфлях на толстой подошве, в белом костюме, прозрачной сорочке, высокий, плечистый, он буквально осветил тёмную комнату. При этом улыбался так искренне-радостно, точно пришёл к давнему другу. Оказалось, Костя уже рассказал ему очень многое, восхитив камерой смертников, Александровским централом и сенсационной идеей, превратившей Владивосток в новый центр пролетарской революции. Кого не воспламенит столь сказочный материал? И Фрэнк неутомимо выспрашивал все подробности, дотошно выясняя всё, что рождало сомнения. Ничего не записывал, гордо погладив лобастую голову. Наконец призадумался над парадоксом: там Пётр Михайлович ретиво служил самому императору, но поднял восстание на его яхте и также охотно стал охранять самого Ленина. Тут сын преданного парю вице-губернатора, награждённого золотыми часами, превратился в страстного большевика.

— Мне такое не очень понятно. Как это может быть?

Костя смутился от непосильной задачи кратко поведать, что прежде всего честный отец, посвящённый в тайны местной политики, воспитал в нём ненависть к власти, которая позволяла любому иностранцу безбожно грабить Приморье и в благодарность за это проиграть японскую войну, уничтожить на Дальнем Востоке боевой флот, а затем втянуть Россию в новую войну. Решив посвятить Фрэнку вечер, он сказал:

— Такая парадоксальная традиция возникла в России ещё с времён князя Курбского. Продолжил её Радищев. Почему столь сиятельному вельможе не жилось под сенью просвещённой Екатерины Великой? Чего ещё не хватало восставшим декабристам, обитающим в холе и неге? Какие муки заставили молодых князей Кропоткиных при великодушнейшем Александре II превратиться в анархистов? С какой стати прославленный генерал Скобелев предложил самому Лорис-Меликову арестовать Александра III и потребовать от него подписать манифест о даровании Конституции? Почему князь Святополк-Мирский, министр внутренних дел, убедил Николая II пойти на реформы, чтобы абсолютно демократическое правительство возглавил граф Витте? Почему председатель правительства Витте, готовый возглавить новое правительство, тотчас попал в опалу и оказался под домашним арестом? Отчего Лев Толстой закричал на весь мир: «Не могу молчать!»? Почему великий князь Дмитрий Павлович сам участвовал в убийстве Распутина? А кто всё-таки убедил императора отречься от престола? Преданнейшие монархисты Шульгин и Родзянко. Почему великий князь Кирилл Владимирович сам водрузил на своём дворце красный флаг и привёл матросов к Таврическому дворцу, а великий князь Михаил Александрович отказался стать регентом? Что же фатальное мешало безмятежно блаженствовать даже такой знати? Если вы сумеете разобраться в причинах столь уникальной традиции, — легко поймёте закономерность и нашего превращения в противников деспотии.

— Значит, всё дело в ней?.. — удручённо спросил Фрэнк и с укором добавил: — Тогда почему же в такой огромной империи не нашёлся всего один смельчак, чтобы давно избавить Россию от деспота? Ведь тогда она могла получить совсем другую судьбу!

— Воистину!.. И такой человек перед вами. Пётр Михайлович вполне мог посадить на один штык сразу двух императоров!

— Действительно! Почему же не сделали это?

— Э-эх, ещё молод был, по темноте не допетрил, что мне выпала историческая миссия, — виновато промолвил Пётр. — Хотя, честно говоря, после не раз каялся... Вдруг мог не допустить мировую войну? Ради этого стоило пожертвовать своей жизнью. Да разве я, деревенщина, тогда предвидел грядущее?..

Роковой промах впрямь угнетал Петра долгое время. Особенно — за решёткой, где жизнь равнялась клопиной. Зато какие подарки принёс бы миллионам людей... Было невыразимо жаль упущенный шанс повлиять хотя бы на судьбу России. Впервые признался Пётр в незамолимом грехе, стыдясь поднять глаза.

Кинг тоже впервые ощутил громадную разницу между обычным упрёком и лавиной мировых последствий её воплощения худощавым человеком в самом дешёвом костюме, несвежей рубахе, с поникшей головой, с которой уже осыпалась половина седеющих волос. Растерянным лилипутом почувствовал он себя рядом и лишь догадался угостить героя сигарой. Потом выручил догадливый Костя, предложив познакомиться с Нейбутом.

Медовый аромат шоколадной сигарч с золотым ободком щекотал ноздри. После централа Пётр почти не курил. Внезапные сюрпризы разбередили душу. Подмывало сбить накопившуюся охотку. Заморская крепость пьянящим туманом окутала голову. Но поблаженствовать не удалось. Вошёл чем-то расстроенный Ман. Забыв поздороваться, буркнул:

— Что там за гость?

— У-у, паря, аж из Америки! Прослышал о наших подвигах и решил поведать миру всю правду.

— Чёрт бы его побрал! Тут срочное дело: китайцы закрыли границу! Зерна в городе сам знаешь сколько. Всё прямо из вагонов шло на мельницы. Нужны экстренные меры. Иначе — каюк! Через неделю город превратится в ад!

— Хм, чего это они вдруг? Сколько гребли каждый день, продавая нам зерно?

— Миллион с гаком! А теперь будут его терять!

Расстроенный Ман залпом осушил стакан воды и бессильно плюхнулся на стул. Пётр глубоко затянулся, пытаясь найти объяснение нелепости, которая обрекала всё Приморье, уже полвека живущее дешёвым маньчжурским хлебом. Поневоле возникало подозрение о связи с питерской телеграммой. Хоть ещё непривычно почувствовать на своей шее петлю международной солидарности капитала, недавно собственной рукой пригвождённого в «Декларации», но куда деться от явного давления на них, чтобы уже брюхом ощутили, кто тут настоящий хозяин и немедленно сдали триумвирату власть. А будут медлить в ожидании столичного ответа,— голодные люди пойдут штурмовать Исполком. Что это за власть, которая никого не способна обеспечить даже хлебом насущным?! Выходит, всё точно прощёлкал на своих счётах бывший бухгалтер керосиновой фирмы: шевелиться — нельзя, дышать — тоже. То-то сразу объявил себя диктатором!

— Ну, ты что онемел? — вздыбился Мал. — Или для тебя важней всего смаковать заморскую подачку?

— Давай, паря, вместе погорюем... Тут, похоже, запахло ба-альшой политикой. Мол, к чему под самым боком Нью-Петроград? Вдруг простые китайцы возьмут с нас пример да тоже восстанут? Нельзя этого допустить. Лучше загодя придушить нас вместе с питерцами.

— А что там опять?

— Видно, уже схлестнулись... Прямо с утра три бравых богатыря предъявили Арнольду телеграмму Петросовета: «Керенский вовсю расстреливает большевиков» — и потребовали устраниться от власти.

Ман обмяк. Показалось, будто хрустнул не стул, а его позвоночник. Странно зашипел, словно испуская дух. Окладистая борода оттянула обвисшую челюсть. Пришлось окатывать его прямо из графина, развязывать чёрный бархатный галстук, смахивающий на обрывок удавки. Расстёгивать рубашку. Это помогло. Закатившиеся глаза понемногу ожили. С кряхтением подняв дрожащую руку, Ман судорожно затеребил мокрую бороду и опять еле слышно прошипел:

— Скверно... Очень скверно... Значит, революция опять не удалась... Пролетариат России снова обречён взойти на свою историческую Голгофу... А тут... Я ж говорил, что вокруг никакой революции... Тем паче, что в Харбине железной рукой правит генерал Хорват. Нет, доигрались... И завтра он будет здесь... Хотя зачем... Всё сделают голод и генерал Сагатовский...

Мудрец оказался прав. Им осталось только покорнейше благодарить Агарева за подновлённую тюрьму или лучше сразу кинуться в бухту. Впрочем, это ещё успеется. Пётр пошёл к Арнольду, который бесшабашно болтал с Кингом прямо на английском. Как они походили друг на друга, напоминая воскресших викингов. Низкорослый Костя, утонувший в кресле, рядом с ними походил на дремлющего кота. Страшно неловко портить задушевный разговор. Всё же Пётр подмигнул, вызвав Арнольда в коридор.

— Телеграммы отправили?

— Давно. Уже должен быть ответ.

— Он есть. Китайцы закрыли границу, оставив нас без хлеба.

— Знаю. Мне уже звонили.

— Что делать?

— Сначала, как положено, простимся с Фрэнком. Чу-удесный парень! Зачем огорчать его? А ты пока тряси Гольдбрейха или Медведева. Пусть несут ответы.

На службе господа уже отсутствовали, домой пока не явились. Пётр отвёл до трамвая полуживого Мана. Попутно заглянул в булочную, купив горячие бублики. Вполне вероятно, последние. На улицу выходить не хотелось: ливанул хлёсткий от ветра дождь. Всё, миновали сказочные деньки. Пётр съел у окна один бублик и, опасаясь упустить Арнольда, припустил в особняк. В широкополой шляпе и добротном осеннем пальто из американского драпа, друг уже маялся в прихожей. Прикидывая необходимые действия, вместе доели с водой бублики. Опять позвонили всему триумвирату. Напрасные хлопоты. Значит, пора отправляться на телеграф.

Океанский ветер льдисто сёк дождём лица и кренил, норовя повалить. За воротник потекло. Плащ моментально промок вместе с пиджаком. Ботинки захлюпали. До телеграфа Пётр изрядно окоченел. Воспитанность не позволила Арнольду прямо с улицы переться к нужному окну. Задержался в тамбуре, чтобы стекла вода. Следя мокрыми ботинками, Пётр нетерпеливо направился прямо к цели. За стеклом солнечно светились пушистые локоны пригожей молодой женщины с очень строгим взглядом тёмных глаз. Пётр невольно улыбнулся теплу, какое излучала эта красота, и неожиданно для себя по-стариковски прошамкал:

— Шдаште, шудашиня...

Она рассмеялась. Звонко и переливчиво... Как эхо далёкой юности. Пётр слушал, удивлённо страшась: вот-вот всё стихнет. И женщина умолкла, спохватясь. Восстановила дежурное лицо. Даже сурово свела к переносью золотистые мазки бровей. Но также быстро выключить свет карих глаз не сумела. Зато смогла выдержать его взгляд, виновато прошелестев:

— Извините, пожалуйста. Слушаю вас.

Пётр уже отогрел губы языком и вполне нормально сказал:

— Для Исполкома Совета из Петрограда сегодня должна прийти пара очень важных телеграмм.

— Такие курьером доставляются адресату незамедлительно.

— Ещё нет.

— Значит, не поступили. Минуточку. — Она внимательно проверила последние листы книги регистрации, виновато промолвив: — К сожалению, пока не поступали.

— Тогда, может... Я редактор большевистской газеты «Красное знамя». Читали её?

— Увы, недосуг...

— Жалко. Стоящая газета. Ладно, авось что-нибудь пришло для партийного комитета или меня? Что случилось в столице? Какая там власть? Нам это очень важно знать. Чрезвычайно! Сами понимаете, весь город ждёт эту весть.

Женщина стремительно перебрала в ящике последние телеграммы, посмотрела сходящие с аппаратов, боязливо озираясь, прошептала:

— Нет, про власть ничего нет.

— Ну, какая новость? — прогудел над ухом Арнольд.

— Никакой.

— Может, не пропускают?

— Айда к старшему.

Верный правительству и эсерам, чиновник строжайше хранил государственную тайну, поэтому с казённой улыбкой развёл руками. Арнольд набросал телеграммы в партийные комитеты Хабаровска, Иркутска, Читы и Харбина. Потом без особой надежды прибавил ещё в Петроградский совет. Кареглазая не смотрела в окно. Взяв бланки, тут же застрекотала клавишами аппарата.

Пётр невольно посетовал, как страх меняет человека. Поблагодарив и пообещав до полночи ещё раз навестить её, друзья разошлись. Арнольд направился в казарму надёжного батальона капитана Кистера проверить настроение солдат, подготовив их к вероятным событиям. По сплошным потокам Пётр тоже поплыл в мастерские. Хлюпая ботинками, завидовал Арнольду, который сейчас преспокойно посвистывал новыми галошами. До чего предусмотрительный человек — теперь никакая простуда ему не страшна.

Балуев строго запрещал во время работы отрываться на митинговщину. Занимайтесь этим сколько угодно лишь после работы. И лишь за пределами территории мастерских. Чтобы ни одна революционная искра не упала на штабеля отменного тёса, доставленного с недалёкой лесопилки Циммермана. Однако эсеров этот запрет не касался. Заместитель Медведева Выхристов собрал в столярном цехе около тысячи сторонников и, рубяще взмахивая рукой, вопил с платформы:

— Аг-га, довосставались! Донатравливали рать на рать! Доуглубляли революцию до саженной глуби! Накануне того исторического дня, когда в Учредительном собрании должен был прозвучать голос народа, безумные ленинцы подняли очередной мятеж для захвата Петрограда! Что ж, они там сами выбрали-таки свой позорный жребий! Но почему из-за них должны тут страдать вы и ваши дети? Ведь именно из-за этого гадючьего гнезда сегодня закрыта китайская граница! Город остался без хлеба! Через неделю вас ждут неизбежный голод и мор! Нельзя допустить этого садизма! Пока не поздно, необходимо смести местную тиранию, которая будет в сто крат страшней царской!

На подмогу ему взбирались другие ораторы и тоже вовсю запугивали собравшихся, вдохновляя смело идти на разгром узурпаторов! Смешно было слушать оголтелую белиберду. Хоть бы кто-то из оглашённых кликух на секунду задумался, кого призывают свергать.

Сквозь монолит мускулистых тел Пётр начал протискиваться к платформе, которая неожиданно поехала из цеха. Ораторы суматошно размахивали руками, припадочно извивались, дико приплясывали. Но никто из них не решился прыгнуть с платформы, которую с весёлыми гудками уволок прочь маневровый паровоз, оказывается, подогнанный находчивым Иосифом. Это натуральное обезьянье представление развеселило очень многих. Понятно, стольких же взбеленило. По толпе заходили штормовые волны, готовые превратиться в рукопашные схватки. Горячий монолит потрескался, легче пропуская. Куда?.. Ведь прежняя трибуна исчезла. Пётр чертыхнулся оплошке и вскарабкался на ближний штабель досок.

— Товарищи! Ваши ретивые ораторы постоянно обвиняют нас, что хотим развязать гражданскую войну. А как называется этот шабаш? Провокационным подстрекательством к такой схватке. Понимаете?.. Вы должны знать, что уже два месяца власть в городе принадлежит Совету, состоящему из таких же рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Именно при их поддержке вам удалось добиться сокращения до восьми часов рабочего дня и сохранения прежнего заработка. Вот кто тот самый тиран, которого вас призывают немедленно свергнуть. Готовы? Валяйте! А кто возглавляет Исполком Совета? Может, окаянный большевик? Нет. Самый именитый в городе меньшевик Гольдбрейх. И он практически всегда поддерживает решения большинства депутатов. Может, вы слышали, что сегодня он объявил себя диктатором, и готовы скинуть нового Лавра Корнилова? Тогда — другое дело. Бог в помощь. Но сначала заставьте его, Медведева с Агаровым открыть границу. Это полностью их затея, разительная для китайцев и губительная для нас. А тогда уже вместе гоните в шею. Теперь о столице. Коль там возникли беспорядки, то наверняка потому, что Херенский опять совершил какую-то мерзость. Может, после Риги решил сдать немцам и Питер, чтобы тоже навели в нём образцовый порядок. Ну, кого это не возмутит? Всё понятно вам? У кого есть вопросы? Пожалуйста!

Говорить пришлось обо всем на свете. Многие знали Петра или вспомнили. Всем было лестно, что простой монтёр стал аж редактором большевистской газеты! Поэтому его слова принимали с особым доверием. Успех выступления был очевиден. Чтобы закрепить его, Пётр поведал о службе на яхте, о встречах с Лениным, о тюрьме и каторге. Люди слушали с раскрытыми ртами, горящими взорами. Прервал Петра лишь полуночный рёв гудка, всех оглушившего тем, что пролетело несколько часов. Захлопали ему только стоящие с краю. Остальные просто не могли поднять руки, стиснутые соседскими плечами. Кто-то шутки ради уракнул. Клич подхватила вся тысяча бывших эсеров.

Пока люди растекались из цеха вулканической лавой, готовой испепелить триумвират, Пётр совершенно осипшим голосом предложил окружающим завтра оформить резолюцию этого собрания и вручить Исполкому, городской Думе и земской Управе. Пусть немедленно открывают границу! Потом запоздало вспомнил о телеграфе. Но утешился тем, что в последнем трамвае поехал домой. По крыше и стёклам по-прежнему хлестала дождь, удары ветра встряхивали битком набитый вагон. А в гомонящей лаве тел, которая восхищённо обсуждала его выступление, было жарко и непривычно хорошо... Пожалуй, как в первый час после каторги...

Старая матросская казарма чернела на самом берегу бухты. Ветер с разгона таранил её, волчьей стаей рыл во всех щелях и, полоща, вздымал к потолку оконные занавески.

В комнате была карцерная стужа. Постель показалась Петру натуральным сугробом. Лишь ощущение прежнего тепла помогло ему согреться и кануть в омут сна.

Глава IX

Никаких ответов по-прежнему не имелось. Ни от кого. Точно вместе с петроградским уже ликвидировали все остальные Советы и партийные комитеты. По вчерашнему настрою казалось: Гольдбрейх всё равно соберёт экстренное заседание Исполкома. Однако триумвират внезапно исчез. Это вызвало сомнения в подлинности сенсационной телеграммы и усилило подозрения в авантюре, которую разум отказывался признать — с подобным вероломством друзья ещё не встречались. Впрочем, гораздо важней было иное: хлебный кризис. Разрешить его при помощи китайского консула или всего консульского корпуса Владивостока могли только официальные власти во главе с Гольдбрейхом. А они сгинули без малейших следов. Петра уже лихорадило, как в последние дни каторги. Невероятность обстановки подтолкнула его к такому же предположению:

— Нахрап сорвался. Образованные люди знают, что по закону причитается за это. Может, они уже сидят в персональных камерах? Не зря же срочно их подновили.

— Проверь, — диковато сверкнул глазами Арнольд, кажется, впервые разозлённый безвыходностью. Вскоре ему, кандидату в члены Учредительного собрания, предстояла встреча с рабочими судоремонтного завода. А тут не знал, что ответить на самый насущный вопрос.

Впереди маячил ворох редакторских дел в разных концах города. Прежде всего требовалось побывать на всех мельницах, чтобы точно знать общий запас муки с зерном. Попутно следовало выяснить настроения рабочих и рассказать им, чья это подлость. К тому же будущему члену Учредительного собрания тоже предстояло выступить в депо, перед грузчиками порта. День опять был предельно загружен до последнего трамвая. Всё-таки по пути с мельницы, принадлежащей Циммерману и располагающей самым большим запасом зерна, Пётр завернул к тюрьме.

Ветер совершенно взбесился, превратясь в штормовой. Дождь со снегом забивал глаза и ноздри, хлестал по лицу. Кой чёрт нёс его делать крюк да ещё в гору... Ведь твёрдо знал, что дружная троица сейчас предпочитала сидеть в более уютном месте. Но какая-то сила влекла всё равно, точно вдобавок хотел навестить радушную Валентину и покаянно выпить с ней хотя бы горячего чая. Поэтому пёр напрямую по лужам, ручьям. Благо, сердобольный боцман выдал матросские сапоги с толстыми суконными портянками и, предназначенный специально для таких вахт, плотный дождевик с капюшоном, надёжно защищающий от стихии.

Начальствовал в тюрьме прежний интеллигент в пенсне, с щегольскими усиками. Странную натуру следовало иметь для добровольного заточения. Фамилия Голубев тоже соответствовала его кроткому нраву и учтивому поведению. Все приметы выдавали обычного меньшевика дореволюционной поры. Оказалось, Голубев был твёрдым правым эсером. Узнав гостя, обрадовался:

— Здравствуйте!.. Никак снова проблема с крышей?..

— О других пекусь. Вдруг понадобится? Так хотел бы узнать, хорошо ли её подновили к зиме? Вчера господин Агарев похвалился, будто впервые свершил такой подвиг.

— Воистину... Прямо подарок судьбы. С чего бы сия благодать? — задумался Голубев и, тщательно заострив нервными пальцами правый ус, поинтересовался: — А вы теперь, извините, кто?

— Редактор «Красного знамени». Читаете на досуге?

— Как же, как же... Служба вполне позволяет смаковать ваши перлы. Что ж, грех уклоняться от перста судьбы. Кого ещё осенит посвятить нам доброе слово... Прошу оценить наш труд...

Революционные патрули вынудили замереть городских уголовников или податься в другие места. Шпана, занимала всего одну камеру. В остальных, до черна обшарпанных вдоль нар и гнетущих уже своим видом, было непривычно пусто, чисто. А главное — за минувшее время совершенно выветрился многолетний смрад заживо гнивших людей. Но трогательной заботы Агарева удостоился лишь верхний этаж, где находились одиночки, тщательно выбеленные с купоросом. Рамы, полы и двери коридора лоснились от свежей охры. Железные койки были обильно промазаны керосином. Очумевшие клопы кое-где ещё сыпались на цементный пол. Некоторые убились от падения или замерли в обмороке. Легковесная мелочь, похожая на ржавую пыль, увечно шевелилась, пытаясь уползти от гибели. За это упущение Голубев сурово кольнул взглядом сонного надзирателя. Целые окна хорошо держали тепло починенных печей. Пётр довольно усмехнулся:

— Впрямь для себя порадели...

— Кто знает, кто знает... От сумы да от тюрьмы зарока нет, — проявил Голубев свою эсеровскую суть и резонно предложил: — Коль вы тут, может, присмотрите камеру для себя? По старому знакомству дам любую. Пока свободны.

— Благодарю за честь. Авось пронесёт. К тому же надо написать об этой благодати. Ведь больше никто не удосужится, — всё-таки уклонился Пётр от лестного предложения, спросив: — Как вы сюда попали?

— Революция-с!.. Мигом вознесла обычного учителя гимназии Сибирцевых в их высокосковородие, обязанного бдить, дабы тут не очутился честный человек.

— М-да, совершенно другой идеал, чем у вашего предшественника Высоцкого, натурального ирода. Кстати, где он сейчас? Поди ж забился в тайгу и боится смахнуть с собственного носа даже комара.

— Отнюдь... Высоцкий знал, где скрыться от возможной мести политических, а потому добровольно рванул на фронт. И есть слух, будто стал аж генералом!

— За блестящую сдачу немцам Риги или — себя?

— Гм, на что ещё способны подобные кретины...

— Да кто ж заставляет Херенского иметь их целую свиту?

Время не позволило продолжить злободневный разговор.

Узнав, что уже полдень, Пётр кинулся вон: пора выступать в порту. На улице пуржило. Ветер валил с ног. Хоть ползи. К тому же — вслепую. Прямо сам рок не пускал к грузчикам, которые сейчас могли вволю послушать его и основательно всё обсудить. Одновременно что-то магнитом тянуло в редакцию. Решил уже оттуда вместе с Григорием Раевым посетовать на эсеро-меньшевистские пакости стихии.

Арнольд явно тоже где-то плутал. Дуя на озябшие руки, Пётр побрёл в редакцию. Едва попросил телефонистку дать Раева, — приоткрылась дверь. В щель заглянула женщина в чёрной шляпке с опущенной вуалью. Пересилив робость, она мгновенно очутилась у стола, подала бланк телеграммы и так стремительно повернулась, что Пётр не успел это заметить. Если бы не серый бланк да не веер брызг с чёрного плаща на яичном полу, — гостья могла показаться видением. Он озадаченно развернул телеграмму и завопил в трубку:

— Ур-ра-а-а-а, Гриша, ура-а-а-а! Слушай: «Всем! Всем! Всем! К гражданам России! Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона. Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, — это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян! Военно-революционный комитет при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов. 25 октября 1917 года». Всё понял? Ур-р-ра-а-а-а! Да здравствует наша заветная революция!

Повесив трубку, Пётр пустился в пляс. Потом кинулся к нахохленным друзьям. Костя с мальчишеским взвизгом бросился к нему на грудь, осыпал поцелуями. Грузный Воронин, старый большевик и комиссар гарнизона, уважаемый за справедливость даже генералами, — с маху двинул на затылок серую солдатскую папаху и трижды медленно перекрестился. Молча глядел то на ликующего Петра, то — на Костю, который с воплями вихрем носился по комнате, да тяжко вздыхал, глотая слёзы. Наконец белым призраком появился Арнольд. Удивлённо снял чудом уцелевшую на голове шляпу и, собирая ладонью снег, улыбнулся:

— Я вижу хорошую новость?..

Костя схватил со стола телеграмму:

— Вот она!

Сунув снег в карман пальто, Арнольд осторожно взял мокрыми пальцами бланк и ошалело выдохнул:

— Это — правда?

Все закивали. Арнольд взметнул кулак, что-то яростно прорычал на родном языке и спохватился:

— Где вы её взяли? Я прямо с телеграфа. Дежурный чиновник сказал, ничего из Питера нет!

— Недавно женщина принесла, — пояснил Пётр.

— Какая?

— В чёрной шляпке и плаще.

— Но — кто она? Почему принесла такую телеграмму? Я же всего несколько минут назад получил по носу!

— Не знаю... Даже не успел её разглядеть. Вошла ко мне, подала и — фьють! — обескураженно признался Пётр, недоумевая, кто же отважился на подвиг... Осенённо выпалил: — Может, это вчерашняя телеграфистка? Больше просто некому.

— И ты вчера успел за минуту сагитировать её?

— Хм, наверно... Сам видишь.

— Хоть поцеловал её за это?

— Какое там... Промелькнула быстрей искры.

— Всё, долгожданная революция свершилась. Теперь ты имеешь полное право жениться. Иди к ней и крепко поцелуй от имени победившего пролетариата. Это тебе партийное поручение.

— А вдруг она замужем?

— Нежно поцеловать всё равно можно. В знак благодарности, как поручение, — певуче настаивал Арнольд и внезапно океанским пароходом взревел: — Что же получается?!.. Значит, они козыряли телеграммой Петросовета уже всё точно зная? Эту подло скрыли, а ту превратили в дубину?!

— Выходит именно так...

— Взяли за глотку нас, чтоб со страха капитулировали уже после революции?! Ну, сволочи?! Ну, аферисты?! Я прямо не знаю, как... — Он оглушающе разразился на родном языке и схватил телефонную трубку. — Ну, теперь я им... Дайте председателя Исполкома Гольдбрейха. Добрый день.

С вами говорит Нейбут. Как — нет? Плохо себя чувствует? Сейчас я его вылечу. Немедленно сообщите, что мы ждём его вместе с Агаревым и Медведевым для чрезвычайно важного разговора. Всё понятно? Пожалуйста, очень прошу вас, чрезвычайно срочное дело!

— Думаю, он и так тебя услышал, только едва ли высунет нос в такую свистопляску, — сказал Костя, потягивая трубку.

— Посмотрим... Ведь они убеждены, что слишком надёжно спрятали эту телеграмму. Следовательно, прежде всего решат: поражение в столице и неизбежный голод вынудили нас плюнуть на партийные амбиции, смирить гордыню и, ради святого чувства самосохранения, с низким поклоном принять их великодушные блага — персональные камеры! Согласны?

— Пожалуй... Тем паче, что одиночный этаж действительно подремонтирован. И начальник тюрьмы посулил мне дать самую тёплую камеру, — похвалился Пётр, гордо выпятив грудь. — Но блефовать надо всерьёз. Никаких шуточек. Тогда наверняка сумеем узнать ещё много интересного.

— Прекрасно! — улыбнулся Арнольд.

Тем временем Костя, переписав телеграмму, натянул капюшон, старательно застегнул кухлянку. Поднялся, сказав:

— Надеюсь, вы без меня обойдётесь. Я иду печатать листовки, потом развезу их по коллективам. Нельзя скрывать от людей историческую весть. Мы ж не эсеры.

— Отличная мысль! Дуйте, сколько хватит бумаги! Я направлю в типографию людей, — напутствовал его Арнольд крепким рукопожатием.

— И я — тоже, — потянулся к телефону Воронин. Пока он вместе с Петром звонил надёжным помощникам, внезапно явился Ман, похожий на фантастическую сосульку. Друзья опешили от изумления. Протирая платком глаза, лицо и бороду, Ман признался:

— Вот, не вынес... Ни в какую не сидится дома, у горячей печки... Душа прямо разрывается... Да-а, велика честь и слава запалить отсюда мировую революцию... Но сила солому ломит... Конечно, можно воспользоваться мудрым примером Кутузова, а проще вспомнить неудачные забастовки, поражение той революции... Ведь во всех случаях пришлось, держа себя за горло, отступать... Горько унижаться, обидно... Тем паче, уже вкусив сладкие плоды победы... Всю ночь глотал валерьянку... Не знаю, как вы тут решили... Всё же послушайте старика... Не за себя прошу, о других пекусь... О напрасных, невинных жертвах... Что ж делать, когда сила солому ломит? Всё-таки сейчас благоразумней того... Спасти людей от разгрома, сохранив для будущей революции.

— Которая уж абсолютно точно свершится в будущем веке! — невольно съязвил Пётр, беря со стола спасительную телеграмму. Да вовремя вспомнил, как его шибанула вчерашняя, и сдержался. Даже показал Арнольду, чтоб молчал. А бедолаге лихо подмигнул:

— Оч-чень кстати пришёл. Занимай любой стул. Скоро увидишь такое представление... Любой театр позавидует!

— Не плети! Э-э, ваши глаза... Почему у вас такие глаза?

Настороженный Арнольд метнулся в прихожую. Триумвират прибыл на «Форде», торжественно вошёл в гостиную. Наледь зашторила окна, сгустив зябкий полумрак, в котором бледнел сталактит люстры. Самая подходящая обстановка для заговорщиков. Лишь с другим результатом. Значит, нужен фейерверк, возникающий от переливов света в хрусталиках. И Арнольд с удовольствием сделал это. Счастливые победители восприняли всё как должное. Они неспешно разделись, важно заняли кресла в некотором отдалении от стола, закинули ногу на ногу. Все — правую, точно демонстрируя полное единодушие. Словом, господа походили на первых эпикурейцев, сдержанно наслаждаясь грядущим триумфом. Всё-таки Гольдбрейх для приличия скорбно вздохнул:

— Э-эм, надеюсь, больше не понадобится такой экстренности...

Когда Пётр, Ман и Воронин тоже налегке сели за стол, Арнольд покаянно согласился:

— Разумеется... Думаю, вы уже всё обстоятельно взвесили. Пожалуйста, слушаем...

— Судьба поставила вас пред роковым выбором: наш демократический порядок или ваш анархический хаос. Я весьма рад известию, что за минувшее время вы смогли пробудить коллективный здравый смысл. В равной степени я доволен, что мы сумели воскресить у вас драгоценное чувство самосохранения, — чуть повеликодушничал Медведев после прокурорского начала и снова наполнил голос кандальным звоном: — Так вот, коль вы действительно печётесь о благе народа, — немедленно поклянётесь пред ним впредь не заниматься никакой политической ересью, а своих приспешников обяжите сдать оружие, дабы избежать кровопролития гражданской войны. В противном случае возмущённый голодом народ сам подымет вас на штыки.

Арнольд в тяжком раздумье посмотрел на Воронина и Петра, которые виновато потупили глаза. Тогда обратился к Ману:

— Ты самый опытный среди нас. Вдобавок сходство обязывает... Пожалуйста, подскажи, как сопротивляться костоломной тактике наших собеседников?

Требовательные взгляды триумвирата заставили Мана с кряхтеньем зашевелиться. Судорожно теребя дрожащей рукой окладистую бороду с лёгкой проседью, он еле выдавил:

— Что тут скажешь... Скверно, очень скверно получается... Фактически вы предложили нам сделать харакири...

— Лично вам это не грозит! — клятвенно воскликнул Агарев. — Продовольственная управа городской Думы весьма довольна вашей работой. Если же вы дополнительно к своей внешности, на основе того же холста с сюртуком, в дальнейшем сможете практически осуществить экономическую теорию Маркса, то я уверен: обретёте не только политический капитал.

— Чем изгаляться, лучше ответьте, почему китайцы вдруг закрыли границу? Почему вдруг решили нарушить многолетние торговые соглашения и терпеть громадные убытки? Разве купцам или государству может быть выгодна такая невероятная глупость? Никогда не поверю! — Распаляясь, Ман по трибунной привычке вскинул правый кулак и шарахнул господ по лбу: — Так почему же вы, сразу тройная власть, лишь скорбите, разводите турусы на колёсах и ни черта не делаете для спасения народа от голода? Ведь нищим дорога каждая крошка. Если для нас, относительно сытых, это просто крохотка хлеба, то для нищих, которыми забиты все вокзальные и прочие щели, — крохотка жизни. Жиз-ни!

— Эх, карла-карла... Сразу видно, что для вас политика — терра инкогнита. Пожалуйста, уясните себе, старый каторжанин: проигрывая в одном, государство существенно выигрывает в другом. Разве Китаю не выгодно потерей всего десятка миллиона целковых спастись от революционной бури? По-моему, сие понятно даже воробью, — печально промолвил Медведев, удручённо взирая на тёмного Мана.

Петру надоела эта нудянка. Пора осадить спесивых господ, которым не грозил никакой голод. Пошёл напрямую:

— Допустим, что мы приняли ваши каторжные условия. Завтра хлеб пойдёт через границу?

— Отчего ж только завтра? Он пойдёт уже нынче, — гордо сообщил Агарев, — поскольку демократия совершенно не угрожает миролюбивому Китаю.

— Прекрасно! Как видите, дорогие друзья, рука руку моет без умопомрачительных сложностей.

— Дабы обе, а-а, были чистыми! — гордо заключил Гольдбрейх.

— И последнее... Заветный этаж подновлён вполне прилично. Каждому из нас в любом случае должна быть обеспечена персональная камера. Вы гарантируете это?

— Хм, готовы хоть сейчас подписать ордера, — великодушно согласился Медведев. — Тем паче, что сейчас там явно лучше обитать, чем в матросской казарме.

— Благодарим за откровенность. Ну, что, Арнольд, хватит маять р-р-революционеров с нагайкой? — подмигнул Пётр.

Вынув из кармана, Арнольд медленно поднял измятый носовой платок. Ман судорожно заслонил руками глаза. Триумвират облегчённо вздохнул. Медведев расслабленно отвалился на спинку кресла. Агарев с удовольствием затянулся душистой папиросой. А мокрый от напряжения Гольдбрейх, вытирая надушенным платком лоснящееся лицо, по-лошадиному выдохнул:

— Слава, э-эм, богу, давно бы так!

— Гм, разве они могут сразу поступить по-человечески... Нет, сперва надо вымотать душу! И лишь когда уж совсем прижмёшь к ногтю, — сделать величайшее одолжение. Эх, вы, позёры, не щадящие отца ради красного словца! — презрительно распял всех Медведев.

— Извините... Вчера вы нас упрекнули, что зря... Вот шут возьми, точно не вспомню такую прекрасную мысль... — задумался Арнольд.

— Прекрасные мысли чрезвычайно редки. Впрочем, как вообще всё прекрасное. Посему их надо записывать и хранить, словно зеницу ока, ибо это — единственная свеча, способная осветить потёмки минувшего и тьму грядущего времени, — философски изрёк Медведев и, позволив счастливцам оценить масштаб своего мышления, снисходительно полюбопытствовал: — Так что вы нам хотели поведать в развитие бесценной мысли?

— В общем, простую истину: за такое сжатое время нам тоже требовалось перелиться из одного психологического состояния в другое. Думаете, так легко знать, что победа уже на твоей стороне, но позорно трясти этим грязным платком? — искренне посетовал Арнольд.

— Примите наши соболезнования, — ехидно склонил Агарев плешивую голову и повёл вверх правым усом.

Вчерашнее недоумение заставило Петра чуть покоситься на Гольдбрейха, который ответно изогнул правую бровь, потом замысловато пошевелил другой. Так и есть: они разговаривали, будто корабельные сигнальщики. Прикрыв лицо рукой, Пётр сквозь пальцы изумлённо следил за натуральной перепалкой. Это надо ж иметь отменную связь при полном безмолвии... Подобной системой не пользовались даже уголовные картёжники или шулера. Её могла секретно применять лишь царская охранка. Вот так сюрпризец в лице председателя Исполкома... Пока Арнольд пикировался с Медведевым, Пётр невольно понаблюдал за ним. Нет, гордый эсер был выше пошлой клоунады. Держа сразу всех под прицелом поблескивающего пенсне, он великодушно ждал блаженный миг триумфа...

Словно занесённый ветром, в гостиную влетел Костя с оттопыренной грудью. Выхватил из-под кухлянки пачку листовок и радостно хлопнул на стол:

— Ваша доля! Я помчал дальше!

— Погоди, в казармы не надо. Гонцы от полков уже окружают типографию, — сообщил Воронин.

— От мастерских и грузчиков — тоже, — добавил Пётр.

— Спасибо за выручку. Тогда я раздам остальным.

Шумно подув на красные пальцы. Костя исчез. Арнольд обеими руками осторожно поднял ещё сырую верхнюю листовку, полюбовался громовой телеграммой, оттиснутой самым крупным шрифтом. Будто к знамени, прикоснулся к ней губами и торжественно подал триумвирату, сорвавшимся голосом сказав:

— Пожалуйста...

С кислой миной величайшего одолжения, равного последней жертве ради священной демократии, Медведев нехотя протянул тощую руку с изящным перстнем, но в последний момент передумал брать ещё маркий от краски листок и слегка клюнул пальцем. Арнольд опустил листовку на стол удобно для чтения. Важно сняв пенсне, Медведев полез в карман за платком.

Агарев тоже изнемогал от величия своей персоны, однако темперамент пересилил. Вытянутая шея и дальнозоркие глаза позволили ему прочитать начало текста, который заставил вскочить, наклонив лобастую голову, а затем толкнул мимо кресла. Спасла от конфуза естественная сноровка — успел схватиться за подлокотник.

Это вынудило Гольдбрейха на полусогнутых ногах качнуться к столу и отшатнуться назад. Со стоном ловя воздух, он паралитически трясущейся рукой схватился за сердце.

Наконец-то Медведев приспособил дрожащее пенсне, длинным указательным пальцем подтянул к себе листовку и словно обжёгся, заквакав:

— Как-как-как...

Однако потом самоотверженно сжал её в кулаке. Так и окаменел, судорожно скребя пальцами.

Тут уж не выдержал даже Ман — подгрёб к себе всю стопку, впился глазами. Оба кулака тотчас взлетели над головой, люстру всколыхнул неистовый крик:

— Ах, социал-прохвосты! Ах, мерзкие хунхузы! Уже столько времени знать, что произошла революция, но всучить нам фальшивку о победе Керенского! Так нагло по-шулерски обмануть! Едва не захватить власть, чтоб уничтожить всех нас и снова загнать в ярмо народ! Да за это вас, искариотоз, иуд, нужно немедленно бросить на растерзание толпы!

Он стал расстёгивать сюртук. Пуговицы ускользали из-под пальцев. Пытаясь разрядить обстановку, Арнольд пошутил:

— Хм, те же усы, та же борода... Но уже со-овсем другой человек!

Взбешённый Ман рванул пуговицы и выхватил из кармана браунинг. Пётр еле успел поддать его вверх, затем — выхватить. Пуля глубокой царапиной срикошетила по лазурной росписи потолка. Нельзя упускать верный момент благополучного отступления. Возмущённый Медведев резко поднялся, угрожающе бросив:

— Это уже язык гражданской войны! Накануне священного дня, когда в Учредительном собрании должен был прозвучать глас всего народа, — вы узурпировали власть, тем самым пойдя уже не столько против правительства, сколько против всей России! Поз-зор! В сей роковой момент наша партия полностью на стороне пострадавших! Именно ваш авантюризм принуждает нас защищать народную и свою честь с оружием в руках! Мы постоянно жертвовали своими жизнями ради свершения великих идеалов социализма! Без малейших колебаний мы кинем их на алтарь победы и ныне! Запомните: сроки вашего торжества кратки!

Полный праведного негодования, выплеснутого лишь отчасти, сухопарый Медведев направился к вешалке. Отставать нельзя. Тоже засеменив на кривых паучьих ножках, Агарев с горчайшей укоризной запричитал:

— Кошмарная угроза висела над Россией всё минувшее время... Я молил Бога пронести её мимо... Не получилось... После заговора великих князей, после авантюры генерала Корнилова все с тревогой ждали очередной удар справа, а он последовал слева... Ослеплённые партийным авантюризмом, безумцы по-бандитски подло из-за угла ударили прямо в сердце революционной демократии... Такого позорного вероломства ещё не знала история... Неужто этим иудам удастся установить диктатуру над пролетариатом? Не верю! Посему неизбежно свершится вещее: «И вонзит народ меч свой в сердце змия, пожиравшего его!»

— Грянула, а-а, чёрная беда... Свершилось безумное, э-эм, дело... Под зловещий грохот ружейной и пулемётной пальбы невинно и бесцельно, м-м, льётся братская кровь, а смерть, вовсю лютуя, э-эм, шествует по пепелищам... Великие идеалы мировой демократии, рождённые, а-а, лучшими умами человечества, осквернены и растоптаны... — по-солдатски рапортующе забубнил Гольдбрейх, пытаясь вызволить из кресла рыхлое тело. Страшась отстать, наконец-то сумел это сделать и, уже взяв с вешалки тёплое пальто с меховым воротником, одышливо простонал: — Свободную, а-а, едва прозревшую, едва вкусившую плоды народоправства, э-эм, Россию снова заковывают в кандалы рабского бесправия... Мы не можем, а-а, с этим смириться и тоже без колебаний возьмём оружие, дабы защитить беспомощный народ и отстоять поруганную честь России!

В решительно надвинутых на брови шляпах дружный триумвират клином направился к двери, которую, попятясь, прикрыл спиной Арнольд. Весело протянул:

— Не-е, господа, одними речами вы теперь не отделаетесь. Впереди серьёзный разговор. Так что вернитесь в кресла, пожалуйста, успокойтесь да хоть ради вежливости поздравьте нёс.

— Эка радость: сменяли Керенского на Троцкого! — фыркнул Медведев. — А говорить нам более не о чем. Свои позиции мы не сдадим даже под штыками околпаченных вами солдат!

— Вам терять нечего! Вы хотите гражданской войны? Крови хотите? Так получите её сполна! Своими действиями вы пробудили силы не только в самой России, но и вне её!

Там некто третий решит судьбу революции! — устремил к окнам руку Агарев, разозлённый задержкой. Возможно — роковой.

— А я-то думал, что стихия разбушевалась сама по себе... Оказывается, это некто третий уже мобилизовал её против нас! — хохотнул Арнольд и пожурил воинственный триумвират: — Ну, никак вам не живётся без штыков, без крови... Только зачем они, когда есть надёжный, совершенно безопасный способ разрешения всех проблем. Пусть Совет решит, кто из нас прав. Чем для вас, истинных демократов, плоха такая демократия?

— Превращённая, э-эм, в пошлый фарс! Вон с дороги! — неожиданно рявкнул Гольдбрейх.

С прежним смехом Арнольд покачал головой:

— Разве он пошлей разыгранного вами? Так что мы просто квиты. Пожалуйста, займите места согласно билетам да крепко подумайте, что для вас лучше. Если я прочитаю на Совете фальшивку, вас ждёт позор, политическая смерть и... Вот, шут возьми, прямо не знаю, как поступить... Скрыть ваш обман я не имею права... А защищать... Бр-р-р... Но придётся. Иначе пострадают люди. Значит, давайте решать, как завтра ликвидировать угрозу голода хоть с помощью ваших Диктаторских полномочий. Только это может искупить вашу вину. Только это...

— Давай-давай, извивайся перед вампирами... Скоро ещё будешь елозить перед ними на коленях... — презрительно процедил Ман.

— Да-а, тяжкий момент... Как с вами после всего говорить?.. Просто не знаю: тошно, противно... — машинально скосоротился Пётр и, переведя дух, продолжал: — А ведь ещё нужно предлагать какую-то сделку... Выходит, мы должны дополнительно унизиться, должны изменить не только элементарным принципам порядочности, но и революции... Во, дожили: победив, умоляем смилостивиться... Анекдот, какого не знала история...

— Гм, действительно... Бот какие фортели выкидывает егозливая Фортуна! Посему явление вашего Христа воздействует на китайцев примерно так же, как трубы Иисуса Навина — на стены Иерихона! — развеселился Медведев от спасительной безысходности победителей.

Филёры вновь принялись обсуждать, как использовать благоприятный поворот, казалось, безнадёжной ситуации. Пётр поневоле задумался, у кого выудить принципы этой системы? Тогда вполне можно бы узнавать кое-что любопытное...

— Какой прок с ними толковать, а тем более — о какой-то сделке? Где гарантия, что сии вурдалаки опять не надуют? Элементарно! — убеждённо заключил Воронин. — Поэтому, прежде чем расшаркиваться перед ними, сначала необходимо узнать, как и почему они, самые достойные представители революционной демократии, столь трепетно дорожащие всеми её достоинствами, аж трижды подряд поступили так непристойно? Чтобы народ узнал всё о наглых политических аферах этих заговорщиков и сам дал им справедливую оценку, следует устроить открытый суд чести.

Восхищенный предложением, Ман вознёсся над столом с воздетыми руками и пулемётно выпалил:

— Вот-вот-вот! Пускай прямо с трибуны Народного дома объяснят людям, как докатились до подобной мерзости? Правильно, Сашко! Что значит — настоящий комиссар!

— Блестящая идея. Вот разрешение наших терзаний. Такой суд обязательно будет. Честное слово! — поклялся Арнольд. — Но голодный народ не может ждать конца покаяний. Ему нужен хлеб. Немедленно обеспечьте его, как положено власти, которой люди доверили свою судьбу.

— Э-э-эм, конечно, мы постараемся... Однако, а-а, сами понимаете, ситуация изменилась... Россия теперь, э-эм, опасна для Китая. Подобная проблема должна решаться уже самим правительством... — безысходно вздохнул Гольдбрейх.

— А китайское, по всем дипломатическим законам, сперва ещё должно признать самозванное ленинское правительство, — процедил Агарев, пряча в усах злорадную усмешку.

— Значит, Ленин уже возглавил его?! — обмер Ман и, ошалело замотав головой, засмеялся. Так по-мальчишески радостно, что невольно заразил этим всех.

Возникла забавная ситуация. Одни на несколько минут почувствовали облегчение уже от самого присутствия вождя, который сумеет решить любые проблемы. Другие знали намного больше о противостоянии полярных сил и потешались над ребячеством противников, хмельных от всесилия победы, а потому вдвойне наивных до банальной глупости. Отчего даже заскучали. Но бдительный Арнольд рокочуще напомнил о насущном:

— Пора дать в столицу приветственную телеграмму. Подписать её должен председатель Исполкома. А он, извините, того... Согласитесь, это довольно нелепо, когда Исполком возглавляет противник советской власти. Значит, срочно необходим человек, способный твёрдо защищать кровные интересы новой власти и прежде всего — обеспечить город хлебом.

Гольдбрейх озабоченно посмотрел на союзников. Медведев невозмутимо прохаживался по кабинету. Стёкла пенсне заледенели, скрывая выражение глаз. Худое, длинное лицо окаменело. Агарев у самой двери сопел папиросой. Дым клубился так, будто он усиленно поднимал пары, чтобы в нужный момент проскользнуть мимо Арнольда к «Форду». На призывы не реагировал, хотя брови уже торчали рогами. Скверные признаки явно лишали поддержки. Следовало защищаться самому. И он вполне резонно возроптал:

— М-м-м-эм, послушайте... Нельзя ж так беспардонно! Ведь я сыграл решающую роль, а-а, в торжестве у нас революции! Без меня она могла развиваться, э-э, совершенно иначе, громадными жертвами или вообще не состояться! Ведь я, рискуя головой, а-а, сорвал несколько эсеровских попыток вооружённого переворота! Пусть в критические моменты я иногда, э-э, молчал, но даже это было моей твёрдой позицией!

Столь страстные признания огорошили. Эсеры отродясь не имели в городе боевой дружины. Тем более — для попыток вооружённого переворота, в котором не видели надобности. Беспардонная ложь шокировала честолюбивого Медведева. Усы и бородку перекосила гримаса брезгливого отвращения к жирному борову. Изумлённый неслыханными подвигами по-прежнему заурядного конторщика, Агарев наполовину закусил клыкообразные усы. Чем объяснять свою непричастность к подобному вздору, — проще было кинуться в окно. Остальные просто хохотали. Вволю потешась, Пётр для верности всё-таки уточнил:

— Разве это не вы вчера объявили себя диктатором и потребовали сдать власть?

— Настоящая истина, дорогой, э-эм, Пётр Михалыч, кроется в том, что я всегда оставался большевиком. Да-да, как был им до революции, так и остался! — клятвенно заявил порозовевший от возбуждения Гольдбрейх. — Просто сама должность заставляла меня идти на определённые компромиссы. Но именно благодаря, э-эм, гениальной мысли Владимира Ильича Ленина, великолепную статью которого вы так своевременно поместили в «Красном знамени», мы достигли, а-а, заветной цели!

Редкие способности надо иметь, чтобы довести Мана от смеха до неистовства. Он вскочил и, потрясая кулаками, взвыл:

— Подлый трус! Наглый врун! Садистски толкать голодных людей на бунт против собственной власти и одновременно присваивать себе все революционные заслуги!.. Сроду не видел такого хамелеона, готового предать всех и вся, лишь бы остаться в прежнем кресле! Да стоит народу рассказать о твоём фарисействе, тебе даже в прежней фирме не позволят заправлять керосином лампы!

— Как недавно очень точно подметил господин Медведев, тут всё ясно и воробью, — вмешался Арнольд. — Чтобы не митинговать при людях, ваши конкретные предложения?

— Ты сам по всем статьям сюда годишься, — сказал Воронин.

— С одной стороны это так, а с другой... Ты — председатель горкома. Плюс — председатель Исполкома. Ещё наверняка попадёшь в Учредительное собрание. Не слишком ли много работы для одного? Значит, не слишком ли плохо будешь её делать? Учитывая чрезвычайную сложность нашего положения, это нельзя допустить. Каждая совершенная в спешке ошибка может оказаться для нас роковой. Потому нет смысла взваливать всё даже на такого здоровяка. Есть люди, занятые намного меньше, — заявил озабоченный Ман.

— Спасибо, друзья, за уважение. Но эта высокая честь впрямь не для меня. Может, Пётр?

— Пусть занимается газетой, — почти безапелляционно сказал Мал. — Сейчас её роль важна чрезвычайно.

— У нас ещё есть Антонов, Ковальчук, Раев, — напомнил Воронин.

— Вот-вот... Чуть не забыли про них. Отличные коммунисты, любой должен справиться, — согласился Арнольд.

Ман протестующе покачал головой:

— Антонов с Ковальчуком слишком интеллигентные. По хватке, бойцовскому характеру сюда больше подходит Раев. Но, к сожалению, он малограмотный и грубоват. Не-е, на таком видном посту должен быть совершенно другой человек.

По всем статьям выходило, что именно ему полагалось возглавить Исполком. Бывший каторжанин с явным даром трибуна и уважаемой внешностью безусловно имел такое право, если бы час назад вновь не объявил себя истовым поклонником Прудона, который советовал блюсти строжайшее политическое воздержание вплоть до свершения революции, когда её можно возглавить уже без малейшего риска. Пётр ещё помнил это и потому с виноватцей признал:

— В принципе многие из нас достойны такой чести. Однако давайте прикинем, стоит ли нам притязать на пост? Почти все мы — чужие для города. К тому же в общем — неучи. Совершенно не ведаем, как для толковой политики якшаться с теми же иностранными консулами. Короче, что обретёт советская власть от меня, Мана или Ковальчука? Много ли для неё будет от этого проку?

— Я-а-ясно, куда ты гнёшь... Так в чём дело-то? Вон маячит аж сам приват-доцент — ба-а-альшой мастак лобызаться с любыми послами. Давай без лишних антимоний проголосуем за него. И тогда советская власть будет с жирным наваром! — съехидничал Ман.

— А что, дельное предложение. Ведь Александр Семёныч тоже всю жизнь радел о счастье народа. Верно, иной раз в трибукном порыве перехлёстывал... Ну, так что ж теперь, казнить его за темперамент? В каждой семье бывают потасовки. А тут мы решали судьбу революции, судьбу всей России! Не шутка!

— Эк, заливается!.. Вылитый соловей! И кого нахваливает? Мерзкого Иуду, которому место лишь на свалке истории! — уже закипал Май.

— Не-е, паря, революция всё, победила. Больше нам воевать ни к чему. В соответствии с «Декларацией», которую мы все единодушно подписали, нужно вместе налаживать нормальную жизнь города и всего Приморья. Прикинь, сколько сторонников сразу обретём, если правда изберём председателем Александра Семёныча. Только ведь прокатите его на вороных...

— И тебя вместе с ним, чтоб не занимался оппортунизмом, если не хуже! Как ты можешь пороть подобную ахинею? Товарищи, да что ж это такое?.. Пока ещё не успел предать революцию, завоёванную нашей кровью, я предлагаю немедленно удалить его из «Красного знамени»! Нечего позорить партию эсеровской заумью!

Отвергнутый Ман всё больше входил в раж. Опасаясь, как бы его кулаки не создали опасный тайфун, Арнольд срезал орателя:

— Стоп-стоп. Разве не ты предложил выбрать Медведева? Ну, так нечего митинговать. А Пётр прав: сколько мы перемололи всяких теорий, выясняя, как навести порядок в хаосе... Но все прожекты рушились без точки опоры. Сейчас она есть. Грянувшая революция разрешила все споры в пользу социализма. Так давайте же вместе строить его на всех принципах, заложенных в нашей «Декларации».

— Благодарю за честь... — слегка поклонился Медведев. — Однако я не подхожу для вашей компании, поскольку вы и человека за человека-то не признаете, ежели тот не является чумазым пролетарием либо сиволапым смердом.

— Хм, начиная прямо с Ленина... Поэтому ваши друзья во главе с Авксентьевым и не хотели давать ему слово на весеннем съезде крестьян — белая кость, не делегат! Ох, и характерец у вас...

— Так я продолжаю. У нас есть молодой член партии. Он — местный. Дважды хлебал тюремную баланду, за плечами имеет целых четыре курса Петроградского университета. Сейчас отменно руководит в Исполкоме рабочей секцией, объединившей почти весь пролетариат Владивостока. Словом, умело командует армией в полсотни тысяч штыков. Костя сумеет найти общий язык с консулами, интеллигенцией, чиновниками, без которых сложно грамотно осуществлять революцию. За нами, чумазыми чужаками, они не пойдут — многовато гонора. А за Костей всё-таки двинутся. Мол, если советская власть доверила такой пост даже сыну вице-губернатора, значит, с ней можно работать и жить. Правильно? — утвердительно спросил Пётр.

Это была странная для истинного пролетария, совершенно необычная логика, которая беспощадно перечёркивала привычные представления о партийных авторитетах и определяла новые качества, необходимые настоящему руководителю для более успешного развития революции в местных условиях. Воронин довольно выставил большой палец. Арнольд восхищённо подмигнул. Даже триумвират невольной переглядкой оценил безусловную солидность предложения. Только неуёмный Ман желчно фыркнул:

— Уж тогда заодно приглашай сюда и сиятельного папашу!

— А почему бы нет? Скверный вице-губернатор не сумел бы вырастить отменного большевика.

— Уж не за то ли царь наградил его золотыми часами? — не унимался Ман и, ошпарив Петра почти классовой ненавистью, зловеще выпалил: — Вот где затаился могильщик революции, готовый под видом сопливой дипломатии обниматься с губернаторами, их любимыми сынками и прочей контрой! Советская власть не нуждается в позорных объятиях с разной сволочью! Для неё существует единственное средство — революционный террор! Заруби это на носу! Иначе поплатишься собственной шкурой!

Чтобы ни у кого не возникло сомнений в его решимости, Ман свистяще полоснул рукой. Уже давненько знал Арнольд степенно-рассудительного бородача с тихим голосом, не очень заметного политической активностью, зато неизменно корректного в общении. Теперь перед ним оказался почти другой человек. Всегда интересно увидеть новые грани характера. Но вежливо терпеть подобное буйство даже ради уважения к патриаршему сходству было уже неприлично. Он внушительным тоном посетовал:

— Ай-яй-яй... Что-то никак не пойму, то ли это седой марксист, то ли — молодой анархист или просто шальной террорист? Пожалуйста, сомневайся в правоте Петра, выявляй незаметные сразу ошибки, убедительно доказывай их. Товарищеская дискуссия по таким важным проблемам сейчас неизбежна. Ведь мы начинаем осуществлять социализм, который даже Владимир Ильич пока строил только теоретически. Значит, нормальная критика затачивает наши взгляды, мысли, делает их ясными, предельно полезными для решения конкретной задачи. Словом, в спорах появляется дорогая для всех нас истина. А ты что творишь? С какой стати сыпешь подряд оскорбления да угрозы? Где взял такое право?

Ман оторопел от резонной выволочки. По привычке с надеждой на поддержку скользнул глазами по лицам. Ехидные, презрительные или откровенно торжествующие взгляды заставили его возмущённо бухнуть дверью. Все почувствовали облегчение. Давно скучающий Медведев улыбнулся:

— Тайфун!.. Сочувствую встречным прохожим...

— Да-a, обидно столько лет холить и нежить на каторге классическую бороду и этак страдать из-за неё, — с удовольствием добавил Агарев.

— Давно бы избавился от неё для своего и общего блага, — проворчал Воронин.

— Тогда чем же он станет отличаться от всех грешных сидельцев продовольственной управы? — завершил Медведев разговор.

Обрёкший себя на изоляцию, Гольдбрейх уже извёлся в молчании. Даже Агарев перестал шевелишь усами, не замечая настойчивой сигнализации аж пляшущих бровей. Эта дружеская пикировка позволила ему внести свою лепту:

— М-м, всё-таки вы здорово побрили Карла Маркса. Надеюсь, впредь будет сдержанней. Что до Кости... Э-эм, этот выбор я считаю исключительно правильным. Теперь неприлично поминать, а-а, добрым словом прежнюю власть. Но куда денешься от явного факта? Александр Васильевич Суханов по сию пору имеет безукоризненную репутацию. Будь у нас больше таких губернаторов, а-а, зачем революции?.. И это существенно усиливает репутацию самого Константина Алексаныча. Да что там говорить: весь пролетариат города уважает его, а интеллигенция уже следит за ним с понятным интересом. Поверьте мне, это добрый признак. А-а... Эх, разбередили вы меня, перевернули душу... Так много хочется...

С горчайшей слезой Гольдбрейх безнадёжно махнул тряпичной рукой. Любого тронет подобная самоотверженность. Искреннее признание чужой правоты, равное чистосердечному покаянию, чуть не высекло слёзы. Пётр признался:

— Первый раз в жизни вижу такое... Приятно и радостно чувствовать это... Да, в пылу борьбы человек поневоле нагрешил. Но революция — всё, победила. Сейчас истина уже не имеет партийной принадлежности. Сейчас она заключается в том, чтобы вместе сохранить в городе нормальную жизнь. Значит, как обязались в «Декларации», мы вместе должны помогать этому. А люди должны сразу почувствовать перемены и тоже начать активно строить новую жизнь, о которой столько мечтали...

— Вы правы, э-э, Пётр Михалыч, абсолютно! Ведь смысл революции именно в том, чтобы одарить счастьем всех обездоленных, а-а, сначала хотя бы в нашем городе, а после, глядишь, и в остальном мире! — вдохновлялся Гольдбрейх радужной перспективой.

— К сожалению, я не пригоден для такой феерической миссии, — решительно отрёкся злопамятный Медведев.

— Конечно, это не резолюции писать. Но раз вы умеете хорошо сочинять их, — уже легче. Остальному по ходу дела научимся вместе. Поэтому используйте счастливый момент и замолите свои грехи, завтра же решив проблему с хлебом. Видите, какая вам выпала миссия? Будто — Христу. А потом решим остальное. По-дружески. Мирно. Как вы хотели. Договорились? — заключил Арнольд.

— Благодарю за честь. Но вы намерены использовать нас как свечу, дабы растопить её пламенем сургуч и пришлёпнуть своей печатью: сей подвиг свершили мы!.. Па-ардон... Люди должны получить хлеб только из наших рук! — заявил строптивый Агарев.

— Хм, пожалуйста. Можете раздавать его лично сами у всех на виду. Для нас это не имеет значения. Лишь бы накормить, успокоить народ. Договорились? — протянул руку Пётр.

— Будто всё зависит от нас... Это решают в Пекине. Консул ещё ждёт ответ.

— Думаю, уже получил его. Зачем Китаю из-за какого-то пустяка ссориться с Россией? Глупо. Есть возражения? — прижал их к стенке Пётр.

Господа охотно согласились. Только бы уйти отсюда. Солидный Гольдбрейх замешкался у «Форда» с тесноватой дверцей, которая вдруг хлопнула как револьверный выстрел. Котелок слетел с головы, пропав в снежных вихрях. Свистящий, воющий ветер по-свойски трепал космы брошенного старика, глумливо улюлюкал, норовя свалить. Ослепший Гольдбрейх вовсю сопротивлялся.

Обстоятельства требовали новых решений. Махнув рукой на ненадёжный триумвират, наделённый официальными полномочиями, Арнольд явился к китайскому консулу, точно верительную грамоту, вручил телеграмму и поинтересовался, нужно ли мудрому Китаю из-за сущего пустяка портить хорошие отношения с новой Россией? Любезный консул устранил досадное недоразумение простым телефонным звонком. Вдобавок — с радостью, поскольку внезапная остановка хлебных поездов создала на железной дороге хаос. Так оба нечаянно выручили друг друга. Поэтому вместе с удовольствием пообедали, став по-русски закадычными друзьями. А для надёжности тоже вместе встретили на станции первый состав. Ну, как тут ещё не поужинать для закрепления дружбы между великими народами?!

Небесные силы, очевидно, тоже разобрались в ситуации. Ветер устало затих. Появилось всё ещё жаркое солнце. Снег живо исчез. И люди налегке потоками двинулись к Народному дому, в огромном зале которого собрался торжественный пленум Совета, чтобы отметить свершение пролетарской революции. Свободного места вокруг уже не осталось. Но колонны рабочих, матросов, солдат чеканили шаг под шелест знамён или грозные революционные гимны, которые у Народного дома сливались в общий ликующий гул. Все окна были распахнуты.

Когда начались выступления депутатов, — наступила ночная тишь. Люди жадно ловили долетающие слова. Последняя схватка была беспощадной. С триумвирата содрали все фиговые листки. Уже не считая нужным прикрываться красными флагами или цветистыми демократическими лозунгами, он дружно запугивал депутатов адской расплатой за всё большевистские соблазны. Самая жуткая кара ожидалась из-за океана. Агарев так расписал её, что сам задрожал и, тыча в потолок трагически вытянутым пальцем, лишь сипло шипел...

Всем, кто во тьме стоически замер на склонах вокруг Народного дома, подобное лучше бы видеть. Особенно — как с театрально распахнутыми руками по сцене прошаркал белый Гольдбрейх, молча обнял только что избранного Костю и ткнулся губами в щёку, чёрную от щетины. Однако простодушный счастливец не оценил, столь красивого жеста, легкомысленно хмыкнув:

— Надеюсь, этот поцелуй не станет библейским?..

Оскорблённый Гольдбрейх мужественно оскалился в улыбке. Потом еле-еле добрел до семейного дивана. Узнав про отставку, возмущённая жена тотчас ушла к Ману, которого за идейную внешность и революционный пыл избрали секретарём Исполкома. Какое сердце выдержит столько ударов судьбы... Так самый старый марксист Приморья стал единственной в городе жертвой социалистической революции.

Глава X

Уж теперь наконец-то можно было спокойно перевести дух и проведать спасительницу. Но странная робость возникла в пути к телеграфу, поскольку предстояло не просто выполнить партийное поручение Арнольда, — познакомиться с женщиной, которая впервые шевельнула нетронутую сторону души. Как с ней говорить о заветном? Ведь пока не доводилось так откровенничать. Ещё много всяких разностей смущало Петра, придерживая ноги. Однако всё одолел довод: если она замужем, — остальные страхи напрасны. Это утешение позволило смело приблизиться к нужному оконцу, заслонённому всего тремя посетителями.

За стеклом светились её локоны, чуть певуче звучал голос, напоминая прежний смех... А на правой руке не имелось обручального кольца. Пётр полюбовался тонкими, приятными чертами лица спасительницы и, баюкая воскресшую радость, пошёл за цветами. На соседнем базаре отсветом лета желтели только мохнатые астры. Он взял пышный букет. Попутно узнал от старого китайца, что взамен получит столько же счастья. Дорогой запоздало представил, как подаст этот сноп в небольшое оконце. Получилось комичней прошлого шамканья. Передача поверх стекла тоже выглядела нелепо. Главное же — в любом случае невольно выдаст героиню, которую ждёт немедленная кара.

— Э-эх, орясина, совсем отвык от конспирации...

Такой же глупой выглядела попытка дождаться её на улице. Только слепой не обратит внимания на подозрительного человека с подобным букетом. Кто-то из чиновных эсеров наверняка узнает его и прикажет любому подчинённому выяснить всё остальное. Хоть ступай восвояси. Но предчувствие близкой радости всё-таки привело на телеграф. Народ в зале почти исчез. Лежащие на столе бланки надоумили взяться за ручку. Без цветов, с телеграммой в руке он был всем безразличен. Прочитав записку с предложением встретиться у памятника Невельскому, спасительница выпустила карандаш и оцепенела. Затем оглянулась, выдавая себя. Лишь тогда чуть кивнула. Пётр шепнул:

— Вон ваш букет...

Она непривычно медленно покосилась на стол и также медленно опустила голову. Пётр тоже неспешно пошёл к двери с цветами. Как просто всё получилось... Он удивлялся этому до самого Исполкома, не обращая внимания на интуицию, которая настырно бубнила, что зря идёт сюда. И впрямь у самого порога встретился Ман, изнывающий в скромной должности секретаря Исполкома. Он аж загоготал от изумления:

— Ог-го-го-го-го-го!.. Это для кого ты так раскошелился?

— Намечено свидание с зазнобой, — подмигнул Пётр, направляясь в редакционную комнату.

— Что-что?.. С кем, с кем?!.. — заквохтал следом Ман. — Ты что, уже превратился в пошлого мещанина или отпетого барина? Да как ты, редактор большевистской газеты, заместитель председателя Совета и Исполкома и кандидат в Учредительное собрание, в такой ответственный момент смеешь говорить о каких-то зазнобах и свиданиях? Это ж натуральное предательство революции!

Так-то не слушать мудрое наитие да нарушать святые прежде заповеди. Поэтому выволочка была ещё справедливой, хотя уже с перехлёстом. Ведь основное-то свершилось. Виновато пряча букет под стол от глаз других блюстителей идейного целомудрия, Пётр смущённо оправдался:

— Ну, положим, революция теперь не пострадает от свидания одного из её муравьёв.

— Так тем более должен подчинить свои муравьиные интересы её священным задачам!

— Трибун... Для кого мы её свершили-то? Для сынов и внуков. А откуда им взяться, когда мы только митингуем да заседаем. И вообще на кого похожи: грязные, мятые, носимся, вечно не жрамши. Разве так протянем до мировой революции? Не-е, сдохнем на полдороге. И коль уж нашлась добрая душа, способная о тебе позаботиться, так не подарить ей цветы, — всё равно, что предать революцию.

— Философ... Этак я тоже плюну на всё да стану гоняться за молодухами!

— С эдакой-то бородищей хрен их догонишь. Тем паче — с женой на буксире. Иль ты опять холостяк?

Ман предпочёл промолчать. Кроме подобного занудства ещё нависла угроза попасть на очередной предвыборный митинг до последнего трамвая. Нельзя рисковать, возможно, единственным вечером. Чтобы зря не мять увесистый букет, Пётр замаскировал его газетами и подался в казарму. Потешился горячим чайком. Избавился от недельной щетины, похожей на осеннюю стерню. Всё равно время, обычно быстролётное, тянулось... Будто перед казнью. Снова попробовал представить их вероятный разговор и махнул рукой. Уж слишком привык думать совершенно о другом. Не выдержав тягости ожидания, подался к памятнику адмиралу Невельскому. Великодушная луна помогла издали заметить спасительницу, которая в прежнем плаще и шляпке чёрным призраком скользила под гору, словно на лыжах. Едва успев развернуть газеты, Пётр подал букет:

— Пожалуйста... От имени всего пролетариата за героизм... Как вы решились на это?

— Возмутил обман. Скрыть известие о таком событии... Кого это не возмутит? — пылко воскликнула она и, спохватись, уткнула лицо в букет. Подышала солнечной свежестью, потом тихо спросила: — Как вы узнали, что это сделала я?

— Больше некому. Ведь на телеграфе наших нет, одни эсеры. Вдобавок запомнились плащ и шляпка. Но как вам удалось её добыть?

— Я просто сняла копию.

— Ло-овко... И очень умно! Да-а... Ну, пожалуй, ни к чему тут маячить. Вам — куда?

Клава жила в Гнилом углу, тьму которого почему-то перестала освещать даже луна. За всю дорогу встретился только шумливый матросский патруль. Поэтому Пётр успел подробно рассказать про аферу с телеграммой Петросовета. Вот в какой решающий момент появилась в редакции Клава, сполна заслужив поистине всеобщую благодарность и право на памятник рядом с Невельским.

Внезапность особой роли в историческом событии ошеломила, вызвав равную признательность. Клава пригласила Петра в гости. За чаем в тесной кухоньке само собой выяснилось, что её муж, поручик местного гарнизона и настоящий патриот России, уже в начале войны добился перевода на фронт, оставив сиротой сынишку Сергуню, а её — вдовой. Пётр обречённо улыбнулся:

— Выходит, я теперь просто обязан провожать вас в сию тьму-таракань после смены.

Грех возражать судьбе. Ещё грешней испытывать её. И после третьей встречи сбылось пророчество мудрого китайца. Однако суровая жизнь не могла бесконечно баловать Петра счастьем. Лавина событий заставила его выпускать «Красное знамя» каждый день. Как заместитель председателя Совета и Исполкома он должен был постоянно помогать своим опытом Косте, невольно став ему старшим братом. Последние дни подготовки выборов в Учредительное собрание тоже требовали предельных усилий, коль хотел вместе о друзьями попасть в столицу. Одновременно состоялась краевая партийная конференция, выбравшая его заместителем Арнольда. Эти обязанности сразу втянули в борьбу уже в Хабаровске, Благовещенске, Харбине и на Сахалине, где Советы ещё находились в цепких лапах эсеров с меньшевиками. Как одолеть сразу столько дел?.. Вообще пришлось ночевать в Исполкоме. Ладно ещё выручил Воронин, поручив патрулям заодно провожать Клаву, которой из-за такого известного мужа и резонного подозрения в том, что рассекретила роковую телеграмму, — грозил вышиб с работы.

Казалось: после выборов станет полегче. Но в знаменательный день третьего декабря в бухте Золотой Рог стелющимся хвостом тумана возник американский крейсер «Бруклин». Легендарный корабль, на котором в конце прошлого века адмирал Шлей возглавил разгром испанской эскадры у Сантьяго де Куба. После чего Испания потеряла Кубу, Пуэрто-Рико и Филиппины. Сейчас флагман Тихоокеанского флота был под флагом адмирала Найта. Явно озабоченный благополучным началом выборов в Учредительное собрание, он так спешил, что нарушил священное для всего мира правило вежливо постучаться перед входом в чужие воды. Можно предположить и другое: внезапность воздействия на избирателей. Что ж, мощные орудия «Бруклина», прямой наводкой нацеленные на город, образумили многих, ещё помнивших японские бомбардировки. В результате из всех большевиков стать делегатом Учредительного собрания удалось лишь Арнольду. Пётр довольно стиснул друга:

— Поздравляю от всей души! Мал золотник, но — дорог! Пускай столица и вся Россия узнают о наших делах!

— Обязательно всё расскажу, ничегошеньки не утаю! Пусть завидуют, как мы всех обскакали! — улыбался счастливый Арнольд. — А ты уж пока потерпи немного вместо меня. Ладно?

— Постараюсь... Если разрешишь тут спать.

— Прямо хоть на губернаторском столе!

Проводив друга, Пётр тотчас ощутил всё бремя председателя Крайкома. В знак солидарности с «Бруклином» и победившей на выборах демократией, олицетворяющей подлинное народоправство, к земской Управе обратился консульский корпус Владивостока, торжественно заявив в меморандуме, что не намерен признавать в городе власть Совета, поскольку союзные государства не признают советское правительство. Подтверждая это, адмирал Найт устроил на крейсере приём правого эсера Русанова — дальневосточного комиссара временно отсутствующего Временного правительства.

Как противостоять современной орде? Бравая Красная гвардия, недавно созданная из рабочих, была тут бессильна. Ведь Найт и консулы — неприкосновенны. Пришлось обратиться за помощью в Совнарком. Какие меры там предприняли — неведомо. Зато напомнили, что пора выполнять поставленные революцией задачи: брать в свои руки контроль над производством. Пётр показал телеграмму Косте:

— Вот как аукнулся наш пункт из «Декларации». Узнаешь? Так давай решать, кто этим займётся.

— М-да, головоломочка... Тут нужен оч-чень толковый экономист и вообще спец калибра Балуева. Откуда у нас такой?

— А если предложить Ману? Он прямо чахнет к секретарях. Здесь можно развернуться во всё Приморье! Работёнка в самый раз для его натуры.

— Вообще-то он готов хоть в Наполеоны. Других избирают туда, сюда, а его почему-то... Обидно по-человечески... Ты прав: эта должность в принципе для него. Только вот где добыть нужные знания, специфический опыт работы с массой различных людей.

— Наполеон тоже когда-то был рядовым пушкарём. Ещё найди-ка дельного бухгалтера сюда.

— Надо покумекать....

Пётр слабо верил в удачу. Ведь Костя тоже был слишком далёк от привилегированного сословия, которое в основном служило капиталистам. Едва ли какой чудак надумает изменить им. Тем паче — с ощутимой потерей зарплаты. Но великое благо: жить в родном городе и знать многих людей. Уже на другой день в дверь непривычно вежливо постучал тот самый вагонный попутчик в прежнем чесучовом костюме. Не веря глазам, надел очки в серебряной оправе, удивлённо покачал головой. Лишь потом уточнил:

— Простите, это вы — товарищ Никифоров?

— Он самый. А вы — кто?

— Григорьев. Главный бухгалтер торгового порта. Константин Александрович попросил выручить вас. Как откажешь сыну издавна почитаемого Александра Васильевича Суханова? Невозможно.

Радуясь правоте своей дальновидности, Пётр улыбнулся:

— Пожалуйста, садитесь. Вот как довелось встретиться... Хоть узнали меня?

— Мудрено... Словно только что с каторги. Ради Христа, простите за неприличное сравнение.

— Хм, это я тогда ехал из Александровского централа.

— Да-а... Знать, вконец укатали Сивку крутые горки, — смутился Григорьев и, сняв шляпу, направился к стулу. Виновато сказал: — Я к вашим услугам. Чем предстоит заниматься?

— Владимир Ильич Ленин поставил перед нами программную задачу: пора поворачивать капиталистическое хозяйство на социалистические рельсы. Хозяева будут, естественно, сопротивляться, оставив народ без работы и хлеба насущного. Рабочий контроль обязан предотвратить возможное бедствие. Как сделать, чтобы промышленная и торговая жизнь города продолжалась по-прежнему? Тут одними пламенными речами не обойдёшься. Нужны специальные знания, которых у нас нет. Пожалуйста, помогите своим опытом разрешить непостижимую проблему.

— Благодарю за доверие. Насколько известно, подобным не занимался даже Всевышний.

— Не было надобности. Сейчас эта миссия выпала вам. Попробуйте создать систему, которая поможет выжить Приморью.

Григорьев задумчиво пошевелил нимб седеющих волос и вздохнул:

— Одному это не под силу. Нужна подмога.

— Есть. Сам Кард Маркс.

— Гм, как бы с ним побеседовать?

— Очень просто.

Пётр пригласил угрюмого Мана. Внимательно слушая весомые доводы в пользу собственной персоны, получившей возможность вместе с Григорьевым вписать своё имя в историю новой России, как он ласкал правой рукой свою роскошную бороду и усы... Явно нежнее, чем вернувшуюся любимую жену. Затем неожиданно мило улыбнулся:

— Ну и здорово ты всё расписал... Аж дух захватило, голова закружилась от соблазнительной перспективы... Но увы, товарищ председатель Крайкома, это партийное поручение уже не по мне. Здесь нужно иметь специальное образование вместо каторжного, быть канцелярским докой. В противном случае только навредишь важному делу, дискредитируешь его и себя.

— Всю канцелярию потащит Андрей Тимофеич. Ты станешь осуществлять лишь общее руководство комиссией, подбирать в неё необходимых людей.

— Не-е, дорогой Пётр Михалыч, именно чрезвычайное чувство ответственности не позволяет мне легкомысленно броситься навстречу обещанным тобой лаврам. Найди для такой миссии кого-нибудь другого.

Это был первый отказ выполнить не просто партийное поручение, а первое программное поручение Совнаркома. Дополнительно агитировать бывшего каторжанина не поворачивался язык. Огорчённо пожав плечами, Пётр сказал Григорьеву:

— Извините... Придётся искать Фридриха Энгельса. А пока давайте прикинем, с чего и как рабочий контроль может начать работу. Надо же подготовиться к Исполкому.

Пётр позвал Ковальчука, Раева, Кушнарёва. Костя тоже привёл кого смог. Используя скромный опыт мастерских и сучанских шахтёров, вместе ломали головы, всё-таки решив для начала ограничиться семью главными государственными предприятиями Приморья. С намётками плана работы явились на Исполком. Привыкший к другой обстановке, Григорьев опасался эсеро-меньшевистского разноса. Пётр ждал эти наскоки с надеждой услышать что-то полезное от грамотных и безжалостных противников, свирепых из-за того, что в новом составе Исполкома даже вместе насчитывали всего чёртову дюжину мандатов.

Однако Медведев с Агаровым не нашли нужным вникать в доклад. С какой стати? Каждый день приближая их к открытию Учредительного собрания, которое упразднит Советы вкупе с остальными благоглупостями. Тогда хозяева торгово-промышленных предприятий наконец успокоятся и сами привычно позаботятся о собственных и, следовательно, государственных интересах. Посему главная забота местной власти — не мешать капиталистам, а важнейшая — помогать им. В результате всё будет прекрасно. Благоухая парижскими духами, Медведев лишь многозначительно поблескивал стёклами пенсне. Этим воспользовался Агарев, с горчайшей укоризной цедя сквозь прокуренные усы:

— Исстрадавшаяся Россия действительно жаждет завершения реформ, начатых Столыпиным Только ужели вы способны это осуществить? Смешно... Правительства могут меняться. На то божья воля... Но экономическая и торговая деятельность остаются незыблемыми. Это основной закон жизни, доказанный ещё Смитом и Вико. Ваш кумир Маркс превратил их выводы в свой капитал. Только зря вы надеетесь жить на проценты с него. Даже не подозревая, насколько сложны в мире промышленные и торговые связи, вы во хмелю реформации возмечтали сокрушить всё до основания, дабы затем воздвигнуть мир иллюзий...

За минувшее время, предельно утрамбованное решением тьмы насущных дел, Пётр изрядно отвык от подобного зудежа. Поневоле вспомнились тяжкие для господ времена, когда приходилось маскироваться красным флагом, лишь бы народ помог вознестись к власти. Ещё не зная редисочной сути этих социал-мещан, жонглирующих священными понятиями, доверчивый народ избрал их в хорошие начальники. Всё, больше никакая революция не нужна, ибо грозит опасными неожиданностями. Почёт у них есть. Сытая жизнь гарантирована. Капитал со временем будет. Что ещё нужно добропорядочным господам? Только благополучно здравствовать многая лета... И уже явно из прекрасного будущего, чтобы скорее избавиться от ненужной докуки, Медведев скучающе изрёк:

— С вопросом всё ясно. Поскольку товарищу Никифорову значительный каторжный стаж позволяет вполне профессионально контролировать чужое достояние, предлагаю утвердить его в должности председателя. Что далее в повестке?

— Опять же финансы, — деликатно напомнил Костя, недоумевая, почему до сих пор не распят за Гольдбрейха. — На организацию Совета рабочего контроля необходимы какие-то деньги.

Совместными усилиями нищий Исполком наскрёб лишь триста рублей — простой оклад любого сотрудника, начиная с председателя, Не деньги, а мизер для того же Григорьева, который получал в порту ровно в пятнадцать раз больше. Согласится ли он, пока помогающий им добровольно, оставить привычную службу и каждый месяц лишать семью целого состояния? Впрочем, это заботило только Петра. Остальные средства находчивые исполкомщики предложили добыть самому.

— Коль стал хозяином всей экономики Приморья, — действуй. Любой мельник всегда ест свежие пироги, — заключил мудрый Ковальчук.

— Следующий вопрос тоже требует незамедлительного решения. Слово председателю жилищной комиссии, — Костя ободряюще подмигнул Кокушкину.

Привычно поправив за ремнём гимнастёрку, Яков поднялся и, словно в казарме, сразу громогласно пошёл в наступление на Агарева:

— Вот конкретная возможность доказать вам свою заботу о народе, страдальцами которого вы представляетесь. Вы отлично знаете, сколько людей вповалку живёт на вокзале, в подвалах и ещё чёрт знает где? Пора немедленно закрыть все рестораны, шашлычные, бильярдные, остальные притоны и поселить в них бездомных! Осуществите это благое дело! И вы обессмертите своё имя! Власть у вас есть!

— О-о, Бож-же, ещё один вождь с бурсацкими замашками... — скорбно вздохнул городской голова и, пошевелив кабаньими клыками жёлтых усов, поддел Якова: — Сделайте милость, уступив бездомным свои казармы. Такой расхристанный гарнизон всё равно тут не нужен. Либо пусть они хоть сегодня селятся в пустой тюрьме. Пожалуйста, обессмертите своё имя!

Ловко выкрутился пройдоха. Столь же умело он и дальше защищал священную неприкосновенность частной собственности, доказывая, что гораздо проще и быстрей осуществить именно его предложение. Впрочем, это Пётр слушал вполуха. Донимала своя головная боль: как свести доходы казны с расходами, чтобы сэкономить на рабочий контроль? Ведь судебные, акцизные, учебные и остальные бюджетные учреждения буквально опустошали Госбанк. А возвращать выданные из него деньги власть ещё не умела, поскольку не отрешилась от многолетнего убеждения, что налог является ненавистным признаком капитализма и, следовательно, теперь не может быть применён. Хотя здравые размышления подтверждали: это является верным способом оборота народных средств, которые отныне станут обогащать не капиталистов, а укреплять государственное хозяйство. Всё-таки сомневаясь в своей правоте, Пётр поделился крамольной идеей о Григорьевым. Практик не страдал идейным запором, охотно подтвердив:

— Так и есть. Надо лишь установить разумный процент подоходного налога, чтоб не превратился в каторжное бремя.

— Для любого рабочего или служащего это всё равно бремя. Какой к чёрту подоходный налог с обычного заработка или оклада? Где тут логика? Даже не ночевала. Не-е, пусть его платят лишь те, кто действительно имеет миллионное доходы от своей торгово-промышленной деятельности. Логично?

— He ведаю, что по сему поводу сказал почитаемый вами Карл Маркс, но мне ваша мысль зело интересна... — улыбнулся Григорьев и, ещё раз оценив предложение, довольно заключил: — Главное же — всё решено по-божески справедливо. И аз воздам...

— Значит, благословляете почин? — ликовал Пётр от находчивости.

— А что ещё мне остаётся...

Нечаянная возможность сразу решить все финансовые проблемы Приморья заставила тщательно подсчитать будущие расходы хотя бы на полгода вперёд. Результат получился космическим. Даже минимальный налог — тоже страшил. Это сразу охладило пыл: так нельзя поступать с чужими деньгами, пусть и заграбастанными при помощи торговых спекуляций, постоянной недоплаты тем же шахтёрам или традиционного грабежа корейцев, китайцев, которым хозяева платили гроши. В ответ буржуи тотчас упрячут свои капиталы в иностранные банки, устроив конец света. Пока ограничились только спасительным принципом. Остальное надо решать сообща.

Не успел Пётр избавиться от этой головной боли, как телеграф принёс очередную строчку родной «Декларации»: «Совет Народных Комиссаров предлагает Советам Р.С. и Кр. Депутатов озаботиться скорейшей посылкой своих комиссаров во все местные конторы и отделения Госбанка. Посланные комиссары имеют контрольные права. Им предлагается неукоснительно следить за деятельностью контор и отделений и беспрекословно исполнять распоряжения главного комиссара Государственного банка, сообщая ему о всех неправильностях и затруднениях комиссаров. Предписывается особенно внимательно следить за правильностью распределения денежных знаков, имеющихся в кассах местных учреждений Государственного банка, и не давать управляющим требовать подкреплений с большим запасом». Зачесалась у Петра головушка, закружась от уймы свалившихся проблем. Невольно признался:

— Этак и постромки могут не выдержать...

— Неужели это так сложно? — посочувствовал Костя.

— Да уж явно потрудней, чем писать резолюции.

Кроме Государственного в городе работало около тридцати частных банков. Где сразу взять столько опытных комиссаров, обязанных пресекать махинации хозяев? Срочно пришлось отбирать наиболее грамотных большевиков, которых неутомимый Григорьев принялся посвящать в банковские тайны. Всё знал этот обаятельный человек с удивительно близкими понятиями о государственном достоинстве России, чести и честности каждого её гражданина, воплощением которых считал революцию. И старый царский служака, доселе стоявший вне политики, бесплатно трудился наравне с Петром. Всё-таки знал вице-губернатор Суханов, с кем находиться в приятельских отношениях...

И уже сам Григорьев пригласил на курсы порядочных служащих различных банков. Пётр благоговел перед ним, воистину спасителем. Поэтому охотно делился обедами, которые вместе с Сергуней приносила стеснительная Клава. Тоже вдвойне спасительница. Она знала, что муж работал редактором газеты, и не понимала, почему советовал какому-то Рютину, как вырвать Харбин из-под контроля хорватовской полиций, приказывал благовещенскому гарнизону принять самые решительные меры против наказного атамана Амурского казачьего войска Гамова, сокрушался вести об очередном разбое японцев на Сахалине или внушал делегации рабочих стекольного завода Пьянкова:

— Ваш хозяин за минувшие полгода взял в Госбанке всего восемнадцать тысяч рублей, а вчера хотел получить сразу восемьдесят четыре. Дескать, для расчётов с поставщиками. Не выгорело. Тогда решил использовать вас вроде тарана против советской власти. Хи-итёр, бобёр... Так вот, вы работаете не на государство, а на Пьянкова. Значит, с него и требуйте зарплату. Пусть он ломает голову, где взять нужные деньги, а проще — берёт кредит в частном банке. Всё понятно?

Какая уха или котлеты способны так долго не остывать. Но даже холодной едой Пётр обязательно потчевал каждого вошедшего в комнату. Отказывались редко. Хотя бы потому, что людям просто негде и некогда было подкрепиться. Это надоумило Клаву затеять столовую. Пётр живо отыскал губернаторскую кухню с отличной плитой, прямо рассчитанной на многолюдно. И Клава стала готовить на всех. Каждый сотрудник Совета или посетитель Исполкома в любое время мог спуститься в просторную кухню и за добровольную плату съесть миску супа, каши, жареной рыбы, всё запив сладким чаем или компотом.

Такая благодать особенно восхитила Костю. Насиженный в тюрьме катар желудка гнул его при малейшем ощущении голода. Теперь танталовы муки остались позади. После первого же ужина он с низким поклоном поцеловал Клаве руки. Затем предложил Петру приспособить кухонную кладовушку для ночлега, чтобы кормилица не тратила время на длинную дорогу домой, не мучила уже сонного сынишку. Это несказанно облегчило их долю. Вот если бы ещё каким-то чудом удалось избавиться от постылого телеграфа, напоминающего ядовитый гадюшник. Но за все пять должностей Пётр получал одно жалованье — всего триста целковых. Что составляло средний заработок любого квалифицированного рабочего.

Между тем сердобольная судьба преподнесла Петру воистину рождественский подарок. На пороге редакции, будто вынырнув из шаловливой пурги, возникли Мельников с Проминским. Упитанные, в шубах и огромных малахаях, они выглядели непривычно солидными, почти незнакомыми. Лишь глаза да улыбки выдавали прежних друзей. Намекая о причине их появления, Леонид с неожиданным чувством пропел:

Под ним струя светлей лазури... Над ним луч солнца золотой... А он, мятежный, ищет бури... Как будто в бурях есть покой!

Ну, как не расцеловать их за такое признание? Как тут же не познакомить с командой отважного парусника? Пётр повёл в председательский кабинет. Но представления о доблести всегда относительны. Каторжанин знаменитого Александровского централа... Это высшее тюремное звание звучало подобно набату. Все почтительно окружили гостей, восхищённо выслушав торжественные аттестации Петра, тоже вдруг ощутившего особую значимость минувших лет... Подоспевший обед позволил им вспомнить за столом несколько забавных случаев из каторжных трапез, только подтвердивших особенность друзей, способных находить смешное даже в могиле...

Тоже вкусившего нерчинской каторги Мана это заело. Чтобы осадить гостей, учинил им натуральный допрос насчёт Маркса. Отложив хлеб и ложку, Дмитрий отчаянно вскинул руки. Вот каким слабодушным стал бывший боевик эсеровской дружины. А Леонид сперва задумчиво очистил от каши тарелку, затем простодушно признался:

— После централа я исповедую единственную заповедь высокочтимого Карла Маркса: «Подвергай всё сомнению».

— Ведь это — прямой путь к позорной эклектике! — немедленно ухватил его за ухо правоверный ортодокс.

— Да он же сам в минуту прозрения признался: «Я кто угодно, только — не марксист!»

От подобного кощунства Ман поперхнулся чаем. Его разум отказывался воспринимать бред отпетого анархиста, которому, видите ли, уже на другой день после революции стало муторно чувствовать себя триумфатором, а потому следует лелеять дражайшую оппозицию.

— Мы сохранили её специально для тебя. И все переговоры с ней поручим лишь тебе. Так что можешь гужеваться, — подмигнул Пётр.

Готовый вручить спасителю хоть свои полномочия, Костя тоже кивнул. Уже в кабинете, оставшись наедине, Ман заявил ему:

— Не дурите. Этот хлюст почище нашего Двигомирова и мигом всё перевернёт вверх дном, посадив на него любезную сердцу оппозицию. Не-е, его лучше прямо сейчас послать куда-то подальше отсюда...

Бесценный совет при нехватке дельных людей. Воспитание не позволило Косте ответить как следовало. Зато ещё раз основательно поговорил с друзьями в комнате у Петра и предложил Дмитрию Мельникову заняться созданием милиции, без которой городская шпана уже вконец распоясалась. В знак солидарности с ним Леонид Проминский взял на себя уголовный розыск и разведку. Восторженно признался:

— Ужасно люблю острые ощущения? А «пушку» дадите?

— И в придачу карман патронов, — пообещал Костя. После дороги необходимо перевести дух. Поблагодарив хозяев за отменное радушие, друзья отправились в матросскую казарму, где ещё недавно обитал Пётр. С тех пор там не топили. Но в таких шубах им совершенно не страшен смешной местный мороз.

Видимо, узнав о серьёзном пополнении большевиков, «Бруклин» покинул замерзшую бухту. Казалось бы, прекрасно: город устал жить под прицелом его орудий, олицетворяющих весь Тихоокеанский флот. К сожалению, мина опасности затаилась в обычных вагонах, которые собирали Временные мастерские. Чужой в незнакомом городе, ещё не успев получить обещанную «пушку», Проминский сумел добыть сенсационную информацию:

— Америка решила прекратить поставки материалов. Не будут разгружаться даже суда, ждущие места у пирса. Все уходят восвояси.

— А ведь в мастерских почти нет запасов. Из чего теперь собирать вагоны? — закручинился Ман.

— Ещё шесть тыщ безработных, не считая грузчиков... — обречённо протянул Пётр, видя бесконечную череду знакомых лиц и пытаясь представить, как сохранить самый большой коллектив, будто специально наказанный за особую революционность. — Н-ну, с-скоты, выбрали ж момент... Без промаха саданули!

Обескураженный Костя усиленно дымил трубкой, прикидывая, всерьёз поступили американцы или просто для чего-то стращают? Не верилось, что деловитые янки ради политики могли пожертвовать солидным бизнесом. С надеждой предположил:

— Может, здесь какая-то ошибка... Вдруг транспорт ещё можно задержать, а?..

— Хм, попробуй свершить этот подвиг... Не-ет, подобные господа не ошибаются. Всё рассчитав, они безошибочно творят свои мерзости, — заявил Ман и неожиданно приказал: — Звони Колдуэллу! Чем чёрт не шутит?..

— Добрый день, мистер Колдуэлл. Вас беспокоит председатель Исполкома Суханов. Я хотел бы узнать, почему транспорты не станут разгружаться? Кто мне это сообщил? Да сам Нептун. Как это кто такой? Ну, по-нашему, царь морей... — Костя покачал телефонную трубку, словно Гранату, и нехотя пояснил: — Для американского консула советской власти не существует, а с частными лицами, которые свергают своих царей, но верят каким-то морским, он государственные дела обсуждать не намерен. Вот так-с...

— Надо немедленно выступить с решительным протестом! С какой стати Америка нарушает международные законы? — возмутился Ман, готовый ринуться на неё врукопашную. — Разве мы навязали ей этот договор? Сама подписала его, вцепясь в пять миллиардов барыша!

— У Вильсона свой закон: что хочу, то и ворочу, а мы расхлёбывайся... Эх, угораздило ж тебя разжиться такой весточкой, — в сердцах упрекнул друга Пётр.

Проминский уже сам не знал, куда деваться от неловкости. Получилось, что вместо пользы принёс только вред. Пошёл ещё раз проверить надёжность информации, грозящей катастрофическими последствиями.

Её точность внезапно подтвердил сам Кинг. Вернувшись из Сибири, он заглянул к Колдуэллу и среди прочих услышал такую новость, которой просто обязан поделиться с друзьями, чтобы немедленно приняли какие-то меры. В прошлый раз всем понравился простецкий Фрэнк, совершенно непохожий на остальных иностранцев — высокомерных, чванливых. К тому же он оказался самым порядочным среди них, в общем правильно написав о революции. Даже посочувствовал неопытным храбрецам, которые смело взялись из хаоса всеобщей разрухи создать коммунистическое государство. Лишь сомневался, удастся ли сплошь тёмному народу и его полуграмотным комиссарам осуществить столь грандиозную затею. Справедливое опасение. Оно лишний раз подчеркнуло ум, искренность Фрэнка и вызвало естественное уважение. Поэтому все почтительно слушали, как он торжественно рокотал, уверяя, что транспорты назад не пойдут:

— Дорогие друзья, пожалуйста, поймите борьбу, э-а, мнений в конгрессе. Там кое-кто по-неопытности явно путает политику с бизнесом. Но здравый смысл всё равно одержит победу. И пароходы скоро изменят курс. Обязательно! Зачем Америке их груз? Чтобы, э-э, ржаветь на пристани? Разум, сама, э-э, натура делового человека не согласятся с подобным абсурдом. Ведь на эти вагоны затрачена масса денег, материалов, труда. Они должны окупаться, давать прибыль. А что получится теперь? Всем грозит крах. Капиталисты потеряют свои доходы. Рабочие потеряют свею работу. Кому это нужно? Разве что вам... Поскольку тогда безработные тоже восстанут и перебьют хозяев, которые не дают им заработать на жизнь. В результате Америка из-за каких-то, э-э, паршивых вагонов получит свою революцию. Правильно?

— Абсолютно! — восхищённо выдохнул Ман.

— Вот как там, э-э, влипли... Всё поставлено на карту. Но Вильсон, как известно, дважды президент — Принстонского университета и Америки. Он не допустит, чтобы безработные штурмовали его Капитолий. Вот почему Америка будет по-прежнему помогать вам паровозами, вагонами, рельсами и остальными товарами, э-э, вплоть до жевательной резинки, а вы в знак благодарности поможете ей спастись от революции.

— Здорово приспособились... Прямо навечно застраховался ваш Вильсон от революции. Ай да профессор! Вот, братцы, как надо глядеть вперёд. Попробуй-ка его теперь обставить... Мудрено! — заключил Костя.

— Тьфу, нашёл чем восторгаться... — фыркнул Ман. — Да мы уничтожим его именно этим оружием: откажемся от поставок и тем самым вызовем цепную реакцию, которая завершится победным штурмом Капитолия!

— Всё-таки сомнительно, что транспорты скоро вернутся. Сейчас Америке выгодней придержать их где-то на якоре. Да, она потеряет на этом сколько-то миллионов. Зато после выгадает ку-уда больше. Кому она с начала войны поставляла оружие? Царю. Кому мы в последние месяцы отправляем его в американских вагонах? Революционной России. Так зачем же вооружать её собственными руками? — усмехнулся Пётр. — Глупо. В высшей степени. Гораздо лучше обождать, когда царь вернётся на престол. Ведь он ещё здравствует и при должной поддержке вполне может вскочить на белого коня. Ну, а если это не выгорит... Для чего ж тогда на «Бруклине» торчит адмирал Найт? Сил его флота вполне достаточно, чтоб захватить Владивосток и, значит, все портовые грузы, которые стоят около шести миллиардов золотом. Так наметил ваш премудрый Вильсон?

— Пожалста, Пётр Михалч, проверьте, — великодушно улыбнулся Фрэнк, зная, что президент объявил России блокаду, которая вскоре ликвидирует новую власть. — Если вы разгадали его план, Вильсон это оценит. Ему как раз нужен толковый государственный секретарь.

— А Лансинг заменит Колдуэлла?

— Зачем? Вас... Он весьма любит социальные эксперименты и с удовольствием потрудится, э-э, во славу революции.

— Ладно, для верности недельку обождём. Но в принципе с мастерскими всё ясно. Договор обязывает нас выдать привезённым сюда рабочим трёхмесячный оклад и оплатить их семьям билеты домой. Местные рабочие должны получить двухмесячный оклад. В банке есть девять миллионов. Авось, хватит рассчитаться. Так что, Костя, ставь вопрос на Исполком.

— Выносить туда такую чушь? Да нас просто освищут! Кто согласится на банкротство? На какие шиши будут жить все, кто останется? Нет, я категорически против подобной ахинеи! Зачем подрывать свой авторитет?! — возмутился Ман.

— Меня больше волнует иное... Вдруг начнётся заваруха? Тогда и деньги достанутся победителям, и рабочим снова придётся на них мантулить. К чему делать врагам двойной подарок? — возразил Пётр. — Не-е, такие мастера нужней России. Это впрямь её золотой запас. Ведь там после войны фактически некому работать. Вот и пускай возвращаются на заводы, уже в новой обстановке повышают их отдачу.

— Так-то оно так... — согласно вздохнул Костя. — Но представляешь, какой Агарев с Медведевым подымут вой... Нас ликвидируют ещё быстрее. Даже деньги не успеем взять из банка.

— Что это вы запаниковали? Кто может нас ликвидировать и захватить наши деньги? Ничего подобного! Чтоб защитить себя от всяких запугиваний, надо силе противопоставить силу! Пусть все рабочие немедленно вступают в Красную гвардию. Так мы сразу избавимся от финансового краха, безработицы и опасности оказаться побеждёнными. Шесть тысяч штыков... Это ж целая армия! — торжествующе заключил Ман.

— Под твоей командой? Ах, как всё было б здорово... И нам не надо сушить мозги разной хреновиной. Господи, благослови раба твоего на сей подвиг — дай ему силы сокрушить эскадру с десантами на борту! — взмолился Пётр, возведя глаза.

— Чем паясничать, лучше дайте мне эту армию. Тогда сразу увидите, как надо поступать с врагами советской власти. Ни один не уйдёт отсюда живым! Я ещё раз повторяю: ни в коем случае нельзя ослаблять себя в такой момент. Это роковая ошибка. Нет, я категорически против расчёта рабочих и считаю своим партийным долгом заявить о сём на Исполкоме!

— Изволь... Пожалуйста, Фрэнк, извините за возникшее недоразумение. Ведь у каждого свой взгляд на развитие событий. Поскольку мы прежде всего обязаны избавить людей от вероятных неприятностей, я сейчас иду в мастерские, чтобы рассказать людям о грядущем. Пусть соответственно к нему подготовятся. Приглашаю вас на встречу с рабочими — главной силой нашей революции и, похоже, её первой жертвой.

Кинг махом вознёсся с дивана. Громадный в серой медвежьей дохе и папахе, он рядом с тщедушным Костей выглядел натуральным Голиафом, который в случае чего может заслонить от праведного гнева людей, вдруг оставшихся у разбитого корыта. Однако Фрэнк совершенно иначе воспринял эту историю. В пути он одумался, чисто по-русски хмыкнув:

— На кой, э-э, хрен я должен отдуваться за всю Америку? Чушь, э-э, собачья... Мне ничего не надо больше всех. Я такой же пролетарий, только — пера.

С прежней обворожительной улыбкой он пожал Косте руку и величественно покинул тесный трамвай. Вздыбленные от стыда волосы, казалось, приподняли фуражку. Без того низкорослый, Костя невольно съёжился под взглядами соседей, но не отвёл, не опустил голубые глаза, поскольку был обязан отдуваться за всех.

Мощные трубы силовой станции по-прежнему со свистом извергали дымовую завесу. В адской музыке ухающих молотов, оглушительном дребезге пневматических молотков, надсадном скрежете подъёмных кранов, которые осторожно разгружали поданные с Эгершельда материалы, рабочие собирали и красили уже готовые вагоны. Перешагивая через чёрные шланги, судорожно дрожащие от спрессованного воздуха, Костя направился в профсоюзный комитет. Его недавно возглавил бывший клепальщик Иосиф Кушнарёв. Он отлично знал настроение людей, поэтому предложил повременить с выступлением, пока осторожно подготовит всех, чтобы избежать взрыва. Уже привыкший к овациям ликующих масс, Костя мужественно улыбнулся:

— Чепуха... Это тот самый момент, когда важней всего честно сказать людям правду. Пусть и горькую. Ведь не я лишу их работы. Напротив, я дам возможность уехать отсюда в безопасную глубь России. Чем плоха перспектива благополучно вернуться домой?

— Сомнительным благополучием. Люди сразу теряют синицу в руках и должны, бросив обжитый клочок земли, крышу над головой, нестись в погоню за журавлём, — возразил Иосиф, зная, как тяжёл на подъём такой огромный коллектив и сам оказавшись в пиковом положении.

— Ничего... Если подведёт революционный энтузиазм, авось выручит революционное сознание. Коллективный ум — величайшая сила!

Больше возражать Иосиф не стал. Проще собрать поблизости боевой актив. На всякий пожарный случай. Немного проводил отчаянного гостя, который за личное мужество, как солдат на передовой, вполне заслуживал Георгиевский крест. Встретив слесаря Шуликова, Иосиф послал его дальше как связного. Не подозревая об этом, Костя прикидывал, где начать разговор. Неожиданно потный клепальщик с вагона прокричал:

— Здравствуйте, товарищ Суханов! Не хотите ли погреться?

— С удовольствием, — обрадовался он догадливости рабочего.

— Вот спасибочка: дали пролетарию перекурить!

— Ещё дам и прикурить.

— Добавочное спасибочко! — Взяв горящую спичку, клепальщик предупредил: — Только вы покрепче упирайтесь в пол, а то сковырнётесь!

Костя запрыгнул на площадку вагона, подхватив горячий молоток, прицелился в начатую заклёпку и даванул во всю мочь. Без навыка ударник отбросило в сторону. Потом заклёпка начала плющиться вбок. Выравнивая её, Костя вспотел, руки занемели от напряжения, но всё равно не выпустил отяжелевший молоток до тех пор, пока клепальщик довольно поднял большой палец:

— Хар-рош! Получилась будто моя! Благодарствую за перекур!

— Спасибо за удовольствие... — выдохнул Костя и уже со стороны пригляделся, действительно ли заклёпка получилась такой же аккуратной, как другие? Похоже... Он с естественной завистью смотрел на голые по локоть, мохнатые руки клепальщика, который играючи подправил его заклёпку и стал расправляться с остальными. Между тем у вагона уже собрались любопытные. И один из них, кряжистый, с пушистыми запорожскими усами, ехидно спросил:

— Шо, товарищ Суханов, вже решив переквалифицироваться?

— Не повредит...

— Це так... Не всё ж просиживать в начальниках штаны, — одобрительно покачал он головой, прикрытой каким-то опорком. — Може, для революционной переиначки жизни поменяемся местами, га?

— Ку-уда, тебя, Вареник, занесло... Окстись! — насмешливо вразумил его клепальщик и горделиво добавил: — Товарищ Суханов, слава Богу, мастак на все руки? Ну-ка, угадай, какая заклёпка его?

Могучий Вареник легко взмахнул на пол вагона. За ним полезли другие. Все столпились у стойки, дивясь умению начальника и похваливая за это. А сюда всё подходили другие рабочие. От копоти, пыли, январских сумерек и усталости окаменевшие липа собравшихся были черны, как булыжная мостовая. Грозность момента требовала предельной чёткости слов, равных клятве. Костя сосредоточенно закурил трубку. Но стоявший рядом Вареник опередил и, как все клепальщики, привыкшие разговаривать под грохот молотков, закричал:

— Вот возьми хучь меня!.. Где я родився? Прямо в поле! Во где родила меня матка! Сияла с батьком жито и родила в борозди! Чому я с мала вчився? О цими руками зарабливатъ кусок хлиба! Шо доброе бачив за всю жись? Тики царя, когда вин тут був... Я вже родився в синяках от барских та панских пинков и всю жись гнул хрип на хозяив! Це мне обрыдло! Я не хочу, шоб мои дети та внуки так бедовали!.. Шоб изменить цей подлый порядок жизни, я готов зубами драться за революцию! А ты, товарищ Суханов? Якой тебе, барину, резон якшаться с нами, тёмными голодранцами, га?

Вглядываясь в чёрные глаза пожилого Вареника, Костя пытался уяснить, чего в нём больше: врождённой ненависти к барину, естественного непонимания другого человека или всё же заурядного стремления правого эсера ошеломить врага, чтобы все убедились, насколько вздорны рассуждения барича о какой-то революции... Впрочем, сейчас не до этого. Костя признался:

— Просто мне было стыдно за тот бесчеловечный строй. Именно потому я тоже решил бороться за революционную справедливость жизни.

— Тю-у-у-у... Стыдно... Решив... Це — блажь! Бона скоро минет! Ты одумаешься и снова решишь, шо пишов не туды! И опять повернёшь нас в ярмо! Не-е, ты як був барином-господином, так и остався им! А я як був грахом, так и остався им! А ты ще толкуешь про якусь революционную справедливость! Комедь!.. Ни-ни, треба ще одна революция, шоб установить настоящую справедливость — божескую! И я готов драться за неё хочь зубами!

Тут сермяжная правда была очевидной. Тонко во всем разбирался хитроумный Вареник, точно бил в души стоявших вокруг. Обычно на митингах кто-нибудь из большевиков обязательно возражал такому ретивому эсеру. Но сейчас все молча попыхивали самокрутками. Видно, тоже были недовольны, что долгожданная революция пока действительно ничуть не изменила к лучшему их тяжкую жизнь. Горько сознавать свою беспомощность. Однако не ради же встречи с Вареником пришёл он сюда. И Костя спросил:

— Коль так, почему же председателем Совета и его Исполкома депутаты избрали не вас, а — меня? Интересно, не правда ли? Подумайте-ка об этом. А сейчас поговорим о более важном. Товарищи, благодаря вашим усилиям в Россию каждый день уходил новый состав. После революции их набралось уже семьдесят с гаком. Но возникла нелепая ситуация: Комиссариат путей сообщения до сих пор не заплатил нам ни за один вагон. Заказ на поставку полуфабрикатов был оплачен золотом ещё до войны. Больше Америка решила не отдавать наше кровное: все транспорты поворачивают восвояси. Значит, смысл жизни вашего прекрасного коллектива исчез. Надежды, что великодушная Америка вернёт нам остаток золота, к сожалению, нет. При всём уважении к вам, мы в Исполкоме уже просто не знаем, где и как добывать вам зарплату. Какой же выход? Пора вернуться на свои прежние заводы, где сегодня практически некому работать. Хотя именно там предстоит ковать революционную мощь России. Теперь предстоит ковать уже именно вам. Деньги на расчёт и билеты мы в последний раз всё-таки найдём. Кому и что непонятно? Я слушаю вас, дорогие товарищи!

Все обречённо ждали, что ещё скажет бессильный председатель беспомощного Исполкома, Костя тоже переводил дух, медленно озирая замершую в трауре тысячеликую опору и защиту советской власти. Как в будущем выстоять без неё... Эта связь была настолько тесна, что разъединение равнялось верной смерти. Оглушительную, точно на большой глубине, тишину нарушил измождённый рабочий. Болезненно покашливая, он еле слышно сказал:

— Виной всему ваша власть... Если у нас будет нормальная революционно-демократическая власть, Америка и другие страны перестанут нам гадить. Исчезнет страх японского нападения. И жизнь станет нормальной, как раньше... Почему вы не учитываете всё это? Почему своим гонором да мечтами о мировой революции ставите нас под удар?! — с пронзительной болью крикнул он и на грани отчаянья заключил: — Так на кой хрен власть, коли она сулит нам лишь смерть от голода или иноземных штыков? Уступите её без греха другим! Пусть властью распоряжаются те, кто способен дать нам сносную жизнь!

От яростного крика заложило уши. Революционное сознание коллектива действительно не выдержало такой встряски. Удивлённый этим. Костя растерянно смотрел на искажённые лица и опушённые паром черно-белые ряды перекошенных ртов, которые истошно требовали:

— Во-о-о-он!..

Его впервые гнали прочь. И если бы покинул вагон, — отделался легко. Но сословное честолюбие удержало на месте. Честолюбие, обида и слепящее желание вразумить не понявших главное заставили Костю выслушать все обвинения вплоть до распятия Христа. Затем неотразимыми ответами он доказал, что даже один в поле — воин. От напряжения, казалось, бесконечного вечера даже Иосиф почувствовал себя так, будто не выпускал вторую смену клепальный молоток. А Костя ещё нашёл где-то силы в завершение по-мальчишески страстно воскликнуть:

— Многоуважаемые, дорогие товарищи, на всякий случай опять повторяю, что деньги для полного расчёта всех вас и оплаты ваших семейных билетов у нас есть! Это гарантирует сам Пётр Михайлович Никифоров — ваш прежний электромонтёр и нынешний банкир Исполкома!

Иосиф был старше, всю жизнь провёл среди рабочих разных национальностей, отлично зная, насколько они разноречивы, пестры и потому — трудноуправляемы. Даже без малейшего партийного влияния. А под его воздействием — тем более. Однако произошло чудо, которое сотворил бывший студент в голубой фуражке Петербургского университета. Иосиф первым осторожно тряхнул его руку за это и ещё охотней проводил домой. На всякий случай. Потому что за Костей увязался Вареник, неожиданно воспылавший желанием балакать хоть до полной победы мировой революции.

Главное благополучно разрешилось. Теперь следовало добыть необходимые деньги, чтобы уверенно чувствовать себя на предстоящем Исполкоме. Управляющий Госбанка, немногословный старик с апостольской бородой и нежно светящейся лысиной, прежде был довольно покладистым. Случалось, даже подсказывал, где можно взять льготный кредит. Однако на сей раз он восстал против неслыханного превышения власти, опустошающей собственную казну, и пригрозил отставкой. Возникла уже другая опасность. Для надёжности пришлось назначить в банк первого комиссара. На заседании Степанов-Бродский сам подтвердил наличие нужных девяти миллионов.

Несмотря на разгон Учредительного собрания, Медведев с Агаревым были уверены: вот-вот полностью возьмут власть. А много ли она значит при пустом банке? Сразу надо кого-то прижимать. Рабочих нельзя — нищи. Биржевиков тоже нельзя — восстановишь против себя всех солидных единомышленников. Посему следовало во что бы то ни стало сохранить государственный резерв банка. Темпераментный Агарев немедленно запротестовал:

— Это — безумие! На что вы обрекаете служащих Думы, Управы и остальных учреждений Приморья? По миру их решили пустить? Так сами толкаете людей на забастовки! В таком случае мы слагаем с себя всякую ответственность за последствия вашей очередной авантюры!

— В таком случае нам ничего не остаётся, как взвалить эту ответственность на себя, — обречённо промолвил Костя. — Ведь другого выхода нет.

Дальнозоркий Агарев наконец-то увидел за янтарным столом нового председателя Исполкома и окатил его желчью:

— Ах, какой отменный вздор несёт сей гениальный вьюноша!.. То ли он близорук, то ли попросту глуп. Вполне вероятно, удачно сочетает оба названных качества, не видя самого заурядного выхода: требовать с Питера деньги. Это рабочие Комиссариата Путей Сообщения. Пусть и расплачивается с ними...

— Питер сам еле дышит. Разумеется, у нас всё-таки хватило ума запросить Комиссариат. Вот его ответ... — спокойно показал Костя прискорбную телеграмму и даже слегка улыбнулся, намекая старому провокатору-моралисту, что его потуги втянуть в пошлую свару напрасны.

— Так из-за него мы тоже должны околеть? Логика, я вам доложу... Столица сама во всем виновата. И если она испускает дух, это вовсе не значит, что мы должны околевать заодно. Нет, вовсе не значит! — решительно повторил Медведев. — Посему я заклинаю вас внять голосу благоразумия и воздержаться от рокового шага, каковой может оказаться последним в вашей деятельности. Да, именно последним, ибо трудно представить, что народ согласится и дальше терпеть ваши фортели. Выборы в Учредительное собрание прекрасно показали: народ перестал жить под вашим р-р-революционным гипнозом, предпочитая, достойно оценить уже существующие блага щедрой демократии. И самое лучшее для вас — апеллировать к населению о перевыборах. Тем самым вы хоть однажды честно выполните свою роль несостоявшегося вождя.

— А во-о-о не хотите? — показал Раев здоровенный кукиш и поднялся с кресла. Огромный, с массивными плечами молотобойца, он лихо поправил на кудлатой голове незримый котелок, старательно сдул с пиджака невидимую пылинку и, таинственно погмыкивая, задумчиво прошёлся вальяжной походкой Медведева. Толстые губы что-то шептали, пальцы медленно загибались в подсчёте. Записав итог в книжицу, Раев степенно положил её в карман и кого-то увидел. Наверняка — собрата из мастерских. С радостной улыбкой страстно обнял его и воткнул в спину карандаш-кинжал. Отстранясь, брезгливо покосился на пол. Шевельнул ботинком лежащего. Довольно гмыкнул. Поправил пенсне, посмотрел, не запачкался ли. Тщательно вытер ногу о покойника. Насторожился... Отпрянув, невинно возразил: — Па-ардон, это не я. Он так и валялся тут. Хм, мастеровщина... Пьяный... Помочь? А вдруг... Нет-нет, я не могу взять на себя такую ответственность...

— Перестань юродствовать. Здесь не балаган, — делано возмутился Медведев точности изображённого.

— В том-то и штука. Так чего ж вы тут разводите дымагогию? Неча зря пустозвонить. Мы как-нито перебьёмся. Не привыкать. А людей неча маять. Костя, голосуй своё предложенье!

— Может, сначала всё-таки послушаем Фёдора Кузьмича Завьялова? Пожалуйста, истинный глас народа.

Тяжкая хмурь закоптила лицо Кузьмича. Внезапно свалившаяся беда пригнула седую голову. Чёрные глаза жёстко смотрели из-под нависших бровей. Лишь выцедив стакан воды, он нехотя признался:

— Хм, какой резон держать нас тут без толку, ради хальных убытков... Уж лучше впрямь ковать революционную мощь России в родной кузне. По уму всё это верно, правильно... Да ведь аж камень прирастает к месту, обрастает мохом... Ужель мне будет легче жить, когда вам станет ещё тяжелее... Вот в чём штука-то... Эх, вот куда я щас махнул бы на ваши деньги, так в Америку: набить рожу Вильсону... Ладно, не травите душу. Люди щас в таком состоянии, что уж и жись ни к чему... Скорей дайте им деньги. Пускай чуток угомонятся. Когда твёрдо сдержите обещанье? Я должен сказать это всем.

— Завтра же, — отозвался Пётр.

— То-очно?..

— Ты уж не веришь даже мне?

— Эх, милок-милок... Разве ты — Всемогущий?.. — Дед безнадёжно махнул рукой, затем поднял её, призывая голосовать. Лишь эсеры с меньшевиками по традиции были против вопиющего грабежа казны, равнозначного прежним эксам. Не смущало их даже то, что деньги получат рядовые члены собственных партий. Костя тут же воспользовался моментом:

— Следовательно, вы предлагаете сэкономить на них? Превосходная мысль. Тогда остальным достанется больше. Впрочем, честь не позволяет нам разделять людей на чистых и нечистых. В беде все равны. И наша обязанность — помочь каждому, независимо от явного урона для себя.

— Это политика национального предательства... — злобно шипел тощий Выхристов.

— Фанатики, ваша ослиная тупость и упрямство приведут к гражданской войне! — ядовито вторил ему Агарев.

— Там, где сбрасывается со счетов отжившее, там гражданская война — благо! — начал распаляться азартный Ман.

— Мы совершили бескровную революцию! Теперь вы намерены утопить её в крови?! — под звон люстры грозно вопрошал Новицкий, почернев от праведного гнева.

— Крови мы не боимся! Если революция потребует, будем её лить! — наотмашь рубанул Ман рукой.

— Чужую не жалко! — срезал его Выхристов.

— Безумцы, вы губите все достижения революции только для того, дабы красиво умереть! — обличал Медведев знакомым тоном апостола Павла и призывал: — Опомнитесь, позёры! История вам этого не простит!

Распалённый Ман с кулаками наперевес двинулся к противникам, но Костя осадил его:

— Стоп-стоп, зачем создавать предлог для начала гражданской войны?.. К сожалению, господа эсеры и меньшевики считают смену флага высшим достижением революции. Верней, даже не смену, а лишь замену двуглавого орла демократической шляпой. Мы на это не согласны. Именно мы, большевики, открыли новую страницу истории. И только от нас зависит, что на ней будет написано. Разумеется, мы не хотели бы пятнать её кровью. Удастся ли это? Да. Если ваши заботливые союзники не приставят штыки к нашей груди. Но даже в этом случае мы сами всё равно не погасим свой маяк. Ни-ко-гда! Сочтите-ка, скольким народам он освещает путь на берегах Великого океана!

— Гм, кто мог подумать, что любимый сынок вице-губернатора окажется таким р-р-революционером!.. — всё-таки щипнул его Медведев, только бы оставить за собой последнее слово.

Костя посочувствовал несчастному пошляку, вынужденному так изощряться ради банального фарисейства. Хоть бы пощадил свои седины. Зато Кузьмич, ощерив клыками прокуренные усы, прохрипел:

— Н-ну и сволота... Обязательно плюнет в душу... Без этого сучья жизнь не мила...

— Чёрт с ним... — улыбнулся Пётр, для которого важней было другое — рабочие мастерских завтра же получат расчёт!

Половина из них тут же укатила в Россию. Другие начали искать пристань поближе. Но Кузьмич никуда не тронулся из Голубинки, виновато оправдываясь:

— Владивосток — последняя пуговица на русских штанах... Как же я, член Исполкома, в такой опасный момент брошу свой важный пост? Не могу. Чай, ещё пригожусь тут и с молотом. Ну, приспичит народу пики да сабли против интервентов ковать? Пожалста, вот он я!

Старик молодецки выпятил грудь, пышно прикрытую сединой бороды, и озорно подмигнул посветлевшим глазом. Пётр нежно обнял дорогого батю, предложив пустить остатки американского металла на плуги, бороны и косы, позарез нужные сёлам.

Глава ХI

Революция вытолкнула сюда из России много миллионеров. Город превратился в центральную биржу, заменив столичные. Все частные банки разбухли от прилива капиталов. Появился десяток новых. А Государственный, после расчёта с рабочими Временных мастерских, — пустовал. Никаких подкреплений Петроград не давал. Цепенящая пустота Госбанка была равнозначна банкротству советской власти.

Оппозиционные газеты и несчётные ораторы вовсю накаляли народ, призывая одним дружным ударом избавиться от авантюристов, таких же безмозглых, как царские. Перекрёстки улиц опять превратились в клокочущие митинги. Всё большевики, пытаясь под свист и ор объяснить положение впустую надрывали горло. Наконец ближние улицы не вместили собравшихся бунтарей, которые довольно организованно проманифестировали мимо Исполкома, грозно распевая гимн анархистов:

Пусть чёрное знамя Всегда осеняет Победу рабочего люда!

Телеграфный призыв Суханова с Никифоровым к самому Ленину пока ничего не дал. Больше терять время и раскачивать лодку нельзя. Спасти, всё поставив на свои места, мог лишь налог. Вечером у Кости собрались только самые надёжные люди. За дверью кабинета добровольно маялся Проминский, чтобы капиталисты ни слова не узнали раньше времени. Всё тщательно взвесив, решили предложить всем предприятиям и учреждениям Приморья каждого пятнадцатого числа вносить на депозит Исполкома специальный налог в размере одного рубля с человека. При этом ни в коем случае не взимать его с рабочих и служащих. Действующие в крае иностранные фирмы облагались таким же налогом. Услышав на очередном заседании это безумие, возмущённая оппозиция онемела. Пётр воспользовался тишиной, сообщив:

— Скоро приятная для всех нас годовщина. За минувшее время наши богачи не внесли в Народный банк или Казначейство ни копейки подоходного и имущественного налога. Будто революция прежде всего их освободила от почётной необходимости выполнять гражданский долг перед государством. Пожалуйста, сравните цифры. Мизер нашего налога очевиден.

— Боже правый, что я слышу... Председатель Крайкома партии большевиков собственными руками воскрешает царские порядки? Бред собачий! Кошмар! Поз-зор! — заклеймил его Медведев.

И в знак протеста против вопиющего кощунства оппозиция дружно покинула Исполком. Оставшиеся большевики, левые эсеры и беспартийные, тщательно прикинув неизбежные последствия, поддержали мудрое пролетарское решение, которое избавляло от множества проблем. К сожалению, оно немедленно создало новые. Миллионеры не желали расставаться даже с мизером.

Для начала Биржевой комитет предложил директорам банков и других кредитных учреждений в знак протеста прекратить работу. На заседании присутствовали почётные гости — представители японских «Чесен-банк» и «Спеши-банк». Они без обычных экивоков согласились внести необходимые суммы. Стачечный фонд составил шестьсот тысяч золотых рублей, гарантируя полугодовое безделье. Все были почти счастливы: эх, воздадут таким-разэтаким большевикам! Мстительные грёзы близоруких банкиров развеял старый мухомор Исакович, печально спросив:

— Уважаемые господа, неужто вы не видите обычную ловушку? Сейчас японцы не могут сбить с рынка нас потому, что мы ещё достаточно сильны. А вот если мы на полгода прекратим операции, они станут полными хозяевами всей торговли края. Теперь вам ясно, почему они с радостью дают деньги на вашу бузу? То-то ж... Нет, я отказываюсь от комбинации из трёх пальцев. И вообще негоже разбираться в домашних делах при помощи даже очень хороших соседей. Это великий грех...

Он медленно вытер платком потный от волнения лоб и, подтверждая слова кивками, покачиваниями седой головы, основательно высморкался. Много значило каждое слово директора Русско-Азиатского банка, самого мощного на Дальнем Востоке. Уличённые Исаковичем японцы смущённо алели как восходящее солнце. А посрамлённые банкиры крепко задумались о будущем и, смирив гордыню, явились в Исполком.

Совершенно замотанный Пётр не почувствовал значимости момента. Лишь привычно собрался дать классовым врагам нужный отпор. Впрочем, они вблизи оказались вовсе непохожими на хищных акул капитализма. Непривычно любезные господа скромно хотели бы знать дальнейшие намерения власти, чтобы как-то их совместить. Масса насущных проблем не позволяла Петру заглядывать в будущее. Подчинённость столице не пробуждала мыслей о какой-то самостоятельной жизни. Этот визит что-то изменил в представлениях. Уж если сюда пожаловал всемогущий Биржевой комитет во главе с самим Циммерманом, значит, не очень верил в постороннюю помощь и более надёжной счёл местную. Следовательно, под воздействием различных влияний возможен вариант общего существования хоть какое-то время. Воротилы предлагали сделать его полезным взаимно. Мерзко идти на уступки кровным врагам, которые только что хотели тебя четвертовать, а в знак благодарности готовы проглотить целиком. Но они имели уйму денег, которыми охотно могли поделиться. Да, за согласие платить законный подоходный налог требовалось помочь им в борьбе с японцами. Как? Опытный Циммерман пояснил:

— Ограничить бы их валютные операции, запретить скупку сырья у населения.

— Попробуем...

— А как вы намерены работать с нами?

— Будем пресекать лишь те операции, какие нарушают интересы государства. Остальные при нормальных отношениях чего ж затруднять? Пожалуйста, действуйте во благо народа и Отечества. Если к тому же сдадите нам золото для обеспечения кредита в Госбанке, — тогда японцев точно выставим отсюда.

— Чем вы это гарантируете? — согласно допытывался ушлый Циммерман.

— Обязательством не покушаться на ваши фонды наличности, — неожиданно для себя пообещал Пётр.

Все оценили ловкий приём, превращённый в шутку. Циммерман даже восхищённо шлёпнул пухлыми руками, будто прихлопнул муху. Встреча завершилась дружными пожеланиями взаимных удач. Теперь ответную должен был принести Пётр. В городе находились американский «Чейз Нейшнл банк», английские «Гонконг-банк» и «Гонконг-Шанхайский банк», японские «Чесен-банк» и «Спеши-банк». Пётр предложил им отчитаться в своей деятельности перед Госбанком. Последовали естественные протесты, поскольку приходилось рассекречивать многие тайны. Однако сам Циммерман вновь подсказал, как прижать их к ногтю. Часть операций, противоречащих государственным интересам, была запрещена. Это весьма утешило Биржевой комитет, который воочию убедился, что главный большевик Приморья благоразумен, держит слово и печётся об Отечестве. Госбанк тотчас получил налоговые деньги.

Так ради высших интересов Пётр поневоле совершил проступок, совершенно немыслимый для председателя Крайкома. Будь Ман в Исполкоме, — немедленно заклеймил бы его изменником пролетарской революции и освободил от всех должностей. Пётр уже сам изнемог от них, с величайшей радостью вернул бы тому же Арнольду свои полномочия. Но ЦК задерживал его, тоже явно нуждаясь в работнике, отлично знающем Дальний Восток.

Сплошь благородный консульский корпус оторопел от босяцкой беспардонности большевиков, посмевших ограничить работу всеми уважаемых банков. Разделяя союзный гнев, китайское правительство согласно закрыло границу. Приморье издавна закупало в плодородной Маньчжурии хлеб, мясо, масло, сало, бобовые. К счастью, в городе имелся недельный запас продуктов. Ещё несколько эшелонов с зерном, успев проскочить границу, находились в пути. Так что голод Владивостоку пока не грозил. Однако замирал порт, из которого в Сибирь и Китай шёл поток транзитных грузов. Тысячи грузчиков, уже пострадавших от недавнего финта Америки, теперь вообще лишались работы. В этой операции особенно усердствовали японцы, чтобы направить все экспортные грузы в свой порт Дайрен и оживить бездействующую южно-манчьжурскую железную дорогу.

Скверный осенний опыт заставил Петра действовать без промедления. По приказу Исполкома сократили свободную продажу хлеба. Рабочие и служащие стали получать его по карточкам. Всем иностранцам полностью запретили отпуск любых продуктов. Каждый хозяин магазина или пекарни, нарушив этот запрет, мог превратиться в пролетария. Толпы японцев и китайцев осадили свои консульства. Уже через три дня из японского сообщили по телефону, что готовы вести переговоры на определённых условиях. Костя спокойно ответил:

— Для наших подданных продовольствия пока хватит. О своих, пожалуйста, позаботьтесь сами. Вот наши условия.

Ещё несколько суток митинговали у консульства обычно безмолвные китайцы с японцами. По словам Проминского, там уже запахло революцией. Однако её опередила телеграмма Комиссариата по иностранным делам о благоприятном решении вопроса и с благодарностью за находчивость, мужество. Пётр облегчённо улыбнулся:

— Ещё одна гора с плеч...

Ох, как подмывало его вместе с другими порадоваться победе над всемогущим консульским корпусом, который молва окрестила Верховным Советом Антанты на Дальнем Востоке. Да нет времени. Нужно тут же сообщить об этом читателям. Пора выяснить, чем заряжать следующий номер газеты. И хоть было неловко портить отрадный момент, он махнул рукой:

— Все на улицы, к людям. Пускай знают, что угрозы голода больше нет.

Однако сесть за письменный стол не удалось. Около редакционной двери переминались два кряжистых бородача в полушубках и малахаях с длинными иглами изморози. Их вид и робость выдавали ходоков издалека. Пожав жёсткие от мозолей руки, Пётр ободряюще предложил:

— Здравствуйте, товарищи. Заходите...

Они подтолкнули друг друга, бесшумно переступили порог мохнатыми улами, а дальше замешкались.

— Ну-ну, смелее. Вот — вешалка, вон — стулья. Прошу... — Пётр подал им стаканы с водой, подняв свой. — Давайте за знакомство!

Потные шахтёры охотно опрастали стаканы, помаленьку заговорив:

— Нам сказали, вы тут самый главный...

— Мы с копей Скидельского...

— Пришли жалиться на хозяина... Обижает нас...

— Да, срезает плату и шабаш. Как понимать это самоуправство при советской власти? Сход просит вас призвать Скидельского к порядку.

— А чем же занимается ваш копейный комитет? — удивился Пётр беспомощности обычно боевых шахтёров.

— Его у нас нету.

— Вот те раз... Как же вы умудрились до сих пор не создать его?

Наливаясь краснотой смущения, бородачи удручённо засопели. Петра тяготила медлительность таёжников, но терпеливо ждал, когда они прочувствуют свою оплошность, усугубленную тем, что позволили эсерам возглавить местный Совет. Избавиться от холуёв Скидельского до следующих выборов, к сожалению, нельзя. Зато можно создать комитет, независимый от Совета.

— Как-то надобности в нём не имелось... Извините бога ради, прошляпили, — наконец покаянно буркнул седоватый шахтёр. — Пожалуйста, пособите исправить промашку. Ведь жись дорожает. Скоро на хлеб не заробишь...

— Уже третий месяц жить при новой власти по старым законам да ещё Христа ради молить, чтоб я, кащей по сравнению с вами, вам пособил... Стыдно, товарищи, срам! Каждый из вас наверняка ходил с рогатиной на медведя или кабана. А тут спасовали перед замухрышкой Скидельским... Срамотища! Немедленно создавайте боевой комитет и берите хозяина за галстук. Да берите так, чтоб вернул всю недоплату. До последней копейки!

Закряхтели бородачи от заботы, рухнувшей на них, как порода в тесном забое. Самим выбраться из такого завала не хватало ни духу, ни опыта. Сконфуженно ёжась, седоватый выдавил:

— Эта... Помилуйте, ради Христа... Вдруг у комитета руки окажутся того...

— Так прежде всего сами возглавьте его. Помните, как сказано ещё в «Интернационале»? «Никто не даст нам избавления — ни Бог, ни царь и не герой. Добьёмся мы освобождения своею собственной рукой!» Всё понятно? Для науки навестите сучанцев. Поди, слышали, какие они порядки у себя завели?

— Довелось... Вот и нам бы такие...

— Так действуйте. Ступайте в промышленный отдел Исполкома, получите мандаты, все инструкции, как поступать. Всё ясно? Успеха вам. Зоенька, проводи товарищей.

До сих пор «Красное знамя» постоянно реяло благодаря двум Зоям — улыбчиво-застенчивым подружкам. Именно они собирали по городу заказанные статьи, читали сугробы писем, вырезали из «Правды» и враждебных газет отмеченные Петром материалы, заметки. Всё отредактированное моментально перепечатывали. Терпеливо слушали постоянных гонцов со всего Приморья, Камчатки, Сахалина, из Хабаровска или Благовещенска. Без их опыта и сноровки невозможно было управиться с редакторскими обязанностями. Помогали шустрые Зои ещё с тех самых пор, когда газета выходила на обойной или афишной бумаге, но за своё усердие по-прежнему не получали ни полушки, отсутствующих в редакции.

Пока на улицах слушали, переживали, обсуждали победу над консулами, не мешая звонками или собственным присутствием, Пётр в благодатной тишине отобрал нужные материалы, подправил их. Триумф над Верховным Советом Антанты превратился в разящую передовицу. Обед заработан. Поручив девчатам перепечатку, Пётр пошёл на кухню. Клава обрадовалась:

— Ой, хоть ты! Где остальные-то? Жду, жду... Всё переварилось, пережарилось...

— Выступают на митингах. Китайцы капитулировали. Завтра в городе будут все продукты.

— Вот славно-то... — Клава счастливо прижалась к мужу. — Прямо не верится...

— Пошли глянем, как ликует народ!

— Хоть спокойно поешь сперва.

Это удалось. А вот поторжествовать вместе с другими Петру снова не повезло. В бухту на всех парах ворвались японские крейсера «Ивами» и «Асахи». За ними с чувством собственного достоинства вошёл английский крейсер «Суффолк». Народ живо заполнил Адмиральскую пристань. Все ждали высадку десантов и угрюмо переговаривались:

— Это нажим на большевиков, чтоб сдали власть. Раз не в силах с ней управиться.

— Да сколько они ходят во властях-то? Всего с гулькин нос. Где ж тут успеешь сделать всё нужное...

— Понятное дело... А кому отдавать-то её? Агареву с Медведевым? Так эти стрикулисты уже правили нами, знаем их дену...

— Хм, разве дело в них? Просто в ту войну макаки не сумели захватить Приморье. Вот и примеряются опять.

— Ни хрена у самураев не выгорит. Англичанин-то даром, что ль, припёрся в такую даль?..

— О-ох, как теперь большевики выкрутятся из этой передряги и спасут нас?..

— Х-ха, нужны мы им... Лишь заметят шлюпки с десантом, — все исчезнут со страху!

Следовало возразить, доказав, что... Но мысли замёрзли. Петра знобило от пронизывающего океанского ветра. Как сопротивляться вероломному захвату порта? Древняя брандвахта мужественно встала на пути японцев, которые чуть не сплющили её бортами, словно льдину. Еле дымящие в углу бухты старые миноносцы «Бравый», «Твёрдый» и «Точный» тоже не могли противостоять эскадре. А грозные форты, для защиты города фактически отлитые из народного золота, — вообще не имели пушек. Мощные дальнобойные орудия, специально сделанные на французских заводах Каню, ещё в начале войны были отправлены на фронт. Вероятно, для обстрела Берлина. Вот и пришлось ограничиться лишь бурными протестами возмущённого населения да революционной решимостью остатков гарнизона. Уже совершенно осипший от постоянных выступлений на митингах, Кокушкин вдохновлял солдат пламенными призывами:

— Да, мы находимся в пасти свирепого тигра! Но если нам суждено быть проглоченными, то пускай он подавится нами! Потому держите, товарищи, крепче винтовки!

Со штыками наперевес отчаянные солдаты запрудили Адмиральскую пристань, чтобы скинуть в бухту любой десант. Возможно, это остановило интервентов. Или они просто ждали «Бруклин», который загружался в Маниле полным комплектом бутылок для триумфального банкета после совместного штурма Владивостока. Не исключено, что союзников образумил Совет, наконец-то возникший в Берлине и знаменующий начало мировой революции. Кто знает...

В поисках спасения Ман принялся лихорадочно листать громоздкие фолианты губернаторской библиотеки, обнаружив нелепую ситуацию: в Европе та же Англия, на основании прежнего договора, до сих пор противостояла Германии вместе с Россией, а здесь фактически выступила против неё! Нонсенс! Международный скандал! И отправил в Комиссариат иностранных дел негодующую телеграмму за собственной подписью.

Пока в Совнаркоме решали, как ответить на очередной натиск Антанты, биржевики, думцы и земцы давали банкеты в честь спасителей, пришедших на помощь русской демократии. К обоюдному восхищению родство душ было таким же полным, как бокалы, под нежный перезвон которых английский консул Ленлоп, дуайен консульского корпуса Владивостока, с удовольствием поведал, что вслед за «Суффолком» сюда из Гонконга прибывает двадцать пятый батальон Миддльсекского полка. Поскольку Великобритания традиционно действует не числом, а умением, то есть привыкла мудро решать возникающие проблемы, — она готова содействовать обособлению Сибири от России, созыву нового Учредительного собрания и созданию прочного сибирского правительства во главе с правым эсером Дербером. Первый конкретный шаг в этом направлении сделает полковник Вечвуд, готовый сформировать ударный отряд из надёжных местных офицеров.

Для полной национальной независимости возглавил его натуральный русский полковник Боткин. Полуголодные добровольцы нашлись моментально, поскольку любому прапорщику платили как генералу. В ожидании приказа они согласно диспозиции стремительно заняли все стратегические места в ресторанах, борделях, приличных кафешантанах. Шустрые официанты едва успевали опрастывать хрустальные вазы от винных пробок. Одновременно Биржевой комитет сформировал собственную вооружённую силу под невинной вывеской «Лига охраны и благоустройства города», потребовав от городской управы необходимые полномочия.

Параллельно, тоже вроде бы сами по себе, в глубинке объявились атаман Калмыков, есаул Эпов, атаман Гамов. А есаул Семёнов, захвативший Даурию, уже обнаглел настолько, что на запрос Исполкома, правда ли им расстрелян советский представитель, направленный столицей во Владивосток, издевательски ответил: «Не расстрелян, а вздёрнут на фонаре!» Так утверждался хороший тон по-белогвардейски.

Проминский тоже не терял времени, уже создав отменную команду. И чуть свет явился к Петру с предложением накрыть Боткина прямо в постели. От него вкусно пахло жареными семечками, к которым пристрастился после тюремной голодухи. Чтобы друг стал покладистей, Леонид высыпал на стол полную горсть:

— Налегай. Полезно для нутра, дёшево и всегда сыт. Штаб Боткина приютился под крылышком сэра Ленлопа. Как нанести туда визит, не нарушая суверенитет консульства?

— Лишь под видом натуральных бриттов. Но в таком тулупе с малахаем тебя даже не подпустят.

— Что ж, придётся нанести сэру Ленлопу неофициальный визит.

— Решайте это с Костей. Он всё-таки наделён определёнными полномочиями.

Костя ещё спал на мягком губернаторском диване чёрной кожи. Нехотя приоткрыл один глаз, потянулся, зевая. Но мигом всё понял и даже обрадовался:

— Великолепный шанс доказать этим сэрам, что мы не боимся их пушек. Только разве мы с тобой управимся?

— Мои люди готовы, — пояснил Леонид и, позвонив им, сказал всего одно слово: — Вперёд!

Неприятно являться к лощёному дуайену консульского корпуса в заношенной косоворотке, лоснящейся отнюдь не сатиновым блеском, в штанах с пузырями на коленях. Но единственное, что мог для солидности надеть Костя, — студенческую куртку с выцветшими голубыми кантами. Заодно всё-таки полагалось побриться. Натягивая кухлянку, пошёл за Леонидом. На чугунном крыльце путь неожиданно преградил красногвардеец, который насмешливо увещевал седобородого попа:

— Не-е, отче, ты перепутал дверь...

— Пусти, антихрист! Креста на те нет! Прокляну до седьмого колена! — грозил возмущённый поп.

— Х-хэ, а это, по-твоему, што?! — хлопнул себя часовой по груди, перекрещённой патронными лентами.

Церковь не признавала советскую власть. Недавно в Преображенском соборе митрополит Евсевий призвал всех пастырей во славу Господа-Бога не щадить живота своего в борьбе с супостатами. Вдруг на тебе — явился отступник, требуя:

— Товарищ Суханов, пособите, ради Христа! Паства боле не желает слушать старые молитвы! И правильно... Я понимаю их... Так дайте мне новые! Ещё скажите, кому возглашать «Многая лета»? Епархия требует, чтоб Временному правительству, а народ — ни в какую! Впрямь нелепо: петь «Многая лета» убогому теклецу в бабской хламиде... Грех срамиться на старости лет,.. Можно, я буду вам петь «Многолетие»?

— Пожалуйста, отче. Вы мудро решили. Советуйте делать это и остальным, — признательно пожал Костя тощую руку отважного старца. — Только лучше посвящайте «Многолетие» всей советской власти, которая готова осуществить все благие заповеди.

— Истинно, истинно! Премного вам благодарен! Да поможет вам Бог во всех начинаниях! — страстно осенил тот Суханова крестным знаменем.

Торопливо навёрстывая пропавшее время, Проминский бубнил:

— Это надо же так подфартить... Ну, Боткин, каюк тебе!

Увенчанный парящим флагом, гранитный особняк английского консульства мог приютить целый батальон переворотчиков. Как на чужой территории арестовать сразу столько вооружённых офицеров? Костя растерянно оглядел замершую перед ними кучку из восьми человек, одетых разномастно. Только один из них был в солдатской шинели, папахе. Но Проминский решительно подтолкнул его к высокому крыльцу, на котором предостерегающе скалились готовые к прыжку свирепые львы из чёрного гранита.

Поскольку Великобритания не признавала советскую власть, раззолоченный швейцар так же не признавал председателя Исполкома, отказавшись взять кухлянку с фуражкой. Чинная секретарша тоже встретила его презрительной миной и сосредоточенно зашелестела бумагами, точно сидела в приёмной по-прежнему одна. Положив одежду на кресло, Костя пригладил давно не стриженные волосы и, стараясь не видеть пузыри на коленях, вежливо поздоровался:

— Доброе утро, мисс Уэст. Нам нужен мистер Ленлоп.

Она продолжала что-то усердно читать, Проминский впервые оказался свидетелем такого поведения обычно тактичных англичан. Возмущённо сопнув, он в пику секретарше присвистнул. Когда появилась группа, сказал:

— Мне консул ни к чему. Пока вы этак мило беседуете, мы вполне познакомимся с Боткиным.

Мисс Уэст по-рыбьи бесшумно заскользила светлыми туфлями по синему ковру к двери кабинета, из которого медленно возник сам Ленлоп. Сухопарый, в сером армейском кителе с майорскими погонами. На груди пестрела внушительная колодка орденских планок, будто участвовал в каждом бою с германцами, длинное аристократическое лицо, напоминающее замочную скважину, было невозмутимым, как у львов на крыльце. Лишь серые глаза с белыми поросячьими ресницами пристально вперились в соседнюю дверь, за которой исчезли группа и прыткая мисс Уэст.

Следовало объяснить консулу причину неожиданного визита, но нельзя нарушать общепринятый этикет. Костя со стиснутыми зубами ждал, когда Ленлоп соизволит обратить на него внимание. Однако мисс Уэст успела вернуться, что-то взахлёб доложив, а Ленлоп даже не мигнул за это время, чутко ловя отдалённые звуки происходящего.

В отличие от других консулов он был профессиональным разведчиком и появился тут в начале войны, чтобы устранять германских диверсантов, стремившихся блокировать единственный порт, через который в Россию поступало от союзников и Америки военное снаряжение. Нынешняя должность дуайена консульского корпуса обязывала его сменить обыденный армейский китель на парадный смокинг. Однако кто б тогда мог постоянно видеть его награды или то, что ему, обычному майору, подчинялся полковник Вечвуд, прибывший сюда со специальным заданием. По-прежнему даже не мигнув, Ленлоп задом сдал в кабинет. Не дождавшись приглашения войти, обескураженный Костя потянул за фигурную ручку. Дверь была заперта. Теперь доказывай стенам, что сами незаконно укрывают переворотчиков. Рывком распахнув соседнюю дверь, Леонид весело представил троицу вошедших штатских с военной выправкой:

— Экс-налетчики во главе с экс-полковником. Вперёд, господа эксы!

— Сто-ой! — властно протянул вышедший Ленлоп. — На каком основании арестованы наши служащие?

— На том, что не являются подданными Великобритании, не умеют говорить по-английски и не значатся в списках служащих консульства, — отчеканил Леонид, уверенный в этой истине, и с улыбкой добавил: — Зато они являются русскими подданными и врагами советской власти. Это подтверждают соответствующие документы, на одном из которых вам предстоит расписаться.

— Сегодня вы будете свободны, — потеплевшим тоном утешил Ленлоп своих подопечных.

Немедленно используя победный момент, Леонид приказал:

— В каталажку шагом арш!

Довольная группа с наганами в руках увела мрачных арестованных. Леонид неторопливо развязал папку с документами, положив протокол на стол, предложил:

— Пожалуйста, распишитесь в содеянном...

Как тяжко было Ленлопу, привыкшему повелевать на бескрайних просторах Великой Британии, терпеть этих звероподобных хамов... Как досадовал он, что своевременно не ликвидировал их под видом германских шпионов... Как хотелось ему искромсать и сжечь протокол, который разоблачал подготовку военного переворота под эгидой британского консульства... Но Ленлоп даже не прикоснулся к лощёным листам, а при чтении лишь слегка наклонил седоватую голову и уже на пути в кабинет презрительно бросил:

— Такой вздор я не подписываю.

— Неужели всё-таки стыдно? — выдохнул взмокший от напряжения Костя.

— Своим вероломным вторжением на суверенную территорию вы дали прекрасный предлог для ответной кары, — заявил он, прикрывая за собой дверь.

— Пошёл смолить протест... — подмигнул довольный Проминский, подавая протокол мисс Уэст. — Пожалуйста, завизируйте, что всё изложенное соответствует истине. Заодно для солидности можно поставить печать, я их коллекционирую.

Кудрявая мисс окаменела, как лев на крыльце. Вынув из кобуры наган, Проминский ткнул ствол в подушечку с тушью и старательно пропечатал страницы. Это была противоположная крайность. Костя потянул шутника за руку:

— Хватит чудить. Разошёлся от радости...

— Ты прав: такое же блаженство я испытывал в священные минуты, когда восседал без портков в вольтеровском кресле.

— Дотрепешься, что переворотчики навалятся скопом и отберут всю драгоценную добычу.

— Твоя правда. Айда восвояси.

Полковник Боткин был абсолютно уверен в надёжности гранитных стен консульства, поэтому оформлял документы с английской тщательностью. Костя лишь покачивал головой, читая план захвата Владивостока, список офицерской дружины, состоящей из ударных отрядов, и перечень намеченных жертв. Первой, конечно, был сам. Пока в него случайно промазали ночью около дома. Значит, во время переворота должны исправить оплошность. За соседним столом Леонид вместе с Гагаскиным и Белентьевым уже вовсю разрабатывали план грядущей операции под кодовым названием «Похмелье». Он азартно твердил:

— Надо сегодня же взять всех до единого. Сегодня же! Но, слышь, Костя, моих сил маловато. Так что поднимай всех. Вот адреса контриков. Или нет, они лучше будут у моих ребят, которые возглавят несколько отрядов. На центр города нас в принципе хватит. К утру всех накроем!

— Обязательно... Если будут скрываться на родимых печах, под любимыми одеялами и подушками, — прогудел ехидный Гагаскин. А Белентьев укоризненно спросил:

— Неужто они до самой ночи не узнают, что теперь все документы у нас? Чепуха. Значит, наверняка останутся ночевать скорей в борделях, чем по этим адресам.

— Тогда вы немедленно прочёсывайте важнейшие, а я на всю ночь двину в бордели! — бесстрашно заявил Проминский.

— И я — тоже! — бросился на помощь верный Гагаскин.

— Нельзя жертвовать всеми кадрами революции, — охладил его Проминский.

— Но тобой мы тоже не имеем права жертвовать, — резонно возразил Белентьев.

Считая разговор законченным, тот ворохнул Суханова:

— Костя, где твой руководящий ответ?

— Пожалуйста, зайди к Мельникову. Я скажу остальным.

— Благодарю за приятную весть.

До вечера отряды Белентьева, Гагаскина и Бадарина вместе с милицией арестовали около сотни офицеров — примерно пятую часть дружины. Поэтому Исполком был заполнен вооружёнными красногвардейцами с алыми бантиками на груди или с ленточками на шапках, кепках и картузах. Кто из рабочих не имел этих революционных знаков, те решительным выражением лиц подтверждали свою верность советской власти. В пестроте штатских выделялись шинели солдат, которые уже давно спороли погоны, сорвали с папах кокарды, заменив их треугольными лоскутками красного сукна. В сдержанный говор собравшихся то и дело вплетались реплики на ломаном русском языке, а то и вообще слышалась чешская, немецкая, румынская, венгерская, сербская речь бывших военнопленных, вставших на защиту родной советской власти. Табачный дым туманом колыхался над штыками. Выйдя из кабинета вместе с командирами отрядов, Костя улыбнулся:

— Вот так завеса... Аж войска не видно. Дорогие товарищи, сегодня утром Леонид Проминский арестовал в английском консульстве белогвардейский штаб во главе с полковником Боткиным, который разработал план уничтожения в городе нашей власти. К настоящему времени арестовано около сотни переворотчиков. Но ещё многие из них на свободе и, возможно, даже готовы свершить намеченное. Следовательно, все, кто поднимет на вас оружие, должны караться. Немедленно. Прямо на месте. Ибо сейчас жалость к врагам смертельна для самой революции. Так или нет?

Взметнув к потолку клубящий полог дыма, все хором гаркнули:

— Смерть контре!

— Вперёд! — приказал Суханов и, провожая на крыльце отряды, посетовал, что такую молниеносную операцию приходится осуществлять пешком.

А мимо катили вместительные автомобили, шуршащие тугими шинами шикарные пролётки. Некоторые останавливались напротив — под иллюминированной вывеской кофейни Кокина, где явно меньше всего пили кофе. Кто-то прямо с крыльца мощным басом на всю Светланскую упоённо затянул:

Мы смело в бой пойдём За Русь святую!

А дружная компания в несколько лужёных глоток клятвенно рявкнула:

И к-как ад-дин прольём Кр-р-ровь мал-ладую!

Вот как уже переиначили пролетарский гимн добры молодцы. Возможно, из той же офицерской дружины. Только уцелевшие от ареста. Вполне вероятно, что это могли быть новые добровольцы, прибывшие из России. Держа руки на воткнутых за пояс гранатах, часовой мечтательно сказал:

— Шарахнуть бы в них парочку, а? Ведь контры, товарищ Суханов. Натуральные контры, каких надо сажать на штык!

Это было точнее. Лишний шум ни к чему. Только штык оказался единственным. Да и тот не удалось применить потому, что певцы умчались в машине. И Костя, пожелав часовому сохранять выдержку, пошёл в насквозь прокуренный кабинет. Вынул из письменного стола уже черствоватый ломоть хлеба, плеснул в стакан остатки воды и подвинул ближе телефон. Звонки были редкими. Лишь с квартир местной знати, которую побеспокоили отряды. А Проминский, Мельников и Драгошевский не очень спешили докладывать о победах. Одолевающую дрёму неожиданно разогнал Кокушкин, ворвавшийся в кабинет.

— Слышь, как его после ванны вести в тюрьму? Ведь на улице морозно! Он тут же схватит воспаление лёгких! — голосил Яков.

— Кто-о-о? — опешил Костя.

— Да мой бывший полковник Савченко! Мы ж застали его прямо в ванне! Он распаренный, будто краб! Вытащили, понятно, и не знаем, как быть?

— Заверни в одеяло, взвали на спину и гони в тюрьму во всю мочь, чтоб не успел простыть.

— Да ты что? Как это я дотащу такого бугая?!

— Тогда несите посменно или вдвоём. Сколько человек в твоём отряде?

— Четырнадцать!

Костя печально разглядывал вроде бы смекалистого и боевого председателя солдатского комитета. Именно поэтому ему поручили арестовать бывшего командира, который прославился тем, что в пятнадцатом году приказал расстрелять у казармы своих непокорных солдат и собственноручно обнёс чаркой всех палачей. Пусть за время революции Яков стал председателем полкового комитета, членом Исполкома, для солидности вырастил белёсые усы и возглавил оперативный отряд, — всё равно не сумел избавиться от раболепия перед их высокоблагородием, ждать, что он поймёт, какую сморозил глупость, было бессмысленно. Костя приказал:

— Ми-илай, немедленно мчите его на любой пролётке в тюрьму. Не то подоспеет его ударный отряд, и от тебя первого останется только папаха. Вперёд! У тебя ещё несколько адресов. Неужели остальные ударники станут ждать до утра, пока ты будешь этак нянчиться с каждым из них? Вперёд!

Лихо козырнув, Яков ринулся прочь и застрял в двери. Перекинутая за спину винтовка штыком и прикладом упёрлась в косяки. Шедший навстречу Пётр улыбнулся:

— Стоп, Аника-воин, погнёшь ствол.

Красный, как собственные погоны, Яков по-лошадиному протопал мимо. Костя стоял у окна, следя в протаенный глазок за крейсерами. Пётр невольно посочувствовал:

— Ждёшь ответ?

— Ага...

— Хм, станут господа портить себе ночь из-за какого-то пустяка. Вот когда вдоволь выспятся...

— А тем временем тот же полковник Савченко после ванны будет маяться в холодной камере...

— Если он схватит насморк — это лишний раз докажет нашу бесчеловечность и превратится в дополнительный повод захватить город. Но пока важней другое. Тюрьмой командует правый эсер Голубев, который может всех выпустить.

— Это бывший латинист гимназии Сибирцевых?

— Кажется...

— Умный, порядочный человек. За последнее время изрядно переменился. Я слышал его на собрании левых эсеров. Нет, Голубев не позволит свинства.

— Всё равно уж больно велик риск. Там для надёжности нужен свой человек.

— Поставь... Если найдёшь согласного... — вздохнул Костя, по-прежнему глядя на чёрные, хищные силуэты эскадры.

Это судорожное ожидание десанта напомнило Петру первые ночи в камере смертников. Лишь какой-то прежний опыт позволил всё равно уснуть на тугом губернаторском диване. Поднял с него привычный звонок телефона. Проминский по-дружески первому доложил, что в тюрьме не хватило места, и самого опасного контрика пришлось уложить на собственную койку. Интервенты от высадки пока тоже воздержались. Явно из-за стужи. На кой чёрт им страдать? Лучше подождут весну.

Другая новость, принесённая Маном, была значительно хуже. Всех чиновников так возмущала советская власть, что они начали общую забастовку до полной победы над супостатами. Это обрекало город на паралич. Кто мог подумать, что образованные чинуши способны на подобный абсурд. Ведь штаты всех государственных учреждений по-родственному или по-дружески были раздуты, как дирижабли. А какой несли прок? То же управление строительства крепости ещё год назад прекратило свои работы, кроме возведения собственных особняков и дач — не пропадать же уйме заготовленных материалов. Но Пётр всё равно был обязан платить лихоимцам, состоящим на службе. Сколько миллионов улетало впустую... Страшно сказать! Надо бы к чёрту сократить дармоедов, тоже вздумавших бастовать. Вот какова благодарность!.. Графиня Апраксина, директриса братства «Во имя Царицы небесной», тоже так ненавидела подлую советскую власть, что в отместку перестала кормить своих подопечных — эпилептиков и слабоумных детей. Сплошной маразм, садизм и гнусность сводили скулы. Пётр заявил на экстренном Исполкоме:

— До сих пор мы, учитывая обстановку, старались избегать обострений. Кое-кто истолковал это как робость или даже трусость. Всё, хватит миндальничать. Предлагаю комитетам рабочего контроля за время стачки перетряхнуть штаты своих контор до нормальной потребности. Коль их сидельцы не хотят служить власти рабочих и крестьян, пусть отдыхают за свой счёт. Банк выдаст зарплату лишь тем, кто заработает её. Согласны?

— Разумеется, ни в коем случае, ибо вы бесцеремонно попираете священное право свободных людей на волеизъявление... Захватив политическую и финансовую власть Приморья, вы возомнили себя апостолом Петром, за коим обязаны идти все верующие. Но как может интеллектуальный цвет города уповать на апостола с церковно-приходским образованием и каторжным прошлым? Комедия. Натуральная машкерада, — заключил Медведев и, сделав паузу, чтобы все до конца прочувствовали это, уже вечевым колоколом загудел: — Машкерада, коя скоро для всех обернётся трагедией! Как сие произошло рядом с нами в Китае. Впервой это случилось ещё в третьем веке до рождества Христова, когда первый император династии Цин внял утопиям философа Шанг-Янга и возвёл заветный для вас социализм. Чем всё кончилось? Пшиком. Ибо даже бессловесные китайцы не вынесли бесправной доли общественных рабов. Следующая попытка провалилась уже во времена династии Ган при императоре By. Последним был юный император Индзун, уверовавший в благородное учение Юан-Нан-Дзы. Крах завершился неслыханным голодом, оставшись чёрной датой в истории Китая. Одиннадцатый век после рождества Христова. Всё оное происходило в цветущих государствах, в мирное время, при максимальном содействии самих правителей. А что творится ныне вокруг?.. Так оклемайтесь же, безумные, и, коль вы изо всех сил стремитесь к миру даже с Германией, мирно сдайте непосильное для вас бремя власти подлинно народному органу — земской Управе. Иначе мы возьмём её сами.

— Даже при том, что час назад объявили себя банкротами Сибирский и Международный банки, задолжав Госбанку девять с половиной миллионов рублей, — просипел Пётр сорвавшимся от напряжения голосом. — Прибавьте к ним сорок миллионов, которые не сдал в банк Доброфлот. К тому же сами чиновники Госбанка не могут отчитаться за несколько десятков миллионов рублей.

— Нам всё вернут, — улыбнулся Медведев, сразу выдав свою причастность к любым стихийным событиям в Приморье.

Он решительно заявлял это почти на каждом заседании, хотя имел почти столько же собственной власти, лишь почему-то не мог ею воспользоваться. Очевидно, полагая, что не хватает политической значимости, коя в новой ипостаси явится с небес. Костя не понимал, как величайший логик и эрудит не учитывал элементарного пустяка. Предложил:

— Пожалуйста, обратитесь в Совнарком. Если ваши доводы убедят Правительство…

Угнетённые постоянными осложнениями, всё нарастающим напряжением обстановки, люди давно не смеялись так весело... Потом охотно поддержали предложение Петра. Забастовщики, понятно, возмутились жандармской деспотией самозванной власти. Будто при царе, вместо службы вольготно митинговали на улицах. Да ещё провели демонстрацию под красными флагами, с красными транспарантами. Уникальный революционный порыв неожиданно поддержали все частные банки, объяснив сие пролетарской солидарностью. Нелепейший маскарад внезапно завершил единодушный протест консулов, которых весьма беспокоили возникшие беспорядки.

Подобный демарш случился впервые. Можно было посочувствовать сановным господам, что выбрали неудачный момент вмешаться в чужую жизнь и потому лишь скомпрометировали себя, если бы это не выявило удручающую бесцеремонность совместных действий. Соседство эскадры увеличивало их опасность. А фатальное совпадение протеста с германским наступлением по всему фронту заставило Петра изумиться:

— Неужели консулы всё согласовали с ненавистным кайзером или это получилось наоборот?

— Неважно... Главное, что давнули синхронно. Значит, пора дать отпор, — заключил Костя.

Исполком немедленно создал Ревштаб по борьбе с контрреволюцией. Возглавить его доверили решительному Петру, а чтобы не очень роптал против нового бремени, — добавили чрезвычайные полномочия. Комиссары тотчас взяли под контроль все банки, сдав обещанное золото в Госбанк. Митинги тут же затихли, рассеялись. В городе наступил обожаемый консулами порядок. Все конторы стали работать по-европейски чётко. А штаб «Лиги защиты и благоустройства города» уже в тюрьме согласовывал свои планы с полковником Боткиным. За это многие хвалили Петра на конференции, обоснованно предлагая послать на чрезвычайный съезд партии. Он мечтательно согласился:

— Конечно, славно бы отоспаться дорогой, набраться побольше силёнок и таким же манером победить вероломных германцев. Но сперва решите, кто заменит меня в Совете, Исполкоме, в газете, рабочем контроле, в Крайкоме и, наконец, в Ревштабе? Молчите? То-то ж... Значит, лучше подумайте о другом делегате, которого я, ради такого случая, вполне могу заменить как его заместитель.

— К сожалению, я тоже не в силах оставить город в такой обстановке, — вздохнул Костя. — Вдобавок, вы в суете забыли про Нейбута. Вот кто действительно способен дать по мозгам хоть самому кайзеру.

Покаянно охнув, конференция согласилась, что лучшего делегата попросту нет, а тем паче — уже прямо в столице. Он оказался лёгок на помине, прислав телеграмму: «Незначительным числом голосов принято подписать позорный мир на германских условиях. Петроградская, Московская организации — за революционную войну. Шлите мандат телеграфом для партийного съезда».

Скудные вести о революционном брожении в германских войсках и возникновение Совета в самом Берлине рождали надежду, что вот-вот свершится заветное и станет легче хотя бы дышать. Мир... Он был желанней любых грёз... А оказался равным татарскому игу... Кабальная петля перехлестнула горло. Виски заломило. Померк свет. Эта встряска спалила остаток сил. Пётр свалился в ознобе, который прошил ещё при появлении вражеской эскадры. Бремя председателя Крайкома и редактора газеты пало на плечи Василия Григорьевича Антонова — молчаливого интеллигента с тихим голосом и старомодной, непривычной для всех деликатностью.

Петра беспокоило, как он, прежде не посвящённый в сложнейшие тонкости минувших событий, происходивших на территории, равной Европе, сориентируется в лавине разнообразной информации.

Не допустит ли ошибок с тяжкими последствиями? Особенно трудно с таким характером ему придётся в редакции, куда рабочие, солдаты или матросы чаще всего являлись гурьбой, поднимая невероятный гвалт. Во время этого постоянного митинга и рождалась газета. Пусть она не блистала изяществом стиля, зато моментально давала точные оценки важнейших событий, выражала свойственный массам размах и революционный напор.

Теперь положение обострилось до крайности. Все читатели от Благовещенска до Камчатки с затаённым дыханием ждали, как отразится Брестский мир на поведении смердящей эскадры, которую возглавил вернувшийся «Бруклин». И председатель Крайкома, редактор «Красного знамени» обязан дать убедительный ответ. Способен ли на это Антонов — неведомо. Пётр ещё сам не представлял, чем тут всё обернётся. Лишь старался постичь расчёты Ленина. После умопомрачительных размышлений выходило, что заключить мир с более сильным врагом, — значило одержать над ним дипломатическую победу. Военное поражение отныне нам не грозит. Слишком велика и позорна цена Пиррова триумфа? Если скоро действительно грянет германская революция, — кабала исчезнет, будто наваждение. Всё получалось невероятно просто и потому настораживало...

Пётр хотел поделиться с Антоновым обнадёживающей догадкой, но стоило подняться с кровати, голова закружилась, непривычно слабые ноги подсеклись в коленях. Пришлось ограничиться наказом жене, чтобы позвала Василия Григорьевича. Однако тот, при всей деликатности, уже просто не мог вырваться из неумолимого потока разнообразных событий, требующих мгновенного решения, контроля за ними или газетного отклика. Хоть на какое-то время выпустить из рук штурвал в такой обстановке нельзя.

Заботливая Клава усиленно поила его различными отварами, потчевала деликатесами. Потихоньку самочувствие улучшилось. Через неделю надоело бездельничать. Бодрый, отменно побритый, Пётр собрался в Исполком. Дорогой Клава для надёжности крепко держала его под руку. Друзья несказанно обрадовались — давай обнимать, поздравлять с воскрешением, посвящать в уйму дел. Костя даже подмигнул:

— Надо немедленно сообщить о твоём исцелении в столицу. Айда на телеграф!

Оценив шутку, Пётр предпочёл уединиться с Антоновым, чтобы выяснить, как тот освоился в новых должностях. Обстоятельный разговор утешил его — в принципе всё делалось правильно. Поэтому заботливый Василий Григорьевич пожелал ему спокойно выздоравливать до конца. В порыве ответного великодушия Пётр согласился пожертвовать надёжной смене высокие посты. Благо, у него ещё имелись Ревштаб, Совет, Исполком, рабочий контроль. И с разбега нырнул в омут привычных забот...

Глава XII

Триумфальное свержение самодержавной деспотии бравые социал-демократы во главе с Агаревым считали только своей заслугой. Посему гордо несли священную обязанность укрепления революции, сохранения её благородного курса, увы, искажённого Временным правительством. До сих пор эта миссия осуществлялась у всех на виду лишь под святым красным знаменем.

Внезапно к нему примкнула целая дюжина иностранных — консулы поместили в меньшевистской газете «Далёкая окраина» совместную ноту протеста против недопустимых действий Исполкома, «незаконно затрагивающих интересы фирм и отдельных лиц разных национальностей». Чрезвычайно озабоченные сим, они не имели «намерения вмешиваться во внутреннюю жизнь Владивостока, но признавали себя свободными применить в будущем те меры, кои сочтут необходимыми для защиты своих интересов».

Так стали явными международные связи дотоле скромных подвижников сугубо местного значения. Требовался подлинный героизм, чтобы открыто плюнуть на рядовых членов партии, в поддержке которых Агарев больше не нуждался. Впрочем, что они теперь значили по сравнению с эскадрой, начиненной десантами. А мораль ныне вообще не имела значения: атавизм...

— Всё-таки, что ж его заставило пойти на такое предательство? — недоумевал Пётр. — Ну-ка, разведка, выкладывай коварные замыслы Верховного Совета Антанты.

— Пока янки всё ещё размышляют, стоит ли давать Дерберу полную автономию Сибири и прочие индивидуальные блага, — сообщил Проминский.

— Погоди, ведь ему это уже обещали англичане.

— Ушлый телок двух маток сосёт, набивая себе цену.

— Больше ничего подозрительного нет?

— Ну, если не считать, что в Благовещенске восстал атаман Гамов, а Семёнов двинулся из Даурии на Читу.

Это действовали уже японцы, стремясь первыми утвердиться на русской земле. Тут было относительно спокойно. Хотя Петру ох как не нравилась благостная тишина, которая вынудила благоразумного Агарева превратиться в камикадзе. Но долго тратить время на очередную головоломку было некогда. Население уже давно изнывало от постоянного роста цен. Особенно они взвились после Октябрьской революции. Стремясь напоследок урвать всё возможное, торговцы одновременно восстанавливали народ против советской власти, не способной урезонить хапуг или явно потакающей им. Пора прекратить повальный грабёж. Ну-ка, господа, откройте гроссбухи, показав, сколько вам стоят уголь, железо, рыба, сукно и почём вы их продаёте. Вопиющая разница видна даже слепым. Больше не смейте заниматься наглой спекуляцией, довольствуясь лишь законными пятью или семью процентами торгово-промышленного дохода. Если это не устраивает, — скатертью дорожка. Россия уже подчистую избавилась от ваших собратьев.

Справедливость решения насущной проблемы целиком отвечала нуждам простого народа. Исполком поддержал Петра. Оппозиция, естественно, вовсю ощетинилась, ещё раз доказав, чьи интересы защищает столь рьяно.

Громоподобная весть заставила Циммермана посетить Исполком. Как подобает председателю Биржевого комитета Дальнего Востока, он важно опустился в знакомое кожаное кресло у полированного письменного стола. Взглянув на Костю, заметил неприятную пустоту над его взлохмаченной головой. Прежде лазурную стену украшал большой портрет Николая II в резной раззолоченной раме. Теперь от него осталась лишь синяя тень, в квадрате которой осенним листом желтел газетный портретик Ленина. Контраст был разительный, но ещё раз подтверждал, как ловко хозяин кабинета прикрывался этим фиговым листиком...

Костя с любопытством рассматривал главного воротилу Приморья, который был богаче иных государств и тем не менее до сих пор не заплатил даже подушный рублёвый налог. Невозможно представить, зачем он пожаловал с таинственной улыбкой Моны Лизы Джоконды. Это озорное сравнение создало тон разговора. Костя протянул:

— У вас такой вид... Словно прозрели, решив уплатить все долги.

— Ах, Константин Алексаныч, простите, бога ради... Заработался... Уйма дел! А голова уж не та... Вот и запамятовал... Стоит ли разговора какой-то мизер? Пожалуйста, дайте мне ручку.

Прямо на подлокотнике он чиркнул пером в именной чековой книжке директора собственного Купеческого банка и торжественно протянул радужный листок. Закрепляя удачное начало, вдохновенно добавил:

— Дорогой Константин Алексаныч, я ради революции готов на всё! Помните, когда скинули Николашку, что было в магазинах? Ни одного красного клочка! «Кунст и Альберс» вместе с другими упрятали весь материал в подвалы. Специально упрятали, чтоб ликующий народ остался даже без флагов. А я срочно пригнал из Харбина целый состав красного шёлка, сатина и ситца. Их всем демонстрантам хватило на лозунги, транспаранты, знамёна, розетки, кокарды... На всё! И сам, будто генерал, шёл впереди колонны с алой лентой через всю грудь. Вы это сами видели. Ведь так?

Улыбаясь от комизма той сцены, Костя согласно кивнул. Хорошо умел веселить юморист, убеждённый, что революцию подстроили жандармы. По привычке затеяли очередные беспорядки, чтобы доблестно усмирить бунтующую чернь и получить за это от батюшки-царя положенные за бдительность награды. Однако в нужный момент оплошали с похмелья. И бунт пожаром охватил всю Россию... Зато сам господин Циммерман в приливе революционного энтузиазма не упустил момент хапнуть целое состояние. Тем временем благодетель упоённо исповедовался:

— За эту выручку революции они хотели меня распять! Хех-хе, не та пора... Я сказал им, пускай попробуют. Уже сам народ разнесёт их к едрени матери. Образумились, дурачье... Да-а... Или совсем недавно, когда вы постановили взимать подушный налог... Они сдуру хотели бастовать, а я сказал: «Вы что, спятили? Да, за полгода вы погубите советскую власть. Как ей жить без денег? Но заодно похороните и себя, отдав японцам всё Приморье». И, уважаемый Константин Алексаныч, сами видите, никакой стачки нет. Все убедились, что комиссары, наоборот, охраняют их банки. Правильно?

Седая, почти лысая голова Циммермана для полной революционности даже порозовела. Костю подмывало уточнить, что разъярённых коллег образумил Исакович. Да неловко портить ситуацию, ставя под сомнение бесценный визит. Ведь не мог же такой занятой человек впустую тратить время, льстиво распинаясь в мнимых заслугах. Это оскорбительно для любого человека, а тем паче — для председателя Биржевого комитета. Следовало выяснить, ради чего он так унижался. И Костя глубокомысленно изрёк:

— Гм, кто мог подумать, что ваши интересы столь тесно переплелись с интересами советской власти...

— Вы, конечно, считаете меня презренным спекулянтом, пошлым барышником, для которого главное в жизни — заграбастать побольше денег! — слегка обиделся Циммерман и после многозначительной паузы философски спросил: — Только разве в них настоящее, истинное счастье? Нет, уважаемый Константин Алексаныч, и ещё раз нет! В таком возрасте суть уже не в наличности, а — в личности. Сейчас меня больше заботит уже идейный смысл жизни. Да-да!.. Вот почему я люблю прекрасную песню «И как один умрём в борьбе за это!» Чудесная песня! Лучше всех, какие я знаю!

Костя впервые слышал подобное и, уже не представляя, как толковать всё это, невольно вспомнил декабристов, других благородных людей, которые всем благам жизни предпочли служение идее. Серьёзность момента обязывала сменить тон. Костя осторожно признался:

— Я рад, что вас осенило прозрение... Если сумею, готов помочь в осуществлении идеи, которая, надо полагать, и привела сюда вас. Посему необходимо уточнить, за что же именно вы, всеми уважаемый председатель Биржевого комитета Дальнего Востока, решили не просто умереть, а ещё основательно посражаться. Ведь так?

Розовое, тщательно выбритое лицо Циммермана засияло испариной. Он с минуту неторопливо опахивался чековой книжкой, взвешивая момент. Глаза словно выцвели от возбуждения. Отчего казалось: в тебя вперены немигающие бельма слепого. Противное ощущение. Костя взял давно погасшую трубку. Наконец Циммерман восхищённо воскликнул:

— Многоуважаемый Константин Алексаныч, вы — провидец! Честное слово! Ах, как я рад, что мы понимаем друг друга... Ну, прямо нет слов... И восхищаюсь вами от всей души! Ну, конечно, за это... Я по-старинке привык всё обделывать так, чтоб никто лишний не знал. Ни-ни... Иной раз аж от самого Бога таишься. А вы... Да здравствует революция! Да здравствует равенство желаний! Тупица и лодырь пользуются всеми благами наравне с гением! Соблазнительно? Ещё бы! Хотя всё это — чистейшая фикция. Крах неизбежен, если государство станет благодетелем паразитов. Однако тогда эти завлекательные лозунги были просто незаменимы, лишь бы поднять всю ораву. М-да, вы действуете са-авсем по-другому... Смело работаете! Надо ж так раскачать безумные толпы... Да здравствует революция! А сами, хе-хе, р-раз и — через папашину голову — в кресло губернатора! Ло-овко всё провернули! Поздравляю вас, многоуважаемый Константин Алексаныч! От чистого сердца!

Эта филиппика подтвердила изощрённость матерого дельца, пока не ответившего по существу. Любопытство побудило разыграть предложенную роль. Набивая трубку, Костя снисходительно хмыкнул:

— Безмерно рад... Поразительно верно всё истолковано... Кто же вас надоумил раскусить меня?

— Хм, кто... Именно по тому, как вы, глубокоуважаемый Константин Алексаныч, использовали редчайшую ситуацию, мне стало ясно, какой вы умница... Нет, — мудрец! Мне безумно нравится ваш размах и ваша метода... Я уже не говорю за разные мелочи вроде завода Зилгалва, но так национализировать флот... Хе-хе, Генрихсон и разные прочие в панике — это кошмар! Мигом сбыли чохом свои пароходы, чтоб спасти хоть гроши. А вы спокойно имеете минимум пяток миллионов комиссионных. Чистая работа! А сколько будет ещё... Ведь американцы приготовили для концессий у нас и в Сибири тридцать миллиардов долларов! Японцы, англичане, французы тоже готовы вложить свои капиталы... Комиссионные, дивиденды с собственного дела... Уже через годик-другой вы будете иметь свой миллиард!

Потягивая успокоительный дымок и щурясь от ослепительной перспективы, Костя съехидничал:

— Завидно?..

— Эх-хе-хе... Какая судьба у старого мерина? Остаток жизни за клок сена преть в хомуте. Вот и всё... А вы гарцуете, как молодой жеребчик, да смотрите, как огулять всех кобылок! Что ж, молодость есть молодость... Эх-ха, чтоб так начать, я тоже натянул бы замызганную косоворотку. Но моё время — фью... Теперь наклоняйся за каждой копейкой... Думаете, это уже легко?

— Сочувствую от всей души.

— Гм, чего вам не улыбаться, когда имеешь таких союзников... Скоро они ликвидируют советскую власть и никому не позволят покуситься на вашу... Д-да, многоуважаемый Константин Алексаныч, просто нет слов, как ловко вы всё провернули... Прямо нет слов!

Циммерман подавленно ёжился в кресле, открыто сгорая от зависти. Чтобы он с расстройства ещё чего доброго не окачурился, Костя презрительно спросил:

— У вас всё?

— О-о, что вы! — умоляюще подался к нему Циммерман. — Нет-нет, уважаемый Констатин Алексаныч, нет-нет! Меня интересует... В порту, вы сами знаете, лежит на пять-шесть миллиардов разных грузов. Кому их теперь отправлять? Получателей в России уже нет. А если появятся... Ну, была революция, беспорядки... Всё растащили совдепщики... Я понимаю: ваши союзники тоже решили воспользоваться моментом и выкурить нас отсюда... Конечно, такие связи трудно рвать... Но надо же быть немножко и патриотом. Ведь пятьдесят-шестьдесят процентов будут ваши. Тогда, если постараться, вы будете иметь свой миллиард уже к Рождеству! Я гарантирую это вам. Думаю, грех упускать исторический шанс.

— Соблазнительно... Весьма соблазнительно!.. — восхищался Костя хваткой дельца и размахом его аферы, способной вызвать международный скандал. Да вот почему-то же не боялся он этого... Значит, был уверен в успехе.

— Ещё бы... В двадцать пять лет иметь три-четыре собственных миллиарда золотом!..

— Гм, кто ж за это откажется быть патриотом? Лишь полный осёл!

Считая главное дело свершённым, Циммерман устало откинулся на спинку кресла и довольно погладил подлокотники. Скрюченные, потные пальцы оставили на коже следы, точно ползущие слизняки. Затем осторожно поинтересовался:

— Как мы это оформим? Ведь я должен иметь полномочия на продажу такой уймы товаров... Кстати, союзники тоже держат их на прицеле. Надо же их обвести...

— Надеюсь, вы уже всё продумали на сто ходов.

— Гм, зачем бы я сюда шёл. Такую операцию, дорогой Константин Александрович, надо провести чисто, мигом. Пока никто не рюхнулся.

— Так действуйте. Я вам полностью доверяю. Необходимые документы готов подписать нынче же.

— Благодарю вас. Я пришлю их с курьером. Сами понимаете, нам лучше встречаться пореже и то не здесь.

— Кто с нами ещё?

— Ни-ни! Только вы и я. Остальные будут просто исполнять приказы. Это оч-чень надёжные люди. Все они работают далеко отсюда и совершенно ничего не будут знать, оформляя обычные сделки... Ф-фу-у-у, от радости чуть не забыл ещё одно дельце. Есть слух, будто вы хотите взять под контроль комиссаров нашу промышленность и торговлю. Это верно?

— Гм, быстро же к вам приходят столь важные слухи. Явно прямо из первых рук. А разве мог столь ответственный человек, вводя вас в заблуждение, поступать столь безответственно? Исключено.

— Уму непостижимо, что творят головотяпы... Ведь благополучие государства целиком зависит от мудрой финансово-экономической политики. Мудрой! — назидательно подчеркнул Циммерман, пытаясь нащупать душащий воротник сорочки. Дрожащие пальца судорожно скользили по розовому ожерелку, закрывающему чёрный галстук-бабочку. — Это значит, что сперва надо воскресить все производительные силы Приморья, заботливо помочь им развиться полностью. Лишь тогда появится резон в подобном контроле, то бишь — фактической национализации. А что делают ваши товарищи... Хотят забраться в крохотный садик и, как мальчишки, оборвать ещё зелёные яблоки. В результате столь революционного эксперимента получатся одни экскременты...

— Позвольте с вами не согласиться. Помянутый дачный садик уже давненько стал райским. Давайте прикинем, что даёт вам хотя бы торговля зерновыми. В Маньчжурии пуд гречихи стоит лишь семь гривен, бобов — полтора целковых, пшеницы — два с полтиной. Всего. А тут вы берёте за них четыре, восемь и двенадцать рублей. Как сие называется и сколько лет уже длится? Ещё хлеще обстоит с промышленными товарами, когда за серп или косу крестьянин вынужден отдавать почти корову.

— Детский лепет... Ах, какой детский лепет... Неужто я должен торговать себе в убыток? Покажите мне такого олуха. Я о радостью полюбуюсь на его голую задницу.

— Которую надёжно прикрывают пять—семь процентов разумного торгово-промышленного дохода.

— Эх-хе-хе... Кто в наше смутное время согласится на подобный мизер? Любой разумный человек что-то должен иметь на чёрный день. Даже у вас... Кхе-кхе-кхе... Многоуважаемый Константин Алексаныч, как красный губернатор, обязанный в чём-то потрафлять массам, вы где-то правы... Но как деловой человек, вы должны понимать, какой крах разразится, коль над нами поставят безграмотных самодуров с комиссарской нагайкой в руке. Дорогой Константин Алексаныч, я вас очень уважаю и от имени президиума Биржевого комитета умоляю не допустить катастрофу. Мы за ценой не постоим. Я хоть сейчас готов добавить в чек ещё пару нулей.

— К сожалению, это сфера Никифорова, который всё делает лишь из идейных соображений. В отличие от меня — конченный коммунист!

— Э-э, если хотите, я — тоже социалист... Но почему же разным японцам-американцам нужно отдавать обязательно всё? Конечно, они готовы пустить нас по миру... По сравнению с ними, мы теперь — лилипуты. Но нам тоже хочется жить!

Вошёл озабоченный Пётр с бумагами в руке. Увидев редкого гостя, довольно встопорщил усы:

— Вот так сюрприз... Приветствую вас, господин Циммерман. Всё-таки решили поладить миром? Поздравляю. От всей души.

Не замечая протянутой руки, Циммерман размышлял, стоит ли предлагать ему отступного. Рисковый шаг, способный помешать более ценной сделке. И лишь безнадёжно прохрипел:

— С вами разве сговоришься... Сами заставляете людей бастовать, сами...

Циммерман прижёг Петра взглядом, затем, будто кокотка, обиженно собрал гузкой синеватые губы. Получилась отменная мина оскорблённой добродетели, на которой негде ставить клеймо. Ради истины Пётр предложил:

— Хорошо, давайте вместе прикинем хотя бы мелочь. Скажите, пожалуйста, сколько у вас работает китайцев на той же лесобирже?

— Хм, была нужда считать их, — фыркнул Циммерман. — Лучше...

— Неужто они правда едят меньше корейцев?

— Что вы пристали с какой-то ерундой? Лучше скажите...

— Так слушайте, слушайте. Только на местной лесобирже на вас работает двести восемьдесят четыре китайца. Вы считаете, что они едят очень мало. Поэтому платите им подёнку на целковый меньше, чем корейцам. В итоге лишь таким способом каждый день экономите двести восемьдесят четыре рубли. Если к тому же учесть, что на всех своих предприятиях корейцам вы тоже платите вполовину меньше, чем русским... Пардон, пардон, их вы предпочитаете не брать. Итак, ваш годовой доход лишь за счёт бессловесных рабов равен... И при всём этом вы — хозяин дюжины различных предприятий, собственного банка, глава Биржевого комитета всего Дальнего Востока, ещё уклоняетесь от элементарного подушного налога. Не совестно так поступать?

— Вы поступаете по своей совести, а я — по своей, — отрезал Циммерман, с трудом выбрался из кресла, чуть кивнул Косте и, поскрипывая штиблетами, смешно подрыгивая измятыми фалдами чёрного сюртука, грузно засеменил к двери. Пётр усмехнулся:

— А я-то всё думал, что совесть — одна. Во-о, дундук-то... Закусил удила, старый мерин, явно шлея под хвост попала...

— Какой визитёр был у вас!.. — ехидно пропел вошедший Ман, аж перекосив бороду от жажды посмаковать сенсацию. — Чрезвычайно интересно, чего ради он явился?

— Торжественно вручить злосчастный должок, уплатить который вовремя помешала уйма забот, слабеющая память, недавний тайфун и масса других стихийных явлений. Глянь-ка, — показал Костя радужный листок похрустывающего чека.

Ман впился в него глазами, тут же отпрянув:

— Пять... Целых пять миллионов! Ты уже берёшь с буржуев такие суммы?! И после этого ещё смеешь называть себя коммунистом?! Поз-зор!

— Ты что, сердечный, сбрендил или оглох? — возразил Пётр. — Лысый пройдоха по сей день ухитрился не заплатить даже подушный налог. Я утром предупредил его по телефону, что иначе поставлю комиссара прямо в Биржевой комитет. Как видишь, подействовало. Ну, не стоит впустую терять время, а то банк скоро закроется. И что вы на ужин опять принесёте несчастным жёнкам? Спешите. Благословляю вас.

— Я предпочту ночевать здесь, но не позволю себе прикоснуться к подобным деньгам, зело смахивающим на подкуп, чтоб избежать карающего меча рабочего контроля у или на мерзкую подачку. Вдруг скряга Циммерман с перепугу отвалил аж пять миллионов... Да он лучше удавится на собственном галстуке! Уж я-то знаю этих живоглотов по работе в продовольственной управе. Потому вам тоже не советую переться туда. Потом сраму не оберётесь. Вот увидите!

Костя с Петром ошалело таращились на пророка, но не вняли его вещим словам. Заразная алчность оказалась неодолимой. Особенно для Кости, который всё ещё не видел новорождённого сына, поскольку не мог явиться домой с пустыми руками. Даже не подумав, как и в чём понесут сокровище, они налегке припустили в каменный банк Циммермана.

Просторная приёмная была уже пуста. За полукруглым оконцем зевал от скуки морщинистый кассир с жёлтыми огрызками зубов. Он уставился на Костю невероятно большими глазами, увеличенными то ли стёклами очков, то ли страхом, что придётся сразу выдать уйму денег. Смешно подёргав отвисшей губой, он затем отодвинулся в сторону и уже оттуда без опаски учтиво сказал:

— Вы взяли чек у господина Циммермана под угрозой применения оружия. Посему ничего не получите. До свидания.

Окошко захлопнулось. Звякнул засов, которым их, казалось, хватили по голове. От жгучего стыда не смели взглянуть друг на друга. В приёмной появилось несколько служащих банка. Ехидных, злорадных, откровенно враждебных. Их презрительное молчание вынудило Петра зло плюнуть:

— Тьфу, олухи царя небесного! Поверить такому аферисту!.. Так нам, дуроломам, и надо. Пошли отсюда, а то ещё объявят, что хотели ограбить банк.

В Исполком они еле брели. Пётр всё ещё крыл себя. Костя лишь удручённо покачивал головой, уже не так досадуя на собственный промах или каверзу Циммермана, сколько недоумевая от дикой выходки. После такой-то сказочной сделки, которую осталось просто оформить ради шутки. Это — непостижимая блажь, чисто старческая жадность либо — откровенное признание розыгрыша невероятной продажи чужих товаров, что было наказуемо по любым законам. Во всяком случае, старый лис шутя обвёл их вокруг пальца даже с уплатой налога.

Уже все исполкомовцы знали о дармовых миллионах. Для встречи Ман вывел их на улицу. Всё поняв ещё издали, дурашливо заголосил:

— Товарищи, ура нашим спасителям! Оркестр, — туш в честь победы наших доблестных вождей! Товарищи, где ваши бурные аплодисменты?!

Битый час упивался он своей прозорливостью и четвертовал безмозглых авантюристов, позарившихся на миллионы, награбленные у народа. Когда же приблизился к роковым последствиям головотяпства, то аж почернел от скорби, едва сдерживая рыдания:

— Теперь все газеты раздуют историю на весь белый свет... Какой срам! Какое позорище! Сильней вымазать дёгтем советскую власть невозможно! И это в момент, когда Агареву с Медведевым позарез нужен малейший предлог, чтобы вскочить на трон! Вот как влипли в дерьмо!.. Ай-яй-яй... Это надо ж так оскандалиться... Ведь сейчас вам просто нельзя показываться людям... Прямо не знаю, что с вами делать... Ладно, соберу Исполком или Совет. Пусть они решают, как быть, пока не пронюхали в Совнаркоме. Но оставаться на своих постах уж извините... Это яснее-ясного.

— Вмазались мы, понятно, здорово. Только едва ли Циммерман станет болтать об этом, — возразил Пётр. — Где его заставили выписать чек? В Исполкоме. А каким тайфуном его сюда принесло? Лично заплатить налоги? Э-э, рассказывай сказки...

— Ерунда! Он наверняка специально всё это подстроил вместе с Медведевым и Агаревым. Разве они упустят редкостную возможность добить нас? — упирался Ман.

— Хватит размахивать кадилом. Пока я жив и ещё при власти, займусь-ка делом. Пусть господин Циммерман узнает, как над нами хохмить.

Пётр собрал комиссаров для последнего наставления: в операции фирм не вмешиваться, только быть в курсе их сделок, по бухгалтерским книгам вести учёт оборотов, не допускать повышения цен на закупленные товары и следить, чтобы их не скрывали на базах. В чём тут проявлялась драконовская свирепость рабочего контроля? Никаких чрезвычайных требований. Совершенно. Обычные действия заурядной царской ревизии.

Однако они так переполошили торгашей, что Биржевой комитет предъявил Исполкому грозный ультиматум, в котором, похоже, впервые честно признался, что не признает Совнарком и его права издавать законы, а посему требует (от кого же?) отменить рабочий контроль, удалить комиссаров и красногвардейскую охрану из банков и фирм, немедленно освободить арестованных представителей таможенной артели. В противном случае он закроет все торгово-промышленные предприятия до полной победы над самозванной властью. Но Исполком не дрогнул, сочтя это преждевременной первоапрельской шуткой. Сие возмутило биржевиков, привыкших крепко держать слово. И на следующее утро даже булочные оставили всё Приморье без хлеба.

— Вы сами заставляете применять крайние меры, сами! — повторил Пётр лысого строптивца.

— Вообще-то пусть прёт на рожон — возмущённый народ сам окончательно разделается с вампирами! — торжествующе секанул Ман рукой.

— Пленительная мысль... Да едва ли стоит затевать войну из-за нескольких пузанов. Лучше не допустить её и для надёжности арестовать биржевиков.

— Правильно, Костя. Нынче ж возьмём их в пуховиках с колпачками, — мечтательно пошевелил Пётр усами, будто щекоча засонь.

— Да вы что... Разве так можно? Ведь одно дело, если буржуев ликвидирует сам народ, и совсем другое, когда их арестуем мы... Не ерундите. Неужто вы, бдительные стражи революции, не понимаете разницу? В крайнем случае можно ограничиться одним Циммерманом. Остальные со страху тут же накладут в штаны и забудут про забастовку. А то и совсем исчезнут с горизонта.

Пётр с Костей многозначительно усмехнулись. Мана взорвало преступное безразличие к благоразумию:

— Вы что, свихнулись? Тогда сразу поднимут вой все консулы, газеты, кадеты и наверняка используют против нас эскадру! Чем вы отразите её смертоносный удар? Кучкой доблестных комиссаров? А чего в таком аховом положении добьётесь глупым арестом биржевиков? Только полнейшего поражения революции на всём Дальнем Востоке! Только!

Трудно оспорить правоту волосатого Мана, похожего на Маркса, оказывается, не одной внешностью. Но в пылу он всё-таки упустил из виду главное — нельзя отдавать инициативу противнику и применять к нему полумеры. Ведь ещё Сен-Жюст утверждал: «Смелость — вот в чём успех революции!» Её может укрепить лишь наступление. Только полный разгром саботажников принесёт долгожданную победу. И Костя твёрдо сказал:

— Мы действительно будем трижды прокляты грядущими поколениями земляков, если безмятежно проспим сию ночь.

— Молокосос!.. Пётр, чем ты думаешь, поддерживая роковую глупость? Где твоя политическая прозорливость? Неужели не сознаешь, почему воскресли атаманы Калмыков, Гамов, Семёнов? Они тут же вместе с эскадрой ударят нас с тыла! Чтоб сохранить революцию, Ленин пошёл на все жертвы Брестского мира! Или вам блестящий пример политического здравомыслия не указ? И вы из-за каких-то поганых биржевиков жертвуете судьбой нашей революции! Образумьтесь, пока не поздно!

Страстные заклинания трусоватого пророка вновь остались гласом вопиющего в пустыне. Комиссары не сдали свои позиции, а президиум Биржевого комитета переселился в персональные камеры, извергая всю ярость на Голубева, который осквернил, уничтожил себя как эсер самым мерзким прислужничеством большевикам. Арест Циммермана, Свидерского, Сенкевича, Рабиновича и Грушко их сторонники единогласно признали безумием. Все оппозиционные газеты во главе с консульским корпусом завалили Исполком гневными протестами, требуя немедленно освободить неповинных, разогнать комиссаров и ликвидировать Красную гвардию! В ажиотаже Медведев с Агаревым даже объявили себя единственной властью в Приморье.

Однако многие из обычных торговцев призадумались: хватит ли у самих духу продержаться до тех пор, покуда не останется духа от большевиков? Уж сколько раз хоронили их за минувшую зиму, а все здравствуют, наступая на самые чувствительные мозоли. В результате некоторые магазины и лавки открылись. Вероятно, впервые в торговой жизни благоразумие тут же принесло небывалый прежде доход.

Не успели Костя с Петром порадоваться разброду в рядах торговцев, как обнаружили его в собственном стане. Вражеское давление на Исполком было равнозначно мощи эскадры, орудия которой угрожающе зашевелились. Губернаторский особняк с красным флагом над зелёной крышей белел прямо на берегу бухты, являясь лучшей в городе мишенью. Даже не залпа — одного выстрела прямой наводкой было достаточно, чтобы превратить его в прах. Но союзники почему-то медлили. Очевидно, из-за того, что на заседании Исполкома находились новые властители.

Ещё не сумев разделить в городе власть, Медведев с Агаревым уже приказывали: «Освободить! Разогнать! Распустить! Ликвидировать! Затихнуть и больше не возникать! В противном случае неизбежны самые суровые кары!» Других всегда легко поносить за то, что взялись перестраивать основы государственной жизни. Эсеры с меньшевиками ничего не собирались менять в буржуазной республике и потому были избавлены от неизбежных ошибок созидания. Их белы ручки ничем не запачканы, а совесть — чиста.

Но как же были убоги в своём целомудрии сии реалисты, неспособные понять, что презираемый ими тёмный народ может создать ещё невиданное общество. Премудрые реалисты в подобное не верили и потому изо всех сил старались удержать хотя бы синицу личного благополучия. А наивные романтики-большевики были убеждены, что заветный журавль за один перелёт не минует Россию и всё равно опустится на её просторы. Поэтому Костя с Петром не стали каяться, что выполняют не собственную блажь, а указания Совнаркома, и на конкретных примерах доказали правоту своих действий.

Неожиданно в странном амплуа адвоката выступил Ман. Без привычных криков, даже флегматично он бубнил, что, к сожалению, сила солому ломит. Ведь революционную борьбу пролетариата отнюдь не венчали сплошные победы. Как до первой революции, так во время неё и после были только поражения. Что поделаешь: сила солому ломит... Не достигнув путём забастовок справедливости, повышения оплаты труда или его облегчения, благоразумные люди отступали. Им приходилось поневоле смиряться. Но разве они умирали от этого? Отнюдь. Горький опыт учит лучше всего. Рабочие накапливали силы, сплачивали свои ряды, чтобы победить в решающий момент Октября. Революционная борьба равнозначна любой войне, в которой неизбежны проигранные бои, отступления. Главное — умело сочетать мудрую тактику с намеченной стратегией, выдержать до благоприятного момента, когда сторицей окупятся все жертвы и муки.

Новоявленный Плевако был вознаграждён оппозицией такими аплодисментами, от которых многие покраснели-побелели, недоумевая, как столь пламенный большевик успел превратиться в забубённого эсера-меньшевика?.. Битва длилась до рассвета, постепенно сведясь к милосердному стремлению вызволить из тюрьмы хотя бы абсолютно безгрешных биржевиков. Взмокший от усердия Агарев неистовствовал:

— Беспомощные старики, вишь ты, покушались на власть!.. Сгребли их, будто вонючих хунхузов, и упекли в каталажку, набитую всяким отребьем! Срам, какого не видывал свет! И всем даже невдомёк, что тем самым опозорили провозглашённые революцией священные принципы!

Утром Ман появился на работе с невинным видом, словно ничего не случилось. Однако встретил общий бойкот. В раздумье покачал чугунной бородой. Шедший мимо Проминский предложил её сбрить для приличия. Гм, кто же тогда заметит его на улице... И Ман пропал, учинив переполох, поскольку многие документы срочно требовали его размашистой подписи, пристука печати. Поневоле обратились к Петру:

— Где Борода? Когда явится? Позарез нужен!

Каким пустяком это было по сравнению с забастовкой, которую час назад объявили телеграфные чинуши. Привычно проводив Клаву на службу, он заодно решил выяснить в Комиссариате иностранных дел, не знают ли они, какие козни затевают подозрительно затаившиеся союзники?

В аппаратном зале привычно жужжали, стучали, трещали десятки «Юзов», испещряя точками и тире бесконечные вёрсты лент. Разные вести спешили передать они в Россию или — из неё. Среди них наверняка имелась нужная информация какого-нибудь консула. Да попробуй укусить хотя бы собственный локоть... Поздоровавшись, Пётр попросил дежурного чиновника дать прямой провод в столицу. Словно видел его впервые, тот казённым тоном изрёк:

— Никак не могу. Гм, кха-кха... Начальник приказал никому не давать провод без его позволения.

— Что ещё за новость? Позовите Чеславского.

— Сей же час, товарищ Никифоров!

— Что вытворяют, мерзавцы... Уже тоже заплясали под общую дудку...

Важный, с тройным розовым ожерелком, свисающим на стоячий воротник длинного зелёного мундира, Чеславский неторопливо приблизился и, не узнавая, раздражённо буркнул:

— В чём дело?

— Мне срочно необходим разговор со столицей.

— К сожалению, отныне для сего требуется разрешение начальника округа.

— Что за вздор? У вас государственное учреждение или частная лавка? Мне по служебной надобности необходим разговор с Комиссариатом иностранных дел. Прикажите дать провод. Иначе будете отстранены.

— Я могу только на свой риск... В порядке исключения... Но в дальнейшем... — всё ещё пытался диктовать условия Чеславский.

— В дальнейшем обойдёмся без вас. За саботаж советской власти вы уволены. Это ваш последний приказ.

Подобного унижения при всех подчинённых Чеславский ещё не испытывал. Багровый от ярости и бессилия, он кивнул дежурному чиновнику. Пока Пётр говорил с Комиссариатом, Чеславский в знак протеста против неслыханного самоуправства самозванного представителя советской власти и оскорбления личности призвал подчинённых объявить забастовку. Послушно выключив аппараты, чиновники столпились вокруг. Тайфунно нарастающий гул, свирепость их лиц и взглядов заставили Петра вспрыгнуть на ближний стол. Усмирив поднятой рукой саботажников, он спросил:

— Граждане, что это значит? Как вам не стыдно? Вы государственные служащие или цыгане? Разве можно прекращать работу в такой момент? Неужто вы не сознаете, что подобное поведение называется преступным саботажем, который сейчас равен предательству не просто советской власти, а предательству своей Родины?! Очень прошу вас понять это и продолжать работу.

— Узурпатор! Как ты смеешь обзывать нас предателями?! — возмутился стоящий рядом брюхач с пышными бакенбардами, а кто-то сзади угрожающе рявкнул:

— Вон отсюда, хамло!

— Мы не желаем работать на каторжников!

— Да, не желаем!

— И не будем! Хватит эксплуатировать нас!

— Тут же уйдём по домам!

— Что ты нам сделаешь, что?!

— К вашему сведению, я чрезвычайный комиссар города по борьбе с контрреволюцией, — терпеливо пояснил Пётр, — На основании происходящего я имею полномочия выставить вас отсюда. Понимаете?

— Как это выгнать? Разве ты нанимал сюда нас?!

— Жандарм!

— Большевик!

— Клеймёный каторжник!

— Проваливай к чёрту, пока жив!

Готовые смять его, чиновники с воем сомкнулись у ног. Уши заложили вопли, свист, улюлюканье. С трудом переждав дикий гвалт, Пётр сказал:

— Ещё раз предлагаю вам уяснить опасность ситуации. В бухте находится вражеская эскадра с десантами на борту. И связь с Россией нам нужнее воздуха. Поэтому прошу вас, очень прошу остаться на своих местах. В противном случае мы будем вынуждены всех, кто бросит работу, немедленно уволить. Иного выхода у нас, по законам военного времени, просто нет. Пожалуйста, поймите это.

Но господа эсеры не желали ничего понимать. Стачка была подготовлена даже материально: забастовочный комитет взял из кассы двести пятьдесят тысяч рублей, которые для надёжности вручил японскому консулу Кикучи. Требовался только предлог. И своим непочтительным отношением к Чеславскому Пётр дал его. Однако получить из японских рук своё жалование саботажники не успели. В тот же день комиссар милиции Мельников стал комиссаром и телеграфа. Красногвардейцы взяли его под стражу. В том числе для защиты горстки рядовых служащих, оставшихся верными новой власти.

Возглавила смельчаков Клава, которая лучше всех знала, что остановить работу нельзя. Иначе резонно возмутятся оставшиеся без связи консулы. Тогда телеграф на «законном основании» будет оккупирован интервентами, способными обеспечить его нормальную деятельность. Лишь теперь Клава по-настоящему оценила, что значит быть женой Петра и самой участвовать в отпоре забастовщикам, которые постоянно толпились у телеграфа, устраивая каждому смельчаку натуральный ад. Прежде такие солидные, чинные, обходительные, чиновники превратились в воющих, рычащих зверей, готовых растерзать ненавистную чернь. На всякий случай Пётр дал ей свой револьвер. Когда Клава показала его ораве, в очередной раз преградившей путь к дверям телеграфа, та оглушительно взвыла, но расступилась.

Всё это с первого дня забастовки неутомимо снимали для своих газет японские фотографы. Сплошь улыбчивые до отвращения, они облепили Клаву, умоляя наставить револьвер на любого из них. Она возмутилась:

— Может, ещё и пальнуть?

— Да, пажаруста! Можно-можно? — хором отозвались провокаторы, похоже, сплошь готовые умереть ради сенсационного снимка.

Дёргая за руку с револьвером и наводя его, допекли... Хоть впрямь отстреливайся. К счастью, на крыльце появились красногвардейцы, которые с трудом разогнали вопящую ораву, тоже невольно дав сделать снимки расправы над мирными иностранцами. После этого случая Дмитрий Мельников на время пересменки поставил вдоль улицы специальные посты. Смельчакам стало полегче. Петру — тоже. Но — ненадолго.

На сей раз матернуться заставил Проминский, по-дружески первому показав ещё маркое от краски объяснение Агарева, почему пожертвовал остатками былой репутации. Энергичный городской голова выпустил воззвание, в коем с прискорбием известил граждан Владивостока и союзных держав, что созданный большевиками хаос не позволяет поддерживать в городе нужный порядок, обеспечивая неприкосновенность интересов и жизни населения, а в итоге призвал всех сочувствующих городской Думе поддержать её в решительной борьбе с советской анархией. Пётр спешил в торговый порт выяснять, куда его начальник Ефремов сплавил миллионы рублей. Он в сердцах саданул дуплетом и послал друга к Косте. Тот в раздумье сказал:

— Значит, перевёртыш предпочёл удел троянского коня... Может, я не прав?

— Сегодня «Владиво-ниппо» сообщила, что стрела уже давно на тетиве. Пора её спустить. Видишь, какая синхронность...

— Прямо на зависть... Неужели союзники всё-таки уступили японцам? Или они просто решили нахрапом захватить город раньше всех?

— Ну, что ты... Как утверждает Медведев, американцы вкупе с англичанами и французами — настоящие конституционалисты и не допустят оккупации Владивостока в одиночку. Нет, не допустят. Это — исключено.

— Так что же делать, а? Нельзя же добровольно сдаваться на милость победителей... Тем более, что нас ждёт лишь позорная милость и неизбежно — позорная смерть.

— Сдаваться не надо, но бросаться на штыки — тоже глупо. Когда мне дали вечную каторгу, я хотел раскроить череп о первый же угол. К чёрту! Так лучше. Всё равно не выдержу и свихнусь. А зачем потешать этим ублюдков? Потом одумался: нет, пока жив — живи! Глядишь, колесница истории вильнёт в сторону... И вот я снова на воле. И даже прижимаю к ногтю всякую дрянь. Потому паниковать не стоит. Мало ли ещё как повернутся события? На худой конец не мешает вспомнить о манёвре Кутузова.

Костя уважал Проминского за эту философскую невозмутимость, восхищался им как начальником уголовного розыска и разведчиком, сочувствовал его жуткой каторжной жизни, длившейся целых десять лет. Даже завидовал ему, что ещё мальчишкой аж три года жил рядом с Лениным в Шушенском. Но теперь обиделся:

— Пожалуйста, извини, ты рассуждаешь по-цыгански.

— Вот те на... Это как же?

— Да так... Ежели эта деревня сгорит, хрен с ней — откочуем в другую. Я так не могу. Я тут вырос... Я люблю этот прекрасный город и просто не представляю, как оставить его на поруганье врагу... Не представляю! Понимаешь?..

— Вполне. Тут я дал маху... Прости, это моя беда. И она в том, что я не успел никого и ничего полюбить. Никого, кроме друзей по камере, и ничего, кроме жизни и простой истины. А она сейчас такова: нельзя дуриком переть на рожон и нужно спокойнее отнестись к десанту. Эти союзники — союзники лишь по грабежу. А редко бывает, чтоб грабители ладили между собой. Уж я-то знаю уголовную шпану.

— Ах, какая идиллия: подняв руки, мы терпеливо ждём второе пришествие Христа... Да десант первым делом вломится сюда, чтоб ликвидировать меня как власть. И я должен покорно подставить лоб? Такой позор не для меня. Я лучше сам...

— Сперва лучше послушай-ка умный совет: «Для воина высшая доблесть и честь — погибнуть в сражении за Родину!» Не помню, кто это написал, но сказано очень точно. И коль уж нам будет суждено погибнуть, на этот случай держи-ка... — Проминский с трудом вывернул из кармана тугой мешочек патронов, затем ловко отстегнул под бушлатом наплечный ремень маузера, который ласково погладил. — На... Отменная пушка. Пали во всю мочь. Хоть сколько-то гадов успеешь пришить. Ещё помни: все древние греки великолепно знали, что такое хорошо, но лишь спартанцы умели поступать именно хорошо. Так бери с них пример.

— Мудрец... Как же сам-то? — спохватился Костя, не решаясь убрать в стол спасительный подарок.

— Хм, да у меня ж благодаря офицерской дружине целый арсенал. И слышь, больше не шастай по городу один. Ладно?

— Так точно! Для эскорта заведу эскадрон гусар!

Казалось бы, чем утешил Проминский? Лишь избавил от вероятного унижения, равного смерти, да осмыслил её. Всего-то. Но Костя от души потряс ему руку и принялся наедине как следует осваивать маузер. Для предосторожности — в полуоткрытом ящике письменного стола. Такой важный момент испортил Ман, почему-то возникший вместе с Кингом. Тот прямо с порога ликующе зарокотал:

— Хелло, Константин Александрыч? Ух, как вовремя я вернулся! Вот что значит, э-э, чутьё старого газетного волка! Сенсация за сенсацией! Первая в истории мира забастовка бизнесменов? Арест последнего в России Биржевого комитета! Сын бывшего губернатора, большевик, самый молодой в России председатель Совдепа и Исполкома, подаёт в отставку! Сплошные парадоксы! Как всё это случилось, почему?

— Просто потому, что сии бизнесмены превратили торговлю в беспардонную спекуляцию, вздув цены практически на все товары до тысячи процентов. Мы несколько раз предупреждали Биржевой комитет, чтобы прекратили грабить народ. Никакого проку. Наоборот, они ещё обратились к общественности: защитите нас от свирепых комиссаров, помогите по-прежнему драть с вас не семь, шкур, а уже в сто раз больше, не то уморим вас голодом. Совершенно сбрендили от жиру. Так пусть одумаются... Отставка, как видите, не состоялась. Вообще о ней гораздо больше, объективней может рассказать товарищ Ман.

— Да он уже развеселил меня историей с чеком Циммермана. Фантастический случай! Как же вас, э-э, угораздило? Ведь большевики должны быть бдительными, дальновидными. Иначе вам не построить коммунизм.

— Вокруг действительно сплошная фантастика... При этом самое фантастичное заключается знаете в чём?.. Что вам, умудрённому богатым опытом, обладающему тьмой самой разнообразной информации, наделённому острейшим чутьём газетного волка, что вам говорит цифра сто пятьдесят один?

— О-о, для меня это тоже почти фантастическая цифра! Завтра весь мир прочитает именно столько, э-э, огненных строк о Приморском вожде, который, невзирая на наведённые орудия целой эскадры, заговор офицеров, угрозу голода, сплошной саботаж царских чиновников, телеграфистов и прочей контры, твёрдо ведёт советскую власть к намеченной цели! Есть ли ещё один такой человек на Дальнем Востоке, в Сибири или на Урале? Нет. Вот с каким героем, э-э, равным самому Ленину, я имею честь говорить. Потому предлагаю вам, уважаемый Константин Александрыч, продолжить беседу в другой обстановке.

— Ладно вам петь осанну... Хотя в основном вы, уважаемый Фрэнк, по-прежнему правы. Так лучше пусть весь мир узнает, что сегодня пролетарской революции в России уже идёт сто пятьдесят первый день. Вопреки всему мы продержались уже вдвое дольше Парижской коммуны. Вот что гораздо важнее. И разве это не фантастично?

— Вот именно! Такова истина! Только нужно чтоб она стала абсолютной, добавить: мы ни капли не сомневаемся, что выстоим дольше Парижской коммуны в двести двадцать два раза и победоносно завершим мировую революцию! Так и запишите это, уважаемый Фрэнк! — предложил Ман, уже заскучавший в роли пассивного зрителя.

Костя всегда завидовал его неуёмной вере в неизбежный триумф мировой революции. У самого так не получалось. Вероятно, потому, что слишком привык учитывать множество тормозящих обстоятельств. Кинг тоже растроганно признался:

— Вот гляжу я на вас и всё удивляюсь... Живёте как на, э-э, вулкане, а всё равно воюете, побеждая в каждом бою... Какие вы всё-таки смелые, э-э, дерзкие, бесшабашные люди: ни одного чёрта не боитесь!..

— А чего дрейфить? Двум смертям всё равно не бывать! — уверенно заявил Ман.

К сожалению, Кинг знал гораздо больше, чем положено простому репортёру. Однако нельзя же выдавать намерения своего президента или союзников. Здесь у него была другая задача: использовать собственный авторитет для того, чтобы узнать точную реакцию Исполкома на все события и по возможности сбивать его с толку. От жалости к обречённым фанатикам, которых вполне мог видеть последний раз, он поневоле вздохнул. Бдительный Ман тотчас прилип с ехидным вопросом:

— Откуда вдруг столько вселенской скорби?

— От зависти, что многого, э-э, не ведаете...

— Так по-дружески посвятите в тайны Антанты. Вы ж единственный иностранец, кто нам действительно сочувствует. Поэтому помогите увернуться от грозящей опасности, а точнее — уже нацеленной стрелы, — потребовал Ман.

— Для вас главная опасность — японцы. Как сопротивляться им?.. Армии-то нет. Вы прекрасно сделали, отдав мужикам землю. А сейчас попробуйте их сагитировать, чтобы оставили землю и опять взялись за винтовки. Ничего, э-э, не выгорит.

— Именно теперь ещё как возьмутся. Ведь надо защищать не царскую или помещичью, а собственную землю, с которой наши братья-крестьяне впервые собрали собственный урожай. Вы только вдумайтесь в смысл этого исторического события и поймите, какую силищу теперь имеет вроде бы обыкновенный каравай хлеба, кроме своей чистой питательности. Несокрушимую силу! — повторил Костя.

— Э-э, к тому времени японцы будут уже на Урале... Гм, неужели новым царём, э-э, всея Руси станет Григорий III?..

— Почему вдруг Григорий и даже — третий? — усмехнулся Ман.

— Уважаемый товарищ Маркс, надо знаю свою историю. Кто, э-э, метил в цари до Романовых?

— A-а, вон вы о чём... Кажется, Гришка Отрепьев.

— Правильно. А столкнул их с трона Гришка Распутин. Бог любит троицу. Неужели эта честь достанется атаману Семёнову?

— И он будет вот так восседать на троне! — Костя по-монгольски скрестил в кресле ноги. — Смехота...

— Разумеется... Настоящий, э-э, цирк, балаган...

— Вот не думал, что вы — такой фаталист. К тому же, разве заботливые союзники позволят японцам так далеко оторваться от родных берегов? Никогда.

— Сыно-ок, я всего лишь реалист и потому искал самый реальный способ вам помочь. Увы, весь расклад против вас: везде кровь, кровь и кровь... Столько жертв... И всё ради чего? Получается, только ради того, чтоб на троне, э-э, по-азиатски уселся очередной Гришка... Сколько их ещё должно смениться, пока Россия хотя бы по демократичности приблизится к Америке?..

— Простите, уважаемый Фрэнк, мы уже да-авненько живём впереди вас на полсуток не только в астрономическом — в историческом времени. И теперь уже мне интересно, сумеет ли всемогущая Америка сократить этот разрыв?

— Гм, блестящая, э-э, риторика, оч-чень прекрасная! Но она хороша лишь для разума. А даже пролетариату, э-э, по нраву больше такое общество, где можно жить, не работая. Лишь тогда каждый человек будет по-настоящему счастлив. Способны вы осуществить подобный идеал? Кстати, оч-чень привлекательный лично для меня потому, как я уже чертовски устал, э-э, мотаться по белому свету.

— Ну-у, дорогой Фрэнк, идеал должен быть разумным, иначе не стоит революции. Вон как у нас поднялся народ против любителей жить в своё удовольствие...

— А кто ж тогда станет нас кормить, обувать и одевать? — уточнил Ман и перевёл разговор на серьёзную тему: — Ты хоть повидал сына?

— Когда... — виновато поморщился Костя.

— У вас появился сын?.. — охнул Кинг. — Вот так раз...

— Представьте себе...

— Я даже не думал, что вы, совсем ещё такой молодой человек, уже имеете жену...

— Да вот ухитрился в студентах, чтоб навещала в тюрьме.

— Вы успели побывать даже там?

— Аж дважды...

— А хоть дал ему имя-то? — продолжал допытываться Ман, считая это более важным.

— Пусть будет Георгием. Георгием Победоносцем! — смущённо улыбнулся Костя.

— Вот это — правильно! Молодчина! Поздравляю от всей души! — страстно потряс Ман его руку, не спеша уступить её Кингу, который в ожидании растроганно рокотал:

— Оч-чень уважаю людей, так уверенных в будущем! Они самого меня заряжают новыми силами, э-э, вдохновляют ещё горячей пригласить в ресторан и на славу отметить день рождения нового Георгия Победоносца! Сейчас я позвоню в «Версаль». Пока мы придём, стол в номере будет накрыт. И мы прекрасно проведём вечер? А то у меня от пламенных речей уже пересохло горло.

— Пожалуйста, извините, Фрэнк, «Версаль» вызывает у меня скверные воспоминания. К тому же пора идти в Совет рабочего контроля, — скорбно признался Костя.

— Жа-аль... Очень жалко... Я понимаю: председателю Исполкома, э-э, грех отмечать в ресторане даже день рождения первого сына... Что скажет голодный народ?.. Хотя все настоящие марксисты знают, что их вождь вместе с Фридрихом Энгельсом любил, э-э, поблаженствовать в ресторанах. Значит, вам, как, э-э, истинным марксистам, тоже не грех иногда... Тем более, что без хорошего обеда очень трудно прожить до мировой революции. Согласны?

— Разумеется... Но уж не обессудьте, пока не до ресторанов. Когда станет полегче, с удовольствием готов перевести дух в «Золотом Роге». Согласны?

— О’кей! Я готов заказать номер на четвёртое июля — священный День независимости моей прекрасной страны! — торжественно объявил Кинг и заговорщицки подмигнул нахохленному Ману: — По репортёрской привычке я постоянно обедаю в ресторанах, но не люблю просто жевать в одиночку, будто мул. Я привык с кем-то сидеть за столом, под интересный разговор. Не знаю, где вы обедаете и обедаете ли вообще... Судя по виду, живёте лишь революционным, э-э, энтузиазмом. Потому приглашаю хоть вас, уважаемый, э-э, Карл Маркс. Для меня это высшая честь! Первая в жизни!

Тяжко возражать против таких доводов. Ещё сложней устоять от соблазна впервые после революции пообедать как следует. А тем паче — в уникальной компании. Вдобавок узнать что-то полезное. Ман смущённо взглянул на Костю. Попыхивая трубкой, тот серьёзно сказал:

— Всем известно, что ты не только истинный марксист, но и реальное воплощение... Посему приятного вам аппетита. Заглядывайте, дорогой Фрэнк, я всегда рад вас видеть.

— Я — тоже. Благодарю. Ох, как вы ещё пожалеете об этом... — вздохнул Кинг.

Возможно... Если бы Костя не имел других забот. А то владелец стекольного завода Пьянков натравил свою стражу на представителей местного рабочего контроля. Произошла кровавая схватка. Хозяин спичечной фабрики Меркулов отказался признать любой контроль и передал предприятие в аренду японцам. Начальник торгового порта Ефремов вместе с главным бухгалтером скрыл многомиллионную кассу и все важнейшие документы. Пришлось их арестовать. В Гродеково снова подал голос недавно утихомиренный атаман Калмыков. Решали, чего ему теперь прилюдно всыпать: розг, нагаек или шомполов? А лихой атаман Гамов, захвативший Благовещенск, на предложение оставить город без лишних жертв, презрительно ответил: «Я ваших призрачных сил не боюсь. Я есть сила и власть в Амурской области!» Тут шомпола уже бесполезны. Пётр вместе с Антоновым собирали дополнительные силы для разгрома Гамова. Пока это не поздно. Ведь в Пекине Гучков, Путилов и Дербер решали с японскими, китайскими генералами план оккупации Сибири. Был принят японский вариант: Уссурийскую железную дорогу до Хабаровска станет контролировать Америка, Амурскую и Читинскую до Иркутска — Япония. Как не допустить этого хотя бы у себя или не пропустить самураев дальше? До ресторана ли в такой обстановке?

Глава XIII

Местная бульварная газетка «Владиво-ниппо» ликующе осведомила заинтересованных читателей: «Стрела уже на тетиве! Не пора ли спустить её?!» Это был явный намёк на скорую высадку десанта.

Костя совершенно не знал, как избавиться от роковой опасности. Когда помещение затихло, он с ломтём хлеба привычно занял подоконник в своём кабинете. Всего сотня туманных сажен отделяла смердящую эскадру от белого дома бывшего генерал-губернатора. Последняя апрельская изморозь выбелила крейсера, сделав их похожими на айсберги, которые течением случайно занесло в бухту Золотой Рог. Но отнюдь не случайно они постоянно увеличивались числом. Видимо, для полной ударной мощи союзников прибыла даже неказистая китайская канонерка.

Вконец уставшую душу тянуло домой — к жене и новорождённому сынишке. Да нельзя проворонить момент, когда зашевелится десант, опуская шлюпки. Между тем ночь постепенно затушёвывала суда, меняя их цвет. И они зачернели напротив, будто циклопические гробы с крестами вместо мачт. От невольной жути Костя поёжился, закрыв спину толстой бархатной портьерой с пушистыми кистями. Глаза уже слипались. Вдруг на пороге возник Ман, своей волосатостью похожий на Маркса. Он во вою мощь от радости гаркнул:

— Эх, зря ты не пошёл с нами! Честное слово! Там было так здорово!.. Какие роскошные блюда!.. Какие божественные вина!.. Первый раз в жизни отведал всё это! Благодать!.. А сам Фрэнк!.. Бесподобный человек; столько всего видел, столько всего знает!.. Заслушаешься! А главное — полностью на нашей стороне!..

Действительно, это был редкостный случай всем насладиться. Но стоит ли сожалеть о неведомом? Костю больше тронуло искреннее сочувствие Мана, хоть на время забывшего неприязнь, возникшую ещё при выборах в Исполком. В духе его заветной мечты оказал:

— Вот верный стимул быстрей совершить мировую революцию. Тогда весь пролетариат каждый день вместе с тобой будет обедать в «Версале».

— Да-а-а-а, это самый наглядный стимул... Самый мощнейший! Если весь пролетариат вот так накормить обедом, он запросто совершит любую революцию!

— Прямо к ужину, ага?

— А что? Во сколько раз его больше, чем толстопузых?! Со всеми запросто разделается прямо к ужину!

— Как бы это осуществить, а?..

— Всё зубоскалишь... Зато я дорогой нашёл верный способ одним ударом избавиться сразу от всех врагов!

— Н-ну-у-у-у... Какой же?

— Погоди, погоди ухмыляться! Да, сразу к чёртовой матери исчезнут все наши буржуи, эсеры с меньшевиками, консулы, десанты, эскадра и аж сама Япония, которая для нас опасней всего! Надо лишь рвануть все склады, набитые порохом, селитрой и серой! Таким взрывом сметёт всю местную нечисть! Одновременно возникнет землетрясение, которое создаст гигантскую волну, которая рухнет на Японию и к едрени матери смоет её со всех островов! Понятно?!

— Ф-феноменально.... — поразился Костя изобретательности вроде бы не очень пьяного Мана и уточнил: — А как же мы спасёмся от конца света?

— Хм, в тайге! Конечно, всё население сразу трудно вывезти из города... Тем паче — незаметно... Зато сам видишь, чем окупится эта жертва: полнейшим уничтожением всех врагов до единого! Давай приказ готовить операцию!

После обычных забот Косте было трудно мигом проникнуться торжеством грандиозной победы над здравым смыслом. Прикидывая, сейчас отправить его к Мельникову или из вежливости дождаться утра, он качнул головой:

— Сие выше моих полномочий. Надо запросить Москву. Подобную операцию может разрешить лишь Совнарком.

— Вздор ты несёшь! Абсолютный вздор и глупость! Так мы просто рассекретим идею и упустим вернейший шанс! Понимаешь ты это? Вернейший, единственный в истории шанс!

— Ты уже сам его прикончил: так вопишь, что наверняка слышали все консулы. Представляешь, какой они завтра поднимут ор... Лопнут все перепонки. Поэтому лучше ступай-ка домой. Чать, жена уже вся извелась в ожидании...

Ман утих, призадумался и, явно представив ревнивую жену, почти на цыпочках исчез. Костя понял, что встретит его утром безбородым, а то и — лысым. Выключив свет, вновь бдительно уставился на эскадру. От постоянного напряжения и усталости глаза понемногу стали слипаться.

Разбудил его звяк железа. Вздрогнув, прильнул к стеклу. Ветерок приподнял бело-серую муть сумерек. Чистая вода позволила облегчённо вздохнуть и обернуться на звук. Около двери призраком темнела уборщица. К чёрному, точно противень, фартуку она прижимала злосчастный совок. По пути разминая затёкшее тело, Костя поздоровался с ней, включил свет.

— Ох, Костантин Лексаныч, ради бога, простите меня, старую растопырку... Што я содеяла, беспутная... — виновато запричитала сухонькая, почти бестелесная бабуся, сгорбленная от полувекового бдения за чистотой пола. С натугой подняла подрагивающую голову в низко повязанном сером платке и жалостливо предложила: — Вы покуль хоть чуток поспите на диване путём... Я шумну, коли што...

О-о, как хотелось Косте расцеловать её лицо в ёлочном прочерке морщин, похожих на отпечаток паркета...

Глава XIV

Ликующий звон сводного оркестра склянок союзной эскадры наверняка был слышен по всем берегам Тихого океана. В лад с ним затихающим эхом звучали на взгорье соборные колокола. Этот пасхальный благовест извещал мирян о скором воскрешении благословенной прежней власти. После торжественной увертюры появился связной катер с «Ивами», где уже давненько скучал контр-адмирал Като, командующий четвёртой ударной эскадрой, которая притаилась за Курилами. Белый катерный флаг с желтком солнца напоминал засургученный пакет. Какую-то чрезвычайную весть спешили доставить консулу Кикучи или получить от него, потому что матросы начали расчехлять башенные орудия главного калибра.

На «Бруклине» и «Суффолке» по-прежнему было безлюдно. Не возникли даже сигнальщики, чтобы флажками спросить, почему «Ивами» готовится к бою. Союзники стояли по обе стороны крейсера на расстоянии кабельтова, но всё равно ничего не замечали, будто ослепнув от непроглядного тумана. От этого цепенящего видения Костю оторвал телефонный звонок. Чуя, что тут существует прямая связь, он схватил трубку и услышал лишь шипение, точно на другом конце провода перед мембраной горел запальный шнур. Прервав зловещее молчание. Костя сказал:

— Алло, слушаю вас.

Ухо резанул поросячий визг, перешедший в угрожающую тарабарщину на японском языке. Так хамски с ним ещё не разговаривали. Сочтя это ошибкой сонной телефонистки, перепутавшей номер, Костя повесил трубку и вернулся к окну, вновь уставясь на чёрные дыры стволов «Ивами». Палуба снова опустела. Десантные шлюпки пока остались на местах. Опять по-прежнему настырно затрезвонил телефон. Тот же голос визгливо крикнул:

— Суханов?

— Да. С кем имею честь говорить?

— Я — консур Кикучи! Твой сордаты ограбир наш контора «Исидо»! Один черовек убир, три рапир! Ты за это будешь крепко отвечай!

Кикучи грохнул трубкой. Теперь стало ясным поведение «Ивами». Адмирал Като приготовился мстить за пострадавших и ждал возвращение катера с приказом. Торчать в полном бездействии — невыносимо. Костя позвонил Проминскому:

— Здравствуй, Леонид. Увы, утро зело недоброе. Видел, что вытворяет «Ивами» вместе с союзниками? Во-во, решили воздать нам за жертвы в конторе «Исидо». Об этом только что сообщил сам Кикучи. Давай срочно искать контору. Понятно, их как поганок, но ты ведь сыщик... Я мчусь к тебе. Встретимся на перекрёстке.

Ждать редкий трамвай не хватило терпения. Пару остановок можно пробежать гораздо быстрей. Костя во весь дух припустил по изрядно заполненному тротуару Светланской. Лавировать между людьми оказалось трудно. Булыжная мостовая была ещё относительно свободна от лимузинов местной знати, которая любила с шиком прокатиться по главной улице города. Вскоре стало жарко. Дыханье жгло горло. Ноги в лёгких от износа ботинках отяжелели, начали поскальзываться. Мимо четырёхэтажных магазинов Чурина, Кунста и Альберса он уже еле трусил. Хорошо ещё было под горку. Вдруг перед глазами потемнело. Не успев сообразить, что это значит, Костя ткнулся лицом в бушлат, пахнущий жареными семечками, и ощутил чью-то поддерживающую руку. Проминский укоризненно протянул над ухом:

— Во-о-о, каково быть пешей властью... Кстати, нельзя так вести себя у всех на виду. Ни в коем случае. А то получается: стоило макакам расчехлить пушки — Суханов порскнул из Исполкома! Зачем же этак порочить советскую власть? Не гоже, председатель, не гоже...

Так иронизировать сейчас мог лишь человек, закалённый бессрочной каторгой. Отдуваясь, Костя не спешил отстраниться от Леонида. Хотелось перенять его спокойствие, уверенность, что за смерть какого-то спекулянта не придётся расплачиваться собственной жизнью.

Мало кому известная контора находилась в Меркуловском переулке около Семёновского базара. Её хозяина пришлось долго будить стуком в окна и двери, уговаривая взглянуть на часы или солнце. Маленький, сгорбленный, блёклый, как моль, Гийчи Исидо привёл их в соседнюю кособокую лачугу и замер у порога, с умоляющим видом почтительно сложив на груди ладони. Его слезящиеся глаза от испуга постоянно мигали, синие губы немо подёргивались.

Лачуга совершенно не подходила для авторитетных экспортно-импортных операций: затхлая, покрытые плесенью стены, закопчённые окна. Самая натуральная фанза, которую освещала распахнутая дверь. Три обычных стола, до предела запачканных мазками разноцветной туши, были аккуратно повалены возле стен, чтобы на полу хватило места для пострадавших. А сам землистый пол тщательно усеяли деловые бумаги — ни одна из них не закрывала свежие иероглифы, похожие на раздавленных пауков. Костя озадаченно сказал:

— Хм, интересно получается... Вчерашняя стрела была пущена точно в цель. Ведь самурай не имеет права промахнуться. Но почему-то угодила в своих...

— Ты хорошо знаешь самураев, да, выходит, не очень. Всё проделано именно с азиатской хитростью: пронзив невинных японцев, стрела попала прямо в нас. Верно, папаша? Кстати, что это такое? — показал Проминский сапогом на иероглифы.

Исидо подслеповато склонился над ними, зачем-то потрогал и, лизнув когтистый палец, выдохнул:

— Кроф-фь...

— Да-а-а... Что ж тут написано? — уточнил Костя.

— Нас убири руски сордаты, — просипел старик.

— Ну и ну... Вы, случайно, не ошиблись? Ведь господин Кикучи сказал, что убит всего один человек, остальные — только ранены. Почему же вдруг все оказались убитыми? Пожалуйста, прочтите ещё раз.

— Мы руски сордаты убиты быри, комисара...

Только японцы могли где-то найти убийц, уже больше месяца разъехавшихся по домам после демобилизации. Только японцы были способны уже мёртвыми написать, кто их прикончил. И так старательно макали пальцами в свои раны, что нигде не обронили ни капли драгоценной крови, позарез необходимой для иероглифов. Как они были густо и чётко выведены... Одно загляденье! Или — сплошные турусы на колёсах. Впрочем, пострадавшие должны объяснить эту нелепость.

Костя попросил:

— Пожалуйста, покажите нам убитого и раненых.

— Их нет, комисара...

— Ка-ак нет? Куда ж они делись?

— В консурство, комисара, в консурство...

— Хм, это мне ещё больше нравится... — невольно усмехнулся Костя и, всё-таки пытаясь ухватить ниточку истинного развития событий, спросил: — Кто сообщил туда? Раненые или вы? Где телефон?

— Его нет, комисара...

— Значит, Кикучи позвонил сам Всевышний? Вот это честь... Когда же и как жертвы попали в консульство?

— Чичас, комисара... Их увезри на машине, комисара, — пробормотал Исидо, заведенно кланяясь.

— Н-да, уж больно много тут совпадений... И уж больно они явные, чтоб казаться случайными. Что скажешь, многоуважаемый Пинкертон?

— Сколько денег взяли грабители? — процедил непохожий на себя Проминский, онемевший от подобных чудес.

— Деньги цера. Вон стоит, комисара, — показал Исидо на запертый сундук с висячим замком артиллерийского калибра.

— Ну и налётчики вам попались... Редкостные бессребреники. Счастливчик вы, господин Исидо, в халате родились. Наверняка прямо в этом, — похлопал его по плечу Леонид и уже профессионально уточнил: — Туда ли мы попали? Не розыгрыш ли это? Неужели пошлой хохмы достаточно, чтоб метал икру консул, расчехлялись двенадцатидюймовые пушки, молчали союзники, а мы отвечали за всё по высшей мере?.. Это же явное помешательство. Правильно, господин Исидо?

— Не знай, комисара, ничего не знай... — бесстрастно пробормотал тот с закрытыми глазами.

Выставив рамы, Проминский на всякий случай всё сфотографировал. Терять роковое время дольше не стоило. Оставалось уличить Кикучи в подлоге, предложив немедленно зачехлить орудия «Ивами». Но попасть в двухэтажный особняк японского консульства оказалось трудно. На звонки никто не отвечал. Только ехидно скалились над парадным входом крылатые грифоны да с округлого фронтона что-то вопили перекошенными ртами каменные маски. Чуткие шёлковые шторы на шести окнах фасада тоже окаменели. Всё же они попеременно давили на золотую кнопку звонка. Пекинская и Китайская улицы, на углу которых находилось консульство, уже вовсю жили шумной дневной жизнью. Лишь Ки кучи не подавал её признаков.

— Может, мы зря стараемся? — спохватился Проминский. — Вдруг все для безопасности уже перебрались на «Ивами» или «Асахи»?

Костя недоумевал, зачем Кикучи ещё раз упорно ставил себя в глупое положение. Внезапно массивная дубовая дверь, с медными пластинами приоткрылась. Швейцар сердито спросил в щель:

— Сиво нада?

— Я — председатель Исполкома Суханов. Со мной начальник уголовного розыска Проминский. Нам необходимо срочно встретиться с господином Кикучи насчёт конторы «Исидо».

Блеснув на солнце отполированными пластинами, дверь бесшумно закрылась. Костя опять набил табаком успокоительную трубку. Через несколько затяжек их наконец-то пустили в сумрачный холл. Кикучи медленно сошёл со второго этажа только до половины мраморной лестницы, покрытой бледно-розовым ковром. Он был в оранжевом кимоно, разукрашенном сказочными птицами и цветами, в шлёпанцах на босу ногу. В руке дымила сигарета. Как всякий самурай, Кикучи презирал русских, но большевиков презирал особенно, считая их «эта» — отбросами общества. И заговорил с незваными гостями по-свойски:

— Онамаэ ва дарэ? Досэ дайнихон тэйкоку риодикан ни хаттэ тита ка?*

Костя сперва решил, что слова относятся к швейцару. Поняв ошибку, покрылся пятнами. Так над ним ещё не измывались. Однако по возможности дипломатично сказал:

— Теперь, господин консул, пожалуйста, переведите это на русский. Ведь мы ещё не ваши подданные, чтоб с нами так разговаривать. Пока вы гостите у нас. Поэтому будьте любезны вести себя прилично. Как подобает представителю великой страны.

Будто надрал самураю уши, отчего тот вспылил, презрительно бросив:

— Ты зачем пришёл? Мне комисары с красными фрагами не нужны!

— Конечно, для вас в городе оскорбителен любой флаг, кроме собственного. Однако следует помнить, что красные флаги тут существуют отнюдь не по вашей милости.

— Что тебе надо?

— Пожалуйста, покажите убитого в конторе «Исидо».

— Его уже похоронири.

— Да-а-а... А где раненые? Уж на них-то наверняка можно поглядеть, — схватился Костя за последнюю улику.

— Они на «Ивами», в разарете.

Это значило таранить крейсер собственным лбом.

— Господин Кикучи, на что вы рассчитываете? Всё, что вы сегодня подстроили, извините, сплошная липа, которая может лишь опорочить Японию.

— Это не имеет никакого значения.

Желтоватое черепашье лицо Кикучи скривилось в усмешке. Он повернулся и стал медленно возноситься по лестнице. Прямодушного Костю трясло. Он пошёл прочь. Для Проминского подобное хамство было вполне логичным. Время дипломатических улыбок миновало. А как оправдаешь немыслимое? И совершенно не тронуло. Зато слишком эмоциональный разворот Кости он счёл неприличным и, приподняв мичманку, с лёгким поклоном сказал Кикучи:

— Вы были чрезвычайно любезны. Мы весьма благодарны вам за отменный приём. До свидания.

Швейцар готовно распахнул дверь. И они очутились перед оскаленной толпой японцев, которые, потрясая кулаками, завыли, завопили так, что Костя попятился в спасительный холл. Однако дверь была заперта. А звереющая толпа уже протягивала к ним отвратительно скрюченные пальцы, готовые растерзать. Рывком закрыв собой безоружного Костю, Проминский одновременно выхватил маузер. Толпа отшатнулась, начала затихать. Её приказная свирепость сменилась растерянностью. Ствол маузера, точно плуг, развалил японцев по сторонам. Пленники перебежали на другую сторону улицы, откуда увидели, как сверху по Пекинской приближался дополнительный отряд разномастно одетых японцев. Тыча маузер мимо кобуры, Проминский поморщился:

— Чётко действуют... Операция принимает намеченный масштаб...

Костю била дрожь. Разум отказывался верить, что сущий абсурд принял столь неожиданный оборот. Ведь едва не растерзали, не затоптали... И так готовы уничтожить любого человека, весь город... Ёжась от жути, он предложил:

— Давай посмотрим, что творится в округе.

Извозчик на резиновых шинах лихо промчал их по ближним улицам. Всюду шли или толпились японцы. Так нечаянно выяснилось, что в городе жило несколько тысяч прежде вроде бы незаметных парикмахеров, торговцев, часовщиков, хозяев прачечных и бардаков, которые сейчас правильным строем подходили к английскому, американскому, другим консульствам и якобы возмущённо горланили. Штатский вид, внешняя безоружность мирных «демонстрантов» не меняли главного — в центре города собрался десант. Костя недоумевал:

— Из каких джунглей взялась такая прорва макак?..

— Если в городе обитает аж три тыщи двести восемьдесят три резидента и у каждого хотя бы пяток подручных... Вот уже готова дивизия.

Ловко обвели их самураи... Как противостоять этой тщательно подготовленной силе, способной ударить в спину из-за любого угла? Всей Красной гвардии, которая состояла из нескольких рабочих дружин, было значительно меньше. Да и та в основном охраняла банки, почту с телеграфом, другие важные учреждения. Проминский угрюмо сказал:

— Западня готова. Интересно, когда же её захлопнут?..

— Ты это должен бы точно знать, — укорил его Костя и сошёл у штаба крепости. Через две ступеньки взбежал по лестнице к начальнику Красной гвардии Драгошевскому, кивнув на окно, спросил.

— Видишь, что там творится?

— Лучше б не видеть... — буркнул бывший унтер-офицер, озабоченный тем, как удержать город.

— Вооружай всех рабочих. Держи наготове своих, кто свободен от службы.

— Уже вооружаю, собираю в кулак.

— Спасибо. Город нельзя отдавать самураям. Ни в коем случае.

Остальное решалось проще. Лживость убийства была очевидной. Стоило публично уличить Кикучи в подлоге — сразу исчезали остальные угрозы. Для этого следовало позвонить в оппозиционные газеты. Пусть навестят контору «Исидо», встретятся с Кикучи, пробьются на «Ивами» и разоблачат провокационный подлог. Во имя истины, во имя справедливости нельзя допустить, чтобы японцы для своей надобности использовали вздорный предлог. Костя всё ещё верил, что неистовые в словесной борьбе редакторы наконец-то поймут нависшую лично над ними угрозу и сообща предотвратят её.

Грозные орудия «Ивами» были по-прежнему расчехлены. На палубе толпились неистово жестикулирующие матросы. Но шлюпки пока не трогали. Всё равно даже солнце — уже славно пригревающее мирное солнышко — казалось, направляло в глаза не лучи, а — штыки...

Телефоны всех редакторов были наглухо заняты. Лишь благая цель заставляла Костю настойчиво тормошить телефонисток. Наконец повезло в эсеровской «Воле». Но уже после первых слов Каплун фыркнул, что такие сказочные глупости невозможны. В них никто не поверит. Зато демонстрации возмущённых японцев — реальность. Не могут же тысячи взрослых людей, бросив дела, собраться из-за какой-то чертовщины. Потом даже усомнился, впрямь ли это Суханов решил угостить их дохлой «уткой»? С чего бы вдруг? При всей разнице политических позиций он всё-таки поумнее и не станет нести околесицу, действительно зело смахивающую на провокацию. Не выдержав, Костя прервал скептика:

— Да пошлите туда репортёра с фотографом. Сами во всем убедитесь. Вот адрес.

Каплун вежливо поблагодарил за разумный совет. И Косте пришлось уяснить ситуацию, прежде немыслимую... Получалось, что благоразумные японцы, обычно даже чересчур предусмотрительные, просто не могли сморозить подобную чушь. Тем паче невероятным было массовое помешательство. А именно он — порол несусветицу. Тут поневоле закуришь... Но долго унывать не дал Пётр, только сейчас узнавший от Леонида причину японских скопищ. Естественно, взбеленился:

— Сволочи! Ну, что им стоило в самом деле шлёпнуть конторщиков? Тогда вся затея хоть выглядела бы натурально! Конечно, в принципе это для нас ничего не меняет. Зато в городе стало б меньше хоть на трёх врагов. Потом, глядишь, кто-то из наших бы уцелел...

— Как же нейтрализовать или предотвратить проклятый десант?

— Хотелось бы... Но вряд ли... Ишь, как шустро отозвались любезные союзники на страстный призыв Агарева... Настоящие джентльмены!

— Почему? Ведь мы пока ещё сами кузнецы своего счастья.

— Это верно... Только не все умеем его ковать. Вот в чём беда.

— Коль так, пусть берут молот те, кто умеет, а я готов губами раздувать горн. Неужели мы даже вместе не сможем выковать даже крохотную победу?

— К сожалению, одного молота здесь маловато. Ради чего ж затеяна провокация? Надо бы известить Москву... Но что мы ей сообщим? Галиматью о каких-то конторщиках, свои предположения, опасения? Там нужен точный факт высадки десанта. Лишь тогда можно начать какие-то дипломатические действия. Лишь тогда... Но на кой хрен этот факт нам-то?.. На кой хрен!.. М-да, всё чётко спланировано. Не зря корпели господа-союзники. Как же спутать их карты?..

— Ведь это — голая фикция, которая элементарно разоблачается!

— Милый, кому нужно твоё разоблаченье? Консулам? Эсеровским и меньшевистским писакам? Смешно... Пусть они даже уличат Кикучи. Ну и что? Раз так оплошал, завтра шлепнут его. Прямо перед Исполкомом. Пожалуйста, есть самое лучшее доказательство их правоты.

— Слушай, может, использовать Кинга? Пусть жахнет правду на весь белый свет!

— Если успеет. И нужна ли Америке такая правда?..

Позвонил Мельников, торопливо рассказав про «демонстрантов», которые у всех консульств хором требовали, чтобы адмирал Като немедленно высадил десант и отомстил за пострадавших. События на улицах явно приближались к развязке. Чем, как мирно устранить или хотя бы отдалить роковой исход? Этого Костя больше не знал. Растерянно ероша давно нестриженные волосы, умоляюще глядел на Петра, который был вполовину старше, в несколько раз опытней, а потому должен отыскать спасительное решение. Но пепельное лицо Петра с провалами щёк окаменело. Обычно находчивый, он угрюмо покусывал тёмный ус. Молчание давило... Чтобы избавиться от невыносимого ощущения, Костя спросил:

— Что же всё-таки делать милиции? Ведь она ждёт приказ...

— Ума не приложу... Поди, извилины перепутались, — виновато признался Пётр и, ласково обняв по-мальчишески щуплого Костю, которого давно считал братишкой, удручённо вздохнул: — Потакать «демонстрантам» нельзя. Ждать, как станут развиваться события? Опасно: упустим время. Сражаться? Десант нетрудно прямо в шлюпках покосить из пулемётов. А чем заткнёшь орудия, как оборонимся против самураев с тыла? Все ляжем тут и почти задарма отдадим город. Пока вся надежда на деловитых американцев. Не могут же они допустить, чтоб какие-то макаки выхватили у них из-под носа такой аппетитный пирог.

— Яа-асно... Дим, значит, пока держи дружественный нейтралитет. Уже начинаются рукопашные? М-м-м... Ну, тогда постарайся выдержать хотя бы враждебный нейтралитет. А что ещё нам остаётся? Ведь нельзя давать дополнительный повод. Ну, до встречи...

Уже не очень уверенный в ней, Костя прикинул, как найти Кинга — последнюю соломинку в начавшемся водовороте событий. Чуткий Фрэнк вскоре сам появился. Зелёная офицерская форма сделала его неузнаваемым, хотя очень шла, сразу выдавая генеральскую стать. От радости Пётр аж пошутил:

— Уж не собираетесь ли командовать американским десантом?

— Так точно, чтобы не пустить в город японский! — парировал Кинг, опускаясь в кресло и закуривая сигару. Затем пояснил: — Пришлось надеть для, э-э, безопасности. Чёрт знает, что у этих макак на уме. Ведь я обошёл все митинги. Ну и кошмар... Где найти проклятых руски сардаты? Пожалуйста, помогите!

— Увы, это не удалось даже самому начальнику уголовного розыска Проминскому, ибо солдаты ещё в феврале, сразу после демобилизации, умчались по домам в Россию. Теперь можем предъявить лишь красногвардейцев, которыми стали рабочие, — предложил Костя и нетерпеливо спросил: — Вы были в конторе «Исидо»?

— О-о, разумеется! Ну, и хлев... Дышать нечем!

— Вы согласны, что убийство без грабежа, таинственное исчезновение жертв и оставленные ими письмена — сплошная мистификация, элементарная фальшивка?

— О-о, Константин Александрии, вполне! Чего стоят одни иероглифы... Допустим, их писал раненый. Но — как? Макал палец в свои раны? Тогда почему иероглифы написаны кисточкой? Словом, это глупый, э-э, гнусный фарс, который, э-э, обернётся харакири уже для самого Кикучи. Разве Микадо простит ему неслыханный позор Японии? Никогда!

— Так напишите об этом. Надо разоблачить провокацию. Вдруг ваша статья избавит нас от десанта? Вы спасёте жизнь тысяч людей. Пожалуйста!.. — взмолился Костя.

Кинг торжественно примерил на русоволосую голову лавровый венок триумфатора. С минуту монументально взирал на хрустальную люстру. Потом лихо, словно ковбойскую шляпу, сдвинул венок набекрень и улыбнулся:

— Всё уже сделано, дорогие друзья. Больше тыщи слов насчитала ваша телеграфистка. Вот!..

Костя вихрем подлетел к спасителю, обнял его и расцеловал. Обычно сдержанный, привыкший всюду ждать одни неприятности, Пётр тоже растроганно стиснул мясистую руку Фрэнка и долго её потряхивал, приговаривая:

— Спасибо вам, дорогой Фрэнк... Огромное спасибо... Вы настоящий друг... Такое оружие сильней любой армии. Только бы его пустили в ход, а то ещё придержат в столе.

— Что вы, Пётр Михалч... Это сенсация мирового значения. После победы России в минувшей войне Япония потерпела крах в какой-то, э-э, паршивой конторе? Кто воздержится печатать золотой материал? Завтра же он будет во всех газетах! Завтра же!

Костя с Петром молчали, сетуя, что забыли другие слова благодарности. Наконец Пётр спохватился:

— Коль вы такой наш заступник... Вы ж наверняка встречаетесь с Колдуэллом, другими консулами или самим Найтом. В общем, уж точно знаете гораздо больше нас. Так авось хоть чуток посвятите в японские планы. Правда ли «Ивами» пустит в ход свои пушки или просто запугивает неповинных людей? Допустим, десант высадится. Но — какой для чего? Захватить город или ограничиться охраной консульства, чтоб сберечь драгоценную жизнь Кикучи от налёта других грабителей? А то, глядишь, и вовсе оцепят лишь контору, где остался сундук с деньгами. Как видите, это совсем разные десанты. Значит, мы тоже должны встречать их по-разному. Какие силы нужны? Достаточно ли Красной гвардии вместе с милицией или надо срочно поднимать в ружьё всех рабочих? Пожалуйста, для спасения города и людей приоткройте завесу.

— Э-эх, если бы я был Всевышним... Что, э-э, толку от моих встреч с кем угодно... Ведь японцы — азиаты. Чрезвычайно хитрые и скрытные азиаты. Они, э-э, таят свои настоящие планы даже от союзников. Честно сказать, правильно делают. Все для них — опасные конкуренты, которые могут не то что воспользоваться их, э-э, замыслами, а при удобном случае помешают их осуществить. Но вот что я знаю: в побеждённой Корее генерал, э-э, Терауци установил такой сабельный режим, который не выдержал даже сам император, торжественно передав трон Микадо. А правительству, э-э, громадного Китая они рекомендовали, чтобы приглашало авторитетных японцев для советов по военным, политическим и финансовым вопросам. Понятно, кто может высадиться у вас?

— Уже сами почувствовали это на примере паршивой конторы, — согласился Костя. — И думаем, что нас ждёт удел города Лайошуня, в котором победители оставили живыми лишь сорок человек для рытья могил. Остальных подчистую вырезали.

Это изуверство отбило желание говорить. В таком случае каждый предпочёл бы погибнуть. Но, значит, тем необходимей было каким-то чудом спасти людей от жёлтой чумы. Кинг усиленно дымил сигарой, будто поднимая пары. Осталось выяснить последнее. И он спросил:

— Значит, вы решили сражаться?

— Хм, неужто трусливо подымем лапки? Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»! Так что пусть не уповают на лёгкую победу. Ведь за нами — Россия, которая обязательно придёт на помощь. В крайнем случае даже есть идея сразу рвануть все пороховые погреба. Представляете зрелище?

— Какой, э-э, ужас... Неужели вы на это решитесь?

— Клин вышибают клином. Всё будет зависеть от поведения союзников. Так и передайте им.

— Олл райт, Пётр Михалч, олл райт! — согласился Кинг, поражаясь очередному бреду.

— А вдруг десант высадится уже сегодня?

— Предчувствие говорит, что моя статья опередит его. Следовательно, всё будет о’кей. Вот увидите, дорогой Пётр Михалч. Значит, пока не надо вооружать всех рабочих и готовить безумный взрыв, от которого первыми пострадаете вы сами.

— Хорошо бы... — задумчиво протянул Костя. — Ох, как это было бы здорово...

Редкую в такой обстановке душевную беседу прервал Ман, вихрем ворвавшийся в кабинет. Словно опалённый огнём сражения, он с разгона описал стремительную дугу и тормозяще упёрся руками в стол, возмущённо выпалив:

— Там творится хрен знает что! А они рассиживаются, покуривают!.. Ждёте, когда из вас выпустят потроха? Почему до сих пор не организована контрдемонстрация рабочих?

Куда пропала Красная гвардия? Надо немедленно разогнать эти сумасшедшие банды хунхузов! Костя, срочно займись ими! Аты, Пётр, срочно напиши самый решительный протест, сурово осуждающий провокационные действия консульства! Всё это устроено Кикучи!

— Во-он графин. Охолонься, родимый, — предложил Пётр. — Дрогашевский с Мельниковым своё дело знают. А булгачить рабочих пока ни к чему. Хотя... Пойду гляну, что там происходит. Пока, Фрэнк.

— Я с вами, — махом поднялся Кинг с кресла.

Ман по инерции продолжал сотрясать воздух стремительными взмахами рук, указующими призывами. Деликатность мешала Косте прервать в основном верную лавину слов, больше подходящих для митингового пространства. Спас его Проминский, сообщив по телефону, что имеет уникальный документ. Подобное слово он использовал крайне редко. Значит, верно добыл нечто особенное. Лучше бы познакомиться с документом наедине, поскольку назойливый Ман уже угнетал. Но как избавишься от него? Смущала треклятая деликатность. Возмужавший в другой среде, Проминский всё решил просто:

— Уважаемый секретарь Исполкома, у меня срочное дело к председателю. Извольте заняться непосредственными обязанностями.

— Это что ещё за чрезвычайные секреты? — встопорщился Ман, привыкший к иным отношениям.

— Их диктуют обстоятельства. Прошу немедленно оставить нас, — уже приказал Проминский.

Подобный тон был оскорбителен, унизителен для старого большевика, впервые после каторги бесцеремонно выставленного вон. Ман вовсю разразился гневом за дверью. Леонид плотно прикрыл её и, помахивая перед собой рукой, скривился от дыма:

— Ну, куряха, и начадил ты... Не продохнёшь. Кончай смолить!

— Не-е... Пускай видят, — кивнул Костя в сторону эскадры, — у нас тоже кое-что дымится!

Впрочем, Леонида занимал уже совсем иной дым... Он достал из-под бушлата и расправил большой лист бумаги. Маркое от свежести объявление вещало:

«ГРАЖДАНЕ!

Я, командующий японскою эскадрою, питаю глубокое чувство к настоящему положению России и желаю немедленного искоренения междуусобиц и блестящего осуществления революции. Поэтому я до сих пор абсолютно избегал совершать каких-либо действий как вмешательство во внутреннюю политику России или оказания поддержки той или ной политической партии или давления, так как подобные действия напрасно препятствуют осуществлению революции и мешают возможности вынести соответствующие решения, основывавшиеся на разуме народа.

Однако, глубоко тревожась, что в настоящее время здешние политические споры всё более остры и, в конце концов, не будут возможными избегнуть возникновения беспорядков, и, увидя, что вследствие того, что в надлежащих органах, на которые возложено поддержание безопасности в городе, не наблюдается порядка и город попал в такое положение, что у него как бы нет полиции, я не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской Империи и держав согласия.

К сожалению и неожиданности ныне в городе произошли среди бела дня убийство и ранение трёх японцев, что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской Империи и, следовательно, я принуждён высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры, какие считаю соответствующими. О дальнейшем направлении мною у Японского Императорского правительства испрошена инструкция.

Однако так как принятые мною меры заключаются в защите японских подданных, то ещё раз заявляю, что горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие русским властям и русскому народу и у меня нет иной мысли и желания, чтобы русский народ ни о чём не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами.

5 апреля 7 г. Тайсио

Командующий Японскою Эскадрою

Контр-адмирал Хирокару Като».

— Отпечатано в типографии «Владиво-ниппо». К тому же сегодня ещё только четвёртое апреля седьмого года Тайсио, — подчеркнул Проминский, вытягивая длинные ноги в щегольских хромовых сапогах.

Стиснув трубку подрагивающими губами, Костя подошёл к окну. Со всеми шлюпками на местах, «Ивами» ничем не выказывал своих намерений. Лишь его флаг стремился по ветру на берег. И синие лучи протавренного на полотнище солнца извивались, точно щупальца спрута, готового в любой момент задушить свою жертву. Все слова были никчёмны.

Однако Проминский вдруг разговорился, выкладывая свои варианты завтрашнего поведения союзников. Некоторые из версий были весьма интересными. Если бы консулы слышали их — с удовольствием бы воспользовались идеями, чтобы обвести друг друга. К сожалению, неуёмному Талейрану не удалось найти главное: надёжный способ избавиться от роковой неизбежности. Хотя даже тут он утешил, что в принципе опасность невелика: если японцы и высадятся, то в основном для защиты своих трёхэтажных борделей, которые грозил закрыть Исполком, не понимая, насколько те важны для спокойствия десантников, засидевшихся на опостылевшем крейсере. Ведь их вполне могли опередить американцы с англичанами. Вполуха слушая это, Костя недоумевал, как в такой ситуации он умудрялся ещё балагурить...

Затем случилось тоже непостижимое. Слоняясь по кабинету, Костя взглянул на объявление Като. Крупный траурный текст лежал на письменном столе вверх тормашками. Пожалуй, новый ракурс и высек столь же невероятную догадку: разве этот документ не является фактом высадки десанта? Пусть он ещё неважен для Москвы, зато вполне пригоден тут как обвинение в вероломстве! Лихорадочно скатывая в трубку зловещий лист, Костя всё выпалил Проминскому, который согласился:

— Бравенная мысль. Благословляю. И для надёжности готов сопровождать, чтобы вместе прорваться к Ленлопу.

Но им повезло. Натощак трудно митинговать с должным усердием. Проголодавшиеся «демонстранты» убыли на обед, освободив путь в консульство. Проминский остался около льва. В такой деликатный момент не стоит своим видом напоминать Ленлопу о недавнем аресте полковника Боткина. Вдобавок следует позаботиться о благополучном отходе.

Прежде неприступно-близорукая, мисс Уэст на сей раз узнала Костю ещё издали, тотчас любезно доложила Ленлопу. Но тот по традиции не спешил пригласить к себе незваного визитёра, В столь напряжённое время у старшины консульского корпуса имелись дела поважнее. Сияющий маятник высоких часов, копирующих Биг-Бен, равнодушно отсчитывал минуты. Последние мирные минуты Владивостока. Последние минуты жизни множества людей... Ждать становилось всё невыносимей. Уже в полузатмении Костя вспомнил, что обязан чтить правила хорошего тона, спросив мисс Уэст:

— Согласен ли мистер Ленлоп на высадку японского десанта?

— Ах, господин Суханов, кому интересно, согласны мы или нет... — печально потупила она пламенные глаза.

Эта искренность переменила настроение. Как точно обыкновенная женщина передала суть всей политики союзников... Забыв нужные слова. Костя лишь поклонился. Когда за окнами снова грянул хор сытых «демонстрантов», грустная мисс Уэст любезно приоткрыла белую дверь кабинета.

Накаляющаяся обстановка заставляла Ленлопа носить прежний френч с майорскими погонами и пёстрым букетом наградных планок, вероятно, полученных за каждого германского диверсанта, пойманного в окрестностях. Безразличными глазами он показал на кожаное кресло у фигурного столика, предложил миниатюрную рюмочку бренди, сигары. Сам закурил белую трубку знаменитой фирмы «Донхилл» и многозначительно свёл к переносью белёсые брови, точно покрытые инеем. Сложно было государственному человеку, обременённому тьмой проблем, перестроиться на разговор с каким-то мальчишкой, попавшем сюда исключительно благодаря благоприятному расположению звёзд на американском флаге. Костя уже не мог убивать время на положенный этикет, нетерпеливо спросив:

— Мистер Ленлоп, как вы относитесь к случаю в конторе «Исидо»?

— Скверная история... Её последствия для вас могут быть очень прискорбными...

— Даже несмотря на явную фикцию убийства?

— Это надо ещё доказать...

— Пожалуйста. Вы видели роковой труп?

— Гм, что за удовольствие глазеть на каких-то макак... Чем их станет меньше, тем лучше для нас.

— А я сам всё проверил вместе с начальником уголовного розыска. Там сплошные нелепости: грабители даже не обратили внимания на сундук с деньгами, убитый якобы кровью начертал на полу, кто его прихлопнул и тут же исчез в консульстве, которое немедленно его похоронило. На кого рассчитаны сии байки?

— На всех, кто им не поверит. И этот сплошной, извините, вздор мне рассказывает сам председатель Исполкома. Где подобное видано?

Костя оторопел... Потягивая трубку, Ленлоп еле ощутимым дуновением развеял все факты, которые казались наиубедительнейшими. При такой оценке блеф превратился в дипломатическую игру, где требовались абсолютно другие козыри. Пытаясь их найти, Костя осторожно согласился:

— Пусть одного торговца правда убили, а других ранили. По международным законам я должен получить протест консула Кикучи?

— Разве его ещё нет?

— Увы...

— Это настоящее безобразие...

— Кикучи должен получить от меня официальный ответ с тщательным расследованием случившегося и лишь затем принимать необходимые дипломатические меры. Так?

— Разумеется...

— Ни того, ни другого ещё не случилось, зато уже начали печатать вот это... — развернул Костя адмиральское объявление. — Пожалуйста, полюбуйтесь на сей перл...

С начала беседы Ленлоп скучающе следил за ароматным дымом собственной трубки, либо смотрел куда-то в пространство, будто разговаривал по телефону. С таким же безразличием он скользнул взглядом по леденящим строчкам, невольно выдав знакомство с ними. Тем лучше. Костя гневно бросил на весы правосудия остальные доводы:

— Во всех цивилизованных странах признана презумпция невиновности. Даже у нас и даже при диком самодержавии любого уголовника судили только после того, как была доказана его вина в преступлении. Только? А что происходит сейчас? Не успев предъявить ни единой улики, доказывающей причастность наших солдат или просто русских к налёту, при поддержке организованных демонстраций чохом обвиняется всё русское население Владивостока. В результате адмирал Като, видите ли, принуждён принять меры, какие считает соответствующими. Скажите, пожалуйста, многоуважаемый дуайен консульского корпуса, как всё это согласуется с международным толкованием презумпции невиновности?

— Сразу видно, что вы не напрасно сидели в тюрьме, — признал невозмутимый Ленлоп и, в раздумье погладив на шее тёмную родинку с длинными волосинами, соизволил снисходительно посоветовать: — Уж лучше бы почитали Талейрана. Умница был... Настоящий мудрец. Тогда бы, глядишь, зарубили себе на носу, что искусство государственного управления состоит в том, чтобы зорко предвидеть неизбежное и ослаблять эффект от случившегося. Вот так... А вы, занимаясь химерами, дождались, что Като поставит часовых у дверей Исполкома...

Вот как убедительно ответил досточтимый дуайен, представляющий Великую Британию, каковая постоянно кичилась истинно демократическим почитанием законности. Сгоряча Костя хотел рассказать о Кинге, так же возмущённом скопищем нелепостей, но вовремя придержал язык, поскольку Ленлоп вполне мог помешать выходу статьи. Тогда он тоже пожеманничал:

— Для подобного действия адмирала, кажется, необходимо ваше согласие. Если вы разрешите...

— Что делать? Придётся... В крайнем случае часовые хоть защитят вас от разгневанной толпы или какого-нибудь фанатика.

— Благодарю вас, мистер Ленлоп, за столь трогательную заботу. Следовательно, адмирал Като уже получил карт-бланш?

— Увы, он вытворяет непозволительное... Явно от вас заразился анархией.

— Да, игнорируя собственное правительство, пойти на абсолютно сумасбродный шаг... За это могут элементарно разжаловать в матросы, что для адмирала равнозначно харакири. Как он дерзнул на подобное? Ведь для японца просто немыслимо чихнуть без разрешения начальства. Уж мыто мала-мала знаем их...

— У самураев своя логика. Нам трудно понять её.

— Но мне трудно понять и вашу. Даже отсюда видно, что ваш и американский крейсера стоят по бокам «Ивами». Неужели вы вместе не в состоянии помешать несчастному Като удержаться от харакири?

— Я же сказал: чем их будет меньше, тем лучше для нас.

В принципе всё было ясно. Косте уже надоело слушать скрипучий голос, изрекающий с презрительной медлительностью заурядную чепуху. И особенно противно было видеть родинку, всё отчётливей смахивающую на паука, который постоянно шевелил волосинами лапок. Но необходимо выудить ещё какую-то ценную информацию. Поэтому Костя настырно допытывался:

— Как думаете, что на сей счёт скажет Америка?

— О-о-о, это непостижимо... Президент Вильсон ведёт себя так, словно предлагает нам угадать, что ему будет приятно, и сделать это. Столь странная застенчивость весьма беспокоит нас. Весь-сьма, поскольку предчувствие говорит, что скоро Вильсон первым открестится от своего мессианства, в котором старается всех убедить...

— Однако японцам от него наверняка влетит за самовольство?

— Надеюсь, я как-нибудь это переживу.

— Другие правительства, очевидно, учтут «серьёзность» причины, которая вынудила Като пойти на столь опрометчивый шаг?

— Безусловно. Иначе всем грозит удел служащих конторы «Исидо». Значит, определённые меры безопасности неизбежны.

— И как это вы по сей день живы? Хотя, насколько я знаю, всюду ходите без охраны.

— Счастливая случайность... Разве я застрахован от нападения любого русского хунхуза? Смерть может настигнуть меня в любой момент. Но я — на службе и постоянно рискую жизнью. Уже привык.

— Отважный вы человек... Только стоит ли так рисковать? Никаких отношений с советской властью у вас нет. Совершенно. Ни у кого. Так с какой стати подвергать себя опасности? Лучше отплыть восвояси и блаженствовать, где кому нравится. Чем это плохо?

— Кто спорит? Просто олл райт! Лично я готов немедленно отправиться в родную Шотландию. Увы, существуют государственные интересы Великой Британии, которые я обязан чтить.

— И потому десант с «Суффолка» тоже неизбежен?

— Сыно-ок, меня совсем не прельщает служебное харакири, — скорбно признался Ленлоп, наконец-то удостоив Костю взглядом, и с неожиданным вздохом добавил: — М-да, сложное у вас положение... Пробыв у власти всего пять месяцев, вы умудрились испортить отношения буквально со всеми... Как исправите это? Не знаю. Но мой вам отеческий совет: посетите Агарева.

— Дабы спасти бедного Като от харакири... А какая гарантия?

— Дабы общими силами прежде всего спасти от Като себя. Именно в этом ваша гарантия. Да поможет вам Бог. Спешите, мой друг, спешите. У вас уже очень мало времени.

«Демонстранты» шумели, как волны затихающего прибоя. Толпились они на почтительном расстоянии от крыльца. То ли страшились оскаленных львов, то ли — Проминского, который в лихо заломленной мичманке прохаживался по нижней ступени. Их пропустили без единого крика в лицо. Знать, приняли за англичан. Дорогой Костя поведал всю скудную информацию, из которой наиболее ценной была об Агареве. Вот что значит выступить в почётном амплуа международного провокатора — сразу получил в предстоящих событиях главную роль. Как же Медведев перенесёт смертельное оскорбление?

— Да просто постарается его переплюнуть, встретив на пристани десант хлебом-солью и дирижируя земским оркестром ложечников.

— Пожалуй, так и распределены их роли, — согласился Костя. Проминский проводил его до кухни. Заботливая Клава накормила их отменным фасолевым супом и поджаристой красноглазкой. После сытного обеда неодолимо потянуло на мягкий губернаторский диван с резными ножками в виде тигровых лап. Но в бывшей гостиной сейчас вместо Петра принимал народ Василий Григорьевич Антонов. Костя занял привычное место на тёплом подоконнике. Палубы «Ивами» пустовали. Кроме расчехлённых орудий, крейсер ничем не выдавал своих намерений. Это незаметно притупило бдительность. Разбудил его Иван, укоризненно ворча:

— Товарищ председатель Исполкома, разве гоже дрыхнуть на боевом посту? Этак ничего не стоит подвести под монастырь всю советскую власть и проснуться уже в самурайском плену.

Так хлёстко шутил он, оказалось, не только для собственного удовольствия — в кабинете находились Агарев с Медведевым. Костя даже не собирался выполнять отеческий совет Ленлопа. Тогда они ради общего блага смирили гордыню и сами явились, точно версальцы, вернувшиеся в Коммуну. В чёрном и тёмно-синем костюмах из американского бостона, при бабочках, подпирающих высокие крахмальные воротнички белейших сорочек, визитёры выглядели натуральными консулами. Величественный, как адмирал Найт, Медведев приблизился и, тепло пожав Косте руку, приятным баритоном пропел:

— Добрый день, Константин Александрович...

— Рад вас видеть, Константин Александрович, — радушно улыбнулся обычно суровый Агарев.

— Здравствуйте, Александр Семёныч. Здравствуйте, Алексей Фёдорович. Пожалуйста, выбирайте любое кресло на солнышке, — предложил Костя, удивляясь безропотному исчезновению Мана и разительной перемене в поведении прежде непреклонных господ, которые были учтивы с ним, как с посетителем предвыборного митинга.

Пуская стёклами пенсне солнечные зайчики, Медведев по привычке несколько раз в раздумье шевельнул седоватым оческом бороды и скорбно произнёс:

— Скверную весть принёс нынешний день... Для нас он может стать роковым, поскольку японцы едва ли упустят столь редкостный случай, что недвусмысленно видно из нот, кои мне и Алексею Фёдорычу вручил консул Кикучи, обеспокоенный беззащитностью своих подданных в городе и в связи с этим вынужденный принять соответствующие меры. Вот, пожалуйста, ознакомьтесь...

Он подрагивающими руками подал грозную ноту, которая почти дословно повторяла объявление адмирала Като. Агарев с трепетом подал свою копию объявления. Костя пытался высмотреть в нём хоть какую-то примету вины за случившееся, но провокатор держался с чувством выполненного долга и, если бы мог, перевернул рыжеватые усы концами вверх, чтобы выглядеть ещё молодцеватей. Элементарная порядочность обязывала воздержаться от общения с новоявленным попом Гапоном, а приходилось определять свою роль в зловещем театре Кикучи. В лад визитёру Костя посетовал:

— Эх, времена, времена... Только и возишься с нотами... Так немудрено сделаться композитором...

— Ах, как прекрасно иметь от роду всего двадцать четыре годка... Завидная пора: всё кажется розовым, радостным!.. Хотя в действительности положение отнюдь не шутейное... — Явно для того, чтобы легкомысленный Костя прочувствовал ответственность момента, Медведев сделал внушительную паузу и максимально сурово предупредил: — Опасность японского вторжения велика чрезвычайно. Мы уже опустились на дно бездны... Мы увидали там страшный лик национальной смерти... Это закалило нашу волю, наполнило душу решимостью к возрождению. Так объединим же наши усилия! И все грядущие испытания будут нами с честью одолены во имя того великого будущего, кое своими жертвами вполне заслужило наше многострадальное Отечество. Однако для этого необходимо срочно принять самые решительные меры.

Так обозначилось пожелание Ленлопа. Дабы скорей выявить его полностью. Костя покаянно склонил голову, большеватую для его роста и тщедушного тела. Почти искренне воскликнул:

— Слава Богу! Сам уже свихнулся от бессилия выбраться из переплёта. Какие меры вы считаете необходимыми? Я готов на любые!

— Политика — наука о возможном. Забвение сей истины, неразумные попытки перейти грань, отделяющую возможное от невозможного, обходятся людям и Родине весьма дорого. Дабы в сложившейся обстановке действовать с минимальным риском, но с максимальной пользой, надо учитывать всю совокупность внешних и внутренних факторов. Тщательно взвесив их, мы с Алексеем Фёдорычем пришли к выводу, что успешно противостоять японцам способен лишь орган власти, в коем будут представлены все политические течения города.

— Здравствуйте... Вы находитесь именно в таком органе и, насколько известно, даже являетесь членами его президиума, — напомнил Костя, потеряв интерес к дальнейшим ритуальным заклинаниям. — Если вы перестанете хотя бы мешать Исполкому, тогда, глядишь, удастся предотвратить многие беды.

Сдерживая раздражение, Агарев горестно покачал облезлой головой:

— Увы, Исполком не годится для подобной миссии. Разве порядочные люди станут уважать власть, которую возглавляют одни каторжники — Никифоров, Проминский, Мельников, Ман...

— Что ж вы по рассеянности забыли про меня? Правда, я сидел всего лишь в обычной тюрьме недалече отсюда...

— И такая власть именуется революционной, законной... О, времена!.. О, нравы!.. Кошмар! — совсем по-сократовски возопил безутешный Агарев.

— Ну и логика... Временное правительство вы признаете законным, а советскую власть, тоже рождённую революцией, считаете исчадием потаскухи демократии. Пожалуйста, извините, почему же мы вдруг незаконнорождённые?

— Пардон, пардон... — оскалился в усмешке Агарев и боднул уже по-настоящему: — Готовясь к захвату власти, вы клятвенно обещали народу мир, хлеб и работу. Позвольте спросить, что вами выполнено?

— Здравствуйте... Неужели война с Германией всё ещё продолжается?

Агарев растерянно осёкся, но Медведев был начеку, торжествующе вострубив:

— Ваш позорнейший мир с Германией получен ценой поражения, равного предательству самой революции! Прозорливый Карл Маркс предупреждал, что социальная революция невозможна в отдельном уезде. Да премудрому Ленину даже Маркс уже не указ! Чем в итоге всё кончилось? Позорнейшим Брестом, где щедрый Ленин выдал генералу Гофману чистый вексель — пусть заполнит по своему усмотрению! Прежде гениальный Ленин утверждал, что столкновение с капитализмом неизбежно. Теперь он толкует, будто оный даст ему возможность собраться с силами для грядущих сражений. Это уже нечто новое в его теории о борьбе классов... И на основе сего ф-феноменального открытия он создаёт чарующую идиллию: под самым носом изумлённого Гофмана пышным маком расцветает могучий социализм!..

Негодование, отвращение передёрнули благоразумного и благородного Медведева. Костя не понимал, как пожилые, солидные люди могли вести себя так несолидно, сводя все свои доводы к банальным демократическим трелям, давным-давно набившим оскомину. Тем временем Агарев оправился от промашки и с таким же сарказмом по-строевому забарабанил:

— Но если взглянуть на его усилия под иным углом... Кумир пролетариата блестяще справился с задачей превращения России в германскую колонию. Тут надо отдать ему должное. Довольный кайзер по высшему разряду оценит заслуги вашего вождя и назначит пожизненным губернатором новой колонии!

Так извратить политику Ленина и опоганить его самого могли только изворотни, привыкшие всех мерить на свой мерзкий аршин. Все возражения были бессмысленными. Сдерживая себя, Костя судорожно теребил пряжку ремня. Отполированный язычок скользнул между пальцами, щёлкнув, будто взведённый курок. Самоотверженные защитники Отечества вздрогнули, охнули, отшатнулись. Презрительно сведя к переносью чёрные брови, Костя процедил:

— Э-эх, вы... Не смею больше задерживать.

— Позвольте-позвольте! — возмутился Агарев, не имея права уйти отсюда с пустыми руками. — Мы ещё не решили главное! Так вот, благодаря вашей политике хлеб для тысяч несчастных в нашем городе превратился в недоступную роскошь. Работа... Своей безумной политикой по отношению к хозяевам предприятий вы освободили рабочих не для, а — от труда. Сейчас лишь увесистый «фомка» является подлинным выразителем пролетарских интересов. Хотя всё-таки нашли классический выход из ахового положения: перевели всех безработных в комиссары. Во, мудрецы!..

Готовно подменив запыхавшегося Агарева, Медведев охотно согласился:

— Д-да-а-а, это воистину гениальное решение!.. Итак, не выполнив ни единого из клятвенных посулов, вы утратили доверие народа. Старую армию вы с присущей решимостью распустили по домам. Новой пока не видно даже в морской бинокль. Кого же вы сейчас в итоге представляете? Вы, Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов? Лишь пустой звук, ибо вам подвластно только это, — небрежно хлопнул Медведев по столу холёной рукой с длинными пальцами аристократа и для полной надёжности авторитетно заключил: — Английский историк Карлейль констатировал: «Все правительства гибли от лжи».

Визитёры были довольны. Чем опровергнуть сокрушительные факты? Невозможно. Любой нормальный человек, не замечавший этого в пылу борьбы, тотчас одумался бы и покаянно склонил повинную голову, которую, насколько известно, меч не сечёт. А Костя недоумевающе спросил:

— Тогда с какой стати вы тратите столько времени, сил? Не обращайте на нас внимания. Забудьте, что есть. Вот и всё.

— Но вы — песчинка в глазу. Как всё инородное, вы мешаете людям нормально жить, — вразумил Агарев.

— Так удалите её. Чего же проще? — улыбнулся Костя. — Ведь мы, судя по этим рассуждениям, совершенно беспомощны.

— Гм, во-от она, печально знаменитая расейская натура... В цивилизованных странах в таком случае принято благородно сходить со сцены. А у нас принято ждать, когда тебя подымут на штыки, — скорбно констатировал Медведев и, точно хватив стакан спирта, почти прорыдал: — Дорогой Константин Александрович, зачем же повторять наших царей, кои прославились главным образом тем, что были без царя в голове! Ни к чему это делать. Совершенно. У вас впереди ещё целая жизнь... И лучше подумать о новом органе власти.

— Господин Медведев, пожалуйста, вспомните, где в России сегодня есть председатель самого солидного у нас органа власти — областной земской Управы, которой подвластно всё Приморье, или — городской голова?

— Х-ха, нашли, каким позорищем хвалиться...

— А почему бы нет? Ведь только мы ещё храним вас как исторические реликвии. Так цените же это и занимайтесь непосредственными делами. Господин Агарев, когда Управа выполнит решение Исполкома закрыть все бордели и поселить в них бездомных людей?

— Мы — не Иисус Христос мигом утешить всех страждущих. Сейчас гораздо важней спасти город от самурайской оккупации.

— Какая трогательная забота... И кто об этом скорбит?.. Или вовсе не вы спровоцировали нависшие бедствия?

— Коль вы неспособны предотвратить их, будьте любезны предоставить нам такую возможность. Ради мира и опасения России Ленин пошёл на любые жертвы, а вы всё делаете наоборот. Это — мальчишество, недостойное председателя Исполкома! Ужели вы не сознаете, какой несмываемый грех и позор берёте на душу?!

— Полно фарисействовать... — усмехнулся Костя, прикидывая, сейчас огреть спасителей дубиной адмирала Като или всё-таки погодить? Мало ли ещё до чего они договорятся в раже... Вдруг сболтнут что-то ценное.

— Ещё Мирабо сказал: «Берегитесь просрочки. Несчастье никогда не ждёт, пока мы раскачаемся. Суровая необходимость — вот закон истории!» — провозгласил безгрешный Медведев и начал диктовать: — Завтра уже наверняка будет поздно объединять наши усилия. Всё надо решать сей же час. Мы не имеем права на легкомыслие, благодаря коему прольётся кровь невинных людей. Тяжкое бремя ответственности за судьбу города и Приморья призывает нас к немедленным действиям. Посему я предлагаю вам отойти на второй план. Так в настоящей ситуации будет значительно лучше для общего блага. Пожалуйста, Константин Александрович, уясните сию прискорбную истину.

— Хм, всё ясно... На первый план выходите вы. Японцы тотчас проникаются к вам абсолютным доверием и отменяют десант. Ура, спасителям Отечества! Вернее, — банзай, банзай! Му-удро придумано... Вы сами-то верите, что сохраните хоть имеющуюся власть?

— Иначе для чего мы тут! — заявил измолчавшийся Агарев.

— Тогда как же вы, опытные стратеги, упустили из виду, что Кикучи наплевать, какая тут власть? Для него главное — захватить наши золотые прииски, уголь, свинец, лес, рыбалки. И ради этого завтра, при вашей власти, шлепнут уже самого Кикучи. Шлепнут прямо на пороге земской Управы или городской Думы. Лишь бы снова был подходящий предлог для десанта. Но сегодня он есть. Вот, полюбуйтесь...

Костя развернул перед ними объявление. У Медведева тотчас запотело пенсне. Он стал суетливо протирать платком стёкла и упустил его на пол. Слепо шаря около кресла, простонал:

— Алексей Фёдорыч, помогите ж...

Не слыша мольбу, Агарев оцепенело уставился в объявление. Скуластое лицо покрылось испариной. Волосатые пальцы, точно их прижигало красноватое обручальное кольцо, по-рачьи топорщились. В их судорожных движениях было что-то агонизирующее. Сочувствуя бедолагам, почему-то не посвящённым в предрешённость грядущего, Костя ехидно спросил:

— Ну, что скажите, господа присяжные её величества истины?

— Что самое лучшее для вас — удалиться, — прохрипел Агарев. — У нас по крайней мере всё-таки есть шанс не допустить десант. Прекратите ради личных амбиций жертвовать городом.

— Да причём тут амбиции? Многоуважаемые господа, всё сие вы должны были выложить на заседании Совета, которому принадлежит право решать судьбу города. Только он имеет это священное право. А вы по рассеянности распинаетесь предо мною...

Медведев наконец-то водрузил пенсне на породистый нос и гадливо скривился:

— Э-э, Совет... Не будьте формалистом. Когда речь идёт о Приморье, над коим нависла угроза порабощения, святой долг каждого русского патриота — проявить максимум самостоятельной решимости!

— И благодарное Отечество не забудет верность своего сына. Причём не только на скрижалях истории, а тотчас же, тотчас! Уважаемый Константин Александрович, как старый и более опытный товарищ по партии я умоляю вас: оцените роковое значение данного момента и своей властью помогите нам сохранить Приморье от нашествия жёлтой чумы. За это мы с Александром Семёнычем гарантируем вам пост губернатора!

— Да-а-а... Аж так? Ну и сюрпризец... — улыбнулся Костя точности своего вывода.

— Ваш отец пробивался к нему всю жизнь. Если учесть, что вы с этого начнёте свою карьеру, получится вполне прилично, — подтвердил Медведев.

Получалось — наоборот. В соблазнительном раже они докатились до полного неприличия. Выходило, что социалисты-революционеры и социал-демократы намерены воскресить в Приморье монархию, дабы восстановить пост губернатора, при котором сама земская Управа являлась ненужным аппендиксом. Но Косте уже надоело отвлекаться на пустяки. Напоследок лучше по-настоящему припечатать холуёв Ленлопа. Кинул блесну:

— Вас возмущает Брестский мир, который кажется предательством революции и самой России...

— Да разве это не так?! Сие уже — историческая аксиома! — авторитетно заявил Медведев и важно снял пенсне. Под солнцем его стёкла засияли медалями.

— А что предлагаете вы? Предать революцию и Россию уже с тыла! Я не способен на медвежью услугу Отечеству. И вам не позволю это сделать, пока есть силы.

— Фанатик! Лучше глянь на символ своей несокрушимости! — ткнул пальцем в потолок взбешённый Агарев. — Он всё издали говорит ясней всяких слов!

Обычный кумачовый флаг полоскался над Исполкомом с Октябрьской революции, став за зиму почти белым. Так даже этим лягнул негодяй. Костя устало махнул рукой:

— Катитесь к Ленлопу...

Лишь теперь ощутилось, насколько взмок от этой похабщины. Плеснул из графина в стакан тепловатой воды, позванивая стеклом о зубы, выцедил её. Потом занялся флагом, который наполовину опутался вокруг древка, став кургузым, неприятным холодной белёсостью, и едва шевелился под ветром. Текучий шёлк нового флага сразу обрадованно взмыл, переливаясь в лучах вечернего солнца, заплескался с ласковым шелестом волн, озарив улыбками лица многих прохожих.

Нечаянный праздник помог скрасить вечер, хотя они по-прежнему неустанно перебирали все мыслимые варианты событий. Вполне вероятным казался общий десант сразу в нескольких местах города с одновременным ударом уже вооружённых «демонстрантов». Все небольшие силы были наготове. Нетерпеливо понукая оцепеневшее время, все ждали сигнал. Всполохи звёзд казались вспышками выстрелов. Адмирал Като знал это и по древней самурайской традиции не мешал своим жертвам страдать...

Глава XV

Обвисшие паруса тумана замаскировали эскадру, скрывая её намерения. Пока союзники размышляли, стоит ли этим воспользоваться, бриз усилился и подчистую продул вою бухту, превратив мачты эскадры в целый погост крестов. Скоро наваждение подтвердилось: на «Ивами» и «Асахи» сыграли боевую тревогу. Матросы в белой парадной форме расчехлили башенные орудия, которые, словно подзорные трубы, тщательно осмотрели город и замерли в намеченных точках. Косте почудилось, что правой стал его дом. Перепроверил полёт снаряда. Так и есть: двухэтажный дом бывшего вице-губернатора Приморья тоже превратился, наравне с Исполкомом, в главную цель. Вот как расчётливо действовал адмирал Като, отвлекая внимание от шлюпок, в которые начал садиться десант. Будто для демонстрации, бриз полностью развернул флаг восходящего солнца на первой шлюпке.

Костя почувствовал себя песчинкой в океанском прибое. Сейчас от него зависела жизнь тысяч людей. Как послать их на смерть?.. Пускай даже ради защиты других... Что правильней: до последнего патрона бороться за любимый город или, пожертвовав им, сохранить силы для создания ближайшего фронта, где сражаться за советскую власть?.. Не найдя ответа, растерянно спросил:

— Как же всё-таки быть?..

— Вылизать адмиралу Като штиблеты! Авось это спасёт нас?.. Х-ха, он ещё сомневается? — возмутился Ман. — Побеждает лишь тот, кто действует смело, решительно! Весь десант можно расстрелять прямо в шлюпках! Давай приказ Драгошевскому открывать огонь!

— Отлично придумано... В самый раз для японцев... — усмехнулся Пётр, зло встопорщив тёмные усы. — За такую находчивость Като сегодня же вручит тебе все свои ордена, а Микадо произведёт в почётные самураи.

— Так вы... вы что... решили сдаться на их милость? — выкатил Ман чёрные глаза, в которых клубился ужас.

— Не собираемся. Просто нужно обождать, — пояснил Пётр.

— Чего? Пока нас разоружат и перебьют, как щенят?! Давай приказ Драгошевскому открывать огонь! Слышь, Костя?!

Не отрывая взгляда от шлюпок, сверкающих вёслами. Костя покачал головой:

— Нельзя... Не тот случай...

Ман поражённо попятился от них, взвизгнув:

— Поз-зор! Как вы смеете, подлые трусы?! Или решили предать революцию, предать советскую власть?! — Он бросился к телефону и, схватив трубку, приказал телефонистке: — Срочно штаб Драгошевского!

Пётр успел нажать рычаг, процедив:

— Это что за эсеровщина? Положи трубку.

— Вот когда вы, мерзавцы, показали свою истинную революционность! Прочь руки, негодяй! — пытался оттолкнуть его Ман.

— Дай задний ход, оратель... Мнишь себя пупом земли, а не в силах уяснить простую истину: от нас ждут эти выстрелы, чтоб разгромить уже на законном основании.

— Эх вы, талейраны!.. После такого миролюбия вы достойны только презрения! Пусть коммунары не выстояли, зато хоть сумели по-настоящему умереть! А вы, ничтожества, не способны даже на это! И чёрт с вами! Я предпочитаю умереть стоя, чем прозябать на коленях под самурайским игом!

— Трибун... Кто дал нам право такого предпочтения? — бросил Костя. — Ведь от нас зависят тысячи жизней, сохранность города и советской власти.

— Талейра-а-ан!.. Значит, мы обязаны, как черви, извиваться под сапогами каких-то макак? В чём же тогда смысл революции? В чём?!

— Мило-ок... Революция — это знамя. Можешь держать его во весь рост? Держи. Не можешь... Стой на коленях, но — держи. Главное, чтоб оно было чистым! — сказал Пётр и для верности припечатал: — Разве Ленин не из-за этого пошёл на Брестский мир?

— Но я ж не червяк! Я — человек! И революция совершалась во имя меня! Так до каких же пор я из-за вас должен терпеть невыносимые унижения?!

Взбешённый очередным безрассудством горе-вождей и тем, что бессилен предотвратить его гибельный исход, Ман в неистовстве метался по кабинету. Оставалось только испепелять их вытаращенными глазами.

— Пока революция совершается во имя человечества. Поэтому нечего корчить из себя чистоплюя и, как дамочка, закатывать истерики. Мы ещё хозяева своей жизни. Значит, должны выжить хотя бы для того, чтоб отправить в Россию лишний эшелон оружия, патронов или толково рассказать Ленину, чем тут всё кончится. Ясно? — уточнил Пётр, вытирая ладонью потный лоб с глубокими залысинами. Потом соединился с Драгошевским, предложив ему: — Перекрой все улицы до японского консульства. Если Като ограничится десантом, который уже в шлюпках, чёрт с ним, пусть идут без помех в этот мешок. Дальше консульства им пути нет. Если попрут? Ну, таким числом не должны бы... Там посмотрим... Пускай прут на штыки. Ну, терпи, паря, терпи. Осталось немного. Ведь ты — Генрих. Так и чувствуй себя королём положения!

— Всё, пора сообщать об этом в Москву, — решился Костя, не в силах видеть, как мчались к пристани шлюпки.

— Давай... Факт высадки уже есть... — вздохнул Пётр, вспомнив угольный бункер «Полярной Звезды». На дне этой чёрной пропасти ручейком поблескивал мощный вал, который подавал к котлам измельчённое топливо. Сейчас они все летели туда... — Эх-ма... Я пока остаюсь тут...

Вся Адмиральская пристань уже была забита. Народ хмуро глядел на синий квадрат японских десантников, опоясанных чёрными ремнями с тяжёлыми подсумками. Гнетущую тишину вспорола резкая команда усатого офицера. Знаменосец торжественно вскинул полосатый, как зебра, флаг. Длинный строй одним автоматическим движением вскинул винтовки на плечи и с лошадиным лязгом подков двинулся по брусчатке к своему консульству. Многие женщины всхлипывали. Мужчины усиленно сморкались, дымили самокрутками. Костю тут же узнали, оглушив хором недоумевающих, укоризненных, возмущённых голосов. Прося тишины, он поднял руку и вдруг, легко подхваченный кем-то сзади, взлетел над головами и оказался на широченных плечах. Намертво прижав к своей голове его ноги в потрёпанных штанах, пожилой грузчик сиповато успокоил:

— Ты не тушуйся. Я привычный. А так для всех лучше.

Смекалистый портовик знал, что сейчас все нуждались в ясном ответе, почему советская власть безропотно пустила в город самураев. Костя окинул взглядом бесконечную рябь лиц и во всю мочь крикнул:

— Товарищи! Дорогие товарищи, пожалуйста, не подумайте, что мы капитулировали! Нет! Ни в коем случае! Вон на Морской стоят наготове отряды Красной гвардии! Они есть на Пекинской, Алеутской, Китайской, Семёновской улицах! Мы могли просто штыками сбросить в бухту этот ничтожный десант! Но сами видите, куда нацелены орудия «Ивами» и «Асахи»! Как с ними сражаться? Мы не хотим, чтобы вы гибли зря и рушились ваши дома! Зачем напрасные жертвы? Да, мы опасались немедленного нападения японцев! Тогда сразу дали б отпор! Но, как видите, избежали схватки! Поэтому считайте несостоявшийся бой выигранным и знайте: советская власть мирно не уступит свои позиции! Что касается унижения, которое мы сейчас пережили... Надеюсь, японцы скоро за это поплатятся! Ведь за нами стоит Россия! Да здравствует советская власть! Да здравствует Советская Россия!

Трудно мигом изменить подавленное настроение. Лишь кое-кто из молодёжи ободренно крикнул в ответ. Большинство людей в раздумье молчало. А из тех, кто подал голос поблизости, все были против лавирования. Разубедить их не удалось. И хорошо, что не удалось. Используя решительный настрой. Костя предложил всем вступить в Красную гвардию, чтобы помочь ей в нужный момент отстоять любимый город. По-прежнему одним лёгким движением спустив его с плеч, грузчик уважительно пожал руку:

— Добре сказал, сынок, правильно.... Тока так по уму надо действовать... Я тоже прямо щас запишусь в гвардию. С винтовкой в руках жить надёжней. Но ты будь начеку. Шибко потакать макакам нельзя, а то будет хана. Уж я знаю их...

Поблагодарив его за выручку. Костя начал пробираться к телеграфу. Со всех сторон сыпались нескончаемые вопросы. Он клятвенно обещал:

— Дорогие товарищи, чуть погодя я вам всё разъясню. Хорошо? А сейчас мне нужно срочно телеграфировать это Владимиру Ильичу Ленину. Он точно скажет, как нам действовать и чем поддержит.

Грозная весть помчалась в Москву. Не успел вернуться ответ — на брусчатку Адмиральской пристани вступили две роты английских солдат в пробковых шлемах. Весёлый десант словно говорил, что намерен просто размяться после долгого сидения на крейсере. Это подтверждал и надраенный духовой оркестр во главе строя. Он лихо грянул бравурный марш, который для очень многих людей прозвучал похоронным...

Вспомнив разговор с Ленлопом, Костя убедился, что тот открыто предупреждал о неизбежности десанта. Всё же беспардонность высокомерного сэра взорвала. Он кинулся к консульству, чтобы выпалить Ленлопу в лицо, до какой низости сэр докатился вместе с японцами! Но застрял, увяз в людской гуще, немо замершей вдоль улицы до самых львов, перед которыми десантников радушно приветствовал сам Ленлоп. Все были неимоверно счастливы, что наконец-то ощутили подошвами твердь новой земли. Оркестр наяривал забористую музыку. Некоторые солидные граждане уже пустились в пляс. Это заставило Костю штопором двинуться к Ленлопу.

Несмотря на праздничное настроение, десантники вежливо преградили ему путь.

Такой промах лишь разозлил, толкнув к другому консульству. Надеяться, что сейчас Кикучи почему-то станет откровенней или честней — не имело смысла. Однако той же Москве может понадобиться любой официальный ответ. К тому же всё равно требовалось лично видеть, чем занят японский десант.

Ощетинясь штыками, он в несколько рядов с угрожающим видом окружил и без того неприступный особняк. По краю тротуара, лихо выпятив куриную грудь, важно прохаживался офицер в белых перчатках. Костя попросил его пропустить. Офицер выхватил из ножен клинок. Едва успев отпрянуть. Костя уже поодаль закурил для спокойствия трубку. Собравшиеся, особенно женщины, наперебой костерили его за глупость, с какой мог погибнуть. Значит, впрямь следовало действовать поумней. С трудом подобрав нужную фразу, Костя на почтительном расстоянии по-английски повторил просьбу доложить о нём Кикучи. Потянувшаяся к клинку рука вскинулась, отдав честь. Офицер кому-то крикнул.

Ожидание длилось ещё целую трубку. Наконец матросы расступились до приоткрытой двери. Ещё дольше пришлось ждать, когда на ковровой лестнице появится Кикучи. На сей раз — в смокинге, в белой сорочке, свободно повязанной чёрным галстуком. Однако он по-прежнему не счёл нужным снизойти совсем или пригласить к себе, а упоённо попыхивал сигаретой, будто вышел в сумрачный холл покурить. Таким был ритуал унижения. Насладившись им, Кикучи нормально по-русски сказал:

— Больше вам, товарищ Суханов, не надо беспокоиться о наших подданных. Теперь мы сами будем охранять их жизнь.

— Спасибо, господин Кикучи, избавили от лишней мороки. Но скажите, пожалуйста, как бы вы себя чувствовали, если бы в Токио высадился русский десант?

— У вас для этого нет причины.

— Имелась. Да ещё какая... Вспомните девяносто первый год, когда у вас гостил Николай II, тогда, правда, ещё цесаревич. Помните, как его в Оцу действительно среди бела дня хватил мечом по голове самурай Теуда Сацо? Чуть не убил будущего императора. Это было?

Кикучи то ли кивнул, то ли неопределённо повёл головой.

— Разве это не достаточно уважительная причина в отместку покарать Японию? Вполне. И момент был подходящий: мы — сильны, а вы — слабы. Однако великодушная Россия сочла столь прискорбный факт печальным недоразумением и не приняла карающих мер. Почему же вы, такие благородные, поступили так неблагодарно? Тем более, что сие абсолютно противоречит великой справедливости, провозглашённой императором Иосихито. Думаю, это едва ли украсит вашу историю, которой уже три тысячи лет.

— Наша благодарность заключается в том, что мы не намерены вмешиваться в ваши внутренние дела. Мы будем лишь охранять жизнь и имущество своих подданных, так как все действия Японии основаны исключительно на гуманности и стремлении к миру.

— Насколько я знаю, ваших подданных в городе гораздо больше десанта. Следовательно, придётся его увеличивать, а?

— Разве сейчас это трудно?..

— Хм, действительно... Как вы намерены осуществлять охрану?

— Патрули будут ходить по городу день и ночь.

— Месяц, год?

— Разве потом опасность для мира исчезнет?

— Значит, пока во Владивостоке будут жить японцы, патрули просто необходимы?

— Вы правильно рассуждаете. Приятно слышать умного человека.

— Это очень дорогое удовольствие для такой бедной страны. Значительно дешевле отправить своих подданных домой. Тем более, что они вернутся наверняка с радостью. Кому охота жить в чужом краю под постоянной угрозой смерти? Вы лично тоже выиграете, ибо навсегда исчезнет предлог нарушать международные законы, попирая неприкосновенность чужой территории. Правильно?

— Мы ваше предложение изучим внимательно.

— Так, пожалуйста, сообщите эту идею правительству. А мне взаимно будьте любезны сказать, когда же всё-таки десант вернётся на «Ивами»?

— Мы об этом крепко-крепко подумаем... Я надеюсь. Японское Императорское правительство учтёт вашу очень ценную идею и постарается поскорей осуществить её. Тогда десант сразу же вернётся на «Ивами».

Скверной была информация, чётко выражающая суть японской политики «даири» — расширения жизненного пространства. Лишь вежливый Кикучи мало походил на себя. Вполне вероятно, — от радости, что удалась авантюра. Причём — без единого выстрела. Возможно, и от великодушного стремления поглумиться над павшей жертвой. Трудно понять самурайскую душу. Но Косте почему-то всё убедительней казалось: на лестнице стоял не консул. То-то при всём благодушии не пожелал спуститься пониже, опасаясь разоблачения. Хотя где доказательства, что вчера хамил именно Кикучи? Разве знал его лично? Нет. Следовательно, была возможной очередная мистификация. Точно. Какая чрезвычайная нужда могла заставить самого консула встречаться с ним?.. Послал вместо себя любых чиновников — пусть потешатся над красным губернатором и почувствуют своё превосходство над «эта». Ведь японцы должны стоять выше всех даже на обычной лестнице!

Ещё поскрежетать зубами от самурайского иезуитства не дали сами японцы, уже начавшие следующий этап расширения жизненного пространства. По улицам двинулись пятёрки патрулей, под охраной которых проворные резиденты лепили на домах и заборах объявления адмирала Като. Народ вокруг них улюлюкал, свистел, ревел, тормозя движение, и тут же разрывал в клочья белые заплаты. Впустую пропадала усердная работа мокрых резидентов, оплёванных женщинами и мальчишками. Патрули тоже изрядно страдали — на их глаза и лица лучше было не смотреть. Это грозило ответными карами. Ведь японцы нетерпимы к любым оскорблениям. Тем более невыносимым, что русские люди, в ярости уничтожая листовки, даже не хотели узнать о сугубо мирных намерениях адмирала Като.

Но это было только начало. Весь колониальный опыт интервентов, привыкших всюду к рабскому смирению, здесь оказался напрасным. Революция и рождённая ею советская власть воскресили самосознание народа, укрепили его гордость. Всего несколько мучительных часов понадобилось людям, чтобы стряхнуть оцепенение растерянности. Грузчики Эгершельда немедленно прекратили разгрузку японских и английских судов. Улицы превратились в сплошные митинги, манифестации, которые двигались от консульства к консульству и Адмиральской пристани с единодушным требованием:

— Вон из города!

— Вон из бухты!

— Нечего поганить наши чистые воды!

— Они неприкосновенны!

Этот стихийный протест народа, возмущённого вероломством интервентов, был таким же стремительным, как верховой пожар в тайге. Большевики едва успели проявить организаторские способности, предложив манифестантам подписать протест. Перевязанные пачки доставляли в Исполком и до самого потолка загромоздили всё свободное место. На консульства обрушилась лавина телеграмм со всего Приморья, Дальнего Востока, Сахалина, Камчатки. Потом Костя торжественно предъявил невозмутимому Ленлопу несколько грузовиков, навьюченных, будто сеном, пачками протестов.

В такой раскалённой обстановке всем, конечно, было не до смеха. Но всё завершилось именно взрывом хохота, какого ещё не знала история. А потешил народ городской голова Агарев, тоже возмущённый неслыханным попранием союзниками российских и международных законов, чем вызвало небывалый доселе гнев народа, который чудом удержался от невообразимых последствий. Прежде почти незаметная меньшевистская «Рабочая газета» с этим протестом немедленно стала легендарной. Подобный пируэт огорчил, пожалуй, лишь Кинга, который убивался:

— Как же так можно? Ещё вчера, э-э, заклинающе звать на помощь союзников, чтобы навести в городе порядок, а уже сегодня проклинать их за это! Как такое возможно для нормального человека? Не понимаю...

— Мы — тоже, — утешил Костя. — Хотя объяснение феномену есть. Именно про господ вроде Агарева мудрая пословица говорит: «У него семь пятниц на неделе».

— А другая уточняет: «Сей господин — без царя в голове», — добавил Пётр.

— О-о, загадочная русская душа!.. Как же вы, нормальные люди, выбрали себе мэра без царя в голове? Как с ним делать серьёзные дела?

— Невозможно... Потому ещё зимой мы решили распустить легкомысленную Думу, чтоб не баламутила народ.

— Почему ж до сих пор, э-э, церемонитесь? Ведь он своими выходками не только, э-э, позорит власть, а ещё может принести вам оч-чень много неприятностей.

— Верно, дорогой Фрэнк, всё правильно. Да вот руки никак не доходят, — посетовал Костя, пыхнув трубкой. — От него мы уже да-авно, извините, охерели, зато без него тоже давно б захирели. Кто будет потешать народ цирковыми трюками? Другого клоуна у нас, к сожалению, нет. Сами видите, как он развеселил весь город.

— О-о, загадочный русский народ... Кто ещё может хохотать на краю пропасти, почти перед смертью? Никто не может на всём свете!

— Кстати, вы уверяли, что ваша сенсационная статья избавит нас от японского десанта, — напомнил Пётр, — а получили аж двойной. Почему вышла осечка?

Кинг виновато пожал могучими плечами, которым было тесно в офицерском френче, перетянутом скрипучей портупеей.

— Статья перед вами. Её напечатали все основные газеты мира. Но стрела уже была, э-э, на тетиве. Вот в чём беда. И Като пустил её... Между прочим, удар намечался другой, потому что на всех судах макак полные трюмы. А сколько высадилось? Всего две роты. Англичан тоже столько. Думаете, почему?

— Неужели контролировать японцев? — догадался Костя.

— Правильно. И тут у меня есть основания считать, что статья всё-таки сделала своё дело: настоящие джентльмены вместе с другими не позволили самураям пустить в город весь десант и, э-э, нейтрализуют этот.

— Верим, поздравляем и надеемся, что мудрые союзники, особенно — американцы, впредь тоже будут поступать именно по-джентльменски! — заключил Пётр, снова убедившись лишь в том, что союзники по-прежнему держали друг друга за горло.

— О-о, в джентльменстве Америки сомневаться не стоит. Как только придёт ответ Вашингтона на японское, э-э, коварство, Колдуэлл немедленно даст его в газеты. Пусть всё население знает, какой политики Америка будет держаться в России.

— Позвольте уточнить, когда и кому сказал это Колдуэлл? — насторожился Костя.

— Сегодня лично мне для вас. Ведь он знает, как я отношусь к вам. Теперь знайте вы, какой это благородный консул и как хорошо относится к вам.

— Это ж равнозначно дипломатическому признанию! Что ж вы до сих пор скрывали за семью печатями такую сенсацию? — поразился Костя. — Ай да молодчина! Низкой поклон вам, дорогой Фрэнк, за бесценный подарок! Это прямо яичко ко Христову дню!

Кинг величественно закатил карие глаза и, развернув пилотку, словно лавровый венок, превратился в статую с дымящейся сигарой. Воскурив себе фимиам, возразил:

— Разве я, э-э, фокусник, сразу скрывать и говорить? Ещё не умею так. А вы — тоже молодцы! Это надо же всего за несколько часов поднять столько народу на митинги, демонстрации, собрать настоящую гору подписей! Ленлоп даже не знает, что с ними делать... А главное — превратили в Красную гвардию всех, кто может держать винтовку. Молодцы... Сразу видна умелая комиссарская рука!

— В том-то и штука, Фрэнк, что народ сам восстал против интервентов. Вот в чём истинная сила революции, даже её чудо. Помните, я сказал: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!» Теперь все сами убедились в этом, — гордо улыбнулся Пётр.

— Да-а-а, столько смелых людей я ещё не видал... Удивительное зрелище... Аж страшно стало! Не-е, такой отважный народ победить невозможно, — охотно согласился Кинг и полюбопытствовал: — Кстати, что слышно из Москвы? Собирается послать сюда полки, больше ненужные на германском фронте?

— Уже сами заждались ответ. К чему нам полки? Вполне хватит своих. Лучше бы вернули пушки, взятые в начале войны с крепостных фортов. Тогда мигом исчезла бы вся эскадра... — размечтался Костя.

Эти уникальные дальнобойные орудия, способные обеспечить городу абсолютную безопасность, доблестный Верховный главнокомандующий Лавр Корнилов блестяще сдал германцам вместе с Ригой. Зато вскоре появился комиссар телеграфа Мельников и вручил телеграмму, которая гласила: «Мы считаем положение весьма серьёзным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им, вероятно, помогут все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и железнодорожных материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось. Без этого мы не верим и не будем верить ничему. Помощь нашу мы обусловим вашими практическими успехами в деле вывоза из Владивостока вагонов и паровозов, в деле подготовки взрыва мостов и прочее. Ленин».

Крепко озадачила долгожданная директива. Все понимали, что так поступить обязывал горький опыт Бреста. Но положение в городе и Приморье было совершенно иным. Особенно — боевой дух людей. Пусть большинству даже передовых рабочих идеи социализма казались отвлечённо-далёкими... Пусть они восприняли революцию конкретно, связывая с заветным улучшением жизни семей. Пусть это пока ещё не удалось. Однако в критический момент они сумели подняться над обыденностью, поскольку судьба родной земли равнозначна собственной жизни, обретённой свободе. Любой, кто хотел отстоять их, получил винтовку и перекрестился патронными лентами. Все жили единой решимостью сопротивляться ненавистным интервентам!.. Как же теперь сообщить им о приказе отступить аж к Иркутску? Люди сразу воспримут это позорным предательством и обрушат праведный гнев на Исполком... Естественное в таком случае падение народного духа мигом соберёт различное воронье, которое живо превратит цветущую ниву в заурядный погост... А как самим согласиться с утратой завоёванных позиций, сдав их ничтожествам... Ещё сложней примириться с участью поверженных...

Гордые души бунтовали против вопиющей нелепости, разум отказывался верить в истинность сокрушительной телеграммы. Вдруг это новый эсеровский подлог, сделанный в Хабаровске, Чите или ещё дальше? Ведь известили же осенью о победе Керенского вместо победы советской власти. Но Мельников твёрдо сказал:

— Нет. Я тоже сперва усомнился. Потом всё проверил по линии.

Текст подтверждён от Иркутска.

Отныне уже партийная дисциплина обязывала спокойно определить свои реальные возможности. Все лучшие паровозы с вагонами находились в Маньчжурии. Управляющий КВЖД генерал Хорват просто не выпускал их оттуда. Уссурийская дорога сама позарез нуждалась в подвижном составе для собственных нужд. Прежде всего — продовольственных. С грехом пополам её выручали Временные мастерские, где мизерный остаток рабочих латал старые и собирал из прежних запасов по вагону в день. Значит, придётся действовать в две-три смены. Готовить взрыв мостов и путей пока не следовало, поскольку сами станут первыми жертвами японских резидентов или атаманов. Мин для Забайкалья. Иркутска здесь тоже хватало с лихвой. Однако полномочия Исполкома так далеко не распространялись. Не говоря уж о том, что местные люди тоже могли возмутиться предательством революции.

— Эх-хма... Вот так угодили из огня в полымя... — растерянно ворчал Пётр, абсолютно несогласный с таким поворотом событий, но ещё не решаясь на отчаянный шаг.

Наверняка мало кто из провинциальных деятелей даже в ранге председателя Крайкома тогда мог возразить самому вождю. Но обстоятельства были выше личной робости. Ведь он полностью отвечал перед народом, брошенным на произвол врагов, за все страшные последствия отступления. Значит, нечего дрейфить.

И Пётр пошёл на телеграф, упирая в своём ответе не только на позор безропотного бегства в безопасные места, а и на миллиарды грузов, лежащих в порту. Тоже превратить их в бесценный презент для наглых интервентов? Так всё равно не оценят подобного великодушия, с удовольствием присвоив наверняка половину золотого запаса России. Поэтому лучше пусть Ленин живо исправит недоразумение — всех и всё надо спасать.

Однако время не позволяло ждать новый ответ из Москвы. На телеграфе продолжали работать некоторые эсеры, обязательно сняв копии роковой телеграммы. Даже не хотелось представлять, с каким ражем будет разоблачать их Медведев, возмущённый сокрытием исторического документа! Уж лучше по традиции честно выложить свои мысли на предстоящем заседании.

Потрясающая весть из Москвы моментально собрала полный состав Исполкома. Гнетущую тишину вдруг нарушила муха, некстати воскресшая между рамами. Её тут же прихлопнули как самого ярого политического врага. Заодно на всякий случай осмотрели другие окна. К счастью, жертв не прибавилось. Лишь тогда угрюмый Костя медленно прочитал телеграмму. Эсеры с меньшевиками тотчас разразились ликующими аплодисментами, поскольку приказ Ленина покинуть Приморье автоматически вручал им долгожданную власть. Упиваясь своей добродетелью, Медведев с некоторым смущением признался:

— Да-авненько я не испытывал такого наслаждения... Каюсь, до сего дня я недооценивал Владимира Ильича, считая его революционным романтиком... Оказалось, он сугубо реальный политик, ибо чрезвычайно трезво оценил расклад мировых и собственных сил. Ещё перед Брестом он уповал на спасительную германскую революцию, после коей пожар охватит весь мир. Однако в настоящем документе нет и тени намёка на это... Уважаемый Владимир Ильич своевременно вспомнил, что в пунктуальной Германии пожарное дело стоит на большой высоте и проявил дальновидность мудрого полководца. Правильно, в ресторан приходят совсем не для того, дабы заказывать шампанского и семечек. Теперь у меня естественный вопрос к председателю. Многоуважаемый Константин Александрович, когда вы намерены исполнить сию директиву?

— При всём вашем желании, естественно, никак не раньше того времени, когда найдём необходимое количество составов, дабы точно исполнить сию директиву.

— Знакомый ответ... Тем паче, что все ваши предыдущие титанические усилия свелись к сооружению помпезной Триумфальной арки, под коей всего раз прошествовал побитый в Японии цесаревич... Насколько я знаю, лишних вагонов у вас нет. И потребны воистину титанические усилия, дабы их обнаружить в бинокль.

— Разве в телеграмме указана точная дата нашего отступления? Что-то я не заметил её. Или ради чрезвычайного случая вы готовы добыть нам хотя бы пяток эшелонов?

— Гм, прекрасная мысль... Пожалуйста! Лишь погрузитесь все до единого вкупе с кошками, плошками!

— Х-ха, отступать!.. Как ты можешь нести такую херню?! Да неужто мы согласимся на это позорище? Никогда! — прорычал багровый Кузьмич, глыбой надвигаясь на Медведева. — Кончатся деньги — обойдёмся без них! Не привыкать! Не станет хлеба — мёрзлый кочан будем грызть, но всё одно винтовки не выпустим! Вот мой сказ от имени всех рабочих! Никакого отступления из города мы не допустим! А тех, кто станет к нему подстрекать, — подымем на штыки! Заруби это на своём шнобеле!

— Уважаемый Фёдор Кузьмич, мы действительно не имеем права оставить на произвол интервентов так верящий нам народ и не можем покорно сдать советскую власть на территории, равной Европе. Не для того мы её устанавливали. Да, положение крайне опасное. Но мы ж не Омеля, который пошёл в тайгу на медведя, а сдрейфил уже его рёва. Глупо. Смешно. Тогда не стоило браться за ружьё, — убеждённо заключил Костя.

— Ах, как приятно слышать голос не романтического вьюноши, а зрелого мужа, коему сам Ленин уже не указ... Чрезвычайно пикантная ситуация... Доселе самые рьяные, самые эталонные большевики на деле оказались банальными анархистами. Неслыханный конфуз... Неужели подобное ребячество сойдёт вам с рук?..

— Речь идёт о чести революции, народа. Отечества и самой власти, олицетворяющей эти слагаемые. Речь о чести каждого из присутствующих. Патриоты, надеюсь, признают мою правоту.

— Из чего совершенно определённо следует: вождь революции не соответствует вашему эталону чести, патриотизма. И на сем основании вы не намерены исполнять его приказ. Так?

— Почти. Ведь мы обязаны прежде всего разгрузить порт, на что потребуется уйма времени. А там, глядишь, вообще ситуация переменится.

— То ли сдохнет ишак, то ли грянет мировая революция!

— Аг-га... — улыбнулся Костя.

Что тут началось... Разве могли верные церберы позволить кому-то прикоснуться к портовым сокровищам ценой в шесть миллиардов золотом? Никогда. Но об этом никто из орателей даже в исступлении не сболтнул ни слова. Их пыл сосредоточился на вопиющем анархизме липовых большевиков, посмевших нарушить приказ самого Ленина! Возмущение подхватили все оппозиционные газеты, которые хором расхваливали мудрую телеграмму Ленина и почти матом крыли большевиков, наконец-то сбросивших маскировку и показавших махровые рыла отпетых анархистов, готовых разграбить чужое добро. А прозорливый «Голос Приморья» аж уличил Костю в том, что утаил от всех главное в телеграмме: приказ Ленина уничтожить при отступлении все продовольственные запасы и общественные ценности. Брань, клевета и паника хлестали со страниц... Будто из канализации.

«Красное знамя» не могло развеять столько зловония. Большевики снова кинулись на бесконечные митинги, терпеливо доказывая сбитым с толку людям, что Исполком, уклоняясь от боя с десантами, выиграл главное — сохранил их собственные жизни. Да, наша гордость при этом пострадала, но терпеть унижение придётся явно меньше, чем длилось татарское иго. А в чём и как Исполком сдал свои позиции? Может, снова разрешил бесчинствовать спекулянтам? Нет. Или вернул хозяевам национализированные предприятия, рудники? Нет. Они вполне нормально продолжают работать под контролем бдительных комиссаров. Может, вновь позволил душить город голодом? Нет. Сами каждый день ходите в булочные и лавки, а весь президиум Биржевого комитета, затеявший подобное издевательство над людьми, по-прежнему сидит в тюрьме, слёзно раскаиваясь в содеянном. Или под влиянием десанта освобождена из-за решётки офицерская дружина полковника Боткина, мечтавшего уничтожить во время заседания сразу всех депутатов Совета? Нет. Может, надеются ускользнуть от наказания зачинщики стачки на телеграфе? Нет. Суд над саботажниками вот-вот начнётся. Пожалуйста, приходите в Народный дом слушать его. Никакого отступления тоже не будет. Просто Владимир Ильич Ленин тогда не знал о вашем дружном стремлении защитить родной город и поспешил с таким приказом. Словом, нечего паниковать, мы остаёмся с вами до любого конца. Хотя постараемся, назло всем врагам, максимально отдалить конец света. Для этого и создан Красный штаб!

Исключительно благородный консульский корпус тоже выразил своё веское мнение о телеграмме. Для чего Костю пригласил сэр Ленлоп, всё ещё пребывающий на военном положении. Естественно, предельно устал от него, а потому еле-еле заскрипел:

— Мы удивлены вашим поведением... В такой критической ситуации... Это легкомысленно до, до... Подобное не может быть признано цивилизованным миром, где существует чёткая субординация. Вы считаете себя властью... Это обязывает соблюдать строго определённые законы поведения, выполнять обязательства... Как же можно решать с вами что-то серьёзное, когда вы не подчиняетесь даже Ленину? Такого ещё не знала история... Это даже не анархизм, а — того... Понятно, вы оказались жертвой доверчивости. Тут ясно виден диктатор Никифоров, который воспользовался моментом заявить о себе... Но если мы ещё признаем сына вице-губернатора, до сих пор уважаемого всеми... Кто станет разговаривать с бандой каторжников? Бр-р-р-р... Их всё равно ждёт тюрьма... Хоть при Ленине, хоть без него... У вас, Константин Александрович, другая судьба... Не упустите ж благоприятный момент укрепить свою репутацию. Власть для этого у вас имеется...

Все прежние усилия добиться нужного результата оказались напрасными. Теперь мистер Ленлоп решил применить испытанный приём английской дипломатии: задушить строптивца в объятиях. Уже изнемогая от обилия сиятельной добродетели, Костя полюбопытствовал:

— Что я должен сделать?

— Выполнить всего одно пожелание консульского корпуса.

— Хм, как-то, сэр, того... Консулов целая дюжина, а пожелание... Как-то, сэр, несолидно...

— Это лишь кажется, дорогой Константин Александрович, лишь кажется... — пожурил Ленлоп и гипнотизирующе придавил взглядом льдистых глаз. — Суть его такова: соблюдите субординацию.

— И-ничего себе пожеланьице...

— Точно выполнив директиву вождя пролетарской революции, вы, дорогой Константин Александрович, только укрепите свою позицию председателя Исполкома.

— Вам-то от этого какой прок?

— Подумайте... Пожалуйста, успокойтесь и подумайте. Сын всеми уважаемого Александра Васильевича Суханова должен быть умным... Время у вас пока есть...

— Та-ак, точно исполнив приказ, мы покидаем Приморье, которое вы не захватываете в кровопролитной борьбе, а мирно поддерживаете, чтоб не упала от радости в обморок, местную демократию...

— Правильно, умница, правильно... Есть разница?

— Колоссальная!

— За эту догадливость я, от имени консульского корпуса, гарантирую вам, уважаемый Константин Александрович, счастливую жизнь где угодно. Хоть на собственном острове, поскольку Великобритании принадлежат две трети земного шара.

— В роли Пятницы или Наполеона?

— Гм, чем плоха роль вождя папуасов? Шучу, шучу... Итак?..

— Чрезвычайно признателен вам, сэр, за ослепительную перспективу. Я очень сожалею, что лишу вас, очевидно, самого главного в жизни ордена за дипломатическую победу в джунглях Приморья, ибо у нас, русских, нет страшнее греха, чем предательство. Хоть одного человека. А вы предлагаете мне предать аж полмиллиона людей... Даже позорно известный адмирал Рождественский, по вине которого в Цусимском сражении погибла Тихоокеанская эскадра, и то потребовал для себя на суде смертную казнь. Таково наше понятие чести. Что же потом должен испытывать я, сознательно совершив вопиющее преступление? Просить папуасов зажарить меня живьём?

— Гм, большевик толкует о какой-то чести... — поморщился Ленлоп.

— Кстати, большевиком я стал прежде всего благодаря отцу.

— Преданный парю вице-губернатор тоже был им? Ф-феноменально!..

— Он слишком хорошо знал местных воротил в генеральских, адмиральских эполетах и без оных. Поневоле замкнутый на службе, отец дома отводил душу, постоянно рассказывая обо всем, что возмущало честного человека и патриота. В результате привил у меня отвращение к сановной среде, воспитал уважение к честности, чести, достоинству. За это его до сих пор уважают даже враги. И вот я, любимый сынок, на склоне лет подкладываю любимому отцу подобную свинью... Прекратим оскорбительный разговор. Мы — власть. Значит, обязаны продолжать неумолимую поступь революции.

— Гм, до чего ж знакомо звучит: мы — самодержец всея Руси! Анекдот...

Ленлоп царственно вытянул тощую шею с бугром кадыка. Воротник френча скрывал паука. Теперь он высунулся и шевельнул кривыми лапками, точно потёр их от злорадства. Хватит слушать сиятельную чепуху. Костя поднялся, отчеканив:

— Честь имею!

После такого визита нестерпимо хотелось кинуться в ослепительную от солнца бухту, чтобы омыться от скверны. Скорей бы наступило спасительное лето...

Дополнительно плюнул в душу Агарев, который неделю назад страстно призывал союзников навести в городе порядок, затем испепелил их позором за вероломную высадку десантов, а сейчас так же рьяно упрекал за их малочисленность, поскольку не могли противостоять патрулям красногвардейцев и милиции, дабы установить должный порядок! Поступить более гнусно, пасть ниже этого уже невозможно. Костя брезгливо кинул «Рабочую газету» в корзинку, спросив Мана:

— Сам-то читал этот перл?

— Х-ха, была охота...

— Реликвия явно не желает сохранить себя для истории.

— Давно пора ликвидировать городской сортир.

— Без него тоже нельзя. Может, возглавишь, показав, как должен работать настоящий хозяин города!

— Ещё чего... Была нужда ходить по дворам да кланяться нищим. Я предпочитаю не балясничать с врагами, а сражаться.

— Тогда вызывай провокатора на дуэль.

— Только по решению Исполкома.

— Готовь его.

Забрав подписанные документы, Ман вежливо разминулся в дверях с Проминским. Леонид первым делом угостил горстью отменно поджаренных семечек. Затем флегматично поинтересовался:

— Ну, как себя чувствуешь под штыками десантов? Гнетёт жутко унизительное прозябание или уже смирился?

— В такой круговерти всё как-то некогда ощутить его... Вдобавок вокруг одни русские лица... Разве наш чудесный народ позволит вешать нос? Ради него я готов хоть на дыбу. Если это называется смирением...

— Это называется прозрением, — согласился Леонид и, добавив ещё горсть семечек, ласково обнял Костю за плечи. — Молодчина! Пусть других берут на испуг. Уж если мы открыто сражались против царизма, сопротивлялись ему в казематах, — чего ради паниковать сейчас? История не простит нам пошлого малодушия.

— Что там история... Люди! Ты сам видел их глаза и лица, убедился в решимости отстоять сокровенное. И это вполне реально. Возьми ту же Германию. Конечно, грех восхищаться кровным врагом. Это непатриотично... — смущённо замялся Костя.

— Ну-ну, я не страдаю зашоренностью Мана. Развивай полезную мысль.

— Но грех и не видеть, как она почти четыре года в полной блокаде противостоит всей Антанте да ещё нашла вон какие силы для наступления у нас. Разве это не пример стойкости?

— Правильно... Блестящий пример, который обязывает нас так же умело мобилизоваться против вездесущей Антанты, чтобы тоже четыре года не сумела продвинуться дальше Второй речки.

— А ещё лучше — поскорей вообще исчезла отсюда.

— Знамо дело...

— Председатель, пора докладывать Москве, что мы свершили, — напомнил вошедший Пётр.

Костя насупился. Леонид взял под козырёк, навытяжку отрапортовав:

— Во-первых, объявили Приморье независимым от Москвы! Во-вторых, на этом основании решили больше ни перед кем не отчитываться! В-третьих, комиссар Уссурийской дороги Кушнарёв тоже объявил себя автономным от Исполкома и начисто игнорирует все приказы по добыче вагонов!

Положение впрямь было пропащим. С грехом пополам удалось наскрести по тупикам всего десяток вагонов. Отправлять подобный состав — смешно. Ждать, когда мастерские добавят следующие вагоны, — терять золотое время. Что тут бодро доложишь столице? И Костя сказал:

— Давай загружаться патронами. Хоть их отправим в Хабаровск.

— Э-э, пусть Краснощеков сперва припасёт нам столько же порожняка, — возразил Пётр.

— Светлая мысль. Договаривайся. Для верности пусть Иосиф проводит состав и сам получит замену.

— Вот и осветили тупик... — улыбнулся Пётр. Лишь полный чудак откажется менять пустые вагоны на загруженные дармовыми патронами. Но Кушнарёв уже в Хабаровске легко убедил председателя Дальсовнаркома Краснощекова удвоить состав. Следующие поездки сулили ослепительную перспективу. Чтобы не сглазить, Костя пока утаил это от Москвы.

Глава XVI

Наконец неотразимые доводы Петра убедили Совнарком не спешить с отступлением. Следующая телеграмма Ленина строжайше приказала держаться до полной разгрузки порта. Для чего сюда направлялась комиссия с чрезвычайными полномочиями. Этому обрадовались все, кроме Мана, который фыркнул:

— Х-ха, будто специальная комиссия спасёт нас... Лучше бы вернули наши пушки, чтоб пустить на дно всю эскадру вместе с остальными десантами! Уж тогда чёртовы союзники наверняка больше не рыпнулись бы в город!

Прав был смелый бородач, выразив общие чаяния. Лишь в порыве запамятовал, что у Курил стояла ударная эскадра адмирала Като, а Тихоокеанский флот Америки насчитывал девятьсот сорок вымпелов. Как могла противостоять подобной армаде всего дюжина даже самых дальнобойных орудий, оставленных Корниловым немцам при доблестной сдаче Риги...

Накануне мая в город прибыл первый эшелон чехословаков. Бывшие военнопленные царского правительства ныне возвращались домой. Бесконечно счастливые, что могут покинуть опостылевшие теплушки, они рассыпались по Владивостоку, жадно осматривая прежде неведомый край земли. Небритые, косматые, руки в карманах, чехословаки походили на солдат лишь защитной формой. На своих командиров не обращали внимания, целиком сосредоточив его на встречных девушках, женщинах. Некоторые уже были навеселе и лихо запевали каждый своё. Хоть это расхристанное воинство именовалось дивизией легендарного Яна Гуса, оно настораживало. Костя поинтересовался у Проминского:

— Что тебе известно о лихих гуситах?

— Пока только то, что не имеют оружия. Однако даже без оного героически овладели всеми борделями. Штурм прошёл по всем правилам военного искусства. Захваченные с поличным да к тому же отвыкшие сопротивляться, английские и японские десантники с позором отступили без штанов. Ещё припомнил рассказы офицерья нашей камеры в централе о знаменитом Брусиловском прорыве, который отчасти удался потому, что чехословаки под музыку духовых оркестров сдавались в плен целыми полками.

Остальное рассказал Вацлав Гирса, председатель Чехословацкого Национального Совета в России, приехавший на машине французского консула Рено. Высокий, сухощавый, в новой офицерской форме без единого знака отличия, он походил на Ленлопа. Правда, тут же скрасил неприятное впечатление искренним признанием:

— Я — тоже социалист... Очень рад пожать руку брата. Ведь наш корпус в основном состоит из рабочих. Да, рабочих-революционеров. Может, это звучит нескромно, однако мы, чехословаки, всегда были истинно революционной нацией. Первой в Европе. Да, так... Потому что мы уже триста лет воюем за свободу, равенство и братство. Час нашей победы тоже близко — скоро будем свободны от власти всех императоров!

— Удачи вам! — искренне пожелал Костя, дивясь, как Гирса непривычно членил на слоги, сжимал или растягивал русские слова.

— Спасибо, товарищ Суханов, — Гирса церемонно приложил руку к сердцу. — Очень спасибо...

— Да, что ж мы... Пожалуйста, садитесь. Как доехали?

— О-о, велика ваша Россия! Едешь... едешь... Даже устали. А ещё сколько ехать во Францию...

— На чём?

— Она обещала дать пароходы.

— Что-то их незаметно за эскадрой союзников.

— Будут... Просто мы немного торопились. Ну, нас можно понять...

Странно, почему они, так спеша домой, не воспользовались более кратким путём через Петроград, Мурманск или Одессу, а предпочли колесить вокруг света. Костя уточнил:

— Простите, сколько вас едет?

— Всего в корпусе около шестьдесят тысяч, но первой сюда прибывает дивизия имени нашего прославленного героя Яна Гуса.

— Видите ли, если ждать пароходы в эшелонах, мы забьём все пути. Кроме того, порт завален грузами для России, а вывозить их практически не на чем. Поэтому срывается задание Владимира Ильича Ленина,

— Ле-енина?.. О, это недопустимо. Я тоже хочу сказать: мы хоть и солдаты, однако уже сильно устали от вагонов. Потому с радостью отдадим их. Конечно, если вы имеете место, где нам жить. Тогда, пожалуйста, берите весь эшелон.

— Гостиниц у нас маловато. Да и те заняты богачами из России. Зато на Первой Речке и в Гнилом углу пустуют хорошие казармы. Там раньше был наш гарнизон. Пожалуйста, располагайтесь. Места всем хватит.

— Благодарю вас. Тогда берите вагоны хоть завтра. Ещё один момент: эшелоны идут почти без продуктов. Дорога такая длинная, а делать нечего...

Костя потянулся к трубочке. Гирса предупредительно щёлкнул серебряным портсигаром и чиркнул спичку. Вместе с дымом Костя озабоченно выдохнул:

— С продовольствием у нас беда... Сами всё закупаем в Маньчжурии. Да и то приходится буквально вырывать у Хорвата.

— Кто такой?

— Ещё царский управляющий КВЖД. Сидит в Харбине и не упускает случая напакостить: то не даст вагонов, то у него нет паровозов, а если каким-то чудом всё нашлось, — по ошибке отправит состав не туда. Вот и маемся с ним...

— Я прекращу это безобразие. Пожалуйста, телефонируйте...

С трудом веря, что проблема тоже способна решиться так же быстро, Костя позвонил Мельникову. И Гирса продиктовал правительственную телеграмму Хорвату, предложив немедленно послать во Владивосток все задержанные эшелоны с провизией. Костю нестерпимо подмывало расцеловать чудотворца. Он ликующе выпалил:

— Большущее вам спасибо! Значит, без хлеба вас не оставим!

— Мы — солдаты... Вино нас ждёт во Франции. И это будет самое лучшее вино победы! — торжественно заключил Гирса с улыбкой.

— Кстати, почему именно там?

— Потому, что мы вместе разобьём германцев и освободим от австрияков свою родину, которая станет республикой.

— Ох, сколько ещё прольётся крови...

— Что ж, ещё Мирабо сказал, что революция не делается только при помощи лавандного масла. Ради своей республики мы, как и вы, тоже готовы на любые жертвы.

— Без них не обойтись, но лучше бы вам повезло. Кому охота умирать?

— Всё так... Однако борьба есть борьба. Тем более — за родину и революцию!

Эти слова окрыляли надеждой, что дивизия будет сдерживать интервентов. Костя поневоле радовался задержке пароходов. Пусть идут сюда помедленней. Пусть дорогие гости подольше остаются в городе. И начал расхваливать просторные кирпичные казармы, которые нуждались в пустяковом ремонте. Гирса великодушно согласился:

— О, это мы легко сделаем сами.

Очарованный сплошной любезностью, такой сейчас редкой, Костя готов был немедленно доставить Гирсу на Первую речку, но пришёл вездесущий Кинг. В чистейшей сорочке, белом костюме. Что явно говорило о спаде военного напряжения или решении Америки вообще не ввязываться в рискованную затею укрепить в России демократию. С обычной улыбкой он радостно протрубил:

— Хэллоу, Константин Александрыч!

— Здравствуйте, дорогой Фрэнк. Будьте знакомы. Это товарищ Гирса, председатель Чехословацкого Национального Совета в России.

— Фрэнк Кинг, корреспондент Ассошиэйтед Пресс, — представился он и пожал протянутую руку. — Поздравляю с благополучным, э-э, прибытием.

— Благодарю вас, уважаемый мистер Кинг.

— Надеюсь, вы поделитесь впечатлениями о России, которую наконец, э-э, одолели.

— О, пожалуйста. Прошу в гости. Только я ещё не знаю, где будет мой дом.

— Прекрасно сказано. Чувство юмора всегда возвышало человека над всеми.

Ох, как не хотелось Косте расставаться о обаятельным Гирсой... Однако Фрэнку тоже не предложишь подождать здесь часик-другой. Поэтому честь показать казармы выпала Ману, который в консульской машине помчал дорогого гостя на Первую речку, затем — в Гнилой угол. Костя медленно вернулся в кабинет. Что-то смутное мешало похвалиться удачей с будущими эшелонами. Только посетовал:

— Всё же удивительно: они торопятся домой вокруг земного шара... Впрочем, тогда б мы остались без вагонов.

— И без надёжных защитников. Да, Константин Александрыч, без очень надёжных защитников. Насколько я знаю, они настроены оч-чень революционно. Если учесть, что вам постоянно угрожают японцы, которых всё трудней сдерживать союзникам, а вам просто нечем щёлкнуть по, э-э, пятаку, то чехословаки для вас — настоящий подарок судьбы. Кто рискнёт напасть на Исполком, когда его защищает вся дивизия имени Яна Гуса! А то и весь корпус!

— Вашими бы устами да мёд пить... Тогда я готов стать верующим и молить всех богов, чтобы задержали в пути пароходы. Пусть весь корпус квартирует у нас до победы мировой революции!

— Молитесь, Константин Александрыч, молитесь, благодаря всех богов за то, что вовремя послали вам спасенье. Оказывается, японцы хотели сегодня или завтра высадить весь десант и захватить город. Но теперь у них ничего не выйдет. Опоздали, черти косоглазые... Однако чехи уедут. А уплывут они быстро, поскольку союзникам это выгодно. Ведь уберут из России отлично подготовленную революционную армию, которая поможет разбить Германию и сама там погибнет, избавив Европу от революционной, э-э, заразы. Понятно, что получается?..

— Ещё бы...

— Тогда придёт ваша очередь.

— Америка тоже высадит десант?

— Это совсем необязательно. Есть Япония. Пусть она, э-э, гробит свои войска и превращается в остров, который потом займёт команда любого крейсера. Но чёрт с ними. Мне жалко вас...

Завершить какое-то важное откровение помешал Кингу Пётр, принёсший в большом конверте что-то чрезвычайно важное. Это было послание Ленлопа. С недоумением и тревогой Костя осторожно вскрыл конверт, вслух прочитав: «До сих пор я неодобрительно относился к вам. Я помогал атаманам Гамову и Семёнову. Я — заблуждался. Виной тому натура старого и закоренелого скептика. Вы сумели развеять мой пессимизм небывалым влиянием на массы, доказав закономерность торжества Советов. Я восхищаюсь вашим мужеством и организаторскими способностями...»

— Эк его... Хм, ради чего так распинается? — гадал Пётр. — Эдак яро можно каяться лишь с хар-рошего похмелья.

— Чехи прижали. Вот в чём дело. Потому надо делать вид, что ты добрый, хороший, — пояснил опытный Кинг.

А Костя удивлялся, как мог солидный старшина консульского корпуса превратиться в паяца Агарева... И рассказал о недавней встрече с Ленлопом. Фрэнк задумчиво сказал:

— Какой вы, оказывается, э-э, строптивый... Совсем недавно я считал вас почти равным Ленину. Ошибся, чёрт побери... Вы уже не подчиняетесь даже ему. С одной стороны это — хорошо. Такой человек должен чувствовать свою независимость ни от кого. С другой — получается сразу два проигрыша. Такого не могут позволить себе даже Форд или Рокфеллер. Тем более, что судьба предложила вам двойной выигрыш. Так оч-чень редко бывает в жизни. Зачем же отказываться от подарка? Честное слово, я не ожидал от вас подобного легкомыслия.

— Интересно, в чём вы узрели подарок судьбы? — хмыкнул Пётр.

— В предложенном острове. Жизнь в принципе, э-э, коварна. Особенно уязвим политик. Поэтому он должен застраховаться. Как бы тут ни развивались дальше события, у вас есть приличный остров с кокосовыми пальмами, где можно вместе с Петром Михалычем и остальными друзьями, э-э, гораздо быстрей создать заветный коммунизм. Разве это плохо?

— Великолепная, просто умопомрачительная идиллия! — согласился Костя.

— А я бы постоянно рассказывал всему миру о ваших необыкновенных успехах!..

Пока они увлечённо развивали возможности фантастической перспективы, Ман вернулся из казарм и принял телеграмму, которую не имел права держать до ухода Кинга — слишком дорого время. Решительно войдя в кабинет, он с особым выражением прочитал: «Положение на семёновском фронте грозное. Все, кому дорога революция, к оружию! Товарищи Иркутска, Благовещенска, Хабаровска, Владивостока! Просим, не медля ни минуты, поспешить нам на помощь войсками, оружием. С судьбой Забайкалья связана судьба революции в Сибири. Лазо». Костя тут же позвонил Драгошевскому, предложив созвать добровольцев. Ман преобразился, выпалив:

— Я первый поеду к Лазо! Всё, конец пустопорожним словесным баталиям! Там вволю можно стрелять по врагам, которые никогда не простят нам Октябрьской революции! Поэтому борьба будет жесточайшей! Жить свободными или умереть в бою! Считайте, что никакого Семенова больше нет!

— С таким настроем сам Исполком велит тебе помочь Генриху сформировать и возглавить отряд.

— Но при условии, что оставишь бороду здесь, не то красногвардейцы примут за попа, — добавил Пётр. — Опять же к чему соблазнять Семёнова, который обязательно захочет взять в плен самого Карла Маркса!

— Пошёл к чёрту со своими идиотскими советами талейран... Всё, хватит разводить турусы на колёсах! Я иду к Драгошевскому!

— Я — с вами, — поднялся Кинг с кресла.

— Пожалуйста! Даже могу записать вас в отряд, чтобы весь мир узнал, как лупят японских наймитов!

Наконец-то оживший Ман был уже явно далеко отсюда. И Костя от души помахал ему, точно с перрона. Помолчали, впервые думая каждый о своём... Но привычка размышлять вслух подтолкнула Петра вздохнуть:

— Д-да-а-а... Видно, Семёнов с японской подмогой здорово навалился... Тяжко Лазо... Но там враг хоть с одной стороны... Вдобавок можно отстреливаться... Верней, лупить наповал. Только было бы чем...

— Эх, помогли бы Лазо чехи... В Чите или поблизости наверняка есть их эшелоны. Что им стоит разогнать эту банду? — загорелся Костя.

— С какой стати им лезть на рожон? — возразил Пётр.

— Гирса уверяет, что весь корпус настроен революционно. Значит, наш враг — враг и для них.

— Оно хорошо бы... Впрочем, тогда бы их не пустили через вою Россию. Ведь растянулись по железной дороге аж от самого Бахмача.

— Надо попросить об этом Бирсу.

— Благословляю. Тем паче, что им не нужно даже стрелять. Вполне достаточно предупредить атамана телеграммой и двинуться колонной навстречу. Попробуй тронуть...

— В том-то и суть.

— Но сперва надо выяснить у Ленлопа, согласятся ли консулы на подобную благотворительность.

— А если для этого использовать его покаяние? Пусть на деле докажет, что впрямь изменил отношение к нам.

— Верная мысль. Пусть сэр поджентльменствует, — согласился Пётр. — Да, ради чего он отправил послание-то? Не просто же с бухты-барахты.

— Чтоб замолить прежние грехи, предлагает нам получать все радиограммы, поступающие со всего света на «Суффолк». Печатайте их на здоровье. А первого мая приглашает на раут в «Золотой Рог» с участием всего консульского корпуса.

— Хм, чудеса да и только... Это не в честь ли солидарности с международным пролетариатом?

— Ступай... Узнаешь.

— Для дела надо бы обязательно послушать, какую сеть он там будет плести вместе с другими. Ведь живём почти вслепую, на одних догадках, чем занимается вся эта шатия. Но идти туда в такой затрапезе... Даже швейцар не пустит. А ничего другого нет.

Костя тоже не мог в таком виде появиться на рауте. Всё-таки неприятно видеть презрительные или брезгливые гримасы лощёных господ, которые ещё чего доброго подадут милостыню. Но Петра занимало иное — нельзя проворонить удачный момент. Поэтому подмигнул:

— А если нам приодеться напрокат?

Глава XVII

Просторный ресторан «Золотой Рог» олицетворял рог изобилия прошлой России. По сравнению с ним царские апартаменты на «Полярной Звезде» казались обычной прихожей. Высокие гости, конечно, были калибром помельче. Всё равно Костя с Петром жадно рассматривали адмиралов Найта, Като и остальных представителей местного Верховного Совета Антанты.

Костя воочию убедился, что Кикучи надул его, поскольку совершенно не походил на прежних. Ленлоп чинно представил всем красного губернатора, по-отечески пожурив за детскую болезнь левизны, жертвой которой стал сам Ленин. Другие консулы выступили ещё деликатней, уверяя друг друга в благожелательном отношении к России. Все единодушно желали ей мира и благополучия. Колдуэлл оказался по-американски более откровенным:

— Военное вмешательство скорее принесёт России вред, нежели помощь в её тяжёлом положении. Вмешательство в русские дела для нанесения удара по Германии может скорей всего явиться способом использования России, нежели оказания ей помощи. Тогда благосостояние русского народа будет использовано для содержания иностранных армий, а не на реконструкцию её собственной армии и прокорм населения. Твёрдо решив направить всю энергию на западный фронт и выиграть войну там, Северо-Американские Соединённые Штаты поставили себе в отношении России лишь задачу поддержки истинной демократии.

Вероятно, чуткий Кикучи уловил в дружных спичах коллег тайный упрёк и решительно отверг воинственность намерений Императорской Японии, доказав, что её идеал заложен ещё Аматераомиками. С тех пор вся политика Императорской Японии покоится на справедливости и милосердии. У неё абсолютно нет никаких других намерений, как всеми силами воплощать основной идеал — сохранение мира. Применительно к Приморью это значило, что ему совершенно не угрожает захват, поскольку Япония вполне довольна результатом Портсмутского мира, по которому получила Курилы и половину Сахалина.

Сплошную идиллию нарушил Агарев. То ли его возмутило общее фарисейство, то ли особенно беспардонное — Кикучи. Хотя вполне возможны другие мотивы. Но с жандармской прямолинейностью он заявил:

— Результаты большевизма в России говорят об опасности не только для богатых. Высокочтимые господа, ради спасения всего человечества эта зараза должна быть уничтожена. Власть, образованная после свержения большевиков, должна удовлетворять самые широкие демократические круги. Это — несомненная аксиома. Так следует...

Рядом сидел Медведев, который наверняка знал продолжение фразы. Скользнув по гранёному носу, его пенсне звякнуло о тарелку и прервало Агарева. Конфузную тишину нарушил находчивый Ленлоп, назидательно проскрипев:

— Здесь только я пью виски своего возраста. Как оно к вам попало?

— Не знаю... Выпил что было налито, — оправдался Агарев. — Да это, кажется, и не виски.

— Значит, вам положена лишь вода. Ваше превосходительство, что вы пили?

— Виски своего возраста, — и не задумался Костя.

— Тогда, мы готовы послушать вас...

Непривычно вёл себя дуайен консульского корпуса, наконец-то расставшийся с френчем, который мешал проявиться натуре. Солидный смокинг позволил это, а солидный возраст виски завершил превращение супер-майора в нормального и даже слегка забавного человека. Признательно кивнув ему, Костя степенно сказал:

— Благодарю вас, сэр. Я чрезвычайно рад услышать здесь добрые слова о России, стряхнувшей царское иго. Я беспредельно счастлив, что у нас нет разногласий по главной проблеме, поскольку мы тоже всеми силами стремимся к благословенному миру. Это убедительно доказано Брестом. Ведь рытье окопов — земледелие такого рода, когда не возмещаются даже семена. Все эскадры — кандалы, в которые закована свобода морей. Тяжёлые орудия постоянно являются выражением политического легкомыслия. Всё сие — такая же аксиома, как ваше единодушное стремление к миру. Кто же мешает нам избавиться от ржавчины подобных аргументов? Не вижу противников. Так почему бы нам, используя счастливый момент, столь же единодушно не подписать священный договор о мире на Дальнем Востоке?

— Блестящая идея... Она стоит моего виски... Стюард, прошу...

Наполненную рюмку Ленлоп поднял, точно факел, осветивший путь к истине. Консулы охотно поддержали своего дуайена. Потом окружили Костю, одарив благосклонными взглядами, осыпали признаниями, что приятно удивлены знакомством с таким остроумным красным губернатором. Однако любезней всех оказался Кикучи, на хорошем русском уверяя, что его задача — содействовать максимально тесному сотрудничеству русского и японского народов, поскольку в их психологии, несмотря на расовые различия, много общего. Несмотря на расовое сходство, им гораздо сложней сблизиться с китайцами, ибо сходство психики не зависит от расовых особенностей. Что касается агрессивных планов, то они в основном разработаны союзниками, которые из корыстных интересов стремятся опорочить миролюбивую Японию.

— Да, Россия — очаровательная страна. Да, нам по душе её изумительно добрый, отзывчивый народ. Вот с кем, для полного возрождения, нам следовало бы слиться воедино! Но — как? Пытаясь сблизить народы прежним варварским способом, — приблизишь их только на расстояние выстрела. Что же в итоге получится? — вдохновенно рассуждал Кикучи, абсолютно непохожий на прежних двойников. — Мы потеряем лучшую среди союзников армию, а приобретём непримиримого врага. И это во время величайшего всемирного напряжения?.. Нет, ваше превосходительство, наши сокровенные мечты о слиянии с прекрасной Россией такие же платонические, как мои грёзы о солнцеликой дочери Микадо. Вот почему Императорской Японии очень желательно иметь в могучей России верную союзницу.

Убедительно? Логично? Вполне! Костя тотчас поймал Кикучи на слове:

— Давайте оформим это как договор!

— Завтра, ваше превосходительство, завтра продолжим этот чрезвычайно полезный разговор, — твёрдо пообещал Кикучи, видимо, для гарантии взяв у Кости салфетку и проворно заправив поверх своей. Однако любезность его была беспредельной — в чёрном «Форде» доставил их прямо к Исполкому.

Лишь там друзья спохватились, что опоздали в Пушкинский театр сдать великолепные шляпы, костюмы, сорочки, штиблеты. Костю это огорчило. Ведь столько вещей взял в костюмерной под честное слово отдать до полуночи. Нехорошо подводить знакомую женщину. Неприлично, Вдруг она до сих пор ждёт, переживая... Давай звонить в театр. Конечно, зря. Если милая женщина, какая-то из его родственниц, и костерила болтуна, то наверняка уже дома. Костя одержимо пытался вспомнить её телефон. Эта безутешность была значительно сильней впечатлений от банкета, Пётр постарался вразумить:

— Ваше превосходительство, мы же договорились продолжить беседу с Кикучи. Вдруг даже соблазним его подписать мирный договор. Так роскошные костюмы окажутся очень кстати.

— Чепуха-с... Хотя в общем-то было занятно слушать свист соловья-разбойника. Подобного Кикучи я видел впервые.

Костя рассказал о предыдущих встречах. Невольно заговорили о других консулах, адмиралах, Ленлопе. Так и пробалясничали до рассвета, когда обнаружили в бухте белую махину броненосца «Хизен», который возник без единого всплеска и притаился за эскадрой. Лучшего примера искреннего стремления Японии к миру с Россией пока не существовало. Особая значимость появления «Хизена» состояла в том, что раньше это был русский броненосец «Ретвизан», который всплыл из морской пучины явно для компании крейсеру «Орел», ныне — «Ивами». Флагману четвёртой ударной эскадры. Осталось дождаться появления «Суворова» и «Петропавловска».

— Хана всем переговорам! — отрезал Костя.

Друзья отправились в театр и с благодарностью получили у сторожа свою ветошь. Затем серыми мышками облегчённо выскользнули с чёрного хода.

Костин триумф лишил Агарева с Медведевым слова. Про них на банкете забыли. Но это вовсе не значило, что поставили крест. Куда без них тому же Ленлопу? Хоть пропадай в расцвете карьеры. Следовательно, позволит с удвоенным рвением исправить нечаянную осечку. Значит, неизбежна следующая провокация. Вот и получилось: прежде стремились избежать одних неприятностей, — взамен обрели ещё худшие. Пора избавиться от всяких неожиданностей.

Чрезвычайно деликатную миссию по роспуску городской Думы Исполком поручил чрезвычайному комиссару Владивостока Никифорову. Предвидя естественное сопротивление, Пётр попросил Драгошевского дать несколько красногвардейцев и позвонил Агареву:

— Надеюсь, вы уже получили постановление?

— С кем имею честь говорить?

— Будем знакомы: Никифоров Пётр Михайлович. Может, займёмся делами?

— Нынче — суббота, неприсутственный день. Я тут случайно. Присутственные дни начнутся со среды». Я принимаю с десяти до двух часов пополудни. Если имеете какое-либо дело, то благоволите пожаловать в указанное время.

Пройдоха норовил выгадать лишние дни, чтобы затеять канитель переговоров, поторговаться, а тем временем организовать протесты и таким образом поднять целый политический шум. Но Пётр предупредил:

— Я иду к вам. Благоволите подождать меня.

Солидный, в серой тройке, словно биржевик, около Думы уже томился Кузьмич с красной ленточкой на картузе и с древней берданкой на плече. Молодецки выпятив сивую бороду, он радостно гаркнул:

— Здравствуй, Петро! Прибыл в твоё распоряжение! Услыхал от Драгошевского, что тебе нужна подмога, и вот он я!

— Привет, батя, — обнял его Пётр. — Молодец, не забываешь друзей. Как поживаешь?

— На ять! Перешёл с редьки на квас!

— А почему один?

— Так все наши записались в отряд громить Семёнова. Собираются щас... Потому Генрих поручил мне разделаться с думцами.

— Только оружие-то у тебя больно того... Вдруг не испугаются господа.

— Генрих сказал, что она в аккурат к моей бороде... — Кузьмич озадаченно повертел бердану, зачем-то дунул в ствол и пустился в размышления: — Ежели там сидят меньшевики, всё обойдётся. Ведь они люди конторские, не разбираются в ружьях. А вот ежели там эсеры... Ну, те петрят в оружии, могут потому заартачиться. Но всё одно, ку-уда им против рабочего класса с винтом!

— Тогда — полный вперёд! — улыбнулся Пётр.

По широкой мраморной лестнице, устланной мягкой ковровой дорожкой, прямо льнущей к ногам, они поднялись на второй этаж. Просторную приёмную сплошь украшали самые забористые лозунги февральской революции. Большой письменный стол секретаря пустовал. Неприсутственный день. Пётр был уверен, что Агарев после телефонного разговора тоже исчез, не желая встречаться. Для верности потянул массивную дверь с изысканной бронзовой ручкой. Из кабинета донёсся глуховатый голос городского головы, который злорадствовал:

— Пусть напоследок позабавятся, пусть... Надо же им показать своё всемогущество! Но для нас, господа гласные, сей грозный указ — тьфу... Не пригоден, извините, даже для сортира. Потому что за нами — сила всей союзной эскадры. Они прекрасно это знают и не посмеют нас тронуть. А ежели сдуру всё-таки решатся на очередную авантюру... Что ж, тем быстрей подпишут свой приговор, ибо отныне уже не пешки, а пушки решают судьбу короля. Карфаген должен быть разрушен, а его пепел — развеян по ветру!

Раздался гул восхищения, усиленный рукоплесканиями. Для полного ажура не хватало лишь криков «Бис!» и «Браво!» Грех прерывать ликование. Вдобавок опасно: кто-то не выдержит резкой перемены обстановки. Обождав, когда думцы деловито зашумели о способах сопротивления, если наглец вдруг объявится, Пётр переступил порог. Всех перекосило, передёрнуло. Возникла какая-то стеклянная тишь, в которой немо косоротился оцепеневший Агарев да слышалось сопение, кряхтенье обмерших господ, испускающих дух... Кажется, даже засмердило. Слабы и смешны оказались борцы за собственное благополучие. Чтобы случайно не добить их, Пётр миролюбиво поклонился:

— Добрый день, господа гласные. Рад видеть вас в полном сборе.

— Здесь идёт заседание... Ты кто таков? Почему вломился без позволения? — прохрипел Агарев, придерживая рукой дергающуюся голову.

— Как вы уже прекрасно знаете. Исполком считает Думу со второго сего мая распущенной. Мне поручено принять соответствующие дела. Я назначен комиссаром городского самоуправления. В Совет войдут сорок человек от профсоюзов, десять — от Владивостокского Совета и ещё десять — от квартиронанимателей. Профсоюзы должны выдвинуть лучших товарищей, на честность которых можно положиться. Я знаю: есть творческая сила в носителях физического и умственного труда. Вместе мы создадим орган, способный обеспечить нормальную жизнь города. Всё ясно-понятно? Тогда, господин городской голова, прошу сдать мне дела.

— Ничего я сдавать не буду! Ты разгоняешь орган, единогласно избранный народом прямым, равным и тайным голосованием! Это вопиющий произвол! Я протестую!

— Да, избранный почти единогласно... Неужели для того, чтобы полчища интервентов затоптали народ просто сапогами?

— Это насилие — контрреволюция чистой воды! Мы тебя знать не желаем! Вон отсюда!

— Ну, хватит бузить. Всё это уже набило оскомину. И так тянули свою лямку дольше всех в России. Аж умаялись... Теперь отдохните. Так что будьте любезны подчиниться решению Исполкома.

— Я подчинюсь лишь вооружённой силе!

Вспомнив недавнее изречение Медведева, Пётр так же скорбно произнёс:

— Гм, вот она, печально знаменитая расейская натура... В цивилизованных странах принято, что банкроты сами благоразумно уходят со сцены. А у нас принято ждать, когда подымут на штыки! Дорогой Алексей Фёдорыч, ваше желание для меня свято.

В приоткрытую дверь Пётр кивнул Кузьмичу. Тот важно вошёл, сурово оглядев господ, грозно пристукнул о пол берданкой. Какой-то смельчак наконец возмутился:

— Узурпатор! Ты направляешь свои штыки на избранников! Мы всё равно не сдадим своих полномочий!

— Пожалуйста, оставьте их при себе, только освободите помещение. Ну, прошу, господа, прошу...

Заложив руки за спину, Пётр отошёл в сторонку, чтобы не помешать им. Однако думцы не торопились воспользоваться этим. Они всё дружней поносили проклятого каторжника и самозванную советскую власть, которая держится лишь благодаря самодержавному насилию. Кузьмич послушал, послушал господскую ахинею и, решив, что пора действовать, по-настоящему долбанул прикладом в паркет.

Жахнул выстрел. Пуля продырявила потолок рядом с люстрой. Потряхивая головой, Агарев уставился туда. Затем пригрозил Петру:

— Ты скоро за это поплатишься! Господа, мы вынуждены подчиниться вооружённой силе! Считаю экстренное заседание городской Думы и Управы отложенными до следующего заседания!

Он резко надел чёрный котелок, нервно одёрнул чёрный же сюртук и с гордо поднятой головой направился к двери. За ним потянулись остальные. Кузьмич довольно пропустил мимо себя процессию, насмешливо приговаривая:

— Ишь, расшеперились, индюки... Хватит нам очки надевать... Брешите на улице...

Озорно присвистнув вслед последнему думцу и, помахав картузом, развеял оставшийся дух. Пётр облегчённо подмигнул:

— Понял, батя, что мы сотворили с тобой?

— Как, сынок, не понять... Редкое, доложу тебе, удовольствие шугануть этих шершней... Ведь моя жизнь уже на излёте... Вдруг на тебе: угодил в цель! Прямо радёхонек, что так подфартило. Ей-бо! — усердно перекрестился Кузьмич и предложил: — Ну, ты делай что надо, а я у двери постою. Ну, они надумают явиться с подмогой...

— Всё может быть.

Пётр обошёл кабинет, рассматривая громоздкие шкафы с книгами, какими-то фолиантами. Открыл ящик письменного стола, где лежало несколько галстуков и грязных воротничков Агарева. Перелистал папки, набитые копиями протестов на самоуправство Исполкома и почти ежедневными слёзными призывами к союзникам о помощи, ибо мощные демократические государства не могут, не имеют морального права в такой драматический момент оставлять на произвол судьбы ещё слабую российскую демократию. Это — великий грех! Вот, оказывается, и всё, чем в основном занимался ретивый городской голова. Зазвонил телефон. Какой-то иностранец вальяжно пробасил:

— Добрый день, мистер Агарев...

— Его здесь уже нет. Вас слушает городской комиссар Никифоров. С кем имею честь?..

— Как? Почему? Откуда взялся какой-то комиссар?

— Дума вместе с Агаревым канула в Лету. Отныне вместо неё существует городской Совет. Я — комиссар...

— Опять Совет, комиссар... Тьфу!

Так завершился первый дипломатический разговор. Пётр хотел позвонить Косте, доложить о победе. Заодно следовало узнать, как дела с эшелоном, который Гирса клятвенно обещал дать красногвардейцам. Но за приоткрытой дверью возник гул голосов. Неужели впрямь нагрянуло собранное думцами подкрепление? Кузьмич возразил:

— Да поймите вы, черти, нельзя к нему! Комиссар важным делом занят!

— А мы разве лясы точить пришли? Не замай, а то живо останешься без винта с бородой!

В кабинет ввалилось несколько красногвардейцев с ленточками на шапках и картузах. Знакомый слесарь Василий укоризненно гаркнул:

— Здорово, Петро! Ты чего это часовым закрылся? Комиссар называется... Неужто мы должны воевать и со своими?

— Зачем? Пожалуйста... Здравствуйте. Какое у вас ко мне дело?

— А вот какое... Раз ты теперь сделался городским головой, так венчай нас!

— Братцы, помилуйте, разве я поп?.. Да и с кем вас венчать?

— Ну, это по старинке так говорится. Аты нас вот что... Ты по-граждански оформи нас. Бабы у входа остались, робеют тебя.

— Чего это вам взбрело венчаться, когда уже столько прожито?

— Хм, взбрело... Идём бить Семёнова. Так с жёнками оформиться надо, чтоб на ребятню пособие получали. Да на случай, коли того... Всё пенсия какая-нито будет. Вот и оформи нас чин-чинарём.

— Верно рассудили... Грех обделять семьи вдвойне. Зовите невест. Да это... Всё же торжественный момент... Авось гармошка у кого есть?

— Как не быть? На фронт идём! Там без музыки нельзя! Эй, Кирюшка, давай-ка!

Вихрастый детина исчез. А Пётр смущённо пробормотал:

— Как же вас это самое... Ведь я не знаю, ещё не доводилось оформлять подобное... А паспорта или профбилеты есть?

— Как же! Держи, обновишь!

В кабинет робко вошли жёны красногвардейцев. С ними вернулся гармонист и неуверенно стал затевать то «Интернационал», то «Варшавянку». Пётр спросил:

— Кто ж твоя жена, Васёк? Как её звать-величать?

— Вот она самая, Софья Андревна, — представил Василий бордовую от смущения женщину. — Иди-иди, он не кусается. Это свой парень: свет у нас в цехе ладил. Ну-ну, веселей...

Всё старательно записав в профсоюзный билет, Пётр пристукнул печатью и пожал молодожёнам руки:

— Поздравляю вас, товарищи счастливчики. Желаю вам победного свидания и долгих лет жизни уже в коммунизме. А на золотую свадьбу покличите?

— Непременно! Душевное тебе спасибо, Петро, за добрые слова! Дай Бог сбыться им! — громыхал счастливый Василий.

Пряча заплывшие слезами глаза, Софья Андреевна низко поклонилась:

— Благодарствую, товарищ Никифоров, благодарствую...

Тем временем гармонист, решив, что сейчас гораздо уместней привычная музыка, лихо развернул меха и с притопом запел:

— Э-эх, я за Ваську выходила Без попа и без кадила! Помогла нас обвенчать, Э-эх, комиссарская печать!

— Ну и шустёр... — поразился Пётр его способностям. Польщённый Кирилл ещё разухабистей оторвал:

Э-х, я шустёр да я востёр Да под гармошку голосить! Да вот беда: все зубы стёр! Э-х, чем милашку укусить?

Когда стал затихать общий смех, Кузьмич с упрёком протянул:

— Во-о, архаровец... Вы ж всё-таки на фронт идёте. Лучше спой што-нито такое... боевое!

— Пжалста! — мотнул Кирилл вихрастой головой, выплеснул целый каскад ликующих звуков и, сурово сомкнув чёрные бровищи, протрубил:

В бой идут молодожёны, Все желанием полны Есаульские погоны, Эх, присобачить на штаны!

Чтобы кто-нибудь случайно не перепутал заветное место, он лихо шлёпнул себя по заду и пустился в пляс. Пётр впервые видел такого виртуоза. Любуясь им, невольно стал прихлопывать, притопывать. Его с удовольствием поддержали. Отчаянно ухнув, неповоротливый с виду Васек легко пустился вприсядку. Через круг залихватски расшаркался перед женой, которая вдруг этакой павой поплыла впереди и бесшабашно заголосила:

Э-эх, во пиру я была Да во беседушке! Э-эх, на нём я пила Горьку водочку! Э-эх-ма-а-а, пошла, молода! Горьку водочку пила И вишнёвочку! Э-эх, верея ты моя, Да ты вереюшка!..

Пока здесь на прощанье от души веселились, оформляли других и по традиции спрыскивали молодожёнов, — оппозиция торжествовала. Ещё бы, глупцы сами дали отличный предлог для решительной меры союзников. По согласованному плану в Исполком на следующий день прибыла солидная делегация самой уважаемой общественности города во главе с Циммерманом и потребовала восстановить неприкосновенный оплот народовластия. Терпеливо выслушав грозные ультиматумы, заряженные шрапнелью грядущих кар, Костя печально сказал:

— Совет постановил распустить Думу ещё в январе. Сегодня уже май. Видите, сколько мы ждали, чтоб она образумилась и перестала разбрасывать всюду горящие спички. Увы, не дождались. Значит, пора и власть употребить для защиты города от пожара. Хотя на деле всё выглядело зело комично. Единственный старик древней пищалью разогнал сотню ражих господ. Машкерада... Посему я не вижу смысла воскрешать давно почившее. Ваши гневные протесты лучше обобщить в письменном виде и вручить консулам. Например, мистер Ленлоп коллекционирует их для истории. Кстати, ради приличия не повторяйте всю брань и оскорбления, которые сейчас ушатами выплеснули на меня. До свидания. Мне пора провожать красногвардейцев.

Проминский всё-таки где-то добыл обшарпанный лимузин с парусиновым верхом, чтобы скорей успевать на места преступлений. С естественной гордостью собственника он предложил подвезти к вокзалу и почтительно распахнул дверцу:

— Пожалуйте, ваше превосходительство. Нельзя же томить отважных добровольцев.

Кургузый лимузин по-стариковски больше кряхтел, чем двигался по брусчатке Светланской. На первом же пригорке он с одышкой замер. Скрипнув ручным тормозом, Гагаскин философски пояснил:

— Перегруз.

Костя охотно давнул дверцу вонючего катафалка, но Леонид проворчал:

— Сиди-сиди. Я — третий лишний. Сейчас он передохнет и тронется. Ну, родимый, шевелись!

To ли от хорошего пинка по колесу, то ли от неожиданно сильного толчка в зад лимузин впрямь тронулся. Для надёжности Леонид вкатил его на пригорок. Дальше колёса крутились уже сами.

Духовой оркестр моряков созвал на площадь уйму людей. Всем хотелось видеть героев, готовых защитить Родину от японского наймита. Отряд выстроился монолитным квадратом. Алые ленточки на картузах, бескозырках, кепках, фуражках сливались в полотнище, над которым жаляще искрилась под солнцем ровно тысяча штыков. Что-то жутковатое было в этом грозном сочетании... Впрочем, Костю больше волновало иное — впервые видел реальную Красную гвардию, способную отстоять советскую власть. Где-то на краешке души даже мелькнуло сожаление о потере такой силы... Но к грузовику чеканным шагом подошёл Бородавкин и доложил, что отряд к отправке готов. Затем легко махнул через борт в кузов. Тысячи людей затаили дыхание, чтобы получше слышать напутственную речь. И Костя во весь дух крикнул:

— Слава отважным добровольцам! Теперь вас ждёт боевое крещение! Все мы вместе с вами надеемся: оно станет победным! Тогда мы, вместе с вашими родными, осыпем вас благодарными цветами родной тайги! Владивосток всегда стоял впереди в защите революции! Теперь мы тоже первыми посылаем свой красный отряд для борьбы с контрреволюцией! Держите же крепко вручённое вам красное знамя! В добрый путь, дорогие товарищи! Да здравствует Советская власть! Да здравствуют её верные защитники!

Могучее «ура» всколыхнуло окрестных чаек и ещё долго взмывало над площадью после страстных речей всех желающих. Промолчал только обиженный Ман. Как же, почти оттеснив неповоротливого Драгошевского, всю душу вложил в создание отряда. Но тщательно отобранные им красногвардейцы, сплошь пышущие революционным энтузиазмом, почему-то избрали своим командиром какого-то Бородавкина. Так невольно пожалеешь собственное горло. Наконец наступили святые минуты прощания с родными. Заглушая рыдания жён и детей, оркестр грянул «Интернационал». Теплушки медленно поплыли. Пётр проводил взглядом хвостовые платформы с пушками и снова порадовался:

— Как всё-таки вовремя появились чехословаки... Впрямь, не было бы счастья, да несчастье пособило...

— Да-а, пока нам здорово повезло... — согласился Костя, радуясь быстрой помощи Лазо.

Эшелон исчез в тоннеле под Светланской. Оркестр умолк. Но люди были слишком возбуждены происшедшим, встревожены общими заботами. Они окружили, засыпав Костю вопросами. Новая должность не позволяла Петру столько времени прохлаждаться. Рядовые служащие Думы и Управы сейчас решали, как относиться к перемене. Без них, по-своему опытных специалистов, нормально работать нельзя. Толковать с ними о революционном энтузиазме не стоило. Пётр предложил просто подумать, смогут ли выполнять служебные обязанности — точно для себя, пообещав за честный труд приличную оплату. Ведь обеспеченный человек значительно лучше относится к работе.

Приёмная гудела от скопища солидных господ, которые вымещали свой гнев на Кузьмиче с мокрой бородой. Бердану он держал уже наизготовку. Это оказались послы «Русско-американского общества», «Союза домовладельцев», «Союза корововладельцев» и прочих общественных организаций общим числом сорок семь. От их грозного гласа аж выгнулся потолок. Затем громадный пузач с тёмным лицом и тяжёлым взглядом чёрных глаз по-пароходному загудел:

— Мы, граждане Владивостока, заявляем решительный протест против насилия над нашей волей избирателей, кои на основе всех демократических принципов, равным, прямым и тайным голосованием...

— По неопытности избрали в Думу не тех, — завершил Пётр его тягомотину. — Я поставлен сюда властью Совета. Скоро места здесь займут лишь представители пролетариата. И никакие протесты уже ничего не изменят. Всё. Точка.

Однако возмущённая общественность рассудила иначе, одарив историю доселе невиданной демонстрацией тройных подбородков, шикарных нарядов, циклопических животов, увешанных толстыми золотыми цепями. Над колонной полыхали роскошные шёлковые знамёна с пышными золотыми кистями. Столь же роскошные транспаранты были красными от натужных призывов воскресить Учредительное собрание, городскую Думу и разогнать Совет вместе с Исполкомом. При этом демонстранты вдохновенно пели «Интернационал» и «Марсельезу», наверняка разученные специально для шествия. Невозможно представить, как и где это происходило, но явно — конспиративно. Весь консульский корпус благосклонно взирал с балконов на демонстрацию и даже солидарно помахивал предусмотрительно надушенными платочками. Агарев с Медведевым вознеслись на театральный балкон дома Чурина, откуда неустанно взывали:

— Да здравствует священное народоправство! Долой поганую советскую власть!

Лучшего фарса невозможно придумать. Все тротуары Светланской были запружены рабочими, которые просто не могли пропустить редчайшее зрелище коровьей демонстрации и от восторга свистели, мяукали, блеяли. Костя с Петром хохотали до слёз и сбились со счёта шествующих мимо организаций. Проминский тоже ехидно усмехнулся над маскарадом, но оценил его по-своему:

— Это явный трюк для отвода глаз наших. Посмотрите, что начинается. Японские патрули наглеют всё больше. Дня не проходит, чтоб не задержали невинных прохожих, не обыскали их, либо не спровоцировали стычки с нашими патрулями. Японские десантники втихаря уже окапываются на вершинах сопок. Недавно пожаловал броненосец «Хизен» с двадцатидюймовыми пушками. Японцы открыто формируют в Маньчжурии отряды генерала Плешкова, полковника Орлова, атамана Калмыкова. На границе вот-вот вспыхнет заваруха. А тут на Светланку вываливается толпа клоунов, которых субсидировал Кикучи.

— Полно тебе. Голомбик, Бриннер или Циммерман сами способны купить половину Японии, — возразил Костя, уже послав Кикучи соответствующий протест. — Хотя ты где-то прав, что Америка всё-таки решилась орудовать у нас японскими руками.

— Своим отрядом Шевченко границу не удержит. Значит, пора готовить подкрепление.

Так всё и произошло. В начале июня возник Гродековский фронт, на который Драгошевский увёл из города почти всю Красную гвардию, оставив лишь роту для охраны банков и государственных учреждений. Тем временем в город прибыла вся дивизия имени Яна Гуса. Французские транспорты, видимо, уже приближались. Чтобы достойно войти в родную Прагу, солдаты вынули из карманов руки, застегнули гимнастёрки, подстриглись, побрились и с песнями начали маршировать по улицам, отрабатывая чеканный шаг. За длинную дорогу кто-то из них сочинил дивизионный гимн, каждая строчка которого начиналась гордым утверждением:

Мы — гуситы!

Хоть запасные пути были забиты опустевшими составами, — Кушнарёв оказался без вагонов. Прибежал в Исполком, вытирая рукой потное лицо, выдохнул:

— Где Гирса? В штабе сказали, поехал сюда.

— Разве тебя на машине обгонишь... — хмыкнул Костя. — И к чему тебе Гирса? Ведь он приказал отдавать составы. Значит, бери.

— Х-ха, возьми-ка... Чехи психоватыми стали: не тронь! Оно и понятно: столько лет не видеть родные дома и споткнуться почти у порога... Я утра дождаться не мог. Ну её к лешему, распрекрасную Австралию! Скорей бы отвалить домой! А тут канителят чёрт знает сколько...

— С таким бы сочувствием они отдавали тебе эшелоны, — вмешался Пётр.

— Дайте чехоштаб, — сказал Иосиф телефонистке. — Как не знаете номер? Уже должны запомнить. Ага... Добрый день, товарищ Гоуска. Вас беспокоит Кушнарёв, комиссар железной дороги. Товарищ Гирса обещал мне состав. Ага... Понимаю... Беру. Большое спасибо! Лечу!

Он с такой скоростью развернулся к двери, что со стола взмыли бумаги.

— Ну, метеор... — улыбнулся Пётр подбирая их. — Где уж за ним поспеть на машине...

Позвонил Мельников, прочитав телеграмму председателя Центросибири Яковлева. Костя поблагодарил Дмитрия и растерянно признался:

— Что-то братья-чехословаки начинают вести себя со-овсем не по-братски... Расстреляли в Нижнеудинске Совет, а сейчас штурмуют Иркутск... Н-невероятно... Просто непостижимо...

— Надо проверить и наших постояльцев. Может, они тоже вовсю натачивают штыки. Ведь не зря же маршируют по всему городу, — приуныл Пётр.

— Сейчас будет Гирса. Вместе с ним и проверим.

Узнав о прискорбных событиях, Гирса потупил глаза:

— Меня тоже это очень тревожит... Что делать? Нас везде провоцируют ваши эсеры с меньшевиками, а мадьяры и австрияки обстреливают наши составы. Никак не могут простить, что мы отказались воевать вместе с ними против России. Как тут быть?

— Давайте создадим комиссию из ваших и наших представителей. Пусть едут в Иркутск и всё миром уладят на месте, — предложил Пётр.

— О-о, товарищ Никифоров, это очень правильно. Нельзя допустить, когда всякие недоразумения портят наши братские отношения. Это никак нельзя допустить. И я постоянно забочусь о том, чтобы дивизия имени легендарного Яна Гуса оставила у вас только самые прекрасные чувства. Парадокс... Однако лучше всего мы можем это сделать при помощи штыков. Чтобы вы по-прежнему верили в нашу искреннюю дружбу, я рад сообщить: вам на помощь из наших солдат сформирован батальон под командой капитана Мировского. Это надёжный социал-демократ, настоящий борец за революцию.

— Большущее вам спасибо, товарищ Гирса! — воспрянул Костя. — Так поступают лишь истинные братья по крови и духу. Россия этого никогда не забудет.

— Пожалуйста, Константин Александрович... Да, мы — братья. Братья по крови и духу. Что может быть приятней? Ведь у нас одна цель — революция. У нас общий враг — контрреволюция. И победа над ней — наша общая победа и радость. Так можем ли мы, имеем ли мы право не помочь вам в трудный час? Это наш святой долг. Да, святой. Ведь мы одновременно помогаем рождению своей республики. Конечно, это не всем по духу... Как старый социал-демократ я весь на вашей стороне и, проводив на Гродековский фронт батальон капитана Мировского, соберу в «Версале» ваших противников — моих офицеров. Пусть послушают вас... Более доказательного примера я не могу найти. Уж если на стороне революции борется даже сын губернатора... Думаю, после этого они перестанут мешать добровольцам, а то и сами поедут бить всех атаманов.

— Великолепно придумано. Благодарю вас. Действительно, зря пропадает столько силы... Да ещё какой! Не зря же дивизия носит имя легендарного Яна Гуса. В лепёшку расшибусь, но докажу им, что революция — кровное дело не только простого люда. Стыдно европейски образованному офицерству не понимать азбучных истин. Когда я должен быть?

— Я сообщу, пришлю машину. Приезжайте с товарищем Никифоровым, ещё кем-то. Хорошо?

— Слушаюсь! Да, чуть от радости не забыл... Простите, товарищ Гирса, что известно насчёт пароходов?

— Увы, ничего приятного... Мы оказались в положении персидских родственников. Уже неловко напоминать, что нас дома ждёт наша республика. Одним словом, знали бы вы, как всё это уже надоело... Эти высокомерные, тусклые лица... Эти казённые речи союзников лишь на словах, которые считают войну Франции против Германии просто войной вина против пива... Противно всё это, тошно... А главное, в бойцах остывает наступательный революционный дух. Вот почему я всемерно содействую вам. Ведь в конечном счёте неважно, где прежде всего победит революция. Только бы она победила, только бы переросла в благодетельную для всех народов мировую революцию.

— Правильно, товарищ Гирса. Скажите, пожалуйста, сейчас в Чите есть ваши эшелоны? — спросил Пётр.

— О, конечно... Они есть на всей железной дороге от самой Волги. Скоро все будут здесь.

— Так нельзя ли читинским эшелонам преградить дорогу атаману Семёнову, который может остановить ваше движение.

— Почему нельзя? Пожалуйста. Ведь нашим эшелонам совершенно нет охоты где-то стоять из-за какого-то атамана.

Костя моментально позвонил Мельникову:

— Дим, передай в Читу приказ товарища Гирсы. Слушай.

— Командирам всех эшелонов в Чите и вокруг. Срочно помогите Лазо против Семёнова. Нельзя допустить захват им Читы. Результаты доложите. Гирса, — продиктовал он уже генеральским тоном и как-то небрежно повесил трубку.

— Товарищ Гирса... — взволнованно протянул Пётр, обеими руками благодарно тряся его руку. — Вы — настоящий товарищ!

— Пусть наша дружба будет такой же крепкой, как ваше пожатие.

— Ох, извините, — отдёрнул Пётр руки.

Морщась, Гирса пошевелил затёкшими пальцами:

— Ничего... Ведь это от всего сердца. Теперь я навек запомню вашу пролетарскую мощь.

— Ну, разве что...

— Товарищ Гирса, я... У меня... — бормотал Костя, от волнения не находя нужных слов. — Низкий поклон вам за это!

— Что вы, Константин Александрович... У нас одна цель — революция. У нас общий враг — контрреволюция. И победа над ним — наша общая победа и радость. Так ждите машину. Хорошо?

Кивнув, Костя с досадой хлопнул себя по лбу:

— Чёрт возьми, от радости совсем вылетело из головы... Вам не кажется, что союзники решили устроить вам западню?

— Что это такое? — насторожился Гирса.

— Ну, в общем решили выманить вас из России, привезти на германский фронт и специально бросить в такие бои, в которых погибнет весь корпус. Кому нужна в Европе революционная армия? Зачем нужна ещё одна республика? А то и не одна. Ведь Румыния с Венгрией тоже захотят быть независимыми. Нужно ли это союзникам по реакции? Да ни в коем случае.

Гирса в раздумье потеребил жидкие бакенбарды и согласился:

— Действительно, получается западня... Как мы её не заметили?.. Спасибо вам, дорогой Константин Александрович, за очень ценное размышление. Ваша разумная голова стоит всех наших вместе. Хоть бери вас к нам в штаб вместо генерала Дитерихса... Да-а, теперь мы ещё подумаем, стоит ли плыть навстречу глупой смерти. Может, лучше остаться с вами?

— Не мешало бы... А то вон какая свора готова сорваться с цепи, — покосился Пётр на окно, за которым чадила эскадра, своей тяжестью прогнувшая бухту.

— Надо подумать... Надо очень сильно подумать... — озабоченно поморщился Гирса и нервно потёр впалые щёки. Потом с надеждой добавил: — Завтра всё будет ясно. До свидания, дорогие товарищи. Наздар!

— Ещё минутку. Насчёт комиссии. Зачем откладывать срочное дело? Давайте решим его, — предложил Пётр.

— Почему нет? Пожалуйста. Кто будет от вас?

— Минуточку... — взмолился Костя и сбегал за Антоновым. — Вот Василий Григорьевич, самый авторитетный у нас человек — председатель краевого комитета партии большевиков, редактор «Красного знамени». Он согласен возглавить комиссию.

— При условии, что Пётр Михалыч в такое чрезвычайное время, когда все партийные организации Приморья переведены на военное положение, согласится заменить меня здесь и возьмёт бразды «Красного знамени», — уточнил Антонов с мягкой улыбкой, удивительной для его возраста и каторжных должностей. — Тогда я действительно готов съездить в Иркутск. Нельзя допустить, чтоб началась война между славянами. Ещё нелепей она между пролетариями. Предлагаю создать пролетарско-славянский союз, который способен противостоять Антанте.

— Превосходная мысль... Где вы берёте такие? Просто голова идёт кругом... Если осуществить предложение Константина Александровича, можно спасти весь наш корпус. Если осуществить эту, можно создать новую Европу. Да здравствует нерушимое братство трудящихся славян! Я согласен за это двумя руками. Да, я очень рад, что такую важную миссию возглавит такой выдающийся человек. Теперь я уверен: вам удастся ликвидировать опасный инцидент и установить между нами самые лучшие отношения. Пожалуйста, извините за нескромность, я даже готов рекомендовать вас комиссаром нашего корпуса. Хоть у нас этой должности нет, я постоянно чувствовал её необходимость. Уважаемый Василий Григорьевич, своей властью председателя Чехословацкого Национального Совета в России я даю вам дополнительные полномочия комиссара. Пожалуйста, используйте их для общего блага. Мандат сейчас будет готов. Нашу сторону представит Гоуска, мой заместитель и председатель военной комиссии Совета. Чрезвычайная по важности комиссия должна немедленно ехать в Иркутск, чтоб искра недоразумения не разгорелась в костёр вражды и ненависти. Я доставлю вас на вокзал.

От подобного предложения поневоле оторопеешь, забыв нужные слова. И когда Гирса торжественно обнял Антонова, Костя с Петром лишь захлопали. Затем почтительно проводили к машине двух председателей, которые благодаря интеллекту сразу прониклись взаимным доверием. После этого Пётр запально припал к графину с водой, а Костя вовсю отдувался:

— Ф-фу-у-уф, прямо не знаю... Такое чудо вряд ли приснится... Гирса осыпал нас подарками чище любого деда Мороза... Хоть кричи «ура»! Слу-уша-а-аю... — пропел он в телефонную трубку и подмигнул Петру: — Что доносит наша разведка... Будто доблестные воины славной дивизии имени легендарного Яна Гуса получили приказ отставить штурм особенно смачных японских борделей и взяли курс на Исполком. Лень, признайся, ты сам отдал чехам этот приказ? В самом деле... Так слушаю... Неужели всё настолько секретно, что секретно аж от меня? Тогда принеси, покажи. Что-то ты, братец, мудришь... Выманиваешь нас отсюда? Нет, срочно прийти к тебе не могу. Может, покаюсь, но не могу. Почему? Жду с повинной весь консульский корпус. Так же всерьёз, как и ты. На, потолкуй с Петром.

— Да, я тоже чую неладное. Сейчас пойду искать в казармах оружие. Давай присоединяйся. Но я только чую, а ты всё точно должен знать. Ну-ну, ошараш... Кто нас к чёрту подслушивает... Брось ерунду. Ладно, попробую... — Пётр опустил трубку. — Видно, Леонид впрямь добыл что-то сногсшибательное. Пошли глянем.

Косте хотелось наедине разобраться в сумбуре мыслей и чувств. После сказочной щедрости Гирсы намёк Леонида был невероятным. Но как сразу поверить в коварство обаятельного и предельно обязательного человека с европейскими понятиями о священной миссии социал-демократов, перед которыми порой чувствовал себя заурядным псаломщиком... Покачав головой, он подошёл к распахнутому окну. Всего в двадцати шагах о песчаный берег ласково приплёскивала серебристая рябь волн. Сейчас бы в лодку и под парусом вырваться в Амурский залив... Нет более счастливых ощущений, чем этот захватывающий полёт...

И случилось непостижимое: счастливые воспоминания взбудоражили мысль о предстоящей встрече в «Версале». Неужели офицерский интеллект ничего не стоит, если они предпочтут удобрять собой германские поля? Не должны. Значит, обязаны сохранить и солдатские жизни. Притом — без особых усилий, поскольку здесь угроза для них минимальна. Вот реальная перспектива помочь себе и другим. Целая дивизия в шестнадцать тысяч отборных солдат... А если ещё Василий Григорьевич по-комиссарски применит свои полномочия в корпусе... Тогда наверняка удастся выстоять до мировой революции. В азарте Костя взял под козырёк перед портретом Ленина:

— Многоуважаемый Владимир Ильич, пожалуйста, извините, что нарушили ваш приказ отступить. Мы прочно держимся тут, защищая Россию с тыла. А вскоре с помощью братьев-чехословаков мы вышвырнем в океан...

Дверь отворилась внезапным рывком. Стремительно вошли офицер и отборные солдаты в русской форме, которую сам недавно распорядился выдать с гарнизонного склада обносившимся за дорогу братам. Вспышками выстрелов блеснули штыки японских карабинов. Офицер гортанно спросил:

— Председатель Исполкома Суханов?

— Д-да-а-а...

— Ты арестован!

— Ка-ак... Это недоразумение... — смутился Костя. — Товарищ Гирса недавно...

— Руки назад! Марш!

— Вы можете тут же убить меня, но сначала я должен позвонить председателю Национального совета Гирсе, — Костя метнулся к телефону, торопливо попросив: — Чехоштаб! Товарищ Гирса, вас беспокоит Суханов. Разве мы дали хоть какой-нибудь повод к вооружённому выступлению?

— Я очень сожалею, но ничего не могу сделать. Сейчас дивизией распоряжаюсь уже не я, а союзное командование. Вот всё, — незнакомо промямлил ещё недавно всемогущий Гирса.

— Неужели вас тоже свергли?

В ответ — ни звука. Европейски воспитанный доктор медицины предпочёл не расслышать бестактный вопрос. Это предательство оглушило настолько, что Костя даже забыл о маузере, лежащем почти рядом. Здоровенные гуситы сгребли его и, не дав коснуться ногами пола, вынесли к чёрному «Форду» с откинутым верхом. Тут офицер спохватился, что в азарте не выполнил главное и вернул Костю в кабинет, где в прежнем состоянии подвешенности с ухмылкой объявил:

— Союзное командование даёт вам половину часа ликвидировать советскую власть и Красную гвардию!

— Никогда... — выдохнул он.

Гуситы снова легко пронесли его под руки между плотными шеренгами собратьев в русской форме и с японскими карабинами в руках. Затем стиснули между собой на заднем сиденье. Оглушённый всем этим, Костя машинально смотрел по сторонам. Бесчисленные прохожие на Светланской улице были по-прежнему спокойны, так как ничего не подозревали. Дальше тоже по-своему шумела обычная городская жизнь. Лишь на Китайской машину остановили чехословаки с выставленными штыками. Офицер назвал пароль. Козырнув, их пропустили.

Наконец «Форд» покатил среди кирпичных казарм, расположенных на Первой Речке. Именно сюда предложил Костя переселиться из теплушек усталым гуситам. Здесь же находился штаб дивизии.

Его даже залихорадило от мысли, что сейчас встретится с Гирсой. Как в такой обстановке вести себя, что говорить? Или просто плюнуть в мерзкую рожу оборотня с более верным названием Гюрза? Решить не успел. Машина остановилась у казармы, уже обнесённой колючей проволокой. В двух небольших комнатах с зарешеченными окнами были приготовлены голые двухъярусные нары на двадцать четыре человека. Всё предусмотрели заботливые браты, пока он по-мальчишески грезил чёрт знает о чём... Сколько невинных, сколько прекрасных людей обрёк он своей куриной слепотой на смерть и страдания... Гнёт вины придавил плечи, перехватил дыхание. Слёзы ослепили глаза...

Постепенно прибывало пополнение. Мерзко радоваться, что Ковальчук или Уткин тоже очутились тут, но Костя всё равно срывался навстречу каждому и после объятий выпытывал, где Пётр, Дмитрий и остальные, что происходит в городе? Чисто сработали чехословаки, приучив любого мальчишку к своим якобы учебным маршам по улицам. Поэтому целый отряд в русской форме с пением «Марсельезы» подошёл к Исполкому и арестовал всех, кто там находился. Многих захватили дома или на работе в других местах. Охранную роту разоружили прямо на службе, лишь красногвардейцы штаба крепости вовремя разглядели карабины у мирных чехословаков и сопротивлялись даже из пламени, которое превратило в костёр весь четырёхэтажный особняк. Многие храбрецы сгорели живьём, задохнулись в дыму. Те, кто защищал первый, второй этажи, стали факелами вываливаться из окон. Их браты садистски добивали прикладами. За то, что гордо отказались поднять руки. Откуда-то выскочила чумазая девчонка в опалённой косынке, с повязкой красного креста на руке и навзрыд заголосила:

— Ироды, что вы творите?! Будьте все прокляты, палачи!

Так зверьё дружно вскинуло её на штыки, швырнув через окно в огонь. Всё это побоище внимательно созерцали американские и японские наблюдатели, готовые в нужный момент подтянуть свои силы, расположенные вокруг.

Тем временем буржуазно-демократическая общественность собралась на Светланской. Все обнимались, осыпали друг друга цветами, пели, целовались, приплясывали. Шипучее «Клико» омывало улицу. Пальба шампанского заглушила стрельбу у полыхающего штаба крепости. Пожалуй, весь триумф завершился бы только хмельным ощущением прежней свободы и безмятежным обсуждением шикарных туалетов столь же великолепных дам, усыпанных драгоценностями, сплошь благоухающими густым ароматом самых дорогих духов. Но чехословаки обнаружили на телеграфе Дмитрия Мельникова, который извещал все города о захвате Владивостока. Разве можно скрыть подобный трофей? Ни в коем случае! Иначе счастье будет неполным. И они гордо вступили на Светланскую. Шествующий впереди офицер по-ярмарочному объявил:

— Почтенные дамы и господа! Перед вами — комиссар милиции и телеграфа Мельников! Последний свободный комиссар! Все другие уже арестованы!

Общественность сразу посуровела, заклокотала отборной бранью, которая с каждым шагом ненавистного комиссара превращалась в сплошной мат. Светские дамы не умели так выражаться, зато плевались — отменно, стараясь попасть прямо в глаза. Дмитрия осыпали затрещинами, рвали пышный чуб, стремились расквасить нос, выбить зубы или глаза, щипали, толкали, пинали, дёргали каждый к себе. А он — улыбался. Коль вся эта мразь так бесновалась, значит, действовал правильно. Лишь удивился, как много затаилось в городе отборного дерьма, которое сейчас превратило дивную Светланскую в сточную канаву. И пожалел, что не хватило времени очистить славный Владивосток. Ещё посочувствовал конвойным, тоже изрядно оплёванным и помятым давкой. Бедные солдаты шли с закрытыми глазами, но, судя по судорожным выражениям потных лиц, уже ощутили горечь своей победы. Опыт явственно говорил: достаточно необходимого клича — браты пустят в дело штыки. Это снова подтверждало его правоту, дополнительно ободряло улыбку и удерживало от легкомыслия. Страх перед смертью Дмитрий пережил ещё до того, как стал боевиком. Сейчас даже поддержка солдат всё равно несла смерть. В общем — отрадную, поскольку сразу избавляла от беснующегося маразма. Однако неподходящую в принципе: нельзя пасть и невольно позволить втоптать себя в мостовую. Нельзя доставлять врагам столько садистского наслаждения. Он должен пройти до конца, чтобы презрительной улыбкой доказать, насколько ему безразлична эта кишащая клоака, мерзкая своей вонью. Офицер уже еле кричал, наверняка уразумев, что больше не выдержит и, заметив у тротуара дивизионный «Форд», предпочёл дальше ехать. Дмитрий облегчённо вытерся рукавом, пригладил растерзанные волосы. Потом сочувственно сказал:

— Эх, браты-братишки, вас втянули в такую мясорубку, что едва ли выкрутитесь... Не видать вам ни прекрасного Парижа, ни златой Праги. Аминь.

В ответ конвоиры не стиснули его бока, офицер промолчал. Значит, можно спросить:

— Что меня ждёт?

— Заточение.

— Спасибо.

В тесной, душной комнате с пыльными стенами больше не осталось пустых нар.

Отныне исчезла необходимость маскироваться. Председатель Национального совета перенёс в Исполком свой штаб и занял уютный Костин кабинет. Красный флаг с крыши переместили к порогу, чтобы входящие вытирали ноги. Врач Гирса любил чистоту. На фронтоне впечатляюще расположились флаги стран-победительниц. В полном соответствии с ролью, американский занял центральное место и являлся самым большим. На тротуаре по ранжиру выстроилось командование с консульским корпусом. Под небесное пение фанфар и звон литавр перед ними чеканным шагом прошли войска. Парад завершился оглушительным салютом эскадры. Пышность торжеств вполне соответствовала штурму Берлина.

Триумф испортил Григорий Раев, сумевший остаться на свободе. По телефону он заявил Гирсе, что красногвардейцев нужно похоронить как положено — с воинскими почестями, а на траурном митинге должен выступить Константин Суханов. Иначе порт и железная дорога замрут в общей стачке. Гирсу изумило появление какого-то Раева, шокировал его ультиматум. Без мёртвых спокойней живым. Гирса приказал убрать останки вместе с хамом Раевым. Не удалось. Даже найти. Неуязвимый Григорий снова предупредил, что похороны всё равно состоятся, порт же замрёт прямо нынче в полночь. Конфуз... Пришлось доложить об этом союзному командованию. От подобной неожиданности адмирал Найт стушевался:

— Что за вздор... Кто такой Райф?

— Профсоюзный босс, ваше высокопревосходительство, которому подчиняются все, — виновато признался Гирса.

— Ликвидировать.

— Невозможно, ваше высокопревосходительство, он глубоко под полом.

— И оттуда диктует вам ультиматумы?.. Хм, странно... Оч-чень странно получается... Чья же, простите, сегодня победа? — Сердито перекосив щётку седых усов, Найт обвёл суровым взглядом онемевших генералов и укоризненно заключил: — Это называется вырвать поражение из зубов победы. Стыдно, господа, стыдно...

Избавиться от конфуза можно было только полной заменой портовых нахалов, вместо которых всё разгрузят безропотные корейцы или китайцы. Правда, побоище совпадало с Днём независимости Америки. Что ж, тоже вполне подходящий момент показать свою независимость от предрассудков. Решив это, все чинно заняли места в банкетном зале ресторана «Золотой Рог». Божественное «Клико» вдохновляло на соответствующие тосты. И Медведев упоённо произнёс:

— Ныне дивный день... дивный сам по себе... Но стократ потому, что является историческим в жизни Владивостока.

Многоуважаемые господа, позвольте мне от имени русского народа и возрождённой демократии в столь знаменательный день поднять бокал во славу наших доблестных союзников, кои сумели в критический миг сплотить для победы над большевизмом все лучшие силы цивилизации. Благодарная Россия будет чтить это вечно!

— Помогать братьям в восстановлении попранной демократии — наш святой долг, — скромно признался Гирса. — Нет ничего прекраснее людей, ликующих в день победы. И я счастлив, что в этом торжестве есть скромная доля наших доблестных воинов.

Адмирал Найт поморщился от бестактности, простительной лишь для штатского доктора, и весомо добавил:

— Ведь подлинное предназначение воина отнюдь не в том, чтоб нести смерть и разрушения. Нет... Он призван сохранять мир, охранять незыблемость демократии. Именно эти гуманные побуждения повелевают нашим мудрым президентом Вильсоном при подготовке экспедиционного корпуса, который вскоре прибудет сюда и с честью выполнит свою священную миссию. Я глубоко уверен: к осени в Петрограде или Москве будет создано правительство, достойное великой России!

Что оставалось опытному Ленлопу в такой задушевной атмосфере? Лишь на равных с полным адмиралом провозгласить закрепляющий спич:

— Великолепно сказано, господа, просто изумительно... Подобные тосты способны украсить любой международный форум даже в нашей Великой Британии, которая является колыбелью демократии, бережно развивая идеи народовластия уже много веков. И если Всевышний поможет нам здесь — на бескрайних просторах России воцарится священный дух мира и согласия!

Ну, как тут не чокнуться? И бокалы звенели, точно цепи сброшенных оков. Шампанского в «Золотом Роге» было достаточно. Речей постепенно становилось всё больше. Ведь каждый хотел поделиться своими впечатлениями, переживаниями, сокровенными мыслями, вызванными долгожданной победой... Посему возникло триумфальное состязание: что иссякнет быстрее — «Клико» или речи?..

Между тем приближалось четвёртое июля — чрезвычайно важный день проверки людей. Как на них подействовал переворот? Испугав насмерть, смял до прежнего состояния, когда основным правилом жизни была хата с краю? Или всё-таки лишь согнул плечи, заставил волю сжаться пружиной в затворе? Ответить на это мог только митинг.

И вновь, как после высадки десантов, случилось чудо. Преодолев растерянность, люди ещё зримей увидели, ещё отчётливей поняли, что потеряли, на какие унижения, беспросветные муки обрекают их разномастные интервенты, которые ржущими табунами вольготно бродили по городу. Покорно всё это терпеть они уже не могли. Плотные колонны рабочих двинулись утром на вокзальную площадь. Бывшие красногвардейцы охранной роты и милиции, безработные, женщины и ребятишки шли сами по себе. Больше тридцати тысяч отчаянных душ заполнили площадь, все окрестные улицы, склоны и крыши. Все пришли проводить павших в бою, но флаги и транспаранты взывали к сопротивлению.

Согласно плану союзного командования во дворах и на чердаках засели пулемётные засады уже из белогвардейцев. Обугленный штаб крепости превратился в настоящую цитадель. Однако могла случиться неожиданность вроде ультиматума Раева. Типы с рожами прежних шпиков начали провоцировать людей. Дошло даже до того, что японский офицер вкатил на мотоцикле в центр площади, где оставили круг для гробов, и застрелил из револьвера подвернувшуюся дворнягу. Поворачиваясь из стороны в сторону, он дико хохотал. Несколько женщин заплакало от самурайского изуверства. Мужчины стиснули зубы и кулаки. Как это им удалось в таком взвинченном состоянии, но люди не ответили сторицей. С ненавистью глядя на провокатора, который продолжал палить в собаку, они угрюмо запели:

Вихри враждебные веют над нами... Тёмные силы нас злобно гнетут... В бой роковой мы вступили с врагами... Нас ещё судьбы безвестные ждут...

Грозен и страшен был этот неравный поединок, заставивший самурая исчезнуть. Затем появился отряд моряков, которые пришли без винтовок, зато — с духовым оркестром. По трое в ряд они выстроились до круга, куда рабочие принесли на плечах кумачовые гробы, опустив их на белые полотенца. Сверху легли зелёные венки с лентами. Все обнажили головы. Оркестр заиграл «Интернационал». Потом на трамвайную вышку поднялся Григорий Раев и открыл траурный митинг. Под конец его скорбной речи к Светланской подкатили два чёрных «Форда», набитых офицерами.

Стоило появиться Косте — раздался радостный гул, рукоплескания, грянуло дружное «ура». Мощные грузчики легко отстранили конвойцев и на вытянутых руках поднесли Костю к трамвайной вышке. Он медленно поднялся на площадку, внимательно оглядел замершую в трауре тысячеликую опору советской власти. Люди напряжённо ждали, что скажет на прощание председатель павшего Исполкома. Увидев прикрытые венками гробы и между ними — женщину с грудным ребёнком, которая то ли согнулась от горя, то ли склонилась в поклоне, Костя заслонился руками и всхлипнул. Площадь отозвалась содрогающим эхом, в котором звучала саднящая боль простреленных душ, полыхающих яростью мщения. Это заставило перемочь себя, но не хватало дыхания. И он еле слышно сказал:

— Простите... родные... товарищи... если можно... Это наша вина... Наша беда... Мы верили... Так хотелось верить в поддержку друзей... Но жизнь... Взгляните туда... Видите, «Бруклин» расцвечен флагами. Сегодня Америка отмечает День своей независимости. Но только — своей. Поэтому разгромлен Исполком. Поэтому расстреляны наши товарищи. А нас даже в такой момент держат под пушками крейсеров. Почему? Да знают: мы задавлены, но — не разбиты, мы сплотимся и победим! Здесь, перед обугленным штабом крепости, где были убиты наши товарищи, — клянёмся перед ними, что мы, несмотря на предательство меньшевиков, эсеров и чехословаков, несмотря на иностранные десанты и крейсера, — мы не прекратим борьбу до тех пор, пока не восторжествует Советская власть!

Да здравствует Совет!

Да здравствует Советская Россия!

Да здравствует лучезарная мировая революция — настоящее братство трудящихся!

И все грозно ответили:

— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!

Чтобы выполнить это, люди нуждались в Косте. Ему принесли другую одежду, парик. В таком виде Костя мог исчезнуть, словно в океане. Однако он печально улыбнулся:

— Я дал честное слово вернуться.

— Куда?.. За колючую проволоку, на верную смерть?!

— Да ты никак сбрендил? Окстись хотя бы ради нас!

— Коли не жалко себя, то подумай о жене и сынишке!

— Хм, неужели я не хочу остаться с вами? Обнять жену, подержать на руках Георгия?.. Ещё как!..

— Ты же призвал всех бороться! Так возглавь нас, веди!

— Прямо под пушки и пулемёты?.. Да они ждут мой побег, чтобы накрыть тут всех вместе. Нет, не гоже дарить им такой подарок даже в честь Дня независимости. А бороться — боритесь! В подполье, в партизанских отрядах! Всеми способами! Благословляю вас! Однако сам, увы, не могу сражаться вместе с вами: дал честное слово большевика, что вернусь. Гриша, пожалуйста, успокой их... До свидания, родные товарищи! До скорого свидания!

Костя страстно пожал руки ближайших товарищей, помахал всем, кто стоял поодаль. Провожали его возврат за колючую проволоку вдохновляющим гимном:

Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу Грудью проложим себе!

Сопровождали Костю особо доверенные офицеры, которые собственными жизнями отвечали за бывшего председателя Исполкома. От самой казармы они держали руки на расстёгнутых кобурах. Невиданное множество народа заставило конвой понять, кого понесли на руках к трамвайной вышке. Что говорил этот костлявый, невзрачный человек в чёрной косоворотке, опоясанной простым шнурком с разноцветными кисточками, они не слышали, но напряжение слившихся воедино людей и неистовство, с каким те в чём-то клялись перед юным вождём, — озадачило их...

Что значило в такой обстановке честное слово, когда можно исчезнуть в море людей, готовых защитить кумира от любого войска. Однако он вернулся по-прежнему на руках, которые никак не хотели проститься... Всё это ошеломило офицеров. И когда «Форд» замер перед колючей проволокой, они вскинули руки под козырёк. Офицеры второй машины сделали то же самое. Капитан Вылк по натуре точно отвечал своей фамилии. Так он от удивления долго не мог найти в карманах френча ключ от калитки. Всё равно конвой не шелохнулся до тех пор, пока растерянный Костя сказал:

— От всего сердца благодарю вас, дорогие товарищи. Наздар!

Глава XVIII

Когда ненавистный враг повергнут — жить без демократической власти просто неприлично. Вскоре назначили выборы в городскую Думу. Большевики, разумеется, были избавлены от права участвовать в столь торжественном событии. Но находчивый Раев смело включил Костю и сидящего в тюрьме Петра в профсоюзный список.

Для всех это событие значило чрезвычайно много и потому прошло под строжайшим наблюдением солидной международной комиссии, которая всюду бдительно следила, чтобы никто не смел покуситься на святое волеизъявление народа, освобождённого от большевистского ига.

Благодаря титаническим усилиям убедить каждого человека, что всегда верно служили только пролетариату и хотели ему лишь блага, результат оказался конфузным: из ста одного мандата меньшевики с эсерами получили всего двадцать два. Остальные достались поверженным.

По всем демократическим канонам Петру полагалось выйти на волю и возглавить новую Думу. Однако внушительная комиссия после долгих раздумий пришла к прискорбному выводу, что тёмный люд голосовал неправильно. И городским головой благодаря абсолютному меньшинству голосов опять стал господин Агарев.

По любезному предложению адмирала Като, чествование состоялось на разукрашенном флагами броненосце «Хизен». Первым смущённого триумфатора торжественно поздравил адмирал Найт — личный представитель президента Вильсона на Дальнем Востоке. Ведь Америке требовалась надёжная власть, способная содействовать успеху намеченной цели; президент Вильсон утвердил «Временный план экономической помощи России». Специально для его осуществления сам директор Федерального резервного банка Альберт Штраусе и председатель Военно-торгового совета Вэнс Маккормик создали «Русское отделение Военно-торгового совета» с астрономическим капиталом. Крупнейшая в мире корпорация была готова единолично взять:

1. Контроль над всей внешней и внутренней торговлей России.

2. Контроль над всеми землями и естественными ресурсами России.

3. Право на приобретение в России в неограниченных количествах пахотной земли, леса, месторождений угля, железа и других минералов.

4. Право на обработку всех видов сельскохозяйственной продукции, нефти, угля, минеральных удобрений, драгоценных камней и так далее.

5. Контроль над всеми железнодорожными сообщениями, телеграфной и телефонной сетью, электростанциями и всеми предприятиями по выработке энергии.

6. Право на приобретение и строительство портов, пристаней, складов, элеваторов и так далее.

7. Право на приобретение и строительство водных резервуаров, каналов, ирригационных систем и так далее.

8. Право на приобретение и владение торговым и пассажирским флотом.

9. Право на приобретение драгоценных камней, валюты, золотых слитков, ценных бумаг.

10. Право на предоставление займов для коммерческих целей и для разного рода сельскохозяйственной, промышленной и иной деятельности.

11. Право вступать в соглашения о дележе прибылей с любой страной, компанией или лицом, ведущими подобную деятельность в России.

12. Право приобретать и контролировать акции любой компании, ведущей подобную деятельность.

13. Проведение всех видов банковских операций, в том числе — выпуск денежных облигаций, а также предоставление займов.

Для успешной деятельности корпорации предполагалось ввести в России интернациональный рубль, который составлял пятьдесят центов. Его обеспечивали американские товары.

Значит, никто не имел права мешать грандиозному проекту. Но Америка уповала не столько на лояльность Агарева или Медведева, сколько на свои вооружённые силы. На горизонте уже появился громадный океанский транспорт «Онтарио» с первым полком экспедиционного корпуса под командованием генерала Грэвса. И вечером чехословацкий комендант концлагеря Вылк приказным тоном прочитал указание окружного прокурора Гончарова:

— Нижеследующим арестованным подготовиться к переходу в тюрьму, где будет вестись следствие за совершенные ими преступления. Константин Суханов, Дмитрий Мельников, Пётр Уткин, Яков Свидерский! Завтра утром вы пойдёте первыми. Предупреждаю: не думайте бегать. Всё понятно?

Радуясь перемене постылого прозябания, друзья кивнули. В дрожком предрассветном сумраке, уже попахивающим снегом, Суханова с Мельниковым под усиленной охраной повели к тюрьме. В пади на Первой Речке, заросшей кустарником, старший конвоя весело объявил:

— Стоп! Дальше вы можете идти туда, сюда... Куда хотите!

— Да-а-а... — насторожился Костя. — Почему?

— Потому, что мы — браты! Это говорю вам я — Юлинек! Я — не Гирса, который подло предал вас и нас. Я — простой солдат. Я слушал на площади вашу клятву и клятву всего народа бороться за Советскую власть. Потому ради вас мы готовы на всё. Пока там никто не знает про это — бегите на волю!

— Спасибо вам, Юлинек. Вы — настоящий товарищ. Вернее, вы все — настоящие, прекрасные товарищи. Но это вы делаете зря... Мы не можем бежать. Нас всё равно будут всюду искать. Перевернут вверх дном все рабочие домишки, арестуют, искалечат сотни невинных людей. Зачем же их так подводить? Нет, мы не можем... Просто не имеем права давать предлог для ареста очень многих людей. Пусть уж лучше продолжают борьбу из подполья, идут в партизаны. К тому же нас должны скоро судить. Нельзя упускать редкую возможность разоблачить весь демократический фарс, принесённый на иностранных штыках. Я докажу этим фарисеям, кто именно должен сидеть на скамье подсудимых!

— Хм, смешной человек... Беги, тебе говорят! Наздар!

Зло толкнув Костю, Юлинек с хрустом обрушил на него японский карабин. Другой солдат сшиб Дмитрия. Палачи с наслаждением месили их прикладами, пронзая ножевыми штыками. Лишь когда жертвы затихли совсем — грянули выстрелы в спину, чтобы мёртвые не смогли далеко убежать. Потом довольно закурили.

Столь блистательная первая победа через несколько часов позволила Колчаку стать полным адмиралом и Верховным Правителем России!

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава ХI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg