«Всадник времени»

Всадник времени (fb2) - Всадник времени 2148K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Александрович Потиевский

Всадник времени

ВСАДНИК

Воскресенье. 19 марта 1893 г. Яркий солнечный день, который маршал Маннергейм помнил всю жизнь.

Все трибуны и ложи Михайловского манежа Инженерного замка в Петербурге переполнены публикой. Весь «бомонд» столицы налицо. Генералитет, дипломаты, офицеры, блестящие и элегантные светские дамы и, конечно, служительницы Терпсихоры. В средней ложе — жена Густава Маннергейма Анастасия со своей тёткой — старой «лошадницей».

Сегодня скачки особой трудности с 14-ю препятствиями на приз в 1670 рублей, пожалованный великими князьями.

Скачку начали одиннадцать всадников. Корнет Маннергейм на гнедой кобыле Лилли, завода князя Васильчикова, рождённой в 1886 году, был четвёртым. Все наездники хорошо прыгали через препятствия. Ошибок почти не было. Однако Лилли, ведомая корнетом Маннергеймом, по резвости и точности прыжков, не совершив ни одной ошибки, не задев ни одного препятствия, триумфально вышла на первое место. Первый приз на огромную по тем временам сумму в 1000 рублей оказался у молодого, ещё неизвестного публике кавалергарда, который отбросил на вторые места лучших наездников столицы России. Это была сенсация. На другой день все столичные, а позднее и московские газеты писали:

«Героем дня явился барон Маннергейм, заслуживший своей прекрасной ездой великокняжеский приз... Лилли благодаря прекрасной езде корнета Маннергейма брала препятствия чисто и свободно... С первого же круга барон Маннергейм показал себя умелым и серьёзным наездником. Его лошадь брала препятствия необыкновенно легко... Когда Лилли с великолепным ездоком корнетом Густавом Карловичем Маннергеймом, как птица, пролетела последнее препятствие — ров с водой, публика устроила ездоку длительную бурную овацию. О нём заговорила вся столица России... Уверенность, грация, замечательная выдержка — вот качества, которые показал барон Маннергейм».

В следующее воскресенье 28 марта Лилли приза не получила, опрокинув на втором круге изгородь. За шесть дней соревнований пять лошадей корнета Маннергейма получили шесть призов. Первый — великокняжеский — был особо престижным. Через 10 дней после окончания скачек, здесь же, в Михайловском манеже, состоялась выставка охотничьих собак и породистых лошадей, на которой конь корнета Маннергейма Фреско получил серебряную медаль. Это было как бы подарком жене Маннергейма Анастасии, которая 23 апреля 1893 года родила дочь Анастасию. 7 мая девочку крестили в полковой церкви кавалергардов на Захарьевской улице.

Впоследствии здесь же, в Михайловском манеже, вплоть до 1895 года корнет Маннергейм одержал шесть личных побед и стал судьёй на барьерных скачках, что было большой заслугой для молодого офицера, его признал высший свет Петербурга. Он стал почётным гостем во многих домах и дворцах, где на него и «положила глаз» 40-летняя графиня Елизавета Шувалова.

Позднее, спустя годы, занимая должность штаб-офицера по особым поручениям Придворного конюшенного ведомства, штаб-ротмистр барон Маннергейм становится экспертом Министерства Двора по высокопородным лошадям и консультантом художников и скульпторов, занимающихся лошадьми. Великий русский художник Валентин Серов написал восторженный отзыв о Маннергейме, назвав его «тонким ценителем живописи».

С этих конных побед и начинался взлёт Маннергейма, его слава, его успех, достигаемый природными талантами и неутомимым, упорным трудом.

В этот период за весьма короткое время он стал известен в высших кругах империи. Многие видные люди того времени пророчили ему высокое будущее. И не ошиблись. Барон Маннергейм оправдал самые смелые ожидания.

Я счёл необходимым перед началом романа «Всадник времени», этой первой художественной книги о Маннергейме, книги серьёзной, объёмной, глубокой и взволнованной, обратить внимание читателя на начало. На первый бросок Маннергейма в его великом подъёме и взлёте в мировой истории.

С читаю эту первую художественную книгу о маршале Маннергейме весьма достойной и важной в создании его правдивого образа для потомков и желаю роману «Всадник» доброго пути к сердцу и уму читателя.

Профессор Леонид Власов,

биограф Маннергейма

Январь 2002 года, Санкт-Петербург.

МЫСЛИТЕЛЬ И ВСАДНИК (предисловие)

Всадник и мыслитель. Исследователь и путешественник. Барон и полководец. Русский генерал, маршал Финляндии и её президент.

Многие годы изучая не только жизнь и деятельность этого удивительного человека, но — главное — его отношение, подход к проблемам, к войне, к жизни и судьбе народов, его психологические решения, военные идеи, политические ходы, я был буквально потрясён широтой его мысли и дел.

Его целеустремлённость и проницательный ум, разностороннее, широкое образование, волевой сильный характер, пожалуй, не дали бы таких результатов, которых он достиг, если бы... не строгая и точная логика, редкая наблюдательность и интуиция этого человека. Очень чуткое восприятие окружающего мира, острое, тонкое и глубокое понимание людей, их взаимоотношений, взаимосвязей, противоречий. И динамики движения в войсках, в армии, в обществе, в мире.

И я уверен, что даже малой части всех нюансов не передать в документальной литературе, которой о нём написано немало. Только художественный образ, причём широкий и полный, может смоделировать истинное воплощение такой неповторимой личности, как Маннергейм.

Много романов и повестей написано о Суворове, Кутузове, Наполеоне, других выдающихся людях. Но я не знаю ни одной художественной книги о Маннергейме. Хотя он сделал для Финляндии, может быть, даже больше, чем, к примеру, эти великие полководцы для своих стран. Ещё далеко не всё известно, что сделал Маннергейм для Финляндии, для России и для Европы в целом. Он, бесспорно, один из немногих — титанов XX века.

Жизнь этого человека целиком, и личная тоже, была посвящена армии, политике, Финляндии. И неразрывно связана с Россией. Все его устремления, волнения, заботы, тревоги и страсти были отданы делу, которому он служил. Про таких говорят: государственный человек. Но сказать про него только это — непростительно мало.

Исторический роман из его жизни воссоздаёт детали и нюансы, оттенки и полутона, обогащая и поистине раскрывая уже существующий сегодня исторический облик, образ Карла Густава Эмиля Маннергейма.

Отношение к этому человеку, мягко говоря, неоднозначное. От поклонения до ненависти. И это тоже нормально, поскольку фигура такого масштаба многогранна. Но что обидно и, главное, несправедливо — нередко историческая роль Маннергейма замалчивается. И его действия (или бездействие), повлёкшие за собой иной ход исторических событий, чем он мог быть, нередко в выводах историков остаются совершенно незамеченными.

Даже в Финляндии, порой, смущённо умалчивают о его военных делах. Но это от незнания сути, истины, документов. Он был тонким политиком и талантливым полководцем, сумевшим сохранить свою небольшую страну в чудовищной битве гигантов. И сохранить почти без потерь. Только такой удивительный человек, будучи союзником гитлеровской Германии во второй мировой войне, практически смог в этой войне не участвовать. Довольно сильная тогда финская армия стояла за Ладогой вблизи Ленинграда, но ни одна финская бомба или артиллерийский снаряд за всю войну не упали на Ленинград. Финские лыжные батальоны даже попыток не делали перерезать Мурманскую железную дорогу, по которой шли в Советский Союз многочисленные грузы, поставляемые морем. Всё это запретил главком Маннергейм. Именно он не позволил фашизму расцвести в Финляндии.

Дипломат, знающий семь языков, учёный-востоковед, этнограф, картограф, исследователь, путешественник, полководец с огромным военным опытом и опытом военного разведчика. И притом, бесконечно преданный своей Финляндии патриот. Он никогда не цеплялся за власть и неоднократно отказывался от неё, когда считал это целесообразным. Он был человеком истинно высокой чести. В любом случае Маннергейм стал неоценимым подарком судьбы для своего государства.

В романе показаны тонкости и психологические детали, раскрывающие уникальные способности и возможности Маннергейма, позволявшие ему развязывать мёртвые военно-политические узлы, затянутые на Финляндии, освобождая её.

Книга написана на основе документальных фактов истории государств, истории жизни маршала, но повествование — художественное. Поэтому некоторые имена и фамилии изменены.

В романе сохранены только фамилии самых видных исторических личностей, их дела показаны точно в соответствии с исторической действительностью. Но и ряд действующих в романе офицеров, генералов, других персонажей почти точно срисован с реальных людей, товарищей, сослуживцев и сподвижников Маннергейма. Например, прообразом Волохова является известный генерал Анатолий Носсович, прежде — ротмистр в бригаде Маннергейма, его ученик.

И образ Маннергейма в романе правдив и так же привлекателен, как был в жизни, в истории, каким навсегда остался в благодарной памяти современников.

Виктор Потиевский

ПРОЛОГ

Дрогнула красная скала, и в её глубокой трещине зародился новый и сильный родник. Его вода была чиста и светла.

Ослепительная, длинная, причудливо изломанная молния разрезала в этот миг ночное чёрное небо. Её высверк озарил пронзительным белым светом холодные морские волны, острые и крутые скалы фьордов, башни старого замка, нависшие над прибоем. И чёрная ночная земля вдруг засветилась, пламенный заряд молнии навек оставил в ней своё свечение. Это значит, ещё один народ земли был благословлён Господом на жизнь, на правду и совесть, на светлую работу и красоту. На певучую гармонию земли, воды, ветра, огня. И человека.

Когда в скалах рождается новый чистый родник и яркая белая молния пробивает чёрный небосклон, на земле людей появляется новый великий предводитель, воин, полководец и освободитель. Он приносит своей земле Божье благословение.

Такое было в давние времена.

И бывает всегда.

Холодные волны гладят и моют красную скалу. Чистая и светлая вода родника бьёт из земли.

По мотивам и предсказанию северной саги

1. ДУХ ХАН-ТЕНГРИ

1906. Август.

Август в этих краях месяц тёплый, но здесь, на высоте около двух тысяч вёрст, было холодно. Снег с вершин слепил глаза. Солнце, яркое, горное, всеобъемлющее в этом заоблачном просторе, будто растворяло в снегах своё безудержное сиянье и просвечивало насквозь коней, людей, горные тропы и скальные склоны.

Дорога, по которой шёл длинный конный караван, поворачивала за гору, сужаясь, словно прижималась к скале, и издали казалось, будто она исчезает совсем.

Кто-то из французов разговаривал позади. Звуки голосов обрывками долетали до барона и угасали, повторяемые длинным эхом. Он внимательно осматривал путь к перевалу, одновременно размышляя об условиях местной горной жизни для людей, об этом суровом высокогорном крае.

Отдельные кривоватые деревья карагача и небольшие ели держались на каменистых склонах. Десяти- пятнадцатидюймовые кустарники колючего и жёсткого терескена с узенькими листочками и несколько других узловатых и низких неприхотливых кустарников. Вот и вся растительность суровых Тянь-Шаньских гор.

В свои тридцать девять Маннергейм выглядел совсем юным, чувствовал себя крепким и таким же уверенным в себе, как и обитатель этих гор ирбис. Перед полуднем, во время небольшой остановки, тщательно осматривая горы в свой неизменный бинокль, барон наконец увидел его.

Ему не приходилось встречать этого редкого зверя, и он давно желал посмотреть на него. Особенно в его, ирбиса, родной стихии. И вот теперь барону повезло. Зверь лежал на одной из заснеженных террас, на полверсты выше расположения каравана. На расстоянии около двух вёрст.

Снежный барс охотился. Он «пас» табун тау-теке. Козлы сгруппировались на небольшом высокогорном плато, выцарапывая среди снега и фирна[1] какие-то незаметные для других, но съедобные и нужные им растения.

Барон долго, более двух часов, пока длилась стоянка, наблюдал за хищником. Через цейсовскую оптику было хорошо видно его сильное тело, распластанное на скальной террасе. Хвост зверя чуть подрагивал, но, казалось, барс недвижим. Однако он медленно, почти незаметно, продвигался, подползая и приближаясь к табуну горных козлов на расстояние прыжка. А прыжок у него не меньше пяти саженей. Барон это знал. Он любил зверей и помнил о них многое. Охота была излюбленным занятием. Он как бы мерился силами с природой. И умел обыграть и победить и сильного, и хитрого зверя. Но на ирбиса охотиться не доводилось. Редкое, весьма редкое животное.

Барон смотрел в окуляры, разглядывая широкую с круглыми ушами морду ирбиса и думая о том, что осторожность и точность действий нужна и барсу. Иначе он или упустит добычу или сам сорвётся в пропасть.

А ему, полковнику Маннергейму, направленному сюда генеральным штабом русской армии, точность и осторожность вдвойне необходимы. Именно ему Российское государство доверило провести военную разведку Северо-Западного Китая и вообще азиатского края. По личному заданию начальника генерального штаба Российской армии генерала Фёдора Палицына. И Маннергейм даже предполагал, что, вполне возможно, докладывать результаты своих разведывательных исследований будет, пожалуй, самому государю-императору лично. Слишком уж редкой и важной была эта миссия.

Об этом ему потом и скажет сам царь, а он, Маннергейм, поведает Его величеству не только о военных возможностях Китая в этом направлении, но и о культуре и промыслах.

О природе и обычаях. Об этнографических особенностях этой удивительной горной земли. Об этих широких азиатских просторах, которые он пройдёт, исследует, изучит. В азиатском своём походе он проедет верхом четырнадцать тысяч километров.

Глаза начинали уставать от яркости снегов, и Маннергейм убрал бинокль. Пора было двигаться дальше.

Жаль, что нельзя сфотографировать. Слишком далеко.

У полковника его Кодак и стеклянные пластины к нему всегда наготове. Сбоку к седлу прикреплена кожаная сумка с фотоаппаратом. Но снежный барс на этот раз был далеко. Может быть, ещё повезёт. Потом.

Чуть сзади ехали верхом китайский переводчик Лю и киргиз-слуга, нанятые бароном в Оше.

К вечеру переходили по мосту горную бурную реку. У самых своих истоков, рождавшаяся в леднике, река Урюк уже гудела и бушевала. Хотя была ещё совсем узкой, втиснутой в скальные берега древних гор. Здесь она оставалась ещё чистой, как слеза. Но там, внизу, где она впадает в Кашгар-Дарью, она будет мутной и совсем не бурной. Потеряет чистоту и горный бурный порыв. Как и человек к зрелому возрасту. И нагрешит, и устанет...

Барон долго глядел в гудящие, сверкающие на солнце буруны и снова размышлял о жизни, о делах своих, о предназначении человеческом. Он обладал редкой способностью не просто философствовать, анализировать, но и сравнивать людские коллизии с природными, проводить неожиданные аналогии. Изучать движение стихий в природе и потоки сил в человеческом обществе. Всё это в дальнейшем помогало ему находить самые мудрые, редкостные решения, которые сделали многие его дела великими.

Его гнедой иноходец Филипп звонко поцокивал копытами по каменистой тропе, потянувшейся вниз после моста. Шерсть коня поблескивала в лучах закатного солнца, из ноздрей шёл пар. И от коня тоже, как и от всадника, исходило дыхание силы и уверенности.

Полковник странствовал вместе с французской экспедицией. Её руководитель, учёный-синолог, известный специалист по Китаю, Пауль Пеллиот был мелочен, ворчлив и жаден. И вдобавок болтлив. Всё это раздражало Маннергейма, но, сдержанный и спокойный, он не подавал виду.

— Monsieur le Baron! Comment cа va?

— Merci, cа va bien![2]

Далее, после этой ритуальной фразы вежливости, следовала масса вопросов о том, где у барона родственники, как он переносит путешествия, зачем он, не специалист по Китаю, поехал в эту экспедицию.

Полковник отвечал односложно. Хотелось осадить, поставить на место этого не в меру любопытного француза, но... воспитание не позволяло.

Слава Господу, в этих местах горные дороги были недостаточно широкими, и ехать приходилось в цепочку по одному. Для второго всадника рядом — места, порой, не хватало. Так, что этот Пеллиот сегодня не мешал барону.

Осматривая дорогу и местность, полковник делал записи, наброски карт, которые позже на стоянках вычерчивал.

Снова организовали небольшой привал. Хотя надо было торопиться, чтобы к ночлегу прийти к юртам принца Хассан-Бегина, одного из сыновей алайской[3] царицы. Теперь Алайское царство уже входило в состав России, и в нём фактически правили представители российской администрации. Маннергейм вёз принцу дружеское послание от своего приятеля из Санкт-Петербурга, молодого князя, десяток лет назад гостившего у принца. В то время они охотились в горах на тау-теке, жили в юртах. Но с тех пор судьба больше не сводила этих людей.

Надо бы поспеть добраться до юрт засветло. Но остановка случилась вынужденная. Один из французов испытал приступ снежной горной болезни. Он вдруг ослеп. Это бывает в горах от яркости снегов, солнца. От перегрузки зрения. Как правило, быстро проходит. Однако врач экспедиции забеспокоился, караван остановили, расположились на широкой террасе, что оказалась у дороги. И врач из пипетки закапывал что-то в глаза бедолаге.

Через полчаса двинулись снова. От маршрута отклонились, чтобы завернуть к принцу и старой его матери царице, хотя теперь уже не имеющей полной власти и подчинённой русской администрации. Путь проходил через Джирджигское ущелье. Огромные, бесконечной высоты и величия горы сдавили ущелье с двух сторон, и полковник вдруг впервые буквально физически ощутил всю безмерную малость, крохотность людей, лошадей, каравана перед этими несокрушимыми громадами, от которых веет ледяным дыханием вечности.

Завидев вдалеке долину, почуяв дымок жилья, лошади поторопились. Караван зашагал веселей. Солнце едва выглядывало огненно-красным краем из-за дальних вершин, куда тоже торопилось на ночлег, а люди уже приблизились к нескольким большим овальным коническим юртам, закрытым горами от ветра и буйства стихий. Торжественно белые, они ярко выделялись на тёмном фоне вечерних гор.

Два десятка нукеров, с кинжалами на поясе, в островерхих, с меховой оторочкой шапках, выбежали навстречу каравану. Помогли развьючить коней. Хозяев каравана — Пеллиота и Маннергейма — пригласили в юрту. Ночью гости отдыхали в просторной юрте, украшенной красивыми коврами.

Принц знал о прибытии каравана. Накануне его предупредил посыльный. Но, желая проявить гостеприимство, он с личной охраной поехал встречать гостей. Однако не той дорогой и вернулся уже под утро.

А утром барон сидел, скрестив ноги, на дорогом, с длинным ворсом, ковре, с аппетитом ел шорпо, бараний бульон, бешбармак, мясо из большого общего блюда, и слушал медленный рассказ Хассан-Бегина:

— Князь Сергей хорошо стрелял. А я тогда промахнулся. И медведь, разозлённый, разбуженный нами, поднятый из берлоги, на меня пошёл. Встал так на задние лапы и потопал, как человек, только быстро и, покачиваясь из стороны в сторону. — Принц говорил задумчиво и видно было, что он, пожалуй, снова переживает картину этой опасной охоты. — И вот тогда мой штуцер меня и подвёл, нет, не штуцер, а я сам... поторопился. Схватил я тогда пшак свой из ножен, кинжал по-русски, нож, ну думаю, горный хозяин, померяемся теперь силами. — Принц, вдруг, будто очнулся от воспоминаний: — Вы слушаете, барон?

— Конечно, Ваше высочество. С большим интересом. Прошу вас, продолжайте.

— Продолжение, слава Аллаху, было благополучным. Вообще-то, и я стреляю неплохо. А тут вот, случилось, и промахнулся, и штуцер, как будто заклинило, второго выстрела сделать не могу. Приготовился я... с кинжалом. Против косолапого. Клянусь горами, не испугался я тогда, не подумайте, барон.

— Конечно, Ваше высочество, как же иначе!

— Вот так, господин барон. Князь Сергей одной своей пулей из своего «ланкастера» свалил зверя. За две сажени от меня. Хороший стрелок. И надёжный товарищ. — Принц широко улыбнулся: — Русский мой брат. А медведь был пудов на двадцать, даже немного больше. Я тогда уговорил князя взять эту шкуру в память об охоте. Князь Сергей, хоть и моложе меня, но крепкий человек. Душа крепкая. В горах такой — всегда свой. Да вы знаете, барон. Человек вы бывалый, хоть и молодой. По вам видно. Вот вы учёный. А взгляд у вас — воина. Охоту, наверное, любите?

— Да, Ваше высочество, охота — любимое моё увлечение.

— Ну, так что же? Давайте сегодня ещё до полудня пойдём. Горные козлы, туры. Здесь, недалеко.

— Спасибо, принц, очень это заманчиво. Но — работа. Дело не должно никогда отходить в сторону. Научная работа, исследование. А уж потом — охота. Да и в Синьцзяне нас ждут, им уже сообщили. Спасибо, Ваше высочество. Может, на обратном пути. Может, через год. — Оба засмеялись.

Хассан-Бегину было за шестьдесят, но он тоже очень молодо выглядел и был коренастым, крепким и подвижным.

Гладкое овальное волевое лицо, узкие чёрные усы полукругом, длинные волосы, чуть с сединой, схваченные сзади.

Долго ещё сидели за достарханом. Принц рассказывал о горных людях, о соседнем китайском Синьцзяне — горной провинции. О жизни и обычаях. Об овечьих отарах и суровом климате.

Полковник умел слушать. Этим качеством, к сожалению, обладают немногие. А ведь оно всегда даёт преимущество. И в получении информации, и в выигрыше времени, и ещё во многом.

Принц сидел рядом с бароном и тоже с аппетитом ел. Беседа шла оживлённо. Настроение у всех было приподнятое.

Почтенная алайская царица вошла в юрту поприветствовать гостей. Она держалась прямо и гордо, одетая в золочёный, яркий халат. Суховатая и очень стройная девяностошестилетняя Курман-Датха воплощала в себе достоинство и величие. Её морщинистое лицо было строгим и гордым. Даже, когда она улыбалась, пронзительные и умные глаза оставались холодными. В Алайском царстве её считали великой правительницей. Её халат, у ворота и по нижнему краю отороченный куньим мехом, отделанный золотом и тиснёной кожей, отличался яркостью и многоцветием. Снизу бархат халата был алым, в середине у пояса — зелёным, сверху у плеч — синим. Замысловатые золотые узоры разделяли эти цвета. Одеяние было поистине царским. Ноги царицы, в сапожках из красного сафьяна, ступали мягко и уверенно. Белые её волосы были аккуратно убраны под островерхую шапку, тоже из красного бархата, отороченную мехом куницы.

Голос, чуть надтреснутый от возраста, оставался, однако, твёрдым и звучным.

— Господа! Я желаю сделать подарок. — По её сигналу внесли роскошный, также шитый золотом, халат зелёного бархата. Она смотрела на барона, который, обладая сдержанностью и тактом, ещё не решил, как поступить в данном случае.

Но Пеллиот сдержанностью и тактом не обладал. Быстро вскочив со своего места от достархана, буквально схватил халат.

Конечно же, повидавшая немало всяких людей на своём долгом веку, царица снисходительно улыбнулась. Улыбался и барон. Суетливый синолог развеселил его.

Высокая и широкая — не меньше десяти саженей в поперечнике — юрта, где принимали гостей, была убрана дорогими коврами. Отделанные серебром и золотом ножи, кинжалы и сёдла были развешены по стенам юрты на алых и розовых, зелёных и оранжевых ковровых полотнах. Длинная шкура ирбиса висела на стене, и пушистый хвост частью оставался на полу юрты. На огромном белом полотне достархана, расстеленном на полу, были разложены яства.

Запах мясного варева, пряностей, своеобразный чуть кисловатый дух кумыса, которым угощали гостей, витал в юрте.

Всё это согревало и успокаивало после долгого пути и перед более долгим странствием.

...Ещё ночью, после чая перед сном, барон выходил из юрты. Крупные и низкие звёзды, казалось, почти лежали на тёмных, чуть поблескивающих снегами, вершинах Хан-Тенгри. Первозданная чистота и свежесть горного воздуха как будто остудила душу, разгорячённую походом, трудами, мыслями, чувством ответственности и тревоги. Да и интересной, необычной встречей с принцем, с почтенной киргизской горной царицей.

И от этого стылого дыхания гор полковник вдруг ощутил отдохновение, будто великая природа земли очищала его от душевных тягот и вливала в сердце новые великие силы.

Словно сам, мерцающий в ночи небесным свеченьем, могучий хребет Хан-Тенгри с высочайшим пиком Тянь-Шаня дохнул на него своим чистым и летучим духом, первозданным и холодным, как вечность.

И сейчас, утром, барон снова вспомнил звёзды, огромные и низкие, ночное дыхание гор, прозрачную и бездонную тьму, которая вчера, казалось, закрывала целый мир.

Вставало солнце. Пора было готовиться к отъезду.

Прежде чем отправиться в путь, пока караван собирался в дорогу, навьючивая и седлая лошадей, полковник фотографировал окрестности. Все понимали, что финский учёный — а так он и был представлен в экспедиции, — фотографирует красочные горные ландшафты. Он же, будучи действительно учёным — этнологом, географом, картографом, историком, всё-таки съёмки делал для своего главного сегодня задания — военной разведки. Горные тропы и дороги он наносил на карту, тщательно вычерчивая не только основные маршруты дорог, но и дополнительные, обходные, порой тайные горные проходы по тропам и скалам.

Солнце уже выходило из-за гор, прогоняя ночной холод, многократно отражаясь яркими лучами в снегах вершин, и от этого восход становился и ярче, и светлее, и торжественней.

2. ШАЙТАН-ТОО

1906. Август.

Маннергейм, как и все в караване, двигался верхом. Его молодой, но умный и сильный иноходец с коричнево-золотистой гривой очень чутко понимал всадника. Шёл легко, будто играючи преодолевая большие расстояния.

Полковник, с юности привыкший к седлу, от дальней верховой дороги тоже уставал мало и всегда был бодр. Хорошо думалось на ходу, когда, конечно, не надоедал Пеллиот своим присутствием.

С трудом барону удалось избавиться от подчинения французу. Когда формировали экспедицию и с Пеллиотом шли переговоры, синолог настаивал. Но всё-таки за финским учёным стояла поддержка Российского правительства, и Пеллиоту это объяснили. Потом, уже после экспедиции, барон осознал, что болтливость француза могла ему, барону, стоить дорого. Но обошлось... Находчивость и ум молодого полковника, его истинная образованность, позволяющая ему действительно быть учёным, профессором, проводящим исследовательские работы, — всё это помогло ему не сделать военную свою миссию предметом обсуждения в китайских газетах. Копыта Филиппа звонко постукивали, топот коней каравана превращался горным эхом в лёгкий гул. Цепь экспедиции из восьмидесяти с лишним лошадей и полсотни людей, вытянулась почти на версту. Охрана — два десятка джигитов и казаков, нанятые Пеллиотом, пыталась подгонять отстающих, потому что растянувшийся караван было невозможно охранять. Дорога часто поворачивала за скалы, и за этими поворотами части каравана оставались скрытыми от глаз охранников. Правда, оружие в караване было у всех.

Проводив Маннергейма и Пеллиота, принц Хассан-Бегин сердечно попрощался и дал им в сопровождение десяток своих нукеров. Но, выведя караван из ущелья на прямой путь на Кашгар, нукеры попрощались и, поклонившись Маннергейму и Пеллиоту, поскакали восвояси.

Караван растянулся. Копыта позванивали о камень тропы. Гулкое эхо гор повторяло и множило звуки движения коней и людей. Бело-жёлтое горное солнце озаряло обветренные лица путников, отражалось в медных пряжках амуниции, конской сбруи, в металле казачьих штуцеров и шашек, горских мультуков[4].

Полковник ехал в середине конной вереницы. С ним двигались шесть вьючных лошадей, которые везли его груз. Научное и военное оборудование, одежду, еду, всё, что нужно в долгом странствии. И, конечно, оружие и припасы к нему. Всевозможные подарки для местного населения — барон тщательно изучил путешествия Пржевальского в Азию, и полностью использовал его опыт.

Рядом двигались два казака, помощники барона, вооружённые шашками и укороченными винтовками — карабинами. Немного сзади — нанятый им в Оше киргизский джигит Эссенгул и переводчик Лю.

Внезапно впереди, как раз за поворотом дороги, громыхнули два выстрела, потом ещё... Полковник мгновенно выхватил из кобуры свой мощный браунинг калибра три десятых дюйма[5] и погнал коня. Его казаки тоже пришпорили лошадей, но не поспевали за ним.

Через несколько секунд стремительной скачки он за скалой увидел горцев, напавших на караван...

Два караванщика-француза пытались обороняться, но не успели выстрелить. Ловкий конник-киргиз метнул в одного свой кара-балта, небольшой, тяжёлый топорик. Молнией пролетев пять саженей, топор врубился французу в грудь под горло... Несчастный, вскинув руки и выронив винтовку, сползал с лошади. Второго караванщика застрелил другой бандит. Ещё трое французов и казак-охранник уже валялись на дороге.

Всё это в считанные секунды барон увидел, засек, принял решение. Опытный, хладнокровный, тренированный боец, он стрелял на скаку. После трёх его выстрелов, трое шайтан-тоо[6] распластались на дороге. Тотчас же, не замедляя скачки, полковник резко наклонился почти под коня, и вскинувший свой мультук горец промахнулся. Выстрелить вторично барон ему не дал. Уложил его, всадив пулю в грудь.

Сзади уже палили из карабинов два его казака.

— Господин барон, Густав Карлович! Как вы?

— Нормально.

Не ожидавшие такого отпора горские грабители повернули коней на боковую дорогу, откуда они и напали.

Полковник убрал браунинг в кобуру, казаки продолжали стрелять в удаляющихся всадников. Спешились и прицеливались тщательно — один с колена, другой стоя. Барон смотрел в бинокль, который всегда висел на груди, и отчётливо увидел, как один из горцев упал с коня, и тот волочил его за стремя. Остальные ускакали.

Только теперь подъехали охранники, появился Пеллиот. По валяющимся телам всё было понятно. Ничего не надо было объяснять. Но казаки-очевидцы и особенно, несколько французов, вовремя спрятавшихся за коней, рассказывали, жестикулируя, шумно и взволнованно.

Все с уважением поглядывали на Маннергейма. Казаки смотрели на своего хозяина, и в расширенных глазах у них была видна их потрясённость случившимся событием.

Пеллиот подъехал и вежливо поблагодарил барона за быстроту действий, спасение имущества и людей. Тот кивнул в ответ. Достал фотокамеру и, будто снимая место события, сфотографировал развилку дорог, начало ущелья, склоны.

Вереница всадников и навьюченных лошадей двинулась дальше. После трёх часов пути Пеллиот объявил о кратком привале. Остановились, чтобы осмотреться после набега разбойников, посчитать потери. От места нападения отошли порядочно, да и бандиты, получившие отпор, уже теперь далеко. Надо было привести себя в порядок перед спуском в долину к поселению киргизов.

Встали в широкой горной складке, отходящей от дороги в сторону. Маннергейму в своей небольшой группе при караване проверять было нечего. Он сфотографировал окрестности и, чтобы сделать наброски карты дороги и окружающих высот и использовать время стоянки, прошёл тропой вверх, по горной расселине, отходящей от основного караванного пути.

Серо-зелено-желтоватые скалы из гранита и песчаника, порой со следами мха, или тёмно-серые из базальта и известняка, по обе стороны в десятке саженей от тропы, уходили почти вертикально в небо. Барон прошёл, поднимаясь выше, складка расширилась до сотни саженей. На изломах скальных трещин появились красные оттенки гранита, создавая природный узор неповторимой красочности и света.

В очистившемся синем просторе неба парил беркут. Распластав огромные свои крылья, совсем не шевеля ими, он летел к ущелью. Следом за ним со скал взлетел ещё один. Полковник как раз смотрел туда, откуда он взлетел, и видел скальный выступ, из-за которого и поднялся второй орёл.

Барон подумал, что там, скорее всего, гнездо. Он отошёл от места остановки каравана совсем недалеко, времени в запасе осталось много, — раньше, чем через полтора часа не двинутся, — и он решил удовлетворить своё жгучее любопытство. Давно ему хотелось увидеть близко гнездо орла. Да не доводилось пока.

Скальная стена имела в высоту не менее десяти-двенадцати саженей.

Когда полковник отходил от каравана, он всегда брал небольшую кожаную сумку, в которой помещались нужные в горах вещи. Фотоаппарат, на случай съёмки чего-то необычного, военная лопатка с деревянной ручкой, острый небольшой топорик и шёлковый прочный шнур со стальной кошкой.

Оружие у него при себе было постоянно — офицерский револьвер[7] и мощный бельгийский семизарядный браунинг. У левого бока на поясе в кожаных ножнах — двенадцатидюймовый пуукко, финский нож, с красивой деревянной рукояткой карельской берёзы и семидюймовым, отточенным, как бритва, клинком. Барон понимал оружие, как истинный военный, и умел его ценить.

С третьего раза удалось, раскрутив шнур, закинуть кошку на скалу. Он сильно потянул, резко подёргал шнур и, убедившись, что кошка надёжно зацепилась между камней, стал, подтягиваясь, подниматься по скальной вертикальной стене.

Уступов в скале почти не было. Барон, хотя ещё и не охотился на орлов, но, как охотник, знал, что эти птицы выбирают под гнездо место, совершенно недоступное для зверей и для человека тоже. Ни одна тропинка или иной пеший путь не может быть проложен к гнезду орла. Добраться можно только по воздуху или по вертикальной скале.

Когда до верха оставалось около трёх саженей, шнур внезапно дёрнулся под тяжестью человека и сдвинулся на пару дюймов вниз. Полковник замер, пытаясь найти хоть какой-то уступ в скале или трещину. Но скала была гладкой. А под ним в девяти саженях — каменное дно расселины...

Осторожно он стал подтягиваться выше. Почувствовав опасность, вероятность срыва, — а при падении исход мог быть только один, — он мог бы быстро спуститься, за считанные секунды съехать вниз по шнуру. Но не таков был характер у барона. Если он шёл к цели, его не мог остановить даже страх смерти.

Взобравшись наверх и осторожно заглянув за скалу, откуда вылетела птица, полковник увидел в каменной нише большое гнездо, сложенное из сухих ветвей. Ещё не видя его, он ожидал, конечно, что оно большое, должно быть большим. Но всё равно был удивлён. Гнездо имело в поперечнике не менее двух аршин с лишком и в высоту — в аршин.

Единственный, очень крупный орлёнок, сидящий в гнезде, растопырил перья, увидев постороннего. Даже на голове его оперение встало дыбом. Полковник понял, что это птенец, поскольку оба орла улетели.

Птенец этот был огромным. Видимо, вскоре он уже покинет родительское гнездо. Когда он ощетинился в обороне, растопырил крылья и перья, он почти заполнил всё это большущее гнездо. Испуганно и злобно глядя на незваного гостя, молодой орёл несколько раз угрожающе щёлкнул клювом. Полковник стоял в двух саженях. Он не собирался подходить. Он просто хотел воочию, вблизи увидеть гнездо орла. Гордой и сильной птицы, чьё изображение стало символом многих государств и изображено в их гербах. Птицы бесстрашной и отважной. Которая и гнездится в самом поднебесье.

Красавец-орлёнок был тёмного цвета, как и взрослая птица. Круто загнутый вниз острый клюв имел у основания жёлтую окантовку. Глаза молодого орла горели жёлтым, пронизывающим человека, огнём ненависти. Вот он, безраздельный властитель высот. Правда, пока ещё не вступивший во власть.

Барон понимал, что пора убираться. Могут прилететь родители птенца. Конечно, убить беркута для чучела заманчиво. Но он и не собирался сегодня убивать эту редкую птицу.

Проверил прочность крепления кошки, подёргав за шнур. Он видел, как она, прочно зацепившись, застряла между камней. Конечно, придётся оставить. Как потом снимешь снизу? Но в багаже подобных вещей по несколько штук. Так что, нормально.

Уже съезжая по шнуру, увидел летящих орлов. Оба беркута, следуя один за другим, летели обратно. Его увидели. Но пролетели прямо к гнезду. Он обратил внимание, что вблизи цвет этих огромных птиц с саженным размахом крыльев не чёрный, как кажется всегда издалека, а коричневый.

Когда полковник присоединился к каравану, там уже собирались в дорогу. Успел вовремя, не потеряв впустую ни минуты. И вдруг вспомнил, что гнездо беркута не сфотографировал, хотя сумка с фотокамерой была у него на плече. Осталось лёгкое чувство досады...

Дорога пошла снова по ущелью, которое вдалеке выходило в долину, где текла ещё быстрая, но уже не узкая, — саженей двадцати шириной, река Алай.

Время перевалило за полдень, но солнце стояло ещё высоко, согревая окрестность. Было намного теплее, чем утром. Горы уже слегка отражали солнечную теплоту, которую ночью снова поглотит ледяная бездна. Но сейчас было почти тепло, несмотря на высоту.

Редкая суховатая растительность на склонах стала проглядывать чаще по мере приближения к долине, дорога по ущелью спускалась ниже. Ярко-зелёный кустарник по берегу реки, уходящей в долину, удивительно непривычно смотрелся рядом с высокогорным снегом. Эти сочетания красок своей необычностью и радовали глаз, и тревожили.

К вечеру спустились в долину, где река Алай расширилась, зелень на её берегах стала густой, а вода краснокирпичного цвета. Потоки подмывали глинистую почву и со временем обрушали её, образуя в склонах гор, у подножий, пустоты и пещеры. А вода в Алае, куда стекались горные ручьи и потоки, становилась красной, словно огненный закат оставил в реке своё пламя.

Чтобы ознакомиться поближе с жизнью киргизов, экспедиция задержалась в долине на два дня. Полковника это, конечно, тоже устраивало. И с военной точки зрения, поскольку, хоть и под Россией Киргизия, но всё-таки — край, пограничье. Ну и, как учёного, его интересовало многое: нравы, быт, обычаи. Одно дело — стоянка принца и царицы в горах, другое — большое поселение в долине. Тоже, конечно, юрты, отары, стада.

Да и на большой праздник попали.

Ровное огромное поле было выбрано для скачек. Вдоль берега Алая, над его красной водой, стояли юрты, много юрт.

Беловойлочные — для особо почётных гостей, аксакалов, старейшин клана или рода. И светло-серые юрты — для гостей и участников праздничных состязаний, для тех, кто пониже рангом.

Очаги с жарящимся мясом, отары овец, верблюды, кони.

Седой аксакал Мамбет-алы с совершенно белыми усами и небольшой бородкой с почтением поприветствовал прибывших. Сложив руки лодочкой, слегка кивнул и пригласил принять участие в празднике. Киргиз — слуга барона Махмуд, — переводил киргизскую речь только изредка. Поскольку аксакал больше говорил по-русски и понимал всё, что ему говорил финский учёный. Гости представились.

— Почтенные господа! Прошу вас оказать нам честь своим присутствием на празднике. Сегодня свадьба. Два больших рода соединяют судьбы своих детей — жениха и невесты. И будут конные игры и скачки. Вы — наши почётные гости.

— Спасибо, аксакал! Мы примем участие с радостью. Будем наблюдать за мастерством ваших джигитов, радоваться за них.

— Слава аллаху! Он милостив и велик! — завершил короткий разговор Мамбет-алы, которого гостям представили как местного манапа — хана или князя.

Ночью гости отдохнули в чистых и просторных юртах. Коней свели в сторону, привязали к коновязи. А на утро всё было готово к празднику.

На широком и ровном зелёном поле с короткой травкой начинались игры. Кто-то сел на траву, постелив, сложенную овечью шкуру. Кто-то наблюдал стоя.

Сотни всадников были готовы к состязаниям. И сразу же огромное их количество кинулось в игру, в центр поля. Они скучились, стремительно вертясь вокруг друг друга. Но вот из конной толпы вырвался один. Было хорошо видно, как этот молодой, худощавый конник на белом скакуне в руках держал обезглавленного, натёртого жиром барана. Он блестел на солнце.

Счастливец с добычей вихрем понёсся в сторону финиша, но не тут-то было. Через несколько секунд его догнал соперник. Широкоплечий всадник на гнедом жеребце как-то ловко сумел выхватить барана. Но сам не проскакал и десяти саженей, как на него навалились ещё два соперника.

Игра увлекала. Полковник с явным интересом и соучастием следил за скачкой, за борьбой конников. Они одеты были по-разному, кто-то в белой рубашке, кто-то в рубашке с чёрной жилеткой, отделанной белыми узорами. А кто-то совсем без рубахи с голым торсом. Хотя здесь, в горной долине на высоте полверсты, а может, версты над уровнем моря, даже в августе днём было не жарко.

И вот уже очередной обладатель барана помчался по мелководью через реку. Видимо, там и должен проходить маршрут. Брызги летели, создавая вокруг коней и всадников сверкающий на солнце радужный ореол. Соперники делали всё, чтобы сбросить лидера с коня или отобрать добычу. Они снова вылетели на берег, перемахивали препятствия — кустарники — на пути. Вот один, сброшенный с коня, быстро сел на другого, мгновенно поданного ему помощниками.

Казаки рядом с полковником тоже явно нервничали, переживая борьбу наездников вместе с ними самими. Слева от барона стоял тридцатилетний казак Миша Луканин.

— Что, Ваше высокоблагородие, душа не рвётся вскачь?

Барон повернулся и холодно поглядел на казака.

— Извините, Густав Карлович!

— Ладно. Да не забывай. Какое ещё благородие здесь! — Добавил он, цедя едва слышно, сквозь зубы. — Учёный я. И душа рвётся, конечно. Но не время. А посмотреть приятно.

— Да, господин барон.

Наконец всадник на крупном вороном скакуне вырвался вперёд, и его уже не смогли догнать. Почти сотня конников мчалась за ним, совсем немного отставая. Но догнать не смогли.

Звонкий удар. То ли бубна, то ли медной тарелки, какие-то свистки и, главное, — рёв толпы, восторженной и весёлой, возвестили о победе этого всадника на вороном коне.

С огромным интересом барон наблюдал скачки на три версты, в которых наездниками были мальчики! Восьми, десяти, двенадцати, четырнадцати лет. Как они скакали на породистых, ухоженных лошадях. Красиво и лихо! Они в седле с рождения, эти киргизы. И кони у них — что надо.

Полковник смотрел на этот удивительный и шумный, мужественный и красивый праздник горного и кочевого народа. И радовался. Жизни, природе, красоте земной. И тому, что у него важное в жизни предназначение — укреплять и защищать великое государство, куда входит и Киргизия, и его родная Финляндия.

Молодые — жених и невеста — были, как и ожидалось, очень красивыми. Она — со жгучими раскосыми ярко-чёрными глазами под бровями-стрелами, словно от лука кочевников. Он — стройный и крепкий, высокий, всего-то немного пониже самого барона, с овальным смуглым лицом.

В красочной одежде, в дорогих украшениях невеста. В чёрной национальной куртке, с белой отделкой, жених. Оба были торжественны и неторопливы.

Победители первыми поздравляли жениха и невесту и вручали подарки.

Солнце над долиной улыбалось, согревая и озаряя людей божественным светом. Река дышала прохладой. Великие горы поблескивали снегами вершин, горы — молчаливые, но бессмертные зрители и свидетели войн и праздников, игр и свадеб.

3. ЗВЁЗДЫ ПУСТЫНИ ТАКЛА-МАКАН

1906. Август — декабрь.

На перевал поднялись после полудня. Внизу белели редкие слои облаков, и головокружительная глубина ущелья проглядывалась хорошо. Там, на далёком дне, поблескивала река. Склоны гор, покрытые еловыми лесами ближе к подножью, поднимаясь вверх, всё более оголялись, превращаясь в скальные обрывы.

Большое горное солнце высвечивало всё: и серо-зеленоватые склоны, и бело-жёлтые скалы, и разноцветный караван экспедиции. Но главный свой свет оно сохраняло в снежных коронах гор, окружавших перевал.

Идущий от Тянь-Шаня к Памиру караван пересекал теперь горный хребет через перевал Чыйырчык. Дорога была широкой, и кони спокойно двигались по ней. Путь лежал всё время на юг. Почти трёхвёрстная пропасть внизу, лёгкий, но ледяной ветер, слепящее солнце даже под вечер, — всё это не располагало к разговорам. Люди и кони шли молча. Только стук копыт и звяканье амуниции было звуковым сопровождением каравана.

На таких участках пути хорошо думалось. Воздух был первозданно чист, казаки и переводчик Лю ехали сзади, в десятке саженей. Они знали, что барон нередко предпочитает одиночество. Такое бывает свойственно сильному человеку. В опасности, в горе, в минуты переживаний для него нет необходимости опереться на чьё-то плечо. Он сам взвешивает и оценивает свои силы. Потому и любит одиночество.

Маннергейм ещё и ещё раз просчитывал порядок и систему своих дел в этом походе. Его военной задачей было изучение стратегических позиций Китая на русской границе и обобщение возможностей приграничных областей Китая. Исследование реформ, проведённых в последние годы центральным правительством императрицы Цы Си в китайской армии, отношение к китайским властям азиатских народов. Такие исследования, глубокие и детальные, позволили бы генеральному штабу России планировать военную операцию в Средней Азии.

— Господин барон, Густав Карлович! — Подъехавший Луканин забеспокоился о начальнике. — Подать вам стёганку? Холодно, да ещё ветер!..

— Спасибо, Миша, не надо. Всё хорошо.

Казак возвратился на своё место в караванной веренице, в семи — десяти саженях от барона, а Маннергейм вернулся к своим мыслям.

А кроме главной, военной задачи, у него есть ещё не менее важная — научная. Его поездка в Азию стала бы продолжением исследовательского интереса финнов в становлении их как нации.

Эрик Лаксман, финн, чьи работы барон весьма тщательно изучил, провёл походы в Азию ещё при Екатерине II, которая удостоила его звания Академика Российской Санкт-Петербургской Академии Наук. Это было почти полтора века назад.

После Лаксмана совершил экспедицию профессор Шегрен. Продолжил изучение финно-угорских народов Азии и Европейской России Маттиас-Алексантери Кастрен.

Маннергейм также познакомился с их работами. Кастрен составил во время экспедиции словари языков исчезающих финно-угорских народов Сибири. Шегрен же в 1828 году сделал первые записи рун Калевалы в деревне Бойница от рунопевца Онтрея Малинена[8]. Барон помнил, как жал ему руку, провожая в экспедицию, председатель Финно-угорского общества Отто Доннер. Они сидели в особняке Доннера в Хельсинки, пили кофе. Поблескивали расписные фарфоровые чашки и блюдца в колеблющемся пламени канделябров, белая манишка и домашний костюм хозяина выглядели строгими и скромными. Волосы на голове Доннера были такими же белыми. как его воротничок. И Маннергейм пришёл в штатской одежде.

— Для вас, господин барон, это редкая возможность принести великую пользу своему народу, своей нации. Вы ведь, не были на Востоке?

— Нет, профессор, пока не был.

— С вашими знаниями, барон, с вашим энтузиазмом, да ещё и экзотическим интересом к Востоку, — Доннер широко улыбнулся, — вы сможете сделать многое. Тем более с такой поддержкой военного ведомства России.

— Спасибо, Отто, что вы считаете меня таким знающим и способным провести эту миссию. Я тоже надеюсь справиться. — И барон в свою очередь улыбнулся.

— Эти поиски лингвистических, языковых корней, дорогой Густав, время от времени дающие результаты, помогают нам открыть неизвестные страницы истоков нашей культуры. Финны — европейская нация, но корни наши произрастают из языков и культуры древних народов... Мы их ищем и в Азии, и в Китае...

— И в Древнем Риме тоже.

— Конечно, дорогой Густав, конечно. И ваш этот предстоящий, и я думаю, долгий поход в Азию, многое даст нам, я уверен в этом, барон.

— Я тоже на это надеюсь, профессор, и очень рад, что вы верите в меня, в успех моей миссии.

— Верю, Густав, очень верю.

Старый, совершенно седой финский лингвист, которому тогда уже было за семьдесят, один из известнейших профессоров Хельсинкского университета, узнав о готовящейся поездке Маннергейма, разыскал его и пригласил. Как бы на напутственную беседу за чашкой чёрного кофе...

Маннергейму это было приятно. Он с удовольствием пришёл на беседу с учёным. И тот дал ему несколько конкретных полезных советов. Об исчезающих народах Азии, о представителях финно-угорской семьи языков, о мелких остатках исторических народностей, в прошлые века и тысячелетия растворившихся в Китае, в Азии...

— Даже несколько слов, неизвестных нам, если будут вами записаны, — это уже бесценная находка...

— Я постараюсь, Отто, постараюсь.

Сейчас, вспоминая с теплом в душе слова старого профессора, барон думал и о том, со сколькими людьми в малоизвестных, таинственных районах Азии, Китая ему доведётся встречаться, общаться, записывать эти беседы.

Ночевали в долине, куда спустились перед вечером. Бумага от начальника ошского гарнизона была принята местным поручиком с почтением. Каравану предоставили несколько юрт, и полковник, едва коснувшись подушки, заснул, как убитый.

А приснился ему огромный китайский дракон, с огненным языком и жёлто-зелёными чешуйчатыми крыльями. Дракон готовился напасть на нескольких китайских людей, впереди которых стояла очень красивая китаянка. Она, хоть и раскосая, но почему-то была похожа на его сестру Софью, которую он всегда любил и уважал. Как это бывает во сне, он оказался безоружен и вдруг увидел большую и старую фитильную пушку, заряжающуюся с дульной стороны при помощи банника. Он внезапно почему-то понял, что орудие заряжено и стал наводить его на дракона. Тот вертел зелёным хвостом и огненным языком и терял время. Но вот барон поджёг фитиль и поднёс его к запальнику пушки. Полковник увидел, как громыхнуло и полыхнуло огнём орудие... и проснулся.

Голова немного ныла. Наверное, от нелепого, дурацкого сна. В сны он не верил. Да и снились они редко. Уставая от перегрузок, а работал он всегда много, спал обычно крепко и без снов. А такая странность... вообще приснилась впервые. Хоть в сны и не верил, а подумал: к чему бы это?

Едва рассвело, как караван снова двинулся в путь, и ещё до полудня путешественники пришли в самое дальнее пограничное российское поселение — Иркештам.

Начальник местной пограничной стражи штаб-ротмистр, тридцатилетний, крепкий, с пышными усами, в ладно пригнанной форме с фуражкой набекрень, вежливо по-военному поздоровался с Маннергеймом.

— Здравия желаю... господин профессор! — Голос у пограничного офицера был зычным и звонким, и барону показалось, что он вот-вот гаркнет «Ваше высокоблагородие». Но он сказал «профессор», честь отдал и вытянулся. Видимо, начальник ошского гарнизона, беспокоясь о хорошем приёме полковника из столицы, всё-таки сообщил «по секрету» начальнику поста. Пожалуй, запечатанный пакет с нарочным послал. Никогда перед учёным профессором офицер не будет вытягиваться и отдавать честь, как полковнику.

— Здравствуйте, господин штаб-ротмистр! — Полковник пожал пограничнику руку — Барон Маннергейм.

— Здравия желаю, господин барон! — повторил офицер. — Очень приятно, штаб-ротмистр Монголов. Рад буду услужить.

— Благодарю.

Здесь же, рядом с дорогой, на поляне возле юрт пограничной стражи шла торговля. Казаки-пограничники разглядывали товары, но, пожалуй, не покупали. Одновременно с экспедицией пришёл небольшой караван из Китая. Десятка два верблюдов, груженных шелками, цветными войлоками, коврами. Чего только не было — и бязь, и сёдла, и ручные жернова. А также — посуда глиняная, красивая, глазированная и цветная, кинжалы, ружья кремниевые, фитильные, но и нарезные.

Всё это было разложено на траве, на тряпочных подстилках. Походный, временный базар выглядел красочно. Здесь же караванщики жарили на кострах мясо, ели сами, угощали казаков-пограничников. Знать, не первый раз здесь ходили.

Французы и те, кто пришёл с экспедицией из России, скучились у разложенных товаров и уже торговались.

Полковник, прогуливаясь вдоль «базара», разглядывал товар. Не для прогулки, а для понятия — что же везут в Россию? Что производят в Китае? Каковы цены?

Лю ходил рядом с бароном и, при необходимости, переводил. Хотя китайские купцы всё, что надо, понимали по-русски и отвечали:

— Сиколька нада? Адын? Сетыри? Ситоит алтыны!

Барон остановился. Его внимание привлёк матовый, тёмной стали кинжал, с полуаршинным клинком, рукоятью из слоновой кости, отделанной серебром. Издали было видно, что кинжал дорогой, редкой работы и сталь специальной закалки и заточки, как толедская. Полковник оружие любил и знал.

— Сколько стоит?

— А юани, рубели, ямыбо?[9] Если рубели, уважаемая господина кинязя, то один рубели! Очень корошая кинжала. Очень дорогая. Один рубели савсем малая денга на эта кинжала! Только для уважаемая господина кинязя!

Рубль за такой кинжал было совсем недорого. И барон купил его. Это был первый сувенир из Китая. Потом он их привезёт много...

Обед у фугуаня, районного мандарина, барону нравился. Поэтому когда приглашение было, он принимал жест вежливости и на обед являлся. Молодой китаец-нарочный все три дня пребывания Маннергейма в городе приглашение приносил — кусочек шёлка с иероглифом.

Он сидел за большим круглым столом для торжественных обедов, напротив пожилого и полного мандарина Ван Юня, одетого в расшитый драконами зелёный шёлковый халат, и ел курицу, запечённую в сахаре. Это было неожиданно, но вкусно.

...С Пеллиотом и его экспедицией барон с удовольствием расстался ещё в Кашгаре, около двух месяцев назад. Тогда Маннергейм пробыл около месяца в этом городе, знакомясь с обычаями, нравами и дожидаясь разрешения китайских властей для проезда через территорию Китая.

В Кашгаре пели муэдзины, и шли по улице буддийские монахи в жёлтых одеждах и бритые наголо. Возле домов стояли мулы, ослики и верблюды.

Полковник, не спеша, шёл по пыльной улице древнего города. Сложенные из тёсаного песчаника дома перемежались глиняными мазанками, с деревянными сараями и широкими дворами, где стояли животные, повозки, толпились люди в чалмах и халатах.

Покрытый густой коричневой шерстью, высокий двугорбый верблюд невозмутимо и внимательно смотрел на белого человека, на голову превышающего ростом всех суетящихся вокруг людей. Глаз у верблюда был большой, тёмный и блестящий. Он смотрел, не поворачивая головы, как бы одним глазом, очень презрительно искривив и выпятив нижнюю губу. Чудо природы с высокомерным выражением на морде. Однако может не есть и не пить неделями. Маннергейм даже улыбнулся этому удивительному животному.

Жареное мясо, навоз, верблюжий и конский дух, незнакомые растительные ароматы — всё это странным образом перемешалось в воздухе, создавая специфический запах Кашгара, старинного китайского города на перекрёстке дорог из России, Персии, Тибета, Монголии, Индии, с Запада и Востока.

Там же, в Кашгаре, ему дали китайское имя Ма-та-хан, что означало: «Лошадь, скачущая через облака». Дело в том, что первый слог фамилии барона иероглиф «Ма» — означает по-китайски «лошадь». С этого слога начинается уважительная форма имени многих дунганских[10] генералов. По обычаю китайцы добавляют ещё два слога, несущие приятную мысль. Имя Ма-та-хан вызывало у официальных лиц почтение и ускоряло оформление документов.

...Барон доел засахаренную жареную курицу, запил апельсиновым соком, обтёр руки короткой махровой салфеткой, смоченной в горячей воде, и приступил к следующему блюду.

Ван Юнь, сидящий напротив, улыбался и ел. Много и с удовольствием. Иногда он задавал вопросы через переводчика — малозначащие и односложные, и снова ел.

Но, порой, вопросы оказывались только на вид малозначащими.

— Как поживает ваша семья? С вами ли она сейчас? — Поскольку мандарин прекрасно знал, что «Ма-та-хан» путешествует один, то этот вопрос выглядел странным. А может, просто не подумал? Вряд ли...

— Спасибо, господин Ван, всё хорошо. Они дома, в Финляндии. Это на севере, у Балтийского моря, — уточнил на всякий случай барон.

Мандарин кивнул.

Огромный круглый стол, за которым они сидели, имел в центре вращающийся стеклянный круг, аршином в поперечнике, сделанный из толстого зеркального стекла. На этот круг служанка ставила новые блюда и с него убирала освободившиеся тарелки. Оттуда барон и мандарин брали яства из блюд.

После курицы полковник попробовал жареную змею под чесночно-томатным соусом, черепаховый суп, маринованные побеги молодого бамбука, подсоленные стебли папоротника. Всё это было разнообразно и вкусно.

Мандарин спросил: не желает ли господин финский профессор попробовать седло осла или вырезку собаки. Барон поблагодарил и отказался.

Он выпил коньяк из узкой длинной рюмки. Коньяк был похож на французский. Мандарин коньяк только пригубил. Китаец пил пиво, тёмное, пенящееся, пил жадно и со вкусом. Он выпил уже несколько больших высоких фужеров. Будто никак не мог утолить жажду.

Сам процесс обеда был интересен полковнику, он только учился есть палочками. Кусочки еды всё время ускользали из его палочек, он снова пытался их ухватить. А черепаховый суп поел просто. Для этого лежала короткая и широкая, тяжёлая ложка, вся из белого фарфора.

Две служанки, китаянки, высокие и очень красивые, приносили и уносили тарелки, всё время мило улыбаясь. Две другие девушки сидели у стены под висящим на стене большим ковром с красными драконами, пели и играли тягучую китайскую мелодию на древнекитайских инструментах цинь, семиструнных и очень певучих.

Ван Юнь, районный начальник города Яркенд, входящего в округу Кашгара, конечно, знал, что Ма-та-хан не простой профессор из маленькой северной провинции России. Ему было известно, какой роскошный приём профессору устроили в Кашгаре, и на каком высоком уровне его принимал генеральный консул России господин Колоколов, которого мандарин тоже знал. Да и генеральный консул Великобритании сэр Джордж Маккартни. Потому что этот профессор пользуется важной поддержкой правительства России.

Вот и мандарин по мере своих сил хотел угодить профессору. Да и ему самому было приятно принимать у себя почётного гостя.

На улице, где проходил полковник, он нигде не видел, чтобы ели или пили. Потому, что стоял месяц рамазан. Хотя дух жареного мяса в воздухе витал. Может, запахи остались от того, что жарилось ещё до рамазана? А может, в домах тайно жарили?

Прямо на улице, во дворах на раскинутых гладких досках играли в карты. А рядом, на сукне, расстеленном по земле, шла азартная игра в кости. Барон, стоя в стороне, вместе с казаком Рахимьяновым, который его сопровождал везде по Яркенду, наблюдал за игрой.

Бородатые мусульмане, арабы и персы, усатые киргизы и безбородые китайцы — все, волнуясь, напряжённо и тревожно бросали кубики с цифрами. Кидали монеты на сукно...

Он видел, как во дворе в десяти саженях от него совершали намаз несколько бородатых мужчин. Касаясь лбами зелёного толстого сукна, разложенного на земле, они бормотали слова молитвы, разгибали спины, стоя на коленях, оглаживали лицо ладонями.

— Аа-а-ллах А-а-к-бар!..

Эхо молитвы отражалось от стен домов узких улиц, и снова усиливалось, и вдруг звучало громче — «А-а-к-б-а-ар!» Это уже в соседнем дворе другие молящиеся тоже славили Аллаха.

Маннергейм видел, какое разнообразное стечение и скопление народа различных, совершенно разных культур и религий сливалось и перемешивалось здесь, в Кашгаре и вокруг него, в Яркенде, что стоит на реке Яркенд, в Хотане, где он вскоре побывает. Ведь чтобы прийти в этот оазис, в Яркенд, а за ним в Хотан, он прошёл через пустыню.

На узкой и длинной улице Хотана мастера-кустари торговали шёлком, халатами, глиняной посудой, коврами, художественными статуэтками и многим другим. Барона привлёк выразительный Будда, сидящий в своей обычной позе, скрестив ноги, подняв одну руку к груди, другую сложив поперёк живота. Скульптура из жёлтой бронзы с чёрной патиной была немногим меньше аршина, и от Будды шло мягкое, но отчётливое свечение. То ли лучи дня отражались в полированных местах на бронзе, то ли что-то ещё... Маннергейм купил эту статуэтку.

...Почти четыре сотни вёрст снова проходил маленький караван, возвращаясь из Хотана на Кашгар, с остановкой в Яркенде через песчанно-каменное безмолвие пустыни Такла-Макан. Слева вдали мерцала поднебесными вершинами громада Куэнь-Луня.

По ночам, если поднимался ветер, то он был ледяным, и небольшой караван барона порой шёл без остановки. Иной раз ставили юрты, в которых согревались, разводя огонь, ночевали и шли дальше. А днём декабрьское солнце китайской пустыни, хоть и слабо, но пригревало.

Но он, Маннергейм, всегда держался так, что его люди буквально стыдились показать свою слабость. Потому что все знали: барон Густав себя не жалеет. Он не знает, потому что не хочет знать, усталости. Он не жесток, а добр к людям. Но и люди должны иметь совесть. Казак Рахимьянов, к примеру, который стал очень уставать после длинного пути через горы, видел, как барон и полковник — а казаки знали кто он, — и человек учёный, да и хозяин их — а как трудится. Спит на кошме. Ест просто хлеб, если под рукой нет ничего другого. И — невозмутим, спокоен, и добр. Такой огромный. Ему и еды, и воды надо больше всех. А он и ест, и пьёт — меньше всех... И все его люди — и слуги, и переводчики, и казаки — всегда относились к нему с большим почтением.

...Филипп чётко и размашисто выстукивал копытами по каменистому грунту, а когда караванная тропа шла по песку, звуки копыт становились совсем другими. Песок уже промерзший, чуть прикрытый подмороженным снегом, как-то своеобразно и странно похрустывал.

Путь лежал по юго-западному краю пустыни. В глубокой папахе с поднятым воротником овчинного полушубка барон сидел верхом, покачиваясь в такт шагу коня. Он двигался третьим в своём караване. Девять лошадей и два верблюда. Высокие, уверенные в себе, невозмутимые, как природа их Азии, двугорбые замыкали караван.

И вдруг полковник увидел впереди над пустынной дорогой святящуюся человеческую фигуру.

Высокий, весь пронизанный светом, человек, с отчётливым переливчатым ореолом вокруг головы, словно парил над серо-жёлтой землёй пустыни. Руки его были подняты, но не распростёрты, как обычно в изображениях Христа на иконах, а сложены рука к руке перед его лицом.

И сам он был и похож на Христа, и не похож. Барон вдруг почувствовал, понял, что перед ним как бы возвышенный над миром Посланник единого Всевышнего, равного и великого для всех верующих разных религий! И неверующих тоже...

Маннергейм, конечно, в Бога верил, но назвать себя человеком особо религиозным, тем более богобоязненным, не мог никак.

Однако он смотрел на Посланника как заворожённый, не в силах, да и не желая, оторвать взгляда.

Вокруг царила первозданная тишина. Казалось, что вообще нет ни звуков каравана, ветра, — ничего. Только тишина. И вдруг полковник услышал голос, который обращался к нему, к Маннергейму. Светящийся человек ничего как будто не говорил, но голос звучал громко и отчётливо, даже гулко...

— Путь твой будет долог и велик, барон Маннергейм. Много войн встанет на пути твоём. Тебе придётся и терять высоту, и снова возвышаться. И каждое возвышение будет всё больше и значительнее. Ты сделаешь для северных народов Земли большие дела. Очень многие помешают тебе, как всегда мешают избранным. Сторонись жестокости, хотя без неё не обойтись на грешной земле. Но не будет в твоих трудах предательства, трусости и бесчестия. Ты не должен ошибаться в делах твоих, ибо это повлечёт большие беды. Высокий свет, достойный тебя, поможет тебе всегда найти истину для спасения народа твоего и помощи другим...

Посланник растаял, едва умолк звучный голос. Исчезла тишина, и снова возникло постукивание копыт и подвывание ветра.

Полковник поправил папаху, достал большой носовой платок и вытер обильный пот, от волнения выступивший на лбу. Было холодно, но лоб его вспотел.

Они уже шли целый день, смеркалось, пора было ставить юрты. Потому что до жилья ещё часов шесть пути, а кони и люди устали. Но он усталости не чувствовал совсем. Он был взволнован и не понимал, то ли всё это пригрезилось ему, то ли незаметно заснул? Но он не спал. Он в этом был уверен. Что же это было? Судя по поведению остальных людей и коней, всё это и слышал, и видел только он...

Нет, он не чувствовал испуга, но тревога и беспокойство возникли в душе. Может быть, и вправду у него своё предназначение? Ведь он всю жизнь готовил себя к большим делам. Учился, трудился, воевал. И без устали, не думая об удовольствиях, как их понимают многие. Для него удовольствия были в работе, в научных и военных успехах. В служении Финляндии и России, пока в неё входит она. Его Финляндия.

...Пустыня Такла-Макан оставила смуглый обветренный загар на его лице. Она внесла навсегда в память и в душу барона свои жёлтые гористые просторы. Шуршащие снегом пески. Белое слепящее солнце. Ледяные ночные звёзды. И светящийся пронзительным светом образ Посланника.

4. БРАУНИНГ ДЛЯ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

1908. Июнь-июль. Октябрь.

Взгляд у этого совсем молодого человека был удивительно светлым. Хотя глаза имели чёрный цвет. Невозмутимым спокойствием, даже покоем веяло от него. Ему было не более тридцати.

Его помощник, старый, лет семидесяти, но крепкий тибетец, с обнажённой бритой головой, переводил слова гостя шёпотом, наклонившись к своему господину, но не поднимая на него глаз.

Далай-лама сидел в кресле, похожем на трон. Оно стояло на возвышении, покрытом красно-жёлтыми коврами с толстым ворсом. По обе стороны трона, чуть впереди, стояли, склонив головы, два человека. Их шёлковые светло-коричневые мантии, подсвеченные пламенем многочисленных масляных светильников и лучами дневного света из вытянутых узких оконцев, будто возвращали этот свет, создавая иллюзию сияния вокруг трона первосвященника.

На лицах этих людей осталось застывшее выражение, какое бывает у каменных изваяний. Но они были живыми, и следы аскетизма отпечатались на их грубоватых, но гладких лицах.

Лама-переводчик, едва слышно шелестя шёлком своей мантии, нашёптывал господину слова и мысли, принесённые сюда человеком из далёкого мира.

— Его святейшество, Нагван Лопсан Туптэн Гьямцо, далай-лама тринадцатый предоставляет вам возможность аудиенции — двадцать минут.

— Я благодарю Его святейшество.

— Его святейшество хочет знать, из какой страны вы прибыли?

— Из Финляндии.

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

— Какой дорогой вы пришли?

— С юго-запада пять дней на лошадях.

Вчера утром Маннергейм прибыл в город Утай. Здесь и возвышался монастырь, сложенный не один век назад из аккуратно тёсанных камней, монастырь, в котором первосвященник ламаизма находился в изгнании, уехав из Тибета.

Барон уже знал, что далай-лама не желал, считал невозможным, вести переговоры с правительством царицы Цы Си, стремящейся подчинить Китаю вольный Тибет.

Монастырь охранялся хорошо. Солдаты далай-ламы чутко несли службу, но напоказ это не выставлялось. Охраны практически не было видно.

От жёлто-белых каменных стен монастыря веяло веками и спокойствием! Кривые сосны покачивались на слабом ветру. На гористом ландшафте, с жёлтыми скалами и ярко-зелёной травой, монастырь выделялся, как нечто главное и великое.

Китайские власти проявляли к духовному и светскому правителю Тибета пристальное внимание. Это Маннергейм понимал. Иначе бы они не направили вместе с ним в Утай сопровождающего, который совсем плохо знал английский, да и всё время пытался вызнать, зачем финский Профессор направляется к далай-ламе.

Барон ещё накануне прошёл в небольшой каменный административный флигель при монастыре, где с ним, при первом его посещении, разговаривал старый лама. Этот лама оказался одним из приближённых первосвященника, который и принял гостя утром следующего дня. Тот самый лама во время аудиенции и переводил беседу Его святейшества с гостем.

Когда Маннергейм входил во дворец, возле огромных каменных ворот с высокими деревянными створами в два ряда стояло в почётном карауле подразделение китайских солдат. Сопровождающий барона соглядатай собирался попасть во дворец вместе с финским «профессором». Но тот попросил пропустить только его со своим переводчиком Чау.

Маннергейм видел, как вспыхнул и заволновался этот китаец-соглядатай, как пытался проникнуть во дворец следом за бароном. Но это было бесполезно. Не пустили.

...Его святейшество, в жёлтой шёлковой мантии, покрытой сверху красно-алым халатом с голубыми отворотами на рукавах, в тёмном и островерхом головном уборе, поначалу неподвижно сидел. Его маленькая, аккуратная бородка под нижней губой и короткие усы как будто подчёркивали сосредоточенность его лица.

В этой небольшой комнате, служившей залом аудиенции, пропитанной нежным и пьянящим духом благовоний, на стенах висели картины из свитков. Красочные рисунки то цвета охры и тёмной зелени, то вдруг бордовые с аквамариновой синевой, переходящей в индиго изображали неопределённые пейзажи. И — фигуры людей, скорее всего священных, святых. Потому что вокруг голов этих фигур отчётливо просматривался, с золотым или серебряным отливом, светящийся ореол.

Когда барон впервые шагнул в зал аудиенции, он поясно поклонился Его святейшеству. Тот кивнул в ответ. Но этот кивок, несмотря на лёгкость, был уважительным. Первосвященник глубоко чувствовал тонкости человеческого общения. Он был весьма умён.

— Его святейшество хочет знать: не передал ли Его величество император России сообщение для него?

Далай-лама внимательно смотрел на гостя, ожидая ответа и перевода.

— К сожалению, у меня не было возможности нанести визит императору перед отъездом.

Первосвященник с десяток секунд помолчал. Тишина была почти полной. Только чуть потрескивало масло в светильниках. Совсем-совсем тихо. Едва слышно. Используя паузу в беседе, далай-лама вдруг встал и быстро заглянул за занавеску позади себя: он не хотел, чтобы его подслушивали.

Вернувшись, он приподнял правую ладонь. Это был знак. И тотчас в комнату внесли большой кусок переливчатого белого шёлка с нанесёнными на него тибетскими письменами.

— Наш высокий повелитель просит вас вручить этот подарок русскому царю.

— Может быть, Его святейшество захочет передать императору устное послание?

— Имеете ли вы какой-либо титул?

— Имею потомственный титул барона.

— Надолго ли вы посетили город Утай?

— Собираюсь отправиться в обратный путь завтра.

— Его святейшество просит вас задержаться на один день. Он ждёт некоторых сообщений и, возможно, попросит вас об услуге.

— Я буду рад услужить ему.

Внезапно блики и отблески, идущие от светильников и шёлковых одежд, сконцентрировались особым образом, будто притянутые какой-то силой. И вокруг трона далай-ламы, особенно вокруг головы его, возникли светлые лучи, отчётливые и яркие, расходящиеся в стороны, вверх и вниз. И сквозь дурманящий аромат благовоний и шорох шёлковых одежд, как бы параллельно говору переводчика, но звучнее его, возник голос:

— Прими этот свет, человек Севера! Неси его, этот свет, людям...

И Маннергейм понял, что голос этот не от самого далай-ламы, а, может быть, через него от того единого Всевышнего, который для всех и за всех. И барон почувствовал вдруг великую лёгкость в душе, словно свет этот проник внутрь его, в его душу, в самую глубину его существа.

Лама-переводчик продолжал размеренно шептать перевод слов гостя. Всё также, слегка наклонясь к господину, однако, не поднимая на него глаз.

Голос у далай-ламы был негромкий, но твёрдый и, несмотря на тонкий тембр, звучал солидно и убедительно.

— Его святейшество доволен своим пребыванием в Утае, ему здесь хорошо. Но многие жители Тибета приходят сюда, в этот монастырь, и они просят его вернуться в Тибет, в Лхасу. И он, возможно, так и поступит.

— Когда Его святейшество счёл необходимым покинуть свою родину, Тибет, симпатии русского народа оставались на его стороне, — барону очень хотелось выразить этому человеку поддержку, — и эти симпатии не уменьшились и сегодня.

Когда лама перевёл, Маннергейм отчётливо увидел удовлетворение на лице далай-ламы.

— Разрешите, Ваше святейшество, продемонстрировать вам то, что я собираюсь вам подарить. Это пистолет браунинг... — полковник извлёк из рукоятки магазин, показал, объяснил, что пистолет заряжается сразу семью патронами. Первосвященник очень весело засмеялся...

— Мой подарок весьма прост, — добавил барон, дружелюбно улыбаясь, — сожалею, что не могу преподнести что-либо получше, ведь позади очень долгое путешествие через Азию, тысячи вёрст и множество городов, и у меня, кроме оружия, ничего не осталось. Но именно оружие, — добавил со значением полковник, — это то, что отрывают от себя последним, тем более в походе. Да и сейчас такие времена, что даже святому человеку порой требуется пистолет, а не молитва...

Далай-лама улыбался.

Помещение продолжали обкуривать благовониями, хотя не было видно, где это делалось. Только ароматный и чуть дурманящий дымчатый туман поступал откуда-то в комнату.

Маннергейм, стоя перед троном, вдыхал этот аромат, смотрел на мерцающие блики масляных светильников, на молодого лидера ламаизма, на красочные картины из свитков.

Он невольно вспоминал пройденные азиатские города и дороги, обеды у губернаторов китайских провинций и городов, и ему подумалось, что этот святой человек чем-то сильно отличается от всех, кого он встречал в этих землях. Да и от других людей тоже. Какая-то необъяснимая одухотворённость, великое спокойствие и уверенность наполняли этого человека. Казалось, он знал всё о том, что будет, наперёд.

...Небольшой караван полковника Маннергейма двигался по каменисто-песчаной местности, поросшей кустарниками. Вдали виднелись высокие белые вершины Улянь-Шаньских гор.

Филипп спокойно шагал, звонко выстукивая копытами монотонную мелодию дороги. Барон очень привык к коню, как это особенно бывает у кавалеристов. И оба были теперь удручены. Близился конец похода. Всадник это знал, а конь чувствовал. Впереди их ожидало неизбежное прощание навсегда.

Прошло уже два года, как полковник покинул Санкт-Петербург. Уже шестнадцать лет он был женат на красивой и обаятельной Настеньке Араповой. Женился ещё юным кавалергардом. Какие балы в Санкт-Петербурге! Приёмы в Зимнем дворце... Иногда он скучал по дому, по дочерям Стаей и Софи, которые теперь жили с матерью в Париже. Но больше скучал по дороге, которая звала его постоянно. У него была неуёмная, ищущая душа странника. Он любил коней и путешествия. Если возникали военные действия, он рвался туда. Военный до глубины своей души, он был исследователем и учёным, жаждущим всеобъемлющего познания мира.

Ещё в Кашгаре, когда британский генеральный консул сэр Джордж Маккартни одолжил ему очень редкий и очень полный учебник китайского языка, он вечерами и ночами, раскрывал этот фолиант на специальном, приложенном к нему столике, и скрупулёзно и глубоко изучал китайский. За два года путешествия по Азии, он свои знания усовершенствовал и по возращении довольно свободно объяснялся по-китайски. Уже знавший до этого кроме русского и финского, шведский, французский, английский, немецкий.

Исследования свои в Азии он приведёт в порядок и одним из итогов этого, научных итогов, станет «Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии», изданный в Санкт-Петербурге в 1909 году. Со многими картами-схемами.

...Филипп как будто старался не нарушать размышления всадника и шёл ровно и спокойно.

Барон вдруг вспомнил первый свой проход под Великой Китайской стеной. Не видя её прежде, он полагал, что это — могучее сооружение, но... стена его разочаровала. Она не показалась ему великой. Это оказался «незначительный глиняный вал», как он сам потом напишет, с редкими башнями. Конечно, когда-то, да и сейчас конница просто так эту стену не преодолеет. Но остановить войско? Пожалуй, и китайцы на неё теперь не рассчитывают.

Вспомнил, сколько неприятностей было с его двумя паспортами — финским и русским. В пекинской газете написали заметку, где автор задавал вопрос: кто же он в действительности, этот иностранец, «фен-куо», финский господин, который фотографирует мосты и перевалы, наносит на карты дороги, замеряет высоты и, как правило, останавливается в местах, важных с военной точки зрения...

Несколько раз он со своими маленькими караванами переходил Тянь-Шань. Зимой за пару недель проходил в мороз по триста-четыреста вёрст через высочайшие горы. Жгучий высокогорный ветер как будто пронизывал даже тёплые одежды, пытаясь преодолеть упорных караванщиков, стараясь сбросить их в пропасть с оледенелых троп.

Но ничто не могло остановить Маннергейма. Ни мороз, ни злые чужие ветра, ни заоблачные высоты, ни ледяная пустыня, ни страх. Этот человек как будто и не знал страха. Нет, он знал, он чувствовал, он переживал. Но хорошо умел управлять собой. Может быть, в совершенстве. И это потом помогало ему успешно выигрывать и военные, и политические битвы.

И ещё то, что он почувствовал в себе этот высокий свет, который нисходит на тех, великих и избранных, которым предопределено свыше принести этот свет людям, народам. В виде свободы, победы, освобождения, добра, процветания. Такое даётся немногим. Но они рождаются среди людей. И к ним приходит озарение, и они находят истину и приносят народам освобождение и победы.

И эти победы Маннергейма во многом изменили ход истории. И теперь уже всем видно, что в лучшую сторону.

...Об итогах своего исследования Азии полковник Маннергейм докладывал лично Его величеству.

Он стоял напротив императора в его кабинете в Зимнем дворце и увлечённо рассказывал:

— Эти люди, Ваше величество, трудолюбивы и изобретательны, но военные мандарины западных пограничных с Россией районов, то есть подавляющее большинство из них, армией, по сути, не занимаются, вооружение слабое, некомплектное. Солдаты тоже плохо подготовлены. Потому что — опиум. Многие поражены этим пороком. Но ближе к центрам провинций картина начинает меняться...

— Каков в основном возраст этих военачальников, господин барон, да и районных правителей?

— Все, почти все очень старые, Ваше величество. Шестьдесят, семьдесят, даже под восемьдесят лет. Очень держатся за свои места.

Царь слушал внимательно. Спокойное лицо, с прилежно расчёсанными усами и бородой, в строгом мундире защитного цвета, без наград и аксельбантов. Свободные шаровары были заправлены в мягкие сапоги, тонкой шевровой кожи. Он тоже стоял напротив Маннергейма, левая рука была опущена, правой он слегка держался большим пальцем за поясной ремень.

— Интересно, господин барон... похвально. Весьма похвально.

— Рад служить Отечеству, Ваше величество!

Император принял дар далай-ламы, как полагается, на вытянутые руки.

Полковник продолжал говорить. Царь слушал его, и барону неожиданно показалось, что опасность уже зреет вокруг этого человека. Он удивился, но определённо почувствовал тревогу в светлом полумраке императорского кабинета. Он продолжал рассказывать царю. Он внимательно смотрел на этого довольно скромного человека, с аккуратной бородкой и усами, и испытывал необъяснимую симпатию к императору.

Величие и могущество ещё сияли вокруг. Но едва заметная, глубоко скрытая незащищённость уже проглядывала в глазах государя.

После минутной паузы царь сказал Маннергейму, что поручение, которое полковник выполнял в Азии, — случай редкий.

— Ваш труд, не сомневаюсь, будет крайне полезен генеральному штабу нашей армии, — добавил император, — и не только сегодня. Но и в будущие времена. И не жалейте, барон, что на два года вы были отделены от кавалерии, от гвардейской службы. Это вы ещё наверстаете. А такой поход в Азию выпадает очень немногим.

Это были последние слова государя-императора на аудиенции Маннергейму, которая незаметно для обоих продлилась на целый час дольше отпущенного на это времени.

5. ГВАРДЕЙСКИЕ УЛАНЫ

1914. Сентябрь.

Гнедой жеребец, разгорячённый и быстрый, шарахнулся... Плоский штык австрийской винтовки скользнул в сторону, звякнул по пряжке седла всадника и уткнулся в пустоту.

Генерал выстрелил мгновенно, почти в упор. И солдат, широкоплечий и коренастый, пошатнулся, откинулся навзничь, выронил ненужную уже винтовку. Его тёмная стальная каска, с конским хвостом, спадающим на спину, медленно сползла с головы, обнаружив широкоскулое лицо его с аккуратно, коротко подстриженной чёлкой русых волос. Минуту назад этот солдат, затаившись за углом сарая, готовился заколоть генерала. Но его резкий выпад испугал коня, и тот спас всаднику жизнь. Генерал убрал свой браунинг в кобуру на поясе.

Тотчас подскакали офицеры-уланы.

— Ваше превосходительство?..

— Ладно. Вперёд, господа.

Барон благодарно похлопал гнедого по загривку.

Отдельная гвардейская кавалерийская бригада генерал-майора царской свиты барона Маннергейма только что с боем захватила Яновицы, и её командир сам руководил преследованием австрийцев.

— Ротмистр Вересаев!

— Да, Ваше превосходительство!

— Ваш эскадрон на развилке за поворотом атакует с фланга вражеский авангард. Сразу же после одиннадцати. Как только мы завяжем бой, если не удастся смять противника сходу, то удар нашего резерва по их тылу разрушит их сопротивление.

Барон мысленно отчётливо представлял, будто видел воочию, размеренное быстрое движение эскадронов полковника Головина, параллельно колонне отступающих австрийских войск, справа от них. К условленному времени гусары Головина обойдут противника, и перед полуднем полковник Головин вместе со всеми приданными ему мобильными силами ударит врага с тыла. Такого удара неприятель никак не выдержит.

— Слушаюсь, Ваше присс-тво! — Вересаев едва сдерживал коня.

— За мной, господа! — Барон взмахнул рукой.

Группа офицеров быстрым аллюром понеслась туда, где он намеревался разбить главные силы пехоты противника. Именно эти войска прикрывали австрийские обозы.

В перелеске спешились. Барон извлёк и открыл карманные часы. Стрелки часов приближались к одиннадцати. Успел ли офицер связи?.. И тотчас же, словно отвечая на мысленный вопрос генерала, по австрийцам ударили трёхдюймовые гаубицы конной артиллерии. Барон видел, как взлетали чёрные столбы огня и земли вместе с обломками и обрывками...

Он с нетерпением ждал часа атаки. И вот этот час наступил. По фронту в две сотни саженей развернулись четыре эскадрона лейб-гвардии уланского полка, более полутысячи всадников. Все, на подбор, темноусые и рослые, на ходу оглашая лес грохотом драгунских укороченных винтовок и звонких хлопков офицерских револьверов, через редкий сосняк конники помчались гудящей лавиной. И в этот момент ударили пулемёты австрийцев...

Едва первые всадники покатились по песчаной, присыпанной хвоей почве сосняка, распластываясь на ней, как с молниеносной скоростью была передана команда генерала: спешиться, занять оборону. Он умел ориентироваться мгновенно, не теряя ни секунды.

Вересаев лежал, быстро, но спокойно, перезаряжая наган. Пуля задела ему плечо. Слава Богу, по касательной. Он успел подсунуть кусок бинта под куртку и следил за своими уланами, передавая команды через ординарца. Он хорошо видел генерала, который, укрываясь за толстой сосной, сосредоточенно стрелял из браунинга.

Барон снял и положил рядом на сухую почву фуражку, чтобы не мешала целиться, и плавно, как на стрельбище, нажимал спусковой крючок пистолета. Обладая точным глазомером, генерал бил без промаха.

Австрийцы успели укрепиться в этом сосновом лесу, чуть разбавленном редкими, ещё молодыми и не очень крупными берёзами. Окопавшись и свалив некоторые деревья, противник создал серьёзную линию обороны.

Генерал отчётливо видел каски австрийцев, иногда приподнимающиеся спины и знал, что будет дальше. Он был уверен в полковнике Головине, который в эти минуты выводил эскадроны для удара с тыла.

...Ни слова. Ни звука. Старались так, что даже кони не ржали и не фыркали, понимая необходимость тишины. Ротмистр Волохов шёл во главе своего эскадрона. Упорно он искал в лесу низкий овраг. И это надо было сделать быстро. Промедление ставило всю операцию на грань срыва. Гусары из разведки его эскадрона буквально излазили лес. На картах найти нельзя было. А разведчики нашли. Крутой и болотистый овраг. И именно там, где надо.

Быстро и беззвучно вышли по оврагу в глубокий тыл немцев. И в строгом соответствии с приказом Головина, одновременно с его эскадронами, точно в условленное время, в одиннадцать часов тридцать минут, за полчаса до полудня, Волохов вынул шашку из ножен, и эскадрон его гусар галопом, со свистом и топотом помчался на австрийцев.

Слева по флангу гремели взрывы и выстрелы, и Волохов знал, что это эскадроны Гродненского лейб-гвардии гусарского полка полковника Головина тоже ударили с тыла.

Шашки сверкали на полуденном солнце. Кители и гимнастёрки защитного зелено-желтоватого цвета, погоны с алой выпушкой, тёмно-синие чакчиры[11], заправленные в высокие, до блеска начищенные сапоги, — всё это замелькало в зелёно-жёлтом сосняке. Грохот выстрелов, взрывов и криков метался между стволов...

Генерал Маннергейм слышал эти звуки, предвещающие победу. Австрийцы, упорные и непугливые, чувствуя мощный удар с тыла, поднялись, было, в контратаку на спешившихся улан, чтобы, может быть, здесь вырваться из клещей охвата, да и опять не сладилось у них. Их встретили поначалу плотным огнём, затем по академическим законам тактики боя генерал поднял эскадроны на коней. Цепи австрийцев были тотчас же смяты. И они, бросая оружие, поднимали руки.

Барон отдал распоряжение, — по поводу пленных и захваченного большого обоза распорядился отправить раненых в лазарет, где лежали и его герои-уланы, — и поскакал с группой сопровождения.

Ему надо было работать дальше, подводить итоги. Собирать и группировать силы бригады и приданных ей частей для наступления. Война продолжалась.

Тремя часами позже, уже в своём новом штабе, расположившемся в большой и длинной палатке, барон Маннергейм диктовал приказ начальнику штаба ротмистру Иванову. О награждении отличившихся в войсковой операции гусар, улан, казаков — солдат и офицеров. И, что удивительно, барон, как будто заранее знал, кто и как обошёл противника, кто и где провёл удар, прорыв через линию обороны, смял австрийцев. Это в какой-то момент Иванову показалось чудесным. Но он сразу же понял: всё было просто. Опытный и вдумчивый командир бригады всё продумал и просчитал заранее. И потому знал — кто и как его приказы выполняет. Он учитывал и время, и местность, и состояние, и силы противника. Все детали и тонкости.

— И Вересаева, и Волохова, и Головина, и других офицеров, и нижних чинов — никого не забудьте, Борис Иванович! И улан лейб-гвардии, конечно.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство!

Продиктовав ещё один приказ о перегруппировке частей и подготовке их к маршу, генерал вышел из палатки. Часовые вытянулись, приветствуя его. Адъютант и офицер охраны наблюдали за ним. Они знали, что барон не любит опеки. И поэтому наблюдали незаметно. Но охранять надо было. Война.

Все уже слышали в бригаде, как недавно, буквально несколько дней назад, неподалёку, здесь же, в Южной Польше, во время прогулки по подобному фронтовому лесу на генерала набросились два здоровенных австрийца с тесаками.

Могучий, почти двухметрового роста, барон, тренированный и крепкий, задержал обоих. Одного ударом сбил сразу, другого скрутил. И двоих охотников за генералом, побитых и потрясённых, сдал своей личной охране.

Сейчас он смотрел на эти сосны и мягкую землю и думал о России, которой служил, о Суоми, где давно уже не был. Уже год, как не ездил в родные места, куда его тянуло всегда. Там не такая мягкая земля, как здесь, в Польше. Там скальный и обомшелый лес. Но как он пахнет! И хвоей, и морем, и солёными ветрами.

6. ОГНЕННЫЙ ВЕЙКСЕЛЬ

1914. Октябрь.

Уже четвёртый раз после рассвета австрийцы шли в атаку на позиции наших стрелков. И приходилось им очень тяжко. Наблюдательный пункт Маннергейма расположился на возвышенности среди густых зарослей березняка. Сначала противник обрабатывал русские позиции артиллерией. И барон с горечью смотрел, как тяжёлые, калибра четыре с половиной дюйма, гаубичные снаряды превращали в огненное месиво окопы, брустверы, боевые оборонительные порядки русских стрелков.

Но он, конечно, не просто наблюдал. По его приказу эскадроны, быстрые и сразу ускользающие от врага, как раз и не давали австрийцам взять позиции стрелковых бригад. Две эти бригады должны были не допустить противника к берегу Вейкселя, небольшой польской реки, возле которой и развернулось тяжёлое сражение.

Внезапная тишина ударила по ушам. Неприятельские гаубицы смолкли, и барон вдруг понял, почувствовал своей тонкой и глубокой фронтовой интуицией, что австрийцы сейчас начнут решающий штурм. Это будет не просто атака. Это будет свирепый и отчаянный рывок, обязательно рассчитанный на прорыв обороны. Но, если они прорвут оборону, тогда русские части будут сброшены в реку, смяты, уничтожены.

— Адъютант! Коня!

— Ваше превосходительство?!..

— Быстро!

— Слушаюсь!

Через несколько минут, слегка пригнувшись к седлу, с шашкой в руке генерал мчался во главе своих стремительных уланских эскадронов.

С правого фланга конница навалилась на врага, смешивая его ряды, сбивая строй, стреляя на скаку и вырубая пехотинцев шашками.

Австрийская артиллерия молчала. Потому что стрелять пришлось бы по своим.

Подвижные и быстрые уланы развернули конные пулемётные установки. Зарокотал жёсткий кинжальный пулемётный огонь, и от самых русских окопов почти ворвавшиеся туда австрийцы были отсечены.

Их было во много раз больше, чем обороняющихся русских, но они пятились, падали под пулями станковых пулемётов. Этот неожиданный для противника, отважный бросок гвардейской уланской конницы спас сотни жизней русских солдат. А может, и тысячи. Потому что, прорвав оборону, части австрийцев наверняка усилили бы прорыв. А там... Трудно даже предсказать, что бы получилось. Оборону необходимо было удерживать, пока вдоль берега Вейкселя двигались русские войска.

Две стрелковые бригады генерала Дельсаля прикрывали отход войск вдоль берега. Генералу Дельсалю и была подчинена в этой операции гвардейская кавалерийская бригада для мобильной поддержки обороняющихся стрелков. И отважные, сокрушительные эскадроны Маннергейма в этой стремительной и мощной атаке буквально спасли стрелков от гибели.

Но и здесь барон Маннергейм оказался предусмотрительным. По его приказу, как и в прежней операции, после взятия Яновиц, полковник Головин с подвижным резервом зашёл с левого фланга противника на случай именно такой атаки, которую барон не только допускал, но и планировал на подобную особо трудную ситуацию для обороняющихся стрелков.

И гвардейские гусары Головина обеспечили кинжальный огонь с другого, левого фланга неприятеля.

После отбитых австрийцев и немцев[12], понёсших в этой атаке весьма ощутимые потери, быстрые эскадроны частей Маннергейма покинули поле боя. Но противник пока не возобновил артиллерийского обстрела. Скорее всего, потому, что уже смеркалось. А артиллерийский налёт без последующего наступления аккуратные и бережливые австрийцы и немцы, видимо, посчитали расточительством снарядов.

На обожжённый огнём, изрытый окопами, траншеями и снарядами многострадальный берег Вейкселя опустилась тёмная осенняя ночь. Начинался октябрь тысяча девятьсот четырнадцатого. Первого года Первой мировой.

Ночь густой чернильной темнотой закрыла всё. Однако война не подчинялась ночи. Хотя в темноте практически не воевали, но пламя войны не угасало. До самой реки было не более двух километров, но и тут, и там на всём этом расстоянии горели остатки каких-то строений, то ли военных деревянных сооружений, то ли бывшего жилья. Теперь это определить было невозможно. Да и не нужно...

Неприхотливый барон обедал вместе со штабными офицерами. В походной палатке, поставленной вблизи наблюдательного пункта командира бригады, на парусине, расстеленной на невысокой подставке, был разложен обед: отварное мясо, солёные огурцы и капуста, варёная картошка со сливочным маслом, испечённый солдатами хлеб. Несколько бутылок водки.

Денщик генерала, как всегда тщательно протерев, поставил на стол хрустальные рюмки и бокалы.

Выпив залпом рюмку водки, генерал с аппетитом ел мясо с солдатским чёрным хлебом. Напротив него обедал начальник штаба бригады ротмистр Иванов.

Вошёл Головин:

— Разрешите, Ваше превосходительство!

— Входите, господин полковник. Присаживайтесь, наверно, не обедали.

— Благодарю вас. — Головин подсел к походному столу. — Извините, Ваше превосходительство, я хотел согласовать размещение моей мобильной группы.

— Это на ваше усмотрение, Николай Николаевич. Решайте сами. Главное, чтобы перед рассветом вы были рядом и были готовы к быстрому броску. Завтра, как я предполагаю, у нас непременно будут новости. И, я думаю, возможно, не очень весёлые. Но... не привыкать. Так что будьте готовы, как всегда.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство.

После позднего обеда Маннергейм долго стоял на своём наблюдательном пункте и в цейсовский бинокль осматривал ночь. Офицерам, что были рядом, это оставалось непонятным. А он упорно и очень внимательно оглядывал окрестность и всё время смотрел, казалось, в полную темноту. Но темнота была неполной. Там, где отблески пламени догорающих деревянных обломков выхватывали из тьмы куски земли, он и пытался разглядеть: есть ли хоть какое-то движение.

После того как его бригада, в соответствии с поставленной задачей, сходу взяла небольшой, но сильно укреплённый город Климонтов, генерал должен был прикрывать берег Вейкселя. Его бригаде было запрещено пока переправляться на другой берег, куда уходили прикрываемые им войска. Бригада должна уйти последней. Это было обычно и понятно. Но осторожный и предусмотрительный, он всё время помнил о том, что людей надо будет вывести из-под удара противника. Выполнив задачу, последними. Но — вывести. И он уже предчувствовал, что возникнут препятствия. И не ошибся.

Перед самым рассветом барон приказал выслать побольше разведывательных дозоров. Его опасения оправдались. Разведка доложила, что наших войск на этом берегу теперь нет, но главное — мост, по которому ушли войска на правый берег, уже догорал...

Самое важное, что барон не потерял времени. Ещё не совсем рассвело, а посланные вверх и вниз по берегу, конники уже доложили, что нашли удобное место для сооружения плотов и небольшой пароходик.

Пока начиналась и шла переправа, гвардейцы держали оборону. Конная артиллерия била прямой наводкой. Орудия переправляли. А те, что ещё оставались на обороняемом плацдарме, били до последнего момента, когда и их уже надо было затаскивать на плот.

Неприятель, правда, не сразу обнаружил переправу. И это прибавило шансов гвардейцам, они выиграли немного времени. Но враг никак не хотел упустить бригаду из-под удара. Снова и снова грохотала австрийская артиллерия. Неприятель шёл в атаку, и пулемёты гвардейцев не умолкали.

Вересаев сам лёг за пулемёт. Стрелял почти непрерывно. От напряжения взмок, и когда пот, солёный и жгучий, застилал глаза, ротмистр смахивал его рукавом. Ствол пулемёта раскалился. И наводчик, и второй номер — помощник наводчика — бегом носили воду, едва успевая доливать её в кожух максима.[13] Пар со свистом вырывался через заливное отверстие, воду добавляли, и ротмистр, ни на миг не выпуская рукояток пулемёта, поливал прущих вперёд австрияков свинцом.

— Ваше высокоблагородие! Справа впереди!

— Вижу, Огнёв, спасибо, — Вересаев повернул пулемёт на шарнирах станка и срезал австрийского солдата, пригнувшегося и уже вскинувшего винтовку для выстрела в пулемётчика, то есть в него. Но он успел первым. Пулемёт методично, строго и размеренно отстукивал свою неумолимую смертельную мелодию...

День ещё не перевалил за полдень, а генерал Маннергейм уже успел переправить на правый берег всю бригаду полностью. Когда ему доложили о потерях: не более десяти солдат и шестидесяти лошадей, он понял, что выиграл этот бой, хотя и отступил. Задача была решена блестяще.

...Стояла глубокая ночь, когда адъютант постучался в комнату, где отдыхал командир бригады. Сразу же после событий на левом берегу Вейкселя части бригады расквартировались в небольшом польском городке. Барон, вымотанный до предела прошедшими событиями, провоевавший почти трое суток без сна, теперь спал как убитый. Не достучавшись, адъютант вошёл.

Когда ему наконец удалось разбудить генерала, тот с раздражённым удивлением посмотрел на своего помощника.

— Ваше превосходительство... — Адъютант улыбался. — Только что пришло сообщение. Позвольте мне первому поздравить вас орденом Святого Георгия IV степени! От души, от всей души, Ваше превосходительство!

Едва проснувшийся генерал улыбался. Это за Климонтов. За прикрытие стрелков. За переправу. За личное мужество. И радость его была велика. Он улыбался.

7. ЭСКАДРОН

1914. Ноябрь.

Немецкие бомбомёты ухали гулко и надтреснуто. Бомбы со звоном раскидывали шрапнель. Но стрельба шла неприцельная и серьёзного урона не наносила. Волохов наблюдал за обстановкой с невысокого холма возле своего штаба.

Снег выпал в конце ноября. Дул холодный северо-восточный ветер. Здесь, в холмистой, поросшей густым смешанным лесом местности, было где спрятать лошадей от германской артиллерии.

Волохов выбрал для штаба своего второго гусарского эскадрона небольшой домик на опушке леса. Скорее всего, это было жильё некоего лесного работника, сбежавшего от войны.

На огороженном дворе для скота разместили часть лошадей. Там даже оставалось сено, заготовленное с лета. Коровы, видать, были, но сейчас, конечно, всё пустовало.

На ночлег эскадрон уходил в селение, где и был расквартирован. А в боевом резерве находился здесь.

В штаб провели полевой телефон. В эскадроны это делали не всегда. В артиллерийскую батарею — обязательно. А в эскадроны... Уже с первого года войны ощущалась нехватка в проводе. Да и аппаратов тоже едва хватало. Но Волохов без связи не сидел никогда. В гвардии и обеспечение было получше, и строгости больше. Отборные части всё-таки.

Подъехавший молодой гусар спешился, подбежал к командиру:

— Ваше высокоблагородие![14] Поручика Векшина... Это...

— Ну?!

— Шрапнелью в грудь... Смертное поранение. Вот... Ваше высокоблагородие.

— Далеко?

— Да здесь, шагов двести.

— Фельдшер там?

— Так точно!

— Если можно нести... — Волохов вдруг понял, что если уж «поранение смертное», то нести можно. А может, ещё и не смертное... Такой молодой Векшин. Двадцать три только было. Дворянин потомственный. И вообще хороший офицер... — Если можно, нести... сюда... в штаб принесите поручика.

— Слушаюсь, Ваше высокоблагородие!

Волохов молча смотрел, как рассеивается в чистом утреннем воздухе очередное красное шрапнельное облако, с досадой сознавая, что смерть из немецких бомбомётов всё-таки достаёт его людей. Вот так, даже не в атаке...

Вчера вечером он заглянул в церковь, здесь же, неподалёку, на краю деревни, в которой расквартировался штаб его полка — Гродненских гусар. Католическая церковь, польская. Тяжкое впечатление. У войны нет ни границ, ни предела... Кружевные оборочки и шёлковые облачения ксёндзов разбросаны по полу... Разорванная латинская библия валяется у стены. Мёртвый немец при входе. С вывернутыми карманами и искажённым от боли застывшим лицом к небу. В груди узкий и окровавленный след от штыка... Мундир разорван у ворота — и на груди искали... Люди совсем звереют на войне. Даже в церкви на полу нагажено... Зачем это? Ведь люди же! Не псы бешеные...

Бомбы рвались звонко, свистела летящая шрапнель. Он никак не мог отделаться от этого тяжкого воспоминания церкви...

Спустился к штабу — принять донесение. Прискакал офицер связи с приказом из полка.

— Господин ротмистр! Приказ командира полка — в пакете. И на словах полковник Головин просил передать сразу же, немедля. Надо отбить батарею третьего Донского казачьего дивизиона. Немцы прорвались к ним...

Волохов распечатал конверт, уже сев на коня.

— Эскадрон к бою!

Через пару минут его конники вынеслись из-за деревьев и за считанные мгновения доскакали. Стремительно летящие, с длинными стальными пиками наперевес, они ударили по идущим в атаку немецким пехотинцам с правого фланга. Кто колол пикой, кто стрелял из винтовки на скаку, а потом, убрав её за спину, выхватил шашку. Гусары навалились на вражеские цепи, спутали их, как это бывает при удачной конной атаке...

Казачьи гаубицы стояли на прямой наводке и били картечью, подпрыгивая каждый раз при стрельбе, которую артиллеристы вели по прущим на них немецким солдатам. С появлением конных гусар орудия смолкли, и бомбардиры, и канониры теперь, тщательно целясь из винтовок, помогали гусарам, добивая уже повернувших назад германцев.

Эскадрон поскакал следом, догоняя, рассеивая пехоту противника. Но далеко не преследовал, чтобы, отклонившись влево, после разгрома неприятеля, наступавшего на казачью батарею, сохранить все свои силы. По приказу ротмистра эскадрон укрылся в лесу.

Сгруппировавшись за деревьями, спешились. Волохов поднялся на холм и в бинокль наблюдал за боевой обстановкой. Обер-офицер, помощник командира эскадрона поручик Нелидов подскакал вместе с эскадронным вахмистром Боковым.

— Господин ротмистр! Наши потери: корнет Колин и взводный унтер-офицер Голованов, — убиты. И трое нижних чинов. Ранено шесть человек, все легко. В том числе один офицер, поручик Вагин. Тяжело раненных нет.

Волохов кивнул.

— Разрешите идти?

Оставшись один, он стоял под невысоким дубом. Молодая дубовая рощица на вершине холма не мешала обзору, создавая, однако, удобное прикрытие для наблюдателя. Сам холм возвышался над зарослями всего-то саженей на десять — пятнадцать. Но этого оказалось достаточно, чтобы обозревать в бинокль весь ближний театр военных действий.

Волохов понимал, что для такой атаки потери были совсем малы, но душа всё равно болела. И вовсе не потому, что всех своих людей он знал в лицо. Он даже не уточнил фамилии погибших рядовых гусар, потому что за всех переживал очень. За всех, без исключения. Волохов, как человек сильной воли, а слабый не командует эскадроном, тем более на фронте, и как сильный волей и духом человек, он испытывал обострение, усиление чувства ответственности за своих гусар в минуты и часы особой опасности. Становился крайне сосредоточен и вдумчив, старался учесть все обстоятельства боя в наступлении или обороне. И у него получалось. Но и когда потери были неизбежны и даже очень малы, он страдал. Ничем, однако, не выказывая это внешне.

Молодой гусарский корнет из штаба полка торопливо поднимался на холм к Волохову. Спешившись и оставив коня у штаба, он торопился к командиру эскадрона. Это был кто-то из новеньких. Ротмистр не знал всех штабных, тем более, на фронт часто прибывало пополнение, заменяя выбывших, погибших и раненых. Корнет казался совсем юным, с розовым, не тронутым бритвой, лицом. Но, как полагается гусарам, — рослый и крепкий с виду.

Командир эскадрона опустил бинокль и с вопросом уставился на подходящего офицера.

— Господин ротмистр, корнет Вельский! От полковника Головина. Господин полковник поручил мне передать вам, господин ротмистр, его благодарность за быстрые и умелые действия в бою. Сегодня же командир полка отметил это в приказе и в ближайшее время, как он сказал, будет иметь удовольствие объявить вам об этом лично. Ещё он просил вам передать, что сам командир бригады генерал Маннергейм выразил ему, Головину, благодарность за вылазку вашего эскадрона, с тем, чтобы он передал также это вам. И обещал представить вас и ваших людей к наградам.

— Спасибо, корнет!.. Спасибо.

— Разрешите идти, господин ротмистр?

— Куда вы так торопитесь? — Волохов широко улыбнулся. — Задержитесь немного, откушайте у нас. Идите, я следом за вами приду в штаб эскадрона.

— Спасибо, господин ротмистр! — корнет отдал честь и, развернувшись по-уставному, удалился.

Волохов не ожидал, что так высоко оценят его атаку. Ему было и радостно от этого, и горестно от тех неизбежных потерь, что уже произошли. Он хорошо понимал важность правильного исполнения роли тактического резерва. Он был хорошим учеником генерала Маннергейма, который этот классический и сложный приём — внезапный удар резерва с флангов или с тыла, или и то, и другое вместе, одновременно с давлением с фронта. — сделал уже привычным и отработанным.

Он, генерал, командир бригады, всегда оставлял резервы в засаде, в удобном для атаки, подчас совсем неожиданном месте. Или засылал их в тыл противника. В резерве у него мог быть один эскадрон, а мог быть и целый полк, даже усиленный артиллерией.

И ротмистр Волохов очень хорошо знал, насколько важна точность, собранность и скорость в выполнении резервом своей задачи. Точность и скорость. Опоздай он на две минуты, и его эскадрон был бы расстрелян в упор своими же гаубицами, которые уже были бы у немцев. И Донской казачьей батареи уже бы не существовало.

Но Волохов точно выполнял приказы, умел находить кратчайший и менее опасный путь для атаки и умел поднять эскадрон к бою за считанные секунды. А это значило не только подать команду. Это означало долгую подготовку и тренировку людей. Да и коней тоже.

После полудня Волохов на припорошённой снегом лесной поляне построил эскадрон для проверки состояния конников, степени боеспособности. С помощниками, обер-офицерами, взводными унтер-офицерами и эскадронным вахмистром он осматривал людей, беседовал с ними.

За последние пять дней эскадрон потерял трёх офицеров и двух унтер-офицеров. Пять человек командного состава подразделения. Почти половину. И около тридцати рядовых гусар. Пополнение приходит неопытное. Об отборе трудно теперь говорить. И гусарский эскадрон, если так дальше пойдёт, перестанет, по сути, быть гусарским. Только название останется.

После тяжёлого дня прошло немного времени, да и обстрел недавно закончился. Обмундирование разорвано, в крови. Даже у офицеров. Правда, лошади покормленные и ухоженные. И оружие почищено. Блестит смазка на винтовках.

— Эскадрон! Всем привести в порядок шинели и мундиры, почиститься. Господа гусары! Не только после боя, и в бою вы должны выглядеть достойно. И это тоже всегда подавляет противника. Всё, что нужно получить, — вахмистр выдаст. Поручик Нелидов!

— Я, господин ротмистр!

— Проконтролировать исполнение. На всё даю два часа. Через два часа построю эскадрон и проверю. Вольно! Разойдись!

Он отошёл в сторону, наблюдая за людьми. Кто-то и в строю слушал его размышления о достоинстве гусар без внимания. Он это видел по их глазам. Но большинство его понимало. Война, конечно, разлагает. Но надо помогать людям держаться с достоинством. Это прежде всего. Нельзя распускаться даже в самой критической ситуации. А в критической — тем более нельзя. Спокойствие и выдержка. Вон, как наш командир бригады: всегда выдержан и вежлив. Никогда не обматерит офицера. Да и солдата тоже. А другие генералы — сплошь и рядом. Маннергейм — никогда. Хотя, по сути — весьма жёсткий. Умеет чётко и твёрдо управлять войсками. Умеет заставить — и быстро, и точно. А это... Порой, самое главное. И самое трудное.

— Сёмин!

— Я, ваш-сок-родь!

— Как у тебя нога?

— Теперь нормально, ваш-сок-родь! Уже поджила. Плясать могу.

— Ну, плясать нам рановато, а то, что поджила нога после того штыкового ранения, хорошо. Быстро зажила. Когда верхом — не мешает? Всё нормально?

— Нормально. Так точно, ваш-сок-родь! Спасибо.

— Хорошо, Сёмин, свободен.

Похрустывая сапогами по мягкому тонкослойному снегу, ротмистр зашагал к штабу.

Было около трёх часов пополудни. Засветло надо управиться с текущими делами и уже с темнотой вывести эскадрон в ближнее село, где он расквартирован. На западном краю села. В том же селе расквартирован штаб полка и ещё один эскадрон. В селе люди хорошо отдохнут. Всё-таки тяжёлые дни у войны.

Возле штаба командира эскадрона уже ждал офицер связи.

— Господин ротмистр!

— Да, господин поручик!

— Секретный приказ для второго эскадрона лично вам от командира бригады генерала Маннергейма.

Волохов молча вскрыл конверт: «...Вам надлежит со своим 2-м эскадроном завтра в 4 часа утра прибыть к высоте номер 14 (на вашей карте), что в семи верстах на север от лесного штаба 2-го эскадрона. Сосредоточиться в дубовой роще на западной стороне высоты. Быть готовым к конной атаке. Приказ получите на месте...» И чёткая подпись барона с чёрной точкой в конце.

8. ПРЫЖОК В НИКУДА

1915. Апрель.

Тучи, низкие и тяжёлые, ползли, задевая дальние холмы и перелески, словно цеплялись своими сине-дымчатыми нижними обрывками за тёмно-красную каменную башню какого-то наполовину разбитого старого замка, что пока ещё высился в полуверсте от берега.

Дорога, широкая, грунтовая, была загружена тянущимися обозами, подвозящими войскам продовольствие и боеприпасы, которых всё равно хронически не хватало.

По обочинам дороги, уже чуть поросшим свежей травой, валялись обломки телег и обрывки кровавой ваты, какое-то тряпьё.

Молодая украинка с заплаканным лицом, одетая в тёмную одежду, напоминающую мятый холстяной плащ, с чёрным платком, повязанным на голове по-русски, тащила за собой по дороге шестилетнюю девочку. Та молчала, тихо и послушно шла со своей то ли мамой, то ли кем-то ещё...

Командир 12-й кавалерийской дивизии генерал Маннергейм на гнедом жеребце проскакал к берегу Днестра, скрываясь за домами городка Залещики.

Его сопровождал полковник Пётр Александрович Трингам, командир 12-го Ахтырского гусарского Ея Императорского Высочества Великой княгини Ольги полка. Солдаты наводили двухъярусный мост через Днестр, пользуясь передышкой в артиллерийских обстрелах. Сколачивали понтоны, собирали брёвна, доски — всё, что могло пригодиться. Нашли у берега старую баржу, и это ускорило сооружение конструкции.

Командира двенадцатой кавалерийской дивизии сопровождали также его начальник штаба полковник Поляков и офицеры связи.

У самого берега спешились. Неподалёку гусары сколачивали широкий — саженей в десять длиной — блок. И в тот самый момент, когда группа офицеров во главе с командиром дивизии спешилась, шум и стук работ перекрыл озлобленный мат:

— Сука ты гнилая, мать твою... — Крупный мордастый поручик с полного размаха влепил пощёчину застывшему перед ним солдату. Тот, потеряв равновесие, звучно плюхнулся в грязь.

В русской армии, тем более на фронте, подобное обращение с солдатом было делом обычным, телесные наказания, розги и мордобитие, применялись повсеместно. Всё зависело от культуры и воспитания офицера.

Однако присутствующие замерли. Подобный инцидент на глазах командира дивизии выглядел весьма непристойно. Тем более все хорошо знали, что барон не одобрял хамское и злое отношение к солдатам. И при всей его интеллигентности, своих убеждений придерживался строго.

— Пётр Александрович!

— Я, Ваше превосходительство! — командир полка подошёл к барону, встал перед ним, опустив руки по швам.

— Прошу вас разобраться с этим. При наведении порядка хамство и злость со стороны ваших офицеров вовсе не обязательны. Кто этот поручик?

— Поручик Баркин, Ваше превосходительство.

— Разберитесь. И если избил солдата из-за пустяка... — ладно. Разберётесь сами!

— Слушаюсь, Ваше превосходительство!

Офицеры во главе с командиром прошли дальше по берегу. Инцидент был исчерпан.

Работа кипела. Наплывшие тёмные тучи пока, слава Господу, не давали дождя. Однако сильное потемнение в местности образовывало некое подобие предсумеречного состояния, как будто создавая успокоение, что ещё и из-за плохой видимости артиллерийского налёта не будет. Пока не было.

Гусары, сидя на бревне, ели тушёнку с хлебом. При подходе высших офицеров вытянулись. Маннергейм махнул: «мол, садитесь...» и прошёл дальше. Солдаты стояли, пока группа офицеров не удалилась.

Штаб располагался в двух верстах от Днестра в небольшом, густо окутанном виноградниками селе.

Едва Маннергейм вернулся, как в дверь постучали.

— Да?

— Разрешите, Ваше превосходительство? — Начальник штаба с папкой в руке подошёл к столу.

— Присаживайтесь, Иван Николаевич.

— Благодарю вас, Ваше превосходительство. — Поляков присел, раскрыл папку. — В соответствии с вашим решением детально разработан план и подготовлен приказ на форсирование Днестра, Ваше превосходительство.

Маннергейм внимательно читал каждую строчку, напечатанную походным ундервудом, и чётко, и ясно видел батальоны, роты, погружающие коней и орудия на понтоны моста. Как будто даже слышал в настороженной тишине фронтового штаба крики людей, команды, ржание коней, скрытые шумом реки и ветром непогоды, на который он тоже немного рассчитывал грядущей ночью.

— Вот здесь, прошу вас, переместите батальоны Ахтырского полка — правее. Третий батальон — вперёд на сто метров. Здесь они закрепятся сразу перед ударом.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство!

— И ещё одну батарею гаубиц левее, ближе к берегу, — он указал на карте. — В остальном всё точно. — Маннергейм своим вечным пером с чёрными чернилами убористо подписал приказ.

— Ещё, Ваше превосходительство, приговор военно-полевого суда. На ваше утверждение.

Барон всегда очень внимательно читал бумаги, вникал в суть. А там, где дело касалось судьбы людей, принимал и участие, и сопереживал с теми, кто попал в беду.

— Да... Зачем же они убили их? Не понимаю. Мародёрство отвратительно! Но это можно как-то хотя бы понять причину. Не хватает солдатам. Хочется чего-то. Преступление. Да, но причину можно понять. А это скотство... Даже причину не найти. Изуродованная психика... Изнасиловать девочку, убить её и отца с матерью... Несчастная польская семья... Негодяи! Три нижних чина? А где были их командиры? Если такие дела случаются в эскадроне? Где был ротмистр Нечаев? У него в эскадроне... Как он на глаза мне покажется?

— Он ранен.

— Решение военно-полевого суда правильное. Они должны быть расстреляны. И все об этом должны знать. Почему столько времени прошло?

— Пока разбирались, Ваше превосходительство. Следствие, допрос свидетелей.

— Я понимаю. Где арестованные?

— Заперты в походной гауптвахте.

— Сейчас, перед переправой, и перед боем такие дела не делаются. Пусть пока сидят. Приговор утверждаю. Но... После наступления. Исполнение — после боя. Пока всё пусть останется у вас.

— Слушаюсь.

— Всё?

— Нет, Ваше превосходительство. Ещё один приговор. — Начальник штаба подал Маннергейму лист с решением суда.

— Вместо того чтобы воевать, такие неблаговидные дела...

— В нашей дивизии меньше, намного меньше, чем в других ...

— В нашей дивизии этого быть не должно!

— Так точно, согласен с вами, Ваше превосходительство.

— Два ахтырца? Нехорошо... очень нехорошо... Отобрали вещи, одежду, золочёную икону. У православных? Да, здесь и православных много среди населения!.. Вы знаете, господин полковник, почему русская земля горела под Наполеоном сто лет назад?

— Знаю, партизанская война...

— Вот именно. Мы должны вызывать у населения хорошие чувства, помогать им, а не грабить. Нам только партизан здесь не хватало. А тем более, православные — это наши люди здесь. Мы для них освободители, единоверцы, братья. А мы грабим.

— Так, Ваше превосходительство...

— Все вещи, отнятые у людей, где они?

— До решения суда задержаны, лежат в штабе эскадрона.

— Все вещи вернуть, убытки возместить. Извиниться.

— Ясно, Ваше превосходительство.

— Смертная казнь за это — наказание не соответствующее. Расстрел отменяю. Пусть им всыпят по двадцать плетей. Впредь наука будет.

— Слушаюсь.

Начальник штаба ушёл. В комнате стояла относительная тишина. В той степени, в какой она может быть на фронте. Тикали ходики на стене. Где-то далеко слышался гул орудий. Может, верстах в пятидесяти.

Он прилёг на свою походную очень удобную металлическую французскую раскладушку, которую всегда возил с собой. Долго лежал, смотрел в белый, крашенный известью потолок деревенского дома. Думал. Хотел вздремнуть перед трудной ночью. Не получилось. Сон не шёл...

Напряжённая работа продолжалась и ночью. В Первую мировую по ночам вообще все спали. Но барон, нередко, в сложной обстановке полностью использовал и ночное время для военных дел.

Форсирование Днестра началось с наступлением темноты. То, что можно было сделать ночью, делали. Лошадей и пушки переправили уже в предрассветных сумерках. Всю ночь в густой тьме по мосту шли люди, кони, орудия. Обоз с боеприпасами и продовольствием. Казачий конный полк переправился первым. Но казаки же и упустили подводу с продовольствием в реку. Слава Богу, только одну. Как умудрились только? Ведь мост был наведён прочный. Проломили боковину и упустили. Командир оренбургских казаков полковник Жуков, казалось, расстреляет собственного каптенармуса и обозных урядников. Но обошлось. Ахтырцы прошли вторыми. Без неприятностей.

Когда уже чётко забрезжил рассвет, вся двенадцатая кавалерийская дивизия переправилась.

Маннергейм предварительно и долго сам изучал обстановку, внимательно глядя в бинокль. Целый предыдущий день и вечер наблюдал через свою цейсовскую оптику положение неприятеля на правом берегу. И только потом принял решение форсировать Днестр и прорвать фронт.

Ещё позавчера он определил слабые места в обороне немцев. И на карте, и по местности было понятно, что к высокому берегу реки выходят узкие и глубокие овраги, по которым можно выйти силами всей дивизии и, ударив на узком участке, прорвать фронт.

Он долго наблюдал сам. Посылал неоднократно разведгруппы на другой берег и убедился, что в том самом овраге, который он выбрал для прорывЬ и который выходил к берегу, нет засады. Ведь умный неприятель мог предвидеть этот ход и устроить проверку. Но ловушки не было. И тогда он принял решение форсировать Днестр, сосредоточить силы внутри оврага перед самым выходом из него, вблизи немецкой линии обороны. И вот к утру силы дивизии и были сосредоточены для удара.

С первых же шагов на правом берегу по приказу Маннергейма казачьи эскадроны, рассредоточившись, пошли в охват с двух сторон, чтобы в момент лобовой атаки ударить с флангов на позиции немцев, находящиеся напротив штурмового броска дивизии.

Генерал выбрал наблюдательный пункт перед боем на гребне оврага, за редкими деревьями. Быстро провели полевой телефон на огневые позиции артиллерии.

Рядом с бароном стоял начальник штаба дивизии полковник Поляков, офицер связи штаб-ротмистр Пржевлоцкий, посыльный офицер, мастер кавалерии Скачков, командир артиллерийского дивизиона подполковник Бачалдин.

— Вы готовы, подполковник? — Маннергейм обращался к артиллеристу.

— Так точно, Ваше превосходительство.

— Начинайте.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство!

Бачалдин быстрым шагом отошёл к столику с полевым телефоном, покрутил ручку.

— На проводе Бачалдин! Алло! Стрелять Донским батареям и Туркестанской горной... Да... по позициям противника... Прямой наводкой... Да. Осколочной гранатой. Да! Беглым восемь снарядов... Огонь!

Справа и слева ударили замаскированные на гребнях оврага, по обе его стороны батареи Бачалдина. Немцы никак не ожидали артиллерийского огня прямой наводкой. Снаряды рвались прямо на позициях противника, опаляя огнём окопы, смешивая с кровью чёрную землю. Более полутора сотен осколочных снарядов вылетели за какие-то пять минут, и сразу конница Маннергейма лавиной пошла в прорыв.

Плацдарм был захвачен. Дивизия временно укрепилась на бывших позициях противника. Но занят только небольшой участок фронта. Около двух вёрст. И барон рассчитывал сразу же усилить прорыв. Для такого войскового соединения, как двенадцатая кавалерийская, это вполне под силу. Но... здесь нужна серьёзная и длительная обработка немецких позиций артиллерией. С переносом обстрела вглубь неприятельской обороны. Такое под силу только корпусной артиллерии. И об этом генерал Маннергейм позаботился заранее.

Ещё перед тем, как форсировать Днестр, он послал офицера связи к командиру корпуса генерал-лейтенанту Хану Нахичеванскому. Офицеру связи ответили, что артиллерийская поддержка будет. Части соединения генерала графа Келлера, после взятия дивизией плацдарма на правом берегу, накроют дальние позиции немцев массированным артиллерийским огнём. С левого берега было хорошо видно в бинокль всё происходящее на правом берегу, да и начальник штаба дивизии Поляков послал уже третьего офицера с просьбой поддержать наступление дивизии артиллерией. Но вместо артиллерийского обстрела над Днестром повисла тишина ожидания.

Барон, конечно, не мог исключить и подобного хода событий. Он понимал, что его удачный и смелый прорыв не по душе кому-то из генералов. Он помнил, как в Русско-японскую войну его тактическое предложение не было поддержано и это, как он был убеждён, стоило много крови. Тогда он командовал двумя эскадронами. И пострадали всё-таки не его люди. Хотя, конечно... Но сегодня у него дивизия, огромная масса людей. И если он понадеется, а его снова подведут, то будет ещё больше крови. Намного. И именно его дивизия будет расплачиваться за амбиции военачальников.

Спустя четыре часа после занятия дивизией плацдарма, противник уже успел сосредоточить подразделения для контратаки и, слегка обстреляв русских из полевых гаубиц, германцы двинулись на позиции дивизии. Но удачно и удобно расставленные на плацдарме пулемёты и орудия прямой наводки били без промаха. Атака неприятеля быстро захлебнулась.

Однако в течение дня и последующих двух дней части двенадцатой кавалерийской отразили около десяти контратак немцев.

Командир корпуса наверняка отдал приказ об артподдержке наступающих частей Маннергейма, в этом барон не сомневался. Но артиллерия молчала. Работали только свои пушки, у которых уже иссякали огнеприпасы.

Он ждал почти три дня. За это время кое-что происходило. Он это и сам видел в бинокль, и разведка доложила. Конные разъезды, да и наши лазутчики всё время наблюдали за противником. Происходило то, что и должно было происходить.

Немецкие части, выбитые со своих позиций, сперва подготовились к обороне, ожидая дальнейшего наступления русских. Но... для широкого наступления дивизии вовсе не хватало обстрела противника из дивизионных орудий. Выпустить последний боезапас, зная точно, что того будет совсем недостаточно для развития успеха. Да и калибры не те. Корпусная артиллерия мощнее. Да... Генерал Маннергейм думал, молчал, взвешивал. Он оказался в весьма сложном положении. Он ждал. И снова думал.

Впервые за последние три дня закурил сигару. Он это делал не часто. Только, когда очень переживал и особенно тревожно задумывался над обстановкой. Надо было принять очень важное решение. Которое, если будет неправильным, может оказаться опасным для его дивизии.

А неприятель делал то, что и должен был делать. Начал быстро перегруппировывать части не для разовых контратак, а для серьёзного наступления. Вот этого-то и не надо было для двенадцатой кавалерийской. Готовая к наступлению, она не была серьёзно готова к обороне. Это совершенно разные задачи. И барон решил не рисковать. Он принял взвешенное решение. Отдал приказ. И тотчас же все его части двинулись на мост под прикрытием арьергарда — занявшего оборону Ахтырского полка, ну и конечно, артиллерийского дивизиона, гаубицы которого стояли на прямой наводке против готовящихся к наступлению немцев.

По понтонному мосту, который уже оказался под огнём немецкой артиллерии, дивизия была отведена на левый берег на свои прежние позиции.

Чувство глубокой досады переполняло и мозг, и душу барона. Как можно так воевать? Как можно свои личные амбиции и претензии переносить на руководство войсками, на ведение боевых действий? Ведь от этого погибают люди. Тысячи людей. На этот раз, слава Господу, такого не произошло. А могло произойти, помедли он ещё немного с отводом дивизии.

Он сидел за своим рабочим штабным столом в уютном и тихом сельском доме, где располагался его штаб, в километре от мутной и быстрой апрельской воды Днестра. Только вошёл, повесил свой серо-зеленоватый полевой генеральский плащ и сел.

Постучавшись, дверь отворил полковник Поляков.

— Разрешите, Ваше превосходительство?

— Входите Иван Николаевич.

— Вызывали, Ваше превосходительство?

— Давайте, Иван Николаевич, пообедаем. По-моему, самое время.

— Слушаюсь, сейчас распоряжусь.

Офицеры сидели молча. Все понимали состояние командира дивизии. Остроумный тактический ход, влекущий за собой решение задачи, прорыв обороны противника. Который уже был начат успешно, даже с блеском. И чуть было не стал ловушкой для двенадцатой кавалерийской... Все это тоже понимали.

Выпили по рюмке водки. Штаб-ротмистр Пржевлоцкий жевал ломоть чёрного хлеба с тушёнкой, закусывал хрустящим солёным огурцом и, поглядывая на генерала, думал о том, что вот... генерал-майор царской свиты, барон, интеллигент и аристократ, а спит на раскладушке под солдатским одеялом, ест простую солдатскую пищу, идёт в бой впереди. И управляет войсками разумно, смело и осторожно. Потому что знает солдатскую жизнь. Чувствует душу своего войска... Пржевлоцкий чуть не поперхнулся, когда среди тишины раздался звучный голос барона:

— Господа! Выпьем за успех, который всегда будет с нами. А то, что корпусная артиллерия нас не поддержала... Что благодаря этому мы... Я чуть не совершил прыжок... В никуда... Что генерал Келлер не отдал артиллеристам приказа, хотя я дважды посылал нарочного... Он не мог не понимать. Но его артиллерия промолчала... — взгляд Маннергейма стал раздумчивым и сосредоточенным, он как бы ушёл в себя. Будто снова за краткий миг переживал всю трагедию прошедшей и неудавшейся операции.

Все чутко слушали, замерли в ожидании, — что же скажет, какую точку в этом слове поставит генерал?

А он вдруг улыбнулся:

— Да копыто ему в задницу! — И все засмеялись. — За успех, господа!

9. ПРЕДСКАЗАНИЕ ПРОВИДИЦЫ

1917. Декабрь.

Погода стояла слякотная. Тяжёлые тёмные облака низко ползли над городом. Они были рваными, будто ободрались об Адмиралтейскую иглу. Они двигались, хаотичные, подкрашенные синевой.

С утра прошёл мокрый снег, и военный патруль, который шёл навстречу генералу, хлюпал по лужам кирзовыми сапогами.

— Документы?!

— Пожалуйста! — Маннергейм протянул удостоверение, выданное по его просьбе статс-секретарём по Финляндии. Бумага, где было сказано, что он — финн, следующий в Финляндию.

Матрос в кожанке, с маузером в деревянной кобуре на поясе, и два солдата, с винтовками и примкнутыми к ним штыками, смотрели весьма подозрительно на очень высокого, стройного человека в хороших хромовых сапогах и в драповом пальто.

— Вы офицер?! — Матрос смотрел с настороженным недоверием.

— Я — профессор Гельсингфорского университета, из Финляндии.

— Что вы здесь делаете?

— Приезжал в Академию наук по делам. — Маннергейм говорил нарочно с сильно заметным финским акцентом, спокойно. Ему нравилась эта игра. Будучи человеком рискованным, не боящимся опасностей, он шёл на острые ситуации, однако не ради остроты самого риска. Для этого он был слишком серьёзным и ответственным. Но, выполняя свои замыслы, он играючи проходил смертельные опасности.

Прекрасно понимая, что белого генерала этот патруль спокойно может расстрелять на месте без суда и следствия, он, тем не менее, не боялся этих людей. Скорее всего, проверят и отпустят. Наверное, матрос этот знает, что Финляндия несколько дней назад, точнее шестого декабря, объявила о своей независимости. Ну, а если захотят задержать или обыскать, пусть попробуют. Он и не с такими справлялся. Но надо быть осторожным. Матрос ещё не успеет извлечь маузер, как солдаты сработают штыками. Штык солдатский опасное и быстрое оружие. Конечно, когда солдат двое или трое.

Барон прикинул, как он ударит одного, отшвырнёт второго и выдернет из-за пояса свой револьвер... Не хотелось бы выстрелов. Тогда придётся убегать. А он этого не любил. Это как-то... Ущемляло его достоинство. Ну, на всякий случай его пуукко[15] всегда слева на поясе.

Где-то на соседней улице грохнул выстрел. Это упростило и ускорило ситуацию. Матрос тотчас вернул барону удостоверение и, буркнув «проходите!», крикнул солдатам:

— За мной!

Хлёстко шлёпая сапогами по лужам, на ходу щёлкая затворами, патрульные быстро скрылись за углом.

Желание погулять по Петрограду сразу пропало. Он уже неделю был в городе, вечером собирался ехать в Суоми и поначалу думал последний день походить по знакомым с юности улицам, посмотреть последний раз на те изменения, которые происходили, меняя облик города с каждым днём. Сорванные или заменённые вывески на магазинах. Разбитые витрины. Странные плакаты: «Долой буржуев!» или «Женщины — общее достояние!» да и пуще того: «Богатство — враг пролетариата!» Он смотрел на эти идиотские лозунги и поражался: а нищета, что, — друг? А женщина, что, — вещь, домашнее животное? И что значит — «общее достояние»?

Картины города на каждом шагу давали ему пищу для размышлений. Он, изучавший и философию, и психологию, хорошо понимал, отчего происходят бунты и революции. Одни живут, имея всё, другие этого не имеют. И неважно, почему это так. Неимущих причины не интересуют. И безграмотный пьянчуга-дворник грабит своего хозяина — учёного или инженера-производственника. Потому что у того хороший дом, всё есть, и жена красивая. И не только грабят. И убивают из зависти, и насилуют.

Зависть движет озверевшей толпой, а самые ловкие и жестокие умеют возглавить и направить толпу. Тогда и совершаются революции. Сколько всего подобного, сколько жадности и зависти человеческой он повидал на фронтах Второй Отечественной.[16] Когда человек с оружием знает, что может грабить и убивать безнаказанно...

Было ещё только четыре часа дня, а на город уже опустилась мгла. Зажглись редкие фонари. В общем, темно было даже в центре Петрограда. Некоторый свет от фонарей совсем немного освещал улицы.

— Не дадите ли прикурить... Товарищ?

Плотный среднего роста тридцатилетний мужчина в коротком пальто, в яловых сапогах, кепке, надвинутой на лоб, встал напротив барона, держа в руке самокрутку. Ещё двое крепких на вид мужчин, проходивших мимо, как бы незаметно притормозили, оказавшись за спиной генерала. Однако он это всё хорошо видел. И понимал.

Со спокойной улыбкой сделал резкий шаг назад, в сторону, и двое притормозивших теперь уже оказались не сзади, а впереди него. Держа правую руку за отворотом пальто у груди, а левую в кармане, Маннергейм, добродушно улыбаясь, молча смотрел на крепыша в кепке.

Уличные налётчики поняли.

— Извините. — Все трое быстро исчезли среди прохожих Невского.

Барон, не спеша, шагал, созерцая до боли знакомый, близкий его сердцу город. Который так изменился. Это был уже совсем другой Петербург. Да и не Петербург, а Петроград. И страна уже становилась совсем другой. Страной грабежа, убийств, беззакония и откровенной глупости.

Несмотря на тёмные улицы, по ним ходило немало людей. У стен домов торговали всякой всячиной. Спички и пирожные, кожаная одежда, солдатские сапоги и шинели. Шапки, тоже военные. Кто-то подсвечивался и обогревался небольшим костром. Подошли патрульные, погрелись у костра, велели затушить. Торговец сказал: «хорошо, хорошо». И не затушил. А они ушли, не требуя этого.

Когда барон шёл по совсем тихому переулку, раздался надрывный вопль:

— Помогите!.. Спасите!..

Он рванулся за угол дома и увидел, как два пьяных матроса раздевали женщину. То ли собирались изнасиловать, то ли просто грабили. Один снимал с руки кольцо или кольца, другой сдирал с женщины пальто. Торопливо, дёргая несчастную, толкая в спину... Женщина рыдала, всхлипывая, её всю трясло...

— Что вы делаете, сволочи?

Матрос, что снимал украшения, быстро сунул руку в карман своей куртки, но генерал уже направил на них револьвер.

— Одно движение и продырявлю обоих! Руки за голову! Быстро!

Оба подчинились моментально. Вид у грабителей был растерянный и удивлённый. Видать, давно отпора не получали. Оба были пьяные и, судя по тёплым кожаным курткам, — не рядовые. Среди большевиков, конечно. Нет, не офицеры, слава Господу. Если бы офицеры... Это было бы личное оскорбление ему... Он бы их просто застрелил. Он очень верил в честь офицера русской армии. В которой прослужил верой и правдой тридцать лет.

— Верните, что взяли. И вон отсюда! Бегом!

Помог ей снова надеть пальто. Она оказалась почти девчонкой. Худенькая, перепуганная до смерти, замерзшая, скорее всего от... страха! Её продолжало трясти. Она смотрела на него глазами полными и благодарности, и ужаса. Она не знала, что он будет с ней делать теперь, этот громадный человек.

— Да успокойтесь вы! Всё. Нет больше опасности. Они ушли.

— Спа-спа-сибо! Ва-ва-вам большое спа-спа-сибо. — Рыдания мешали ей говорить. — Они ещё мо-могут вернуться!

— Не вернутся. Пойдёмте, я вас немного провожу. Вам далеко?

— Я живу рядом. Ходила к знакомой через дом... И вот... — Она наконец стала успокаиваться.

Голос у неё был тоненький, мягкого приятного тембра. На вид не больше семнадцати лет. Обладая острым зрением, он хорошо её видел и в полумраке. Большие выразительные глаза, пухлые губы, овальное с тонкими чертами лицо. Она была красива.

— Как зовут вас, искательница приключений?

— Наталья... Гончарова. Не та... Другая. — Добавила она, улыбнувшись сквозь слёзы.

— Я догадываюсь, — засмеялся барон.

— И не искала я приключений... Из дома бы не вышла. Если бы могла предположить».

—Теперь на улице всякое случается. Особенно, когда уже темно.

— Спасибо вам, если бы не вы...

— Значит, Наталья Гончарова? Но другая... — Генерал улыбнулся. Ему вдруг стало легко и весело.

— Другая, — она утёрла слёзы и тоже улыбалась, — но тоже дворянка. — Она почему-то решила, что ему, своему спасителю, это можно сказать. Потому что те, грабители, явно были красными. — Дочь действительного статского советника.

— Сейчас это, Наташа, даже говорить опасно.

— Я понимаю...

— А где родители?

— Мама дома... А папа уже два дня, как ушёл... Вышел ненадолго и не вернулся... Что могло случиться?

— Кто же знает? Может, и ничего. Может, ещё вернётся.

— А вы... Вас как зовут?

— Густав. Барон Густав.

Она снова улыбнулась.

— Я очень рада, барон Густав. Вы немец?

— Нет. Финн.

Она смотрела на него. И в глазах у неё было только одно — детское восхищение.

— Прошу вас, барон, очень прошу зайти ко мне на чашку чая. Вот в этом доме... Мы уже пришли. Мама будет рада. Вы мой спаситель... — Она очень боялась, что он откажется, не пойдёт. И она потом его больше никогда не увидит. Этого большого, сильного, благородного и... удивительного человека.

На какое-то мгновение он заколебался. Но... Какой тут чай! Надо торопиться в Хельсинки. Сегодня же вечером. Столько дел! Здесь — революция, всеобъемлющая, захватившая все многомиллионные края и области, и слои людей России.

Финляндия объявила независимость. Которую так долго ждали, которой добивались. Теперь же её надо защищать, эту независимость. А эта революционная... Эти языки революционного пламени... Могут зацепить и Суоми. И финны — тоже живые люди. А дурной пример заразителен. Тем более, новые власти России наверняка попытаются революцию распространить, «экспортировать», как они порой пишут в газетах. Зажечь этот разгромный пожар и в других, соседних, странах. Надо защищать Финляндию. Надо немедленно ехать. Сегодня, как и собирался.

— Нет, Наташа! Спасибо за приглашение. Я очень тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.

— Как в другой? Как, господин барон? Ведь вы не знаете…

— Как же не знаю? Наталья Гончарова. Другая. А дом — вот он, на Фонтанке.

— Прошу вас, запишите адрес, может... на всякий случай, может быть, когда-нибудь...

— Адрес запишу, конечно. — Он достал из кармана блокнот и самопишущее перо. — Может, и воспользуюсь вашим любезным приглашением на чай...

— До свидания, прощайте, барон Густав, мой спаситель... — У неё опять в глазах показались слёзы.

Барон поцеловал ей руку, и девушка убежала за узорчатую железную ограду к своему дому.

...Вход на платформу Финляндского вокзала был перекрыт. Два часовых, с винтовками, в шинелях и солдатских папахах. В проходе, рядом с солдатами находился стол, за которым сидели трое военных. Перед столом возникла очередь из нескольких человек.

— У меня брат в Гельсингфорсе! Болеет он, меня ждёт. — Молодой мужчина в тёмном пальто и чёрной мерлушковой шапке очень нервничал.

— По паспорту вы живёте в Петрограде.

— Но мой брат в Финляндии! Я должен ему помочь, он болеет...

— У вас нет пропуска! Отходите в сторону!

— Но я должен уехать!

— Уходите! А то вас арестуют!

Его не пропустили. Барон видел, как удручённо, беспомощно, ссутулившись, уходил этот человек...

Место перед столом контроля освободилось. Генерал уверенно подошёл и протянул командировочное удостоверение и документ, подтверждающий, что он — финн и следует в Финляндию. За столом сидели тоже солдаты. Один из троих — пожилой, он и был старшим, потому что задавал вопросы именно он. На этот раз Маннергейму очень повезло. Все трое плохо знали русский. Более того, они были ингермаландцами[17]. Он это понял сразу, с первых же их слов. Перейдя на финский, объяснил, что едет на Родину, подлечиться. Что в связи с его здоровьем его освободили от работы.

— А почему ваше удостоверение, гражданин Маннергейм, выдано военными властями города Одессы?

— А все документы тогда выдавали военные. Как и вы, например, разрешаете выезд и въезд и гражданских лиц. Тогда ещё и революционные события не дошли до Одессы. — И вдруг он подумал, что, может, слава Господу, и теперь не дошли?.. Но тут же понял, что эта надежда напрасная. — Вот и еду домой...

— В Гельсингфорс?

— Конечно.

— Ну хорошо, хорошо.

Когда поезд наконец тронулся, барон почувствовал облегчение. Он до глубины души, до последнего нерва чувствовал, как важно ему сейчас быть в Финляндии. Он понимал, он предчувствовал миссию, возложенную на него провидением.

Рядом в купе ехали пожилые финны, муж с женой. Видимо, долго жившие в России, они привыкли, что все вокруг финского не знают, и разговаривали между собой в полной уверенности, что сосед не знает финского языка. Потому что он с проводником, проверявшим билеты, говорил при них по-русски.

— Юмалакиитос! Спасибо Господу, дорогой Юсси, что мы наконец выбрались из этого ада! Это же невозможно! Весь Петербург сошёл с ума! Я думала, что не доживу до выезда оттуда. Спасибо Господу...

— Успокойся, Ритва! Всё хорошо, мы уже скоро будем дома.

Барону было неловко слушать то, что, по их мнению, он не слышал, точнее не понимал. И он вышел покурить.

В тамбуре, глядя сквозь стекло в темноту декабрьской ночи, курил сигарету, и перед его взором вдруг снова возникла полутёмная комната с блестящим полом, в одесской гостинице «Лондон», где представительница британского Красного Креста леди Мюриель Паджет уговорила его к общению с ясновидящей...

Спокойный и бесстрастный голос провидицы поведал тогда барону о его пути и высоком предназначении. Она сообщила ему о том, что он, именно он, будет главнокомандующим и приведёт армию к победе. О его высокой государственной миссии рассказала ему тогда эта незнакомая и странная женщина.

Но не ей он верил. Он знал это как бы изначально. Ещё и до того, как в ледяном сумраке пустыни Такла-Макан явился к нему светящийся небесным светом Посланник. Он чувствовал внутреннее волнение и напряжение всегда, когда дело касалось судьбы Финляндии и её народа. Это было глубоким, почти врождённым чувством ответственности за страну. Неразрывно связанным с предназначением, предначертанным для него.

Перед новым 1918 годом, в котором произойдёт много, очень много решающих и роковых событий, он ещё раз побывает в Петрограде. В новом, восемнадцатом, будет расстрелян его Государь-Император, которому он служил почти тридцать лет, утверждая перед ним и отстаивая по мере своих сил права своего народа. В новом, восемнадцатом, он, Маннергейм, спасёт свою страну от революционной безмерной резни и кровавой большевистской диктатуры. И потом — ещё от многого... А пока приближался Новый, 1918. Поезд, постукивая на стыках, спешил в Гельсингфорс.

10. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

1918. Январь.

Плотный и чуть полноватый Пёр Свинхувуд был на шесть лет старше Маннергейма. Представительный, в тёмно-серой изысканной «тройке», — однобортном костюме с жилетом, — он сидел напротив барона в своём председательском кресле в просторном, с белыми окнами, кабинете за огромным массивным столом тёмного морёного дуба. Его внушительные усы и бородка, с явной проседью, выразительно выделялись на фоне ослепительно белого ворота рубашки и чёрного галстука.

— Меня, конечно, радует господин генерал, ваша уверенность, с одной стороны, но, одновременно и вызывает чувство тревоги. У генерала нет армии, нет солдат и оружия, а он уверен в победе. Мне это кажется даже странным.

Маннергейм спокойно слушал главу правительства и после этих слов улыбнулся.

— Нет, нет, господин генерал, не то что в дальнейшем победа будет, я на это тоже надеюсь... А то, что вы так уверены в ней, да ещё в ближайшие три-четыре месяца, как вы сказали...

Барон разглядывал Свинхувуда, подождал, не собирается ли Свинхувуд что-то ещё сказать, чтобы невольно не перебить его. Затем ответил:

— Видите ли, господин председатель, я достаточно хорошо изучил обстановку, чтобы быть уверенным в скорой победе над своеволием и беззаконием. Так называемая «Гвардия порядка» — Красная гвардия — как вам, вероятно, тоже известно, занимается, в основном, грабежами и убийствами. Это было особенно очевидно во время общей забастовки в ноябре. Их поддерживает не основное население Финляндии. А только те, которые не прочь и сами пограбить. Большинство же нашего народа хочет порядка и стабильности, а не произвола вооружённых пролетариев, как они себя называют... Их сейчас ничто человеческое не остановит. Ни совесть, которой у них нет совсем, ни разум, которого тоже большая нехватка. Ни увещевания, которых они просто не понимают, да и не слушают. Их остановит только одно — наши штыки. — Барон сделал паузу, которой воспользовался Свинхувуд.

— Штыки — это организованная, большая армия. Где же вы возьмёте всё это, господин генерал? Конечно, в ваших организаторских возможностях и способностях никто из нас не сомневается, как и в полководческих тоже. Вы — наша надежда! Но положение слишком уж тяжёлое... Почти безнадёжное... А обстановку, я вижу, вы знаете, хорошо. И настроения, и устремления этих красных...

— Насмотрелся я, господин председатель, на все их художества ещё в Петрограде, в декабре. А положение у нас вовсе не безнадёжное. А очень даже перспективное. Если можно так выразиться.

Свинхувуд с огромным вниманием и интересом слушал генерала. Он, время от времени, даже смахивал со лба выступавший пот носовым платком. Хотя в помещении вовсе не было жарко. На дворе стоял добротный январский мороз. Но нервы у председателя парламента были явно на пределе. Он, как глава правительства и председатель Сената, вполне осознавал всю сложность и безвыходность сложившейся ситуации и всю тяжесть своей ответственности. Перед народом, страной, своей совестью... Перед историей, в конце концов.

— Офицеров и унтер-офицеров мы соберём очень быстро, — продолжал генерал, — многие наши финны проходили воинскую службу и в своей, и в чужих странах. Все они с желанием придут. Они рвутся на помощь своей Родине. По крайней мере, большинство из них. Кроме того, надо срочно отозвать из Германии двадцать седьмой егерский финский батальон, находящийся там на обучении. Это тысяча восемьсот человек. Уже великолепно подготовленных для командования ротами, батальонами и даже полками. Следует не забывать, что у финнов вообще высокое лыжное и стрелковое мастерство.

Все эти вещи были очевидными, так, по крайней мере, казалось Маннергейму. Однако на Свинхувуда это произвело сильное впечатление. Он смотрел на собеседника широко раскрытыми глазами.

Он ведь всё это знал. Но, словно, слышал впервые. Серьёзный, авторитетный политик, он был доведён уже до отчаяния создавшимся и как будто безвыходным положением. И даже лицо его преображалось по мере того, как барон рисовал ему стройную картину создания боеспособной, даже сильной армии.

— Где же вы возьмёте столько оружия?

— Будучи в Петрограде в самом конце декабря, я провёл переговоры с главой французской военной миссии Нисселем. И этот генерал весьма меня обнадёжил. Оружие мы сможем получить на французских военных складах в Мурманске. Так что и вооружить нашу армию будет чем, кое-какое оружие есть и у шюцкора.[18] И людей подготовленных тоже немало.

— Да, господин генерал... Вы меня очень порадовали. Теперь и у меня уверенность... начинает появляться.

Маннергейм улыбнулся.

— Только я прошу вас, господин председатель, не обращаться за помощью ни к Германии, ни к Швеции, ни к какому-либо другому государству. Мы сами справимся.

— Вы в этом уверены, господин генерал?

— Абсолютно, господин председатель!

— Но, может быть, лишние гарантии нам не помешают?

— Помешают. Потому что страна, оказавшая помощь, после победы диктует условия. Всегда. Или почти всегда.

— М-да...

— Поэтому, я прошу вас, господин председатель, дать мне слово, что вы за военной помощью не обратитесь.

— Хорошо, господин генерал. Я даю вам такое слово. Даю слово!

— Благодарю вас, господин председатель. В таком случае и я даю согласие быть главнокомандующим. И намереваюсь в течение суток отправиться в Ваасу, где и организую штаб.

— Спасибо вам за это согласие. Но почему именно там, господин генерал?

— Потому что Вааса — наиболее удобный для Ставки город. Там и энергоресурсы, и порт, и жители Этеля-Похьянмаа решительно настроены, патриотичны и готовы к борьбе. Подавляющее большинство. Там же хорошо организован районный шюцкор. Формированием отрядов шюцкора в Ваасе занимается генерал-майор фон Герих. Он служил в русской армии, командовал полком и бригадой в мировой войне. Опытный командир. И в Петрограде руководил крупными военными учебными центрами. Но сейчас, господин председатель, первостепенной задачей является разоружение русских гарнизонов. И в Ваасе, и в Хельсинки, и в других городах. Понятно, что их теперь не отзовут. И они, конечно, поддержат мятеж, как только он возникнет. Мне надо знать вашу точку зрения, господин председатель. Потому что разоружение русских частей — акция не только военная, но и политическая, а у нас другого выхода нет. Надо постараться, конечно, без боя, без крови по возможности.

— Да... Конечно. Полностью с вами согласен. Если их не разоружить, они... будут против нас.

Маннергейм ушёл от главы правительства удовлетворённым. Ему были даны все полномочия.

...Ночь выдалась тёмной, и это помогало людям Матти. Его отряд состоял из крестьян, многие в разное время служили в армии и были опытными солдатами. Но не обошлось и без новичков.

Однако морозец, хотя и крутой, но вредил. Подмерзший снег хрустел под ногами, выдавая крадущихся бойцов.

Русскую морскую казарму окружили минут за двадцать до штурма, который был назначен на три часа ночи. Основные силы — у двух выходов, но и взяли под контроль каждое окно.

Матти распорядился часовых не убивать. Оглушить и связать. Зачем лишняя кровь? Ведь с Россией не воюем. Таков был приказ генерала Маннергейма.

Но первый же часовой разговаривать и тем более молчать не захотел. Когда к его спине молча приставили дуло револьвера, он ударил прикладом, рванулся в сторону нападавшего, передёрнул затвор винтовки, чтобы выстрелить. Этого допустить нельзя было.

Матти сам метнул нож, и матрос молча осел, выронив винтовку... Зато другие трое часовых спокойно подняли руки и сдали оружие. Их связали, заткнув кляпы в рот... Русские матросы, служившие здесь не один день, понимали, что убивать их никто не собирается.

Казарма — одноэтажное обширное деревянное здание, заполненное многорядными матросскими койками, в центре города, вблизи Ваасского порта.

— Всем встать и сдать оружие! — громко крикнул Матти, стараясь разглядеть каждого. — Никому не будет вреда! Только сдать оружие!

Сотня винтовок была направлена на матросов, вскочивших в тельняшках и белых подштанниках. В казарме оказался дежурный офицер.

После октября прошлого года многие офицеры были заменены матросами — членами матросских революционных комитетов. Но некоторые офицеры, те, которых матросы уважали, ещё оставались в экипажах.

Дежурный — молодой высокий, темноволосый офицер с тонкими усиками и в кителе без погон, вполне спокойным голосом объявил:

— Нас разоружают! Матросы! Я думаю, разумно сдать оружие.

— Не беспокойтесь! — добавил Матти по-русски с заметным своим финским акцентом. — Никто вас не тронет, матросы. Мы не хотим воевать с Россией. Но оружие — сдать немедленно!

Вторая половина отряда Матти Лаурила разоружила соседнюю морскую русскую казарму.

Матти, бывший офицер гвардейского финского батальона, сам аккуратный и дисциплинированный, требовал этого от всех своих подчинённых. И его отряд, благодаря требовательности командира, действовал слаженно и быстро.

Матти, высокий и крупный тридцатипятилетний шатен, с короткими усами и чёлкой, спадающей на высокий лоб, быстрым шагом обходил занятые его бойцами казармы. Хромовые офицерские сапоги скрипели, ступая по мёрзлому снегу, длинная серая шинель без пояса слегка колебалась полами на встречном ветру. Несмотря на сложность и непривычность обстановки, Матти был спокоен и уверен в себе. Перед входом во вторую морскую казарму, он поправил суконную шапку с пристёгнутыми наверх клапанами...

Внезапно в казарме прогремели выстрелы. Два... три... четыре. Матти с револьвером в руке мгновенно влетел внутрь.

— Отставить! — Голос его звучал громко, словно гремел. — Что тут происходит?

— Вот, господин командир, расстреляли четверых матросов, — докладывал командир взвода Юсси Хейноннен, — они не сдавали оружия, напали на наших бойцов, призывали остальных матросов к сопротивлению.

— Почему без командира отряда, без меня, принимаете такое решение?

— Не было времени, господин командир, обстановка требовала быстрых мер.

— Разберёмся потом. Немедленно всё уберите, наведите порядок. Надо избежать крови, запомните это. Мы с Россией не воюем. Это приказ генерала Маннергейма. Понятно?

— Понятно, господин командир!

Лаурила закурил длинную русскую папиросу из старых запасов. Выйдя на воздух, стоял у входа в казарму и вдыхал сладковатый дым. Успех был полный. Ему было известно, что в три часа начали разоружать все казармы русского гарнизона, но он ещё не знал, — везде ли так удачно всё произошло? Но, как будто, так. Потому что по городу не гремели выстрелы. А если бы сорвалось, тогда вся Вааса бы уже грохотала...

...Часом раньше другой отряд, около пятидесяти бойцов, пробирался через портовые пакгаузы и причалы, чтобы попасть на русский корабль — канонерскую лодку «Акула». На весь отряд имелось всего девять винтовок. Канонерка — корабль серьёзный, но мелководный, заходит даже в устье рек. Поэтому и не стоит на рейде.

Командир отряда офицер Карл Туорила хорошо понимал расстановку сил и боевую задачу. Экипажи, в основном, в морских казармах. Там их разоружат. Но на военных русских судах — вахта. Она всегда на корабле. А пока на корабле вахта, морские части не разоружены. Корабль, даже с малым количеством людей, может открыть огонь по городу. Тем более — артиллерийский корабль — канонерская лодка. Кроме «Акулы», в порту только мелкие военные корабли — в основном, катера. Те сами сдадутся, как только их экипажи в казармах будут разоружены.

А канонерка... тут надо быть крайне осторожным. Одна ошибка, загрохочут пушки «Акулы» и сорвут внезапность по всему городу и даже дальше... Туорила отчётливо представлял, как в эти же самые минуты на всей территории ляни[19] Этеля-Похьянмаа, десятки других отрядов, больших и малых, окружают гарнизоны и казармы русских частей. И ровно в три ночи приступят к разоружению гарнизонов.

Люди Туорилы затаились за ближайшими стенами портовых складов. Низкие широкие борта «Акулы», её крупнокалиберные орудия, часовые у трапа. Всё было хорошо видно при свете тусклых фонарей у причалов и яркой январской луны.

От укрытия, где скрывался отряд, до трапа канонерки всего-то двадцать-двадцать пять саженей. Но... если часовые поднимут тревогу, сообщат вахтенному офицеру, то эти двадцать саженей не пробежать. С корабля ударят пулемёты...

Туорила шёпотом позвал:

— Эриксон! Хювянен!

— Есть, господин командир!

— Да, Калле!

Двое вызванных подошли к Карлу, наклонились. Оба немного говорили по-русски. Потому и позвал. Он быстро прошептал им короткое задание. Передал Эриксону свой Наган, взял у него винтовку.

— А ты, Хювянен, обойдёшься ножом. — Винтовки у того не было. — Пуукко-то есть?

— Конечно.

— Лучше не стрелять!

Это относилось к Эриксону, которому дали револьвер.

— Понятно.

— Идите!

— Есть.

И двое его бойцов буквально вывалились из-за угла стены. Пошатываясь, плохо удерживаясь на ногах, оба двигались к трапу корабля. Пытаясь подавать какие-то приветственные сигналы часовым. Те внимательно смотрели на подходящих пьяных финнов, которые бормотали что-то непонятное. Среди слов вахтенные матросы отчётливо слышали:

— Вотка нада... Вотка... Тенки много, пальён тенги есть...

Хювянен перестарался... На скользком заснеженном бетонированном причале не удержал равновесие и убедительно, смачно, как лягушка об асфальт, плюхнулся.

Матросы на «Акуле» захохотали. Их было двое, вахтенных, наверху трапа. Недлинного, в четыре сажени...

Хювянен, кряхтя и постанывая, поднялся, продолжая бормотать:

— Нада вотка!.. Нада. Тенки есть. Многа... Дай вотка, браттия...

Матросы заинтересовались.

— Какие у тебя деньги-то? Царские бумажки что ль?

— Ньет, ньет... Монета золотой, култа...

— Много ли водки надо? А монета одна?

— Ньет, есть монета... Не одна. А бутылка одна нада...

Бойцы уже подошли к трапу, держались за перила, чтоб не упасть. Потому, как пьяные.

Один из вахтенных спустился к финнам посмотреть монету...

Как только он подошёл, оба бойца мгновенно сделали дело. Эриксон долбанул его рукояткой револьвера по голове. Крепко, чтобы шапка не помешала оглушить матроса. Одновременно со своим напарником Хювянен метнул нож во второго вахтенного, что был наверху.

Не ожидавшие нападения матросы молча рухнули. Один на палубу. Другой остался лежать на причале.

Сигнал своим подавать не пришлось. Они всё видели и уже бежали к трапу.

Почти бесшумно вошли на корабль. Другие вахтенные их, слава Господу, не заметили.

В течение десяти минут всё было кончено. Прогремело несколько выстрелов на носу, на юте. С десяток вахтенных, включая офицеров, оружие сдали.

Когда Туорила вошёл в капитанскую каюту, командир корабля, связывался по телефону с экипажем на берегу. В казарме ему ответил командир шюцкора... И офицер всё понял. Невысокий и плотный, в кителе без погон, он был спокоен.

— Что я должен делать?

— Ничего, господин капитан... — Туорила с вопросом посмотрел на него.

— Капитан-лейтенант, — уточнил офицер.

Карл когда-то учился в России и по-русски говорил хорошо.

— Только надо вам сдать оружие.

Офицер спокойно протянул финну револьвер рукояткой вперёд.

— А мы что, уже воюем с Финляндией?

— Нет, господин капитан-лейтенант! С Россией мы не воюем и не хотим воевать. Но нам надо спасти страну от красного мятежа. А русские войска поддержат красных. Потому и разоружаем.

Туорила мог бы, конечно, ничего не объяснять, но он, как офицер, хорошо понимал обстановку и знал, что командир корабля, хотя красные пока его и оставили в командирах, вряд ли поддерживает революцию.

— Понятно.

— Ещё есть у вас оружие?

Командир корабля достал из ящика стола кортик в ножнах и протянул финну. Тот поколебался, но взял.

— А вы, господин капитан, можете оставаться у себя в каюте. А можете, если хотите, даже в городе снять квартиру.

Мы вас не арестовываем, вы не оказали сопротивления законным частям Финляндии. А на корабле останутся наши люди для охраны.

Командир «Акулы» пожал плечами и улыбнулся. Он, видимо, тоже не шибко хотел воевать за революцию в Финляндии. Моложавый, но с сединой в аккуратной бородке и усах, командир канонерки, казалось, был даже доволен тем, что произошло. Может быть, именно для него русская революция и закончилась сегодня. Хотя этого ещё не знал ни он, ни Туорила.

...В своём штабе в Юлихярме Маннергейм и не собирался спать в эту ночь. Он прилёг на походную раскладушку около двенадцати. Два часа с лишним подремал, в половине третьего проснулся и после трёх с тревогой и волнением ждал сообщений.

Около семи утра позвонил генерал фон Герих и доложил, что почти весь русский гарнизон Ваасы разоружён. Жертв почти нет с обеих сторон. Всё прошло ровно и без шума. Это было хорошей новостью.

...Отряд Пекки Пяллинена сильно замешкался со сборами. То ждали пятерых из одного маленького дальнего селенья, потом опоздали ещё восемь человек. А Маттиас Хейкка из хутора Марья-Коски всё никак не мог найти свою винтовку в своём же доме. Так хорошо запрятал. И не нашёл. Зато опоздал на час. Так или иначе, отряд Пяллинена приступил к операции разоружения русских казарм не в три ночи, как было предписано, а в четыре... Выходит, для этого отряда зря тайком передавали секретный приказ, от человека к человеку. Ровно в три часа ночи двадцать восьмого января бесшумно и внезапно, окружив казармы, ворваться и разоружить. Желательно без боя... Не получилось.

В четыре утра отряд во главе с Пеккой подбирался к казарме русских солдат. За тридцать саженей от казармы, хотя финны и подбирались с двух сторон, с двух же сторон и ударили русские пулемёты...

В русской казарме ждали финских бойцов. Уже час, как в других гарнизонах прошла операция разоружения и, видимо, откуда-то позвонили...

Восемь человек были убиты пулемётными очередями сразу. Остальные залегли.

Было ясно, что здесь засада. А в казарме человек триста, раза в три больше, чем у Пяллинена. Но ему задачу поставил начальник районного отделения «отрядов защиты». И если задачу не выполнить, будет плохо. Очень плохо. Во-первых, две роты русских солдат, которые в этой казарме, могут помешать установлению порядка во всём городке Теува. Ведь у каждого из них винтовка. А в отряде Пяллинена, например, на сотню человек — пятнадцать винтовок. Собирались вооружиться после взятия казармы... Чёрт! Перкеле! Проклятый болван Маттиас из Марья-Коски. Не только свою винтовку спрятал намертво. Весь отряд без винтовок оставил. Только пятнадцать на сто человек. Теперь уже на девяносто два...

Весь расчёт был на внезапность. Но теперь... Как только русские поймут, что наступающих финнов в три раза меньше, они пойдут в атаку, сомнут отряд... Нет! Пекка будет стоять насмерть. Он засунул руку к левой стороне груди. Там, в специально пришитом к куртке внутреннем кармане лежала тяжёлая, ребристая, круглая русская граната. Она у него одна. Но он очень на неё рассчитывал. Знал, что она очень мощная. Добыл около года назад, на всякий случай. Тогда ещё не вооружались. Но гранату он добыл. Отдал серебряный полтинник и большой кусок сала. С фунт. И теперь вот впервые взял её, эту гранату, в дело. Пусть только сунутся. Он им покажет.

Махнул своим, чтобы отползали за укрытия. Но многие и так сообразили.

Казарма каменная. И пулемёты стоят в окнах, в четырёх окнах по пулемёту. Это немало. Даже слишком много для отряда Пекки.

Опять раздались несколько коротких очередей.

— Так-так-так. — Гулко, ритмично и не спеша строчили русские максимы.

— Бах... Бах... — изредка отвечали винтовки финских бойцов.

Во всём Теува было ещё две русские казармы. Но стрельба шла только здесь. Где-то там раз-другой стрельнули ещё, когда отряд Пяллинена только собирался в кучу, то есть, сразу после трёх. И потом было тихо. Теперь Пекка понимал, что везде, видимо, слава Господу, всё обошлось нормально. А вот он-то и опоздал с этими своими... волокушниками. Вот здесь у него только и стрельба. Больше нигде.

Прошло около получаса, и Пяллинен вдруг понял, что как будто что-то изменилось. Справа по флангу группы бойцов, что залегла напротив казарменной стены с окнами, ближе к углу дома мелькнула тень. Кто-то из финнов там и выстрелил. Тень вроде снова скользнула и исчезла. Было темно. И очень тревожно на душе у Пекки.

Внезапно из-за тучи выглянула луна, и он вдруг увидел, как русские солдаты, пригнувшись, выбегают из двери и, пользуясь темнотой, готовятся к атаке. Он разглядел несколько десятков человек, готовых к броску. Луна через несколько секунд снова ушла за тучу, но Пяллинен уже всё успел.

Он хорошо запомнил, всем своим существом ощутил то место, в пятнадцати саженях от него, где сгруппировались солдаты для броска на его позиции, на его отряд. Прошла секунда, как скрылась луна, ещё две секунды у него ушло, чтобы лихорадочно, молниеносно выхватить тяжёлое ребристое и грозное чудовище и выдернуть чеку... Старательно, вкладывая в бросок всю силу и точность, на которую он был способен, Пяллинен швырнул гранату и упал вперёд.

Его предчувствие, его интуиция никогда его не обманывали. Когда надо было принять важное решение, он долго и упорно анализировал и сопоставлял факты. Но когда уже решение принял, действовал быстро и чётко.

Взрыв был оглушительным, казалось, пламя полыхнуло выше крыши. Солдат разметало, это было видно при вспышке взрыва. Загрохотали пулемёты и винтовки. Солдаты уже не высовывались из казармы.

Позади позиции отряда вдруг послышался посторонний шум, топот. К Пекке подполз боец и сказал, что пришли ещё два отряда, уже разоружившие другие казармы. Пришли не в полном составе, часть осталась там. Но, во-первых, два других отряда изначально были по численности каждый почти вдвое больше Пеккиного подразделения. Да и пришли теперь, вооружённые до зубов.

До утра держали глухую осаду. Утром предложили русским солдатам переговоры.

А те уже знали всё. Что в Ваасе — центре земли Этеля-Похьянмаа — русские гарнизоны уже полностью разоружены. Знали, что никого не расстреливают. А офицеров, которые не оказывали сопротивления, а значит, и не арестованы, даже отпускают на частные квартиры. Знали, в общем, достаточно, чтобы понять обстановку. По телефону переговаривались с Ваасой полночи.

Как только финны сделали предложение о переговорах, русские сразу же согласились кончать воевать... И сдали оружие.

...Об этом гарнизоне Маннергейму доложили около десяти утра. Но не один отряд Пяллинена проваландался и потерял время. Потому и разоружение превратилось в бои. С убитыми и ранеными... Но всё-таки только в четырёх или пяти гарнизонах. Притом в маленьких. И то бои шли около четырёх дней.

К концу четвёртого всё было кончено. Вся Этеля-Похьянмаа была освобождена. Но ещё после полудня двадцать восьмого, первого дня, сменившего последнюю ночь подготовки, последнюю ночь его, Маннергейма, главного решения, он узнал потрясающие новости. И все узнали эти новости, которые всех потрясли. Но только не его, Маннергейма. Потому что интуитивно он всё это уже знал. Предчувствовал.

После полудня двадцать восьмого января стало известно, что рабочая Красная Гвардия Финляндии захватила Гельсингфорс. Был совершён государственный переворот. Захват власти. Красный мятеж. Но власть законного правительства была сохранена. Она перешла в Ваасу.

А в это время телеграф разносил по всей стране обращение законного правительства к народу. В последний час своего правления государством, пусть уже формального, сенат во главе со Свинхувудом успел обратиться к финскому народу с воззванием, в котором Маннергейм объявлялся единственным представителем законной власти и главнокомандующим финской армией.

А он, Маннергейм, не имел разведки, не имел никаких официальных данных о готовящемся мятеже и перевороте. Но он это чувствовал. Умея, как полководец и как военный разведчик в прошлом, анализировать военную обстановку, он сам определил время, когда произойдёт красный мятеж. Определил безошибочно. И пришёл к выводу, что настал час. Час спасения отечества. И он сумел опередить события.

Его тревогу всегда вызывало предчувствие ошибки. И всегда в самые важные моменты, когда его решение несло судьбу его народу, к нему, Маннергейму, обязательно приходило озарение. Иногда он видел тот самый, яркий сияющий свет, который нисходит только к избранным, иногда не видел. Но истину мог отыскать всегда. Его предвидение открывало ему эту дорогу. И он безошибочно находил единственно верный вариант. И душевное спокойствие приходило к нему. Это происходило тогда, когда среди огромного количества запутанных и неверных дорог уже была найдена истина. Это был его великий дар — найти истину, отыскать верный путь среди смертельного бездорожья.

Он закурил длинную и толстую сигару. Сел к своему рабочему столу. Он не спал две ночи и очень хотел спать. Но спать было некогда. Надо было организовать оборону. Укрепить положение Ставки новой финляндской армии, его армии, которая освободит всю страну. Он уже знал, как он это сделает. И ещё надо было сделать обращение к русским солдатам и матросам, чтобы сохранить мир с Россией. Чтобы сохранить свою страну.

Обращение должно быть очень тонким. И серьёзным. И убедительным. Чтобы это обращение поняли и русские солдаты. И широкая российская общественность. И нынешняя власть России. И поняли так, как это надо ему, Маннергейму. Точнее его Финляндии.

Он затянулся сладким и горьким сигарным дымом. Синяя дымная пелена окутала лёгким облаком его голову с высоким прямым лбом и седеющими густыми волосами.

11. СВОБОДА И КАЙЗЕР

1918. Апрель.

Батальон Пекки Пяллинена занял исходные позиции в полутора сотнях саженей от бункера крепостной батареи на юго-западной окраине, ближе к югу, Виипури[20]. Этот укреплённый пункт — батарея — была не в составе основной обороны крепости, а на самых ближних подступах, саженях в трёхстах от главной стены оборонительного вала. С юга, с тыла, город, в общем-то, слабо укреплён. Но вот батарея... При штурме миновать её невозможно, и она бы попортила крови наступающим на город. Тем более, что крепостные орудия имели солидный калибр — шесть дюймов. Правда, вблизи такие пушки обычно не стреляют, крушат неприятеля ещё на подступах. Но, при необходимости, их можно поставить и на прямую наводку картечью. Только допустить такого нельзя. Это для штурмующих — конец.

Рассчитывали при взятии города, что всё произойдёт быстро. Внезапно.

Со времени первых боевых действий в Освободительной войне отряда Пяллинена прошло всего-то три месяца. Но теперь это уже были совсем другие бойцы. Тогда всего пятнадцать винтовок на сто человек, теперь... каждый вооружён, обучен, боевой опыт имеет. И не отряд, а батальон, и людей около пятисот. Серьёзная сила. Даже у Матти Хейкка из Марья-Коски не только винтовка, но и гранаты. У каждого офицера — наган или браунинг.

Вот и поручили этому батальону первым начать штурм Виипури, начать со взятия батареи. Но — тихо, подобравшись незаметно, захватить желательно без стрельбы. Командующий Восточной армией генерал-майор Лёфстрём сам вспомнил, а может, ему подсказали, как отряд Пекки тихо и славно захватил артиллерийский корабль — канонерку. Не шутка ведь! Тогда, в январе. И с военной хитростью. Почти без выстрелов. Вот и поручили теперь. А потом, перед самым штурмом, выяснилось, что канонерку брал совсем другой отряд...

К вечеру небо расчистилось, зажглись звёзды и, что особенно противно, яркая, хотя и ущербная луна. Но приказа никто и не собирался отменять из-за луны. Надо было начинать...

Пекка устроился за небольшим штабелем ящиков возле угла каменной стены и наблюдал, как в полумраке по беззвучным сигналам офицеров — по взмаху руки, роты полукольцом охватывали крепостную батарею.

Невысокая, в две сажени, стена, сложенная из крупных и мощных тёсаных каменных кубов, имела узкие бойницы для шести тяжёлых орудий батареи. Наверху, внутри укрепления, вровень со стеной, была площадка, по которой прохаживались двое часовых, каждые пару минут оглядывающие тёмное пространство за стеной снаружи. Негромко переговариваясь о чём-то, не слышном для бойцов Пяллинена, часовые курили самокрутки. Месяц время от времени уходил за облако, и тогда бойцы перебежками подбирались к стене.

Стояла обычная ночная тишина города, шум которого ещё не утих совсем, но уже иссякал, город медленно начинал засыпать.

Подобрались уже саженей на двадцать. Ещё немного и можно будет бросать гранаты за стену и, приставляя наскоро приготовленные лестницы, штурмовать батарею. Одновременно пытаясь взорвать связками гранат двери. Их было две, обе железные, мощные, укреплённые изнутри засовами и брёвнами.

Не успел Мяккинен, лучший стрелок в батальоне, швырнуть первую гранату, как с батареи ударил пулемёт. Но Мяккинен всё-таки швырнул. Внутри крепости громыхнуло, пулемёт на секунду умолк, но зарокотал с новой силой, и тотчас же к нему присоединился второй максим.

Бойцы залегли. Луна оставалась за облаком, и в почти полной тьме лежащих пластом солдат не было видно. Но из бойниц батареи вдруг вспыхнули ослепительные струи света двух прожекторов. Пяллинен знал, его предупредили, что на таких батареях есть аккумуляторные зеркальные прожектора, купленные то ли в Англии, то ли в Германии. Потому отряд и был к этому готов, и лучшие стрелки, настороженно ожидавшие прожекторов, мгновенно вскинули винтовки.

Среди пулемётной и винтовочной пальбы два прицельных выстрела слышны не были, но звон стекла, как ни странно, все различили.

Прожектора погасли, и темнота стала ещё более густой. Люди Пяллинена перебежками снова двинулись к батарее. Там это понимали, чувствовали, и пулемёты время от времени били в темноту. Вызвав негромкую, но злую ругань батальонцев, снова вышла луна. Все замерли, лёжа пластом, на тёмном, прикрытом слоем пыли и грязи, каменном крепостном подворье. Прошло уже не меньше сорока минут, как начали атаку, которую и атакой-то назвать нельзя. Топтание и лежание на месте...

Пекка лихорадочно думал — что же делать? Батальон лежал, прижатый к земле пулемётным огнём. Время катастрофически уходило. По приказу на взятие батареи — полчаса, а всё оставалось почти на исходной точке. Батальон лежал. Хорошо ещё, что в темноте. А то уже многие бы не поднялись. Да и сейчас неизвестно...

Ниоткуда не подберёшься! Если вблизи стены забросать укрепление гранатами? Но ведь они сразу же, когда наши под стеной, смогут сделать то же самое! Какие тогда лестницы?.. Ведь рассчитывали на полную незаметность... Не получилось.

Подполз командир роты Салмио.

— Пекка!

— Да?

— Ты знаешь, этот Матти из Марья-Коски, опять отчудил!

— Ну что там ещё?

— Да вот... Заметил рыхлую землю возле каких-то сараев и стал копать руками...

— Клад что ли искать собрался? Или спрятаться от боя в земле надумал?

Оба почти смеялись. Хотя смех этот, особенно у командира, был нервным. Не до смеха, значит, в такие минуты... Но если уж смешно... тут и перед смертью не удержишься.

— Ты что, Рейно, только об этом пришёл доложить?! — Пяллинен скрипнул зубами. — В такое время?!

— Да он ход нашёл в батарею. Подземный!

— Как?!

— Вот так! Там на глубине аршина — пустота, он влез, сажени две прошёл, вернулся и доложил.

— До конца проходил?

— Нет, поспешил доложить. Но, говорит, уверен, там и так видно. Прямой, старинный каменный ход прямо направлен в батарейное укрепление.

— Немедленно отправь взвод и во главе иди сам. С Богом!

...Маннергейм ходил из угла в угол по своему кабинету в генеральном штабе, который утром переехал ближе к Виипури — в Антреа.

Где бы ни размещалась его ставка, в поезде или в городе, в селении. В каком бы помещении ни располагался его кабинет, кабинет главнокомандующего, всегда на стене над его головой было развёрнуто сине-белое полотнище со львом в центре — государственный флаг Финляндии. Генерал уважал и ценил атрибуты и символы государства и власти.

Он курил гаванскую сигару. Понимал, что вредно, лёгкие раздражает. Но всё равно курил.

Он хорошо представлял себе, как сейчас, в середине ночи двадцать четвёртого апреля, группировка генерала Вилкмана проводит первый штурм, точнее — начинает прорыв обороны города.

Виипури окружён. Железнодорожное сообщение с Россией у города прервано. Финские войска у самой границы перерезали железную дорогу.

Однако очень много всяких но... И в долине реки Кюми сосредоточились красные. Это всего-то восемьдесят вёрст. А силы там, у красных — значительные. Возле Лахти красные войска, по крайней мере, часть из них, почти вырвались из окружения. Это подальше, чем долина Кюмиёкки, но тоже нельзя их допустить к Виипури. Оттуда тоже грозит опасность. Надо приложить все силы и взять город без промедления. Ждать нельзя.

Вдруг отчётливо и раскатисто загрохотала крепостная артиллерия. Это был плохой знак. Если штурмуют ночью, то выигрыш всегда там, где нет большого шума.

Пулемётные очереди раздавались и раньше. Понятно, город оказался в осаде. Но ночью стреляют редко. И по интенсивности пулемётного огня можно было понять, что где-то осаждающие пробуют прорвать оборону. А теперь вот и артиллерия...

Вошёл адъютант.

— Только что позвонили на командный пункт армии генералу Лёфстрёму: прорыв частей генерала Вилкмана не удался. Они остановлены сильным огнём артиллерии.

— Я это слышу, господин капитан!

— Извините... Но двенадцатый штурмовой батальон Пяллинена, один из всей группировки, ворвался в опорный артиллерийский пункт и захватил его — укреплённую позицию крупнокалиберной крепостной батареи.

— Двенадцатый штурмовой... Меньше трёх месяцев назад это был всего-то крестьянский отряд с несколькими винтовками... Молодцы! Молодец Пяллинен!

Он огорчался, что даже отметить, наградить людей не может орденами Финляндии. Не учреждены пока... Благодарность от главкома, памятные часы, оружие. Так он уже награждал некоторых офицеров финской армии. Практически, от себя лично. Они-то это ценили, пожалуй, больше правительственных наград.

— Может, кофе, господин генерал? — Адъютант подал отставленный на соседний столик поднос.

— Давайте, капитан. Спасибо. Присаживайтесь, кофе сейчас хорошо. Правда, и так не до сна. Но... Взбодрит немного.

— Спасибо, господин генерал! — Адъютант скромно отказался.

...Рейно Салмио с отрядом прошёл на батарею практически бесшумно. Ход вывел в какую-то кладовку, где лежали ящики с консервами. Когда все поднялись через люк, кладовка заполнилась до предела. Снаружи она была закрыта маленьким висячим замком — от своих. Трое бойцов аккуратно сдёрнули петли, надавив прикладами винтовок. Хотя можно было бы и стукнуть. Постреливали пулемёты и винтовки, и всё равно стука бы не услышали. Но Рейно не хотел рисковать.

По его команде бойцы бросились с винтовками наперевес к пулемётчикам, часовым, в спальные помещения батарейцев. Несколько выстрелов, и всё было кончено.

Увидев большую группу вооружённых солдат уже внутри своих казематов, артиллеристы поднимали руки и бросали оружие. После взятия укреплённого опорного пункта крепостной обороны часть батальона Пяллинена разместилась за его стенами. Установили пулемёты назад — в сторону города, на случай, если противник попробует отбить батарею. Поскольку Пяллинен уже к утру понял, что из штурмующих только его батальон прорвал оборону. Остальные отступили — и справа, и слева — под огнём крепостных пушек. А его батальон — сумел! Ну, тут уж особое спасибо Матти из Марья-Коски...

В кабинет Маннергейма, постучавшись, вошёл командующий восточной армией генерал Лёфстрём.

— Разрешите, господин главнокомандующий?

— Входите, генерал!

— Части ударной группировки генерала Вилкмана, при попытке прорвать оборону неприятеля, встретили упорное сопротивление, поддержанное плотным огнём крепостной артиллерии...

— Я это знаю, господин генерал!

— Да... конечно. Один батальон всё-таки захватил укреплённую крупнокалиберную крепостную батарею.

— Что вы думаете дальше, генерал?

— Сконцентрируем все имеющиеся силы и ударим по оборонительным сооружениям вокруг Виипури.

— Когда?

— Чтобы частично перегруппироваться и собрать всё для удара, нам надо три дня. Значит, двадцать восьмого апреля.

— Хорошо! Передаю вам для усиления один из двух моих резервных полков.

— Благодарю, господин генерал.

Лёфстрём ушёл. Барон сел к столику, налил себе из кофейника в чашку уже остывший чёрный ароматный кофе. Сделал несколько глотков. Снова закурил сигару, затянулся.

Он не сомневался в конечной победе. Но взять город надо сразу, иначе будет значительно больше потерь, крови.

...Он вспоминал, сколько было всего тогда, ещё в январе, когда красные только готовили восстание. Сколько деятелей звонили ему из Сената! Сколько их приходило к нему уже в Ваасе! Чтобы он не начинал, даже не пробовал разоружать русские казармы. Ни в коем случае! Они, дипломаты и сенаторы, ведут переговоры с правительством России и вот-вот договорятся, чтобы русское правительство отозвало свои гарнизоны из Суоми. Ещё немного, и все русские войска сами уйдут...

Да... Уйдут они... Когда финские красногвардейцы, также и воевавшие за молодую советскую власть ещё в России вместе с латышскими стрелками, перешли в Финляндию, было понятно, что они не отступят. «Ни в коем случае нельзя разоружать!» Он отчётливо помнил эти строгие предупреждения некоторых сенаторов. Но, как никто другой, он, Маннергейм, понимал, что другой такой возможности обрести свободу у его Финляндии не будет. И тогда он сам сумел взвалить на себя бремя ответственности по разоружению русских гарнизонов. Только так можно было сохранить свободу для Суоми. Только так...

Снова, болезненно переживая, возвратился в своей памяти к моменту, когда узнал о внезапной высадке германского экспедиционного корпуса на Аландские острова. Этот корпус вообще был не нужен! Но сенаторы не верили в финскую армию, не верили в него, главнокомандующего. Многие из них вообще только и почитали немецкое военное мастерство, немецкую силу. Немецкое, немецкое... У Финляндии есть всё своё. И сильные люди, и бесстрашные воины. И выучка есть. И генералы тоже. Но разве им всё это объяснишь... Если они душой, существом своим этого не ощущают?

Что было делать тогда? Когда немцы уже высадились? Без ведома его, главкома? Никак! Никак не может быть свободы страны под властью кайзера! Правителя дружественного, но всё-таки другого государства.

Он хотел отказаться от поста главнокомандующего... Долго думал и переживал. И опять-таки решил пойти на всё — сам.

Он отправил телеграмму. И не кому-нибудь, а генералу Людендорфу, одному из великих авторов, столпов военной доктрины Германии, другу кайзера.

«...Прошу выразить благодарность императору Вильгельму II от армии Финляндии за то, что нам дали возможность приобрести оружие... Необходимо договориться о реальной помощи в дальнейшем.

...Немецкие части после высадки в Финляндии должны подчиниться финскому верховному командованию. Тогда главнокомандующий армии Финляндии обратится к финскому народу, в обращении своём скажет, что высадка немецких войск не вмешательство во внутренние дела страны, а помощь против иностранных интервентов. Если этого не сделать, то будет оскорблено национальное достоинство финнов, и может возникнуть взаимная неприязнь, которая продлится столетиями. В случае принятия этих условий, могу заявить от имени финского народа, что мы приветствуем в нашей стране храбрые немецкие батальоны...»

Позже он слышал, что эта телеграмма произвела сильный эффект в Ставке кайзера. Но... После пятидневных колебаний там было принято нужное решение.

Маннергейм победил. Теперь немецкий корпус будет подчинён финской армии, и германская администрация не будет распоряжаться в Финляндии.

Ответная телеграмма за подписью фельдмаршала Гинденбурга гласила: «...Император согласился со всеми вашими предложениями...»

Он, барон Маннергейм, никогда не хотел, чтобы его маленькая Финляндия воевала на стороне больших коалиций, больших государств. И это была первая серьёзная победа в таком направлении. Политическая победа в самом начале становления независимого государства.

Теперь уже никто не сможет сказать, что Финляндия в мировой войне находится на стороне Германии. Никто!

— Разрешите, господин генерал?

— Да!

— На девять утра у вас оперативное совещание руководства генерального штаба. А вы, после доклада генерала Лёфстрёма, ещё не успели позавтракать. — Адъютант стоял строго вытянувшись, в ярко начищенных сапогах. Маннергейм не допускал неаккуратности. — Совещание сначала, господин генерал или завтрак?

— Завтрак, господин капитан! — Маннергейм впервые за всю ночь улыбнулся.

12. СИГАРА КАЛЛЕЛЫ

1918. Апрель.

Вошёл адъютант:

— Господин генерал! Прибыл ваш советник Галлен-Каллела. Пусть войдёт?

— Конечно. Я его жду.

Аксель Галлен-Каллела был почти ровесник барона, на пару лет старше. Он уже имел известность не только в Суоми как талантливый, яркий и необычный художник. Стройный брюнет среднего роста, с аккуратно гладко причёсанными волосами и жгучими чёрными глазами, Аксель буквально излучал энергию. Серый френч, застёгнутый на все пуговицы, ладно сидел на нём. Сапоги у него сверкали, как и у генерала, и подобным же образом в них были заправлены защитного цвета галифе.

— Рад приветствовать вас, господин генерал. Я прямо с поезда.

Маннергейм пожал руку старому товарищу, своему второму адъютанту и советнику.

— Садись, Аксели! Что так долго?

— Да... Поезда идут нерегулярно. Утром почти три часа простояли у Гельсингфорса, верстах в пятидесяти. Только поезд отошёл от города, кончились дрова. О чём думали перед отправлением?..

— Кто?

— Железнодорожники.

Оба засмеялись. Барон распорядился, и адъютант быстро принёс поднос с кофе, бутербродами, графином водки и узкими тонкими рюмками.

— Выпьешь?

— Спасибо. Извините, господин генерал, только кофе.

— Как знаешь. Ну что там? До меня ведь мало что доходит. А предчувствия нехорошие.

— Почему?..

— Нет, здесь-то мы победим. Я имею в виду не этот конкретный плацдарм, а вообще эту войну. Я и с самого начала не сомневался. Потому что на нашей стороне народ. Свобода Суоми. Но вот эти бумажные политики. Они заболтают любую победу, если им дать волю...

— Так не надо давать им воли!

— Вот это-то и должен решать народ. Только вот люди доверчивы, а хитрые политики ловко их обманывают. А потом... Появляются войны, беды, голод. Но... Всё равно всё это нельзя решать силой. Это бесчестно. Должны решать сами люди.

— Я знаю, господин генерал, вы всегда так считали. К сожалению, не все, далеко не все политики ставят честь выше золота...

— К сожалению, Аксели. Ну, так что там нового?

— Вас не обманывает предчувствие. Они не просто так обратились тогда к немцам за помощью. Многие сенаторы, а таких большинство, убеждены, что сильную армию можно создать только с помощью Германии. Несколько дней я провёл в беседах на политические темы. Хотя вы мне не поручали конкретно, но я понял, что вам не хватает политической информации. Правда, ваше предвидение подчас заменяло информационный недостаток. Но, мне кажется, я всё-таки не ошибся. Политические тенденции сейчас очень важны.

— Не ошибся, Аксель.

— Сенатор Валлиус целый час меня убеждал, что без немцев сильной армии не может быть. Просто не может, и всё. Должны быть их инструкторы, даже при главкоме финской армии. Их военная доктрина. И всё — их, немцев. Я ему говорю: — Страна-то не их... А он — тогда не будет сильной армии, и страны, в конечном итоге, не будет.

— Разумеется, мне известны эти настроения. Они у наших политиков родились не сегодня. Но чтобы — Валлиус!.. Он мне казался патриотом, не подмятым немецким влиянием. Да разве я сам против немцев? Немцев я уважаю, ценю их воинское мастерство. Что и говорить, Германия — серьёзная страна. Но Суоми должна быть самостоятельной, а под влиянием Германии не может быть истинной самостоятельности.

— Конечно, господин генерал.

— Более того, Суоми должна быть нейтральной. С нашим географическим положением и политическим окружением, наше не очень большое государство должно быть нейтральным в политике, а значит, и в войнах. Только так мы сможем избежать крови наших сынов и разрушения домов наших. Только так.

— А если невозможно оказаться в нейтралитете?

— Если невозможно... Тогда, я думаю, надо делать всё, чтобы не участвовать в чужих битвах, не создавать, не зарождать вражду народов... Которая потом, веками пускает реки крови.

— Сенатор Пеккала тоже... убеждён в немецкой военной надёжности. Он считает, что немцам можно доверить всё: и формирование нашей армии по-новому, не так, как её создал генерал Маннергейм, а так, как сочтут немцы. И Аландские острова, он считает, надо отдать немцам по договору лет на двадцать. Чтобы они там свои войска разместили.

Маннергейм слушал, напряжённо сжав губы. Потом достал из ящика стола коробку сигар, Аксель отказался, барон закурил.

— Сенатор Лайттинен целый вечер пил со мной кофе и ни разу со мной не согласился в том, что мы обойдёмся без немцев при дальнейшем обучении армии. Хотя она у нас уже есть и не слабая. Побеждающая довольно сильных красных. А у него своё на уме. Немцы... Правда, Лайттинен ещё и к шведам тяготеет. Ну, это о нём известно. Аландские острова, он считает, надо шведам отдать. Это их исконные земли, по его мнению.

— Бумажные крысы! Болтуны, пустобрёхи! Они страну нашу только бумажками да мокрыми языками защищают! — Генерал разволновался. — Аландские острова — наша земля, исконно финская! Шведы её воевали, да. Но земли это наши!.. — Он встал, прошёлся по кабинету. — Шведы и немцы — наши соседи, близкие нам народы, что и говорить, наши братья. Мы должны дружить с ними. Но это не значит, что им надо отдавать наши территории или подчинять нашу армию. Финляндия будет самостоятельным государством! И независимым! Наши солдаты не хуже других. Даже лучше. Они лучшие лыжники и стрелки. В этом им нет равных в мире. И командный состав теперь у нас есть.

— Не волнуйтесь, господин генерал! Мало ли что треплют пустые языки...

— Аландские острова — это не только ключ к Ботническому заливу, это — форпост Финляндии, её щит и флаг! Тот, у кого болит душа за родину, даже слов таких — отдать Аланды — не сможет выговорить. Язык окаменеет.

Теперь и Каллела взял сигару, отрезал ножницами конец, закурил. Синий дым уже витал над собеседниками.

— А Свинхувуд? Ты говорил со Свинхувудом?

— Говорил...

— Ну?..

— Вы понимаете, господин генерал... Он тоже, как и мы с вами, хочет иметь сильную финскую армию... Но... по-моему, не верит в то, что мы сами можем её сделать сильной. Я напомнил ему, что армия уже есть, она побеждает и уже практически победила... А он как-то всё в раздумье... Влияют на него. Убеждают ежедневно. И монархисты в Сенате, и демократы — почти все настроены пронемецки. А Свинхувуд... Умный, мягкий человек. Колеблющийся.

— М-да...

— А сенатор Фрей, так тот вообще заявил мне, что будет выступать в сенате и требовать решения о немецком обучении армии...

Аксель отложил сигару и взял бутерброд. Барон молчал, задумчиво и уже спокойно глядя перед собой.

Обычно в кабинет главнокомандующего почти круглые сутки кто-то пытался попасть, доложить, получить разрешение. Но сейчас, хотя была середина дня, адъютант не докладывал. Видимо, особо срочного ничего не было, а по остальным делам — адъютант не допускал, понимая важность беседы. Каллела, хоть и второй адъютант, и советник генерала, но приходил не так часто. И было понятно, что приехал из столицы.

— А ты не мог бы мне всё-таки объяснить, Аксели, как у тебя возник тот образ лыжников в белых одеждах? Тогда, в девяносто восьмом?

— Да я даже и не знаю... Объяснить не могу... Вот увидел я это движение... Идут они по сумеречному зимнему лесу. Все в белом. Ну и написал...

— Провидческая картина. Пророческая. А ведь тогда ещё, в девяносто восьмом маскхалатов не было. Не придумали ещё. Это уже потом, в мировой войне стали кое-где применять. А тут вдруг в девяносто восьмом.

— Такое чувство у меня тревожное было, когда писал я эту картину. Хотел даже бросить не закончив. Прервал работу на пару дней... Ещё хуже стало на душе. Понял, если не допишу, ну... жить не смогу. Написать надо её, картину эту. Вот и написал. Как камень с души свалился, когда закончил.

— Спасибо тебе за этот подарок. А картина пророческая. Будет у нас война. Большая и тяжёлая война. Намного тяжелее этой вот. И зимой будет. И не обойдёт она всех нас, эта война, Аксель. Не обойдёт. И крови прольётся много на этой войне. Но мы в ней победим. Потому что будем воевать за свободу и за землю свою. Я это чувствую. Знаю наперёд.

Каллела, попрощавшись, ушёл, а его сигара осталась лежать на краю пепельницы. Генерал смотрел, как она медленно продолжает гореть сама по себе, без помощи уже оставившего её хозяина. Пепел постепенно передвигается по ней, охватывая ещё живую часть сигары. И она, сперва как бы радостно и ало светясь изнутри, обугливается, превращаясь в ничто. Нельзя без контроля давать пищу огню, войне, стихии, страсти людской. Которой тоже нет предела.

Разговор этот состоялся двадцать пятого апреля. А двадцать восьмого армия Маннергейма уже освободила Виипури. Но в тот самый день, особенно в ночь после того дня, когда генерал и художник Аксель Галлен-Каллела беседовали в кабинете генерала о судьбе своей родины, судьба эта продолжала вершиться. Ночью красное правительство Маннера покинуло город...

...Около полудня двадцать девятого апреля Маннергейм осматривал укрепления города, дома, здания старой крепости. Он всегда любил всё обследовать сам, чтобы не судить об истинном положении дел по докладам.

С большой группой офицеров он шагал по отполированной временем тёмной брусчатке крепости. Плащ его, серый и длинный, был расстегнут, фуражка слегка надвинута на лоб. Свою любимую белоснежную папаху он наденет потом, первого мая в Хельсинки, когда во главе колонн своей армии-победительницы он проедет верхом на гнедом скакуне по Сенатской площади.

А сейчас он рассматривал и оценивал позиции, которые совсем недавно штурмовала и одолела его армия. Погода стояла безветренная, но пасмурная. Хотя дождь, как будто, не собирался.

Полтора десятка офицеров и штаба, и охраны сопровождали его. Возвышаясь на голову над всеми, генерал шёл впереди. У входа в укреплённый пункт крепостной батареи стояли два часовых. Не наверху, а именно у входа, у распахнутых дверей. Ждали главнокомандующего. Буквально пять минут назад батарею предупредили.

Теперь здесь располагалась рота из батальона Пяллинена и приданные ей командоры и канониры — артиллеристы. Батарея должна быть готова к бою.

Часовые вытянулись.

Генерал отдал им честь и вошёл в батарейное укрепление.

— Рота, смирно! — докладывал Пяллинен, он почти случайно оказался на батарее, проверял свою роту. — Господин главнокомандующий! Господин генерал! — добавил Пекка для верности — Вторая рота двенадцатого штурмового батальона с приданными ей батарейными артиллеристами несёт охрану крепости! Командир батальона поручик Пяллинен!

Маннергейм пожал руку офицеру, внимательно посмотрел на вчерашнего крестьянина.

— Адъютант!

— Да, господин генерал!

— Произвести в капитаны.

— Слушаюсь.

Барон секунду подумал. Извлёк свой револьвер из кобуры.

— За отвагу, за личное мужество и находчивость при взятии батареи, примите от меня! — и протянул наган на ладони.

Пяллинен, покрасневший от волнения, осторожно взял револьвер, отдал честь, заправски по-военному щёлкнул каблуками, как будто не три месяца был военным, а годы.

— Служу Суоми, господин генерал!

Пекка был счастлив. И Маннергейм видел это. И это было и ему высокой наградой.

Над старыми и крепкими стенами Виипури быстро двигались серые, рваные облака, и генерал всё время чувствовал их движение. Торопливое, неудержимое движение времени, событий, стихий, людских и политических страстей. Он не мог, не имел права оставлять незамеченным ничего. Он занимал в жизни народа и страны теперь такое место, что был в ответе за всё. За мир и за войну. За судьбу своего народа.

Он смотрел на тяжёлые тёсаные каменные кубы опорного крепостного пункта — батареи и думал, что прежде, чем построить что-то новое, вовсе не обязательно разрушать старое. Вон как прочно и надёжно построены укрепления. Зачем же их разрушать? Они могут ещё очень долго служить городу, оборонять его.

Ему нередко вспоминались революционные русские песни, которых он наслушался ещё в Петрограде в декабре. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» Разрушили. Почти до основанья. Очень быстро. Потому что разрушить всегда легче, чем построить. А вот что будет «затем...» Этого-то и не знает никто. Да и сами красные. Построят ли они что на пепелище? Это намного сложней, чем «разрушить до основанья...»

Ему, именно и ему сейчас надо об этом помнить и постараться сохранить то, что он уже построил в Финляндии — армию. И то, что было построено до него. Структуру государства, например. Очень его тревожили эти тенденции второстепенства, несамостоятельности в отношении армии. У немцев можно взять всё полезное для финских войск, но... не под руководством и администрированием Германии. Ни в коем случае! Это будет концом финляндской самостоятельности, свободы, независимости.

Он повернулся к офицерам.

— Господа! Возвращаемся в штаб.

13. ПЛЕННЫЙ КНЯЗЬ

1919. Апрель.

— Назад! Не позволю! Меня сначала стреляйте!..

Это для всех было неожиданным. Красноармейцы растерялись...

— Ну... Чего етто... он? Зачем уж?.. Ведь белая сволочь!.. За белого-то зачем?..

Связанный пленный стоял молча, спокойно и безразлично глядя вперёд, как будто сквозь своих палачей. Тех, которые собирались ими стать, расстреляв его.

Его схватил конный разъезд красных, когда он шёл ночью через степь. Переночевав на краю села в каком-то сарае с сеновалом, он теперь шагал в Самару, собираясь как-то там устроиться. Всё-таки большой город. Притом он слышал, что там, в Самаре, какое-то новое правительство, отделённое от Красной России. Вроде, как республика отдельная.

В сене он не столько спал, сколько думал. Несмотря на холодную апрельскую ночь, закутавшись в шинель, укрывшись пахучим и тёплым в своей массе сеном, он размышлял о бедах, что выпали на его долю, его семьи, Родины. Он даже не знал, что случилось с его братом, тоже офицером императорской гвардии, с его пожилым отцом-князем, сестрёнкой и матерью. Несколько месяцев назад встретил знакомого поручика перед боем в степях на юге Волги, и тот сказал ему, что заходил в Москве к его родным. Особняк на Стромынке разгромлен, никого нет... Где-то они сейчас?.. И живы ли?

Александр Сергеевич с горечью вспомнил последний, широкий и долгий бой в этих же степях, где-то южнее, примерно полгода назад, когда Красная артиллерия смешала с землёй и кровью рванувшиеся было в атаку отборные офицерские части генерала Деникина. Александр Сергеевич, князь Зеленцов, тридцатидвухлетний капитан, прежде гвардейский кавалерийский ротмистр, затем пехотинец, был тогда в этих рядах. Он не боялся смерти. Он даже частенько подумывал о ней. Ему теперь порой казалось, что смысла жизни уже нет. Нет благородной и монолитной России, которая укреплялась и создавалась годами, веками... Нет русской армии с обученными и смелыми солдатами. С талантливыми генералами — последователями Суворова, Румянцева, Кутузова. Да и дома-то нет... Зачем жить? Не лучше ли?.. Вот он — наган. Один выстрел... Но кто тогда будет всё восстанавливать, спасать родную землю? Кто будет бороться? А с кем?.. Почему красные так сильны? Почему большинство русских — за них? Почему? В чём ошибался государь-император? Они его и его семью расстреляли! Государя! Как же так?..

Зеленцов шёл и думал... Стояла ещё густая предутренняя тьма. И вдруг он услышал конский топот. Он не стал прятаться, ложиться в степную траву... Не хотелось. Вынул из кобуры наган. Потом убрал.

Когда его окружили, у него была просто какая-то апатия. Он не хотел стрелять, убивать. И сам стреляться передумал. Хотелось посмотреть, будто бы со стороны — что будет?..

— Ты кто?

Он молчал. Документов у него не было. Но он был в офицерской форме. И когда с него сорвали плащ-накидку, когда привели в расположение эскадрона, то, увидев офицерскую форму и погоны, красноармейцы схватились за винтовки.

Но солдат Василий Федотов увидел не только форму и врага — белого офицера в ней. Он старый, бывший солдат Отдельного Петербургского ударного стрелкового полка, увидел в этом человеке защитника России. На груди капитана белел орден Святого Георгия IV степени. Высшая военная награда России. И русский солдат Василий Федотов понимал что это такое.

— Меня сначала стреляйте! А уже потом офицера, получившего за Россию благородный Георгиевский орден. Офицерам их давали не легче чем нам, нижним чинам. Тоже за личное мужество перед немцем. Вот так, братцы...

Все в эскадроне знали, что Федотов в семнадцатом был председателем полкового комитета стрелкового полка в Санкт-Петербурге, который в то время немало помог революции победить. Знали, что сам товарищ Ленин пожал тогда руку солдату Федотову. И который — об этом тоже в эскадроне знали — берег в кармане завёрнутый в тряпицу свой собственный солдатский Георгиевский крест, полученный им в четырнадцатом, теперь уже таком далёком...

Солдаты сейчас уж и не соображали, как разрешить случившееся событие...

Подошёл командир эскадрона.

— Что тут стряслось?..

Слегка смущённые красноармейцы, спокойно и обречённо глядящий на него офицер. И в задиристой, гордой позе боец эскадрона Федотов. Солдат революции, знакомый лично с Лениным.

Красный командир Егор Вересаев сразу узнал пленника. Это был ротмистр Зеленцов из полка Гродненских гусар. Зеленцов, конечно, тоже узнал его. Смотрел чуть удивлённо, расширенными глазами. И теперь в его глазах исчезало безразличие, и появился интерес, любопытство, желание узнать: что же теперь будет-то? Если уж даже Вересаев, и тот среди краснопузых?..

— Отставить! Всем отдыхать. Федотов!

— Я, товарищ командир!

— Отведите задержанного ко мне в штаб.

Эскадрон располагался в небольшой деревушке вблизи берега Волги. Штаб занимал обширную пятистенную избу с резными наличниками и коньком на крыше.

В этом доме жила семья — дочь сбежавшего, зажиточного хозяина избы, с двумя мальчишками семи и восьми лет. Муж женщины ушёл куда-то, как она сказала, на заработки.

Ей помогали с продуктами, и она стряпала на малочисленное руководство штаба эскадрона. Командир, начальник штаба и его помощник.

— Садитесь, гражданин Зеленцов!

— Спасибо... Не знаю, как и называть вас теперь... Егор Иванович!

— А так и называйте — Егором Ивановичем.

— Понятно... Так что же теперь... с Россией?..

— С Россией всё будет в порядке.

— Будет ли?.. Против своих воюете, Егор Иванович...

— Не против своих. А за Россию. Кто против неё пойдёт, против того и будем воевать. И — насмерть. И не волнуйтесь, Александр Сергеевич. С Россией всё будет в порядке. Но, может быть, не сразу. Может быть, не очень скоро.

Этот красный командир, бывший ротмистр Вересаев, и предполагать не мог, какие провидческие слова он тогда произнёс, тогда, в деревенской избе на Волге, весной боевого и кровавого тысяча девятьсот девятнадцатого. «Может быть, не очень скоро». Через семьдесят лет прозрела Россия. А когда же с ней будет всё в порядке? Когда? Будет, конечно. Может быть, не очень скоро...

Дверь избы отворилась, и вошёл невысокий широкоплечий человек с широким угловатым лицом, тёмными глубокими глазами. В кожаной куртке и кожаной кепке. С портупеей и маузером в деревянной кобуре, подвешенной на ремешке через плечо.

— Здравствуйте, товарищ Вересаев!

— Здравствуйте, товарищ Луцис!

Вересаев встал, пожал протянутую жёсткую и широкую ладонь.

— Только я подъехал, Егор Ивановитш, мне доложили, что у нас тут в вашем первом эскадроне...

— Да, Янис Карлович. Это Александр Сергеевич Зеленцов. Его тут чуть не расстреляли. Федотов грудью загородил, как Георгиевского кавалера... — Командир эскадрона едва заметно улыбнулся.

— Ордень, заработанный в бою, — это хорощё, за Россию, конетшно... но и новая, революциённая, это тоже Россия. — Латышский стрелок Янис Луцис беззаветно служил революции. Но комиссар полка был образованным человеком, прежде учительствовал, преподавал математику. И хорошо сознавал ценность для армии кадровых, закалённых в войне офицеров.

Зеленцов несколько растерянно встал.

Комиссар, сделав жест рукой:

— Присядем... — хотел сказать, по привычке, товарищи, но не сказал. Он понял, что командир эскадрона знает этого офицера давно.

— Что, Егор Ивановитш, служили вместе?

— Да, товарищ комиссар, точнее воевали вместе против немца. Били его в четырнадцатом. И Зеленцов крепко тогда воевал. Опытный командир эскадрона. Гвардейскими гусарами командовал.

— Это хорошё. А кем теперь он командовал?

Комиссар внимательно, пронизывающе посмотрел на офицера.

— Уже месяца два, как брожу без дела. Ищу пристанища. Занятия никакого нет...

— А прежьде? Два мэсяца назад?

— У Деникина воевал.

— Понятна...

Вересаев сидел, сковано и молча. Он знал обстановку и общие настроения в Красной армии. И хорошо понимал, что за такое признание почти в любом красном эскадроне, любого офицера расстреляли бы в течение пяти минут. Но не здесь. И не только из-за Вересаева.

В таких делах главное решение принимал не командир, а комиссар. Тем более, что это — комиссар полка. Уже больше года Егор воевал с Луцисом, в его подчинении. И узнал его хорошо. И сейчас очень надеялся на него.

— От партии и революции мы не скрываем ничего. Но командиры опытные, но и надёжные, — он снова пронзительно посмотрел на Зеленцова, — нам сегодня нужны. Очень нужны. И если вы, гражданин Зеленцов, согласны служить России, я поговорю с комиссаром дивизии, и мы этто обязательно рещим, — акцент его снова стал сильно заметным. — Завтра утром вы мне должны дать оконшательный ответ, и тогда мы с товарищем Вересаевым сможем за вас порючиться. — Он встал, пожал обоим руки и вышел.

Вересаев кивнул хозяйке, и на столе появилась бутылка самогона, солёные огурцы, сало, капуста.

Они пили восьмидесятиградусный первач, вспоминали четырнадцатый. Бои в Польше, Галиции, Венгрии... Молчали. Снова пили.

— А вы помните, Александр Сергеевич, наш контрудар на Галицийском фронте, когда наша бригада разгромила, и как разгромила, наступавшие было полки немцев. Говорили, что сам командующий генерал Гинденбург хотел отстранить начальника штаба своей 9-й армии германцев. Талантливо воевал наш командир барон Густав.

— Помню. Конечно... Как не помнить! Барон Густав, наш генерал Маннергейм... Выпьем за него.

— Его здоровье! Где-то он сейчас...

Выпили. Помолчали, закусывая.

— Я всё помню, ротмистр!

— Я не ротмистр! — зло огрызнулся Вересаев.

— Извините... Я не хотел...

— Ладно, Зеленцов, чего там...

Александр Сергеевич, конечно, подумал, что негоже называть красного командира белым ротмистром. И он вроде, как проявил бестактность и как человек воспитанный, извинился...

Но Вересаева обозлило совсем другое. Зеленцов не мог и не должен был знать, что ещё в Первой мировой, в конце её, Вересаев уже командовал полком и был не ротмистром, а полковником. Но он не мог уйти от армии и от России. Он должен был воевать на её стороне. И воевал как потомственный русский военный и дворянин. Пусть снова командиром эскадрона. И всю свою жизнь он будет воевать за Россию. И помнить школу своего генерала барона Густава. И классические схватки с прорывами. И удивительно внезапные броски в тыл. И всегдашнее упреждение противника. Благодаря мудрости и беспредельной личной отваге самого генерала Маннергейма.

Зеленцов, также прошедший тяжёлую войну, опытный и, как говорят, битый, тоже молчал о своём.

Ему было печально и горько. На душе лежал неслыханной тяжести камень. Как и у многих благородных офицеров того времени и той кровавой, братоубийственной Гражданской войны.

Но он понимал, что шальная пуля русского бунта, или как его теперь называли, революции, чудом миновала его.

Он снова хотел жить. И этим чудом, которое спасло его от смерти, — оказалась уже существующая теперь только в истории Отдельная гвардейская кавалерийская бригада генерала Маннергейма. Она, эта бригада, своей гордой памятью, памятью о чести русской армии, живущей в умах и сердцах воинов, таких как, например, Вересаев и Федотов, спасла князя Зеленцова, закрыла его от пули. Воинской честью и авторитетом ордена Святого Георгия, вручённого ему самим бароном Густавом.

И Зеленцов снова вдруг подумал: «Где-то он теперь?..»

14. ШАШКА ВЕРЕСАЕВА

1919. Май.

Всю ночь конники Вересаева таились в засаде. В неглубокой холмистой лощине, поросшей соснами, берёзами и елями эскадрон ожидал сигнала к атаке. Ночью отдыхали и готовились, а к рассвету ждали приказа, чтобы ударить во фланг противнику. Внезапно и стремительно. Как учил Вересаева барон Густав.

Когда командир Красного кавалерийского полка Чиненов, опытный, награждённый орденом Красного Знамени, собрал эскадронных и своих штабных, чтобы поставить боевую задачу, ход совещания был неожиданно изменен.

Обычно комполка ставил боевую задачу, товарищ Луцис утверждал. Эскадронные командиры задавали несколько вопросов и всё. Начальник штаба полка раздавал письменные приказы эскадронам. Но не всегда. Иногда, а это было чаще, приказы оставались устными.

На этот раз Чиненов изложил суть и объяснил, что после наступления пехоты справа и слева, полк всеми эскадронами, общей лавой должен ударить в центре, организовать прорыв и углубиться в него на несколько километров. Наступление ведёт 27-я дивизия товарища начдива Терехова[21], в состав которой вошёл недавно 6-й кавалерийский полк Чиненова.

У противника на этом участке временно закрепилась одна часть, правда, почти полностью офицерская.

И хотя преимущество троекратное, как и полагается в наступлении, но какие-то сомнения были. Может, не у самого Чиненова. А вот у Вересаева точно. Потому как Чиненов, хоть и опытный красный командир, но всё-таки только красный. То есть, до революции офицером не был. Воевал, конечно, но солдатом. А в Гражданской войне от командира конного взвода вырос до командира полка. Успешно воевал. Смело и умно воевал. Но в военных училищах и, как он сам любил говаривать, «в академиях» — не учился. А жаль. Вересаев порой подумывал, что это ему, Чиненову, ой как не помешало бы.

И вот, когда комполка боевую задачу поставил, и два эскадронных командира уже спросили о порядке связи, о точном времени единого рывка конницы, вдруг встал Вересаев.

Он встал, попросив слова, и все поняли с удивлением, что он собирается говорить долго. Чиненов дал ему это слово, оставаясь как обычно стоять. Спросит эскадронный, задаст пару вопросов, он, Чиненов, ему ответит и тот сядет.

— Разрешите, товарищ командир, доложить мои соображения и некоторые сомнения по поводу завтрашней операции?

— Какие ещё сомнения? — Комполка набычился.

— Да нет, товарищ командир, не в самой операции, приказ я, конечно, не собираюсь обсуждать. А вот как его поинтересней, получше выполнить...

— Ну что ж, Вересаев, давай, валяй, раз ты такой умный, — улыбнувшись, уже совсем без злости добавил Чиненов и сел.

Всё это было неожиданным и интересным. Все знали, насколько комполка самолюбив, порой до болезненности. А что он почти в дружеских отношениях с самим командармом Тухачевским, то считает и это своей личной заслугой. В общем, серьёзный товарищ и упёртый.

Среди восьми эскадронных было всего два бывших царских офицера. Командир первого — Вересаев, воюющий с самого начала Гражданской, с весны восемнадцатого. Ну и почти новенький — Зеленцов, которого четыре месяца назад поставили на третий эскадрон, где командира убило. Комиссар Луцис настоял. А за эти месяцы Зеленцов показал себя крепко. Воевал с отчаянием и отвагой. В атаки ходил, как шальной. Шашкой, как молнией, махал. Это знали и относились к нему с уважением. Ну и к Вересаеву, конечно, тоже.

Но то, что тот полез со своими советами... Это было уже неожиданным.

— Товарищ командир, товарищ комиссар, товарищи командиры. — Все заулыбались. Так всегда начинал Чиненов, без обращения к себе, конечно. И что хорошо, отметил Егор Иванович, Чиненов тоже улыбнулся. Это был уже добрый знак.

— Против нас стоит офицерский полк.

— Мы это знаем, — негромко, но весомо встрял Чиненов.

— Конечно. И мы лобовым ударом, разумеется, сломим и прорвём оборону.

Было очень тихо. Все слушали с интересом. Если Вересаев подтверждает, что оборону прорвём, тогда на хрена, спрашивается, он выступает и собирается что-то советовать? С другой стороны, все знали его, как человека весьма серьёзного и командира результативного и умного. Комиссар тоже всё время молчал. Он вообще говорил мало и редко. Но, когда надо, высказывался определённо и твёрдо.

Дом, в котором штаб полка занимал весь первый этаж, стоял ещё с начала прошлого века на окраине небольшого посёлка Клявлино вёрст на шестьдесят юго-западнее Бугульмы, на пути к ней.

Построенный из красного кирпича каким-то зажиточным владельцем, особняк был отделан с размахом. Из кирпича же вырезаны колонны при входе, балкончики на втором и третьем этажах. Обрамления у окон, что в деревне называют наличниками, были также выложены кирпичом и узорчато резаны и шлифованы так, что каменные узоры делали окна торжественно-внушительными. Они были похожи на окна средневекового замка, только не такие узкие. Кирпич тёмно-красного, бордового цвета смотрелся тяжеловесно, придавая особняку некую грозность. Здесь и домов-то таких больше не было.

Чиненов при выборе штаба указал сразу же на этот трёхэтажный дом, потеснив жильцов, среди которых как будто и были уже все новые. Прежние хозяева то ли ушли с белыми, то ли их... Мало ли что случалось в революцию и в Гражданскую. Всех интересовала только судьба революции. А судьбы людей не интересовали никого. Только их самих, людей, чьи это судьбы и были. И теперь вот в доме «бывших» и располагался штаб 6-го кавалерийского полка Рабоче-крестьянской Красной армии. Проще — Красная кавалерия. Или кавалерия красных, как её называли белые.

— Но прорвать эту оборону будет всё-таки не просто. Потому что офицерский полк, хотя и недавно здесь укрепился, но тактику боя там знают все, не только командиры. И на случай нашей лобовой атаки, пулемёты у них приготовлены. И траншеи выкопаны. И холмистая лесистая местность тоже им в помощь. Это значит, что потери у нас могут быть. И немалые.

Чиненов сидел, настороженно глядя на говорящего, напряжённо сжав губы. Комиссар смотрел очень внимательно, слушал чутко, это было заметно, с неподдельным интересом.

— И вот, товарищ командир, я предлагаю, чтобы облегчить прорыв и, возможно, избежать лишних потерь, сделать манёвр, нанеся фланговые удары и по возможности ещё и удар с тыла. Если, конечно, удастся зайти им в тыл. Всё это провести предлагаю одновременно с главным давлением по фронту.

— Всё это интересно... — задумчиво произнёс Чиненов, вклиниваясь в речь Вересаева, — но где ж я возьму столько сил?

Тут надо пояснить, что восемь эскадронов — это увеличенная численность для полка. Полк — обычно — шесть. Да и каждый эскадрон у Чиненова имел не сто пятьдесят сабель, то есть всадников, как это принято в кавалерии, а двести и более. Потому полк и был ударным и часто использовался для прорыва обороны. Учитывая эту усиленную мощь, повышенную численность, Вересаев и счёл, что хватит сил для подобного разделения и усложнения удара.

— Да ведь много сабель в резерв и не надо! Всего-то по эскадрону с флангов и один — с тыла. А основные силы — пять эскадронов и ударят в лоб. Но только после того, как загремят выстрелы и ура в тылу и с флангов у неприятеля. А он этого никак ожидать не будет. Поскольку разведка донесёт, что мы готовим по фронту наступление.

Теперь предложение эскадронного вызывало пристальное внимание и интерес, всем было понятно, уже понятно, что предложение важное и будет, пожалуй, принято.

— Главное здесь — что? Вот что. Чтобы противник видел концентрацию конницы по фронту. Но ни в коем случае не заподозрил уход трёх наших эскадронов. Он должен быть ошеломлён внезапностью удара с трёх сторон, а потом и основного. А основной удар должен быть тогда, когда неприятель решит, что его обманули, что главные силы бьют с тыла и флангов. Туда, кстати, надо обязательно взять тачанки и ударить решительным пулемётным огнём. И две-три гаубицы тоже туда тайно перетащить. И когда противник, под грохот наших орудий с его фланга, начнёт переносить пулемёты, перебрасывать силы для отражения нашего главного удара, который будет вовсе не главным, в тот момент, а наш комполка, я уверен, не пропустит этой минуты, и надо ударить главными силами. Но поначалу без шума. Чтобы лавину враг обнаружил уже вблизи. Кто-то, конечно, увидит раньше, но в шуме и гаме боя, пулемётных очередей, кто о чём кричит — не слышно. Пока большинство беляков увидят, поймут направление главного удара, будет для них поздно. Пехота соседних полков их тоже задавит... Вот... Всё, товарищи. — Вересаев достал платок, утёр пот с мокрого лба.

— Ну ты, Вересаев... Даёшь! Прямо-таки Багратион! Ты это сам придумал?

— Да нет, товарищ командир. Это не я, это барон Густав...

— Какой-такой барон? Баронов у нас нет.

— Это, товарищ Чиненов, в четырнадцатом году такие операции проводил, и в пятнадцатом тоже, известный тогда кавалерийский генерал, Маннергейм. И я с моим эскадроном нередко и был в резерве, потом и рубили мы с флангов немцев и австрийцев.

— Их-то — это хорошо. А кого он в Гражданскую громил? Не нашего ли брата? Что-то я этой фамилии не слышал?

— Маннергейм это финн, товарищ Чиненов, — вдруг высказался комиссар полка, — он, пожалуй, сейчас у себя в Финляндии. Этот бывший русский генерал в белогвардейских выступлениях не участвовал. Но и не в этом дело. Опыт мы будем перенимать и у врагов, если этот опыт нам полезен. Спасибо, товарищ Вересаев!

— Служу революции, товарищ комиссар!

— Приказываю! — Чиненов снова встал во главе стола. — Первому эскадрону, Вересаеву, с правого фланга противника, там есть лесистая лощина — сосредоточиться для удара. Третий эскадрон, Зеленцов!

— Я, товарищ командир!

— Ты тоже... Воевал с этим Манн... генералом?

— Так точно, воевал, товарищ Чиненов!

— Вот и давай, проберись с другого, с левого фланга. Сумеешь?

— Постараюсь.

— Не «постараюсь», а выполню!

— Так точно, товарищ командир!

— Ты эти свои старорежимные словечки «так точно» брось!

— Слу... понятно, товарищ командир!

Чиненов улыбнулся, и все заулыбались.

— Шестой эскадрон! Кравченко!

— Я, товарищ командир!

— Твой эскадрон ударит с тыла.

— Есть!

— Сейчас перекусим, сюда подадут ужин. И — по эскадронам. Там они уже ведь ужинали?

— Конечно!

— Да, уже с час назад.

— Поели, конечно.

— Покормлены.

— Так вот, командиры эскадронов, начальник штаба! Уточните все детали. И сегодня же, сейчас же, как только опустится полная темнота, эти три эскадрона должны передвинуться на исходные позиции. Не курить. Не разговаривать. А Зеленцову — с левого фланга беляков может быть местами каменистый грунт, — обернуть копыта коней тряпками. Чтоб ни звука. А на рассвете по сигналу — красная ракета — в атаку. Ещё пока не совсем рассветёт, не после рассвета, а на рассвете! Чтобы они запаниковали и не сразу очухались. Понятно, товарищи?

— Понятно!

— Понятно.

— Хорошо.

— Есть!

В широкий зал, почти в двенадцать квадратных саженей, внесли большие тарелки с горячим мясом и картошкой. С крупно нарезанными свежими огурцами, помидорами, с пучками и очищенными головками зелёного лука и чеснока.

— По сто грамм, товарищи, выпьем завтра в обед, после успешного завершения операции. А сегодня нельзя. Но поесть надо хорошо. А то на конях не удержитесь. — Это объявил почти всё время молчавший Луцис. Он любил неординарные решения, всякие полезные новшества. Но только то, в чём был убеждён, что было уже доказано. Как и полагается математику.

...Ночь иссякала. Звёзды медленно, но уверенно тускнели. Вдали, за горизонтом, на Востоке едва заметно позолотилась полоска по всему излому вершин Южного Урала, по краю неба и гор. Новый день зажигал свой огонь. Но в бледной и узкой позолоте полосы рассвета уже определённо проглядывались кровяные оттенки нового дня.

Первый эскадрон был полностью на конях. В замершей тишине все ждали ракету.

Ночью не только беззвучно передислоцировались. Но и разведка Вересаева обследовала путь направления будущей атаки. Незаметно. Ползком. И теперь у командира была полная ясность проведения предстоящего броска.

Конечно, конный полк, приданный 27-й дивизии в составе шестой армии товарища Тухачевского, может быть, решал не основную задачу в наступлении на Бугульму и дальше. Это Вересаев понимал. Что значит его один эскадрон в составе огромной многотысячной армии товарища Тухачевского? Может быть, совсем мало. А может быть, и не совсем мало. Он всё-таки считал, что и может, и должен сыграть свою, притом, важную роль в наступлении. И прорыв провести стремительно. И людей своих сохранить. И противника побольше вывести из строя. Разогнать, обезоружить, уничтожить...

...Хотя сигнала ждали, но всё равно, когда в небо беззвучно врезалась красная ракета, потому что хлопка, звука выстрела, не было слышно — далеко, когда ракета взлетела, Вересаев даже вздрогнул от возбуждения. Эскадрон, стремительно вылетел из сосняка и понёсся на позиции противника.

Не доскакав сотни саженей, две тачанки развернулись, откатившись в сторону, чтобы не задеть атакующих своих, приготовились, но не стреляли. Пока эскадрон не обнаружен.

Как только грянул первый выстрел от беляков, сразу ударили пулемёты с тачанок, загикали атакующие конники, стреляя из винтовок на скаку, и тотчас же с другого фланга противника встречным прицельным кинжальным огнём зарокотали пулемёты Зеленцова. И гулко, раскатисто зарявкали откуда-то с тыла неприятеля три красных гаубицы...

Вересаев мчался, и шашка его сверкала в лучах рассветного солнца. Он в азарте боя не думал о том, что там, впереди, могут быть его бывшие однополчане, товарищи по войне четырнадцатого...

Сейчас это была его война. Война за Россию, в которую он верил. Это была его войсковая операция. Которую придумал, конечно, не он, да и не барон Густав тоже. Это общеизвестные приёмы. Но которые очень непросто применять в практике боя. А барон применял и очень часто. И отработал варианты так, как это не было сделано никем. И нашёл новые ходы и детали в применении этой тактики в бою на разной местности, в разное время суток и года, разными силами. И сегодня, когда Вересаев рискнул предложить это полковому командиру, и сейчас, особенно сейчас, когда он видел, как огонь сечёт неприятеля со всех сторон, как пехота сжимает кольцо, конница с гиканьем уже перескакивает окопы, сверкая шашками, душа его трепетала от победы, боевой военной удачи, успеха.

Рядом грохнул выстрел, Вересаев рубанул шашкой длинного тощего офицера, тот осел, почему-то отшвырнув револьвер.

Конь Вересаева вздыбился, и всадник увидел прямо перед собой коренастого подполковника буквально в броске вперёд на него, Вересаева, с винтовкой со штыком наперевес. Едва не задев конника, штык порвал край кителя, Вересаев дёрнулся и с силой рубанул... Лицо подполковника с седыми усами исказилось от боли, он что-то прокричал, падая ничком в пыльную траву...

Белые отступали. Кто убегая, падал зарубленный, кто уползал, прячась за соснами, берёзами, за кустами. Кто, отстреливаясь, уходил перебежками. Нет, белый полк не просто отступил. Он перестал существовать, был смят, рассеян, уничтожен.

Вересаев слышал, как гулко и беспрерывно грохотала красная артиллерия, а он знал, что красная, в нескольких верстах севернее. Это основные силы дивизии громили белый Волжский корпус возле Бугульмы.

...Когда на обеде, около полудня, в штабе полка командиры эскадронов, отряхнув и очистив кителя, поправив, подтянув портупеи, почистив сапоги, подняли кружки с водкой, комиссар полка встал.

— Сегодня вы, всадники револьюцьии одержьали хорошюю победу над белей гвардией. Спасибо вам от имени револьюцьии и советской власти, — и он вдруг добавил то, что хоть и было закономерно, но прозвучало неожиданно. — Я думаю, товарищ Чиненов меня поддержит, мы за проявленную инициативу при подготовке операции командиру первого эскадрона Вересаеву особо объявим благодарность...

15. ЧЁРНЫЙ СМОКИНГ

1918. Декабрь,— 1919. Февраль.

Он сидел один за чашкой крепкого кофе в небольшой, но удобно и уютно убранной комнате для отдыха, позади своего обширного кабинета регента Финляндии.

Он снова переживал, что отказал делегации прибалтов. Они были у него месяц назад. И он тогда не смог им помочь. Они просили несколько кораблей для эвакуации, прежде всего женщин и детей, в Финляндию с захваченных большевиками территорий Эстонии и Латвии. Особенно тяжёлое положение сложилось в Эстонии. А кораблей для этого попросту не было. Да и обеспечить продовольствием такие транспорты было бы невозможно. Тяжко отказывать братскому народу, но... обстоятельства оказались выше желаний, сочувствия, даже политической целесообразности.

Он пил кофе, затягивался крепким, ароматным дымом сигары и мысленным взором видел перед собой усеянный камнями эстонский берег Финского залива. Теперь там уже помощь есть.

Ещё в середине декабря английская эскадра прибыла в Финский залив, но сами по себе военные корабли не могли бы оттеснить части красноармейцев Советской России. А у эстонцев не хватало сил. И вот тогда Маннергейм дал своё разрешение на формирование добровольческих отрядов. Помощь соседям дело добровольное, однако желающих нашлось немало.

...Усиленный батальон Пяллинена уже четыре часа вёл тяжёлый бой. Полукольцом выдвинув людей на побережье, капитан осуществил охват отряда красных с флангов. У них были приличные силы — до четырёхсот хорошо вооружённых солдат, или бойцов, красноармейцев, как они себя называли. У Пяллинена — почти вдвое больше. Хотя по военной науке при наступлении надо иметь троекратное превосходство, он вполне обходился таким соотношением, как в этом случае, или даже меньшим числом. И почти всегда выигрывал бой. Потому что неизменно использовал манёвр. Этому учили в финской армии с первого часа её создания — с января восемнадцатого. Генерал Маннергейм требовал постоянных учений, занятий, маршей. Всего того, что необходимо, чтобы армия была не только крепкой и выносливой. Но и умелой. Чтобы офицер и солдат искусно владели и оружием, и тактикой боя. Чтобы офицеры знали военное искусство, как школьную азбуку.

Пекка постоянно, даже в минуты отдыха, да и в часы мирных будней повседневной военной жизни, обдумывал варианты манёвра пехоты. Взаимодействие с артиллерией, броски прорыва, охват с флангов, с одновременным давлением с фронта. И многое другое. Однажды сам генерал Маннергейм провёл занятие в его подразделении.

А сюда, под Таллин, Пекка попал с почти полным составом своего батальона. Едва ли не все его солдаты и офицеры вызвались в эту военную экспедицию. И Мяккинен, и поручик Салмио, и конечно же, Матиас Хейкка из Марья-Коски. Обстоятельный Матти был, как всегда, обвешан гранатами и в рюкзаке, наверняка, имел большой шмат сала.

И вот, когда люди Пяллинена завершили охват противника, прижав его к скалам побережья, тогда и ударила приданная Пяллинену батарея трёхдюймовок. Этот манёвр для красных оказался смертельным.

Пекка хорошо знал высокую поражаемость пехоты при артиллерийском обстреле, если пехотинцы укрылись за валунами и прижаты к скале. Осколки рикошетируют, и потери у пехоты — огромные. Даже если снаряд не упал среди валунов, а только ударил в скалу, которая позади обороняющихся. Осколки мечутся и выбивают всех. Живых почти не остаётся. А выскользнуть из охвата, уйти в расщелину скал или вдоль побережья не дали пулемёты батальонцев.

Пяллинен заранее приказал артиллеристам по его красной ракете открыть беглый огонь на целых десять минут. Ушёл почти весь огнезапас. Но и результат получился полный! После обстрела солдаты батальона в несколько минут заняли позиции красных. Даже стреляли мало. Взяли в плен с полсотни человек. Остальные остались здесь на берегу. Между старинных балтийских валунов...

У красных тоже была артиллерия, но Пяллинен вовремя отрезал её от пехоты и провёл охват, когда батарея красных оказалась оттеснённой за скалу, позади неё. То есть широкая скала отделила пехоту противника от её артиллерии. И она же, скала, не давала возможности стрелять пушкам красных. Вот она, военная наука в действии. Пяллинен был весьма доволен собой.

Справа и слева грохотало. Другие отряды наступали. И оборонялись. Английские корабли вели огонь по позициям Красной армии. По всему побережью шёл тяжёлый бой. Рядом в тридцати-сорока верстах находился Таллин, и шла, фактически, битва за него. Но уже темнело. Долгая и быстро приходящая январская ночь уже ложилась на берег. Воины не хотели уступать стихии. С той и другой стороны продолжали стрелять. Но с каждой минутой тьма густела, становилась непроглядной, и воители, утомлённые и израненные, начинали понимать бессмысленность стрельбы в чёрную пустоту. В никуда. И бой уже утихал.

...Он допил вторую чашку кофе и с сигарой в руке встал, подошёл к окну. Голубые ели под окнами кабинета бывшей резиденции генерал-губернатора ещё искрились хлопьями снега, мерцающего под красным закатным солнцем января. Он смотрел на красное северное солнце, на его край, уже уходящий за красные, серые и белые крыши старого Гельсингфорса. Своей цепкой и ясной памятью он видел многое. Ему хотелось вместе с полками и батальонами своей армии участвовать в самых горячих боях, напряжённых пограничных противостояниях, которые постоянно случались в эти месяцы.

Ему сдавливал горло белоснежный воротничок с белым галстуком-бабочкой. Ладно сидящий смокинг казался ему непривычным. Хотя внешне он выглядел так, словно родился для дипломатической работы и должности главы государства. Но регентство его всё-таки тяготило. Он согласился на этот пост исключительно для служения Финляндии. Согласился, прекрасно понимая, что в сложной сегодняшней политической и военной ситуации нет никого, кроме него самого, кто мог бы удержать порядок в стране, стабилизировать политическое и финансовое положение государства. В полной мере сознавал всю сложность положения страны, а, соответственно, тяжесть бремени власти, особенно в такой, поистине переломный период истории Финляндии.

...Капитан Пяллинен повернул голову и увидел подходящего к нему Хейкку из Марья-Коски. Матти держал винтовку наперевес и вёл перед собой красного командира со связанными сзади руками. Тот был ранен, кровь стекала со лба по его лицу.

На поясе у Матиаса среди всегдашних его гранат, — а он сразу пополнял их запас после боя, — висел на боку маузер, в деревянной кобуре, на ремешке через плечо. Маузера у Матти прежде не было.

— Пленного отведи: налево по берегу вдоль скал в расселине устроен штаб генерала Ветцера. Сдай лично генералу. Но сначала перевяжи его. И сдай генералу. Понятно?

— Так точно, господин капитан!

— А маузер сдай мне!

Матти даже немного растерялся. В бою он не терялся никогда. А здесь растерялся. Иногда он делился продуктами с товарищами. Запаслив был. Скуповат. Но всё-таки делился. Продуктами. Но не оружием. Он вообще очень не любил, когда у него что-то отбирали. А тут — маузер. Такая вещь...

— Господин капитан...

— Сдай маузер, Матти!

Ужасно огорчённым было его лицо. Даже нос его сморщился от обиды и досады. Молча, отвернувшись в сторону, чтобы, как будто, не видеть такой неприятности, как сдача маузера, Хейкка протянул кобуру с пистолетом командиру...

... — Разрешите, Ваше высочество? — Адъютант вошёл в кабинет и остановился в пяти шагах от входа.

Маннергейм кивнул, недовольно сжав губы. Ему не нравилось, когда его называли «Ваше высочество». Хотя он понимал, что так полагается по протоколу, но это было весьма непривычно. Ему, боевому генералу, такое обращение казалось чуждым. Так же, как и штатский смокинг. Который, тем не менее, он носил элегантно и с достоинством.

Уже почти два месяца он правил страной. Шестнадцати, даже восемнадцатичасовой рабочий день был забит до предела. Приёмы, совещания, утверждения политических и экономических постановлений правительства, выступления в парламенте. И думы, напряжённые тревожные думы, когда решение принять почти невозможно. Для принятия правильного решения не хватает ни средств, ни сил, ни возможностей. Но всё-таки, с каждым днём он продвигался вперёд.

3 февраля правительство Франции приняло решение о восстановлении с Финляндией дипломатических отношений. А ещё в начале января Франция обратилась к своим союзникам, призывая их признать независимость Финляндии. Внутри страны шла большая работа по укреплению армии. Прежде всего, шюцкора, который в любые времена всегда оставался в основе самообороны страны. К февралю был уже готов новый закон об «отрядах защиты порядка», и шюцкор получал своего главнокомандующего. Закон был утверждён Маннергеймом в начале февраля. Уже к концу января было завершено создание кадетского корпуса для финляндской армии. Такая стабильность в подготовке командных армейских кадров была просто необходима стране. Хотя для добротной и высокой боеготовности армию ещё предстояло переформировать. В стране ещё не было конституции, нормальной и современной, которую следовало принять. Не было введено обязательное всеобщее школьное обучение. Земельная реформа, которую уже начали проводить, не была завершена. Это тревожило крестьян, и надо было доводить дело до конца. Да и красные агитаторы продолжали свою подрывную работу в стране. Исподволь, среди крестьян и интеллигенции. Даже в армии...

— К вам подполковник Туорила! — Адъютант тоже понимал, что не надо часто говорить «Ваше высочество», — ему назначено.

Маннергейм снова кивнул.

— Ваше высочество, подполковник Туорила для доклада по специальному заданию прибыл!

— Здравствуйте, подполковник! Садитесь.

— Благодарю. Разрешите доложить?

— Да.

— Орудия доставлены. Двенадцать шестидюймовых и восемь трёхдюймовок. Береговые укрепления строятся. Там сейчас работают около батальона солдат. С ними два инженера. В марте закончим. И окончательно установим орудия.

— Мало орудий. Очень мало.

— Да, господин генерал, мало. Но выделенных средств едва хватило.

— Да... я знаю. Чтобы контролировать два пролива, надо значительно больше береговой артиллерии. На внутренний пролив необходимо установить три... нет, четыре крупнокалиберных батареи. А на внешний — ещё больше. Не говоря уже о малых калибрах, для защиты самих островов, чтобы они действительно стали морской крепостью. Там всё надо перестраивать.

— Делаем, Ваше высочество. По утверждённому вами проекту.

— Я знаю, Карл, знаю. Но это — только начало. Денег не хватает ни на что. А страну надо укреплять. И границы, и берега.

— Так точно, Ваше высочество!

— Денег, конечно, достанем. Но не сразу. Так что форсируйте. Не задерживайте, не затягивайте. От вашей энергии зависит многое. Если будут задержки, докладывайте прямо мне. Всё это очень важно.

— Есть, Ваше высочество!

Туорила ушёл, и Маннергейм извлёк из шкафа толстую папку, развернул карту западной Финляндии. Долго и внимательно рассматривал береговую линию, Ботнический залив, Финский залив. Долго и задумчиво смотрел на Аландские острова. Извлёк своё «вечное перо» и сделал короткую запись на полях карты. Пару слов подчеркнул дважды. Расписался. Взял из письменного прибора на столе белую бумажную полоску, сделал закладку и убрал папку в шкаф.

...Хотя уже стемнело, Матти не повёл красного по берегу. Слишком опасно. Скальные береговые возвышения он обогнул. Подальше от залива, где шёл бой. Лишних километра полтора, зато надёжнее. Красные отряды слева — в глубине, а здесь, в трёх-четырёх верстах — только по берегу, где всё время шёл бой.

Командир роты красноармейцев, которого он вёл, был чуть ниже его ростом, но такой же широкоплечий, как Матти, и крепкий по-крестьянски. Он был в длинной шинели, с красной звездой, пришитой на левом рукаве, и двумя нашивками — красными квадратиками — под ней. Это знаки различия командира роты. На голове — поношенная серая мерлушковая папаха с маленькой красной звёздочкой спереди. Оружие — маузер — у него отобрали при взятии в плен. Остальное пока не тронули. И звёздочку пока не сорвали. После того как три таких роты почти полностью уничтожили, захватив плацдарм с малыми потерями, злобы особой не было. Хотя нередко случается совсем наоборот, после особо кровавого штурма...

— Как тебя зовут-то?

— Николай.

Шли долго, и пленный всё время молчал. Даже когда Матти его перевязывал, он не сказал ни слова, не издал ни звука. А кожа головы его была глубоко рассечена осколком, и ему было очень больно, но он даже не подал виду. Такое поведение вызвало у Маттиаса уважение. Он понимал, что пленного после допроса, скорее всего, расстреляют. Здесь не Финляндия, генерал Ветцер — не главком, а только командующий экспедиционным финским корпусом, состоящим примерно из двух полков. И подчиняется финский генерал эстонскому командующему генералу Лайдонеру. И Матти совершенно правильно понимал, что проблемы с пленными здесь не будет. Тем более что красные пришли сюда сами, как завоеватели. Расстреляют и всё. И пленный это тоже, конечно, понимает. Но молчит.

Впервые судьба, жизнь и смерть человека, зависела от него, от Маттиаса Хейкки. В бою, конечно, там другое дело. Стреляй или тебя застрелят. А здесь... Конечно, приказ есть приказ. Но ему, Маттиасу, уже победившему этого красного парня, который, как и он, Маттиас, несколько лет назад наверняка служил солдатом в русской императорской армии, вести его на верную смерть... не хотелось. Не хотелось и всё. Потому что, несмотря на службу в царской армии, а он успел прослужить четыре года и повоевать в первой мировой, и несмотря на то, что уже год служил и немало повоевал в батальоне Пяллинена, Матти оставался в душе крестьянином, который тосковал по земле. Убивал, конечно, в бою, но только по необходимости. И это было для него неприятной обязанностью.

— Тебе сколько лет-то?

— Двадцать четыре.

— Жена-то, дети есть?

— Нет... Мать только.

Матти подумал, что мог бы про детей соврать, чтобы разжалобить. Честный...

— А тебе сколько? — неожиданно спросил красный Николай.

— Да тоже... двадцать четыре. Расстреляют тебя... — помолчав, заметил Матти.

— Да... знаю...

— За что ж ты воюешь-то? На чужую землю пришёл. Зачем же?

Красный ответил не сразу:

— Ну... свободу несём рабочим и крестьянам.

— От кого свободу-то?

— От буржуев.

— А почему же я вот, крестьянин, против тебя воюю. Если бы ты мне нёс свободу, я бы за тебя был...

— Да вы... политически неграмотные...

— Мы-то неграмотные? — Матти разозлился. — Знаю я ваших красных. Видел их мятеж в Финляндии прошлой зимой. Грабили они, в основном. По-русски это называется экс... экстр...

— Экспроприация!

— Точно. В общем, у всех отбирали что могли. Кто чуть побогаче самого нищего, объявляли богачом. И всё отбирали. Не отдашь — убьют. Зачем же у крестьянина последнюю лошадь и корову отбирать?

— У кого лошадь и корова — тот богатый. Надо нищим что-то тоже кушать...

— А ты знаешь, кто у нас в деревне нищий? Да и у вас тоже? Знаешь?

Николай промолчал.

— Молчишь. Потому что знаешь! Пьяницы и бездельники! Вот они и устроили «революцию», чтобы отобрать чужое добро, чужим потом нажитое... Потому мы все и воюем против вас! Чтобы сохранить свои дома от грабежа! А своих жён от насилия! Вот так, господин, то есть гражданин красный командир.

— Да... ты подкованный здорово!

— Что я, лошадь?

— Это у нас так говорят про грамотных.

— A-а... а сказал «безграмотный»!

— Не знал... Откуда так по-русски хорошо говоришь?

— Откуда-откуда! У нас почти все так говорят. Многие служили в армии у царя. Вся администрация Финляндского княжества и полиция — были русские чиновники. До вашей революции, до октября семнадцатого, по-фински только в деревнях и говорили. А в городе... Ну, среди учёных... А так, в городе, в основном, по-русски, ну и по-фински тоже... немного, — Матти сам запутался в объяснениях.

Этот мужественный парень ему всё больше нравился.

— И что, смерти не боишься? Жить не хочется?

— Да как... боюсь, конечно. И жить хочется. Но... если уж получается так... не трястись же... на коленях... Да и не поможет.

— Правильно говоришь, красный Николай. Покурить хочешь?

— Дай, если есть. Я в бою свой кисет с махоркой потерял.

Матти остановился, показал жестом, чтобы пленный отошёл к скале. Встали возле молодых трёх берёзок, примостившихся возле невысоких каменных возвышений, отгораживающих, как бы обрамляющих в этом месте побережье.

Хейкка достал свой кисет, оторвал газету для самокрутки. Отсыпал махорки. Послюнявил край, свернул. Всё время, однако, был настороже. Держал винтовку через локоть на руке, не спуская глаз с русского, который в двух саженях от него прислонился к берёзе.

— На, держи!

— Спасибо!

Матти достал из кармана свою, заранее свёрнутую, недокуренную в прошлый раз, самокрутку.

Закурили.

— Как тебя-то зовут?

— Матти.

— Спасибо тебе, Матти. Такое дело... что в такой момент... перед... концом. Закурить дал. Это — святое дело. Спасибо тебе.

— Да... ладно.

Минуты с две помолчали.

— Знаешь что, Николай?

— Чего?

— Докуривай! И разбежимся в разные стороны!

— Как?! — Он ошалело посмотрел на финского солдата.

— Я тебя отпускаю, красный русский. Не хочу тебя убивать. Ты запомни, что финн русскому не враг. Никогда не был и не будет. Финн никому не враг. А если кто к нам лезет, будем бить. — Матти даже раскраснелся от важности своей речи. Этого, конечно, не видно было в темноте, но щеки у него горели. — А сейчас иди! Только если тебя поймают, то уже не помогу. И помни, я тебя не отпускал, ты сам сбежал.

— Само собой, Матти. А... тебе не попадёт?..

— Может, и попадёт...

— Ну... не расстреляют?

— Ну нет! Это точно нет! Сбежал и сбежал! Иди.

— Прощай, Матти!

— Прощай, красный Николай!

Три секунды — и счастливый пленный, в полной мере понимающий, что он вновь обрёл жизнь, растворился во мраке январской ночи.

Маттиас надел винтовку за спину и, докуривая самокрутку на ходу, двинулся обратно в батальон. Обдумывал, как бы покрасивей и убедительнее рассказать капитану Пяллинену, что взорвался запоздалый английский снаряд, что обоих отбросило ударной волной. Когда очнулся, русского уже не было. Матти сочинит убедительно. Он на такие дела мастер. Капитан даже посочувствует его расстроенности и растерянности. Солдат он, Матти Хейкка, смелый и добросовестный, воюет хорошо и со смекалкой, с умом. А палачом не был и не будет.

...Маннергейм отчётливо представлял себе положение в Эстонии, когда объединённые национальные эстонские силы с помощью скандинавских добровольцев и, прежде всего, финляндских полков, уже приближались к победе. То есть, к освобождению страны от красной интервенции.

Одновременно многими острыми и неотложными проблемами был заполнен его мозг. Несмотря на поступающие из Европы грузы зерна, его и другого продовольствия явно не хватало. Реорганизация армии шла очень медленно. Не хватало средств на развитие промышленности, прежде всего, тяжёлой. Не хватало сырья для промышленных предприятий. И многое, многое другое.

Но сейчас первым делом перед ним встали отношения с сильным и дружественным северным соседом — Швецией. Появилась возможность укрепить и улучшить эти отношения, слегка ослабленные спорами об Аландских островах.

Шведская дипломатия стала проявлять инициативу и искать точки соприкосновения.

Ещё в декабре чрезвычайный и полномочный посол Швеции в Хельсинки королевский министр господин Вестман передал руководству Финляндии вербальную ноту. Вербальную — то есть, как бы полуофициальную, приравненную к устному заявлению. С одной стороны, в ней зондировалось отношение правительства Финляндии к вопросу об Аландских островах, точнее, отношение к тем компенсациям, которые могла бы дать Швеция за Аланды. С другой стороны, осторожный посол, вручая ноту, тут же сослался на то, что это его личное мнение и инициатива, не согласованные с правительством Швеции и королём.

Нота эта была получена 12 декабря, то есть в день избрания Маннергейма регентом. За несколько часов до этого события.

И вот, уже в январе, господин Вестман вручил регенту Маннергейму официальное приглашение в гости к королю Швеции Его величеству Густаву V.

Маннергейм засиделся в кабинете до глубокой ночи. Просматривал материалы, необходимые для переговоров со Швецией.

Отношения европейских государств и США к Финляндии, к её проблемам, к проблеме Аландов. Справки, подготовленные советниками, Министерством иностранных дел. Просмотрел финские газеты, а также французские, немецкие, английские.

Около часу ночи вдруг вспомнил, что всё время пил кофе и не ужинал. Хотя адъютант, то есть теперь — помощник и первый советник, неоднократно напоминал. Даже принёс бутерброды с рыбой и сухой колбасой.

Позвонил, чтобы снова принесли горячий кофе. Перекусил, почти не замечая вкуса пищи. Какой вкус тут мог быть? Перед его мысленным взором всё время проходила вереница сегодняшних и вскоре предстоящих событий. Он всё это не только переживал, но буквально ощущал, видел воочию!..

Он не боялся пить кофе даже перед сном. Его не мучила бессонница. Устав от длиннющего рабочего дня, заснул, как убитый, едва добравшись до спальни.

Последней мыслью засыпающего великого труженика, барона, генерала и регента Маннергейма была его поездка в середине февраля в Стокгольм, Копенгаген, Христианию.

Засыпая, он уже видел воочию красные черепичные крыши страны Андерсена и острые шпили готических храмов Стокгольма.

16. ВОЛЯ ВИКИНГОВ

1919. Февраль.

— Господин регент! Я с удовольствием вручаю вам почётный орден Серафимов за ваши выдающиеся заслуги в деле укрепления и развития дружеских связей между нашими старыми братскими странами. — Король Густав V говорил красивым и мягким баритоном. Он был высокого роста, как и Маннергейм, что позволяло ему не смотреть на генерала снизу вверх, как это приходилось многим. Да и по возрасту королю, пожалуй, было, как и барону, около полувека. — Господин генерал! Ваши усилия по укреплению братской нам Финляндии как независимого государства поистине велики. Уверен, что история высоко оценит ваш труд, который заложит основы свободного и сильного финляндского государства.

Маннергейм видел, что король даже немного взволнован, и ему это было приятно. Он и сам волновался, хотя для волнений причин не было. Разве что, торжественность момента. Швеция всегда была сильным государством, дружеским, но и не простым соседом. Особенно, если помнить об извечных территориальных, если не спорах, то сложностях и тонкостях межгосударственных отношений. Прежде всего, в части Аландского архипелага.

Барон хорошо понимал, что его поездка к скандинавским соседям в нынешней сложной, даже переломной, обстановке в Европе и, прежде всего, в его Финляндии, очень важна. Эти переговоры наверняка будут отмечены дипломатическими ведомствами ведущих государств Европы и, бесспорно, окажут благотворное действие на их отношение к Финляндии. И по поводу Соединённых Штатов можно предположить то же самое. Может быть, и не очень повлияют, но как положительный фактор будут учтены. Одно дело — просто Финляндия, а другое — Скандинавия вместе.

Конечно, это не Союз, не коалиция. Но такие поездки всегда сближают страны, их взгляды на политические проблемы и интересы.

Король вручил Маннергейму орден Серафимов, немного отступив от протокола. Он знал о регенте и генерале многое. Подробно помнил о его личной решающей роли в разгроме красного мятежа в январе восемнадцатого, в создании финляндской армии. И очень хорошо себе представлял эту сложную и крупную политическую фигуру. И даже жёсткая позиция Маннергейма в отношении Аландского архипелага, раздражавшая короля, одновременно укрепляла его уважение к генералу. Король вынул из большой голубой коробки светло-голубую ленту и с улыбкой надел её на регента, который, чуть склонив седеющую голову перед шведским королём, принял эту ленту на плечо и грудь.

На банте ленты, мерцающей нежным муаром, сиял золотой знак ордена — крест с покрытыми белой эмалью лучами, расходящимися на концах по принципу креста мальтийского, и четырьмя золотыми головками ангелов между лучами креста. Венчала крест золотая шведская корона. В центре знака ордена на голубом эмалевом круге светились три буквы. Может, они и не светились, но барону это виделось именно так. Буквы JHS. Он сразу понял, что они означали: «Иисус спаситель людей».

В коробке лежала звезда к ордену.

Маннергейм, уже тогда имевший немало орденов, был, однако, этой наградой очарован. Нечто возвышенное было и в надписи на ордене. Но через мгновение он уже снова был не во власти эмоций.

После паузы в несколько секунд он сказал:

— Я благодарю вас, Ваше величество. И в благодарность за ваш поистине неоценимый и благородный вклад в дело мира и демократии в Европе, за вашу братскую поддержку Финляндии в любые трудные времена, за ваши усилия, помогающие развитию и укреплению Скандинавских государств, имею честь вручить вам Большой крест Белой розы Финляндии на цепи. — Маннергейм сделал шаг к королю. — Разрешите, Ваше величество! — и осторожно надел золотую цепь с орденом на шею монарха. Окружавшие короля сановники почтительно склонили головы.

Густав V поправил очки, барону даже показалось, несколько смущённо.

— Благодарю, господин регент. — Король был снова сдержан, спокоен, голос его опять был ровным и негромким.

Вечером во дворце состоялся торжественный ужин, данный в честь высокого гостя — регента Финляндии Маннергейма.

Не менее сотни приглашённых в чёрных смокингах сидели за длинным столом, где на скатерти, белой и чистой, как снега Швеции, сверкали хрустальные фужеры и бокалы, поблескивали металлом столовые приборы.

В военных мундирах были только двое — король и регент. У Маннергейма поверх генеральского мундира была надета светло-голубая лента со знаком ордена Серафимов, которым он был сегодня награждён. Звезда ордена красовалась на кителе слева. На груди короля, на золотой цепи, также поблескивал вручённый ему сегодня финский орден.

Маннергейм и Густав V сидели за отдельным столом, несколько в стороне от общего стола с гостями. Его величество был, хотя и по-северному сдержан, но улыбчив и явно в хорошем настроении. Визит Маннергейма доставлял ему радость, это было очевидно.

Когда король встал, в зале наступила полная тишина. Если бы пролетела муха, было бы всем слышно. Но мух здесь не было.

— Господин регент! — начал Его величество. Голос у него был красив и звучен. — Народ Финляндии более года назад решил сделать свою страну независимой и разорвал многолетние узы, связывающие её с могучим восточным соседом. Вся Швеция с сочувствием и пониманием следила за борьбой Финляндии за свою независимость. Я и моя страна раньше всех признали давнюю братскую страну на берегу Ботнического залива, признали её свободным и независимым государством. — Король сделал паузу, словно раздумывал мгновенье, поправил очки, как это делают те, кто долго их носит, по привычке. Хотя он не читал, а говорил без бумажки, и очки были не нужны.

— Регент Финляндии, — продолжал Его величество, — сегодня находится с визитом в Швеции, как наш друг и единомышленник. Мы приветствуем его с искренней и большой радостью. Дружеские, братские связи между нашими государствами существуют много веков совместного исторического развития. Сохраняются они и сегодня. Мы надеемся, сохранятся и в будущем, на долгие времена. — Внешне Его величество говорил легко. Но барон, внимательный и опытный политик, отчётливо видел, как король, привыкший к особой ответственности за каждое слово, напрягая мысль, тщательно подбирал слова, наиболее точные, выразительные и ёмкие.

— Я от всего сердца приветствую вас в нашей стране. Это поистине визит дружбы. Скандинавские народы за эти последние очень трудные годы теснее сплотились для достижения общих целей и защиты общих интересов. Я выказываю убедительное желание моей страны, чтобы братская Суоми, как свободная страна, участвовала в этом сотрудничестве северных государств на цивилизованных основах демократии и государственной политики. Я поднимаю бокал в честь регента братской Суоми, генерала и барона Маннергейма. За его счастливое будущее, за успехи финского народа и финляндского государства.

Все встали и военный оркестр, расположившийся в углу этого большого дворцового зала для банкетов, заиграл гимн Финляндии.

Барон стоял возле стола, напротив короля Швеции, слушал гимн своего государства, и великая гордость переполняла его душу. Сколько сил и своего сердца было вложено для того, чтобы Суоми освободилась от власти великого восточного соседа. Сколько крови было пролито, чтобы защитить страну от большевиков. И вот теперь, в свободной соседней Швеции, уже давно признавшей независимую Финляндию, с гордостью и почётом звучит государственный гимн его свободной и независимой страны.

Гимн смолк, и все сели на свои места. Но Маннергейм остался стоять.

— Ваше величество! Для меня, как регента свободной Финляндии, было большой честью принять приглашение Вашего величества и совершить этот визит дружбы. С глубокой благодарностью принимаю я ваши слова о добросердечности и братстве между нашими народами. Ваши слова о многовековой общей истории наших народов, о совместных культурных и иных традициях, звучащие здесь, в Стокгольме, отзываются в сердцах финнов, вызывают душевный отклик. Поскольку наши народы, живущие по обе стороны Ботнического залива, тесно связаны веками, как вы сейчас сказали, Ваше величество. Но и величественные памятники прекрасного северного города Стокгольма, дворцы и соборы тоже пробуждают в моих соотечественниках горделивые воспоминания о совместных походах, о совместных сражениях, трудных и победных, где наша многовековая дружба была скреплена кровью.

Генерал смотрел на короля, который внимательно его слушал, на дипломатов, сидящих за столом, видел знакомые лица. И шведских министров, которых он знал, и премьер-министра Швеции, господина Нильса Эдена, и министра иностранных дел господина Хеллнера, которых он принял сегодня днём в присутствии своего, финляндского посла в Стокгольме, государственного советника Гриппенберга.

Лица у всех были заинтересованно внимательные. Он прекрасно понимал, что такое внимание часто обманчиво. Многие из присутствующих на торжественных приёмах думают о многом, только не о том, что говорят выступающие. Однако в данном случае и его, Маннергейма, и короля Густава V, похоже, слушали внимательно. Потому что и тот, и другой говорили вещи важные, конкретные. И результат этой встречи мог сказаться на дальнейших политических событиях.

Именно с таких дипломатических и дружеских визитов, как правило, начинается сближение позиций правительств, укрепление связей и создание союзов. А речь шла о сплочении на основе общих интересов, немного-немало, — скандинавских государств.

— Когда сегодня мы, формируясь и развиваясь как свободное и независимое государство, получаем от вас, Ваше величество, такие ценные подтверждения братского и дружеского отношения, это приносит нам чувство глубокого удовлетворения. Народ Финляндии всем сердцем поддерживает пожелание Вашего величества, и он обязательно примет участие в совместных делах и усилиях северных государств для сохранения общих интересов. Выражая от имени моего народа и государства и от себя лично глубокую признательность вам. Ваше величество, я поднимаю этот бокал в честь Вашего величества, Её величества королевы, в честь всей Вашей семьи, а также за счастье всего шведского государства и шведского народа.

Утро следующего дня было солнечным и морозным. В отведённые регенту покои вошёл посланник короля:

— Ваше высочество! Господин генерал! Его величество приглашает вас на прогулку по городу. Когда вы можете быть готовы?

Маннергейм уже давно встал. Соблюдая свои солдатские традиции и привычки, быстро умылся, побрился, съел поданный завтрак. Едва он допил кофе, как явился этот придворный посланник.

— Доложите Его величеству. Я уже готов.

— Слушаюсь, Ваше высочество.

...Барон сидел в открытой карете вдвоём с королём, рядом с ним. Беседа была оживлённой, несмотря на лёгкий, хотя и ледяной, полуденный ветерок февраля.

— Я полагаю, господин регент, именно теперь настали наиболее благоприятные времена и условия для сближения наших стран и народов. И от нас с вами, господин генерал, во многом зависит реализация этих возможностей.

— Да, конечно, Ваше величество! Я всячески поддерживаю все ваши пожелания, ваши мнения и взгляды в этом вопросе. Скандинавские страны должны поддерживать друг друга.

— Швеция, господин генерал, могла бы кроме постоянной дружеской поддержки, как в политическом аспекте, так и в экономическом, сделать и более глубокие шаги. Мы могли бы в трудные для Финляндии времена становления и укрепления независимости, отказав себе в некоторых нужных вещах, пойти на передачу Финляндии серьёзной финансовой, продовольственной помощи. Сумели бы поддержать и оказать влияние на международном уровне и в решении карельского территориального вопроса. Но и вы могли бы помочь в разрешении извечных спорных дел...

— Благодарю, Ваше величество. Ваше предложение касается Аландского архипелага?

— Это, скорей, не предложение, а пожелание совместно с Вашим высочеством обсудить проблему, поискать наконец приемлемый выход из того сложного политического узла, завязанного давно.

— Ваше величество! Финляндский народ считает эти острова своими исконными землями. Я даже не вправе поднимать этот вопрос в парламенте или сам принимать решение. Меня не поймут не только потомки. Современный народ Суоми не примет такого решения.

— Но речь идёт, господин генерал, всего лишь о всенародном голосовании жителей Аландов.

— Я думаю, Ваше величество, что такой вопрос, если и должен решать народ, то не только жители Аландских островов, а народ всей Финляндии. Но сегодня мы и к этому не готовы.

— Я полагаю, господин регент, всё-таки мы должны искать выходы из этой сложной проблемы. Мы — соседи, наши народы слишком близки и дружественны, чтобы иметь спорные территории и не разрешить эти проблемы.

— Да, конечно, надо искать компромиссные решения, о которых я вам уже говорил, Ваше величество. Чтобы Швеция укрепила, допустим, два острова, контролирующие пролив Южный Кваркен, разместив там, например, военную базу.

— Я уже высказывал вам, господин генерал, что такое укрепление может быть расценено, как военный союз. Конечно, всё это имеет определённый интересный смысл. Решение конвенции 1856 года о демилитаризации Аландов, конечно, архаично. Оно устарело, но юридически не отменено. Не только Советская Россия, она-то, конечно, будет против, но и передовые страны Европы могут не поддержать нас.

— Нам надо постараться, чтобы они нас поддержали, Ваше величество.

— Да... тут вы правы, барон.

Король сделал минутную паузу.

— Давно ли вы не были в Стокгольме?

— Давно, Ваше величество! И, откровенно, соскучился по этому удивительному северному городу, родному и близкому моему сердцу. Стокгольм устроен так, что все шпили его соборов, башни замков, готические храмы неудержимо и высоко устремлены в небо. Он словно органически, архитектурно связан с небом. Город, устремлённый в небо. Ваше величество...

— Да, господин генерал... Вы словно высветили этими словами суть города, столицы нашей шведской земли. Потому Господь, наверное, и хранит наш Стокгольм, что он связан с небом. Я благодарен вам за эти слова, генерал.

— А я вам, Ваше величество. За доброту и внимание к моему народу и к стране Суоми, за высокое ваше гостеприимство. За ваш Стокгольм, устремлённый в небо, — Маннергейм улыбнулся широко, весело и свободно.

Карета плавно шла, слегка шурша и постукивая колёсами по булыжной мостовой. Три вороных коня фыркали и звонко били копытами по заиндевелому чёрному и тёмно-красному камню.

Впереди королевской кареты ехали ещё две. Сзади — тоже. Королевский конный кортеж двигался по центральным улицам февральского заснеженного, но чисто убранного Стокгольма. Проезжая часть улиц была тщательно подметена. Людские дорожки тоже расчищены для прогулок жителей города и гостей. Многие стояли, созерцая королевский выезд вместе с правителем Финляндии. О Маннергейме в Стокгольме знали. Его визит был широко освещён в газетах.

...Через день к вечеру барон почувствовал свинцовую тяжесть в ногах. Голову ломило, и ломота была во всём теле. Он слёг. Температура поднялась под сорок по Цельсию.

Это было четырнадцатого февраля, а пятнадцатого он собирался ехать в Копенгаген.

Врач положил ему на голову прохладный компресс. Ткань была не просто смочена водой, а пропитана каким-то лекарственным настоем. Ему дали и пить тёмный и горький горячий отвар. Поставили банки. Но он всё равно не мог нормально заснуть и метался всю ночь.

Электрические светильники над головой в его спальне то уменьшались и темнели, то увеличивались и слепили его. Это всё ему казалось из-за высокой температуры. Он находился в тяжёлой полудрёме. И его личный врач, и шведский королевский лекарь не отходили от него в эту ночь. Какой-то смутный гул стоял в ушах, хотя он хорошо знал, что в покоях, отведённых ему во дворце, царит тишина. Внезапно ему почудился человек, спрятавшийся за тяжёлую портьеру, и он сунул руку под подушку, ища револьвер... Ему казалось, что он на фронте, спит в походном штабе, в палатке. Только он никак не мог понять, что это за война — то ли Освободительная, которая завершилась меньше года назад, то ли ещё та, Вторая Отечественная, где он командует кавалерийским соединением...

Очнулся. Никого, кроме его личного врача, не было. Он ощутил обильную влагу на теле, сильно пропотел. Лекарства подействовали. Ему стало легче, он это отчётливо почувствовал. И попросил врача пойти отдыхать.

После ухода доктора заснул. Ему снились Аландские острова. Он видел там мощные укрепления, многочисленные крупнокалиберные орудия. И понимал, что эти укрепления созданы совместно со Швецией. То есть эти — финские, а на соседних островах со стороны Аландского моря стоят укрепления шведов. Он это уже знал изначально, как это бывает во сне... И сон его был, как всегда, пророческим. Через пару лет такие укрепления были построены, и Аланды стали совместным со Швецией форпостом, защищающим Ботнический залив.

Может быть, сам Господь дал Маннергейму передышку в его бесконечном политическом и военном марафоне. Он провалялся три дня. Это был редчайший для него отдых, хотя его мозг — главный его инструмент — не отдыхал. Пользуясь вынужденным бездельем, он обдумывал политическую ситуацию, оценивал позицию короля Густава, и она ему нравилась. Ему вообще импонировало и виделось весьма целесообразным уже назревшее, на его взгляд, сплочение скандинавов для защиты общих интересов. Это было весьма своевременным. Но удастся ли это? И быстро ли? И со всеми ли скандинавскими странами? И много ещё вопросов и нюансов возникало в связи с этим. Каким должен быть этот союз? И союз ли? Или ассамблея? Или какое-то широкое соглашение на взаимное углубление экономических и культурных связей. А как обойти военные аспекты, чтобы не раздражать великие державы? И надо ли обходить эти аспекты? Может быть, и военный, исключительно оборонительный союз? Но этот вопрос очень тонкий и непростой.

Объединение небольших государств в военные союзы на крупные страны, то есть на великие державы, всегда действовало, как красная тряпка на быка. Да и главная, основная политическая задача страны Суоми — стать и оставаться нейтральным государством. Имея, конечно, сильную армию. Без этого разве можно отстоять свою независимость? И остаться в нейтралитете? Так уж устроен мир. Считаются только с сильными...

Вошла красивая девушка в белом халате и белом колпаке с алым крестиком медсестры на нём. Принесла ему тёплое молоко. Он не часто его пил, но на этот раз выпил с удовольствием.

Высокая и стройная шведка ушла, он смотрел ей вслед, любуясь красотой молодости и женственности её. И вдруг подумал, что он очень соскучился по своей помощнице, которая иногда приходила к нему в дом на Каллиолиннатие, прибиралась, точнее не прибиралась. Уже в убранной служанками квартире она добавляла детали, которые оживляли его холостяцкий дом. Ставила свежие цветы в его кабинете и в его охотничьем зале. Кое-что поправляла и переставляла. И ему это очень нравилось.

Эта молодая женщина любила его. Была моложе его почти на тридцать лет. Восхищалась им, поклоняясь и любя.

Всего полгода назад они познакомились. Была бурная ночь любви. Он тогда уже не был главнокомандующим. И ещё не был регентом. Приехал из Парижа в Хельсинки буквально на пару дней. И встретил её. Синие глаза юной, сияющей радостью женщины, просветили его насквозь. Через какое-то время восторг утих, но тёплая и мягкая нежность осталась и согревала его утомлённую тревогами и заботами душу. Он понял, что эта женщина была нужна ему. Как цветы, иногда стоящие на его бюро в его кабинете. Теперь он и дома-то редко бывал. Всё оставался в своей регентской резиденции. А она, женщина, конечно, ждала его, как всегда. Когда позовёт, чтобы пришла в его дом и поставила свежие цветы, которые освежат его душу и вдохнут аромат природы в его жильё.

И снова в его жизни женщина, даже та, которая была нужна ему, оставалась на втором плане, позади его дел, его служения своей стране. Но тепло её сердца, порой только оно одно, могло согреть его. И он это понимал. И особенно остро вдруг ощутил это сейчас, здесь, в Стокгольме, в отведённых ему покоях королевского дворца, поправляясь после тяжёлого, но слава Господу, недолгого недуга.

Предстояла важная и интересная поездка в Копенгаген, где его встретит на железнодорожном вокзале сам датский король Кристиан X. Так же, как и король Швеции, представительный, доброжелательный и умный. И почти ровесник генерала, может на пару лет моложе.

Эта поездка принесёт много раздумий и забот перед принятием точных решений. Он проедет по крутым и древним дорогам датского королевства, посетит старинные замки, воспетые Шекспиром. И дух всей Скандинавии, скальный и ветреный, пропитанный солью морей, ещё больше укрепит его в делах, великих и благородных. Гранитная твёрдость характера и железная воля викингов, тонкая мудрость скандинавских певцов и поэтов, слагающих вещие саги, — всё это сольётся в его великом сердце — для служения людям.

Судьба не позволит ему посетить Христианию. Он пошлёт свои сожаления королю Норвегии Хокону VII и отбудет в свой родной Хельсинки.

К своему тяжкому кресту регента, в гущу политических страстей и интриг, которые он всегда игнорировал.

К своей мимолётной любви, изредка посещающей его дом и душу.

К своей армии — детищу его воли, опыта и ума.

К скалам и соснам, пахнущим солёными брызгами Финского залива.

17. КОЛОННА

1920. Август.

Красный кавалерийский полк Волохова расквартировался в маленьком селе под Каховкой. Чистые, белёные хаты утопали в садовых деревьях, отягчённых грушами, яблоками, сливами.

Вот уже два года, как он командовал полком рабоче-крестьянской Красной армии. В семнадцатом императорская армия стала разваливаться, после революции и отречения государя от престола. А он, Волохов, тогда уже был полковником, помощником командира полка Гродненских гусар. И вот тогда, уже в восемнадцатом, когда солдатские комитеты собирали людей в Красную армию, и возникли у многих офицеров, да и солдат большие раздумья. Что делать? Извечный русский вопрос.

Многое ещё зависело от конкретных отношений того или иного офицера с солдатами. На фронте всё обострено до предела и, когда в восемнадцатом полк был распущен, некоторых офицеров солдаты хотели расстрелять. Но не успели...

А Волохов остался. Солдатский полковой комитет, который был создан даже в гусарском полку, упросил полковника остаться командиром. Правда, из желающих воевать в Красной армии сформировали только три, да и то неполных, эскадрона — человек по сто двадцать. Но это всё-таки была ударная сила. Опытные, обученные, вооружённые гусары.

Не то чтобы все они хотели воевать за революцию. Просто большинство из них ничего не умело делать, кроме как воевать. Да и идти им, многим из них, было некуда. Семьи затерялись в чудовищной круговерти войны и революции. Да и сами к полку уже привыкли. Харч есть и крыша всегда над головой. А с оружием и товарищами в лихое время спокойнее. Многие вообще были холостыми — молодёжь. Ну, теперь-то и состав полка изменился, и людей уже около семисот. Четыре эскадрона.

Так случилось, что и Волохов женат не был. Когда в четырнадцатом он, будучи уже штаб-ротмистром, командовал эскадроном в полку лейб-гвардии Гродненских гусар, ему было всего-то двадцать пять лет. Он побывал на балах в Санкт-Петербурге и в Москве, когда ещё учился в Николаевском кавалерийском училище, которое окончил и его кумир, Маннергейм. Да и когда служил Волохов в центре России. Бывал на балах и в Варшаве, где гвардейская бригада барона Маннергейма, куда входил и Гродненский полк, располагалась перед войной.

Но вот всё так — погуляет, потанцует, попьёт шампанского и водки, и снова — в полк. Полк и был ему единственным родным домом. Как и многим его товарищам по оружию. Оставались где-то под Москвой его родители, из обедневших дворян, он иногда им писал. Но письма в обе стороны шли долго и доходили редко. Понятно, война. Она нарушает и жизни, и судьбы, и всякий другой порядок.

— Денис Андреич! — Это вошёл комиссар Седов. Он воевал с Волоховым с весны и оказался умным, нормальным человеком, без лишних амбиций. А комиссар в полку — не подчинённый командира, а тот, кто ему помогает, но и контролирует.

— Срочное дело тут. Я только что из штаба дивизии.

— Да ты присядь, Сергей Иваныч, отдышись хоть...

Располагался полковой штаб в широком сельском доме.

Хозяин воевал где-то, скорей всего за белых, потому как всё-таки дом зажиточный, две коровы, овцы. Кроме хозяйки с детьми, старик ещё в доме жил. Их не трогали, а где младший хозяин, шибко и не допытывались. Так удобнее всем.

Хозяйка подала командиру и комиссару чай, нарезанный хлеб солдатского пайка, сало, сахар.

Хата сияла чистотой. Белые струганные лавки были накрыты, как и стол, льняными рушниками, полотенцами и салфетками с вышивкой.

— Разрешите!

— Входи, Пётр Петрович, как раз начальник штаба вовремя. Ну, Сергей Иваныч, какие такие срочные новости из штаба дивизии? Теперь руководство полка в сборе. Начштаба наш чутьём чует, когда он нужен. — Волохов улыбнулся.

— Значит так. Приказ начдива товарища Куропаткина: срочно в соседнее село, — комиссар достал, развернул карту, — вот оно — Васильевка, в полусотне вёрст от нас. Там банда. Какой-то новый атаман — Бельский. Всех, у кого мужчины в Красной Армии, пригрозил повесить. Троих уже расстрелял... Вот такие дела.

— Понятно. А сколько у него сабель? Неизвестно?

— Точно не знают но, как будто сабель двести. Полка нашего, чтобы раздавить его, хватит вполне.

— Хватило бы и эскадрона. Но нам всё равно в поход. Так что ударим тремя эскадронами. Чтоб никто не ушёл.

— Хорошо, командир!

— А наша переброска на юго-восток, навстречу Врангелю, не отменяется, комиссар?

— Да нет, этот приказ начдив не отменял.

— Значит, полком и ударим.

— Когда, Денис Андреевич?

— А вот чайку попьём и по коням.

— Хорошо. Разведка дивизии донесла об этих расстрелах. При мне докладывали начдиву. Как раз и сообщили, что бандиты перепились и зверствуют...

— Дай команду, товарищ Шагов, срочные сборы. С обозом. Потому что уходим совсем. На всё даю один час. Всё понятно?

— Есть!

Начальник штаба встал.

— Что-то я этого Бельского не слышал?..

— Да вот, какой-то новый появился. Злой, говорят, очень.

— Ну, мы его злость окоротим! Они шибко злые с безоружными. Да с женщинами.

Вернулся Шагов.

— Приказ будем писать?

— Не надо. Потом, если что, оформим. И комиссар здесь. Садись чайку-то попей. Веселей в дороге будет.

Сгущались сумерки, удобное время для атаки. Пока до места — часа два ещё пройдёт. Правда, самое удобное — под утро. Но и так хорошо. Темнота ведь.

В двух верстах от места атаки оставили артиллерию полка и обоз. И охрану, конечно.

Без говора и шума, тихо отправились брать банду.

Часовых зарубили сразу, кто-то из них успел выстрелить, и эскадроны тотчас же влетели в село.

Бандиты выбегали в подштанниках и с винтовками, пытаясь сесть на коней. Ударили полковые пулемёты, из хаты зарокотал бандитский максим. Но сразу же конники Волохова бросили в окна хаты пару гранат. Грохочущее пламя вырвалось из окон, пулемёт смолк...

За четверть часа всё было кончено.

Оставленные за селом конные дозоры ловили, перехватывали пытавшихся убежать бандитов. Если кто и ушёл, то единицы.

Но вот Бельского не взяли. Как сквозь землю провалился! Его тачанку с пулемётом и награбленным барахлом, его любовницу, крашеную девицу в кожаной куртке и с наганом в кобуре, его адъютанта, здоровенного детину с маузером и в тельняшке, взяли. А самого его — нет. И никто не видел, как он ускакал.

Останавливаться в этом селе времени не оставалось. Надо было возвращаться к обозу. Но выслушать людей, узнать, что здесь было, это необходимо.

Заняли дом расстрелянного бандитами сочувствующего красным...

Волохов снял фуражку, поправил свои чёрные, закрученные усы, густую чёрную шевелюру. Сел к столу.

— На всё полчаса, Шагов. Так, комиссар?

— Согласен. Давайте людей! — Комиссар повернулся к помощнику.

Возле дома собралась толпа. Здесь же держали связанных бандитов.

— Товарищу командыр! Проклятые бандюки свинню зарэзали. Весь хлиб, сало забрали. И дочку, — женщина не удержалась, зарыдала, — сно-сно-силовали, скаженные! И всё этот пёс поганый, в матросской свитке, чтоб его!

— О, господи! Спасители вы наши, шоб мы робыли без вас! — причитала другая женщина.

Люди плакали и толпились.

— Шагов!

— Я, товарищ командир!

— Разбираться с ними у нас нет времени. Арестовывать, с собой таскать тоже не с руки. Пусть их... Комиссар судит. Здесь и сейчас. Кто в банду попал случайно или силком забрали, а такие обязательно есть, отпустите. Если, конечно, про них жители не скажут плохого. А с бандитами и убийцами разговор короткий. Они с нами тоже не церемонятся.

— Есть, товарищ командир!

Волохов встал, надел фуражку, вышел на крыльцо. Загоревшиеся было две хаты, уже затушили. У дома разожгли костёр, чтоб было всех видно. Шла беседа с людьми, которые с криком и слезами показывали на связанных и ещё не совсем протрезвевших недавних полных властителей села.

Этот «матрос», правая рука атамана, сидел у стены в куче своих и, надвинув фуражку на лоб, прятал глаза.

— Вин, вин! — надрывно кричала уже другая женщина, — вин, проклятый бисов сын, моего сынку, малятку плёткой бив. Дай чоловика соседки убыв, застрелил... Гад... — Она рвалась к этому в тельняшке, чтобы хоть морду ему расцарапать.

Волохову подвели коня, и он, более не глядя на это разбирательство, прыгнул в седло и поскакал к обозу.

Через полчаса нужно всем полком двигаться дальше. Бельского теперь всё равно уже не поймать, а в село банда не вернётся. Её не существует. Если и ушли, то не более трёх-четырёх человек вместе с их атаманом. Откуда же он появился-то, этот Бельский?

Волохов научился ставить заслоны при взятии населённого пункта или позиций обороны противника. Научился ещё в четырнадцатом. Сам генерал Маннергейм обучал офицеров всем премудростям тактики боя. И в наступлении, и в обороне, и во всяких других сложных условиях. На марше, при ночном бое. Всё это, казалось бы, просто. Ан нет! Малейшая неточность в окружении, в расстановке засады, в точке тактического удара и всё — впустую. И противник ускользнёт, и свои потери будут немалыми. Это ежедневно нагнеталось в мозг офицеров, во всё их существо. Чтоб не только сознавали, чтоб всей душой чувствовали все тактические законы и особенности войны. И строго соблюдали. Тогда и людей сохранят. И победу добудут.

Так учили офицеров, да и солдат в частях генерала Маннергейма. Потому и нужны оказались такие офицеры красным.

Тёплые и низкие августовские звёзды, мерцая и посверкивая синими своими лучами, всё-таки подсвечивали путь полку. Узкий и жёлтый месяц посеребрил дорогу, ползущую через степь. Кони шли шагом, размеренно и ритмично, как обычно идут на далёкие расстояния.

Волохов, покачиваясь в седле, думал о предстоящей операции. Полк будет брошен начдивом Куропаткиным, возможно, прямо с марша поутру на позиции частей армии генерала Врангеля. Его войска, сконцентрированные до этого в Крыму, выдвинулись войсковыми группами, клиньями рассекая юг Украины. Один такой клин, как предполагал Волохов, и определился вёрст на полтораста юго-восточнее Каховки. Обрезать этот клин, отрубить и окружить отрезанные части и должна, видимо, дивизия Куропаткина. Волохов точно этого не знал, но предполагал, опираясь на свой войсковой опыт. А не знал, потому что это и не дело командира полка. Его дело знать и выполнять свою задачу.

Поскольку врангелевцы не обороняются, а в общем-то наступают, у них и обороны серьёзной быть не может. И артиллерия не установлена, как положено. Так что если очень постараться, то прорвать их позиции и отрезать часть войск от основных сил вполне возможно. И начдив, пожалуй, прав. Но надо спешить, чтобы перед рассветом быть готовым к броску. К часу, когда прибудет офицер связи из дивизии.

Волохов снова подумал о пожилом отце, который этой ночью, наверно, сидит с удочкой у подмосковного пруда и дёргает крупных паровых окуней, как это он делал нередко вместе с подростком Дениской. И тоже вспоминает его, Дениску.

Внезапно припомнилась Волохову худенькая красавица Настенька Майорова, дочь русского дворянина, жившего в Варшаве. Тогда у Волохова с Настенькой была любовь. И мысли были... Может, и жениться... Обаятельная девушка, хорошая семья... Как волновалось его сердце, как оно гулко стучало, когда он танцевал с ней. Или гулял летними вечерами по Варшаве... Над задумчивой Вислой, среди плакучих ив и поющих вечерних сверчков. Куда всё ушло? Куда?

Война, кровавая и безудержная, перемалывающая жизни и судьбы, ожесточила его сердце, как она ожесточила сердца многих. Он стал совсем другим человеком, нежели был прежде, до неё, первой своей войны. Суровым и выдержанным, вдумчивым о серьёзным.

И любовь, взволнованная и нежная, стала казаться ему детской игрой. Ему, которому тогда было только двадцать пять. Да... Но он, уже тогда повидавший море крови, побывавший по ту сторону бытия, был битым боевым ротмистром. В такие вот годы. И всего-то за три месяца ожесточённых боёв он стал старше самого себя на много лет.

— Семенцов!

— Я, товарищ комполка!

— Вызови ко мне начальника разведки.

— Слушаюсь!

Ординарец ускакал вперёд колонны.

О чём бы ни были мысли Волохова, он ни на миг не забывал о марше полка. О его походном положении, об опасностях, которые таит ночная степь, и обо всех этих людях, и о конях тоже, чьи жизни сейчас полностью зависят от его внимания, ума, правильности его решений.

Конечно, по всем законам военной науки, он сразу же с началом марша приказал выставить подвижное боевое охранение. Конные разъезды — впереди, сзади, с боков колонн полка.

Но всё-таки внутренняя тревога заставила его принять ещё и дополнительные меры.

Гулкий топот копыт приблизился из передней части колонны. Подскакал вызванный разведчик.

— Товарищ комполка, командир взвода разведки Терещенко но вашему вызову прибыл!

— Вот что, разведчик. Возьми своих, ну полувзвод возьми, пятнадцать человек. И давай вперёд, на четыре-пять вёрст впереди авангарда. На этом направлении, я думаю, должны быть какие-то пока неизвестные нам силы. Может, белые это. А может, крупная банда. Очень крупная... Если предчувствие меня не обманывает, то нам бы надо узнать о них прежде, чем они узнают о нас. Понял, Терещенко?

— Понял, товарищ командир. Спросить можно?

— Спрашивай.

— А почему вы так предполагаете? Ведь никаких признаков как будто нет?

— Как будто... Во-первых, два или три конника, те самые бандиты, что сумели уйти от нас в Васильевке, ушли на конях именно в том направлении, куда идём сейчас мы. А впереди по карте на сто вёрст — голая степь. Сёла есть, но они вправо, влево. А впереди — нет. Эти одинокие следы уходят как раз туда, далеко в голую степь. С чего бы это? Да и вообще, этот Бельский, откуда он? Здесь нет неизвестных атаманов. Вполне возможно, что белая разведка маскируется под бандитов? Это на них похоже.

— Понятно...

— Да ничего пока не понятно. И надо всё это разведать. Вперёд, Терещенко. Через три-четыре часа, когда проведёшь глубокую разведку на полсотни вёрст впереди и впереди по кругу, если никого не встретишь, вернёшься доложишь. Значит, я не прав. И хорошо бы так. Только осторожно, очень осторожно. Нельзя, чтобы твоих разведчиков обнаружили. Ни в коем случае. Ты должен засечь, выследить противника и уйти незамеченным. Ты всё понял, разведчик?

— Понял, товарищ комполка, в общем, как в учебнике.

— Именно так, иди!

Разведчик ускакал. Волохов извлёк из рюкзака флягу с холодным сладким чаем, сделал несколько глотков. Конь шёл спокойно, не потряхивая, и в какие-то минуты Волохову казалось, что он задремлет. Но тревожные мысли не давали ему вздремнуть. Мысленно он отчётливо представлял себе всю лежащую впереди огромную степь, которая словно затаилась, грозя опасностью его полку.

Погрыз с удовольствием пару чёрных сухарей, которые он любил и имел в запасе всегда, ещё с мировой войны. Не спеша запил чаем.

Длинная колонна полка растянулась больше чем на версту. И Волохову казалось, что освещённая ущербной луной и отблеском звёзд колонна хорошо видна отовсюду. Даже издалека.

Но он ошибался, издали походный строй полностью сливался с темнотой степи и был совсем невидим. Умом Волохов это понимал, но душой он... был встревожен. Чувство какой-то оголённости в этой освещённой ярким лунным светом степи пугало его. Это чувство было приглушённым, но стойкое беспокойство одолевало. Потому он и выслал разведку.

— Не дремлешь, командир? — Это подъехал Седов.

— Нет, комиссар. Хоть конь меня и старается убаюкать, не дремлется. Тревожит меня тихая степь. Будто затаилась она против нас.

— Думаешь, впереди может быть засада?

— Ну, засаду нам устроить сложно. Наши дозоры со всех сторон. Да и подвижную группу я выслал вперёд. В глубокую разведку.

— Ты, командир, всегда аккуратен.

— Спасибо на добром слове, комиссар. Как там впереди люди, всё в норме?

— Да, и дистанцию, и строй соблюдают. Всё в норме. И пушки хорошо идут.

— Хорошо.

Силуэт Седова с его конём растворился в светлом сумраке впереди. И Волохову вдруг показалось, что лунный свет каким-то странным образом перемешался с темнотой и тишиной, и золотистая светящаяся субстанция стала вливаться ему за ворот. Он ощущал приятную прохладу у себя на спине, чувствовал, что золотящийся лунный свет продолжает проникать в его тело, окутывает его... И тело начинает светиться. Он это видит по своим ладоням... Волохов спал.

Его молодой, но очень умный и спокойный конь, мерно ступая в середине длинной войсковой колонны, старался не потревожить своего измотанного, уставшего за трудный день седока.

18. ПОКУШЕНИЕ

1920. Апрель.

Давно ждали его приезда. Казалось бы, теперь он не занимает никакой государственной должности, и должен оказаться более свободным, чем прежде. Но нет. Постоянные встречи, приёмы, разъезды за рубеж. Все хотели попасть к нему, или пригласить к себе, если ранг позволял. Политики и военные. Министры и дипломаты. Они считали разумным, весьма полезным и важным получить у него аудиенцию и, если повезёт, совет. Который всегда оказывался мудрым, а порой, и пророческим.

Его ждали давно. И вот наконец генерал приехал в Тампере и пришёл в их офицерский клуб.

Здесь собрались люди, у которых многое было связано с Маннергеймом. Воевали под его командованием — и ещё там, в России, а потом здесь, в Суоми. Учились у него военной науке.

Предполагалась лекция знаменитого боевого генерала о современных методах тактики боя в кавалерии. Но получилось нечто вроде беседы известного мэтра с учениками и поклонниками.

Маннергейм прибыл в Тампере для участия в параде финляндской Белой гвардии — шюцкора, назначенной на завтра, на 4 апреля. Это был ещё и первый день Пасхи. А встреча в офицерском клубе состоялась накануне во второй половине дня.

Все сидели за столиками, пили чёрный кофе, слушали своего генерала, вновь переживали былое. Вспоминали восемнадцатый, Освободительную войну. А кто-то и Вторую Отечественную.

— Да, конечно, — отвечал на вопрос генерал, — этот тактический приём с использованием резерва часто решает исход сражения. Вспомните даже давние времена — Куликовскую битву в России. Исход битвы решил засадный полк, как они тогда называли тактический резерв. Он же при тех масштабах и был стратегическим, — генерал улыбался, — а что главное при засаде, господин поручик?

— Господин генерал, конечно, и место засадной позиции, но, я полагаю, главное — время ввода резерва. Оно должно быть идеально точным.

— Правильно, господин поручик! Вот здесь и есть одна из трагедий войны. Порой, чтобы вовремя ввести в бой резерв, надо иметь железную выдержку. Выждать, когда противник измотает свои силы, использует все резервы. Но на ваших глазах будут погибать ваши товарищи. А время ввода резерва ещё не наступило. Потому что задача не только спасти войска, а, прежде всего, получить победу. Для победы армии на смерть, порой, бросают батальон или даже полк. Так уж устроена смертельная арифметика войны. Тот самый князь Боброк Волынский, вместе с другим князем командовавший засадным полком, выжидал до последнего. Как и было приказано их главнокомандующим князем Дмитрием, которого после назвали «Донским». И когда многие из русского войска погибли, татары уже чувствовали победу и, изнурённые, расслабились, тогда Боброк и ввёл свежие силы. И решил исход битвы. Много раз умело применял этот приём Александр Македонский. Кавалерия — подвижный род войск, и оперативно-тактические и стратегические методы изучались ещё древними полководцами. Многое изменилось с тех пор. Но многое в военном искусстве осталось на прежних основах.

Все с замиранием дыхания слушали, когда говорил генерал. Многие из них воевали под его командованием, многих он знал лично. В маленьком клубе собралось не менее пятидесяти офицеров. Офицеры финской армии, русские офицеры, после революции оставшиеся в Финляндии и тоже воевавшие против красных за свободу Суоми в восемнадцатом.

— Вообще, господа офицеры, главное для командира, всё-таки, иметь полный контакт со своим батальоном, полком, дивизией. Знать и ощущать физически, что она может, эта дивизия, а что — нет. Это главное. Если ты можешь поднять гирю в полтора пуда, а двухпудовую — нет, не страшно, если попробуешь поднять. Не поднимешь. В армии так нельзя. Если полк направить на невыполнимую задачу, он её не просто не выполнит, а погибнет.

Беседа шла непринуждённо, с улыбками, с ароматным запахом кофе. Маннергейму это нравилось. Это и были те редкие минуты его жизни, когда он отдыхал.

В тот же день, в то же самое время, около пяти часов вечера, когда светло, как в полдень, потому что в апреле в Суоми даже ночи белые, проходило другое собрание.

Здесь не пили кофе, а только курили. Гнетущая тишина заполняла комнату.

Трое молодых людей студенческого вида и женщина лет тридцати, суховатая, с длинным лицом, в больших очках и с короткой прямой причёской, сидели за квадратным, не покрытым скатертью столом. Женщина, глубоко затягиваясь папиросой, молчала, как и все. Затем прокашлялась и сказала неожиданно низким голосом:

— Я думаю, мы с Евстафием Зыковым не напрасно приехали сегодня к вам в Таммерфорс, не напрасно. И возвращаться просто так не намерены. Сегодня мы совершим великое дело для мировой революции.

— Да, Александра! Я готов. Я готов жизнь отдать за коммунистические идеалы. И каждый коммунист, настоящий, истинный коммунист, должен быть всегда готов отдать свою жизнь за идею. За будущее, светлое будущее человечества. Я готов за это жертвовать и своей жизнью, и жизнью своих близких.

— Ладно, Зыков! — Александра бесцеремонно прервала поток излияний, — хватит! Через пять минут пора выходить. Отсюда минут десять ходьбы до этого клуба. Они закончат, может быть, и через час-два, но не раньше, чем через полчаса. У нас всё просчитано. Будем ждать возле клуба.

Она затянулась папиросой и опять закашлялась. Все внимательно смотрели на неё. Евстафий был — весь внимание и почтение. Глаза на его тщедушном, востроносом лице горели фанатичным огнём.

— Ёрма и Армас, — продолжала Александра, — сядут на скамейке в полусотне шагов от входа в клуб, там есть скамейка. Сядут с газетами и закурят. Там так часто бывает. Зыкову поручено главное дело, и он его сделает.

Она снова сухо и резко закашлялась, прикрывая рот носовым платком.

— Мы с Евстафием будем ждать у самого выхода, сбоку от ступенек, у стены.

— Могут заподозрить, — сказал Ёрма.

— Не заподозрят. Будем с Зыковым целоваться, тьфу!;— Александра откровенно и презрительно плюнула на пол, — противно! Но для дела необходимо!

Зыков вовсе не обратил внимания на плевок. Мыслями он уже был там, на пьедестале героя.

Он, исключённый за неуспеваемость, бедный студент Петроградского университета, он, преданный коммунист, совершит великое дело. Он уничтожит знаменитого врага большевиков, врага коммунистов. Который, если бы не Евстафий, мог бы принести ещё много вреда международному пролетариату. Но он, Евстафий, этого не допустит.

— Всем проверить оружие. Да... Тем, у кого есть. Бомба у тебя в порядке?

— Да, Александра. На предохранительной проволоке. Я её отгибаю, выдёргиваю. И бросаю.

— Ладно, я знаю, что ты подготовился. У Армаса — вторая, запасная бомба. Если не получится у Зыкова, то бросает он. А у меня — револьвер, на всякий разный случай. Ты помнишь, Зыков, его фотографию?

— Конечно, помню!

— Не забудь ничего, будь внимателен! Всем всё ясно?

— Понятно! — подтвердил Армас.

— Если всё будет, как задумано, Ёрма и Армас в нужный момент помогут нам смешаться с толпой. Народу у клуба в это время всегда много. Да ещё выйдут офицеры, перед которыми он выступал. Завтра он собирается возглавить парад шюцкора. Не возглавит! Для этого мы и приехали сюда! Ну... всё, пошли! Да здравствует мировая революция!

Все встали и повторили негромко, но с пафосом:

— Да здравствует мировая революция!

Евстафий надел шляпу с небольшими полями, чёрную, с вмятиной сверху, поднял короткий воротник на своём чёрном демисезонном полупальто и торопливым шагом двинулся за Александрой. Строгой и неумолимой революционеркой — руководительницей боевой группы.

...— Ваше превосходительство! Почему вы не согласитесь возглавить экспедиционный корпус? И мы очень быстро освободим Питер!

— Нет, господа, такие вопросы решает правительство. А я сейчас вольный человек, должностей не занимаю.

— Вы, Ваше превосходительство, — Маннергейм! Многие офицеры говорят: «Дайте нам Маннергейма, и мы освободим Питер! Мы возьмём Питер обратно!» И мы все с этим согласны, Ваше превосходительство! — Молодой и плотный русский полковник с пышными гусарскими усами, разгорячился.

Беседа о военном искусстве давно закончилась, офицеры задавали генералу волнующие их, давно наболевшие вопросы.

Здесь было много тех, кого большевики лишили всего. И родины, и дома, и русской армии. И даже государя-императора, которому они присягали.

— Разрешите вопрос, Ваше превосходительство? — высокий, широкоплечий, тоже русский подполковник-кавалерист встал из-за столика.

— Спрашивайте, господин подполковник! И можете сесть.

— Благодарю, Ваше превосходительство! Неужели вы, Ваше превосходительство, известный боевой генерал, не хотите помочь народу России сбросить это красное ярмо? Ведь едва они разделаются с белыми армиями, они не оставят в покое Финляндию. Большевики весьма, весьма агрессивны.

— Не так всё просто, господин подполковник. В октябре прошлого года я направил из Парижа телеграмму президенту Стольбергу, где сообщал, что разумно и благородно принять прямое участие в борьбе с большевиками. Из телеграммы было понятно, что я готов возглавить или экспедиционный корпус, или другие вооружённые силы, направленные на освобождение Петербурга и России в общей борьбе Западных держав. Мнения были разные по этому поводу, но так или иначе правительство Финляндии и президент такого решения не приняли.

— Но ведь ещё не поздно! Мы все горим желанием помочь русской белой армии! — Это встал со стула финский капитан, — офицеры финляндской армии, вся армия и вся финская Белая гвардия ждёт вас, Ваше превосходительство! Завтра на параде Белой гвардии вы снова, увидите энтузиазм и преданность военных Вашему превосходительству!

— Сидите, господин капитан, пейте кофе! Я отвечу на ваш вопрос, только будьте все поспокойнее. Только выдержка и спокойствие позволяют выигрывать сражения! — Генерал улыбнулся. Его густой бас заполнял все кафе, когда он говорил. Но голос был негромким, спокойным, однако мощным, наполненным уверенностью и силой. — Сейчас, может быть, уже даже и поздно. Деникин показал себя слабым политиком. Ну, да он уже сдал армию Врангелю, ещё в начале апреля. Вы, наверно, знаете. Мне думается, удобный стратегический момент уже упущен ещё прошлой осенью и зимой. Правда, маршал Пилсудский наступает на Киев. Однако сегодня позиции русской белой армии слабее, чем они были несколько месяцев назад. Но дело не только в том. Правительство Финляндии не готово к этому. Да и страны Запада несколько изменили своё отношение к Советской России.

— Заигрывают?

— Да, господин полковник. Именно так.

Гусарский полковник встал во весь свой высокий рост. Он располагался через два столика от генерала и был почти такого же высокого роста. Может, чуть пониже.

Он поднял бокал, до краёв наполненный коньяком:

— За вас, Ваше превосходительство! Вы всегда остаётесь нашим знаменем и нашей надеждой!

Все присутствующие в кафе офицеры встали. А никого другого здесь и не было.

— Благодарю вас, господа, — ответил генерал своим спокойным и густым голосом. Он выпил маленькую рюмку коньяку, больше сегодня не хотелось. Однако ему всё это было приятно и радостно. И то, что большинство офицеров во всей финской армии очень верят в него, в его полководческий дар, в его дальновидный ум. Он это знал и тоже верил в неё, в свою армию, которую создал. Сегодняшняя встреча была лишним подтверждением тому.

Он был удовлетворён тем, что большинство офицеров разделяют его позицию, его точку зрения по поводу отношения к большевикам. Они, как и их генерал, понимают, что красные не оставят в покое Финляндию, когда окрепнут.

Он-то это знал с самого начала. Но и многие офицеры, оказывается, разделяют эти убеждения. В отличие от членов правительства. И, конечно, той части народа, которая участвовала в мятеже в восемнадцатом. Их, красных, было меньшинство, но они были. И поскольку правительство совсем недавно разрешило коммунистам создать свою партию в Финляндии официально, то теперь у них будут места и в парламенте. Тогда они будут уже официально отстаивать во властных органах интересы Москвы.

Это, конечно, навевало грустные мысли. Но офицеры, мощный костяк военных профессионалов, которых он подготовил в Финской армии, радовали его своей верой, убеждённостью, надёжностью и отвагой. И почти все русские офицеры, которые сидели сегодня в этом клубе рядом с финнами, тоже уже служили в армии Финляндии.

В руководстве Петроградского ЧК хорошо знали, что Маннергейм опасен для большевиков. Его авторитет среди финских военных, созданная им весьма боеспособная финляндская армия — могли сыграть опасную для большевиков роль в Гражданской войне, которая ещё бушевала в России.

Более того, убийство такого популярного финского генерала могло бы обострить конфликт между Россией и Финляндией и создать предпосылки для возобновления финской революции. Так думали и бывшие бойцы финской Красной гвардии, и большевики тоже. Поэтому вопрос о ликвидации Маннергейма тайно обсуждался в военной контрразведке ЧК. Но — тайно. По всей видимости, ни в правительстве Советской России, ни в ЦК РКП (б) об этом не знали.

Покушение оставалось инициативой и самостоятельным действием чекистов. В то время подобные дела вполне вписывались в общую картину войны, разрухи, неразберихи.

И ещё одна, главная, группа террористов там же, в Тампере, готовила покушение на Маннергейма, но уже — завтра, во время парада шюцкора. Опытный красный командир, бывший финский красногвардеец Александр Векман руководил этой группой. И тоже сегодня, третьего апреля, он собрал свою группу, главных исполнителей. Они собрались вдалеке от группы других террористов и ничего о них не знали. Группу Александры послали совсем другие люди. Многим «борцам за свободу пролетариата» талантливый генерал Маннергейм уже тогда встал поперёк дороги.

Векман собрал своих в кафе на Хяменкату. Именно по Хяменкату должна была пройти колонна парада. Векман вручил красногвардейцу Карлу Сало тяжёлый кольт сорок пятого калибра[22].

— Смотри, не промахнись! Стреляй, когда он поравняется с тобой. Он будет верхом на коне, во главе колонны. Не промахнись! Правда, мы с Суокасом тебя подстрахуем.

...Когда в клубе всё закончилось, возле здания собрался народ. Сегодняшние газеты напечатали, что Маннергейм — в Тампере, четвёртого будет присутствовать на параде финской Белой гвардии, а третьего, накануне парада проводит встречу с ветеранами Освободительной войны в офицерском клубе. Встреча не только с ветеранами, а просто с офицерами, которые давно хотели встретиться со своим кумиром. Но ветеранов там собралось большинство.

Улицы были полны народа. Знаменитый генерал, герой Освободительной войны, бывший регент Финляндии. Хотя он в этом городе много бывал и прежде, но так уж получалось, что многие из жителей Тампере никогда не видели его вблизи, рядом.

Семнадцатилетняя Райя-Лиза Сихвола была влюблена в генерала Маннергейма уже с пятнадцати лет. Её отец, врач, занимающийся частной практикой, и мама вырастили Райю-Лизу романтичной и увлекающейся, доброй и современной. Зимой восемнадцатого, когда ей было всего пятнадцать лет, она уже читала газеты и интересовалась тем, что происходит в мире. Наблюдала за революцией, центром которой был не Хельсинки, а Тампере.

Сначала ей казалось, что революция — это путь к добру и благоденствию. Она даже прочитала «Город солнца» итальянского писателя Кампанеллы. В этой книге всё было красиво и хорошо. Все были добрые и счастливые. И у революционеров в Тампере тоже были красивые лозунги. Всем — работу, свободу, равенство! Ей это нравилось. Но увлечься революцией ей помешали собственные наблюдения. Она много ходила в те дни по улицам и сначала удивлялась: почему красногвардейцы такие жестокие. Расстреливали, порой, прямо на улице. Это было редко, но было. Она это видела дважды. А когда на её глазах ограбили пожилого мужчину, а её чуть не изнасиловали пьяные матросы с повязками красногвардейцев, она возненавидела революцию.

Вот тогда впервые и услышала о генерале Маннергейме. А уже к лету о нём ходили легенды. Она мечтала его увидеть воочию. Видела в газетах его портреты. И, хотя он бывал в Тампере, ни разу ей не удалось увидеть его вблизи. И вот сегодня она прибежала заранее к этому офицерскому клубу. Надела светлое платье с синим шарфом и кружевами на груди. Приладила, чуть надвинув на лоб, лучшую свою шляпку.

Офицеры вышли, плотной гурьбой окружая генерала, беседуя с ним. Он заметно выделялся в толпе, поскольку был выше всех почти на голову.

В белой папахе, расстёгнутой длинной шинели, в сверкающих чёрным блеском сапогах, генерал был строен и красив. Райя-Лиза обомлела. Она смотрела на своего героя восторженным взглядом, пытаясь подойти поближе.

И вдруг она увидела в нескольких шагах от генерала странную пару, и тревога, какая-то болезненная ноющая тревога мгновенно возникла в глубине её груди. Это были, скорее всего, студенты, молодые мужчина и женщина. От них отчётливо веяло опасностью, это Райя-Лиза почувствовала сразу.

Студент был в тонких очках, с острым носом и глаза у него горели безумным огнём. Студентка, тоже в очках, только очень больших, явно постарше своего кавалера, держала его под руку, смотрела на генерала, и взгляд у неё был злой и неподвижный.

Студент, уставившись на генерала горящими своими глазами, быстро сунул правую руку за пазуху...

Райя-Лиза хотела закричать, но не могла, спазмы сдавили ей горло.

...Генерал, выйдя из дверей клуба на небольшую площадку перед домом, стоя в окружении офицеров, сразу увидел эту пару.

Они оба напряжённо смотрели на него. Он мгновенно понял, что эти двое пришли сюда по его душу. Однако страха никогда не было в его сердце. По крайней мере, за собственную жизнь.

Он мог бы, конечно, выхватить браунинг, который всегда носил с собой, и с его опытом и реакцией пристрелил бы обоих мгновенно, но... Тогда это был бы не он. Именно так бы он поступил, если бы эти люди покушались на кого-то другого в его присутствии. Но это было покушение на него! Он это понял в одно мгновение и спокойно, и внимательно смотрел на них обоих в упор, прежде всего на студента, у которого за пазухой была, наверняка, граната. По историческому опыту террористов, русских террористов, а это были, конечно, русские, он хорошо знал, что в таких случаях обычно бросают мощную гранату или бомбу. А стреляют только позже, для страховки, если взрыв не получится или не принесёт желаемого результата.

Он смотрел на этих людей спокойно, как смотрит леопард на озлобленных и трусливых крыс. Очень внимательно и пристально смотрел, чувствуя всей своей душой свою силу и величие и одновременно глубоко ощущая мелочность и ничтожество этих двоих...

И вдруг этот студент с сумасшедшими глазами попятился, не вынимая руки из-за пазухи. В глазах студента теперь светился ужас. Его спутница пыталась его удержать, но он оттолкнул её и бросился в толпу, прочь... Она обернулась к генералу, сунув руку в сумочку, явно за пистолетом.

Генерал жёстко и пристально смотрел ей в глаза... И она не смогла вынуть свою руку из сумочки. Пятясь, смешалась с толпой...

Всё произошло мгновенно... Событие заняло не более пяти-шести секунд, его заметили только двое.

Только двое. Генерал и девочка.

Райя-Лиза в слезах, всхлипывая, подбежала к генералу.

— Ваше превосх-х-ходи-т-тельство!

Генерал улыбнулся, успокаивающе погладил её по голове и прошёл дальше вдоль людной улицы, сопровождаемый офицерами, его адъютантами и ещё разными важными людьми.

...Они сидели в той же комнате, где собирались перед покушением. Александра жадно курила папиросы, и все молчали. Зыкова трясло. Вот уже полчаса, как собрались здесь, а Александра всё молчала, меняя папиросу за папиросой, а Зыкова всё трясло, как припадочного. Хотя он сидел на стуле и во время своей тряски смотрел постоянно в одну точку.

Ёрма и Армас тоже молча курили, не решаясь ничего спрашивать. Они были немного поодаль, и из-за толпы не видели подробностей, хотя и видеть-то было нечего. Ничего не произошло.

Александра думала о том, что по её вине всё сорвалось. Она рассчитывала на этого хлюпика, надеясь на его глупость и преданность идее. Есть и умные преданные, как, например, она. Но она решила, что для одной операции одного умного — то есть её, — будет достаточно. А дурак Евстафий Зыков, тоже преданный коммунист, всё дело сделает, как надо. Но Зыков оказался хлюпиком.

Как же она, бывалый подпольщик-боевик, имеющий огромный опыт экспроприации, а также и ликвидации врагов революции, и так опростоволосилась? Как это случилось? Ведь руководила же она группами, которые нападали даже на банковские кареты с деньгами! И всё получалось! Деньги были экспроприированы и с успехом пускались на закупку оружия и проведение терактов.

Как же так получилось? Она ведь готовила себя к таким делам не один год! Что же произошло сегодня? Почему она сама не смогла? Когда этот мерзавец, этот грязный поганый хлюпик Евстафий, слюнявая мразь, струсил и сбежал, почему она сама не смогла выхватить заряженный револьвер, который держала в руке в сумочке? Почему она не смогла застрелить генерала? Почему? Ведь этот генерал, приговорённый к смерти ячейкой коммунистов за свою контрреволюционную деятельность, стоял совсем близко. Всего-то в нескольких шагах! Она ведь не боялась за свою жизнь! Убив его, она, может быть, и убегать бы не стала. Почему же не смогла?..

Она сама до сих пор не могла в это поверить... Никак не могла поверить.

Что же произошло? Она словно физически не смогла вытащить из сумочки руку с револьвером. Он, этот генерал, будто раздавил её своим взглядом. Под этим пристальным и мощным взором его пронзительных глаз она вдруг почувствовала себя мелкой, бессильной, ненужной и жалкой. И ей вдруг от этого стало страшно.

Нет, не страшно стрелять или отвечать за покушение. Нет! Страшно от своей внезапной ничтожности, мелкости и ненужности. В тот момент её охватило внезапное бессилие. Именно бессилие. Её воля, сильная воля боевика оказалась парализованной.

Она вдруг сейчас поняла, что всё произошло так: этот генерал буквально раздавил её силой своего взгляда. И ей вдруг стало противно всё, что было вокруг.

И эти два молчаливых и безынициативных финских коммуниста — Ёрма и Армас — придурки! Ждут, когда другие за них сделают дело! Сволочи.

Она раздражённо смяла очередную папиросу. Трясущейся рукой достала следующую и закурила снова. Зыкова всё ещё колотило. Она смотрела на него и злоба с новой силой вдруг начала закипать в ней.

Подонок! Это он, только он опозорил её революционную честь. А у него самого чести не было никогда. Никогда! Он трус и предатель. А она для дела, ради идеи вынуждена была целоваться с ним там, для прикрытия, для маскировки. Вынуждена была! А он, подонок, наслаждался ею, опозорив её потом.

Она вдруг заметила, что в кровь искусала губы. И вспомнила, что это было тогда, когда эта мразь, Зыков, сбежал, а она не могла вынуть револьвер. Губы в кровь... Дело провалено... Позор... Теперь о её революционном позоре все узнают. Подонок Зыков. И что, ему это так сойдёт с рук? Не сойдёт. Молча и спокойно она вынула из кармана пальто, в котором сидела, револьвер и, не спеша, спокойно выстрелила Евстафию в лоб. Прямо в середину.

И он, как будто даже и не заметил, как она направила на него револьвер. А пуля снесла ему сзади полголовы.

— Уберите этот мусор! — сказала Александра побелевшим от ужаса финским коммунистам. И вышла из дома. Ей надо было на поезд, который вскоре отходил на Петроград.

На другой день во время парада, в день Святой Пасхи покушение группы Бекмана тоже не состоялось. Они тоже не посмели выстрелить... Позже они попались финским властям. Их судили. Выдающегося человека сохранила судьба. Провидение было и на этот раз на его стороне.

...Растерянная Райя-Лиза осталась стоять на месте. Она ещё долго смотрела вслед генералу, успокаиваясь, потому что тёплая волна успокоения и добра вошла в её душу, после того как он погладил её по голове.

Она прожила потом долгую и хорошую жизнь и всегда до мелочей помнила эту удивительную встречу с генералом. Всю жизнь продолжала тайно любить его, не пытаясь найти с ним встреч. И никогда больше его не видела вблизи.

Но много лет спустя, седая и добрая бабушка Райя-Лиза рассказывала своим четверым любознательным внукам — двум мальчикам и двум девочкам, — как она, ещё юная девушка, здесь же, неподалёку в Тампере встретилась со знаменитым маршалом Финляндии Маннергеймом. Который был только генералом, но уже тогда знаменитым. И в конце рассказа всегда, смущаясь, как маленькая девочка, добавляла, что он погладил её по голове.

19. ВЕПРЬ

1920. Ноябрь.

Утро выдалось туманным и ветреным. Но дождя, вперемежку со снегом, как это нередко бывает в начале ноября, как будто не предвиделось. Такая погода как раз и располагает к проведению кабаньей охоты.

Опытный охотник, работавший многие годы лесником, уже не впервые помогал генералу в охоте. Вот и сегодня он один проводит загон, стараясь спугнуть зверя и выгнать его на стрелков.

Их было двое. Сам барон и его давний друг, советник, адъютант, единомышленник. Тоже единственный, в своём роде, уникальный, как и барон, человек, — знаменитый финский художник профессор Аксели Галлен-Каллела.

Барон стоял, держа карабин наизготовку, слегка прислонившись к старой сосне. От неё пахло солнцем, терпким смоляным духом и ещё чем-то... Обо всём этом генерал скучал всегда, находясь за пределами Суоми. Вокруг росли сосенки поменьше, совсем молодые, чередуясь с тонкими берёзками и осинами. Он не собирался за этой единственной толстой сосной прятаться, защищаясь от кабана, он был уверен в своём выстреле, если зверь выйдет под этот выстрел. Просто это бронзовое и пахучее дерево привлекло его, и ему приятно было встать здесь.

Справа от барона стоял Каллела, держа карабин на левом сгибе руки. Барон ничего не сказал, но не одобрял, что Аксель не держит оружие наизготовку. При неожиданной и опасной ситуации может не хватить и одной секунды, чтобы выстрелить. Всего лишь секунды...

Нехватка которой, порой, бывает роковой.

Маннергейм стоял, наслаждаясь первозданной тишиной утра. Хотя и слегка подморозило, но начало ноября выдалось тёплым. Светящийся иней выпал на траве, уже пожухлой и жёлтой. Красные, оранжевые и песочного цвета листья уже почти все облетели и улеглись среди смятой ветрами травы, яркие и мёртвые. Но те, которые ещё держались на голых ветвях, всё ещё цепляясь за своё дерево, трепетали на ветру, нервно и безудержно, словно понимая близкую свою гибель.

Генерал слушал лесную тишину, неожиданный крик сойки, трескотню сороки... Музыкальный шелест в листве, а затем и порывы ветра радовали его душу. Он наслаждался, созерцая мудрый круговорот природы, который особенно просто и отчётливо заметен именно в лесу.

Здесь ничего природа не прячет. Всё на виду. Оголённые деревья готовятся к суровой зиме, будто сворачиваясь, внутренне укрепляются. Их опавшие листья, отжив своё, постепенно растворятся в земле, чтобы дать тепло и пищу деревьям, и ветви снова набухнут почками, и новое поколение листвы возродится с приходом новой весны.

Ничего не пропадает в природе. В этом тоже её великая мудрость и мудрость Создателя. А среди людей, сколько всего несовершенного. Сколько ненужного остаётся от порой неразумной деятельности человека. И не только ненужного, но и вредного. Для самого человека, для земли, для всего живого.

Когда же мудрость природы, её целесообразность и уравновешенность придёт к людям? Когда это будет? Через сто или тысячу лет?

Мозг его автоматически отметил: если затрещала сорока, значит, заметила кабана или загонщика. И раздумья были прерваны звуками. Это негромко пошумливал загонщик, — барон его уже слышал. То скрёб чем-то на ходу, то постукивал. И шёл неровно, видимо, немного заворачивал. Но ему видней. Он знает тут и лёжки кабанов, и леса всей округи.

Но вот раздался ещё один шум, который насторожил генерала, заставил напрячься. Это были шаркающие звуки — броски кабана по высокой осоке, путь из которой по направлению загона шёл прямо к стрелкам.

Барон скосил быстрый взгляд на товарища — Каллела стоял всё так же, как будто в задумчивости, держа карабин, как прежде, на локте левой руки. Зверь выскочил из осоки буквально в следующую секунду.

Ветер, дувший от него на стрелков, несколько минут назад совсем стих, но вдруг возникли боковые порывы. То ли кабан насторожился, выскочив на открытое место — опушку перед молодым леском, — то ли учуял стрелков из-за смены ветра. А может, и увидел сразу их приметы или даже кого-то из них. Выскочив из осоки, он замер. Он был крупным и старым. До него оставалось метров пятьдесят.

Генерал отчётливо различал его могучую холку, поросшую густой щетиной. На таком расстоянии не видна седина, но барон по осанке вепря видел его зрелый возраст. Веса в нём было не меньше трёхсот килограммов. Барон ловил его в свой оптический прицел, но деревья мешали, заслоняя кабана. Генерал быстро глянул на Каллелу, но тот уже также был в готовности и напряжении. Стоя, целился.

Зверь постоял не более трёх секунд. Затем громко фыркнул и хрюкнул, будто рявкнул. Зло и звонко. И тотчас же рванулся, стремительно и мощно, пригибая голову к земле, понёсся в сторону Каллелы.

Аксели выстрелил. Кабан продолжал бежать. Стрелять спереди в секача плохо. Голова у него особенно скошенная, да и лобная кость очень толстая. Видимо, пуля и срикошетила ото лба его. Или застряла в толстом слое жира.

Снова грохнул выстрел художника. И снова... кабан продолжал бежать, уже явно угрожая его жизни. Потому как шутки с вепрем плохи. Силища у него — не дай Бог! Клыки, острые и кривые, почти в десять сантиметров...

Наконец, барон удачно поймал бок зверя в прицел и быстро, и плавно спустил курок. Резко и раскатисто грохнул девятимиллиметровый маузер, удобный пятизарядный карабин.

Секач пролетел по инерции около двух метров и уткнулся мордой в пожухлую траву осеннего леса.

Подбежали два офицера — помощники генерала, стоявшие в стороне на запасных номерах. Лица их были встревожены, если не сказать испуганы...

Тяжёлый секач с седой, мощной холкой и окровавленным правым боком, лежал, зарывшись левым клыком в землю. Сильная инерция мощного тела бросила его так, что его клык врылся в почву, подцепив травяные корни. Зверь упал, не добежав до Аксели каких-нибудь пяти-шести метров. Даже точный и быстрый генерал Маннергейм едва успел. Но всё-таки успел.

Офицеры-помощники быстро соорудили закуску на раскладном столике, накинули белую салфетку, разложили бутерброды, налили коньяк.

Барон взял наполненный двухсотграммовый фужер, — сказал негромко и с улыбкой:

— Твоё здоровье, мой друг Аксели!

— Спасибо, господин генерал! За всё спасибо!

Каллела тоже улыбался. Спокойно и даже, как будто весело. Словно и не было сейчас этого смертельно опасного эпизода. Будто и не торчали у кабана огромные клыки, здесь же, рядом. Клыки, которые неслись на него, Каллелу, пять минут назад, как самое грозное и опасное оружие. И что интересно, Аксель не промахнулся ни разу. Обе пули прорезали глубокие борозды в шкуре головы. Одна застряла в жире холки, другая... видимо, рикошетом ушла вверх.

Барон жевал бутерброд с брауншвейгской колбасой, которая ему нравилась. Солоноватая и питательная. И думал о превратностях судьбы.

Только что дикий зверь, лесной старый вепрь, чуть не убил великого художника и его друга. И тот же случай спасал этого кабана от пуль Каллелы дважды. Да и барону никак нельзя было выстрелить раньше — всё время мешали деревья. Но перед самым финишем зверя, судьба предоставила генералу возможность. Которую он не упускал никогда.

— Хорошая охота, — сказал Каллела. — Острая и запомнится надолго.

Генерал улыбнулся.

Подошёл лесник-загонщик, который где-то задержался, замешкался в перелеске. Поглядел на кабана, покачал головой. Он хорошо знал, где стояли стрелки, и видел, где лежит зверь. Всё понял, разглядев следы пуль на голове и боку вепря. Отошёл в сторону, сорвал тройную еловую веточку, похожую на трезубчик. Чуть пометил её кровью убитого зверя, подошёл к генералу и аккуратно прикрепил эту ветвь почёта к охотничьей шляпе-шлему барона.

Поднял рюмку коньяку:

— За хороший выстрел и за очень хорошего, лучшего стрелка, господин генерал!

Генерал улыбался.

...Помощники генерала, лесник и ещё люди сзади несли добычу. А барон и художник, надев карабины за спину, шли, прогуливаясь, по притихшему и светлому осеннему лесу. Они беседовали и, казалось, сама природа примолкла, чтобы не мешать этим двоим. Людям, всем сердцем и душой связанным со своей землёй, но так редко посещающим на отдыхе, особенно генерал, первородные и первозданные леса, тихие природные уголки земли-матери.

— Ты сможешь, Аксели, поехать со мной в Хельсинки, поучаствовать в беседах? Важно твоё мнение.

— Конечно, господин генерал. Когда?

— А когда удобнее тебе ?

— Мне надо сейчас закончить две работы... Одна уже почти завершена.

— Я их не знаю? Это то, о чём ты говорил?

— Нет, нет... Это совсем новые мысли. Это и модерн, и современность. С одной стороны, они в чём-то связаны по стилю с моими работами в Калевале — «Месть Юкагайнена», «Проклятие Куллерво», помните?

— Конечно, Аксели.

— Есть и элементы фантазии, тревоги, наших душевных волнений, но... обязательно сюжет... и наша современность... ну... элементы. В общем, вам первому покажу. На ваш суд. Но пока ни слова конкретно. Даже вам... иначе может уйти... главное. И картина тогда... не получается.

— Хорошо, хорошо. Всё у тебя получится, Аксели. Недели через две приедешь?

— Ну да, я ведь не всё время в Хельсинки. Много работаю среди природы, вы знаете.

— Конечно.

— А что там теперь?

— Извечные проблемы. Коммунисты снова набирают силу. Социалистическая рабочая партия, ты знаешь, ещё весной создана. А ведь их сила, это — развал государства в будущем. Я считаю, что мы вообще не должны быть безучастны к событиям в России. Крупные европейские державы то поддерживают белое движение в России, то заигрывают с Лениным. И белое движение, которое по сути было довольно сильным, уже практически всё проиграло.

— А Врангель? У него ведь в Крыму крупные силы.

— Да нет... Аксели, уже... как тебе объяснить? Осталась только видимость сильной армии. Он политически утратил силу. Армия разложена. И его поражение, к сожалению, предрешено. Генерал Деникин виноват в этом, прежде всего. Ни с кем не шёл на компромиссы, потерял союзников... Да и если бы правительства Антанты действовали по-другому, и Польша, и мы включились бы несколько раньше.

— Мы?

— Ну, конечно, на Севере. Помогли бы освободить Петербург. Тогда... совсем было бы другое дело. А теперь... я думаю, много лет они будут тиранить свой народ. Много ещё будет жертв. Я это знаю, чувствую, понимаю. Потому я и против большевиков, коммунистов. Потому что все их грядущие идеалы, воздушные утопические замки будущего всеобщего благоденствия изначально замешаны на крови. Они даже откровенно планируют уничтожение целого ряда социальных групп. Это очень кровавая власть.

— И долго они будут в России?

— Ну, я... не пророк. Не знаю. Но долго. Однако рано или поздно их из России прогонят.

— А в Суоми?..

— Нет, в Суоми им не бывать! Мы не отдадим нашу независимость!

— Но вы ведь теперь уже не регент и не главнокомандующий... Вам ведь теперь сложнее бороться, влиять на политику...

— Ты думаешь, будучи главой армии или государства легче? Ты ошибаешься, Аксели! Ещё труднее. И ты знаешь, что мне не нужны лёгкие пути.

— Знаю, господин генерал, знаю!

— И пока я жив, а жить я буду, на беду большевикам, долго, я буду защищать мою Суоми от их кровавых рук. И сумею защитить. Можешь не сомневаться, Аксели.

— А я и не сомневаюсь. — Художник заулыбался.

— Чему ты улыбаешься, старина?

— Мне очень нравится ваша внутренняя сила, ваша энергия и уверенность в себе. Мне бы такую, я бы написал шедевры.

— А ты их уже написал. И ещё немало напишешь. У тебя этой энергии не меньше, чем у меня. Если... не больше...

Каллела молча и задумчиво улыбался. Трава шуршала под их сапогами, как бы чуть посвистывая, при скольжении стеблей по коже сапог. Стеблей заиндевелых, чуть подмороженных по чёрной, мягкой, до блеска начищенной коже. Звук этот, шуршание со свистом, был непривычным, но успокаивающим.

— А Швеция? Ведь тогда, в начале девятнадцатого, после вашего визита, вроде и разговоров об Аландах не было. Взаимные дружеские заверения. А теперь читаю в газетах: Аландский архипелаг должен быть шведским... Как это так?

— Ну, Швеция всегда добивалась этого. Даже и в феврале девятнадцатого, когда я там был, меня, конечно, хорошо встречали, но... Разговор об Аландах всегда оставался болезненным. Они, шведы, в общем, поддерживают нас, доброжелательны, но... только Аланды они так или иначе хотят присоединить к себе. Тут у них позиция твёрдая. Я это вполне понимаю. Как говорили русские солдаты: «Дружба дружбой, а табачок — врозь!» То есть, там, где вопрос стоит о территориальных приобретениях. Тем более о таком уникальном стратегическом объекте, всё остальное — на второй план. Аланды и территория немалая и люди там — шведы и финны, в основном, живут. Но главное — это стратегический ключ к Ботническому заливу. Кто владеет Аландами, в случае чего, владеет и Ботническим заливом, не говоря уже о небольшом Аландском море.

— Я помню осенью девятнадцатого вы побывали у премьера Клемансо. По-моему, тоже в связи с проблемой Аландских островов?

— Да, это было так. Господин Жорж Клемансо очень интересный человек. Выдающийся политик. У нас тогда состоялся продуктивный разговор. Я объяснил ему, что в восемнадцатом, когда Финляндия оказалась в тяжелейшем положении и стоял вопрос о существовании финского государства, Швеция поступила, мягко говоря, не по-дружески — вторглась на Аландские острова. Более шести веков Финляндия была щитом для шведов от нашествий с востока. А Швеция поступила так... неблагодарно.

— И как он тогда среагировал?

— Он спросил меня о наших предложениях. Я ответил, что, на мой взгляд, весьма резонно организовать совместную шведско-финскую оборону островов. Этим Швеция и обеспечит свою безопасность.

— И понравилось ли это премьер-министру Франции? Тем более такому, как Клемансо, сильному, волевому, диктующему свою волю правительству? Он тогда, как будто, одновременно был военным министром Франции?

— Был. И отнёсся вполне положительно к моим словам. Они на него произвели впечатление. Он не был достаточно информирован до этого. Но я это понял потом. А тогда он только сказал, что не давал обещаний в поддержку Швеции по этому вопросу. А его заявления на эту тему были неправильно поняты.

Помолчали.

— Значит, Гражданская война в России, наверно, скоро закончится?

— Ну, я думаю, та война, которую они называют войной с интервентами, скоро, пожалуй, закончится. Врангель уже проиграл. Но воевать там будут всегда. Большевики очень воинственны. И они будут всё время искать врага. Внешнего и внутреннего. И они снова и снова будут воевать со своим народом.

— Почему вы так думаете, господин генерал? Может быть, победив белую армию, они постепенно успокоятся?

— Думаю, что нет. Им всё время нужна война. Они пришли к власти большой кровью. Даже царя расстреляли. И детей его, и придворных близких. Всех, кто там был тогда с семьёй, в Екатеринбурге.

— Я слышал об этом, когда это произошло?

— В июле восемнадцатого. Они считали, что будут какие-то претензии на престол, если наследники останутся живы. Если император Николай II сам отрёкся, то чего бояться-то? Если всё законно? А боялись, потому что незаконно, насильно, зверскими методами захвачена была власть в России. Потому и боялись они наследников. И всех детей расстреляли.

— Да...

— Вот-вот. И нам надо помнить, что пока большевики у власти, пока они сильны, они нашу страну в покое не оставят. И нам надо укреплять и тренировать армию. Укреплять границы.

— Вы так много уже сделали для этого, что теперь Суоми уже в относительной безопасности.

— Нет, дорогой мой художник и профессор, нет. И ещё раз нет! Армия наша в очень трудном положении. Кое-что создано. Но этого очень мало. Нужны большие средства. А парламент и даже президент господин Столберг этого совершенно не понимают. Финляндии нужна мощная по-современному вооружённая армия. Основа уже есть. Нужны средства и большая напряжённая работа с армией. И необходимо постоянно следить, чтобы ни на границе, ни в море, ни где-либо ещё не было бы никаких конфликтов с русскими. Чтобы не состоялась провокация, военная провокация, после которой обычно и происходит вторжение. И укрепления на границе должны быть мощными и глубоко эшелонированными. Чтобы такое вторжение, если оно начнётся, не получилось.

— Да, господин генерал... Война и политика дело тонкое. Думаю, потоньше, пожалуй, живописи. Да и поопасней, — улыбнулся профессор, — наверно, потому вы, порой, такой нервный бываете, — Аксель улыбнулся. — Когда были регентом, вообще, помню, взрывались из-за ничего. Подойти нельзя было.

— Да ладно тебе преувеличивать, Аксели.

— А вы не обиделись тогда, господин генерал, не держите в самой глубине души обиды на нас, ваших друзей, что мы тогда в июле девятнадцатого уговорили вас выставить свою кандидатуру на президентских выборах? Ведь мы тогда понимали, что вы правы и что депутаты выберут не вас! Но настояли!

— Да нет, конечно, мой уважаемый профессор. И вы, и мы все тогда понимали, что надо было пережить всё это ради своей страны. Надо было пережить. Я должен был предоставить право выбирать. К сожалению, не народ выбирал, а депутаты. Но для меня это даже к лучшему. Я собираюсь с мыслями, ищу новые пути и формы развития и укрепления моей страны. И в нынешнем моём положении в разных приватных встречах веду неофициальные беседы, которые в дальнейшем, бесспорно, укрепят позиции Финляндии в мире. Ускорят и облегчат укрепление армии, военной, и другой тоже, промышленности. Это всё очень важно для Суоми.

— Да, это всё так, господин генерал. Но я всё-таки хочу быстрей закончить эти мои две работы, чтобы вы их увидели. Мне очень важно ваше мнение. Потому что вы умеете видеть суть, даже если она глубоко спрятана. Главную суть явления, события, а также и причины, и последствия. И в картинах моих, может, увидите такое... мне очень важно будет ваше мнение!

— Хорошо, мой дорогой профессор.

Они уже подходили к дому.

На взгорке, в сотне метров от тихой ламбы[23] приютился деревенский бревенчатый сруб, построенный по-карельски в полтора этажа, и смотрел лицевой стороной на озерко.

Первый этаж — летнее помещение, позади него — хлев с домашними животными — овцами, козами, курами. На втором этаже зимнее жилое помещение, одно большое и просторное, разделённое на две части широкой балкой под потолком. Все присели за большой, сделанный из толстых струганных сосновых досок стол с широкими двумя лавками для гостей. Выпили по большой кружке молока. Оно было холодным и вкусным.

Дом принадлежал леснику, давнему знакомому барона, который и прикрепил к шляпе генерала почётную ветку за точный выстрел. Последним в дом вошёл хозяин. Тоже выпил кружку холодного деревенского молока, не садясь. Сказал:

— Господин генерал! Если вы не устали, не хотите немного отдохнуть, то баня уже готова.

— Хорошо, Вейкко! Баня готова, и я готов. А как наш профессор?

— А я всегда, как и мой генерал!

— Тогда всё, пошли.

Они, не спеша, спустились по отлогому, покрытому пожелтевшей травой склону прямо к озерку.

На его берегу стояла срубленная из круглых, аккуратно окорённых брёвен, небольшая, но добротная банька. Мостки от бани выходили прямо в озеро, на три метра углубившись в него, нависая над его гладью всего на полметра. Перильца и лестница в конце мостков спускались в воду. В зеркальной глади отражалась и банька, и закат, и утихший к ночи лес.

В баньке было жарко, но не душно. Однако градусов сто по Цельсию. Своеобразный и здоровый дух осиновой доски, которой парилка была обшита, дух тонкий и горьковатый, барон почувствовал. А в ковш с водой добавили берёзового и можжевелового настоя, плеснули на камни, и банька заблагоухала.

Генерал лежал на полке, и крепкий, и бородатый лесник охаживал его берёзовым веником. Сперва слегка овевал горячим воздухом от взмахов, а потом и хлёстко протягивал по спине размоченные в горячей воде берёзовые ветви веника.

Спину жгло, но генералу это нравилось. Он всегда любил острые ощущения и хорошо знал, что деревенская баня, то есть баня с сухим паром, от любой болезни вылечит. Да и сил прибавит, и омолодит тело и душу.

...Красный, распаренный, он сидел в избе на лавке за широким деревянным, струганым столом, улыбался и молчал. Напротив располагался также раскрасневшийся Каллела, рядом все остальные.

— Господин генерал, как самочувствие? — Это сказал лесник. — Берите фужер.

— Спасибо, Вейкко! Налей мне только рюмку коньяку. Сейчас хватит.

— Слушаюсь, господин генерал! — Когда-то, а точнее два года назад, в восемнадцатом, и он, Вейкко Тикка, воевал под командованием генерала Маннергейма в Освободительной войне. Но тогда лично знаком с самим генералом не был. Познакомился немного позже, на охоте, в этих местах.

Маннергейм выпил рюмку коньяку, извинился перед Аксели и спустился на мостки. Прямо из баньки он уже пару раз прыгал в ламбу, охлаждая душу и тело. А сейчас захотелось выйти к воде, посмотреть на закат. Красное солнце уже село за лесом, но его лучи, бледно-огненные, с малиновым отливом, ещё играли на вершинах высоких и дальних елей и сосен.

Удивительный запах прибрежных ив, осин, ольхи и берёз кружил голову. Вода отражала близкие деревья, мостки и только проклюнувшиеся звёзды. Слабый ветерок гладил лицо. И хотя на дворе было холодно, генерал ещё не остыл. Ему было хорошо.

Все невзгоды и проблемы словно отодвинулись, как он говорил, во второй эшелон обороны. На душе стало легко и чисто.

Словно этот деревенский воздух, красный закат, зеркало озерка и духи бани заполнили всё его существо и вытеснили тяжёлые мысли, освободив, хотя бы на час, от тяжкого вечного груза его ответственности, от его вечных тревог за свою землю.

Подошёл Каллела и встал рядом, рукой облокотившись о перила.

— Красный закат. Яркие и бледные малиновые полутона. И какое-то свечение из ламбы.

— Да, профессор. Но закат, красный закат, уже ушёл. И остались наши яркие и чистые звёзды. Чистые, как это озерко. А в нём, смотри, вторая луна. Не та, что на небе, а другая, она — наоборот. Природа легко всё может перевернуть. Но сохраняет она всё в равновесии. Если вверху луна, то и в озере тоже. Чтобы никому не обидно было. — Маннергейм улыбался. Ему было так хорошо, как очень редко бывает. Синие звёзды. Жёлтая луна. Белые берёзы среди чёрного леса. Тихая ночь родины.

20. ОГПУ И ТАНЦЫ ПРОШЛОГО

1926. Сентябрь.

Сентябрь двадцать шестого выдался сухим и солнечным. На московских бульварах листва пожелтела и окрасилась в багровые цвета революции и крови. Но не облетала.

Зеленцов и Вересаев медленно вышагивали вдоль Петровского бульвара, с нежностью поглядывая на единственную свою спутницу. Катенька Зеленцова очень соскучилась по брату. А Вересаев ей определённо понравился.

Только вчера оба прибыли в Москву, отпущенные начдивом на неделю по семейным делам. У бывшего князя заболела мать.

А Вересаев, теперь командир полка, пользуясь тем, что в боевой подготовке оказался перерыв, связанный с передислокацией полка, отпросился у начдива на недельку, навестить родителей. С женой развёлся ещё перед Мировой, а родители... Давно уже не был. Да и помочь товарищу. Не война, ведь.

Как будто вечность они не были в Москве! С четырнадцатого года... Мировая закончилась, а у них ни разу не было ни малейшей возможности побывать дома. Сразу после одной войны — другая — Гражданская.

Переходы, атаки, кони, походные кухни, артиллерийские обстрелы, снова атаки и переходы. И кругом кровь, смерть, гибель товарищей, с которыми делили последнюю краюху хлеба и щепотку табака...

И вот после стольких дорог, после стольких ночей в палатках, в походном расквартировании, они вернулись домой, в Москву. Голова кружилась. По центру города катили пролётки. Гуляли пары. Прошли спортсмены с красными повязками и в белых спортивных костюмах. Прошли строем и пели песню, слова которой трудно было разобрать.

Сигналя клаксоном, со звуком, похожим на кряканье гигантской утки, проехал чёрный лакированный, с открытым верхом, автомобиль. Вечерело. Загорелись огни уличных фонарей, жёлтые и давнишние. Зажглись огоньки рекламы, вновь ожившей после введения в России новой экономической политики, принятой большевиками. Москва завораживала воспоминаниями, родным видом с детства знакомых улиц и площадей, звуками и запахами, свойственными только ей, Москве...

Катенька смеялась и рассказывала:

— А в Сашенькиной комнате теперь живёт соседка, Настя Балабанова.

— Дворничиха?

— Да, Саш, она.

— То-то я вижу, комната моя закрыта была.

— Хорошо ещё, что мы вообще в нашем особняке остались! — Катенька снова весело засмеялась, как будто всё это было ужасно смешно. — Нас хотели выселить в какие-то фонды. Жилищные фонды домкомов. И ты, Сашенька, всех нас спас!

— Как это?

— А так! Как узнали, что мой братик красный командир, так и старого князя нашего отца, папу Серёжу отпустили.

— А что, папу арестовывали?

— Ты, Сашенька, ничего ещё не знаешь... Письма-то к тебе не доходили. — Катя внезапно перестала смеяться, и лицо её сделалось суровым и каким-то усталым, словно стала старше на много лет. — Папу нашего арестовали в двадцать первом зимой. Есть такое... ОГПУ называется, — голос Кати утих почти до шёпота, — но через пять дней папу отпустили, узнали, что ты красный командир и на машине привезли его домой.

— Дела...

— Да, Сашенька.

— А как он?..

— Ну, в общем, дня три ходил, как шальной, молчал. Потом понемногу стал успокаиваться. Ничего не говорил, как там... Но понятно было нам с мамой и так...

Вересаев промолчал. Он про все эти дела знал намного больше, чем Зеленцов. Хотя и в Москве не был тоже. Ему комиссар рассказывал многое, про борьбу с контрреволюцией. Он понимал, с кем борются. Понимал, что не только с контрреволюцией, но и со всеми остальными.

— Ребята, зайдём в ресторан! Мы с Сашей уж и забыли, как это всё выглядит. Пойдём?

— Это ж дорого! Мы теперь бедные, — Катя грустно улыбнулась.

— Ну, Катенька, денег у нас скопилось. Выдали сразу за полгода. Мы не получали, не надо было. В штабе целее будут, — Зеленцов от души засмеялся. Ему вдруг стало искренне, ужасно смешно, что не нужны были деньги...

— Ну, с двумя кавалерами, да ещё богатенькими... Идём! — Катя, держа под руки, потащила их в «Метрополь». Как раз шли мимо по Театральной.

Командиры выпили водки, закусывали. Катенька только пригубила шампанского.

Грустное танго звучало под сводом высокого потолка, скользило по стенам с картинами, плавало над столиками, смешиваясь с сизым табачным дымом, обволакивая нежной грустью усталые от бурной жизни головы людей, и, вливаясь в души, словно размягчало их.

Вересаев вспомнил двенадцатый год, счастливый год, когда он ещё жил в Москве, любил свою жену Валентину, которая теперь уже давно не его жена... Сейчас, став постарше, он уже наверно, не поступил бы так, как сделал тогда... Она в тайне от него встретилась с одним студентом-революционером. Говорила, что по делам борьбы за справедливость, за революцию. А он приревновал. Начал хлопотать о разводе... Тогда это сложно было. А потом... Война, революция, другие, совсем другие документы, удостоверения...

А с революцией все эти оформления вообще упростили. Теперь он холостой. Он вспомнил только о времени, спокойном, мирном, сытом. А о бывшей жене вскользь. Уже отвык. Теперь ему нравилась Катя...

Заиграли музыканты. Тотчас молодой, стройный и высокий щёголь подошёл к их столику, пригласил Катю танцевать. Она с улыбкой покачала головой. Кавалер извинился, отошёл. Однако глаза его сверкали, и зубы были стиснуты, это заметили даже мужчины.

Вересаев и Зеленцов с улыбкой переглянулись. И не таких видывали. Этот хлыщ чем-то напомнил им бандитов двадцатого, когда полк выбивал их из сел и брал в плен. Щеголеватые, под хмельком и наглые, хотя внешне эту наглость едва скрывают. Удаётся с трудом...

— Держу пари, Егор, что у этого типа под пиджаком наган.

— Думаю, да. Ну и что?

— Да ничего. Просто такие, как этот, мстят из-за угла.

— Поглядим.

Зал был наполнен разношёрстной публикой. Но красных командиров было совсем мало. Кроме них, ещё за дальним столиком — трое.

За десятками столов сидели мужчины во фраках и военных френчах, дамы в вечерних платьях и модных костюмах. Музыканты играли медленное танго, и десятки пар, томно обнимая друг друга, плавно двигались под яркими хрустальными люстрами. Вдоль стены располагались кабины, каждая — на отдельный столик, с задёрнутыми шторами при входе в зал.

— Как давно не ел я простого, но настоящего ромштекса в сухарях.

— Да, Александр, в полку у нас этого не готовят.

— А надо бы.

— Тогда это будет не полк, а ресторан.

— Буду с удовольствием служить в ресторане.

— Ребята! Ну что вы все друг друга поддеваете? Расскажите мне хоть что-нибудь о вашей жизни, службе. Я ведь по брату очень соскучилась. Да и Егор мне теперь, не чужой. Сашин друг, это мой друг. — Она снова засмеялась.

Неожиданно Зеленцов негромко сказал, не поворачивая головы:

— Извини, Катюша. Егор, ты видишь?

— Вижу.

— Ну и что ты думаешь? Ты узнал его?

— Конечно! Как не узнать!

— Насколько я помню, он был помощником начштаба в твоём уланском полку. Только, по какой части... Не помнишь?

— По разведке и контрразведке.

— А потом, что-то не помню, был ли он в пятнадцатом?

— Нет. Его в конце четырнадцатого перевели с повышением. В штаб дивизии или даже корпуса. Я только слышал, а больше его не встречал.

— Скажи, Егор, а что это он делает вид, что нас не знает?

— Он делает вид, что нас не видит. А это разные вещи.

— Но всё равно, делает вид зачем?

— А ты, Саш, у него спроси. — Егор улыбнулся. — За наш приезд, и за твою сестру, удивительную красавицу Катюшу! — Он поднял рюмку.

— Ребята! За вас, — она тоже выпила, шампанского. — Чего это вы такого там заметили? — спросила, спустя минуту.

— Тихо ты, Кать! — Саша взял её за руку. — Он делает вид, что нас не знает, то есть, что не видит.

— А кто это?

— Тогда был ротмистром в нашей бригаде. А сейчас не знаем кто он такой. Двенадцать лет прошло. Может, засланный белыми... Ведь он разведчиком был в Первой мировой. Правильно, Егор?

— Правильно, Саня, был. Может, и разведчик сейчас, а может, и в ОГПУ большой шишкой работает. Всё может быть.

— Да, пожалуй...

— И для нас делает вид, может, нас не хочет выдавать. Он ведь знает, кем мы были, царскими офицерами. А форма наша... Она ведь может быть ненастоящей.

— А она у вас настоящая? — Катя потрогала нарукавные нашивки Вересаева.

В зале ресторана под мелодичную, но громкую музыку танцевало очень много людей. Почти всё пространство между столиками было заполнено танцующими парами. Разговаривать приходилось громко, чтобы слышать друг друга.

Вересаев жестом подозвал официанта.

— Чего изволите, госп... товарищи?

Все трое весело и заразительно засмеялись. Потому что бывшие господа, а ныне — товарищи. Официант растерянно улыбнулся, не понимая — почему они так искренне развеселились?

— Принеси ещё две селёдочки, ещё триста водки. А даме два мороженых.

— Я два не съем!

— Понял, гарсон?

— Так точно-с!

— Так давай.

— Слушаюсь!

Внезапно возле столика, где сидел бывший ротмистр-разведчик, возникла какая-то возня. Быстро подошли люди в кожанках — трое, один из них резко наклонился. И Вересаев разглядел, как он ударил по голове сидящего за столом. Это успел увидеть. А потом грохнули два выстрела... Упал высокий в кожанке, один из сидящих вскочил, хватаясь левой рукой за правое плечо. Но в правой, раненой руке, у него всё-таки был наган. Он его перебросил в левую и несколько раз выстрелил. Всё это произошло буквально за пять-шесть секунд. Двое бросились к выходу, прыжками через столы, кожанки — за ними. У дверей один из убегавших обернулся, вскинул пистолет... Он и его преследователи находились на одной линии со столиком, где сидели Вересаев, Саша и Катя...

Егор крикнул:

— Берегись! — и, резко схватив Катю, мгновенно сбросил её на пол, упав рядом. Он успел.

Когда поднялись, виновников перестрелки уже и след простыл. Только за столиком позади Кати кто-то кричал и плакал. Вересаев не стал интересоваться. Не доктор, ведь. Видимо, всё-таки кого-то зацепило.

— Ладно, ребята! Ничего тут нового нет. Так всегда на Руси было: судят невиновных, награждают непричастных. Ну а бьют, естественно, совершенно посторонних. Случается и убивают...

— Что будем делать-то, ребята? Егор? — Катенька всё к нему обращалась, как к старшему. Не по возрасту, ведь Зеленцов на три года постарше Егора. И даже не потому, что Егор начальник Сашин. Просто брат, это брат.

А у Вересаева, битого-перебитого, на все случаи жизни найдётся ответ:

— Что делать? Что и делали! Гарсон!

Официант появился мгновенно. Взгляд у него был ошалелый. Он оказался перепуганным до смерти.

— Ч-ч-че-го из-из-волите?

— Ты что заикаешься? В тебя, что ли попали?

— Да н-нет...

— Так чего спрашиваешь? Мы уже заказали. Неси быстро! Ну! — Вересаев сказал негромко, но зло.

Официант вмиг убежал и тотчас появился с селёдкой, водкой и мороженым.

— Ну, молодец!.. — Вересаев даже растерялся от неожиданности, увидев такую скорость. — Умеешь, парень...

— Рад услужить госп... товарищи!

— Да ладно! Нам-то всё равно — господами назовёшь или товарищами. Мы и те, и другие, — засмеялся Вересаев.

Гарсон опять сделал круглые глаза и обалдело смотрел на красного начальника с нашивками не какими-нибудь, а командира полка... Ему казалось, что в присутствии этого командира даже слово «господин» говорить опасно.

Появился врач. Женщину от соседнего столика увели под руки.

Высокий и полный метрдотель в чёрном фраке остановился в центре притихшего зала:

— Граждане!.. Товарищи! Администрация ресторана приносит вам извинения за причинённые неудобства. Больше такого не повторится. Отдыхайте, танцуйте, вкушайте изысканные блюда, которые готовят у нас лучшие повара Москвы!

— Красиво говорит! Прямо Цицерон! — Зеленцов улыбался. — И повара лучшие в Москве, и он гарантирует, что «такое не повторится». Насчёт поваров, может, он и прав. Ну, а всё остальное...

— Он даже не знает, что с ним самим будет, например, ночью или завтра, — добавил Егор.

— А знаешь, Александр, летом я встречала княжну Ольгу.

— Оленьку, княжну Черниговскую?

— Да её, её, Сашенька. В которую ты влюблён был!

— Ну, не преувеличивай...

— Был, был, я знаю. Но безответно!

— Да ладно... — Зеленцов явно засмущался, и это позабавило Вересаева.

— В самом деле, Катенька? Наш Александр способен на безответную любовь? Неужели?

— Способен! Ещё как способен! Дело это было ещё в двенадцатом, чуть больше года до войны оставалось. Здесь, в Подмосковье, у князей Черниговских был званный бал.

— И вы, Катенька, с Александром там блистали...

— К сожалению, там блеснуть было непросто. И мы, представители княжеской фамилии Зеленцовых, были там далеко не самыми знатными.

— Да?.. — уточнил Вересаев с улыбкой. Он не воспринимал слишком серьёзно все эти титулы в нынешнее-то время. Но Катя, судя по всему, и сегодня придавала этому первостепенное значение.

— Да, Егор! На балу был даже великий князь Николай Николаевич, внук императора Николая I со своей женой Великой княгиней Анастасией Николаевной. Она, между прочим, дочь короля Черногории и сестра королев Италии и Сербии.

— Ух, как много высоких родственных связей, между прочим, порочащих великую княгиню в глазах советской власти.

— Да ладно вам, Егор...

Он увидел, как она расстроилась, и проявил интерес:

— А где теперь чета великих князей? Живы ли?

— Надеюсь живы. Во Франции они.

— Так что же там дальше, на балу-то было?

— А наш Сашенька там же, на этом балу, один раз станцевал мазурку с княжной Ольгой и всё. Прямо-таки потерял голову.

— А она? Неужели не ответила взаимностью нашему герою?

— Да ладно вам!.. Егор, Катя всё фантазирует... — Зеленцов даже немного покраснел.

— Не смущайся, Александр, серьёзное чувство для мужчины — большое достоинство. Я, например, не способен на такое. Наверно, так... И что же дальше?

— А княжна, оказывается, без ума была влюблена в молодого красавца генерала. В кого бы вы думали, Егор?

— Да в нашего барона Густава, — добавил Зеленцов, чтобы не нагнетались страсти.

— Я помню вашего барона на балу, — Катя задумчиво улыбалась, — лучше него никого не было! Изысканные манеры, удивительно стройный, блестящий французский, немецкий, английский... Наверно, все дамы бала были тайно в него влюблены. Хотя тогда ему было, наверно, уже за сорок, но на вид лет тридцать, не больше. Но — генерал-майор Свиты Его величества. Что это выше, чем просто генерал-майор, у нас все дамы и девицы знают. То есть, знали... — Катя внезапно растерялась. Столько лет уже прошло, а она всё себя в том времени числит. И вот теперь она ясно, как при вспышке света, вдруг поняла, ощутила это... И растерялась.

— Катюша, Катенька, не надо волноваться, успокойтесь... Ну-ка глоток шампанского!

— Хорошо, спасибо, Егор!

С минуту помолчали.

— Вообще-то, Катюша, наш генерал человек строгий и увлечённый службой. Мы о его личных делах не знали. Он на эти темы ни с кем в бригаде, а потом и в дивизии не разговаривал. Но ещё в Варшаве танцевал с красивыми женщинами. Помню, видел его в ресторане с дамой. И всегда он был галантен и уважителен с дамами.

— Это так, Егор. Я помню, как хорошо о нём говорили мои подруги ещё тогда, когда его жена с дочерьми уехала от него в Париж. Это в девятьсот третьем... Я тогда была ещё ребёнком, подростком. Но светскими новостями уже интересовалась. Как и полагается девочкам света. Нас уже понемногу приобщали к высшему обществу. Так вот, о нём девочки говорили с почтением. Хотя многих молодых и красивых кавалеров высшего света высмеивали за глаза, причём весьма зло. Особенно гуляк и ловеласов. А барон Маннергейм... Он был другой. — Глаза Кати словно подёрнулись пеленой времени и мечты. — Совсем другой, — добавила она тихим голосом, — высокий человек... И я тоже, — Катя снова как-то светло заулыбалась, — была в него влюблена. Именно в него. В те самые годы, когда мне было всего-то... — снова засмеялась, махнула рукой, — ну, не буду говорить. А то вы, Егор, меня не полюбите!..

— А я уже полюбил.

— Так я вам и поверила!..

Оба смеялись, разговор внешне казался совсем шутливым, но Зеленцов видел, что они взволнованы, и эта игра для них обоих представляет серьёзный интерес.

Но он уже думал о том, почти забытом двенадцатом годе, когда увлёкся своим безответным чувством к княжне Ольге. Она, действительно без ума влюблённая в барона Густава, совсем не замечала юного князя Зеленцова. Он понимал, что ему трудно конкурировать с генералом. Узнал потом, что княжна, неудержимая в своём чувстве, добилась нескольких свиданий с бароном. Но... уже тогда Зеленцову было понятно, что такие личности, как генерал Маннергейм, всю свою жизнь отдают великим делам. И оставляют для любви, семьи и всего, связанного с этим, совсем немного места в своей судьбе.

— А где, Катюша, ты видела княжну Ольгу и что она делала в Москве? Ведь она...

— Конечно, Сашенька, твоя несчастная любовь...

— Да ладно тебе меня шлёпать-то! Ответь на вопрос, пожалуйста!

— Конечно, она в Париже живёт. Тогда, в двенадцатом и уехала, как ты, наверно, помнишь.

— А что здесь делала?

— У неё какие-то важные торговые дела к правительству Совдепии. Она во французском посольстве останавливалась.

— Понятно. Спасибо за ответ. И не называй, пожалуйста, моя дорогая сестра, Советскую Россию «Совдепией». Мы с Егором красные командиры, и нам такое пренебрежительное название не нравится.

— Ладно, красный командир, хорошо, не буду.

Официант принёс счёт. Вересаев, уже рассчитываясь, спросил:

— Ну что, больше перестрелки не будет?

— Вот сдача!..

— Не надо, возьми на чай.

— Благодарю-с! С нашим почтеньицем-с! А стрельбы, я надеюсь... пока не будет.

— Что значит «пока»?

— Ну, потому что... господин Серый ушёл. Они его не взяли. Да и второй, господин Франт, тоже ушёл, охранник Серого. Так что, может, ещё, что и случится. Потому как господин Серый любит у нас поужинать. А от привычек отвыкать трудно. Даже если само О-Ге-Пе-У в жизнь вмешивается. Я извиняюсь, сами спрашиваете, товарищ.

— Думаешь, ещё придут?

— Думаю, придут... ужинать.

— Так их ОПТУ и сцапает.

— Не знаю.

— Да говори откровенно. Мы ведь просто армейцы. В Москве давным-давно не были. Нам всё интересно.

— Ну, если так... Не поймают их. Как тут поймаешь? Кто знает, когда придут? Неизвестно. А как придут, если кто и сообщит в чека... То есть в Ге-Пе-У, то не успеют чекисты подъехать, как господина Серого его люди предупредят. Он и смоется. А про того, кто сообщил, обязательно прознают. И пришьют. Убьют, значит. Я извиняюсь, если спрашиваете.

— Дела тут у вас...

— Да уж.

— Выпей с нами!

— Нельзя на работе.

— Ну, на — на водку.

— Благодарствую-с! С нашим почтеньицем-с!

— А кто они — Серый, Франт? За тем столиком что ли? Кто из них Серый?

— Тот, который чуть пониже, широкоплечий и с сединой. А кто? Как сказать. Ну, бандиты, я извиняюсь, если спрашиваете.

Из ресторана уходили расслабленные и под хмельком. Настроение оставалось хорошим, несмотря на инцидент. Вопросы задавал Вересаев, но Александр тоже внимательно слушал. Обоим было понятно, что этот бандит Серый — их бывший сослуживец, ротмистр-разведчик из штаба бригады. Значит, вот теперь, где служит. В бандитах. Ну, тоже работа. И также опасная.

Друзья медленно шли по вечерней и родной Москве. Тверская сияла огнями, шуршала и стучала тысячами подошв и каблучков. Покрякивала клаксонами редких автомобилей.

Вересаев с нежностью смотрел на сияющее лицо Катеньки, бывшей княжны и сестры его друга, и думал только о ней. Катенька шла и радовалась жизни, их приезду, нежному взгляду Вересаева. А Зеленцов снова вспоминал давний бал, танцы далёкого прошлого, княжну Ольгу и молодого генерала Маннергейма.

21. ОТВЕТ КОРОЛЮ

1936. Январь.

Серая брусчатка Лондона поблескивала в жёлтом свете фонарей. Мокрый снег всё время подтаивал, оседая на мостовую, и барон задумчиво шёл, стараясь не поскользнуться.

Вечерний город выглядел мрачным. Может быть, из-за сегодняшних похорон...

Короля Георга V с великим почётом проводили в последний путь. Красочно одетые гвардейцы. Траурная, печальная музыка, тревожащая душу. Всё торжественно. Будто смерть — главнейшее событие из жизни короля. Как и коронация. Торжественности не меньше. Правда, торжественность эта печальна. Но, как обычно бывает, кто-то ждал этого. Смена правителя всегда, даже если преемник его сторонник или родственник, смена многого. Привычек и акцентов в политике, экономике. И многого другого. Даже в Великобритании. Где король царствует, но не правит. Власть у кабинета министров, но тем не менее король — это король.

Маннергейм и прежде присутствовал и хорошо помнит своё участие в процессе коронации другого монарха. Намного более могущественного тогда, чем английский король.

Прохаживаясь сегодня вдоль парапета набережной мутной, подмороженной по краям Темзы, он отчётливо, зримо, вспомнил ту, торжественную давнюю процессию.

Он, тогда юный корнет кавалергардского полка, шёл впереди слева, возглавляя торжественное шествие. Справа от него шагал такой же высокий кавалергард, штаб-ротмистр фон Кнорринг. На металлических касках у них красовались бронзовые орлы, раскрывающие крылья — парадный головной убор кавалергарда и гвардейца.

...Играл сводный духовой военный оркестр. Сотни труб, сверкающих на солнце, до небес воспевали хвалу великой Российской империи, её силе и величию. Славили нового российского императора, умного и благородного.

Это был 1896 год. Такой теперь далёкий. Барон хорошо помнил вдумчивое и спокойное лицо Его величества Николая II и в другой с ним встрече — осенью девятьсот восьмого. Но и тогда какая-то роковая печать уже была на этом лице. Едва заметная, но барон это увидел, почувствовал.

Когда потом, в восемнадцатом, в июле, ему сообщили, что государя-императора... расстреляли, он даже осмыслить не мог это сообщение. Расстреляли... Российскую империю. И он тогда окончательно утвердился, что власть большевиков — бандитская. И правят они страной по законам бешеных псов. То есть, без законов. Закон — их сумасшедшая воля.

Он очень переживал тогда. Это был государь, которому он присягал на верность. Своей честью офицера, дворянина, барона. А честь для него всегда была превыше всего.

Столько лет прошло, а лицо императора, с аккуратно подстриженной бородкой и глубокими умными глазами, стояло перед ним, как прежде.

...Мокрая брусчатка Лондона, казалось, стала ещё более мокрой. Снег падал всё гуще и снова таял, едва касаясь камня мостовой.

И вдруг он увидел фигуру, вид которой пронзил его сознание, как молния. Стройная женщина, в широкой шляпе и узком приталенном пальто, шла вдоль Темзы под руку с джентльменом в чёрном цилиндре, в длинном пальто и с тростью.

Барон тотчас узнал её.

Они шли навстречу и сразу же остановились. Она смотрела на Маннергейма широко раскрытыми глазами.

— Барон Густав?!

Изумление и радость переполняли её. Сдерживая чувства, она обернулась к спутнику:

— Сэр Эдди! Это барон Густав. Много лет назад, в Петербурге он спас мне жизнь! Я хотела бы вас представить друг другу, господа!

Они говорили по-английски. Он смотрел на Наталью Гончарову и удивлялся неожиданностям фортуны, которая подкинула такой внезапный сюрприз. А она сразу поняла, что он знает и английский.

— Это лорд Эдди Уилсон! Сенатор. Эдди друг моего мужа, барона фон Гардинга. А это, как я уже говорила, барон Густав!

— Да, уважаемая баронесса, именно так. Маннергейм! — представился он, повернувшись, к лорду.

— Я рад, господин фельдмаршал. Я о вас наслышан. Вы — человек известный в политике. Сожалею, что до сих пор не имел чести быть лично знаком с вами.

— Я тоже об этом сожалею, сэр Эдди! И благодарен баронессе, что это упущение устранено.

— Тогда, в далёком семнадцатом, в Петрограде, когда вы спасли меня, барон Густав, я уже тогда подумала, что вы генерал. И мне приятно, что за время, что мы не встречались, вы стали... и фельдмаршалом, и таким знаменитым. Я очень рада всему этому и этой случайной встрече. Хотя ничего случайного не бывает. Я знаю, что всё в этом мире закономерно, предопределено свыше.

Они медленно шли по мокрой и заснеженной британской столице, и хлопья снега, ослепительно белые даже в полумраке, летели им навстречу.

— Как вам, господин фельдмаршал, сегодняшний Лондон? Вы ведь были на прощании с ушедшим от нас прежним королём?

— Да, господин лорд Уилсон. Я прибыл, чтобы засвидетельствовать почтение моей страны английской короне и проводить в последний путь усопшего короля Георга V. Сегодняшний Лондон печален, сэр Эдди. Даже небо над Лондоном плачет.

— Это так, господин барон. Но наше небо плачет весьма часто. И по поводу, и без повода. У вас в Финляндии климат, наверно, посуше. Хотя вы тоже — среди моря.

— Вы правы, сэр Эдди, немного посуше. Хотя и моря хватает.

— С Его величеством ещё не встречались?

— Нет пока. Его величество Эдуард VIII примет меня послезавтра. Аудиенция в Букингемском дворце уже назначена.

— У вас уже всё время занято, господин барон?

— Да, господин лорд. Но для делового разговора время всегда будет.

— У нас с вами есть что обсудить, Ваше высокопревосходительство.

— Да, сэр Эдди. Может быть, вам будут интересны вопросы поставки в Финляндию некоторых вооружений. А также промышленного сырья для наших заводов. Например, чёрных металлов. После культурно-торговой недели Англии, проведённой в Финляндии, готовится ряд сделок, мы планируем закупить самолёты.

— Конечно, господин фельдмаршал, это весьма интересно для меня. И во многом я уже в курсе дел. Тем более, что и некоторые другие члены палаты лордов, да и иные британские политики, весьма доброжелательно относятся к вашей северной стране.

— Я рад это слышать от вас, Ваше высокопревосходительство!

Пользуясь возникшей небольшой паузой, в разговор вступила баронесса:

— Мне бы хотелось узнать впечатление господина фельдмаршала о нынешнем его посещении Лондона. Не возникли ли у вас, господин барон, грустные мысли?

Лорд Уилсон немного смутился из-за того, что увлёкся разговором, чуть не забыв про даму. Это было досадно. Но случайная встреча высших политиков — событие тоже редкое и неординарное. Потому он и отвлёкся от светских правил. И теперь промолчал, предоставляя барону паузу — для ответа даме.

— Возникли, баронесса, возникли... — Лицо Маннергейма стало суровым. — Печальная процессия встревожила моё сердце. Величие не бывает вечным. К сожалению...

И оба — фельдмаршал и баронесса — подумали об одном, о прошлом величии России.

— Дорогая баронесса, я прошу меня простить. Меня уже зовут государственные дела. — Лорд извинительно развёл руками, и, по его сигналу подъехал следовавший чуть поодаль, большой и чёрный полированный легковой автомобиль. По форме он был похож на лондонский кеб. Высокий и прямоугольный, со слегка скруглёнными углами.

Может быть, действительно ему было пора, а, возможно, лорд решил по своей английской деликатности, оставить наедине давних знакомых...

— Может быть, подвезти вас, господа?

— Спасибо, лорд Уилсон, мы немного погуляем, если баронесса не возражает.

— Не возражаю.

Сэр Эдди раскланялся, стоя у раскрытой дверцы автомобиля. Сел на заднее сиденье, и слуга в чёрном пальто и цилиндре захлопнул за ним дверцу автомобиля. Вскоре чёрный блестящий силуэт автомашины растаял за мутной пеленой мокрого снега.

Казалось, оставшись наедине, они сразу заговорят. Но оба молчали. Смущённая тишина словно повисла среди летящих снежных хлопьев.

Наконец, она произнесла... по-русски...

— Дорогой барон Густав! Я столько думала о вас, столько раз надеялась на встречу, что сейчас... не верю в эту реальность.

— Вы, как прежде, прекрасны, моя дорогая Натали! Расскажите мне, как вы жили все эти годы, что произошло с вами тогда, в Петрограде, после нашей встречи?

— Тогда было много всего... — Взгляд её затуманился воспоминанием. — Что творилось в то время в нашем родном Петрограде... словами описать невозможно. Постоянные толпы народа, митинги. Стрельба, обстрелы города из пушек, когда вдруг снова начали воевать... и восстал против красных Кронштадт, крепость, корабли... И грабежи были, и по квартирам и домам арестовывали людей. Красные как будто подняли весь народ на борьбу с русской аристократией. Дворян и аристократов объявили врагами России! — Натали на минуту умолкла, как бы сдерживая волнение. — Столько лет прошло, а волнуюсь, словно это было вчера...

— Конечно, ведь это — родина. А как ваш отец, господин действительный статский советник Гончаров?

— Да, дорогой барон, отец наш, добрый и благородный отец, так и не вернулся тогда...

— Простите за вопрос, баронесса!..

— Называйте меня — Натали! Я вас прошу, барон Густав!

— Хорошо, Натали!

— А наш отец... Такая вот горькая судьба. Мы с мамой и сестрой так ничего и не смогли узнать тогда. И только потом, спустя годы, через знакомых, с большим трудом мне удалось выяснить, что его арестовали революционные матросы. При случайной проверке документов на улице сначала паспорт с двуглавым орлом, а потом... звание действительного статского советника привело их в раздражение, отец не умел скрывать. Это был обыкновенный уличный патруль с матросом во главе. И папу задержали, отвели в один из подвалов ЧК. Оттуда... аристократов уже не выпускали. Официально, как я слышала, ЧК создали в конце восемнадцатого, но уже с конца семнадцатого зверствовать начали... До сих пор не знаю, где его могила... Вот так получилось...

— Я глубоко сочувствую, Натали...

— Спасибо, барон Густав.

— А как же вы?..

— Зимой, кажется, в феврале или в марте, отца навестил по делу немецкий дипломат, но... папы уже не было. Человек этот, дипломат из Германии, был со мной очень предупредителен, внимателен. А после потери папы нам с мамой было плохо. Мы чувствовали себя совсем незащищёнными перед этими... ну вы понимаете, барон...

— Конечно, Натали.

Она едва сдерживалась, чтобы не расплакаться.

— Мы тогда уже понимали, что папа не вернётся... Март восемнадцатого выдался холодным. Я хорошо помню.

Маннергейм шёл рядом, поддерживая её под руку. Мокрый снег, казалось, пошёл ещё гуще.

— Он тогда и прибыл в Петроград после заключения мира между Россией и Германией, ну и сразу навестил нас... то есть своего старого знакомого, нашего папу. Это и был барон фон Гардинг, мой будущий муж. Вот... Он очень хороший человек, состоятельный и добрый...

— Очень рад, Натали, что у вас всё хорошо сложилось.

— Он, конечно, старше меня намного, ну... товарищ отца... очень меня любит. Мы хорошо живём. Мама с нами. Сейчас вот в Лондоне уже больше года... А вы... барон Густав? Как вы?

— Всё нормально. Занимаюсь политикой, армией.

— А в личной жизни, как ваша личная жизнь?..

— Это и есть моя личная жизнь, — Маннергейм засмеялся от души. Он вдруг сам неожиданно осознал отчётливо и ясно, что вся его служба и работа, армия и политика, это и есть его личная жизнь и в прямом, и в переносном смысле.

Подсознательно он это понимал, как понимает всякий человек всё то главное, что у него есть в жизни. Но вот так определённо, чётко вопрос никогда не всплывал. Он просто об этом не задумывался никогда. За всю, уже теперь долгую жизнь, а в июне ему исполнилось шестьдесят девять, он об этом не думал.

При его постоянной огромной загруженности всегда у него не было времени для размышления о себе. В далёком девятьсот третьем, когда жена Анастасия с дочерьми уехала в Париж, он не раз задавал себе этот вопрос. Но вереница, бесконечная череда ответственных и важных государственных дел уже тогда втянула его в безостановочную военную работу. Он понимал, как мало уделял времени семье. Это было так. Но главное состояло не во времени, а в сути.

И вот теперь, когда молодость осталась далеко позади, здесь, в Лондоне, встретив Натали, он вдруг отчётливо понял и впервые нашёл ответ на вопрос о своей жизни не только для Натали, но и для себя. Его жена тогда, в начале века, поняла всё, нашла этот трудный ответ. Вся его личная жизнь была в делах государственных. Его военные и политические победы и удачи были его личными победами и удачами.

— Вот так, дорогая Натали! Моя личная жизнь в моей службе и работе. Я вдруг, благодаря вам, сейчас это понял сам. А раньше просто не думал.

— А вы...

— Ну и моё семейное, если можно его так назвать, положение, прежнее. Точно такое же, как в нашу встречу в Петрограде. С женой мы развелись официально спустя, правда, много лет после её отъезда в Париж. Ей как будто хорошо там. И слава Господу. О дочерях я стараюсь заботиться. Но я очень занят работой, и одному мне удобней и лучше заниматься теми, важными для моей страны делами, что мне поручены правительством.

— А вы — главнокомандующий? Или это государственная тайна?

— Дорогая моя Натали, откуда вы знаете такие мудрёные слова, как «главнокомандующий»? Нет, это не тайна. Я председатель Совета обороны Финляндии. И я уже, несмотря на мой здоровый сон, не могу спать спокойно в тревожной нынешней обстановке в мире.

— Да, я кое-что слышу и не только мудрёные слова. Все страны вооружаются. И Германия прежде всего. К моему мужу Карлу Гардингу приезжают немцы из фатерлянда, как он любит говорить. И они откровенно восхваляют нового своего главу правительства и говорят о будущей войне, которая возвысит Германию над миром.

— Ну, дорогая Натали, это только разговоры, до войны, я надеюсь, ещё далеко. Но... обстановка в мире тревожная.

— Как же вы, мой дорогой барон Густав, живёте в доме без женской руки, заботы?

— Ну, во-первых, не так уж и часто я бываю в своём доме. Как поётся в старой русской солдатской песне: «...Наши хаты в чистом поле белые палаты, а... наши жены — пушки заряжены...» — барон опять засмеялся. Ему было легко рядом с этой женщиной. — У меня есть экономка. Сестра Софья, очень хорошая, с ней у меня тёплые родственные отношения. Она меня навещает. Гости в доме бывают, дети... Но я, Натали, много в разъездах. Работа такая. В моей душе всегда что-то напряжено, словно какой-то сложный военный и политический барометр живёт во мне. Стрелка шевельнётся, и я еду, спешу. Чтобы не опоздать. Иначе пострадает мой народ, моя страна. А это для меня не просто — главное. Это для меня всё. Вот такая моя жизнь, Натали.

— Хорошая у вас жизнь, мой барон Густав! Я могу вас так называть «мой!», потому что вы спасли меня. Хорошая жизнь, важная и нужная целому народу, которому вы преданно служите! А мы всё суетимся... каждый для себя... ну для своих детей... А вы, барон, служите великому благородному делу — защите своей страны. Только жаль, что вам приходится воевать. Мужчины — воины по природе. Но я так не люблю и боюсь войны, даже если она где-то далеко от меня. Женщины созданы не для войны.

Маннергейм смотрел на неё и улыбался. Он словно вернулся в прошлые годы, почти на двадцать лет назад, в семнадцатый. Она совсем-совсем не изменилась. Он хорошо видел её в вечернем свете фонарей Лондона. Обе встречи с ней — и сегодня, и тогда в Петрограде, — состоялись вечером.

— Ну... Натали, бывали и женщины-полководцы, и царицы-завоеватели. Например, француженка Жанна д’Арк. А древние женщины-амазонки — воительницы беспощадные и неустрашимые!

— Знаю-знаю, господин фельдмаршал! Но большинство женщин мира — против войн!

— Ну... наверно, так, Натали, конечно.

Ему очень хотелось побыть с этой женщиной наедине. Она была близка его сердцу, несмотря на эти две короткие, почти мимолётные встречи за всю жизнь.

Он шёл рядом с ней, высоченный, красивый, немного седой. Фельдмаршал, которому едва ли есть пятьдесят лет. Так думала не только Натали.

Спортивный и неутомимый в работе, сдержанный в еде, Маннергейм всегда выглядел на двадцать лет моложе своего истинного возраста. Это был ещё один дар, преподнесённый ему свыше для хотя бы малого облегчения сложной его жизни и бесконечно трудных дел.

Он всё смотрел на неё, шагая рядом. От неё веяло каким-то необъяснимым покоем и пониманием, обаятельной душевной теплотой прошлого. И так хотелось продолжить эту встречу.

Но... во-первых, у него сейчас, как всегда, нет даже нескольких свободных часов для себя. Этой получасовой прогулкой, такой случайной и счастливой, его свободное время почти исчерпано. Собственно, это был некий временной резерв, который крупные деятели, политики или полководцы, всегда оставляют для непредвиденных случаев.

А сегодня вечером — ещё одна серьёзная и деловая встреча. Дело тоже касается новых современных вооружений. Этот вопрос обострён сегодня до предела. Упущенное время — ослабленная страна.

Завтра несколько серьёзных дел и встреч. К ним тоже надо готовиться. Послезавтра — король. Далее — планируется встреча с министром иностранных дел Великобритании сэром Энтони Иденом. Человеком влиятельным и очень не простым. Как, впрочем, все крупные политики.

К каждой встрече надо подготовиться. Освежить информацию о предполагаемых направлениях и вопросах разговора и, возможно, пока неофициальных, переговоров. Ознакомиться с последними сводками политических и военных новостей в мире. Просмотреть большое количество документов, многие из них внимательно прочитать. Сейчас адъютанты и советники готовят материалы, подбирают, систематизируют.

Для встречи с женщиной, даже такой, как Натали, сейчас времени не было. И не только времени. Он предвидел сложные психологические последствия.

Она — благородная дама, баронесса из высших аристократических кругов! Он — политический деятель, барон, высший военачальник. В истории, правда, всякое бывало. Но он бы не хотел, совсем бы не хотел приносить этой женщине беду.

Он не считал, что может принести счастье женщине, не считал... Да, радость может принести. Но счастье... Для этого есть другие мужчины. Отдающие женщинам своё внимание, волнение, душу. А у него всё это занято... его делом. Его служением стране фьордов, скал и северных волн. Финляндии.

— Дорогая моя Натали!

— Что?! — Она явно встревожилась, словно понимая, чувствуя, что он опять уйдёт от неё. Уйдёт на годы, может быть, навсегда.

Он тоже это почувствовал по её тону.

— Нет, нет, дорогая Натали!

— Что, вы разве не уходите?

— Ухожу, но... не навсегда, не... надолго.

— Как это?!

— Ну, мы обязательно встретимся, я очень хочу ещё вас увидеть, поговорить, побыть с вами, Натали!

— Я тоже, барон Густав! А мы увидимся здесь, в Лондоне, в этот ваш приезд?

— Я очень постараюсь.

— Я буду ждать.

Она в порыве обняла и поцеловала его в губы. Глаза её были полны слёз.

Он остановил такси, и Натали, баронесса фон Гардинг, уехала, растаяла в мутном вечернем сумраке сырого и заснеженного Лондона.

...Его величество король Англии Эдуард VIII был молод, строен и глубоко опечален событиями.

Спокойное овальное лицо короля, словно пронизанное скорбью, производило впечатление, что он действительно переживает. Хотя нередко бывает у властителей, что среди скорби они тайно радуются, а порой и не очень тайно, доставшейся, наконец короне.

Король был в строгом смокинге и белой рубашке.

— Я прошу вас, господин фельдмаршал, передать президенту Финляндии господину Свинхувуду мою благодарность за то, что он поручил вам представлять вашу страну и его, господина президента, у нас на этом печальном событии. И вам, господин фельдмаршал, я выражаю свою признательность за ваше сочувствие и прибытие на печальную церемонию.

— И я, Ваше величество, благодарю вас за то, что вы оказали мне честь и пожелали принять меня. И я ещё раз заверяю вас, что Финляндия глубоко скорбит вместе с вами и вашей страной, искренне сочувствуя горю, охватившему Британское королевство.

Король кивнул, и наступило молчание. Барон всегда оставался выдержанным и неторопливым. Здесь первое слово — всегда королю.

Принесли чай. Королевский слуга, судя по осанке, человек высокого дворянского звания, внёс на серебряном подносе фарфоровый чайник с чаем и серебряный сосуд с кипятком. Жёлтое и квадратное печенье в низкой вазочке, какие-то конфеты, сахар.

Почтительно склонившись перед королём, налил ему чаю в тонкую, просвечивающую фарфоровую чашку. Поставил поднос между королём и Маннергеймом. Барон видел: здесь чай наливают только королю.

— Благодарю вас, — сказал монарх.

— Да, Ваше величество, — ответил придворный и удалился, кивнув барону почтительно, но с достоинством. Маннергейм, так же молча, ответил. Налил себе чашку чая.

— Как вам наш Лондон, господин Маннергейм?

— Печален, Ваше величество, как и вся страна.

— Да... это верно. Вы, конечно, знаете наш город, бывали и не раз. Да и много лет назад были. Сильно ли он изменился... со стороны за долгие годы?

— Да нет, Ваше величество! В Великобритании чтят традиции, нравы... И, по-моему, внешний облик почти не меняется. Нация идёт вперёд, создаются новые дела, заводы. А старый Лондон и старые замки Англии сохраняют древний и великий облик страны.

— Да?.. Хорошо вы сказали. Ваше высокопревосходительство. Хорошо. Мы чтим традиции. Это уважение не только к предкам, но и к родине.

— Это так, Ваше величество.

Немного помолчали.

— Скажите, господин барон, как вы оцениваете обстановку в Европе с точки зрения военного?

— Обстановка, Ваше величество, тревожная. Европейские страны вооружаются.

— Да... это чувствуется. Но, я надеюсь, дальше напряжённости дело не пойдёт...

Маннергейм промолчал, глотнув чая.

— Как вы полагаете, господин барон?

— Трудно сказать, Ваше величество. Слишком много причин существует, по которым состояние напряжённости переходит во вспышку молнии.

— Да, я понимаю, обстановка мне, конечно, известна. Но... слишком много разных мнений. Недавно вот был у меня господин Максим Литвинов, нарком иностранных дел Советской России. Так он уверял меня, что их претензии на так называемую «мировую революцию» — это точка зрения Троцкого. А нынешние руководители Советского Союза против «экспорта революции». Заверял. Однако я знаю, что они делают в Англии, Франции, Южной Америке... других странах.

— Я тоже полагаю, Ваше величество, что это дипломатический ход, причём откровенно иезуитский. Они очень много средств тратят на подрывную работу в странах мира, финансируют так называемые «коммунистические партии», которые на самом деле являются террористическо-разведывательными организациями. И сеть таких организаций у них весьма обширна.

Король кивнул и немного помолчал.

— Новая власть Германии, канцлер Гитлер... он очень милитаризирует страну, проводит жёсткую националистическую политику. Меня это беспокоит.

— Да, Германия вооружается, наращивает экономический потенциал. С одной стороны сильная экономика Германии — это хорошо для всех. С другой... Германия всегда имела сильную армию. Но, бесспорно, положительно для нынешнего руководства этой страны, что они ликвидировали очаг коммунизма, который разгорался в Германии уже с начала века. Ликвидировали. И это хорошо. Потому что коммунистические идеи, как опасная инфекция, могут быстро разложить общество, развалить государственный строй.

— Да, господин барон, я с этим согласен, эта опасная идеология приводит к хаосу.

Маннергейм на минуту задумался, словно ушёл в воспоминания, затем продолжил разговор:

— Так, Ваше величество. Я это видел своими глазами в семнадцатом в Петрограде. Грабежи, убийства. Потом, спустя несколько лет, в стране наступил голод. В такой богатой стране, как Россия, — поистине смертельный голод в Поволжье...

— Вы, господин фельдмаршал, были в Петрограде в семнадцатом?

— Да, Ваше величество, я был в декабре семнадцатого несколько дней проездом в Финляндию. Насмотрелся.

— Да, я понимаю. Но, господин барон, напряжённость эта, на ваш взгляд, надолго ли в Европе?

— Как вам сказать, Ваше величество? Я ведь не пророк... — Маннергейм улыбнулся, улыбнулся и король.

— Мне весьма интересно ваше мнение, господин фельдмаршал.

— Я полагаю, в ближайшие два-три года борьба крупнейших государств за геополитический передел Европы вполне может перейти из сферы дипломатической в военную. Возможно, будет большая война.

— Вы в этом уверены, господин барон? — Голос короля оставался по-прежнему спокойным, но едва заметные тревожные нотки отчётливо прозвучали.

— Полностью уверенным быть нельзя. Но, я думаю, это может произойти. К сожалению. Я полагаю, и вы, Ваше величество, это понимаете.

Королевский кабинет для приёмов был сегодня освещён мало. Горели только боковые светильники. Люстры оставались не зажжёнными, в связи с трауром.

Уныние и тоска витали в полумраке зала, словно усопший король оставил здесь невидимый след своего духа, духовного влияния.

Такое свойственно замкам старой Англии. Фельдмаршал много читал об этом и обострённым чутьём своей души, сейчас словно улавливал чьё-то духовное присутствие. Это его не угнетало, даже вызывало интерес. Он не испытывал тревоги или неудобства, но просто ощущал чьё-то незримое присутствие.

Широкий и длинный деревянный стол, тяжёлый, с резными ножками и элегантной инкрустацией, тяжёлые портьеры у дверей и длинных окон, — всё это было пронизано невозмутимой и прочной тишиной всего Букингемского дворца. И только голоса короля и Маннергейма одиноко раздавались в огромном кабинете и глохли под сводом потолка.

Король помолчал с минуту.

— Да... но надеюсь всё-таки на мирный исход.

Маннергейм дружелюбно и искренне улыбнулся в ответ.

22. ПАЛОМНИКИ В ЖЁЛТЫХ МАНТИЯХ

1937. Октябрь.

Наконец он услышал рык зверя. Мощный, протяжный, сначала низкий, затем сразу же переходящий на высокие тона. Маннергейм около трёх часов стоял в засаде. Точнее, стоял не он, а слон Хани, на спине которого и расположился барон со своим штуцером пятисотого калибра[24] в удобном бамбуковом паланкине, обшитом и укреплённом по углам и рёбрам буйволиной кожей.

Хани, взрослый, но ещё молодой индийский слон, был умницей. Он понимал всё, что делали или собирались делать люди. Уже давно приученный к охоте на тигра или леопарда, он очень внимательно относился к словам, к звукам, издаваемым королевским погонщиком Бхангом. Этот молодой, смуглый и черноволосый, представитель народа кхасов, называющих себя — непали, с трудом объяснялся по-английски. Знал очень мало слов и потому, в основном, молчал. Что вполне устраивало барона, не любившего никогда пустую болтовню. Тем более на охоте, где, порой, одно лишнее слово, сказанное не вовремя, может спугнуть или насторожить тигра.

Середина спины величественного Хани была покрыта красной узорчатой ковровой попоной. Поверх попоны ремнями прочно закреплён паланкин, устроенный так, что и сидеть удобно, и обзор для выстрела — круговой и свободный.

Спина крупного животного высилась над землёй метра на четыре. Погонщик сидел впереди, почти на голове слона, чтобы не заслонить, не помешать выстрелу. Барон располагался на возвышенном сидении.

Уже около трёх часов загонщики пытались выгнать тигра к стрелкам, ожидавшим зверя на слонах. Засаду устроили на узком, метров в полтораста, перешейке тропического леса, где он немного редел и был ограничен крутым голым поднимающимся склоном с одной стороны, и безлесной поляной — с другой. Тигр по голому месту не пойдёт. Он чувствует, что это опасно. По той же причине — уходит от загонщиков. А те, гремя звонкими бубнами и колокольцами, создают много шума. Сами, однако, продвигаясь тоже на слонах. Прежде всё это делалось пешим порядком, но после того, как однажды тигр убил и унёс в джунгли загонщика, король решил поберечь своих слуг.

Охотники в загоне, конечно, не участвуют. А загонщики, слуги дворца, непали или невары, хотя, не из низших каст, поскольку слуги короля, но и ружей не имеют, и стрелять не знают как. Потому как ружьё — вещь дорогая и редкая. А индийский или королевский тигр, обитающий здесь, характер имеет взрывной, импульсивный. Много людей крутится возле джунглей, лес порой примыкает к деревням, и случается, что тигр становится людоедом. Такой — крайне опасен. Вот и этот, на которого нынче охота, — подозревается в подобном зле. Рык его, раздражённый и угрожающий, говорил о том, что с лёжки его подняли.

Было раннее утро, удобное время, когда жара ещё не заполнила тераи. Лесные склоны, тропические муссонные леса южного Непала.

Бханг ружья не имеет, он только погонщик. Единственное его оружие — кукри, тяжёлый и острый нож с широким и кривым лезвием — в ножнах на поясе. Плавно изогнутый вперёд лезвием, с рукояткой из прочной, как железо, жёлтой древесины самшита.

А от возможного нападения тигра, погонщика и охотника защищает не только высота. Прежде всего, сам Хани. Медлительный, неповоротливый с виду, слон чуток и стремителен. И даже рассвирепевший тигр предпочитает держаться в стороне от этого гиганта тропиков и его несокрушимых и громадных бивней.

Зверя гонят по ветру. Направление слабого утреннего ветерка совпадает с направлением загона, потому и начали охоту. Иначе бы её перенесли до более удобного дня. Все необходимые условия должны совпасть. Ведь это охота не на косулю, а на короля джунглей. Малейший промах может оказаться роковым. Тигр осторожен и чуток. Умеет ходить совершенно бесшумно. Пройдёт мимо деревенского дома тише, чем мангуст.

Деревни кхасов, здесь же, неподалёку, у склонов хребта Сивалик, нередко расположены прямо среди леса. Дома обнесены высокими оградами, сделанными из многослойного бамбука, обмазанного глиной. Это защита от зверей. В прежние времена тигры приходили даже в деревни, охотились на людей. Но это было давно. Сейчас такое бывает крайне редко.

Однако случается. Сидит на верхней веранде старик-непали. Смуглый и худощавый. Не спится ему от возраста. Сидит наверху и слушает тропическую ночь. Дом его сложен из необожжённого кирпича. Бамбуковая крыша настелена многослойным тростником и выдерживает мощные ливни. Сидит старик и слушает ночную мглу, плачущий лай шакалов и пронзительные крики обезьян. Кобра проползёт — услышит. Мангуст проскользнёт за оградой — тоже не пропустит старый лесной житель. А тигра не слышит. И только утром на примятой и вдавленной во влажную землю траве за оградой, увидит кошачий след, размером чуть меньше головы его, старого непали. Такой вот зверь. Могучий и опасный.

Барон всё это хорошо знает. Он и прежде знал о тиграх и других тропических животных немало. Да и здесь, пока в гостях, услышал и увидел ещё очень много интересного. Вчера, например, больше двух часов наблюдал за громадным буйволом. Чёрный гигант стоял по грудь в воде, а на спине его белая длинноногая цапля неутомимо и аккуратно занималась чисткой его шкуры. Выискивала в шерсти паразитов, клещей, мух, других кровососущих. А буйвол не только её не согнал, но как будто старался не тревожить резкими движениями. Боялся, чтоб не улетела. Соображает. Великая мудрость природы. Взаимопомощь и взаимовыручка. У самых неродственных животных. Порой, у них, у животных, это получается лучше, чем у людей. К сожалению.

Солнце уже всходило, и сразу духота стала вытеснять утреннюю прохладу. Слабый приятный ветерок стал ещё слабее. Барон был одет в лёгкую рубашку защитного цвета и шорты до колен. На голову он надел шапочку топи, из чёрной тонкой ткани, по форме похожую на пилотку, но более цилиндрическую. У погонщика, Бханга, на голове тоже была топи, только светлая и пёстрая. С красными, жёлтыми и зелёными квадратиками наверху. А снизу, по кругу, — белая. Белая приталенная рубаха — даура — и узкие, в обтяжку, штаны — сурувал, — в поясе обмотаны широкой белой повязкой, называемой здесь — патука. Кожаные ножны с тяжёлым кукри прикреплены слева к поясной повязке. И поверх всего надет чёрный жилет — истакот. Чуть выше патуки и ножа. По погоде в жилете было жарко, но его Бханг одевал из уважения к работе, к охотнику — сахибу. Как бы вместо пиджака.

...Ещё один рык тигра возвестил о том, что он уходит от шума загонщиков, находясь впереди них, то есть ближе, чем они, к засаде, метров на двести. Маннергейм спокойно и настороженно смотрел в сторону звуков, держа в руках штуцер со взведёнными курками.

Справа от него, метрах в тридцати, также на слоне, находился другой охотник. Это был сам Его величество король Трибхувана.

А правее короля располагался слон полковника Бхима Джанга Бхара — начальника личной охраны Его величества. Слева от барона, в двадцати пяти — тридцати метрах — главнокомандующий королевской армией генерал Тхар Синг Рана. Ещё два стрелка, из высших сановников королевства, занимали оставшиеся участки на лесном перешейке и перекрывали его полностью.

После красочного и обильного ужина во дворце в Катманду, в день прибытия Маннергейма в Непал, прошло два дня. Он уже многое посмотрел и узнал. И у него подтвердилось мнение, что король здесь фактически не управляет страной. Система, чем-то похожая на Великобританию. Кстати, один из приятелей барона, английский лорд, зная его неослабевающий интерес к Востоку, и посоветовал ему съездить на охоту в Непал. И вскоре пришло по почте письменное приглашение от короля Трибхувана. То есть английское влияние здесь оставалось и по сей день, чуть ли не такое же, как в прошлом веке.

...Маннергейм, напрягая зрение, смотрел в сырой полусумрак джунглей. Биноклем здесь пользоваться нельзя было. В полумраке он помогает мало. Но острое, тренированное зрение не подвело. А оптический прицел, вот он, — очень облегчает стрельбу.

Тигра он увидел метров за сто до засады. Зверь шёл осторожно, вкрадчивым кошачьим шагом, слегка прижимаясь к земле. Барон поймал его в прицел и ждал, не шевелясь, подхода тигра на более близкую, надёжную для выстрела дистанцию. А тот, словно почувствовал, что на него навели ствол, замер, остановился.

В полумраке густых ветвей сверху, более или менее свободный от кустов на уровне двух метров от земли, тропический лес просматривался с трудом. Из-за малого света. Но Маннергейм всё-таки видел тигра. Большим полосатым пятном. Даже видел очертания фигуры. Но пока, не более того. Прицел увеличивал, но полумрак мешал.

С минуту постояв, зверь снова двинулся вперёд. Очень медленно. С опаской. Загонщики криками и шумом подгоняли его в спину. Прошёл ещё метров десять. Стрелять пока было рано для надёжного выстрела, в таких условиях — далековато. Однако теперь барон видел его отчётливо и целиком. Правда, средняя часть тела зверя оказалась закрыта большой ветвью баньяна, но было хорошо видно передние лапы, морду и грудь, а также и хвост. По хвосту было понятно, что зверь возбуждён, полон ярости и готов к нападению. Хвост подрагивал, и беззвучно взмахивал, как длинная и толстая полосатая плётка.

Видит ли зверя король, барон не знал. Хищник шёл между ним и королём, но ближе к нему, Маннергейму. А посмотреть на короля, означало оторвать взгляд от зверя. А этого нельзя. Есть немалый риск в таком случае больше не увидеть ничего. Судя по тому, как беззвучно, быстро и осторожно эта громадная кошка перемещается по лесу, скользит между стволами бамбука и дерева сал.

Внезапно тигр резко остановился. Что-то его, уже разозлённого, определённо обеспокоило. Он замер. Барон почувствовал, что зверь сейчас уйдёт, и хотел уже стрелять, но в этот момент голова тигра и его грудь оказались скрытыми за толстым стволом. Хищник, будто ощущая опасность выстрела, попятился назад, находясь в створе пальмового ствола. Почти мгновенно он исчез.

Подошли слоны с загонщиками, перестав попусту греметь. Все сгруппировались возле короля и генерала Рана. Его величество показал в сторону гостя, и к нему подъехал начальник королевской охоты. Он участвовал в загоне и, казалось, был смущён неудачей.

— Господин фельдмаршал! — он говорил на хорошем английском. — Пока все остаются на слонах. Охота ещё не закончена. Никто не видел, куда ушёл тигр. Он очень опасен и затаился где-то. Возможно, в яме, в корнях большого дерева, или ещё где, но поблизости.

— Каким образом продолжается охота, господин Ларжанг Расаван? — барон уже запомнил имена многих непальских сановников, с коими общался во дворце и здесь, перед началом охоты.

— А так же, Ваше высокопревосходительство! Охотники остаются в засаде, а мы повторяем загон.

— Хорошо, господин Расаван.

— Мы всегда должны помнить, господин фельдмаршал, что тигр вообще, а этот в особенности, зол и мстителен. Он ничего не забывает и не прощает людям. При первой возможности отомстит. Пока его не убили, нельзя ослаблять внимание, иначе он кого-нибудь убьёт и унесёт в джунгли. Его величество беспокоится о вас, Ваше высокопревосходительство, отчего и приказал мне напомнить вам об этом.

— Я благодарен Его величеству за всё и за заботу обо мне. Передайте Его величеству, что я постоянно помню об опасности, и курки моего штуцера всегда взведены.

Непалец почтительно наклонил голову, прижав руки к груди, и, развернув слона, направился к королю.

Сюда, под сень высоких тропических деревьев-гигантов, солнце почти не пробивалось. Было душно и сыро. Загонщики ушли обратно, к началу загона по краям лесного перешейка, чтобы до поры не потревожить затаившегося тигра.

А там, в начале загона, тоже была на всякий случай оставлена засада из второстепенных охотников-сановников. На случай, если тигр вдруг проскочит через загонщиков и вернётся. И хотя эти охотничьи места считались второстепенными, принимать участие в королевской охоте всё равно было очень почётно.

На этот раз загонщики шли быстрее, гремели и кричали, как будто громче. Барону нравился неукротимый темперамент этих людей, их возбуждённость охотой, присутствием короля и также всесильного главнокомандующего генерала Тхар Синг Рана. Его могущественный род — род Рана — уже около ста лет обладает властью даже более значительной, чем семья короля.

Через полчаса после начала громкого стука, крика и звона, который долетал до барона в виде слабых звуков, он почувствовал острую тревогу. Волнение пришло как бы изнутри. И он сразу понял — возникла опасность, и тигр близок.

Фельдмаршал медленно повернулся вместе со штуцером влево и увидел его. Он находился всего в сорока—пятидесяти метрах, готовясь к нападению именно на него, Маннергейма.

Почему-то зверь вышел опять на него, только левее, уже между ним и генералом Рана. Но крался к барону, явно готовясь напасть. Маннергейм знал своё оружие. Тяжёлая свинцовая пуля из нарезного ствола калибра в полдюйма полетит, не кувыркаясь, не отклоняясь и не теряя скорости. Из такого оружия можно уверенно бить метров со ста. А с пятидесяти и в таких условиях полумрака джунглей стрелять можно.

Тигр крался медленно. И, хотя шёл он с наветренной стороны, с которой очень не любит ходить, опасность учуял. Шёл так, потому что загонщики заставили. Но опасность всё-таки обнаружил. Непонятно — как. Запахи ведь против ветра не идут. Несмотря на маскировку за листвой, пожалуй, увидел слона и догадался, что он там не просто так. А потом разглядел и человека. Не зря про этого зверя ходят легенды, что в нём живёт душа злого существа — дьявола, по-нашему.

Так или иначе, но он собрался нападать.

Пора. И барон медленно потянул спусковой крючок, строго держа прицел на голове тигра. Было это очень не просто. Затаил дыхание, задержав на вдохе.

Выстрел штуцера раскатисто и звонко громыхнул в джунглях, ударил эхом по стволам, ветвям, кустарникам. Заскользил по тростнику и слоновой траве.

Тигр дёрнулся, словно хотел прыгнуть, но осел и сразу же повалился набок. Выстрел был точным.

Хорошо видя хищника через оптику, барон целился в голову, в нижний срез лба, на уровне глаз. Попадание в верхнюю часть лобной кости тигра может дать рикошет. Так стреляют только очень хорошие стрелки. Мало кто может очень твёрдо держать оружие, так, чтобы цель, увеличенная в оптическом прицеле, не прыгала перед глазом стрелка. Тут надо иметь стальные нервы. Тем более что всё происходит в опасной близости от рассвирепевшего тигра-людоеда. Для которого преодолеть полсотни метров дело нескольких секунд. А слон тоже не всегда успеет и сумеет защитить...

Погонщик повернул слона к поверженному властителю джунглей, туда же направились и другие охотники.

По команде Бханга слон Хани присел, мягко и грациозно, и барон спрыгнул с его спины. Всё это время он не отводил взгляда от застреленного тигра, оружие держа наготове. Бывает, при стрельбе в голову, пуля срикошетит, и зверь от удара, потеряет сознание. А потом очнётся в самый неожиданный момент. Чтобы неожиданностей не было, как он сам сказал, отвечая королю, «курки его штуцера всегда взведены».

Тигр был мёртв. Его огромное тело вынесли на открытое место под солнцем, и барона сфотографировали возле его охотничьего трофея. Сначала — рядом с Его величеством и генералом Рана, потом с Его величеством отдельно — над поверженным тигром.

Король Трибхувана лично поздравил фельдмаршала, крепко пожал ему руку, предварительно сняв кожаные перчатки, в которых находился почти постоянно.

— Вы, господин фельдмаршал, очень хороший стрелок. Но не только стрелок. Как охотник, вы обладаете редким умением вовремя увидеть зверя и выбрать момент для выстрела.

— Благодарю, Ваше величество! Может быть, вы преувеличиваете мои способности...

— Нет, Ваше высокопревосходительство! Убить этого тигра смог бы далеко не каждый даже из самых лучших охотников моей страны. Потому что этот тигр — самый хитрый и коварный из тех, что мне были известны. И застрелить его было очень сложно. Выражаю вам мою королевскую благодарность!

— Я благодарен вам за всё — за гостеприимство, за оказанную мне честь, за предоставленную возможность участия в королевской охоте. И за высокую оценку моего выстрела. Благодарю, Ваше величество!

Стоящий рядом генерал Рана тоже поздравил барона с охотничьей удачей.

...Маннергейм сидел на высоком стуле-полукресле на мягкой ковровой подстилке, за длинным и широким королевским столом, на обеде, устроенном в его честь. Ел дикого фазана, запечённого в сметане с орехами, мёдом и ананасом. Бутылки французского вина и английского виски высились над белой скатертью среди разных и неожиданных яств. Китайские блюда соседствовали с индийскими, чередуемые чисто непальскими, как, например, этот фазан.

Стройные и смуглые восточные девушки тотчас же на место опустошённых, порой, лишь начатых блюд, ставили новые. В пяти-шести метрах от стола танцовщицы королевского балета, изящные и ослепительные в своей грациозности, исполняли пластичный и ритмичный непальский танец. Это были сцены из знаменитого эпоса Рамаяны.

Придворные за столом пытались услужить королю, и ещё более того, генералу Рана и премьер-министру Мухтияру, младшему брату генерала. Услужливо и заискивающе заговаривали с высшими чиновниками и королём. Те, улыбаясь, отвечали односложно. Однако эта услужливость и заискивание оставались едва заметными, скрытыми. Это было очевидно только для барона, умудрённого многолетним опытом и сложной многообразной своей жизнью. Все присутствующие сохраняли достоинство и гордость.

На обеде кроме короля, генерала Рана и Мухтияра, то есть, премьера, были ещё: министр иностранных дел, из штатских, и высшие генералы королевства. Одни мужчины. За столом сидели двенадцать человек. Церемония обеда проходила торжественно и неторопливо. Центром внимания, конечно, оставался гость, Маннергейм. Но к нему никто не обращался ни с разговором, ни с вопросами. Не хотели тревожить. Ждали, когда сам заговорит. Но ждать первого слова в разговоре от молчаливого скандинава, вообще дело безнадёжное. Тем более, от такого вдумчивого и сдержанного, как барон Густав.

После десятиминутного молчания и участия в обеде фельдмаршал заметил, что на него поглядывают с беспокойством. Понял, — могут возникнуть мысли, будто гость чем-то обижен, недоволен. И он сказал, дабы рассеять неловкость:

— Ваше величество! Я очень рад, мне приятно быть участником королевского обеда. Тем более в кампании самого Вашего величества и высоких сановников королевства.

— И Нашему величеству приятно видеть вас у нас в гостях. — Король, смуглый, с чёрной бородкой, говорил медленно и добро улыбаясь. Его серый с переливами шёлковый френч со многими золотыми пуговицами был застегнут наглухо.

— Мне также приятно, что мой коллега, главнокомандующий армией государства, генерал Рана, также присутствует на обеде.

— Благодарю вас, господин фельдмаршал! — генерал сложил ладони перед грудью и почтительно слегка наклонил голову.

Барон, не складывая рук, голову тоже почтительно чуть наклонил.

— Скажите, господин фельдмаршал, — в голосе короля зазвучал искренний интерес, — где вы научились так владеть оружием?

— В моей стране, Ваше величество, большинство мужчин отличные стрелки.

— Да, господин барон, это хорошо. Очень хорошо. Что ещё интересного отличает ваших уважаемых соотечественников? Хотелось бы побольше узнать о вашей далёкой стране и народе.

— Наши люди — очень хорошие лыжники, — видя непонимание, объяснил, — у нас много снега, он лежит прямо и в городах, и в лесах зимой.

— A-а, да-да! — генерал Рана засмеялся, — снег есть и у нас, вы видели, как сверкают наши вершины, короны наших великанов — Джомолунгма, Канченджанга, Макалу, Лхацзе, другие — высшие горы Земли.

— Наши снега очень высоки и красивы, — добавил Его величество, — но... в городах и лесах у нас тепло, — король засмеялся.

— А у нас, Ваше величество, в лесу зимой только на лыжах можно пройти. В Финляндии снег в средине зимы наметает сугробы, то есть горы снега, в два метра высотой. И больше.

Хотя они знают английское слово «снег», но оно здесь редко употребляется.

Все слушали с интересом, едва скрывая изумление. Так вроде бы и знали, но представить себе здесь, в тропиках, как эти сугробы выглядят на самом деле, конечно, не могли.

— Как ваша семья поживает, господин фельдмаршал?

— Спасибо, всё хорошо. Они давно в Париже.

— Как здоровье ваших детей?

— Спасибо, всё хорошо, Ваше величество. Две мои дочери живут не в Финляндии. Одна в Париже. Другая в Лондоне.

— Как вы, господин фельдмаршал, человек из очень далёкой холодной земли, находите нашу страну? Не тяготит ли вас наш тёплый климат?

— Мне нравится ваше королевство. Красивое и тёплое. Я вижу здесь много интересного и удивительного. Однако я больше привык к прохладе. Но у вас мне тоже хорошо. Я благодарен Вашему величеству за оказанное мне внимание.

— Ну, это ещё не всё, ваше высокопревосходительство! — Мухтияр тоже включился в разговор, — мы ещё покажем вам наши сокровища, шедевры древней архитектуры. Завтра с утра, если Его величество не возражает, и вас, господин фельдмаршал, устраивает это время.

...Маннергейм около получаса не мог оторвать глаз от направленного в небо божественного сооружения. Здесь это называется ступа Боднатх.

Перед последней верхней конструкцией — круглой башней-шпилем, под её основанием, как бы подпирая её теменем своим, выглядывал сам принц Будда. То есть принц Сиддартха Гаутама, который впоследствии стал великим Буддой. Именно в Непале родился он две тысячи пятьсот лет назад.

Из-под основания вершины башни глядели его глаза. Большие, выразительные, полные сострадания к людям. Ничего, кроме этих больших глаз, там не было. Только глаза и узкая полоска лица, где они расположены. Ниже глаз — архитектурные украшения, а выше только основание этой вершины башни. Круглой и мощной, устремлённой в бесконечно синее небо Непала и Гималаев.

Под самым куполом башни, под её остриём — крыша с бахромой, наподобие громадного абажура и под ним нечто вроде площадки с перилами. Кто-то оттуда созерцает мир. И мироздание.

Ступа Боднатх словно светилась изнутри жёлтым солнечным светом, цветом древнего камня, из которого она была сооружена ещё в третьем веке до нашей эры. Конечно, её реставрировали, за ней ухаживали, и она стояла, как обновлённая.

До этого барон осматривал другое удивительное сооружение того же возраста, ступу Сваямбунатх, расположенную по другую сторону от Катманду, к западу, а не к востоку, как ступа Боднатх. Но не менее, однако, удивительную и исполненную того же божественного света, но другого, красного тона, построенную из красного камня, похожего на современный кирпич.

Эти буддийские храмы, устремлённые в небо, словно источали незримую энергию, которую барон чувствовал, как бодрящий, питающий душу и тело, прилив сил.

Маннергейм, по прибытии в Непал, ощутил всю, необычную для финна, особенность этой тропической, но и высокогорной страны.

Сразу на аэродроме, когда он выходил из своего самолёта, ему буквально ударил в ноздри пряно-ароматный дух этого края. Потом, переезжая на автомобиле из долины в предгорья, горы и снова в долину, он чувствовал постоянно душевную приподнятость, лёгкость сердца и мысли. Словно близость священного Тибета или древних буддийских тайн и реликвий благословляла его на дальнейшие дела и пути.

Он прибыл сюда на охоту, дважды в ней участвовал. Потом коротко описал, но не эту, о которой рассказано выше, а другую охоту на другого тигра и тоже с участием короля. А эта... Эта охота для него осталась больше душевным приключением, чем охотничьим процессом. И каким-то предвестием близких грядущих общений, здесь же, в Непале, с неизвестными доселе, но высшими и нужными для его жизни силами, у которых есть духовная мощь, необходимая ему для его предстоящих и больших дел.

Он видел, как по дорогам, через непальские селения и города идут вереницы паломников, чтобы поклониться святым местам и приобщиться к ним. Это и крестьяне, одетые примерно в те же одежды, что носил и Бханг, королевский погонщик слонов. Только из совсем дешёвых тканей, да и ветхие уже. Среди паломников было много буддийских монахов, не только из Непала, но и из Индии. Бритые наголо, в жёлтых шёлковых одеяниях, они напомнили барону далай-ламу тринадцатого, которого он посещал около тридцати лет назад. Он видел здесь, в маленьких селениях и больших городах, ламаистские монастыри и небольшие часовни, которые здесь называют — гомпа. Увидел застывшую красоту и величие, прежде всего, величие духовное, в древних ступах и пагодах, монастырях и храмах.

И над всем этим величием земли и гармонией жизни, над медленным и незатухающим дыханием древности — высоко и недостижимо простёрлись Гималаи. Их ослепительно-белые снежно-ледяные крылья, вознёсшие их, эти горы, на самую высшую, поднебесную ступень земли.

Ему и позже, всю его, ещё долгую жизнь, снились светящиеся и не по-земному высокие пики Гималаев. Исполненная спокойствия и божественного величия пагода Хиранья-Варна Махаравихар в Лалитпуре, стремящаяся в небо своими тремя ярусами крыши и башней наверху. Хранящая в себе высшие тайны и источающая невидимые волны света, жизни и любви.

Снились паломники, мерно и неутомимо шагающие в Лумбини, священную родину принца Гаутама. Снились ночные крики джунглей и пряные тропические ароматы. И бесконечные дороги востока, которые остались с ним навсегда.

23. НОЖ САМУРАЯ

1939. Август.

Двигатель танка надрывно завывал, работая на пределе. Гусеницы обнимали землю зубчатыми траками и вырывали на поворотах крупные комья с травяными корнями.

Волохов глядел вперёд через смотровую щель и хорошо видел устроенные на холмистом горном склоне укрепления японцев.

Противотанковая артиллерия противника била встречным огнём прямой наводкой, но стрельба оказалась не очень плотной. Мощная обработка японских позиций тяжёлой артиллерией и бомбардировочной авиацией дала свои результаты. Большинство укреплений было разворочено, орудия разбиты. Но серьёзно подготовленные к бою части Квантунской армии имели здесь сильные укрепления и огневые позиции, которые и после артиллерии и авиационного налёта ещё жили и огрызались огнём.

Танковая бригада рванулась вперёд сразу же после того, как смолкли наши орудия. Надо бы идти в бой с поддержкой пехоты, но ждать было нельзя. Уже не первый раз здесь, в районе реки Халхин-Гол, комкор Жуков бросал танки и бронемашины в бой без пехоты, вопреки боевым уставам Красной армии и существовавшим законам тактики и стратегии войны.

Волохову позвонил сам Жуков и спокойным голосом приказал:

— Вперёд. Никого не ждать. Взять высоты 7 и 12.

— Слушаюсь, товарищ комкор!

Волохов давно уже перешёл служить в другой подвижный род войск. Скучал, конечно, по коням, но... Всему своё время. За техникой, понятно, будущее.

Машина комбрига Волохова шла в середине танкового строя бригады, так полагалось по тактике боя. Впереди горели наши танки, но несколько машин уже ворвались на батарею и смяли пушки противника.

В основном в бригаде были лёгкие танки БТ-7М, быстрые, хотя и не очень защищённые от артиллерии. Волохов десяток лет служил танкистом, обучился особенностям танковых боев, и многое уже знал про этих бронированных коней.

Командирской машиной был средний танк Т-28 с мощной пушкой. Таких танков в бригаде было совсем мало. Соединение комбрига Волохова, недавно переформированное для переброски в армейскую группу комкора Жукова, оставалось ещё недоукомплектованным. Немногим более сотни боевых машин — для танковой бригады мало. Но Волохов, опытнейший командир, привык воевать тем, что есть. И хотя знал, что приказы начальства надо выполнять, не раздумывая, успевал всё обдумать и взвесить. И понимал, что в данной обстановке надо стремительно наступать. Не дожидаясь пехоты! Задержка даст возможность японцам собраться с силами, восстановить и укрепить оборону.

Лавина танковой бригады навалилась на укрепления противника. Несколько десятков машин горело, танковые пулемёты не умолкали ни на минуту. Бронированные машины останавливались, разворачивая башни, стреляли вдоль японских траншей. Лупили по круглым противотанковым японским ямам и били именно сбоку и сзади, откуда те были не защищены.

Линия обороны, оборудованная дотами и блиндажами, местами горела. Наши танкисты, выбравшиеся из подбитых машин, врукопашную дрались во вражеских траншеях... Грохот, стрельба, огонь и дым стояли невообразимые.

Справа и слева от бригады Волохова грохотали танковые и механизированные части соседей, прорывая оборону врага. Танк комбрига шёл впереди, за ним устремились остальные. Батальоны бригады, прорвав оборону противника, стремительным маршем прошли на указанный рубеж. Захватили две высоты, плацдарм, на котором должны были закрепиться, завершив окружение группировки противника. В кратчайший срок надо было закопать танки в землю, чтобы они могли вести огонь из укрытий и в любой момент снова выехать из ям и начать наступление.

К вечеру всё было сделано. Волохов с комиссаром и начальником штаба бригады обошли всех командиров батальонов и рот, осмотрели машины. Часть подбитых танков, те, у которых перебиты гусеницы, были уже восстановлены и приведены с поля боя.

Тёмная августовская ночь поглотила и растворила в глухой мгле ужасы военной трагедии. Тысячи обгоревших и изуродованных трупов, оставшиеся на полях сражений, в развороченных траншеях, у перевёрнутых пушек и в обгоревших танках, исчезли во тьме ночи, будто их и не было никогда.

Но вот из-за облаков вышла луна, круглая и яркая, и неестественность смертоносной войны людей снова стала зримой и очевидной. В свете луны, бледном и синеватом, мёртвое поле брани выглядело ещё более мёртвым и недвижным.

— Товарищ комбриг! Прибыл командующий армейской группой комкор Жуков! — Это доложил запыхавшийся офицер связи, совсем молодой Селиванов.

— Где он?

— Вон там, у танковых окопов, стоит его легковушка.

Волохов поспешил напрямую через бугор, сбежал со склона и чётким шагом подошёл к командующему.

— Товарищ командующий армейской группой! Танковая бригада выполнила поставленную вами задачу. Батальоны окопались, танки в укрытиях, готовы к бою и дальнейшему наступлению. — Волохов докладывал, приложив ладонь к фуражке. После слова «готовы» чуть было не сказал к «обороне и дальнейшему наступлению», что было бы более точно. Но вовремя заменил слово, что сути, конечно, не меняло. Комбриг знал в каком напряжении находится комкор, не спавший трое суток, и, понимая его отношение к «обороне» в данное время, очень даже вовремя нашёл более нужное слово.

Воюя с этим полководцем, точнее, в его подчинении, всего несколько дней, Волохов всей своей военной сущностью понял, почувствовал что это — стратег наступления. Все дни и ночи, что соединение Волохова находилось здесь, шла неутомимая, не прерывающаяся ни на минуту военная работа. Перегруппировка, бросок, манёвр и снова бросок в наступление, перегруппировка, манёвр, снова удар по противнику. И каждый раз как-то по-новому, в другие, определённые, наиболее уязвимые места обороны неприятеля. Причём места, по которым производились удары танковых и мотоброневых соединений, всегда были очень точно определены. Оборона оказывалась прорванной. Волохов уже понял, что этот генерал умеет стремительно и несокрушимо наступать.

— Знаю, комбриг, знаю! Здравствуйте. — Рука у Жукова была крепкая, ладонь широкая, жёсткая и сухая. — Где воевали в первую мировую? — Он видел густую седину в волосах Волохова, высокого и крепкого, но уже немолодого военачальника.

— На Юго-Западном фронте.

— У кого? И кем?

— Воевал я, товарищ комкор, командиром эскадрона у генерала Маннергейма.

— Знаю этого генерала, комбриг! Я на том же Юго-Западном в шестнадцатом воевал, в десятой дивизии. А Маннергейм командовал двенадцатой.

— Так точно, товарищ комкор!

— Был я тогда юным унтер-офицером, но про вашего Маннергейма слышал. Известный был генерал. И солдат своих берёг... Но потом, в восемнадцатом, он воевал против финской Красной гвардии. Значит, против нас. Победил тогда. Считается нашим врагом. Так что лучше вслух его не вспоминать.

Жуков с улыбкой посмотрел на комбрига, прошагал вдоль танковых окопов, размеренным быстрым шагом. Волохов шёл рядом, чуть отставая.

— То, что у вас выезд из каждого окопа отлогий, аппарель длинная, это хорошо. — Комкор переменил тему. — Очень хорошо! Не поленились танкисты, зато не будет задержки. Длинная аппарель, это гарантия, что не будет пробуксовки. На крутых выездах даже, бывает, и танки буксуют...

Обошли окопы всего первого батальона. За Жуковым и Волоховым шагали ещё четыре офицера. Тактично отстали на несколько шагов. Один из них — комбриг. Возможно, начальник штаба армейской группы Богданов. Волохов прежде ещё не видел его в лицо и не знал, он ли это. Пожалуй, он. Кому же ещё быть рядом с командующим в такой инспекционной поездке по переднему краю?

— Значит, так, комбриг Волохов! — Жуков остановился, повернулся лицом к нему. — То, что вы потеряли до трети танков и людей, знаю! На то и война. Задачу выполнили. К утру получите новый приказ!

— Слушаюсь, товарищ комкор!

Автомобиль, американский «форд», на котором прибыл Жуков, догнав командующего, подъехал. Комкор, садясь, в машину, на миг замер, обернувшись, словно хотел что-то сказать танкисту-комбригу, но только кивнул головой в ответ на отданную ему честь, и сел в чёрный поблескивающий под лунным светом «форд».

...Ночь. Сквозь широкое круглое отверстие в куполообразном потолке монгольской юрты видны яркие звёзды. Надо бы выспаться. Под утро, возможно, поступит приказ в бой. Жуков ждать не будет.

Ещё не совсем понятно, почему комкор сделал паузу, замкнув котёл окружения, а не приказал сразу же ночью расчленять окружённую группировку японских войск. Чтобы с рассветом обрушить на неё снаряды и авиабомбы, приступив к уничтожению. Видимо, всё-таки счёл ударные силы пока недостаточными. Сейчас наверняка разослал порученцев, накручивает телефон... И к утру соберёт всё, что можно, и приказ о наступлении будет. Ждать Жуков не станет ни часа.

Волохов сел. Походная койка заскрипела под ним. Уже было понятно, что не заснёт. Темнота оставалась не совсем полной. Свечение звёзд и косых лучей месяца через отверстие вверху юрты позволяло различать предметы.

...Волохову вспомнилась такая же звёздная и августовская ночь в теперь уже далёком двадцатом. Когда он со своим конным полком совершал марш через украинскую степь. Опасная могла возникнуть ситуация. Очень опасная. Но его тогда спасла осторожность, привитая ему вместе с военной наукой от генерала Маннергейма, которого вот даже сам Жуков сегодня вспомнил добрым словом. Внимательное, чуткое отношение к возможной опасности вместе со знаниями по военному искусству тщательно и методично передавал своим офицерам барон Густав. И его труды не пропали даром. Это правило стало уже чертой характера у Волохова и не раз спасало его и его людей от беды.

И тогда, в двадцатом, в степи под Каховкой, он не зря выслал полувзвод в глубокую разведку. Не зря. Терещенко с разведчиками вернулся через четыре часа, как Волохов и предполагал.

— Товарищ комполка! — Терещенко был встревожен. — Впереди серьёзные силы противника! Наверно, надо колонну сразу повернуть в сторону...

— Ты доложи обстановку, а решать буду я! — Волохов даже немного разозлился.

— Вы были правы, товарищ командир! Там кавалерийское соединение, не меньше бригады...

— Где?

— В пятнадцати верстах отсюда.

— А чего ты так волнуешься?

— Так они же на конях! И их очень много. Огромная балка вся в палатках и кострах. Мы считали, считали... В общем, не меньше двух тысяч сабель!..

— А ты не ошибся?

— Да нет, не я один. Все считали и пересчитывали.

— Они вас заметили?

— Думаю, нет...

— Что значит, «думаю»?! Ты что! Не помнишь приказа?

— Товарищ командир! Наверно, не заметили, но когда мы уходили рысью, их разъезд показался. После этого мы сразу и скрылись за бугром.

— Семенцов!

— Я, товарищ командир!

— Передай в голову колонны: остановиться. Командиров эскадронов — ко мне.

— Есть!

...Девятнадцать лет прошло с той поры, а он помнит всё, как будто это было вчера. И как провёл он тогда быструю и эффективную тактическую операцию. Отправил в качестве приманки полуэскадрон и заманил белых в засаду. Это были регулярные войска генерала Врангеля. Увидев с полсотни красных всадников, они бросились в погоню. Их понеслось раза в три больше. Всё было разыграно так, что у противника не оставалось сомнений: красные на лагерь натолкнулись совершенно случайно... Иначе бы и не получилось.

Проскакав пять-шесть вёрст, белые кавалеристы, увлечённые погоней, стремительно втянулись в отлогую балку за уходящей «приманкой»... И тогда со всех сторон ударили пулемёты...

Была такая же яркая луна. И в мертвенном полумраке августовской ночи полк Волохова положил тогда в степи больше сотни конников противника.

Немало подобных операций проводил в Первой мировой генерал Маннергейм. И его офицеры, воевавшие потом и в той, и в других войнах, широко использовали его многообразный и остроумный тактический опыт. Осторожность, одновременно с военной дерзостью, творческий поиск неожиданных военных решений, совершенное знание исторического опыта, всё это стало неотъемлемой, органической частью каждого офицера, прошедшего военную, боевую школу у генерала Маннергейма.

...Луна, роняющая свет через верхнее отверстие юрты, была очень похожа на ущербную, узкую луну той далёкой ночи двадцатого. Хотя здесь совсем другой край земли...

Рядом на низком деревянном столике стоял полевой телефон. Комбриг покрутил ручку.

— Лагутина.

— Есть, товарищ первый, — ответил телефонист.

— Слушаю, Лагутин.

— Не спишь?

— Нет, товарищ первый.

— Зайди.

— Есть.

Волохов выглянул из юрты, два часовых прохаживались поодаль.

— Скажите Белову, чтобы принёс чаю.

— Есть, товарищ комбриг!

Волохов, глядя на небо, усыпанное звёздами, с этим очень жёлтым, узким месяцем, с хрустом потянулся. Вернулся в юрту, сел. Зажёг фитиль керосиновой лампы. Пламя показалось ослепительно ярким, хотя снаружи через войлочные стены света, конечно, видно не было.

— Разрешите, товарищ комбриг?

— Да. Спасибо.

Ординарец красноармеец Белов принёс чаю. Расставил кружки, на всякий случай три штуки. Потому что комбриг редко чаёвничает один. Поставил алюминиевую миску с кусковым сахаром, уже поколотым на мелкие кусочки. Другую миску — с чёрным и белым хлебом и с брусочками масла на хлебе.

— Тушёнку открыть, товарищ комбриг?

— Не надо, Коля. Всё. Иди спать.

— Слушаюсь, товарищ комбриг! До свиданья.

— Доброй ночи, Коля.

Чай был заварен в заварном литровом фарфоровом чайнике. Чайник круглый, как шар, и белый. Кипяток — в алюминиевом трёхлитровом чайнике с длинным птичьим носом. Волохов налил себе крепкого чаю. Сел на табуретку. На прочной деревянной солдатской табуретке ему всегда было удобно сидеть. Надёжно.

— Разрешите, Денис Андреич?

Начальник штаба бригады Лагутин, крупный и широкоплечий блондин, дело своё штабное знал хорошо. Воевать умел и порядок в бригаде, да и среди штабных, держал жёстко. Потому Волохов и взял его с собой в эту бригаду. Переформированную из другой, которой до этого командовал Волохов, тоже на Востоке, но всё-таки не рядом. Расстояния-то тут немалые. В Благовещенске волоховскую прежнюю перекроили. Два батальона вошли в новую бригаду, кое-что добавлено из резерва. Необстрелянные подразделения и части разбавили опытными. Особенно командирами, воевавшими в тридцать шестом в Испании. Ну, а если — участники Гражданской или мировой, то тем паче. Лагутин был жёстким командиром и, несмотря на свои неполные тридцать, осторожным и рассудительным при принятии решений. И этим он нравился комбригу.

Лет прошло много после боев, — и мировой, и Гражданской. И Волохов изменился. Усы разбавились сединой, стали из чёрных тёмно-серыми. И не закрученными, а короткими, подрезанными. Густая шевелюра побелела наполовину.

Тёмно-зелёная генеральская гимнастёрка с красным ромбом в каждой петлице, фуражка, слегка набекрень. Он оставался таким же несгибаемым, и его гвардейский высокий рост, как прежде, выдавал его наблюдателям противника. И он вынужден был пригибаться при перебежках, при входе в низкий блиндаж. Среди царских гвардейцев почти все были такого роста. И только барон Густав — на голову выше всех...

И, как прежде, Волохов ценил в офицерах те качества, что и в гвардейской кавалерии. Смелость и товарищеская надёжность, образованность и порядочность. Так и подбирал себе командиров и в Красной армии. Но... в Красной... это получалось с трудом. Только к концу тридцатых появились обученные выпускники красных командирских школ и училищ. Их называли командирами, но не офицерами. А с воспитанием и честью дело оказалось сложнее. Таких было ещё меньше. Благородных офицеров-дворян уничтожили или выгнали после революции. Хотя война всё-таки формировала характеры, бои закаляли людей. И изменяли их. Но не всегда в лучшую сторону...

— Входи, Семён Иваныч, наливай чайку. Горячий и свежезаваренный.

— Спасибо, товарищ комбриг.

Молча выпили по кружке крепкого чая, не спеша и причмокивая. Лагутин знал, что комбриг попусту болтать не любит. Когда захочет, сам всё скажет.

Волохов отодвинул кружку, внимательно посмотрел на лампу, потом вдруг снял с неё стекло. Пальцами левой руки стряхнул с фитиля нагар, предварительно прикрутив фитиль, затем вернул стекло на место.

— Ну что, Семён, с утра, пожалуй, по коням?

— Я тоже так думаю, товарищ комбриг. Не даст наш командующий застояться нашим железным коням.

— Не даст, это точно. И хорошо. А работы много лишней... уж так на войне всегда. Только окопаешься, машины укроешь, юрты поставишь, и — снова вперёд.

— Так, Денис Андреевич!

— Начальника тыла проконтролировал? Батальоны всем обеспечены? Горючее, огнеприпасы, всё остальное?

— Так точно, товарищ комбриг! Танки заправлены, снаряды, патроны, всё в боемашинах. После ужина в батальонах выдан сухой паёк на завтра.

— Если с утра приказа в бой не будет, сухой паёк не расходовать, покормить горячим завтраком. Походные кухни не свернули?

— Нет пока.

— Правильно. Подождать до приказа о наступлении. Час-два у нас всегда в запасе будет. Пока артподготовка, авиация работает...

— Так, товарищ комбриг.

Волохов с минуту помолчал.

— Семья у тебя в Благовещенске, Семён, я знаю. Но вот... запамятовал, ребёнок у тебя... один?

— Да нет, Денис Андреевич, — улыбнулся Лагутин, — не женат я, дома у меня мать с отцом и братишка-школьник.

— А, да-да... Извини, Семён Иваныч...

— Ну что вы, товарищ комбриг, всё разве упомнишь?..

— Да нет, надо бы знать, тем более начальника штаба, — Волохов тоже улыбнулся, — да тут такие дела всё время происходят, что своих-то порой... Уже забыл, как выглядят... мои отец с матерью. Виделся лет, как десять уж прошло. Старенькие...

— А вы ведь тоже холостой, Денис Андреевич...

— Конечно. — Волохов улыбнулся. Начальник штаба бригады всё знает. Хотя документы, личное дело комбрига в вышестоящем штабе, но свой начштаба знает всё.

Разговор шёл непринуждённый. Волохов доверял этому офицеру.

Но он хорошо знал, в какое время служит. И многое уже повидал за эти годы. Некоторые после простой шутки в компании, спешили в особый отдел, с доносом. Правда, во время боёв всё это как-то... стихало. Не до того было. А не так давно, год-два назад, словно вихрь смерти прошёл по Красной армии. Стольких соратников Волохова взяли... Придут ночью «особисты» — и всё... Сколько дали, куда отправили, — не знает никто. Шёпотом скажут и... тишина.

А Волохова миновала чаша сия. Вроде, как обошлось.

Лагутин ушёл, комбриг достал из планшета оперативную карту-двухвёрстку. Всегда носил её в кожаном планшете на ремешке через плечо. Охрана охраной, а когда при себе, спокойнее. Расстелил на столе, вынул из кармана курвиметр.[25]

Провёл им по карте, по предполагаемому маршруту атаки. На шкале прибора — расстояние по карте, помножил на масштаб. Получилось, что, если будет приказ, надо пройти быстро под огнём три версты. Опасное расстояние. Но не впервой... Убрал карту, лёг и снова попробовал заснуть.

Минут десять лежал на спине, на скрипучей своей железной солдатской койке, смотрел на яркие звёзды.

Внезапно полевой телефон зазвонил.

— Слушаю!

— Товарищ первый, «Берёза» говорит — позывной телефониста бригады — к вам третий. Соединить?

— Да, конечно!

— Товарищ первый, это Лагутин. Разрешите зайти, срочное дело!

— Давай.

Не прошло и пяти минут, как Лагутин подъехал на бригадной полуторке.

— Товарищ комбриг! Взяли японского лазутчика! Осматривал наши позиции, считал танки. Лежал возле танковых окопов, наши его взяли.

— Как же он пробрался через посты?

— Тихий такой, неслышный, как змея. А наш разведчик бригадный Котов — таёжник. Осматривая посты, что-то заметил. То ли японец веточку сломал, то ли другой след оставил. Но Котов его враз по следу нашёл. И взяли японца. Котов с разведчиками взяли.

— Молчит?

— Конечно.

— Документов тоже нет?

— Нет.

— Ты сам-то его допрашивал?

— Сам не успел.

— Ну пойдём.

— Есть.

Крепкий, лет тридцати пяти, невысокий японец, в военной форме без знаков различия, сидел на деревянной скамье в арестантской палатке. Руки у него были связаны сзади, во рту кляп. По обе стороны — два красноармейца-разведчика.

Японец смотрел исподлобья, взгляд его был холоден и безразличен.

У него вынули кляп. Переводчик — офицер Монгольской Народной армии, постоянно находящийся при штабе бригады, задал японцу первый вопрос:

— Ваше имя?

Пленник молчал. Он даже не отреагировал на вопрос, будто и не к нему обращались.

Переводчик-монгол явно рассвирепел, что-то крикнул. Глаза его налились кровью. Это было видно даже при свете керосиновых ламп.

Волохов поднял руку останавливающим жестом.

Он стоял на расстоянии сажени от обоих. Оба по росту едва доставали ему до груди, но и в том, и в другом чувствовалась энергия, внутренняя сила.

В глазах монгола горела ненависть. Глаза японца не выражали ничего.

— Что вы ему сказали, товарищ Санкул?

Переводчик, немного смутившись, ответил:

— Я, товарищ комбриг, не сдержался, сказал ему, что я обращаюсь к нему и назвал его собакой. Слишком много бед они принесли моему народу.

— Успокойтесь, товарищ Санкул. Спрашивайте его спокойным, ровным тоном.

— Есть, товарищ комбриг!

— Скажите ему, если будет молчать, то умрёт с позором. И тогда он потеряет лицо, потеряет честь дворянина древней страны Ямато. И его дух Ямато будет опозорен.

По мере перевода этой фразы лицо пленника преображалось. Из безразличной маски оно стало трагически взволнованным. Глаза его, дотоле совершенно пустые и безразличные, загорелись огнём тревоги.

— Хорошо. Я буду говорить.

Монгол перевёл.

— Одно условие, — добавил японец, — освободите мои руки. Самураю недостойно так разговаривать.

Комбриг несколько секунд подумал.

— Развяжем. Только после его ответов, если скажет нам правду. Переведите ему — только правду. Тогда развяжем. Обещаю.

— Спрашивайте, — сказал пленник, — я готов.

— Ваше имя?

— Токаси Коно.

— Кто вас послал?

— Мой начальник.

— Назовите его.

— Я этого не могу как самурай.

Комбриг на секунду задумался.

— Хорошо. Не называйте его должность, назовите только имя. Это не нарушит вашей присяги. Имена людей не могут быть военной тайной. Как его имя?

— Мицуми.

Старый и опытный Волохов знал многое про обычаи самураев, про их идейные устои и принципы. Он прекрасно понимал, что эта идеология древняя и крепкая, и силой от пленника ничего добиться нельзя. Он уже готов к смерти. Но... Используя свои знания и психологию японца, комбриг разговорил и перехитрил его. По имени командира можно было определить, что это за разведка.

Много имён японских офицеров уже было известно в разведотделе армейской группы, да и в главном управлении военной разведки в Москве.

— Сколько ещё разведчиков работают сегодня ночью в расположении советских войск?

— Я один.

— Правдивый ответ, только он позволит развязать вам руки, но ещё правдивый ответ это — тоже честь самурая.

— Я... точно не знаю. Ещё двое, пожалуй.

— Где они?

— Этого я не знаю.

Волохов понимал, что пленник не врёт. Лазутчику войсковой разведки не дают информацию о других агентах. Конечно, не знает. Если ещё двое, то только из отдела его начальника Мицуми. По нашим частям ночью их шастает не меньше десяти.

— Откуда вы знаете, что двое?

— Видел их в штабе и понял.

— Хорошо. Из вновь прибывших в вашу шестую армию войск есть ли танковые части?

Пленник подумал с полминуты, потом ответил:

— Есть.

— Сколько танков прибыло дополнительно?

— Этого я не знаю. Это не связано с моей службой.

— Есть ли вновь прибывшие авиационные части?

— Есть. Но сколько самолётов, мне тоже неизвестно.

— Знает ли японская разведка, сколько танков у нас?

— Знает, но не точно.

— Почему?

— Потому что вы всё время меняете расположение своих танковых и мотоброневых частей и соединений, и это сбивает наши штабы, нарушает учёт.

Комбриг порадовался.

Он и так понимал, что при тактике и стратегии ведения боевых действий, выбранных Жуковым, основанных на движении, стремительной переброске сил, разведка противника не будет иметь ясной картины. Ни расположения войск. Ни их численности. Динамика войск — враг разведки неприятеля. Волохов это знал. Но всё равно приятно было лишний раз услышать подтверждение.

— Когда вы должны были вернуться из разведки?

— До утра.

— Ваше воинское звание?

— Не могу сказать.

— Но вы офицер?

— Разумеется.

— Давно ли вы лично служите в шестой армии?

— Неделю.

— Сколько раз вы ходили за линию фронта?

— Четыре раза.

— Задача была та же?

— Да.

Волохов был удовлетворён. Пленник отвечал, хотя быстро, но тщательно обдумывая ответы. Он был уверен, что не раскрыл ни одного военного секрета. И это всё потому, что комбриг умно и точно ставил вопросы, заранее зная, на какие самурай отвечать будет, на какие — нет. Всё, что мог знать младший офицер войсковой разведки, он так или иначе сообщил. По крайней мере, всё, что было нужно Волохову, он услышал или понял.

— Всё. Освободите ему руки.

— Он просится в туалет.

— Выведите. Но тогда руки освободите только в туалете. И потом, когда снова приведёте его сюда. Везде с ним должно быть два разведчика. Всё время не отходить ни на шаг.

Комбриг в сопровождении Лагутина, комиссара Саблина, который подошёл в конце допроса, ординарца, офицера охраны и Селиванова возвращался к себе в юрту. Комиссар молчал, видимо, обиженный, что ему сразу не сообщили о поимке шпиона. Было уже около четырёх утра, но тьма пока не редела.

— Заходите, товарищи, присаживайтесь! — Волохов снял фуражку. — Белов, принеси чаю.

— Слушаюсь, товарищ комбриг!

— Не поздно ли, Денис Андреевич, для чая? — Это поскромничал комиссар Саблин.

— Нет, Аркадий Петрович, для чая никогда не поздно и не рано. Ведь это чай! Он даже мозги промывает. Вот после боя можно и по сто грамм. А перед боем только чай.

— Хорошо, товарищ комбриг, после боя приду уже не на чай, — Саблин улыбался. После шутливой речи командира немного оттаял от обиды.

— Как рассветёт, Семён Иваныч, отправишь японца в штаб армгруппы. С усиленной охраной.

— Слушаюсь, товарищ комбриг!

Внезапно к юрте подбежали: торопливый топот был отчётливо слышен.

— Разрешите, товарищ комбриг? — высокий и широкоплечий Котов вошёл. — Беда, товарищ комбриг... Японец, того... покончил с собой. Харакири...

— А ты куда смотрел. Котов? Ты же начальник разведки бригады, не кто-нибудь! Как это случилось?

— Да вот, мои ребята вывели его по нужде, значит... Ну, он вмиг, даже ещё не оправился, выхватил откуда-то маленький немного кривой нож, с оттянутым назад узким лезвием, острый, как бритва. И где только он его прятал? Ведь наши обыскивали. А они умеют... Только успели развязать его, как вы приказали... Он повернулся спиной, как будто по нужде... Мгновенно выхватил нож и вспорол себе живот... Чёрт!.. Что теперь делать-то, товарищ комбриг? Я готов понести...

— Успокойся, Котов. Ничего делать не надо. Всё, что он мог сказать, он уже сказал. Так что трагедии особой не произошло. Напишите письменный рапорт, опишите, как всё произошло. На имя начальника штаба бригады. Ясно?

— Так точно, товарищ комбриг!

— Все свободны!

Оставшись один, Волохов тщательно обдумывал события сегодняшней ночи. Они оказались, прямо сказать, редкостные.

В его службе впервые был пойман японский лазутчик. Ну, конечно, потому, наверно, что он, Волохов впервые и попал на фронт, где велись боевые действия против японских войск. Это понятно. Но всё равно событие весьма необычное. Хотя на других фронтах, в мировой войне, да и в гражданской, всяких шпионов ловили немало. Как всё и просто, и сложно у этих самураев. Люди чести. И символ чести — смерть. Странно и страшно. Но вот так... Острый, узкий, чуть искривлённый нож самурая вмиг решил его проблему...

То, что пленник сделал себе харакири, для Волохова не стало такой уж неожиданностью. Он, конечно, и сам догадывался, для чего нужно было самураю освободить свои руки. Чтобы восстановить честь, доказать верность своему микадо, императору. Если бы ему не пообещать, что развяжут руки, он бы вообще ничего не сказал.

Комбриг сразу видел, что смерти он не боится. Он к ней готов всегда как самурай. Ну, а если пообещал, то слово надо держать. Волохов всегда оставался человеком чести. Как его первый боевой генерал — Маннергейм.

Он нередко вспоминал барона Густава, точнее не забывал никогда. Воевал Волохов впервые — в мировой, в четырнадцатом. И барон Густав, командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады, был его первым боевым генералом. Он и научил его всему. И боевому искусству. И фронтовой офицерской чести. И простому боевому товариществу. Всему. Как Волохов мог это забыть? Это было основой его военной жизни. А другой жизни у него не было. В любой войсковой операции он втайне взвешивал, сравнивал: так бы поступил на его месте Маннергейм? Или иначе? И от этого сравнения порой полностью зависело принятое им решение. И только благодаря жёсткой и умной школе войны генерала Маннергейма, он, Волохов, оказался нужен и Красной армии, и стал в ней уже высшим командиром.

Вслух имени барона Густава он не произносил уже много лет. Нельзя было. Сегодня впервые сказал... Да и сейчас нельзя. После того как генерал Маннергейм выиграл в Финляндии войну в восемнадцатом, он оказался одним из первых в списке врагов большевизма, советской власти. Это Волохов знал хорошо.

Когда присваивали звание комбрига, с ним беседовал один высокопоставленный комиссар и, прочитав в анкете: «... служил командиром эскадрона в двенадцатой кавалерийской...», спросил:

— А кто командовал дивизией, не Деникин ли?

— Никак нет! — ответил Волохов.

— А кто?

— Генерал Маннергейм.

— Это какой... Маннергейм?

— Генерал-майор. Окончил мировую войну генерал-лейтенантом.

— С какого года вы в Красной армии?

— С восемнадцатого.

— У белых не воевали?

— Нет. Воевал только против немцев. А потом в Красной армии служил.

— Да, вижу по документам. Полковой комитет вас выбрал командиром.

На том разговор и кончился. Видать, этот высокий комиссар из Москвы не знал про Маннергейма и финскую войну, а может, просто не связал в своём уме русского генерала и финскую революцию.

Так или иначе, но для Волохова всё это оказалось счастливым результатом. Комиссар, от которого буквально веяло опасностью, скорее всего и вписал в личное дело Волохова что-то о его полной надёжности.

Эта запись и спасла его от ареста в тридцать седьмом и в тридцать восьмом кровавых годах...

Волохов не видел и не мог видеть своего личного дела. Личные дела военачальников — первых лиц, находились в вышестоящем штабе. Но, видимо, очень высок был комиссар, беседовавший с ним, и его виза имела решающее значение. Хотя Волохов никогда и не знал его фамилии.

...Звёзды над юртой уже побледнели, когда в мозгу комбрига, наконец, поплыли светотени, и он заснул. Всего-то часа на два.

Потом его разбудит вестовой и вручит ему боевой приказ от комкора Жукова.

24. ЛИНИЯ ФРОНТА

1939. Декабрь.

Взрыв полыхнул горячим огненным столбом, поднял тяжёлый пласт промороженной земли, искрошил землю вмиг, перемешав со снегом, и вся траншея окуталась грязно-белым облаком. Вторая бомба ударила рядом, метров в двадцати, землю тряхнуло, и ещё один слой снежно-земляной пыли осел на сжавшегося на дне траншеи Маттиаса.

Прогрохотало ещё с десяток взрывов, и русские самолёты ушли дальше. Пыль постепенно осела, дымно-пылевой туман рассеялся, и Матти, стряхнув снег, встал. Солдаты, отряхиваясь, выбирались. Кто-то надрывно причал: «Санитара... санитара...» Потом стих. То ли санитар подоспел, то ли уже раненый умер, его не дождавшись.

Матти поправил шапку, гранаты на поясе, взял свой автомат и пошёл по траншее.

— Ну что, заснул? Вставай! — Он видел, что солдат невредим, шевелится, но ошалел от бомбёжки и не встаёт.

— Вставай, перкеле![26]

— Да, я... господин фельдфебель... — солдат вскочил.

— Ладно... — Матти прошёл дальше.

Даже если бы он и не шевелился, Матти мгновенно, благодаря чутью и опыту, отличал мёртвого от живого и от раненого.

Вспомнил, что здесь перед бомбёжкой был полковник Пяллинен, его старый товарищ и командир полка, и бегом бросился к лесному домику, замаскированному среди елей и оборудованному под штаб батальона.

Ели и сосны над траншеей поредели, обломки деревьев дымились, источая едкую гарь. Уцелевшие солдаты уже выставили винтовки, положив их на бруствер.

Все понимали, что после авианалёта будет атака.

Приближаясь к штабу, Матти перешёл на быстрый шаг. Двигался, конечно, пригибаясь, чтобы не попасть под пулю. Шагов за пятьдесят до штаба со стороны противника разнеслось громкое и протяжное: «Аа-а-а...». Это русские шли в атаку. Этот громкий, почти торжественный крик означал для них — вперёд! Только — вперёд! Матти это хорошо знал. Он всегда неплохо относился к русским, даже с некоторыми, живущими в Суоми, дружил, но воевать ему до сих пор приходилось против них. Как-то так уж получалось. Хотя в Первую мировую он воевал с русскими вместе, в их частях против немцев.

И с той поры, с первой мировой, каждый раз, воюя против русских, испытывал скрытое чувство тревоги и досады. Как будто воевал против старых своих товарищей по фронту, окопных товарищей. Ведь несколько лет войны в русской роте не выбросишь в мусор. Это останется с человеком навсегда. Потому, наверно, он и отпустил тогда в Эстонии красного командира.

Здесь линия обороны проходила через лес. Ещё в ноябре он был густым. А теперь, через три недели войны, заметно поредел. Торчат обгорелые обломки стволов, лесные склоны разворочены воронками... От артиллерии, авиации. Только редкие деревья сохранили прежний вид.

Батальон, которым командовал майор Рейно Салмио, держал оборону уже шестой день, сменив совершенно измотанное подразделение другого полка. Все пехотные батальоны воевали в лесу, по линии обороны.

Матти знал, что везде идут тяжёлые бои. И возле Виипури, который находился километров на шестьдесят западнее, и немного на север от их позиций бои ещё тяжелее и кровавее.

Вчера погиб Мяккинен. Он воевал вместе с Маттиасом и командиром полка Пяллиненом ещё в восемнадцатом. Несмотря на трудности, всех погибших закапывали. Земля была мёрзлой, выбирали ямы — и природные, и воронки от снарядов, — и присыпали камнями, кусками льда, даже снегом, если не хватало земли.

Матти смотрел на бледное и окровавленное лицо Мяккинена, лучшего стрелка батальона, снайпера, видел его седую чёлку и побелевшие от боёв усы и чуть не заплакал. Впервые после долгих, трудных боёв и горьких, частых потерь. Матти воткнул на могиле Мяккинена корявую сухую и крепкую палку, изгибом напоминающую крест. Больше ничего не было.

В батальоне служила в большинстве молодёжь. По двадцать-двадцать пять лет. Но были и ветераны. Опытные и бывалые, они умели уйти от осколка и пули и погибали намного реже молодых.

Матти не успел добежать до штаба, как ударили батальонные пулемёты. Он сразу прыгнул к пулемётчикам. Положил свой автомат на бруствер.

Русский станковый пулемёт, из которого стреляли финские солдаты, они тоже называли максимом. Он рокотал гулко и убедительно. Били длинными очередями, очереди секли противника, и русские цепи залегли.

День был ясным, удобным для авиации, но зима есть зима. После полудня стало темнеть, и русские цепи, одетые в белые маскхалаты, стали видны плохо. А когда залегали, исчезали из поля зрения совсем. Поэтому и пулемётчики стреляли только по идущим цепям. Да и делали это только в светлое время, чтобы беречь патроны.

Пулемёт стоял на треножном станке, на полметра возвышаясь над бруствером. Это было удобно для стрельбы, но опасно. Потому его установили так, чтобы большие сугробы, с ещё не взорванными кустами можжевельника, прикрывали пулемётную точку.

Молодой солдат, угловатый крестьянин, такой же, как и он, Маттиас Хейкка из Марья-Коски, только на двадцать лет моложе, стрелял из этого пулемёта, цепко ухватив рукоятки максима.

Второй номер справа подавал ленту, пулемёт её жадно и уверенно втягивал в лентоприёмник и отстукивал свою чёткую и грозную мелодию смерти.

Матти знал этого парня, который служил в его роте. Крепкий, толковый и трудолюбивый, Ёрма Невонен был хорошим солдатом. Смелым и запасливым, исполнительным и выдержанным, несмотря на молодые свои годы. Только на войне всего этого мало. Нужно ещё одно, главное, — везение. Оно-то и определит, доживёт ли этот хороший парень до его, Маттиных, лет. Или хотя бы до конца этой войны или даже до сегодняшней ночи.

Внезапно совсем близко, метрах всего в двадцати пяти от траншеи, возникли русские в маскхалатах. То ли из-за сугробов выползли и бросились в атаку, чтобы поднять залёгшие позади свои роты. То ли решили прорвать оборону неожиданным и близким броском.

Матти срезал троих или четверых очередью, но к траншее полетели гранаты. Русские гранаты очень опасные. Без ручек, круглые, ребристые и секут насмерть метров на сто, не меньше, на ровном месте. Посильнее финских, что с деревянными ручками.

Увидев гранаты, Матти схватил за плечи Невонена и бухнулся с ним в траншею. Понял, что гранаты упадут возле бруствера снаружи. Так и получилось. Три взрыва подряд громыхнули за бруствером, резко ударив по ушам.

Матти и Невонен после взрывов тотчас вскочили и оказались в упор с противником. Невонен растерялся и замешкался, потерял драгоценные мгновения. Но опытный Матти спас положение. Сказались многолетние навыки опытного фронтовика. Мгновенно срезал всех нападавших — а их было четверо — одной очередью.

Справа и слева били финские пулемёты, били и русские, — те же максимы наступавшие несли на руках.

Но атака явно захлебнулась, и русские отошли на свои позиции.

Матти поднял раненого второго номера, велел Невонену оттащить его к санитарам. А то пока они сами придут, можно трижды умереть.

Пулемёт с треногой перевернуло, кожух максима был пробит осколками гранаты, вода из него вытекала на снег. И он, снег этот, таял и дымился от горячей воды пулемёта, разогретой до кипения огнём боя.

...Когда он вошёл наконец в штаб, была уже глубокая ночь. До этого надо было много сделать. У ротного фельдфебеля хлопот хватает, особенно после боя, когда известно, что завтра с рассветом бой возобновится. Проверить ротную траншею, блиндажи. Всех ли раненых отправили в санитарную часть. Собрать оружие, подсчитать потери личного состава и вооружения. Всё проверить, поручить, исполнить, собрать, выдать и так далее, и так без конца. И докладывать командиру роты.

В штабе батальона, лесном, видимо, прежде охотничьем, домике, сидели несколько офицеров. Штаб был хорошо замаскирован и почти по крышу в сугробах.

— А вот и наш старый Матти из Марья-Коски! Заходи, старый солдат, мой старый товарищ!

— Здравия желаю, господин полковник! А я уж забеспокоился, такая бомбёжка...

— Нет, Матти! Меня никакой бомбой не возьмёшь! — засмеялся Пяллинен.

— Слава Господу, если так! Упаси Боже от беды!

— Садись, Матти, выпей!

— Спасибо.

Матти присел. Ему налили полкружки коньяку. Среди офицеров он был один из нижних чинов. И командир батальона майор Рейно Салмио, и полковник Пекка Пяллинен были его давними окопными товарищами, об этом знали все.

Ну, и он сам был, пожалуй, лучшим из младших командиров батальона. Как говорят, опыт не пропьёшь! Однако пропить, конечно, можно всё. И это на фронте знали. Хотя и пили крепко, но перед особо трудным боем или тяжёлым маршем старались не пить даже ни глотка.

Матти залпом проглотил полкружки ароматного непривычного, но крепкого напитка. От коньяка пахло праздником.

— Нравится, Матти? — полковник улыбался.

— Хорошо! — Матти крякнул. — Жидкий, но сытный!

Все засмеялись.

— Это подарок нашего фельдмаршала, — Салмио показал на коробку с бутылками коньяка, — к празднику по всем батальонам развезли. И ещё сигареты, баранки, шоколад.

— И где им удалось добыть это в такое время!

— При желании всё можно добыть. И в любое время.

Офицеры снова засмеялись. И Матти тоже. После тяжёлого боя словно наступило облегчение. Наверно, если бы после тяжких и кровавых атак фронтовики не пили бы водку или... как в этом редком случае, коньяк... наверно, очень многие после боя, и уж наверняка после войны, сходили бы с ума. Только неизвестно, что лучше: быть убитым или тронуться умом...

В штабе было натоплено, и Матти только отогрелся. Мороз стоял около сорока градусов, но во время боя это как-то не замечалось. Все носились, разгорячённые боем, стреляли, укрывались от осколков и пуль. Потом становилось ясно, что кто-то к вечеру отморозил кое-что...

Седой фельдфебель Хейкка молча жевал хлеб с тушёнкой. Согревшись, он как-то сразу утих и немного размяк. Офицеры шумели и смеялись. А он молчал и думал об этой проклятой войне.

Почему люди воюют? Почему не дают друг другу пахать поля и разводить скот? Ну, ему-то положено. Он-то защищает свою землю. Но зачем приходят с войной? Их матери тоже плачут, тоже теряют дорогих своих сыновей. Зачем же? Это всегда было выше его понимания.

Он, старый солдат, провоевавший все войны, в глубине своей души, своей сути, был очень штатским человеком, мирным, хозяйственным. Но всю жизнь ему не давали пахать землю, принуждали воевать. И он воевал. Добросовестно и обстоятельно. Как ещё в молодости в родном отцовском доме помогал вести крепкое хозяйство. Добросовестно и обстоятельно.

— Ты что, Матти, заснул?

— Никак нет, господин майор!

— Ещё выпьешь?

— Нет, господин полковник, спасибо! Мне надо в роту. Много дел ещё. Утром снова они полезут.

Пяллинен смотрел на седого и крепкого пятидесятилетнего фельдфебеля, прошедшего рядом с ним все самые опасные сражения. Пережившего вместе с ним самые трудные лишения. И чуть не оставившего его первый батальон без винтовок. Тогда, в январе восемнадцатого.

Он крепко обнял Маттиаса и сказал:

— Иди, солдат! Береги себя. Как ты всегда бережёшь своих окопных товарищей... Иди.

Матти отдал честь и вышел. Ночь стояла звёздная, и мороз настолько осерчал, что фельдфебель подумал: «как бы не отморозить нос! Теперь уже точно за сорок».

...Он постоял у оперативной карты, расположенной на стене. По всей линии обороны с рассвета и до полной темноты идут жестокие бои. Местами, порой, воюют и ночью.

Взял со стола синий и красный карандаш и сделал пометки. У него была почти подготовлена глубоко эшелонированная оборона. Кое-что не успели, но дело шло. Советские войска несли тяжёлые потери. За три недели непрерывных боёв на Карельском перешейке уничтожено более двухсот танков противника. Час назад сводку принёс начальник оперативного управления Ставки.

Маннергейм прошёлся из угла в угол, разминая суставы. Они побаливали и потрескивали. Типичный синдром ревматизма. Опять он, этот ревматизм, старый военный спутник фельдмаршала, хотел отвлечь его от мыслей, от напряжённых расчётов. Ревматизм, конечно, серьёзный враг. Но не таков фельдмаршал Маннергейм, чтобы болезнь, какая бы она ни была, отвлекла его от его дел. Только смерть могла бы ему помешать. Снова лекарь втёр ему китайскую тигровую мазь, и сразу полегчало.

Бои идут и в лесах, и на берегах озёр, в посёлках и возле них. Под Виипури разбито несколько соединений противника. Шесть дивизий, усиленных танковыми соединениями, были отбиты и отступили.

В районе Тайпале, также на Карельском перешейке, три русских дивизии, одна сменяя другую, в течение двух недель пытались прорвать оборону. Тяжёлые и частые артиллерийские обстрелы с обеих сторон. Атаки, прорывы красных. И снова финские части, выбивая противника, возвращались на прежние позиции.

— Разрешите, господин фельдмаршал? — Это адъютант.

— Да!

— К вам генерал Эстерман.

— Пусть войдёт.

— Разрешите, господин фельдмаршал! Здравия желаю!

— Здравствуйте, господин генерал. Сегодня уже по телефону здоровались, — Маннергейм улыбнулся.

— Разрешите согласовать контрнаступление моей армии, — генерал держал в руках папку.

— Давайте.

Маннергейм быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке текст на неполную страничку. Там было детально расписано, где наступают части 2-го армейского корпуса, 5-й дивизии, расписаны пункты и направления между озёрами Куолемаярви и Муолааньярви. Откуда будет артподготовка и какими силами. Конкретно и аккуратно. Контрнаступление назначалось на утро двадцать третьего декабря. Никаких схем на листке не было. Только текст и подпись генерал-лейтенанта Эстермана. Больше ничего Маннергейму и не надо было. Все нужные карты он знал наизусть. Как, впрочем, и Эстерман.

За минуту Маннергейм воочию представил себе полную картину наступления. Всё было так, как он и предполагал, придавая Эстерману для этой операции дополнительные войска.

Взял карандаш, ткнул им в карту:

— А здесь, господин генерал, где пойдёт полк пятой дивизии, на пути полка крутые и длинные скалы. Среди леса. Вы учли это?

— Конечно, господин фельдмаршал!

Помолчал и резюмировал:

— Да, так всё и должно быть, я полагаю.

— Благодарю, господин фельдмаршал. Я могу идти?

— Да, господин генерал. Если у вас больше нет вопросов, вы свободны.

Эстерман ушёл, отдав честь и щёлкнув каблуками, а фельдмаршал снова в раздумье стал ходить по кабинету.

Операции оборонительного характера идут успешно. Противник потерял в несколько раз больше, чем финские части, живой силы и техники. Почти везде удалось удержаться на основных оборонительных рубежах.

Но с каждым днём войны тревога всё больше одолевала фельдмаршала. Несмотря на очевидные военные успехи. Ещё четыре-пять месяцев войны, ну от силы год... Да нет, меньше, и нечем будет воевать. А, может быть, даже и некому...

Разве можно сравнивать резервы Советского Союза и Финляндии. У Суоми воюет весь народ, вся страна, а у СССР ещё есть военные округа, из которых даже ни один солдат не отправлен на эту войну. Без конца может Россия менять здесь дивизии, людей, вооружения. В сравнении с Финляндией, практически, без конца.

Уже в первые недели войны финская армия доказала свою исключительную боеспособность и мужество. Но он хорошо понимал, что долго это продолжаться не может. А европейские страны, в основном, только говорят о помощи... Конечно, помогают. Но по мелочам. Из Швеции, Дании, Норвегии поступают вагоны с продовольствием. Сотни добровольцев. Это хорошо. Спасибо им. Но всё это существенно повлиять на события не может. Не те масштабы. Нужен мир.

Он закурил сигару, сел.

Сталин в эти дни празднует шестидесятилетие. В Москве, да и в Ленинграде торжества. А русские парни погибают в этих промороженных лесах. Как и финские тоже.

Он глубоко затянулся, положил сигару на стол и встал, прошёлся снова взад-вперёд, сел. Нервы были на пределе. С трудом, с немалым трудом он удерживал внутреннее равновесие.

Из Швеции пришли пожертвования — около четырёх миллионов крон. Это приличная сумма. Из Бельгии и Голландии — тоже некоторые суммы. Но ими не заменишь финских ребят на переднем крае. И не оживишь убитых. Скоро Рождество, а всякий свет в окнах, даже свечи на кладбищах, запрещены... Из Америки также получены сто тысяч долларов. Вторично.

Война идёт во всю. А в Москве — юбилей Сталина. Газеты печатают поздравления. В Териоки марионеточное правительство, так называемое «народное правительство» Финляндии, назначенное Сталиным, провело в честь его юбилея парад и собрание «Финской народной армии». Барон вспомнил, как говорили в России: «всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

...Полковник Пекка Пяллинен трое суток не спал. Так, подремал немножко сидя в землянке своего штаба. Уже около недели его полк держал оборону в лесу. Пекка был добросовестным работником войны. Туда, где в ротах оказались ощутимые потери, перебрасывал людей из своего небольшого резерва. Аккуратно и неутомимо укреплял позиции полка. В первый же день прибытия на этот рубеж обороны сам лично, с командирами батальонов осмотрел все траншеи, пулемётные и артиллерийские позиции. Везде приказал — докопать, углубить, замаскировать дополнительно. Хотя здесь всё уже было подготовлено вполне прилично. Но он любил всё доводить сам. До лучшего состояния.

После такой неутомимой и тщательной обработки огневых позиций полка даже идущий в атаку противник обнаруживал пулемётные гнёзда, артиллерийские позиции только во время их стрельбы. А когда был тяжкий налёт русской авиации, тот самый, после которого пили коньяк прошлой ночью, он, этот налёт, большого урона не принёс. Потому что противник, наблюдая линию обороны батальонов, ничего, кроме траншей, не увидал. Да и их, порой, только угадывал по продолжению видимых участков.

А все огневые точки, бревенчатые доты и позиции артиллерии были закрыты сверху сетками, заложены поверх сеток еловыми ветвями. Да ещё и засыпаны снегом. Люди ночь не спали после прибытия сюда. Все трудились, создавая маскировку, укрепляя позиции. Не выспались. Зато многие живы остались, а бомбы пропали у русских впустую, только лес переворотили. Потому как бомбили почти наугад. Обстоятельность и аккуратность выработались у него с годами долгой службы. Он и поседел со своими соратниками. С такими, как фельдфебель Хейкка или майор Салмио.

Может быть, излишняя его обстоятельность иногда и не позволяла его полку вырываться вперёд первым. И в учениях, и в разных переходах. А теперь и в войне. Наверно, потому он, уже полковник, опытный и бывалый, давно и командует своим полком. Его однокашники, да и те, которые много моложе, — тоже полковники — командиры дивизий и более крупных соединений. Полковник Экхольм уже командует войсковой группой. Другие... Но всё это Пяллинена не только не волновало, даже интересовало мало. Он, разумеется, хотел бы повышения, как всякий офицер. Но не ждал этого. Не следил за повышением других. Просто воевал.

Он, конечно, боготворил своего главнокомандующего. Гордился, что с давних времён воевал в его подчинении. Что личную награду имеет от фельдмаршала Маннергейма. Револьвер, вручённый ему, тогда ещё генералом, Маннергеймом в далёком восемнадцатом. В конце Освободительной войны. Гордился очень. Внешне, конечно, не подавал виду. И вовсе не ждал от главкома повышений за свою, очень добросовестную, упорную и отважную, военную работу. Просто воевал.

Три ночи вот не спал. Первые две — по делу. После артобстрела тяжёлой артиллерией противника батальоны всю ночь приводили в порядок линию обороны. Провёл небольшие перестановки подразделений. Вторую ночь работал с личным составом, разбирался с документами. Изучал последние сводки, присланные фельдсвязью, принесённые из штаба дивизии лейтенантом-фельдъегерем.

А третью ночь пил коньяк. Тут сам Господь велел, как говорится среди солдат. Гостинцы для фронта от главнокомандующего надо принимать с благодарностью. И с уважением. Вот и пропьянствовал всю ночь. Перед рассветом выпил чаю два чайника — литра два. И целый день провоевал, подавая команды по телефону из штаба и пробираясь из батальона в батальон. Прямо во время боя. Под огнём противника. Такая вот весёлая жизнь у командира полка на передовой. Не соскучишься.

Он сидел за небольшим своим столиком с полевым телефоном в натопленном штабе — полуземлянке-полудомике, — углублённом в землю, как блиндаж.

Наступила ночь, бой уже часа два как утих. Он не стал вызывать денщика, который был где-то рядом, положил в гудящую железную печку пару поленьев, сел на походную раскладушку, застеленную солдатским тёмно-серым одеялом. Он, как и Маннергейм, — а об этом, про главкома, многие в армии знали, — везде возил с собой свою койку-раскладушку.

Она заскрипела под ним, словно жалуясь на что-то. Перед глазами закачалась стенка из серых неотёсанных брёвен, покачнулась печка, топку которой он только что закрыл. Сон сморил его, сильного, но изнурённого военной работой, седого воина.

...— Господин фельдмаршал! — вошёл первый адъютант капитан Энкель. — К вам полковник Сииласвуо.

— Просите!

— Здравия желаю, господин фельдмаршал! По вашему вызову прибыл!

— Здравствуйте, господин полковник! Присаживайтесь.

— Благодарю.

— Докладывайте подробности.

— Сто шестьдесят третья дивизия противника, окружённая нашими силами в Соумуссалми и западнее Хилконниеми, явно готовится к прорыву. По данным моей разведки, зашевелились, перегруппировываются, идёт движение. Сорок четвёртая мотодивизия красных, о которой вы знаете, уже частично продвинулась для поддержки окружённых частей. Дополнительно приданная вами артиллерия расставлена по позициям.

— Всё правильно. В рождество они и попробуют прорваться. Полагая, что у нас всё-таки праздник. Да и ждать им некогда в окружении. Встретим их. Надо твёрдо удержать оборону, одновременно используя мелкие мобильные отряды.

— Как обычно?

— Да. Надо совсем перерезать сообщение и всякую связь между основным составом сто шестьдесят третьей и частями возле Хилконниеми. Они будут прорываться. И когда они иссякнут, измотанные нашей обороной, а это будет примерно через двое суток, мы и ударим всеми имеющимися там силами, — фельдмаршал с полминуты помолчал. — Если вам всё ясно, действуйте, господин полковник. А мы не дадим подойти к ним на помощь сорок четвёртой дивизии.

— Слушаюсь!

— Вы подтвердили мои предположения об их попытке прорыва. Теперь есть полная ясность.

— Разрешите идти?

— Успеха вам, господин полковник!

— Благодарю, господин фельдмаршал!

Моложавый и крепкий Сииласвуо ушёл, щёлкнув каблуками. Фельдмаршал взял со стола дымящуюся гаванскую сигару, толстую и крупную, и глубоко затянулся. Дым был медово-ароматный, горьковато-терпкий и одновременно со сладковатым привкусом. И синий.

Подошёл к карте на стене.

По всей линии обороны с приближением Рождества положение более или менее стабилизировалось. На Карельском перешейке, как и по всему фронту, противник потерял людей и техники в несколько раз больше, чем обороняющаяся финская армия.

Это понятно, противник наступает, штурмует, потому и потери. Но... теряя живую силу и технику, красные почти не продвинулись, точнее, совсем немного продвинулись на финскую территорию. Многие их жертвы оказались неоправданными.

Фронт растянулся на огромное расстояние — от финского залива почти до самого Северного Ледовитого океана. На отдельных участках батальон или даже рота финнов сдерживали натиск целой дивизии, а то и двух. Конечно, сама природа помогала. И скалы, и леса. Да и трескучий мороз этой зимы стоял на стороне Маннергейма. Его воины были лучше подготовлены к зимним условиям войны и намного легче переносили морозы. Всё-таки родная, привычная стихия.

Да и на море береговые батареи отразили натиск русских кораблей. Советские крейсеры не смогли близко подойти к финскому берегу. Тяжело досталось батареям Койвисто. Русские линкоры и крейсера обстреливали их. И авиация бомбила. А они, как и другие береговые батареи, не подпустили русских к финскому берегу. И на Ладоге тоже береговая артиллерия не только держит оборону с озера, но и серьёзно помогает огнём сухопутным частям.

Всё это постоянно существовало, двигалось, гремело и стреляло в напряжённом сознании фельдмаршала. И постоянно систематизировалось, обобщалось в его мозгу.

Он помнил всё, до мелочей. Сказывался огромный военный опыт боевого генерала, исключительная тренированность памяти и блестящая теоретическая подготовка. Умение политически осмыслить ситуацию и сделать единственно точные, не только военные, но и политические, психологические ходы — в приказах, в печати, — высоко поднимающие боевой дух армии в тяжелейших условиях. Когда армия противника многократно превышает свою и в людях, и в технике.

Он постоянно анализировал, просчитывал, взвешивал, систематизировал. Выстраивал общую стратегию войны, принципы тактических действий. И отдавал исполнение тактических операций своим командирам частей и соединений. Постоянно и внимательно выбирал и продвигал талантливых и убирал тех, кто слабее. Одновременно осуществлял полный и детальный контроль за всем ходом войны: боевые действия, снабжение армии, защита городов от авиации и многое, многое другое.

Он воспринимал свою армию и страну как единый живой организм и буквально ощущал не только тревогу, но и боль там, где появлялась опасность прорыва противника или опасность больших потерь. И заранее упреждал, принимал меры, помогая своим генералам и полковникам, особенно майорам и капитанам, которые, порой, принимали командование соединениями и группами, где командиром должен быть генерал.

Уже сейчас, после трёх недель войны, он прекрасно понимал, что эта война не должна, не может быть долгой. Леопард, даже очень смелый, ловкий и сильный, не может воевать со слоном. Он должен убежать от слона, иначе тот его растопчет. Но леопард убежать может. А Финляндии убегать некуда. Поэтому нужен мир. И вот сейчас, жестоко воюя за свою землю, не щадя жизней своих сынов, Суоми отвоёвывала право на заключение мира с Советской Россией. И чем дольше он, Маннергейм, сумеет удержать Красную армию, чем больше будет у неё потерь, тем менее тяжёлым и кабальным будет будущий мир. А что мир вскоре будет, фельдмаршал не сомневался. Иного выхода нет, он это прекрасно понимал.

Он, как никто другой, знал русскую армию, ресурсы России, Советского Союза. Знал психологию и русских, и финнов. И имел поистине уникальную собственную подготовку, образование и опыт, наложенные на редкий природный дар интуиции и предвидения. И вряд ли кто-либо иной, если бы вдруг не было в истории Финляндии Маннергейма, смог бы вообще развязать эти смертельные военно-исторические узлы для Суоми, как это сделал он, Маннергейм. И в восемнадцатом. И в тридцать девятом. И во Второй мировой войне.

Он изучил военные конфликты Советского Союза. И, прежде всего, с японцами на Халхин-Голе. Он знал, что японцы — серьёзные вояки. И понял, что в дальневосточной операции военное руководство красных действовало талантливо, а не так, как это делалось здесь, в Зимней войне с Финляндией. Как будто Господь помог ему, что советским фронтом в Зимней войне командовал не генерал Жуков, который в это время руководил группой войск, расположенной в Монголии, а маршал Ворошилов. Но его, вскоре после войны с Финляндией, Сталин сместил с должности Народного комиссара обороны СССР.

Маннергейм был уверен, что справился бы со своей задачей обороны страны при любом полководце у противника. Но и понимал, насколько ему помогают, мягко говоря, не талантливые действия советского командования. Знал, что их ошибки вызваны многими причинами. Но, во многом, и его делами. Русские бросали в бой новые дивизии, которые увязали в снегах и лесах, атакованные финскими мобильными лыжными отрядами, партизанами, и не доходили до фронта. До окружённых своих частей, им на выручку. Он понимал по этим мало продуманным действиям русского высшего командования, что оно не ожидало такого мощного и стойкого сопротивления финнов. С глубоко эшелонированной обороной. С его линией «Маннергейма». С контратаками и контрударами даже крупных сил. Ему было очевидно, что высшее военное командование СССР в определённой степени растеряно.

Но фельдмаршал был далёк от иллюзий. Он понимал, что Сталин, умный, жёсткий и цепкий, не даст ему хорошего мира. А мир ему, Маннергейму, был необходим. И надо смертельно биться за каждый пункт в будущем мирном договоре. За каждую букву. Биться в тяжёлой и кровавой схватке, которую надо остановить. Потому что каждая буква в этом будущем договоре, это — финская земля. И будущая жизнь и процветание финского народа. Его народа.

Фельдмаршал встал, нажал кнопку звонка.

— Господин фельдмаршал?

— Машину к подъезду! Едем на передовую.

— Слушаюсь!

Позже, уже после заключения мира с Финляндией и окончания войны, состоялось заседание главного военного совета Народного комиссариата обороны СССР по итогам войны.

Сталин курил трубку и расхаживал по кабинету. За длинным столом сидел, ближе к Сталину, председатель этого совета первый маршал Советского Союза Ворошилов, начальник Генерального штаба Красной армии Шапошников. Весь длинный стол был заполнен сидящими по обе его стороны людьми в костюмах или военной форме.

— Что же помешало нашим войскам приспособиться к условиям войны в Финляндии? Наша армия, наши военачальники не сразу поняли, что в Финляндии не будет военной прогулки, как это было в Польше. — Сталин говорил спокойным глуховатым голосом, со своим обычным лёгким кавказским акцентом. — Давно пора было покончить с хвастовством о непобедимости нашей армии, непобедимых армий не бывает! Надо помнить слова Ленина, что разбитые или потерпевшие поражение армии очень хорошо дерутся потом.

Сталин сделал паузу, затянулся из трубки, сделал ещё два шага вдоль стола:

— С психологией — «шапками закидаем» — надо покончить! Что помешало нашему командному составу вести войну в Финляндии по-новому, не по типу Гражданской войны? Что помешало? — Сталин пристально посмотрел на Ворошилова, тот хотел встать, Сталин понял это и сделал жест рукой. — Нельзя сегодня вести полки на «ура» на противника, сидящего в окопах, имеющего артиллерию и танки. Такой противник, бесспорно, разгромит наступающих. Почему прекратили выпуск автоматов Дегтярёва? — Сталин опять сделал паузу, прошёлся, — Товарищ Устинов?

Быстро встал совсем молодой, стройный и высокий генерал — нарком вооружения:

— Было принято решение доработать, поскольку двадцать пять зарядов, ёмкость магазина пистолета-пулемёта Дегтярёва, сочли недостаточным. Теперь совсем недавно сконструирован другой автомат, ёмкость его магазина — семьдесят один патрон, в скором времени мы его пустим в серию. Сейчас идёт доработка. Это другой конструктор. — Нарком не назвал фамилию Георгия Семёновича Шпагина из соображений секретности. Сталин это понял. Хотя и — совет наркомата обороны, но такие сверхважные для государства вещи при большом количестве людей не произносили вслух.

— Это хорошо, — согласился Сталин, — но надо ускорить.

— Слушаюсь, товарищ Сталин! — Устинов сел.

— Почему у нас нет миномётов? Это не новое дело. Ещё в эпоху империалистической войны немцы спасались от западных и восточных войск — наших и французских — главным образом минами: людей мало — мин много. Двадцать четыре года прошло, почему у нас до сих пор нет миномётов? — В голосе Сталина, внешне совершенно ровном и спокойном, возникли едва заметные нотки раздражения.

Все сидящие за столом записывали время от времени. Устинов писал всё время.

— Дальше — танки. Нужны не сотни, а тысячи танков. Танки, защищённые броней, — это всё! Если танки будут толстокожими, они будут чудеса творить при нашей артиллерии, при нашей пехоте. Нужно давать больше снарядов и патронов для противника, жалеть своих людей, сохранять силы армии, как, впрочем, в этой войне и делал Маннергейм в отношении своих, финских, солдат. Нам тоже надо научиться беречь своих солдат. Для этого надо хорошо вооружить их автоматическим оружием. У финской армии, конечно, обнаружился тоже целый ряд серьёзных недостатков, но это уже другой разговор.

Сталин после небольшой паузы продолжал. Теперь и нарком обороны Ворошилов тоже постоянно записывал. Вскоре, в мае сорокового, Сталин уже сместит его с этого поста.

Маннергейм не знал тогда о таком высказывании Сталина, не мог знать. Узнал об этом совещании примерно через полтора года от немецких разведывательных служб.

...Небо было пасмурным, лёгкий ветер закручивал позёмку по дороге впереди автомобиля. Немецкий мощный четырёхколёсный легковой вездеход, ревя двигателем, мчался по заснеженному шоссе от Ставки, размещённой в бывшей школе, в посёлке Миккели, к переднему краю. Маннергейм не любил ездить медленно. Он сидел рядом с водителем, слушал не очень далёкие раскаты артиллерийской стрельбы, которые, порой, перекрывали гул автомашины, смотрел на заснеженную дорогу и заиндевелый смешанный лес по обеим её сторонам.

Три, четыре или пять месяцев будет эта тяжёлая война? Сколько бы пришлось, надо выстоять и выдержать. Идёт война за существование страны, за свободу и жизнь народа. Но уже сейчас надо снова и снова пробовать договориться с русскими. Сталин — политик. И с ним можно договориться. Через Швецию — через советского посла госпожу Коллонтай, через... другие каналы.

В машине ехали ещё три офицера. Заместитель начальника его штаба, адъютант и начальник личной охраны. Все они молчали, не нарушая хода мыслей фельдмаршала. Позёмка закручивала на дороге длинные и белые свивальники, дальние залпы артиллерии раскатывались над мёрзлым январским лесом. Быстрый автомобиль серо-защитного цвета с брезентовым верхом с рёвом мчался по зимней лесной дороге.

Северный полководец, защитник и повелитель финляндского войска, убелённый сединами семидесятидвухлетний фельдмаршал, молча и напряжённо думал. Машина уносила его к близкому переднему краю фронта.

25. ДОМИНИКАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

1940. Март.

После непрерывного, рвущего барабанные перепонки, грохота, вдруг наступила внезапная тишина. Отдалённые звуки доносились до слуха, но ни взрывов, ни ужасающего рёва самолётов, близкого и надрывного, уже не было.

Когда грохот внезапно смолк и наступила тишина, Пекка вдруг подумал, что его оглушило и он просто не слышит продолжающейся бомбардировки его позиций. Потом сообразил, что отдалённые-то звуки есть, значит, не оглох. Стал вслушиваться. Какие-то дальние выкрики и отдалённая, нечастая, стрельба.

Отряхнулся от земли и снега, встал. Голова кружилась, пошёл по траншее.

Навстречу — появился майор Салмио:

— Живы, господин полковник?

— Я же сказал Маттиасу из Марья-Коски, это было при вас, что я всех переживу! Я ещё любимую тёщу повидать должен.

Оба улыбнулись.

— Господин полковник! Артобстрел и авианалёт мы пережили нормально. Благодаря рассредоточению и хорошей маскировке батальона, потери небольшие.

— Ну и что дальше вы думаете? — Пяллинен нередко подражал Маннергейму, как и многие старые офицеры — сослуживцы фельдмаршала, и был, как и барон, весьма деликатен и корректен с подчинёнными. Даже в самой трудной и сложной боевой обстановке.

— Думаю, господин полковник, что красные снова попрут на нас. Наш батальон, да и весь наш полк, у них здесь, как кость в горле. А траншея у них неглубокая была. Если бы мы всю ночь не рыли и не укрепляли её...

— Ну, господин майор, им и не нужна была глубокая траншея и серьёзные укрепления. Они ведь не оборону держать пришли к нам. Они наступают. К сожалению, мы не смогли сделать бросок дальше на двести метров и занять нашу прежнюю позицию. А заняли их, промежуточную.

— Так точно, господин полковник. Так что будем здесь держаться. Ну и — вылазки, как обычно, мелкими группами. В сумерки и ночью.

— Да. Но помните, что очень тяжёлая будет здесь нагрузка на нас. Потому и бросил нас командир корпуса, как свой резерв, в этот контрудар, чтобы захватить или наши прежние или вот эти позиции противника и отвлечь на себя серьёзные его силы.

— Я понимаю, господин полковник! Выстоим, нам не впервой.

— Хорошо, что понимаете, господин майор. А я, как к вам в батальон прибуду, так для меня особо тяжёлый и артобстрел, и авианалёт проводится. Может, это вы, господин майор, готовите громкие такие сюрпризы для командира полка? — Полковник улыбнулся.

— Конечно, мы, господин полковник! Я лично и все силы войны. Мы же знаем, что это безопасно для вас. И вы, господин полковник, всех переживёте. И вас тёща любимая ждёт.

Тишина стала полной, словно передовая замерла.

— А где же Матти, фельдфебель ваш? То он всё время крутится вокруг, а сейчас не видно. Я уж минут сорок в батальоне, а его не видел.

— Так все эти сорок минут бомбы и снаряды летели. Головы поднять нельзя было.

— А я и не заметил.

— Сейчас фельдфебель Матти объявится. Порядок наводить не только в своей роте, во всём батальоне будет. Как же без него?

Пекка прошёл дальше, вышел в боковую траншею, подошёл к блиндажу. Только вблизи разглядел. Хорошо всё замаскировано, завалено снегом, заровнено.

Вспомнил, как вызывали офицеров, когда его полк готовили к переброске сюда, южнее Виипури, чтобы участвовать в общем контрударе.

Но у него своя, отдельная задача. Захватить одну, конкретную, позицию и отвлекать на себя серьёзные силы противника. В таких случаях войсковую единицу считают брошенной на заклание. Такова война.

В штаб корпуса, расположенный в одноэтажных домиках с широкими плоскими двускатными крышами, среди соснового бора, вызвали офицеров во главе с Пяллиненом перед переброской сюда, буквально накануне. Сам фельдмаршал подъехал к штабу на своём вездеходе. Более пятидесяти офицеров полка выстроились в помещении штаба корпуса.

Фельдмаршал вошёл, Пяллинен скомандовал:

— Смирно! Господин главнокомандующий! Офицеры отдельного ударного пехотного полка, приданного второму армейскому корпусу, перед выполнением боевой задачи построены! Командир полка полковник Пяллинен!

— Здравствуйте, господин полковник! — Фельдмаршал, улыбнувшись, пожал Пекке руку, поздоровался со строем офицеров. Те чётко ответили.

— Вашим людям, господин полковник, вам, господа офицеры, поставлена тяжёлая задача, прорыв обороны противника, закрепление на промежуточных или, если получится, на прежних наших позициях, и отвлечение на себя серьёзных сил неприятеля. Вы все опытные офицеры, профессиональные военные и понимаете сложность такого боевого задания и опасность его. Но помните, что ваш полк сегодня на одном из самых важных и опасных участков защиты и спасения нашей Родины. С тяжёлым сердцем я посылаю вас туда, сынов Суоми, моих сынов! — Голос фельдмаршала, его густой бас, наполненный уверенностью и неукротимой силой, вселял уверенность и силу в слушавших его людей. — Господа офицеры! Я верю в нашу победу! Я верю в вас! С Богом!

...Пяллинен сейчас, проходя по заснеженной, бывшей русской траншее, словно опять слышал мощный голос фельдмаршала и ощущал неукротимую силу его духа. И эта сила вливалась в него, переполняла душу, и ему хотелось, очень хотелось отличиться. Доказать всем снова и снова, что его полк оправдает высокое доверие фельдмаршала, доверие страны.

Майор Салмио сопровождал своего командира, следуя на несколько шагов сзади. Солдаты поднимались, отдавая честь полковнику.

И он, и Салмио были одеты в белые короткие полушубки, меховые белые шапки, своеобразные пилотки-ушанки с меховыми клапанами, но без завязок. На поясе у каждого слева спереди парабеллум в кобуре, а у Салмио ещё и автомат на ремне. Мороз стоял за двадцать пять градусов, но Пекка холода не ощущал совсем. Он смотрел на солдат, маскхалаты которых, надетые поверх шинелей, выглядели довольно грязными.

— Такие маскхалаты, господин майор, в случае передвижения, могут быть заметны на снегу. Сегодня же заменить на чистые!

— Слушаюсь, господин полковник!

Они вошли в штабной блиндаж.

— Как сегодня утром вылазка?

— Отряд лейтенанта Вейноннена, в составе полуроты, выходил перед рассветом на левом фланге батальона вглубь леса, в оборону противника. Там и у нас, и у них из-за природных условий, линия обороны прерывистая, и Вейноннен устроил засаду перед открытым местом. И не ошибся. Обстрелял роту противника на марше. Они сразу залегли, и Вейноннен с отрядом после короткого боя отошёл. У него потери — один человек. У противника — до двадцати.

— Это хорошо.

Пяллинен знал, что точная цифра только та, которая — о своих потерях. Потери малые, значит рейд удачный. А потери противника всегда преувеличивают. Это уже, как болезнь, во всех армиях.

— Разрешите, господин полковник? — В дверь блиндажа, пригнувшись, вошёл фельдфебель Хейкка. — Вы меня спрашивали, господин полковник, — спохватившись, Маттиас сразу же поправился: — Фельдфебель Хейкка по вашему вызову прибыл!

— А я вас не вызывал, господин фельдфебель! Однако спрашивал про вас. Заходите.

— Здравия желаю, господин полковник!

— Здравствуй, здравствуй, Маттиас из Марья-Коски! Как поживаешь?

— Спасибо, господин полковник, нормально. Воюем.

— Скажи-ка мне, господин фельдфебель, почему это несколько солдат, причём из твоей, первой роты, пьяные. А ты, Маттиас, трезвый?

— Да я...

— Отвечай, отвечай. Как это всё объяснить?

Салмио сделал движение, хотел что-то сказать, но полковник жестом остановил его:

— Пусть Хейкка сам объяснит.

— Виноват, господин полковник, не доглядел.

— Как же это? Как это ты, такой опытный, и не доглядел? Да ещё насчёт водки?

— Ну, ещё вчера под вечер, когда батальон взял эти позиции, они, видно, тогда и нашли канистру с водкой, что русские оставили. Я, помню, осмотрел все эти трофеи, ну что неприятель бросил, когда мы ворвались на позиции, и даже удивился. Хлеб, сало, тушёнка есть, а водки нет. У них водка всегда была на передовой. Так вот, мои ребята, видимо, и припрятали с вечера. И вот теперь...

— А ты чего же трезвый?

— Как можно, господин полковник, в боевой обстановке, днём?..

— Ладно, идите, господин фельдфебель, — Пяллинен улыбнулся, — только запомни, Матти, — лицо полковника снова стало суровым, — пьяный во время боя, это потенциальный убитый. Пьяный неосторожен и медлителен. Ты же знаешь, что перед боем пить нельзя. А сейчас днём сплошной бой. Накажите этих солдат.

— Слушаюсь, господин полковник! — сказал майор Салмио вместо фельдфебеля. За дверью блиндажа зарокотали пулемёты, и раздались взрывы гранат где-то поодаль. Крики, выстрелы. Русские снова пошли в атаку. Полковник быстро вышел из блиндажа.

...Маннергейм проехал на вездеходе по улицам обороняющегося города. Виипури был охвачен огнём. Многие дома разбиты, торчат голые остовы зданий на площадях Красного Колодца, Торговой, повсюду... Вспомнил, что ещё десятого февраля советские бомбы разрушили уникальное здание бывшего доминиканского монастыря, построенное в 1481 году... Давно повреждён кафедральный собор.

По всему городу пожары. Оборона на подступах ещё держится, но город вскоре придётся сдавать. Это, конечно, плохо. Но сейчас — главное — сберечь людей, технику. Сберечь армию. А чтобы удержать Виипури, нужны свежие силы. Которых нет в резерве. Наконец-то в правительстве почти все поняли, что другого выхода, как заключить мир, у Суоми нет.

Он всё знал заранее. И предчувствовал, какая тяжёлая будет война. Потому он ещё в октябре, до начала этой войны, на заседании военно-политического руководства страны в штаб-квартире премьер-министра, где обсуждались предложения советского правительства, сказал: «Лучше бы согласиться».

К его мнению тогда не прислушались. Паасикиви заявил: «Никаких уступок». Хотя только один Маннергейм хорошо и отчётливо понимал, какая это будет тяжёлая война. В полной мере только он один. Знал, что после этой кровавой войны условия мира будут не лучше, чем они предлагались тогда, а намного хуже. Но правительство поддержало точку зрения Паасикиви, а не Маннергейма. К сожалению.

Было это двадцатого октября тридцать девятого. В пятницу. И теперь, в начале марта, наблюдая горящий Виипури, он хорошо понимал и ожидал, что условия мира, которые теперь будут, окажутся, конечно, более тяжёлыми.

...Он приказал остановиться и вышел из машины. Низкие тучи стелились по небу над горящим, дымящимся, пустынным Виипури. Из-за пасмурной погоды сегодня город не бомбили.

Но тяжёлая тревога вместе с этими тучами переполняла небо над измученным войной городом.

Подошёл к завалу возле разрушенного дома. Груда кирпичей, полусгоревший грузовик. У края завала валялся обгоревший остов детской коляски...

По политическим и стратегическим причинам город сдавать нельзя. Но и удержать его нельзя. Да и по ряду других, уже давно назревших причин, необходим срочный мир. Хорошо, что наконец и Таннер, министр иностранных дел, и Паасикиви, министр, полномочный представитель Финляндии на переговорах с СССР, наконец, поняли это. Президент Каллио тоже ситуацию понимает. Только что он выразил ему, Маннергейму, благодарность за разгром советской танковой бригады в Ладожской Карелии. Но и он, Таннер, хорошо осознаёт необходимость срочного мира. Должно быть, мир вскоре уже будет подписан сторонами. Но держаться надо до последнего.

Тяжёлые мысли не оставляют его ни на миг. Двигатель вездехода успокаивающе гудит, за окном машины мелькают заснеженные и задымлённые улицы Виипури, и тревога переполняет его сердце.

Если бы помощь европейских государств была более существенной! Тогда можно было бы ещё бороться. Не хватает ни средств, ни оружия, ни людей.

Много мужественных добровольцев воюют. Особенно из братской Швеции. Но Швеция не может втягиваться в эту войну. Добровольцы добровольцами, но фельдмаршал вполне понимает короля Густава V, который ещё девятнадцатого февраля, выступая в своём парламенте, сказал: «Швеция останется вне спорных вопросов. С самого начала я предупреждал финнов, что наша страна не вступит в войну...»

Это-то понятно. Втягивать в войну свой народ можно только тогда, когда нападут. А воевать с великой державой... тем более.

Переговоры уже идут с конца января. И шведское правительство, и король Швеции очень помогают в переговорах. Но ни красные, ни правительство Финляндии не идут на уступки. Это упорство стоит многих солдатских жизней с обеих сторон. Однако политики, конечно, об этом не думают. Об этом должен думать он, главнокомандующий. Именно он непосредственно видит воочию и победы, и поражения. Именно на его глазах проходят все эти войсковые операции. И он, как никто другой, представляет, что стоит за цифрами потерь...

Глубокая, хорошо укреплённая линия обороны, названная его именем, «линия Маннергейма», сыграла свою важную роль. Но против такого натиска не устояла. Он, конечно, это всё тоже предвидел. Войска перешли и переходят на задние линии обороны, оставляя передовые рубежи. Тяжёлая артиллерия красных сбивала бронеколпаки ДОТов, тяжёлые снаряды разворачивали мощнейшие бетонированные артиллерийские позиции. Русские выкатывали на прямую наводку даже тяжёлые 152-миллиметровые пушки и пушки-гаубицы. Но и финские батареи бились до конца. Потери Красной армии были очень серьёзными. Много больше, чем они, видимо, предполагали.

Он снова и снова подумал о позиции Сталина, о его взгляде и интересах по этому вопросу.

Сталин, конечно, всё знает и понимает о мощной силе вооружающейся Германии. Договор о ненападении с Гитлером, вещь важная, но весьма условная. Кроме такого договора Советскому Союзу надо иметь исключительно сильную армию, чтобы конкурировать с Германией и усиливать свою доминирующую роль в Европе и в мире. Что Сталин постоянно и делает.

Однако, очевидно, что Зимняя война явно ослабляет Красную армию и отвлекает ресурсы страны от других важных дел укрепления промышленности и экономики. Значит, Сталину тоже очень нужен этот мир.

Но амбиции красной великой державы, милитаризованной и весьма агрессивной, не позволят Сталину пойти хотя бы на мало-мальские уступки в условиях договора. Но, может быть, хоть какую-то малость выторговать удастся. Однако каждый день войны стоит немалой крови и потерь для Суоми. Виипури придётся, скорее всего, восстанавливать русским. Сталин вряд ли уступит этот город по будущему договору. Как и Сортавалу, конечно, и целый ряд других карельских городов.

Ошибку совершило правительство Суоми ещё тогда, осенью тридцать девятого, не приняв условия, фактический ультиматум, Сталина. Условия жестокие, кабальные, грабительские... Но их надо было принять. Потому что теперь условия договора будут ещё хуже.

Машина быстро неслась по задымлённым улицам города, скользя и занося зад на поворотах, по оледенелой и заснеженной мартовской уличной мостовой. На заднем сидении справа молчал и думал седой фельдмаршал.

...Сталин был удивительно спокоен. Его негромкий, неторопливый голос словно был насыщен спокойствием и уверенностью в себе, в своих решениях, в своих делах.

— Сейчас о прежних предложениях не может быть и речи. Они ещё торгуются! Им в октябре давали взамен большие территории! Теперь они не получат ничего. То есть получат мир. И отдадут те территории, которые мы им укажем. Что вы по этому поводу думаете, товарищ Молотов?

— Я думаю, товарищ Сталин, точно так же, как считаете вы. Они, финны, пока не соглашаются, полагают, что наши требования для них губительны, они потеряют крупные территории и важные города. Настаивают, чтобы мы вычеркнули из условий Сортавалу и полуостров Рыбачий на Севере. Таково их мнение сейчас, уже на третьем этапе переговоров.

Сталин, спокойно ходивший до этого, встрепенулся, остановился, повернувшись к Молотову, несколько секунд смотрел на него внимательным взглядом, затем сказал:

— Их мнение никого не интересует. — Однако, несмотря на жёсткость смысла фразы, сказал это очень спокойным и негромким голосом.

Молотов мгновенно смолк, едва Сталин повернулся к нему, выждал, не скажет ли вождь что-то ещё, но Сталин снова двинулся вокруг большого стола для совещаний своим мягким и спокойным шагом.

— Финляндское правительство всё ещё надеется на дипломатическую поддержку крупных держав Европы. Их экс-президент Свинхувуд отправляется в Германию с целью получить такую поддержку от руководства этой страны. Чтобы повлияло на нас.

— Мне это известно, товарищ Молотов. И известно также, что там этого эмиссара просто не примут. Никто из руководства с ним разговаривать не будет. — В негромком голосе Сталина теперь появились нотки вкрадчивости. — А вы, товарищ Жданов, что-либо можете добавить по этому вопросу?

— Только то, товарищ Сталин, что они должны принять наши условия, которые могли бы быть ещё более жёсткими.

— Хорошо. Но и мы должны помнить, что сегодня нам необходимы и люди, и средства для укрепления обороноспособности страны и развития промышленности. Тяжёлой, прежде всего. И эта война, какой бы она не была для нас: локальной, северной, — всё равно отвлекает много сил и средств. Правда, здесь мы испытали себя, свою армию и оружие. И выявили много недостатков. Но это уже сделано. Сейчас нам надо заключать мир с Финляндией.

Сталин, до этого момента пока не куривший свою трубку, взял её со стола, сломал, как обычно две папиросы из коробки «Герцеговина Флор», набил трубку, зажёг, закурил.

Все понимали, что он будет продолжать говорить, поэтому в кабинете его стояла настороженная тишина. Было слышно, даже казалось громким его закуривание, шуршание папирос, зажигание спички. Он затянулся сладким и терпким голубовато-серым дымом и продолжал:

— Они, финны, в значительно более трудном положении, чем мы. У них исчерпаны все ресурсы, и они не могут больше воевать. И людские, и материальные ресурсы исчерпаны. И это понимает их Маннергейм. А правительство ещё не до конца. Но очень скоро и оно поймёт и, бесспорно, примет наши условия. В их армии тоже обнаружилось множество недостатков. Их армия неспособна к большим наступательным действиям. И пассивна в обороне. Она создана и воспитана не для наступления, а для обороны.

Эти-то слова Сталина, сказанные им в марте сорокового, и подчеркнули суть военной политики Маннергейма. Сталин, сам того не подозревая, подтвердил для истории, что Маннергейм никогда не имел психологии агрессора. Ибо агрессор готовит свою армию к наступлению, к завоеваниям. А Маннергейм создавал и готовил сильную армию для обороны своей страны. Прекрасно понимая, что она при такой концепции будет крепко защищать свои границы, но не сможет проводить серьёзного наступления с захватом чужих территорий. Но это и не было ему нужно. Никогда.

— На небольшие выступления, на окружения с заходом в тыл способна финская армия, свои условия они, финны, знают хорошо. Но и только.

Сталин осуждал такую концепцию армии, потому что он не принимал её. Сильный, умный и волевой, он, однако, никогда не был миротворцем. Потому и создавал наступательную армию. Потому и не подготовил мощные оборонительные сооружения и укрепления на западе и юго-западе СССР. Именно поэтому смогла германская армия за несколько дней пройти сотни километров вглубь советской территории. И если бы Гитлер не двинул свои войска на СССР 22 июня сорок первого, то, возможно, немного позже Сталин бы двинул свои. И тогда армия, не очень готовая к обороне, но подготовленная к наступлению, многочисленная и вооружённая, тоже, весьма вероятно, стремительно пошла бы на запад, «освобождая» пролетариат Европы от «гнёта буржуазии».

— Мы не должны забывать, — снова продолжал Сталин, — что у Финляндии сильно развиты целлюлозные фабрики, а целлюлоза это — порох. Фабрики эти дают порох. А порох стоит дорого. У них, у финнов, целлюлозных заводов вдвое больше, чем у нас. У нас — 500 тысяч тонн в год. Но после заключения этого мира мы получим заводы, которые почти сразу же будут давать нам ещё 100 тысяч тонн целлюлозы в год.

Он о чём-то задумался и замолчал, держа трубку в руке, но не затягиваясь. Постоял с минуту. Потом словно вспомнил про трубку, с удовольствием затянулся. Отряхнул спереди свой, защитного цвета френч левой, не совсем здоровой, постоянно полусогнутой рукой, будто ему показалось, что пепел попал на гладкий коверкот френча.

— У них, конечно, мало артиллерии, мало авиации. Хотя капиталы у них есть. Но их во многом выручает опыт их Маннергейма. — Сталин несколько секунд снова помолчал. — Да. Надо заключать мир. Условия им переданы. И всё так пусть и будет. Порт Ханко. Рыбачий. И Выборг. И всё, как там сказано. Теперь это будет около тридцати четырёх тысяч квадратных километров территории. Товарищ Тимошенко!

— Я, товарищ Сталин! — Генерал Тимошенко, командующий фронтом, встал и вытянулся, не выходя из-за стола.

— Пока они не согласятся на наши условия, пока не подпишут документы, продолжайте давить, не ослабевая, а только усиливая это давление.

— Слушаюсь, товарищ Сталин!

— Садитесь, товарищ Тимошенко! Финнов мы, конечно, победим. И невелика заслуга победить маленькую страну, но выводы наши, в отношении нашей армии и вооружения, мы сделаем. Теперь уже многое нам очевидно. У вас нет вопросов, товарищ Куусинен?

Куусинен тотчас встал:

— Нет, товарищ Сталин! Всё ясно.

— Когда всё ясно, это хорошо.

...Атаку отбили. Но бой был тяжким. На позиции, занятые батальоном, были брошены крупные силы русских. Они шли с пулемётами на руках, кидали ручные гранаты. И во время атаки массированным огнём била красная артиллерия по позициям батальона Салмио. Может, что перепутали или так точно рассчитали. Но, пока русские цепи в белых маскхалатах шли по белому холмистому перелеску, разделяющему русские и финские позиции, артиллерия русских накрыла огнём траншеи и блиндажи батальона. Всё вокруг окуталось дымом, озарённым языками пламени.

Потери оказались немалыми. Но и русских в этой атаке полегло тоже порядочно и даже очень.

Пяллинен, оглушённый, но, слава Господу, не раненый, с ординарцем и офицером связи отправился в штаб полка. Он был удовлетворён. Батальон Салмио выдержал серьёзную и мощную атаку и устоял. Полковник поговорил по телефону с другими батальонами и со штабом полка. На другом фланге и в центре тоже были нажимы неприятеля, особенно в центре. И его люди также удержали оборону. Хотя и понесли серьёзные, даже тяжёлые потери. Может быть, до трети личного состава. Он был взволнован, расстроен. Но удовлетворён. Его полк с честью держал оборону.

В большом и светлом кабинете рейхсканцлера Германии в Берлине, рейхсминистр иностранных дел Иоахим фон Риббентроп докладывал канцлеру о текущих переговорах с Советским Союзом по поводу продолжающихся разногласий о сферах влияния.

Несмотря на совершенно определённые пункты, указанные в секретном дополнительном протоколе к пакту «О ненападении», подписанному в Москве Молотовым и Риббентропом 23 августа 1939 года, разногласия всё-таки возникали, и их утрясали в рабочем порядке министры иностранных дел дружественных тогда держав СССР и Германии.

— Я подчёркиваю! Финляндия остаётся в сфере интересов России, и Германия не собирается держать там своих войск. Более того, Германия не имеет ничего общего с демонстративными шагами Финляндии в отношении России. Но использует своё влияние в противоположном направлении. Меня интересует проблема сотрудничества с Россией. А, заключив в ближайшее время мир с Финляндией, Россия, таким образом, осуществит свои стратегические интересы на Балтике, в этом направлении. У Финляндии, конечно, единственное месторождение никеля в Европе. Но русские тоже согласны поставлять нам никель. Но и Финляндия... Так что по всем нашим позициям мы уже с русскими определились. Финляндия принадлежит к русской сфере интересов. Именно потому мы и не примем их представителя, который прибыл, как мне доложили. Между Германией и Россией нет никаких разногласий. Вам всё ясно, господин министр?

— Всё ясно, мой фюрер!

...Было солнечное мартовское утро. Русская авиация бомбила Миккели. Горели дома, постройки, по городу метались испуганные овцы, козы...

Во время бомбёжки он стоял внутри кабинета, куда осколки залететь не могли. Окно было расположено так, что главнокомандующего защищала стена. Но при прямом попадании спасти его не смогло бы ничто.

Он не пошёл в бункер, несмотря на настоятельные требования адъютанта. Бункер в скале был рядом. И главнокомандующий не имел права оставаться во время бомбардировки в кабинете. Но иногда оставался. Наперекор всему. Капитан, несмотря на указание фельдмаршала, тоже не ушёл. Остался в приёмной.

Неприятельские самолёты улетели. Маннергейм стоял у окна и смотрел на дымящийся город. Дым стелился над крышами, а вдалеке за городом, среди леса, отчётливо были видны заснеженные скалы.

Глядя на них, он снова вспомнил мудрые слова своего отца: «...они только с виду невзрачные, наши скалы. Но трудно найти что-либо прочнее их. Никому их не сдвинуть и не пошевелить, кроме Господа. Такими должны быть мы, люди Севера. И в самых трудных поворотах судьбы оставаться твёрдыми и неколебимыми, как наши скалы. Древние шведские корни рода нашего из Голландии уходят в Скандинавию, а предки участвовали в походах викингов. И в Ливонской войне в XVI веке был генерал из нашего рода...»

Отец, граф Карл Роберт Маннергейм, вдумчивый и твёрдый человек, изысканный аристократ, развивал в младшем сыне лучшие качества с детства: склонность к анализу и твёрдость. А мать, Хедвиг Шарлотта Хелена, урождённая баронесса фон Юлин, дала сыну человеческое тепло, которое он хранил всю жизнь, отдавая его людям.

Он думал о том, что третий раунд переговоров завершится миром. Потому что Сталину тоже нужен мир. Но Сталину нужны и финские территории. Немалые и исконные финские земли. Которые можно было бы сохранить, если бы в октябре отдали только часть их. И тогда можно было избежать всех этих бомбёжек и потерь. Будь он тогда не просто председателем Совета обороны, а руководителем государства, не было бы этой войны.

Не Маннергейм принимал решение о начале войны, он заявлял, что «лучше бы согласиться» с жёсткими требованиями советского правительства. Но сам не мог принимать окончательное решение, потому что был только председателем Совета обороны. И умный, дальновидный Паасикиви, который не поддержал его 20 октября, несколько позже поддержал, но тогда не согласились другие члены правительства.

И вот теперь тяжкая война и ещё более тяжкие, чем предлагалось перед войной, условия мира.

Пройдёт всего несколько дней, и правительства двух государств заключат соглашение о мире. Жестокое со стороны великой державы по отношению к маленькой соседней стране. И после подписанного соглашения правительств об окончании войны фельдмаршал напишет приказ, в котором будет видна его боль, боль его армии, его народа.

«...Наша судьба сурова, так как мы вынуждены оставить чужой расе, у которой иное мировоззрение и иные нравственные ценности, землю, которую мы в тяжёлом труде возделывали веками.

Но на том, что остаётся, мы должны подготовить дом для тех, кто оказался без крова, и наилучшие условия для существования всех.

Нам следует быть, как всегда, готовыми защищать эту, ставшую меньшей, землю отцов с той же решимостью и силой, с которыми мы защищали нашу неразделённую родину...»

Седой полковник Пяллинен стоял перед строем оставшихся в живых людей своего полка. Их было меньше батальона. На голове полковника из-под шапки виднелся окровавленный бинт. Он старался читать громче, чтобы слышали все. Стояла мёртвая тишина. Все хотели услышать каждое слово, каждый звук из приказа фельдмаршала.

«...У нас есть гордое сознание того, что на нас лежит историческая миссия, которую мы ещё исполним, — защищать западную цивилизацию, она издревле была нашей долей; но мы также знаем, что до последней монетки отплатили свой долг Западу».

Голос полковника срывался, спазмы сдавливали его горло. Ветер стих. Замерла позёмка, храня тишину. Фельдфебель Хейкка слушал, как и все, и по его обоженным войной морщинам щёк текли солёные слёзы.

...Маннергейм стоял у окна. Яркое мартовское солнце озаряло весенними лучами развороченный бомбами Миккели. Зимняя война подходила к своему концу. Наступал суровый и жёсткий по условиям мир.

И война эта, и близкий этот мир останутся дополнительной и яркой белой сединой в волосах фельдмаршала, и глубокими скрытыми рубцами в его сердце.

26. ПЕРЕВЁРНУТЫЙ ЗНАК

1942. Июнь.

Подвывая четырьмя мощными моторами, «фокке-вульф-кондор» мягко и тяжело опустился на посадочную полосу. Коснувшись бетонированной дорожки, едва заметно вздрогнул, пробуя на прочность жёсткую финскую землю, но тотчас же уверенно покатил дальше, сбавляя обороты и замедляя ход. И сразу приземлился второй — самолёт сопровождения.

Аэродром Иммола замер. Все ждали высоких гостей. В две шеренги стоял почётный караул. Сверкала начищенная медь военного оркестра.

На высоких флагштоках, трепеща на лёгком летнем ветру, развевалось несколько флагов Финляндии. Рядом с передним, главным, напротив него, как бы в паре с ним, но чуть поодаль, будто и здесь демонстрируя своё особое положение даже в гостях, вяло шевелился под северным ветром флаг третьего рейха.

Свастика в белом круге на красном фоне сама по себе была безупречна, но ветер наваливался на неё, будто нехотя, однако упорно и сильно, и всё время изгибая полотнище, искривлял, искажал изображение символа жизни, но перевёрнутого наоборот[27].

Короткая травка лётного поля внезапно перестала стелиться под июньским ветром и замерла. Словно напряжение передалось и ей, траве. И деревья в дальней рощице замерли. Как и флаги, и люди.

Всё застыло в ожидании. Даже ветер стих. И в полной тишине звучало грудное и гулкое подвывание моторов и глохло где-то там, в молодом березняке.

Едва смолкли двигатели самолётов, как, замедляя ход, к спускаемому трапу подкатил сверкающий на солнце полированной краской тёмный автомобиль.

Встречать высоких гостей Германии прибыл президент Финляндии Ристо Рюти. Маннергейм был в серой парадной форме и серой пилотке с поперечным тёмным кожаным ремешком через верх. Широкий золотой позумент на стоячем воротнике кителя сходился с двух сторон к Рыцарскому кресту — в центре на шее. Ровно на сантиметр из рукавов кителя выступали белоснежные манжеты рубашки. Сверкающие высокие голенища сапог плотно обтягивали стройные ноги. Тёмный широкий ремень с портупеей был крепко затянут на поясе.

Маннергейм сопровождал президента. Но как главнокомандующий финской армией, был здесь не менее значимой фигурой, чем тот, кого он сопровождал. Держался, как всегда, самостоятельно, однако, не выпячиваясь, с достоинством и умеренной скромностью.

Позже в своих воспоминаниях он расскажет о дальнейшей встрече с гостями в этот день, а о событиях на аэродроме напишет вскользь, не упоминая себя. Может быть, не считая свою персону главной с финляндской стороны на этапе встречи в аэропорту Иммола. А может быть, не желая подчёркивать то, что и ему довелось прибыть к самолёту германских гостей, несмотря на просьбу Гитлера — не нарушать своё расписание и не встречать его в аэропорту.

Элегантный и подтянутый, в строгом тёмно-сером костюме, президент Рюти был почти на двадцать лет моложе Маннергейма, но рядом с ним не выглядел так. Высокий и статный маршал смотрелся намного моложе своих уже зрелых лет.

Они остановились, не дойдя до трапа самолёта десяти метров. Большой и тяжёлый самолёт поблескивал на солнце, выделяясь серебристо-яркими контурами на широком поле аэродрома. Дверца «ондора» открылась, вышли два рослых офицера охраны и замерли по обе стороны на верхней ступени трапа.

Маннергейм знал, что, возможно, прилетит сам Гитлер поздравить его с днём рождения. Именно сегодня, четвёртого июня, ему исполнилось семьдесят пять. Однако он очень сомневался, что канцлер прилетит.

Ему звонил из рейхсканцелярии первый адъютант канцлера генерал Шмидт и сообщил, что фюрер хочет его поздравить. О возможности прибытия фюрера сообщил также германский посол в Хельсинки Блюхер президенту Рюти. Об этом маршал знал. Он был этим сообщением изумлён и обеспокоен. Ожидал трудных переговоров. Но и сомневался. Такое сообщение вполне могло означать, что прилетит кто-то из высших чинов рейха. Может, Геринг, в лучшем случае. Но уж никак не сам.

Но, видимо, у канцлера Германии были свои особые планы на юбилейный день барона Маннергейма — главнокомандующего финской армией. В глубине своего сознания маршал хорошо понимал это и логикой полководца, да и интуитивно чувствовал и осознавал этот интерес, основанный исключительно на стратегии войны.

Он очень многое сделал, чтобы сохранить для Финляндии особое, уважаемое положение в мире среди стран Европы и Америки. И весь мир теперь внимательно следил за степенью участия Финляндии в войне. Об этом маршал помнил всегда. Но, конечно, не это, и даже не его личностное отношение к России как бывшего русского генерала заставляло его занимать в войне больше — выжидательную позицию.

Он не хотел глубоко втягивать в войну свои войска. Не хотел. Опытный генерал русской армии в прошлом, он хорошо знал не только русскую тактику и стратегию, но и психологию русского солдата, его упорство и умение воевать. И он не хотел слишком глубоко втягивать в опасную войну свою армию, свой народ. То, что было сегодня — союзничество с немцами, — было вынужденным и нужным его Финляндии. Чтобы не стоять против грозного противника — огромной военной машины немцев, да и чтобы вернуть свои земли, потерянные в предыдущих войнах — исконно финские — Карельский перешеек, например...

Его мудрость и опыт, его блестящее военное образование и умение, знание дипломатических военных тонкостей, были получены ещё в давние времена, в свите русского императора Николая II. Всё это позволяло ему, не вступая в конфликт с командованием вермахта, уклоняться от ненужных, на его взгляд, для Финляндии действий.

Шёл июнь сорок второго, уже год грохотала война, и почти год длилась жестокая блокада Ленинграда, а финны в этой блокаде не участвовали. Хотя немцы настаивали всё время. Постоянно шли переговоры между штабами и с самим Маннергеймом. Но... и по сей день финляндские дивизии были вдали от Ленинграда. И это была заслуга исключительно его, Маннергейма. Он внутренне этим гордился. Да нет, тут, наверное, подходит другое, более точное слово: был удовлетворён. И при этом умел сохранять хорошие союзнические отношения с Германией.

Конечно, он не хотел втягивать свою армию в Ленинградскую битву. Он и сам столько всего передумал в связи с этим. Да, было очень много воспоминаний, связанных с Петербургом. И служба в свите царя, и генеральный штаб, и город молодости... Многое. Но главным, в конечном счёте, было вовсе не это.

Как полководец, организатор военных действий, глубоко знающий всю их сложность и подоплёку, он хорошо понимал, даже ощущал физически, — какая это мощная мясорубка — битва за такой огромный город, как Ленинград. И он не хотел, не мог допустить свою армию в эту гигантскую мясорубку. И не допустил. Пока...

...Вслед за офицерами охраны секунд через десять в проёме открытой дверцы «кондора» показался Гитлер. Он был в своём безупречном однобортном кителе оливково-желтоватого цвета с маленьким круглым партийным значком на груди слева, привинченном к гладкой и плотной шерстяной ткани кителя под клапаном нагрудного кармана, и расположенным прямо под ним своим неизменным солдатским Железным крестом 1914 года.

С ремнём и портупеей через плечо. В белой рубашке с тёмным галстуком.

Маннергейм отчётливо видел его лицо, на которое под ярким солнцем пала чёткая тень от козырька его фуражки. Тень, почти закрывшая всё лицо. Но он был спокоен. Окинул внимательным быстрым взглядом встречающих. Сделал шаг на трап.

Следом из самолёта вышел Кейтель. Не спеша, но, отставая от фюрера не более чем на шаг, фельдмаршал осторожно, значительно менее уверенно, чем фюрер, ступал по трапу.

Барон был наблюдателен. Любил и умел анализировать детали. И какая-то, даже едва заметная, неуверенность в походке этого человека не прошла мимо его внимания. Маршал хорошо знал Вильгельма Кейтеля, начальника штаба Верховного главнокомандования.

Это был волевой, уверенный в себе человек, теоретик и практик военной стратегии. И Маннергейма озадачило: почему движение немецкого полководца по трапу показалось ему неуверенным, не таким жёстким, твёрдым и спокойным, как обычная манера поведения германского фельдмаршала, каким его знал Маннергейм.

Может быть, только потому, что он сопровождал всесильного фюрера? И сопровождал один? Ведь несколько сопутствующих офицеров не в счёт. Война, стратегия, резервы, переговоры с финским командованием, с ним, с Маннергеймом. Всё это — Кейтель. И сам Гитлер. Может быть, поэтому?..

...Финские солдаты и офицеры приветствовали Гитлера поднятой вверх вперёд правой рукой — так им было приказано — нацистским приветствием. Маннергейм приложил ладонь к козырьку, строго отдавая честь. Он всегда умел сохранять достоинство в полной мере.

Спустившись с трапа, Гитлер выслушал несколько приветственных слов президента Рюти, поздоровался за руку с ним и Маннергеймом, поднятием правой руки ответил на приветствие офицеров и солдат.

С едва заметной, почти скрытой улыбкой, двумя словами, но высокопарно, поздравил барона с присвоением ему звания маршала Финляндии. Об этом он уже, конечно, знал.

Медленно, под звонкие бравурные звуки медных труб военного оркестра, обошли строй почётного караула.

Маршал шёл рядом с президентом Рюти и канцлером Германии, отдавая честь почётному караулу. Чуть сзади шагал Кейтель. Гитлер, разумеется, весьма тонко чувствовал психологию финского полководца и не разговаривал ни с ним, ни с президентом.

Он был хорошо информирован о людях, встречающих его. Но президент интересовал его, пожалуй, в меньшей степени, чем Маннергейм. Гитлер держал в своей цепкой памяти много всего об этом человеке, который был даже награждён несколькими Железными крестами Германии.

Фюрер хорошо помнил стратегию, выбранную бароном в Зимней войне тридцать девятого. Когда большая Россия, громадный Советский Союз не смог победить маленькую Финляндию. Но эта война помогла тогда ему, рейхсканцлеру, в расстановке стратегических сил и, конечно же, ослабила Советский Союз.

Однако Зимняя война и ввела канцлера в заблуждение о мнимой слабости Красной армии. Но это стало понятным уже много позднее.

Гитлер помнил и о положении барона при императоре России. Даже ознакомился с войсковыми операциями в Польше и Галиции, где очевидный полководческий талант Маннергейма и его храбрость, действия его кавалерийской бригады позволили изменить ход операций, выиграть их российским войскам. А, порой, спасти от разгрома подразделения и части русских стрелков. Причём барон не потерял при этом почти никого из личного состава своей бригады.

Фюрер придавал большое значение деталям, не забывал их никогда и, разумеется, использовал в своих целях. Изучая материалы о финском маршале, он искал слабые места в его характере, личности. И не находил. Это вызывало его недовольство, раздражало его. Но он даже самому себе не желал в этом признаваться. Он помнил и то, что за войну 1914 года барон награждён орденом Святого Георгия. Правда, IV степени. Но всё равно — золотым, высшим военным орденом России.

Он знал о Маннергейме всё. Или почти всё. По крайней мере, он так считал. Но он не знал, не мог знать и тем более разгадать этого сложного, прошедшего все войны человека, полководца, который, такой огромный и медлительный с виду, внешне, может, излишне чопорный, был тоже очень тонким психологом, но не афишировал это, как фюрер. Барон даже поведение коня мог предчувствовать.

И умом, сердцем, всей своей сущностью ощущал движение и жизнь войсковых единиц, дивизий, даже армий. Как живых огромных организмов. И потому мог предсказать, просчитать, предвидеть результат. Исход сражений. Этот дар барона Маннергейма спас тысячи жизней финских солдат. И территорию. И гражданских людей Финляндии.

Здесь же, в летних аэродромных помещениях, немцы организовали небольшой завтрак.

Высшие чины прошли мимо офицерских столов, где было и несколько финских военных. Все вытянулись, вскинув правые руки в приветствии. Барон видел, сколь скудным было угощение. Но он знал, что это — манера немцев. Несколько тонких ломтиков колбасы, сала, сыра. И по крохотной рюмке шнапса.

Не задерживаясь далее, хозяева и гости проследовали в автомашинах на мыс, вдающийся в озеро Сайма, неподалёку от города Каукопяа. К железнодорожной станции, где стоял поезд главнокомандующего с личными вагонами-аппартаментами президента Рюти и Маннергейма.

Дорога была короткой, не более получаса. Фюрер молча смотрел в окно на тихие, нетронутые войной поля, леса и скалы Финляндии.

Обычно он ездил в автомобиле один. Но на этот раз пригласил сесть рядом Кейтеля. Фельдмаршал тоже молчал. Время от времени, почтительно поглядывая на канцлера...

Сразу же после лётного поля по правую сторону вдоль дороги потянулась крутая скала красноватого гранита, местами поросшая мхом. А наверху, на этой скале, стоял старый сосновый лес, который оставался и слева вдоль трассы, вровень с дорожным полотном. Высокие и стройные сосны в бронзовой коре, как бы отражая отблеск солнца, чуть покачивались на ветру. От скал и сосен веяло прочностью и спокойствием. И в этом фюрер чувствовал и видел потенциальный резерв для себя и своей войны. Но этот резерв не так просто было взять...

27. СТЕК

1942. Июнь.

Перед поездом главнокомандующего высокого гостя встретил почётный строй высших офицеров Ставки Маннергейма. Здесь же были и германские представители при Ставке генералы Дитл и Штумпф.

День с утра стоял на редкость чистый, чуть ветреный. Словно сам Всевышний не захотел омрачать юбилей полководца слякотью и непогодой. И барон вот уже в который раз подумал, как необходимо, чего бы это не стоило, сохранить до конца чистоту своей Родины, такой же чистой, как этот северный день. Не замазать большой кровью. А как этого зла хотят всякие заинтересованные стороны...

Солнышко припекало. Он не взял с собой привычного чёрного стека. Всё-таки встреча главы иностранного государства. И теперь руки казались ему излишне свободными. Было привычней думать, когда руки чем-то заняты.

— Господин рейхсканцлер! Я рад приветствовать вас на земле дружественной вам Финляндии. — Маннергейм произнёс это после поданной офицерам команды «смирно!», спокойно, своим громким и ясным, густым баритоном, который отчётливо был слышен каждому из присутствовавших.

Гитлер, стоявший с опущенными по швам руками, сделал шаг вперёд, его сверкающий чёрным солнцем сапог твёрдо встал, он перенёс вес тела на переднюю ногу, согнул руки в локтях, слегка жестикулируя.

— Благодарю вас, господин маршал! Я приехал, чтобы лично поздравить вас и вашу армию с вашим юбилеем. И пожелать вам дальнейших успехов в борьбе с врагами наших народов. Зиг хайль! — Фюрер говорил с обычным своим пафосом. И хотя это было всего несколько, в общем-то, незначительных слов, но с его артистизмом и зажигательностью эта краткая речь показалась внушительной.

Барон внимательно наблюдал за канцлером, Кейтелем, другими. Он представил Гитлеру своих офицеров. Тот пожал им руки и немецким офицерам, конечно, тоже. И хотя особенно тепло канцлер поприветствовал генерала Дитла, похлопал по плечу, как друга, улыбнулся... Маршалу это показалось как будто неестественным... Словно фюрер всё это делал — на публику. Вот, мол, как я ценю моего представителя здесь, в дружеской Ставке. Здесь может быть только близкий мне человек. И маршал опять с беспокойством подумал о главной цели этого визита.

Пожимая руки офицерам, фюрер изредка улыбался, даже шутил.

Когда немцы и некоторые финны в ответ вскинули руки в нацистском приветствии, барон привычно поднял кисть руки к пилотке.

Умный и хитрый Гитлер, конечно, заметил всё это. Барон стоял и взвешивал, анализировал: о чём всё-таки будут переговоры? И будут ли? А Кейтель действительно не так самоуверен и твёрд, как прежде. Может, что-то произошло? Или он тоже озабочен, или даже встревожен предстоящими переговорами? Которые, возможно, будут через час или два?

По приглашению президента Рюти рейхсканцлер поднялся в его вагон. И маршал сразу же ушёл к себе.

Церемония поздравления состоялась сегодня утром. Президент Ристо Рюти сообщил, что Маннергейму по представлению Государственного Совета присвоено звание маршала Финляндии и поздравил его. С поздравлениями выступили председатель парламента, другие члены правительства. Председатель профсоюзов Финляндии Вуори. Поздравили и немецкие генералы Штумпф и Дитл. Конечно, «от имени фюрера и германского народа». Дитл говорил с присущей немцам сентиментальностью, чуть не прослезился.

Всё это разволновало барона. Он был растроган. Но не подал виду. Лишь коротко поблагодарил.

Сейчас он вдруг подумал, что, может, излишне сух был в ответном слове? Но мысль эта показалась ему второстепенной в нынешней сложной обстановке. Зачем прибыл Гитлер? О чём будут переговоры? И будут ли?..

...Не прошло и пятнадцати минут, как в вагон к главнокомандующему прибыли гости. Рейхсканцлера сопровождали штандартенфюрер Кребс из личной охраны и группенфюрер Шауб, а также президент Рюти, генерал-фельдмаршал Кейтель. Маннергейм встал, присутствующие в вагоне главкома начальник штаба и адъютант вытянулись, приветствуя главу Германии.

Над рабочим столом маршала рядом с оперативной картой, закрытой шторками, был прикреплён развёрнутый флаг Финляндии.

В центре большого и широкого, тёмного лакированного стола для совещаний стояли рядом на невысоких подставках с флагштоками маленькие флаги Германии и Финляндии.

— Дорогой господин маршал! Я счастлив сегодня от имени немецкого народа и германской армии поздравить вас с вашим юбилеем, с высоким званием маршала Финляндии. За ваши выдающиеся заслуги перед Германией и Европой я вручаю Вам высший орден Германии — золотой Крест Немецкий Орёл, с золотой Звездой к ордену. — Гитлер говорил торжественно, но спокойно, негромко, даже чуть вкрадчиво. И слова его звучали дружески и проникновенно. Он вручил маршалу две коробки, обтянутые красным бархатом с золотым теснением Креста на крышках. Крепко пожал руку. — Я очень высоко ценю, — продолжал канцлер — что у меня, неизвестного солдата Первой мировой войны, есть сейчас возможность встретиться с вами, человеком, который ещё в те времена прославился как освободитель своего народа.

В салоне царила мёртвая тишина. Через приоткрытые окна вагона слышался только шелест тёплого ветерка, редкими вздохами дополнявшего речь главного гостя.

Барону, конечно, было приятно и почётно награждение этим очень высоким и редким орденом Германии, и он хорошо понимал, что рейхсканцлер уж постарается получить от него серьёзную «компенсацию» за этот Крест. Но он давно уже, да и всегда был готов к этой тонкой и жёсткой дипломатической борьбе. Каждый знал свою задачу, о которой другой только догадывался. И каждый дюйм, отвоёванный в этом поединке, означал спасённые или погубленные жизни.

Почти вплотную к железной дороге примыкал хвойный лес. Старые сосны, перемежающиеся сосновым молодняком, чуть шуршали на ветру о чём-то своём, далёком от войны и политики. Терпкий и тонкий запах хвои даже немного проникал в вагон.

Барон смотрел на эти сосны, на большой валун, лежащий у края леса, на зелёные стройные кусты можжевельника и снова думал о том, что не на ком-то другом и даже не на президенте Рюти лежит главное и тяжкое бремя ответственности за сохранение этой земли. Северной, суровой, но удивительно живой и тёплой, почти первозданной, земли его Родины. А только на его плечах, на его сердце. На нём. На Маннергейме. И он, как никто другой, хорошо знал, сколько существует сегодня смертоносных снарядов и бомб у Германии, у России, у других союзников с той и другой стороны. Миллионы и миллионы. И вооружённых, разгорячённых войной, озлобленных солдат тоже миллионы и миллионы.

А страна у него небольшая. Но она у него одна. Другой нет. И армия одна. Не очень большая, но сильная. И умелая. И если её, эту армию, не суметь сохранить в сегодняшней кровавой круговерти Европы, мира, то Суоми останется совсем беззащитной... Перед злыми и алчными чужими солдатами. Конечно, народ и без армии будет защищаться. Лесная война... Но это уже совсем другое. Это уже борьба в лежачем положении. Нельзя. Нельзя допускать обстрел или бомбёжку Суоми. Не всегда получается...

Осторожность и выдержка всегда были ему свойственны. Ему, который в битвах не знал страха. Который, командуя кавалерийскими соединениями, проводил неожиданные и яркие операции. Бесстрашно. Но продуманно. Заранее подготовив прикрытие и перехват вражеских контратак. Это была Первая мировая. Тогда генерал Маннергейм воевал и против немцев. И Гитлер — в то время ефрейтор кайзеровской армии Адольф Шикльгрубер, — конечно, уже тогда слышал о легендарном русском генерале. И сегодня, чтобы польстить маршалу, он не лгал. Несмотря на свойственную ему изощрённость в хитрости и лицедействе.

— Я очень сожалею, — продолжал рейхсканцлер с нарастающим темпераментом, — что не смог поддержать вас в Зимней войне. Наши танки, прекрасные и мощные, не могли, однако, воевать в плохую погоду. Ещё с давних времён в Германии господствовало мнение, что вести войну зимой нельзя. И потому бронетанковые соединения Германии не были подготовлены и оснащены для Зимней войны. Кроме того, воевать на два фронта, особенно тогда, в начале войны, было невозможно. Плохая погода расстроила мои планы. Это было серьёзное невезение. Я рассчитывал покорить Францию в течение шести недель. Если бы тогда, осенью тридцать девятого, это удалось, тогда бы ход мировой истории был иным.

Гитлер продолжал, бурно, но точно жестикулируя, используя в полной мере свою подготовленность в ораторском искусстве. Барон внимательно слушал, глядя ему в глаза, которые были пусты и пронзительны, и ничего, кроме необъяснимой общей речевой страсти, не выражали.

На маршала это не действовало. О только что полученном ордене он уже не думал. Его жизненный, военный опыт, да и возраст, позволяли ему и на самые яркие, неожиданные события реагировать спокойно, не нарушая из-за эмоций, обычный ход мыслей и дел.

Он слушал слова канцлера, анализировал его речь, ход его мысли, стараясь понять, что тот не досказал. А это было всегда. Барон это чувствовал. И это было естественно. Политики и более низкого ранга не договаривают большую часть того, что сказал бы не политик. И маршал хорошо представлял причины, по которым Германия не помогла ему в Зимней войне. И они, эти причины, были другими. Конечно, война на два фронта — это да. Но главная причина была не в этом. И тем более не в оружии. А в том секретном соглашении между Гитлером и Сталиным, подписанном осенью тридцать девятого. Когда имперский министр иностранных дел Риббентроп летал в Москву. Маршал хорошо знал эту дипломатическую лису. Однако — одного из немногих высших руководителей Германии — и очень образованного, и имеющего родовой титул барона. И вот Иоахим фон Риббентроп и подготовил с Вячеславом Молотовым этот сверхсекретный протокол о сферах влияния. Протокол к договору о ненападении. И Суоми вошла в Сталинскую сферу. Маршал это тоже знал. Были кое-какие сведения от разведки. Но главное — он это просчитал. Вычислил. Исходя из стратегии и конкретных действий Германии и СССР. А действия эти он знал очень хорошо. Всегда внимательно наблюдал, изучал, анализировал.

— Мы достигли внушительных успехов на Западе. Очень внушительных. Но вот случилось огромное несчастье. Италия вступила в войну со своим слабым боевым потенциалом. И Германия вынуждена была помочь союзнику, оказавшемуся в тяжёлом положении.

Все слушали рейхсканцлера с неослабевающим вниманием. Немецкие офицеры и многие финны тоже смотрели на него с напряжением, боясь пропустить хоть один звук или жест его подвижных губ и беспокойных рук. Будто сейчас он должен был сообщить что-то такое, что приоткрыло бы главную тайну войны, секрет быстрой победы. Но он не сообщил. И они продолжали напряжённо улавливать каждое слово, вдумываться, чтобы найти что-то особенное в этой речи.

— Такая поддержка нами союзнической Италии означала рассредоточение авиации и бронетанковых войск, отвлечение сил от главной цели именно в тот момент, когда все имеющиеся в нашем распоряжении силы мы намерены были сосредоточить на Востоке. Уже с осени сорокового года руководство Германии обдумывало возможность разрыва отношений с Советским Союзом. После переговоров с Молотовым в ноябре сорокового стало ясно, что войны не избежать. Потому что требования русских оказались неслыханными! — Голос фюрера звенел. Он простирал обе руки вперёд, взмахивал ими, и слушатели, как заворожённые, внимали, не шелохнувшись.

Барон сосредоточенно смотрел на канцлера. Всё это он знал и без того, имея, практически, полную военную и политическую осведомлённость. Все его увлечения и привязанности в большинстве своём относились к военным делам и политике. Даже когда он играл на биллиарде или, выпив свою маршальскую рюппю[28], жевал лосиную отбивную, в его мозгу порой двигались танки или проплывали ряды оборонительных сооружений.

Широкие знания стратегии и русской, и английской, и немецкой позволяли ему многие военные события предугадывать. Он читал Клаузевица и Мольтке. Изучал операции Суворова и даже Македонского. Исследовал битвы на море знаменитых адмиралов. Он изучал всё, что могло ему помочь найти неординарное, неожиданное решение в своих военных делах. Неразрывно связанных с политикой. Изучал Наполеона. И Бисмарка. И Столыпина. И многих других.

Он слушал Гитлера сначала с интересом, даже увлекаясь его логикой. Но потом, когда тот стал повторяться, пытаясь за счёт голоса эмоционально усилить свою речь, это стало раздражать барона.

— В ближайшие двадцать лет мы бросим на вооружение всё! Или противник уничтожит наши народы. Уничтожит! Если мы сейчас общими усилиями не достигнем победы! — Гортанный голос фюрера, жёсткий и дрожащий, заполнил весь салон. Казалось, здесь уже ничего, кроме этого голоса, не существовало. Эти звуки метались по вагону, отражаясь от стен и потолка, и пронизывали слушателей, будто проникая и в мозг, и во внутреннюю сущность каждого.

Маннергейма всё это действо мало касалось. Он сидел спокойно, внимательно глядя на оратора. Слушал и воспринимал только то, что его интересовало. Его тренированный мозг автоматически фильтровал информацию, опуская ненужные слова, акценты. Не замечая эмоций вовсе. Эмоций, которые фюрер считал главным в речах. Порой, более важным, чем логика и факты.

— Нельзя допустить... — голос фюрера стал ещё громче и тревожнее, — чтобы буря, угрожающая нации смертью, лет через пятнадцать—двадцать начала снова свирепствовать!

Он имел перед собой конспект, порой поглядывал в него. Но всё равно нередко допускал повторы. Может быть, умышленно, для усиления впечатления? Так или иначе, это не нравилось барону, раздражало его.

Рейхсканцлер закончил. В завершение речи произнёс своё традиционное «Зиг хайль!», и присутствующие ответили таким же приветствием, вставая.

Все потянулись к выходу. Офицеры доставали сигареты, кто-то сигары. Но никто не закурил в вагоне. Ждали, когда выйдут на воздух.

Прогуливались по специально выстроенной для поезда главнокомандующего деревянной платформе. Гитлер, как будто довольный собой, медленно вышагивал, беседуя с Рюти и Кейтелем. Барон шёл один. Теперь в правой руке маршала был его привычный чёрный и тонкий стек, и рука уже была занята, она не отвлекала его мыслей.

28. ПОЛЁТ В ЛОГОВО

1942. Июнь.

— Да, я понимаю, господин маршал, что Финляндии не легко досталось то, что она сохранила бодрый дух и доброе союзничество с нами. Цифры, приведённые вами сейчас, позволили мне более точно представить картину ваших потерь. — Рейхсканцлер, низко наклонив голову, прошёл несколько шагов вдоль массивного стола из морёного дуба, сцепив руки сзади за спиной. Тем же неторопливым и длинным шагом вернулся обратно и встал напротив Маннергейма.

— Я полагаю, господин маршал, вы, как всегда, искренни со мной, и ничуть не преувеличиваете ваших сложностей в отношении живой силы и финансов, — Гитлер как бы незаметно, но вполне определённо, пронзительно, буквально на миг в упор встретился взглядом с собеседником. И тотчас перевёл глаза на свои руки, которые уже снова были впереди него, разведены, как бы в недоумении.

— Господин рейхсканцлер, давая вам информацию, мы исходили из достоверных источников подсчёта как наших людских потерь, так и нехватки продовольствия, финансов. И надеемся на вашу поддержку.

Гитлер сел на мягкий стул с высокой спинкой, предлагая жестом гостю присесть напротив. Барон также опустился на стул, внимательно глядя на канцлера.

Маннергейм был в своём обычном кителе с маршальскими позументами на стоячем воротнике. В ремне с портупеей и до блеска начищенных сапогах. Тёмные его волосы, с сединой возле лба, были аккуратно зачёсаны назад.

Золочёные пуговицы в два ряда на сером двубортном пиджаке Гитлера блестели. С левой стороны на груди — круглый партийный значок с красным кружочком и чёрной маленькой свастикой в центре. Под ним старый железный крест с белой каймой по краю. Солдатский. Чёлка, спадавшая на лоб слева, казалось, делала его лоб косым.

— Вы, господин маршал, мой верный союзник на Севере. Но у нас никак не получается совместных действий. Нет, конечно, не по вашей вине. Это обстоятельства складываются неудачно. Неудачно! Порой меня постигает невезение! Но Германия имеет все возможности, чтобы сокрушить своих врагов! Этой осенью мы нанесём сокрушительный удар по Ленинграду. Этот город должен подвергнуться деградации. Он будет разрушен. Порт тоже мы уничтожим. Только мы можем владеть Балтийским морем! Только мы! — Фюрер разволновался, лицо его покраснело, острая чёлка раздвоилась и прилипла к вспотевшему лбу. Он торопливо глотал слюну. Сделал несколько глубоких вздохов, как бы усмиряя себя, и, успокаиваясь, добавил: — В будущем Нева станет границей между нами и Финляндией.

Он умолк, словно отвлёкшись на какие-то другие мысли. Маннергейм внимательно наблюдал за ним, слушал. Он понимал, что этот человек, хорошо знающий обстановку и помнящий огромное множество фактов и деталей, имеет, однако, очень опасные недостатки. И, прежде всего, опасные для войск и народов, которыми руководит. И, слава Господу, что он не руководит Финляндией. Барону было очевидно, что этот фюрер, несмотря на его ум и проницательность, может оказаться одержимо подвластен настроению, направлению какой-то идеи, в жертву которой, не задумываясь, без колебаний, принесёт и армии, и народы.

Гитлер встал, жестом попросил Маннергейма остаться сидеть. Казалось, он снова стал взвинчиваться от своих мыслей и нервов.

— Я хочу сегодня вам, как другу нашей нации, подчеркнуть, что на разных направлениях и огромных пространствах мы развиваем успех. Недавняя победа Роммеля, о которой вы, конечно, знаете, взятие Тобрука, — совершенно невероятный успех! Это в нынешнем положении надо рассматривать как счастливый перст судьбы для немецкого народа. Как и вступление в войну Японии произошло в критический момент войны на Востоке, так и удар Роммеля по английскому североафриканскому корпусу произошёл прямо в разгар испанских интриг. Характерным признаком которых можно упомянуть, что министр иностранных дел Испании Сунье даже получил от папы Римского такую почесть, как подарок в виде чёток. Роммель сильно подорвал позицию Англии на Средиземном море.

Он задумался, казалось, его мало интересует реакция собеседника, точнее слушателя. Но это было не так. Боковым зрением он замечал всё.

Маннергейм, внимательно глядя на него, ждал.

— Что вы молчите, господин маршал?

— Я слушал вас, господин рейхсканцлер. Теперь обдумываю то, что вы сказали. Информации много. И ваша точка зрения на события, которая для меня важна.

Канцлер молча кивнул, и взгляд его снова стал несколько отрешённым, он погрузился в свои мысли. Но это было совсем недолго. Секунд двадцать, может быть.

— Скажите мне, господин маршал, почему вы весной, да и в сорок первом осенью тоже, защищали евреев?

Маннергейм внимательно смотрел на него, стараясь понять, что он имеет в виду. Барон защищал многих, и национальность для него не играла решающей роли. Истинно сильным людям, а не тем, кто хочет таковым казаться, свойственна потребность защитить обездоленных. Не всегда, но это бывает нередко.

— Зачем вы это делали, господин маршал? Просто дружеский вопрос...

— Что конкретно вы имеете в виду, господин рейхсканцлер?

— Вы были против вывоза евреев из Финляндии в Германию. Почему, господин маршал?

— Ну... Люди жили там, у них там было всё...

— Это не люди! Это евреи, господин маршал! Неужели вы этого не понимаете?! — В глазах Гитлера барон видел искреннее изумление. Фюрер был крайне удивлён, даже потрясён тем, что такой человек, как маршал Маннергейм, не понимает разницы между людьми и евреями...

Барон оказался в сложном положении. С одной стороны он, тщательно подготовившись к встрече, сумел выполнить главную задачу. Он сумел дать убедительную картину той непосильной ноши, которую возложила война на страну Суоми. Мастерски владея логикой мышления и слова, барон безупречно выстроил обоснование, показал слабые места в экономике — остановленные военные заводы, нехватку топлива — угля, бензина, дров, электричества. Острый дефицит продуктов питания. Отчасти это было верно. Но только отчасти. И он, Маннергейм, главком финляндской армии, не желал, не мог допустить, чтобы его армия, его солдаты, единственные защитники его страны Суоми, которых он обучал, вооружал и пестовал, втянулись бы, углубились в чёрную мясорубку большой войны.

И Кейтель, и Иодль, командование вермахта, неоднократно просили, настаивали, требовали, чтобы он, как союзник, направил войска для участия в Ленинградской операции. Чтобы он перерезал Мурманскую железную дорогу, по которой союзники поставляли в СССР оружие, продукты, многое из Мурманского порта.

А он прекрасно понимал, что этого делать нельзя. Это было в интересах Германии, а не Финляндии. И если бы Советский Союз не напал на Финляндию в тридцать девятом и не отрезал по кабальному договору исконные финские территории, такого союза с Германией у Суоми бы не было. Может быть, Финляндия осталась бы нейтральной в этой войне. Хотя в тех обстоятельствах это было весьма непросто. И тогда это зависело, конечно, не от него, Маннергейма, а от президента и правительства. И вот сейчас маршал уже убедил его, упорного, своенравного властителя, в своих объяснениях. И теперь разрушить налаженный контакт, поставить под угрозу интересы своей страны из-за странной одержимости, навязчивой идеи этого человека...

Но с другой стороны, барон Маннергейм в любых условиях оставался при своих убеждениях, умел сохранить честь и достоинство. Иначе он просто не мог жить.

— Господин рейхсканцлер! С самого начала нашей беседы вы рассказали мне много нового о вашем взгляде на современный театр военных действий в Европе, в Азии, в Северной Африке. И я думаю, бесценное ваше время лучше бы потратить на обсуждение конкретных проблем, чем на философские дискуссии, даже если они интересны. Мне бы хотелось, господин рейхсканцлер, обменяться мнениями именно с вами, о планах союзников основного восточного противника — России. Об оружии. Тем более что у меня ещё не было возможности вручить вам подарок, который я вам привёз.

Слегка недовольное выражение лица фюрера в начале этой тирады — наморщенный подбородок и чуть выпяченная вперёд нижняя губа — постепенно разгладилось. И даже появилась улыбка.

— Позвольте вручить вам, господин рейхсканцлер, вот этот символ военного упорства и мужества моего народа.

Барон поднялся, взял стоящий возле стула футляр из лакированного дерева сосны, инкрустированного по краям карельской берёзой. Щёлкнули патефонные замки футляра. Под крышкой в углублении на красном бархате лежал поблескивающий чернёной сталью финский автомат «Суоми».

Гитлер взял автомат в руки, с неподдельным интересом разглядывая его. Как будто видел впервые.

— Господин рейхсканцлер! Пусть это не такой дорогой подарок, в нём нет золота и дорогих камней, но в нём есть неповторимая твёрдость характеров финских воинов. Его сталь хранит холод наших снегов, которые тоже защитили нашу страну от завоевателей в тридцать девятом. И защищают всегда. Примите этот автомат, мой фюрер, как дар дружбы и союзничества.

Гитлер с улыбкой взял футляр с автоматом, на котором барон застегнул замки.

Маннергейм был доволен. Сначала удалось убедить Гитлера в невозможности активизации финской армии в войне. А затем без потерь избежать опасной ситуации. Лучше подарить один автомат, как символ дружбы и союзничества, чем в связи с этим союзничеством послать сотни тысяч сынов своего народа на верную смерть.

Он не случайно назвал рейхсканцлера «мой фюрер». Не случайно. Иногда, весьма редко, он вынужден был так говорить при встречах с Гитлером. Но в основном, обращался к нему «господин рейхсканцлер».

Тут следует добавить, что никто из людей, общающихся с Гитлером, ни немцы, ни их союзники, никогда не смели сказать ничего, кроме как «мой фюрер!». Только Маннергейм позволял себе такое. И как ни странно, Маннергейм был один из очень немногих военачальников и политиков, которого этот одержимый властитель Германии, умный, но с явными психическими отклонениями, обладающий неограниченной властью, действительно искренне уважал.

Такое бывает у людей неординарных, но развитых однобоко. Тем более, имеющих физические дефекты, как Гитлер. Они, втайне, может быть, завидуют. Но, однако, нередко очень почитают людей не просто выдающихся, но и гармоничных, красивых, созданных природой как образец для подражания.

Таким и был Маннергейм. Его внутреннюю красоту в его светящихся глазах и жестах, гармонирующую с внешностью высокого стройного гвардейца, заметили ещё в 1896 году. На коронации Российского императора Николая II именно юный кавалергард барон Маннергейм, в паре с другим молодым кавалергардом бароном фон Кнорре, возглавляли торжественную колонну процессии коронации. Двое самых красивых и рослых из всех тысяч гвардейских офицеров России.

— Благодарю вас, господин маршал! Я сохраню ваш подарок. — Канцлер улыбался.

Они медленно пошли к выходу из бункера, просторного зала для заседаний, которые часто проводил рейхсканцлер. Бункер этот, с толстенными стенами и потолком, располагался под землёй в командном пункте Ставки армии третьего рейха.

Снаружи это были хорошо замаскированные в красивом и живописном сосновом лесу строения, совершенно невидимые с воздуха. Потому что — мелкие и их мало на поверхности. Под землёй же было устроено обширное, с разветвлёнными переходами и многочисленными мощными бункерами, сооружение. Обеспеченное надёжной связью и защитой. «Вольфшанце», волчье логово — в районе Растенбурга, неподалёку от города Голдап, в Восточной Пруссии.

— Прошу вас на обед, господин маршал! Мы обедаем просто. Чревоугодие отвлекает от главных дел.

— Согласен с вами, господин рейхсканцлер.

Возле входной двери обеденного зала фюрера встречала шеренга сотрудников аппарата. Барон шёл рядом с ним и в этом строю узнал многих. Тут были Кейтель и Иодль, руководители вермахта. Мартин Борман, заместитель Гитлера по партии, группенфюрер СС Шауб, который вместе со штандартенфюрером Кребсом сопровождал канцлера в его прилёте в Иммолу в начале июня. Большинство было барону неизвестно. Все они, как один, вскинули правые руки.

Маннергейм оказался за столом неподалёку от фюрера. Он как-то, само собой, сел не рядом. Хотелось обдумать состоявшийся разговор. Слишком большая ответственность лежала на нём. Малейший дипломатический просчёт мог повлечь нежелательные последствия, как военные, так и политические.

Сложное, даже опасное, положение Финляндии в войне, её важное стратегическое расположение в географии Европы. И очень небольшие ресурсы в сравнении с ресурсами великих держав. Всё это заставляло Маннергейма всегда быть в особом напряжении.

Он съел говяжий бифштекс с красной капустой. Запил несколькими глотками красного сухого вина. Смотрел, как Гитлер пьёт яблочный сок, ест спаржу и тот же салат из красной капусты, и думал совсем о другом. В его мозгу были укрепления на Карельском перешейке, ещё недавно восстановленные и перестроенные. Немецкие части на севере Финляндии. В его памяти оставались незавершённые поставки зерна, которого едва хватит на долгий запас. Напряжённые бои на Севере... Многое. И этот обед среди союзников, в чужой, озабоченной другими интересами стране, казался ему чем-то далёким и ненастоящим. Хотя канцлер весьма проявил к нему внимание. Даже самолёт посылал за ним, большой и надёжный.

После обеда, когда к Маннергейму присоединились сопровождающие его финские офицеры, подошёл Кейтель. Крепко пожал барону руку.

— Как вы долетели, господин маршал?

— Спасибо, господин фельдмаршал, всё нормально!

— Где вы остановились?

— Нигде пока, дорогой Вильгельм, спасибо. Господин Геринг пригласил меня к себе в охотничий домик. А завтра надо лететь обратно.

— Понимаю, дорогой Густав, понимаю.

Вильгельм Кейтель, крупный и угловатый, внешне похожий на крестьянина, обладал, однако, весьма изысканными манерами и имел хорошее воспитание. Был подтянут и строен. Отчётливо проглядывалась седина в его коротких усах и в негустой причёске с пробором.

Распрощавшись с Кейтелем, отправляясь на автомобиле в германский генеральный штаб, Маннергейм был сосредоточен и не мог расслабиться. В мощном «хорьхе», по форме кузова напоминающем чёрную карету, он сидел на заднем сидении справа. Так полагалось по установленному порядку. Это место считалось самым безопасным при аварии или при покушении. Финские офицеры сидели рядом и впереди. В большой машине со средним, третьим рядом сидений, даже уместились ещё два немецких охранника.

Барон всё время анализировал ситуацию, снова и снова возвращаясь и к разговору с рейхсканцлером, и к другой информации, полученной им за этот день. Его обострённое предчувствие нагнетало на него тревогу. Было ощущение, что вскоре необходимо будет принимать срочные и резкие решения для изменения существующего положения Финляндии по отношению к Германии. Может быть, выход из войны... Нет, он этого ещё не знал. Но... Может быть. Ощущение тревоги подсказывало ему, что надвигающиеся события потребуют решительных действий и серьёзных перемен.

И дело было не в том, что Германия оказалось в сложном положении в войне. Оно в эти дни ещё не было столь трудным, чтобы так думать. Но он своим редким предвидением, дарованным ему свыше, знал: произойдёт нечто, что круто изменит положение дел. И Суоми окажется перед выбором войны или мира.

Для него, от которого в основном и зависел теперь окончательный выбор, такой проблемы не существовало никогда. Он знал кровавую цену войне и всегда выбирал мир. И только тогда, когда мир оказывался хуже войны, когда мир делал его страну зависимой, угрожал её существованию, тогда он такой мир не принимал. Но если появлялась малейшая возможность прекратить бойню, он её прекращал. Даже с потерями, как было в сороковом. Он всячески настаивал на мире. Если бы тогда окончательное решение зависело от него, мир был бы раньше и на более терпимых условиях. Но и потом, самый тяжкий мир, всё-таки был лучше войны. Отдали Карельский перешеек, отдали родные и исконные земли, но сохранили армию и страну.

...Он сидел напротив начальника генерального штаба сухопутных войск Германии в его светлом кабинете и продолжал испытывать прежнюю тревогу и думать о том, какие события грядут и как сложится обстановка на Севере Европы.

Генерал-полковник Франц Гальдер встал, подошёл к огромной оперативной карте во всю стену, нажал кнопку, и штора поехала, открывая карту.

Он рассказывал Маннергейму об успешных операциях, и смелые его прогнозы почему-то не вызывали у барона радости. Не потому, что он не верил генералу. Нет, он ему верил. Но его беспокоило другое: судьба военных позиций его армии, его земли. Положение его страны, которое сложится в ближайшие месяцы в результате большой войны великих держав. В которой его страна как бы участвует. Но... сохраняя оборонительно-выжидательную тактику.

— Вот, господин маршал, вам, как союзнику, вероятно, полезно было бы уточнить последнюю расстановку сил на центральном театре военных действий. Отсюда идёт основное влияние на военные события на северо-востоке и на северо-западе Европы.

— Да, конечно, господин генерал.

— Что же касается сокрушительного удара по Ленинграду, то я, к моему сожалению, не разделяю оптимизма фюрера. Генерал-полковник фон Кюхлер не имеет сегодня достаточно сил для штурма города. Ему удалось восстановить линию фронта и спасти второй корпус, окружённый русскими под Демьянском. Он потеснил их, но... этого мало, очень мало для решительного наступления. Если фюрер всё-таки перебросит одиннадцатую армию Манштейна на Север из Крыма... Будет ослаблено другое направление. У группы армий «Юг» не останется серьёзных резервов. А там может быть опасный нажим русских на Волге. Может...

— Я понимаю, генерал. Время покажет... — Маннергейм был сдержан и осторожен. Ему не следовало высказывать своего мнения, по крайней мере, он так считал. Тем более, что суждение Гальдера явно расходится с позицией Гитлера.

Когда барон высказал пожелание нанести визит вежливости генералу Гальдеру, то почувствовал некоторое недовольство фюрера. Как будто скрытое, но заметное. Дело в том, что барон не смог принять Гальдера, когда тот посещал Финляндию несколько лет назад. И вот решил компенсировать этот недостаток своим визитом к нему.

Теперь, слушая генерал-оберста, Маннергейм хорошо понимал причину недовольства канцлера. При характере Гитлера, расстановке сил в третьем рейхе и при существующей системе отношений в руководстве вермахта было ясно: Гальдер не задержится на этом посту. В своих делах Гитлер возражений не терпел.

...Он возвращался на том же «хорьхе» в Ставку фюрера, снова отдаваясь своим мыслям. Его аналитический ум не пропустил мимо внимания ни одной мелочи, услышанной от Гальдера и увиденной на оперативной карте. Он видел там и стрелы-пунктиры, нарисованные бледным карандашом. Это были, видимо, возможные направления удара русских. Он видел прерывистые значки в обороне немцев, что означало неполную надёжность этой обороны. Он заметил и на стрелах направлений планируемых ударов вермахта значки и пометки, которые, по его мнению, означали необходимость дополнительного усиления ударных групп.

Рассказ генерала Гальдера не рассеял его забот, а усилил их. Собственно, его не беспокоили будущие поражения вермахта. Будущие победы Германии, возможно, даже бы озаботили, но в другом аспекте. А сейчас он понимал, что с ухудшением положения немцев на северо-восточном направлении, его армия из второго эшелона может оказаться в первом... И этого необходимо было избежать, предупредив события.

...Толстый Геринг был весел и слегка пьян. Шумно и много говорил.

— Проходите, мой дорогой друг, барон Густав! Приготовлены роскошные копчёные свиные ножки, отбивные из косули. От души приветствую вас на земле Германии!

— Спасибо, Герман! Я тоже вас приветствую.

Впервые барон познакомился с нынешним главкомом Люфтваффе ещё в тридцать пятом году, около семи лет назад. Тогда, на охоте, в угодьях Геринга Маннергейм провёл двое суток. При бесконечной занятости барона это было много. Конечно, его главной целью была не охота, а интересы Суоми, политические и военные.

Геринг уже находился на вершине власти, Германия спешно вооружалась и набирала опасную для Европы силу. А барон Густав — тогда Председатель Совета Обороны Финляндии и фельдмаршал, искал и находил упреждающие политические ходы.

— Рассаживайтесь, господа!

Финские офицеры во главе со своим маршалом, повесив фуражки на вешалку, садились за стол.

Геринг ничего не делал просто так. Понимая в полной мере значимость такой фигуры, как Маннергейм, и в Скандинавии, и в Европе, он делал всё, чтобы иметь в нём своего сторонника. Ещё в прошлый его приезд Геринг организовал шумную компанию и интересную охоту на дикого кабана. Барон точным выстрелом свалил зверя с довольно большого расстояния. А шумная компания... Он не любил много пустого шума ещё смолоду. Вежливо никому не мешал. Но собеседников умел держать на дистанции. Как-то само собой у него получалось. И даже фамильярный и наглый Геринг был с ним на «вы». Сохраняя при этом деловые и доброжелательные отношения.

Две юные, стройные немки, в белых наколках и фартуках, сдержанно улыбаясь, наливали коньяк в рюмки гостей. Хозяин, занимавший своим обширным телом за столом больше места, чем двое стройных финнов, и шума создавал больше, чем все присутствующие.

— Господа! Сегодня на моём обеде словно присутствует вся армия Финляндии. Я чувствую её боевой дух и пью за неё. Прозит!

Маннергейм сдержанно и с улыбкой поблагодарил и тоже выпил большую рюмку французского коньяка.

Выразительный портрет висел на стене, напротив барона. Он подумал, что это, пожалуй, работа Менцеля. Художник изобразил на портрете юную красавицу в шляпе с поднятой вуалью. Надменное и задумчивое лицо её выражало скрытую страсть и переживания, а тёмные глаза светились нежностью.

Маннергейм смотрел на портрет, и воспоминания на минуту охватили его. Ему нравились красивые женщины...

С девятьсот третьего года, после отъезда жены и дочерей в Париж, он вёл холостяцкий образ жизни. На личную, как это принято называть, жизнь практически не было времени.

Однако случалось... даже влюблён был. И в молодости. И в зрелом возрасте. И Настеньку Арапову нежно и взволнованно любил, она и стала его женой. Потом как-то всё разладилось. Много ездил. Всё время отдавал армии. Позже — и политике. А женщины не могут жить без постоянного внимания. Но для него не было ничего выше служения великому делу сохранения земли родной. Для семьи времени оставалось мало... Он всегда хорошо относился к женщинам. Защищал, покровительствовал. Будучи уже правителем, особенно заботился о женщинах, матерях нации. А своя любовь к женщине?.. Он не хотел общаться с женщиной без глубокого чувства. Но в долгой жизни было всякое. Когда-то, очень давно, искренне любил чужую жену, графиню, большую любительницу коней и верховой езды. Увлекался одной известной балериной...

Но воистину глубокое чувство за всю жизнь, органически коренное чувство привязанности и любви, было у него только одно. К своему делу. К родине.

...Он не опьянел, выпив несколько ёмких рюмок коньяка. Всегда мало пьянел, алкоголь не мог подавить мощь его интеллекта. А когда барон был в нервном напряжении, выпивка вообще на него не действовала.

На другой день, 28 июня, во второй половине дня, вместительный «фокке-вульф-кондор» доставил маршала и его офицеров в Хельсинки. Поздно вечером, точнее уже ночью, после домашнего ужина и традиционного кофе, в своём доме на Каллиолиннатие, 14, поднялся в спальню. Долго стоял, раскуривая сигару, глядя в окно на светлую чистоту белой ночи над Финским заливом, на лёгкую рябь родной балтийской воды. В порту стояли военные корабли. Виднелись окружавшие порт зенитные установки. Маннергейм смотрел на этот кусочек родной земли, чувствуя до боли её дух, и ощутил почти физически её очень недостаточную защищённость перед огромными вооружёнными армиями воюющих колоссов. И с той, и с другой стороны.

Он уже понимал, что Финляндии всё сложнее будет выдерживать в этой военной кампании пассивную позицию оборонительного характера. Не сегодня, так завтра командование вермахта уже не попросит, а потребует перерезать Мурманскую магистраль России и более активных действий в направлении Ленинграда. То есть участия в битве за город, в которой финны до сих пор не участвовали. Он знал, что никогда не пойдёт на выполнение этих требований. И правительство Суоми, к которому он всегда обращался, президент Рюти, в частности, тоже поддержит его. Но Германия ещё очень сильна, чтобы идти против планов Гитлера или тем более — выйти из войны.

Пройдёт немногим более полугода, и он, Маннергейм, поставит в правительстве вопрос о поиске путей выхода из войны. Обсуждение будет секретным, но оно будет. В феврале сорок третьего. Третьего февраля. На следующий день после сдачи в плен Сталинградской группировки фельдмаршала фон Паулюса...

И именно он, маршал Маннергейм, найдёт нелёгкие пути контакта с изощрённым умом маршала Сталина, и в конце сорок четвёртого, и в начале сорок пятого, финального года великой войны. Пути, которые решат главное... Решат всё.

...Он отошёл от окна. Комната сияла от света белой ночи. Погладил ладонью полевой телефон, стоящий на столике. Присел на свою узкую походную и жёсткую раскладушку, покрытую серым солдатским одеялом. Посидел немного, как бы возвращаясь после полёта ко всему своему, привычному... Подумал, что надо бы наконец выспаться. Завтра предстоит нелёгкий день. Как, пожалуй, и каждый день его жизни.

29. ЧЕТЫРЕ УДАРА НА БАШНЕ

1942. Август.

Сталин прошёлся по кабинету молча. Молчали и все остальные. Остановился у бокового стола, на котором лежала распечатанная пачка папирос «Герцеговина Флор». Взял длинную папиросу, понюхал ароматный, медовый дух табака, разломал, пересыпав табак в тёмную тяжёлую трубку. Взял ещё одну папиросу, досыпал табака. Закурил. Медленным шагом вернулся к столу, задержался напротив Куприянова[29]. Тот хотел встать, но Сталин рукой остановил его.

Пошёл снова и сказал, прохаживаясь:

— Так что, товарищ Куприянов, передайте эти указания генералу Гориленко. Продолжать активные действия, но не больше, чем определено. Резервов пока не будет. Вам ясно?

— Ясно, товарищ Сталин.

— И вы, товарищ Куприянов как член военного совета Карельского фронта, и товарищ Куусинен, тоже должны знать, что Гитлер наступать на Ленинград этой осенью не будет. Не сможет. У него нет для этого сил. Сейчас, как вам известно, в разгаре Синявинская операция, наступает наша ударная группировка на Волховском фронте. — Верховный потянул из трубки, выдохнул дым к потолку, сделал ещё два шага. — Однако Сталинградская операция заставит его ещё дополнительно отвлечь войска от Ленинграда. С товарищем Ждановым об этом уже был разговор. Я попросил его остаться, послушать вас, его территориальных соседей. Товарищу Куусинену и вам всё понятно?

Куусинен согласно кивнул. Куприянов встал, не выходя из-за стола:

— Да, товарищ Сталин, разрешите вопрос?

— Спрашивайте.

— Ваши прогнозы, товарищ Сталин, в отношении финских войск на осень этого года?

— Из тех сорока тысяч немецких солдат, что было у Гитлера в Финляндии перед началом войны, часть переброшена к Ленинграду. Частично они уничтожены. В Финляндии на Севере, в Лапландии, остался корпус генерала Дитла. Тем более что группа армий «Север» фельдмаршала Кюхлера сейчас ослаблена. — Верховный сделал затяжку, несколько секунд помолчал. — А финская армия... маршал Маннергейм — человек вдумчивый и осторожный. Ему, бесспорно, Гитлер пообещал удовлетворить все территориальные претензии к нам... В случае, конечно, немецкой победы. Но Маннергейм, судя по поведению его войск в этой войне, с самого её начала, похоже, не очень в эту победу верит. Не надо забывать, что этот финский маршал — бывший русский генерал. А боевые генералы царской армии очень хорошо знали и солдат России, и их мужество, и ресурсы нашей страны. По нашим данным, выжидательная, в основном, позиция Финляндии, сохранится. — Сталин опять с полминуты помолчал, прохаживаясь. — Гитлер перебросил из Крыма в распоряжение Кюхлера одиннадцатую армию Манштейна. Но, как ни странно, это полезный для нас манёвр. Чуть позже вы увидите наши действия. Сейчас преждевременно об этом говорить.

— Товарищ Сталин! — Это встал Жданов, первый секретарь Ленинградского обкома партии, член Политбюро ЦК, довольно свободно чувствующий себя в присутствии вождя. — Но ведь Маннергейм злейший враг советской власти и нашей страны. Он раздавил финляндскую революцию в восемнадцатом. С нами воевал в тридцать девятом.

— Всё, товарищ Жданов, и так, и не так. И раздавил. И воевал. Враг советской власти, потому что не принял революцию. Он опытный генерал, выросший в русской армии, и он глубоко понимает ситуацию. Я в этом уверен. И потому, и ещё по ряду причин, серьёзных наступлений финских войск не будет. И он не перережет Мурманскую дорогу и не направит войска к Ленинграду, чего от него постоянно требует германский штаб Верховного главнокомандования. Так мы считаем. — Сталин снова сделал затяжку из трубки, и несколько шагов его мягких сапог по паркету прозвучали со слабым звуком, напоминающим скрип. — Более того, мы не считаем Финляндию таким же надёжным партнёром Германии в этой войне, как, например, Италия или даже Румыния. После серьёзных изменений в ходе войны может измениться и позиция Финляндии. Мы думаем, в ближайший год. На этом сегодня разговор закончим.

Что Верховный имел в виду, присутствующие могли только догадываться. Но и Куприянов, и Куусинен, известный партиец, один из руководителей Коммунистического интернационала, Председатель Верховного совета Карело-Финской Союзной Советской республики, предполагали, о чём говорит Верховный. Если будут крупные победы советских войск, Финляндия может выйти из войны. Сталин это понимал.

Опытный правитель, умный и жёсткий, он никогда не жалел ничего и никого ради достижения цели. Ни людей, ни себя, ни своих близких. Цели перед ним стояли великие, всё остальное было для него мелочью. Это уже тогда знали многие из его окружения.

Но эта его способность на жертвы обернулась трагедией для народов, подвластных ему. Цели были достигнуты, грандиозные задачи решались быстро... Но ценой сотен тысяч, миллионов жизней.

Так возникали гигантские стройки пятилеток. «Днепрогэс», громадные металлургические и военные заводы, Беломорско-Балтийский канал. Многое другое. Перед войной страна с песнями и призывными гимнами отправлялась на комсомольские стройки, стройки века.

Конечно, всё это было нужно для развития государства. Тот же Беломорско-Балтийский канал соединил два моря, сократив на многие сотни, тысячи миль пути кораблей. Но под этими бетонными, железными и деревянными громадами шлюзов легли сотни тысяч людей. Отцы, сыновья, деды. Жизни, судьбы, мечты... Их кости, безымянные и позабытые, давно размыла морская вода. О большинстве даже их родственники не знали. Где они сгинули, где исчезли с земли людей? И по всей великой Сибири и Северу в сталинских концлагерях сгинули миллионы юных и старых, простых и гениальных. Всяких.

Сталин держал в своей памяти огромное количество информации, фактов, документов. Он помнил всё, с чем когда-либо имел дело.

И в отношении политической позиции Маннергейма он не ошибся. Финляндия вышла из войны только через два года. Но вопрос об этом сам Маннергейм поднял в узком кругу руководителей государства уже через пять месяцев после этого разговора в Кремле.

...Он позвонил. В двери тотчас же появился его секретарь Поскрёбышев.

— Да, товарищ Сталин?

— Проводи товарищей.

У него возникли новые тревожные мысли. Он вышел в соседнюю комнату, где находилась узкая жёсткая кушетка. А на письменном столе с зелёным сукном стояла настольная лампа, тяжёлая, медная, также с зелёным, матового стекла, широким плоскоцилиндрическим плафоном. Там же в углу, на полу стоял небольшой деревянный ящичек для сапожной щётки и гуталина, сделанный им самим.

Иногда он на даче любил построгать. Правда, это было давно. И как-то велел захватить с кунцевской дачи в Волынском этот ящик с подставкой сверху под сапог. Чистил, порой, сапоги, ставя ногу на эту подставку. Всегда чистил сам. До блеска...

Вот и сейчас поставил сапог на ящик, взял щётку. Снова возвратился мыслями к «линии Маннергейма» и тридцать девятому. Многого стоило Красной армии взятие этой линии обороны, её прорыв. Серьёзные были потери. Он, конечно, хорошо помнил все цифры. Их вообще в широкой печати не публиковали. Везде объявляли, что потери в финской войне — «незначительные». По официальным каналам штабов сообщили, что погибло около 50 тысяч и ранено немногим более 150 тысяч советских бойцов и командиров. Но он-то хорошо знал, что потери были почти в пять раз больше.

И это его очень тревожило. Даже в воспоминаниях. Он не переживал об убитых людях, как таковых, люди его интересовали мало. Он страдал, именно страдал, как раненый зверь, об армейских потерях. Об ослаблении армии, о том, что не смог точно всё просчитать и предвидеть. Что, имея миллионную армию у границы соседнего маленького государства, бывшего прежде провинцией России, не смог выиграть войну.

Он публично всегда обвинял других. И казнил, не задумываясь. Наедине с самим собой всегда был честен и винил себя. И страдал. Но об этом никто не должен был знать. Таков закон диктатуры. Если не обвинить других в своих ошибках, можно потерять всё, чему отдана жизнь.

Как подавляющее большинство великих диктаторов, любил власть не за возможность наслаждаться ею, получать мирские удовольствия. Нет. А только за то, что она давала право вершить судьбы, создавать города, формировать и укреплять страну.

Лично у него не было ничего. Но у него была огромная страна, которую он считал своим детищем. Которую любил, потому что создавал многие годы. И ненавидел одновременно, потому что боялся. Боялся! Заговоров, предательства, неуправляемого буйства толпы. Потому и научился он за многие годы умело держать в узде любую людскую стихию. Не считаясь с жертвами. Жертв для него не существовало. Это были не жертвы. Это были издержки производства. Отходы, возникающие при укреплении и усилении государства. Наверное, только такие властители бывают большими полководцами. Создают мощные военные государства... Но людям в таком государстве живётся несладко. Всем вместе почётно и хорошо. А каждому в отдельности плохо и страшно...

Он внимательно осмотрел каждый сапог. Они сверкали чёрным загадочным блеском. Он ещё раз слегка коснулся носка «бархоткой». Потом другого. И вернулся в кабинет.

В задумчивости сел к столу. Зажёг настольную лампу, подобную той, что стояла в соседней комнате. И, не выключая верхнего света, достал из ящика последние документы, с которыми уже знакомился сегодня.

Это были сводки генерального штаба. Читая их, он анализировал характер боевых действий. Автоматически, почти без напряжения просчитывал логику их и правильность. Напрягался только в поиске неожиданных решений, когда этого требовали сложные стратегические ситуации.

Отметил, что постоянно исполняют его директиву, важную, как он считал, изданную им в начале года. Этой директивой войскам категорически запрещалось бросать пехоту в атаку без артиллерии. Кроме того, он ввёл совершенно новое использование артиллерии в бою. Не артподготовку и последующую за ней атаку, а атаку во время артподготовки, с постепенным перенесением огня вглубь обороны противника. По мере продвижения своих войск. И с постоянным продвижением артиллерии по ходу боя. Также запретил наступать без создания ударных групп для прорыва вражеской обороны.

Прочитал и проанализировал сводки.

Ещё раз пробежал глазами информационную справку от генерала Лаврова, руководителя разведывательной сети, лично подчинённого только самому Сталину. На ней было написано вверху справа: «Совершенно секретно. Только для товарища Иванова». Так условно обозначали Сталина. Это был текст выступления Гитлера за ужином 27 июля в его Ставке «Вервольф», в Виннице. Запись была стенографическая.

Он второй раз читал справку, обращая внимание на концентрированный взгляд Гитлера в отношении сырьевых ресурсов. Этот фюрер часто в своих речах подчёркивал, что ему не хватает никеля для высококачественных сталей. Это в основном для орудийных стволов. И снова подчеркнул Гитлер, что Румыния — единственный нерусский поставщик нефти для Германии.

Сталин всё это знал и помнил уже давно.

Справка давала только общий тон настроя рейхсканцлера и некоторые, уже известные, акценты в его планах.

Читая справку, он ещё раз подумал, что Лавров не зря тратит немалые силы и средства на свою агентурную сеть. Не зря. С улыбкой снова перечитал место, где Гитлер упоминает его: «...Если Черчилль — шакал, то Сталин — это тигр...»

Посмотрел на часы, было около трёх. За окном — глухая ночь. Он редко ложился раньше, да и все в Кремле работали в это время, зная режим «хозяина».

Снова закурил трубку. Вернулся мыслями к войне тридцать девятого. Эти подвижные лыжные отряды финнов очень быстрые и опасные. В тех условиях, в лесах севера, при длинной зимней ночи, они незамеченными могут подходить к нашим частям. Сейчас, конечно, приняты все меры, и охрана ночью усиленная, особенно зимой. Но тем не менее...

Да, с помощью финнов немцам было бы возможно перерезать Мурманскую железную дорогу. А этого допустить нельзя. Если сейчас туда перебросить ещё войск, то пришлось бы оголить другие участки на северо-западе. Сорока, Масельская... Ключевые, необходимые станции — опорные пункты в Карело-Финской.

Куприянов не просил дополнительных резервов. Значит, справятся сами. Конечно, если финны не полезут! Но ему, Сталину, было очевидно, что финны не полезут. Потому что Маннергейм запретил даже на пятьдесят километров приближаться к Мурманской дороге. Такую информацию предоставила разведка. И это логически вытекало из всего характера поведения финских войск и ведения ими войны.

Маннергейм действовал упорно, но только в интересах своей Финляндии. Но не Германии. Потому и считал Верховный, что при первой благоприятной для этого возможности финны из войны выйдут.

Но если финское командование не устоит перед требованиями вермахта и примет участие в Ленинградской операции или в боях за Мурманскую железную дорогу, тогда... Тогда он ещё подумает, стоит ли им дать потом такую возможность — сепаратный мир. Но это дело будущего, конечно. О котором он, однако, размышлял совершенно реально. Воспринимая это будущее как обязательную реальность, только отодвинутую во времени. Потому что он был теперь абсолютно уверен в победе. И эта уверенность основывалась на доскональном знании военного и экономического потенциала противника. И своего тоже.

Данные разведки, естественно, имеют погрешность, да и собственные расчёты и прогнозы. Но когда на весы его опыта и анализа ложатся обобщённые факты, он уже знает наперёд результат многих стратегических операций. Не точно, конечно, не наверняка. Слишком много составляющих формируют тот или иной результат. Но если он точно уверен, значит, это его сильный характер, его убеждённость в необходимости победы добавляют ему уверенности до конца.

Он подумал о том, что никогда не встречался с этим Маннергеймом. Хотя помнил его с давних времён.

После Первой мировой он знакомился с операциями Юго-Западного фронта, которым командовал генерал Брусилов. Знакомился уже во время Гражданской. Он, Сталин, в то время воевал на Южном фронте. Был представителем реввоенсовета республики. И, как человек внимательный и ответственный, давно интересующийся военным искусством, изучал оперативные материалы по Первой мировой. Тогда и обратил внимание на кавалерийского генерала Маннергейма. Война только закончилась, и в штабах даже сохранились оперативные карты.

Именно он, Сталин, 4 января восемнадцатого года докладывал на заседании Центрального исполнительного комитета России предложение Совета народных комиссаров о признании независимости Финляндии, объявившей о ней 6 декабря.

Он тогда сказал: «...если упрекнут, что мы потеряли Финляндию, то мы возразим, — она никогда не была нашей собственностью...»

Вот тогда этот Маннергейм и проявил себя. Ещё как. Руководители молодой Советской России были уверены, что революция в Финляндии дело нескольких недель. Хотя вслух это не объявлялось. Ленин говорил: «Мы признали их независимость. А если попросятся обратно... — он развёл руками, — милости просим!» И засмеялся. Сталин до сего дня отчётливо помнил эту фразу Ленина. Как, впрочем, и почти всё остальное.

Когда финская Красная Гвардия подняла восстание, оказалось, что на севере Финляндии этот самый генерал Маннергейм уже создал армию. За какие-то три недели! Всем казалось, что практически из ничего! Из невооружённых крестьян! И сумел разоружить русские гарнизоны — 40 тысяч настоящих военных — солдат и матросов. И со своей крестьянской армией умудрился прогнать революционное правительство Финляндии и Красную Гвардию тоже.

Сталин всё это знал и помнил, и понимал, что Маннергейм противник серьёзный. И умный. И опытный. Такой противник при определённых обстоятельствах может стать союзником.

Конечно, Финляндия — страна небольшая, с небольшими ресурсами. Но это — четвёртый фронт! И намного лучше вместо опасной северной занозы, которая может вызвать, порой, и заражение крови, всё-таки иметь успокоенный, безопасный Север и Северо-Запад.

Сталин прекрасно осознавал всю сложность военного и политического положения Правительства Финляндии и, прежде всего, самого маршала Маннергейма. Потому что он не просто главнокомандующий. Он — Маннергейм. Человек, создавший финскую армию. Политик, побывавший и главой государства. Единственный маршал Финляндии, да ещё и пользующийся в народе своей страны огромной популярностью.

Гитлеру нужна была активная финская армия, отвлекающая на себя значительные силы советских войск. Сталин отчётливо представлял себе тот минимум войсковой активности, который полагался в таком случае. Финская армия выполняла военную работу явно меньше этого минимума. И Сталин понимал, что финский маршал делал это не для него. И не для Советского Союза. Он делал это для Финляндии, делал, глядя далеко вперёд.

Такая дальновидность финского маршала и подготовила условия и возможности для перемирия и выхода из войны Финляндии в сентябре сорок четвёртого. Сталин всё это понимал заранее, видел всё соотношение сил. И как исключительно практичный политик, исходящий только из целесообразности, пошёл на сепаратный мир с Финляндией. И совершенно очевидно, что благодаря мудрой дальновидности маршала Маннергейма советские войска не вошли в Суоми в сорок пятом году.

...Но этой августовской ночью сорок второго, почти за три года до окончания тяжёлой и кровавой войны, шестидесятичетырёхлетний Сталин обдумывал грядущие стратегические ходы и создавшуюся военную обстановку.

Всё было, как и в иные ночи августа, июля, других месяцев. Стояла обычная летняя ночь, обычная трудовая ночь в череде ночей его жизни. Но именно сегодня, после совещания с представителями Карельского фронта, он особенно долго думал об отношениях с Финляндией. О военной обстановке, о военной перспективе на Северо-Западе. О маршале Маннергейме.

Куранты на Спасской башне Кремля после мелодичной прелюдии пробили четыре раза. Верховный почему-то посмотрел на часы, потом позвонил.

Тотчас вошёл Поскрёбышев. Он был совсем небольшого роста. Лицо его, морщинистое и чуть желтоватое, было озабоченным.

— Товарищ Сталин?

— Не поедем в Волынское. Отдохну здесь.

— Слушаюсь, товарищ Сталин!

Из другой двери сразу же появился крупный генерал-майор Власик, начальник личной охраны вождя.

Сталин прошёл в спальню, через комнату от большого кабинета, на кровать ложиться не стал. Снял сапоги, прилёг на диване, укрылся поданным ему тёплым и толстым шерстяным одеялом.

— Товарищ Сталин? — Генерал Власик встал по стойке смирно.

— Спасибо, Власик, ничего не надо. Подай бутылку боржоми и иди. Свободен!

— Спокойной ночи, товарищ Сталин!

— Спокойной.

Неутомимый, умный, проницательный, расчётливый, хитрый, беспощадный, мудрый, мстительный, гордый, лицемерный, целеустремлённый, коварный... Он сегодня очень устал.

Вроде бы и день был обычным. Ничего из ряда вон выходящего не произошло. Ни в ходе войны. Ни в стране. Ни в мире.

Весь предыдущий день и всю прошедшую часть ночи по всему фронту грохотала война боями местного и разного значения. Завершались и готовились крупные операции. В этот день не сдали и не освободили ни одного города. Точнее освободили один небольшой город на Волге — Серафимович.

Вчера и Жуков приходил только раз, с утра, доложил обстановку на фронтах. А несколько раньше, в начале августа, наши войска оставили Ставрополь...

Но было событие, которое порадовало Верховного. Он большие надежды возлагал на новый, мощный и быстрый танк, который готовили очень тщательно. И вот пять дней назад Кировский танковый завод в Челябинске начал серийный выпуск этого нового танка Т-34. Эти танки уже воевали и здорово. Но их было мало. И вот теперь ещё один мощный завод.

А вчера, 27 августа, наша авиация дальнего действия нанесла несколько бомбовых ударов по Берлину. Когда Сталину об этом доложили, он даже улыбнулся, подумав, что теперь второй человек в Германии после Гитлера — Геринг больше не Геринг, а Майер. Эта фамилия у них — ну как у нас — Иванов. Потому что ещё в сорок первом Верховный читал в одной из информационных справок, как Геринг поклялся, выступая по радио, что, если хоть одна бомба упадёт на Германию, он будет не Геринг, а Майер. А наша авиация уже с конца сорок первого бомбила Берлин. Вот теперь он — Майер.

Завтра, то есть уже сегодня, Жуков отправится на Сталинградский фронт как представитель Ставки. Он будет готовить контрудар по прорвавшейся к Волге группировке противника. В состав Сталинградского фронта Сталин приказал перебросить три армии с разных направлений. Все три вводятся в бой немедленно...

Он пытался уснуть. Но снова и снова в его утомлённом и взвинченном постоянным напряжением мозгу двигались танки. Наши армии длинными, бесконечными колоннами перегруппировывались, перебрасывались для прорыва, для обороны, для усиления...

В его мозгу гудели самолёты, наши истребители МИГ, ЯК и ЛАГГ, недавно запущенные в производство, перехватывают в небе пикирующий немецкий бомбардировщик «юнкерс-87». Он только вышел из пике, и на него навалились два наших «ястребка»... Но вот появился один «мессер»... второй... тьма начала заволакивать небосклон...

Последний диктатор и правитель огромной страны, полководец великой войны заснул тяжёлым и тревожным сном.

Казнитель и спаситель, завоеватель и освободитель, человек-легенда и человек-дьявол, он отдохнёт пять часов. И снова будет сидеть за своим огромным столом, читать сводки, проводить совещания Государственного комитета обороны, отдавать приказы и просвечивать генералов и конструкторов, наркомов и учёных своим пронзительным и всевидящим оком. А пока он спит.

...А в этот самый день, когда Сталин несколько раз вспоминал его, маршал Маннергейм отправил в германскую Ставку в Винницу своего начальника генерального штаба, который после прилёта позавтракал в компании самого Гитлера. После чего Кейтель и Иодль в самых радужных тонах нарисовали гостю из Финляндии обстановку на фронтах. И пообещали, как это неоднократно уже объявлял Гитлер, взять Ленинград в сентябре.

Они обещали. Начальник финского генштаба слушал. Финские войска стояли за Ладогой. Стучал ленинградский метроном...

Планета вращается с запада на восток. Сдвигается время, смещая события. Маннергейм стоит у окна в своём вагоне в поезде главнокомандующего, смотрит на утренние сосны в полумраке сумерек. Медленно и неотвратимо движется тяжёлая стрелка кремлёвских курантов. Глухо и раскатисто звенят их удары. Сталин пока ещё спит.

30. ТАНКИ И ЗВЁЗДЫ

1943. Июль.

Надсадный рёв танкового двигателя давил на уши, однако Волохов хорошо слышал ответы по радио. Наушники спасали от этого гула.

Он сидел в башне «тридцатьчетвёрки», на полном ходу рвущейся навстречу немецкой танковой лавине. Его машина шла во главе клина двух батальонов по узкой, неглубокой лощине, коими изрезана почти безлесная холмистая степь и лесостепь Курской области и Воронежья, где развернулось это, неслыханное по своим размерам, танковое сражение.

Два батальона его дивизии двигались по центру направления танкового контрудара, уже не первого в этой долгой схватке. Гусеницы головного танка смачно и стремительно перемалывали сочную траву с чернозёмом, сильно подсохшим от жары и безводья. Позади из-под гусениц вылетали комья земли, густо клубясь серой въедливой пылью.

Батальоны не стреляли, и по ним не стрелял никто. Они мчались по дну лощины, и их не было видно.

Через полкилометра, когда они выйдут из неё, где лощина выходит на ровную, хотя и холмистую, степь, они откроют огонь по немецким танкам в лоб. И окажутся, естественно, и сами под огнём «тигров».

Волохов всегда очень тщательно и детально готовил каждую операцию. Он уже не спал четыре ночи. Урывками, может быть, чуть вздремнул, сидя у карты. Но ко сну его не тянуло. Возбуждение пересиливало усталость. Бой начинался с рассвета и прерывался ночью, когда невозможно было ни стрелять прицельно, ни двигаться. И тогда, при свете фонарика, порой прямо внутри танка, Волохов анализировал проведённый бой, набрасывая на карте направление и фронт боя, и директиву, боевой приказ на завтра. И сразу же неподалёку, в поставленной тут же палатке, проводил ночью совещание командиров частей, входящих и приданных его соединению. Уточнял, согласовывал и в итоге ставил задачу на завтра.

...Несколько дней назад его танковую дивизию, усилив дополнительными подразделениями общей численностью в сорок «тридцатьчетвёрок», передали в распоряжение Центрального фронта.

— Товарищ генерал армии, командир 12-й танковой дивизии генерал-майор Волохов прибыл в ваше распоряжение. Дивизия укомплектована по штатам военного времени.

— Здравствуй, Денис Андреевич! Второй раз этим летом встречаемся.

— Да, товарищ командующий.

— В общем, так, комдив! Получи в штабе приказ для своей дивизии. Завтра с рассветом в бой. Ночь — на подготовку и к рассвету — быть на исходных позициях. В состав танковых объединений не включаю. Пока — в резерве фронта.

— Слушаюсь, товарищ командующий!

— Участвуешь в контрударе против девятой немецкой армии. Мы уже практически сорвали их операцию «Цитадель». Но битва будет не быстрая, и не лёгкая. Твоя дивизия пойдёт между населёнными пунктами Ольховатка и Поныри.

Ростом он был даже повыше Волохова. Крупный, всегда улыбчивый, генерал Рокоссовский сейчас, однако, смотрел холодными и пронзительными глазами, в которых улыбки не было.

— Понятно, товарищ командующий.

— Направление дано. Всё остальное — сам. Главное, не останавливаться. Несмотря ни на что! Ну и, конечно, — командующий впервые слегка улыбнулся, — сохранить танки.

Оба понимали, что наступать, при любых условиях не останавливаясь, навстречу германской танковой ударной группе и сохранить при этом свои танки — невозможно. У немцев, особенно на «тиграх», мощные, крупнокалиберные орудия.

— Слушаюсь, товарищ командующий.

— Удачи тебе!

— Спасибо.

Рука у Рокоссовского была сильная и жёсткая, как и у Жукова... Хотя внешне они сильно отличались. Жуков почти всегда был суров, редко улыбался. Рокоссовский был веселее, улыбчивей. Но глаза... Пронзительные и холодные, подчас ледяные, они говорили о непреклонной воле этого человека, проницательности, уверенности в себе, неумолимой жёсткости в достижении цели, победы, в выполнении поставленной задачи.

Два батальона вытянутым клином проносились через лощину, приближаясь к выходу из неё, прямо в тяжёлый бой. Волохов заранее отыскал этот длинный овраг на карте и проложил через него центральную директрису атаки. Несколько раньше части дивизии двинулись параллельными курсами по флангам. Почему раньше? В этом и была оперативно-тактическая суть манёвра.

В тот момент, когда фланговые танки Волохова, идущие справа и слева от него, затеют артиллерийский бой с противником, стреляя на ходу, из лощины в лобовую атаку выйдут два усиленных танковых батальона. Внезапно, на выходе из лощины развернувшись в цепи, и открыв беглый огонь. Внимание противника сразу же будет перенесено на фронтальную атаку. А фланговые колонны совершат охват, отрезая первую волну «тигров». Вторая волна пойдёт с интервалом, который и позволит танкам Волохова, участвующим в охвате, не попасть бортами под огонь второй, следующей немецкой танковой лавины.

Уже далеко не в первый раз в этой войне, и даже не в десятый, применял Волохов этот оперативно-тактический приём. Отрабатывал в танковых атаках то, что его учитель и наставник — генерал Маннергейм — применял и отрабатывал в Первой мировой в кавалерийских боях. Кавалерия и танки — мобильные, быстро движущиеся, по сравнению с пехотой, части. А потому вполне естественно было основу приёмов, отработанных и признанных в кавалерии, использовать и в современных танковых боях. Однако далеко не все военачальники понимали эту истину, казавшуюся Волохову простой и понятной.

— Товарищ первый, — зазвучал голос в наушниках, — говорит «Рябина»!

— Слушаю, «Рябина»! Доложите обстановку!

— Вышел во фланг. Здесь «тигры». Около сотни в первой волне. Следующую не видно. Но, судя по пыли, идёт следом через тысячу, может, девятьсот метров за первой.

— Хорошо, Марков! Твои все развернулись?

— Да! Лупим во фланг, по бортам. Они разворачиваются. Но с другого фланга бьёт Черемисов. И ещё машины полковника Карпенко.

— Хорошо, Марков! Продолжай! Сейчас мы ударим, и тебе будет полегче. Конец связи.

— Есть, товарищ первый!

Когда танковая лавина немцев идёт, то после первой группы машин, большой группы, сотни или даже полутора сотен танков, нередко возникает просвет, большой интервал. И следующая танковая лавина идёт уже второй «волной».

Связь, конечно, у немцев была идеальная. Каждая машина шла по приказу командования. Но интервалы были. Во-первых, танки задерживались по ходу боя, выбивая наших окопавшихся истребителей танков. Во-вторых, одни машины ожидали других, и по немецкой аккуратности полк или дивизия шла полным шахматным строем, не оставляя сзади машин своего соединения. Это также им казалось тактически выгодным. Русские отбили первую «волну», решили, что — всё. Успокоились. А тут — вылетают ещё! А «тигры» идут быстро. Но сильно уступают в скорости и маневренности нашим «тридцатьчетвёркам».

И Волохов всегда использовал эти интервалы, чтобы его фланговые части били немцев сбоку.

Большая помощь для манёвров и охвата также была и от природных особенностей местности. Вся лесостепь и степь окружающих мест изрезана оврагами и лощинами. Да и холмы — до 200—300 метров высотой. И за ними, и в лощинах хорошо и незаметно проходит танковый резерв для возможного охвата и фланговых ударов.

— Товарищ генерал! — Это командир танка, он же командир взвода лейтенант Миньков, совсем молодой, лет двадцать-двадцать два, но уже год воюет и ордена имеет, — выходим из оврага!

— Вижу, Миньков. Работай, не отвлекайся на меня.

— Слушаюсь. Наводчик! По танкам противника беглым — огонь!

Едва выскочили, ушли чуть влево — батальоны разворачивались в цепь. Волохов не подавал команд. Всё было расписано заранее. Каждый знал свою задачу.

Сразу же после выхода из оврага наводчик выстрелил. Впереди в полусотне метров прямо навстречу шли два «тигра». Первый выстрелить не успел. Снаряд «тридцатьчетвёрки» точно попал между башней и ходовой частью. «Тигр» окутался дымом и загорелся. Второй «тигр» выстрелить успел, но судьба спасла экипаж и Волохова. В юркую «тридцатьчетвёрку» на ходу попасть не просто, и немецкий снаряд едва задел башню. Чиркнул сбоку и взорвался уже отлетая. В машине сильно тряхнуло, и только.

— Гришин! — Это лейтенант Миньков наводчику. — «Тигр» справа!

Тёмная, с синеватым оттенком крашеной брони, с большими черно-белыми крестами, тяжёлая машина разворачивала башню в сторону танка Волохова, который шёл, не сбавляя хода. А «тигр» этот стоял. То ли гусеницу подбило, то ли остановился, чтобы лучше выстрелить.

Но и тут Гришин немца опередил. Долбанул куда-то в нижнюю часть башни. Было видно, как «тигр» тряхнуло. И он сразу же зачадил чёрным, густым и жирным дымом.

Насколько мог видеть Волохов в смотровую щель из башни на ходу, всё холмистое поле до горизонта было заполнено стреляющими, ревущими, мчащимися или горящими танками. Справа и слева воевали его части, а дальше, тоже вправо и влево бились другие части и подразделения Центрального фронта. Насколько это было далеко, он точно не знал.

И как только умудрились танки Маркова, Черемисова, Карпенко, других его командиров совершить фланговые удары при такой плотности немецких «тигров» и «пантер».

Конечно, манёвренность и скорость наших «тридцатьчетвёрок» помогли. Это понятно. Но умение командиров полков и батальонов, танковых экипажей, бесспорно, оказалось здесь решающим.

Волохов в каждом анализе боевых действий, в каждой новой постановке боевых задач всегда обращал внимание на манёвр. Манёвр в любых войсках, а особенно в подвижных, может создать настолько решающее преимущество, что бой будет выигран даже у превосходящего по силам противника. Волохов хорошо, отчётливо помнил, как на совещаниях офицеров генерал Маннергейм всегда подчёркивал о важности манёвра, необходимости его и о том, что воевать без манёвра нельзя. Если хочешь выиграть бой и сохранить своих солдат. А в данном случае и боевые машины.

Прозорлив был генерал Маннергейм. Почему был? Волохов прекрасно знал, что его бывший командир, первый и главный военный наставник барон Густав, теперь союзник Гитлера и противник Советского Союза. И имя этого генерала, точнее маршала Финляндии, даже произносить вслух нельзя. Волохов, конечно, также был в курсе, что Маннергейм уже имеет высшее воинское звание в своей стране.

Но бывший командир гусарского эскадрона Волохов очень хорошо знал своего тогдашнего командира бригады русского генерала, шведа по происхождению, барона Маннергейма. И Волохов был среди тех, очень немногих военных, понимавших то, что и он. А он осознавал, что Маннергейм не может, не будет активно, сильно и результативно воевать на стороне Гитлера.

Он, Волохов, внимательно читал все военные сводки, поступающие в его штаб, в том числе и сводки с севера. И отчётливо себе представлял, на основе реальных фактов, пассивную позицию финской армии. Зная осторожность, выдержку, дипломатичность барона Густава, Волохов не сомневался, что Маннергейм сумеет в самой сложной военно-политической ситуации найти единственно правильный, хотя, может быть, и очень сложный выход. И помнил Волохов, что на первом месте у барона Густава всегда была честь, достоинство и патриотизм. Поэтому ни на миг не сомневался, что барон сделает всё, чтобы спасти свою Финляндию от разрушения, своих солдат от гибели. А поскольку Россию барон знает хорошо, знает и армию российскую так, как не знают многие, то и участие в большой войне почти не принимает. Всегда был мудрым и осторожным. Хотя, ещё в первой мировой, когда надо было крепко, внезапно и сокрушительно ударить, бил сразу. Как надо. И личный состав при том умел сохранить. Умение ударить крепко доказал барон и в войне тридцать девятого. Волохов все эти штабные сводки по северу помнил почти наизусть. Всё-таки — Маннергейм. Всё, что связано с этим именем, для Волохова было свято. Это — молодость, первая военная школа, офицерская честь.

Он иногда задумывался обо всём этом, и ему казалось чудом, что вот он, бывший царский офицер, ныне — советский генерал, ученик Маннергейма в тактическо-оперативном плане и жив-здоров сегодня. Это при всём том, что тысячи, десятки тысяч советских офицеров и генералов были уже расстреляны даже перед самой войной в тридцать седьмом — восьмом — девятом... Без причин. А предлоги были самые нелепые: то двоюродный дядя был царским поручиком или дворянином, то родственники за границей живут. А его вот и миновала чаша сия. И это ему, порой, казалось чудом.

...Танк мчался, не сбавляя скорости. Наводчик стрелял быстро, почти мгновенно наводя орудие. В сознании комдива автоматически отпечатывалась получаемая информация — он всё время слушал эфир.

— Усиленный батальон тяжёлых танков Черемисова потерял восемь боевых машин, но уничтожил двенадцать «тигров». Сам Черемисов тяжело ранен. Бой ведёт его начальник штаба, и «семидесятки» Черемисова грохочут своими мощными пушками и движутся дальше, преследуя отступающего противника.

— На правом фланге у полковника Маркова большие потери, но подбито более двадцати «тигров»! Хотя сам он потерял почти целый батальон «тридцатьчетвёрок» из своего полка... — Миньков подбил две «Пантеры» и только что третьего — «тигра».

— Правее Маркова соседняя танковая дивизия прошла вперёд более сорока километров, уничтожив и повернув вспять несколько немецких танковых полков.

Дышать в машине было нечем. Гарь от орудийных выстрелов заполнила танк. В смотровой щели, перед глазами генерала постоянно появлялись то горящие, то разворачивающиеся, чтобы отступить, «тигры» и «пантеры». Всё поле боя до горизонта было окутано дымом и огнём.

Машина шла быстро, надсадно ревя и плавно покачиваясь на торсионных амортизаторах, то взлетая на очередной холм, то стремительно сбегая со склона в гущу боя...

— Внимание, вызываю второго!

— Слушаю, товарищ первый!

— Семён Иванович, доложи!

— Боевая директива выполнена полностью! Через час наши основные ударные силы будут у пункта «Три-Б»!

— Добро. Там и завершим всё!

— Есть, Денис Андреевич!

В азарте боя, не отрывая глаз от смотровой щели, защищённой толстым плексом, генерал забыл про время. Забыл в буквальном смысле. Они постоянно мчались. Он хорошо видел — куда. И видел всё, что происходило. И видел, как немецкие снаряды зажигали наши танки. Как наши под огнём меняли траки, «пальцы» на траках. Как загорались и клубились чёрным дымом «тигры». Как выбирались и немецкие, и наши танкисты из горящих машин и стреляли друг в друга из автоматов. И те, и другие в чёрных шлемах и комбинезонах.

Машина Волохова мчалась вперёд, поворачивала, делала обходные круги. Танком командовал лейтенант. И Волохов не вмешивался. Он командовал дивизией, и его присутствие нужно было только в эфире, на связи. Чтобы внести коррективы в боевой приказ при неожиданных ситуациях, внести в него изменения, чего не может никто, кроме командира дивизии. Даже начальник штаба. Если, конечно, комдив есть, он жив, и он — в бою и на связи.

Забыл про время...

В этой кутерьме и круговерти неслыханного по масштабам сражения он, как всегда, умело улавливал, оценивал, даже чувствовал нужную ему, звучащую в эфире информацию.

Уже наступили вечерние сумерки. Прошёл целый день боя. Задача, поставленная перед дивизией, брошенной как резерв фронта для усиления контрудара на сложное, опасное направление, выполнена. Задача выполнена полностью. Уничтожено огромное количество вражеских машин, но и свои потери огромны.

Теперь ему было ясно уже почти всё. Он не только выслушал доклады ему, но и внимательно слушал эфир, — доклады командирам полков и от рот — командирам батальонов. Слышал переговоры с отдельными танками, «шарахни этого гада, мать его, вон он правее тебя, Вася...» «Бей вон того на склоне, он задницей развернулся, «тигр» долбанный...» «Выручай, Саша, лупи, прикрой, у нас гусеница...» И многое другое. Он представлял полностью итоги боя своей дивизии. И в общих чертах и соседей. Осталось уточнить детали. Кто жив, кто отличился, кто погиб... Кое-что по этой части он уже слышал в эфире. Но главные новости будут при личных докладах командиров частей. А по выполнению задачи всё уже ясно.

За ночь надо заправить танки, обновить боезапас. Подготовить, уточнить, согласовать и объявить боевой приказ на завтра. О сне нет и речи...

...Дивизия рассредоточилась на площади в несколько квадратных километров, по войсковым частям. Командиры съехались в установленном пункте, указанном ещё перед утром в боевом приказе. Пункт «3-Б» — окраина небольшой рощицы у подножия отлогого холма возле берега Оки. Здесь же в большой и длинной палатке расположился штаб дивизии.

Совещание командиров частей и отдельных подразделений дивизии, подведение итогов боя, задача, боевой приказ на завтра... Всё это закончилось около двух ночи. Начальник штаба полковник Лагутин приглашал Волохова поужинать вместе, но генерал отказался.

Ужинал один у себя в палатке. Он был подавлен. Дорого, очень дорого обошлась эта успешная операция. Пиррова победа. Он потерял почти половину танков. Правда, час назад подошло пополнение для дивизии — сорок восемь «тридцатьчетвёрок». Это хорошо, но мало. Потеряно значительно больше. Однако всю ночь работают ремонтники. Притягивают с поля боя разбитые танки. С одного на другой переставляют катки, ленивцы, гусеницы, другие детали. К утру тоже соберут приличное количество. А врачи занимаются своим делом. Перевязывают, оперируют, эвакуируют. Многие экипажи полностью не вернулись из боя...

За ночь, за одну ночь спешно будет доукомплектована дивизия. Уже сейчас принимают людей. И снова в бой на рассвете.

— Товарищ генерал! — Адъютант, старший лейтенант, заглянул в палатку комдива.

— Да?

— К вам полковник, тоже танкист, от соседей. Разрешите?

— Пусть зайдёт.

Так же, как входил сам Волохов, пригнувшись из-за высокого роста, в палатку вошёл незнакомый полковник. У Волохова усы были чёрные, прежде закрученные кверху, но теперь укорочены. А у полковника тоже усы, но короткие, как потом носили бывшие царские гвардейцы уже после Первой мировой...

Волохов молча смотрел на высокого, как и он сам, и как будто, незнакомого полковника. А тот тоже молчал и улыбался.

— Не узнаешь, Денис?

— Вересаев?! Мать твою!

Они обнялись.

— Оказывается, рядом воюем. Услышал, что слева дивизия Волохова. Спросил, как зовут комдива и... сразу сюда.

— У тебя полк?

— Бригада, товарищ генерал!

Оба засмеялись.

— Часовой!

Солдат тотчас заглянул в палатку:

— Я, товарищ генерал!

— Срочно — Белова!

— Слушаюсь, товарищ генерал!

Вошёл ординарец Белов. За четыре года, что прошли со времён Халхин-Гола, из совсем неопытного юнца он превратился в бывалого воина, заметно повзрослел, заработал две Красные Звезды, медали. Даже голос у него стал гуще и солидней.

— Старшина Белов прибыл, товарищ генерал!

— Сообрази, Коля, что-нибудь закусить и водочки.

— Слушаюсь.

Ординарец ушёл, и оба с минуту молчали. Так долго не виделись, да после такого боя... Не знали с чего начать разговор.

— Сколько уже лет прошло, Егор...

— Почти тридцать... совсем молодыми были. Встретились бы на улице, не узнали бы...

— Да... пожалуй, Денис...

— Ты где воевал-то после Первой мировой?

— В девятнадцатом воевал на Волге, потом против Каппеля в армии Тухачевского под Златоустом...

— Не надо сейчас этих имён называть... — Волохов улыбнулся.

— Да-да... — Вересаев слегка искривил губу. — А ты?

— Я тоже и против Врангеля, и на Халхин-Голе был...

— Разрешите, товарищ генерал?

Вошёл Белов. Быстро поставил бутылку водки, тушёнку, огурцы, хлеб, масло, кружки.

— Да... Целая эпоха прошла, Денис... Но мы... ещё ничего!

— Конечно, Егор.

— А ты знаешь... Сегодня погиб Зеленцов...

— Какой Зеленцов?

— Да тот самый, Саша, ротмистр из кавбригады... нашего Густава...

Фамилию и слово «барон» Вересаев не произнёс. Волохов кивнул.

Выпили по полкружки.

— Помню Сашу Зеленцова, — генерал наклонился почти к самому уху Вересаева, — из Гродненского гусарского полка, князь...

— Он...

Волохов так же, шёпотом:

— В общем, у меня, как будто ничего, спокойно насчёт этого. Особист человек вроде свой. Но... кто их знает... Найдётся, кому стукнуть. А нам воевать надо, а... не оправдываться. Хотя и не оправдаешься, если попадёшь.

— Это уж точно.

Перешли на нормальный негромкий говор:

— Всё слышал о нашем Густаве?

— Конечно. Сводки читаю все, как и ты, генерал.

— Да, Егор. Высокий он человек, в прямом и переносном смысле. А я его умные приёмы, которым он нас учил тогда, всегда в боях использую. Немало побед благодаря этому было.

— Да и я тоже, Денис. Талантливые приёмы полезны всегда. Только у меня масштаб поменьше.

Оба как-то устало и грустно улыбнулись. Но и у Волохова настроение оставалось тяжёлым. Хотя — и встреча. И барона вспомнили. И Егор рядом. Жаль Зеленцова... А многих сегодня... до боли жаль. Война, неутомимая и неумолимая, ежедневно, ежечасно собирает свою кровавую дань.

Вересаев сидел, обхватив голову руками. Зеленцов... совсем родной человек. Столько вместе... И как теперь он явится к Кате? Что скажет? Если, конечно, сам вернётся с войны.

— Он давно воевал с тобой? Саша Зеленцов?

— Ещё с Гражданской. И всё рядом. Что я сестре его скажу теперь? Она ведь жена моя...

— Да... — только и добавил Волохов.

Помолчали.

— Тяжело далась нам эта победа. Стольких потеряли... — Волохов пригладил рукой седые волосы. — Но танки у нас хорошие. Да и тактика боя передовая. Включая, конечно, приёмы, отработанные ещё тогда нашим первым генералом.

— Всё-таки, наш генерал Густав — высокий человек.

— Так, Денис. Высота, она от природы даётся. Кому суждено быть высоким, тот низким не будет.

— Давай, Егор, выпьем за высоту души человеческой.

— И ума тоже!

— И ума...

Звёздная июльская ночь повисла над генеральской палаткой, над огромным полем танкового побоища, над притихшей Окой.

Когда собираются в палатке, в квартире, в поле, за столом с кружками старые товарищи, они пьют не для пьянства. А для воспоминаний. И ночная солдатская кружка с горькой и жгучей водкой тревожит душу. Но и успокаивает её. Усталую душу солдата, над которой висят полночные звёзды.

31. ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ХЕЙККА

1944. Август. Сентябрь.

Матти Хейкка лежал, вдавившись в землю, подбородок его вошёл в мох, и только каска чуть возвышалась над почвой, покрытой этим зелёным и ароматным сфагновым мхом. Но и каска была скрыта от противника густым вереском, возвышающимся над землёй более чем на четверть метра. Перед глазами чернели ягоды. Сквозь эти стебли вереска Матти хорошо видел идущий прямо на него танк Т-34.

Сам он, фельдфебель Хейкка, лежал в маленьком круглом окопе, высунув из окопа голову и маскируясь стеблями вереска. В правой руке сжимал тяжёлую и большую противотанковую гранату. Она была прямоугольной формы, размером почти с его каску, и с деревянной ручкой. Если попасть гранатой под гусеницу, то танк будет подорван. Может, даже и загорится, но, в любом случае, дальше не пойдёт никуда.

Матти напряжённо смотрел на стремительно идущую прямо к нему по лесной дороге серо-зелёную машину, и все его нервы и жилы были натянуты и насторожены, как сжатая пружина боевого взвода его автомата.

Здесь, западнее Суоярви и на север от Питкяранты, в лесу, оказалась позиция его батальона, после отступления, которое случилось три дня назад. Батальоном теперь командовал молодой капитан Итконен. Бывшего комбата, старого сослуживца и товарища, который провоевал с Хейккой с восемнадцатого года, убило две недели назад, ещё на Карельском перешейке, под Виипури. Там полк воевал с сорок первого, с начала войны. Но две недели назад их войсковая часть попала под шквальный огонь русских «катюш», реактивных снарядов, после которых земля переворачивалась и горела, а холмы становились воронками. Этот ад тогда длился около часа. А может, полчаса. Никто не подумал о времени. Этот артиллерийский обстрел показался вечностью. Хейкка тогда еле раскопал сам себя. Позиции всего полка были сровнены с землёй, которая вся горела. Тысячи и тысячи этих смертоносных реактивных снарядов накрыли линию обороны дивизии, в которую входил полк Пяллинена. Многих других не досчитались после этого в строю.

Комбат погиб. Его тела даже не нашли, отыскали только каску, да обгоревший планшет с документами. Полковник Пяллинен остался жив, слава Господу! Его отправили в госпиталь, а полк, от которого почти ничего не осталось, расформировали. И новым батальоном, который оказался теперь в этих лесах, командовал капитан Итконен. Он назначил Хейкку своим помощником по хозяйственно-административной части. Матти, хотя и не офицер, но имел завидный военный опыт и знал абсолютно всё, что нужно знать фронтовику. Даже лично был знаком с маршалом. Ещё в восемнадцатом Маттиас присутствовал при таком событии: генерал Маннергейм вручил свой личный револьвер бывшему командиру Хейкки полковнику Пяллинену, тогда ещё не полковнику, а поручику. Об этом Итконен знал. Но взял к себе в штаб Хейкку не за это, а за огромный военный опыт как очень полезного советчика и помощника.

...Матти лежал, не шевелясь, понимая, что если из танка его заметят, то сразу прошьют пулемётной очередью. Сзади фельдфебеля, метрах в двадцати, в окопах, тоже было несколько человек. Но они видели, что Матти вышел вперёд и залёг. И ждали.

Линия обороны в лесу была своеобразная, с использованием старых окопов и траншей, оставшихся ещё с Зимней войны. Они были теперь просто ямами и длинными канавами с осыпавшимися краями, обросшими травой и кустарником. Но глубокие и хорошо замаскированные. И бомбить их в лесу прицельно было невозможно. Единственное, о чём беспокоился бывалый фельдфебель, это чтобы не подвезли сюда эти чёртовы «катюши». Адские реактивные снаряды могут сжечь и лес, и испортить всю оборону. Но на все леса у русских, слава Господу, «катюш» не хватит. Леса-то на Севере необъятные.

Он знал, что эту гранату далеко не бросишь, да и бросать надо быстро, не поднимаясь из окопа, лежа. Так её бросать, конечно, нелегко. Но если встать, даже хотя бы приподняться для размаха, могут вполне срезать из пулемёта. Когда стрелок в танке не новичок, он среагирует мгновенно, увидев приподнявшегося с гранатой солдата. И прошьёт его пулемётной очередью. Поэтому бросать надо лежа. Надо только, чтобы танк подошёл поближе.

Тут очень важен характер окопника. Если выдержки хватит, то он и подпустит танк близко. Метров на десять—пятнадцать. Это страшней, чем бросать с тридцати метров. С тридцати такую гранату бросать нельзя. Не добросить! С двадцати — надо приподняться, а то тоже не добросить. А вот с десяти метров он, фельдфебель Хейкка, старый, но ещё очень крепкий солдат, бросит гранату из лежачего положения прямо под гусеницу танка.

Ещё есть одна особенность, психологическая особенность, которую знают только очень опытные окопники, такие, как Матти. Стрелок в танке всегда обозревает всё пространство впереди. Однако больше всего ожидает увидеть противника в пятидесяти метрах. Бросающего гранату, с тридцати, в крайнем случае, с двадцати метров. И хотя танкист понимает, что окопник с гранатой может вынырнуть и ближе, но об этом не думает. И не успевает срезать очередью, если солдат швыряет гранату вблизи. Тем более, совсем не поднимаясь.

Есть ещё мёртвая зона для стрелка впереди танка. Зона, куда пулемёт вообще не достаёт. Это ниже возможного угла наклона пулемёта. Хейкка это тоже знает. Но это слишком близко. Всего в четырёх метрах от танка. Тут своя же граната тебя и подорвёт. Матти знает, что эти русские нередко так лезли с гранатами под немецкие «тигры». Молодые, горячие головы. Матти, конечно, воюет отважно и смело за свою Суоми. Но погибать он вовсе не собирается. Ему ещё надо хозяйство своё поднять после войны. Его уже, не совсем молодая, как она сама говорит, Иррья, жена, уже устала без мужика с детьми и хозяйством. То, что мир уже не за горами, Маттиас об этом задумывался и так предполагал. Ведь тогда, в сороковом, всё-таки из тяжкой войны мудрый главнокомандующий вытащил страну. А теперь, когда первого августа маршал стал президентом, Хейкка знал, что мир будет очень скоро.

Но пока надо воевать. Но уж постараться никак не погибнуть. А то его Иррье будет очень обидно.

Не так давно, в начале лета, его отпустили домой на три дня. Тогда на Карельском перешейке больше года они стояли на одной линии обороны, строили укрепления, дополнительно усиливали. Он побывал дома в своей любимой Марья-Коски и решил, что должен обязательно вернуться живым и поднять хозяйство, уже порядком запущенное. Потому что, если он будет мёртвым, то хозяйство не поднимет. Потому что мёртвые не могут работать, как живые. Он так всегда и думал со своим своеобразным юмором. И давно уже для себя решил, что ему лучше быть живым, чем мёртвым. Как бы этого не хотели те, кто в него стреляет или его бомбит.

Земля гудит под гусеницами танка, и у него, у Матти, в голове тоже гудит этот танковый дизель. Он лежит, аккуратно и стремительно просчитывая, прикидывая расстояние до ревущей бронированной машины. Двадцать, пятнадцать, десять... Резко, вложив все свои силы в бросок, вцепившись, для усиления, левой рукой в землю, в какой-то корень от дерева, фельдфебель Хейкка зашвыривает гранату прямо под правую гусеницу танка. Сам ещё больше вжимается в землю. Только рука его чуть мелькнула над зарослями зелёного вереска.

Взрыв громыхнул звонко, оглушительно, мгновенно лишив Маттиаса слуха. Танк зачадил, встал, окутался дымом, но не загорелся. Тотчас открылся верхний люк, и из него вылезли двое русских. Высунувшись, они стали поливать из автоматов пространство впереди, явно не видя Хейкку. А он, уже схватив лежащий рядом свой автомат, ответил короткими очередями, и люди из танка, спрыгнув позади машины, отползли назад.

...Кейтель сидел напротив маршала Маннергейма, в его небольшом кабинете в Ставке в Миккели и вёл себя весьма скромно и корректно. Хотя вещи, о которых говорил хозяин кабинета, были для генерал-фельдмаршала неприятными, как для военного союзника, начальника штаба Верховного главнокомандования Германии.

Это было семнадцатого августа, и Кейтель прибыл по приказу Гитлера, чтобы поздравить маршала с его вступлением на должность президента Финляндии. Однако цель этого визита была отнюдь не поздравительная.

— Рейхсканцлер Германии передаёт вам, господин президент, свои искренние поздравления! Вы, как человек, уже сделавший бесконечно много для своей страны, всегда были выдающимся руководителем и армии, и своего государства ещё в начале его независимости. И теперь Германия искренне приветствует вас на посту президента Финляндии. От имени фюрера и от себя лично я поздравляю вас, господин президент!

— Благодарю вас, господин фельдмаршал!

Начальник генерального штаба финляндской армии генерал Хейнрихс также сидел за столом, напротив Кейтеля.

— Нас интересует, господин президент, что сегодня может означать для Финляндии, а также для Германии, соединение в одних руках гражданской и военной верховной власти?

— Ну что ж, господин фельдмаршал! Я хотел бы ответить вам искренне, ничего не скрывая. Между нами, как и между нашими странами, сложились дружеские отношения. И хотелось бы их сохранить, найдя взаимопонимание в сложившейся обстановке. То, что произошло, сделано для того, чтобы у народа Финляндии появилась возможность действовать в своих интересах, а не в интересах других государств. Господин президент Рюти как высший руководитель внешней политики государства не мог в сегодняшней обстановке при нынешних обстоятельствах иметь свободу действий. Поэтому он ушёл в отставку, а я пришёл ему на смену.

— Благодарю вас за искренность, господин маршал! Означают ли ваши слова, что, действуя в интересах Финляндии, вы можете нанести ущерб, например, своему союзнику Германии?

— Я не собираюсь, господин фельдмаршал, причинять вред какому-либо государству. И у меня нет цели наносить ущерб Германии. Однако в сложившейся обстановке, я должен прежде всего, позаботиться об интересах Финляндии. Тем более, что речь сегодня может идти даже о дальнейшем существовании Финляндии как независимого государства и государства вообще. Для Германии вопрос так не стоит, при любом исходе войны. А мой народ, народ Финляндии, находится в большой опасности.

— Я понимаю вас, господин маршал, понимаю. Но современная обстановка такова, что прежде чем изменить обязательства и договорённости, надо не забывать и о положении своих союзников, о сложностях, которые могут обострить ситуацию и которых можно было бы избежать.

Фельдмаршал Кейтель очень обеспокоился тем, что услышал. Худшие его и Гитлера предположения, что Финляндия собирается выйти из войны, подтверждались. Но он, как человек сдержанный и корректный старался сделать «хорошую мину при плохой игре», то есть не подавать виду, что происходит нечто, крайне негативное для его армии и страны. Хотя не только ему, но и самому маршалу Маннергейму и начальнику финского генерального штаба Хейнрихсу было понятно, что он, Кейтель, ошеломлён этим сообщением. Которого, конечно, ожидал. Но всё-таки полагал, что это может и не случиться.

Маннергейм же прекрасно представлял себе обстановку и на политической арене Европы, и на общем театре военных действий, был озабочен целым рядом проблем. Прежде всего, военная ситуация на всех фронтах сложилась такая, что именно сейчас, почти немедленно, надо было заключать сепаратный мир с Россией. Это как использование стратегического резерва в сражениях. Если чуть-чуть повременить, то можно опоздать навсегда.

Сегодня ещё мир с Финляндией может быть интересен Сталину. Он высвободит часть войск с Карельского фронта, чтобы отправить их на другие направления. И, при необходимости, может снять также часть войск, заслоняющих Ленинград. Сегодня ему это будет полезно. Но завтра... До завтра финская армия ещё должна додержаться. Потому что мощь у красных сейчас уже вовсе не та, что была в сорок первом и в сорок втором. А значительно больше.

Кроме того, Сталин, наверняка, помнит, что финская армия не участвовала в Ленинградской операции вермахта. И знает, что германское командование на этом настаивало постоянно. У Сталина очень сильная разведка, и он обо всём этом знает хорошо. И должен всё это учесть в стратегических своих решениях. И то, что финская армия фактически помогла сохранить Мурманскую железную дорогу, совсем не атакуя и не блокируя её. На что очень надеялся Гитлер. Потому что именно по этой дороге шли в Россию военные грузы и продовольствие. Всё! И оружие, и боеприпасы, и американская тушёнка, и грузовики, и многое, многое другое, что прибывало в Мурманский незамерзающий порт круглый год. Всё это имело единственный путь в Россию — Мурманскую железную дорогу. Которая была весьма уязвима на Кольском полуострове, да и южнее — немного на Север от Кеми. Маннергейм тогда издал специальный приказ, запрещающий войскам приближаться к этой железной дороге даже на пятьдесят километров. Чтобы не было, как он выразился, «политических последствий». То есть, чтобы высшее командование России — Сталин и остальные, не подумали, что это приближение к дороге — подготовка к её взятию, к наступлению на неё. И Сталин, конечно, это всё тоже знает.

А позиционная война Финляндии, когда финская армия почти всю войну простояла за Ладогой? Конечно, он, Маннергейм, берег свою армию. Но ведь он и тем самым в немалой степени и сберёг Ленинград! Ведь с помощью довольно сильной, почти четырёхсоттысячной финской армии, великолепно подготовленной, особенно для войны зимой, группа армии «Север» фельдмаршала Кюхлера ещё осенью сорок второго вполне могла бы взять Ленинград.

Всё это входило в тот политический багаж, который мог бы содействовать политическому сдерживанию Красной армии, кроме военного сдерживания, которое происходило в настоящее время. То есть, всё это могло оказаться на чаше весов — в пользу сепаратного мира с Россией.

Маннергейма, однако, беспокоило и ещё многое. На севере Финляндии размещался 20-й корпус вермахта. 200 тысяч немецких солдат с полным вооружением, артиллерией и танками. И во многом именно поэтому он, Маннергейм, и вёл эти успокоительные переговоры с Кейтелем. Нет, он вовсе не хотел обижать этого интеллигентного фельдмаршала! Нет. Но, прежде всего, он хотел внушить ему, что у финляндской армии, у народа Суоми, просто нет другого спасения, кроме как выход из войны.

Он, конечно, понимал, что от Кейтеля немногое зависит. Может быть, кое-что. И только от того, как он доложит об этой встрече Гитлеру.

Маннергейм долго, очень долго думал об этом. Проблема выхода из войны не даёт ему покоя уже второй год. Но последние ночи он просто не может спать. Всё думает, думает... Как сделать этот непростой военно-политический ход. Чтобы заключить мир с наименьшими потерями — от русских. И не получить серьёзного военного столкновения с немецкими войсками 20-го корпуса.

— Я полагаю, господин фельдмаршал, вы в этом правы, и нам надо постараться избежать обострений, насколько это можно. Тем более, между нашими братскими народами и армиями. В любых изменениях политической и военной обстановки. От наших с вами действий будет зависеть многое. И мы несём с вами полную ответственность за жизни наших солдат и офицеров. И мы всячески, со своей стороны, постараемся не допустить нежелательных действий.

— Я это понимаю, господин маршал, и в этом я согласен с вами.

Хейнрихс сидел, что-то записывая в толстую тетрадь. И молчал.

— Я вас прошу, господин фельдмаршал, передать мои соображения, а также причины и аргументы, вынуждающие нас к таким действиям, господину рейхсканцлеру. Со всем моим уважением к нему и пожеланием военных удач.

— Благодарю вас, господин маршал, за добрые слова пожелания удачи. Я передам всё, что вы мне сообщили.

Кейтель ушёл, вежливо попрощавшись. Начальник финского генерального штаба генерал Хейнрихс проводил фельдмаршала до автомашины.

А Маннергейм, оставшись один в кабинете, закурил чёрную гаванскую сигару, которые ему доставляли регулярно, подошёл к карте на стене и задумался.

На карте были нанесены последние военные события всего театра военных действий.

Ещё первого августа, то есть шестнадцать дней назад, русские армии находились на расстоянии не более пятнадцати—двадцати километров от границы с Восточной Пруссией. Назначенный Гитлером в июле новый главнокомандующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Вальтер Модель избрал очень умную тактику отступления. Он растянул коммуникации русских и ослабил их длительным перемещением. Он сохранил, в основном, свои дивизии. Сократил протяжённость линии фронта. Но всё-таки очень серьёзно отступил. Линия фронта, правда, стабилизировалась. Модель удерживал сто сорок три советские дивизии и более двух тысяч танков. Но эта стабилизация была явно временной. Русские наращивали силы. А от линии фронта до самого Берлина оставалось всего триста пятьдесят километров...

В Прибалтике группа армий «Север» фактически изолирована и частично разгромлена.

Здесь, на Карельском перешейке, идут тяжёлые бои. Многие позиции уже сданы, хотя финские солдаты и офицеры сражаются самоотверженно. Тяжёлые бои севернее Ладоги. Да в общем и по всему фронту. Но ведь в Лапландии — германские войска. И придётся теперь, несмотря на весьма трудное положение на фронте, снимать с Карельского перешейка не меньше дивизии, чтобы блокировать, хотя бы минимально, силы немцев.

Маннергейм отошёл от карты, прошёлся по кабинету, затягиваясь... окутываясь сигарным дымом.

Все эти сложности и проблемы: незаключённый ещё мир с русскими, германские войска на Севере, тяжёлое положение со снабжением внутри страны, близкая потеря в связи с этим мирным будущим договором огромных территорий, — давило ему на мозг, переполняло его душу тревогой, горечью и крайним напряжением.

А попытки ускорить уход немцев вряд ли дадут результат. Но надо пытаться. Для этого надо заключить мир с Россией.

...Фельдфебель Хейкка пил чай. Он сидел у костра с ещё тремя солдатами своего батальона. Хлебали из котелков горячий, крепко заваренный чай с кусочками сахара вприкуску и чёрными сухарями, доставшимися от русских, чей блиндаж финны захватили, проводя пару дней назад ближнюю ночную разведку. Ночи были уже тёмными, но пошли разведчики за линию фронта ещё в сумерках. Линия фронта весьма условная, из-за скал и оврагов. Сплошных траншей нет. Всё это стало подвижным и нестабильным. То русские ударят, и финны отступят в лес, займут старые траншеи и окопы от Зимней войны. То финский батальон или рота сделает короткий бросок и займёт свои прежние позиции. Всё перепуталось. Так что и разведчикам легче стало пробираться к противнику. Но и русские тоже не теряются.

Вчера вот из траншеи, с позиции своей роты исчез солдат Пиркконен. Исчез и всё. Не мог же он испариться! Хейкка хорошо знал его. Спокойный молодой парень. Смелый и нормальный. И он уж никак не мог дезертировать. Значит, только одно. Выкрали.

Чай был крепкий, горячий, душистый. Этот поистине домашний аромат согревал сердца фронтовиков. Солдат Тарьяла достал где-то настоящего чаю. А то давно уже заваривали всякую ерунду. Брусничные листья, чернику там всякую. Снабжение всё время нарушалось. Да и самих-то продуктов, видимо, на складах совсем не хватало.

— Костёр-то наш, дым от него русские не заметят? — Это озаботился только прибывший на фронт новобранец Микка Проккола.

— Посмотри, сколько дымится деревьев от утреннего артобстрела, да и дневного огня. А вот ещё за оврагом танк, подбитый фельдфебелем, пол-леса зачадил. А траншеи справа все в дыму, — Вальтер Ёккола, бывалый солдат, просто рассмеялся, потом добавил: — Ничего, привыкай, Микка.

Матти молчал, прихлёбывая чай, думал о своём. После того, как побывал дома, стал чаще думать и об Иррье, и о хозяйстве. А ведь прежде совсем редко вспоминал. Отвык за войну.

...Маршал думал о том, что при всём нормальном и уважительном отношении к Германии как к государству надо полностью исключить из аргументов при заключении мира все второстепенные факторы. Только политические, экономические и стратегические интересы Суоми. Великие державы с Финляндией не церемонились и прямо использовали малую страну в своих интересах. Как разменную карту. И Германия прежде всего. То есть, её правительство. И теперь, когда получится мир с Советами, немцы, конечно, не уйдут просто так. Будут воевать.

— Разрешите, господин президент?

— Да?

— К вам министр иностранных дел господин Энкелль!

— Пригласите.

— Разрешите? Здравствуйте, господин президент!

— Здравствуйте, господин министр!

Энкелль прибыл в Ставку в Миккели, естественно, по самому важному делу. По вопросу мира с Россией.

— Госпожа Александра Коллонтай направила нам ответ, в котором говорится, что переговоры, прерванные в апреле, могут быть продолжены при двух обязательных предварительных условиях.

Министр сделал паузу, но Маннергейм не спросил, что за условия. Он всегда был выдержанным и ждал, когда Энкелль выложит всё.

— Условия следующие, — продолжал министр, — немедленный разрыв отношений с Германией и вывод германских войск из Финляндии в течение двух недель, но, в крайнем случае, не позднее пятнадцатого сентября. Если немцы не согласятся, то — интернировать их войска. Эти условия выдвигают и Англия, и США, говорится в ответе госпожи посла Коллонтай.

— Ну что ж, кое-чего мы всё-таки достигли. Во-первых, русские не требуют безоговорочной капитуляции, во-вторых, дают хоть какой-то срок, чтобы немцы добровольно покинули страну. Но я не думаю, что они это сделают добровольно, — добавил маршал.

Энкелль ушёл. А он опять стал ходить по кабинету из угла в угол.

Правительство Швеции обещало поддержку. Заверило, что в случае разрыва отношений Финляндии с Германией Швеция обеспечит зерном и продуктами Финляндию на полгода. Это очень хорошо и важно.

Генерал Дитл, который прежде командовал германскими войсками в Финляндии, и с которым сотрудничество и взаимопонимание было давно достигнуто, не так давно погиб в авиакатастрофе в Германии.

Теперь другой главнокомандующий, генерал-оберст Рендулич. Человек жёстких нравов, однако внешне вежливый. С ним будет труднее, чем с Дитлом, найти компромиссы. Когда парламент одобрит предложение правительства о мирных переговорах, надо будет всё-таки передать письмо Гитлеру, в котором объяснить ситуацию, максимально смягчить. Хотя как тут смягчишь? Но надо свести к минимуму конфликт с немцами.

Второго сентября парламент одобрит это предложение правительства, и Маннергейм, соблюдая требования России, в тот же день направит послу Германии в Хельсинки ноту о разрыве дипломатических отношений. С требованием вывести немецкие войска с территории Финляндии в двухнедельный срок.

Маршал направит письмо фюреру Германии, где откровенно напишет: «...Генеральное наступление русских в июне лишило меня всех резервов. Мы не можем больше позволить себе такого кровопролития, не подвергая постоянной опасности дальнейшее существование всего небольшого народа Финляндии...» «...Считаю своим долгом вывести мой народ из войны. По своей воле я никогда не мог бы и не хотел бы повернуть оружие, которое нам было передано в таком обилии, против немцев... Надеюсь, что Вы, хотя и не одобрите этого моего послания, всё же попытаетесь, как и я, и все финны, прийти к окончательному уяснению существовавших до сих пор между нами отношений, всеми способами избегая их ненужных обострений».

Сталин был в кабинете один. В своём маршальском мундире и мягких сапогах. Только что кремлёвские куранты пробили полночь. Наступило 4-е сентября. Он прошёлся по кабинету туда и обратно до другой стены. Портреты Ленина, Суворова, Кутузова смотрели на него со стен, словно ожидая от него чего-то. Поиграв трубкой в руке, повертев её на ладони, он улыбнулся своим мыслям. Положил трубку на стол. Эта трубка известной английской фирмы «Данхилл» ему нравилась. Постоял несколько секунд у стола, потом снова взял трубку, набил её табаком из папирос, закурил.

В дверь вошёл Поскрёбышев:

— Разрешите, товарищ Сталин? К вам Молотов.

— Пусть войдёт.

— Товарищ Сталин! — Молотов раскрыл папку. — Финны согласились с нашими условиями.

— Дайте!

Молотов протянул папку.

Не более полуминуты Верховный смотрел на документ, перелистнув его.

— Мы это утверждаем. Сообщите им сразу, зачем лишние потери. Как только они передадут в наше посольство в Швеции подтверждённый ответ, если успеют сегодня до двух, то с семи утра прекратим огонь.

— Есть, товарищ Сталин!

— Созрели всё-таки! — Сталин улыбнулся.

— А куда им деваться-то, — хмыкнул Молотов.

Сталин молча прошёлся по кабинету. Молотов, стоя, тоже молчал.

— Всё-таки, во многом, это заслуга Маннергейма.

Молотов не понял, что имел в виду Верховный: то ли, что финны пошли на условия СССР, то ли, что Сталин пошёл на этот мир, не требуя капитуляции. Не понял. Но спрашивать не стал.

Маннергейму сообщили об этом ближе к часу ночи. Ему на квартиру в Миккели позвонил начальник генерального штаба Хейнрихс, которому сообщил это также по телефону министр Энкелль.

...Фельдфебель Хейкка допил чай. На душе стало тепло и хорошо. Убрал котелок в вещмешок, встал. Хотел пройти в штаб, но зарокотал пулемёт, потом второй, загремели автоматные очереди. Крикнул:

— По местам! — и побежал к траншее.

32. ТИГР

1944. Август.

Они прошли по Охотному ряду, свернули на улицу Горького. И Охотный, и улица Горького сияли огнями.

Как и восемнадцать лет назад, Катя держала под руку двоих своих мужчин. Только теперь всё было по-другому. Один из них — Вересаев — был её мужем. Другой — Волохов — боевым товарищем мужа и брата. А брата, Саши, уже год, как не было...

Когда Егор вернулся на пару дней в Москву в штаб танковых войск, в сорок третьем, сразу после этой чудовищной и невероятной по своим масштабам Курской танковой битвы, он не посмел ей сразу сказать правду. Сказал, что тяжело ранен Саша... Но она поняла всё. До ночи молчала. А среди ночи, молча, вся трясясь, с мокрым от слёз лицом, шёпотом спросила:

— Он погиб?!

— Да, Катя.

— Как это было?

И тут Егор всё-таки пожалел её. Потом, после войны, когда они поедут в Курскую область на Сашину могилу, он тогда и объяснит ей... Так он думал. Объяснит, что сгорел Саша в танке со всем своим экипажем. И что был он отважным воином, хорошим командиром батальона. И нет у него могилы. Только условный братский обелиск поставят ему, наверняка, после войны. А место гибели Егор хорошо помнит. Но разве можно ей такое сказать сразу?

— Знаешь, Катюша, был очень тяжёлый бой, и его тяжело ранило осколком. Он был перевязан... поговорил со мной. А умер во сне, ночью. Не страдал.

— И нельзя было спасти? Никак?

— Никак, Катюша. Ранение такое, тяжёлое...

Ему было трудно врать. Но по-другому он не мог.

Сейчас, год спустя, рана на её сердце поутихла. Хотя такое быстро не забывается.

Они шли, прогуливаясь, по знакомым улицам, и душа радовалась огням. Затемнения, как это было год назад, уже не существовало.

На Кате было белое летнее открытое платье, но с кофточкой поверх. К вечеру потянуло прохладой.

Волохов и Вересаев шли в плащ-накидках поверх мундиров. На фронте погоны и ордена, как и оружие, и фронтовая должность, — это часть службы. А здесь, когда они, побыв час в главном штабе бронетанковых войск, гуляют... Погоны, золотые и внушительные генеральские погоны, и ордена, — словно напоказ, для красоты, что ли. Ну, не совсем так... Но плащи накинули поверх плеч. Ордена и лампасы видны. И сапоги генеральские, прямые, с крагами. Но как-то плащ всё-таки прикрывает.

Оба — герои Советского Союза. Волохов — дважды. Первую Звезду получил за Халхин-Гол. Вторую за Курскую битву. И там же получил наградное оружие — «браунинг», калибра 7,65 с дарственной надписью от генерала Рокоссовского. Константин Константинович крепко обнял его тогда, вручая пистолет перед строем его дивизии. И через два месяца после завершения Курской битвы сдал Волохов дивизию молодому полковнику и принял под своё командование танковый корпус. Война продолжалась. Надо было выигрывать следующие сражения и идти на Берлин. Вересаев свою Золотую Звезду получил тоже за Курскую битву, будучи полковником. Вскоре сдал бригаду и стал командиром дивизии. А генеральские погоны надел всего-то месяц назад.

Оба сейчас вдруг подумали о том, что их давний командир и учитель, наверно, порадовался бы, узнав, что бывшие его ротмистры стали генералами. Исключительно за владение военным искусством танкового боя. То есть за управление подвижными войсковыми частями в военных действиях. Именно этому он и обучал своих офицеров. Тщательно обучал и вдумчиво. И главное, на боевой практике. И героями своей страны стали за то же самое.

— Значит, не зря учил дураков, — проговорил вслух и улыбнулся Волохов.

Вересаев посмотрел на него с понимающей улыбкой и добавил:

— Не зря...

— Чего вы тут секретничаете? — Катя не поняла их реплик.

— Да так, ничего особенного, — Егор показал на зенитные орудия, — ещё стоят, на всякий случай, а затемнения уже нет. Москва сияет огнями.

Все трое внимательно посмотрели на такую знакомую автоматическую зенитную пушку на четырёхколёсной платформе. Пушка стояла зачехлённая, и расчёта возле неё не было. Значит, совсем не бомбят немцы. Не до этого им сейчас.

И вдруг, в довершение его слов, как по волшебству, всё небо над Москвой вспыхнуло многоцветием. И покатился орудийный грохот где-то за городом. Салют.

— Да, Денис, когда мы с тобой сегодня столкнулись в штабе, я, конечно, обрадовался, ведь не знал, что и ты в Москве оказался теперь, и забыл тебе сказать приятную новость. Ты знаешь, что это за салют?

— Да ладно тебе, Егор! Кто же не знает! — Волохов прямо сиял от радости, что так удачно подцепил товарища. Это всегда было весело. — Я думаю, здесь об этом знает вся Москва!

— Ну и что же, всё-таки? — Егор помнил, что Волохов весь день был занят и после их встречи, — а она произошла около одиннадцати утра, — всё время был на его глазах. И не мог слышать радио, то есть репродукторы на улице. Ведь передавали всего несколько раз по две-три минуты. «От советского информбюро...»

— Как что? Кишинёв освободили сегодня, вот что! Потому и приказ: «двадцатью четырьмя залпами!»

— Ну ладно, ладно... Ты всегда, Денис, прав.

— Всегда.

Тёмное вечернее небо Москвы, которое ещё год-полтора назад освещалось или луной, или синими лучами прожекторов противовоздушной обороны, теперь всё чаще озарялось салютами. «В ознаменование...», как говорилось в приказах, «...освобождения от немецко-фашистских захватчиков...»

Множество разноцветных огней делали небо радужным и удивительно праздничным. Словно этот салют озарял всю Москву до дальних окраин и последних подвалов, проникая своим праздничным светом и в измученные войной души людей, суля скорую победу, желанный мир.

— Как там Сергей? — спросил Волохов.

— Воюет, — ответил Вересаев, — на юге. Третий Украинский фронт. Может, и он участвовал в освобождении Кишинёва. Мы с Катей во время салюта о нём и думаем.

— Танкист?

— Конечно. В семнадцать лет умудрился пройти ускоренные командирские курсы и ушёл на фронт младшим лейтенантом. И меня не спросил.

— Поверь мне, скоро вернётся капитаном.

— Да неважно кем...

— Точно вернётся, Егор.

А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне — седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад — отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...

Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?

Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.

Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.

Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына — Сергея. И мужа — Егора.

И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, — хоть кто-то бы узнал из знакомых, — то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.

Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».

А ведь она, Катя, умудрилась маленького Серёженьку своего тайно окрестить, ещё в двадцать седьмом. И никто не узнал.

...Навстречу шёл военный патруль. Высокий и худенький старший лейтенант в фуражке и с двумя орденами Красной Звезды на кителе. И два солдата в касках и плащ-накидках. Все трое с автоматами ППШ[30] на плечах. Увидев генералов, вытянулись на ходу, отдали честь. Волохов и Вересаев привычно козырнули.

Небо периодически вспыхивало ярким и искрящимся многоцветней салюта, и им казалось, что Москва также приветствует их, только что прибывших с фронта.

...Утром им не надо было идти в штаб, отъезд на фронт завтра, и Волохов предложил:

— Давай, Егор, сводим твою Катю в зоопарк!

Дело было за завтраком, Катя в этот момент наливала чай и, от неожиданности, чуть чайник с заваркой не выронила.

— Да вы что, ребята?! Что я маленькая, что ли? — Потом вдруг заулыбалась, присела к столу, пригладила рукой седеющие волосы. — А что? Может, и вправду сходим? Живу, в общем-то, рядом, а была я в зоопарке нашем, дай Бог памяти, лет двадцать назад... Вот как.

— Ну так что, идём? — Улыбался Волохов.

— Конечно! — Подтвердил Егор.

...Медведь был спокойный и очень большой. Бурая и густая его шерстяная шкура перекатывалась по его могучим лопаткам. Он, косолапо переваливаясь с боку на бок и почему-то недовольно урча, прошёл по камням и спустился в бассейн. Ему было жарко. Поплыл, загребая могучими лапами.

Волохов с минуту задумчиво смотрел на медведя, потом сказал:

— Ведь предупреждал же их мудрый Бисмарк: «Не трогайте русского медведя!» Не послушались!

— Кто? Немцы, что ль?

— Ну да!

— Это — Гитлер. Он — сам себе голова. Теперь вот будет расхлёбывать.

— Да, если всё пойдёт нормально, через год в Берлине будем, пожалуй.

— Ну... не говори «гоп»... По срокам ещё по-разному может получиться.

— Да... конечно. Но в Берлине — будем.

— Думаю, да.

Длиннохвостый гиббон корчил рожи. И не просто так, а именно Кате. Она оглянулась, увидела, что на неё никто не смотрит, и скорчила рожу гиббону в ответ. Обезьяна от этого оказалась в восторге. Завизжала радостно и руками стала растягивать себе щеки, одновременно скалясь, будто смеясь, и высовывая красный язык. Хвост обезьяны тоже восторженно взмахивал.

И Катя, и Волохов с Вересаевым смеялись так чуть ли не до колик....

— А этот гиббон проявляет к даме повышенное внимание! — Пошутил Егор и покосился на Катю. Обеспокоился, что обидится.

Но Катя не обиделась:

— Конечно, не то, что мой муж, генерал Вересаев. Вы могли бы, генерал, и поучиться у этой благородной обезьяны, как проявлять внимание к даме.

Егор промолчал. Тут она была, пожалуй, права.

Они бродили по аллеям московского зоопарка, радуясь, что он работает, как и до войны. Что все звери живут и радуют детей. И не только детей.

В пруду плавали пеликаны и лебеди. Утки перелетали с места на место. И таким покоем и миром веяло от всего этого, даже сердце щемило. И не верилось, что где-то ещё идёт тяжёлая и кровавая война и неизвестно, сколько ещё будет идти. И что на эту войну завтра уйдёт Егор и его друг. На войну, где уже находится её сын, её ребёнок, совсем ещё мальчик. Воюет в этих железных и чадящих танках. Которые время от времени взрываются и горят. Спаси, Господи, Серёжку и Егора. И Волохова. И всех. Почему женщины Земли позволяют своим мужчинам воевать? Убивать друг друга? Почему? Потому что их, женщин, об этом не спрашивают. А зря. Если б спрашивали мужчины своих женщин, может быть, и войн бы не было. Потому что все матери против войны. По доброй воле матери сыновей на войну не отправляют.

...Катя вздрогнула от грозного и раздражённого рыка. Они стояли напротив клетки амурского тигра. Не заметила за раздумьями, как подошли. Полосатый зверь быстро и беззвучно ходил по клетке из угла в угол. Полосатый хвост его то вздрагивал, то взмахивал, как плётка. Во всём его облике чувствовалась энергия, сила и стремление к действию. Клетка для этого была слишком мала.

Катя смотрела на красивого и мощного полосатого зверя, короля дальневосточной тайги, и вдруг подумала о мужской части человечества.

Вот так и мужчины всё время стремятся в борьбу, в бой. Им бы только мериться силой, бороться, воевать. В бою, в победе они получают высшую радость. Порой, забывая о своих семьях, жёнах, которым без них тяжко. Или вообще нет жизни. А они, мужчины, когда нет у них этой борьбы, в ожидании её мечутся в своих домах, как этот огромный полосатый красавец. И зачем так устроена природа? И жизнь?

— Что, Катюш, нравится?

— На вас похож.

— А это комплимент или наоборот? — поинтересовался Волохов.

— Наверно, наоборот, — согласился Егор.

— Злодей, — подтвердила Катя, — но красив...

Зоопарк словно возвратил её в далёкое детство. Она ходила с мужчинами по тенистым аллеям, в проходах между клетками. Удивлялась, как только этот зоопарк не разбомбили! Ведь говорили как-то, что в сорок втором или в сорок третьем туда попала бомба. Или даже не одна. Но сейчас никаких следов разрушений не было видно. Хотела сперва спросить служительницу. Но потом решила не спрашивать. Не видно, и слава Богу. Зачем лишний раз напоминать о беде?

Мужчины были в гражданской одежде и не обращали на себя внимания, как это обычно бывало, когда выходили в форме.

При выходе из зоопарка стоял военный патруль. Молодой майор с чёрными усами и орденами на груди, встал перед ними, загораживая дорогу.

— Товарищи, прошу предъявить документы! — Позади офицера два солдата в касках и автоматами на ремне. У него — тоже автомат.

— Пожалуйста! — Волохов первый протянул удостоверение.

Майор внимательно рассмотрел его, через полминуты вернул:

— Извините, товарищ генерал-лейтенант!

— Ну что вы! Это ваша работа.

Увидев красное генеральское удостоверение, которое протягивал и Вересаев, добавил:

— Спасибо, товарищ генерал, не надо. Разрешите идти? — приставил ладонь к козырьку фуражки.

— Идите, товарищ майор!

Зоопарк словно вдохнул в душу Кати какую-то новую энергию. Постоянное моральное давление войны, мысли о том, что сын на фронте, что смерть над ним витает, что и муж вот-вот вернётся туда, — всё это словно отошло, как-то успокоилось. Тягостная подавленность исчезла. Словно дыхание природы, этого живого уголка другой, звериной жизни, просветлило душу, убеждая её, Катю, своим существованием, что всё будет хорошо. Все будут живы.

Домой шли пешком по сияющей солнцем августовской Москве. Улицы были полны военных. Многие куда-то спешили. А кто-то прогуливался. Патруль проверял документы. Проезжали легковые автомобили. Военные, защитного цвета, открытые виллисы, гражданские чёрные эмки. Иногда на лошадях — милиция или военные. В армии конница уже отошла на задний план, давно уступив место танкам. Но ещё существовала. И орудия тоже ещё были и на конной тяге. Всё это, порой, проезжало, цокая копытами по мостовым Москвы. То там, то здесь возникали небольшие толкучки, стихийные рынки. Милиционеры прогоняли торгующих, те отходили и снова вынимали свой мелкий товар. Торговали всем: цветами и яблоками со своего сада, огурцами, луком. Продавали спички, соль, хлеб, пирожки, мороженое. Но и гимнастёрки, фуражки, кители военные. На ящике сидел инвалид без одной ноги, играл на немецком аккордеоне «Вальтмайстер». Играл душевно и протяжно: «Бродяга судьбу проклиная...». На гимнастёрке инвалида поблескивали медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «Звёздочка», орден Славы III степени.

Волохов положил ему в шапку бумажку в десять рублей. Это было не так уж и много, но прилично. Не удержался Волохов. Хотя видно было по инвалиду-фронтовику, что пьёт он. Но и музыкант настоящий.

Шли, гуляя, и до Стромынки добрались часа через полтора.

А возле дома их ждал большой сюрприз...

Стоял военный виллис, и навстречу, подтянувшись, подошёл капитан, адъютант Волохова, отдал честь, щёлкнув каблуками:

— Товарищ генерал. Я только из главного штаба танковых войск. Срочный вызов командующего фронтом. Самолёт ждёт.

— Сколько нам на сборы?

— Как успеете, товарищ генерал.

— Полчаса устроит?

— Так точно.

— Ну, так что там? Небось, поинтересовался?

— Конечно, товарищ генерал!

— Ну и что?

— Там, где наш корпус, что-то назревает от немцев, а мы... то есть вы, товарищ генерал, будете их... упреждать, так мне сказал капитан из главного штаба.

— Спасибо, Леша, — генерал улыбнулся. Уж очень смущён и робок сейчас его боевой адъютант. А на фронте всегда с автоматом вперёд лезет.

При входе в дом адъютант спросил:

— Помогу собраться, товарищ генерал?

— Не надо, Леша, сиди в машине.

Адъютант с двумя автоматчиками охраны остался в виллисе.

Катя, едва сдерживая слёзы, упаковывала в рюкзаки хлеб, сало, колбасу.

— Ну что ты, Катя! — Вересаев вывалил всё обратно. — У нас в самолёте всё уже есть!

Она обняла его. Обняла и Волохова.

— Посидим?

Сели перед дорогой.

— Вот тебе и завтра! — не удержалась Катя.

— Ну, Катюша, это ведь война! Тут ничего не поделаешь. Каждый час что-то меняется.

Катя промолчала.

— А знаешь, Егор, — Волохов повернул голову в его сторону, и Вересаев понял, что сейчас он скажет что-то очень важное, — ты видел последние сводки, в том числе и с Севера, с Ленинградского и Карельского фронта?

— Конечно. Вчера в штабе читал.

— Наверно, тоже догадываешься.

— Догадываюсь.

— Я думаю, Егор, Финляндия в ближайшие дни выйдет из войны. Обязательно выйдет из войны. Он не будет подставлять свою страну под удар. Упредит дело и заключит сепаратный мир.

— Я тоже думаю, что заключит. Хотя это сейчас очень непросто.

— Он это сумеет. Очень осторожным и мудрым был всегда. И даже в такой сложной ситуации сумеет. Я уверен, вот увидишь.

— Да... Я тоже думаю сумеет.

— Что друзья-генералы, своего любимого полководца вспомнили? Маннергейма? — Они были дома одни, но Катя всё равно произнесла эту фамилию негромко, почти шёпотом. Всё-таки, союзник Гитлера.

— А мы его никогда и не забывали.

Катя сидела последние минуты с мужем и его другом, уходящими на фронт. И вдруг ей вспомнился красивый и мощный, торопливо ходящий по клетке тигр. Её муж, и его друг, тоже, конечно, полководцы. Меньшего, разумеется, масштаба, чем их бывший генерал, а теперь маршал Маннергейм, воюющий на стороне противника. Но всё равно полководцы.

И она вдруг почему-то подумала. Может, по-женски романтично и наивно. Но подумала, вспоминая свежие сегодняшние впечатления, что у полководца, наверно, сердце тигра. Ну... не сердце... энергия что ли, душа... Надо быть осторожным, вкрадчивым, но стремительным, решительным и сильным. Сокрушающим. Только этот красавец-тигр может сравниться с такими мужчинами. И она вдруг снова вспомнила молодого, того давнего, ещё царского, генерала Маннергейма.

33. ИСХОД

1944. Сентябрь — октябрь.

Коровы, телята, овцы, двигаясь по булыжной дороге под осенним дождём, блеяли, мычали. На телеге, запряжённой молодой кобылой, был нагружен домашний скарб: столы, бочки, корзины, зеркало... Пожилая женщина и её муж, ещё крепкий, но уже ссутуленный тяжёлой работой и чуть пригнутый годами к земле, — шли возле телеги. Старый финн держал поводья. Они не хотели лишнего груза для кобылы. Жалели её. Двое маленьких детей, лет пяти-шести, мальчик и девочка, видимо внуки, ехали на передке телеги.

Пятнистая черно-белая корова, с длинными и широкими рогами, чего-то испугалась. Встала, упёрлась, загораживая путь, застопорив движение в центре тракта. Хозяйка её, финская женщина лет шестидесяти, гладила её по голове, обнимая морду, успокаивала коровушку свою. И маршал, хотя стоял в стороне, хорошо видел крупные слёзы, которые поблескивали в лучах осеннего солнца, на щеках этой женщины.

Люди покидали родные обжитые места, с которых они уже были однажды изгнаны и, спустя четыре года, судьба изгоняла их вновь.

Остались отстроенные своими руками добротные дома, крепкие хозяйства, могилы родителей на погостах, кусты сирени и роз, цветущие в палисадниках. Ухоженные луга и леса. Озёра и пруды были полны рыбы. Сиги, ряпушка, форель, карпы... Всё пропадало, оставалось без тех, кто это создавал, выращивал, разводил, холил и берёг.

Уходили люди и скот. И где-то надо будет снова строить коровники, сеновалы — всё...

Маршалу очень хотелось подойти к людям, на которых свалилось столько бед. Война, бомбёжки, артобстрелы, потеря сынов на войне, близких и родных людей. И вот теперь ещё и потеря крова над головой и всего того, что создавалось тяжким трудом своим и своих отцов, и дедов. Ему хотелось что-то сказать им. Но он не мог этого сделать. Ему было неловко. Стыдно! За то, что он не сумел спасти людей от всех этих неисчислимых несчастий.

Он сейчас не думал о том, что это было совершенно невозможно. У него даже и мысли не возникло, что он, именно он, уже сделал для этих людей и для всех людей Финляндии невозможное, даже непостижимое, великое дело. Сохранил страну. Сохранил армию. Создал маленькой стране авторитет сильного, гордого государства. И всё это в тяжелейших условиях передела Европы великими державами.

Сохранил страну и армию в великой войне, в которой одних войск участвовало столько, что численность их, только этих воюющих войск, в десяток раз превышала численность населения его страны. А он её сохранил. Конечно, и другие вложили в это свой труд. Его генералы, офицеры, солдаты. Бесстрашные и умелые. И умные, благородные политики, Каллио, Свинхувуд, Паасикиви, Кекконен, Рюти, Таннер, многие другие.

Маршал стоял в расстёгнутой шинели с группой офицеров, а также и помощников в гражданской одежде. И не мог ничего сказать. Слёз не было на его лице. Он этого не допускал. Но спазмы сдавливали ему горло.

В течение суток район Порккала-Удд должен быть освобождён, до прихода русского гарнизона. Как и Виипури, и вся ляни... Очень тяжко было ему это видеть. Но он прибыл сюда, заставил себя смотреть на этот исход, чтобы вся трагедия его народа снова проходила через его сердце. Только он сам, он один в полной мере сознавал всю бесконечную глубину связи его, президента и маршала, с его землёй и народом.

...А Матти опять лежал в окопе. Только уже совсем в другом месте. В Лапландии. Именно он, фельдфебель Хейкка, всегда попадал в разные неловкие ситуации, в неожиданные переплёты.

Вот и теперь! Заключён наконец-то мир. Его кумир, его маршал, человек, которому Хейкка поклонялся почти с религиозным благоговением, в которого верил и на которого надеялся, не подвёл. Спас армию, как это бывало уже не раз. Ну, конечно, и страну. Потому что и армии, и стране теперь нужен был мир. И фельдфебель Хейкка, не успевший за свою долгую службу получить всякие там образовательные дипломы, соображал весьма неплохо. И в политике тоже. И он, и многие бывалые фронтовики, набравшиеся ума на войне, хорошо понимали, что мир необходим Финляндии, что армии финнов нужен срочный отдых. И, конечно, прекрасно осознавали, что для немцев такой поворот дел, как выход Финляндии из войны, очень невыгоден. Им придётся и союзника на севере потерять, и плацдарм от своих войск освобождать придётся.

Все ждали окончания боевых действий, но понимали, что сразу никого по домам не отпустят, всё будет происходить постепенно. Но всё-таки бои прекратятся. Перестанут погибать товарищи. Да и над самим перестанет висеть чёрный ангел смерти.

У Маттиаса было всё время нехорошее предчувствие. Он знал, что где-то на севере, возле побережья Ботнического залива, в Лапландии, стоят крупные силы немцев. А как же с ними-то быть? Ведь они так просто сами не уйдут! Он, фельдфебель Хейкка, это тоже понимал. А значит, тем более это знает и маршал. Уж он найдёт путь, как их выпроводить, чтобы война совсем прекратилась. Жить уже с этой войной стало тошно! Домой давно пора!

Но Матти понимал и то, что движением волшебной палочки германские войска не прогонишь. Значит, воевать придётся. И, прежде всего, конечно, на этот фронт попадёт именно он, Маттиас. Такой уж он везучий! Все останутся на своих местах, отступив на ту линию, что указана будет в мирном договоре. А его батальон или полк обязательно отправят ещё воевать.

Война ему осточертела. А тем более не хотелось бы воевать с немцами! Ведь союзники же! Теперь уже бывшие... Да и вояки они крепкие. Русские, правда, тоже. Но с ними уже мир. Неохота с немцами воевать, а приходится! Что поделаешь? С русскими тоже ведь не хотелось. В Первую мировую в одних окопах были, как вот теперь с немцами. Правда, с немцами не в одних, не в немецких ротах он воевал, как это было с русскими в пятнадцатом году и потом до семнадцатого. Но всё равно неприятно.

С протяжным звоном просвистев над головой, германский снаряд разорвался где-то позади окопа фельдфебеля. По наступающему финскому батальону стреляла немецкая полевая артиллерия. Батальон спешно зарылся в землю, используя природные укрытия, ямы, валуны, скальные ниши, прочее...

Матти слышал, что пятнадцатая дивизия, которую перебросили на Север с Карельского перешейка в помощь уже воюющим здесь частям, была усилена одним батальоном. Тем самым, в котором и воевал он. Вот везёт дураку! Ничего не скажешь!

Хейкка, конечно, не полководец, все эти военно-тактические дела знает понаслышке, потому как только фельдфебель. Однако бывалый и очень опытный. Старый фельдфебель. А на фронте говорят, что старый и битый фельдфебель стоит больше, чем два молодых и не битых офицера. На фронте, конечно, в окопах.

Так вот, он был в курсе дела, что командование готовило десант с моря — в район города Кеми или Торнио, он точно не знал. А его батальон ещё и с другими подразделениями, справа по фронту, наступал к городу Торнио с Северо-Востока.

Кемийокки форсировали удачно, батальон переправился на баржах ночью. А вот вчера вечером один из притоков Кеми пришлось форсировать просто так. Пешком и вплавь. Как говорят, вброд и на подручных средствах. Пушки переправили на плотах. Тяговые лошади, как и солдаты, сами переплыли реку вместе с пехотинцами. Поэтому сегодня Матти никак и не мог согреться. Ведь начало октября уже! Саттана, Перккеле!

Ночью, маскируя костры шинелями и собственными шкурами, и опять же, как говорит комбат Итконен, используя естественные укрытия, кое-как подсушились. Но не до конца. Правда, бывшие союзнички огоньку поддавали, чтобы Маттиаса подогреть. Чтоб не замёрз! Он это вполне оценил! Перккеле!

Но всё это не страшно. Старый финский солдат Маттиас Хейкка и в огне не горит, и в воде не тонет. Стреляет без промаха, на лыжах ходит, как Бог! Тут он, чуть засмущался своим мыслям... такому сравнению. Но ведь здорово же ходит на лыжах! Ну... как ангел! Это сравнение нормальное. Ангелы, правда, летать умеют! Но он как раз на лыжах и летать умеет. Если особенно гора и бурелом. Обязательно полетит. Кувырком. А воды, огня, простуды там всякой Матти и вправду не боится. Не берет его простуда! И в воде, в окопах, сутками торчал. И реки вот так, как вчера, ледяные переплывал с полным снаряжением. И — ничего. Потому что Бог его поддерживает. Потому что фельдфебель Хейкка, как и его любимый главком, маршал Маннергейм, никого не завоёвывает. А всегда защищает свою землю. А в Эстонии, это было тогда один раз, тоже защищал, только не кого-нибудь, а братьев своих, эстонцев. А все остальные бои Хейкки — на позициях защиты Суоми прошли. И за все войны ни разу его серьёзно не ранило. Так, небольшие царапины были. И всё. Конечно, Господь, его бережёт, за что и спасибо, и поклон Господу.

Второй снаряд разорвался близко, тоже позади, но уже метрах в двадцати от его окопа. Значит, переносят огонь. Очередной снаряд его, Маттиаса, может и накрыть. Батарея немцев стреляет залпами. Следующий залп секунд через десять. Матти как раз и успеет. Он уже приглядел укрытие впереди, — узкую яму. Сразу же после этого взрыва Матти рванулся вперёд быстрее северного оленя. За несколько секунд пролетел расстояние до нового укрытия. Едва плюхнулся в окоп, как завыл, с гудящим и зловещим свистом, следующий снаряд. Летели и другие, но они были правее и левее. А этот нёсся туда, куда Матти и предполагал.

Но одним залпом не обошлось. По непонятным причинам германская батарея перешла на беглый огонь. Снаряды рвали воздух со свирепым звоном, выплёскивая пламя и грохот на позиции батальона, переворачивая валуны и выворачивая землю наизнанку.

Хейкка лежал, вжавшись в мокрую глину окопа, а она, эта глина, под ним, точнее вместе с ним, ходила ходуном. Едкий дым заползал в окоп, заставляя фельдфебеля кашлять.

Матти не рискнул высунуться после первых взрывов, чтобы поглядеть куда попал снаряд, от которого он перебежал в другое укрытие. Хотя ему это было очень интересно.

Каждый солдат внутренне гордится своим фронтовым умением, и только оно, это умение, даёт возможность окопнику спасти жизнь себе, а порой и своим товарищам. Матти уже давно привык к таким обстрелам, но уж очень не хотелось попасть под снаряд в самом конце войны. Это было бы совсем несправедливо.

Только тогда, когда артиллерийский налёт прекратился, и всё утихло, он приподнялся и посмотрел. Снаряд разворотил его прежний окоп, на его месте дымилась огромная воронка. И на этот раз фельдфебеля Хейкку, умного и бесстрашного мастера войны, спас не только Господь Бог, но и он сам, фельдфебель Хейкка. Своим окопным мастерством, знанием не только пехотной тактики боя, но и принципов работы полевой артиллерии.

Если бы немцы, черти, не сжигали за собой и не взрывали мосты, он бы сейчас был совсем сухой и давно бы уже и согрелся и даже перегрелся. Ну да ладно! И так не шибко холодно.

Сейчас пройдёт артналёт, и немцы, сдерживающие финскую пехоту, будут ждать атаки. Но Итконен уже послал роту в обход. Едва там завяжется бой, весь батальон поднимется, под прикрытием пулемётов. Теперь их в батальоне много. Матти осмотрел свой автомат, не попала ли грязь. Проверил гранаты. Теперь он их носил в сумке, а не на поясе, так удобнее. За пояс затыкал только одну, для необходимого случая. Приготовился. И вдруг подумал: «А где-то сейчас его друг и бывший командир полковник Пяллинен?»

...Маннергейм, президент Финляндии, ещё держал свой штаб в Миккели, активно, а не формально оставаясь главнокомандующим. Шли тяжёлые бои с немцами на севере Суоми. И необходимо было его присутствие и прямое участие.

Безусловно, он доверял и вполне полагался на своих талантливых, как он справедливо считал, генералов. Хейнрихс, Сииласвуо, Паяри, Хейсканен, многие другие. Он их подготовил, можно сказать, воспитал. Да и по возрасту они почти все годились ему в сыновья. Сейчас они освобождали север своей страны теперь уже от немцев, бывших союзников. Но его генералам сейчас нужна была его поддержка и помощь. В их действия он не вмешивался, но часто они советовались. Очень ещё тяжёлая была обстановка. Но продвижение уже шло. А русские, к сожалению, не помогали, как это было предусмотрено в соглашении. Расчётливому Сталину нужна была только выгода.

Маршал повернул ручку полевого телефона:

— Соедините с Хейнрихсом!

— Хейнрихс слушает, господин главнокомандующий!

— Ну как, господин генерал?

— Взяли Рованиеми, господин маршал! Немцы, боясь окружения, отступили. Посёлок сожгли до последнего сарая. Оставили долину реки Торнио, но... заминировали все дороги... Разминируем и продвигаемся, господин маршал!

— Хорошо, господин генерал! Продолжайте!

— Слушаюсь!

Он постоял у карты, вглядываясь в северный берег Ботнического залива. Потом прошёл к окну. Вечерело. Дома Миккели, повреждённого бомбёжками, озарялись багровыми лучами вечернего октябрьского солнца.

Он любил один стоять у этого окна и смотреть на вечереющее небо, облака. И всегда в это время курил сигару. Рассматривая эти облака, длинные и угасающие солнечные лучи, он думал о многом, представляя себе землю так, словно смотрел на неё с наблюдательной позиции облаков. Зримо представлял всю Суоми, с израненной землёй на южных и восточных границах. С огнями боёв на Севере. Ясно видел огромную напряжённую работу, которая идёт в стране.

Люди осваиваются на новых местах для постоянной жизни. Везут продовольствие для тех, кому нечего есть. Где-то уже пытаются приводить в порядок разбомблённый завод. Везут топливо, оборудование.

На Севере идут ожесточённые бои, хотя русские громко говорят, что «идёт война, похожая на игру». Им бы — поучаствовать в этой «игре»! А ведь они-то лучше других знают, что такое война, а что — игра.

Он долго продолжал смотреть на огненные от солнца облака и отчётливо, будто оттуда, с высоты, видел свою Суоми. Обожжённую, ещё дымящуюся, но крепкую, живучую и уже возрождающуюся вновь, как гордая и прочная, хотя и небольшая, северная держава.

...Урхо Пиркконену уже стукнуло семьдесят, и он никак не хотел уезжать из дома. К нему уже являлись руководители районной администрации, объясняли, что его дом остаётся за новой границей Финляндии. Но он никак не хотел этого понимать. Три года он жил в своём доме, который сам построил. Здесь похоронил жену — Санни, отсюда сын, Вейкко, ушёл на фронт.

Урхо очень любил растить яблони, правда, здесь, в Восточной Карелии, было довольно холодно для них. И, чтобы они хорошо росли и потом плодоносили, надо было много ухаживать за ними. И он ухаживал, как за малыми детьми, за своими яблоньками.

Подрезал ветви, подкармливал, удобрял почву, подмазывал их тонкие стволики от вредителей. Накрывал в холодные ночи, чтоб не помёрзли, пока ещё не окрепли. И за три года они уже подросли, стали стройненькими, настоящими яблоньками. Здесь, на опушке леса, под городом, он выращивал целый сад из тридцати с лишним деревьев. Не то чтобы он уж очень любил есть яблоки сам. Он очень любил их выращивать. Вкусные, сладкие они были. Ароматные. Продавать возил в Сортавалу. Это недалеко, от дома километров пятнадцать. И вот теперь... Как же их оставить-то? Ведь они помёрзнут. Кто их укроет в холода?

Наконец он, Урхо Пиркконен, понял, что уйти ему придётся. Что делать нечего, некуда деваться от этого исхода с земли, к которой уже прирос. Предки его, Пиркконена, жили здесь всегда. Ещё с тех времён, когда эта земля входила в Финляндское княжество Российской империи. Несмотря на холодный климат, они, его родичи, растили здесь яблони, другие фруктовые деревья. У них было два больших дома. В марте сорокового их изгнали с этой земли, и, когда они вернулись, уже осенью сорок первого, он, Урхо Пиркконен, снова посадил яблони. Привёз саженцы издалека, почти из-под Хельсинки, и посадил. Потому что старые яблони оказались спиленными. И кому они мешали? Только короткие пенёчки остались...

И дом он, Урхо Пиркконен, заново построил. Потому что старые и крепкие родовые дома Пиркконенов разобрали и куда-то увезли.

И вот теперь, когда и дом обжит, и яблоньки выросли и плодоносят, и пахнут солнцем на земле, где этого солнца мало... И вот теперь опять надо всё это бросить... Когда он, Урхо Пиркконен, окончательно понял, что придётся уходить, он стал на прощанье приводить сад в порядок. Как будто он не был в порядке. А он, этот сад, блистал своей чистотой и ухоженностью. Потому что старый Урхо любил его, этот свой сад.

Он долго ходил по саду, гладил стволы яблонь, смотрел на них с нежностью. Наверно, они, его яблони, это чувствовали и тоже прощались с ним, со старым и трудолюбивым Урхо Пиркконеном. Он не плакал. Просто молча ходил по саду, гладил деревья, прибирал, если где находил сломанную веточку, с земли. Поправил подпорки, поставил сетки вокруг стволов, чтобы зимой не тронули грызуны. Делал всё медленно, бережно. Где увидел опавшие листья, ещё не убранные, подмёл. Ему не так жалко было дома, как сад. Сад этот находился в его сердце.

Вечером на своей лошади с повозкой он уехал следом за соседями.

...Через полгода к старому Пиркконену, под Йоэнсу, где он будет жить, вернётся его сын, Вейкко Пиркконен, из русского плена. Тот самый, которого вспоминал и жалел фельдфебель Хейкка осенью сорок четвёртого, когда русские разведчики выкрали его, Пиркконена, из траншеи. Он вернётся к отцу, своему старому Урхо, целый и невредимый. Но напуганный и очень усталый.

Брошенный дом старого Пиркконена на этот раз никуда не увезут и сад не спилят. Но и жить в нём никто не будет.

Пройдёт много лет, и дом начнёт разрушаться, как разрушается всякое заброшенное жильё.

Сад старого Пиркконена одичает. Яблони его станут огромными и будут приносить мелкие, хотя и не очень кислые, даже вкусные, плоды. И совсем другие дети, другой страны, иногда, приходя с бабушкой или мамой за грибами в этот пригородный лесок, попробовав эти яблоки, спросят: «А кто посадил в этом лесу такую большую яблоню с такими вкусными яблоками?» И никто не сможет сказать своему ребёнку, что эту яблоньку, когда она была ещё маленькая, посадил старый и добрый Урхо Пиркконен.

...Бывший командир и давний сослуживец фельдфебеля Хейкки полковник Пяллинен, лежал в маленьком передвижном госпитале под Лаппенрантой. Голень на правой ноге перебитая снарядом, срослась, и он уже ходил, собираясь выписаться из госпиталя.

Он знал, что по условиям мира с Россией, большинство военных должны были демобилизовать, а при его зрелом возрасте... Ему было понятно, что приказ о его увольнении скоро будет. Он, правда, ничего другого не умеет, кроме, как воевать. Ну, может, обучать ещё, если позволят, молодых офицеров. Раз уж президентом стал маршал Маннергейм, то умный выход обязательно будет. Этот человек, полководец и политик, которому Пекка Пяллинен верил ещё с восемнадцатого, и на этот раз не подведёт. Как не подводил никогда. И правительством, если президент Маннергейм, никогда не будут забыты ни старый полковник, ни молодой солдат, ни пожилой фельдфебель.

Пекка вспомнил Хейкку, умного, осторожного, сдержанного и седого Хейкку. Фельдфебеля, который тоже ничего не умел кроме как воевать. Но в отличие от Пяллинена всегда хотел только пахать землю, как пахал её в молодости. И который в эти самые минуты в окопе, в Лапландии, также вспоминал своего товарища по окопам, своего командира полка полковника Пяллинена.

...Стояла яркая солнечная погода, когда маршал Маннергейм, президент Финляндии и главнокомандующий её вооружёнными силами последний раз приехал в город Миккели.

Здесь в течение трёх войн находилась его Ставка главнокомандующего. Отсюда он руководил войсками на всей огромной линии фронта, которая ещё недавно простиралась до самого Северного Ледовитого океана. Здесь переживал сообщения о поражениях и победах своей армии. Здесь выдерживал бомбовые удары вражеской авиации. Здесь принимал важнейшие решения, сыгравшие переломную роль в судьбе его государства. Отсюда он проехал на своём вездеходе тысячи километров по военным, фронтовым дорогам. Нередко под свист снарядов и авиабомб противника.

В этом кабинете, в школьной учительской, которая служила ему кабинетом, он исходил из угла в угол многие километры. И синие облака сигарного дыма унесли в прошлое его переживания, душевную боль за страдания своего народа. За потери, от которых он, Маннергейм, не всегда мог уберечь свой терпеливый и выносливый финский народ. Но все эти беды, которые ложились на людей его Финляндии, оставались и в нём, глубокими и болезненными рубцами в сердце.

Уходил в прошлое сорок четвёртый год. Потом, в своих воспоминаниях, Маннергейм назовёт его «роковым». Может быть, потому что это был год изгнания, исхода с исконных финских территорий, которые перед тем, казалось, уже обретены были вновь. Может быть. Но ведь это был и год исхода из войны. Усилиями, прежде всего, его, Маннергейма, Финляндия тогда, в сорок четвёртом, «роковом», вышла из войны навсегда.

Трудно сказать сегодня, смог ли бы кто-то другой, кроме него, Маннергейма, выполнить эту сверхсложную миссию, заключить сепаратный мир. И не с кем-нибудь, а со Сталиным. Проницательным и расчётливым. Жестоким и мудрым. Знающим и помнящим всё. Вряд ли. И что было бы, если бы не Маннергейм, не знает никто. И не узнает, слава Господу, никогда. Потому что Маннергейм был. У народа Финляндии. У Европы. У людей. Потому что такие, как Маннергейм, являются общим достоянием человечества.

...Он привёз в этот раз в Миккели орден Креста Свободы, чтобы его навечно прикрепили на гербе города Миккели. На вечную память. Он попросил на пять минут оставить его одного в его бывшем кабинете. Он стоял у окна и курил сигару.

Через несколько дней, тридцать первого декабря он напишет свой последний приказ в качестве главнокомандующего. Он ещё останется формально главнокомандующим, но командование уже передаст генералу Хейнрихсу, начальнику генерального штаба.

В этом приказе, написанном не только его глубоким умом политика и полководца, но и болью его сердца, он скажет о том, что: «...из ужасов войны поднимется иной мир, в котором будут человеческие испытания и страдания, но который, можно уверенно сказать, принесёт прогресс и новые достижения человечеству...» Он сказал в приказе много сердечных слов солдатам и офицерам, женщинам, всем людям своей страны. Словно прощался с ними. Хотя ему ещё оставалось время править страной, а потом и наблюдать, уже будучи «частным — как он сам говорил — лицом». Наблюдать за началом расцвета своей страны, основы которого заложил именно он. Маннергейм.

...Докурив последнюю сигару в кабинете своей последней Ставки главнокомандующего в Миккели, он вышел. Пригладил рукой ещё не совсем седые волосы, надел белую свою папаху и пошёл к машине в сопровождении многочисленной свиты президента. Загадочная, неземная улыбка сияла на его лице.

34. ИСТИНА

1892.

Слегка наклонившись вперёд, пустив поводья, высокий, элегантный кавалергард барон Маннергейм мчался верхом на тёмно-гнедой, сильной и молодой кобыле Лилли. Он полагался на лошадь, и она не подвела.

Расширив ноздри, кося глазом и прижимая уши, Лилли стремительно и легко перелетела забор из прутьев, каменную стену из кирпичей, двойной плетень...

Одно за другим, перемахивая препятствия, неслась она к финишу. Сохраняя, даже наращивая скорость после каждого барьера, успевала подготовиться и спружинить перед следующим. А ведь между барьерами было всего-то семь метров. Лилли была великолепна. Михайловский манеж инженерного замка Санкт-Петербурга рукоплескал.

Маннергейм нёсся на стремительном коне, паря над ареной. Копыта лошади, едва касаясь песчаной дорожки, словно возносили коня и всадника над гудящим восторгами манежем, над временем, над тревогами и проблемами подходящего к концу девятнадцатого века.

Шла весна девяносто второго. Юный корнет Маннергейм был ещё импульсивен и горяч. Спустя многие годы он сохранит огонь души. Но этот огонь будет бушевать внутри и подчиняться разуму мудрого человека, генерала, маршала.

Энергия кипела в нём, выплёскиваясь в шумные победы на скачках. Он был лучшим среди конников гвардейской кавалерии. И его мощь, его душевная сила каждый раз словно передавалась его коню, и конь, сливаясь со всадником воедино, становился непобедим.

Недаром эта Лилли не признавала других наездников и сбрасывала, сильная и своенравная, любого, если это был не Маннергейм.

Он мчался по манежу, обгоняя время, и его алый колет, гвардейская форменная тужурка, с галунами по прибору, его фуражка с белой тульёй и алым околышем, его разгорячённое лицо и его неудержимая лошадь, — всё светилось и сияло победой, успехом. Началом его великого подъёма в мире людей.

Ещё совсем молодой корнет Маннергейм прочно сидел в седле. И уже стремительно и легко брал любые барьеры жизни.

Он ехал рысью, окружённый группой своих офицеров. Копыта коней издавали чавкающие звуки, и жидкая грязь размокшей от дождей дороги летела из-под копыт. Но, как ни странно, лошади пока оставались чистыми, не говоря уже о седоках. Таково умение умных кавалерийских коней, проносясь даже по осенней грязи, сохранять чистым свой круп.

Через огромные грязевые потоки, созданные судьбой, пришлось проскакать на коне, а порой и пройти пешком барону Маннергейму. Но он, как и его кавалерийский конь, как и каждый конь в его судьбе, сумел пройти через грязевые потоки войны, революции, жизни, политики и сохранить чистоту своих рук и своего сердца.

Кони ехали рысью, генерал Маннергейм немного вырвался вперёд, сопровождающие старались не отставать. Звонко и хлюпко чавкали копыта коней, тяжёлый дым стелился по земле, покрывая и холмы, и недалёкую рощу, и виднеющийся вдалеке берег Вислы.

Отдалённый грохот артиллерийских орудий, и своих, и противника, раскатывался по округе, создавая привычный и несмолкаемый шумовой фон войны. А в свежей памяти генерала, перед его глазами, всё ещё словно стоял великий князь Николай Николаевич, такой же высокий ростом, как и Маннергейм.

Его высочество был одет в мундир лейб-гвардии Казачьего полка, его аккуратная седеющая борода была округлённой, усы аккуратно подстрижены. Эполеты торжественно поблескивали, как и ордена на груди.

— Густав Карлович! — Его высочество улыбался. — Я вручаю вам за боевое умение и личное мужество, проявленные при взятии Климонтова, Опатова, при прикрытии стрелковых бригад мобильной группы, за верную службу, орден Святого Георгия IV степени! От имени Его величества и от себя лично! — Главнокомандующий пожал руку Маннергейму. За минуту до этого он вручил такой же орден генералу Дельсалю.

— Служу России, Ваше императорское высочество!

Это было в штабе 9 армии, в крепости Иван-город. Командующий армией генерал от инфантерии Платон Алексеевич Лечицкий стоял рядом и улыбался. Он от души радовался за барона.

...Маннергейм сам всегда проверял рекогносцировку местности перед выполнением любых оперативно-тактических задач. Поскольку это было вблизи линии фронта, противник, случалось, мог разглядеть конную группу. Было понятно, что это высшие офицеры русских. Вот и сейчас завыл артиллерийский снаряд и разорвался где-то на полсотни саженей дальше скачущих всадников. Дым, хотя и мешал прицеливанию, но неприятель всё-таки открыл огонь. Поздно. Генерал с сопровождающими уже скрылся за берёзовой рощей.

Всю дорогу барон молчал. Если молчал генерал, молчали и офицеры. Прошло всего два с небольшим месяца войны, а он сумел побывать на самых горячих плацдармах фронта и выиграть ряд сражений. В путанице приказов и неразберихе войны, он сумел самостоятельно найти верные, порой, неожиданные решения. И тем самым находил единственный путь к победе. Подчас жестокий и опасный. Но находил.

Уже было ясно, что, проводя войсковые операции, Маннергейм умеет сохранить личный состав своего соединения. Это создавало в людях чувство уверенности, офицеры тянулись к нему, гордились им. Генерал, который побеждает, но при этом умеет сберечь людей, получает на фронте солдатское признание. Там, на передовой, всё это на виду. Лишние потери не скрыть даже генералу, облачённому полной властью над подчинёнными.

Умение после боя сохранить силу, боеспособность частей, строго соблюдая боевой порядок, тоже дар полководца. Этот дар в дальнейшем повлиял решающим образом на создание армии, укрепление её в боях, на уверенность и веру в победу офицеров и солдат.

...Дым войны, стелясь по земле, смешивался вдали с низкими облаками. Конники подъехали к одноэтажному деревянному дому, где располагался штаб бригады. Барон ловко спрыгнул с коня, передал поводья помощнику, поправил шашку у левого бедра и, скрипя сапогами, поднялся на крыльцо.

1918.

— Смотрите мне в глаза, генерал!

— Я... смотрю, господин генерал!

— Вы что, палач? Как вы решились на такое?

Генерал Вилкман смущённо молчал.

— Это чекисты расстреливают людей! Чекисты! Бандиты! Вы это понимаете, генерал Вилкман! Мы победили противника, разгромили красных! Мы теперь здесь хозяева. Но это значит, что мы отвечаем за жизнь подвластных нам людей!

— Но... господин главнокомандующий...

— Молчите, генерал!

Вилкман молчал. Он не был палачом, жаждущим крови. После разгрома красных в Виипури было задержано много комиссаров, разведчиков противника... И он, жёсткий и бескомпромиссный, санкционировал расстрелы. Которые оказались массовыми...

Офицеры, сопровождавшие главнокомандующего, тактично остались в стороне.

Лицо Маннергейма покраснело. Он говорил негромко, но зубы его были сжаты. Именно он, Маннергейм, несёт ответственность за эти расстрелы как главнокомандующий. Перед общественностью и историей.

Но главное было не в этом. Он, Маннергейм, категорически не принимал расстрелы и казни без суда и следствия. Тем более, после боевых действий. Вилкман — смелый и умный командир, достойный человек. И вот нате вам... Маннергейм был крайне расстроен и раздосадован. Он этого не ожидал от Вилкмана.

Спустя много лет, в конце сентября 1941 года, перед штурмом Петрозаводска, фельдмаршал Маннергейм напомнит командующему Карельской армией, генерал-лейтенанту Хейнрихсу:

— Генерал, прошу вас, когда ваши части войдут в город, не повторите ошибку Выборга в 1918 году.

И генерал Хейнрихс, конечно, поймёт своего главнокомандующего.

...Он стоял в своей белой папахе и расстёгнутой длинной шинели, смотрел на эти Аннинские укрепления. Здесь и произошли недавние события. И ему вдруг показалось, что на этих камнях, где происходили расстрелы, на холодных тёмно-серых каменных плитах, бурыми пятнами выступает кровь...

— Кто разрешил вам, господин генерал, как это делает ЧК в Петрограде, хватать и расстреливать людей только за то, что они не говорят по-фински или носят русскую форму? Кто разрешил вам это?!

Генерал Вилкман молчал.

Маннергейм резко повернулся и пошёл к машине. Группа офицеров двинулась следом.

1941.

Они сидели вдвоём в кабинете фельдмаршала в Миккели и пили кофе. Главнокомандующий, после доклада начальника генерального штаба Хейнрихса, любезно предложил ему кофе. Маннергейм, интеллигентный и внимательный, однако всех держал на строгой дистанции. И генералу Хейнрихсу было приятно и почётно выпить чашечку кофе с фельдмаршалом, за разговором, который должен был состояться. Если уж главком задержал его после доклада.

— Меня очень тревожат сообщения разведки, — Маннергейм отхлебнул кофе, отодвинул чашку, потрогал большим и указательным пальцами правой руки белый финский крест на шее, укреплённый в центре, чуть ниже ворота мундира, — все как один пойманные большевистские агенты говорят об этом. О готовящемся нападении.

— Да, господин фельдмаршал. Информация такая.

— Ещё с лета и осени сорокового, вы помните, генерал, всё это подтверждалось многократно. Что нашу Суоми якобы ждёт судьба Латвии, Эстонии, Литвы. Тут нет сомнения, к сожалению, большевики так считают. И мы вынуждены это обязательно принимать в расчёт.

— Поэтому единственный и главный наш аргумент, конечно, наша армия.

— Она уже лучше подготовлена к обороне, чем в тридцать девятом. Многого мы ещё не успели. Но основное сделано. Вооружения — в мобилизационных пунктах. Планы развёртывания готовы, доведены до нижестоящих штабов. Линия обороны завершена. Всё так. Но... и вооружения недостаточно, и линия обороны не имеет капитально укреплённой глубины. В глубине только — траншеи, блиндажи. Да и на переднем рубеже она не сплошная. Красные преувеличивают мощность, так называемой «линии Маннергейма» для преувеличения своих заслуг, в связи с её прорывом в Зимней войне. — Маннергейм помолчал. — Но русские солдаты очень упорные и храбрые. В истории войн встречаются лишь редкие примеры такого упорства. Да и то у древних народов. — Он помолчал ещё немного и добавил: — Но и наши солдаты мужественны и бесстрашны. Зимняя война это подтвердила.

Хейнрихс внимательно слушал фельдмаршала, отставив кофе.

— Вы, господин генерал, взяли под личный контроль то, что я вам поручил, по поводу добровольческого батальона СС? — внезапно сменил тему фельдмаршал.

— Так точно, господин фельдмаршал! Ни один финн, состоящий на военном учёте в нашей армии, не пойдёт туда. Мы контролируем исполнение вашего распоряжения.

— Хорошо. Очень жаль, что об этом формировании и я, и правительство узнали слишком поздно! Активисты эти уже сформировали батальон. А если официально запретить, то это может вызвать конфликт с германским правительством.

— Может, господин фельдмаршал.

— Но эта затея с батальоном СС может втянуть нашу страну в расовую политику Германии. Одно дело — возможный военный союз с Германией, в случае нападения на нас СССР, и совсем другое — их расовая политика. Очень опасная политика и для Европы вообще, и для Германии в частности. Удастся ли нам сохранить нейтралитет в войне великих держав, если она будет?

— Очень непростой вопрос.

— Я в этом с вами полностью согласен, генерал! — Маннергейм улыбнулся и закурил.

Хейнрихс взял чашку кофе и отхлебнул уже почти остывший ароматный напиток.

1941.

Строгий и твёрдый, в своей длинной шинели, Маннергейм стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам, в правой держа пилотку. Прерывистый ветер посвистывал над Петровской горкой Выборга и слегка шевелил седые волосы фельдмаршала.

Лицо его оставалось спокойным и сурово-торжественным. Замерев на несколько секунд с обнажённой головой, он стоял возле поверженной, сбитой с пьедестала, скульптуры русского императора Петра I.

Внизу перед ступенями, поднимающимися к памятнику, осталась свита фельдмаршала. Финские офицеры, конечно, были изумлены таким жестом своего главнокомандующего. Но все, как и их фельдмаршал, замерли по стойке смирно на те же несколько секунд.

Замер и президент Финляндии Рюти, стоявший рядом с Маннергеймом вблизи каменного постамента, у подножия которого и лежал сброшенный войной со своего пьедестала бронзовый император.

Бронза, покрытая зеленью и патиной, словно впитавшая в себя тяжесть и молчаливость времён, была недвижна и величественна, несмотря ни на что. Даже на свою поверженность.

В эти мгновения в памяти фельдмаршала Финляндии и бывшего генерала русской императорской армии звучали торжественные гимны Санкт-Петербургского царского двора, перед глазами оживали блеск и величие дворца и армии некогда огромной и великой империи.

Он вспомнил и товарищей, русских офицеров, с которыми воевал в прежних войнах. Многие погибли. Многие были с ним рядом и в Освободительной войне. И погибли уже в Суоми, как её защитники.

Маннергейм надел пилотку и молча двинулся мимо разрушенного памятника. Он уже отдал свою дань чести офицера и дворянина. России и императору.

Президент Рюти следовал рядом.

Это был полдень 31 августа 1941 года. Впереди предстояли ещё три года тяжёлой и опасной войны. Тяжёлой даже для великих держав. Вся Европа, полмира втянулись в эту бойню. Всю глубину тяжести и опасности этой войны для его Финляндии тогда, в сорок первом, в полной мере, может быть, понимал только он один. Маннергейм.

Твёрдым, неторопливым шагом он покидал тогда Петровскую горку. Его суровое лицо оставалось непроницаемым.

1944.

Он сидел в кабинете, за своим столом главнокомандующего, обдумывая последние события, происшедшие после заключения перемирия.

Создавалась очень непростая политическая обстановка. А когда она у маленькой Суоми была простая? Но зато получено перемирие и условия окончательного мира с Советами, что давало стране и народу перспективы самостоятельной мирной жизни и развития.

Он был в кабинете один... И вдруг, как будто почувствовал присутствие ещё одного человека. Нет, в дверь никто не входил, и телефон не звонил. И он никого ещё не видел. Но внезапно почувствовал присутствие человека, общения с которым ему давно не хватало. С 1931 года. С того самого года, когда этот человек покинул мир людей. И вот сейчас барон вдруг ощутил его присутствие в своём кабинете, в своей Ставке, здесь, в Миккели.

Художник, его давний друг и соратник, Аксель Галлен-Каллела, явился из далёкого мира небытия. И вот в прозрачном и объёмном мерцании голубоватого света барон теперь отчётливо увидел своего друга. Призрак художника посетил его.

— Рад приветствовать вас, господин маршал! — Голос был глуховатый, но узнаваемый. Призрачный силуэт угадывался в пелене сигарного дыма.

— И я вас тоже, мой дорогой профессор, друг и бывший адъютант! Рано ты оставил нас, Аксели! Рано, Мне часто не хватает общения с тобой!

— Мне тоже вас не хватает, господин маршал! Но сегодня я очень рад за вас, что вы наконец одержали победу в своей великой борьбе!

— Какая же это победа?

— Ну, зачем так, господин маршал? Вы же прекрасно понимаете, что этот тяжёлый, но долгожданный выход из тяжёлой войны и есть ваша большая победа! Именно ваша, господин президент и главнокомандующий армией Финляндии. Ведь так?

— Конечно, понимаю, Аксели! Только эта победа очень не легко досталась. Свобода Финляндии досталась ей не в подарок! Она её отстояла ценой долгой борьбы, кровью своих детей и в восемнадцатом, и в тридцать девятом, и сейчас, в сорок четвёртом.

— Но по-другому и не бывает! Маленькая страна в самом центре геополитических интересов Европы, великих держав, воинственных и агрессивных, и она, эта маленькая страна, осталась почти невредимой!

— Как это — невредимой, Аксели?! Такие потери и территорий по договору, и людей, погибших в войне?! Как это — невредимой?!

— Господин президент! В таких условиях, в таких войнах эта плата — мизерная! И можно считать, что страна почти не пострадала. То есть пострадала, но очень мало! Нет больше в Европе, в такой густонаселённой части, другого подобного примера, государства. Которое бы вышло из такого переплёта, потеряв меньше двух процентов населения в войне и уступив чуть больше одного процента своей территории.

— Но ведь это исконные земли! Виипури! Сортавала... другие...

— Это так, господин маршал! Так. И это, конечно, больно и горько сознавать! Однако и Россия может, в какой-то степени, считать эти территории своими... Ведь Суоми столетиями входила в состав Российской империи. Но лучшего выхода из этого круговорота беды и смерти и быть не могло! И вы это понимаете лучше всех!

— Конечно, понимаю, Аксель!

— И вы, господин маршал, сделали это дело!

— Не только я, Аксели!

— Не только вы! И ваш народ, наш народ! И другие выдающиеся люди Суоми! Но, прежде всего, вы, господин президент!

Голос Аксели смолк. Он словно раздумывал. Маннергейм как будто даже ясно видел его призрачный образ, как бы покачивающийся в воздухе, в сигарной дымке комнаты. Маршал боялся, что он быстро исчезнет и уже не вернётся никогда. Но Аксель Галлен-Каллела ещё был здесь.

— Господин маршал! Вы всю свою жизнь трудились, несли через войны и трудности высокую честь, высокого во всех смыслах, человека, дворянина, барона, полководца, политика.

Барон смущённо молчал. Нет, образ Галлен-Каллелы не был фантазией его воображения. Его мозг политика и полководца был совершенно здоров и чист, несмотря на возраст. Как и его совесть и душа.

Аксель действительно явился к нему, как это бывало и бывает в мире. Когда являются образы давно ушедших, чтобы принести или напомнить, или подтвердить что-то важное и великое. Являются только к особым людям, к избранным. Может быть, как концентрация мысли и всплеск усталой, взволнованной души великого человека. Или по велению высших сил...

— Вы, господин маршал, всегда в своих трудах и борьбе искали истину. Великую и главную истину, которая основа всего. И вы нашли её! Вы пришли к ней. Ибо истина только в одном — в счастье вашего народа, в его свободе и мире, в том, что вы смогли для этого народа добыть.

— Спасибо, Аксели! Но, может быть, ты преувеличиваешь... — он сказал это исключительно из своей природной скромности, потому что он лучше всех знал, что Аксели прав.

...Маршал разволновался и закурил сигару. Когда он поднял глаза туда, где только что оставался призрачный образ друга, там ничего не было.

1946.

Угли в камине вспыхивали, мерцая всеми огнями радуги и угасали, подёргиваясь синей паутинкой пепла. Седой маршал сидел в кресле у камина, наслаждаясь его теплом и предаваясь размышлениям.

Рядом, немного сторонясь огня, расположился Джек, крупная, чепрачного окраса, немецкая овчарка. Умный и преданный пёс лежал у ног барона, положив голову на ногу, на ступню хозяина. И тоже задумчиво смотрел на пламя.

Огонь метался, с восторгом охватывал поленья, облизывал их своими многообразными языками. А поленья, в схватке с огнём, сначала трещали от азарта, потом сникали. Утихал и огонь, временами вскидывая, уже маленькие, теперь не алые, а синие язычки пламени. И угасал, оставляя лишь тускнеющий свет внутри углей.

Так и в войнах, в столкновениях между завоевателем и страной-жертвой. После кипения огня и страстей, всё утихает, успокаивается. Время покрывает землю и события неумолимым пластом веков. И всё проходит. Как было написано ещё на трубке у Чингизхана. Барон теперь не курит. Или очень редко.

Заглядывая в прошлое, он видел и свои ошибки. Не сумел когда-то убедить правительство Суоми, чтобы предотвратить Зимнюю войну. Тогда бы Финляндия была сильней к сорок первому. Возможно, удалось бы сохранить в великой войне стран нейтралитет. Удалось бы? Этого теперь не знает никто, даже он сам. Наверно, всё было бы лучше и проще, если бы северные страны сотрудничали более тесно. Но его ошибки были явно намного меньше его побед, его трудных, но верных решений. И это успокаивало душу.

Ему всегда было приятно вспоминать слова премьер-министра Паасикиви в сообщении по радио к финскому народу о том, что Маннергейм решил уйти в отставку по состоянию здоровья. Паасикиви тогда сказал «...Никто другой не смог бы выполнить эту задачу, ибо никто, кроме него, не пользовался таким огромным доверием большинства нашего народа...» Так он сказал о выходе Финляндии из войны, сказал про Маннергейма ещё много возвышенных слов. И это было справедливо. Теперь Паасикиви — президент. И это тоже правильно. Потому что он знает что делать.

За окном дохнул порыв осеннего ветра, Джек резко поднял голову. Он, пограничный пёс, подаренный маршалу пограничниками, и здесь считал, что его служба продолжается.

Маннергейм погладил собаку по тёплой голове, поглядел на его чёрную морду, в жёлтые его глаза, улыбнулся. Джек лизнул хозяину руку.

Барон теперь подолгу жил здесь, в деревянном доме, аккуратно построенном среди соснового леса, на скальном берегу острова Ганге, который русские называют Ханко. Балтийская вода с плеском омывала гранитный берег. И маршал слышал шум прибоя. Это всегда успокаивало душу. Словно он сам сливался с природой. Шорох и плеск балтийских волн, а порой и грохот, проникал внутрь него и звучал уже в нём. Это были звуки и отголоски жизни, родного Финского залива, родного моря.

И он подумал, что Аксели, давно покинувший этот мир, и на этот раз оказался, пожалуй, прав. Потому что он, маршал Маннергейм, после долгих своих дорог и войн наконец действительно пришёл к истине, к которой шёл всегда. В великой круговерти жизни, странствий и войн, он отыскал её. Истину.

ЭПИЛОГ

1945. Январь.

Маттиас Хейкка сидел за столом своего дома в своей родной Марья-Коски и пил горячий и крепкий чай, согретый на плите.

Иррья, наполненная радостью, сидела напротив. Смотрела на него во все глаза и всё не могла поверить, что её муж; старый фельдфебель Маттиас, вернулся наконец-то с войны насовсем. Но им не дали и часу побыть вдвоём.

Вежливо постучав в дверь, вошёл сосед Койвулайнен, ровесник Маттиаса, потерявший руку ещё в Зимней войне и потому не воевавший теперь.

— Здравствуйте, господин фельдфебель! — Койвулайнен слегка поклонился.

— Здравствуй, Юсси! Проходи, садись, будь гостем.

Койвулайнен снял потёртую шинель, прошёл в комнату, единственной своей левой рукой извлёк из вещмешка хлеб, сало, бутылку самодельной водки — самогонки. Поставил на стол и сел.

Матти красовался в мундире с орденами на груди. Он редко их надевал. На фронте не до этого было. Рядом с медалью участника Зимней войны, которая была и у Койвулайнена, на груди Маттиаса поблескивали очень достойные награды. Два Креста за оборону «линии Маннергейма». Крест за бои у города Сумма, Крест за бои у города Муола. Тяжёлые бои были. Не так долго он и воевал там, но воевал, как всегда, добросовестно. А совсем недавно, перед Рождеством, в Лапландии, ему вручили, красивый и достойный, Крест за оборону Лапландии.

А потом произошло и совсем неожиданное. Оказывается, ещё в сорок третьем полковник Пяллинен представил фельдфебеля Хейкку за личное мужество в боях к высокой награде, к Кресту Маннергейма 3-й степени. А он, Маттиас, и не знал. Но вот теперь, перед самой его демобилизацией и уходом с фронта, буквально через неделю после вручения ему Креста за Лапландию, командир капитан Итконен неожиданно построил батальон. Построил только по одной причине — пришла награда — очень высокая и почётная. И Крест Маннергейма, с белым венком и розочкой, сам капитан прикрепил к груди фельдфебеля. Это был второй случай с Хейккой за всю войну, даже за две войны, когда у фельдфебеля едва не выступили слёзы. Он их еле сдержал. Первый раз такое было, когда погиб Мяккинен.

И вот теперь все, даже Иррья, были приятно удивлены этими наградами и более всего Крестом Маннергейма.

Все знали Хейкку, — хороший воин. Но, оказывается герой!

Только налили всем по стаканчику, как снова раздался вежливый стук в дверь.

— Разрешите? — Голос был скрипучий, старческий. Это пришёл заслуженный и старый человек. Известный не только в Марья-Коски воин. Фельдфебель Кирьянен воевал и в Первой мировой и даже в Русско-японской войне. Был награждён двумя солдатскими Георгиевскими Крестами. Он ещё был крепок в свои восемьдесят. Когда старик Кирьянен поставил на стол бутылку самогонки, Хейкка философски произнёс:

— Будем пить.

В деревне находились и ещё солдаты, возвратившиеся с этой войны, но не все знали, что вернулся орденоносец Хейкка.

— Теперь, Иррья, твой Маттиас — воин опытный, так что ты с ним не воюй! Сразу сдавайся!

— Спасибо, Ульяс! Ты, как всегда, прав! — Женщина согласилась со старым фельдфебелем.

— А запах здесь совсем другой... у земли, у дома, — задумчиво сказал Матти, — у всей Марья-Коски.

— Да, господин фельдфебель, — согласился Койвулайнен, — нет порохового духа.

— Порохом не здесь пахнет. Это верно, — подтвердил старый Ульяс, — всегда бы так.

Над домами Марья-Коски поднимался сизый и мирный дым деревенских печей. Кончились войны, и наступил мир. Военные, как правило, приносят войну. Но вот — военный, самый военный, из всех военных, — маршал — принёс народу мир. Дай Господи, чтобы он был вечный, этот мир!

Долго ещё обстоятельные сельчане говорили о войне, о жизни, о друзьях. Разошлись уже ночью.

А Хейкка вспоминал погибших Салмио и Мяккинена, других, с кем прошёл столько военных дорог. И полковника Пяллинена, который жив, слава Господу, но теперь неизвестно где. И про наган, подаренный Пяллинену Маннергеймом, вспомнил. «Хранит, конечно», — подумал с доброй, едва заметной для себя самого, завистью.

1947. Май.

— Ну что, Денис Андреевич, за победу!

— За неё, сердешную! Дорого она нам встала... Столько полегло наших... Да по-другому победы и не бывает! Мать её... Мы-то с тобой знаем...

Выпили по полстакана. Волохов крякнул, взял рукой солёный огурец, захрустел.

— Как-то даже и не верится... Два года уж, как войне конец. А ты стал совсем седой, Егор.

— Да ты-то, Денис, уж такой брюнетистый, да и кучерявый! Девчонки на улице замирают!

Оба рассмеялись. За окном духовой оркестр громко наигрывал «...Утро красит нежным светом стены древнего кремля...» По улицам ещё расходились группы людей с флагами и транспарантами. Праздник Победы 9 мая 1947 был, как и предыдущие два года, шумным и радостным. Ещё не остыла память от боли и крови потерь и поражений, азарта и восторга побед и успешных боевых операций.

Всё было слишком свежо в воспоминаниях, ещё виделось, как наяву. Тысячи километров просёлков и бездорожья, намотанных на неутомимые гусеницы «тридцатьчетвёрок» танковой дивизии генерала Вересаева и ударного танкового корпуса генерала Волохова.

Поседевшие два солдата многих войн двадцатого воинственного века, два генерала, прошедшие истинный ад, пили горькую, отмечая вторую годовщину великой Победы. Уже вторую! Как быстро пролетело два года!

Но пройдёт и двадцать, и пятьдесят. И больше в этом гроз ном и горьком веке, слава Господу, не будет великих войн. Не было бы их и потом! Но так не бывает... Люди слишком воинственны и неразумны.

На широком, массивном письменном столе из морёного дуба, со столешницей, обтянутой зелёным сукном, стояла выпивка, закуски. Литровая бутылка «столичной», осетровый балык, сёмга, сухая колбаса. И любимые бывшими кавалеристами солёные огурцы, капуста, сало.

Катя и младший Вересаев, капитан, украшенный боевыми орденами, ушли гулять по праздничному городу, чтобы оставить старых воинов одних.

Справа, с угла стола, отливая красно-жёлтым, матовым, настороженным цветом, на собеседников внимательно смотрел бронзовый Сталин. Тридцатисантиметровый бюст вождя уже много лет украшал домашний кабинет генерала Вересаева. Егор и привык к нему, и немного опасался даже этого бюста.

Над старым персидским ковром, висящим на стене, позади стола, почти под высоким потолком красовались два крупных, писаных маслом портрета — Ленина и Суворова.

— Не жалеешь, Денис, что войну не довоевал на танках, со своим корпусом?

— Ну, как тебе сказать? Довоёвывал по-другому. Сам понимаешь, не я решал.

— Понимаю. Знаю, что и в Берлине ты был. Только не в танке прибыл, а уже на самолёте.

— Да ладно тебе, Гош! Давай ещё выпьем. Я так рад, что к тебе зашёл. Не встретились бы после парада, когда бы увиделись...

— Работа теперь у тебя такая.

— Да нормальная. Только очень мало, совсем нет, — Волохов засмеялся, — свободного времени.

Вересаев положил ломтик сырокопчёной колбасы на хлеб и задумчиво жевал.

— Знаешь, Денис, на конях мы с тобой молодели... А в танках состарились.

— Да не состарились мы! Чёрт тебя побери! Вон наш бывший командир генералом был, когда мы ещё юными ротмистрами вышагивали. Он много старше нас, а каков молодец! Маршалом своей страны стал! Президентом был. И каким!

— Я тебе скажу, Денис Андреич, нам просто повезло, что довелось служить у него.

Волохов встал из-за стола, подошёл к окну. Долго молча смотрел на шумную праздничную улицу Горького. На весёлых людей. На детишек, играющих у подъезда.

Вересаев, откинувшись на спинку стула, тоже молча глядел на старого своего товарища, с которым прошёл почти рядом две великих войны. Да и другие войнушки, которые поменьше.

— А ты знаешь, Егор Иваныч, что сказал товарищ Сталин в сорок пятом? Да, именно в мае?

— Откуда ж мне знать? Это ты всё должен знать, не я ведь, а ты генерал-лейтенант военной разведки.

— Да я о бароне Густаве...

— Товарищ Сталин?

— Да. Он так и сказал: «Маннергейм не пошёл на Ленинград, и мы не пойдём на Финляндию...»

— Так и сказал?!

— Именно так. Поскрёбышев присутствовал, Куприянов, это первый секретарь ЦК Карело-Финской, и я там был, и ещё кое-кто. В сорок пятом он это повторил. А впервые объявил это в узком кругу в конце сорок четвёртого.

— Да... Почти пятнадцать миллионов под ружьём в мае было. Это уже не тридцать девятый...

— И ведь зимой сорок пятого, в самом начале года, Маннергейм сумел по телефону связаться с товарищем Сталиным. И наш Верховный несколько раз с ним разговаривал по прямой связи. О чём? Точно не знает никто. А результат — вот такое решение Верховного...

— Да... Мудрым он был всегда, наш барон Густав. Провидцем. Оценят ли потомки?.. Особенно финны. Им просто дико повезло, что судьба подарила им такого человека. Такой, как он, — это судьба государства. Счастливая судьба.

— Когда и где ты видел, Денис Андреич, чтобы люди хоть что-то ценили по заслугам? Забудут...

— Нет, Егор Иваныч! Таких... такое, что сделал он для своей страны... Давай выпьем за него, за нашего барона Густава! Он, как тогда, в далёком четырнадцатом, на коне. Он всегда на коне. Всадник, скачущий сквозь время.

1947. Сентябрь.

Маннергейм взял трость и вышел из дому. Было ещё не холодно, но порывистый ветер раскачивал сосны на острове. Маршал надел шинель. Он хорошо прогрелся у камина, и спину теперь не ломило.

Джек, высунув длинный свой язык, преданно смотрел на хозяина, не отставая ни на шаг.

Маршал остановился на скальном берегу над прибоем. Волны накатывались, разбиваясь о гранит и оставляя белую, как снег, пену.

Вечные балтийские волны, шумные и изменчивые, как страсти и волнения людей.

Бесконечные и неизменные, как время.

Прозрачная и холодная вода из родника со звоном продолжала бежать по красной скале. Чистая кровь земли из скального сосуда, вечно питающая Балтийское море.

Примечания

1

Горный наст.

(обратно)

2

— Как дела? (франц.) — Спасибо, хорошо!

(обратно)

3

Государство, куда входила Южная Киргизия и половина Узбекистана.

(обратно)

4

Ружьё (кирг.).

(обратно)

5

7,65 мм. бельгийский браунинг обр. 1900 г.

(обратно)

6

Горский бандит (кирг.).

(обратно)

7

Наган, 7,62 мм (3-линейный) револьвер образца 1895 г.

(обратно)

8

Перевёл эти руны на русский язык поэт Фёдор Глинка.

(обратно)

9

Ямбо — киргизская монета того времени.

(обратно)

10

Этническая сино-тибетская ветвь в Северном Китае.

(обратно)

11

Шаровары.

(обратно)

12

На Галицийском фронте в австрийских соединениях воевали и немецкие части.

(обратно)

13

7,62 мм (3-линейный) станковый пулемёт обр. 1910 г., созданный русскими конструкторами на базе американского пулемёта Хайрама Максима.

(обратно)

14

Обращение к офицеру до поручика — «благородие», начиная с ротмистра — «высокоблагородие».

(обратно)

15

Финский нож.

(обратно)

16

Первая мировая война.

(обратно)

17

Финны Санкт-Петербургской губернии.

(обратно)

18

Традиционные для Финляндии отряды самообороны населения, «отряды порядка», «отряды защиты».

(обратно)

19

Территориальная единица (губерния) в Финляндии.

(обратно)

20

Финское название Выборга.

(обратно)

21

Фамилии исторических персонажей заменены. Сохранены только фамилии видных исторических личностей.

(обратно)

22

Калибр 11,43 мм.

(обратно)

23

Маленькое озеро (русская интерпретация финского слова).

(обратно)

24

0,500 дюйма ( 12,7 мм.)

(обратно)

25

Курвиметр — прибор для измерения расстояний по карте.

(обратно)

26

Чёрт (финск.).

(обратно)

27

Свастика изображает древний индийский знак жизни, солнца, — но перевёрнутый, в зеркальном отражении.

(обратно)

28

Среди командования финской армии ходили легенды о «марскин рюппю» («марски» — так называли его на армейском жаргоне) — каждый пришедший к нему на приём высокий чин должен был выпить двухсотграммовый фужер водки, налитый до краёв, не расплескав.

(обратно)

29

Первый секретарь ЦК компартии Карело-Финской ССР.

(обратно)

30

7,62-миллиметровый пистолет-пулемёт Шпагина, основной автомат Великой Отечественной войны.

(обратно)

Оглавление

ВСАДНИК

МЫСЛИТЕЛЬ И ВСАДНИК (предисловие)

ПРОЛОГ

1. ДУХ ХАН-ТЕНГРИ

2. ШАЙТАН-ТОО

3. ЗВЁЗДЫ ПУСТЫНИ ТАКЛА-МАКАН

4. БРАУНИНГ ДЛЯ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

5. ГВАРДЕЙСКИЕ УЛАНЫ

6. ОГНЕННЫЙ ВЕЙКСЕЛЬ

7. ЭСКАДРОН

8. ПРЫЖОК В НИКУДА

9. ПРЕДСКАЗАНИЕ ПРОВИДИЦЫ

10. ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

11. СВОБОДА И КАЙЗЕР

12. СИГАРА КАЛЛЕЛЫ

13. ПЛЕННЫЙ КНЯЗЬ

14. ШАШКА ВЕРЕСАЕВА

15. ЧЁРНЫЙ СМОКИНГ

16. ВОЛЯ ВИКИНГОВ

17. КОЛОННА

18. ПОКУШЕНИЕ

19. ВЕПРЬ

20. ОГПУ И ТАНЦЫ ПРОШЛОГО

21. ОТВЕТ КОРОЛЮ

22. ПАЛОМНИКИ В ЖЁЛТЫХ МАНТИЯХ

23. НОЖ САМУРАЯ

24. ЛИНИЯ ФРОНТА

25. ДОМИНИКАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

26. ПЕРЕВЁРНУТЫЙ ЗНАК

27. СТЕК

28. ПОЛЁТ В ЛОГОВО

29. ЧЕТЫРЕ УДАРА НА БАШНЕ

30. ТАНКИ И ЗВЁЗДЫ

31. ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ХЕЙККА

32. ТИГР

33. ИСХОД

34. ИСТИНА

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg