«Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы]»

Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы] (fb2) - Приключения троих русских и троих англичан. Плавающий город. Священник в 1839 году: [романы] (пер. В. Г. Исакова,В Львов,Наталия Эдуардовна Звенигородская) (Неизвестный Жюль Верн в 29 томах fb2 - 1) 8305K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жюль Верн

ЖЮЛЬ ВЕРН Полное собрание сочинений • СЕРИЯ I • Том 1

Приключения троих русских и троих англичан

Глава I НА БЕРЕГАХ РЕКИ ОРАНЖЕВОЙ

Двадцать седьмого февраля 1854 года на берегу реки Оранжевой[1] у подножия гигантской плакучей ивы, тихо беседовали между собой два человека.

Эта река, прозванная голландцами Гроте-Ривер, а готтентотами[2] — Гарьеп, вполне могла соперничать с тремя крупными водными артериями Африки — Нилом[3], Нигером[4] и Замбези[5]. Как и названные три реки, Оранжевая известна своими широкими разливами, порогами и водопадами. Путешествовавшие по ней Томпсон и Александер (их имена теперь знают по всему бассейну реки), вторя одни другому, без устали восхваляли прозрачность ее вод и живописность берегов.

В том месте, где мы застали наших героев, река Оранжевая, протекая через горы Герцога Йоркского, являла взору великолепное зрелище. Неприступные скалы, огромные нагромождения камней и окаменевших под воздействием времени стволов деревьев, глубокие пещеры, непроходимые леса, которых еще не касался топор дровосека, — все это вместе, обрамленное на заднем плане Гарьепскими горами, представляло картину красоты неописуемой. Здесь воды реки, запертые в слишком узком для них ложе, стремительно падают с высоты четырехсот футов[6]. Наверху — это клокотание обрамленных гирляндами зеленых ветвей водяных потоков, там и сям бьющихся о каменные выступы. А внизу — водоворот бурных струй, увенчанный густой шапкой водяной пыли, переливающейся всеми цветами радуги. Из этой бездны поднимается оглушительный гул, на все лады повторяемый и усиливаемый эхом в долине.

Один из собеседников, которых, похоже, привели сюда превратности судьбы, едва обращал внимание на открывавшиеся взору красоты природы. Он был охотник, бушмен, яркий представитель этого отважного племени. Само слово «бушмен» — переиначенное на английский лад и взятое из голландского «Boschjesman» — означает буквально «человек из кустов». Оно относится ко всем бродячим племенам северо-запада Капской колонии[7]. Их жизнь проходит в скитаниях между Оранжевой рекой и восточными горами, в разбойных нападениях на фермы, в истреблении урожая колонистов из империи[8], которые оттеснили их в бесплодные земли внутри страны, где камней больше, чем растений.

Бушмен, о котором идет речь, выглядел человеком лет сорока, обладал высоким ростом и хорошо развитой мускулатурой. Тело его даже во время отдыха оставалось подтянутым. Четкость, непринужденность и свобода жестов выдавали в нем энергичную личность, нечто вроде персонажа, скроенного по мерке Кожаного Чулка, знаменитого охотника канадских прерий, но только, быть может, не такого спокойного, как любимый герой Купер[9]. Это было видно по постоянно меняющемуся выражению лица, отражавшему каждое движение души.

Бушмен, рожденный от подданного Британской империи и женщины-готтентотки, бегло говорил на языке отца и уже не был таким дикарем, как его соплеменники, древние сакасы[10]. Костюм этого человека, наполовину готтентотский, наполовину европейский, состоял из красной фланелевой рубашки, куртки, штанов из кожи антилопы и самодельной обуви, сшитой из шкуры дикой кошки. На шее охотника висел небольшой мешочек с ножом, трубкой и табаком. Голову его покрывало нечто вроде фески из бараньей кожи. Пояс из кожи диких животных стягивал талию. Открытые запястья обхватывались браслетами из слоновой кости, выделанными с необычайным умением. На плечах покоился скроенный из тигровой шкуры и достававший до колен «кросс» — нечто вроде плаща со складками. Возле бушмена спала собака местной породы. Делая частые затяжки, он курил костяную трубку, всем своим видом выказывая явное нетерпение.

— Ну успокойтесь, Мокум, — говорил его компаньон. — Вы воистину самый нетерпеливый из людей, когда находитесь не на охоте! Но поймите же, уважаемый, что мы с вами ничего не можем поделать. Те, кого мы ждем, рано или поздно прибудут сюда, если не сегодня, так завтра!

Спутник бушмена, англичанин лет двадцати пяти — двадцати шести, был полной противоположностью охотнику. Спокойный характер молодого человека проявлялся во всех его движениях, а слишком «городской» костюм путешественника указывал на то, что путешествия — не его стихия. Он скорее походил на служащего, заблудившегося в дикой местности, и невольно хотелось проверить, нет ли у него пера за ухом, как у кассира, конторщика, бухгалтера или какого-нибудь другого представителя огромной семьи служащих.

И действительно, молодой англичанин был отнюдь не путешественником, но известным ученым Вильямом Эмери, астрономом, прикомандированным к Капской обсерватории[11] — весьма полезному учреждению, которое уже давно оказывает неоценимые услуги науке.

Ученый, чувствующий себя не совсем в своей тарелке здесь, в этом пустынном районе Южной Африки, в нескольких сотнях миль от Кейптауна[12], с трудом сдерживал нетерпеливого по натуре компаньона.

— Господин Эмери, — говорил ему охотник на чистом английском языке, — мы уже восемь дней как находимся на условленном месте у Оранжевой реки возле Мергедекого водопада. А ведь уже давно ничего подобного не случалось ни с одним членом моей семьи — чтобы восемь дней оставаться на одном месте! Вы забываете, что мы — кочевники, что у нас ноги зудят, когда мы вот так застаиваемся!

— Друг мой Мокум, — возразил ему астроном, — те, кого мы ждем, едут из Англии, и мы вполне можем простить им эти восемь дней. Надо учитывать величину расстояния, препятствия, которые могло встретить при подъеме вверх по Оранжевой реке их паровое судно — одним словом, тысячу трудностей, возможных при подобном предприятии. Нам было предписано подготовить все необходимое для научно-исследовательской экспедиции по Южной Африке, после чего ожидать у Моргедских порогов моего коллегу из Кембриджской[13] обсерватории полковника Эвереста. Вот они, Моргедские пороги, мы находимся в указанном месте, и мы ждем. Чего же вы еще хотите, дорогой мой бушмен?

Охотник явно хотел чего-то большего, ибо его рука лихорадочно сжимала приклад длинноствольного карабина. Это был превосходный «ментон», очень точное оружие, с коническими пулями, позволявшее сразить дикую кошку или антилопу на расстоянии от восьми до девяти сотен ярдов[14]. Отсюда видно, что бушмен отказался от колчана из дерева алоэ[15] и от отравленных стрел, коими пользуются его соотечественники, в пользу оружия европейцев.

— Но, может быть, вы ошиблись, господин Эмери, — снова заговорил Мокум. — Действительно ли у Моргедских порогов и именно в конце января назначена вам эта встреча?

— Да, друг мой, — спокойно ответил Вильям Эмери, — и вот письмо господина Эри, директора Гринвичской[16] обсерватории, которое докажет вам, что я не ошибся.

Бушмен взял в руки письмо, протянутое ему компаньоном. Он повертел его так и сяк, как человек, не слишком посвященный в тайны каллиграфии[17], и возвратил его Вильяму Эмери, сказав при этом:

— Повторите же мне, о чем говорится на этом исписанном клочке бумаги.

Молодой ученый, обладающий непоколебимым терпением, в двадцатый раз начал пересказывать содержание письма своему другу-охотнику.

В последних числах прошлого года Вильям Эмери получил послание, извещавшее его о скором прибытии в Южную Африку полковника Эвереста с международной научной комиссией. Каковы были планы этой комиссии, почему она отправилась на оконечность Африканского континента? Эмери не мог этого сказать, поскольку в письме господина Эри об этом умалчивалось. Он же, следуя полученным наставлениям, поспешил в Латтаку, одно из самых южных селений Готтентотии, чтобы приготовить там повозки, продовольствие — словом, все, что необходимо для бушменского каравана. Затем, зная о хорошей репутации туземца-охотника Мокума, сопровождавшего Андерсона[18] во время его охоты в Западной Африке и бесстрашного Дэвида Ливингстона[19] во время его первой исследовательской экспедиции к озеру Нгами[20] и к порогам Замбези, Эмери предложил ему взять под свое начало этот караван.

Далее было договорено, что бушмен, великолепно знавший местность, сопроводит Вильяма Эмери до берега реки Оранжевой, к Моргедским порогам, в условленное место. Именно здесь к ним должны будут присоединиться члены научной комиссии. Но прежде им предстояло совершить большое плавание на фрегате[21] британского флота «Августа» вдоль западного побережья Африки и на широте мыса Вольпас войти в устье реки Оранжевой, а затем подняться вверх по ее течению до водопадов. Итак, Вильям Эмери и Мокум прибыли сюда с фурой[22], оставленной сейчас в долине и предназначенной для того, чтобы переправить в Латтаку иностранцев и их багаж, если они не предпочтут отправиться туда по Оранжевой реке и ее притокам. Но тогда им придется сделать переход в несколько миль[23] по суше, чтобы обойти Моргедские пороги.

Когда рассказ был окончен и на этот раз хорошо усвоен бушменом, тот прошел к краю обрыва, в который с грохотом устремлялась пенящаяся река. Астроном последовал за ним. Отсюда, с выступающего вперед утеса, русло Оранжевой можно было видеть на расстоянии многих миль.

Несколько минут Мокум и его компаньон внимательно обозревали поверхность реки, воды которой вновь обретали свою первоначальную плавность четвертью мили ниже водопадов. Никакого предмета — ни парохода, ни пироги[24] — не было видно на всем ее протяжении. Стрелки циферблата показывали три часа. Январь здесь, на двадцать девятой параллели[25] Южного полушария, соответствует июлю в северных странах, и солнечные лучи, падающие почти отвесно, прогревают воздух до ста пятидесяти градусов в тени по Фаренгейту[26]. Без западного бриза[27], который немного умерял эту температуру, она была бы непереносима для всех, кроме бушмена. Тем не менее, молодой ученый, будучи худощавым, состоящим, как говорится, из костей и нервов, не слишком страдал от жары. Впрочем, густая листва деревьев, нависавших над обрывом, защищала его от солнечных лучей. Ни одна птица не нарушала тишины в эти жаркие часы суток. Ни одно четвероногое не покидало прохладного убежища в чаще кустарника и не выбегало на полянку. Не было слышно ни звука в этом безлюдном месте, и только один водопад наполнял воздух своим ревом и гулом.

Понаблюдав минут десять за рекой, Мокум обернулся к Вильяму Эмери, в нетерпении постукивая своей широкой ступней по земле. Его глаза, отличавшиеся необыкновенной зоркостью, ничего не обнаружили.

— А если ваши люди не явятся? — спросил он астронома.

— Они прибудут, мой храбрый охотник, — ответил Вильям Эмери. — Это люди слова, и они будут точны, как подобает астрономам. Кстати, что вы можете поставить им в упрек? В письме сообщалось об их прибытии в конце января месяца. Сегодня у нас двадцать седьмое число, и эти господа имеют в своем распоряжении еще четыре дня, чтобы добраться до Моргедских порогов.

— А если они не появятся тут и через четыре дня? — спросил бушмен.

— Что ж, тогда представится случай испытать наше терпение, ибо мы будем ждать их здесь до того момента, пока я не смогу окончательно убедиться, что они уже не прибудут!

— Клянусь нашим богом Ко! — громко воскликнул бушмен. — Вы человек, способный дождаться даже того, что Гарьеп перестанет сбрасывать свои темные воды в эту бездну!

— О нет, охотник, нет! — ответил Вильям Эмери как всегда невозмутимым тоном. — Надо, чтобы всеми нашими действиями руководил рассудок. А что нам говорит рассудок? Он говорит, что если полковник Эверест и его спутники, измученные трудным путешествием, нуждающиеся, быть может, в самом необходимом, плутающие сейчас в этой пустынной местности, не найдут нас на месте назначенной встречи, мы будем заслуживать порицания во всех отношениях. Если с ними случится какое-нибудь несчастье, ответственность за это падет непосредственно на нас. Так что мы должны оставаться на своем посту, пока долг будет обязывать нас к этому. Впрочем, здесь мы ни в чем не нуждаемся. Наша фура ждет нас в долине и дает нам надежное убежище на ночь. Провизии предостаточно. Природа в этом месте великолепна и достойна всяческого восхищения! Для меня — большое счастье провести несколько дней под сенью превосходного леса, на берегу этой несравненной реки! Что же касается вас, Мокум, то чего вам еще желать? Четвероногой и пернатой дичи в лесу сколько угодно, и ваше ружье неизменно поставляет нам мясо к ежедневному рациону. Охотьтесь, мой бравый охотник, убивайте время, стреляя в ланей и буйволов. Идите, бравый бушмен. А я тем временем буду караулить наших припозднившихся друзей — по крайней мере, вы избегнете риска пустить здесь корчи!

Охотник понял, что совету астронома стоит последовать. Он решил пойти побродить несколько часов по близлежащим кустарникам и зарослям. Львы, гиены и леопарды были не страшны такому Немвроду[28], как он, привыкшему к африканским лесам. Он свистнул свою собаку Топа, похожую на «гиену» Калахарской пустыни[29], происходившую из той породы, из которой вывели некогда гончих псов. Это умное животное, которое, казалось, испытывало то же нетерпение, что и хозяин, вскочило рывком и радостным лаем выразило свое одобрение намерениям бушмена. Вскоре охотник и собака исчезли под сенью леса, плотная масса которого возвышалась позади водопада.

Оставшись один, Вильям Эмери лег у подножия ивы и, пока его из-за сильной жары не сморил сон, стал размышлять о сложившейся ситуации. Он находился здесь вдалеке от обитаемых мест, возле еще мало изученной реки Оранжевой. Он ждал европейцев соотечественников, покинувших свою страну, чтобы испытать все превратности дальней экспедиции. Но какова цель этой экспедиции? Какую научную проблему она должна была решить в пустынных местах Южной Африки? Какие наблюдения собиралась осуществлять на тридцатой параллели южной широты? Об этом-то как раз ничего не говорилось в письме почтенного господина Эри, директора Гринвичской обсерватории. От него, Эмери, требовалась помощь, как от человека, знакомого с климатом южных широт, и как от ученого, содействие и помощь которого были весьма необходимы коллегам из Соединенного Королевства[30].

Пока молодой астроном размышлял надо всем этим, задавая себе множество вопросов и не находя на них ответа, сон смежил его веки, и он крепко заснул. Когда же он проснулся, солнце уже скрылось на западе за живописными холмами, которые четко вырисовывались на багряном горизонте. У Вильяма Эмери засосало под ложечкой, и он понял, что близится час ужина. И действительно, было уже шесть часов, наступало время возвращаться к фуре, оставленной в долине.

Как раз в этот момент в зарослях древовидного вереска, высотой в двенадцать — пятнадцать футов, росшего справа по склону холма, раздался выстрел. Почти тотчас на опушке леса показались бушмен с Топом. Мокум тащил убитое животное, которое только что застрелил из ружья.

— Идите-ка сюда, мастер-поставщик! — закричал ему Вильям Эмери. — Что вы несете нам на ужин?

— Козленка, господин Вильям, — ответил охотник, бросив на землю свою ношу.

Это была разновидность антилопы, более широко известная под названием «прыгающий козел», которая часто встречается во всех регионах Южной Африки. Прекрасное животное с рогами, закруглявшимися в форме лиры, с туловищем, покрытым длинной, густой и шелковистой шерстью ослепительной белизны, с пятнистым брюхом каштанового цвета.

Взвалив на плечи палку с перекинутым через нее животным, охотник с астрономом покинули обрыв у водопада и через полчаса добрались до своей стоянки, расположенной в узком ущелье долины, где их ждала фура, охраняемая двумя возницами из племени бушменов.

Глава II ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Двадцать восьмого, двадцать девятого и тридцатого января Мокум и Вильям Эмери не покидали места назначенной встречи. В то время как бушмен, увлекаемый своими охотничьими инстинктами, преследовал без всякого разбору дичь в районе лесного массива, прилегающего к водопаду, молодой астроном наблюдал за руслом реки. Зрелище природы, дикой и величественной, восхищало его и наполняло душу новыми впечатлениями. Он, человек, до сих пор имевший дело лишь с цифрами, ученый, днем и ночью склоненный над своими каталогами[31] или прикованный к окуляру[32] телескопа[33], вечно наблюдающий за прохождением звезд через меридиан[34] или вычисляющий их затмения, теперь наслаждался жизнью на лоне природы, под сенью почти непроходимых лесов, покрывающих склоны холмов, на этих безлюдных вершинах, куда долетали брызги Моргеды. Он испытывал радость приобщения к поэзии этих пустынных просторов, почти не изученных человеком, его рассудок отдыхал от математических выкладок. Так скрашивались тяготы ожидания, и отсюда то неистощимое терпение, которого никак не мог разделять бушмен. А потому со стороны охотника раздавались одни и те же жалобы, а со стороны ученого — одни и те же невозмутимые ответы, которые отнюдь не успокаивали нервничавшего Мокума.

Наступило тридцать первое января — последний день, намеченный в письме почтенного Эри. Если ученые не появятся и сегодня, Вильяму Эмери придется принимать какое-то решение, что было бы для него очень затруднительно. Их опоздание могло продлиться бесконечно долго, а как можно бесконечно долго ждать.

— Господин Вильям, — сказал ему охотник, — почему бы нам не отправиться навстречу иностранцам? Мы не можем разминуться с ними по дороге. Здесь только один путь — эта река, и если они поднимаются по ней вверх, как говорится об этом в вашем клочке бумаги, мы непременно встретим их!

— У вас превосходная идея, Мокум, — ответил астроном. — Пойдем сделаем разведку ниже порогов. В любом случае мы сможем вернуться на стоянку по прилегающей к берегу долине. Но скажите мне, честный бушмен, вы достаточно хорошо знаете русло Оранжевой реки?

— Да, господин, — ответил охотник, — я два раза поднимался вверх по течению от мыса Вольпас до ее слияния с Гартом, на границе Трансваальской республики[35].

— А она судоходна везде, кроме Моргедских водопадов?

— Так оно и есть[36], господин, — ответил бушмен. — Правда, я добавлю, что к концу засушливого сезона Оранжевая река на расстоянии пяти-шести миль от устья мелеет. Тогда на ней образуется песчаная отмель, о которую с силой бьют набегающие с запада волны.

— Это не страшно, — ответил астроном, — к тому времени, когда наши европейцы, согласно плану, должны были высадиться на берег, устье оставалось еще судоходным. Таким образом, нет никакой причины для их задержки, а, следовательно, они скоро прибудут.

Бушмен ничего не ответил. Он закинул карабин за плечо, свистнул Топа и пошел впереди своего спутника по узкой тропинке, спускавшейся с высоты четырехсот футов к подножию водопада.

Было девять часов утра. Оба исследователя — а их и вправду можно так назвать — стали спускаться вниз по течению реки, идя по ее левому берегу. Дорога отнюдь не представляла собой ровной и гладкой поверхности типа насыпи или мостовой. Берега реки, сплошь заросшие кустарником, исчезали под густым сводом деревьев различных пород. Гирлянды так называемого «Cynauchum filiforme» свешивались с одного дерева на другое, создавая непроницаемую зеленую сеть на пути двух пешеходов. А потому нож бушмена все время находился в действии. Он безжалостно рассекал эти создававшие преграду лианы. Вильям Эмери полной грудью вдыхал острые запахи леса, особенно богатого ароматом камфары, который источали многочисленные цветки диосмей. К счастью, несколько полянок — участков берега, лишенных растительности, — вдоль которых мирно протекали богатые рыбою воды реки, позволили охотнику и его спутнику несколько быстрее продвигаться в западном направлении. К одиннадцати часам утра они преодолели около четырех миль.

Ветер дул с той стороны, где заходит солнце. А значит — в сторону водопада, и поэтому его рев не долетал до слуха путешественников, уже находившихся от него на приличном расстоянии. Зато звуки, раздававшиеся ниже по течению, они могли расслышать очень отчетливо.

Вильям Эмери с охотником остановились и стали всматриваться в прямую ленту реки. Здесь ее русло пролегало между двумя возвышавшимися над нею меловыми утесами высотою в двести футов.

— Подождем в этом месте, — сказал астроном, — заодно и отдохнем. Я ведь не обладаю ногами охотника, мистер Мокум, и гораздо ловчее прогуливаюсь по звездному небосводу, чем по земным дорогам. Так что давайте здесь остановимся. Отсюда мы можем видеть реку на протяжении двух-трех миль, и как только самоходная барка[37] появится у последнего поворота, мы ее сразу заметим.

Молодой астроном сел, прислонившись спиной к гигантскому молочаю, ствол которого поднимался на высоту сорока футов. Отсюда ему было далеко видно реку. Охотник же, не привыкший рассиживаться, продолжал ходить взад и вперед по берегу, в то время как Топ вспугивал тучи диких птиц, которые не привлекали никакого внимания его хозяина.

Бушмен с компаньоном пробыли на этом месте не более получаса, когда Вильям Эмери увидел, что Мокум, находившийся шагов на сотню ниже его, вдруг насторожился. Уж не заметил ли бушмен барку, ожидаемую с таким нетерпением?

Покинув свое ложе из мха, астроном направился к охотнику. В несколько секунд они оказались рядом.

— Вы видите что-нибудь, Мокум? — спросил он у бушмена.

— Нет, я ничего не вижу, господин Вильям, — ответил охотник, — но мне кажется, что кроме природных звуков, привычных моему уху, с нижнего течения реки доносится какое-то необычное гудение!

Сказав это, бушмен попросил своего спутника соблюдать тишину, лег, прислонив ухо к земле, и стал внимательно слушать.

Через несколько минут охотник встал, тряхнул головой и сказал:

— Вероятно, я ошибся. Гул, который мне послышался, — всего-навсего шелест ветра в листве и шум речной воды, бьющейся о камни. И однако...

Тут он снова стал прислушиваться, но ничего не услышал.

— Мокум, — сказал тогда Вильям Эмери, — если шум, привлекший ваше внимание, происходит от машины самоходной барки, вы лучше расслышите его, спустившись к самой реке. Вода проводит звуки с большей скоростью, чем воздух.

— Вы правы, господин Вильям! — ответил охотник. — Ведь я не раз таким способом засекал, как гиппопотам[38] переходит реку.

Бушмен спустился с крутого и обрывистого берега, хватаясь за лианы и пучки травы. Когда он добрался до реки, то вошел в нее по колено и, наклонившись, приложил ухо к поверхности воды.

— Да! — воскликнул он, послушав несколько мгновений. — Да! Я не ошибся. Там, в нескольких милях ниже по течению, раздается шум от сильных ударов по воде. Однообразные и непрерывные всплески, производимые на определенной глубине.

— Шум винта? — спросил в ответ астроном.

— Вероятно, господин Эмери. Значит, те, кого мы ждем, уже недалеко.

Вильям Эмери, зная, каким острым зрением, тонким слухом и обонянием наделен охотник, не усомнился в верности такого предположения. Бушмен поднялся обратно на берег, и они оба остались ждать в этом месте, откуда им было легко наблюдать за течением реки Оранжевой.

Прошло полчаса, которые Вильяму Эмери, несмотря на его врожденное спокойствие, показались бесконечными. Сколько раз ему мерещилось, что он видит неясный профиль судна, скользящего по воде. Но зрение обманывало его. Наконец восклицание бушмена заставило сильно забиться его сердце.

— Дым! — закричал Мокум.

Глядя в том направлении, которое указал охотник, Вильям Эмери не без труда заметил легкое облачко, вытянувшееся на повороте реки. Больше сомневаться не приходилось.

Судно быстро продвигалось вперед. Вскоре Вильям Эмери смог различить его трубу, выбрасывавшую струю черного дыма, смешивавшегося с белым паром. Очевидно, экипаж прибавил в топке огня, чтобы увеличить скорость и успеть добраться до места встречи в назначенный день. Барка находилась еще на расстоянии примерно семи миль от Моргедских порогов.

Стоял полдень. Астроном подумал, что им следовало бы вернуться к подножию водопада, поскольку место, где они находились, было неудобно для высадки. Он поделился своими мыслями с охотником, и тот, не говоря ни слова, зашагал обратно по дороге, уже проделанной им вдоль левого берега реки. Вильям Эмери последовал за своим спутником, в последний раз обернувшись туда, где река делала изгиб, различив при этом британский флаг, развевавшийся за кормой судна.

Возвращаться назад к порогам удалось легче и быстрее, и уже через час бушмен и астроном сделали остановку, не доходя четверти мили до водопада. Здесь течение, делая полукруг, образовало небольшую бухточку с глубоким дном. В нее легко могла войти самоходная барка.

Должно быть, судно уже приближалось, ведь ему не составляло труда нагнать двух пешеходов, как бы быстро они ни двигались. Только его нельзя еще было увидеть, так как высокие деревья, росшие вдоль берега, склоняясь к самой воде, не давали простора взгляду. Но уже сквозь рев водопада слышались пронзительные свистки машины. Это экипаж давал сигнал о своем приближении к Моргедским порогам. Охотник ответил на него выстрелом из карабина, его повторило громкое эхо над рекой. Наконец судно появилось.

По знаку, поданному астрономом, барка развернулась и тихо пристала к берегу. Отдали швартовы[39]. Бушмен схватил канат и обмотал его вокруг низкого пня. На берег тотчас легко сбежал человек высокого роста и направился к молодому ученому, его компаньоны стали высаживаться следом за ним. Вильям Эмери сразу двинулся к этому человеку.

— Полковник Эверест?

— Господин Вильям Эмери? — спросил в ответ полковник. Астроном и его коллега из Кембриджской обсерватории раскланялись и пожали друг другу руки.

— Господа, — сказал после этого полковник, — позвольте мне представить вам уважаемого Вильяма Эмери из обсерватории в Кейптауне, который был так любезен, что встретил нас у Моргедских водопадов.

Четыре пассажира, сошедшие с судна и стоявшие позади полковника Эвереста, один за другим раскланялись с астрономом из Кейптауна, который поклонился им в ответ. Потом полковник представил их всех Вильяму Эмери, конечно, в чисто британской манере:

— Господин Эмери, сэр Джон Муррэй из Девоншира, ваш соотечественник; господин Матвей Струкс из Пулковской обсерватории[40], господин Николай Паландер из обсерватории в Гельсингфорсе[41] и господин Михаил Цорн из Киевской обсерватории[42] — трое русских ученых, представляющих в нашей международной комиссии правительство Его величества[43].

Глава III ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРЕГРАДЫ

Полковник Эверест, делегированный английским правительством, разделял с Матвеем Струксом председательство в этой международной комиссии. Эмери, кстати, знал полковника как выдающегося ученого, которому принесли известность его определения вращения туманностей[44] и расчеты затмений звезд. Этот пятидесятилетний астроном, человек холодный и методичный, вел жизнь, с математической точностью рассчитанную по часам. С ним не происходило ничего неожиданного. Его точность во всех вещах была не меньшей, чем точность светил, пересекающих меридиан. Однако молодой астроном ждал, что полковник Эверест объяснится с ним относительно цели своей миссии здесь, в Южной Африке. Но полковник Эверест молчал, и Вильям Эмери не счел возможным расспрашивать его. Вероятно, по понятиям полковника, пора заговорить об этом еще не наступила.

Вильям Эмери знал также понаслышке и сэра Джона Муррэя, богача и ученого, соперничавшего с Уильямом Россом и лордом Эльджином, который, не имея официального научного титула, прославил Англию своими астрономическими работами. Наука была обязана ему также и значительными денежными поступлениями. Двадцать тысяч фунтов стерлингов[45] были пожертвованы им на устройство гигантского отражателя, конкурирующего с телескопом Парсонса-Тауна, с помощью которого удалось определить составляющие элементы нескольких двойных звезд[46]. Это был человек лет сорока с лишним, с внешностью вельможи, его бесстрастное лицо никак не выдавало характера.

Что же касается троих русских, господ Струкса, Паландера и Цорна, то их имена Вильям Эмери тоже слышал не впервые. Однако молодой астроном не был знаком с ними лично. Николай Паландер и Михаил Цорн проявляли явное почтение к Матвею Струксу. Про себя Вильям Эмери отметил, что английских и русских ученых оказалось поровну, трое англичан и трое русских. И сам экипаж самоходной барки, имевшей название «Королева и Царь», насчитывавший десять человек, состоял из пяти выходцев из Англии и пяти — из России.

— Господин Эмери, — обратился к своему молодому коллеге полковник Эверест, как только взаимное представление было окончено, — мы знакомы теперь так же хорошо, словно совершили вместе это путешествие от Лондона до мыса Вольпас. Я испытываю к вам особое уважение и высоко оцениваю те работы, которыми вы, еще молодой ученый, снискали себе славу. Именно по моей просьбе английское правительство указало на вас в качестве участника тех операций, которые мы попытаемся предпринять в Южной Африке.

Вильям Эмери поклонился в знак признательности и подумал, что сейчас он, наконец, узнает мотивы, побудившие этих ученых прибыть именно г. Южное полушарие. Но полковник не стал распространяться на эту тему.

— Господин Эмери, — сказал он, — позвольте вас спросить, завершены ли ваши приготовления?

— Полностью, полковник, — ответил астроном. — Следуя предписанию, данному мне в письме почтенным господином Эри, я месяц назад выехал из Кейптауна, отправившись на стоянку в Латтаку. Там я собрал все необходимое для проведения исследовательской работы в дебрях Африки — продовольствие и фуры, лошадей и бушменов. В Латтаку вас ждет конвой из ста вооруженных людей, а предводительствовать ими будет искусный и знаменитый охотник бушмен Мокум. которого я, с вашего позволения, вам представлю.

— Бушмен Мокум, — воскликнул полковник Эверест, если только можно назвать восклицанием тот ровный и холодный тон, каким были сказаны эти слова, — бушмен Мокум! Но это имя мне хорошо знакомо.

— Это имя ловкого и бесстрашного африканца, — добавил сэр Джон Муррэй, обернувшись к охотнику, которого европейцы с их славословиями нисколько не смутили.

— Охотник Мокум, — сказал Вильям Эмери, представляя своего спутника.

— Ваше имя хорошо известно в Соединенном Королевстве, — отозвался полковник Эверест. — Вы были другом Андерсона и проводником прославленного Ливингстона, почтившего меня своей дружбой. Англия в моем лице благодарит вас, и я поздравляю господина Эмери с тем, что он выбрал вас в качестве начальника каравана. Такой охотник, как вы, должен быть любителем хорошего оружия. У нас с собой достаточно большой арсенал[47], и я попрошу вас выбрать из него то, что больше вам подойдет. Мы знаем, что оружие попадет в хорошие руки.

Радостная улыбка промелькнула на губах бушмена. То, как были оценены его услуги в Англии, несомненно, тронуло Мокума, но безусловно меньше, чем предложение полковника Эвереста. Он в достойных выражениях поблагодарил полковника и отошел в сторону, чтобы не мешать беседе Вильяма Эмери с европейцами.

Молодой астроном подробно рассказал, какая работа по организации экспедиции была им проделана, и полковник Эверест, похоже, остался доволен. Речь теперь шла о том, чтобы поскорее добраться до селения Латтаку, ибо каравану следовало отправиться в путь в первых числах марта, сразу после сезона дождей.

— Извольте решить, полковник, — сказал Вильям Эмери, — каким способом вы хотите добраться до этого селения.

— По Оранжевой реке, а потом по одному из ее притоков — Куруману, который протекает возле Латтаку.

— Все это хорошо, — заметил астроном, — но каким бы превосходным, каким бы быстрым ни было ваше судно, оно не сможет преодолеть Моргедский водопад!

— Мы обойдем водопад, господин Эмери, — ответил полковник. — Преодолев пешком несколько миль, мы сможем возобновить наше плавание выше порогов, и, если я не ошибаюсь, от верховья водопада до Латтаку река вполне судоходна для такой барки, как наша, ее осадка совсем незначительна.

— Несомненно, полковник, — вновь заговорил астроном, — но ваша судоходная барка так тяжела, что...

— Господин Эмери, — перебил его полковник Эверест, — наше судно — настоящий шедевр, сошедший со стапелей[48] «Леард энд Компани» в Ливерпуле. Оно разбирается на части и собирается обратно с чрезвычайной легкостью. Ключ и несколько болтов — вот все, что нужно людям, проделывающим эту работу. Вы подогнали фуру к Моргедским водопадам?

— Да, полковник. Наш лагерь находится не далее мили от этого места.

— Тогда я попрошу бушмена пригнать фуру к месту нашей высадки. В нее будут погружены части судна и его машина, которая также легко и быстро разбирается, а сами мы пойдем вверх до того места, где Оранжевая река снова становится судоходной.

Приказания полковника Эвереста были исполнены. Бушмен сразу исчез в чаще, пообещав вернуться менее чем через час. За время его отсутствия барку разгрузили. Впрочем, груз оказался не особенно велик — ящики с инструментами, внушительная коллекция ружей фабрики Пардея Мура из Эдинбурга, несколько бидонов с водкой, бочонки с сушеным мясом, ящики с боеприпасами, чемоданы небольшого объема с самым необходимым, брезент для палаток и другие принадлежности, словно сошедшие с прилавка магазина для путешественников, — тщательно сложенная резиновая лодка, занимавшая не больше места, чем скатанное одеяло, кое-какие предметы для оборудования лагерной стоянки и так далее и тому подобное и, наконец, нечто вроде веерной митральезы[49] — орудия еще несовершенного, но которое должно было показаться очень грозным противнику, если бы тот вздумал приблизиться к судну.

Все эти вещи были снесены на берег. Машину мощностью восемь лошадиных сил и весом двести килограммов разобрали на три части: топка с котлами, механизм, который отделялся от топки одним поворотом ключа, и винт, поставленный на искусственный ахтерштевень[50]. Сняв их с судна, матросы тем самым освободили всю внутренность барки. Кроме помещения, предназначенного для машины и трюмов, она имела еще передний отсек, отведенный для членов экипажа, и задний отсек, занимаемый полковником Эверестом и его спутниками. В мгновение ока все перегородки исчезли, а кофры[51] и койки[52] были сняты и убраны. И судно превратилось просто в скорлупу.

Скорлупа эта, длиной тридцать пять футов, состояла из трех частей, как корпус самоходного баркаса «Ma-Роберт», сослужившего службу доктору Ливингстону во время его первого путешествия по Замбези. Она была сделана из оцинкованной стали, легкой и прочной одновременно. Болты, скреплявшие планки на опорной раме из того же металла, обеспечивали их плотное прилегание и герметичность барки.

Вильям Эмери был просто поражен несложностью всей работы и той легкостью, с которой она выполнялась. Не прошло и часа до прибытия фуры, управляемой охотником и двумя его бушменами, как судно уже подготовили к погрузке.

Устройство фуры было довольно примитивным. Она покоилась на четырех массивных колесах, образующих две оси, отстоящие друг от друга на двадцать футов, а по своей длине не уступала нынешнему американскому автобусу. Эта тяжелая, скрипучая махина, передняя часть которой выступала впереди колес на добрый фут, передвигалась с помощью шести домашних буйволов, запряженных попарно и очень чутко реагирующих на длинную остроконечную палку погонщика. Только такие огромные жвачные животные и могли сдвинуть с места повозку, когда она бывала полностью нагружена. Несмотря на ловкость «водителя», ей, вероятно, доводилось не раз застревать в топких болотистых местах.

Экипаж барки «Королева и Царь» занялся укладкой груза на фуру таким образом, чтобы хорошенько уравновесить все ее части. Всем известна вошедшая в поговорки ловкость моряков. Укладка и крепление частей судна казались не более, чем игрой для этих бравых ребят. Более тяжелые его части они уложили прямо над осями — в самом устойчивом месте фуры. Между ними легли ящики, ящички, бочки, бочонки и другие предметы — все они легко нашли себе место. Что касалось самих путешественников, то дорога в четыре мили была для них всего лишь прогулкой.

В три часа дня, когда погрузка полностью завершилась, полковник Эверест дал сигнал к отправлению. Он со своими компаньонами под предводительством Вильяма Эмери пошел впереди. Бушмен, члены экипажа и погонщики фуры отправились вслед за ними более медленным шагом.

Путешествие оказалось не слишком утомительным. Подъемы и спуски, лежавшие на пути к верхнему течению Оранжевой реки, были не столь уж крутыми—очень удачное обстоятельство для тяжело нагруженной фуры. Что касалось членов ученой комиссии, то они легко взбирались на склоны холмов. Между ними завязался общий разговор. Европейцы не могли налюбоваться чудесными видами, раскрывавшимися перед их глазами. Эта величавая природа, столь прекрасная в своей нетронутости, восхищала их точно так же, как она восхищала Вильяма Эмери. За время плавания европейцы еще не успели пресытиться красотами этого района Африки. Они восторгались, но сдержанным восторгом, как это и подобало англичанам — противникам всего, что могло бы показаться «неуместным». Водопад, например, вызвал у них аплодисменты, хотя и скупые, и лишь кончиками пальцев обозначенные, зато выразительные. Словом, правила «Nil admirari»[53] они придерживались не слишком строго. Вильям Эмери был здесь у себя дома и, стараясь показать гостям достопримечательности Южной Африки, не пропустил ни одной особенности этого своего африканского парка.

К половине пятого путешественники благополучно обошли Моргедские водопады. Европейцы достигли плато, с которого их взору, насколько хватало глаз, представилась река в ее верхнем течении, плавно катившая свои воды. Они расположились лагерем на берегу, ожидая прибытия фуры.

Около пяти часов на вершине холма показалась повозка. Она совершила переезд вполне благополучно. Полковник Эверест тотчас распорядился приступить к разгрузке, объявив, что отплытие состоится завтра утром, на рассвете.

Вся ночь прошла в работе. Корпус судна матросы собрали менее чем за час, машина и винт были поставлены на место, металлические перегородки возведены между каютами, отсеки восстановлены, тюки разложены в должном порядке — все эти действия, выполненные быстро и четко, делали честь команде барки «Королева и Царь». Составлявшие ее англичане и русские, люди тщательно отобранные, отличались дисциплинированностью и ловкостью, и на них можно было положиться.

На следующий день, первого февраля, на рассвете судно приняло на борт пассажиров. Из его трубы уже вырывался кольцами черный дым, а механик, чтобы усилить тягу, выпускал сквозь этот дым струи белого пара. Машина, имея высокое давление и не имея конденсатора[54], выпускала пар при каждом подъеме клапана, как в системе, используемой на локомотивах. Топке, имевшей большую нагревательную поверхность, требовалось не более получаса, чтобы выработать достаточное количество пара. Экипаж позаботился о дровах, приготовив хороший запас черного и бакаутового дерева[55], не пожалев ценных пород, которыми изобиловали окрестности.

В шесть часов утра полковник Эверест дал сигнал к отплытию. Вместе с пассажирами и матросами в плавание отправлялся охотник Мокум, хорошо знавший русло реки. Он поручил своим бушменам перегнать фуру в Латтаку.

В тот момент, когда судно отдавало швартовы, полковник Эверест сказал астроному:

— Кстати, господин Эмери, а известно ли вам, что мы собираемся здесь делать?

— Не имею ни малейшего представления, полковник.

— А все просто, господин Эмери. Мы должны измерить дугу меридиана[56] в Южной Африке.

Глава IV НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ МЕТРА

Во все времена идея об универсальной единице измерения Земли владела умами людей. Представлялось важным, чтобы мера эта оставалась точной и неизменной, какие бы катаклизмы[57] ни потрясали нашу планету.

Над этим думали еще ученые древности. Аристотель[58], по свидетельству древних историков, принял за нее стадию, или египетский локоть[59] времен фараона[60] Сезостриса[61], как стотысячную часть расстояния от полюса до экватора. Эратосфен[62], в век Птолемеев[63], вычислил, правда, довольно приблизительно, длину градуса, измерив длину Нила между Сиеной[64] и Александрией[65]. Такого же рода геодезические операции проделали Посидоний[66] и Птолемей[67], но они не смогли вычислить градус[68] с достаточной точностью, равно как и их последователи.

Во Франции первым начал отрабатывать методы измерения градуса Пикар[69], и в 1669 году, определив длину дуги небесной и дуги земной между Парижем и Амьеном[70], он дал в качестве величины градуса пятьдесят семь тысяч шестьдесят туазов[71].

Затем подобную работу провели Жак Кассини[72] и Лаир в 1683—1718 годах, измеряя дугу меридиана до Дюнкерка и Кольюра, а в 1739 году на участке от Дюнкерка до Перпиньяна их вычисления выверяли Франсуа Кассини и Лакайль[73]. Впоследствии измерение дуги этого меридиана было продолжено до Барселоны ученым Мешеном[74]. Когда Мешен умер — он скончался от чрезмерного напряжения сил, выполняя столь трудную задачу, измерение французского меридиана возобновилось лишь в 1807 году усилиями Араго[75] и Био[76]. Эти двое ученых «протянули» дугу до Балеарских островов. Измерение дало в качестве средней величины дуги в «один градус» пятьдесят семь тысяч двадцать пять туазов.

Как видим, вплоть до начала девятнадцатого столетия только отдельные французские ученые занимались этой сложной проблемой. Хотя уже в 1790 году французское правительство, по предложению Талейрана[77], выпустило декрет, в котором Академии наук предлагалось найти эталоны[78] для мер и весов, и вскоре в докладе, подписанном такими прославленными именами, как Борда, Лагранж, Лаплас, Монж, Кондорсе[79], предлагалось единицей длины считать одну десятимиллионную часть четверти меридиана, а единицей веса всех тел — вес одного кубического сантиметра дистиллированной[80] воды. Так была предложена десятичная система для увязывания всех мер между собой.

Работы по определению величины одного градуса земного меридиана проводились в различных местах, поскольку земной шар является не сфероидом[81], а эллипсоидом[82], и вычисление его сплющенности на полюсах стало возможно только после множества замеров.

В 1736 году Мопертюи, Клеро, Камю, Лемонье, Утье и швед Цельсий[83] произвели измерение северной дуги в Лапландии[84] и вычислили, что длина дуги в один градус составляет пятьдесят семь тысяч четыреста девятнадцать туазов. В 1745 году Кондамин, Буге, Годэн, которым помогали испанцы Хуан и Антонио Уллоа[85], измерили градус меридиана в Перу[86], определив, что его длина составляет пятьдесят шесть тысяч семьсот тридцать семь туазов.

В 1752 году Лакайль доложил о длине в пятьдесят семь тысяч тридцать семь туазов, составляющей величину одного градуса меридиана на мысе Доброй Надежды[87]. В 1754 году святые отцы Мэр и Боскович[88] получили в качестве одного градуса меридиана между Римом и Римини пятьдесят шесть тысяч девятьсот семьдесят три туаза.

В 1762 и 1763 годах Беккариа[89] вычислил длину градуса в Пьемонте[90], составившую пятьдесят шесть тысяч четыреста шестьдесят восемь туазов. В 1768 году астрономы Мейсон и Диксон[91] в Северной Америке нашли, что длина американского градуса на границе Мэриленда и Пенсильвании[92] составляет пятьдесят шесть тысяч восемьсот восемьдесят восемь туазов.

Потом, в XIX веке, было сделано множество других измерений дуги меридиана в Бенгалии[93], в восточной Индии, в Пьемонте, в Финляндии, в Курляндии[94], в Ганновере[95], в Восточной Пруссии, в Дании и так далее.

Англичане и русские менее активно, чем другие, занимались этими сложными проблемами, и самым значительным из подобных вычислений явилась работа генерал-майора Рояма, в 1784 году сделавшего попытку увязать французские меры длины с английскими.

Итак, теперь мы знаем, что измерения различных дуг меридиана в различных местах не совпадали полностью между собой, и можем сделать вывод, что за среднюю длину градуса следует взять пятьдесят семь тысяч туазов, то есть двадцать пять старинных французских лье, и что, помножив эту среднюю величину на триста шестьдесят градусов, составляющие поверхность Земли, можно определить, что окружность ее равняется девяти тысячам лье[96]. Из этой средней величины — пятьдесят семь тысяч туазов, принятой за длину градуса, вычислили величину «метра», то есть одну десятимиллионную часть четверти земного меридиана, которая, как оказалось, составляет три фута и одиннадцать целых двести девяносто шесть тысячных линии[97]. На самом деле эта цифра немного занижена. Новые расчеты, учитывающие сплющенность Земли на полюсах, дают уже не десять миллионов метров в качестве длины четверти меридиана, а десять миллионов восемьсот пятьдесят шесть метров. Эта разница в восемьсот пятьдесят шесть метров малозначительна по сравнению с такой большой длиной; тем не менее, если подойти с точки зрения математики, приходится сказать, что общепринятый метр не представляет собой действительно одну десятимиллионную часть четверти земного меридиана. Здесь есть ошибка, по крайней мере, примерно в две десятитысячных линии.

Такой метр почти стразу приняли Бельгия, Испания, Пьемонт, Греция, Голландия, бывшие испанские колонии, республика Эквадор, Новая Гренада, Коста-Рика и другие страны. Однако, несмотря на очевидное превосходство метрической системы над всеми другими, Англия до сих пор упорно отказывалась принять ее.

Возможно, что эта система была бы принята населением Соединенного Королевства, если бы не политические осложнения, ознаменовавшие конец XVIII столетия. Когда восьмого мая 1790 года вышел упомянутый декрет, английских ученых из Королевского общества пригласили присоединиться к французским ученым. И те и другие собирались провести совместное заседание, чтобы обсудить, что принять за длину метра — длину обычного маятника, который делает шестьдесят колебаний в минуту, или же какую-то определенную часть одной из окружностей Земли[98]. Но только в этом, 1854 году, уже давно понимая преимущества метрической системы и видя, кстати, что всюду образуются общества ученых и коммерсантов для пропагандирована реформы в этой области, Англия решила принять ее.

Английское правительство пожелало держать это решение в секрете, пока новые геодезические измерения не позволят дать земному градусу более точное значение. Тем не менее, в этом вопросе британское правительство сочло своим долгом договориться с русским правительством, которое тоже склонялось к принятию метрической системы. Таким образом, была составлена комиссия, в которую вошли отобранные среди самых выдающихся членов научных обществ три английских и три русских астронома. Как мы уже видели, от Англии таковыми явились полковник Эверест, сэр Джон Муррэй и Вильям Эмери; от России — господа Матвей Струкс, Николай Паландер и Михаил Цорн.

Эта международная научная комиссия, тогда в ее состав еще не вошел Вильям Эмери, собравшись на заседание в Лондоне, решила, что, прежде всего измерение дуги меридиана следует предпринять в Южном полушарии. Выполнив его, они затем предпримут новое измерение дуги меридиана, но уже в Северном полушарии: по результатам своих экспедиций ученые двух стран надеялись вывести точную величину, которая отвечала бы всем условиям их программы. Оставалось сделать выбор между несколькими английскими владениями, расположенными в Южном полушарии — Капской колонией, Австралией и Новой Зеландией, Но, во-первых, две последние страны слишком удалены от Европы, и научной комиссии пришлось бы проделать очень долгое путешествие. Во-вторых, маори[99] и австралийцы, постоянно находясь в состоянии войны со своими завоевателями, могли бы затруднить проведение планируемой операции. Капская же колония предлагала реальные преимущества: прежде всего, она расположена на том же меридиане, что и некоторые области Европейской России, и после того как будет измерена дуга меридиана в Южной Африке, можно будет измерить другую дугу того же меридиана в Российской империи, по-прежнему сохраняя все предприятие в секрете; кроме того, само путешествие в английские владения в Южной Африке было относительно коротким; и, наконец, английским и русским ученым здесь представлялась уникальная возможность проверить вычисления французского ученого Лакайля, делая измерения в тех же местах, что и он, и узнать, был ли он прав, дав цифру пятьдесят семь тысяч тридцать семь туазов при определении градуса меридиана на мысе Доброй Надежды.

Таким образом, обе стороны решили, что геодезические работы следует проводить на Капской территории. Правительства Великобритании и России поддержали решение научной комиссии и открыли для этой цели кредиты. Все инструменты, необходимые для проведения триангуляции[100], были изготовлены в двойном количестве, а фрегат «Августа» Королевского флота[101] получил приказ доставить к устью реки Оранжевой членов комиссии и их сопровождающих. Добавим еще, что к вопросу науки здесь примешивался вопрос национальной чести, волновавший ученых, объединившихся для общего дела. Действительно, речь шла о том, чтобы постараться превзойти Францию в проведении вычислений, победить ее самых прославленных астрономов в точности работы, причем в дикой и почти не изученной стране. А потому члены англо-русской экспедиции решили пожертвовать всем и не пожалеть ничего, чтобы добиться результатов, полезных науке и в то же время могущих принести славу отечеству.

Вот почему в последние дни января 1854 года астроном Вильям Эмери появился у Моргедских водопадов на берегу реки Оранжевой.

Глава V ПОСЕЛОК БЕЧУАНОВ[102]

Путешествие по верховью реки было недолгим. Пассажиры, с комфортом устроившиеся в каюте судна, нисколько не страдали от проливных дождей, обычных здесь в это время года. «Королева и Царь» двигалась быстро. На пути судна не встречалось ни стремнин, ни отмелей, течение реки, будучи не столь уж сильным, тоже не мешало быстрому движению барки.

Берега Оранжевой реки по-прежнему восхищали взоры. Деревья самых разнообразных пород сменяли друг друга вдоль ее берегов, в их зеленых кронах копошились мириады птиц. Там и тут купами стояли деревья, принадлежащие к семейству протеевых[103], и в частности, «Wagenboom» — деревья с корой цвета красного мрамора, производившие удивительное впечатление своими темно-синими листьями и крупными бледно-желтыми цветами: или еще «Zwartebast» — деревья с черной корой и вечнозеленые «Karrees» с темной листвой. Иногда лес тянулся на расстоянии многих миль в сторону от берега, тенистого в любом месте благодаря плакучим ивам. То тут, то там неожиданно вдруг появлялись большие незаросшие участки. Это были обширные равнины, во множестве усеянные горькой тыквой, перемежаемой «сахарными кустарниками», состоящими из медоносных растений, откуда выпархивали стаи крохотных птичек с чудесным пением, которых капские колонисты называют «сахарными соловьями».

Пернатый мир был представлен здесь самыми разнообразными образцами. Бушмен показывал всех их сэру Джону Муррэю, большому любителю пернатой и четвероногой дичи. Так между англичанином-охотником и Мокумом завязалась особая, тесная дружба. Мокум получил в подарок от своего благородного спутника превосходный карабин системы «Pauly», с большой дальностью стрельбы. Излишне описывать радость бушмена, ставшего вдруг обладателем такого великолепного оружия.

Новые приятели хорошо понимали друг друга. Являясь видным ученым, сэр Джон Муррэй в то же время слыл одним из самых блестящих охотников на лис старой Каледонии[104]. Он с вожделением слушал рассказы бушмена, у него загорались глаза, когда тот показывал ему в чаще на каких-нибудь жвачных — то на стадо жирафов голов в пятнадцать — двадцать, то на буйволов высотой в шесть футов, с головою, увенчанной спиралью черных рогов, чуть дальше — на свирепых гну с лошадиными хвостами, где-то еще — на стадо «caamas», разновидность больших ланей с горящими глазами, рога которых представляют собой грозные треугольные пирамиды, и всюду, будь то густой лес или голая равнина, — на многочисленных представителей рода антилоп, которыми так и кишит Южная Африка: серну-бастард, gemsbok, газель, кустарникового козла, прыгающего козла всех и не перечислить. Не правда ли, было от чего взыграть охотничьим инстинктам? Да разве могла охота на лисицу где-нибудь в низинах Шотландии[105] соперничать с подвигами Кумминса[106], Андерсона или Болдвина[107]. Надо сказать, что и компаньоны сэра Джона Муррэя не были столь же взволнованы видом этих великолепных образчиков дичи. Вильям Эмери, например, внимательно присматривался к членам экспедиции, стараясь угадать, что за люди его новые коллеги. Сверстники полковник Эверест и Матвей Струкс казались одинаково сдержанными и замкнутыми. Разговор они вели осторожно и размеренно, а когда встречались утром, то можно было подумать, что впервые в жизни увиделись друг с другом только накануне вечером. Не приходилось даже надеяться, что когда-нибудь между двумя этими выдающимися личностями сможет установиться тесная близость. Всем известно, что даже две льдины, оказавшись рядом, в конце концов, соединятся друг с другом, но такого никогда не случится с двумя учеными, если оба они занимают видное положение в науке.

Николай Паландер, пятидесяти пяти лет от роду, казался одним из тех людей, которые никогда не были молодыми и которые никогда не будут старыми. Этот астроном из Гельсингфорса постоянно пребывал в сосредоточенности, погруженный в свои вычисления, как великолепно организованная машина; да это и была машина, нечто вроде абаки[108] или универсального счетчика. «Счетная машина» англо-русской комиссии, этот ученый являл собою одного из трех «чудо-людей», которые могут множить в уме любое число на пятизначное, то есть был человеком вроде Мондё[109], только пятидесятилетним.

Михаил Цорн более всех подходил Вильяму Эмери и по возрасту, и по темпераменту энтузиаста, и по своему добродушию. Его приятные качества не мешали ему стать достаточно заслуженным астрономом, рано получившим известность. Открытия, сделанные им лично и под его руководством в Киевской обсерватории в области туманности Андромеды[110], наделали много шуму в ученых кругах Европы. К его бесспорным заслугам относилась и большая скромность — он всегда старался держаться в тени.

Вильяму Эмери и Михаилу Цорну просто суждено было стать друзьями. Одни и те же вкусы, одни и те же устремления соединили их. Теперь они частенько беседовали вдвоем. А в это время полковник Эверест и Матвей Струкс хладнокровно присматривались друг к другу, Паландер извлекал в уме кубические корни, не замечая пленительных ландшафтов побережья, а сэр Джон Муррэй и бушмен строили планы жертвоприношения богине охоты.

Плавание на «Королеве и Паре» по верховью реки Оранжевой проходило без приключений. Правда, иногда скалистые выступы, гранитные берега, окаймлявшие извилистое русло реки, казалось, преграждали судну путь. Или бывало так, что покрытые густым лесом острова, возникавшие перед баркой, вызывали некоторую неуверенность в том, какую дорогу следует выбрать. Бушмен в таких случаях никогда не колебался, и судно очень скоро выбиралось из тупика. Штурман ни разу не пожалел о том, что последовал наставлениям Мокума.

За четыре дня барка преодолела двести сорок миль, отделяющие Моргедские водопады от Курумана — одного из притоков реки Оранжевой, протекающего как раз мимо селения Латтаку, куда и направлялась экспедиция Эвереста. На расстоянии тридцати лье выше водопадов река делала поворот и, поменяв свое обычное направление, устремлялась на юго-восток, омывая острый угол, который образует на севере территория Капской колонии. Затем она поворачивала на северо-восток и терялась в трехстах милях отсюда в лесистых районах Трансваальской республики.

Пятого февраля ранним утром, в сильный дождь, барка достигла стойбища Клаарватер — готтентотской деревни, возле которой Куруман впадает в Оранжевую реку. Быстро миновав несколько бушменских хижин, составлявших эту деревню, судно начало подниматься вверх, против течения притока. Пассажиры «Королевы и Царя» знали об одной особенности этой водной артерии: русло Курумана, очень широкое у истоков, ниже по течению все больше сужается из-за обмеления реки под иссушающими лучами солнца, но в период дождей Куруман становится полноводным и быстрым потоком. Поэтому капитан приказал поддать пару, чтобы судно поднималось вверх по течению Курумана со скоростью трех миль в час.

Река буквально кишела гиппопотамами. Эти громадные толстокожие, которых капские голландцы называют «морскими коровами», грузные животные длиною от восьми до десяти футов, не отличались особой агрессивностью. Пыхтение самоходной барки и шум винта пугали их. Судно казалось им диковинным чудовищем, которого следовало опасаться, и потому приблизиться к ним на расстояние ружейного выстрела оказалось делом весьма трудным. Сэр Джон Муррэй охотно бы испробовал свои разрывные пули на их мясистых тушах, но бушмен убедил его, что гиппопотамы еще встретятся им в северных реках, и сэр Джон Муррэй решил дождаться более благоприятного случая.

Расстояние в сто пятьдесят миль, которое отделяет устье Курумана от стоянки в Латтаку, было преодолено за пятьдесят часов. Седьмого февраля в три часа дня они достигли пункта назначения.

Когда самоходная барка причалила к плотине, на ее борт поднялся человек лет пятидесяти, серьезного вида, но с добродушным лицом. Он протянул руку Вильяму Эмери. Астроном, представляя новоприбывшего своим спутникам, сказал:

— Преподобный[111] Томас Дэйл, член Лондонского миссионерского общества, руководитель миссии[112] в Латтаку.

Европейцы поклонились преподобному Томасу Дэйлу, тот поздравил их с благополучным прибытием и сказал, что находится в их полном распоряжении.

Город Латтаку, скорее — селение с таким названием, представляет собой самую северную миссионерскую станцию Капской колонии. Он делится на старую и новую Латтаку. Старая, почти полностью покинутая в настоящее время, к которой только что подошла «Королева и Царь», в начале века еще насчитывала двенадцать тысяч жителей, которые с тех пор уехали на северо-восток. Этот город, пришедший в упадок, сменила новая Латтаку, выстроенная неподалеку, в долине, некогда сплошь покрытой акациями.

Новый город Латтаку, в который европейцы и отправились под предводительством преподобного отца, состоял примерно из сорока групп домов и насчитывал приблизительно пять-шесть тысяч жителей, принадлежавших большому племени бечуанов. Именно здесь, в этом городе, прожил три месяца в 1840 году доктор Дэвид Ливингстон, прежде чем отправиться в путь по Замбези, — в путь, которому суждено было привести прославленного путешественника на побережье Мозамбика — через всю Центральную Африку, от залива Лоанда в Конго до порта Келимане.

Прибыв в новую Латтаку, полковник Эверест передал Томасу Дэйлу письмо доктора Ливингстона, рекомендовавшего англо-русскую комиссию своим друзьям в Южной Африке. Миссионер прочел его с живейшим удовольствием, потом, вернув его полковнику Эвересту, сказал, что оно может быть ему весьма полезным во время экспедиции, поскольку имя Дэвида Ливингстона известно и почитаемо во всей этой части Африки.

Членов комиссии разместили в миссионерском доме — просторном здании, построенном на возвышении и Окруженном непреодолимой изгородью наподобие крепостной стены. В этом доме им было гораздо удобнее, чем если бы они поселились у туземцев. И не потому, что жилища бечуанов не содержались в чистоте и порядке. Напротив, на глиняном иолу любой из хижин нс было ни пылинки, а крыша из длинной соломы совсем не пропускала дождя: но домики эти были всего лишь шалашами, входом в них служило небольшое круглое отверстие, что представляло явное неудобство. В таких хижинах жить пришлось бы со всеми домочадцами в одной комнате, а это не вызывало восторга у европейцев, привыкших к совсем иным условиям жизни.

Вождь племени бечуанов, живший в Латтаку, некий Мулибахан, счел долгом явиться к приезжим и засвидетельствовать им свое почтение. Мулибахан, довольно красивый плотный мужчина, был одет в плащ из разных шкур, сшитый с большим искусством, и набедренную повязку, называемую «pukoje» на местном наречии. На голове он носил кожаную феску, на ногах — сандалии из бычьей кожи. Выше локтя на смуглой коже выделялись белизной браслеты из слоновой кости, в ушах качались медные пластины длиною в четыре дюйма[113] — нечто вроде серег, являвшиеся также и амулетом[114]. К феске его был прикреплен хвост антилопы. В руке он держал охотничий посох с пучком коротких черных страусовых перьев наверху. Густой слой охряной краски, покрывавший бечуанского вождя с ног до головы, скрывал естественный цвет его кожи. Несколько надрезов на ляжке, оставивших глубокий след, указывали на число врагов, убитых Мулибаханом.

Вождь, державшийся, по крайней мере, столь же важно, как Матвей Струкс, приблизился к европейцам и потрогал всех по очереди за нос. Русские восприняли этот жест серьезно. Англичан он несколько покоробил. Тем не менее, согласно африканским обычаям, такой жест означал торжественное обязательство оказать европейцам гостеприимство.

Завершив свою церемонию, Мулибахан удалился, не произнеся ни единого слова.

— А теперь, когда мы стали натурализованными бечуанами, — сказал полковник Эверест, — давайте займемся, не теряя ни дня, ни часа, нашими делами.

Ни дня и ни часа действительно потеряно не было, и все же (ведь организация подобной экспедиции требует стольких хлопот и содержит столько мелочей) комиссия подготовилась к исследованиям не раньше первых чисел марта. Впрочем, пока не закончился сезон дождей, их и не стоило начинать. Зато потом вода, наполнив подземные резервуары, станет драгоценным источником жизни для путешествующих по пустыне.

Отъезд назначили на второе марта. В этот день весь караван, поставленный под начало Мокума, был готов выступить в поход. Европейцы попрощались с миссионерами Латтаку и в семь часов утра покинули селение.

— Куда мы идем, полковник? — спросил Вильям Эмери в тот момент, когда караван миновал последнюю хижину селения.

— Все прямо и прямо, господин Эмери, — ответил полковник, — пока не найдем подходящего места для постройки базиса[115].

В восемь часов караван перешел через невысокие, покрытые низкорослыми деревцами холмы, со всех сторон окружавшие Латтаку. И перед взорами путешественников раскинулась пустыня, со всеми ее опасностями и тайнами.

Глава VI, В КОТОРОЙ ЗНАКОМСТВО ДОВЕРШАЕТСЯ

Конвой под командой Мокума состоял из ста человек туземцев. Все они были бушменами — людьми трудолюбивыми, не раздражительными, не строптивыми, способными переносить любые лишения. Когда-то, до появления здесь миссионеров, бушмены пробавлялись лишь убийствами да грабежами, расправляясь обычно со своими противниками, когда те спали. Миссионерам удалось немного смягчить их дикие нравы: и все же эти туземцы и по сей день время от времени грабят фермы и уводят скот.

Десять повозок, похожих на ту фуру, которую бушмен доставил к Моргедским водопадам, составляли гужевой транспорт экспедиции. Две из них представляли собой нечто вроде домов на колесах, и, предлагая определенный комфорт, они должны были сослужить хорошую службу в лагере европейцев. Таким образом, за полковником Эверестом и его спутниками следовало жилище, сделанное из дерева, хорошо укрытое брезентом, снабженное спальными местами и всем необходимым для туалета. В местах лагерной стоянки благодаря им к тому же экономилось время, необходимое на установку палатки, поскольку это жилище прибывало к месту уже собранным.

Одна из таких повозок была предназначена для полковника Эвереста и двух его соотечественников — сэра Джона Муррэя и Вильяма Эмери. Обитателями другой повозки были русские — Матвей Струкс, Николай Паландер и Михаил Цорн. Еще две, выполненные примерно по тому же образцу, принадлежали пятерым англичанам и пятерым русским, составлявшем экипаж судна «Королева и Царь».

Корпус и машину самоходной барки, разобранной на части и погруженной на одну из фур, тоже везли за путешественниками через всю африканскую пустыню. На континенте есть много внутренних озер. Некоторые из них могли оказаться на пути возможного следования научной комиссии, и тогда судно весьма бы пригодилось.

Другие повозки везли инструменты, продовольствие, вещи путешественников, их оружие, боеприпасы, приборы, необходимые для проведения запланированной триангуляции, — такие, как портативные пилоны[116], сигнальные столбы[117], фонари, подставки для измерения базиса треугольника и, наконец, вещи, предназначенные для ста человек конвоя. Провизия бушменов состояла в основном из «biltongue» — мяса антилопы, буйвола или слона, разрезанного на длинные полоски и высушенного на солнце или умеренном огне, которое может сохраняться в течение нескольких месяцев. Такой способ приготовления мяса сокращает потребление соли и очень распространен в тех районах, где испытывается недостаток в этом полезном минерале. Что касается хлеба, то бушмены рассчитывали заменить его различными плодами и корешками, ядрами арахиса[118], луковицами некоторых видов мезембриантенума[119] — таких как местный инжир, каштаны или сердцевина разновидности саговой пальмазамии[120], которая так и называется «кафрским[121] хлебом». Эти запасы провизии растительного происхождения должны были пополняться по дороге. Что касается живности, то и о ней подумали организаторы экспедиции, поручив охотникам каравана прочесывать леса и долины, которые встретятся на их пути. Кстати, последние с необычайным искусством владели своими луками из дерева алоэ и своими «ассагэ», напоминающими длинное копье.

В каждую повозку впрягли шесть быков капской породы — длинноногих, ширококостных и большерогих — с помощью упряжки из буйволиной кожи. Тяжелые повозки, эти неуклюжие образцы первобытного гужевого транспорта, могли не бояться ни крутых склонов, ни оврагов и передвигаться если не быстро, то надежно на своих массивных колесах.

Что касалось верховых животных, предназначенных для самих путешественников, то в караване имелись маленькие лошадки испанской породы, черной или сероватой масти, вывезенные в капские земли из Южной Америки, — добрые и выносливые животные, которые очень ценились в этих местах. Расчет делался также и на полудюжину таких представителей отряда четвероногих, как домашние «couaggas» — разновидность тонконогих ослов с крутыми боками, рев которых напоминает лай собаки. Эти «couaggas» должны были пригодиться во время коротких вылазок, связанных с геодезическими операциями, чтобы перевозить инструменты и приборы там, где не смогут проехать тяжелые повозки. И только бушмен Мокум, составляя исключение, с грацией и необыкновенной ловкостью гарцевал на великолепном животном, вызывавшем восхищение сэра Джона Муррэя, большого знатока. Это была зебра, шкура которой, испещренная поперечными коричневыми полосами, отличалась несравненной красотой. Она была высотою в холке четыре фута и семи футов от пасти до хвоста. Это недоверчивое и пугливое животное не стерпело бы на себе никакого другого всадника, кроме Мокума, сумевшего приручить его.

Несколько собак полудикой породы, которых иногда ошибочно называют «охотничьими гиенами», бежали с двух сторон каравана. Своим строением и длинными ушами они напоминали европейскую легавую. Таков был общий состав каравана, намеревавшегося углубиться в пустынные дебри Африки. Быки, направляемые «джам-боксами» своих возниц, коловших их в бок, продвигались вперед спокойно и размеренно, и вид этого отряда, растянувшегося в походном порядке на фоне холмов, представлял весьма занятное зрелище.

Куда направлялась эта экспедиция, покинувшая Латтаку?

«Все прямо и прямо», — сказал полковник Эверест.

И действительно, в настоящий момент полковник и Матвей Струкс не могли придерживаться какого-то вполне определенного направления. Дело в том, что, прежде чем начать свои геодезические операции, они должны были найти большую, совершенно гладкую равнину с тем, чтобы построить на ее поверхности основание первого из тех треугольников, сеть которых покроет южный район Африки на протяжении нескольких градусов. Но руководители экспедиции понимали, что без подсказки Мокума им вряд ли удастся скоро набрести на такое место. Поэтому полковник Эверест призвал охотника и с основательностью ученого заговорил с ним о треугольниках, прилегающих углах, о базисе, измерении меридиана, зенитном расстоянии и так далее. Бушмен какое-то время дал ему высказываться, но скоро прервал его.

— Полковник, — сказал он, сделав нетерпеливый жест, — я ничего не понимаю в ваших углах, базисах и меридианах. Я даже никак не могу взять в толк, что вы собираетесь делать в африканской пустыне. Но, в конце концов, это ваше дело. Что вы хотите от меня? Хорошую и большую равнину, очень ровную и очень гладкую? Хорошо, мы вам такую найдем.

И по распоряжению Мокума караван, только что переваливший через холмы Латтаку, взял направление на юго-запад, к притоку Оранжевой Куруману, надеясь в долине этой реки найти место, подходящее для планов полковника.

С этого дня охотник взял себе в привычку ехать во главе каравана. Хорошо экипированный сэр Джон Муррэй не отставал от него, и по раздававшемуся время от времени выстрелу коллеги узнавали, что сэр Джон осуществил знакомство с очередной африканской дичью. Полковник же, весь погруженный в свои мысли, ехал на лошади, не правя, думая о том, как сложится судьба экспедиции в этих диких краях, руководить которой действительно очень нелегко. Матвей Струкс, либо верхом на лошади, либо сидя в повозке, в зависимости от характера местности, всю дорогу ехал, не разжимая губ. Что касается Николая Паландера — настолько плохого всадника, что хуже нельзя себе представить, то он чаще всего шел пешком либо забирался в свою повозку и там уходил с головой в самые глубокие абстракции[122] высшей математики.

Вильям Эмери и Михаил Цорн по ночам занимали каждый свою повозку, днем же, во время перехода каравана, они были неразлучны. Эти молодые люди с каждым днем привязывались друг к другу все более тесными узами дружбы. Каждый этап они преодолевали верхом, держась рядом, беседуя и споря о многом. Часто они отрывались от каравана, то удаляясь в сторону, то обгоняя его на несколько миль — перед ними, насколько хватало глаз, простиралась равнина. Тогда они становились свободными детьми природы, словно затерянными в этой дикой местности. Тут-то они начинали болтать обо всем на свете, кроме науки! Они забывали о цифрах и проблемах, о вычислениях и наблюдениях, это были уже не астрономы, созерцатели усеянного звездами небосвода, а два сбежавших с уроков школьника, которым так радостно ехать сквозь густую чащу леса, мчаться по бесконечной равнине, вдыхать полной грудью воздух, насыщенный пряными запахами. Они смеялись, да-да, смеялись, как простые смертные, а не как степенные люди, которые проводят жизнь в обществе комет и других небесных тел. И если они никогда не смеялись над самой наукой, они все же порой подсмеивались над мрачными учеными. Впрочем, это делалось без всякой злобы. Они оба были славными молодыми людьми — экспансивными[123], общительными, преданными науке, составляя резкий контраст со своими начальниками, являвшимися скорее натянутыми, чем подтянутыми, — полковником Эверестом и Матвеем Струксом.

Эти ученые часто становились предметом их обсуждения. Вильям Эмери начинал лучше узнавать их по рассказам своего друга Михаила Цорна.

— Да, — сказал однажды Михаил Цорн, — я достаточно долго наблюдал за ними во время нашего переезда на борту «Августы» и, к сожалению, вынужден констатировать, что два этих человека завидуют один другому. Кроме того, хотя полковник Эверест формально является главой нашей экспедиции, все же Матвей Струкс не обязан беспрекословно ему подчиняться. Русское правительство четко оговорило его положение. Оба наши начальника одинаково властны, как один, так и другой, и, я это повторяю, между ними существует зависть ученых, а это самая скверная из всех завистей.

— И самая бессмысленная, — отозвался Вильям Эмери, — потому что каждый из нас получает выгоду от усилий всех. Но если ваши наблюдения верны, а у меня есть все основания думать, что это так, дорогой Цорн, то это — досадное обстоятельство для нашей экспедиции. Ведь нам нужно полное согласие для того, чтобы столь сложная операция завершилась успешно.

— Несомненно, — ответил Михаил Цорн, — и я очень опасаюсь, что такого согласия не будет. Представьте всеобщее смятение, если каждая деталь операции — выбор базиса, метод подсчета, размещение ориентиров, проверка цифр — всякий раз станет вызывать все новые и новые споры! Я, конечно, могу ошибаться, но я предвижу такие разногласия, когда речь пойдет о сведении записей в две наши реестровые книги[124] и о внесении туда цифр с точностью до четырехсотмиллионной доли туаза[125].

— Вы меня пугаете, дорогой Цорн, — ответил Вильям Эмери. — Действительно, будет очень обидно, если, рискнув забраться так далеко, мы потерпим крах из-за отсутствия согласия в подобном деле. Пусть Богу будет угодно, чтобы ваши опасения не оправдались.

— Я тоже этого желаю, Вильям, — ответил молодой русский астроном, — но, повторяю вам, во время нашего плавания я несколько раз становился свидетелем их споров относительно научных методов, в которых проявилось невообразимое упрямство полковника Эвереста и его соперника. Честно говоря, я почувствовал во всем этом элементарную зависть.

— Но оба эти господина всегда вместе, — заметил Вильям Эмери. — Ни одного из них никогда не встретишь без другого. Они неразлучны, даже более неразлучны, чем мы с вами.

— Да, — ответил Михаил Цорн, — они не расстаются в течение всего дня, но не обмениваются за день и десятью словами, они наблюдают друг за другом. Если одному из них не удастся одержать верха над другим, нам придется работать в условиях поистине экстремальных[126].

— А вот как по-вашему, — спросил Вильям с некоторой долей нерешительности, — кого бы из этих двух ученых вы предпочли?

— Дорогой Вильям, — ответил Михаил Цорн совершенно откровенно, — я покорно приму в качестве руководителя того из двух, кто сможет поставить себя в этом качестве. Когда касается дела, я не проявляю никаких предрассудков, никакого национального самолюбия. Они оба представляют большую ценность для науки. Англия и Россия должны в равной степени воспользоваться результатами их работы. А потому не слишком важно, кто этой работой будет руководить — англичанин или русский. Вы не такого же мнения?

— Абсолютно такого же, дорогой Цорн, — ответил Вильям Эмери. — Давайте не дадим увлечь себя нелепым предрассудкам и по мере наших сил употребим с вами все усилия на благо общего дела. Выть может, нам удастся предотвратить удары, которые собираются нанести друг другу оба противника. Кстати, а ваш соотечественник Николай Паландер...

— О! — со смехом ответил Михаил Цорн. — Он ничего не видит, ничего не слышит, ничего не понимает. Он будет считать ради кого угодно, лишь бы считать. Он не является ни русским, ни англичанином, ни немцем, ни китайцем! Это даже не житель нашего подлунного мира. Он — Николай Паландер, вот и все!

— Я не сказал бы того же о моем соотечественнике сэре Джоне Муррэе, — ответил Вильям Эмери. — Его милость — англичанин до мозга костей, но он еще и страстный охотник и скорее кинется по следу жирафа или слона, чем пустится в спор относительно научных методов. Так что будем рассчитывать лишь на самих себя, дорогой Цорн, в попытках сгладить постоянные трения между нашими руководителями. Излишне добавлять: что бы ни случилось, мы должны быть откровенны и до конца заодно.

— Всегда, что бы ни случилось! — подтвердил Михаил Цорн, протянув руку своему другу.

Тем временем караван, ведомый бушменом, продолжал двигаться на юго-запад. Четвертого марта, в полдень, он подошел к подножию тех вытянутых, поросших лесом холмов, к которым держал путь, начиная от самого Латтаку. Охотник не ошибся: он привел экспедицию на равнину. Но эта равнина, все же волнистая, оказалась непригодной для первоначальных работ по триангуляции. Поэтому Мокум снова занял место во главе всадников и повозок, и караван двинулся дальше.

К концу дня отряд добрался до одной из тех стоянок, что разбивают фермеры-кочевники — те самые «буры»[127], которые иногда по целым месяцам стоят на одном месте, обнаружив богатое пастбище. Полковника Эвереста и его спутников радушно принял хозяин, колонист-голландец, глава многочисленного семейства, не пожелавший принять никакого вознаграждения за свои услуги. Этот фермер был из тех мужественных, скромных и работящих людей, умевших небольшой капитал, умно вложенный в выращивание быков, коров и коз, быстро превратить в крупное состояние. Когда найденный источник корма иссякает, фермер, словно патриарх былых времен, отправляется на поиски нового обильного пастбища и, найдя его, устраивает стоянку на новом месте.

Разговорившись, фермер очень кстати сказал гостям про большую равнину, находившуюся на расстоянии пятнадцати миль, — обширный ровный участок, который мог бы подойти для геодезических работ.

На следующий день, пятого марта, караван с рассветом выступил в путь. Он двигался все утро. Монотонного однообразия этого перехода не нарушило бы никакое происшествие, если бы не выстрел Джона Муррэя, попавшего на расстоянии двести метров в любопытное животное с головой, украшенной острыми рогами, с мордой быка, длинным белым хвостом. Это был гну, издавший при падении глухой стон.

Бушмен выразил бурный восторг от того, что, несмотря на порядочное расстояние, животное, пораженное с удивительной точностью, сразу упало замертво. Эти звери, высотой примерно пять футов, обычно дают внушительное количество превосходного мяса, так что охотников каравана попросили впредь охотиться именно на них.

В полдень караван был уже на месте, указанном фермером. Далеко на север расстилался луг, поверхность которого не имела никаких неровностей. Невозможно было представить себе участка, более удобного для измерения базиса. А потому бушмен, осмотрев местность, вернулся к полковнику Эвересту и сказал:

— Заказанная равнина подана, полковник.

Глава VII БАЗИС ТРЕУГОЛЬНИКА

Как известно, перед учеными стояла задача измерить дугу меридиана. Кстати, измерение непосредственно на земле при помощи металлических линеек, прикладываемых конец к концу, было бы совершенно непрактичным делом — с точки зрения математической точности. К тому же ни в одной точке земного шара не найдется участка в несколько сотен лье, годного для выполнения столь сложной задачи. К счастью, существует другой, более надежный способ — разделить весь участок, по которому проходит меридиан, на определенное число «воздушных» треугольников, измерение которых относительно несложно.

Эти треугольники строятся визированием[128] с помощью точных инструментов — теодолита[129] и угломера[130] — и ориентиров[131], естественных или искусственных, таких, как колокольня, башня, фонарь, столб. К каждому ориентиру примыкает вершина треугольника, около его основания определяются углы вышеуказанными приборами с математической точностью. Ведь положение какого-либо предмета, колокольни — днем, фонаря — ночью, может быть с большой точностью определено хорошим наблюдателем, визирующим его с помощью зрительной трубы со специальной сеткой. Так получают треугольники, стороны которых измеряются подчас несколькими милями. Именно таким способом Араго соединил побережье Валенсии в Испании с Балеарскими островами огромным треугольником, одна из сторон которого имела длину восемьдесят две тысячи пятьсот пятьдесят пять туазов[132].

Итак, согласно правилу геометрии, если известна одна из сторон треугольника и два его угла, то «известен» и весь треугольник, потому что сразу можно вычислить величину третьего угла и длину двух других сторон. Таким образом, приняв одну из сторон уже построенного треугольника за основание другого и измерив углы, прилегающие к этому основанию, легко определить остальные треугольники, выстроив их последовательно один за другим до предельной точки измеряемой дуги. С помощью этого метода получают длину всех прямых, входящих в ряд треугольников, и путем тригонометрических вычислений определяют величину дуги меридиана, пересекающего сеть треугольников между двумя конечными точками.

Только что было сказано, что треугольник известен, если известны одна из его сторон и два его угла. А эти углы можно получить очень точно с помощью теодолита или угломера. Зато самую первую сторону треугольника — базис всей системы триангуляции — следует сначала «измерить непосредственно на земле», причем с необычайной точностью. И это самая сложная работа при проведении триангуляции.

Когда Деламбр[133] и Мешен измеряли французский меридиан от Дюнкерка до Барселоны, они принимали за базис своей триангуляции прямолинейный участок дороги, ведущей из Мелена в Льезен, в департаменте Сена-и-Марна. Этот базис составил двенадцать тысяч сто пятьдесят метров, и на его измерение понадобилось до сорока пяти дней. Какие способы употребили эти ученые, чтобы добиться математической точности, станет ясно из описания операции полковника Эвереста и Матвея Струкса, действовавших точно так же, как действовали два французских астронома. И можно будет судить, до какой степени была доведена точность измерений. В тот же день, пятого марта, и начались первые геодезические работы, к великому удивлению бушменов, которые ничего не могли в них понять. Мерить землю с помощью линеек длиною в шесть футов, прикладывая их концами друг к другу, казалось охотнику вздорной забавой ученых. Но, во всяком случае, он долг свой выполнил. Ему заказали гладкую равнину, и он такую равнину предоставил.

Место для измерения базиса действительно было выбрано очень удачно. Участок, сплошь покрытый низкой сухой травой, простирался до самого горизонта, представляя собой безупречно ровную поверхность (те, кто прокладывал базис на дороге из Мелена, конечно же не имели столь благоприятных условий). На заднем плане вырисовывалась линия холмов, составлявших южную границу пустыни Калахари. К северу — бесконечный простор. На востоке — ставшие пологими склоны тех крутых высот, что образовали Латтакское плато. На западе, понижаясь, эта равнина делалась болотистой и заполнялась стоячими водами, питавшими притоки Курумана.

— Я думаю, — обратился Матвей Струкс к полковнику Эвересту, оглядывая покрытую травяной скатертью местность, — я думаю, что когда мы установим базис, то сможем здесь же зафиксировать конечную точку меридиана.

— Я буду думать так же, как вы, господин Струкс, — ответил полковник Эверест, — как только мы определим точную долготу этой точки. Ведь надо узнать, перенеся ее на карту, не встретит ли эта дуга меридиана при своем прохождении непреодолимых препятствий, которые могли бы помешать геодезическим работам.

— Полагаю, нет, — ответил русский астроном.

— Мы это скоро увидим, — ответил астроном-англичанин. — Измерим сначала базис в этом месте, поскольку оно годится для такой операции, а потом решим, стоит ли соединять его серией вспомогательных треугольников с сетью треугольников, через которую будет проходить дуга меридиана.

Операция обещала быть долгой, так как члены англо-русской комиссии хотели выполнить ее с неукоснительной тщательностью. Речь шла о том, чтобы превзойти в точности геодезические измерения, сделанные во Франции на Меленском базисе, — измерения, кстати, столь совершенные, что новый базис, проложенный позднее близ Перпиньяна, на южной оконечности триангуляции, с целью проверки расчетов по всем треугольникам, показал расхождение лишь в одиннадцать дюймов на расстоянии в триста тридцать туазов.

Тут были отданы распоряжения об устройстве лагеря, и на равнине возникло некое подобие бушменского селения, что-то вроде импровизированного «крааля»[134]. Повозки на лугу выглядели как настоящие домики, и поселение поделилось на английскую и русскую части, над каждой из которых взвился национальный флаг. В центре находилась общая площадь. Вокруг лагеря под присмотром своих возниц паслись лошади и буйволы, на ночь их загоняли внутрь кольца из повозок, чтобы уберечь от нападения хищных зверей, которых очень много в Южной Африке.

Мокум взялся организовать охотничьи вылазки, чтобы добыть пропитание для образовавшегося поселения. Сэр Джон Муррэй, присутствие которого не было необходимым при измерении базиса, более основательно занялся проблемой продовольствия. Действительно, стоило поберечь на будущее консервированное мясо, а для этого приходилось ежедневно доставлять в караван свежую, подстреленную дичь. Благодаря искусству Мокума и умению его товарищей, свежее мясо в отряде не переводилось. Равнины и холмы прочесывались в радиусе нескольких миль вокруг лагеря, и выстрелы европейских ружей слышались непрестанно.

Шестого марта геодезические работы начались. Двум самым молодым ученым были поручены подготовительные операции.

— В дорогу, приятель, — радостно сказал Михаил Цорн Вильяму Эмери, — и да поможет нам бог точности!

Первая операция состояла в том, чтобы наметить на участке, на самой ровной и гладкой его части, прямолинейное направление. Характер почвы дал этой прямой ориентацию с юго-востока на северо-запад. Вехами служили колышки, вбитые в землю на небольшом расстоянии друг от друга. Михаил Цорн, вооружившись зрительной трубой с сеткой, проверял правильность положения этих вех, признавая его точным, если вертикальная полоска сетки делила их фокусное изображение на равные части. Такое прямолинейное направление было намечено на протяжении примерно девяти миль — запланированной длины базиса, который намеревались построить астрономы. Каждый колышек снабдили наверху нивелирной рейкой[135], которая облегчала размещение на них металлических линеек. Эта работа потребовала нескольких дней. Молодые люди выполнили ее со скрупулезной тщательностью.

Теперь речь шла о том, чтобы уложить конец к концу линейки, предназначенные для непосредственного измерения основания первого треугольника, то есть об операции, которая может показаться очень простой, но которая тем не менее требует величайших стараний, ибо от нее в огромной степени зависит успех проведения всей триангуляции.

Вот как это делалось.

В течение утра десятого марта вдоль уже обозначенного прямолинейного направления астрономы установили на земле деревянные подставки. Подставки эти, в количестве двенадцати штук, в нижней своей части крепились на трех железных болтах (люфт[136] которых составлял лишь несколько дюймов), не дававших им скользить и державших их в неподвижном положении. На эти подставки положили гладко выструганные деревянные бруски, на которые потом должны быть уложены линейки. Последние удерживались с помощью маленьких рамочек; эти рамочки также фиксировали направление линеек.

Когда Михаил Цорн и Вильям Эмери закрепили все двенадцать подставок и на них положили деревянные бруски, полковник Эверест и Матвей Струкс занялись столь тонким делом, как укладка линеек, — работой, в которой приняли участие и два молодых человека. Что касается Николая Паландера, то он с карандашом в руке уже готовился заносить в оба реестра цифры, которые ему будут названы.

Длина шести линеек была заранее определена с абсолютной точностью и соотнесена со старинным французским туазом, обычно принятым при геодезических измерениях. Она составляла два туаза. Ширина линейки измерялась шестью линиями и толщина — одной линией. При их изготовлении был использован такой металл, как платина, не реагирующий на воздух в обычных условиях и совершенно не окисляющийся ни на холоде, ни в тепле. Но платиновые линейки под влиянием изменения температуры могли либо увеличиваться, либо уменьшаться в длину, что следовало принимать во внимание. Придумали даже снабдить каждую собственным термометром — металлическим термометром, основанным на свойстве различных металлов неодинаково расширяться под воздействием тепла. Вот почему все измерительные линейки были накрыты другими линейками — из меди, чуть короче платиновых. Верньер[137], расположенный на конце медной линейки, точно показывал относительное ее удлинение, что позволяло вывести абсолютное удлинение платиновой линейки. Более того, показания верньера позволяли определить расширение, каким бы малым оно ни было, у платиновой линейки. Этот прибор, кроме всего прочего, был снабжен лупой, позволявшей уловить изменение в четверть стотысячной туаза.

Итак, линейки укладывались на деревянные бруски, один конец к другому, но без соприкосновения, ибо следовало избегать даже самого легкого удара, который мог возникнуть от непосредственного их контакта. Полковник Эверест и Матвей Струкс сами положили первую линейку на деревянный брусок, в направлении базиса. Примерно в ста туазах отсюда, над первым колышком установили нивелирную рейку, и поскольку линейки были снабжены двумя вертикальными железными штифтами на самой оси, они легко укладывались в желаемом направлении. Эмери и Цорн, отступив назад и распростершись на земле, проверили — легли ли два железных штифта на середину нивелирной рейки.

— Теперь, — сказал полковник Эверест, — нам надо точно определить начальную точку нашей работы, опустив отвес от конца первой линейки. Поблизости нет никакой горы, которая могла бы повлиять на положение отвеса, поэтому он точно укажет начальную точку базиса на поверхности почвы.

— Да, — откликнулся Матвей Струкс, — при условии, однако, что мы примем в расчет половину толщины отвесного шнура в точке соприкосновения.

— Я тоже так думаю, — ответил полковник Эверест.

Когда удалось зафиксировать начальную точку шнура, работа была продолжена. Мало того, что линейка должна была уложиться точно по прямолинейному направлению базиса, следовало еще принять в расчет ее наклон по отношению к горизонту.

— Я думаю, — сказал полковник Эверест, — мы не должны стараться расположить линейку в совершенно горизонтальном положении.

— Да, — ответил Матвей Струкс, — достаточно будет определить ватерпасом[138] угол, который каждая линейка образует с горизонтом, и мы сможем таким образом соотнести долготу с долготой настоящей.

Так, в полном согласии друг с другом, оба ученых приступили к определению угла с помощью ватерпаса, специально сконструированного для этой цели и имевшего вид подвижной алидады[139], вращающейся вокруг шарнира[140], установленного на вершине деревянного угольника. Верньер указывал отклонение через совпадение своих делений с делениями зафиксированной линейки, содержащей дугу в десять градусов, поделенную на деления, равные пяти минутам.

Ватерпас поставили на линейку, и результат зафиксировали. В тот момент, когда Николай Паландер уже собирался записать его в свой реестр, Матвей Струкс попросил поставить ватерпас поочередно на оба конца линейки, чтобы узнать разницу между двумя дугами и перепроверить полученный результат. Этому совету русского астронома стали следовать и в дальнейшем при всех операциях подобного рода.

Итак, были определены два важных момента: направление линейки по отношению к базису, и угол, который она образовала по отношению к горизонту. Цифры, полученные при этом наблюдении, астрономы занесли в два отдельных реестра, который подписали все члены англо-русской комиссии. Оставалось сделать еще два не менее важных наблюдения, чтобы закончить работу с первой линейкой: сначала заметить ее изменение под влиянием температуры, затем зафиксировать длину, измеренную ею.

Что до изменения под влиянием температуры, то его было легко определить, сравнивая длину линейки платиновой с длиной линейки медной. Луна, через которую по очереди смотрели Матвей Струкс и полковник Эверест, показала абсолютную цифру изменения длины платиновой линейки (изменения, внесенного в оба экземпляра реестра), потом следовало перевести данные в исчисление по стоградусной шкале. Как только Николай Паландер записывал полученные цифры, они тотчас же всеми проверялись.

Теперь следовало определить реальную длину, положив на деревянную подставку вторую линейку вслед за первой с небольшим промежутком между ними. Эту вторую линейку уложили так же, как предыдущую, после того как вполне убедились, что четыре железных штифта[141] пришлись как раз на середину нивелирной рейки.

Оставалось лишь замерить промежуток между обеими линейками. На конце первой линейки, в той ее части, которую не покрывала медная линейка, находилась маленькая платиновая пластинка, которая с небольшим трением скользила между двух пазов. Полковник Эверест подвинул эту пластину так, чтобы она коснулась второй линейки. Поскольку платиновая пластинка имела деления в десятитысячные доли туаза, а верньер возле одного из пазов был снабжен лупой и показывал с ее помощью стотысячные доли туаза, то удавалось с большой математической точностью измерить промежуток, специально оставленный между двумя линейками. Цифра эта тотчас заносилась в оба реестра и немедленно перепроверялась.

По совету Михаила Цорна была соблюдена еще одна мера для достижения большей точности. Медная линейка покрывала сверху платиновую. Могло поэтому случиться так, что под воздействием солнечных лучей закрытая ею платина будет нагреваться медленнее, чем медь. Для предупреждения разницы в температурных изменениях над линейками на высоте нескольких дюймов устроили маленький навес, причем таким образом, чтобы он не мешал проводить наблюдения. Когда же вечером и утром косые солнечные лучи проникали под навес и падали на линейки, с солнечной стороны навешивался холст, преграждавший доступ лучам.

Описанные работы велись более месяца с неизменным терпением и тщательностью. Когда последовательно были уложены четыре линейки и выверены с четырех позиций — направления, наклона, растяжения и действительной длины, работа возобновлялась в том же порядке; при этом подставки, бруски и первая линейка переносилась к концу четвертой. Эти маневры требовали много времени, несмотря на умение операторов. В день они измеряли не более двухсот двадцати — двухсот тридцати туазов, к тому же в неблагоприятную погоду, например, когда дул слишком сильный ветер, который мог нарушить неподвижность приборов, работу приостанавливали. Каждый день с наступлением сумерек ученые прекращали работу. Тогда линейку номер один приносили и временно укладывали, отмечая на земле точку там, где она кончалась. В этой точке делали отверстие, куда вставляли колышек с прикрепленной к нему свинцовой пластинкой. Потом эту линейку ставили в ее окончательное положение, отметив при этом наклон, температурное изменение и направление; далее записывали длину, измеренную линейкой номер четыре, потом, с помощью отвеса, спущенного с конца линейки номер один, делали отметку на свинцовой пластинке. Из этой точки тщательно вычерчивались две линии, пересекающиеся под прямым углом, одна — в направлении самого базиса, другая — в перпендикулярном направлении. Потом свинцовую пластинку закрывали деревянным футляром, ямку закапывали, и колышек оставляли зарытым до утра. Так что даже если ночью по какой-либо случайности инструменты сдвинулись бы, то не было необходимости начинать всю операцию сначала.

На следующий день с пластинки снимали футляр и первую линейку укладывали снова в то же положение, что накануне, с помощью отвеса, острие которого должно было точно совпасть с точкой, отмеченной пересечением двух линий на пластинке.

Эта серия операций, производившихся на ровном, как скатерть, лугу продолжалась в течение тридцати восьми дней. Все полученные цифры записывались дважды, фиксировались, проверялись и удостоверялись всеми членами ученой комиссии.

Полковник Эверест и его русский коллега проводили измерения почти в полном согласии. Лишь некоторые цифры, считанные с верньера и расходившиеся на какую-нибудь одну четырехсоттысячную туаза, вызвали у них несколько раз обмен колкостями. Но тут на помощь приходило принятие решения большинством голосов, оно являлось законом, перед которым следовало смириться. И все-таки один вопрос вызвал спор двух ученых-соперников, так что даже потребовалось вмешательство сэра Джона Муррэя. А именно вопрос о том, какую длину дать основанию первого треугольника. Всем ясно, что чем больше основание, тем больше будет угол вершины первого треугольника, который тем легче измерить, чем больше он развернут. Но эта длина не могла быть бесконечной. Полковник Эверест предлагал сделать базис длиною шесть тысяч туазов — почти равным базису, измеренному на Меленской дороге. Матвей Струкс хотел увеличить его до десяти тысяч туазов, поскольку это позволяла ровная поверхность участка.

Тут полковник Эверест проявил всю свою несговорчивость. Матвей Струкс, казалось, тоже решил не уступать. После доводов более или менее терпимых они перешли на личности. Возникла угроза, что в какой-то момент будут затронуты национальные чувства, а это уже был бы не спор двух ученых, а ссора англичанина с русским. К счастью, плохая погода, установившаяся на несколько дней и прекратившая работу, не дала разгореться дебатам. Страсти утихли, а большинством голосов было решено завершить измерение базиса примерно на восьмой тысяче метров, то есть спорщики сошлись на середине. Наконец в результате непосредственного измерения базиса ученые получили длину в восемь тысяч тридцать семь целых и семьдесят пять сотых туаза; на нем теперь предстояло построить ряд треугольников, и их сеть покроет Южную Африку на площади в несколько градусов.

Глава VIII ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ МЕРИДИАН

Измерив базис, руководители экспедиции решили, не теряя времени, приступить к построению треугольников. Прежде всего, следовало определить широту южной точки, с которой начнется дуга меридиана, подлежащая измерению, а затем — и самой северной. Из разности этих широт ученые получат число градусов измеряемой дуги.

С самого начала Вильям Эмери и Михаил Цорн с помощью угломера Фортэна занимались вычислением высоты звезд. Молодые люди проводили свои наблюдения с такой точностью, что предел крайних отклонений не составлял даже двух шестидесятых секунды. Вполне возможно, что причиной таких отклонений явилась разница в преломлении света, вызванная изменением конфигурации атмосферных слоев. По результатам этих тщательных и неоднократно повторенных измерений астрономы смогли вычислить с достаточным приближением широту астральной точки[142] дуги. Эта широта составляла 27,951789 градуса.

Затем вычислили долготу, и полученную точку нанесли на превосходную карту Южной Африки, выполненную в крупном масштабе. Карта отражала все географические открытия, сделанные за последнее время в этой части Африканского континента, все пути следования путешественников и натуралистов — таких, как Ливингстон, Андерсон, Мадьяр[143], Болдвин, Вайлан, Варчелл, Лихтенштейн[144]. Теперь пришла очередь выбрать на этой карте меридиан, дугу которого, равную нескольким градусам, следовало измерить в двух довольно отдаленных друг от друга точках. Ведь понятно, что чем длиннее измеряемая дуга, тем меньше влияние ошибок, возможных при определении широт. Дуга от Дюнкерка до Форментеры равнялась, например, приблизительно десяти градусам парижского меридиана, а точнее — девяти градусам пятидесяти шести минутам.

Вообще выбор меридиана следовало произвести с особой осмотрительностью, чтобы не наткнуться на естественные преграды — такие, как непреодолимые горы или большие водные пространства. К счастью, этот район Южной Африки как нельзя более подходил для операции подобного рода. Подъемы почвы были в допустимых пределах, реки немногочисленны и легко преодолимы. Здесь могли встретиться опасности, но не препятствия.

Между двадцать девятой и двадцатой южными параллелями, от реки Оранжевой до озера Нгами протянулась пустыня Калахари. С запада на восток она простирается от Атлантики до двадцать пятого восточного меридиана по Гринвичу. Но пустыня Калахари, строго говоря, не совсем пустыня. Это отнюдь не пески Сахары, нескончаемые пески, лишенные растительности, это саванны с характерной для них растительностью — здесь произрастает множество растений; поверхность ее изобилует травами; в ней есть густые кустарники и леса с большими деревьями; травами и кустарником; здесь во множестве водится дичь и опасные звери; здесь живут оседлые или кочевые племена бушменов и бакалахаров. Но большую часть года в этой области Африканского материка нет воды; русла многочисленных рек, пересекающих ее, высыхают. Правда, экспедиция могла рассчитывать на то, что в болотах, озерах и ручьях еще не истощились запасы накопившейся воды.

Мокум поведал своим спутникам о Калахари все, что знал сам, бывая здесь и как охотник, добывающий себе пропитание, и как проводник. Полковник Эверест и Матвей Струкс пришли к выводу, что на этом обширном пространстве есть все условия для проведения триангуляции.

Оставалось избрать меридиан, на котором следовало измерить дугу в несколько градусов. А нельзя ли взять тот, что проходит через одну из оконечностей базиса? Это дало бы возможность обойтись без связывания этого базиса с другой точкой Калахари целой серией вспомогательных треугольников. После обсуждения было решено, что южная оконечность базиса может послужить такой начальной точкой меридиана. Меридиан оказался двадцать четвертым к востоку от Гринвича: на протяжении самое малое семи градусов он проходил по пространству, на котором не встречалось никаких естественных препятствий — или, по крайней мере, они не были отмечены на карте. Только на севере он пересекал озеро Нгами, в его восточной части, но это отнюдь не являлось непреодолимой преградой для исследователей. Араго испытал гораздо большие трудности, когда геодезически соединял побережье Испании с Балеарскими островами.

Так было решено выбрать дугу для измерения на двадцать четвертом меридиане, которая будет продолжена на территории Российской империи. Астрономы занялись выбором точки для вершины первого треугольника, основанием которому должен был служить уже измеренный базис. Ею стало одинокое дерево, стоящее на небольшом взгорке примерно в десяти милях отсюда. Оно было хорошо видно и с юго-восточной, и с северо-западной оконечности базиса.

Сначала астрономы приступили к определению угла, который составляет это дерево с юго-восточным концом базиса. Угол измерили угломером Борда, оба окуляра которого были установлены так, чтобы их оптические оси точно совпали с плоскостью круга; один из них был наведен на северо-западную оконечность базиса, а другой — на выбранное дерево; образовавшийся между окулярами угол показывал угловое расстояние между этими двумя точками. Этот замечательный инструмент позволял исследователям сводить к минимуму возникающие при измерении ошибки. Что касается верньеров, нивелиров и ватерпасов, обеспечивающих устойчивое положение прибора, то о лучших нельзя было и мечтать. Англо-русская научная комиссия располагала четырьмя угломерами. Два из них служили для определения углов на поверхности земли; два других (их круги размещены вертикально) позволяли с помощью искусственных горизонтов получать зенитные расстояния и, следовательно, вычислять, даже ночью, широту ориентира с приближением в крохотную долю секунды. Действительно, в этой трудоемкой работе по триангуляции надо было не только определить величину углов, составляющих геодезические треугольники, но измерить с некоторыми интервалами меридиональную высоту звезд[145] — высоту, равную широте каждого ориентира.

Четырнадцатого апреля полковник Эверест, Михаил Цорн и Николай Паландер вычислили угол между юго-восточным концом базиса и деревом, в то время как Матвей Струкс, Вильям Эмери и сэр Джон Муррэй измерили угол между тем же самым деревом и северо-западным концом базиса. Погода благоприятствовала нашим исследователям, но если бы она помешала им днем, то замеры велись бы ночью при свете электрических фонарей, которыми была оснащена экспедиция.

Тем временем лагерь снялся с места, быков запрягли в повозки, и караван под предводительством бушмена направился к первому ориентиру, который должен был послужить и местом стоянки. Два «каамас» с погонщиками, предназначенные для транспортировки инструментов, сопровождали астрономов. Когда ученые, измерявшие оба угла, закончили работу, они присоединились к каравану, расположившемуся вокруг дерева-ориентира.

Это был огромный баобаб, достигавший более восьмидесяти футов в обхвате. Кора его, цвета сиенита[146], придавала ему необычный вид. Под необъятной кроной этого гиганта, населенной великим множеством белок, охочих до его яйцевидной формы фруктов с белой мякотью, смог уместиться весь караван; судовой кок принялся готовить ужин для европейцев. При этом в дичи не было недостатка: охотники отряда прочесали окрестности и подстрелили несколько антилоп. Скоро запах дымящегося жареного мяса распространился в воздухе, вызывая аппетит у исследователей, на который они и без того не жаловались.

Сытно поужинав, астрономы удалились в свои повозки, а Мокум стал расставлять часовых вдоль границ лагеря. Большие костры, для которых пошли в ход засохшие ветви гигантского баобаба, оставались зажженными всю ночь, что помогало держать на почтительном расстоянии диких зверей, привлеченных запахом мяса и крови.

Через два часа Михаил Цорн и Вильям Эмери проснулись и встали, чтобы вычислить широту этой точки-ориентира путем определения высоты звезд. Забыв о дневной усталости, оба устроились у окуляров своих приборов и под вой гиен и рыканье львов, раздававшихся в темной долине, старательно определяли изменение зенитного расстояния при переходе от первого ориентире ко второму.

Глава IX КРААЛЬ

На следующий день, пятнадцатого апреля, астрономы выбрали два других ориентира, справа и слева от меридиана; одним стал очень ясно различимый на равнине пригорок, находившийся на расстоянии шести миль, другим — столб с указателем на расстоянии примерно семи миль. Так, без всяких помех, триангулирование продолжалось целый месяц.

К пятнадцатому мая исследователи поднялись на один градус к северу, построив семь геодезических треугольников. За все это время полковник Эверест и Матвей Струкс редко когда заговаривали друг с другом. Обычно они работали на точках, удаленных одна от другой на несколько миль, и эта дистанция являлась гарантией от всякого столкновения самолюбий. С наступлением вечера каждый возвращался в лагерь и удалялся в свое собственное жилище. Кое-какие споры относительно выбора ориентиров, когда решение приходилось принимать сообща, все же не привели к серьезным пререканиям. Михаил Цорн и его друг Вильям стали надеяться, что геодезические работы продолжатся, не отягощаясь досадными столкновениями.

Итак, пятнадцатого мая исследователи, поднявшись на один градус от южной точки меридиана, оказались на одной параллели с Латтаку. Африканское селение находилось в тридцати пяти милях к востоку от них. В этом месте совсем недавно возник большой «крааль». Здесь же, по предложению сэра Джона Муррэя, экспедиция осталась на несколько дней отдохнуть. Михаил Цорн и Вильям Эмери решили воспользоваться этой остановкой, чтобы в течение дня определять высоту солнца. Николай Паландер хотел заняться пересчетами в измерениях, чтобы перевести показания относительно уровня океана. Что касалось сэра Джона Муррэя, то он намеревался отдохнуть от своих научных наблюдений, изучая с помощью ружья местную фауну[147].

Южноафриканские туземцы называют «краалем» передвижную деревню, которая на колесах перемещается от одного пастбища к другому. Это стойбище включает примерно тридцать жилищ и насчитывает несколько сотен обитателей.

Крааль, к которому вышла англо-русская экспедиция, представлял собой довольно значительное поселение из шалашей, кругообразно расположенных на берегах ручья — притока Курумана. Эти шалаши, сделанные из циновок, прикрепленных к деревянным стойкам (циновок, сплетенных из тростника и непромокаемых), были похожи на ульи. Низкий вход в такой улей, завешенный шкурой, вынуждал обитателя или посетителя проникать туда на четвереньках. Через единственное отверстие клубами валил едкий дым от очага. Это обстоятельство делало обитание в такой хижине невозможным для любого человека, кроме готтентота или другого туземца.

Когда караван стал приближаться к стойбищу, все его население пришло в движение. Собаки, охранявшие каждую хижину, яростно залаяли. Воины деревни, вооружившись копьями, ножами, дубинами и прикрывшись своими щитами из кожи, выступили вперед. Их насчитывалось человек двести, что говорило о размерах самого крааля, состоящего никак не меньше чем из шестидесяти — восьмидесяти жилищ. Укрытые за оградой частокола, украшенного колючими агавами[148] высотой пять-шесть футов, хижины находились под надежной защитой от диких животных. Но воинственное настроение туземцев мгновенно прошло, как только охотник Мокум сказал несколько слов одному из старейшин крааля. Караван получил разрешение стать лагерем возле частокола, на берегу ручья. Бушмены даже и не подумали спорить с пришельцами из-за пастбищ, ибо те простирались и в ту, и в другую сторону на много миль. Лошади и быки гостей могли сколько угодно пастись на них, не нанося никакого ущерба селению на колесах.

Под руководством бушмена тотчас был разбит лагерь уже привычным способом. Повозки расставили по кругу, и каждый занялся своим делом.

Сэр Джон Муррэй, оставив своих компаньонов за вычислениями и научными наблюдениями не теряя времени, отправился на охоту в обществе Мокума. Охотник-англичанин ехал на обычной лошади, а Мокум — на своей прирученной зебре. За ними бежали три собаки. Сэр Джон Муррэй и Мокум были вооружены каждый охотничьим карабином с разрывными пулями, что говорило об их твердом намерении повстречаться с хищниками, обитателями здешних мест.

Охотники держали путь на северо-восток, к лесу, видневшемуся на расстоянии нескольких миль от крааля. Они ехали рядом и мирно беседовали.

— Надеюсь, мистер Мокум, вы исполните свое обещание, — сказал сэр Джон Муррэй, — которое дали у Моргедских водопадов, показать мне здесь самое богатое дичью место в мире. Знайте же, что я приехал в Южную Африку не для того, чтобы стрелять зайцев или ловить лисиц. Всего этого предостаточно и у нас в Верхней Шотландии. Не далее как через час я хотел бы уложить...

— Не далее как через час! — ответил бушмен. — Да позволит ваша честь сказать вам, что вы, сэр, немного торопитесь и что, прежде всего надо набраться терпения. Что касается меня, то я только на охоте и проявляю его, чем искупается моя нетерпеливость в повседневной жизни. Разве вы не знаете, сэр Джон, что охота на крупного зверя — это целая наука, что для этого надо досконально знать местность, изучить все повадки животных, найти их тропы, а потом выслеживать часами, стараясь приблизиться с подветренной стороны? Разве вам не известно, что тут нельзя себе позволить ни неуместного восклицания, ни неверного шага, ни нескромного взгляда! Мне случалось целыми днями подстерегать буйвола или косулю, и когда после полутора суток хитрости и терпения я подстреливал животное, то не считал, что напрасно потратил время.

— Хорошо, друг мой, — ответил Джон Муррэй, — я проявлю столько терпения, сколько вы от меня потребуете; однако давайте не забывать, что наша остановка продлится всего три-четыре дня и что поэтому нам нельзя терять ни часа, ни минуты!

— Все верно, — ответил бушмен таким спокойным тоном, что Вильям Эмери ни за что не узнал бы в нем сейчас своего нетерпеливого товарища по ожиданию на реке Оранжевой, — все верно. Мы будем убивать всех, кто только попадется, сэр Джон, мы не будем выбирать. Будь то антилопа или лань, газель или гну — все сгодится для охотников, которые очень торопятся!

— Антилопа или газель! — воскликнул Джон Муррэй. — Да я и не рассчитываю на большее в качестве своего дебюта[149] на африканской земле! Или вы можете предложить мне что-то еще, бравый бушмен?

Охотник как-то странно посмотрел на своего спутника, потом сказал в ответ с иронией в голосе:

— Ну раз уж ваша милость объявили, что будут довольны и этим, мне больше нечего сказать. Я-то думал, что вы не оставите меня в покое, пока не добудете нескольких носорогов или парочку слонов...

— Охотник, — ответил на это сэр Джон Муррэй, — я пойду туда, куда вы меня поведете. Я готов стрелять в того, в кого вы скажете. Итак, вперед, и не будем терять время на бесполезные разговоры.

Лошади были пущены в галоп, и охотники стали быстро приближаться к лесу.

Равнина, через которую они ехали, полого поднималась вверх в направлении северо-востока. Там и сям ее покрывал густой кустарник, цветущий в эту пору и сочившийся липкой, прозрачной и душистой смолой, из которой колонисты делают мазь для ран. Живописными букетами тянулись вверх «нваны» — разновидность фиговой смоковницы, ствол которой, лишенный веток до высоты тридцати — сорока футов, поддерживает громадный зонт из зелени. В этой густой листве порхала масса крикливых попугаев, спешивших наклеваться кисловатых плодов смоковницы. Дальше росли мимозы с желтыми кистями, «серебряные деревья», покачивавшие своими шелковистыми прядями, алоэ с длинными ярко-красными макушками, которые можно было принять за коралловые ветви, поднятые со дна морского. Земля, пестревшая миловидными амариллисами[150] с голубоватой листвой, послушно стелилась под быстрыми копытами животных.

Менее чем за час с того времени, как они покинули крааль, Джон Муррэй и Мокум доехали до опушки леса. Это была роща из высоких акаций, тянувшаяся на несколько квадратных миль. Густые деревья, тесно росшие рядом друг с другом, переплетались своими ветвями, не пропуская солнечных лучей на поросшую колючками и высокой травой землю. Однако зебра Мокума и лошадь сэра Джона смело углубились под эти густые своды, прокладывая себе дорогу между беспорядочно разросшимися деревьями. То тут, то там среди зарослей попадались широкие поляны, и охотники останавливались на них, чтобы обозреть чащу вокруг.

Надо сказать, что этот первый день охоты не благоприятствовал «его милости». Несмотря на то, что он со своим спутником объехал большой участок леса, ни один представитель африканской фауны не удосужился поприветствовать его, и сэр Джон не раз вспомнил свои шотландские равнины, на которых выстрелы не заставляли себя долго ждать. Быть может, соседство крааля заставило разбежаться осторожную дичь? Что до Мокума, то он не выказывал ни удивления, ни раздражения. Для него эта охота была не охотой, а просто быстрой скачкой по лесу.

В шесть часов вечера пришлось подумать о возвращении в лагерь. Раздосадованный астроном не желал мириться с неудачей: чтобы такой заслуженный охотник и вернулся не солоно хлебавши! Никогда! И он пообещал себе подстрелить первую попавшуюся живность, которая окажется в пределах досягаемости его ружья.

Судьба, похоже, сжалилась над ним. Охотники уже находились не менее чем в трех милях от крааля, когда в ста пятидесяти шагах от Джона Муррэя из кустов выскочил африканский заяц, представитель породы, известной под названием «Lepus rupestris», — грызун, одним словом. Сэр Джон не замешкался и выпустил в беззащитное животное пулю из своего карабина. Бушмен даже вскрикнул от негодования. Стрелять пулей в обыкновенного зайца, когда для него хватило бы и дроби-шестерки! Но английский охотник дорожил своим грызуном и поскакал галопом к тому месту, где должно было упасть животное.

Напрасный груд! От зайца не осталось и следа: немного крови на земле и ни клочка шерсти. Сэр Джон искал под кустами, среди зарослей травы. Собаки тщетно шарили в кустарнике.

— И все-таки я попал в него! — восклицал сэр Джон.

— Даже слишком! — ответил спокойно бушмен. — Если в зайца стрелять разрывной пулей, то даже удивительно потом что-нибудь искать от него!

Действительно, заяц разлетелся на мелкие кусочки! «Его милость», окончательно расстроенный, сел на лошадь и, не проронив больше ни слова, вернулся в лагерь.

На другой день бушмен ожидал, что сэр Джон Муррэй снова предложит ему поехать на охоту. Однако англичанин, самолюбие которого было сильно задето, избегал встречи с Мокумом. Казалось, он совсем забыл о своих охотничьих планах, занявшись проверкой инструментов и геодезическими наблюдениями. А когда эти занятия ему надоели, отправился в бушменский крааль. Там мужчины упражнялись в стрельбе из лука или в игре на «гора» — своеобразном инструменте, состоявшем из лука с натянутой на нем кишкой, которую исполнитель заставляет звучать, дуя на нее через страусовое перс. Женщины тем временем хлопотали по хозяйству, куря при этом «матокуанэ», вредное для здоровья растение коноплю, — занятие, которому, предается большая часть туземцев. Согласно наблюдениям некоторых путешественников, вдыхание дыма конопли увеличивает физическую силу в ущерб умственным способностям. И действительно, многие из этих бушменов казались какими-то отупевшими и пьяными от «матокуанэ».

На следующий день, семнадцатого мая, рано утром Джон Муррэй был разбужен незатейливой фразой, раздавшейся у него прямо над ухом:

— Я думаю, ваша милость, что сегодня мы будем удачливее. И не станем палить в зайцев из пушек!

Астроном и глазом не моргнул, услыхав эту ироническую рекомендацию. Он заявил, что готов ехать. Пока их компаньоны еще спали, охотники успели удалиться на несколько миль от лагеря, взяв направление в левую от него сторону. Сэр Джон на этот раз взял с собой простое ружье, отличное оружие фирмы «Ф. Голдвин», действительно более подходящее для обычной охоты на ланей или антилоп, чем грозный карабин. Правда, на равнине им могли встретиться представители толстокожих или плотоядных млекопитающих, но у сэра Джона на совести был «взорвавшийся» заяц, и он скорее согласился бы теперь стрелять дробью по льву, чем повторить подобный выстрел, беспрецедентный в летописи этого вида спорта.

Как и предсказывал Мокум, судьба улыбнулась охотникам. Они убили чету «harrisbuck» — разновидность черных антилоп, очень редких животных высотою четыре фута, с длинными, расходящимися в стороны рогами, изящно загнутыми в форме турецкой сабли. Их отличает продолговатая голова, черные копыта, густая и мягкая шерсть, узкие заостренные уши; грудь и живот, белые, как снег, резко контрастируют с черной шерстью на спине, на которую мягко ложится волнистый «воротник». Охотники вполне могли гордиться своими выстрелами, ибо антилопы-гаррисбук всегда были желанной добычей для таких людей, как Делегорг, Вальберг[151], Кумминг, Болдвин, и являет собой один из самых замечательных образцов южной фауны.

Но сердце английского охотника забилось еще сильнее, когда бушмен указал ему на опушку густой чащи невдалеке от большого глубокого болота, вокруг которого росли гигантские молочаи, а поверхность была сплошь покрыта небесно-голубыми венчиками водяных лилий.

— Если ваша милость пожелает завтра с первыми лучами солнца прийти поохотиться здесь, — сказал Мокум, — то я посоветую на этот раз не забыть карабин.

— Почему вы мне это говорите, Мокум? — спросил Джон Муррэй.

— А вы взгляните на эти свежие следы на влажной земле!

— Как! Эти широкие углубления — следы животного? Но тогда ноги, оставившие их, имеют толщину более половины туаза.

— И это всего лишь доказывает, — ответил бушмен, — что животное, оставляющее подобные следы, имеет, по крайней мере, девять футов в высоту.

— Слон! — вскричал сэр Джон Муррэй.

— Да, ваша милость, и если я не ошибаюсь, это самец, взрослый и очень крупный.

— Так доживем до завтра, бушмен!

— Доживем до завтра, ваша милость.

Охотники возвратились в лагерь с двумя черными антилопами, которых они погрузили на лошадь Джона. Муррэя. Прекрасные животные, редкая добыча для охотников — их очень трудно подстеречь, — вызвали восхищение всего каравана. Все поздравляли сэра Джона, за исключением, быть может, серьезного Матвея Струкса, который в том, что касалось зоологии, мог похвастать знанием только таких животных, как Большая Медведица, Дракон, Кентавр, Пегас[152] и прочие представители небесной фауны.

На другой день в четыре часа утра два товарища по охоте уже сидели в засаде вместе с собаками, застыв неподвижно на лошадях и ожидая посреди густых зарослей приближения стада слонов. По новым следам они узнали, что эти толстокожие прошли на водопой к болоту. Оба охотника имели при себе карабины, заряженные разрывными пулями. Не проронив ни слова и не шевелясь, они уже с полчаса наблюдали за чащей, когда увидели темную массу, заколыхавшуюся в пятидесяти шагах от болота.

Сэр Джон Муррэй схватился за ружье. Бушмен удержал его руку и сделал знак набраться терпения.

Вскоре показались какие-то большие тени. Слышно было, как с треском расступались перед ними заросли, скрипели деревья, ломались на земле кустарники, из листвы доносилось шумное дыхание. Это было стадо слонов. С полдюжины исполинских животных, почти таких же по размеру, как их собратья из Индии, медленным шагом двигались к болоту. Наступавший рассвет позволил англичанину полюбоваться этими могучими животными. Один из них — самец огромного роста — привлек особое внимание Джона Муррэя. Его широкий выпуклый лоб выступал над большущими ушами, свисавшими ниже груди. В полумраке он казался еще больше, чем был на самом деле. Слон нервно водил хоботом вокруг древесных крон и ударял своими изогнутыми бивнями по толстым стволам, стонавшим от ударов. Возможно, животное учуяло близкую опасность.

Однако бушмен наклонился к уху Джона Муррэя и сказал ему:

— Вот этот вам подойдет?

Сэр Джон утвердительно кивнул.

— Хорошо, — добавил Мокум, — сейчас мы отделим его от стада.

Между тем слоны подошли к краю болота. Их морщинистые ноги вязли в болотной тине. Они набирали воду хоботом и выливали ее себе в горло, производя громкое бульканье. Большой самец, действительно встревоженный, осматривался кругом и шумно втягивал воздух, стараясь распознать подозрительный запах.

Вдруг бушмен издал какой-то особый крик. Три его собаки, тотчас громко залаяв, бросились вон из чащи и кинулись к стаду слонов. В то же время Мокум, сказав своему компаньону одно только слово «останьтесь», пришпорил зебру и ринулся через кусты, чтобы отрезать отступление великану-самцу.

Это великолепное животное и не собиралось спасаться бегством, Сэр Джон, не спуская пальца с курка своего ружья, наблюдал за ним. Слон бил по деревьям хоботом и исступленно махал хвостом, уже подавая не просто знаки беспокойства, но проявляя явные признаки гнева. До сих пор он только чувствовал врага. Теперь же он его заметил и двинулся к нему.

Английский астроном находился в шестидесяти шагах от животного. Подождав, когда слон приблизится на сорок шагов, и прицелившись прямо в него, он открыл огонь. Лошадь дернулась — и пуля попала в мягкую часть, не разорвавшись.

Разъяренный слон двинулся на врага. Его движение скорее походило на быструю ходьбу, чем на галоп. Однако и такого шага было достаточно, чтобы обогнать любого коня.

Лошадь сэра Джона Муррэя взвилась на дыбы и понеслась, из чащи, несмотря на усилия хозяина ее сдержать. Слон стал преследовать их, воинственно растопырив уши и издавая хоботом звуки, похожие на рев трубы. Всадник, увлекаемый своей лошадью отчаянно сжимая ее бока, силился загнать патрон в казенник ружья.

Слон нагонял его. Скоро оба они оказались на равнине, за, пределами лесной опушки. Сэр Джон отчаянно бил шпорами в бока, мчавшей его лошади. Две из собак с лаем, едва не задыхаясь бежали возле ее ног. Слон отставал меньше чем на два корпуса. Сэр Джон чувствовал его шумное дыхание, слышал короткий свист хобота, рассекавшего воздух. Каждую секунду он ждал, что это живое лассо вырвет его из седла.

Вдруг лошадь рухнула на задние ноги. Хобот ударил ее по крупу. Она издала жалобное ржанье и, пытаясь подняться, завалилась набок. Это движение лошади спасло сэра Джона от неминуемой смерти. Слон, увлекаемый своей скоростью, пронесся мимо, зато его хобот, махнув по земле, подхватил одну из собак и стал трясти ею в воздухе с неописуемой яростью.

У сэра Джона не было иного выхода, кроме как вернуться в лес. Лошадь инстинктивно сама понесла его туда. Скоро они влетели на опушку.

Слон, осмотревшись, пустился обратно в погоню, потрясая в воздухе несчастною собакой. Ворвавшись в лес, он размозжил ей голову о ствол смоковницы. Лошадь, забившись в густую зелень, перевитую колючими лианами, остановилась. Сэр Джон, расцарапанный и окровавленный, но ни на мгновение не потерявший самообладания, обернулся назад и, старательно уперев карабин в плечо, прицелился в слона через нависшие лианы. Пуля, попав в кость животного, разорвалась. Великан покачнулся, и почти в тот же момент второй выстрел, раздавшийся с опушки леса, ранил его в левый бок. Слон рухнул на передние ноги, рядом с небольшим озерцом, наполовину спрятанным в густой траве. Издавая жалобные крики, он хоботом набирал из него воду и поливал свои раны.

В эту минуту появился бушмен.

— Он — наш! Он — наш! — восклицал Мокум.

Действительно, огромный слон был смертельно ранен. Он испускал громкие стоны, дышал со свистом, едва шевелил хвостом, а его хобот, черпавший в болоте окровавленную воду, обрушивал на ближайшие заросли красный дождь. Потом силы его иссякли, слон ткнулся головой в землю и так и умер.

В этот момент Джон Муррэй вышел из зарослей колючек. От его охотничьего костюма остались одни клочья. Но за такой спортивный успех он был готов заплатить даже своей кожей.

— Славное животное, бушмен! — воскликнул англичанин, разглядывая тело слона. — Славное животное, хотя несколько тяжеловатое для охотничьего ягдташа![153]

— Да, ваша милость, — ответил Мокум. — Мы разделаем тушу на месте и возьмем с собою только все самое лучшее. Посмотрите, какими великолепными бивнями наградила его природа! Они стоят не менее двадцати пяти ливров[154] каждый, а поскольку слоновая кость идет по пять шиллингов[155], это кругленькая сумма!

Сказав это, охотник приступил к разделке туши. Он отрубил бивни топором, отрезал у гигантского животного ноги и хобот, поскольку эти части являются самыми вкусными. Ими он намеревался угостить членов ученой комиссии. Охотники вернулись в лагерь только в полдень. Там бушмен велел приготовить ноги слона по-африкански, то есть, закопав мясо в углубление в земле, предварительно сильно разогретое горячими угольями. Это блюдо было оценено по достоинству даже равнодушным ко всему Паландером, что уж говорить о других. Сэр Джон Муррэй заслужил массу комплиментов от всего отряда ученых.

Глава X ПОТОК

Во время пребывания в краале бушменов полковник Эверест и Матвей Струкс ни разу не виделись друг с другом. Работы по определению широты осуществлялись без их помощи, поэтому, не имея надобности общаться «научно», они не общались совсем. Накануне отправления полковник Эверест просто отослал русскому астроному свою визитную карточку с аббревиатурой «Р.Р.С.»[156] и получил от Матвея Струкса карточку такого же рода.

Девятнадцатого мая караван снялся с лагеря и возобновил путь на север. Вершиной восьмого треугольника служила гора, поднимавшаяся слева от меридиана. Его углы, прилегающие к основанию, уже были измерены. Теперь надлежало дойти до этого нового ориентира и возобновить геодезические операции.

С девятнадцатого по двадцать девятое мая работа двигалась как нельзя лучше, погода оставалась благоприятной для дневных наблюдений, а на земле не попадалось никаких помех и препятствий. Это была просто зеленая равнина, перерезанная ручьями, протекавшими между выстроившимися по его берегам «Karree hout» — деревьями, листья которых напоминают иву; их ветви бушмены используют для изготовления луков. Местность эта с попадавшимися на ней обломками разрушенных скал, состоящих из смеси глины, песка и пород, содержащих железо, в некоторых местах была очень засушлива. Ее флору[157] составляли лишь такие растения, которые могли выстоять даже в самую большую засуху. И на целые мили вокруг эта область не имела ни малейшего возвышения, которое могло бы быть выбрано в качестве естественного ориентира. А потому приходилось устанавливать либо индикаторные столбы[158], либо полосатые мачты высотою в десять — двенадцать метров, которые могли бы служить точками визирования. Конечно, на это уходило много времени. Сделав наблюдение, надо было каждый раз снимать мачту и переносить ее за несколько миль, чтобы образовать там вершину нового треугольника. Но, в конце концов, экипаж «Королевы и Царя», проделывавший эту работу, легко справлялся со своей задачей. И можно было бы только хвалить их, если бы на национальной почве у них не возникали частые разногласия.

Действительно, непростительное соперничество, которое разделяло руководителей, вызывало порой противостояние и между нижними чинами. Михаил Цорн и Вильям Эмери употребляли все свое умение ладить с людьми, чтобы пресечь досадную тенденцию; но им не всегда это удавалось. А ведь ссоры моряков могли перерасти и в драки. Полковник и русский ученый вмешивались в эти ссоры, но так, что только подливали масла в огонь, ибо каждый из них неизменно брал сторону соотечественников, чья бы вина ни была на самом деле. Так, от подчиненных ссора переходила к начальникам и возрастала «пропорционально массе», как говорил Михаил Цорн. Через два месяца после отправки из Латтаку только оба эти молодых человека и сохраняли еще доброе согласие между собой, столь необходимое для успеха всего предприятия. Даже Джон Муррэй и Николай Паландер, хотя и увлеченные, один — охотничьими приключениями, другой — расчетами, начинали вмешиваться в междоусобные распри. Короче говоря, однажды спор зашел так далеко, что Матвей Струкс счел возможным сказать полковнику Эвересту:

— Не берите на себя слишком много, господин Эверест, имея дело с астрономами из Пулковской обсерватории, мощный телескоп которой позволил выяснить, что диск планеты Уран имеет форму безупречного круга!

На что полковник Эверест ответил, что он может брать на себя еще больше, поскольку имеет честь работать в обсерватории Кембриджа, мощный телескоп которой позволил определить среди иррегулярных[159] туманностей туманность Андромеды!

Увлекшись выпадами, Матвей Струкс заявил, что пулковский телескоп с его объективом в четырнадцать дюймов дает возможность увидеть звезды тринадцатой величины[160]; полковник Эверест резко ответил, что объектив телескопа Кембриджской обсерватории тоже имеет четырнадцать дюймов и что в ночь на тридцать первое января 1862 года с его помощью был, наконец, открыт таинственный спутник Сириуса[161], вызывающий отклонения в его движении!

Когда ученые доходят до подобных препирательств, то совершенно очевидно, что никакое сближение между ними уже невозможно. Поэтому приходилось опасаться за судьбу триангулирования, но, к счастью, по крайней мере, до сих пор, споры эти затрагивали вопросы и факты, далекие от геодезических операций. Хотя порой предметом дебатов и становились измерения, сделанные с помощью теодолита или угломера, но они отнюдь не мешали работе, а, напротив, приводили лишь к более тщательному соблюдению точности. Что касалось выбора ориентиров, то здесь до сих нор не возникало никаких разногласий.

Тридцатого мая погода, доселе ясная и, следовательно, благоприятная для наблюдений, почти внезапно вдруг испортилась. В любом другом регионе такое изменение погоды предвещало бы грозу с проливными дождями, но здесь в небе, покрытом зловещими тучами, лишь сверкнуло несколько молний, без грома, а иссушенная земля не получила ни капли влаги. Несколько дней было пасмурно. Эта совсем некстати появившаяся хмарь очень помешала работам, так как на расстоянии всего лишь мили никто не мог разглядеть точек визирования.

Тогда англо-русская экспедиция, не желая терять времени, приняла решение установить ориентиры с помощью электрического света, с тем чтобы работать ночью. Но только, по совету бушмена, пришлось принять некоторые меры предосторожности, ибо дикие звери, привлеченные яркими фонарями, целыми стаями собирались вокруг места ориентира. И тогда операторы слышали сиплый хохот гиен, напоминающий своеобразный смех пьяных негров.

Во время первых ночных наблюдений, ведшихся в центре шумного хоровода из грозных животных, когда жуткое красное посверкивание глаз порой говорило о присутствии льва, астрономам было трудновато сосредоточиться на работе. Измерения делались если не менее точно, чем раньше, то, по крайней мере, менее быстро. Горящие огнем глаза, устремленные на них и прорезающие тьму, несколько смущали ученых. Чтобы определять зенитные[162] расстояния фонарей и их угловые расстояния в подобных условиях, требовалось большое хладнокровие и крепкое самообладание. Но этих качеств было не занимать членам комиссии. Через несколько дней они уже обрели присутствие духа и действовали в окружении диких зверей так же четко, как в безмолвных залах обсерваторий. Впрочем, в каждом пункте, где проводилась работа, находились несколько вооруженных ружьями охотников, и немало дерзких гиен пали тогда под европейскими пулями. Не стоит добавлять, что сэр Джон Муррэй находил «отменным» такой способ ведения триангуляции. В то время как он приникал глазом к окуляру прибора, рука его покоилась на «голдвинге»[163], и он сделал не один выстрел между двумя замерами зенитного расстояния.

Таким образом, геодезические операции не были прерваны по причине испортившейся погоды. Точность их не пострадала, а измерение меридиана методично продвигалось вперед в северном направлении.

Полковник Эверест и Матвей Струкс очень рассчитывали до конца месяца измерить еще один градус двадцать четвертого меридиана, если продвижению операторов не помешает какое-нибудь естественное препятствие.

Семнадцатого июня путь им перерезал довольно широкий водный поток — приток реки Оранжевой под названием Нозуб. Члены научной комиссии лично сами не испытывали трудностей в том, чтобы перебраться через него. У них имелась складная резиновая лодка, предназначенная как раз для переправы через реки или озера средней величины, но она не годилась для повозок и снаряжения каравана. Следовало искать брода либо выше, либо ниже по течению. Поэтому несмотря на мнение, высказанное Матвеем Струксом, было решено, что европейцы, взяв с собой легкие инструменты, переправятся через реку здесь, тогда как караван, под предводительством Мокума, заявившего, что знает мелкое место, спустится на несколько миль ниже по течению и перейдет реку вброд. В этом месте ее ширина составляла полмили, а ее быстрое течение, которое то тут, то там разбивалось о торчащие из воды выступы и увязшие в тине стволы деревьев, представляло определенную опасность для хрупкого суденышка. Это-то и заставило Матвея высказать возражения против переправы на резиновой лодке, но не желая прослыть трусом, он, в конце концов, присоединился к общему мнению.

Из астрономов один только Николай Паландер остался с караваном, готовым отправиться в путь к низовью реки. И не потому, что достойный математик испугался! Он был слишком погружен в себя, чтобы обратить внимание на какую-то опасность. Но его присутствие было необязательно при проведении ближайших работ, и он мог без ущерба для дела покинуть своих коллег на день-два. К тому же суденышко, очень маленькое, могло принять на борт ограниченное число пассажиров. И, кстати, разумнее было совершить только одну переправу через этот быстрый поток и сразу перевезти людей, инструменты и кое-какое продовольствие на правый берег. А для управления резиновой лодкой требовались опытные моряки, и Николай Паландер уступил свое место англичанину из экипажа «Королевы и Царя» — гораздо более полезному в этих обстоятельствах человеку, нежели почтенный астроном из Гельсингфорса.

Когда договорились о встрече в условленном месте, караван, ведомый охотником, начал спускаться по течению вдоль левого берега. Вскоре последние повозки скрылись из виду, а полковник Эверест, Матвей Струкс, Эмери, Цорн, сэр Джон Муррэй, два матроса и один бушмен, знавший толк в плавании по рекам, все еще стояли перед бурным потоком, который значительно увеличился за счет впадавших в него ручьев, образовавшихся во время недавнего сезона дождей.

— Какая красивая река, — говорил Михаил Цорн своему другу Вильяму, в то время как матросы готовили лодку для переправы на другой берег.

— Очень красивая, но трудная для переправы, — отозвался Вильям Эмери. — Век таких быстрых потоков краток, и они вовсю наслаждаются жизнью! Через несколько недель, с наступлением засушливой поры, в русле этой речушки, быть может, едва останется воды, чтобы напоить караван, а сейчас — какое стремительное, почти непреодолимое течение! Поток торопится бежать, он скоро иссякнет! Таков, дорогой мой коллега, закон физической и духовной природы. Однако не будем терять время в философских размышлениях. Лодка уже готова, и я не прочь посмотреть, как она справится с этой стремниной.

В несколько минут резиновая лодка, развернутая и натянутая на каркас, была спущена на воду. Она ждала своих пассажиров у спуска, возле пологого склона каменистого берега из розового гранита. В этом месте вода благодаря встречному течению перестала бурлить и спокойно колыхала тростники, росшие вперемешку с другими береговыми растениями. Поэтому погружение в лодку оказалось делом нетрудным. Инструменты положили на самое дно, на охапку травы, чтобы предохранить их от ударов. Пассажиры заняли места так, чтобы не мешать движению двух весел в руках у матросов. Бушмен сел на корме и взялся за руль.

Этот туземец был «foreloper» каравана, то есть «человек, который начинает движение». Охотник рекомендовал его как ловкого, часто имевшего дело с африканскими стремнинами рулевого. Туземец знал несколько слов по-английски, он посоветовал пассажирам соблюдать полную тишину во время переправы через Нозуб.

Канат, удерживавший лодку, отпустили, и гребцы быстро вывели ее из-под берега. Все сразу ощутили силу течения, которое через сотню ярдов превратилось в быстрину. Распоряжения, отдаваемые «форелопером» двум матросам, исполнялись в точности. То надо было поднять весла, чтобы не ударить по полузатопленному в воде дереву, то, наоборот, грести сильнее, чтобы преодолеть водоворот, образованный встречным потоком. Когда же скорость становилась слишком большой, гребцы сушили весла, отдав легкое суденышко во власть течения, лишь стараясь удерживать его в равновесии. Держа руку на руле, сидя неподвижно и зорко всматриваясь вперед, туземец вовремя предупреждал любую опасность. Европейцы следили за развитием событий с легким беспокойством. Они чувствовали, с какой неодолимой мощью несет их тот бурный поток. Полковник Эверест и Матвей Струкс смотрели друг на друга, не размыкая губ. Сэр Джон Муррэй, неразлучный со своим ружьем, крепко зажатым между ног, рассматривал многочисленных птиц, в полете касавшихся крылом поверхности воды. Оба молодых астронома без страха и опасений разглядывали берега, проплывавшие мимо с уже головокружительной быстротой.

Вскоре хрупкое судно достигло настоящей стремнины. Пересечь ее можно было только наискось, чтобы достичь более спокойных вод противоположного берега. По приказанию бушмена матросы еще сильнее налегли на весла. Но, несмотря на их усилия, лодку понесло по течению. Она уже не слушалась ни руля, ни весел, и, стоило ей натолкнуться на выступ берега или ствол дерева, она бы неминуемо перевернулась...

Никто из сидевших в лодке не проронил ни слова.

«Форелопер» привстал со своего места. Он мог только наблюдать за движением судна, но не мог ни изменить его направления, ни сбавить скорости, равнявшейся скорости потока. Впереди, ярдах[164] в ста от путешественников, показался какой-то кусочек суши — опасное нагромождение камней и деревьев, возвышавшееся над поверхностью реки. Миновать его было невозможно. Через несколько секунд лодка врезалась в островок.

Удар оказался не такой силы, как можно было бы ожидать. Судно накренилось, зачерпнув несколько пинт[165] воды, но пассажиры смогли удержаться на местах. Они стали смотреть прямо перед собой... Черный выступ, на который они налетели, перемещался и шевелился посреди кипящей воды.

Этим торчащим из воды камнем оказался чудовищных размеров гиппопотам, которого прибило течением к островку. Почувствовав удар лодки, он поднял над водою голову и, поводя ею, стал смотреть вокруг своими маленькими тупыми глазками. Этот громадный представитель толстокожих длиною в шесть футов, с твердой коричневой, лишенной растительности кожей, раскрыв пасть, показывал верхние резцы и чрезвычайно развитые клыки. Почти сразу он кинулся к лодке и яростно схватил ее зубами, которые вполне могли ее прокусить.

Но сэр Джон Муррэй был на месте. Самообладание не покинуло его. Он спокойно прицелился и поразил животное пулей возле уха. Гиппопотам не отпустил своей добычи и стал трясти лодку, как собака треплет зайца. Тотчас перезарядив ружье, сэр Джон снова ранил животное в голову. Этот выстрел оказался смертельным, ибо тяжелая туша гиппопотама, сумевшего в своем последнем, предсмертном усилии оттолкнуть лодку далеко от острова, погрузилась в воду.

Не успели пассажиры опомниться, как судно, оказавшись боком к течению и завертевшись волчком, поплыло наискось через реку. Несколькими ярдами ниже река делала резкий поворот — от сильного удара лодка остановилась, и пассажиры, живые и невредимые, высыпали на берег. При этом оказалось, что их прибило к суше на две мили ниже того места, откуда они отплыли.

Глава XI, В КОТОРОЙ НАХОДЯТ НИКОЛАЯ ПАЛАНДЕРА

Геодезические работы были возобновлены. Две точки с ориентирами, принятые одна за другой и соединенные с предпоследним ориентиром, расположенным за рекой, послужили образованию нового треугольника. Операция осуществилась без помех. Однако астрономам пришлось остерегаться змей: здесь оказалось множество очень ядовитых «мамб» длиною от десяти до двенадцати футов, укус которых мог оказаться смертельным.

Через четыре дня после переправы, двадцать первого июня, операторы подошли к лесистой местности, но так как деревья были невысоки, они не мешали работе по триангуляции, а имевшиеся на горизонте и хорошо различимые возвышенности, удаленные на расстояние в несколько миль, оказались удобны для установки на них мачт и фонарей. Это место представляло собой низину, менее засушливую, чем окружающая ее местность, а потому — плодородную. Вильям Эмери обнаружил здесь тысячи фиговых деревьев, кисловатые плоды которых так любят бушмены. Поляны, широко раскинувшиеся между деревьев, распространяли приятный аромат из-за множества луковичных растений, довольно похожих на побеги безвременника[166]. Желтые их плоды длиною от двух до трех дюймов, росшие у самого корня, наполняли воздух своим пахучим ароматом. «Кукумакранти» — так называются эти плоды в Южной Африке, до которых очень падки детишки туземцев. В этом районе, куда по склонам стекает множество ручейков, произрастают также горькие тыквы и нескончаемыми рядами возвышается мята — та самая мята, которая великолепно прижилась в Англии.

Несмотря на плодородие и благоприятные условия для развития сельского хозяйства, эту область крайних тропиков, похоже, совсем не посещали кочевые племена. Ничто не говорило о пребывании здесь туземцев, ни следов крааля, ни кострища не было видно. Зато воды хватало; во многих местах даже образовались ручьи, озера, несколько довольно крупных лагун[167] и две-три речки, впадавшие, должно быть, в притоки Оранжевой реки.

В тот день ученые устроили привал, с тем чтобы подождать прихода каравана. Срок, назначенный охотником, подходил к концу, и, если он не ошибся в расчетах, караван, перейдя вброд Нозуб в его низовьях, должен был прибыть как раз сегодня. Однако наступил вечер, а отряд не появился. Уж не встретил ли он какого-то препятствия, помешавшего ему подойти вовремя? Сэр Джон Муррэй предположил, что Нозуб оказался еще очень полноводным, и поэтому охотнику пришлось искать подходящий, брод гораздо южнее. Это соображение заслуживало внимания. В последний сезон дождей осадки выпадали очень обильно и вызвали, должно быть, необычный разлив воды.

Астрономы решили ждать еще. Но когда прошел и следующий день, а никто из людей Мокума не появился, полковник Эверест стал проявлять большое беспокойство. Он не мог двигаться дальше на север, поскольку ему недоставало экспедиционного снаряжения. А ведь опоздание, если оно продлится дольше, могло очень плохо сказаться на результатах исследований. И тут Матвей Струкс заметил, что он с самого начала был того мнения, чтобы идти вместе с караваном и соединить геодезически последний ориентир по ту сторону реки с двумя ориентирами, расположенными по эту, что если бы к его мнению прислушались, то экспедиция не оказалась бы в затруднительном положении; что если результаты будут снижены из-за опоздания каравана, ответственность за это ляжет на тех, кто решил, что... и т. д. Что русские, во всяком случае... и т. д.

Полковник Эверест, как можно было ожидать, встретил в штыки инсинуации[168] своего коллеги, напомнив, что решение было принято сообща. Но тут вмешался сэр Джон Муррэй, и оба руководителя немедленно прекратили спор. Что сделано, то сделано, и никакие упреки ничего не изменят в ситуации. Вместо этого было принято решение, что если караван не придет и завтра, то Вильям Эмери с Михаилом Цорном отправятся на его поиски и пойдут вдоль реки на юго-запад в сопровождении «форелопера». А коллеги останутся в лагере и будут ждать их возвращения, чтобы принять окончательное решение. Договорившись, соперники разошлись и весь остаток дня держались поодаль друг от друга.

Тем временем Джон Муррэй решил провести время за прочесыванием ближайших зарослей. И хотя четвероногой дичи здесь не нашлось, да и пернатая не слишком годилась к употреблению, зато натуралист, который часто побеждал в сэре Джоне охотника, мог быть доволен. От дроби его ружья не ускользнули два замечательных экземпляра. Джон Муррэй принес великолепного франколина тринадцати дюймов длиной, с короткими лапами, темно-серой спиной, красными ногами и клювом, элегантные маховые перья которого были всех оттенков коричневого цвета: отличный экземпляр семейства тетраонидных, одним из представителей которых является куропатка. Другая птица, которую сэр Джон добыл благодаря мастерскому попаданию, принадлежала к разряду хищников. Это была разновидность сокола, типичного только для Южной Африки, с красным горлом и белым хвостом, которого часто восхваляют за красоту форм. «Форелопер» аккуратно выпотрошил обеих птиц, так что ничуть не попортил их внешнего вида.

Прошли уже и первые часы утра двадцать третьего июня. Караван так и не дал о себе знать, и молодые люди уже собирались тронуться в путь, когда послышавшийся вдалеке лай заставил их повременить с отъездом. Вскоре на повороте зарослей алоэ слева от лагеря появился мчавшийся во весь опор на своей зебре охотник Мокум.

— Скорее, бравый охотник, — радостно воскликнул сэр Джон Муррэй. — Поистине, мы уже отчаялись из-за вас! Знаете, я никогда бы не утешился, если бы не увидел вас снова! Похоже, что дичь просто избегает меня, когда вас нет со мною рядом. Давайте отметим ваше возвращение стаканчиком доброго шотландского виски!

Но, не ответив на приветственные слова почтенного сэра Джона, Мокум беспокойным взглядом окинул всех европейцев. На его лице читалась тревога.

Полковник Эверест тотчас заметил это и, подойдя к охотнику, который успел спешиться, спросил:

— Кого вы ищете, Мокум?

— Господина Паландера, — ответил бушмен.

— Разве он не отправился с вашим караваном? Разве его нет с вами? — снова спросил полковник Эверест.

— Его больше нет! — ответил Мокум. — Я надеялся найти его в вашем лагере! Значит, он заблудился!

При последних словах бушмена вперед быстро выступил Матвей Струкс.

— Николай Паландер потерялся! — воскликнул он. — Ученый, доверенный вашим заботам, астроном, за которого вы отвечали, — и его с вами нет! Знайте же, охотник, что вы несете полную ответственность за его персону и что в этом случае совсем недостаточно сказать «господин Николай Паландер потерялся»!

От таких слов русского астронома уши охотника зарделись; теперь, когда он был не на охоте, у него не было причин сдерживаться.

— Э-э, господин астролог всея Руси, — ответил он, крайне возмутившись, — вам следовало бы взвешивать свои слова! Разве я был обязан стеречь вашего компаньона, который не сумел уберечь сам себя? Вы во всем обвиняете меня, но вы не правы, слышите? Если господин Паландер потерялся, то он сам виноват в этом! Сто раз я замечал, что он, углубившись в свои вычисления, удалялся от нашего каравана! Сто раз я предупреждал его и возвращал обратно. Но позавчера, с наступлением темноты, он куда-то исчез, и, несмотря на все мои поиски, я не смог найти его. Проявите большее умение, если можете, и постарайтесь сами обнаружить вашего компаньона, тем более что вы так ловко умеете обращаться с вашей трубой, вам стоит только приложить глаз к окуляру!

Бушмен, несомненно, еще бы долго продолжал в том же духе, к вящему возмущению Матвея Струкса, который, открыв рот, не мог вставить ни слова, если бы сэр Джон Муррэй не успокоил вспыльчивого охотника. К счастью для русского ученого, ссора между ним и бушменом прекратилась. Но Матвей Струкс с каким-то необузданным порывом, накинулся на полковника Эвереста, который никак этого не ожидал.

— Во всяком случае, — сухо сказал астроном из Пулкова, — я не покину своего несчастного товарища в этой пустыне и приложу все усилия к тому, чтобы разыскать его. Если бы исчез сэр Джон Муррэй или господин Вильям Эмери, то полковник Эверест, я уверен, без колебаний бросил бы все геодезические работы, чтобы ринуться на помощь своим соотечественникам. И я не понимаю, почему ради русского ученого должно быть сделано меньше, чем ради английского!

Полковник Эверест, которому был брошен такой вызов, вышел из состояния своей обычной невозмутимости.

— Господин Матвей Струкс, — воскликнул он, скрестив на груди руки и твердо глядя в глаза своему противнику, — вы что, решили без всяких на то оснований оскорбить меня? За кого вы нас принимаете, нас — англичан? Мы что, дали вам повод сомневаться в наличии у нас чувства сострадания? Что заставляет вас предполагать, что мы не придем на помощь этому недотепе-математику...

— Но, господин... — возмутился было русский, услыхав такую характеристику Николаю Паландеру.

— Да! Недотепе! — повторил полковник Эверест, делая ударение на каждом слоге. — А в ответ на то обвинение, которое вы только что с такой легкостью выдвинули, я добавлю, что в случае, если из-за этого сорвется наша работа, вся ответственность ляжет на русских, а никак не на англичан!

— Полковник, — вскричал Матвей Струкс, глаза которого метали молнии, — ваши слова...

— Слова мои очень хорошо взвешены, господин Струкс, и они означают, что с этой минуты и до того момента, пока мы не найдем вашего математика, все работы приостанавливаются! Вы готовы отправиться на поиски?

— Я был готов еще до того, как вы произнесли первое слово! — сердито ответил Матвей Струкс.

На этом каждый из противников направился к своей повозке, так как караван уже прибыл.

Сэр Джон Муррэй, который шагал рядом с полковником Эверестом, не удержался, чтобы не заметить:

— Хорошо еще, что этот растяпа не взял с собою наши реестры с записями измерений.

— Я тоже подумал об этом, — просто ответил полковник.

И оба англичанина стали расспрашивать охотника Мокума. Бушмен сообщил им, что Николай Паландер исчез два дня тому назад; что в последний раз его видели в стороне от каравана на расстоянии двенадцати миль от лагерной стоянки; что он, Мокум, сразу после исчезновения ученого принялся его разыскивать, что и задержало прибытие каравана; что, не найдя его, он решил убедиться, не присоединился ли случайно математик к своим товарищам в условленном месте севернее Нозуба. И поскольку его здесь не оказалось, Мокум предлагал начать поиски в лесных зарослях, что на северо-востоке отсюда, добавив, что нельзя терять ни минуты, если все хотят найти оного Николая Паландера живым.

Действительно, следовало поспешить. Уже два дня как русский ученый плутал по местности, где водится множество диких зверей, а известно, что он не тот человек, чтобы выпутаться из такого положения самостоятельно, ибо пребывает не в реальном мире, а в царстве цифр. Там, где всякий другой нашел бы себе хоть какое-нибудь пропитание, этот неизбежно умрет с голоду. Важно было как можно скорее прийти ему на помощь.

Через час полковник Эверест, Матвей Струкс, сэр Джон Муррэй и два молодых астронома уже покидали лагерь, ведомые охотником. Все ехали на быстрых лошадях, даже русский ученый, который, смешно уцепившись, сидел в седле и сквозь зубы проклинал незадачливого Паландера, обрекшего его на эту каторгу. Спутники господина Струкса, люди серьезные и «комильфо»[169], делали над собой усилие, чтобы не замечать тех комичных поз, которые принимал астроном из Пулкова, сидя верхом на лошади — очень живом и чутком к узде животном.

Прежде чем покинуть лагерную стоянку, Мокум попросил «форелопера» одолжить ему собаку, которую бушмен ценил за ум, тонкий нюх и за способности к охоте. Собаке дали понюхать шапку Паландера, а ее хозяин посвистал ей особым образом, и она рванулась в северо-восточном направлении. Маленький отряд тотчас последовал за животным и скоро исчез у кромки густых зарослей.

В течение всего этого дня полковник Эверест и его спутники следовали за собакой. Этот умный зверь прекрасно понял, что от него требуется, но след заблудившегося ученого ему еще не давался, и он никак не мог взять точного направления. Стараясь учуять на земле нужный запах, собака то бежала вперед, то возвращалась назад, но пока безуспешно. А ученые тем временем звали своего товарища и стреляли из ружей в надежде, что Николай Паландер, такой рассеянный и вечно погруженный в себя, их все-таки услышит. Окрестности лагеря были прочесаны в радиусе пяти миль, когда наступил вечер и поиски пришлось приостановить.

Европейцы нашли себе убежище на ночь под купой деревьев у разведенного костра, в который бушмен старательно подбрасывал дрова. Порой до них доносилось рычание диких зверей. Присутствие хищных животных увеличивало беспокойство за участь Николая Паландера. Можно ли было еще сохранять надежду на спасение этого несчастного — выбившегося из сил, голодного, иззябшего в такую холодную здесь ночь, беззащитного перед нападением гиен, которые во множестве водились в здешних лесах? Эти мысли занимали всех. Ученые провели долгие часы за обсуждением, за выработкой планов, за поисками способов прийти своему собрату на выручку. Причем англичане проявили такое сочувствие к нему, что даже сам Матвей Струкс мог быть, да он и был, растроган. Порешили, что русского ученого отыщут, живого или мертвого, даже если для этого придется отложить на неопределенный срок геодезические операции.

Наконец после ночи, часы которой длились, словно столетия, наступило утро. Лошади были быстро взнузданы, и поиски возобновились на более обширном пространстве. Собака побежала вперед, небольшой отряд поехал за нею следом.

Продвигаясь все дальше к северо-востоку, полковник Эверест и его спутники попали в очень болотистую местность. Здесь оказалось множество мелких речушек. Их легко переходили вброд, сторонясь при этом крокодилов, которых впервые увидел сэр Джон Муррэй. Это были огромного размера рептилии[170] (некоторые из них имели от двадцати пяти до тридцати футов длины) — животные, известные своей прожорливостью, от которых трудно уйти в озерных или речных водах. Не желая терять времени на сражение с этими огромными ящерицами, бушмен делал крюки, чтобы обойти их, сдерживая порывы сэра Джона, готового всякую минуту всадить в них пулю. Посреди широких запруд, образовавшихся от паводковых вод, их можно было увидеть десятками — с поднятыми над водой головами, пожирающих какую-нибудь добычу наподобие собак, захватывающих ее своими ужасными челюстями. Когда одно из таких чудовищ высовывалось из травы, лошади бросались в галоп.

Тем временем отряд без особой уже надежды продолжал свои поиски то в густых зарослях, через которые было трудно продираться, то на равнине, среди хитросплетения речек, внимательно осматриваясь вокруг, обращая внимание на самые незначительные следы: здесь — на ветку, сломанную на высоте человеческого роста, там — на недавно примятый пучок травы, дальше — на какой-нибудь еще, наполовину стершийся, знак, происхождение которого уже нельзя было определить. Но ничто не наводило искателей на след незадачливого Паландера.

И вот, когда они продвинулись миль на двенадцать к северу от последней лагерной стоянки и, по предложению охотника, уже собирались повернуть на юго-запад, собака стала проявлять признаки беспокойства. Она вдруг залаяла, отчаянно замахав хвостом, отбежала на несколько шагов, приникнув носом к земле и обнюхивая сухую траву по краям тропинки, и снова вернулась на то же место, явно привлеченная каким-то запахом.

— Полковник, — воскликнул тогда бушмен, — наша собака что-то учуяла. Ах, умное животное! Она напала на след дичи, простите, — ученого, на которого мы охотимся. Пусть идет! Пусть идет!

— Да, — повторил вслед за своим другом-охотником сэр Джон Муррэй, — она на правильном пути. Слышите это потявкиванье! Можно подумать, что она разговаривает и советуется сама с собой. Я дам пятьдесят фунтов за собаку, если она приведет нас к тому месту, где обретается Николай Паландер!

Матвей Струкс не стал делать замечания относительно манеры, в какой говорилось о его соотечественнике. Главное сейчас — найти его. Так что каждый был готов кинуться по следам ищейки, как только она определит верное направление.

Животное не заставило себя долго ждать и, с громким лаем перепрыгнув через ветви кустарника, исчезло в глубине зарослей.

Лошади не могли последовать за ней: надо было продираться через беспорядочно растущую зеленую массу. Полковнику Эвересту и его спутникам пришлось ехать, огибая лес и прислушиваясь к отдаленному лаю собаки. У всех появилась некоторая надежда. Не было сомнений, что животное напало на след заблудившегося ученого, и если оно его не потеряет, то, должно быть, прямо выйдет к цели.

Всех занимал только один вопрос: жив или мертв Николай Паландер?

Было одиннадцать часов утра. Лая собаки, на который ориентировались искатели, не стало слышно. То ли она далеко удалилась, то ли сбилась вдруг с пути. Так прошло двадцать минут. Бушмен и сэр Джон, ехавшие впереди, сильно обеспокоились. Они уже не знали, в каком направлении вести своих спутников, как вдруг лай раздался снова, примерно в полумиле к западу и уже не в лесу. Пришпорив лошадей, все тотчас направились в ту сторону.

В несколько приемов отряд подскакал к очень заболоченному участку. Здесь явственно слышался голос собаки, но самой ее не было видно. Земля была покрыта тростниками высотой в двенадцать — пятнадцать футов. Всадникам пришлось спешиться, и они, привязав лошадей к дереву, углубились в тростники.

Когда они миновали эти густые заросли, их глазам открылось обширное пространство, сплошь покрытое водой и водяными растениями. Здесь, в самом низком месте, образовалась широкая лагуна длиною в полмили, заполненная коричневатой водой.

Собака, путь которой преградили вязкие берега этой лагуны, яростно лаяла.

— Вот он! Вот он! — воскликнул бушмен.

Действительно, на краю похожей на полуостров суши, на расстоянии трехсот шагов от них, на пне неподвижно сидел Николай Паландер, не видя и не слыша ничего вокруг, держа в руке карандаш, а на коленях — блокнот и, конечно же, занимаясь расчетами!

Его компаньоны не могли удержаться от крика. Не более чем в двадцати шагах от русского ученого его подстерегало стадо крокодилов, высунувших из воды головы. Эти ненасытные твари потихоньку приближались к Паландеру и могли схватить его в любой момент.

— Скорее! — сказал охотник тихо. — Удивляюсь, что крокодилы еще чего-то ждут и не бросаются на него!

— Они ждут, наверно, когда он будет с душком! — не мог удержаться, чтобы не сострить сэр Джон, намекая на то, что, как он слышал от туземцев, эти рептилии никогда не питаются свежим мясом.

Посоветовав своим спутникам ждать их на месте, бушмен и сэр Джон обогнули лагуну так, чтобы попасть на узкий перешеек, который вывел бы их прямо к Николаю Паландеру.

Они не сделали и двухсот шагов, как крокодилы, покинув глубокую воду, начали выбираться на сушу, направляясь прямо к своей жертве.

Ученый ничего не видел. Он не отрывал глаз от своего блокнота. Его рука все выводила и выводила какие-то цифры.

— Только меткость и хладнокровие, иначе он погиб! — прошептал охотник на ухо сэру Джону.

Тут, встав на колено и прицелившись в двух ближайших крокодилов, они оба выстрелили. Раздались два залпа. Два чудовища с перебитыми хребтами скатились в воду, а остальное стадо в одно мгновение исчезло в глубине озера.

При звуке ружейных выстрелов Паландер поднял, наконец, голову. Завидев своих компаньонов, он радостно побежал к ним, размахивая блокнотом.

— Я нашел! Я нашел! — кричал он.

— Что вы нашли, господин Паландер? — спросил его сэр Джон.

— Неточность в мантиссе[171] сто третьего логарифма[172] таблицы Джеймса Уолстона!

Действительно, он нашел эту ошибку, удивительный человек! Он обнаружил ошибку в логарифме! И имел право на премию в сто фунтов стерлингов, обещанную за это издателем Джеймсом Уолстоном! Вот чем был занят все четыре дня, пока бродил в полном одиночестве, знаменитый астроном из Гельсингфорсской обсерватории!

Глава XII ОРИЕНТИР ВО ВКУСЕ СЭРА ДЖОНА

Русский математик был, в конце концов, найден. Когда его спросили, как он провел эти четыре дня, он не мог ответить. Осознавал ли он опасность, которой подвергался? Вряд ли. Когда ему рассказали об эпизоде с крокодилами, он не хотел этому верить и принял рассказ за шутку. Хотелось ли ему есть? Не очень. Он утолял голод цифрами, и так хорошо утолял, что нашел ошибку в таблице логарифмов!

В присутствии иностранных коллег Матвей Струкс, щадя его чувство национального достоинства, не сделал никаких упреков Николаю Паландеру; но есть все основания полагать, что в разговоре с глазу на глаз русский астроном получил хорошую головомойку от своего начальника и совет — впредь не увлекаться своими логарифмическими изысканиями.

Измерения были немедленно возобновлены. В течение нескольких дней работы шли успешно. Ясная и стабильная погода благоприятствовала наблюдениям, будь то угловые измерения ориентиров или измерения зенитных расстояний. К уже полученной сети добавились новые треугольники, а их углы были тщательно вычислены с помощью многочисленных измерений.

Двадцать восьмого июня астрономы получили геодезическое основание своего пятнадцатого треугольника. По их расчетам, этот треугольник должен был включать в себя отрезок меридиана между его вторым и третьим градусами. Чтобы закончить с ним, оставалось измерить два прилегающих к его основанию угла с помощью визирования ориентира, расположенного в его вершине.

И здесь возникло препятствие физического порядка. Местность, покрытая зарослями, насколько хватало глаз, совсем не была пригодна для установки сигнальных знаков. Общий ее наклон, достаточно ощутимый, с юга на север делал затруднительной не саму постановку, но видимость столбов.

Лишь одна точка могла бы послужить для установки сигнального фонаря, но она находилась на довольно большом расстоянии.

Это была вершина горы в двенадцать — тринадцать сотен футов, возвышавшаяся примерно в тридцати милях к северо-западу. В этих условиях боковые стороны этого пятнадцатого треугольника были длиною более двадцати тысяч туазов — длиною, которая при некоторых других тригонометрических измерениях иной раз превышалась вчетверо, но с которою члены англо-русской научной комиссии сталкивались впервые.

После серьезного обсуждения астрономы приняли решение установить на этой высоте электрический фонарь, так как расстояние было слишком большим, чтобы получить достаточную точность при дневных наблюдениях и замерах. Скоро небольшой отряд — полковник Эверест, Вильям Эмери и Михаил Цорн в сопровождении двух матросов и бушменов, — запасшись инструментами и провизией, отправился к месту нового ориентира, чтобы укрепить там светящийся визир, предназначенный для ночных работ. Полковник Эверест рассчитывал дойти до подошвы горы не ранее следующего дня и даже если бы при подъеме не встретилось много трудностей, фонарь можно было установить не ранее, чем в ночь с двадцать девятого на тридцатое число. Таким образом, наблюдатели, оставшиеся в лагере, должны были обнаружить вершину своего пятнадцатого треугольника, отмеченную светящеюся точкой, не ранее чем через тридцать шесть часов.

В отсутствие полковника Эвереста Матвей Струкс и Николай Паландер занялись своими обычными делами, а сэр Джон Муррэй с бушменом прочесали окрестности лагеря и убили несколько животных, принадлежащих к отряду антилоп, столь разнообразному в этих районах Южной Африки.

Сэр Джон к своим охотничьим подвигам добавил еще и «взятие» жирафа — прекрасного животного, редкого в северных местностях, но часто встречающегося на южных равнинах. Охоту на жирафа знатоки этого дела почитают «замечательным видом спорта». Сэр Джон и бушмен наткнулись на стадо голов в двадцать этих животных, чутких настолько, что они не подпускали к себе ближе пятисот ярдов. Но одна самка отбилась от стада, и охотники решили ее загнать. Животное стало убегать мелкой рысцой, казалось, позволяя легко себя догнать; но когда лошади сэра Джона и бушмена были уже совсем близко, самка, вытянув хвост, стала убегать с невероятной скоростью. Пришлось преследовать ее на протяжении двух миль. Наконец пуля, посланная сэром Джоном, уложила животное, ранив его в бок. Это был великолепный образчик семейства жираф — животное, «шеей похожее на лошадь, ногами и копытами — на быка, головою — на верблюда», как говорили римляне, с рыжеватой шкурой, испещренной белыми пятнами. Это необычное жвачное было не менее одиннадцати футов высотой от кончика копыта до маленьких рогов, покрытых кожей и шерстью.

В течение последовавшей ночи два русских астронома успешно определили высоту нескольких звезд, что дало им возможность установить широту места стоянки лагеря.

День двадцать девятого июня прошел без происшествий. Наступления ночи все ждали с некоторым нетерпением, спеша зафиксировать вершину пятнадцатого треугольника. Наступила ночь — безлунная, беззвездная, но сухая, не принесшая никакого тумана и, следовательно, очень благоприятная для обнаружения далекого визира. Все нужные приготовления были сделаны заранее, и зрительная труба угломера, направленная еще днем на вершину горы, могла быстро завизировать электрический фонарь в случае, если большая удаленность сделала бы его невидимым для невооруженного взгляда.

В продолжение всей ночи с двадцать девятого на тридцатое число Матвей Струкс, Николай Паландер и сэр Джон Муррэй сменяли друг друга у окуляра инструмента, но... вершина горы оставалась темной и никакого света не вспыхнуло на ее крайней точке.

Все пришли к заключению, что при подъеме на гору встретились серьезные трудности и что полковник Эверест не достиг ее вершины до наступления вечера. Итак, астрономы отложили свои наблюдения до следующей ночи, не сомневаясь в том, что никто не будет устанавливать светящийся аппарат среди бела дня.

Но каково же было их удивление, когда тридцатого июня около двух часов пополудни полковник Эверест и его спутники вдруг появились в лагере.

Сэр Джон устремился навстречу, обогнав своих коллег.

— Это вы, полковник? — вскричал он.

— Он самый, сэр Джон.

— Значит, гора оказалась недоступной?

— Напротив, весьма доступной, — ответил полковник Эверест, — но очень хорошо охраняемой, доложу я вам. А потому мы возвратились за подкреплением.

— Охраняемой кем? Туземцами?

— Да, туземцами с четырьмя лапами и черной гривой, сожравшими одну из наших лошадей!

В нескольких словах полковник рассказал коллегам о походе, который проходил успешно до самой подошвы горы. Гора эта, как выяснилось после осмотра, оказалась доступной лишь с юго-западного пригорка. Только в единственном проходе, которые вел к этому пригорку, устроила свой «крааль», по выражению «форелопера», целая стая львов. Тщетно полковник Эверест пытался выжить оттуда опасных хищников; будучи недостаточно вооруженным, ему пришлось отступить, потеряв при этом одну лошадь, которой царь зверей ударом лапы перебил хребет.

Такой рассказ не мог не воодушевить сэра Джона Муррэя и бушмена. Эта «львиная гора» являлась пунктом, который следовало захватить, кстати сказать — пунктом, абсолютно необходимым для продолжения геодезических работ. Случай помериться силами с самыми грозными представителями породы кошачьих был слишком заманчив, чтобы не воспользоваться им, и туда немедленно снарядили экспедицию.

Все ученые-европейцы, не исключая миролюбивого Паландера, захотели принять в ней участие; однако было необходимо кому-то остаться в лагере, чтобы измерить углы, прилегающие к основанию нового треугольника. Полковник Эверест, понимая, что его присутствие необходимо для контроля за этой операцией, решил остаться здесь в обществе двух русских астрономов. С другой стороны, сэра Джона Муррэя удержать здесь не смогли бы никакие доводы. Отряд, предназначенный для взятия подступов к горе, таким образом, был составлен из сэра Джона, Вильяма Эмери и Михаила Цорна, затем из бушмена, который никому и ни за что не уступил бы своего места, и, наконец, из трех туземцев, которых Мокум знал как смелых и хладнокровных охотников.

Пожав руки своим коллегам, трое европейцев покинули лагерную стоянку около четырех часов пополудни и скрылись в чаще, которая виднелась в направлении горы. Они нетерпеливо погоняли своих лошадей и к девяти часам вечера преодолели расстояние в тридцать миль. Не доезжая до горы двух миль, они спешились и расположились на ночлег. Никакого костра не разводили, чтобы не провоцировать зверей на ночное нападение, поскольку Мокум желал сразиться с ними днем.

В течение всей ночи почти непрестанно раздавался львиный рык. Ведь эти страшные хищники лишь с наступлением темноты покидают свое логово, отправляясь на поиски пищи. Ни один из охотников не спал ни часа, и бушмен воспользовался этим ночным бдением, чтобы дать им несколько советов, основанных на опыте, а потому очень ценных.

— Господа, — сказал он им со свойственным ему спокойствием, — если полковник Эверест не ошибся, завтра мы будем иметь дело со стаей черногривых львов. А эти животные принадлежат к самой кровожадной и опасной породе. Нам надо позаботиться о том, чтобы правильно себя вести. Я посоветую вам остерегаться первого прыжка этих животных, которые могут одним махом преодолеть расстояние в шестнадцать — двадцать шагов. Если первый прыжок льва неудачен, он редко когда повторяет его. Говорю это вам по собственному опыту. Поскольку на рассвете они возвращаются в свое логово, мы нападём на них именно там. Но они будут защищаться, и защищаться крепко. Утром, доложу я вам, львы сыты и бывают не так свирепы и, быть может, не так смелы; все зависит от насыщенности желудка. А еще зависит от их местонахождения, так как они более трусливы там, где их постоянно беспокоит человек. Но здесь, в этом диком краю, они проявят крайнюю свирепость. Советую вам также, господа, хорошо прикинуть расстояние между вами и зверем, прежде чем стрелять. Дайте зверю подойти, стреляйте только наверняка и цельтесь в место у предплечья. Хочу добавить, что лошадей мы оставим здесь. При виде льва эти животные пугаются и не дают всаднику точно выстрелить. Сражаться мы будем пешими, и я рассчитываю, что самообладание вас не покинет.

Спутники бушмена в полном молчании выслушали рекомендации охотника. Мокум был в их глазах человеком, привычным к охоте. Он знал, что дело предстоит серьезное, что лев обычно не бросается на человека, который не трогает его, но ярость его не знает границ, когда он чувствует, что на него нападают. Тогда зверь, которого природа наградила гибкостью, чтобы сделать прыжок, силой, чтобы нанести удар, и злобой, которая превращает его в чудовище, этот зверь становится опасен. А потому бушмен рекомендовал европейцам сохранять хладнокровие, особенно сэру Джону, который иногда идет на поводу у своей отваги.

— Стреляйте в льва, — говорил он ему, — так, как будто вы стреляете в куропатку, без всякого волнения. В этом все дело!

В этом все дело, действительно. Но кто может поручиться, что сохранит самообладание при виде льва, не будучи привычен к такого рода предприятиям.

В четыре часа утра, надежно привязав лошадей в чаще леса, охотники покинули место своего привала. Еще не рассвело. Кое-какие красноватые блики едва проступили в облачной пелене на востоке. Было еще совсем темно. Бушмен посоветовал своим спутникам осмотреть ружья. Сэру Джону Муррэю и ему самому, вооруженным карабинами, достаточно было вложить в патронник медную гильзу с зарядом и проверить, хорошо ли работает курок. Михаил Цорн и Вильям Эмери, имевшие при себе нарезные винтовки, вставили новые пистоны, поскольку прежние могли отсыреть от ночной влаги. Что касалось трех туземцев, то они были оснащены луками из алоэ, которыми манипулировали с большой ловкостью. Не один лев пал уже от их метких стрел.

Шестеро охотников направились к проходу, подступы к которому разведали накануне два молодых ученых. Они не произносили ни слова, осторожно пробираясь между высоких деревьев, словно краснокожие в лесных зарослях. Вскоре маленький отряд подошел к узкому горлу прохода. У этого места начиналось ущелье, стиснутое двумя отвесными гранитными скалами, ведущее к первому склону пригорка. Именно в этом ущелье, примерно на середине пути, на участке, расширившемся в результате обвала, и находилось логово, занимаемое стаей львов.

Тут бушмен изложил следующий план действий: сэр Джон Муррэй, один из туземцев и он должны выдвинуться вперед; карабкаясь ползком по высоким выступам ущелья, они доберутся до самого логова и постараются выгнать оттуда хищных зверей, направив их к нижнему краю ущелья, а два молодых европейца и два бушмена встанут в засаду и встретят бегущих зверей выстрелами из луков и ружей.

Место было чрезвычайно удобно для таких действий. Там росла громадная смоковница, высоко возвышаясь над окружающими зарослями, многочисленные ветви ее представляли собой надежное укрытие, совершенно не доступное для львов. Ведь известно, что эти животные не награждены даром лазать по деревьям, как другие их собратья из породы кошачьих. Разместившись на некоторой высоте, охотники оказались бы в недосягаемости от их прыжков и могли спокойно в них стрелять.

Итак, самый опасный маневр должны были выполнить Мокум, сэр Джон и один из туземцев. О чем вслух заметил Вильям Эмери, но охотник ответил, что иначе и быть не может, и настоял на том, чтобы в его план не вносилось никаких изменений. Молодые люди согласились с его доводами. И вот занялся новый день. Под лучами восходящего солнца как факел заалела верхушка горы. Бушмен, убедившись в том, что четверо его товарищей удобно устроились на ветках смоковницы, подал знак к отправлению. Вскоре он, сэр Джон и охотник уже карабкались по причудливо изогнутому выступу ущелья, Иногда они останавливались, чтобы оглядеть узкое горло ущелья, зиявшее внизу под ними. Бушмен не сомневался, что львы после своей ночной вылазки вернулись в убежище — или на отдых, или чтобы съесть там свою добычу. Быть может, ему даже удастся застать их спящими и быстро покончить с ними.

Через четверть часа Мокум и его спутники приблизились к логову, расположенному у обвала, как им и указал Михаил Цорн. Тут они прижались к земле и стали рассматривать убежище.

Это была довольно глубокая пещера, размеры которой сейчас трудно было определить. Вход в нее загромождали останки животных, кучи костей. Ошибиться здесь было невозможно: они подошли к жилищу львов, про которое говорил полковник Эверест.

Но в настоящий момент, вопреки ожиданиям охотника, пещера оказалась пустой. Взяв ружье, Мокум спустился вниз и, ползком, на четвереньках добрался до входа в логово. Одного беглого взгляда, брошенного в глубь пещеры, было достаточно, чтобы убедиться, что там никого нет. Такое обстоятельство, на которое он никак не рассчитывал, заставило его немедленно изменить свой план.

— Сэр Джон, — сказал охотник, — наша дичь еще не вернулась в свое убежище, но скоро не замедлит появиться. Я думаю, что мы правильно сделаем, если займем ее место. Таким молодцам, как мы, лучше быть осаждаемыми, чем осаждающими, особенно когда само место имеет дополнительное сооружение у порога. Что об этом думает ваша милость?

— Я думаю так же, как вы, бушмен, — ответил сэр Джон Муррэй. — Я нахожусь под вашим началом и вам повинуюсь.

Мокум, сэр Джон и туземец проникли в логово. Это был глубокий грот[173], усеянный костями и кусками окровавленного мяса. Окончательно убедившись, что пещера пуста, охотники поспешили забаррикадировать ее вход огромными глыбами камней, которые они не без труда подкатили и взгромоздили друг на друга. Просветы, оставшиеся между камнями, они заткнули ветками и хворостом, которыми была усеяна неровная поверхность ущелья. Эта работа потребовала всего нескольких минут, так как вход в грот был относительно узок. Затем охотники разместились за своей баррикадой, со множеством бойниц, и стали ждать.

Их ожидание оказалось недолгим. В четверть шестого в ста шагах от логова появились лев и две львицы. Это были очень крупные животные. Лев, покачивая черной гривой и волоча по земле свой грозный хвост, нес в зубах целую антилопу, которой он тряс, как кошка мышью. Тяжелая ноша нисколько не обременяла его мощной пасти, огромная голова поворачивалась легко и свободно. Две львицы с желтой шерстью, резвясь и играя, сопровождали его.

Сэр Джон («его милость» сами потом сознались в этом) почувствовал, как быстро забилось у него сердце. Глаза астронома выкатились из орбит, брови полезли вверх, и он застыл в каком-то конвульсивном страхе, к которому примешивались изумление и тоска; но это продолжалось недолго, он быстро овладел собой. Что касалось его спутников, то те, как всегда, были спокойны.

Тем временем лев и обе львицы почуяли опасность. Увидев свое заваленное камнями логово, они остановились. Охотников и зверей разделяли менее шестидесяти шагов. Испустив ужасный рев, самец, а за ним львицы, кинулись в чащу леса справа, что немного ниже того места, где охотники остановились вначале. Сквозь ветки было очень хорошо видно этих страшных животных, их желтые бока, настороженные уши, сверкающие глаза.

— Куропатки на месте, — прошептал сэр Джон на ухо бушмену. — Каждому по одной.

— Нет, — ответил Мокум тихо, — здесь еще не все семейство, и выстрел спугнет остальных. Бушмен, ты попадешь из лука на таком расстоянии?

— Да, Мокум, — ответил туземец.

— Хорошо, целься в левый бок самцу и попади ему в сердце!

Бушмен натянул тетиву и старательно прицелился через бойницу. Стрела со свистом вылетела. Послышался рев. Лев сделал прыжок и рухнул на землю в тридцати шагах от пещеры. Он оставался недвижим, и можно было разглядеть его оскалившиеся зубы, торчащие в окровавленной пасти...

— Отлично, бушмен! — сказал охотник.

В этот момент львицы, покинув чащу, устремились к телу льва. Привлеченные их грозным рычанием, на повороте ущелья появились еще два льва, один из них — старый самец с желтыми когтями, а следом за ним — третья львица. От страшной ярости их черные гривы вздыбились, и они казались исполинами. Можно было подумать, что львы стали вдвое больше обычного. Прыжками они двигались вперед, издавая страшный рев.

— А.теперь за карабины! — воскликнул бушмен. — И стреляем в бегущих, раз они не хотят останавливаться.

Грянуло два выстрела. Один из львов, настигнутый разрывной пулей бушмена, попавшей в основание крупа[174], упал замертво. Другой, в которого целился сэр Джон, был ранен в лапу и кинулся к баррикаде. Разъяренные львицы последовали за ним. Свирепые животные хотели ворваться в пещеру, и им бы это удалось, если бы их не остановили пули.

Бушмен, сэр Джон и туземец отошли в глубину логова. Ружья были спешно перезаряжены. Один-два метких выстрела, и животные, быть может, уже пали бы бездыханными, если бы не одно непредвиденное обстоятельство, сделавшее положение трех охотников ужасным.

Пещера вдруг наполнилась дымом. Один из пыжей[175], упав на сухой хворост, поджег его. Вскоре стена пламени, раздуваемого ветром, встала между людьми и животными. Львы отступили. Охотники не могли больше оставаться в своем убежище, не рискуя задохнуться.

Времени на размышления не оставалось.

— Надо выбираться отсюда! — крикнул бушмен, уже задыхавшийся от едкого дыма.

Тотчас ружейными прикладами хворост был раскидан, камни баррикады отодвинуты, и трое охотников вместе с клубами дыма вырвались наружу.

Туземец и сэр Джон едва пришли в себя после удушья, как оба были повержены на землю, африканец — ударом головы, а англичанин — ударом хвоста еще не раненых львиц. Туземец, получивший удар прямо в грудь, остался неподвижно лежать на земле. Сэру Джону показалось, что у него перебита нога, он упал на колени. Но в ту минуту, когда хищник приготовился броситься на Джона Муррэя, его внезапно остановила пуля бушмена, которая, наткнувшись на кость, разорвалась в теле животного.

В этот момент на повороте ущелья показались Михаил Цорн, Вильям Эмери и два бушмена, появившись весьма вовремя, чтобы принять участие в битве. Два льва и одна львица были уже настигнуты пулями и стрелами, смертельными для них. Но две другие львицы и самец, лапа которого была перебита выстрелом сэра Джона, еще представляли большую опасность.

Тут-то карабины с нарезным стволом и сослужили свою службу: пала вторая львица, сраженная двумя пулями — в голову и в бок, а раненый лев и третья львица, сделав необычайно высокий прыжок, прямо над головами молодых людей, исчезли за поворотом ущелья, получив вдогонку две пули и две стрелы.

Торжествующее «ура» раздалось из уст сэра Джона. Львы были побеждены. На земле осталось лежать четыре трупа.

Все поспешили к сэру Джону Муррэю. Друзья помогли ему подняться. Его нога, к счастью, оказалась не сломана. Туземец, опрокинутый ударом львиной головы, пришел в себя через несколько мгновений, к общей радости, он оказался лишь оглушенным нападением зверя.

Час спустя отряд, так и не встретив больше убежавшую пару львов, достиг чащи, где были привязаны лошади.

— Ну как, — спросил по дороге Мокум сэра Джона, — довольны ли ваша милость нашими африканскими куропатками?

— Вполне, — ответил сэр Джон, потирая раненую ногу, — вполне! Однако что за хвосты у них, дражайший бушмен, что за хвосты!

Глава XIII С ПОМОЩЬЮ ОГНЯ

Полковник Эверест и его коллеги с нетерпением ожидали результатов сражения, состоявшегося у подножия горы. Весь день они провели в тревоге. Свои инструменты ученые настроили на вершину горы таким образом, чтобы поймать в поле зрения окуляров свет ориентира, каким бы слабым он ни был! Если у охотников будет удача, ночью на горе засветится визирная точка. Но появится ли этот свет?

Полковник Эверест и Матвей Струкс не знали ни минуты покоя. Только один Николай Паландер не думал о той опасности, которой подвергались его коллеги. Да простят его за этот своеобразный эгоизм! О нем можно сказать то же, что было сказано о математике Буваре[176]: «Он перестанет считать только тогда, когда перестанет жить». И даже, быть может, Николай Паландер перестанет жить именно потому, что перестанет считать!

Справедливости ради надо сказать, что оба астронома, английский и русский, столько же думали о судьбе геодезических операций, сколько о своих товарищах, вступивших в схватку со львами. С хищниками они справились бы и сами, не забывая при этом, что находятся на передовом крае науки. Так что, прежде всего их занимал результат исследований. Физическое препятствие, если оно не будет преодолено, может совсем остановить работы или же сильно затянуть их.

Наконец настала ночь. Полковник Эверест и Матвей Струкс, которые должны были вести наблюдения по полчаса каждый, по очереди занимали место перед окуляром зрительной трубы. Они, не произнося ни слова, в полной темноте сменяли друг друга с хронометрической точностью. Кому первому суждено было заметить с таким нетерпением ожидаемый сигнал?

Текли часы. Прошла полночь. На погруженном во мрак пике горы все еще не появился огонь. Наконец без четверти три полковник Эверест, спокойно распрямившись, произнес одно только слово:

— Сигнал!

Случай улыбнулся ему, к большой досаде его русского коллеги. Но Матвей Струкс сдержался и не промолвил ни слова.

Снятие показаний было произведено с педантичной[177] тщательностью, и после неоднократно повторенных наблюдений угол составил 73°58'42,413''. Как видно, измерение было произведено с точностью до тысячных долей секунды, то есть с точностью, можно сказать, абсолютной.

На следующий день, на рассвете, лагерь снялся с места. Полковник Эверест хотел как можно быстрее присоединиться к своим компаньонам. Он спешил узнать, не слишком ли дорогой ценой было оплачено это покорение высоты. Под руководством «форелопера» повозки тронулись в путь, а в полдень члены научной комиссии воссоединились и поздравили друг друга с победой.

В это утро сэр Джон Муррэй, Михаил Цорн и Вильям Эмери с вершины горы измерили угловое расстояние до нового ориентира, расположенного в нескольких милях к западу от меридиана. Затем астрономы определили зенитную высоту нескольких звезд и вычислили широту самого пика. Это дало возможность Николаю Паландеру заключить, что последними измерениями была получена вторая часть дуги меридиана, равная одному градусу. Отсюда следовало, что общее протяжение пятнадцати треугольников, начиная с базиса, покрывает два градуса.

Работы выполнялись в удовлетворительных условиях, и можно было надеяться, что никакого физического препятствия не возникнет вплоть до их полного окончания. В продолжение пяти недель погода благоприятствовала астрономическим наблюдениям, а на местности, немного гористой, легко находились точки для установки ориентиров. Под руководством бушмена регулярно устраивались лагерные стоянки, а охотники каравана с сэром Джоном во главе беспрестанно снабжали экспедицию продовольствием. Почтенный англичанин уже перестал считать всевозможных антилоп и буйволов, падавших под его меткими пулями. Все шло как нельзя лучше. Здоровье у всех было вполне удовлетворительное. Вода в ложбинках еще не иссякла. Наконец, споры между полковником Эверестом и Матвеем Струксом поумерились, к великому удовольствию их компаньонов. Каждый старался вовсю, и уже можно было предвкушать окончательный успех предприятия, когда одна трудность местного характера вдруг остановила наблюдения и воскресила национальное соперничество.

Это было одиннадцатого августа. Накануне караван пробирался по местности, на которой леса и полосы кустарников чередовались друг с другом на многие мили вокруг. В то утро повозки остановились перед сплошной и высокой стеной деревьев, их заросли терялись далеко за горизонтом. Нет ничего более впечатляющего, чем эта зеленая масса, сплошной завесой опустившаяся над землею. Никакое описание не могло бы дать полного представления о прекрасных деревьях, являющих собой африканский лес. Здесь вперемежку росли деревья самых разнообразных пород — «гунла», «мосокосо», «мукомду», дерево, ценимое в кораблестроении, эбеновые деревья, с толстыми стволами, кора которых покрывает совершенно черную плоть, «богиния» с твердыми, как железо, волокнами, «бухнерас» с цветами оранжевого цвета, великолепные «рудеблатты» с белесоватым стволом, украшенные малиновой листвой неописуемого вида, и тысячи гаяков, достигающих порой в обхвате пятнадцати футов. Из этого густого массива доносился шелест, волнующий и величественный, напоминающий шум прибоя на песчаном берегу. То ветер, продираясь через густые шапки деревьев, вырывался на опушку гигантского леса.

— Это Ровумский лес! — сказал охотник Мокум в ответ на вопрос полковника Эвереста.

— А какова его протяженность с востока на запад?

— Сорок пять миль.

— А с юга на север?

— Приблизительно десять миль.

— Как же мы пройдем через эту густую массу деревьев?

— Насквозь мы не пройдем, — ответил Мокум. — Там нет ни одной тропинки. У нас один выход: обогнуть лес либо с востока, либо с запада.

Оба начальника экспедиции, услышав решительные ответы бушмена, пришли в большое замешательство. Совершенно очевидно, что в таком лесу, занимавшем абсолютно ровную местность, нельзя было установить точки визирования. Обходить же его, то есть удалиться на двадцать — двадцать пять миль в ту или иную сторону от меридиана, означало сильно увеличить объем работ по триангуляции и добавить, быть может, дюжину дополнительных треугольников.

Новое естественное препятствие возникло перед экспедицией. Поэтому как только в тени великолепных деревьев, в полумиле, от опушки самого леса, был разбит лагерь, астрономы собрались на совет для принятия решения. Вопрос о триангулировании с углублением в громадный лесной массив даже не стал рассматриваться. Оставалось предложение обойти чащобу либо справа, либо слева, при том, что удаление явится почти одинаковым в каждую сторону, поскольку меридиан пересекает лес посередине.

Члены англо-русской комиссии сошлись на том, что непреодолимый барьер им следует обойти. С восточной стороны или с западной — значения не имело. Но случилось так, что именно этот малозначащий вопрос вызвал бурный спор между полковником Эверестом и Матвеем Струксом. Оба соперника вновь проявили прежнюю враждебность друг к другу, и скоро малозначащий спор перерос в серьезную стычку. Напрасно их коллеги пытались вмешаться. Оба руководителя ничего не хотели слышать. Один из них, англичанин, стоял за правую сторону — направление, приближающее экспедицию к дороге, пройденной Дэвидом Ливингстоном во время его первого путешествия к порогам Замбези, и это было, по крайней мере, резонно, ибо эти края, более известные и более посещаемые, могли дать определенные преимущества. Что касалось русского, то он настаивал на левой стороне, но, очевидно, лишь из стремления противоречить полковнику. Если бы англичанин избрал левую сторону, русский ратовал бы за правую.

Ссора зашла так далеко, что в один прекрасный момент появилась опасность раскола среди членов научной комиссии. А это означало, что прерванные работы будут продолжены двумя раздельными сериями треугольников. Михаил Цорн и Вильям Эмери, сэр Джон Муррэй и Николай Паландер, видя, что ничего не могут поделать, покинули совещание и оставили обоих руководителей один на один.

Прошел день, но он так и не принес сближения двух противоположных мнений.

На следующий день, двенадцатого августа, сэр Джон, предвидя, что оба упрямца еще не придут к согласию, нашел бушмена и предложил ему побродить по окрестностям. Быть может, тем временем два астронома смогут, наконец, договориться. Во всяком случае, немного свежатины отнюдь не помешает. Мокум, как всегда готовый, свистнул своего пса Топа, и охотники отправились за несколько миль от лагеря, то беседуя по дороге, то высматривая дичь.

— Думаю, — сказал бушмен, — мы надолго разбили лагерь на опушке Ровумского леса. Оба наших руководителя не собираются уступать один другому. Да позволит мне ваша милость сравнение, но один тянет вправо, другой — влево, как быки, когда не хотят ехать вместе, отчего повозка не может тронуться с места.

— Это досадное обстоятельство, — ответил сэр Джон Муррэй, — и я очень боюсь, как бы их упрямство не привело к полному размежеванию. Не будь затронуты интересы науки, соперничество двух астрономов оставило бы меня равнодушным, бравый Мокум. В богатых дичью африканских краях мне есть чем развлечься, и, пока два Соперника не придут к соглашению, я буду бродить по охотничьим угодьям с ружьем в руках.

— Но думает ли ваша милость, что они смогут договориться в этом вопросе? Что до меня, то я на это не надеюсь и, как я вам уже говорил, наша передышка может затянуться надолго.

— Я тоже этого опасаюсь, Мокум, — ответил сэр Джон. — Два наших начальника спорят по ничтожному, второстепенному вопросу, который нельзя решить научным путем. Они оба нравы и оба неправы. Полковник Эверест категорически заявил, что не уступит. Матвей Струкс поклялся, что будет противиться претензиям полковника, и оба этих ученых, которые несомненно уступили бы научному доводу, никогда не согласятся пойти на какую-то уступку в вопросе столкновения самолюбий. Поистине досадно, что в ущерб нашим работам меридиан проходит как раз посередине этого леса!

— К черту лес, — ответил на это бушмен, — когда речь идет о подобных операциях! Но вот что я хочу спросить: что за идея пришла в голову ученым — измерять длину и ширину земли? Что они получат, когда вот эдак вычислят ее в футах и дюймах? Что до меня, ваша милость, то я предпочитаю ничего не знать о таких вещах! Я предпочитаю считать огромным, бесконечным земной шар, на котором живу, и мне кажется, что знание его точных размеров только умаляет его! Нет, сэр Джон, проживи я хоть сто лет, я все равно никогда не признаю ваши затеи полезными!

Сэр Джон не смог удержаться от улыбки. Эта тема часто обсуждалась между ним и охотником, и Мокум, невежественное дитя природы, свободный бродяга лесов и равнин, неустрашимый загонщик диких зверей, совершенно не мог понять научной пользы триангуляции. Сэр Джон пытался иногда убеждать его, но бушмен в ответ приводил аргументы, в духе истинно натуральной философии, излагавшиеся с красноречием дикаря, которое Джон Муррэй, наполовину ученый, наполовину охотник, вполне мог оценить по достоинству.

Беседуя таким образом, сэр Джон и Мокум отнюдь не упустили мелкой равнинной дичи — горных зайцев, «джосиуров», новый вид грызунов, под названием «Graphycerus elegans», несколько зуйков с пронзительным криком и выводков куропаток с коричневым, желтым и черным оперением.

Бушмен стрелял мало. Он, казалось, был занят мыслями о соперничестве двух астрономов, которое неизбежно должно было навредить успеху экспедиции. Инцидент «по поводу леса» явно угнетал его больше, чем самого сэра Джона. Дичь со всем ее разнообразием почти не привлекала его внимания, а это серьезный симптом у такого, охотника, как он.

И действительно, в голове бушмена зашевелилась одна, сначала весьма неопределенная, идея, мало-помалу она стала приобретать все более четкие очертания. Сэр Джон слышал, как он разговаривал сам с собой, задавал сам себе вопросы и сам себе отвечал. Видел, как, опустив ружье и не обращая внимания на авансы, которые ему делала пернатая или четвероногая дичь, охотник застывал в неподвижности, уходя в себя точно так же, как это делал Николай Паландер в своих поисках логарифмической ошибки. Но сэр Джон с уважением отнесся к этой работе ума и отнюдь не хотел отрывать своего спутника от столь важного занятия.

Раза два-три в течение дня Мокум подходил к сэру Джону и говорил ему:

— Значит, ваша милость думают, что полковник Эверест и Матвей Струкс так и не смогут прийти к согласию?

На этот вопрос сэр Джон неизменно отвечал, что такое согласие кажется ему труднодостижимым и что приходится опасаться раскола между англичанами и русскими.

Вечером, когда они были уже в нескольких милях от лагеря, Мокум в последний раз задал этот вопрос и получил тот же ответ. Но теперь он добавил:

— Что ж, пусть ваша милость успокоится, я нашел способ удовлетворить наших ученых, обоих сразу!

— Это правда, достойный охотник? — спросил в ответ сэр Джон, немало удивившись.

— Да, я утверждаю это, сэр Джон! Еще до завтрашнего утра у полковника Эвереста и господина Струкса не будет предлога для споров, если ветер окажется благоприятным.

— Что вы хотите этим сказать, Мокум?

— Я знаю — что, сэр Джон.

— Ну так сделайте это, Мокум! Вы окажете большую услугу ученому миру Европы, и ваше имя будет занесено в анналы[178] науки!

— Это слишком большая честь для меня, сэр Джон, — ответил бушмен и, вероятно, обдумывая свой план, не проронил больше ни слова.

Сэр Джон не стал требовать от бушмена никаких объяснений, хотя никак не мог взять в толк, каким образом его компаньон собирался примирить двух упрямцев, которые так нелепо мешали успеху всего предприятия.

Охотники вернулись в лагерь около пяти часов вечера. Вопрос не продвинулся ни на шаг, а спор между русским и англичанином еще больше обострился. Неоднократные вмешательства Михаила Цорна и Вильяма Эмери не привели ни к какому результату. Личные оскорбления, которыми во множестве обменялись оба противника, досадные выпады, сделанные как с одной, так и с другой стороны, делали теперь всякое примирение невозможным. Участники экспедиции стали опасаться, как бы дело не кончилось вызовом. Судьба триангулирования оказалась под вопросом, разделение экспедиции на две части представлялось неминуемым, а такая перспектива весьма печалила двух молодых людей, очень привязавшихся друг к другу.

Сэр Джон понял, что происходит у них в душе, но, не желая напрасно обнадеживать своих молодых друзей, он не стал передавать им слова, сказанные охотником. А тот за весь вечер ни в чем не изменил своих обычных занятий, делая, по обыкновению, обход лагеря, проверяя, правильно ли расставлены повозки, одним словом, обеспечивая безопасность каравана.

Сэр Джон даже решил, что охотник забыл о своем обещании. Перед тем как уйти отдыхать, он захотел немного прощупать настроение полковника Эвереста относительно русского астронома. Чувствуя себя правым и твердо стоя на своем, полковник заявил, что в случае, если Матвей Струкс не уступит, англичане и русские расстанутся, ввиду того, «что есть вещи, которые нельзя потерпеть даже от коллеги». На этом сэр Джон Муррэй, очень встревоженный, отправился спать и, страшно устав за день, проведенный на охоте, моментально уснул.

Около одиннадцати часов вечера он вдруг проснулся. Его разбудили туземцы, которые в необычном волнении метались взад и вперед по лагерю. Сэр Джон тотчас встал и обнаружил, что все его товарищи уже давно на ногах.

Лес оказался охваченным пламенем.

Какое это было зрелище! В темноте ночи, на фоне черного неба огненный занавес, казалось, поднимался до самых небес. В один миг пожар распространился на несколько миль.

Сэр Джон посмотрел на Мокума, который неподвижно стоял возле него. Мокум отвел взгляд. Сэр Джон сразу все понял. Дорогу ученым сквозь этот многовековой лес проложит огонь.

Ветер, дувший с юга, благоприятствовал замыслу бушмена. Воздух накачивался туда словно вентилятором, раздувая пожар и насыщая кислородом этот гигантский костер. Он вздымал пламя, подхватывал головешки, горящие ветки, раскаленные уголья и нес их дальше, в густую чащу, которая тотчас становилась новым очагом пожара. Площадь огня расширялась, все больше и больше уходя вглубь. Сильный жар достигал даже лагеря. Сухие деревья, корежась под почерневшей листвой, звонко трещали. Иногда в языках пламени раздавались оглушительные выстрелы, в то же мгновение к небу взметался столб огня. Это были хвойные деревья, горевшие словно факелы. То слышалась настоящая пальба, как из пищали[179], то потрескивания, то громкий треск — в зависимости от пород деревьев, а еще — звуки разрывов, подобных бомбовым, производимые старыми стволами «железного дерева». Гигантское зарево отражалось в небе. Тучи ярко-красного цвета, казалось, тоже были готовы воспламениться, если пожар вздыбится до небес. Снопы искр усеяли черный небосвод, поднимаясь вместе с клубами густого дыма.

И вот со всех концов охваченного пожаром леса стали слышаться вой, рев и мычание животных. Мелькали тени, испуганные стада метались во всех направлениях, возникали вдруг большие темные силуэты, которых из общей массы бегущих выделяло жуткое рычание. Невыносимый страх гнал всех этих гиен, буйволов, львов, слонов, гнал отсюда в темную даль.

Пожар длился всю ночь, весь следующий день и еще одну ночь. А когда настало утро четырнадцатого августа, взору открылось огромное пространство, опустошенное огнем, открывшее дорогу в лес на несколько миль. Путь по меридиану был проложен, а судьба триангуляции на этот раз спасена рискованным поступком охотника Мокума.

Глава XIV ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

Работа возобновилась в тот же день. Повод ко всякому спору исчез. Полковник Эверест и Матвей Струкс не простили друг друга, но вместе принялись за проведение геодезических операций.

С левой стороны широкой просеки, проделанной пожаром, на расстоянии примерно пяти миль подымалась хорошо различимая возвышенность. Ее верхняя точка могла быть использована как визир и послужить вершиной нового треугольника. Угол, который она образовывала с последним ориентиром, был, таким образом, тотчас измерен, и на следующий день весь караван двинулся вперед через сожженный лес.

Перед ним открылась дорога, сплошь покрытая головешками. Земля была еще горячей; там и сям дымились пни и отовсюду поднимались шипящие струи пара. Во многих местах валялись обуглившиеся трупы животных, застигнутых пожаром в своих укрытиях и не успевших спастись от разбушевавшегося пламени. Черный дым, клубившийся кое-где, указывал на то, что отдельные очаги огня еще остались. Казалось, пожар не стих насовсем и под воздействием ветра, который может задуть с новой силой, в конце концов, поглотит весь лес целиком.

А потому научная комиссия ускорила продвижение вперед. Караван, зажатый кольцом огня, неминуемо погиб бы. Поэтому он поспешил быстрее миновать пожарище, последние очаги которого по краям не потухали. Мокум постарался удвоить рвение погонщиков повозок, и уже к середине дня отряд добрался до подножия зафиксированной с помощью теодолита горки, где и был разбит лагерь. На вершине этого холма лежала масса каменных глыб; казалось, их нагромоздила рука человека. Это и в самом деле был дольмен[180] — скопище друидических[181] камней, которое удивило бы археолога[182], встреть он их в этом месте. Высокий конусообразный столб из песчаника возвышался над скоплением огромных камней, довершая этот первобытный памятник, должно быть, являвшийся африканским алтарем[183].

Два молодых астронома и сэр Джон Муррэй пожелали осмотреть поближе это странное сооружение. По одному из склонов горки они поднялись на верхнюю площадку. Бушмен сопровождал их. Экскурсанты находились уже не более чем в двадцати шагах от дольмена, как вдруг из-за одного из камней выглянул человек, который тотчас скатился вниз, что называется, на мягком месте, и поспешно скрылся в густой чаще, пощаженной огнем.

Бушмен видел этого человека всего лишь секунду, но и секунды было достаточно, чтобы он узнал его.

— Маколол! — вскрикнул он и кинулся вслед за беглецом.

Увлекаемый охотничьим инстинктом, сэр Джон Муррэй последовал за своим другом. Но туземец, достигнув леса, бесследно исчез. И никакой, даже самый ловкий преследователь не смог бы догнать его в лесной чаще, где ему с детства знакомо каждое дерево.

Полковник Эверест, как только ему сообщили о случившемся, призвал к себе бушмена и подробно расспросил обо всем. Кто был этот туземец? Что он делал возле лагеря? И почему охотник бросился по следам беглеца?

— Это маколол, полковник, — ответил Мокум, — выходец из северных племен, которые часто появляются на притоках Замбези. Это враг не только бушменов, но и разбойник, опасный для всякого путешественника, который рискнет пробраться в центр Южной Африки. Этот человек выслеживал нас, и мы, быть может, когда-нибудь пожалеем, что не сумели схватить его.

— Но, бушмен, — возразил полковник Эверест, — что нам бояться какой-то банды грабителей? Разве нас недостаточно, чтобы оказать сопротивление?

— Пока достаточно, — сказал в ответ бушмен, — но если этот маколол — шпион, что кажется мне несомненным, то скоро нам придется встретиться с несколькими сотнями разбойников, и, когда они явятся сюда, я и ломаного гроша не дам за ваши треугольники!

Полковника Эвереста сильно встревожила эта встреча. Он знал, что бушмен не такой человек, чтобы преувеличивать опасность, и что следует считаться с его словами. Намерения неизвестного туземца были явно подозрительными. Внезапное появление этого человека и поспешное бегство явно говорили о том, что его застали за слежкой. Таким образом, теперь представлялось очевидным, что о присутствии англо-русской экспедиции известно северным племенам. Поэтому было решено с большей тщательностью вести разведку на пути следования каравана.

Работы по триангуляции продолжались. Семнадцатого августа был получен третий градус меридиана. Всего, начиная с крайней точки южного базиса, астрономы построили двадцать два треугольника.

Сверившись с картой, ученые определили, что в сотне миль к северо-востоку от меридиана расположено селение Колобенг. Собравшись на совет, они решили остановиться на несколько дней в этой деревне, в которой могли бы отдохнуть и, возможно, получить какие-то вести из Европы. Прошло почти шесть месяцев, как караван покинул берега реки Оранжевой и, затерявшись в просторах Южной Африки, был совершенно оторван от цивилизованного мира. В Колобенге, довольно крупном селении и основной резиденции[184] миссионеров, они надеялись восстановить прервавшуюся связь между ними и Европой, а также пополнить запасы продовольствия.

Громадный камень, послуживший точкой визирования во время последнего наблюдения, был принят за конечный пункт первой части геодезических работ. С этой зафиксированной вехи должны были начаться дальнейшие работы. Ее широта была старательно определена. Убедившись в правильности замера, полковник Эверест дал сигнал к отправлению, и караван направился к Колобенгу.

Европейцы прибыли в эту деревню двадцать второго августа, «совершив переход без всяких приключений. Колобенг оказался всего лишь горсткой туземных хижин, над которыми возвышался дом миссионеров. Деревня эта, указанная на некоторых картах как Литубаруба, раньше называлась Лепелоте. Именно здесь в 1843 году доктор Дэвид Ливингстон обосновался на несколько месяцев и близко познакомился с нравами бечуанов.

Миссионеры очень радушно приняли членов научной комиссии. Они провели в этих краях уже немало лет. Им довелось еще увидеть дом Ливингстона — таким, каким он был, когда его посетил охотник Болдвин, то есть разрушенным и разоренным, ибо буры не пощадили его во время своего вторжения в 1852 году[185].

Как только астрономы устроились в доме преподобных отцов, они справились о вестях из Европы, но те не смогли удовлетворить их любопытство. Никакой почты в продолжение шести месяцев в миссию не поступало. Правда, через несколько дней ожидали туземца — доставщика газет и телеграмм, так как было известно, что несколько недель назад он появился на берегах Верхней Замбези. Прибытие этого курьера ожидали не позднее чем через неделю. Как раз столько времени астрономы собирались посвятить отдыху, и все семь дней они провели в полном «ничегонеделании», а Николай Паландер воспользовался им, чтобы еще раз просмотреть свои расчеты. Не изменил своим привычкам и нелюдимый Матвей Струкс, держась в стороне от английских коллег, а Вильям Эмери и Михаил Цорн, как всегда наслаждаясь обществом друг друга, проводили время в прогулках по окрестностям Колобенга.

Тридцатого августа долгожданный гонец, наконец, явился. Это был уроженец Кильмяны — города, расположенного в устье Замбези. Коммерческое судно с острова Мориса, осуществлявшее торговлю камедью и слоновой костью, пришвартовалось в той части восточного побережья в первых числах июля, привезя и почту, которую туземец доставил миссионерам Колобенги. Таким образом, почта эта была более чем двухмесячной давности, ибо доставщик не менее четырех недель потратил на то, чтобы подняться вверх по Замбези.

Тотчас же по прибытии почтальона глава миссии передал полковнику Эвересту связку европейских газет. Члены экспедиции собрались в просторном помещении миссии, и полковник Эверест, развязав кипу газет, взял номер «Дейли ньюс» от тринадцатого мая 1854 года, чтобы прочесть его своим коллегам. Но едва он пробежал глазами заголовок первой статьи, как он внезапно изменился в лице, брови его поползли вверх, а газетный лист задрожал в руках. Через несколько секунд полковник Эверест сумел взять себя в руки и обрести свое обычное спокойствие.

Тут встал Джон Муррэй и, обратившись к полковнику Эвересту, спросил его:

— Что такое вы прочли в газете?

— Серьезные новости, господа, — ответил полковник Эверест, — очень серьезные новости, сейчас я вам их сообщу!

Полковник все еще держал в руке номер «Дейли ньюс». Коллеги, устремившие на него взоры, никак не могли понять его поведения. Они нетерпеливо ждали, когда он заговорит.

Полковник поднялся с места. К большому удивлению всех, а особенно того, к кому он направился, он подошел к Матвею Струксу.

— Прежде чем сообщить новости, содержащиеся в этой газете, господин Струкс, я хотел бы вам кое-что сказать.

— Я готов выслушать вас, — ответил русский астроном.

— До сих пор, господин Струкс, нас разделяло соперничество, больше личного, чем научного характера, и оно делало сложным наше сотрудничество в работе, которую мы предприняли ради общих интересов. Я думаю, такое состояние вещей следует приписать исключительно тому обстоятельству, что обоих нас поставили во главе этой экспедиции. Такое положение порождало постоянный антагонизм[186] между нами. В любом предприятии, каковым бы оно ни было, нужно иметь лишь одного руководителя. Вы того же мнения?

Матвей Струкс кивнул головой в знак согласия.

— Господин Струкс, — продолжал полковник, — вследствие новых обстоятельств эта ситуация, тягостная для нас обоих, скоро изменится. Но прежде позвольте мне сказать вам, господин Струкс, что я питаю к вам глубочайшее уважение, которое вы несомненно заслуживаете, занимая высокое положение в научном мире. Так что прошу вас поверить, что я сожалею обо всем том, что произошло между нами.

Эти слова были произнесены полковником Эверестом с большим достоинством и даже с какой-то особой гордостью. Не чувствовалось никакого унижения в его добровольном признании, выраженном столь благородным образом. Но ни Матвей Струкс, ни его коллеги не могли понять, куда клонит полковник Эверест. Русский астроном был менее расположен забыть о своей личной неприязни, однако он преодолел свою антипатию и ответил в следующих выражениях:

Полковник, я, как и вы, думаю, что наше соперничество, источник которого я отнюдь не хочу искать, ни в коем случае не должно отразиться на той научной работе, которая нам поручена. Я также испытываю к вам уважение, которого заслуживают ваши таланты, и, насколько это будет от меня зависеть, сделаю так, что впредь мои личные обиды не будут мешать нашим отношениям. Но вы сказали о каком-то изменении в нашем общем положении. Я не понимаю...

— Сейчас вы все поймете, господин Струкс, — ответил полковник Эверест тоном, в котором послышались печальные нотки. — Но прежде дайте мне вашу руку.

— Вот она, — ответил Матвей Струкс, сумев преодолеть некоторое, едва заметное, колебание.

Два астронома пожали друг другу руки, не прибавив больше ни слова.

— Наконец-то! — воскликнул сэр Джон Муррэй. — Вот вы и друзья!

— Нет, сэр Джон! — ответил полковник Эверест, отпуская руку русского астронома. — Отныне мы — враги! Враги, разделенные целой пропастью! Враги, которые не должны больше встречаться друг с другом даже на почве науки!

Потом, обратившись к своим коллегам, он добавил:

— Господа, между Англией и Россией объявлена война[187]. Вот английские, русские и французские газеты, которые говорят о ее объявлении!

Последние слова полковника Эвереста произвели эффект разорвавшейся бомбы. Англичане и русские, у которых на редкость развито чувство национального достоинства, все вдруг вскочили. Одних только слов «Объявлена война!» оказалось достаточно. Это уже больше не были товарищи, коллеги, ученые, объединившиеся для выполнения научной работы, это были враги, мерившие друг друга взглядами, — настолько овладевает душами людей вражда одной нации с другой! Каким-то инстинктивным движением европейцы отшатнулись друг от друга. Николай Паландер — и тот поддался общему настроению. Только Вильям Эмери и Михаил Цорн еще смотрели друг на друга скорее с грустью, чем с враждебностью, сожалея о том, что не успели пожать друг другу руки в последний раз перед тем, как полковник Эверест сделал свое сообщение.

Не было произнесено ни одного слова. Отдав друг другу поклоны, русские и англичане разошлись.

Так русские и английские астрономы узнали о начале войны 1854 года. Англичане в союзе с французами и турками сражались у Севастополя. Восточный вопрос решался пушечными выстрелами на Черном море.

Однако разделение экспедиции на две части не должно было прервать геодезические измерения. Это понимал каждый из ее членов, и в интересах своей страны хотел продолжить начатую операцию. Теперь измерения начнутся на двух разных меридианах. Матвей Струкс и полковник Эверест на специальной встрече обсудили все детали нового этапа работ. Судьбе было угодно, чтобы русские начали его на уже пройденном меридиане. Англичане же должны были выбрать другую дугу в шестидесяти — восьмидесяти милях западнее, которую они свяжут с первой серией вспомогательных треугольников; потом они продолжат свою триангуляцию до двадцатой параллели.

Все вопросы были согласованы между двумя учеными и, надо сказать, не вызвали никаких осложнений. Их личное соперничество померкло перед большим соперничеством наций. Матвей Струкс и полковник Эверест не обменялись ни единым резким словом и держались в рамках неукоснительной вежливости.

Что касается каравана, то его решили разделить на два отряда, каждый из которых будет иметь свое снаряжение. Тут судьба благоприятствовала русским в обладании самоходной баркой, которую никак невозможно было поделить. Шестеро английских матросов, составлявших половину экипажа судна «Королева и Царь», естественно, последовали за своим начальством, и если самоходная барка осталась в распоряжении русских, то брезентовая лодка, вполне пригодная для преодоления обычных водных потоков, явилась частью снаряжения англичан.

Мокум, очень привязавшийся к англичанам и особенно к сэру Джону, сохранил за собой руководство английским караваном. Во главе русского каравана поставили «форелопера», человека также очень опытного и сведущего. При этом повозки поделили согласно характеру продовольствия, которое они содержали. Таким образом пропитание обоих караванов и даже их комфорт были обеспечены. А вот туземцы, прежде составлявшие отряд, возглавляемый бравым охотником Мокумом, разделились на две группы не без труда, всем своим видом показывая, что это им не по нраву. Быть может, они были правы с точки зрения общей безопасности. Эти бушмены видели, что их уводят далеко от знакомых мест, от пастбищ и источников, которыми они привыкли пользоваться, в северные края, где кочуют враждебные им племена, и в этих условиях им не стоило бы распылять свои силы. Но, в конце концов, с помощью охотника и «форелопера» они согласились на раздел каравана на два отряда, которые, впрочем (и это был резон, более всего подействовавший на них), должны действовать на расстоянии относительно близком один от другого, в одном и том же районе.

Каждая сторона оставила себе свои инструменты, равно как и реестр, существовавший в двух экземплярах, куда до сих пор заносились цифровые результаты измерений.

Тридцать первого августа члены бывшей международной комиссии расстались. Англичане отправились первыми, с тем чтобы соединить с последним ориентиром свой новый меридиан. Они покинули Колобенг в восемь часов утра, поблагодарив преподобных отцов за гостеприимство. И если бы за несколько минут до отправления англичан один из этих миссионеров зашел в комнату Михаила Цорна, он увидел бы там Вильяма Эмери, пожимавшего руку своего некогда друга, а теперь врага — волею их величеств королевы и царя!

Глава XV ЕЩЕ ОДИН ГРАДУС

Разделение произошло, и астрономы теперь несли гораздо большую нагрузку, но сами операции не должны были пострадать от этого. Трое англичан исполнились решимости соблюдать ту же точность, ту же тщательность при измерении нового меридиана, какой они придерживались до сих пор. Перепроверки будут делаться с тем же старанием. Конечно, они теперь будут не так быстро продвигаться вперед, но национальное самолюбие должно было помочь им при выполнении долгой и трудной задачи. Трое операторов оказались теперь перед необходимостью осуществлять работу за шестерых. А отсюда — необходимость всецело и ежечасно посвящать себя предприятию. По крайней мере, Вильяму Эмери придется оставить свои мечтания, а сэру Джону Муррэю — оставить ружье и мир диких зверей Южной Африки.

Незамедлительно была разработана новая программа, по которой каждому из трех астрономов отводилась часть работы. Сэр Джон и полковник взяли на себя зенитные измерения и геодезические работы. Вильям Эмери заменил Николая Паландера. Выбор ориентиров, расположения точек визирования решался сообща, и больше не приходилось опасаться, что какие-то разногласия вдруг возникнут между этими тремя учеными. Бравый Мокум оставался, как и прежде, охотником и проводником каравана.

Оставив Колобенг тридцать первого августа, караван полковника Эвереста направился к тому дольмену, который служил точкой визирования при последних наблюдениях. Ему пришлось снова пройти по сожженному пожаром лесу и подойти к возвышенности. Операции возобновились второго сентября, а шесть дней спустя, восьмого сентября, серия вспомогательных треугольников была закончена, и полковник Эверест, с согласия своих коллег, выбрал новую дугу меридиана, которую следовало рассчитать до двадцатой южной параллели. Новый меридиан находился на один градус западнее измеряемого ими ранее. Это был двадцать третий восточный меридиан по Гринвичу. Новые измерения англичан будут проходить не далее как в шестидесяти милях от русских, но этого расстояния было достаточно, чтобы их треугольники не пересекались, чтобы обе партии не встретились и чтобы выбор одной и той же точки визирования не стал поводом для спора между ними.

Местность, по которой весь сентябрь продвигались английские исследователи, была плодородной, холмистой и малонаселенной. Это благоприятствовало продвижению каравана вперед. Небо все время оставалось чистым, без хмари и облаков. Наблюдения выполнялись легко. Густые леса встречались мало, редкие заросли перемежались с лугами, над которыми там и сям виднелись возвышенности, удобные для установки точек визирования как днем, так и ночью, и для безотказной работы инструментов. В этом краю, щедро наделенном всеми дарами природы, цветы сильным ароматом привлекали к себе множество насекомых, особенно пчел, мало чем отличавшихся от европейских, которые откладывали в расщелинах скал или в дуплах деревьев белый мед, тягучий и восхитительный на вкус. Иногда ночью в окрестностях лагеря попадались крупные животные — жирафы, антилопы разных пород, некоторые хищные звери, гиены и носороги, а также слоны. Но сэр Джон не позволял себе отвлекаться. Теперь его рука манипулировала зрительной трубой астронома, а не карабином охотника, в то время как Мокум и несколько туземцев заботились о снабжении отряда провизией, и можно себе представить, как учащался пульс у «его милости» при звуке их выстрелов. От руки бушмена пали два или три больших степных буйвола, эти бечуанские «боколоколос», достигающие четырех метров от морды до хвоста и двух метров от копыт до холки, черная шкура которых отливала синевой. Эти страшные животные обладали короткими и сильными конечностями, маленькой головой, свирепыми глазами, а их грозный лоб венчался толстыми черными рогами. То было славное подспорье в виде свежатины, разнообразившее стол участников каравана.

Туземцы приготовили мясо таким образом, чтобы оно хранилось бесконечно долго — в виде «пеммикана», который зачастую употребляется северными индейцами. Европейцы с интересом наблюдали за этой кулинарной операцией, к которой отнеслись поначалу с некоторой брезгливостью. Мясо буйвола разрезали на тонкие ломтики и высушили на солнце, затем завернули в выдубленную кожу и отбивали цепом до тех пор, пока ломтики не распались на крошечные кусочки, превратившись в мясной порошок. Этот порошок заложили в кожаные мешки и хорошенько умяли там, а потом залили кипящим жиром того же животного. К жиру африканские повара добавляют растертый костный мозг и какие-то ягоды кустарника, которые, казалось бы, плохо сочетаются с мясом. Потом все это смешивают, растирают, толкут и охлаждают, пока не получают твердую как камень лепешку.

На этом приготовление заканчивалось. Мокум попросил астрономов отведать получившейся смеси. Европейцы уступили настояниям охотника, почитавшего свой «пеммикан» национальным блюдом. Первые куски показались англичанам неприятными, но скоро, привыкнув к вкусу этого африканского пудинга[188], они не преминули стать его большими любителями. Это было действительно очень сытное кушанье, как нельзя лучше отвечающее нуждам попавшего в незнакомый край каравана, которому может недоставать свежей провизии, — очень питательная пища, легко перевозимая, почти совершенно не подверженная порче, заключающая в малом объеме большое количество полезных веществ. Благодаря охотнику запасы «пеммикана» скоро возросли до нескольких сот фунтов, что обеспечивало надолго будущие нужды.

Так проходили дни. Но, несмотря на то, что они были наполнены заботами, Вильям Эмери все время думал о своем друге Михаиле Цорне, сетуя на судьбу, в одно мгновение оборвавшую узы тесной дружбы. Да! Ему не хватало Михаила Цорна, и душа его, переполненная новыми впечатлениями, полученными от этой величественной и дикой природы, не знала теперь, кому излиться. Он погружался в расчеты и уходил в цифры с упорством Паландера, и тогда часы протекали быстрее. И только полковник Эверест был все тот же человек, с тем же холодным темпераментом, увлекающийся только геодезическими операциями.

Хотя сэр Джон и сожалел о своей некогда наполовину свободной жизни, все же фортуна время от времени улыбалась ему. И если у него не было теперь времени прочесывать заросли и охотиться на местных диких зверей, то бывали случаи, когда животные эти брали на себя труд являться к нему сами, дабы оторвать его от наблюдений. Тут уж охотник и ученый соединялись в нем в одно целое. Сэр Джон оказывался в состоянии законной обороны. Так было, когда он поимел серьезную встречу со старым здешним носорогом днем двенадцатого сентября, встречу, которая стоила ему очень дорого, как убедится читатель.

Это животное уже несколько раз появлялось вблизи каравана. Огромный «шукуро» — так его называют бушмены — достигал четырнадцати футов в длину и шести футов в высоту, и по черному цвету его кожи, менее морщинистой, чем у его азиатских сородичей, охотник Мокум сразу признал в нем опасного зверя. Черные особи действительно являются более проворными и более агрессивными, чем белые, и могут напасть на людей и животных без всякой причины.

В тот день сэр Джон Муррэй отправился в сопровождении Мокума осмотреть высоту, на которой полковник Эверест намеревался установить визирный столб. По какому-то наитию он взял с собой карабин с коническими пулями, а не простое охотничье ружье. Хотя носорог, о котором идет речь, вот уже два дня как не показывался, сэр Джон не хотел оставаться безоружным при переходе по незнакомой местности. Мокум и его товарищи уже устраивали охоту на этого толстокожего, но безуспешно, и могло случиться, что огромное животное еще не отказалось от своих злых намерений.

Сэру Джону не пришлось пожалеть о принятой предосторожности. Вместе со своим спутником он без приключений преодолел шесть миль и добрался до указанной высоты. Когда они вскарабкались на самую крутую ее вершину, у подножья холма, на опушке низкой и реденькой чащи вдруг появился «шукуро». Никогда сэр Джон не видел его так близко. Это и вправду был ужасный зверь. Торчащие рога, немного загнутые назад, почти равной длины, то есть примерно в два фута, плотно сидели один позади другого на костистой массе между ноздрей, представляя собой грозное оружие. Его маленькие глазки сверкали.

Бушмен первым заметил животное, притаившееся на расстоянии полумили под мастиковым кустом.

— Сэр Джон, — тотчас сказал он, — фортуна улыбнулась вашей милости! Вот он, «шукуро»!

— Носорог! — воскликнул Джон Муррэй, и глаза его тотчас оживились.

— Да, сэр Джон, — ответил охотник. — Это, как вы видите, великолепный зверь, и, похоже, он собирается отрезать нам путь к возвращению. За что этот «шукуро» так взъярился на нас, сказать не могу, ведь он травоядное животное: но, тем не менее, он там, под этой зеленой шапкой, и надо его оттуда прогнать.

— А он может подняться к нам? — спросил сэр Джон.

— Нет, ваша милость, — ответил бушмен. — Склон слишком крут для его коротких и приземистых ног. А потому он будет ждать!

— Что ж, пусть ждет, — ответил сэр Джон, — и когда мы закончим осматривать ориентир, мы прогоним этого неприятного соседа.

И Джон Муррэй с Мокумом возобновили прерванный на время осмотр. Они с особым старанием определили нахождение высшей точки пригорка и выбрали место, на котором следовало установить столб-указатель.

Когда эта работа была закончена, сэр Джон, обернувшись к бушмену, сказал:

— Ну так что, Мокум?

— К вашим услугам, ваша милость!

— Носорог все еще ждет нас?

— Все еще.

— Тогда спустимся вниз, и, каким бы могучим ни оказался этот зверь, пуля моего карабина легко справится с ним.

— Пуля! — воскликнул бушмен. — Ваша милость не знает, что такое «шукуро». Эти животные очень живучи, и никогда еще не бывало, чтобы носорог пал от одной пули, какой бы меткой она ни была.

— Ба! — произнес сэр Джон. — Да это потому, что не использовались конические пули!

— Конические или круглые, — ответил Мокум, — первые ваши пули не убьют его!

— Что ж, бравый мой Мокум, — возразил сэр Джон, в котором взыграло самолюбие охотника, — сейчас я продемонстрирую вам, что может сделать оружие европейцев, раз вы в этом сомневаетесь!

Сказав так, сэр Джон зарядил свой карабин, приготовясь стрелять, как только ему позволит расстояние.

— Одно слово, ваша милость, — сказал немного задетый бушмен, жестом остановив своего спутника. — Не согласится ли ваша милость держать со мною пари?

— Почему бы и нет, славный охотник? — спросил в ответ сэр Джон.

— Я не богат, — ответил Мокум, — но охотно рискну одним фунтом в качестве пари относительно первой пули вашей милости!

— Решено! — тотчас ответил сэр Джон. — Мой фунт — ваш, если этот носорог не свалится от первой моей пули!

— По рукам? — сказал бушмен.

— По рукам.

Два охотника спустились по крутому склону пригорка и тотчас оказались на расстоянии пятисот шагов от «шукуро», пребывавшего в полной неподвижности. Он предстал, таким образом, в обстоятельствах, очень благоприятных для сэра Джона, который мог целиться в него сколько угодно. Почтенный англичанин так был уверен в своем успехе, что прежде чем стрелять, великодушно предложил бушмену взять свое пари обратно.

— По-прежнему по рукам? — сказал он.

— По-прежнему! — спокойно ответил Мокум.

Носорог оставался стоять неподвижной целью. Сэр Джон имел возможность выбрать место, в которое следовало выстрелить, чтобы уложить зверя наповал. Он решил стрелять ему в морду и, поскольку охотничье самолюбие подстегивало его, прицелился необыкновенно тщательно, чтобы еще больше увеличить точность попадания.

Раздался выстрел. Пуля, вместо того чтобы попасть в плоть, ударилась в рог животного, и его кончик разлетелся на кусочки. Зверь, казалось, не ощутил удара.

— Этот выстрел не считается, — сказал бушмен. — Ваша милость не попали в мягкую часть.

— Неправда! — возразил сэр Джон, немного задетый. — Выстрел считается, бушмен. Я потерял фунт, но теперь или я его отквитаю, или заплачу вдвойне!

— Как вам будет угодно, сэр Джон, но вы проиграете!

— Это мы еще посмотрим!

Карабин снова был тщательно заряжен, и сэр Джон, целясь «шукуро» теперь в бедро, сделал второй выстрел. Однако пуля, отскочив от того места, где кожа свисала безобразными складками, упала на землю, несмотря на свою проникающую силу. Носорог пошевелился и переместился на несколько шагов.

— Два фунта! — сказал Мокум.

— Будете их снова ставить? — спросил сэр Джон.

— Охотно.

На этот раз Муррэй, которого начал охватывать гнев, собрал все свое самообладание и прицелился животному в лоб. Пуля попала в намеченное место, но отскочила, словно от железного щита.

— Четыре фунта! — спокойно сказал бушмен.

— И еще четыре! — отчаявшись, воскликнул сэр Джон.

На этот раз пуля попала в бедро носорогу, и он сделал неуклюжий прыжок; но вместо того, чтобы упасть замертво, животное с неописуемой яростью набросилось на кусты и стало мять их.

— Кажется, он еще немного шевелится, сэр Джон! — пошутил охотник.

Сэр Джон перестал владеть собой. Восемь фунтов, которые он теперь должен был бушмену, он поставил снова — на свою пятую пулю. И снова проиграл, и удвоил ставку, и удваивал еще и еще, и только на девятом выстреле из карабина живучий носорог, пораженный, наконец, в сердце, рухнул, чтобы больше уже не подняться.

Тут «его милость» испустил восторженное «ура!». Сэр Джон забыл про пари, про досаду и разочарование, забыл про все, кроме одного: он убил своего носорога.

Но, как он впоследствии рассказывал своим коллегам в лондонском охотничьем клубе, «это было очень стоящее животное!».

И действительно, оно обошлось ему в тридцать шесть фунтов — весьма значительную сумму, которую бушмен оприходовал с обычной своей невозмутимостью.

Глава XVI РАЗЛИЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

К концу сентября астрономы подвинулись еще на один градус к северу. Отрезок меридиана, замеренный с помощью тридцати двух треугольников, составлял уже четыре градуса. Была выполнена половина поставленной задачи. Трое ученых работали, не покладая рук, но, поскольку их было только трое, они чувствовали порой такую усталость, что приходилось прерывать работу на несколько дней. Жара в это время стояла сильная и действительно невыносимая. Октябрь в Южном полушарии соответствует апрелю в полушарии Северном, и на двадцать четвертой южной параллели здесь царят высокие температуры алжирских районов. Днем послеполуденная жара совсем не позволяла работать. А потому замеры проводились уже с некоторым запозданием, что сильно беспокоило бушмена. И вот почему.

В северной части меридиана, в сотне миль от последнего ориентира, зафиксированного наблюдениями, дуга его проходила по своеобразной местности — «карру» на языке туземцев, — похожей на ту, что расположена у подножия Роггевельдских гор Капской колонии. Во время влажного сезона этот район повсюду являет собой великолепную картину плодородия: после нескольких дождливых дней почва покрывается густой и сочной зеленью, повсюду расцветают цветы, насколько хватает глаз расстилаются сочные луга, образуются водные потоки, стада антилоп спускаются с вершин и вступают во владение внезапно образовавшимися лугами. Но это необычайное цветение природы длится недолго. Едва проходит месяц, от силы шесть недель, как вся накопленная почвой влага под воздействием солнечных лучей испаряется, исчезая в атмосфере. Солнце ожесточается и губит новые ростки; растительность пропадает в несколько дней; животные бегут из этих мест, которые сразу становятся необитаемыми, и там, где некогда простирался роскошный плодородный край, оказывается голая пустыня.

Такова была эта «карру», которую предстояло пересечь небольшому отряду полковника Эвереста, прежде чем он достигнет настоящей пустыни, прилегавшей к берегу озера Нгами. Теперь понятно, насколько бушмен был заинтересован в том, чтобы попасть в этот феноменальный[189] район прежде, чем страшная засуха уничтожит живительные источники. А потому он поделился своими соображениями с полковником Эверестом. Тот прекрасно понял все доводы и пообещал в какой-то мере учесть их, ускорив работы. Но не следовало, однако, допускать, чтобы такая поспешность свела на нет их точность. Угловые измерения не всегда бывают легким делом, осуществимым в любое время. Наблюдения производятся хорошо, если для них есть определенные атмосферные условия. А потому операции, несмотря на настойчивые рекомендации бушмена, не пошли быстрее, и охотник ясно видел, что, когда караван прибудет в «карру», цветущий этот район, вероятно, уже высохнет под палящими лучами солнца.

Тем не менее, когда работы по триангуляции привели астрономов к границам «карру», они все же успели насладиться там созерцанием всех чудес природы, представших перед их взорами. Никогда еще им не случалось бывать в более красивых местах. Несмотря на усиление жары, ручьи несли лугам свежесть. Стада в тысячи голов находили для себя на пастбищах богатый корм. Кое-где поднимались зеленые леса, которые здесь, на обширном пространстве, казались ухоженными, как английские парки. Для полного сходства не хватало только газовых фонарей[190].

Полковник Эверест проявлял мало внимания к красотам природы, но сэр Джон Муррэй, а в особенности Вильям Эмери глубоко прочувствовали всю поэтичность этого края, затерянного среди африканских пустынь. Сколько раз молодой ученый пожалел, что рядом нет его друга Михаила Цорна и что они не могут искренне поделиться друг с другом своими впечатлениями! Конечно, Цорн был бы глубоко потрясен увиденным, и в перерывах между наблюдениями они могли бы вместе наслаждаться красивым зрелищем!

Итак, караван двигался вперед по великолепной местности. Многочисленные стаи птиц оживляли своим пением и порханием здешние луга и леса. Охотники отряда не раз подстрелили по парочке «коранов» — разновидность дроф, обитающая на равнинах Южной Африки, и «диккопов» — дичь, мясо которой ценится как деликатес. Обратили на себя внимание европейцев и другие пернатые, но уже не в качестве съедобных. На берегах ручьев и рек или над поверхностью воды, которой они касались своими быстрыми крыльями, некоторые крупные птицы ожесточенно преследовали ненасытных воронов, пытавшихся выхватить их яйца из гнезд, устроенных в песке. Голубые журавли с белыми шеями красные фламинго, мелькавшие, как факелы в разреженных чащах цапли, кулики, бекасы, «каласы», обычно сидящие на хребте у буйволов, зуйки, ибисы, точно слетевшие с каких-нибудь покрытых иероглифами[191] обелисков[192], огромные пеликаны, вышагивающие в цепочку целыми сотнями, — все они приносили жизнь в эти районы, где не хватало одного только человека. Но, пожалуй, среди всех этих представителей пернатого мира наибольший интерес вызвали изобретательные «тиссерины», чьи зеленоватого цвета гнезда, сплетенные из тростника и стеблей травы, висели, как огромные груши, на ветвях плакучих ив! Вильям Эмери, приняв их за не виданные доселе плоды, сорвал один или два, и каково же было его удивление, когда он услышал, что эти так называемые фрукты чирикают, как воробьи! И было бы вполне простительно, если бы молодой астроном, как когда-то первые путешественники по Африке, подумал, что некоторые деревья в этом краю приносят плоды, воспроизводящие живых птиц!

Да, «карру» тогда представляла приятное зрелище. Она предлагала все условия для жизни жвачных животных. Здесь в изобилии попадались гну с острыми копытцами, каамы[193], которые, по выражению Гарриса[194], кажутся состоящими из сплошных треугольников, лоси, серны, газели. Какое разнообразие дичи, какие «мишени» для одного из самых уважаемых членов охотничьего клуба! Действительно, это было слишком сильное искушение для сэра Джона Муррэя и, выговорив себе у полковника Эвереста два дня на отдых, он использовал их на то, чтобы устать отменным образом. Да к тому же добился замечательных успехов в компании со своим другом бушменом, тогда как Вильям Эмери сопровождал их в качестве любителя! Сколько удачных выстрелов он записал на свой охотничий счет! О скольких славных трофеях он мог доложить в своем замке в Шотландии! И как далеко отодвинулись в его сознании за эти два дня каникул геодезические операции, триангуляция, измерение меридиана! Кто бы мог подумать, что эта рука, так умело обращавшаяся с ружьем, производила тонкие манипуляции с окулярами теодолита! Кто бы мог предположить, что этот глаз, столь искусный в прицеливании в скачущую быструю антилопу, хорошо натренировался на небесных созвездиях, выслеживая какую-нибудь там звезду тринадцатой величины! Да! Сэр Джон Муррэй был вполне, полностью и исключительно охотником в продолжение этих двух радостных дней, и астроном в нем пропал настолько, что приходилось опасаться, появится ли он вновь когда-нибудь!

Среди других охотничьих подвигов, занесенных в актив сэра Джона, следует особо отметить один, отмеченный совершенно неожиданным результатом, посеявшим тревогу у бушмена относительно судьбы научной экспедиции. Инцидент[195] этот лишь усилил худшие предположения, которыми проницательный охотник поделился с полковником Эверестом.

Это случилось пятнадцатого октября. Вот уже два дня как сэр Джон полностью отдался своим охотничьим инстинктам. Однажды в двух примерно милях справа от каравана он заметил стадо жвачных голов в двадцать. Мокум определил, что они принадлежат к замечательной разновидности антилоп, известной под названием ориксов, поимка которых — дело весьма сложное и делает честь любому африканскому охотнику.

Бушмен тут же сообщил сэру Джону, какая счастливая возможность им представляется, и настоятельно предложил воспользоваться ею. В то же время он предупредил англичанина, что охотиться на ориксов очень трудно, что скорость у них выше, чем у самой быстрой лошади, что знаменитый Кумминг, когда он охотился в стране намаков[196], несмотря на то, что всегда ездил на очень выносливых лошадях, за всю свою жизнь не настиг и четырех великолепных антилоп!

Большего и не требовалось, чтобы раззадорить почтенного англичанина, заявившего, что он готов кинуться по следам ориксов. Сэр Джон взял свою лучшую лошадь, лучшее ружье, лучших собак и, в нетерпении обгоняя степенного бушмена, направился к опушке рощи, примыкающей к обширной равнине, близ которой было отмечено присутствие этих жвачных животных.

После часовой езды всадники остановились. Мокум, спрятавшись за группу смоковниц, указал своему спутнику на пасущееся стадо, которое находилось с наветренной стороны в нескольких сотнях шагов от них. Эти осторожные животные еще не заметили людей и мирно щипали траву. Однако один из ориксов держался несколько в стороне. Бушмен показал его сэру Джону.

— Это часовой, — сказал он ему, — животное, без сомнения старое и хитрое, которое бдит ради общего спасения. При малейшей опасности он издаст особое блеяние, и стадо с ним во главе сорвется с места и помчится во всю прыть. Так что в орикса следует стрелять только на малом расстоянии и попасть надо с первого выстрела.

В ответ сэр Джон ограничился понимающим кивком головы и занял позицию, удобную для наблюдения за стадом.

Ориксы продолжали спокойно пастись. Их сторож, до которого порывом ветра, должно быть, донесло что-то подозрительное, довольно часто поднимал свою увенчанную рогами голову, проявляя некоторые признаки беспокойства. Но он был слишком далеко от охотников, чтобы они могли успешно стрелять в него. А если бы Джону Муррэю пришла мысль напасть на стадо на скаку, то на этой обширной равнине, представлявшей для антилоп отличную беговую дорожку, ему пришлось бы тут же распроститься со своей идеей. Оставалось надеяться, что стадо подойдет ближе к роще, в таком случае сэр Джон и бушмен сумели бы прицелиться в одного из ориксов в более благоприятных условиях.

Казалось, счастье собиралось улыбнуться охотникам. Ведомое старым самцом стадо понемногу приблизилось к роще. Без сомнения, они не чувствовали себя в полной безопасности на открытой равнине и стремились укрыться в густой зеленой чаще. Когда бушмен разгадал их намерение, он предложил компаньону спешиться. Лошадей привязали к подножию смоковницы, а их головы обернули одеялами — такая мера предосторожности не давала им ни ржать, ни двигаться. Потом, сопровождаемые собаками, Мокум и сэр Джон скользнули в кустарник, идя вдоль поросшей побегами опушки рощи, стремясь достичь выступа, образуемого последними деревьями, что находились шагах в трехстах от стада.

Там охотники затаились и, изготовив ружья, стали ждать. От того места, которое они теперь занимали, они могли наблюдать за ориксами и, хорошенько разглядев их, восхищаться этими грациозными животными. Самцы мало отличались от самок, но по странной игре природы, случающейся с редкими разновидностями, самки были более основательно вооружены, нежели самцы, и имели большие, загнутые назад, элегантно заостренные рога. Пучок мягкой шерсти развевался у горла орикса, щетина на холке стояла прямо, а его густой хвост доставал до земли.

Тем временем стадо, состоявшее из двух десятков особей, подойдя к роще, остановилось. Совершенно очевидно, что сторож побуждал ориксов покинуть равнину. Он ходил среди высокой травы и старался сбить их в компактную группу, как это делает собака овчарка с доверенными ее попечению баранами. Но животные, резвясь на лугу, похоже, совсем не собирались покидать роскошное пастбище. Они упирались, отскакивали, отбегали от вожака на несколько шагов и принимались снова щипать траву. Такой маневр очень удивил бушмена. Он обратил на него внимание сэра Джона, хотя не смог дать ему объяснения. Охотник не мог понять ни упорства старого самца, ни того, почему он хотел завести стадо антилоп в рощу.

Все это продолжалось бесконечно долго. Сэр Джон нетерпеливо теребил замок своею карабина. Он порывался то стрелять, то броситься вперед. Мокуму с трудом удавалось сдерживать его. Гак прошел целый час, и неизвестно, сколько бы минуло еще времени, если бы одна собака, вероятно, столь же нетерпеливая, как сэр Джон, оглушительно залаяв, вдруг не выскочила на равнину.

Взбешенный бушмен готов был послать заряд свинца вслед проклятому животному! Но быстрое стадо, развив невероятную скорость, уже уносилось прочь, и сэр Джон понял, что никакая лошадь не в состоянии догнать его. Через несколько мгновений ориксы превратились в черные точки, мелькавшие в высокой траве на горизонте.

Однако, к большому удивлению бушмена, старый самец не подавал антилопам сигнала к бегству. Вопреки обыкновению этих жвачных, странный сторож остался на месте и не думал следовать за ориксами, вверенными его охране. После их исчезновения он, напротив, попытался спрятаться в траве, быть может, с намерением достигнуть чаши.

— Вот любопытная вещь, — сказал тогда бушмен. — Что это с этим старым ориксом? Его поведение так странно! Он ранен или настолько уже дряхл?

— Сейчас мы это узнаем! — ответил сэр Джон, бросившись к животному с ружьем на изготовку.

С приближением охотника орикс все ниже и ниже оседал в траве. Виднелись уже только его длинные рога, достигавшие четырех футов, заостренные кончики которых торчали на зеленой поверхности равнины. Он не старался убежать, а хотел спрягаться. Сэр Джон смог поэтому близко подойти к странному животному. Когда до орикса оставалось не более ста шагов, Джон Муррэй старательно прицелился и спустил курок. Раздался выстрел. Торчавшие рога исчезли в траве.

Сэр Джон и Мокум со всех ног побежали к зверю. Бушмен держал в руке свой охотничий нож, готовясь запороть животное в случае, если оно не убито наповал.

Но эта предосторожность была излишней. Орикс был мертв, вполне мертв, настолько мертв, что когда сэр Джон потянул его за рога, в руках у него оказалась лишь мягкая полая шкура, абсолютно лишенная внутренностей!

— Святой Патрик! Какие только вещи со мной ни происходят! — воскликнул он так, что рассмешил бы всякого на месте бушмена.

Но Мокум не засмеялся. Сжатые его губы, нахмуренные брови, прищуренные глаза говорили о том, что он серьезно обеспокоен. Скрестив на груди руки и быстро крутя головой то вправо, то влево, он внимательно осматривался вокруг. Вдруг его внимание привлек какой-то предмет. Это был лежавший на песке маленький кожаный мешочек, украшенный красными узорами. Бушмен тотчас поднял его и стал пристально разглядывать.

— Что это такое? — спросил сэр Джон.

— Это, — ответил Мокум, — это кисет маколола.

— Но почему он здесь оказался?

— Потому что владелец кисета только что обронил его при поспешном бегстве.

— И это был маколол?

— Не в обиду будет сказано вашей милости, — ответил бушмен, гневно сжав кулаки, — маколол был в шкуре орикса, и это в него вы стреляли!

Не успел сэр Джон выразить своего удивления, как Мокум, заметив примерно в пятистах шагах от себя какое-то шевеление в траве, выстрелил в том направлении. И они с сэром Джоном что есть мочи побежали к подозрительному месту.

На примятой траве было пусто. Маколол исчез, и пришлось отказаться от мысли преследовать его на этом огромном лугу, простиравшемся до самого горизонта.

Оба охотника возвратились назад, очень озабоченные происшедшим. Появление маколола сначала возле дольмена у сгоревшего леса, потом эта маскировка, обычно используемая охотниками на ориксов, свидетельствовали об упорной настойчивости, с какой он наблюдал за отрядом полковника Эвереста. Отнюдь не без причины туземец, принадлежавший к разбойничьему племени макололов, так следил за европейцами и их сопровождением. И чем дальше последние продвигались на север, тем больше возрастала опасность оказаться атакованными этими грабителями пустыни.

Сэр Джон с Мокумом вернулись в лагерь, и «его милость», весьма разочарованный случившимся, не удержался, чтобы не сказать своему другу Вильяму Эмери:

— Воистину, дорогой мой Вильям, мне не везет! Первый орикс, которого я убиваю, оказывается умершим задолго до моего выстрела!

Глава XVII БИЧ ПУСТЫНИ

После охоты на ориксов бушмен имел продолжительную беседу с полковником Эверестом. По мнению Мокума, мнению, основанному на неопровержимых фактах, маленький отряд преследуется, выслеживается и, следовательно, подвергается угрозе нападения. И если макололы еще не напали на него, то только потому, что хотят дождаться, когда он больше углубится па север в те самые края, где обычно кочуют их разбойничьи орды.

Итак, не следует ли при нависшей опасности вернуться назад и прервать серию работ, столь удачно проводившихся до сих пор? Неужели то, что не удалось сделать природе, сделают африканские туземцы? Неужели они помешают английским ученым выполнить научную задачу? Полковник Эверест попросил бушмена еще раз рассказать ему все, что он знает о макололах, и вот вкратце то, что тот ему поведал.

Макололы принадлежат к большому племени бечуанов. В 1850 году доктор Дэвид Ливингстон во время своего первого путешествия на Замбези был хорошо принят в Сешеке — основной резиденции Себитуана, главного вождя макололов. Этот туземец слыл отважным воином, в 1824 году он угрожал границам Капской колонии. Одаренный незаурядным умом, Себитуан постепенно добился огромного влияния на разрозненные племена центра Африки и сумел соединить их в единую господствующую группу. В тысяча восемьсот пятьдесят третьем, то есть в прошлом году, Себитуан умер на руках Ливингстона, и его место занял сын вождя Секелету.

Молодой туземец поначалу относился к европейцам, посещавшим берега Замбези, с довольно глубокой симпатией. Лично доктор Ливингстон не мог на него жаловаться. Но манера поведения африканского короля ощутимо изменилась после отъезда знаменитого путешественника. Секелету с воинами своего племени стал сильно притеснять европейцев, и не только их, но и туземцев-соседей. Притеснения вскоре сменились разбоем, осуществлявшимся тогда в крупных масштабах. Макололы прочесывали местность в основном в районе между озером Нгами и верховьями Замбези. Поэтому крайне рискованно было пускаться в путь в эти края каравану с небольшим количеством людей, тем более, если этот караван замечен, поджидаем и, вероятно, заранее и наверняка обречен на гибель.

Таков был рассказ бушмена, выслушанный полковником Эверестом.

Еще он добавил, что считал своим долгом сказать всю правду, а что касается его самого, то он будет действовать, как прикажет полковник, и не отступит, если будет решено продолжать продвижение вперед.

Полковник Эверест стал держать совет с двумя своими коллегами — сэром Джоном Муррэем и Вильямом Эмери. Все пришли к выводу, что геодезические измерения нельзя останавливать. Около пяти восьмых дуги они уже измерили, и, что бы ни случилось, англичане были в долгу перед самими собой и перед отечеством и не могли оставить начатую работу. Приняв такое решение, научная комиссия двадцать седьмого октября пересекла перпендикулярно тропик Козерога[197], третьего ноября, закончив свой сорок первый треугольник, она подвинулась еще на один градус.

В течение месяца триангуляцию проводили с большим усердием, не встречая никаких естественных препятствий. В этом замечательном и удобном краю, с небольшими возвышенностями и легко преодолимыми ручьями, дело быстро подвигалось. Мокум, будучи всегда на страже, неусыпно вел разведку по обе стороны каравана и не позволял своим бушменам удаляться от него. Но ничего мало-мальски подозрительного ни сам охотник, ни его подчиненные не могли заметить, и появилась надежда, что опасения бушмена не оправдаются. По крайней мере, в течение всего ноября не появилось ни одной разбойничьей банды и не обнаружилось никаких следов туземца, который так упорно следовал за экспедицией от дольмена у сожженного леса.

Тем не менее, Мокум неоднократно замечал признаки беспокойства у бушменов, находившихся под его началом. Прознав о том, что к каравану дважды подходил маколол — у дольмена и во время охоты на ориксов, — они с неизбежностью ожидали встречи с его собратьями. Ведь макололы и бушмены — два враждебных племени, и малочисленность каравана конечно же пугала туземцев. Бушмены знали, что они удалились уже более чем на триста миль от берегов Оранжевой реки и должны будут удалиться, по крайней мере, еще на двести миль к северу. Такая перспектива заставляла их глубоко задуматься. Правда, Мокум, когда нанимал туземцев для экспедиции, отнюдь ничего не утаил ни про длительность, ни про трудности этого путешествия, и они, разумеется, храбро переносили все тяготы экспедиции. Но с того момента, когда к физическим тяготам добавилась угроза встречи с непримиримыми врагами, их настроение изменилось. Отсюда — сожаления, жалобы, непослушание, и, хотя Мокум делал вид, что ничего не замечает, это добавляло ему беспокойства за судьбу научной комиссии. Днем второго декабря одно обстоятельство еще более усугубило тревожное состояние подчиненных проводника и вызвало что-то вроде бунта против начальников.

Накануне погода, прекрасная до сих пор, испортилась-. Под влиянием тропической жары в атмосфере, перенасыщенной парами, скопился большой заряд электричества. Ждали, что вот-вот разразится гроза, а грозы в этом поясе почти всегда бывают невероятной силы. И действительно, утром второго декабря небо покрылось зловещими тучами, относительно которых метеорологи никогда не обманываются. Это были «кумулюс», скатанные, словно комки ваты, облака самых различных цветов — от темно-серого оттенка до желтоватого. Солнце бледно светило сквозь облачную пелену. Воздух был неподвижным, жара — удушающей. Падение барометра прекратилось. Ни один листик на дереве не шелохнулся в этой тяжелой атмосфере.

Астрономы, конечно, видели, что небо не предвещает ничего хорошего, но и не подумали прервать работу. Вильям Эмери, два матроса и четыре туземца с повозкой отправились за две мили к востоку от меридиана, чтобы установить сигнальный столб, который должен был образовать вершину треугольника. Они устанавливали свою визирную веху на вершине пригорка, как вдруг налетел порыв холодного ветра. Под его влиянием произошла быстрая конденсация пара[198], а это вызвало большое скопление электричества. Почти сразу же на землю обрушился обильный град. Градины были светящимися (довольно редко наблюдаемое явление), и казалось, что с неба падают капли раскаленного металла. В том месте, где они падали на землю, от них отскакивали искры, а от всех металлических частей повозки, служившей для перевозки оборудования, исходили сверкающие блики. Вскоре градины достигли значительных размеров. Это было уже настоящее побоище. Кстати, во время такого же града в Колобенге доктор Ливингстон видел разбитые оконные рамы в доме и убитых огромными градинами лошадей и антилоп.

Не теряя ни секунды, Вильям Эмери прекратил работу и позвал своих людей, чтобы укрыться в повозке, представлявшей собою менее опасное убежище, чем одинокое дерево во время грозы. Но едва он покинул вершину пригорка, как в воздухе вспыхнула ослепительная молния и тут же раздался удар грома.

Вильям Эмери упал навзничь. Два матроса, ослепленные на мгновенье, бросились к нему. К счастью, молния пощадила астронома. По причине одного из тех почти не объяснимых эффектов, случающихся иногда при ударе молнии, разряд, что называется, обогнул астронома, окружив его электрической дугой, возможно образовавшейся в результате контакта разряда с железными наконечниками треноги компаса, которую ученый держал в руке.

Поднятый матросами, молодой ученый быстро пришел в себя. Но он оказался не единственной жертвой этого удара. Возле установленного на пригорке столба без всяких признаков жизни лежали в двадцати шагах один от другого два туземца. Тело первого под совсем не тронутыми одеждами оказалось черным, как уголь. Второй, которому этот атмосферный метеор[199] попал в голову, был убит наповал. Таким образом, сразу три человека — два туземца и Вильям Эмери — одновременно пострадали от одной молнии с тройным жалом. Это был редко наблюдаемый феномен растроившейся молнии, причем угол отклонения между ее ответвлениями часто бывает значительным.

Бушмены, поначалу ошеломленные смертью своих товарищей, едва придя в себя, пустились в бегство, несмотря на окрики матросов и на риск быть настигнутыми молнией, которая могла ударить в разреженную струю воздуха, возникавшую от их быстрого бега. Но они ничего не желали слышать и во весь опор мчались в лагерь. Матросы, перенеся Вильяма Эмери в повозку, поместили туда тела двух туземцев и укрылись там, наконец, сами, довольно сильно пострадав от градин, сыпавшихся с неба, словно каменный дождь. Примерно еще три четверти часа со страшной силой бушевала гроза. Потом она начала понемногу затихать. Град кончился, и матросы с повозкой отправились в лагерь.

Весть о смерти двух туземцев опередила их. Она произвела нежелательное воздействие на умы бушменов, которые и так не без страха смотрели на занятия европейцев. Они собрались на тайное совещание, и некоторые из них заявили, что вперед больше не пойдут. Это было похоже на начало бунта. Понадобилось употребить все влияние, которым пользовался у бушменов охотник Мокум, чтобы прекратить мятеж. Пришлось вмешаться полковнику Эвересту и пообещать этим бедным людям прибавку к жалованью, чтобы удержать их в услужении. Не без труда, но все же соглашение было достигнуто.

Не случись этого, что стало бы с членами комиссии посреди пустыни, вдалеке от всякого селения, без сопровождения, обеспечивавшего защиту, без возниц, управлявших повозками? Но вот, похоронив сраженных молнией туземцев, экспедиция снялась с места. Маленький отряд направился к пригорку, на котором двое из каравана нашли свою смерть.

Несколько дней Вильям Эмери все еще ощущал последствия молниевого удара, левая рука его — на пригорке он держал в ней компас — оставалась еще некоторое время парализованной; но, к счастью, этот недуг прошел, и молодой астроном смог возобновить работу.

В продолжение следующих восемнадцати дней, то есть до двадцатого декабря, караван двигался дальше без приключений. Макололы не появлялись, и Мокум, хотя и был настороже, начинал понемногу успокаиваться. Экспедиция уже находилась не более чем в пятидесяти милях от знойной пустыни, а «карру» оставалась все такой же — пышным краем, растительность которого, поддерживаемая струящимися потоками воды, не имела себе равных ни в одной точке земного шара. Так что можно было рассчитывать, что вплоть до самой пустыни ни люди, путешествующие по богатой дичью области, ни вьючные животные, которым трава на сочных пастбищах доставала до груди, не будут испытывать недостатка в пище.

Вечером двадцатого декабря, примерно за час до захода солнца, путешественники остановились на отдых. Трое англичан и бушмен, снимая с себя дневную усталость, беседовали под деревом о ближайших планах. Северный ветерок, который слегка усиливался, немного освежал атмосферу.

Астрономы намеревались ночью измерить высоту звезд, с тем чтобы точно вычислить широту местности. На небе не виднелось ни облачка, луна еще только зарождалась, созвездия обещали быть яркими и, следовательно, сложные зенитные наблюдения будут проводиться в самых благоприятных условиях. А потому полковник Эверест и сэр Джон Муррэй были немало озадачены, когда около восьми часов вечера Вильям Эмери, поднявшись и показав на север, сказал:

— Горизонт заволакивается, и я боюсь, что ночь будет для нас не столь удачна, как мы надеялись.

— Действительно, — ответил сэр Джон, — эта туча явно растет и благодаря ветру, который крепчает, она скоро закроет весь небосвод.

— Значит, опять собирается гроза? — спросил полковник.

— Мы находимся в межтропическом районе, — ответил Вильям Эмери, — здесь никогда нельзя оставаться спокойным за погоду. Думаю, что наши наблюдения сегодня ночью могут и не состояться.

— Что вы на это скажете, Мокум? — спросил полковник Эверест у бушмена.

Бушмен внимательно окинул взглядом горизонт.

Края тучи были очерчены выпуклой кривой — такой четкой, словно ее провели с помощью лекала[200]. Сектор, занимаемый ею, был протяженностью в три-четыре мили. Черноватая, словно дым, туча имела странный вид, поразивший бушмена. Иногда заходящее солнце освещало ее своими красными отблесками, и тогда она отражала их так, словно была какой-то плотной массой, а не скоплением пара.

— Странная туча! — сказал Мокум, воздерживаясь, однако, от объяснений.

Несколько мгновений спустя один из бушменов явился предупредить охотника, что животные — лошади, волы и все остальные — проявляют беспокойство. Они бегают по пастбищу и ни в какую не хотят возвращаться внутрь лагеря.

— Что ж, оставьте их на ночь снаружи! — ответил Мокум.

— А хищные звери?

— Ну! Хищные звери скоро будут слишком заняты другим, чтобы обращать на них внимание.

Туземец ушел. Полковник Эверест собирался попросить бушмена объясниться насчет его странного ответа. Но Мокум, отойдя на несколько шагов, казалось, был полностью поглощен созерцанием явления, природу которого он уже, очевидно, угадал.

Туча быстро приближалась. Она шла очень низко, и ее высота над землей явно не превышала нескольких сот футов. К свисту все усиливавшегося ветра примешивался какой-то громкий шорох, если только эти два слова могут употребляться вместе, и шорох этот, казалось, исходил от самой тучи.

Вдруг над тучей появился целый сонм черных точек, хорошо видных на бледном фоне неба. Они прыгали снизу вверх, то погружаясь в темную массу, то выскакивая из нее. Их насчитывались, наверно, тысячи.

— Ой, что это за черные точки? — спросил сэр Джон Муррэй.

— Это птицы, — ответил бушмен. — Ястребы, орлы, соколы, коршуны. Они летят издалека, сопровождая эту тучу, и покинут ее, лишь когда она будет уничтожена или рассеяна.

— Туча?

— Это вовсе не туча, — ответил Мокум, протянув руку к черной массе, закрывшей уже четверть неба, — это живая масса, это полчище саранчи!

Охотник не ошибся. Европейцам предстояло лицезреть одно из тех ужасных нашествий этой разновидности кузнечика (к несчастью, слишком частых), которые за ночь превращают цветущий край в бесплодную, мертвую пустыню. Саранча, представшая взорам астрономов, принадлежала к виду сверчков — «grylli devastatorii», как их называют натуралисты, их скопления насчитывают миллиарды особей. Разве путешественникам никогда не приходилось видеть пляж миль в пятьдесят, покрытый четырехфутовым слоем саранчи?

— Да, — снова заговорил бушмен, — эти живые тучи — страшный бич для наших угодий, и пусть небу будет угодно, чтобы эта не причинила нам слишком много зла!

— Но у нас здесь нет, — сказал полковник Эверест, — ни засеянных полей, ни пастбищ, которые бы нам принадлежали! Почему мы должны бояться этих насекомых?

— Мы не должны бояться, если только они пролетят над нашими головами, — ответил бушмен, — но если они опустятся на ту местность, которую нам предстоит пересечь... Тогда на ней не останется ни листочка на деревьях, ни травинки на лугах, а вы забываете, полковник, что если мы сами запасами пищи обеспечены, то у наших лошадей, волов и мулов таковых нет. Что станется с ними, окажись они на опустошенных пастбищах?

Спутники бушмена на какое-то время погрузились в молчание. Они смотрели на живую массу, разросшуюся, насколько хватало глаз. Шорох усиливался, перекрываемый криками орлов, и соколов, которые ныряли в это полчище и поглощали насекомых тысячами.

— Вы думаете, они опустятся прямо здесь? — спросил Вильям Эмери Мокума.

— Я этого опасаюсь, — ответил охотник. — Северный ветер несет их к нам. К тому же солнце уже садится. Вечерняя влага сделает крылья этих кузнечиков тяжелыми. Они опустятся на деревья, на кусты, на луга, и тогда...

Бушмен не успел докончить фразы, когда его предсказание стало сбываться. В мгновение ока огромная туча, закрывавшая небо в зените, опустилась на землю. Кругом стала видна только шевелящаяся темная масса — от лагеря и до самого горизонта. Место стоянки буквально кишело этими тварями. Повозки, палатки — все исчезло под живым градом. Слой сверчков достигал фута высоты. Англичане, оказавшись по колено в густой толще кузнечиков, давили их сотнями при каждом шаге. Но что это значило для такого громадного их числа?

И тут оказалось, что есть много других способов истребления этих насекомых. На них кидались птицы, испуская пронзительные крики и жадно пожирая их. Внизу под слоем насекомых появились привлеченные своей частью лакомой добычи змеи, поглощая ее в огромных количествах. Лошади, быки, мулы[201], собаки тоже насыщались ими с неописуемым удовольствием. Равнинная дичь, дикие звери, львы и гиены, слоны и носороги отправляли саранчу в свои огромные желудки пудами. Наконец, сами бушмены — большие любители «воздушных креветок» — лакомились ими, как манной небесной![202] Но количество саранчи отнюдь не уменьшалось, несмотря на потери, в том числе — и от собственной прожорливости, ибо насекомые эти сами пожирают друг друга.

По настоянию бушмена англичанам пришлось отведать пищи, которая свалилась с неба. Несколько тысяч насекомых были сварены и приправлены солью, перцем и уксусом, причем Мокум тщательно отобрал самые молодые — зеленые, а не желтые, особи, более нежные на вкус. Некоторые из них достигали четырех дюймов длины. Молодые самки, толщиною со стержень пера и длиною пятнадцать — двадцать линий, еще не отложившие яиц, ценятся любителями как особый деликатес. После получасового приготовления бушмен подал троим англичанам аппетитное блюдо из сверчков. Эти насекомые, лишенные головы, лап и крыльев, очень похожие на морских креветок, были найдены восхитительными, а сэр Джон Муррэй, съев несколько сотен, посоветовал своим людям сделать их запасы, и побольше. Ведь, чтобы запастись ими, достаточно было лишь нагнуться!

Наступила ночь, и все разошлись на ночлег по своим обычным местам. Но повозки тоже не избежали последствий вторжения саранчи. В них невозможно было проникнуть, не раздавив множество насекомых. Спать в таких условиях оказалось не слишком приятно. А потому, благо небо оставалось чистым и на нем ярко горели звезды, трое астрономов провели всю ночь за определением высоты звезд. Это наверняка было лучше, чем погрузиться по самую шею в перину из кузнечиков. Впрочем, разве могли бы европейцы обрести сон хоть на миг, когда леса и долины наполнились криками диких зверей, набросившихся на добычу, состоявшую из сверчков!

На следующее утро солнце поднялось над ясным горизонтом и начало описывать свою дневную дугу по яркому небу, предвещавшему жаркий день. Скоро от его лучей стало жарко, послышался глухой шум надкрыльев многомиллионной массы саранчи, готовившейся возобновить свой полет, чтобы нести с собой разрушение дальше. К восьми часам утра на небо будто набросили огромную пелену, застлавшую свет солнца. Все вокруг потемнело, словно опять настала ночь. Потом, когда ветер окреп, огромная туча пришла в движение. В течение двух часов она с глухим шумом все плыла и плыла над погруженным в тьму лагерем, пока наконец не исчезла на западе за горизонтом.

А когда снова стало светло, все увидели, что пророчества бушмена полностью сбылись. Ни листочка на деревьях, ни травинки на лугу. Все было уничтожено. Земля казалась пожелтевшей и грязной. Лишенные зелени ветки представляли взору ужасающий вид. Это была зима среди лета, наступившая прямо на глазах! Это была пустыня вместо роскошного края!

Невольно на ум приходила восточная пословица, касавшаяся разбойничьих повадок османов[203]: «Там, где прошел турок, трава уже не растет!» Там, где опустилась саранча, трава уже не растет!

Глава XVIII ПУСТЫНЯ

Теперь под ногами путешественников действительно расстилалась пустыня, и когда двадцать пятого декабря, измерив новый градус меридиана и закончив свой сорок восьмой треугольник полковник Эверест и его компаньоны дошли до северной границы «карру», они не обнаружили никакой разницы между районом, который они покинули, и той бесплодной, сожженной солнцем местностью, которую им предстояло пройти.

Животные, рабочая скотина каравана, очень страдала от скудости пастбищ. Воды тоже не хватало. Последняя влага дождя высохла в лужах. Почва представляла собою смесь глины и песка и не способствовала росту растений. Вода, пролившаяся здесь в сезон дождей, впитавшись в песчаные слои, почти тотчас исчезла с поверхности этой земли, покрытой огромным количеством глыб из песчаника.

То был как раз один из тех бесплодных и засушливых районов, которые доктор Ливингстон не раз пересекал во время своих богатых приключениями путешествий. Не только земля, но и воздух оказался здесь таким сухим, что железные предметы, оставленные под открытым небом, не ржавели. Как рассказывал ученый, листья на деревьях были сморщенными и увядшими: цветы мимозы оставались закрытыми и среди бела дня, жуки, оставленные на поверхности почвы, издыхали через несколько секунд: наконец, ртуть термометра, зарытого на три дюйма в землю, в полдень показывала сто тридцать четыре градуса по Фаренгейту![204]

Такими увидел некоторые места Южной Африки знаменитый путешественник, такой предстала перед глазами английских астрономов и земля, расположенная между «карру» и озером Нгами. Путники страдали от усталости и жажды. Нехватка воды еще ощутимее сказывалась на домашних животных, которые кое-как кормились редкой, сухой и пыльной травой. Более того, это широко раскинувшееся пространство называлось пустыней не только из-за своей засушливости, но и еще потому, что сюда не рисковало забрести ни одно живое существо. Птицы улетели к реке Замбези, где можно было найти деревья и цветы. Дикие животные тоже не попадались на этой равнине, не дававшей никаких источников жизни. Лишь в первой половине января охотники каравана видели две или три пары антилоп, которые могут обходиться без питья в течение нескольких недель: среди них были и ориксы, похожие на тех, что явились причиной глубокого разочарования сэра Джона Муррэя, и каамы с добрыми глазами, с пепельно-серой шерстью, отмеченной охряными пятнами, — безобидные животные, очень ценимые за вкусное мясо, которые, казалось, предпочитали бесплодные равнины пастбищам плодородных районов.

Тем временем, продвигаясь под палящими лучами, в атмосфере, лишенной даже атома[205] испарений, продолжая осуществлять геодезические операции как днем, так и ночью, не приносившей с собой ни ветерка, ни прохлады, астрономы сильно уставали. Их запасы воды, хранившиеся в разогретых бочонках, уменьшались. Им уже приходилось экономить воду, но рвение их было столь велико, а мужество — таково, что они превозмогали усталость и лишения и не упускали ни одной мелочи в своей большой и кропотливой работе. Двадцать пятого января с помощью девяти новых треугольников — их общее количество уже доходило до пятидесяти семи — ученые вычислили седьмую часть меридиана, составившую еще один градус.

Астрономам оставалось только пройти часть меридиана, приходившуюся на пустыню, и, по расчетам бушмена, они должны были достичь берегов озера Нгами в последних числах января. Полковник и его компаньоны заявили, что продержатся еще столько, сколько будет необходимо. Но люди каравана, эти бушмены, не увлеченные одной целью, эти наемные люди, интересы которых не совпадали с научными интересами экспедиции, эти туземцы, довольно мало расположенные идти все дальше и дальше вперед, плохо переносили дорожные испытания. Они ощутимо страдали от нехватки воды.

Уже пришлось оставить в пути несколько вьючных животных, истощенных голодом и жаждой, и приходилось опасаться, что число таких случаев будет с каждым днем расти. Ропот и препирательства стали возникать все чаще. Положение Мокума становилось все более трудным, его влияние падало.

Вскоре стало очевидно, что недостаток воды становится непреодолимой преградой на пути ученых, что придется, по-видимому, остановить продвижение на север, повернуть либо назад, либо вправо от меридиана, рискуя встретиться с русской экспедицией. В том и другом случае они смогут достичь селений, расположенных в менее засушливых местах. Пятнадцатого февраля бушмен сообщил полковнику Эвересту о все возрастающих трудностях, с которыми он больше не в состоянии бороться. Погонщики повозок уже отказывались слушаться его. Каждое утро, когда лагерь снимался с места, возникали сцены неповиновения, в которых принимало участие большинство туземцев. Надо признать, что эти несчастные люди, подавленные жарой, мучимые жаждой, представляли плачевное зрелище. Впрочем, и волы с лошадьми, питавшиеся явно недостаточно, — куцей и сухой травой, совсем не утолявшей жажды, не хотели идти дальше.

Полковник Эверест прекрасно понимал положение вещей. Но, будучи строг к себе, он так же относился и к другим. Он никоим образом не хотел приостанавливать операции по созданию тригонометрической сети и заявил, что, даже если останется один, он будет продолжать двигаться вперед. Тем более что оба его коллеги рассуждали так же, как он, и были готовы идти за ним, сколько потребуется.

Бушмен в очередной раз, приложив все свои усилия, снова добился от туземцев, чтобы они следовали за ним еще какое-то время. По его расчетам, караван находился не более чем в пяти-шести днях пути от озера Нгами. Там лошади и быки найдут цветущие пастбища и тенистые леса. Там люди найдут целое море пресной воды и отдохнут. Мокум сумел убедить большинство бушменов. Он доказал им, что в смысле пропитания путь на север — короче. Действительно, ведь податься на запад — означало идти наугад: вернуться назад — снова попасть в опустошенную «карру». В конце концов туземцы поддались на его уговоры, и караван из последних сил возобновил движение к Нгами.

К счастью, на этой обширной равнине геодезические операции легко осуществлялись с помощью столбов и реек. Чтобы выиграть время, астрономы работали днем и ночью. Ориентируясь на свет электрических фонарей, они добивались очень точных измерений углов, отвечавших самым придирчивым требованиям.

Шестнадцатого января участники экспедиции увидели воду. На горизонте появилась лагуна шириною в одну-две мили. Можно себе представить, как была встречена эта новость. Весь караван быстро устремился к довольно обширному водоему, поверхность которого поблескивала в солнечных лучах.

Лагуны достигли в пять часов вечера. Несколько лошадей, оборвав постромки и увернувшись от рук погонщиков, галопом кинулись к столь желанной влаге. Они чуяли ее, они вдыхали ее запах и скоро уже стояли в воде, погрузившись в нее по шею.

Но почти тотчас же животные вернулись на берег. Они почему-то не смогли утолить жажды в живительных струях лагуны, и когда гуда подошли бушмены, оказалось, что вода в ней настолько солона, что пить ее невозможно.

Людей охватило отчаяние. Нет ничего страшнее обманутых надежд! Мокуму показалось, что он никогда не сможет уговорить туземцев идти дальше и увести их от этого соленого озера. К счастью для судьбы экспедиции, караван находился к Нгами и притокам Замбези уже ближе, чем к какой-либо другой точке этого региона, где бы можно было достать годной для питья воды. Так что общее спасение зависело от продвижения вперед. Через четыре дня, если не задержат геодезические работы, экспедиция выйдет к берегам озера Нгами.

Снова двинулись в путь. Полковник Эверест, пользуясь ровным характером местности, стал строить треугольники больших размеров, что требовало менее частых остановок из-за установления визирных реек. Поскольку наблюдения чаще проводились по ночам, а ночи стояли очень ясные, сигнальные огни фиксировались[206] отлично, и измерения, как теодолитом, так и угломером, осуществлялись с превосходным результатом и отличались чрезвычайной точностью. В то же время это была еще и экономия времени и сил. Но следует признать, что и отважным ученым, охваченным научным рвением, и туземцам, мучимым страшной жаждой в этом ужасном климатическом поясе, равно как и животным, уже настало самое время выйти к озеру Нгами. Никто бы не смог вынести двухнедельного похода в подобных условиях.

Двадцать первого января ровная и гладкая поверхность земли начала заметно изменяться. Она сделалась пересеченной и кочковатой. Около десяти часов утра на северо-западе люди заметили небольшую гору высотою от пятисот до шестисот футов, на расстоянии примерно пятнадцати миль. Это была вершина Скорцефа.

Бушмен внимательно осмотрел местность вокруг и после довольно долгого изучения, указав рукой на север, сказал:

— Нгами — там!

— Нгами! Нгами! — закричали туземцы, сопровождая выкрики бурным ликованием.

Бушмены хотели двигаться вперед и были готовы бегом преодолеть те пятнадцать миль, что отделяли их от озера. Но охотник сумел удержать их, заметив, что в этом краю, кишевшем макололами, для них очень важно не отрываться.

Между тем полковник Эверест, желая ускорить прибытие своего небольшого отряда на озеро Нгами, решил связать их стоянку с горой Скорцеф одним треугольником. Вершина горы, заканчивающаяся острым пиком, могла быть завизирована очень точно и тем самым способствовала хорошим наблюдениям. Для этого не понадобилось бы ждать ночи и посылать вперед отряд из матросов и туземцев, чтобы те установили фонарь на вершине Скорцефа. Итак, инструменты были налажены, а угол, образующий вершину последнего треугольника, уже полученный южнее, снова измерен на самой стоянке для большей точности.

Мокум разбил лишь временный лагерь, надеясь еще до ночи достичь столь желанного озера: но он не пренебрег ни одной из обычных предосторожностей и велел нескольким всадникам прочесать окрестности.

Справа и слева поднимались заросли, которые не мешало бы разведать. Тем не менее, со времени охоты на ориксов никаких следов макололов не попадалось, и с выслеживанием, которому подвергался караван, казалось, было покончено. Однако осторожный бушмен старался все время быть начеку, чтобы предотвратить неприятности.

Тем временем астрономы занимались построением своего нового треугольника. Согласно вычислениям Вильяма Эмери, этот треугольник должен подвинуть их очень близко к двадцатой параллели, у которой находилась конечная точка дуги, измеряемой ими в этой части Африки. Еще несколько операций по ту сторону озера Нгами — и вполне вероятно, что восьмой отрезок меридиана будет получен. Потом, после перепроверки расчетов, сделанной с помощью нового базиса, построенного непосредственно на поверхности почвы, это большое предприятие будет завершено. Поэтому неудивительно, что смельчаки-европейцы отличались на редкость боевым духом, ведь они уже видели себя осуществившими свои замыслы.

А как в это время проходила экспедиция русских? Вот уже шесть месяцев как члены международной комиссии расстались и ничего не знали друг о друге. Где находились теперь Матвей Струкс, Николай Паландер, Михаил Цорн? Переносили ли они с той же стойкостью, что и их коллеги из Англии, все тяготы? Страдали ли, испытывая лишения от нехватки воды и удручающей жары? Были ли менее засушливы районы, по которым они проходили, ведь их путь пролегал ближе к маршруту Дэвида Ливингстона? Может, русскому каравану больше повезло с продовольствием, потому что на их направлении, кроме Колобенга, существовали и другие деревни и селения, к примеру, Шокуане или Шошонг, не слишком удаленные от меридиана русских. Но с другой стороны, в этих не столь безлюдных районах нередки и налеты разбойников. Из того факта, что макололы, казалось, оставили преследование англичан, не следовало ли заключить, что они пошли по следам русской экспедиции?

Полковник Эверест, слишком занятый делами, не думал и не хотел думать об этих вещах, но сэр Джон Муррэй и Вильям Эмери часто беседовали между собой о судьбе своих бывших коллег. Суждено ли им увидеть их вновь? Увенчается ли успехом работа русских? Математический результат одного и того же предприятия, а именно определение величины градуса в этой части Африки, будет ли одинаков у обеих экспедиций, осуществлявших одновременно, но раздельно построение тригонометрической сети треугольников? Кроме того, Вильям Эмери много думал о своем товарище, отсутствие которого казалось ему таким невосполнимым, хорошо зная, что и Михаил Цорн тоже никогда его не забудет.

Между тем началось измерение угловых расстояний. Чтобы определить угол, который приходился на место стоянки, следовало наметить два визира, один из которых был образован конической[207] вершиной Скорцефа. В качестве другого визира, слева от меридиана, избрали остроконечный пригорок, расположенный на расстоянии всего лишь четырех миль. Его направление было дано одним из окуляров угломера.

Скорцеф, как уже было сказано, находился довольно далеко от стоянки. Но астрономы не имели иного выбора, поскольку это отдельно стоящая гора была единственной точкой, господствующей над местностью. Действительно, ни на севере, ни на западе, ни на другом берегу озера Нгами, которого еще не было видно, не возвышалось ни одной вершины. Слишком большая удаленность одного из визиров вынуждала исследователей податься значительно правее меридиана; но другого выхода у них не было. Одинокая эта гора была, таким образом, очень тщательно завизирована с помощью второго окуляра угломера, а отклонение друг от друга двух окуляров дало угловое расстояние, отделявшее Скорцеф от пригорка и, следовательно, величину угла, образованного с самой стоянкой. Полковник Эверест, добиваясь возможно большего приближения, сделал подряд двадцать поворотов, меняя положение окуляра по градуированному[208] кругу: таким образом он в двадцать раз уменьшил возможность ошибки и добился такого углового измерения, что точность его являлась абсолютной.

Все эти операции, несмотря на проявляемое туземцами нетерпение, бесстрастный Эверест проделал с той же тщательностью, с какой он осуществлял бы их в своей обсерватории в Кембридже. Весь день двадцать первого февраля прошел за этой работой, и только на исходе дня, примерно в половине шестого, когда снимать показания стало трудно, полковник закончил свои наблюдения.

— Я в вашем распоряжении, Мокум, — сказал он тогда бушмену.

— Несколько поздновато, полковник, — ответил Мокум, — и мне жаль, что вы не смогли завершить ваши работы до наступления темноты, ибо тогда мы могли бы перенести нашу стоянку уже на берег озера!

— А что нам мешает тронуться сейчас в путь? — спросил полковник Эверест. — Пятнадцать миль можно проделать и темной ночью, которая не сможет нас остановить. Дорога тут прямая, это ведь равнина, и мы не должны бояться, что заблудимся!

— Да... действительно... — как будто размышляя, ответил бушмен, — можно попробовать пойти на такую авантюру, хотя в этих местах, пограничных с озером Нгами, а предпочел бы переход при свете дня! Наши люди только и просят идти вперед, чтобы быстрее достичь пресноводного озера. Мы отправляемся, полковник!

— Если вам угодно, Мокум! — ответил полковник Эверест.

Как только все одобрили это решение, быков запрягли в повозки, лошадей оседлали, инструменты погрузили, и в семь часов вечера, когда бушмен отдал сигнал к отправлению, караван, подстегиваемый жаждой, двинулся напрямик к озеру Нгами.

При этом бушмен попросил всех троих европейцев взять с собой оружие и иметь при себе боеприпасы. Сам он поехал с карабином, который подарил ему сэр Джон, и в его патронташе не было недостатка в патронах.

Тронулись в путь. Ночь стояла темная. Толстый слой облаков скрывал созвездия. Однако в воздушных слоях, более близких к земле, тумана не было. Мокум, зрительные способности которого не переставали удивлять европейцев, зорко смотрел по сторонам и вперед по движению каравана. Несколько слов, которыми он обменялся с сэром Джоном, дали понять почтенному англичанину, что бушмен отнюдь не считает эту местность безопасной. А потому сэр Джон, со своей стороны, пребывал в готовности к любым событиям.

Караван уже три часа двигался в северном направлении, но, испытывая усталость, граничившую с изнеможением, шел не быстро. Приходилось часто останавливаться, чтобы подождать отстающих. Продвигались вперед из расчета три мили в час, и к десяти часам вечера маленький отряд от берегов Нгами отделяли еще шесть миль. Животные едва могли дышать в душную ночь, в столь сухом воздухе, что самый чувствительный гидрометр не обнаружил бы в нем и следа влаги.

Вскоре, несмотря на настоятельные просьбы бушмена, караван перестал представлять собой компактную группу. Люди и животные растянулись в очень длинную цепочку. Несколько волов, совсем выбившись из сил, свалились по дороге. Спешившиеся всадники едва волочили ноги, и их легко могла бы схватить даже небольшая кучка туземцев. А потому обеспокоенный Мокум, не жалея ни слов, ни жестов, передвигаясь от одного к другому, старался воссоединить свое войско, но это ему не удавалось, и вот уже, сам того не замечая, он стал терять из виду кое-кого из своих людей.

В одиннадцать часов вечера ехавшие впереди повозки находились уже милях в трех от Скорцефа. Несмотря на темень, эта одинокая гора вырисовывалась довольно отчетливо, возвышаясь в ночи как огромная пирамида. В темноте она казалась больше и в два раза выше, чем на самом деле.

Если Мокум не ошибся, то озеро должно было находиться сразу за Скорцефом, и речь шла о том, чтобы обогнуть гору самым кратчайшим путем, как можно скорее добраться до богатого источника пресной воды. Бушмен встал вместе с тремя европейцами во главе каравана и уже собирался было поворачивать влево, чтобы обойти гору, как вдруг его остановили выстрелы — очень отчетливые, хотя и далекие.

Англичане тотчас взвели курки и стали прислушиваться с вполне понятным напряжением. В местах, где туземцы пользуются только копьями и стрелами, выстрелы из огнестрельного оружия не могли не вызвать у них удивления и тревоги.

— Что это? — спросил полковник.

— Выстрелы! — ответил сэр Джон.

— Выстрелы! — воскликнул полковник. — А в каком направлении?

Вопрос был адресован бушмену, который ответил:

— Выстрелы произведены с вершины Скорцефа. Там сражаются! Несомненно, это макололы нападают на отряд европейцев!

— Европейцев! — повторил за ним Вильям Эмери.

— Да, господин Вильям, — ответил Мокум. — Это громкие выстрелы могут быть произведены лишь оружием европейцев, и, добавлю, очень точным оружием.

— Так, значит, это европейцы?..

Но полковник, прервав его, воскликнул:

— Господа, кто бы ни были эти европейцы, им надо прийти на помощь.

— Да! Да! Идемте! Идемте! — повторил Вильям Эмери, чье сердце тревожно сжалось.

Прежде чем направиться к горе, бушмен пожелал в последний раз собрать свое небольшое войско, которое могло быть неожиданно окружено группой разбойников. Но когда охотник съездил назад, оказалось, что караван рассеян, лошади выпряжены, повозки покинуты, а несколько силуэтов, маячивших на равнине, уже исчезают из виду, убегая в сторону юга.

— Трусы, — закричал Мокум, — они сразу забывают про все — и про жажду, и про усталость, лишь бы дать деру!

Потом, вернувшись к англичанам и их бравым матросам, он сказал:

— А мы двинемся вперед!

Европейцы вместе с охотником тотчас устремились в северном направлении, пришпоривая лошадей, понуждая их отдать оставшуюся у них силу и энергию.

Двадцать минут спустя все отчетливо услышали воинственный клич макололов. Каково их число, сказать еще было трудно. Эти бандиты-туземцы, вероятно, осаждали вершину Скорцефа, на которой можно было разглядеть вспышки огня. Виднелись кучки людей, карабкавшихся наверх по склонам.

Скоро полковник Эверест и его спутники зашли в тыл осаждавшей группы. Здесь они соскочили со своих изможденных коней и, крикнув громкое «ура», которое осажденные должны были услышать, сделали первые выстрелы по нападавшим туземцам. Услыхав частые выстрелы скорострельного оружия, макололы решили, что их осаждает многочисленное войско. Эта внезапная атака застала их врасплох, и они отступили, даже не пустив в ход луков со стрелами.

Не теряя ни секунды, полковник Эверест, сэр Джон Муррэй, Вильям Эмери, бушмен и матросы, непрерывно перезаряжая ружья и стреляя, бросились в самую гущу разбойников. Пятнадцать туземцев замертво пали под огнем их оружия.

Макололы разделились на две части. Европейцы кинулись в образовавшийся проход и, опрокидывая наземь туземцев, находившихся близко, моментально вскарабкались по склону горы наверх.

В десять минут достигли они вершины, окутанной темнотой, так как осажденные прекратили огонь из опасения попасть в тех, кто так неожиданно пришел им на помощь.

И этими осажденными оказались русские! Они все были здесь — Матвей Струкс, Николай Паландер, Михаил Цорн и пятеро их матросов. Но из туземцев, некогда составлявших караван, остался лишь один преданный им «форелопер». Струсившие туземцы, как и туземцы англичан, тоже покинули их в минуту опасности.

Матвей Струкс в тот момент, когда появился полковник Эверест, спрыгнул вниз с невысокой стены, сохранившейся на самой вершине Скорцефа.

— Вы ли это, господа англичане?! — воскликнул астроном из Пулкова.

— Они самые, господа русские, — ответил полковник с достоинством. — Но сейчас здесь нет ни русских, ни англичан! А есть только европейцы. Объединившиеся, чтобы защитить себя!

Глава XIX ТРИАНГУЛЯЦИЯ ИЛИ СМЕРТЬ

Дружное «ура!» встретило слова полковника Эвереста. Перед лицом угрозы со стороны макололов, перед лицом общей опасности русские и англичане, позабыв о международном конфликте, должны были объединиться ради совместной обороны. Ситуация диктовала свои условия, и англо-русская комиссия снова воссоединилась перед лицом врага, оказавшись даже еще более дружной и сплоченной, чем раньше. Вильям Эмери и Михаил Цорн крепко обнимали друг друга. Остальные европейцы скрепили свой новый союз рукопожатием.

Первой заботой англичан было утолить жажду. В воде, доставляемой из озера, в русском лагере недостатка не было. Затем, укрывшись в каземате[209], составлявшем часть заброшенной крепости, построенной когда-то на вершине Скорцефа, европейцы поведали друг другу о том, что с ними произошло после их расставания в Колобенге. Тем временем матросы наблюдали за макололами.

Прежде всего, почему русские оказались на вершине этой горы, так далеко слева от их меридиана? По той же самой причине, по которой англичане очутились от своего далеко справа. Скорцеф, расположенный почти на полдороге между обеими дугами, являлся единственной возвышенностью в этом регионе, которая могла бы послужить для установления ориентира на берегу Нгами. Так что было совершенно естественно, что обе соперничающие экспедиции, оказавшись на этой равнине, встретились на единственной горе, которая могла послужить им для наблюдений. Действительно, русский и английский меридианы пересекали озеро в двух местах, довольно удаленных друг от друга. Отсюда возникла необходимость у операторов геодезически соединить южный берег Нгами с его северным берегом.

Затем Матвей Струкс изложил некоторые подробности об операциях, которые он только что выполнил. Триангулирование после Колобенга происходило без приключений. Первоначальный меридиан, который волею жребия достался русским, проходил по плодородной местности, слегка волнистой, облегчавшей создание тригонометрической сети. Русские астрономы, так же как и англичане, страдали от чудовищной жары этого пояса, но не от нехватки воды. Речек здесь было полно, и они приносили с собой спасительную свежесть. Лошади и волы вволю паслись на нескончаемом пастбище, на зеленых лугах, там и сям перемежавшихся лесами и чащами. Хищников участники экспедиции держали на почтительном расстоянии от лагеря, зажигая на всю ночь костры. Что до туземцев, то здесь жили оседлые племена, обитавшие в селениях и деревнях, где доктор Дэвид Ливингстон почти всегда находил радушный прием. Во время всего этого путешествия бушменам отнюдь не на что было жаловаться.

Двадцатого февраля русские дошли до Скорцефа и находились здесь уже около полутора суток, когда на равнине появились макололы в количестве трехсот-четырехсот человек. Испугавшись, бушмены тотчас покинули свои посты и оставили русских предоставленными самим себе. Макололы начали с того, что разграбили повозки, сгруппированные у подножия горы; но, к счастью, инструменты были еще раньше перенесены в крепость. Кроме того, они не тронули самоходную барку, ибо русские успели собрать ее до появления разбойников, и в настоящее время она стояла на якоре в небольшой бухте озера Нгами. Северный склон горы был отвесным и выходил прямо на правый берег озера, поэтому здесь крепость являлась неприступной. Но на южной стороне Скорцефа склоны были пологими, и приступ, который предприняли макололы, возможно, имел бы успех, если бы не чудесное появление англичан.

Таков вкратце был рассказ Матвея Струкса. В свою очередь полковник Эверест сообщил ему о происшествиях, случившихся с ними после разделения экспедиции, о тяготах и лишениях, о мятеже бушменов, о трудностях и препятствиях, которые пришлось преодолеть. Из обоих рассказов выходило, что русские все это время находились в более благоприятных условиях, чем англичане.

Ночь с двадцать первого на двадцать второе февраля прошла без приключений. Бушмен и матросы несли караул у подножья крепостной стены. Макололы больше не возобновляли своих атак. Но несколько костров, разожженных ими у подошвы горы, говорили о том, что бандиты стояли биваком на прежнем месте и отнюдь не отказались от своего плана.

На следующий день, двадцать второго февраля, на рассвете, покинув каземат, европейцы вышли осмотреть долину. Первые утренние лучи осветили почти всю обширную территорию до самого края горизонта. С южной стороны простиралась пустыня с ее желтоватой почвой и сгоревшей травой, засушливая и мертвая. У подножия полукругом расположился лагерь, посреди которого копошилось четыре-пять сотен туземцев. Их костры еще горели. На раскаленных угольях жарились куски мяса. Было очевидно, что макололы не хотели покидать этого места, хотя и так все, что у каравана было ценного — снаряжение, повозки, лошади, волы, провизия, — попало к ним в руки; но эта добыча, очевидно, их не удовлетворяла, похоже, они хотели, уничтожив европейцев, завладеть их оружием.

Русские и английские ученые, осмотрев лагерь туземцев, имели долгую и обстоятельную беседу с бушменом, но окончательное решение все же зависело от определенной помощи обстоятельств, и, прежде всего, следовало точно определить положение Скорцефа.

Астрономы уже знали, что эта гора на юге господствует над обширными равнинами, простирающимися вплоть до «карру». На восток и на запад от нее — продолжение этой пустыни, которая здесь сужается. На западном горизонте можно разглядеть расплывчатый силуэт холмов, окаймляющих плодородный край макололов; одна из столиц его, Макето, расположена примерно в ста милях северо-западнее озера Нгами.

На севере же гора Скорцеф возвышается над совершенно другой местностью. Какой контраст с засушливыми степями юга! Вода, деревья, пастбища — все богатство земли, которое может дать постоянная влажность! На пространстве протяженностью, по крайней мере, в сто миль Нгами катит с востока на запад свои прекрасные волны, которые сейчас оживали под лучами восходящего солнца. Наибольшая ширина озера совпадала с направлением земных параллелей. Но с севера на юг она, вероятно, составляла не более тридцати — сорока миль. По ту сторону озера местность вырисовывалась в виде легкого уклона, представляя очень разнообразный ландшафт с лесами, пастбищами, потоками воды, впадавшими в Лиамбию или в Замбези; и совсем на севере, по крайней мере, милях в восьмидесяти, цепь невысоких гор окаймляла ее своей живописной рамкой. Прекрасный край, лежащий, как оазис, посреди пустынь! Его земля, хорошо орошаемая, постоянно оживляемая сетью водных артерий, дышала жизнью. Это величественная Замбези поддерживала своими притоками существование такой пышной растительности! Самая большая река, какая только есть в Южной Африке, — такая же, как Дунай в Европе[210] и Амазонка в Южной Америке!

Такова была панорама, развернувшаяся перед взорами европейцев. Что касалось Скорцефа, то он возвышался над самым берегом озера, круто обрываясь прямо в воды Нгами. И все же склон был не так крут, чтобы матросы не могли лазать по нему туда и обратно; и вот по узкой крутой тропинке, ведущей с уступа на уступ, они спустились до самого озера, до того места, где стояла на якоре самоходная барка. Теперь, обеспечив себя питьевой водой, маленький гарнизон мог держаться, пока хватит провизии, за стенами брошенной крепости.

Но откуда тут эта крепость, в пустыне, на вершине горы? Стали расспрашивать Мокума, который уже бывал в этих краях, когда служил проводником у Дэвида Ливингстона. Он смог рассказать следующее.

Когда-то окрестности озера Нгами часто посещали торговцы слоновой костью и «черным товаром». Слоновую кость им поставляли слоны и носороги. «Черным товаром» была плоть человеческая, живая плоть, которую перевозили торговцы рабами. Земли вдоль Замбези кишели презренными иностранцами, занимавшимися работорговлей. Войны, «реззу»[211], грабежи внутри континента поставляли большое количество пленных, и пленников этих продавали, как рабов. Именно это побережье Нгами и служило перевалочным пунктом для торговцев, прибывавших с запада. Скорцеф некогда являлся центром стоянки караванов. Здесь они отдыхали, прежде чем пускаться в путь к низовьям Замбези, до самого устья. Вот торговцы и возвели здесь крепость, чтобы защитить себя и своих рабов от нападений разбойников, ибо нередки были случаи, когда пленных отбивали те же самые туземцы, которые их продали, чтобы потом продать их снова.

Такова история этой крепости, но теперь маршрут караванов изменился. Нгами уже не видит их на своих берегах, Скорцефу больше не приходится укрывать заморских купцов, и стены, увенчавшие когда-то его вершину, понемногу разрушились. От крепости этой остался лишь кусок стены в виде дуги, выпуклая часть которой обращена к югу, а вогнутая — на север. В центре этой стены возвышается небольшой каземат с бойницами, а над ним поднимается узкая деревянная вышка, силуэт которой, уменьшенный расстоянием, послужил визиром для зрительной трубы полковника Эвереста. Но какой бы разрушенной она ни была, крепость предоставляла европейцам надежное убежище. Скрываясь за крепостными стенами, сделанными из толстых глыб песчаника, вооруженные скорострельными ружьями, они смогут выстоять против армии макололов, пока им будет хватать еды и боеприпасов, и, возможно, довести до конца геодезическую операцию.

Боеприпасов у маленького отряда европейцев было предостаточно, поскольку ящик, в котором они помещались, еще в Колобенге погрузили в одну повозку с самоходной баркой, которую туземцам захватить не удалось. Иначе обстояло дело с провизией. В крепости не было съестных припасов и на два дня, чтобы прокормить восемнадцать человек, собравшихся теперь вместе: то есть троих английских и троих русских астрономов, десятерых матросов из команды судна «Королева и Царь», бушмена и «форелопера».

Закончив осмотр припасов и позавтракав — завтрак был весьма недолгим, — астрономы вместе с бушменом собрались в каземате, матросы в это время стояли на страже у стен крепости.

Обсуждался вопрос о серьезной нехватке продовольствия, и никто не знал, как предотвратить голод, когда охотник заметил:

— Вы озабочены, господа, нехваткой продовольствия, но я поистине не понимаю вашего беспокойства. У нас провизии только на два дня, утверждаете вы? Но кто нас заставляет находиться два дня в этой крепости? Разве мы не можем покинуть ее завтра, даже сегодня? Кто нам в этом помешает? Макололы? Но они не плавают по воде Нгами, как я знаю, а на самоходной барке я берусь за несколько часов переправить вас на северный берег озера!

Услыхав такое предложение, ученые переглянулись между собой и с удивлением уставились на бушмена. Поистине, могло показаться, что эта простая мысль даже не приходила им в голову.

А она действительно не приходила им в голову! Она и не могла прийти в голову этим отважным людям, которые должны были до конца проявить себя героями науки.

Сэр Джон Муррэй первым взял слово.

— Но, мой бравый Мокум, мы не завершили нашей операции.

— Какой операции?

— По измерению меридиана!

— Значит, вы думаете, что макололам есть дело до вашего меридиана? — возразил охотник.

— Что им нет до него дела — это ясно, — возразил сэр Джон Муррэй, — но нам-то до него есть дело, и мы не оставим этого предприятия незавершенным. Как по-вашему, дорогие коллеги?

— Мы все так считаем, — ответил полковник Эверест, который, высказавшись от имени присутствующих, выразил чувства, разделяемые всеми. — Мы не прекратим измерения меридиана! До тех пор, пока хоть один из нас останется жив, пока он будет в состоянии глядеть в окуляр зрительной трубы, триангуляция будет продолжаться! Если понадобится, мы станем производить замеры, держа ружье в одной руке, а инструмент — в другой, но будем стоять здесь до последнего вздоха.

— Да здравствует Англия! Да здравствует Россия! — закричали эти неутомимые ученые, которые выше всякой опасности ставили интересы науки.

Бушмен взглянул на своих компаньонов и ничего не ответил. Он их понял.

Итак, было решено. Геодезическая операция, несмотря ни на что, будет продолжена. Да, но как быть с таким препятствием, как озеро Нгами, как в этих условиях выбрать подходящий ориентир, — эти и многие другие вопросы сразу же встали перед мужественными астрономами. Тогда Матвей Струкс, уже два дня занимавший вершину Скорцефа, взял слово.

— Господа, — сказал он, — операция будет трудной, кропотливой, она потребует много терпения и усердия, но она отнюдь не невыполнима. О чем идет речь? О том, чтобы геодезически связать Скорцеф с ориентиром, расположенным к северу от озера, не так ли? А существует ли такой ориентир? Да, он существует; я уже выбрал пик на горизонте, который мог бы служить визиром для наших зрительных труб. Он возвышается северо-западнее озера, так что эта сторона треугольника будет пересекать озеро Нгами наискось.

— Что ж, — сказал полковник Эверест, — если такая точка визирования существует, то в чем загвоздка?

— Загвоздка, — ответил Матвей Струкс, — в расстоянии, которое отделяет Скорцеф от этого пика!

— Каково же это расстояние? — спросил полковник Эверест. — Не менее ста двадцати миль.

— Наша зрительная труба его возьмет.

— Но еще необходимо зажечь сигнал на вершине этого пика!

— Он будет зажжен.

— Для этого следует доставить туда фонарь!

— Его доставят.

— А все это время придется обороняться от макололов! — добавил бушмен.

— Будем обороняться!

— Господа, — сказал бушмен, — я в вашем распоряжении и буду делать все, что вы прикажете!

На этих словах преданного охотника и закончилась беседа, от которой зависела судьба научной работы. Ученые, объединенные одной идеей и решившие пожертвовать собой ради науки, вышли из каземата и стали изучать местность, простиравшуюся к северу от озера.

Матвей Струкс указал им пик, на котором он остановил свой выбор. Это был пик горы Валькирии. Он подымался на большую высоту, поэтому, несмотря на дистанцию, мощный электрический фонарь мог быть замечен с помощью зрительной трубы, снабженной увеличительными стеклами. Угол, который Скорцеф образовывал с Валькирией, с одной стороны, и с предыдущим ориентиром — с другой, вполне вероятно, завершит измерение меридиана, ибо пик, должно быть, расположен очень близко от двадцатой параллели. Отсюда понятна вся важность предстоящей операции и то, с какой горячностью астрономы стремились преодолеть все преграды.

Но надо было, прежде всего, заняться установкой фонаря, а для этого проделать сто миль по неизведанному краю. Михаил Цорн и Вильям Эмери вызвались установить фонарь и получили согласие. «Форелопер» согласился сопровождать их, и они тотчас стали готовиться в путь.

Не собирались ли они воспользоваться самоходной баркой? Нет. Они хотели, чтобы она осталась в распоряжении их коллег, которые, быть может, окажутся перед необходимостью срочно сняться с места, когда закончатся измерения. Чтобы пересечь озеро Нгами, достаточно было построить такую берестяную лодку, легкую и прочную одновременно, какую туземцы изготовляют за несколько часов. Мокум с «форелопером» спустились на берег озера, где росло несколько карликовых берез, и быстро справились с этой задачей.

В восемь часов вечера матросы погрузили в лодку инструменты, электрический фонарь, немного провизии, оружие и боеприпасы. Было условлено, что астрономы встретятся на северном берегу Нгами, у небольшой бухты, которую знали и бушмен и «форелопер». Кроме того, как только фонарь на Валькирии будет замечен и данные сняты, полковник Эверест зажжет огонь на вершине Скорцефа, с тем, чтобы Михаил Норн и Вильям Эмери смогли, в свою очередь, определить его положение. Попрощавшись со своими коллегами, Михаил Цорн и Вильям Эмери покинули крепость и спустились к лодке. Там их уже ожидали «форелопер» и два матроса — русский и англичанин.

Кругом стояла кромешная тьма. Веревку отвязали, и легкое судно под размеренные удары весел тихо заскользило по темной глади озера.

Глава XX ВОСЕМЬ ДНЕЙ НА ВЕРШИНЕ СКОРЦЕФА

Астрономы смотрели вслед удалявшимся молодым коллегам, и сердце у них сжималось. Сколько тягот, сколько опасностей, быть может, ожидает этих смелых молодых людей в неведомых краях, по которым им предстояло пройти сто миль! Однако бушмен успокоил своих друзей, расхвалив ловкость и храбрость «форелопера». К тому же вряд ли макололы, слишком занятые осадой Скорцефа, станут наблюдать за берегами озера Нгами. Так или иначе, но Мокум считал — а интуиция[212] не обманывала его никогда, — что в крепости полковник Эверест и его компаньоны подвергаются большей опасности, чем два молодых астронома на северных тропах.

Ночью бушмен и матросы по очереди несли дежурство. Ведь враг совершает свои вылазки всегда под покровом темноты, не составляют исключения и туземцы. Но «эти рептилии» (как их презрительно называл охотник) в продолжение всей ночи так и не рискнули подняться по склонам Скорцефа. Быть может, они ждали подкреплений, с тем, чтобы атаковать гору со всех сторон и победить числом в борьбе с хорошо вооруженными осажденными?

Охотник не ошибся в своих предположениях, и, когда наступил день, полковник Эверест воочию убедился в заметном увеличении числа макололов. Их лагерь окружал подошву Скорцефа и делал всякое бегство через долину невозможным. К счастью, воды Нгами их не интересовали, и возможность отступления через озеро по-прежнему оставалась реальной. Но вопроса о бегстве не стояло. Европейцы занимали пост науки, который не собирались покидать. Теперь не было и следа личной вражды, которая некогда разделяла полковника Эвереста и Матвея Струкса. Они не вспоминали даже и о войне между их странами. Оба ученых шли к одной цели, оба хотели добиться результата, одинаково полезного обеим нациям, и выполнить свой научный долг.

Ожидая, когда на вершине Валькирии загорится огонь, астрономы занялись окончательными измерениями предыдущего треугольника. Эта операция, заключавшаяся в визировании двух последних ориентиров англичан, прошла без всяких затруднений, и результат ее был записан Николаем Паландером. Закончив эту работу, они договорились, что теперь приступят к ночным наблюдениям звезд, с тем, чтобы определить как можно точнее широту Скорцефа. Но еще оставался очень важный вопрос, который можно было решить только с помощью Мокума. В какой минимальный срок Михаил Цорн и Вильям Эмери смогут дойти до цепи гор, простиравшейся на севере от Нгами до ее главного пика, выбранного в качестве точки отсчета для последнего треугольника сети? Мокум ответил, что никак не менее чем в пять дней. Действительно, гору Валькирии отделяло от Скорцефа расстояние более чем в сто миль. Маленький отряд «форелопера» двигался пешком, и, учитывая трудности, которые могли встретиться в районе, часто пересекаемом речками, пять дней — это был даже слишком короткий срок.

Тогда было условлено о максимальном сроке в шесть дней, и, исходя из этого, установили распределение съестных припасов. Оказалось, что всей провизии хватало лишь на то, чтобы обеспечить каждому обычную порцию в течение двух дней. Она состояла из нескольких фунтов сухарей, консервированного мяса и «пеммикана». Полковник Эверест, с согласия своих коллег, решил, что дневной рацион будет уменьшен втрое. Только так съестных припасов могло хватить на шесть дней, пока на горизонте не появится столь нетерпеливо ожидаемый свет. Четверым европейцам, шестерым матросам и бушмену (всего одиннадцать человек) наверняка придется страдать от недостатка пищи, но они были выше таких страданий.

— Впрочем, ведь охотиться не запрещено! — сказал сэр Джон Муррэй бушмену.

Бушмен с сомнением покачал головой. Для него было бы удивительно, если бы на этой изолированной горе попалась какая-нибудь дичь. Но разве это причина, чтобы совсем не браться за ружье? И, сделав замеры, сэр Джон, пока его коллеги занимались сведением полученных измерений в оба реестра Николая Паландера, вместе с Мокумом покинул ограждение крепости, чтобы произвести обстоятельную разведку на горе Скорцеф. Тем временем макололы, спокойно стоявшие лагерем у ее основания, казалось, отнюдь не спешили предпринимать штурм. Возможно, в их намерения входило взять защитников крепости измором.

Итак, осмотр горы Скорцеф дал следующие результаты. Площадка, на которой возвышалась крепость, была не больше четверти мили в самом широком месте. На земле, покрытой довольно густой травой вперемежку с валунами, так и сям росли низкие кусты, состоявшие частью из гладиолусов. Красный вереск, протеи с серебристыми листьями, эрисеи с длинными фестонами составляли флору этой горы. На выступах лепились колючие кустарники высотою десять футов, с кистями белых цветов, пахнувших, как цветки жасмина, названия которых бушмен не знал[213]. Что касается фауны, то после целого часа наблюдений, сэру Джону мало что удалось увидеть. Однако несколько птичек с темным оперением и красным клювом вылетели откуда-то из кустов, и, разумеется, при первом же выстреле эта стая пернатых исчезла бы, чтобы больше не появиться. Таким образом, рассчитывать на то, что гарнизон удастся прокормить охотой, не приходилось.

— Можно попробовать половить рыбу в озере, — сказал сэр Джон, остановившись над северным склоном Скорцефа и созерцая великолепные просторы Нгами.

— Ловить рыбу без сетей и удочки, — ответил бушмен, — это все равно что стараться поймать птиц на лету. Но не будем отчаиваться. Ваша милость знает, что до сих пор нам уже не раз помогал случай, и я думаю, что он поможет и еще.

— Случай! — повторил сэр Джон Муррэй. — Если Бог захочет нам его послать, тогда случай — лучший благодетель рода человеческого, какой я только знаю! Нет более верного агента, более изобретательного мажордома![214] Он подоспел к нам в виде наших русских друзей, он привел их к нам именно тогда, когда мы того хотели, и он поведет нас незаметно к той цели, какую мы хотим достичь!

— И он накормит нас? — спросил бушмен.

— Наверняка накормит, друг Мокум, — ответил сэр Джон, — и, сделав это, он лишь исполнит свой долг!

— Слова «его милости» были, конечно, убедительны. Тем не менее, бушмен сказал себе, что случай — это такой слуга, который требует некоторого содействия со стороны хозяев, и он пообещал себе поспособствовать ему при надобности.

День двадцать пятого февраля не внес никаких изменений в положение как осаждающих, так и осажденных. Макололы оставались в своем лагере. Их стада волов и овец паслись на землях вокруг Скорцефа. Благодаря подпочвенным водам они оставались годными для пастбищ. Разграбленные повозки туземцы завезли в лагерь. Несколько женщин и детей занимались обычными хозяйственными делами. Время от времени какой-нибудь вождь, которого легко было узнать по пышности его одежд, поднимался на косогор, стараясь высмотреть удобные тропки, что привели бы прямо к вершине. Но пуля, выпущенная из нарезного ствола карабина, быстро возвращала его обратно в долину. На выстрел макололы отвечали воинственными криками, они выпускали несколько никому не опасных стрел, потрясали своими луками, и все опять успокаивалось.

На следующий день туземцы в количестве примерно пятидесяти человек стали карабкаться на гору сразу с трех сторон. Весь «гарнизон крепости» вышел наружу, к подножию стены. Европейское оружие, быстрозарядное и скорострельное, произвело опустошения в рядах макололов, и те скоро оставили попытку напасть на чужаков. Но тем снова пришлось подумать, что с ними будет, когда не десятки, а сотни макололов кинутся на штурм горы? Тут у сэра Джона Муррэя возникла мысль установить перед крепостью митральезу, сняв ее с самоходной барки. Но вся трудность состояла в том, чтобы втащить это тяжелое орудие по отвесно горчащим выступам, карабкаться по которым и налегке было не так просто. Матросам судна «Королева и Царь» пришлось проявить немало ловкости, проворства и отваги, но уже днем двадцать шестого февраля грозная митральеза была установлена в амбразуре зубчатой стены. Оттуда теперь в направлении лагеря макололов смотрели все ее двадцать пять стволов, расположенных веером. Туземцам предстояло скоро познакомиться с этим орудием смерти, которое цивилизованные нации двадцать пять лет спустя возьмут на вооружение.

Во время своего вынужденного бездействия на вершине Скорцефа астрономы каждую ночь вычисляли высоту звезд. Очень ясное небо, очень сухая атмосфера позволили им сделать превосходные наблюдения. Измерив широту Скорцефа, они получили цифру 19°37'18,265'' — величину с точностью до тысячных долей секунды, то есть почти до метра. Большей точности нельзя было добиться. Этот результат утвердил их в мысли, что они находятся, по крайней мере, в полуградусе от северной точки своей дуги, и, следовательно, их треугольник, который они стремились упереть в вершину пика Валькирии, завершит собою тригонометрическую сеть.

Следующий день, двадцать седьмого февраля показался очень долгим маленькому гарнизону. Если обстоятельства благоприятствовали «форелоперу», отправившемуся в путь пять дней назад, то он со своими спутниками уже мог прибыть на место сегодня. Значит, в эту ночь следовало наблюдать за горизонтом особенно тщательно, ибо там, на севере, мог появиться свет фонаря. Полковник Эверест и Матвей Струкс уже навели свой объектив таким образом, чтобы пик вошел в рамку объектива. Теперь если на вершине Валькирии появится свет, то его тотчас заметят и без промедления произведут нужный замер.

В течение этого дня сэр Джон тщетно прочесывал кустарники и высокие травы. Он не спугнул ни одного мало-мальски съедобного животного. Даже птицы, потревоженные в своем укрытии, улетели искать себе в прибрежной чаще более надежное убежище. Почтенный охотник досадовал, ибо сейчас он охотился не ради своего удовольствия, а трудился pro domo sua[215], если только это латинское выражение можно употребить применительно к желудку англичанина. Наделенный завидным аппетитом, сэр Джон, которого не могла удовлетворить третья часть рациона, поистине страдал от голода. Его коллеги легче переносили воздержание — то ли потому, что их желудки были менее требовательны, то ли потому, что, по примеру Николая Паландера, они могли заменить традиционный бифштекс одним-двумя уравнениями второй степени. Что касается матросов и бушмена, то все они голодали точно так же, как почтенный сэр Джон. Кстати, крошечный резерв продовольствия подходил к концу. Еще один день — и все припасы истощатся, и, если экспедиция «форелопера» задержалась в пути, гарнизон форта неизбежно окажется в отчаянном положении.

Ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое февраля прошла в наблюдениях. Темнота, спокойствие и прозрачность воздуха особенно благоприятствовали астрономам. Но горизонт оставался погруженным в глубокую тьму. Никакого признака света. Матвей Струкс и полковник Эверест, сменяя друг друга, тщетно вглядывались в окуляр подзорной трубы. Тем не менее, прошел еще только минимальный срок, отпущенный экспедиции Михаила Цорна и Вильяма Эмери. Их коллегам ничего не оставалось, как вооружиться терпением и ждать.

Днем двадцать восьмого февраля маленький гарнизон Скорцефа съел последний кусок мяса и сухари. Но надежда в сердцах отважных ученых не ослабевала, и, даже если им придется питаться только травой, они решили не покидать этого места, пока не завершат работу.

Наступила ночь. Вновь астрономы вооружились подзорной трубой. Один или два раза им казалось, что они видят свет фонаря, но скоро убеждались, что этим светом была подернутая дымкой звезда на горизонте.

Первого марта есть уже стало нечего. Вероятно, привыкнув в последние дни к малому количеству пищи, члены экспедиции легче перенесли ее абсолютное отсутствие, чем сами предполагали, но, если Провидение[216] не придет им на помощь, завтрашний день обещает жестокую пытку.

И Провидение не оставило их. Второго марта сэр Джон и Мокум, мучимые голодом, с блуждающими глазами бродили по вершине Скорцефа. Страшный голод терзал им внутренности. Не дойдут ли они до того, что начнут есть траву, которую топчут ногами, как об этом говорил полковник Эверест?!

— Вот если бы у нас были желудки жвачных животных! — повторял бедный сэр Джон. — Каким бы подспорьем стало для нас это пастбище! А то ведь никакого зверья, никакой птицы!

Говоря это, сэр Джон обращал взоры к огромному озеру, которое расстилалось под ним. Там матросы «Королевы и Царя» пытались поймать какую-нибудь рыбу, но тщетно, а водоплавающие птицы, летавшие стаями над поверхностью его спокойных вод, никого не подпускали к себе близко.

Тем временем сэр Джон и его спутник, которых ходьба вскоре чрезвычайно утомила, прилегли на траве, у подножия земляного пригорка высотою в пять-шесть футов. Тяжелый сон, скорее — забытье, затуманил им мозг, глаза непроизвольно закрылись. Понемногу они впали в состояние какого-то оцепенения. Пустота, которую они ощущали внутри, мучила их. А оцепенение могло на какое-то мгновение прекратить испытываемые муки, и они поддались ему. Сколько времени длилось это сонное состояние, ни бушмен, ни сэр Джон сказать не могли, но час спустя сэр Джон почувствовал, что его разбудили какие-то неприятные покалывания. Он встряхнулся, постарался снова заснуть, но покалывания продолжались, и, потеряв терпение, он открыл глаза.

По его одежде бегали полчища белых муравьев. Ими были покрыто все лицо и руки. Нашествие насекомых заставило его вскочить, словно внутри у него развернулась пружина. От этого резкого движения проснулся бушмен, лежавший с ним рядом. Мокум тоже был весь покрыт белыми муравьями. Но, к величайшему удивлению сэра Джона, Мокум, вместо того чтобы прогнать насекомых, стал брать их горстями, подносить ко рту и с жадностью есть.

— Тьфу! Какая гадость, Мокум! — произнес сэр Джон с отвращением.

— Ешьте! Ешьте! Делайте как я! — ответил охотник, не переставая жевать. — Ешьте! Это бушменский рис!..

Мокум действительно назвал насекомых так, как их называют туземцы. Бушмены охотно питаются этими муравьями, их существует два вида — белые муравьи и черные муравьи. Белые муравьи, по их мнению, более лакомое блюдо, в котором, правда, есть один недостаток: их надо съесть очень много. А потому африканцы обычно смешивают белых муравьев с соком мимозы. Но мимозы на вершине Скорцефа не было, и Мокум удовольствовался тем, что ел свой рис «в натуральном виде».

Сэр Джон, понукаемый голодом, который от вида жующего бушмена еще больше усилился, преодолев отвращение, решил последовать его примеру. Муравьи миллиардами выползали из своего огромного муравейника, чем и являлся на самом деле тот пригорок, у которого прикорнули двое спящих. Сэр Джон взял их целую пригоршню и поднес к губам. В самом деле, эта масса ему понравилась. Он нашел, что у муравьев очень приятный кисловатый вкус, и почувствовал, как боль в желудке стала понемногу стихать.

Между тем Мокум не забыл и о своих товарищах по несчастью. Он сбегал в крепость и привел сюда весь гарнизон. Матросы без всяких колебаний набросились на эту странную пищу. Пожалуй, Матвей Струкс и Паландер сомневались какое-то мгновение, но пример сэра Джона Муррэя подействовал на них, и бедные ученые, полуживые от недоедания, по крайней мере, перехитрили голод, поглотив огромное количество белых муравьев. И тут произошло нечто неожиданное.

Чтобы запастись впрок вкусными насекомыми, Мокум возымел идею разрушить одну сторону гигантского муравейника, который представлял собою пригорок конической формы с несколькими конусами меньшего размера по бокам, расположенными вокруг основного. Вооружившись топором, охотник уже нанес несколько ударов по большому сооружению, как вдруг странный звук привлек его внимание. Похоже было, что внутри муравейника кто-то ворчит. Бушмен прервал свою разрушительную работу и прислушался. Его компаньоны смотрели на него, не произнося ни слова. Он сделал несколько новых ударов топором. Послышалось более отчетливое ворчанье.

Бушмен стал молча потирать руки, глаза его заблестели. Топор снова обрушился на стенку и проделал в ней широкую, примерно с фут, дыру. Со всех сторон ее хлынули муравьи, но охотник не обращал на них внимания, предоставив матросам заниматься их сбором.

Вдруг в образовавшемся проеме появилось странное существо. Это было четвероногое животное с длинной мордой, маленьким ртом, вытягивающимся из него языком, прямыми ушами, длинным заостренным хвостом. Серая с красноватым оттенком шерсть покрывала его слегка приплюснутое тело, а короткие лапы имели устрашающий вид благодаря огромным когтям.

Короткого удара топором по морде было достаточно, чтобы уложить необычного животного.

— Вот наше жаркое, господа, — сказал бушмен. — Оно заставило себя ждать, но от этого не стало менее вкусным! Разведем огонь, возьмем ружейные штыки в качестве вертела и пообедаем так, как мы никогда еще не обедали!

Бушмен не слишком преувеличивал. Животное, которое он быстро и проворно разделал, был муравьед-ориктероп, разновидность большого муравьеда, которого голландцы знают также под названием «земляная свинья». Он очень часто встречается в Южной Африке, и муравейники не знают злейшего врага. «Мирмекофаг»[217] уничтожает полчища этих насекомых, а когда не может протиснуться в их узкие галереи, выуживает их оттуда, просовывая свой гибкий и липкий язык и втягивая его, густо облепленный муравьями, обратно в рот.

Вскоре подоспело жаркое. Ему не хватило, быть может, еще нескольких поворотов вертела, но изголодавшиеся люди были так нетерпеливы! Половину животного съели сразу, и его мясо, жесткое и целебное, было объявлено превосходным, хотя оно и отдавало муравьиной кислотой. Какая еда! И сколько дала она энергии и надежд этим отважным европейцам!

А ведь им сейчас так надо было, чтобы душу согревала надежда, ибо и в следующую ночь на темном пике Валькирии так и не появилось никакого света.

Глава XXI FIAT LUX![218]

«Форелопер» и его маленький отряд ушли из крепости уже девять дней назад. Какие препятствия задержали их в пути? Люди или животные встали перед ними непреодолимой преградой? Что могло случиться с Михаилом Цорном и Вильямом Эмери? Уж не потеряны ли они безвозвратно для своих друзей?

Вполне понятны опасения, страхи и те переходы состояния от надежды к отчаянию, которые испытывали астрономы, запертые в скорцефской крепости. Их коллеги, их товарищи ушли уже девять дней назад! А через шесть, самое большое — семь дней, они должны были дойти до цели. Если через девять дней после их отправления все еще не загорелся фонарь на вершине Валькирии — значит, они погибли или попали в плен к кочевым племенам!

Такими печальными были мысли и скорбными — предположения, возникавшие в умах полковника Эвереста и его коллег. С каким нетерпением ждали они, когда солнце, наконец, скроется за горизонтом, чтобы начать свои ночные наблюдения! С каким тщанием они делали это! Все их надежды сосредоточились теперь в этом окуляре трубы, который должен был уловить далекий свет! Вся жизнь их зависела от этого маленького объектива! В продолжение всего дня третьего марта, бродя по склонам Скорцефа, едва обмениваясь несколькими словами, поглощенные только одной мыслью, они страдали так, как не страдали еще никогда! Нет, ни знойная жара пустыни, ни тяготи дневного перехода под палящими лучами тропического солнца, ни муки жажды не были столь гнетущими!

В течение дня они съели последние куски муравьеда, и весь гарнизон крепости перешел на пропитание, добываемое в муравейниках.

Пришла ночь, безлунная, тихая и ясная ночь, исключительно благоприятная для наблюдений... Но никакого света на остроконечной Валькирии не появилось. Вплоть до первых утренних лучей полковник Эверест и Матвей Струкс, сменяя друг друга, вели наблюдение за горизонтом с завидным старанием. Но ничего, совсем ничего не появилось на нем, и солнечный свет вскоре сделал всякое наблюдение невозможным!

Между тем макололы, казалось, решили ждать, когда голод вынудит осажденных к сдаче. И у них были на то основания. Четвертого марта голод снова стал мучить пленников Скорцефа, и несчастные европейцы, чтобы хоть немного уменьшить эти мучения, жевали луковичные корни тех самых гладиолусов, что росли среди выступов на склонах горы.

Пленников? Отнюдь нет! Полковник Эверест и его коллеги не являлись таковыми! Самоходная барка, по-прежнему стоявшая на якоре в маленькой бухте, могла перевезти их по водам Нгами к плодородным местам, где не было недостатка ни в дичи, ни в плодах, ни в овощных культурах! Несколько раз поднимался вопрос, не следует ли отправить бушмена на северное побережье, чтобы он поохотился там для гарнизона. Но это значило бы рисковать судном и, следовательно, их спасением, если макололы атакуют барку. Поэтому это предложение всякий раз отклонялось. Все должны были либо вместе уйти, либо вместе остаться. Что касалось того, чтобы покинуть Скорцеф раньше завершения геодезической операции, то об этом даже не было и речи. Следовало ждать, пока все шансы на успех не будут исчерпаны. Речь шла о терпении. А оно у всех было!

— Когда Араго, Био и Родригес, — сказал в тот день полковник Эверест собравшимся вокруг него товарищам, — решили продолжить меридиан от Дюнкерка до острова Ивица, ученые оказались в ситуации, почти подобной нашей. Речь шла о том, чтобы связать остров с побережьем Испании треугольником, стороны которого длиною превышали сто двадцать миль. Астроном Родригес должен был обосноваться в горах на этом острове и держать там зажженными лампы, тогда как французские ученые жили в палатке за сотню миль оттуда, в пустыне Лас-Пальмас. В течение шестидесяти ночей Араго и Био караулили свет фонаря, направление которого хотели определить. Обескураженные, они уже собирались отказаться от наблюдений, когда на шестьдесят первую ночь светящаяся точка, которую только ее неподвижность не позволяла спутать с какой-нибудь звездою шестой величины, появилась в поле зрения их трубы. Шестьдесят одна ночь ожидания! Что ж, господа, разве англичане и русские не смогут сделать того же, что сделали ради высших интересов науки французские астрономы?

Утвердительное «ура!» было общим ответом ученых. Хотя они могли бы заметить полковнику Эвересту, что ни Био, ни Араго на своей долгой стоянке в пустыне Лас-Пальмас не испытывали таких мук голода.

Днем в лагере макололов у подножия Скорцефа возникло большое оживление. Они сновали туда и обратно, что не могло не встревожить бушмена. Уж не собираются ли туземцы этой ночью попробовать предпринять новый штурм горы, или просто готовятся сняться со стоянки? Внимательно понаблюдав за ними, Мокум сумел заметить в их поведении враждебные намерения. Макололы готовили оружие к бою, женщины и дети, покинув лагерь, двинулись под началом нескольких проводников на восток, поближе к побережью Нгами. Так что было не исключено, что осаждавшие захотели в последний раз попытаться захватить крепость, прежде чем навсегда уйти в сторону Макето, их главного селения.

Бушмен сообщил европейцам о результатах своих наблюдений. Полковник Эверест отдал распоряжение ночью нести более бдительную охрану и привести все оружие в состояние боевой готовности. Число осаждавших могло быть очень значительным. Ничто не мешало им кинуться на склоны Скорцефа целыми сотнями. Стена крепости, разрушенная в нескольких местах, вполне давала возможность прохода какой-нибудь группе туземцев. Поэтому один из матросов — механик экипажа «Королевы и Царя» — получил приказ разогреть на барке котел и развести пары на тот случай, если бегство станет неизбежным. Этот приказ следовало исполнить после захода солнца, чтобы туземцы не обнаружили на озере судна.

Вечерняя трапеза состояла из белых муравьев и корней гладиолусов. Скудная пища для людей, которым, возможно, предстояло сражаться! Но они были полны решимости и без страха ожидали рокового часа.

В шесть часов вечера, когда на землю сразу, как это бывает в тропиках, опустилась ночь, механик по отвесному склону Скорцефа пробрался к судну и занялся топкой. Само собой разумеется, полковник Эверест не исключал возможности бегства лишь в самом крайнем случае, ему претила мысль покинуть свой наблюдательный пост, особенно ночью, ибо в любую секунду на вершине Валькирии мог зажечься фонарь Вильяма Эмери и Михаила Цорна.

Матросов расставили у подножия крепостной стены с приказом любой ценой защищать проломы в ней. Митральеза, заряженная и снабженная большим количеством патронов, высунула свои грозные стволы в амбразуру.

Прождали несколько часов. Полковник Эверест и русский астроном, стоя в узкой башне, постоянно следили за вершиной пика, на которую была наведена подзорная труба. Горизонт оставался довольно темным, в то время как в зените уже блистали изумительные созвездия южного неба. Ни один самый легкий порыв ветра не тревожил атмосферы. Эта глубокая тишина в природе казалась величественной.

Тем временем бушмен, стоя на выступе скалы, прислушивался к звукам, поднимавшимся с равнины. Понемногу звуки эти стали отчетливее. Мокум не ошибся в своих предположениях: макололы готовились к последнему штурму Скорцефа.

До десяти часов туземцы не двигались с места. Они потушили все огни, и лагерь погрузился в темноту. Внезапно бушмен заметил тени, двигавшиеся на склоне горы. Наступавшие были уже в ста шагах от плато, на котором стояла крепость.

— Тревога! Тревога! — крикнул Мокум.

Маленький гарнизон немедленно высыпал наружу и открыл плотную стрельбу по штурмующим. Макололы ответили на это воинственным кличем и, несмотря на непрерывную пальбу, не прекратили восхождение. При свете ружейных вспышек можно было увидеть туземцев, явившихся в таком количестве, что всякое сопротивление казалось невозможным. Однако пули, из которых ни одна не пропала даром, проделывали в этой массе большие бреши. Макололы падали гроздьями, скатывавшимися одна за другой обратно к подножию горы. В короткие промежутки между выстрелами осажденные могли слышать крики раненых. Но их ничто не останавливало. Макололы по-прежнему поднимались тесными рядами, не выпустив ни одной стрелы (чтобы не тратить на это время), желая во что бы то ни стало добраться до вершины Скорцефа.

Полковник командовал боем. Его коллеги, вооруженные, как и он, храбро сражались, не исключая и Паландера, который наверняка в первый раз держал в руке ружье. Сэр Джон то с одной скалы, то с другой, тут стреляя с колена, там — лежа, вытворял чудеса, и его карабин, раскалившись от частой стрельбы, уже обжигал ему руки. Что до бушмена, то в этой кровавой битве он превратился в терпеливого, отважного, уверенного в себе охотника, каким его и знали.

Однако ни восхитительная стойкость осаждаемых, ни верность их стрельбы — ничто не могло остановить стремительного потока, который накатывался на них. Одного убитого туземца заменяли двадцать других, а это было слишком много для двенадцати европейцев! После получасовой борьбы полковник Эверест понял, что сейчас его захлестнет.

Действительно, не только на южном склоне Скорцефа, но и на прилегающих склонах волна осаждавших все время нарастала. Трупы одних устилали дорогу другим. Некоторые туземцы делали себе из мертвых щиты и поднимались наверх, укрываясь за их телами. Все это при коротких и редких вспышках выстрелов выглядело зловеще и устрашающе. Нападением диких зверей был штурм этих грабителей, жаждущих крови, они были хуже, чем дикие животные африканской фауны! Они вполне стоили тигров, которых как раз не хватает на этом континенте!

В половине одиннадцатого первые туземцы достигли площадки на вершине Скорцефа. Осаждаемые не могли сражаться с ними врукопашную, то есть в условиях, когда им не могло служить оружие. Таким образом, срочно надо было искать убежища за крепостной стеной. К счастью, маленький отряд был целым и невредимым, потому что макололы не пустили еще ни одной стрелы.

— Всем отойти! — крикнул полковник громким голосом, перекрывшим шум сражения.

И, сделав последние выстрелы, осажденные, следуя за своим начальником, укрылись за стенами крепости.

Это отступление было встречено ликующими криками туземцев. Они тут же столпились перед центральной брешью, намереваясь вскарабкаться здесь наверх.

Но тут внезапно раздался страшный грохот, какой-то жуткий треск, какой бывает при электрическом разряде в атмосфере. Это заговорила митральеза, которой управлял сэр Джон. Ее двадцать пять стволов, расположенных веером, поливали свинцом сектор более чем в сто футов на поверхности площадки, которую заполонили туземцы. Пули, непрерывно подаваемые автоматическим механизмом, падали на осаждавших градом. В ответ на выстрелы этого ужасного орудия сначала раздались крики, но они тут же стихли, и тогда тучей полетели стрелы, которые не причинили и не могли причинить никакого вреда осажденным.

— Она в порядке, ваша крошка! — сдержанно сказал бушмен, подойдя к сэру Джону. — Когда вы только устанете сотрясать воздух?

Но митральеза уже молчала. Макололы, пытаясь укрыться от этого града пуль, исчезли. Они сгрудились на флангах форта, оставив площадку сплошь усеянной своими покойниками.

Что же делали в эту минуту передышки полковник Эверест и Матвей Струкс? Они вернулись на свой наблюдательный пост в башне, и там, прильнув глазом к трубе угломера, высматривали во тьме пик Валькирии. Ни крики, ни опасность не могли взволновать их! Со спокойной душой, с ясным взглядом, великолепные в своем самообладании, они смотрели, они наблюдали с такой тщательностью, словно находились под куполом обсерватории, и, когда завывания макололов дали им знать, что сражение возобновилось, ученые договорились по очереди дежурить возле драгоценного инструмента, после чего полковник Эверест вернулся на линию огня.

Действительно, борьба возобновилась. Митральезы уже было недостаточно, чтобы отразить врага, толпы макололов появились у всех брешей с леденящими душу криками. Около получаса шел бой перед отверстиями в стене. Осажденные, будучи под защитой своего огнестрельного оружия, получили лишь несколько царапин от наконечников копий. Ожесточение с той и другой стороны не убывало, а гнев возрастал, когда дело доходило до рукопашной.

Тогда-то, примерно в половине двенадцатого, в самой гуще схватки, посреди грохота перестрелки около полковника Эвереста появился Матвей Струкс. Его взгляд был одновременно и сияющим и растерянным. Одна стрела только что воткнулась ему в шляпу и еще подрагивала над головой.

— Фонарь! Фонарь! — повторял он.

— Неужели? — воскликнул полковник Эверест, щелкая затвором ружья.

— Да! Фонарь!

— Вы его увидели?

— Да!

При этих словах полковник, в последний раз разрядив карабин, издал победное «ура!» и кинулся к башне, сопровождаемый своим бесстрашным коллегой.

Там полковник нагнулся к подзорной трубе и, сдерживая биение сердца, стал смотреть. О, в этот момент перед его глазами прошла вся его жизнь! Да! Фонарь был на месте, поблескивая в сетке делений объектива! Да! На вершине Валькирии горел свет! Да! Последний треугольник наконец-то нашел свою точку опоры!

Поистине великолепное зрелище представляли собой два ученых, производивших наблюдения в самый разгар схватки. Туземцы, число которых было слишком велико, напирали на стену. Сэр Джон и бушмен оспаривали у них каждый фут земли. На пули европейцев отвечали стрелы макололов, на удары копий — удары топора. И, однако, один за другим полковник Эверест и Матвей Струкс, склоняясь над прибором, беспрестанно производили измерения! Они повторяли и повторяли повороты круга, чтобы проверить ошибки в прочтении данных, а бесстрастный Николай Паландер отмечал в своем реестре результаты их наблюдений! Не раз над их головами пролетали стрелы, но они продолжали визировать фонарь на Валькирии, а потом с помощью лупы уточняли показания верньера, и один неутомимо проверял результаты, полученные другим!

— Еще одно измерение, — говорил Матвей Струкс, поворачивая трубу по разделенному на градусы лимбу.

Наконец огромный камень, брошенный рукой туземца, выбил реестр из рук Паландера и, опрокинув угломер, разбил его.

Но измерения уже были закончены! Направление фонаря было вычислено с точностью до тысячных долей секунды!

Теперь оставалось бежать, чтобы спасти результаты этой великолепной, героической работы. Туземцы уже проникли в каземат и с минуты на минуту могли появиться в башне. Взяв свое оружие, полковник Эверест и два его коллеги вместе с Паландером, подобравшим свой драгоценный реестр, выскочили через один из проломов. Их товарищи снаружи — некоторые из них были легко ранены — приготовились прикрывать отступление.

Но в тот момент, когда астрономы уже начали спускаться по северному склону Скорцефа, Матвей Струкс воскликнул:

— А наш сигнал!

Действительно, на фонарь, зажженный их двумя молодыми коллегами они забыли ответить световым сигналом. Для завершения геодезической операции Вильяму Эмери и Михаилу Цорну в свою очередь следовало завизировать вершину Скорцефа, и конечно же там, на пике, они сейчас с нетерпением ожидали, что этот огонь появится.

— Еще одно усилие! — воскликнул полковник Эверест.

И в то время как его соратники с нечеловеческой энергией теснили ряды макололов, он вернулся в башню.

Башня эта была срублена из сухих бревен. Одной искры было достаточно, чтобы она загорелась. Полковник поджег ее с помощью кремня. Дерево тотчас затрещало, и полковник, бросившись наружу, догнал своих товарищей.

Несколько минут спустя, под градом стрел и под дождем человеческих тел, кидавшихся вниз со Скорцефа, европейцы спускались по уступам, толкая перед собой митральезу, которую ни за что не хотели оставить. В последний раз отбив атаку туземцев огнем этого орудия, они добрались до барки.

Механик держал ее под парами. Канат перерубили, винт пришел в движение, и судно «Королева и Царь» быстро двинулись вперед по темной глади озера.

Когда барка удалилась далеко от берега, ее пассажиры увидели вершину Скорцефа. Охваченная пламенем башня горела, как факел, и ее яркий свет, конечно, уже увидели на пике Валькирии.

Громкое «ура!» англичан и русских встретило этот гигантский фонарь, свет которого заставил далеко отступить ночную тьму.

Вильям Эмери и Михаил Цорн не могли жаловаться!

В ответ на их звездочку им показали целое солнце.

Глава XXII, В КОТОРОЙ НИКОЛАЙ ПАЛАНДЕР ВЫХОДИТ ИЗ СЕБЯ

Когда наступило утро, барка причалила к северному побережью озера. Полковник Эверест и его спутники, готовившиеся к тому, что придется стрелять, разрядили свои карабины, и судно «Королева и Царь» встало на якорь в небольшой бухточке между двух скал.

Бушмен, сэр Джон Муррэй и один из матросов отправились обследовать окрестности. Местность оказалась безлюдна. Ни одного следа макололов. Но, к большой радости для изголодавшегося отряда, дичи водилось предостаточно. В высокой траве лугов и под тенью древесных зарослей паслись стада антилоп. Кроме того, на берегах Нгами обитало множество водоплавающей птицы семейства утиных. Охотники возвратились с большой добычей. Англо-русская экспедиция смогла подкрепиться вкусным мясом, в котором у них теперь не было недостатка.

В то утро пятого марта вблизи озера Нгами, на берегу небольшой речки, под высокими ивами астрономы разбили лагерь. Местом встречи, условленным с «форелопером», как раз и было северное побережье озера, прорезанное в этом месте маленькой бухтой. Итак, им выпало несколько дней вынужденного отдыха, на что никто и не думал жаловаться — после столь большого напряжения сил. Николай Паландер воспользовался этим, чтобы вычислить результаты последних тригонометрических операций. Мокум и сэр Джон получили разрядку, охотясь как одержимые в этом богатом дичью краю, плодородном и изобилующем водою, который почтенный англичанин охотно приобрел бы для британского правительства.

Через три дня, восьмого марта, выстрелы возвестили о прибытии отряда «форелопера». Вильям Эмери и Михаил Цорн, два матроса и бушмен возвратились живыми и невредимыми. Они в целости доставили свой теодолит — единственный инструмент, который остался теперь в распоряжении англо-русской комиссии.

Как были встречены молодые ученые и их спутники, не поддается описанию. Наконец от них потребовали рассказа о путешествии на пик Валькирии. И вот что услышали в ответ.

Два дня они проплутали в огромном лесу, раскинувшемся в предгорье. Не имея никакого ориентира, идя по компасу, дававшему довольно приблизительные показания, они никогда не достигли бы горы Валькирии, если бы не сметливость их проводника. «Форелопер» везде и всюду проявлял себя как умный и преданный человек. Восхождение на пик было тяжелым. Все это стало причиной опоздания. Наконец они смогли добраться до вершины Валькирии. Электрический фонарь они установили днем четвертого марта, и в ночь с четвертого на пятое марта его свет, увеличенный мощным отражателем, впервые загорелся на вершине горы. Таким образом, наблюдатели на Скорцефе заметили его почти сразу, как только он появился. Когда же на вершине Скорцефа загорелся огонь, они легко его обнаружили и определили его направление с помощью теодолита. Так закончили измерение треугольника, вершина которого опиралась на пик Валькирии.

— А широта этого пика, — спросил полковник Эверест у Вильяма Эмери, — вы ее определили?

— И очень точно, полковник, благодаря удачным наблюдениям звезд, — ответил молодой астроном.

— Итак, этот пик находится?..

— На широте девятнадцать градусов тридцать семь минут тридцать пять целых триста тридцать семь тысячных секунды — с точностью до трехсот тридцати семи тысячных секунды, — ответил Вильям Эмери.

— Что ж, господа, — снова сказал полковник, — наша цель достигнута. Мы измерили дугу меридиана более чем в восемь градусов с помощью шестидесяти трех треугольников, и когда результаты наших операций будут просчитаны, мы узнаем точную величину градуса и, следовательно, величину метра в этой части земного шара.

— Уррра! Уррра! — закричали англичане и русские, охваченные одинаковым порывом.

— Теперь, — добавил полковник Эверест, — нам лишь остается добраться до Индийского океана, спустившись вниз по течению Замбези. Как вы считаете, господин Струкс?

— Да, полковник, — ответил астроном из Пулкова, — но я думаю, что наши измерения должны подвергнуться математической проверке. Поэтому я предлагаю продолжить на восток тригонометрическую сеть до того момента, пока мы не найдем подходящего места для измерения нового основания непосредственно на земле. Только сравнив величину базиса, полученного путем вычислений, и базиса, полученного путем прямого его измерения, мы узнаем степень точности, на которую могут рассчитывать наши геодезические операции!

Предложение Матвея Струкса было принято без возражений. Необходимость такой проверки никто, конечно, не мог оспаривать, и было решено, что, пока ученые будут строить цепь вспомогательных треугольников, чтобы в удобном месте, наконец, измерить базис с помощью базисных линеек, самоходная барка начнет спускаться по притокам Замбези. Затем, ниже знаменитых водопадов Виктории[219], она будет ждать астрономов.

Шестого марта с восходом солнца маленький отряд, направляемый бушменом, отправился в путь. В западной стороне ученые выбрали ориентиры, измерили углы и надеялись, что в этом районе, благоприятном для установки визиров, они легко построят вспомогательную сеть треугольников. Бушмен очень ловко поймал «кваггу» — разновидность дикой лошади, с коричневой и белой гривой, с красноватой и полосатой, как у зебры, спиной, и худо-бедно сделал из нее вьючное животное, чтобы везти на ней кое-какой багаж каравана, теодолит, линейки и подставки, предназначенные для измерения базиса, которые были спасены от туземцев вместе с баркой.

Путешественники продвигались довольно быстро. Работы не слишком задерживали исследователей. Для дополнительных треугольников, незначительных по площади, в этой волнистой местности легко находились точки опоры. Путешественники могли укрываться от солнца в тени высоких деревьев, возвышавшихся над землей, но температура была вполне переносимой — от ручьев и прудов высоко в воздух поднимались испарения, смягчавшие воздействие солнечных лучей. Более того, охота давала хорошее пропитание маленькому каравану. О макололах не было и речи. Вероятно, разбойничьи их банды бродили гораздо южнее Нгами.

В течение двадцати одного дня, с шестого по двадцать седьмое марта, не произошло ничего достойного упоминания. Искали в первую очередь место, подходящее для установления базиса, но такого в этих краях пока не находилось. Для подобной операции требовалось довольно обширное пространство с ровной поверхностью в несколько миль, а как раз теперь неровности почвы — возвышения, столь полезные для установления визирных реек, — препятствовали непосредственному измерению базиса. Таким образом, отряд все время держал путь на северо-восток, иногда следуя вдоль правого берега Шобэ, одного из главных притоков в верхнем течении Замбези, чтобы обойти стороной Макето — главное селение макололов.

Полковник Эверест и его спутники проходили по относительно освоенной местности и уже приближались к тем селениям Замбези, которые некогда посещал доктор Ливингстон. Итак, они думали, и не без оснований, что самая трудная часть задачи уже выполнена. И можно было бы сказать, что они не ошибались, если бы не одно происшествие, которое чуть не погубило результаты всей их работы. Героем этого приключения (или, как он считал — жертвой) стал Николай Паландер.

Все знали, что этот бесстрашный, но увлекающийся математик, погрузившись в свои цифры, иногда надолго отставал от своих спутников. На равнине эта его привычка не представляла большой опасности. На след отсутствующего товарища быстро выходили. Но в лесистой местности рассеянность Паландера могла иметь очень серьезные последствия. А потому Матвей Струкс и бушмен тысячу раз давали ему советы на сей счет. Николай Паландер обещал придерживаться их, каждый раз очень сильно удивляясь этой излишней предосторожности. Этот достойный человек сам вовсе не знал о своей рассеянности!

Итак, как раз в этот день, двадцать седьмого марта, Матвей Струкс и бушмен вот уже несколько часов как потеряли из виду Николая Паландера. Отряд шел через заросли, образованные тесно растущими низкими и густыми деревьями, которые чрезвычайно ограничивали видимость до самого горизонта. Как никогда необходимо было держаться компактной группой, ибо чрезвычайно трудно было бы найти следы человека, заблудившегося в этом лесу. Но Николай Паландер, ничего не видя и не предвидя, с карандашом в одной руке, с реестром — в другой, переместился на левый фланг отряда и скоро пропал. Что и говорить о беспокойстве, охватившем Матвея Струкса и его коллег, когда около четырех часов вечера они не обнаружили Николая Паландера. Воспоминание о приключении с крокодилами было еще свежо в их памяти, но рассеянный математик был, вероятно, единственным человеком из всех, кто забыл о нем!

Итак, в отряде царила встревоженность и в продвижении его вперед возникла заминка — до тех пор, пока Николай Паландер не объявится. Стали звать его. Тщетно. Бушмен с матросами отправились на поиски, и в радиусе четверти мили обыскали все кусты, прочесали лес, они шарили в высокой траве, стреляли из ружей! Ничего. Николай Паландер не объявился.

Всеобщее беспокойство все больше росло, но надо сказать, что у Maтвея Струкса к этому беспокойству добавилось огромное раздражение против своего незадачливого коллеги. Уже во второй раз такое происшествие случается именно с Николаем Паландером; и действительно, если полковник Эверест выступит с упреками, то он, Матвей Струкс, конечно же ничего не сможет на это ответить. При подобных обстоятельствах не было иного решения, кроме как разбить в лесу лагерь и приступить к более тщательным поискам, дабы найти математика.

Полковник и его спутники остановились возле довольно большой поляны, как вдруг крики — совершенно нечеловеческие крики — раздались в нескольких сотнях шагов слева из леса. И почти сразу появился Николай Паландер. Он мчался со всех ног. Он был без шапки, с всклокоченными волосами, наполовину без одежды, лохмотья которой прикрывали только бедра.

Несчастный добежал до своих товарищей, которые засыпали его вопросами. Но у бедного человека глаза вылезли из орбит, зрачки были расширены, спазмы в носоглотке мешали его частому и прерывистому дыханию, он не мог говорить. Он пытался было отвечать, но слова застревали у него в горле.

Что же произошло? Почему такая растерянность, почему такой страх, все бесспорные признаки которых Николай Паландер выражал в такой крайней степени? Оставалось только гадать.

Наконец из горла Паландера вырвались почти невнятные слова:

— Реестры! Реестры!

При этих словах астрономы вздрогнули. Они все поняли! Реестры, оба реестра, в которых были записаны результаты всех тригонометрических операций, эти реестры, с которыми математик никогда не расставался, даже во сне, эти реестры пропали! Этих реестров не было при Николае Паландере! Потерял ли он их? Украли ли их у него? Теперь не важно! Реестры утеряны! Все переделывать, все начинать сначала!

В то время как члены экспедиции в ужасе молча смотрели друг на друга, Матвей Струкс дал волю своему гневу! Он не мог сдержаться! Как только он не назвал несчастного, какими только эпитетами его не наградил! Он не побоялся даже пригрозить ему карами со стороны русского правительства, добавив, что если он не умрет под кнутом, то сгниет в Сибири!

На все это Николай Паландер отвечал лишь частыми кивками головы. Он, казалось, хотел сказать, что согласен с любым приговором, сказать, что вполне заслуживает их все, что они даже слишком мягки для него!

— Но если его ограбили! — сказал, наконец, полковник Эверест.

— Неважно! — воскликнул Матвей Струкс, окончательно выйдя из себя. — Почему этот презренный удалился из отряда? Почему он не остался возле нас, после всех рекомендаций, которые мы ему давали!

— Да, — ответил сэр Джон, — верно, но надо, наконец, узнать, потерял он реестры или у него их украли. Вас ограбили, господин Паландер? — спросил сэр Джон, обратившись к бедняге, изнемогавшему от усталости. — Вас ограбили?

Николай Паландер сделал утвердительный жест.

— А кто вас ограбил? — снова спросил сэр Джон. — Должно быть, это туземцы, макололы?

Николай Паландер сделал отрицательный жест.

— Европейцы, белые? — добавил сэр Джон.

— Нет, — ответил Николай Паландер сдавленно.

— Но кто же тогда? — воскликнул Матвей Струкс, поднеся сжатые кулаки к лицу несчастного.

— Нет, — произнес Николай Паландер, — не туземцы... не белые... а бабуины![220]

Воистину, если бы обстоятельства этого происшествия не были столь печальны, полковник и его компаньоны от души рассмеялись бы в ответ на такое признание! Николай Паландер был ограблен обезьянами!

Бушмен поведал своим спутникам, что такое случается часто. Неоднократно, на его памяти, эти самые «шакмас» — павианы со свиноподобными головами, принадлежащие к роду бабуинов, многочисленные стада которых встречаются в лесах Африки, нахально обирали путешественников. Математик дал обокрасть себя этим разбойникам не без борьбы, о чем свидетельствовала его, вся в клочьях, одежда. Но это никоим образом его не оправдывало. Такого бы не случилось, если бы он оставался со всеми, а теперь реестры научной комиссии утрачены, и это — невосполнимая утрата, сделавшая напрасными столько перенесенных опасностей, столько страданий и столько жертв!

— Фактически, — сказал полковник Эверест, — не стоило измерять дугу меридиана в дебрях Африки, чтобы какой-то растяпа...

Он не докончил фразы. Зачем казнить несчастного, который уже и так казнит сам себя и которого вспыльчивый Струкс не переставал награждать самыми нелестными эпитетами!

Однако надо было действовать, и бушмен стал действовать. Он один из всех (поскольку потеря не касалась его непосредственно) сохранил самообладание. Ведь надо признать, что европейцы, все без исключения, были убиты горем.

— Господа, — сказал бушмен, — я понимаю ваше отчаяние, но не надо терять напрасно драгоценные секунды. У господина Паландера украли реестры. Он был ограблен бабуинами, что ж! Нам надо не мешкая догнать воров. Эти «шакмас» берегут украденные вещи! А реестры несъедобны, и, если мы найдем вора, мы найдем реестры при нем!

Предложение показалось резонным. Бушмен зажег у всех лучик надежды. Нельзя было дать ему потухнуть. Николай Паландер оживился при этих словах бушмена. В нем проснулся совсем другой человек. Он сорвал с себя остатки покрывавших его лохмотьев, взял у одного матроса куртку, у другого — шапку и заявил, что готов вести своих товарищей к месту преступления!

В тот же вечер, изменив путь согласно направлению, указанному математиком, отряд полковника Эвереста направился прямо на запад.

Ни в эту ночь, ни на следующий день они не настигли грабителей. Во многих местах по некоторым следам, оставленным на земле или на коре деревьев, бушмен и «форелопер» узнавали о том, что здесь недавно проходили павианы. Николай Паландер утверждал, что ему пришлось иметь дело с дюжиной этих животных. Вскоре возникла уверенность, что отряд напал на их след; все шли с чрезвычайными предосторожностями, все время пригибаясь, потому что бабуины — очень чуткие и умные существа, и к ним не так-то легко приблизиться. Мокум рассчитывал на успех только в случае, если удастся застать «шакмас» врасплох.

На следующий день, около восьми часов утра, один из русских матросов, выдвинувшись вперед, заметил если не вора, напавшего на Николая Паландера, то, по крайней мере, его приятелей. Он осторожно вернулся к отряду.

Бушмен велел всем остановиться. Европейцы, решив слушаться его во всем, стали ожидать инструкций. Бушмен попросил их оставаться на месте, а сам, взяв с собой сэра Джона и «форелопера», направился к той части леса, где побывал матрос, заботясь о том, чтобы его спутники держались под прикрытием деревьев и кустарников.

Скоро они заметили бабуина и почти в то же время — десяток других обезьян, которые прыгали между деревьями. Спрятавшись за стволами, бушмен и два его товарища стали пристально наблюдать за ними.

Действительно, это, как и говорил Мокум, было стадо «шакмас», покрытых зеленоватой шерстью, с черными ушами и мордой, с длинным, находившимся в постоянном движении хвостом, волочившимся по земле; это очень сильное животное, чьи мощные мускулы, хорошо вооруженные челюсти и острые когти делают его грозным зверем, даже для хищников. «Шакмас» — настоящие разбойники по природе, они разоряют пшеничные и маисовые поля и являются бичом буров, слишком часто опустошая их жилища.

Играясь, они лаяли и повизгивали, словно большие неуклюжие собаки, на которых и были похожи. Никто из них не заметил следивших за ними охотников. Но находился ли в этой группе грабитель Николая Паландера? Это было важно выяснить. Впрочем, никаких сомнений не осталось, когда «форелопер» показал своим спутникам на одного из «шакмас», туловище которого все еще было опоясано куском ткани, вырванным из одежды Николая Паландера.

О! В душе сэра Джона Муррэя вновь вспыхнула надежда. Он не сомневался, что эта большая обезьяна — хранитель похищенных реестров! Надо было захватить ее любой ценой, а для этого — действовать с величайшей осторожностью. Одно неловкое движение, и все стадо снимется с места и умчится в лес, где его уже не поймаешь.

— Останьтесь здесь, — сказал Мокум «форелоперу». — «Его милость» и я вернемся за нашими компаньонами, и мы попробуем окружить стадо. А вы постарайтесь не потерять из виду этих мародеров![221]

«Форелопер» остался на вверенном ему посту, а бушмен и сэр Джон вернулись к полковнику Эвересту.

Окружить группу павианов — то был и в самом деле единственный способ захватить виновника. Европейцы разделились на два отряда. Один, в составе Матвея Струкса, Вильяма Эмери, Михаила Цорна и троих матросов, должен был подойти к «форелоперу» и вытянуться в цепочку полукругом вокруг него. Другой отряд, в который входил Мокум, сэр Джон, полковник, Николай Паландер и трое остальных матросов, взял влево от них, так чтобы обогнуть позицию и напасть на обезьян. Следуя рекомендациям бушмена, все продвигались с чрезвычайной осторожностью.

Оружие было наготове, когда они условились, что все будут стрелять в «шакмас», опоясанного лоскутом ткани.

Николай Паландер, рвение которого едва удавалось усмирить, шел рядом с Мокумом. Последний присматривал за ним из опасения, как бы в ярости ученый не сделал какую-нибудь глупость. И действительно, почтенный астроном уже не владел собой. Для него это был вопрос жизни и смерти.

После получаса ходьбы, во время которой делались частые остановки, бушмен решил, что пришло время действовать. Его спутники, расставленные на расстоянии двадцати шагов один от другого, стали тихо двигаться вперед. Не было произнесено ни одного слова, не сделано ни одного случайного движения, не раздавлено ни одной ветки. Можно было подумать, что это отряд краснокожих крадется тропою войны.

Внезапно охотник остановился. Его спутники мгновенно последовали его примеру, положив палец на спусковой крючок ружья.

Стадо «шакмас» было уже хорошо видно. Животные что-то почуяли. Они насторожились. Бабуин, отличавшийся высоким ростом (как раз похититель реестров), подавал явные знаки беспокойства. Николай Паландер признал своего обидчика, этого разбойника с большой дороги. Только, похоже, реестров при нем не было, по крайней мере, их не было видно.

— У него вид настоящего бандита! — прошептал ученый.

Эта большая обезьяна, сильно обеспокоившись, казалось, делала какие-то знаки своим товарищам. Несколько самок с детенышами на плечах сбились в кучу. Самцы стали ходить взад и вперед вокруг них.

Охотники подошли поближе. Каждый увидел грабителя и уже мог прицелиться наверняка. Но тут вдруг Николай Паландер нечаянно выронил свое ружье.

— Проклятье! — вскричал сэр Джон, разрядив в обезьян свой карабин.

Какой эффект! Сразу последовало еще десять выстрелов. Три обезьяны упали замертво на землю. Остальные, совершая колоссальные прыжки, летучей массой промелькнули над головами бушмена и его компаньонов.

На месте остался только один «шакмас» — это и был вор. Вместо того чтобы убежать, он запрыгнул на ствол большой смоковницы, вскарабкался вверх по нему с ловкостью акробата и исчез в ветвях.

— Вот где он спрятал реестры! — воскликнул Мокум, и он не ошибся.

Однако приходилось опасаться, как бы «шакмас» не удрал, перепрыгивая с дерева на дерево. Но Мокум, спокойно прицелившись, выстрелил в него. Раненная в ногу обезьяна скатилась вниз, цепляясь за ветки. В одной руке она держала реестры, которые вынула из дупла дерева.

Увидев это, Николай Паландер подпрыгнул, как горный козел, и накинулся на «шакмас»; завязалась борьба.

И какая борьба! Математика захлестывала ярость. Рычанье Паландера сливалось с лаем обезьяны. Схватка сопровождалась жуткими криками. Они сплелись так, что невозможно было различить, где обезьяна, а где математик. Сейчас никто не мог целиться в «шакмас», чтобы не попасть в астронома.

— Стреляйте! Стреляйте в обоих! — выйдя из себя, закричал Матвей Струкс, и отчаявшийся русский, возможно, сделал бы это, если бы его ружье было заряжено.

Битва продолжалась. Николай Паландер, оказываясь то снизу, то сверху, пытался задушить своего противника. Плечи его были в крови, ибо «шакмас» царапал его своими когтями. Наконец бушмен, стоявший рядом, с топором наготове, улучив удобный момент, ударил обезьяну по голове и сразу убил ее.

Товарищи подняли с земли лишившегося чувств Николая Паландера. Рукою он прижимал к груди оба реестра, которые только что отвоевал. Тушу обезьяны отнесли в лагерь, и вечером за ужином все сотрапезники, включая и ограбленного их коллегу, ели мясо грабителя не только с чувством отмщения и глубокого удовлетворения, не и с большим аппетитом, ибо оно оказалось превосходным.

Глава XXIII ВОДОПАДЫ ЗАМБЕЗИ

Раны Николая Паландера были неопасными. Бушмен, занявшийся ими, натер плечи этого достойного человека кое-какими травами, и астроном из Гельсингфорса смог продолжать путь. Паландера сильно возбудил одержанный триумф. Но его эйфория[222] быстро угасла, и он снова превратился в углубленного в себя ученого, который живет лишь в мире цифр. Один реестр ему оставили, но другой из предосторожности велели передать Вильяму Эмери, и тот, кстати, принял его охотно.

Тем временем ученые успешно продолжали триангуляцию, оставалось лишь найти равнину, удобную для постройки базиса.

Первого апреля европейцам пришлось пересекать обширные болота, воды которых распространяли зловоние. Полковник Эверест и его компаньоны старались строить здесь треугольники с большими сторонами, чтобы как можно скорее покинуть эту нездоровую местность. При этом настроение у всех оставалось превосходным, в маленьком отряде царила теплая атмосфера. Михаил Цорн и Вильям Эмери поздравляли друг друга, видя полное согласие, установившееся между их начальниками. Последние, казалось, совсем забыли о международном конфликте, еще недавно разделявшем их.

— Дорогой Вильям, — сказал однажды Михаил Цорн своему другу, — вот если бы по возвращении в Европу мы обнаружили, что между Англией и Россией уже заключен мир и что мы имеем право и там оставаться такими же друзьями, как здесь, в Африке.

— А я уверен в этом, дорогой Михаил, — ответил Вильям Эмери. — Современные войны не могут длиться долго. Одно-два сражения, и подписывается мир. Эта злополучная война началась уже год назад, и я, подобно вам, думаю, что по нашем возвращении в Европу, мир будет уже заключен[223].

— А каковы ваши планы, Вильям? — спросил Михаил Цорн. — Сразу вернуться в Кейптаун? Но если ваша обсерватория не слишком настаивает на этом, я очень надеюсь, что вы окажете мне честь познакомиться с моей обсерваторией в Киеве!

— Да, друг мой, — ответил Вильям Эмери. — я провожу вас в Европу и не вернусь в Африку, не побывав в России. Когда-нибудь и вы навестите меня в Кейптауне, не правда ли? Вы приедете побродить среди наших прекрасных южных созвездий. Вы увидите, как богато здесь небо и какая это радость — черпать из него, но не сколько ухватит рука, а сколько ухватит глаз! Послушайте, если хотите, я поделюсь с вами звездой Альфа Центавра![224] Обещаю вам не начинать ее наблюдения без вас!

— Правда, Вильям?

— Правда, Михаил. Я приберегу для вас Альфу, а за это, — добавил Вильям Эмери, — возьму одну из ваших туманностей и приеду в Киев изучать ее.

Славные молодые люди! Они рассуждали так, словно небо принадлежит им! Да и в самом деле, кому же еще должно оно принадлежать, как не этим пытливым ученым, которые исследовали его вдоль и поперек!

— Но прежде всего, — снова заговорил Михаил Норн, — надо, чтобы закончилась эта война.

— Она закончится, Михаил. Сражения с пушками длятся не так долго, как диспуты о звездах! Россия и Англия примирятся быстрее, чем полковник Эверест и Матвей Струкс.

— Так вы не верите в искренность их примирения, — спросил Михаил Цорн, — после стольких испытаний, перенесенных ими вместе?

— Я бы не спешил этому верить, — ответил Вильям Эмери. — Подумайте сами, ведь речь идет о соперничестве ученых, и ученых знаменитых!

— Так не будем становиться такими знаменитыми, дорогой Вильям, — ответил Михаил Цорн, — и будем всегда любить друг друга!

Прошло одиннадцать дней после приключения с павианами, и маленький отряд, немного не дойдя до водопадов Замбези, нашел равнину, которая раскинулась на несколько миль. Поверхность ее чрезвычайно подходила для непосредственного измерения базиса. На краю ее находилась деревня, состоящая всего из нескольких хижин. Ее население — не более нескольких десятков жителей — состояло из безобидных мирных туземцев, хорошо принявших европейцев. Отряду полковника Эвереста повезло, ибо без повозок, без палаток и без лагерного оборудования им было бы трудно устроиться как следует, а измерение основания могло продлиться месяц, и невозможно было прожить этот месяц, имея над головой только крону деревьев.

Итак, научная комиссия разместилась в хижинах, которые, насколько возможно, удалось приспособить к нуждам новых жильцов. Впрочем, были они людьми, довольствующимися малым, их волновало только одно: измерение последней стороны последнего треугольника с целью проверки всех предыдущих операций. Как известно, математически эта сторона уже была вычислена ими, и теперь чем ближе результат непосредственного измерения приблизится к результату уже вычисленному, тем более точной можно считать полученную длину меридиана. Снова подставки и платиновые линейки поочередно ставились и укладывались на совершенно ровной поверхности, снова учитывались атмосферные условия, изменения показаний термометра, наклон линеек к горизонту, одним словом, все, как при измерении первого базиса.

Работу, начатую десятого апреля, закончили лишь пятнадцатого мая. На эту трудоемкую операцию понадобилось пять недель. Николай Паландер и Вильям Эмери тотчас рассчитали ее данные. Наступил момент объявить результаты. Сердца астрономов бешено колотились. Какая это была бы награда за все тяготы и испытания, если бы окончательная проверка могла позволить считать их работу неуязвимой для критики!

Когда полученные длины были пересчитаны математиками в зависимости от среднего уровня над океаном и от температуры в шестьдесят один градус по шкале Фаренгейта (16,11° по стоградусной), Николай Паландер и Вильям Эмери представили своим коллегам следующие величины:

Длина базиса, измеренная на поверхности земли, — 5075,25 туаза.

Длина того же базиса, вычисленная математически на основании первого базиса и всей тригонометрической сети, — 5075,11 туаза.

Разница между измеренной и расчетной величинами составила лишь четырнадцать сотых туаза, то есть менее десяти дюймов, а ведь два этих базиса находились на расстоянии шестисот миль один от другого!

При измерении французского меридиана между Дюнкерком и Перпиньяном, разница между базисом в Мелуне и базисом в Перпиньяне составила одиннадцать дюймов. Стало быть, точность измерений, проделанных англо-русской комиссией выше, а если учесть условия, в которых они выполнялись, то триангуляцию можно признать самой совершенной из всех геодезических операций, предпринятых на сегодняшний день.

Троекратным «ура!» был встречен этот превосходный результат, беспрецедентный в истории науки!

И какова же величина одного градуса меридиана в этой части земного шара? Согласно подсчетам Николая Паландера, она равнялась пятидесяти семи милям и тридцати семи туазам. И это была та самая цифра, какую получил в 1752 году Лакайль на мысе Доброй Надежды. Так, французский астроном и члены англо-русской комиссии, разделенные столетием, сошлись в одном на величине градуса меридиана, вычисленного ими. Что касается величины метра, то, чтобы вывести ее, следовало подождать результата операций, которые будут производиться в Северном полушарии. Эта величина должна равняться одной десятимиллионной части четверти земного меридиана. Согласно предыдущим подсчетам, четверть эта, учитывая сплющенность Земли у полюсов, составляла десять миллионов восемьсот восемьдесят восемь метров, что означало точную длину метра — 0,513070 туаза, или три фута, одиннадцать целых двести девяносто шесть тысячных линии. Верна ли эта цифра? Ответ на это должны были дать последующие работы англо-русской комиссии.

Наконец геодезические операции были полностью завершены. Астрономы выполнили свою задачу. Теперь оставалось только добраться до устья Замбези, следуя в обратном направлении того маршрута, который проделал доктор Ливингстон во время своего путешествия в 1858—1864 годах.

Двадцать пятого мая, после довольно тяжелого перехода по местности, пересеченной речками, они прибыли к водопадам, известным географам под названием водопадов Виктории, и убедились, что эти удивительные потоки воды вполне оправдывают свое туземное название, означающее «гремящий дым». Водяные струя шириною в милю, свергавшиеся с высоты, в два раза большей, чем Ниагара[225], увенчивались тройной радугой. Падая в глубокую базальтовую[226] расщелину, река производила грохот, сравнимый с двадцатикратно усиленным раскатом грома.

Ниже водопада, где водная поверхность снова становилась спокойной, ожидала своих пассажиров самоходная барка, прибывшая сюда две недели назад по одному из нижних притоков Замбези. Все взошли на ее борт и заняли свои места.

На берегу остались два человека — охотник и «форелопер». Сэр Джон, не в силах расстаться с другом, предложил Мокуму отправиться с ним в Европу и погостить у него сколько будет угодно; но Мокум, уже имея другие обязательства, отказался от приглашения. Действительно, он должен был сопровождать Дэвида Ливингстона в его втором путешествии по Замбези, которое вскоре собирался предпринять этот отважный доктор, и Мокум хотел сдержать данное ему слово.

Так что охотник, которого щедро наградили и (что ему особенно было приятно) крепко обняли все европейцы, стольким обязанные ему, остался на суше. Судно отчалило, и на середине реки его подхватило быстрое течение.

Путешествуя вниз по большой африканской реке, астрономы проплывали мимо многочисленных селений, усеявших ее берега. Туземцы с суеверным страхом и восхищением смотрели на дымящую лодку, которую толкал по воде Замбези невидимый механизм, и даже не пытались помешать ее движению.

Пятнадцатого июня полковник Эверест с компаньонами прибыл в Кильмяну — один из крупных городов, расположенных на самой большой развилке реки. Первой заботой европейцев было узнать у английского консула о войне...

Но Севастополь геройски стоял под натиском англо-французских армий, и война еще не закончилась.

Эта новость разочаровала ученых, но, не имея времени для размышлений, они начали готовиться к отъезду. В Суэц[227] отправлялось австрийское торговое судно «Наварра». Члены комиссии решили плыть на его борту.

Восемнадцатого июня перед самым его отплытием полковник Эверест собрал своих коллег и спокойным голосом сказал им следующее:

— Господа, мы прожили бок о бок около восемнадцати месяцев и, пройдя через множество испытаний, выполнили труд, который по достоинству оценит ученый мир Европы. Добавлю, что результатом этой совместной работы должна явиться нерушимая дружба между нами.

Вместо ответа Матвей Струкс легонько кивнул головой.

— Однако, — продолжал полковник, — к нашему великому сожалению, война между Англией и Россией продолжается. Под Севастополем идут бои, и пока город не будет взят англичанами...

— Он не будет взят![228] — воскликнул Матвей Струкс. — Даже если Франция...

— Будущее покажет, господин Струкс, — холодно ответил полковник. — Во всяком случае, вплоть до окончания этой войны, я полагаю, мы должны снова считать себя врагами...

— Именно это я и собирался вам предложить, — просто ответил астроном из Пулкова.

После этого члены научной комиссии погрузились на борт «Наварры» и отправились в путь. Спустя несколько дней они прибыли в Суэц, и в минуту расставания Вильям Эмери, пожимая руку Михаилу Цорну, спросил:

— Мы остаемся друзьями, Михаил?

— Да, дорогой Вильям, мы все равно остаемся друзьями!

Конец

Плавающий город

Глава I

Восемнадцатого марта 1867 года я прибыл в Ливерпуль[229] чтобы сесть на пароход «Грейт-Истерн»[230], отплывающий в Нью-Йорк. Казалось бы, рядовое путешествие, сущая безделица. Но мне страшно хотелось не столько посетить Северную Америку, сколько преодолеть Атлантику на борту именно этого гигантского судна. Да, побывать на земле, прославленной Купером[231],— не основная моя цель. Главное — сам пароход, истинный шедевр судостроения, не просто корабль, но плавающий город, чуть ли не часть целого графства, которая, отделившись от английской почвы, пересечет океан и сольется с Американским континентом.

Я представлял себе гигантскую массу, несущуюся по волнам, воюющую с враждебными ветрами, неколебимо противостоящую высоким валам, бросающую вызов морской стихии. Б сравнении с «Грейт-Истерном» даже канонерки типа «Вариор» или «Сольферино»[232] выглядят всего-навсего беспомощными суденышками. И все же воображение мое оказалось куда беднее самой действительности. «Грейт-Истерн» оказался не просто плавучим монстром, но микрокосмом, вобравшим в себя целый мир. Он напоминал огромный театр, в котором разыгрывалась пьеса без конца и начала, со всеми человеческими страстями, обнажавшими все возвышенное и все мелкое, все трагическое и все смешное в природе человека. Но начнем по порядку.

Отплытие «Грейт-Истерна» намечалось на двадцатое марта. Желая наблюдать за последними приготовлениями, я попросил у капитана Андерсона разрешения заранее взойти на борт. Капитан любезно удовлетворил мою просьбу.

На следующее утро, пройдя мимо отстойников[233], обрамляющих доки по обоим берегам реки Мерси, я попал на причал Нью-Принс, куда проложен понтонный мост — нечто вроде плотиков, повинующихся течению приливов и отливов. Отсюда производится посадка на множество корабликов, обслуживающих линию на Беркенхед, пригород Ливерпуля, расположенный на левом берегу Мерси. Эта река вовсе не является незначительной речушкой, недостойной наименования водной магистрали. Это глубокий провал земной коры, заполненный водой, настоящая впадина, позволяющая принимать суда самого крупного тоннажа, в том числе и «Грейт-Истерн», которому строжайшим образом запрещено входить в большинство портов мира из-за глубокой осадки и исполинских габаритов. Сама природа способствовала тому, чтобы в устьях Темзы и Мерси возникли два огромных торговых города — Лондон и Ливерпуль. Видимо, те же соображения подтолкнули и к сооружению подобного коммерческого центра на реке Клайд — города Глазго.

У причала Нью-Принс под парами стоял тендер[234] — маленький пароход, перевозивший пассажиров и грузы на «Грейт-Истерн». Я удобно устроился неподалеку от мостика, откуда были видны рабочие и заметны маневры, производимые у борта судна. Как только на башне Виктории пробило семь утра, пароходик отдал швартовы[235] и принялся, набирая скорость, рассекать воды Мерси.

Не успело судно отчалить, как я заметил на берегу молодого человека высокого роста, с аристократической внешностью английского офицера. Я признал в нем одного из своих друзей, капитана Индийской армии[236], с которые не встречался уже несколько лет. Но ведь капитан Мак-Элвин, как мне представлялось, отнюдь не собирался' уезжать из Бомбея? Тот Мак-Элвин был парнем веселым, беззаботным, с открытым сердцем, а молодой человек, чьи черты напомнили образ моего друга, казался грустным и словно одержимым тайной печалью. Но тендер шел довольно быстро, и я не успел внимательно разглядеть этого человека и вскоре позабыл о нем.

«Грейт-Истерн» стоял на якоре в верховье реки, на расстоянии примерно трех миль от берега. Возвышаясь над ближайшими домами Ливерпуля, вся эта впечатляющая громада открывалась полностью за первым поворотом реки. Она вырисовывалась подобно островку, наполовину размытому туманом. К нам корабль был обращен носом, и, когда тендер сделал разворот, у меня нашлось одно-единственное определение: огромный! Три или четыре «угольщика», причалившие к бортам, через люки, прорезанные выше ватерлинии[237], бункеровали[238] антрацит[239]. На фоне «Грейт-Истерна» эти трехмачтовики выглядели как лодки. Их трубы даже не доставали до нижней линии иллюминаторов, шедшей по корпусу, а релинги[240] были значительно ниже бортовых обвесов[241] парохода. Судно-гигант громоздилось над этими суденышками, как великан над чемоданами, которым придана форма паровых шлюпок.

Наконец тендер приблизился к пароходу: он прошел справа от форштевня[242] «Грейт-Истерна», и цепи бешено заколебались под натиском волн. Затем наш кораблик поравнялся с левым бортом и остановился позади широкого трапа[243], зигзагообразно спущенного вниз. Мостик тендера оказался на одной черте с ватерлинией парохода, отстоявшей от поверхности воды более чем на два метра. А по судну тем временем сновали рабочие, разбегаясь по многочисленным палубам, имевшим выходы на наружный трап. Я же, повернувшись к корме и задрав голову, как турист, рассматривающий высокое здание, любовался гребными колесами «Грейт-Истерна».

С берега колеса казались небольшими, поскольку длина их плиц[244] составляла всего четыре метра: но на близком расстоянии они выглядели монументально. Их элегантная конструкция, центровка ступиц[245], опорных элементов всей системы, переплетения спиц, предназначенных для разведения тройного обода, красные лучи раскраски, передаточный механизм[246], наполовину погруженный во тьму больших камер, скрывающих необходимые приспособления,— все это потрясало воображение и наводило на мысль о том, что здесь царство чего-то фантастического и таинственного.

С какой же мощью деревянные лопасти, жестко скрепленные болтами, рассекают морскую гладь, когда они преодолевают силы прилива, влекущего корабль к берегу! Как, должно быть, вскипают массы воды, когда столь совершенное устройство взрывает их чередой сильнейших ударов! Какой грохот раздается внутри камер, когда «Грейт-Истерн» идет на всех парах под шлепанье колес размером пятьдесят шесть футов[247] в диаметре и сто семьдесят шесть по окружности, причем каждое весит девяносто тонн и делает около одиннадцати оборотов в минуту!

С тендера сошли все пассажиры. Я последовал их примеру и через несколько секунд очутился на внешнем трапе.

Глава II

Вся палуба превратилась в огромный проходной двор, битком набитый рабочими, матросами, механиками, судовыми офицерами. Сталкиваясь, они без стеснения отодвигали друг друга локтями. Одни оставались на палубе, другие спешили в машинное отделение или рубку. Вовсю шла проверка рангоута[248]. Кругом царил такой невообразимый ералаш, который вряд ли еще где можно увидеть. В одном месте вздернутые вверх лебедки[249] поднимают огромные отливки, в другом — кипы трехдюймовых досок взлетают в воздух и переносятся при помощи паровых воротов[250]. Внизу, в машинном отделении, идет балансировка[251] чугунного цилиндра, похожего на огромный металлический стакан. Впереди вздымаются мачты до самых клотиков[252]: позади вокруг надстроек воздвигаются леса. Что-то мастерят, что-то подгоняют, что-то строгают, что-то оснащают, что-то полируют и лакируют посреди кажущегося беспорядка.

Мой багаж подняли на борт. Я спросил, нельзя ли встретиться с капитаном Андерсоном. Капитан судна еще не прибыл, но со мною находился один из стюардов[253], принявший на себя заботы по доставке багажа в выделенную мне каюту в носовой части парохода.

— Дружище,— обратился я к нему.— «Грейт-Истерн» должен отплыть двадцатого марта, но за двадцать четыре часа невозможно завершить все необходимые приготовления. Как вы полагаете, когда именно мы сможем отбыть из Ливерпуля?

Однако стюард оказался не более просвещенным, чем я. Оставалось самостоятельно посетить все закоулки этого гигантского муравейника, выйдя на прогулку, как выходит турист на улицы незнакомого города. Черная грязь, та самая британская грязь, что покрывает мостовые английских городов, скопилась на огромной палубе парохода. Тут и там змеились зловонные потоки. Казалось, это одна из сквернейших улиц Лондона — Аппер-Теймз-стрит, или Лондонский мост. Я шел мимо палубных надстроек по направлению к корме. По обоим бортам между ними и релингами — словно две улицы, даже, точнее, два бульвара, которые скоро заполнятся плотной толпой пассажиров. Попал я и в самый центр судна, туда, где тамбуры соединены двойными переходами.

Там, внизу, открывалось пространство, где размещались агрегаты колесного двигателя. Я загляделся на этот шедевр судовой техники. Человек пятьдесят рабочих расположились вокруг цельнолитых металлических решеток, защищающих длинные штоки поршней, установленные под различными углами, и цилиндры, подвешенные на цапфах. В одном месте шла наладка эксцентрика[254], рядом с помощью огромных гаечных ключей подгоняли вкладыши осевых подшипников[255]. А металлический стакан, медленно спускаемый через люк, представлял собой новое изобретение — вал рулевого устройства, на который намотан штуртрос. С одной стороны он сочленен с валом паровой машины, с другой — со штурвалом аварийного ручного управления, на случай выхода из строя паровой машины. Из этой бездны непрерывно доносился шум, какие-то резкие, нестройные звуки.

Бросив взгляд на наладочные работы, я отправился к носовой части судна. Там обойщики заканчивали отделку обширнейшего помещения, носившего английское название «смокинг-рум». Это был курительный салон, настоящая огромная кофейня плавающего города, залитая светом из четырнадцати окон, с белыми плафонами и панелями лимонного цвета. Миновав маленькое треугольное пространство на носовой палубе, я добрался до форштевня, нависшего над поверхностью воды. С этой крайней точки я оглянулся и в просвет тумана поглядел на корму «Грейт-Истерна», находившуюся более чем в двухстах метрах от меня[256]. Этот колосс заслуживал того, чтобы о его размерах говорили в превосходной степени.

Я пошел назад по правому борту, мимо надстроек и фальшборта[257], уклоняясь от столкновения с болтающимися в воздухе блоками, избегая встречи с раскачивающимися на ветру стрелами кранов, прячась от снопов искр, вспыхивающих при кузнечных работах и напоминающих букеты искусственных цветов. С трудом мне удалось рассмотреть верхушки мачт высотой в двести футов — они тонули в черном дыму от сновавших взад и вперед тендеров и работающих пароходных котельных. Обойдя люк, ведущий в машинное отделение, я заметил по левую руку «маленький отель», длинный фасад которого возвышался над боковой террасой, где в это время рабочие полировали поручни.

Наконец я вышел на корму, в том самом месте, где возвышались леса. В промежутке между крайней надстройкой и обширной ходовой рубкой, внутри которой находилось четыре штурвала[258], механики завершали установку паровой машины. Эта машина имела два горизонтальных цилиндра и представляла из себя сложнейшую, на мой взгляд, систему поршней и рычагов. Я поначалу не понял ее назначения, но понял другое: здесь, как и повсюду на судне, подготовка к отплытию вступала в завершающую стадию.

И все-таки возникает вопрос: к чему такая трата времени и сил, к чему такие основательные ремонтные и наладочные работы на борту «Грейт-Истерна», парохода сравнительно нового? Попытаюсь объяснить, в чем тут дело.

После примерно двадцати рейсов между Англией и Америкой, последний из которых был отмечен весьма серьезными происшествиями, «Грейт-Истерн» был немедленно снят с эксплуатации. Этот огромный пассажирский корабль пришлось вычеркнуть из списка бесстрашных покорителей водных пространств. Тем временем инженерами были предприняты первые попытки проложить по океанскому дну телеграфный кабель. Они потерпели неудачу — ни одно из транспортных судов не могло уместить на своем борту три тысячи четыреста километров металлических проводов весом четыре тысячи пятьсот тонн. И тогда взоры специалистов обратились к «Грейт-Истерну». Только он благодаря исключительной остойчивости в открытом море мог обеспечить размотку и погружение в морскую пучину этой гигантской кабельной магистрали.

Но прежде чем загрузить кабель на борт судна, надо произвести определенные работы, связанные с размещением мотальной установки[259]. А рядом с нею устроить обширные резервуары, куда спустить бухты кабеля, чтобы слой воды предохранял их от воздействия атмосферного воздуха. Из этих искусственных озер провод непосредственно подавался' в море.

Операция по прокладке кабеля прошла успешно, и вскоре «Грейт-Истерн» был вновь направлен в «музей» в качестве дорогостоящего экспоната. В 1867 году его даже демонстрировали на Всемирной выставке[260]. Так шло до тех пор, пока вновь образованная французская компания под названием «Общество фрахтовщиков судна «Грейт-Истерн», с капиталом в два миллиона франков, не вознамерилась использовать огромный корабль для трансатлантических пассажирских перевозок. Но для этого необходимо было заново переоборудовать пароход, возвращая ему первоначальный вид. Потребовалось убрать резервуары и восстановить в прежнем виде котельные, расширить салоны, которым предстояло принять тысячи пассажиров, а также соорудить надстройки для размещения дополнительных ресторанных залов и, наконец, установить по периметру корпуса три тысячи бортовых светильников.

По завершении всех работ министерство торговли Великобритании потребовало подвергнуть пароход испытаниям под нагрузкой, в число которых входила бы проверка корпуса на водо- и нефтенепроницаемость. Когда закончились эти дорогостоящие испытания, пришлось пойти на большие затраты для тщательной заделки образовавшейся продольной щели в наружной обшивке корабля[261]. Одновременно шла установка нового оборудования в котельном отделении. Также необходимо было сменить вертикальный вал тяговой передачи для корабельных лебедок, погнувшийся в последнем рейсе. Этот вал, посередине которого размещалась передача к насосам, заменили другим — с двумя эксцентриками, обеспечивающими прочность этой важной детали и устойчивость ее при любых нагрузках, осевых и боковых. Наконец, причем впервые, на пароходе монтировалось механическое рулевое управление[262].

Именно для осуществления точных маневров при управлении судном предназначалась та паровая машина, которую механики устанавливали в кормовой части. Рулевой, находясь в центре мостика и следя за показаниями приборов, сообщающих о числе оборотов гребных колес и винта, мог одновременно наблюдать за подвижной стрелкой, способной в любой момент указывать положение руля. Чтобы изменить курс корабля, достаточно было легким движением повернуть штурвальное колесо, точно разградуированное по окружности и поставленное вертикально на расстоянии вытянутой руки. После этого срабатывали клапаны золотника[263], и пар от котла поступал в длинные трубопроводы, ведущие к двум цилиндрам рулевой машины. Быстро начинали двигаться поршни, приходили в действие трансмиссии[264], и система управления мгновенно повиновалась необратимым движениям штуртросов[265]. Все механизмы взаимодействовали друг с другом, и благодаря этому один человек способен был прикосновением пальца управлять колоссальной массой «Грейт-Истерна».

В течение еще пяти дней с потрясающей скоростью шли эти работы. Задержка с отплытием приносила существенные убытки фрахтовщикам, однако у судовладельцев не оставалось иного выхода, пришлось перенести день отправления на двадцать шестое марта. И вот двадцать пятого числа наконец-то стали исчезать временные переходы, мостки, пристройки, снимались леса, разбирались на части краны, завершалась наладка машины. Были закручены последние болты, затянуты последние гайки, отполированные детали покрыты белым составом, для предохранения их от ржавчины во время рейса. Залили в резервуары машинное масло, заделали последние щербины и трещины в металле.

В течение всего дня главный механик проверял работу котлов. Склонившись над люком, в клубах исходящего оттуда пара я не очень хорошо видел, зато слышал, как стонут длинные поршни, перемещаясь по направляющим, а внушительные по размеру цилиндры с шумом совершают колебательные движения вокруг массивных цапф с вкладышами[266]. В колесных камерах все находилось в движении, и лопасти колес медленно взбивали бурные воды реки Мерси. А под кормой четырехлопастный винт вспенивал волны. Обе машины, действующие независимо друг от друга[267], были готовы к работе.

Около пяти часов вечера подошел паровой катер. Посредством двух воротов с него сняли локомобиль[268] и подняли его на борт «Грейт-Истерна». Катер, однако, поднять не удалось. Его стальной корпус оказался тяжелее, чем груз, который могли выдержать тали выносных судовых стрел. Они согнулись под тяжестью, чего бы, бесспорно, не произошло, если бы подъем катера производился с опорой на топенант[269]. Так или иначе, этот катер пришлось оставить: однако на борту «Грейт-Истерна» на шлюпбалках[270] размещались шестнадцать шлюпок.

К вечеру завершились почти все работы. На прогулочных палубах не оставалось и следов грязи — по ним прошлась армия метельщиков. Полностью закончилась погрузка — продукты, прочие припасы и уголь заполнили соответственно камбузы, трюмы и бункеры. Однако пароход не осел до ватерлинии, проведенной в установленных девяти метрах от киля[271]. Это плохо сказывалось на работе колес, поскольку при недостаточном погружении лопастей обязательно происходят рывки и толчки. Тем не менее можно было отправляться в плавание.

Я уснул в предвкушении выхода в море.

Глава III

Двадцать шестого марта, ровно в полночь, на фок-мачте взвился американский флаг, на грот-мачте — французский флаг, а на бизань-мачте — английский. «Грейт-Истерн» приготовился к отплытию.

Раннее утро. Из пяти огромных труб клубами поднимается черный дым. Горячий туман струится из глубоких шахт, ведущих в машинное отделение. Матросы наводят блеск на четыре огромные пушки, из которых предстоит отдавать салют Ливерпулю. Марсовые[272] снуют по реям и высвобождают такелаж[273]. Натягивают ванты[274] на упорные крючья, размещенные с внутренней стороны релинга. Обойщики забивают последние гвоздики, а маляры наносят последний слой краски. Потом все садятся на поджидающий тендер. Как только в котлах образуется достаточное давление, пар поступит в цилиндры машины, приводящей в действие рулевое управление, и механики проверят, правильно ли функционирует это хитроумное устройство.

Но вот яркий солнечный свет пробивался через разрывы быстро убегающих облаков. На море поднимался бриз[275]. Все офицеры прибыли на борт и начали готовиться к снятию с якоря. Командный состав «Грейт-Истерна», кроме капитана и старшего помощника, включал еще двух помощников, пять лейтенантов, один из которых, М. А.,— француз, и одного офицера-практиканта, тоже француза.

Репутация капитана Андерсона в английском торговом флоте очень высока. Именно под его началом осуществлялась прокладка трансатлантического кабеля. Ему удалось то, чего не сумели сделать предшественники.

После успешного завершения работ он получил право на титул сэра[276], так как королева возвела его в рыцарское достоинство.

Пятидесяти лет, светло-рыжий, сохранивший цвет волос наперекор возрасту и жизненным обстоятельствам, высокого роста, крепкого телосложения и спокойного нрава, капитан выглядел англичанином до мозга костей. Двигался он ровным, размеренным шагом, говорил приятным голосом, глаза немного удлиненные, руки в безукоризненных перчатках никогда не клал в карманы: великолепно причесан, элегантно одет. Из верхнего кармана «синего сюртука с тройным золотым галуном всегда торчал уголок белого платочка.

Старший помощник разительно отличался от капитана Андерсона. Описать его нетрудно: небольшой живой человечек, дочерна загорелый, один глаз чуть красноватый, бородка черная, того же цвета глаза, ходит широко расставив ноги, чтобы устоять при боковой качке. Активный, осмотрительный, знающий дело до мелочей. Он отдавал приказы отрывистым голосом, и их повторял главный боцман[277] рыком простуженного льва, что так свойственно английским морякам. Фамилия старпома была В. Подозреваю, что это был офицер военно-морского флота, по особому распоряжению откомандированный на «Грейт-Истерн». Обладая всеми качествами морского волка, он принадлежал к числу последователей знаменитого французского адмирала[278], закаленного в битвах храбреца, который во время боя так обращался к своим подчиненным: «Вперед, сыны, и не трусьте, ибо вы знаете, что я имею обыкновение, если надо, давать пинка даже самому себе!»

А вне пределов этого «генерального штаба» находился главный механик, управляющий всем судовым оборудованием. В помощь ему были приданы девять или десять инженеров-механиков. Их распоряжения исполняли двести пятьдесят человек, включая подсобный персонал,— среди них кочегары и смазчики, не слишком часто покидающие глубины трюмов. К тому же в двух котельных отделениях имелось десять котлов, и чтобы в них не гас огонь, эти люди должны были трудиться день и ночь.

Команда же в строгом смысле этого слова, то есть унтер-офицеры всех рангов, марсовые, рулевые и юнги, составляла примерно сто человек. Кроме того, пассажиров обслуживали двести стюардов.

Весь экипаж уже занял свои посты. Лоцман[279], которому предстояло совершить проводку судна по фарватеру реки Мерси, накануне прибыл на борт. Я заметил также лоцмана-француза, которому предстояло плыть с нами от Ливерпуля до Нью-Йорка, а на обратном пути сойти с парохода на Брестском рейде.

— Я начинаю верить, что мы отплываем сегодня,— обратился я к лейтенанту М. А.

— Остается лишь дождаться пассажиров,— ответил мой соотечественник.

— И много их?

— Человек тысяча двести — тысяча триста наберется.

«Да ведь это население крупного поселка»,— подумал я.

В половине двенадцатого показался тендер, битком набитый пассажирами, которым предстояло разойтись по каютам, заполнить проходы, тамбуры и палубы, загромоздив их своим багажом. Как я потом узнал, среди них были калифорнийцы, канадцы, янки, перуанцы, южноамериканцы, англичане, немцы и два-три француза. На борту находились такие известные личности, как Сайрус Филд из Нью-Йорка, достопочтенный Джон Роуз из Канады, достопочтенный Мак-Олпайн из Нью-Йорка, мистер и миссис Коэн из Сан-Франциско, мистер и миссис Уитни из Монреаля, капитан Мак-Ф. с супругой. В числе французов был месье Жюль Д., основатель «Общества фрахтовщиков судна «Грейт-Истерн», представлявший «Компанию по строительству и эксплуатации телеграфных линий», которая вложила в сие предприятие двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Тендер причалил к трапу по правому борту. Начался бесконечный восходящий поток пассажиров и багажа. Неспешно, безмолвно и спокойно поднимались на корабль люди. Если бы на их месте были одни французы, они бы бросились на трап, как в атаку, подобно настоящим зуавам[280].

Как только пассажир ступал на палубу парохода, первой его заботой было пройти в один из ресторанных залов и обозначить постоянное место за столом, получив визитную карточку или обрывок бумаги с фамилией, нацарапанной карандашом. Вскоре после этого подавался ленч[281], и через некоторое время все столики оказывались занятыми, а сидевшие за ними (в основном англосаксы) были абсолютно готовы вести ресторанные сражения со скукой долгого пути.

Я устроился на палубе, чтобы удобно наблюдать за всеми деталями посадки. В полпервого завершилась погрузка багажа. Я видел, как вперемешку грузились на борт тысячи баулов всех форм и размеров, ящики величиной с вагон, куда с успехом можно было запаковать мебельный гарнитур, маленькие дорожные чемоданчики, изящные и элегантные сумки с причудливыми уголками. А также американские или английские вализы[282], перехваченные роскошными ремешками, с огромным количеством застежек, во всем великолепии форм, изготовленные из плотной материи, к которой прикреплены два или три крупных инициала владельца, вырезанных из Ленты белой жести. Но вскоре весь этот багаж разошелся по камерам хранения, и последние такелажники, носильщики и сопроводители грузов вернулись на тендер, тотчас же отчаливший от борта «Грейт-Истерна», предварительно запачкав занавеси на пароходе жирной копотью.

Я вернулся на нос судна и неожиданно столкнулся лицом к лицу с молодым человеком, которого в свое время заметил на причале Нью-Принс. Увидев меня, он тут же остановился и протянул мне руку, которую я пожал с искренним чувством.

— Я не ошибся! — воскликнул я.— Это вы, Фабиан?

— Конечно, я, мой дорогой друг.

— Значит, я не обознался, когда мне показалось, что несколько дней назад видел вас на пристани?

— Это вполне возможно,— ответил мне Фабиан,— но я вас там не заметил.

— И вы едете в Америку?

— Разумеется! Наилучший способ провести многомесячный отпуск — это попутешествовать по белу свету.

— И счастливый случай привел вас на борт «Грейт-Истерна» для совершения такой туристической поездки.

— Мой дорогой друг, это был не просто случай. Я прочел в газете, что вы собираетесь плыть на «Грейт-Истерне», и, поскольку мы не виделись несколько лет, приобрел билет на этот корабль, чтобы совершить путешествие вместе с вами.

— Вы прибыли из Индии?

— Да, на «Годавери», который на днях доставил меня в Ливерпуль.

— И вы отправились в путешествие, Фабиан...— спросил я, не отрывая глаз от его худого и бледного лица.

— ...чтобы от всего отрешиться, если мне это удастся,— ответил капитан Фабиан Мак-Элвин.

Глава IV

Фабиан покинул меня, чтобы удобно расположиться в просторных апартаментах каюты номер семьдесят три, куда ему был продан билет. Тут из огромных труб парохода вырвались гигантские клубы дыма, а из глубин машинного отделения послышался шум от вибрации корпуса. С оглушительным свистом пар стравливался через отводные трубы и мелким дождичком оседал на палубе. Громкий стук свидетельствовал о том, что машины набирают холостые обороты. Давление пара поднялось.

Вновь начался прилив, пришло время поднимать якорь. Под ударами волн «Грейт-Истерн» развернулся и подался вперед. Теперь судно стояло носом к устью реки. При быстром приливном течении, усиливавшемся под напором порывистого юго-западного ветра, матросы начали вытягивать якорные цепи. Предназначенную для этих целей паровую машину[283] мощностью в семьдесят лошадиных сил привели в действие, но цепи не поддавались. Тогда капитан Андерсон распорядился поставить загородки, и человек пятьдесят из команды принялись вручную подтягивать наматываемые на ворот якорные цепи.

Стоя на палубе вместе с небольшой группой пассажиров и наблюдая, как пароход снимается с якорей, я обратил внимание на стоявшего рядом со мной человека. Он то и дело пожимал плечами и без устали издевался над машиной, двигающейся как черепаха. Это был худощавый мужчина низенького роста, очень подвижный, с невыразительными глазами под тяжелыми складками ресниц. Физиономист, окажись он на борту, сразу обратил бы внимание на это насмешливое лицо философа школы Демокрита[284], его щеки, то и дело раздвигаясь в гримасе смеха, никогда не оставались в покое. Впрочем, как я позднее имел возможность убедиться,— прекрасный попутчик.

— Месье,— обратился он ко мне,— до сих пор я полагал, что машины созданы для того, чтобы помогать людям, а не люди — чтобы помогать машинам!

Я готов был ответить на столь справедливое замечание, но не успел — вдруг раздались крики. И я, и мой собеседник ринулись вперед. Все без исключения люди, стоявшие у ограждений, были сбиты с ног. Одним удалось подняться, другие ничком лежали на палубе. В машине лопнул один из штоков, и ворот завертелся безостановочно, тем самым опасно высвобождая якорьцепь. Те, кто находился позади машины, получили страшные удары в голову и грудь. В их сторону полетели куски сломавшихся ограждений, и четверо моряков были убиты на месте, а двенадцать — ранены. Среди последних оказался и боцман, шотландец из Данди.

Все сразу кинулись к несчастным. Раненых отнесли на корму в лазарет. А четверых погибших решено было немедленно эвакуировать с судна. То, что англосаксы проявляют подобное пренебрежение к охране человеческой жизни, как показал этот несчастный случай, произвело на пассажиров судна весьма удручающее впечатление. Пострадавшие, убитые и раненые, как бы превратились всего лишь в выкрошившиеся зубья шестеренки, подлежащей замене. Только что отошедшему тендеру подали сигнал вернуться. Через несколько минут он подошел к борту парохода.

Я направился к наружному трапу, который еще не был убран. Четыре трупа, завернутые в брезент, спустили с борта и уложили на палубу тендера. Один из судовых врачей отправился сопровождать тела погибших до самого Ливерпуля, получив, однако, указание возвратиться на «Грейт-Истерн» как можно скорее. Трап убрали, тендер отчалил, а моряки пошли к месту происшествия, чтобы смыть с палубы пятна крови.

Вскоре стало известно, что один пассажир, легко раненный обломками ограждения, воспользовался этим обстоятельством, чтобы отбыть на тендере. Он решил, что с него вполне достаточно и столь краткого пребывания на «Грейт-Истерне».

Я наблюдал за тем, как маленькое суденышко удаляется от нашего огромного парохода. И когда я вернулся на место, мой собеседник, очутившись у меня за спиной, произнес с иронией:

— Путешествие началось прекрасно!

— Прескверно, месье! — сказал я.— А с кем я имею честь беседовать?

— С доктором Дином Питферджем.

Глава V

Операция возобновилась. Пришлось использовать мощные машины «Грейт-Истерна», чтобы вырвать глубоко ушедшие в илистое дно тяжелые якоря[285]. На воду спустили специальную шлюпку, которая должна была застопорить выбираемые якорные цепи, но сила талей на ее борту оказалась недостаточной, и в помощь им использовали другие механические приспособления, имевшиеся на «Грейт-Истерне». Наконец цепь застопорили, и якоря оторвали от липкого дна.

Часы на колокольнях Беркенхеда[286] пробили четверть второго. Отплытие нельзя было откладывать, поскольку для проводки парохода надо было успеть воспользоваться приливом. Капитан и лоцман поднялись на мостик. Один из лейтенантов встал на сигнальном посту у гребных колес. Между ними находился рулевой, управлявший кораблем с помощью малого штурвала. Для страховки на случай отказа рулевой паровой машины еще четверо моряков находились на корме, чтобы воспользоваться большими штурвалами ручного управления, смонтированными на решетчатом настиле у трапа. «Грейт-Истерн» развернулся носом по течению реки, приподнялся над набегавшими волнами. Чтобы спуститься вниз по реке, ему надо было лишь преодолеть силу прилива.

Медленно повернулись лопасти гребных колес, заговорил на своем языке кормовой винт, и огромное судно отправилось в плавание.

Многие пассажиры собрались на носу судна и взирали на пейзажи, возникавшие по обоим берегам реки: дымящиеся трубы заводов справа в Ливерпуле и слева в Беркенхеде. Река Мерси, заполненная судами, как стоящими на якоре, так и идущими вверх и вниз по течению, давала нашему пароходу возможность двигаться лишь по весьма извилистому фарватеру[287]. Однако под руководством опытного лоцмана, уверенно управлявшего штурвалом, судно маневрировало в узких проходах с ловкостью веселенького вельбота[288], ведомого сильными загребными.

Вдруг я невольно вскрикнул: мне показалось, что мы вот-вот врежемся в трехмачтовик, который несло на нас течением, что его грузовой гафель[289] пропорет корпус нашего корабля. Но страх тут же исчез: с высоты надстройки «Грейт-Истерна» встречное судно водоизмещением не менее семисот — восьмисот тонн представлялось чем-то похожим на игрушечные кораблики, которые дети пускают в прудах Грин-парка или по реке Серпентайн.

А «Грейт-Истерн» уже поравнялся с причалами речной пассажирской пристани Ливерпуля. Четыре пушки, которые должны были бы салютовать судну, молчали из уважения к мертвым, тела которых в тот момент переносились с тендера на берег. Однако громкие крики «Ура!» заменили орудийный гром, считающийся наивысшим выражением национальной вежливости. Тут же раздалось хлопанье в ладоши, люди обнимались, махали платочками с таким энтузиазмом, будто отплытие нашего корабля — праздник для стоявших на берегу англичан... Но как горячо ответили они на наши приветствия! Какое ответное эхо раздалось на причалах! Тысячи любопытных жителей Ливерпуля и Беркенхеда высыпали на набережную. Лодки, битком набитые зеваками, сновали по реке Мерси. Матросы военного корабля «Лорд Клайд», стоявшего в доке[290], взобрались на реи и криками приветствовали проходящий гигант. С ютов[291] речных судов нас провожала оглушающая духовая музыка, перекрывавшая даже громкое «Ура!». В честь «Грейт-Истерна» все время поднимались и приспускались флаги. Опять вдруг раздались приветственные крики: наш пароход приблизился к пакетболу «Триполи» линии «Кунард»[292], занимавшемуся перевозкой эмигрантов, который, несмотря на то, что его водоизмещение составляет две тысячи тонн, выглядел всего-навсего обычной баржей.

По мере нашего продвижения вниз по реке дома на обоих ее берегах попадались все реже и реже. Дым перестал добавлять черную краску в пейзаж. За кирпичными стенами простирались поля. Снова появились немногочисленные длинные, похожие друг на друга дома для рабочих. Наконец, пропали последние виллы, а с площадки маяка и с валов крепости раздалось несколько последних «Ура!», обращенных к нам в знак приветствия.

За три часа «Грейт-Истерн» прошел фарватер реки Мерси и вошел в канал Сент-Джордж. Юго-западный ветер резко усилился. Флаги на нашем судне вздулись на ветру и не опадали ни на миг. На море поднялось волнение, но на борту парохода это не ощущалось.

Через четыре часа капитан Андерсон остановил судно. Нас нагонял тендер на форсированном ходу. На нем возвращался второй врач. И когда тендер подошел к нашему пароходу, на него бросили веревочный трап[293], по которому врач взошел на борт, хотя и не без труда. Более проворный, чем доктор, наш лоцман тем же способом спустился на прибывшую за ним лодку, где каждый из гребцов имел на поясе пробковый спасательный круг. Через минуту он уже пересаживался на прелестную маленькую шхуну, развернувшуюся затем на ветру.

Наше судно вновь тронулось в путь. Подгоняемый гребными колесами и винтом, «Грейт-Истерн» набирал скорость. И хотя ветер крепчал, на пароходе не ощущалась ни боковая, ни килевая качка. На море набегала мгла, и побережье Уэльса, оканчивающееся мысом Холихед, пропало в ночи.

Глава VI

На следующий день, двадцать седьмого марта, «Грейт-Истерн» правым бортом шел вдоль восточного берега Ирландии. Я выбрал себе каюту в носовой части судна в первом ряду от борта. Она представляла собой небольшую комнатку, хорошо освещенную двумя крупными иллюминаторами. Второй ряд кают находился по другую сторону салона, и потому до меня не доносился ни шум бесед, ни бренчание на фортепьяно, столь привычные на борту. Моя каюта была как бы хижина на краю предместья. Диван, кушетка, туалетный столик — вот и вся мебель.

В семь часов утра, пройдя через два салона, я вышел на палубу. Несколько пассажиров уже поднялись в рубку. Почти неощутимая боковая качка медленно колебала судно. Между тем ветер еще более усилился, однако близость берега не позволяла ему стать слишком мощным. Прибыв на пятачок курительного салона, я разглядел удлиненную линию берега, изящно изогнутую, достойную, благодаря вечнозеленому покрову, именоваться Изумрудным берегом. Несколько отдельно стоящих домиков, таможенная застава, рваные белые клубы дыма, обозначавшие прохождение поезда между двумя холмами, семафор, гримасничавший на виду у проходящих судов,— все это вместе оживляло пейзаж.

Море, простиравшееся между берегом и нами, приобрело грязновато-зеленый оттенок, подобно пластине, покрытой пятнами сульфата меди[294]. Ветер все крепчал, и морские брызги дробились в пыль. Многочисленные корабли — бриги и шхуны — стремились удалиться от земли. Плывшие тем же курсом пароходы испускали черные клубы дыма, но «Грейт-Истерн», с его мощью и скоростью, без труда уходил от них.

Тут мы заметили Кингстаун[295], небольшой перевалочный порт, где базировалась рыболовная флотилия. Именно там все суда, идущие из Америки или из южных морей, паровые и парусные, пассажирские трансатлантические или торговые, оставляют по пути мешки с почтой. Проходящий экспресс забирает их и за несколько часов доставляет в Дублин[296]. А там пакетбот, уже стоящий под парами, пароход чистых кровей, с машинами, оснащенными совершенными ходовыми механизмами, что позволяет легко идти наперерез волне, судно с великолепными мореходными качествами (к примеру, «Гладиатор» или «Дочь воздуха»), грузит эти письма и, пересекая пролив со скоростью двадцать восемь миль в час, доставляет их в Ливерпуль. Таким образом, почта обгоняет на один день самые быстрые трансатлантические рейсы.

К девяти часам «Грейт-Истерн» взял курс на запад-юго-запад[297]. Я стал спускаться на палубу, где вновь встретился с капитаном Мак-Элвином. С ним был его товарищ, человек шести футов роста, со светлой бородой, длинными усами, утопающими в бакенбардах. Этот крупный мужчина выглядел как типичный английский офицер: с высоко поднятой головой, но без излишней жесткости осанки, с уверенным взглядом, с непринужденно расправленными плечами, с легкой и свободной походкой. Одним словом, как человек, обладающий признаками истинной храбрости, которую можно было бы обозначить как «храбрость без ожесточения». Я сразу же догадался о его роде занятий.

— Мой друг Арчибальд Корсикэн,— сообщил мне Фабиан,— как и я, капитан двадцать второго полка Индийской армии.

После представления мы с капитаном Корсикэном взаимно приветствовали друг друга.

— Как только мы с вами встретились здесь, дорогой Фабиан,— обратился я к капитану Мак-Элвину, пожимая ему руку,— так сразу оказались в самой гуще событий. Я очень рад, что мы не случайно сошлись на борту «Грейт-Истерна». Признаюсь, мне лестно, что из-за меня вы приняли решение...

— Само собой, дорогой друг,— ответил Фабиан.— Мы с капитаном Корсикэном прибыли в Ливерпуль, намереваясь плыть на борту «Китая» линии «Кунард», но когда я узнал, что между Англией и Америкой вновь курсирует «Грейт-Истерн» и что среди пассажиров будете вы, то решил, что предстоящее путешествие станет для меня удовольствием. Мы ведь не виделись целых три года — с того времени, как прекрасно съездили в скандинавские страны. Я не колебался, и вот почему вчера тендер доставил нас на борт.

— Дорогой Фабиан,— заметил я,— полагаю, что ни капитан Корсикэн, ни вы не пожалеете о принятом решении. Переход через Атлантический океан на таком огромном судне не может не быть интересным, особенно для вас, каким бы неопытным моряком вы ни были. Здесь все надо видеть собственными глазами. Но поговорим о вас. На вашем последнем письме, а оно датировано шестью неделями назад, стоял бомбейский штемпель. Осмелюсь предположить, что тогда вы еще находились в полку.

— Да, мы его покинули всего три недели назад,— пояснил Фабиан.— Там мы, как могли, исполняли долг, вели лагерную жизнь офицера Индийской армии, когда больше охотишься, чем воюешь. Стоящий перед вами капитан Арчибальд не кто иной, как великий истребитель тигров. Это человек, который наводит ужас на обитателей джунглей. К тому же, поскольку мы холостяки, нас одолела зависть, и вот мы решили на время вставить в покое бедных хищников полуострова Индостан и отправиться подышать молекулами европейского воздуха. Мы получили годичный отпуск и тотчас же, проплыв Красным морем через Суэц во Францию, со скоростью экспресса прибыли в нашу старую добрую Англию.

— В нашу старую добрую Англию! — повторил капитан Корсикэн.— Фабиан, ее больше не существует. Мы плывем на английском корабле, но его фрахтует французская компания, а везет он нас в Америку. Над нашими головами полощутся три различных флага, и под ногами у нас, таким образом, франко-англо-американская почва.

— Не все ли равно? — заметил Фабиан, но на лице его на миг появилось выражение тоски.— Какая важность, где пройдет наш отпуск! Нам нужна перемена мест. Такова жизнь. Так прекрасно забыть прошедшее и познать настоящее в смене обстановки! Через несколько дней я окажусь в Нью-Йорке и обниму сестру и ее детей, которых не видел столько лет. А потом мы поедем на Великие озера[298] спустимся по Миссисипи до Нового Орлеана. Устроим охоту с загонщиками на Амазонке. Из Америки отправимся в Африку, где львы и слоны устроят нам встречу у мыса Доброй Надежды, чтобы отпраздновать прибытие капитана Корсикана. И уже оттуда мы поедем навязывать сипаям[299] волю метрдполии.

Фабиан сыпал нервной скороговоркой, и грудь его вздымалась. Ясно, что в его жизни произошло несчастье, мне неведомое и старательно скрываемое в письмах. Мне показалось, что Арчибальд Корсикэн посвящен в его обстоятельства. Будучи на несколько лет старше, он выглядел как старший брат Мак-Элвина, этот огромный английский капитан.

Тут наша беседа прервалась. Зазвучал горн. Это стюард, надув щеки, за четверть часа предупреждал о ленче, который должен был начаться в половине первого. К вящему удовольствию пассажиров, этот сиплый звук раздавался четыре раза в день приглашая в полдевятого на завтрак, в полпервого — на ленч, в четыре часа — на обед и в половине восьмого — на чай. Длинные прогулочные палубы мгновенно опустели, и тут же обитатели корабля оказались в просторных салонах. Там же, за одним столом устроились и мы с Фабианом и капитаном Корсикэном.

В каждом из ресторанных залов стояло четыре ряда столиков. На каждом из них стаканы и бутылки устанавливались в металлических держателях, благодаря чему во время качки они сохраняли неподвижность и вертикальное положение. На пароходе никоим образом не ощущалось волнение моря. Путешественники — мужчины, женщины и дети — могли без опаски садиться за стол. Суетились многочисленные стюарды, изысканные кушания сменяли друг друга. По просьбе публики за отдельную плату подавались вина, ликеры и эль[300]. Среди прочих особым пристрастием к шампанскому отличались калифорнийцы. Среди них была путешествовавшая вместе с мужем, пожилым таможенником, разбогатевшая владелица прачечных в Сан-Франциско, пившая «Клико»[301] по три доллара за бутылку. Две или три юных мисс, хрупкие и бледные, расправлялись с кровавым бифштексом. Долговязые миссис с лицами цвета слоновой кости поглощали из изящных стаканчиков яйца всмятку. Остальные уплетали поданные на десерт пироги с ревенем и сельдереем. Все ели с увлечением. Всем казалось, что они находятся в ресторане на свежем воздухе на бульваре в Париже, а не в открытом океане.

По окончании ленча люди вновь набились в палубные надстройки. Знакомые приветствовали друг друга, встречаясь, как на прогулке в Гайд-парке[302]. Дети веселились, бегали, пускали воздушные шары, играли в серсо, как будто копошились в песочницах Тюильри[303]. Гувернантки и няни следили за детьми. Большинство прогуливавшихся курили. Дамы садились на складные стульчики и занимались рукоделием, читали или собирались случайными группами. Крупные, пузатые американцы устраивались в креслах-качалках. Появлялись и пропадали из вида судовые офицеры: одни шли нести вахту на мостике и наблюдать за компасом, другие отвечали на вопросы пассажиров, даже смешные. На фоне порывов ветра доносились звуки органа из кормового салона и аккорды двух или трех фортепьяно фирмы «Плейель», тщетно пытавшихся состязаться друг с другом в нижних салонах.

В три часа раздались громкие крики «Ура!». Пассажиры бросились на нос. «Грейт-Истерн» находился в двух кабельтовых от пакетбота, нагоняя его метр за метром. Им оказалась «Пропонтида», выполнявшая рейс в Нью-Йорк,— она салютовала проходящему мимо морскому гиганту, который ответил на ее приветствие.

В половине пятого вновь показалась земля: мы проходили в трех милях от нее правым бортом. Мы увидели ее сквозь сетку мелких брызг, внезапно окружившую нас. Вдруг вспыхнул свет. Это был маяк Фастенет, возвышавшийся на одинокой скале. Ночь не замедлила наступить, и в это время наше судно огибало мыс Клир, последнюю точку на побережье Ирландии[304].

Глава VII

Я уже упоминал, что длина «Грейт-Истерна» превышала двести метров. Для тех, кто любит сравнения, поясню, что это больше длины моста Искусств. В Сене такой корабль не смог бы маневрировать. Мало того: из-за осадки он не более способен плыть по Сене, чем мост Искусств. Если говорить точно, то наш пароход по линии киля имеет длину двести семь метров сорок сантиметров. А по осевой линии верхней палубы, между ее крайними точками,— двести десять метров сорок сантиметров[305], что означает, что длина корабля вдвое больше, чем у самых крупных трансатлантических пакетботов[306]. Ширина же по мидельшпангоуту составляет двадцать пять метров сорок сантиметров, а по оси барабанов гребных колес — тридцать шесть метров шестьдесят сантиметров.

Корпус «Грейт-Истерна» прошел самые суровые испытания в открытом море. Он двойной и состоит из совокупности клеток, расположенных между бортами и стяжными листами[307] высотой в восемьдесят шесть сантиметров. В дополнение к этому имеются двенадцать отсеков сводонепроницаемыми переборками, обеспечивающими безопасность судна от воды и пожаров. На изготовление корпуса пошло шесть тысяч двести пятьдесят тонн железа, а три миллиона заклепок из закаленного металла гарантируют плотную стыковку бортовых листов обшивки[308].

Полное водоизмещение «Грейт-Истерна» составляло двадцать семь тысяч четыреста тонн, осадка — тридцать футов. А порожнее — одиннадцать тысяч восемьсот тонн, осадка — пятнадцать с половиной футов[309]. Пароход мог вмещать две тысячи пассажиров.

Из трехсот семидесяти трех окружных центров Франции двести семьдесят четыре имеют меньше жителей, чем эта плавучая су-префектура при максимальном количестве пассажиров.

Для очертаний «Грейт-Истерна» характерны удлиненные линии. Прямой форштевень пронзен отверстиями клюзов[310], через которые проходят якорные цепи. Слегка поднятый нос лишен пустот и крепко сбит. Закругленная корма немного тяжеловесна и несколько портит общий вид.

На палубе шесть мачт и пять труб. Три первые носовые мачты называются малая фок-мачта, фок-мачта и грот-мачта. Три кормовых — малая грот-мачта, бизань-мачта и малая бизань-мачта. Фок-мачта и грот-мачта несут на себе голеты, марсели и брамсели. Остальные четыре не привязаны к конкретным типам парусов[311]. Общая площадь парусов составляет пять тысяч четыреста тридцать четыре квадратных метра; изготовлены они из прекрасного парусного полотна на Королевской фабрике в Эдинбурге. На марсовых площадках второй и третьей мачт столь просторно, что там могла бы заниматься строевыми упражнениями целая рота солдат[312]. Из этих шести мачт, оснащенных металлическими вантами и бакштагами[313], вторая, третья и четвертая были изготовлены из скрепленных болтами железных секций[314] — истинные шедевры металлообработки. Диаметр их в основании составлял метр десять сантиметров, а самая высокая из них, грот-мачта, поднималась в небо на двести футов, что превышало высоту любой из башен Нотр-Дама[315].

Что касается труб, то две, расположенные перед барабанами гребных колес, идут от котлов, обслуживающих колеса, а три задних — от котлов для винта. Они представляют собой огромные цилиндры высотой в тридцать метров пятьдесят сантиметров закрепленные цепными оттяжками на палубе[316].

Нельзя не отметить и внутреннюю планировку «Грейт-Истерна»: каюты и отдельные помещения размещены в высшей степени рационально. На носу устроены паровые прачечные и кубрики для команды. Далее следуют дамский салон и главный салон, украшенный люстрами, бра и картинами под стеклом. В эти огромные помещения свет проникает из боковых окон, опирающихся на небольшие элегантные дорические колонны[317]. Из салонов на верхнюю палубу ведут широкие лестницы из металлических маршей с перилами красного дерева. Вокруг расположены каюты в четыре ряда, разделенные коридорами; одни выходят на лестничные площадки, другие размещены ниже, остальные оборудованы специальной лестницей. В кормовой части судна имеется три обширных ресторанных зала, расположенных по тому же принципу, что и каюты. В носовые и кормовые салоны ведет узкий, выложенный плитками проход, огибающий машинное отделение, а по другую сторону металлических переборок находятся складские трюмы.

Машины «Грейт-Истерна» справедливо считаются шедевром точной механики. Нельзя не удивляться, когда у тебя на глазах огромные колеса и шестерни работают с точностью и изяществом часового механизма.

Номинальная мощность паровой машины, приводящей в движение гребные колеса, равна тысяче лошадиных сил[318]. Машина состоит из четырех качающихся цилиндров диаметром один метр восемьдесят сантиметров, соединенных попарно, причем поступательный ход каждого из поршней составляет четыре метра двадцать семь сантиметров по оси штока[319]. Средняя величина давления пара — двадцать четыре фунта на квадратный дюйм, то есть примерно один килограмм шестьсот семьдесят граммов на квадратный сантиметр, что соответствует одной и двум третям атмосферы[320]. Площадь носового котельного отделения в совокупности составляет семьсот восемьдесят квадратных метров. Мотыль машины движется с величавым спокойствием: ее эксцентрик, соединенный с коленчатым валом и с золотниковой передачей, то и дело взмывает, как воздушный шар. Он обеспечивает почти одиннадцать оборотов гребных колес в минуту, что разительно отличается от работы машины, приводящей в движение винт, который вращается очень быстро и резко, целиком используя приводную мощность паровой машины в одну тысячу шестьсот номинальных лошадиных сил.

А сама эта машина состоит из четырех цилиндров диаметром два метра тринадцать сантиметров, с жесткой горизонтальной посадкой. Они установлены попарно головками друг против друга, и их поршни, рабочий ход которых составляет один метр двадцать два сантиметра, через кривошипно-шатунный механизм приводят в действие промежуточный вал гребного винта. Давление пара, обеспечиваемое шестью котлами, площадь которых составляет тысячу сто семьдесят четыре квадратных метра, позволяет винту массой тридцать шесть тонн совершать примерно тридцать девять оборотов в минуту. И тогда, задыхаясь и торопясь, эта машина с головокружительной скоростью, словно закусив удила, вращает гребной вал, а ее продолговатые цилиндры точно атакуются поршнями, этими разъярившимися коротышками, без устали наносящими удары.

В дополнение к описанным силовым установкам, «Грейт-Истерн» обладал еще шестью вспомогательными машинами, обслуживающими доставку продуктов, запуск механизмов и управление лебедками и талями. Очевидно, пар на борту судна играет важную роль для обеспечения любых действий.

Таков был этот пароход, не имевший себе равных.

Глава VIII

Ночь со среды на четверг прошла скверно. Койка подо мной ходила ходуном, и я вынужден был прижаться коленями и локтями к боковой планке. Саквояжи и чемоданы ездили взад-вперед по каюте. В соседнем салоне начался невероятный шум, когда временно размещенные там двести — триста мест багажа стали кататься от борта к борту, задевая по пути скамьи и столы. Хлопали двери, скрипели половицы, стонали переборки и перегородки, звенели в проволочных подвесках стаканы и бутылки, а на пол кладовых обрушился водопад посуды.

До меня донеслись сбои в работе винта и неравномерные удары о воду гребных колес, плицы которых, будучи не полностью погружены в воду, то и дело проворачивались в воздухе. Все это говорило о том, что ветер значительно усилился и что пароходу, несмотря на его размер, приходится отчаянно бороться с высокими волнами, вставшими на его пути.

В шесть часов утра, после бессонной ночи, я поднялся. Вцепившись одной рукой в скобу койки, другой кое-как натянул на себя одежду. Однако, если бы не было точки опоры, я бы не смог встать на ноги. Затем я вынужден был вступить в нешуточный бой с собственным пальто, чтобы его надеть. Как только мне удалось выйти из каюты, я прошел через салон, наступая на разбросанные тут и там вещи. По трапу я поднялся на коленях, как римский крестьянин, ползущий по ступеням «священной лестницы» Понтия Пилата[321] и наконец добрался до палубы, где ухватился за кнехты[322].

Земля была еще видна. Ночью мы обогнули мыс Клир. Вокруг нас простиралось огромное пространство, далеко на горизонте вода сливалась с линией неба. Море цвета аспидной доски[323] дробилось на ровно набегающие, вздымающиеся ввысь водяные валы. Оказавшийся в такой ситуации без парусов «Грейт-Истерн» «кувыркался» по волнам. Мачты, подобно стрелкам компаса, описывали в воздухе огромные круги. Боковая качка стала невыносимой. Стоять во весь рост было уже невозможно. Вахтенный офицер, крепко держась за поручни на мостике, раскачивался, как на качелях.

Хватаясь за планширь[324] я кое-как добрался до барабана гребного колеса правого борта. Палуба, окутанная туманом, стала совсем скользкой. Я был готов вцепиться в опорные стойки мостика, когда ноги перестали меня слушаться.

В таком же положении очутился и доктор Дин Питфердж. Мой новый знакомый тоже поднялся с колен и обратился ко мне:

— Ну, вот. Размах бортовой качки «Грейт-Истерна» составляет сорок градусов, а амплитуда — двадцать градусов влево и вправо от вертикали.

— Совершенно верно! — ответил я, улыбаясь не по поводу самого замечания, а обстоятельств, при которых оно было сделано.

— Совершенно верно,— повторил доктор.— Скорость качания составляет один метр семьдесят четыре сантиметра и четыре миллиметра в секунду[325]. Трансатлантический корабль, вполовину меньший, давно бы лег на борт, правый или левый.

— Однако,— заметил я,— поскольку «Грейт-Истерн» неуклонно возвращается в вертикальное положение, это означает, что он обладает значительным запасом остойчивости[326].

— Для корабля это прекрасно, но каково пассажирам! — воскликнул Дин Питфердж.— Они, как видите, стремятся как можно скорее принять горизонтальное положение.

Доктор, придя в восторг от собственных слов, продолжал оставаться на ногах, и мы поддерживали друг друга, прислонившись к каким-то поручням. Дин Питфердж отделался лишь ссадинами на руках, и я выразил удовольствие по поводу того, что он не разбил себе голову.

— О нет, до конца еще далеко! — мгновенно отреагировал он.— Хотя катастрофы нам не миновать.

— Нам?

— Нашему пароходу и, соответственно, мне, нам, всем пассажирам.

— Если вы говорите серьезно,— удивился я,— почему же вы сели на этот пароход?

— Чтобы увидеть собственными глазами все, что случится, если мне повезет не погибнуть! — произнес доктор, отрешенно взирая на меня.

— Вы впервые плывете на «Грейт-Истерне»?

— Нет. Я уже несколько раз плавал на нем... из любопытства.

— Тогда мне вас не жалко.

— А мне вас не жалко.

— А мне и самого себя не жалко. Я констатирую факты и с нетерпением жду часа катастрофы.

Неужели доктор смеялся надо мной? Я не знал, что и подумать. Взгляд его маленьких глаз показался мне ироничным. Мне захотелось заставить его высказаться.

— Доктор,— обратился я к нему,— не знаю, какие факты легли в основу вашего прискорбного прогноза, но позволю себе обратить ваше внимание на то, что «Грейт-Истерн» уже двадцать раз пересекал Атлантический океан, и все эти рейсы завершились весьма удовлетворительно.

— Не важно! — воскликнул Питфердж.— Это судно «немножко приболело», простите меня за вульгарное выражение. Оно не увернется от своей судьбы. Вспомните, с какими трудностями проходили инженерно-технические испытания перед спуском на воду. Этот корабль имел не большее желание плавать, чем Гринвичская больница. Припоминаю также, что его создатель Брунель[327] скончался «от последствий операционного вмешательства», как говорят медики.

— Ах, вот как, доктор,— заметил я.— И вы еще считаете себя материалистом?

— К чему подобный вопрос?

— Я припоминаю, что существуют люди, не верующие в Бога, зато верящие во все остальное, например, в дурной глаз.

— Шутить изволите, сударь,— ответил доктор.— Но позвольте мне продолжить свою аргументацию. «Грейт-Истерн» уже разорил несколько компаний. Построенный для перевозки эмигрантов и грузов в Австралию, он так ни разу там и не был. Рассчитанный на то, чтобы развивать наивысшую среди трансатлантических пакетботов скорость, он в остальном остается несовершенным.

— Из этого,— вмешался я,— можно сделать заключение...

— Минуточку,— перебил доктор.— Один из капитанов «Грейт-Истерна» уже утонул, а он был из самых способных, потому что, когда он вел судно через высокую волну, ему удавалось избегать такой невыносимой качки.

— Ну что ж,— произнес я,— сожалею о смерти столь способного человека, вот и все.

— Тем не менее,— продолжал Дин Питфердж, не обращая ни малейшего внимания на мою недоверчивость,— об этом корабле рассказывают разные истории. Например, как некий пассажир заблудился в лабиринтах судна, точно в лесах Амазонки, и так и не нашелся.

— А,— с иронией отмахнулся я,— да разве это факт?

— Рассказывают также,— не останавливался доктор,— что во время монтажа котельных один механик был по ошибке замурован в паровом котле.

— Браво! — воскликнул я.— Замурованный механик! Вы попали в самую точку! Неужели вы всему этому верите, доктор?

— Я верю,— ответил Питфердж,— и верю самым серьезным образом в то, что наше путешествие, плохо начавшись, плохо и кончится.

— Но ведь «Грейт-Истерн» — судно прочное,— возразил я,— и жесткость его конструкции позволяет ему, как монолиту, противостоять любому натиску стихий и бороздить самые бурные моря!

— Без сомнения, судно прочное,— согласился доктор,— но пустите его наперерез высоким волнам, и сами убедитесь, выдержит ли оно это испытание. Да, это гигант, у которого сила непропорциональна размерам. Машины слишком слабы для такого судна. Вам не доводилось слышать рассказ о его девятнадцатом рейсе из Ливерпуля в Нью-Йорк?

— Нет, доктор.

— Так вот, я был тогда на его борту. Мы вышли из Ливерпуля в среду, десятого декабря. Пассажиры пребывали в безмятежности. Дела шли хорошо, пока ирландский берег укрывал нас от высоких волн. На следующий день такое же спокойное море и веселье среди пассажиров. Двенадцатого декабря в полдень ветер стал крепчать. Поднялось сильное волнение, и «Грейт-Истерн» закачало. Пассажиры, мужчины и женщины, разошлись по каютам. В четыре часа ветер перешел в бурю. Мебель заплясала. Одно из стекол в главном салоне было разбито головой вашего покорного слуги. Побилась вся посуда. Грохот стоял ужасный! Ударами волн сорвало восемь шлюпок. В этот момент машина, приводящая в действие гребные колеса, остановилась — огромный кусок свинца, сорванный с места качкой, попал в нее. И лишь винт тянул нас вперед. Вскоре гребные колеса заработали с половинной скоростью, но одно из них покривилось, поскольку плицы побились о корпус. Пришлось опять застопорить машину и полагаться на винт, чтобы хоть удержать судно в дрейфе.

Ночь прошла ужасно. Буря еще усилилась. «Грейт-Истерн» погружался в провалы между валами и не в состоянии был выбраться из водяного плена. К полуночи с одного из гребных колес слетел обод. Чтобы получить возможность маневра и поставить судно прямо, потребовалось поставить часть парусов, которые тотчас же надулись. Неразбериха стала всеобщей. От борта к борту были протянуты и закреплены цепи. Сломалась загородка для животных, и через люк в дамский салон свалилась корова. Еще одна напасть — переломился руль, и управление отказало. Раздались страшные удары. Это сорвался с креплений масляный резервуар весом в три тысячи килограммов, и он, носясь по междупалубному пространству, ударялся о перегородки и едва их все не переломал.

Суббота прошла в обстановке сплошного ужаса. Весь день ходили ходуном волны, и лишь в воскресенье они стали стихать. Один находившийся на борту американский инженер приспособил к рулевому управлению цепь. Мы понемногу начали маневрировать. Огромный «Грейт-Истерн» вернул себе остойчивость на волне. Восемь дней как мы отплыли из Ливерпуля, и кто знал, месье, где мы окажемся еще через восемь дней!

Глава IX

Признаться, слова мистера Дина Питферджа звучали неутешительно. Шутит доктор или говорит серьезно? Верно ли, что он плыл на «Грейт-Истерне» только для того, чтобы стать свидетелем катастрофы? Для эксцентричной личности все возможно, особенно если он англичанин.

А пока что наш пароход продолжал свой рейс, перекатываясь по волнам, точно лодочка. Он неуклонно следовал обычным маршрутом паровых судов. Известно, что на плоской поверхности кратчайший путь между двумя точками представляет собой прямую линию. На шаровой же поверхности это кривая линия, представляющая собой дугу так называемого большого круга[328].

Чтобы сократить маршрут, нужно следовать по этой линии. Но парусные корабли не всегда бывают в состоянии следовать этому правилу, поскольку зависят от направления ветров. И лишь пароходы чувствуют себя хозяевами в выборе строго вычисленного маршрута, так как только они могут двигаться точно по дуге большого круга. Именно поэтому «Грейт-Истерн» отклонился еще немного на северо-запад.

Качка продолжалась. Ужаснейшая морская болезнь, подобно эпидемии, захватывала все больше и больше жертв. Множество пассажиров, усталые и бледные, с заложенным носом, с пустым выражением лица, обхватив руками виски, как один, переселялись на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Они проклинали корабль, скачущий, как буй на воде, и Общество фрахтовщиков, в рекламных брошюрах которого объявлялось, что морская болезнь «практически неведома на борту «Грейт-Истерна».

В девять часов утра, на расстоянии трех или четырех миль, впереди по левому борту команда и пассажиры заметили предмет. Что это: обломки судна после кораблекрушения, скелет кита или корпус корабля? Различить было невозможно. Группа не страдающих от морской болезни пассажиров, собравшихся на носу, разглядывала неизвестный объект, перемещавшийся в трехстах милях от ближайшего берега. На него с «Грейт-Истерна» нацелился строй подзорных труб.

Американцы и англичане, привыкшие заключать денежные пари под любым предлогом, делали первые ставки, их размер неуклонно рос. Среди этих возбужденных спорщиков я заметил человека высокого роста, лицо которого выдавало несомненное и глубочайшее двуличие. Лоб его был рассечен вертикальной морщиной, что свидетельствует о равнодушии и невнимании к другим, взгляд холодный, сросшиеся брови, высоко поднятые плечи, растрепанные волосы. Он производил впечатление человека исключительной наглости, и сразу вызвал у меня неприязнь. Высокомерный тон его речи был почти оскорбителен. Несколько достойных его прихлебателей смеялись над плоскими шутками. Этот персонаж настаивал на том, что перед нами не обломки потерпевшего аварию судна, а скелет кита, и подкреплял свои утверждения крупной ставкой. Это пари лопнуло разом. Ибо на деле обломки оказались корпусом судна. Оно быстро приближалось. Уже можно было разглядеть серо-зеленую медную обшивку трехмачтовика со срезанным рангоутом и скошенными бортами. Водоизмещение его составляло пятьсот или шестьсот тонн. С вант свисали порванные цепи.

Было ли судно брошено командой, или пережившие кораблекрушение люди прятались внутри? Вот в чем заключался вопрос или, как говорят англичане, «главная загадка» на данный момент. Пока что на палубе не появился никто. Вооруженный подзорной трубой, я некоторое время вглядывался в предмет, шевелившийся на носу судна, но вскоре убедился, что это были остатки кливера, которые колыхались от ветра.

На расстоянии полумили стали четко различимы все детали на борту. Корабль казался новым и в прекрасном состоянии. Его оснастка, трепещущая на ветру, позволяла не терять из виду сигнальные флажки по правому борту. Очевидно, это судно, попав в беду, пожертвовало рангоутом.

«Грейт-Истерн» подошел ближе, повернул по направлению к судну и дал знать о своем присутствии серией гудков. Тишину разорвали пронзительные звуки. Однако встречный корабль оставался немым и безжизненным. На борту попавшего в беду судна не было ни одной шлюпки.

Без сомнения, команда в свое время покинула корабль. Но добрались ли люди до земли, находившейся в трехстах милях отсюда? Разве могут утлые лодчонки противостоять натиску волн, раскачивавших даже «Грейт-Истерн»? Где и когда случилась катастрофа? С учетом господствующего ветра, кораблекрушение произошло, по-видимому, не слишком далеко, где-то к западу. Вряд ли корабль сильно сбился с прежнего курса под влиянием ветра и течения. Но все эти догадки ничем пока не могли быть подтверждены.

Когда пароход приблизился к корме пострадавшего судна, я сумел ясно разглядеть название — «Лерида», но порт приписки не был указан. Однако конструкция судна, очертания корпуса и бортовых надстроек выдавали его американское происхождение.

Если бы на нашем месте был торговый или военный корабль, он бы, без сомнения, взял это судно на буксир — ведь на нем безусловно мог находиться призовой груз. Известно, что в случае успеха подобных спасательных операций, согласно морскому праву, спасателю положена треть стоимости груза. Однако «Грейт-Истерн», выполнявший регулярный рейс, не мог связать себя такой обузой и тащить за собой судно через тысячи миль. Невозможно было и повернуть назад, чтобы отбуксировать его в ближайший порт. Так что с огромным сожалением пришлось пройти мимо, и вскоре брошенный корабль превратился в точку на пространстве, простирающемся до самого горизонта. Пассажиры разошлись. Одни вернулись в салоны, другие в свои каюты, и горн, сзывающий на ленч, не сумел поднять тех, кто лежал в полузабытьи, страдая от морской болезни.

В полдень капитан Андерсон распорядился поставить паруса на фок- и бизань-мачтах. Правильный выбор парусов уменьшил качку. Матросы развернули также смотанную на гике[329] бизань — по новой системе. Однако система оказалась, без сомнения, «чересчур новой», поскольку успешно завершить операцию не удалось, и эта бизань так и не пригодилась во время рейса.

Глава X

Несмотря на кажущуюся хаотичность движения судна, жизнь на его борту приобретала организованный характер. С англосаксами это довольно просто. Корабль стал кварталом, улицей, домом, куда они в очередной раз переехали, а это для них дело привычное. Французы, наоборот, в таких случаях проникаются духом странствий, поскольку они действительно отправляются в путешествие.

Когда позволяла погода, толпы пассажиров выходили на палубы. Гулявшие, стараясь сохранить равновесие, напоминали пьяных, которые пытаются, несмотря на свое состояние, идти правильной походкой. После променада публика отправлялась в салон. Раздавались почти гармоничные звуки фортепьяно. Следует заметить, что этот инструмент, «столь же бурный, как море», не давал возможности в чистом виде проявиться талантам, подобно Листу. Крен на левый борт искажал басы, а на правый — высокие ноты. Тем не менее нарушения гармонии и чистоты мелодии не тревожили фальшью англосаксонские уши. В числе всех этих «виртуозов» обращала на себя внимание крупная, костлявая женщина, которая мнила себя превосходной музыкантшей. Чтобы облегчить исполнение пассажей, она пронумеровала каждую ноту и перенесла соответствующие номера на клавиши фортепьяно. Если на ноте была проставлена цифра двадцать семь, то она ударяла по клавише с тем же номером. Если речь шла о ноте пятьдесят три, то она наносила удар по соответствующей клавише. Так она играла, не обращая внимания на шум вокруг, и даже на звуки других фортепьяно, доносившиеся из ближних салонов, да и на скучающих детей, молотивших кулаками по незанятым клавиатурам.

Во время очередного «концерта» присутствующие наугад брали книги, разложенные по столам. Когда кто-либо из них находил интересное место, он зачитывал его вслух громким голосом, и благодарные слушатели откликались одобрительным шепотком.

На диванах салона лежали газеты, причем многие из этих изданий, английских или американских, были не разрезаны, в таком виде они занимали слишком обширную площадь, порой в несколько квадратных метров. Но если модно держать газеты неразрезанными, их и не разрезают. Как-то я набрался терпения прочесть от корки до корки «Нью-Йорк геральд». Судите сами, был ли я вознагражден за свои усилия сведениями, почерпнутыми из заметки, помещенной в рубрике «Личное»: «Мистер Икс познакомился с прелестной мисс Зет, которую он встретил в омнибусе на Двадцать пятой улице, и намеревается завтра нанести ей визит в номер 17 отеля «Сент-Николас». Он желает вступить с нею в брак». Как поступит прелестная мисс Зет, я и представить себе не мог.

После обеда я прошел в главный салон, в предвкушении бесед, которые обещали быть интересными. Тем более что там еще до моего прихода обосновался мой друг Дин Питфердж.

— Ну, как, кончили хандрить? — спросил я.

— Безусловно! — ответил он.— Тем не менее ничего не получится.

— У кого не получится? У вас?

— Нет, у нашего парохода. Котельные, обслуживающие машину гребного винта, работают плохо. Нам не удается получить достаточно пара.

— Стало быть, вы очень хотите поскорее добраться до Нью-Йорка?

— Ничего подобного! Я говорю на языке механиков, вот и все. А тут мне очень хорошо, и будет жалко расстаться с этим сборищем оригиналов, которых слепой случай свел на борту... для моего удовольствия.

— Оригиналы! — воскликнул я, разглядывая пассажиров, собравшихся в салоне.— Но ведь эти люди так похожи друг на друга!

— Ба! — отреагировал доктор.— Сразу видно, что вы не слишком-то их знаете. Да, тип людей один и тот же, тут я с вами согласен, зато какие у него варианты! Вот, поглядите на эту группу развязных мужчин, положивших ноги на диваны и сидящих не снявши шляп. Это янки, самые чистокровные янки из маленьких штатов Мэн. Вермонт или Коннектикут. Люди умные и деятельные, обладающие несколько большим влиянием, чем священники, но они никогда не прикроют рот рукой, когда чихают. Это, уважаемый сударь, истинные англосаксы, натуры, жадные до наживы, и мастера интриг! Поместите двух янки, в одну камеру хотя бы на час — кто-нибудь из них быстро выманит у другого десять долларов.

— Не буду просить вас объяснить, каким образом он это сделает,— смеясь, ответил я доктору,— но среди этой группы людей я вижу маленького человечка, который вертит носом, как флюгером. На нем длиннополый сюртук и черные коротковатые панталоны. Кто этот господин?

— Это протестантский священник, важная птица из штата Массачусетс. Он едет к жене, бывшей учительнице, весьма серьезно скомпрометированной на недавнем шумном процессе.

— А этот, грузный и мрачный, отрешенно погрузившийся в расчеты?

— Это действительно весьма расчетливый человек,— согласился доктор.— Он все время занимается вычислениями.

— Решает задачи?

— Нет, подсчитывает свои денежки. Это тоже важная птица. Каждый час он может назвать с точностью до сантима[330] сумму своего состояния. Он богат. Целый квартал в Нью-Йорке построен на принадлежащих ему землях. Четверть часа назад у него был один миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов пятьдесят центов. Однако в настоящий момент у него всего лишь один миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов двадцать пять центов[331].

— Откуда такая разница в целых двадцать пять центов?

— Да он только что выкурил сигару за тридцать су[332].

У доктора Дина Питферджа всегда наготове реплики — столь же неожиданные, как те, что я уже слышал. Меня это забавляло. Я обратил его внимание еще на одну группу, собравшуюся в другом конце салона.

— А это,— сообщил он мне,— тоже обитатели Соединенных Штатов. Самый крупный из них, похожий на начальника канцелярии,— еще одно важное лицо. Это председатель правления Чикагского банка. У него всегда под мышкой альбом с наиболее интересными видами любимого города. Он им очень гордится, и не без причины. Чикаго стал городом лишь в тысяча восемьсот тридцать третьем году, вырос почти на пустом месте, а уже на сегодняшний день насчитывает четыреста тысяч жителей, а сколько их с учетом предместий! Возле банкира супружеская пара из Калифорнии. Молодая дама хрупка и очаровательна. Муж ее, обязанный всем в жизни только самому себе,— прожженный плут. Когда-то он нашел золотые самородки. Этот человек...

— Тоже важная птица,— подхватил я.

— Без сомнения,— согласился доктор,— ведь его активы исчисляются миллионами.

— А этот гигант, который все время вздергивает и откидывает назад голову?

— Это,— ответил доктор,— знаменитый Кокберн из Рочестера, универсальный статистик, который в состоянии все взвесить, все измерить, все разложить по полочкам и сосчитать. Поговорите с этим безобидным маньяком. Он вам расскажет, сколько хлеба съедает человек за пятьдесят лет жизни и какое количество кубических метров воздуха он пропустит через легкие. Он сообщит, сколько томов ин-кварто[333] понадобится для сборника речей одного адвоката Королевской скамьи и сколько миль в сутки проходит почтальон, разнося любовные письма. Назовет вам и точное число вдов, проходящих за час через Лондонский мост, и какой будет высота пирамиды из сэндвичей, потребляемых за год всеми гражданами страны. Он доведет до вашего сведения...

Заведя себя до отказа, доктор продолжал раскручиваться в том же духе, причем проходившие мимо нас пассажиры подвигали его на неиссякаемое количество новых метких замечаний. Какие разные типы мелькали в толпе пассажиров! Как-никак вряд ли кто-нибудь из гулявших по палубе направился с одного континента на другой, не имея на то серьезной причины. Без сомнения, большинство из них собиралось попытать счастья на американской земле, забывая о том, что лучше всего искать место в жизни в двадцать лет, а в двадцать пять вступать в борьбу уже поздно.

Среди всех этих авантюристов, изобретателей, искателей приключений Дин Питфердж был одним из немногих, не думавших соперничать с кем бы то ни было. Между прочим, изобретателей было особенно много. Вот ученый-химик, конкурент доктора

Либиха[334] который заявлял, что в состоянии сконденсировать все питательные вещества говядины в виде пищевой таблетки размером с пятифранковую монету и потому надеявшийся заработать на это деньги при помощи жвачных в аргентинской пампе. Нашелся и изобретатель портативного парового двигателя размером с футляр настенных часов, намеревавшийся найти практическое применение своему открытию в Новой Англии[335]. А еще один, француз с улицы Шапон, вез тридцать тысяч картонок с куклами-младенцами, говорящими «Папа!» с подчеркнуто американским акцентом, и не сомневался, что фортуна ему не изменит.

Кроме этих оригиналов, здесь находились и такие, которые больше всего боялись, что раскроют их секреты! Какой-нибудь кассир, опустошивший доверенную ему кассу, и возле него детектив, притворяясь другом, не выпускает его из виду, с тем чтобы по прибытии «Грейт-Истерна» в Нью-Йорк схватить приятеля за шиворот! Наверняка были в этой толпе и рыцари темных дел, надувающие легковерных акционеров, создавая предприятия, подобные «Океанической компании по разведке газа в Полинезии» или «Обществу по разработке негорючих углей».

Тут мое внимание привлекла молодая пара, отмеченная печатью ранней скуки.

— Это, любезный сударь, перуанцы,— пояснил доктор.— Они женаты целый год, а медовый месяц проводили на всех широтах, уехав из Лимы[336] в день свадьбы. Обожали друг друга в Японии, любили в Австралии, терпели во Франции, ссорились в Англии и, вне всякого сомнения, расстанутся в Америке!

— А кто,— спросил я,— тот человек высокого роста с несколько удлиненным лицом, который только что вошел? Судя по черным усам, он похож на офицера.

— Это мормон[337],— сообщил доктор,— мистер Хэтч, один из старейшин общины, известный проповедник из Города Всех Святых. Какой великолепный тип мужчины! Взгляните, сколько силы во взоре, какое достоинство во всем его облике, как он подтянут, не то что все эти янки! Мистер Хэтч возвращается из поездки по Германии и Англии, где он с успехом проповедовал мормонизм. Тем более что эта секта насчитывает в Европе значительное число приверженцев, поскольку ее деятельность не противоречит законам их стран.

— А я-то думал,— заметил я,— что в Европе полигамия[338] запрещена.

— Безусловно, мой дорогой друг, но только не думайте, что полигамия для мормонов обязательна. У Брайэма Янга целый гарем, потому что так ему удобно. Но его адепты[339] на берегу Соленого озера вовсе не стремятся ему подражать.

— Правда? А мистер Хэтч?

— У мистера Хэтча одна жена, и ему этого вполне достаточно. Кстати, он намеревается в один из ближайших вечеров прочесть лекцию о своем вероучении.

— Салон будет набит битком,—- предположил я.

— Да,— согласился Питфердж,— если часть слушателей не отвлечет карточная игра. Заметили, что в носовом салоне все время играют? Игроками верховодит один неприятный, уродливый англичанин, негодяй с дурной славой. Обратили на него внимание?

Сведения, сообщенные доктором, вызвали у меня в памяти облик человека, поставившего днем крупную сумму в пари по поводу корабля, потерпевшего аварию. Моя догадка оказалась верной. Дин Питфердж поведал мне, что этого человека зовут Гарри Дрейк, что он — сын негоцианта[340] из Калькутты, игрок, развратник, дуэлянт, находящийся на грани разорения, и, очевидно, надеется, что в Америке станет удачливым авантюристом.

— Эти люди,— указал доктор,— каждый день ему льстят и поют хвалу, и таким образом он стал центром кружка паразитов. Видите среди них мужчину небольшого роста, круглолицего, с тонким носом и крупными губами, в золотых очках? Отец у него немецкий еврей, мать — француженка из Бордо. Направляется он в Квебек. Увы, набитый дурак, поскольку Дрейк тоже стал объектом его восхищения.

Внезапно Дин Иитфердж, легко переключавшийся с одного предмета на другой, взял меня за локоть. Я поглядел на дверь салона. Молодой человек лет двадцати двух и девушка лет семнадцати входили, держась за руки.

— Новобрачные? — спросил я.

— Нет,— небрежно бросил доктор,— эта красивая пара — жених и невеста, собирающиеся пожениться в Нью-Йорке. Они вначале побывали в путешествии по Европе, естественно, с согласия родителей, чтобы выяснить, подходят ли друг другу. Храбрые молодые люди! Смотреть на них одно удовольствие! Я видел, как они стояли у открытого люка машинного отделения и подсчитывали число оборотов гребного колеса, крутившегося, с их точки зрения, слишком медленно. Ах, сударь, если бы наши топки так же накалялись добела, как эти юные сердца, нам бы удалось получить нужное количество пара!

Глава XI

В тот же день в половине первого у входа в главный салон рулевой прикрепил объявление, которое гласило:

51° 15' с. ш.

18° 13' з. д.

Пройдено по курсу: Фастенет[341],323 мили

Это означало, что в полдень мы находились на расстоянии трехсот двадцати трех миль от маяка Фастенет, последнего, который освещал нам путь у побережья Ирландии, и наши координаты составляли пятьдесят один градус пятнадцать минут северной широты и восемнадцать градусов тринадцать минут западной долготы[342], по Гринвичскому меридиану. Капитан завел правило ежедневно сообщать пассажирам подобные сведения. Таким образом, поглядев всякий раз на новое объявление и перенеся все данные на карту, они могли иметь перед собой маршрут «Грейт-Истерна». Из объявления следовало, что наш пароход за тридцать шесть часов прошел всего лишь триста двадцать три мили. Это очень мало, если учесть, что уважающий себя пакетбот проходит за сутки не менее трехсот миль.

Я расстался с доктором и весь остаток дня провел с Фабианом. Мы уединились на корме и устроили себе, как называл это Питфердж, «прогулку по полям». Там, совсем одни, опершись на релинг, мы вглядывались в бескрайние морские просторы. Нас обдавало запахами моря, растворенными в брызгах волн. Небольшие радуги, продукт преломленных лучей, вздымались из морской пены. В сорока футах под нами под винтом бурлили воды, лопасти дробили волны с ужасающей яростью, и разноцветные брызги падали на медь корпуса. Море представлялось бесконечным множеством жидких изумрудов. Вспененная струя застилала взор, соединяя в единое целое поток, взбитый гребными колесами, и воду из-под винта. Эта белая полоса, по которой все время бегали причудливые узоры, казалась мне огромной вуалью, которую Англия набросила над голубой бездной. Когда чайки с белыми крыльями, обрамленными черным, взмывали вверх, их перья сверкали и переливались в отраженном свете.

Фабиан молча разглядывал волшебные глубины. Что можно увидеть в этом жидком зеркале, отражавшем самые причудливые капризы воображения? Не возникал ли перед его глазами некий исчезающий призрак, которому хотелось сказать последнее прости? Некий образ, тонущий в забортной струе? Он был грустен еще больше, чем обычно, и я не осмелился спросить о причинах этой грусти.

После столь долгой разлуки ему так много надо было рассказать о себе, а мне внимательно выслушать его рассказ. Он поведал мне о своей гарнизонной жизни в Индии, об охоте, о приключениях. Однако о чувствах, переполнявших сердце, о причинах вздохов, от которых вздымалась грудь, он умалчивал. Бесспорно, Фабиан не принадлежал к числу тех, кто ищет утешения горестям, рассказывая о них вслух, как и тех, кто наслаждается страданием.

Итак, мы продолжали любоваться морскими далями, а потом я отошел понаблюдать за тем, как крутятся огромные гребные колеса во время качки.

Тут вдруг Фабиан приблизился ко мне и сказал:

— Какое впечатляющее зрелище эта водяная дорожка! До чего интересно наблюдать, как волны складывают узоры. Точно буквы! Вот, смотрите: это «л», а это «э». Я ведь не ошибаюсь? Конечно нет! Это именно буквы, всегда одни и те же.

Воспаленное воображение Фабиана рисовало ему то, что он хотел увидеть. Что, однако, означают эти буквы? Какие воспоминания вызывают они в сердце Фабиана? Я попытался разгадать, что является предметом его безмолвных размышлений. Но тут внезапно он заговорил:

— Уходите! Уходите! Эта бездна влечет меня!

— Что с вами, Фабиан? — обратился я к нему, протягивая обе руки.— Что с вами, друг мой?

— Это здесь,— произнес он, держась за грудь.— У меня болезнь, которая погубит меня!

— Болезнь? — переспросил я.— Болезнь без надежды на излечение?

— Безо всякой надежды.

С этими словами Фабиан спустился в салон и направился в свою каюту.

Глава XII

На следующий день, в субботу тринадцатого марта, погода была хорошей. Ветер слабый, море спокойное. Ярко горевший в топках уголь наконец-то позволил поднять давление пара. Винт вращался со скоростью тридцать шесть оборотов в минуту. Скорость «Грейт-Истерна» превысила двенадцать узлов[343].

Ветер переменил направление и стал южным. Старший помощник капитана распорядился поставить две бизани и фок. Благодаря этим парусам пароход перестало качать. Под лучами солнца, исходившими с безоблачного неба, оживилась палубная жизнь. Дамы демонстрировали новые туалеты — одни прогуливаясь, другие сидя — чуть было не сказал «на лужайке в тени деревьев». Дети уже целых два дня не прекращали игр, они носились галопом, играли в «лошадки». Еще бы сюда военных в форме, с руками в карманах, носом по ветру, и можно было бы подумать, что это — французское гулянье.

Без четверти двенадцать капитан Андерсон в сопровождении двух офицеров вышел на мостик. Погода в высшей степени благоприятствовала астрономическим наблюдениям, а целью их было определение высоты солнца над горизонтом. Каждый из них нес секстан[344] с оптическими приспособлениями, и через определенные промежутки времени они устанавливали визир по южному горизонту, и поставленные под углом зеркала приборов фиксировали перемещение дневного светила.

— Полдень! — воскликнул затем капитан.

Тотчас же рулевой подвел часы на мостике, все часы на борту тоже были сверены по астрономическим данным, ибо проход каждого меридиана требовал их перестановки[345].

Через полчаса было вывешено очередное объявление:

51° 10' с. ш.

24° 13' з. д.[346]

Пройдено по курсу: 227 миль

Всего пройдено: 550 миль

Итак, к полудню мы прошли за сутки двести двадцать семь миль. По Гринвичу же сейчас был один час сорок девять минут, и «Грейт-Истерн» еще на шесть градусов удалился к западу от Фастенета.

Весь этот отрезок пути я не видел Фабиана. Обеспокоенный его отсутствием, я несколько раз подходил к его каюте и убеждался, что он ее не покидал. Толпа, заполнявшая палубу, вызывала у него неприязнь. Он, очевидно, стремился избегать шумных сборищ и искал уединения. Зато я встретил капитана Корсикана, и целый час, беседуя, мы прогуливались с ним по носовой части палубы. Я не удержался и рассказал капитану, что произошло накануне между мною и Мак-Элвином.

— Два года назад,— услышал я в ответ,— Фабиан имел все основания надеяться, что станет самым счастливым из людей, а стал самым несчастным.

Арчибальд Корсикэн рассказал мне, как в Бомбее Фабиан познакомился с юной мисс Ходжес. Он полюбил, и она ответила ему взаимностью. Казалось, ничто не препятствовало брачному союзу между мисс Ходжес и капитаном Мак-Элвином, однако к молодой девушке, с согласия ее отца, посватался сын одного негоцианта из Калькутты. Отец мисс Ходжес, человек практичный и суровый, чуждый всякой сентиментальности, оказался в весьма деликатной ситуации по отношению к своему корреспонденту в Калькутте. Он не задумываясь пожертвовал счастьем дочерради ее же финансовых интересов. Бедное дитя не способно было сопротивляться. Она обручилась с человеком, которого не любила, которого не в состоянии была полюбить и который сам не любил никого, кроме самого себя. Муж увез жену на следующий день после свадьбы, и с того дня Фабиан, преисполненный скорби, ни разу не виделся с той, кого так любил.

Когда окончился рассказ, я понял, что болезнь, от которой страдал Фабиан, неизлечима.

— А как звали девушку? — спросил я у капитана Арчибальда.

— Эллен Ходжес,— ответил он.

Эллен! Вот откуда буквы, все время встававшие перед взором Фабиана из пенной струи!

— А как зовут мужа бедной женщины? — снова обратился я к капитану.

— Гарри Дрейк.

— Дрейк?! — воскликнул я.— Но ведь он находится на борту вместе с нами!

— Он? Здесь? — произнес Корсикэн, схватил меня за руку и заглянул в лицо.

— Да,— повторил я,— на борту!

— Молю небо,— со всей серьезностью проговорил капитан,— чтобы Фабиан с ним не встретился! К счастью, они не знакомы друг с другом, или точнее, Фабиан никогда не видел Гарри Дрейка. Но если в его присутствии будет произнесено это имя, оно вызовет взрыв!

Я тут же рассказал капитану Корсикэну, как увиделся с Гарри Дрейком, вернее как мне его показал доктор Дин Питфердж. Я пересказал слова доктора о том, как этот авантюрист разорил себя карточной игрой и распутством, и теперь отправился путешествовать в поисках наживы.

Как раз в эту минуту Гарри Дрейк прошел мимо нас. Я указал на него капитану. Глаза Корсикэна тотчас же загорелись. Он сделал гневный жест, но я его вовремя остановил.

— Вы правы,— сказал Корсикэн,— у него физиономия мерзавца. Так куда он теперь направляется?

— Говорят, в Америку, чтобы выпросить у случая то, что не сумел добыть во время путешествия.

— Бедная Эллен! — пробормотал капитан.— Где-то она сейчас?

— Быть может, он бросил эту несчастную?

— А почему бы и ей не быть на борту? — высказал предположение Корсикэн.

Эта мысль мне тоже пришла было в голову, но я тут же ее отверг. Не может быть. Эллен здесь нет, ее нет на борту. Она не ускользнула бы от всевидящего ока доктора Питферджа. Нет! В это путешествие Гарри Дрейк не взял с собою Эллен.

— И к счастью,— заметил капитан Корсикэн,— ибо вид этой бедной жертвы, низведенной до жалкого состояния, нанес бы страшный удар Фабиану. Не знаю, что будет. Фабиан способен убить Дрейка как собаку. В таком случае, поскольку вы друг Фабиана, коим считаю себя и. прошу вас дать на деле доказательства вашего дружеского к нему отношения. Не будем терять его из виду, и чтобы в случае столкновения броситься между ним и его соперником. Увы, женщина не может выйти замуж за убийцу мужа, каким бы негодяем тот ни был.

Я согласился с доводами капитана Корсикэна. Фабиан не вправе выступать в роли поборника справедливости. О, если бы я предвидел, как развернутся дальнейшие события! Но если говорить о вероятностях и случайностях в жизни человеческой, то отчего же нельзя их заранее рассчитать? Меня не оставляли в покое предчувствия. Неужели есть надежда на то, что здесь, на борту, где все живут бок о бок, где ежедневно люди чуть ли не локтями трутся друг о друга, столь шумная личность, как Дрейк, не встретится с Фабианом? Случайное происшествие, какая-нибудь мелочь, произнесенное вслух имя, смешок — разве они не могут сыграть фатальную роль если при этом будут присутствовать оба? О, как мне хотелось ускорить бег нашего парохода, на борту которого одновременно находились эти двое! Прежде чем расстаться с Корсикэном, я дал ему слово прикрывать нашего общего друга и наблюдать за Дрейком, чтобы, когда он будет поблизости со своей компанией, не попался Фабиану на глаза. После этого капитан подал мне руку, и мы расстались.

Вечером по причине юго-западного ветра сгустился туман, видимость сильно ухудшилась. Ярко .освещенные салоны выделялись в окружающей темноте. Раздавались звуки вальсов и романсов, сменявших друг друга. Бурные аплодисменты непременно сопровождали каждое исполнение, и столь же неизменно слышалось «Ура!». А в это время балаганный шут Т., восторгавшийся сам собою подле фортепьяно, продолжал насвистывать песенки с апломбом странствующего комедианта.

Глава XIII

Следующий день, тридцать первого марта, был воскресеньем. Как-то оно пройдет? Будет ли это воскресенье как в Англии и в Америке, где по таким дням закрываются забегаловки и бары на все время богослужений, нож мясника не вонзается в голову жертвы, лопатка хлебопека не месит тесто в печи, прекращается коммерческая деятельность, гаснут огни заводов и не дымятся трубы фабрик, закрываются модные магазины, отворяются двери церквей и приостанавливается движение железнодорожных поездов. Или же, как во Франции, то есть наоборот?

В честь воскресенья на борту «Грейт-Истерна» капитан распорядился прекратить работы по постановке парусов. Пароход мог бы прибавить несколько узлов, но это было бы «неприлично». Я подумал, как вообще дозволено гребным колесам и винту крутиться с повседневной скоростью. А когда осведомился о причине такой терпимости у одного из истинных пуритан[347], тот со всей серьезностью ответил:

— Сударь, следует с уважением относиться к тем благам, которые исходят непосредственно от Бога. Ветер посылается Его рукой, ну, а пар — рукой человеческой.

Это объяснение меня вполне удовлетворило, и я стал внимательно наблюдать за происходящим на судне.

Вся команда оделась в парадную форму и выглядела исключительно опрятно. На офицерах и механиках была очень красивая форма с золотыми пуговицами. Ботинки сверкали, начищенные с британским шиком, и соперничали с лакированными околышами фуражек. Блеск обуви и головных уборов этих красивых людей напоминал сияние звезд. Пример подавали капитан и его старший помощник. В свежайших перчатках, застегнутые по-военному, выбритые до глянца и надушенные, они прогуливались по мостику, находясь на вахте.

Море выглядело величественно и расцветало под первыми лучами весеннего солнца. Ничто не застилало взор. «Грейт-Истерн» находился в геометрическом центре безграничного горизонта. В десять часов корабельный колокол начал медленно бить через равные интервалы. В роли звонаря выступал рулевой, тоже в парадной форме. Он придавал своему действу некую религиозную торжественность, ибо не раз и не два этот колокол подавал металлический голос под аккомпанемент пароходных гудков, когда судно попадало в туман. Невольно все стали искать глазами деревенского звонаря, сзывающего к мессе[348].

В этот момент на носу и корме стали появляться многочисленные группы. Мужчины, женщины, дети — все были тщательно одеты сообразно обстоятельствам. Прогулочные палубы наполнились гуляющими, которые степенно приветствовали друг друга. Все держали в руках молитвенники, и все ожидали начала богослужения. В эту минуту я, проходя мимо, заметил Библии, которые лежали на подносах для сандвичей и которые будут потом разложены на столах в корабельной часовне.

Под часовню был приспособлен самый вместительный салон, находившийся на корме, который своей длиной и правильностью пропорций напоминал здание министерства финансов на улице Риволи. Я вошел. «Прихожан» набралось уже много. Среди присутствующих стояла благоговейная тишина. Офицеры собрались в передней части помещения. Среди них выделялся, точно пастор, капитан Андерсон. Мой друг Дин Питфердж стоял неподалеку и прищуренными глазами обозревал все это собрание. Я осмелился предположить, что он оказался там скорее из любопытства, нежели в силу религиозных побуждений.

В половине одиннадцатого капитан поднялся и приступил к богослужению. Он прочитал по-английски отрывок из Ветхого завета — десятую главу книги «Исход»[349]. После каждого стиха собравшиеся шепотом произносили следующий. Можно было ясно различить высокое сопрано детей, и меццо-сопрано[350] женщин сливалось с баритоном[351] мужчин. Библейский диалог продолжался около получаса. Эта церемония, одновременно очень простая и очень возвышенная, совершалась с чисто пуританской серьезностью, и капитан Андерсон, «наместник Господа», выполнял на борту функции священника посреди бескрайнего океана. Обращаясь к толпе, плывущей над бездной, он вызывал уважение даже у. людей, безразличных к вере. Если бы богослужение свелось к капитанскому чтению, было бы прекрасно. Однако после капитана выступил оратор, который не преминул вложить страсть и необузданность туда, где должны царить терпимость и смирение.

Этот священник, о котором я уже говорил, этот маленький, живой человечек, этот янки-интриган был одним из тех духовных лиц, кто обладает большим влиянием в штатах Новой Англии. Его проповедь была подготовлена заранее, и он просто воспользовался случаем, чтобы ее произнести. Что по этому поводу скажет любезный Йорик?[352] И я обратился к Питферджу. Доктор и глазом не моргнул, похоже, он был расположен разделить в душе пламенное слово проповедника.

С серьезным видом священник застегнул на все пуговицы свой черный сюртук, положил на стол шелковый цилиндр, вынул платочек и слегка прикоснулся им к губам, а затем оглядел всех собравшихся.

— Вначале,— проговорил он,— Господь сотворил Америку за шесть дней, а на седьмой стал отдыхать.

Ну, а я подался к выходу.

Глава XIV

За ленчем Дин Питфердж убеждал меня, до чего блестяще священник произнес свою проповедь. По его мнению, слова обращения обладали мощью крейсеров, стенобитных машин, броненосцев, морских мин. Вдобавок он полагал, что сила слов проповеди отражает величие Америки. Правда, я не уверен, что он восхищался еще и моралью Америки.

При входе в главный салон я увидел новое объявление:

50° 8' с. ш.

30° 44' з. д.

Пройдено по курсу: 255 миль

Выходило, что наш пароход проплыл уже тысячу сто пятнадцать миль, включая триста десять, отделяющих Фастенет от Ливерпуля. Почти треть пути. В течение всего дня офицеры, матросы, а также пассажиры обоего пола продолжали отдыхать, «подобно Господу после сотворения Америки». В салонах не звучало ни одно фортепьяно. Не расставлялись на досках шахматы, не сдавались карты. В салоне для игр не было ни единого человека. Я воспользовался случаем, чтобы познакомить доктора Питферджа с капитаном Корсикэном. Этот оригинал весьма позабавил капитана, когда поведал о тайнах «Грейт-Истерна». Он вновь попытался доказать, что корабль обречен, заколдован, в результате чего его неизбежно ждет несчастье. Легенда о «замурованном механике» страшно понравилась Корсикэну, который, как и все шотландцы, обожал невероятные происшествия, тем не менее он не мог не высказать определенную степень недоверия.

— Я вижу,— отреагировал доктор Питфердж,— что капитан не слишком верит моим рассказам?

— Слишком... слишком складно звучит! — ответил Корсикэн.

— Быть может, вы поверите, капитан,— продолжал доктор серьезнейшим тоном,— когда лично убедитесь, что по ночам наше судно находится во власти потусторонних сил?

— Потусторонних сил! — воскликнул Корсикэн.— То есть корабль посещают привидения? А вы сами в это верите?

— Я верю,— настаивал Питфердж,— верю тому, что рассказывают люди, заслуживающие доверия. Так вот, я услышал от вахтенных офицеров и кое-кого из матросов, и тут их слова совпадают до мелочей, что глубокой ночью по кораблю бродит призрак, бестелесная фигура. Откуда он появляется? Никто не знает. Куда он исчезает? Тем более никто не ведает.

— Клянусь святым Дунстаном! — воскликнул капитан Корсикэн.— Мы вместе должны его выследить!

— Сегодня ночью? — осведомился доктор.

— Если угодно, то именно сегодня ночью. А вы, сударь,— добавил капитан, обращаясь ко мне,— составите нам компанию?

— Нет,— отказался я,— мне не хотелось бы нарушать инкогнито этого фантома[353]. Более того, я предпочел бы думать, что доктор шутит.

— Я вовсе не шучу,— настойчиво произнес Питфердж.

— Послушайте, доктор,— продолжал я.— Неужели вы всерьез верите в то, что ночью по палубе корабля бродят мертвецы?

— Я всерьез верю в возможность воскрешения из мертвых,— ответил доктор,— и это может показаться тем более удивительно,— поскольку я врач.

— Врач! — повторил капитан Корсикэн и непроизвольно отодвинулся, будто само это слово внушало ему беспокойство.

— Успокойтесь, капитан,— произнес доктор самым благожелательным тоном,— во время рейсов я не практикую.

Глава XV

На следующий день, в первый день апреля, океан выглядел совсем по-весеннему. Он отливал зеленым покровом, как прерии под первыми лучами солнца. Апрель в Атлантике великолепен. Лениво катятся волны, а в молочной дорожке за кормой, точно клоуны, крутятся касатки.

Как только я увиделся с капитаном Корсикэном, он тут же сообщил мне, что призрак, о котором рассказал доктор, не соизволил появиться. Очевидно, прошедшая ночь показалась ему не слишком темной. Мне пришла в голову мысль, что это — законная первоапрельская мистификация[354] доктора Питферджа. Этот обычай, как и во Франции, прочно бытует в Англии и в Америке. Мистификаторы и мистифицируемые всегда находят друг друга. Одни смеются, другие обижаются. Я даже слышал, что обиженные пускали в ход кулаки, однако среди англосаксов за кулачными ударами никогда не следовали удары шпаги. Полагают, что это сопряжено с суровостью наказаний за дуэль. Офицерам и солдатам поединки категорически запрещены, что бы ни послужило их поводом. Человек, убивший другого на дуэли, подвергается судебному преследованию, причем приговор сопровождается поражением в правах. Я даже вспомнил, как доктор назвал мне фамилию офицера, приговоренного к десяти годам каторжных работ за то, что он нанес смертельную рану противнику в поединке, проводившееся строго по правилам. Понятно, что столь жестокий закон полностью исключил дуэль из общественной жизни британцев.

Солнце светило ярко, и полуденные астрономические измерения прошли без труда. Мы находились на широте сорок восемь градусов сорок семь минут и на долготе тридцать шесть градусов сорок восемь минут, пройдя по курсу всего лишь двести пятьдесят миль. Быстрые трансатлантические суда вправе были бы предложить себя в качестве буксира. Это наносило серьезный моральный ущерб капитану Андерсону. Главный механик объяснил недостаточность давления пара плохой вентиляцией в новых топках. Мне же представлялось, что замедленный ход целиком и полностью связан с тем, что диаметр гребных колес неоправданно занижен.

Тем не менее примерно в два часа того же дня скорость парохода заметно увеличилась. Я понял это из поведения влюбленной парочки. Прислонившись к релингу правого борта, они шептали друг другу милые глупости, держась за руки. Улыбаясь, они глядели на клубы дыма, которые столбом поднимались из труб «Грейт-Истерна», окутанных венчиками белого пара. Пара было немного — зыбкое облачко, легкий выдох,— но наши молодые влюбленные это заметили. Нет! Сам Дени Папен[355] так не радовался, когда увидал, как под воздействием пара подпрыгивает крышка его знаменитого котла.

— Дымят! Дымят! — воскликнула юная мисс, глядя на то, как пар обволакивает трубы.

— Пошли глядеть на машину! — позвал молодой человек, прижавши локоть к локтю невесты.

В это время ко мне подошел Дин Питфердж. Мы смотрели, как юная пара скрылась в главной надстройке.

— Как прекрасна молодость! — произнес он.

— Да,— согласился я,— молодость вдвоем!

Мы тоже пошли туда и заглянули в люк машинного отделения. Там, на глубине шестнадцати футов, перед нашими глазами предстали четыре поршня на длинных штоках, двигавшихся по горизонтали навстречу друг другу и каждым движением вбиравших в себя очередную порцию масла[356].

Тут молодой человек достал часы, а девушка через его плечо стала следить за секундной стрелкой. И пока она смотрела на циферблат, жених считал обороты винта.

— Одна минута! — произнесла она.

— Тридцать семь оборотов! — откликнулся молодой человек.

— Тридцать семь с половиной,— счел нужным заметить доктор, который тоже следил за работой машины.

— С половиной! — воскликнула юная мисс.— Слышишь, Эдвард? Спасибо, сударь,— добавила она, бросив радостный взгляд на исполненного достоинства доктора.

Глава XVI

При входе в главный салон я заметил приколотую к двери программу:

СЕГОДНЯШНИЙ ВЕЧЕР

Первое отделение:

Океанские новости М-р Мак-Олпайн

Песня «Прекрасный островок» М-р Юинг

Чтение М-р Эфлит

Соло на фортепьяно, «Песня Горца» М-сс Олловэй

Шотландский фарс Доктор Т.

Перерыв — десять минут

Второе отделение:

Соло на фортепьяно М-р Поль В.

Бурлеск «Леди из Лиона» Доктор Т.

Развлечение Сэр Джемс Андерсон

Песня «Счастливое мгновение» М-р Норвилл

Песня «Вы помните» М-р Юинг

Финал:

Гимн «Боже, храни королеву»

Как явствовало из объявления, это был концерт по всем правилам — с первым отделением, антрактом, вторым отделением и финалом. В то же время, как мне показалось, там чего-то недоставало, и тотчас же кто-то прошептал у меня за спиной:

— Прекрасно! Но где же Мендельсон?

Я обернулся. Позади стоял рядовой стюард, который так же, как и я, был недоволен отсутствием любимой мелодии.

Поднявшись на палубу, я принялся разыскивать Мак-Элвина. Гут ко мне подошел Корсикэн и сообщил, что Фабиан покинул каюту. Я нашел его на носу судна. Мы начали обычную беседу, но Фабиан то и дело замолкал и погружался в собственные думы.

Пока мы прогуливались, нам несколько раз попадался Гарри Дрейк. Этот человек все время шумел и жестикулировал, мешая окружающим, точно ветряная мельница в зале для танцев. Не ошибся ли я? Боюсь утверждать, тем более что был предубежден, но мне показалось, что Гарри Дрейк что-то уж чересчур пристально глядел на Фабиана. Похоже, Фабиан тоже о чем-то догадывался, так как он спросил меня:

— Кто этот человек?

— Не знаю,— быстро ответил я.

— Мне он не нравится! — заявил Фабиан.

Отправьте два судна в открытое море, без ветра, без сильных течений, и в результате они встретятся борт о борт. Запустите две неподвижные планеты в пространство, и они непременно окажутся рядом. Поместите двух врагов в гущу толпы, и они обязательно столкнутся. Это фатально. Вопрос только во времени, вот и все.

Настал вечер, и, согласно объявленной программе, предстоял концерт. Главный салон, переполненный публикой, был ярко освещен. Мимо открытых иллюминаторов сновали загорелые моряки, развешивая маски на завитках плафонов. В дверях толпились стюарды. Большинство зрителей, мужчины и женщины, сидели по бокам на диванах и посреди зала на табуретах, раскладных стульях и в креслах. Сидели все лицом к фортепьяно, поставленному между двух дверей, ведущих в дамский салон. Время от времени публику тревожила качка: скользили по полу стулья и кресла, и зрители тихо и без шуток хватались друг за друга. Но, в общем, поскольку народу было много, падать было некуда.

Концерт начался представлением «Океанских новостей». Это ежедневная газета, посвященная вопросам политики, коммерции и литературы, которую ряд пассажиров основал, исходя из собственных нужд. Американцы и англичане высоко ценят подобное времяпрепровождение. Новый номер был подготовлен в течение дня. По слухам, редакторов не слишком заботило качество сообщений, да и читатели были не слишком привередливы. Все довольствовались малым, и все же чего-то не хватало.

Номер от первого апреля включал в себя передовую с обзором политических событий, разнообразные факты, малоинтересные для француза, колебания биржевого курса, довольно наивные телеграммы и кое-какие бульварные новости, не слишком яркие, поскольку такого рода шуточки далеко не всегда веселят.

Достопочтенный Мак-Олпайн, американский проповедник, который истово верил в серьезность собственных заявлений (их, конечно, встречали громом аплодисментов), закончил свое выступление следующими «новостями»:

— Объявлено, что президент Джонсон[357] ушел со своего поста, уступив место генералу Гранту[358]. Сообщается как достоверный факт, что папа Пий Девятый[359] назначил Принца Империи своим преемником. Говорят, будто Фернандо Кортес собирается вступить в соперничество[360] с императором Наполеоном Третьим[361] за обладание Мексикой.

После того, как публика поаплодировала «Океанским новостям», выступил некий мистер Юинг, тенор-весельчак, который спел «Прекрасный островок», горланя во весь голос, как это принято у англичан. Сомнительное удовольствие доставило мне и так называемое «чтение». Просто-напросто один важный техасец прочитал две-три страницы из книги, причем начал он басом, а кончил тоненьким голоском. Аплодисменты последовали оглушительные. «Песня горца», соло на фортепьяно, была исполнена мисс Олловэй, англичанкой, игравшей роль «малютки-блондинки», как назвал этот тип Теофиль Готье[362], а затем доктор Т. сыграл сцену из шотландского фарса. Так закончилось первое отделение концерта.

После десятиминутного антракта, во время которого ни один из зрителей не покинул своего места, началось второе отделение. Француз Поль В. исполнил два прелестных, еще не изданных, вальса. Судовой врач, молодой брюнет, довольный собой, выступил на сей раз со сценой из бурлеска[363], нечто вроде пародии на «Даму из Лиона», весьма модную английскую пьесу. За бурлеском последовало «Развлечение». Что под таким названием приготовил для публики сэр Джемс Андерсон? Публичную лекцию или проповедь? Ни то, ни другое. Сэр Джемс Андерсон встал, улыбнулся, достал из кармана колоду карт, закатал белые манжеты и стал показывать фокусы с изяществом, граничащим с простодушием. Крики «Ура!» и аплодисменты.

После исполнения мистером Норвиллом «Счастливого мгновения» и песни «Вы помните» мистером Юингом по программе шел гимн «Боже, храни королеву». Однако группа американцев стала просить Поля В. исполнить для них национальный гимн Франции. Вместо этого мой любезный соотечественник начал петь всем известную песню «Отправляясь в Сирию». Последовали решительные возражения группы северян, жаждавших услышать «Марсельезу». И, не дожидаясь особой просьбы, обязательный пианист со снисходительностью, которая гармонировала с его музыкальными способностями, а не с политическими убеждениями, решительно набросился на мелодию Руже де Лиля[364]. Этот номер концерта оказался особенно успешным. Наконец, публика, встав, медленно спела английский национальный гимн, где Господа Бога просили хранить королеву.

В целом этот вечер ничем не отличался от прочих любительских вечеров, которые, как принято говорить, нравятся самим выступающим и их друзьям. А Фабиан так и не появился.

Глава ХVII

В ночь с понедельника на вторник на море поднялось волнение. Вновь заскрипели переборки, и вновь вещи стали ездить по салонам. Задул сильный ветер, и вахтенный офицер приказал убрать паруса. Пароход, потерявший остойчивость, сильно качало. Весь день второго апреля на палубе никого не было. В салонах также. Пассажиры спасались в каютах, и две трети моих спутников не пришли ни на ленч, ни на обед. Игра в вист не могла состояться, так как столики уезжали из-под рук игроков. Шахматы тоже исключались. Немногочисленные смельчаки, устроившись на диванах, читали или дремали. Нашлись даже храбрецы, вышедшие под дождь. Там, на палубе, моряки в зюйдвестках[365] и клеенчатых шапочках прогуливались с философским видом. Старший помощник, взобравшись на мостик и надежно укутавшись в дождевик, нес вахту. На лице его, повернутом к ветру, маленькие глазки сверкали от счастья. Ему, этому человеку, было радостно, что корабль повинуется его воле.

Небеса и водная гладь сливались друг с другом в тумане в нескольких кабельтовых[366] от судна. Вокруг было серо. Немногочисленные птицы проносились с криком в мокрой мгле. В десять часов по правому борту впередсмотрящий заметил трехмачтовый барк[367], подгоняемый попутным ветром; однако принадлежность судна установить не удалось.

Около одиннадцати часов ветер ослабел и переменился на две четверти, став северо-западным. Дождь внезапно перестал. В облаках появились голубые разрывы. В одном из них показалось солнце, благодаря чему удалось весьма точно произвести астрономические наблюдения. В объявлении были указаны следующие цифры:

46° 29' с.ш.

42° 5' з.д.

Пройдено по курсу: 256 миль.

Итак, несмотря на то, что кочегары сумели поднять давление в котлах, скорость набрать не удалось. Однако в этом скорее стоило винить западный ветер, который дул против движения и существенно замедлял ход судна.

В два часа вернулись туман и сырость. Ветер резко усилился. Видимость снизилась настолько, что офицеры на мостике не в состоянии были различать людей на носу судна. Эти плотные испарения, собирающиеся над водным пространством, представляют собой самую грозную опасность для навигации; из-за них происходят столкновения судов, избежать которых невозможно, а такое происшествие на море еще страшнее, чем пожар. И потому в плотном тумане офицеры и моряки вели наблюдение с повышенной бдительностью.

Она была далеко не лишней, поскольку уже в три часа дня на расстоянии всего трехсот метров от судна появился трехмачтовик, паруса которого потеряли ветер, и он стал неуправляем. «Грейт-Истерн» вовремя совершил маневр и избежал столкновения благодаря оперативности, с которой стоявшие на вахте успели подать сигнал рулевому. Эти заранее установленные сигналы подавались с помощью колокола, висевшего на носу. Один удар означал: корабль по курсу. Два удара: корабль по правому борту. Три удара: корабль по левому борту. И, соответственно, рулевой у штурвала принимал решение, какой предпринять маневр, дабы избежать столкновения.

Ветер крепчал до самого вечера. Тем не менее качка уменьшилась, потому что мы уже попали на мелководье Ньюфаундлендской банки[368]. А на вечер было объявлено новое «развлечение» сэра Джемса Андерсона. В назначенный час салоны были переполнены. Но на сей раз обошлось без карточных фокусов. Джемс Андерсон рассказал историю прокладки трансатлантического кабеля, в которой он сам принимал участие. Затем показал фотографические снимки, изображавшие разнообразные машины, придуманные для погружения кабеля. Он пустил по рядам образцы кабельных скруток, необходимых для придания правильного направления бухтам кабеля. В конце выступления капитан совершенно заслуженно удостоился троекратного «Ура!», относившегося как к его выступлению, так и в значительной степени к организатору всего предприятия достопочтенному Сайрусу Филду, который присутствовал на собрании.

Глава XVIII

На следующий день, третьего апреля, горизонт приобрел тот особенный оттенок, который англичане называют «ледяной блеск». Это белесые проблески, свидетельствующие о приближении крупных глыб льда. Дело в том, что «Грейт-Истерн» вошел в район, где появляются первые айсберги, оторвавшиеся от припая у берегов Девисова пролива[369]. Была организована специальная вахта, чтобы избежать прямых столкновений с этими огромными ледяными массами.

Все еще дул очень сильный западный ветер. Обрывки облаков, точно клубочки легкого пара, разлетались над поверхностью моря. В пространстве между ними голубело небо. Глухо раздавался плеск поднятых ветром брызг, и водяная пыль оседала на палубе в виде пены.

Ни Фабиан, ни капитан Корсикэн, ни доктор Питфердж больше не поднимались на палубу. Я пошел на нос. Там бортовые стенки сближались под удобным углом, создавая тем самым нечто вроде места уединения для тех, кто хочет удалиться от толпы. Я пристроился в этом убежище, прислонившись к щели и опираясь ногами на огромный блок подъемника. Встречный ветер, бивший прямо в форштевень, не обдувал у меня даже волоска на голове. Здесь можно было поразмышлять в одиночестве. Мне пришло в голову, как все же велик корабль. Я бросил взгляд на плавно уходящие к корме линии корпуса. На первом плане марсовой, вцепившись одной рукой в ванты, работал второй с завидной ловкостью. А ниже, возле надстройки, прогуливался вахтенный матрос, то удаляясь, то приближаясь с широко расставленными ногами, и пристально смотрел, помаргивая покрасневшими от брызг веками. Позади, на мостике, я разглядел офицера, который, перегнувшись и прикрыв голову капюшоном, стоял лицом к ветру. Разглядеть что-либо на море стало почти невозможно, лишь слабой черточкой просматривалась линия горизонта, видимая где-то позади колесных барабанов. Влекомый мощными машинами, пароход, тараня волны вздернутым форштевнем, дрожал, в то время как в одной из топок без устали разводили огонь. Клубы пара, гонимые ветром, который с невероятной быстротой превращал их в конденсат, оседали на концах выводных труб. Однако огромное судно, идущее против ветра и раскачивающееся на волнах, с большим трудом противостояло натиску моря. И хотя боковая болтанка почти не ощущалась, килевая качка заметно выводила из равновесия трансатлантический корабль.

В половине первого было вывешено объявление, согласно которому мы находились на сорок четвертом градусе пятьдесят третьей минуте северной широты и сорок седьмом градусе шести минутах западной долготы. А прошли мы за двадцать четыре часа всего двести двадцать семь миль. Юные влюбленные проклинали гребные колеса, которые бездействовали, винт, который крутился слишком медленно, пар, давление которого вопреки их страстному желанию так и не росло.

Около трех часов благодаря хорошему ветру небо очистилось. Линии горизонта, превратившиеся в ясно различимую полоску, казалось, очертили круг, в центре которого находился «Грейт-Истерн». Ветер стих, однако по морской поверхности долго еще перекатывались высокие волны, отливавшие зеленым оттенком и увенчанные пенными гребешками, и качка все продолжалась.

В три часа тридцать пять минут по левому борту был замечен трехмачтовик. Когда удалось увидеть его название, оказалось, что это американское судно «Иллинойс», следующее в Англию. В то самое время лейтенант А. сообщил мне, что мы проходим границу Ньюфаундлендской отмели — кладезь рыбных богатств, с огромнейшими косяками трески, трети которых хватило бы, чтобы прокормить и Англию и Америку.

День завершался без происшествий. Палуба заполнилась, как обычно, гуляющими. Для того чтобы слепой случай не свел вместе Фабиана и Гарри Дрейка, я и капитан Корсикэн смотрели во все глаза. Вечером в главном салоне собрались обычные завсегдатаи. Привычные занятия — игра на фортепьяно, чтение вслух и пение — вызывали привычные возгласы «Браво!». Вдруг началась необычайно оживленная дискуссия между одним северянином и техасцем.

Суть спора заключалась в том, нужен ли Южным штатам «император». К счастью, эта политическая дискуссия, угрожавшая превратиться в свару, была прервана прибытием воображаемой телеграммы в адрес «Океанских новостей», которая якобы гласила: «Капитан Семмс, военный министр, обязался возместить Югу ущерб, причиненный крейсером «Алабама».

Глава XIX

Выйдя из ярко освещенного салона, мы с капитаном Корсикэном вернулись на палубу. Ночь стояла темная, без единой звезды. На борту ничего не было видно. Окна салонов сверкали, точно жерла печей. Вахтенные грузно мерили шагами палубу. Однако приятно было дышать вольным воздухом, и капитан вдыхал частицы его полной грудью.

— В салоне я узнал много интересного,— сообщил он.— Зато здесь простор и свежесть. Животворная атмосфера! Чтобы не задохнуться, мне надо за сутки пропустить через легкие сто кубических метров чистого воздуха.

— Дышите, капитан, продолжайте дышать во всю грудь,— посоветовал я.— Здесь хватит воздуха на всех живущих, а от ветра его не станет меньше. Кислород — прекрасная вещь, и, поверьте мне, ни парижане, ни лондонцы не в состоянии оценить его по достоинству.

— Совершенно верно,— согласился Корсикэн,— они предпочитают углекислый газ. О вкусах, конечно, не спорят. Но что до меня, то я его терпеть не могу и признаю только в шампанском!

Так, беседуя, мы шли по прогулочной палубе правого борта, укрытые от ветра высокими стенами корабельной надстройки. Огромные клубы дыма, пронизанные искрами, вылетали из черных труб. Гул машин сопровождался дрожью на ветру металлических вант, звенящих подобно струнам арфы. А мы непринужденно беседовали, слыша каждые четверть часа возгласы вахтенных матросов по-английски и по-французски: «Все в порядке! Все в порядке!»

Чтобы не наскочить на свободно плавающие в этих местах ледяные глыбы, капитан каждые полчаса брал пробу забортной воды и замерял ее температуру, и если она падала на один градус, без колебаний менял курс. Дело в том, что он знал, как пятнадцать дней назад судно «Перейра» оказалось заблокировано айсбергами примерно в этих широтах, а этой опасности он и старался избежать. Сейчас он особенно строго проверял ночную вахту, не позволяя себе ложиться спать. На мостике при нем находились двое офицеров: один для связи с котельным отделением, которое подает пар на машину гребных колес, другой — с котельным отделением, подающим пар на машину гребного винта. Вдобавок, на носовой площадке несли вахту лейтенант и двое моряков, а старший боцман и еще один матрос стояли у форштевня. Пассажиры могли не беспокоиться за себя.

Так прогуливаясь, мы с Корсикэном отправились на корму. Нам пришло в голову побыть еще некоторое время в главной рубке, прежде чем разойтись по каютам, подобно мирным горожанам, прохаживающимся перед сном в хорошую погоду по главной площади своего города.

Кроме нас, там, казалось, никого не было. Постепенно глаза привыкли к темноте, и мы смогли заметить человека, облокотившегося на релинг и замершего в неподвижности. Корсикэн, внимательно вглядевшись, тихо проговорил:

— Это же Фабиан!

Действительно, там стоял Фабиан. Мы его узнали, но он, погруженный в молчаливое раздумье, не обратил на нас никакого внимания. Взгляд его был устремлен куда-то в угол, и я стал наблюдать за тем, как он всматривается в темноту. Что он там видит? Что надеется разглядеть в потемках?

Внезапно раздался густой бас капитана Корсикана.

— Фабиан! — позвал он.

Мак-Элвин не ответил. Он не слышал. Корсикэн окликнул его еще раз. Тот вздрогнул, повернул голову на мгновение и произнес одно-единственное слово:

— Тише!

И показал рукой на тень, медленно перемещавшуюся в дальнем конце надстройки. Именно на эту едва заметную причудливую фигуру глядел Фабиан. А затем печально проговорил:

— Черная дама!

Меня забила дрожь. Капитан Корсикэн схватился за мой локоть, и я почувствовал, что он тоже дрожит. Мы оба были охвачены одной и той же думой. Эта тень — не тот ли призрак, о котором заявил доктор Питфердж?

Фабиан снова окаменел, погруженный в грезы. Я же с болью в груди и растерянностью во взгляде следил за очертаниями человеческой фигуры, которую можно было принять за тень, повернувшуюся к нам в профиль. Тень переместилась в нашу сторону, замерла, пошла прочь, остановилась, двинулась вновь. Казалось, она не шла, а плыла по воздуху. Неприкаянная душа! В десяти шагах от нас она застыла неподвижно. Я разглядел изящную женскую фигурку, завернутую в некое подобие коричневого бурнуса, с лицом, покрытым частой вуалью.

— Безумная! Безумная! Разве не так? — пробормотал Фабиан.

Да, это была безумная. Но Фабиан не спрашивал об этом нас.

Он разговаривал сам с собою.

Тут бедное создание подошло поближе. Я заметил, как блестели под вуалью ее глаза, устремленные на Фабиана. Она двинулась по направлению к нему. Фабиан выпрямился, как наэлектризованный. Женщина под вуалью приложила руку к сердцу, точно желая сосчитать пульс... И тут же скрылась, растворившись в задней части надстройки.

Фабиан нагнулся, почти опустился на колени и протянул вперед руку.

— Она! — прошептал он.

А потом тряхнул головой и произнес:

— Какие галлюцинации!

Капитан Корсикэн взял его за руку.

— Пойдем, Фабиан, пойдем отсюда! — позвал он и повел за собой несчастного друга.

Глава XX

Ни у меня, ни у Корсикана не было сомнений, что это была Эллен, бывшая возлюбленная Фабиана и ныне жена Гарри Дрейка. Судьба свела всех троих на борту одного судна. Фабиан ее почему-то не узнал, хотя, быть может, был прав, воскликнув: «Безумная!» Эллен превратилась в безумную, и, без сомнения, скорбь, отчаяние, убитая любовь, общение с недостойным человеком, отнявшим у нее Фабиана, разрушение личности, стыд — все это разбило ей душу. Ее, эту несчастную, взял с собой на Американский континент Гарри Дрейк, чтобы прочно втянуть в свою беспутную жизнь авантюриста.

Утром следующего дня мы долго говорили с капитаном Корсикэ-ном. Лицо капитана осветилось мрачным огнем, я ощущал биение собственного сердца. Что мы можем сделать против него, мужа, главы семьи? Ничего. Мы только можем попытаться предотвратить новую встречу Фабиана и Эллен, так как Фабиан в конце концов сможет узнать невесту, и это лишь спровоцирует беду, которую мы стремились отвести. Несчастная Эллен в дневное время не появлялась нигде — ни в салонах, ни на палубах. И лишь по ночам в одиночестве выходила вдохнуть морской воздух и взять у ветра немного душевного спокойствия. Самое позднее через четыре дня «Грейт-Истерн» подойдет к причалам Нью-Йорка. Оставалось лишь надеяться, что случай не помешает нам бдительно следить за Фабианом, который не должен узнать о присутствии Эллен на борту. И все же судьба обхитрила нас.

Ночью курс незначительно изменился. Несколько раз, попадая в зону, где температура составляла двадцать семь градусов по Фаренгейту[370], иными словами, три градуса ниже нуля по шкале Цельсия, судно отклонялось на юг — нельзя было допустить появления в непосредственной близости от корабля плавающих ледяных гор. В течение всего утра небо приобрело особый оттенок, в северной части горизонта возникли яркие сполохи, а это верный признак присутствия плавающих масс льда. Задул колючий ветер, и в десять часов маленькое легкое облачко вдруг плотной белой пеленой окутало судно. Поднялся туман, посреди которого наш пароход беспрерывно подавал гудки, обозначая свое местонахождение; этот оглушительный шум распугивал чаек, устроившихся на реях.

В половине одиннадцатого, когда туман несколько рассеялся, по правому борту на горизонте был замечен винтовой пароход. Белая полоса на трубе обозначала его принадлежность компании «Инман». Мы разглядели название судна. Это был «Сити оф Лимерик» водоизмещением в тысячу пятьсот тридцать тонн, с мощностью машины в двести пятьдесят шесть лошадиных сил. Накануне корабль отплыл из Нью-Йорка и направился в Ливерпуль.

Перед ленчем несколько пассажиров заключили так называемое пари «на лоцмана», в котором не преминули принять участие любители азартных игр и споров на деньги. Оно выражалось в следующем: когда судно войдет в зону порта, нельзя упустить момент прибытия на борт лоцмана. Для этого надо поделить двадцать четыре часа суток на сорок восемь получасовых отрезков или девяносто шесть по четверти часа, в зависимости от числа участников пари. Каждый из них делает ставку в размере одного доллара, выбирая наугад любой из получасовых или четвертьчасовых промежутков. Тот, кто угадает, в какой отрезок времени лоцман ступит на борт, получит соответственно сорок восемь или девяносто шесть долларов. На первый взгляд, условия довольно сложные: здесь вам не ставки на скачках, это ставки на четверти часа.

Руководить этим предприятием взялся достопочтенный Мак-Олпайн. Ему легко удалось собрать девяносто шесть участников пари, среди которых было несколько женщин и немало заядлых картежников. Я «поплыл по течению» и тоже поставил доллар. Мне досталась шестьдесят четвертая четверть часа. Номер был явно неудачный, и на выигрыш рассчитывать не приходилось. Дело в том, что расчет времени велся от полудня до полудня. Значит, имелись четвертьчасовые отрезки дневного и ночного времени. Последние не в счет, ибо в редчайших случаях морские суда рискуют подходить к причалу в темное время суток, и, следовательно, шансы принять на борт лоцмана в ночные часы практически ничтожны. Я легко утешился.

В тот же день стало известно, что на вечер намечена лекция. Миссионер из штата Юта познакомит собравшихся с мормонизмом. Прекрасный случай проникнуть в тайны Города Всех Святых!

К тому же говорили, что этот мормонский старейшина мистер Хэтч — настоящий оратор, способный убеждать, и лучше его выступление не пропускать. Тема была достойной, и пассажиры вполне благожелательно встретили уведомление о собрании.

В объявлении у двери появились новые данные:

42° 32 с.ш.

51° 50' з.д.

Пройдено по курсу: 254 мили

В три часа пополудни рулевые дали знать о приближении крупного четырехмачтового стимера[371]. Это судно слегка изменило курс, чтобы подойти к «Грейт-Истерну» поближе. Со своей стороны, наш капитан сделал небольшой поворот, так что и мы узнали название встречного корабля. Это оказалась «Атланта», одно из судов, плавающих по маршруту Лондон — Нью-Йорк, с заходом в Брест. Корабль отсалютовал нам, и мы отдали салют. Пройдя контркурсом, он вскоре исчез из виду.

В эту минуту Дин Питфердж не без огорчения сообщил мне, что лекция мистера Хэтча запрещена. Пуританки на борту не могли позволить своим мужьям приобщиться таинствам мормонизма!

Глава XXI

В четыре часа небо, еще недавно затянутое тучами, начало очищаться. Море успокоилось, и корабль больше не качало. Можно было подумать, что мы находимся на твердой земле. Эта кажущаяся неподвижность «Грейт-Истерна» подала пассажирам идею организовать бега. Даже Эпсомская трасса вряд ли превосходила корабельную, а что касается лошадей, то, за исключением Гладиатора и Бидона, их вполне могли заменить чистокровные шотландцы, которые ценятся весьма высоко. Новость быстро распространилась. Чтобы поглазеть на собравшихся спортсменов, зрители покинули салоны и каюты. Один англичанин, достопочтенный Мак-Карти, был назначен спортивным комиссаром, и тут же выстроились соперники, полдюжина матросов, своего рода кентавры[372], жокеи и лошади одновременно. Всем им предстояло состязаться за Большой приз «Грейт-Истерна».

Беговой дорожкой стало кольцо прогулочных палуб. Участники соревнования должны были пробежать три круга, то есть им предстояло преодолеть около тысячи трехсот метров. Дистанция вполне приличная. Роль трибун выполняли прогулочные площадки, где собрались толпы зрителей, вооруженных подзорными трубами. На этих «трибунах» даже повесили парусину, чтобы защититься от океанских брызг. Дамы в нарядных туалетах собрались в основном на крыше кормовой надстройки. Великолепное зрелище!

Фабиан, капитан Корсикэн, доктор Дин Питфердж и я разместились на носовой площадке. Именно там было огорожено место для взвешивания участников соревнований. Неподалеку от нас находились старт и финиш. Темпераментные британцы не замедлили заключить пари. На кон ставились значительные суммы, естественно, исходя из внешнего вида соперников, а не на основе их достижений, записанных в «племенном журнале». Я не без тревоги заметил, что активнейшее участие в подготовке состязаний принял Гарри Дрейк. Со своим обычным апломбом он что-то обсуждал, о чем-то спорил, делая заявления безапелляционным тоном. К счастью, Фабиан, хотя и поставил несколько фунтов, показался мне индифферентным[373] ко всей этой суете. Он стоял в стороне, на лице тревога, а мысли витали где-то далеко.

Из числа участников состязания внимание публики привлекли двое. Один из них, шотландец из Данди по фамилии Уилмор, худой, быстрый, с широкой грудью и горящими глазами, явно тянул на фаворита. Другой — крупный и хорошо сложенный ирландец по фамилии О’Келли, длинный, как беговая лошадь,— в глазах знатоков имел равные шансы с Уилмором. Ставки на него шли один к трем, и, поразмыслив и поддавшись всеобщему увлечению, я готов был поставить на него несколько долларов, как вдруг ко мне обратился доктор Питфердж:

— Ставьте на маленького. Большой не выдержит.

— Что вы этим хотите сказать?

— А вот что,— со всей серьезностью стал объяснять доктор.— Большой не является настоящим спортсменом. У него есть резвость после старта, но он ее не сохранит. А маленький — шотландец, достойный представитель этого человеческого племени. Обратите внимание на его корпус: он прямо стоит на ногах, грудь развернута, конечности не утратили гибкости. В этом случае он надежно пробежит всю дистанцию. Кстати, его манера ставить ноги поочередно в одну линию обеспечивает средний темп бега — двести шагов в минуту. Ставьте на него, советую я вам, честное слово, не пожалеете.

Я послушался рекомендации всеведущего доктора и поставил на Уилмора. Что касается остальных четырех участников соревнований, то о них не стоило и упоминать.

Стали тянуть жребий. Судьба благоволила ирландцу, которому досталось место у самого каната слева. Шесть участников забега выстроились на линии старта. Это упрощало действия комиссара по предупреждению фальстартов[374].

Подали сигнал. Под крики «Ура!» состязание началось. Знатоки поняли сразу, что Уилмор и О’Келли — профессиональные бегуны. Не обращая внимания на соперников, которых быстро оставили позади, они бежали, чуть подав вперед корпус и запрокинув голову. Предплечья приближены к грудной клетке, руки слегка поданы вперед, попеременно крест-накрест движения ног. Бежали босиком, не касаясь пятками палубы, чтобы сохранить эластичность и силовой импульс. Одним словом, все движения их были согласованы и дополняли друг друга.

Во время прохождения второго круга О’Келли и Уилмор бежали бок о бок, далеко оторвавшись от выбивавшихся из сил соперников. Они со всей очевидностью демонстрировали истинность аксиомы, то и дело произносимой доктором:

— Бегут не ногами, бегут грудью! Коленный сустав — это хорошо, но грудь — еще лучше!

На предпоследнем повороте зрители вновь стали подбадривать криками своих фаворитов. Громкие восклицания, возгласы «Ура!» и «Браво!» раздавались тут и там.

— Побеждает маленький,— сказал Питфердж.— Глядите, у него ровное дыхание. А его соперник задыхается.

Действительно, лицо у Уилмора было спокойным и бледным. А изо рта О’Келли шел пар, как от тлеющей сырой соломы. Он бежал, точно получил «посыл», выражаясь на жаргоне спортсменов. Тем не менее они шли грудь в грудь. Вот уже миновали главную надстройку, затем вход в машинное отделение и, наконец, пересекли линию финиша.

— Ура! Ура Уилмору! — кричали одни.

— Ура О’Келли! — подавали голос другие.

— Победил Уилмор!

— Нет, они пришли одновременно.

Истина заключалась в том, что победил Уилмор, хотя он обошел соперника всего на полголовы. Такое решение принял достопочтенный Мак-Карти. Тем не менее спор не утихал, и участники его перешли к крепким выражениям. Приверженцы ирландца, и особенно Гарри Дрейк, утверждали, что это «ничья», то есть оба бегуна поделили первое и второе место и, следовательно, необходим повторный забег.

Однако в это время Фабиан сделал непроизвольное движение, подошел к Гарри Дрейку и холодно произнес:

— Сударь, вы ошибаетесь. Победитель — шотландский матрос.

Дрейк живо обернулся к Фабиану.

— Вы что-то сказали? — обратился он с угрожающим тоном.

— Я сказал, что вы ошибаетесь,— спокойно проговорил Фабиан.

— Вы, без сомнения, сделали ставку на Уилмора? — быстро отреагировал Дрейк.

— Я, как и вы, поставил на О’Келли,— ответил Фабиан.— Но проиграл, и я плачу.

— Сударь,— воскликнул Дрейк,— вы что, учить меня вздумали?..

Но ему не удалось закончить фразу. Капитан Корсикэн встал между ним и Фабианом, намереваясь предотвратить ссору. Он сурово обратился к Дрейку, не скрывая презрения. Но стоило Корсикану кончить, Дрейк скрестил руки и обратился к Фабиану:

— Сударь,— произнес он со зловещей улыбкой,— у вас есть друзья, которые могли бы вас защитить?

Фабиан побелел. Он ринулся было к Гарри Дрейку, но я вовремя его удержал. Тут уже вмешались и спутники Дрейка, наступая на его противника и бросая на него полные злобы взгляды.

Мы с капитаном Корсикэном окружили Фабиана, который в это время говорил спокойным голосом:

— При первой же возможности я прикончу его.

Глава ХХII

В ночь с пятницы на субботу «Грейт-Истерн» пересек течение Гольфстрим, воды которого, светлые и теплые, размывают морской грунт. Верхний слой течения, врезаясь в воды Атлантики, как бы становится выпуклым. Это настоящая река, текущая меж жидких берегов, одна из самых крупных на земном шаре, хотя и не столь значительная, как Амазонка или Миссисипи. Температура в этих бурных водах за ночь поднялась с двадцати семи градусов по Фаренгейту до пятидесяти одного, что по Цельсию составляет двенадцать градусов.

День пятого апреля начался красочным восходом солнца. Засверкали длинные волны. Такелаж продувался теплым юго-западным ветром. Наступили первые погожие денечки. Солнце, покрывшее зеленью поля континента, вызвало к жизни новые наряды. Зелень иногда запаздывает, мода — никогда. На бульварах появляются многочисленные группы гуляющих. Таковы Елисейские поля[375] в воскресенье под ярким солнцем мая.

В течение всего утра я так и не увидел капитана Корсикэна и, желая узнать новости о Фабиане, отправился к нему в каюту, расположенную подле главного салона. Постучав и не получив ответа, приоткрыл я дверь — Фабиана в каюте не было.

Вернувшись на палубу, я не заметил среди гуляющих ни моих друзей, ни доктора. И тут я задумался: в каком месте парохода держат в заточении несчастную Эллен? В какой она каюте? Куда ее упрятал Гарри Дрейк? В чьих руках находится эта бедняжка, оставляемая мужем на целый день? Вероятно, она отдана на попечение одной из корабельных горничных, а то и какой-нибудь равнодушной сиделки. Мне хотелось узнать это не из праздного любопытства, но в интересах Эллен и Фабиана, причем не только для того, чтобы предотвратить их встречу, чего я все время опасался.

Я начал поиск по каютам, примыкающим к дамскому салону, и прошел по коридорам двух этажей, где размещаются эти каюты. Проверка оказалась нетрудной, поскольку имена пассажиров, написанные на карточках, были прикреплены к дверям каждой из кают, что облегчало работу стюардов. Я не нашел имени Гарри Дрейка, что меня мало удивило, поскольку этот человек, вероятно, отдал предпочтение каютам, расположенным в кормовой части «Грейт-Истерна», возле наиболее посещаемых им салонов. С точки зрения комфорта, не было никакой разницы между помещениями на носу и на корме, так как «Общество фрахтовщиков» объявило, что обеспечивает для всех пассажиров обслуживание единого класса.

Я прошел через ресторанные залы, внимательно разглядывая двери в коридорах, откуда расходился двойной ряд кают. Все они были заняты, каждую из них занимал только один пассажир, но имени Дрейка и здесь не было. Теперь уже это меня настораживало, так как я прошелся по всему плавающему городу, и мне было не известно, существует ли где отдаленный «квартал обитания». Я, спросил одного из стюардов, и он просветил меня, что в кормовой части судна, позади ресторанных залов, есть еще несколько кают.

— А как туда попасть? — осведомился я.

— В самом конце надстройки находится палубный трап.

— Спасибо, мой друг. А вы случайно не знаете, какую каюту занимает месье Гарри Дрейк?

— Не знаю такого, сударь,— ответил мне стюард.

Я вернулся на палубу и, обогнув надстройку, нашел дверь, ведущую к указанному мне трапу. Он вел не к просторным салонам, а на полутемную квадратную площадку, от которой по обе стороны располагались каюты. Если Гарри Дрейк хотел изолировать Эллен, лучшее место трудно было найти.

Я прошелся по площадке и по боковым коридорчикам от двери к двери. Большая часть этих кают была не занята. На карточках кое-где были имена, всего два или три, но Гарри Дрейка среди них мне найти не удалось. По завершении столь тщательного осмотра помещений я отчаялся и готов был уйти, но тут мой слух привлек еле слышный шепот со стороны левого коридорчика. Я направился туда, и едва различимые звуки становились отчетливее. Мне показалось, что поют какую-то жалобную песню или выводят тягучую мелодию, слов которой я не в состоянии разобрать.

Я прислушался. Пела женщина, и ее тихий голос нес в себе глубочайшую печаль. Этот голос наверняка принадлежал безумной. Предчувствие вело меня по верному пути. Я тихонько подошел к двери с номером семьсот семьдесят пять. Это оказалась последняя дверь в темном коридорчике, и на нее падал свет одного из иллюминаторов, прорезанных в корпусе «Грейт-Истерна». На дверях каюты отсутствовало имя пассажира.

Теперь голос несчастной был слышен отчетливо. Песня ее, нежная и горестная одновременно, состояла из строк, то и дело прерывавшихся. Это были какие-то причудливо разорванные строфы, подобные тем, что произносит женщина, погруженная в магнетический транс[376]. И хотя у меня не было возможности в этом удостовериться, я не сомневался, что пела именно Эллен.

Несколько минут я стоял и слушал, но мне пришлось удалиться, потому что кто-то шел по квадратной площадке. Гарри Дрейк? В интересах Эллен и Фабиана нельзя было допустить, чтобы он меня застал здесь. К сожалению, коридор, огибающий двойной ряд кают, не позволял незамеченным выйти на палубу. Однако я быстро догадался, кому именно принадлежат шаги. Меня укрывала полутьма, и я устроился за углом коридора, откуда мне все было видно, а меня — нет.

Звуки шагов затихли. По странному совпадению, перестала петь и Эллен. Я прислушался. Через некоторое время пение возобновилось, а пол снова заскрипел под давлением легких шагов. Я вытянул голову и в конце коридора, в неверном свете, проникавшем через фрамугу каютной двери, разглядел Фабиана.

Да, это был мой несчастный друг! Какой инстинкт привел его сюда? Быть может, он еще прежде меня обнаружил место, где скрывают молодую женщину? Я не знал, что и подумать. Фабиан медленно приблизился, вслушался и подался вперед на этот манящий голос — возможно, бессознательно и против воли. И тут мне показалось, что с его приближением пение становилось все слабее, точно непрочная путеводная нить, готовая вот-вот оборваться... Не дойдя до каюты, Фабиан остановился и замер.

Как могло его сердце переносить столь жалобные звуки? Как могло все его существо оставаться бестрепетным? Не может быть, чтобы звучание этого голоса не вызвало у него воспоминаний прошлого. Более того, если он не знал о присутствии на борту Гарри Дрейка, то как он мог предположить, что здесь находится Эллен? Нет! Этого не может быть, и, скорее всего, печальные звуки просто нашли неосознанный отклик у него в сердце, переполненном грустью.

Фабиан все еще вслушивался. Что он будет делать дальше? Позовет безумную? А вдруг Эллен выйдет? Все возможно, это, конечно, опасно. Тут Фабиан подошел к двери каюты. Пение, постепенно стихавшее, вдруг совершенно смолкло, и внезапно раздался щемящий крик.

Неужели Эллен, словно под воздействием неведомых токов, почувствовала, что рядом находится человек, которого она любила? Поведение Фабиана напугало меня. Он весь подобрался. Уж не собирается ли он взламывать дверь? Я вскрикнул и бросился к нему.

Он меня узнал и не сопротивлялся, когда я попытался увести его оттуда. Лишь спросил глухим голосом:

— Знаете ли вы, кто эта несчастная?

— Нет, Фабиан, нет.

— Она безумна! — воскликнул он.— Это голос иного мира. Но, по-моему, она не безнадежна. Мне кажется, что немного преданности, немного любви полностью излечат бедную женщину!

— Пойдемте, Фабиан,— обратился я,— пойдемте же!

И мы вернулись на палубу. Фабиан, не говоря ни слова, тут же расстался со мной, но я не упускал его из виду до тех пор, пока он не скрылся за дверью своей каюты.

Глава XXIII

Чуть позднее я увиделся с капитаном Корсикэном и рассказал ему о сцене, свидетелем которой был. Он согласился со мной, что надвигается беда. Как мы стремились предотвратить ее! Ах, как мне хотелось ускорить ход «Грейт-Истерна», а еще лучше, если бы Гарри Дрейка и Фабиана разделял океан!

Мы с Корсикэном долго ходили взад и вперед по палубе, пока не приняли решение еще более тщательно наблюдать за всеми действующими лицами драмы, чтобы развязка не наступила сама собой, помимо нашего участия. В тот день мы ожидали встречи с пакетботом «Острэлиан», принадлежащим компании «Кунард», водоизмещением две тысячи семьсот шестьдесят тонн, который обслуживал линию между Ливерпулем и Нью-Йорком и должен был отплыть из Америки во вторник утром. Но пакетбот так и не появился.

В одиннадцать часов пассажиры-англичане организовали подписку в пользу раненых на борту, тем более что многие из них до сих пор находились в лазарете, среди них и главный боцман, которому угрожала на всю жизнь хромота. Подписной лист быстро заполнился, хотя, по правде говоря, возникали споры по мелочам, причем дискутирующие обменивались не слишком благозвучными выражениями.

В полдень удалось провести в высшей степени точные наблюдения по солнцу:

41° 41' 11'' с. ш.

58° 37'' з. д.

Пройдено по курсу: 257 миль

Итак, широту удалось определить с точностью даже до одной секунды. Прочитав объявление, юные влюбленные надули губы. Без сомнения, они сожалели, что так и не удастся поддать пару.

Перед ленчем капитан Андерсон пожелал отвлечь пассажиров от дорожной скуки. Он устроил гимнастические упражнения, которыми руководил лично. Человек пятьдесят, до того не знавших куда себя деть, вооруженные, как и капитан, жезлами, подражали с обезьяньей ловкостью каждому его движению. Эти участники гимнастической импровизации «работали» методично, не разжимая губ, как солдаты, выполняющие ружейные приемы на плацу.

На вечер было объявлено новое «развлечение». Я решил не ходить. Эти однообразные шуточки наводили на меня уныние. Там собирались представить вторую газету, конкурента «Океанских новостей». Говорили, что в этот вечер оба листка будут состязаться друг с другом.

Я вышел на палубу, как только опустилась ночь. Море заволновалось, предвещая плохую погоду, хотя на небе пока что не было ни облачка. Усилилась боковая качка. Устроившись на одной из банок рубки, я наслаждался ярко сияющими созвездиями. Звезды россыпью собрались в зените, и если невооруженным глазом можно различить не более пяти тысяч сверкающих тел небесной сферы, в этот вечер, как мне показалось, их были миллионы. Я заметил у самого горизонта цепочку звезд, входящих в созвездие Пегаса, во всем своем зодиакальном величии напоминающую украшенное блестками карнавальное платье королевы. А высоко в небе сияли Плеяды и — подобно им — созвездие Близнецов, где, вопреки названию, звезды не размещались друг возле друга, как герои известной басни. Созвездие Овна смотрело на меня пылающим глазом. В верхней точке небосвода блистала Вега[377], наша будущая Полярная звезда, а вокруг нее лилась бриллиантовая река, вобравшая в себя созвездия Большой и Малой Медведиц. Все эти неподвижные созвездия, казалось, колеблются из-за боковой качки, как бы соединяя бету Большой Медведицы с Альтаиром из созвездия Орла, а посередине Луна на ущербе упиралась в линию горизонта нижним концом полумесяца.

Глава XXIV

Ночь прошла плохо. Пароход, однако, хотя и подвергся сильной качке, шел строго по курсу. С шумом ездила мебель, фаянсовые туалетные приборы опять звенели. Ветер крепчал. «Грейт-Истерн» уходил из богатых рыбой, но чреватых бедой районов, где море всегда неспокойно.

В шесть часов утра я с усилием поднялся, чтобы отправиться в главную рубку. Цепляясь за поручни и стараясь удержаться на ногах при качке, я сумел одолеть трап и, выйдя на палубу, не без труда прошел на нос. На площадке, кроме доктора Дина Питферд-жа, не было никого, если, конечно, считать площадкой то место, где находился почтенный доктор. Этот достойный человек, прочно опершись локтями, повернулся спиной к ветру, а правой ногой уперся в столбик балюстрады. Он пригласил меня подойти — кивком, не произнося ни звука. Передвигаясь чуть ли не ползком, сжимаясь, точно кольчатый червь, я добрался до рубки и там принял такую же позу, как и доктор.

— Вот видите,— воскликнул он,— все продолжается! Увы! Наш «Грейт-Истерн»! Перед самым прибытием к месту назначения — циклон, настоящий циклон, точно по специальному заказу!

Доктор говорил отрывочными фразами. Половину слов съедал ветер. Но я понял. Значение слова «циклон»[378] было мне известно.

К этому понятию относятся вихревые бури, именуемые ураганами, которые случаются в Индийском и Атлантическом океанах, торнадо[379], зарождающиеся у африканских берегов, самумы[380] пустынь, тайфуны[381] китайских морей. Причем все эти бури обладают огромной мощью, опасной даже для самых крупных судов.

Итак, «Грейт-Истерн» попал в полосу циклона. Устоит ли он?

— С нашим гигантом произойдет несчастье,— не уставал повторять Дин Питфердж.— Смотрите, как он клюет носом!

Эта морская метафора[382] прекрасно соответствовала ситуации с нашим пароходом. Его форштевень то и дело погружался в водяные массы, которые атаковали корабль по левому борту. Даль видна превосходно. Все признаки урагана! В семь часов буря проявилась во всей красе. В море становилось жутко. Небольшие килевые колебания, сопутствовавшие дроблению валов, распадавшихся под натиском ветра, ощущались постоянно. Океан вздувался длинными валами, однако их верхушки тотчас же опадали с неописуемой неистовостью. С каждой минутой валы вздымались все выше, и «Грейт-Истерн», разрезая их корпусом, подвергался сильной боковой качке.

— Есть только два варианта,— заявил доктор с апломбом бывалого моряка.— Либо пароход режет волну, теряя пар, либо идет в обход зоны бури. Но капитан Андерсон не сделает ни того, ни другого.

— Почему? — поинтересовался я.

— Потому!..— ответил доктор.— Потому что опасается, как бы чего не вышло!

На обратном пути я увидел капитана, старшего помощника и главного механика — в зюйдвестках и вцепившихся в балюстраду. Брызги окатывали их с головы до ног. Капитан, по-моему, держался, как обычно. Старший помощник, смеясь, показывал на белые гребешки, что, при сильной боковой качке, заставляло задуматься, уж не собирается ли он пожертвовать мачтами и трубами!

Вместе с тем мне импонировало упорство, решимость капитана воевать с морем. В половине восьмого океан стал ужасен. По носу волны во всю мощь накрывали корабль. Я смотрел этот великолепный спектакль, эту битву колосса с водной стихией. И не думал о том, что мощь морской стихии безмерна и что создание рук человеческих не может противостоять ей бесконечно. И если бы не эта мощь, судно давно бы вышло из зоны бури.

В восемь часов раздался удар. Море с силой прибило к левому борту какой-то предмет.

— Ну вот,— произнес доктор,— это не просто пощечина, это удар кулаком в лицо.

От этого «удара кулаком» мы были ни живы ни мертвы. Двое матросов, дежуривших у форштевня, перегнулись, вглядываясь в волны. От нашего ли судна откололся этот кусок, или это нечто чужеродное? По знаку капитана рулевой сделал поворот на четверть румба, чтобы не натолкнуться на обломки, иначе их могло затянуть в гребное колесо. Следя за происходящим с величайшим вниманием, я заметил, как под ударами морских волн отделяются доски с левого борта, взлетая затем на гребнях валов на высоту свыше пятидесяти футов. Ломались шпонки, гнулись скобы, шатались в гнездах обнажившиеся болты. Волны вздымали обломки прямо перед нами, и поэтому обходный маневр стал необходимостью. Однако пароход упрямо шел по курсу. Неистовство капитана не знало границ. Он не желал сдаваться. И не сдался. Офицеры и несколько матросов направились на нос, чтобы очистить борт.

— Внимание! — произнес доктор.— Беда вот-вот нагрянет!

Мимо нас прошли моряки. Мы спрятались за второй мачтой, наблюдая оттуда, как водяная пыль, атакуя нас с флангов, холодным дождем сыпала на палубу. Внезапно раздался новый удар, еще более сильный, чем прежний. Вода, перекатив через релинг, сорвала чугунную плиту возле носового кнехта и разрушила массивный кожух над кубриком, а затем под ударом волны оторвалась обшивка с правого борта, и доски, точно обрывки парусины, влекомые ветром, унеслись прочь.

Люди встревожились. С офицера и матросов, попавших под морской вал, ручьями стекала вода, не задумываясь, они бросились к поврежденной обшивке кожуха. В межпалубном пространстве уже скопилась вода высотой в три фута. Море уносило новый мусор, среди которого оказались и несколько тысяч тех самых кукол, которые мой соотечественник с улицы Шапон рассчитывал акклиматизировать в Америке. Их маленькие тельца, вымытые из картонных упаковок хлынувшей на судно морской водой, плясали на поверхности волн, и эта сцена вызывала смех, даже несмотря на столь печальные обстоятельства. Тем временем вода добралась и до нас. Ее массы обрушились вниз через люки. Вторжение океана привело к тому, что, как доложил старший механик, «Грейт-Истерн» принял две тысячи тонн воды — вполне достаточно, чтобы отправить на дно фрегат первого класса.

— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул доктор, когда шквальный порыв ветра сорвал с него шляпу.

Удерживаться на ногах в этой ситуации стало невозможно. Стоять с поднятой головой было бы безумием. Надо было как можно скорее уходить. Пароход шел с сильным дифферентом[383] на нос, напоминая человека, рискнувшего плыть под водой с открытым ртом.

Капитан Андерсон уже все понял. Я заметил, как он на мостике подошел к маленькому штурвалу, откуда сигналы поступали к механизму рулевого управления. В цилиндрах рулевой машины стал накапливаться пар. Корабль был развернут носом к ветру и, совершив маневр с легкостью шлюпки, взял курс на север, уходя от шторма.

И вдруг капитан, обычно хранивший спокойствие, прекрасно владевший особой, гневно воскликнул:

— Мое судно обесчещено!

Глава XXV

Как только «Грейт-Истерн» совершил разворот и подставил корму волне, прекратилась боковая качка. Волнение сменилось абсолютной неподвижностью. Подали завтрак. Большая часть пассажиров, умиротворенная покоем на борту, спустилась в ресторанные залы и приступила к еде, не опасаясь ни толчков, ни ударов. Ни одна тарелка не съехала на пол, ни один стакан не пролился на скатерть. И, соответственно, благодаря отсутствию качки, столы стояли на месте. Однако не прошло и трех четвертей часа, как мебель опять стала вздрагивать, закачались люстры, на полках шкафов зазвенела посуда. Это «Грейт-Истерн» на какое-то мгновение прервал свой ход вперед, совершая разворот на запад.

Я вернулся на палубу вместе с доктором Питферджем. Он заговорил с владельцем кукол.

— Сударь,— обратился к нему доктор,— весь ваш маленький мирок напуган. Взгляните на плавающих кукол, которые никогда уже не заговорят в Соединенных Штатах.

— Ба! — заметил парижский промышленник.— Это барахло застраховано и запатентовано, так что мой секрет не погиб в морской пучине. Я про них говорю, про этих куколок.

Невооруженным глазом было видно, что мой соотечественник не принадлежит к числу людей, впавших в отчаяние. Он дружелюбно распрощался с нами, а мы направились на корму. Там мимо нас пронесли рулевого, задетого приводом управления в промежуnке между первым и вторым ударами.

— Если бы это случилось в момент разворота,— проговорил Питфердж,— не знаю, куда бы мы прибыли, тем более после того, как море обрушило на наше судно водяной шквал. Правда, паровые помпы уже начали откачку воды. Однако работа не закончена.

— А что с этим несчастным? — спросил я у доктора.

— Он серьезно ранен в голову. Бедняга! Это молодой моряк, женатый, отец двоих детей, в дальний рейс вышел в первый раз. Им займется судовой врач, но именно это вызывает у меня беспокойство. Ладно, посмотрим. Правда, ходят всякие слухи, которым кое-кто поверил, но, к счастью, они оказались ложными.

— Так что,— продолжил я,— мы вновь идем правильным курсом?

— Да,— подтвердил доктор,— мы движемся на запад, против ветра и разрезая волну. Что само собой разумеется,— добавил он, держась за кнехт, чтобы устоять на палубе.— Как вы думаете, что бы я сделал с «Грейт-Истерном», если бы стал вдруг его владельцем? Не знаете? Так вот, я превратил бы его в корабль-люкс и брал бы за билет по две тысячи франков. На судне плавали бы только миллионеры, не ограниченные временем. Переход из Англии в Америку занимал бы месяц, а то и все шесть недель. Никакого волнения моря по маршруту. Ветер лишь встречный или попутный. И к тому же никакой качки, ни боковой, ни килевой. Пассажиры застрахованы от морской болезни, и если кто-нибудь будет от нее все-таки страдать, то получит сто франков отступного.

— Весьма практичная идея,— заметил я.

— Да,— ответил Дин Питфердж,— на ней можно заработать деньги... или потерять!

А пароход продолжал свое плавание на небольшой скорости, делая максимум пять-шесть оборотов гребных колес и стараясь поддерживать ее на этом уровне. Волнение на море ослабло, форштевень нормально резал носом волны, и судно больше не испытывало натиска стихии. Прекратилось противоборство горы металла с горой воды, корабль превратился в неприступный утес, невозмутимо воспринимавший плеск волн. Наверху стал накрапывать дождик, и нам пришлось спрятаться под крышей главного салона. Дождевой поток утихомирил и море и ветер. А потом небо на западе прояснилось, и последние тучи постепенно скрывались за противоположной линией горизонта. В десять часов ураган испустил дух.

В полдень с достаточной точностью были проведены астрономические измерения. Объявление гласило:

42° 50' с. ш.

61° 57' з. д.

Пройдено по курсу: 193 мили

Значительное, сокращение пройденного пути было связано со штормом, который всю ночь и все утро без конца терзал судно, причем так страшно, что один из пассажиров, своего рода постоянный житель Атлантики, ибо пересекал океан в сорок четвертый раз, заявил, что никогда не видел ничего подобного. Но старший механик заверил, что, хотя еще до урагана «Грейт-Истерн» боролся с волнами целых три дня, корабль от ударов стихии практически не пострадал. Он не преминул лишний раз напомнить, что этот великолепный пароход, даже если ход у него был посредственным, даже если его сильно качало, был надежной защитой против всех опасностей моря. Он противостоял всем внешним силам как монолит. Его жесткость, следствие полной однородности конструкции, обеспечивалась двойным корпусом и прочной обшивкой.

Но вернемся к ранее сказанному. Какой бы ни была мощность судна, нет нужды бессмысленно сражаться с бурным морем. Каким бы крупным ни было судно, каким бы прочным ни был его корпус, его нельзя считать «обесчещенным», если ему нанесет удар шторм. Капитан никогда не должен забывать, что человеческая жизнь перетягивает на чаше весов чье бы то ни было самолюбие. В любом случае упрямство опасно, упорство достойно осуждения, а в данном случае чревато катастрофой, которая могла бы произойти с любым из трансокеанских кораблей, тем более по такой достойной осуждения причине, как нежелание отставать от судна соперничающей компании.

Глава XXVI

Тем временем помпы продолжали осушать озерцо, образовавшееся внутри «Грейт-Истерна» подобно лагуне, врезавшейся в глубину острова. Мощные и быстродействующие, эти паровые помпы вернули Атлантике то, что она выплеснула на борт. Дождь перестал: ветер опять окреп; небо, затянутое тучами во время шторма, прояснилось. К моменту наступления ночи я в течение нескольких часов прогуливался по палубе. Салоны отбрасывали огромные пучки света через открытые окна. А позади корабля в пределах видимости простирался фосфоресцирующий кильватерный след[384], то тут, то там прерываемый светящимися гребешками волн. Отражения звезд в молочно-белой водяной массе то вспыхивали, то гасли — в зависимости от того, наплывали ли на них разгоняемые ветром облака. Все вокруг пропадало в темной ночи. Впереди грохотали гребные колеса, а подо мной раздавался стук цепей рулевого управления.

Возвращаясь через главный салон, я был удивлен,, увидев там плотную группу зрителей. Раздавались аплодисменты. Несмотря па тяготы прошедшего дня, «развлечение», как всегда, преподносило собравшимся очередные сюрпризы. Никто и не вспоминал о тяжело раненном, а может быть, и скончавшемся матросе. Праздник был в разгаре. Пассажиры радостно приветствовали красочный дебют труппы «Менестрели»[385] на подмостках «Грейт-Истерна». Говорили, будто эти «менестрели», бродячие артисты, черные или, скорее, темные по происхождению, разъезжают по английским городам и дают импровизированные концерты. Но на этот раз артисты оказались просто-напросто матросами и стюардами, вымазанными ваксой. Они вырядились в лохмотья, украшенные перламутровыми пуговицами, имели при себе бинокли, сделанные из спаренных бутылок, и гитары, изготовленные из кишок, натянутых на рыбий пузырь. Эти смешные молодцы напевали шуточные песенки, исполняли чепуховые импровизации, замешенные на ерунде и каламбурах. Им аплодировали до изнеможения, а они с удвоенной энергией кривлялись и гримасничали. Наконец один «артист», верткий как обезьяна, два раза станцевал джигу, что весьма вдохновило собравшихся.

Тем не менее, какой бы интересной ни была программа «менестрелей», она привлекла далеко не всех пассажиров. Последние расселись за столами в салоне на носу корабля. Там шла большая игра. Победители стремились увеличить свои выигрыши, полученные за время путешествия: побежденные, поскольку времени оставалось мало, пытались переломить судьбу дерзким поведением за столом. В салоне стоял страшный шум. Слышались то голос банкомета, ведущего игру, то проклятия проигравших, то звон золотых монет, то хруст долларовых банкнот. Затем наступила гробовая тишина: чья-то рискованная игра заставила всех замолчать. А когда результат стал известен, шум возобновился с новой силой.

Я почти не общался с завсегдатаями курительного салона. У меня такая игра вызывает ужас. Эта забава не только грубая, но часто болезненная. Человек, заболевший игрой, не просто больной, ему необходима свита. Это еще и порок, невозможный в одиночестве. На пароходе среди вечно ссорящихся и спорящих друг с другом игроков царствовал Гарри Дрейк, окруженный своими верноподданными. В этой теплой компании готовили себя к жизни, полной риска, отправившиеся в Америку авантюристы, искатели счастья. Я избегал контактов со столь шумными людьми.

В тот вечер, проходя мимо салона игроков, я замер, услышав доносившийся оттуда гам. Потому что в этом гаме, к своему величайшему изумлению, я узнал голос Фабиана. Что он там делал? Уж не пошел ли он туда разыскивать своего недруга? Неужели вот-вот разразится катастрофа, которую до сих пор удавалось предотвратить?

Вдруг наступило молчание, и я решительно прошел в дверь. В эту минуту шум возобновился. В салоне, посреди толпы игроков, стоял Фабиан и глядел прямо в лицо Дрейку... Я бросился к Фабиану. Без сомнения, Гарри Дрейк грубо оскорбил его, поскольку Фабиан уже поднял руку, но не успел дать противнику пощечину лишь потому, что внезапно возникший Корсикэн сумел ее перехватить быстрым жестом.

Однако Фабиан, обращаясь к своему недругу, произнес холодным насмешливым голосом:

— Готовы ли вы признать, что получили пощечину?

— Да,— ответил Дрейк,— и вот моя карточка!

Итак, несмотря на наши усилия, встречи двух смертельных врагов избежать не удалось. Оказалось невозможным не допустить их столкновения. Судьба не позволила каждому из них следовать своим курсом. Капитан Корсикэн глядел на меня, и я видел у него в глазах больше горечи, чем волнения.

Фабиан поднял карточку, брошенную Дрейком на стол. Он взял ее за края пальцами, будто боясь запачкаться. Корсикэн побелел. Сердце мое забилось. Наконец Фабиан прочел написанное в карточке и понял, чье имя гам стояло. Из груди его только вырвалось:

— Гарри Дрейк! Это вы! Вы!

— Да, это я и есть, капитан Мак-Элвин! — спокойно ответил соперник Фабиана.

Мы не ошиблись. Если Фабиан до сих пор понятия не имел, что здесь находится Дрейк, то тот был прекрасно осведомлен о присутствии Фабиана на борту «Грейт-Истерна».

Глава XXVII

На следующий день уже на рассвете я бросился искать капитана Корсикана. Он оказался в главном салоне, проведя ночь возле Фабиана. Фабиан по-прежнему находился во власти ужасающего возбуждения, какое охватило его, когда он увидел имя мужа Эллен. Какое тайное предчувствие позволило ему предположить, что Дрейк на борту не один? Неужто до него наконец дошло, что несчастная безумная и есть та самая девушка, образ которой он лелеял в душе столько лет? Корсикэн сообщил мне, что за всю ночь Фабиан не проронил ни единого слова. Капитан был в отчаянии.

— Я вмешался слишком поздно,— пожаловался он.— Прежде чем Фабиан поднял руку на Дрейка, я обязан был дать пощечину этому презренному негодяю.

— И ничего бы не вышло,— заметил я.— Мало того, Гарри Дрейк никогда не позволил бы вам очутиться в той ситуации, при которой вы бы действовали подобным образом. Именно Фабиана он намеревался оскорбить, так что столкновение было неизбежным.

— Вы правы,— согласился капитан.— Этот мерзавец наконец-то достиг своей цели. Он знал о Фабиане и его прошлом, о его любви. Быть может, это Эллен, лишившись рассудка, поведала ему свои тайные мысли? Или еще до свадьбы выяснил все, что касалось жизни молодой девушки? Охваченный злобными инстинктами, желая добраться до Фабиана, он нарочно подстроил ситуацию, где смог сыграть роль оскорбленного. Этот прощелыга, должно быть, опасный дуэлянт.

— Да,— подтвердил я,— на его счету уже три-четыре подобных встречи с печальным исходом.

— Сударь,— ответил Корсикэн,— не сама дуэль с этим человеком опасна для Фабиана. Капитан Мак-Элвин не принадлежит к числу людей, испытывающих чувство страха. Но я опасаюсь последствий такого поединка. Если Фабиан убьет этого человека, что вполне вероятно, между ним и Эллен разверзнется непреодолимая пропасть. А ведь не приведи Господь, если состояние Эллен останется прежним, то несчастной женщине потребуется всемерная поддержка Фабиана!

— На самом деле,— сказал я,— независимо от того, чем все закончится, мы можем пожелать и Фабиану и Эллен лишь одного: чтобы Гарри Дрейк потерпел поражение. Ведь справедливость на их стороне.

— Разумеется,— согласился со мною капитан.— И все же сожалею только об одном — что не могу даже ценой собственной жизни предотвратить этот поединок.

— Капитан,— я взял за руку преданного друга,— мы не можем не принять секундантов Дрейка. Тем не менее даже с учетом высказанных вами разумных соображений, я не теряю надежды.

— А вам известен какой-либо способ урегулировать это дело?

— Пока еще нет. Тем не менее эта дуэль, если она состоится, как мне кажется, может иметь место только в Америке. А пока мы туда попадем, случайные обстоятельства, приведшие к вызову на дуэль, быть может, разрешатся сами собой.

Капитан Корсикэн покачал головой, как человек, не признающий власти случая над человеческими судьбами. В эту минуту по трапу, ведущему к ближайшему салону, поднялся на палубу Фабиан. Цвет его лица потряс меня. Вновь будто открылась кровоточащая рана, и страшно было смотреть на него. Мы чувствовали, что он искренне заблуждался, взывая к бедной душе, наполовину покинувшей тленную оболочку, и пытался избегать нас.

Дружба никогда не должна быть навязчивой. И мы с Корсикэном решили, что мудрее будет с уважением отнестись к его горю и не слишком вмешиваться. Но вдруг Фабиан обернулся и пошел к нам.

— Безумная, это ведь она? — произнес он.— Значит, это была Эллен? Бедная Эллен!

А затем отошел, не дожидаясь нашего ответа, который мы не решались дать.

Глава XXVIII

В полдень я уже знал, что Дрейк направит к Фабиану своих секундантов. Собственно, эти действия были обязательны, поскольку Дрейк вознамерился требовать немедленного удовлетворения. Оставалась ли надежда на отсрочку? Я прекрасно знал, что англосаксонская раса по-иному, чем мы, трактует вопросы чести, и дуэль практически полностью исчезла из жизни АнгЛии. Кроме того, как я уже сказал, дело не только в том, что закон весьма суров к дуэлянтам и его не рискуют нарушать, в отличие от Франции, но и в том, что общественное мнение враждебно относится к такому способу выяснения отношений. Тем не менее англичанин Дрейк сознательно пошел на него. Очевидно, столкновение было заранее обдумано, оскорбление преднамеренно спровоцировано. И ход моих рассуждений привел меня к единственно возможному выводу, а именно: что поединок между Фабианом и Дрейком неизбежен.

В этот момент палуба заполнилась толпой. Это были адепты только что закончившегося воскресного богослужения. Офицеры, матросы и пассажиры расходились по постам и каютам.

В половине первого было вывешено объявление, где сообщалось о результатах измерений:

40° 33' с. ш.

66° 21' з. д..

Пройдено по курсу: 214 миль

«Грейт-Истерну» оставалось всего триста сорок восемь миль до мыса Санди-Хук, у песчаной косы которого начинается проход в гавань Нью-Йорка. Пароход спешил войти в американские воды.

Во время ленча Фабиана не было видно, а Дрейк сидел на обычном месте. Хотя этот негодяй и хорохорился, мне все же показалось, что он неспокоен. Не хочет ли он утопить в вине угрызения совести? Не знаю, но Дрейк, как всегда, неумеренно пил в компании своих дружков. Несколько раз он бросал на меня косые взгляды, не желая, однако, обратить на себя внимание, несмотря на свою обычную наглость. А мож,ет быть, он искал среди собравшихся Фабиана? Не могу утверждать. Задо достоин упоминания факт, что Дрейк буквально убежал из-за стола, как только справился с едой.

Я встал, чтобы проследить за ним, но он направился к себе в каюту и там укрылся.

Я поднялся на палубу. Море было совершенно спокойным, а небо чистым. Ни облачка, ни гребешка пены. Два зеркала отражали голубизну друг друга. Мне встретился доктор Питфердж, который сообщил дурные новости о раненом матросе. Состояние его резко ухудшилось, и, несмотря на заверения врачей, почти не было надежды на выздоровление.

В четыре часа, за несколько минут до обеда, по левому борту было замечено судно-. Старший помощник сказал мне, что это, вероятно, «Сити оф Пэрис», водоизмещением в две тысячи семьсот пятьдесят тонн, один из самых красивых пароходов компании «Инман»[386], но он ошибся. Судно развернулось и показало свое название: «Саксония» из компании «Стам нэшнл». В течение некоторого времени мы шли контркурсом на расстоянии трех кабельтовых друг от друга. Палуба «Саксонии» была полна пассажиров, приветствовавших нас троекратным «Ура!». Добрый обычай — встречным судам, постоянным обитателям Атлантики, приветствовать друг друга! Ведь между кораблями не может быть безразличного отношения. Общая опасность, которой они подвергаются, является тому причиной, независимо от их принадлежности.

В пять часов на горизонте показался еще один корабль, но он проходил слишком далеко от нас, чтобы можно было определить страну, которой он принадлежал. Третье судно появилось в шесть часов. Это был «Сити оф Филадельфия» компании «Инман», занимавшееся перевозкой эмигрантов из Ливерпуля в Нью-Йорк. Похоже, мы вошли в район интенсивного морского движения, хотя земля была еще далеко. Мне уже хотелось как можно скорее высадиться на берег. Ожидали мы также встречи с «Европой», колесным пакетботом водоизмещением в три тысячи двести тонн, с машиной мощностью в тысячу триста лошадиных сил. Этот пароход принадлежал одной трансатлантической компании и обслуживал пассажирскую линию между Гавром и Нью-Йорком. Однако мы его не заметили — очевидно, он прошел севернее нас.

Ночь настала в половине восьмого. Полумесяц надвигался на лучи заходящего солнца и некоторое время висел над горизонтом. Религиозная лекция, которую провел в главном салоне капитан Андерсон, сопровождалась песнопением и завершилась в девять часов вечера.

День закончился. Ни к капитану Корсикану, ни ко мне секунданты Гарри Дрейка так и не приходили.

Глава XXIX

Наутро — это был понедельник, восьмое апреля,— установилась прекрасная погода. Восходящее солнце ярко сияло. На палубе я встретил доктора, который нежился в потоке солнечных лучей. Он обратился ко мне.

— Ну что ж,— произнес он,— наш бедный раненый скончался, умер ночью. А ведь врачи за него ручались!.. О эти врачи! Они никогда не сомневаются! Вот и пятый человек покинул нас после отплытия из Ливерпуля, пятый, списан в пассив «Грейт-Истерна». Но рейс еще не завершился!

— Бедняга,— посетовал я,— и это перед самым прибытием в порт, он так и не увидел американского берега. Что-то будет с его женой и малыми детьми?

— Что вы хотите, сударь,— ответил мне доктор,— таков закон, великий закон природы! Смерть неизбежна! Неизбежен уход к тем, кто уже нас покинул. Мое личное мнение таково: те, кто не умирает, занимают место других не по праву. А знаете, сколько людей умрут за время моего существования, скажем, за шестьдесят лет?

— Я никогда не задумывался над таким вопросом, доктор.

— Расчет весьма прост,— пояснил он.— Если я проживу до шестидесяти лет, это означает, что жизнь моя составит, в круглых цифрах, двадцать одну тысячу девятьсот дней, то есть пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот часов, иными словами, тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч минут, или один миллиард восемьсот восемьдесят два миллиона сто шестьдесят тысяч секунд. Округляю еще раз — два миллиарда секунд. Что ж, за это время умрут два миллиарда человек, мешающих жить своим потомкам. Ну, а я уйду в свой срок, когда тоже буду обузой. Вопрос заключается в том, чтобы не стать никому в тягость, и, конечно, пусть все произойдет как можно позднее.

В течение некоторого времени доктор продолжал развивать тезис, суть которого сводилась к простой вещи: все мы смертны. Мне не хотелось принимать участие в дискуссии, и я позволял ему выговориться. Так мы и прогуливались по палубе: он говорил, а я слушал. И тут я увидел корабельных плотников, которые занимались ремонтом носовой обшивки, поврежденной двумя ударами шторма. Если капитану Андерсону не хотелось прибыть в Нью-Йорк со следами аварии, то плотникам следовало поторопиться, поскольку «Грейт-Истерн» быстро шел по спокойным водам, и я понимал, что с такой скоростью пароход еще не плыл. Я представлял себе, какая радость одолевает юных влюбленных, которые склонились над балюстрадой и больше не считали обороты гребного колеса. Бойко сновали длинные поршни, а огромные цилиндры, дрожа от их ударов, звенели, как огромные колокола громкого боя. Гребные колеса делали одиннадцать оборотов в минуту, и скорость парохода составляла узлов тринадцать.

В полдень офицеры сочли ненужным производить обычные астрономические измерения. Место корабля они определили по счислению[387], и вскоре должна была уже показаться земля.

Когда я прогуливался после ленча, ко мне обратился капитан Корсикэн. У него были новости. Я сразу понял это по его озабоченному виду.

— Фабиан,— сообщил он мне,— принял секундантов Дрейка. Своим секундантом Фабиан назвал меня, а вас он просит оказать ему честь содействовать в проведении поединка. Может ли он полностью рассчитывать на вас?

— Да, капитан. Значит, наши надежды на то, что поединка удастся избежать или отсрочить, пошли прахом?

— Именно так.

— Но расскажите же мне наконец, каким образом произошла ссора?

— Спор по поводу игры — всего лишь предлог, не более. Дело в том, что Фабиан не знал Дрейка, а тот его знал. Имя Фабиана для него — символ угрызений совести, и он готов испепелить имя, убив его носителя.

— А кто такие секунданты Гарри Дрейка? — спросил я.

— Один из них,— ответил Корсикэн,— этот шут...

— Доктор Т.?

— Совершенно верно. Другой — янки, который мне не известен.

— А когда мы с ними встречаемся?

— С минуты на минуту.

Оказалось, я уже много раз видел пожаловавших теперь к нам. секундантов Гарри Дрейка. Доктор Т. всегда выпячивал грудь колесом. Он мнил себя гением, хотя на самом деле был обыкновенным плутом. Его спутник, еще один из сотрапезников Дрейка, принадлежал к числу тех купцов, которые торгуют чем попало и готовы достать какой угодно товар, лишь бы на него нашелся покупатель.

Слово взял доктор Т., предварительно поздоровавшись с преувеличенной вежливостью, причем капитан Корсикэн едва ответил на его приветствие.

— Господа,— торжественным тоном произнес доктор Т.,— наш друг Дрейк, джентльмен, которого ценят в свете как за личные достоинства, так и за хорошие манеры, уполномочил нас обсудить с вами весьма деликатное дело. Иными словами, капитан Мак-Элвин, с которым мы уже переговорили, назначил вас двоих своими представителями в этом деле. Полагаю, мы найдем общий язык, как подобает воспитанным людям, когда будем обсуждать деликатные вопросы нашей миссии.

Мы не отвечали, давая этому персонажу возможность и далее упражняться в «деликатности».

— Господа,— продолжал он,— не подлежит сомнению, что оскорбленной стороной является не капитан Мак-Элвин. Этот господин безо всякой причины и повода подверг сомнению честность Гарри Дрейка в игре. Затем он нанес самое грубое оскорбление, какое только может быть нанесено джентльмену...

Вся эта слащавая фразеология вывела капитана Корсикэна из терпения, и он начал пощипывать ус. Больше сдерживаться он был не в состоянии.

— К делу, сударь! — сурово произнес он, прервав излияния доктора Т. — Довольно слов! Дело весьма простое. Капитан Мак-Элвин замахнулся на месье Дрейка. Ваш друг как бы получил пощечину. Он оскорблен. Он требует сатисфакции[388]. За ним выбор оружия. Итак?

— Капитан Мак-Элвин примет такой выбор? — спросил доктор Т., смущенный тоном Корсикана.

— Любой.

— Наш друг Гарри Дрейк выбирает шпагу.

— Превосходно! Где будет иметь место поединок? В Нью-Йорке?

— Нет, здесь, на борту.

— Пусть на борту, если вам угодно. Когда? Завтра утром?

— Сегодня вечером, в шесть часов, позади главной надстройки, где в это время никого не будет.

— Прекрасно.

Произнеся это, капитан Корсикэн взял меня за руку, повернувшись к доктору Т. спиной.

Глава XXX

Откладывать развязку конфликта было невозможно. Всего лишь несколько часов отделяло нас от момента, когда двое противников сойдутся в поединке. Откуда такая поспешность? Почему Гарри Дрейк не отложил схватку до момента, когда и он, и его противник сойдут с парохода? Уж не решил ли он, что это судно, будучи зафрахтовано французской компанией, является идеальным местом для дуэли, исход которой мог быть смертельным? Или Дрейк вынашивал тайный замысел отделаться от Фабиана прежде, чем он ступит на американскую землю, и тем самым скрыть присутствие на борту Эллен, которую он, Дрейк, прятал ото всех? Да! Должно быть, дело обстояло именно так.

— Прежде всего,— произнес капитан Корсикэн,— самое главное, чтобы все хорошо кончилось.

— Не собираетесь ли вы пригласить доктора Питферджа присутствовать на дуэли в качестве врача?

— Да, вы поняли правильно.

Корсикэн ушел, чтобы встретиться с Фабианом. На мостике ударили в колокол. Я спросил у рулевого, что означает этот звон в неурочный час. Он объяснил мне, что звонят в связи с погребением матроса, умершего минувшей ночью. Собственно, печальная церемония вот-вот должна была начаться. Погода, до сих пор великолепная, стала меняться. На юге собирались тяжелые тучи. На зов колокола к правому борту ринулась толпа пассажиров. Они расположились на мостике, в переходах, у балюстрад и релинга, на подвешенных шлюпках. Офицеры, матросы, кочегары, свободные от вахты, построились на палубе.

В два часа из главной рубки вышла группа моряков. Эта группа следовала из лазарета и прошла мимо машины, обслуживающей рулевое управление. Деревянные носилки с телом матроса, завернутым в брезент и накрытым британским флагом, с ядром в ногах, несли четверо. Носильщики — товарищи умершего — медленно приближались, и все присутствующие обнажали головы при их появлении.

Подойдя сзади к гребному колесу правого борта, процессия остановилась, и тело было положено на площадку палубного трапа, у самого выхода на наружный бортовой трап.

Перед собравшимися, сидевшими ярусами даже на барабане гребного колеса, появились капитан Андерсон в парадной форме и кое-кто из старших офицеров. В руках у капитана был молитвенник. Он снял фуражку и в течение нескольких минут, в абсолютной тишине и при полном отсутствии ветра, торжественным голосом читал молитву по усопшему. В этой обстановке тяжкой горечи, напряженности, когда никто не шевельнулся и даже не кашлянул, эти привычные слова слышались отчетливо и ясно. Кто-то из пассажиров вторил басом.

По знаку капитана тело, поднятое носильщиками, скользнуло в море, замерев на мгновение, встало вертикально и исчезло в круге пены[389],

В этот момент послышался голос впередсмотрящего:

— Земля!

Глава XXXI

Земля, о которой известили в то самое мгновение, когда море принимало тело несчастного матроса, оказалась желтой и пологой. Линия невысоких дюн на Лонг-Айленде, «Длинном острове», окаймленном песчаными пляжами, которые оживляла скудная растительность, тянулась вдоль берега от мыса Монток вплоть до пригорода Нью-Йорка Бруклина. Многочисленные каботажные[390] шхуны сновали у острова, застроенного виллами и загородными домами. Эта местность пользуется особой любовью ныо-йоркцев.

Каждый из пассажиров в знак приветствия помахал рукой этим вожделенным берегам, путь к которым оказался столь долог и не лишен печальных происшествий. Все подзорные трубы были наведены на первый клочок Американского континента, и каждый видел эту землю по-своему, через призму своих надежд и желаний. Янки приветствовали родину-мать. Правда, южане смотрели на землю северян с некоторым презрением побежденных к победителю. Канадцы глядели, как люди, которых лишь шаг отделял от того, чтобы стать гражданами этой страны. Калифорнийцы уже мысленно ощущали себя на Дальнем Западе, им оставалось лишь пересечь бескрайние равнины, чтобы очутиться в горах, у подножия которых найдены неисчерпаемые золотые россыпи. Мормоны с высокомерными лицами и капризно поджатыми губами бросали пренебрежительные взгляды на эти берега, мечтая о своей недоступной пустыне, о Соленом озере и Городе Всех Святых. А для юных влюбленных этот континент казался землей обетованной.

Тем временем небо постепенно чернело. Южный горизонт был целиком затянут тучами. Пелена облаков затягивала зенит. Воздух становился тяжелее. Атмосфера наполнялась удушливой жарой, как бывает, когда июльское солнце затягивается низкими тучами. Неужели еще не конец происшествиям в этом бесконечном рейсе?

— Вы еще не потеряли способности удивляться? — обратился ко мне доктор Питфердж, встретившись со мной на шкафуте.

— Пожалуй, что нет, доктор.

— Так вот, надвигается гроза, а может быть, и буря, не позднее вечера.

— Гроза в начале апреля! — воскликнул я.

— «Грейт-Истерн» бросает вызов всем временам года! — заявил Дин Питфердж, высоко вздернув плечи.— Эта гроза специально для него. Видите зловещие тучи, которые заволакивают небо? Они напоминают доисторических животных, которые, среди прочего, пожирают друг друга.

— Вижу,— ответил я,— что горизонт становится грозным, и месяца три спустя я мог бы согласиться с тем, что он предвещает ливень. Но сегодня — нет, мой дорогой доктор.

— Я припомню вам ваши слова,— живо возразил мне Дин Питфердж,— когда через несколько часов разразится гроза. Я чувствую ее приближение, как барометр. Обратите внимание на водяные пары, собирающиеся наверху. Поглядите на эти перисто-кучевые облака[391], на эти «кошачьи хвосты», сливающиеся в одну тучу, и на эти плотные кольца тумана, застилающие горизонт. Произойдет быстрая концентрация водяных паров, а в результате будет накапливаться электричество. Кстати, давление по барометру поднялось до семисот пятидесяти миллиметров, а господствующим ветром является юго-западный, единственный, который порождает тучи в холодное время года.

— Ваши наблюдения представляются верными, доктор,— произнес я,— и остается только подчиниться. Но почему же никогда раньше на этих широтах вроде бы не бывало гроз в эту пору?

— Бывали, сударь, бывали, если справиться в ежегодных отчетах. Даже зимние грозы уже упоминались дважды. Вы не поверите, но это явление отмечалось в тысяча сто семьдесят четвертом году, а затем в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, причем в первый раз гроза имела место в феврале, а второй — в декабре. В тысяча восемьсот тридцать седьмом году в Норвегии был зарегистрирован удар молнии, причинивший значительные разрушения, а не далее как в прошлом году в Ла-Манше в феврале молния поразила рыболовные суда. Так что время от времени стоит обращаться к статистике, весьма, как видите, неожиданной.

— Что ж, доктор, пусть будет так. Значит, нам повезет. Кстати, доктор, гром и молния вас не пугают?

— Меня! — воскликнул доктор.— Гром и молния — мои друзья. Они даже лучше, чем лекарство.

— Лучше лекарства?

— Без сомнения. Хотите — верьте, хотите — нет, но однажды меня в постели поразила молния, и это было, когда я направлялся в Лондон. После этого у меня прошел паралич правой руки, до того не поддававшийся никаким усилиям медиков.

— Вы это серьезно?

— Абсолютно. Такое лечение, лечение электричеством,— самое эффективное. Сударь мой, я знаю массу достовернейших фактов, когда молния приводила в конфуз весьма умелых врачей, выступая в качестве орудия исцеления в безнадежных случаях.

— Не важно,— отозвался я.— Я мало доверяю медицине как таковой и вовсе не собираюсь добровольно обращаться за подобной помощью.

— Потому что вы не хотите видеть конкретные результаты. Вот вам еще один пример, пришедший мне на ум. В тысяча восемьсот семнадцатом году в Коннектикуте один крестьянин, страдавший неизлечимой астмой, был поражен молнией на собственном поле — и он полностью излечился. Прямо-таки великолепное средство!

Похоже, доктор готов был дозировать гром и молнию в виде пилюль.

— Смейтесь, невежды, смейтесь! — произнес он.— Вы даже не знаете, над чем смеетесь: над погодой или медициной!

Глава XXXII

Дин Питфердж удалился. Я же остался на палубе, наблюдая за приближением обещанной грозы. Фабиан опять заперся у себя в каюте. С ним был Корсикэн. Очевидно, Фабиан делал распоряжения на случай фатального исхода. И тут я вспомнил, что у него в Нью-Йорке живет сестра, и меня охватила дрожь при мысли о том, как мы будем объявлять ей о смерти брата, которого она придет встречать. Мне хотелось тотчас же увидеться с Фабианом, но я решил, что не стоит тревожить ни его, ни капитана Корсикана.

В четыре часа перед нами открылась земля, расположенная неподалеку от Лонг-Айленда. Это была коса Файр-Айленд-Бич. Посреди возвышался маяк, отбрасывавший свет на всю округу. Пассажиры заполнили пристройки и перехода. Они слали приветы берегам, которые отстояли от нас на шесть миль к северу. Ждали мгновения, когда лоцман ступит на борт, что было важно по условиям ранее заключенного пари. Само собой разумеется, «обладатели» ночных четвертьчасовых отрезков времени, и я в их числе, должны были расстаться с надеждами. Те же, на кого пришлись дневные отрезки времени,— за исключением пассажиров, кому достались промежутки между четырьмя и шестью часами,— тоже не имели ни единого шанса. Лоцман взойдет на корабль до наступления темноты, и все кончится. Оставалось всего семь-восемь заинтересованных лиц. Среди них могли найтись и такие, кто готов был бы продать свою очередь. Так и произошло, и при этой продаже, покупке и перепродаже шансов бушевали такие же страсти и стоял такой же гвалт, как на Королевской фондовой бирже в Лондоне.

В четыре часа шестнадцать минут по правому борту была замечена шлюпка, направлявшаяся прямиком к нашему судну. Сомнений не было: это лоцман. Самое большее через четырнадцать — пятнадцать минут он окажется на борту. Началась ожесточенная борьба за вторую и третью четверти часа между четырьмя и пятью вечера. Спрос и предложение с поразительной быстротой сменяли друг друга. Затем последовали бессмысленные ставки, связанные с личностью лоцмана, суть которых я привожу без всяких изменений:

— Десять долларов, если лоцман женат.

— Двадцать, если он вдовец.

— Тридцать долларов, если он носит усы.

— Пятьдесят, если у него рыжие бакенбарды.

— Шестьдесят долларов, если у него бородавка на носу.

— Сто долларов, если он ступит на палубу правой ногой.

— Он будет курить.

— В зуба:х у него будет трубка.

— Нет! Сигара!

— Нет! Да! Нет! Да!

И еще двадцать предположений, столь же абсурдных, сколь нелепы были желания спорящих делать на них ставки.

В это время небольшая писуна с распущенными Парусами, и тоже с правого борта, галсами[392] осторожно приближалась к нашему пароходу. Бросались в глаза его изящные формы, обтекаемые носовые линии, вытянутый кормовой подзор, что, вместе взятое, придавало судну внешний вид прогулочной яхты. Красивые и прочные суда, подобные этой лоцманской шхуне, водоизмещением от пятидесяти до шестидесяти тонн, строятся для плавания в открытом море и бороздят воды, легко взлетая на гребень волны. На таких кораблях совершают кругосветные путешествия, и каравеллы Магеллана уступили бы им во всем. Эта шхуна, величественно приподняв нос, приближалась к нам, несмотря на ветер, который стал усиливаться. Ее корпус и паруса выделялись белым пятном на фоне почерневшего неба. Волны накатывались на форштевень. В двух кабельтовых от «Грейт-Истерна» судно словно слилось с морем, и с него спустили шлюпку. Капитан Андерсон отдал команду остановиться, и в первый раз за четырнадцать дней замерли все гребные колеса и винт. Со шхуны в шлюпку сошел человек, с ним еще четверо матросов. На борт нашего корабля была заброшена бухта троса, по которому шлюпка, подобно ореховой скорлупе, подтянулась вплотную. Лоцман ухватился за трап, живо вскарабкался наверх и взошел на пароход.

Радостно закричали победители, горестно воскликнули проигравшие, и все заключенные пари были выиграны по следующим показателям:

Лоцман оказался женатым.

У него не было бородавок.

Усы были светлые.

Ступил на палубу обеими ногами.

И, самое главное, он поднялся на борт «Грейт-Истерна» в четыре часа тридцать шесть минут.

Обладатель ставки на девятнадцатую четверть часа выиграл девяносто шесть долларов. Им оказался капитан Корсикэн, который ничуть не сомневался, на что потратить неожиданно свалившиеся деньги. Как только он вышел на палубу и получил причитавшийся выигрыш, он обратился к капитану Андерсону с просьбой принять эти деньги в пользу вдовы матроса, ставшего несчастной жертвой шторма. Капитан судна, не говоря ни слова, пожал ему руку. В ту же минуту к Корсикану подошел моряк, четко отдал честь и доложил:

— Сударь, товарищи уполномочили меня сказать вам, что вы — благородный человек. И мы благодарим вас от имени бедного Уилсона, который уже не может поблагодарить вас сам.

Тронутый вниманием, капитан Корсикэн пожал руку матросу.

Ну, а лоцман оказался к тому же низенького роста, совсем не похожий на моряка. На нем были каскетка с лакированной тульей, черные брюки, коричневый сюртук на красной подкладке, в руках зонтик. Теперь на борту главным стал он.

Взойдя на палубу, лоцман, прежде чем пройти на мостик, кинул связку газет, на которые тут же набросились пассажиры. Ведь там были новости из Европы и Америки! Эти газеты как бы возобновили политические и гражданские отношения между «Грейт-Истерном» и двумя континентами.

Глава XXXIII

Гроза действительно собралась. Началась схватка стихий. Скопление облаков одинакового цвета нависало над нами, и казалось, будто мы обложены ватой. Природа словно пыталась доказать, насколько верны были предсказания доктора Питферджа. Пароход мало-помалу замедлял ход. Гребные колеса делали не более трех-четырех оборотов в минуту. Из предохранительных клапанов вырывались клубы белого пара. Начали готовиться к отдаче якорей. На бизани развевался британский флаг. Капитан Андерсон отдавал все необходимые распоряжения, связанные со швартовкой. Стоя над барабаном гребного колеса по правому борту, лоцман рукой подавал команды по проводке судна через пролив. Однако уже начался отлив, и отмель перед устьем Гудзона стала препятствием для свободного прохода «Грейт-Истерна». Пришлось оставаться в открытом море до следующего утра. Лишний день!

Примерно в четверть шестого по указанию лоцмана были отданы якоря. Цепи из якорных клюзов опускались с шумом, напоминающим раскаты грома. Я тут же решил, что началась гроза. Как только якоря зацепились за грунт, пароход поднялся на отливной волне и замер. На поверхности моря не наблюдалось даже легкой ряби. «Грейт-Истерн» превратился в небольшой остров.

В эту минуту в последний раз затрубил стюард. Он созывал пассажиров на прощальный обед. Общество фрахтовщиков расщедрилось на шампанское, и никто не хотел упустить такую редкую возможность. Через четверть часа салоны заполнились народом, все палубы опустели.

Тем не менее семь мест остались незанятыми, а именно, для двух участников будущего поединка, ставка которого — жизнь, а также трех секундантов, доктора и меня. Час дуэли был выбран правильно, как и место схватки. На палубе никого. Пассажиры в ресторанных залах, матросы на своих постах, офицеры в кают-компании. На корме один рулевой, а корабль стоит на якоре.

В пять часов десять минут доктор и я встретились с Фабианом и капитаном Корсикэном. После сцены в игорном салоне я еще не видел лейтенанта Мак-Элвина. Мне он показался печальным, однако невероятно спокойным. Мысли его были заняты, видимо, не поединком, а несчастьем Эллен. Фабиан встал и протянул мне руку, не говоря ни слова.

— Гарри Дрейк еще не прибыл? — спросил я у капитана Корсикана.

— Еще нет,— ответил он.

— Тогда пойдемте на корму, туда, где назначен поединок.

Фабиан, капитан Корсикэн, доктор и я пошли Мимо главной рубки. Небо потемнело. На горизонте уже гремели глухие раскаты. Казалось, будто эхо басом повторяло крики «Гип-гип-ура!», доносившиеся из салонов. Далекие зарницы прорезали черные тучи. Атмосфера насыщалась скапливающимся электричеством.

В пять часов двадцать минут прибыли Гарри Дрейк и два его секунданта. Последние холодно приветствовали нас, и мы ответили им тем же. Дрейк не произнес ни слова, едва скрывая раздражение. Лишь бросил на соперника полный ненависти взгляд. Фабиан, застыв на плошадке трапа, даже не посмотрел на него. Он погрузился в размышления и, казалось, думал вовсе не о роли, которую ему предстояло сыграть в этой драме.

Тут капинат Корсикэн обратился к янки, одному из секундантов Дрейка, и попросил предъявить шпаги. Шпаги были представлены. Это было боевое холодное оружие — с гардами, защищающими руки. Корсикэн взял их, проверил, как они гнутся, измерил и предоставил секунданту-янки право выбора. Во время приготовлений Гарри Дрейк снял шляпу, сбросил сюртук, расстегнул рубашку, закатал манжеты. Затем схватил шпагу. Тут я заметил, что он левша. Для него это было бесспорным преимуществом в схватке с противником, ведущим бой правой рукой.

Фабиан все еще не сошел с места. Можно было подумать, что все наши приготовления его не касаются. Тогда капитан Корсикэн приблизился к нему и подал шпагу. Фабиан поглядел на сверкающий стальной клинок, и, казалось, к нему в этот момент вернулись все Воспоминания прошлого.

Твердой рукой он взял шпагу.

— Все верно,— пробормотал он,— я вспомнил.

Затем он встал напротив Гарри Дрейка, который уже принял позицию. На столь ограниченном пространстве сражаться было почти невозможно. И тот из противников, кто будет прижат к ограждению, окажется в ловушке. Следовательно, бой надо было вести, стараясь не отступать.

— Господа, к бою! — скомандовал капитан Корсикэн.

Шпаги скрестились. Первые удары клинков друг о друга, первые выпады, сделанные поочередно каждым из противников, четкие отходы и приемы защиты продемонстрировали мне, что Фабиан и Дрейк — соперники примерно равные по силе. Я все же верил в Фабиана: он был хладнокровен, держал себя в руках, не поддавался эмоциям, не бросался очертя голову, волновался значительно меньше. Напротив, Гарри Дрейк глядел на противника налитыми кровью глазами; рот был полуоткрыт, виднелись зубы: голова склонилась на плечо, а на лице были заметны все признаки бешеной ненависти, что не позволяло ему сохранять хладнокровие. Он вышел на поединок, чтобы убить, и он хотел убить.

После первой схватки, продолжавшейся несколько минут, шпаги опустились. Никто из дуэлянтов не нанес друг другу ни одного укола. Задет был лишь рукав рубашки Фабиана. Дрейк и Фабиан разошлись, поскольку у Дрейка пот выступил на лице и застлал глаза.

А гроза подходила все ближе. Раскаты грома раздавались непрерывно, и оглушительный грохот заполнял все вокруг. Электричество настолько зарядило окружающую атмосферу, что даже на клинках шпаг при скрещивании проскакивали искры под влиянием грозовых облаков.

После очень короткой передышки капитан Корсикэн вновь подал сигнал сходиться. Фабиан и Дрейк встали в позицию.

Эта схватка оказалась более энергичной, чем предыдущая. Фабиан защищался на удивление спокойно. Дрейк яростно нападал. Много раз после отчаянного выпада я наблюдал, как Фабиан парировал удар, так и не достигший цели.

Наконец последовал выпад, и Дрейк, отражая терцию, получил укол. Я понял, что Фабиан совершил туше в грудь, однако выпад был отбит. Отступив, Фабиан применил квинту[393] и чистым приемом парализовал шпагу Гарри. Они высвободились, разошлись быстрым движением по полукругу, а над нашими головами зарницы прорезали тьму.

Фабиан вполне мог контратаковать. Но нет! Он стал ждать, пока противник придет в себя. Признаюсь, такое великодушие было мне не по вкусу. Гарри Дрейк — не тот человек, который заслуживал пощады.

Новый выпад — и, необъяснимо для меня, Фабиан выпустил из руки шпагу. Неужели, незаметно для нас, он был смертельно ранен? Кровь ударила мне в голову.

— Да защищайтесь же! — зарычал Дрейк, бешеный, как разъяренный тигр, и начал наступать на противника.

Я понял, что он готов был разделаться с безоружным Фабианом. Корсикэн бросился между ними, чтобы предотвратить нападение на беззащитного человека. Но тут Гарри Дрейк остолбенел и замер, так и не завершив выпад.

Я обернулся. Бледная как смерть, с разведенными в стороны руками, к дуэлянтам приближалась Эллен. Фабиан, широко расставив ноги, потрясенный этим явлением, застыл на месте.

— Вы! Вы! — воскликнул Гарри Дрейк, обращаясь к Эллен.— А вы зачем здесь?

Поднятая вверх шпага замерла в высоте, кончик ее сверкал. Казалось, сам меч архангела Михаила очутился в руках у демона.

И вдруг ослепительно яркая вспышка залила ужасающим светом корму корабля. Я чуть-чуть не упал, ощутив нечто вроде удушья. Вспышка света и страшный гром потрясли нас всех. Распространился сильный запах серы. Невероятным усилием воли мне удалось не потерять сознание. Я припал на одно колено, потом поднялся, присмотрелся. Эллен стояла, прислонившись к Фабиану. Гарри Дрейк, окаменев, оставался в прежнем положении, но лицо его жутко почернело!

Несчастный, неужели он острием шпаги притянул молнию и был ею поражен?

Эллен оторвалась от Фабиана и подошла к Гарри Дрейку, лицо ее выражало неземное сострадание. Она положила ему руку на плечо. Это легкое прикосновение нарушило равновесие. Безжизненное тело Дрейка рухнуло, как инертная масса.

Эллен склонилась над ним, мы же отступили в ужасе. Гарри был мертв.

— Его ударила молния! — воскликнул доктор, схватив меня за руку.— Молния! Ах! А вы не хотели даже поверить, что будет такая сильная гроза.

Гарри Дрейк действительно был насмерть поражен молнией, как констатировал Дин Питфердж. Или, скорее, как полагал судовой врач, он спас корабль, приняв удар стихии на себя. Кто знает... В конце концов, перед нами лежал просто-напросто труп.

Глава XXXIV

На следующий день, во вторник девятого апреля, в одиннадцать часов утра «Грейт-Истерн» снялся с якоря и направился к устью Гудзона. Лоцман с невероятной четкостью осуществлял маневры, приказывая одним взглядом. Над горизонтом исчезли последние облака. В море по направлению к берегу торопилась флотилия небольших судов.

В половине двенадцатого появилась «шхуна здоровья», маленькое парусное суденышко, на котором прибыл санитарный комиссар Нью-Йорка. Снабженное балансирным устройством, то поднимавшимся, то опускавшимся в центре палубы, оно плыло с поразительной скоростью, и я получил возможность ознакомиться с одним из небольших американских тендеров, построенных по единому образцу. Причем вокруг нас сновало около двадцати таких корабликов.

Затем мы обогнали плавучий маяк, лодку со световой установкой, обозначавшей проходы через Гудзон. Мыс Санди-Хук, песчаная коса, заканчивающаяся маяком, возник перед нами; на берегу собрались зеваки, кричавшие «Ура!» в нашу честь.

Когда «Грейт-Истерн» огибал мыс Санди-Хук, выходя из внутреннего канала, посреди флотилии рыболовных судов, перед моим взором предстали зеленые холмы Нью-Джерси, огромные форты на берегу залива. Затем потянулся широкий ряд строений, принадлежащих огромному городу, который простирается меж берегов Гудзона и Ист-Ривер,— подобно Лиону, расположившемуся между Роной и Соной.

В час дня, пройдя вдоль набережных Нью-Йорка, «Грейт-Истерн» встал на Гудзоне, отдав якоря в гущу донных телеграфных кабелей, которые он порвет при отплытии.

На берег стали сходить товарищи по совместному путешествию, все, кого породнил этот рейс, с кем я никогда больше не увижусь: калифорнийцы, южане, мормоны, молодая пара... Я подождал Фабиана и Корсикэна.

Но еще прежде я вынужден был довести до сведения капитана Андерсона факт о дуэли, состоявшейся на борту его корабля. Врачи дали свое заключение. Правосудию в деле о смерти Гарри Дрейка сказать было нечего, предстояло лишь отдать распоряжения о предании земле праха покойного.

В эту минуту статистик Кокберн, с которым мы так и не поговорили во время рейса, подошел ко мне и спросил:

— А знаете ли вы, сударь, сколько оборотов гребных колес было сделано за рейс?

— Нет, сударь.

— Сто тысяч семьсот двадцать три, сударь.

— Ах, как интересно, сударь? Ну, а винт?

— Шестьсот восемь тысяч сто тридцать оборотов, сударь.

— Весьма обязан!

И статистик Кокберн тут же отошел от меня, даже не попрощавшись.

Тут появились Фабиан и Корсикэн. Подойдя ко мне, Фабиан с чувством пожал мою руку.

— Эллен! — воскликнул он.— Эллен выздоровеет! К ней сразу же вернулся разум! Ах! Господь справедлив, он всем воздает сполна!

Разговаривая, Фабиан улыбался, видимо, думал о будущем. Что же касается капитана Корсикана, то он без особых церемоний, даже грубовато обнял меня и прокричал:

— До свидания! До свидания!

И поспешил занять место на тендере, куда уже спустились Фабиан и Эллен под присмотром миссис Р., сестры капитана Мак-Элвина, пришедшей встречать брата. Вскоре тендер причалил к берегу, и первая группа пассажиров высадилась на таможенный пирс.

Я смотрел, как они удаляются., Глядя на Эллен, шествующую между Фабианом и его сестрой, я не сомневался, что внимание, преданность, любовь непременно вернут к жизни эту бедную душу, одолеваемую скорбью.

В этот момент кто-то взял меня за руку. Я узнал доктора Дина Питферджа.

— Ну,— спросил он,— как дела?

— По правде говоря, доктор, поскольку «Грейт-Истерн» простоит в Нью-Йорке сто девяносто два часа и я собираюсь на его борту отправиться в обратный путь, мне доведется провести сто девяносто два часа в Америке. Это будет всего восемь дней, но восемь дней, проведенных с толком, так как я постараюсь за это время осмотреть Нью-Йорк, реку Гудзон, побывать в долине Могавк, на озере Эри, посетить Ниагару и все места, воспетые Купером.

— Так значит, вы едете на Ниагару? — воскликнул Дин Питфердж.— Мне бы хотелось еще раз там побывать, и если вы не сочтете мое предложение нескромным...

Почтенный доктор вызывал у меня умиление своими причудами. Мне с ним было очень интересно. Он может оказаться находчивым и знающим гидом.

— По рукам! — воскликнул я.

Пятнадцать минут спустя мы взошли на тендер и уже в три часа, очутившись на Бродвее, разместились в номерах гостиницы «Отель Пятой авеню».

Глава XXXV

Восемь дней в Америке! «Грейт-Истерн» должен был отплыть шестнадцатого апреля, а сегодня, девятого, в три часа я начал обживаться на американской земле. Восемь дней! Существуют заядлые туристы, «экспресс-путешественники», для которых этого времени достаточно, чтобы проехать всю Америку вдоль и поперек. Я не принадлежу к их числу. И никогда не позволю себе после недолгого осмотра Нью-Йорка взять на себя смелость написать книгу об американских нравах и американском характере. Правда, учитывая планировку города, его рельеф, Нью-Йорк действительно можно осмотреть быстро. Он не сложнее шахматной доски. Улицы пересекаются под прямым углом и называются «авеню», если идут в направлении параллелей, и «стритами», если тянутся вдоль меридианов. Эти магистрали различаются порядковыми номерами, что весьма практично, хотя и скучно; а по каждой из авеню ходит омнибус. Осмотришь один квартал Нью-Йорка — и уже знаешь весь огромный город, за исключением, быть может, южной его окраины ее улиц и улочек, где тесно живет торговый люд. Нью-Йорк — это узкая полоска земли, и жизнь города сосредоточена на краю этой «полоски». Ее окаймляют реки Гудзон и Ист-Ривер, которые на самом деле являются морскими рукавами, пригодными для судоходства, через которые имеются паромные переправы: направо — в Бруклин, налево — к берегам Нью-Джерси. Единственная артерия нарушает симметрию нью-йоркских кварталов, и жизнь там бьет ключом. Это Бродвей, столь же знаменитый, как лондонский Стрэнд или парижский Монмартр, неудобный для проезда в нижней части из-за скопления людей и довольно пустынный в верхней. Это улица, где сосуществуют неказистые домишки и мраморные дворцы, где буквально течет река фиакров, омнибусов, кебов, ломовых телег, фургонов, берегами которой служат тротуары, а над нею переброшены мостки, по которым снуют пешеходы. Бродвей и есть Нью-Йорк, и именно по нему мы с доктором Питферджем гуляли до самого вечера.

После обеда в «Отеле Пятой авеню», где нам торжественно подали рагу для лилипутов на кукольных тарелках, мы завершили день посещением театра Барнума. Там шла драма, на которую ходили все, под названием «Улицы Нью-Йорка». В четвертом акте изображался пожар, который тушили настоящим паровым насосом настоящие пожарные. Гвоздь сезона!

На следующее утро я отпустил доктора по своим делам. Договорились, что в два часа мы встретимся в отеле. Я же направился на Либерти-стрит, пятьдесят один, на почтамт, где меня ожидала корреспонденция до востребования, затем на Роулинг-Грин, два, в нижней части Бродвея, к консулу Франции барону Годрэ Буйо, который оказал мне самый сердечный прием. Потом побывал в банковской конторе Хоффмана, где я получил деньги по аккредитиву, и, наконец, в доме двадцать пять по Тридцать шестой улице, где жила миссис Р., сестра Фабиана, давшая мне свой адрес. Мне не терпелось узнать новости об Эллен и двух моих друзьях. Там мне сказали, что по совету врачей миссис Р., Фабиан и Корсикэн уже уехали из Нью-Йорка, забрав с собою молодую даму, на которую должны были благоприятно подействовать сельский воздух и деревенская тишина. Корсикэн, оказывается, хотел предупредить меня о внезапном отъезде. Храбрый капитан даже заехал в «Отель Пятой авеню», но разминулся со мной. Когда же мои друзья покинули Нью-Йорк? Да совсем недавно. Они договорились, что остановятся в первом же месте, которое понравится Эллен, и пробудут там до тех пор, пока ей не надоест. Корсикэн хотел ввести меня в курс дела и надеялся, что я не уеду, не повидавшись с ними. Да, всего лишь несколько часов назад я мог бы иметь радость увидеться с Эллен, Фабианом и капитаном Корсикэном! Такова оборотная сторона всех путешествий, когда не хватает времени: они уехали, я же только что прибыл,— каждый по своему расписанию, заранее не зная, когда снова увидимся.

В два часа я вернулся в отель. Доктора я встретил в баре, декорированном наподобие биржи или торговых рядов. Настоящее место для деловых встреч, где бывают и прохожие и приезжие и где всем бесплатно подают воду со льдом, печенье и кусочек сыра.

— Итак, доктор,— спросил я,— когда мы отбываем?

— Сегодня, в шесть вечера.

— Едем по Гудзонской железной дороге?

— Нет, сначала поплывем на великолепном пароходе «Сен-Джон». Это особый мирок, своего рода речной «Грейт-Истерн», одно из тех восхитительных средств передвижения, которые с легко-

сп.ю и быстротой перемещаются с места на место. Я бы предпочел, чтобы вы посмотрели на Гудзон в светлое время дня, но «Сен-Джон» курсирует только ночью. Завтра в пять утра мы прибудем в Олбани[394]. В шесть часов садимся в поезд Центральной железной дороги Нью-Йорка и уже вечером прибудем к Ниагарскому водопаду.

Я не собирался спорить с доктором по поводу программы и принял ее безоговорочно. Мы сели в лифт, который поднял нас наверх, в наши номера, оттуда мы через несколько минут вышли и спустились вниз, взяв с собой по туристической сумке. Фиакр, обошедшийся нам в двадцать франков за маршрут, за пятнадцать минут довез нас до пирса на Гудзоне, где уже стоял «Сен-Джон», коптя небо огромными клубами дыма.

Глава XXXVI

«Сен-Джон» и его двойник «Дин Ричмонд» были самыми лучшими судами на Гудзоне. Имея два-три этажа террас, галерей, веранд, прогулочных дорожек, они скорее напоминали огромные здания, чем пароходы. Их называли «плавучими домами плантатора». Эти сооружения у «Сен-Джона» были ограждены двадцатью щитами фальшборта, скрепленными металлическими конструкциями, что обеспечивало прочность всех построек. Два огромных барабана были расписаны фресками наподобие фронтона собора Святого Марка в Венеции[395]. Позади каждого из гребных колес поднималась труба от обеих котельных, которые находились снаружи, а не внутри парохода. Прекрасная мера предосторожности на случай взрыва! В центре между барабанами размещался механизм простейшей конструкции. Он состоял из одного цилиндра, поршень которого приводил в движение длинный балансир, вздымавшийся и опускавшийся подобно чудовищному кузнечному молоту, и этот единственный рычаг сообщал двигательный импульс коленчатому валу, который вращал оба гребных колеса[396].

Толпа пассажиров уже заполнила палубу «Сен-Джона». Мы с Дином Питферджем заняли каюту, выходившую в огромный салон, напоминающий галерею богини Дианы[397]. Округлый свод в салоне опирался на ряд коринфских колонн[398]. Повсюду комфорт и роскошь: ковры, диваны, кушетки, произведения искусства, витражи, вдобавок освещение, газ для которого вырабатывался небольшой бортовой установкой.

В это время колоссальная машина задрожала, и пароход двинулся в путь. Я взобрался на самый верх. На носу возвышалась ярко раскрашенная будка. Там находились рулевые. Четверо мускулистых мужчин держались за рукоятки двойного штурвала. Прогулявшись несколько минут по верхней террасе, я спустился на палубу и очутился меж раскаленными докрасна топками, откуда то и дело вырывались голубые искорки, раздуваемые нагоняемым вентилятором ветром. Гудзон был не виден. Настала ночь, а вместе с нею туман, такой густой, что хоть топор вешай. «Сен-Джон» издавал во тьме звуки, подобные реву гигантского мастодонта[399]. С трудом можно было различить огни городков, разбросанных по берегам реки, и свет сигнальных фонарей пароходов, пыхтя двигавшихся по темным водам.

В восемь часов я вернулся в салон. Доктор тут же повел меня ужинать в огромный ресторан, расположенный в междупалубном пространстве и обслуживаемый целой армией черных официантов. Дин Питфердж сообщил, что число пассажиров на борту превышает четыре тысячи, из которых полторы тысячи — эмигранты, разместившиеся на нижней палубе парохода. После ужина мы направились спать в комфортабельную каюту.

В одиннадцать часов мы ощутили нечто вроде толчка и проснулись. «Сен-Джон» стоял. Капитан, не рискнувший маневрировать в столь густом тумане, предпочел остановиться. Огромное судно, вставшее на якорь посреди фарватера, спокойно спало.

В четыре часа утра «Сен-Джон» вновь двинулся вперед. Я вышел из каюты и забрался на носовую веранду. Дождь прекратился, туман рассеялся, вода в реке стала прозрачной, появились очертания берегов. На правом (по ходу) берегу росли высокие деревья и тянулась полоса кустарников, точно живая ограда кладбища. На заднем плане высокие холмы изящным контуром как бы поддерживали горизонт. Напротив, на левом берегу, простиралась пустынная, заболоченная местность. Вниз по течению между островками проплывали шхуны, ловившие утренний ветер, а пароходы смело сражались с быстрым течением Гудзона.

Ко мне на веранду пришел доктор Питфердж.

— Доброе утро, спутник мой,— приветствовал доктор, а затем сделал глубокий вдох.— А знаете, из-за этого проклятого тумана мы не попадем в Олбани на первый поезд. Придется менять программу.

— Тем хуже, доктор, раз нам приходится терять время.

— Что ж! Мы попадем к Ниагарскому водопаду только ночью, а рассчитывали вечером.

Делать нечего, пришлось смириться.

В итоге «Сен-Джон» пришвартовался у пристани в Олбани после восьми утра, Первый поезд ушел, оставалось дожидаться другого, отходившего в час сорок. Так неожиданно мы получили возможность побывать в любопытном городке, резиденции законодательного собрания штата Нью-Йорк. Примечательно, что нижняя часть города, где находятся торговые и жилые кварталы, расположена по правому берегу Гудзона, а верхняя часть, застроенная кирпичными домами и административными зданиями, знаменита минералогическим музеем. Можно сказать, этот город выглядел как один из крупных районов Нью-Йорка, перенесенный к подножию холмов, окаймляющих его амфитеатром.

В час дня, перекусив, мы пришли на вокзал, который представлял собой платформу под открытым небом, без ограждения, без контролеров, где поезд просто-напросто вставал посреди улицы, точно омнибус на остановке. Посадка производилась в длинные вагоны, имевшие спереди и сзади по четырехколесной поворотной тележке. Вагоны связаны друг с другом переходными мостками, благодаря которым пассажиры, не выходя из поезда, могут перемещаться по всей длине состава. В назначенное время не появились ни начальник станции, ни кто-либо из железнодорожных служащих, не было ни ударов колокола, ни громкого объявления. Однако мощный локомотив, сиявший, как иконостас или золотая безделушка на этажерке, тронулся с места, и наш поезд пошел со скоростью десять лье в час[400]. Здесь необязательно ехать в изоляции, как это бывает и вагонах французских железных дорог. Всегда можно на остановке выйти, купить газеты и книги без штампа «Разрешено к продаже». Такой штамп, как я узнал, противоречит американским нравам. Здесь и понятия не имеют о цензуре, в этой особенной стране никому даже не приходит в голову следить за тем, что читают люди, собравшиеся в вагоне, точно они сидят у себя дома в креслах у камина. В нашем распоряжении было все необходимое, так что незачем было выходить на станциях. В вагонах к услугам пассажиров имелись передвижные буфеты и библиотеки.

Все это время поезд шел по бескрайней равнине, мимо только что раскорчеванных лесов, рискуя налететь на упавший поперек колеи древесный ствол, мимо недавно отстроенных городов с широкими улицами, по которым проложены рельсы. Правда, если дома были сверхсовременными, то сами города носили поэтические названия, заимствованные из античной истории: Рим, Сиракузы, Пальмира. А затем перед глазами предстала долина Могавк, страна Фенимора Купера, очаровавшая американского романиста, как страна Роба Роя околдовала Вальтера Скотта[401]. На горизонте сверкнуло на мгновение озеро Онтарио, где Купер разыграл сцены из своего шедевра. Этот театр, где демонстрировалась великая эпопея Кожаного Чулка, дотоле дикая страна, ныне приобретающая облик цивилизованного пространства. И уже доктор обращался ко мне, как к Соколиному Глазу, а сам отзывался только на имя Чингачгук!

В одиннадцать часов вечера мы сделали пересадку в Рочестере и потом несколько раз пропускали теннессийские скорые, проносившиеся на разъездах мимо нашего состава. В два часа ночи, миновав Ниагару, невидимую в темноте, мы проехали еще несколько миль и прибыли в городок Ниагара-Фолс, где доктор повез меня в огромный отель «Катаракт-хаус»[402].

Глава XXXVII

По существу, Ниагара — не река, не речушка, а обычный водоспуск, природный дренажный проток, канал длиною в тридцать шесть миль, перебрасывающий воды Верхнего озера, озер Мичиган, Гурон и Эри в озеро Онтарио. Разница уровней между двумя крайними озерами составляет триста сорок английских футов. Эта разность, равномерно распределяемая по уровням, почти не создает порогов, однако половина перепада приходится на собственно водопад. Этим и объясняется его мощь.

Этот ниагарский водосток отделяет Соединенные Штаты от Канады. Правый берег американский, левый берег — английский[403]. На одном берегу полисмены, на другом — их тень.

На рассвете двенадцатого апреля мы с доктором шли по широким улицам городка Ниагара-Фолс. Названный в честь водопада и расположенный у его подножия, он находится в трехстах милях от Олбани и представляет собой «городок на воде», овеваемый великолепным воздухом, в прекрасной местности, застроенной роскошными отелями и комфортабельными виллами, где янки и канадцы любят проводить бархатный сезон. Погода была превосходная; на холодном небе сверкало солнце. Глухой звук и отдаленный рев сливались воедино. На горизонте появились легкие облачка, но они не собирались превращаться в тучи.

— Это и есть водопад? — спросил я у доктора.

— Терпение! — заметил Питфердж.

Через несколько минут мы очутились на берегах Ниагары. Воды потока текли мирно и безмятежно: они были прозрачны и неглубоки; тут и там вздымались сероватые скалы. Шум порога усиливался, но сам он еще не был виден. Арочный мост на металлических опорах соединял правый берег с островком посреди потока. Доктор поднялся со мной на мост. Верховье реки простиралось насколько хватало глаз. Вниз по течению, то есть по правую руку от нас, видны были первые перепады порога. Там, в полумиле от моста, уровень поверхности воды резко понижается, облака водяной пыли зависают в воздухе. Это и была американская часть водопада, ее-то мы и видели. А по другую сторону был мирный пейзаж: холмы, виллы, дома, голые деревья — так выглядел канадский берег.

— Не смотрите! Не смотрите вниз! — кричал мне доктор Питфердж.— Берегитесь! Закройте глаза! Не открывайте их, пока я вам не скажу!

Я не очень-то слушался своего спутника-оригинала. Я смотрел. Перейдя мост, мы ступили ногой на островок. Он называется Гоут-Айленд. Козий остров, полоска земли площадью в семьдесят акров, покрытая деревьями, окаймляющими аллеи, по которым могут двигаться экипажи. Аллеи эти расходятся, как букет, между американской и канадской частями водопада, они отделены друг от друга дистанцией в триста ярдов. Мы подошли к этим огромным деревьям, взобрались по склону, спустились по лестнице, держась за перила. Гром в ушах усиливался; облака водяного пара кружились в воздухе.

— Взгляните! — воскликнул доктор.

Ниагара раскрылась перед нами во всей своей красе. В этом месте она делает резкий поворот, и там, где река полукругом входит в канадскую часть водопада, так называемую «подкову», она низвергается с высоты в сто пятьдесят восемь футов потоком шириной в две мили.

Эта местность — одна из самых прекрасных на свете, и все вместе чарует взор. Возвращение Ниагары к самой себе особенно подчеркивается эффектами света и тени. Солнце, освещая воды реки под разными углами, причудливо разнообразит ее окраску, и ни один из виденных мною пейзажей мира не может с этим соперничать. Так, поблизости от Козьего острова пена белая: она — как белый снег без единого пятнышка, как залитое в форму расплавленное серебро, осаждающееся в пустотах. В центре порога воды приобретают приятный цвет морской волны, свидетельствующий о густоте потока. Напротив, на канадском берегу, бурлит другой поток, отливающий под лучами солнца металлическим блеском и стекающий вниз, в пропасть, как расплавленное золото. Река наверху неразличима. Взлетают брызги. Тут мне попадаются на глаза огромные глыбы льда, наросшие за зимние холода. Они по форме напоминают чудовищ, которые, разинув пасть, поглощают в час сто миллионов тонн воды, что приносит неистощимая Ниагара. В полумиле от нижней ступени водопада река приобретает покойный характер и покрывается ледяной коркой, которую первые апрельские ветры еще не в состоянии растопить.

Пароход «Детройт», плывший по течению, замер в двадцати футах от кромки водопада, точно собрался спуститься вниз, летя по воздуху.

— Вот так она и стоит посреди потоков, — обратился ко мне доктор.

Что он имел в виду? Я не знал, что и подумать, пока он не указал на башню, сооруженную на скальном основании в нескольких сотнях футов от нас, на самом краю обрыва. Этот «рискованный» памятник архитектуры был возведен в тысяча восемьсот тридцать третьем году неким судьей Портером и получил наименование «Черепаховой Башни».

Мы спустились по боковой лестнице с Козьего острова. На уровне верхнего течения Ниагары я заметил мост или, точнее, несколько досок, переброшенных со скалы на скалу и соединяющих башню с берегом. Этот мостик длиной всего лишь в несколько шагов перекрывал пропасть. Внизу бушевал поток. Мы рискнули пройти по этим доскам, и через несколько мгновений очутились у подножия скалы, служащей основанием «Черепаховой Башни». Эта круглая башня высотой в сорок пять футов построена из камня. На самой вершине круглый балкон, покрытый красноватой штукатуркой. Винтовая лестница — деревянная. На стенах выцарапаны тысячи имен тех, кто поднимался на самый верх, вцеплялся в перила балкона и осматривался вокруг.

Башня возвышалась прямо над водопадом. С ее верхушки взгляд упирался в пропасть, в пасть ледяных монстров, поглощавшую бегущие воды. От ударов потоков башня непрестанно содрогалась. По ее окружности зияли рваные раны, нанесенные падающей водой. Разговаривать было невозможно. Целые валы низвергались со страшным грохотом. Потоки воды летели со свистом, точно стрелы. Пена собиралась над водяным столбом, точно шляпа на статуе. В воздухе кружились сверкающие капли, образуя великолепную радугу.

Из-за обычного оптического обмана казалось, будто башня перемещается с невероятной скоростью, да еще задом в сторону от водопада, что выглядело весьма забавно. При этом, ввиду иллюзии иного рода, безумно кружится голова, и нельзя даже рискнуть заглянуть в бушующий водоворот.

Дрожа от влаги и прохладного ветра, мы тотчас же взобрались на верхнюю площадку башни. И там доктор закричал во весь голос, чтобы я услышал:

— Эта «Черепаховая Башня», сударь мой, в любой момент может свалиться в пропасть, и не исключено, что очень скоро.

— Да неужели!

— Без всякого сомнения. Ложе главного канадского водопада сдвигается назад, совсем незаметно, но сдвигается. Когда в тысяча восемьсот тридцать третьем году эта башня строилась, ее ставили на значительном удалении от порога. Геологи утверждали, что ложе водопада, которому уже тридцать пять тысяч лет, первоначально находилось в семи милях от того места, где оно пролегает сейчас. Согласно мистеру Бейквеллу, оно смещается на метр в год, a cap Чарльз Лайэлл полагает, что всего на один фут. Тем не менее настанет момент, когда скала, на которую опирается башня, будучи подмыта водой, рухнет к основанию порога. Так вот, сударь, запомните, что я скажу: в тот день, когда упадет «Черепаховая Башня», она увлечет за собой в воды Ниагары энное количество эксцентричных туристов!

Слушая доктора, я поймал себя на желании спросить, не относит ли он к числу этих оригиналов и самого себя. Но он тут же подал знак спускаться, и мы направились вниз, чтобы еще раз посмотреть «подкову» и окружающий пейзаж. Оттуда под небольшим углом был также виден американский водопад, отделенный мысом, где посередине тоже находился небольшой порог шириной в десять футов. Этот водопад, столь же живописный, как и канадский, имел прямую форму, и высота его составляет по вертикали сто шестьдесят четыре фута. Но чтобы рассмотреть его во всех подробностях, надо стать спиной к канадскому берегу.

В течение всего дня мы прогуливались по берегам Ниагары, то и дело возвращаясь к башне, где рев воды, брызги водяного пара, игра солнечных лучей, пьянящие запахи приводят человека в состояние непрерывного экстаза. Затем мы вернулись на Козий остров, чтобы разглядеть главный водопад со всех точек. Мы не чувствовали ни малейшей усталости. Доктору захотелось показать мне «Пещеру Ветров», выемку позади ложа центрального водопада, куда можно попасть по лестнице, начинающейся на самой оконечности островка. Однако вход туда был воспрещен из-за частых обвалов, столь естественных среди этих хрупких скал.

В пять часов мы вернулись в «Катаракт-хаус» и после быстрого обеда по-американски снова отправились на Козий остров. Доктору захотелось осмотреть прелестную группу островков у верхней оконечности Гоут-Айленда, носящую имя «Три Сестры». А когда настал вечер, он повел меня на качающуюся скалу, где стояла «Черепаховая Башня».

Солнце улеглось спать за печальными холмами. Исчезли последние отблески дневного света. Серп луны сверкал, как бриллиант чистой воды. Тень от башни ниспадала в пропасть. А вверх по течению тихие воды блестели под шапкой легкого тумана. Канадский берег, уже погрузившийся во мрак, ясно выделялся на фоне ярко освещенного массива Козьего острова и городка Ниагара-Фолс. Глубины вод, казавшиеся еще глубже из-за сумерек, представлялись нам бездонным провалом, в котором рычит гигантский порог. Какое впечатление! Какой писатель или художник смог бы его передать? Вскоре на горизонте появился движущийся источник света. Это был головной прожектор локомотива, ведущего поезд через мост над Ниагарой в двух милях от нас. Вплоть до полуночи мы находились на верхней площадке башни, молчаливые, неподвижные, притягиваемые потоком, очаровавшим нас. Наконец свет луны упал на облако водяных брызг. Передо мной вдруг протянулась молочная полоса, прозрачная лента, подрагивавшая во мгле. Это была лунная радуга, бледное свечение ночного светила, тихое сияние которого разлагалось на составные части и накладывалось на водяные пары, поднимавшиеся над водопадом.

Глава XXXVIII

На следующий день, тринадцатого апреля, программа доктора предусматривала визит на канадский берег. Простую прогулку. Пешее путешествие по небольшим холмам, образующим левый берег Ниагары на протяжении двух миль вплоть до подвесного моста. Мы отправились в путь в семь утра. По правому берегу тянулась извилистая дорожка, откуда просматривались тихие воды, еще ничем не напоминавшие бурных, клубящихся потоков водопада.

В половине восьмого мы подошли к подвесному мосту, который так и назывался по-английски: Саспеншн-бридж[404]. Это единственный такого рода мост на Великой Западной и Нью-Йоркской Центральной железных дорогах, к тому же единственный путь в Канаду через границу штата Нью-Йорк. Этот подвесной мост состоит из двух ярусов: по верхнему ярусу движутся поезда, а по нижнему, отстоящему на двадцать три фута от верхнего, едут экипажи и проходят пешеходы. Воображение отказывается признавать это сооружение творением рук человеческих, воплощением замысла дерзкого инженера Джона А. Реблинга из Трентона, штат Нью-Джерси. Поначалу он рискнул построить лишь сооружение, отвечавшее единственному требованию: одноярусный подвесной мост, обеспечивающий только проход поездов на высоте двухсот пятидесяти футов над Ниагарой. Поэтому его вскоре пришлось подвергнуть реконструкции.

Длина моста составляет восемьсот футов, ширина — двадцать четыре. Металлические опоры на берегах удерживаются противовесами. Опорная подвеска представляет собой трос, сплетенный из четырех тысяч нитей, диаметром в десять дюймов, способный выдержать усилие в двенадцать тысяч четыреста тонн. В тот момент, когда мы очутились на самой середине пешеходной части моста, над нашими головами прошел поезд, и планки у нас под ногами прогнулись на целый метр!

Как раз чуть выше этого моста, а вовсе не водопада, Блондэн переправился через Ниагару при помощи протянутого с берега на берег каната. Правда, от выбора места переправы трюк не стал менее опасным. И если мы уважаем Блондэна за отчаянную смелость, то как оценить действия его друга, который подстраховывал его сзади во время этого хождения по воздуху?

— Он, наверное, был гурманом,— заметил доктор,— поскольку Блондэн на канате разводил руками, точно готовил омлет.

Мы находились уже на канадской земле и воспользовались возможностью разглядеть правый берег, с тем чтобы посмотреть на водопады под новым углом зрения. В английском отеле доктору удалось заказать вполне приличный завтрак. Пока мы -ждали, я- успел пробежать книгу записи приезжих, где было несколько тысяч фамилий. Среди имен знаменитостей мне запомнились следующие: Роберт Пиль, леди Франклин, граф Парижский, герцог Шартрский, князь де Жуэнвилль, Луи-Наполеон (1846), принц Наполеон с принцессой, Барнум (с указанием адреса), Морио Саид (1865), Агассис (1854), Олмонт, принц Гогенлоэ, Ротшильд, Бертэн (Париж), леди Элджин, Буркхардт (1832) и многие другие.

— А теперь вниз, к подножию водопадов,— предложил доктор, как только мы кончили завтракать.

Я последовал за Дином Питферджем. Негр проводил нас в гардеробную, где нам выдали непромокаемые панталоны, прорезиненный плащ и клеенчатую шапочку. Как только мы переоделись, наш проводник повел нас по скользкой дорожке, пересеченной многочисленными бороздами железистых потоков, посреди которых лежали черные камни с острыми краями, такие же, как в нижней части Ниагары. Далее, сквозь мельчайшие водяные брызги, мы прошли к обратной стороне ложа большого водопада. Перед нами громоздился порог, как в театре перед актерами возвышается занавес. Да еще в каком театре — где мощные потоки воздуха, порожденные бурным низвергающимся течением, пронизывают с ног до головы! Промокшие до нитки, ослепленные водяной пылью, оглушенные шумом водопада, мы ничего не различали вокруг и не воспринимали на слух, находясь в этой герметически отделенной от падающих вод пещере, которую сама природа снабдила стеной из гранита!

В девять часов мы вернулись в отель, где освободились от наших блестящих мокрых одежд. Взглянув на берег, я не удержался и издал крик удивления и радости:

— Капитан Корсикэн!

Капитан меня услышал. И обернулся ко мне. Я быстро вышел из отеля.

— Вы здесь! — воскликнул он.— Вот так встреча!

— А где Фабиан? Где Эллен? — спросил я, схватив Корсикана за руки.

— Тоже здесь. Они чувствуют себя настолько хорошо, насколько это возможно. Фабиан полон надежд и скоро начнет улыбаться. И наша бедная Эллен мало-помалу приходит в себя.

— Как же получилось, что мы встречаемся именно здесь, у Ниагары?

— Ниагара,— объяснил Корсикэн,— всегда была местом встречи англичан и американцев. Сюда приезжают отдохнуть душой, сюда ездят лечиться лицезрением величественных водопадов. Наша Эллен буквально потрясена этим прекрасным зрелищем, и мы решили отдохнуть на берегах Ниагары. Взгляните на виллу Клифтон-хаус, посреди деревьев, на склоне холма. Там мы живем одной семьей вместе с миссис Р., посвятившей себя нашим бедным друзьям.

— А Эллен,— продолжал я расспросы.— Эллен узнала Фабиана?

— Еще нет,— сообщил капитан.—- Вы ведь помните, что, когда Гарри Дрейка поразило насмерть, у Эллен на мгновение случилось просветление. Разум ее высвободился из обволакивающей его тьмы. Но это просветление тут же исчезло. Тем не менее еще до того, как мы направились в этот край чистого воздуха, в эти мирные места, доктор констатировал существенное улучшение состояния Эллен. Она спокойна, сон ее безмятежен, а в глазах заметно усилие что-то припомнить то ли из прошлого, то ли из настоящего.

— Ах, дорогой друг! — воскликнул я.— Вы ее вылечите. Но где же Фабиан, где его невеста?

— Вот, смотрите,— показал Корсикэн, протянув руку в направлении берега Ниагары. Там, куда указал капитан, я заметил Фабиана, который пока что нас не видел. Он стоял, прислонившись к скале, а перед ним, в нескольких шагах, неподвижно сидела Эллен. Фабиан не сводил с нее глаз. Это место на правом берегу носило имя Столовой Горы и представляло собой скальное образование, вздымавшееся на высоту двести футов. Когда-то у скалы был значительный уклон; однако водопады последовательно срезали кусками скалу, и верхняя поверхность ее свелась к нескольким метрам.

Эллен уставилась в одну точку и, казалось, была погружена в безмолвный экстаз. С того места, где она находилась, вид водопадов был, как говорят англичане, «наиболее величественным». То же самое сообщил наш проводник, и он был прав. Оттуда видны сразу оба водопада: справа канадский, гребень которого, увенчанный короной водяных паров, шел вровень с горизонтом, как на море; а прямо перед нами американский, и рядом с ним элегантный поселок Ниагара-Фолс, наполовину укрытый деревьями. Слева представала во всей своей перспективе река, зажатая высокими берегами; а наверху бурный поток сражался с кувыркающимися льдинами.

Мы с Корсикэном и доктором взобрались на Столовую Гору. Мне не хотелось тревожить Фабиана. Эллен сохраняла неподвижность статуи. Какое впечатление оставила эта сцена в ее сознании? Быть может, под воздействием столь грандиозного спектакля разум мало-помалу возвратится к ней? Вдруг я заметил, как Фабиан шагнул в ее сторону. Она тут же вскочила, пошла к пропасти, простирая руки к обрыву. Затем внезапно остановилась и провела рукой возле лица, точно отгоняя какое-то видение. Фабиан, бледный как смерть, но не терявший присутствия духа, прыгнул и встал между Эллен и краем пропасти. Эллен тряхнула головой, и ее светлые волосы рассыпались. Тело изогнулось. Видела ли она Фабиана? Нет? Казалось, будто мертвая возвращается к жизни и постепенно становится частью окружающего мира.

Мы с капитаном Корсикэном не осмеливались сделать и шага и, глядя в сторону обрыва, опасались несчастья. Но доктор Питфердж успокоил нас.

— Не надо вмешиваться,— сказал он,— предоставьте все Фабиану.

До меня доносились рыдания, вырывавшиеся из груди молодой женщины. Бессвязные слова срывались с ее губ. Похоже, она хотела что-то сказать — и не могла. Наконец речь ее стала связной:

— Боже! О Боже! Боже всемогущий! Где я? Где я?

Она как будто поняла, что рядом с ней кто-то есть, и, сделав полуоборот, преобразилась. В глазах появился новый свет. Дрожа, Фабиан выпрямился перед нею и, не говоря ни слова, раскрыл объятия.

— Фабиан! Фабиан! — наконец-то воскликнула она.

Фабиан принял ее в объятия, а она безжизненно замерла. Раздался отчаянный крик. Это Фабиан решил, что Эллен умерла. Но тут вмешался доктор.

— Не беспокойтесь,— обратился он к Фабиану,— этот кризис, напротив, ее спасет.

Эллен отнесли в Клифтон-хаус, и там, у камина, обморок прошел, и она уснула безмятежным сном.

Ободренный доктором, Фабиан все восклицал, полный надежды:

— Эллен меня узнала!

Потом, обращаясь к нам, заговорил без остановки:

— Мы вернем ее к жизни, обязательно вернем! Каждый день помогает излечить ей душу. Сегодня, бьггь может завтра, Эллен вернется ко мне! О, небеса милосердные! Мы побудем здесь, коль скоро эти места для нее столь целебны. Разве не так, Арчибальд?

Капитан с чувством похлопал Фабиана по груди. Тот повернулся ко мне, к доктору. Во взгляде его читались все упования на будущее. И никогда ранее они не были столь обоснованны. Выздоровление Эллен было близким...

Однако настало время расставаться. Самое позднее в час дня нам надо было вернуться в Ниагара-Фолс. В момент прощания Эллен все еще спала. Фабиан обнял нас, капитан Корсикэн выразил сожаление по поводу разлуки, пообещав, что сообщит телеграммой новости про Эллен. Произнеся последние пожелания, мы почти в полдень покинули Клифтон-хаус.

Глава XXXIX

Через минуту мы спускались, держась за перила лестницы, тянущейся вдоль канадского берега. Эта лестница привела нас прямо к воде, по которой плыли льдины. Там нас ждала лодка, чтобы можно было переправиться «в Америку». В ней уже сидел один человек. Им оказался инженер из Кентукки, назвавший доктору имя, фамилию и должность. Не теряя времени, мы отчалили, и, то расталкивая льдины, то разбивая их, наша лодка вышла на середину реки, которое благодаря быстрому течению, было свободно. Оттуда мы бросили последний взгляд на чудесные пороги Ниагары. Наш спутник внимательно разглядывал окрестности.

— Какая красота, сударь,— обратился я к нему,— здесь так чудесно!

— Да,— согласился он,— однако столько механических сил пропадает даром! Представьте себе, какую мощную мельницу мог бы привести в движение подобный водопад!

Никогда я не испытывал столь свирепого желания, как в эту минуту! Мне изо всех сил хотелось сбросить инженера в воду!

На другом берегу миниатюрная железная дорога круто поднималась вверх, тянулась, точно нить, огибая американский водопад, и быстро доставила нас к месту. В половине второго мы сели в экспресс, который в четверть третьего привез нас в Буффало. Побыв в этом большом и прекрасном городе, поглядев на воды озера Эри, в шесть часов вечера мы сели в поезд Нью-Йоркской Центральной железной дороги. На следующее утро, выспавшись в комфортабельных купе спального вагона, мы прибыли в Олбани и по Гудзонской железной дороге, идущей у самой кромки воды по левому берегу реки, всего за несколько часов примчались в Нью-Йорк.

Назавтра, пятнадцатого апреля, в обществе неутомимого доктора я побродил по городу, погулял по набережной Ист-Ривер, посетил Бруклин. А когда настал вечер, попрощался с мужественным Дином Питферджем и, расставшись с ним, почувствовал, что приобрел еще одного настоящего друга.

Во вторник, шестнадцатого апреля, наступил назначенный день отплытия «Грейт-Истерна», и в одиннадцать часов я прибыл на тридцать седьмой причал, где стоял тендер, готовый отвозить пассажиров. На борту его уже было много людей и вещей. Я тоже сел. Вдруг кто-то взял меня за руку. Я обернулся. Это опять оказался доктор Питфердж.

— Вы! — воскликнул я.— Неужели и вы возвращаетесь в Европу?

— Да, сударь мой.

— На «Грейт-Истерне»?

— Конечно,— ответил, улыбаясь, мой эксцентричный друг.— Я все размышляю и сопоставляю. Подумайте, ведь это, быть может, последний рейс «Грейт-Истерна», из которого он не вернется!

Колокол уже возвещал об отплытии, когда рассыльный из «Отеля Пятой авеню», несясь во всю прыть, успел-таки доставить мне телеграмму, отправленную капитаном Корсикэном из Ниагара-Фолс:

«ЭЛЛЕН ВЫЗДОРОВЕЛА, К НЕЙ ПОЛНОСТЬЮ ВЕРНУЛСЯ РАССУДОК, И ДОКТОР ЭТО ПОДТВЕРЖДАЕТ!»

Я сообщил эту приятнейшую новость Дину Питферджу.

— Доктор подтверждает! Доктор это подтверждает! — брюзжа, повторял мой товарищ по путешествию.— Я тоже подтверждаю. Но что это доказывает? Кто подтвердит мне, вам, всем нам, дорогой друг, свою ошибку или неправоту?

Через двенадцать дней мы прибыли в Брест, а на следующий день — в Париж. Обратный рейс прошел без происшествий — к великому огорчению Дина Питферджа, все время ожидавшего кораблекрушения.

И когда я засел за стол, чтобы не пропали втуне заметки, которые делались мною каждый день — о «Грейт-Истерне», плавающем городе, о встрече Эллен и Фабиана, о величественной Ниагаре,— мне показалось, что я переживаю все заново. Ах! Как прекрасны эти путешествия, «особенно когда вернешься», как выразился доктор!

В течение восьми месяцев я не имел ни единой весточки от моего эксцентричного друга. Но настал день, когда по почте пришел конверт, обклеенный разноцветными марками. Лежавшее в нем письмо начиналось так:

«Борт парохода «Кэролайн», Оклендские рифы. Наконец-то мы попали в кораблекрушение...»

А кончалось письмо такими словами:

«...Никогда мне не было так хорошо! С самым сердечным приветом, Ваш Дин Питфердж».

Конец

Священник в 1839 году

Глава I

Старая церковь Святого Николая[405] в Нанте[406]. — Великопостная проповедь. — Трагедия. — Проповедник так и не появился. — Чудесное спасение. — Колдунья.

Вечером 12 марта 1839 года надтреснутый голос колокола старой церкви Святого Николая призывал верующих на проповедь по случаю начала поста[407]. Именно об этом времени года сказано:

Siquis sacrum quadragesimale jejunum despectu Christianitatis contempserit et carnem comederit, morte moriatur, sed tamen consideratur a sacerdote ne forte causa necessitatis hoc cuilibet proveniat et carnem comedat.[408]

Ждали знаменитого проповедника[409]. Народу собралась тьма. Желающие увидеть и услышать заезжую знаменитость стекались к церкви со всей округи.

История храма Святого Николая уходила в глубь веков. Время не пощадило здание. Оно обветшало, покосилось. Одна колонна, мощная, громоздкая, напоминала ногу исполинского слона. Другая, напротив, тонюсенькая и с виду хлипкая, — костлявую руку. И так во всем.

За массивным каменным сводом виднелся второй, деревянный, украшенный множеством резных скульптур. Вот — голова громадного монстра[410] с приплюснутым носом, разинутым клыкастым ртом и взлохмаченными волосами. А вот — лицо херувима[411]: он напуган видом монстра и плачет от страха.

На всем — печать тлена и забвения. А ведь когда-то храмовый колокол славился далеко за границами города. Что и говорить — царь-колокол. Однако все проходит: прошли и дни его величия. Нынче хриплый, трескучий голос колокола раздается лишь в самых редких случаях, в таких, например, как сегодня.

День и, правда, был не совсем обычный. Медленно раскачиваясь, колокол глухо кряхтел и ухал, а добропорядочные буржуа останавливались возле колокольни и внимательно вслушивались в колокольный звон, который разносился над полями и крышами домов, призывая и призывая прихожан.

Толпа росла: мужчины, женщины, дети, отцы семейства и почтенные матроны[412], застенчивые девицы и ребятня. Тут же карманные воришки, проститутки. Когда же им еще раздолье, как не в такой день? Среди тысячной толпы всегда найдется чем поживиться.

В церкви становилось тесновато. А все из-за пронесшегося слуха: из святых мест возвращается некий проповедник. Обещали, что он расскажет о необыкновенных чудесах Святой земли[413]. Что может быть занимательнее таких рассказов? Что может быть интереснее для обывателей, не понаслышке знающих о скуке?

Однако долгожданного гостя в городе никто в глаза не видел. О нем только слышали. Поговаривали, будто он святой. А это куда как любопытно! Редко сто упустит возможность побывать на таком спектакле (заметим — на бесплатном спектакле).

Счастливцы, пришедшие первыми и успевшие получить лучшие места, теперь томились в ожидании и старались занять друг друга разговорами.

— Как это, должно быть, чудесно — совершить паломничество[414] в Палестину[415], ко Гробу Господню, — говорил Мишель Рандо своему приятелю Гюставу Десперье.

— Это точно! Всегда мечтал о таком путешествии. Но, думаю, вряд ли доживу до счастливого дня.

— Ну, хоть послушаем. Согласись, проповедник, решивший сделать у нас непредвиденную остановку, заслуживает всяческой похвалы. Мне, например, страсть как хочется поскорее взглянуть на него. Только что-то он не спешит удовлетворить наше любопытство. Судя по всему, придется порядком помучиться в духоте.

— Верно! Хлопотали, суетились, пришли заранее. Места-то у нас, конечно, хорошие, но из толпы уж теперь не выбраться. Тесно и душно… А ты случайно не знаешь, почему проповедь решили устроить именно в этом храме?

— Не имею ни малейшего понятия. — Мишель Рандо пожал плечами. — Жюль Деге, как обычно, опаздывает, а держать для него место все труднее. Смотри, как напирают!

— Насколько я успел заметить, Жюль не слишком ревностно посещает церковь. Вероятно, ему просто-напросто невдомек, что здесь обычно бывает. Деге ведет развеселую жизнь… Ох, сколько народу! Того и гляди, на голову сядут.

— О! Вижу Жюля. Пробивается к нам. Клянусь Богом, он не очень-то любезен, работает локтями направо и налево.

— Он нас заметил. Чудной он, этот Деге! Ему как будто все нипочем. Что бы ни случилось, только посмеивается.

Наконец, растолкав окружающих, разгоряченный Жюль Деге добрался до места.

— Чертова лавочка! — вскричал он, к великому негодованию обступивших его со всех сторон прихожан. — Лучше бы меня повесили на колокольне! Если б только знать, что придется протискиваться с боем!.. Ни в жизнь бы не пришел. Ну, долго еще ждать вашего хваленого проповедника?

— Трудно сказать.

— Благодарю вас, друзья мои. Вы проявили чудеса героизма, сохранив для меня место. Наконец-то я немного отдышусь. Теперь можно и оглядеться. Да… Зловещее сооружение. Говорят, по ночам здесь прогуливается сам Дьявол. Впрочем, молиться, по-моему, стоит лишь ему одному!

— Тебе ничего не известно о том, почему проповедник избрал именно эту церковь?

— Ничего. Да какая, собственно, разница? Меня, правда, больше интересует Дьявол. Рассказывают, что по ночам тут раздаются странные шорохи. В церкви явно кто-то бывает.

— Я никого не видел и ничего подобного не слышал, — отозвался Гюстав.

— А я убежден, что на церкви лежит проклятие.

Пока приятели спорили, у входа происходила следующая сцена.

На паперти[416], держа в костлявой, иссохшей руке медную чашку, сидела нищенка, больная и немощная старушонка. Она всегда сидела возле храма Святого Николая, хотя церковь давно пустовала и, редко кто бросал монету в копилку. Если с ней кто-нибудь заговаривал, старуха никогда не отвечала, склонив голову на грудь и прикрыв лицо черным платком. Казалось, что нищенка никого не видит и ничего не слышит вокруг. Ни местный кюре[417], ни церковный сторож, никто из прихожан[418] не знал, когда и откуда появилась здесь эта жалкая оборванка, где ее дом и на что она живет. Едва сгущались сумерки, нищенка исчезала, а ранним утром так же незаметно появлялась вновь. И хотя времена ведьм и колдунов давно миновали, таинственная жизнь старухи будоражила воображение почтенных горожан, порождая немыслимые слухи. Ее считали если уж не колдуньей, то, во всяком случае, городской сумасшедшей.

День, с которого начиналось наше повествование, должен был принести ей неплохую поживу. Сегодня нельзя пожаловаться, что некому услышать мольбу о помощи. Правда, люди торопились поскорее занять места, поэтому многие не замечали попрошайки на паперти. Но все же, когда мимо проходит столько народу, кто-нибудь, да и подаст. Старой Сарабе (так прозвали ее местные жители) должно повезти.

Однако, как ни странно, убогая, похоже, на сей раз, вовсе не заботилась о милостыне. Впервые рука ее не тянулась за подаянием, впервые медная кружка не подставляла прохожим своего пустого чрева. Лицо Сарабы по-прежнему скрывал черный платок, но голова не была опущена, ее глаза зорко всматривались в толпу, точно выискивая кого-то. Эти глаза метали молнии и делали их хозяйку похожей на одну из ведьм «Макбета»[419].

Когда б не желание непременно протиснуться в церковь и успеть на проповедь, прихожане обязательно обратили бы внимание на странное поведение нищенки.

В толпе выделялся высокий, худой мужчина с изможденным лицом. Крепко сложенный, ловкий и сильный, он, задрав голову и тяжело дыша, продирался вперед. Глядя на потрепанное пальто, прихожане брезгливо морщились, но незнакомец не замечал их.

— Черт возьми! Никак не протолкнешься в это адово логово! Точь-в-точь как на базаре, — ворчал он.

Едва мужчина поравнялся со старухой-нищенкой, как глаза ее улыбнулись, но тут же вновь загорелись злобой.

— Он здесь?

— Нет.

— Все пропало!

— Подожди. — У нас есть еще немного времени.

— Совсем немного.

— Вот он. Час настал!

Незнакомец скрылся в толпе, а старуха, как ни в чем не бывало, уселась на ступеньках, опустила голову на грудь, рука с копилкой, как и прежде, потянулась к проходящим мимо людям.

Тем временем колокол все звонил. Будто распевшись, он звучал теперь чище и звонче, наполняя сердца радостью и благодатью.

Появился старик звонарь. Раньше он поднимался на колокольню каждый день, он любил свой колокол… Жозеф (а именно так звали звонаря церкви Святого Николая) и колокол вместе прожили жизнь, вместе думали, и закончить ее. Порой старику чудилось, что они братья-близнецы, такую душевную близость чувствовал он с металлической громадиной. Но с годами силы оставили Жозефа, да и в церкви почти не бывало народу, так что до этого вечера он и не припомнил бы, когда в последний раз всходил на колокольню. Если приходилось звонить, так помогали молодые. Служили в старом храме все реже, и Жозеф не часто навещал теперь певучего приятеля.

Однако сегодня особый день. Звонарь выбрался из своей каморки и стал медленно подниматься по лестнице, цепляясь за перила, такие же ветхие, как и сама церковь. Смотря под ноги, будто пересчитывая ступеньки, по которым ходил столько лет, он иногда останавливался перевести дух. Наконец Жозеф открыл дверцу, и сильный порыв ветра растрепал ему волосы.

В эту минуту вся жизнь прошла перед мысленным взором старого звонаря. Вернее — две жизни, его и колокола. Они неотделимы друг от друга. Жозеф припомнил, как, бывало, мерно раскачивался, дрожа и напрягаясь, как трудился его колокол, как оглашал всю округу мелодичным звоном.

— Помнишь, дружок? Ах, добрые времена! Твой голос был так красив, так силен, что, казалось, все меркнет пред ним. А как светла, как прекрасна была наша церковь! Помнишь Крещение[420]? А торжественное убранство во время отпевания? Всюду черное… В эти дни я надевал на тебя черный чехол, и твой голос становился глухим и печальным. Счастливое время! Протяжный звук брал за душу. Я думал, что умру от счастья. А Пасха!..[421] А Рождество!..[422] Все позади, все в прошлом. Видишь, все здесь рушится на глазах… — Старик разрыдался. — Спасибо тебе, мой колокол! Сегодня ты снова даришь мне блаженство. Ты снова звонишь.

Пока Жозеф разговаривал с колоколом, внизу, в церкви, нарастал ропот. Скуки ради болтали о том, о сем. Возмущались, что проповедника все нет и нет. Священные своды храма никому уже не внушали ни трепета, ни уважения. Минуты текли медленно. Люди мучились от духоты и теряли терпение, недоумевая, почему же не начинают. Но вот послышался шум, и все, как по команде, обернулись. Толпа зашевелилась. Мужчины поправляли полы сюртуков, женщины разглаживали оборки. Все пришло в движение.

Колокол гремел во всю мощь. Разгоряченный, раскрасневшийся Жозеф полной грудью вдыхал холодный мартовский воздух, словно желая вдохнуть громовые раскаты. Внезапно к двум молодцам, помогавшим на колокольне, присоединился и третий. Едва он взялся за канат, как выронил бумажник. Пропажа, очевидно, не на шутку встревожила его, ибо, едва заметив свой бумажник на полу, мужчина изменился в лице, поспешно схватил оброненное и поглубже запихнул в карман.

В это время снизу послышался душераздирающий возглас.

— Ах, ах! Это он!

Кричала женщина. Что-то жуткое было в этом крике. Все в испуге повскакали с мест.

— Что случилось? Что происходит?

Колокол ударил с новой силой. Казалось, небо вот-вот расколется. И вдруг канат не выдержал и колокол рухнул.

Старая церковь задрожала, потрясенная до основания. Внутри поднялась паника. Люди вскакивали с мест и тут же падали, сбитые с ног. Мужчины, женщины, дети и старики устремились к выходу, переступая через упавших и не обращая на них никакого внимания. Те, кому было далеко до двери, старались выбраться через окна.

Повсюду стонали задавленные, вопили ошалевшие от страха. То тут, то там виднелись оторванные ноги и руки, окровавленные тела, изуродованные до такой степени, что трудно было узнать их. Совершенно обезумев, взрослые давили детей.

В тот самый момент, когда раздался женский крик, как предвестник катастрофы, один из наших знакомых, Жюль Деге, обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Природное любопытство увлекло его за собой, и молодой человек покинул товарищей. Отойдя немного, он увидел на полу полуживую от ужаса девушку. Жюль растолкал зевак и склонился над бедняжкой в тот момент, когда внезапно с грохотом рухнул колокол.

Не колеблясь ни секунды, Деге подхватил девушку на руки и поспешил к выходу. Но тут толпа хлынула из храма, и молодому человеку понадобилось настоящее мужество и недюжинная ловкость, чтобы не выпустить из рук несчастную и не дать ее раздавить.

Жюль решил бороться до конца, хотя продираться сквозь очумевшую толпу становилось все труднее. Девушка не подавала признаков жизни. Наш герой крепко прижал ее к груди, и в этот момент она стала для него дороже всех на белом свете.

Людской поток нес их за собой. Жюль и сам не помнил, как оказался на улице.

Когда все было кончено, церковь Святого Николая представляла, ужасное зрелище.

Ночью полным ходом шли работы: убирали трупы. Утром выяснилось, что их восемьдесят восемь. Кроме того, было еще и множество раненых.

Власти распорядились предать тела погибших земле, смыть следы крови внутри храма и на паперти, срочно починить покореженную мостовую. Следы трагедии, мол, не должны долго тревожить умы населения.

Вокруг суетились рабочие. На все про все понадобилось несколько часов. Затем площадь опустела и голоса стихли. На том все и кончилось.

Остались лишь семьи убиенных в слезах и горе.

Когда толпа разошлась и все успокоилось, человек, вызвавшийся помочь звонарям, отыскал старую Сарабу и привел ее в чувство.

— Ну как, жива? Ничего, ты в порядке.

— Будь ты проклят! Будь проклят с твоими дьявольскими проделками!

— Замолчи, старая Абракса! Замолчи и убирайся.

Нищенку Сарабу не нашли среди трупов. Она вообще исчезла. Да, по правде говоря, никто ее особенно и не искал. Пропала, — ну и Бог с нею.

Глава II

В доме священника обсуждают таинственное исчезновение проповедника в тот страшный вечер.

— Печальное произошло вчера событие…

— Увы, брат мой, — застенчиво отвечал молодой священник своему высокому собеседнику, кюре храма Сен-Мишель, одного из богатейших и многочисленных приходов Нанта, — очень, очень печальное.

— Известно ли вам число жертв? Ведь вы были там во время этой ужасной катастрофы.

— Я ничего не знаю, — еще более смутившись, отвечал молодой священнослужитель.

— Вы совсем ничего не едите, любезный викарий[423], — обратился кюре к одному из тех круглолицых, пухлощеких людей, глядя на которых невольно думаешь: быть может, пост поможет им похудеть.

— Что вы, брат мой, что вы! Я прекрасно питаюсь. Сегодня утром я неплохо позавтракал. А знаете ли вы, как приятно заставить себя не есть, когда есть очень хочется.

— А почему вы ничего не едите, юный брат мой? — вновь повернулся кюре к молодому священнику, покрасневшему до ушей оттого, что вот уж в который раз он обращает на себя внимание столь высокой особы.

— Простите меня, братья, я наелся, я совершенно сыт.

— Но это еще не все.

— Жан, Жан, принеси-ка нам что-нибудь еще, что-нибудь более аппетитное.

— Наш предыдущий викарий был жизнелюбив, и я не припомню случая, что бы он отказывался от угощения.

— Да, удивительный человек, — отвечал кюре. — Жаль, остальные не смогли присоединиться к нам сегодня. Они служат на погребении погибших и помогают тем несчастным, которых удалось спасти в этой страшной давке.

— Беда, что и говорить. Но подумайте-ка, дорогой кюре, ведь проповедник так и не явился.

— Может быть, его не было в городе?

— Отнюдь, дорогой кюре, я вижу, вы не заметили всей странности того вечера. А вы, мой юный брат?

— Что тут можно сказать? — опять смутился тот. — Проповедь уже пора было начинать, а проповедника никак не могли найти.

— В таком случае я введу вас в курс дела.

— Но, Жан, Жан! Поторопись. — Викарий зазвонил в колокольчик, и если настойчивость звонка соответствовала степени голода хозяина, то можно с уверенностью утверждать, что он голоден как волк.

— Бедняга Жан все еще не может отойти от вчерашнего. Ведь в этой заварухе пропал его брат. Известие сильно его потрясло. Брат был моложе и служил кюре в Брэнском приходе.

— Да-да, я слышал.

В это время в комнате показался Жан; глубоко опечаленное лицо, остановившиеся глаза красноречиво свидетельствовали о его переживаниях. Жан принес несколько блюд, расставил на столе и поспешно удалился, с трудом сдерживая рыдания. Горе любит уединение, а если вокруг тебя люди, оживленная беседа, то оно становится острее и его невозможно усыпить, заглушить, успокоить.

Есть много способов забыться, отдалить от себя боль потери, перестать чувствовать ее, однако все равно рано или поздно придется просыпаться, возвращаться к реальности, снова начинать жить, превозмогая душевную боль. Сон не прогоняет беду, он просто снимает остроту восприятия. Иногда горе так велико, что человеку нужно хотя бы ненадолго забыться, уйти от его ужаса, разрывающего сердце. Древние выпивали напиток забвения и — готово. Теперь же остается лишь два способа. Первый — вечный сон, а проще говоря смерть. Она положит конец всем страданиям. Второй — вино, дебоши, разгул, неистовство. О! Они усыпляют все чувства, а сердце превращают в камень. Но и это не может длиться долго. В конце концов наступает все та же смерть.

Вернемся же к нашим героям. Жан не в силах был сдерживаться: слезы потекли по его щекам, и он поспешно удалился.

— Несчастный!

— И несчастен вдвойне, заметьте. Неизвестность хуже смерти. Смерть сразу убивает все надежды, а неизвестность, хоть и позволяет надеяться, все же изматывает душу постоянным беспокойством.

— Хорошо сказано, мой юный брат, хорошо сказано!

Молодой богослов запнулся и опустил глаза, смутившись от того, что невольно выдал свои сокровенные мысли.

— Итак, викарий, — произнес кюре, глубоко вздохнув, — вы, кажется, обещали рассказать нам о том, что же произошло вчера.

— Да-да, дорогой кюре. Если помните, то этот самый паломник, этот иностранный проповедник не изъявлял желания непременно остановиться в нашем городе и произнести проповедь. Мы, однако, подумали, что рассказ о страданиях Иисуса Христа — тут все трое обнажили головы; кюре и викарий — несколько развязно (таковы были их привычки), а молодой священник, наоборот, благоговейно — из уст побывавшего там, где все и происходило на самом деле, произведет надлежащий эффект во время Великого поста. Быть может, хотя бы любопытство приведет в храм тех, кто редко заходит в церковь.

— Абсолютно с вами согласен, викарий. Абсолютно! Я целиком на вашей стороне. Ах! — и снова тяжелый вздох.

— Сколько ни умоляли, все безрезультатно. Держа путь в Бордо[424] и намереваясь провести там несколько дней, он не мог задерживаться. Объяснившись, он раскланялся. Только его и видели.

— В таком случае, — вмешался молодой священник, — каким образом его ожидали вчера в старой церкви?

— Терпение, брат мой! Терпение — мать всех добродетелей.

Юноша густо покраснел, смиренно сложил руки и продолжал внимательно слушать.

— Через несколько дней, — продолжал викарий, — кажется, дня через два, приходит письмо, в коем сообщается: проповедник опоздал-таки в Бордо. А посему, располагая тремя-четырьмя свободными днями, он мог бы прибыть в Нант. В письме говорилось также, что он неимоверно счастлив исправить свою бестактность (так он называл недавний отказ) и благодарит Небо за возможность поведать людям о том, что видел и знает. Проповедник обещал приехать как можно скорее, а именно в день начала Великого поста. Время назначил точно.

— И, тем не менее, не приехал…

Взгляд викария остановился на молодом собрате.

— Он извещал также, что, не желая никого обременять, хотел бы, тем не менее, читать проповедь в старой церкви Святого Николая. Дескать, раньше он здесь бывал и знает, что почти заброшенная церковь как нельзя лучше соответствует характеру его проповеди. Паломник находил некое сходство между сумрачными сводами храма и святыми местами Палестины. По его мнению, это лучшее место для достижения необходимого эффекта.

Выполнить требования заезжего проповедника не составило большого труда. Кто мог предположить, что первый день поста будет омрачен ужасной катастрофой? Думается, теперь этот священник будет очень страдать. Ведь пусть невольно, но все же он явился косвенной причиной происшедшего.

— О! Ради Бога, викарий! Простите, тысячу раз простите! Но тут я не могу с вами согласиться.

— Вероятно, кюре, вы неправильно меня поняли. Я ведь сказал — невольно, косвенно.

— И, тем не менее, это неверно. Так нельзя говорить ни при каких обстоятельствах.

— Но послушайте, кюре. Если бы проповедника вообще не существовало, или если бы, по крайней мере, он не проезжал бы через наш город, или, еще лучше, если б он, вернувшись, не поставил условие читать проповедь именно в старой церкви Святого Николая, всех этих несчастий, как вы понимаете, не было бы вовсе.

— Викарий, не помню где я прочел анекдот: один индус прогуливался как-то раз вместе с одним французом и говорит ему: «Я страшно зол. — Почему? — Потому, что я стал причиной смерти вашего короля Генриха Четвертого[425]. — Ах, ах! В самом деле? — Вот как все произошло: я гулял по дороге, раздумывая о своем. Как сейчас помню, пошел с правой ноги. Дорога была узкой, и вдруг я столкнулся с человеком. Если бы я пошел с левой ноги, то столкновения бы не произошло. Короче, он упал в воду и. утонул. Он был женат. Его жена, овдовев, вышла замуж за француза, а его сыном и был Равайяк[426]».

— Ну и что? — не понял викарий.

— А то, что Равайяк убил Генриха Четвертого. Если бы индус не пошел в этот день с правой ноги, этого бы не случилось.

— Я не принимаю вашего сравнения, но и спорить не хочу. Вижу, вы не понимаете смысла моих слов.

— Вы удивляете меня, викарий!..

Такого рода дискуссии были излюбленным десертом двух господ. Предлог, в сущности, не важен. Главное — дружеская беседа. Бог знает, сколько бы еще продолжался этот спор, если бы не вошел слуга. Он принес газету, вручил ее хозяину и удалился молча, со скорбным лицом.

Кюре повертел газету в руках, развернул, перелистал, мельком пробежал что-то глазами, проверил, достаточно ли прочна бумага и выдержит ли она его табак.

— А! Вот и о вчерашней катастрофе: «Произошло ужасное событие… упал колокол… Ничего особенного… Полиция… (всюду эта полиция). Число жертв предполагают до 90 человек». Немного, если учесть, что журналисты обожают преувеличивать. Я думал, будет куда больше.

— Боже! Викарий, взгляните на эту заметку! «Отец Брюно прибыл вчера вечером в наш город. Он должен был сделать лишь краткую остановку… Тем не менее, проповедник выступит в соборе» и так далее.

— Это газета из Бордо от десятого марта. Сегодня тринадцатое. Если отец Брюно приехал в Бордо девятого вечером, то он никак не мог написать мне письмо из Ла Рошели[427], датированное одиннадцатым марта!

— Вот видите, кюре, у меня были предчувствия, что здесь не все так просто, как может показаться на первый взгляд.

В эту минуту вошел один из викариев, служивших молебен по погибшим.

— Вы знаете о заметке?

— Конечно! Весь город шумит, — отвечал вновь прибывший. — Даже полиция заволновалась.

— Я должен все узнать. Пойду к королевскому прокурору. — Кюре взял свою шляпу и поспешно вышел.

— Подождем его возвращения, братья, это лучшее, что мы можем сделать. Не желаете ли продолжить беседу?

— С удовольствием, дорогой брат.

Оба оживленно зашептались, прерывая иногда свой слишком тихий разговор восклицаниями, смысл которых непосвященному был бы непонятен.

Глава III

Жюль Деге и спасенная девушка находят убежище. — Странное поведение кучера фиакра[428].

Выбравшись из церкви, Жюль, держа на руках все еще не пришедшую в сознание девушку, еле стоял на ногах. Какие-то добрые люди, приютили несчастных и оказали им первую помощь.

Как бы слаб и истерзан ни был сам Жюль, он все же скоро пришел в себя и мог ухаживать за бедняжкой, которая лежала на кровати, раскидав руки и почти не дыша. Причина ее испуга была совсем иной, нежели у обезумевшей толпы. Ее напугал тот неизвестный господин, кто ухватился за веревку колокола. Ни единая душа не ведала, чем он мог так испугать девушку: все слышали только, как она закричала. А мгновение спустя сотни людей уже были охвачены паникой и озабочены лишь одним — собственным спасением. Когда тут задумываться о том, что могло напугать какую-то девицу?

Чем дольше всматривался Жюль в лицо спасенной, тем прекраснее она ему казалась. Читатель вправе воскликнуть: в романах девушки всегда красивы, они просто обязаны блистать красотой! Но поверьте. Не будучи слишком искушен в женских прелестях, но и не возгораясь от первой попавшейся юбки, возьму на себя смелость утверждать, что она действительно была красива. Разумнее, наверное, предложить читателю верить мне на слово, нежели пытаться описать ее словами. И, тем не менее, я рискну.

Только человек с ледяным сердцем не обратил бы внимания на Анну. Нежная матовая кожа отливала золотистым загаром. Сильная бледность не портила лица, а, пожалуй, придавала ему еще большее очарование. Даже в безжизненно склоненной головке чувствовалась невыразимая грация. Само изящество — вот что такое Анна. Немыслимо, чтобы смерть унесла в небытие столь пленительное создание.

Добрые хозяева хлопотали над несчастной, стараясь разными снадобьями вернуть ее к жизни. Наконец она слегка шевельнулась, дивные густые ресницы дрогнули, и черные, сверкающие глаза взглянули на мир испуганно и недоверчиво. Но теперь стало ясно, что опасаться за жизнь девушки больше не следует. Правда, бедняжка по-прежнему находилась во власти какого-то магнетического сна[429]; едва придя в себя, она в испуге замахала руками, как бы пытаясь оттолкнуть прочь невидимого врага. Затем, несколько успокоившись, Анна оглянулась вокруг и смутилась. Кровь прилила к щекам, и девушка стала еще красивее. Хотя можно ли быть красивее самого совершенства?!

Тем временем крестный Анны, сопровождавший ее в церковь, метался в толпе, спрашивая, не видал ли кто его девочки. Чудом уцелев в давке, он упустил Анну из виду и совершенно потеряв рассудок с изменившимся лицом перебегал от одной группы людей к другой. Его мысли путались.

«Что делать, куда идти? — думал крестный. — Где же ты, Анна? Откликнись! Ты убиваешь меня». Он несколько раз обежал вокруг церкви, обшарив каждую пядь земли, все близлежащие улицы и переулки, с надеждой кидаясь к каждому встречному.

— Не встречали ли вы мою крестницу? Не случалось ли видеть мою Анну?

Но кому сейчас дело до его Анны? Кто теперь не искал отца, мать, дочь, брата, сына, сестру? Кто не заглядывал в глаза проходящим с упованием и страхом?

Однако был среди всех один, кто во все это время старался не упустить девушку из виду. Тот самый мужчина, что разговаривал с нищенкой Сарабой, неотвязно следовал за Жюлем до дверей приютившего молодых людей дома.

Хлопотавшие над неподвижным телом Анны не обратили внимания на соглядатая, и ему, похоже, это было на руку. Незнакомец держался поодаль, а вскоре и вовсе скрылся в темноте грязных, кривых переулков. В их лабиринте не мудрено заблудиться, но отовсюду, где бы ты ни оказался, виднелась церковь Святого Николая. Правда, сейчас она мало походила на обиталище Господа Бога.

После долгих мытарств и бесплодных поисков крестный нашел все-таки тех, кто гостеприимно раскрыл двери своего дома Жюлю Деге. Бедняга расплакался от счастья, увидев Анну живой. Убедившись, что крестница вне опасности, он опрометью кинулся успокоить родителей. Только что оплакивавшие погибшую дочь, они, сами не свои от радости, прибежали к ее постели.

Отец узнал, кем и при каких обстоятельствах была спасена его дочь, и содрогнулся от одной мысли об ужасе, ею испытанном. Выслушав все до конца, он обернулся к молодому человеку и крепко пожал ему руку. Было в этом рукопожатии нечто такое, от чего Жюль едва не расплакался.

— Завтра же, — сказал ему отец девушки, — завтра же моя дочь отблагодарит вас.

Юноша поспешно выбежал: нервы его не выдержали. Свежий ветер пахнул в лицо, и он устремился на поиски друзей, Мишеля и Гюстава.

Благодаря быстрой помощи и заботе девушка совершенно оправилась; присутствие родной матери — лучшее лекарство от всех недугов. Анна поднялась, бросилась в объятия матушки и разрыдалась.

— Это он, я видела его. Боже, как я несчастна!

— Кого, кого ты видела? Бедное дитя мое. Пойдем, пойдем домой!

Выйдя на улицу, подозвали извозчика. Их много дожидалось вокруг. Семейство уселось, шторы быстро опустились, и фиакр поехал по улице Клавюрери, к дому номер 19, где жили Анна и ее родные.

Было уже очень темно, стояла глубокая ночь. В марте город всегда окутан вязким, холодным туманом, а теперь к тому же пошел мокрый снег. Фиакр ехал медленно словно не хотел продвигаться вперед. В свете единственного масляного фонаря, освещавшего улицу, все казалось нереальным, фантастическим; тень от экипажа, дрожавшая всякий раз, как покачивался фонарь, наползала на стены домов, необычностью очертаний волнуя воображение случайных прохожих. Кучер явно не слишком старался. Ему как будто совсем не приходило в голову подстегнуть лошадей. Он то и дело тайком бросал по сторонам дикий, хмурый взгляд, и глаза его при этом словно метали молнии.

Вместо того, чтобы, не доезжая до угла Жьювери, повернуть налево и поехать по переулку к улице Клавюрери, кучер взял направо и направил фиакр по темной, узкой улице, которая вела прямо к старой церкви.

Туман все сгущался, а фиакр поехал несколько быстрее. Молодая девушка, измученная всем пережитым, крепко спала на руках матери, не зная, что происходит снаружи. Мать, подложив руку под голову дочери, чтоб той было поудобнее, глубоко задумалась. Отец тоже погрузился в размышления.

— Друг мой, — обратилась женщина к мужу, — если тебе не трудно, протри стекло и посмотри, не рассеивается ли туман. Здесь душно. Боюсь, как бы это не навредило Анне. Сегодня не слишком холодно. Думаю, вполне можно приоткрыть окно.

— Я как раз хотел это сделать, дорогая.

Отец опустил стекло, и все почувствовали удовольствие от свежего ветерка.

— Мы должны скоро быть на месте. Видимо, мы находимся на улице Л'Эмери. Слишком уж темно. Почему не зажгли фонари? Где мы? — Он выглянул из окна. — О, Боже! Где мы находимся? Кучер, кучер! Стой, стой, несчастный! На помощь!

— Это он?! — проснувшись, воскликнула девушка. — Отпустите меня! Он расправится со мной!

Мать перепугалась до полусмерти.

— На помощь! На помощь! — закричал отец. — Убивают!

В нескольких домах зажглись огоньки, из открывшихся окон послышались голоса.

— Ради Бота, простите, господин. — Кучер вынужден был остановиться. — Я просто не расслышал названия улицы. Вы сказали: улица Клавюрери? Я немедленно доставлю вас туда. Все в порядке, все в порядке, успокойтесь, ничего не произошло! крикнул он выбежавшим из домов людям.

Копыта зацокали по мостовой, и не позже чем через две минуты фиакр прибыл на улицу Клавюрери, № 19. Все окончилось благополучно.

Отец вынес дочь на руках — она еще была слаба. Он хотел расплатиться, но фиакр, рванув что есть мочи, умчался в темноту.

Глава IV

Первая встреча с адским трио: колдунья Абракса, бандит Мордом и Пьер, лишенный сана священник.

Если уважаемый читатель не боится чересчур утомить себя, последуем за таинственным фиакром; я думаю, нагнать его будет нетрудно.

Посмотрите-ка, экипаж остановился. Опять мы видим его перед старой церковью, на узкой и кривой улочке, возле черной двери, испещренной красными и белыми рисунками, мерцающими во тьме. Рисунки изображали нечто вроде шабаша[430] на вершине горы, и было в них что-то пугающее, дьявольское. К тому же густые сумерки и мокрый снег, не прекращавшийся весь вечер, сгущали страхи.

В трущобах всегда не хватает тепла и света. День здесь похож на ночь, словно саваном окутывающую кашу грешную землю. Тут, как нигде больше, легко представить себе преддверие ада. Известная надпись на вратах подземного царства: «Оставь надежду всяк сюда входящий» — как раз подошла бы к этим районам города. И, тем не менее, именно у ворот старой церкви остановился фиакр, в котором несколькими минутами раньше ехали Анна и ее родители. Дверь храма отворилась, и на пороге появился незнакомец.

— Итак, она с тобой? — спросил он.

— Нет.

— Она с ним? — послышался визгливый голос из-за спины незнакомца.

— Нет!

— Будь он проклят!

— Женщина, тащи мешок!

Судя по всему, мешок был достаточно тяжелым. Там явно находилось живое существо. Неприятное зрелище; нечто бесформенное то сжималось, то распрямлялось, то скручивалось, то раскручивалось, издавая какие-то странные хриплые звуки.

Кучер спустился с козел. Из дома, наконец, появилась, опираясь на руку мужчины, старуха. Глаза ее, словно адские молнии, светились в темноте. Им удалось втащить мешок на первую ступеньку фиакра.

Существо внутри точно взбесилось. Оно так неистово сопротивлялось, что, в конце концов, свалилось на землю, причем раздался сухой звук, будто содержимое мешка состояло из одних костей.

— Черт бы тебя побрал, презренное дитя Сатаны, попридержи своих лошадей, а не то они вот-вот рванут и сомнут нас! — воскликнула старуха.

Мальчик-слуга подбежал к лошадям. Тем временем незнакомец и кучер сумели-таки забросить в фиакр выпавший на мостовую мешок.

— Ну, трогай, увези от нас это. Да возвращайся поскорее. Не забудь веревки. Отвезешь куда велено, и сразу же назад, не то гореть тебе в аду.

Мальчишка пустил лошадей галопом. А оставшиеся начали карабкаться по кривой, подгнившей лестнице, держась за засаленную, узловатую веревку. Двигались молча, тщательно выверяя каждый шаг и все же постоянно спотыкаясь. Ступени глухо скрипели под ногами.

Наконец вся компания подошла к двери, которая на первый взгляд казалась выкрашенной в белый цвет, но вблизи было видно, что дверь просто обшарпана, искромсана, изломана и расшатана.

— Потише, потише, не шумите, — шептала старуха, — ей-богу, Пьер, сынок, ты так топаешь! Не ровен час разбудишь Мертвую Голову, а она ведь сегодня спит: говорит, не выспалась, дел много, лишний раз не поспишь.

— Тем хуже, разбужу и пристроюсь рядышком!

— Замолчи, грубиян! Сегодня вечером все шло из ряда вон плохо. А тебе бы только о любви думать. Не до того, надо придумать другой план. Закрой дверь!

— Мордом, ты? Вид у тебя что-то неважный. Отчего грустишь, старый неудачник?

— А… — Мордом махнул рукой. — Старая, ты, наверное, ждала нас на пороге этого логова Сатаны целую вечность? Зажигай свет! Ворчать будешь после. Ох, Мертвая Голова меня возбуждает.

— Успокойся, успокойся, Мордом. Мы пришли поговорить о делах. — Старуха принялась обнюхивать все вокруг; она то вставала на корточки, то поднималась вновь, что-то ища, но тщетно. — Пусть тень Вельзевула все поставит вверх дном!

— Торопись, женщина, время бежит быстро, тень приближается, а мне еще предстоит далекий путь.

— Подожди, я спущусь к себе, подожди!

Абракса пнула дверь ногой, та отворилась, и старуха скрылась во тьме.

— Да, — вздохнул Мордом, — первая попытка провалилась. Мы слишком поторопились: дважды за один вечер. Терпение, терпение, осторожность и еще раз осторожность.

— Замолчи, — воскликнул Пьер, — не трави душу, ты делаешь мне больно… Подождем Абраксу. Она знает всякие заклинания, от которых становится покойно на душе. А еще ей ведомо дьявольское средство, чтобы подавить чувство, которое меня убивает. Черт возьми! Я люблю тень, я обожаю сумерки. Свет слишком волнует меня! Замолчи!

Старая Абракса тем временем возвращалась. Она еще не успела войти, а слабый свет свечи уже разогнал тени. Стало не так темно, как раньше. Время от времени внизу, на ступеньках, можно было увидеть огонек. Он то появлялся, то исчезал, вновь появлялся и опять исчезал. Наконец старуха появилась на пороге. В руках она держала череп, служивший в этом адском логове подсвечником.

— Вы ведь не слишком долго ждали. Мне пришлось потрудиться. Ведьмы и демоны затеяли войну в заколдованном круге, где хранится мой огонь. Понадобилось немало слов и знаков. Во всяком случае, как я могла понять, речь идет об одном ублюдке, по-моему, гермафродите[431], который родился, не знаю когда и не знаю где — впрочем, это и не важно. Вы же знаете, что демоны забирают к себе женщин, а ведьмы — мужчин (превратившись в мужчин и женщин, проще предаваться плотским утехам). А тут они никак не разберутся, кому принадлежит это самое существо. Спорят, бранятся, дерутся. Мне еле удалось от них избавиться.

— Абракса, мне кажется, у тебя хорошее настроение. Можно подумать, что у нас больше поводов петь, чем плакать. Сегодня действительно было много мертвых. По твоему совету мы приготовили чудесное угощение… Но мне стыдно, Абракса!!!

— Сейчас, сейчас ты успокоишься, влюбленный мой Пьер, — бормотала старуха, готовя какое-то зелье. — Ну вот, все готово…

Огонь с шумом взвился вверх, ярко осветив всю комнату, и тут же вновь стих, превратившись в беспомощный язычок пламени; комната погрузилась в полумрак.

Собственно, это нельзя было назвать комнатой в прямом смысле слова. Скорее пещера, вертеп[432] в десять квадратных футов[433]. Кровать, стол, стул, скамья, маленький сундучок — и все. Никак не скажешь, что помещение оборудовано по высшему разряду'. Нищета, настоящая нищета. Но внимательный глаз заметил бы, что в комнате нет ничего лишнего и случайного: другая кровать, например, или другой сундучок смотрелись бы здесь нелепо. Безусловно, обитатели логова могли бы обзавестись чем-нибудь более удобным и комфортным. Но, уверяю вас, они об этом даже не думали, ибо не замечали убожества ставшей для них привычной обстановки. Голые стены лишь кое-где украшались кабалистическими знаками[434]. Повсюду, на камине и на подоконниках, валялись колдовские книги и рукописи. В углах — печи, причудливые, несуразные. Все сделаны из стекла, со множеством изогнутых трубок, напоминавших огромных извивающихся змей.

В этой клетке, в этой коробке был такой спертый воздух, что при первом же вздохе сердце ваше сжалось бы, как оно сжимается, когда выходишь на улицу в лютую стужу. И нельзя сказать, что здесь уж как-то особенно страшно и жутко, но стоило оглянуться вокруг, и неясное зыбкое чувство неуверенности начинало волновать душу. К этому чувству невозможно привыкнуть. Ведь нельзя же привыкнуть к тому, что вас сжигают заживо…

Мордом, возможно, ощущал это меньше остальных. Преступник с каменным сердцем, бесчувственный, безжалостный, дошедший до края, он никогда уже не смог бы вернуться к нормальной жизни. Этот человек был либо беспричинно весел, либо зол и сумрачен, никогда ни о чем не задумывался, кроме как о следующем преступлении. Он или пил, или убивал. Перерезать кому-нибудь глотку для него все равно, что для мясника забить свинью. О чем тут думать?.. Мордом не строил планов, не составлял сложных комбинаций, словом, не забивал голову всякой чепухой. Совершал преступления просто от нечего делать. Его самой любимой игрушкой был кинжал.

Отъявленный головорез умел хладнокровно и точно исполнять все, что приказывали.

Иное дело — Пьер. Для своих лет (а выглядел он на 25–30, не больше) Пьер был неплохо образован, много размышлял и всегда оставался серьезен. У него еще не выработалась привычка к преступлению, но желание, страсть к нему уже томила его сердце. Молодой человек не любил суеты и вообще какого-либо движения, он часто замирал где-нибудь в темном уголке, напоминая каменное изваяние. Только в глубине глаз сверкал огонь.

Пьер бывал неловок и несуразен, сумрачен и угрюм, но при необходимости умел скрывать свои истинные чувства и настроения. Порой даже казалось, что это тело без души. Но в другой раз он вдруг оживал, огонь, прятавшийся в уголках глаз, вырывался наружу, и тогда Пьер преображался. Он не был импульсивен[435], и возбуждение нарастало постепенно, как бы накапливая силы, поначалу незаметно, исподволь. Никто и не подозревал, какая буря могла разразиться в следующую секунду.

Пьера снедали страсти. Однажды открыв им сердце, он уже не мог, да и не хотел с ними бороться. Точно заядлый игрок, увязал все глубже и невозвратнее, видя, как гибнут надежды и как проходит жизнь… Все рушилось, а он лишь взирал на это со стороны.

Где же брал он силы? Не знаю: последуем за ходом событий, быть может, придет час, который все объяснит.

Старая Абракса — натура не из простых. Она без труда переходила от гнева к благодушию, от смятения к радости, от ощущения тщеты и безнадежности к веселью и буйству, от фантастики к реальности. Эта, с виду тщедушная, старушонка на самом деле была настоящим монстром и могла с высоко поднятой головой пройти по трупам.

Абракса и Мордом составляли прекрасную парочку, тем более что знали они друг друга с незапамятных времен и, как люди, успевшие вместе состариться, чувствовали и думали одинаково.

Для натур праведных, справедливых и умеренных в своих желаниях спокойствие, согласие и трезвый расчет — жизненная необходимость и основа мировоззрения. В любви, справедливости, истине они видят единственную цель существования. И нет иной возможности достичь этой цели, как только пройти путь, отведенный тебе Богом, усыпан ли он розами или усеян терниями, прям ли или извилист, его нужно пройти, шаг за шагом, день за днем. Окольных дорог нет. Надо идти вперед. Люди, избравшие поводырем своим благонравие, так и поступают.

Избравшему же целью своей порок дано множество путей. Что ожидает его на каждом из них, предвидеть нельзя, но точно известно, к чему придет такой человек — козлу. Одни, и таких великое множество, уже нашли свою смерть. Другие проводят жизнь в разврате и предательстве — их тоже немало. Всяк по-своему приходит к греху. Несчастному кажется порой, что зло у него в услужении, как хочет, так и повернет судьбу — свою ли, чужую ли. Но зло захватывает душу и помыслы; бедняга ходит по лезвию ножа, балансируя волнующим воображение «все могу», но на самом деле не он правит бал. Зло ведет его за собой, и ему уже никогда не свернуть с выбранного пути.

Нет в такой жизни ни согласия, ни спокойствия, ни дружбы. Один лишь беспорядок, путаница, смятение, суета.

Но возьмем человека, дошедшего до высшей степени зла, продавшего душу дьяволу и находящего в этом наслаждение. О! Тогда, я полагаю, между такими людьми вполне возможно сердечное согласие. Зло для каждого из них — единственная цель в жизни, вытеснившая все остальное, единственная дорога, единственное предназначение.

Вот почему Абракса и Мордом жили в мире и согласии. К тому же старую колдунью нельзя было превзойти в преступлениях. Она знала столько дьявольских, таинственных средств, волшебных заклинаний, магических[436] заговоров, что буквально завораживала этим Мордома.

Абракса — это мысль, идея преступления. Мордом — исполнитель. Она — мозг, он — руки. Она — активна, рассудительна и прозорлива, он — слеп и пассивен. Хозяйка и ее собака. Правда, Мордом терпеть не мог упреков и нотаций, а потому иногда огрызался и даже угрожал старухе…

Но вернемся к нашему повествованию. Абракса успела приготовить некое подобие ужина. Комнату наполнил приятный аромат. Должно быть, стряпуха положила в котел ей одной ведомые ароматические травы, что делало угощение не изысканным, но, тем не менее, возбуждающим зверский аппетит. Картину довершали две бутылки вина.

— К столу, друзья мои. Усаживайтесь. Ешьте молча, расслабьтесь и выкиньте все из головы. Да хранит вас Сатана.

Ничего не ответив, Мордом и Пьер уселись за стол. Мордом ел да причмокивал. Сразу видно, что в чем, в чем, а в еде он толк понимал: ничто другое в этот момент не интересовало его.

Пьер завидным аппетитом не отличался. Однако даже и на его лице читалось спокойствие и умиротворенность.

Старуха, выпив стакан подсоленной воды, пробормотала себе под нос какие-то заклинания и внезапно возвестила:

— Дети Дьявола, слушайте меня и отвечайте! Сегодня вечером мы потерпели неудачу. Ваши ошибки очевидны. К примеру, ты, Пьер…

— Надоело! Ну, ошибся, — мрачно отвечал Пьер, — нечего поминать об этом каждую минуту. Чего после драки кулаками махать?

— Разве ошибку нельзя исправить? Подумай. Разве мы не обладаем могучими чарами, разве не знаем магических слов, не умеем гадать, не понимаем языка птиц и зверей? Неужели ты сомневаешься в моем могуществе? — Старуха пришла в ярость, лицо ее преобразилось и стало таким ужасным, что мужчины в страхе отпрянули. — А коли ты сомневаешься, я брошу тебя! Что ты будешь делать на грешной земле, презренный червь, без моих чар? Что ты можешь, если я не призову тебе на помощь нечистую силу? Что ты значишь без меня? Я спрашиваю: кто указал на старую церковь? Кто научил использовать ее? Кому под силу придумать такой план? Он не удался, но кто тому причиной? Тебе не хватает терпения, Пьер, ты не умеешь дождаться нужного момента; ты слишком дерзок и безрассуден. Оставим это обыкновенным преступникам. Мы, которым подвластно все, которым с рождения уготовано место в аду, должны следовать собственным путем.

— Так в чем же моя ошибка? Как я мог овладеть Анной?

— Анна, Анна! Все время она. Я не ревнива. Я люблю тебя, но моя любовь не стоит костью в глотке. Я люблю тебя, как волчица любит своих малышей. Не отказывайся от меня. Мне не нужна сладострастная любовь, мне нужно твое доверие, вера в меня и в мои силы; я желаю тебе только счастья. Хочу завладеть Анной, завладеть ею для тебя, соединить вас вечными узами. И пусть на брачной постели ты впервые почувствуешь, как горит все твое тело. Ведь ты невинен, невинен! Девственник!

— Ах! Замолчи, старуха! Ты видишь меня насквозь, но как же я устал от этого.

— Абракса, — лениво процедил Мордом, — если Пьер не хочет, пойду я.

— Куда это?

— Спать к Мертвой Голове. Меня не мучают фантазии.

— Иди, иди. Ты нам не нужен. Иди, а я поговорю с Пьером.

Она проводила Мордома до выхода и с силой затворила за ним дверь.

— Грубое животное! Черт с ним. Побудем вдвоем.

— В чем дело?

— Поговорим спокойно, если можно. Разберем факты, обсудим их и наметим дальнейшие действия. Мы позовем Мордома, когда нужно будет браться за дело. О! Это настоящий тигр. Его надо иногда и приласкать.

— Поторопись, мама.

— Сын мой, ты приносишь мне радость и страдание, горе и удовольствие. Ты назвал меня мамой. Но еще раздражен!

— Итак, я допустил ошибку. Какую?

— Сынок, мы подготовили эту катастрофу, мы трое суток трудились на колокольне, подтачивая опору. В церкви не было слышно ни малейшего шума. Я люблю старую церковь, это моя младшая дочь, а ты — старший сын… Так вот, сынок. Мы написали письмо в епископство[437], поставив подпись этого иностранного проповедника. Мы воспользовались обстоятельствами. Но как только нам захотелось самим управлять ими, мы потерпели поражение. И знаешь почему? Ты должен был вынести свою любимую из церкви, но показываться ей на глаза не стоило, ведь она тебя знает.

Старуха ухмыльнулась горестно и в то же время похотливо.

— Продолжай, мама, продолжай.

— Ты, не дождавшись нужного момента, ухватился за веревку колокола; она увидела тебя, упала в обморок, к ней поспешили на помощь… Теперь у тебя есть соперник.

— Соперник? Где, кто он такой?!

— Этого, сынок, ты не узнаешь; время еще не пришло. Настанет час, и месть свершится. Поверь: она будет ужасна. Положись на меня.

Теперь я расскажу тебе о том, чего ты еще не знаешь. Хочу еще раз испытать судьбу. Я думала, что ты ляжешь я брачную постель сегодня ночью. Ничего не вышло. Узнав, где находится молодая девушка, я послала Корбо за фиакром. Мы связала кучера, Мордом занял его место, посадил в фиакр девушку и ее родителей и собирался отвезти туда, куда я указала. Но у него ничего не получилось: он вернулся ни с чем. На сегодня все кончено. Кучер вновь в своем фиакре, и, когда завтра его найдут, он ничего не сможет вспомнить.

Утешься, сын мой, утешься! Скоро вы с Анной будете вместе. Я знаю твоего соперника, и я жестоко отомщу за твои теперешние страдания. Верь мне и не теряй надежду.

— Ах, мама, ты делаешь мне больно и сама прекрасно знаешь об этом. Я хотел сохранить свою чистоту, и ты хотела того же. Я должен был томиться в одиночестве, снедаемый ужасными и соблазнительными видениями. Этому следовало положить предел. Видишь, я состарился в страданиях. День ото дня сил у меня все меньше и меньше. Скоро я уже ничего не смогу, ни на что не буду годен. И все твои старания окажутся напрасными. Видишь, я начинаю сходить с ума! Сделай что-нибудь…

— Терпение, сынок, терпение. Я прекрасно понимаю все, что ты испытываешь. Я сама была молода. Но годы слишком скоро тяжестью легли на мои плечи. Ты плачешь, сынок? Ты плачешь? Не разрывай мое сердце. Во мне еще осталась жалость. Впрочем, слезы не помогают: плачь, сжигай себя, убивай себя, но вспомни: ты ведь был священником, да-да, священником. Страдания очищают.

— Замолчи, старая Абракса, исчадье ада, дьявольское отродье! Я убью тебя, ведьма, убью! Всажу нож в твою иссохшую глотку! Ну, дай же мне нож, чтобы я зарезал тебя! Тебе доставляет удовольствие издеваться надо мною! Ведь так?

Пьер пришел в неистовство, его зубы стучали, лицо было перекошено, он весь дрожал. Ярость сделала его страшным, превратила в истинное чудовище. Внезапно он присел, обхватил голову руками, угомонился, смолк. Потом взял скуфью[438], с горечью взглянул на нее и надел на голову. Затем поднялся.

— В ней мне как-то лучше, — проговорил Пьер спокойно, — она холодна, словно сердце священника, она гасит огонь, пылающий у меня внутри. Спасибо, спасибо за то, что ты посоветовала мне надеть ее, напомнив о том, как я был священником… Твоя рука… как я люблю ее. Расскажи мне что-нибудь, развлеки меня, мне это сейчас необходимо. Видишь, я страдаю, а плакать не могу.

— Смейся, сын мой, смейся! Когда хочешь, но не можешь плакать, остается смеяться. Я знаю то, что раскрепощает воображение, я знаю, что такое ад. Можно жить счастливо, можно ничего и никого не бояться, но потом, когда ты уже в аду… Ну ладно, сынок, там ничего не происходит, не надо опасаться! Как хорошо ничего не бояться, не ведать страха.

Знаешь, когда-то очень давно, в далекие эпохи, Сатана не испугался. Потому он сегодня властвует, он делает людей счастливыми на земле! О, когда я была молода и красива, чудные были времена. Нас освещало сияние ада. Это невозможно описать словами, это надо чувствовать, сын мой. Ты не посвящен. Тебе не понять. Видишь ли, я тоже знала весну любви, видела ее позолоченные крылья. Но теперь пришла зима.

Ах! Если б ты только мог видеть, как я была хороша в день шабаша. Знающему тайну оккультных наук[439], не нужна компания — я отдыхала одна, совсем одна. Была ночь с тридцатого апреля на первое мая. Вдруг раздался таинственный шум в ночных сумерках, только что пробило полночь. Бронзовые удары доходили до моего слуха, причем каждый последующий был громче предыдущего. Меня охватила дрожь. Потом звон стал удаляться, и последний, двенадцатый удар я уже слышала еле-еле. После этого я больше ничего не видела и не слышала, а только чувствовала всем своим существом дьявольскую музыку. Этот знак ведом лишь нам, посвященным. Я встала с постели, уселась на метлу и отправилась в путь. Для меня не существовало препятствий, я летела с неимоверной скоростью и через несколько мгновений оказалась очень далеко от дома. Вокруг увидела множество таких же только что прибывших гостей. Все мы очутились темной ночью на вершине горы, взялись за руки, образовав магический круг, и походили в этот момент на черных воронов.

Музыка прекратилась, и наш Повелитель предстал в ослепительном свете, как будто проникавшем внутрь каждого из нас, наполняя бешеной радостью. Повелитель принял вид громадного козла с мощными рогами. Длинный-предлинный хвост семь раз завивался на спине и завершался человеческой головой. Царь тьмы дружески приветствовал своих многочисленных подданных, и мы семь раз отдали честь Всемогущему. Если бы ты видел, какое избранное общество! И наш царь во главе. Он поднялся на трон, мы окружили его, встав в круге исходившего от него сияния. О, как это было красиво! Перед нами предстали все человеческие пороки: кровавые злодеи, убиенные и не родившиеся дети, погибшие души, которым никогда уж не испросить прощения. Настоящее торжество ада!

Как отвратительна была старая Абракса!

— Мне хорошо, мама, продолжай, продолжай.

Пьер затаил дыхание.

— А потом, представь себе, сынок, началось что-то фантастическое! Тысячи черных фантомов[440] то появлялись, то исчезали. Это были любовные и похотливые танцы. Вскоре они прекратились, снова раздались звуки чарующей музыки, а затем все началось с еще большей силой. Устав от бешеных плясок, мы, юные и прекрасные девушки, попадали в объятия мужчин, столь же юных и прекрасных… Остальную часть ночи мы проводили в любовных утехах. Но лишь только пропел первый петух, все разом исчезло, как по мановению руки. Однако вкус поцелуев долго не сходил с наших воспаленных губ. О, сын мой! Как это было прекрасно!

— Мама, звонарь Жозеф погиб?

— Да, сын мой.

— Мой секрет, мой секрет! Что он сделал с ним? Мои чувства, моя душа… Я должен ее увидеть вновь.

— Не все потеряно, сынок. Завтра сходим к старой колдунье. Будь спокоен, спи. Ложись на мою кровать. Спи, сынок, не думай о мести.

— Доброй ночи.

Глава V

Дружба будущего адвоката Жюля Деге и старого Жозефа, звонаря церкви Святого Николая. — Мишель Рандо, лучший друг Жюля, удивлен его странным поведением.

Жюль Деге готовился стать адвокатом и получил ученую степень лиценциата[441]. Он проходил стажировку, ибо молодым людям необходимо, слушая знаменитостей, совершенствоваться в праве и красноречии. Жюль преуспевал в учебе, и прежде чем с головой окунуться в дело всей своей жизни, прежде чем пуститься в нелегкое плавание по морю житейскому, он, не растеряв еще иллюзий пылкой юности, любил помечтать о будущем, о золоте и слоновой кости…

Разум, как правило, старается запереть эту дверцу на засов, чтобы потом не разочаровываться в жизни. Но безмятежная душа юноши не знает преград и препятствий, она улетает в мечтах далеко от реальности, приносит всевозможные дары, высшее положение и успех в будущем. Но слаще всех грез — грезы любви. Кто в молодые годы не мечтал о ней! Чье горячее сердце не рисовало самые поэтические картины! Стремление любить совершенно естественно для юности. Любовь — украшение самых лучших лет в жизни. Сердце, не знавшее мук и счастья любви, — погибшее сердце, оно умерло, так и не родившись.

Человек сам по себе еще не целое; для того, чтобы стать целым, ему не хватает чего-то. Это высший счет, и не самим смертным менять его. Человек становится единым целым, лишь найдя свою половинку, познав любовь, воссоединившись с другим человеком и выполнив земное предназначение.

В свои двадцать пять лет Жюль Деге был красив. Приятные манеры сразу выдавали в нем юношу из хорошего общества. Однако в кругу приятелей Жюль не прочь был кутнуть. Частенько позволяя себе разные шалости, веселясь с товарищами, он между тем скрывал под маской бонвивана[442] большое сердце и поэтическое воображение. Но, будучи натурой тонкой, Жюль не любил выставлять свои чувства напоказ.

Папаша Деге, почтенный рантье[443], проживал на улице Кассери, в доме под номером десять со своей женой, такой же почтенной дамой. Добропорядочные буржуа, законопослушные граждане, они не признавали светских увеселений и мало заботились о том, какое впечатление производят в обществе. Отслужив в Национальной гвардии[444], побывав присяжным[445] в суде, Деге-старший пять лет подряд избирался депутатом, исправно платил налоги, живя скромно и тихо. Больше всего на свете любил он единственного сына, не вникая, однако, в образ жизни молодого человека и мало интересуясь его успехами в учебе. Для него вполне достаточно было знать, что адвокатская практика даст мальчику в будущем возможность жить честно. А это главное. И еще, конечно, чтобы мальчик не болел.

Отец Жюля редко выходил из дому и почти никогда не покидал пределов улицы Кассери. Все его немногочисленные знакомые жили неподалеку, в квартале между Новой улицей и Понт-о-Шанж. Все они родились рантье, жили рантье и умирали рантье.

Среди тех, кто захаживал к Деге, был и старый звонарь Жозеф.

Когда-то давно он оказал отцу Жюля бесценную услугу. Возможно, даже помог сохранить состояние в тяжелые минуты жизни. Было ли это в дни революции 1830 года[446] или в иное время — Бог весть, но только с тех самых пор Деге-старший принимал у себя в доме Жозефа как равного. Ни он, ни его жена, добрейшая женщина, не отличались спесивым нравом. Чувство благодарности и признательности были для них естественны. Как досадно, что существует множество других людей, кому подобные чувства чужды!

Время от времени старый Жозеф обедал в семействе Деге.

Он состарился, служа звонарем при церкви Святого Николая. В этой церкви полагал он и умереть, упокоившись с миром на его погосте. Но как только храм начал приходить в запустение, Жозефу предложили место ризничего[447] в деревенском приходе. Звонарь принял предложение, а года через два таинственным образом исчез тамошний священник. Никто так и не узнал, куда он подевался. Как ни уговаривали Жозефа, старик не захотел остаться при новом кюре и вернулся в Нант. Все, кто знавал его раньше, не могли не заметить происшедшей в нем странной перемены; некогда общительный и веселый, он стал чураться людей, искал тишины, одиночества, редко выходя из своей каморки. В доме Деге Жозеф тоже появлялся редко. Вообще, стал мрачным, суровым и печальным, ведя жизнь отшельника.

Единственный, кто посещал старого Жозефа в его уединении, был Жюль Деге.

С тех пор, как старик вернулся, он проникся каким-то особым доверием к Жюлю. Полюбив пылкую душу своего юного друга, увидев, как та чиста и невинна, Жозеф был как ни с кем откровенен с Жюлем. Ему хотелось лепить из него, как из мягкого воска. Их дружба длилась уже два года.

Когда Жюль уезжал из дому, он писал Жозефу письма, одно за другим. В такие вечера в окошке каморки горел свет и старик долго сидел, склонившись над столом. На следующее утро, а потом и вечером повторялось то же самое. Казалось, без Жюля для старика немыслима жизнь; юноша, единственный, соединял его с миром.

Жюль Деге, в свою очередь, открыл другу сердце. Он понял, каким неоценимым богатством обладает старик — жизненным опытом. Жюль считал, что старый Жозеф был некогда поражен каким-то ужасным событием, стал свидетелем чего-то страшного. А когда человек проходит через тяжелые испытания, он меняется, становится не только мудрее, но и осторожнее. По крайней мере, Жюль так думал и был убежден, что Жозеф прошел через подобное.

Так или иначе, но чему бы старик ни учил Жюля, тот прилежно следовал его указаниям. Они стали почти неразлучны. Правда, время от времени Жюль продолжал посещать интересные спектакли, бывать в обществе, и с виду ничуть не изменился. Мнение света, которое не раз губило репутации ни в чем не повинных людей, не могло найти здесь ни малейших оснований для каких-либо подозрений и придирок.

В глазах тех, кто не был слишком близок с Жюлем Деге, он вел образ жизни, присущий всем молодым людям его возраста. Однако совсем иного мнения придерживался его друг Мишель Рандо. Он частенько расспрашивал об этом Жюля, буквально преследуя его, но, чем больше старался, тем меньше понимал, что происходит. И, тем не менее, Жюль оставался его лучшим другом. У них было много общего: знакомство завязалось с отрочества и с годами переросло в нерушимую дружбу.

Мишель Рандо был сиротой с самого детства. Его отец, офицер, погиб в бою; мать юноша почти не помнил. Он остался на руках опекуна[448] оказавшегося, к счастью, не последним негодяем и не растратившего его состояния, изрядно, однако, им попользовавшись. В результате Мишель получил ренту[449], позволявшую вести достойную жизнь до тех пор, пока сам не начнет зарабатывать.

Встречая теперь Жюля Деге, Мишель говорил ему:

— Ты стал редко появляться, Жюль. Тебя совсем не видно.

— Отнюдь, друг мой. Мне кажется, что мой образ жизни нисколько не изменился, я все тот же.

— Нет-нет, Жюль! Видишь ли, мне кажется, ты страдаешь. Быть может, ты даже болен.

— Благодарю тебя; поверь, я знаю цену твоей преданности и дружбы. Но, Мишель, я абсолютно здоров.

— Послушай, Жюль, после посещений старика Жозефа ты становишься сам на себя не похож.

— Кто это тебе сказал?

— Я знаю. И твои слова только подтверждают это. Пойми, я не желаю тебе зла, Жюль, но, по-моему, старик решил навязать тебе собственные взгляды и убеждения. Мы все знаем, что он не без странностей. Боюсь, как бы его беседы не стали пагубны для тебя. Уж очень он подозрителен, этот старый Жозеф. Не поручусь, что он не грешит против морали. Расскажи все, откройся мне, твоему другу. Мы ведь так часто говорили о том, что значит для человека настоящая дружба. Говори, умоляю, говори.

— Что ты хочешь, чтоб я рассказал тебе, Мишель? Ты оцениваешь старого Жозефа так же, как и я сам. Мне кажется, что в его жизни случилось нечто, поразившее его в самое сердце. Я узнал этого неприятного с виду старика. Он нежен и добр, а его седая шевелюра внушает мне уважение. Чем ближе старики к могиле, тем белее их головы, и, знаешь, Мишель, этот старик достоин всяческого уважения.

— Но о чем вы можете разговаривать, часами оставаясь вдвоем?

— Видишь ли, я почти не говорю. Говорит он. Рассказывает мне об этом мире, и я вижу его совсем в ином свете. Я открыл ему душу и сердце. Он прочел в них все обо мне, о страстях, которые снедают меня… Ах, Мишель, я чувствую себя одиноким в этом мире. Мое сердце тоскует. Все, чем я занят, наскучило, не доставляет радости и удовольствия, я живу словно в тумане.

— И что же говорит обо всем этом Жозеф?

— Он подбадривает меня, велит быть упорным в достижении своей цели, много работать, не бояться одиночества и не предаваться любовным грезам.

— Советы вполне разумные, и я начинаю сам испытывать уважение к старику. Ты так увлечен, что убеждаешь и меня.

Мишель поддакивал Жюлю, но самого его не покидала мысль, что Жюль и Жозеф не ограничивались в своих беседах тысячу раз говоренными истинами, что между ними существовала какая-то тайна. Жюль был просто одержим и обожал старика. Любопытство Мишеля оставалось неудовлетворенным. Молодой человек даже слегка обиделся: ведь он так любил друга, а тот привязан к другому.

— Послушай, Жюль, продолжал Мишель, ты примирил меня с этим почтенным человеком. Приятно изменить мнение, когда докажут его ложность. Так что там он говорит о любви?

— Да, Мишель, да, я открыл ему свое сердце и спросил совета. Он дал мне совет, и я свято следую ему.

— В чем же он заключается?

— Ах, Мишель, даже не знаю: вернее, я знаю: ждать и надеяться. А чтобы я не изверился, он сказал: «Ты встретишь молодую девушку, достойную тебя и твоей любви. Но случится это года через два или после моей смерти, если она придет за мной раньше». Вот уже год прошел с тех пор, как он предсказал мне это.

Секрет был раскрыт. «Вот в чем сила старика, — думал Мишель, — он подарил Жюлю надежду». И это было правдой; молодой человек вновь стал весел, он возобновил светскую жизнь и уже не хандрил, как нередко случалось с ним раньше.

— Ах, Мишель, — повторял он часто, — я влюблен в нее, ее не зная; она должна быть хороша. Добрый Жозеф не станет меня обманывать, он поклялся в том, что она хороша, он ее давно знает и желает мне счастья. Но, быть может, я встречаюсь с ней каждый день? Да и ты, возможно, видишь ее. Она непременно должна быть красива. О! Как медленно идет время! Будет ли оно столь же неторопливо, когда я обрету, наконец, счастье?.. Иногда мне становится страшно — что там, за пеленой будущего? Я ужасно страдаю в эти минуты. Но надо держать себя в руках, нельзя расслабляться. Ради Бога, давай куда-нибудь отправимся, я не могу больше здесь оставаться. Давай гульнем.

Они вышли. Мишель следовал за Жюлем, за ним нельзя было не пойти, так он рвался куда-то. Мишелю и самому захотелось поговорить со старым Жозефом: быть может, он и ему откроет будущее. Однако старик необщителен, к нему трудно подобрать ключ.

Глава VI

Разрушенная хижина. — Шестеро несчастных: отец Матюрен, мать Катрин и четверо детей: Жанна, Жан, Пьер и Маргерит. — Обвал.

В 1829 году на просторах заброшенной, невозделанной равнины виднелась обветшалая хижина, чей жалкий вид не прибавлял живописности унылым нолям. Некогда в богатых, процветающих селениях царило изобилие и счастье. Земля как будто стыдилась своей наготы: то тут, то там ее покрывали тучные поля и фруктовые сады. Много было в этих местах усадеб и ферм. Трудолюбие местных жителей славилось далеко за пределами края.

Не желая уступать друг другу, крестьяне много работали, подчас устраивая настоящие соревнования. Жили весело, не зная усталости и уныния. И земля щедро платила богатыми урожаями.

Известно: когда люди одержимы страстью к труду, когда ими движет общая цель, все препятствия преодолимы и все сложности отступают на второй план. Жаль, что счастье недолговечно. Благоденствию рано или поздно наступает конец. Даже самый сильный человек не в состоянии бороться с обстоятельствами, со стихией, с Судьбой. Настанет час, и ни самые передовые достижения техники, ни образованность, ни высота духа не в силах будут противостоять мировым катаклизмам[450]. Попавший в беду человек обречен отступать с поникшей головой пред высшими силами.

Между тем физическое бессилие разрушает и душу — вот камень преткновения. Огонь бесстрашия гаснет, воля ослабевает.

Благоденствие здешним жителям давала работа. Работы не стало, все пришло в упадок, земля оскудела. Крестьяне пребывали в несчастии, но даже и не думали искать причины и сопротивляться. Балом правила привычка. Разум молчал. Несколько лет кряду землю иссушала засуха, потом пришли бесконечные дожди, за ними — холода. Так и повелось. Бодрости в людях поубавилось, силы покинули их, примитивные желания еще как-то подталкивали к жизни, но и они постепенно и неумолимо затухали. Наконец все замерло.

Пришла революция. Привычный ход вещей изменился. Фермеры не в состоянии были платить за свои наделы, хозяева потеряли работников, и земли их истощились, богатство таяло, население сокращалось. В несчастье люди часто озлобляются, теряют человеческий облик. Если кто-то из фермеров из последних сил еще возделывал свой клочок земли, собирая жалкие крохи, которых едва хватало на то, чтобы прокормить себя и семью, тут же откуда ни возьмись, являлись разбойники и разоряли беднягу.

Вот и зарастали пашни. Посреди равнины росло несколько корявых полуиссохших деревьев, напоминавших человеческие скелеты. Длинные ветви тянулись к небу, словно молили о пощаде. Издалека путник мог принять их за фантомы, так страшны были черные, кривые силуэты на фоне светлого неба.

Хижина, о которой пойдет речь, стояла как раз здесь, среди деревьев. Она покосилась, кровлю в последнюю зиму разрушил ураган: хижина вот-вот готова была повалиться наземь. Одни лишь завывания зимней вьюги нарушали мертвенную тишину проклятых мест, и в те краткие промежутки времени, когда ветер внезапно стихал, чтобы набраться сил и задуть вновь, тяжелое, кладбищенское спокойствие сжимало сердце и наполняло его тоской и ужасом.

В одинокой лачуге, казалось, никто не жил. Крыша почти сровнялась с землей. Да и кто бы мог существовать в этом темном, холодном доме, грозящем в любую минуту обвалиться?

Зайдем же внутрь. Дверь повисла на одной петле. В глубине — большая печь. На ней, очевидно, давно ничего не готовили, поэтому из-за пустоты она казалась еще больше, чем на самом деле. Огня давно не разводили. Ветер гонял по земле остатки пепла. Бог знает с каких времен. В углу кровать — обыкновенная куча соломы, покрытая грязной тряпкой. Солома валялась повсюду. Сыро, грязно. По стенам — старая лавка, шкаф, стул. Вот, пожалуй, и вся мебель, да и все имущество обитателей хижины.

Их шестеро.

Отец, Матюрен Эрве, состарившийся под тяжестью жизненных невзгод, сгорбленный паралитик, обладал крутым нравом. По выражению лица было видно, сколько страданий выпало на его долю. Этот человек с постоянно дрожавшими руками и трясущейся головой не владел собой. Он был из тех, кто свыкся с несчастьями, как бы даже и не представляя себя вне их. Тело и душа Эрве очерствели.

Матюрен собрался залатать обвалившуюся стену. Сильный порыв ветра едва не сбил старика с ног, хижина задрожала, опорные балки хрустнули, и часть крыши рухнула. Послышался страшный крик. Кричали все разом. Отец семейства был погребен под обвалившейся кровлей.

— Жанна, — проговорила Катрин Эрве, — что там случилось? Пойди, посмотри!

— О, Боже! Отец! — воскликнула Жанна и поспешила на помощь. — Скорее! Он умирает!

Жан и Пьер бросились на крик, задев в спешке младшую сестренку Маргерит. Трехлетняя девочка уже спала и, проснувшись от толчка, в страхе захныкала.

— Боже мой! Что делать? Жан, Пьер, помогите же мне, помогите!

Жан старался изо всех сил. Пьер не отставал от брата. Наконец обломки досок и камни удалось разобрать и вытащить из-под них Матюрена Эрве. Лицо его было разбито, в груди что-то хрипело. Сыновья осторожно перенесли отца на кровать, где тот продолжал громко стонать.

— Воды, воды! — просила Жанна, задыхаясь от слез. — Быстрее! Ах, бездельники!

Катрин, поднявшись, спокойно подошла к кровати и вылила на лицо мужу черпак воды. Вскоре Матюрен пришел в себя, но тут же снова потерял сознание от боли, когда Катрин притронулась к поврежденной ноге.

Рана, очевидно, была серьезной: огромный камень, отскочив от стены, раздробил кость. Теперь нога представляла собой страшное кровавое месиво.

— Тебе очень больно? — спросила Катрин.

— Отец, отец! Ответь мне. Ты слышишь? Чего ты хочешь! Чего ты хочешь, отец, отец! О, мой Бог! — кричала Жанна, и в голосе ее слышалась жалость и истинная любовь к отцу.

Катрин повернулась к братьям — притихшему Жану и спокойному, почти безразличному Пьеру.

— Успокойте Маргерит, отцу очень плохо. Ему необходим покой и тишина, — сказала она.

Крошка не переставала жалобно всхлипывать.

Жанна склонилась над отцом, затаив дыхание. Матюрен Эрве зашевелился, по телу прошла нервная дрожь. Едва он попытался шевельнуть ногой, как его скрючило от боли.

— Врача, Жан! Ради всего святого, Жан, беги, беги же! Несчастный отец!

— Господи! — воскликнула Катрин. — Да какой врач будет беспокоиться по этому поводу! Тут уж ничем не поможешь. Оставь!

Матюрен Эрве бросил жалобный взгляд на жену. Мать не двинулась с места. У нее был дурной характер. Лицо Катрин нельзя было назвать ни красивым, ни уродливым; загар не сходил с ее кожи, натруженные, жилистые руки огрубели от работы в поле и выдавали в этой невысокой женщине недюжинную силу. Весь ее облик, впрочем, был несколько отталкивающим.

Обычным выражением на лице Катрин было безразличие. Она, казалось, привыкла ко всему и ничему уже не удивлялась в жизни. Абсолютно равнодушная к происходящему вокруг, женщина жила машинально и, как правило, не отдавала себе отчета в том, что делает. Всякое действие стало для нее раз и навсегда затверженным, привычным. Не то чтобы это был демонстративный стоицизм или осознанный протест, нет. Просто Катрин давно уже умерла как для счастья, так и для боли и горя.

Правда, знавала она и более счастливые времена. Когда-то много лет назад, Матюрен Эрве держал крупную, процветающую ферму. В то счастливое время они умели тяжело работать, но умели и приятно отдыхать. Краткий отдых давал, в свою очередь, силы для того, чтобы вновь приниматься за работу.

Но с тех пор все изменилось. Разорение, потеря старых милых привычек… Знакомых порастеряли, деловые связи разорвались сами собой. И теперь супруги знали лишь одиночество, и ничего больше.

Эрве — единственные, кто остались в этих местах. Без друзей, без денег семья влачила жалкое существование, еле-еле перебиваясь с хлеба на воду, кормясь той малостью, какую еще способна была давать здешняя земля.

Тупое равнодушие убило в Катрин и жалость и любовь; нынешние несчастья, как бы тяжелы они ни были, женщина встречала не моргнув глазом. Она будто бы иссякла, как иссякает некогда бурный источник.

Жанна Эрве, старшая дочь, представляла собой полную противоположность матери. Нежная, чуткая, любящая, с благородной и самоотверженной душой, она всячески старалась противостоять превратностям судьбы и сглаживать семейные шероховатости. Чистая и честная натура, Жанна всегда была предупредительна с отцом, что особенно подчеркивало равнодушие Катрин.

Господь создал Жанну красавицей, но давно уже треснувшее зеркало как нарочно прятало от девушки ее красоту, а нищенские лохмотья скрывали стройный стан и высокую грудь. Быть может, щекам Жанны недоставало немного румянца, но тонко очерченный, живой профиль заставлял забыть о бледности кожи. Это была красота того типа, что часто встречается у женщин низких сословий. Девятнадцатилетняя девушка обладала множеством достоинств; прекрасна, словно роза, стойка, как маргаритка, застенчива, точно скромная фиалка.

В давние счастливые времена у Жанны отбою не было от поклонников и воздыхателей, рискующих лишь издали любоваться ее красотой. Для этого юного создания общий восторг был привычен, хотя в окружении девушки считалось неразумным придавать ему слишком большое значение. Но буря пронеслась над их семьей, и теперь услужливая и заботливая Жанна, предупреждающая любые желания домашних, довольствовалась всего лишь едва заметным выражением благодарности, которое далеко не всегда появлялось на лицах ее родных.

Несмотря на наивность, девушка прекрасно понимала, что мать ее больна душевно, и старалась, как могла, нежностью и вниманием облегчить страдания отца. Жанна всегда знала и чем утешить братьев, которым частенько доставалось от родителей.

Жан, старший из них, благоговел перед сестрой, всегда был рядом в радости и несчастье, улыбался, увидев ее улыбку, грустил вместе с ней. Высокий, сильный, хорошо сложенный, он был красивый парень. Благодаря ему и его сестре их жалкое хозяйство как-то еще сохранялось.

Младший брат Пьер, с трудом переносил работу в поле. Маленький, тщедушный, он отличался тихим нравом. Красивым назвать его было нельзя; неправильные черты лица, правый глаз слишком велик и безжизнен (это придавало мальчику безобидный вид), левый, маленький, глубоко посаженный, порой вспыхивал каким-то огнем. Нелюбимое дитя в семье, Пьер больше тянулся к матери, ему казалось, что она все же выделяет его среди прочих.

Мальчик любил Катрин нежно и самозабвенно. А мать? Мать же, казалось, не испытывала нежных чувств даже к крошке Маргерит; крики бедняжки не трогали ее душу. Но как только нетерпение побеждало безразличие Катрин, девочке здорово доставалось. «Это полезно для формирования характера», — спокойно говорила женщина…

Между тем Матюрен Эрве понемногу затих. Жанна ухаживала за ним, и, похоже, небезуспешно. Она помогла отцу лечь поудобнее, сделала повязку, и старик смог дышать.

— Жан, — обратилась девушка к брату, — ты пойдешь в город и приведешь доктора. Умоляю, пообещай ему все что угодно. Пусть только придет. Посуди сам, разве отец сможет без врачебной помощи оправиться? Умоляю тебя, собирайся поживее. В городе должны быть такие лекари, помогающие бедным. Господи! Ведь мы так несчастны. Должен же кто-то нам помочь.

— Жанна, сестренка, я сделаю все, что в моей власти и в моих силах. Но получится ли? Наша деревня далеко от города. Прошу, не надейся слишком. Однако я постараюсь. Буду убеждать доктора до тех пор, пока он не согласится приехать.

— Хорошо, Жан, хорошо. Вот возьми, продай это и заплати врачу.

— Как же, Жанна, твой крест? — удивился Пьер. — Ведь его дал тебе папа!

— Ему я его и отдаю, Пьер. Он очень дорог мне, это правда, но… Иди, брат, иди. Ничего не говори маме, понял?

Жан нехотя кивнул. Он все понимал.

— Ах, сестричка, как жаль, что нечем расплатиться с доктором. Так хочется, чтобы этот крест оставался у тебя, но что же делать. Проклятая нищета!

— Иди, иди! Ничего не поделаешь. Боже, как страдает отец! — Послушай, послушай, Жанна…

Все умолкли.

— Ты слышишь? Кто-то кричит. Слышишь?

Действительно, снаружи раздавались ужасающие крики.

— О, Господи! Что это, Жан? Мама!

Братья переглянулись и, вооружившись кольями, выбежали из дома. Входная дверь, жалобно скрипнув вслед уходящим, повалилась навзничь.

Глава VII

Спасение путешественника, на которого напали бандиты. — Добрый человек решает помочь семье.

Матюрен Эрве, заснувший было, пока поутихла боль, очнулся из-за шума. Движение доставило ему новую боль и новые страдания.

— Жанна, Жанна, мне больно, мне холодно! Что там случилось?

Ветер безжалостно продувал хижину насквозь. Она вся шаталась и дрожала под сильными порывами.

— Укройся, отец. Погода очень плохая, но Бог убережет нас от еще больших испытаний.

— Братья ушли?

— Да, отец, да. Они услыхали чей-то крик и пошли туда. Только бы с ними ничего не случилось. Довольно уж с нас. Тебе холодно? О! Как медленно тянется время! Мама, ты не слышишь? Они не возвращаются?

— Нет, — сухо ответила Катрин. — Ничего не видно: дождь, ветер. О мой Бог!

Но тут вошел промокший до костей Жан.

— Мы спасли его, он жив.

— Кто?

— Путешественник. Пьер тащит его тележку. Вот он. О, мерзавцы!

На пороге появился мужчина лет пятидесяти в изодранной и испачканной грязью одежде. Его дорожный костюм безвозвратно погиб; широкий плащ, подбитый мехом куницы, теперь едва прикрывал колени.

— Огня! Ради Бога, огня! Могу ли я обогреться у вас? Ах, негодяи! — Голос его дрожал.

— Огня?

Не обращая внимания на происходившее вокруг, мужчина прямиком направился к очагу, но вдруг замер. В трубе гудел ветер. Бедняга понял, что здесь ему могут предложить что угодно, только не желанное тепло.

— Здесь нет огня… Да где же я нахожусь?

Он, наконец, осмотрелся. Убожество и нищета, бросившиеся в глаза, затмили его собственные невзгоды.

— Простите, добрые люди, что побеспокоил вас. Ворвался так бесцеремонно. Это все от страха. Я обязан жизнью двум юношам, пришедшим мне на помощь. Они ведь здесь живут, не так ли?

В этот момент вошел Пьер. Он привязал лошадей тут же, у двери: другого места попросту не нашлось.

— Добро пожаловать, месье, — проговорила Жанна. — У нищих нет ни замков, ни запасов. Дверь открыта каждому. Будьте как дома. То немногое, что есть у нас, да будет вашим.

Неизвестный с удивлением посмотрел на ту, что ответила ему столь просто и душевно.

Жанна хлопотала о чем-то, ее брат помогал, чем мог, а Матюрен Эрве, собравшись с силами, чтобы не напугать стонами гостя, делал знаки жене: мол, подай ему стул, на котором сидишь, единственный приличный стул в их лачуге.

Катрин меж тем не шевельнулась. Ничто не в силах было возбудить в ней интерес.

— Катрин, поднимись… видишь же…

Незнакомец взглянул на Катрин, затем на Матюрена, заметив, что глаза его грустны и полны страдания.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, не беспокойтесь, люди добрые. Незваный гость не доставит хлопот своим спасителям. Как мне отблагодарить вас?

— Месье, — произнес Жан, — отдыхайте. Вы перепугались и, должно быть, сильно устали. Давно ли на вас напали?

— Нет, друзья мои, однако я уже давно беспокоился. Что-то внушало мне подозрения.

— Дороги нынче пустынны!

— Да, и это лишь усиливало мои опасения. Из Нанта я выехал сегодня утром. Как только миновал предместья, встретил безобразно одетую женщину, которая попросила подвезти ее. Дескать, неотложные дела велят ей прибыть в N… Говорила, что будет мне очень благодарна. Я взял ее с собой. Однако доверия она не внушала: ее взгляд меня пугал. Женщина пристроилась сзади, и мы пустились дальше. Я то и дело поглядывал на нее в окошечко. Дороги здесь и так дурны, а в это время года и подавно. Моя лошадь спотыкалась на каждом шагу. Тут — канава, там — камень. И вдруг я заметил, что женщина будто бы подает знаки кому-то, чтоб он не приближался.

Я забеспокоился не на шутку. Сделал вид, что выронил из окна корзинку, и попросил женщину подобрать ее, а сам выглянул, чтобы убедиться, сошла ли она. И когда моя пассажирка спускалась, то я заметил под платьем мужские брюки. Сомнений больше не было. Я погнал лошадь, она пустилась галопом. Послышался свист. Я ускорил бег, ожидая погони. Позади бежали две женщины. Одна из них — мне знакомая, о которой я уже точно знал, что это мужчина, другая, похоже, и впрямь женщина. Они догоняли.

На одном из поворотов моя лошадь споткнулась, и бандиты набросились на меня. Я закричал, позвал на помощь. К счастью, двое смельчаков прибежали на зов, а разбойники дали деру. И вот теперь я ваш гость…

— Почему же мужчина переоделся женщиной? Не лучше ли было подослать к вам настоящую?

— Я уже думал об этом. Полагаю, что разгадка проста: ведь пассажир должен был по дороге напасть на меня, а сделать это мог лишь мужчина. С другой стороны, мужчину я, возможно, поостерегся бы взять с собой, а женщине вряд ли отказал бы.

— Верно. Бог вас уберег, месье, — сказала Жанна.

— Благодарю, милое дитя мое. Рассказывают ли в этих местах о разбойниках, ворах, убийцах?

— О нет, месье! — отвечала девушка. — Какой смысл им тут пробавляться? Поживиться, право слово, нечем.

— Край глухой, и то правда. А вы не знаете этих мерзавцев? Может, приходилось когда-нибудь видеть?

— Никогда, месье, — отозвался Жан.

— Вы, кажется, очень страдаете, — обратился незнакомец к Матюрену Эрве.

— О, мой отец очень болен, — ответила за него Жанна. — Хотел залатать крышу, а она обрушилась на него. У отца повреждена нога.

— Ужасно! Вы послали за доктором?

— Кому нужны нищие! Кто захочет ехать так далеко? Да и погода не для путешествий.

Во время разговора Пьер поглядывал вокруг с явным равнодушием: казалось, происходившее нагоняло на него скуку. Катрин, сидя рядом, тихо спросила у сына:

— Кто этот господин? У него вид богатого человека. Неужели он ничего не даст тебе за труды?

— Откуда я знаю? — Пьер пожал плечами.

— Нужно объяснить ему, как мы несчастны и бедны.

— Только не это. Я ничего не буду просить.

— Как хочешь. Куда он направляется?

— Понятия не имею. Думаешь, я буду тратить время, слушая его россказни?

— Пьер, мои вопросы тебя раздражают?

— Нет, мама, но мне очень скучно. Терпения не хватает. Нужно уезжать отсюда, так больше нельзя, это равносильно смерти.

Приезжий сразу понял все, что происходит в этом доме. Не нужно быть искушенным психологом, чтобы раскусить характер Катрин: вот уж у кого все на лице написано.

Самому гостю было лет пятьдесят. Красивое, открытое, честное лицо, одно из тех, что привлекают внимание с первого взгляда. Такие люди прямо идут к своей цели, принимая добро и отвергая зло, безошибочно отличают настоящую нищету от напускной, помогая жертвам первой и выводя на чистую воду притворщиков. Несчастье и порок часто ходят рядом, уживаются бок о бок, словно дитя разврата и законный ребенок. Мало кто наделен даром отличать одно от другого. Наш новый знакомый относился к той части человечества, которая не только чутко реагирует на обман, но и не скупится на милостыню, на доброе слово.

Месье Дорбей, так звали гостя, был удивительный человек. Вместе с богатством судьба одарила его и способностью тратить деньги во благо страждущих.

Не тратя время даром, он всегда путешествовал, приходя на помощь тому, кто в ней нуждался. Обиженные судьбой встречали его со слезами на глазах и, провожая, тоже плакали, но это были уже слезы благодарности. Кто не знает цену таким слезам!

И вот судьба снова привела месье Дорбея туда, куда он и стремился. Но теперь помочь несчастной семье наш путешественник стремился не только из любви к добрым делам — им двигала еще и благодарность к своим спасителям. Такой долг не окупается в раз. Его оплачивают всю жизнь, тем более тогда, когда герои и не думают о благодарности.

Месье Дорбей успел разобраться в отношениях между членами семейства. Он сразу почувствовал холодноватую близость между Пьером и его матерью, не любивших, но понимавших друг друга.

Угадать в Жанне ангела-хранителя дома тоже было нетрудно; она повсюду распространяла тепло и доброту, сдерживала слезы, чтобы не огорчать родителей, во всем помогала братьям и сестренке. Девушка изматывала себя работой и никогда не жаловалась…

— Долго ли вы собираетесь оставаться здесь? — спросил гость у Матюрена Эрве.

— Мы здесь умрем, месье, — с трудом ответил тот.

— Ах, месье, — вмешалась Жанна, — у нас ничего нет, кроме этой лачуги. Ни родных, ни друзей. Кому мы нужны?

— Способна ли эта заброшенная равнина прокормить вас?

— У нас сильные руки, — отвечал Жан, — и, когда никто не болеет, можно на что-то надеяться.

— Взгляните на моего бедного отца. Ему необходим уход, лекарства, деньги, нужна сиделка. А это, как минимум, четыре руки. Слишком много.

— Дорогие мои, не беспокойтесь. Как только вернусь в Нант, тотчас пришлю вам честного и знающего доктора, надеюсь, он пообещает скорое выздоровление. Один лишь ветер, да вот еще дождь задерживают меня и заставляют злоупотреблять вашим гостеприимством.

— О! Оставайтесь, месье, оставайтесь. Гости у нас редки. К тому же мы так признательны вам за добрые слова.

— Спасибо, дитя мое. Вам трудно отказать, вы так любезны. Удобно ли было бы для вас, — переменил он внезапно тему, — перебраться отсюда в более пригодное жилище?

— Мы только об этом и мечтаем, с утра до вечера Бога молим, — сказал Пьер. — Здесь плохо, да так, что дальше некуда. Верно, мама?

— Куда уж хуже, сынок.

— Я осмелюсь предложить вам более подходящие условия. Вы вправе принять их или отказаться. Все зависит лишь от вас.

— О, месье, достаточно было бы того, что вы так тепло поблагодарили нас, ободрили и поддержали. Неужели вы хотите еще и помочь нам?!

— Дитя мое, я призван помогать несчастным, приходить им на помощь. Это дело моей жизни, и я горд своим предназначением.

— Да вы настоящий ангел, месье! Могли ли мы даже подумать в нищете нашей и бедах, что на свете есть такие люди. Мы ведь ничего, кроме несчастья да напастей, в жизни не видали.

— Дорогие мои, — продолжал месье Дорбей, растроганный такими речами, — да не покинет вас надежда. Я же в свою очередь хочу сделать все, чтобы она осуществилась, и не ограничусь обещаниями, поверьте! Итак, согласны ли вы покинуть эту лачугу?

— Да, месье, — отозвался Матюрен Эрве, который все это время внимательно слушал и не проронил ни слова. Бедняга позабыл о своих страданиях. Случившееся оказалось лучшим лекарством.

— Послушайте же! В моих силах помочь вам. Сначала я устрою вас, Матюрен и Катрин Эрве. Вы уже немолоды и нуждаетесь в спокойном и обеспеченном существовании. К тому же у вас маленькая дочь. Так вот, некогда я помог в деле одному несчастному, но достойному человеку. Его коммерция процветала и приносила хороший доход. Теперь он умер, не оставив детей. Не желаете ли принять дело после него? Оно принесет вам больше, чем необходимо для сносной жизни. Вы будете счастливы, я полагаю. Жанна останется при вас, чтобы помогать вести хозяйство. Вы будете жить в трех лье[451] от Нанта, в предместье. Это почти городок. Ну, согласны?

— Разве от такого отказываются, месье?! — воскликнул Матюрен. — Как нам благодарить вас? Я плачу, месье… Бедные мои детки! На них страшно смотреть, правда? Приходится закрывать глаза на невзгоды. Как же нам отблагодарить вас, месье?!

— Дорогой Матюрен, рад, что вас устроило мое предложение. Нельзя упускать счастье. Вы правильно поступаете. Это я должен благодарить вас. — Дорбей терпеть не мог уговаривать людей, полагавших приличным долго отказываться и ломаться, поэтому теперь для него совершенно естественным было поблагодарить сразу согласившегося Эрве. — Спасибо, Матюрен. Это то, что я могу сделать для вас, вашей жены, Жанны и Маргерит.

Жанна плакала, Катрин, как обычно, не выказывала ни малейшего интереса к происходившему. Вид у нее был такой, будто она вовсе не понимает, что случилось.

— Теперь, — продолжал месье Дорбей, — остается договориться о Жане и Пьере. Так, кажется, их зовут?

Мальчики с готовностью закивали. Пьер заметно оживился. Вот-вот и сбудутся его мечты.

— Хотели бы вы, Матюрен, чтобы в вашей семье появился священник?

— Боже правый, месье, вам должно быть лучше меня известно, как это хорошо. Однако мы и думать об этом не решались. Вручаем себя вашим заботам.

— Надеюсь не обмануть надежд. Пьер поступит в семинарию[452]. Жан отправится со мной. Я определю его к учителям.

— Благодарю вас, месье, — воскликнул Жан. — Мы вам так обязаны. Чем мы заслужили такие благодеяния? Честное слово, месье, мы не стоим ваших хлопот.

— Ах, молодой человек! Час назад вы с братом спасли мне жизнь. Неужели сей благородный и самоотверженный поступок не стоит благодарности?.. Вас устраивает мое предложение?

— Меня все устраивает, — заговорил в свою очередь Пьер. — Спасибо, месье. Я, как и мой брат, очень признателен вам.

— Завтра я вернусь и привезу с собой врача. Он решит, можно ли вас перевезти отсюда. Погода, кажется, поутихла. Мне нора, надо приготовить все к переезду. Не беспокойтесь ни о чем. Пусть Жан проводит меня.

Сказав так, месье Дорбей взял плащ, накинул на плечи и, приветливо помахав несколько обескураженному происшедшим семейству, вышел, уселся в кабриолет и в сопровождении Жана уехал.

Немного погодя юноша, проводив гостя, вернулся в дом и не узнал своих родных: в хижине царило непривычное веселье. Только Пьер был задумчив. Погрузившись в мечты, мальчуган уже видел, какая замечательная необыкновенная жизнь ждет его в будущем.

Устраивает ли предложение месье Дорбея?!! Вопрос, по меньшей мере, бесполезный. Все равно, что спросить у нищего, чего он хочет — хлеба или денег. Пьер готов был согласиться на что угодно, лишь бы изменить свою жизнь, вырваться из родительского дома, уехать — все равно куда — подальше от жуткой обыденности.

Младший Эрве не отдавал себе отчета в том, на что соглашается: он просто об этом не думал. Мало-помалу его задумчивость улетучилась, и мальчик вновь повеселел. Веселость Пьера подействовала и на Катрин. Ее привычная угрюмость исчезла, и она принялась ухаживать за мужем. Кто знает, быть может, необыкновенная ее заботливость объяснялась страхом, что болезнь Матюрена не позволит им уехать завтра же.

Жанна и Жан разделяли общее ликование, однако прятали свои чувства: натуры более вдумчивые, они не склонны были мгновенно переходить от радости к грусти и наоборот. Жизненный опыт подсказывал, что внезапное счастье может так же внезапно испариться, а сердце окажется разбитым и опустошенным. Умом они понимали случившееся, но душа боялась поверить в чудо.

И хотя каждый из обитателей лачуги радовался открывшемуся заманчивому будущему по-разному, впервые за многие годы семья действительно была семьей; буря, завывавшая на улице, сегодня не проникала в их теплый, единый кружок. А каково приходилось в это время месье Дорбею? Да уж, путнику в такой вечер не позавидуешь. Но дело было не только в разыгравшейся непогоде. Конечно, управлять экипажем, который в любую минуту может опрокинуться в грязь, нелегко, тем более ветер все усиливался, и дождь лил как из ведра, но… Еще раз «но»!.. Думая об обитателях жалкой лачуги, Дорбей почему-то вспомнил о напавших на него бандитах. Казалось, что между разбойниками и хозяевами хижины есть неопределенная, неясная связь. Но наш путешественник гнал от себя эти мысли, возвращаясь к доброму делу, им задуманному.

«Жанна, — размышлял он, — добрая, сердечная девушка. Ей под силу честная коммерция. Нужно оставить ее с отцом и матерью. Она им необходима как связующее звено. Надеюсь, что такая резкая перемена вернет Катрин к жизни. Как грустно: бесчувственная мать! Даже собственные дети не вызывают в ней теплого участия, нежности. Конечно, между Катрин и ее мужем нет кровной связи, но дети-то плоть от плоти ее — совсем иное дело. Она, кажется, выделяет среди всех Пьера. Мальчуган не так любезен, как его брат, но он сообразителен. Пусть поступит в семинарию: парню не помешает стать скромнее и послушнее. А Жан? Думаю, будет правильно отдать его на обучение кюре Сен-Мишеля. Перед ним отныне будут лишь благие примеры. Как мне кажется, юноше с таким складом характера этого вполне достаточно. Да поможет мне Бог!.. А все же странные эти бандиты, что на меня напали. Лицо переодетого женщиной я надолго запомню. Да, глухие здесь края».

Наконец месье Дорбей прибыл на место. Прежде всего, он заручился обещанием доктора отправиться с ним завтра к больному. Засыпая, сей почтенный господин, все еще смутно видел то лица разбойников, то бедное семейство Матюрена Эрве, а за стеной жилища завывала непогода.

Глава VIII

Благодетель семейства Эрве, месье Дорбей, привозит к Матюрену доктора Тюрпена и отправляет Пьера в семинарию.

На следующее утро буря поутихла, но не прошла совсем. Время от времени налетали порывы ветра и бросали в лицо капли дождя. Однако вскоре немного прояснилось; исчезли тяжелые свинцовые тучи, покрывавшие землю густым саваном; ураган не завывал больше, рождая в душе тоску и чувство одиночества; не осталось страшных черных полос на небе, словно нарисованных неким всемогущим художником и пугающих обыкновенного смертного. Теперь в сером небе летели легкие, едва заметные облачка. Ветерок подхватывал их, словно тончайший шарфик. Неясные их тени не в силах уже были закрыть солнца. То тут, то там виднелись вырванные с корнем деревья, обломанные ветви с побитыми дождем листьями.

Врач пришел к месье Дорбею в назначенный час. Милый и радушный человек, он старался чем мог поддерживать бедняков. Но на тернистом пути добродетели ему необходим был спутник. Потому-то месье Дорбей и познакомился с доктором, потому и старался брать его с собой в путешествия.

— Далеко ли мы отправляемся, мой дорогой Дорбей? — поинтересовался доктор, как только повозка выехала на прямой тракт.

— Почему вы спрашиваете?

— Ах! Я предпочитаю точно знать, куда еду, — ответил месье Тюрпен.

— Три лье, друг мой. Сегодня прекрасная погода, вчерашняя буря расчистила небо.

— Да-да. Должно быть, вы попали в самый ураган. Надеюсь, ветер дул вам в спину?

— В лицо, милый Тюрпен, в лицо. Он насквозь продувал мой кабриолет.

— Значит, вы шли против ветра.

— Вы никак не расстанетесь с морскими словечками. Эта профессия как-то не вяжется с вашим теперешним занятием.

— Ах! Знаете ли, ведь не всегда делаешь то, что хочется… Вы совсем не смотрите на дорогу! Поосторожнее на этих жутких рытвинах, а то повозка вот-вот перевернется.

— А я не рассказывал вам, что вчера на меня капали бандиты?

— На вас напали?!

— Да, друг мой. Меня спасли два смельчака, к которым мы сейчас и направляемся.

— Так они были ранены в бою? Меня в дрожь кидает при одной мысли о том, какой опасности вы подверглись.

— Успокойтесь, успокойтесь. Никто не был ранен, никто не пострадал в потасовке. Два мальчика пришли мне на помощь и, к счастью, вернулись домой живыми и невредимыми, без единой царапины. Если бы что-нибудь с ними стряслось, я был бы в отчаянии.

— Как же это все могло произойти? — живо поинтересовался месье Тюрпен. Его страстью была наука, а одним из достоинств истинное сострадание к больному. Поэтому он всегда старался вызнать все подробно о том, что именно случилось с его пациентом.

— Вы об Эрве? Незадолго до того, как мне появиться в их доме, ему на ногу упала часть оторвавшейся кровли.

— Это серьезно, он будет долго выздоравливать, — отвечал месье Тюрпен.

— Друг мой, я очень надеюсь на ваше умение и на вашу дружбу.

— Постараюсь. Но расскажите же мне о дорожном приключении.

— Не знаю, что бы со мной было, останься я один на один с разбойниками!

И месье Дорбей подробно поведал доктору о том, что с ним приключилось накануне, не упуская ни единой детали и рисуя возможно более полный и точный портрет нападавших.

— Вы абсолютно уверены, что точно описали их?

— Их физиономии отпечатались в моей памяти так, что я, кажется, узнаю этих женщину и мужчину из тысячи.

— Что вы думаете обо всем этом?

— Трудно сказать, надо поразмышлять на досуге.

— Не говорил ли я вам, что заканчиваю свой труд об умеренности? — после некоторой паузы вновь заговорил месье Тюрпен.

— Правда? Вы ничего не говорили.

— Друг мой, вы обо всем забываете, если речь не идет о главном в вашей жизни — о милосердии и благотворительности. И это чудесно. Однако не только бедняки нуждаются в помощи. Разве мой труд о пользе умеренного образа жизни не явится вкладом в наше общее дело?

— О, безусловно!

— Известен ли вам такой порок, как чревоугодие? День ото дня он все больше поражает общество.

— Вы совершенно правы, дорогой Тюрпен.

— И разве не сказал великий Сенека[453]: «Multos morbos multa fercula fecerunt? Vis numerave morbos guos mimera?»[454] Призываю в свидетели религию: что означают посты, воздержания? Не то ли, что религия давно осознала: неумеренность, обжорство рождают беспокойство и дерзость? Не их ли обуздать призван пост?

— Думаю, что так оно и есть.

— Если общество умеренно, рождается больше гениев, больше великих людей; невоздержанность убивает, мой дорогой Дорбей. Прошу вас, поосторожнее, мы сейчас перевернемся. Сократ[455] сказал, что умеренность — залог душевного здоровья, Аристотель[456] приравнивал ее к разуму. И это правда: невоздержанность губит мысль, постепенно, потихоньку истачивает ее; человек уподобляется животному. О, друг мой, это очень меня тревожит. Люди становятся глупы, честное слово…

Слушая монологи доктора Тюрпена о книге, посвященной пользе умеренного образа жизни, месье Дорбей впал в полудрему. В конце концов он передал вожжи доктору, попросив его при этом с вниманием отнестись не только к проблемам высшего порядка, но и к прозе жизни. Мысли его теперь целиком были заняты семейством Матюрена Эрве. В каком состоянии он найдет старика? Как тяжела его рана? Доктор приедет, и все решится. Возможно, больного нельзя будет перевозить с места на место. Ему не слишком-то удобно в продуваемой всеми ветрами хибаре. Но, с другой стороны, надежда поможет несчастному выстоять. Непременно надо увезти оттуда всех, и тотчас же. Повозка достаточно вместительна, чтобы усадить всю семью.

Месье Дорбей твердо решил не упускать из виду семейство Матюрена. Кто знает, может, торговля у них и не пойдет: к этому нужно иметь привычку. Тогда он придумает что-нибудь еще. Что касается Жана, то в этом пареньке Дорбей был уверен. Ему понравится у кюре. Да и где может быть лучше, чем под крылом священника? Для Пьера нет ничего перспективнее семинарии. Поначалу Дорбей направлял туда всех своих протеже, платил стипендию, одевал, как подобает молодым людям, служащим Богу. Дорбей с радостью наблюдал, как снисходит на юные создания благодать, как они расцветают под теплыми лучами религии.

Размышляя о том, что уже удалось, и о том, что еще предстояло сделать в будущем, месье Дорбей сидел с закрытыми глазами, время от времени приоткрывал их, однако ничего не видел — это был взгляд, обращенный внутрь. Не видел он и ужасающих следов пронесшейся ночью бури, попадавшихся повсюду окрест.

Доктор Тюрпен, напротив, был само внимание; здесь и там громадные грязные лужи, да такие глубокие, что приходилось сдерживать лошадей и проезжать через них медленно и осторожно; земля точно вспахана исполинским плугом, повсюду поваленные деревья, ветви, будто срезанные топором, а вот и опрокинутый ураганом домишко. В этих местах ветер поменял направление, и разрушенные деревни представляли довольно жалкое зрелище после буйства стихии.

Такая картина предстала перед взором доктора Тюрпена, и он нашел ее слишком печальной.

По-прежнему внимательно осматриваясь, доктор увидел вдруг какое-то неопределенное движение вокруг развалин, еще недавно, кажется, обитаемых. Почудились даже слабые крики. Похоже, кричала женщина, но ветер уносил звук в сторону. Тюрпен вслушался. Нет, он не ошибся.

— Боже мой! Дорбей, Дорбей!

— В чем дело? Мы уже приехали?

— Нет! Взгляните вот туда: женщина зовет на помощь, ветер повалил хижину.

— Да это же они! Остановитесь! Бежим скорее. Ваш инструмент, доктор! Идемте же!

— Иду, иду!

Путешественники поспешили выйти из повозки и бросились к месту происшествия.

Это была хижина Матюрена Эрве.

— О, месье! — кричала Жанна. — Мой отец! Моя мама! Маргерит! Они погребены под развалинами!

И несчастная девушка зарыдала, заламывая окровавленные руки. Лицо ее представляло собой сплошной фиолетовый синяк.

— А что с вашими братьями?

— Они побежали за помощью. Ах! Месье, я сойду с ума! Разве под таким завалом можно выжить? Месье, ради Бога, спасите моих родителей! — Она металась между доктором и Дорбеем, потом снова кидалась растаскивать слишком тяжелые для девичьих рук камни. — Ах, месье! Я с братьями вышла из дому, когда порывы ветра стали нестерпимы. Мы надеялись хоть немного залатать щели в стене. Отец очень мерз. И в эту минуту все рухнуло. Помогите мне, месье, помогите!

Пьер и Жан вернулись одни. Горе немилосердно. Остальным в округе тоже досталось, и никто не согласился помочь беднягам. Заметив двоих мужчин, мальчики припустили что есть мочи. Робкая надежда вернулась к ним.

— Давайте вместе, месье, — предложил Жан. — Вчетвером мы, возможно, добьемся успеха. Сестра, отойди, ты устала. Отдохни.

Все четверо принялись за работу. К делу надо было подходить с умом. Главное — не допустить, чтобы обвалились основные опорные балки. Они сильно покосились, и одно неосторожное движение привело бы к тому, что несчастные оказались бы заживо замурованными, если, конечно, они вообще еще живы. Двое стариков и крошка Маргерит находились под развалинами уже часа четыре.

Камни начали разбирать с той стороны, где находилась дверь. Ветер дул прямо в эту стену, она накренилась, да так, что едва державшаяся крыша согнулась, словно ивовый прут, как раз над тем местом, где стояла кровать Матюрена Эрве; между полом и прогнувшейся крышей, таким образом, получился спасительный зазор.

Надо было приложить немало сил и терпения, чтобы не подтолкнуть стену и не придавить очутившихся в страшном заточении. В дело пошли бревна, доски — все, чем можно подпереть крышу. Как только с этим было покончено, начали разбирать валуны.

Жанна, обессилев от работы и горя, упала к подножию огромного дерева, да так и осталась лежать на земле. Жан трудился изо всех сил, Пьер старался не отставать от брата. Изнутри не раздавалось ни крика, ни стона, ни вздоха. Развалины хранили зловещую тишину. Ни признака жизни. Становилось как-то не по себе.

Между тем, чем дальше продвигалась работа, тем тревожнее было на душе. В любую минуту могли наткнуться на мертвые тела, изуродованные и окровавленные. Каждый камень, что вынимали и бросали в сторону, всей своей тяжестью ложился на сердце несчастных детей. Надежда сменялась отчаянием, ведь неизвестность все же легче, чем страшная правда.

— Доктор, — проговорил месье Дорбей, с трудом разогнув спину, — для начала необходимо вытащить Матюрена Эрве. Рана столь серьезна, что не даст ему пошевельнуться. Но надо быть очень, очень осторожными. Одно неверное движение, и мы размозжим ему голову.

То, что некогда представляло собой стену, крышу, несущую конструкцию, превратилось ныне в бесформенного монстра, грозящего бедой. И все же удалось приподнять его на деревянных балках. Теперь нужно было расчищать дальше. Работа прямо ювелирная. Один толчок — и Матюрену конец. Однако судьба сжалилась над несчастными, и все окончилось благополучно.

Матюрен чудом не пострадал. Раздавшийся снаружи шум вывел его из забытья. Мертвенно-бледный, он приподнялся на локтях и смотрел перед собой безумными глазами.

— Отец, — вскричала Жанна, — отец! — Она бросилась к нему.

Крик дочери вывел старика из оцепенения. Он расслабился, слезы ручьями текли из глаз: ему стало легче.

— Дети мои, где я? Ах! Вспоминаю, это ужасно. С вами все в порядке? А где жена? Маргерит?

— Успокойся, отец, сейчас мы все узнаем. Не волнуйся. Тот самый господин, что был у нас вчера, привез доктора. Да! Умоляю, не плачь, ты разрываешь мне сердце.

Матюрена вынесли вместе с кроватью. И хотя двигаться старались как можно осторожнее, эта операция доставила ему невыносимые страдания.

Доктор Тюрпен тут же осмотрел больную ногу, не обнаружив серьезных повреждений, чем снял камень с души детей. Однако они не долго радовались. Надо было вызволять остальных. Им, должно быть, не так повезло, ведь там, где находились Катрин и Маргерит, не оставалось пространства под обломками. Наверное, они погибли.

И снова началась тяжелая работа. Камни, доски, толстые бревна переходили из рук в руки в полной тишине. И вот добрались до тела Маргерит, несчастной трехлетней крошки. Ей проломило голову, раздробило руки и ноги. Девочка уже не дышала…

Старик заплакал. Горько видеть, когда плачет отец. Слезы матери понятны и естественны. Ветер срывает бутон, буря ломает стебель, горе сгибает и изматывает женщину. Но когда падает духом мужчина, значит, пронеслась слишком сильная буря.

Увидев обезображенное тельце сестренки, Жанна опустилась на колени и замерла, словно мертвая. Все оборвалось внутри, душа превратилась в одну кровоточащую рану. Но девушке суждено было изведать еще большее горе.

Вскоре извлекли из-под обломков тело Катрин. Она тоже была мертва. Равнодушие и бездеятельность сыграли с ней злую шутку. Будь она поактивнее, не сдайся сразу, она могла бы спастись.

Матюрен, увидев труп жены, внезапно перестал плакать. Он разглядывал Катрин затуманенными, сухими, как бы не видящими глазами. Взгляд его стал свирепым. Но вскоре он уже опять плакал, осознав свою потерю. Конечно, Катрин не принесла ему счастья, он только терпел ее рядом. Но смерть стирает недостатки, которых так много видишь при жизни. Когда человек, близкий человек умирает, в памяти сохраняется лишь хорошее, и родные плачут о безвозвратном счастье.

Жанна потеряла сознание.

Жан и Пьер были совершенно ошеломлены. Для молодых, неокрепших душ подобные испытания невыносимы. Мальчики припоминали, как еще вчера мечтали о будущем, надеясь на лучшее. Вчерашняя радость, общее оживление. А что же сегодня?.. Воспоминания о недавнем веселье заставляли страдать неизмеримо сильнее!

Удручающая картина. На первом плане — Жан и Пьер, взявшись за руки и опустив глаза. Потерявшая сознание Жанна, доктор на коленях рядом с ней, а поодаль Матюрен Эрве на своей кровати да склоненный над ним месье Дорбей; в стороне, в сумерках — изуродованные тела женщины и ребенка…

— Дорбей, — сказал доктор, — эти двое мертвых, им уже ничем не поможешь. Двое остальных, — он указал на Жанну и старика, — в плачевном состоянии. Нужно как можно скорее увезти их отсюда.

— А как же мертвые?

— Месье, — вмешался Жан, еле сдерживая плач, — похороним мать и сестренку там, где они провели всю свою жизнь. На пышную церемонию надеяться не приходится. Мы возьмем все на себя. Пойдем, Пьер.

Вооружившись лопатами, юноши принялись рыть могилу. Что может быть страшнее подобной картины? Все молчали, лишь слышался стук лопат о камни. Этот погребальный звук болью отдавался в сердцах присутствующих. Рыть было легко. Казалось, земля, с радостью и нетерпением принимает предназначенные ей жертвы.

Наконец могилу выкопали. Тела положили вместе и забросали землей. Поставили деревянный крест. Вот и все.

Поднявшись с колен, Жан и Пьер помогли погрузить сестру и отца в повозку.

Месяц спустя Жанна и Матюрен были устроены, Жан отправился к кюре Сен-Мишеля, а Пьер — в семинарию.

Глава IX

Мы знакомимся с месье Дельтуром, его супругой и дочерью Анной.

Все вышеизложенные события произошли в 1829 году. Вернемся же к началу нашего повествования, а именно к 1839 году, к тому самому времени, когда случилось несчастье в старой церкви Святого Николая.

Напомним о том, что некто в фиакре безуспешно пытался похитить своих пассажиров.

Итак, фиакр внезапно скрылся от озадаченного месье Дельтура, надо сказать, вообще слывшего изрядным тугодумом. Народная молва утверждала, что он не принадлежал к числу самых находчивых и обычно терялся в любой ситуации.

Ростом примерно метр семьдесят, сей господин был последним представителем своей фамилии. «Domus inclinata recumbit»[457], — сказал Вергилий[458]. Добрый отец, великодушный муж, Дельтур имел единственный недостаток. Распределяя душевные и телесные достоинства, Небо не отпустило ему слишком много ума. Месье строил из себя знатного господина. Если довольно-таки глупо само по себе быть знатным в нашем преходящем мире, то уж совсем ни в какие ворота — стараться выглядеть благородным.

Но простим бедняге этот грех, тем более что он имел некоторые основания поступать именно так. Ведь фамилия Дельтур, как нетрудно догадаться, начинается с буквы «д». А с этой буквы, как опять же известно, начинаются дворянские фамилии, да еще самого высокого полета. А как же иначе? Стоит лишь поставить апостроф[459] после буквы «д». Власти могли бы даже установить налог на этот самый апостроф, и немалый. Иначе, в самом деле, ничего не стоит какому-нибудь кучеру или барабанщику Национальной гвардии с фамилией, к примеру, Делабор или Дагузер утверждать об их принадлежности к высшему классу.

О, Создатель! В былые времена множество фамилий начиналось с буквы «а», ее то прибавляли, то вычеркивали из начала слов. И никакого особого смысла это в себе не несло.

В наши дни с буквой «д» — совсем иное дело. Ее никак не придет в голову отсечь от фамилии. А вот добавить — с милой душой. Что и говорить, прогресс!

Стремление выйти в аристократы[460] превратилось прямо-таки в эпидемию. Те, кому Бог не дал достойного титула, шагу ступить не могут без кумиров[461] благородного происхождения. Они светят им, точно факел во тьме. Знатностью прикрываются, как плащом. Нет ни одного клуба или общества, где фамилии президента или вице-президента не начинались бы на «д». Даже в учебниках грамматики то же самое. «Ваше имя мадам де Жанилос?» — «Да, это я», или еще что-нибудь в том же роде.

Как бы то ни было, а всегда и везде царит убеждение, что буква «д» обладает неким кабалистическим смыслом, в ней затаено особое очарование, притягательность, потому что ей одной подвластно невообразимое: произвести человека в аристократы.

Итак, месье Дельтур, пишущий свою фамилию без апострофа, был рантье, то есть его доход составлял пять-шесть тысяч франков[462] ренты, на кои он и жил вместе с супругой и дочерью. Жене было сорок четыре, дочери — восемнадцать, а самому отцу семейства двадцать второго февраля исполнилось пятьдесят.

Не могу с уверенностью сказать, кто его родители и более древние предки. Он об этом не распространялся. Полагаю, что в глубине души Дельтур не был столь самонадеян, чтобы причислять своих пращуров к высшему обществу.

Женившись, месье Дельтур ничем не занимался и не походил на современных молодых людей. Состояние принесла ему невеста, тоже, кстати, наверняка не происходившая из аристократического рода, а, как все мы, грешные, — от Адама и Евы. Грузная, не слишком красивая, но добрая и чувствительная, мадам Дельтур очень любила мужа, полностью разделяя его мысли и привязанности.

Супруги, живя счастливо и спокойно, согласно статьям 212, 213 и 214 Гражданского кодекса, воспитывали дочь, мадемуазель Анну Дельтур, ту самую, с которой случился обморок во время катастрофы.

Небо одарило девушку необыкновенной красотой, и еще большей грацией. Лишенная напыщенных иллюзий и кривляний, она была из тех, кто вызывает к себе истинную любовь. И всякое благородное сердце отвечало этому сердцу чувством чистым и трепетным.

Судите сами: нежный розовый лепесток сомнется и увянет от первого же легкого дуновения; цветок, едва сорванный, изнемогает и тускнеет, но в душе таит сильные чувства. Девушке и невдомек, отчего она вся дрожит и пылает. О, возраст колебаний и нерешительности. Душа с трудом расстается с чрезмерной невинностью. Покрывало целомудрия, коим до сих пор было покрыто сердце, приподнимается от первого дуновения любви. Беспокоит что-то несказанное, необъяснимое, мучают вопросы, на которые нет ответа. Порой видишь, да не слышишь, а то и наоборот.

Юность желает и страшится своих желаний, делает шаг и в страхе останавливается, смеется и плачет. Такое чувство испытывает человек, из кромешной тьмы попавший вдруг в яркий свет. Сердце борется с самим собою. Однако важно, чтобы незнакомые чувства и ощущения наступали постепенно, не налетали ураганом. Не то слишком скорое, внезапное прозрение погубит невинную душу.

Такова была Анна Дельтур, ее душа и сердце. Все ощущения и раздумья тотчас же отражались на лице ее: то тень пробегала по прекрасным чертам, то вновь воцарялся покой, и тогда лицо светилось простодушием и наивностью, подобно солнцу, вышедшему из-за туч.

Странно, что такое неземное создание было обязано своим появлением на свет супругам Дельтур, людям добрым, однако слишком уж приземленным и практическим. Старики и сами не раз спрашивали себя, как случилось, что у них родилась дочь, столь мало на них похожая. Между тем они гордились своей Анной, а пуще прочего — ее красотой. Они восхищались ею, как зрители искусством жонглеров или акробатов, не задаваясь вопросами, что чувствуют артисты.

Да и мало кто во всей округе способен был оценить прелести Анны Дельтур. К тому же семья вела не очень открытый образ жизни. Месье Дельтур почитал ниже своего достоинства общаться с обыкновенными горожанами. Он был бы не прочь войти в круг городской знати. Месье де Пти Жан, к примеру!.. Но аристократы предпочитали прятаться в фамильных особняках, тешась собственной спесью и скукой.

Месье Дельтур не мог войти в высшее общество и довольствовался малым. В доме, как правило, было тихо и безлюдно. Это зимой, а летом семейство отправлялось в деревню в трех лье от города, под названием Бащ-Гонтроньер, в Бренской общине. И там коротали дни в еще большем одиночестве. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы беседовать с местными жителями. По воскресеньям ходили в церковь и раздавали крестьянам монеты. Это было исключительно приятным занятием.

Но вот летом 1838 года семья поспешно вернулась из деревни в Нант, чем-то удрученная. Месье Дельтур, как ни старался, не в силах был сдержать порывы гнева. Мадам Дельтур часто плакала. Они совсем уединились, будто бы прятались ото всех. Анна вернулась бледная, возбужденная и расстроенная. Причины такой перемены никто не знал.

По округе поползли слухи (прислуга и швейцары в распространении сплетен такие же искусные мастера, как пекарь в изготовлении булочек) от одного к другому, из уст в уста. Все началось со швейцара дома Дельтуров и того, что служил напротив, в доме номер двадцать. Слухи разрастались, шуршали по лестницам и гостиным, наполняя собой улицы и дома. Словом, все как в басне Лафонтена[463] «Женщина и секрет». К тому же с каждым разом рассказ обрастал новыми подробностями. Тем не менее, сколько ни болтай, правды все равно никто не знал, а потому соседи, в конце концов, успокоились и забыли об этом.

А Дельтуры потихоньку начали приходить в себя, мысли о неминуемом несчастье отошли на второй план и стерлись из памяти. Отец семейства стал спокойнее. Мадам меньше плакала, а к Анне мало-помалу возвращалась жизнь, как к человеку, пробудившемуся от мутного сна. Она оживала, словно цветок после пронесшейся и едва не погубившей его бури. Начали даже поговаривать о возвращении после Пасхи в деревню. Месье Дельтур предпочитал Готроньер другим местам, ибо, подобно Цезарю[464], стремился скорее быть первым в провинции, чем вторым в Риме. Мильтон так это перевел:

«Лучше быть королем в Аду, чем рабом нa Небесах». А французский автор выразился иначе: «Я предпочел бы быть головой мухи, нежели хвостом льва».

Однажды кто-то увидел, как в дом заходит некий уже знакомый нам персонаж, на что сразу обратили внимание на улице Клавюрери. Еще бы! Ведь к Дельтурам почти никто не приходил. А теперь пожалуйста — старый Жозеф. Да, да, это был именно он. Но что нужно здесь старику? Тотчас снова разнеслись по улице слухи, один чуднее другого. В конце концов, договорились до того, что вскоре ожидается свадьба Жозефа и красавицы Анны. Таковы люди. Если они не в состоянии раскрыть тайну, то напридумывают в отместку такого…

Но старый звонарь больше не появлялся, и слухи сами собой снова утихли.

Все это происходило до катастрофы в церкви Святого Николая. А в тот самый вечер Анна вместе с одним из родственников вышла из дому и направилась послушать проповедь. Старики понимали, что девушке необходимо хоть какое-то развлечение. Проповедь как нельзя лучше подходила к ее теперешнему состоянию.

Месье Дельтур был слишком важной особой, чтобы самому идти на подобное сборище, и он доверил дочь своему двоюродному брату, человеку добродетельному и душевному. С ним Анне нечего было опасаться.

Слава Богу, что мадам Дельтур не пошла вместе с ними. Мы-то с вами, читатель, знаем о последующих событиях того вечера. Ужас охватывает при одной мысли о том, что эта полная, грузная, неповоротливая женщина могла оказаться в давке. Случись так, среди множества погибших была бы и она.

Когда весть о катастрофе донеслась до улицы Клавюрери, родительские чувства взяли верх над всеми предрассудками, и оба сломя голову кинулись на поиски дочери. При виде бедняжки и ее спасителя месье Дельтур отступил от своих правил; отцовские чувства перевесили, и он сердечно пожал руку незнакомцу, сказав: «Спасибо, месье, спасибо. Завтра же моя дочь отблагодарит вас». Слова вырвались как-то сами собой, помимо воли, подобно тому, как мина взрывается подчас вопреки стараниям минера. Простое человеческое чувство, отцовскую благодарность нельзя измерить, нельзя подчинить рассудку.

Однако немного погодя месье Дельтур уже раздумывал: «Кто этот молодой человек? Откуда он? Знатен или буржуа? Не ляжет ли это пятном на мой герб[465]? Но, с другой стороны, юноша спас мою дочь. И все же мы не должны приглашать его. Мало ли я унижения терпел, когда пришлось принять этого старого Жозефа? Он оказал мне важную услугу. А этот негодяй, что преследует нас повсюду… Что же сказал Жозеф?.. Тут какая-то тайна, которую я не в силах постичь. И, тем не менее, это не причина, чтобы принимать в доме незнакомых мужчин. Да и что такого особенного он совершил? Всякий на его месте кинулся бы спасать мою дочь. Ведь она так красива и из такого знатного рода! Ради Анны можно и собой пожертвовать. Но все-таки, почему он спас ее?.. Может, молодой человек благородного происхождения? Кто знает? Надо все хорошенько обдумать завтра».

Глава X

Галлюцинации[466] и кошмары Анны. — Разговор между матерью и дочерью, одержимой ужасным видением.

Лишь только они вошли в дом, мать поспешила уложить дочку в постель. Месье Дельтур удалился к себе, чтобы привести мысли в порядок и унять разгулявшееся воображение. В создавшейся ситуации мысли о благородном происхождении и знатности одолевали его сильнее обычного, поскольку предстоял визит незнакомца, спасшего Анну.

Месье Дельтуру состояние дочери показалось не настолько серьезным, чтобы посылать за доктором. Тем более что, приняв успокоительное, Анна заснула тяжелым сном.

Отец тоже вскоре уснул, а мать осталась подле дочери, намереваясь провести у ее изголовья всю ночь. Когда ребенок болен, матерям не до сна; если дрема и смежит на мгновение глаза, то сон будет чуток и мимолетен. Анна была горячо любимой дочерью, которую любой ценой оберегали от бед и огорчений.

Мадам Дельтур отдавала себе отчет в том, насколько серьезно положение ее девочки. Для тонкой, чувствительной натуры не слишком ли много впечатлений? Когда несчастье приходит в первый раз, еще можно надеяться, что оно не повторится, но после второго случая надо быть настороже. Насколько хватит терпения у злоумышленника? Ясно, что он где-то рядом и ждет удобного случая.

Мадам Дельтур поправила подушку, поцеловала любимую дочь и приготовилась провести рядом с ней бессонную ночь. В комнате стоял полумрак, неясные тени скользили и дрожали на стенах. Пожилая женщина в задумчивости тяжело присела в кресло.

Заботливая мать занавесила белоснежные шторки над постелью больной, чтобы свет ночника на столике рядом не слепил глаза. На том же столике расположились склянки с микстурами, целебными настоями из трав и прочими снадобьями.

Спальня Анны была не слишком велика. Секретец возле окна, несколько стульев, там и тут духовные книги, письма — дописанные и только начатые, шитье — все, что обычно можно увидеть в комнате восемнадцатилетней девушки. Лишенная роскоши, комнатка Анны радовала глаз чистотой и прибранностью, источала едва уловимый аромат невинности и свежести. Сердце здесь наполнялось чувством гармонии мира.

Вообще, в комнату молодой девушки заходить можно далеко не каждому. Это святая святых, особенное место в доме. Не столь важно, какая мебель находится здесь: секретер, комод или кровать. В такой комнате неповторимая атмосфера, в ней очищается душа.

Все грубое, материальное исчезает. Самые простые, прозаические с виду предметы преображаются, вовлекая душу в нечто чарующее, поэтическое. Подумайте только. Чистая, сверкающей белизны постель, едва-едва прогибающаяся под почти невесомым телом девы, — самая таинственная эмблема непорочности.

Мадам Дельтур, натура сугубо материалистическая, да и пожившая уже немало, не могла разделить поэтических настроений дочери. К тому же мадам была чересчур набожна, а это зачастую препятствует развитию ума и воображения женщины. Впрочем, так оно, может, и лучше. Отдайся мадам Дельтур игре этого самого воображения, она не смогла бы сосредоточиться на самочувствии дочери.

Анна была чем-то глубоко потрясена и находилась в предельном возбуждении, слегка погашенном снотворным, однако разыгрывавшемся вновь: девушка металась из стороны в сторону, как будто старалась отделаться от навязчивой идеи. Глядя на ее движения, можно было предположить, что она отгоняет от себя невидимого врага. Затем девушка, продолжая бредить, села на край кровати. Время от времени черты ее лица искажались страхом, широко открытые глаза не двигались, руки лихорадочно цеплялись за простыни. Но, увидев мать, бедняжка встрепенулась и испуганным голосом, запинаясь, заговорила:

— Мама, мама! Он здесь, рядом со мной, он вернулся; он жжет меня, жжет. Мой молитвенник, Боже, где мой молитвенник? Спаси меня, защити меня, вот он; бей его, бей!

— Не волнуйся, дочка, это я, твоя мамочка, — пыталась успокоить Анну мадам Дельтур. — О, как ты пугаешь меня, успокойся. Здесь никого нет. Он не придет. Ты в своей комнате, вглядись хорошенько. Я рядом.

— Мой молитвенник, мой молитвенник!

— Ах, Анна! Его здесь нет. Он потерян. Не убивайся так. Я дам тебе все что хочешь. Ради Бога, успокойся, усни!

Мадам Дельтур крепко поцеловала Анну, уложила поудобнее, согревая дрожащие руки. Девушку еще преследовал кошмар, в ушах звенело, и звон этот отдавался во всем теле.

— Мама, как он ужасен! Правда, что он больше не вернется? Пойми, если я увижу его хотя бы еще раз, я умру. Разве ты не пожалеешь свою дочь? Заклинаю, не давай ему войти, закрой двери. Я слышу колокольчик! Не открывай, не открывай, он сожрет меня! Боже, он входит, входит! Убирайся, ты мучаешь меня; мама, на помощь!

Больно было видеть, как терзается несчастная девушка, дрожа, словно одинокий листок под порывами бури. Нужно позвать врача, но как? Мадам Дельтур не могла оставить дочь ни на минуту, ни на секунду: девушка заметалась пуще прежнего. Припадок был столь сильным, «что мадам понадобились мужество и крепкие руки для борьбы. На мгновение больная затихала, и ее мать могла хоть немного отдышаться. Но потом все повторилось вновь.

— Мама, я больше не пойду на исповедь, это слишком страшно. Как он отвратителен, весь черный, черный, пустые глаза, чудовище. Он ведь ушел, не так ли, ты прогнала его? Добрая моя мамочка, я так люблю тебя! Ты ведь не оставишь меня, правда же? Поцелуй меня, поцелуй еще раз.

Девушка точно впала в безумие, мысли путались. Внезапно она замерла. Черты лица разгладились и успокоились, как воды озера, когда стих ветер. Она оставалась без движения, с закрытыми глазами и, казалось, спала. Но долго это не продлилось. Ее пробудило страшное видение. Это, должно быть, действительно было ужасно. Анна походила в этот момент на беломраморную статую. Одежда в беспорядке, голые плечи, руки, точно восковые. Она была так бледна, что едва выделялась на фоне сверкающей белизны простынь.

Сложив ладони перед грудью, девушка какое-то время оставалась в позе молящейся, потом, высвободившись из-под одеяла, поднялась на колени. Она как будто прислушивалась к словам кого-то невидимого, усердно отвечая на благие советы молчаливым согласием. Вдруг кровь прилила к лицу, оно порозовело, оживилось. Девушка, вздрогнув, вздохнула (вздох был странный, не грудной) и без сил, повалилась на кровать.

Мать испугалась, ей показалось, что жизнь покидает ее девочку. Несчастная женщина опрометью бросилась звать на помощь. Несколько минут спустя в комнату вошел месье Дельтур, а вслед за ним служанка и доктор. Доктор Тюрпен жил ближе всего, и именно он поспешил на зов отчаявшихся родителей.

— Долго ли продолжался припадок? — спросил доктор у мадам Дельтур, после того как она пересказала ему события, предшествующие нервному расстройству дочери.

— Несколько часов, месье.

— С того самого происшествия, что так ее потрясло, она быстро оправилась?

— Быстро, месье. Мы даже надеялись, что нашим несчастьям пришел конец. Думали вернуться в деревню, но сегодня…

— Все ясно, — вздохнул доктор, — дело в мужчине. Надо бы повидать Дорбея и обязательно поговорить с ним.

— Есть ли надежда, что наше дитя выздоровеет? — спросил месье Дельтур.

— Надежда, безусловно, есть. Припадки будут продолжаться. Но со временем то, что так волнует вашу дочь, забудется. Не противоречьте ей ни в чем, соглашайтесь со всеми ее причудами и желаниями. Вы упоминали о молодом человеке, вынесшем девушку из давки?

— Да, месье. Мы ему очень признательны, — отвечала мадам Дельтур, — с удовольствием примем у себя.

— Месье, — перебил ее муж, — быть может, нам не стоит принимать этого незнакомца? Как ваше мнение?

— Напротив, новое лицо развлечет вашу дочь и, возможно, укрепит в борьбе против фантомов, мучающих ее. Если нет серьезных препятствий, я советовал бы вам принять его.

— Но…

— Что же будет с нашим ребенком, месье? — вмешалась мадам Дельтур, заметив, что муж сбивается не на ту тему.

— Сейчас Анна отдыхает, она очень слаба. Припадок совершенно измотал ее. Если начнется следующий, у бедняжки может не хватить сил. Постарайтесь не будить ее. Прошу вас, мадам, не беспокойтесь.

— Спасибо, доктор. Я побуду с ней, я ужасно волнуюсь.

— Конечно, мадам. Когда рядом мать, для ребенка нет ничего лучше. Это самое эффективное лекарство.

— Вы зайдете к нам завтра?

— Да, мадам.

— Рано?

— Нет, мадам.

— Почему же, доктор? — забеспокоилась мадам Дельтур.

Доктор ответил не сразу:

— Мне необходимо кое-что выяснить. Как только я все улажу, немедленно поспешу к вам. Надеюсь, мадам, я не понадоблюсь вашей дочери.

Доктор попрощался и вышел, бормоча себе под нос: «Это невероятно; не ошибаюсь ли я? Впрочем, посмотрим».

Проводив доктора Тюрпена, мадам Дельтур вернулась к постели дочери, а месье Дельтур улегся на свою кровать не раздеваясь, готовый к любым сюрпризам.

Усаживаясь у изголовья больной, мадам Дельтур бросила беспокойный взгляд на ее лицо. Анна так ослабела, что едва дышала, и мать время от времени с испугом прислушивалась, не исчезло ли дыхание вовсе. Мадам Дельтур положила руки девушки поудобнее, поправила одеяло и глуше занавесила полог, чтобы больную не беспокоили комары. Так, не смыкая глаз, просидела она до самого утра.

Глава XI

Жюль Деге беспокоится о будущем спасенной им девушки. — Встреча с Мишелем Рондо. — Что случилось со старым Жозефом?

Проснувшись на следующее утро, доктор Тюрпен отправился к месье Дорбею. В этот же ранний час, встав с постели, Жюль Деге решил навестить своего друга Мишеля Рандо.

У молодого человека нашлось немало причин для беспокойства, и ему еле-еле удавалось держать себя в руках. Надо было спешить. Во-первых, он хотел убедиться, что его друг Мишель Рандо остался вчера цел и невредим. Во-вторых, он собирался отдать последний долг старику Жозефу, ибо видел, как тот поднимался на колокольню, и не сомневался, что его уже нет в живых. В-третьих, поскольку Жюль считал Жозефа мертвым, то пора было вскрыть таинственный конверт. И, в-четвертых, последняя забота, хотя наш герой и не отдавал себе в том отчета, отодвигала на второй план все остальные: мысль о спасенной девушке неотступно преследовала его.

Как это часто бывает с влюбленными, Деге чувствовал себя и счастливым и несчастным одновременно. Его поразила красота Анны, но о ком же тогда говорил, кого пророчил ему Жозеф? Да и откуда старый звонарь мог знать будущее? Не тронулся ли он, часом, так доверяя старику? Между тем Жюль все время видел перед глазами прекрасное лицо незнакомки. Куда бы он ни заглянул, на каком бы предмете ни остановил взгляд, все виделось в тумане, как бы сквозь мерцающий портрет девушки.

Жюль не был человеком независимого ума и не обладал достаточной способностью к трезвому рассуждению. Попробуйте уравновесить чаши весов, когда на них неодинаковый груз. Ничего не выйдет, ведь так? То же самое происходило и с молодым человеком; думы о юной красавице занимали его куда больше, чем все остальные.

Жюль силился воскресить в памяти недавние события, вспомнил безжизненное тело в его руках и желание, во что бы то ни стало спасти, вынести несчастную из толпы. Ему нравилось вспоминать о трудностях, усталости, опасностях пополам с надеждой, и как-то незаметно, само собой получилось, что он начал преувеличивать эти опасности и то, с какой самоотверженностью, с каким мужеством он им противостоял, чтобы вынести из церкви драгоценную ношу. Еще немного — и Жюль почувствовал бы себя героем. Но простим юноше. Он так любил незнакомку, что она стала для него божеством; он верил в нее, и эта вера, казалось, способна была сдвинуть горы.

Так, лелея мысли о своей внезапной любви, Жюль добрался до улицы Порт-Гишар, номер восемь, где жил Мишель Рандо. При виде знакомого дома он очнулся от сладких грез и удивился, что пришел сюда машинально, не помня дороги. Однако он вернулся на землю. Мишель остался после гибели Жозефа единственным, кому он мог доверять всецело. Если и Мишель пал жертвой катастрофы, с кем же он останется? Жюль не мог больше раздумывать об этом. Когда рука ощутила холод перил на лестнице, его бросило в дрожь.

Жюль. вдруг разом ощутил весь ужас реальных событий, и опасности, которые он только что с ребяческим бахвальством преувеличивал, предстали перед ним достаточно серьезными сами по себе. Деге решил немного пройтись по аллее рядом с домом, чтобы прийти в себя, подышать свежим воздухом. Со стороны он, пожалуй, походил на человека, потерпевшего кораблекрушение.

Молодой человек вышел на улицу и осмотрел дом снаружи. Ничего особенного. Такое же сумрачное, угловатое здание, как и всегда; камень, дерево, шифер — все по-старому. Дом недавно покрасили, и вид у него стал немного веселее. Привычная обстановка подействовала на Жюля успокаивающе. Он прошелся по аллее, вернулся, поднялся на крыльцо, позвонил и мгновение спустя уже обнимал друга, отворившего ему дверь.

— Мишель!

— Жюль!

— Благодарение Господу, ты жив и здоров.

— А ты? Куда ты исчез?

— Я все объясню, Мишель, только дай посмотреть на тебя. Я ведь думал, ты погиб, и не решался войти. Как же можно было забыть о твоей всегдашней осторожности и хладнокровии?!

— Я не стал пробираться сквозь обезумевшую толпу, а подождал сзади, пока все утихнет.

— Потрясающе! Мне бы и в голову не пришло. Но я не мог ждать, Мишель.

— Ты устал, отдохни немного. Тебя ранило?

— Нет. Мне досталось, это верно, но меня не ранило. Во всяком случае, в том, что касается тела.

— Сядем и поговорим спокойно.

Друзья устроились возле окна. Жюль был бледен и чем-то заметно расстроен. Собравшись с мыслями, он начал.

— Мишель, — произнес он с грустью, — старый Жозеф погиб.

— Ты уверен?

— Разве ты не видел, как он поднимался на колокольню?

— Видел.

— А страшный крик слыхал?

— Да, конечно.

— Ты не узнал его голос?

— Все произошло так внезапно, что у меня не было времени подумать об этом.

— Нет, нет, это был его голос, я знаю наверняка.

— Но, быть может, он все же не умер?

— Невозможно, Мишель!

— Знаешь, несчастье произошло не из-за того, что колокол упал, а из-за страха, из-за паники.

— И какой вывод ты делаешь? — спросил Жюль, думавший, казалось, о чем-то ином.

— Думаю, Жозеф мог и не погибнуть.

— Мишель, пойдем к нему! Поднимемся на колокольню. Если же он мертв… Будто в предчувствии недоброго мне как-то не по себе, друг мой.

— Жюль, из церкви мы пойдем прямо к тебе. Еще очень рано. У нас есть время поговорить.

— Спасибо, Мишель, спасибо.

— Видишь ли, Жюль, у тебя робкая душа. Я более рассудителен и хладнокровен, а потому более трезво способен оценить обстановку. Чем дальше ты будешь отодвигать роковой момент, тем сильнее будет твое беспокойство. Поверь мне, советы, предсказания Жозефа ни к чему тебя не обязывают. Будь мужчиной. Когда ты рассказал мне твой секрет, я, как и Жозеф, ответил: «Подожди, Жюль». Теперь я говорю: «Ничего больше не жди».

Речь идет о твоем будущем. Что касается состояния, то ты хорошо обеспечен и всегда будешь жить в достатке. Нищета тебе не грозит. Что же до женитьбы… Ты влюбчив и чувствителен. Но дело это серьезное, выбирать надо с умом. Старый Жозеф хотел помочь тебе. Мы знаем, что у него был богатый жизненный опыт. Следует прислушаться к нему.

Мишель способен был говорить долго. Жюль же думал совсем о другом.

— О чем ты задумался, Жюль? — обеспокоенно спросил Мишель.

— Ни о чем, Мишель, ни о чем. Я благодарен тебе за участие.

— Жюль, послушай. Если ты раскаиваешься в прошлом…

— Нет, Мишель. Нужно взять себя в руки. Нет, я ни в чем не раскаиваюсь.

— Если ты все-таки раскаиваешься, забудь обо всех секретах Жозефа. Я, со своей стороны, готов все для тебя сделать.

— Нет, Мишель. Раз начали, надо идти до конца.

— Хорошо.

— Мишель, ты будешь рядом?

— Я же тебе обещал.

— Пойдем, надо отдать последний долг Жозефу.

— Но, может быть, он все-таки жив. Вдруг он упал на мягкий песок.

— Он мертв, Мишель, это я тебе говорю. Поверь, только очень важное дело помешало мне тут же подняться на колокольню.

— Ты так хотел спастись? — спросил Мишель с улыбкой.

— Я спасался не один.

— О, это другое дело. — И Мишель задумался.

— Ты все узнаешь. А сейчас пойдем к Жозефу.

— Живому?

— Мертвому!

Глава XII

Снова встает вопрос о таинственном проповеднике. — По дороге в церковь Жюль и Мишель встречают похоронную процессию.

Друзья не торопясь вышли из дому. Несмотря на то, что Жюль бодрился на словах, он все же был слаб и идя опирался на руку Мишеля, который шел медленно, подстраиваясь под шаг приятеля. Пройдя Порт-Гишар, они вышли на длинную, узкую и извилистую улицу Пти-Бушри.

Мишель понимал, что Жюля нельзя оставлять один на один с его мыслями, и потому пытался развлечь друга. Но бледный, подавленный вид юноши, свидетельствовал о бесполезности этих попыток. Движение, действие восстанавливают душевное равновесие, все равно как часы Брегет[467] ремонтируются на ходу сами собой. Мишель старался помочь другу любым способом.

Они прошли улицу, никого не встретив и не заметив ничего особенного. А между тем более чуткий наблюдатель наверняка обратил бы внимание на непривычное возбуждение прохожих — смятение на лицах, немой вопрос в глазах, удивление в каждом жесте. Возможно, это вызвано вчерашним событием. Да, скорее всего, так. Тем более что обрывки разговоров, долетавшие до слуха, словно листва, поднятая порывом ветра, были о катастрофе.

— Матушка Генель, я уж и не чаял увидеть вас в вашей лавке сегодня утром.

— Отчего же, папаша Годелюро?

— Откуда я знал, может, вам взбрело в голову отправиться вчера на проповедь?

— Какое ужасное происшествие! А вы не знаете…

— Скажите, Лебон, о чем долдонит все время эта городская сплетница?

— Кто?

— Да Мао, вы не знаете?

— Финот сказал, что письмо подложное.

— Какое письмо?..

— О, Ланжевин, первая красотка в городе! Ты ведь обычно любишь поживиться во время проповеди. Ты была там?

— Конечно. Вот глупость, какого-то солдатика подцепила.

— Вид у тебя взъерошенный!

— Черт побери! Боюсь, как бы мой душка Этев не ушел.

— Да, хорош улов…

— А потом перекрикивались с одной стороны улицы на другую:

— Что-то во всем этом странное, не правда ли, соседка?

— Ох, не говори! Думала, меня двадцать раз придушат. Кажется, этот хваленый проповедник так и не появился…

Мишель вслушивался в разговоры, и они немало удивляли его. В это время друзья подходили к концу улицы Порт-Гишар. Здесь беседовали двое, бакалейщица и швейцар.

— Жюль, — толкнул он приятеля, — послушай-ка.

— Что такое?

— Послушай, я тебе говорю.

И они замедлили шаг.

— Хотите верьте, хотите нет, Гужон, но мой муж сам мне это рассказал.

— А откуда ваш муж это знает, Жюпен?

— Что за вопрос? Он ведь разносит газеты. Там и прочел, что отец Брюно проповедовал вчера в Бордо. Даты не сходятся, ведь на письме тоже есть дата… В общем, не знаю, как там все получилось у них.

— Ваш муж сам не ведает, о чем говорит, а вы — старая дура.

Дальше последовали взаимные оскорбления, и разразилась обыкновенная уличная ссора.

Мишелю все же удалось уловить смысл разговора.

— Ты понял, Жюль?

— Честно говоря, не очень. А что случилось?

В этот момент друзья повернули за угол и увидели большое скопление народа.

— Пойдем быстрее, — заторопился Мишель, — думаю, ты сейчас все поймешь.

У парикмахерской под вывеской «Фигаро»[468] стоял цирюльник с газетой в руке и что-то кричал, а удивленная толпа внимала ему.

— Почтенные буржуа, послушайте только: отец Брюно прибыл в Бордо десятого марта… смекаете? Восьмого он был здесь и уехал отсюда в этот же день вечером. На следующий день он оказался в Ля Рошели, а еще через день — в Бордо. Понимаете? Он не останавливался в Ла Рошели и не мог написать там письмо, датированное одиннадцатым марта, где сообщал, что располагает несколькими свободными днями и хочет провести их в Нанте. Вы все поняли? Вы, милая девушка?

— Да, месье, благодарю, — ответила молочница.

— А вы, месье? Не очень? Тогда прошу, заходите в парикмахерскую. Я постригу вас, побрею, а тем временем все подробно разъясню. У меня есть душистая туалетная вода, английские бритвы, чудесное мыло на все вкусы: с запахом и без запаха, помады, качество самое высшее, роза, жасмин, гелиотроп, фиалка по низким ценам. Заходите, господа и дамы. Я неплохо знал отца Брюно, мы вместе учились в школе. Как-то раз он мне…

Мишель и Жюль поторопились уйти.

— Невероятно, — проговорил Жюль.

— Тут скрыта какая-то тайна, а может, и преступление!

— А что означает настоятельное требование провести проповедь именно в церкви Святого Николая?

— Жозеф ничего не говорил тебе об отце Брюно?

— Да-да, он сказал, что удивлен его возвращением, и странно покачал головой.

— Полагаю, что полиция займется этим делом.

— Это ее долг, но не уверен, добьется ли она результата. Дело-то уж больно запутанное. — Жюль покачал головой.

— Несомненно, добьется. Преступления почти всегда раскрываются.

— Почему же тогда у нас столько невинно осужденных?

— Ты так говоришь, будто что-то подозреваешь.

— Я ничего не знаю. Нет, это невероятно. Я все думаю об отце Брюно. Даты, письма… Надо поспешить. До церкви Святого Николая еще довольно далеко.

— Не торопись, друг мой. Ты еще слаб. Не беги. Если будешь нестись как угорелый, мы никогда не дойдем. Обопрись на меня и, как только устанешь, отдыхай.

Жюль согласился и замедлил шаг.

Разговор все время крутился вокруг того, что им удалось узнать. И на улице Вье-бель-Эр, и на Мизери, и на площади Пти-Капуцин по-прежнему те же удивленные и обеспокоенные лица. Переговаривались с этажа на этаж, собирались небольшими группами и жужжали, жужжали.

На одной из улиц нашим друзьям путь преградила похоронная процессия с пением и рыданиями. Вообще похорон было много; пышные и не очень, многолюдные и такие, когда за гробом шла только пара нищих да бездомные собаки. Вот два гроба, а впереди ребенок с простым крестом в руках. Священник торопится, семья плачет: двое мужчин, пять женщин. Душераздирающее зрелище.

Город, казалось, поражен страшной болезнью.

— Как все это грустно, — сказал Мишель.

— Ах, если бы только грустно, — вздохнул Жюль.

— Брось черные мысли. Пойдем скорее…

Но вновь пришлось уступать дорогу похоронам. Гроб, покрытый белым. Значит, молодой человек или девушка.

— Наш ровесник, — произнес Мишель.

— Почему это не я? — вздохнул Жюль.

— Ты в отчаянии?

— Да.

Мишель на минуту оставил друга, чтобы узнать, кого хоронят. Вскоре он вернулся. На нем лица не было, слезы стояли в глазах. Мишель был бледен.

— Что с тобой? Отвечай же! — испугался Жюль.

— Это один из моих друзей. — Мишель не мог больше сдерживаться, и слезы полились по щекам.

— Кто? Ну, не тяни, кто?

— Гюстав Десперье.

— Тот, что был с нами вчера?

— Да, Жюль.

Жюль тоже заплакал. Через минуту Мишель спросил:

— Ну что, ты все еще хотел бы быть на его месте?

Глава XIII

В каморке старого Жозефа и на колокольне. — Падение колокола: несчастный случай или преступление?

Жюль и Мишель подошли, наконец, к старой церкви. Здесь было тихо и пустынно. На ступеньках и на крошечной храмовой площади еще виднелись кое-где следы крови. Рабочий за два франка в день согласившийся привести мостовую в порядок, насвистывал или напевал песню: «Станцуем карманьолу…»[469] Нечего сказать, момент для пения удачный! Мишелю стало не по себе.

Молодые люди поднялись по затемненной лестнице к порталу. Повсюду царила мертвая, точно кладбищенская, тишина, изредка прерываемая веселой песенкой; казалось, что самой церкви Святого Николая стыдно за вчерашнее. Дверь в церковь была прикрыта. Напиравшая толпа снесла ее с петель, но дверь успели починить, да к тому же поставили металлическую подпорку.

Друзья вошли внутрь. Хотя на улице светило солнце, в храме сохранялся полумрак. Внезапно дверь с шумом захлопнулась, да так, что все здание содрогнулось от удара. По высоким сводам прокатилось гулкое эхо.

— Жюль, — тихо проговорил Мишель, — старой Сарабы нет на обычном месте.

Жюль обернулся — скамейка была пуста.

— Впервые в жизни вижу, чтобы и скамейка и площадь пустовали, — ответил Жюль.

— Это, конечно, ерунда, но все же кто мог закрыть дверь снаружи?

Жюль отреагировал не сразу.

— Старый Жозеф.

— Пойдем к нему.

Каморка старика находилась в одном из самых темных углов церкви. Сначала надо было пройти в исповедальню[470], с довольно неуклюжими деревянными скульптурами и грязными, некогда желтыми занавесями. Раньше, когда в церкви были кюре и викарии, эта исповедальня принадлежала кюре. Еще можно прочесть имя — Морисо, если я не ошибаюсь.

Прежде чем подойти к дверце, надо было миновать еще массивные перегородки. Друзья ступали осторожно, полной грудью вдыхая специфический церковный запах. Со страхом услыхали они, как открылась дверь и раздались гулкие шаги. Молодые люди переглянулись, взялись за руки, стараясь не терять самообладания.

Вот, наконец, и каморка. Тихо, спокойно. Дверь открыта. В комнате — беспорядок; бумаги, выброшенные из шкафчика на стене, валялись повсюду на полу, в углу — перевернутый стул, замок на шкафу взломан. Даже постель перерыта, как будто здесь что-то искали.

Без сомнения, убогое жилище старого звонаря посетил чужак.

— Пусто, — вскричал Жюль, — я знал!

— Пусто, — повторил Мишель, — но что же тут стряслось?

— Ничего не понимаю.

— Кто закрыл входную дверь в церковь?

— Хватит вопросов, у меня и так голова идет крутом. — Жюль с силой потер лоб. — Мишель, мы с тобой достаточно смелы?

— Да, Жюль. Сейчас опасный момент.

— Твой кинжал при тебе?

— Да.

— Пойдем на колокольню!

— Ну что ж, пойдем.

Выйдя из комнаты, Жюль запер дверь на ключ. Они поднялись по скрипучей лестнице. Подошли к входу, ведущему на колокольню, оставалось лишь толкнуть дверь.

— Жюль, когда Жозеф уходил отсюда, он всегда тщательно все запирал.

— Так он не выходил?

Молодые люди карабкались по винтовой лесенке, здесь было светлее, чем в церкви; бойницы в стене находились выше соседних домов, и дневной свет проникал сюда беспрепятственно. Под лучами солнца серебрилась вековая пыль на стенах башни.

Жюль, и Мишель поднимались не спеша. Воспаленное воображение, натянутые нервы оживляли все вокруг. Ступени, казалось, сохранили еще следы ног старого звонаря. Друзьям представлялось, что они вдыхают запах смерти. Вот, наконец, и последняя дверь. Ключ в замке. Они открыли дверь, и она заскрежетала, словно могильная плита.

Шум вспугнул целую стаю ворон, и, поднявшись в небо, они на минуту затмили солнечный свет.

— Жозеф, — крикнул Жюль таким испуганным и в то же время требовательным голосом, который, казалось, не допускал возможного молчания в ответ.

И точно. Далекий голос тут же отозвался.

— Неужели ответил? — задохнулся Жюль от удивления.

— Не знаю, но какой-то ответ явно был. Ветер мешает расслышать.

— Значит, он спасся.

— Хочется верить.

— Пойдем.

Что предстоит им увидеть? Для начала огромный колокол возле поврежденной стены. Падая, он раскололся и теперь являл миру свой исполинский темный зев. Стена, державшая балку с колоколом, развалилась, но самое удивительное, чего невозможно было не заметить, — это то, что она будто распалась по кирпичику, как карточный домик. Случайно? Маловероятно.

— Да здесь попахивает преступлением, — пробормотал Жюль, поднимая с пола кирпич.

— Не трогай ничего, — остановил его друг. — Если начнется следствие, все должно быть на своих местах. Это прямые улики, а их надо беречь.

— Верно. — Жюль положил кирпич на прежнее место. — Однако Жозефа здесь нет. Кто же отвечал нам?

Голос доносился издалека, и я не расслышал, что именно сказали.

— Я умру от нетерпения, Мишель. Жозеф! Жозеф!

— Жюль, послушай-ка, да ведь нам отвечают: Жозеф.

— Он умер, — вскричал Жюль.

И эхо снова повторило за ним: он умер!

Как ни готовил себя Жюль к этому известию, как ни переживал, он все же был потрясен до глубины души. Все прошлое, настоящее и будущее вмиг пронеслось перед его мысленным взором.

— Пойдем, — Мишель взял друга за руку. — Жозеф должен быть где-то здесь. Он не выходил, дверь была не закрыта.

Молодые люди обшарили каждый уголок, спотыкаясь о брусья и трухлявые балки, стараясь не потерять равновесие и не переломать ноги среди этой рухляди. Им пришлось раз двадцать обойти вокруг упавшего колокола, но ровным счетом ничего обнаружить не удалось.

— Жюль, взгляни-ка на тот пролом в стене, — воскликнул Мишель.

В это мгновение две вороны, потревоженные возней непрошенных гостей, вылетели в пролом, на который указывал молодой человек. Жюль кинулся туда, нагнулся и сразу увидел тело Жозефа.

— О! Какой ужас!

Падая, колокол проломил несчастному старику голову. Он, должно быть, умер моментально, даже не успев ничего понять.

Глядя на уже терзаемый воронами труп своего наставника, Жюль разрыдался: тело его было до такой степени изуродовано стервятниками, что представляло собой невыносимое зрелище. Мишель попытался успокоить друга, но тщетно. Между тем наши друзья, опечаленные увиденным, забыли об осторожности и не заметили, как в проеме стены сверкнул чей-то пытливый взгляд из тех, о которых не зря говорится: глаза никогда не насытятся.

Жюль и Мишель перевернули старика спиной. Они не в силах больше были видеть его обезображенное лицо.

— Надо перенести труп вниз и самим похоронить. — Жюль поднялся с колен. — Я буду приходить молиться на могилу старого Жозефа. Мне необходимо в минуты отчаяния быть рядом с ним. Помоги мне, Мишель.

Мишель был растроган. Он прекрасно понимал, что чувствует Жюль, и помнил свое обещание во всем помогать и поддерживать друга. Но он не мог, не имел права потакать ему. И тогда молодой человек заговорил:

— Послушай, Жюль! Если бы он мог слышать тебя, твое искреннее горе тронуло бы несчастного. Я понимаю, горько потерять человека, который был тебе не только наставником, но и другом. И все же выслушай меня хорошенько, Жозеф умер не своей смертью. Здесь не обошлось без злого умысла — преступление очевидно. И если было преступление, значит, есть и преступник. Ты можешь, конечно, искать кровной мести. Но, прошу тебя, обратимся к правосудию. Власти и так уже обеспокоены подложным письмом, а теперь и мы с тобой представим новые доказательства. Думаю, власти установят, что же все-таки произошло в действительности.

— Да, Мишель! Но помоги же мне перенести Жозефа.

— Но, друг мой, труп надо оставить там, где мы его нашли. Только это может послужить доказательством. Надо предоставить властям все факты, которыми мы располагаем. Поверь мне. Уйдем! Позже его похоронят, и ты сможешь в любое время прийти на могилу старого Жозефа.

— Как ужасно! Я не могу этого вынести. Взгляни: кошмарные птицы летают над нашими головами, ждут, не дождутся, пока мы, наконец, уберемся и дадим им возможность поживиться человечиной. Боже! Умоляю, убей их!

Жюль все больше впадал в отчаяние. Мишель и не подозревал, насколько впечатлителен его друг. Когда они шли сюда, Жюль, казалось, был абсолютно спокоен и ни секунды не сомневался в смерти Жозефа, даже спорил с Мишелем, высказывавшим надежду на то, что старик спасся. Но, очевидно, в глубине души он таил надежду и молил Бога, чтобы тот сохранил жизнь старому звонарю.

Мишель начал уже опасаться за своего друга: поистине привязанность молодого человека к Жозефу удивляла. Натура нежная и преданная, Жюль любил старика и верил, что тот желает ему счастья.

— Отомсти за себя! — вскричал Мишель.

— Непременно!

— Вскрой завещание.

В эту секунду раздался, правда, еле слышно, вопль гнева. Если б друзья обернулись к двери, они увидели бы, что два неотступно следящих за ними глаза исчезли.

— Пойдем, Мишель.

Глава XIV

Завещание старого Жозефа. — Двое неизвестных уничтожают улики.

Молодые люди спустились по лестнице, не прикрыв за собой дверь на колокольню.

Минуту спустя они были уже внизу и торопились к выходу, но Жюль внезапно остановился.

— Погоди, Мишель. Идем со мной! — Жюль направился к осиротевшей каморке старого звонаря, долго что-то там искал и, в конце концов, нашел огниво и зажег его. Потом указал Мишелю на стул: — Садись!

Мишель сел, поняв, что Жюль настроен очень серьезно. Бедняга заметно нервничал и старался сделать над собой усилие. Он как бы принял решение, разом покончил с безумием, словно самоубийца, в последнюю секунду отбрасывающий пистолет. Мишель понял, что надо, во что бы то ни стало выслушать Жюля именно сейчас, ибо в другой раз он может не решиться на этот тяжелый для него разговор.

— Мишель, Жозеф умер! Умер старик; он мог бы похвастаться: умер под небесами. — Жюль грустно улыбнулся. На него было больно смотреть. — До сих пор я следовал его советам; был прилежным, очень прилежным учеником, даже, может быть, слишком. Но его слова запали мне в душу… Отныне ты единственный мой друг, поклянись, что никогда не покинешь меня! Ты клянешься?

Мишель кивнул.

— Видишь ли, — продолжал молодой человек, — мне необходим кто-то, кому бы я мог открывать душу, поверять все свои чувства, сердечные тайны и радости, на кого я мог бы положиться в жизни и в смерти. Но речь не об этом… Тебе известны мои мысли, они не изменились. Знаешь, какой случай свел меня со стариком звонарем?

— Нет!

Жюль, очевидно, собирался сказать что-то очень важное. Он так волновался, что Мишель попытался хотя бы кратким ответом чуть-чуть успокоить друга, иначе Жюль мог бы не выдержать нервного напряжения.

— Когда Жозеф вернулся из Бренского прихода, я был уже достаточно меланхолическим молодым человеком, к тому же скептиком. Мое положение в обществе и состояние заставили думать, что ими и исчерпываются жизненные радости. Они столь же обманчивы, как мимолетны, столь же мимолетны, как и губительны. Дурные мысли тогда уже посещали меня. Я подумывал о самоубийстве. Побывав в моем доме всего несколько раз, Жозеф без труда догадался о том, что творится в моей душе. Мне же, праздному и скучающему, он показался странным, чем и привлек к себе. С тех пор жизнь повернулась ко мне иными своими сторонами. Знаешь, Мишель, я привязался к старику!

— Жюль, ты очень впечатлителен. Но, честное слово, я ничего не понимаю! Жозеф доверял тебе, ты же, в свою очередь, доверял ему. Что ж тут такого?

— Видишь ли, дружище, я скрыл от тебя кое-что… Жозеф видел меня насквозь, он понял, что меня мучает. Женщины! Да, Мишель, женщины! Я дошел до того, что считал их отвратительными созданиями… Рядом с ними я изнемогал от скуки и презрения. Это было сильнее меня. Из-за отвращения к женщинам я не находил уже радости ни в музыке, ни в поэзии, ни в чем…

— Я понимаю тебя, — отозвался Мишель.

— Понимаешь? Спасибо! Я никогда не любил по-настоящему. Мне нужно было жаркое пламя, но где его отыскать? Жозеф все понял и сумел поддержать в трудную минуту. «Эта женщина существует», — уверял меня старый звонарь. И я верил ему. «Хочешь, чтобы она стала твоей женой?» — «Конечно, но когда же я ее увижу?» — «Еще не время», — сказав это, он передал мне конверт. — «Здесь твое счастье. Через два года или после моей смерти (быть может, я умру раньше), ты откроешь мое завещание…».

— И вот он умер, — перебил друга Мишель.

— Умер. Его нет рядом, чтобы придать мне смелости и силы. Ему это всегда удавалось.

— Итак, ты боишься вскрыть завещание?

— Да.

— Опасаешься, что предуготованная тебе невеста вовсе не та, что ты рисовал в мечтах?

— Нет, нет. Не то.

— Пламенное воображение сослужило тебе дурную службу, Жюль. Вернись на землю, и здесь обитают ангелы!

— И ты один из них, Мишель. Однако повторяю, дело не в этом.

— Так объяснись же, наконец! Ты, право, пугаешь меня.

— Слушай же. Я буду краток. Мне предстоит пролить немало слез. Ты уже знаешь, что вчера я спасся не один. У меня на руках была девушка.

— Та самая, что кричала?

— Я поспешил на крик и увидел героиню моих грез. Теперь ты понимаешь?

— Ты спас ее?

— Да. И сегодня меня ждут у них в доме: отец девушки просил зайти.

— Ты влюбился с первого взгляда…

— Отнюдь. Я люблю ее уже два года: она моя мечта. Она ангел красоты, искренности, доброты и невинности. Ах, Мишель! Я сойду сума.

— Да ты, по-моему, и так уже сумасшедший.

— Именно. Но отныне я потерял надежду. Тебе ли не знать, к чему это может привести!

— К непоправимому несчастью.

— Где же выход?

— Жюль, сожги завещание Жозефа! Оно уже не нужно тебе.

— Что ты говоришь?!

— Ведь тебе не хочется вскрывать конверт.

— Нет, Мишель, я хочу этого.

— Достаточно ли ты владеешь собой и своими мыслями? Не отдаешься ли во власть мистики[471]? Отбрось предубеждения!

— Я жених, Мишель!

— Помолвка — это еще не свадьба.

— Нет, Мишель, нет. Жозеф не обманывал; он хорошо знал и меня и ее, проникся нашими симпатиями, пристрастиями и чувствами. Старик был убежден, что мы гармоничная пара. Нет, Мишель, он не обманывал. Мы вскроем завещание.

— Хорошо. Но только выйдем отсюда. Жозеф избрал тебя своим наследником. Хочешь ли ты взять что-нибудь на память о близком друге?

— Конечно же. Возьмем его бумаги.

Принялись искать.

— Бумажник! — вскричал Мишель.

— Где?

— Да вот здесь, на столе.

— Откуда он взялся? Что бы это значило?

— Возьмем!

— Но его не было на этом месте, когда мы вошли сюда утром!

— Возьми, говорю тебе. Мы, должно быть, его не приметили.

— Но…

— Да возьмешь ли ты его, наконец? — рассердился Мишель. — А не то дай мне!

И он с силой вырвал бумажник из рук Жюля.

— Что это с тобой?

— Ладно, ничего страшного. Отправляйся в гости к своей красавице. Я не хочу вскрывать завещание сегодня.

— Но отчего?

— Не могу. Уходи.

— Нет, Мишель.

— Уходи!

— Ты собираешься бросить меня? А наша дружба?

— Прости, Жюль, я на мгновение потерял контроль над собой. Понимаешь, столько всего произошло, что надо обдумать спокойно. Извини за резкость, но я просто считаю, что лучше вскрыть конверт завтра.

— Я подожду. Однако поклянись перед распятием[472] старого звонаря, что ты не покинешь меня!

— Клянусь!

У входа в церковь послышался шум и звук шагов, но вскоре он стих.

— Пойдем, Жюль. Мы забрали самое ценное.

— Куда теперь?

— Для начала в полицию, заявим обо всем, что знаем о гибели звонаря. Потребуем правосудия.

— Прекрасно.

— Так ты идешь в гости?

— Иду!

— Есть ли в твоем сердце хоть капля надежды?

— Нет.

— Ты нуждаешься в ней, не отчаивайся. И всмотрись получше в новую знакомую.

— Я очень хорошо знаю ее, Мишель.

Оба вышли из каморки и секунду спустя были уже на улице. Как только молодые люди покинули церковь, из-под темного свода появился человек и подошел к старинной исповедальне.

— Наконец-то! Ты опоздал, — обратился к нему кто-то невидимый.

— Все необходимое со мной: два тяжелых молота, колуны, даже пила.

— Отлично, пошли на колокольню. И поскорее, времени совсем нет.

— Точно! Ведь полиция может нагрянуть в любую минуту. Бежим же скорее!

И они поднялись наверх.

Наши друзья торопились, но шли молча, в раздумье. Жюль размышлял над странным поведением Мишеля, над повелительным тоном и резким движением, с каким он выхватил бумажник. Что бы это могло означать? Да и каким образом вообще оказался в комнате Жозефа этот странный предмет? Старик никогда не показывал его. Почему перевернута вся мебель, раскиданы бумаги?

Но не таковы были мысли Мишеля Рандо. Ход рассуждений простака Жюля нам доступен, мы можем проследить его шаг за шагом. Но что же беспокоило его товарища? Чего он теперь хотел и чего добивался? Однако не будем торопиться. Всему свое время.

Как бы то ни было, а заметим, что Мишель отличался характером спокойным и рассудительным, к тому же обладал завидным хладнокровием. Тем более удивительна такая порывистая нервозность в обычно покладистом молодом человеке. Должно быть, что-то исключительное внезапно поразило его и он опасался промедления. Возможно, ему пришла в голову некая идея, способная дать решение возникшим в их жизни проблемам.

Так, думая каждый о своем, молодые люди дошли до комиссариата полиции второго округа. К счастью, комиссар полиции оказался у себя, хоть и ворчал, недовольный несвоевременным визитом. Было одиннадцать утра, а в это время он обычно пребывал не в духе и искал любого случая повздорить с кем угодно. Мишель изложил суть дела и попросил обследовать разрушения, дабы убедиться самому, что кирпичи аккуратно вынуты один за другим.

Полицейского заинтересовал рассказ молодых людей. Ему и самому казалось, что во всей этой истории слишком много странного, но обследовать место происшествия, не посоветовавшись с королевским прокурором, он не может. Далее следовали заверения в том, что правосудие во всем разберется и справедливость восторжествует, ведь полиция на то и поставлена, чтобы воздать каждому по заслугам. Теперь же он намеревается выпить чашечку кофе, а затем поедет прямо к прокурору, откуда отправится в церковь Святого Николая.

Разговор вселил в Мишеля и Жюля некоторую надежду. Оставалось запастись терпением и ждать, тем более что до часа, назначенного месье Дельтуром, времени было предостаточно. Наскоро перекусив, друзья прибыли к дому королевского прокурора за несколько минут до комиссара, который приехал в большом волнении (куда девалась вся его прежняя важность?), ибо всегда трепетал перед его превосходительством.

Господин Онезим де ла Перваншер считал себя важной персоной. Да и не мудрено. Когда являешься ни много, ни мало, как главой целого округа Нанта, когда в твоем подчинении канцелярия суда, многочисленные чиновники, комиссары полиции, а в твоих руках все преступники, не мудрено возомнить о себе Бог знает что.

Однако подобная самооценка свойственна была господину Онезиму уже довольно давно, он всегда был о себе высокого мнения и относился к собственной персоне с постоянным глубоким уважением. Распахнутое пальто, руки в карманах, слегка наклоненный корпус, ноги широко расставлены, голова чуть приподнята, губы поджаты, брови нахмурены, глаза смотрят на комиссара свысока. Ни дать ни взять — актер, старательно изображающий презрение.

Такого сорта господа всегда смотрят на вас сверху вниз, будто нарочно выказывая глубочайшее пренебрежение. Никто не достоин их благосклонного взгляда. Быть может, лишь звезды. Да, пожалуй, и на звезды постараются они взглянуть сверху вниз. Что им Овидий[473], сказавший:

«…высокое дал он (Бог) лицо человеку и прямо в небо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи»[474]. Правда, кто знает: а ну как типы, подобные прокурору, вовсе и не относятся к разряду людей… Ведь тот же Овидий утверждает: «…склоняясь, остальные животные в землю смотрят»[475]. Впрочем, не возьму на себя смелость разрешить столь щепетильный вопрос.

Итак, можно себе представить, каково оказалось бы впечатление от встречи с прокурором, если бы молодые люди не были столь заняты собственными мыслями, ни на что иное не обращая внимания.

Между тем надо отдать должное господину Онезиму де ла Перваншеру; будучи человеком умным и схватывающим все на лету, он сразу уловил суть дела. Тут же послали за жандармами, а чтобы обследование пошло быстрее, пригласили с собой и наших друзей.

Подойдя к воротам церкви Святого Николая, потребовали именем короля, закона и правосудия отворить. Но ворота без труда открылись сами, потому что никто их не запирал. Двух жандармов оставили при входе на случай появления злоумышленников или чересчур назойливых зевак. Остальные поднялись на колокольню, и осмотр начался.

Войдя, Мишель и Жюль очень удивились, так как со времени их первого посещения здесь многое переменилось. Друзья пустились, было в объяснения, однако им не дали и слова вымолвить.

— Правосудие во всем разберется!

Но факт оставался фактом. Все оказалось не на месте: разломано, порушено, повалено. Очевидно, коварный преступник успел побывать на месте своего злодеяния и замести следы.

Когда убедились в том, что дальнейший осмотр не имеет смысла, прокурор велел всем замолчать и обратился к Жюлю:

— Можете ли вы повторить все, о чем рассказали, еще раз? Будьте, пожалуйста, кратки, поменьше эмоций, я их не переношу. Да и времени нет.

— Видите ли, — грубо оборвал его Мишель, учуяв, куда тот клонит, — мы побывали здесь три часа назад.

— Почему?

— Хотели убедиться в том, что звонарь действительно погиб.

— Для чего?

— Он был моим другом, — твердо ответил Жюль.

— О! Высокопоставленный друг, все время на колокольне.

И господин Онезим де ла Перваншер, довольный собственным остроумием, рассмеялся первым, обернувшись, чтобы убедиться, какое действие произвел на окружающих его в высшей степени удачный каламбур[476]. Никто, однако, не смеялся. Жюль был в бешенстве, Мишель старался успокоить его.

Королевский прокурор не на шутку рассердился. Как можно не оценить столь тонкую игру слов? Слава Богу, рядом оказался комиссар полиции; он хохотал во весь голос, будто стараясь за тех, кто упорно молчал. Надо признаться, что вид у него был довольно глупый. Но, тем не менее, комиссар спас положение: прокурор остался доволен.

— Итак, продолжим.

— Мы заметили, — снова заговорил Мишель, — что ни один кирпич не сломан. Ясно, что чья-то преступная рука подстроила крушение.

— О чем он говорит?

— Он говорит, — вмешался секретарь суда, — о том, что катастрофа не совсем случайна.

— Вы хотите убедить нас, молодой человек, Бог знает в чем… Провести правосудие, обвести вокруг пальца магистрат[477]. Как вам в голову могло такое взбрести?! Это же пренебрежение общественной моралью!..

— Месье, — прервал его тираду Мишель, — мы говорим лишь о том, что увидели, придя сюда три часа назад. Я ничего не выдумываю!

— Три часа назад! Знаете ли вы, несчастный, что можно сделать за три часа? Почему вы не явились сразу же?

— Мы явились.

— Так, может быть, я не прав? Может быть, я ошибаюсь?

— Кажется, так оно и есть, месье! — сказал Жюль.

— Вы издеваетесь над представителем власти, ни в грош не ставите правосудие, дерзкие чудаки. Существуют законы, и очень скоро вы на себе ощутите их железную длань[478].

— Пойдем отсюда!

И вся процессия вслед за господином Онезимом де ла Перваншером удалились.

— Мы отомстим за себя, Жюль.

— Несомненно. Но мы отомстим сами.

— Надо найти доказательства. Сейчас я ухожу, хочу все хорошенько обмозговать, составить план. Отправляйся на встречу и будь счастлив, Жюль.

— Спасибо друг. Я чувствую, что все будет хорошо.

— Кстати, об угрозах прокурора забудь. Не обращай на них внимания. Это одни разговоры.

Глава XV

Визит Жюля к Дельтурам. — Встреча с Анной. — Спасенная благодарит спасителя.

Жюль отправился на улицу Клавюрери, номер девятнадцать. Вошел в дом, чувствуя, что не совсем здоров. Впрочем, нет худа без добра: если бы он не был несколько простужен, назойливые мысли вновь взяли бы его в тиски и действительно свели бы с ума — опять опасения, нерешительность, отчаяние.

Жюль, едва владея собой, позвонил, служанка открыла дверь и впустила его в гостиную. Комната представляла собой совершеннейший образец провинциального салона. На камине — часы и скверной работы вазы, над ним — вышивка в серых тонах, мебель обита давно уже не новой ярко-желтой камчатной тканью[479]; напротив камина — старинное пианино, гидростатическая лампа[480] на подставке; белые и желтые в клетку занавеси, красные стекла, непрозрачная, в разводах, поверхность которых плохо пропускала свет. По всему заметно, что хозяева не слишком богаты.

У месье Дельтура состояние и вправду было небольшим, но так как он не пускался в сомнительные аферы[481], не был азартен, то вполне мог жить спокойно и уверенно, не бояться не сегодня-завтра попасть в долговую яму[482], что в наши дни случается слишком уж часто (это стало едва ли не признаком хорошего тона).

Оставаясь какое-то время в одиночестве, Жюль Деге имел полную возможность подробно изучить все, что его окружало, включая и два семейных портрета по обеим сторонам камина. Это зрелище не доставило ему удовольствия, и он поторопился отвернуться.

Но Бог с ними, с портретами! Вот кресла, где, может, сиживала и Анна. А вот и пианино. Кто же, кроме нее, мог играть на таком инструменте? Ах, это, должно быть, прекрасно!.. Как много говорит сердцу музыка, тем более любящему сердцу! Влюбленный всегда услышит в игре своей милой тонкие, сладостные звуки, которые не коснутся, возможно, слуха остальных. Эти звуки наполнят его душу счастьем, любовью, гармонией.

Живопись — искусство индивидуалистов, оно эгоистично и мало трогает. Картина окончена, вы всматриваетесь в нее и если она вам нравится, то наслаждаетесь ею, не обращаясь при этом к автору, он вам не нужен. Даже присутствуя при создании шедевра, вы лишь наблюдаете, как работает гений, но не испытываете ничего, кроме восхищения его мастерством.

Музыка, напротив, отдает вам все свое очарование, она притягивает и заставляет дышать в унисон[483] с исполнителем. Например, в произведениях Вебера[484] все обращено к сердцу, вы как бы сливаетесь с сокрытыми в этой музыке тайнами, а ваша любимая, заставляющая трепетать струны инструмента, вызывает трепет и в вашей душе, очаровывая, завораживая. А что может быть прелестнее, чем пение любовного романса! Ваше сердце и сердце вашей возлюбленной бьются в такт сладостной мелодии, и не нужно слов, чтобы понять друг друга — музыка сблизила вас. Это ли не счастье?!

Ждать пришлось довольно долго, но молодой человек этого даже и не заметил. Наконец дверь гостиной отворилась и показался месье Дельтур при всем параде. Стараясь вести себя, как истинный представитель высшего общества, он сказал, приближаясь к Жюлю:

— Я должен предварить появление моих жены и дочери. Они слегка замешкались.

— Месье, — отвечал Жюль, кланяясь хозяину, — прошу простить, я побеспокоил вас. Вчера вы пригласили меня. Поэтому я здесь.

— Вам не за что просить прощения. Наоборот, примите мою искреннюю благодарность за ваше благородство и самоотверженность.

— Я пришел не за этим, месье. У меня иная цель. Ваша дочь, как мне показалось, была очень слаба вчера, и я взял на себя смелость справиться о ее здоровье.

— Благодарю, месье. Это очень любезно с вашей стороны. Всю ночь ей было плохо, и лишь к утру, бедняжка немного пришла в себя. И слава Богу! А то, знаете ли, мы страшно переволновались.

— О!.. Понимаю вас, месье. Я заметил, мадемуазель очень перепугалась?

Месье Дельтур не ответил на прямой вопрос. Ему хотелось знать, имеет ли Жюль Деге представление о причинах обморока.

— Это ужасно, — вновь заговорил он. — Если бы не вы, бедную девочку раздавили бы в толпе.

— Однако, месье, — не отступал Жюль, — мадемуазель почувствовала себя плохо еще до того, как началась давка. Я сразу же поспешил к ней на помощь. Поэтому сначала даже не понял, что произошло в церкви: катастрофа случилась несколькими мгновениями позже. Так что она никоим образом не могла быть причиной. Поверьте, месье Дельтур.

— Вам известно мое имя?

— Я узнал его только вчера, после встречи с вами. Но, пожалуйста, вернемся к нашему разговору. Вы полагаете, что оснований беспокоиться о здоровье мадемуазель Дельтур больше нет?

— Думаю, что бояться нечего. Я понимаю интерес, который вы испытываете к моей дочери, ведь вы спасли ей жизнь.

— Ваша любезность одновременно и конфузит и обнадеживает. Не знаю, известны ли вам подробности происшедшего, но я намерен рассказать о них. Как уже было сказано, мне показалось, что испуг вашей дочери вовсе не был связан с катастрофой в церкви.

— Вы удивляете меня, месье! — ответил Дельтур, решив сохранять видимость полного неведения, дабы не вызвать подозрений; старику не хотелось, чтобы дела его дочери стали предметом всеобщего обсуждения. — Удивляете и в то же время пугаете. Я полагаю, что причина вчерашней паники и испуга моей дочери одна и та же. Не понимаю, о чем вы говорите.

— Как знать, месье. Возможно, я ошибаюсь, но если бы ваша дочь испугалась давки, то вряд ли это произвело бы на нее столь сильное впечатление. Тут что-то не так.

— Месье, — живо отвечал Дельтур, боясь, как бы молодому человеку не стали известны истинные причины их несчастий, — было и еще кое-что. Когда мы возвращались домой, фиакр едва не перевернулся. Моя девочка впечатлительна… Да, кстати, ничего новенького не удалось узнать о вчерашнем происшествии в церкви Святого Николая?

— Удалось. Существуют неоспоримые доказательства того, что не обошлось без злого умысла.

— Как это?

— Видите ли, месье… — И Жюль рассказал и о фальшивом письме проповедника, и о своем утреннем посещении церкви Святого Николая, и об исчезновении улик. Единственное, о чем Жюль умолчал, так это о старом Жозефе, о дружбе с ним и о его завещании.

Месье Дельтур и Жюль обменялись мнениями по поводу катастрофы и ее причин, найдя их достаточно правдоподобными и дивясь местной полиции.

Хозяин был в этот день на редкость приветлив. И не просто так. Он абсолютно не знал стоявшею перед ним молодого человека: ни имени, ни рода занятий, ни заслуг, ни добродетелей. Он даже еще не разглядел его как следует. Этот визит месье Дельтур рассматривал как воздаяние за оказанную услугу его дочери. В то же время он решил побольше узнать о Жюле и, прежде всего от него самого. Потому-то и попросил жену и дочь не выходить в гостиную, пока он не позовет их.

Со своей стороны, Жюль не обладал достаточной хитростью, чтобы раскусить месье Дельтура. Да к тому же мысли молодого человека были заняты совсем другим. Нащупать бы слабое местечко этого любезного старика. Если ему откажут в доме Дельтуров, он не перенесет этого. Неудача в любви — самая страшная из неудач.

— Итак, — продолжал месье Дельтур, — каковы бы ни были причины происшедшего несчастья, мы должны благодарить Господа, что вы оказались рядом.

Взглянув на выражение лица месье Дельтура, Жюль несколько приободрился.

— Месье, напротив, мне надо благодарить случай за то, что он позволил мне познакомиться с вами.

Эта фраза не очень-то тронула хозяина, ибо он не сомневался, что знакомство прервется, как только окончится сегодняшний визит.

— Вас, без сомнения, привлекла известность проповедника?

— Так же как и всех остальных, месье.

— Вы часто посещаете проповеди?

— Только если проповедует знаменитость. Это, знаете ли, хороший урок и пример для дальнейшей карьеры.

— А! Месье — адвокат?

— Собираюсь стать им.

— А!

Месье Дельтур так неопределенно произнес это «А!», что Жюлю стало не по себе, и он поторопился осведомиться:

— Вы, месье, находите это занятие достойным?

— Да, защищать вдов и сирот!

— Но так же и угнетенных, и великих мира сего. Сегодняшняя знать, Бог весть чем гордящаяся, тоже, впрочем, нуждается в защите правосудия. Наша гордость имеет под собой белее оснований, нежели чванство не приносящей никому пользы аристократии…

— Ах! — Месье Дельтур начинал злиться и предпочел прервать неприятный разговор. — Не пойму, отчего это жена и дочь так долго не выходят. Простите, пойду, потороплю их.

И прежде чем Жюль успел открыть рот, чтобы пролепетать нечто банальное вроде «Я не смею беспокоить их своим вторжением», месье Дельтур исчез.

Жюль вновь предался своим мыслям. Сердце начинало сильно биться, и ему никак не удавалось успокоить его.

Наконец дверь отворилась, появилась мадам Дельтур, ведя за руку дочь. Месье Дельтур следовал за ними. Жюль поспешил навстречу:

— Прошу прощения, мадам, за мой визит. Никакого специального дела у меня нет. Не знаю, право…

— О чем вы, месье, — удивилась мадам Дельтур. — Просить у нас прощения тогда, когда мы должны благодарить вас?! Вот та, которую вы спасли, отважный и достойный юноша. Взгляните, какое сокровище вы сохранили для нас.

Жюль пожал руку, протянутую мадам Дельтур, и теперь, не чувствуя себя таким чужим в этом доме, как несколькими минутами раньше (рукопожатие всегда сближает), низко поклонился мадемуазель Дельтур. Девушка отвечала скромным реверансом[485]. Ей пришлось опереться на ручку кресла: бедняжка была еще слаба.

Бог мой, до чего же она красива! Хотел бы я, чтобы вы, дорогой читатель, смогли хоть одним глазком взглянуть на нее! На Анне было строгое платье, открывающее лишь белоснежную шейку. Облегающий силуэт подчеркивал пленительную фигуру. Из-под длинной юбки виднелась маленькая ножка — само совершенство. Девушка села, подперев голову рукой. Смуглая кожа пальцев оттеняла бледность лица. Черные как смоль волосы завивались на висках.

При виде неземной красоты Жюль оцепенел, не в силах пошевелиться. Накануне, в суматохе и панике, он не успел хорошенько рассмотреть девушку, а сегодня нашел ее красоту неподражаемой и в то же время скромной, как у мадонны[486] Рафаэля. От нее, и правда, не мудрено сойти с ума.

Ах! При одном воспоминании о завещании старого Жозефа сердце Жюля замирало, а по спине пробегал холодок оттого, что драгоценный цветок, вверенный вчера его заботам самою Судьбой, не достанется ему никогда.

Постепенно дрожь, мгновение назад заметная на лице Анны, исчезла, но девушка не поднимала глаз, опушенных трепещущими ресницами.

— Моя Анна еще очень слаба, месье. Она так испугалась!

— Мадам, не смею дольше задерживать вас. Я ухожу. Мадемуазель надо отдохнуть.

Голос был так нежен, что Анна с любопытством взглянула на юношу. Глаза ее сверкали.

— Месье, — проговорила она тихим голосом, — родители поблагодарили вас, примите же слова благодарности и от меня.

Жюль смутился, низко поклонился и обернулся к Дельтуру, чтобы попрощаться и с ним. Слезы душили его, застилали глаза, и юноша почти не видел сухого и холодного поклона. Не заметил и молчания, которым его проводили до двери.

Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это болезнь. В жару, не помня себя. Жюль вернулся домой и, едва ответив нечто невразумительное удивленным родителям, отправился в свою комнату и лег. Сон иногда лечит душевные раны. Жюлю ничего другого не оставалось, как предаться его заботам.

Глава XVI

В лачуге колдуньи. — Пьер, бывший священник, и погибшая душа — Абракса. — Сеанс чародейства.

Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра[487] изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.

— Et vera incessy patuit Dea[488], — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.

Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.

— Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!

— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.

— Ну, и что же ты будешь делать?

— Выдам вашу подлую шайку!

Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».

Это напоминание отрезвило Пьера.

— Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.

— Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит.

— Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду… Пойду, схожу за любовным напитком.

— А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом.

— Тебе-то зачем?

— Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды.

— Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это?

— Ну, конечно!

— Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы.

— Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил.

— Кто это?

— Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом.

— Уверена, и подружку не оставил в беде…

— О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе.

— Ну, ладно, поцелуй меня!

Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу.

— Чем это вы там занимаетесь?

— Ничем, сынок, погоди немного.

Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного.

Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу.

Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста.

— Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья.

— Зачем тебе знать?

— Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится?

— Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать!

— Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же!

— Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят.

Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент[489] с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать.

— Что ты делаешь?

— Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком.

— Вот еще! Что я, в семинарии, что ли?

— А в семинарии чудесно, не правда ли?

— Закрой рот, а не то я убью тебя!

— Да нет же! Вспомни, как там хорошо, — дразнила старуха.

— Проклятье! Получай же!

И Пьер запустил в Абраксу камнем. Она увильнула от удара, и камень разбил висевший на стене скелет. Кости с глухим стуком попадали на пол.

— Будешь буйствовать, не узнаешь грядущего и не получишь Анну!

— Что я наделал! Прости меня, я никогда больше не буду!

В эту минуту Пьер походил на несмышленого младенца. Он целовал Абраксе колени, обливал слезами ее морщинистые руки. Угроза подействовала отрезвляюще, как будто на него разом вылили ушат ледяной воды; Пьер стал податлив, хоть веревки вей, кроток, как ягненок. Колдунья глядела на него и с нескрываемым презрением, и с нежностью одновременно.

— Я люблю тебя, а потому прощаю. Встань. Я желаю тебе только счастья, однако ты огорчаешь меня. Как горячи твои руки! Сын мой, я вовсе не хочу, чтобы ты возвращался в семинарию. В семинарию, слышишь, Пьер, в семинарию!

Старуха кричала, словно каленым железом прижигая открытую рану. Пьер сжал зубы, точно пациент во время операции. На него было страшно смотреть, он то краснел, то бледнел, вот-вот готовый взорваться.

— Повторяй медленно и четко слова гимна, — произнесла, наконец, Абракса.

Пьер повиновался. Старуха глубоко задумалась, казалось, что она тоже повторяет про себя непонятные ей слова.

— Теперь переводи.

— О, Всемогущий, услышь наши молитвы, внемли мольбе молодого человека!

— Замолчи! Пусть будет тихо!

Абракса впала в состояние глубокой прострации[490], казалось, что старуха сосредоточенно высчитывает что-то. Затем она взяла деревянную дощечку, расчерченную на клеточки, подобно шахматной доске, с той лишь разницей, что у этой все клеточки были белыми, пересчитала их и, похоже, осталась недовольна — двадцать четыре. Такое число ей явно не нравилось. Перевернув дощечку, Абракса взялась за отточенную кость, обмакнула ее в красные чернила и нарисовала опять некое подобие шахматной доски, только эта была меньше первой, всего в двадцать клеточек, и располагались они не в форме квадрата, а прямоугольником: пять клеточек в длину, четыре в ширину.

Отложив перо, Абракса поднесла дощечку к огню, чтобы та высохла, а затем положила на камин.

Мордом тем временем задремал. На грубом лице играли огненные отсветы, и от этого спящий Мордом казался фантастическим монстром с несколькими головами.

Пьер, напротив, очень внимательно следил за каждым движением колдуньи, хоть ничего не смыслил в ее приготовлениях. Нечто похожее ему приходилось видеть едва ли не каждую ночь, но сегодня, именно сегодня старуха обещала открыть ему будущее. Вообще-то Пьер не слишком доверял колдовству, однако необычное действо завораживало его; если ничего не выйдет, это, по крайней мере, зрелище.

Абракса вырезала из бумаги крошечные квадратики, на каждом из которых написала по букве алфавита и наклеила их на клеточки приготовленной доски.

Освободив от всякой всячины стол возле окна, она установила на нем эту доску, взяла мешочек с зерном и отсчитала по тринадцать зернышек на каждую букву, всего — двести шестьдесят.

Завершив приготовления, старуха умолкла. Вид у нее был грозный, движения внезапно стали резкими, угловатыми. Казалось, что неодушевленная кукла, автомат приводится в действие внутренней пружиной. Она принялась ходить по комнате, считая шаги. Вдруг поднесла руки ко лбу, будто силилась что-то вспомнить. Одним махом сорвав головной убор, взъерошила жидкие волосенки, и они зазмеились на почти голом черепе. Зрелище мерзкое и отталкивающее.

Глядя на старуху в эту минуту, можно было не сомневаться: она — не земной житель, а истинное исчадье ада. При всей тщедушности, сухости и видимой щуплости в колдунье ощущалась инфернальная сила, сверхчеловеческая мощь, что внушало безотчетный страх.

Действительно ли чувствовала Абракса нечто особенное в эти мгновения или только делала вид? Не знаем, но с уверенностью можно сказать одно: это была необычная женщина.

Вдруг Абракса страшно закричала. Мордом, успевший уже заснуть, проснулся в испуге.

— Пьер и Мордом, слушайте меня, дети, ибо отныне вы дети владычицы, королевы ангелов ада. Слушайте и внемлите. Ни слова! Никто не имеет права прервать меня.

И старуха запела. Это было нечто вроде заклинания.

О! Великий Люцифер[491], Приди ко мне сквозь время! О! О! О! Приди! Абракадабра.[492]

Пьер и Мордом слушали разинув рты.

Сказав «абракадабра», старуха замолчала, а затем, сделав левой рукой в воздухе знак в виде креста, произнесла следующие слова: «Во имя Сатаны, Вельзевула[493] и Люцифера, слушайте меня — да будет так!».

Секунду спустя Абракса заговорила тем же тоном, каким разговаривала всегда:

— Пьер, ты узнаешь будущее. Тебе хочется, чтобы все случилось по-твоему. Осталось полчаса. Пробило одиннадцать, куранты сыграли гимн, ты сам мне об этом сказал. Так ведь?

Пьер кивнул в ответ.

— Прекрасно, — продолжала старуха, — запомни хорошенько все, что я тебе скажу. Это важно. Только что я сделала некоторые подсчеты. Вот они. В словах гимна двадцать разных букв. Можешь быть совершенно уверен: я не просчиталась.

— Продолжай.

— На этой дощечке буквы расположены в четыре линии по пять в каждой. На каждой клеточке по тринадцать зернышек. Тринадцать, сынок, — это магическое число.

— Что же дальше? — спросил Пьер. Долгие объяснения начинали выводить его из себя.

— Так вот, сын мой, я помогу тебе, воспользовавшись древнейшей наукой — алектромансией. О! Это старая оккультная наука! Она никогда не ошибается. Я долго выбирала из многих вариантов: аэромансии, онеироватии, сапномансии, хиромантии, некромансии…[494]

Произнося таинственные названия, старуха чувствовала себя королевой, властвующей над во всем ей покорными людьми. Она довольно улыбалась.

— Итак, я остановила свой выбор на алектромансии.

Сказав это, Абракса схватила лампу и неожиданно скрылась за дверью, оставив Пьера и Мордома в полнейшем недоумении. Вскоре, правда, она вернулась, держа в одной руке унесенную лампу, а в другой — абсолютно белого петуха.

— Пьер, — вскричала она, — вот твоя судьба. Петух укажет тебе ее.

— Каким образом?

— Послушай, видишь эти зерна. Посмотрим, какие из них склюет петух. Тишина! Пьер, я не выбираю буквы, ты сам назначил их. Теперь следи.

Пьер склонился над столом, чтобы лучше видеть, что же произойдет.

Колдунья отпустила петуха, и он пошел вперед, подергивая головой; подошел к дощечке с зернами, секунду колебался, а затем стал клевать в свое удовольствие.

Первый удар курантов, возвещавших полночь, пришелся на двадцать восьмое зерно.

Абракса вскрикнула. Петух, перепугавшись, взмахнул крыльями и затушил лампу.

— Все кончено, сын мой, — проговорила колдунья тихим и вкрадчивым голосом. — Свершилось.

В комнате стояла кромешная тьма. Потом Абракса зажгла лампу. Ведьма была чрезвычайно возбуждена: грудь ее вздымалась, глаза налились кровью, по всему телу выступили сатанинские стигматы[495]. Она быстро подошла к свету и начала писать. Пьер с нетерпением ждал.

Абракса, объяснив ему, на какие буквы было указано, в каком порядке они располагаются, задумалась на мгновение и снова принялась писать, бормоча что-то себе под нос. Руки ее дрожали.

— Скорее же, скорее! — торопил ее Пьер.

— Не мешай!.. Вот, вот, видишь?

«Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной», — прочел Пьер.

Пьер вне себя бросился к Абраксе, обнял ее и повис на шее, словно маленький мальчик, получивший давно желанную игрушку; много лет живя во тьме, в отчаянии, бедолага готов был довольствоваться едва теплящейся надеждой.

Неаккуратным движением он уронил на пол пергамент. Старуха этого не заметила. И только когда в комнате стало чуть-чуть светлее, увидели, что это горящий пергамент освещает ее. Абракса с силой оттолкнула Пьера и кинулась к огню, но успела заметить лишь несколько букв. Ее передернуло.

Пьер ничего не понял, поднял упавшую чернильницу и, взяв обрывок бумаги, написал на нем предсказание.

— Теперь ты вспомнил латынь?

— Да.

— Что все это значит? — воскликнул заинтересованный происходящим Мордом.

— Объясни ему, сынок.

— «Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной».

Абракса кивнула.

— Да, я буду целомудрен, — торопливо говорил Пьер, — я добьюсь своего. Она чиста как ангел, и я буду чист, чист для нее. О, благодарю тебя, благодарю! Я счастлив. Неужели все так и сбудется?

— Тебе нужны еще доказательства?

— Какие?

— Есть и еще одна буква.

— О чем ты?

— Это буква «Б».

— И что же?

— Благоволение исходит от Б…

— От Бога?..

— Да ты с ума сошел! «Б» — это Бес, Дьявол!

— Нет-нет… Впрочем… Предсказание сбудется. Для меня настанет рай на земле…

— Да что с тобой? — Старуха была напугана.

— О, не волнуйся. Ад, конечно, ад! Со всеми его радостями, наслаждениями!..

Пьер мог бы говорить без конца, но Абракса, которой не доставляло удовольствия зрелище чужой радости, прервала его восторги:

— Поговорим о другом!

Глава XVII

Исчезновение бумажника и последствия пропажи. — Зловещие планы адского трио.

Несколько минут спустя ничто уже не напоминало о том, что происходило в комнате еще недавно. Абракса спрятала все свои колдовские принадлежности, поставила мебель по местам, надела черный капюшон и вновь стала походить на старого ворона.

— Уже поздно, — произнес Мордом. — За полночь!

— Ты утомился, дорогой. А знаешь ли ты, что теперь твоя очередь?

— Я предпочитаю действовать, а не болтать.

— Не все же делать то, что по душе. Уж не обессудь, необходимо обговорить наши планы. Не уйти ли сегодня же ночью? Что ты об этом думаешь, сынок?

Пьер, однако, ничего не слышал, оглушенный внезапными мечтами о счастье.

— Приди в себя! Собери свои бумажки!

Пьер повиновался. Он уже хотел сложить все в бумажник, когда обнаружил с удивлением, что того нет на месте. Обшарив карманы, все закоулки в комнате, ящики стола, Пьер никак не мог опомниться.

— Где мой бумажник, Мордом?

— Я-то откуда знаю?

— Абракса, где он?

— Да ты совсем рехнулся!

— Я потерял его, — упавшим голосом пробормотал Пьер. — Но где же?

— Ладно, скоро узнаем. — И старуха заставила Пьера сесть.

— День выдался на славу. Я говорила тебе, Пьер, что ты ничего не найдешь в каморке старого звонаря. Но это все же было для тебя полезно.

— Куда уж там! Полезно! Именно в этой мерзкой комнатенке я и оставил свой бумажник! А ты не знаешь, старуха, что в нем было.

— Какая разница, — отвечала Абракса с самым равнодушным видом.

— Какая разница?! Естественно, для тебя — никакой. Хотя, если я скажу, что там было, быть может, ты изменишь мнение! Сказать?

— Ну, и что же?

— Портрет Анны, той самой Анны, которой я брежу и которая не испытывает ко мне ничего, кроме презрения и ненависти!

— Что же нам делать, Мордом?!

— Черт побери! Мне-то вообще наплевать.

Пьер никак не отреагировал на издевательский тон Мордома, так был удручен потерей единственной вещи, которая как-то связывала его с любимой. Зыбкая связь эта отныне разорвана. Что ему до издевательств и смешков грубияна Мордома!

— Больше там ничего не было?

— Не скажу!

— Обойдется без твоих объяснений. Главное, мы успели скрыть следы преступления. Вы как следует разломали стену?

— Да, — отозвался Мордом.

— Полиция ничего не унюхает?

— Нет.

— Ну и достанется же этим двум молокососам!

— Это верно.

— Глупенькие. Вам удалось подслушать, о чем они говорили?

— Я не знаю, мне было плохо слышно. — Пьер, о чем шла речь?

— Они поняли, что было совершено преступление, и собирались идти в полицию.

— Это все?

— Нет, не все. Они говорили о том, что надо вскрыть завещание, оставленное Жозефом.

— Звонарь оставил завещание?

— Именно так! Откуда молодые люди знали этого монстра, что у них было общего?.. Тот из них, что повыше и покрасивее, общался со стариком ризничим довольно близко. Если бы он не погиб на колокольне, я бы его убил. Зачем он тогда пришел ко мне? Надо было убить его тогда же! Ужасные воспоминания! А этот самый Жюль дружил с ним и, должно быть, знал все его секреты.

— Твои воспоминания, твой бумажник, твой портрет!..

— Нужно убить его поскорее. Отправляйся, Мордом.

— Где он живет?

— Я ничего не знаю, но мы отыщем его.

— А если бумажник у другого?

— Убьем обоих. Что один удар кинжалом, что два — какая разница? Тогда у них же должна быть и шкатулка. Я буду отомщен. Что скажешь, старуха?

— Слушайте меня, вы, оба! Пока вы там возились, я не сидела сложа руки. Все уверены в том, что старая Сараба погибла во время катастрофы. Но на самом деле я придушила ее, поскольку мне необходим был череп старой женщины.

— Не дурно. Только почему меня не позвала? Ты ведь прекрасно знаешь, я люблю такие штучки.

— Тебя не было рядом, а возиться долго не хотелось.

— Ладно, до следующего раза.

— Мне удалось узнать, что весь город в панике, никто ничего не знает. Догадались лишь о том, что отец Брюно, у которого мы позаимствовали имя, не мог написать письмо. Положение становится серьезным. Нам надо быть предельно осторожными. Ты, Пьер, полез к этому колоколу, а тебя было куда как просто узнать. Потом потерял бумажник! Скажи сразу, больше ты ничего такого не натворил?

Пьер молчал.

— О чем ты думаешь?

— О дружках старого Жозефа. О! Я их узнаю, я отомщу за себя.

— Ответь мне, и мы вместе подумаем об отмщении. Что было в бумажнике? Ничего предосудительного?

— Нет, — сказал Пьер, немного помедлив.

— Прекрасно. Отныне тебе нечего больше опасаться Жозефа, он умер. Однако жив его наследник, Жюль. Теперь надо убить его, но сейчас еще не время. В полиции к ним отнеслись не слишком хорошо. Полагаю следствие затянется. У нас, таким образом, есть возможность улизнуть из Нанта.

— Как? Я совсем не хочу этого.

— Так надо.

— А я не хочу!

— Повторяю: так надо, иначе все пойдет насмарку.

— Объясни мне все по порядку, старая ведьма.

— Если месье Дельтур узнает тебя, все пропало. Мы должны уехать из города. Пусть успокоятся. А когда все уляжется и твоя красавица вернется в деревню, тогда, быть может…

— Я согласен.

— Мы убежим вдвоем. Мордом останется здесь.

— Зачем?

— Нужно следить за Жюлем. Нечего медлить. Разве он не угрожает твоему счастью, твоему будущему? Мордом останется и будет наблюдать за ним.

— Конечно, я останусь, — согласился Мордом.

— Начиная с завтрашнего дня займешься поисками. Понял?

— Не волнуйся, я его из-под земли достану.

— Не отпускай от себя ни днем, ни ночью. Ходи по пятам, вызнай, где бывает, чем занимается. Ну, и про дружка его тоже не забывай.

Затем старуха склонилась к Мордому и что-то шепнула ему на ухо.

— Почему? — удивленно спросил тот.

— Помолчи! Я ничего не обязана объяснять тебе. Дашь мне знать?

— Разумеется.

Пьер ничего не услышал из их переговоров, да он и не обращал внимания ни на Абраксу, ни на Мордома, погрузившись в сладкие мечты. Кровь закипала в жилах, когда он вспоминал всю свою жизнь, когда перед глазами вставала Анна. Ее облик внезапно сменяли Жюль, старый Жозеф, Мордом, и все это повторялось вновь и вновь. Голова шла кругом, казалось, череп вот-вот расколется.

— Послушай-ка, Мордом, — голос старухи вернул Пьера к действительности, — расскажи о той девице!

— Нет-нет, молчи! — воскликнул он.

— Почему же, сынок? Я хочу послушать, это меня развлечет.

Пьер безнадежно кивнул.

— История самая обыкновенная. С девицей не пришлось долго возиться.

— А ее любовник?..

— Риффоло? Да его как раз утром арестовали. Он ведь укокошил торговца вином — ты знаешь. Когда я вошел, плутовка спала, грезила, должно быть, о своем Риффоло. Ну, я ее быстро успокоил. Признаюсь, мы провели волшебную ночку. Потом много смеялись.

— Слышишь, Пьер? — ухмыльнулась Абракса. — Они смеялись. Надеюсь, что и ты посмеешься в один прекрасный день. Но не с публичной девкой, как Мордом, а с той, что предназначена тебе одному. Ты, ни разу в жизни не знавший женщины, будешь обладать Анной. Клянусь: если тебе удастся ублажить ее, я поставлю толстенную свечку Дьяволу. Будет чертовски приятно, Пьер. Не смотри же таким букой. Улыбнись и не грусти. Представь себе: однажды она сбросит пред тобой одежды, и ты увидишь ее красоту. Анна не станет торопиться, а будет раздеваться постепенно. Ты увидишь округлые формы, белизну кожи…

Сладостные детали, живые картины, что рисовала старая ведьма, произвели на Пьера сильное действие: все тело его горело, в голове помутилось. Абракса великолепно понимала, что он должен чувствовать в этот момент. Изо дня в день старуха, не имея в жизни других радостей, забавлялась, разжигая чужую страсть. Она тешила собственное воображение, измываясь над изнемогающим от желаний безумцем.

— Ты мучаешь меня. Однажды совсем погубишь. Я не в силах терпеть дольше, я убью себя.

— Это не составит труда. Верь мне, тебя кто-нибудь убьет до того, как ты соберешься наложить на себя руки.

— Замолчи! Я хочу умереть. — Пьер бросился к мертвой голове, что стояла на камине. — Хочу стать таким. Взгляни, голова смеется! Ей веселее, чем мне. Я лишь способен скрежетать зубами или плакать. Я никогда не смеюсь.

— Хватит! Послушай. Мы уезжаем в Пеллерин.

— Немедленно?

— Да, но прежде выпей живой воды. Это подкрепит твои силы.

— Нет.

— Тогда ты, Мордом.

Головорез не заставил себя долго упрашивать и опрокинул всю чашу.

— Помни, что я тебе наказала. Давай мне знать обо всем, о чем сумеешь выведать.

Старуха накинула красную шаль, Пьер взял пальто, и они вышли вдвоем. Перед тем как совсем исчезнуть. Абракса еще раз напомнила Мордому, чтоб тот в точности исполнил ее приказание.

Глава XVIII

История бандита и колдуньи. — Священник попадает к преступникам.

Два слова о Мордоме и Абраксе.

Нет нужды напоминать, что это отъявленные негодяи. И хоть вся их предшествующая жизнь не имела ни малейшего отношения к нашей истории, все же вкратце обрисуем ее, бросим мимолетный взгляд на жизненный путь зловещей парочки.

Абраксе недавно минуло шестьдесят. Ее настоящее имя — Луиза Пинодье. Мать Луизы некогда воспылала страстной любовью к молодому солдату. Так они и прожили вместе всю жизнь. Жена зарабатывала шесть су в день, муж — ничего.

Девочка росла как трава, без образования и воспитания. Она рано повзрослела и, имея перед собой немало губительных примеров, стала уличной девкой.

Луиза не отличалась красотой, звезд с неба не хватала. Между тем недостатка в клиентах не было, всякий день в кармане лежало по пять су. Благородные господа не водились с нею, но зато грубости пьяных матросов она нахлебалась досыта.

И вот однажды Луиза сошлась с известным в округе бандитом. Девица понравилась ему, и он научил ее всему, что знал сам. Оставалось лишь удивляться, как ей быстро удалось войти в курс дела и стать достойной напарницей своего покровителя. Ничего не скажешь, Луиза была прилежной ученицей. Выучившись немного по-латыни, она, плюс ко всему, стала отменной колдуньей. Но красоты ей это не прибавило.

Луиза, становилась все безобразнее, тогда как ее наставник приумножал богатство, сосредоточив в своих руках немалые силы. Хозяин рассылал людей по всем дорогам на беду проезжающим. Разбойники обчищали бедняг до нитки, убивая тех, у кого ничего не было, и уж конечно тех, у кого нашлось чем поживиться.

Среди всей этой братии Абракса с некоторых пор приметила одного. Он ей понравился. Колдунья решила завладеть красавцем. Положив на него глаз, Абракса пустила в ход все свои чары. Поскольку природа не одарила ее естественным очарованием, помогли полученные знания и дьявольские уловки. Легковерный попался на крючок, и колдунья завладела им всецело. Они стали любовниками.

В шайке ему дали кличку Мордом, а настоящего имени никто не знал: он был подкидышем.

Когда Абракса (тоже имя, данное в шайке) почувствовала, что любовнику можно абсолютно доверять, они сговорились, убили предводителя, завладели немалыми богатствами и сбежали, бросив на произвол судьбы вчерашних сотоварищей.

Колдунья и душегуб зажили по-своему. Абракса строила планы, разрабатывала преступления, а Мордом осуществлял задуманное. Правда, при необходимости и колдунья не гнушалась убийством. Так они жили-поживали, пока как-то раз судьба не бросила в их объятия Пьера.

Однажды ночью, ожидая добычи на большой дороге, разбойники заметили священника в изодранной сутане и с всклокоченными волосами. Он явно был не в себе. На сей раз негодяи не потребовали с прохожего ни денег, ни драгоценностей. Их заинтересовала его история. Безумный все им рассказал. Выслушав, Абракса решила взять священника с собой.

Когда Пьер очнулся, он осознал, где и с кем оказался, однако было уже слишком поздно. Его признания сыграли с ним дурную шутку, связав по рукам и ногам. Придя в отчаяние, Пьер все же остался.

Вот и вся история. В общем, ничего особенного.

Глава XIX

Мишель Рандо получает доказательство того, что катастрофа в церкви — результат коварного преступления. — Жюль мечтает об Анне. — Шкатулка с секретом. — Мишель появляется вовремя и спасает жизнь Жюлю.

К середине марта все уже дышало весной: снегопад уступал место нежным солнечным лучам. Воздух был напоен влагой, и очертания предметов казались от этого неясными, мерцающими, словно бы размытыми. Становилось все теплее, природа оживала, солнце с каждым днем поднималось все выше.

Для романтической души и поэтического воображения нет ничего пленительнее этих первых весенних мартовских дней. А сколько таинственных и прекрасных праздников отмечало человечество именно в марте! В храме богини Весты[496] от первых весенних лучей зажигали священный огонь… А пятидневные торжества в четь богини Минервы?..[497] Весной отмечают Пасху, день Святого Воскресения. И разве не в марте оплакивали древние египтяне смерть Озириса[498], а финикияне[499] и сирийцы[500] — Адониса[501]?[ Трехдневный траур сменялся весельем и восхвалениями Солнцу, вновь, после длинной зимы, осветившему и обогревшему людей.

Еще и сегодня астрономы Исфахана[502] собираются, чтобы наблюдать весеннее равноденствие[503]. Едва появляется солнце, раздаются артиллерийские залпы, барабанная дробь, трубные звуки. О, как это, должно быть, красиво!

Не хотите ли присоединиться к пышному кортежу[504] китайского императора или побывать на весенних празднествах кельтов[505], галлов, на торжествах друидов?[506]

Все это могло прийти в голову Мишелю Рандо, человеку образованному и начитанному, при виде весеннего солнышка. Но мысли его были заняты совсем другим, когда утром четырнадцатого марта он выглянул в окно.

Бледный, с воспаленными от бессонной ночи глазами, усталый и разбитый, Мишель не ощутил облегчения, подставив лицо свежему ветерку. Со вчерашнего вечера он не сомкнул глаз и ни разу не прилег, мучительно отыскивая во всем происшедшем некую связь. Мы знаем, что Мишель был убежден: причиной катастрофы в церкви Святого Николая стало не что иное, как гнусное преступление.

Читатель без труда поймет возбуждение, какое испытал молодой человек, найдя в каморке звонаря бумажник, тот самый, который он уже видел однажды, когда мужчина, поднявшийся на колокольню за минуту до катастрофы, выронил его из кармана. Тогда от внимательного взора Мишеля не ускользнуло замешательство и испуг владельца бумажника, а также и его спокойствие после свершившегося. Встретившись глазами с неизвестным, Мишель подумал в тот момент, что для этого человека, похоже, случившееся не было неожиданностью: серьезной опасности для себя он, очевидно, не чувствовал.

Обычное хладнокровие Мишеля помогло ему уловить эти, тогда казавшиеся незначительными, детали. Теперь же, сопоставив их, он в который уж раз пытался найти связь между всем увиденным. Какова же была его радость, когда на глаза попался злосчастный бумажник! Теперь в руках улика и приметы, по крайней мере, одного из соучастников. А уж его лица Мишелю никогда не забыть. Целая ночь ушла на изучение содержимого бумажника. Не то чтобы бумаг в нем было уж очень много, но над каждой приходилось подолгу размышлять. Мишель окончательно убедился: речь шла о тщательно продуманном и подготовленном преступлении. Однако недавний визит отбил всякую охоту прибегать снова к помощи полиции. Надо рассчитывать только на себя и на Жюля. Настоящий мужчина мстит за своих друзей сам. Когда прячешься за спину полицейских, прокурора, палача, перестаешь себя уважать. Вода быстро мутнеет, если отклоняется от естественного русла.

Обдумав все, Мишель, несмотря на усталость, едва забрезжил рассвет, собрался к Жюлю с тем, чтобы показать ему бумаги и вскрыть завещание. Какие еще сюрпризы готовит оно?

Жюль также провел бессонную ночь. Вечером лег, желая хоть немного отдохнуть, но так и пролежал до утра, не сомкнув глаз. Правда, иные мысли тревожили несчастного влюбленного, то были мысли об Анне.

В который раз перебирал он детали своего визита к Дельтурам. Образ любимой все время стоял перед глазами. Жюль трепетал, вспоминая, как девушка подняла глаза и тихо поблагодарила его. Боже! Чего бы он не сделал, чтобы понравиться ей! Она едва взглянула на него, не успела, должно быть, и разглядеть. Как ни старался, Жюль не смог припомнить, чтобы в голосе Анны слышались какие-то нотки, кроме признательности за отважный поступок. Но он хотел быть любимым с той же силой, с какой любил сам.

Достаточно один раз увидеть ангельское лицо девушки, чтобы проникнуть в ее душу, исполненную не проснувшихся еще сил и чувств. Невинный взор не умел лгать. Он говорил о чистоте и благородстве. Жюлю не терпелось вновь увидеть Анну. Однако мысль о встрече с ее отцом пугала. Да и под каким предлогом мог он теперь проникнуть в дом к Дельтурам? Разве не достаточно его благодарили?

Жюль решил посоветоваться с Мишелем, полагая, что тому удастся составить план действий и успешно его осуществить. Жюль не ощущал в себе самом способности довести дело до победного конца. Ему необходим был поводырь. Он предпочитал крепко зажмуриться и отдаться на волю друга.

Вот что. Мишелю надлежит разузнать все о семействе Дельтуров, об их привычках, образе мыслей, взглядах, поведении. Он ничего не пожалеет для этого.

Раздумывая о будущем с Анной. Жюль совсем позабыл о завещании Жозефа, а вспомнив о нем, вздрогнул. Сегодня решится его судьба. Что предначертано ему? Какой дорогой он пойдет: той ли, что наметил старый звонарь, или той, что открыл ему слепой случай? А разве случай — не воля Провидения?..[507]

Собственно говоря, Жюль прекрасно знал, о чем идет речь в завещании. Жозеф давно сделал выбор, был абсолютно убежден в правильности его и всячески добивался своей цели. Молодой человек до такой степени доверял старику, что, сам того не замечая, полюбил неведомую избранницу. Что делать? Как быть? Мишель на стороне Жозефа. а это две крупные, влиятельные силы. Что делать? Жюль обхватил голову руками. Наверное, лучше покориться воле старого Жозефа.

Да и Анну-то он видел всего какое-нибудь мгновение… Однако и этого мгновения хватило. Он полюбил. Разве есть сила больше любви?

Считается, что любовь угасает в разлуке. Да-да, стоит лишь не видеть предмет своей страсти, стоит потерпеть немного, как уже житейские мелочи, знакомства, дела заполняют жизнь, и любимый образ отдаляется, тускнеет, меркнет. Сердце бьется спокойнее. И вот пылавший некогда огонь потух.

Возможно, такое и случается с натурами пылкими, быстро возгорающимися и так же быстро остывающими. Быть может, это средство и пригодится тому, кто прошел по всем кругам любовной лихорадки, изведал порывы страсти, чья душа устала. Жюль не из таких. К тому же любовь его только-только расцветала. Для него расстаться с любовью означало расстаться и с самой жизнью.

Известно множество примеров, когда единственным лекарством от любви становилась смерть. Так пусть же Жюль отыщет для себя иного лекаря! Мысль о неизбежном выборе сводила беднягу с ума. Решать свою судьбу! Выбирать! Такая перспектива убивала Жюля. Он поднялся с постели, подошел к секретеру, достал из ящика шкатулку мореного дуба приблизительно в один фут длиной, с полфута шириной и осторожно поставил шкатулку на письменный стол. Ничего особенного, никаких украшений, ни инкрустации[508], ни резьбы. Массивные железные петли, такой же запор. В этой шкатулке лежало завещание старого звонаря церкви Святого Николая.

Опершись на руку, Жюль уставился на шкатулку. Глаза его остановились, будто он увидел голову Медузы Горгоны[509]. Со стороны казалось, что юноша окаменел. Вот где, размышлял он, сокрыта причина моих терзаний, моей бессонницы, моих кошмаров. Боже, вразуми. Что делать? И Мишель как назло не идет. Он будет здесь часов в десять. Сейчас девять. Ожидание невыносимо. Мне надо узнать все немедленно. Или… Сжечь завещание! Ну, конечно, я сожгу его, и Мишель не сможет мне помешать. Непростительный эгоизм с его стороны заставлять меня вскрыть конверт. О Мишель! Тебе неведомы мои страдания. Ты не знаешь, какой огонь пожирает меня изнутри. Мне худо! Очень худо. Как поступить?

Жюль колебался.

— Больше не могу, нет сил ждать. Я хочу видеть документ сейчас же. Я так хочу!

Он боялся прислушаться к голосу сердца и совести.

Ключа в замке не оказалось. Жюль тянул время, убеждая себя в том, что никак не может найти ключ. Но, в конце концов, и эта отсрочка кончилась. Ключ, как и шкатулка, не представлял собой ничего особенного. Тем не менее, Жюль некоторое время внимательно рассматривал его. Затем вставил в замок. Но тут возникли новые препятствия. Ключ не поворачивался. Жюль начал было выходить из себя.

В эту минуту раздался звонок в дверь. Жюлю сообщили, что его ожидает внизу какой-то ребенок. Это был паренек в голубой рубашке, лет четырнадцати-пятнадцати, довольно оборванный. На левое ухо лихо надвинута шапочка. Когда-то она, видимо, была бархатной, но за давностью лет вся вытерлась. Брюки неопределенного цвета едва прикрывали щиколотки. На ногах — замызганные башмаки, которые к тому же просили каши.

Парнишка вошел в комнату. При виде шкатулки он очень оживился, хотя Жюль этого и не заметил.

— Что вам угодно?

— Почтенный господин, — проговорил мальчишка плаксивым голоском. — Мамочка больна и прикована к постели, папочку мы вчера похоронили. Осталось пятеро крошек. У нас ни кусочка хлеба. Я взываю к вашей щедрости, сударь.

— Но отчего вы обратились именно ко мне? — спросил Жюль. В эту минуту он думал совсем о другом.

— Я так много слышал о вашей щедрости, добрый господин.

Комплимент был явно не по адресу, ибо Жюль не припомнил бы, пожалуй, ни единого случая, когда бы его щедрость могла обратить на себя внимание горожан.

— Что вы хотите сказать?

— Добрый господин, мама прикована к постели. Нас пятеро…

— Хорошо, хорошо, — прервал его Жюль. — Возьмите и убирайтесь поскорее.

И он бросил мальчишке монету. Она так молниеносно исчезла в ловких руках бродяжки, что Жюль невольно подумал, не уличный ли воришка забрался к нему в дом. Выпроводив непрошенного гостя, хозяин приказал впредь не пускать никого в таком роде.

Странный визит удивил Жюля, но секунду спустя, когда взгляд его вновь упал на шкатулку, он позабыл о нем и склонился над замком. В глаза бросились две буквы, выгравированные на крышке: Д. А.

— Что бы это значило? Зачем Жозеф выгравировал здесь эти непонятные буквы? Впрочем, мне-то что? — Жюль подналег на ключ, тот повернулся. — Что делать с бумагами: сжечь или прочесть? Прочту.

Он хотел уже поднять крышку, как вдруг услышал чей-то голос за спиной.

— Остановись, несчастный!

В комнату вбежал Мишель. Он оттолкнул Жюля и своим телом заслонил от него шкатулку.

— Ты не откроешь ее.

— Объясни мне, что происходит? Ты напугал меня.

Вид у Мишеля был испуганный. Он побледнел словно полотно.

— Я успел вовремя. Благодарю Небо. Слушай и смотри.

Мишель подошел к столу, взял шкатулку и повернул ключ в обратную сторону.

— Ты уже сделал один оборот?

— Да! — отвечал Жюль, который ровным счетом ничего не понимал. — Объяснись наконец!

Он не успел договорить, как в комнате раздался взрыв. Повсюду распространился беловатый дым, а к ногам молодых людей упала, отскочив от противоположной стены, расплющенная пуля.

— Теперь понял?

— Спасибо, дорогой! Ты спас мне жизнь. — И Жюль бросился в объятия друга.

Потрясенные, они какое-то время стояли молча. Шкатулка тем временем открылась.

— Откуда ты об этом узнал?

— Скоро и ты все узнаешь, Жюль. Но почему ты не подождал меня? Какое нетерпение! Ты собирался уничтожить бумаги? — Мишель вынул из шкатулки объемистую тетрадку.

— Не знаю, Мишель, я был как в бреду! Это какое-то наваждение. А ведь жизнь моя висела на волоске. Благодарю тебя, друг.

— Ты должен доказать мне свою признательность!

— Но как?

— Обещай, что будешь во всем меня слушаться и ничего не станешь скрывать.

— Согласен.

— И еще одно. Надо прочитать тетрадку.

Мишель открыл окно, чтобы выветрился пороховой дым. Потом закрыл его, а заодно и дверь, чтобы никто не помешал им. Усевшись за письменный стол и усадив рядом Жюля. он принялся читать. Но остановился.

— Нет, прежде расскажи мне о вчерашнем визите.

— Я видел ее и был до того смущен, что едва смог вымолвить слово. Она еще очень слаба, бедное дитя. О Мишель, как она прекрасна!

— Я знаю.

— Знаешь? — Жюль удивленно раскрыл глаза. — Откуда же ты можешь ее знать?

— Скоро все поймешь. Обратил ли ты внимание на мои покрасневшие глаза? Я не спал всю ночь и многое узнал. Но пока продолжай. Что ее родители?

— Мне трудно давать им оценку. Они показались мне превосходными людьми, исполненными ко мне доброты и признательности.

— Так ли? Их фамилия?

— Дельтур. А девушку зовут…

— Анна Дельтур.

— Тебе и это известно?

— А. Д., — ответил Мишель и указал другу на гравировку.

— Я уже ровным счетом ничего не понимаю.

— Слушай, я начинаю читать. Только… Сохрани эту пулю, однажды она нам пригодится.

— Она будет напоминать, как ты спас мне жизнь, Мишель.

— Итак, начинаем.

Глава XX

О том, как Пьер Эрве поступил в семинарию в 1829 году, и о том, что с ним приключилось.

Мемуары, о которых пойдет речь, были довольно пространны. События излагались шаг за шагом, секунда за секундой. Рассказ велся от первого лица. Не исказив ни единого факта и стараясь по мере возможности сохранить авторский стиль, я предпочел изложить всю эту историю от третьего лица, что сделало повествование более лаконичным.

В 1829 году юный мирянин[510] поступил в семинарию города Нанта, что на улице Святого Клемента.

Здешняя семинария славилась как одна из лучших в округе, однако мы увидим, что это лишь в сравнении с прочими. Все относительно: в сравнении с убийцей вор — сущий ангел. Остальные учебные заведения, где в молодые головы вдалбливали науки, были совсем никуда. Из нескольких зол выбирают меньшее. Этим меньшим злом и оказалась семинария. Правда, в нашем случае человеку, о котором пойдет речь, нетрудно было сделать выбор. Профессия, предназначенная ему судьбой, говорила сама за себя.

По внешнему виду сразу можно было сказать, что он не одевается у парижского портного. Грубость, угловатые манеры, взъерошенные волосы, никогда, похоже, не знавшие гребешка, старомодная, хоть и недавно купленная, шляпа — все выдавало в нем сельского жителя.

К вступлению в семинарию, однако, его приодели: новая шляпа, новая, чистая рубашка, сюртук-левит[511]. Его длинные полы едва не доходили до земли. Сюртук напоминал сутану[512] священника. Вообще-то он был великоват, зато панталоны — малы. Чулки в резиночку врезались в тело, но, слава Богу, кожа у парня была дубленая. Да к тому же не помешает с младых ногтей привыкать к истязанию плоти, ведь потом придется носить власяницу. Недаром говорится: «Если все время делать добрые дела, они войдут в привычку». Это в равной мере справедливо как в физическом, так и в моральном отношении. Таким способом можно привыкнуть даже и к умерщвлению плоти. Митридат[513], принимая постоянно яд в малых дозах, достиг того, что отравить его стало невозможно. Однако вернемся к нашему герою.

У него были широкие ботинки с квадратным носом, наглухо застегнутый жилет (это освобождает от необходимости в белых рубашках) и галстук. Вот и весь костюм. Когда-то густого черного цвета сюртук и панталоны имели теперь сивый оттенок, что недвусмысленно свидетельствовало об их древности. В общем, герой наш походил в этом одеянии на факельщика из похоронной процессии. Но так полагалось в семинарии города Нанта.

Юноше было лет семнадцать. Внешностью он обладал самой заурядной и, как нам известно, решил посвятить себя служению Святой Церкви. Сопровождал его мужчина лет сорока, которого директор семинарии, высокий, худой, суровый человек, принял с распростертыми объятиями и самыми добрыми словами. Все бы хорошо, но только вид у этого директора не внушал доверия: по всему было видно, что ему часто приходится скрывать свои мысли.

— Месье, — воскликнул он, — вы у нас всегда желанный гость, ибо добродетель и милосердие ваши известны всему нашему городу. Вы избрали достойное занятие, месье, — утешать страждущих, приходить им на помощь. Вы истинный миссионер[514]. Зерно, брошенное вами, не падет на камень и не будет съедено птицами. Вы соберете плоды трудов ваших. Вы собираете несчастных, отчаявшихся и приводите их в обитель Господа — в семинарию. Да благословит вас Бог!

Хотя сопровождавший юношу господин появился в семинарии далеко не впервые, тем не менее, он до сих пор не привык к пышным похвалам: они смущали его.

— Месье, то, что я делаю, совершенно естественно! Меня абсолютно не за что благодарить, но все же я очень признателен вам. Вы указываете мне дорогу. Я иду по ней, каких бы трудов это ни стоило. Однако — к делу. Пансион[515] тот же, что и обычно, не так ли?

— Конечно, месье. Вы оплачиваете их содержание: еду, одежду, если родители не в состоянии сделать этого. А наша забота — нести им свет знаний.

— Чудесно! В таком случае я могу пройти к управляющему и договориться с ним об этом юноше?

— Да. А как его имя?

— Пьер.

— Пусть он достигнет такого же величия, как его покровитель!

— Много ли учеников сейчас в вашей семинарии? — спросил месье Дорбей.

— Три сотни.

— Три сотни служителей Божьих! Это прекрасно!

— Не так, как вы думаете, месье!

— О чем вы?

— Постараюсь объяснить. У нас все не так гладко. Если бы нам приходилось содержать на полном пансионе триста человек, мы бы оказались в крайне затруднительном положении.

— Полагаю, вы бы не дали им умереть с голоду.

— О, разумеется, нет! Однако приходится выкручиваться. В семинарии ученики разделены как бы на две категории. Бедняки платят лишь половину. Зато кто побогаче, оплачивают остальное. Они вносят двойную плату, понимаете? Одни платят за других.

— Великолепно! Богатые платят за бедных. По-моему, это правильно.

— К тому же и для родителей, думаю, это выгоднее, чем посылать своих детей в разные там университеты. Здесь неокрепшим душам нечего опасаться. Мы даем хорошее образование и в то же время внушаем благие помыслы.

— Превосходно!

— Жизнь в семинарии нелегка: молитвы, посты, мессы[516], катехизис[517], вечерня, заутреня — все это, безусловно, утомляет. Но ведь и сеет религиозные мысли. Кто-то станет священником. Впрочем, не беспокойтесь, наши семинаристы достаточно отдыхают, клянусь вам!

— Я верю, верю. Религия — великая сила. Скажите, насколько дружны ваши ученики?

— О, разобщение меж ними велико! Это заставляет меня страдать. Я употребляю все старания, чтобы объединить их. Во время занятий бедные и богатые часто вместе.

— А после занятий?

— К несчастью, результат невелик. Но я надеюсь, что нам удастся преуспеть на этом поприще.

— О, как вы правы! Теперь понимаю: нужно уметь пробиться сквозь внешнюю оболочку к самой сути вещей, как нужно пробить гору, чтобы добыть золото. Вы приносите огромную пользу обществу.

— Наверное, — улыбнулся директор. — Свет велик, а священников мало. Совершенно недостаточно, уверяю вас. Нужно бы, чтобы у каждого человека был свой священник, ну, как ангел-хранитель на земле. Суетные люди или преступники должны быть обращены в истинную веру. Не правда ли?

— И опять вы совершенно правы. Благодаря вам я по-новому ощутил самого себя и свое призвание. Пока бьется сердце, пока течет в моих жилах кровь, я буду поставлять вам новых и новых учеников.

— Благодарю. Нет слов, чтобы выразить нашу признательность. Да и что такое слова?.. Надеюсь, молитвы, которые мы возносим Господу за вас, будут услышаны.

На этом директор и месье Дорбей расстались.

Уладив дела с управляющим, Дорбей вернулся и нашел своего протеже[518] на том же месте, где его и оставил. Вид у Пьера был озадаченный. Все здесь его удивляло, все было непривычно.

— Итак, друг мой, вы, кажется, не слишком довольны. Понимаю: жизнь здесь трудна. Но вы привыкнете, очутившись среди юношей, которые отнесутся к вам как к брату, под началом учителей, их чуткой отеческой заботой. У вас отличная рекомендация, так что можете рассчитывать на особое, привилегированное отношение. Вы сможете найти свое счастье. Почему же вы не отвечаете?

— Простите, месье. Я несколько растерян.

— Я вас оставлю, дитя мое. Подумайте, осмотритесь. Возьмите себя в руки.

С этими словами месье Дорбей покинул Пьера.

Было решено, что семнадцатилетнему переростку ни к чему проходить программу первых классов, Пьера сразу же приняли в четвертый. Не прошло и нескольких дней, как пелена спала с глаз. Однокашники не относились к нему по-братски (если их можно было назвать братьями, то скорее подобными Каину[519]), преподаватели не стали родными, а директор, вопреки заверениям Дорбея, никак не выделял новичка среди прочих.

Пьер переступил порог семинарии абсолютным невеждой, но достаточно было искры, чтобы возжечь в его душе пламень; разум его проснулся. Он пристрастился к наукам, работая как зверь. Но, с детства озлобленный, разочарованный, угрюмый, одинокий, хмурый и упрямый, юноша понятия не имел, что делать с открывшимися ему знаниями, какую цель избрать, с чего начать.

Натуры вроде него посвящают себя чему-то одному в жизни, идут прямо, никуда не сворачивая, не отклоняясь от раз и навсегда избранного пути. Правильно ли он поступил, придя в семинарию? Его ли призвание быть священником? Или скажем иначе: отправив его в семинарию, решив сделать из него священника, верно ли поступили? Отдавали ли себе отчет в том, на что обрекали его?

Во всяком случае, Пьер продолжал начатый путь так, как все юноши, избравшие служение Богу. Нам скажут, что их никто не принуждает, что они вольны в выборе. Конечно, комиссар полиции и два жандарма не препровождают их в семинарию насильно; никто не приставляет к виску пистолет. Свобода! «Хотите ли вы поступить в семинарию? — спрашивают у них таким гоном, что без лишних объяснений понятно: откажись, и твой благодетель умывает руки. Тут уж естественное чувство самосохранения диктует следовать туда, куда укажут. Впереди — образование, гарантированная работа, сносное пропитание; в прошлом — невзгоды, болезни, голод. Юноша „свободно“, „без давления с чьей-либо стороны“ выбирает то, что предложено. Но разве так воспитывают достойных священников?

Прибавьте к этому еще и мнение родителей, вынужденных в один прекрасный день ломать голову, отыскивая лучшую долю для любимого чада. Карьера духовного лица в их глазах — прежде всего возможность прокормить и выучить сына. В семинарию его примут бесплатно. А пройдет немного лет, и родные смогут с гордостью говорить соседям и знакомым: «Наш сынок — священник! Наш брат — кюре».

Вот как получаются священники, во всяком случае — в Бретани[520]. Читатель может легко убедиться: никто не принуждает бедных юношей выбирать сутану. Никто, кроме быть может, голода. Но ведь недаром сказано: голод — плохой советчик.

Директор говорил правду. В семинарии действительно было две категории учащихся: богатые и бедные. Недоросли из зажиточных семей безнаказанно издевались и зло подтрунивали над бедняками, выходцами главным образом из сельских районов. Встречая их в дортуарах, в столовой, в церкви, в классах или на прогулке, маменькины сынки принимались дразнить деревенских и между собой называли их не иначе, как обидным прозвищем «жвачка».

Очень скоро и Пьер узнал, что такое неравенство. Жалкий на вид, без гроша за душой, он вынужден был ежедневно терпеть издевательства. Особенно смешило однокашников то, что ему доставался в завтрак лишь сухой хлеб, тогда как сами они густо намазывали варенье, конфитюр или масло, присланные из дома. Пьер все сносил, не подавая виду, но в глубине души страдал ужасно.

Больше всего, надо полагать, беднягу страшили переменки. Он держался в стороне, не решаясь принять участие в общих играх. И все равно до слуха долетали злые шуточки и смех.

Жаловаться было некому. Надзиратели только и делали, что надзирали, а проще говоря — фискалили[521] на своих подопечных. Спасала лишь работа. Окунувшись с головой в чтение, Пьер забывал о невзгодах. Он начал замечать, что явно делает успехи. И это утешало.

Так и прошли четыре года в семинарии: много печали и кое-какие успехи.

Однако издевательства и насмешки не прошли даром. Они оставили рубцы на сердце. Пьер находил, что положение его хуже некуда: никем не любим и всеми осмеян. Его не любили не только богатые, но и свой брат пансионер. Не любили за то, что был умнее, смышленее, лучше учился. Угнетало и сознание своей неполноценности. Ведь какие бы успехи ни делал он в семинарии, какие бы способности ни обнаружил, ему никогда не добиться того положения, какое обеспечено этим олухам, этим «денежным мешкам» просто потому, что они «денежные мешки». Даже преподаватели предпочитали не связываться с ними, не спрашивать строго, ибо знали: пройдет немного времени, и вчерашние ученики окажутся влиятельными и полезными.

Пьеру представлялось, что он самый униженный, самый никчемный. И некому помочь, некому поддержать.

Месье Дорбей забыл о своем протеже, едва устроили его в семинарию, передоверив заботу о нем Церкви и ее служителям. Единственное, что он соблюдал неукоснительно, — это посылал регулярно плату за обучение и содержание Пьера. Дорбей продолжал свои путешествия, продолжал выискивать несчастных, нуждавшихся в помощи, и отправлять их детей учиться в семинарию. Хлопоча о новых семинаристах, он не помнил о других.

Как нужны юному существу нежность и дружеское участие, когда душа еще не окрепла! Лишь два человека могли дать ему любовь и тепло — отец и сестра. Но именно их-то появления Пьер боялся пуще всего. Над ним станут издеваться еще сильнее. Пищи для шуток хватит недели на две, если его бедные родственники появятся в родительский день среди расфуфыренной толпы папенек и маменек. Стоит отцу открыть рот… А манеры сестры!..

Окончив семинарию, Пьер решил все обдумать хорошенько. Стоит ли продолжать? Или, может, вернуться в деревню? Однако зачем надо было столько лет упорно учиться, неужели чтобы потом всю жизнь пасти скот?

Ах, зачем этот Дорбей привез его сюда? К чему все это? Дело кончилось тем, что Пьер стал винить во всех несчастьях именно Дорбея, считая его своим злым гением.

«Почему было не оставить меня в семье? По крайней мере, ни забот, ни хлопот. Был я одинок и невежествен, ну и пусть. Правда, я умирал с голоду. Что бы со мной стало, не забери он меня с собой? Где бы я был сейчас, неуч… Я не богат. Но разве знания не есть богатство? Месье Дорбей правильно поступил. Его послало Провидение.

Семинария… Четыре года, целых четыре года! Боже, как я прожил их? Сколько страданий, горечи. Способен ли один человек выдержать все это? Осознавать, что я умен, что знаю больше остальных, и оставаться при этом никем, дожидаться их милости. О, это выше моих сил! Отец, сестра, вы заставляли меня краснеть. Я видел смеющиеся рожи и представлял, какое будущее они готовят мне. Меня презирали. А известно ли им, что презрение творит с душой человеческой? Оно точит, точно ржавчина, сжирает ее. О, месье Дорбей, скольких слез стоило мне ваше благодеяние!

Между тем надо как-то жить дальше. Куда идти, кто ждет меня, какая карьера? Сан священника? Другого пути нет. Не могу же я вернуться обратно. Будем надеяться, самые трудные времена позади. Наконец я покидаю этих юнцов, которые должны были стать мне братьями. Братья? Да они помыкали мной. Все мы, впрочем, эгоисты.

И все же, мои так называемые братья глупее меня, а встанут выше. Как это объяснить? Неужели и впредь мой удел, работая, не разгибаясь, без сна и без отдыха, по-прежнему оставаться позади потому, что я беден, а у них есть деньги…».

И Пьер ощупал пару су в кармане;

— Выходит, деньги — это свобода.

Он решил учиться дальше, поступив на факультет философии.

В тот самый год и были написаны эти мемуары.

Дальнейшая учеба напоминала семинарию с той лишь существенной разницей, что рядом были не дети, коим жестокость свойственна по возрасту, а взрослые люди. Однако Пьер все чаще предавался меланхолии, находя упоение в грустных воспоминаниях и невеселых мыслях о будущем.

(Продолжение следует)[522]

Послесловия

ПРОВИДЕЦ ИЛИ ПОПУЛЯРИЗАТОР ?

Жюля Верна по праву считают «отцом научной фантастики», крупнейшим автором научно-фантастического романа, детища «технического» XIX века. Иные, правда, утверждают, что любимый миллионами читателей автор оказал существенное влияние на развитие пауки и техники, значительно обогнал свое время и предугадал появление многих технических «чудес» нашего столетия. Такая точка зрения в корне неправильна. Ж. Верн никогда не занимался наукой, не имел ни технического образования, ни сколько-нибудь устойчивых навыков изобретательского творчества, а поэтому просто не мог разрабатывать какое-либо направление техники, какой-либо научной отрасли. Да он и не думал браться за такое дело! Задача была другой: за последними достижениями научной и технической мысли угадать «направление главного удара», уловить тенденции в развитии различных областей знания. Верн обладал важнейшим для создателя фантастических произведений качеством — обостренной интуицией, умением отыскать в море открытий (информацию о которых с превеликим тщанием заносил в свою картотеку) самое важное и осмыслить его как художник — не с помощью расчетов и чертежей, а с помощью сверхмощного воображения. Этот поразительный выдумщик с неподражаемой убежденностью рисовал как реальность то, что еще жило туманной мечтой в головах ученых-затворников и чудаков-изобретателей. Поэтому правильнее было бы называть Ж. Верна не фантастом, а. великим популяризатором науки и техники, вдохновенным певцом научно-технического прогресса.

В представленном томе читатель познакомится с малоизвестной у нас стороной творчества французского писателя. Эти произведения — приближение к «научному» роману, как понимал его Этцель, верновский издатель, требовавший от литераторов художественного изображения самого процесса научного творчества. Такая задача для Ж. Верна оказалась слишком сложной, пожалуй, даже непосильной. Куда больше «технологии поиска» его интересовала дальнейшая судьба открытия. И, естественно, там, где было неинтересно автору, неинтересно и нам, читателям. Впрочем, справедливости ради нужно сделать оговорку: XIX век не знал ни кино, ни радио, ни телевидения, а тираж научно-технических журналов был ничтожно мал. Так что современная точка зрения на подобные романы сих ошеломляющим потоком цифр, специальных выкладок весьма отлична от реакции тогдашних читателей, любителей популярного изложения сложных тем.

Роман «Плавающий город» явился непосредственным результатом путешествия автора вместе с братом Полем на трансатлантическом гиганте «Грейт-Истерн».

Впрочем, океанский Левиафан привлек внимание Ж. Верна еще в 1859 году, когда, возвращаясь из Шотландии на родину, он посетил Лондон. Ужо тогда строившийся на стапеле пароход вызвал восторг молодого француза. Восхищение кораблем-исполином зафиксировано и на страницах «Путешествия в Англию и Шотландию», но это произведение начинающего литератора Этце. отверг, и оно при жизни автора осталось ненапечатанным. «Плавающий город» был закончен весной в начале лета 1870 года и с 9 августа по б сентября печатался на страницах газеты «Журналь де Деба». Книжное издание вышло лишь через два года.

Историко-технические реалии «Плавающего города» обсуждаются в отдельной статье.

Что же касается литературных достоинств романа, то даже Верн-внук признает в написанной им биографии деда: это ординарная книга без каких-либо претензий. Изобилующий разнообразными деталями, рассказ о гигантском корабле перемежается с незамысловатыми сюжетами. Самый примечательный из них — история несчастной любви. «Тема эта вообще имеет тенденцию возникать под пером нашего писателя. Одна фраза как бы выдает некое личное сожаление: пассажиру, который, завидев юную парочку, говорит: «Как прекрасна молодость!» — он отвечает: «Да, молодость вдвоем»[523].

Но эти побочные сюжеты не меняют существа дела: «Плавающий город» скорее представляет жанр художественного репортажа, чем настоящего романа.

Почти одновременно с этим произведением Ж. Верн берется за другое и приглашает читателя вместе со своими героями, русскими и английскими астрономами, в Южную Африку — регион планеты, неожиданно ставший популярным в конце 1860-х годов.

Хотя европейцы появились на юге «черного континента» еще в середине XVII века, внутренние районы материка оставались и два столетия спустя очень слабо изученными. Исследования здесь вели только отдельные миссионеры, отвлекаясь по мере возможностей от своих прямых обязанностей по спасению душ аборигенов. Самым важным исследовательским центром стала миссионерская станция в Курумане, основанная в 1820 году Робертом Моффетом. Сюда в марте 1841 года прибыл 28-летний шотландец Давид Ливингстон, которому предстояло сказать новое слово в географическом изучении африканского Юга. Около шестнадцати лет провел этот выдающийся исследователь во внутренних районах континента — открывал школы, лечил больных, изучал языки и обычаи местных жителей, а также вел географические, геологические и биологические наблюдения. Начиная с 1848 года он не раз пересекал Калахари, жил среди бечуанов и макололо, путешествовал вдоль Замбези и в лесных дебрях Анголы. Ливингстон нанес на географические карты многие территории Африки, не известные до него европейцам. В декабре 1856 года, увенчанный славой и научными наградами, путешественник вернулся в Лондон, где уже в следующем году издал книгу «Путешествия и исследования миссионера в Южной Африке» — непритязательный рассказ о своих странствиях и приключениях, написанный «с прямодушной простотой», без какой-либо заботы о литературных красотах изложения. Видимо, эта простота, строгая документальность, обилие фактического материала, ярко выраженная симпатия автора к местному населению и покорили читателей. Книга имела большой успех, и вскоре понадобилось повторное издание. В 1858— 1864 годах Ливингстон совершил новое путешествие по внутренней Африке, в результате которого появилась еще одна книга — «Рассказ о путешествии по Замбези и ее притокам» (1865).

Работы Д. Ливингстона, в том числе его литературные труды, быстро получили европейскую известность. Конечно, не мог пройти мимо них и Жюль Верн. Одним из первых среди писателей он использовал в своих художественных произведениях сведения, содержащиеся в трудах великого путешественника. Роман о геодезической экспедиции в Южную Африку буквально пропитан ссылками на книги шотландского миссионера. Для Верна Давид Ливингстон являлся высшим авторитетом, что, конечно, не должно удивлять читателя — ведь еще в течение нескольких десятилетий никто нс мог сравниться со знаменитым исследователем по полноте и качеству собранного материала.

Заимствования из Ливингстона оказались тем уместнее, чем выбранная тема (разбивка триангуляционной сети и геодезические измерения) совершенно не подходила для приключенческого романа. Каждый, кто хоть немного знаком с геодезией, знает, что подобные измерения являются скучным, рутинным делом и сводятся к стандартному набору однообразных, повторяющихся операций. Похоже, что и сам писатель очень скоро убедился в нехудожественности, неэмоциональности темы, поэтому, быстренько перешагнув через обязательный минимум описательных глав, стал больше внимания уделять второстепенным эпизодам, проявляя в них и недюжинную выдумку, и отменную литературную сноровку. %ачно, например, высмеян примитивный национализм, приводящий людей, выполняющих общее дело, к глупому, бессмысленному конфликту.. Столкновение русских и английских ученых усилено внезапно полученным известием о начале военных действий между двумя могущественными империями. (Хотя на самом деле напряженность в отношениях между Лондоном и Санкт-Петербургом нарастала постепенно в течение долгах месяцев. В конце 1853 года, после начала русско-турецкой войны и ввода объединенного англо-французского флота в Черное море, придуманная Верном экспедиция просто не могла бы осуществиться.) Честь европейцев спасают разбойники маколола «Здравый смысл торжествует в словах полковника Эвереста: «Здесь нет сейчас «и русских, ни англичан, есть только европейцы, объединившиеся для самозащиты». Может быть, вся книга и написана только ради этой... фразы»[524].

Что же! Если одна из задач книги состояла в призыве к объединению, то сегодня мы видим реализацию еще одной верновской мечты: пережив две больших войны и множество малых, народы старушки-Европы наконец-то отбросили взаимные обиды и недоверие и сообща строят единый дом.

А для романиста надежда на осуществление подобной мечты отодвигалась в далекое будущее: ведь публикацию романа этцелевский «Магазэн д’эдюкасьон» начал 20 ноября 1871 года, всего через шесть месяцев после грабительского для родины Верна Франкфуртского мирного договора, котором окончилась франко-прусская война. В условиях глубокого пессимизма, овладевшего страной, многочисленные упоминания писателя о славных делах неунывающих галлов[525] в какой-то степени вселяли в его сограждан бодрость духа, наполняли гордостью их сердца, заставляли верить в лучшее будущее прекрасной Франции.

Том завершает неоконченный роман «Священник в 1839 году».

Похоже, известные писатели специально оставляют иные свои сочинения незавершенными, чтобы потомки в этих литературных осколках отыскивали какие-то сведения о самом авторе, о его пристрастиях и увлечениях, взглядах на жизнь и окружающий мир. Во всяком случае, подобная мысль не раз появляется при чтении впервые публикуемой на русском языке юношеской рукописи Ж. Верна «Священник в 1839 году». После нескольких лет увлечения поэзией — увлечения в общем-то не слишком успешного — будущая знаменитость впервые обращается к прозе. Мы знаем любимые книги маленького Жюля — «Робинзон Крузо» Д. Дефо и «Швейцарский робинзон» И. Висса. Мы знаем, что потом он с увлечением читал романы В. Скотта. Мы знаем, что, приехав в 1848 году в Париж для поступления в Школу правоведения, юноша буквально накинулся на «Божественную комедию» Данте Алигьери и «Потерянный рай» апглийского классика Дж. Мильтона, «Пармскую обитель» Стендаля и «Графа Монте-Кристо» А. Дюма, «Собор Парижской Богоматери» В. Гюго и «Парижские тайны» 9. Сю, легенды о докторе Фаусте и «черные» (или «готические») романы Анны Радклиф. Влияние этих произведений в рукописи заметно, но вместе с тем нельзя не ощутить, что начинающий автор уже ищет свой собственный путь в литературе. Несколько позже он так выразит свое творческое кредо: «В жизни нет ни одного факта, ни одного события, которое не послужило бы поводом для нравственных размышлений; вот что надо хорошенько отмстить и применять на практике» (письмо от 4 марта 1853 года). Юноша уже давно руководствовался этим правилом, о чем неоспоримо свидетельствуют страницы рукописи его первого значительного произведения. Например, описывая тщедушную старуху Абраксу, истинное чудовище, двадцатилетний Верн решается на сложное для его возраста обобщение:

«Для натур праведных, справедливых и умеренных в своих желаниях спокойствие, согласие и трезвый расчет — жизненная необходимость и основа мировоззрения. В любви, справедливости, истине они видят единственную цель существования. И нет иной возможности достичь этой цели, как только пройти путь, отведенный тебе Богом, усыпан ли он розами или усеян терниями, прям ли или извилист, его нужно пройти, шаг за шагом, день за днем. Окольных дорог нет. Надо идти вперед. Люди, избравшие поводырем своим благонравие, так и поступают.

Избравшему же целью своей порок дано множество путей. Что ожидает его на каждом из них, предвидеть нельзя, но точно известно, к чему придет такой человек — ко злу».

В рукописи есть немало точных наблюдений и метких образных сравнений: например, Душа молодого философа сравнивается с механизмом незаводящихся часов; лихорадочные мысли напоминают воду, готовую вот-вот закипеть и превратиться в пар; злоба, сверкающая в глазах убийцы Мордома, уподобляется лаве, которая в следующую секунду выльется из кратера вулкана...

Конечно, анализировать произведение, написанное где-то до середины, трудно. Да и вряд ли нужно. Читателю стоит только подсказать, что уже здесь, в тексте раннего сочинения, Жюль Верн находит некоторые идеи и образы, которые впоследствии разовьет в романах зрелого периода творчества[526]. Так, отверженный священник как бы открывает длинную галерею образов полубезумцев — ученых, претендующих на господство над миром, таких, как Робур или Тома Рок. Молодой человек уже находит в себе силы предупредить об опасности таких притязаний. Не раз впоследствии в верновских сочинениях будут обсуждаться вопросы о религиозных и научных знаниях, о демонизме и оккультизме, о колдовстве и тайных заклинаниях («Двадцать тысяч лье под водой», «Тайна Вильгельма Шторица», «Замок в Карпатах» и другие). Разгадка Абраксой пророчества на алфавитной доске дает начало целой серии зашифрованных или деформировавшихся от времени посланий, которые станут основой многих увлекательных романов Ж. Верна («Дети капитана Гранта», «Путешествие к центру Земли», «Жангада», «Матиас Шандор»...) Стоит напомнить читателю, что сцена гадания Абраксы написана еще до знакомства молодого сочинителя с новеллой 9. По «Золотой жук» (необыкновенный интерес французского фантаста к криптограммам всякого рода обычно связывают с сильным влиянием на него гениального американца).

Но не только литературными связями интересна рукопись романа. Здесь начинающий автор, пожалуй, как нигде открыто выражает собственные настроения и чувства.

Вспомните хотя бы его строки о любви: ...слаще всех грез — грезы любви. Кто в молодые годы не мечтал о ней! Чье горячее сердце не рисовало самые поэтические картины! Стремление любить совершенно естественно для юности. Любовь — украшение пяти самых лучших лет в жизни. Сердце, не знавшее мук и счастья любви,— погибшее сердце, оно умерло, так и не родившись. Человек сам по себе еще не целое; для того, чтобы стать целым, ему не хватает чего-то. Это высший счет, и не самим смертным менять его. Человек становится единым целым, лишь найдя свою половинку, познав любовь, воссоединившись с другим человеком и выполнив земное предназначение». Или в другом месте: «Неудача в любви — самая страшная из неудач». Или еще одно откровение: «Любовная лихорадка — это не сумасбродство, это боль». Молодой автор вступает в спор с расхожим утверждением о любви, будто бы угасающей в разлуке: «Возможно, такое и случается с натурами пылкими, быстро возгорающимися и так же быстро остывающими. Быть может, это средство и пригодится тому, кто прошел по всем кругам любовной лихорадки, изведал порывы страсти, чья душа устала. Жюль не из таких. К тому же любовь его только-только расцветала. Для него расстаться с любовью означало расстаться и с самой жизнью. Известно множество примеров, когда единственным лекарством от любви становилась смерть. Так пусть же Жюль отыщет для себя иного лекаря!» Такие строки могло подсказать только зрелое сердце, познавшее уже горький опыт разочарования. Жюль — увы! — уже получил такой опыт. И, видимо, в идеализированном изображении Анны Дельтур можно видеть предмет многолетних юношеских воздыханий писателя — его кузину Корали Тронсон.

Говоря об ученическом прошлом священника Пьера, молодой автор сурово осуждает семинаристские порядки, известные ему не понаслышке: в 1840—1844 годах он вместе с братом Полем был воспитанником пансиона нантской Пти-Семинзр.

Впрочем, семинария оставила мальчику не только злую память о недобросовестных наставниках и скверных однокашниках. Подростков учили латыни и греческому,. географии и точным наукам, знакомили с основами стихосложения, хотя предпочтение все-таки отдавали церковным дисциплинам. Семинарии Верн обязан доброй частью своего классического образования и пробуждением интереса к литературе, прежде всего — к поэзии.

Наконец, на страницах неоконченного романа начинающий беллетрист описал родной город— каким тот был до масштабных перестроек 1840-х годов. «Это историческое свидетельство не только живописно, но еще и увлекательно, поскольку песет в себе акценты автобиографической исповеди. Молодой человек... не стесняется сказать о силе собственных чувств или показать жестокость озлобления, подпитываемого грубостью. Этот первый сюжет... позволяет лучше оценить творческую эволюцию писателя, передающего на суд общества свои первые, свежие еще наблюдения, чего не позволило бы сделать впоследствии его бьющее через край воображение»[527]. Словом, проба пера будущего литературного мэтра не может не быть интересна для его поклонников.

Над романом юноша начал работать, по-видимому, в 1847 году. Осталось неизвестным, почему работа не была доведена до конца. Вероятнее всего, автора «перехватил» театр. Заведя знакомства в актерской среде, увлекшись сценой, молодой человек отложил рукопись в сторону, чтобы искать успех на поприще драматурга. Известно, что в 1849—1850 годах Верн написал несколько стихотворных пьес, и уже в 1850 году на сцене . Исторического театра, которым руководил Александр Дюма, состоялась премьера первой верновской комедии — «Сломанные соломинки». А набело переписанная рукопись «Священника» в четырех солидных тетрадках хранилась в архиве писателя. В 1981 году городскими властями города Нанта архив этот был куплен у наследников знаменитого фантаста. В 1992 году первый верновский роман был опубликован парижским издательством «Шерш Миди». С этого издания и выполнен первый русский перевод.

А. МОСКВИН

МОРСКОЕ ЧУДИЩЕ ИНЖЕНЕРА БРУНЕЛЯ

«В 1859 году англичане спустили на воду своего знаменитого «Грейт-Истерна», прозванного «Левиафаном», которому нет ничего подобного по величине в обоих полушариях... Вычислено, что по числу тонн «Левиафан» весит вдвое больше веса всего флага английского короля Генриха VIII». (Б о г о л ю б о в Н. История корабля. В 2-х томах. Т. 2. М.: Типография Л. Ф. Снегирева, 1880.)

В марте 1867 года подлинный мастер жанра научно-фантастического романа Жюль Габиэль Верн — таково полное имя писателя — вместе со своим братом Полем поднялся на борт стоявшего в Ливерпуле парохода" «Грейт-Истерн», чтобы совершить путешествие из Англии в Америку.

До спуска на воду это английское судно называлось «Левиафан» по имени библейского морского чудовища. Такое название вполне соответствовало его огромным по тому времени размерам, несуразной архитектуре и мрачному облику.'Жела-ние Жюля Верна познакомиться с «Грейт-Истерном» — последним достижением кораблестроения середины XIX столетия — не было случайным. Уже в пору написания первых романов великолепной научно-фантастической серии «Необыкновенные путешествия» у писателя зародилась мысль о создании серии романов, посвященных развитию науки и техники. Чтобы справиться с этой поистине гигантской задачей, Жюлю Верну, правоведу по образованию, приходилось месяцами просиживать в библиотеках, изучая труды по самым различным областям науки и техники. Путешествие на «Грейт-Истерне» также явилось прекрасной возможностью ознакомиться на практике с современными достижениями судостроения в самой передовой в промышленном отношении стране — Англии.

Это плавание Жюля Верна на «Грейт-Истерне», кстати, прекрасно опровергает устоявшееся мнение, что знаменитый фантаст писал свои романы не выходя из кабинета. Впервые он побывал на «Грейт-Истерне» еще в 1859 году, когда его строительство заканчивалось на верфи Собачьего острова на Темзе близ Лондона, а в 1871 году, через четыре года после путешествия автора в Америку, вышел в свет роман «Плавающий город». Его сюжет и композиция необыкновенно просты и, пусть не обижаются поклонники Жюля Верна, представляются нам несколько надуманными, преследуя, пожалуй, единственную цель — скрасить впечатление от скучного описания сухих технических подробностей, характеризующих «Грейт-Исгерн» как инженерное творение.

Роль Поля, брата Жюля Верна и его постоянного консультанта по вопросам судостроения и навигации, исполняют сразу два человека — всезнающий доктор

Дин Питфердж и знаменитый статистик из Рочестера Кокберн, с которыми автор романа обсуждает устройство и технические возможности судна. Ну, а для того, чтобы превратить техническое описание судна в роман, Жюль Верн «приобретает билеты» на этот рейс двум офицерам двадцать второго полка английской Индийской армии — капитанам Фабиану Мак-Элвину и Арчибальду Корсикану, «игроку, развратнику и дуэлянту» Гарри Дрейку и его жене прекрасной Эллен.

Итак, благодаря присутствию на борту судна Жюля Верна «Грейт-Истерн» навсегда вошел не только в историю техники, но и в историю мировой литературы.

Не ошибемся, если скажем, что «Плавающий город» — самый «научно-нефантастический» роман Жюля Верна. Ему здесь ничего не пришлось придумывать, строить научные прогнозы, предсказывать пути дальнейшего развития техники. И это не случайно, так как «Грейт-Истерн», по мнению многих, сам по себе без всяких прикрас был по тому времени своего рода фантастикой, воплощенной в металле.

Жюль Верн жил в счастливое время промышленной революции, когда все даже самые смелые идеи считались вполне осуществимыми на базе бурного развития науки, техники и промышленности, когда никто не задумывался о пагубных последствиях этого процесcа — загрязнении окружающей среды, парниковом эффекте, озоновых дырах, истощении природных ресурсов и, в конечном счете, гибели человечества под безжалостным воздействием этих факторов.

Жюлю Верну не нужно было изобретать сюжеты своих приключенческих романов — сама жизнь подсказывала их писателю. Уже летали воздушные шары, проводились эксперименты с первыми самолетами и подводными лодками, совершались великие географические открытия, строились металлические суда огромного водоизмещения. К научно-фантастическим романам Жюля Верна как нельзя кстати подходит известная французская поговорка: «Это правдоподобно, как сказка, и невероятно, как сама жизнь».

Середина XIX века представляла собой своеобразный рубеж в истории судостроения, когда стало абсолютно ясно, что паровая машина вскоре вытеснит парус, а деревянные корпуса судов будут заменены металлическими.

Следует еще помнить, что Англия в те времена была уже обширной колониальной империей с владениями, разбросанными по всему свету. Вывоз сырья из колоний и сбыт там промышленных товаров, произведенных в метрополии, требовали создания огромного коммерческого флота. Как известно, перевозка грузов на судах большой вместимости обходилась дешевле, к тому же они могли использоваться для быстрой переброски дополнительных контингентов войск в колонии в случае восстаний местного населения, которые происходили довольно часто. Кроме того, строительство металлических судов требовало меньших затрат, а длительность их эксплуатации была гораздо больше, чем деревянных.

Но, несмотря на наличие политических мотивов и экономической выгоды, для постройки больших паровых судов должен был еще появиться далеко не заурядный человек, который сумел бы организовать и возглавить столь гигантскую инженерную работу.

Таким человеком в Англии стал инженер Изомбард Кингдом Брунель. Это был талантливый изобретатель, конструктор, художник, математик и механик. Знаменитый строитель мостов и железных дорог, прекрасный организатор, а потом и гениальный судостроитель, Брунель прожил сравнительно короткую — он умер в возрасте 53 лет,— но очень насыщенную жизнь. Список его инженерных творений включал 95 железных дорог в Англии, Ирландии и Италии, 8 морских причалов, 5 подвесных и 125 железнодорожных мостов, доки и другие гидротехнические портовые сооружения и, наконец, 3 замечательных корабля, каждый из которых явился вехой в развитии мирового судостроения.

Изомбард Брунель родился 9 апреля 1806 года в Портсмуте в семье известного французского инженера Марка Брунеля (1769—1849), который после Французской революции из-за своих роялистских убеждений вынужден был покинуть родину и поселиться на Британских островах. В возрасте четырнадцати лет мальчика отправили в Париж учиться в престижном колледже Анри Кватре. В период обучения он специализировался в математике и механике, а затем прошел отличную практику в мастерской знаменитого на весь мир часовых дел мастера Абрахама Луи Бреге. Его именем во времена Пушкина называли карманные часы с боем, и Евгений Онегин, гуляя по столичным бульварам, ожидал, «пока недремлющий брегет не позвонит ему обед».

Окончив это учебное заведение, Брунель вернулся в Англию и поступил в контору своего отца помощником инженера. Это случилось как раз в то время, когда проект знаменитого туннеля под Темзой был закончен и начались подготовительные работы для его сооружения. Проходка туннеля началась в 1825 году, и молодой Брунель занял на стройке должность инженера. Изомбард унаследовал и во многом приумножил талант отца, который был хорошо известен среди корабельных инженеров и владельцев судостроительных верфей, как крупный поставщик блоков и шкивов собственной оригинальной конструкции. Он же первым наладил их производство конвейерным способом.

Строительство первого туннеля под Темзой длилось с некоторыми перерывами до 1843 года. Туннель, построенный под руководством Брунелей, дожил до наших дней, сейчас он используется для прохода поездов лондонской подземки.

Марк Брунель изобрел специальное устройство для проходки туннелей в мягких грунтах. На первых порах работы продвигались довольно быстро, но неожиданные осложнения замедлили темпы проходки. В туннель начал просачиваться вместе с водой сероводород, воспламенявшийся от газовых светильников, а внезапный прорыв речной воды и вовсе приостановил работы. Брунель-младший неоднократно опускался в водолазном колоколе на дно Темзы. Ему удалось засыпать грунтом место прорыва, откачать воду из туннеля и возобновить работы. Но после второго прорыва, когда погибли трое рабочих, а сам Брунель был тяжело ранен, строительство надолго прекратилось.

Вообще тяжелые аварии с человеческими жертвами преследовали Брунеля, но виноват он был лишь в том, что шел впереди своего времени. Не рад. ему приходилось рисковать и собственной жизнью ради претворения на практике своих замыслов.

Изомбард Брунель занялся конструированием газовой машины, получив от британского Адмиралтейства значительную сумму денег на эту работу. Намного опережая современное ему инженерное мышление, он смело ломал сложившиеся в технике стереотипы. Давление в отдельных элементах его машины достигало 100 атмосфер, а паровые машины того времени питались паром с абсолютным давлением не более двух атмосфер, причем повышение давления до трех уже считалось опасным для жизни. Газовая машина Брунеля была отвергнута, а ее опытный образец так и остался никому не нужным музейным экспонатом. Потерпев ряд неудач, он записал в своем дневнике: «Я еще стану примером для подражания».

Счастье улыбнулось Брунелю, когда в 1831 году был объявлен конкурс на проект моста через реку Эвон в Клифтоне близ Бристоля. Его проект подвесного моста занял первое место, но строительство было завершено только в 1864 году, после смерти Брунеля. В 1841—1845 годах он успел построить Хангерфордский подвесной мост в Лондоне.

Имя инженера Брунеля приобрело широкую известность в Англии, и в марте 1833 года в возрасте 27 лет ему было сделано весьма лестное предложение возглавить проектирование и строительство «Грейт-Вестерн Рэйлвэй» — Великой Западной железной дороги от Бристоля до Лондона. В немыслимо короткий срок Брунель выполнил огромный объем изыскательских и проектных работ. Все сооружения железной дороги — вокзалы, станционные здания, мосты, туннели, виадуки — были подчинены единому инженерному замыслу и стилю. При ее строительстве Брунель впервые применил новую организацию труда — специализированные дорожные бригады, что дало возможность закончить стройку всего за пять с половиной лет. «Британская энциклопедия» называет это нововведение «битвой бригад». Брунель спал не более четырех-пяти часов в сутки и, чтобы не терять времени на переезды по трассе дороги, заказал для себя на судостроительной верфи в Гриноке паровой экипаж, названный им «летающей каретой». Это был своего рода кабинет-спальня на колесах, переезжавший с одного участка строительства дороги на другой. Экипаж Брунеля впоследствии еще долго курсировал по дороге между Гриноком и Пейсли, расположенными на западном побережье Англии близ Глазго, как паровой дилижанс.

Брунель самозабвенно трудился и отличался редкой работоспособностью. Трудно было сказать, откуда брались силы у этого на первый взгляд маленького и тщедушного человека. Из-за постоянной занятости у него почти не было возможности общаться с прекрасным полом. В первый раз встретив юную Мари Хорски, дочь английского музыканта и композитора, он немедленно сделал ей предложение, поскольку прекрасно знал, что времени для ухаживания выкроить не сможет.

Эта нежная особа обладала мужеством нисколько не меньшим, чем сам Брунель. Однажды при строительстве моста монтажники отказались выполнять опасные работы в люльке, висящей на переброшенном через 100-метровую пропасть канате. Каково же было их удивление, когда они заметили Изомбарда и Мари в корзине, скользящей на роликах по канату!

В октябре 1835 года на заседании правления компании «Грейт-Вестерн Рэйлвэй» один из ее директоров высказал мнение, что железнодорожная магистраль Бристоль — Лондон обошлась им слишком дорого, а причиной тому явилась довольно большая протяженность. Ее длина на самом деле составляла всего лишь 200 километров, и, естественно, Брунель, мысливший в других масштабах, не разделял этого мнения. «Джентльмены, а почему бы не сделать ее еще длиннее,— сказал он,— и не построить пароход с названием «Грейт-Вестерн», который ходил бы из Бристоля в Нью-Йорк?» В считанные дни это предложение, высказанное Брунелем в несколько шутливой форме, было серьезно рассмотрено советом директоров и единогласно принято. С этого момента в деятельности Брунеля открывается совершенно новая страница — он становится кораблестроителем.

Через несколько месяцев Брунель представил правлению компании проект огромного по тем временам колесного парохода общей вместимостью 1350 регистровых тонн.

Девятнадцатого июля 1837 года на верфи «Уильям Паттерсон» в Бристоле пароход «Грейт-Весгерн» был спущен на воду, его строительство завершилось спустя два года. Это было трехмачтовое однотрубное парусно-колесное судно с мощностью паровой машины 450 лошадиных сил. Вместе с экипажем судно могло принять на борт 300 человек. Оно имело прекрасно отделанный пассажирский салон площадью 138 квадратных метров. Судно построили из дерева, но Брунель применил множество железных конструкций, что в значительной степени повысило прочность корпуса. Металлургическая промышленность Англии была еще не в состоянии обеспечить такое количество металла, которое требовалось для постройки «Грейт-Вестерна».

Только пожар в машинном отделении, когда загорелась теплоизоляция котлов, помешал «Грейт-Вестерну» первому пересечь Атлантику без помощи парусов. Тем не менее, как утверждает английский многотомник «История техники», «Грейт-Вестерн» стал первым пароходом, преодолевшим Атлантику «во исполнение тех намерений, ради которых был построен». В первом же рейсе в Нью-Йорк он перекрыл результат своего соперника, крошечного «Сириуса». В течение восьми лет «Грейт-Вестерн» шестьдесят четыре раза пересекал Атлантический океан, а затем эксплуатировался на линии Саутгемптон — Вест-Индия, и только в 1857 году был продан на слом, прожив большую для деревянного судна жизнь.

Успех первого трансатлантика Брунеля был настолько велик, что судовладелец решил сразу же заказать ему второй пароход для этой же цели. Для нового корабля Брунель предложил железный корпус. На заключительном этапе строительства, когда корпус был уже готов, Брунель решился на смелый шаг — отверг гребные колеса и заменил их винтом. Второй пароход Брунеля был назван «Грейт-Бритн» («Великобритания»). С самого начала его преследовали неудачи, но в конечном счете он оказался одним из счастливейших кораблей мира, став уникальным кораблем-музеем, вечным памятником своему гениальному конструктору Изомбарду Брунелю.

Имея водоизмещение 3675 тонн и самую мощную по тому времени паровую машину в 1540 лошадиных сил, пароход развивал скорость в 12 узлов. Кроме того, он имел парусное вооружение с довольно значительной площадью парусов — около 1500 квадратных метров. К сожалению, ему не удалось завоевать «Голубую ленту Атлантики», но он, независимо от этого, стал известен всему миру.

Двадцать второго сентября 1846 года «Грейт-Бритн» вышел из Ливерпуля в очередной рейс, но из-за ошибки в показаниях магнитного компаса и в условиях плохой видимости оказался слишком близко к берегу, и мощным приливным течением в Ирландском море его вынесло на берег. В течение года корабль беспомощно, как огромная рыба, лежал на песке, подвергаясь воздействию волн, но его прочный корпус выдержал суровое испытание, породив доверие к новому конструкционному материалу — железу.

Чтобы освободить судно из плена, Брунель сначала соорудил волнолом, а затем прорыл канал. После ремонта пароход использовался на линии Англия — Австралия, перевозил английские войска в Черное море во время Крымской войны 1853—1856 годов и в Индию в период Сипайского восстания 1857—1859 годов. В 1872 году «Грейт-Бритн» переоборудовали в грузовое парусное судно, он совершал рейсы из Англии в Сан-Франциско. Еще раз судно было выброшено штормом на берег у Фолклендских островов. Долгое время оно использовалось как причал, пока британское правительство не приняло в 1970 году решение о превращении его в музей.

После строительства второго судна выдающийся инженер приобрел мировую известность. Может быть, служба Брунеля в компании «Острэлиан Мейл» натолкнула его на мысль создать корабль с неограниченной дальностью плавания за счет большого запаса топлива. В этот же период концепция применения в судостроении нового конструкционного материала — железа — свела нашего изобретателя со Скоттом Джоном Расселом, сыном пастора небольшого прихода на окраине Глазго.

В юности Рассел готовился к духовному сану, но влечение к механике и недюжинные способности в области точных наук одержали верх над религиозными чувствами. Все каникулы он проводил, работая в судостроительных мастерских, и после окончания университета, вместо того чтобы стать профессором богословия в Эдинбурге, занял должность управляющего судостроительной верфью в Гриноке. В 1844 году он переехал в Лондон и взял на себя руководство компанией, основанной известным английским морским инженером и судостроителем, крупнейшим специалистом в области прочности судов сэром Уильямом Ферберном.

В начале 50-х годов Брунель обратился к решению проблем, связанных с непотопляемостью и продольной прочностью больших океанских судов, что давно вынашивал в своей голове. В 1852 году он пришел к окончательному выводу, что таким судам необходимо иметь так называемое «клеточное дно» и что набор корпуса должен быть продольным, а не поперечным, как это было раньше. В этом же году он обсудил свой проект со Скоттом Расселом и директорами фирмы «Истерн Стам Навигейшн Компани». Первоначально речь шла о судне, которое предназначалось для рейсов, в основном под парусами, до Калькутты, но впоследствии проект был переработан для кругосветного плавания по маршруту Англия — мыс Доброй Надежды — Калькутта — Австралия — мыс Горн — Англия.

Подводя итог исследованиям, Брунель кратко сформулировал свое кредо: «Корабль должен быть полностью железным, иметь двойное днище и двойные борта до ватерлинии с продольными ребрами жесткости и походить на мост «Бритнтьюб» («Британская труба»), построенный английским инженером Робертом Стефенсоном».

После рассмотрения ряда вариантов проекта океанского лайнера, выбор пал на судно с размерами — 207,4 метра в длину, 25,3 метра в ширину и с высотой борта 17,7 метра. Проектное водоизмещение порожнего судна составляло 11 800 тонн при осадке 4,6 метра, а в полном грузу — 27 400 тонн при осадке 9,2 метра. Большая разница в водоизмещениях в грузу и порожнем объяснялась тем, что основной составляющей переменной весовой нагрузки судна являлись пассажиры (4000 человек) и запас угля (12 тысяч тонн). Принято считать, что на одного пассажира, при условии обеспечения ему комфортных условий обитания, требуется около одной тонны водоизмещения.

Энергетическая установка состояла из двух групп паровых котлов и двух паровых машин, работавших на гребной винт (мощность по проекту — 4000 лошадиных сил) и гребные колеса (2600 лошадиных сил). Брунель был весьма удовлетворен тем, что выбранный вариант судна содержал два механических движителя — гребной винт и гребные колеса, что повышало живучесть энергетической установки в целом. В дополнение к паровым машинам на судне было сохранено парусное вооружение — шесть мачт высотой до 200 футов (61 м) с общей площадью парусов более 5000 квадратных метров, вполне достаточной, чтобы воспользоваться ветрами, господствующими на долгом пути между мысом Доброй Надежды и мысом Горн.

Наибольшая проектная скорость судна составляла 15—16 узлов. Если учесть, что ни Панамского, ни Суэцкого каналов еще не существовало, то для кругосветного плавания (примерно 22 ооо миль), со средней скоростью 12 узлов, требовалось 75 дней. Это означало, что при запасе 12 тысяч тонн в котлах должно сжигаться не более 160 тонн угля в сутки. Как показала практическая эксплуатация судна, здесь был допущен серьезный просчет, повлекший за собой непредвиденные последствия, что в значительной мере сказалось на дальнейшей судьбе судна.

Общее расположение помещений, принятое на судне, было весьма простым. Носовую часть корабля до второй мачты занимали каюты пассажиров, кубрики экипажа и служебные помещения. В трюмах средней части корпуса находились котельные и машинные отделения, а также поперечные угольные ямы. Уголь хранился и на платформе, расположенной над котельными и машинными отделениями. В кормовой части, сразу же за машинным отделением гребного винта, снова начинались каюты пассажиров. Каюты и различные салоны помещались также над хранилищами угля. Погрузка угля осуществлялась через специальные отверстия в бортах — лацпорты.

«Грейт-Истерн» являл собой странную смесь парусного судна, колесного парохода и громадного винтового трансатлантика. Эта техническая эклектика нашла свое отражение в первую очередь во внешнем облике судна, который с эстетической точки зрения был безобразным. Посудите сами: высоченный надводный борт, который при недогрузке выступал над водой еще больше, корпус с совершенно прямым, как утюг, форштевнем и огромным кормовым подзором, из-под которого виднелись руль и лопасти винта. Полное отсутствие каких-либо надстроек на верхней палубе, уродливые колеса, торчащие по бортам. Пять тонких дымовых труб с цепными оттяжками словно вырастали прямо из палубы, а шесть мачт с парусами казались уродливо маленькими на фоне огромного корпуса судна.

На первый взгляд дымовые трубы и мачты, расположенные в диаметральной плоскости корабля, беспорядочно толпились, как столбы, на которые ничего не опиралось. Хотя относительное удлинение (длина/ширина) судна было довольно большим, выступавшие за обводы корпуса барабаны гребных колес скрадывали этот единственный признак изящества «Грейт-Истерна». В целом судно, выкрашенное в темный цвет, выглядело мрачным и производило угнетающее впечатление.

Но, справедливости ради, заметим, что «Грейт-Истерн» в то время не был исключением. Корабельная архитектура и дизайн претерпевали острый кризис. Они уже сдали те несравненно высокие позиции, которые занимали в период парусного деревянного судостроения, так как прежние критерии корабельной эстетики были утрачены навсегда, а новые еще не выработаны. В результате некогда прекрасный корпус парусного корабля со словно летящими в воздухе парусами превратился в неуклюжее железное корыто с ржавыми подтеками на бортах, знаменуя собой внедрение в корабельную архитектуру элементов конструктивизма; Корабельный же дизайн опустился до мишурного декора внутренних помещений судна в вычурном стиле эпохи Людовика XIV. Так продолжалось едва ли не до конца XIX века.

Еще до закладки «Грейт-Истерна» на верфи возникла проблема, как спустить на воду корпус массой 12 тысяч тонн. Обычный продольный спуск кормой вперед был тут неприемлем, так как судно, обладая огромной инерцией, могло врезаться в противоположный берег Темзы. Брунель вынужден был прибегнуть к боковому спуску, что еще никогда не применялось в кораблестроительной практике для судов столь большого водоизмещения.

Поэтому было решено строить судно на горизонтальном стапеле, параллельном реке. Почти одновременно начали сооружать и спусковое устройство, которое представляло собой ряд наклонных деревянных платформ, начинавшихся от построечного места до уровня самой низкой воды в Темзе. Ширина спусковой платформы была 224 метра, а ее уклон к воде составлял 4,7 градуса. На платформы были уложены рельсы для спусковых тележек. Сдвиг с места предполагалось осуществить гидравлическими домкратами, а равномерный спуск обеспечивался огромными ручными лебедками, которые вращали десятки рабочих-такелажников.

Постройка судна на стапеле началась в конце 1853 года и заняла 1000 дней. За это время был полностью' собран железный корпус корабля.

Детальная разработка рабочего проекта «Грейт-Истерна» принадлежала Скотту Расселу.

В разработке технологии или, как говорят сегодня, «ноу-хау» постройки «Грейт-Истерна» Скотт Рассел руководствовался научными исследованиями Ферберна.

«Грейт-Истерн» был готов к спуску в конце 1857 года. За время строительства на судне было установлено 30 тысяч стандартных железных листов массой по 330 кг, которые соединялись между собой тремя миллионами заклепок.

Сборка огромного судна потребовала от рабочих-судосборщиков неимоверного физического и морального напряжения. «Грейт-Истерн» ненавидели и боялись, о нем ходили легенды, причем некоторые из них, как показало время, оказались невымышленными. Говорили, например, что в промежутке между обшивками его корпуса заживо замурованы люди, а их тени ночью бродят по палубе, умоляя предать их земле, Когда спустя много лет корабль пошел на слом и его разобрали, там действительно обнаружили скелет человека. Видимо, получив травму, один из рабочих упал в промежуток между внешней и внутренней обшивками, но его криков о помощи не услышали из-за постоянного грохота молотков клепальщиков, и он навсегда остался заживо погребенным на судне.

Постройка гигантского корабля вызывала огромный интерес у англичан и иностранцев, особенно у высокопоставленных особ и членов королевской семьи. Известно, что стапель, где строился «Грейт-Истерн», посетили королева Великобритании Виктория и ее супруг принц Альберт, бельгийский король Леопольд I, историк английского флота Линдсей, писатель Роберт Стивенсон и, как уже говорилось, сам Жюль Верн.

Спуск «Грейт-Истерна» на воду собрал свыше ста тысяч зрителей. Брунелю, руководившему этой уникальной инженерной операцией,, пришлось отказаться от подачи команд голосом и срочно разработать систему условных сигналов с помощью красного и белого флагов.

Церемония спуска началась как обычно — о форштевень корабля разбили бутылку шампанского, и под возгласы многотысячной толпы «гип-гип-ура!» Брунель подал сигнал включить гидравлические домкраты. Сохраняя вертикальное положение за счет конструкции спусковых тележек, судно начало медленно скользить в сторону Темзы. Но неожиданно возник перекос корпуса относительно направления спуска, поскольку почти невозможно было синхронизировать работу крайних лебедок. Барабан одной из них начал быстро раскручиваться, сбивая рукоятками приводного механизма работавших на лебедке такелажников. Пять человек, отброшенных в сторону толпы, получили тяжелые ранения, двое из них вскоре умерли.

Так морское чудище открыло счет своим жертвам, если не считать беднягу, погибшего во время сборки судна на стапеле.

Брунелю, ни на минуту не потерявшему самообладание, стоило невероятных усилий, чтобы остановить судно и застопорить его на спусковой платформе. Подготовка к повторному спуску заняла более трех месяцев и обошлась в 120 000 фунтов стерлингов. Досужие статистики подсчитали, что один метр пути, пройденного судном по направлению к воде, стоил около 15 000 долларов. Брунель был уволен, и ему предложили спускать свое детище за свой счет. Но все попытки заканчивались неудачно. Брунель получил множество писем, в том числе из России, с предложениями, как осуществить эту операцию. И только тридцать первого января 1858 года, когда необычайно высокий прилив, совпавший с ураганным ветром, достиг судна, «Грейт-Истерн» самостоятельно, без чьей-либо помощи спустился на воду.

Больше года ушло на достройку корабля — установку котлов и машин, мачт и труб, отделку салонов и кают.

...Это было время суровых испытаний для создателя судна инженера Брунеля. Постоянное нервное напряжение, тревога за судьбу своего детища подорвали его здоровье, из полного энергии и сил человека он превратился в немощного старика. Прикованный к постели, Брунель не смог проводить «Грейт-Истерн» в первый испытательный рейс — от Лондона до небольшого портового городка Холихед на западном побережье Англии,— который состоялся 7 сентября 1859 года. Несчастья по-прежнему продолжали преследовать «Грейт-Истерн» — 9 сентября, когда судно находилось в Ла-Манше, произошел взрыв котла. Он пополнил список жертв морского чудища еще пятнадцатью убитыми и ранеными, а судно получило серьезные разрушения в районе котельного отделения. Сердце измученного Брунеля не выдержало очередной беды, и 15 сентября он умер в своем доме в Вестминстере от инфаркта миокарда, как говорили тогда, от разрыва сердца.

Не успев выйти в первое плавание, «Грейт-Истерн» уже получил репутацию «рокового судна». Несколько человек, погибших при спуске, а затем при взрыве котла, смерть самого Брунеля, а позже трагическая гибель первого капитана судна создали кораблю дурную славу. В дальнейшем почти ни один рейс не обходился без жертв. За годы своей жизни «Грейт-Истерн» разорил семь пароходных компаний, шесть раз перепродавался, переходя из рук в руки, и стал причиной семи судебных процессе».

Еще не построенный, пароход был продан Ост-Индской компанией другой судоходной фирме, занимавшейся перевозками на трансатлантической линии. Не имея средств на полную реализацию проекта Брунеля, она ограничилась лишь оборудованием большого пассажирского и курительного салонов, а также кают для пассажиров.

Между тем еще год ушел на устранение последствий аварии котлов, и лишь в i860 году «Грейт-Истерн» отправился в свой первый рейс через Атлантику. Неудачи, преследовавшие судно, вызывали сомнения в его качествах и неуверенность в том, что оно сумеет совершить кругосветное плавание. Этим и объясняется продажа судна другой компании и выбор маршрута первого рейса, хотя, как мы знаем, «Грейт-Истерн» предназначался для совершенно иных целей.

Как уже говорилось, «Грейт-Истерн» имел 4000 кают, из них 8оо — первого, 2000 — второго и 1200 — третьего класса. Пассажиров же в первом рейсе было всего 38 человек — дурная репутация судна сыграла свою роль.

«Грейт-Истерн» впервые пересек Атлантику с более чем скромными результатами — за и суток 14 часов, при средней скорости 11 узлов, зато побил все рекорды по расходу топлива. За весь рейс в топках судна сгорело 2500 тонн угля, и среднесуточное потребление составило 216 тонн.

В Нью-Йорке всем желающим за деньги была предоставлена возможность осмотреть судно, и дела несколько поправились — с экскурсантов собрали 75 тысяч долларов.

В период Гражданской войны в Америке судно было зафрахтовано английским правительством для перевозки войск и совершило рейс в Квебек, имея на борту 2000 солдат и офицеров и более то лошадей, а также 400 человек экипажа и 500 женщин и детей. В этот рейс «Грейт-Истерн», несмотря на штормовую погоду, установил рекорд «Голубой ленты Атлантики», покрыв все расстояние за 8 суток 6 часов.

Казалось, репутация нового трансатлантического лайнера была восстановлена, В последующих рейсах в Америку число пассажиров продолжало увеличиваться вместе с количеством принимаемого на борт груза. Однако неудачи все же продолжали преследовать корабль — на обратном пути из Америки «Грейт-Истерн» попал в жестокий шторм, который разрушил пассажирский салон, вывел из строя руль и гребные колеса. Снова ремонт, а затем два довольно удачных рейса, и новая авария — на сей раз пробоина ниже ватерлинии от подводной скалы, не обозначенной на навигационной карте. Только двойное дно, предусмотренное Брунелем, спасло корабль от неминуемой гибели. Ремонт потребовал постановки в сухой док и обошелся очень дорого.

После ремонта «Грейт-Истерн» совершил еще три рейса через Атлантику, а затем был продан компании «Атлантик кэбл», занимавшейся прокладкой подводных телеграфных и телефонных кабелей между Европой и Америкой.

Правда, бездействие «Грейт-Истерна» было недолгим. Компания «Атлантик кэбл» срочно приступила к переоборудованию лайнера под кабельное судно. Большой пассажирский салон был переделан в огромную емкость, вмещавшую свыше 3000 миль кабеля. На судне установили еще одну паровую машину для вращения бухт с кабелем. С 1865 по 1874 год «Грейт-Истерн» проложил пять трансатлантических кабелей по дну океана и один — из Бомбея в Красное море. С этой задачей мог справиться только такой гигант, как «Грейт-Истерн».

В 1867 году в связи с промышленной выставкой в Париже «Грейт-Истерн» решили вернуть на трансатлантическую линию. Ожидался большой пассажирский поток из Америки в Европу. Для этого была создана англо-французская компания с ограниченной ответственностью— «Общество фрахтовщиков судна «Грейт-Истерн». В это время Жюль Верн и отправился на легендарном корабле в Америку. Само судно в качестве экспоната выставки демонстрировалось в портах Франции. По окончании выставки «Грейт-Истерн» опять стали использовать как кабельное судно.

Когда работы по укладке кабеля на дно морей и океанов были завершены, судно снова лишилось работы. И тогда «Грейт-Истерн» начал курсировать между портами Великобритании в качестве... плавучего цирка. Если бы Брунель не умер за 15 лет до этого события, то, увидев свое детище в такой роли, он, наверное, тотчас же скончался бы, не пережив позора.

В 1888 году «Грейт-Истерн» был продан на слом, причем его разборка длилась в течение двух лет.

Тем не менее «Грейт-Истерн» оставил глубокий след в истории судостроения и в дальнейшем послужил прототипом для проектирования трансатлантиков еще большего водоизмещения. Постройка «Грейт-Истерна» явилась, по сути, крупномасштабным экспериментом, что не так уж часто бывает в кораблестроении. Теперь судостроители располагали проверенными на практике сведениями о влиянии формы корпуса судна на его мореходные качества, о соотношении мощности механизмов и скорости, о паропроизводительности котлов и количестве сжигаемого топлива. «Грейт-Истерн» положил начало строительству таких крупнейших лайнеров-транс-атлантиков, как «Болтик», «Америка», «Адриатик», «Лузитания», а затем и суперлайнеров «Титаник», «Император», «Аквитания» и других.

Жюль Верн, конечно, сразу же увидел тенденцию к увеличению водоизмещения судов и под впечатлением от первого посещения «Грейт-Истерна» задумал на этот раз уже действительно фантастический роман «Плавучий остров». Но, видно, не все понравилось писателю на «Грейт-Истерне» — в новом произведении он отверг громадные паровые машины, питавшиеся паром от котлов, которые пожирали несметное количество угля. По-видимому, быстрый прогресс в области электротехники и электромашиностроения навел его на мысль перевести «Плавучий остров» на электрическую тягу, а в качестве движителей он оставил только гребные винты. Здесь Жюль Верн не ошибся — действительно, вскоре пароходы уступили место винтовым турбо- и дизель-электроходам. Он был в какой-то степени прав, во всяком случае, до появления ядерных энергетических установок, приняв нефть за основной источник тепловой энергии. Правда, нефть у Жюля Верна трансформирована в «нефтяные брикеты», которые являются топливом для тепловых электростанций самодвижущегося плавучего острова. Писатель назвал его «Стандарт-Айленд» и считал девятым, после «Грейт-Истерна», чудом света.

Роман «Плавучий остров» вышел в свет в 1895 году, почти четверть века спустя после «Плавающего города», и тоже в издательстве Пьера Жюля Этцеля и его сына.

Если роман «Плавающий город» мы назвали самым научно-нефантастическим, то к «Плавучему острову» вполне подошло бы определение самого ненаучно-фантастического.

...Прибыв в Нью-Йорк, Жюль Верн провел там неделю и 16 апреля 1867 года снова отправился на «Грейт-Истерне» в Англию, чтобы на обратном пути окончательно обдумать содержание своего нового произведения — романа «Плавающий город».

И. ЦВЕТКОВ

СПРАВОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА

Акимов П. П. Очерк истории развития судовых силовых установок. М.—Л.: Морской транспорт, 1952

Андреев К. Три жизни Жюля Верна. М., 1956

Бараш П. А. Развитие судовых паровых котлов. М.—Л.: ОНТИ НКТП СССР, 1937

Белкин С. И. Голубая лента Атлантики. Л.: Судостроение, 1990 Боголюбов Н. История корабля. В 2-х томах. Т. 2. М.: Типография Л. Ф. Снегирева, 1880

БСЭ. В 30-ти томах. Т. 4 (статья о Жюле Верне)

Брандис Е. Ж. Верн. Л.: 1963

Брандис Е., Лазарев М. Жюль Верн. Библиографический указатель. М.: 1959

Верн Жюль. Плавучий остров. М.: 1963

Мифы народов мира. Энциклопедия. В 2-х томах. Т. 2 М.: изд-во «Советская энциклопедия», 1988 (статья о Левиафане)

Морской энциклопедический словарь. В 2-х томах. Т. I. Л.: Судостроение, 1986 (статья о «Грейт-Истерне»)

Урбанович В. Архитектура судов. В.: Судостроение, 1969 Факиров И. X. Учебник котельного машиниста флота. М.—Л.: Военмориздат, 945

Цветков И. Ф. О генезисе теоретических основ проектирования корабля / Сб. «Очерки истории отечественного кораблестроения». М.: Наука, 1990. С. 42—68 Encyclopaedia Britannica («Британская энциклопедия»). В 24-х томах. Т; 4. Лондон, 1953 (статья о И. К. Брунеле)

History of Technology (История техники). В 6-ти томах. Т. 5. Оксфорд, 1958. С. 146, 148, 361—365

ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЖЮЛЯ ВЕРНА

I. РОМАНЫ[528]

1863 — Пять недель на воздушном шаре. Путешествие и открытия троих англичан в Африке, составлено по заметкам д-ра Ферпоссона.

1864 — Путешествие к центру Земли.

1865 — С Земли на Луну прямым путем за 97 часов 20 минут.

1866 — Путешествия и приключения капитана Гаттераса.

1868 — Дети капитана Гранта. Путешествие вокруг света.

1870 — Вокруг Луны.

— Двадцать тысяч лье под водой. Путешествие вокруг света под волнами океана.

1872 — Плавающий город.

— Путешествие по Южной Африке, или Приключения троих русских и троих англичан.

1873 — Вокруг света за восемьдесят дней.

— Страна мехов.

1875 — Таинственный остров.

— Ченслер. Дневник пассажира Ж. К. Казаллона.

1876 — Михаил Строгов. От Москвы до Иркутска.

1877 — Черная Индия.

— Гектор Сервадак. Путешествие по Вселенной.

1878 — Пятнадцатилетний капитан.

1879 — Пятьсот миллионов бегумы[529].

— Треволнения одного китайца в Китае.

1880 — Паровой дом. Путешествие по Северной Индии.

1881 — Жангада. Восемьсот лье по Амазонке.

1882 — Школа робинзонов.

— Зеленый луч.

1883 — Упрямец Керабан.

1884 — Южная Звезда. В стране алмазов[530].

— Архипелаг в огне.

1885 — Матиас Шандор.

— Найденыш с погибшей «Цинтии» (В соавторстве с Андре Лори).

1886 — Робур-завоеватель.

— Лотерейный билет № 9672.

1887 — Север против Юга.

— Возвращение на родину (Дорога во Францию).

1888 — Два года каникул.

1889 — Вверх дном.

— Безымянное семейство.

1890 — Цезарь Каскабель.

1891 — Миссис Бреникен.

1892 — Замок в Карпатах.

1893 — Клодиус Бомбарнак. Записки репортера, присутствовавшего на открытии великой Трансазиатской магистрали (из России в Пекин).

— Малыш.

1894 — Удивительные приключения дядюшки Антифера.

1895 — Плавучий остров.

1896 — Флаг родины.

— Кловис Дардантор.

1897 — Ледяной сфинкс.

1898 — Великолепная Ориноко.

1899 — Завещание чудака.

1900 — Вторая родина.

1901 — Деревня в воздухе.

— Россказни Жана-Мари Кабидулена.

1902 — Братья Кип.

1903 — Путешествие стипендиатов.

1904 — Властелин мира.

— Драма в Лифляндии[531].

1905 — Вторжение моря.

— Маяк на краю света.

1906 — Золотой вулкан.

1907 — Агентство Томпсон и К**[532]

1908 — В погоне за метеором **.

— Дунайский лоцман.

1909 — Кораблекрушение «Джонатана»**.

1910 — Тайна Вильгельма Шторица.

1991 — Необыкновенные приключения экспедиции Барсака**.

— Дядюшка Робинзон (неокончен; написан в i860—1874 гг.).

1992 — Священник в 1839 году (неокончен; написан в 1847—1849 гг-)

ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ СТАТЬЯ, ВОСПОМИНАНИЯ, ДОКЛАДЫ

1851 — Драма в Мексике. (Первые корабли мексиканского флота. Исторический этюд) *[533].

1851 — Драма в воздухе (Путешествие на воздушном шаре)*.

1852 — Мартин Пас. Перуанские нравы. Историческая повесть *.

1854 — Мастер Захариус, или Часовщик, погубивший свою душу *.

1855 — Зимовка во льдах. История обрученных из Дюнкерка *.

1863 — По поводу «Гиганта».

1864 — Эдгар По и его сочинения. (Очерк жизни и творчества).

1864 — Граф де Шантелен. Историческая повесть.

1865 — Прорвавшие блокаду *.

1873 — 24 минуты на воздушном шаре.

1874 — Причуда доктора Окса *.

1875 — Идеальный город. Амьен в 2000 году н. э.

1879 — Мятежники с «Баунти» *.

1881 — Десять часов на охоте.

1886 — Трикк-Тррак. (Фритт-Флакк) *.

1887 — Хиль Бралтар. (Обезьяний генерал) *.

1889 — В XXIX веке. Один день американского журналиста в 2889 г.

1890 — Воспоминания детства и юности.

— На дне океана. (Экспресс будущего) **.

1893 — Господин Ре-диез и госпожа Ми-бемоль.

1910 — Судьба Жана Морена.

— Приключения семьи Ратон. Фантастическая сказка.

— Блеф. Американские нравы.

— Вечный Адам **[534].

1989 — Путешествие в Англию и Шотландию (написан в 1859 г.).

III. ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ[535]

1850 — Сломанные соломинки. Комедия в 1 д. в стихах.

1851 — Замки в Калифорнии, или Катящийся камень мхом не обрастает. Комедия-пословица в 1 д. (В соавт. с П. Шевалье.)

1853 — Жмурки. Оперетта в i д. (В соавт. с М. Карре и А. Иньяром.)

1855 — Спутники Маржолены. Оперетта в г д. (В соавт. с М. Карре.)

1857 — Рифмы и мелодии. Гвыпуек. (Романсы As. Иньяра, из них семь написаны на стихи Ж. Верна.)

1858 — Месье Шимпанзе. Опера-буфф. (Муз. А. Иньяра.)

1860 — Гостиница в Арденнах. Комическая опера в i д. (В соавт. с М. Карре.)

1861 — Одиннадцать дней осады. Комедия в 3 д. в прозе. (В соавт. с Ш. Валлю.) 1863 — Рифмы и мелодии. II выпуск. (Романсы А. Иньяра, из них три написаны на стихи Ж. Верна).

1873 — Племянник из Америки, или Два Фронтйньяка. Комедия в 3 д.

1874 — Вокруг света за восемьдесят дней. Драма в 5 д. (В соавт. с А. Деннери.)

1877 — Доктор Оке. Опера-буфф.

1878 — Дети капитана Гранта. Драма в 12 картинах. (В соавт. с А. Деннери.)

1880 — Михаил Строгов. Спектакль-феерия в 5 д. и 16 картинах. (В соавт. с А. Деннери.)

1882 — Путешествие в Невозможное. Фантастическая пьеса в 3 д.

1883 — Упрямец Керабан. Драма в 5 д. и 20 картинах.

1887 — Матиас Шандор. Драма в 5 д; (В соавт. с Бюснахом и Ж. Мореном.)

IV. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

1867 — Иллюстрированная география Франции и ее колоний. (В соавт. с Т. Лавалле.)

1870 — От Парижа до Рейна.

1873 — Меридианы и календари.

1870—1877 — Всеобщая история великих путешествий и великих путешественников.

Примечания

1

Оранжевая (на местных языках — Гариеп, Гарип) — река в Южной Африке. Длина — по различным данным — 1860—2140 км. Берет начало в горах Каталамба на высоте 3160 м. Течет на запад по территориям нынешних государств Лесото, Южно-Африканская Республика (ЮАР) и Намибия. Впадает в Атлантический океан, образуя наносную гряду из песка и ракушек. На всем протяжении русло проходит по гористой местности и лишь последние 97 км — по равнине. Порожиста, мелководна, в результате чего несудоходна, за исключением лодок и самых малых барж. Имеет множество притоков. Питание дождевое. Используется для обводнения и орошения.

(обратно)

2

Готтентоты — народ, живущий в Намибии и ЮАР, на юге Африки; наряду с бушменами являются древнейшими обитателями этих мест; занимались кочевым скотоводством. В XVIII — начале XX в. в значительной степени истреблены европейскими колонизаторами, ныне большинство работает на фермах и в городах.

(обратно)

3

Нил — река в Африке, самая длинная в мире — 6671 км. Исток — р. Рукарара на Восточно-Африканском плоскогорье. Впадает в Средиземное море, образуя дельту площадью 22 тыс. кв. км.

(обратно)

4

Нигер — река в Западной Африке (на территории современных Гвинеи, Мали, Нигера и Нигерии). Длина 4160 км. Начинается на Леоно-Либерийской возвышенности, впадает в Гвинейский залив. Имеет обширную дельту.

(обратно)

5

Замбези — река на территории Замбии, Анголы и Мозамбика. Длина 2660 км. Берет начало на плато Лунда, близ границы с Заиром, впадает в Мозамбикский пролив Индийского океана. От истока до крупнейшего водопада Виктория (1200 км) течет по равнине.

(обратно)

6

Фут — английская мера длины, принятая во многих странах; равен 30,5 см.

(обратно)

7

Капская колония — основана в 1652 году на мысе Доброй Надежды (южная оконечность Африки) голландской компанией. В 1795 году захвачена Великобританией, в 1803—1806 годах — снова под управлением голландских властей, затем окончательно завоевана англичанами, территория колонии непрерывно расширялась за счет их агрессии. В 1910 году вошла в состав британского доминиона (самоуправляющейся колонии) Южно-Африканский Союз. В 1961 году образовано самостоятельное государство ЮАР, быстро вышедшее в число развитых капиталистических стран.

(обратно)

8

Империя — в данном случае имеется в виду Британская, начало которой было положено в XII веке, когда Англия завоевала соседнюю Ирландию. Термин «Британская империя» вошел в официальный обиход в 70-х годах XIX века.

(обратно)

9

Кожаный Чулок — одно из прозвищ литературного персонажа Натаниэля Бумпо (Натти), главного героя серии из пяти романов (1823—1841) американского писателя Джеймса Фенимора Купера (1789—1851). Сын крупного землевладельца, кроме пенталогии (пятикнижия) о Кожаном Чулке написал множество исторических, приключенческих романов, сатирические и утопические произведения.

(обратно)

10

Сакасы — так называли бушменов люди соседнего племени — готтентоты.

(обратно)

11

Обсерватория — научное учреждение для систематических наблюдений — астрономических, магнитных, метеорологических, сейсмических и других. Начало устройства обсерваторий теряется в глубокой древности. Первой обсерваторией в современном смысле был знаменитый музей в г. Александрии (Древний Египет) в III веке до н. э. В России первая обсерватория основана Петром Первым одновременно с Академией наук, в 1725 году, в Петербурге. Капская обсерватория, упомянутая здесь, расположена в г. Капштадте (ныне Кейптаун), в теперешней ЮАР.

(обратно)

12

Кейптаун — город и порт на юго-западе ЮАР, близ мыса Доброй Надежды, основан голландцами в 1652 году.

(обратно)

13

Кембридж — город в Великобритании. Впервые упоминается в 730 году. Знаменит университетом, основанным в 1209 году.

(обратно)

14

Ярд — английская мера длины, равная 0,9144 м, делится на три фута.

(обратно)

15

Алоэ — африканское растение с толстыми листьями, пропитанными соком, который применяется в медицине. Волокна листьев идут на изготовление канатов, грубых тканей. Алоэ разводится как комнатное растение.

(обратно)

16

Гринвич — бывший пригород, ныне городской район Лондона, где находится астрономическая обсерватория, основанная в 1675 году; через ее главное здание «проведен» условный нулевой (Гринвичский) меридиан, от которого ведется отсчет всех остальных меридианов.

(обратно)

17

Каллиграфия — чистописание; искусство красиво и разборчиво писать.

(обратно)

18

Андерсон Карл Иоганн (1827—1867) — родился в Швеции, известный путешественник-исследователь Африки, автор описания своих приключений; совершил еще несколько поездок по Черному континенту, где поселился окончательно в 1860 году и умер от дизентерии.

(обратно)

19

Ливингстон Дэвид (1813—1873) — английский исследователь Африки. Первую поездку туда совершил в 1840 году. В 1841—1852 годах жил среди бечуанов в области Калахари, путешествовал, открыл оз. Нгами. В 1853—1854 годах поднялся по р. Замбези и к маю 1856 года пересек весь материк. После небольшого перерыва снова вернулся в Африку, затем навестил Англию и в 1866 году отправился на Черный континент, скоро потеряв связь с Европой, был отыскан в 1871 году больным, но продолжил исследования. Умер там же. Останки доставлены на родину. Научный и человеческий подвиг Ливингстона увековечен во многих географических названиях.

(обратно)

20

Нгами — озеро в нынешнем государстве Ботсвана, в засушливой области Калахари, на высоте около 900 м, длина около 60, ширина 6—16 км. Открыто и подробно исследовано Д. Ливингстоном.

(обратно)

21

Фрегат — трехмачтовое парусное военное судно, обладавшее значительной скоростью хода при сравнительно легком вооружении.

(обратно)

22

Фура — длинная телега для клади.

(обратно)

23

Миля — путевая мера длины, различная в разных странах; географическая миля равна 7420 м, морская (во всех государствах) — 1852 м.

(обратно)

24

Пирога — узкий и длинный челн (лодка) у народов, живущих на океанических островах; обыкновенно выдалбливается или выжигается из целого ствола дерева. Пироги большего размера делаются из широких листьев тропических деревьев, прилаженных к легкому каркасу.

(обратно)

25

Параллель географическая — каждая из мысленно проводимых на земном шаре окружностей, вес точки которой одинаково удалены от экватора, то есть окружности, делящей Землю на два полушария — Северное и Южное.

(обратно)

26

Фаренгейт Габриэль Даниэль (1686—1736) — немецкий физик. Изготовил ртутный и спиртовой термометры. Предложил темперную шкалу, отличающуюся от более распространенной шкалы шведа Андерса Цельсия (1701—1744). Один градус по Цельсию равен 1,8 градуса по Фаренгейту.

(обратно)

27

Бриз — ветер, возникающий от неодинакового нагревания суши и моря: днем влажный ветер дует с моря на сушу, ночью сухой ветер — с суши на море.

(обратно)

28

Немврод — основатель легендарного Вавилонского царства (на территории современного Ирака, III—II тысячелетия до н. э.). Немврод вошел в литературу также как легендарный непревзойденный охотник; в этом качестве он и упоминается здесь.

(обратно)

29

Калахарская пустыня, Калахари — природная область в центральной части Южной Африки, обширная впадина, покрытая песками, дюнами, солончаками, болотами. Населена бушменами; плотность населения чрезвычайно низка — 1 человек на 1 кв. км.

(обратно)

30

Соединенное Королевство — часть полного официального названия государства: Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии (неофициально называемое Великобританией, или Англией).

(обратно)

31

Каталог — систематический перечень предметов, подобранных по какому-либо признаку и составленный в порядке, облегчающем их нахождение; здесь — каталог звезд, содержащий точные указания на их положение.

(обратно)

32

Окуляр — часть оптического прибора, состоящая из линзы или системы линз (оптических стекол) и обращенная к глазу исследователя (противоположная часть, обращенная в сторону предмета, называется объектив).

(обратно)

33

Телескоп — оптический прибор для наблюдения очень отдаленных предметов, в основном небесных светил.

(обратно)

34

Меридиан — линия, получающаяся на поверхности земного шара от мысленного пересечения его плоскостью, проходящей через оба полюса; во всех точках одного географического меридиана, являющегося полукругом, полдень бывает одновременно.

(обратно)

35

Трансваальская республика, Трансвааль — создана в 1856 году африканерами (бурами) — потомками голландских, французских и немецких колонизаторов. В 1877 году аннексирована Великобританией, затем буры получили внутреннее самоуправление, а в результате англо-бурской войны (1899—1902 гг.) вновь подчинены Империи. С 1910 года — провинция в составе ЮАС (ныне ЮАР).Автор здесь допускает неточность: действие романа и разговор о Трансваальской республике происходят в 1854 году, то есть за два года до создания названного государства.

(обратно)

36

Справочные издания XIX и XX веков утверждают, что река Оранжевая несудоходна, летом вообще пересыхает, в сезон дождей уровень воды поднимается, но пороги, рифы, извилистость русла препятствуют движению судов, кроме лодок и малых барж.

(обратно)

37

Барка — баржа, грузовое речное судно.

(обратно)

38

Гиппопотам, бегемот — парнокопытное травоядное животное Африки. Длина тела до 4,5 м, вес 2—3,2 т. Большую часть времени проводит в воде. Живет стадами. Редко встречается второй вид — карликовый бегемот, отличающийся от обыкновенного в основном размерами.

(обратно)

39

Швартов — канат, которым судно привязывается к пристани, берегу, другому судну.

(обратно)

40

Пулковская обсерватория — в 19 км от центра Санкт-Петербурга. Как самостоятельное научное учреждение функционирует с 1839 года. Через нее проходит Пулковский меридиан, бывший исходным для дореволюционных географических карт России.

(обратно)

41

Гельсингфорс (ныне Хельсинки, столица Финляндии) — основан в 1500 году. С 1828 года существует университет с обсерваторией при нем.

(обратно)

42

Киевская обсерватория — при университете, основанном в 1828 году.

(обратно)

43

Имеется в виду российский император Николай I (Николай Павлович Романов; 1796—1855), находившийся на престоле с 1825 года.

(обратно)

44

Туманности галактические — облака разреженных газов и пыли внутри Галактики — нашей звездной системы.

(обратно)

45

Фунт стерлингов — денежная единица Великобритании, равная 20 шиллингам, или 240 пенсам (в просторечии — пенни).

(обратно)

46

Автор явно спутал Джеймса Росса (1800—1862), английского военного моряка и полярного исследователя, упомянув его имя, с ирландским астрономом Уильямом Россом (1800—1867), известным в науке под подлинным именем Уильяма Парсонса, выдающимся ученым, создателем знаменитого телескопа-рефлектора (исправление в текст внесено автором комментария). Дело в том, что трое упомянутых здесь ученых имели титулы лордов и в официальном обиходе именовались по названиям местностей, дарованных им вместе с титулом. Так, полное звучание — Парсонс, лорд Росс. В научных кругах, трудах, профессиональном обиходе титулованные особы пользовались родовым именем. Поэтому не представилось возможным установить, кого имеет в виду Жюль Берн, называя имена лордов (сэров) Джона Муррэя и Эльджина (см.: БСЭ, изд. 3-е, т. 19, стлб. 676 и т. 22, стлб. 611 и 612).

(обратно)

47

Арсенал — здесь: большое количество разнообразного стрелкового оружия.

(обратно)

48

Стапель — наклонный фундамент или помост закрытого помещения, на котором отстраиваются и отделываются суда до спуска на воду.

(обратно)

49

Митральеза — стрелковое оружие, имеющее несколько стволов (до 25), расположенных веером, из которых стрельба ведется последовательно, с большой скоростью. Отдаленный прообраз пулемета.

(обратно)

50

Ахтерштевень — конструкция, расположенная под углом к килю судна и являющаяся его продолжением в кормовой части. В передней, носовой части аналогичная конструкция называется форштевень.

(обратно)

51

Кофр — походный сундук с несколькими отделениями.

(обратно)

52

Койка корабельная — имеет вид гамака из сплошного (не сеткой) парусинового полотнища; подвешивается привязанной концами к специальным стойкам; на время, не предназначенное для отдыха, койка сворачивается и убирается в специальный ящик.

(обратно)

53

Ничему не удивляться (лат.).

(обратно)

54

Конденсатор — здесь: холодильник, устройство, в котором пар, отработанный в паровой машине или турбине, превращается в воду.

(обратно)

55

Бакаутовое дерево — род тропических вечнозеленых деревьев с плотной и тяжелой древесиной, используемой в машиностроении.

(обратно)

56

Дуга меридиана — часть кривой, в данном случае меридиана, заключенная между двумя какими-либо точками.

(обратно)

57

Катаклизм — крутой, решительный переворот, катастрофа.

(обратно)

58

Аристотель (384—322 г. до н. э.) — древнегреческий философ и ученый; сочинения его охватывают абсолютно все области тогдашних знаний.

(обратно)

59

Стадия, или египетский локоть — древнегреческая путевая мера, по современным данным равная 240 шагам или 300 футам.

(обратно)

60

Фараон — титул древнеегипетских царей.

(обратно)

61

Сезострис — имя одного из фараонов, живших задолго до нашей эры. Имя его упоминается в трудах древнегреческих историков Геродота, Диодора, Страбона, однако сведения эти обрывочны, противоречивы, малодостоверны.

(обратно)

62

Эратосфен Киренский (около 276—194 до н. э.) — древнегреческий ученый, впервые определил длину дуги меридиана.

(обратно)

63

Птолемеи (Лагиды) — царская династия в Египте (305— 30 гг. до н. э.). Государство Птолемеев было завоевано Римом и сделано его провинцией.

(обратно)

64

Сиена — греческое название древнеегипетского города Сун (ныне Асуан).

(обратно)

65

Александрия — город и порт на Средиземном море. Основан в 332—331 годах до н. э. При Птолемеях — столица Египта. Один из центров раннего христианства. Ныне — крупный торговый, промышленный, культурный центр.

(обратно)

66

Посидоний (ок. 135—51 до н. э.) — древнегреческий философ, чьи сочинения охватывали все области знания того времени.

(обратно)

67

Птолемей Клавдий (ок. 90— ок. 160) — древнегреческий астроном, создатель геоцентрической системы мира, согласно которой Солнце и планеты движутся вокруг неподвижной Земли.

(обратно)

68

Градус — здесь: единица плоского угла, равная 1/90 части прямого угла или соответственно 1/360 доли окружности. Делится на 60 угловых минут, 3600 угловых секунд.

(обратно)

69

Пикар Жан (1620—1682) — французский астроном. Одним из первых получил длину одного градуса меридиана, весьма близкую к истине. Пришел к выводу, что Земля не имеет точной формы шара.

(обратно)

70

Амьен — город во Франции на р. Сомме. Самый большой в стране готический собор Нотр-Дам, XIII—XV веков.

(обратно)

71

Туаз — старинная мера длины, равная 196 см (в некоторых расчетах применяется округленно — 2 м).

(обратно)

72

Кассини Жак (1677—1756) — директор Парижской обсерватории, руководитель работ, продолживших исследования Ж. Пикара относительно формы Земли, а также градусные измерения.

(обратно)

73

Лакайль Никола-Луи (1713—I762) — французский астроном, помогал Ж. Кассини, затем вел самостоятельные исследования по той же проблематике на мысе Доброй Надежды. Составил первый каталог десяти тысяч звезд Южного неба.

(обратно)

74

Мешен Пьер-Франсуа-Андре (1744—1804) — французский астроном и геодезист. Продолжал работы Кассини и Лакайля. Открыл 12 комет.

(обратно)

75

Араго Доминик Франсуа (1786—1853) — французский астроном, физик и политический деятель.

(обратно)

76

Био Жан Батист (1774—1862) — французский физик, геодезист и астроном.

(обратно)

77

Талейран Шарль Морис (1754—1838) — французский дипломат, трижды был министром иностранных дел, «прославился» как исключительно беспринципный, хотя и умный политик.

(обратно)

78

Эталон — тщательно изготовленный образец меры, служащий для проверки таких же мер, находящихся в обращении.

(обратно)

79

Борда Жан-Шарль (1733—1799) — физик и геодезист; Лагранж Жозеф Луи (1736—1813) — математик и механик; Лаплас Пьер Симон (1749—1827) — астроном, математик, физик: Монж Гаспар (1746—1818) — математик и инженер; Кондорсе Жан-Антуан-Никола (1743—1794) — философ, математик, социолог.

(обратно)

80

Дистиллированная вода — хорошо очищенная от примесей путем перегонки.

(обратно)

81

Сфероид — шар, сплющенный сжатием с двух сторон одного перпендикуляра, проходящего через центр.

(обратно)

82

Эллипсоид — замкнутая поверхность, получаемая из шара, если шар сжать (растянуть) в произвольных отношениях в трех взаимно перпендикулярных направлениях.

(обратно)

83

Мопертюи Пьер-Луи-Моро де (1698—1759) — французский ученый, руководитель экспедиции; Клеро Алекси-Клод (1713—1765) — французский математик; Камю Шарль (1699—1768) — французский математик; Лемонье Пьер-Шарль (1715—1799) —французский астроном; Утье (?) — французский астроном; Цельсий Андерс (1701 —1744) — шведский физик, — участники северной экспедиции 1730 года.

(обратно)

84

Лапландия — природная область на севере Швеции, Норвегии, Финляндии и западе Кольского полуострова, тундро-таежная местность.

(обратно)

85

Кондамин Шарль Мари де ла (1701—1774) — французский геодезист; Буге (Бугер?) Пьер (1698—1758) — французский физик; Годен (Годэн?) Л. (?) — французский ученый; а также Уллоа Антонио дон (1716—1795) — испанский геодезист и астроном, после окончания работ экспедиции изложил особое мнение в соавторстве со своим товарищем (или родственником?) Уллоа Георгом Хуаном.Экспедиция состоялась в 1736—1743 годах, а не в 1745 году, как указано в романе.

(обратно)

86

Перу — государство в западной части Южной Америки, вдоль берега Тихого океана.

(обратно)

87

Мыс Доброй Надежды (первоначальное название — мыс Бурь) — одна из самых южных оконечностей Африки. Открыл в 1488 году Диаш, Бартоломеу (ок. 1450—1500) — португальский мореплаватель.

(обратно)

88

Боскович Руджиеро Джузеппе (1711—1787) — итальянский математик и астроном, входил в религиозный орден иезуитов, профессор. В 1750—1753 годах с помощью священнослужителя Мэра вел измерения градуса меридиана в Папской области (Италия), в районе г. Римини, при впадении р. Маречин в Адриатическое море (город основан до н. э.).

(обратно)

89

Беккариа Джиакомо Батиста (1716—1781) — римский священнослужитель, затем преподаватель философии и физики в Италии.

(обратно)

90

Пьемонт — область на северо-западе Италии, наиболее развитая в промышленном отношении. Административный центр — г. Турин.

(обратно)

91

Мейсон (по другим данным — Мазон) — и Диксон (не путать с известным полярным исследователем) — американские астрономы; сведений о них обнаружить не удалось, кроме общей оценки их работ как лучших в ряду подобных.

(обратно)

92

Мэриленд и Пенсильвания — штаты Северной Америки.

(обратно)

93

Бенгалия — историческая область в бассейне нижнего течения р. Ганга и дельты рек Ганга и Брахмапутры. Заселена индийцами с далекой древности. В настоящее время — территория Пакистана и Бангладеш.

(обратно)

94

Курляндия — до 1917 года официальное название исторической области в западной части Латвии — Курземе; в 1795—1917 годах — Курляндская губерния Российской империи.

(обратно)

95

Ганновер — германское государство в период раздробленности (1235—1866 гг.). В 1866—1945 годах — провинция Пруссии. Ныне в составе ФРГ.

(обратно)

96

Лье — единица длины во Франции. Сухопутное лье равно 4,444 км, морское — 5,556 км. Девять тысяч лье равны 40500 км. По современным данным, окружность Земли по экватору равна 40075 км.

(обратно)

97

Линия — в английской системе мер длины единица, равная 1/12 дюйма, или 0,21167 см.

(обратно)

98

Первоначально во Франции в 1791 году метр был определен как 1 х 10-7 часть 1/4 длины земного меридиана. До 1960 года эталоном этого метра служил брус из платины, хранимый во Франции. С 1960 года принята совершенно новая система определения метра, связанная с длиной волны излучения атома цезия в вакууме (определение очень сложное и требует для понимания определенных знаний в области физики).

(обратно)

99

Маори — народ, коренное население островов Новая Зеландия.

(обратно)

100

Триангуляция — здесь: вычисление длины дуги меридиана путем вычисления длины сторон последовательного ряда треугольников.

(обратно)

101

Королевский флот — в данном случае имеется в виду флот Великобритании.

(обратно)

102

Бечуаны — народ, населяющий бывший Бечуанленд, владение Великобритании в Африке в 1885—1966 годах (затем с этого года — самостоятельное государство Ботсвана).

(обратно)

103

Семейство протеевых (правильно: протейных) — кустарники и деревья, вечнозеленые, растущие в сухих областях Южного полушария. Насчитывает около 1400 видов. Некоторые дают ценную древесину, другие — съедобные семена; ряд видов разводят в оранжереях как декоративные.

(обратно)

104

Каледония — другое название одной из частей о. Великобритания; в литературе часто используется как поэтическое имя Шотландии.

(обратно)

105

Шотландия — административно-политическая часть Великобритании, занимает северную часть острова Великобритания и прилегающие острова.

(обратно)

106

Кумминс — вероятно, имеется в виду Кумминг Гордон (1820—1866) — известный шотландский охотник и путешественник по Африке, автор книги о животных этого континента.

(обратно)

107

Болдвин (Болдуин?) — часто повторяя эту фамилию, весьма распространенную, автор не дает никаких «наводящих данных» хотя бы для предположительной догадки, о ком идет речь.

(обратно)

108

Абака — счетный прибор у древних греков и римлян, существовавший до изобретения счетов, дошедших до наших дней.

(обратно)

109

Мондё Анри — французский пастух, живший в XIX веке, обнаружил феноменальные способности к вычислениям в уме. В 1840 году демонстрировал способности в Парижской Академии наук. Оказавшись во всем остальном более чем заурядным человеком, вскоре был забыт и умер в нищете.

(обратно)

110

Туманность Андромеды — ближайшая к нашей Галактике гигантская спиральная галактика.

(обратно)

111

Преподобный — обозначение священнослужителя из числа монахов; обращение к нему — «ваше преподобие».

(обратно)

112

Миссионерство — проповедь христианства среди населения отсталых стран, обращение его в «истинную» религию. Миссионеры занимались также просветительством, прививали «дикарям» основы бытовой культуры. Миссия — сама деятельность миссионеров; также помещение, где она размещалась.

(обратно)

113

Дюйм — мера длины, равная 2,54 см.

(обратно)

114

Амулет — предмет, постоянно носимый на теле. Как колдовское средство, якобы предохраняющее от болезней, ран, вражеского «чародейства» и других напастей.

(обратно)

115

Базис треугольника — сторона геометрической фигуры, полученная путем непосредственного измерения на участке плоской, ровной, без наклона местности служит основой для дальнейших измерений углов.

(обратно)

116

Пилон — массивный столб, служащий опорой перекрытий или стоящий у входов и въездов.

(обратно)

117

Сигнальные столбы — вышки высотой от 6 до 55 м, применяемые при триангуляционной съемке местности для наведения приборов.

(обратно)

118

Арахис — культурное растение с плодами-орехами, созревающими в земле, употребляются непосредственно в пищу и для приготовления растительного масла.

(обратно)

119

Мезембриантенум — невысокие травянистые растения с разноцветными лепестками и плодами, произрастают в жарком климате.

(обратно)

120

Саговая пальмазамия (пальма) — тропическое дерево, сердцевина которого используется для приготовления крахмала и крупы саго.

(обратно)

121

Кафры — общее название, данное многим народам Южной Африки европейцами.

(обратно)

122

Абстракции — отвлеченные, неконкретные понятия.

(обратно)

123

Экспансивный — несдержанный в проявлении чувств, бурно реагирующий на все.

(обратно)

124

Реестровые книги, реестр — перечень, список, опись.

(обратно)

125

То есть до двухсотой доли миллиметра. (Примеч. авт.).

(обратно)

126

Экстремальные условия — крайне напряженные, с применением крутых мер для преодоления частых затруднений и конфликтов.

(обратно)

127

Буры — потомки голландских, а также французских и немецких колонистов в Южной Африке.

(обратно)

128

Визирование — наведение инструментов на какую-либо точку удаленного предмета или на небесное светило.

(обратно)

129

Теодолит — геодезический инструмент для измерения на местности горизонтальных и вертикальных углов.

(обратно)

130

Угломер — упрощенный теодолит для съемок на небольших расстояниях.

(обратно)

131

Ориентир — хорошо видимый на местности неподвижный естественный или искусственный предмет или элемент рельефа.

(обратно)

132

Равняется примерно 160 км.

(обратно)

133

Деламбр Жан-Батист-Жозеф (1749—1822) — французский астроном; его измерения (совместно с П. Мешеном) дали основу для установления единицы длины — метра.

(обратно)

134

Крааль — кольцеобразное поселение у некоторых народов Южной и Восточной Африки, где внутри помещается площадка для скота, а снаружи часто ставится изгородь.

(обратно)

135

Нивелирная рейка — планка с мерными делениями, применяемая при геодезических съемках.

(обратно)

136

Люфт — зазор между сопряженными поверхностями частей механизма.

(обратно)

137

Верньер — прибор, который позволяет дробить интервалы между точками деления прямой линии или дуги окружности. Вспомогательная шкала, устраиваемая на лимбах геодезических и астрономических инструментов, служит для производства более точных отсчетов, чем это позволяет основная шкала лимба. Лимб — разделенный на градусы круг, по которому на угломерных инструментах отсчитывается величина измеряемых углов.

(обратно)

138

Ватерпас — простейший прибор для проверки горизонтальности и измерения небольших углов наклона.

(обратно)

139

Алидада — часть теодолита в виде линейки или круга для отсчитывания величины измеряемых углов.

(обратно)

140

Шарнир — подвижное соединение двух частей механизма или машины, допускающее вращательное движение одной части относительно другой.

(обратно)

141

Штифт — цилиндрический или конический стержень, служащий для соединения деталей.

(обратно)

142

Астральная точка — относящаяся к звездам.

(обратно)

143

Мадьяр, Вайлан, Варчелл — называя эти имена, вероятно, известные современникам автора, Жюль Верп не учитывает того обстоятельства, что многие имена, факты, события быстро забываются и не оставляют следа в литературе, не дает никаких «наводящих указаний» для определения фактов биографий, заслуг определенных лиц. На картах изучения Африки, многочисленных и весьма подробных, в списках исследователей этого континента перечисленные выше «путешественники и натуралисты» не значатся.

(обратно)

144

Лихтенштейн Мартин Генрих Карл (1780—1857) — немецкий естествоиспытатель, в 1801—1811 годах служил на мысе Доброй Надежды и был правительственным комиссаром в земле бечуанов; автор научных трудов.

(обратно)

145

Меридиональная высота звезд — положение звезд по отношению к меридиану в каждый данный момент, определяемое с помощью инструментов.

(обратно)

146

Сиенит — горная порода, состоящая из разноцветных минералов.

(обратно)

147

Фауна — животный мир определенного региона или геологической эпохи, периода.

(обратно)

148

Агава — многолетнее растение, используется для получения волокна, сладкого сока, спиртного напитка из него и как декоративное.

(обратно)

149

Дебют — первое выступление на каком-либо поприще.

(обратно)

150

Амариллисы — декоративные луковичные растения в Южной Африке.

(обратно)

151

Трудно сказать, кого имеет в виду автор, называя Делегорга и Вальберга. Под этими именами в справочной литературе последних двух столетий значится довольно много людей, которые — при разности общественного положения, рода занятий и проч. — могли быть и заядлыми охотниками, что вряд ли представляет интерес для современного читателя.

(обратно)

152

Большая Медведица и т. д. — названия созвездий, означающие: Дракон — сказочное чудовище, крылатый огнедышащий змей; Кентавр — мифическое существо, получеловек-полулошадь; Пегас — в древнегреческой мифологии — крылатый конь.

(обратно)

153

Ягдташ — охотничья сумка для убитой дичи.

(обратно)

154

Ливр — серебряная монета, обращавшаяся во Франции в средние века; денежная единица Франции до введения в 1799 году франка.

(обратно)

155

Шиллинг — английская монета, равная 1/20 фунта стерлингов.

(обратно)

156

Аббревиатура — сокращение, употребляемое в письменной и устной речи, например: США. Начальные буквы вежливой формулировки «Pour prendre conge», означающей дословно: «Чтобы откланяться, проститься». (Примеч. перев.).

(обратно)

157

Флора — совокупность всех видов растений в данной местности или в определенном геологическом периоде.

(обратно)

158

Индикаторный столб — служащий для какого-либо измерения столб-указатель.

(обратно)

159

Иррегулярный — неправильный, не подчиненный определенному положению, порядку.

(обратно)

160

Звезда тринадцатой величины — мера освещенности, создаваемая небесным светилом на Земле, на плоскости, перпендикулярной падающим лучам; мера блеска небесного светила. Самые яркие звезды — 1-й величины.

(обратно)

161

Сириус — звезда 1,5-й величины, фактически самая яркая на небе.

(обратно)

162

Зенит — высшая точка, высшая ступень, предел.

(обратно)

163

«Голдвинг» — марка ружья, выпускавшегося одноименной фирмой.

(обратно)

164

Ярд — английская мера длины, равная 0,9144 м, делится на 3 фута.

(обратно)

165

Пинта — старинная мера жидкости, равная примерно 0,9 литра.

(обратно)

166

Безвременник — род многолетних трав, некоторые виды используются в научных исследованиях, другие — как декоративные.

(обратно)

167

Лагуна — мелководный залив или бухта, отделившийся от моря вследствие образования песчаной косы. Здесь это слово употреблено неуместно, ибо относится только к морским заливам. С определенной долей приблизительности этому понятию применительно к озеру или реке может служить немецкое слово бухта или русские затон, заводь. В данном случае речь идет, скорее всего, о соленом озерце или обрывке пересохнувшей речки.

(обратно)

168

Инсинуация — клеветническое измышление; клевета.

(обратно)

169

Комильфо — приличный, порядочный.

(обратно)

170

Рептилии — класс позвоночных животных, включающий ящериц, хамелеонов, змей, черепах и крокодилов; то же, что и пресмыкающиеся.

(обратно)

171

Мантисса — дробная часть десятичного логарифма.

(обратно)

172

Логарифм — показатель степени, в которую нужно возвести какое-либо число, называемое основанием логарифма, чтобы получить данное число.

(обратно)

173

Грот — здесь: естественная или искусственная пещера.

(обратно)

174

Круп — задняя часть туловища животного от спины до хвоста.

(обратно)

175

Пыж — пучок ткани, пеньки и проч., забитый в гильзу патрона для удержания там пороха (до изобретения патронов пыж забивался в ствол со стороны дула, куда засыпается порох).

(обратно)

176

Бувар Алексис (1767—1843) — французский математик и астроном, автор выдающихся научных открытий.

(обратно)

177

Педантичный — отличающийся склонностью к особой, подчас мелочной аккуратности в поведении, соблюдении правил, порядка.

(обратно)

178

Анналы — летопись, почетный список событий и лиц.

(обратно)

179

Пищаль — общее название ранних образцов ручного оружия и артиллерийских орудий. Появились в XIV веке, применялись до XVIII века.

(обратно)

180

Дольмен — погребальное сооружение эпохи бронзы и раннего железного века (конец IV — начало I тысячелетия до н. э.) — огромного размера камни, поставленные на ребро и перекрытые сверху каменной же плитой.

(обратно)

181

Друидизм — религия древних кельтов, племен, обитавших во второй половине I тысячелетия до н. э. на большей части территории Европы.

(обратно)

182

Археология — наука, изучающая прошлое человечества по вещественным памятникам.

(обратно)

183

Алтарь — здесь: жертвенник, надгробный камень.

(обратно)

184

Резиденция — место постоянного пребывания лица, занимающего важный официальный пост.

(обратно)

185

Между англичанами, оккупировавшими районы Южной Африки, и бурами, потомками прежних европейских колонистов, а также местными племенами, начиная со второго десятилетия XIX века шли непрерывные вооруженные столкновения, перераставшие в войны. В ряду событий этого рода находится и упоминаемое здесь: буры и племена кафров организовали планомерное нападение на английские оборонительные сооружения — форты.

(обратно)

186

Антагонизм — непримиримое противоречие.

(обратно)

187

Здесь в романе очередная путаница. Англичанин Эмери, командированный для участия в русско-английской экспедиции, на берегу реки Оранжевой ожидает прибытия своих коллег из Европы (сам он приехал из Кейптауна). Экспедиция прибывает... 31 января. 13 августа путешественникам, находящимся на реке Замбези, доставили английские газеты от 13 мая 1854 года, из которых они узнали о войне между Россией с одной стороны, Англией и Францией — с другой, что привело к резкому разрыву отношений между учеными двух враждующих стран. Более чем странно, что, минуя населенные пункты, члены экспедиции до августа не знали об этой войне, начавшейся 9 (21) февраля. Еще более удивительным выглядит утверждение автора, будто именно из этой газеты, датированной 13 мая, астрономы узнают о том, что идет сражение за Севастополь, которое началось 14 (26) сентября... Это еще один из примеров исторических несообразностей в романах Жюля Верна.

(обратно)

188

Пудинг — английское национальное блюдо, изготавливаемое из мелко нарубленных мяса, дичи, овощей, а также сладостей.

(обратно)

189

Феноменальный — исключительный, редкий, необычайный.

(обратно)

190

Газовые фонари — впервые были применены для освещения в Лондоне в l8l5 году (искусственный газ) и в поселке Фредония, штат Нью-Йорк в 1821 году (натуральный светильный газ). В России — Санкт-Петербург, 1835 год, Москва, 1865 год.

(обратно)

191

Иероглиф — фигурные знаки письма, известные с IV тысячелетия до н. э.

(обратно)

192

Обелиск — памятник в виде каменного столба (круглого, четырехугольного или многогранного), суживающегося кверху.

(обратно)

193

Каама — род антилоп, стройное тонконогое животное, ростом в холке до 150 см, весом до 180 кг.

(обратно)

194

Гаррис — известно много ученых разных стран и периодов, носивших это имя. Скорее всего, автор имеет в виду Гарриса Джеймса (1709—1780): англичанина, секретаря королевы, члена парламента, автора ряда научных работ.

(обратно)

195

Инцидент — случай, происшествие.

(обратно)

196

Страна намаков (правильно: Намакваленд) — плоскогорье на юго-западе Южной Африки, между Капскими горами на юге и верховьями р. Грейт-Фиш севере. Климат субтропический, пустынный. Основное занятие жителей — кочевое скотоводство.

(обратно)

197

Тропик Козерога — параллель с широтой 23°7' южнее экватора. В день зимнего солнцестояния (21—22 декабря) Солнце стоит над этим тропиком, названным по имени соответствующего созвездия.

(обратно)

198

Конденсация — здесь: переход пара в жидкое состояние.

(обратно)

199

Метеор — явление вспышки крошечного небесного тела, влетевшего с огромной скоростью в нашу атмосферу из межпланетного пространства; здесь: в смысле чего-то внезапно появляющегося и исчезающего.

(обратно)

200

Лекало — чертежный инструмент для проведения или проверки кривых линий.

(обратно)

201

Мул — помесь осла с кобылицей; помесь жеребца и ослицы называется лошак.

(обратно)

202

Манна небесная — по библейскому сказанию — пища, чудесно ниспосланная Богом евреям во время их странствования по Аравийской пустыне после изгнания из Египта.

(обратно)

203

Османы — династия (фамилия) турецких султанов (правителей) Османской (Оттоманской) империи, правившей в 1299/1300—1922 годах. Османами называли также турецкое население Османской империи.

(обратно)

204

Сто тридцать четыре градуса по Фаренгейту — около семидесяти четырех градусов Цельсия.

(обратно)

205

Атом — здесь: малая частица, капля влаги.

(обратно)

206

Фиксировать — здесь: «фиксироваться», быть отчетливо заметным, без искажения местонахождения, силы света и т. д.

(обратно)

207

Коническая — то есть имеющая форму конуса, геометрической фигуры, образуемой вращением прямоугольного треугольника вокруг катета.

(обратно)

208

Градуированный — снабженный шкалой с делениями, каждое из которых означает определенную физическую величину.

(обратно)

209

Каземат — здесь: построенное из прочных материалов фортификационное сооружение (надземное или подземное), защищающее от любого вида обстрела.

(обратно)

210

Автор допускает неточность: самой большой по длине рекой в Европе является Волга (3530 км), Дунай же занимает второе место (2850 км).

(обратно)

211

Реззу — разбойничье нападение. (Примеч. перев.).

(обратно)

212

Интуиция (лат.) — чутье, догадка, проницательность, основанная на предшествующем опыте.

(обратно)

213

Эти кустарниковые, плодами которых являются ягоды, очень похожие на барбарис, должны принадлежать к разновидности «Ardunia bispinosa» — своеобразные деревца, которым готтентоты дали название «нум-нум». (Примеч. авт.).

(обратно)

214

Мажордом — старший из слуг, управляющий богатым домом.

(обратно)

215

Буквально: «за свой дом»; по поводу себя, по личному вопросу, в защиту себя и своих дел.

(обратно)

216

Провидение (Промысел) — по христианскому вероучению — непрерывное попечение Бога о вселенной; также и название Верховного Существа, управляющего всеми мировыми событиями.

(обратно)

217

Мирмекофаг — пожиратель муравьев, как называет автор муравьеда, млекопитающее животное, населяющее тропические леса и саванны.

(обратно)

218

Да будет свет!

(обратно)

219

Виктория — озеро в Восточной Африке, самое крупное на континенте (68 тыс. кв. км) и второе по величине среди пресноводных озер мира (первое — оз. Верхнее в США, 82,4 тыс. кв. км). Глубина до 80 м. Много островов. В озеро впадает р. Карера, вытекает р. Виктория-Нил, имеющая крупные водопады.

(обратно)

220

Бабуин — обезьяна рода павианов. Длина тела около 75 см, хвоста — 60 см. Обитает в Центральной и Восточной Африке.

(обратно)

221

Мародер — грабитель, похищающий на поле сражения вещи убитых и раненых; солдат, грабящий население во время войны.

(обратно)

222

Эйфория — повышенно-радостное настроение.

(обратно)

223

Крымская война завершилась подписанием Парижского мирного договора 8 (30) марта 1856 года.

(обратно)

224

Альфа — одна из букв греческого алфавита, которыми, в частности, обозначаются крупные звезды в созвездиях. Центавр — созвездие в Южном полушарии. Среди его звезд (часть которых имеет собственные имена) — Проксима, ближайшая к Солнцу.

(обратно)

225

Ниагарский водопад, Ниагара — в Северной Америке, на одноименной реке. Островом Козий разделен на два потока: левый — канадский, ширина около 800, высота 48 м, правый — американский, ширина 300, высота 51 м.

(обратно)

226

Базальт — темная горная порода, очень прочная на сжатие и плотная. Широко используется в промышленности и строительстве.

(обратно)

227

Суэц — город в Египте, порт на берегу Красного моря. Суэцкий канал, соединяющий Красное и Средиземное моря, был построен позднее описываемых в романе событий — в 1859—1869 годах.

(обратно)

228

Севастополь был взят войсками противника после длительной, почти годичной осады в ночь на 28.8 (8.9) 1855 года.

(обратно)

229

Л и в е р п у л ь — один из крупных городов Великобритании на западном побережье страны, расположенный при впадении реки Мерси в Ирландское море.

(обратно)

230

«Г р е й т - И с т е р н» — в переводе с английского языка означает «Великий Восточный». Название было дано с расчетом на то, что судно будет совершать рейсы на восток по маршруту: Индия — Австралия — мыс Горн (Южная Америка) — Англия.

(обратно)

231

К у п е р Д ж е й м с Ф е н и м о р (1789—1851) — американский писатель. Сочетал просветительские традиции с романтизмом. Создал цикл романов о героических и трагических событиях колонизации Северной Америки. Пенталогия о Кожаном Чулке, в том числе «Пионеры» и «Последний из могикан», а также приключенческий «морской» роман «Лоцман» стали классикой юношеской литературы.

(обратно)

232

«В а р и о р» и «С о л ь ф е р и н о» — английские рангоутные броненосцы, парусно-винтовые бронированные фрегаты с казематной артиллерией. У автора они неправильно названы канонерками.

(обратно)

233

О т с т о й н и к и — док-бассейны, или мокрые доки, для поддержания постоянного уровня воды в акватории. Это гидротехническое сооружение в виде дамбы с затвором позволяет глубокосидящим судам заходить в мелководные порты, подверженные приливам.

(обратно)

234

Т е н д е р — во времена Жюля Верна паровое судно, обслуживающее порт. В парусном флоте — одномачтовый корабль водоизмещением до 200 тонн, вооруженный 10—12 пушками малого калибра. В наше время в ряде стран тендерами называют вспомогательные суда, обслуживающие военные корабли во время их нахождения в базах.

(обратно)

235

Ш в а р т о в — трос или цепь, обычно с огоном (кольцом) на конце, с помощью которой судно подтягивается и крепится к причальной стенке, пристани или другому судну. Швартовное устройство судна состоит из швартовных клюзов, кнехтов, тросовых стопоров и швартовых тросов, удерживающих его на месте.

(обратно)

236

И н д и й с к а я а р м и я — контингент британских колониальных войск.

(обратно)

237

В а т е р л и н и я — обычно белая полоса, нанесенная краской вдоль борта судна. Она соответствует осадке судна при полном водоизмещении или, как говорят о транспортных судах, в полном грузу.

(обратно)

238

Б у н к е р о в а т ь — загружать топливом суда с угольным отоплением котлов. Весьма трудоемкий процесс, занимавший довольно много времени.

(обратно)

239

А н т р а ц и т — ископаемый каменный уголь черного цвета с сероватым оттенком, трудно воспламеняется, горит практически без дыма, едва светящимся пламенем.

(обратно)

240

Р е л и н г и — металлические стойки с продольными прутьями по бортам судна на верхней палубе, заменяющие на некоторых кораблях леерное ограждение (съемные стойки с леерами из стального троса).

(обратно)

241

О б в е с — съемная занавесь, сшитая из парусины и пришнурованная к леер-ному ограждению или релингам. Служит для защиты от ветра и водяных брызг.

(обратно)

242

Ф о р ш т е в е н ь — прочная балка, установленная по контуру носового образования и являющаяся продолжением киля. На деревянных судах форштевень и киль соединялись между собой с помощью металлических болтов. На «Грейт-Истерн» был установлен литой форштевень.

(обратно)

243

Т р а п — любая лестница на судне.

(обратно)

244

П л и ц а — гребная рабочая часть или лопасть гребного колеса. Плицы изготавливались из дерева или металла.

(обратно)

245

С т у п и ц а — отверстие в центре гребных винтов или колес для посадки их на гребной вал, имеющее, как правило, форму усеченного конуса.

(обратно)

246

П е р е д а т о ч н ы й м е х а н и з м — любой механизм, передающий вращение от одного вала к другому.

(обратно)

247

Ф у т — 30,48 см. Следовательно, высота мачт «Грейт-Истерна» равнялась 61 метру.

(обратно)

248

Р а н г о у т — деревянные или стальные трубчатые части парусной оснастки судов, предназначенных для постановки и растягивания парусов. К рангоуту относятся мачты, стеньги, реи, гафели, гики, бушприты, утлегари и др.

(обратно)

249

Л е б е д к а — один из видов грузоподъемных машин, применяемых на судах.

(обратно)

250

П а р о в о й в о р о т — лебедка с паровым двигателем.

(обратно)

251

Б а л а н с и р о в к а — уравновешивание сил инерции, возникающих при работе двигателя. В данном контексте речь идет о балансировке цилиндров паровой машины гребных колес, которые при работе свободно качаются вокруг осей цапф.

(обратно)

252

К л о т и к — небольшая, обычно деревянная наделка в виде кружка, надеваемая на флагшток или топ (верхний конец) мачты (стеньги). В обиходе клотиком называют верхний конец мачты, например, в выражении «от киля до клотика».

(обратно)

253

С т ю а р д — лицо, в служебные функции которого входит разного рода обслуживание пассажиров. Стюардами на судне также называют официантов.

(обратно)

254

Э к с ц е н т р и к — в данном случае часть эксцентрикового механизма паровой машины в виде круглого диска, насаженного на вал таким образом, что ось вала и центр диска не совпадают.

(обратно)

255

В к л а д ы ш и о с е в ы х п о д ш и п н и к о в — сменная деталь опорных (осевых) подшипников скольжения, непосредственно соприкасающаяся с валом и воспринимающая силу его веса.

(обратно)

256

Точная наибольшая длина «Грейт-Истерна» составляла 210,4 метра.

(обратно)

257

Ф а л ь ш б о р т — легкий металлический пояс выше верхней палубы судна, выполненный как продолжение борта. Его ставят для безопасности экипажа и пассажиров, а также для уменьшения поступления забортной воды.

(обратно)

258

Имеются в виду аварийные штурвалы ручного управления рулем.

(обратно)

259

М о т а л ь н а я у с т а н о в к а — паровая лебедка, специально предназначенная для стравливания подводного кабеля при его укладке на дно океана.

(обратно)

260

Имеется в виду Всемирная промышленная выставка в Париже, где широко демонстрировались образцы промышленного оборудования, сельскохозяйственных орудий и военной техники.

(обратно)

261

Такая щель могла образоваться только в результате разошедшегося продольного заклепочного шва листов обшивки из-за ослабления заклепок.

(обратно)

262

Устройство, в котором непосредственная перекладка руля осуществляется с помощью специальной рулевой машины, а оператор (рулевой) лишь контролирует действие машины, используя штурвал управления и индикаторные приборы.

(обратно)

263

К л а п а н ы з о л о т н и к а — предназначены для поочередного впуска свежего пара, поступающего по главному паропроводу от котлов, в цилиндры паровой машины и выпуска из них отработанного пара.

(обратно)

264

Т р а н с м и с с и я — устройство для передачи движения вращения между параллельными валами, вращающимися в одну сторону, например, от общего двигателя к отдельным станкам.

(обратно)

265

Ш т у р т р о с — трос (цепь) для передачи усилий от штурвала или рулевой машины на румпель и через него на руль, проходит через систему неподвижных блоков по борту судна.

(обратно)

266

Речь идет о паровой машине гребных колес с четырьмя качающимися цилиндрами.

(обратно)

267

Паровая машина гребного винта и паровая машина гребных колес были расположены в разных машинных отделениях, работали совершенно автономно, используя пар каждая от своей группы котлов.

(обратно)

268

Л о к о м о б и л ь — паросиловая установка, объединяющая в одном агрегате паровой котел и паровую поршневую машину, а также вспомогательные механизмы, необходимые для их работы.

(обратно)

269

Т о п е н а н т — в данном случае трос (цепь), поддерживающий верхний конец — нок грузовой стрелы.

(обратно)

270

Ш л ю п б а л к а — специальное устройство для спуска на воду (подъема) шлюпок с борта корабля.

(обратно)

271

Имеется в виду осадка в полном грузу, которая составляла 9,15 метра. «Грейт-Истерн» мог иметь на борту запас угля, рассчитанный на 75 ходовых дней. Но рейс из Европы в Америку занимал всего 13—14 дней, поэтому судно никогда не принимало полного запаса топлива и, естественно, не погружалось по самую ватерлинию.

(обратно)

272

М а р с о в ы е — матросы, работающие при постановке, управлении и уборке парусов на марсе — площадке, укрепленной на топе составной части мачты. На марсах иногда размещали салютные пушки.

(обратно)

273

Т а к е л а ж — совокупность всех судовых снастей (тросы, канаты, цепи), предназначенных для крепления рангоута, управления парусами, грузоподъемных работ. Подразделяется на стоячий для поддержания частей рангоута и бегучий — для управления парусами.

(обратно)

274

В а н т ы — снасти стоячего такелажа на парусных судах, поддерживающие мачту с боков. Верхние концы вант крепятся к мачтам и стеньгам, а нижние — к борту судна.

(обратно)

275

Б р и з — ветер с правильным чередованием направления в течение суток. Смена берегового бриза морским происходит утром, а морского береговым — вечером.

(обратно)

276

С э р — дворянский титул, предшествующий имени баронета, в Великобритании. После английской буржуазной революции XVII века стал присваиваться за заслуги перед страной и обществом, вне зависимости от социального происхождения.

(обратно)

277

Г л а в н ы й б о ц м а н — начальник палубной команды, отвечающий за образцовое содержание верхней палубы, надстроек, бортов и такелажа, правильное использование подъемных устройств, а также за выполнение покрасочных работ.

(обратно)

278

Можно предположить, что речь идет об известном французском адмирале А. де Турвилле (1642—1701;, в эпоху которого грубое отношение к матросам считалось нормой.

(обратно)

279

Л о ц м а н — осуществляет проводку кораблей в опасных и трудных для плавания районах — на подходах к портам и в их акваториях. Выступает как советчик капитана, но его присутствие на борту не снимает с последнего полную ответственность за управление судном и его безопасность.

(обратно)

280

З у а в ы — вид легкой пехоты во французских колониальных войсках XIX — начала XX века (так называемые алжирские стрелки), которая формировалась на контрактной основе главным образом из жителей Алжира и частично из европейцев и французов. В переносном смысле — наемники.

(обратно)

281

Л е н ч — второй, более поздний завтрак; легкая закуска.

(обратно)

282

В а л и з а — здесь: матерчатый мешок с застежками для перевозки багажа.

(обратно)

283

Эта машина представляет собой особого рода ворот с вертикальным валом и именуется на судах шпилевым устройством или просто шпилем.

(обратно)

284

Ш к о л а Д е м о к р и т а — последователи одного из направлений в античной этике — учения об атараксии, которое развил в своих трудах Демокрит. Атараксия — понятие о душевном спокойствии и безмятежности как высшей ценности человеческой личности.

(обратно)

285

Речь идет об иногда встречающемся случае, когда ушедшие глубоко в грунт якоря нельзя поднять обычным способом — с помощью шпиля. В подобном случае отрыв якорей от грунта осуществляется силой самого корабля, который на ходу увлекает их за собой. Чтобы снять возникающую огромную нагрузку со шпилей, вокруг которых обнесена якорная цепь, необходимо скрепить ее непосредственно с корпусом корабля специальными стопорами. Для этого спускают шлюпку, подают на нее с помощью талей отрезок якорьцепи, один конец которой уже застопорен на верхней палубе судна, и специальной серьгой другой ее конец скрепляют с цепью, на которой находится якорь. После отрыва от грунта подъем якорей производят обычным способом, то есть с помощью шпилевых устройств.

(обратно)

286

Б е р к е н х е д — старинный город в Великобритании со множеством башен и колоколен, около 250 тысяч жителей. Расположен на западном берегу реки Мерси, напротив Ливерпуля.

(обратно)

287

Ф а р в а т е р — безопасный водный путь среди надводных и подводных препятствий.

(обратно)

288

В е л ь б о т — легкая быстроходная шлюпка с острыми обводами носа и кормы. Вельботы могут быть гребными (до восьми весел), парусно-гребными и винтовыми.

(обратно)

289

Г р у з о в о й г а ф е л ь — не совсем точное название грузовой стрелы, данное по схожести с гафелем — элементом рангоута, который также крепится нижним концом к мачте под определенным углом.

(обратно)

290

Д о к — в данном случае имеется в виду док-бассейн, ранее в тексте романа называемый Жюлем Верном отстойником.

(обратно)

291

Ю т — кормовая часть верхней палубы судна.

(обратно)

292

Л и н и я «К у и а р д» — английская судоходная компания, обеспечивавшая транспортные перевозки грузов и пассажиров по маршруту Европа — Северная Америка.

(обратно)

293

В е р е в о ч н ы й т р а п — имеется в виду веревочная лестница с деревянными ступенями (балясинами), называемая штормтрапом и спускаемая по наружному борту судна; служит для посадки в шлюпки, приемки лоцмана и т. п.

(обратно)

294

С у л ь ф а т м е д и — или сернокислая медь. Из водного раствора сернокислой меди кристаллизуется хорошо известный медный купорос, который имеет яркосиний (голубой) цвет. Зеленый же цвет имеет другое соединение меди, а именно углекислая медь — также хорошо всем известный минерал малахит. В то же время нельзя обвинить Жюля Верна в ошибке, так как пятно сульфата меди, наблюдаемое именно на медной пластине, зрительно воспринимается как грязновато-зеленое, по-видимому, из-за смешения сине-голубого и желтого цветов.

(обратно)

295

К и н г с т а у н — ныне Дан-Лэре, небольшой портовый город в Ирландии на побережье Ирландского моря.

(обратно)

296

Д у б л и н (ирландское название Бале-Аха-Клиах) — столица Ирландии, главный порт страны на Ирландском море, административный центр графства Дублин.

(обратно)

297

Запад-юго-запад — направление относительно стран света, выраженное в румбах и равное 247,5°. Понятие румб возникло в результате разбивки окружности горизонта на 32 части (румба), поэтому величина одного румба соответствует 11,25°. Каждому из 32 румбов присвоено собственное наименование. При этом направления Норд (N), Ост (О), Зюйд (S) и Вест (W) называются главными румбами, а направления NO, SO, SW и NW — четвертными румбами. Средние направления между главными румбами и четвертными обозначаются трехбуквенными румбами: NNO, ONO, SSO, OSO, SSW, WSW, NNW, WNW.

(обратно)

298

В е л и к и е о з е р а — система озер (Верхнее озеро, Гурон, Мичиган, Эри и Онтарио) в США и Канаде. Крупнейшее скопление пресной воды на Земле. Эти озера связаны судоходными каналами с рекой Гудзон и с бассейном Миссисипи.

(обратно)

299

С и п а и — наемные солдаты, вербовавшиеся в английскую Индийскую армию из местных жителей. Вошли в историю как участники Индийского народного восстания 1857—1859 годов (восстания сипаев), составив его военное ядро.

(обратно)

300

Э л ь — название светлых сортов пива в Великобритании, отличающихся крепостью и густотой.

(обратно)

301

«К л и к о» — один из сортов (марок) французского шампанского, полное наименование «Мадам Клико».

(обратно)

302

Г а й д - п а р к — один из наиболее крупных парков Лондона: традиционное место для проведения политических митингов и собраний, отдыха и развлечений горожан.

(обратно)

303

Т ю и л ь р и — дворец в Париже, служивший одной из резиденций французcких королей.

(обратно)

304

Южнее мыса Клир расположен небольшой остров Клир-Айленд, также принадлежащий Ирландии, именно его и следует считать «последней точкой» на ирландской территории.

(обратно)

305

В данном случае длина «по осевой линии верхней палубы, между ее крайними точками» является максимальной длиной судна.

(обратно)

306

П а к е т б о т — небольшой морской почтово-пассажирский пароход, как правило, водоизмещением до 1200 тонн.

(обратно)

307

С т я ж н ы е л и с т ы — можно предположить, что в данном случае имеются в виду железные листы, стягивающие наружный и внутренний борта и образующие ячейки-клетки, так как действительное расстояние между указанными бортами судна соответствует размеру листа, приведенному Жюлем Верном.

(обратно)

308

Листы обшивки на «Грейт-Истерне» соединялись между собой двойным заклепочным швом «внакрой» или «встык», с подкладкой в зависимости от места расположения шва. Такой способ соединения листов обшивки сохранился практически без изменений до начала 30-х годов XX века, пока нс был заменен сварочным соединением.

(обратно)

309

При определении водоизмещения транспортных судов (грузовых и пассажирских) различают водоизмещение в полном грузу и порожнем, но с водой в котлах и конденсаторах (холодильниках). Разность между ними составляет грузоподъемность данного судна, или дедвейт.

(обратно)

310

К л ю з — круглое, овальное или прямоугольное отверстие в фальшборте, палубе или борте судна, окантованное прутком или отливкой и служащее для пропускания каната (цепи) и уменьшения его перетирания.

(обратно)

311

Парусное вооружение «Грейт-Истерна» охарактеризовано Жюлем Верном не совсем точно. В действительности судно имело вооружение комбинированного типа, то есть сочетание прямых и косых парусов.

(обратно)

312

Размеры марсовых площадок (фор-марса и грот-марса) явно преувеличены автором.

(обратно)

313

Б а к ш т а г и — снасти стоячего такелажа (тросы, цепи), поддерживающие боков рангоут (стеньги, бушприт и др.), дымовые трубы и другие устройства.

(обратно)

314

Речь идет о составных частях мачт «Грейт-Истерна».

(обратно)

315

Н о т р - Д а м — полное название Нотр-Дам де Пари, собор Парижской Богоматери. Архитектурный памятник ранней французской готики (XII—XIV вв.), находится на острове Сите, историческом центре Парижа.

(обратно)

316

Трубы «Грейт-Истерна» были закреплены на верхней палубе цепными оттяжками-бакштагами, верхний конец которых скреплен с трубой на уровне ее верхней части, а нижний — с палубой.

(обратно)

317

Д о р и ч е с к и е к о л о н н ы — колонны дорического ордера, одного из трех основных архитектурных ордеров (дорический, ионический, коринфский).

(обратно)

318

Данные, приведенные Ж. Верном, следует умножить на три, то есть мощность паровой машины была не менее 3000 лошадиных сил.

(обратно)

319

Жюль Верн несколько раз обращается к паровой машине гребных колес, описывая ее отрывочно и непоследовательно. Поэтому следует дополнить, что коленчатый вал машины имел два мотыля, расположенные под углом 90 градусов. При этом каждый мотыль непосредственно (без кривошипно-шатунного механизма) соединялся со штоками одной пары цилиндров. В соответствии с достоверными источниками, диаметр цилиндров паровой машины гребных колес равен t,88 метра.

(обратно)

320

В Англии — на родине паровой машины и других странах, в том числе в России, до введения метрической системы единиц было принято измерять величину давления пара, в частности в цилиндрах паровой машины, в английских фунтах на один квадратный дюйм (англ, фунт./кв. дюйм). В технике давление измеряют в так называемых технических атмосферах, что соответствует давлению в один килограмм на квадратный сантиметр, то есть i ат= i кг/кв. см. Для перевода давления, измеренного в англ, фунт./кв. дюйм, в атмосферы, достаточно воспользоваться коэффициентом 0,07.

(обратно)

321

П о н т и й П и л а т (? — ок. 37) — римский наместник Иудеи в 26—37 годах при императоре Тиберии. Согласно библейскому преданию, он приговорил к распятию Иисуса Христа.

(обратно)

322

К н е х т ы — парные чугунные или стальные тумбы на общей плите — основании, укрепленные болтами к палубе корабля. Служат для закрепления швартовных и буксирных тросов. На парусных судах используются для крепления снастей.

(обратно)

323

Иначе говоря, цвета яшмы. В древности этим словом обозначали камни полупрозрачного халцедона различной окраски, за исключением красной, причем наиболее ценились зеленые. Для изготовления грифельных (аспидных) досок применялся аспидный сланец, представляющий собой плотную разновидность глинистого сланца и имеющий серо-зеленый цвет.

(обратно)

324

П л а н ш и р ь — брус, проходящий по верхнему краю бортов шлюпки или поверх фальшборта у больших судов.

(обратно)

325

К а ч к а с у д н а — упрощенно: вращательные колебания судна вокруг продольной (бортовая качка) и поперечной (килевая качка) горизонтальных осей судна.

(обратно)

326

О с т о й ч и в о с т ь — способность судна, выведенного внешним воздействием (волнами, ветром, смещением грузов, наполнением отсека водой) из положения равновесия, возвращаться в него после прекращения этого воздействия.

(обратно)

327

Б р у н е л ь И з о м б а р д К и н г д о м (1806—1859) — крупнейший английский инженер французского происхождения, проектант и строитель парохода «Грейт-Истерн».

(обратно)

328

Д у г а б о л ь ш о г о к р у г а — воображаемый след от пересечения земного шара плоскостью, проходящей через его центр. Если секущая плоскость проходит при этом еще через какие-либо две точки на поверхности земного шара, в данном случае Ливерпуль и Нью-Йорк, то дуга (след), соединяющая эти порты, будет являться кратчайшим расстоянием между ними. Поэтому, чтобы сократить время плавания и сэкономить топливо, судам, следующим на дальние расстояния, например, пересекающим океан, выгодно при прокладке курсов придерживаться дуги большого круга. На навигационных картах, выполненных, как правило, в меркаторcкой проекции, дуга большого круга изображается кривой линией, обращенной выпуклой стороной к ближайшему полюсу Земли.

(обратно)

329

Г и к — горизонтальное рангоутное бревно, предназначенное для растягивания и фиксации в нужном направлении нижней кромки (шкаторины) косых парусов, в данном случае бизани.

(обратно)

330

С а н т и м — мелкая монета и счетная единица Франции, Бельгии, Люксембурга, Швейцарии, а также Гвинеи, Мали, Камеруна (бывших французских колоний) и других стран. Равна одной сотой части франка.

(обратно)

331

Ц е н т — разменная монета США, равная одной сотой части доллара.

(обратно)

332

С у — французская монета (сначала золотая, затем серебряная и медная), которую чеканили до 1793 года. Первоначально равнялась одной двадцатой части ливра. С переходом в 1799 году на десятичную систему заменена монетой в пять сантимов (одна двадцатая часть франка), в 1947 году изъята из обращения.

(обратно)

333

И н-к в а р т о — формат издания, при котором размер страницы равен одной четвертой доли листа. В настоящее время такой формат применяется в основном для выпуска некоторых видов художественных альбомов.

(обратно)

334

Л и б и х Ю с т у с (1803—1873)— немецкий химик— органик, основатель научной школы, один из создателей агрохимии, иностранный член-корреспондент Петербургской Академии наук (1830 г.). Получил ряд новых органических соединений. Автор химической теории брожения и гниения, а также теории минерального питания растений.

(обратно)

335

Н о в а я А н г л и я — название исторически сложившегося района в северо-восточной части США, предложенное в 1614 году английским капитаном Дж. Смитом. В состав Новой Англии входят штаты Мэн, Ныо-Хэмпшир, Вермонт, Массачусетс, Коннектикут, Род-Айленд. Главный экономический центр этого района — город Бостон.

(обратно)

336

Л и м а — столица Пер» расположена на побережье Тихого океана у подножия Анд: Основана испанскими конкистадорами в 1535 году, была столицей вице-королевства Перу. С 1821 года столица Республики Перу.

(обратно)

337

М о р м о н ы («Святые последнего дня») — члены религиозной секты, возникшей в начале XIX века в США. Ее основатель Дж. Смит опубликовал «Книгу Мормона» — историю якобы существовавшей некогда колонии «иерусалимских израильтян» в Америке, которым Иисус Христос передал свое учение, записанное пророком Мормоном (им был объявлен сам Смит) на медных скрижалях. «Переведенная» с древнееврейского на английский язык. «Книга Мормона» содержит свыше 300 цитат из Библии и представляет собой альтернативное толкование Ветхого и Нового заветов с откровениями самого Смита. Это произведение положено в основу вероучения мормонов. В результате преследования они переселились на запад страны, основав город Солт-Лейк-Сити (у Жюля Верна — Город Всех Святых), ставший своеобразным местом их паломничества. Город расположен близ берега Большого Соленого озера и ныне является административным центром штата Юта.

(обратно)

338

П о л и г а м и я — буквально: многобрачие, но чаще употребляется в значении многоженства, полигинии.

(обратно)

339

А д е п т — человек, посвященный в тайны какого-либо учения, секты: ревностный приверженец какой-либо идеи, концепции, учения.

(обратно)

340

Н е г о ц и а н т — оптовый купец, коммерсант, ведущий крупные торговые дела, главным образом с зарубежными странами.

(обратно)

341

Ф а с т е н е т — маяк, расположенный на юго-восточном побережье Ирландии.

(обратно)

342

Во время Жюля Верна счисление координат судна производилось ручным графическим способом с использованием простейших навигационных инструментов — транспортира, параллельной линейки и циркуля-измерителя. Сущность этого способа заключается в том, что на линии курса судна периодически накладывают пройденное расстояние, рассчитанное исходя из скорости судна и времени. Место судна, определенное таким образом, называют счислимым. Обсервованные координаты определяются по небесным светилам и береговым ориентирам, координаты которых известны. Координаты, приведенные автором, следует отнести к счислимым, так как «Грейт-Истерн» шел от мыса Клир вне видимости берегов, а астрономических наблюдений не проводилось.

(обратно)

343

У з е л — внесистемная единица скорости судна в морской навигации, равная одной морской миле в час (1852 м/ч). Возникла во времена парусного флота, когда скорость замерялась ручным лагом.

(обратно)

344

С е к с т а н — угломерный астрономический и навигационный инструмент отражательного типа, применяемый для измерения высот и азимутов астронавигационных ориентиров в мореходной астрономии, а также в навигации и гидрографии.

(обратно)

345

Хранителем времени на судах тогда был хронометр — пружинные часы с высокой точностью хода, которые находились в специальном футляре с амортизаторами. Хронометр устанавливался по времени Гринвичского меридиана, от которого ведется отсчет долгот. Кроме того, на судах имеются часы, с точностью до одной минуты показывающие судовое время, то есть время того часового пояса, по которому установлены эти часы. При движении судна на восток стрелки часов при переходе из одного пояса в другой переставляются на один час вперед, а на запад — на один час назад. При стоянке корабля в порту судовое время, как правило, согласуется с местным временем.

Выражение Жюля Верна, что «проход каждого меридиана требовал их перестановки», неточно. Судовые часы устанавливаются не по местному времени, а по поясному, поэтому они требуют перестановки только при переходе из одного часового пояса в другой. В противном случае их пришлось бы подводить непрерывно, устанавливая в каждый момент местное время.

(обратно)

346

Это уже обсервованные координаты места «Грейт-Истерна» в море, определенные астрономическим путем, в данном случае по высотам солнца, измеренным через определенные интервалы времени. Суть самой этой задачи заключается в построении на навигационной карте так называемых линий положения, представляющих собой отрезки кругов разных высот светил. Их пересечение и указывает место судна. Во времена Жюля Верна эго был единственный способ определения координат корабля по небесным светилам.

(обратно)

347

П у р и т а н е — одно из направлений христианства в Англии, для которого характерны требования упразднения церковной иерархии, отделения церкви от государства, упрощения религиозных обрядов. Пуритане сыграли заметную роль в подготовке и осуществлении Английской буржуазной революции XVII века. В переносном смысле пуритане — люди строгой нравственности и морали.

(обратно)

348

М е с с а — богослужение в католической церкви, подобное божественной литургии в православной.

(обратно)

349

В е т х и й з а в е т — часть Библии, которая рассматривается и в иудейской и в христианской религиях как Священное писание.

(обратно)

350

Сопрано, меццо-сопрано — певческие голоса. Сопрано — самый высокий голос, главным образом женский или детский, с развитым головным регистром; различают драматическое, лирическое, колоратурное, а также лирико-драматическое сопрано. Меццо-сопрано — средний по высоте звучания женский голос, между сопрано и контральто.

(обратно)

351

Б а р и т о н — мужской певческий голос среднего регистра, между басом и тенором.

(обратно)

352

Й о р и к — имя придворного шута датского короля из трагедии Шекспира «Гамлет». «Бедный Йорик!» — воскликнул Гамлет, когда в могиле, вырытой для Офелии, могильщики нашли череп Йорика.

(обратно)

353

Ф а н т о м — причудливое явление, призрак.

(обратно)

354

М и с т и ф и к а ц и я — обман, намеренное введение кого-либо в заблуждение.

(обратно)

355

П а п е н Д е н и (1647—1714, по другим данным, 1712) — французский физик, один из изобретателей теплового двигателя.

(обратно)

356

Речь идет о впуске масла для смазки поршней и внутренней поверхности цилиндров.

(обратно)

357

Д ж о н с о н Э н д р ю (1808—1875) — семнадцатый президент США (1865— 1869), от Демократической партии. Выдвинул программу Реконструкции Юга, которая оставляла всю реальную власть в Южных штатах в руках крупных плантаторов.

(обратно)

358

Г р а н т У л и с с С и м п с о н (1822—1885) — восемнадцатый президент США (1869—1877), от Республиканской партии. Во время Гражданской войны генерал Г рант был главнокомандующим армией Севера. Сменил на посту президента страны Э. Джонсона.

(обратно)

359

П и й IX (1792—1878) — папа римский с 1846 года. Провел либеральные реформы в Папской области, что позволило части участников итальянского национально-освободительного движения против иноземного господства увидеть в нем будущего объединителя Италии. Но в ходе революции 1848—1849 годов бежал из Рима и возглавил контрреволюцию. После ликвидации папской власти над Римом (1870 г.) отказался признать объединенное итальянское государство.

(обратно)

360

Речь идет о Мексиканской экспедиции 1861—1867 годов, когда Великобритания, Испания и Франция предприняли вооруженную интервенцию в Мексику с целью превращения ее в колонию европейских держав. Но героическая борьба мексиканского народа, а также неблагоприятная для интервентов позиция США, стремившихся самим утвердиться в этой стране, привели к краху экспедиции. Это позволило Жюлю Верну говорить о соперничестве Испании в лице Фернандо Кортеса и Франции в лице Наполеона III за обладание Мексикой.

(обратно)

361

Н а п о л е о н III (Луи Наполеон Бонапарт: 1808—1873) — французский император в 1852—1870 годах, племянник Наполеона I Бонапарта. При нем Франция участвовала в ряде войн и вооруженных интервенций, в том числе в Мексику. Низложен Сентябрьской революцией 1870 года.

(обратно)

362

Г о т ь е Т е о ф и л ь (1811—1872) — французский писатель и критик, один из основателей литературной группы «Парнас». Пропагандировал теорию «искусства для искусства», которую изложил в книге «Новое искусство» (1852). Автор приключенческого романа «Капитан Фракасс», сборника лирических миниатюр «Эмали и камеи».

(обратно)

363

Б у р л е с к — музыкальная пьеса грубовато-комического характера, а также перелицовка серьезных произведений в иронически-комические.

(обратно)

364

Р у ж е д е Л и л ь К л о д Ж о з е ф (1760—1836) — французский военный инженер, поэт и композитор. Сочинял гимны, песни, романсы. Автор слов и музыки революционной песни «Марсельеза» (1792), ставшей национальным гимном Франции.

(обратно)

365

З ю й д в е с т к а — непромокаемый головной убор типа шляпы с откидывающимися спереди широкими полями. Надевается моряками в непогоду. Вода скатывается по полям, не попадая за ворог одежды.

(обратно)

366

К а б е л ь т о в — внесистемная единица для измерения в море сравнительно небольших расстояний. Равен 0,5 морской мили (608 футов или 185,2 метра). В английском флоте кабельтов округляют до 600 футов и считают его равным 200 ярдам. Такое же название носит пеньковый судовой трос с длиной окружности 150—330 миллиметров.

(обратно)

367

Б а р к — трехмачтовое судно с прямыми парусами на фок- и грот-мачтах и косыми на бизань-мачте.

(обратно)

368

Н ь ю ф а у н д л е н д с к а я б а н к а — полное название Большая Ньюфаундлендская банка, крупнейшая отмель в Атлантическом океане, расположенная к югу от острова Ньюфаундленд (Канада). Наименьшая глубина— 12 метров. Один из крупнейших в мире районов рыболовства.

(обратно)

369

Девисов пролив расположен между островами Гренландия (Дания) и Баффинова Земля (Канада), соединяет море Баффина (Северный Ледовитый океан) и море Лабрадор (Атлантический океан). Изобилует дрейфующими льдами и айсбергами. Назван в честь Джона Девиса — английского мореплавателя, открывшего этот пролив в конце XVI века.

(обратно)

370

Ш к а л а Ф а р е н г е й т а — температурная шкала, широко распространенная в США и Великобритании. Точка таяния льда имеет температуру +32°F, кипения воды + 2i2°F. Один градус по Фаренгейту равен 5/9 градуса по шкале Цельсия. Шкала предложена немецким физиком Габриелем Фаренгейтом в 1724 году.

(обратно)

371

С т и м е р — пароход, в данном случае парусно-винтовое или парусно-колесное судно довольно большого по тем временам водоизмещения (около 3000 тонн).

(обратно)

372

К е н т а в р ы — в древнегреческой мифологии лесные или горные демоны — существа, представляющие собой полулюдей-полуконей.

(обратно)

373

И н д и ф ф е р е н т н ы й — безразличный, безучастный, равнодушный.

(обратно)

374

Ф а л ь с т а р т — в спорте — неправильно взятый старт, когда кто-либо из участников состязания начал движение раньше поданной команды.

(обратно)

375

Е л и с е й с к и е п о л я — один из главных проспектов Парижа, созданный в XVII веке под руководством архитектора А. Ленотра. Квартал вокруг проспекта начал обстраиваться только в XIX веке, является центром французской столицы, где расположены кинотеатры, отели международного класса, кафе с большими террасами, роскошные магазины и рестораны. На Елисейских полях находится резиденция президента Франции — Елисейский дворец.

(обратно)

376

Т р а н с — кратковременное расстройство сознания, во время которого больные совершают немотивированные поступки.

(обратно)

377

В е г а — альфа (а) созвездия Лиры, звезда нулевой величины, одна из самых ярких звезд Северного полушария. Вега, Денеб (а Лебедя) и Альтаир (а Орла) хорошо видны летом на небе и образуют так называемый большой летний треугольник.

(обратно)

378

Ц и к л о н — замкнутая область пониженного давления в атмосфере с минимумом в центре. Движение воздушных масс в ней происходит вокруг центра против часовой стрелки в Северном полушарии и по часовой — в Южном полушарии. Циклон образует гигантский вихрь с поперечником до нескольких тысяч километров, высотой в несколько километров и перемещается со скоростью 30—45 километров в час.

(обратно)

379

Т о р н а д о — название смерча в Северной Америке. Представляет собой вихрь, который возникает в тропосфере и отличается большой разрушительной силой. Ежегодно в восточной части США, особенно в бассейне реки Миссисипи, наблюдается несколько сотен торнадо (тромбов), причиняющих огромные убытки.

(обратно)

380

С а м у м — знойный сухой ветер, несущий песок и пыль.

(обратно)

381

Т а й ф у н — местное название интенсивных тропических циклонов.

(обратно)

382

М е т а ф о р а — оборот речи, заключавший скрытое уподобление, образное сближение слов на базе их переносного значения.

(обратно)

383

Д и ф ф е р е н т — угол продольного наклона судна, вызываемый разностью осадки носа и кормы.

(обратно)

384

К и л ь в а т е р н ы й с л е д — след, остающийся на воде позади идущего судна.

(обратно)

385

М е н е с т р е л ь — профессиональный певец и музыкант в феодальной Франции и Англии. Менестрели находились главным образом на службе сеньора, воспевая в куртуазной лирике рыцарские подвиги, служение прекрасной даме. В XIV—XVIII веках менестрелями называли также музыкантов из простонародья, скитавшихся ради заработка по городам и селам.

(обратно)

386

«И н м а н» — полное общепринятое название «Инман лайн», английская судоходная компания, занимавшаяся трансатлантическими перевозками грузов и пассажиров. Названия большинству пароходов этой компании давались в честь столиц и крупных городов мира.

(обратно)

387

С ч и с л е н и е — графическая прокладка истинного курса судна на навигационной карте, с учетом сноса под влиянием ветра и течений, и периодическое нанесение на линию курса места корабля, определяемого по пройденному им paccтоянию.

(обратно)

388

С а т и с ф а к ц и я — удовлетворение за оскорбление чести в форме дуэли, поединка с оскорбителем.

(обратно)

389

В соответствии с правилом, которого придерживаются в большинстве европейских стран, погребение в море совершается только в тех случаях, когда тело по каким-либо объективным причинам не может быть предано земле на берег).

(обратно)

390

К а б о т а ж — судоходство между портами одной страны. Различают большой каботаж — между портами разных морей и малый каботаж — в пределах одного или двух смежных морей.

(обратно)

391

Перисто-кучевые облака представляют собой тонкие белые хлопья или мелкие «барашки», расположенные группами или волнами и напоминающие рябь на песке или рыбью чешую. Наблюдаются одновременно с перистыми или перисто-слоистыми облаками.

(обратно)

392

Г а л с — курс судна относительно ветра, например: судно идет левым галсом, то есть оно обращено к ветру левым бортом.

(обратно)

393

Т у ш е, т е р ц и я, к в и н т а — названия приемов в фехтовании шпагой, рапирой, эспадроном.

(обратно)

394

О л б а н и — один из пяти городов США с аналогичным названием, расположен на реке Гудзон, является административным центром штата Нью-Йорк. Судоходный канал, построенный в 1817—1825 годах, соединяет бассейн Гудзона с озером Эри (у Буффало).

(обратно)

395

С о б о р С в я т о г о М а р к а (или собор Сан-Марко) — памятник архитектуры IX—XV веков, одна из главных достопримечательностей Венеции. Назван в честь святого Марка — ученика апостола Петра, автора второго канонического евангелия («От Марка») Нового завета. Собор привлекает особой причудливой красотой, лишенной строгости, симметрии и логики. Архитектура его эклектична, она сочетает в себе черты романско-византийского и готического стилей. В убранстве собора использованы колонны античных храмов, капители византийских церквей и памятники искусства, вывезенные из других стран. Внутренние своды и купола сплошь покрыты мозаикой.

(обратно)

396

Речь идет о кривошипно-шатунном механизме, преобразующем поступательное движение поршня во вращательное движение гребных колес. Этот механизм назван Жюлем Верном балансиром, «вздымавшимся и опускавшимся подобно чудовищному кузнечному молоту». Суть вопроса заключается в том, что из-за малой осадки и низких бортов речных пароходов коленчатый вал паровой машины не удавалось разместить ниже верхней палубы, то есть упрятать его в корпусе судна. Поэтому мотыль коленчатого вала, шейка которого связана с шатуном, «вздымался и опускался» над верхней палубой с частотой вращения вала. Паровой цилиндр такой машины жестко крепился к фундаменту внутреннего днища судна под некоторым углом к горизонту, причем величина наклона зависела от высоты расположения гребных колес, а также размеров штока поршня и шатуна. Гребные колеса на речных пароходах могли быть расположены как по бортам, так и позади кормового образования судна. Их конструкция мало чем отличалась от гребных колес океанских пароходов, за исключением размеров.

(обратно)

397

Д и а н а — в римской мифологии богиня Луны, с V века до и. э. отождествлялась с греческой богиней Артемидой, дочерью Зевса. Почиталась также как богиня охоты, покровительница животных, защитница целомудрия, помощница рожениц.

(обратно)

398

К о р и н ф с к и е к о л о н н ы — колонны коринфского ордера, одного из трех основных архитектурных ордеров (дорический, ионический, коринфский). Колонна этого ордера имеет базу, ствол, прорезанный желобками-каннелюрами, и пышную капитель, состоящую из рядов листьев аканта и волют-завитков с «глазком» в центре.

(обратно)

399

М а с т о д о н т ы — семейство крупных вымерших млекопитающих отряда хоботных. Жили в позднем палеогене — антропогене в Евразии, Африке и Северной Америке. Высота 1,5—3,2 метра. Часто имели две пары бивней — верхние и нижние.

(обратно)

400

Л ь е — единица длины во Франции, равная примерно 4,5 километра. Следовательно, в данном случае скорость поезда составляла 45 км/ч.

(обратно)

401

С к о т т В а л ь т е р (1771—1832) — английский писатель, создатель жанра исторического романа, его книги «Айвенго», «Роб Рой» и многие другие хорошо известны во всем мире.

(обратно)

402

О т е л ь «К а т а р а к т - х а у с» — в переводе с английского буквально «Дом водопада». Слово «катаракта» греческого происхождения и означает водопад. Так именовали крупные водопады и в русском языке, в основном в XIX веке, но сейчас нам более привычно употреблять это слово в качестве названия болезни глаз (помутнение хрусталика). Дело в том, что в водопадах происходит помутнение падающей воды из-за пузырьков воздуха и образования пены. Тем не менее слово «катаракта» широко используется в английском языке в смысле -водопада, но, наряду с этим, имеется еще одно слово, означающее водопад,— falls (ми. число). Оно транскрибируется как «фоле» и буквально переводится на русский язык как «падения», в данном случае воды. Отсюда происходит и название небольшого городка Ниагара-Фолс, упоминаемого Жюлем Верном.

(обратно)

403

Еще в прошлом веке Канада была колонией Великобритании. В 1867 году, к которому относится повествование, она первой из английских колоний стала доминионом. Река Ниагара является частью границы между США и Канадой. На левом, «английском», берегу тоже имеется город Ниагара-Фолс.

(обратно)

404

Подвесной мост на Великой Западной железной дороге (Лондон — Ливерпуль) в Великобритании сооружен И. К. Брунелем — создателем парохода «Грейт-Истерн».

(обратно)

405

Люди Земли, верующие в единого Бога, разделяются на несколько вероучений, или Церквей: христианство, ислам (магометанство, мусульманство), иудаизм, буддизм и другие. В свою очередь, христианство делится на католическое (оно преобладает и во Франции, о которой идет речь в романе), православное (к нему относится большинство верующих в России), протестантское. В главном — вере в Иисуса Христа, книги Ветхого и Нового Завета (Библию) — христиане — единомышленники, хотя между их тремя Церквями имеются и различия. Церковью называются — в быту — также здание, где производится богослужение (иначе — храм). Храм у католиков именуется — костел. Святой — тот, кого Церковь почитает особо за то, что Бог наделил его способностью творить чудеса, сделал посредником между Собой и людьми. Святые — те, кто отличались праведной жизнью, стойкой верой и благочестием. Святой Николай (Николай Чудотворец, Николай Мирликийский) — один из самых почитаемых святых у всех христиан. Жил в IV веке в г. Миры, страны Ликия (территория нынешней азиатской части Турции). Имя Николай носят многие другие святые, а также храмы, освященные в их память.

(обратно)

406

Нант — город и порт во Франции, в устье р. Луара.

(обратно)

407

Пост — праздник в разных религиях; он включает в себя ограничения в пище, развлечениях ради очищения и обновления человеческой души, а также в память о страданиях Иисуса Христа. Великий пост предшествует Пасхе и продолжается сорок дней.

(обратно)

408

Если кто-нибудь, нарушив законы христианства, во время Великого поста отведает мяса, да погибнет он в то самое мгновение, когда священник убедится, что сделал он это не под давлением силы, а по собственной воле (лат.).

(обратно)

409

Проповедь — публичная речь на религиозные темы, произносимая священнослужителем в храме при богослужении.

(обратно)

410

Монстр — чудовище, урод.

(обратно)

411

Херувим — здесь: человек миловидный, приятной внешности, мягкого, деликатного поведения.

(обратно)

412

Матрона — почтенная замужняя женщина, мать семейства.

(обратно)

413

Святая земля (святые места) — территории, населенные пункты, связанные с деяниями Бога, святых, с чудесными событиями священной истории. Есть святые места, общие для нескольких религий, чтимые только людьми одного вероисповедания, местные.

(обратно)

414

Паломничество — хождение верующих к святым местам ради поклонения святыням и духовного очищения.

(обратно)

415

Палестина — историческая область в Западной Азии (Ближнем Востоке), где происходили основные события священной истории. Ныне часть Палестины занимает государство Израиль. В городе Иерусалиме — храм, в котором покоится Гроб Господень.

(обратно)

416

Паперть — площадка перед главным входом в храм.

(обратно)

417

Кюре — католический священник во Франции, Бельгии и некоторых других странах.

(обратно)

418

Приход — определенная местность, где все верующие считаются прихожанами одной находящейся здесь церкви.

(обратно)

419

«Макбет» — трагедия (1606) английского драматурга Уильяма Шекспира (1564–1616).

(обратно)

420

Крещение Господне — религиозный праздник, день крещения (т. е. принятия в лоно Церкви) младенца Иисуса Христа в реке Иордан; отмечается 19 января.

(обратно)

421

Пасха — главный христианский и иудейский праздник в честь чудесного воскрешения распятого на кресте Иисуса. Отмечается в разные дни, определяемые по специальным таблицам.

(обратно)

422

Рождество Христово — один из главных христианских праздников; у православных и католиков день его не совпадает ввиду применения разных календарей.

(обратно)

423

Викарий — помощник католического священника (у православных — диакон).

(обратно)

424

Бордо — город и порт во Франции на р. Гаронна.

(обратно)

425

Генрих IV (1553–1610) — французский король с 1594 года. Убит из религиозных соображений.

(обратно)

426

Равайяк Франсуа (1578–1610) — религиозный фанатик, убийца Генриха IV. После пыток публично казнен.

(обратно)

427

Ла Рошель (Ларошель) — город и порт во Франции, в Бискайском заливе.

(обратно)

428

Фиакр — наемный экипаж.

(обратно)

429

Магнетический сон — так до начала XX века называли состояние, вызванное гипнозом.

(обратно)

430

Шабаш — здесь: тайное ночное сборище сказочных ведьм.

(обратно)

431

Гермафродит — животное или человек с признаками мужского и женского пола; двуполое существо.

(обратно)

432

Вертеп — здесь: притон, трущоба.

(обратно)

433

Фут — английская мера длины, принятая и в других странах, равен 0,305 м. Квадратный фут — немного более 0,9 кв. м.

(обратно)

434

Кабалистические знаки — таинственные, загадочные письмена.

(обратно)

435

Импульсивный — склонный действовать под влиянием первых побуждений, не подумав.

(обратно)

436

Магия, магический — чародейство, волшебство, колдовство.

(обратно)

437

Епископ — в христианской церкви глава основной и самостоятельной территориальной единицы церковного управления — епархии; епископство, епископат-канцелярия епархии.

(обратно)

438

Скуфья — круглая бархатная шапочка священника.

(обратно)

439

Оккультные науки — воззрения, расходящиеся с теми, что признаны подлинно научными: основаны на вере в действие таинственных сил, сверхъестественных явлений. Случается, что некоторые из этих сил и явлений оказываются вполне реальными, познаваемыми, лишь непознанными на определенном уровне развития науки.

(обратно)

440

Фантом — призрак, привидение.

(обратно)

441

Лиценциат — ученая степень в некоторых государствах, присуждаемая по окончании университета или другого учебного заведения.

(обратно)

442

Бонвиван — любитель развлечений, кутила, весельчак.

(обратно)

443

Рантье — человек, живущий на проценты от доходов с ценных бумаг (акций, облигаций и проч.).

(обратно)

444

Национальная гвардия — во Франции существовала в 1789–1872 годах. Служила для охраны внутреннего спокойствия и порядка, к военным действиям привлекалась очень редко. Политическая роль (отношение к революциям) была различна на отдельных этапах существования.

(обратно)

445

Присяжный — заседатель в суде, представитель местного населения, решающий, исключительно в силу убеждения, вопрос о виновности или невиновности подсудимого.

(обратно)

446

Революция 1830 года во Франции происходила 27/7—7/8/1830 года, покончила с властью королевской династии (фамилии) Бурбонов, ознаменовала переход к правлению буржуазии в форме буржуазной монархии.

(обратно)

447

Ризничий — заведующий церковным имуществом.

(обратно)

448

Опекун — осуществляющий наблюдение за недееспособными лицами (малолетние, душевнобольные, престарелые и т. п.) и попечение об их воспитании, правах, имуществе и т. д.

(обратно)

449

Рента — регулярный доход с капитала, имущества, земли, не требующий от получателя предпринимательской деятельности.

(обратно)

450

Катаклизм — крутой разрушительный переворот, катастрофа.

(обратно)

451

Лье — мера длины, равная 4,5 км.

(обратно)

452

Семинария — здесь: среднее учебное заведение, готовящее священнослужителей.

(обратно)

453

Сенека Луций Анней (ок. 4 до н. э. — 65 н. э.) — римский политический деятель, философ и писатель. Отличался презрением к смерти. По приказу своего воспитанника Нерона (37–68), ставшего императором, покончил самоубийством.

(обратно)

454

Многие кушанья вызывают недуги. Но не хочешь ли пересчитать недуги, вызванные перееданием?(лат.).

(обратно)

455

Сократ (ок. 470–399 до н. э.) — древнегреческий философ; обвиненный в инакомыслии, приговорен к смертной казни и публично без насилия выпил чашу яда.

(обратно)

456

Аристотель (384–322 до н. э.) — древнегреческий философ и ученый.

(обратно)

457

Наш дом ты один подпираешь (лат.). Вергилий, Энеида, XII, стих 59. Перевод С. Ошерова.

(обратно)

458

Вергилий Марон Публий (70–19 до н. э.) — римский поэт.

(обратно)

459

Апостроф — значок в виде запятой над строкой, заменяющий опущенную гласную. Во Франции фамилии дворян имели прибавление «де» как знак их высокого положения; иногда вместо «де» ставили апостроф; например: Жанна д'Арк.

(обратно)

460

Аристократ — человек, принадлежащий к высшему слою богатой или родовой, наследственной знати.

(обратно)

461

Кумир — предмет восхищения, преклонения.

(обратно)

462

Франк — денежная единица во Франции и других странах. Введен в 1799 году вместо ливра. Состоит из 100 сантимов (в просторечии су).

(обратно)

463

Лафонтен Жан де (1621–1695) — французский писатель, автор комедий и знаменитых басен; некоторые темы и сюжеты сатирических стихотворений его творчески использовал применительно к российской действительности Иван Андреевич Крылов (1769–1844).

(обратно)

464

Цезарь Гай Юлий (102 или 100—44 до н. э.) — римский диктатор, полководец. Убит республиканцами.

(обратно)

465

Герб — отличительный знак государства, города, сословия, рода. Знатные люди почти во всех странах мира имели и имеют свои фамильные гербы.

(обратно)

466

Галлюцинация — обман чувств, вызывающий представления, не соответствующие реальной действительности.

(обратно)

467

Брегет — карманные часы с боем, изготовлявшиеся в мастерской французского мастера А. Л. Бреге (1747–1823) отличались большой точностью хода.

(обратно)

468

Фигаро — имя парикмахера, персонажа комедии «Севильский цирюльник» (1775) французского драматурга Бомарше Пьера Огюстена (1732–1799).

(обратно)

469

Карманьола — французская народная революционная песня-пляска, насыщенная злободневным политическим содержанием. Впервые прозвучала в 1792 году.

(обратно)

470

Исповедальня — особая комнатка в католических храмах (костелах), где помещается священник, исповедуя кающихся через небольшое оконце.

(обратно)

471

Мистика — вера в сверхъестественное, сверхчувственное.

(обратно)

472

Распятие — здесь: скульптурное изображение Иисуса Христа, распятого на кресте, заменяет католикам иконы.

(обратно)

473

Овидий (Публий Овидий Назон) (43 до н. э. — ок.18 н. э.) — римский поэт.

(обратно)

474

Метаморфозы, I, стих 85–86, перевод С. Шервинского.

(обратно)

475

Там же, стих 84–85.

(обратно)

476

Каламбур — игра слов, основанная на их звуковом сходстве при различном смысле.

(обратно)

477

Магистрат — во Франции учреждение, непосредственно отправляющее функции правосудия и прокурорского надзора (чаще его представляет одно лицо).

(обратно)

478

Длань — ладонь, рука: аналогичные слова имеются в других языках для особых случаев, когда изложение ведется «высоким стилем».

(обратно)

479

Камчатная ткань — украшенная узорами, изготовленными различными способами.

(обратно)

480

Гидростатическая лампа — бытовой осветительный прибор, в резервуаре которого горючее (масло, керосин) подается к горелке под давлением другой жидкости, обычно воды.

(обратно)

481

Афера — темное дело, жульничество.

(обратно)

482

Долговая яма — тюрьма, как правило, скверно обустроенная, куда помещали людей, не могущих или не желающих возвращать кому-либо долг. Питанием должника обеспечивал заимодавец.

(обратно)

483

В унисон — здесь: совпадая, одновременно, одинаково.

(обратно)

484

Вебер Карл Мария фон (1786–1826) — немецкий композитор, дирижер, писал романтические оперы и виртуозные концертные пьесы для фортепьяно.

(обратно)

485

Реверанс — почтительный женский поклон с легким приседанием на правую ногу.

(обратно)

486

Мадонна — название живописного или скульптурного изображения Богородицы, Матери Иисуса Христа. Появились в V веке. Их довел до высокого совершенства Рафаэль Санти (1483–1520), итальянский живописец и архитектор.

(обратно)

487

Миниатюра — живописное или литературное произведение малого размера.

(обратно)

488

Она ступает по земле, словно Богиня («Энеида», I, 405).

(обратно)

489

Пергамент — кожа животных, особым образом обработанная для всяких поделок. Раньше служила для письма, являясь предшественницей бумаги. Пергаментом называется также написанный на нем текст.

(обратно)

490

Прострация — угнетенное состояние, выражающееся в полном упадке сил, безразличии к окружающему.

(обратно)

491

Люцифер — в Священном Писании гордый ангел, возмутивший против Бога других ангелов; вообще — дьявол, злой дух.

(обратно)

492

Абракадабра — бессмысленное слово, которому приписывалась магическая, чудодейственная сила; сейчас — название бессмыслицы, непонятного набора слов.

(обратно)

493

Вельзевул — глава нечистых духов, Сатана.

(обратно)

494

Здесь приведены названия различных видов оккультных наук.

(обратно)

495

Стигматы — здесь: красные пятна на теле, являющиеся характерным признаком заболевания истерией.

(обратно)

496

Веста — в римской мифологии богиня домашнего очага, покровительница дома.

(обратно)

497

Минерва — в римской мифологии богиня — покровительница ремесел и искусств; впоследствии (с конца III в. до н. э.) почиталась так же как богиня войны и государственной мудрости.

(обратно)

498

Озирис (Осирис) — в древнеегипетской мифологии бог умирающей и воскресающей природы; покровитель и судья мертвых.

(обратно)

499

Финикияне — жители Финикии, древней страны на восточном побережье Средиземного моря, которая вела активную сухопутную и морскую торговлю, основала ряд колоний; в VI веке до н. э. завоевана персами.

(обратно)

500

Сирийцы — жители поныне существующей страны Сирии, образовавшейся в виде союза раннеклассовых государств в начале второго тысячелетия до н. э.

(обратно)

501

Адонис — в древнефиникийской мифологии бог плодородия; культ его с V века до н. э. распространился в Греции, позднее в Риме.

(обратно)

502

Исфаган (Исфахан) — древний город в Иране, существующий и ныне. Упоминается как возникший до н. э.; с X века — один из крупнейших городов Ближнего Востока.

(обратно)

503

Равноденствие — дни 21 марта и 23 сентября, когда продолжительность дня и ночи одинаковы.

(обратно)

504

Кортеж — торжественное шествие.

(обратно)

505

Кельты (галлы) — древние индоевропейские племена, во второй половине I-го тысячелетия до н. э. занимавшие большую часть Европы. К середине I века до н. э. покорены римлянами.

(обратно)

506

Друиды — жрецы у древних кельтов: ведали жертвоприношениями, выполняли судейские функции, были прорицателями, врачами, учителями.

(обратно)

507

Провидение, Промысел — по христианскому вероучению — непрерывное попечение Бога о Вселенной; также — обозначение Самого Господа как верховного существа, управляющего всеми мировыми событиями.

(обратно)

508

Инкрустация — украшение из кусков различных материалов (кости, дерева, перламутра, металла и проч.), врезанных в поверхность украшаемого предмета.

(обратно)

509

Горгона — в греческой мифологии женщина-чудовище со змеями вместо волос; взгляд ее превращал все живое в камень. Из трех Горгон одна, по имени Медуза, была смертна, ей отрубил голову герой Персей.

(обратно)

510

Мирянин — так служители церкви называют людей, к ним не относящихся, в том числе и верующих.

(обратно)

511

Левит — здесь: одежда, скроенная по образцу той, что носили самые низшие служители храмов у древних евреев.

(обратно)

512

Сутана — верхняя одежда, установленная для обязательного ношения католическим духовенством вне богослужения.

(обратно)

513

Митридат VI Евпатор (132—63 до н. э.) — царь Понта, подчинил себе все побережье Черного моря (Понта Евксинского). В войнах с Римом был побежден и отравился.

(обратно)

514

Миссионер — религиозный проповедник, стремящийся обратить в свою веру иноверцев (главным образом в отсталых странах).

(обратно)

515

Пансион — здесь: учебное заведение, в котором воспитанники живут и получают полное содержание.

(обратно)

516

Месса — католический церковный молебен, обедня.

(обратно)

517

Катехизис — краткое изложение вероучения в виде вопросов и ответов.

(обратно)

518

Протеже — лицо, находящееся под чьим-либо покровительством; чьей-либо ставленник.

(обратно)

519

Каин — в Библии — старший сын Адама и Евы, убивший своего брата Авеля; первый убийца на Земле.

(обратно)

520

Бретань — историческая провинция на западе Франции, на одноименном полуострове у пролива Ла-Манш.

(обратно)

521

Фискалить — доносить, наушничать, шпионить.

(обратно)

522

Продолжения не последовало. На этом текст романа обрывается.

(обратно)

523

Жюль Верн Жан. Жюль Верн. М., 1978, с. 208.

(обратно)

524

Жюль-Верн Жан. Жюль Верн. М., С. 209;

(обратно)

525

В письме П.-Ж. Этцелю от 15 февраля 1871 года Верн признавался, что на создание романа его вдохновили прежде всего работы одного из виднейших ученых XIX века, физика и астронома Доминика-Франсуа Араго.

(обратно)

526

Эти связи отмечены издателем рукописи Кристианом Робэном.

(обратно)

527

Christian Robin. Postface. Dans: J. Verne. Un Pretre en 1839. Paris, 1992, p. 220.

(обратно)

528

Романы входят в серию «Необыкновенные путешествия. Известные и неизвестные миры». Указан год выхода отдельным изданием («Собрание Этцеля»).

(обратно)

529

Роман написан на основе неопубликованной повести Паскаля Груссе (псевдоним — Андре Лори) «Наследство Ланжеволя».

(обратно)

530

Роман написан на основе неопубликованной одноименной повести Паскаля Груссе.

(обратно)

531

На этом кончается список романов, изданных при жизни автора.

(обратно)

532

Знаком ** помечены произведения, авторство которых приписывается исследователями сыну Ж. Верна — Мишелю.

(обратно)

533

Знаком * помечены произведения, включенные автором в серию «Необыкновенные путешествия», указан год опубликования.

(обратно)

534

Последние шесть рассказов составляют содержание посмертно изданного сборника «Вчера и завтра» (Париж, 1910).

(обратно)

535

Указан год опубликования или постановки пьесы. Пьесы, не опубликованные и не поставленные, в список не включены.

(обратно)

Оглавление

Приключения троих русских и троих англичан

  Глава I НА БЕРЕГАХ РЕКИ ОРАНЖЕВОЙ

  Глава II ОФИЦИАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

  Глава III ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРЕГРАДЫ

  Глава IV НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ МЕТРА

  Глава V ПОСЕЛОК БЕЧУАНОВ[102]

  Глава VI, В КОТОРОЙ ЗНАКОМСТВО ДОВЕРШАЕТСЯ

  Глава VII БАЗИС ТРЕУГОЛЬНИКА

  Глава VIII ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ МЕРИДИАН

  Глава IX КРААЛЬ

  Глава X ПОТОК

  Глава XI, В КОТОРОЙ НАХОДЯТ НИКОЛАЯ ПАЛАНДЕРА

  Глава XII ОРИЕНТИР ВО ВКУСЕ СЭРА ДЖОНА

  Глава XIII С ПОМОЩЬЮ ОГНЯ

  Глава XIV ОБЪЯВЛЕНИЕ ВОЙНЫ

  Глава XV ЕЩЕ ОДИН ГРАДУС

  Глава XVI РАЗЛИЧНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

  Глава XVII БИЧ ПУСТЫНИ

  Глава XVIII ПУСТЫНЯ

  Глава XIX ТРИАНГУЛЯЦИЯ ИЛИ СМЕРТЬ

  Глава XX ВОСЕМЬ ДНЕЙ НА ВЕРШИНЕ СКОРЦЕФА

  Глава XXI FIAT LUX![218]

  Глава XXII, В КОТОРОЙ НИКОЛАЙ ПАЛАНДЕР ВЫХОДИТ ИЗ СЕБЯ

  Глава XXIII ВОДОПАДЫ ЗАМБЕЗИ

Плавающий город

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава ХVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава ХХII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

  Глава XXVI

  Глава XXVII

  Глава XXVIII

  Глава XXIX

  Глава XXX

  Глава XXXI

  Глава XXXII

  Глава XXXIII

  Глава XXXIV

  Глава XXXV

  Глава XXXVI

  Глава XXXVII

  Глава XXXVIII

  Глава XXXIX

Священник в 1839 году

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

Послесловия

  ПРОВИДЕЦ ИЛИ ПОПУЛЯРИЗАТОР ?

  МОРСКОЕ ЧУДИЩЕ ИНЖЕНЕРА БРУНЕЛЯ

  СПРАВОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА

  ПРОИЗВЕДЕНИЯ ЖЮЛЯ ВЕРНА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg