Игорь Яковлевич Болгарин, Виктор Васильевич Смирнов Гуляйполе. Девять жизней Нестора Махно
© Болгарин И.Я., Смирнов В.В., 2019
© ООО «Издательство «Вече», 2019
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019
Сайт издательства
Пролог
6 ноября 1888 года, за час до полудня, в Крестово-Воздвиженской церкви украинского местечка Гуляйполе во время обряда крещения младенца мужского пола на священнике загорелась риза. Вспыхнула ярко.
Дьячок не растерялся, набросил на священника старенькое одеяльце, которым должны были укутать младенца после обряда.
Моложавый батюшка Димитрий стал растерянно креститься. Родители и восприемники младенца стояли в некотором оцепенении. Отец, Иван Махно, худой, болезненный, кашляющий, весь пропитанный горилкой так, что сам мог вспыхнуть, оперся о плечо жены Евдокии.
Прихожане тихо и встревоженно между собой переговаривались:
– Не до добра это… Ох не до добра… Знак…
– Дьявол родывся!..
Старухи истово крестились.
А младенец совсем не испугался, не заплакал. Он всего сорок дней тому родился и лишь начинал постигать этот открывающийся его глазам мир.
Певчие вдруг затянули «Трисвятье».
Сморщенный крохотный человечек кривился, пускал слюнявые пузыри, косил зрачками, морщился…
– Нарекаю тебя по святцам славным именем Нестор, – после небольшого замешательства священник Димитрий продолжил обряд крещения, – что значит «возвернувшийся додому». Будешь пребывать в странствиях и каждый раз возвертаться до родного очага. И огонь в храме – как знак тепла домашнего, всяко сущее согревающий.
Вечером дьячок записал в церковную книгу: «Сего дни случилось чудо. Во время сполнения обряда крещения в храме само по себе загоревся огнь, но никого не пожог и никакого убытка храму не учинил…»
Видимо, спустя какое-то время он дописал: «…А шо слухи пошли по селу, так то от зловредства паче того бунтарства, до якого у нас серед козаков имеется приклонность… Може, батюшка свечки Божией ризой торкнувся незаметно для очей чи ще якось, а паства неписьменная одразу сочинительством недобрым зайнялась…»
Как бы то ни было, а слухи о дьяволе пошли не только по Гуляйполю, но и по его ближним окрестностям. И сохранились у местного населения на долгие годы.
В недавнем прошлом Гуляйполе – казачья слобода, местечко немалое: имело десять тысяч жителей и было волостным центром богатого Александровского уезда Екатеринославской губернии…
Часть первая
Глава первая
Весна на юге Украины в тот год наступила совсем неожиданно. Еще вчера шел мокрый снег, было сыро и слякотно, а сегодня небо уже поголубело, запахли сады, и крестьяне, у кого был хотя бы небольшой земельный надел, погнали застоявшихся за зиму волов в степь. Выползли из хат старухи, усаживались на скамейках у ворот, обсуждали с товарками, что где за зиму случилось, кто помер, кто женился, у кого скотина пала… Да мало ли что могло случиться в селе за длинную зиму.
В ту же пору, когда еще только первая зелень пробилась из земли и жадно потянулась к солнцу, помещики нанимали бедняцкую детвору в подпаски и пастушки. Все лето будут они пасти коров и телят, а мальчишки постарше водить в ночное панских коней. Платили не щедро, а все же какая-никакая прибыль семье.
Нестор уже второй год подряжался «до помещика Данилевского» подпаском. Работа не трудная. С вечера забрать у пахарей выморенную скотину, напоить, искупать в речке и на всю ночь выгонять на луга, стеречь, чтоб они не наделали шкоды в чужих посевах да чтоб лихие люди их не украли. А цыган-конокрадов, что ни год, в теплом и богатом Приднепровье становилось все больше…
Нестор любил взобраться на только что выкупанного коня и промчаться так, чтобы тугой ветер бил в лицо, чтобы выгоревшие и не знавшие ножниц волосы развевались за спиной.
Вот он выскочил на пригорок, и оттуда вдруг открылись давно знакомые необозримые дали: река Базавлук, рощицы, колокольни церквушек, гребенчатые полоски пирамидальных тополей вдоль пыльного шляха, что вел на станцию. Там, на станции, был другой мир, который извещал о себе разноголосыми гудками паровозов. Чужой мир.
А здесь – простор, воля, дурманящие запахи трав.
А еще Нестор увидел, как там, внизу, малорослый пастушок пытался отогнать коров, которые подступали к посевам овса.
– Куд-ды!.. Куды, заразы! – кричал пастушок тонким плачущим голосом и при этом пытался щелкнуть длинным арапником. Но он только запутывался у ног. И тогда хлопчик оборачивался к пастуху, тощему парубку, блаженно лежащему под теплым солнцем на копне соломы: – Петро! Он коровы в овсы идуть!
– Та нехай! – лениво отозвался парубок.
– Петро! Ну, Петро! Батогов от пана получим! – Пастушонок уже плакал, размазывая по грязному лицу слезы.
И только теперь Нестор узнал в пастушонке свою десятилетнюю соседку Настю. Вокруг нее коровы уже вовсю увлеченно стригли пока еще малорослые овсы.
Нестор пустил лошадь с холма. Вниз, вниз. Влетел в овсы. Щелкнул кнутом. Коровы нехотя стали поворачивать, лениво побрели с овсов.
Затем Нестор подскочил к стожку, изо всей силы перетянул кнутом парубка. Тот вскочил, плаксиво завопил:
– Ты чого? Скаженный! Тебе панського овса жалко?
– Мени Настю жалко. – Нестор указал на девочку. – Из-за тебя, гниды, малявку на панской конюшне плеткой пороть будуть!
Нестор отъехал от парубка, осадил коня возле девчушки.
– Спасыби вам, дядя Нестор.
Нестор улыбнулся: «дядя». Ему еще четырнадцати не исполнилось, был он недокормленный, мелкий, ненамного отличался от Насти. Он весело разглядывал соседку. Старенькое, вылинявшее под солнцем платьице, выгоревшие волосы, цыпки на поцарапанных жесткой прошлогодней стерней ногах.
– Чии коровы? Пана Данилевского?
– Його!
– А мени твоя мамка не сказала, шо тебе в пастушкы отдалы.
– Ага. Тилькы не хотилы брать. Сам пан Данилевский сказав: «Возьмить! У неи ноги молоди, добре бегать буде!»
– Ну, бегай! – Нестор пришпорил коня, но тут же резко его осадил. И непослушный конь Орлик, любимец помещика, не всегда подчинявшийся даже самому пану Данилевскому, покорно повиновался: почувствовал силу в руке всадника или твердый его характер. Обернувшись, Нестор спросил: – Когда вже ты вырастешь, Настя?
– Не знаю, – смутилась девчушка. – Мамка казалы, через шесть годов.
– Расти быстрише! – Нестор засмеялся и тронул босыми ногами коня. – Через шесть годов сватов до тебе зашлю!
– Та ну вас! – Настя тоже застенчиво засмеялась.
И Нестор понесся дальше, в луга, в марево…
Вечером все гуляйпольские мальчишки – и пастухи, и подпаски – собирались в ночном. Пригоняли коней и выпускали на поросший сочной травой выгон. Особо которые с норовом и за ночь могли невесть куда забрести, треножили.
На краю села, на отшибе, стояла построенная в стародавние времена цыганами и уже давным-давно заброшенная кузня. Крыши на ней не было, стены пообрушились, и эти развалины со всех сторон густо поросли бузиной. На лето старая кузня становилась ночным обиталищем пастухов. Совсем неподалеку от нее виднелись неясные тени пасущихся коней, слышался легкий топот, пофыркиванье. А в стенах кузни, никому не видимый, горел костер – пацанячья радость и забава. Под угольями, над которыми скупо дотлевало пламя, пеклась принесенная из дому картошка. А кто-то припас и шматочек сала. После того как испечется картошка, его можно нанизать на вербовый прутик и подержать над жаром. Нет ничего вкуснее!
Но главное не это. Главное – истории, которые пастушки рассказывают друг дружке. Сказки, легенды, бувальщины. Все слышанное от старших здесь, при зыбком свете ночного костра, приобретает иные краски, уснащается фантастическими подробностями. А как рассказывается! Совсем обычным будничным голосом, приглушенным до шепота, чтобы потом вдруг выкрикнуть что есть мочи и до дрожи испугать слушателей.
Здесь знают много легенд и историй из жизни запорожских казаков. Это и неудивительно: неподалеку отсюда – знаменитый остров Хортица, где находилась едва ли не самая главная Запорожская Сечь. Гуляйпольские старики еще помнят, как ее уничтожали по велению Екатерины Второй.
Сгрудившись вокруг Федосия Щуся, слушали его завораживающие истории Нестор с братом Григорием, Иван и Сашко Лепетченки, Сашко Калашник, Семка Каретников, Тимка Лашкевич и уже знакомая нам веснушчатая Настя.
Хорошо рассказывал Щусь, этот необычайно красивый, рослый и складный хлопчик с падающим на лоб черным чубом. Сам Федосий – не местный, из Велико-Михайловки. Но каждую весну он приезжал в Гуляйполе к кому-то из родичей и оставался здесь на все лето. Гуляйпольские мальчишки признали его за своего, приняли в компанию. Главным образом, может, за то, что знал превеликое множество всяких историй и рассказывал их умело. Слушали его не шевелясь. Разве что кто-то едва заметно поведет рукой, принимая гуляющую по кругу цыгарку.
– …И надумал атаман Серко взять своим козацким войском турецкий город Царьград. Це у них вроде як столица. На той стороне Чорного моря… А як через Чорне море переправиться? Оно ж здоровенне, ну, як если б на коне скакать по воде, то за недилю чи й доскачешь. И ще ж и хвыли! – Щусь привстал и показал рукой высоту разбушевавшихся черноморских волн.
– Ой! – громко вздохнула Настя.
Нестор косо усмехнулся. Видно, ему не очень нравилось главенство Щуся и то, как его восторженно слушают.
Федосий скользнул по Нестору настороженным взглядом, но не стал обращать внимания. Продолжил.
Щусь рассказывал. А над их головами плыла удивительная гуляйпольская ночь. Стрекотали то ли сверчки, то ли виноградные лягушки, сонно перекликались перепелки. Слышалось мирное пофыркиванье коней, пасущихся неподалеку. Хрустели травой. Трава в степи стояла пока еще высокая, сочная.
А звезды над степью! Такие звезды можно увидеть только здесь. Очень крупные. Иные, похоже, не выдерживают своей тяжести, срываются с вышины и, прочертив по небу светлую полосу, катятся вниз и почти у самой земли тают.
За полуразрушенной цыганской кузней вставала луна. Она еще пряталась за стенами, но светом своим уже начинала гасить звезды.
– …И шо тогда придумал Сирко? Приказав «чайки» – лодки таки дубовые – связать по семь штук, та ще меж ними по пучку камыша привязать – для непотопляемости. Ну, шоб «чайки» лучшее держались в бурю на воде. Погрузилось все козацке войско на таки корабли и поплыло. Наверно, немало козаков потонуло…
– Шо ты выдумуешь? – сердито спросил Нестор. – Серко не той атаман, шоб своих людей ни за шо погубить.
Щусь не отозвался, продолжил:
– …Не думалы, конечно, турки, шо запорожски козаки сумеють таке сотворить: через Чорне море – на лодках. Не думалы, а значить, и не ждалы… Взломалы козаки железом ковани царьградски ворота, поубивали охрану и зайнялы город. И побиглы до них люды. Наши люды. Там их повным-повно було. Пленни. Сколько козаки з туркамы воюють, воны всих пленных до себе забыралы. Хто рабом став, девчата в гаремы попалы, дитей нарожалы, а хто и откупывся и тепер жив в Царьгради вольно, вроде турка.
– Во гады! – гневно прошептал один из Лепетченков.
– Слухайте дальше. Собрав Серко всих наших, и которы пленни, и рабов, и теток, шо в гаремах, и тех, шо выкупили себе волю. Всих. Вывив их далеко за город, в чисте поле. И сказав им: «Браты мои славяне! Мы прийшли, шоб дать вам волю. Идить додому, растить хлеб, рожайте детишков, докормлюйте своих немощных батькив. Бо выплакали оны уже все очи, глядя в сторону Туреччины!..» И шо вы думаете? Начались промеж пленных разговоры. И поняв Серко: не все хотять додому, на Украину. Бо прожылы оны в плену багато годов, у кого семьи тут образовались, кой-хто всякого разного богатства накопыв, а хто и просто до рабства привык…
– Не може такого буть! – удивился Сашко Лепетченко. – Ну, шоб до рабства…
– Обыкновенни запроданци! – подтвердил слова Щуся Нестор. – Предатели! Бувае!
– Ни в жисть не повирю!
– Ну, так слухайте ще. Пошел Серко до пленных, встав на якуюсь каменюку и сказав: «Чую, не вси вы додому хочете! Так, може, хто из вас и веру ихню бусурманську прийняв? Може, есть и таки?.. Шо ж, возвертайтесь туда, куда вас ваше сердце зове!..» И пишли оны. Одни – додому, на Украину. А други повернулы в сторону Царьграда…
– И шо Серко? Невже отпустыв? – не выдержал флегматичный Калашник.
– Погано знаешь Серка! – недобро усмехнулся Нестор в предвкушении дальнейших событий.
– Серко стояв на камени и смотрел, як йдуть його браты и сестры назад в турецкий полон. Добровольно йдуть… Довго смотрел. Не выдержало його сердце. Позвав сотника и приказав ему: «Бери своих хлопцев и вы́рубай их! Всех! Под корень!..»
Наступила тишина. Все ждали продолжения рассказа. Но внезапно где-то вдали, едва слышимые, прозвучали несколько сухих выстрелов.
– Вроде як стреляють? Чи шо?
– То, наверно, цыгане. Батогамы ляскають…
– Ну, рассказуй! Шо потом було? – попросила Настя.
– А потом… потом була ночь. От така, як сейчас. Светла. И прийшов Иван Серко на то место, де сотник з товарышами пленных порубав. Довго стояв серед мертвых. Луна пиднялась красна, здоровуща. А он все стояв и стояв серед мертвых… – Федосий постепенно понизил голос почти до шепота. – А потом сказав порубаным своим землякам: «Простить нас великодушно. Но лучше вам мертвыми буть, чем предателями…»
– Шо сказав? – не расслышали парни.
И Щусь громко, чтобы испугать друзей, во все горло крикнул:
– Лучше вам мертвымы буть, чем предателями! Лучше мертвымы, чем предателями!
Пастушки вздрогнули и еще теснее сгрудились у костра. А Настя приникла к Нестору, спряталась за его спиной. И опять наступила тишина: каждый по-своему переживал рассказанное Щусем.
Нестор усмехнулся. И потом сказал вдруг:
– А от тут ты трохи сбрехал, Федос!
– Шо я сбрехал? – озлился Щусь и встал. – Шо?
– Не такый був атаман Серко, шоб комусь поручать с предателями расправиться. – Нестор тоже вскочил. – Он сам изменникив изничтожав! Сам! Своею рукою!
На лице Нестора была написана неподдельная ярость. Он стоял рядом с Щусем, и было особенно заметно, какого он маленького росточка. Только буйством нечесаных волос мог он соперничать с Федосом.
– Гляди, який ты завзятый! Прямо настоящий «атаман Махно»! – Щусь уничтожающе смерил Нестора взглядом. – Шо хочу тоби присоветовать! Ты каши побильше ешь и ложку получше вылизывай!
Но никто из хлопцев не рассмеялся. Шутить над Махно не привыкли. Глядели то на Федоса, то на Нестора, в котором закипали нешуточная злоба и ревность. Никому не хотел он отдавать свое пацанячье верховенство.
И Нестор вдруг бросился на Щуся, ударил его головой в живот с такой силой, что тот свалился на землю. Вцепившись в приятеля с кошачьей ловкостью, Нестор дрался ногами, головой.
Пастушки тоже повскакали на ноги, наблюдая, чем закончится драка. Не вмешивались: не было принято.
Нестор отлетел от сильного толчка Щуся. Из угла его рта проступила кровь.
Но тут снова раздались два громких щелчка. Все поняли, что это выстрелы. И что стреляют близко. Одна из пуль даже заунывно пропела над ними.
– Вроде и взаправду стреляють, – удивленно сказал Сенька Каретников.
Послушали еще немного. Но было тихо.
Щусь поднял кулаки.
– Продовжим? – спросил он у Нестора, усмехаясь.
Но неподалеку затрещали ветки, и сквозь бузину, что густо росла вокруг кузни, протиснулся человек.
Настя снова испуганно прижалась к Нестору, ладошкой вытерла с его лица кровь.
Высокий худой мужчина приблизился к костру. Он тяжело дышал и, несмотря на сумеречный свет, можно было разглядеть его мокрое от пота лицо. Черная борода, черные усы. Длинные волосы падали на плечи. Настоящий цыган.
– Чьи кони, пацаны? Кто пастух?
Все промолчали. Только Нестор, не оробев, ответил:
– Ну я пастух! А кони – пана Данилевского.
– Отойдем в сторонку.
И когда они отошли подальше от костра, незнакомец попросил:
– Выручай, хлопче! Слыхал стрельбу? То меня полиция гоняет, как зайца.
– Ты хто ж такый? Разбойник?
– Может, и разбойник… Дай коня, хлопец! Иначе мне от погони не уйти!
Нестор помедлил. Он знал, что ему будет за утерю коня.
– Коня я верну. Не знаю как, но верну.
Нестор молчал.
– Понимаешь, убьют они меня… Убьют!
Нестор неожиданно для самого себя вдруг сказал:
– Ладно.
Он бросился с пригорка вниз и вскоре появился с небольшим гнедым коньком. Накинул на него уздечку.
– Без седла на коняке усидишь?
– Я и на ведьме усижу. – Незнакомец довольно ловко вскочил на коня. – Пацанам скажи: никого не видели.
– Не дурные, понимаем.
Незнакомец тронул коня хлесткой лозиной и скрылся в зарослях бузины. Несколько мгновений Нестор еще слышал хруст кустарника под лошадиными копытами, а потом все стихло.
Он вернулся к костру, присел:
– Спеклась картошка?
– Хто это був? – спросил Калашник.
– Хто? Де? – удивился Нестор. – Ты шо, кого-то бачив?
– Н-не.
– А ты?.. Ты?.. – спросил он у братьев Лепетченко, Каретникова, Лашкевича, Щуся.
– Да вроде никого.
– Он и Настя спала. Никого не бачила. Правда, Настя?
– Бачила, – заупрямилась Настя. – Зайчика бачила.
– Во! Молодец! – похвалил ее Нестор.
Прошло еще совсем немного времени, и чуть ли не над их головами раздалось несколько выстрелов. К разгоревшемуся костру вышли трое полицейских. Один, видимо старший, приблизился к мальчишкам, внимательно ощупал всех глазами, сказал:
– Тут человек пробигав! В яку сторону?
– Человек? – удивился Нестор.
– Ну як же! Он мимо вас пробиг и вроде як в те кусточки шмыгнув! – вмешался второй полицейский. – Не могеть быть, шоб ничого не видали!
– Очи есть! – сказал Нестор. – Шо-то, конечно, бачилы.
– Говори!
– Две собаки пробиглы. И ще цыгане. С медведем, до кибитки привязанным. Пришлось глаз не смыкать. Вы ж сами знаете, пан начальник, як ции цыгане коней крадуть…
– Ще! Ще кого видали?
– Зайчика, – сказала Настя. – Зайчик он там пробигав.
– Идиоты! – рассердился старший полицейский. – Мы человека разыскиваем! Злодия!
– А человека, извиняйте, не бачилы, – искренне огорчился Нестор. – Честне благородне! Шоб мене чорты на том свете в смоле варили!
Когда полицейские исчезли и смолк треск сучьев под их сапогами, Нестор обратился к Калашнику:
– Сашко! Отгониш коней на панску конюшню. Скажешь Степану, шо, мол, Орлик кудась запропастывся, так я пошел его шукать.
– Поняв. Другого не пойму: на кой черт тоби було чужому дядьку коня отдавать? Хто он тоби, сват чи брат? – удивился Калашник.
– Сам не знаю, – пожал плечами Нестор. – Просто дядько попав в беду.
– Ну да. Теперь вин з биды выберется, а ты в нее попадешь, – заметил Сашко.
– Ох и пороть же тебе будуть! – вздохнул Щусь, выражая явное сочувствие.
– Ничо. Стерплю.
– Платить за коня придеться. Могуть и хату отобрать.
– Не одберуть. Она на ладан дыше. Скоро завалытся.
…Хата и в самом деле была самая обычная, как и большинство в Гуляйполе. Под соломенной крышей. Пол глиняный – «доливка». Маленькие оконца. Внутри – нищета. Правда, не кричащая. У оконца на столике стояла швейная машинка «Зингер» – напоминание о прежнем скромном достатке. Лампадка в покуте у божницы, убранной засушенными цветами. На полатях спали Григорий и его меньший брат Нестор. Еще два брата – Савва и Карпо – женатые и жили отдельно, третий – Омельян, тоже женатый – был на японской войне.
Мать, Евдокия Матвеевна, потормошила Нестора за плечо. Тот открыл глаза:
– Шо, мамо?
– Настя просыть, шоб выйшов.
– О господи, поспать не дадуть. – Нестор торопливо натянул штаны, вышел на крыльцо.
Возле калитки стояла Настя.
– И шо тоби не спиться? – проворчал Нестор.
– Идить ближче, секрет скажу.
Нестор подошел к калитке.
– Приходыв дядько… – прошептала Настя.
– Той, шо ночью? – предположил Нестор.
– Не! Якийсь другый. Молодый, без бороды. Сказав, шоб коняку забралы. Вона в старий кузни стоить.
…В вываленное окно кузни Нестор увидел Орлика. Тот тоже узнал Нестора, радостно заржал. Привязанный к торчащей из стены железяке, конь жевал свежую траву. Перед ним лежала большая охапка.
Нестор отвязал коня, сел на него, выехал из развалин. Пригибаясь, продрался через кусты бузины и выехал на дорогу…
Старший конюх Степан встретил Нестора в конюшне. По выражению его лица парнишка понял: прощения не будет.
– Так ты панське добро стережеш! – закричал Степан, едва Нестор ввел коня в конюшню. Бросился к нему с уздечкой. Стал лупить подростка по голове, по рукам, которыми тот пытался защититься. – А если б коня цыгане укралы? С тебе якый спрос, с голодранца? Я за все ответчик! Запомны!
И Степан вновь замахнулся уздечкой.
Нестор неожиданно выпрямился, схватил один из висящих на стене серпов. Но Степан, крупный, увесистый мужик, успел перехватить руку Нестора, заломил ее. Нестор уронил серп, и тот со звоном прогремел по каменному полу.
– Обрубок! – прорычал конюх, подминая Нестора под себя. – Вовк! Байстрюк!
И он стал бить Нестора уже не в урок, а на увечье…
Дома, избитый, с перевязанной мокрым полотенцем головой, Нестор сидел перед осколком тусклого зеркала, рассматривал кровоподтеки на теле. Возле него хлопотала Евдокия Матвеевна.
– И тут ще помажьте, мамо, – показывал Нестор на проступающий на плече багровый синяк. – И от тут!
– Господи, ну колы ты вже угомонишься! – смазывая синяки и ссадины, ворчала мать. – Ну, вынуватый же: коня не углядив. Так попросыв бы прощению. А ты – в драку!
– Не я первый начав, – угрюмо оправдывался Нестор. – Сперва он мене уздечкой.
– Перетерпив бы! За дело ж. Степан – уздечкой, а ты перетерпы…
Нестор молчал.
– Ты сходи до нього и цее… прощению попросы. Вин не злопамятный, я знаю. Оны с папанькой твоим покойным Иваном Родионовичем трохи дружковалы, колы в кучерах булы. Выпивалы, просты господи, разом.
– Не пиду! – отрезал Нестор.
Мать некоторое время сидела молча, в растерянности. Но потом что-то еще пришло ей в голову, она одобрительно сказала Нестору:
– И не ходи. И правильно. Здоровый бугай! Хлопчика быть. Де це видано!
Теперь уже Нестор удивленно посмотрел на мать.
– Ты, сынок, до пана сходи. Пан – не якыйсь там конюх. Грамотный, ученый, вин смилостивится.
– Ну да! Смилостивится! – проворчал Нестор.
– А ты хорошенько попросы, – стала ласково уговаривать мать и вдруг запричитала: – Жить-то, жить як будем? Мука кончается. И картошка, и крупа. А у нас шесть ротов, и вси есть хочуть.
– Так пускай идуть на заработки!
– То-то ты не знаешь? И Савва, и Карпо в Александровск ходылы. И шо? Пусти хлопоты. Може, малость попизнише де и пристроются. А шось в рот покласть сьодня надо. И твои три рубли тоже в симьи ну совсем не лишни!..
Нестору не нравился ласково-униженный голос матери, ее притворные всхлипывания. Опустив голову, он угрюмо смотрел под ноги. Скорее себе, чем матери, сказал:
– Не знаю… Подумаю…
Глава вторая
Усадьба помещика Данилевского, латифундиста, владельца обширного, в тысячи десятин, многопрофильного хозяйства, была несказанно богата. Такие только на блаженном юге еще и бывают. В доме, среди огромной прихожей с натертыми пчелиным воском полами, высокими стрельчатыми окнами, с трепещущими накрахмаленными занавесками, стоял Нестор, смиренно опустив руки и стараясь скрыть свой настороженный и отнюдь не исполненный покорности взгляд.
– До пана я, – сказал он холеному надменному лакею. – Прощению просыть. За коня.
– Як докласть?
– Нестор… Махно.
Лакей исчез в глубине дома.
Нестор ждал, рассматривал прихожую… Голову свирепого кабана на стене. Голову оленя с роскошными ветвистыми рогами. Картину, изображавшую сцену охоты.
Откуда-то из глубины дома доносились музыка, смех…
На лужайке возле дома – видно из окна – барские дети играли в лапту.
Напольные часы заполнили прихожую глуховатым боем. Кажется, и время у него свое, у пана Данилевского… Ой, нет, пан! Ой, нет!
Неожиданно в соседнем зале раздались крики, топот ног, звон разбитого стекла – и в прихожую проскочил, роняя перья, огромный, взъерошенный цветастый красавец петух. За ним с растопыренными руками, стараясь поймать птицу, вбежал лакей. За лакеем сам хозяин, пан Данилевский, еще не старый, полуседой мужчина в развевающемся халате. За паном – молоденький юнкер в военной форме, с погонами поручика. В имении он, видно, на кратковременной побывке. За юнкером вприпрыжку вбежала веселая, хохочущая большеглазая девчушка лет восьми.
Махно не шевельнулся.
Петух вскочил на окно, с окна – на оленьи рога, затем пролетел через всю прихожую и тяжело опустился у ног Нестора. Парнишке ничего не стоило схватить его, но он не тронулся с места.
Девочка бегала вокруг Нестора вслед за петухом и чуть было не схватила его.
– Осторожней, Винцуся! – прокричал девочке пан. – У него острые когти!
Беготня наконец закончилась пленением птицы. Поймавший петуха лакей торжественно передал его запыхавшемуся пану. Тот стал гладить его, подул в «ушко», полез в карман, извлек горсть каких-то зерен, поднес их к самому клюву. Петух, успокаиваясь, начал лениво клевать.
А по прихожей все еще летали несколько разноцветных перьев.
Девочка первой перевела взгляд на стоящего посреди прихожей босоногого, насупленного Махно. Остальные, занятые петухом, не замечали мальчишку.
Окончательно успокоив красавца, пан отдал петуха лакею.
– Скажешь птичнику: кормить пока только просом. До кур не допускать, пусть пообвыкнет.
– Слухаю!
– Станислав! – обернулся барин к сыну. – Как, ты говорил, порода называется?
– Ливенские, папа!
– Кацапские, что ли?
– Заводчик – из Ливен. Оттого – ливенские. А так – чистопородные англичане. Очень певучие. Прямо настоящие соловьи.
– Но, заметь, с норовом! Поистине настоящий англичанин! – почти ворковал пан Данилевский. – Не понравились, видите ли, мы ему! Гордый!.. Лордом назовем! Дорогая птичка? Сколько заплатил?
– Триста целковых, папа! – ответил юнкер.
– Понял? Триста целковых! – обратился пан к лакею. – Глаз с птицы не спускать!
– Слухаю!
И только теперь пан Данилевский обратил внимание на подростка.
– А это кто ж такой?
Уже в дверях лакей остановился:
– Я докладал. Той самый… Махно… прощению просить.
– Го-осподи! – удивленно воскликнул Данилевский, глядя на Нестора сверху вниз. – А разговору-то, разговору! «Коня украл!» «Конюха чуть не зарезал!..»
Теперь уже все – и пан, и юнкер, и девочка рассматривали Нестора как диковину, как вбежавшего в псарню волчонка. Девочку забавлял мрачный подросток еще и тем, что он был почти одного с нею роста, хотя заметно старше.
– Ну скажи-ка нам, Аника-воин, как звать тебя? – весело спросил пан.
– Махно. Нестор… Иванович.
– «Иванович»! – пожал плечами Данилевский. – Казак Голота!.. А петуха почему не ловил? Тоже гордый, что ли?
Нестор не отвечал, смотрел вниз, на свои босые ноги.
– Ну что ж, десяток плетей – и служи дальше. Паси!
– Будете бить – пиду од вас, – не поднимая головы, мрачно сказал Нестор.
– Так-так! Он еще и дерзкий притом!.. Дюжину плетей ему – и пусть уходит!
– Ну зачем же так, папа? – развел руками юнкер. – Выгнать – и ладно. Но зачем же унижать?
– За дерзость всегда надо расплачиваться, Владислав! Непреложный закон жизни… Не правда ли, Винцента? – улыбнулся пан девочке.
– Я не хочу, чтобы мальчика били! – требовательным голоском громко сказала девочка. И, видя, что отец непреклонен, затопала ножками, заплакала, закричала: – Я не хочу, чтобы его били! Вы слышите? Я не хочу!..
Махно с любопытством взглянул на девочку. Но без чувства благодарности: она была из другого мира.
– Ну хорошо, хорошо, – попробовал успокоить свою любимицу пан Данилевский. – Уведи ее, Владислав! Не будут его бить, Винцуся! Не будут!.. Василь!
И когда в дверях появился лакей, все еще не избавившийся от петуха, Данилевский сказал:
– Слышишь, эту Махну не бить! Просто в шею его! В шею!..
…А они ждали его в старой кузне: двое Лепетченков, Щусь, Сашко Калашник и брат Григорий. Чуть поодаль, за стенами кузни, в бузине, сидела не допущенная в компанию Настя.
Нестор тихо забрался на развалины и спрыгнул оттуда чуть ли не на головы друзьям.
– Ну шо, Нестор? – спросили они едва не хором. – Отлупили?
– Не насмилылысь, – презрительно усмехнулся Махно. – Но с пидпасков турнулы.
– Ну и ладно! Гуляем? – предложил Щусь.
– Гуляем, – согласился Махно.
Нестор через окно вылез из кузни и стал пробираться сквозь заросли бузины. За ним двинулись мальчишки. Немного отстав, плелась и Настя. Надеялась, что на нее не сразу обратят внимание.
– Настя! Додому! – заметив девчонку, приказал Нестор.
– Возьмить с собою! – захныкала Настя.
– Два раза не повторяю.
Настя села на дорогу, стала пересыпать из руки в руку пыль. И при этом провожала взглядом уходивших по улице парней.
Впереди шел Нестор. Шел уверенно, смело, взметая рваными штанинами дорожную пылюгу. Следом шли остальные.
– Яблоки у деда Кырыка уже пробовалы? – спросил Нестор.
– Недилю назад ще зелени булы, – ответил Калашник.
– На голодне черево сгодится и дерево!
И Нестор свернул с дороги на стежку, которая вела к дальним, утопающим в зелени хаткам.
…Потом они возвращались, и их пазухи топорщились от ворованных яблок. Надкусывали, кривились от их кислоты, разбрасывали огрызки.
– Слышь, Нестор, а якый он из себе, барин? – спросил Иван Лепетченко.
– Чудный. Чи недоумок. С петухом на руках ходит. Як с дитём.
– У них курятник большый, чим наша хата, – сказал Щусь, сплевывая. – Я там в прошлом годе яйца тырил. С той стороны, от ставка, в забори дирка була. Аккурат напротив курятника. Я туда – р-раз, повный картуз яець наберу…
– А счас? – спросил Нестор.
– Шо «счас»? Счас там у них собака.
– А дирка в заборе?
– Не знаю. Може, и осталась.
– Пишлы! – решительно сказал Нестор.
– Ты шо удумав? – испугался Григорий. – Не надо, братка!
– Жрать охота. Яець возьмем. Чи пару курей украдем.
– Не, я не пиду! – решительно заявил Григорий.
– А тебя й не зовуть, – презрительно ответил ему Нестор.
Григорий отстал, тоскливым взглядом провожал приятелей.
Они стремительно шли по окраине села. Переползли через заросшее высоким осотом поле и оказались в тылах господского имения.
Прошли сзади конюшен. Свернули и вышли к длинному ряду невысоких каменных построек, за которыми похрюкивали свиньи, гоготали гуси, шипели индюки. А еще дальше весело переговаривались куры.
Федосий шагнул к самому забору и оказался у дыры.
– Есть!.. Я когдась кураем дирку замаскирував. Не замитылы.
Он вытащил из дыры в заборе пробку, сооруженную из утрамбованных кустов перекатиполя.
– Полизеш? – спросил Нестор у Щуся.
– Не! В прошлом годе еле пролезав. А тепер ще товще став, не получится.
Нестор лег на землю, примерился.
– Попробую… Только собаку надо бы як-то од курятника одманить.
– Як? Даже куска хлиба нема, – сказал Щусь.
– Надо комусь сходить до конюха, побалакать. Ну, там: «Мамка просылы конячку сино перевезты». Чи ще шо-нибудь. Собака учуе чужого, обязательно прибежить… Хто?
– Ладно, – согласился Щусь и ушел.
– Постарайся конюху подовше баки забивать, – вслед ему сказал Нестор.
Мальчишки легли на траву, стали ждать. И наконец услышали удаляющийся собачий лай…
Нестор подошел к дыре в заборе, по-кошачьи извиваясь худеньким телом, протиснулся в узкий лаз и оказался в большой загородке для кур. Куры удивленно рассматривали человека.
– Тихо… тихо… – шептал им Нестор.
Он по-хозяйски огляделся вокруг, уже даже выбрал удобную для поимки, забившуюся в угол курицу. Но вдруг заметил большую клетку, а в ней… да, того самого красно-черного английского петуха!
И все! Нестор уже не мог совладать с собой. Он подбежал к клетке, открыл запор. Прирученный барином петух двинулся навстречу Нестору. Он ждал, что человек сейчас раскроет ладонь и на ней окажется горсть проса.
Нестор догадался. Он сгреб с пола горсть мусора, протянул петуху. Тот доверчиво заглянул в ладонь. И это было то последнее, что он видел в своей короткой птичьей жизни.
…Посреди полуразрушенной кузни ярко горел костер. Усевшись вокруг, мальчишки с нетерпением ждали. Над костром на вертеле дожаривался петух.
Потом они разломали его и, облизывая стекающий по рукам жир, стали есть.
– Красивый петух був, а мясо так соби… зубамы не угрызеш, – сказал Щусь.
– Его б в печи. Та с картошкой. Та с укропчиком…
И тут Нестор увидел сидящую под ветками бузины Настю. Она увлеченно играла в камешки.
– Ну шо ты ходиш за намы, Настя? – Нестор протянул ей кусок петушиной ноги. – Погрызи! У тебе зубы остри!
Настя попыталась откусить кусок, но и у нее не получилось. Вернула.
– Сами таке грызить. Воно ж сыре. – И тихо добавила: – Мене ваша мамка послалы.
– Чого?
– Сказалы, шоб вы додому тилькы ночью пришлы. Бо сичас у вас дядько полицай сидять, вас дожидаются.
Глава третья
Нестор пришел домой едва ли не под утро. Тихонько прокрался к окну, поскребся в стекло. Дверь ему открыл Григорий. Он не спал, ждал возвращения брата.
В комнате было сумеречно, едва тлеющий каганец почти не давал света. На всякий случай Евдокия Матвеевна занавесила окошко какой-то тряпицей – с улицы ничего не разглядеть.
– Тилькы недавно пишов з хаты, – сказал Григорий. – При нагани. Сурьезный.
– Це старый Лепетченко. Я його видал. Я за хатою пид грушей чуть не всю ночь просыдив.
– Ну й шо тепер? Може, махнешь на хутор, до Саввы? – спросил Григорий. – А як все наладится, я сообчу.
– Не, про Савву воны враз додумаються. Та й семья у Саввы… сам еле кинци с кинцямы сводить. Шо ж я буду его объедать?
Нестор торопливо одевался. Натянул сапоги, накинул домотканую свитку.
– Ну и куда ж ты? – спросила мать, до сих пор молча укоризненно глядевшая на Нестора.
– Выйду за село, доверюсь ногам. Куда-то оны мене выведуть.
– Господи, ну шо ж ты у мене такый нескладный? Шо ни шаг, то шкода! – стала причитать мать, укладывая в холщовую торбу краюху хлеба и завернутый в тряпицу шматочек сала. – Люди кажуть, в Александровски на железний дороги рабочи требуються. И платять там хорошо. Та й сховаться в городи серед людей легше.
– В город не пиду, – твердо сказал Нестор. – Города не знаю.
– Куды ж тоди?
– Може, до нимцив-колонистов…
Они вышли на порог. Мать обняла Нестора, перекрестила его. И он исчез в предрассветной мгле…
…Немецкая колония Ноендорф понравилась Нестору своей ухоженностью, чистотой и ничем не объяснимой приветливостью. Правильные улицы, правильные дома из жженого красного кирпича, с хозяйственными строениями под общей с домом черепичной крышей. Крашеные ставни с сердечками. Аккуратные дворики. Типичное сообщество меннонитов в приазовских степях.
И работу он нашел сразу. Первый же встреченный житель колонии, солидный немец с тяжелой золотой цепочкой на груди и пенковой трубкой в зубах, внимательно оглядев его, спросил:
– Ищешь работу, симпатише юнге?
– Ищу.
– Что умеешь?
– А все, – не моргнув глазом, ответил Нестор.
Немец с сомнением смерил взглядом Нестора, сказал:
– Гут! Будешь делать все… все, что я скажу!
Нестор ведрами таскал теплое пойло в скотный сарай. Рубил хворост на топку для летней печи. Собирал в ведро на улице кизяк. Чистил коровник. Носил навоз в компостные ямы и утаптывал его босыми ногами.
И так изо дня в день.
На лице его не просыхал грязный пот. И оттого на исхудавшем лице стали еще больше выделяться глаза, горящие взрослой ненавистью.
Через две недели Нестор пришел к хозяину попросить немного денег.
Хозяин неторопливо закурил трубку, положил перед собой счеты и стал сосредоточенно щелкать костяшками. Перед ним лежали бумажные коричневые рубли, медные и серебряные монеты.
– Проспал два раз… – Хозяин отложил из кучки монет два гривенника. – Мешанку плохо мешать. Болел поросят… – Отодвинул в сторону еще гривенник. – Все уменьшалась и уменьшалась кучка монет – доля Нестора. Рубли пока оставались на месте. – Выражал нехороший слово… два… нет, три раз…
Нестор схватил со стола всю стопку денег, приготовленную для него, но таявшую на глазах, и выскочил во двор. Кинулся за хозяйственные постройки. Уперся в забор. Ударил по нему так, что штакетины разлетелись в стороны. Его рубаха пошла полосами, тело покрылось царапинами и ссадинами.
От поселка рванул к лесочку…
А за ним – тяжелыми прыжками – мчался огромный, откормленный хозяйский пес. Нестор чувствовал, он вот-вот нагонит его. Он уже слышал за спиной тяжелое и злое собачье дыхание.
И тогда он резко остановился, обернулся. Лицо в крови, рубаха разодрана. Он был готов сразиться с псом. Хоть насмерть.
И пес застыл. Ворча, стал пятиться назад…
Потом он две недели проработал в греческой колонии Дерменджи. Крутил рукоятку веялки. Обороты были ему не по росту, приходилось слегка подпрыгивать. Из кожуха веялки летела полова, острые остюки забирались под одежду, застревали в волосах. Глаза заливал пот…
Через день хозяин перевел его на другую работу.
Крепкие рослые парни цепами молотили снопы. В ряд с ними поставили и Нестора. Работа требовала определенных навыков. Каждый должен взмахнуть держателем так, чтобы взлетающий вверх и чуть в сторону киец не задел соседа и четко лег на осыпающийся зерном сноп.
Это – музыка, ритм, танец. Не выйти вперед и не отстать!
Нестор пытался попасть в лад, в котором работали остальные. Он старался и оттого уставал. Начинал сбиваться. Да и роста ему не хватало. Чтобы дотянуться кийцом до снопа, каждый раз нужно было делать шаг вперед.
Краем заплывшего от пота глазом Нестор видел, как посмеивается пожилая гречанка, развязывающая перевясла с очередного снопа.
Та-та-та-та!..
Но постепенно этот ровный ритм стал нарушаться.
– Эй, Папа Ионакис! Убери пацана! – крикнул хозяину один из рослых работников. – Не ровен час, и его самого вымолочу, як сноп!
…И вновь Нестор был в пути. На одной из дорог встречный парень посоветовал ему идти в еврейскую колонию Ново-Ковно. Там, сказал он, хорошие люди. Может, платят не слишком щедро, но и не обижают. С голоду там не пропадешь, правда, и сыт не будешь. Но за стол садятся все разом, это уж точно.
И через два дня с пустой котомкой за плечами Нестор шел вдоль широкой пыльной улицы Ново-Ковно.
Дома здесь были одинаковые, «казенные», саманные, низенькие, с маленькими окошками. Чаще на две семьи. Кое-где между домами можно было заметить и землянки, едва возвышающиеся над землей. Стены тоже из самана. Крыши главным образом крытые камышом.
В этом же уличном строю, но несколько особняком, стояли хаты удачливых колонистов, с торговыми лавками и шинками. Но и у них был какой-то обиженный вид. Словом, все говорило о том, что здесь вряд ли можно найти хороший заработок.
Заметив у одного из дворов хозяина, Нестор свернул:
– Шо, дядя, вам работник не нужен?
Хозяин обернулся, крикнул в глубину двора:
– Фая! Как, по-твоему, нужен нам мальчик в нашем хозяйстве?
– Для начала надо заиметь хозяйство, – донеслось со двора.
Из-за плетня на Нестора уставились с десяток мальчишек. Всех возрастов.
– Я тоже так думаю. – Хозяин указал на облепившую забор мелкоту. – Своим бы дать работу. Чтобы они держались за нее зубами. По крайней мере, тогда у них хоть рты были бы закрыты.
…Возле другого дома старый еврей в ермолке и траченном молью лапсердаке спросил у Нестора:
– А что ты любишь работать, юнге менш?
– Все.
– Но что ты любишь больше всего?
Это был неожиданный вопрос, над которым Нестор до сих пор не задумывался.
– Ну… сапожничать люблю.
– Умеешь? – удивился старый еврей. Он не коверкал слова и имел ученый вид. Это Нестору понравилось.
– Сосед был сапожник – научил.
– И перетяжку можешь?
– И перетяжку.
– И обсоюзить сумеешь?
– И обсоюзыть.
– Хороший у тебя сосед. Я тоже это люблю, – мечтательно произнес старик. – Но у нас здесь много сапожников. Через дом – сапожник. И через три дома – опять сапожник… Знаешь, юнге менш, иди в Новосербию. Там они осенью отправляют в Пандурский полк своих молодых людей, и сейчас самое время, когда им шьют сапоги. Туда в эту пору отовсюду приходят сапожники, и всем находится работа… Новосербия – это совсем недалеко. Всего каких-нибудь двести верст. Ты такой молодой, юнге менш. Разве ты не сможешь пройти двести верст?
Ему нужна работа. И он сможет пройти двести верст!
…Он шел босиком, накрывшись рогожкой. Развалившиеся сапоги повесил через плечо, за спиной болталась тощая котомка.
Осень. Моросил дождь. Шлях раскис.
Босые ноги месили грязь.
На седьмой день он добрался до бывшего военного поселения «Третья рота» под Елисаветградом. Быстро нашел работу. Но и там надолго не задержался.
Поздней ночью при свете керосиновой лампы Нестор тачал сапоги. Его хозяин спал на лавке, под кожухом.
Но вот глаз хозяина приоткрылся, он долго незаметно наблюдал за Нестором. И затем решительно выскочил из-под кожуха – худой, в свисающем исподнем – и набросился на Нестора.
– Ты зачем мое лучшее шевро взял, змееныш? – Он выхватил из рук Нестора заготовку. – Что? И переда уже раскроил? Такие маленькие?.. Кому сапоги? Своей девке небось? Из моего лучшего шевра?
Хозяин оглянулся по сторонам, схватил деревянную колодку, замахнулся.
Но Нестор выставил ему навстречу остро заточенный рантмессер.
– Не трожь, – тихо, но угрожающе сказал он. – Слова говори, а рукам волю не давай. Не то отхвачу по сами плечи!
Он ушел со двора с тем, с чем пришел. Без заработка, но со злым огнем в глазах. Он вступил во взрослый мир и понял, что это жестокий мир.
Глава четвертая
Весной Нестор вернулся в Гуляйполе и почти сразу же поступил на чугунно-литейный завод Кернера.
Управляющий во время утреннего доклада хозяину упомянул и парнишку, принятого в ваграночный цех, назвал фамилию.
– Я отца его знавал, – вспомнил Кернер. – Конюхом у меня служил. Специально для поездок в губернию его держал. Уж аккуратист был, коней любил, панские секреты умел держать, царствие ему небесное.
– От доброго дерева и доброе семя, Мойсей Наумович, – заметил управляющий.
– Но пьянствовал, – добавил хозяин. – Кто знает, какое будет семя от такого дерева?
– Так, может… того… гнать в шею?
– Зачем спешить? Возьмем на временную!
И Нестор стал осваиваться в литейном цеху. Цех был огромный и сумеречный: закопченные оконные стекла почти не пропускали дневной свет. К тому же здесь было нестерпимо горячо из-за пышущих жаром вагранок.
– Обвыкай! – кричали рабочие, скаля белые зубы.
Нестор подхватывал опоку с формовочной смесью, в которую только что залили металл. Это пуда три-четыре…
– Двигай шибчее, подавай ловчее! – покрикивал молодой литейщик Андрей Семенюта.
А на подходе уже была следующая опока…
– Бегом, малятко! Бегом!
Нестор раскрывал раму опоки. И рабочие-слесари слаженно и дружно подхватывали заготовку длинными мощными клещами.
Один из слесарей, оглядев тщедушную фигурку Нестора, посоветовал:
– Ты, пацанчик, кушак потуже затяни: пупок надорвешь!
– Мий кушак – мий пупок! – огрызнулся Нестор.
Сиплый гудок возвестил о перерыве.
После унылых цеховых сумерек на заводском дворе было празднично от яркого солнца. У стен цеха в ряд стояли еще не докрашенные конные молотилки.
Рабочие расположились на обед в тенечке, на лоскутке травы.
– Давай до компании! – позвал Нестора Андрей Семенюта.
– Не хочу, – отказался Махно. – Я уже поел.
Конечно же, Нестор хотел есть. И торба его была пуста. Но и уронить достоинство он не хотел.
– Иди, иди! Не стесняйся. Мне сьодни случайно на двоих положили.
Семенюта обнял паренька, силком привел в круг обедающих. Андрею было года двадцать два, и он казался Нестору старым, много пожившим.
На траве была расстелена тряпица, и на нее выкладывали кто чем богат. Перекрестились не все. Приступили к обеду.
– Видал, всем хватает, – указал на импровизированный стол Андрей. – А ты, чудак-карась, не хотел.
– Так бы и жили люды, – сказал угрюмый литейщик. – У кого шо есть – до кучи. И все были б сыты. Бог, он же на всех поровну всього дает. Як думаеш, малятко?
– Я-то согласный… Вы у нашого хозяина, у Кернера, спросить, – посоветовал Нестор. – Шо його Бог думае?
Все засмеялись.
– Молодец, пацан! Колючий! – одобрил угрюмый литейщик.
К обедающим подошел длинноволосый человек в парусиновом картузе.
– Мир честной компании! – сказал он.
– Присаживайся до столу.
– Уже покормили, – отказался незнакомец и склонился к Семенюте. – Приходи пораньше. Поможешь кое в чем.
– Что сегодня?
– «Сагайдачный».
– А после?
– Как всегда. – И незнакомец обернулся к Махно: – Простите, вас, кажется, Нестором зовут?
– Ну, Нестором, – удивленно и не очень дружелюбно отозвался Махно.
– Спасибо хочу вам сказать. Здорово вы меня тогда выручили.
– Обозналысь, наверно. Я вас первый раз бачу.
– Второй, – заулыбался незнакомец и протянул Нестору руку. Нестор подал. И тот легко поднял его от самодельного стола. Отвел в сторону. – А теперь? – Предварительно оглядевшись по сторонам, он вынул из кармана пучок волос на резинке – фальшивую бороду – и прицепил ее к подбородку.
Теперь Нестор и впрямь узнал этого человека. Это за ним не так давно гналась полиция, и Махно выручил его, дав коня.
– Здорово! – Нестор указал на бороду. – Прямо не узнать.
– Тогда мне надо было, чтоб не узнали, – улыбнулся незнакомец. – Спасибо вам за коня. От смерти, можно сказать, спасли. Я этого не забуду.
– Та чого там! – смутился Нестор. – Не подарыв же коня. На время дав.
– Дорого яичко ко Христову дню, – сказал незнакомец и, аккуратно свернув фальшивую бороду, спрятал в карман. Подумал. – Вот что! Приходите и вы к пяти часам в театр. Вам будет интересно. Семенюта вас проведет! А может, и сыграете у нас. – И уточнил: – Как артист.
– Та шо вы! Я не сумею.
– Научим. Я вижу, у вас получится. Вон какие чертики в глазах!
Сразу после работы Нестор сбегал домой, переоделся и вновь, порядком запыхавшись, прибежал к проходной. Там его уже ждал Семенюта. Они прошли на территорию завода, обошли литейный и сборочный цеха и оказались возле длинного двухэтажного дома. Над дверью висела фанерная вывеска с надписью красивыми буквами: «Народный театр при заводе М. Кернера».
У двери толпилась молодежь, но было и несколько пожилых мужчин. Все вместе они вошли в дом, поднялись на второй этаж.
Нестор, как и все, тоже хотел идти в зал, но Андрей попридержал его:
– Нам сюда, в гримерку.
Они прошли узким коридором. Им навстречу то и дело попадались наряженные в старинные украинские одежды девушки с венками в волосах. Важно прошествовали двое казаков в полной амуниции, с саблями. Махно даже замер на миг. У одного из казаков Семенюта спросил:
– Что, Вольдемар уже пришел?
– Туточкы. В мужеский гримерци.
Там, в гримерке, они и нашли Вольдемара Антони, того самого незнакомца, которому Нестор ссудил коня. Он сидел у столика напротив большого зеркала. На столике лежали тюбики с красками, щеточки, кисточки, флакончики, из картонной коробки торчала какая-то пакля. Как позже узнал Нестор, то были самые разные парики, бороды и усы. Антони был одет в богатую казацкую одежду. Булава и бунчук лежали возле зеркала. Он гримировался.
– Сегодня у нас гости из полиции. Пойди, Андрюха, посмотри, чтоб все там было нормально, – попросил Вольдемар, после чего обратился к Нестору: – А вы садитесь вот здесь, понаблюдайте! Это такая наука, что не только в театре может пригодиться. Был лысый – стал кудрявый, был молодой – стал старый…
И Антони примерил, а затем и приклеил красивые казацкие усы.
– А когда вы з бородой, то од полиции? – спросил Нестор.
– Случается, и от полиции. Разные случаи бывают… – Вольдемар уложил кружком на голове свои длинные волосы, а сверху натянул на них «лысый» парик с казацким оселедцем. – Вот теперь я, видите, настоящий казак.
– Здорово! – восхитился Нестор.
– Так как, попробуете себя в театре?
– Шуткуете? Якый з мене артист?
– Из-за роста, что ли? Так в театре разные роли есть. Вот, скажем, вы бы могли свободно Красную Шапочку сыграть. Слыхали такую сказку? Мы как раз готовим детский спектакль.
– Та не, шо вы! В девчачье одеваться? Все Гуляйполе смеяться будет.
– Наоборот, зауважает. Если, конечно, хорошо сыграть… Или Кота в сапогах. Замечательная роль.
– Ну, кота… кота можно…
В коридоре кто-то прошелся с колокольчиком. Позвонил.
Антони поднялся, взял бунчук и булаву, вышел из гримерки. Звеня саблей и удобнее прилаживая на голове гетманскую шапку, отороченную мерлушкой, с двумя павлиньими перьями, он зашагал по коридору. Величаво обернулся и царственно приказал звонившему:
– Федор! Заберешь молодого человека, проводишь за кулисы!
Нестор не верил своим глазам: это уже был не Вольдемар Антони, а самый настоящий гетман Сагайдачный. Перья на его шапке сияли радугой.
…Поздно вечером Нестор вернулся из театра домой. Был он перевозбужден, хотелось ещё с кем-то поделиться увиденным. Но оконце светилось тускло, от лампадки – и он понял, что все уже спят.
Он уселся во дворе на скамейке, глядел на звезды, мечтал о чем-то неясном, но добром и светлом. Вообразил, что к ним во двор вдруг вошел сам Сагайдачный, точь-в-точь такой, каким он его видел в театре, и сказал громовым голосом:
– Шо ж ты, пацан, живешь на свете, як трава? Шелестишь себе под ветром, никому ниякой пользы. Придет осень, смахнут тебя косой – и все. Вроде и никогда не было тебя… Не, брат, так жить нельзя.
– А як?.. Як жить? – спросил бы он у настоящего Сагайдачного.
Ничего не успел ответить ему гетман, потому что на порог вышла мать: видно, сердцем почуяла, что младшенький сидит в одиночестве. Заметила Нестора, удивилась:
– Чого в хату не йдеш?
– Думаю, мамо.
– Ну й шо надумав?
– Пока ничого. Но шось придумаю. Шось таке…
– Ну и иды в хату. Гришка уже давно спыть.
Нестор тихонько вошел в хату, стал раздеваться, шепотом, чтобы не разбудить широко разметавшегося на лежанке Григория, сказал:
– Я сьодни, мамо, в театри був. У нас на заводи. Про козаков показувалы, про гетьмана Сагайдачного.
Мать, скрестив руки, слушала сына, в темноте светились ее участливые, добрые глаза.
– В яки походы ходили, в якых битвах участвовали! От люды булы! – восторженно говорил Нестор.
– Чого ж це – «булы»? И сейчас есть. Хиба шо в одёже другой.
– Не! Таких тепер нема!
Проснулся Григорий, положил голову на ладонь, тоже стал слушать.
– Ваш прадед Матвей козаком був. И мий дид, другый ваш прадед Чулак, тоже на Хортици жив. Кажись, сотником був, – рассказывала мать. – И диды ваши тоже, считай, козаками булы. Один дид, правда, на отруб пишов…
– Як це – «на отруб»?
– Ну, котори казаки выказалы пожелание жениться, йшлы з Хортици. А все равно до козакив булы прыпысани. Навечно.
– О, бачите! Тилькы прыписаны!
– Так козаками ж!.. И папанька ваш Иван Матвеевич, царство ему небесне, до самой своей смерти козаком себе считав. И вы, як хочешь суды, а тоже козаки.
Мать присела на лежанку возле двух своих сынов – Григория и Нестора:
– Кров-то в вас все та ж тече, козацька. Дав бы тилькы Господь в битвы з басурманамы вам не ходить!..
– Як же це, мамо? Козак без бытвы? – спросил Нестор.
Мать только вздохнула. Словно чуяла что-то грозно ворочающееся вдали, в темноте. Чуяла, но не понимала.
Глава пятая
На окраине Гуляйполя, среди густых зарослей сирени, стояла одинокая, соломой крытая хатка. Туда и пришла утром босоногая компания под предводительством Нестора. Настя тоже увязалась за ними, но они ее прогнали, и она шла, отстав, сзади, и так же далеко остановилась, когда они направились к хатке.
Нестор мягко и ловко перепрыгнул через плетень, приблизился к окну, прикрытому ставнями, постучал. Никто не отозвался. Хотя вроде бы за стеклом мелькнула чья-то тень.
Затем стукнула задвижка, и на пороге встал Вольдемар Антони. Одну руку он почему-то держал за спиной.
– А мы до вас, – сказал Нестор.
– Да уж вижу, что не до пана Кернера. – Антони постарался сунуть за пояс наган, который держал в руке за спиной, но, перехватив взгляд Нестора, пояснил: – Так. На всякий случай… Проходите!
Гуськом один за другим они прошли через сени в просторную горницу. Комната была почти пуста: стол, дубовая лавка и самодельная этажерка из лозы у стены. На столе и на этажерке стопками высились книги.
– Ух ты! – восторженно выдохнул Нестор. – Тут их, мабуть, штук пьятдесят!
– Любите книги? – спросил Антони.
– У мене их мало. Про Грицька Нечая и ще ця… про превращение купцяа Пузанчикова в пуделя. – Нестор подошел к столу, дотронулся до одной из книг, медленно прочитал название: – Ис-то-рия… ин… ин-кви-зиции… Про шо це?
– Ну, это как люди мучают друг друга. За веру, за убеждения, просто за слова. Так мир устроен. Века проходят, а ничего не меняется… Ис-то-рия!
Присмиревшие мальчишки уселись на длинную лавку, пригладили волосы.
– Ну, излагайте! – сказал Антони.
– Та от… тоже в артисты хотять… Прыйшлы записаться.
Антони улыбнулся:
– В артисты? А зачем?
– Шоб, если надо буде, старым дидом прикинуться чи там дивчиной.
– Мгм… Пока только один артист нужен: вы, Нестор. Но… – Антони внимательно вгляделся в лица мальчишек, – …но помощники нам постоянно требуются. Особенно те, которые умеют держать язык за зубами.
– Я за ных можу поручиться! – запальчиво сказал Нестор. – За кажного. Не пидведуть.
– Ну, что ж… Серьезное поручительство.
– Так шо прикажете делать? – спросил Федосий. Ему не терпелось действовать.
– Прикажу… ждать. Понадобитесь, позову.
А на улице, неподалеку от калитки, сидела Настя, ждала. Коротая время, подбрасывала и ловила камешки, пересыпала из ладони в ладонь дорожную пыль…
Спустя несколько недель Нестор уже настолько освоился в театре, что, когда не было Антони, вместо него командовал рабочими. Знал все: когда и куда поставить ту или иную декорацию, когда во время спектакля зажечь факел и изобразить пожар, когда пальнуть в воздух из самодельного пугача, а то и из двух, словно за сценой идет яростный бой…
А сам тихонько репетировал роль Красной Шапочки.
И наконец он пришел, тот день, которого так ждал и так боялся Нестор. Еще с утра на сцене расставили разрисованные фанерные деревья, изображающие лес.
В зале собиралась детвора. Сквозь щелку в занавеси Нестор всматривался в лица. Мелькнула где-то там и Настя, которую он пригласил на пьесу еще за неделю. Когда они оставались одни, без приятелей, он не гнал ее от себя. Напротив, мальчишке были приятны ее восхищение и покорность. Вот уж будет благодарный зритель!
Ударили в кусок рельсы, висящей в кладовке, один раз… второй…
Руки Нестора затряслись, голос стал тонким и дребезжащим, лицо испуганным.
– Ну, что ты, парень? – заметив, что Нестора охватил страх, хлопнул его по плечу Антони. Он в пьесе изображал охотника. – Это ж все понарошку. А если до настоящего дела дойдет, тогда как?
И ушел, оставив Нестора одного.
Третий раз прозвенела рельса. Андрей Семенюта, стоявший на занавесе, весело поглядел на Нестора, подмигнул ему, подбодрил. Нестор улыбнулся в ответ и кивнул.
Пополз в стороны занавес…
По сцене шла дивчинка в красном капоре, с корзинкой в руках. В ней зрители с трудом могли узнать Нестора.
Навстречу Красной Шапочке двигалось нечто. При большой доле фантазии можно представить, что это Волк. Во всяком случае, на голове у артиста была волчья маска и сзади болталось серое мочало, которое следовало принимать за волчий хвост.
– Куды ты йдеш, Красна Шапочка? – сладким голосом спросил Волк.
– Иду… як це… ну, до бабушкы йду. От… – Нестор забыл текст и изо всех сил пытался его вспомнить. – В село йду.
– И несу бабушке пирожок, – шептал суфлер так, что слышал едва не весь зал. Но только не Нестор.
– Я и кажу, до бабушкы йду, – невпопад продолжал Нестор. – А шо?
– Скажи, Красна Шапочка, а шо там у тебе в корзинке?
– А шо там? – Нестор заглянул в корзину и вдруг вспомнил, что он должен играть и что говорить. – Мамка, значиться, пырогив напекла… з пасленом и абрикосами. Ну и цее… горшочок масла натопыла. И каже, отнесы, мол, до бабушки. А то помре стара з голоду. А мамка сама не може. Заболила, чи шо?..
…Тем временем у входа в театр сидели Лепетченки, Щусь, Калашник и Семка Каретников.
– Вам в театр? – спрашивали приближающихся к ним парней и девчат.
– Не, на репетицию.
– Ну, тоди вам туды, за угол. Пройдете по переулку, там вам покажуть, – направляли мальчишки.
…А на сцене несколько изменилась декорация. Фанерные деревья остались. Но посреди сцены возникли большая кровать и лавка. На кровати лежал накрытый лоскутным одеялом Волк, его живот высоко вздымался.
– Положи, внученька, пирожки поблыжче до мене, на лавку. И горшочок тут же поставь, – сказал Волк. – Шо там у тебе в горшочку?
– Масло.
– Масло?.. Ох!.. Так, як я люблю масло, його нихто так не любить.
Красная Шапочка стала выставлять все из корзинки и при этом внимательно присматривалась к Волку.
– Бабушка, бабушка, а шо це у вас таки здоровенни вуха?
– Ну як же! Шоб лучшее тебе слухать, дитя мое.
– А глаза у вас чого таки здоровенни, прям як пятакы?
– А шоб лучшее тебе бачить, дитя мое.
– Ну а зубы у вас, бабушка, чого таки велычезни?
– Зубы? – Волк перешел почти на шепот. – Зубы у мене, внучка, таки для того… – И громко закончил: —…шоб скорише тебе съесть, дитя мое!
Зал ахнул. Кто-то из детей во весь голос заплакал.
Волк вскочил с кровати и с видом злодея навис над Красной Шапочкой. Она в испуге попятилась.
И тут на сцене появились охотники с деревянными ружьями. Они схватили Волка за лапы, распотрошили его тряпичный живот. В этой суматохе в толпу охотников незаметно проскользнула актриса, играющая Бабушку. Она стала радостно плясать.
Связанного Волка охотники повели по сцене.
Заключительная сцена была режиссером не предусмотрена: Красная Шапочка неожиданно разбежалась и изо всей силы ударила носком сапога Волка промеж ног. Волк упал и стал совсем натурально корчиться от боли, кататься по полу и вопить:
– Куда ж ты бьешь, зараза! Ничо-о! Погодь! Я тоби, гад, це запомню!
Но никто, кроме участников спектакля, не слышал этих слов. Зал был убежден, что концовка спектакля так и задумывалась – и взорвался бурными аплодисментами…
А потом Нестор сидел на табурете перед зеркалом, тщательно стирая с лица грим и превращаясь из миловидной Красной Шапочки в хулиганистого подростка… Снял парик… Скорчил злую рожу, удивляясь своему изменению, которое произошло так быстро и чудесно.
За спиной Нестора колдовал перед треснутым зеркалом Антони, недавно на сцене изображавший охотника. Не оборачиваясь, он разговаривал с новоиспеченным артистом:
– Ну что, страшно было?
– Страшно! Люды перед тобой. Очи, очи! А ты як голый… Знаете, я раньше думав: артист – це так себе… А оказываеться, артист – це ого-го! У мене в голови так от страха заколодыло, шо вирыте, ни, як перед пулеметом.
– А вы перед пулеметом стояли?
– Ни. Но представляю.
– У нас сегодня еще и репетиция. Пойдете? Очень советую. Интересно будет.
– А шо за пьеса?
– Великолепная пьеса. Если хорошо отрепетировать, может получиться грандиозный спектакль.
– «Грандиозный» – це як?
– Ну… великий спектакль. Важнейший. Может, даже – мировой.
– Може, и для мене якая-то роль случайно найдеться?
– Вполне возможно! Даже наверняка! Не исключаю, что и главная. Жизнь, знаете, любит шутки шутить. – И Антони расхохотался. Потом окликнул Семенюту: – Андрей! Возьмем с собой нашу Красную Шапочку!
Все вместе они вышли во двор, где все еще никак не могла разойтись после пьесы детвора. Пошли по улице.
– А куда мы идем?
– В Союз бедных хлеборобов.
– Це шо? Вроде собрания?
– Вроде.
Свернули, пошли глухим переулком. Семенюта время от времени оглядывался по сторонам.
– Я був на одном таком. Кныжкы читалы. Тоска.
– Нет, тут другое. На таком ты не был.
Они вышли на самый конец Гуляйполя, направились к стоящей на отшибе хатке. На лавке возле хаты сидели девчатки. Пели. Должно быть, караулили, чтоб на собрание не прошел кто-то незваный. Скользнули взглядом по Семенюте, Антони. Узнали. Продолжили петь.
Ах, как гарно пели девчатки в предгрозовом девятьсот третьем!..
«Репетиция» проходила в этой же хатке. Посреди пустующей «залы» кроме стульев и колченогого стола ничего не было. Зажгли большую висячую керосиновую лампу. Она горела копотно и неровно.
Вечер был пасмурный, слякотный, окна уже стали черны. Публика в зале – все больше мужики и молодые парни. Покашливали. Кое-кто курил в кулак, кто-то тихо лузгал семечки, пряча шелуху в карман. Шапки засунуты под полы домотканых свиток, полушубков.
Нестор углядел здесь и своих друзей. Они тоже увидели его и жестами позвали. Но Семенюта, который усадил Нестора рядом с собой, сжал его руку и к компании не отпустил.
– …Мир возник из хаоса, то есть из беспорядка. – Антони начал неожиданно. Видимо, это было продолжение не сегодня начатой беседы. – Значит, хаос был когда-то присущ мирозданию. И мы должны вернуться к нему, чтобы создать затем свой, новый мир. Мир без унижения, без подчинения одного другому, мир без богатых и бедных…
Антони стоял «на сцене», но совсем близко от них. Над его головой коптила шестилинейка. При свете, падающем сверху, Антони и вовсе казался демоном: горбонос, смугл, худ, с огромными глазами, упрятанными в глубокие глазницы. Длинные вьющиеся волосы ниспадали на плечи, колебались при каждом движении головы.
– …«И последние будут первыми». Слова Писания верны. Только наше оружие – не смирение, – энергично говорил Антони. – Наше оружие – бомба. Пуля. Без крови не разрушить то, что власть именует «порядком». Кто нам мешает – подлежит безжалостному уничтожению.
– Вольдемар Антони, – не скрывая восхищения, прошептал Семенюта. – Говорит, як по книжке читает. За границей учился.
– Он шо, не наш? – спросил Нестор.
– Чех, кажется. Чи итальянець, точно не знаю.
– А говорыть почти як гуляйполець… А чого вин такый патлатый?
– Анархист. Настоящий, – тихо пояснил Семенюта. – Булы когдась в Италии таки люды.
– Шось чув. Чи в якийсь книжци читав. Розбойныки.
Семенюта усмехнулся:
– Глупости. Гарибальди и его товарищи боролись за свободу. Ще в самом начале, в юности, они далы клятву: не стричься, пока не ослободять Италию. Так же, должно быть, и анархисты…
Антони между тем, поглядев на беседующих, спустился со сцены, двинулся вдоль скамеек. Остановился возле Махно.
– Так, говорите, Нестор Иванович, страшно было?
– Сперва, в перви минуты, сыльно страшно, – признался Нестор. – А потом – ничого. Пообвык.
– Это всегда так! Сперва страшно, а потом ничего, привыкаем. – Антони двинулся дальше, продолжая начатую беседу. – Вот они там. – Он указал куда-то вверх. – Они поначалу не без страха грабили нас. А мы молчали. Привыкли! Грабят, а мы уже по привычке молчим. Боимся их, что ли?
– Та ни!
– Не боимся, – взметнулся десяток голосов.
– Но ведь молчим. И они уже абсолютно уверены, что мы и год, и десять, и сто лет будем молчать. Они абсолютно уверены, что установленный ими несправедливый, грабительский порядок будет существовать, пока на земле светит солнце. Судите сами, разве отдаст вам добровольно помещик землю? – Антони перешел на близкую всем собравшимся тему, и слушатели отвечали ему одобрительным гулом. – Разве заводчик отдаст вам созданный вашими же руками завод? Разве нефтяной король отдаст скважины? А ведь и земля, и ее недра дарованы Богом всем людям на земле. Всем поровну. Все богатства земли принадлежат вам… Но разве исправник поддержит вас, а не помещика? Разве попы пойдут за вас против пристава или жандарма?
Он смолк, дал им отшуметь. И когда стало немного тише, с задних рядов поднялся пожилой батрак Юхым Беба.
– Ты, товарыш, у всемирном масштаби очень понятно усё разъясныв, – обратился он к Антони. – А не можешь чуток попонятнее про нашу новую жизню в масштаби, скажем, того ж Гуляйполя? Якою она будет в светлом анархицком будущем?
– Это непростой вопрос. В двух словах не объяснить, – слегка подрастерялся Антони.
– Да чего там! – бросился на выручку товарищу Семенюта. – От ты, Юхым, счас як живеш? В говне. С головы до ног. А тогда будешь сплошь в золоте!
– Це ж як? Откудова ж його столько визьмется? – засомневался Юхым. – Золота.
– У царя отберем, у помещикив, капиталистив – и розделим. Шоб всем, значиться, поровну!
– А-а, ну, в общем, понятно, – согласился Юхым Беба и сел.
Закончил свой доклад Антонии как гвоздь в доску вколотил:
– Насчет будущего еще поговорим. Его нам на блюдечке не поднесут. Надо самим это самое будущее добывать! А для этого нужен огонь! Только огонь! Уничтожающий и очищающий!
Собрание кончилось, люди неспешно расходились. Антони вновь подошел к Нестору:
– Ну и как, Нестор Иванович?
– Та боже мой! Я про все це, бувало, думав. Не так складно, конечно. А вы – як по пысаному. И все – в точку! Все – в точку!
– Фамилия-то у вас какая? – спросил Антони.
– Махно.
– Звучная фамилия, – одобрительно произнес Антони. – Прямо как пуля! Мах-но!
Он подошел к окну, взял с подоконника какую-то книжечку, вернулся:
– Что читать вы умеете, Нестор Иванович, мы уже знаем.
– Не дуже. Кой-як.
Антони протянул Нестору тоненькую брошюрку:
– Рекомендую прочесть эту книжицу. Буквы здесь большие. Читается не без интереса. О Емельяне Пугачеве. Тут же и его манифест… Надеюсь, вам понравится.
– А манифест – це шо?
– Программа, можно сказать.
– Программа?
– Ну, размышления Пугачева о том, чего он хотел… его взгляды… Он ведь только притворялся, что из царей, а сам был настоящим мужиком, крестьянином. И о крестьянах много думал, как облегчить им жизнь.
Нестор взял в руки брошюрку, взвесил ее на ладони.
– Тонюсенька, – удовлетворенно сказал он. – Совладаю.
Глава шестая
– Жа-лую вас, мо-их под… под-данных… зем-ля-ми, во-да-ми…
При свете тусклого каганца, в одном исподнем, Нестор сидел на лежанке и, медленно шевеля губами, читал по складам.
Григорий, завернувшись с головой в одеяло, спал.
– …Сви… свинцом и по-ро-хом, как вы же-лали. И пре… и пребывайте, как степ-ные зве-ри…
Какое-то время Нестор задумчиво смотрел перед собой, тихо повторил:
– И пребывайте, як степные звери… Грыць! – затормошил он брата. – Грицько! Ну, проснысь!
– Шо тоби? – сонным недовольным голосом спросил Григорий, высунув голову из-под одеяла.
– Послухай!
– Утром.
– Ты ж все равно вже проснувся. Слухай.
– Та читай уже! Только поскорише. Бо спать хочется.
– Слухай! Это ж сам Пугачев манифест напысав: «Жалую вас, моих подданных, землями, водами, лесом, жительством, травами, реками, рыбами, хлебом, законами, пашнями, телами, денежным жалованьем, свинцом и порохом, как вы желали. И пребывайте, как степные звери»!..
– Це як же – «як степные звери»? – не понял Григорий.
– Ну, в том смысле… будьте вольни, як степни звери. Ни царя над вами, ни пана, ни попа.
– И даже без царя? – удивился Григорий.
– И без царя.
– Як же тоди «як степни звери»? – возразил Григорий. – У зверив и то царь есть. Лев.
– Нема у зверив ни царив, ни власти. Нихто у ных ни над ким не властвуе, нихто никого не гнобить. От Пугачев и говорить: люды, жывить и вы, як степни звери: без царя, без пана, без попа. Здорово!
– Дочитаетесь! До тюрьмы! Без царя, без попа! Тьфу! – раздался из дальнего закутка голос матери. Она прошла к столу, погасила каганец. – Спить! Од такых разговорив одна дорога – в разбойныкы!
В хате было темно. Лишь тусклый свет лампадки освещал лик Богоматери. И тихо шептала молитву мать.
…На следующий день Нестор пришел к Антони. Постучал. Дождался, когда выйдет хозяин. Протянул книжечку:
– Ось. Спасыби. Прочитав.
– Так быстро?
– Хороша кныжка. Учытельна!
– Все хорошие книжки обязательно так и пишутся, чтоб человек чему-то учился, – сказал Антони.
– Я хотив у вас спросить, дядя… э-э… Вольдемар Генрихович.
– Называйте меня просто Вольдемаром. Можно Антони. Без «дядя».
– Не, так я не можу. Бо вы старши.
– Ну, это не принципиально. Так о чем вы хотели спросить?
– Скажить, не моглы б вы мени дать таке, як у вас… шоб за поясом… чи в кармани…
– Наган, что ли?
– Може, шо поломате. Я отремонтирую. Я умию.
Антони долго пристально смотрел на Нестора.
– А зачем?
– Ну, як прийде таке время, о яком вы рассказувалы… так шоб готовым буть… А пока шоб научиться. – И Нестор торопливо добавил: – Не, вы не подумайте. Я вас не пидведу. Де взяв и все таке – могила!
– Ну что ж… – задумчиво сказал Антони.
Он размышлял. Не мог сразу решиться. Но какие-то его мысли перевесили в пользу просьбы Нестора. Может, воспоминание о той ночи, когда Нестор спас его.
– Ну, что ж! Может, и найдется что-то по вашей руке.
Они прошли в сарай. Антони сбросил с дровней несколько досок, достал из подпола тяжелую жестяную коробку, открыл. В коробке лежали какие-то свертки.
Антони взял один, развернул промасленную тряпицу. Это был надежный армейский кольт.
– Это вам, пожалуй, подойдет. Поменьше, к сожалению, ничего нет… С собой не носите.
– Це й кози понятно, – послушно согласился Нестор. – На скилькы шагов може убыть?
– На сотню, без сомнения, – ответил Вольдемар. – Ствол, видите, длинный. Калибр сорок пять… Без дела в ход не пускайте… И любите! – В ответ на недоуменный взгляд Нестора пояснил: – Я имею в виду, конечно, оружие. Чистить. Смазывать! Холить и лелеять! Как невесту!.. Впрочем, у вас, кажется, еще нет невесты? Но будет! Обязательно будет!
И, откинув назад голову, Антони засмеялся.
Махно протянул руку.
– Э, нет! – покачал головой Антони. – Сначала разберем, соберем, изучим. Оружие – не игрушка, а инструмент. А то сразу: на сколько шагов?..
Они уселись рядышком, и Антони быстро и умело разобрал пистолет, разложил на столе в ряд все его детали.
– Теперь смотрите и запоминайте! – Вольдемар начал, как на занятии, собирать пистолет. Сперва брал в руки деталь, барабан или «собачку», подносил ее к глазам Нестора, вращал у него перед глазами, чтобы он легче ее запомнил, и лишь потом вставлял на полагающееся ей место. Так он проделал дважды или трижды. Потом попросил Нестора собрать. Хлопец почти безошибочно дважды собрал револьвер.
– Хорошо, – похвалил его Антони.
– Теперь бы пострелять, – попросил Нестор.
– Пострелять? Не здесь и не сегодня. Как-нибудь в степи. А лучше, конечно, в плавне.
Но жажда пострелять у Нестора была так велика, что уже на следующий день, когда собралась вся его ватага, он показал револьвер. Поначалу оружие передавали из рук в руки, восхищенно цокали языками, ахали от восторга.
А когда появился Андрей Семенюта, Нестор спросил у него:
– Сам-то ты стриляв из такого?
– Я и из пулемета стрелял.
– Може, постриляем?
– Лучше б за селом, – засомневался Андрей.
– Та тут и так край села, – сказал Нестор. – Кому мы нужни, и хто нам нужен!
– Ну, шмаляй!
Выстрел. Еще один.
Из старой покинутой скворечницы посыпалась труха, перья. Затем она и вовсе обрушилась на землю.
Во дворе собрались все друзья Нестора: братья Лепетченки, Федосий Щусь, Сашко Калашник, Семка Каретников, Лашкевич.
– Держи рукоять легко, пальцы снизу расслабь, – поучал Нестора Семенюта. – Дай стволу самому лечь на цель. Он пидскочит и снова вернеться… Куда будеш целыть?
Нестор поискал глазами, во что еще можно пострелять, но не увидел ничего подходящего. И вдруг заметил на соседском плетне глечики.
Разлетелся один глечик… второй… Верный глаз у Нестора.
– Ой, лышенько мое! – выскочила из хаты соседка. – Шо ж ты, паразит, добро переводыш! Антихрыст! – И набросилась на Семенюту: – А ты, бугай здоровый, чему дитей учишь?!
Вслед за матерью из хаты выбежала и Настя. Она смеялась.
Никто не слушал крик соседки. Нестор стрелял. Разлетелись еще два глечика. Лишь после этого он обернулся к соседке:
– Ты считай, тетка Дунька! Все до единого верну! Даже з приваром!.. Настя! – позвал разгоряченный стрельбой Нестор. – Есть в хати глечикы?
– Та есть трохи.
– Несы! Де пьють, там и льють!
Настя вынесла из хаты несколько глечиков.
– Настя, зараза! Убью! – запричитала мать. – Хай лучше вин в тебе стриляе! Хай йому чорты на тому свити…
Насте понравилась эта игра. Она повесила глечики на колки плетня.
– Одийды! – скомандовал Нестор.
Один за другим разлетелись и эти глечики.
Настя хохотала. Она совсем не боялась выстрелов. И глечиков ей было не жаль.
На следующий день они всей ватагой отправились на Соборную площадь, благо день был воскресный, ярмарочный.
Нестор, Щусь, Лепетченки, Калашник и Лашкевич шли по базару.
Базар был богатый, голосистый. Глаз не оторвать от рядов. Чем тут только не торговали! Даже тем, что здесь отродясь никогда не произрастало.
А ряды с салом и мясом! А молочные! А овощные! Дальше – свиной визг, гусиный гогот, куриный крик. Еще дальше…
Нет, должно быть, еще не родился тот художник, который бы сумел на холсте изобразить изобилие новороссийских ярмарок, их яркую сочность и праздничную красоту! А может, и холста такого еще не соткали, чтобы поместилось на нем столь сказочное богатство!
– А от макитры, товар нехитрый! А ще глечи только шо из печи, налывай хочь молоко, хочь квас – добра жизня буде у вас!..
– Стоп! – остановил друзей Нестор и сам встал как вкопанный. Глаза Лепетченков и Калашника проследовали за его взглядом. Там, чуть на отшибе, стояла легкая бричка-одноконка, доверху груженная горшками, глечиками, макитрами. Хозяин выкрикивал свои зазывалки. Лошади рядом не было – хозяин привязал её неподалеку под акацией, в тенечке…
– А як? – поняв все, спросил Иван Лепетченко.
– Шут його знае, – задумчиво ответил Нестор.
Стояли. Озабоченно глядели на воз с горшками. Размышляли.
– У кого деньги есть? – спросил Нестор.
– У нас – пятьдесят копийок, – ответил Сашко Лепетченко. – Мамка далы, шоб пшеныци курам купылы.
– Давай.
– А як же… – поколебался Сашко.
– Верну!.. Федос, Калашник!
Те отрицательно помотали головами.
– А ты, Тимош? – Нестор обратился к Лашкевичу. – Ты ж только вчора сизарей продав.
– Гроши мамка забралы.
– Вси?
– До копийкы.
Нестор дернул Лашкевича за штаны. Раздался мелодичный звон.
– Як свинья-копилка дзенькаешь, – обрадовался Щусь.
Лашкевич, вздыхая, достал из кармана несколько монет. Прежде чем отдать их Нестору, спросил:
– А процент буде?
– Буде, – уверил Нестор. – По шее!
В ладонь Нестора легла мелочь.
– Там же товару рублив на сто.
– Я поторгуюсь! – весело подмигнул Нестор. Он оторвался от компании и, пробиваясь сквозь базарную толпу, направился к бричке с горшками.
Друзья издали видели, как он подошел к пожилому крестьянину – владельцу посуды, вступил с ним в переговоры. Вот Нестор показал туда, где над широкой, призывно открытой дверью белела надпись «Корчма». Дедок некоторое время колебался, и Нестор горячо его уговаривал. Потом старик принял у Нестора деньги и направился к корчме. По пути он пару раз оглянулся, видимо, чувствовал какой-то подвох в предложении хлопца.
Лепетченки, Щусь, Калашник и Лашкевич, разгадав замысел Нестора, стали подтягиваться к бричке.
Едва дедок вошел в корчму, как они оказались рядом с приятелем.
Понимали друг друга без слов. Нестор, Щусь и Калашник взялись за оглобли, братья Лепетченки и Лашкевич толкнули бричку сзади. И она тронулась, легко покатилась…
Вот они уже свернули за угол, в узкий переулок. Ускорили ход. Перешли на бег.
– По траве! По траве! Шоб без слидов!
Бежали, хохотали.
– Як тоби удалось?
– За казенкой дидка послав. Сказав, шо мени по малолетству не продадуть. Пообищав и йому половину штофа за труды.
– Ну, артист!
Бежали. Гремели на ухабах горшки и макитры.
Сгрузили все добро в старой кузне. Прикрыли бурьяном. Пустую бричку толкнули с пригорка вниз…
Под вечер все четверо, груженные макитрами и глечиками, пришли во двор соседки.
– Позвольте вернуть долг, тетка Дунька!
– Де взяли? – сурово спросила соседка. – Чуже! Не визьму!
– Купылы! – успокоил ее Нестор.
– Брешете!
– Собака бреше! Забирайте. А то у мене патроны ще есть! Все перебью!
– Ну, грець з вами! Заносьте!
Занесли в хату, расставили на доливке возле печи. И вышли. Нестор задержался в двери.
– Тот дидок, шо горшки продавав, сказав, шо таку посуду лучше в темноте держать. Не так выгорае. Так вы их это… под припичок.
– Я так и знала, шо крадени! – всплеснула руками соседка.
– Куплени, шоб мене чорты на том свити… Рубь заплатылы!..
…Вечером при свете лампы Нестор в который раз разбирал кольт. Протирал каждую деталь. Любовался. Снова собирал.
Медленно и тщательно наполнил барабан патронами. Из гильз приметно выглядывали округлые головки пуль. Они были чуть срезаны.
Прицелился в заплаканное оконце, повел стволом дальше.
Положил на стол. Оглядел хату, стены, сволок с засушенными пучками травы – куда бы спрятать. Встал на лежанку и сунул револьвер за икону Богоматери…
Глава седьмая
Нестору казалось, что за время своих странствий по Екатеринославской и ближним уездам Херсонской и Таврической губерний увидел и узнал он весь свой край с его ковылями, весенними тюльпанами и летними маками, буераками, балками, заплутавшими в густых плавнях реками, с курганами, скифскими «бабами», ревущими и кипящими днепровскими порогами. Казалось, узнал и его историю, которая звучала в романтических легендах о запорожских козаках, в сказках и, конечно, в думах и песнях, что пели, как встарь, украинские седые бандуристы, носившие расшитые, пусть порой и рваные, сорочки, выпущенные поверх необъятных, как мешки, козацких шаровар.
Песни у бандуристов в основном были грустные, про смерть, полон да про горилку, которая губит козаков. «Ой, Сечь – матерь, ой, Сечь – матерь, а Великий Луг – батько… Гей, шо в Луге можно заробыты, то в Сечи пропыты…»
А бывшая Запорожская Сечь – вот она, рукой подать, ниже последнего днепровского порога, на небольшом острове Хортица. В конном переходе от Гуляйполя. А сразу за Хортицей, по левому берегу Днепра, – Великий Луг, целая лесная держава, с озерами, лабиринтами речек. Деревья – до неба, а травы вдоль берегов такие, что скрывали конных с головами.
Отсюда, от Хортицы, от Великого Луга, начинались так называемые «вольности запорожского козачества». И тянулись они, эти вольности, далеко вниз по левому берегу Днепра через непроходимые, поросшие камышом, осокой да густым ивняком плавни на сотни верст. С бешеной скоростью, с грохотом промчавшись сквозь скалистые пороги, вырвавшись у Хортицы из теснины скал, Днепр здесь разливался вширь, успокаивался.
Чем можно заработать в Великом Луге? Ясное дело, нападениями на турок, ляхов, а если нет войны, то на проезжих купцов или набегами на хутора кулаков и богатеев. И до сих пор, рассказывали Нестору старики, водятся в Луге лихие люди. Вот жизнь! Но это – лишь остатки свободы…
Простор, воля, козацкое народовластие! Выборные атаманы, выборные гетманы! Было, было время! И как-то странно представить, что страна вольных козаков терялась в лесостепном пространстве, которое называлось Диким Полем. И раскинулось оно, это Поле, на огромной территории между Доном и Верхней Окой, от предгорий Кавказа до самого Дуная, упираясь на юге в Черное и Азовское моря…
Это было малообжитое пространство. Лишь на берегах морей кипела жизнь. Здесь некогда селились древние греки, римляне, византийские колонизаторы, генуэзские купцы. Они оставили после себя погребенные под слоем земли изящные амфоры, колонны, золотые и серебряные украшения, короткие мечи, шлемы, мраморные надгробья.
Фанагория, Пантикапея, Херсонес, Ольвия, Истр… Музыка, а не названия!
Конечно, основным товаром, ради которого высокоразвитые иноземцы проникали в глубины скифских степей, были не мед, не зерно и не шкуры. Люди! Рабы, крепкие, выносливые и плодовитые – вот какой нужен был товар. На дешевом труде безвестных рабов возникли и наука, и культура. Пока рабы гнули спину, аэды играли на кифарах, архитекторы рассчитывали прочность акведуков, а математики изобретали золотое сечение.
И вдруг в одночасье все рухнуло. Через равнинные, тучные, заполненные приречными пойменными пастбищами просторы покатились волны кочевников. Они шли, чтобы завоевать пустующие земли Дикого Поля. Готы, гунны, половцы, хазары, монголо-татары, авары, ногайцы, турки… Несть им числа! На короткий исторический миг возникла и канула в пучину времени граничившая с Диким Полем славянская Киевская Русь, смятая течениями рас и народов. Смяли и растворили пришельцы также и Византию, повивальную бабку окультурившейся Руси.
Но… Северная Русь, Московия, отодвинувшись от завоеванной и разоренной Батыем Киевской Руси в далекие заболоченные леса, одичавшая, но хранящая в себе и византийские, и варяжские гены, постепенно крепла, хотя и продолжала со страхом всматриваться в необъятные южные дали Дикого Поля. Оттуда то и дело приходили орды завоевателей и грабителей. Они не просто брали дань – эка невидаль! – а жгли, убивали, насиловали и уводили в полон десятки тысяч человек. После таких набегов жизнь на пепелищах начиналась сызнова.
Московская Русь, непрочный союз враждующих между собой земель, в крови и зареве пожаров набирала силу. Победа на Куликовом поле заслонила иную, куда более важную победу. Русская культура и православная вера – в ту пору понятия нераздельные – выиграли долгую схватку. Русь породнилась с крепким и воинственным народом татаро-монголов. Былые враги пошли «под московскую руку», на службу к великому князю, а позже и к царю. Игумен и святитель Пафнутий Боровский, один из отцов русской Церкви, причисленный к лику святых, был правнуком ордынского наместника и сборщика дани, «великого владимирского баскака» Амирхана. Такие вот происходили превращения. Большая часть московской элиты, церковной, светской, военной и культурной, вплела тюркские ниточки в свои родословные.
Когда Иван Грозный брал Казань, едва ли не добрая половина его воинов и воевод происходила из татар.
Москва привлекала. Сюда шли немцы, поляки, сербы, литовцы, армяне, грузины. И, конечно, черкасы, как нередко называли жителей Малороссии, собственно Украины, путая их родословную. Происходило смешение кровей, оздоровление.
Постепенно осознающая свою силу, вынужденная стать весьма и весьма воинственной, Московская Русь вклинивалась в Дикое Поле со стороны Серпухова и Тулы. Чтобы выжить, она должна была расширяться! Любой ценой отодвинуть границы, зыбкие, как паутина на ветру.
Она и расширялась, постепенно приучаясь к мысли, что незавоеванные земли – чужое и враждебное пространство, откуда жди набегов. И верно, в Диком Поле стали появляться новые хозяева – оттоманские или османские турки, воинственные, многочисленные и хорошо организованные. Ослабевшая Орда, распавшись и в значительной мере смешавшись с русскими, уступила им степное господство. Османская империя, к счастью для Руси, занялась Грецией, Балканами, Сирией, Алжиром, Тунисом, Арменией, в общем, теплыми, благодатными странами. На северных же соседей, московитов, султан насылал своих своевольных вассалов – крымских татар. Мехмед Второй, великий завоеватель, покоритель Константинополя, понял, что тот, кто владеет Крымом, вонзенным в Черное море, как боевой топор, станет хозяйничать не только в море, но и в Диком Поле, через которое уже не смогут пробиться славяне.
Набеги крымских ханов сдерживали мощь Московии, не позволяя ей одолеть напор с запада, выйти к Европе. Северная Русь должна была сгнить в болотах, вымерзнуть от стужи и вымереть от недородов, которые повторялись на отвоеванных у лесов кулигах, небольших участках пашни, едва ли не через год.
История полна крови. И тот, кто хочет выжить, должен уметь бороться и не уступать. Изнеженный, слабый духом обречен. Будущее за теми, кто это осознает!
Кровью были залиты просторы Дикого Поля, когда туда, три-четыре века спустя после гибели Южной Руси, вернулись наследники Владимира Мономаха и «вещего» Олега: набравшиеся решительности, ожесточившиеся, приобретшие восточный прищур и смуглоту широких скуластых лиц. Поля для новых битв отличались простором. Земли, на которых лишь малыми вкраплениями удерживались запорожские козаки, были опустошены и заброшены. Даже в бывшем стольном граде Киеве у паперти церкви Святой Софии паслись козы. Город лежал в руинах. Став на какое-то время заштатным польским, затем литовским и снова польским местечком, Киев не насчитывал и пятнадцати тысяч жителей. Турки, крымские татары, поляки, литовцы, запорожцы, лавируя и меняя союзников, воюя друг с другом, носились по этим землям.
Гетман Богдан Хмельницкий с надеждой поглядывал на север, на Москву, но поначалу был вынужден унижаться перед крымским ханом Ислам-Гиреем. Войну чередовал с дипломатией. В конце концов одолел всех и отвоевал для части Украйны «незалежность». Но победа Хмельницкого оказалась равносильна поражению. Небольшая, соответственно названию своему, Малороссия была истощена и обречена. Кому поддаться: королю польскому, султану турецкому или царю московскому? Козаки после колебаний, после ухода с Переяславской Рады несогласных высказались за братьев по вере: «Волим царя московского!»
Малороссия – лишь небольшая часть будущей Украины, присоединилась к России, что, однако, не избавило объединившуюся славянскую державу от унижений. По Андрусовскому перемирию, заключенному вскоре Россией и Польшей, за Польшей оставались все земли по правому берегу Днепра, за исключением Киева, который признавался российским… но лишь на два года.
Ареной великой и запутанной игры стало Дикое Поле. А тут еще объявился новый игрок – Швеция. Всесильная тогда европейская держава.
Для России завоевание юга было, впрочем, не игрой, а жизненной необходимостью. Понимание этого, а также тяга родственных по крови и вере украинцев к Москве определили успех. Ведя непрерывные бои, отодвигая свои пушкарские и стрелецкие слободы все далее и далее в степь, не пренебрегая и дипломатией, Россия постепенно утвердилась на землях, где ныне располагаются Ставропольщина, Ростовская область, Кубанщина, Донбасс, Запорожье, Луганщина, Кировоградщина, Днепропетровщина, Криворожье, Херсонщина, Николаевщина, Одесская область, Молдавия, Крым – площадь двух Франций. Но!..
…До Екатерины Великой Черное море оставалось закрытым для России турецким водным бассейном, на Балтийском господствовали шведы. С севера Россия была зажата льдами. Постоянно упрекая московских варваров в дикости и безнадежной отсталости, просвещенные соседи тем не менее радовались этой обособленности. Всех устраивала Московия только как поставщик пеньки, льна, смолы, кожи, пушнины, леса…
Необходимость выжить, стать наравне с другими требовала и нового расширения, которое, однажды начавшись, уже не могло остановиться, потому что вместе с новыми землями приобретались и враги. Увы, идея географического расширения, превратившая Московию в великую империю, вошедшая в плоть и кровь народа, прежде всего верхов, эта идея сыграет с русскими злую игру в начале двадцатого века, когда следовало бы обратить взгляд не вширь, а вглубь, заняться обустройством своей, уже и так необъятной земли. Пришло время, когда нужно было понять, что судьбу народа теперь решает не меч, но собственное богатство, внутреннее единение и… Образование! Наука! Техника! Культура!
Но кто мог тогда предвидеть далекое будущее? Кто? Шло сражение за право выстоять, утвердиться.
Екатерининские полководцы и солдаты, и среди них двадцатисемилетний подполковник Кутузов, в тяжелейших боях выбили турок из Крыма. Татарам же и их ханам сохранили не только жизнь, но также имущество и привилегии. Кстати, Михаил Илларионович, наш исторический герой, получивший близ Алушты тяжелейшее ранение в голову, ведет свой род, с одной стороны, от «выехавшего из немец честного мужа именем Гаврила», а с другой – от татарина Саиб-Булата, принявшего по крещении имя Симеон. Симеон Бекбулатович был видный вельможа при дворе Ивана Грозного…
Всех принимала под свою руку православная Россия, растущей мощью привлекавшая энергичных, деятельных служак и с Запада, и с Востока. Империя делала из них людей державных, щедро награждала и продвигала.
Бывшее Дикое Поле, теперь уже мирный край, назвали Новороссией. В отличие от собственно Украины, точнее, Малороссии, жители которой, степенные, трудолюбивые, певучие землепашцы, сохраняли, несмотря на недавнее засилье польских панов, литовских князей, татарских мурз и прочих «хозяев», тягу к воле и поэтические дедовские предания. Они-то вместе с русскими и стали главными насельниками новых российских пространств. Спасаясь от малоземелья и новых панов – царских чиновников и помещиков, насаждающих и в Малороссии, и в Новороссии крепостное право, они уходили дальше и дальше, в глубь бывшего Дикого Поля. На медлительных волах везли поклажу, а в душах уносили жалостливые песни про «крипаччину», «панщину» – крестьянское подневолье, которое заставляло гнуть спину вначале на польских, а потом на других панов.
В нашему сели лыхый пан, Горе людям, горе й нам…Заполнив завоеванные Московией огромные пространства, смешавшись с переселенцами из Центральной России, жители Новороссии приняли и новый, смешанный русско-украинский язык – суржик (в буквальном смысле суржиком называют смесь ржи с пшеницей). Впрочем, здесь не только родился язык, но возник и особый характер свободолюбия, замешенный на свойственной россиянам буйной, взрывной непокорности.
Русских и украинских земледельцев не хватало для заселения Дикого Поля. Одними из первых в Новороссии появились сербы, бежавшие от османского ига. Они образовали здесь даже два края, впоследствии ставшие уездами: Славяносербию и Новосербию. Ныне это значительные части Луганской и Кировоградской областей Украины. Затем на бывшее Дикое Поле прибыли черногорцы, за ними валахи – православные жители Румынии, тоже бежавшие от гнета османских правителей. Прибыли десятки тысяч греков. Потянулись в Новороссию арбы, фуры, каруцы, телеги, расписные возы-кибитки молдаван, грузин, поляков, цыган, евреев, православных никонианцев, единоверцев, поповцев и беспоповцев, скопцов, духоборцев, хлыстов и, удивительное дело, татар и турок, признавших новую мощную державу и желавших послужить ей не за страх, а за совесть. На берегу Днепра возникла даже шведская колония.
Поразительный создавался край! Новороссия стала своего рода американскими прериями для переселенцев всех племен и народов, всех религий и убеждений. Немецкие колонисты, любимцы Екатерины, как правило, представители протестантских сект коммунистического толка, принесли в Дикое Поле дисциплину и навыки общинного самоуправления. Русские староверы – обычаи поста и чрезвычайные строгости в быту, набожность и трудолюбие. Беглые бунтовщики, напротив, распространяли дух вольнодумства, свободомыслия, непризнания любых авторитетов, даже религиозных. Евреи-колонисты показывали коммерческую хватку, учили азам финансовой деятельности…
Всем нашлось место, всех приютила Новороссия. Но, увы…
Перенапрягаясь в борьбе за выживание, стремясь к полному единоначалию и подчинению человека главной задаче, Россия и здесь, в Новороссии, постепенно создала настолько крепкий и всеохватывающий управленческий и военный аппарат, что он стал терять гибкость и костенел, как больной позвоночник. Чиновники превращались в бюрократические винтики, дворяне – в военную касту, помещики – в касту имущественную, навечно привилегированную. Церковь, стремясь поддержать державу, становилась частью аппарата и не могла служить для недовольных людей даже моральной поддержкой, отдушиной, не говоря о большем. Веры народ не терял, но терял доверие.
Не повезло и козакам-запорожцам, вольнолюбивым защитникам левобережной Украины от «бусурман», «ляхов» и «литвинов». Сильная и строгая в единодержавии Россия не могла ужиться с непонятной ей козацкой республикой. Не терпела и самого института гетманства, атаманства, выборной верховной власти, особенно после ряда вполне понятных метаний гетманов то в сторону «ляхов», то в сторону «свенов».
Постепенно козацкие Сечи (их насчитывалось не более десяти) были разгромлены и уничтожены. Сечевые козаки, те, кто не покорился, ушли. Меньшая часть – в Турцию, а большая подалась на Дон и Кубань, где уже селились свободолюбивые беглые из собственно России, получившие от соседних племен тюркское наименование – казаки.
Казак – это вольный, удалой человек, если угодно, ушкуйник, разбойник. Но эти ушкуйники, хотя от них доставалось и русским купцам, были московской державе выгодны, так как служили своего рода пограничной стражей на самых дальних тогда рубежах.
Покинув Сечи на Днепре, запорожцы смешались с донскими казаками и образовали вместе с иными пришлыми Черноморское, позднее Кубанское казачье войско. Прежде не признававшие хлебопашества, казаки постепенно оседали на земле. Получали наделы. И немалые. Земля была тучная. Крепостного права здесь не знали.
Мало-помалу казаки превратились в ревностных служителей престола, хотя волнений и бунтов, вплоть до девятнадцатого века, случалось здесь немало. «А с Дону опять идет смута», – сообщал летописец. Казаки поддерживали то Кондрата Булавина, то Стеньку Разина, то Лжедмитрия, то грозного Емельку Пугачева. Да ведь все они – и Стенька, и Кондрат, и Емельян – родом из этих, из казацких краев…
Долго и кроваво сказывается непростая и великая сказка История.
Как бы то ни было, Новороссия богатела и росла экономически как на дрожжах. Вначале дрожжами служили великолепные пастбища. Затем, по мере развития земледелия, – чернозем. А к концу девятнадцатого века дрожжами стали уголь и руда, таившиеся в бывшем Диком Поле под слоем этого самого чернозема. В кратчайшие сроки произошло не то что удвоение, а утысячерение богатства края. Рудники, шахты, заводы возникали десятками и сотнями. Железные дороги строились со скоростью, которой могли бы позавидовать американцы. Это была не золотая, а черная, вся в саже и копоти, лихорадка…
В 1870 году выходец из Англии Юз открыл здесь первый частный чугуноплавильный завод, пока еще малой мощности. Но вскоре больших металлургических заводов было уже семь. А к началу двадцатого века возникло еще девять крупнейших заводов, и среди них – Никопольско-Мариупольский трубопрокатный гигант. Он был полностью закуплен в США вместе с частью инженерного персонала и мастеров, перевезен на Азовское побережье, смонтирован и запущен в течение года. Немыслимые темпы!
Все, у кого был инженерный и организаторский талант, сообразительность, хватка, наконец, первоначальный капитал, кредит от государства, хлынули к невысоким холмам Донецкого кряжа и Приднепровской возвышенности. Бывшее Дикое Поле выходило на первое место в Европе по числу новоявленных миллионщиков. Причем богатели не спекуляцией, не разграблением уже имеющегося, а созидая… Строя!
Такой бурный рост объяснялся, как свидетельствуют историки и экономисты, прежде всего покровительством и помощью державы. Льготные тарифы, охранительные пошлины, высокие закупочные цены на металл, система заказов и кредитов. Государство говорило решающее слово!
И на этих же землях набирало силу (пока скрытую) недовольство большинства, оставшегося в бедности и даже в нищете. Разрыв между нищетой и богатством становился огромным, а главное, слишком очевидным на фоне жизни новых миллионщиков, которая протекала тут же, рядом. Виллы и поместья, парки для «благородных» возникали с быстротой, опережавшей даже рост заводов.
Главным источником социального разрыва послужило, как ни странно, относительное благополучие края. Здесь не голодали, как в Центральной России. Кусок хлеба был обеспечен всем. И ходили не в лаптях, а в сапогах. Хотя бы и в грубых, юфтевых. Кожи здесь было больше, чем лыка.
И прирост населения оказался куда выше, чем в остальных губерниях. Семьи с пятью детьми считались малыми. Десять – двенадцать отпрысков – явление обычное. Народ кругом верующий или по меньшей мере блюдущий традиции. Что немецкий «сектант», что старовер, уважали завет: «Плодитесь и размножайтесь». В еврейских поселениях, где почитали предписания Пятикнижия Моисеева, встречались семьи и с двадцатью детками…
Участки делились и делились. В огромном крае постепенно возникало малоземелье. Даже тем, кто владел приличным участком, трудно было тягаться с кулаком-арендатором, использующим машины (сеялки, молотилки и прочее), наемных рабочих, смены лошадей, богатые удобрения. И тем более с помещиком-латифундистом. Огромные профилированные имения переходили на самые современные способы ведения хозяйства. Они давали изрядное количество товарного, на пропитание всей страны и на вывоз, дешевого хлеба, молока, масла, шерсти, каракуля. Державе они были крайне нужны и выгодны. Экономически. А вот в социальной сфере… Тут, на перепаде теплого и холодного фронтов, зарождались бураны и смерчи. Резкий социальный раскол. Но кто об этом думал?
Кулаки, владельцы шахт, рудников, заводов, помещики-латифундисты платили своим работникам по минимуму, выигрывая в жестокой конкурентной борьбе за счет дешевизны людского труда. Да и что такое «мало» или «много»? Жизнь в Новороссии была очень дешевой, но когда в семье пятнадцать ртов, всегда «мало».
Учителя ропщут, жалуются на бедность. Свое недовольство державой, «гнилым царизмом» они не могут скрыть от сметливых крестьянских детей.
Рабочий день на шахтах, под землей – четырнадцать часов и более. С одним выходным в неделю. Конечно, владельцы открывали театры, бесплатные библиотеки, больницы. Да и платили неплохо. Но к тридцати годам шахтер – больной и изработавшийся человек. Если не полный инвалид. В горячих цехах вовсю трудились подростки. Они получали втрое меньше взрослых, а норма выработки была почти такой же.
Недовольны были даже аристократы черного труда – машинисты, мастера, краснодеревщики, модельщики, лекальщики. Они могли прокормить семью, состоящую из дюжины человек, но не были в состоянии дать детям образование, помочь им выйти в люди. Латифундисты, успешно завоевавшие европейский сельхозрынок, ввели такие же строгости, как и у заводчиков. Шестнадцатичасовый рабочий день. И штрафы за малейшие нарушения. А куда денешься? Кругом подпирает народец, ищущий хоть какой-никакой работенки. Да и свои дети нуждаются в работе. Для справки: за двадцать лет царствования Николая Второго население России выросло почти на пятьдесят миллионов человек. Прирост составлял два с половиной миллиона в год. Россия молодела.
А страна с избытком молодежи, желающей, но не имеющей возможности получить достойное образование и приличный заработок, обречена на революционное брожение. Если же вооружить молодых людей – то на неизбежную революцию. А вооружает, как известно, война. Только, увы, это не было ведомо монарху и его окружению.
В России, переполненной ищущей своего места в жизни молодежью, пока лишь брожение. Робкие «факелы» в помещичьих усадьбах. Маевки с громкими зажигательными речами и тихими, шепотом, вопросами о револьверах и берданках. В Новороссии до поры вроде было совсем глухо. Все-таки от голода никто не мучился. Но что-то зрело, что-то зрело! Память о предках-бунтарях была еще жива в сердцах народа.
Вот ведь незадача: и жить невмоготу, и потрясти Россию боязно. Ещё в старину казацкие старшины, поначалу поддерживавшие восстания, вскоре, должно быть, осознали гибельность бунта. Потому и застрелили Булавина, выдали Разина и Емельяна Пугачева.
А если опять попробовать?
В Новороссии марксистская революционная идея, слишком сложная для понимания в столь разнородной среде, не могла привиться, разве что в больших индустриальных городах, но их было не так уж много. Основная масса народа жила в селах, на хуторах, в поселках или местечках, горожанами которых стали вчерашние крестьяне. Им пришлись по душе ясные, сливающиеся с древней мечтой о воле и равенстве, анархические идеи. Они были доступны даже самым малограмотным. Так начала зарождаться анархическая республика. И не на Дону с его уже сложившимся патриархальным укладом, с выборными атаманами, верно служившими царю, а у днепровских порогов, у развалин былой Запорожской Сечи, где грохот бушующей воды сливался с грохотом станков и заводскими гудками.
Ничего этого не знал и ни о чем таком не задумывался по молодости и недостатку образования задиристый и непокорный хлопчик Нестор Махно. В школе он проучился всего полтора года. Хотел бы учиться и дальше, но за озорство и верховодство в среде «баламутов» был изгнан строгим директором.
Да и чему могли научить его «малописьменные» преподаватели начальных школ, сами представлявшие собой по большей части протестную публику? «Общественность» мечтала о какой-то иной России, похожей то ли на Запорожскую Сечь, то ли на Беловодье, где каждый волен и свободен и получает неизвестно за что хорошее жалованье. У России, имеющей два лика, материнский и мачехин, они видели лишь один. Никто не думал, что и для них держава является крышей, хоть бы и соломенной, но спасающей от стихии, чужеземных нашествий, междоусобицы…
К четырнадцати годам Нестор Махно уже понял: кулаки, помещики, торговцы, заводчики – это враги, не дающие житья его многочисленной семье, споившие отца. Полицейские, чиновники, попы – тоже враги. Если у них отобрать добро, землю и раздать людям, все заживут вольготно и счастливо.
Лишенный отца, школы и воспитателей, он, как и любой активный, кипящий энергией подросток, мечтал об учителе, который объяснил бы ему, как жить и зачем. И он его нашел. Нестор услышал от Вольдемара Антони такие слова, которые до сих пор никто и никогда не произносил.
Подобные Антони наставники, как мухи, слетались в бывшие козацкие слободы, такие же, как примечательное по названию Гуляйполе, своего рода столица «гулящих людей». Впрочем, аналогичных «столиц» в прежнем Диком Поле, ставшем самым богатым и самым взрывоопасным российским краем, насчитывалось немало. В Москве и Санкт-Петербурге, мнящих себя ключами к стране, заложены лишь фитили. Запалы. А основной заряд взрывчатого вещества – здесь.
Глава восьмая
Они шли по улице Гуляйполя с независимым видом, ощущая свою слитность и силу. Разумеется, в ватаге сам Нестор, его брат Григорий, братья Лепетченки, Сашко Калашник, Семка Каретников, Тимош Лашкевич. И чуть в стороне Федосий Щусь.
Их компания за два-три года несколько увеличилась. К ним пристал высокий чернобровый Петро Шаровский, парнишка из еврейской колонии Шмерко Хшива, Марко Левадный из соседнего села Тырса. Эти держались немного позади, как и положено новичкам.
А следом и как бы по своим делам плелась босоногая Настя, непризнанная участница этой первой «махновской армии».
Шли, лузгая семечки, лихо сплевывая шелуху. Красовались. Они уже переросли пору набегов на сады, но находились в той стадии становления, когда еще не имели ни цельной «идеи», ни безусловного вожака, которому бы повиновались беспрекословно. Пока они были способны как на безрассудную, отчаянную выходку, так и на паническое бегство в случае серьезной угрозы. И все же их радовало то, что прохожие поглядывали на них с опаской.
На углу, у больницы, они заметили отца Ивана и Сашка Лепетченков – полицейского урядника Якима Лепетченка. Был он низкорослый, но широкоплечий, при шашке и с огромным «лефоше» в кобуре.
Ватага замедлила ход. Так издавна повелось, что к полицейским в Гуляйполе относились с почтением и даже некоторым страхом.
– Доброго здоровья, Якым Данилыч!
– Здравствуйте, здравствуйте! На яку шкоду настроилысь?
– Та ни, дядько Якым. Гуляем.
– Гуляйте, гуляйте, пока молоди. Тилькы шкоду не делайте.
Нарочито зевнув, Лепетченко скрылся за домами. Ватага двинулась дальше.
– Шо-то ваш батько сьодни якыйсь дуже добрый, – сказал Нестор Лепетченкам.
– Не тилькы сьодни. Раньше то реминякою, то лозиною. А в последне время як подминылы, – согласился Сашко.
– Сами не поймем, шо з ным, – поддержал Сашка брат.
Они оглянулись на конский топот. На чахлой конячке их догонял хлопец, тот самый пастушок, которого Нестор когда-то перетянул кнутом возле панских овсов: Сидор Лютник.
– Нестор! – крикнул он. – Там твий брат Омельян иде! Недалечко от станции його обогнав.
– Дай коняку! – коротко приказал Махно.
Сидор недовольно скривился, но лошадь отдал. Махно ловко вспрыгнул на нее, сжал коленями ребристые бока:
– Ну, пишла!..
– Не гоны сыльно, Нестор! У неи жыла надирвана! – жалобно крикнул вслед Сидор.
Но куда там!..
От многолюдного торгового села Гуляйполе до одноименной станции шесть верст широкого пыльного тракта. После прибытия пассажирского люди шли и ехали со станции навстречу скачущему на чахлой лошаденке Нестору.
Нестор на ходу оглядывал всех, кто брел по обочине. Кто-то с ним здоровался, кто-то его не замечал. Но Омельяна нигде не было видно…
Второпях Нестор не обратил внимания на медленно, по-стариковски бредущего человека в истрепанной, потерявшей вид шинельке. Лицо человека было наискось перечеркнуто замусоленной лентой с овальным кожаным лоскутком, прикрывавшим потерянный глаз. Скулу рассекал шрам. На голове видавшая виды папаха, за плечом легенькая котомка, разбитые сапоги устало шаркали по пыли.
Нестор проскочил дальше, просеивая встречных быстрым внимательным взглядом. Вот уже показалась вдали и станция, и окружающие ее пирамидальные тополя.
Словно что-то вспомнив, Нестор резко осадил коня и помчался назад. Обогнал одноглазого и пристально всмотрелся. И тут только соскочил на землю.
– Омельян!
Прохожий улыбнулся, показав щербатый рот:
– Братуня, ты?
Они обнялись.
– А я тебе не взнав…
– И я тоже.
Коротко рассмеялись. Нестор отстранился, чтобы еще раз получше вглядеться в лицо брата.
– Зминывся ты, братка.
– Есть трошкы, – виновато признал Омельян. – Малость косоглазый став. Осколком задело. Но все-такы повезло: руки-ноги целы. А глаз, шо ж… глазом не пахать.
Нестор все еще вглядывался в Омельяна, преодолевая чувство горечи. С не свойственной ему нежностью снова приник к брату:
– Главне, шо жывой.
– Я й кажу: повезло. В японском плену був, скилькы там повымерло! А я выжыв. Пивгода, як отпустылы. Пивгода, считай, добыраюсь. Бильше! Сначала пароходом в Петербург прывезлы. А оттудова де поиздом, де пехом…
Они медленно шли по дороге. Их обгоняли гуляйпольцы, но Омельяна никто не узнавал. Нестор слушал рассказ брата, придерживая в руке повод. Конь шел сзади, стриг ушами: казалось, тоже слушал.
– Ну и як там японци жывуть? – поинтересовался младший брат.
– Та пошты як и мы. Може, малость похужее. Земли, правду сказать, у них не то шо у нас – бидни земли, та й обмаль. Так шо жрать особенно ничого. Рыс та пшоно. И ще шо в мори словлять. Бо у их с усех сторон море! Водоросли жують, всяку траву, тьфу! Вириш – ни, даже вилок-ложок и то у их нема.
– А чим же едять? Руками?
– Дви лозыны зрижуть, и от такыми палочкамы и едять.
– Та як же це? Пшоно палками?
– Зголодниешь – ухитришся.
– А если, к примеру, сало?
– Нема у ных сала. Ни разу не давалы.
– Да! То вже бида, то вже голод, – заключил Нестор. – Ну а в России як?
Омельян оглянулся по сторонам и понизил голос:
– В России, братка, кругом бунт. Революция называется. А особенно в Москви…
– Сидай на коня! – предложил Нестор.
– Та ни, я пеши! Привык уже!..
– Сидай! Про революцию лучше дома расскажешь. Все в подробностях!..
И они продолжили медленно брести по дороге: теперь уже Омельян на лошади, а Нестор – рядышком, пешком.
Кто опередил, какое радио донесло, неизвестно, но когда они свернули в переулок, навстречу им уже бежала Катерина, жена Омельяна. Подбежала, бросилась мужу на шею, запричитала:
– Ой, счастье яке! Дождалась! Вже й не вирыла, шо вернешься!.. – отпрянула, оглядела мужа, заголосила пуще прежнего: – Да шо ж оны з тобою исделалы! Де ж твои глазыньки, шо я так любила цилувать!..
– Ну, ладно, ладно! Не прычитай на всю вулыцю! – засмущался Омельян.
– Та як же! Взяли здорового, а возвернули калеку! Глазу-то нема!..
– Ну, нема! Ну й хрен с ным! – Омельян сердито полез в брючный карман, порылся в нем, извлек оттуда маленький тряпичный сверточек. Развернул. Протянул Катерине бронзовую медальку, прицепленную к полосатой ленте. – Ось вин мий глаз! Я с инператором його на цю медальку поминяв!..
И, войдя в дом, он не переставал говорить. Видно, хотел наговориться за все время долгого молчания:
– Я вам так скажу: Россия вся ходуном ходыть. Прямо с вагона выдно, як у панив имения горять…
В горнице, в отгороженном простыней закутке, Омельян мылся. А Катерина сновала по хате: доставала из скрыни то мужское исподнее, то рубаху, то штаны и со всем этим суетливо скрывалась за простыней.
Омельян то поднимал над простыней намыленную голову, то снова скрывался – и тогда было слышно, как льется вода. И при этом продолжал непрерывно рассказывать.
А слушателей все прибывало. Пришли друзья Нестора, чинно расселись на лавках. Потом появились запыхавшиеся братья Савва, Карпо и Григорий. Коротко поздоровались и тоже затихли, слушая Омельяна.
– Козакы кругом скачуть. На станциях повно жандармив… В поезди люди говорылы, вроде як рабочи фабрики и заводы забирають, а селяны землю панську делять. И называется це спроприяция. Городовых вбивають. Багатеев тож. Шо творыться, шо творыться!.. Один матрос россказував, будто в Москви генерал-губернатора, дядьку самого инператора, бонбой вбылы.
– Дядьку императора? – не сдержал удивления Федос. – А у нас нияких слухов. У нас тут тыхо, як в гробу. У нас…
– Не перебывай! – остановил приятеля Нестор. – Ты слухай!.. А скажи, братуня, де ж рабочи, к примеру, ружжа взялы? Чи бонбы?
Одетый во все чистое, причесанный Омельян вышел из-за занавески. На груди к рубахе была прицеплена медаль. Он как хозяин сел к столу, закурил:
– Де ружжа, пытаеш, взялы?.. Хто де! Хто з войны зумив якось з собою прывезты. На войни море цього добра валялось… Правда, на станциях всих обшукували. Гранаты там, револьверты – все отбыралы. Як побачать, шо солдат с плена возвертается, зразу всього общупають и даже в торбу заглянуть.
– А як узнавали, шо з плену? – поинтересовался Федос. – Солдат, вин и есть солдат.
– А по медали. Нам в Петербурзи всим, хто з плену возвернувся, медали выдали. Так по медали и определялы. Я свою потом в карман сховав.
Омельян не без гордости отцепил от рубахи медаль и передал ее в руки хлопцам. Федос взял ее первым, склонился поближе к лампе, стал читать надпись:
– «Да воз-несет вас Гос-подь… в свое… в свое вре-мя»… Це як же понимать: «в свое время»?
– А хто його знае, – пожал плечами Омельян. – Мене раньше вознесе, а ты молодший, тебе, значит, позднише. Царськи слова, з вывертом. Не зразу поймеш.
На обороте медали был изображен глаз в треугольнике, окруженном лучами.
– А тут, дывысь, глаз! – удивлялись приникшие к плечу Федоса хлопцы. – Боже око чи шо?
– А може, мое? – спросил Омельян. – Може, ци медали инператор тилькы всим одноглазым повыдавав. Шоб, значиться, не забували, по чий мылости свои очи на фронти оставылы.
Парни не могли не улыбнуться печальной шутке Омельяна.
…В порядке отступления надо рассказать исторический анекдот об этой медали.
После окончания Русско-японской войны, в которой Россия потерпела сокрушительное поражение, чиновники все же решили хоть как-то отметить участников этой бесславной бойни, а также вдов тех, кто не вернулся. Идея эта вызрела в недрах нескольких министерств, и в результате была изготовлена, как образец, бронзовая медаль с надписью крупными буквами: «Да вознесет вас Господь». Образец вместе с соответствующими бумагами представили на высочайшее царское утверждение.
Между тем Николай Второй старался забыть об этой войне, как о кошмарном сне. Поэтому он под представлением начертал: «В свое время». Дескать, надо подумать. Не время, мол, для этой медали, не та была война и не те результаты.
Чиновники, побоявшись спросить, как понимать сию резолюцию, сочли, что царь несколько отредактировал предложенную ими надпись.
Медаль с бессмысленной надписью «Да вознесет вас Господь в свое время» отчеканили в огромном количестве. И, поскольку на ее изготовление были истрачены немалые деньги, никто, даже сам государь, не решился отправить ее на переплавку.
Ничего этого Омельян, конечно, не знал, хотя относился к медали своеобразно: с юмором и издевкой.
Всматриваясь в лица друзей Нестора, он как бы пытался оценить каждого из них.
– Надежни хлопци? – спросил он, склонившись к младшему брату.
– За каждого можу поручиться. Вси караси из нашого озеречка.
– Катерына, подай шапку! – попросил Омельян жену и продолжил: – Бонбы, револьверты – то солома. Я кое-шо похлеще ухытрився провезти. Той морячок подарыв… Прокламации. От эт-то бонба!..
Он распорол ножиком подкладку своей старой солдатской папахи, достал несколько мятых, потертых на сгибах бумажек.
Федос первым протянул к ним руку, но Нестор отобрал у него все бумажки, подвинул к себе. На правах брата и как бы указывая Федосу его место.
– Пидкруты получше фитиль, Федос.
И как только огонь в лампе ярко вспыхнул, поглотив сумерки, Нестор стал читать первую прокламацию. В ней было лишь несколько крупно отпечатанных призывов. Очень простых. Но своей новизной и яркостью они действовали на аудиторию и вправду посильнее разрыва гранаты.
– «Долой само-дер-жавие!.. Долой царя!.. Хва-тит лить кровь на-рода! Поме-щи-чью зем-лю крес-тья-нам! Фабри-ки, за-воды – ра-бочим. Власть – Сове-там рабо-чих и крес-тьян-ских де-пу-татов»…
– От это да! – хором произнесли Лепетченки.
– А шо це за Советы? – поморщился Федос. – Так все ясно. А от Советы – це шо? Хто з кым советоваться буде?
– А Советы… Советы – це… – хотел было объяснить Нестор, но только махнул рукой. – А хрен його знае, шо оно таке. У Антони спытаем, вин знае.
– Ясно одно, – решительно сказал Федос. – Панив надо палыть, землю отбырать! И не ждать!
Все молчали, вникая в такие простые и доступные разуму слова…
Вечером Нестор принес листовки Антони. В хате собрались только самые надежные хлопцы – Семенюта, Каретников, Калашник, Лепетченки… Не было только Федоса. Никто не знал, куда он исчез.
– Все верно. Вот только «власть Советам» – это не наше, – закончив чтение листовок, сказал Антони. – Власти как таковой у нас не будет, а вот просто Советы самых мудрых и влиятельных людей, к которым станут прислушиваться массы, – это другое дело.
Но Махно в нетерпении вскочил:
– Це все пусти разговоры, Вольдемар Генрихович! Разговоры! А в Москви вже война иде. Царя хочут скынуть и всих там… Значить, у ных те ж думкы, шо и у нас. Разница тилькы в чем? Покы мы тут пусти разговоры ведем, оны там стриляють и гинуть. Не тилькы за себе. Но, выходыть, и за нас!
Антони одобрительно качнул головой и чуть поморщился: вот, мол, вырастил себе неплохого помощничка. Правда, не в меру горячий, поперед батьки в пекло лезет.
– У нас всего шесть револьверов, – сказал Антони. – С этим арсеналом вы предлагаете выступить против власти?
– Понятно, шо надо доставать оружие? – не сдавался Махно. – Но як? Вы грамотни, вы все знаете… Як?
Семенюта взглядом поддержал Нестора.
– Оружие можно купить, – спокойно объяснил Антони. – Но для этого нужны деньги. Очень много денег.
– А де купыть? У нас на ярмарке цього добра нема.
– За границей. В Вене, например, – сказал Вольдемар. – Дорожка протоптана, там я уже покупал. У меня в Вене есть знакомые. Но они даром не дадут.
– И шо, вы можете туда поехать?
– А что, у вас есть много денег, Нестор?
– Деньги – шо! Сами ж говорили про це… як його… экс… Забув!
– Экспроприацию, – весело подсказал Семенюта.
– Во! Я первый пиду!
Антони переглянулся с Семенютой.
– Не забегайте вперед, Нестор! Не торопитесь. В спешке можно завалить еще не начавшееся хорошее дело.
Они вздрогнули, услышав громкий стук в дверь. Семенюта быстро разбросал по столу игральные карты, колода которых вмиг оказалась у него в руке. Куда-то исчезли прокламации.
Но стук был хоть и громкий, но условный: с перерывами и дробью.
– То я, Федос! – услышали они из-за двери.
Лицо Щуся было перемазано сажей. Он стирал ее рукавом. Голос его звучал возбужденно и радостно:
– Собранию устроилы? Лучше гляньте в викно!
Антони отодвинул занавеску на окне. Далеко в степи виднелся разгорающийся огонь.
– Все! Я начав революцию! – торжественно произнес Федос. – Пану Данилевскому скирду сина пидпалыв… Надо ж когдась начинать. От я й начав!
– И напрямую сюда, к нам? – спросил Антони сердито и не без ехидства.
– А шоб вы тоже порадовалысь, – уже растерянно ответил Щусь.
– Ну, р-революционеры! – покачал головой Антони. – С вами и до петли недалеко… Так вот! Самодеятельность прекратить! – жестко добавил он. – Быстренько по домам! И не по улице, а огородами…
На выходе он придержал Нестора:
– Револьвер с вами?
– Не…
– Принесите, отдайте!.. Куда торопитесь? Надо ждать! Готовиться и ждать! А придет час, сам позову!
– Револьвер не отдам, – опустив голову, тихо, но упрямо сказал Нестор. – А слухаться буду.
Оставшись одни, Семенюта и Антони некоторое время смотрели друг на друга.
– Не останови их во время, заварят они кашу! – вздохнул Вольдемар.
– А разве не ты им говорыв, шо революции делаются молодыми, горячими и безумными людьми? – спросил Андрей. – Так это они и есть: молодые и горячие.
– Да. Это так.
Они вновь подошли к окну. Скирда уже разгорелась вовсю. Степь вдали освещалась багровыми сполохами.
– Но ведь это глупо, – сказал Антони. – Я имею в виду – жечь сено, корм скоту.
– Да, глупо! Но это они пока только зубки точат, – усмехнулся Семенюта. – И их уже не остановить.
– Что ты предлагаешь? – не оборачиваясь, спросил Антони.
– Не знаю, – произнес Семенюта и затем добавил: – В одном ты прав: нужно оружие. Значит, нужны деньги. Много денег.
– Экспроприация?
– Да.
– Только, пожалуйста, аккуратно и без крови.
Он все еще смотрел через окно в ночь, туда, где полыхало сено.
– А все-таки огонь – это прекрасно, – скорее себе, чем Семенюте, восторженно сказал Антони.
Глава девятая
Догорал костер в заброшенной кузне. Махно и его товарищи, растирая в руках пепел, мазали им лица. Это занятие веселило их и заставляло забыть о подстерегающих опасностях.
– Пойдем краем села, шоб ни на кого не напороться. – Махно оглядел товарищей. – Со мною – Федос и Калаш… Лепетченки – в дозоре, коло хаты. В случае чого – свист!..
– Надо б маскы, Нестор, – посоветовал Федос, намазывая сажей уши. – Я в якийсь книжки читав. З маской лучшее. Сделав дело, сняв маску, выйшов на улицу – и ты як все. А если с черными мордами пиймають…
– Согласный, – кивнул Нестор. – Но откладывать не будем. А до следующего раза Омельянова Катерына маскы пошье.
И тут из-за угла донесся тонкий голосок Насти:
– Я можу пошить. Я вмию. У мене иголка есть, и ныткы. Тилькы материи дайте и нарисуйте, яки воны, ци маскы…
– От зараза, – покрутил головой Махно. Но по оскаленным зубам было видно, что он доволен. – От неи никуды не динешься… И як пройшла? Тыхенько, прямо як кошенятко.
– Ни к чему нам девка, – нахмурился Федос.
– Вона не предасть, – уверенно сказал Нестор, а затем обратился к Насте: – Ты, Настена, иды додому! Не вздумай за нами…
– Та шо я, дурна? Не понимаю, шо вы вбывать когось идете.
– Ты такы дурна, Настя! Мы до дида Сироклына за грушами!
Нестор вынул из-за пазухи револьвер и засунул его под ремень брюк.
Дождавшись ночи, они двинулись по окраинам села. И если видели вдали позднего прохожего, сворачивали в глухие закоулки, прятались в тени.
Шли молча. Каждого тяготила мысль о неизвестном.
Свернули к центру села. Здесь крыши богатых домов своими острыми углами чуть выделялись на фоне звездного неба и возвышались над крытыми соломой хатками. И еще богатые дома светились большими окнами.
Ватага тихо кралась мимо серых ветхих тынов и новых чугунных заборов. Изредка взлаивали собаки, но без особого задора: они уже знали эту вечно слоняющуюся по улицам стайку хлопцев.
Возле дома владельца чугунно-литейного завода Кернера они остановились и стали торопливо преображаться: надели вывернутые наизнанку драные кожушки и «спинжаки».
Загремела цепью собака, бегающая вдоль натянутого во дворе провода. Но лая не поднимала. Виляла хвостом, ожидая подачки. Собака была прикормлена.
– Полкан, Полкан! – тихо позвал пса Махно. – На, держи, зараза, кость. На ней даже ще трохы мяса, сам бы обгрыз!
Он укоротил собачью цепь, привязав ее к растущей во дворе акации.
Поднялись на просторное крыльцо, подошли к двери, ведущей в дом Кернера. Нестор постучал бронзовым кольцом, вделанным в пасть льва: шик английской моды в Гуляйполе.
– Хто там грюкае? – донесся сонный голос прислуги.
– До пана Кернера с завода, от майстера Суленки, – скучным голосом ответил Махно. – На вагранке рабочий обгорив. Дохтора надо: помре…
Распахнулась дверь. Прислуга средних лет, украинка, одетая в длинный халат, полупричесанная, разглядев разукрашенные лица незваных гостей и направленный на нее пистолет, ахнула и без чувств прислонилась к стене. Федос успел выхватить из ее рук керосиновую лампу.
Калашник сунул в рот онемевшей женщины кляп, связал за спиной руки и усадил на пол под лестницей.
– Наталка, кто там пришел? – услышав возню в прихожей, забеспокоился хозяин. И, не дождавшись ответа, Кернер сбежал вниз по лестнице.
Спустя минуту заводчик очутился в своем кабинете, рядом дрожала его лишившаяся дара речи жена. Супруги испуганно глядели на Махно и его хлопцев.
Лица ночных гостей были черны, кожушки и свитки надеты наизнанку, револьвер в руках самого низкорослого налетчика покачивается как бы в раздумье: то ли выстрелить, то ли погодить.
– Великодушно звиняйте, шо потревожили вас серед ночи. Но я не сбрехал. Вашему рабочему Сыромятнику, шо мисяць назад пострадав на вагранци, и правда нужен дохтор. А без грошей дохтор чогось не хоче лечить. И ще нужна помощь Калиберди, Юницкому, вашему кучеру Королю, ще Трегубову, Зайченко… Не стану всех перечислять, бо нема времени. – Махно произносил свою речь наигранно ленивым голосом, совершенно не похожим на его собственный. – Мы без злости до вас прийшлы. Если вы по-доброму, то и мы по-доброму. Поспособствуйте грошыма на прожитие и на дохторов бедному люду… – И так как Кернер все еще колебался, Нестор сиплым полушепотом добавил: – Тилькы, пожалуйста, поскорее думайте, бо времени нема. И доброта у нас уже от-от кончится.
И он стал медленно взводить курок.
Кернер достал из ящика стола пачку банкнот, в основном червонцев:
– Здесь четыреста двадцать рублей.
– Мало. У вас же не якась там задрипана гончарня, а завод.
– Больше я дома не держу… Вам не мешало бы знать, что серьезные люди хранят деньги в банках, в акциях… Больше нету, можете искать.
Махно обвел взглядом кабинет. Здесь столько шкафов, шкафчиков, этажерок, картин в рамах, толстых книг в золоченых переплетах!.. До утра искать!
– Мало! – повторил он, наводя револьвер на Кернера.
Заводчик достал пятифунтовый слиток серебра, положил его сверху на пачку банкнот.
– Это не деньги, но… Хотел заказать себе серебряный прибор. Рублей на сто пятьдесят потянет… Это все. Действительно – все.
Федос взвесил слиток на ладони и удовлетворенно спрятал его за пазухой.
– Ну, добре, – сказал Махно без всякой, впрочем, доброты в голосе. – Трошки помоглы, конечно. Но дуже мало. – И добавил выразительно: – Бувайте… пока шо… здоровеньки. – У двери обернулся, оскалил зубы: – Можете, конечно, крик поднимать, полицию вызывать. Дело ваше. Но я лично не советую. Лучше не надо.
И гости исчезли…
Кернер устало опустился в кресло.
– Что это было, Моисей? – пришла в себя жена. – Какие страшные. И почему во главе почти что карлик? Что это такое? Какой ужас!
– Это не карлик, – ответил заводчик. – Он у меня на вагранке работает, мальчишка совсем. И еще он в нашем театре играет. Я его узнал.
– В театре? Ничего себе театр они нам устроили! Но почему ты сидишь?! Надо посылать за полицией.
– Не надо полиции, – задумчиво проговорил Кернер. – Ты знаешь, кто стоит за ними, за этими карликами? И я не знаю. Зато я знаю, что творится в России. У нас еще, слава Богу, благодать. Но боюсь, что скоро и здесь будет как в России.
– Так почему ты сидишь? Надо уезжать! Ты посмотри: Шихманы уехали, Левантовичи уехали, Шрайберги тоже. Они все давно в Америке! Они умные люди!
– Что ты говоришь, Фира? Шихманы и вообще все эти – они уехали от бедности. Но я не знаю никого, кто уехал бы от богатства. Кем мы были вчера, Фира? Нищие переселенцы из Вильно. Теперь у нас заводик. Надо переждать. Мне кажется, цар не даст, чтоб кругом были бандиты.
– Цар! Очень ты нужен цару!
– Я ему не нужен, ему нужен мой завод. Завод дает деньги в казну. У цара все-таки есть голова!
Фира засомневалась:
– А не будет здесь хуже, чем в России? Это ж все-таки запорожские казаки. Ты читал «Тараса Бульбу»? Там все про них написано.
Кернер обвел глазами кабинет. Это был очень уютный кабинет, с книгами и с мебелью красного дерева, с резными украшениями. На стенах в богатых золоченых багетах украинские пейзажи. Остроконечные тополя, мазанки, речки, чумаки в широких шароварах, волы, тянущие тяжелые возы. Мир, покой, довольство.
– Надо переждать, Фира… Дай мне нашатырного спирта. Пойду посмотрю, что там Наталка…
Утром Нестор пришел к Андрею Семенюте, выложил перед ним ночную добычу. Сперва несколько четвертных, затем червонцы, пятерки. Четыреста двадцать рублей. Сверху стопку купюр придавил серебряным слитком.
– Все!
– Не густо, – покачал головой Семенюта.
– Сказав, шо дома гроши не держе.
– Это правда. Богачи обычно держат деньги в банках.
– От бы банк шарпонуть! – мечтательно сказал Нестор.
– Ближайший банк – в Александровске. Охрана – человек двадцать. Может, и больше. Все с револьверами чи винтовками… Так как, будем брать банк?
– Не! Лучше ще якогось подпанка приголубым. Не все ж оны держать деньги в банках. Може, хто в буфети чи под матрасом.
Дня через два они повторили вылазку. На этот раз уже в масках. Разноцветных, сшитых из сатина, с прорезями для глаз и рта.
Перед ними стояла перепуганная пара – хозяин красильной мастерской Иосиф Брук и его жена. Здесь и комнаты были победнее, чем у Кернера, и хозяева попроще.
– Рабочий народ извиняется и просыть от вас, богатеев, помочи, – почти дословно повторил Махно свое первое выступление. – На одежку, на еду, на дохторов. Просым вас по-доброму. По вашей немалой возможности!
Но хозяева, похоже, онемели при виде масок и револьвера.
– Так шо? – спросил Махно, помахивая кольтом.
– И быстро! Быстро! Времени нема! – страшно закричала другая маска голосом Федоса.
Хозяева вздрогнули.
– Я всегда… – пробормотал Брук, – и касса взаимопомочи… и когда што… и это… Вот и супруга подтвердит. Роза, подтверди!..
Роза кивала, бессмысленно уставясь на револьвер.
– От ты, Боже мой… Хлопци, пошуруйте! – скомандовал Махно.
Щусь и Калашников стали шарить в столе, в шкафу.
– Позвольте указать, – заговорил Брук, выставляя палец в сторону стопки книг на краю стола. – Там… под Брокгаузом…
– Под яким ще Брогаузом? Де вин?
Следуя указаниям пальца, Нестор догадался. Приподнял книги и увидел пачечку ассигнаций. Тоненькую, но зато она состояла из «широкоформатных» «катек» и «петек» – пятисотрублевых и сторублевых банкнот.
– Так и запишем, – засовывая за пазуху деньги, сказал Махно, – сдача грошей господином Бруком в пользу неимущих людей була произведена добровольно. За шо вам велыке спасибо. Прощевайте. И тыхесенько сидить тут, пока… ну сами знаете, шо може буть в случай чого!..
Они медленно, то и дело оборачиваясь, направились к выходу. И тут Калашник заметил на столике пузатый цветной бочоночек.
– Глянь, копилка! – толкнул он плечом Нестора.
Калашник взял бочонок и начал его трясти, надеясь услышать звон. Но копилка молчала. Заметил маленькую ручку, торчащую из донца бочонка. Крутанул ее: может, копилка откроется? Но она не открывалась, а на вращение рукоятки отозвалась мелодичным звоном.
Калашник стал медленно крутить ручку, и хлопцы услышали незнакомую и чарующую музыку.
На какое-то время они замерли, забыв, зачем пришли сюда и почему нужно торопиться.
– То, панове, дочкина была игрушка, – объяснил Брук, немного пришедший в себя при виде бандитов, увлеченных музыкой. – Дочка уже давно замужем, так что возьмите себе. Може, у кого есть дети…
– Спасыби, – поблагодарил Калашник, все еще прислушиваясь к музыке. А потом, прижимая музыкальный бочонок к груди, как самую ценную добычу, пошел вслед за Нестором и Щусем.
Когда они оказались где-то на своей стороне Гуляйполя, в тени вишневых деревьев, Махно потребовал у Калашника:
– Давай музыку сюда!
Без масок они были просто ватагой украинских хлопцев, которые хоть сейчас готовы колядовать и веселиться, подобно гоголевским героям. В сумраке их лица светились улыбками.
– Я найшов, Нестор! – возразил Калашник. – Моя!
– Дурень. Я соби, чи шо?.. Насте подарым, пускай порадуеться! Та й маски не задаром же шила!
Калашник неохотно отдал бочонок. Щусь при этом сказал Нестору:
– Тилькы скажи, хай сховае де-небудь в садочку. И слухае одна. Шоб до полиции ненароком цей бочонок не докотывся.
– Настя не дурна, – в который раз повторил Нестор.
На следующий день они снова собрались в старой кузне.
Вечерело.
– Куда сьогодни? – спросил пришедший в кузню последним Калашник.
– Никуды не надо, – тихо отозвался Сашко Лепетченко. – Я чув, ночью татко з мамкою говорылы: в сели банда объявилась. З сьогодняшнього дня всю полицию на ноги поставылы. Ночни дежурства…
– Надо б малость переждать, – поддержал брата Иван. – Пока все уляжется.
Наступила долгая пауза. Все смотрели на Нестора. И он наконец решил:
– Гроши нужни. Ще раз сходим – и затихнем. Но надо, шоб без осечки. Туды, де грошей немеряно.
– Знать бы де, – вздохнул Калашник.
– Я знаю, – отозвался Федос Щусь. – У мого хозяина, у Маскуриди. У нього багато грошей. И держит вин их в своей лавке.
– Чого ж раньше мовчав? – удивленно спросил Нестор.
– Раньше!.. Я знав, шо вин тысячами ворочае. А тилькы де их держит – не знав. А тепер знаю…
…Горящий на столбе четырехгранный керосиновый фонарь освещал вывеску: «Винная торговля оптомъ и в розницу М.М. Маскуриди».
Хлопцы негромко переговаривались.
– А шо, если вин гроши додому односе? – спросил Калашник.
– Не. Вин их не тилькы од казны укрывае, но и од жинкы, – уверенно ответил Федос.
– И шо, правда, багато грошей? – не унимался Калашник.
– Не считав, – сказал Федос. – Чув тилькы, як выдирае половицу и шось бормоче… Вин гроши в лавке держит, пид половицей.
– Выходит, мы у вора красты пришлы.
– Не красты, а як це… экспро-при-ировать. Велыка разница, – резко заметил Махно и напомнил приятелю: – Ты, Федос, голос не подавай. Бо вин може по голосу тебе признать.
– Не дурный – понимаю! – ответил Федос.
Похоже, он был горд тем, что смог привести ватагу куда надо, и своего первенства уступать не хотел.
Между тем дверь лавки, прогремев запорами, со скрипом открылась.
– Додому! – басил хозяин. – Додому, Грыцько! И штоф сховай!
– Додому! Це мы понимаем!
В просвете двери громоздилась тяжелая, с отвисшим животом, фигура грека Маскуриди. Он только что продал горилку после отведенного законом времени и был этим доволен.
Дверь закрылась, прогремел запор.
Ватага приблизилась к двери лавки. В окне было видно, как шинкарь, склонясь над конторкой, при свете керосиновой лампы щелкает на счетах.
– А може, не надо, Нестор? – прошептал Иван Лепетченко. – Здоровый же, як кабан!
– Не здоровише револьвера, – отрезал Махно. Он надел маску, затянул на затылке тесемки.
Все последовали его примеру. Вплотную подошли к двери, выстроились за спиной Нестора.
Махно постучал.
– Македон! Македон! – прогнусавил он пьяным голосом только что удалившегося в темноту Грыцька.
– Додому! Додому! – не поднимая из-за конторки головы, лениво ответил хозяин.
– Штоф розбыв!.. Шоб твоя лавка сыним огнем горила!.. Продай ще!
Сердито грюкнула задвижка, дверь распахнулась… и вся ватага общей массой втолкнула Маскуриди внутрь, да так, что шинкарь тяжело упал на пол.
Федос изнутри закрыл дверь на засов, а хлопцы, все в вывернутых наизнанку кожушках, свитках и шапках, в масках, окружили Македона.
Махно держал кольт наготове, целясь в шинкаря.
– Гроши! – приказал Махно. Рука его чуть заметно вздрагивала. И это не ускользнуло от взгляда Македона.
– Ах вы, недомерки! – загремел он. – Злыдни чертови! Гроши им!
С проворностью дикого кабана он кинулся на Махно, пытаясь отнять у него кольт.
В борьбу вмешался Федос. Но как ни крепок, ни высок ростом был хлопец, он не мог справиться с дородным и сильным хозяином трактира. В кутерьме отлетел в сторону кольт. Махно ловко бросился к ногам Македона, обхватил их. Маскуриди вновь упал, но успел сорвать маску со Щуся.
– Федос? – удивился не на шутку рассерженный хозяин. – Ну, гад, сгною в тюрьми!
Махно продолжал держать ноги Маскуриди, а тот, стараясь подняться, волтузил кулаком по спине и по голове Нестора.
– Стреляй! – крикнул Махно подобравшему кольт Ивану Лепетченко. Но револьвер дрожал в руке хлопца.
– Не можу! – чуть не заплакал Лепетченко.
Извернувшись, Нестор прыгнул к Ивану, отобрал у него кольт. Но и Маскуриди вскочил на ноги, схватил с конторки тяжелые счеты, поднял их и со звериным рыком бросился на Махно.
Нестор выстрелил. Дважды. Маскуриди словно налетел на какое-то препятствие, но продолжал стоять, как бы чему-то удивляясь. Лишь затем счеты стали медленно опускаться.
Нестор выстрелил еще раз.
Маскуриди упал.
– Тикаем! – бросился к двери Калашник.
– Стой! – прошипел Махно, снимая маску и прислушиваясь к последним судорожным вздохам шинкаря. – Федос, шукай гроши!
И пока Щусь ножом поддевал и приподнимал половицу, Нестор торопливо собрал выручку, которую только что пересчитывал Маскуриди.
В комнате было дымно после выстрелов. Руки Нестора все еще дрожали.
– Убылы! – ужаснулся Иван. – Убылы, убылы…
– Мовчи! – оборвал его Нестор. – Вин Федоса узнав. Шо було делать?
Тем временем Щусь достал из тайника плетеную кошелку с бумажными деньгами и монетами. Махно нарочито не спеша рассовывал деньги по карманам, заталкивал за пазуху. Часть прятали по карманам хлопцы.
– Пишлы, пишлы скорише, – уговаривал Иван Лепетченко. Обходя мертвое тело шинкаря, он перекрестился.
Выйдя на площадь, они разошлись в разные стороны…
Тиха украинская ночь…
Дома Нестор, крадучись, прошел к полатям, где спал Григорий.
– И де ты носышся, просты Господи, по ночам? – раздался из другого угла голос матери. – Вечеря на столи. Галушки холодни, кисляк…
– Не хочу, мамо. – Нестор, не раздеваясь, улегся рядом с братом.
– Богу хоть бы помолывся на ночь, – сонно пробубнила мать.
– Молюсь, молюсь…
Гришка, как оказалось, не спал.
– От тебе порохом пахне, – сказал он брату.
Нестор не ответил.
– А дрожишь чого?
– Ночь холодна. Счас угреюсь!.. И смолкни!
Нестор потянул на себя рядно, но вдруг резко вскочил, сел на полатях. Он услышал мелодию музыкальной шкатулки.
– Ты чего? – спросил Григорий.
– Музыка.
– То Настя. Цилый день цю шарманку крутить.
Нестор накинул на плечи свитку, вышел во двор.
Ночь была звездная, светлая.
Он всмотрелся и увидел неподалеку сидящую Настю. Она увлеченно крутила ручку музыкальной шкатулки.
– Ты чого не спишь? – сердито спросил Нестор.
– Ой, а я й не замитыла, як вы прийшлы.
– Иды спать.
Настя поднялась:
– Дядя Нестор! Спасыби вам! Така ж ловка музыка. Ну, прямо, як… як в церкви!
– Ты лучше в хати грай. А на улице не надо.
– Ладно.
Настя пошла к своему дому. Звякнула щеколда.
Нестор еще немного постоял во дворе и тоже пошел спать.
Утром Семенюта зашел к Антони. Говорили о том, о чем уже шептались и даже взволнованно гудели гуляйпольцы.
Жизнь в селе начиналась рано. Корову подоить, накормить скотину, приготовить хозяину сниданок надо было до солнца. Пастух собирал стадо на бледном еще рассвете. Он шел по улице, щелкал кнутом и выводил нехитрую мелодию на своей дудке.
Да и на заводах, в мастерских рабочий день начинался до восхода солнца, часов в шесть.
Так что тревожная новость об убийстве Маскуриди облетела Гуляйполе еще затемно. Прождав мужа всю ночь, жена Маскуриди пришла к лавке и обнаружила его мертвым. Крики и плач разбудили многих, не только полицию. Начался переполох.
– Не нравится мне это, – пробурчал Вольдемар Антони, выслушав рассказ Семенюты. – Завалят хлопчики дело.
– Мы ж сами учили их не ждать, – возразил Семенюта. – Если их остановить, дело все равно завалится. Революция не терпит остановки.
Андрей хорошо говорил по-русски. Суржик употреблял только в разговоре с гуляйпольцами, чтобы быть понятным землякам и не слыть чужаком. В свои двадцать с небольшим Семенюта был уже опытным конспиратором-анархистом, поездил и по России, и за границей.
Антони задумался.
– Что ты предлагаешь? – после длинной паузы спросил он. Было похоже, что страстный агитатор, сеющий бурю, в ответственный час растерялся.
– Надо брать их под свою команду, – твердо сказал Семенюта. – Мы должны верховодить. Иначе они разочаруются в нас и будут действовать самостоятельно. Молодая кровь. Горячая.
Себя он чувствовал уже немолодым, и для этого были основания.
Антони кивнул:
– Пусть приносят добычу. – Он уже овладел собой. – Много там у них?
– Не знаю, – ответил Андрей.
– Думаю, не больше, чем на пяток револьверов… Не стоило того риска, которому они нас и себя подвергали.
Утром хлопцы сдавали деньги Вольдемару. Он, насупившись, смотрел на смятые ассигнации.
– Не столько денег взяли, сколько шуму наделали. Все Гуляйполе гудит!.. Зачем шинкаря убили? Кто из вас? – строго спросил он.
Хлопцы молчали. Взгляд Антони остановился на Несторе. За короткое время Махно стал выглядеть повзрослевшим, посуровевшим.
– Значит, вы, Нестор?..
Махно посмотрел ему в глаза:
– Яка разница! Главне, гроши! – Он подвинул по столу к Антони кучу ассигнаций и с некоторым бахвальством сказал: – Тут коло трех тысяч рублив! Хватит?
На этих словах Нестора Антони вернул себе главенствующую роль:
– Три тысячи?.. А дорога? А грузчикам? А возчикам? А таможенникам?.. Три тысячи, десять тысяч – не деньги.
Нестора его ответ явно обескуражил. Но ненадолго.
– Так подскажить, де взять ще? И як?
Вольдемар заговорил не сразу.
– Много денег в банке, Нестор Иванович! – Он свысока поглядывал на Махно, в котором уже чувствовал не только сподвижника, но и будущего соперника в организации.
– Банка у нас нема, – мрачно констатировал Нестор.
– Неподалеку, в Бердянске, есть Азово-Донской банк. Между прочим, один из крупнейших в России.
Хлопцы в растерянности переглянулись.
– Легко сказать – «банк». Там же охрана, сейфы. Вы ж сами говорили – помрачнел Махно.
– Вот именно, Нестор Иванович. Но… банк регулярно посылает в волости почтовые кареты с деньгами. С немалыми деньгами, замечу вам.
Ватага оживилась. Семенюта с мефистофельской улыбкой глядел то на Антони, то на хлопцев. Он понимал, что Вольдемар взял дело в свои руки. И «дело» крупное.
– А як же узнать, колы воны сюда, в наши края, гроши привезуть? – спросил Махно.
– А вот это наша с Семенютой забота, – сказал Антони. – О времени и месте мы вам сообщим… Но банк – это банк. Чтобы его взять, нужно основательно подготовиться. Не за день и не за два. Нужно еще хотя бы пару винтовок добыть, гранаты… В этом случае надо ко всему быть готовым. Скорее всего, не обойдется без крови. Карету, как правило, сопровождает вооруженная охрана!
Глава десятая
На заводе Кернера, в плавильном цехе, было копотно, на стенах играли багровые сполохи.
Нестор в грубом прожженном фартуке захватил щипцами пышущую жаром круглую отливку, бросил ее на кучу песка.
Проходящий мимо рабочий, не оборачиваясь к Нестору, сквозь зубы проронил:
– Хозяин в цехе!
Нестор неторопливо взял совок, забросал отливку песком.
– Кернер идет, – предупредил Нестора еще кто-то.
Нестор склонился к стоящей на земле коробке, стал засыпать в нее сырую формовочную массу. Увидел, как неподалеку от него остановились глянцевые ботинки. Поднял глаза. Кернер с интересом рассматривал Нестора. Сопровождаюшие хозяина стояли чуть поодаль.
– Говорят, ты в нашем театре играешь? – после долгого молчания поинтересовался Кернер и, не ожидая ответа, добавил: – Жаль, пока не довелось увидеть.
Нестор молчал.
– Что сейчас репетируешь?
– Кота в сапогах.
– Ну что ж… Ну что ж… Обязательно посмотрю. – Кернер собрался двинуться дальше, но остановился: – Мне кажется, тебе бы и посерьезнее роль подошла! К примеру, какого нибудь разбойника.
Они встретились взглядами. Нестор не отвел глаз. Он понял, что хотел сказать заводчик.
Хозяин отвернулся, пошел дальше по цеху.
Прогудел гудок. Закончилась смена. Потные, грязные рабочие стаскивали с себя фартуки. Столпились у бочки с водой, жадно пили, передавая друг другу ковш.
– Шо тоби хазяин сказав?
– Пригласыв в управляющи заводом!.. Ох, вы ж у мене тепер потанцюете!
Рабочие дружно захохотали:
– Ну, Нестор!.. Ну, чертяка!..
Семенюта взял Нестора за локоть, обеспокоенно спросил:
– Заподозрил? Нет?
– Не доложыв, – мрачно ответил Махно, с трудом отрывая губы от ковша.
Затем он отвел Семенюту в свой рабочий закуток. Совком разгреб песок. И тот увидел две круглые отливки для самодельных бомб. Они были еще черные, не обработанные, с зазубринами на швах.
– Получилось! – Андрей оглянулся. – Никто не видел?
– Если и видали, так хто скаже? Я тилькы боявся, шоб Кернер ногой на горячий песок не ступыв.
– Рисковый ты парень! – одобрительно отозвался Семенюта. – Ох и рисковый, чертяка!.. Ты не затягивай с бомбами, кончай. В ближайши дни могут понадобиться. Есть слух, банковска карета скоро в Гуляйполе гроши привезет.
Нестор заулыбался. Его измазанное копотью лицо напоминало маску. Сверкали лишь кривые, по-собачьи острые крепкие зубы да белки глаз.
– Постараюсь. Хлопци поможуть. Управимся, – пообещал Нестор.
– Словом, будь наготове, – сказал Семенюта и растворился в серых сумерках цеха.
В один из ближайших вечеров возле хаты Махно раздался негромкий свист. Подсвеченное вечерней зарей окно чуть мерцало.
Нестор достал из-под полатей тяжелую холщовую суму, сунул за пазуху краюху серой паляницы. Револьвер – за пояс, под свитку.
Заворочался полусонный Григорий:
– Може, и мене визьмеш, Нестор?
Нестор только отмахнулся: мол, спи, не для тебя это дело.
– Куда ты на темноту? – спросила с печи мать.
– В ночне, мамо. Коней выпасать… Спить соби.
– А мешок нашо?
– Хлопцы собралы… пшоно, сало…
За плетнем его ждал Федос:
– Тяжелое. Давай понесу.
– Обойдусь.
Сумка и вправду была тяжелая. Нестор с трудом взвалил ее себе на плечо. Пошли огородами…
На краю села их ждала бричка, на которой восседал хмурый Андрей Семенюта. Сытые крупные кони хрустели овсом, сунув морды в холщовые торбы.
Подошли и остальные: Сашко Лепетченко, Каретников, Калашник и трое новеньких – Шмерко Хшива, Петро Шаровский и Марко Левадный.
Семенюта оценивающе рассматривал хлопцев, на каждом на мгновение задерживал взгляд:
– Со мною пойдут Нестор, Федос… Сашко Лепетченко, Марко Левадный, ну и еще Петро Шаровский. Остальным – додому!
– Андрей, ты ж обещав… – начал канючить Каретник.
– Додому! – сердито повторил Семенюта и объяснил: – Нам нужни здоровенни хлопци: бомбы тяжели, их ще до кареты добросыть надо.
Шаровский и Левадный были плечистые, с крепкими тяжелыми руками.
Трое забракованных парней исчезли в темноте.
Нестор подошел к Семенюте:
– Марка Левадного я знаю, за нього поручусь. А той здоровый?
– Той здоровый – Петро Шаровский, за нього я поручусь, – ответил Щусь.
Семенюта залез в сумку, принесенную Нестором. Достал чугунную самодельную бомбу. Взвесил ее на руке:
– Петро! Лучше, если бомбу кинешь ты!
Шаровский обеспокоенно посмотрел на черный цилиндр с фитилем.
– Кыну я! – упрямо сказал Нестор и забрал бомбу у Семенюты, снова аккуратно уложил ее в мешок.
– Тяжола для тебе. Не добросыш.
– Я блызько до кареты пидлизу.
– Ну-ну! – хмыкнул Семенюта, но, зная упрямство Нестора, настаивать не стал. Еще раз оглядел оставшихся. – Шо хочу вам сказать. Дело настоящее, не играшки. Ни раненых, ни убитых оставлять не можем. Я имею в виду своих. Не то всем конец.
Наступило молчание.
– А меня для чего оставили? – наконец спросил тщедушный Хшива.
– Для интернационалу! – улыбнулся Семенюта.
Все рассмеялись. Они от Антони слышали, что такое интернационал. Да и Семенюта не просто шутил. Он уже оценил характер Хшивы. Дерзкий, находчивый, отчаянный хлопчик. Эдакий хорек!
– Ну, берите оружие – и поехали! – приказал Андрей, и все с облегчением зашевелились, погрузили свое нелегкое имущество в телегу и уселись сами.
…Мерно стучали копыта по мягкой дороге, поскрипывала бричка. Хлопцы молчали. То ли дремали, то ли думали каждый о своем. Андрей Семенюта сидел на передке с цыгаркой в зубах, легонько подбадривал лошадей кнутом.
Проехали вброд речушку. Миновали тополиную рощицу. Степь казалась бескрайней. А над ней звезды, звезды…
Начало светать, когда Семенюта остановил коней, стал всматриваться.
– Там, за бугорочком Преображенка… Лучше здесь подождем.
Утром туман плавал по дну балки, склоны которой поросли бузиной, ольхой, верболозом, дикой вишней, боярышником, маслиной, терном – той растительностью, которая словно сбежалась сюда, чтобы укрыться от степных суховеев.
Листва уже пожелтела, жестко шелестела, но еще держалась. Сейчас она служила надежным укрытием и для лошадей, и для оставшегося при лошадях Лепетченко, и для остальных хлопцев, что затаились на склоне.
А чуть в стороне, едва приметная сквозь облачка тумана, виднелась песчаная дорога. Она спускалась ко дну балки, пробегала понизу, а затем снова кривой лентой поднималась вверх. Удобнейшее место для засады…
Семенюта, пригнувшись, подбежал к Нестору, который расположился совсем близко от дороги. Револьвер Махно заткнул за пояс, стягивающий свитку, а у ног положил бомбу, похожую на диковинный овощ.
– Спички есть? – спросил Андрей. – Проверь, не отсырели?
Махно похлопал себя по груди: здесь, мол, они, целы.
Андрей перебежал к Шаровскому, который с револьвером в руке спрятался неподалеку.
– Стрелять только после бомбы, – предупредил Семенюта. – И сразу до кареты, хватай сумки!
Петро кивнул. Было видно, что он напряжен и взволнован.
– Успокойся! – Семенюта похлопал его по плечу.
Зато Щусь Семенюту порадовал. Федос плевался подсолнечной шелухой. Рукоятка револьвера выглядывала из-за отворота свитки. Ему Семенюта не стал ничего говорить. Надежный хлопец.
Тихо было в распадке. Очень трудно ждать. Первое крупное дело. Как все сложится? Будет ли кровь?
Первым не выдержал Петро Шаровский, переполз к Махно.
– Слухай, Нестор, а если карету будуть супроводыть казаки чи полицаи?..
– Все равно кину, – хрипло ответил Махно.
– А если их багато буде?
Махно поднял голову, прислушался. Издалека доносился конский топот, поскрипыванье рессор и, кажется, голоса. Вроде как пели? Или переговаривались? Здоровяк Шаровский изменился в лице.
– Похоже, их такы чимало, – прошептал он. – Чуешь?
– Займы свое место! – зашипел Махно сквозь зубы, доставая из-за пазухи спички.
Петро отполз.
Семенюта и Федос взвели курки.
Напряженно прислушивался и Сашко Лепетченко, успокаивая лошадей, которые, не отрываясь от овса, стригли ушами.
А голоса все приближались…
Переваливаясь с боку на бок, в балку скатывалась пароконная подрессоренная бричка. В ней – пьяная компания селян. Пятеро. Тот, что за кучера, сонно мотал головой, едва не вываливаясь из брички при крутых наклонах. Остальные селяне тоже были хороши. Видно, кумовали где-то до самого утра.
Нестор всего этого не видел, а только слышал голоса, которые, казалось, были уже совсем рядом. Он чиркнул спичкой о ремень. Вспыхнул яркий шипучий огонек, и Нестор поднес его к фитилю бомбы…
И лишь тогда в поле его зрения появилась бричка. Она весело катилась вниз…
– Эй, Микола, коней петеряешь! – толкнул кучера кто-то из селян.
Раздался дружный хохот.
– Вин скорише нас по степу россыпе.
Бричка выровнялась на дне оврага, кучер тоже выпрямился, не раскрывая, впрочем, глаз. Вожжи дугой свисали к копытам лошадей.
– Давайте спивать, може, проснеться, – предложил один из гуляк и тут же затянул длинную, как дорога, веселую украинскую песню: – «Ты казала: у вивторок поцилуеш разив сорок…»
И действительно, кучер тут же проснулся и, тупо глядя перед собой, подхватил:
– «…Я прийшов – тебе нема. Пидманула, пидвела-а!..»
Шаровский, оцепенев, в ужасе смотрел на горящий фитиль самодельной бомбы. Огонек торопливо полз по пропитанному керосином фитилю. Завиваясь, вверх поднималась струйка дыма.
Обжигаясь, Нестор стал торопливо, пальцами гасить фитиль бомбы. Справился. Чертыхнулся: фитиля осталось совсем немного.
Песня удалялась вместе с бричкой.
Хлопцы осторожно спустили курки револьверов. Пальцы дрожали. Лица в поту. Губы закушены…
И снова они ждали.
Между тем карета уездного почтового ведомства приближалась к балке. Кони бежали рабочей рысцой. Карета небольшая, с окошечками в дверцах. А под окошками изображения двуглавых орлов с охотничьими рожками понизу.
Правил лошадьми не просто кучер, а стражник с манлихеровским карабином за спиной. Рядом с ним восседал почтальон в синем, в фуражке с ведомственной кокардой и с «лефоше» в огромной кобуре. А внутри кареты, возле банковских сумок с деньгами, находился еще один стражник.
Карета, кренясь, начала спускаться в балку, и кучер, откинувшись назад, стал придерживать лошадей. Через несколько секунд она должна была поровняться с Нестором…
Нестор чиркнул спичкой, но она не зажглась… Чиркнул еще и еще… Наконец искристый огонек вспыхнул, и тут же дымно затлел уже обгоревший фитиль. Нестор выскочил из укрытия, подбежал к карете.
– Дядько! Дядько! У вас шось з колесом! – придерживаясь за карету, прокричал он.
Кучер выглянул, но заметил дымный след за бегущим рядом с каретой пацаном.
– А шо-то у тебе там дымыть?
– Та цыгарка! – объяснил Нестор. – Нате! И вы прикурить!
И он с трудом перевалил бомбу внутрь кареты, а сам сразу отскочил, упал на землю.
Взрыв показался оглушительным. От пороховой бомбы много шума, а еще больше дыма. Карета словно ударилась в каменный забор. Ее окутало темное облако. И в это облако, высыпав из кустов, стали стрелять хлопцы.
Оглушенный стражник, потеряв свой «манлихер», бросился на противоположную сторону дороги, в кусты.
Краем глаза его углядел Махно, побежал следом. Стражник карабкался вверх, подальше от дороги. Но он был немолод, плотен, тяжел, трудно было ему совладать с юрким Нестором. Шаги преследователя звучали уже совсем близко.
И тогда стражник остановился. С края балки хорошо просматривалась вольная безлюдная степь. Кричи – не кричи, ни до кого не докричишься.
Он обернулся и увидел перед собой малорослого юнца с револьвером в руках. На мгновение в его глазах вспыхнула надежда.
– Хлопчик, не надо вбивать… визьмить гроши, там багато… у мене диточки таки, як ты…
Но в лице подростка не было признаков жалости.
…Шаровский между тем, забравшись в наклоненную карету, извлекал из-под мертвого тела грузного стражника кожаные почтовые сумки. Сорвал с одной пломбу, торопливо выхватил две пачки ассигнаций, воровски сунул за ворот рубахи. Стал выбрасывать сумки на землю…
Раздвинув кустарник, Махно спустился на дорогу.
Семенюта посмотрел на бледное лицо Нестора, протянул ему баклажку:
– Попей.
Махно пил, будто век испытывал жажду. Баклажка стучала о зубы.
Смешавшийся с остатками тумана дым только-только начал медленно рассеиваться…
В Гуляйполе они добирались кружным путем, глухими малоторными дорогами. Объезжали стороной даже небольшие хуторочки.
Почтовые сумки спрятали в старой кузне. Охранять их до вечера оставили Марка Левадного. И лишь когда наступили сумерки и обезлюдело село, Нестор и Андрей Семенюта осторожно, огородами, перенесли их в хату Антони. Вольдемар принялся считать деньги. Пересчитав и проверив все бумаги, что лежали в сумках, откинулся на стуле, распрямляя от долгого сидения спину:
– Тридцать восемь тысяч. – Но в его голосе вопреки ожиданиям Нестора и Семенюты не было удовлетворения.
– Шо, опять мало? – огорчился Нестор.
– Не в том дело.
– А в чем?
Антони коротко взглянул на них темными печальными глазами, улыбнулся:
– Дебет с кредитом не сходятся. Считаю, считаю… По сопроводительным документам должно быть сорок тысяч. Куда делись две тысячи?
– И шо, це так важно? – спросил Семенюта.
– Просто думаю: куда они могли подеваться? На хлопцев грешить не хочу…
– Може, охранники? Одна сумка, я замитыв, была не запломбирована, – сказал Семенюта.
– Пломба валялась на земле. Я подобрав та подальше в бурьяны закынув, – вспомнил Нестор и бодрым тоном попросил: – Ну не портьте вы нам всим радость, Вольдемар Генриховыч! Плюньте!
– Плюну, – согласился Антони. – Что еще остается?
Но выражение озабоченности еще некоторое время оставалось на его лице.
Окна в хате были занавешены. Ярко светила лампа.
Нестор, Антони и Семенюта смотрели на пачки ассигнаций, лежащих перед ними. Невиданная сумма денег!
– Друзья мои, – тихо сказал Антони. – Дал бы я вам денег на добрую жизнь, да нельзя. Все, что можем, отдадим на борьбу!
Несколько пачек Антони пододвинул к Семенюте:
– Эти спрячь. Надо отпечатать в Александровске прокламации. А то ведь что может получиться? Оружие привезу, а взять его будет некому… Надо взволновать людей, унавозить почву!.. – Он встал во весь рост и почти декламировал: – Когда люди будут сагитированы, возбуждены, они примут в свои руки и наше черно-красное знамя, и оружие. Мы сотворим здесь то, чего еще никто не смог до нас. Мы построим первую в России коммуну! Гуляйпольскую!
Махно смотрел на Антони с восхищением.
…Через три дня режиссер назревающих жарких спектаклей уехал в Вену. Уехал тихо, без провожающих, якобы к заболевшему брату. На прощание сказал:
– А вы, друзья, продолжайте действовать! Антрактов быть не должно!
Глава одиннадцатая
На станции Гуляйполе, в комнате телеграфиста, где постукивал буквопечатающий аппарат Юза, кроме телеграфиста находились еще двое: пристав Карачан и его помощник, урядник Яким Лепетченко.
– Ну, что там? – нетерпеливо спрашивал пристав у телеграфиста.
Тот не отвечал. Он был всецело занят исправлением механизма, который мял ленту. Оторвав измятый кусок, Карачан подошел поближе к свету, прочитал вслух:
– «…сообщи когда прилетишь к своей ненаглядной птичке»… Тьфу ты, черт! Тут земля под ногами разверзается, а они…
– Осмелюсь доложить, эта барышня – дочь управляющего Екатерининской железной дороги, – с усмешкой пояснил телеграфист. – Сегодня это уже третья юзограмма. И каждую мы с нарочным отправляем в имение Данилевских. Молодому пану.
Пристав издал злобное «кх-гм» и повернулся к темному окну. Там, за окном, бегал луч прожектора, мелькали огни, вздыхали паровозы, суетились люди.
– Из Бердянска «пассажир», – заметил Яким Лепетченко. – Раньше времени… Пойти поглядеть?
– На то жандармы, – ответил Карачан. – Нам своей доли – выше крыши.
Наконец застучал аппарат. Телеграфист радостно повернулся к Карачану:
– Катеринослав… Служебное!..
Пристав нетерпеливо рвал ленту, читал по кускам:
– «…положение губернии весьма беспокойное забастовки Екатеринославе Луганске Мариуполе Александровске имеют место вооруженные грабежи убийства должностных лиц казаки заняты наведением порядка выделить вам сил охраны возможности нет напоминаю состояние вашего сельского уезда довольно спокойное грабежами бандитизмом можете справиться своими силами если соответствуете должности… завтра губернии вводится особое положение… помощник губернатора Рылеев…»
– От так! Дослужился! – Карачан скомкал ленту, но, опомнившись, положил ее в карман, повторил с сарказмом: – «Если соответствуете должности».
Затем он долго смотрел на Лепетченко, как бы оценивая своего помощника. Лицо у того было безмятежное, спокойное, словно все происходившее вокруг к нему никоим образом не относилось.
– Это и тебя касаемо. С грабежами и бандитизмом предлагають справляться своими силами! А кого ты поймал? Кого взяв на подозрение? – набросился Карачан на Лепетченко. – У нас под носом орудують! Похоже, недоделки якие-то. А мы…
Яким, немолодой уже урядник, не зная, что ответить, вытянулся «во фрунт», ел глазами начальство.
– Спать не будете! Бегать будете, як петух за курицей, – продолжал злиться Карачан. – Но грабителей найдете! – И ядовито добавил: – «Если соответствуете должности»!
В тот же вечер Яким провел душеспасительную беседу с сыновьями.
– В селе шо творится! Граблять, убивають! Вы ж день и ночь гуляете. Може, шось бачилы? Чи слыхали? Так докладайте батьку, сынки! Батьку! Бо вин вам на хлеб заробляе!
Сыновья стояли навытяжку. Но их лица были непроницаемы.
Хата у урядника бедная, как и иные крестьянские хаты.
– Мовчите?
– Так ничого такого, тату, не бачилы, – тихо сказал Сашко.
– И не слыхали, – добавил Иван.
– Выгонят меня с работы – з торбами по свету пидем. И вы, и я с вамы. Милостыню просыть.
– Та шо ты такое говорыш! – испуганно закрестилась мать.
– Говорю те, шо знаю. – Лепетченко сел за стол, прикрыв лицо руками. – Ще на памяти, як коротконоги японци весь наш флот позорно потопылы. Тепер нова напасть: Москва против царя пиднялась. И Одесса… Все надиявся, шо до нас це не дотянется. Дотянулось! – Он повернулся лицом к иконе, бухнулся перед нею на колени: – Господи! Дай нам сил…
– И вы, диты! И вы! – обратилась к сыновьям мать. – Рядом з батьком!
Но сыновья глядели прямо перед собой. Они были детьми уже другого мира. Для них уже не существовало ни царя, ни Бога.
Нестор с Андреем собирались пробыть в Александровске неделю, а справились за два дня. И сейчас, довольные сделанным, возвращались в Гуляйполе.
Зеленый вагон, полный рабочего и крестьянского люда, весь в махорочном дыму, покачивал Семенюту и Нестора. Кругом стоял людской гомон.
Матросик с пустым рукавом, подвязанным на сгибе шнуром, рассказывал взволнованным, но приглушенным голосом:
– …Благородие кричат: «Командор! Почему недолет?» А мы при полном картузе и также при полном угле возвышения. – Матросик обвел глазами соседей, гордясь своими артиллерийскими познаниями. – А япошка садит по нам, аж броненосец трясется! Тут как раз и вдарило нам в барбет…
Жандарм с бляхой на груди и двое солдат (папахи, винтовки со штыками) шли по вагону, переступая через сидящих в проходе. Взгляды их останавливались на багаже: клунках, корзинках, мешках, сундучках.
Заставили рабочего открыть сундучок, но ничего не обнаружили, кроме инструментов.
Семенюта и Махно, ехавшие без поклажи, не привлекли их внимания. Но возле морячка они остановились. Рассматривали его пристально. Морячок показал им пустой рукав:
– Вот мой документ. Японцы дали. Без всякого срока действия.
Слушавшие моряка смотрели на патруль угрюмо.
Жандарм и солдаты последовали дальше.
На каком-то перегоне Махно и Семенюта стали пробираться к выходу. По пути наклонились к сидящей близ прохода бабе:
– Отдавай наше сало, тетка Маруся!
Баба достала из корзинки, из-под сидящих поверху двух кур, сверток, отдала его.
– Спасибочки.
Махно зашел в вагонный клозет, выгнав оттуда пьянчугу с цигаркой во рту:
– Невтерпеж, земляк!
Там он развернул сверток, достал прокламацию. Оглядел клозет и подсунул прокламацию под тонкую деревянную планку, прибитую на уровне глаз.
«Селяне! Обездоленные хлеборобы! Пора отбирать у разжиревших панов землю! Это можно сделать только силой оружия!.. – И внизу так же крупно: – Союз бедных хлеборобов».
Выйдя из клозета, Нестор весело подмигнул Семенюте. Они протолкнулись в тамбур, где за спинами мужиков возвышалась папаха солдата с винтовкой.
– Пропусти, браток, – сказал Семенюта солдату. – Станция «вылезай».
– До станции ще километрив пять, – проворчал солдат.
– А нам тут ближе.
Внизу проплывали заросли лозы, блестела речушка.
Они спрыгнули на песчаную насыпь…
А вечером Махно и двое его друзей – Семен Каретников и Шмерко Хшива с привезенными из Александровска листовками крались у самых плетней, стараясь держаться в тени.
Лениво взлаивали собаки, где-то наяривала гармошка.
Время от времени Махно доставал из-за пазухи две-три листовки, передавал их Семену и Шмерко. А те легко перемахивали через плетни или проходили в дворы через калитки, если не закрыты, – и возвращались уже без бумажек.
Иной раз хоронились от прохожих за деревьями. Случались и неожиданности.
Рабочий с завода Кернера, пошатываясь, вышел прямо на Нестора. Нестор издали узнал его, поэтому не стал прятаться.
– Нестор, ты? – спросил рабочий. – Шо это вас на наш край занесло?
– Гуляем. Возьмы бумажку, Тарасович.
Рабочий взял листовку:
– На курево?
– Сперва почитай.
– Начитався я цього, когда в Луганськи робыв… Шо толку?
– Буде толк, Тарасович! Буде!
Они расстались, махнув друг другу руками.
Потом хлопцы остановились у добротного забора, с той стороны на них стал бешено лаять пес.
– Сюда не надо, – сказал Шмерко. – Кулак, зараза… Я у нього когдась коров пас.
Пошли дальше.
Из узенького переулка вышли двое полицейских. Они были вооружены не только шашками, но и карабинами.
Парни нырнули в тень, но поздно. Полицейские уже заметили их.
– Хлопци, тикайте! – приказал Махно. – И прокламации прихватить! – Он передал приятелям пачку листовок.
Те замешкались, не хотели оставлять товарища.
– Тикайте, кажу! Я вас прикрыю!
Семен и Шмерко перемахнули через плетень, побежали по чьему-то саду, только затрещали кусты. Махно рванул в другую сторону.
– Стойте, сукины сыны! – Один из полицейских, по прозвищу Бычок, снял с плеча карабин, побежал за Нестором. – Стой, бо стрельну!
И выстрелил.
Нестор на бегу вынул из-за пазухи револьвер и, пригнувшись у забора, выстрелил в ответ.
Полицейский охнул и, схватившись за плечо, опустился на землю. Его карабин, звякнув, упал рядом.
– Ты чего, Бычок? – наклонился к нему напарник.
– Попав, зараза! – поморщился от боли Бычок и показал напарнику красную от крови ладонь.
Махно во всю прыть несся по улице и буквально нос к носу столкнулся с крупным немолодым гуляйпольцем, забойщиком скота Гнатом Пасько. Услышав выстрелы, тот из любопытства вышел со двора на улицу.
– Нестор? – Гнат заметил у бегущего парня оружие. – Це ты тут фулюганыш, артист?
Гнат решил, что хлопцев пугнули в чужих садах, и они разбегались. А револьвер – игрушка, вылитая на заводе.
– А ну кинь тот пугач!
И тут нервы у Нестора сдали. Он дважды, не целясь, пальнул в Гната и исчез в темноте.
Встретились хлопцы в кузне: Нестор, Шмерко и Семен Каретников. Разожгли небольшой костерок. Каждый рассказал о том, как уходил от погони.
– А ты точно его убил? – спросил Шмерко.
– Не знаю… Два раза стрельнул, – хмуро ответил Нестор.
Они жевали хлеб, жарили на огне кусочки сала.
Шмерко и Семен уважительно и с некоторым страхом поглядывали на Нестора, который мрачно глядел на пламя догорающего костра.
– Черт его вынес, дядька Гната… Не хотив я. А он: «Нестор, Нестор! Кинь наган!» – оправдывался Нестор срывающимся голосом.
Огородами он пробрался к хате соседки. Как и ожидал, увидел возле хаты Настю.
– Ты чого не спиш?
– Так десь стрилялы.
– Пиды до нас, глянь, може хто чужий в двори, – тихо попросил Нестор. – И в оконце на всякий случай загляны.
– Поняла, – тоже перешла на шепот Настя и исчезла.
Тишина висела над Гуляйполем. Лишь изредка где-то взлаивали собаки. Пели девчата.
Возвратилась Настя.
– Чужих никого, – прошептала она. – Ваши сплять… А чи не вы це стрилялы?
– Та ни! Я не слыхав! Може, тоби шо померещилось?
И Махно ушел к себе домой. Настя смотрела ему вслед.
А в земской больнице, в палате, где лежали раненые полицейский Бычок и забойщик скота Гнат Пасько, в эту позднюю пору горели две керосиновые лампы. Они освещали белые стены, украшенную высохшими цветами икону в углу и несколько пустых кроватей с голыми матрасами.
Здесь были врач в окровавленном халате и фартуке, пристав Карачан и урядник Лепетченко.
Грудь могучего Гната была перевязана полотняными бинтами, сквозь них проступили пятна крови.
Карачан наклонился к раненому:
– Так хто это был, Гнат? Ты узнал его?
Гнат ответил не сразу: то ли размышлял над чем-то, то ли ослаб от потери крови.
– Так хто? – Пристав, обернувшись, сделал знак уряднику и врачу, чтобы те тоже наклонились к Пасько. – Хто это был? Ты ж его разглядел?
– Чего ж… Розглядив.
– И, конечно, узнал?
– Я в Гуляйполе пошты шо всех знаю.
– Так хто ж это был?
Пасько снова долго молчал, потом тяжко выдохнул:
– Замордуете пацана. Загробыте.
– Жалеешь?
– Жалию.
– А он тебя не пожалел. И внуков твоих не пожалел.
– Бог ему судья. Не люди… Я слыхав, в нього первого стреляли. А он уже вроде як оборонявся.
– Вот что, Пасько! – начал выходить из себя Карачан. – Нам не скажешь, в Александровске с тобой не так поговорят. Там и в чем не виноват сознаешься.
– Це я знаю.
– Ну, так и не вынуждай нас.
Гнат снова замолчал, словно собирался с силами. Или решал неразрешимую задачку: сказать – не сказать.
– Там могут вылечить, а могут и не захотеть. Есть желание жить – сознаешься. Долго будешь упираться – другая цена будет твоим словам. Могут даже судить тебя… за недонесение. А то и за соучастие, – стращал Гната Карачан.
– Махно, – наконец выдохнул Гнат.
– Повтори!
– Нестор Махно… безбатьковщина… всю жисть в наймах…
Карачан выпрямился.
– Все слыхали? – спросил он и с торжеством в голосе заявил: – Нестор Махно! Больше этого имени на Гуляйпольщине вы уже никогда не услышите! В Сибири, на каторге згниет!
Глава двенадцатая
В тесной комнатке полицейского участка стены были облуплены, окно зарешеченное. Солнечные пятна лежали на стене. Свет слепил Нестору глаза. Его почти прижали к стене тяжелым обшарпанным канцелярским столом. Напротив сидел такой же массивный, как стол, круглолицый пристав Карачан.
– Ну, не тяни, Нестор! Не тяни! Признавайся! А я запишу, шо, мол, явився самолично, добровольно… – На грубом лице Карачана светилась прямо-таки отеческая доброта. Голос тихий, почти ласковый. – Шо, мол, по молодости своих лет… чи по несознательности…
Махно молчал, но широко раскрытыми глазами смотрел на пристава, словно бы силясь понять, о чем он говорит.
– Ну, признавайся! Откуда у тебя, до примеру, револьвер? Де ты його спрятав? Хто тоби його дав? С кем ще ходыв на преступления?
Нестор удивленно хлопал ресницами и не раскрывал рта.
– Ну хорошо! Я тебе кое-шо по секрету скажу, – понизив голос почти до шепота, наклонился к хлопцу Карачан. – Тому, хто сообщить подробности про ограбление кареты, обещано вознаграждение… сто рублив! Сто! От и подумай! Матери своей ци гроши принесеш! Я ж понимаю, жисть ваша бедная…
– Золотом? – нарушил молчание Нестор.
– Шо? – не понял Карачан.
– Сто рублив – золотом? Чи цымы… ассигнациямы?
– Золотом, золотом! – обрадовался Карачан. – Ну, говори! Выкладай все, шо знаешь! Як у попа на исповеди!
– Поняв, – согласился Нестор. – Говорыте: як на исповеди? А де ж тоди Священне Писание?
– Та ты рассказуй! Тилькы честно!
– Без Священного Писания не можу. Бо не повирыте.
– Поверю, поверю! – торопливо пообещал Карачан.
– Ни! – настаивал Нестор.
– Баланюк! – обернулся к двери Карачан. – Неси сюда Евангелие.
– Так нема! – донеслось из коридора. – А Псалтырь не подойдеть? Псалтырь десь був!
– Як насчет Псалтыря, Нестор?
– Яке ж то Священне Писание?..
Карачан вновь обернулся к двери:
– Баланюк! Хоть из-пид земли достань Евангелие!
И пока Баланюк носился в поисках, Карачан продолжал беседу с Махно. Он уже не сомневался в успехе, но на всякий случай дожимал парнишку.
– Ты хоть представляешь соби, шо таке сто рублив золотом? Десять червонцев! Хату нову можно купить чи коней… и братам старшим земли прыкупите чи в аренду…
Появился взмыленный Баланюк, положил перед Нестором Евангелие.
– Ну, давай! Говоры! – нетерпеливо подстегивал Нестора Карачан. – А я буду запысувать. Шоб, значить, все було по закону.
Нестор пригладил волосы, откашлялся и замер, как бы собираясь с мыслями.
– Ты руку на Писание положи, – подсказал Карачан.
– Праву чи леву?
– Та любу! Любу! Говори вже! – едва не взвыл от нетерпения Карачан.
Нестор положил руку на Евангелие и, опустив глаза, тихо заговорил:
– Було! Виноватый! Бес попутав…
– Ну-ну! Россказуй! Молодец!…
– В сад до дядька Нечипаса за грушамы лазили. И до дида Кирика… до нього за яблуками…
– Ну, дальше! Дальше!..
Нестор покаянно вздохнул:
– У пана Данилевского петуха вкралы… Старый був петух, жылистый. Мясо як резина. А пан його на развод купыв, думав – молодый. Обмухлевав хтось пана…
– Ще шо? – холодно спросил Карачан, он уже начал понимать, что парнишка попросту издевается над ним. – Шо ще?
– А все!.. Не, ще вспомныв. В прошлом годе горшки у дида Довжука укралы…
Но Карачан уже отложил в сторону перо:
– Ты про револьвер расскажи. Про то, с кем почтову карету грабил?
– Та вы шо! Яку карету? Який револьвер? – неподдельно удивился Нестор.
– Яблуки, значит?.. Петуха? – Карачан прошел к двери.
– И ще горшки, Иван Григорович! Ей-бо, не брешу!
– Баланюк! Лепетченко! – позвал Карачан.
Двое полицаев вошли в комнату.
– Покажить цьому молокососу, шо таке «особое положение в уезди». Но не в морду, бо в Александровске его ще следователь по особым делам буде допрошувать. И ногами не того… а то ще убьете.
Нестора увели.
Карачан подошел к окну, стал смотреть на улицу. День был осенний, но жаркий, солнечный. Гуляйполе жило своей неспешной будничной жизнью. Вот прошла баба с ведрами на коромысле… проплыла мажара, груженная сеном… промчалась на лозинах, изображая всадников, ватага мальчишек…
За спиной Карачана, за тонкой стеной, слышалась возня, стук падающей мебели, сопение, выдохи… но ни криков, ни стонов…
– Неси воду! Ведро! – раздался голос Баланюка.
Карачан забеспокоился: как бы не забили пацана насмерть. Прошел из кабинета в соседнюю комнату. И увидел, как Баланюк принял у Лепетченко ведро и резко вылил воду на лежащего на полу Махно.
Нестор привстал. Струйки крови стекали из угла рта. Лицо не было тронуто.
– Нутро отбылы, заразы! – прохрипел он.
– Ничего, до петли доживеш, – ответил за всех Карачан. И отвернулся, ушел.
– Вас первого… раньше, чим мене… – прерывающимся голосом бросил вслед приставу Махно.
Баланюк развернулся и тяжело, со всей силой, ударил Нестора ногой. Хлопец на полу затих…
Под вечер усталый Яким Лепетченко вернулся домой. Сердито громыхнул дверью.
Жена с рушником, как вестовой, встала у рукомойника. Яким молча умылся, сел за стол, принялся обедать. Борщ был пустой, без мяса, но густо заправленный сметаной. Жена тихо ставила на стол миски, старалась не стукнуть, ничем не напомнить о себе.
Иван и Сашко знали, что Нестора арестовали. Они встали возле стола и поглядывали на отца, ожидая его рассказа. Но отец был нем как рыба.
И тогда Сашко не выдержал, попытался дознаться:
– Ну, шо там, тато, з Нестором?
– А вам шо за дело?
– Та товаришувалы ж…
– Ну и мовчить про свое товаришування, якшо не хочете на каторги очутыться, – тщательно вычищая горбушкой сковороду, угрюмо посоветовал отец. – Наший пристав пан Карачан и по-доброму з ным – мовчить. И бьють, а воно, зараза, опять мовчить.
– И вы былы?
Отец долго ничего не отвечал, потом резко оттолкнул от себя сковороду. Упала со стола и разбилась чашка с молоком. Урядник вскочил, зло закричал:
– А вы шо думали: батьковскый хлеб на води замешен? А вин, случается, и на людских слезах, и на крови! Служба така!
Затянув ремень и поправив револьвер, отец ушел из дому, вновь громыхнув дверьми.
– Шо це з батьком? – просунула голову в кухоньку мать.
– Видать, на служби непорядок, – ответил Иван.
Кошка, прошмыгнув в кухоньку, начала слизывать разлитое молоко.
В старой кузне собралась вокруг костра вся махновская ватага: Федос, Каретник, оба Лепетченки и влившийся в их компанию Хшива. Старший среди них был Семенюта.
– Батько говорять: бьють його. Сыльно бьють. А вин мовчить.
– Так Нестор же! – одобрительно произнес Федос. – На нашу выручку надеется!
– Знать бы – як?
– Напасты на участок, – предложил Каретник.
– Вчора участок четверо охранялы, – сказал Иван Лепетченко. – Батя и еще трое. И пристав Карачан два раза за ночь прыходыв…
Андрей Семенюта, ворочая угольки костра, вслушивался в разговор.
– Ну, допустим, сдурели мы и напали на участок, – вступил наконец он в беседу. – С нашим-то оружием? Нестора застрелят, а на нас спишут.
Все молчали. Потрескивали в костре сучья.
– А и освободым, так шо с того? В два-три дня поймают, – продолжал Семенюта. – Надо бы что-то похитрее придумать, позаковырыстее.
– Шо?
– Если б я знал.
Еще помолчали.
– Доказать бы якось, шо не вин винуватый, – предложил Щусь.
Хшива хмыкнул:
– Свидетели! И Карачан уже все на бумажки позаписував. Ну, все, шо свидетель рассказав…ну, тот… Гнат Пасько. Про револьвер, про лыстовки.
– Это понятно, – согласился Семенюта, пламя костра играло на его напряженном лице. – Скорее бы Антони возвертался! Было бы з кем посоветоваться.
– А може… може, як-то показать, шо це совсем и не Нестор ци… як их… прокламации клеил? – предложил Федос. – А то шо получаеться? Нестор був на воли – булы листовкы, Нестор сидыть – и листовкы не появляються. Не надо велыкого ума, шоб додуматься, шо листовки – дело рук Нестора.
– Ну-ну, продолжай, – заинтересовался Семенюта.
– Сьодня ж ночью приставу на хату наклеить… и сельскому голови…
– И ще на базари! – вставил Каретник.
– Мы на полицейскому участку попробуем, – сказал Иван Лепетченко. – Вечерю батьку понесем…
– Не рискуйте, – нахмурился Семенюта. – Вам пока надо от нас подальше держаться. А то будет и вам горе, и вашому батьку… в случай чего.
– Мы осторожно.
– Листовки шо? Бумажки! – засомневался Хшива.
– Не скажы… Може, хоть трошки од Нестора биду одведем. Та й им буде причина подумать, шо це не Несторова робота.
В проеме наполовину обрушенного окна появилось чумазое личико Насти: видимо, она давно слушала мальчишечий разговор.
– Вы й мени ти бумажки дайте. Я тоже десь наклею.
– Ты дывы! Це ж надо: никуды од неи не сховаешься, – рассердился Федос. – А ну брысь! И шоб бильше мы тебе тут не видали!.. Шпионка!..
Листовки хранились здесь же, в кузне, в потайном месте, известном только нескольким самым близким и верным друзьям Нестора – Федосу Щусю, Семке Каретникову, Тимошу Лашкевичу. Разобрав листовки, хлопцы разбрелись до вечера.
В сумерках к Якиму Лепетченко, дежурившему возле полицейского участка, пришел Сашко с узелком в руках:
– Вечеря, тато!
– Спасыби. И – додому! – принимая узелок, приказал Яким. – Не шлёндрай по селу, не то время! «Особе положение»!.. А Иван де?
– Счас пидийде. З дружками своими встрелся.
Между тем Иван, одетый во все темно-серое, пригибаясь, прокрался почти к самой входной двери участка и, торопливо смазав клейстером листовки, прижал их к стене.
…А Яким продолжал разговаривать с сыном.
– Эх, а було ж время. Тыхо, мырно! И от – дожылысь: царь им не нравиться, царя хотят скинуть, – жаловался он. – Ну, не буде царя, и шо? Сало у всих появиться? Откудова?
Из темноты к ним подошел Иван:
– Доброго вечора, тато!
– Може, кому и добрый, – проворчал Яким. – Додому, сынки! Додому! И не шастайте в потемках, як ти конокрады.
Хлопцы скрылись в темноте.
Яким закурил и неторопливо пошел обходить участок.
А рано утром, когда село оглашалось криками третьих петухов, мычаньем коров и хлопаньем пастушьих бичей, идущие по своим делам селяне заметили на домах розовые листы с крупными, не читанными доселе в мирном Гуляйполе словами. Звали грамотных. Думали, новый царский указ.
На базаре, возле трактира, несколько человек слушали, как грамотей по складам читает, не вникая в суть: «Долой царя-кровопийцу… долой помещиков…»
Вдруг, поняв смысл написанного, грамотей осекся, растерянно посмотрел на столпившихся вокруг людей. А они уже гомонили:
– Ох ты, як взялысь за царя!
– Хто?
– А бис його знае.
– И в Москви, кажуть, таке. И в Киеви…
– Не таке. Там стриляють.
– Може, й до нас докотыться?
– А тоби хочеться?
– Та хай! Хужее не буде!
А немного подальше листовки наклеили прямо на хату местного головы.
«Заводы – рабочим, панскую землю – селянам…» – читали прохожие.
– А нашо мени завод?
– Землю бери.
– А хто ж мени ее дасть?
– На пана не надийся, не дасть. Читай лучшее, може, там написано, як паны будуть з намы землею дилыться.
Пристав Карачан заметил листовки на стенах и даже на двери полицейского участка. Клей был хороший: трое нижних чинов с трудом, по сантиметру, отдирали листовки от дверей. Со стен сняли легче. Кто-то отделил их ножом от побелки. Одну Карачан спрятал как вещественное доказательство. Но сначала прочитал две строчки:
– «Миром богатеи ничего народу не отдадут! Доставайте оружие! Готовьтесь силой отобрать у заводчиков и помещиков по праву принадлежащее вам!..» Чуете, шо готовыться?
– И колы воны, заразы, ухитрилысь? – сердито проворчал Баланюк.
– З вечора все було тыхо. Видать, под утро, в твое дежурство, – огрызнулся Лепетченко.
– Убью цю Махну! – рассвирепел Баланюк. Был он жилистый, смуглый, поросший черным волосом. – Усе знае, гад, а мовчить!
– «Махно, Махно»! – упрекнул подчиненных Карачан. – Да тут, я гляжу, уже полсела Махны!.. Сегодня ж! Слышите? Сегодня ж отправьте эту Махну в уезд. От греха подальше. Там и тюрьма покрепче, и охрана получшее!..
И они тут же начали собираться в дорогу.
– Выводь коней! Запрягай! – суетился Карачан. – Та не одну бричку!.. Две! Мало шо тем бандитам в голову прийде!
Подчиненные забегали, засуетились. Похоже, они решили ехать в Александровск полным составом. Только Бычок с перевязанной рукой покуривал на крылечке, наблюдал за суетой.
Баланюк вывел Нестора, у которого кисти были связаны за спиной.
– Стойте, я йому хоть врежу на дорожку, – поднялся с крыльца Бычок. – Россчитаюсь трошкы.
Махно повернулся к нему, ожег его взглядом, и при виде этих горящих ненавистью глаз Бычок остановился.
– Врезать и без тебе желающих хватае! – сказал Нестор и сплюнул Бычку под ноги сгустком крови.
Баланюк и двое подчиненных Карачана схватили тщедушного Нестора за руки и за ноги, уложили его в кузов брички, между сиденьями, как узел с бельем.
Пристав уселся впереди, рядом с возницей, на обитое кожей сиденье. Брички с полицейскими выехали со двора.
Ехали без приключений, пока дорогу не перегородило стадо. Кучер-полицейский ударами кнута стал разгонять коров.
– Р-розийдысь, заразы! – орал он.
Пристав Карачан настороженно крутил головой, словно ждал нападения бунтовщиков.
«Общественный» пастух, в соломенном брыле, с торбой за спиной, босой и оборванный, с нескрываемым ехидством спросил у проезжающих мимо полицаев:
– Шо, паны, ще десь карету грабанулы? От бида яка!
– Хочешь в наший карете покататься? – зло спросил Карачан.
И уже скрылось вдали стадо, исчез дерзкий пастух, а пристав все никак не мог успокоиться. Оглядывался, ворчал:
– Вконец роспустывся народ… Ще пять годов назад мог пастух шо-небудь таке соби позволыть? Та ни в жисть! А счас… На начальство глядыть, а шляпу, зараза, не снима!
– Бить надо без жалости, – отозвался Баланюк.
– Поздно, – сказал Карачан и, подумав немного, добавил: – Поздно спохватылысь!..
Запыленный, весь словно обсыпанный серой мукой, пристав докладывал своему начальству:
– Так что, Демьян Захарович, доставили этого… Махну… Обстановка в Гуляйполе складывается дуже неспокойна…
Исправник был строг, полон сознания своей значимости: как-никак должность почти полковничья, не чета сельскому приставу, человеку малообразованному.
– Что ж там у вас еще случилось? – спросил он.
Пристав оглянулся по сторонам, словно находился на людной улице, а не в кабинете, затем достал из кармана несколько листков, положил их перед исправником:
– Вот-с… по всему селу… прокламации вольнодумного содержания…
Исправник бросил короткий взгляд на листовки:
– Э, голубчик! У нас такого добра каждый день полно!.. Ловим!
– Так и мы словили. Думали, главного. А оны опять. И на базаре, и на сельской управе…
Исправник вздохнул. Подчиненный казался ему простоватым и наивным человеком. Село!
– У нас в Гуляйполе всегда тихо было. По-людски, – продолжал Карачан. – Ну, там выпье хто, жинку побье… не без того. Но шоб листовки? Против царя?..
– А может, не того поймали? – не без иронии спросил исправник.
– Ну, як же! З револьвером! Стрелял!
– Ну-ка, покажите мне вашего разбойника.
Карачан исчез и тут же появился с арестантом, придерживая его рукой, чтоб не упал.
Исправник свысока стал рассматривать Махно – жалкого, избитого и казавшегося сейчас ребенком.
Нестор не поднимал головы. Всю дорогу он, связанный, пролежал на дне брички, и теперь ему было явно не по себе.
– Это и есть ваш главный злодей? – усмехнулся исправник. – Действительно, тихое место Гуляйполе, если там такие бунтовщики. – И спросил у Махно: – Скажи, голубчик, это и в самом деле ты в полицейских стрелял?
Нестор отвечал, по-прежнему не поднимая головы:
– Брехня! То воны выслужуются! Настоящи злодии гуляють на свободи, а мене ни за шо – в тюрьму.
Исправник задумчиво смотрел на Махно. Трудно было поверить, что это закоренелый преступник и убийца.
– А на почтовую карету кто, по-твоему, напал? – спросил исправник.
– О! Уже и карету якусь прилипылы! А я на заводи цили дни. Коло печи. От и подумайте, останутся у мене сылы ще на шо-небудь?.. Це ж надо! Карета!..
Он сплюнул на пол перед собой кровью.
– Да как ты смеешь! – Пристав ударил Нестора по затылку, отчего у хлопца изо рта снова вылетел кровавый сгусток.
Исправник брезгливо поморщился.
– Прощению просим, – шмыгнул носом Нестор. – Тилькы пан пристав сильно былы мене ногамы. Видать, нутро отбылы.
– Хто? Я? – Карачан был поражен такой наглостью.
– Шо? Вже забулы?
– Ну шо ж ты, такая падлюка, брешешь! – возмущенно закричал Карачан.
Исправник бросил на пристава осуждающий взгляд, позвал конвоира:
– Уведите!
И, оставшись наедине с приставом, сказал ему сурово:
– Из Одессы приезжает следователь. Военный. Очень строгих правил. Будет допрашивать и твоего «разбойника». Придется попридержать его, пока поправится… Могут быть неприятности.
– Но як же… Мы ж старались для признания…
– Так «стараться» не надо… И смотри, если убедительных доказательств не будет, все может кончиться для тебя скверно. Тем более что это явно не главарь. Мальчишка. Романтик… И прокламации эти опять же… Не он же их напечатал. Значит, есть кто-то над ним. Этого бы судака вам выловить. А вы все за плотвой гоняетесь.
– Но есть же свидетели, Демьян Захарович! Не один, а двое! Своими глазами видели, як он стрелял. Даже пострадали от этого злодея!
– В этих свидетелях твое спасение от неприятностей, – сухо произнес исправник.
Демьян Захарович вздохнул. Ему бы пристава поумнее, пограмотнее. Но кто поедет в такую дыру, как Гуляйполе? Приходится мириться.
Нестора втолкнули в камеру Александровской тюрьмы. Она была полной. Некоторые спали прямо на полу, на тонких и грязных соломенных матрасах.
Махно исподлобья всех осматривал. И на него глядели. Сесть или лечь ему было негде, а он едва стоял на ногах.
Это немое знакомство длилось довольно долго. Камера изучала его, он – камеру.
Неожиданно с железной кровати соскочил разбитной, вертлявый малый, для которого тюрьма явно была родным домом. Он подошел к новичку:
– Ты с Гуляйполя?
– Ну! – с подозрением посмотрел на вертлявого Нестор.
– Шуруй за мной. – Он направился к лежаку, на котором полулежал какой-то рыхлый малый. – Ну-ка, Сало, ослобони человеку шконку.
Сало торопливо подчинился. В камере жили «по закону».
Махно закашлялся и деликатно сплюнул в ладонь кровавый сгусток.
– Не раскололся, – с уважением сказал вертлявый.
– Почем знаешь? – спросил Махно, со вздохом облегчения укладываясь на грязный матрас.
– Не били б так сильно. – Потом новый знакомец наклонился к уху Нестора: – Передали с воли, шоб ты кочумал. Ну, не кололся. Уходи в незнанку. Молчи, короче. Тебе вопрос, а ты: «Не знаю». Усек?
– Хто велел?
– Твои кореша! Они там, на воле, тумкают, как тебя из этой шкатулки высмыкнуть. Да ты меня не боись! У меня три ходки, я тут все знаю. У тюрьмы глаза большие и уши длинные. И про то, как вы, гуляйпольские, банковскую карету коцанули, мне дали набой… Знатный, базлают, пресс взяли. «Рыжье» или бумагу? Та без разницы. Все равно – орлы! – И протянул Нестору руку: – Мандолина. Это кликуха у меня такая. А ты?
– Нестор.
– А по-настоящему?
– И по-настоящему – Нестор.
– Ну, ладно. Лежи, оклемывайся.
Он ощупал Нестору живот и бок.
– Так… Понятно. Ребра сломали. А кончики тыкнулись в легкое… Ничо. Подправим… Эй, Сало, дай-ка полотенце!
Мандолина туго спеленал полотенцем стонущего Нестора, подвязал концы.
– Не вставай. Хлебово мы подадим. Лежи, пока снова потрошить не поволокут. А там – в незнанку! – И понизил голос до шепота: – Иду в долю. С твоим «рыжьем» мы им еще не такую революцию замастырим! Дым пойдет!
А тем временем в хате, что снимал Антони, снова собрался «военный совет»: братья Лепетченки, Хшива, Щусь, Каретников, Петро Шаровский и Тимош Лашкевич. Он единственный из всей братии считался грамотеем, окончил гуляйпольскую сельскую школу и даже поступил в гимназию. Был он молчаливый, немногословный, но иногда давал очень дельные советы и слыл среди хлопцев «головастым».
– Ну, и чего добились? – горячился Федос. – Нестора в Александровску тюрьму упекли. Вытяни его оттудова, попробуй!
– А мы их еще раз пуганем! – сказал Семенюта. – Мы их так наполошим, шо на суде им Нестор малой пташкой покажется…
– Все равно его на тюрьму засудять, – возразил Федос. – Ясно, шо свободы не дадуть.
– Еще не вечер! – не согласился Семенюта. – Подумаем.
И наступило молчание.
Неровно горела на столе восьмилинейка. Окна были занавешены. Никакие предложения, даже самые сумасбродные, не шли в голову.
Но в разговор неожиданно вмешался Шмерко Хшива.
– Я вот шо думаю – все дело в свидетелях, – тихо сказал он.
– Ну и что?
– Их надо поубивать.
Ватага с удивлением посмотрела на Хшиву. Худенький, остроносый, с большими и грустными «библейскими» глазами, он вовсе не был похож на убийцу. Но в его приговоре звучала сила и категоричнось.
– Если можно, доручите это мне, – добавил он.
Федос насмешливо хмыкнул. Заулыбались и остальные. Но Хшива пояснил:
– Самое вредное для Нестора – свидетели. И, конечно, пристав. Не будет их, не будет и суда… А Нестор никогда не признается. Выпустят!
Семенюта шевелил губами, словно пробовал идею на вкус.
– Ай да Шмерко, ай да еврейская голова! – наконец одобрительно произнес он.
– А хто сказав, шо суда не буде? – спросил Тимош Лашкевич.
– Ну как же! Свидетелив-то нету! – отстаивал свое Хшива.
– Зато бумага есть! По бумаги засудять!
– У Тимоша тоже логика, – согласился Семенюта. – От насчет пристава, тут Шмерко, пожалуй, правильно думает. Карачана все равно давно надо было убирать, тут вопросов нема. А на дядька Гната Пасько у меня рука не поднимется. Простой селянин, да еще и детей полдюжины.
– Ну, а полицая Бычка? – спросил Шаровский и горячо добавил: – Я б його самолично…
– Бычок без году недиля в полицаях ходит. Раньше у Кернера в столярке работал, – пояснил Семенюта. – Ни рыба ни мясо. Крика много, а вредности мало…
– Приехали! – разочарованно выдохнул Хшива.
– Подумалы – приехали, – заключил Семенюта. – Тут все не так просто. Поубывать свидетелей – не фокус. А шо дальше? В суде сразу ж додумаються до того ж, шо и мы. Они не дурнее нас… Не, не будем спешыть. От днями возвернеться Антони, с ним будем совет держать. Он грамотнее нас, может, что-то дельное и подскажет.
Глава тринадцатая
А спустя три дня, солнечным вечером, они ждали на станции поезда. Стояли в сторонке, все той же кучкой. Гуляйпольцев на станции всегда было много: кто приходил сюда подзаработать грузчиками или носильщиками, а то и просто так, на поезда посмотреть, на приезжих и отъезжающих. Так что компания гуляйпольских хлопцев здесь никаких подозрений ни у кого не пробуждала. Выделялся среди них своим богатырским ростом Петро Шаровский. Видимо, на него как на носильщика была главная надежда.
Пыхтя, окутываясь паром, локомотив втащил на станцию состав. И сразу все, кто был на перроне, разом забегали. Лишь ватага во главе с Семенютой осталась на месте.
– Якый вагон? – спросил Федос.
– Вон тот, красивый! – указал Семенюта на сине-желтый вагон класса «микст» с неизменными торжественными орлами под окнами и с надписями «Первая Екатерининская железная дорога». Такой красавец вагон был единственным на всей дороге и постоянно находился в пути: либо катился из Бердянска в Вену, либо, наоборот, возвращался из Вены в Бердянск, богатеющий с каждым годом азовский порт.
Из сине-желтого вагона неторопливо стали выходить пассажиры…
Осторожно, поддерживаемый проводником, по ступенькам спустился представительный толстяк, с ним супруга в дорожной шляпке, с собачкой на руках…
Лихо соскочил с подножки пожилой военный с длинной, не по росту, саблей на боку. Этот, надо думать, прибыл в командировку или на короткую побывку домой.
Неуклюже, бочком, осторожно ступая, слез усатенький джентльмен в котелке…
Седобородый вальяжный господин с саквояжиком, в дорожном плаще с бархатными отворотами, с сигарой во рту, оглядел платформу, ни на ком не задерживая глаз. По виду крупный промышленник, владелец завода или даже нескольких. Его проводник особенно почтительно взял под локоток. И было зачем: серебром блеснула рублевая монета, переходя из руки в руку.
Парни растерянно переглядывались: Антони не было.
Вот спустились на перрон дама с горничной… Священник… Еще две дамы… И все. И больше никого. Остальные, видно, ехали до Бердянска.
– Може, вагон перепуталы… чи случилось шось? – шепотом спросил Федос у Семенюты.
Семенюта не ответил. Он тоже был взволнован, но старался не подавать виду.
Промышленник между тем направился к багажному вагону, откуда поездные носильщики в форменных фартуках, с бляхами на груди, уже выносили несколько тяжелых, заграничной работы заводских ящиков с крупными надписями по-немецки и по-русски: «Обращаться с осторожностью», «Мануфактурное производство заводов “Зингер”». Вокзальный жандарм в кепи на французский манер, украшенном отливающим на закатном солнце орлом, бросил взгляд на господина, на ящики и проследовал мимо.
А господин с сигарой как будто только сейчас заметил компанию подростков.
– Эй, огольцы! – басовито крикнул он. – Кто хочет заработать?
– Я поторгуюсь, – предложил Федос. – А вы пидождить пока там, под тополями.
– Эх! – раздосадованно сбил картуз набок Семенюта. – Ладно. Иди.
Федос тут же оказался возле господина.
– Ящички пиднесты? – спросил он, примеряясь к грузу. – Три… пять… шисть ящикив? Три рубли-с.
– У вас, однако, и цены!
– Це ще й дешево.
– Три рубля! Надо же!
– Но-но, дядя! Попридержи коня! – уже начал сердиться Федос.
– Грабитель! Капиталист! – Господин рассмеялся, приблизился к пареньку и негромко, но уже знакомым голосом приказал: – Зови хлопцев, Федос! Да побыстрее!
Федос даже рот открыл от изумления. Но постарался скрыть радость, коротко, в два пальца, свистнул.
– Дурной, чи шо? – рассердился Семенюта и не тронулся с места.
– Та то ж Антони! – толкнул его в бок сообразительный Шмерко. – Багаж приехал!
…Хлопцы, как муравьи, облепили ящики, весело потащили их за палисадник, к пристанционной площади. Рослые Шаровский и Щусь несли каждый по ящику. Тощенький Тимош Лашкевич еле ковылял с саквояжиком, который тоже, видать, был нелегок. Семенюта шел сзади, покрикивая на хлопцев, как артельщик.
На площади их ждали две телеги. Свалив груз в кузова, они уселись сами…
И лишь вдали от станции господин наконец избавился от бороды, усов, сбил пудру с «посеребренных сединой» волос – и стал Вольдемаром Антони. Обнялся с Семенютой, с Федосом, приветливо махнул рукой остальным.
– Ну, рассказывайте, что у нас тут творится?
– Махно арестован, – сообщил главную новость Семенюта. – Допрашивают крепко. Молчит.
Тень пробежала по лицу Антони:
– В Александровске?.. Там мастера.
Еще засветло они добрались до хутора Тернового, состоявшего из одной-единственной крытой соломой хаты, клуни и обнесенного лозовым плетнем гусятника. Здесь хозяйничал, как в отдельном государстве, селянин Трохим Бойко. Ящики занесли в клуню, Федос нетерпеливо сбил крышку с одного из них.
– Только осторожно! – предупредил Антони.
Под слоем промасленной бумаги и картона оказались черные, похожие на консервные банки, цилиндры с длинными деревянными ручками.
– Бомбы, – пояснил Антони. – Новейшие. Германское изобретение. Капсюльные…
Он открыл саквояж, извлек оттуда одну из деревянных коробок с изображением сигары, где, как оказалось, лежали рядком, каждый в своем гнездышке, поблескивающие медной желтизной запалы.
– Без этих штучек бомба не взорвется. Ввинчиваешь в бомбу. Дергаешь за шнурок и кидаешь куда надо. Через четыре секунды… шенерфиндунг! – ввернул немецкое словцо Вольдемар.
Федос, взяв гранату за длинную деревянную рукоять, взвесил ее на руке.
– Таку заразу я шагов на сто кыну, – сказал он.
Пооткрывали и другие ящики. Там было иное оружие. Все в смазке.
– Карабины «манлихер»… Пистолеты «манлихер»… – перечислял Вольдемар.
– И як это все удалось достать? – восторгался Семенюта.
Антони улыбался. Он любил такие моменты, когда оказывался в центре внимания.
– По правде говоря, там, за кордоном, даже рады заработать на нашей революции. Провезти сложно, а достать – не очень… Давайте очищать смазку! В дороге я раз десять «смазывал».
– Не побоялысь открывать ящики? – изумился Шаровский.
– В переносном смысле. Австрийскую пограничную стражу «смазывал», потом российскую, таможню одну, таможню другую, кондукторов, грузчиков, даже шпика одного, уж очень он интересовался, что в ящиках. Правда, того я по-другому «смазал»: турнул с поезда.
Вольдемару ответили дружным смехом.
– Трохим! – приоткрыв дверь клуни, позвал Семенюта. – Давай какие-небудь тряпки! – И в радостном волнении потер руки. – Добро! От эт-то добро! Тепер раздать бы его в надежные руки.
– Так в чем же дело? – спросил Антони.
– Ну, не тут же будем роздавать. Перевезем в Туркменовку. Хутор большой, и народ там дружный. Сагитированный, «злой». Земли хотят! В случай чого – не выдадут… И Трохим пускай живет спокойно. Будет у нас как эта… как конспиративна квартира.
Скрипели возы. Когда в сумерках они подъезжали к хутору Туркменовка, лошади, почуяв жилье, заржали, подняли лай собаки.
В сарае при свете «летучей мыши» Семенюта и Федос стали раздавать оружие селянам.
– Нам в Межиричи хоть штук десять ружжов надо б, – попросил сивоусый селянин. – И ще чогось. Може, револьверт?..
– Хватит и шести карабинов, – отрезал Семенюта. – Другим не достанется.
– Так мы тильки для ученых… котори солдатчину пройшлы, – не унимался сивоусый.
Его оттеснил малорослый, с задубевшим лицом пахарь:
– Нам в Святодуховку с пяток гвинтовок. У нас пан злющий. Його просто так не выкурыш.
– Выкуривать, земляк, не годится, – возразил тощий мужичок в очках. – В России, говорят, жгуть усадьбы. То по глупости. Нам так не надо. Скот, анбары, машинерия всяка, ну, там, лобогрейки, к примеру, веялки… Сгинет в огне добро. А оно ж нам потом, после панов, сгодится.
– Согласный, – вступил в разговор еще один крестьянин. У него из-за плеча выглядывали стволы трех только что полученных карабинов. – Все палыть не будем. Но одну-другу усадьбу надо, шоб, значится, паны напужалысь и розбиглысь, як тараканы.
– Одну-другу, це – конечно…
Руки тянулись к тускло поблескивающему смертоносному металлу. Заскорузлые, кривые, как клешни, пальцы с черными ногтями принимали оружие. Звякали затворы – проверяли на исправность.
– И мени запышы одну! – попросил хуторянин. – Я из Сеножаровки!
– «Запиши»! – передразнил его Семенюта. – Тебе тут шо, бухгалтерия? Тут все тайком. Без бумаг.
– Ну, если без бумаг, тоди давай две… Сын з армии от-от прийде.
Возле клуни Федос остановил какого-то селянина, который держал в охапке несколько гранат.
– Стой! Ты хоть знаешь, як цю бомбу кидать?
– Та чого там! Пояснылы! Шплинтык вытянуть, за мотузочку смыкнуть – и кыдай!..
– Дывысь! А то шплинтык кынеш, а бомбочку в руках оставыш!
– Я грамотный, слесарю при молотилках…
Скрипя, отъезжали возы. Скрывались в предрассветной темени.
Тиха украинская ночь…
…В Гуляйполе Андрей Семенюта с хлопцами вернулся уже утром. Сразу же отправились к Антони, который уехал домой еще из Тернового. Не хотел светиться.
– Ну, как все получилось? – спросил Вольдемар.
– Основное роздали в Туркменовке. И еще в пяти селах, – доложил Андрей. – И в двух хуторах… Немного себе оставили, а то все раздали.
– Известно, селяне всякое дармовое добро под себя тянут. А вот поднимутся ли? – спросил Антони.
– Поднимуться. Народ распаленный, как угли в самоваре… Не сегодня завтра заполыхает…
Осторожный стук заставил их встревожиться. Вынув из кармана револьвер, Семенюта подошел к двери:
– Хто?
– Я, Омельян… Махно Омельян.
Андрей открыл дверь. Старший брат Нестора, поправляя сползающую на глаз повязку, протиснулся в горницу. Семенюта тут же задвинул дверной засов.
– Ружжа, кажуть, роздалы, – стоя у самой двери, не решаясь пройти дальше, упрекнул Семенюту Омельян. – Братка в тюрьме, так про мене сразу ж и позабулы… А я… я хоть и з одним глазом, а солдат… вцелю лучшее, як другий з двома…
Семенюта усмехнулся:
– Не позабулы мы тебя. Нет. А только ты, Омельян, считай, отвоевался. Да и жинка у тебя, говорят, на сносях. Так что ты уже лучше землю паши.
– Ага! Землю! Тры десятыны з четвертью. Рази це земля? А трете дите родыться – чем кормить? А за третим дитем – може, й четверте, пьяте появляться. У мене хоть глаза и нема, а все остальне на мести. Та ночью, по правди говоря, глаза не особенно и нужни…
– Все, Омельян! Ты у нас жонатый. Мы тебя на развод назначаем, як этого… як племенного бугая. А мы, молодые-холостые… эх! – Семенюта отплясал несколько коленцев, наигранно веселясь. – Ты повевал. Тепер и нам малость войны оставь. Все, все, Омельян! Додому!
И он вытолкал Омельяна за дверь.
– Ничого! Братка из тюрьмы выйде, я у вас два ружжа реквизирую! – пригрозил Омельян уже из-за двери.
На лице Семенюты все еще играла улыбка. Антони был серьезен.
– Говоришь, заполыхает? – Выждав, когда стихнут шаги Омельяна, Вольдемар вернулся к прерванному разговору.
– Сам видишь! Революция пришла, а это стихия. Ты верно выбрав, где ударыть. Тут запорожцы: народ вольный, отчайнодушный, власти не прызнает. От дедов пошло, от прадедов… Скилько раз тут уже полыхало! Полыхнет и еще!
– Да, да… – сказал Антони, погруженный в свои мысли. – А Нестора надо вызволять.
– Думали, Вольдемар. Есть такое предложение: свидетелей поубивать и пристава. Только не знаем, чем все это может обернуться. Хто говорит: нема свидетелей, не будет и суда. А хто – наоборот: поскорее засудят.
– Те, кто говорит, что наоборот – правы. Есть протоколы допросов. Этого им достаточно, если погибнут свидетели.
– Ну, а если жывые? Еще ж хуже.
– Дело-то было ночью. Свидетели могут и засомневаться, – размышлял Антони, нащупывая ту единственную нить, благодаря которой можно было вызволить Нестора. – Ну, попробуй, разберись в сумерках, Нестор бежал или кто-то другой. Может, он, а вроде и не он…
– Гениальная у тебя голова, Вольдемар! – восхитился Семенюта. – Ну а скажи тогда, шо сделать, шоб они на следствии засомневались?
– Есть разные способы. Просто хорошо поговорить, воззвать к совести. Или напугать. На крайний случай – подкупить.
– А с приставом як? Пристава не подкупыш.
– Карачан нам на суде действительно не очень нужен, – твердо сказал Антони. – Без Карачана у его протоколов совсем другая цена. Важно, чтоб свидетели засомневались.
– От! – радостно подытожил разговор Семенюта. – Я хлопцям так и говорил: дождемся Вольдемара, он подскажет.
Глава четырнадцатая
Пылала панская клуня. Отблески пламени высвечивали небольшой усадебный дом с мезонином. По двору метались люди. Кто-то закладывал бричку, на нее спешно усаживалась челядь.
Селяне, перебегая от дерева к дереву, палили по дому. Сивоусый из Межиричей постреливал из своей «манлихеровки» по темным окнам дома. И каждый раз с удовольствием прислушивался к звону разбитого стекла.
– Ты куды шмаляешь, Юхим? – спросил его сотоварищ.
– Та по викнам, – добродушно ответил Юхим. – Красыво дзэнькае!
– Яка польза – по викнам?
– А шо ж, по людям? Там же, на второму этажи, повно панив. И ихни бабы, и диты! Хай тикают! А добро нам останется… О! Слухай!.. Чуешь, як красыво дзэнькнуло!
Один из повстанцев, закинув карабин за спину, уже бежал от дома, держа в руках огромную бутыль.
– Ты куды, Петро?
– Карасин сховаю! На год хватит!..
– От дурный! Карасин! Ты дывысь, шо люды несуть!
Люди несли одеяла, ковры, красивые лампы с хрустальными висюльками…
Юхим подбежал к покинутому хозяевами дому. Под ногами хрустело стекло. Из разбитого окна высунулась чумазая физиономия какого-то хлопца.
– Дядько Юхим! Мы вже тутечки. А шо ще робыть?
– Подывысь, шо там есть?
– Та вже все ростяглы. Тильки картынкы на стинах и осталысь.
– А ну кынь одну! – попросил Юхым.
Хлопец исчез и тут же высунул в окно большой писанный маслом портрет вальяжного господина, в широком золоченом багете.
– Ни! Поклады на место! А шо там ще?
– Кресло! Тилькы дуже тяжоле.
– Ну, потрудысь!
И хлопец вывалил из окна громоздкое кресло, красивое, прихотливо изогнутое, обтянутое шелковым штофом.
– Сава! Савелий! – обернувшись, закричал в темноту Юхим. – Пидганяй сюды бричку!
…Возле полицейской управы скучились брички, кареты с беженцами. Подъезжали еще какие-то таратайки. Горели факелы в руках слуг, и это театральное освещение только усиливало драматизм происходящего.
Испуганно гомонили женщины, дети, держащие на руках кошек, собачек, кукол. Взрослые рассказывали друг другу о нападениях на усадьбы. Истории были похожи и состояли главным образом из аханья и восклицаний.
Наскоро одетые, но сохранившие благообразие господа обступили пристава Карачана.
– Иван Григорич, громят Успеновку!
– Спасайте, Иван Григорович, Шагаровку. Там все горит!
Растерянный Карачан едва успевал отвечать на просьбы, мольбы съехавшихся сюда за спасением землевладельцев:
– Счас, господа! Счас! – И, обернувшись, крикнул в темноту: – Бычков! Езжай в Шагаровку!
– Шо ж я з одной рукой?
– Давай-давай!
– Слухаюсь!
– Баланюк!
– Баланюк поскакав в Святодуховку! – раздалось из темноты.
– Это ты, Якым? Бери, хто там еще есть! Скачить в Успеновку!
– Зараз! – ответил Яким Лепетченко. – Тилькы коней напоим!
Карачан стоял у ворот полицейской управы в окружении умоляющих его помещиков.
– Иван Григорьевич, ради Бога! В Новоселках бандиты! Там моя Анна Федоровна осталась!
– Та шо ж я сделаю? – закричал Карачан. – Все мои люды в разъезде. Я один тут! На все Гуляйполе!..
…К усадьбе пана Данилевского подступали хлопцы из ватаги Нестора Махно под командой Семенюты.
– Имение не палить! – велел Андрей. – Ты, Карета, подпали только он тот сарайчик, что на краю. Шоб светлее было!.. Спички есть?
– Кресало!
Хлопцы открыли беспорядочную стрельбу по усадьбе, полезли через ограду.
Каретников у крытого камышом сарая чиркал обломком напильника о кремень. Потянулся слабенький дымок. Трут начал тлеть…
Раздув огонек на конце фитиля, Семен сунул трут в пучок сухой травы, принялся фукать, закрыв слезящиеся от дыма глаза. И вот уже робкое пламя поползло вверх, к камышовой крыше. Огонь быстро охватил сарай. А где-то рядом кричали перепуганные куры, гоготали гуси, визжали свиньи…
В доме Данилевских, однако, паники не было. В высоких, кое-где уже разбитых окнах играли отблески пламени. Командовал здесь молодой пан Владислав, дослужившийся уже до прапорщика, – его, похоже, даже увлекала возможность настоящего, не учебного боя.
– Вы, папа, лучше уйдите в покои, – попросил он отца. – И, пожалуйста, не выглядывайте в окна.
Но пан Данилевский, в халате и ночном колпаке, приникнув к окну, держал в руках инкрустированную капсюльную двустволку. Он отмахнулся от сына и, что-то выцелив, выстрелил. Судя по его взгляду, промазал. Немудрено: мечущиеся огни, мечущиеся люди, крики, треск, дым. Это не охота с загонщиками и собаками на кабана. И рука подрагивает, и глаз бегает.
– Винцуся, а ты почему здесь? – увидев юную сестричку, возмущенно спросил Владислав. – Эй, кто-нибудь! Отведите девочку в покои!
Девочку увели.
Пули, разбивая стекла, впивались в стены. Разлетелись куски позолоченного багета: картина, изображавшая одного из Данилевских в казацком чекмене, наклонилась набок.
Владислав приказал работникам:
– Павло! К тому окну… Грыць, беги на чердак! Со слухового окна хорошо видно… Алешка, давай сюда!
В руках работников оказались дорогие ружья из коллекции Данилевских. Все эти хлопцы не раз принимали участие в охотничьих панских забавах, знали дело и неслучайно считались гайдуками.
– Степан! Возьми мою трехлинейку! – Прапорщик кинул винтовку конюху. Молодой Данилевский был в одной нательной рубахе, но в пылу боя он разорвал ее, приник к окну с длинноствольным револьвером в руке.
Усадьба огрызалась огнем. Из окон летели жаканы и картечь.
…Прямо перед лицом Федоса картечь выломала штакетник, осыпав хлопца щепками. Он выдернул крупную занозу из щеки, размазал рукавом кровь.
Весь двор освещался пламенем горящего сарая, и приблизиться к дому было невозможно, не попав под обстрел.
Федос обернулся к Семенюте:
– Отстрелюються, падлюки! Дай бомбу, Андрюха, я з тылу зайду.
– Не надо! – сказал Семенюта и исчез.
Он отыскал Хшиву, который методично, но без особого прицела палил из револьвера в сторону дома, явно наслаждаясь самой стрельбой.
– Хшива, гуляйпольского пристава знаешь?
– Видел когда-то. Но познакомиться не довелось, – усмехнулся Шмерко.
– От и хорошо, шо не познакомился. Бежи до полиции, скажеш приставу Карачану, шо пан Данилевский просит помощи. Обязательно Карачану!
– Шуткуете? Зачем он вам, той Карачан?
– Очень даже нужен!
– А-а, шо-то понимаю. – На лице Хшивы мелькнула плутоватая улыбка. – Я мигом!
И он растворился в темноте…
…Карачан все еще находился в окружении землевладельцев, когда к полицейской управе прибежал разгоряченный Хшива. В свете факелов его худое и обычно бледное лицо казалось багровым. Блестели капельки пота.
– Пан пристав! – закричал он взволнованно. – Пан Данилевский просят подмогу!
Выстрелы были хорошо слышны даже издали, и виднелось зарево в стороне усадьбы Данилевских.
– Сам вижу! Только некого послать, одын на хозяйстве остався.
– Пан просыли, щоб вы самолично.
– И коней нема, все в разгоне, – откашлялся пристав. – А ты хто?
– Я?.. Это… казачок. У пана генерала в прислугах, – нашелся Хшива. – Так шо передать?
– Передай… – Карачан сам не знал, как поступить. – Передай, може…
– За «може» мне от пана батога достанется.
– Сгинь! – Пристав отвернулся. Но, вздохнув, принял новое решение: – Скажи пану, счас явлюсь!
Хшива заторопился обратно.
– Чорт бы побрал этих отставных генералов, – пробормотал пристав. Взяв карабин, он громко обратился к помещикам: – Господа, может, хто со мной? Надо помочь Данилевскому.
Никто не откликнулся.
– Ну, может, хоть коня хто дасть?
И снова молчание. Волна людей, осаждавших пристава, даже как бы отступила.
– Эх, господа! Перебьют вас бунтовщики по одиночке! – упрекнул Карачан землевладельцев и неохотно ушел в темноту.
На дороге, ведущей к усадьбе Данилевских, Андрей Семенюта и Хшива ждали пристава. За их спинами, неподалеку, догорал сарай и были слышны сухие щелчки револьверных и винтовочных выстрелов, буханье дробовиков. Там все освещалось вспышками огня. Но канава, где залегли анархисты, оставалась во мраке.
Семенюта и Хшива заслышали далекие шаги. Андрей, передернув затвор, послал в казенник «манлихера» патрон.
Вскоре на фоне неба выделился черный силуэт Карачана.
– А шо! Храбрый! – прошептал Хшива с оттенком уважительности.
Семенюта только хмыкнул. Прицелился, выстрелил. С пятнадцати шагов нельзя промахнуться. Пристав резко остановился, словно стал прислушиваться к близкой уже перестрелке, и затем медленно опустился на землю.
Семенюта подошел к приставу, убедился, что тот мертв. Вернулся к Хшиве уже с двумя карабинами на плече:
– От тепер можно позаботиться и о свидетелях. Понял?
– Да я еще раньше все поняв. Идем пана добывать!
– Все! Будем отступать. Войну з паном Данилевским мы сегодня не выиграем, – твердо сказал Семенюта.
По одному, по двое уходили Каретников, Калашник, Шаровский, Семенюта, братья Лепетченки, Лашкевич, Хшива Шмерко, Федос. Пригасающее пламя отражалось на их потных, усталых, измазанных сажей лицах. Ружья несли так, как несут грабли и косы идущие с работы крестьяне.
Это был их первый бой. А сколько еще боев многих из них ожидало впереди!
Светало…
Глава пятнадцатая
Император, изображенный на живописном полотне в полный рост, незримо присутствовал в кабинете. Молодой, красивый, с аккуратно подстриженными усами и бородкой. Загляденье!
В кабинете было двое – сам Демьян Захарович и молодой кавалерийский офицер с Георгиевским крестом на груди.
Исправник смотрел, как во дворе садятся на коней казаки. Доносились голоса команд, ржание коней, которых казаки горячили и сдерживали. Парни были здоровые, сытые, кони резвые, кормленые. Любо-дорого…
Офицер тоже глядел на сборы конников.
– Вы бы мне еще хоть дюжину казаков дали, – попросил он.
– Не могу, Федор Петрович. Эта полусотня идет на Софиевку и Михайловку. Там очень плохо. Заводы Классена, сами понимаете! Классен – король уезда. А ваше Гуляйполе – небольшое местечко, практически село. Там вы и своими силами справитесь.
– Да где же в таком случае наши войска, черт возьми?
– На Черном, на Азовском морях, – тихо ответил исправник. – Взбунтовался флот. Угроза державе. А Гуляйполе… Карачан держал его в руках. Надеюсь, с божьей помощью и вы с тамошними бунтовщиками справитесь…
– Ну а этот ваш Махно? Что это такое?
– Да ясно, что пешка. Не сознается. Ну, повесить-то мы его повесим. Сейчас вешают просто. Стрелял, ранил полицейского. Свидетели есть. Разве не достаточно?
Казаки выехали со двора. В распахнутое окно ветер донес бодрящий военного человека запах лошадиного пота, амуниции, конского навоза. Федор Петрович вздохнул.
Император, изображенный во весь рост, парадный и отрешенный от суеты, нависал над креслом исправника.
– Жаль, конечно, что пешка, – сказал Федор Петрович. – Придется глубже копать. Должен же быть у них там какой-то центр. Кто-то главный!
– Безусловно, безусловно, – согласился исправник.
– Только какой же из меня пристав? Полицейского опыта ну не более чем дерьма у воробья. Опыт у меня только боевой: «Шашки наголо!», «Марш-марш!»…
– И прекрасно, и прекрасно, – ласково сказал исправник. – Это вам очень понадобится. Во всяком случае, будете смотреть на все незамыленным оком! А двух опытных полицейских я вам дам. От себя оторву! Эх, жизнь!
Демьян Захарович бросил взгляд на императора. Николая Александровича он любил, как любил бы любого иного самодержца. Но любовь на грудь не повесишь, не орден. Делом надо доказывать усердие и сообразительность. Император ничего не подскажет, не посоветует, даже если сойдет с портрета. Он молод, погружен в семейные хлопоты, только что на свет появился наследник. Эту семью надо защищать от черни…
В тот самый день, когда Демьян Захарович в беседе с временно назначенным в Гуляйполе на должность пристава Федором Петровичем Лотко упоминал о гуляйпольских бунтовщиках, они, эти бунтовщики, наведались к Гнату Пасько.
В хате у Гната на подоконнике, возле горшков с геранью, стояли склянки с лекарствами, лежали порошки в облатках, бинты. Гнат сидел на лежанке, держа в руках суковатый крепкий подкостылик с загнутой ручкой. Опирался на него, когда надо было пройти по горнице несколько шагов. Он зарос, кудлатые волосы падали на уши, «вышиванная» сорочка открывала поросшую сединой грудь.
Против него на лавке присели Семенюта и Федос.
– Слыхали, скоро тебя, Гнат, повезут в уезд, – тихо сказал Андрей.
– До следователя. Знаю. Махно распознавать.
Гнат перевел взгляд с одного на другого.
– Ну, покажешь на него. Повесят хлопца. А тебе какая польза? Здоровья не прибавится. И в Гуляйполе все станут на тебе показывать: хлопца сгубил.
Гнат молчал. У него был тяжелый, неповоротливый, но верный крестьянский ум.
– Понимаю, – наконец произнес он. – Тилькы шо ж тепер зробыш. Слово, як говорится, не воробей. Я вже все сказав. Все запысано.
– Ты тоди хворый был, рана болела. А пристав кулаком грозил. Ну, ты и застращался, – подсказывал Андрей и испытующе смотрел на Гната: дрогнет ли мужик и когда?
– Як же це? – возразил Пасько, и было видно, что поддаваться он не намерен. – А ну як на Священном Писании заставлять присягать? Брехня – це велыкий грех… А хлопця, конечно, жаль. Без батька, братов четверо, маты… Но вже ж ничого не поправить. Шо було, то було.
– И, главне, перед приставом, перед Карачаном стыд велыкий?
– И це тоже, – подтвердил Гнат. – Никогда никому не брехав. А тут…
Бесовские искры запрыгали в глазах Семенюты:
– Отпускаю я тебе твий грех, дядько Гнат. Потому как убили Ивана Григоровича. Все! Нету его! Преставился!
– Вбылы? Пристава? – Пасько даже приподнялся. – Самого Ивана Григоровыча? Хто?
– Да кто ж его знает. Был бы живой, рассказал бы. А мертвый… Мертвый свидетель, то вже не свидетель.
Смысл произошедшего и особенно смысл последних слов Семенюты постепенно стал доходить до Гната:
– Так вы шо? Убывать мене пришлы?
– Ну зачем убивать? Договорыться пришли. Карачана уже не воскресыть. А Нестор молодой, Нестор пусть живет!
– То так, то так, – согласился Пасько и после длинной паузы добавил: – По правди сказать, уже такы темненько було. Прошмыгнуло шось, стрельнуло… Ага. Темно було. Не розглядел як следует. И грех на душу брать не хотилось бы.
– От это правильно. А то у пристава Карачана, говорят, багато грехов на душе было. И чем кончилось? – пристально глядя в глаза Гнату, произнес Семенюта. – Ну, всего вам, дядько Гнат! Выздоравлюйте!
С полицейским Бычком дело было проще. Когда пришли Семенюта и Федос, он спал на лавке, накрывшись кожушком.
Хата была бедная, пустая, окна малюсенькие, стеклышки вмазаны в глину, без переплета.
– Не будыли б вы його, хлопци. Всю ничь воював, а потом плакав, як дитя: Ивана Григоровича, пристава нашего, убылы…
Бычок, поднявшись на лавке, с гримасой боли сунул в тряпичную перевязь раненую руку, сонно хлопал глазами.
– Шо ж так бедно живете? – спросил Семенюта, оглядывая убранство дома.
– А хиба полицейскому добре платять? Копийкы! – ответила за сына мать. – А жить надо. Живым в гроб не полизеш.
Семенюта, не тратя времени, веером выложил на стол перед Бычком сто пятьдесят рублей.
– Це за шо? – никогда не видевшая таких денег, спросила мать.
– За маленьку помощь, – объяснил Семенюта, и они с Федосом уселись на лавке напротив Бычка, который с момента их прихода не проронил еще ни слова. – Мы ж, гуляйпольци, должны один другому помагать.
– Звестне дело, – обрадовалась хозяйка мирному течению разговора. – А я вам счас для беседы сальца принесу. И пляшечку…
Бычок тупо смотрел на деньги, зевнул.
– Убывство Карачана – ваша робота? – спросил он.
– Меньше знаешь – лучше спишь, – мрачно ответил Семенюта. – Мы по другому делу.
– Догадуюсь, – глядя на гостей, Бычок молча, нерешительно собрал со стола деньги, сунул их в карман.
Дальше говорить было не о чем. Выпили по чарке, обмыли невысказанную договоренность и распрощались.
В Александровской тюрьме прогрохотал засов камеры.
– Махно! На выход!
Нестор поднялся со шконки. Ребра все еще ныли.
– Бить будуть по больному! – предупредил его Мандолина. – Прикрывайся, а лучше вались на другый бок. Поняв?
Махно не ответил.
Они с надзирателем шли по коридору. Звенели ключи на поясе тюремщика. Он был вдвое выше Махно.
– Чего за бок держишься? – спросил надзиратель.
– А за шо держаться? За тебе? Руки испачкаю.
– Молодца, – добродушно ухмыльнулся надзиратель. – Малой, а крепкий. Я таких люблю… Мы разве не люди?
– Шо? Жареным запахло? – в ответ насмешливо спросил Нестор.
В большой комнате, разделенной решеткой, по одну сторону стояли несколько заключенных, по другую, за столом, сидели двое – исправник Демьян Захарович и следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич, бритый наголо человек, в пенсне, очень строгого вида. Он был специально прислан в Александровск из военного округа. На мундире знак окончивших военно-юридическую академию. Знак большой, серебряный, важный. Посредине надпись «Законъ».
Момент значительный – опознание. За столом сбоку примостился секретарь с пером, бумагой и чернильницей. У двери встали двое надзирателей.
Нестора втолкнули к арестантам, и он пристроился к шеренге. Среди сотоварищей по беде он был здесь самый маленький.
– Приглашайте! – скомандовал исправник.
Сутулясь, опираясь на палку, в комнату вошел Пасько.
– Гнат Пасько! – громко сообщил секретарь и, опустив перо в чернильницу, приготовился записывать результаты опознания.
Гнат на мгновение встретился глазами с Нестором. Во взгляде подростка явно читалось: «Извини, дядько».
Перо секретаря забегало по бумаге: фамилия, имя и другие сведения о Пасько.
– Гнат Пасько! Положите руку на Библию! Примите присягу! – Демьян Захарович покосился на одесского следователя. Ему хотелось произвести впечатление на ученого гостя: мол, и мы не лыком шиты. Придав голосу торжественность, добавил: – Поклянитесь, что не покривите душой, ни словом, ни помыслом не отступите от правды и будете всячески способствовать следствию в постижении истины!
– Заприсягаюсь, – сказал Пасько. – Як перед Богом.
Он перекрестился и тяжело вздохнул.
– Узнаёшь кого-нибудь из этих? – спросил следователь. – Ну, того, что в тебя стрелял, среди них узнаёшь?
Перо секретаря бегало по бумаге.
Пасько долго вглядывался в лица. Еще несколько раз встретился глазами с Нестором. Наконец произнес:
– Не… Не похожи. Може, он той. – Пасько указал на одного из хлопцев, высокого, совсем не похожего на Махно. – Чи ни… Не вгадую…
– Да ты протри глаза! – рассердился исправник. – Ты ж там, в Гуляйполе, на другого показывал! И не надо угадывать! Надо отвечать четко!
– Так я поранетый був, в памороках. Ну, не соображав! А Иван Григорович, пристав нашый Карачан, кулаком грозывся. Заставляв… Вы ж знаете, якый оны, Иван Григоровыч, крути. Языком не люблять, а все бильше кулаком.
– Ну-ну! Вглядись еще! Повнимательнее! Вспомни! – прервал Гната исправник, беспокойно поглядывая на следователя.
– Шо ж вспомынать, колы темненько було, – развел руками Пасько и вновь стал всматриваться в заключенных. К тому, на которого указал вначале, даже подошел поближе. – Вроде як воны… чи не воны… Очи вже не ти. Раньше, бувало…
– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, Пасько! – вмешался Кирилл Игнатьевич.
– Оны! – решительно указал Гнат все на того же высокого хлопца. – Точно, оны!
– Дурень! – взорвался исправник.
В глазах Нестора вспыхнула радость.
Несколько позже на опознание пригласили Бычка. Процедура была все та же.
– Узнаете ли вы в одном из стоящих перед вами того, кто в вас стрелял? – спросил исправник. – Посмотрите внимательно!
– Не, никого не впознаю, – после длинной паузы сказал Бычок, покачивая раненую руку. – Знав бы, шо в мене стрилять будуть, запомныв бы! Биглы якись. Только уже темно було. Я за нымы. А воны стрельнулы. Блыснуло так, шо огнем очи закрыло. И в той же минут в руку вдарыло!..
Потом Демьян Захарович и следователь из Одессы перешли в кабинет под сень портрета императора, и исправник стал вежливо втолковывать следователю:
– Это ж гуляйпольцы, Кирилл Игнатьич! Они друг друга не выдадут. Круговая порука. Как у запорожских козаков. Традиция!
– Раньше надо было о традициях думать! – строго заметил следователь.
– Если б Карачан был жив…
Поблескивал маятник настенных линденовских часов.
– Придется отпускать, Демьян Захарович.
– Да вы что, Кирилл Игнатьич! Вы ж понимаете – «особое положение»…
– Хочу напомнить вам, что я следователь по особым делам при командующем округом, – сухо сказал приезжий. – И такое дело при отсутствии веских доказательств я до суда довести не смогу. Закон превыше всего. И еще – профессиональный кодекс чести! Я стараюсь соблюдать его при любом положении! При особом – тоже!
«Законъ» – сияла надпись на значке следователя.
– Бог ты мой! – сдался исправник. – Кирилл Игнатьич, я ведь нутром чую, что стрелял этот недоросток. У меня же опыт – тридцать лет!
– Опыт к бумаге не приложишь, – примирительно ответил следователь. Он поморщился, соображая: – А вы вот что! Потребуйте освобождения… под залог. При подозрениях, пусть до конца еще и не выясненных, это законно. И возьмите серьезный залог… ну, тысячи две рублей.
– Это мысль, – согласился исправник. – Но… если этот Махно причастен к ограблению банковской кареты, то его сообщники найдут и бо́льшую сумму.
– Вот именно. Придет к вам человек, у которого таких денег быть не может, вы и возьмете его в работу… Из богатых кто согласится внести такую сумму за этого оборванца? Смешно… Вот ниточка и приведет вас к узелочку.
– Добрая мысль! – обрадовался исправник.
И в самом деле, задачу следователь предложил для гуляйпольских бунтовщиков головоломную. И, возможно, неисполнимую. Прийти и выложить в качестве залога за Нестора Махно две тысячи рублей значило открыто заявить, кто ограбил почтовую карету. Две тысячи рублей – немалые деньги. Их, конечно, можно было бы легализовать: договориться с каким-нибудь богатеем, чтобы тот внес нужную сумму якобы от себя. Под проценты, разумеется. Но где гарантия, что позже этот богатей не сообщит о сделке в полицию?
– А если по-другому? – задумчиво сказал Антони. – Уговорить того же Кернера пожертвовать две тысячи рублей? Просто так не пожертвует. Но если пообещать ему неприкосновенность предприятия, как, впрочем, и личную тоже… Время-то непредсказуемое, злое!
Приодевшись, Антони и Семенюта отправились к Кернеру. Хозяин принял их незамедлительно, и они вкратце изложили ему цель своего не совсем обычного визита.
– А почему, собственно, вы решили, что ради неполнолетнего подсобного рабочего с вагранки я пожертвую две тысячи рублей? – спросил их Кернер.
– А почему бы вам и не пожертвовать? – вопросом на вопрос ответил Антони. – Залог вы получите обратно… в случае невиновности Махно.
– Весьма сомневаюсь, – усмехнулся Кернер и жестом предложил гостям сигары.
Семенюта повертел в пальцах сигару и, наблюдая за поведением Вольдемара, тоже отрезал кончик. Закурил и с трудом удержался от кашля. Глаза его наполнились слезами.
Антони же спокойно дегустировал дымок во рту. Он-то знал, что сигарный табак – не ростовская махорка. Его не вдыхают.
Кернер уселся за стол.
– Ну, допустим, я внесу залог. Что я в таком случае буду иметь с этой операции? Кроме, конечно, неприятностей с полицией.
– Ну… рабочие завода оценят ваше благородство. – Семенюта все еще давился дымом. – Вы, верно, знаете, шо в красильне Брука сгорел склад… У Гольбаха в экипажний мастерский разграбили все заготовки. Бастуют… Тяжелое время, Мойсей Наумович. А у вас все спокойно. Дальше бы так!
Кернер перевел взгляд с Семенюты на Антони. Непростые визитеры. Ох непростые.
За дверью, ведущей из кабинета в покои, застыла, вся обратившись в слух, жена Кернера Фира.
– А вы что скажете, Вольдемар Генрихович? – спросил хозяин у Антони. – Долго это будет продолжаться? Ну, эта неопределенность, эта жестокость?
– Я в политике не очень разбираюсь, Моисей Наумович. Но понимаю, что всем нам надо сплотиться, помогать друг другу. Я лично тоже пришел к вам просить помощи для Махно. Талантливый артист. У него может быть большое будущее.
– Да?.. К сожалению, не довелось видеть его в театре.
Кернер размышлял. Барабанил пальцами по столу. Рассеянно смотрел на фотографии на стене, на портреты родственников, родителей. Длиннополые сюртуки, пейсы, ермолки… Строгость, упрямство, стойкость. И терпеливость. Умение мириться с неизбежным.
Повыше родственников мерцало в дорогом багете живописное полотно, изображавшее завод. «Механический завод сельскохозяйственных орудий и машин». Дым над трубой. Облака пара, поднимающиеся над котельной. Это его, Моисея Кернера, сына бедного бадхана, распорядителя на убогих еврейских свадьбах, завод. Триста рабочих! Цеха, контора, театр, небольшое ремесленное училище, больница на двенадцать коек с фельдшером. Завод требовал верного решения.
– Хорошо, – ответил Кернер. – Я внесу залог… Но надеюсь, что этот мой жест не останется недооцененным. – И он пристально посмотрел на гостей.
Едва Антони и Семенюта ушли, в кабинет вошла супруга заводчика:
– Я все слышала, Моисей. Это бандиты!
– Тебе, Фира, надо быть во главе полиции.
– Я уверена, именно они убили нашего пристава.
– «Нашего»… Ты права, Фира! Он был наш уже хотя бы потому, что взяток с меня получил куда больше, чем этот залог за их арестанта.
– А этот… итальянец, или кто он… Антони. Ты взял его в театр. Но я всегда тебе говорила: он очень опасный человек.
– Сейчас все опасны. Надо потерпеть, Фира. Люди меняются, когда меняется время.
– Надо уезжать, Моисей… Надо ехать!
Дымил завод на картине. Красивый завод. Его писал мастер из Киева, художник с дипломом академии. Взял хорошие деньги.
– Куда ехать, Фира?
– Будто бы ты не знаешь куда! В Америку.
– А кому мы там нужны? И кто тебя там ждет? Что, твой дядя живет в Америке и его зовут Ротшильд?.. Нет, Фира, надо немного потерпеть. Наш завод сейчас стоит копейки. Кругом бунты. Но революции проходят, а завод будет нужен всегда…
…Кернер сдержал слово, данное Антони и Семенюте. На следующий день с утра он уже был в полицейской управе.
Увидев на месте бывшего пристава молодого кавалерийского офицера с Георгиевским крестом на груди, Кернер поневоле вытянулся в струнку. Затем положил на стол пачку ассигнаций.
– Эт-то что? Взятка? – спросил офицер, багровея от гнева.
– Это залог, господин пристав. Здесь две тысячи. За моего рабочего.
– Кто ж это такой ценный рабочий?
– Махно… Нестор Махно.
Нестор открыл дверь хаты, пропуская внутрь косые лучи утреннего солнца. Мать не сразу узнала его.
– Ты, Нестор?
– Я, мамо!
Евдокия Матвеевна насупилась. Она вроде была совсем не рада возвращению сына. Встала перед ним, руки в бока, гневно запричитала:
– Явывся, паразит! Выродок собачий! Шоб тебе чорты рвалы, як ты мое серце рвеш! Шоб ты стилькы яду выпыв, скилькы я слез пролыла! Шоб тебе сатана…
– Та шо вы, мамо!
– Шо «мамо»? Ще не доконав! Ще жыва!..
Нестор оглядел хату, увидел скалку, протянул матери:
– Нате, быйте! Тилькы не крычить!
Мать схватила скалку, замахнулась, но отбросила ее и с плачем обняла сына. Рыдая, продолжила уже другим тоном:
– Ой, сынок, сынок! Кровынушка моя! Я ж тебе вже не ждала, не надиялась!.. – Она отклонилась и, вытирая слезы, глядя Нестору в глаза, спросила: – А то правду люды кажуть, шо ты чоловика убыв?
– Та шо вы, мамо! Я курыцю заризать не можу!
Мать обернулась на икону, стала мелко креститься:
– Спасыби тоби, Пресвята Богородыця, шо сына вернула.
– Сами ж казалы, шо «Нестор» це значить «возвернувшийся додому».
– То батюшка Дмытро, як хрестыв тебе, сказав… як це по Святому Пысанию? «Будет пребывать во странствиях и кажный раз возвертаться к отчему дому».
– Ну, от я й вернувся. Здраствуйте, мамо!
И теперь уже Нестор обнял мать, вытер с ее лица слезы.
Заскрипела входная дверь, вошел Григорий.
– Гриня! Братуня!.. – Они обнялись, Нестор попросил: – Може, сбегаешь до братов, хай прийдуть!
– Уже послав. Тилькы Омельян на хуторах. Хозяйнуе там. Трете дитя у нього народылось…
Но прежде братьев на пороге появилась Настя. Она прижимала к себе глечик.
– Дядя Нестор! Мамка вам парного молока прислалы…
– Невеста тоби подростае, – сказала мать.
– Ой, ну шо вы, баба Дуся! – Настя поставила молоко и, застыдившись, исчезла.
– Простить, мамо. Я трошки приляжу.
Нестор прилег на полати.
– Шо з тобою? – встревожилась мать.
– Та… ничого. Уморывся з дороги. От станции пеши йшов. Пылюга…
Он лежал с прикрытыми глазами, похоже, засыпал.
Григорий с матерью перешли на шепот.
На улице нарастал какой-то шум. Он становился громче. Уже можно было различить лошадиный топот, командные крики.
Нестор открыл глаза, прислушался. Вскочил, приник к оконцу и увидел, как по улице по двое в ряд нестройно проходила казацкая полусотня. Пики, флажки, лихо заломленные фуражки, чубы. Зубы поблескивали на запорошенных пылью лицах.
Следом появился обоз с солдатами. Брички, линейки, подводы с амуницией.
Потом, тяжело сотрясая землю, прокатились две трехдюймовки на передках…
– Дождалысь! – мрачно сказал Нестор.
Он еще долго слышал гудение земли, скрип колес. Затем надел свитку, натянул битые сапоги.
– Ты куды? – забеспокоилась мать. – Не пущу. Дома сыды. Бачишь, шо робыться!
– Я ненадолго, мамо… Хлопцев повидать.
– Не надо хлопцив. Сидай до столу, я галушок наварыла.
На пороге вновь возникла Настя. Явно с каким-то известием. Уже во дворе она шепотом сказала Нестору:
– Дядько Семенюта наказалы, шоб вы сьодни не выходылы з хаты.
– Ладно. – Нестор раздумывал. – Показуй, Настена, де ты схороныла то, шо я тоби оставил?
– Нашо? Сидилы б дома! Бачите, скилькы солдатив понаихало.
– Ну от! И ты туда ж!.. Показуй!
У края балки, на крутом откосе, Настя засунула руку в нору стрижа. Извлекла оттуда тряпичный сверток.
– Сама додумалась тут схороныть? Хороша у тебе голова, – разворачивая тряпки, похвалил Нестор.
В тряпках лежали его кольт и горстка патронов. Нестор вставил патроны в гнезда барабана, сунул оружие в карман.
Глава шестнадцатая
В хате Антони видны были следы скорых, похожих на разгром, сборов. Из раскрытого саквояжа торчали наспех уложенные вещи.
Вольдемар торопливо гримировался. Движения его были быстрыми, профессиональными. Он припудрил брови, наклеил бородку, усы.
Просмотрел несколько паспортов, выбрал один, остальные бросил в пылающую печь, где уже догорали какие-то бумаги. Туда же побросал все, что еще оставалось на гримерном столе…
Надел сюртук, подошел к зеркалу. Оттуда на него смотрел респектабельный мужчина. Вольдемар подмигнул ему, как доброму знакомому.
Выйдя из дома, он не стал запирать за собой дверь, оставил ее приоткрытой. Неподалеку, за садочком, его ждала бричка с извозчиком. Убедившись, что седок удобно уселся, извозчик тронул бричку с места. Попетляв по окраинам, выехали на широкий шлях, ведущий к станции.
Резво бежали лошади, глухо стучали копыта по отсыревшей утренней дороге…
В купе вагона первого класса, где на окнах висели шторы с кистями и где подавали чай в серебряных подстаканниках, на мягких диванчиках, визави, сидели два благообразных пассажира. Один из них – преображенный Антони. Второй – полный, с двойным подбородком господин.
– И здесь полыхает, – взволнованно сказал господин, приоткрыв штору и глядя на копотный дым и языки пламени в степи.
Возле какого-то полустанка поезд замедлил ход. Подсвеченные вагонными огнями, мимо проплыли лица стоящих на перроне солдат. Поблескивали штыки.
Антони не смотрел в окно.
– Вы, я вижу, ко всему привычный человек! – заметил полный.
– Приходится привыкать. Дела-то не могут стоять, – бросил Антони, помешивая чай массивной серебряной ложечкой.
– И какие же дела, позвольте полюбопытствовать? Или это у вас, у коммерсантов, как всегда, тайна?
– Да что вы! Какая тайна! – улыбнулся Антони. – Я, знаете ли, в некотором роде сеятель… Бросаю в землю семена.
– Шутка? – Полный внимательно посмотрел на ухоженные руки Антони. – Или… Мне кажется, я догадался. Вы торгуете семенным зерном. Оптовик!
Антони благодушно покачал головой: мол, как вы догадались?
– А я вот, знаете, купил позатот год на Екатеринославской хлебной бирже пятьсот пудов отборнейшей пшеницы. Озимой. Какой-то новый канадский сорт. Денег истратил! И что вы думаете?! Осенние всходы были прекрасные, а весной заморозки уничтожили все посевы. Не для нашей климатической зоны сорт… Убыток!
Еще одно зарево уплыло за край окна. Позвякивали ложечки в полупустых стаканах.
– Мои семена всегда всходят, – отозвался Антони, поправляя усы. – Если не этой весной, так следующей… Обязательно всходят!
Попутчик поглядел на Антони с удивлением. Он, видимо, был тугодум. Наконец разразился смехом:
– А вы, извините, шутник… Завидую вашему самообладанию. В такое-то время!
А по улице Гуляйполя двигался уже какой по счету обоз!
Махно и Семенюта, притаившись под густыми ветвями сирени, свисавшими едва ли не до земли, ожидали, пока проедут телеги.
Когда обоз почти поравнялся с ними, они увидели, что в телегах под охраной солдат сидят крестьяне.
Махно вцепился пальцами в плечо Семенюты:
– Куда их?
– Известно, в уезд. А может, в губернию, в Катеринослав. На суд.
Обоз замыкали несколько полицейских. Кавалькада скрылась вдали, за серой пеленой пыли…
– Надо до Вольдемара, – сказал Нестор. – Може, хоть он пидскаже, шо робыть.
Приблизившись к знакомой хате, они увидели полуоткрытую дверь.
– Вольдемар, – негромко позвал Семенюта. – Антони!
Но им никто не ответил.
– Може, його арестовалы? – прошептал Махно.
Они достали оружие, взвели курки и неслышно проскользнули в темную хату.
– Никого!
Занавесили окна. Вспыхнул несмелый поначалу огонек керосиновой лампы. Постепенно осветилось все жилище.
Повсюду они увидели следы разгрома.
– Похоже, шо арестовали!
Семенюта подобрал несколько обрывков бумаги у неостывшей еще печи. Внимательно их рассмотрел. Заглянул в глубь печного зева, порылся в куче пепла и извлек оттуда несколько не до конца сгоревших документов, остатки гримерных пастилок, обуглившуюся часть черной накладной бороды. Показал Нестору. Тот все понял.
– Удрав? – еще не веря в случившееся, спросил Нестор.
– Смылся, – подтвердил Семенюта. В горестном раздумье он уселся на лавку. – Тайком. Как ворюга какой-нибудь… Эх, Антони, Антони!
Махно наморщил лоб.
– Може, он на время? Ну, пока тут таке творится. Шоб себе для главного дела сберегты. А як все уляжеться, он снова появится.
Семенюта вдруг вскочил, бросился к громоздкому обшарпанному комоду, стоявшему в дальнем углу комнаты. Упершись плечом, отодвинул его в сторону. Под ним оказался прикрытый досками неглубокий приямок.
– Неси сюда лампу! – приказал он Нестору, торопливо сбрасывая доски.
Свет лампы осветил приямок. На его дне рядами лежали металлические цилиндры с длинными деревянными рукоятками. Жирно поблескивали.
– Ф-фу ты, черт! – облегченно вздохнул Семенюта.
– Шо це? – спросил Нестор.
– Бомбы германские. Новейшие. Последний привет от Антони…
– А де запалювать?
– В том-то и штука: им не надо никакого фитиля. Тоже Вольдемар привез. Капсюль вставляется – и все. Дернешь за колечко, и через три секунды – та-ра-рах! Все вдребезгы!
– Сурприз буде панам, як прийде наше время, – повеселел Нестор.
Они уселись на комоде и долго молчали.
– Слухай, а як же мы будем без Антони? – озабоченно спросил Нестор. – Таки дела почалысь… Хто подскаже?
– Сами будем! – зло ответил Семенюта. – Своими головами обойдемся!..
В Гуляйполе и на следующий день продолжилось невиданное движение. С дальних степных уездов, под усиленной охраной, гнали на станцию крестьян-бунтовщиков.
В окно были хорошо видны угрюмые лица арестованных, безразличные лица конвойных. Конвойные шли по обеим сторонам колонны, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками.
Петро Шаровский отошел от окна.
– Ну, шо там? – спросил у него отец, маленький, горбатый человек с жидкой бородкой. Он сидел за низеньким столиком, на котором были разложены принадлежности сапожника, иглой-цыганкой проворно тачал голенище.
– З утра вже третю колону прогналы. Та вчора…
– Взялысь! Ну, взялысь! Весь уезд перешерстять!
– Знаете, тато, може, мени тоже на время кудысь втикты? – спросил Петро.
– Чого? – удивился отец.
– Под цю гребинку може и невиновный попасты.
– Якшо не ела душа чесноку, то й вонять не буде.
– Ни. Скрыюсь! – уже решительно сказал Петро.
Отец ничего не ответил. Он был уже изработавшийся, в свои сорок с небольшим – старик. Все соки жизни перелились в сынка – двадцатилетнего, пышущего здоровьем, румянощекого гиганта.
Из-под стрехи сарайчика, предварительно оглянувшись по сторонам, Петро вытащил две толстые пачки денег в банковских упаковках, спрятал в карманы. Но карманы предательски оттопырились. Тогда он переложил деньги за пазуху, разместил их под мышками, с двух сторон. Помахал руками: убедился, что не мешают. Пошел со двора…
Паровоз с тремя вагонами остановился возле похожего на амбар вокзала. Рядом торчало обросшее строительными лесами здание нового вокзала, необходимого бурно растущему городу. Из вагонов повалили люди, потащили клунки, мешки с визжащими поросятами, клетки с курами, сапеты с огурцами и помидорами. Они суетились, осаждая стоявших тут же, почти возле самых рельсов, извозчиков. Пусть бунты, пусть революции, но торговать надо. Такова селянская жизнь. День пропустишь – год плакать будешь.
Лишь один Петро никуда не спешил. Он медленно пошел стороной, по пустырю, густо поросшему чертополохом. Мощенная камнем дорога привела его к первым городским хаткам, таким же, как и гуляйпольские, бедным и неказистым.
Но чем дальше он шел по улице, тем красивее и богаче вырастали на его пути дома: двухэтажные и даже трехэтажные, пестро разукрашенные, с большими окнами. «И как это додумались люди хату на хату ставить? – размышлял Петро. – И ничего, держатся. Интересно, а чи не страшно людям в третьей хате, на высоте жить?..»
Потом он вышел к улице, сплошь уставленной торговыми домами. Вокруг было море вывесок. Ярко расписанные, золоченные, они призывно блестели на солнце.
Вот на вывеске полукругом выведено нечто непонятное – «Антиквария книжной торговли», а по центру крупными накладными металлическими буквами написано «Посредникъ». Чтобы прочесть нижние строки, Петро подошел поближе. «Продажа по уменьшенным и решительным ценам».
Книги Петра не интересовали, и он пошел дальше, к следующему магазину и следующей вывеске. «Боннэ-младший. Мужские и женские шляпы. Новости и модели первых домов Парижа».
Еще дальше: «Главное депо часов И. Швагера. Большой выбор. Карманные часы, золотые, серебряные, черные. Богатый выбор цепочек».
Часы! Они ему, конечно, нужны. С массивной цепочкой. Такие, как у заводчика Кернера. Или даже еще лучше!
Петро уже хотел было зайти в магазин, но увидел стоящего у двери дородного бородатого генерала, и заходить расхотелось.
Еще вывеска – черная, матовая. «Печаль. Погребальная контора. Муллер и Богельман». За большой застекленной витриной стоял раскрытый гроб, лакированный снаружи и обтянутый шелком изнутри, с литыми бронзовыми ручками. Хоть сейчас ложись.
– Завидно? – спросил Петра кто-то сзади.
Он обернулся. Невысокого росточка мужичок в поношенной тельняшке, с синяком под глазом, насмешливо смотрел на Петра.
– Шоб в таком полежать, стоит и помереть… Слышь, пятачка не найдется? А то и впрямь помру. Котелок трещит. Я ить это… Лоцман первой статьи. Мой дед инператрицу Катерину Великую через пороги сплавлял. Во, баба! Не побоялась!.. Ну, не пожалей пятачка!
– Нету! – Петро торопливо пошел дальше. Город, он и есть город. Тут только и держись за карман!
Еще дом. И вывеска, зазывнее всех прежних: «Погреба Александра Зост. Оптовая и розничная продажа вин и других веселящих напитков». В дверь заходили и выходили люди, одетые по-простому. Не господа, нет! И Петро тоже зашел в сумеречный коридорчик, спустился по каменным ступеням вниз. Ему тоже хотелось «веселящего», чтобы скинуть крестьянскую робость. У порожка Петра подхватил под руки половой, усадил за стол.
– Вот сюда-с. Здесь удобнее и не сквозит! – заботливо сказал он. – Могу предложить роскошное французское шабли. Только что с парижских погребов.
– Ну шо ж… можно, – робко согласился Петро.
Тут же перед ним появилась красивая бутылка со светло-золотистым напитком, высокий бокал на тонкой ножке.
– Тару-то побильше дай, – критически оглядел бокал Петро.
Официант понял, с кем имеет дело: поставил перед клиентом пивную кружку. Петро вылил в нее содержимое бутылки. Половой спокойно наблюдал. Такое, с позволения сказать, шабли не жалко. Его делали в двадцати верстах от Херсона, в Голой Пристани.
– Шабли, говоришь?
– Так точно-с. Девяносто восьмого года.
– Ну, насчет года… Это ж не баба, – усмехнулся Петро и в пять или шесть глотков опорожнил кружку. Ему очень хотелось казаться человеком взрослым и бывалым. Настоящим горожанином!
Посидел, оглядывая подвальчик. Попытался подозвать полового, щелкнув пальцами. Он видел, так делали подгулявшие купчики в гуляйпольском трактире. Но пальцы отказывались щелкать, и он помахал рукой.
– Как находите вино?
– Кисле… А скажи, брат, казеночка у вас водится?
– Вам сколько?
– До сих пор, – пальцами показал Петро на пивной кружке почти половину.
– Сей момент. – Официант удалился.
Выйдя из погребка, тяжело ступая, Петро пошел обратно. Шел целенаправленно к главному депо часов господина Швагера. Не оробел перед бородатым генералом, стоявшим у входа. Тем более что генерал почтительно открыл перед ним дверь.
В зале было малолюдно, и на все лады здесь звенели, цокали, щелкали и вызванивали десятки самых разнообразных часов.
– Что желает молодой человек? – спросил сутулый седовласый продавец в белом халате. Ну прямо доктор!
В другое время Петро бы сконфузился, но сейчас он повелительно бросил:
– Часы.
– Я догадался, поскольку ничем иным мы не торгуем… Какие вам часы? Могу предложить карманные, анкерные. Самые дешевые – всего червонец. Но, смею уверить, они вас не разочаруют.
– Нашо мени дешевые? – обиделся Петро.
Седовласый пристально вгляделся в клиента, с легкой усмешкой сказал:
– Может быть, вас устроят золотые пятьдесят шестой пробы, глухие, анкерные, брегет, завод без ключа, на девятнадцати камнях? С ручательством на четыре года. – И он положил перед Петром невероятной красоты золотые часы. – Вот-с, сто семьдесят рублей.
– Берем, – согласился Петро. – И ще цепочку. Тоже золоту.
– Итого двести пять рублей. Вон касса, пожалуйте.
Петро увидел кассу, но отошел в сторону, за колонну. Там извлек из-за пазухи пачку денег, отсчитал.
Склонившись к зеркалу, седовласый наблюдал за Петром. Он увидел толстую пачку денег в надорванной упаковке…
Когда клиент получил свои покупки и важно удалился, продавец подобрал с мраморного пола оброненный обрывок банковской упаковки. Осмотрел ее.
Выйдя от Швагера, Петро пошел по залитой солнцем улице. Он нравился сам себе: богатый, удачливый. Нравилась покупка. Он держал в руках часы и то и дело подносил их к уху. Часы были тяжелые и живые.
А тем временем седовласый продавец часов, он же хозяин магазина господин Швагер, подошел к двери магазина, пальцем подозвал швейцара и что-то ему объяснил.
Швейцар торопливо пошел вслед за Петром. По пути увидел городового, направился к нему, придерживая тяжелую, расшитую позументом, фуражку:
– Обрати внимание на того клиента, братец. Фармазон, не иначе. С вот такой толщины пачкой денег ходит. Швыряет, не считается. И деньги, заметь, не в гаманце держит, а в банковской упаковке.
…Теперь Петра уже сопровождал городовой. До границы своего участка.
Когда Петро скрылся в магазине одежды Джона Лоренца, в тени акации его уже ожидал малоприметный человек в котелке.
Преображенный, в новом «барском» костюме, в брюках «Вилье», Петро шел дальше, и за ним неотступно следовал «котелок».
Петро внимательно разглядывал вывески, возле каких-то магазинов останавливался. Немного поразмыслив, двигался дальше. Еще одна вывеска ему приглянулась: «Магазин А.И. Высоцкаго. Всевозможная мужеская и дамская обувь в богатом выборе». Зашел…
И вышел в красивых хромовых штиблетах с чуть загнутыми носами.
В конце концов «котелку» надоела эта экскурсия, он ускорил шаг, догнал Петра и положил руку на его плечо.
– Шо таке? – возмутился Петро. – В чем дело?
– Ничого такого особенного, – сказал «котелок». – Пидете зи мною до участку и там станемо выяснять вашую личность.
Петро дернулся, попытался вырваться.
– От цього не надо. Цього я не люблю.
«Котелок» был худой, но жилистый, и держал Петра крепко. Он мгновенно почувствовал внутреннюю слабину румяного гиганта.
И вскоре Петро сидел за грубым столом в помещении тюрьмы. Его молча изучал исправник Демьян Захарович.
На Шаровском был купленный в магазине дорогой костюм, но ни в его лице, ни в фигуре не осталось ничего от гордого паныча, что вальяжно, с независимым видом фланировал по улицам города. Куда-то испарился хмель. Разбитая губа, синяк под глазом, измятая одежда и полуоторванный ворот рубахи говорили о том, что по дороге к исправнику Шаровскому изрядно досталось.
Процедура допроса была рутинная. Исправник выглядел спокойным и деловитым. Его морщинистое лицо рано состарившегося на неприятной службе человека было почти благодушным и говорило о том, что молодой селянин для него – задачка простая, как огурец.
– Ну, рассказывай, – даже с некоторой ленцой обратился он к Шаровскому. – Как, когда, с кем ограбил почтовую карету? Сколько взяли денег, как убивали людей?..
– Не знаю ничого, – хмуро ответил Шаровский, скрывая волнение. – Ниякой кареты…
– А деньги откуда? – Исправник выложил перед Шаровским нерастраченные им деньги. – Вот эти деньги?
– Ци деньги?.. Ну… найшов…. коло дорогы… в трави…
– И эти? – Исправник вынул из ящика нетронутую пачку в банковской упаковке. Поднес к глазам, медленно прочитал надпись на упаковке: – «Азово-Донской банк»… Эти тоже нашел?
Шаровский пожал плечами:
– А шо такого? Мабуть хтось потеряв…
– Дурочку-то валять не надо, Петро, – по-отечески покачал головой исправник. – Не хочешь правду говорить?.. Бывает. Только не у нас. У нас со временем все начинают говорить.
Шаровский спрятал под стол нервно подрагивающие пальцы. И неожиданно вскочил во весь свой внушительный рост. Секретарь уездной полицейской управы, который вел запись, резко дернулся на табурете. Двое стражников, стоявшие у двери, бросились было к Шаровскому, но исправник жестом остановил их.
– Хочь убыйте! Насмерть! – выкрикнул Петро. – Ничого не скажу! – И он горделиво откинул голову.
– Ну а кричать-то… кричать зачем? – Демьян Захарович обернулся к охранникам: – Охрименко! Залата! Отведите его на… на экскурсию!
– В третий блок?
– Нет, зачем? Я думаю, достаточно будет покойницкой.
Стражники увели Петра.
– Нашатырный спирт не забудьте, – посоветовал им вдогонку исправник.
Сторож в кожаном лоснящемся фартуке, с цыгаркой во рту, открыл скрипучие ворота, ведущие во двор покойницкой.
Шаровский отвернулся при виде стоявшей во дворе телеги, прикрытой брезентом. Из-под брезента свисали вниз чьи-то руки и ноги…
– Чого не разгрузили? – поморщился один из стражников, видимо, старший.
– А местов нету, – равнодушно, не выпуская изо рта цыгарки, пояснил сторож. – Пока тут полежать. Куды им спешить?
Они спустились в полуподвальное помещение покойницкой. Страшные скрипучие двери. Каменный, политый водой пол и каменные же, похожие на склепы, столы, на которых по одному, по двое лежали уже раздетые мертвецы.
Увидев лицо голого человека, покрытое коркой засохшей крови, и вытекший глаз, Шаровский отвернулся и постарался не глядеть по сторонам. Но в поле его зрения, как нарочно, то и дело попадали белые, словно мелом обсыпанные, чьи-то ладони, ступни.
– Ты гляди, гляди! – толкал его стражник. – Це все бунтовщикы. А вчора ще живее нас з тобой булы!
Второй стражник свернул цыгарку и, прикуривая, обьяснил:
– Щас это просто. Особое, понимаешь, положение. Никаких тебе фиглив-миглив. Хто з оружием и не хоче повиниться, а то ще й сопротивляеться – з такымы дуже просто.
– Без суда и следствия, – ввернул первый.
От вида покойников и от удушливых запахов карболки и гашеной извести Шаровский почувствовал головокружение, пошатнулся. Он закрыл глаза и ступал осторожно, ориентируясь на голоса стражников.
– Готовый!..
Стражники подхватили его под руки, сунули под нос склянку с нашатырем.
– Дай и мени! – Один из стражников тоже понюхал нашатырь и зажмурился от острого запаха, потом строго сказал Петру: – Хиба не чув? Начальствие велело, шоб ты все хорошенько разглядел, як оно бывает и як все заканчуеться… Эх, одежка на тебе добрая… И сапоги… Рублив, мабуть, десять отдав?
– Надо його тут росстрилять, а одежу забрать, – предложил второй стражник. – Все одно тут все голи…
– А шо, це мысля! А начальству скажем, что хотив втекти. – Стражник достал из кобуры револьвер, повернулся к стоящему у двери сторожу: – Васыль, будеш свидетелем. Скажеш, шо парубок хотив втекты, а колы пиймалы, кынувся на нас. Шо було робыть?
– Сказать можно, – согласился меланхоличный сторож. – Отдасте мени його рубаху. Добра рубаха, пошты нова. Тилькы ж не прострельте. Стриляйте в голову…
И трудно было понять, то ли это серьезный разговор, то ли заранее продуманный спектакль. Шаровского охватил неподдельный ужас.
– Выведить мене отсюдова! – неожиданно тонким голосом закричал он. – Ведить до начальствия! Я бильше не можу. – И зашелся самым настоящим детским плачем.
В той же комнате, где начинался допрос, перед Шаровским теперь стоял стакан чая в тонком стакане, на блюдечке лежал посыпанный маком коржик. Петро жадно пил чай и старался поймать взгляд Демьяна Захаровича. Это был уже не тот Шаровский.
– Ты коржик кусай… коржик… – ласково уговаривал его Демьян Захарович. Такой занятой человек, а вроде и сам не спешит, и Петра не подгоняет. Коржик предложил. Хороший человек. Лучше батьки родного.
– Ага, ага! – Чтобы не раздражать Демьяна Захаровича, Петро старался как можно быстрее допить чай.
Исправник дождался: звякнула ложечка о пустой стакан.
– Ну вот! Молодец! А теперь рассказывай… по порядку… с чего все началось? Кто атаман? Или как там у вас? Главарь? Кто в банде? Имена, фамилии.
– Сичас, сичас, – давился Шаровский, теперь уже не чаем, а накопившимися слезами. Ласковый голос исправника действовал на него сильнее угроз.
– Ничего, не торопись… Ты вон коржик не доел. Хороший коржик, с маком. Я тоже такие люблю.
Петру очень хотелось помочь доброму человеку. Он с трудом проглотил остаток коржика.
– Я не хотив! Это все Семенюта. И ще Антони. Вольдемар Антони – вин не наш, не гуляйпольский…
– Ты не спеши. По порядочку. Вот Семенюта. Как его звать, где работает? – С ласковой беседы исправник умело повернул на допрос.
Глава семнадцатая
Под вечер вся махновская ватага собралась в хатке, которую когда-то снимал Антони. Надо было обсудить произошедшее, продумать, как жить и действовать дальше.
Задернув занавески на окнах, Семенюта зажег лампу. Неяркий свет выхватил из темноты юные взволнованные лица. Кто сидел на полу, кто на лавках, кто на покинутой хозяином небрежно застланной кровати.
Семенюта оглядел парней, спросил:
– А где Каретник? И Шаровского не вижу.
– Каретник обещав прийты, – ответил Федос. – А Шаровский исчез. Мабуть, десь у родичей спрятався…
– Вольдемара Генриховича шось не видать? – спросил Хшива из дальнего сумеречного угла комнаты.
И все загомонили:
– Де Вольдемар? Чого його хата пуста? Де вин?
Семенюта после некоторой паузы с наигранной бодростью ответил:
– Вольдемар Генрихович отлучился на важное задание. Человек он, сами знаете, не простой. Революционер, анархист. Ему доручено поднимать людей на революцию в другом месте.
Нестор молчал. Сидел, ссутулившись, спрятав лицо. Ему не хотелось врать. Он слушал, как Андрей изворачивается. Конечно, в такой момент, когда всюду карательные отряды, знать правду хлопцам нельзя. Запаникуют. Пострадает дело. Махно постигал азбуку революции: правда хороша лишь тогда, когда она не во вред делу. Если она способна пригасить порыв, ее следует заменить ложью. Или умолчанием.
Но сам он врать не хотел. Бедный Андрюха!
…Солдаты в сумерках прокрадывались среди вишневых деревьев. Вдали была видна хата, в которой проживал Антони.
Зеркало бросало на стену зайчик. Он высвечивал литографию, изображавшую осеннюю украинскую степь. Со скирдами соломы, с волами. Идиллическая картинка. Другого освещения, кроме этого зайчика, в хате не было.
– Шо я вам хотел сказать, браты мои! Революция пошла на спад. Сами видите, як душат, топят в крови! – прозвучал в сумеречной комнате звонкий голос Семенюты.
Серьезные, задумчивые лица парней. Прошло не так много времени с тех пор, когда они обносили сады и на лето нанимались к помещикам подпасками. Но как изменились хлопцы! Как повзрослели! Нестор ощущал это. Он и сам изменился. Тюрьма, допросы, побои – добрая школа.
– Настало время показать, шо мы не вода на ветру, – сказал Семенюта. – Подует ветер – гуляет волна, нет ветра – тишина и покой.
– У нас в сели народ прямо говорыть: наделалы хлопци шуму и розбиглысь по своим норам. Отдали нас карателям, – бросил упрек Марко Левадный.
…А солдаты между тем, с винтовками наперевес, все ближе и ближе подбирались к хате Антони. Окружали ее.
– Есть такая мысль: снова проявить себя, – продолжил Семенюта. – Может, не в самом Гуляйполе: тут войска много. А по хуторам… Они, конечно, бросят туда войска, оголят Гуляйполе. Тогда мы тут ударим, по тому ж пану Данилевскому чи по полицейской управе. Шоб люды знали, шо мы есть. Шоб не отчаювались!..
Махно оживился, поднял голову. Это дело! Сидеть и молча переживать – не по нему. Стрелять, действовать!
– Скажы слово, – прошептал ему Тимош Лашкевич. – Хочеться знать, шо ты думаешь.
– У нас у всех одни думки. Ты скажы!
– Не, – приятель с грустью посмотрел на Нестора. – Я не оратор!
…Семка Каретник торопливо шел по тропинке, ведущей к хате Антони. Опаздывал. И на повороте едва не напоролся на солдата. Тот наблюдал за домом и не заметил застывшего сзади Каретника.
Семка, приникнув к деревцу, стал разбираться в происходящем. Увидел неподалеку еще одного солдата. Слева – двух полицейских. В одном из них, как ему показалось, узнал Якима Лепетченка.
Солдаты продолжали окружать хату Антони…
Решившись, Каретник обогнул движущихся к дому солдат. Прополз по высокой траве вдоль тына к кустам бузины, которые росли у самого порога хаты. Пробрался сквозь густую зелень и оказался у двери…
Солдаты были уже совсем близко. Еще минута – и кольцо сожмется…
…Зажгли в хате лампу. Семенюта продолжал говорить:
– И ще одна задача. По мере возможности высвобождать арестованных селян. Кого в Катеринослав отвезли, до тех не дотянемся. А хто в Александровске, тут можно постараться…
Распахнулась дверь, и в хату ввалился Каретник:
– Сыдыте? Дозоры не выставылы? А воны нас уже окружылы.
– Хто?
– Полиция, солдаты.
Семенюта бросился к окну, приподнял занавеску. И тут же над его головой разлетелось стекло, с потолка посыпалась глина. Отпрянув от окна, он спросил у Каретника:
– Сколько их там?
– Багато. Чоловик тридцать. Може, больше.
Вдребезги разбилось еще одно стекло. Пуля с мягким стуком впилась в противоположную стену.
– Гаси лампу! – прошипел Федос Нестору.
– Не спешы! – ответил Нестор. – Посвиты сюда!
Он бросился к комоду, отодвинул его и склонился над схроном. Высветил лампой аккуратно уложенные ряды гранат.
– Соображаешь! – похвалил его Семенюта и обернулся к друзьям: – Розбырайте, хлопцы, гранаты! Кажется, они сьодня не будут нам лишними.
И он стал извлекать из подпола гранаты, раздавать их.
С бесстрастными лицами хлопцы принимали гранаты. Понимали: боя не избежать.
Еще одна пуля впилась в сволок, едва не задев Щуся.
– Гаси свет!
Темень.
– До окон не приближаться!
Наступила звенящая тишина. Несмело вновь запели на улице сверчки.
Тишину нарушил голос. Говорил новый пристав Лотко:
– Эй, анархисты! Деваться вам некуда. Выходите по одному с поднятыми руками! – Не дождавшись ответа, он добавил: – Кто не сдастся, будет расстрелян как вооруженный бунтовщик! По закону особого положения в губернии!
Махно вставил запал в гранату, сказал в темноту:
– Андрюха, можно, я ему ответ дам. Он тут блызенько, за бузиной. Докыну!
– Ты шо, гранатою?
– Ну!
– Подожди малость! Гранаты нам позднее сгодяться! Когда будем с боем вырываться из этой западни!
– Эй, вы там! Антони, Семенюта, Махно, Щусь!.. – снова обратился к парням офицер. Голос у него был громкий, командный. – Мы вас всех знаем! Выходите! Все равно вам деваться некуда!.. Ну, чего молчите?
– Думаем! – громко ответил офицеру Семенюта и обернулся к товарищам: – Гранаты у каждого? Вставьте запалы! Соберитесь коло окон, по два, по три. И по моей команде: через двери, окна. Сперва – гранаты! И – вперед! Хто живый останется, встренемся в Марусиной балке!..
И началось.
Грохот разорвавшихся гранат накрыл садок, огород. Хлопцы выпрыгивали на улицу через окна, выскакивали через двери… Поначалу они никого не видели, не встречали никакого сопротивления. Оглушенные и ослепленные неожиданной огневой атакой, солдаты и полицейские искали спасения на земле, за деревьями. А хлопцы уже пересекли запущенный, густо заросший огород. Семенюта и Щусь бежали последними, защищали тылы. Взорвались еще две гранаты, сбивая с деревьев листву, огнем и дымом прикрыв бегство. Хорошо, что гранаты были без тяжелых осколочных «кожухов», из одной тонкой жести. Если кому и попало металлической мелочью в спину или в мягкое место, то в пылу скоротечного боя никто не заметил легкого ранения.
Гурьбой они опрокинули лозовый тын и помчались вниз, к реке.
Солдаты и полицейские наконец пришли в себя. Они поднялись и побежали вслед за парнями.
Семенюта, Махно, еще кто-то, отступая, открыли бешеный огонь из револьверов.
Один из тех, кто преследовал ватагу, упал.
Махно бежал рядом с двумя Лепетченками.
– Сашко, Иван! Мени показалось, вашого батька подстрелылы! – прокричал им Махно.
Братья внезапно остановились.
– Точно! Я тоже слыхав батьков голос, – сказал Сашко, и они оба повернулись, чтобы бежать назад.
– Пидождить! – Нестор швырнул далеко, в сторону покинутого ими огорода, еще одну гранату.
Взрыв на мгновение ослепил их, но Махно разглядел то, что хотел.
– Там он, в траве. Поглядить, чи живой – и назад! Я прыкрыю!
Братья подбежали к неподвижно лежащему в траве телу. В неверном свете лунной ночи они увидели знакомое лицо. Вислые чумацкие усы, погоны с лычками, безвольно раскинутые крестьянские руки, вцепившиеся в землю…
– Тату!.. Тату!.. – теребили они Якима Лепетченко.
Махно увидел, как неподалеку поднялись двое солдат. Выстрелил. Те снова легли в траву. Помирать они тоже не хотели.
Нестор подбежал к братьям, схватил младшего, Ивана, за шиворот:
– Иван, Сашко! Бежим! А то побьют!
– Та батько ж!..
– Ничем уже не поможете! Бежим!
Он тащил их. Наконец братья подчинились ему. Они бежали теперь вместе с Нестором, плача и на ходу вытирая слезы рукавами одинаковых курток.
Перед рассветом они все собрались в густо поросшей гледом и маслиной Марусиной балке. Костер не жгли. Разговаривали вполголоса. Кое-кто морщился от боли. Горели ссадины и порезы от осколков. Кусочки жести приходилось вытаскивать, как занозы.
– Все слыхали, шо тот полицай кричал: «Семенюта, Махно, Щусь…» Выходит, шо кто-то нас предал, – сказал Семенюта. – Шо думаете?
– А шо тут думать! – вздохнул Нестор. – Ясно, шо серед нас объявывся предатель.
– Хто?
– Яка падлюка?
Они оглядывали друг друга с подозрением. Стояла недобрая тишина. Лишь изредка слышалась тоскливая перекличка ночных птиц, да из Гуляйполя доносились какие-то команды, выкрики.
Братья Лепетченки стояли чуть в стороне, безучастные к происходящему. Нахохлившись, прижались друг к другу, как две совы.
Федос вытер исцарапанное то ли колючими ветками, то ли осколками гранат лицо.
– Ничого! Докопаемся до предателя! – пригрозил он. – И хай не жде пощады!
– От шо, хлопцы! – решительно сказал Семенюта. – Нема среди нас изменников. Не был бы он с нами, не стал бы жизнью рисковать… Так шо вы эти разговоры выбросьте из головы. Все мы тут браты.
– Ну а хто не був з намы? – спросил Щусь.
У всех возникли на памяти имена тех, кто знал об их ватаге. Но никто не решался произнести догадки вслух, уж больно это было страшно. Все понимали, что тут же надо выносить приговор. Но их сердца еще не настолько ожесточились. Они еще были дети. Взрослые дети.
Нестор вспомнил про атамана Серка, про их не такой уж и давний спор со Щусем у костра, правильно или неправильно поступил запорожский атаман, расправившись с теми своими земляками, кто решил остаться в турецком плену. Был он на стороне атамана. Но тоже промолчал.
Все молчали, соглашаясь со словами Андрея Семенюты. И он продолжил:
– Ясно одно: в село нам возвертаться нельзя. Схватят.
– А куды ж? – спросил Лашкевич. – Дома хозяйство, робота…
– Роботу в тюрьме дадут, – усмехнулся Хшива. – Чи сушиться подвесят.
Шутку не поддержали.
И тут в разговор вклинились до поры молчавшие братья Лепетченки.
– Хлопци! Вы нас простить, но нам надо в село! – решительно заявил Иван.
– Да вы шо! – удивился Федос.
– Батька надо поховать, – угрюмо поддержал брата Сашко.
– Арестують вас. Не успиете й додому дойты.
– По-людски надо поховать… – Братья не слушали возражений.
– Батько! – продолжал гневно говорить Федос. – Батько ваш полицаем був! Против нас шел! Потому так и выйшло… А вы – з намы! Чи, може, у вас тепер якась друга думка?
Братья не отвечали. И вновь воцарилась тяжелая, недобрая тишина.
– Надо отпустыть их, хлопци, – неожиданно вмешался Нестор. – То – батько!
Коротко сказал Нестор, но веско. Даже неукротимый Федос не знал, что возразить.
– Идить, браты, – подвел черту Семенюта.
Братья направились туда, где светились огоньки. Утренние сумерки быстро поглотили их худенькие фигурки.
Все молчали, прислушиваясь к удаляющимся шагам.
– Ну а все-таки? Если их возьмут? – не унимался Федос. – Та одлуплять добряче. Все росскажуть!
– Шо – «все»? Ничего они знать про нас не будут, – сказал Семенюта, когда и братьев уже не стало видно, и шаги их стихли. – Потому шо разойдемся мы хто куда! Хто – до родичей, хто – до друзей… Надо чуток переждать. Но пока мы на воле, пока мы живы, есть у нас впереди светла надежда!
…Степь. Простор. Легкий ветерок играл высокими травами.
Они косили отаву неподалеку от затерявшегося в степи маленького хуторка – одноглазый Омельян и его малорослый брат Нестор.
Косы равномерно, с характерным звуком съедали одну полоску травы за другой. Впереди шел сутуловатый длиннорукий Омельян. Нестор старался двигаться с ним «в один мах». Пот стекал по его лицу.
– Гляды, пятку не подрежь! – с опаской предупредил Омельян.
– Ничого. Для равновесия буде: без левого глаза и без правой пятки!.. – пошутил Нестор. Дышал он тяжело. Но коса его двигалась равномерно, и он не отставал от Омельяна.
Еще раз покосившись на младшего брата, Омельян скомандовал:
– Перекур!
– Давай ще малость!
– Остынь!.. – Омельян посмотрел на Нестора, который вытер тряпицей с лица пот. – Отвык ты от селянского труда. Други теперь у тебе дела…
Нестор молчал.
Омельян достал мантачку, стал острить косу, поглядывая на отдыхающего Нестора.
– Красота яка! Як в раю! – Нестор задумался: – Если есть на свете той рай.
– Согласный, – сказал Омельян и после длинной паузы продолжил: – Бросыв бы ты, братушка, свои военни забавы. Вже и в тюрьми из-за них побував!.. А тут… – Он обвел взглядом степь. – Тут – воля, красота, работа. Пока мени помогав бы. А там ще земелькы прикупылы б… чи в аренду… Оженывся б, як я. Диточкы пишлы б. – Мечтательно улыбнулся: – Хорошее дело!..
Изуродованное, худое лицо Омельяна казалось в эту минуту красивым, благодушным и застенчивым.
– А шо ты нам россказував про революцию, Омеля? – спросил Нестор. – До чого сам нас призывав?
Старший брат помрачнел, замкнулся.
– Ну, було… – неохотно ответил он. – А сейчас я крепко подумав – и все перевернулось. Та й женатый я, деточок на ноги ставыть надо. Така наша жисть селянска!
– Хиба це жисть? – зло оборвал его Нестор. – Сильно ты обогатывся? Все гроши за аренду цого пятачка земли отдаешь. А впереди шо? Работа, работа, работа и… убогость. А у детей твоих? А у внуков, если будуть?.. Так устроена наша жисть, шо у одних – все, а у других – ничого. Чого так устроено: одни свет бачуть, а други – тилькы темноту? Як по-твоему, це справедлыво?
– Жисть як жисть, – подумав, сказал Омельян. – Такое у неи свойствие. И диды, и прадиды наши так жилы. От у мене, до примеру: в одном глазу свет, а в другому темнота. Прымырывся. И ничого. Жить можно.
Но Нестор не принял шутливого тона.
– Не хочу, шоб так було. Через то й на муки готовый, и на тюрьму, – заключил он.
Старший брат только тяжело вздохнул.
– Вси обещають… и цари, и паны, и попы… только не сполняють. – Омельян говорил тихо, и как будто даже извиняясь. – От и вы… затеялы революцию… пять раз бабахнулы – и розбиглись хто куда…
– Це тилькы начало! – рассердился Нестор.
– Ладно. Жисть покаже, – уклончиво ответил Омельян и решительно предложил: – Ну, шо ж. Ще трошкы травычкы откусим?
И снова две косы принялись равномерно подрезать отаву. В небе не умолкал жаворонок, степь дышала покоем и свободой.
Они не обратили внимания на двуконную линейку, что неспешно ехала вдалеке по пыльной степной дороге. Помимо возницы в ней было еще трое. Обычные селяне, в картузах, потертых свитках, стоптанных сапогах. Они оглядывали степь, словно любовались буйным разнотравьем, и щурились от яркого солнца. Молчали.
Возница указал кнутовищем на фигуры двух косарей. Приглядевшись, остальные закивали головами.
Линейка свернула на узкую, малоторную дорогу. Поехала по ней. У небольшой копенки свежескошенной травы ездоки заметили одежду, глечик с водой…
Близ косарей линейка остановилась. Один из ездоков соскочил на землю, потянулся и пошел по покосу, с крестьянской старательностью переступая через валки срезанной травы. Шел не к братьям, а к копне, где лежала одежда.
Нестор напряженно наблюдал за ним. Но спокойный, свойский вид селянина, его неторопливая походка не предвещали ничего недоброго.
– Не скажете, землячки, як тут покорочше до имения пана Яки… – Кучер еще не успел задать вопрос, а какое-то звериное чутье уже подсказало Нестору, что сейчас произойдет. Не выпуская из рук косу, он бегом бросился к копенке.
Но тот, с линейки, оказался проворнее. Он тоже побежал и в несколько прыжков, опередив Нестора, оказался возле одежды. Поднял ее, ощутил непривычную тяжесть. Вытряхнул на скошенную траву револьвер.
Нестор, подбегая, замахнулся косой:
– Одийды! Зарижу!
«Селянин» выхватил из-под рубахи наган, направил на хлопца:
– У меня смерть свинцова… Нестор Махно! Сдавайся!
Подбежали и остальные трое.
Нестор с косой в руке затравленно смотрел на обступавших его людей.
– Не пидходь! – сказал он угрожающе. Лежащий на траве револьвер словно магнитом притягивал его взгляд. Схватить бы, и еще неизвестно, чья бы взяла.
Но один из приехавших: коренастый, жилистый, ловкий – быстро наклонился, поднял с травы кольт, сунул себе за пояс. Остальные, заметив, что Нестор на какое-то мгновение замешкался, одновременно сзади и с боков навалились на него, заломили руки.
– За шо вы його? – спросил подбежавший Омельян.
– Иди, иди, солдат, – ответил тот, что был с наганом. – Он знае, за шо! А твое дело инвалидное.
Они повели Нестора к линейке. Нестор зашелся в надсадном кашле…
У линейки они деловито связали ему руки.
– Ты матери не спеши сообчать, – попросил Нестор Омельяна. – Хай лышний день в спокое пожыве.
Вытирая слезящийся глаз, Омельян смотрел, как линейка, поднимая легкую пыль, скрывалась вдали…
Бескрайняя степь колыхалась в мареве. Жаворонок трепетал в небе, привязанный к земле ниточкой своей незамысловатой, но неизъяснимо сладкой для человеческого уха песни. Тишь, покой, безлюдье. Дикое поле вмиг поменяло свой облик, как это случалось тысячи раз.
Часть вторая
Глава восемнадцатая
В тюремной кузне коваль заковывал Нестора в кандалы. Сначала заклепал браслеты на запястьях, затем принялся за ноги.
Нестор был весь в синяках и кровоподтеках. Видно, над ним хорошо поработали и в Гуляйполе, и здесь, в Александровске. При каждом ударе молота о наковальню он морщился от боли.
– Не спишы, дядя! Тыхише! Больно…
Кузнец не обращал внимания на просьбы Нестора, его лицо было бесстрастным. Для него это была обыденная работа, с теми же чувствами он в дни своей молодости подковывал панских коней. Увесистый молоток стучал по приложенным к наковальне закраинам кандального обода.
Стражник, стоявший рядом с Нестором, усмехнулся:
– Ничого, ты ще радый будеш, шо больно. Больно – значить живый.
Закончив работу, кузнец сложил в железный ящик молоток и другие инструменты и стал мыть руки под чугунным умывальником.
Махно попробовал шагнуть. Это оказалось непросто. Короткие, стесняющие движения цепи связывали его руки и ноги, и между ними сверху вниз была протянута еще одна цепь, которая заставляла даже маленького ростом Нестора сгибаться.
Второй шаг, третий… Махно пошатнулся. Стражник его поддержал.
– Ничого, научишься, – сказал он. – В цепях кажный человек, як дитё, заново учится ходыть… Только, видать, тоби недолго ходыть осталось. Не горюй.
Четвертый шаг, пятый… Звон железа.
Дверь за Нестором закрылась, и он очутился в той самой камере, где не так давно уже успел побывать. И лица знакомые: Мандолина, Сало…
Все обитатели камеры смотрели на Нестора, на его кандалы. В эту камеру узников в цепях помещали не часто. Мандолина даже присвистнули:
– Тю! Шоб мои очи повылазили! Кнокаю, быстро же ты отлетался… Сало, ослобони топчанок!
Тучный Сало быстро собрал свои пожитки и покинул лежак.
Махно, гремя железом, неуклюже добрался до топчана и обессиленно свалился на него. Мандолина присел рядом.
– Окольцовали, значить, пташечку? Большое уважение! – Он наклонился к уху Нестора: – Ты хоть тумазишь, чего? Похоже, тебе до цього готовлять… – Мандолина сделал выразительный жест, показывающий петлю на шее. – Видать, ты им добре в борщ насцал, раз они до тебя с таким почетом. – Он смотрел на знакомца с укоризной и восхищением. – А мог бы купыть себе волю. Ну, кинул бы им всё «рыжьё», шо в карете махнул… А карет с «рыжьем» багато. Другую бы пошарпав.
Нестор не ответил. Лежал в своих кандалах, глядел в потолок.
Мандолина только вздохнул: никак не получалось у него разговорить Нестора. Потом, желая отвлечь его от тяжких дум, спросил:
– Слышь, я тебе ще не говорил, за шо меня Мандолиной кличут? А от за это…
Он оттопырил губы и, теребя их пальцами, раздувая щеки, издал звуки, удивительно напоминающие игру на мандолине. И даже похоже воспроизвел мелодию знакомой песни «И шумыть, и гуде…».
Камера оживилась:
– Давай ще, Мандолина!
– Оту заграй, про Маньчжурию!
Но успех у публики нисколько не обрадовал «артиста». Мандолина видел, что Махно по-прежнему мрачен. Он прекратил «музыку».
– А Салом його за шо? – Нестор указал на бывшего хозяина лежака.
– Комедь! Три месяца у своей мамзели в погребе ховался. Мамзеля испарилась, а в погребе, вирыш – ни, только одно сало. Ничого больше!.. Жрал, жрал и не выдержав. Пишов, сдався полиции. Не можу, говорит, больше сало жрать, хочь застрельте! Правду говорю, Сало?
– Ну, було!.. – лениво отозвался Сало. – На допроси следователь, зараза, мени шмат сала показав, так я им все-все рассказав. Даже те, чого й не знав. Так сало зненавыдив.
Махно чуть заметно улыбнулся, а потом зашелся сухим, похожим на кашель смехом.
– Ну от! Повеселев! – обрадовался Мандолина. – Главне дело, не нашатырься. Пока на веревкие не сушишься, ще може багато чого в лучшу сторону вывернуться. – И, наклонившись к Нестору, добавил: – Знаеш, кому на роду написано утонуть, того не повесять.
В следственном помещении тюрьмы перед исправником и одесским следователем сидел Петро Шаровский.
– Ну что ж, Петро, – сказал исправник, – дело ты сделал доброе. – Он заглянул в лежащий перед ним список фамилий и имен, испещренный пометками. – Помог… помог царю и отечеству!
Он поднял глаза вверх, как бы желая увидеть портрет императора, но вспомнил, что не в своем кабинете. Вновь обратил взор на Шаровского, который то и дело приглаживал пятерней растрепавшуюся шевелюру: изо всех сил старался понравиться.
– Как говорится, добро за добро. Мы тоже не звери. И вот… решили тебя отпустить. – Петру показалось, что исправник поглядел на него ласково, и даже голос у него стал иной, не казенный. – Только вот эту бумажечку подпиши и иди…
– Шо за бумажечка? – насторожился Шаровский.
– Преступление твое, Петро, большое, но мы его вычеркнем, забудем. А ты в благодарность будешь время от времени кое-что нам сообщать… так, мелочи… о всяких неблагонадежных лицах… о замышляющихся преступлениях. Ты и сам, как я понял, это не одобряешь. Только и всего! – И исправник подсунул под руку Шаровскому бумагу, обмакнул перо, протянул.
– Не! – испуганно отодвинул бумагу Петро. – Не надо! Я лучше в тюрьми буду! Не отпускайте мене! Бо вбьють!
– Ну что ты! Кто узнает! Мы тебя еще немного в тюрьме подержим. Хочешь, в кандалы закуем? А потом… потом выпустим.
– Закуйте! А тилькы лучше пока держить в тюрьми! Бо воны догадаються. Там этот… Антони… То ж прямо дьявол. И Семенюта, и Нестор…
– Да кого тебе теперь там бояться? – вступил в разговор следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич. Говорил он тоже ласково, успокаивающе: – Ты же всех их перечислил. Кого уже взяли, остальных со дня на день возьмем.
Но Шаровский в сомнении качал головой:
– То ж Гуляйполе. Узнають! Там вси про всих все знають. Там людыну заризать чи пристрелыть шо собаку ногой ударить!.. Не, лучше держить мене в тюрьми! В одиночний камери! Хочь на одному хлиби з водою…
Он переводил умоляющий взгляд со следователя на исправника. Пытался догадаться, о чем они думают.
Те размышляли. Затем исправник обратился к стражнику:
– Уведи его! Скажи, я велел, чтоб заковали в кандалы и провели по коридорам…
– Слухаюсь!
– Да! Дай ему пару раз по роже, чтоб следы остались!
Шаровский начал догадываться, что замыслили его благодетели.
– Я согласный!.. Я согласный! – радостно приговаривал он. – Превелыке спасыби! – Уже в двери он обернулся и тихо спросил: – А не обманете?
Когда Шаровского увели, исправник и следователь стали рассматривать список.
– Кое-кого надо бы отпустить, – сказал следователь. – Вот этих… и этих… Лепетченки Иван и Александр. Их, пожалуй, тоже…
– Да как же это? – удивился исправник. – Ведь с оружием… доказано… не меньше других бандитствовали…
– В память об отце. Верный престолу был человек. Одна вдова малопомощная осталась.
– Не понимаю! Отец – это отец. А эти байстрюки…
Кирилл Игнатьевич снисходительно усмехнулся. Человек высокообразованный, петербургская штучка, он видел гораздо дальше, чем его коллега, выученик екатеринославской полицейской школы Демьян Захарович.
– Могу пояснить. Общероссийский бунт пошел на спад. И раздражать общество излишними карательными мерами сейчас не следует. Пусть все понемногу гаснет. Один повешенный – это десять мстителей, не исключая родных.
– Но убийцы-то, убийцы! – горячился честный служака. – Антони! Семенюта! И этот… Махно!..
– Зачинщиков, вождей, главарей надобно, безусловно, предать суду. И вот этого еще… – Кирилл Игнатьевич вернулся к списку, – Шмерко Хшиву. Нужно попугать этой казнью еврейские колонии. В уезде треть населения – евреи. Это люди особого склада ума. Если они почувствуют слабость власти, восстание будет почище, чем на Черноморском флоте.
Исправник с уважением посмотрел на следователя, обладающего столь широким, можно сказать, государственным пониманием событий. Но все-таки спросил:
– А судья? Он будет с этим согласен?
– Несомненно. Председатель суда полковник Стробенко – мой сокурсник по военно-юридической академии. Он подчиняется всем указаниям свыше! – Кирилл Игнатьевич встал. – Отправляйте этап в Екатеринослав! И этого… э-э… Шаровского с ними. Отведем от него подозрение.
Окраина Александровска ничем не напоминала город, кроме разве что каменной мостовой, протянувшейся через поросший чертополохом и лопухами пустырь к железнодорожной станции. Вдали коптили небо несколько заводских труб, свидетельствуя о том, что город растет и бурно развивается.
На пустыре стояла хатка, точнее, халупа, покосившаяся и жалкая, с нахлобученной по самые оконца серой соломенной крышей. Похоже, в ней уже давно никто не жил: пустыми окнами она безрадостно смотрела на малолюдную в это рассветное время дорогу, ведущую к вокзалу.
Но – нет, во дворе копошились люди. Их было четверо. И один из них – Семенюта.
– Не видать? – время от времени спрашивал Андрей у затаившегося под стеной хатки хлопца, напряженно вглядывающегося в даль.
– Пока тыхо! – отвечал тот.
Двое парней из числа александровских анархистов, Пивень и Жерех, подвели коней к легкой таратайке.
– Може, отминылы? – предположил Пивень.
– Надежные хлопцы, железнодорожники, сказали, шо пришел приказ подать тюремные вагоны сегодня утром, – пояснил Семенюта.
– Ну, так уже утро!
– Ну, так и жди! – рассердился Семенюта.
Он помог Пивню и Жереху подвести коней к дышлу, справиться с упряжью. На ходу давал указания:
– Как только я подойду до этапа, выезжайте. И правьте прямо на этап! И стреляйте по конвою!.. Побольше шуму, трескотни, страха! Нагло!
Пивень и Жерех, крепкие, тертые парни, кивали. Из-под их распахнутых свиток были видны ребристые рукояти наганов.
– Пока конвоиры поймут, что к чему, кидайте в повозку двух-трех наших. Перво-наперво Нестора, Хшиву…
– Их хочь предупредылы? – спросил Пивень.
– Одного Нестора. Ему доверяю, як себе, – сказал Семенюта.
– Боюсь, ничого не получится. Надо було хорошенько подготовиться. Людей организовать. А шо ж, нас всього четверо…
– Времени не было! – вздохнул Семенюта.
– Тыхо! – попросил стоящий в дозоре хлопец.
– Шо там?
– Ничого не видать. А будто шось дзеленчить.
Тюремный этап, около полусотни человек, брел по каменной мостовой.
– Посторонись! – выкрикивали конвоиры редким прохожим. Конвоиров было не намного меньше, чем арестантов. – Освободи дорогу!
Редкие прохожие жались к бедным окраинным домам. Собаки, поджав хвосты, убегали в подворотни. Звенели кандалы, тяжело шаркали ноги. Утро было холодное. Ветер мел пыль, сор, листву. Заключенные мерзли в легких робах, в холщовых «маруськах» на головах.
И арестанты, и конвоиры с винтовками в руках двигались хоть и медленно, но четко и слаженно, как единый механизм. В первом ряду, закованный в кандалы, плелся Шаровский, где-то дальше – Нестор Махно, в следующем ряду – Хшива.
Заключенные покидали городскую окраину, и звон их кандалов разносился уже над пустырем. Они приближались к одиноко стоящей хатке.
Почти все арестанты смотрели под ноги. Хождение по булыжнику в кандалах – дело не из легких. Только Махно изредка оглядывался по сторонам. Улучив момент, он обернулся к Хшиве:
– Шмерко! Шоб мене чорт взял, десь тут наши хлопци должни объявыться.
Блеснули надеждой глаза Шмерко…
…Семенюта видел приближающийся этап. Все громче звенели кандалы.
Вот арестанты почти поравнялись с хаткой…
Пивень и Жерех открыли ворота. А Семенюта отправился навстречу процессии. Руки – в карманах свитки, картуз сбит набок, свисает завиток чуба. Мастеровой человек, не иначе. Идет на работу. А может, с ночной гулянки домой.
– Посторонись! Посторонись! – завидев приближающегося к этапу прохожего, выкрикнул один из конвоиров.
Но Семенюта, словно не слыша окриков, приближался к колонне. Этот одинокий парубок не вызвал у конвоиров особого беспокойства. Тем более что он чуть посторонился, пошел по пыльной обочине…
И тут случилось то, чего никто не мог предположить. Шедший в передних рядах Шаровский узнал Семенюту. И не поверил своим глазам. Стал приглядываться, невольно замедляя шаг и сбивая с ритма всю колонну.
Осознав, что навстречу идет отчаянный вожак гуляйпольских анархистов, Шаровский в испуге закричал сопровождающему конвой уряднику:
– Пан охвицер! Пан охвицер! Це ж Семенюта! Гуляйпольский бандит Семенюта! Я знаю, вин мене вбье! Стреляйте!..
Андрей выхватил два револьвера, стал палить по конвоирам. Колонна остановилась. Крики. Ругань. Паника. Часть конвойных пыталась сбить заключенных в кучу, другие падали на мостовую, передергивали затворы, открыв беспорядочную стрельбу. Мало кто понимал, в кого надо стрелять, где противник.
Со двора халупки в эту минуту вылетела таратайка с Пивнем и его товарищами. Над их головами засвистели пули. Они поняли, что задуманное дело сорвалось, и, вместо того чтобы мчаться на помощь Семенюте, Пивень развернул коней, и таратайка понеслась по пустырю в сторону станции.
Увидев это, Семенюта, отстреливаясь, стал отступать.
Таратайка остановилась.
– Скорише, Андрей!
Семенюта побежал. Но неожиданно споткнулся, упал. Попытался подняться. Но одна нога перестала ему подчиняться. С усилием он сделал несколько шагов, крикнул:
– Езжайте, хлопци! Гонить! Я задержу!
Пивень еще какие-то мгновения натягивал вожжи, не давал ходу коням, но понял, что Семенюте уже не добежать до них, не успеть. Они ему тоже не помощники. Трое стражников отделились от конвоя, бросились к Семенюте. И тогда Пивень хлестко взмахнул кнутом. Таратайка загромыхала дальше по мостовой, свернула в степь.
Пошатываясь и хромая, оставляя кровавый след, Семенюта скрылся во дворе. Стражники бежали за ним следом.
Волоча ногу, Андрей бросился в халупу, закрыл за собой дверь. Возник в оконном проеме с двумя револьверами в руках. Выстрелами остановил конвоиров. Они залегли…
…Воспользовавшись сумятицей, Нестор протиснулся к Шаровскому, набросил на него цепь от ручных кандалов, попытался придушить.
– Пан охвицер, помо… – захрипел Шаровский.
Нестор никак не мог совладать со здоровенным парубком.
– Поможить! – извернувшись, заорал Петро. – Помо…
Нестор, Шмерко и другие арестанты сбили Шаровского с ног, и тот упал на мостовую. Его пытались бить ногами, молотить кандалами, но это не очень получалось: мешали друг другу, да и тяжелое железо сковывало движения.
Конвоиры ворвались в эту сутолоку, сбивая с ног ударами прикладов тех, кто пробовал вершить самосуд.
…К халупе тем временем подбежали еще с полдюжины конвоиров во главе с урядником.
– Заходи со всех сторон! – командовал урядник. – Не дайте ему уйти!..
Конвоиры, пригибаясь, испуганные и ожесточенные близостью смерти, потрюхали за халупку, на ее зады. Рассыпались по двору. Стреляли из винтовок. Семенюта отвечал им из окна сухими револьверными щелчками.
– Ой, мамо! – Молоденький конвойный схватился за плечо.
Урядник повернулся к сивоусому могучему конвойному:
– Климентий! Зачем нам людей калечить? Пидпалюй!
– Слухаюсь! – степенно ответил конвойный.
Он сгреб вокруг немного соломы, свернул ее в пучок. Перебежал под стену хатки. Чиркнув кресалом, обернул затлевший трут соломой, стал раздувать. Дым становится все гуще, появились язычки пламени. Прижимаясь к стене облупленной хатки, сунул горящий факел под стреху.
Пока конвоиры, передергивая затворы, вели пальбу по мазанке, выбивая из нее куски глины, огонь неторопливо пополз по соломенной крыше.
– Выкуривай его! Живьем! Живьем надо взять!.. – доносилось до этапа.
Ощупывая окровавленную голову, Махно смотрел на пылающую хату и на конвойных во дворе. Они, почти не целясь, стреляли в огонь.
Оттуда, со стороны пылающей хатки, им отвечали все более редкие выстрелы.
Новый удар прикладом по спине заставил Нестора подняться.
Арестантов сбили в плотную кучу. Теперь их окружали не только конвоиры, но и подоспевшие из города казаки с обнаженными шашками. Лошадей тревожил огонь, они ржали и испуганно прядали ушами.
– Пошли, пошли! Нечего рот разевать! – кричал старший конвоир.
Последнее, что увидел Нестор: на порог горящей хатки вышел Андрей в испачканной копотью нижней рубахе. Один рукав ее был оторван, нога перетянута окровавленной тряпицей. Огонь над хаткой превратился уже в вертикальный, могучий столб пламени.
Выстрелы смолкали.
Всклокоченная голова Андрея была вровень с соломенной стрехой, которая осыпалась искрами и пеплом. Обжигающего жара и боли, похоже, хлопец не чувствовал.
– Сдавайся, Семенюта!
– Ага! Дозвольте трошки подумать! – скривился в улыбке гуляйпольский анархист.
Он смотрел вдаль: где-то там, едва ли не на самом горизонте, торопливо бежала по степи пароконная таратайка. Перевел взгляд на построенный этап. Увидел Нестора, глаза их встретились.
Семенюта торопливо поднес ствол револьвера к виску.
– Андрей! – Нестор рванулся из колонны, но конвоиры тут же повалили его на землю. – Андрюха! Не на-а…
Над пустырем прогремел последний выстрел.
– Гады! – закричал Нестор. – Гады!
Нестора избивали прикладами.
– Пристрели его, Грицько! – приказал конвойному урядник, вернувшийся к арестантам.
Щелкнул затвор. Нестор увидел темный зрачок ствола. Но глаза не закрывал, в них пылала ненависть.
– Отставить. Много чести. До петли довезем. Пускай своим языком подавится.
Обрушилась сгоревшая крыша, пламя взмыло к небу.
Арестанты, окруженные конвоирами, вновь двинулись к станции. Звенели кандалы. Клочья пепла кружили над этапом, оседали на камни мостовой.
Глава девятнадцатая
Военно-полевой трибунал проходил в Екатеринославе, в зале губернского суда. На стене над головами судей висел большой портрет императора, обязательный атрибут таких церемоний. У стены три кресла и длинный стол, за которым расположились судья и прокурор, а сбоку, в торце – секретарь суда. Все они были в военной форме. Отдельно, за маленьким столиком, сидел адвокат. На нем – черная, явно с чужого плеча мантия.
– Рассмотрев в выездном присутствии Особого выездного военно-окружного суда… руководствуясь статьями сто тридцать четвертой и двести семидесятой уголовного уложения… – звучал голос судьи. Высокий и тощий, как жердь, полковник Стробенко скороговоркой читал приговор, проглатывая фразы, но изредка, в наиболее важных, по его мнению, местах, замедлял речь, как бы подчеркивая значимость произносимых им слов: —…а также статьи четырнадцатой и семнадцатой разъяснений по Особому положению, введенному в округе… в ходе расследования за принадлежность к бандитскому сообществу, а также за организацию оного, поставившего целью своей деятельности путем угроз, насилия и посягательства на жизнь и личную безопасность, похищения имущества учреждений и частных лиц…
Для публики стояли два ряда массивных скамеек. Публика здесь собралась особая: армейские, казачьи, полицейские и жандармские офицеры.
Приговор выслушивали, как и положено, стоя.
– …а также за участие в убийствах и покушениях на оные, в том числе на лиц правительственных учреждений и чинов полиции… Особый военно-окружной суд в лице полковника военно-юридического ведомства Стробенко, штабс-капитанов Трюхина, Мануйлова и… э-э… адвоката Сендеровича постановляет: приговорить…
С арестантов по случаю торжественного дня или же для приличия сняли кандалы, и теперь они, теснясь за железной решеткой, почесывали зудящие раны и потертости, оставленные железом. Здесь были Махно, Хшива, еще несколько гуляйпольских и александровских хлопцев.
– А де Шаровский? – спросил Нестор у Хшивы. – Не бачу Шаровского! Он же с намы був!
– Шо, не понимаеш? – усмехаясь уголком рта, откликнулся Хшива. – Заплатили ему свободой.
– А ну замолкните! – зашипел на них один из конвоиров.
Нестор услышал свою фамилию, произнесенную прокурором:
– …Махно Нестора Иванова, крестьянина села Гуляйполе, православного вероисповедания… – Судья сделал паузу, встретился взглядом с Нестором и первым отвел глаза. Он увидел перед собой загнанного волчонка, но не сломленного, преисполненного ненавистью, и торопливо закончил прерванную фразу: —…к смертной казни через повешение…
Судья оторвался от листов приговора, ему захотелось еще раз взглянуть на непокорного осужденного. Как воспринял он приговор? Даже секретарь и дисциплинированные младшие чины военного присутствия, приподняв перьевые ручки, уставились на маленького, желтолицего, со спутанными волосами Махно. И офицеры тоже, словно по команде, повернули к нему головы.
Но Нестор даже не шевельнулся. Приговор как будто не касался его вовсе.
– …Хшиву Шмерко Шмулева, – продолжил судья, – крестьянина колонии Нововитебская, иудейского вероисповедания… к смертной казни через повешение…
Нестор положил руку на плечо товарища. Он уже не слушал судью. И Шмерко – еврей Шмерко, от которого судья ждал какой угодно реакции, только не этой – усмехался.
Совсем близко, на бульваре, под напором ветра раскачивались ветки деревьев, скреблись в стекла больших окон зала окружного суда. Перелетали с места на место птицы. Серебрилась под солнцем листва. Там была жизнь…
– …к смертной казни через повешение…
– …к смертной казни…
Судьи покидали зал. Уходили посетители. Стоял тихий и печальный гомон, как на похоронах.
Адвокат подошел к клетке. В его походке чувствовалась военная выправка. Он нашел взглядом Нестора, спросил:
– Махно! Подавать прошение о помиловании на высочайшее имя намерены?
– Не, – ответил Нестор.
– Подумайте хорошенько. Это единственная возможность… У вас самые отягчающие статьи.
Махно молчал.
Адвокат перевел взгляд на Шмерко:
– А вы?
– Не будем переводить бумагу, – сухо ответил Шмерко.
– Учтите! – Адвокат обратился уже ко всем осужденным. – Сейчас, на людях, при друзьях, у вас одно настроение. Вы – герои. Потом оно станет иным. Но будет поздно. Вас рассадят по одиночкам… Прошение – это как-никак надежда. Всяко бывает!
Но осужденные молчали.
…Тюремщики втолкнули Нестора в камеру размером не больше карцера, но с кроватью, ведром с водой и парашей в углу. Под потолком маленькое зарешеченное окошко. Стены в пятнах плесени и влаги. В сумерках эти пятна чем-то напоминали фигурки людей.
– И долго мне тут? – спросил Нестор у надзирателя.
– А шо, дуже спешишь?
– Чим скорише, тим лучше.
Один из надзирателей усмехнулся. Второй, помягче характером, объяснил:
– Пятьдесят два дни. Такый закон. Но нияких свиданий, ниякой переписки. Все! Считай, шо ты уже мертвый.
Железная дверь закрылась. Прогремели запоры.
– Четырнадцатый на месте! – гулко разнеслись слова тюремщика по коридору.
…Евдокия Матвеевна, враз постаревшая, сгорбившаяся в свои сорок пять лет, шла по улице Гуляйполя. По случаю важного для нее дня она приоделась, но платок на ней был черный, траурный. В руке – кошелка.
Ее догнала Настя, как всегда, при любой погоде, босоногая. Она тоже держала в руках кошелочку, только поменьше.
– Ба Дуся, можно, и я з вамы? – попросила она.
– Ни, Настя, – сурово ответила Евдокия Матвеевна. – Я по сурьезному делу.
– Та я знаю. До пысаря нашого, до Хилиппа Самсоныча…
– И хто тебе все докладае, егоза?
– Та чула… Я все чую, ба Дуся. Так можно?
– Не надо… Сама иду и трясусь, як осиновый лыст… Ни, не йди за мною! Вин така важна особа!
– Хилипп Самсоныч, вин добрый, ба Дуся. – Настя протянула соседке свою кошелочку. – Тоди визьмить оце! Мамка передалы. Тут яечки та курочка скубана…
Евдокия Матвеевна приняла Настину кошелку, переложила ее содержимое в свою и, шмыгнув носом, вытерла слезу:
– Передай мамци спасыби. И тоби, серденько… Бережи вас Бог!
Писарь волостной управы по внешнему виду был и впрямь важной персоной. Высок, сутул, носат, он чем-то напоминал птицу. Острые плечи торчали, как крылья. Выслушал Евдокию Матвеевну и посуровел еще больше.
– Не, Евдокея Матвеевна, прокурора слезой не прошибешь, – решительно сказал он, расхаживая по комнате и по-птичьи при каждом слове кивая головой. При этом он с любопытством поглядывал на кошелку, стоявшую на лавке рядом с посетительницей. – Потому его и называют: про-ку-рор! Латинское слово! Воленс-ноленс! – И писарь вытянул вверх длинный тощий палец.
– Господи, Хилипп Самсоновыч, дай вам Бог! На счастье нам, шо вы тут така грамотна людына… – Евдокия Матвеевна перекрестилась, обратив взор на божницу.
– Учився, учився, старався, – подтвердил писарь. – При мне четыре волостных головы сменились, а я все время при своем положении…
В горнице у Филиппа Самсоновича было много цветов, вышитые рушники, огромный комод с резьбой, часы-ходики, на столе красивая скатерть. Лампадка у Богоматери горела день и ночь – хватало и на масло.
– А шо ты там принесла? – строго спросил писарь.
– То, звиняйте, Хилипп Самсоновыч, по сили-возможности. Там курочка, яечки, сальце и ще й пьять рублив…
– Ага… – кивнул писарь. – То хорошо, шо ты меня уважаешь. Хоть, по правде говоря, не положено нам заступаться за государственных преступников.
– То ж дытя, Хилипп Самсоновыч! – Глаза Евдокии Матвеевны наполнились слезами. – Христом Богом…
– Не плачь, соседка! Не люблю! – замахал рукой писарь. – «Дытя»… То для тебе он дытя, а для государя императора… бунтовщик и злодей! – И писарь вновь стал расхаживать по горнице, размышляя вслух: – Писать прошение следует даже не императору, а действительной императрице Лександре Федоровне. А уж она императору ночью на ушко шо надо нашепчет… У тебя пятеро деточек? И у ней пятеро. И малолетний сынок у ней, – он наклонился к просительнице, – слабосильный, хворый. Потому сильно она на сей счет переживательна…
– Дай-то ей Бог, дай-то Бог! – опять закрестилась Евдокия Матвеевна. – Спаси його и сохраны!..
Филипп Самсонович тоже обратился к божнице, деловито перекрестился.
– Он у тебя какого годка-то нарождения, Нестор твой?
– Та цього… тут вси цыфиркы… – Евдокия Матвеевна протянула писарю бумажку.
– Восемьдесят восьмого… н-да, неважно. Я бы даже сказав, очень плохо. Взросла уже людына. При полной мере ответственности!
Глаза у матери Нестора вновь наполнились слезами. А писарь продолжал расхаживать, и она следила за ним, с трудом сдерживая рыдания.
– А може, мы того… може, мы, Евдокея Матвевна, ему годок скостим? – предложил он и, подойдя к счетам, лежащим на комоде, громко отщелкнул одну костяшку. – Всего годок!
Евдокия Матвеевна с суеверным ужасом поглядела на счеты – не совсем понятный для нее предмет. Но она знала: счеты все могут – обделить, наградить…
– Та як же це можно, Хилипп Самсоновыч? Це ж императрица! Як на духу надобно… як перед Богом!
– Бог-то Бог, а сам не будь плох, так у нас говорят. Ежели без этого годка, то тогда получается ему несовершенство лет. Другой закон, понимаешь, соседка? Казнить по малолетству вже невозможно!
– А ну, як перевирять? Всих засудять!
– Не припомню такого случая. Была б только оттудова резолюция, шоб, значится, помиловать, – писарь снова поднял вверх палец, – а там хто захочет императрице перечить? Через мои руки, соседка, столько бумаг прошло, а ни разу не видал, шоб хтось начальству возражав.
– Дай-то Бог, дай-то Бог. Вы-то в понятии, на то и поставлени на таку высоку должностю!
– Должность моя невысокая, – возразил скромный писарь. – А только если постараться та хорошенько подумать, то и на такой невысокой должности, случается, можно вырешить куда больше, чем на высокой.
И он снова задумался. Нет, не прост волостной писарь, совсем не прост!
– А може, есть у тебя, соседка, фотографическое изображение Нестора в малолетних годах?
– Та откудова? На кусок хлеба не всегда хватало, не до хвотографий було. Пять сынов, а изображениев ни одного нема.
– Понятно, понятно, – пробормотал Филипп Самсонович. Он открыл комод, порылся там и извлек желтоватую, неровно обрезанную фотографию. На ней был запечатлен худенький, болезненный малыш лет пяти-шести с огромными задумчивыми глазами. – Племянник мой, Матвей. Слабенький был сердцем, преставился пяти лет от роду, царствие ему небесное… – Они оба перекрестились. – Вот это изображение мы и приложим к прошению, – сказал писарь.
– Добродий наш, Хилипп Самсоновыч, а чи можно так? Наче ж грех?
– Наче-неначе, а була б удача… В канцелярии ее императорского величества прошению чи прочитают, чи ни, а фотографический портрет каждый увидит, прошение императрице Лександре Федоровне передадуть. И фотографический портрет покажуть. А она, благодетельница, молитвенна женщина… А про годок, шо мы скостили, не думай. Сдается мне, не станет Лександра Федоровна всякой такой бухгалтерией заниматься.
Заскрипело перо по бумаге. С вдохновенным лицом писарь, макая перо в глиняную чернильницу, каллиграфическим почерком выводил на листе буковки, произнося вслух каждое предложение:
– «Ваше Императорское Величество, свет и надежа нещастных, заступница милостивая! И годочка не было последнему моему, пятому дитяти в семье, Нестору, как умер кормилец наш Иван Родионович, законный супруг наш и государственный хрестьянин села Гуляйполя. А родился Нестор дуже малым и хворым, так что не надеялась его возрастить… А семи лет поступивши в учение, почал Нестор работать куска хлеба ради подпаском…»
– От истинна правда! От правда! – радовалась Евдокия Матвеевна, глядя на ровные, с завитушками, строчки и вслушиваясь в слова писаря.
А через короткое время – почта, несмотря на бунты, работала отменно – оказалось прошение в Санкт-Петербурге, в кабинете императора. Оно лежало на краю письменного стола, рядом с бюварами с императорским вензелем и малахитовой чернильницей с тем же вензелем…
Николай Александрович Романов сидел за столом, задумавшись, как будто все еще не решаясь начать свой рабочий день. Обязанности самодержца тяготили его, и если бы не настойчивые требования жены взять бразды правления в свои руки, быть строгим и даже жестким, он всерьез подумал бы о том, чтобы отказаться от престола. Бунты, охватившие Россию вскоре после поражения в войне с Японией, потрясли и состарили «хозяина земли Русской».
Правда, нашлись у него администраторы, взявшиеся усмирить выходящую из повиновения страну. Кажется, это им удалось, но супруга забеспокоилась, как бы эти администраторы не затмили своим авторитетом самого венценосца.
А если отказаться от престола, то кому передать власть? Кому? Из всех многочисленных великих князей он не мог выбрать ни одного Романова, способного справиться с тяжелейшей миссией самодержца. Тем более в эти неспокойные годы.
Было раннее утро, часы глухо пробили шесть раз. Пора было браться за дело, но Николай Александрович медлил, задумчиво смотрел на деревья, заслонившие высокие окна жесткой, чуть тронутой желтизной листвой.
Он любил этот маленький, по имперским меркам, Александровский дворец в Царском Селе, словно бы убежавший, подобно ребенку-шалуну, от Большого дворца, столь любимого Екатериной, в глушь парка. Здесь самодержцу было уютно, здесь он чувствовал себя как бы наедине с семьей, отгороженным от пугающей его страны и от обязанностей «хозяина». Вот бы и жить так, не думая ни о чем, кроме любимых занятий, вместе с женой, милыми дочками, сыном-долгожданышем.
Фотопортрет Алексея, сидящего в креслице, в кружевной рубашечке до пят, с чудными локонами, умным, но вполне детским взглядом, трогал Николая Александровича до слез. Не так давно он узнал о неизлечимой наследственной болезни будущего императора. Это была катастрофа для семьи и, возможно, для страны. Но, может быть, народ, его богобоязненный – разве это не так? – народ примет Алексея таким, какой он есть, и тоже полюбит его? Разве можно не полюбить этого чудо-ребенка?
Они повязаны – семья и Россия. И никуда от этого не деться.
Император придвинул к себе почту. Письма, прочитанные и отобранные Александрой Федоровной, требовали особенного внимания. Разумеется, всю почту супруга не могла просмотреть. Но иногда она брала дюжины две-три писем к себе в кабинет: хотела знать, чем дышат, от чего страдают ее подданные.
Он прочитал прошение матери какого-то преступника. Трогательное прошение. Но почти у каждого убийцы есть мать, и она, естественно, станет заступаться за сына. Он может посочувствовать ей. Но отступить от закона? Тут Алекс права: он не может, не имеет права быть мягким!
Император взглянул на приложенную к письму фотографическую карточку и понял, почему жена выбрала именно это письмо и положила его поверх стопки других. Какой страдающий, какой недетский взгляд у мальчика на слегка выгоревшем пожелтевшем снимке. Ни простенький крестьянский облик ребенка, ни плохая бумага и дешевый фотоаппарат провинциального мастера (император профессионально разбирался в таких вопросах) не могли скрыть трагедии, отразившейся во взгляде. Как, как вырастают из таких детей преступники? Почему?
Рука императора застыла над прошением Евдокии Матвеевны. Перо приблизилось к листку, нависло над ним и вновь отодвинулось. Наконец, словно преодолев колебания, император вывел четкую, беглую, похожую на вязь, фразу: «Заменить смертную казнь…» На несколько мгновений перо вновь нерешительно зависло над бумагой. Ох, нелегко давались самодержцу решения. Хотел было написать «на двадцать пять лет каторжных работ». Вроде и много, но ведь и половины не отсидит, как его выпустят. Вон какое жалостливое письмо, даже его растрогало. Особенно фотография! А не выпустят, так сам сбежит. И снова возьмется за старое… Нет, нет! Прочь жалость! Император твердо закончил фразу: «…на бессрочную каторгу». И поставил монаршую всесильную подпись.
Впервые самодержец увидел эту фамилию – Махно. Увидел – и забыл. Фамилия как фамилия. Знать бы ему тогда, кого он от смерти спас. Но он этого никогда не узнает…
В тесной камере екатеринославской тюрьмы тусклый свет пробивался сквозь крошечное окошко наверху. Нестор вскочил, будто и не спал. Серое солдатское одеяло сползло с железной кровати, где вместо матраса лежали голые доски. Окунул голову в ведро с водой, вытерся ладонями.
Луч солнца замер на темной, с пятнами плесени, стене. Осветил кем-то нацарапанные и небрежно затертые, замазанные краской надписи. Стояла глухая тишина.
Но вот послышались шаги, скрип и грохот засовов, сонные голоса надзирателей.
– Куды батюшку?
– В седьму.
– Дохтор приехали?
– Приедуть… они завсегда точно приезжають…
Снова наступила тишина.
Потом опять загремел засов, заскрипела дверь. Шаги нескольких человек. И громкий голос Хшивы Шмерко:
– Товариши! Нестор! Ты чуешь меня? Прощай, Нестор! Не скучай тут пока… мы ще…
Крики Шмерко оборвались.
Махно забарабанил в дверь кулаками:
– Гады! Гады! – На уголках его рта запузырилась пена.
Где-то вдали вновь раздались скрип и лязганье запоров, послышались невнятные голоса. Спустя несколько минут голоса донеслись уже из тюремного двора.
Нестор пытался передвинуть кровать к окну, но она была вмурована в цемент. Его отчаянные потуги оказались тщетными. Тогда он оторвал доску от лежака, приставил ее к стене и стал слушать.
– Руки-то стягны ему покрепше.
– Та он квелый.
– Стягны, стягны!..
– Давай, давай, любчик, становись на подставочку… От так!.. Митька! Де мешок?
– А хрест? Хрест надо поднесты…
– Якый к бесу хрест! Вин же другого споведания.
– Ваше благородие! Все готово!..
– Давай!..
Послышался стук падающей на камни деревянной подставки. И тишина. Тяжелая, зловещая.
Нестор бросился к железной двери, начал в исступлении биться об нее головой, словно хотел протаранить. Кровь смешивалась со слезами, заливала лицо.
Наконец дверь открылась. Нестор, обессилев, вывалился на руки надзирателя. Это был тот самый тюремщик, что объяснял Нестору «порядок» при поселении в камеру.
Обхватив руками Нестора, он отволок его к кровати. Увидев оторванную от лежака доску, сердито бросил арестанта на каменный пол. Плеснул из ведра на лицо, обтер какой-то серой тряпицей. Нестор открыл глаза.
– Чого вы… чого по одному вишаете? – хрипло, тяжело дыша, спросил он. – Чого измываетесь?
– Такый порядок, – пробормотал надзиратель. – Вместе оно, конечно, веселее було б. Разом не так страшно, ясна речь. Но такый порядок… – Вернув на место доску, он переложил Нестора на кровать и набросил на него одеяло. – От, накрыйсь. И лежы соби. Живый сьодни – и слава Богу. Он метелык— всго один день живе, а и тому радый… Ты Богу помолысь, оно и полегчае. Бог кому день дае, а кому цилый вик. Од нього все…
Нестор, не мигая, смотрел в потолок.
В кабинете начальника екатеринославской тюрьмы, кроме хозяина, сидели еще судья Стробенко и полковник-прокурор.
– Господа, я получив предписание с Одессы од генерал-губернатора про замену смертного наказания бессрочной каторгой цьому… э-э… Нестору Махно, – сказал лысый, с длинным лошадиным лицом начальник тюрьмы. Говорил он с сильным украинским акцентом. Был он местный, выдвинувшийся в офицеры из надзирателей. «Мужлан» с точки зрения ученых юристов.
– Потрясающе! – поморщился судья Стробенко. – На нем кровь нескольких человек… Он убивает, а мы милуем. И во что это выльется? Я решительно протестую.
– Свой решительный протест вы можете употребить для домашнього пользования. Указание зверху… – И начальник тюрьмы сделал движение затылком, как бы намекая на висящий над его головой портрет императора.
Возразить было трудно.
Начальник тюрьмы встал во весь свой внушительный рост, частично заслонив портрет.
– Но генерал-губернатор советуе подержать цього преступника в камере смертников ще какоесь время, не объявляя про помилование. Пускай потомится. Это будет ему хорошым наказанием. Чи, може, у вас имеються якие-то возражения?
Судья и прокурор склонили головы в знак согласия.
В тюремное окошко проник бледный свет утра.
Опять зазвучали в коридоре шаги и голоса. Осунувшийся, взлохмаченный, с ввалившимися глазами, Нестор раскачивался, сидя на досках кровати. Он просидел так всю ночь.
Кого-то повели по коридору.
– Прощайте, браты!.. Прощевай и ты, Нестор! Мало пожылы, та славно погулялы!
Голос звонкий.
– Честь вам и слава, това…
И смолк. Заткнули рот.
Шаги удалились.
Нестор сорвался с кровати, бросился к двери, со всей силы заколотил по железу кулаками, ногами, головой…
– Гады! Заразы! Смерти хочу!
Послышались шаги надзирателя. Нестор продолжал отчаянно биться в дверь.
– Повисьте мене! Чуете? Повисьте мене, не тянить жилы!.. Смерти хочу!..
По лицу текла кровь, руки тоже были в крови. Он упал, стал тяжело подниматься.
– Повисьте!.. Смерти!…
Тело его содрогалось, он снова сполз вниз. Слова булькали во рту, надуваясь кровавыми пузырями. Содрогания переходили в конвульсии. Дергались руки, ноги, он силился что-то сделать, крикнуть, но не мог.
Наконец он затих на каменном полу у самой двери.
Надзиратель заглянул в глазок и не увидел в камере заключенного.
Торопливо звеня ключами, он открыл дверь. Нестор с размазанной по лицу и одежде кровью, смешанной со слюной, упал к его ногам. Белки его закатившихся глаз поблескивали страшной, мертвенной белизной.
Вызванный доктор приподнял веки арестанта, осмотрел зрачки…
– Похоже на приступ эпилепсии. В одиночке оставлять нельзя. Помрет.
– Переведить в общу камеру! – приказал начальник тюрьмы.
– Без кандалов? – спросил надзиратель. – Я к тому, шо буйные очень. Могуть шось сотворыть.
Начальник тюрьмы вопросительно посмотрел на доктора.
– Какие ему еще кандалы! Сомневаюсь, что он выживет, – ответил доктор.
В заполненной арестантами камере стояли двухъярусные полати, повсюду валялась выбившаяся из матрасов солома, сушились какие-то лохмотья.
Кто-то играл в карты, кто-то бил вшей, кто-то читал книжку, стоя поближе к оконцу. Переговаривались.
– Вешають, вешають, а все одно тесно…
– Дыхнуть нечем, хочь топор вешай.
– Може, хочеш трошки повысить на свижому воздухи? В петли?
– Типун тоби… У мене только пять годов каторгы.
Кто-то, став на четвереньки, стал пить из ведра. Его пнули ногой под зад:
– Не пачкай воду рылом, Буряк. Ковшик возьмы.
Махно лежал на нижнем топчане, под чьими-то свесившимися босыми ногами.
– Пить! – попросил он.
Ему поднесли ковшик. Он сделал несколько глотков, и его голова снова бессильно упала на матрас.
– Чегой-то гуляйпольский ослаб, – сказал подававший ковшик.
– Ослабнешь тут! Жде, когда повисять, – ответили ему.
– Надзиратель казалы, шо не повисять. Милость йому выйшла од инператора – вечна каторга.
– То – велыка милость… Велыка…
Нестор слышал этот разговор, но молчал. Его бил озноб.
…На следующий день доктор в грязноватом халате, немолодой и равнодушный, снова щупал пульс у Махно.
– Знов эта… пилепсия? – спросил пришедший с ним надзиратель.
– Пожалуй, хуже, – ответил доктор. – Боюсь, это тиф. Хватанул вошку: тут это просто.
– Воли мени… воли!.. – прошептал Нестор в бреду. – Будьте вольни, як звери степни… ни царя… ни попа… Воли! – И, дернувшись, затих.
– Не выдержит он, – сказал доктор. – Дело такое. Надобно бы его в лазарет!.. Не то… многие могут отправиться вслед за ним!.. И дезинфекцию!
Нестора повезли по мрачному тюремному коридору на грубо сколоченной деревянной каталке. Доктор шел рядом, придерживая пальцами запястье и щупая пульс.
– Стойте! – вдруг скомандовал он надзирателям. – Дайте простыню.
Ему подали рваную простыню, и доктор накрыл ею Нестора с головой. Затем, достав карманные часы, определил время.
– Везите в покойницкую, – велел он.
Надзиратели перекрестились и схватились за каталку. С трудом развернулись. Скрип-скрип – поехали в обратную сторону. По наклонному коридору вниз, в холодный и сумеречный подвал. Безвольно болталась свесившаяся из-под простыни рука Нестора.
– От оно якое дело! – философски заметил один из надзирателей. – Веревка не удушить, так воша добье…
Всю ночь тело Нестора, покрытое простыней, лежало на каталке в холодном подвале. Рядом с ним, на деревянных полатях и на мраморных столах, лежали те, кто ушел в мир иной раньше.
У полатей с утра закопошились двое санитаров в кожаных лоснящихся фартуках и грубых сбитых сапогах.
– Прохвесор просылы трьох для этого… для наукы, – сказал один. – Обищав по два целковых за кажного. Только шоб хороши булы, не обвонялые.
– Чего ж, найдем! – ответил второй. – Вот этого. Крепкий мужичок, – указал он на рослого бородатого покойника.
Выискивая еще двух, они медленно прошли между лежащими в ряд трупами. Присматривались.
– Може, ще он того?
– Ни. Дуже худый.
Взгляд их остановился на каталке с Нестором.
– А ну, погляды на цього… вчерашнього.
Санитар сдернул с тела Нестора простыню. Нестор был еще в одежде.
– Мелкуватый. Пацан, чи шо? – Они оценивающе рассматривали Нестора. И вдруг заметили, что его рука начала шевелить пальцами, словно хотела сжать кулак. Или, может, подзывала? Так полусогнутым пальцем манят человека. И так же нажимают на спусковой крючок.
– Господи Сусе, Матир Божия! – перекрестился санитар. – Бижы, Петро, за дохтором! Скажи, вчерашний мертвяк ожив!..
Петро второпях наступил на свисающую до пола простыню, и она сползла с Нестора.
Нестор открыл глаза и долго непонимающе глядел перед собой.
Глава двадцатая
В тюремной больнице было всего несколько больных. Они столпились у окна, за которым виднелся высокий каменный забор с вмурованными поверху проржавевшими шипами, а за забором – верхушки деревьев с клейкими еще листочками. В небе плыли облака, перекликались летящие неровным клином большие белые птицы.
– Гуси возвертаются. Чи лебеди. К доброй погоде.
Весна…
Нестор не участвовал в этой беседе, скрывавшей в себе нечеловеческую тоску и тягу к воле. Он осунулся, сильно похудел и был похож на мальчишку-недоростка. Ссутулившись, сидел на кровати и тупо смотрел в пол.
А в коридоре перед крашеной дверью стоял тюремный доктор, преграждая путь синештанному ротмистру и двум сопровождавшим его стражникам с ружьями.
– Эт-то невозможно! – разводил он руками. – Это совершенно невозможно. Он только поднялся с постели. Очень ослаб. Явное осложнение на легкие… Еще хотя бы недельки две… понаблюдать!..
– Да уж чего-чего, а наблюдать за ним будут, – мрачно пошутил ротмистр. – Поймите, Яков Назарыч, у меня предписание… вот… отправить Махно для отбывания каторги в Москву, в Бутырский замок. Причем в кандалах.
– Какие кандалы! О чем вы? Он еще на ногах с трудом держится… Голубчик, нельзя же так. Надо еще подождать.
– Не могу-с! У меня предписание. И, что самое главное, собрана партия, заказан вагон. Или прикажете его отдельно потом, первым классом?.. Э, Яков Назарыч, оглянитесь вокруг: Россия в огне, хуже пугачевщины… Вот когда все успокоится, уладится… тогда наши присяжные поверенные будут опять жалобить суды! А пока не могу-с! Предписание… Позвольте!
И ротмистр властной рукой отстранил доктора.
Бежал по России поезд с арестантским вагоном. Дремали на площадках солдаты с винтовками.
Зарешеченные отсеки – словно клетки. Сбоку узкий коридор.
В клетках двухъярусные нары. В самом углу вагона, на нижних нарах, прикорнул Нестор. Слева и справа от него не смолкал тихий гомон. Махно был безучастен, не мигая следил за тенями на потолке. Перевел взгляд на окошко. Там, за оконным стеклом, иногда мелькали верхушки деревьев, плыли облака, птицы словно гнались за поездом и никак не могли его догнать.
И вдруг в другом конце вагона Махно услышал знакомую мелодию. Так тренькать губами умел только один человек.
– Мандолина! – позвал Нестор негромко. – Мандолина!
Задремавший надзиратель, звякнув на поясе связкой ключей, распрямился, вслушался: кто там нарушает порядок?
Смуглолицый, верткий Мандолина прервал «игру», которой потешал товарищей. Подозвал надзирателя, попросил:
– Пропусти, Артемыч, до того, шо кличет. – И мятая рублевка перешла из рук в руки.
Артемыч сделал строгое лицо:
– Запрещено. Дуже опасный преступник. – Приняв еще рубль, подобрел: – Ладно, йди!.. Квелый он, никуды не сбежит!
Отомкнул клетку Мандолины и проводил его в дальний отсек. Мандолина присел на нары возле чуть повеселевшего Нестора.
– А мне говорили, шо ты помер, – удивленно сказал Мандолина. – И вроде даже як из твоих кисток шкилет сделали. Для наукы.
– Помирав… А счас уже роздумав.
– И правильно. Дело не спешне. – Мандолина наклонился к уху Нестора: – Слышь, не надо було тебе те гроши ховать. За гроши уже давно б на воле був. И вообще… Ну да ладно! Я для тебя все сделаю… выручу. Ты только скажи, де гроши сховав? Не скаредничай! Поделися с другом. Мы ж с тобой вже давно в одной упряжке.
– Нема у мене нияких грошей, Мандолина. Нема!
– Брешеш! – Уголовник вглядывался в лицо Нестора, постепенно понимая, что тот не врет. – А куды ж подевав? В карете, говорять, тысяч двадцать пять було.
– Почти сорок.
– И шо, ты вси их?.. – даже задохнулся от удивления Мандолина. – Вси на политику кынув?
Махно не ответил. Он не хотел продолжать разговор о деньгах. Его молчание было красноречивей слов.
– От бес! – с досадой хлопнул себя по колену Мандолина. – Бог человеку счастье в рукы кынув, а он его по витру пустил. Шо з людьми деетсяся! И шо це за зараза така – политика? – Он смотрел на Нестора и с укором, и с восторгом. – Ну, от взялы б тебе и повисыли! И шо, ты за политику дав бы себе удавить?
Махно по-прежнему молчал.
– Ладно, – вздохнул Мандолина. – Все равно я тебе не брошу. Ты ж для меня теперь уже все равно як родня… Нас в Бутырку везут. А там знаеш шо? Там можно в карцере за месяц сгнить, як селедка. А можно годами жить припеваючи.
– Жить? На вечний каторге? – невесело усмехнулся Махно.
– «Вечна каторга» – то все разговоры. Ля-ля! – Мандолина тут же изобразил на губах звучание этих слов-балачек. – А може, мы в Бутырке и не задержимся? Може, нас в Сибирь зашмаляют. Оттудова сто дорог додому… Свет не без воли, казак не без доли…
И он вновь стал что-то наигрывать на губах, вызвав смех арестантов. Один из них соскочил с нар и начал выделывать коленца на дощатом грязном полу.
Впереди была неизвестная, чужая и холодная Москва, а за решетчатым окном все еще проплывали нахохленные, под серой соломой, хатки, колодцы-журавли…
Украина.
– Принимайте! – Надзиратель ввел Нестора в большую камеру. – Вот твоя постеля, вот миска, кружка, ложка…
Громыхнув дверью и засовом, надзиратель ушел, а Махно добрался до кровати, накрытой серым, но вполне чистым суконным одеялом. Уселся, осмотрелся кругом. Пощупал подушку: сверху наволочка, под одеялом простыни. Ватный матрас. Чудеса!
После дороги его покачивало, голова кружилась, в затылок вонзалась тупая игла, как только он поднимал взгляд. Но он все же откинул голову, посмотрел на сокамерников. Сколько их? Ага, четверо. Совсем немного. И какие-то чудные. Немолодые уже. Двум за тридцать или около того. А вот тому, с длинными, припудренными перхотью волосами, свисающими на какие-то кривые плечи, должно быть, под сорок. Совсем старик. Хорошо не разглядишь. В камере темно, хоть еще совсем не вечер. Через узкое окошко, похожее на крепостную бойницу, сюда проникает не так уж много света.
И все же Нестор продолжал изучать своих новых сокамерников. Они были не в тюремных полосатых робах, в какие одевали заключенных в екатеринославской тюрьме, а в пиджачках, довольно аккуратных, синих и темно-серых. Незамусоленные рубашки, брюки, пусть и помятые, но городские, обуженные, с ширинками на пуговицах. Кожаные пояса в петельках, на поясах поблескивали пряжки. Лишь у одного брюки поддерживали подтяжки – вещь вообще невиданная.
Ведь в тюрьмах обычно как? Штаны выдавали «на вырост», с просторной мотней, вместо пояса тонкую веревку – с расчетом, чтоб не выдержала тела заключенного, порвалась, если он задумает недоброе. Но если затянется по случайности узел – запоешь, когда нужда припечет. Благо веревку хоть разорвать можно. Дома, в Гуляйполе, тоже штаны носили, правда, перепоясывались кожаными очкурами. Такой не разорвешь. Бывало, братья подшучивали над Нестором. Вроде как нечаянно затянут изо всей силы узел на его очкуре и ждут, когда Нестор задергается. Хохочут, потешаются…
А эти, что здесь в камере, – прямо господа, а не арестанты. Может, они здесь для выпытывания секретов? Лучше уж он будет молчать.
Махно лег на одеяло, закрыл глаза, ощущая на себе взгляды любопытствующих господ. Койка даже не скрипнула: железная, не то что тюремные нары. В екатеринославской одиночке тоже, правда, была железная койка, но вся ржавая, погнутая, крепко вделанная в каменный пол.
Вспыхнул яркий свет, ударил даже сквозь закрытые веки. Электрическая лампочка висела под высоким потолком! Теперь Нестор мог лучше разглядеть – искоса, украдкой – всю камеру, ее обитателей. Но прежде всего его поразили книги. Он не ожидал увидеть в тюрьме такое множество книг. Они лежали на тумбочках, на кроватях, даже на полу. И – самое удивительное – на одной из тумбочек высилась стопка чистой бумаги, рядом стояла чернильница с пером.
Книги. Бумага. Электричество. Лица этих грамотных господ, похожих на учителей. Куда он попал? Уж не сон ли это?
– Вы кто? – спросил Зяма Сольский, полный, немного одутловатый, со смешливыми глазами. Его «еврейскую национальность» Махно определил безошибочно, как, впрочем, и принадлежность к тому же племени сорокалетнего, с крючковатым носом и длинными, до плеч, волосами.
Нестор промолчал. Зяма продолжал рассматривать новичка, словно диковинную залетевшую в оконце птицу. Зяма был здесь самым молодым, лучше всех, почти по моде одетым. Единственный сынок в семье банкира. Заблудший, правда, сынок. Анархист-кропоткинец, а также студент, лишь недавно, между отсидками, пробившийся на кафедру словесности, где проявил недюжинные познания в области русской филологии.
Увы, во время революции в Москве он был арестован как подстрекатель к баррикадной борьбе и закупщик оружия. Срок ему дали немалый: двенадцать лет каторжной тюрьмы. Впрочем, Зяма не очень унывал, библиотека в Бутырке была отменная, почти как Румянцевская, и книги здесь попадались такие, каких на воле по цензурным соображениям не издавали. Или опасались держать в общественных библиотеках. Здесь же, в Бутырке, полагали, что арестантов уже ничем не испортишь, а может, сюда свозили всю конфискованную у революционеров литературу и, по начальственному недомыслию, выдавали арестантам. Тем более что читать здесь было кому. Тот же Зяма изучил все, что было где-либо напечатано по анархизму, и был отличным спорщиком, как, впрочем, и все остальные в камере. Но Зяма в особенности. Он мог опровергнуть любой постулат и даже аксиому, тут же вновь собрать их из рассыпавшихся кирпичиков логики и вступить, таким образом, в спор с самим собой. Аристотель так бы не сумел.
Они ждали ответа. Зяма. Его сокамерник Аршинов, он же Марин, смуглый, чернявый, длиннолицый, с пронзительным взглядом, анархист из самоучек. Самый старший из бутырских анархистов Исаак Шомпер, полиглот и ходячая энциклопедия, неряшливый, с прядями редких падающих на плечи, уже тронутых ранней сединой волос. И высокий, нескладный Степан Трунов, социал-демократ, постоянно спорящий с анархистами и брошенный в эту камеру то ли по коварному замыслу начальства, то ли по игре случая в качестве детонатора для бурных, едва не доходящих до драки дискуссий.
Все они, будучи политическими каторжанами и интеллигентами, «господами», пользовались значительными тюремными привилегиями, которые стали особенно ощутимы после царского Манифеста 17 октября, провозгласившего создание Думы и целый ряд невиданных для России свобод. В какой-то мере арестанты этой камеры чувствовали себя хозяевами Бутырки. Махно они приняли за простого уголовника и расценили его появление как грубое нарушение своих прав. Но прежде чем выразить решительный протест начальству, они хотели получить разъяснения от новичка.
Махно сел на кровати, поправил одеяло, как бы размышляя. Поглядел на белую рубашку Сольского, на его подтяжки, на клетчатые, сохранявшие «стрелку» брюки, на поношенные, но все еще поблескивавшие хромом штиблеты. Да, ничего себе каторжники! Подавляя чувство классовой неприязни, понимая, что хочешь не хочешь, а надо поступать как положено – знакомиться, Махно поднял глаза и еще раз оглядел своих сокамерников.
Старожилы не могли не оценить этот дерзкий, самоуверенный взгляд глубоко упрятанных под надбровные дуги темных глаз. Взгляд не соответствовал ни юным годам, ни малому, полудетскому росту новичка. Так смотрят бывалые, ожесточившиеся политкаторжане, отказавшиеся от семьи, от любви, от всех радостей жизни и живущие лишь одним – мечтой об уничтожении тех, кого считают врагами. Так смотрят матерые убийцы, признанные уголовники.
– Так все же, кто вы? – повторил свой вопрос Зяма, уже не надеясь, впрочем, на ответ.
– Людына! – ответил наконец Махно.
Новые знакомые заулыбались.
– Хохол? Извините, конечно!
– З Катеринославщины.
– Ясненько, ясненько. – Сольский подсел на кровать к Махно. – Я, собственно, не об этом. Здесь, в камере, видите ли, все… как бы это… политические. А вы, как мне кажется, по уголовному? Угадал?
Нестор не отвечал. Он исподлобья рассматривал сокамерников, но больше – лежащие повсюду книги.
– Я к тому, что вам, наверное, было бы лучше со своими… как бы это… единомышленниками… э-э… братьями по разуму? Общие интересы… карты, марафет…
Нестор решил, что над ним потешаются. Он, «залетная пташка», и в самом деле нахохлился, как готовый к обороне птенец хищной птицы, выпавший из гнезда. Обернулся к Сольскому, обжег его взглядом:
– Я – политический!.. Анархист!..
– Анархист?.. Ясненько, ясненько.
Сокамерники едва сдерживались, чтобы не рассмеяться, но все же были несколько озадачены самоуверенностью новичка. От него исходила какая-то непонятная даже для них, бывалых людей, неукротимая сила.
– Ну и какого же направления в анархизме вы придерживаетесь? – продолжал спрашивать Сольский.
– Не выбрал ще, – ответил Махно серьезно. – Думаю.
– Совсем как вы, Исак Матвеевич, – обратился Сольский к близорукому, сутулому и длинноволосому Шомперу. Шомпер тоже был вечный спорщик и носил здесь кличку Спиноза.
Нестор решил, что не следует начинать жизнь в камере с размолвки. Все же эти люди не могут быть врагами, иначе не находились бы в Бутырке. Да и не похожи они на «подсадных уток», о которых много рассказывал его первый тюремный учитель Мандолина.
– А кныжкы вам шо, позволылы с собою взять? – уже миролюбиво спросил он, указывая взглядом на стопки литературы.
– Здесь, в тюрьме, хорошая библиотека, – ответил Петр Аршинов. – Можете и вы брать, что захотите. Вы-то грамотны?
– Не сыльно.
– Но книги читали? Много? – перехватил «допрос» Сольский.
– Читав, – уклонился от подробного ответа Нестор.
– Какие же?
– Та разни.
– Ну и какие произвели на вас наибольшее впечатление? – наступал Зяма.
– Какие, какие!.. – нахмурился Нестор. – Манихвест Омельяна Пугачева. Тоненька така кныжечка. Но дуже пользительна.
Он почувствовал, что произвел на сокамерников благоприятное впечатление.
– Ну а еще? – не отставал Сольский.
– Ще?.. Ну, «Про запорозького атамана Грицька Нечая»… и цю… «Волшебне превращение купця Пузанчикова в пуделя»…
Тут уж ученые анархисты не выдержали и разразились хохотом. Нестор ждал, когда стихнет веселье, но скоро и сам начал смеяться. Поначалу скрипуче, нехотя, как бы неумело. Он и в самом деле давно не смеялся. Не до того было.
Сокамерники Нестора, люди деликатные, решили дать новичку возможность отдохнуть. Да и вообще, в тюрьме не было принято расспрашивать вновь прибывших о прошлом. Придет время – сам расскажет то, что считает нужным. Каждый углубился в чтение.
Тишина в камере с ее саженными, сто пятьдесят лет назад возведенными кирпичными стенами, была такая глухая, что Махно слышал шелест страниц. Он не выдержал первым:
– Шо, и по анархизму тут есть кныжкы?
– Разумеется. Начиная с античных авторов, – охотно отвлекся от чтения Аршинов. Ему хотелось поддержать Махно: сам когда-то пришел в политику из простых слесарей. – Для вас тут тоже кое-что найдется. Для начала, конечно, вам надо подобрать что-нибудь попроще.
– А вы шо ж, взаправдишни анархисты? – Нестор переводил взгляд с одного на другого: настало время и для его вопросов.
– Можно и так сказать, – ответил Аршинов.
– Ага. Значить, все за волю? Супротив царя?
– Ну, это уж само собой. В Бутырке других политических не держат, – сказал Сольский.
– А ворогов убывалы?
Ответом ему было молчание.
– Ну, за волю, за свободу боролысь? – не унимался Нестор. – А хоть муху убылы?
Теперь, кажется, сокамерники наконец поняли, почему этот истощенный, угрюмый новорос оказался в Бутырке – тюрьме для каторжан.
Не дождавшись ответа, Махно улегся на постель, равнодушно затих.
Аршинов уселся рядом с ним, негромко сказал:
– Я сам тоже с Новороссии. С Нижнеднепровска.
Нестор приподнялся на локте:
– То ж от Гуляйполя близко. А так по вас не скажеш. Говорка друга.
– Ну, я за границей долго жил.
– И в Вене довелось бувать? – поинтересовался Махно.
Аршинов даже хмыкнул: отчего это у неграмотного парнишки интерес к Вене?
– Ну, не только в Вене. И в Париже, и в Берлине, и в Лейпциге.
– Аж не вирыться… А скажить, случаем не встречалы вы там, в Вене, Вольдемара Антони?
– А кто это?
– Тоже анархист. Вин довго у нас в Гуляйполи жил. Я од нього всю цю анархистську науку превзойшов. Знаете, вин так прямо и говорыв: волю и свободу добудем через море крови.
– Это, конечно, иносказательно, – задумчиво проговорил Аршинов. – Но не без насилия, тут он прав, ваш наставник… как его?
– Антони! Вольдемар Антони.
– Ну что ж! Давайте знакомиться, – смуглолицый сокамерник протянул руку: – Петр Андреевич Аршинов.
– Нестор Махно, – представился подросток и поправился: – Нестор Иванович.
Поздно вечером лампочка под высоким потолком погасла.
Укрывшись серым казенным одеялом, Махно не спал. Вслушивался в голоса, гулом которых была наполнена камера. Казалось, что здесь не пятеро человек, а по меньшей мере взбудораженная толпа.
Извечные споры к ночи разгорелись, как будто получили новую силу от двух свечей, которые заключенные зажгли на столе.
– Вот вы все: «Америка, Америка!» А что она для нас, эта Америка? Россия – самобытная страна, со своим укладом, своим норовом! – говорил Шомпер.
– Америка – это пример торжества некоторых свобод. Конечно, классовая пропасть дикая. Но в основе, в Декларации прав… Даже Маркс… – возражал медлительный социал-демократ Степан Трунов, изможденный бесконечными отсидками.
Нестор, приподняв голову, вслушивался и вглядывался в лица спорщиков.
– Что вам этот филистер Маркс! Читайте Бакунина! – брызжа слюной, перебивал собеседника Шомпер. – Михаил Александрович еще когда писал: «Мы питаем отвращение к монархии, но в то же время убеждены, что большая республика с войсками и бюрократическим централизмом будет заниматься завоеваниями и притеснениями… и не обеспечит счастье и свободу своим гражданам». Вам не кажется, что эти слова относятся и к Америке? Даже в первую очередь к Америке?
– Это уж безусловно! – подал голос с другого конца камеры Сольский. – Начали хорошо, с провозглашения свобод. А дальше? Война с Испанией и Мексикой… Куба, Филлипины и так далее! Присвоение огромных чужих земель! Уничтожение индейцев!..
– Вы мене извинить, если шо не так скажу, бо люды вы, я бачу, учени, – не выдержал и вклинился в разговор Нестор. – Это шо ж получается? Де власть, там счастья буть не может? Чи я шо-то не так понимаю?
На мгновение все смолкли, словно удивляясь голосу нового узника камеры.
– А як же без власти взять власть? – продолжал размышлять Нестор. – От, скажем, анархизм не прызнае власть. Значить шо? Сничтожать всяку власть, чи як?.. В курятнику и то кочет нужен. А тут – революция. Смена старого устройства. А опосля революции шо? Яке нове устройство? Хто буде правыть державой?
– Вот! Вот товарищ поднял коренной вопрос: что есть анархическая республика? – оживился Степан Трунов. – А то все твердите: анархическая республика без власти! А между тем государство – любое государство – это четкая структура власти… выборной, да, но – власти. Президент или премьер… как хотите называйте. Стало быть, и республика, а она тоже суть государство, не может быть безвластной! Или как?.. Объясните это мне… и вот товарищу.
– Вопросик-то у юноши не такой простой, – промолвил Сольский. – И, как мне кажется, теоретиками не решенный! Как ломать старую машину, не употребляя методов принуждения, иначе говоря, власть… А, Петр Андреевич? – обратился он к Аршинову. – У вас не только теоретические знания, но и боевой стаж!..
Все посмотрели на Аршинова. Он задумался.
– Ну, в принципе, этот «вопросик» как раз давно решен. Еще Бакуниным и Кропоткиным. Вождь у нас – не человек власти, а человек авторитета. Он не насилует волю, а зовет к цели…
– Це шо ж, як у запорожцев выборный атаман? Батько? – сощурил глаз Махно.
– В известном смысле… Запорожцы дали пример некоторой вольности, прообраз анархизма на этапе дикости.
– Ну, насчет того, хто там був дыкый, ще можно и поспорить! – осмелился возразить новичок. – Про вождя вроде понятно: батько! – заключил Нестор. – Ну, а як з ксплуататорамы? Ну, там з панамы, буржуямы, охвицерами? З нымы тоже авторитетом та ласковым словом?
– Ну нет, ну нет! – рьяно вмешался Шомпер, размахивая руками. – Анархизм вовсе не отрицает насилия! Тут без сентиментальности! Слом старой государственной машины требует жестокости!
– От тоби на! – удивился Махно. – То без сылы, то з насылием…
– А вы против? – налетел на Нестора тот же Шомпер.
– Я? З чого вы взялы? У нас в Гуляйполе супротив насылия тилькы пугало.
– Кто-кто?
– Пугало! – усмехнулся Махно. – Ну, чучело по-вашому. Шо в огороди. Стоить соби, не шевелыться.
Все рассмеялись.
В дверь постучали, открылась «кормушка».
– Господа, расшумелись! – предупредил надзиратель. – Ну правда, даже неловко за вас! Уголовники, и те давно уже спят или тихонько в картишки, а вы… Господа!
– Хорошо, хорошо, Михалыч! – успокоил надзирателя Аршинов и обернулся к Сольскому: – Зяма! Позолоти Михалычу ручку!
Зяма, подойдя к «кормушке», протянул две рублевые бумажки. Огромная лапа поглотила дар.
– Премного благодарен. Но все же потише, господа!..
– Все, все, Михалыч! Спим!..
– И свечки… Не положено по правилам.
Еще одна бумажка исчезла в лапе надзирателя. Аршинов задул одну свечу.
«Кормушка» захлопнулась.
– И не забывайте, господа! – прозвучал в полумраке голос Шомпера. – Анархия – дело живое. Стоит только начать, и творчество масс подскажет многое!
Спор продолжался, теперь уже яростным свистящим шепотом.
– Простите, господа! – это Трунов. – Ну а армия? Или вы полагаете, у вашего вольного сообщества не будет врагов? А ведь армия строится на безусловной власти командира, на принудительном призыве…
Махно сделал вид, что спит. Все, что он услышал, требовало размышления. Глаза его были закрыты, но он ловил каждое слово.
– Простейший вопрос! – воскликнул Шомпер. – Армия будет состоять исключительно из добровольцев, из вооруженного народа, а командиры будут выборными, и их приказ – не принуждение, а общая воля…
– Добровольцы? – спросил Трунов. – Да многие ли пойдут добровольно под пули? Не приукрашиваете ли вы слабую человеческую натуру?
– Вы не представляете, какой станет эта натура при отсутствии эксплуатации и денег, в условиях радости труда и свободы!
Махно откашлялся, и все, словно вспомнив о новичке, повернулись к нему. Они забыли, что там, на кровати, не груда серого сукна, а живой и внимающий им человек.
– Насчет добровольцив, – хрипло и негромко, но так, чтобы все услышали, произнес Нестор. – У нас в Гуляйполи добровольных анархистив – море! Сколько отчаянных хлопцив! Цела армия! И яки хлопци! Андрей Семенюта в огне сгорел. А як стриляв в ворогив!.. А на выселыцю як йшлы? Весело, смиючись, як в сад за яблукамы… Такие хлопци! – вздохнул он.
Наступило молчание. Голос живой, яростной, кровавой жизни ворвался в теоретический спор и оказался сильнее профессорской логики.
– Вот! Вот! – торжествуя, сказал Шомпер. – Вы видите, армия анархистов-добровольцев уже родилась, уже живет… Вот вам голос народа!
Нестор улыбнулся. Ему нравилось думать об анархическом будущем. Ему нравилось, что он не одинок в своих мечтах. И наивный, почти детский восторг анархистов перед завтрашним днем, который в один миг изменит людей, вовсе не казался ему фантазией.
Глава двадцать первая
Рано утром надзиратель – не Михалыч, а другой, молодой, рослый – загремел засовом. Синяя форма ему была явно тесна, а фуражка сидела на затылке. Лицо его пересекал сабельный шрам, нос тоже пострадал и был как бы слегка разделен на две части.
– Махно! Собирайся! Миску, кружку, ложку, одеяло с собой!..
– Куда?
– Тут не спрашивают.
Они пошли по длинному коридору, свернули. Спустились по железной лестнице на другой этаж.
– Давай, давай скорее! – торопил надзиратель.
– А мне спешыть никуды, – огрызнулся Нестор.
– Шибко разговорчивый, – замахнулся надзиратель.
Но Нестор взглянул на него так, что тот ударить не решился.
Зато, отворив дверь, втолкнул Нестора в камеру с такой силой, что тот упал на пол. Миска, кружка, ложка и одеяло разлетелись в разные стороны.
– Забирайте то, что просили! – сердито сказал тюремщик, закрывая дверь. – Часы со звоном!
Поднявшись, Махно увидел перед собой Мандолину. И еще около десятка чумазых лиц, глядевших на него весело и с интересом.
– Ты чем же так Квазимоду обидел? – спросил Мандолина, усаживая его на свободный лежак.
– Поговорили по дороге, – объяснил Нестор.
– Во! Я базлал: мал уголек, а затронешь – обсмалит. – Мандолина представил Нестора сокамерникам, которые тем временем подобрали разбросанные вещи и кучкой сложили их близ ног Махно: – Звать Нестор. Кликухи нема. Хохол. Сколько он рыжья стырил, мы все вместе столько даже не видали… Выпьеш?
– Давай, – согласился Махно.
Мандолина жестом фокусника извлек из рукава пиджака «мерзавчик», протянул Нестору. Тот сделал «из горла» несколько глотков.
– Ложись, покемарь, – предложил Мандолина.
Махно прилег. Сил у него пока еще было не много.
– Скажи, Мандолина, а чего меня сюда?
– Приказ.
– Чий приказ?
– Инператора.
– Якого? Шо ты мелешь?
– А вот такого. – Мандолина показал ему розово-зеленую двадцатипятирублевую ассигнацию, согнув ее так, что виден был лишь красочный портрет величавого императора Александра Третьего.
Сокамерники рассмеялись шутке Мандолины.
– И зачем? – продолжил расспросы Махно. – Ну зачем ты це сделав?
– Все гуртом подумали: засохнеш ты там, у политических. Тут твоя шконка. Тут твоя братва. Тут тебя уважають. А там… там эти…
Мандолина надел воображаемое пенсне, задрал голову и стал бренчать на губах и при этом размахивать руками, изображая пылкого оратора. Пантомима была выразительная.
Камера отозвалась одобрительным смехом.
Вечером Махно молча наблюдал со своего лежака, как, собравшись под лампочкой, братва азартно играла в очко. Засаленные самодельные карты шлепались о доску стола, шевелились губы, подсчитывающие очки. Игроки напряженно ждали удачи или осечки. Кучка ассигнаций переходила от одного к другому и наконец исчезла в кармане мрачного, густо поросшего волосом человека с непомерно большими руками.
Пока оставшиеся в игре выгребали из карманов последние рублевки, Мандолина со вздохом разочарования отошел от стола. Подошел к Махно, заботливо поправил на нем одеяло.
– И нашо ты мене сюда затянув? – открыл глаза Нестор.
– Ты вроде и тертый калач, а не понимаешь, – ответил Мандолина. – Тут же все свои. Кой хто по мокрухе, – кивнул он в сторону играющих. – Я тут в авторитете. Грамоту знаю! Помиловку написать или другое чего. А ты при мне будешь, як вареник в масле… Надзиратели базлают, всех уголовных скоро в Сибирь или на Сахалин отправят. По дороге слиняем, я знаю як: два раза с этапа линял.
Махно смотрел, как ловко выпрыгивают карты из рук сдающего. Глаза играющих впивались в расклад. Азарт!..
– Я назад хочу, – задумчиво сказал Махно. – Я – политический.
– Ну, даешь! – улыбнулся Мандолина. – С яких это пор политически стали банки грабить?
– Так надо було.
Мандолина сделался серьезным:
– А у братвы на тебя большая надежа. Я им много чего про тебя набазлал. Хотели тебе общак поручить. Ну, общу казну. За характер и справедливость.
– Я – анархист, – упрямо повторил Махно. – Я за свободу… за волю!
– Покажи мне дурака, который не за волю! Мы все за волю! – усмехнулся Мандолина и, пробренчав на губах, напел известную в Москве тюремную частушку: – «Бога нет, царя не надо, мы урядника убьем, податей платить не станем и в солдаты не пойдем!»
– Я назад хо́чу, – твердил свое Нестор.
Утром он стал грохотать кулаками в железную дверь.
Сокамерники с мрачным любопытством наблюдали за действиями Махно.
Сразу несколько надзирателей, стражники и инспектор ворвались в камеру.
– В чем дело? – спросил инспектор.
– Переведить мене обратно! Я – политический! – заявил Махно.
– Инспекция пересмотрела ваше дело, – последовал ответ, – и определила его как уголовное… Вот и ваши… э-э… товарищи за вас просили, – кивнул инспектор в сторону уголовников и Мандолины.
– Неправильно! – возмутился Махно. – Я за политику страдаю!
– Еще раз поднимете шум – в карцер на десять суток! – спокойно ответил ему инспектор.
Стражники закрыли дверь. Лишь на секунду приоткрылась «кормушка», надзиратель убедился, что буйный арестант уселся на лежак, и закрыл железное оконце в двери.
Один из сокамерников, тот, что порос диким волосом, по-видимому старший и очень важный здесь, подошел к Нестору.
– Не ндравимся мы тебе, сынок? – спросил он.
– Не в том дело, – ответил Махно дипломатично. – Я учиться хочу. Науку превзойты. Политическу. Разобраться…
– На каторге главна наука – наша, – пробасил старший. – Нам с тобой не по чину к господам в душу лезть. Все равно мы для них чужие. Спокон веку так было и так будет. Их право и их сила.
– Ничого. Я сдюжу, – упрямо сказал Махно. – Мне б только науку превзойты…
Старший удивленно пожал плечами:
– Будешь брыкаться, в карцер кинут. Там стынь да вода. А ты и так квелый, загнешься…
Помолчав и решив, что ему удалось убедить новичка, старший вернулся к своему месту.
…Прошел еще день, и на следующее утро уголовники все также резались в карты, должно быть, спать не ложились.
Превозмогая себя, Нестор поднялся со шконки, пошатываясь, побрел по камере. И снова начал стучать в дверь. Сокамерники его не удерживали. Вольному воля!
На этот раз дверь камеры открыл Квазимода, он был один.
– Махно, опять ты? – рассердился он. – Остынь, недомерок!
И с силой оттолкнул его от двери. Но Нестор удержался на ногах. На губах его вскипела пена. Он задергался в нервном припадке.
– Собака тюремная! – процедил он. – Я – политическый! Вернить мене в пяту камеру!
– Ты – дерьмо собачье! – Лицо Квазимоды исказилось. Он взмахнул кулаком. Но Нестор опередил его: с неожиданной ловкостью и мощью сложенными вместе кулаками тычком ударил Квазимоду прямо в пересеченный шрамом «двойной» нос.
Лицо Квазимоды залилось кровью. Он закричал, попытался вытащить из форменной куртки свисток, шарил рукой по карману, но никак не мог его нащупать – видимо, плохо соображал.
Однако свист все же раздался: в дальнем углу коридора крик надзирателя услышал его сотоварищ.
Раздался топот ног по коридору… Блатные, стоя возле лежаков, наблюдали, как Нестор пытался отбиться от дюжины крепких рук. Но где там! Несколько ударов по голове, и его уже поволокли по коридору. Двое тюремщиков остались возле Квазимоды, вытирали ему разбитое лицо.
Дверь камеры захлопнулась.
– Ну, все! Теперь его перемелют! – заметил старший.
– Трюмить будут от души, это точно.
– Эх, жалко! – вздохнул Мандолина. – Отчаянный був пацан!
– Чего «був»?
– Не выжыве. Я два раза в карцер попадав. Страшнише, чем в аду.
В тюремной кузнице на Нестора вновь набили ручные и ножные кандалы, после чего бросили в карцер – тесный, холодный и темный.
На каменных стенах проступала изморозь, на полу хлюпала вода. Слабый свет проникал в каморку то ли от упрятанной где-то лампочки, то ли сквозь узкую щель-бойницу, заменявшую окно. В углах копошились крысы.
Махно лежал на узком, сколоченном из двух досок топчане, без одеяла, поджав ноги и стараясь сохранить каждую частицу тепла в своем истощенном, ноющем от побоев теле. Если бы он мог посмотреть на себя в зеркало, то увидел бы синее лицо, заплывшие глаза и рассеченные губы.
Время в карцере можно было отмечать только по слабому звону ключей, нарушавшему тишину, когда надзиратель разносил тем, кто был заключен по соседству, хлеб и воду, открывая скрипучие, заржавевшие «кормушки». И еще издали, непонятно откуда, изредка слышались какие-то странные звуки: шорох, свист, глухие вздохи и дикое, нечеловеческое завывание. Словно это было послание от давних узников, что томились и умирали здесь, в этом угрюмом сыром каменном мешке. А то вдруг раздавался громкий крысиный писк.
Махно не знал, что находится на дне одной из башен Бутырки, некогда называвшейся Московским губернским тюремным замком за сходство со средневековой крепостью. Этот замок, расположенный далеко за Москвой, на пустыре близ солдатской слободы Бутырки, был построен в конце 1780-х годов по проекту знаменитого архитектора Матвея Казакова. Позже он создал также здание Московского университета и множество других известных дворцов и усадеб. Тюремный замок был заказан Екатериной Великой задолго до пугачевского бунта и как бы в его предвидении. Еще пахнувшие свежей известкой, казематы крепости заполнили осужденные участники бунта, приговоренные к каторге.
По прошествии времени среди заключенных возникла устойчивая легенда, будто и сам Емельян Пугачев томился здесь, на дне одной из четырех башен. Не в этой ли? Тогда, в самом начале, в Бутырке ещё не было карцеров-одиночек, и, по переданию, якобы для вожака вольницы специально выковали железную клетку и в ней его содержали. Спустя годы на подворье замка и в самом деле можно было увидеть кованую железную клетку, она как бы свидетельствовала о достоверности легенды. Впрочем, казнен Пугачев был задолго до возникновения Бутырки. А клетка? Возможно, это была та самая, в которой везли в Москву плененного Емельку.
Позже Нестору тоже поведали эту легенду, и он твердо уверовал, что именно в той башне, где томился он, когда-то держали Пугачева. И даже возгордился. Все же – имя Пугачева, кумира!..
«Будьте свободны, как звери степные…»
Несколько дней надзиратель к нему не приходил; видимо, такое указание дало начальство. Потом стал появляться, и Нестор его уже ждал. Очень хотелось увидеть живого человека, услышать два-три слова и убедиться, что его не замуровали в этой каменной могиле.
…Издалека доносился звон ключей. Это по округлой железной лестнице, освещенной лишь слабым светом из узких окон-бойниц, спускался надзиратель.
Махно приоткрывал глаза, но тут же смыкал веки. Войдет ли он к нему? Или пройдет мимо?..
Седоусый надзиратель на этот раз открыл его «кормушку». Просунул в камеру кружку с водой и кусок черного хлеба:
– Эй, возьми обед!
Нестор не шевелился.
– Слышь? Бери! Больше ничего не будет до завтрего!
Не дождавшись ответа, седоусый открыл тяжелую дверь, выкованную, должно быть, еще тогда, при строительстве замка. Вначале он вглядывался в густые сумерки. Заметил сжавшуюся на топчане фигуру. Подошел вплотную, потряс Нестора за плечо:
– Живой?
– Сколько я тут? – спросил Махно через силу.
– Не велено… Сколько положено, столько и отбудешь.
– А сколько положено?
– Не велено… Поешь!
Надзиратель положил рядом с подогнутыми коленками Нестора кусок хлеба.
– Дай воды.
Звеня железом, Махно приподнялся. Попил из кружки, которую поддерживал седоусый. Потом снова опустился на доски.
Надзиратель вышел. Сказал в «кормушку»:
– Слышь, хлеба хоть съешь… Подохнешь! – И милостиво обронил: – Семь ден ты здесь. А сколько еще будешь, про то только начальствие ведает.
От неловкого толчка скованной железом ноги Нестора хлеб упал с топчана. И его тут же подхватили крысы. Раздался радостный писк, возня…
А над красной кирпичной башней, над замком, творением великого Казакова, плыли облака. И, должно быть, не верилось людям, проходившим мимо тюрьмы по залитым солнцем дощатым тротуарам, что совсем рядом царят мрак, сырость и холод.
Двое надзирателей в сопровождении стражников тащили Махно по витой лестнице, с трудом одолевая ее крутизну.
– Махонький, одна кожа да кости, а живучий, – сказал надзиратель. Это был тот самый Квазимода, которого ударил Махно.
– Кости в ем много, потому и живучий, – объяснил приятель. – Кости да жилы, тем люди и живы…
Голова Махно свисала и раскачивалась. Позвякивало железо кандалов. Нестор был без сознания.
– И крысы не поели… Везучий, – продолжил Квазимода.
– Бешеные, они все двужильные. Я приметил, – сказал второй. – У их девять жизней, як у кошки.
– Сколько б у этого жизней ни было, а не жилец… Как его подымали, он кровью харкал.
– На все Божья воля…
В башне голоса раздавались гулко. Старая железная лестница отвечала на шаги дребезжанием.
Одна тюрьма, но какая разная жизнь!
…Камера, где сидели анархисты, тем, кто побывал в карцере, показалась бы уютной комнатой. Да что там комнатой! Хоромами! Скатерки на столе, кружки с чаем, коробка коркуновского печенья. И всюду книги, бумаги, рукописи…
– Этого юнца Махно перевели в лазарет. – Аршинов торопливыми шагами мерил просторную камеру. – Говорят, его состояние безнадежное.
– Жаль, интересный малый! – отозвался Сольский.
– Интересный, – согласился Аршинов. – Не анархист еще, но стойкости в нем больше, чем во всех нас… Помочь бы парню!
– Как?
– Адвоката бы!
– Легко сказать! Адвокат – это большие деньги, – откликнулся Сольский.
– Ваш папенька-банкир, Зяма, мог бы выделить небольшую сумму на благотворительность! Глядишь, в будущем ему это зачлось бы! Убедите его, а?.. Вы же умеете так красиво говорить!
И вскоре к постели больного Махно пришел человек в щеголеватом белоснежном халате с бюварчиком в руках. Санитар нес следом чернильницу с ручкой.
Маленький тюремный лазарет, хоть и подавлял низкими сводами и зарешеченными окнами, но все же здесь были чистота, белое белье (застиранное, в ржавых пятнах, но по происхождению белое), аккуратные кровати с бирочками.
Арестанты-больные бродили в кальсонах и длинных рубахах с завязками. Тоже белых. Даже санитары – в белых халатах. Только грубые сапоги выдавали в них надзирателей.
Махно, не в силах оторваться от подушки, скосил глаза на лакированные штиблеты посетителя, стрелочки брюк, отметил и выглядывавшие из коротких рукавов халата манжеты с золотыми запонками. Но особенно его поразил санитар с чернильницей.
Человек присел на табуретку и внимательно посмотрел на Махно. Незнакомец был длиннолиц, носат, его черные глаза буравили Нестора.
– А вы – не доктор, – сказал Махно. И подумал: «Видать, допрос сымать пришел. Може, прокурор?»
– Верно. Я не доктор…
Нестор ожидал какого-то подвоха, ловушки. Взгляд его был презрителен.
– Подайте плювательныцю!..
Посетитель, брезгливо морщась, двумя пальцами извлек из-под кровати белую фаянсовую плевательницу. Махно откашлялся кровавой слизью. На его руке, придерживавшей посудину, был виден круговой язвенный след от кандалов.
– Постеснялся бы! – проворчал санитар. – Нашел, когда харкать!
Нестор бросил на санитара ненавидящий взгляд и откинулся на подушку.
Посетитель, поставив плевательницу на место, вытер пальцы о полы халата, а затем, достав из кармана бутылочку с молочно-белой жидкостью, смочил руки. Блеснула бриллиантовая запонка. Запахло какой-то дезинфекцией.
– Позвольте представиться, – спокойно сказал гость. – Я – правозаступник. Иными словами, адвокат. Товарищ председателя городской палаты присяжных поверенных Лазарь Маркович Винавер… Представляю также политический Красный Крест.
И так как Махно, глядя на гостя, ничего не отвечал, Винавер продолжил:
– Мы составим акт о вашем заболевании чахоткой, которое вы получили в тюрьме вследствие дурного обращения и побоев. Потребуем надлежащего ухода, прогулок, улучшенного питания, хороших врачей и лекарств.
– Адвокат, говорыте? – скривился Нестор. – А де ж мне на адвоката гроши взять?
– Об этом не беспокойтесь. Вы получите также личные, а не тюремные, через решетку, свидания с близкими…
Махно печально усмехнулся:
– Далеко мои блызьки.
– В любом случае, вы пробудете в больнице до полного выздоровления. Поймите, у вас чахотка в острой стадии. Эта болезнь может свести в могилу за три-четыре месяца. Или раньше.
– А-а, все равно: вечна каторга! Чи на цьому свете – в тюрьми, чи на тому – в аду. Яка разница?
Винавер, открыв бювар, просматривал бумаги. Санитар услужливо протянул ручку со стальным пером.
– «Вечная каторга…» – негромко говорил Винавер, занятый бумагами. – Я что-то не знаю ничего вечного… У всего в мире есть свой срок существования. Даже у солнца, которое, увы, однажды должно будет погаснуть… Ну-с, запишем ваши просьбы, пожелания…
– А просьба у мене одна, – сказал Нестор. – Хай вернут меня в пяту камеру… до политическых!..
Во дворе тюремной больницы деревья, над ними облака, а у самых облаков пронзают воздух юркие стрижи. Почти свобода, если не обращать внимания на высоченный забор и стоящих у забора санитаров в сапогах.
Махно наблюдал вольное движение облаков, плывущих к какой-то дальней цели, любовался на росчерки стрижей, слушал шелест листвы. Жизнь! Жизнь!
Глава двадцать вторая
В сопровождении надзирателя Махно встал на пороге пятой камеры. На него с радостью смотрели Аршинов, Шомпер, Сольский, Трунов.
– С возвращением! – приветствовал Аршинов. Он обернулся к надзирателю: – Михалыч, когда обед из трактира принесут?..
– Петро уже пошел, господа, – отозвался Михалыч. – С минуты на минуту-с!..
И верно, вскоре на столе уже стояла посудина с густым, дышавшим паром борщом, миски. Аршинов разливал половником.
– Ни, чужого не буду, – отказался Махно.
– Будете! – сказал Аршинов.
– У нас тут коммуния. Все подчиняются железному закону камеры, – объяснил Сольский.
– Так за обед же гроши плачени, – не сдавался Нестор. – А у мене в кармани блоха на аркани. И то: тюремна блоха.
Все заулыбались.
– А вы не изменились, – заметил Аршинов. – Это хорошо… Нестор Иванович! – И нарочито сердито добавил: – А как насчет духовной пищи? Умственной? Учиться будете?
– Потому и вернувся, – ответил Нестор. – Ще тоди побачив, вы – люды учени, подумав, може, чему-то от вас и выучусь.
– Но учтите, требовать будем строго. Русский язык, литература, письмо – в первую очередь. Ну и арифметика, география, история…
– А политика? Мени в политыци надо розибраться. Шоб не путаться.
– И политика. Это естественно. Каждый день и всерьез. Анархизм, к которому вас тянет стихийно, это, юноша, не романтика, не слова, а наука…
– Я как естественник могу обеспечить математику, физику… э-э… точные дисциплины, – сказал Трунов.
– Тилькы ж вы требуйте! Хочь линейкой бейте, як нас гуляйпольский поп Дмытро былы… если шо не вывчу, – попросил Нестор. – Буду грызты вашу панску науку, як крыса сало. Мы з братамы рослы, як эти… як горобци в навози… звыняйте! А способность до учения у мене була. Поп Дмытро говорылы. И наш Антони!
– Ну и хорошо. И ладно, – улыбнулся Аршинов. – Вот Зиновий Евсеевич будет учить вас русскому языку и литературе.
– Русскому? – удивленно переспросил Махно.
– Представьте себе! – улыбнулся Сольский. – Еврей – и кандидат русской словесности. Такие вот чудеса!
Теперь уже вместе со всеми засмеялся и Нестор.
Время летело над Бутырским замком… дни, месяцы, годы. Легкие снежинки мелькали за решеткой окна или пригоршнями сыпал дождь…
Под руками у Нестора всегда были книги, горы книг. Он читал их запоем. Особенно ему понравились газеты. Дни в тюрьме тянулись уныло и однообразно. А за стенами клокотала жизнь. И ее отголоски, каждый день новые, отражались на газетных страницах. Прочитаешь какую-то заметку, потом прикроешь глаза, и можешь явственно представить, как это было.
Газеты помогали ему осмыслить недавнее прошлое и заглянуть в ближайшее будущее. То, в чем не мог разобраться сам, разъясняли товарищи по камере.
Когда их выводили на прогулки, он прихватывал с собой одну из газет. Арестанты в суконных бушлатах, в мокроступах, картузах и шапках медленно ходили по кругу в тюремном прогулочном дворике. И Нестор, изредка спотыкаясь, пытался читать даже здесь.
Сольский оказался талантливым учителем. Он наговаривал ему диктанты, заставлял страницами переписывать прозу Лермонтова или Лескова, терпеливо повторял Нестору то, что тот не сразу мог понять.
Иным был Трунов с его «точными» знаниями. Он сердился на непонятливого ученика, ругался с ним, топал ногами и, рассерженный, расшвыряв по полу книги, уходил в свой угол. Но спустя час возвращался и снова, с криками и обидами, рисовал на бумаге геометрические фигуры, выписывал простейшие формулы и вновь и вновь втолковывал свою науку.
Больше всего Нестор любил географию. В полдень, когда солнечный свет заливал камеру, он раскладывал на столе географическую карту и мысленно путешествовал по материкам и континентам. Особенно ему почему-то нравился огромный Тихий океан с таинственными островами, у которых были такие красивые и необычные названия – Фиджи, Самоа, Таити, Пасхи…
Сидя над картой, Нестор задумчиво грыз карандаш, и постепенно взгляд его обращался к знакомым местам и находил то, что искал: Новороссию, Екатеринослав, Александровск, Гуляйполе…
Он вспоминал весну в своих краях. Голубое небо, бескрайние садочки покрыты цветом так, что соломенные крыши, потемневшие от времени, скрываются в белой кипени.
В эти дни он получил первое за несколько лет письмо от матери. Евдокия Матвеевна писала:
«Ридненькый наш сыночок Нестор, кровиночка моя! Пишет тебе з поклонами и пожеланиями доброго здоровя твоя мать Евдокия Матвеевна, а помогает ей, спаси его Христос, Филипп Самсонович, писарь гуляйпольской управы. Спасибо тоби за весточку, сколько годков я ждала ее, все очи выплакала. Во первых строках сообщаем, что все мы живы и здоровы, у брата твово Омельяна народилось четвертое дите, прибавилось диточок и у твоих братов Карпа и Саввы, только твой брат Григорий не жонатый и пошел работать на твое место у литейный цех до Кернера. Друзей твоих, слава Богу, не видать, кто где, а заходит до меня та помогае у хозяйстви наша суседка Настя, она вже учится, но цього году ей приходится робыть у наймах у панив Данилевских…»
Жизнь в камере шла своим чередом. Дни были похожи друг на друга. Сокамерники спорили все о том же: о свободе, о безвластном государстве – и никак не могли прийти к единому мнению.
Но Нестор не всегда вслушивался в их споры. Иногда, примостившись в уголочке, он писал письма родным:
«Дорогеньки, мамо та браты, письмо ваше получив, за которое большое вам спасибо и мое сыновнее та братское чувство благодарности, каковое у меня завсегда присутствует, днем и ночью. Я, мамо, тут учусь и вже прочитав багато книжок, може, штук тридцать, а то и больше, и вси полезни… Также выражаю глубоку благодарность суседке нашей Насте за память, допомогу и внимание. Яка она стала? Выросла?.. Як бы я хотел всих вас повидать, росцилувать и пожать ваши нежни рукы…»
В мечтах перед Нестором все чаще возникало одно и то же видение из далекого детства. Ранней весной, когда расцветала дикими тюльпанами степь или когда ветер гнал сизые, словно морские, волны по уже выбросившим свои серебристые метелки ковылям, он, пастушок в соломенном брыле, ляскал длинным арапником, и кони несли его по бескрайним степным просторам…
Увидеть, пережить бы все это еще хоть раз!
Наладилась связь с Гуляйполем. Прислала письмо и Настя.
«Добрый день, веселый час, дорогенькый Нестор Ивановыч пише вам с приветом од матери вашей Евдокии Матвеевны суседка Настя шо вы добре знаете и спасыби за вашу память а я вас не забуваю як вы есть страдалець и заступник а вси хлопци яки булы з вамы хто куды утик а хто и арестованый и сыдять по тюрьмам даже не знаю де а браты ваши Карпо та Савва на хуторах хазяйнують и Омельян тож прыкупыв трошкы земли бо дитей багато годувать их якось надо а Григорий ваш бросыв Кернера и подався на шахты а до мене сваталысь Хромченко та Тарасюк так Хромченко старый а Тарасюк дурноватый я им обом гарбуза пиднесла бо жду вас мени уже симнадцять годочкив як на верби лысточкив жду од вас ответа як соловей лета…»
Нестора обрадовало это письмо, и он тут же принялся сочинять ответ.
«Дорогая Настя! Прими мое признательное чувство за память и личное твое участие в отношении материного хозяйства, а также по дому в разных делах. Здесь я часу даром не теряю и познакомывся с творчеством великих писателей и поэтов, а также властителей ума. Настя! Я и сам начал писать стихи, и хоть они, может, не выдают присутствия большого познания, но являются криком души. И, когда доведется встретиться, во что я верю и о чем призываю все силы судьбы, я их тебе почитаю…
И ще хочу сказать тебе, Настя, что я очень надеюсь на нашу скору встречу, потому как читаю разни газеты, и чувствую я, и мои товарыши по неволи тоже, шо скоро, очень скоро шо-то произойдет, и тогда не устоять наши темныци и мы встренемся с тобой в свободном анархическом обществе…»
Эти строки Нестор написал под впечатлением последних газетных сообщений. Не совсем понимая смысла происходящего в мире, он чувствовал, что на Россию неумолимо что-то надвигается. В этом были убеждены и его товарищи по камере. Собравшись в кружок, они целыми днями с тревогой и радостью обсуждали новости. И если раньше время текло однообразно и уныло, то с недавних пор оно заполнилось ожиданием больших перемен.
Чаще всего, когда Нестор в чем-то не мог разобраться, он обращался к Аршинову. Во-первых, они оба были екатеринославскими, вольнолюбцами из козацких краев. Во-вторых, и сам Петр Андреевич когда-то ступил на стезю революционного движения малообразованным пареньком.
Конечно, Аршинов тогда знал побольше, чем Махно, поскольку был потомственным пролетарием и его окружение в паровозном депо принадлежало к грамотной части рабочего класса.
Молоденький слесарек потянулся к социал-демократам, зачитывался Марксом и Энгельсом и даже редактировал газетку «Молот», которую печатал на гектографе тиражом в сто экземпляров. Но умствования социал-демократов пришлись не по нутру бойкому марксисту. Он хотел действия, вооруженной борьбы. Пошел в анархисты-террористы, взорвал в Нижнеднепровске полицейский участок. Стрелял в начальника депо и тяжело его ранил. Военно-полевой суд по совокупности преступлений определил Аршинову в наказание смертную казнь через повешение. На Пасху, во время службы, он вместе с пятнадцатью арестантами бежал из тюремной церкви. Скрывался во Франции, несколько раз нелегально ездил в Россию с грузом анархистской литературы. Австрия выдала его российским жандармам. Снова – «через повешение». Заменили виселицу на пожизненную каторгу. Сгноили бы, но спас царский манифест, по которому политическим заключенным дали невиданные доселе послабления. «Каторжная» Бутырка была для них, по сути, обычной тюрьмой, где даже не требовали работать.
На вопрос Нестора, как он понимает последние события в России, Аршинов долго молчал. Молчание бывает разным. Нестор понял, что Аршинов и сам находится в некотором затруднении.
– Так-так, Нестор Иванович, – улыбнулся он, глядя на Махно. – Пытаетесь поглубже копнуть?.. Но для этого надо хорошо знать не только историю, но и экономику, и еще много всего.
Но больше ничего не стал говорить. Встреча с этим задиристым хлопчиком взволновала «старого анархиста», родившегося лет на пять-семь раньше Нестора. Он словно почувствовал некий леденящий ветерок, возникший в камере после появления Махно. Так предупреждает о себе шаровая молния, залетевшая через раскрытое окно.
Шомпер, до этого читавший газету, громко и даже сердито бросил ее на койку.
– Очень, знаете, напоминает девятьсот четвертый, – оглядев сокамерников, подытожил он прочитанное. – Те же патриотические лозунги, то же шапкозакидательство. – И он обернулся к Нестору: – Любопытно, а как там у вас было? Расскажите, а?
Нестор, приятно удивленный таким интересом, ответил не сразу, подумал и решил быть откровенным:
– За всю губернию не скажу. А у нас в Гуляйпольском уезде вышло так, шо мужики-селяне купили себе зброю… ну, оружие…
– Где ж они его взяли? – удивился Сольский. – На базаре, что ли?
– Тут я ничего не могу знать, – все же вынужден был соврать Махно. – Может, и на базаре. У нас такой народ: кому шо надо, то й достанет… Быстрый народ!
– Знаем. Даже черевички у царицы достали, – хохотнул Трунов.
Махно пожал плечами. Про кузнеца Вакулу он еще не читал.
– Могуть и черевичкы достать. Ничего хитрого… В общем, запалили панские дома, погнали в шею с волости наших багатеев. Начали воевать с солдатамы. Пристава убили.
– Пристава убили? – восхитился Шомпер и потер руки от возбуждения. – Ах, какие молодцы!
– Ну от… – продолжил Нестор. – За таки дела полицаи та солдаты с этих… с карательных отрядов почалы наших повстанцев убивать. Кого с оружием де поймають, тому пуля. Чи штык. Багато людей побили. Такой огонь у нас получився, просто страх. Опосля кого заарестовали, того и под суд. Виселица не пустовала.
Махно задумался. Как-то уж больно незатейливо все у него прозвучало, а сколько за этим скрывалось пережитого!
– Ну а вас-то за что? – задал неуместный вопрос Шомпер.
– А считайте, шо ни за шо. Тоже хотели накынуть на шею петлю, но я ж был не вынуватый. Заменили на каторгу.
– Молодец, парень! – рассмеялся Аршинов. – Правильно отвечаешь!
– Вот вы смеетесь! – возмутился Исак Матвеевич, не поняв сокамерника. – А между тем люди там, в глубинке, в провинции, уже опять поднимаются на защиту свободы, идеалов анархизма.
– Насчет крестьян не знаю, – сухо сказал Аршинов. – И насчет идеалов анархизма тоже.
– Да-да! Снова встают крестьяне, соль земли! Это пламя уже не погасить!
Аршинов скривился. В отличие от Шомпера он уже и пороха понюхал, и крови навидался и не был витийствующим романтиком. Сольский тоже усмехнулся, а Трунов даже крякнул. Но Нестору пылкая речь Шомпера понравилась. Вот ведь как люди умеют говорить! Он бы хотел научиться этому, да где уж… Им бы в уезд двух-трех таких, как Шомпер, они не то что Гуляйполе, всю Александровскую волость на попа бы поставили!
– Что вы ухмыляетесь? – вскинулся Шомпер, пристально вглядываясь в лица сокамерников. – Думаете, все тогда и закончилось? Я не верю. Газеты не врут. Революции никогда не кончаются. И эта… девятьсот пятого, она лишь пригасла. Ну, как фитиль на ветру. Поискрив и подымив, она вновь разгорится и озарит наши тюремные страдания!.. Что?
Шомперу никто не ответил. Молчали. Думали.
Глава двадцать третья
Революция 1905–1907 годов как будто умерла. Все вроде бы завершилось. Но Россия не выздоровела. Стало ясно: народ разочаровался в царе, который за многие годы своего царствования не раз проявлял непоследовательность и нерешительность, а порой и неоправданную жестокость.
Крестьянская страна до сих пор относилась к императору как к «царю-батюшке»: он может и сурово наказать, но и выслушать, пожалеть, простить. «Царь-хозяин»! Это сидело в людях глубоко, казалось, на века. «Без хозяина и дом – сирота». Старая русская пословица подтверждалась повсюду: и в избе мужичка-середнячка, и в роскошных особняках скоробогатеньких промышленников.
Разочаровались крестьяне и в церкви, которая во время смут и потрясений, лишаясь опоры, постепенно все больше сближалась с властью. И сама вера переставала быть народной утешительницей и помощницей. Первый удар нанес январь девятьсот пятого.
Когда сладкоречивый поп Гапон повел десятки тысяч человек к Зимнему дворцу для встречи с самодержцем, на мгновение показалось, что это новый протопоп Аввакум, народный заступник, неистовый радетель.
Толпы начали стекаться к Зимнему, распевая молитвы, подняв над головами иконы, хоругви и портреты царя. Чего хотели эти люди? Непременного осуществления всех пунктов составленной Гапоном петиции? Да многие и не слышали об этой петиции, и не думали о ней. Отеческого слова царя, вот чего они ждали!
Даже полицейские, шагавшие в толпе, сняв фуражки, воспринимались людьми не как стражи порядка, а как свои. На мелкое хулиганство во время шествия, вроде разбитых витрин и фонарных стекол, «фараоны» не обращали внимания, разве что увещевали вести себя прилично.
Зачем, царь-батюшка, эта война с Японией на невообразимо дальних просторах. Снова на военных заказах пухнут от шальных денег купчишки да заводчики, а от народа требуют бесконечного труда и терпения! Почему страна богатеет, но бедных становится все больше, и стена между неимущим и тем, кто ошалел от неправедных прибылей, делается все выше и крепче? Почему невиданные дворцы вырастают на набережных, а большинство вынуждено ютиться в тесных клетушках? Почему всюду нужно «давать», даже по ничтожной просьбе? Везде только и слышно: взятка, подмазка, дачка в кулачке, мздишка, барашек в бумажке, бакшиш, хабар, хапанец. Совсем обнаглели государевы люди, приструнил бы ты их, батюшка! Парочку-другую в яму да на сухарики с водой, пусть почувствуют долю народную! Глядишь, и другие репу почешут…
Вот о чем думала толпа, идя к Зимнему. Далеко не все имели представление о содержании Гапоновой петиции. «Свобода слова»? Да будешь ли с нее сыт? Выучишь ли на нее детишек, выведешь ли в люди?
Заметим мимоходом, что «крайние требования» петиции, явно невыполнимые во время войны, предложили попику эсеры, люди четких политических взглядов, в отличие от Гапона.
Узнав о небывалой по масштабу демонстрации, охватившей весь город, растерянный самодержец укрылся с семьей в двадцати верстах от Петербурга, в только что перестроенном под резиденцию небольшом Александровском дворце. А что делать? Выйти к людям? Так поди узнай, не бомбист ли прячется под личиной рабочего? Принять делегацию? Но тогда надо отвечать на петицию. Отделаться посулами? Дать обещание, которое потом его свяжет?
Могучая и требовательная дама История припирала государя к стенке!
Посему даны были генерал-губернатору и военным указания: «Беспорядки и бесчинства пресекать, к Зимнему не допускать». И понимай эти указания как хочешь.
Потом ни один историк не докопается до истины: кто же все-таки приказал стрелять в безоружный народ? Вроде как само собой получилось.
Сначала на движущуюся от Нарвских ворот к центру толпу бросили две сотни казаков с приказом разогнать ее нагайками. Или в крайнем случае ударами сабель плашмя, не убивая. Казаки даже несколько опешили, увидев перед собой женские платки, детские шапчонки, седые головы стариков, непокрытые головы рабочих. Кроткие лица, скорбные, как у Спаса, глаза.
Процессия шла с Нарвской стороны, что за рекой Таракановкой. Тысячеголосо, дружно тянула: «Спаси, Господи, люди Твоя…» Над головами мирно покачивались иконы, хоругви, чудесно вышитые лики Спасителя, поблескивала позолота на древках.
Тут не то что шашкой, нагайкой невозможно ударить. Никто из сотников не отдал команды. Строем, по четверо в ряд, казаки прошли сквозь покорно расступившуюся и продолжавшую петь толпу.
Это вызвало страх у пехотных командиров: эдак они и до Зимнего дойдут. Ведь Садовая от войск свободна. Английский свободен. И отовсюду докладывают: движутся. От островов. И от Охты. Там задерживать особо некому, а если здесь пропустить, то будет великий позор. Хуже, чем позор: неисполнение приказа. Какого приказа? А черт его знает! «Не допустить, пресекать…»
По команде передние шеренги опустились на колени, и все разом, вместе с позади стоящими, подняли стволы. По толпе стрелять – не то что бить по головам, по лицам, по глазам. Толпа – нечто серое, колышущееся. Целься, не глядя.
Грянул залп, второй, взметая шествие, как метла взметает осеннюю листву. Гапон, не помня себя, оказался в какой-то подворотне, откуда была видна часть проспекта с бугорками лежащих тел. Некоторые шевелились, ползли, иные же оставались неподвижны, и только кровь, храня в себе теплоту жизни, темными дымящимися лужами растекалась по мостовой.
Слабоват оказался попик, претендовавший на роль вождя. Словно бы по случаю рядом оказался некто в сером пальто, из тех, что посоветовали Гапону включить в петицию текст о свободе стачек, а в толпе подбивали молодежь грабить магазины и бить фонари.
– Пошли, батюшка! – тряхнул эсер Гапона за ворот. – Стричься будем, переодеваться и – в Финляндию.
Гапон послушно пошел. Через год, после его попыток покаяться, странным образом чередовавшихся с революционными воззваниями к русскому народу, он был убит на пустой даче эсером Рутенбергом. Гапон навсегда унес с собой тайну: как могло такое случиться, чтобы этот серый незначительный попик вдруг явился крестным отцом первой русской революции, которая стала репетицией другой революции, накрывшей Россию красным саваном?
А крестной мамой стала другая сторона, та, что открыла по беззащитным людям огонь, полагая, что тем спасает отечество.
И началось! Кровь за кровь! По всей России! В Москве эсер Каляев взорвал генерал-губернатора Сергея Александровича, второго дядю императора. До сих пор эсеры не трогали Романовых, ожидая от них решения земельного вопроса и других либеральных реформ. К тому же, как показывал опыт народовольцев: простой народ возмущался покушениями на лиц царской фамилии. Поэтому убивали «мелочь»: министров, губернаторов, жандармских генералов.
Впрочем, решение о «ликвидации» дядюшки царя было принято ещё раньше, после жестокого разгона в Москве студенческих демонстраций. ЦК партии эсеров отменил им же принятый мораторий лишь для одного из Романовых, не пользовавшегося, мягко говоря, уважением. Но теперь, после девятого января, мораторий и вовсе был отменен.
Русская «передовая и прогрессивная общественность», не понимавшая, что за самоотреченностью и ненавистью одиночек-террористов скрывается нечто куда более жестокое и угрожающее, аплодировала любому их акту. Человек с бомбой, а часто девушка с револьвером-«бульдогом» в аккуратной сумочке считались героями. Они же шли на смерть! Герои!
А тут еще, в мае того же девятьсот пятого, страшный разгром под Цусимой.
Словом, раздули из искры пламя! Пошли восстания на флоте, в воинских частях. Броненосец «Потемкин», огрызаясь неточным огнем, кое-как управляемый одними матросами, ушел за рубеж. Благополучная Одесса, город фактического порто-франко, столица свободной и контрабандной торговли, вдруг превратилась в сплошной революционный «привоз», где на всех языках и наречиях галдели о ненавистном самодержавии. Затем вспыхнул бунт в Севастополе, морской российской твердыне. Возглавил его вечный лейтенант Петя Шмидт, тридцативосьмилетний сынок и племянник известнейших адмиралов. «Командую флотом. Лейтенант Шмидт» – такие флажки поднял новый русский самозванец на захваченном им крейсере «Очаков».
Император, узнав о бунте, о захвате крейсера и еще нескольких мелких кораблей, попросил срочно доложить ему, кто такой этот Шмидт. Была даже составлена депеша от министерства: лейтенанту, если он подаст в отставку, присвоить звание капитана второго ранга со всеми полагающимися привилегиями и наградами.
Но Шмидта нельзя было переубедить. Не по годам – по духу – пылкий романтический юноша, он после окончания Морского училища совершил, по мнению многих, красивый и высоконравственный поступок: женился на проститутке, желая спасти хоть одну «заблудшую душу» из самых низов «нещадно эксплуатируемого народа». Девушка с хрипловатым голосом и грубыми манерами привела его в свой нищий домик за Песками, где жила ее большая семья. Решительно отказавшись от удовольствий, которые предложила ему новая знакомая, выгнав всех из комнаты с протертым диваном, Петр Петрович встал на колени и торжественно предложил Доминике (так звали проститутку) руку и сердце.
Доминика решила, что перед нею сумасшедший, бежавший из дома скорби. Но на следующий день моряк снова явился к ней, теперь уже с букетом цветов и увесистой пачкой денег. Все свои сбережения, двенадцать тысяч рублей (сумма для Доминики неслыханная), он бросил к ее ногам. Тут только, при солнечном свете, девушка заметила, что мичман отличается редкостной красотой: продолговатое аристократическое лицо, вьющиеся густые волосы, огромные черные глаза, горящие нестерпимым жгучим огнем.
После скорого и тайного венчания началась «семейная жизнь». Одновременно началась и служба, полная неудач и всяческих провалов.
Несчастливым для Шмидта получился и брак. Доминика оказалась дамой неблагодарной, она, случалось, поколачивала мужа и в конце концов возвратилась к своему прежнему занятию…
И вот, спустя время Петя Шмидт, убедившись, что слава героя революции – это единственная слава, которая может ему достаться, пошел на смерть, подобно террористам, пошел с отчаянием и радостью. Он знал русскую общественность, русскую интеллигенцию, ненавидевшую власть – любую – и всегда рукоплескавшую революционерам. Эта интеллигенция воспитала его. Он был ее частью, он тоже ненавидел настоящее во имя будущего, которое непременно должно быть светлым и счастливым.
Император всея России был когда жестоким, а когда и чувствительным человеком. Он жалел Шмидта, которого надлежало расстрелять. Что случилось со страной? Почему этот адмиральский сынок так невзлюбил его, царя?
Отец Николая, огромный, как скала, истинный самодержец Александр Третий, казалось, знал, как управлять Россией. Его сыну эта наука не далась. Характером не вышел.
Ведь только что Николай Александрович подписал знаменитый октябрьский Манифест, даровавший свободы, отменивший цензуру. Но все эти запоздалые уступки были восприняты «общественностью» как проявление трусости и слабохарактерности. Газеты печатали глумливые пасквили.
И за что эти люди ополчились на царствующий дом? Нет-нет, конечно, «хозяин земли Русской» верил, что подлинный, «коренной» народ России любит царя, уважает Отечество и искренне предан православной церкви. Иначе кто же тогда на всяких церемониях, собравшись у храмов, кричит «ура», бросает в воздух шапки и утирает слезы умиления? Их тысячи и тысячи – простых, чистых душой и помыслами российских подданных. Все вокруг уверяли царя, что именно такой народ и населяет страну, а мутит воду кучка ищущих своей выгоды иноверцев или закоренелые злоумышленники.
Кому рассказать о тяготах и мучительных решениях, которые выпали на долю самодержца в этом новом и непонятном двадцатом веке? Многое идет не так, как ему хотелось. Бунты, революции. Но разве он желал этого?
Отовсюду, даже со стороны «лучшего», обеспеченного общества, сыплются упреки в непомерной роскоши, которой окружены Романовы.
Да, фамилия разрослась неимоверно. Но ведь не он тому виной. Уже при дедушке, Александре Втором, пошло бурное умножение императорского семейства. У самого деда было пятеро сыновей. И у брата деда, великого князя Михаила, родилось шестеро. У второго брата – двое, у третьего – четверо. А были еще и дочери! Кроме того, «под руку» богатого российского императора передались несколько немецких кланов, герцогов и курфюрстов, отказавшихся от родовых имений в Германии. Ольденбургские, Макленбург-Стрелицкие, Лейхтенбергские. И все они, в прошлом наследные принцы, теперь стали как бы великими князьями и породнились с Романовыми.
Конечно, всем им нужно было содержание, какая-либо важная должность. Все они состояли президентами или высочайше утвержденными покровителями различных академий, министерств или департаментов, руководили различными обществами: от энтомологического до любителей рысистого бега…
Сам император возглавлял несколько важнейших ведомств, во-первых, конечно, комитет по строительству Великой Сибирской дороги. Неплохо возглавлял. Во всяком случае, дорога росла со скоростью поистине американской. Процветало коневодство, пчеловодство, птицеводство, географическое общество. Но многое остальное…
Лишь один пример. Дядюшка Алексей, брат отца самодержца, генерал-адмирал и еще генерал-адъютант-адмирал, командовал российским флотом, но больше всего интересовался кухней и женщинами. Половину года пропадал в Париже. Но разве можно обидеть сварливого и крикливого родственника? И вот – Цусима!
А расходы… Расходы на царственный дом были огромны.
Сам император, впрочем, вел достаточно скромный образ жизни, завещанный великими тенями прежних самодержцев. Вставал в пять, спал на казарменной железной кровати, под суконным одеялом, был крайне умерен и неприхотлив в еде, прост в общении с народом, особенно с солдатами, непременно христосовался с нижними чинами на Пасху, без скаредности тратился на содержание сирот, вдов, инвалидов, на народные зрелища и праздники. Не имел ничего общего с купцами-скороспелками и промышленниками, которые для забавы поили лошадей шампанским, нанимали целые океанические пароходы, напивались и обжирались до полного неприличия. И они же обвиняют его, будто это он со своим домом «объедает» державу. Он!
Но как внушить им, что двор, эта витрина русского богатства и могущества, должен жить пышно, красиво, чтобы было на кого посмотреть и собственному народу, и Европе, восхититься, прокричать «ура» и прослезиться. Народ русский простодушен, питает слабость к зрелищам и склонен к восторгам.
С расходами ничего не поделаешь. Пять дворцов и многочисленные резиденции… Двор вдовствующей императрицы-матери Марии Федоровны. Многие сотни человек в услужении. Кроме того, пятнадцать дворов ближайших родственников с многочисленной челядью, иногда достигающей трехсот человек. Каждому великому князю, помимо денег на содержание дворцов, надобно выделять двести тысяч рублей на ежегодные нужды. Рента… Каждой из великих княжон при замужестве – миллион. При рождении младенца – миллион. Затраты на свадьбу – опять же около миллиона. «Медовые месяцы» за рубежом, с челядью до ста человек, – тоже миллион. Платья, драгоценности и прочее!..
А обязательные церемонии, многочасовые бдения в церкви, парады, смотры, посещения гвардейских и иных частей? Все это тоже требует немалых трат.
А своя большая семья, пятеро детей, младенец-наследник, надежда дома? Он любит их больше всего на свете, больше, страшно признаться, державы. И, если бы мог, пожертвовал всем ради того, чтобы ни на минуту не расставаться с обожаемой женой и детьми.
Но – нельзя! Он самодержец, помазанник Божий. Опора самой большой в мире и самой богатой страны. И как этого не понимает жалкая кучка террористов, охотящихся теперь за ним, как за дичью? Что за страна Россия? Каждый более-менее образованный человек – с двумя, а то и с тремя ликами. Почище Януса: то борода Пугачева мерещится, то борода преданного Сусанина, то бледная физиономия Каховского – первого в России террориста из богатых дворян и офицеров.
Даже в собственном клане обвиняют его, мягкосердечного императора, в жестокости. За что? За заботу о сохранении единства и устоев династии. Да, он вынужден быть строгим: все-таки глава «семейства», хотя и мать, Мария Федоровна, и – еще новость! – осмелевшая супруга Александра Федоровна, обе они тоже претендуют на управление… ну, не державой, конечно, но им лично. А уж через него – державой. Иногда приходится идти на уступки: он не выносит ссор, напора со стороны близких.
Вот упрекают его, что выдал свою любимую сестру Ольгу за немолодого принца Петра Ольденбургского. Все знали, что принц – чудовище: картежник, гуляка и, что самое ужасное для выходящей замуж женщины, обладает неестественным влечением к особам своего пола. Но он, император, вынужден был уступить настойчивости матери, которая опасалась, что ее дочь, наивная и увлекающаяся, рожденная для искусства (в свои девятнадцать Оля уже была профессиональной художницей-акварелисткой), влюбится, не дай Бог, в какого-нибудь заурядного офицера, не ровню по крови.
Ольга, безропотное богобоязненное существо, не посмела противиться старшему брату и матери. И сам принц Ольденбургский, и его родители, надеявшиеся, что красота и юность принцессы изменят наклонности и образ жизни принца, задарили Ольгу драгоценностями и даже поместьями и дворцами. И что? В первую же ночь после свадьбы принц бросил жену в роскошной постели и отправился в загул со своими молодыми «друзьями». Так прошел и медовый месяц, и другие долгие месяцы… годы…
Оленька, здоровая и полнокровная, стала худеть, болеть, у нее выпали волосы, и ей пришлось носить парик, который однажды на балу слетел с головы. Но что поделаешь? Брак священен. «Супругов» отправили за границу лечиться, послав вместе с ними, для удобства жизни, штат фрейлин, секретарей и слуг в количестве семидесяти человек. Он, Николай, не жалел денег для счастья родных.
Но и там продолжалось то же самое. Хуже того. В Карлсбаде принц Ольденбургский закатывал невиданные кутежи с давним приятелем, английским королем Эдуардом VII. А у Ольги Александровны забродила кровь. Она познакомилась с рыжим английским лейтенантом – моряком Томом Джеймсом, мечтала убежать с ним. Но куда там! За ней неусыпно следили.
Спустя два года, в Павловске, она встретила высокого красивого офицера лейб-гвардии Кирасирского полка Николая Куликовского, самого невзрачного происхождения дворянина. Влюбилась без памяти. Православная, искренне верующая Ольга Александровна сразу же рассказала о своей любви мужу, а затем и брату-самодержцу, попросила развода и разрешения снова выйти замуж.
Опять неровня! Скандал… Пришлось запретить сестре даже думать о разводе. Ну, хотя бы еще лет десять. И сестра покорно согласилась с этой медленной казнью.
Да, Николай иногда умел быть непреклонным. Особенно в собственном доме, который то и дело сотрясали ссоры и перепалки, доходившие до взаимной ненависти. Нашептывали, науськивали, жаловались, доносили. Просто-таки посыпались на голову самодержца морганатические браки. Мужчины императорской крови связывались с недостойными женщинами, разведенками.
Когда дядя, родной брат отца Павел Александрович, командовавший Гвардейским корпусом, долгое время бывший безутешным вдовцом, уехал за рубеж с одной из таких женщин с намерением тайно обвенчаться в какой-нибудь захолустной православной церкви, для предотвращения этого недостойного брака задействовали почти весь штат лучших резидентов. Сыщики и глубоко законспирированные в зарубежье агенты бросили государственные дела, забыли о террористах… И все равно не углядели за влюбленной парой!
Детей дядюшки от первого брака, мальчика и девочку, отдали на воспитание Сергею Александровичу, тому самому, которого через несколько лет взорвет Каляев. Несмотря на то что этот дядюшка, московский генерал-губернатор, отличался теми же наклонностями, что и герцог Ольденбургский.
Император понадеялся на то, что детей воспитает в надлежащем духе жена генерал-губернатора, великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра императрицы, женщина набожная, благотворительница. Увы, много позднее Николай Второй узнает, что мальчик Дима, великий князь Дмитрий Павлович, пойдет по стопам «воспитателя».
Учудил и родной брат самодержца Михаил: тайно, в Вене, обвенчался с разведенной женой некоего капитана Вульферта. Пришлось выслать его в Лондон.
Распадался, распадался дом накануне своего славного трехсотлетия! Лишь он, император, являл собой пример стойкости. Была, правда, и у него некогда любовница: как же без этого! Известная балерина, капризная красавица. Ей поставили особняк в лучшем районе столицы, обеспечили, задарили, чтобы благородно прервать отношения после законного брака с настоящей принцессой из славной земли Гессен-Дармштадт, по крещении ставшей Александрой Федоровной. К несчастью, «голубая кровь» принцессы несла в себе страшную для наследников мужского пола болезнь – гемофилию, но об этом императору не сказали, а он и не задумывался, здорова ли будущая жена. Не наводить же справки через агентов: неприлично.
Соблюдение приличий – вот что было главным для императора. Так родилась трагедия – и его семьи, и всей России. Так предопределилось и появление Распутина.
Но того, что случится с Россией, тогда Николай Второй предвидеть не мог.
После подавления бунта в Севастополе и ареста Шмидта, после разгрома баррикад в Москве преданными семеновцами волнения как будто пошли на убыль. Снова задымили трубы заводов, страна встала на путь ускоренного экономического развития. Правда, пришлось взять новые займы у французских республиканцев, у правительства, куда уже пробрались злорадствующие социалисты, выслушивать на встречах «Марсельезу» с ее призывом сбросить ненавистных тиранов…
Но унижение стоило того. Промышленники зашевелились, а рабочие были довольны немалыми прибавками жалованья и сокращением трудового дня.
Однако первое же заседание только что избранной Государственной думы, нового российского парламента, преподнесло сюрприз: несусветную пустопорожнюю ругань в адрес Романовых и правительства, призывы «скинуть!». Говоруны дорвались до трибуны, их слава стала затмевать славу террористов.
Не оставалось ничего другого, как разогнать Думу. Избрать новую. Впрочем, такую же. Газеты, почувствовав волю, с явным удовольствием печатали вольнодумные речи депутатов. Тиражи выросли мгновенно. Читать газеты стали даже на селе. На сходках.
Промышленность развивалась. А село не переставало бунтовать.
Крестьянство – не шутка. Пять шестых населения. Океан. Правительство растерялось, да и Романовы тоже. Император искал человека, который мог бы навести порядок, на которого можно опереться, коль сам не дюж.
И такой человек нашелся. Один на всю Россию. Бывший ковенский, а потом саратовский губернатор Петр Аркадьевич Столыпин, отличавшийся большим и твердым умом, исключительной смелостью. Во время крестьянских возмущений он выходил прямо к толпе, не однажды смотрел в дуло револьвера и своей решимостью укрощал отчаянных бунтарей. В губернии приказал: «Не стрелять». Погасил пламя без жертв. А жандармского полковника за то, что тот вопреки предупреждениям не шевельнул и пальцем, чтобы предотвратить покушение на воинского начальника Сахарова (генерал был убит наповал), за шиворот выбросил из присутственного здания.
Столыпин отважился заявить, что он не против уничтожения больших имений в Центральной России и Поволжье, так как они не дают никаких доходов, товарного продукта и их хозяева давно ведут паразитический образ жизни, мирясь с низкими урожаями. Крестьянам же обещал землю и деньги на переезд в богатую угодьями Сибирь, на первое время освобождение от налогов. Ему поверили.
Разумеется, Петр Аркадьевич, став министром внутренних дел, а вскоре и премьером (ежели на французский лад), не всегда был мягким, сговорчивым. На юге, в Новороссии, где помещичьи латифундии приносили значительную прибыль, можно сказать, кормили страну, карательные войска, если им оказывали вооруженное сопротивление, расправлялись с бунтовщиками на месте. Там, где анархисты успели раздать крестьянам оружие и подбить их на поджоги и погромы, казаки и пехотные части, оставшиеся верными присяге, не церемонились. И пушки подтягивали. С картечными зарядами.
Вскоре вся Россия оказалась в ежовых рукавицах Петра Аркадьевича. Дела арестованных рассматривали военные суды. При подавлении мятежей было убито и повешено 26 тысяч бунтовщиков. Виселицы называли «столыпинскими галстуками». Еще больше было приговорено к каторге.
Впрочем, революционеры отвечали не менее грозными карами. Одной из первых в качестве отмщения была казнь генерала Мина, командира лейб-гвардии Семеновского полка, подавлявшего восстание в Москве. Миловидная девушка, прогуливаясь по перрону вокзала, выстрелила ему в спину, в упор. Затем убили адмирала Чухнина, который, командуя Черноморским флотом, подавил мятеж Шмидта. Наконец, от пули террориста пал и сам Столыпин, так и не успевший завершить начатые реформы. Его невзлюбили обе императрицы – вдовствующая и настоящая – за то, что на его фоне Николай выглядел тряпичной куклой, ряженым на бесчисленных церемониях.
Но экономический взлет в России теперь уже продолжался и без Столыпина. В обществе одни были потрясены свалившимися на них словно с неба деньгами, а другие все отчетливее осознавали пропасть, которая пролегла между ними и свежеиспеченными богачами. Старые, исконные ценности рушились. Новоявленные «ротшильды» напропалую кутили и осваивали пришедший в Европу из Южной Америки страстный танец танго. Жены превращались в кокоток, кокотки – в жен. Параллельно со страшной эпидемией быстрого обогащения шла эпидемия банкротств. Стреляться стало модно, даже без причин. Распутин хозяйничал в кабинете министров, пользуясь исчезновением своего заклятого врага Столыпина. Прокуроры покупались так же легко, как адвокаты. Суды присяжных оправдывали убийц и бандитов.
Никто толком не понимал, что происходит, и поневоле возникали разговоры: «Для оздоровления России нужна одна хорошая война». Четвертая Дума наконец-то избавилась от засилья левых болтунов и попала в руки болтунов правых, ставленников буржуазии. Те оказались еще более опасными, рассуждали о предстоящей войне как о деле решенном.
В руководстве страной отсутствовало то, что позднее назовут «политической волей». Глава и идеолог конституционных демократов, кадетов, профессор Милюков всюду толковал о походе на Дарданеллы и овладении Константинополем, выходом в Средиземное море. Никто и не предполагал, что оставшаяся без проливов и без столицы (в те годы Константинополя) Турция превратится в пороховую бочку, на которой потом придется сидеть России.
Немногочисленные последователи Столыпина возражали, что надо любой ценой держаться мирного пути и развиваться, наращивать экономическую мощь. Тогда Турция сама собой попадет в подчинение России, привяжется как придаток к ее хозяйству. И проливы будут всегда открыты. Но их не слушали, как не слушали и социал-демократов-большевиков, маленькую, притихшую где-то за границей партию, члены которой говорили о гибельности для царской России новой войны.
Троцкий, образованный и умный, смотрящий далеко вперед, пока еще меньшевик, постоянно споривший с Лениным, в Вене занимался на семинарах у психиатров Фрейда и Адлера, главным образом интересуясь психологией толпы. Он предчувствовал большие движения масс.
Председателем кабинета министров стал человек с гибельной фамилией – Горемыкин. Иван Логгинович был несомненный патриот, но с весьма скудным умом, и не из-за солидного возраста, а из-за природного отсутствия интеллекта и решительности. Кабинет стал подобием Думы: на заседаниях говорили, говорили, говорили, проведение в жизнь принятых решений не проверялось, и о них быстро забывали сами инициаторы.
Военный министр Сухомлинов, замеченный еще Столыпиным и осуществивший ряд важных военных реформ, упивался счастьем с молодой красавицей супругой, отбитой им у своего подчиненного, генерала, командира корпуса. Это было самое важное сражение, выигранное министром. Видимо, пребывая в эйфории от успехов на личном фронте, шестидесятипятилетний Сухомлинов не сомневался и в победном исходе войны с Германией.
Его статья «Мы готовы!» прозвучала как вызов, как провокация. Страна еще только начала крупное военное строительство и перевооружение.
Заводская и сельская Россия – рабочие, инженеры, конструкторы – трудилась вовсю и набирала обороты, готовясь выйти в мировые лидеры. С Каспия шли потоки нефти, которая становилась главным источником энергии. Железные дороги прокладывались с еще большей скоростью. Обновлялись технологии. Россия прорывалась в мощные производители военной техники. Эсминцы типа «Новик», снабженные работающими на нефти паротурбинами, были признаны самыми лучшими и быстрыми в мире, что и подтвердили позже боевые действия. По минному делу флот тоже выходил на первые места. На новых огромных верфях строились современные линкоры, по типу английских дредноутов. Правда, кое-что из точного оборудования, например дальномеры, пока приходилось закупать за рубежом. Половинчатость ощущалась во всем, но то была вдохновляющая половинчатость.
Легких боевых аэропланов создать не удавалось. Но молодой талант (двадцать лет с небольшим!) Игорь Сикорский спроектировал и построил на Русско-балтийском заводе серию четырехмоторных бомбардировщиков, положив начало еще неведомой миру дальней тяжелой авиации. Автомобили «Руссо-Балт» отличались поразительной прочностью и выносливостью, но производственные мощности завода были невелики. Российские паровозы в своих классах (американцы строили гигантские локомотивы) были безусловно лучшими в мире. Это относилось и к подводным лодкам Бубнова, но и их выпускали в крайне ограниченном количестве и со многими импортными комплектующими. Удалось создать великолепную скорострельную полевую артиллерию и минометы, но в тяжелой артиллерии имелось явное отставание от Германии. Коллектив Круппа придумывал невероятные пушки.
Задышало наконец и сельское хозяйство. Сибирь, куда Столыпин успел переселить немало крестьян, давала в избытке и по низким ценам мясо, масло, хлеб. Латифундии на юге тоже отличались почти европейской товарной производительностью. Да и в центральной, черноземной России некоторые помещики сумели перестроить свои хозяйства на новый лад. Возникли сотни сельскохозяйственных школ, опытных и семеноводческих станций. Впервые в России стал дешев сахар. Хозяйственные мужички, выделившиеся из общин, вышли в зажиточные. Они повезли на рынки и сдавали в кооперативы птицу, скот, молоко. Фруктов было столько, что, несмотря на строительство сушильных и консервных фабрик, часть урожая пропадала, отправлялась на корм скоту. Больше, чем прежде, давали продукции образцовые колонии и хутора немецких колонистов.
Но распад общин вызвал и проблемы. Многие семьи впали в нищету и голодали. Старики и дети из деревень просили милостыню. Страна оставалась малолошадной: четверть населения вообще не имела «четырехногого мотора», а еще четверть могла содержать одну малосильную лошаденку. Семьи между тем росли. А так как в России никогда не было системы английского майората, где старший получает в наследство все (система выгодная, но немилосердная, выбрасывающая на улицу миллионы молодых людей), то и без того небольшие участки приходилось делить и делить или продавать за бесценок кулакам и уходить в город, в заводские бараки.
Вместе с распадом общин падала нравственность. Девки распевали непристойные частушки, попасть в хороший публичный дом считалось счастьем. Вчерашние деревенские скромницы шли на улицы, в лапы к «котам» и бандитам. Богатеньких, скрывавшихся за высокими заборами, обзаведшихся уже не «парой гнедых», а «моторами», ненавидели все яростнее.
Пропасть между классами росла.
Лучшие люди России старались сделать все, что могли, многие разочаровывались, ударялись в мечтания о «небе в алмазах» или посвящали себя революции. Но мода на террористов уже прошла. Молодые люди усваивали научные теории переустройства государства: анархические, коммунистические, какие угодно, лишь бы перемены состоялись поскорее, еще при их жизни.
Тогда же Россия вышла на первое место в мире по числу студентов, издаваемых книг, поощрялось школьное строительство. Земская медицина на местах, хотя и примитивного свойства, стала практически бесплатной, либо плата носила чисто символический характер (две копейки визит, четыре копейки больничный день).
Россия перестраивалась и потому нуждалась в мире как никогда. Пятнадцать – двадцать лет отделяло страну от благополучия. Для истории срок плевый. Конечно, при двух условиях: ликвидации большого разрыва между классами и умелом руководстве. Но…
Семья Романовых все более впадала в распри и религиозный мистицизм. Бесконечные молебны и церковные бдения становились громоздким ритуалом. Церковь уже воспринималась народом как диковинный придаток монархии. Хоругви, иконы, флаги, пение, крестные ходы, цветные переливы риз, сверкание митр… Но были и те, кому это нравилось. Отчего не поучаствовать или хотя бы не поглазеть, не покричать при появлении царской четы? Богомольцев и любопытных Романовы по-прежнему принимали за народ. Одумавшийся, успокоившийся народ.
Провозглашались все новые святыни, объявлялись чудодейственными новые мощи, говорили и писали о невероятных исцелениях. Появились тысячи шарлатанов, обещавших все что угодно: приворот любимого, скорое богатство, несокрушимое здоровье до конца дней и даже воскрешение из мертвых.
Вдруг открыли неоцененного прежде Серафима Саровского. От бесконечных празднеств в его честь колотило всю страну. Царская чета возглавила шествия. Чудеса являлись народу то тут, то там. Александра Федоровна ликовала. Николай попал под ее влияние.
Торжество по случаю трехсотлетия дома Романовых превратилось в сплошной молебен.
Дальновидный двоюродный брат Николая, Александр Михайлович, Сандро, как и перед Русско-японской войной, всячески уговаривал императора, чтобы тот остудил горячие головы псевдопатриотов, вовлекавших Россию в войну. Тем более что Германия и сама была не прочь повоевать с Россией, несмотря на родственную близость монарших домов.
Между тем вблизи российских границ уже разгорался балканский костер: братушки-славяне, только что воевавшие против Турции, передрались друг с другом. Болгария тогда почти прорвалась к Константинополю, но ей помешали Сербия и… Россия.
А тут еще со своей канистрой бензина возник Гаврила Принцип…
В Петербурге перед Зимним дворцом, на знаменитой многими событиями площади, собралась полумиллионная толпа, разогретая речами и газетными статьями журналистов, псевдопатриотическая глупость которых чудесно сочеталась с продажностью: многие состоятельные люди, банкиры и промышленники, как российские, так и иностранные, были заинтересованы в европейском пожаре и хорошо платили «бойким перьям».
Наэлектризованная толпа, пав на колени перед императорской четой, появившейся на балконе, молила о начале войны с супостатами. Было в толпе немало и господ, и рабочих. Редкий пример единения. Плакали в умилении и восторге. Пели «Боже, царя храни». Александра Федоровна тоже прослезилась. Николай шмыгал носом. Вот он, настоящий русский народ! О девятом января никто не вспоминал.
Из людей всяких сословий на Дворцовой площади во время моления о войне меньше всего было крестьян. Деревня всегда воспринимала войну как беду. Семьи лишались мужских рук, а ведь изнурительный крестьянский труд был единственной возможностью выбиться в люди или просто прокормиться. Деревня знала, что почти все мужчины пойдут в пехоту, а это опаснее всего. Деревня плакала в предчувствии неизбежного, но еще не знала о тех достижениях человеческого гения, которые сделают так, что смерть станет массовой, многомиллионной, непостижимой по своей заурядности для души и ума… Мир еще не изменился. Но, когда он стремительно изменится, первым на это отзовется крестьянин. И тогда для него станет врагом и офицер, хоть бы тот и умирал вместе с ним на поле боя, и священник, благословляющий стриженые головы, и заезжий агитатор, который, размахивая шляпой, убеждает в необходимости войны, и, конечно, царь, а вместе с ним весь трехсотлетний дом.
После моления на Дворцовой как мог царь сомневаться? И Россия объявила всеобщую мобилизацию. Ее подстегнуло к решительным действиям вступление в войну с Сербией Австро-Венгрии.
Россию спровоцировали, и она охотно поддалась. Идея войны рассматривалась Романовыми, военными кругами и промышленниками как священная. Историческая. На Западе воевать за братьев-славян, на юге – за братьев-армян. Сохранившие феодальные представления о чести и верности долгу, Романовы сошлись в этом с банкирами и заводчиками.
Только государственный человек масштаба Бисмарка или Столыпина мог бы остановить пришедший в движение механизм. Не нашлось такого человека ни в одной из стран Европы. Все хотели воевать, но никто не мог представить, что технические и научные достижения, которыми уже отметился молодой двадцатый век, в совокупности преподнесут человечеству такую войну, какой до сих пор оно не видело даже в самых своих страшных снах.
Глава двадцать четвертая
Надзиратель бросил в окошко кипу газет. Здесь были «Новое время», «Русские ведомости», «Московские ведомости», «Русский инвалид»… Сольский торопливо забрал их, отнес в свой угол. Но тут же подскочил, словно кровать ударила его электрическим током:
– Братцы! Война! Европа в войне!
– А Россия? – вскричали сокамерники.
Махно, нахмурив брови, спросил:
– Шо, опять японцы?
Он уже довольно сносно говорил по-русски, хотя и не мог одолеть акцент.
– При чем здесь японцы? С Германией война! С Германией! Ур-ра!
Махно только пожал плечами. Чему тут радоваться? Других братьев покалечат, как покалечили Омельяна, а то и поубивают. Нет, с ума сошел Сольский. Или он тоже хочет идти сражаться с немцами? Не очень похоже на него.
– Вы послушайте, послушайте! – Зяма стал громко зачитывать какую-то крупным шрифтом набранную статью: – «Верная своим союзническим обязательствам, будучи надежным и по-отечески преданным и заботливым защитником братских славянских народов, Россия не может позволить себе безучастно взирать на то, как германские коршуны будут терзать невинные жертвы и подчинять себе беззащитные страны Европы…» Как пишут, дураки! Как пишут!
– Нет, позвольте! – возмутился Шомпер, все еще не веря своим ушам. – Газеты общие! Дайте хоть одну!
Сольский неохотно отдал Исаку Матвеевичу «Русские ведомости», и тот прямо посреди камеры впился в газетные строки.
– Да! – сказал он, тряся нечесаными прядями. – Боже мой! Война!
…Теперь газет в пятой камере ожидали с нетерпением, узнавая все новые и новые подробности о разгорающейся войне. Анархисты с упоением встречали каждое сообщение о поражении России и огорчались, если случались успехи, такие как наступление на австро-венгерском участке фронта или взятие считавшегося неприступным Перемышля.
Махно старался понять великие замыслы товарищей-революционеров и поначалу, пока его не убедили, хмурился. Своей крестьянской душой он переживал за односельчан, за гуляйпольских рабочих, которые, по сути, оставались крестьянами, а теперь пошли в солдаты. Да и за армию было обидно.
Так летели день за днем – в обсуждении последних известий, рассматривании карты, вырванной из какой-то книги, в мечтаниях и планах. Жизнь как бы понеслась вскачь.
Постепенно победные реляции стали вытесняться новостями о неудачах. Пришли газеты с сообщением о неудачах на Северном фронте в Курляндии, об отступлении русских войск к Риге и Двинску, о создании «непобедимой дивизии латышских стрелков». Успехи на Кавказском фронте, против турок, освобождение населенных многострадальными армянами земель казались анархистам мелочью на общем фоне.
– Тэк-с! Отступают!.. И тут тоже!.. Эти латышские стрелки… еще неизвестно, куда они повернут штыки! – Шомпер потирал руки от возбуждения. – Отлично! Следует ждать больших перемен. Войны всегда порождали крупные социальные катаклизмы. Даже успешные войны… Крымская вызвала освобождение крестьян и целый ряд реформ. Русско-японская чуть было не взорвала Россию. А теперь эта, мировая, русско-германо-турецкая. Она окажется особенной! Поражение России неизбежно, а между тем десять миллионов крестьян получили оружие и навыки войны. Что это значит в стране, где большинство жаждет крутых перемен, вы понимаете?.. – Шомпер оглядел сокамерников с таким видом, будто он лично развязал эту благодетельную войну.
– Чему вы радуетесь? – спросил Трунов. – За поражением следуют бедствия, а не перемены к лучшему.
– И это говорите вы, социал-демократ?
– Я, простите, плехановец, оборонец!
– Почему же в таком случае ваш Плеханов в Швейцарии, а вы – в Бутырке? – спросил не потерявший язвительности, но изрядно облысевший Сольский. – Почему вы, патриоты, не в Петрограде? Не в Думе?
– Идиотизм царского правительства, – пожал плечами Трунов. – Но как бы этот идиотизм не перерос во всеобщий терроризм!
– Бросьте! – воскликнул Шомпер. – Революция будет прекрасна… Революция цветов и черных полотнищ анархизма!..
– Или красных ленинских знамен? – с иронией отозвался Сольский.
– Никогда! Ибо идея новой диктатуры, которую несет Ленин, будет отвергнута свободолюбивым народом России!
Аршинов попытался примирить сокамерников:
– Какая б она ни была, революция, но она освободит нас, и это уже прекрасно!
Принимая участие в беседе, Сольский одновременно бегло просматривал газеты. В «Русском инвалиде» на первой странице был помещен рисунок, изображающий бравого казака с четырьмя «георгиями», а под ним надпись крупными буквами: «Егор Ксенофонтов, младший брат Кузьмы Крючкова». И дальше: «Юго-Западный фронт развивает наступление… Ура русскому оружию!»
– Слушайте, Шомпер! Почему вы всегда видите только то, что вам хочется видеть? – возмущенно спросил он, оторвав взгляд от газеты. – Вот же: надавали тумаков австриякам. И германцам досталось!..
– И что в этом хорошего, Зяма?! Это же удар по нашей революции!
– Ага! – восторжествовал Трунов. – Анархия, кажется, в ближайший вторник не состоится!.. Может быть, в среду?
Шомпер, как водится, напал на Трунова. Их разнимал тоже, как водится, Аршинов:
– Товарищи! Товарищи! Не надо превращать идейные разногласия в штыковую атаку! – Он поднял с пола одну из газет, «Московские ведомости», стал рассматривать первую полосу. – «Родина-мать ждет тебя с победой, солдат!» Вот уже и про мать вспомнили. Видать, действительно все неважно на фронте. – Он обратился к Махно: – Скажите, Нестор Иванович, а как вы понимаете Родину-мать?
– Как родину-мачеху, – ответил Махно. – Шо хорошего видит дите от мачехи? Так и крестьянству от победы ни холодно, ни жарко. Как было нищим, так нищим и останется.
– Вот! Именно крестьянство! – подхватил Шомпер. – А оно, между прочим, бессознательный носитель анархической идеи!
– Насчет «бессознательного» – тут вы, Исак Матвеевич, трошкы перегнулы, – усмехнулся Нестор.
Спор прервал надзиратель. Он вошел в камеру с ведром воды и шваброй:
– Большая приборка, господа!
От сквозняка летали по полу газеты, забивались под кровати…
…Весной Нестора вновь отвели в медчасть. На кушетке его прослушивали врачи. Двое. Худой, со стеклышками на носу, и полный, с бравыми офицерскими усами.
– Дышите!.. Не дышите!.. Сядьте… Глубокий вдох… Выдох…
Ребра Нестора, выдающие рахитичное сложение, со следами переломов, ходили ходуном. На руках и ногах – следы от железных обручей.
– В детстве чем болели? – спросил первый врач.
– Детством, – ответил Махно.
– Хм… Остроумно… Вот видите, Иван Корнеевич, ключичную область? Выпуклость эту! Типичные следы английской болезни!..
– Да, да, – согласился второй врач. – Рахитис вульгарис… Я только не понимаю, почему ее назвали английской.
– Это шо ще за английская хвороба? – в свою очередь спросил Нестор. – Я в Англии сроду не был.
– Это болезнь английских детей из рабочих кварталов. Следствие недоедания и плохих условий жизни… Однако, заметьте, англичане не бунтуют, а работают. Дисциплинированная нация!
– Мы – други, – буркнул Махно.
– Вот именно. Мы мечтатели, – резким, скрипучим голосом профессионала, которому до чертиков надоело возиться с болезнями, заметил врач в пенсне. – Однако помолчите…
Он снова, приставив к груди Нестора деревянную трубочку, прослушивал его дыхание. Удивленно посмотрел на коллегу:
– Никаких следов былой крепитации. Как будто и не было туберкулеза. Вот она, выносливость наших аборигенов! Просто удивительно!.. В анамнезе черт знает что понаписано, а я ничего не нахожу. Хоть сейчас в пластуны!
– А с чого это така проверка? – насторожился Махно.
– Общая, дорогуля! Общая… для молодых арестантов. На случай, если Родина призовет вас в добровольцы. «Батальоны смерти», слышали про такие? Французы показали пример! Но первые – немцы. Тодтбатальонен. Иначе еще: штурмтруппен.
– Французы, немцы… У ных свои болячки, свои смерти, – проворчал Махно. – А мы прости арестанты… каторжники…
– Кто знает, что будет завтра, – сказал худой врач. – А насчет пластунов это я как бы… иносказательно. В том смысле, что по здоровью вы вполне годитесь.
– Значить, отпускаете? Могу вернуться в свою камеру? – с надеждой спросил Нестор.
– Не торопитесь. Мы еще вас понаблюдаем. Убедимся, что вы полностью выздоровели. – И, обернувшись к коллеге, худой врач повторил: – Все же удивительно, Иван Корнеевич! Я этот случай обязательно опубликую в «Медицинише вохеншрифте» в Санкт-Петер… ну, в Петрограде. У доктора Рудольфа Ванаха. Чтоб на всю Европу!
– Какие еще Европы, бог с вами, Карл Иванович! – Полный, топорща усы, замахал своей похожей на детскую дудочку слуховой трубкой. – Вся Европа воюет. Кого сейчас могут заинтересовать случаи выздоровления от банального туберкулеза? Гибнут миллионы людей! Нас надо лечить от сумасшествия! Вот проблема-с!
Высокий нахмурился, пенсне слетело в его левую ладонь.
– Однако вы революционер, Иван Корнеевич!
– Возможно. А кто из думающих людей сейчас не революционер?
Нестор с интересом слушал. Да, что-то происходило в России. Газеты, которые им приносили, о чем-то умалчивали. Если уж даже врачи, не опасаясь больного, так разговаривают!..
В камере Шомпер беспокойно ходил от окна к двери и обратно.
– Зачем им потребовался Махно? – спрашивал он.
– Что, Исак Матвеевич, боитесь, как бы не прервался ваш эксперимент по превращению неграмотного моряка Эдмона Дантеса в анархического графа Монте-Кристо? – язвительно спросил Зяма Сольский.
– Перестаньте ерничать! – рассердился Шомпер. – Это не эксперимент, это школа! Он на лету схватывает наши теоретические истины! Благодатнейший материал!
Сольский взял с тумбочки Махно одну из книг. Порядком зачитанную.
– И вот что любопытно, господин аббат Фариа, – сказал он Сольскому. – Я заметил: наш воспитанник сменил множество книг, а эту читает по вечерам постоянно. – Он стал бегло ее пролистывать. – «Вадим». Юношеское сочинение Лермонтова. Помните? Главный герой – бунтарь, пугачевец, хоть и благородного происхождения. Маленький, горбатый человечек, но вождь восставших. Демоническая личность… Посмотрите, на что Махно обратил внимание!
– Перестаньте, Зяма! Вы вторгаетесь в приватную область! – рассердился уже и Аршинов.
– Ну что вы, Петр Андреевич! Это же, извините, наш общий ученик, и мы должны знать ход его мыслей… Вот… карандашиком подчеркнуто: «…они боялись его голоса и взгляда, они уважали в нем какой-то величайший порок, а не безграничное несчастие, демона, но не человека…» Каково, а?
Высокопарно откликнулся Трунов:
– Юношеский романтизм! Слабая проза!
– Не скажите, – возразил Зяма. – А вот еще! Извольте! Совсем не романтизм! «…Этот взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться…» И дальше: «…Вадим имел несчастную душу, над которой… единая мысль могла приобрести неограниченную власть. Он должен был бы родиться всемогущим или вовсе не родиться…» Товарищи, в душе нашего Нестора тоже творится нечто, чего мы не знаем. Он рвется ввысь, как и этот Вадим, но впереди – годы тюрьмы! Не делаем ли мы несчастным этого человека?
– Простите! – резанул воздух ладонью Шомпер. – Но первое же крупное поражение на фронте, а оно не за горами – и никакой тюрьмы. Это говорю вам я, Исак Шомпер…
– По кличке Спиноза, – закончил Трунов. – Новый пророк!
– И горжусь этой кличкой! – вскинул голову Шомпер. – А пророчество мое сбудется. К нашему общему удовольствию!
К осени Нестора отпустили из тюремной больницы, и он в сопровождении надзирателя вновь встал на пороге пятой камеры. Встретили его радостно, шумно.
Надзиратель Михалыч, переждав шум, оглядел всех и таинственным шепотом объявил:
– Господа, я сильно извиняюсь, но сегодня обеду с трактиру не будет… А баланду счас привезут.
– Да черт с ним, с обедом! – сказал Аршинов. – Газет почему третий день нету?
– Не выходят! – с каким-то виноватым видом ответил Михалыч и выскользнул из камеры.
Заключенные переглянулись. Шомпер подпрыгнул:
– Что-то случилось, товарищи! Что-то произошло!
Они стали прислушиваться. Из коридора доносились поспешные шаги, громкие выкрики, совсем не похожие на тюремные команды и указания…
– Стучите соседям, Петр Андреевич! – попросил Сольский. – Может, у них какие-то вести?
Аршинов, взяв кружку, отстучал ею в кирпичную стену вопрос. И вскоре раздались слабые ответные удары. Тюремная «азбука Морзе».
– Они тоже ничего не знают…
Нестор не участвовал в этой суете. Уставив глаза в потолок, он беззвучно шевелил губами, словно читал молитву…
Вечером они лежали на койках, не спорили, не читали, лишь переглядывались и чего-то ждали. Замигала под потолком лампочка.
Сольский достал свои часы-луковицу:
– Не вовремя… Рано!
– Определенно что-то случилось, – согласился Шомпер.
Махно по-прежнему смотрел в потолок. Продолжал шевелить губами.
Лампочка погасла. В камере наступила тишина.
– Я не могу больше ждать! Не могу! – закричал Шомпер. Он стал стучать в дверь: – Михалыч! Михалыч!
Но тюрьма как будто вымерла. Лишь откуда-то глухо доносилось пение. И хотя оно было едва слышным, угадывались отдельные слова и мотив, похожий на «Интернационал»…
– Большевистская камера поет. Черт, и свечи кончились… Я с ума сойду!
– Успокойтесь, Изя, – сказал Аршинов. – Лежите, думайте!
– Я устал думать! Мне надоело думать! Нестор, а вы почему молчите? У вас здоровый крестьянский ум. Скажите же что-нибудь!
Ответом было молчание. Только «Интернационал» продолжали распевать вдалеке.
– Заметьте, их никто не обрывает! – встревоженно промолвил Сольский. – Всенощная… Псалом о сотворении мира по Карлу Марксу…
– А я, товарищи, стихи сочинил, – вдруг тихо и словно бы удивляясь себе, сказал Нестор. Видимо, ожидание чего-то необычного побудило его на это признание.
– Прочитайте! – попросил Аршинов с любопытством.
Нестор долго собирался с духом. Откашлялся, решаясь, и громко начал:
– Восстанемте, братья, и с нами народ, Под знаменем черным рванемся вперед. И смело под пулями ринемся в бой: За веру в коммуну как верный наш строй! Разрушим все троны и власть капитала, Сорвем все порфиры златого металла! Не станем мы чтить их, кровавой борьбой Ответим тиранам за подлый их строй! Мы долго страдали под гнетом цепей, В петле и по тюрьмам, в руках палачей: Нам время подняться, сплотиться в ряды Под черное знамя великой борьбы!..Ну а дальше я еще не все продумал, – смущенно закончил Махно. – Шо-то про солнце, шо светит над всей анархической землей, про счастье для всех, а не для кучки богатеев…
– Прекрасно! Не знаю, как там с точки зрения словесности, но по мысли… Что ж вы раньше молчали, Нестор? – пришел в восторг Шомпер.
– Вполне… – хмыкнул Зяма. – Вот только порфиры, они, знаете ли, не из металла. Это такие багряные одежды монархов.
– Перестаньте, Сольский! – возмутился Шомпер. – Цените народный порыв к революционному творчеству!
– Хорошо, Нестор! Хорошо! – одобрительно пробасил Аршинов.
А в глубине тюремного замка «Интернационал» сменился «Варшавянкой»…
– Я не усну сегодня, – прошептал Шомпер. – Это необыкновенная ночь. Я чувствую: это ночь перед рождеством новой светлой эры!..
…«Бра-атский союз и свобо-ода – вот наш девиз боевой…» – звучало неизвестно где, на каком-то из этажей…
В камере раздались всхлипывания. Аршинов зажег спичку.
Шомпер рыдал, размазывая по щекам слезы.
– Я счастлив, я счастлив, – повторял он.
Вскочили они ни свет ни заря. В коридоре были слышны громкие возбужденные выкрики, топот множества ног, лязг открываемых запоров.
Ждали молча, стараясь скрыть волнение… Михалыч со связкой ключей куда-то исчез, и все же дверь камеры открылась, и в нее ввалилась весьма живописная группа.
Первым вошел взъерошенный поручик в наброшенной на плечи шинели, с большим красным бантом над клапаном френча, за ним – гимназист в сбитом набок синем картузе с серебряными веточками на околыше, тоже с красным бантом. И еще в камеру протиснулись и стали у двери два господина в котелках, мастеровой человек да трое солдат с винтовками, к штыкам которых были привязаны красные банты.
– Граждане новой России! – провозгласил поручик. – Отныне вы не политические заключенные, не бесправные жертвы царизма. Царь свергнут! Комиссия по всеобщей и полной амнистии освобождает вас без всяких условий!..
– Ур-ра! – закричал гимназист. Ошеломленные арестанты нестройно и без воодушевления поддержали его. Все было слишком неожиданно и походило на не до конца отрепетированный спектакль.
Гимназист, чувствуя, что ожидаемый пафос в этой камере отсутствует, громко и с завыванием стал перевирать Пушкина:
– Оковы тяжкие падут, тюрьмы… э-э… все рухнут! И свобода вас встретит с бодростью у входа, а братья меч вам отдадут!..
Он поочередно пожимал руки арестантам. С иными обнимался.
– На свободу, граждане! – призывал поручик. – В светлое будущее!
Потом они шли по коридору, неся связки книг и некоторые свои пожитки. Самая большая стопка книг была у Нестора.
Повсюду в длинном коридоре двери камер были открыты, группа «освободителей» отпирала еще одну. Надзиратель трясущимися руками возился с замком. Рядом с ним наготове стоял тюремный кузнец с тяжелым молотом в руках.
– Ваш благородь, – вполголоса сказал надзиратель поручику, – только предупреждаю: в энтой камере что ни на есть самые отпетые уголовники и всякие фармазоны. Их что, тоже в светлое будущее?
– Во-первых, я не благородие… Нет больше благородий, а я – гражданин поручик, – ответил офицер с бантом. – А во-вторых, выпускай всех. Они тоже жертвы царизма…
– Жертвы неравенства и эксплуатации! – выкрикнул гимназист в открывающуюся дверь камеры. – Пожалуйте на свободу, граждане пролетарии! Ур-ра!..
Первым из камеры появился всклокоченный, небритый, весь покрытый татуировками блатной тип в дырявой тельняшке, следом, озираясь, потянулись остальные, не менее колоритные…
– Ваш контингент! Радуйтесь! – сказал Трунов Шомперу. – Волшебное превращение домушника в домашнего пуделя.
– Не кощунствуйте! – закричал Шомпер. – Ренегат! – И он толкнул своего антагониста связкой книг. – Насмешник! Вам бы лучше оставаться в камере!
– Нет уж, лучше вам! – ответил Трунов и тоже толкнул сокамерника своей связкой. Книги Шомпера рассыпались, и тот, негодуя, схватил идейного противника за грудки:
– Вы… вы… В такую светлую минуту, когда Россия находится…
– …В стадии волшебного превращения в царство свободы… – весело продолжил фразу Трунов.
– Да! Вот именно! И не надо ерничать!
Шомпер повалил Трунова на пол и сам упал вместе с ним. Они катались по полу. Пытались встать.
Проходящие мимо уголовники скалили зубы:
– Зырь, политики книжки не поделили.
– Не книжки. Эти… лозунги. У них лозунги. Я знаю. «Соединяйтесь» и еще чего-то…
Полуголый, расписанный татуировками уголовник крепкими руками, как два мешка, поднял с пола Трунова и Шомпера.
– Айда с нами, политики! – со смехом предложил он. – У нас самый лучший лозунг: «Братва, жратва, гульба!»
Трунов связывал рассыпавшиеся книги.
– Я сам, я сам, – бормотал Шомпер.
Махно мрачно смотрел на происходящее: вот так, в полукомическом виде предстало перед ним освобождение, о котором он столько лет мечтал.
В конце коридора их остановили две барышни в белых косынках с красными крестами:
– Граждане! Граждане! Ну не в таком же виде на улицу! Пройдите вон в ту камеру. Там мы собрали кое-какую одежду!..
Они исчезли за железной дверью. И минут через десять вышли, все в одинаковых серых солдатских шинелях без погон. Но Трунов был в папахе с вырванной кокардой, а Нестор, Сольский, Аршинов и Шомпер – в котелках и шляпах. Из-под шинелей выглядывали полосатые брюки каторжников, за плечами у каждого были солдатские котомки, в которые они уложили книги. В руках по бумажной ярко-красной розе. Подношение демократии. Символ!
Несколько уже переодетых бутырцев оглядывали друг друга, о чем то спорили, смеялись. Высокий сутуловатый заключенный с острой, клинышком, бородкой осмотрелся по сторонам и остановил свой взгляд на Несторе.
– Прошу прощения, брат, они одели всех нас как для цирка, – обратился он к Махно. У незнакомца был низкий грудной голос и неистребимый польский акцент. – Не согласитесь ли поменяться головными уборами? Под вашу шинель вам больше пойдет моя солдатская шапка, чем шляпа..
Нестор поднял на незнакомца глаза. Ему не понравилась эта мягко, иронично высказанная просьба. У этого человека, при интеллигентном обращении и панских манерах, был жесткий и пронзительный взгляд, очень неудобный даже для Нестора, который знал силу своего собственного взгляда и всячески и постоянно воспитывал ее в себе.
– Думаете, моя шляпа вас украсит? – насмешливо спросил Махно.
– Во всяком случае, она гармонирует с пальто.
И Нестор уступил.
– Ну шо ж… носите на здоровье. – Нестор отдал шляпу. Тот в свою очередь надел на Нестора свою шапку. Они пожали друг другу руки, улыбнулись и разошлись.
– Господа! – обратился к бывшим своим сокамерникам Шомпер.
– Ну зачем же так высокопарно: «господа»? – возразил Трунов. – Братва! Нам подсказали вполне, знаете ли, подходящий лозунг: «Братва, жратва, гульба!» Соответствует моменту! «Господа братва!»
– Перестаньте фиглярничать! В такую светлую минуту!.. – устало сказал Исак Матвеевич, нюхая искусственную розу. Вступать в новую перепалку у него уже не было сил.
Глава двадцать пятая
У ворот Бутырки их встречала толпа. Господа в котелках, дамы в шляпках с вуалетками. С красными бантами на груди. С живыми букетами, несколько привядшими на морозце.
Какой-то господин, стоя в автомобиле, эффектно распахнув пальто (тоже с красным бантом на френче), произнес перед освобожденными из тюрьмы и просто зеваками пылкую речь:
– Граждане! Братья! Все, кто был невинной жертвой царизма! Теперь – к вольному, вдохновенному труду! Кто крепок – на защиту свободного Отечества. Родина нуждается в вас! Запись добровольцев – в здании Думы! Глотнув свободы, вы должны поддержать завоевания демократии, освободившей вас!..
– Ур-ра! – прокричал все тот же студент в синем картузе.
Нестор еще дважды сталкивался в толпе с высоким поляком, они улыбались друг другу, и поляк в знак приветствия подносил пальцы к полям выменянной у Нестора шляпы. Но глаза его оставались все такими же пронзительными и холодными.
Откуда было знать Нестору этого каторжника? Ничего не говорили о нем и наставники-анархисты. Он был человеком не их политического круга, они ничего о нем не знали. А между тем поляк уже имел известность в России и слыл в польской социал-демократической организации разоблачителем и ликвидатором предателей и провокаторов. Ещё задолго до Бутырки, во время северной ссылки, он многие месяцы и даже годы, стоя перед зеркалом, вырабатывал пронзительность и сверхчеловеческую силу взгляда.
Эти двое вскоре забудут о мимолетной встрече, но судьбы их не однажды пересекутся. Имя этого поляка было… Феликс Дзержинский.
Нестор толкался в толпе, оглядывался по сторонам. Только теперь он начинал понимать, насколько необычный, невиданный мир окружал его.
Дамы, забравшись в автомобиль, стали бросать в толпу цветы.
– Успеть бы еще к Таганке! – обеспокоенно сказал стоящий в машине оратор и потянул цепочку часов, выглядывавшую из кармашка френча. В руке его, однако, оказалась не золотая луковица Бурэ, а лишь обрывок цепочки. Он ухватил пальцами нагрудный карман под бантом.
– Вот дьяволы! Ни часов, ни портмоне! И когда успели?
Шофер, а точнее, сидевший за рулем господин, в котором угадывался офицер, мрачно изрек:
– Небольшая жертва на алтарь демократии.
Машина тронулась, расчищая себе путь. Невозмутимый шофер в кожаном давил на клаксон.
– Пойдемте, Нестор! – позвал Аршинов.
– Мне на Брянский вокзал, а оттудова додому…
– Как, разве вы не познакомитесь с московскими анархистами? С соратниками? – спросил Шомпер и взглянул на Сольского: – У вас, Зяма, кажется, большая квартира? Может, возьмете Нестора к себе?..
Договорившись с товарищами о скорой встрече, Сольский и Махно пошли по Долгоруковской улице. Шум, крики. Солдаты и студенты тащили упирающегося городового. Лицо его было в крови. Ножны стучали по брусчатке. Саму «селедку» нес студент, он воинственно держал ее над головой, явно побаиваясь этой тяжелой штуки.
Вышло солнце, засверкали маковки на храмах Скорбященского женского монастыря.
– Ну и как вам все это? – спросил Сольский.
– Не знаю… Москва. Я на нее через решетку глядел. Господ много… Мне додому поскорише надо!
– Успеете. Осмотритесь, послушайте… – Сольский вытер вспотевшее лицо. – У вас глаза не болят? – спросил он.
– Болят.
– Это от обилия света. С непривычки. Зайдем?
Они зашли в аптеку под вывеской «Иосиф Мильх. Дипломированный оптик. Очки, пенсне, искусственные глаза».
Человек в белом халате почтительно склонился перед ними. Под стеклом прилавка были разложены оптические принадлежности, включая и немигающие искусственные глаза.
– Гражданин, мы только что из Бутырской тюрьмы, – объяснил Зяма не без гордости. – Глаза в темноте несколько поослабли… яркого света не выносим!
– Понимаю-с… Вам лучше с затемненными стеклами. Извольте подобрать! – Провизор выложил на прилавок несколько пар темных очков.
Зяма извлек из кармана деньги.
– Что вы! – возмутился провизор. – Я не беру денег с людей, пострадавших от царизма. Как можно!
Махно примерил очки перед большим зеркалом. Покачал головой, удивленно сказал:
– Хмм… Я себя с трудом узнав. Считай, девять годов самого себя почти шо и не видел.
Он снимал и вновь надевал очки. Вглядывался в свое лицо. Привыкал к нему.
Сольский посмотрел на Махно. Вспомнил подчеркнутую им цитату из лермонтовского «Вадима»: «Этот взор был остановившаяся молния, и человек, подверженный его таинственному влиянию, должен был содрогнуться…»
Нестор изучал свое отражение. Морщил лоб, сжимал губы…
На московских улицах было полно народа. Простые люди по холодному времени, хоть день и выдался теплый, были одеты кто во что горазд, в основном бедно – сказывалась война. Пальтишки, зипунишки, армяки. Много попадалось солдат, расхристанных, со сбитыми набок повытертыми папахами, растерянных, с изумлением глядящих на офицеров с красными бантами или ленточками. Мелькали в толпе курсистки, гимназистки. На их лицах светился восторг.
Ярмарка, а не город!
Зяма Сольский и Нестор пробивались сквозь толпу. Свернули в тихий переулок с высокими нарядными домами.
– Як тут люди живут? – покачал головой Нестор. – Муравейник!..
– Привыкают… Человек – такая скотина, ко всему привыкает.
Зяма остановился у массивного шестиэтажного дома в духе неоготики, парадный подъезд которого сторожил каменный лев.
– Ну вот и пришли. – Сольский похлопал каменного льва по загривку: – Здравствуй, Мозамбик!
– Вы шо ж, тут живете? – удивился Нестор.
– Ну да. Во-он мои окна, – указал Сольский куда-то ввысь.
– Какие?
– Ну, все… все на пятом этаже. Это не моя, папочкина квартира.
– Раз, два… восемь окон, – пересчитал Нестор. – Буржуйска квартира. Не для нашего брата.
– Анархическая революция скоро всех уравняет.
– Ну, вы идить, а я тут пидожду… на воздухи! – вдруг почти по-украински, немного съежившись, произнес Махно.
– Да брось ты, Нестор! Уж чего-чего, а робости я в тебе не замечал! – И, подхватив Махно под руку, Зяма потянул его по ступенькам к входу. Швейцар поздоровался неуверенно, не вполне узнав Зяму. Дальше пошли по широкой нарядной лестнице, застланной ковром, с ажурными литыми чугунными перилами. Гулко звучали их голоса.
– То правду говорили, шо ваш папанька – банкир? И шо ж, пожалел грошей, шоб сына из Бутырки выкупить? – Махно перешел с Зямой на «вы». Дом подавлял его.
– А я б не принял его помощи. О чем я его заранее предупредил, – гордо заявил Сольский.
– А на обеды из трактира гроши у папаньки брали! Там, в тюрьме.
– Ну, это другое дело…
– От и я тоже до банкирских харчей прилепился, – укорил себя Нестор. – Паскудство это!
Они поднялись на нужную площадку, остановились перед богатой дубовой дверью с бронзовой, начищенной до солнечного блеска ручкой и с такой же блестящей бронзовой табличкой с надписью красивой славянской вязью «Евсей Натанович Сольский».
– Ты подожди тут минутку, – попросил Зяма Нестора, вращая механический звонок.
Дверь открылась, и он вошел в переднюю. До Нестора донеслись радостные восклицания, плач, крики ликования.
…Когда Зяма, облепленный племянниками, вышел на площадку, на ней никого не было.
– Нестор! Нестор! – прокричал Сольский вниз, в гулкую пустоту.
В ответ – тишина.
Переулок тоже был пуст.
А Махно вновь проталкивался сквозь толпы людей, высыпавших на московские площади. Студенты. Рабочие. Солдаты. Они сбивались в кучки по трое, по пятеро. И среди них обязательно оказывался один, который поднимался на какое-нибудь возвышение и начинал доказывать свою правду.
Махно вслушивался в обрывки речей, всматривался в эту неизвестную ему, кипящую страстями Москву. Ну и город!
На каком-то перекрестке он в нерешительности остановился. Напротив, через дорогу, собирался очередной митинг. Тощенький солдатик, взобравшись на оконный отлив и держась за водосточную трубу, выкрикивал:
– Братцы! Земляки! Народ московский! У нас в Питере всех ахвицеров отменили! Полная им ревизия и отрешение… как и царю!..
Разномастная публика, растекшаяся по площади, стала подтягиваться к солдатику.
– Как же это можно – без офицеров?! – жеманно возмутилась толстая гимназистка с красным бантом.
– Теперича, граждане, никаких там «благородиев» и «превосходительств», а только «граждане» – как все! И денщики отменяются! Дезентиров тоже больше нет!
– Это как же? Почему? – ахнула толпа.
– А так: не желаешь служить – не надо! – вопил солдатик. – Никакой буржуазной смертной казни! Живи как хочешь! В полное свое удовлетворение!
– Ну все! Пропала Россия! – Какой-то гражданин в каракулевом «пирожке» выбирался из толпы. – Заболтают, порушат… Боже, а как мы все ее ждали, эту самую демократию!
– Ждать надо тещу в гости, – мрачно бросил вслед «пирожку» фельдфебель с пустым рукавом, заткнутым за пояс.
– Простите? – обернулся «пирожок».
– Я говорю, вы все ждали демократию – и раскачали дерево! Вот оно вам счас и засветит в глаз… спелой грушей.
– Ты, петроградский! – закричал Махно выступающему. – Насчет земли какие у вас там слухи? С панами как быть?
Но солдатик не слышал Нестора.
– И полиции полная отмена! – кричал он в толпу. – Теперь будет «народная милиция»! Добровольная! И без всяких там арестов, а словесное разъяснение! Потому как свободный гражданин, он поймет, ежели что своровал или сфулиганил…
– А как с землей? – настойчиво добивался ответа Нестор.
– Да не слушай его, браток! – сказал фельдфебель, уводя Нестора. – Казарменный оратель! Чистая сорока! Наслушался где-то слов и теперь трещит как попало…
– А как с землей? – спросил Махно у фельдфебеля и продолжил настойчиво добиваться ответа. – Может, вы шо слыхали? Насчет земли-то какой указ?
– Да кто его знает… Землю, конечно, надо по справедливости… Только если с фронту все дезертируют, то кому земля достанется? Германцам! Вся! И панская, и хрестьянская!.. Ой, нет больше сил слушать все это! – Фельдфебель с досадой махнул единственной рукой. – Прощевай, земеля!
Нестор, все еще в затемненных очках, продолжал бродить по многолюдным улицам.
– Тпр-ру-у! Стой! – Близ Нестора остановилась пролетка. Пьяненький господин, должно быть купец, в шубе нараспашку, соскочил с подножки.
– Солдатик! – обратился он к Нестору и, обхватив его, троекратно расцеловал. – Спасибо тебе, защитник! За Рассею нашу глазоньки потерял! Господь тебе в поводыри и в утешители… Возьми! На поддержание!
В ладони Нестора оказалась смятая «катенька», а купчина, довольный собой, укатил на своей пролетке.
– Разжился на солдатском сукне, а теперь куражится! – Около Махно возникла какая-то потертая личность в пенсне. – Дозвольте, гражданин, я окажу вам содействие… ассигнация крупная, неудобная. Разменяю… тут рядом.
Махно на мгновение приподнял очки, и личность в пенсне встретилась с исполненным решимости стальным взглядом серых глаз.
– Я сейчас тебя самого разменяю, – процедил сквозь зубы Махно.
– Понял, понял! Обознался! Прощению просим!.. – Хлыщ перебежал через дорогу и растворился в митингующей толпе.
Странный город – революционная Москва. Митинги, разговоры, споры. И над всем этим – колокольный звон. Мерные и редкие удары. То ли благовест к богослужению, то ли печаль по кому-то усопшему. Церквей – что тюльпанов в новороссийской весенней степи.
В скверике Махно прибился к довольно большой толпе, окружившей человека, взобравшегося на замолкший до тепла фонтан. Кудлатый, бородатый, захлебывающийся словами оратор положил одну руку на грудь мраморной нимфы, а другой махал в воздухе, подкрепляя свои мысли замысловатыми движениями. Махно узнал в ораторе Исака Шомпера. Когда успел?
– Граждане ныне вольной России! Не дайте обмануть себя ложными посулами свободы, равенства и братства! Не забывайте, что с этими же лозунгами французская революция привела к кровавой императорской власти Наполеона… Всеобщая амнистия, отмена цензуры, беспрепятственность стачек, собраний, союзов, партий – это робкие шаги к полной, истинной свободе, которую даст человеку лишь анархия! Ибо только анархия навсегда освободит человека от страшных пут, которыми связывают нас долг, семья, религия, деньги!..
– Больно умно талдычит жидок, – заметил мастеровой в кожаной кепке, закуривая папироску и толкая в бок свою подругу. – Слышь, Тонька… А заместо денег, значит, чего?
– Ты брось эти словечки! Ну, насчет жидов! – угрюмо оборвал его матрос. – Жидов больше нету, а есть граждане еврейской национальности. А говорит он в самую точку. Ежели хозяев не будет, значит, и денег не будет. Правильно говорит.
– Да мы чего! – оробел мастеровой. – Не будет, так и не будет. Мы к им не шибко привыкшие.
– Да, и любовь станет свободной! – продолжал выкрикивать Спиноза. – Брак будет заключаться без участия церкви и государства… и так же расторгаться! Вот вы, гражданин и гражданка! – Палец Шомпера отыскал среди собравшихся мастерового и его подругу. – Вы молоды, красивы, свободны! Разве вы против неподневольной, яркой, лебединой любви?
– Во как загнул! – отозвался мастеровой и вновь толкнул подругу в бок. – Ты как, Тонька, насчет лебединой?
Тоня смутилась и уткнулась носом в платочек, скрывая лицо.
Шомпер между тем уперся близоруким взглядом в Нестора, но не узнал сокамерника в солдатике с черными очками. Махно протиснулся поближе.
– Вот перед вами слепой солдат, страдалец несправедливой войны, жертва царизма! – продолжал Шомпер, направляя палец на Махно. – Он уже не увидит свободу, но он почувствует ее всем сердцем! Заря новой жизни будет светить и ему!
Махно оказался совсем близко от Шомпера, дернул его за штанину:
– Слазьте, Исак Матвеич! Дайте другим покричать!
– Нестор, ты? – ахнул Шомпер. – Ну не признал, прости!..
Неподалеку они нашли небольшой, но уютный трактир, в котором и в это нищенское время в меню значились щи, кровяная колбаса и вобла, а из напитков тайно, из-под стойки, подавали кальвадос. Слово для России было неведомое и даже загадочное, а потому особо привлекало внимание пьющего народа. По вкусу напиток напоминал смесь денатурата с гуталином. Но все же при сухом законе – алкоголь. В ценнике, для инспекторов, его обозначали как «гишпанский лимонад».
Присели в нешумном уголке. Нестор снял очки, и Шомпер радостно сказал:
– Ну вот! Теперь узнаю.
– Вы хоть домой наведались? Чи сразу – на митинги? – улыбнулся Нестор.
Исак Матвеевич выпил кальвадосу и размяк.
– Был… Пока я мучился в тюрьме, моя Нина променяла меня на пожарного, – поочередно вытирая слезящиеся глаза и нос, всхлипывая, стал рассказывать Шомпер. – Его каска висит в моей прихожей как сияющий символ пошлости. Теперь у меня нет ни Нины, ни квартиры, но… – Шомпер гордо вскинул голову, – тем ярче мое ощущение свободы!
– Где же жить будешь, Исак Матвеич? – спросил Нестор. Сочувствие заставило его перейти на «ты».
– В клубе Союза анархистов, на Дмитровке. Присоединяйся, Нестор! Там хорошо! Беседы текут… ну, как у нас в камере.
Нестор хмыкнул.
– А может, поедем до нас, на Украину? – спросил он. – Далась тебе эта Москва. А у нас будешь первым человеком. Там таких, как ты, ораторов нету. Наши заслушаются. Мы, хлеборобы, со словами не очень. А сейчас такое время, шо слова нужны! Соловьиное время!.. – Он глядел, как Шомпер жадно хлебал оловянной ложкой жиденькие щи, усеивая капустной лапшой бороду, и продолжал: – Нам бы про землю понять… як взять ее? Як анархическую власть на селе установить? Шоб и анархия, и новый порядок – все разом. На одной грядке… Ты бы, Исак Матвеич, зажигав людей своими речами, а я при тебе дело бы делав…
– Дело, Нестор, будет делаться здесь, в Москве! – категорически заявил Шомпер, насытившись. – Здесь столица анархии! Петроград что! Холодный город, чиновничий. А Москва, она горячая, вольнолюбивая! Отсюда свет анархии распространится на всю Россию. И на твои края тоже.
– Да это як знать. – Махно хитро сощурился. – А может, столица анархии будет именно у нас, в Гуляйполе?
Шомпер тихонько, прикрывая ладонью рот, страдающий отсутствием нескольких зубов, засмеялся:
– О, прекрасные мечты!..
На улице они обнялись.
– Свидимся ли? – спросил Шомпер, плача. – Куда нас революция занесет?
– Меня – так на Брянский вокзал, – ответил Нестор, отстраняясь и поправляя темные очки. Вздохнул: – Жаль, не хочешь со мной. Очень нам на селе ораторы нужны. Народ сейчас слово ловит в оба уха. Жадный на вольное слово, заскучал при царе! Не попов же слухать! Им революция как таракан в ухе! А то поехали? А?
– Нет. Я нужен тут, – убежденно сказал Шомпер. – Отсюда все начнется.
Все еще шмыгая носом, он достал из кармашка жилетки простенькие серебряные часы, «дутые», выпуклые, тяжелые – такие носили приказчики, но на цепочке – и протянул их сокамернику:
– Прими, Нестор! На память!
– Да шо ты, Исак Матвеич, – даже рассердился Махно. – Як можно! Тебе самому они не меньше, чем мне, нужны.
– Бери, бери! Мне Зяма «Лонжин» обещал подарить. И подарит, я знаю. Он любит пыль пускать в глаза, банкирский сынок… Но он добрый! – Шомпер сунул часы Нестору в карман шинели. Заботливо посоветовал: – Ты только их подальше спрячь. – И снова всхлипнул: – Все ж дорога впереди. Опасная, я так понимаю, дорога!
На перроне была толчея. В зеленый вагон пыталась вломиться толпа.
– Билеты, граждане! Билеты! – тщетно взывал кондуктор.
– Какие билеты? – возмутился матрос. – Я на Черноморский флот еду кровь проливать! А ты – билеты! – Он протянул руку Нестору: – Давай, солдат! А то сомнут! Свободный народ, чего с него возьмешь? – И втащил Махно в вагон.
…Бежали за окном деревья, проносились смутные пейзажи. Дождь заливал стекло.
– Далеко направляешься? – спросил у Нестора матрос.
– В Гуляйполе.
– Где ж это?
– В степи.
– И что там у вас, в Гуляйполе?
– Земля.
– Много?
– Много, – усмехнулся Нестор. – От края до края. Як твое море…
Поезд остановился в Гуляйполе. Это уже была не та чинная и чистенькая станция, как раньше. Теперь прямо на дощатой платформе, на просторном перроне раскинулся огромный базар. Шум, гвалт. Груды мусора. И поезд, что подкатил к Гуляйполю, тоже был базаром, только на колесах. С площадок, с крыш, из окон вагонов соскакивали люди. Много солдат, то ли собирающихся на фронт, то ли бегущих оттуда, мужики и бабы с одичавшими взглядами, многие в полувоенном сукне: война раздевает, война и одевает. Вклинивались в толпу, размахивая привезенным на продажу.
– Картопля! Картошечка! З укропчиком, з шкварочкамы!.. – звучали голоса торговок.
– Чоботы военни, мной не брошени, вамы не ношени! – поднимал над собой сапоги солдатик. – Пидметкы бычачи, голенища свынячи! Два рубля – обувка твоя!
– Рядно! Рядно! Две штуки беры – всей родне на штаны. А если на онучи, так еще лучше!
– Сало гуляйпольске! Соломлою смалене! Съешь шматок – прожывеш лышний годок!
Не только станции на Украине изменились, но и язык стал несколько другим. Война еще сильней перемешала Россию и Новороссию. Московский, курский, рязанский говоры все больше проникали в степной суржик.
Никем не узнанный, надвинув на лоб папаху, подняв воротник шинели, в пугающих темных очках, Нестор пробрался сквозь перронную суету.
Одна из торговок пригляделась к «солдатику», ахнула:
– Дывысь, Мотря, чи то не Нестор Махно, чи… Ей-бо, Нестор!
Товарка чуть не уронила укутанную в тряпье кастрюлю:
– Тю на тебе! Он же на каторги помер, в Сибири!
– Яка Сибирь? В Москви сыдив, у подвали! Девять год!
– Очи, дывысь, в чорному, як у старця. Ослип, чи шо?..
Вместе со своим товаром бабы вскоре оказались на площади позади вокзала. Укладывали на бричку товар, усаживались сами.
– Поехали? – спросил возчик.
– Пидожды!
Нестор тоже вышел на площадь, медленно побрел меж бричками и таратайками, вглядывался в лица.
– Ни, не слипый! – твердо сказала торговка. – Бачиш, головой крутыть. Выглядае когось, чи шо?
– То ж он пид чорнымы окулярамы очи од людей скрывае.
– Нашо?
– Видать, у нього тепер, писля каторгы, очи таки, шо… Ну, як у зверя!.. Поганяй, Мыхайло!
Бричка тронулась и, поднимая дорожную пылюгу, покинула станцию.
А Нестор, оглядев площадь и не увидев никого из знакомых, подошел к дедку, ожидающему пассажиров на своей убогой таратайке.
– Ну шо, диду, в Гуляйполе отвезешь?
– Можно и отвезты, – отозвался дедок. – Вы это… як потерпилый просыте? Чи, може, у вас грошенята водяться?
– Найдуться. – Махно вынул из кармана бумажного «мыколайчика».
– Ну шо ж, – согласился дедок, коротко взглянув на ассигнацию. – Хочь царь и скынутый, а пока шо ще в цене.
Нестор уселся в таратайку, днище которой было притрушено соломой. Таратайка медленно тронулась.
– А скажить мени, добродию, може, знаете, яки тепер гроши будуть? – спросил дедок. – И скоро, чи ни? И якый буде патрет? А то мени вже якось давалы пьять рублив з патретом. Там був якыйсь пан в шляпи. Сказалы, шо наш прензидент, чи хтось. А шо выяснилось? То не гроши булы, а картынку з якогось журналу выризалы. Обдурылы дида. Прышлось в хати на стену прыклеить, шоб хоть якаясь польза була.
– Грошей, диду, скоро совсем не буде.
– Так-так… Царя не буде, грошей не буде… може, и хлиба не буде?
– Хлиб на Украине всегда буде, – твердо ответил Махно.
– Н-но!.. – Дедок дернул вожжи, но лошадь не прибавила хода.
Дедок задумчиво покачал головой:
– Оно конешно. Нашо ти гроши, як товару не буде. А його такы скоро не буде. Зводы стоять, фабрыкы стоять. Селянын, правда, ще трошкы копаеться на своей земельке. А земелькы – з рукавычку, не бильше.
Махно смотрел вокруг. Где-то далеко-далеко виднелись тополя да хатки. А вокруг степь. Родная, бескрайняя! Зелень озими, зелень пастбищ, чернота паров и перелогов. И жаворонок над головой, совсем как тогда, когда они с Омельяном косили отаву. Над дальним хуторком парил в небе, раскинув мощные крылья, коршун, высматривал добычу. И вдруг замер как подвешенный…
Свобода!.. «Будьте как звери степные»!..
Махно встал на ноги, удерживая равновесие и покачиваясь на прыгающей на ухабах таратайке.
– Ты, солдатик, не вставав бы! – попросил дедок. – Ще завалышься сослипу.
Махно не ответил. Его глаза, затененные очками, впитывали простор родной земли. Музыка степи звучала в его сердце. Не наслушаться ее досыта! Не напиться досыта степного ветра!
– Потише езжай, диду!
– Тыхише вже нельзя, – ответил дедок. – Тыхише кобыла не позволяе. Остано́выться.
– Ну, тогда стой!
Махно неуклюже – все еще сказывалась тюремная слабость – слез с таратайки, протянул дедку деньги.
– Да ты и проихав всього ничого, – удивился дед, но деньги взял. – Як же ты…
– Пеши пойду. Степом. Он до хутора, – показал Махно на тополя. – А там стежка до самого Гуляйполя выведет.
– Так ты шо ж, не слипый?
– Все бачу. И тебя, дядько Гнат, бачу! Шо ж с тобой сталось? Сывый весь та скрюченный…
– Та то як хтось з револьверта в мене… якусь жилу пуля перебыла… Слухай! А як ты взнав мене?
– Та взнав… – Махно снял очки, и Гнат Пасько увидел глубоко ушедшие под надбровные дуги, затаенные, но зоркие и колющие глаза Нестора.
– Нестор?.. Ты, чи шо?..
А Нестор уходил… Свернув с дороги, ни разу не обернувшись, он широко, хоть и не очень твердо ступал по сочным весенним травам.
– Свят, свят, – несколько раз торопливо перекрестился Гнат Пасько и, схватив кнут, со всей силы огрел не ожидавшую такой ярости кобылу. Та, взбрыкнув, понесла гремящую таратайку по пыльной дороге…
На крошечном хуторке Махно остановился у колодца. Прогремел, раскручиваясь, барабан, звякнула цепь. Плюхнулась в воду бадейка… Родные звуки!
Не без труда он вытянул бадейку, поставил ее на колодезный сруб. Тело еще не набрало силы.
Медленно, с наслаждением он пил хрустальной чистоты холодную воду. Отдышавшись, снова пил. Потом, сняв очки, окунул в воду лицо. Выпрямился, вытер лицо краем шинели. Пошел по протоптанной в степи стежке дальше, снова закрывшись от солнца темными стеклами. Увидел стадо коров, мальчишку-подпаска и девчушку, голоногую, в выгоревшем платьице. Она помогала подпаску, бегала вокруг стада и размахивала кнутом.
– Ну куды вы! Куды! Заразы! – хныкала девчушка.
– Настя, – прошептал Нестор, но через мгновение осознал, что Настя давно выросла.
Он помахал девчушке рукой и зашагал дальше…
Узкая стежка привела его к старой цыганской кузне. Он уже прошел было мимо, но на миг ему показалось, что над развалинами стелется едва видимый дымок. И он вернулся.
Среди полуобрушенных стен копошилась детвора, незнакомая юная поросль. Как и во времена его детства, здесь горел костерок и пеклась принесенная из дому картошка.
Увидев незнакомого дядьку в черных очках, мальчишки и девчатка вскочили. Более робкие выпрыгнули в окошки, попрятались за стенами. А те, что посмелее, не тронулись с места, настороженно смотрели на пришлого. Один мальчишка застыл с полусъеденной картофелиной во рту.
– Не бойтесь, хлопцы! – успокоил их Нестор и присел к костерку, бросил в него пару веточек. – Ну шо, вкусна картошка?
Сероглазый мальчишка молча протянул ему половинку. Махно попробовал.
– В песке пекли?
– Ага.
– Вку-усна! – сказал Нестор. – Молодцы… А звать же тебя як?
– Иван. – И, подумав, мальчишка добавил: – Иван Карпович Махно.
– О, так, выходит, мы с тобою родычи, Иван Карпович? Я тоже Махно. – Нестор провел рукой по густой мальчишеской шевелюре. – До чого ж интересно все на свете устроено! Совсем недавно тебе ще не було, а тепер ты есть.
– Я всегда був! – нахмурился мальчишка.
Глава двадцать шестая
У тына старой махновской хаты собрался народ. Тут уже и торговки, которые первыми узнали Нестора на станции, и Гнат Пасько, и соседи… Разговоры, пересуды…
– Черни окуляры… то так надо. Бо як гляне, хто слабый – обмырае.
– Понятно. Девять годов в ями. Одичав. Очи не людськие сталы…
– Та ну, дурныци! Бабськи балабоны!.. Голгочете, як ти гуси!
– Яки балабоны! Яки балабоны! Все ж знають, його тры разы вешалы, а вин из петли выскакував, як заговоренный. Желизных кайданов николы не снималы, бо боялысь. Кажуть, с чортом знался…
– Та балабоны…
– Не знаю, яки там балабоны, – солидно изрек Гнат как единственный свидетель, – а тилькы як он ти свои чорни окуляры сняв и глянув, так у мене душа в пятки скаконула. Страшни очи! А кобыла моя так поскакала, наче чортяка батогом огрив…
Все смолкли, как только возле двора появился Нестор. Расступились.
– Ну, здорово, земляки!.. – сказал Махно. – Не ждали?
Ответом ему было молчание. Страх сковал односельчан. Впервые они видели человека, вернувшегося живым после висельного приговора.
А какой переполох был в хате!
Евдокия Матвеевна металась от печи к сундуку, то поправляла расставленные на столах тарелки, то примеряла нарядные хустки. Время не пощадило ее. Сморщилось лицо, поблекли глаза. Молодицы, помогавшие ей накрывать на стол, бестолково сталкивались друг с другом.
– Капусту, огурци по краям! – командовала хозяйка. – Рыбу в середку!.. А стаканы! Де стаканы?.. Ой, Боже!..
Она оглядывала сыновей, чинно сидевших под стеной на лавке. Одноглазый Омельян, Карпо, Савва. Последние двое были в солдатских рубахах со следами погон. Под ногами путались дети – не меньше дюжины.
– А де ж Грыцько? – спросила она. – Надо, шоб все братовья вместе булы.
– Прийде сейчас. За своею Тоською побиг.
– Ой, Господи! – всплеснула руками Евдокия Матвеевна. – А про Настю забулы? Бижы, Карпо, скажы: просым з почетом!..
Карпо поднялся. Но Евдокия Матвеевна в распахнутую кухонную дверь увидела Нестора, который разговаривал с окружившими его сельчанами.
– Стой! Не ходы! Бо Нестор уже в двори!
Карпо остался на месте, но что-то прошептал «Ивану Карповичу», востроглазому сынишке, примчавшемуся вслед за Нестором от старой кузни. И тот, кивнув, тотчас исчез…
Нестор вошел в родную хату. Она, и без того малая и тесная, сейчас стала и вовсе крохотной из-за расставленных столов и лавок, набившейся родни.
Евдокия Матвеевна, обомлев, смотрела на застывшего у входа Нестора, узнавая и не узнавая его. Черные очки делали сына чужим.
Наконец Нестор бросился к матери, обнял ее. И тут Евдокия Матвеевна, словно признав свою кровинушку, стала целовать его и одновременно плакать и голосить…
Братья, невестки, племянники-малолетки – все встали с лавок, ощущая святость минуты. И Нестор, поддавшись этому чувству, опустился перед матерью на колени.
И мы с вами, читатели, должны ощутить библейскую значимость момента. Простые, понятные переживания, роднящие человека с верой, испытывали все присутствующие в хате.
Может, теперь все изменится? И не будет больше отчаянного бунтовщика с душой несгибаемого лермонтовского Вадима? Может, история Украины и даже всей России пойдет по другому пути? Будет мирно жить себе в Новороссии еще один хлопец, работать хлеборобом, или мастером у вагранки, или артистом? А не исключено, что и кем позначительнее, повыше: талантов и воли у Махно хватит на десятерых, и тягой к учению он не обделен. Вдруг сейчас пробудятся в нем доброта, участливость, сыновья забота? Может быть…
Но закипал уже российский кровавый котел, куда бросили закваску неудержимой бескрайней свободы, своеволия, казачьей хмельной гульбы! Как выскочишь из него? Да и отпустит ли Нестора его вторая и всесильная мать – русская Революция, которая, растоптав красные банты и цветы, превращалась в бунт – тот самый, бессмысленный и беспощадный?..
Нет, ничему этому не дано осуществиться. Но мы запомним застывших в немой сцене братьев и их родню, мать, которой предстоит иссохнуть в тоске по единственному оставшемуся в живых, младшенькому сыну, в то время как он будет умирать от старых болезней и ран далеко на чужбине, в нищете, голоде и холоде…
Но это потом, потом… А сейчас – несколько минут надежды. Мимолетная улыбка судьбы.
Евдокия Матвеевна, обхватив Нестора за плечи, заставила его встать. Черные очки мешали ей разглядеть лицо сына.
– А шо ж это люды брешут, шо у тебе очи сталы як у вовка? – спросила она, вдруг перестав причитать, будто уже покончив с ритуалом. – А ну, снимы окуляры! Снимы!..
Нестор снял очки. И Евдокия Матвеевна даже слегка отшатнулась, так поразил ее изменившийся взгляд сына. Но она одолела этот взгляд.
– Ну от, ну от! – сказала она с облегчением. – Очи, яки булы, таки и осталысь – людськи… Пострадалые, конечно, в той темныци. Так на то ж она и называеться темныцею.
И тут все в хате оживились. Нестор обнимался, целовался с братьями.
– Ну, браты! Ну, родные! Да я б вас на улице ни за шо не узнал: селяне. Як есть селяне! Дядькы!
Одноглазый, поседевший – ему уже за сорок – Омельян был окружен детворой. Карпо пришел со своими четверыми. Среди них был и сероглазый «Иван Карпович», с руками в саже, только что куда-то смотавшийся и вновь усевшийся рядом с отцом. И Савва был здесь, тоже не только семейный, но и многодетный.
Нестор потрогал медали, которые надели средние братья.
– Отвоевали? Успели? А теперь, значит, додому отпустили?
Карпо и Савва улыбнулись:
– Сами себе отпустылы… На митинге порешылы: «додому»!
– Ну й молодцы!
Махно расцеловался со смущенными невестками, многочисленными племянниками и племянницами.
– А где ж Гришка? Все ще на шахте?
– Тут я! – отозвался от двери Григорий, протискиваясь сквозь толпу любопытных гуляйпольчан. За руку он тянул дивчину. – Здраствуй, братка! Це – Тося! – представил он подругу.
Махно поцеловал зардевшуюся Тосю, обнялся с братом.
Потом стал раздавать нехитрую мелочь, купленную в Москве на подаренную пьяным купчиком «катеньку»: цветные хусточки, папиросы. Детворе – конфеты.
Наконец стали рассаживаться за столами, накрытыми вышитыми праздничными скатертями. На столах стояла в тарелках всяческая снедь, какая только водится в украинских сельских погребах. Здесь были и упругие соленые огурчики размером с мизинец, и квашеная капустка, и грибочки, и маринованные баклажаны. В мисках паровали вареники. В других высились горы подрумяненных, притрушенных жареным лучком кур. А бутылок-то, бутылок! И «сизограй» в четвертях, и наливочки всех цветов и оттенков, включая темно-бордовый «спотыкач», и домашнее пиво в жбанах…
– А як же сухой закон? – оглядывая батарею бутылок и графинов, спросил Нестор.
– На Украине сухый закон только тогда, когда дождю давно нема, – пробасил Омельян. – В остальне время – закон мокрый.
Нестора посадили во главе стола, под образами. Неподалеку сел Григорий с Тосей. Махно украдкой, чтобы не смущать, оглядел будущую родственницу.
– А я, Гриша, думал, ты на шахтах уголек рубаешь. А ты он какой себе уголек достал… чернявенькая, и очи – угольки… Молодец!
Оттаивал каторжник. Семья. Родная хата. Родичей как грибов в корзине. Шутки, смех, писк детворы…
– Шахты вполсилы роблять, – пожаловался Григорий. – Шахтеров на войну смобилизовують.
– А кто ж под землей? – помрачнел Нестор.
– Додумалысь. Китайцев привезлы, видимо-невидимо.
– Это ж сколько народу погубила война, шо нам китайцев приходится завозить! – уже кипел Нестор.
– Хозяевам выгодно, братка! Нам гроши платыть надо, и хороши гроши. А китайцям супу дав та хлеба краюшку, «ходя» и радый: «пасиб, пасиб, хозян!» С голоду приехали! А шо народу повыбили, так это точно! Сильна йде прополка людского огорода! Богатеям на радость. Доход!
– Ну, в этом мы теперь будем разбираться. – Нестор снова надел черные очки. – Кто набивает на чужой беде свой кошель, тому…
Омельян, заметив, как насторожилась мать, подошел, положил руку на плечо Нестора:
– Не надо, братка, про политику! Ну ее к бесу, сегодня у нас праздник! – И он поднял было чарку, чтобы произнести «приветственную речь», но Евдокия Матвеевна едва приметным движением руки остановила его. Сел Омельян. И все притихли, застыли. Поняли: надо подождать.
Нестор тоже ждал.
Любопытные в двери как-то враз исчезли, расступились. В хату вошла стройная, рослая, полногрудая дивчина. Загорелая, с глазами дерзкими, голубыми, быстрыми…
Нестор никогда не видел такой дивчины в Гуляйполе.
А она остановилась, смущенная тишиной, воцарившейся с ее приходом, внимательными и восхищенными взглядами собравшихся. Потупилась, сквозь смуглоту щек проступила краска, и только улыбка, в которой читались и замешательство, и кокетство, говорила, что дивчина хорошо понимает все значение тишины и то, почему оказалась в центре внимания.
Нестор вглядывался в дивчину, словно силился вспомнить что-то скрытое за этой сочной, вызывающей красотой…
И дивчина наконец подняла голову. Ее лукавый взгляд встретился с напряженным, постепенно теплеющим взглядом «блудного сына»…
– Та то ж наша Настя! – нараспев воскликнула мать. – То ж Настя наша, сынок… Малость подросла…
Все засмеялись, как будто это они сами преподнесли вернувшемуся домой Нестору неожиданный подарок.
Настя тоже прыснула смехом, и залучились светом глаза.
Нестор только головой закрутил, потрясенный впечатлением, которое произвела на него бывшая босоногая, покрытая цыпками пигалица.
Мигом все раздвинулись, давая проход – и Настя оказалась рядом с Нестором, как и было задумано Евдокией Матвеевной.
Нестор, сидя, незаметно протянул Насте руку, и та протянула в ответ свою.
Рукопожатие. Знакомство сызнова.
Наконец-то Омельян как старший брат мог сказать заготовленные слова:
– Вы, мамо, и ты, молодший брат, и вси мои братовья и вси родичи… хто вирыть, а хто й не вирыть… а только чудо Боже есть, и мы сьодни цього чуда дождалысь… Убедылысь, шо бувае й таке, чого буть не може…
Чуть подрагивала чарка в крепкой крестьянской руке, блестел слезой глаз, и все стояли, подняв чарки и ожидая, когда скажет до конца свою нескладную, но искреннюю речь Омельян.
Лица, лица! Молодые, стариковские, детские. Сколько счастья и ожидания в них…
Весна на Украине!..
Кто бы мог предвидеть, что не пройдет и пяти лет, как от этой большой, дружной и сплоченной семьи почти никого не останется, а те, кому удастся спастись, будут страшиться голода, реквизиций, расстрелов. Ибо давно уже пролита кровь, давно попран закон, и семена дикой пугачевской свободы вызревают в запорожской степи.
Даже в сумерках хата все еще содрогалась от топота ног, плясок, нестройных песен и нетрезвых голосов.
А Нестор и Настя стояли в огороде, скрытые ветвями зацветающей старой груши. Лишь сейчас Нестор подарил девушке свой многозначительный подарок – колечко из настоящего золота. Тонкое, недорогое, но зато не выкованное из меди, какие часто надевали девчата из бедных семей. Настя быстро спрятала подарок, и не только от смущения: колечко по размеру подходило худенькой двенадцатилетней девочке, а не взрослой дивчине с крепкими, привыкшими к тяжелой работе пальцами.
Охваченный стремлением высказать близкой душе все, что накопилось в его странном диковатом существе за эти годы, Нестор был необычно говорлив, откровенен, воодушевлен:
– Мне такая жизнь открылась, Настя, такие далечины! Я ж як слепый жив… А теперь, Настя, я от такую толстую книжку… ну, в два-три дня одолеваю и своим умом додумываюсь, якие там мысли заложени… Человечество, Настя, всю свою историю до счастья стремилось, до справедливости, до коммуны, шоб жить в равенстви… с давних пор, когда ще и прадедов наших на свете не було. Но каждый раз эксплуататоры, заразы, топили волю в крови. Но мы, Настя, создадим у себя в Гуляйполе коммуны счастья и полного равенства, и люди до нас потянутся. Может, мы на всю землю пример покажем… Я, Настя, даже стихи начав писать. Може, я, Настя, первым поэтом в коммуне буду… днем буду работать, а вечером – стихи… От послухай!
– Та вже читайте, – прошептала Настя.
Нестор откашлялся:
– Стихи… От!
За дело! Слышите, за дело! Довольно ползать у властей! Долой опеку, жизнь созрела, Гнет нужно снять – он враг людей! Довольно брать, пора ей дать Свободу – жизни одичалой…Настя вначале слушала, приоткрыв рот, удивленная красноречием Нестора, не скрывая своего восхищения. Она так бы и слушала без конца, если бы оставалась той голоногой пигалицей, по-детски влюбленной в отчаянного гуляйпольского пацанячьего атамана. Но ей было уже за двадцать. Для украинской дивчины – перезрелый возраст. Вздымалась от учащенного дыхания ее грудь, рдели щеки, блестели здоровые крепкие зубы.
– Нестор Иванович! – перебила она поэта. – Я ще николы ни с кем не цилувалась, от хрест!.. Поцелуйте мене!
И неизвестно, кто кого крепче обнял: Нестор Настю или она Нестора?
– Ох… сомлила, – тихо сказала она, закрыв глаза и склонив голову на плечо бывшего каторжника.
– И я… – как-то по-детски признался Махно.
Вот здесь бы и начаться сказке о пылкой любви, о чудных малороссийских ночах, о детях… Тем более хата невдалеке ходуном ходила от веселой гульбы!
Но в сгущающейся темноте за тыном раздался лихой казачий свист:
– Нестор! Нестор!
Махно вскинулся:
– Федос!.. То Федос, Настя! Ждут хлопцы!
Настя схватила Нестора за плечи:
– Завтра, Нестор Иванович! Хай пидождуть! Куды вы тепер од ных динетесь!
Махно осторожно высвободился:
– Я скоро, Настя! Скоро!.. Хлопцы ж!
Нестор вышел на улицу, и его тут же окружили друзья. Только теперь это были не хлопчики, а молодые мужики, уверенные в себе, громкоголосые, энергичные. Многие в шинелях со следами погон.
Непросто Нестору было узнать Федоса, Ивана и Сашка Лепетченков, Сашка Калашника, Семку Каретникова, Тимоша Лашкевича, Марка Левадного. Пришли на встречу с «вечным каторжником» и несколько новых мужиков.
– Ну, Федос! – вырвался Нестор из крепких объятий Щуся, рослого, чубатого, черноволосого морячка. – Ну и силен!.. С трудом, но узнав!
И, поворачиваясь то к одному, то к другому, тыкал пальцем:
– А вы – Лепетченки! Иван… и Сашко! А це ты, Тимош?
– А то хто ж! – отозвался Лашкевич, поправляя проволочные очки.
– Професором стал?.. В очках.
– Подарок з фронту. Трошкы ранетый.
– А мене узнаеш? – спросил обритый наголо дядько с револьвером за поясом.
– Та як же тебя узнаеш, если ты из головы глобус сотворил!.. Семка? Карета?
– Точно! – обрадовался Каретников. – То нас в тюрьми на дорожку побрылы. Шоб тюремных вошéй по свету не разнеслы. Бо, кажуть, як шо их скрестыть з домашнимы, страшнише вовкив будуть.
Дружно рассмеялись.
– Марко… Сашко! – обнимался с товарищами Нестор. – Живые, чортяки!
– Ага, выжылы. Хто через окопы пройшов, хто через тюрьмы. Но вернулысь. Не без потерь, конечно, – докладывал на правах старшего Федос.
И вновь в развалинах старой цыганской кузни разгорелся костер.
Федос достал из кармана бушлата флягу, пустил по кругу. Первым принял ее Нестор.
– Ну шо ж, браты! Помянем друзей наших, хто не дожил до этой встречи и погиб за свободу! – предложил он.
Стоя вокруг костра, они по очереди прикладывались к фляге. Молчали. Только пламя трещало, выбрасывая вверх снопы искр. Словно души взлетали к небесам.
Пройдя круг, фляга вернулась к Федосу. Он тоже сделал несколько глотков, остатки выплеснул в огонь. Высоко взвились языки синего пламени.
– Знать бы хоть, где их могилки, – сказал он. – Того ж Андрюхи Семенюты… чи Хшивы…
И вновь все немного помолчали.
– Як дальше жить думаеш? – спросил Федос у Нестора.
– Огляжусь малость.
– Скажи прямо: оженюсь малость, – улыбнулся Федос. – Мы бачилы, як вы там с Настей под грушей паровались…
Нестор ожег Федоса недобрым взглядом, но промолчал. А Федос торопливо перешел на другую тему.
– У нас, Нестор, около сотни хлопцев, – деловито сказал он. – Половина уже нюхнула пороху… и оружие з собою прихватили. Сила! Гвардия!.. Мы даже так себя и назвали: «чорна гвардия»!
– Надо, шоб и знамя було… и на нем череп и кости, – поддержал Федоса Нестор. – «Чорна гвардия»… это хорошо!
– А череп зачем? Людей пугать? – удивился Федос.
– Череп и кости – в знак того, шо нам жизнь без свободы не дорога. – Нестор постепенно втягивался в замыслы друзей, к великой радости Федоса.
– Це дело!.. – Федос обернулся к остальным. – От шо значить, когда две головы подумають!.. Так с чего будем начинать? Як ты считаеш, Нестор?
– Череп, кости… Прышлють сюда, до нас, эшелон з артиллерией – и покажуть нам и череп, и кости, и чорну гвардию, – съязвил Лашкевич.
Махно поморщился, потер лоб. Ох, не хотелось ему сразу же влезать в омут политической борьбы. Скорее всего, кровавой борьбы. А тут еще Настя в первый же вечер голову замутила!
– Нестор! Люди на тебя смотрять, – объяснил Федос. – Пропустим время – другие объявятся… Власти пока нема! Розбеглась власть! Конечно, можем и без тебя… Оженивайся пока. Поспи на перине…
Нестор поднял на Федоса тяжелый взгляд, и тот смолк.
– Ты свое флотске зубоскальство брось, Федос!.. А начинать надо со справедливого раздела земли. Тогда за нами большая часть селянства потянется… А пока «чорна гвардия» – красивое название, и ничего больше.
– Правильные слова! И я так думаю! – поднял указательный палец Лашкевич.
– Э, не! – возразил Федос. – Извиняй, Нестор. Но перве дело – не раздел земли. Перво-наперво надо предателей известы. Тех, хто товаришей наших выдав… Смерть предателям! – почти прокричал он, подняв кулак.
И собравшиеся дружно поддержали Федоса.
– Смерть!.. Смерть изменникам!..
– Пуля предателям!
Пламя костра освещало возбужденные лица. Похоже, все здесь были за предложение Федоса. Таковы казацкие традиции. Предатель – первый враг. Предателю – первая пуля.
Махно оглядел старых-новых друзей. Упусти он минуту, и они, с таким нетерпением ждавшие его как вождя, перейдут «под руку» Федоса. И ничего не поделаешь. Закон Сечи. Закон любого бунта. Выборность командира. Это и закон анархической армии. Как пойдешь против него?
А Федос подлил масла в огонь.
– Помниш, як атаман Серко поступил? В перву голову порубил всех изменников. Плакал, но рубил. – Бывший матрос достал из кармана объемистого бушлата лист бумаги. – От! Мы тут готовились. Но ждали тебя… Тут полный спысок: хто, где и за шо. Начнем з Петьки Шаровского. И ще тут чоловек двадцать. Всех сказним люто!
Махно пробежал глазами список. Постоял, размышляя. Неожиданно смял список и бросил его в огонь. Бумага сгорела моментально, только клочки пепла взлетели вверх, тихо плыли в неподвижном воздухе.
Наступила нехорошая тишина.
Федос опять сунул руку в карман бушлата, где у него, видать, кое-что было припасено.
Все ждали взрыва, драки. Сейчас почти вся «гвардия» была против Нестора.
А он не мигая, исподлобья смотрел на Федоса. Словно целился.
Федос стоял, не двигаясь, лишь на скулах перекатывались желваки. Потом что-то в его лице промелькнуло. Гримасу злобы сменило подобие улыбки. И наконец он засмеялся, громко, раскатисто. Его поддержали «гвардейцы». Никто не хотел ссоры. Еще самую малость – и развалился бы их отряд.
Улыбнулся и Нестор.
– Ну чего ты! – хлопнул Федос по плечу Нестора. – Шось в той бумажке не так?
– В той бумажке, Федос, твое мнение. А казнить зовеш нас.
– Ну? – не понял Федос.
– Убить человека – не шутка. Тут надо, шоб все сходилось, як у Кернера в бухгалтерии.
– Так я ж там написал, кого и за шо!
– А надо, шоб все законно було. Документально. Як на суде.
– Ну й половы тебе в голову там в тюрьме насыпали, – удивился Федос. – Де ж ты визьмеш те документы? Они ж все в Александровске, в полицейскому архиви…
– Значить, надо брать полицейский архив. Власти нема, самое время! Шо думает «гвардия»?
– Та чого там! Согласни!
– Це дело!
– Розумное предложение! Правильное!..
Жестом руки Нестор остановил гам.
– Я сам поведу вас, – сказал он. – Но пойдут не все, только те, хто с фронта… Оружие, какое есть, – с собой! Бомбы тоже! И завтра в пять утра на станции. Опоздавший – дезертир. Все!
Глава двадцать седьмая
Они шли от станции по мощенной булыжником дороге.
Одеты кто во что горазд. Кто в солдатской шинели и папахе, кто в маринарке, кто в распахнутом бушлате и полосатой тельняшке. Солдатские бескозырки времен Русско-японской войны, папахи, офицерские фуражки без кокард.
Но главное – амуниция. На них было много ремней и веревок, перепоясывающих шинели и свитки вдоль и поперек. Все эти перевязи были увешаны саблями, палашами, бомбами, револьверами и пистолетами всех систем. В руках винтовки и карабины Мосина, берданки, охотничьи ружья и обрезы…
Колоритное воинство входило в город. Завидя его, прохожие прятались в подъездах или во дворах, в домах закрывали ставни, опускали жалюзи на окнах. Когда-то давно по этой улице прогуливался Петро Шаровский. Она почти не изменилась, разве что вывески магазинов стали более крикливыми.
– Эх, грабануть бы! – сощурился Федос, рассматривая витринное буйство. – «Шляпки»! Твоей бы Насте, а, Нестор?
Нестор холодно посмотрел сквозь черные очки на приятеля-соперника.
– То я так, – как бы извинился Федос. – Для поднятия давления в котлах…
Но Нестора беспокоил не Федос. Он оглядел свой отряд, нестройный и разношерстный.
– Мы похожи на шайку, – сказал он.
– Яки есть, – буркнул Федос.
– Хоть бы знамя якое-нибудь! – категорически заявил Махно. – Мы ж идейные анархисты-революционеры. А без флага вроде як уголовники…
– Шо за вопрос! – улыбнулся Федос. – Будет знамя!
Оглядевшись, он подбежал к ближайшему дому, на котором какой-то чрезмерно усердный хозяин вывесил знак своего революционного демократизма – красный флаг. Матрос, ловко подтянувшись, вытащил флаг из рожка, победно взмахнул.
– Выкинь! – внезапно налился злостью Махно. – То не наше знамя, то большевицке!
– Та яка разница? Революция – и все!..
– Разницу потом объясню!
Нестор оторвал от древка красное полотнище, бросил под ноги. Но очкастый Лашкевич подобрал ткань:
– На портянки сгодится!
Махно наткнулся взглядом на роскошную вывеску: «Муллер и Богельман. Погребальная контора “Печаль”». Правда, шикарного, лакированного, с бронзой, гроба в витрине уже не было. Стоял простой, но покрашенный. И венки были из искусственных цветов, перевитые черными лентами с белыми надписями.
– Зайдем! – указал пальцем Махно.
Муллер и Богельман, а может, их приказчики, застыв, в ужасе смотрели на ввалившихся в контору увешанных оружием Махно и Федоса и на толпу возле витрины.
– Черная материя есть? – спросил Махно.
– Обязательно! – быстро ответил Муллер, а может быть, Богельман. В зале они стояли оба. – Отличный траурный креп. Есть шелковый, есть шерстяной, есть хлопчатобумажный… Довоенный запас! Вам на похороны, граждане? Жертвам революции у нас большие скидки…
– Рисовать, писать буквы умеете?
– Для этого у нас Ленька-маляр! Мастер. Орла нарисовал, ну как живого, хоть и с двумя головами…
– Зови!
– Ленька! Ленька! Бери кисти и краски! – закричал в сторону подсобки Муллер или же Богельман. – У граждан срочный заказ!
Из подсобки, как из берлоги, вылез огромный, с длинными спутанными волосами и свалявшейся бородой, слегка хмельной художник:
– Шо писать?
– Сперва нарисуй. – Нестор на миг задумался: – Нарисуй череп и кости.
– Як на бочки з карасином?
– Примерно. А потом напишешь «Свобода и счастье»!.. Не, лучше «Свобода и воля».
– А може, это… «Свобода або смерть»? – предложил Федос и тут же прибавил: – Як ты вчора предлагав!
– Что ж… пожалуй, – согласился Нестор. – Значит, так! Пониже костей напишеш «Свобода или смерть».
И через какое-то время отряд, получивший знамя, подтянувшись, подстраиваясь в ряды, шагал, печатая по брусчатке шаг своими калошами, сапогами и драными ботинками…
Ветер развевал полотнище с черепом, костями и надписью «Свобода или смерть. Черная гвардия». Федос гордо держал древко.
А Муллер и Богельман смотрели на удалявшихся черногвардейцев.
– Шо оно будет, Сема? – спросил первый. – Ну, из всей этой свободы?
– А шо может быть хорошего, если люди выходят из погребальной конторы под черным флагом?.. Братская могила.
– Ты прав, Сема, на братской могиле много не заработаешь. А как было раньше красиво, и всем хорошо, и нам, и покойникам…
– Э-э, шо вспоминать! Конечно, лучше одни богатые похороны, чем тысяча бедных. Это всегда красивые похороны, много музыки и слез, и хочется тратить деньги… Но когда на ногах калоши, а в руках столько оружия, как у этих, оно стреляет во все стороны. И тогда так много покойников, что всех кладут в одну яму, как семечки в карман. Ты помнишь холеру в Одессе? Работы было навалом, а прибыли никакой…
Отряд под знаменем уже не вызывал у людей мрачных предчувствий. Напротив, напоминал о радостных ожиданиях, связанных с Февралем.
Отставной полковник, старенький, трясущийся, приметив черное знамя с черепом, вскинул руку и закричал высоким дребезжащим голосом:
– Слава воинам ударных батальонов смерти, идущим на германского супостата! Почетной вам гибели, граждане! Россия вечно будет помнить вас!
– Он шо, з ума выйшов, дидок? – спросил Сашко Лепетченко у брата.
– Хай кричить… Свобода! – отозвался Иван. – Хто шо хоче, те й кричить.
Экзальтированная дамочка выскочила из группки любопытных и вручила чубатому красавцу Щусю букетик первоцветов:
– Удачи вам, защитники наши, добровольцы!
Федос раскланялся на ходу и прижал букетик к сердцу. Потом еще, оглянувшись, послал дамочке воздушный поцелуй.
– Ну, Федос! – ухмыльнулся Лашкевич. – Научился в Севастополе… обхождению…
Один Махно был серьезен. Помня о цели похода, он обдумывал детали операции.
У массивной двери бывшей уездной полицейской управы стояли два гимназиста-старшеклассника в форменных фуражках с серебряными листочками и с винтовками в руках. Винтовки были украшены красными лентами.
– Граждане! Здесь теперь управление народной милиции! – явно робея перед таким количеством вооруженных людей, объяснил один из них. – Нельзя, граждане! Я ж сказал: милиция теперь народная, защитница трудящих…
– Позволь, я им счас все объясню, – сердито попросил Федос у Нестора.
– Погоди… – Махно пристально смотрел через темные очки на гимназистов, отчего те совсем стушевались. – Як мы понимаем, в соответствии с Декретом у нас теперь полная свобода шествий, собраний и стачек, а также допуск интересующихся граждан к секретным делам царского режима?.. Я правильно говорю?
– Ну, правильно.
– Исходя из этого, мы желаем знать, кто безымянно погиб во имя свободы… Де архив?
– Архив в подвале. Но там, граждане, сейфовая дверь. А ключи у уездного комиссара!
– Милиция! Уездные комиссары!.. – Федос рванул на себе тельняшку. – В яку яму мы революцию загоняем?
Но серьезной сваре не дал разгореться Лашкевич.
– Мы имеем бумагу, – он протянул гимназистам листок, – от гуляйпольского милицейского комиссара… Печать и все такое…
– Что, и у вас уже организовали? – Гимназисты стали внимательно рассматривать листок. – Подпись неразборчива. Марко чи Мотко. И герб у вас царский, с двуглавым орлом.
– Комиссар у нас товариш Махно. Шо, не слыхали?.. Ну так ще услышите. А шо касательно печати, може, у вас якой другой герб имеется? – спросил Лашкевич. – И кякый же он из себя?
– Ну… – замялись гимназисты. – Дева Свобода с мечом…
– Дева?.. – сощурился Лашкевич. – Сразу скажу: непорядок. Меч – не для женских рук… А ну хоть покажить, яка она из себе, эта Дева?
– Ну вот, на воззвании. – Гимназист показал на прикрепленную к стене прокламацию уездного комиссариата, призывающую к войне до победного конца.
– От эта баба в ночной сорочке с голыми титьками – Свобода?.. Не, ну совсем сдурели люди! У нас таких Свобод возле ставка – десятки… только шо не з мечом, а з вальком для стирки… Ну, и чим така баба лучшее того ж орла? – наступал на гимназистов Лашкевич.
– Может, пропустим их, Паша? – сдался один из гимназистов.
– Пропустить – не фокус. Только у нас, граждане, и правда ключей нет. Комиссар с собой забрал.
– Насчет ключей – не переживайте. У нас есть. Универсальни. Для любого замка, – успокоил гимназистов Федос.
Они спустились в подвал. Матрос подвесил на ручке сейфовой двери две гранаты. К кольцу одной из гранат привязал бечевку.
Все спрятались за толстой кирпичной стеной. Федос дернул шнур.
Когда пыль и дым рассеялись, оглохшие хлопцы вошли внутрь сейфового помещения, переступая через упавшую железную дверь. Кашляли, чихали…
Стена тоже треснула.
– Ну, Федос, переборщив!
– От души…
Часть папок с бумагами попадала со стеллажей на пол, часть осталась на полках. Все было пронумеровано, размещено по алфавиту…
– Лашкевич! – подозвал Нестор. – Поскольку ты, Тимош, есть «булгахтер», то бери себе в помощники грамотных хлопцев и ревизуй все тут, пока не докопаешься… Шукай наши дела. Про Семенюту, Хшиву, Шаровского… про меня… И все интересное тащи наверх, в кабинет исправника.
Кабинет Демьяна Захаровича был разгромлен. На месте, где висел портрет императора, – огромное светлое пятно. Занавеси на окнах исчезли… Стулья, разломанные или распоротые, валялись на полу.
Но линденовские настенные часы чудом уцелели. Только маятник не раскачивался да стекло треснуло.
Нестор попробовал привести механизм в движение. Но маятник качнулся и застыл. Тогда он, встав на цыпочки, пальцем покрутил стрелки.
И часы неожиданно ответили ему басовито и гулко. Как колокол.
– Что, помните меня? – спросил у часов Махно. – Не?.. А я вас помню. – И он обратился к хлопцам: – Вот тут я стоял с отбитым нутром, а тут сидел пристав наш Иван Григорович, а тут – исправник Демьян Захарович…
Махно поднял лежавшее на боку кресло с отломанной ручкой и сел за стол, на котором уже не было бронзовых чернильных приборов, а зеленое бильярдное сукно было порвано и вздыблено.
– И думал я, хлопцы, шо мне осталось жить с воробьиный скок, а они думали, шо им жить вечно, як каменным бабам на кургане. И шо получилось? А?.. Такая вот… як паны говорять…диалектика.
Часы все били и били.
– А почему? – спросил Махно и сам же, как заправский лектор, ответил: – Потому шо в мире действует закон анархии и все возвращается к всеобщему хаосу, к полному беспорядку. И так, пока не явится полная свобода и справедливость, пока не наступит братство всех трудовых людей. Тогда смолкнет этот похоронный звон и воцарится радостная тишина. Вот як сейчас!
Но произведение Линдена не смолкло. Оно все звучало и звучало, словно сошло с ума. Похоже, завод там был бесконечный.
Хлопцы, столпившиеся в кабинете, в ужасе смотрели на часы.
– Да остановите вы их! – закричал Махно.
Каретник прикладом винтовки ударил по часам. Брызнуло стекло, дверца распахнулась, и оттуда посыпались какие-то пружинки, колесики…
Лашкевич, братья Лепетченки и Левадный внесли в кабинет стопки папок, положили на стол.
– От, Нестор. Тут показания, доносы, вознаграждения, – открыл одну из папок Лашкевич. Поправляя очки, он другой рукой листал прошитые страницы: – Шаровский, зараза, на хуторе под Троянамы. Видать, землю соби купыв на иудини гроши. Кличка Копач. Подкопался, значит, под нас и скрывся… Трояны это десь под Бердянском. Там его нора.
Нестор забрал папку у Лашкевича, впился глазами в строки. Время от времени стучал кулаком по столу, негодуя и едва сдерживаясь.
– Альтгаузен?! – удивился он и обернулся к Федосу. – Видишь, его в твоем списке не было! Ласковый такой был хлопец, дисциплинированный. Настоящий немец… А от Ляшко! Помните Степку Ляшка? В гости до нас бегал. Вынюхивал, выходит?.. – И он стал листать дела дальше. – Симон Гольцман… Исак Острянский… стукачи. Эти – с еврейской колонии Ново-Ковно. Надо будет колонистов предупредить.
Неожиданно Махно смолк, съежился, отвел глаза от бумаги.
– Ну шо там? Шо? – Федос навис сзади над Нестором, но тот пролистал страницы, не давая прочитать приятелю ту, которая так его взволновала.
– Хто? – в один голос спросили черногвардейцы.
– Поп наш крестовоздвиженский… Дмитро, – вздохнул Махно. – Тайну исповеди нарушал батюшка… Нет, ну ты скажи! Он же меня, гад, крестил. И гроши брал, мамка рассказывала, по-божески. А когда и поесть приносил… знал, шо мы голодували…
Он положил голову на скрещенные на столе руки.
– Шо ж, простим его? – насмешливо спросил Федос.
Махно снова надел черные окуляры, чтобы хлопцы не видели его глаз.
– Шо положено, то и получит, – сказал он хрипло.
Разбитые часы зашипели, крякнули, оттуда, к ногам вздрогнувших хлопцев, вылетела еще какая-то пружинка и, как живая, со звоном поскакала по усеянному битым стеклом полу.
Глава двадцать восьмая
Петро Шаровский ехал в своей бричке по степи. Свежая зелень радовала глаз, заслоняла скучный горизонт. Петра было не узнать. Красивый парубок превратился в дородного селянина с вислыми усами, важного, знающего себе цену. Бричка проседала под тяжестью его тела.
У распаханного парового клина он вдруг увидел перед собой четыре фигуры. Против солнца они были как каменные бабы: темные и неподвижные. Откуда взялись?..
Затем Шаровский заметил и таратайку в кустах, и лошадей, мерно и равнодушно помахивающих хвостами.
– Шо треба? – спросил Петро и слез с брички, сжимая толстое кнутовище. Он был уверен, что справится и с четырьмя. Тем более один из незнакомцев был вроде как подросток, да еще и слепенький, в черных очках. А в руке он почему-то держал лопату.
– Не узнаёшь, Петро?
Подросток снял очки. Шаровский вгляделся:
– Боже ж ты… Невже Нестор? Махно? Жывый?
Глаза у Шаровского заметались, воля и решимость, похоже, вмиг покинули его.
– Шо, обрадовался, Петро?
– А як же… Мени сказалы, ты на каторги сгинул. А ты живый!
Но радости в его голосе не было.
– Твоя земля, Петро?
– Моя… Прыкупил малость… Хозяйную… – Он вглядывался в остальных. – А це ты, Федос?.. И Лепетченкы… – Он говорил уже возбужденно, будто готов был броситься былым друзьям на шею. Но не сдвинулся с места.
– Говорят, у тебя новое прозвище… Копач? – Нестор протянул Петру лопату: – Ну, раз ты копач, то копай.
Шаровский машинально принял лопату:
– Шо копать? Де?
– А вот на своей земле и копай. Яму. По пояс!
Смысл происходящего наконец дошел до Шаровского. Лоб его сразу покрылся потом.
– Хлопци, та вы шо! Убыть мене хочете?.. Та то ж время было такое…
– Поганый ты копач, – перебил его Махно. – Не успел за держак взяться, а уже вспотел… Давай работай! У нас времени мало!
– Иван, Сашко! – обратился Петро к братьям. – У вас же батько… смертю героя…
– Не продал бы ты нас, и батько был бы живый, – негромко обронил Сашко. – Копай!
Шаровский с обреченным видом начал копать. Земля была мягкая, податливая. Лопата сразу входила на весь штык…
…Лошади с хрустом жевали овес.
Выстрел поднял над степью стайку грачей.
Лошади вскинули головы, закосили глазами. И вновь, нервно переступив копытами, опустили морды в торбы с овсом…
В сумерки они вернулись в Гуляйполе. Подьехали к дому Степана Ляшко.
На столе в кухоньке горела лампа. Через окно было видно: Степан ужинал. Четверо застыли под кустом сирени. Наблюдали.
– Смачно вечеряет, гад! – прошептал Сашко и поднял обрез.
– Не спеши, – тихо сказал Федос. – Хай в последний раз от души повечеряет.
Ляшко подобрал хлебом с тарелки сметану, вытер усы.
Сашко Лепетченко постучал в окно:
– Степка! Выйди на минуту!
– Хто це? – прижался лицом к стеклу хозяин.
– Це я, Сашко… Лепетченко.
Ляшко вышел на крыльцо. Огляделся.
– Де ты, Сашко?.. Темно, зараза, хочь очи вы…
Прогремел выстрел. Прошумели кусты, хлопнула калитка…
А дня через два, у моста, где еще не был закончен ремонт, сидели люди, мрачные, в шапках, надвинутых на глаза. Кидали в небольшой костерок стружки. Кого-то ждали. Несколько человек стояли вдали, на холме.
Послышался стук копыт. Проскочив шаткий мосток, Каретников спрыгнул с лошади, коротко доложил:
– Скоро буде!
Махно подбросил в костер толстую щепу, глядел на огонь. Пламя жило своей непонятной жизнью. Командир «черной гвардии» был задумчив, хмурил брови. Саблей пошевелил угольки, ярче вспыхнул над ними огонь.
– Нестор, а правду люды кажуть, шо когда ты народывся, на попе Дмитрии риза загорелась? – спросил Марко Левадный.
– Не помню, – ответил Махно.
– Я тоже слыхав, – подтвердил Федос.
– Мама говорилы, то добрый знак, – произнес наконец Нестор.
– Для тебе? Чи для попа?
– Сам виноватый, – сказал Махно. – Правь свою службу. Причащай, споведуй. А зачем же полиции докладать?
– Разни попы бувають, – возразил Калашник. – Наш отець Гурий с намы в атакы ходыв… в первой цепи… винтовку в рукы не брав, а токо с хрестом… Два ранения имев и «Георгия». Уважалы.
– Разни, конечно. Як и все люди, – согласился Иван Лепетченко. – Оны ж не от Бога, як Исус, а обыкновенни.
– Разговорились!.. – оборвал Махно. – «Исус»!.. Ты его видел? Анархия як наука бога отрицае. И нечого тут разводить…
– А шо ж, як анархия побидыть, з попами делать? – спросил Лашкевич. – С монахами? Их шо, тоже… того?
– Хто из них в трудящи пойдет, в скотники там, в пахари – нехай работают. То же и с панами. А хто супротив матушки-анархии, того, конечно… тут дело ясное.
– Матушка, значит, против батюшки, – съязвил Лашкевич.
– Замолкни, «булгахтер»! – прошипел Махно и прислушался. – Слышите?
Они явственно услышали звуки приближающейся упряжки.
…Батюшка Дмитро, разморенный службой и сытным обедом, ехал не спеша, вольно держа вожжи. В его ногах коротко и обиженно вскрикивал связанный гусь.
Осторожно, по шаткому настилу, Дмитро проехал мосток. Благодушно посмотрел на костер, на людей.
– Шо, хлопци, за мост взялысь? – спросил он. – Бог в помощь! Богоугодное дело!
Был когда-то батюшка Дмитро сух, моложав, черноволос, а теперь длинные белые волосы свисали из-под скуфейки. И борода стала белой. Только глаза все те же, черные, пронзительные.
– Слазь, батюшка! – схватил лошадь под уздцы Федос.
– Наче вы грабыть мене собрались? – засмеялся Дмитро. – А шо ж отберете? Хрест? Чи, може, гусака?
Лепетченко, взяв попа за руку, помог ему ступить на землю.
Батюшка узнал Махно. Перевел взгляд на саблю, воткнутую в бревно и чуть поблескивающую на полуденном солнце.
– Нестор? Ты шо ж, с каторгы вернувся – и опять за свое? Убыть мене хочете? Падлюкы вы, нехрысти! Як же це можно? Свого батюшку?..
Похоже, отец Дмитро был не робкого десятка. Он оглядывал приближающихся к нему со всех сторон гвардейцев, лица которых не предвещали ничего хорошего.
– Хлопци, мени не себе жалко, мени вас жалко… – сказал он. – Перед Богом це самый страшный грих… Не губить свои души!
– Ой, якый ты святой, пан отець Дмитро! – передразнил его Федос. – А гусака у дядька взяв! И грошей мабудь далы?
– Дурень! – сердито вскинулся батюшка. – Ты хоть соображаеш своей пустой матросской головой, шо батюшке на сели всього пятнадцать рублив в мисяць од епархии платять? А прокорм складаеться з того, шо люди дают! А у мене девять душ семьи. Всех кормыть надо, Господы просты! – перекрестился батюшка. – Душа моя Богу служит, а тело до земной плоти приписано. Потому як Господь нам два начала дав: на муку и на радость… Дух и естество!
– Про Господа потом! – прервал его Махно, видя, что хлопцы начинают вслушиваться. – А скажи, отче Дмитро, зачем ты на нас полиции доносил? Тайну исповеди нарушал?
– Да, був грех! – признался отец Дмитро. – И взяв я его на свою душу… и тяжко мени було. Но вы кровь началы лыть. И за вамы моглы други пойти. И началось бы братоубийство… За той грех я сам буду держать ответ перед Господом, – снова перекрестился он. – И не вам, безбожники…
– С Господом сам разберешься, це правильно, – остановил батюшку Федос. – Мы ж покараем тебя… як доносчика и предателя.
Батюшка, чувствуя, что этих хлопцев, увешанных оружием, уже не остановить, все больше свирепел, не ощущая никакого страха.
– А ты, Нестор? Я бачу, ты тут закоперщик… И бачу я, бачу, всех вас покарае Божья воля лютою смертю. Но тоби, Нестор, выйде сама страшна доля. Будеш ты помирать за десять стран од дома, один, без помочи, и будеш ты, Нестор, гнить заживо, и черви по мени по мертвому будут ползать, а по тоби по живому. И не мои уста це глаголют, а Божим провидением ведоми…
Федос с силой ударил отца Дмитрия прикладом. Далеко отлетела скуфья. Разорвалась цепь, свалился к ногам батюшки тяжелый крест. Батюшка упал лицом в огонь, затрещали волосы. Он силился встать, но не мог.
– Поднимить его! – скомандовал Махно.
Хлопцы вытащили батюшку из огня, попытались поставить на ноги, погасили тлеющие волосы. Лицо у отца Дмитрия стало черно, и не видать было на нем ни глаз, ни губ, лишь судорожные хриплые вздохи сотрясали тело.
– Зачем ты? – зло спросил Махно у Федоса.
– А чего он… напророчив тут… За тебя ж обидно стало, Нестор. Брешет и брешет, падлюка…
– Недолюдок ты! – схватился за саблю Нестор. Но вдруг, выронив ее, упал, забился в судорогах. Слюна булькала на губах. Начался припадок.
Хлопцы навалились на Нестора, забыв про батюшку, который корчился рядом.
– Спокойно, спокойно!.. За язык визьмы, Сашко! – велел Лашкевич. – А то захлынеться… Та палець, палець вставь пид язык… Нервы!..
– Писля каторгы кого хочеш скрутыть, – пробормотал Сашко.
– То вин наши грихы на себе приняв! – пояснил Иван. – Страшни грихы!
– Ну, тоже поп нашовся! – обрезал его Федос. – «Грехи»…
Нестор постепенно успокаивался. Только чуть подрагивал.
– З Дмытром шо робыть? – спросил Каретник.
– Тягни его до колоды. – Федос поднял с земли саблю. – Разом. Шоб не мучился!..
Утро было в разгаре. В окно заглядывало солнце. Щебетали птицы. Где-то не ко времени надрывался кочет.
Евдокия Матвеевна сидела у полатей, ждала, когда сын пробудится. Видно, давно так сидела, подперев голову рукой.
– Шо, мамо? – открыл глаза Нестор.
– Сынок! Шо ж ты натворыв, убывець? Люды про тебе тилькы и говорять. Ще до света прибигалы: и суседи, и незнакоми… Скилькы ж ты со своимы бандитамы людей позничтожав? Душегуб… – После бессонной ночи у Евдокии Матвеевны уже не было сил говорить. – Шо вы з батюшкою зробылы! – всхлипнула она. – Голову одрубалы, обсмалылы, як свиню. Звири вы! Вин же тебе хрестыв, миром мазав… Шо ж тепер буде? Опять каторга? Чи в петлю?.. Тилькы покы полиция прийде, люды тебе сами, без всякого суда, вбьють. Хиба таке можно прощать!
Махно хмуро слушал.
– Я думала: вернешься, оженышься, на роботу пидеш – як вси…
На улице раздался какой-то шум, скрип колес. Ко двору Махно подъезжали телеги с селянами.
Евдокия Матвеевна вышла в сени, стала наблюдать через маленькое окошко.
Селяне во двор не шли. Стоя на улице, о чем-то беседовали. Размахивали руками, спорили. Среди них был и Гнат Пасько.
Подошли еще несколько человек. Эти, судя по одежде, были мастеровые с заводов: в промасленных картузах, в темных рубахах-косоворотках.
Нестор натянул полотняные летние штаны и рубаху, подошел к красному куту, достал из-за иконы револьвер, проверил, заряжен ли, сунул за пазуху. Тоже вышел в сени, посмотрел через оконце на незваных гостей.
Некоторые уже открыли калитку, зашли во двор. Рассаживались кто на скамейке, кто на присьбе, в иных местах ее еще называют завалинкой, кто просто присел на корточки. Один ударил кресалом, несколько цыгарок-самокруток потянулись к тлеющему труту.
– За тобою прийшлы, сынок! – прошептала Евдокия Матвеевна. – Вбьють, а хату спалять… Тикай, чуеш!.. Через горище и на ту сторону… Тикай!
– Ну шо вы, мамо! Страхов много, а смерть одна. Ще поглядим…
Отодвинув задвижку, Нестор решительно распахнул дверь и ступил во двор.
Мать осталась в сенях, напряженно следила за сыном, готовая броситься на его защиту.
Нестор стоял на пороге, вглядываясь в лица заполонивших двор земляков… При виде Нестора они встали. Вид у них был смирный, даже робкий.
– Здорово, земляки!
– Так шо, Нестор Иванович, мы до вас! – выступил вперед дедок с седой, рыжеватой от самосада бородой. – Прощению просим, шо с утрева…
– Не далы поспать, – гудели голоса поддержки. – Звыняйте!
Евдокия Матвеевна в сенях застыла в недоумении.
– Такое дело. Балакають у нас, шо тепер будуть эти… волостни Советы. Ну, заместо управы, – обьяснил хмурый, сутулый дядько в постолах и драной рубахе. – Так мы цее… дуже просымо вас головою…
– Ну, це, як тепер говорять в России, председателем, – вставил более грамотный дедок.
– И шоб земельну комиссию…
Махно все еще изучал гостей. Народ небогатый, видно по одежке.
– Зачем я, каторжник, вам нужный? – спросил он, а у самого в глазах зажглись бесовские искорки. Он уже все понял.
– Панску землю надо дилыть по справедливости…
– И не тилькы панску! – вмешался тощий мужичок. – У цых мыроедив, у куркулив, земли наарендовано немеряно! А у мене семеро дитлахив, и на всих – три десятыны! Прокормишь?
– А я вам шо, землемер? – спросил Махно, буравя глазами пришедших.
– Землемеры найдуться… А тут нужон такый, шоб ни чорта, ни Бога не боявся! – разъяснил грамотный дедок. – Шоб, напротив, його вси боялысь! Сами мы трошкы боимся панив. А их, понимаеш, надо крепко напужать! Бо просто так воны не втечуть. А втечуть, так, не дай Бог, з солдатамы назад прийдуть. А то ще й царя возвернуть. Свободное дело!
– Так вы шо ж хотите, шоб я вас, як наседка, под крыло взяв?
– Ну, вроде того… – Дедок застенчиво шмыгнул носом и засмеялся: – Не, вы не наседка, а мы не ти… не цыплятка. Тоже можем, в случай чого, и вилы взять, и косы… Но дело, як бы це объясныть… – Он замялся, подыскивая нужные слова. За него закончил хмурый дядько в драной рубахе:
– Карахтер у вас подходящий, Нестор Иванович! И хлопци з вамы добрячи, з ружжамы, з бонбамы…
– Просыть народ, – закивал головой Пасько. – Земля – вона така… Вона потом полыта та кровью. А перемежування – отчаянное дело! Не всякый визьметься! Бо можно и пострадать за обчество.
Молчал Нестор. Густой махорочный дым висел над пришедшими. Их все прибывало. Некоторые, робея войти во двор, оставались на улице. Только их головы, словно выставленные для просушки глечики, торчали над тыном. Старики прикладывали ладони к ушам.
Евдокия Матвеевна, стоя в сенях, слушала, не шевелясь.
– Ну а вы чего, Василь? – спросил Махно у седого рабочего: когда-то они вместе жарились в литейке. – Вагранка надоела?
– Вагранка, Нестор Иваныч, то наш хлеб и наша маты, сам знаеш, – сипло ответил Василь. – А до вас по старой памяти. У нас тепер… як його… профсоюз буде. Так надо хозяев прижать. А то шо ж получается: рабочий день – четырнадцать часов, на свий огород не остается ни сил, ни времени. А грошей платять – на хлеб семье не хватае… Кажуть, война!..
– Антомобиль хозяин купыв, гусей пужать!.. – подхватил второй рабочий.
– Так мы, значить, Нестор Иванович, шоб вы сталы головой профсоюзу гуляйпольских рабочих… и это… шоб за наши права.
Нестор поскреб затылок:
– Да шо вы, братцы! Тут и трех голов, як у Змея Горыныча, и то маловато будет!..
Но никто из пришедших не ответил на его шутку. Думали о своем. О главном.
– А вы становиться волостным головою, начальствием над всемы головами, – выпалил дедок. – И тоди, понимаеш – ни, и одной розумной головы хватит!
Лица, лица, лица… Во дворе. И на улице, за тыном. Все ждали его ответа.
– Спасибо, земляки! – сказал Махно. – Дозвольте до завтра подумать… Это ж не курицу купить!
– Оно так… Обмозгуйте… А мы завтра прыйдем. Хочь на колинах, а прыйдем!
Несколько селян внесли во двор какие-то мешочки, кошелки с торчащими из них головами кур, миски с яйцами…
– А это шо?
Но гости уже поспешно убирались со двора.
– То – так, – остановился дедок. – То, понимаеш – ни, яечкы, просо… Семья у вас не богата, а жить треба…
– А ну заберите! – рассердился Махно. – Вы шо, купить меня задумали?
Он схватил один из мешков, пустился за дедком. Но тот, проявив удивительное проворство, догнал движущуюся телегу и вскочил на нее. Возница взмахнул кнутом, прибавил ходу.
– Ой! Страшенно сердытый став чоловик, – с одобрением сказал дедок вознице. – Аж страшно йому в очи дывыться!.. – И неожиданно закончил: – По правди сказать, хочь и молодый, а бигае поганенько!..
Улица опустела. Махно с мешком вернулся во двор. Сел на лавку. У его ног еще дымились спешно брошенные окурки.
Евдокия Матвеевна тихо подошла, села рядом. В руке держала оставленную кошелку с двумя курами. Куры негромко поквохтывали.
– Сынок, не надо, – тихо попросила она. – Угомонысь. Пожывы, як люды живуть.
– Люди не живуть, мамо. Люди вымирають.
– Ну и шо ж, ты их спасеш? Одын?
– Чего ж – один. Бачилы, скилькы их? Все разом и спасемся.
Мать вздохнула:
– Я дывлюсь, ты власти жаждаеш. Такый вже вродывся. Он браты твои, воны други. А ты ще малым верховодою був.
– Та ни, мамо. Не нужна мне власть. Я – анархист, мамо. А анархисты против власти. Против любой власти.
– То шо ж, вера така?
– Ну, вера.
– Вроде тих… вроде штундистов, чи шо?
– Вроде… Но гляжу я, мамо, а без власти, видно, не обойтись.
Они смотрели друг на друга: мать и сын. И, похоже, оба понимали: нет возврата к прежнему. Жизнь привела сына к новой ступеньке. Не шагнешь вверх – покатишься вниз. И ничего нельзя изменить.
Глава двадцать девятая
На небольшом кирпичном здании в Гуляйполе висело корявое объявление: «Пошта. Связи нема».
Махно, не обращая внимания на листок, с грохотом открыл дверь. Лавочки, барьерчик, за ним на столе – аппарат Юза, конторские книги. И всюду шелуха от семечек.
– Есть хто? – крикнул Нестор.
Из боковой двери появился взъерошенный, жующий кусок хлеба тощий и длинный человек.
– Отправляй телеграмму! – приказал Нестор.
– Для вас, для мученика царизма, со щирой душой, – ответил телеграфист. – Но связи нет. Всю свинцову проводку, заразы, покрали. Кому на грузила, кому на пули… Свинец – товар хозяйственный.
– А где ж твоя власть? Куда она смотрит?
– Властей море. В уезде, в Александровски, комиссар от цього… от Временного правительства… и уполномоченный от Центральной рады… та комитет анархии… та Совет депутатив… та ще эти… бильшовыки… ревком… ще какие-то. Властей до беса. А свинцового провода ни у одной власти нету.
– А сам шо, провода достать не можешь? – спросил Махно.
– Оно конечно, – пробормотал телеграфист. – Только кругом банды. Нападают, грабят…
Махно махнул рукой, ушел.
– А вы – на станцию! – крикнул ему вслед телеграфист. – Там пока порядок… еще от царя остался!
На станцию Гуляйполе Махно ехал в бричке, где за кучера был очкастый Лашкевич, а сопровождали его с полдюжины хлопцев из «черной гвардии», вооруженные от и до… Впереди конвоя скакал чубатый матрос Щусь.
Телеграфист на станции был все тот же, что когда-то читал срочное донесение приставу Карачану. Только поседевший и помятый жизнью.
– Срочная телеграмма в Москву, – бросил Махно не здороваясь.
– Прошу прощения, – сурово ответил телеграфист, – а ваш мандат на пользование связью?
Нестор положил на стойку револьвер:
– Достаточно?
Телеграфист с тоской посмотрел в окно, увидел на улице черногвардейцев, усевшихся на скамейке. Оружия на каждом было столько, сколько он никогда не видел на человеке.
– Диктуйте!
– Москва, Федерация анархистов, – хмурясь и соображая, как получше составить ответственнейший текст, диктовал Махно. – Товарищам князю Кропоткину, Шомперу, Сольскому, Аршинову… от Нестора Махно с Гуляйполя… Трудящиеся массы предлагают возглавить волостной Совет крестьянских депутатов, а также объединенный профсоюз рабочих… кассу взаимопомощи и другие вольные организации… Прошу сообщить… – Он задумался.
Пальцы телеграфиста, быстро пробежав по клавишам Юза, тоже остановились.
– …Прошу сообщить, – нашел формулировку Махно, – имею я право чи нет, як убежденный анархист нарушать положения нашей революционной науки и брать власть фактически над всей волостью… Прошу ответить срочно. Люди ждут. Время не терпит.
Телеграфист, напечатав, откинулся назад, посмотрел на Махно. Затем указал глазами в сторону револьвера:
– А это что, разве не власть? Вы ж его употребляете…
– Вы, гражданин, не понимаете сути анархизма… Оружие – это, як бы сказать, средство для достижения свободы… конечной нашей цели…
– Чего ж, ясно, – кивнул телеграфист. – С наганом любую цель достигнуть можно. Особенно конечную.
Этот аристократ железных дорог многое видел, о многом передумал. И стал немного философом.
Горела на столе керосиновая лампа. Возле нее, уронив голову на руки, дремал Махно. Посвистывал во сне телеграфист.
Аппарат Юза вдруг начал вызванивать и, постукивая, выпускать бумажную «макаронину».
– Мне? – просыпаясь, спросил Махно.
Телеграфист отрицательно покачал головой:
– Поезд триста второй из Бердянска задерживается. Скоро как сутки.
– А-а… – Нестор вновь уткнулся головой в руки.
В крохотном зале ожидания на лавках спали вооруженные черногвардейцы.
Утреннее солнце разбудило и телеграфиста, и Нестора, и хлопцев на лавках. Тускло-красный диск поднимался над степью.
– Ну шо? – спросил Махно.
– Тишина, – ответил телеграфист. – Москва молчит… и поезда так и нет… Интересно, к чему все это идет? А?
– К победе трудящихся, – сипло ответил Нестор. – Грамотный человек, а не понимаете.
– И жалованье почему-то не платят, – продолжил «грамотный человек».
Щусь просунулся в дверь, чуть не застревая из-за своего арсенала: шашка, винтовка, гранаты, патронташи висели на нем, как виноград на лозе.
– Нестор! – решительно сказал он. – Хлопцы уже оголодали!.. Може, ну их на хрен, твоих анархических учителей. Шо они, те учени люди, знають там, в Москве, про наши крестьянськи дела?
Но Махно и без того уже был на грани нервного срыва.
– Молчи! – обернулся он к Щусю. – Без тех ученых людей кто мы? Слепые котята! Анархия – точная наука. Почти як эта… як арифметика!
– Да я шо… – примирительно пробормотал Щусь. – Разве я супротив анархии? А только у нас и свои головы есть на плечах… – Он сощурился, и на миг в его глазах появилась искорка той, еще детской ревности, когда они боролись за первенство в ватаге. – А може, Нестор, ты сам той власти опасаешься? Не знаеш, як з нею сладить? С якого боку до нее подступиться?
– Шо ты мелешь, зараза! – взорвался Нестор. Рука потянулась к револьверу. Еще секунда, и его охватит приступ: то ли застрелит Щуся, то ли забьется в судоргах…
И в это время звякнул спасительный Юз. Телеграфист бросился к ленте, обрадованный тем, что аппарат не дал случиться беде.
Щусь и Махно, забыв о ссоре, ждали. Солнце уже ярко освещало аппаратную, заглушая свет лампы.
– Триста второй наконец-то вышел из Бердянска, – прочитал телеграфист, качая головой и облегченно вздыхая.
– Ладно, мы поехали. Когда придет телеграмма – доставь! Хоть верхом, хоть пеши! Не то…
– Что такое «не то», я догадываюсь.
Нестор в сердцах хлестнул плетью свой сапог и вышел из помещения.
Ответа из Москвы он так и не дождался ни в тот день, ни на следующий, ни через месяц…
Мало что изменилось в усадьбе пана Данилевского с тех пор, как Нестор приходил сюда еще подростком. Те же картины на стенах, тот же сияющий паркет. И окна, разбитые во время боя, давно были отремонтированы и блестели хорошо намытыми стеклами.
Нестор в сопровождении Федоса вошел в зал, громко ступая грубыми сапогами по паркету. За ними – Лашкевич с большим портфелем под мышкой.
Пан Данилевский появился в несколько театральном кунтуше. Он порядком одряхлел. Отгремевшая пожарами революция, война и вечные хозяйственные хлопоты любого согнут да состарят. А тут еще новая революция, безвластие. Но взгляд его по-прежнему был строг и властен. Похоже, оружие, которым были увешаны гости, его совсем не смутило.
– Почему без доклада? – спросил он. – Василь!
Возник все тот же Василь, только слегка скрюченный временем и ревматизмом.
– Почему не доложил?
– Так воны… это… – замялся Василь, показывая на окно.
– Степан, Павло, Грыць, Алешка! – позвал Данилевский во всю мощь своего «панского» баритона.
Но слуги вошли как-то робко, растекаясь по стенкам, а Степан, старший конюх, все еще могучий мужик, похожий на седого лешего, увидев Махно, спрятался за дверью.
Да, это были не те дни, когда слуги, прихватив ружья, могли отбиваться от повстанцев. Сникла держава. Гнилью попахивает…
Пан Данилевский выглянул в окно. По саду бродили хлопцы из «черной сотни». Вид у них был устрашающий.
Махно ждал, когда Данилевский осознает свое незавидное положение. Смотрел на стену, где висел большой, недавно написанный портрет. Трудно было узнать в этом офицере, награжденном «Георгием» и Звездой ордена Святого Владимира с мечами, молоденького худенького юнкера, что когда-то гостил у отца и чуть позже, уже будучи новоиспеченным прапорщиком, отбивался от махновских хлопцев.
– Сынок ваш? – спросил Махно. – Помню…
– Сынок, сынок, – с вызовом ответил Данилевский. – На фронте, Родину защищает. Дважды ранен. И в тылу не отсиживается, как эти… ваши… – Он перевел взгляд на Щуся.
– Ну, ты, ясновельможный!.. – схватился за рукоять плети Федос. Выговор у него был «морской», с растяжкой. – Черноморский флот не советую обижать!..
В эту минуту в зале появилась хозяюшка, дочка Данилевского, его поздняя радость, в простеньком народном сарафанчике, который оттенял, подчеркивал ее утонченную истинно польскую красоту. Веночек из желтых одуванчиков, обхвативший узлом свитую косу, перемигивался с голубизной распахнутых наивных глаз.
Щусь и Махно при виде девушки замерли.
– Что за шум? – спросила девушка, как и отец, нисколько не испугавшись вооруженных гостей. Она явно чувствовала себя под защитой своей удивительной красоты.
– Оставь нас, Винцуся! – попросил старый пан. – Мы о деле…
– А я вас узнала! – Винцуся с улыбкой направила пальчик на Махно, бриллиант сверкнул и погас. – Вы – Нестор Махно. Хлопчиком здесь были… Теперь про вас все говорят, что вы – бандит. А вы совсем даже не бандит!..
– Спасибо, барышня, – мрачно усмехнулся Нестор. – Вы тогда заступились за меня. Як же, помню. Спасибо.
– И петуха вы у нас съели!
– Был грех…
Теперь смеялся даже Щусь, не сводя с девушки своих черных глаз.
– Винцента! – уже более строго сказал пан Данилевский. – Прошу нас оставить!
– Хорошо! – согласилась Винцента и, прощаясь, обратилась к двум главарям «черной гвардии»: – Нет, и правда, вы совсем-совсем не похожи на бандитов, господа. Скорее на карбонариев из романа Войнич… Ах, в какое романтическое время мы живем!..
И она исчезла: мотылек, не чувствующий близости пламени.
Странным образом появление юной панночки Данилевской разрядило напряженную обстановку.
– Ну так что? Пришли имение разорять? – почти весело спросил хозяин. – Или, может, прикажете покинуть усадьбу?
– Нет, почему же… Живите! – сказал Махно. – Имение у вас справное, много людей кормится. У нас к вам пока дело бумажное. Волостной крестьянский Совет конфискует земельные документы у всех, кто использует наемный труд.
– То есть ревизуете земли у эксплуататоров, – кивнул Данилевский. – А отнимать когда будете?
– Как решит Совет… Но вообще-то справные хозяйства с хорошими доходами трогать не станем.
– Разумно, – согласился Данилевский. – Это гораздо лучше, чем жечь усадьбы. Хотя и не так весело.
– Короче, гражданин, несить документы, – вмешался Щусь в мирно текущую беседу.
Данилевский вывалил на стол груду бумаг.
– А разберетесь? – спросил он, один за другим просматривая документы: пожелтевшие и свежие, на гербовой бумаге и на простой, с печатями, виньетками и сложной вязью строчек. – Вот реестр землеустроительной комиссии… залоговая опись… регламент дробимости земель… грамота о вечном пользовании, еще екатерининская… межевая грамота… поземельный перечень… и это… и это… Знаете ли, это все не простое дело. Чтобы во всем разобраться, надо Константиновский межевой институт закончить! Сложнейшая математика!
– Ничего. Умозгуем… и землемеры ученые у нас найдутся. Помогут. – Махно сделал знак Лашкевичу: – Давай, «булгахтер»!
Тимош уложил бумаги в портфель.
– Что же вы все-таки сделаете с усадьбой? – поинтересовался Данилевский. – Ведь не оставите же как есть?
– Коммуну! – ответил Махно. – Не сразу, но создадим здесь коммуну. Як завещано нам князем Кропоткиным и Бакуниным – отцами анархии. Справедливую коммуну, с полным равенством и свободным трудом…
– Так-так, – вздохнул помещик. – А меня же куда, простите?
– Захотите, останетесь техническим руководителем. Як предписано нашей наукой. С равной оплатой… як у всех.
– Хм… Ну а Винцента, скажем. Она куда? В скотницы?
– Як захочет… А лучше – детишек селянских учить… на фортепианах там чи языкам заграничным… Почетное дело.
– Н-да… – покачал головой Данилевский, покручивая усы. – Мечты эти не новые. И Роберт Оуэн пробовал, и Толстой…
– Наша анархическая наука вернее, – возразил Махно. – Оуэн создавал коммуну среди буржуазного окружения. А мы все переиначим. Не островок счастья будем строить, а целый мир!
Поздно вечером Махно, Щусь и Лашкевич возвращались в Гуляйполе. За ними ленивым аллюром поспевали черногвардейцы.
– Зря все эти разговоры с панамы. Надо сразу отбирать землю и делить! – решительно сказал Щусь. – Селяне ждут…
– Пускай сначала помещики урожай соберуть. А мы тем временем на карте все розметим: где, кому и сколько. Приготовимся.
– Та они, эти паны и кулаки, от злости и урожай спалят, и скот потравлят…
– Не, – хитро усмехаясь, покрутил головой Махно. – Дурные они, чи шо? Во-первых, жалко своего… во-вторых, они ж думают, шо все это временно, игрушки, шо ще вернется старая жизнь. А она не вернется. Народ сильно до воли потянулся. Никакой власти уже не стерпит, кроме своей.
– Да, – задумчиво произнес Федос. – Слухай, Нестор, это ты ему хорошо насчет коммуны впаял. Анархия – наука правильная! Я от, може, трошкы повыучусь… я ж на флоте на гальванера выучился… и, может, на той панночке, на Винценте, возьму и женюсь. А шо? Пускай вростает в коммуну.
Он поправил свой черный чуб.
Лашкевич рассмеялся:
– От это верна цель революции: переженыть всех мужиков на панночках, а панив – на селянках. И все! И будет полне равенство!
– Ты держи партфель крепче, «булгахтер», – оскалился Федос. – У тебя там целых три имения… Миллионщик!
– Не бойсь! У меня и копеечка не пропаде! – весело ответил Тимош. – Як не як, а учет я трошкы понимаю…
А в хате, обняв Евдокию Матвеевну, рыдала Настя:
– Мамо Дуся, я ж його так ждала, так ждала. Думала, оженымся, все як у людей буде. А вин суткамы десь мотаеться. Суседи говорять: «Вин на революции оженывся, вона йому дорожча за все»… Пропадають мои годы, мамо Дуся, я дитя хочу. Сны таки сняться, шо хочь плачь… Шо робыть, мамо Дуся?..
Евдокия Матвеевна гладила Настю по полному, округлому плечу, с которого норовила сползти сорочка. И впрямь: соком налитая девка, спелый плод!
– Пидожды, пидожды трошкы, серденько. Вин же у мене такый… як конь необъизженый… Хиба йому шо вкажеш? Не спишы! Бачиш, люды його попросылы, вин жисть налажуе у волости… Мы ж, селяны, зараз сами осталыся. Царь якый-неякый, а був хозяин. А зараз никого нема. От Нестор и робыть все для народу. А помошныкив грамотных немае. Одын на всих… Но ты пидожды малость. Куды вин од тебе динеться! Ты он яка красавыця… Скоро прибижыть до тебе, як лошатко до мамкы. Правду кажу!..
Настя постепенно успокаивалась. Только плечо еще вздрагивало.
– Прыбижыть?
– Скоро, дочечка! Скоро!
У заводской конторы, в саду, расположились черногвардейцы. Кто оружие чистил, кто пел вполголоса, кто беседовал с заводскими рабочими, которых тоже собралось здесь немало.
А в конторе шло собрание. Поставили столы. За ними сели Нестор, Федос и Лашкевич. Перед Лашкевичем слева – счеты, справа – портфель, посредине – чернильница, ручка и лист бумаги…
– Граждане! Гуляйпольские наши богатеи! – Нестор, преодолевая некоторую робость и постепенно возвышая голос, встал. – Обращаюсь к вам як голова волостного Совета, а также голова профсоюзов!..
Перед новыми хозяевами Гуляйполя в два ряда сидели другие хозяева: владельцы заводов, мастерских, красилен. Курили дорогие папиросы, у иных в зубах трубки с ароматным турецким табачком. Пиджачки букле, галстуки. Солидный народ. Одним словом – буржуазия.
Ближе всех к Нестору сидел бывший его работодатель Кернер, рядом – владелец красильни Брук. Слушали внимательно.
– Давайте налаживать новую жизнь, потому як мы вступили в пору свободы и равенства! – Махно отпил воды из графина, набрал в грудь воздуха. – Первое требование трудящихся: установить строго десятичасовый рабочий день, а то некоторые… – он обвел глазами заводчиков, и те, на ком останавливался его взгляд, втягивали головы в плечи, поеживались, теряли значительность, – некоторые, пользуясь военным безвременьем и бедственным положением пролетариев, перешли с двенадцати часов на четырнадцать… за те же гроши. Этот пункт – категорически и безоговорочно! Второе: заработная плата с сегодняшнего дня повышается на восемьдесят процентов…
Но тут уже взгляд Махно перестал оказывать магическое воздействие. Заводчики вскочили, поднялся шум.
– Невозможно!..
– Разорение…
– Подрыв экономики! Нас, гуляйпольских, ореховские сомнут!
– Самоуправство!.. Цифра с потолка!..
Махно переждал шум, осадил жестом вставших. В наступившей тишине слово взял Кернер:
– Тридцать процентов! Это – предел. Иначе рухнет вся финансовая система, прекратится сбыт!..
– Да, тридцать… Это еще как-то возможно, – закивали заводчики. – Это крайняя цифра.
– Последнее слово!..
– Добре, – сказал Махно и, оглядев обрадовавшуюся было «буржуазию», добавил: – Добре! Семьдесят процентов. Вы пока подумайте… минуток так с тридцать… Но с этой цифры профсоюз не сойдет. Напоминаю, шо свобода стачек, забастовок и… ну, и всего прочего у нас полная! Так шо пункт номер два прошу не это… не игнорируйте!
– Это же контрибуция! – не выдержал Брук.
– О! – Махно обрадовался, услыхав нужное слово. – Это не я сказал!.. Шоб не было контрибуции, платите людям… як это у вас… божескую плату… Вникаете?.. Божескую! На нашем пролетарском языке: нормальную! Шоб человек мог жить и семью содержать!.. Словом, подумайте немного. Время у вас есть… – он извлек из кармана брюк серебряные часы на цепочке, со щелчком открыл крышку, – …двадцать семь мынут.
Фабриканты, купцы и помещики загалдели. Обращаясь друг к другу, часто невпопад доказывали одно и то же. Все они не были потомственными «богатеями», хранили привычки того простецкого слоя, из которого выкарабкались, и степенностью, сдержанностью знающих себе цену людей еще не обладали, за исключением разве что Кернера, у которого хладнокровие было качеством природным.
Махно вышел на крыльцо конторы. Рабочие и черногвардейцы прекратили разговоры, потянулись к нему, обступили.
– Буржуазия думает, – пояснил Махно и, приложив часы к уху, удовлетворенно сказал: – Тикают, заразы! Двадцать шесть минут отпустил им на раздумья.
Федос склонился к Нестору:
– Хорошые часикы. Где-то того… реквизировал?
Но Махно не доставил Щусю удовольствия признанием, что совершил поступок, уравнявший бы его с давним другом-соперником, который всегда был не прочь чем-то поживиться, хотя бы затем, чтобы проиграть добычу в «очко» или какую-либо другую азартную игру.
– Подарок, – сухо пояснил Нестор. – На память от одного московского друга-анархиста, святого человека…
Он с многозначительностью произнес слово «московского». Попробуй, Федос, потягайся с ним таким отличительным подарком, почти наградой!
– Шо-то раньше я их у тебя не видел, – с сомнением заметил Щусь.
– Раньше я их не носил. Берег. А сьодни надо было себя показать перед буржуйским элементом.
– В общем-то… правильно сделав, – неохотно согласился красавец матрос. Нестор всегда бил его карты козырем.
Вскоре на крыльце появился Кернер. Кинул взгляд на вооруженных рабочих. Внушительно выглядела поддержка у Махно.
Но и Моисей Наумович был не робкого десятка. Всякого навидался, пока карабкался по выщербленной лестнице успеха.
– Гражданин Махно, могу я спросить: имеете ли вы хоть какое-то представление о законах такой науки, как экономика?
Нестор не ответил.
– И еще вопрос: вы начали с убийства нескольких человек. Запугиваете?
Махно внимательно посмотрел на Кернера:
– Убили, Моисей Наумович, предателей. Вас никто трогать не собирается. Стало быть, и запугивать ни к чему. Рассказывайте про экономику. Я люблю учиться.
– Допустим, я добавлю семьдесят процентов рабочим. Хорошо. Но… Это скажется на себестомости продукции. На рекламе. Мне придется уволить торговых агентов в других уездах. Сбыт сократится. Меня, знаете ли, обойдут конкуренты. И если я не разорюсь, то в любом случае сокращу производство. Уволю часть рабочих. И в чем же выигрыш профсоюза?.. Это я так, коротко, упрощенно. Бекицер: где взять деньги?
– Мгм, – кивнул Нестор, как будто соглашаясь. – Это правильно: де взять деньги?.. Я трошки подскажу. У вас в доме пять человек прислуги. Оставьте одного-двух. Шо, жена борщ не сумеет сварить чи рыбу не сфарширует?.. Вы по заграницам отдыхаете, тратитесь несчетно. А шо, у нас плохо? Плавни рядом, рыбы – хочь сомов лови, хочь лещей. Природа райская! Мебель вы с Италии возите. Конечно, красиво. Но и у нас есть столяра такие, шо вам скрипку выгнут, не то шо там завитки на буфете. И намного дешевле вам мебель станет. Притом не хуже итальянской будет… Конюшня у вас на шесть лошадей… а и пары хватит. Вот вам и деньги на рабочих… Это я вам тоже коротко, упрощенно.
Помолчали.
– И к чему все идет? В конечном счете? – спросил Кернер.
– В конечном счете рабочие будут хозяевами. При техническом руководстве. Вашем, к примеру. И конкуренции не будет. Прямой товарообмен. Селяне рабочим – хлеб, мясо, молоко, а рабочие им машины, инструмент. Сколько кому нужно. По мере надобности.
– Без денег?
– Без денег. От денег алчь и злоба. Это я опять же коротко. В рассуждении про такую науку, как анархизм.
Прикрыв глаза, Кернер кивал. Печально кивал, как бы прозревая будущее: свое и Махно. Потом вернулся в помещение.
Сашко Лепетченко приблизился к Нестору, дернул его за рукав:
– Ну шо, соглашаються, чи ни?.. Слухай, а може, в шею их? Сами розберемся.
– Рано, – ответил Нестор.
Черногвардейцы и рабочие ждали. Издали глядели на Нестора. Лица их были напряжены. Победит ли их «голова»?
Кернер вновь появился на крыльце.
– Мы согласны! – объявил он. – Семьдесят процентов и десятичасовой день!
Сад, заполненный людьми, ответил на это восторженным криком. Но радовались не столько согласию Кернера, сколько победе Махно.
Один Федос вздохнул недовольно. Он, видимо, не любил мирных побед.
Глава тридцатая
Нестор, держа Настю за руку, ввел ее в хату:
– Благословите, мамо! Мы решили пожениться!
Настя, как и положено скромнице, смотрела в пол.
– Слава Богу! Дождалась…
Евдокия Матвеевна бросилась к красному кутку, где горела лампадка, освещая лики святых, где висели рушники и торчали пучки пахучих степных трав, обретая лечебную силу…
Но, неловко снимая икону, она толкнула какой-то тяжелый сверток. Он с глухим стуком упал на глиняный пол. Тряпка развернулась, в ней лежал револьвер.
– О Господи! – воскликнула старая. – Та шо ж це таке! Вже й за святой иконой револьверты… – Она несколько раз перекрестилась, глядя на оружие как на нечистую силу. – И колы ж ты тилькы успокоишься! Скилькы ж можно…
Держа семейную икону с полустертым ликом Спасителя у живота, Евдокия Матвеевна со слезами на глазах сказала Насте, которая, опустившись на колени, держалась за руку Нестора, оставшегося стоять:
– Не выходь ты за нього, доню! Вин тоби всю жизню замутыть, як мени замутыв. Не хоче жить, як вси! Кругом ции револьверты, бонбы… Не замучувай свою молоду жизню. Мы тоби другого найдем. Я сама. Роботящого та красывого… Ой, Боже!..
Нестор и Настя улыбались. Кто в их состоянии поверил бы материнским словам? Они жизни улыбались, новой доле, которая обязательно будет прекрасной, свободной и счастливой…
– И шо це за свадьба! – гневно восклицала мать. – Сватовства, як у людей, не було. Заручин не було. Заплачок не спивалы. Каравай не пеклы. Хоругву не носылы… Та и в церкву вы ж не пидете, бо якый батюшка стане цього басурмана винчать… З револьвертом його б повинчать, з бонбою, а не з такою гарнесенькою, як тюльпан по весни, дивчинкою!..
Ругаясь, плача и причитая, она перекрестила новобрачных иконой и дала поцеловать ее Насте. При этом бросила взгляд на сына: не одумается ли, не прикоснется ли губами к лику Спасителя?
Но – нет, стоял как вкопаный.
Настя поцеловала сухую сморщенную руку Евдокии Матвеевны. Седьмой десяток ей пошел. Для селянки, изможденной трудами, – глубокая старость…
…На улице Нестора с невестой уже ждала толпа черногвардейцев, соседей и рабочих с ближних заводов, приодевшихся по этому случаю. Настя спросила у жениха:
– Нестор Ивановыч, а може, попросим нашого батюшку? Вин добрый… Як же без винчання? Без обручки? И кольцо вы ж мени подарылы.
– Кольца – то буржуазне, – строго ответил Нестор. – Кольцо я подарил для этого… для памяти. А церквы не будет. Вообще не будет!.. Посмотры, Настя, сколько народу пришло! Якый почет!
– И то правда… – прошептала, соглашаясь, Настя и радостно добавила: – Я дывлюсь, а хоругву хлопци все-такы прынеслы!..
На белом полотнище, растянутом между двумя древками, черными жгучими буквами было выведено: «Анархический брак есть свободный союз двух вольных граждан».
…В волостной управе Лашкевич с серьезным лицом поставил на бумагу с машинописным текстом печать, протянул документ Насте и Нестору:
– Поздравляю… Первый вольный союз в Гуляйполе без всяких этих…
Махно посмотрел на бумагу, на печать:
– Шо ж ты, Тимош, мне царского орла ставиш на такую важную бумагу? Я ж тебе уже говорил: закажы нашу, анархическую.
– Закажу, – ответил Лашкевич. – Тоди и бумагу перепышем.
– И не затягивай. Печать – то важное дело. В уезде закажи. Там есть мастера. Вырежут.
– А шо вырезать? – спросил Лашкевич и склонился к своему портфелю. – Ось документ од Временного правительства… распоряжение по мобилизации…
Он протянул лист бумаги, украшенный внизу изображением Девы Свободы с мечом в руке и в тунике, спадающей с одного плеча.
– Такую мы уже видели. В Александровске, у тех дурноватых гимназистов, – сказал Махно.
– А ось из Киева, од Центральной рады. Тоже баба. Но ця хоть не гола, в вышитий сорочци…
Бумаги ходили по рукам, вызывая хохот.
– Сделай нашу печать, – наказал Махно строго. – Шоб боевая была! И вместо голых баб шоб там, к примеру, шаблюка. Наша, запорожска.
– Ришым! – пообещал Лашкевич и, обернувшись к хлопцам, подмигнул: – Шо-то в горли дзеренчить, пора горло промочить! Пишлы в театр! Там уже дивчата столы накрылы!..
Свободная свадьба в свободном селе Гуляйполе! В том самом театре, где некогда герой торжества изображал Красную Шапочку. Молодые и самые почетные гости из «сотни» сидели на сцене за столом, остальные – в зале. А над сценой был растянут все тот же лозунг об анархическом свободном союзе…
Весело. Вольно. Никакой власти ни в селе, ни вокруг. Кроме их собственной.
И долго еще топотали сапоги, сотрясая дощатый театральный пол. И крики «горько» раздавались как революционные призывы в небывалом революционном спектакле.
И пели… Умеют же еще петь в Новороссии!
Весеннее, уже тусклое, но не такое темное, как зимой, небо висело над головами. Его подсвечивали бесконечные вспышки. Стреляли возле театра из всего, из чего могли. Сотрясалось Гуляйполе.
Древние старики, сидевшие на лавочке, крутили головами, поправляли обвисшие усы.
– Гуляють хлопци!.. От эт-то гуляють!..
– Да, давненько так не гулялы!
– Мий дид россказувалы, шо пры гетьмани Дорошенкови от так от гулялы… з пушок смалылы, аж до Туреччины пыжи долиталы…
– Було… Козакы – це козакы… Наши селяны хочь всю жизню в коровьячому навози, а все одно – козакы. Свысны – и вин уже тут! При амуниции, з конякою! Козак!
– Ой, добре!
– Мо добре, а мо й ни. Козакив царь не помылував! За вольность!
– То не царь, а царыця. Катерына. Баба!
– Слава Богу, царя тепер нема!
– Тепер – нема, а завтра буде. Ты лозу як хочеш рубай, а вона все одно одростае…
Гутарили старики, смалили паровозные цигарки, кашляли. И слушали.
Гремела, шумела свадьба!..
Рано утром Федос и Сашко Лепетченко разбудили Нестора.
Молодые спали под цветастым пододеяльником, разбросав по горнице подушки с вышитыми наволочками и ватное одеяло. Нестора узнали по пряди длинных волос, высунувшейся за край пододеяльника. Осторожно подергали.
Нестор с трудом пришел в себя:
– Ну, шо у вас?
– От телеграфиста из станции чоловик прискакав. С Катеринослава до нас прибувае вагон с солдатами… якогось московского полка. З офицером, з пулеметом. Часов через пять будут у нас, – доложил Федос.
– Ну и шо? – спокойно спросил Нестор.
– Так з пулеметом же! – втолковывали Нестору.
– С пулеметом – это хорошо, – сказал Махно. – Пулемет нам нужен.
– Шо, быться будем? – спросил Сашко. – То ж солдаты!
– Зачем биться? Мириться будем… От шо, хлопцы! Дуйте по хатам, и пускай хозяйки метут на столы все, шо есть: сало, жареных цыплят, самогон… Гулять будем, як и вчора! Песни, танцы! Так и встренем солдат… А мы с Настеной ще часок поспим.
И Махно снова нырнул под расшитый цветами пододеяльник.
Хлопцы, качая головами, вышли из хаты.
– Видать, жарка бытва у ных була, – усмехнулся Сашко, прикрывая дверь горницы.
Отряд Московского полка устало тащился по шляху, ведущему от станции к Гуляйполю. Во главе шагал маленький прапорщик, такой же замученный, как и все. Ворот расстегнут, одежда покрыта пылью.
Гордое название у полка – Московский. Но только название. Старый кадровый полк растаял еще в пятнадцатом году. И теперь в нем служили либо ленивые, побоявшиеся переменить свою судьбу, либо те, кому некуда было податься. Плохо обученные, за исключением некоторых старых служак, они не признавали строя и разбрелись по всей ширине шляха. Прапорщик едва с ними справлялся.
Еще только показались тополя села, еще только завиднелись соломенные крыши окраин, как до солдат донеслась задорная песня.
– Гуляют…
– А чего не гулять! Новороссия! Хлебные края!..
– Подтянись, подтянись! – закричал прапорщик.
Но солдаты шли вразброд, никто не слушался командира. Революционные войска!
Шумела, гремела широкая гуляйпольская улица, по которой, предвкушая добрый постой, брели солдаты.
Двое то ли молодиц, то ли вдовушек, в расшитых блузах, с лентами, вынесли на улицу деревянные подносы с угощением. Тут и чарки с самогоном, и розовое сало тонкими листочками, и жареная курятина, и кружки домашней колбасы, и глечики с молоком…
– Драстуйте, гости дорогие… Промочить хоть горло з дорогы!.. А то все говорять: «москали», «москали». А вы он яки брави хлопци!
Несколько солдат столпилось возле молодиц, разобрали чарки, выпили, торопливо закусывали.
– Та чого вы так спишыте, як коты за мышамы! Заходьте в двир! Отдохнить! Обидалы, чи ни?
– Да где ж там обедали! – сказал немолодой ефрейтор, не сводя глаз с молодки и подкручивая влажные усы. – В поезде помучились и сразу же пеши прямо сюда…
– От, заразы, над людьмы здеваются! – показывая глазами куда-то вверх, посочувствовала пышнотелая молодка. – Ну, заходьте в двир, вмывайтесь холодненькою водою – и до столу! Як люды!
– Веселое село! – удивился юный солдатик.
– Так празднык же у нас! Гуляем! Голова наш женыться!..
– Халабудов! – закричал прапорщик ефрейтору. – Прекращайте разброд! На постой – по распределению!
– Слушаюсь! – ответил ефрейтор. – Только на секундочку в тенек!..
Придерживая рукой шашку, прапорщик побежал в другую сторону. Там еще одна группа солдат окружила симпатичных хозяек, которые наперебой приглашали выпить и закусить, чем Бог послал…
– Корнеев! Грузнов! В строй! – скомандовал прапорщик.
Еще не разобранные гуляйпольцами солдаты оглядывались по сторонам. Видели цветастые кофты, колышащиеся ленты, зазывно машущие руки.
– До нас, до нас!..
– Голодни ж з дорогы!..
– Закусить трошкы та чарочку… Чого ж!..
И вот уже прапорщик остался на улице один. Худой, тонкошеий, он крутил головой, но – нигде никого. Пусто.
И тут его взгляд наткнулся на молодичку, которая стояла у тына, скрестив руки на полной груди, и насмешливо глядела на него.
Прапорщик отвернулся и с независимым видом стал насвистывать бравурную мелодию: дескать, подожду немного, а там и мои солдатики появятся.
– Господин охвицер! – певуче позвала гуляйпольская красотка. – Ну шо ж вы одын, як той дубок в поле? Такый молоденькый та гарный… Тут же не германски войска, тут свои люды… Заходьте, перекусыте трошкы…
Прапорщик закусил губу, стараясь не смотреть на молодицу, но взгляд его то и дело, словно сам собой, натыкался на полные руки, монисто, шею, косы с лентами, на расшитую кофту, под которой вздымалась пышная грудь.
– У нас тут ниякых генералов, шоб лаялысь на вас, – продолжала соблазнительница. – Заходьте! В хате затышно, холодненько… Кыслячка выпьете…
И вот уже совсем обезлюдела улица. О приходе отряда напоминал только брошенный возле чьего-то тына пулемет «максим», около которого улеглась изнывающая от жары собака.
А в хате текла кокетливая, с заигрыванием, беседа. Уже порядком захмелевший младший унтер, пулеметчик Корнеев, прислонялся плечом к румяной соседке.
– Мы – люди сурьезные, – говорил он. – При пулемете по-другому нельзя. Техническая вещь! Упреждение, поправка на ветер… та же антилерия, только поменьше!
– Сурьезные-то вы сурьезные, – отвечала молодица. – А тилькы солдат – чоловик ненадежный. Сьодни тут ночуе, завтра – там…
– Это было! Теперь все наоборот. Теперь мы сами на собрании все решаем. Захотим, к примеру, и у вас на постой остановимся… Приказ номер один знаешь?.. То-то!.. Полная свобода солдатам!
– Це так, це так… А от, для примеру, вы можете кулемет нам продать?
– Пулемет? Не-е… Пулемет нельзя. Не продается.
– Ну а подарыть можете?
– Подарить можно. Но… за деньги.
– Ой, да яки ж у нас гроши! – отвечала хозяйка, толкая унтера плечом.
В другой хате изрядно попробовавший гуляйпольского хлебного самогона, какого он никогда не пивал, ефрейтор Халабудов с раскрасневшимся лицом сидел за столом, обнявшись с симпатичной дородной молодицей. Покачиваясь, он расспрашивал Лашкевича:
– Ну а с барской землей как будете?
– Все расписано. Як урожай снимуть, сразу ж начнем перемежовувать. По двадцать десятин на душу.
– Без выкупа?
– У нас анархическа власть. Вся земля – селянам. Хто бедный чи там багатосемейный, тому й земелькы надо побольше. На кажну дытыну – тоже по двадцать. Хоч пацан, хоч девка, ниякой разницы… Реестр вже готовый.
– А подати кому?
– А никому! Мы ж сами хозева!
– А рекрутов кому давать?
– Тоже – никому. Селянын – це и есть тепер царь!
Ефрейтор вглядывался в поблескивающие очки Лашкевича.
– По справедливости у вас, – согласился он. – А ты, видать, умственный, в очках. Грамотно соображаешь.
– На фронти контузыло, через то в очках. А соображаю умственно, так то не од учености, а од анархической наукы.
– Тимоша, ты кудысь йшов? – ласково спросила молодица у Лашкевича.
– А шо?
– Ну так иды! Тебе ж там заждалысь! А мы тут з солдатиком не про политику, про шось друге поговорым. – И она нежно приникла к ефрейтору.
А в другом дворе молоденький солдатик Ермольев с Волги, курносый, веснушчатый, раскачиваясь, держался за тын, на колках которого сушились глечики.
– Хорошо у вас… Душевный народ, – говорил он Щусю.
Федос, щуря хитрый глаз, поддерживал солдата.
– Бабы у нас очень душевни, – отвечал он. – От ты – хлопец видный! Только моргни! И – все! Самая красивая не устоить!
– Стеснительный я… – признался «видный» солдатик. – Подхода не знаю.
– А чего – подход? Ты женатый?
– Да нет. Куда мне… Земли у батюшки мало, да и худая земля, не то что у вас.
– А в приймы пойдешь?
– В какие приймы?
– До вдовы… Ну, як муж. Временно. Будешь работать… ну, и все прочие обязанности сполнять. Мужик в дворе любой бабе нужен… Поживеш, сколько захочешь. А надумаеш додому – иди! Никто задержывать не будет. Ще й заработанное тебе хозяйка отдаст. Пшеницы там мешка три, сала, колбасы…чи, может, денег.
– И что, у вас так можно? И никто ничего не скажет?
– А шо говорить! У нас через три хаты на четвертую примак живет… и все – з почетом…
– Интересно у вас… – оживился солдатик.
– Шо ж тут интересного! Мы – козакы… и еще чумаки. Пошел, к примеру, чумак в Крым по соль и попал в плен в Туреччину. Год, два, три нет… Чи в походе козак… Возвертаеться додому – а в дворе порядок, кони начищены-накормлены, корова сыта, хата крыта, жинка красива… а потому шо примак у нее в хозяйстве.
Щусь с видимым удовольствием наблюдал за солдатиком, открывшим рот от воображаемых перспектив.
– И ваш этот… козак, он его саблей не зарубит, не убьет?
– За шо? – удивился вопросу Щусь. – Только спасибо скажет… А прйшел бы он, а в хате холодно, детки голодные, дождь с крыши в хату… это шо, лучше?
Покрутил солдатик головой. И, наклонившись к уху Щуся, спросил:
– Ну а если это… если родит хозяйка? Ну, если дитя? Тогда как?
– А шо дитя? – рассмеялся Щусь. – Дитя тоже – добро в доме. На ноги встанет, уже помощник в хозяйстве… гусей пасти чи корову на травку выгнать…
Солдатик мечтательно смотрел на окна, откуда доносился веселый гомон.
– Душевные у вас края, – сказал он.
– Ну, так як? – спросил Щусь. – Найти тебе солдатку покрасивее?
Солдатик замялся:
– А сам договоришься? Я не сумею.
– Договорюсь!
– Можно подумать? До завтра.
– Думай! Только не тяни, – предупредил Щусь. – Он сколько вас пришло. Всех красивых разберут, одни старухи останутся. Но тебе як хорошему знакомому я найлучшую молодичку подберу!
А вечером в театре продолжалась свадебная гульба. И гопак, и камаринская, и полька с переходом… Солдаты перемешались с гуляйпольцами.
Сидя за столом, на сцене, Махно с хмурой улыбкой наблюдал за весельем.
– Горько!
– Гирко! – кричали и хлопцы, и солдатики.
Нестор и Настя уже привычно вставали, утомленно тянулись друг к другу.
– Что-й то ваш командир маленький такой? – спросил Ермольев у Щуся.
– Но-но, ты полегше! – обиделся Щусь. – Пуля тоже маленька…
Веселые времена в Гуляйполе! Кажется, что теперь всегда будет так. Власти нет, налогов нет, паны бегут, оставляя закрома, промышленники платят хорошую зарплату и штрафов больше не берут…
Тень Нестора Махно легла на всю волость. В этом тенечке и лилось, и пилось, и за ворот не текло…
К зданию волостного правления подъехала бричка. С нее слез полноватый, крепкий гражданин, стриженный ежиком, под Керенского, в таком же, как у премьера, английском френче, в галифе и сапогах.
Помощник, он же кучер, нес за ним портфель и шляпу.
Жесты приезжего были коротки и выразительны. Похоже, он действительно подражал своему кумиру: закладывал руку за борт френча, как это делал Кнеренский, а до него Наполеон.
В пустом и порядочно загаженном окурками, семечками и бумагами помещении волостного правления не было никого, кроме рыжебородого старика-сторожа, любителя пофилософствовать, – не так давно он был одним из тех, кто уговаривал Нестора стать головою. При виде «начальствия» старый казак вытянулся в струнку.
– Поч-чему в присутственное время нет на месте должностных лиц? – строго спросил мини-Керенский.
– Так шо, ваше… гражданин начальник, догулюють… Свадьба!
– Свадьба? А делами кто занимается?
– А дила йдуть. Хто ж их остановыть? Селянское дело. Корову, скажем, рано не подоиш – сгорыть молочко. Навоз роскыдать, опять-таки. Чи коло вагранки робочий! Хиба вин може загубыть плавку?..
– Молчать! – прервал разговорчивого дедка приезжий. – Немедленно ко мне ваше начальство!
– Сей минут! – И старик ленивой трусцой отправился на улицу.
…Вскоре Махно в сопровождении Щуся и еще нескольких черногвардейцев, на ходу натягивавших амуницию, поспешили к волостному правлению. Нестор и Щусь первыми вошли в помещение.
– Вы тут главный? – оглядев пришедших, спросил приезжий у представительного Щуся.
Щусь указал на Нестора.
– Значит, вы?
Нестор молча ощупывал взглядом незнакомца, отчего приезжему стало не по себе, и именно поэтому он вдруг сделался особенно строг и решителен. Вытащил руку и одернул френч:
– Я особоуполномоченный Временного правительства комиссар Банько! А вы?
– Я голова Совета волости Махно! – На губах Нестора появилась легкая усмешка.
Комната наполнилась полдюжиной хлопцев.
– Что вы себе здесь позволяете? – спросил комиссар, с явным неудовольствием наблюдая за развязными черногвардейцами, увешанными оружием. – Вы незаконно ввели конфискацию земельных документов… В губернии ходят слухи о насильственном перемежевании. Землевладельцы уже бегут. Лозунг «земля крестьянам» верный, но не без выкупа! Вы грубо вмешались в дела заводчиков. Нарушаете революционную законность!
– Революция означает не изменение, а полную отмену прежних законов, – тихо закипая, сказал Махно. – Положение об отрицании отрицания, якое сформулировал сам товарищ Гегель и якое означает преемственность, при анархической революции теряет силу.
Хлопцы переглянулись. Во чешет Нестор! Заслушаешься! Просто «режет» приезжего грамотея.
– Вы откуда это взяли? – спросил озадаченный комиссар.
– От князя Кропоткина…
– Окончим бесплодную дискуссию, – сказал комиссар. – Где команда Московского полка? Прапорщика ко мне!
– Позовите, хлопци, прапора! – повернулся Махно к Щусю.
Появился прапорщик. Еще не пришедший в себя, помятый, с гусиным пухом в пышных нерасчесанных волосах.
– Прапорщик отдельной команды Московского полка Семенов-Турский! – доложил он.
– Я – особоуполномоченный комиссар Банько… Да хоть стряхните с головы эти перья, прапорщик!
– Виноват!.. – пробормотал Семенов-Турский и пятерней попытался расчесать шевелюру.
– Постройте команду! И быстро!
В саду волостного правления выстроились прапорщик и три солдата без винтовок. Тоже все еще не совсем пришедшие в себя.
Банько оглядел их:
– Это все?
– Так точно! Пока… все.
– Ты кто? – спросил комиссар у младшего унтера.
– Так что… второй номер пулеметного расчета Грузнов, гражданин…
– А где пулемет?
– Да детки играют во дворе. Такие, знаете, шустрые детишки, ужас! Но ленты я им не дал, упаси Бог, так что не извольте беспокоиться…
– Где остальные? – спросил Банько у прапорщика.
– Отдыхают… переход, видите ли, был дальний, жара, дорога… необходимо привести себя… амуницию… многие ветераны, сами понимаете, нуждаются в кратковременном, как бы сказать, отдыхе…
Комиссар только развел руками:
– Ну, знаете ли!.. Ну, знаете ли!.. В то время как положение и внутри, и на внешних фронтах ухудшается, в то время когда плоды нашей революции готовы упасть в чужие ладони, когда Родина смотрит на вас и краснеет…
– Хватит! – прервал комиссара Нестор и обратился к «команде»: – Кру-гом! Марш по местам!
«Москали» удалились.
Комиссар оглядывался по сторонам, явно не зная, на кого опереться. От вооруженных анархистов, стоявших неподалеку, ждать поддержки, кажется, не стоило.
– От шо! – обратился Нестор к приезжему, извлек из кармана часы и щелкнул крышечкой. – Даю вам ровно час, шоб покинуть революционную анархическую территорию волости. Найдем через час – расстреляем!..
Банько посмотрел Нестору в глаза и окончательно убедился, что происходящее – не сон, не фантасмагория и этот «голова» не шутит.
– Время пошло. – Нестор закрыл часы, вновь щелкнув крышечкой.
И вот уже бричка с комиссаром и молчаливым ездовым вовсю мчалась по пыльному шляху… Какой же русский не любит быстрой езды!
Глава тридцать первая
Осень влетела на Гуляйпольщину неожиданно. Земля стала пустой, оттого степь казалась теперь особенно просторной. Лишь дальние строгие гребенки тополей да кое-где половецкие курганы обозначали ее границы.
Два могучих вола тянули тяжелый вернеровский плуг. За ними шла немалая толпа селян-гуляйпольцев, наблюдая за тем, как на месте рыжеватой, омытой осенними дождями стерни вырастают черные волны чернозема.
Нестор и Тимош Лашкевич медленно ехали на расписной панской тачанке, наблюдая за работой. Тимош делал какие-то записи в толстой тетради.
Землемер, косой саженью отмахивая переступы, двигался вдоль межи. Остановился. По его знаку остановились и селяне.
– Шестьдесят! – прокричал землемер Лашкевичу и рукавом брезентовой куртки смахнул с лица пот.
– Пасько! – Тимош сделал пометку в тетрадке и, написав что-то на отдельном листке, проштемпелевал его печаткой. Уже не царский орел подтверждал передел земли, а новый герб, изобретенный Махно: меч, пронзающий сердце, и надпись «Свобода или смерть».
– Гнат! – позвал Нестор. – Иди распишись!
Старый Гнат подбежал, чуть кутыльгая, к тачанке, схватил листок. По лицу его текли слезы. Неожиданно он схватил руку Нестора и попытался прижаться к ней губами.
Махно отдернул руку, как от кипятка:
– Сдурел, Гнат? Ты эти панские дела забудь навсегда! У нас зараз свободное сообщество граждан, а не то шо…
– Та як же, – бормотал Гнат. – Та це ж… Як бы мой покойный батько на це глянулы… Шестьдесят десятын!.. З бумагою… и навечно… И детям моим и внукам. Так я понимаю?
– Правильно понимаешь, Гнат!
Меж тем двое селян, достав с воза кол, сделали затесь, и землемер, послюнив чернильный карандаш, написал на свежем срезе фамилию Пасько и вывел еще какие-то ему одному ведомые цифирки.
– От твой пограничный стовб! – сказал Гнату Лашкевич. – Будеш стоять тут, як часовой з ружьем…
– И буду! – откликнулся Гнат, улыбаясь щербатым ртом. – За свое – до смерти буду стоять!..
А волы продолжали блестящим лемехом резать жнивье. Толпа шагала следом, загипнотизированная небывалым зрелищем – дележом панской земли. Дошли до старого, посеревшего от времени столба с выцветшей надписью.
– Стой! – вновь закричал пахарям землемер. – Кончилась земля пана Данилевского, пошел перелог пана Фальцфейна…
– Дуй дальше! – приказал ему Махно. – Панской межи больше нема… вся земля наша, до самого Черного моря.
И волы потянули плуг дальше, словно шутя одолевая сопротивление влажной земли.
Федос Щусь ехал на лошади рядом с Нестором.
– А мы ж не только землю делим, Федос, – посмотрел на него Махно. – Мы армию создаем… Вольную анархистску армию, яких еще на свете не было… Они за свое стоять будут до смерти. Назад не дадут отобрать, хоть убей. Оружие надо всем раздать… Свистнул – и они тут. И столько, сколько надо. На своих конях, при своей амуниции. Сила!
– А хто отнимет? – усмехнулся Щусь. – Российськой армии уже нема, германы сюда не придуть, а в Киеве какаясь Рада… профессора та эти, як их… пысатели… Балаболы, словом. Ихний комиссар и тот смылся!.. Не, всё! Земля теперь навек наша! Никто до нас больше не сунется!
– Твоими бы устами… – задумчиво произнес Махно. – Оно бы хорошо. И дядько Гнат так же, як ты, думает, только он из-за своей малограмотности. А наука по-другому учит: передела земли, як и всякой собственности, без крови не получается.
– Сильно ты стал ученый, Нестор! Смотри, як бы тебя каким-нибудь министром не призначили.
– Не призначат, – нахмурился Махно. – Пока министров-анархистов ще не было.
– Так в чем дело? Будешь первый! – веселился Щусь.
Имение пана Данилевского обезлюдело. Вся мебель была на месте, и пол блестел, как всегда, и гардины висели на окнах… но – пусто. Не слышно голосов, смеха, не видно слуг.
Вместо картин – светлые прямоугольники. Старый пан держал в руках портрет сына-офицера. Медленно, шаркая туфлями, спускался он по лестнице, неся свое главное сокровище. Во дворе уже готовили к дороге старинный, но просторный рыдван. Были увязаны и приторочены к задку чемоданы и сундучки.
На полукружье трехступенчатого входа, уставленного крашенными под мрамор колоннами, Данилевский столкнулся с Махно.
– Оставляю вам все в полной сохранности, гражданин Махно, – спокойно сказал Данилевский. – Картины, извините, забираю… Вы, наверное, другие портреты захотите повесить? Карла Маркса?..
– Карл Маркс нам ни к чему, хотя уважаем, – ответил Махно. – А вы бы оставались. Все же хозяйство серьезное. Приглядели бы.
– Нет уж… Не впрячь в телегу коня и трепетную лань… Закрома полны хлебом, в кошарах полторы тысячи овец, скотники на местах. Так что сдаю как под расписку.
Нестор сощурился:
– Другой бы разорил все перед уходом… Или, может, надеетесь вернуться?
Данилевский пожал плечами:
– Кто знает. Украина столько раз горела, нищала и возрождалась, что… Господь лишь ведает. «И не только не стал роптать, но сказал: Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Его…»
– Верите?
– Не знаю. Но этим утешаюсь!..
Данилевский смотрел, как в обширный двор поместья въезжали телеги, брички, таратайки. Бабы сидели на узлах, дети были засунуты, как куклы, между тюками, мужики шагали рядом, держа поводья в руках.
Во дворе все они робели, оглядывались. Дом огромен, кругом чистота. Аллейки. Клумбы. Невдалеке аккуратные хозяйственные постройки под черепицей.
– Стало быть, коммуна прибывает, – сказал Данилевский скорее с грустью, чем с насмешкой. Он все еще держал у ног портрет, и так выходило, что в беседе принимали участие не двое, а трое. У молодого бравого офицера на полотне взгляд был холодный, твердый. Этот не простит. Евангелием не утешится. – Скажите, вы хоть понимаете, что такое высокотоварное хозяйство? – спросил старый пан.
– Прибыльное, – ответил Махно. – Дает продукцию на вывоз, на продажу.
– Примерно так. Раздавая землю, вы превращаете крупные хозяйства в мелкие. А они в самое короткое время станут еще более мелкими. У нас в Новороссии семьи большие, по восемь – десять детей. Крестьяне будут лишь потреблять произведенное. Исчезнет хлеб и все прочее – как товар. Города станут вашими врагами. Они придут к вам, чтобы силой забрать хлеб.
Махно, насупившись, размышлял. Он привык учиться у старших, образованных.
– Города такие, яки счас есть, не нужны, – произнес он наконец. – Это паразитические центры… А кроме мелких хозяйств у нас будут коммуны. Такие, як наша… Все образуется.
– А вы справитесь в коммунах? – спросил Данилевский. – С мериносами? С бухарским каракулем? С каракульчой?.. У меня были средства на селекцию. Я заставлял работников учиться и трудиться. Каракульча мне не давалась шесть лет. Сейчас она приносит до ста тысяч рублей прибыли… Даже в годы войны мы вывозили ее в Европу.
– Каракульча нам не потребуется, – твердо ответил Махно. – Шо хорошего вырезать ягнят из окотных маток и использовать эту нежную шерсть для парижских модниц? Нашим женщинам такие шубы и даром не понадобятся. Мерзость! Мы оденем их в простые полушубки!
– Возможно. Но каракульча – деньги. И притом немалые. На деньги мы и содержим ветеринаров, лаборатории… А-а!.. – Данилевский с досадой махнул рукой и направился к рыдвану. На минуту остановился. – Вольное крестьянство, не признающее ничего, кроме себя, – это вечная война, – сказал он, обернувшись. – Вы открыли ящик Пандоры. «И вылил он чашу свою в реки и источники вод, и сделалась вода кровью…»
– Ладно, не каркайте с вашей Библией! – начал злиться Нестор. – Скатертью дорога!.. А коммуну мы назовем «Счастье трудящихся». Так вот!
Но Данилевский уже не слушал его. Протянул портрет в открытую дверцу рыдвана, где его принял преданный Василь.
Винцуся сидела в углу темной кареты. Молчала. Глаза ее были заплаканы.
– Поехали скорей, папа!
Федос, Каретников, Калашник подъехали к Нестору.
– Нашо ты их отпустил? – спросил Федос. – Сам же учил: буржуазию надо под корень…
Махно не ответил. Думал. Слова Данилевского, похоже, задели его.
…А рыдван Данилевских под понуканье кучера уже тащился по степи. Навстречу ему, обремененные поклажей, двигались повозки будущих коммунаров, жителей имения «Счастье трудящихся».
Махно вошел в зал, по-хозяйски его оглядел. Светлые пятна на стенах, обитых штофом, раздражали его.
Лашкевич тем временем производил опись. Бормотал:
– Кресла старинной роботы, шесть штук…
– Тимош! – окликнул его Махно и указал на пятнистые стены. – Достань якие-нибудь портреты – пятна прикрыть.
– А чего ж ты позволил им портреты вывезти? Хай бы оставались!..
– То не наше. К чему тут панськи рожи! Нам Кропоткин нужен, Бакунин или шо-небудь такое, революционное. На крайность, про сельску жизнь…
– У нас в Гуляйполи дед Будченко добре малюет. Той, шо в театри декорации малювал.
– От и закажи.
Батраки, приехавшие в «Счастье», робко ступали по коридорам, заглядывали в анфилады комнат. Удивлялись окнам, высоким потолкам, ажурной лепнине.
– Викна яки-и… до неба!..
– И нашо таке? Розибьеш, скилькы ж грошей, шоб нове вставить!
Валили на пол тюфяки, тащили откуда-то венские стулья, столы. Не смолкал ор младенцев…
Перед Нестором возник седой, косматый, с висящими чуть ли не до полу рукавами, старший панский конюх Степан. Упал на колени:
– Нестор Иванович! Простить мене, шо тода вас, ще хлопчиком, трохы побыв! За коняку, яку вы загналы! Бес попутав. Не держить зла!
– Встань! – усмехнулся Махно. – Вот панские привычки… то руку целовать, то на колени… А шо побил меня тогда, так знаешь, Степан, меня с тех пор так жизнь била, шо твои побои мне батьковской лаской вспоминаються…
– Не сердытесь? – обрадовался Степан, поднимаясь с колен.
– Иди выбери себе комнату, пока все не заняли…
– Та не надо. Я при конюшни привык. Там у мене коморка. И кони под доглядом!..
А Нестор уже шел по дому дальше. Открыл дверь, осмотрел спальню с чисто застланной кроватью. Хорошая кровать. Большая. Дворянская.
– Тимош! А от тут я с Настей буду… Запиши!
Тимош заглянул в комнату.
– Кровать подходяща, – одобрил он. – А кабинет де буде?
– Каждой семье – по комнате, и только! Я не пан, если шо напысать – и на коленке смогу… «Кабинет»!.. А от библиотеку, скажи хлопцам, шоб не заселяли. То для учебы будет и образования.
Двор все заполнялся и заполнялся повозками.
– Федос, направляй во флигеля! – прокричал сверху Нестор. – В покоях уже полно!..
По соседству раздались громкие стуки то ли топора, то ли доброй кувалды, так что старый усадебный дом сотрясался.
В одной из комнат Нестор обнаружил селянина в опорках и рваной гимнастерке, который вершковыми гвоздями заколачивал высокую, украшенную резьбой двустворчатую дверь, коленом придерживая косо вставший горбыль.
– Як звать? – спросил Нестор, тронув селянина за плечо.
Увидев Махно, селянин уронил и гвозди, и молоток. Плохо еще укрепленная доска одним концом ударила по паркету.
– Так шо… цее… – пробормотал «новосел», – …значить… Кондрат Полищук.
– И чей ты, Кондрат?
– Так цее… батрак… з нимецькой колонии.
– И шо ж ты, Кондрат, такие красивые двери портишь?
– А шо робыть? – виновато ответил батрак. – Тут у пана якась дурость: с комнаты до комнаты двери. По двое, по трое. А у нас семья. Надо якось од других отгородыться. У конякы и то стойло есть…
– Рассуждаеш правильно. Только зачем же таку красоту рушить? Это ж не панскими руками сделано, а такими, як твои, рабочимы.
Батрак, глядя в пол, теребил гимнастерку:
– Оно конешно. А тилькы… – Кондрат постепенно осмелел: —…А тилькы: чого ж? Все одно возвернутся паны…
– Возвернутся?
– А як же! Наймуть себе войско и возвернуться… з ахвицерамы. Те умеють воювать… – Глаза его вдруг сверкнули недобрым блеском. – Надо було б их сначала всех вырезать… всех, до третього колена… а потом уже коммунию…
Махно смотрел на него в упор, но батрак не опускал глаз. Есть, живет, оказывается, в мужиках зверская злоба, которая посильнее, чем анархическая лють самого Нестора. Да, этот будет воевать до конца, если паны «возвернутся».
– Ты, Кондрат, найди якый-небудь шкапчик и приставь до двери, – миролюбиво закончил разговор Нестор. – А красоту такую не порть. Не надо. То ж теперь наше добро. Мы тепер хозяины.
– Добре.
По коридорам сновали люди. Тащили кто подушку, кто табуретку из людской, кто перину, а кто и граммофон с огромным раструбом. Повсюду слышался детский смех, возгласы удивления от увиденного. Многие, похоже, полагали, что с переездом в «панские хоромы» и жизнь у них будет «панская», без тяжелого труда.
Глава тридцать вторая
Нестор ввел жену в обставленную всей необходимой мебелью комнату. У Насти уже наметился животик, приподнимающий длинную свободную спидницу. Но лицо ее не припухло, оставалось все таким же прекрасным. Нестор любовался ею.
– От это наша хатка, – сказал он. – Хлопцы проголосовали, шоб нам отдельно дали, як семье с малым дитем.
– Красота яка, Господи! – пришла в восторг Настя, оглядывая светлую просторную комнату. Она повернула медный краник у высокого фаянсового умывальника. Умылась, подставляя ладони под тонкую струйку воды. Затем подбежала к саженному зеркалу в бронзовой раме: – Яке больше дзеркало, Нестор Ивановыч! Я в таке николы не дывылась! Во весь рост! Аж сапожки видать.
Настя начала вынимать из объемистой торбочки принесенную с собой мелочь: гребенки, мотки ниток, какие-то коробочки, вышитые салфетки, рушнички. И как большую ценность извлекла музыкальную шкатулку, ту самую, что ей когда-то, давным-давно, подарили хлопцы.
– А это зачем? – удивился Нестор. – Надо же, сберегла!
– Це ж та музыка. Помните?
– Ну, помню. И зачем?
– А дытынка буде. Як заплаче, я сразу… – Настя покрутила ручку, и комната заполнилась нехитрой мелодией.
Через секунду она заметила у кровати ночной фаянсовый горшок, разукрашенный цветами.
– Ой, яка красивая макитрочка с ручкой… Чого це вона на полу?
– Это ж параша, дурненька, – засмеялся Нестор.
– Яка параша?
– Така! Куда царь пешком ходит. Поняла?
– Ой, а яка ж красива!.. Ни, до витру можно и на улыцю сбегать, а це пускай буде для цвитив.
Нестор, продолжая смеяться, бухнулся на мягкую, застланную атласным одеялом кровать.
– А кровать яка! Иди ко мне, Настюха! – кошачье-ласковым голосом позвал он.
– Ой! – вздохнула Настя и прилегла рядом с мужем. – Потрогайте, Нестор Ивановыч! Такый крутый живот. Мабудь хлопчик буде… Чуете?
– Чую, чую… Ну шо ты меня все: «Нестор Иванович, Нестор Иванович»? Як на собрании, ей-богу…
– Так невдобно ж. Вы такый чоловик зараз… особенный!
– То я для всех других – особенный. А для тебя – чоловик, муж.
– Та я понимаю. А тилькы нияк не можу привыкнуть, – оправдывалась Настя.
Вечерами, взяв с собой керосиновую лампу, Нестор усаживался на высокой стремянке под самым потолком библиотеки, где ряды книг, тускло отсвечивая золотыми корешками, словно перекликались друг с другом.
Сидел, перебирал книги. Иногда задумывался, держа в руках томик в изящном переплете. Листал страницы. Морщился, стараясь понять. Или крутил головой, когда в его руках оказывалась книга на немецком или французском. Рассматривал виньетки, картинки. Так хотелось проникнуть в тайну каждого сочинения…
А потом спускался вниз, тихонько шел в свою комнату. С лампой в одной руке и стопкой книг в другой, он ногой открывал дверь. Молодая жена не спала. Сидя за столом, она шила младенцу приданое, ловко разрезая ножницами панские простыни и умело кладя стежок.
Нестор присаживался рядом, продолжая листать книжки. Или, примостившись в углу на табуретке, садился тачать сапоги. Инструменты он раскладывал на полу перед собой. Движения его были точны, и он явно получал удовольствие от работы. «Цыганская» игла в его руках была так же ловка, как обычная у Насти.
– От, гляди, Настюха, – бормотал Махно, подгоняя задник. – Футор вытяну под колено… капик подтяну, шоб не морщило… Крепенькие будут сапожки!
– Ой, Нестор Ивановыч! – вздохнула Настя. – Вы ж голова всей волости! Як пан! Ще й выще! А робыте чоботы, як простый сапожник. Шо люды подумають?
– Дурненька ты у меня, Настюха, – добродушно отвечал ей Нестор. – Когда ты поймеш, шо мы с тобой живем в анархическом обществе? Все равны, все трудятся… простым трудом. От я… два дня в Гуляйполе разбираюсь с делами, два дня тут коммуной занимаюсь, а два дня чоботы шью… Ты пойми, анархия – это ж… В таком обществе, шо мы с тобой сейчас строим, люди ще никогда не жили. Без власти. Все решаем сообща… Мы с тобой, Настя, может, на весь свет первые…
Настя задумалась. У нее был свой, бабий, ум. На глаза навернулись слезы.
– Страшно! – сказала она.
– Чего страшно?
– Страшно жить не так, як деды наши жили. Не по обычаю.
– А плачеш чего?
– Не знаю… Дуже хороша зараз жизня. Даже чересчур…
– Не пойму, чего ж ты плачеш, если жизнь тебе нравится?
– Так хорошо довго не бувае. Оно ж всегда так: як шо дуже хорошо, то потом буде дуже погано.
– Ты смотри, целая философия! – усмехнулся Нестор. – Дурочки вы, бабы! Каркаете… Я вот нужную книжку у пана нашел! Радуюсь! А ты тут мне дождь устраиваешь…
Но Настя думала о своем.
– И шо оно такое – анархия, шо оно дорожче жизни, Нестор Ивановыч?
Он удивленно посмотрел на нее, тоже задумался. Как ей объяснить?
– От послушай! Жил на свете такой человек, Бакунин. Сильно ученый. И придумал он такую науку – анархизм. Не сам, конечно, придумал. Щоб все люды были равны, шоб не было богатеев и бедных, властных и подвластных, вольных и невольных…
– Ох! – вздохнула Настя. – Несчастный!
– Наоборот, счастлывый… И пошел, значить, он кругом революции делать, народ поднимать… Долго гонялся за ним царь и в конце концов поймал…
– Ох!
– Заковал в кандалы. И бросил в темницу – навечно…
– Так, як вас, – тихо заметила Настя.
– Дозволил царь старому слепому отцу Бакунина явиться в тюрьму, шоб уговорил сына отказаться от анархии, подписать бумагу, бо и в темнице такой человек был страшен царю!.. Попросил его отец: сынок, отрекись ты от анархии, от революции ради меня, старого, а то помру я от тоски, шо ты тут гниеш в сырости и темноте. И не выдержало сердце у сына, пидпысал бумагу. И царь помиловал его, выслал в Сибирь… на волю, на жизнь, хоть и далеко от дома… – Махно немного помолчал, затем продолжил: – А как умер отец, сынок убежал из Сибири и по всему свету снова начал революции делать… От такая сила у этой науки – анархии.
Настя снова всхлипнула:
– А все одно… хоть и помер батько, а слово – оно дадено, його Бог слыхав… Нельзя було!
– И в кого ты такая дурненькая! – Нестор обнял плачущую Настю. – Взволновал я тебя, а нельзя ж…
Она тоже обхватила его руками, словно ища защиты от неведомой силы, которая была воплощена для нее в этом непонятном слове «анархия».
– Страшно мени чогось, – тихо произнесла она. – Дуже страшно.
В зале усадебного дома за столом собрались Нестор, Лашкевич со своим «гроссбухом» и счетами, местный интеллигент из ветеринаров Забродский в пенсне с цепочкой, Щусь, Каретников, Калашник, еще несколько человек из гвардии.
На стенах уже появились портреты «отцов-основателей»: Кропоткина, Бакунина, Прудона… Строгие лица, бороды. Почему-то все они были похожи друг на друга. Если б не подписи, можно было перепутать. Но что взять с доморощенного художника?
– Вы мне от шо скажите, – обратился Нестор к ветеринару. – У нашего хозяйства высокая товарность или же невысокая? У меня тут спор был с одним гражданином. Экономический. Так мне интересно.
– Какая там товарность? – пожал плечами, обтянутыми кургузым пиджачком, ветеринар.
– А почему? – строго спросил Махно. – Мы шо, хуже хозяйнуем, чем Данилевский?
– А при чем тут «хозяйнуем»? – спросил ветеринар. – У пана было двадцать шесть работников да сезонных из России десятка три. А у нас тут постоянно живет две сотни человек… и кормим всех, по фунту мяса на взрослого, по два фунта хлеба… также молоко… Вывозить, извините, нечего, все в пузо идет.
– Надо снизить норму… – тут же предложил Лашкевич, но осекся под взглядом Махно.
– Люди должны получать харчей вволю, – сказал Нестор. – А иначе шо им пользы от нашего анархического устройства?
– И работают хуже, – продолжил ветеринар. – Раньше были штрафы, а теперь только замечания, уговоры… Не на каждого действуют!
– Штрафы, конешно, буржуазне дело, – вмешался Каретников. – Штрафы – паскудство. Но за погану роботу лозою по голому заду та при всем чесном народе – це было б настоящее воспитание.
– Мы нового человека хотим вырастить… вольного. А ты сразу бить! – бросил Махно сердитый взгляд на Каретникова. И, немного подумав, добавил: – Н-да, плохое дело. Посмеются над нами паны: при них имение было выгодное, а у нас одни убытки… И шо делать?
– Нам не то что на вывоз, – гнул свое ветеринар, – а и до весны не дотянуть самим… даже если впроголодь. Такая вот экономика!
– Экономика дуже понятна. – Лашкевич стал щелкать костяшками счетов, будто аккомпанируя себе. – Раньше паны на харчах для работныков экономили, потому и на вывоз хватало. И красиво получалось. Для панов…
– Шо впроголодь жили, это точно, – согласился Махно. – Это мы на своей шкуре испытали… Так шо ж все-таки нам делать, хлопцы, советники мои дорогие? Як дальше хозяйновать?
– Все дуже просто! – потряс чубом красавец Щусь. – Мы немецким колонистам землю малость урезалы, а их самих не потрясли. А у них, оказалось, пшеницы немеряно, та й скота несчитано… Надо им – реквизицию, а на их гроши в банках – конфискацию. В пользу коммуны.
Хлопцы ответили одобрительным гулом.
– Це верно… Правильно рассуждает Федос!
Махно покачал головой:
– Неправильно. Обидим колонистов, а они от обиды возьмуться за оружие. А сила у них немалая…
– Ха! – Федос плюнул себе под ноги. – Роздавим! У нас три тысячи селян землю получили… если каждому дать вынтовку…
– Не дело. Заполыхает вся волость: война есть война, – стоял на своем Махно. – А мы должни без насыльства доказать, шо анархия умеет разумно хозяйновать. Только ж начали. Поламать недолго. Искра махонькая, а клуня против искорки не устоит.
– А чего войны бояться? – спросил Федос. – Мы тут уже все обвоювавшие. От! – Он оттянул тельняшку, показывая пулевой след под правой ключицей. – И от! – Задрал тельняшку выше, открывая шрам на боку. – И у тебя, Калашник, в пузе пуля была, и по твоей голове, Карета, сабля погуляла… Чего нам бояться?
Щусь с вызовом посмотрел на Махно: дескать, не тебе нам, понюхавшим фронтового пороха, указывать.
Нестор обнажил багровые, обхватывающие запястья, шрамы:
– А такое ты видел? Или ноги показать? Ты носил кандалы так, шоб железяки совались туда-сюда по живому мясу? Шоб мухи роились, як над убитой кобылой? Шоб загнивало и воняло твое тело тебе же под нос, як дохлая собачатина? А?
Под взглядом Нестора, в котором вмиг появилась позабытая уже лють, Федос сник:
– Да я чего? Разговор же между своими…
– «Разговор»… Разленились вы, хлопцы. Называетесь «гвардией». А яка польза коммуне от вас? Целымы днямы гулянки. А за своим фунтом мяса руку тянете!..
Из большого зала, где разместили коммунарскую столовую, послышался какой-то шум, гневные выкрики, звон разбитой посуды.
Нестор вскочил, торопливо направился на звуки скандала.
Нет, не бывает безоблачного счастья даже при всеобщем равенстве! На краю длинного стола Нестор увидел разбросанные миски, на полу – осколки фарфоровой панской посуды. Двое коммунаров – Юхым и Панкрат, – тяжело дыша, с окровавленными лицами стояли друг против друга, собираясь продолжить схватку. При виде Нестора оба сразу как-то присмирели и глядели на волостного голову исподлобья, как нашкодившие дети.
– Шо такое? Шо не поделили? Бабу?
Драчуны перевели дыхание.
– Та ось… живоглот, – кивнул на Панкрата Юхым. – Вчера молотили. Так шо получается? Я три раза цепом ударю, а он тилько раз, я – три, он – раз. Ще солнце не село, он уже спать побежал. А я до темна молотил… А сейчас каши з мясом наклал: я – одну мыску, он – две!.. Коммуна, я так понимаю, когда все поровну по справедливости: работа, харчи, одежа. Тилькы баба у каждого своя та дети. А Панкрат хоче на чужой шее в рай въехать… Нестор Ивановыч! А нельзя так, шоб отдать ему его землю – и хай он на ней горбатится? А то вроде клопа, залез в постелю и кровь сосе!..
– Правильно Юхым каже! – раздались голоса.
– Та Панкрат всю жизню так. До кого не найметься, через недилю його пид зад коленом.
Нестор наклонился, подобрал с паркета осколки тарелки. Стал рассматривать изображение пасторальной сценки: пастушок играл на рожке, а молоденькая крестьяночка в платочке, подбоченившись, слушала… Красиво!
– А ну тихо! – на всю столовую вдруг рявкнул он. И бешеными глазами обвел собравшихся.
Все вмиг смолкли.
– Вы зачем до нас пришли? – спросил Махно у Панкрата и Юхыма, вдруг понизив голос до сипа. – Землю каждому предлагали. Не захотели по отдельности? Потому як всю жизню батрачили и до своего хозяйства не прывыкли. «Сообща будем! На себя робыть будем лучше, чем на пана! И жить будем як браты и сестры!» А чем кончилось? Оделись, обулись, живете в панськом доме, про голод, холод потихеньку забываете… и теперь посуду панскую стали бить!.. Не-е, такого больше не будет! Дармоедов будем гнать… на волю! В степь! Там земли много! Строй себе хату и живи, як тебе хочется. А у нас тут другие законы – законы коммуны! Все за всех и каждый за каждого! – Он обвел тяжелым взглядом коммунаров. – А по первому случаю заголым штанци чи спиднычку пры всем народи – и всыпем, кому лозы, кому батога. По желанию. Кому шо больше нравится…
– А твои черногвардейци, чого оны не роблять, як все? – подал голос Панкрат. – Дуються в карты та горилку пьют… Шо оны, нови паны? Только и роботы, шо ружжа чистить!
Нестор поморщился. Удар пришелся под дых.
– Правильно заметил, Панкрат, – признался он. – Хлопцы до войны прывыкли. Но такое дело: если пойдут на нас вороги, то они жизни свои молодые за вас отдадут, и вы на них не сильно сердитесь. Боюсь, не за горамы то время, когда и их очередь потрудится подойдет!.. – Нестор махнул рукой и устало произнес: – Уберите тут… шоб чисто было! – Он показал кусок тарелки: – Какую красоту сничтожили!
– Панська красота!
– Красота не бывает панскою чи селянскою. Як и наука… Я тут договорился с нашим ветеринаром, шоб он организовал у нас якие-то курсы чи ти… як их… семинарии… шоб вы понемногу селянськую науку выучили. По скотоводству.
– Не, в семинарию нас не прымут! – весело крутанул головой Федос, стоящий за спиной Нестора. – Я уже й «Отче наш» забыл…
– Ты не только «Отче наш» забыл! – обозлился Нестор. – Ты уже и свою совесть где-то потерял. Слыхал? Это ж тебя дармоедом обозвали… хоть бы иногда на скотном дворе навоз раскидал! Или иное шо полезное сделал!
– Насчет навоза, тут ты в точку, – продолжал улыбаться Щусь. – Но зато, когда всех помещиков сничтожим и наши коммунарски земли до самого Чорного моря простягнуться, заведем флот. Тогда я вам всем крепко пригожусь…
Ночью хлопцы постучали в дверь комнаты Нестора. Не дождавшись ответа, ввалились гурьбой: Федос, Лашкевич, братья Лепетченки, Каретников…
В руках Лашкевич держал большой лист с текстом воззвания. На какой-то миг они замерли, в который уже раз переживая удивление от этой святочной картинки: Нестор, тачающий сапоги, и рядом умиротворенная и благодушная, с веснушками от беременности на лице, Настя.
– Нестор! – закричал Федос. – Та кончай ты свою хренотень! Я тебе завтра десять пар чобот принесу! Новеньких!.. Тут, понимаеш, такие дела-а!..
Лашкевич размахивал листом.
– Ну шо там? – прошепелявил Нестор, удерживая в зубах конец дратвы.
– В Петрогради нова революция! – выпалил Лашкевич. – Большевыкы арестовалы Временне правительство, тепер оны будуть сверху… Шо будем робыть, Нестор?
– А шо? – невозмутимо ответил Махно. – Правильно сделалы большевикы. Временные – то слюнтяи. Ни нашим, ни вашим. – Он отбросил неоконченный сапог, встал: – Большевики – они самые близкие нам по душе люди. Тоже за рабочих, за крестьянство. Ну, почитай, – обратился он к Лашкевичу. – Шо они там пишут? Якие у них там декреты чи универсалы? Чего хотят?
– Та ось, – поправил очки Тимош. – Декрет о мире… «Немедленно начать переговоры между воюющими державами о заключении мира…». И ще Декрет о земле. «Отменяется помещичья собственность на землю без всякого выкупа. Все помещичьи, удельни, монастырськи, церковни земли со всим своим инвентарем и постройками передаются в распоряжение волостных земельных комитетив и уездных Советов… Плата за аренду земли отменяется… Долги за землю тож отменяются…»
– А мы уже с весны так живем! – радостно сказал Махно. – От так, хлопцы! Большевики с нас пример взяли. С анархистов… А ну, шо там ще про рабочих?
– Рабочий контроль на предприятиях… восьмичасовый рабочий день…
– О, тут они нас малость перещеголяли, – качнул головой Нестор. – Контроль у нас, правда, тоже есть, а от день пока десятичасовый… Надо бы нам на большевиков подравняться. А то и дальше пойти. Шестычасовый рабочий день установить!
– Тут у них ще, – шелестел листком Лашкевич. – Отмена смертной казни на фронти… Це ж як? В тылу можно, а на фронти нельзя, чи шо? Сильно похоже на брехню…
– Люды стараются… – остановил его Махно. – Раз на фронте отменили, то и в тылу отменят. Постепенно…
– Нестор! – Лашкевич протер очки. – Ты, конечно, в Москви почти всю науку превзошел… разъясни, если оны, ну, бильшовыкы такие ж, як и мы, ну, почти анархисты, чего ж тода мы по-другому называемся, а? Шо мы с имы делим?
Взгляд близоруких, усыпанных по краям пороховыми оспинами глаз, почти скрытых линзами толстых очков, был у Тимоша напряженный и хитроватый. В самую точку вопрос!
Нестор посерьезнел.
– Есть тут закавыка, – согласился он. – Большевики за сильну власть, а мы – против всякой власти… Они свою власть называют диктатурой пролетариата…
– Це шо ж такое? – спросил Сашко Лепетченко.
– Ну, это сильная власть рабочего класса надо всеми.
– А крестьянство як же? Пахать и сеять? И всех кормить?
Махно размышлял, вспоминая споры своих учителей в Бутырке.
– С крестьянством они в дружбе… вроде. Но все ж рабочий класс сверху ставят.
– А нас, селян, стало быть, снизу? – сощурился Федос. – Вроде як бабу. Так где ж тогда то самое равенство та братство?
– И еще вопрос, – ухмыльнулся Тимош. – Як же это может быть: «диктатура рабочого класса»? Шо, весь робочий класс командуе хором? Чи хтось один буде командувать – за весь рабочий класс?.. Царь у нас тоже за весь народ командував!
– Ладно, ладно, хлопцы! Придет время – разберемся. – Не найдя ответа, Махно решил прекратить разговор. – Дайте сапоги дошить!
Хлопцы ушли, и он снова принялся за работу…
Но и Настю взволновало сообщение о событиях в Петрограде. Полузакрывшись одеялом, она мелко крестилась и шептала что-то невнятное.
– Ты чего, Настя? – отдернул одеяло Нестор.
– Да шось нехорошо мени од цых ваших разговоров… Хочете безвластия, мыру… а од немцив оборонять хто ж нас буде, Нестор Ивановыч, если шо?
– Немцы тоже в скором времени придут до анархизма. И тогда воевать с нами не захотят… Ну шо ты, Настя, такая пугливая стала? Дивчинкой была – в ночное с нами ходила. Цыган не боялась. А счас…
– Не знаю. Бабой стала, Нестор Ивановыч. У чоловика, говорять, ум, а у бабы – чутье.
– То у собаки чутье! – нахмурился Махно и, набрав в рот деревянных гвоздей, начал с остервенением вколачивать их в подошву. – Ты лучше лежи и про дытынку думай. Як рожать будеш? Як назовем?
– Иваном. Як татка вашого.
– Не, Настя! Знаеш, як мы его назовем?.. Вадимом.
Настя насупилась:
– То – панське имя, Нестор Ивановыч. У нас в Гуляйполи сроду такого не було.
– Не було, так будет!
– В Святцах надо почитать…
– Брось ты те Святци! – рассердился Нестор.
Он встал, выхватил из стопки небольшой томик в темном переплете:
– От послушай, Настя, про Вадима. Исключительный был человек! – Он подошел поближе к лампе, отыскал нужную страницу. – От!.. «Его душа расширялась, хотела бы вырваться, обнять всю природу и потом сокрушить ее… – Тут Нестор взмахнул рукой, сокрушая воздух. – …Если это было желание безумца, то, по крайней мере, великого безумца… Что такое величайшее добро и зло? Два конца незримой цепи, которые сходятся, удаляясь друг от друга…»
Настя слушала его, широко раскрыв глаза, стараясь уловить смысл: уловить не разумом, а душой.
– Ой, якись нехороши слова. Закыньте вы цю книгу, Нестор Ивановыч! То – чорна книга! Господи помылуй! – перекрестилась она. – Одведы биду!
– Дура! – закричал на нее Нестор, подскакивая и замахиваясь Лермонтовым.
Настя, защищаясь, подняла перед собой руки:
– Не быйте мене, Нестор Ивановыч… я ж вам хороша жинка! Сердце у мене зайшлось… Шось недобре буде!
– От дурочка! – Нестор постепенно отходил от приступа гнева, присел рядом, обнял. – Ну, шо ты? Ну, шо ты?
– Страшно…
Близ конюшни Федос увидел конюха Степана, распрягавшего взмыленных коней.
– Ой, загониш ты выездных, Степан. С паном тоже так мотался?
– Загоню, – вздохнул конюх. – Сьодни та вчора – верст сто пятьдесят, и все махом. А пан не любыв ездить. Когда не когда. В уезд чи в губернию. И все потыхеньку, без спешкы.
– А Нестор де?
– До своей побиг. Де ж ему буть? Молода жинка, вси таки бувають… Не токо коней, сам себе уже загоняв.
Щусь еще раз взглянул на взмыленные бока лошадей, на хлопья пены в паху.
– Ты их подольше выгуливай. На поилку сразу не веди.
– Ну шо ты мене учишь, Федос? – усмехнулся конюх. – Ты лучше от шо мне разъясни. Шо делать, если паны вернутся?
– Опять пойдеш старшим конюхом.
– Не… Я до свободы вже дуже привык… Анархия це чи ни, а привык. От для мене Нестор Ивановыч все одно як пан, а за ручку здороваеться, за стол с собою сажае… Нихто не начальствуе, а по-доброму, надо шось – просять… Од такого вже неохота одвыкать.
– Ничого, прийде герман, всыплет тебе батогов – и сразу отвыкнешь..
– Типун тоби на язык, Федос. На шо ж тогда ваша чорна гвардия?
…Вечером в комнатке флигеля, где на грубых деревянных кроватях расположились черногвардейцы, Федос подкрутил фитиль лампы и, оглядев всех, сказал:
– Хлопци, надо что-то делать! Не тот стал Нестор, не тот…
На столе столпились, теснясь, бутылки с самогоном, тонкие стаканы из усадьбы, тарелки с закуской. Полосы табачного дыма прикрывали угол, где было оставлено оружие.
– Обабился Нестор, от шо, – продолжал Федос. – Коло Насти вьется, ничого, кроме жинкиных титьок, не видит… Отойдет, чувствую, он от нашего дела.
– Понятно! Прысуха на него нашла. И то понять можно: скилькы год жив без бабы, – сказал Сашко Лепетченко. – И все ж надо его якто от Насти отвадить.
– Як отвадиш? – спросил Калашник. – Ночна кукушка дневну всигда перекукуе. Так в народе говорять.
– Правильно говорять.
Думали хлопцы. Выпивали. Закусывали.
– Надо йому другу бабу найти. Анархическу. Шоб с идеею, а не таку, як Настя…
– «Найти»… Баба – не граната. Из штанив в штаны не переложыш. Злюбыться должни.
– Про шо й разговор. От народит ему Настя дочку чи сына, и – все! И, прав Федос, Нестор совсем од нас отойде, – хрустя огурцом, проговорил Каретников. – Буде колыбельни писни спивать… ну, и ще трохы сапожнычать. До цього дело йде.
– Грих так говорыть, хлопцы, – заметил Иван Лепетченко. – Дите – то Божий дар.
– Молчи! Сильно ты богомольный стал, – оборвал Ивана Федос. – «Божий дар»! А анархическа революция – не Божий дар?
Думали. Посверкивало в углу оружие. Рукоятки сабель были отполированы человеческой кожей.
– Думай – не думай, хлопцы, а надо эту пару як-то потихоньку роспаровать, – жестко сказал Федос. – Такие события розвертаються, шо Нестор нам весь нужен! Весь, без остатку!
Отгуляло Гуляйполе. Отбушевало, отшумело. Постепенно притихло.
Но хмель свободы продолжал кружить горячие головы. Какой она будет, эта новая счастливая жизнь? С какого конца за нее взяться? Как обустроить?
А начиналась она не совсем так, как всем им это виделось. Точнее даже, совершенно не так.
Словарь местных слов и оборотов речи
Бачить, дывыться – видеть, смотреть
Выбачайтэ – простите, извините
Годувать – кормить
Громада – общество
Десь – где-то
Дитлахы – дети, ребятишки
Добродий – благодетель
Догодовувать – докармливать
Клаптык – лоскуток
Клунок, торба – тканевая сумка
Колы не колы – иногда
Кутыльгать – хромать, прихрамывать
Маеток – имение
Мантачка – брусок для подтачиваия косы
Налякать – испугать
Обмаль – маловато
Паняй – езжай
Позычить – одолжить
Помылывся – ошибся
Свит за очи – куда гдаза глядят
Сволок – потолочная перекладина, балка
Сниданок – завтрак
Сокыра – топор
Спидныця – юбка
Спочатку – сначала
Ставок – пруд
Шукать – искать
Комментарии к книге «Гуляйполе», Игорь Яковлевич Болгарин
Всего 0 комментариев