«Свидетель с копытами»

Свидетель с копытами (fb2) - Свидетель с копытами [litres] (Архаровцы - 5) 2095K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Далия Мейеровна Трускиновская

Далия Мееровна Трускиновская Свидетель с копытами

© Трускиновская Д.М., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства

* * *

Пролог

Московский обер-полицмейстер Николай Петрович Архаров читать и писать, разумеется, умел, но не любил. А вот слушал охотно, и личный секретарь Саша Коробов частенько бывал занят с утра до вечера то чтением деловой переписки, то развлекательного романа, русского или французского, на сон грядущий.

Апрельский вечер 1776 года был уже довольно теплым. Архаров приказал выставить зимние рамы и проветривать комнаты поочередно. Однако и топить печи велел – мало ли, подморозит ночью, любуйся потом на сопливую дворню. Особенно он берег Сашу – секретарь у него был хрупкого сложения и болезненный.

Пока праздновали Пасху, хватало обычных дел: пьяные драки, воровство в домах, где хозяева утратили на радостях бдительность, и разбирательство с несчастными, которые полезли на колокольню и сдуру свалились; раз уж в Светлую седмицу всякий может забраться туда и потрезвонить, то неуклюжих болванов обычно в избытке. Поэтому скопившиеся деловые письма, на первый взгляд не слишком срочные, Архаров приказывал брать домой и читать вслух по вечерам.

Он полулежал на кушетке, окутав плотный стан необъятным тяжелым шлафроком, Саша сидел напротив, бумаги были на круглом столике, где камердинер Никодимка обычно сервировал Архарову завтрак. На них падали розовые закатные лучи, и обер-полицмейстер лениво думал, что хорошо бы перебраться на постель и заснуть, потому что глаза слипаются.

Саша тоже поглядывал на бумаги – осталась совсем тоненькая стопка. Он надеялся, что минут за десять управится и, пожелав Николаю Петровичу доброй ночи, уйдет в свою комнату – читать «Теорию движения планет и комет» господина Эйлера. Несколько лет назад из-за слабого здоровья покинув университет, Саша вскоре затосковал по знаниям. В доме Архарова он жил на всем готовом, питался сытно, окреп и, хотя полицейская служба отнимала много времени, всегда находил возможность прочитать хоть несколько страниц высокоумной книжки. Он даже, совершенно не имея музыкального слуха, пробовал понять Эйлерово представление о «звуковой сети», недавно наделавшее много шума в научных кругах; сам трактат, писанный по-латыни, он бы одолеть не смог, но за спорами следил.

Там, в комнате, книги стояли стопками и на стульях, и на столе, и на полу, так что человек более плотный, чем секретарь Коробов, непременно бы все эти бастионы и равелины обрушил, но худенький Саша уже наловчился пробираться к постели без ущерба для научных трудов.

– Что еще? – пробормотал Архаров.

– Из столицы, от господина Чичерина, – сказал Саша. – Совсем краткое.

– Валяй…

– «Милостивый государь Николай Петрович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой и спешу уведомить о деле, которое представляется мне важным и спешным, – прочитал Саша. – Человек из моих служащих сообщил, что в столице объявился Рейнгард фон Бейер, один из голштинских любимцев покойного императора. Оный Бейер, по моим сведениям, был в числе сподвижников окаянного бунтовщика Пугачева. Ходили слухи, будто убит, и теперь видно, что сам он распространению сих слухов способствовал. По розыску вышло, что доподлинно Бейер тайно был в Санкт-Петербурге, совершил убийство здешнего обывателя, а ныне столь же тайно направляется в Москву, имея опасные замыслы и сопровождаемый сообщниками…»

– Мне тут только голштинцев недоставало, – проворчал Архаров. – Придется изловить… Сашка, бери бумагу, пиши: «Его превосходительству господину генерал-аншефу Чичерину. Милостивый государь Николай Иванович, честь имею поздравить со светлой Пасхой Христовой. Означенного Бейера будем искать. Благоволите прислать имеющиеся сведения и словесный портрет…»

Архаров задумался. Что такое словесный портрет – он знал: счастье, коли у злодея две бородавки на носу, глаз выбит или родимое пятно на полрожи. По такому описанию найти нетрудно. А коли «росту среднего, лицо обыкновенное, нос обыкновенный»?

– Саша, пиши: «…А более всего был бы благодарен, коли бы прислали человека, способного опознать оного Бейера». Ну и дальше – с уверением в совершеннейшем почтении, сам знаешь… Потом я все разом подпишу. Надо же, голштинец! Вот когда выплыл! Неймется им, треклятым! Что он затевает? Как полагаешь?

– Ничего хорошего, Николай Петрович.

Покойный император Петр Федорович был сыном герцога Голштинско-Готторпского Карла-Фридриха и родным внуком императора Петра Великого. При крещении он получил имя Карл-Петер-Ульрих. Голштинию он любил, провел там все детство, собирался править этим маленьким, но удачно расположенным государством, однако династические дела в России сложились столь занимательно, что его вытребовала к себе родная тетка, императрица Елизавета, чтобы сделать своим наследником и, когда Господь призовет ее, русским царем.

Племянник же никак не желал считать себя русским – он был немцем и старался окружать себя немцами. Дошло до того, что образовалась маленькая немецкая армия, хотя в нее попало немало и русских – пехотный полк Нарышкина составили из русских служителей Ораниенбаумского дворца, придворных охотников и местных обывателей. Среди голштинцев хватало также лифляндцев и малороссов. Были у великого князя Петра Федоровича свои кирасиры, свои пехотинцы и гусары, среди которых можно было встретить даже калмыков, персов и сербов. Построил он и свою крошечную, почти игрушечную крепостцу – Петерштадт, для отработки маневров и натуральной игры в солдатики, с торжественной сменой караула и дотошным исполнением ружейных приемов.

Взойдя в 1762 году на престол, государыня Екатерина избавилась от «голштинского отряда», справедливо считая, что он еще долго будет верен низложенному супругу. Тех, кого сочли «природными голштинцами», отправили вместе с генералом Шильдом в их отечество морем, лифляндцев и малороссов – в Лифляндию и Малороссию, а русским выдали новые паспорта и определили тех, кто желал служить государыне, в армию с теми же чинами. Несколько голштинцев, штаб-офицеров и обер-офицеров, изъявили желание служить в столице или поблизости, причем за чинами не гнались, и государыня их просьбы удовлетворила.

Было еще несколько сотен человек, прибывших на купеческих кораблях уже после того, как вызвавший их к себе Петр был заперт в Ропше и там скончался. Этим попросту велели поворачивать оглобли.

Но кое-кто упрямо не желал признавать поражения, остался в России, затаился и сделал ставку на юного Павла Петровича. Чем старше становился сын покойного императора, чем острее делались противоречия между ним и матерью, тем более расцветали надежды неугомонных голштинцев. Когда же начался пугачевский бунт, они поверили в то, во что страстно желали верить, – что император Петр спасся и идет с войском возвращать себе трон и корону.

Уже невозможно было узнать, кто из голштинцев выкрал знамя драгунского полка Дельвига и, собрав несколько приятелей, отправился с ними в оренбургские степи – воевать на стороне мнимого Петра. Судьба этих людей тоже была туманна – о некоторых узнали, что они погибли, а знамя обнаружили в пугачевском обозе. Развевалось ли оно во время атак – никто сказать не умел. Оказалось, покойнички, где-то отсидевшись, вылезают на свет Божий…

Архаров, вместе с князем Волконским готовивший Москву к обороне от возможного нападения самозванца, знал – тут хватает недовольных, которые из одного лишь желания насолить государыне способны поддержать не только Пугачева, но и черта лысого. Знал он также, что в окружении Павла Петровича, в «малом дворе», постоянно рождаются опасные замыслы. Знал, что супруга великого князя, Наталья Алексеевна, в девичестве принцесса Гессен-Дармштадтская, не в ладах с государыней и мечтает поскорее взойти на трон, для чего и подзуживает постоянно нелюбимого мужа, чтобы добивался своих прав. Знал, что вокруг наследника вьют петли сомнительные персоны, связанные и с французским, и с английским, и чуть ли не с турецким двором. Предупреждение петербуржского полицмейстера сулило неприятные приключения и многотрудный розыск, в котором будет занята вся московская полиция, будут потрачены время и деньги, а лавры достанутся Чичерину – потому что главные события должны произойти в Санкт-Петербурге или поблизости от оного.

– Будь он неладен… – проворчал Архаров, и Саша не понял, к кому это относилось: к Бейеру, к Чичерину или даже к самому наследнику Павлу Петровичу.

– Прикажете продолжать? – спросил он.

– Продолжай…

Но Сашин голос то пропадал, то вновь возникал в ушах, потому что полицмейстерская голова уже была занята планом будущего розыска.

Бейер вряд ли остановился на постоялом дворе или снял комнату, хотя мог – если обзавелся фальшивыми документами. На всякий случай следовало приказать частным приставам собрать сведения обо всех, кто недавно поселился в их частях открыто. Бейер, побывав в пугачевском войске, да и вообще проведя немало лет в России, мог так наловчиться балакать по-русски – от природного русака не отличить. Правда, немцы редко снисходят до изучения российской речи, но такой возможностью пренебрегать нельзя.

Его мог приютить кто-то из московских немцев, какой-нибудь неприметный аптекарь или булочник…

Когда так – он говорит со своим аптекарем или булочником по-немецки. Во-первых, по-русски – незачем, ни к чему ему, чтобы соседи все слышали и понимали, а во-вторых, немцы живут обособленно, роднятся меж собой, и русская речь им требуется лишь настолько, чтобы гробовщику договориться с заказчиком о цене гроба, а портному – о длине камзола.

Архаровцы знают немецкое наречие в весьма скромных пределах, то есть объясниться с булочником насчет покупки сдобы они еще в состоянии, изругать пьяного сапожника – тоже, но понять долгую беседу со множеством незнакомых слов – ни за какие коврижки. Хоть спешно учителя для них нанимай.

Однако Саша, бывший студент, при малейшей возможности кидается читать ученые книжки, и Архаров над этим даже подшучивает…

– Помолчи ты, Христа ради, – велел Архаров. – Бубнишь как пономарь… Переведи дух. Ты ведь немецкие книжки читаешь и понимаешь?

– Читаю и понимаю, Николай Петрович.

– Без лексикона?

– Когда мудреное слово – лезу в лексикон.

– Они у немцев все мудреные. Докопайся, кто из наших поприличнее знает немецкий.

– Чего копать-то? Яшка Скес. Ну и господин Шварц, конечно.

– Шварц за Бейером сам бегать не станет. Ну, стало, на тебя вся надежда. Завтра с утра поедешь со мной на Лубянку. Первым делом сыщи мне там Скеса, затем… Степан! Канзафаров! Он при мне как-то немецкую срамную песню пел – думал, я не пойму!

Архаров расхохотался.

– Тимофей, кажись, тоже разумеет поболее прочих шалопаев. Ничего, Сашка! Изловим сукина сына! А ты, пока мои молодцы будут по аптекам шастать и немочек с пути истинного сбивать, найди-ка немца потолковее и говори с ним целыми днями. Как знать, может, тебе ролю играть придется, так чтоб комар носу не подточил.

– Будет сделано, ваша милость, – горестно отвечал Саша.

Он считал себя архаровцем, поскольку был Архаровым подобран в чумную московскую осень и состоял при нем с первого дня его полицейской карьеры. Ему хорошо жилось в особняке на Пречистенке, он по природе был домоседом, будь его воля – вообще бы вылезал из особняка только в книжные лавки, он обожал собирать разнообразные знания, совмещать их в голове, заполнять прорехи в математике и физике, но, раз уж ты архаровец, изволь участвовать в розыске.

Часть первая

Глава 1

Апрельское утро – солнечное, радостное, а если спозаранку – долгожданная новость, то стоит жить на свете!

– Батюшка Лексей Григорьич, из Бирюлева парнишка прискакал! Господин Плещеев прислал! С зарей в путь двинулись, к обеду, я чай, будут!

– Славно! Парнишку – на поварню, покормить. Вели фрыштик мне подавать. Да не мудри – чего попроще! И седлать Венеру. Сам навстречу поеду. Крикни там Егорке с Матюшкой – пусть собираются и ждут. И вели стойло готовить, свежей соломы постелить, чистейшей воды из родника принести! Сена – наилучшего, с пыреем! Первого укоса, так и скажи! Овса – того, что дают всем арабам! Пошел!

Это был долгожданный день, праздничный день, и граф решил – как только приведут новокупку, белого арабского жеребца неслыханных статей, что обошелся в шестьдесят тысяч рублей – деньжищи неимоверные, – велеть отслужить благодарственный молебен. Конь таких денег стоил – хотя на островских конюшнях уже стояло десять отличных арабов да девять арабских кобыл, с этим ни один жеребец бы не сравнился.

А отчего бы и не потратить графу Орлову шестьдесят тысяч на породистого жеребца? Деньги, слава Господу, есть, да и азарта хватает. Много рабов Божьих Алексеев в Санкт-Петербурге, коли поискать – найдутся в России и полные тезки, Алексеи Орловы, а вот Алехан Орлов – один. Кто и когда исказил имя – уже не понять, но вот когда бы граф того человека встретил – по алмазу за каждую букву подарил бы. Удачно получилось, ничего не скажешь, и единственный на всю Российскую империю Алехан, покупающий единственного в мире драгоценного жеребца, – это правильно!

Шестьдесят тысяч? Вот и прекрасно! Пусть нищеброды завидуют.

Старый камердинер Василий, пятясь, покинул спальню. Граф потянулся во всю мощь крупного сильного тела. Провел пальцем по щеке – вроде щетина не так яростно в рост пошла, можно обойтись без брадобрея Федьки. Бриться граф не любил. Смолоду приходилось, какой же гвардеец с бородой? А теперь, выйдя в отставку – поневоле выйдя, ну да ладно, – мог по два-три дня и более шершавый ходить. Федька наловчился так выбривать щеку вокруг шрама, что ни волоска не оставлял, а все равно неприятно.

Меченый. Балафре. Как герцог Гиз из французской истории. Орлов-Меченый. Орлов-Балафре. А и ладно, дамам даже нравится – до сих пор ни одна против шрама на роже не устояла. Гиз-Балафре тоже был ходок по дамской части. Если верить аббату Брантому, нарочно собравшему все скабрезности старого французского двора, имел амуры с королевой Маргаритой Наваррской, той самой «сестрицей Марготон», которую король Карл грозился сам за руку отвести под венец с наваррским королем. И ничего королева против шрама не имела…

Может, и императрица не устояла бы…

Да что теперь гадать! Ежели бы да кабы, так росли бы во рту грибы. Может, все и к лучшему. Граф Алехан Орлов ныне – сам себе хозяин. Денег хватает на все прихоти. Вон, главную прихоть ведут из Битцева. Один такой конь на всю планету Земля, может, и есть!

Фриштык был на скорую руку – графу не терпелось увидеть коня. Чесать себя, загибать букли и плести косицу он не велел – Василий просто стянул довольно длинные волосы в хвост и завязал черной бархатной лентой. Простые сапоги, в которых граф обычно ходил на конюшню и занимался с лошадьми, с вечера вычищенные, стояли за дверью. Василий помог их натянуть и подал кафтан, подбитый беличьим мехом. Для скачки под апрельским солнышком – самая подходящая одежка.

Егеря, Матюшка с Егоркой, ждали у крыльца, уже верхом, Матюшка держал в поводу вороную кобылку Венеру. Оба были страх как рады – его сиятельство на радостях, что привели драгоценного жеребца, наверняка будет жаловать кого рублем, кого и двумя. Оба улыбались – как и положено здоровым парням, довольным жизнью. Глядя на них, и граф невольно улыбнулся: статные, сытые, посадка в седле – не всякий гвардеец так держится.

Раньше он, невзирая на тяжеловатое богатырское сложение, взлетал на коня пташкой. Теперь так уже не получалось. Да и, увлекшись рысаками, все больше он катался в дрожках, зимой – в особых крошечных санках с сиденьем на одну задницу.

Утвердившись на коне, убедившись, что стремена нужной длины, граф неожиданно подумал: пожалуй, самое время жениться. Смолоду, когда порхаешь воробьем, вроде рано, в старости, когда еле ковыляешь, – смешно, а в тридцать девять лет уже можно начать приглядываться к невестам. Давняя приятельница, Катиш Демидова, все советует присмотреться к Дуне Лопухиной, род хороший, девица – изящная брюнетка, а беспокоиться о приданом графу Орлову, с его-то богатством, даже смешно – он может жену и в одной застиранной рубахе взять, была бы хороша собой и мила. Пока граф находил у Дуни один недостаток – слишком молода, пятнадцать лет. Хотя в этом возрасте девиц и сватают, и под венец ведут, но он хотел бы видеть рядом с собой более зрелую особу, а не такую, что еще в куклы играет.

Катиш Демидова ему бы более подошла, умеет во всем угодить, знает, что нужно любовнику… да неспособна хранить верность мужу! Кто бы ни был тот муж – за прелестницей нужен глаз да глаз. Иначе преподнесет наследника неизвестно чьих кровей.

Вспомнив ее огромные черные, исполненные невинности очи на милом детском личике, граф усмехнулся и, махнув рукой егерям, рысцой выехал с заднего двора. Когда кобылка под ним поднялась в галоп и легко понесла его по расчищенной дорожке, граф вновь стал молод и способен на безумства. Пожалуй, даже от хорошей драки в трактире не отказался бы – давно кровь не кипела… Ох, эти драки, когда в ход идут стулья и бильярдные кии… а смеху потом?! А хвастовства?!

Он умел наслаждаться простыми радостями. Выехать рано утром на резвой кобылке, подставить лицо апрельскому солнцу, вдыхать чередующиеся весенние запахи – это ли не радость? И запах навоза из куч, которые уже разгребают поселяне, – тоже радостный весенний запах. На пашни, что расположены повыше, на пологих склонах холмов, вышли пахари – вон они, один, другой, там, подальше, третий. Туда-то и пойдут дня через два телеги с навозом, а следом – веселые бабы и девки с вилами. То-то будет песен, смеха и визга! Это еще не страда, это еще не труд до седьмого пота, оболванивающий и лишающий всякой радости труд. Это еще – то весеннее хмельное состояние, когда после зимнего сидения в избе при лучине, с надоевшей прялицей, помахать вилами – в радость.

Скорей бы просохли луговые ложбинки, подумал граф, скорей бы выводить коней на вольный выпас, на свежую сочную траву. Что может быть красивее гнедого белоногого жеребчика, идущего галопом по зеленому лугу?

Четыре года назад граф распорядился начать понемногу переводить большинство лошадей в имение Хреновое Воронежской губернии – подарок государыни. Это не Подмосковье, где у каждого мелкопоместного дворянчика есть своя деревенька, плюнь подальше – на соседскую землю попадешь, это – простор! А орловское поместье Остров – всего-то в восемнадцати верстах от Москвы.

Хреновое – это было развлечение на всю жизнь. Сколько там всего предстояло построить! Хозяйство задумывалось с большим размахом – граф хотел иметь даже свой кожевенный завод, чтобы не посылать за каждым ремешком на рынок…

Резвая кобылка взбежала на холм и, послушная легкому натяжению поводьев, встала. Граф из-под руки оглядел окрестности. Нет, каравана, что неторопливо продвигался к Острову, еще было не углядеть.

Караван был немалый – когда дело о покупке сладилось окончательно, граф снарядил за драгоценным жеребцом целую экспедицию: послал старшего конюшего Ивана Кабанова, конюха Степана, двух толмачей и полтора десятка солдат Преображенского полка, где он одно время был подполковником. К этому отряду присоединились в Греции еще солдаты и матросы. Все ехали верхом, тащили с собой немалый обоз, чтобы ночевать в своих шатрах, но Степан шел в середине кавалькады пешком, ведя в поводу жеребца. Так понемногу оставили за спиной Грецию, Македонию, Венгрию, Польшу, делая по пятнадцати верст в день, зимовали по приказу графа в поместье князя Радзивилла под Дубно, потом, когда погода позволила, опять тронулись в дорогу. Заняло это путешествие полтора года. Морем, понятное дело, быстрее, но сушей – надежнее.

И вот глазастый Егорка издали высмотрел караван.

Гикнув, граф поднял Венеру в галоп и понесся навстречу своему сокровищу.

Подскакав поближе, он расхохотался:

– Ну, ребята, ну, разумники! Отродясь такого не видывал, хвалю!

Жеребец был в теплой попоне, а на шею ему Кабанов и Степан намотали шерстяную турецкую шаль с большими узорами, недоуздок же подбили хлопчатой ватой и шелком, чтоб было мягко.

Соскочив с кобылки, граф подошел к жеребцу, взял обеими руками за недоуздок, подвел морду прямо к своему лицу, поцеловал в нежный розоватый храп.

Конь чуть вздернул голову, самую чуточку, без испуга и злобы. Конь отступил на шаг, озадаченный поцелуем, но не оскалился. Конь показал: ну, если мой хозяин – ты, мы, сдается, поладим.

– Тебе не жарко, милый? – спросил граф коня.

– Ваше сиятельство, спозаранку выводили, холодно еще было, иней на траве лежал, – вместо жеребца ответил Кабанов.

– А сейчас-то уже припекает. Ну-ка, хоть шаль снимите. Дайте я на его шею полюбуюсь. Дивное создание Божье…

Граф поехал рядом с жеребцом, ведя самый любезный его сердцу разговор с Кабановым и с конюхом Степаном: как жеребец в дороге проедал корм, какие оказывал предпочтения, не случилось ли мелких неприятностей, могли ли его проездить рысью хоть пару раз в неделю. Когда апрельское солнце вынудило графа не только расстегнуть, но и скинуть кафтан, Степан снял с коня попону.

– Красавец! – сказал граф, любуясь жеребцом. – Цветом – как самая белейшая сметана… Так что звать его отныне Сметанным!

Жеребец высоко нес голову – такой головы еще поискать, подумал граф, во взгляде – гордый норов и благородство натуры, сто поколений прекрасных предков стоят за этаким конем.

– Идем, идем, Сметанушка. До дому недалеко, там тебе стойло будет, там тебя в леваду выпустим, – пообещал Степан и похлопал коня по лебединой шее.

Граф подумал, что хорошо бы поискать гнездо маток фризской породы, у лошадей из Фрисландии встречается нередко очень устойчивая и ровная рысь. Через год можно бы подпустить к ним Сметанного, а пока для него другие невесты наготове, пусть только отдохнет после дороги, обживется, освоится…

Не прошли и версты – встали, потому что сбоку выворачивал на дорогу экипаж. Ему бы проехать мимо, но кучер натянул поводья, а дверца отворилась.

– Тебя тут еще недоставало… – проворчал граф и медленно поехал изъявлять любезность – кланяться и осведомляться о здоровье. В иное время он бы охотно потолковал с княгиней Чернецкой – старуха была большой любительницей лошадей, всерьез занималась разведением, насколько позволяли доходы, и даже приобрела у графа пару двухлеток арабских кровей, – но сейчас все мысли занимал Сметанный.

– Соседушка! Соседушка любезный! – закричала старая княгиня. – Так это и есть твой долгожданный жеребчик?

Граф Орлов мог быть и заносчив, и груб – по обстоятельствам, но с дамами соблюдал галантность, тем более – даме за семьдесят, напрашиваться на амуры не станет.

Чтобы не заставлять княгиню вопить, он подъехал вплотную к экипажу.

– Да, ваше сиятельство, тот самый жеребец. Хорош?

– Хорош, – согласилась старуха. – Голова чисто арабская, не спутаешь. Сильного сложения. В холке, поди, двух вершков будет. Да спина длинновата.

Взгляд у нее был точный.

– Так тем и замечателен. Двух с половиной, ваше сиятельство. Для араба немало.

«Два аршина», говоря о росте коней, да и людей тоже, обычно опускали, оставляя «два с половиной вершка».

– Верно ли врут, будто шестьдесят тысяч отдал?

– Копейка в копеечку, – усмехнулся граф, как будто каждый день столь дорогих лошадей покупал. А меж тем княгинина запряжка шестериком, очень неплохая запряжка буланых, известная всей Москве, он знал – обошлась ей в две тысячи с половиной, и соседи осуждали ее за такую несусветную трату денег.

– Батюшка Алексей Григорьевич, – княгиня заговорила так умильно, что граф сразу догадался – будет просить. – А не сговоримся ли? У меня кобылка, сам знаешь, Милка, арабских кровей, в возраст вошла, так нельзя ли к ней твоего красавца подпустить? А я в долгу не останусь!

– Милку помню.

Эту лошадь княгиня купила у него года полтора назад еще двухлеткой, и сама дорастила, дорастила хорошо, заботливо. Милка была от отца-араба и матери-неаполитанки; пожалуй, последний опыт графа по скрещиванию этих пород. Он знал, что опыты были неудачными, резвая рысь – но выносливость скверная, и тяжеловаты кони, на графский взгляд. Ему нравились подсушенные рысистые лошади, каких умеют растить и школить англичане. А эти – скорее на купеческий вкус. Купцы и жен любят дородных, и лошадей. Иначе – стыдно, люди скажут: плохо кормит.

– Ну так сговоримся?

– Спешить некуда, ваше сиятельство. Жеребец с дороги устал.

– Вот ты как, граф…

Княгиня живала при дворе и понимала, что отказ может быть и деликатным.

– Мы потом про это потолкуем, ваше сиятельство. Куда ездить изволили?

– В гостях была, в Братееве, три дня прожила, сегодня с утра вместе с кузиной в Божий храм пошли, службу отстояли и – в дорогу.

– Коли угодно, пожалуйте ко мне, я на Георгия Победоносца вздумал молебен отслужить – благодарственный и во здравие моей живности. Сказано же – «блажен, кто и скоты милует». После – откушать, чем Бог послал.

Граф умел подсластить горькую пилюлю – при дворе это одно из важнейших умений, а он придворную науку выучил неплохо.

– Как Бог даст, – брюзгливо ответила княгиня.

На том и расстались.

Возле конюшни жеребца встречала вся дворня – любопытно же, на что такие деньги угроханы. Даже хлеб-соль ему вынесли, хотя жеребец от ломтя круто посоленного черного хлеба отказался, к такому не был приучен; он и к русскому овсу, который нарочно для него взяли Кабанов и Степан, не сразу привык, предпочитал ячмень.

Граф, не сходя с седла, обозрел весь конюшенный народ. Требовались помощники Степану, которого граф решил оставить при Сметанном. После долгого пути конюх нуждался в отдыхе, да и заслужил право сидеть на лавочке да покрикивать на молодых.

– Фролка! – крикнул он. – Ерошка!

Фролка был плечистый парень, силищи немереной, добрый и покладистый. Ерошка, напротив, был мельче в кости, норовистый, но отличный наездник – граф сам его школил, и что в седле, что в дрожках, с вожжами в руках, он одинаково хорошо управлялся с лошадьми. У Ерошки был один недостаток – сильно побитое оспой лицо. За это над ним подшучивали красивые дворовые девки, гордые тем, что его сиятельство приближает их к своей особе; граф был мужчиной видным, щедрым, девки охотно откликались на зов, ссорились из-за его благосклонности и очень бы удивились, если бы кто сказал, будто развратник понуждает их к ласкам. Самолюбивый Ерошка отвечал девкам презрением и язвительными замечаниями об их красоте, над чем потешалась вся конюшня.

Фролка и Ерошка встали перед барином, ожидая приказаний.

– Вы оба с сего дня будете помогать дяде Степану, – приказал граф. – Никто иной чтоб к Сметанному и близко не подходил. Егорка, Матюшка! Вам также при Сметанном состоять, когда его будут проезжать и резвить, когда пустят в загон пастись, чтоб и вы тут же были! Пусть конь вас также знает. Будете свитой его конской милости. А ты, Степушка, сейчас наскоро обучи ребяток самому главному, передай все причуды нашей новокупки, потом даю тебе три дня отдыха, отлеживайся, ешь-пей вволю и всласть. Со своей поварни все, что нужно, пришлю. Когда соберусь – поедешь со мной в Москву, пойдем в лавки, купим тебе и твоей бабе с детишками, чего пожелаешь. И лесу на новую избу дам – заслужил, живи барином!

Степанова жена была тут же, в толпе, не решалась подойти к мужу. Но, когда конюхи разом поклонились в пояс графу, она тоже вышла вперед и поклонилась.

– Ванюша, пойдешь со мной, расскажешь вдругорядь с самого начала, что да как, – велел Орлов. – А то письма, что от тебя приходили, одно другого бесполезнее: милостью Божьей живы-здоровы да жеребец милостью Божьей жив и здоров, да поклоны. Ну, пошли, что ли, а вы – за работу!

Степан повел Сметанного в стойло, Фролка с Ерошкой пошли следом. И Ерошка еще успел услышать веселые шепотки девок:

– Девки, умницы, не зевайте, наш Ерошка теперь знатный жених, коли угодит жеребчику – ему барин вольную даст! Ох, даст! Ерошка еще перебирать станет – та ему нехороша, эта нехороша!

Молодой наездник счел ниже своего достоинство оборачиваться и отвечать. Что с дур возьмешь – у них одно на уме.

Он понимал, что жениться необходимо, но уж никак не на дворовой девке его сиятельства! Такую могут под венец и брюхатую поставить. И станешь посмешищем. О вольной он не думал – ему и в Острове жилось хорошо, на всем готовом, и денежек было прикоплено. Так что зря девки пересмеивались и трещали языками – его все это не уязвляло, нет, не уязвляло.

Настанет день – будет у Ерошки свой двор, крепкое хозяйство, но к той поре нынешние девки станут уже не молодыми, а старыми дурами; он же высватает двадцатилетнюю красавицу, которая охотно войдет хозяйкой в богатый дом. Еще и приданое за ней хорошее возьмет. Тем более – войдя в мужские годы, Ерошка отпустит бороду, которая прикроет рытвины на роже. Все это счастье он очень живо представлял себе: как он будет щедр с молодой женой, как станет ее наряжать, дарить ей золотые перстеньки, запястья, жемчужные серьги, кисею и парчу, дорогой приклад для рукоделья, чтобы не было узоров богаче, чем на ее праздничной рубахе. И домашней работой не обременит – пусть тешится вышивкой да детишек нянчит. Тогда-то нынешние девки от зависти все локти себе изгложут.

– Тимоша, принеси воды да натруси в ведро сена, – велел Степан. Родниковая вода вкусна, да холодна, а пока Сметанушка будет сквозь сено тянуть ее – она малость согреется. Не дай Бог простудить коня – арабы на островской конюшне, как их ни берегли, плохо переносили холод и зиму.

– Сейчас, – сказал Ерошка.

Сметанного поместили в стойло, дали лучшего сена, из того, что нарочно запасли чуть ли не год назад и берегли, с пыреем и с луговыми травами, которые только собрались зацветать, в таких травах – самая сила. Фролка приволок особый небольшой ларь для овса. Он уже стал разговаривать со Сметанным, приучать его к своему ласковому голосу. Ерошке это еще только предстояло.

Но и он сумел договориться с жеребцом – граф понял это, когда при нем вывели Сметанного, чтобы проездить, на беговую дорожку вдоль Москвы-реки. Ерошка сидел в легоньких дрожках, на поддужную лошадь, которой полагалось идти галопом справа от коня, не обгоняя его, посадили парнишку Сеньку, и Сметанный пошел плавной широкой рысью, красиво вскидывая неутомимые ноги безупречной формы.

– Хорош, ах, хорош! – кричал граф. – Ерошка, прибавь ходу! Что за рысь! Ну, будет у нас лет через пяток свой русский рысак! От Сметанкиных детей выведем такое потомство – англичанам и не снилось!

Глава 2

Вернувшись к себе, княгиня Чернецкая сорвала злость сперва на дворовых девках, потом на приживалках. У нее хватило доброты, чтобы дать приют двум офицерским вдовам, двум чиновничьим и одной немке, но сгоряча она могла и изругать, и попрекнуть.

Особенно на сей раз досталось немке – тихой и кроткой Амалии Генриховне, которую велено было звать Амалией Гавриловной.

Эта старая девица попала в княгинин дом пять лет назад из-за печальных обстоятельств: княгиня торопилась, неслась по Невскому, кричала кучеру, чтобы гнал лошадей во весь мах, кучер честно орал: «Ги-и-ись!», два гайдука, скакавшие впереди, кричали: «Пади-и-и!», но Амалия непостижимым образом угодила под колесо экипажа. Нога была раздавлена, ступня раздроблена. Княгиня велела усадить бедняжку в экипаж, прямо на пол, и потом, уже возвращаясь домой, завезла ее к доктору, оплатив лечение вперед. Доктор не смог ничего поделать, Амалия осталась навеки хромой.

У Амалии был жених, аптекарский ученик, и они вдвоем прилежно копили деньги, чтобы завести свое дело. Честная и преданная жениху немка трудилась в мастерской у модистки и ждала свадьбы девять лет – пока не стряслась беда, а потом аптекарский ученик решил, что хромая жена, которой требуется даже не трость, а целый костыль, ему не нужна. Совместно скопленные деньги, впрочем, он оставил себе.

Узнав об этом, княгиня разозлилась и взяла немку в дом, на полное свое содержание.

– Кто ж на ней, на дуре, теперь женится? Приданого нет, хромая, да и на рожу нехороша, – так сказала княгиня. – А мне грех искупать надо. Да и на том свете зачтется. Ничего, прокормим!

Амалия была, как большинство городских девиц, бледненькой и словно бы выцветшей. Если бы она румянила щеки и подводила светлые бровки, не сутулилась, то выглядела бы приемлемо. Но, брошенная женихом, искалеченная, она отказалась от малейших попыток придать себе хоть какую соблазнительность.

Сперва немку приспособили к делу – она, служа у модистки, выучилась делать прически со взбитыми волосами и с буклями всех видов, так что не даром хлеб ела. Опять же, чепцы. Княгиня в силу возраста уже не шляпы носила, а чепцы с дорогим кружевом. Амалия же умела так ловко собрать и распределить вокруг лица кружево, что княгиня полностью доверила ей свои головные уборы. Потом у нее обнаружился особый талант – она умела мастерить саше[1].

У княгини по части запахов был своеобразный вкус – конюшенные ароматы ее радовали, а запах человеческого пота и немытых ног безмерно раздражал. Амалия чему-то научилась, бывая у жениха в аптеке, что-то переняла от знакомых и в модной лавке, она знала, какие травы, помещенные вместе, способны и смягчить, и даже вовсе истребить вонь от пота и от прочих человеческих выделений. Мало того – она вышивала прелестные мешочки и подушечки, которые набивала травами и древесными опилками, обшивала кружевом и ленточками. Тонкость вышивки и подбор цветов были изумительны. Получались саше, которые даже не стыдно подарить бедной родственнице на именины. Подушечка, помещенная в шкаф или сундук между простынями и наволочками, сообщала постельному белью тонкий аромат, еще ее можно было подвешивать под юбками за особую петельку или даже вовсе носить в кармане.

Теперь эти подушечки, эти крошечные букетики, эти тончайшей работы вышитые цветочки стали ее единственной отрадой. Выезжая вместе с княгиней в подмосковную, Амалия сама собирала травы, сама их сушила, и для того ей отвели комнатушку в дальнем флигеле, причем за попытки посторонних проникнуть туда княгиня карала сурово, как-то даже велела запереть дворовых парнишек в чулане на неделю, на хлеб и воду.

Таким образом Амалия оказалась совершенно незаменима в княгинином доме. Ее даже выпускали к гостям, невзирая на костыль. Княгиня говорила с ней по-немецки, всем показывая: вот-де, разными языками владею. Сколько требовалось было денег на швейный приклад – Амалия получала по первому слову и даже ездила в княгинином экипаже по модным лавкам выбирать ленты и шелк самых лучших цветов. А в подмосковной садовник нарочно для немки завел грядки с нужными ей растениями. Так что жизнь немки наладилась, и не одна старая дева ей бы позавидовала.

Амалия рассчитывала услышать похвалу за прекрасно вышитое саше с маками, васильками и прелестной бабочкой, но была послана не то чтобы в известном русском направлении, но похоже. Обидевшись, она сперва забилась в угол княгининой спальни вместе с двумя испуганными горничными, потом и вовсе ушла со своим рукоделием во флигель, обычно пустовавший, в свою душистую комнатушку. А княгиня расхаживала взад и вперед, опрокинула табурет и швырнула на пол ночной чепец, не прибранный девками с подушки. Наконец она велела звать к себе молодую скотницу Фроську.

Фроська тоже имела особый талант – коровы ее любили, отдавали ей все молоко, да и не только коровы – вся мужская дворня домогалась ее благосклонности. Был в ней некий тайный огонек, от которого не только парни вспыхивали – старый истопник Гришка как-то даже деньги Фроське за любовь предлагал, но она только посмеялась. Есть вещи, которым не научишься, коли матушка-природа не подарит: Фроська так умела повести плечом, прищурить глаза, вытянуть шейку, что у иного неопытного детины рассудок словно бы испарялся. Княгиня дважды пыталась отдать ее замуж, но те самые кавалеры, что охотно проводили бы с ней бурные ночи, на коленях молили: лучше пусть с них на конюшне плетьми шкуру спустят, чем такую шалаву на шею навяжут!

Фроська примчалась на зов и прямо с порога рухнула на колени, склонила бедовую голову, повязанную простым холщовым платком, чтобы, Боже упаси, ни один волосок не упал в подойник, за такое оплеух не оберешься. И по всему было видно: успела где-то с кем-то напроказить.

– Ты, девка, только с нашими дворовыми амуришься или подальше за хахалями бегаешь? – прямо спросила княгиня.

– Грешна, бегаю, – призналась Фроська.

– И до Острова добегаешь? С графскими людьми дружбу водишь?

– Грешна, княгиня-матушка…

Многие девки хотели быть отданными замуж в Остров, да за конюха его сиятельства! Фроська тоже уже подумывала о замужестве, но была о своих прелестях высокого мнения – она желала за вольного, чтобы потерял голову, выкупил, повел под венец и поселился с ней хоть в Орле, коли не в Москве. А до той поры она позволяла себе кое-какие шалости.

– Так. Хорошо. Хочешь ли новый сарафан, да дорогую душегрею, да золотые сережки?

– Как не хотеть, княгиня-матушка!

– Разведай мне, кого из конюхов граф Орлов приставил к новому своему жеребцу. Поняла? Все разузнай – сколько их, как звать, в каких годах. Ступай, жди, тебя сперва Агафья позовет…

Фроська убралась.

– Глашка, Марфутка, раздевайте меня, – приказала княгиня. – Большой шлафрок тащите. Да согрейте на печи! Агаша! Вели кофей с калачом и с сухарями подавать!

Ключница Агафья, поняв, что гроза вроде миновала, появилась из уборной комнаты, наскоро приложилась к хозяйкиному плечику и пошла к двери.

– Агаша, стой, надо нашу Фроську принарядить. Сходи потом, погляди, что там у нее в коробе, – велела княгиня. – Коли понадобится – у других девок возьми мониста, ленты и все, что им для щегольства положено.

Ключница молча покивала – она сразу поняла княгинину интригу…

Размачивая в кофейной чашке сухарики, княгиня продиктовала меню обеда, потом принимала старосту, выслушала доклад о деревенских новостях, потом пошла смотреть, как девки шьют чехлы на новые кресла и кушетки, потом потребовала к себе старшего конюха Семена с докладом о конских новостях. Этих дел хватило до обеда. А после обеда она занялась бумагами – засела в кабинете и с лупой в руке проверяла счета, сличала их и очень радовалась, когда удавалось найти неувязку или несоответствие. Это было не столько трудом, сколько одним из немногих развлечений в деревенской жизни. В свою подмосковную деревню княгиня обыкновенно выезжала еще зимой, с началом Великого поста, считая это своего рода покаянием и душеспасительным подвигом. Обратно же в Москву она возвращалась, когда дороги просыхали, и жила там около месяца. Лето и начало осени княгиня проводила обыкновенно в деревне, и раньше часто принимала гостей, теперь же ровесники и ровесницы заделались домоседами, и назначенный для визитеров дальний флигель обычно пустовал.

– Матушка-барыня! Матушка-барыня, к нам гости! – с таким воплем ворвалась в кабинет Агафья.

– Какие гости, что ты врешь?

– Извольте к окошечку, матушка-барыня!

Окно кабинета глядело на задний двор. Княгиня вышла в гостиную. И точно – вдали уже свернул с раскисшей дороги большой дормез и медленно, колыхаясь, всползал на холм, где стояла усадьба. Дормез сопровождали четверо конных в темных епанчах. Кони скользили по грязи, дормез тоже – того и гляди, завалится.

– Это кому ж дома не сиделось, каким дуракам? – спросила озадаченная княгиня. – В такое время визиты наносить! Агашка, ступай, отпусти поварам сахару, Маркушке-буфетчику – покупных конфектов и пастилы, вели разжигать самовар. Да чтоб Глашка с Марфуткой свежие чепцы надели, руки чтоб помыли! Сама тоже, дуреха, нарядись в ту зеленую робу, что я тебе два года назад пожаловала.

– Там же шнурованье, матушка-барыня! – в отчаянии воскликнула раздобревшая Агафья, всю зиму ходившая распустехой.

– И зашнуруешься! Немку зови, вели мне волосы чесать!

Но полчаса спустя выяснилось, что наряжаться и взбивать волосы было незачем. Прибыли всего-то навсего зять с женой, княгининой младшей дочкой Аграфеной, со своей сестрой Марьей, которую княгиня терпеть не могла, и с внучкой Лизанькой.

Лицо зятя, полковника Афанасьева, без слов сказало княгине: дело нешуточное.

– Агаша, уведи Лизаньку, вели девкам раздеть, расшнуровать, – велела княгиня. – Да покормить, да напоить с дороги!

Внучка ни слова не сказала. Войдя, только сделала низкий реверанс да подошла к бабкиной ручке. И в глаза даже не посмотрела, стояла, опустив голову. Это тоже был дурной знак, как и поджатые губы Марьи.

Умная Агафья сперва приложилась устами к внучкиному плечику, потом ласково обняла и повела прочь. Княгиня следила за дочкой – Аграфена также молчала, также уставилась в пол.

– Получайте свое сокровище, ваше сиятельство, – без лишней любезности сказал зять. – Сами с ней управляйтесь, а моих сил боле нет.

– Да что стряслось, голубчик мой?

С зятем княгиня старалась быть любезна, потому что знала за дочкой кое-какие грешки и очень не хотела, чтобы муж бросил Аграфену. И так-то с немалым трудом замуж выдали…

– То и стряслось, что запойной пьяницей стала. Вот сестра не даст соврать. В Великий пост из дому сбежала, чуть не с собаками по всей Москве искали, нашли, срам сказать, в кабаке, с зазорными девками. Песни пела!

Чего-то такого княгиня ожидала.

Аграфена, бледная, кое-как причесанная, в грязном платье, как-то неожиданно постарела. Дочери было тридцать восемь всего – а на что сделалась похожа? Впрочем, красавицей никогда не была – уродилась в покойного князя. Но мужчине можно быть хоть каким уродом – княгиню в свое время насилу уговорили идти с ним под венец, втолковывая, что уж этот строить куры придворным вертопрашкам не станет, на черта он им сдался. Однако князь нашел себе иное применение – не оставлял в покое дворовых девок. Но это была такая блажь, которой дамы обычно значения не придавали, вскоре смирилась и княгиня. Правду сказать, в молодости она себе позволила несколько интрижек, даже весьма опасных, но князь до самой смерти о них не догадался.

Ответить зятю было нечего – про дочкину склонность к выпивке княгиня знала. И виновника могла бы назвать – первый муж, от которого Лизанька, приучил. Но это она считала первого зятя виновником; полковник Афанасьев был уверен, что главный грех – тещин: вовремя не вмешалась, а потом, когда Аграфена овдовела, хитростью спровадила ее во второе замужество за человека, который еще не нахватался столичных сплетен.

– Ну, пусть поживет сколько-то времени у меня, – сказала княгиня.

– Развода я пока требовать не стану, хотя от жены-пьяницы меня Священный синод без лишней волокиты освободит. Я же уезжаю на юг – вышел мне указ служить на Днепровской линии. Там государыня велела ставить новые крепости от крымских татар, так я туда надолго. Гришу с Васей забираю с собой. Сперва сам поеду, малость обживусь, потом их ко мне привезут.

Речь шла о младших внуках, сыновьях Аграфены от полковника. Княгиня хотела было сказать, что разумнее их оставить в Москве под ее присмотром, но зять так нехорошо смотрел – она поняла, что решение он принял серьезное и не желает, чтобы парнишки видели пьяную или больную похмельем мать.

– А если к Лизаньке посватается хороший жених – так сами решайте, ваше сиятельство. Она мне была как дочь родная…

– Это уж само собой. О Лизаньке, голубчик мой, не тревожься – я о ней позабочусь. Девки, самовар тащите, стол накрывайте! – не так чтобы громко крикнула княгиня. Она знала, что вся женская дворня подслушивает за дверью.

– Недосуг нам, – хмуро сказала Марья.

Княгиня могла биться об заклад – мысль вернуть непутевую Аграфену в родительский дом пришла именно в Марьину голову.

– Вы засветло до Москвы не доберетесь. Слава Богу, есть чем угостить и есть где уложить гостей, оставайтесь. Не то впотьмах заедете в овраг или в ручей свой дормез опрокинете. То-то радости ночью из него выбираться! Мне как-то довелось – юбки до пояса промокли, – княгиня, вспомнив приключение, усмехнулась. – Располагайся, сударыня, как дома. А с тобой я еще поговорю!

Это относилось к Аграфене.

Задача стояла непростая – расстаться с зятем и его сестрицей хотя бы по-приятельски. Не то и впрямь через год-другой полковник потребует развода. Мало ли – другую невесту найдет, или Марья сама ему подходящую особу посватает. И куда прикажете девать Аграфену? В девичью обитель – грехи замаливать? А если мирно распрощаться – может, полковник там, на юге, соскучится по жене, вернется?

Марья позволила себя уговорить, хотя сперва кобенилась – муж и дети остались в Москве, ждут, а она укатила братние дела улаживать. Княгиня разумно расспросила ее и о муже, и о детках, вспомнила, что не послала подарка на именины, тут же достала из шкатулки золотой бант-склаваж с большой розовой шпинелью и мелкими бриллиантами, выигранный в карты еще на Масленицу и припасенный для Лизаньки. Это подействовало – кое-как она разговорила угрюмую даму.

А потом, когда гости были и ужином покормлены, и по спальням разведены, она осталась наедине с дочерью и первым делом дала ей крепкую пощечину.

– Дура! Дура безмозглая! Без мужа останешься – что делать будешь? Кому ты, пьянюшка, нужна?!

Аграфена тихо заплакала. Потом стала каяться, клялась и божилась, что более – ни капли! Веры ей не было – княгиня знала, как спиваются бабы, в ее собственной деревне были две таких – от хозяйства отстали, детей забросили, цена их обещаниям была – медный грош в базарный день. Одна спьяну свалилась в ручей и утонула – развязала мужу руки, другая ушла за солдатами чуть ли не в Крым и пропала. Ей, может, и неплохо, а мужу каково? Пока про ее смерть не известят – другую хозяйку в избу привести не сможет. Княгиня знала от Агафьи, что к соломенному вдовцу бегает в потемках кумушка, но махнула на это дело рукой.

Она смотрела на хнычущую дочь и сама себе удивлялась – вроде и рожала эту дуру, и на руках носила, и позднее дитя – в тридцать четыре года после смерти двух младенцев рожденное, чудом выжившее, а жалости к ней более не было, вся жалость кончилась.

– Жить будешь в своих комнатах. Попробуешь уйти – сама выпорю, – пригрозила княгиня. – Вздумаешь моих людишек с толку сбивать – не обрадуешься! А коли станешь Лизку просить, чтобы из буфетной или из погреба хоть стопку принесла…

Тут княгиня задумалась – нужно было как-то так устроить, чтобы мать с дочерью вообще не встречались.

– Агаша, кликни ко мне Николку, – велела она. Ключница, зная, что будут распоряжения, ждала за приотворенной дверью.

Чуть погодя в опочивальню пошел крепкий и статный выездной лакей Николка, поклонился в пояс.

– Ты, помнится, просил, чтобы я тебя на Марфутке женила, – сказала княгиня. Лакей безмолвно пал на колени.

– Будет тебе твоя Марфутка, слово даю. Но сперва – послужи как следует. Вот, видишь, дама? Признал? Жить эта дама будет у меня. А ты чтоб денно и нощно с нее глаз не спускал. Она хитрая – все пьяницы хитрые. Может сбежать. Твое дело – коли так выйдет, догнать и приволочь обратно, хоть за косу. Если при том ее поцарапаешь или синих пятен наставишь – наказывать не стану. Марфутка также будет за ней следить. Год вам даю. Справитесь – вот мое слово, тут же под венец. Первенца сама крестить буду. А ты знаешь – я к крестникам щедра. Ну, вставай, не порти штанов.

Лакей, поднявшись, не руку хозяйкину поцеловал – руку господа целуют, – а самый край подола.

– Слышала? – спросила княгиня Аграфену. – Вот то-то… Николка, проводи ее в угловые комнаты, в те, куда мебель из зеленых комнат я снести велела. Вот ключ. На ночь ее запрешь. Да – еще вели сторожу Никишке с сего дня ночью собак с цепи спускать.

– Собаками меня затравить хотите?! – воскликнула Аграфена.

– Будешь сидеть смирно, хвост поджавши, – никто тебя не затравит, – спокойно ответила мать. Прошло то время, когда она, плача, уговаривала доченьку не пить. Те слезы давно выплаканы, других не будет.

Аграфена выпрямилась и гордо вышла из материнской опочивальни, зато вошла Агафья.

– Матушка-барыня, дозволь сказать…

– Говори.

Ключница порой дельные советы подавала. Вот и теперь – сообразила!

– Матушка-барыня, Лизаньку поскорее бы замуж отдать, она девица спелая, а жених в наших краях знатный один только и есть. Граф Орлов, матушка-барыня…

– Жених-то жених, а как?..

– Лизанька-то красавица вышла. Вся в покойного Илью Петровича, а от вашей милости – носик пряменький, бровки. Граф увидит – сам догадается.

– Хорошо бы, Агаша…

Ключница, когда Аграфена, овдовев, два года прожила у матери, немало возилась с Лизанькой – знала, что барыня это увидит и похвалит. И сейчас тоже ждала похвалы.

– Торопиться некуда, – подумав, решила княгиня. – Жених наш теперь, поди, на конюшне живмя живет, с новокупкой своей повенчался. А мы вот что сделаем – как дороги высохнут, поедем в Москву, наберем в модных лавках блондов, лент, наймем там же швеек, нарядим Лизаньку по самой последней моде…

– Матушка-барыня, ни к чему это.

– Как так?

– Вокруг господина Орлова невесты вьются, он увидит нашу красавицу расфуфыренной – сразу поймет, ради чего… А она скромница, глазки строить не станет. Она из тех, что вывези ее в богатый дом – забьется в гостиной в угол да весь вечер там и просидит.

– Твоя правда, Агаша! Совсем я на старости лет нюх потеряла. Ну, стало быть, не миновать нам с тобой плести интригу.

Ключница промолчала – не хотела напоминать, как двенадцать лет назад пустились на хитрость, чтобы отдать Аграфену за господина Афанасьева. Тогда ей сразу после венчания был царский подарок – вольная. Но уходить от княгини Агафья не пожелала – годы не те, чтобы на воле новую жизнь начинать, а тут все уж налажено, есть свой уголок, и на старости лет пропасть не дадут.

По лицу хозяйки ключница видела – рождается замысел. И не простой, а хитрый. Но делиться с ней княгиня сразу не стала.

Обычно хозяйка говорила ключнице перед сном: «Ну, ступай, Господь с тобой», после чего молилась и ложилась. Агафье оставалось только убедиться, что кто-то из комнатных девок уже спит на тюфячке у дверей, чтобы по первому зову вскочить и примчаться. Но тут княгиня задумалась. Агафья ждала.

– Агаша, а что, сундуков, что мы тогда еще привезли, не разбирали?

«Тогда еще» – случилось шесть лет назад, когда княгиня затеяла заново устраивать свой московский дом на Пречистенке и всю скопившуюся рухлядь разом отправила в подмосковную – авось когда-нибудь выйдет время разобраться.

– Нет, матушка-барыня, а что? Надобно что?

– Да. Утром отыщи сундук, где лежат Павлушины обновы.

С княгиней случилось обычное для бабок недоразумение. Она ждала из столицы старших внуков Павлушу и Мавреньку, которых сын отправил к ней ради летнего отдыха и поправки здоровья – подмосковная-то погода не в пример лучше питерской. И, казалось, месяца не прошло, как она видела в Санкт-Петербурге четырнадцатилетнего Павлушку, бывшего одного с ней роста и почти одинакового сложения – мальчик рос крепеньким. А прибыл к ней в Москву настоящий кавалер – одному Богу ведомо, как можно за месяц прибавить полтора вершка росту. Приготовленные для него штаны, камзольчики и кафтанчики-жюстикоры были уже чуть маловаты, а к августу он и вовсе из них окончательно вырос, пришлось все новое шить. Павлушка уехал, гордясь своим новым телосложением, поступать в Преображенский гвардейский полк, куда чуть не с рождения был записан, а одежду, почти ненадеванную, огорченная княгиня велела убрать с глаз долой.

– Как велите, матушка-барыня.

– Стой! Не все еще! Завтра с утра пошли парнишку в деревню, пусть староста придет. Лизанька захочет по саду гулять, а у нас там который год две сухие липы торчат, стыдоба. Так пусть бы прислал мужиков с пилами, а потом пусть бы выкорчевали пни.

Утром княгиня проснулась очень рано, помолилась наскоро, выпила чашечку крепкого кофея и пошла в комнату, отведенную внучке Лизаньке. Девушка крепко спала, и бабка смогла ее внимательно разглядеть. Они не видались с Покрова – выходит, почти полгода.

– Ничего, на молочке от своих коровок, да на сливочках, да на яичках из-под своей курочки, что спозаранку собраны, сразу поздоровеешь и похорошеешь, – тихо сказала княгиня, недовольная бледностью и худобой внучки. – Голодом они, что ли, тебя морили? Просыпайся, светик, просыпайся, жизненочек.

Лизанька открыла глаза и испуганно уставилась на старуху в великолепном батистовом, с золотистыми блондами, чепце, в белой ночной кофте с шитьем, да еще в драгоценной турецкой шали поверх этого великолепия. Она не сразу вспомнила, что приехала к бабушке. А бабушка улыбалась, показывая новехонькие зубки из слоновой кости, которые не годились для еды, а лишь для улыбок.

– Вот и славно, что тебя привезли. Первой помощницей мне будешь. Поднимайся, помолись, позавтракаем вместе. Ты хорошо у меня заживешь. Тут не Питер, тут привольно. Каких хочешь заедок тебе из Москвы доставим, а варенья, печенья, пироги – все свое. Есть у меня один человечек, он на турецкой войне маркитантом был и наловчился готовить лукум и халву – лучше покупных! Покойный князь его туда отправил – так он знатный оброк привез, шали богатые, парчу, два дорогих кинжала. Не бойся, все плохое кончилось, теперь будет лишь хорошее, – пообещала княгиня. Нетрудно было догадаться, что в доме отчима, да еще при пьющей матери, девушке жилось несладко.

– Да, сударыня бабушка…

– Ты меня слушайся, мы превесело заживем. Ты ведь у меня красавица. Глазки темные, батюшкины, личико миленькое, волосики русые, матушкины, а румянец на щечках скоро наживешь. Летом отдыхать будешь, сил набираться, к осени учителей тебе наймем – танцевального, рисовального, клавикордного. Я велела сюда завтрак подавать. С утра побаловать тебя, мой светик, нечем, кроме варенья и пирожков, а к обеду уж будет все, чего твоей душеньке угодно.

– Сударыня бабушка…

– Про матушку свою спросить хочешь? – догадалась княгиня. – Она тут будет жить, но встречаться с ней…

По тому, как внучка отшатнулась, княгиня сразу о многом догадалась. Она хотела сказать «встречаться с ней будешь по воскресеньям в храме Божьем», но решительно объявила:

– …до поры вообще не будешь. Я обещала, что в жизни у тебя теперь будет одна лишь радость, я своему слову хозяйка. А ты мне скажи – ты лошадок любишь? Учили тебя конной езде? Я ведь задумала тебе верховую лошадь подарить, чтобы вместе с тобой на прогулки выезжать. Что ты так глядишь? Я смолоду на охотах первая наездница была. И теперь еще в седло сажусь, когда пожелаю.

– Я не умею, сударыня бабушка…

– У меня берейтор служит, англичанин, школит лошадей, он тебя научит. Государыня наша – и та конную езду любила, даже изволила ездить по-мужски. Может, и теперь ездит, да нам не докладывает. Покажи-ка ногу…

Откинув одеяло, княгиня с одобрением осмотрела тонкую девичью ножку.

– Икры у тебя, матушка моя, совсем тощенькие, ну да это дело наживное. Нога маленькая, мои сапоги будут впору. Агаша! Вели Аксютке отыскать мои прошлогодние сапоги, да пусть их даст Степке – смазать, начистить. Ничего, жизненочек, вон, глянь, и солнышко светит. Тебе здесь хорошо будет! Ты что покраснела?

– Стыдно…

– Что – стыдно? Голую ногу показывать? – догадалась княгиня. – Так я тебе не кавалер. Ну, ладно уж, садись да заворачивайся в одеяло! Фимка, Фимка! У меня в уборной, в комоде, пукетовый шлафрок лежит, розами по альмандиновому полю, тащи сюда живо! Встряхни только сильнее – он травами от моли переложен!

И, отвернувшись, чтобы не смущать внучку, княгиня задумалась: как же уговорить такую скромницу надеть мужской наряд? Внучка была – залюбуешься, тихоня, слова поперек не скажет, но для той интриги, что задумала княгиня, надо бы ей быть побойчее.

Пока Агафья сама выставляла на круглый столик серебряный сервиз-дежене, как раз для завтраков на две персоны, княгиня перебирала в уме своих комнатных девок и остановилась на Дашке. Рыжая белокожая Дашка была не чужая – княгиня знала, что Матрена родила ее от покойного князя. Девка уродилась веселая и языкастая, отменная певунья, – вот ее-то княгиня и додумалась определить в горничные к Лизаньке. То, что девушка дичится властной бабки, – понятно, а с Дашкой она будет себя чувствовать вольготно.

– Я тебе девку подарю, – сказала княгиня. – Будет за тобой ходить, как положено. А ты потом, как замуж пойдешь, возьмешь ее в мужнин дом и там за хорошего человека отдашь, и так она все время при тебе будет. Агаша, кликни там Дашку. Стыд и срам – привезли девицу даже без горничной девки.

Дашка явилась на зов и получила приказание – холить и лелеять свою новую хозяйку. Для начала – перебрать ее имущество и доложить, чего и сколько нужно поскорее нашить – рубах, юбок, ночных кофт, чепцов и прочего добра, которое в деревне могут быстро и без затей изготовить комнатные девки; потом, в Москве, все это придется купить в модных лавках.

Позавтракав, княгиня послала казачка Ваську сказать берейтору, что скоро явится на конюшню, так чтобы ждал.

Берейтора-англичанина княгиня наняла два года назад, в бытность свою в столице, соблазнив отличным жалованьем. Звали его Джон Макферсон, слугам было велено именовать Иваном Матвеичем. Хотя по-русски он за два года выучил десятка три слов, а княгиня по-английски – и того меньше, они на конюшне при помощи способного к языкам Васьки прекрасно друг друга понимали. Макферсону было велено готовить молодых лошадей для запряжки в легкий экипаж и в дрожки, учить их ровной и долгой рыси, не забывая и резвить. Княгине страх как хотелось летом самой править дрожками, зимой – саночками. Наступало время серьезной работы с лошадьми, зимой появились на свет жеребята, четверо красавчиков, которых сызмала нужно было правильно растить, требовали заботы однолетки и двухлетки. И главный вопрос – когда, по мнению англичанина, должна прийти в охоту княгинина любимица, четырехлетка Милка. От этого зависели многие важные и тайные планы…

Глава 3

Лакей Николка имел от роду двадцать два года, был взят в дворню чуть ли не от сохи за высокий рост, статность и приятное лицо. И хотя родители благословляли княгиню, давшую их младшенькому необременительное ремесло и полное обеспечение, сам Николка только тягостно вздыхал.

Крестьянских парней женят рано, чтобы взять в хозяйство молодую работницу, до свадьбы не многим удается погулять, и Николка уже в шестнадцать был согласен венчаться, в выборе невесты положившись на мать, – она бы вместе со свахами высмотрела красивую, работящую и смирную девку. Но пришлось спешно отдавать замуж старшую сестру, пока девичий позор не взбух под рубахой и сарафаном, а две свадьбы в одну осень семья бы не осилила.

На следующую осень случились в большом количестве похороны – померли дед с ветхой прабабкой да тяжело болевший младший братец Петруша. Опять же – не до сватовства. А потом княгиня-хозяйка высмотрела Николку и забрала его сперва в усадьбу, потом даже в самую Москву. Отданный под начало к старому лакею Игнатьичу, княгининому ровеснику, Николка быстро постиг лакейскую науку. Выучился держаться прямо, кланяться благородно, поднос с кушаньем носить красиво, двери экипажа отворять быстро и подножку спускать ловко, заучил полсотни французских слов, а когда освоился в дворне – влюбился. И, поскольку был он белокожий, голубоглазый и дородный молодец, то просто обязан был влюбиться в маленькую, смугленькую, черноглазую Марфутку. Она, как и Дашка, имела особое происхождение, – ее мать-кухарку обрюхатил француз, нанятый обучать музыке и танцам дочерей княгини, старшую – Прасковью и младшую – Аграфену. Княгиня даже не сразу прогнала затейника – не могла поверить, что образованный француз польстился на грязную бабу.

Смышленая Марфутка берегла себя для законного супруга. И все поползновения неопытного Николки легко отметала. Но парень ей нравился, и она очень хотела видеть его своим мужем. Княгиня же видела в девушке будущую старшую горничную, и вот выпал случай убедиться в верности своего выбора.

Решение княгини приставить Марфутку и Николку к охране дочки-пьяницы сильно обоих озадачило. Но княгиня рассчитала верно – эти двое так хотят повенчаться, что из шкуры вон будут лезть, лишь бы оправдать доверие.

Марфутка пришла вечером в каморку Агафьи и поклонилась ей недавно сшитой рубахой (как и полагается девице, Марфутка сама готовила себе приданое, всю тряпичную казну, на мать надежды было мало, а родной батюшка исчез в неведомом направлении). Ключница ловкой девушке покровительствовала, давая ей кое-какие поручения и расплачиваясь мелкими поблажками. Агафья помогла Марфутке составить план действий и собрать все необходимые предметы: мебель, белье, шлафроки для Аграфены, посуду и ночную вазу, а также сама позвала кузнеца Федора, чтобы сковал и вбил петли для замка. Она же, Агафья, надоумила забрать у Аграфены все опасное, на чем можно с тоски удавиться, включая подвязки для чулок, – пусть ходит в спущенных! И она же сама потолковала со сторожем Никишкой. Словом, отведенные непутевой Аграфене комнаты по строгости содержания вполне можно было сравнить с каким-либо из равелинов Петропавловской крепости. Решеток на окнах недоставало, но окна глядели на задний двор, где постоянно бегают люди, ночью же носятся сторожевые псы.

А вот с речью к дворне обратилась уже сама княгиня.

– Если кто будет о наших домашних делах лишнее болтать – дознаюсь и так велю на конюшне ободрать – на спине черви заведутся!

Еще при покойном князе иному грешнику сполна доставалось – по два и по три месяца спина гнила. Так что угроза оказалась действенной – за пределами усадьбы никто не ведал, что там поселилась Аграфена. Про Лизаньку уже всюду толковали – ее княгиня свозила к соседям, у которых имелись две девицы на выданье, – нельзя же девушке без подружек. Но Лизанька дичилась, шуток не понимала, слов модной песенки не знала. Когда же княгиня на обратном пути стала ее укорять, девушка расплакалась.

– Ох, доберусь я до мерзавки Грушки! – в сердцах сказала княгиня. – Дитятко росло, как подзаборная трава, а ей и горя мало! Лизка, не реви. Будешь еще в свете первой щеголихой и вертопрашкой!

– Княгиня-матушка, может, оно и хорошо, что скромница, – сказала, успокаивая хозяйку, Агафья. – На распутных-то девиц его сиятельство нагляделся, а тут такой невинный цветочек…

– Этого цветочка еще надобно на лошадь взгромоздить… – проворчала княгиня. – Как там мое чадушко, окошко выставить не пробовало?

– Я велела их милости молитвослов принести. Чем в окошко глядеть, пусть Богу молится, – ответила Агафья.

– И то дело. Уж не знаю, что эта пьянюшка вымолит… Агаша, вот что – молебен нужно отслужить! Во здравие! И тащи мои сапоги – сама на конюшню пойду.

При большой, на три десятка лошадей, конюшне был старый сенной сарай, в котором княгиня велела устроить зимний манеж, чтобы делать лошадям проводку, гонять их рысью и галопом. Своего англичанина она там и обнаружила – он с помощью двух конюхов учил рыси-пиаффэ рыжую кобылу Темку. Темка, по его мнению, была очень способна к венской школе езды, имела сильные задние ноги, и он обещал за год так ее приготовить, чтобы можно было выгодно продать хоть какому знатоку. Княгиня берейтора обрадовала – никаких продаж, готовить Темку под внучку Лизаньку, а Лизаньку учить обхождению с Темкой. Но, чтобы неопытная наездница не испортила кобылу, сперва дать ей под верх Амура.

Амур был старый опытный конь, который сам кого хошь мастерству выездки поучит, безупречно исполнял все аллюры, и мистер Макферсон согласился. Правда, усомнился в способностях Лизаньки к вольтижировке. Он хвалился тем, что служил в лондонском амфитеатре Филипа Астлея, а уж там наездников школили отменно, и с помощью казачка Васьки он донес до княгини простую мысль: если ученик не желает правильно ездить, то обучить его можно разве что унылому сидению в седле на рыси и на галопе, не более, лошадь же его слушаться не станет, лошадь сразу отличит опытного всадника от неопытного.

– Пожелает… – буркнула княгиня. И пошла смотреть Милку.

Милка спокойно стояла в стойле, услышав шаги хозяйки, поставила уши, потом хватала губами за рукава – просила угощения.

– Умница моя, – сказала ей княгиня и обняла за шею. Милкин ум выражался в том, что кобыла не пришла в охоту, пока еще не была сплетена интрига.

Потом княгиня обсудила важнейший вопрос о починке легких дрожек, в которых рассохлось деревянное сиденье и кое-где покрылись пятнами ржавчины рессоры. Третьим заданием Макферсону было – самому проехаться по окрестностям и наметить дорожку, где можно резвить шестерку молодых лошадей. Зимой этим заниматься было несподручно, а летом – самое время. Еще княгиня желала поставить в дальнем конце загона большой навес, и под ним – кормушки. И, наконец, вышел легкий спор – когда начать выводить лошадей в ночное…

Англичанин оказался прав – когда Лизаньке принесли мужской наряд и сапоги, девушка разрыдалась.

– Стыдно… – только этого слова и добилась от нее княгиня.

– Государыне носить штаны было не стыдно, покойной государыне – не стыдно, а ты их стыдливее быть желаешь? – разозлилась княгиня. – Кто тебе в голову этот вздор посадил? Целомудрие не в том, чтобы юбку носить. Вон в столице вертопрашки носят юбки и имеют каждая по десять любовников!

О том, что к любовнику лучше тайно бегать в мужском платье, княгиня умолчала. Брать с собой горничную, которая поможет управиться со шнурованием, нелепо, предаваться страсти, не снимая тяжелой робы и нижних юбок, можно раз в год, не чаще, а кафтанчик-жюстикор, камзол и штаны скинешь за две минуты, потом за пять минут наденешь, и прекрасно!

Агафья присутствовала при этом разговоре и первая додумалась о корне беды.

– Княгиня-матушка, тут не в девической скромности дело. Она ведь на материнских подружек нагляделась, на все их шалости, и из упрямства решила, что нужно все делать наоборот…

– Норов, значит, показывает? Но ведь редкая скромница.

– В свете не бывала, оттого и скромница. Помяните мое слово, матушка-княгинюшка, Лизанька еще в монастырь попросится – материны грехи замаливать.

– Как там эта матушка-пьянюшка?

– Сидит взаперти, плачет, а то в дверь биться пробовала.

– Ничего, ей полезно. Пусть поймет – с ней тут шутить не станут…

Лизанька, которой суровая бабушка дала поплакать вволю в полном одиночестве, кое-как успокоилась.

Она понимала, что под бабушкиным надежным крылом ей будет лучше, чем в доме, где отчим постоянно орал на мать, мать из упрямства еще более колобродила, а братцы устраивали всякие пакости. К тому же отчим, приказывая ей собираться в дорогу, прямо сказал:

– Тебе бы лучше там и остаться, чтобы бабка из своего дома и замуж отдала. Перечить ей не смей – хорошего жениха сыщет. Женихов выбирать она мастерица…

Лизанька, как все юные девицы, замуж хотела. Она пока еще не разделяла своего желания на две части: хотеть пышную свадьбу и хотеть изо дня в день быть женой мужчины – отнюдь не одно и то же. Она к тому же плохо представляла себе правильную семейную жизнь, без воплей и ругани. И, будучи по природе робкой, она готова была покориться любому бабушкиному решению.

Неожиданная затея посадить внучку в седло Лизаньку не на шутку испугала. Девушка боялась лошадей – но она и собак с кошками тоже боялась. Если бы княгиня догадалась подарить внучке хоть щегла в клетке – живое существо понемногу примирило бы ее с миром бессловесных тварей, что с крыльями, что с копытами. Но княгиня торопилась – очень скоро можно будет устраивать конные прогулки, и к графу Орлову поедут из Москвы кавалькады гостей, в мае, как зацветут черемуха и сирень, самая радость – в конных прогулках. Москва графа любила – и вполне искренне, и из своего давнего желания противоречить Санкт-Петербургу: если государыня аккуратно удалила Алехана Орлова от своей персоны, значит, Москва примет его с распростертыми объятиями. И Москва наверняка уже заготовила графу дивизию расфранченных невест.

Княгиня очень хотела заполучить Орлова в родню. Тогда ворота его конюшен будут для нее открыты. Она сможет купить у графа тех лошадей, что ей необходимы, составлять пары, получать отличный приплод. И то, что граф отказался случать своего драгоценного жеребца с Милкой, только подстегивало княгиню. Если устроить эту свадьбу – драгоценный жеребец покроет не одну только Милку, но и Темку, и тех молодых кобылок, что еще не пришли в нужный возраст. А что до Лизаньки – пусть всю жизнь будет благодарна за такого супруга. Граф не только сказочно богат, но и добр, и уживчив. Главное – хоть двух сыновей ему родить. А тогда ни в чем отказа не будет, и за границу жену повезет, ко всем дворам представит, и в самой Италии снимет, а то и купит для нее и деток дворец.

Разумеется, Лизанька не подозревала о лошадиных затеях бабки. Первое, что ей пришло на ум, – как можно реже попадаться на глаза властной старухе, авось та забудет про уроки верховой езды. Этот маневр хорошо помогал в отношениях с матерью, но мать спьяну не помнила, что говорила и делала в трезвом состоянии, а, протрезвев, – что вытворяла под хмельком.

Первые уроки и мужской костюм вместе сильно не понравились Лизаньке; из уважения к ее девичьей робости бабушка выпроводила англичанина и сама командовала, но внучка путала «право» и «лево», чуть что – сжималась, как котенок, вцепившись в Амурову гриву, и княгиня однажды даже накричала на нее.

Поскольку Лизанька раньше бывала в бабкиной усадьбе, то знала про флигель, который обычно пустует. Между господским домом и этим флигелем был крытый переход, и девушка, зная, что там не топят и потому даже в мае довольно сыро, накинула на плечи шубку, взяла мешочек с рукоделием и ушла от греха подальше – пока не позвали на конюшню да в манеж.

Но во флигеле она обнаружила Амалию Гавриловну.

Немка, видя, что княгиня опять не в духе, убралась в свою душистую комнатушку с рабочей корзинкой, полной лоскутков, ленточек, моточков кружева, хлопчатой бумаги и прочего добра для изготовления саше. У нее там были и бумажки с узорами, и небольшие круглые пяльцы. А у Лизаньки в мешочке – клубки и крючок, чтобы вязать тамбурное кружево.

Сперва они обе немного испугались, потому что были тихи, скромны и застенчивы, потом понемножку разговорились. А когда показали друг дружке свое рукоделие, то и вовсе хорошо поладили. Амалия была в княгининой свите одинока, Лизанька не имела в усадьбе ровесниц, с кем можно было бы сойтись, и обе были счастливы своей неожиданной дружбой. К тому же Амалия, в тридцать два года считавшая себя безнадежной старой девой, сохранила девичий взгляд на мир и девичьи повадки, костыль тут ничего не мог изменить.

Говорили они на причудливой смеси языков – Амалия на немецком, вставляя русские слова и целые французские фразы, а Лизанька на русском, вставляя немецкие слова и французские фразы. Но Лизаньке удалось поделиться своим горем.

Амалия сумела ей растолковать любовь княгини к лошадям и необходимость подлаживаться к бабке, как подлаживалась она сама. В итоге два дня спустя Лизанька подошла утром к княгине – поцеловать ручку и осведомиться, хорошо ли спалось, а потом сказала, что хорошо подумала и готова учиться. Правда, умоляла, чтобы позволили ездить в юбке, и княгиня решила – пускай, сама потом убедится, что мужская посадка требует штанов. По замыслу княгини, Лизанька, тоненькая и стройная, как березка, должна была предстать перед графом не в тяжелых юбках, скрывающих ноги, и не с полуоткрытой грудью – там пока похвастаться было нечем.

Так что в усадьбе воцарился мир, Макферсон обещал в десять уроков добиться от ученицы успехов, но потребовалось целых пять, прежде чем девушка освоилась с Амуром настолько, чтобы давать ему подкормку с ладони.

Уроки конной езды были у Лизаньки по утрам, а днем она выходила с Амалией погулять в сад, несла ее корзинку и слушала рассказы о травках и цветах, пригодных для саше. По крайней мере, так полагала Агафья.

Когда она рассказала княгине про эту неожиданную дружбу, та расхохоталась:

– Вот тоже нашла себе Лизка подружку с костылем!

– Они там, в саду, все шепчутся да смеются, княгиня-матушка. Мне Дашка доносила.

– Смеются? Это превосходно. Коли немка умеет ее развеселить – и славно! Я уж боялась, что она вовек смеяться не научится. А графу вряд ли по душе постные рожи.

– Барышне бы подружек из хороших семей.

– Сама знаешь, пробовала я. Ну, немка, ну и что же, нужно же ей с кем-то шептаться о кавалерах.

– Какие уж тут кавалеры, княгиня-матушка…

– И хорошо, что их нет, некому девицу с толку сбивать. Пусть уж бродят по саду и сидят у пруда, лягушек слушают. Кстати о кавалерах – ну-ка, вели, чтобы ко мне прислали Фроську!

Фроська, стоя на коленях, доложила – как в новом сарафане, да в дорогих монистах, да с алой лентой в косе побывала на Георгия Победоносца в островском Преображенском храме на благодарственном молебне, после которого батюшка окроплял святой водой нарочно приведенных на площадь перед церковью породистых лошадей и знаменитого жеребца, так туда и повадилась на воскресные службы, да и не только, свела дружбу с бабами и девками, дарила их ленточками и бусинами для кокошников, и уж через них – с конюхами. А поскольку у всех на уме жеребец Сметанка, разговоры – лишь о нем, то Фроська готова хоть сейчас все пересказать.

– Что ж ты, дуреха, молчала?!

И Фроська вывалила все новости – в меру своего разумения. Похвалилась она также недавними знакомствами среди конюхов, чем даже насмешила княгиню.

– Коли что – обещай деньги, хоть до ста рублей, – приказала княгиня. – И скажи – кто мне послужит, о том я позабочусь изрядно. Выкуплю и вольную дам, поняла? Но не сразу брякай, как бы до графа не дошло… Агаша, возьми там в шкатулке полтину, дай Фроське.

Потом княгиня устроила совещание с англичанином и затеяла пить чай на английский лад. К чаю она решила позвать внучку. Погода была нехороша, собирался дождь, а Лизанька с Амалией пропадали в саду.

– Совсем немка от рук отбилась, нужно ее малость пожурить. Вышивание забросила, а я ее для чего держу?! Васька! Беги, сыщи немку и барышню! Скажи – я велела звать! Да шаль возьми, барышню закутать!

Казачок поклонился и помчался в сад.

Во всяком саду непременно должен быть хоть какой пруд – так издавна повелось. Польза от пруда была одна – если, не приведи Господь, пожар, так есть откуда воду таскать. Иные хозяева разводили рыбу и баловались, сидя на бережку с удой, но княгиня этой радости не понимала. В ее пруду обитали главным образом лягушки, да стояла посередке ветхая беседка, к которой вел чахлый мостик. Княгиня все собиралась поставить новую беседку, чтобы летними вечерами там ужинать, но всегда находилось иное употребление деньгам и лесу. Конюшня с породистыми лошадьми – дорогое удовольствие.

Васька знал, что немка с княгининой внучкой часто сидят в беседке. Им там дождик не страшен, и они видят, если кто подходит к мостику.

На сей раз хозяйкино поручение было выполнено как-то странно. Лизанька даже не пошла, а выбежала навстречу казачку.

– Сударыню бабушка звать изволит, – сказал Васька и протянул шаль.

– Поди, ступай, скажи – сей же час буду, – ответила Лизанька, принимая шаль.

– И Амалию Гавриловну тоже…

– Амалия Гавриловна со мной придет. Поди, поди! – требовала Лизанька, и Васька удивился – до сих пор скромница чуть ли не шепотом с ним говорила.

Амалия Гавриловна уже так наловчилась обходиться с костылем, что шустро одолела мостик. Сама ли она выдумала эту ухватку, или ей кто подсказал, но она, когда хотела передвигаться быстро, брала костыль обеими руками, утыкала его в землю перед собой и делала здоровой ногой, поджав больную, довольно длинные прыжки. Вид это имело – как будто немка скачет верхом на костыле.

Допрыгав до Васьки, немка сунула руку в потайной карман юбки и достала вышитый бархатный кошелечек.

Оттуда был добыт гривенник.

– За труды тебе, – сказала казачку Амалия.

Если бы с небес опустился белокрылый ангел и заиграл на арфе – Васька меньше бы удивился. Он знал, что княгиня своих приживалок деньгами не снабжает: на кой им, если все необходимое имеется, и пропитание, и обноски с хозяйского плеча? А если к ним и попадали деньги, то тратить на подарки дворне они уж точно бы не стали. Опять же, Амалия Гавриловна – немка, а всем известно, что немцы скупы. И до сих пор она даже комнатным девкам грошовой ленточки не подарила. А тут – целый гривенник!

Но философствовать Васька не стал, а гривенник принял с поклоном и умчался – докладывать княгине, что барышня с немкой сейчас будут. Амалия и Лизанька пошли следом, что-то друг дружке нашептывая.

Никто не догадался обратить взгляд вверх. А там, вверху, в окошке второго жилья, виднелись очертания фигуры. Непутевая Аграфена внимательно следила за беседкой…

Глава 4

По вечерам княгиня скучала. Она заставляла приживалок рассказывать занимательные истории, но запас историй иссяк. Она заставляла их также читать вслух книжки, но читали они ужасно, спотыкаясь и делая паузы в неожиданных местах. Лизанька читала хорошо, но не все книжки из княгининой библиотеки следовало ей показывать; творения господина Кребильона, которые княгиня еще в молодости полюбила, могли бы основательно смутить внучкину невинность. А из всего творчества господина Дидро, уважаемого самой государыней, княгиня держала дома только «Нескромные сокровища», книжку увлекательную, лихую, но написанную отнюдь не для девиц.

Немного развлек ее донос лесника: кто-то повадился стрелять днем в лесу, там, где дорога для экспедиций за дровами.

– Ну и леший с ним, пускай стреляют, – беззаботно ответила княгиня, предположив, что это люди графа Орлова за кем-то охотятся. Ссориться с графом из-за такой чепухи, как подстреленный в ее владениях вальдшнеп или перепел, она не желала. Да и поди на слух определи, в чьих владениях.

День выдался суматошный. Кроме прочих дел, княгиня велела натянуть на себя сапоги и самолично проездила красавицу Милку сперва в манеже, потом по дорожке в рощице. Лизанька ехала рядом на Амуре и дивилась – как бабушка, которой за семьдесят, отменно держит спину на галопе, да еще улыбается. Это было для нее более весомым поучением, чем все разговоры о пользе конной езды. Но вот сползала с седла княгиня медленно и осторожно – прыгать более не могла.

Предвидя завтрашнюю боль в ногах, княгиня после ужина капризничала, прервала Лизанькино чтение, наконец захотела составить карточную партию, приживалки обрадовались, карты были розданы, и тут явился старый лакей Игнатьич.

Он жил при княгине на покое, когда требовалось – школил молодежь и развлекался беседами на французском языке с офицерской вдовой Болотниковой; он же исполнял некоторые поручения княгини, которые она не желала доверять молодежи, и вместе с Агафьей наблюдал за порядком в усадьбе. Но если Агафья толковала с княгиней наедине, то Игнатьич часто высказывал свое мнение прямо при всех.

Вот и сейчас он не побоялся нарушить игру, а сказал:

– Проезжие люди, матушка, ночлега просят.

– Что за люди, какого сословия? Коли простого – сам распорядись, а мне не мешай.

Игнатьич сделал жест, означавший: сам не пойму, какого сословия, а люди не простые.

– Проси, – велела княгиня, почуявшая хоть какое-то развлечение.

В гостиную вошел мужчина такой наружности, что Лизанька, поглядев на него, даже съежилась: высокий, статный, плечистый, но урод редкостный. Одет урод, впрочем, был прилично: княгиня оценила хорошо пошитый кафтан и камзол к нему, скромный галун по бортам, да и перстень на пальце – алмаз на подложке из голубоватой фольги, окруженный, кажется, мелкими сапфирами, света в гостиной недостало, чтобы лучше разглядеть.

– Сударыня, простите, Христа ради, – сказал он, – не имею чести вас знать… добрые люди на дороге сказали, что не откажете… Рекомендуюсь – Екатеринославского гренадерского отставной поручик Эккельн.

– В чем состоит ваше дело, господин Эккельн? – любезно спросила княгиня.

– Я везу в Москву друга своего, тяжело больного, в надежде на московских врачей. В пути ему вдруг стало совсем худо. Боюсь – не довезем. На коленях молю – позвольте его сюда перенести, отведите нам хоть какой уголок. Я чай, мы его растрясли дорогой… может, полегчает?..

– Да, сударь, конечно, – ответила княгиня. – Агаша, распорядись – пусть девки приберут комнату во флигеле.

И тут подала голос Лизанька.

– Сударыня бабуленька, флигель зимой не топили, там сыро, – сказала она. – Нехорошо больного человека там держать!

Княгиня удивилась безмерно – внучка сама почти никогда к ней не обращалась, а при посторонних вообще помалкивала, смотрела в пол да краснела. Однако девушка была права – и княгиня велела отвести нежданным гостям другую комнату, неподалеку от апартаментов Глафиры. Как хорошая хозяйка, она пошла сама встретить болящего.

Его внес на руках здоровенный бородатый кучер. Друг Эккельна оказался молодым человеком, лет не более тридцати, худощавым и бледным. За кучером шел с дорожным сундучком еще один человек – невысокий, черноглазый, горбоносый, тоже лет тридцати, по всей повадке – лакей, смышленый и, сдается, вороватый. Ибо честный человек так в пол не глядит и глаз не прячет.

Приживалки подняли вокруг больного суету, и княгиня сердито шуганула их: страдалец едва выговорил несколько слов благодарности, норовил закрыть глаза и отрешиться от всего земного, а они подробностей хворобы домогались.

Лизанька сама следила, как девки стелют постели, как вносят и расставляют все необходимое для ночлега, и, набравшись отваги, спросила урода, угодно ли ему отужинать. Тот поблагодарил и, смущаясь, попросил принести ужин в комнату, а кучера покормить на поварне и предоставить ему хоть уголок на полу в людской, а войлок для подстилки у него свой есть. Тогда Лизанька спросила, не нужно ли чего приготовить нарочно для больного. Урод, чуть не краснея, спросил горячего куриного бульона.

Княгиня только дивилась. Она не знала, что этот светловолосый страдалец – едва ли не первый молодой человек, с кем девушка оказалась в одной комнате. В доме отчима Лизанька видела только его приятелей да подружек матери, в свет ее не вывозили, учителей наняли старых, как Мафусаил. И если бы Лизаньке сказали, что умирающий путешественник ей понравился, она бы удивилась и растерялась; ей самой казалось, что в сердце проснулось обычное христианское милосердие, и она очень радовалась, что способна на столь возвышенное чувство…

За суетой княгиня совершенно забыла про Амалию. Она и вообще-то не слишком часто вспоминала о немке. Тем более, что Амалия норовила забиться в уголок со своим костылем. И одевалась бедняжка так, чтобы поменее привлекать к себе внимание, и лицо имела тусклое, невыразительное, волосы – блекло-серые, брови и ресницы – светлые, почти невидимые, румянец был смолоду, но пропал.

Амалия тоже оказалась в комнате, где укладывали в постель больного. Но оказалась неприметно – как будто мышка прошмыгнула, и даже костыль об пол не стукнул. Она издали наблюдала за Лизанькой и тихо улыбалась – как будто за улыбку широкую, радостную ей могло влететь от княгини и от прочих приживалок.

Приживалки же поглядывали на господина Эккельна. Каждая для себя определила его возраст – под сорок или чуть более, каждая сопоставила этот возраст со своим. Внешность, которая так испугала Лизаньку, им показалась по-своему привлекательной – этакому красавчику трудно найти жену, но женщина разумная, не глупая девочка, в приятных женских годах вполне может составить его счастье. Хорошо, что догадливая княгиня заметила эти амурные маневры и выставила приживалок из комнаты, да и внучку за руку увела.

Лизаньку уложили спать, а вскоре Агафья зашла к княгине – пожелать благодетельнице доброй ночи.

Она подождала, пока княгиня, стоя коленями на бархатной подушке, уложенной на скамеечку, вычитает вечерние молитвы, и тогда сказала:

– Лизанька-то не спит. Пукетовый шлафрок надела да в каморку к немке побежала.

– И что тут удивительного. Гости какие ни есть, а кавалеры, – ответила княгиня. – Нужно же подружкам пошептаться. Не знаю, что немка смыслит в кавалерах, а Лизаньке о них потолковать полезно и приятно. Девица-то на выданье, должна любопытствовать… Ступай, Бог с тобой.

Агафья, занятая устройством гостей, забыла приготовить свое питье, которое обеспечивало долгий и спокойный сон. Повозившись, прочитав молитвы и поняв, что сон нейдет, она решила прогуляться по усадьбе и посмотреть, нет ли визитеров в девичьей: весна как-никак, у девок одно на уме, а ей, Агафье, все эти шалости потом расхлебывать.

И она действительно обнаружила поблизости от людской нечто неожиданное.

Рано утром она вошла в спальню княгини и, опустившись у изголовья на коленки, зашептала:

– Княгиня-матушка, беда…

– Что еще стряслось?..

– Люди эти, что вы приютить изволили, – они воры!

– Как – воры? Что ты врешь?

– Право слово, воры! – Агафья перекрестилась. – Они промеж собой не по-русски говорят! По-немецки!

– Ну и что? – княгиня спросонья не поняла всей важности сообщения.

– При нас – по-русски, а ночью этот господин Эккельн со своим кучером Трофимом по-немецки шептался!

– С кучером – по-немецки? И тот отвечает? – удивилась княгиня.

– Да, да! Жаль, я ничего не поняла. У них, видать, уговор был – ночью этот господин Эккельн к людской подошел, а Трофим в одном исподнем к нему вышел, и они шептались… И тот, кого на руках принесли, только прикинулся больным – для жалости!

– Ворья мне тут еще недоставало… Агаша, ты с них глаз не спускай и Игнатьичу вели! Они поймут, что их раскусили, и сегодня же уберутся – коли они и впрямь воры. А ежели тебе ночью померещилось… ежели тот кавалер и впрямь помирать собрался…

– Не померещилось, княгиня-матушка!

– Болящего из дому выбрасывать – грех. Поняла?

Княгиня имела свое понятие о грехах. Всякий должен быть чем-то искуплен. Так она забрала к себе Амалию, считая, что в несчастье есть и ее вина. При этом саму немку она спросила в последнюю очередь, а переговоры вела с ее отцом и бабкой. Грехи покойного князя Чернецкого расхлебывала по мере возможности – князюшка, царствие ему небесное, оставил с полдюжины деток от дворовых девок, и княгиня им покровительствовала.

– А коли прикидывается?

– Надобно спосылать Игнатьича в Братеево, там у кузины Прасковьи лекарь живет, так чтоб прислала хоть на день.

Кузине было почти восемьдесят, и ей дешевле обходилось содержать своего лекаря, чем ради каждого прыщика ездить в Москву. В Москве даже для старухи – одни соблазны, накупишь всякой дряни, а потом сиди да ругайся: на кой ляд?! А лекаря четырежды в день покормишь за особым столом, не господским, но и не людским, да в месяц восемь рублей, да свои девки сошьют исподнее и обстирают, да привезешь ему шелковых чулок, чтобы в шерстяных не ходил, хозяйку не позорил…

Игнатьича кузина знала чуть ли не полвека и уже считала за приятеля, невзирая на его крепостное состояние. Его она должна была послушать.

– Кто же останется за ворами следить?

– А я сама! – весело воскликнула княгиня. – Немецкий язык, слава те Господи, знаю, наша немка забыть не дает, а сидеть у постельки да питье подавать – самое богоугодное дело. Это, пожалуй, рубля два милостыньки, что возле церкви подаешь, заменит.

И она действительно, одевшись попроще, пошла сидеть у постели бледного и тощего молодого человека.

Княгиня знала толк в кавалерах. Про этого она подумала так: от природы тонкая кость, рожица с кулачок, но руки приятного вида, и в плечах, кажись, не слишком узок; опять же, светлые волосы сами вьются. Будь ее воля, она бы прописала такое лечение: каждое утро – верховая прогулка часа на два, чтобы основательно надышаться свежим воздухом, перед обедом – длительный променад, чтобы за столом не тосковать, а есть, как изголодавшийся дровосек; затем, ежели погода позволяет, сон в саду под яблоней, и опять променад. Никакого избыточного сидения в комнатах за книжками, а сговориться с соседом, страстным охотником, и дважды в неделю выезжать с ним, носиться по лесу до полного изнеможения. И еще перед каждой трапезой – стопка «ерофеича».

Об одном княгиня жалела – что раньше к фавориту Гришке Орлову опасная хворь не прицепилась. Тогда бы и лекаря, изготовлявшего целебную настойку, к нему раньше привели, и весь столичный высший свет о ней узнал тоже, соответственно, раньше. Настойка вошла в моду, а поскольку имела сложный состав и требовала неоднократной перегонки хлебной браги, то была по карману только людям зажиточным. Разумеется, и у княгини имелись полуштофы темного стекла с «ерофеичем», но она от природы была здорова, лечиться вроде было не от чего. Принятая перед обедом рюмка вызывала зверский аппетит – так ведь и отсутствием аппетита княгиня не страдала. Но иногда было ей приятно выпить настоечки – так сказать, полечиться впрок. Доставалось господского «ерофеича» и Агафье, и Игнатьичу, о чем сразу делалось известно всей дворне. Для ключницы стопка из княгининых рук была чем-то вроде ордена, а Игнатьич бывал угощаем, когда хозяйке казалось, что старик плохо ест и худеет.

Но переводить ценное снадобье на вора княгиня вовсе не желала.

Болящий хватался руками за виски и даже постанывал. Когда она неожиданно обратилась к нему по-немецки – ответил не сразу, но вполне внятно. Пришедший посидеть с другом господин Эккельн перевел беседу на русский язык, что показалось княгине подозрительным; она стала поминать известных в столице знатных господ и даже сказала несколько фраз по-французски; по глазам гостя было видно, что он плохо разумеет, о чем речь. Хотя его любезное обхождение показывало господина воспитанного, не дикого помещика из Заволжья, который едва читает по складам. Словом, основания для беспокойства имелись.

Дворня получила строжайший приказ – в переговоры с гостями не вступать, что им нужно – объявят ключнице Агафье. Когда ключница сменила хозяйку у постели болящего, княгиня пошла к себе в кабинет и велела подать туда котлетки, ломоть хлеба с икрой, другой – с вяленой осетриной, да кофей. Не успела приступить к трапезе – прибежал казачок Васька с приятнейшим известием: кобыла Милка входит в охоту, и очень скоро будет готова принять жеребца.

– Беги, отыщи мне Фроську! – велела княгиня.

Фроську нашли не сразу – в коровнике она теперь не каждый день появлялась.

Когда она прибежала, княгиня спросила:

– Точно ли у тебя рыбка на крючке?

– Точно, матушка-барыня.

– Докладывай.

– Их четверо, кроме дяди Степана, ну так он женат, да у него и кума есть, бегает к нему на конюшню, он ее водит на сеновал. Ему дай Боже с этими двумя управиться. Так одному детине меня подавай, другому, сдается, лишь деньги надобны, третий на мне хоть сейчас жениться готов, у четвертого невеста, да он не прочь… Извертелась я, матушка-барыня!

– Тому, кто до денег охоч, обещай сто рублей, как я говорила. Начнет жаться да охать – полтораста! Поняла? И как рыбка клюнет – подсекай. Да поскорее! Пусть он сам придумает, как с теми тремя управиться. Поняла?

– Все поняла, матушка наша… да боязно…

– Эк когда спохватилась! Ступай! Ты меня знаешь – наградить сумею.

О награде княгиня уже думала. Если конская свадьба окажется успешной, то орловские конюхи болтать не станут, ибо рука у графа тяжелая, а вот Фроська может сдуру похвалиться своей ловкостью. У княгини была в столице знакомица-француженка, хозяйка модной лавки. Если отвезти к ней шалаву Фроську, приставить девку к мытью полов и тасканию дров, то получится, что девка отпущена на оброк, и ту часть ее жалованья, что служит оброком, княгиня будет выбирать в лавке лентами и пряжками – уму непостижимо, как стремительно дворовые теряют пряжки от парадных туфель… Для деревенской девки, привычной к тасканию тяжестей, служба в лавке – вроде отдыха, а там бывают кавалеры, лакеи из богатых домов; глядишь, и найдется дуралей, посватается… да она не дура, подцепит там женишка, который знать не знает о ее сельских шалостях…

Выпроводив малость растерявшуюся Фроську, княгиня пошла на конюшню – проведать Милку. В манеже у конюшни она обнаружила внучку, скакавшую по кругу коротким галопом. Лизанька уже научилась держать Амура в сборе – или же Амур, идя в правильном сборе, учил Лизаньку верным ощущениям на этом аллюре. Мистер Макферсон кое-как объяснил, что ученицей доволен и скоро будет, как уговаривались, ее водить по лесу, по тропам с опасными поворотами. Увидев бабушку, Лизанька заставила коня сделать вольт и подъехала к княгине. Та прямо залюбовалась ловкостью внучки.

– Бабуленька, голубушка! – воскликнула внучка удивительно громко. – Я чуть не час каталась, и мистер Макферсон мною доволен! И вот я – в мужском наряде!

– Жизненочек мой, цветик! – ответила княгиня. – Уж как ты мне угодила! Чего хочешь проси – сережек новых, или блондов, или туфелек, или хоть… хоть клавикордов проси, велю из Москвы доставить, наши совсем расстроены. Нот велю привезти, модных картинок!

– Бабуленька, не нужно картинок… Можно, я к гостям пойду? Не одна – с Агафьюшкой? Вдруг у них в чем нужда?

– Вот оно что… Можно, Лизанька! – сразу позволила княгиня, имея на уме: девица, непривычная к мужскому обществу, чего доброго, испугается галантностей Орлова-Балафре и погубит такой замечательный план. Пусть привыкает потихоньку. Ведь мистера Макферсона она явно мужчиной не считает, если расхаживает при нем в штанах. Подозрительные людишки, ну да ладно. Агафья – не дура, ничего лишнего не позволит.

Игнатьич съездил к кузине Прасковье, привез лекаря с целым сундучком микстур. Лекарь исследовал страдальца, объяснил, что тот ослаблен от скверной дороги и сердечного недомогания, велел выпаивать крепким бульоном, а смертельных хвороб не обнаружил. Он уехал, обещав составить подходящие микстуры – и действительно, кузина Прасковья прислала их с верховым.

Через день больному настолько полегчало, что он был готов двигаться в дорогу.

Гости долго раскланивались, благодарили, благословляли и с утра пораньше двинулись в путь – Агафья нарочно велела дворовому парнишке забраться на дерево и смотреть, куда покатили. Покатили они в сторону Москвы, и Агафья вздохнула с немалым облегчением.

Но, пока княгиня плела интригу, чтобы поймать в сети Гименея неуловимого до сих пор графа Орлова, пока готовила к подвигам внучку да пропадала на конюшне, пока налаживала свадьбу жеребца Сметанного и кобылы Милки, ее младшая дочь строила планы побега.

Пьяницы бывают порой очень хитры, и хитрость в них сочетается с полным безрассудством. И муж, и мать не догадались забрать у Аграфены золотой нательный крест, выдав взамен хоть оловянный. Она знала, что в трактире и в любом кабаке этот крест охотно примут – а там хоть трава не расти. Все ее тело, и сердце, и душа требовали выпивки.

Аграфене было тридцать восемь лет – возраст, когда еще не все потеряно. Она еще могла нравиться мужчинам. И она с самого начала составила план – убежав из усадьбы, продать крест, отвести душеньку хоть на почтовой станции с пьяными ямщиками, а потом пробираться в Москву. Были у нее там подружки, еще не совсем утратившие человеческий образ из-за пьянства, с виду – почтенные жены и матери, пившие втихомолку, а родня тоже об этом не орала во всю ивановскую. Кто-то из подружек мог бы на первых порах приютить, а дальше – как Бог даст. Может, сыщется богатый человек и захочет жить с Аграфеной. Дважды побывав замужем, она знает, как угодить сожителю.

Аграфена попросила пяльцы и шерсть – собралась вышивать подушку. Княгиня понимала, что дочь от скуки может и умишком тронуться, поэтому распорядилась выдать ей весь приклад, но чтобы не оставлять одну – пусть с ней сидят или Николка, или Марфутка, а проверять пусть приходит Агафья.

Непутевая доченька не возражала.

Оставшись одна, она глядела в окошко, выходившее на задний двор, видала справа сад, видела кусты зацветающей сирени и большую черемуху, под которой играла в детстве. Она изучала все, что могло бы способствовать побегу. Вслед за безумной затеей выбраться через окно на крышу родилась иная – раскачавшись на спущенной из окна веревке, перескочить на дровяной сарай, а с него спрыгнуть в сад. Аграфене отродясь не приходилось проделывать таких кундштюков, но она была уверена, что справится. Как многие пьющие женщины, она отощала и полагала, что весит теперь не более ангела небесного.

Кроме того, она очень надеялась, что кавалеры, которых она сверху видела за беседкой и днем, и поздно вечером, сумеют ей помочь, ежели их хорошенько попросить.

Настал день, когда ей удалось утащить из корзины с рукоделием, которую уносила Марфутка, нарочно положенные сверху и прикрытые лоскутом шелка ножницы.

Оставалось быстро, пользуясь лунным светом, нарезать простыни, свить веревки и высадить окно. А из подходящей полоски полотна изготовить подвязки – нелепо было бы пускаться в бега со спущенными чулками.

Глава 5

– Ваше сиятельство, егеря доносят – кто-то в лесу балуется, – сказал старый камердинер Василий. – Стреляют непутем. Вон там…

Он указал в окошко на далекий лес.

– Поди, госпоже Чернецкой дичи захотелось, – сообразил Орлов. – Не обеднею, коли в моем лесу ей дюжину перепелов подстрелят.

Василий хотел было напомнить, что такую мелочь пернатую, как перепела, лучше ловить бесшумно в силки, но промолчал. Барин был сильно озабочен своей новокупкой, так лучше не противоречить.

Сметанный в дороге держался неплохо, но прибыв на постоянное местожительство, заскучал. Не то чтобы болел – ни на что не жаловался, хотя его по-всякому проверяли, и расковали, когда Степану вдруг показалось, что копыта греются, и грудь жали, и бабки прощупывали, и бурчание брюха слушали, и целый консилиум устроили по поводу сена и свежей травы, а жеребец стоял понурый.

С каждым днем становилось все теплее, миновали черемуховые холода, и Орлов распорядился считать Сметанного отдохнувшим после дороги и понемногу, очень бережно, вводить его в работу. Вышел очередной спор – гонять ли в манеже, где безветренно и тихо, или выводить на прямую дорожку. Орлов подумал и решил: в манеже лошадь можно незаметно сплечить, а поскольку Сметанному предстоит бегать в запряжке, то гонять по дорожке, нарочно для того устроенной. Но не слишком усердствовать – вечером, когда воздух уже довольно прогрелся, закладывать коня в дрожки и для начала неторопливой рысцой – четыре версты, две туда, две обратно. В дрожках – Ерошка, на поддужной лошади – Фролка, и Егорка с Матюшкой сзади, вооруженные плетками и карабинами – мало ли что.

Потом граф распорядился прибавить еще две версты. И каждый день навещал Сметанного в стойле или в загоне, осведомлялся, проеден ли корм, не воротил ли жеребец морду от кормушки. Если случалось, что граф приходил перед тем, как жеребцу задавали его дневную порцию овса, то сам сперва кормил из горстей, мог угостить и кусочком мелюса[2].

Сметанный его уже признавал, уже слышал издали шаги, но до той дружбы, что возникает между конем и его человеком, было пока далеко. Сметанный считал своим главным человеком Степана, понемногу привыкал к Фролке с Ерошкой. Для Фролки был праздник, когда жеребец боднул его лбом в плечо, боднул осторожно, деликатно, а Ерошка доложил: принес Сметанному воду, а тот взял губами за край рубахи и дважды дернул.

– Ты ко мне со всем почтением, и я к тебе со всем почтением, – так перевел Ерошка это действие на человеческий язык.

Когда граф был в конюшне или в загоне, туда к нему прибегали со всяким делом: садовник приносил план новых боскетов[3] в огромном саду, замечательных боскетов на склоне, к которым вели лестницы, архитектор (свой, из крепостных) предлагал на выбор рисунки беседок и павильонов, чтобы было летом где сидеть с гостями, пить чай и глядеть на клумбы с лабиринтом из подстриженных кустов. Заведовавший счетами немец, которого в Острове звали Генрихом Федоровичем, был взят на службу за отменную память всех расходов и тоже постоянно являлся со своими бумагами. Туда же бежали и псари, и капельмейстер рогового оркестра, и музыканты с нотами, и фейерверкер с новыми затеями. Орлов желал устраивать пышные приемы, с утра – охота в ближних лесах, ближе к вечеру – роскошный обед на сто двадцать кувертов, с музыкой, с огненной потехой. Лето было долгожданным временем года.

Старый камердинер Василий именно в загоне его и отыскал:

– К вашему сиятельству их сиятельство.

Это означало – приехал братец, непутевый Гришка. Упустить сдуру прекрасную женщину, которая многое прощала, – это еще нужно было умудриться. Надо отдать императрице должное – она немало терпела Гришкиных выкрутас, включая измены, пока не решилась с ним расстаться. Их расставание вызвало в столице не то что море, а океан сплетен. Как раз тогда случился в Москве чумной бунт, и Екатерина послала Григория Орлова усмирять москвичей и наводить порядок, а люди все поняли по-своему: отправила с глаз долой, чтобы подхватил чуму и там, в Москве, помер. Но Григорий с заданием отлично справился – бунтарей укротил, открывал больницы и богадельни, дал москвичам работу. Тогда всем показалось, что императрица вновь приблизит его к себе, но место было занято – она предпочла Григория Второго, Потемкина.

– Где брат?

– Изволят сидеть в гостиной, спросили венгерского вина…

– Хорошо, иду.

Похлопав Сметанного по великолепной шее, Орлов обратился к Степану:

– Вечером вели проездить его получше. Спешить некуда, но и резвить понемногу нужно. Хочу на свои именины устроить кавалькаду и бега, сам буду Сметанушкой править. Вся Москва прибежит смотреть, на что столь огромные деньжищи потрачены!

Он рассмеялся и пошел в дом, Василий поспешал следом. В сенях кликнули лакея Митрошку, он стянул с графа грязные сапоги, Василий подал туфли и сам их застегнул.

Поднявшись в гостиную и пройдя в диванную, Алехан Орлов увидел Гришку Орлова. Тот развалился, раскинулся всем телом, и задумчиво смотрел в окно сквозь пустую мутную бутылку.

– Добро пожаловать, – сказал младший брат. – Я думал, ты раньше объявишься. Неужто не хотел посмотреть моего жеребчика?

– Какой жеребчик?! – с отчаянием вопросил Гришка. – Тебе хорошо, знай всякими приятностями себя окружай! А я… а у меня…

– Что стряслось?

Стрястись могло всякое – при такой-то буйной натуре.

– Братец, я влюбился!

– Только-то?

– Братец, ты не понял! Я в кузину Катиш влюбился!

– Я думаю, ты ваньку валяешь, – прямо ответил граф. – Слухи такие ходят, что волосы дыбом встают. Ты-де ее совратил, и мертвых младенцев она от тебя нарожала. Молчи, сам знаю, что брехня. Непременно тебе надобно, чтобы страсти кипели. Она же еще дитя.

– Как дитя? Ей уж восемнадцатый год.

Младший брат сел на диван напротив старшего.

– Брось, Гришка, – сказал он, – не морочь девке голову, не порть ей репутацию. Ты же все равно на ней жениться не сможешь. Она тебе – настоящая кузина, не московская.

Он имел в виду московский способ родниться, при котором сводную троюродную сестру тетки двоюродного брата без всякого смущения называли кузиной, и это всех устраивало. А Екатерина Зиновьева была такой родственницей Григория, что ни один поп не взялся бы венчать – матушка братьев Орловых была родной сестрой Катенькиного отца.

– Кто кому голову заморочил?! – в отчаянии спросил Гришка. – Думаешь, я – ей? Да она еще в куклы играла, когда в меня влюбилась! Ей тогда тринадцать было!

– А ты и рад стараться! – младший брат не верил, что старший якобы изнасиловал девочку и тем к себе привязал, однако и невинным ангелом его не считал. Старший понял, о чем речь.

– Христом-Богом клянусь, я ее не трогал! Целовал только…

– В уста?

– В уста…

– Поросенок ты, братец.

– Кто ж знал, что она так привяжется? Ведь прямо сказала: или ты, или никого не надо! Я сам думал – баловство одно, какой кузен с кузиной не целовался? А оно вон как вышло… Алехан, поверь – до сей поры я не знал, какая такая любовь бывает! А ее – полюбил… Полюбил, понимаешь? И буду добиваться, чтобы нас повенчали!

– Не повенчают.

– Повенчают! Государыне в ноги брошусь!

– Да что тебе государыня – Священный синод? Она против закона не пойдет.

– Братец, ты умный, придумай что-нибудь!

Ум и решительность Алехана Орлова не раз выручали государыню, но идти против Священного синода – тут требуется большая ловкость.

– На сколько ты ее старше? – спросил граф.

– Не все ли равно?

– Тебе сорок два года, Гриша, опомнись. Чуть не четверть века разницы, оно сейчас ничего, а потом опасно. Найди другую невесту.

– Уже не могу…

– Что ты натворил? Она в тягостях?! – воскликнул младший.

– Нет еще, я ее пальцем не тронул, а она требует. Коли любишь, говорит, пусть меж нами будет все, а людского суда не боюсь, так и говорит!

– Дурочка она… Пойдем, посмотришь, какого мне красавца из Турции привели, ты такого еще не видывал.

– Оно и видно, что мы родня, братец. Тебе самого дорогого в свете коня подавай, мне – девицу, на которой повенчаться невозможно! А она говорит – коли явится с прибылью, все дядья и тетки за нее горой встанут, добьются, чтобы нас повенчали.

Младший Орлов вздохнул.

– Дитя она еще… Держись от нее подалее, может, твоя дурь и пройдет.

– Братец, я ведь почему приехал?

– Сметанного посмотреть? В грехах покаяться?

– Катенька велела. Когда она при дворе, за ней присмотр, каждый шаг всем известен, когда в Конькове – тоже присмотр. Хоть она и сама себе теперь хозяйка, да у них в Конькове полно баб, наедине нас не оставят. И вот она придумала, чтобы нам тут встретиться. Чтобы сперва я приехал и все тебе объяснил, а дня через три, через четыре, и она – верхом, в мужском наряде! Ехать-то от Конькова до Острова – верст три десятка, не более…

– Оба вы с ума сбрели! – возмутился Алехан Орлов. – Сводником я еще не был! Вставай, пойдем жеребца смотреть, а про твои шашни и слушать не желаю.

Он понял замысел этой влюбленной пары: в Острове, где каждый житель только и ищет случая угодить графу Орлову, легко уговорить священника и причт Преображенского храма и тайно повенчаться. Покровительствовать этой затее он не желал. Держать ответ перед Священным синодом – соответственно, тоже не желал. А любовь… Любовь, коли сразу дать ей укорот, побесится и угомонится. Главное – отнестись к ней так, как к жеребчику-неуку, без всяких душевных тонкостей.

Младший брат не ведал того кипения крови, которое так усложняло жизнь старшему.

Волей-неволей Гришка поплелся за младшим братом, оценил стати гулявшего в загоне Сметанного, потом Василий пришел за ними, чтобы доложить: кушанье подано.

Что это такое было, обед или ужин, они сами не знали, а за столом сидели часа четыре, не менее. И былое вспоминали, и старший брат пытался достучаться до каменного сердца младшего брата. Когда оба по случаю встречи малость злоупотребили рейнвейном, бургундским и португальским винами, их приятную беседу нарушил Василий:

– Ваше сиятельство, два путника на ночлег просятся.

– Вели уложить на сеновале, да присмотри – нет ли у них трубок с табаком.

– Ваше сиятельство, они оба – немцы.

– Бродячие немцы? – Алехан расхохотался. – Ладно, Бог с ними, немец тоже человек. Гляди-ка, темнеет. Пусть им с людской поварни чего ни на есть дадут. Чего тебе, Степан?

Конюх, приставленный к Сметанному, ворвался в столовую и рухнул на колени.

– Ваше сиятельство, Сметанушка пропал!

– Как – пропал, что ты врешь?

– Я отправил, как вы приказывать изволили, Фролку с Ерошкой – проездить Сметанушку. При них – Егорку с Матюшкой. И как чуял – пошел встречать! Слышу – там, в лесу, стреляют. Думаю – что за охота в потемках? Не к добру! И вот, ваше сиятельство, нет их, и нет их, и нет!

– Где лес, а где дорожка, по которой велено жеребца проездить?! – граф вскочил. – Степка, беги, подымай всех! Седлайте коней, заправляйте фонари, едем искать!

Народу на конюшнях трудилось немало, все – молодые сильные парни и мужики, ловкие наездники. Десяти минут не прошло – образовался отряд, с которым хоть на прусского короля войной идти, хоть на шведского: все вооружены, все готовы к преследованию и бою. Братья Орловы тоже сели на коней.

– Не может быть, чтобы в трех шагах от моего дома коня увели, – сказал Алехан. – Наглость неслыханная! Тут что-то не то…

– Но дорожку осмотреть надо, пока совсем не стемнело, – заметил Гришка. – Только там и могут быть следы. Ну, с Богом!

– Следы? Ты прав! Ивашка, Петруха, ведите Догоняя, ведите Хватая, Даренку ведите!

Он знал поименно всех лучших псов своей псарни.

Собакам дали понюхать имущество Сметанного – попону, недоуздок, щетку со скребницей. Их, доведя до дорожки, пустили вперед, но псы следа не взяли, только скулили, не понимая, чего от них хотят.

Молодые конюхи пронеслись по дорожке до конца, вернулись с донесением: пусто!

– Да что он, по воздуху улетел? – возмутился граф Орлов. – Не Пегас, чай! Вот что – собак нужно пустить от самой конюшни.

– Да там все уже затоптано, – напомнил старший братец. – И куда, кроме дорожки, могли бы твои олухи погнать Сметанного?

– Может, его что испугало, и понес? – предположил младший брат. – Птица из кустов вылетела? Так… Сейчас всех своих поселян на ноги поставлю! Пусть берут факелы, пусть прочесывают все окрестности! Кто найдет след – тому пять рублей, все слышали? Кто коня приведет, тому – пятьдесят!

Но тратить деньги графу не пришлось. Час спустя его отыскал на дороге молодой лакей Павлушка, Васильев выученик.

– Ваше сиятельство, Сметанный сыскался! – закричал он издали, еле управляясь с лошадью. – Ваше сиятельство, сам на конюшню пришел!

Граф помчался домой.

Сметанный стоял у ворот загона, от людей шарахался, всхрапывал, часто дышал, никого не подпускал. Степана, хорошо ему знакомого, не желал признавать. Выпрячь себя из дрожек не позволял.

– Слава Богу. Велю благодарственный молебен отслужить, – сказал граф, соскакивая с кобылы. – Сметанушка, голубчик, умница! Сам дорогу домой отыскал! Степа, нужно на него хоть попону накинуть. Где-то бегал, вспотел, не простыл бы.

– Сметанушка, я это, гляди – я! – Степан, пытаясь подойти к жеребцу с попоной, чуть не плакал. – Сметанушка, дитятко!

– Дай-ка я, – непутевый Гришка, спешившись, пошел к коню. – Сметанушка!

– Перестань, не дури, – одернул его старший брат. – Он тебя еще не знает.

– Погоди ты… Сметанушка, красавец ты наш… Эй, кто-нибудь, сбегайте за мелюсом!

Вскоре в Гришкиной ладони лежал хорошая горсть мелко наколотого желтого мелюса; человек этот сахар низшего разбора есть не станет, разве что совсем небогатый, а кони его уважают. Протягивая Сметанному лакомство, Гришка подходил мелкими шажками, объясняя коню, что он, конь, самый лучший, самый славный, самый умный. Дивное дело – Сметанный слушал, не возражал и не пятился, не прял ушами. Как-то его голос старшего братца заворожил и успокоил. Правда, мелюс жеребец взял не сразу.

Потом конь позволил приблизиться и Степану. Степан распряг его, вывел из оглобель и велел ставить дрожки в каретный сарай. Тут-то и оказалось, что Сметанный привез гостью.

В дрожках лежала женщина. Никому и в голову не пришло осветить их фонарем, потому женщину и не заметили. На ней было платье, какое носят дома дамы, значит – не крестьянка, не мещанка. И была она без чувств. Когда стали ее трясти, обнаружили, что ранена в плечо и потеряла много крови.

– Дрожки – отмыть, даму перенести в желтую спальню, – распорядился граф Орлов. – Василий, ты в ранах смыслишь – раздень, пойми, что там с ней, перевяжи. Сметанушка, где ж ты этакую персону раздобыл?

– Сказывал я, ваше сиятельство, что в лесу стреляли! – вмешался Степан.

– Так где лес и где дорожка? – граф задумался. – И где, желал бы я знать, егеря и Ерошка с Фролкой?!

Он подошел к даме, которую, чтобы донести до спальни, уложили на носилки из попон и оглобель.

– И чья такова?.. Я ее, кажись, впервые вижу… Не обойтись без полиции… Ну-ка, посветите…

Фонарь поднесли совсем близко к лицу женщины.

– Что за страшная старуха, – сказал Орлов-старший. – Ей лет за полсотни, я чай…

– Менее. Голодом ее, что ли, морили? А платье-то бархатное… Василий, срежь с нее платье, да баб позови – пусть обмоют, да вот что! Пошли парнишку за Кабошкиным!

Кабошкин был отставной солдат, который прижился в Острове; он, нахватавшись на прусской войне всяких врачебных знаний, пользовал местных жителей и, как шутил граф, был лучше лекаря-немца: брал не в пример меньше, а никто у него еще не помер.

– Ваше сиятельство, Гнедаш! Гнедашка вернулся! – заголосили конюхи. – Держи, держи его!..

Еще один из пропавших коней отыскал дорогу на родную конюшню. Гнедаш был под егерем Матюшкой и, судя по всему, не так напугался, как Сметанный.

– Осмотреть его! – велел граф. – Ну что за денек! Может, хоть что-то поймем.

Гнедаша подвели и стали расседлывать. Тут и оказалось, что седло в крови.

– Где ж тебя, черта, носило? – спросил его граф. – Где Матюшку потерял?

– Ваше сиятельство, и повод – в крови, где руками браться!

– Кто-то вздумал увести Сметанного, а егеря дали отпор, но кто? – спросил старший братец. – Кто-то следил и знал, когда его проезжают.

– Я бы на старуху Чернецкую подумал, да она коней любит и ни за что бы стрельбу не затеяла там, где можно поранить лошадь, – ответил младший братец. – Да и не на дорожке было побоище, сам знаешь, там следов не нашли, а стрельба шла в лесу. Что-то тут неладно. Ну вот что, братцы. Если наши молодцы убиты – им уж не поможешь. Искать ночью в лесу раненого, что в беспамятстве, невозможно. Светает рано – вот, как только на востоке посветлеет, всем – в седло и на поиски. Пока – отдыхать. Степа, ты будешь в стойле со Сметанным, хоть сутки с ним разговаривай и утешай, но чтоб конь успокоился.

– Алехан, я, кажись, догадался! – воскликнул старший братец. – Продать Сметанного у нас, в России, можно разве что в дикие сибирские украины, да он там никому не нужен. Коня хотели увести, чтобы продать за границей! Контрабандисты бы его перекрасили, они на это мастаки. И вынырнул бы он лет через пяток – когда в каком-нибудь Вюртенберге вдруг появились бы арабы изумительных статей! Скажи, тут у тебя, в Острове никакие иноземцы не шлялись, не вынюхивали?

– Немцы у меня свои, здешнего производства… Француз-танцмейстер свой… Сегодня разве что…

– Они!

Граф вспомнил двух немцев, что попросились на ночлег.

– А в чем смысл? – спросил младший брат старшего. – Ладно бы они заранее пришли, все разведали и убрались. А так?..

– Не знаю, Алехан, но с этими немцами дело нечисто! Вели их привести!

– Я лучше велю запереть их в погребе. Завтра допросим.

– А коли они скажут, что за интрига сплелась вокруг Сметанного? Коли скажут, где твоих егерей и конюхов искать? – не унимался младший.

– Будь по-твоему.

Двух заспанных немцев привели с сеновала. Спросили о прозвании – один назвался Шульцем, другой Фельдманом. Спросили о цели странствий. Немцы, вставляя в свою немецкую речь немало русских слов, доложили – пробираются из Москвы в Коломну, где у Шульца замужняя дочь с детьми. Проверить сие было невозможно, и потому Гришка твердо сказал:

– Врут!

Когда они на вопросы, не подослал ли их кто разведать о Сметанном, ответили полным непониманием, Гришка сказал то же самое:

– Врут!

Графу тоже поведение этих людей казалось все более подозрительным, и он велел отвести их в погреб – пусть сидят до того дня, когда он соблаговолит отправить их в Москву к обер-полицмейстеру Архарову, тот всякого мошенника насквозь видит.

Услышав эту угрозу и уразумев, что им предстоит просидеть под запором дня три, а то и четыре, немцы переглянулись и ответили вразнобой:

– Как вам будет угодно.

Когда их увели, младший братец сказал старшему:

– А по-моему, они даже рады, что в погреб попали. Может, от кого прячутся? А тут, у тебя, они будут безопасны.

– Вот пусть Архаров и разбирается, чему они рады, чему не рады. А нам и без того забот хватит.

Он имел в виду странную историю со Сметанным, но подумал и о грядущем визите Катеньки Зиновьевой. И тут же у него родилась мысль, как сему визиту помешать.

У графа имелась красиво вычерченная карта его владений. Он расстелил эту карту перед внутренним взором, явственно увидел все пути, какими можно подъехать к Острову, и усмехнулся. Пожалуй, смущать островского попа Гришкиными затеями не придется…

Часть вторая

Глава 6

Два моложавых петербуржских немца сидели в погребке на Гончарной улице, пили пиво и жаловались друг дружке на горькую судьбу. Собственно, особой горечи не было – просто обоим предстояло жениться на пожилых невестах.

Генрих Ройтман, портновский подмастерье, уже год подбивал клинья под вдову своего мастера Людвига Пфейфера – чуть ли не с того самого дня, как Пфейфер помер, и злые языки утверждали, будто от обжорства. Вдовушка Анна-Луиза была сорокалетней румяной толстушкой и еще могла родить пару крепких детишек. Но Генриху-то было всего двадцать шесть. Через десять лет привлекательная толстушка с тугими щечками и прочими прелестями станет обрюзгшей старухой, и как тогда быть?

Положение Иоганна Весселя было куда хуже. Аптекарь Бутман, у которого он служил помощником, объявил прямо: возьмет в дело и произведет в совладельцы аптеки, если Вессель женится на его сестре. Сестра так засиделась в девках, что по русскому обычаю ей бы уже пора переселяться в монастырь и принимать постриг, но этой сухой вобле все еще мерещились женихи! Вессель подумал: у аптекаря только две дочери-подростка, сына, чтобы передать дело, нет, а ждать, пока старшая из девчонок достигнет хотя бы семнадцати лет, опасно – петербуржские немочки видят вокруг слишком много соблазнов, одни офицеры-гвардейцы чего стоят. На сестрицу же не то что красавец-офицер знатного рода, но и его старый дядька, нечто среднее между нянькой и денщиком, не польстится. К тому же Весселю тридцать четыре года, и если дожидаться – стукнет тридцать восемь, почти старик. А молодые жены очень даже охотно изменяют старым мужьям – это он знал доподлинно, сам легкомыслием таких женушек порой пользовался. Бутмановская сестрица уж точно изменять не станет и детей невесть от кого не родит.

Так что оба – и Ройтман, и Вессель, – решение приняли, о своих брачных намерениях объявили, но не могли отказать себе в скромном удовольствии – по-приятельски набубениться пивом и вволю изругать будущих супруг.

– Но у тебя же, мой милый, прикоплены денежки, – сказал Ройтман. – Я знаю, ты лет пятнадцать копил, не меньше.

– Тс-с, молчи, – ответил Вессель. – Мои денежки не поспевают за ценами. Будь у меня десять лет назад столько, сколько имею теперь, я бы открыл свою аптеку хоть на Пряжке, хоть еще дальше. А теперь с этими деньгами я могу только приобрести товар и обстановку, а на то, чтобы снять помещение и взять слугу, их уже не хватит.

– Но ведь ты уговорился с Каценеленбогеном.

– Уговорился… Все равно не получается.

Карл Каценеленбоген был дальний родственник Весселя, старый ростовщик. Вессель уговорился с ним и отдал ему свои накопления, чтобы деньги не лежали без дела, понемногу делаясь дешевле, а работали. Столковались так: Вессель имеет семь процентов годовых, притом что Каценеленбоген отдает денежки под ручной заклад проигравшимся в пух и прах гвардейцам из расчета по меньшей мере двадцати процентов. При этом родственник не просто утверждал, а сам был уверен, что оказывает аптекарскому помощнику неслыханное благодеяние.

– Это печально.

– И ведь господин аптекарь должен быть изрядно одет, должен встречать покупателей, отменно причесанный, должен водить дружбу с докторами…

– Да, ты прав. Но ты ведь тогда хотел жениться на простой модисточке…

– Ах, Ройтман, неужели ты не делал в жизни глупостей? Думаю, Бог уберег меня, послав тогда тот экипаж на Невском, который на нее наехал!

Вессель подмигнул, Ройтман подмигнул в ответ, и оба рассмеялись. Потом они попросили еще по кружке, чокнулись, разбрызгав пену, и выпили за то, чтобы в супружестве не скучать. В конце концов, господин аптекарь и господин портной имеют средства, чтобы время от времени навещать сводню и развлекаться с молоденькими козочками.

Ройтман, впрочем, полагал, что на первое время хватит и супруги. Они со вдовушкой походили друг на дружку – оба невысокие, толстенькие, белокурые. И они уже поторопились обновить супружеское ложе. А вот Вессель даже не был похож на немца – того классического немца, который считается в Санкт-Петербурге образцовым. Он был не просто темноволос, а даже несколько смахивал то ли на итальянца, то ли на испанца, то ли еще на какого южного жителя. На этом основании он считал себя мужчиной темпераментным.

Засиживаться в погребке Ройтман и Вессель не стали – даже в потреблении пива должен быть свой порядок и регламент. Они выбрались на улицу и пошли рядышком, скользя и спотыкаясь на подтаявшем снегу, причем Вессель поддерживал Ройтмана под локоть, а Ройтман пытался спеть песенку о Катарине, продающей башмаки за поцелуи.

Возле дома, где они оба квартировали, дорогу им заступил высокий плечистый детина в армяке и с преогромной бородой. Он чуть ли не рухнул на пьяненьких немцев из-за угла и так взмахнул руками, что стало ясно: сейчас будет грабить и убивать.

Следовало бы завопить по русскому обычаю «караул!», чтобы прибежали делающие положенный обход кварталов десятские. Но у Весселя вдруг в горле пересохло. Более того – руки-ноги отнялись.

Зато пухленький Ройтман с воплем не человеческим, а скорее кошачьим, ринулся в атаку и тюкнул детину кулачками в грудь и в живот.

Он сам удивился, когда детина от этого наскока рухнул наземь.

– Генрих, ты убил его! – воскликнул Вессель.

– О мой Бог, нет, я не мог его убить!

Немцы опустились на корточки и стали тормошить детину. Но чуть не сели в снег, когда он заговорил на чистом немецком языке.

– Я болен, я умираю… Дайте мне поесть, ради всего святого… Бог наградит вас…

– Это что за чудо? – спросил Ройтман.

Немец в армяке и с бородой – это было воистину чудо.

– Кто вы, сударь? – спросил Вессель.

– Я несчастный человек, помогите мне…

Ройтман и Вессель решили проявить милосердие. С немалым трудом они поставили детину на ноги и ввели в свое жилище.

Под армяком на нем были два старых драных кафтана, один – солдатский мундирный, другой обыкновенный, штаны на манер крестьянских, заправленные в валяные сапоги, рубаха – почерневшая от грязи. К тому же гость завшивел. Это было отвратительно, однако выставлять его на улицу немцы не стали, только растопили печку и сожгли там жуткую рубаху.

– Его нужно помыть, – сказал Ройтман.

– Но как?..

Время было позднее. Квартирные хозяева обычно снабжали немцев по требованию горячей водой, могли нагреть хоть ведро, но будить их Ройтман и Вессель опасались. У них была бульотка со спиртовкой, чтобы утром готовить себе кофе, был кувшин с водой, но воды там оставалось немного, и потому Вессель только обтер краем полотенца лицо и руки гостя. Тот благодарил слабым голосом, но в изысканных выражениях, и наконец назвал себя – Карл-Отто Эрлих. Ему приготовили кофе и дали булку – одну из двух, что немцы припасли для завтрака. Он оказался столь голоден, что и вторую съел.

Вессель, не будучи врачом, все же немного разбирался в хворобах. Он определил болезнь как запущенную простуду, достал из шкафчика бутылочки с целебными бальзамами и напоил Эрлиха. Потом его, побоявшись укладывать в постель, устроили на полу возле печки и выдали полотенце – вытирать нос. Наконец гость задремал.

– Кажется, мы своими руками устроили себе неприятность, – сказал Ройтман.

– Похоже на то, – согласился Вессель. – Я завтра принесу более подходящих лекарств, мы напоим его и отведем на постоялый двор, снимем ему там конурку.

– Милосердие, оказывается, вещь обременительная, – признался Ройтман.

– И дорогостоящая… – вздохнул Вессель.

На следующий день оказалось, что еще и опасная.

Эрлиху стало полегче, и он попросил у Весселя нож с острым кончиком. Взяв кушак, которым был подпоясан армяк, он подпорол шов и вытащил панагию на довольно толстой золотой цепочке. Панагия же была размером чуть ли не с кофейное блюдце.

– Вот это надо продать, – сказал Эрлих. – Если бы я попытался – меня бы связали и доставили на съезжую, вы знаете, как русские относятся к этим украшениям. И мой вид доверия не внушает. А вы тут живете, вы знаете, кто бы мог без лишнего шума приобрести эту вещь. Тут одного золота с четверть фунта.

Вессель и Ройтман уставились на лик Богородицы, потом – друг на друга, потом – на Эрлиха.

– Это носят на груди православные священники, – сказал Ройтман.

– Да, я знаю. Видимо, священник потерял эту вещицу, а я нашел. И вот вынужден просить вас о помощи. Поищите покупателя или хоть отнесите к ростовщику, возьмите денег под заклад. Только не продешевите, – строго велел Эрлих.

Разговор этот был рано утром. Вессель и Ройтман снабдили гостя едой, горячей водой, мылом, чтобы сам о себе позаботился, и ушли: один – в портняжную мастерскую, где пока что хозяйничала вдова Пфейфер, другой – в аптеку. И у обоих на душе кошки скребли – гость нравился им все менее и менее.

– Никакой священник не терял эту вещицу, – угрюмо сказал Ройтман.

– С чего ты взял?

– Цепочка цела. Потерять это священник мог только вместе с головой…

Вессель назвал приятеля паникером и трусом, но Ройтман стоял на своем: приютили какого-то грабителя с большой дороги, невесть как научившегося немецкому языку. Оказалось, толстенький портняжка очень упрям и с перепугу способен на подвиги.

Ройтман решительно потребовал от вдовы Пфайфер торжественного бракосочетания, пока про их тайные встречи никто не проведал, не то сплетен не оберешься. Вдовушка, одновременно деловитая и сентиментальная, прикинула – сплетни ей не нужны, мужская рука в деле нужна, нежные чувства все еще кажутся сомнительными, но страсть в постели изобразить нельзя – или она есть, или ее нет, а как раз страсти у Ройтмана пока хватало. И она отправилась вместе с суженым в кирху апостола Петра, что на Невском. Там жених и невеста быстро уговорились с пастором, благо препятствий к браку никаких не имелось. А до бракосочетания, назначенного через неделю, Ройтман решил пожить у закройщика Вольпе.

– Я не желаю однажды оказаться в каземате из-за этого Эрлиха, – сказал он Весселю, когда увозил свое имущество. – Ты мне не веришь, а я доподлинно знаю, это – грабитель. А может, даже убийца.

Вессель сам уже был не рад своему милосердию. Он понятия не имел, как немец может продать в Санкт-Петербурге дорогую панагию. Все, кто дает деньги под заклад, так или иначе связаны с полицией и поставляют ей сведения. В том числе и старый Каценеленбоген. Он постоянно делает подношения частному приставу. И впрямь – отданная в ручной заклад вещица вполне может оказаться ворованной, и от пристава зависит, дать ли делу ход, или закрыть на него глаза. Опять же – пристав дает приметы украденных драгоценностей, когда такая попадется – приходится сдавать полицейским того, кто ее принес. Вессель вовсе не желал впутываться в дело об убийстве попа.

Эрлих, узнав, что дорогая вещица все еще у Весселя, изъявил недовольство.

– Я же просил вас, сударь… – проворчал он.

И Вессель понял: этот человек привык командовать и распоряжаться. Догадка совершенно не вязалась с армяком и бородой, но бороду отрастить нетрудно, это дело времени, армяк приобрести – да на том же Сенном рынке у перекупщиц любой найдется. А вот повадку за деньги не купишь.

Человек, назвавшийся Карлом Эрлихом, пока Вессель трудился в аптеке, лежал на постели Ройтмана и мечтами уносился в будущее. Легкий жар, который все не удавалось истребить, этому способствовал. В будущем мнимый Эрлих видел себя по меньшей мере полковником, но это – для начала, потому что сразу ему больших чинов не дадут из обычной осторожности. Зато лет через пять не будет при дворе более уважаемого человека!

И, видимо, придется жениться. Многие впрягаются в брачную телегу ради приданого и чиновной родни невесты. Опять же – если есть имущество, должен быть и наследник.

Вот как раз о семейной жизни мнимый Эрлих не мечтал. Женщины в его судьбе значили очень мало – все, кроме одной.

Они не вызывали в нем бурных чувств – обычное плотское желание, а потом легкое презрение. Все, кроме одной. Ту он ненавидел всеми силами души.

У него было все – он совсем молодым прибыл из Голштинии в Россию, он понравился великому князю, он дослужился до неплохого чина – стал капитаном гренадерской роты. Когда померла русская царица Елизавета и великий князь стал государем Петром Федоровичем, третьим сего имени, казалось – все складывается изумительно. Государь Петр задумал нанять еще множество голштинцев, сформировать новые полки и школить их на манер прусских, чего же лучше? Государь Петр мечтал о войне – он желал совместно с Пруссией, которой вернул все незадолго до того занятые русской армией земли, воевать с Данией за свой Шлезвиг, отнятый еще у его предков. Это была бы великолепная и победоносная война, мечта любого офицера.

Государь Петр не корчил из себя высокоумного и чванливого аристократа, он был – свой, он веселился со своими голштинцами, как с равными, он пил и пел солдатские песни, тискал девок и потешался над женой, которая втихомолку спит со всей гвардией.

Но государь был коварно низложен. Он вовремя не разгадал измену. Братья Орловы и их приспешники взбаламутили гвардию. А гвардия – это молодые аристократы, надменные и бесстрашные, для них законный государь был почти врагом – ему не могли простить замирения с Пруссией, когда победа над ней была почти одержана.

На престол взошла женщина, бывшая принцесса крошечного немецкого княжества, которое и на карте-то без лупы не сыщешь. Женщина на троне – это же недоразумение, это отрицание всякого разумного порядка. И ладно бы какая-нибудь вдовая герцогиня, имеющая полторы сотни подданных, замок величиной с голландскую мельницу и две пушки для обороны – времен короля Шарлеманя. Та самая жена, которую государь Петр за все ее шалости и интриги собрался запереть в монастыре, дать ей развод и жениться на своей метреске Лизхен Воронцовой, опередила его и нанесла коварный удар. Вдруг оказалось, что чуть ли не вся армия – на ее стороне, что вельможи желают видеть ее на троне. Один только был в этой толпе порядочный человек, Никита Панин, который полагал, будто ей следует стать всего лишь регентшей при наследнике, Павле Петровиче, до его совершеннолетия, да Панина и слушать не стали.

Голштинцы потом уже сообразили – не обошлось в заговоре без французских и английских денег. Но это было уже потом.

Государя предупреждали! Он не верил, что жена отважится на бунт, и, уехав из столицы в Ораниенбаум, составлял там план военной кампании против датского короля. Выступить в поход он собирался в июне. И тут словно сам черт вмешался!

В черта мнимый Эрлих поневоле поверил – после тех событий. Все произошло стремительно и беспощадно. Неверная жена, исчезнув из Петергофа, вдруг объявилась в столице, во главе гвардии. Гвардейские полки пошли на Петергоф. Государь Петр вообразил, что сумеет защитить маленькую петергофскую крепость с одним отрядом голштинцев. Возможность вовремя уплыть в Кронштадт он упустил. А когда все же сел на суда со всем своим двором – было поздно, адмирал Талызин уже успел присягнуть неверной жене, интриганке и заговорщице.

Мнимый Эрлих случайно оказался в том отряде, но не уплыл в Кронштадт, потому что для всех не хватило места на судах. Для придворных дам хватило, для верных офицеров – нет. Он с друзьями ждал, как повернется дело, на берегу, и они уже были готовы при необходимости мчаться в Пруссию – там государь Петр мог найти защиту и поддержку. Но он в помутнении рассудка отправился в Ораниенбаум, где подписал отречение от престола.

Мнимый Эрлих в последний раз видел своего государя всходящим на судно и все новости принимал с определенным недоверием. Подписать отречение – сущее безумие, не попытаться хоть теперь бежать – безумие вдвойне, позволить увезти себя в Ропшу – предел безумия, и потому известие о случайной смерти государя в этой Ропше мнимый Эрлих сразу принял с большим сомнением. Он понимал – тут какая-то интрига, не помирают от геморроидальных колик. Яд или кинжал… Или же каземат, какой-нибудь Шлиссельбург или иной, еще хуже.

Когда большинство голштинцев вернули на родину, он остался в России – ждать. Что-то должно было произойти. Чем дольше ждал – тем менее верил в смерть государя Петра. Остались и другие голштинцы, почти без средств к существованию. О них вспомнили год спустя. Барон Беренд Рейнгольд фон Дельвиг, бывший гофмаршалом при государе Петре, пожелал служить в России и попросил себе полк. Мнимый Эрлих решил, что лучше всего ему будет служить под началом фон Дельвига. Эти просьбы высочайше удовлетворили, и он оказался в скучнейшей Лифляндии, сожравшей его лучшие годы. Из столицы долетали странные слухи – некто Мирович пытался освободить загадочного узника в Шлиссельбурге, за что и был казнен. В то же время случились в Курском уезде крестьянские волнения, и говорили, что подбил людишек к бунту государь Петр. Вскоре оказалось – самозванец, армянский купчишка. Потом явились еще два лже-Петра, в Нижегородской губернии и на Черниговщине. И еще, и еще! Одного, изловив, приговорили было к смертной казни, но захватившая престол злодейка его отчего-то помиловала и сослала в Нерчинск. Доехал ли, где оказался – Бог весть.

Мнимый Эрлих чувствовал – нельзя уезжать из России, что-то должно случиться. Смешно верить, что государь Петр явится во главе сотни босых поселян с вилами. Если он жив – то его где-то прячут и помогают собрать войско.

И еще – он все время знал, что в Санкт-Петербурге живет дитя, мальчик, который считается сыном государя Петра. И тут у него была своя теория.

Да, государь часто заявлял, что не знает, от кого беременеет его жена. Но от сына он не отрекался. Это – во-первых. Во-вторых – злодейка, обманом захватившая трон, сына не любила и видалась с ним редко, это знали даже в Лифляндии. При всем презрении к женщинам, мнимый Эрлих все же был убежден: хорошая мать старается держать дитя при себе, когда дитя от любимого мужа – тем более. Если злодейка не любила Павла Петровича – это и было прямым доказательством отцовства государя Петра. И с мальчиком связывались какие-то туманные и невнятные надежды.

А осенью 1772 года донеслась весть – в оренбургских степях объявился человек, назвавшийся чудесно спасшимся государем Петром Федоровичем. И не просто объявился, а с целым войском – его признали яицкие казаки и башкиры. Казаки уже давно буянили и оказывали сопротивление генералам злодейки. На уральских заводах тоже было неспокойно. Слухи о том, что покойный государь готовил указы о скором облегчении народной участи, а жена с заговорщиками его за это убили, ходили и раньше. И внезапно воскресший государь явился весьма кстати.

Разум мнимого Эрлиха помрачился – никакие доводы рассудка не действовали. Ему безумно хотелось, чтобы государь спасся. Как это было возможно – он не представлял, он просто поверил. Барон фон Дельвиг припрятал полковое знамя голштинцев – мнимый Эрлих это знамя выкрал и, подбив на бегство еще несколько офицеров, отправился к Оренбургу.

Вспоминать про это путешествие не хотелось – все вышло плохо, очень плохо. Перерядившись русскими мужиками и за время пути отрастив бороды, голштинцы едва не встретили новоявленного царя у Илецкого городка, но он уже шел брать штурмом Оренбург.

Под Оренбургом голштинцы наконец увидели того, к кому ехали, и пришли в растерянность: не государь, вообще неведомо кто! Но самозванец хорошо их принял, порадовался знамени, поставил на довольствие, и они, к немалому своему удивлению, обнаружили в войске французов.

Нужно было решать – как быть дальше. Мнимый Эрлих мучился раздумьями недолго. Человек, назвавший себя императором Петром Федоровичем и этим именем уже подписывавший указы, имел твердое намерение уничтожить злодейку и интриганку, которую мнимый Эрлих ненавидел всеми силами души. На пирах он провозглашал тосты во здравие «своего сына и наследника» Павла Петровича, на стену там, где жил, вешал портрет цесаревича и прилюдно с ним беседовал. Это было нелепо – однако обнадеживало. И мнимый Эрлих убедил приятелей остаться в мятежном войске.

Оренбург взять не удалось, и, хотя войско росло, хотя пришло множество башкир, хотя одерживало победы, но голштинцы ощущали понятную тревогу. Они понимали, что императрица еще не принялась за бунтовщиков всерьез. И им не понравилось, что главный бунтовщик вдруг женился на молодой казачке. Раз ты для всех – государь Петр, имеющий законную жену, то и не смущай умы двоеженством, – так рассуждали голштинцы. А самозванец еще почище штуку выкинул – объявил, что вот войдет победным маршем в столицу – и женится на давней своей пассии Лизхен Воронцовой… Три жены у него будет, что ли?

Мнимый Эрлих и Фридрих Армштадт были прикомандированы к отряду атамана Овчинникова, где давали толковые советы и помогли взять штурмом Гурьев городок. Потом была еще одна победа – под Оренбургом, где у сделавшего неудачную вылазку отряда осажденных удалось отбить и пушки, и боеприпасы, и различную амуницию. Оттуда голштинцев с их знаменем послали штурмовать Уфу с атаманом Зарубиным. Это было большой неудачей. А потом разведка донесла – императрица наконец послала против мятежников карательный корпус из десяти кавалерийских и пехотных полков, командовал им Александр Ильич Бибиков, отлично показавший себя во время недавней семилетней войны с Пруссией. Голштинцы забеспокоились. Так называемый государь Петр Федорович осадил разом несколько сильных крепостей, а двигаться к столице не собирался.

И пошли поражения – одно за другим. Голштинцы делали все, что могли, – все же они были офицеры, а не мужики в лаптях. Бибиков удивлялся, что люди, непросвещенные в военном ремесле, что-то смыслят в стратегии и тактике. Все яснее делалось, что затея провалилась и пора уходить. Вдруг фортуна повернулась к мятежникам лицом, и даже заговорили в войске, что царь-батюшка идет на Москву. Голштинцы остались. А тут еще объявился мошенник Долгополов, сам себя назначивший посланником цесаревича Павла к родимому батюшке. Голштинцы поверили было – отчего бы наследнику, нелюбимому сыну матушки-интриганки, не прислать гонца? Но то, что Долгополов громко подтверждал царское происхождение самозванца, открыло им глаза. Он не мог не знать, что сходства между покойником и самозванцем нет ни малейшего.

Было уже лето, мороз голштинцев не допекал, они наловчились говорить по-русски, были на хорошем счету у атаманов, к войску присоединялись все новые люди, впереди маячила Москва, а за Москвой, статочно, и Санкт-Петербург. Отряды самозванца, выпустившего указы об освобождении крестьян, в деревнях встречали хлебом-солью и колокольным звоном. Но он, дойдя до границ Московской губернии, повернул на юг. Причина была простейшая – казаки устали воевать и собрались уходить в дальние степи, за Волгу и Яик. Они по доброте звали с собой голштинцев, а один человек предупредил, что казацкие полковники что-то недовольны «императором», так не вышло бы беды.

– Что нам делать в степях? – спросил Фридрих Армштадт.

– Мы можем уйти в Персию, – предположил Адольф Берг. – А оттуда пробираться к греческим островам, к Италии…

– Ты знаешь, где она, эта Персия?

Голштинцы раздобыли карту и поняли, что, спускаясь вместе с самозванцем вниз по Волге, они как раз и движутся к Персии. Но на плечах у них уже висели отряды Михельсона, который заменил умершего Бибикова. А волжские казаки отказались присоединяться к самозванцу.

Наконец произошел решительный бой – неподалеку от Астрахани. Кавалеристы отбили у мятежников пушки, там погиб Армштадт. Мнимый Эрлих и Берг бежали вместе с самозванцем за Волгу, непонятно куда. Там казацкие полковники, якобы для того, чтобы удобнее уходить от погони, разделили отряд, и голштинцы оказались вместе с атаманом Перфильевым. Во время стычки с карательным отрядом у реки Деркул был смертельно ранен Берг. Сам Перфильев со своими казаками попал в плен.

Мнимый Эрлих, раненый не столь опасно, был попросту всеми забыт на поле боя. Он выбрал покойника, схожего с собой, сунул ему за пазуху бумаги на немецком языке и карту, также с немецкими названиями, а у него забрал большой медный нательный крест и повесил себе на шею. Был сентябрь, близилась осень, нужно было пробиваться хоть к Самаре. Чтобы не мерзнуть ночью, мнимый Эрлих обобрал покойников. У него были деньги, но покупать провиант в деревнях он боялся. Следовало отойти как можно дальше от Деркула.

Он шел, и шел, и шел, и от голода и усталости мысли сделались простые и порой странные. Он развлекался беззвучными беседами с покойным императором, с государем Петром Федоровичем, с удивительным государем, любившим пить и курить трубку со своими офицерами, презиравшим русских вельмож, обещавшим победоносную войну.

– Я, ваше величество, ошибку совершил, – говорил он. – Очень хотелось верить, что вы живы, и служить вам. Да, я не бескорыстен, я желал и славы, и чинов, так ведь все желают. Я честно хотел заслужить эти чины. И вот я – никто, ваше величество…

Мысль о наследнике престола при этом присутствовала, но совершенно оформилась, когда покойник явился во сне и сказал: «Служи моему сыну». Иначе и быть не могло.

– Я служу, – ответил мнимый Эрлих.

– Верни ему престол.

– Я верну.

И после этого сна дела как-то пошли на лад. Он набрел на два трупа, лежавших прямо посреди дороги, и понял: налетчики захватили имущество и лошадей с экипажем, не постеснялись также отрубить одному трупу руку, на которой были неснимаемые перстни. Пошарив в карманах кафтанов и за пазухами камзолов, мнимый Эрлих обрел письма на немецком языке и паспорт на имя российского подданного Карла Эрлиха. Но пользоваться паспортом он опасался – мало ли, кем был и чем известен покойник. Решил приберечь для того дела, которое ждало его в столице.

Дело это было – убийство российской императрицы.

Глава 7

Вессель собрался с духом и прямо объявил своему гостю, что продать панагию не может – это затея опасная.

– Ну и трус же ты, – сказал на это мнимый Эрлих. – Добудь мне два камня. А нож у меня имеется. Конечно, мы немало потеряем на такой продаже, но другого пути нет.

Он сказал «мы» – и Вессель понял, что теперь он от своего злополучного гостя уже никак не отвяжется.

Выковыряв из панагии образ Богородицы и отстегнув цепь, мнимый Эрлих расплющил ее между камнями до полной неузнаваемости. Получилась корявая золотая лепешка.

– Унции две золота тут будут. Пойди, продай ювелиру, а цепочку – другому ювелиру, – велел он. – Сам не догадался? А картинку выбрось куда-нибудь.

Но выбрасывать образок Вессель не стал – какой-то внезапный страх помешал.

Он был религиозен ровно настолько, чтобы в случае тревоги, безденежья или болезни звать на помощь Господа. Таких опасностей, чтобы вопить от ужаса «Господи, помоги!», у него еще не случалось. И вот ему вдруг почудилось – если выбросить образок, то образок ему за это отомстит. И тогда Вессель спрятал Богородицу в карман летнего кафтана, висевшего за дверью под простыней.

Надо было отдать Карлу Эрлиху должное – цену деньгам он знал, но скупердяем не был. Когда Вессель принес ему сто сорок семь рублей, он даже не стал спрашивать, отчего так мало, а попросил купить хорошего провианта и красного вина для поправки здоровья. За ужином же все время подливал Весселю и шутил, что скоро у них будет довольно денег, чтобы снять прекрасную квартиру поблизости от Невского и носить бриллиантовые перстни. Но это казалось сказкой для детишек, в обычной же жизни все складывалось не столь радужно.

– Что ты так мрачен, любезный друг? – спросил он. И Вессель рассказал ему про свое сватовство к сестре аптекаря Бутмана.

– Страшнее черта, говоришь? – уточнил мнимый Эрлих.

Вессель покивал.

– Не торопись. Если тебе приспичит жениться, ты найдешь молоденькую хорошенькую дурочку, похожую на амурчика. А пока – не торопись.

– Я уже не так молод… – пробормотал Вессель. – Я хочу войти в дело, стать совладельцем…

– У меня найдется для тебя другое дело, любезный друг. Ну-ка, куда мы бросили мое тряпье?

Оказалось, что в кушак зашита еще жемчужная нить.

– За нее много не выручим, но у нас еще есть деньги. Я хотел тебя успокоить, Ганс, я не нищий, просто маскарад потребовался, чтобы путешествовать в безопасности. Служи мне – награда будет. Договорись со своим Бутманом – ты мне нужен на два дня. Сколько ты у него можешь выработать в месяц?

– Двенадцать рублей. И, если мне удастся продать больше десяти бутылок желтого бальзама, который он сам делает, то с каждой бутылки…

– Притворись больным, и за два дня ты получишь пять рублей.

Оказалось – нужно ехать в Ораниенбаум и найти там дворцового служителя, отставного поручика по фамилии Гофман. Поездка в такую несусветную даль немного испугала Весселя. Не всякий извозчик согласится туда везти – это же придется где-то устраиваться на ночлег. А есть ли там постоялый двор – сомнительно. Ораниенбаум стоит на отшибе, летом там еще живут во дворцах господа, сама государыня наезжает, но зимой только сторожа обитают, постоялый двор в такое время никому не нужен.

– Служителей ищи в Нижних домах, – подсказал мнимый Эрлих. – И говори, будто Гофмана желает видеть родственник, прибывший из Голштинии. Я полагаю, он там – в должности смотрителя какой-то старой рухляди. Одевайся потеплее, возьми и для него какой-нибудь тулуп. Целый день в санях – это же заледенеть можно даже в шубе. И возьми с собой еды побольше – вечером угостишь тамошний народец, пусть расскажут, часто ли императрица бывает там летом, в каких апартаментах живет, где совершает променады. Все запомни!

– Где же мне взять тулуп? – спросил озадаченный Вессель.

– Хм… Пригодится ли нам еще этот тулуп? Может пригодиться. Значит, ступай к старьевщикам на Сенной рынок, возьми какой найдется подлиннее, не дороже полтинника, в крайнем случае – копеек за восемьдесят. Лишних денег с собой не таскай, это – Сенной рынок, да перчатки береги, шапку тоже – могут в толпе с головы сорвать. За красотой не гонись…

Когда Вессель собрался в дорогу, мнимый Эрлих дал ему записочку для Гофмана, крошечную цидулку. Вессель из любопытства развернул ее и прочитал: «Любезный Гофман, тебя зовет человек, которому ты за один вечер проиграл две курительные трубки и два кисета отличного табака».

Этот призыв подействовал на Гофмана, высокого и тощего пожилого немца, который точно оказался одним из смотрителей Большого дворца, странно: сперва он испугался и забормотал о выходцах с того света, потом согласился ехать в Санкт-Петербург, но вид имел такой, будто на полдороге может соскочить с саней и пропасть бесследно.

К вечеру Вессель довез его до своего жилья и препроводил к мнимому Эрлиху.

– Кто это? – спросил, увидев на постели бородатого детину, Гофман.

– Ты не узнал меня, дружище Фриц? Поручик, вы меня удивляете!

– Рейнгард?!

– Иоганн, сходи в лавку и в трактир, принеси все, что потребно для славного ужина, – сказал мнимый Эрлих, который для Весселя перестал быть Карлом. – Мы отлично посидим вместе и вспомним доброе старое время! Корзину, сделай милость, прихвати…

Выставленный таким манером на лестницу и еще не успевший толком согреться после долгого пути, Вессель пошел за ужином. Когда он вернулся, мнимый Эрлих и отставной поручик Гофман с азартом вспоминали какую-то давнюю попойку, в которой особо отличился покойный император – его, мертвецки пьяного, вчетвером выносили.

Во время ужина и Вессель порядочно согревался крепким венгерским вином. Как он оказался в постели – утром вспомнить не удалось. Гофман помог ему подняться и умыться, сам его причесал и переплел косицу, скрепил ее своей собственной пряжкой, потому что бархатная лента Весселя была уже ни на что не похожа.

– Ровесница моей покойной бабушки, – сказал про нее Гофман, мнимый Эрлих захохотал, и с тем они Весселя выпроводили.

Оставшись вдвоем, они некоторое время молчали.

– Значит, ты можешь выполнить мое поручение? – спросил мнимый Эрлих.

– Не очень-то мне нравится твоя затея.

– Ты знаешь, я метко стреляю.

– Не всякий пистолет годится для меткой стрельбы.

– Сам знаю… Я многого не прошу. Но, если все получится, я тебя не забуду.

– А если не получится – меня не забудет господин Шешковский.

Это имя наводило панику на весь Санкт-Петербург. Коллежский советник Степан Иванович Шешковский возглавлял Тайную экспедицию, которая как раз и занималась авантюристами, вздумавшими высоко взлететь посредством предательств и убийств высокопоставленных персон. Мнимый Эрлих, пробираясь в столицу, узнал из разговоров, что этот господин по приказу императрицы занимался следствием по делу самозванца и нарочно для того надолго перебрался в Москву. Заодно выяснилось и подлинное имя «императора» – Емелька Пугачев. Мнимому Эрлиху, понятно, не хотелось, чтобы выплыло его участие в Емелькином бунте, а выплыть могло – поди знай, кто из осведомителей Шешковского заслужил прощение тем, что выдал верхушку бунтовщиков, и может опознать голштинца.

– Это я понимаю, – сказал мнимый Эрлих. – Потому-то и ищу людей, которые, как я, все потеряли со смертью императора. Ведь ты, Гофман, мог рассчитывать, уйдя в отставку, на хорошую пенсию. А что получилось? Я ведь помню, что ты писал в прошении: «Прошу по старости лет и по бедности определить к строениям в Ораниенбауме, поскольку при полках служить не в состоянии». При мне ты это сочинял!

– Я сам не знаю, для чего тут остался. Ведь мог уехать домой, в Каппельн. Я переписывался сперва с Отто фон Ризенбергом – он сообщал, что получил пенсию, хотя убрался в свой Фленсбург. Я сделал большую глупость…

И отставной поручик действительно выглядел человеком, осознавшим необратимые последствия своей дури: сгорбился, голову повесил, глядел в пол и разводил руками – одними кистями; эти сухие крупные кисти без слов говорили: поздно, ничего тут не поделаешь…

– Скорее всего, это не глупость. Если ты мне поможешь, то никогда не будешь знать нужды в деньгах и тебе не придется торчать в Ораниенбауме, в обществе пьяных сторожей.

– Я буду торчать в каземате Петропавловской крепости.

– Ты мне не веришь?

Отставной поручик промолчал.

– Хорошо, слушай. Я не дурак, и я смогу позаботиться о нашей безопасности, – сказал мнимый Эрлих. – Я вовлеку в это дело господ, которые спят и видят, как бы избавиться от интриганки. Я смогу их увлечь! Я знаю, как увлекают людей на что угодно, я сам это видел в оренбургских степях! Главное – получить бумаги и письма, которые компрометируют этих господ. Если я попаду в беду – они вытащат меня из когтей Шешковского, чтобы самим не попасть к нему в гости!

– Или сделают так, чтобы ты отправился на тот свет. Мертвецы, знаешь ли, Рейнгард, обычно молчат…

– Если меня туда отправят быстро и безболезненно… Ну, что же, это такая игра, что проигрыш возможен, и нужно уметь проигрывать. Но и выигрыш возможен. Огромный выигрыш! Гофман, у тебя ведь есть враги? Не может быть, чтобы ты за все эти годы в Ораниенбауме не нажил врагов!

Отставной поручик ничего не ответил, только насупился.

– Ты там – единственный немец среди русских выпивох. Чужих нигде не любят, любезный друг, нигде… Не так давно мне пришлось кулаками вселять уважение к себе в варварские души. Им было мало того, что их атаманы ценят мои знания. Да, они остались моими врагами, но… но они были бессильны, понимаешь?.. Ты покинешь Ораниенбаум, а твои враги останутся там гнить! Или не покинешь – выбирай сам. Можешь доживать свой век в обществе призраков, которые, я полагаю, ночами бродят по Петерштадту. Не желаешь?

– Призраки Петерштадта лучше призраков Трубецкого бастиона или Алексеевского равелина, Рейнгард.

Мнимый Эрлих за время скитаний научился отделять вспышку упрямства от вызревшего спокойного упорства. Он был в недоумении – как будто все доводы употребил, ко всем чувствам воззвал. Вдруг осенило – кажется, не хватило малой доли безумства. Тот самозванец, кому он служил, при необходимости отменно безумствовал, чего стоили одни разговоры с портретом цесаревича Павла Петровича. Пожалуй, следовало признать свое поражение и, отступая, хоть что-то получить от старого отставного поручика.

– Давай условимся – ты находишь наших давних сослуживцев и спокойно возвращаешься в Ораниенбаум. Никто никогда не узнает, что ты был здесь и говорил со мной.

– Никто? А этот молодой человек, что привез меня? Полагаешь, он будет молчать?

– Будет, – не сразу ответил мнимый Эрлих. – Сам же ты сказал только что – мертвецы обычно молчат.

– Кто еще знает, что ты здесь?

– Дьявол! Еще один человек! Гофман, ты прав. Благодарю, благодарю! Но это я беру на себя. Гофман, я дам тебе денег, мне нужны хорошие пистолеты, лучше английские.

Отставной поручик встал.

– Ради Господа, не впутывай меня больше в свои затеи, – сказал он.

– Найди мне кого-нибудь из наших! Я знаю – майор Стефани остался в столице, просился в штатскую службу! Капитан Грин! Антон Штанге – помнишь, у нас в артиллерии служил? Он где-то при санкт-петербуржской артиллерии состоит, коли ему позволили!

– Правильно поступит тот, кто сдаст тебя сейчас в полицию.

Но это было уже старческое ворчание. Мнимый Эрлих видел, что осталось чуть-чуть, что Гофман имеет сведения и может поделиться.

– Мне от тебя ничего не нужно – только адреса! Чтобы знать, где их искать! И мы расстанемся. Вот, возьми хоть табакерку на память…

Маленькая круглая табакерочка была дамской вещицей и попала в руки мнимому Эрлиху, когда войско бунтовщиков взяло Елабугу, кто-то из казаков разжился золотой безделушкой, обыскивая убитую офицерскую жену, и отдал ее голштинцу, искупая какую-то мелкую провинность.

– Благодарю, не нуждаюсь. Майор Штанге живет на Васильевском острове. Где-то возле лютеранской церкви. Она там, кажется, всего одна. Прощай, Бейер, не ищи меня более. Не беспокойся обо мне – я сам доберусь до Ораниенбаума. И откажись от своей затеи.

С тем отставной поручик Гофман, подхватив свою шубу с шапкой, и вышел.

– Старый дурак, – пробормотал ему вслед мнимый Эрлих. – Впрочем… все равно от него было бы мало толку… Человек, добровольно согласившийся служить смотрителем в Ораниенбауме, мне не подходит. Но, но…

Он спрятал табакерку, налил себе вина, отломил ногу недоеденной жареной курицы, укусил, не сразу отгрыз кусок.

– Ровесница моей покойной бабушки… Еще и Гофман…

До прихода Весселя он протопил печку и потом спал. Когда же Вессель явился, вручил обещанные пять рублей.

– Я был бы рад, дружище, если бы ты на эти деньги развлекся, сходил куда-нибудь с приятелями, хотя бы с тем толстячком, который так любезно уступил мне постель.

– Он не пойдет, его невеста не пустит. У них уже скоро венчание. Я видел его сегодня, он звал на свадебное угощение.

– Так он у невесты теперь живет?

– Нет, совсем близко, а скоро к ней переберется.

– Счастливчик! Я бы охотно сделал ему подарок. Все-таки вы спасли меня. Думаю, завтра я уже смогу выйти на улицу. К свадьбе хорошо дарить посуду. Есть тут поблизости посудная лавка?

– Да, есть, перейти через дорогу и налево.

Весселю совершенно не хотелось отвечать на вопросы, но он ничего не мог с собой поделать – мнимый Эрлих приобрел над ним власть, и как это получилось – Вессель не понимал. Он чувствовал, что в его положении нужно быть грубым и выставить за дверь гостя, который чересчур зажился в его комнате, гость в состоянии пройти сотню шагов по Гончарной и снять себе другое жилище. Но он отчего-то не мог сказать простые и необходимые слова.

Ему казалось, что в попытке избавиться от мнимого Эрлиха есть некий оттенок предательства. Оба они – немцы, оба – в российском городе, им положено держаться друг за дружку; еще примешивалась мысль о Ройтмане, с которым нужно восстановить прежнее приятельство. При короткой встрече Ройтман держался с Весселем как с человеком малознакомым, хотя они прожили вместе два с половиной года и ни разу не ссорились. И Ройтман не спросил про мнимого Эрлиха – понял, что ли, что Вессель от этого человека уже не отвяжется?

– А, кстати, где теперь живет твой приятель? – весело спросил мнимый Эрлих и отворил печную дверцу, чтобы поставить в угли глиняную латку с остатками курицы, свинины и колбасы, уложенными поверх вчерашней ячневой каши. – Честное слово, я бы охотно пригласил вас обоих в приличное и чистое заведение, где можно посидеть за кружкой пива и выкурить пару трубок. Черт, как давно я не курил!

Трубки у Весселя, разумеется, имелись, но дома он не дымил – квартирная хозяйка ворчала, что дымом непременно пропитаются ее занавески, обшитые самодельным кружевом, и даже постельное белье, а Вессель с Ройтманом не желали с ней ссориться. К тому же оба были скорее склонны подчиняться, чем настаивать на своих правах.

– Живет тут поблизости, если дворами – рядом, перейдя Невский, по улице к Большому Охтенскому перевозу, там есть швейное заведение, и он где-то поблизости угол снял, до свадьбы ради приличия несколько дней пожить.

– Это разумно. Он должен заботиться о репутации своей жены. Хорошо ли будет, если я подарю ему большой расписной кофейник?

Вессель пожал плечами.

– Завтра схожу, посмотрю, что имеется в посудной лавке. Садись за стол, любезный друг, у нас еще осталось вино. Я вижу, ты хочешь спросить, где Гофман. Он пошел навестить приятеля. У него, видимо, и заночует. Садись же, поговорим наконец о твоем путешествии…

Вессель, приехав в Ораниенбаум и договорившись о ночлеге для своего извозчика и лошади, сделал так, как велел мнимый Эрлих: собрал за столом приятелей Гофмана. Но они не учли, что приятели эти – старики, и на вопрос о летних приездах императрицы Екатерины будут вспоминать покойную императрицу Елизавету. Поскольку с развлечениями в Ораниенбауме было совсем скудно, а семей сторожа не имели, они утешались пьянством, и это пьянство привело к некоторому разжижению мозгов.

– Не огорчайся, Ганс, я должен был это предусмотреть, – сказал мнимый Эрлих. – Кажется, наш ужин уже готов. Подумай, где бы мне раздобыть приличный кафтан. Тулуп я, положим, надену тот, что ты купил, валяные сапоги у меня неплохие, а кафтаны, в которых я пришел…

– Мы их выкинули.

– Правильно сделали. Так как ты полагаешь – кофейник? Или большую красивую суповую миску? Это серьезный вопрос! Я должен показать свою благодарность нашему другу Ройтману, но не слишком вызывающе, чтобы он не почувствовал себя неловко… Деликатность – прежде всего!

Глава 8

На следующий день Вессель раздобыл кафтан и всякие необходимые мелочи мужского костюма. Принес он все это добро вечером. За ужином толковали о длине рукавов и о цирюльнике.

– Нет, бороду сбривать мне еще рано, – сказал мнимый Эрлих. – Я отменно говорю по-русски, пусть меня принимают за русского. Друзья меня узнают и с бородой, а врагам узнавать незачем.

С утра они вышли из дома вместе. Вессель пошел в аптеку, а мнимый Эрлих, проводив его взглядом, остановил извозчика и поехал на Васильевский остров. Извозчики были дешевы, он срядился за десять копеек.

Дом, где квартировал майор Штанге, мнимый Эрлих отыскал быстро, а вот самого майора пришлось преследовать – он уже не в артиллерии служил, а прибился к Академии художеств и как раз ушел на занятия. Мнимый Эрлих перехватил его возле самых дверей Академии.

Антон Штанге имел одну занятную особенность – лицо совершенно обезьянье, но телосложение – как у Нептуна или Юпитера на картинах из жизни олимпийских богов. Отчего-то художники полагали, что небожители расхаживали исключительно голышом. Для Нептуна сей наряд был естественным – все-таки морской владыка и в воде бултыхается. Но Юпитеру следовали бы хоть как-то прикрывать срам. Этих бородатых богов изображали обыкновенно мощными и мускулистыми, как портовыхе грузчиков. Майор Штанге тяжестей по сходням не таскал, мышцы у него были природные, силища – также, и голштинцы однажды сделали опыт. В Петерштадте среди прочей артиллерии имелся однофунтовый «шуваловский единорог» – пушечка для корабельного употребления. Весу в ней было чуть менее пяти пудов. «Единорога» взвалили на спину Штанге, и он с этим грузом быстрым шагом, почти бегом, обошел весь Петерштадт. Крепостца, правда, была невелика, с маленькими, почти игрушечными бастиончиками, и пройти пришлось около версты, но и это сочли за подвиг.

Героическое телосложение майора было замечено как-то летом неким студентом Академии, когда Штанге купался в Малой Невке. И вскоре с него стали рисовать и ваять всю греческую и римскую мифологию. В Академии платили немного, но атлета взяла на полное содержание дама, чьего имени и звания никто не знал. Так что артиллерию он бросил.

К тому дню, когда мнимый Эрлих отыскал бывшего сослуживца, тот был в прескверном положении – надоел любовнице. Их роман длился более шести лет, дама и в самом начале была немолода, теперь же вовсе постарела, поскучнела и более занималась внуками, чем амурными шалостями. И в Академию привели молодого парня с плечищами и ляжками почище майоровых, гостинодворского приказчика. Штанге затосковал и все чаще вспоминал о своем былом величии, о славных годах, когда он был на виду у самого российского императора.

Он не сразу опознал в бородатом детине былого сослуживца. Когда же понял, что более не один на белом свете, едва не разрыдался. Опомнившись, он дал мнимому Эрлиху ключ от своего жилища и обещал явиться через три часа.

Потом они сидели за небогатым столом, вспоминали прекрасное прошлое, и Штанге жаловался на любовницу, но поворачивал дело несколько иначе – якобы она ему надоела.

– Кто эта женщина? – спросил мнимый Эрлих. – Не может ли от нее быть какой пользы?

Штанге задумался.

– Ты что же, не знаешь о ее знакомствах? – удивился мнимый Эрлих. – Если ты связался со старухой, значит, у старухи есть денежки. Где денежки – там полезные знакомства в свете. Не вздумай ее бросать, пока не разберешься.

– На что тебе они? – спросил отставной майор, он же – отставной любовник и отставной Юпитер.

– Хочу сделать полезное дело. Ты ведь помнишь императора Петра, мир его праху?

– Как не помнить!

– Тебе не кажется, что распутная баба, захватившая трон, уж больно на нем засиделась? А сынок нашего императора не у дел, хотя и совершеннолетний?

– Это всем кажется, любезный Рейнгард.

– Вот видишь? Ты лучше меня знаешь, что делается в столице, я ведь тут недавно, приехал совсем больной. Ты наверняка встречаешься с кем-то из наших, кто не уехал в Голштинию. Интриганка лишила наследника всего – и Голштинии тоже! Она до такой степени боится нас, что отдала нашу Голштинию датскому королю, а взамен получила Ольденбург и Дельменгорст.

Штанге приосанился.

После тягостных лет, проведенных в холодном и насквозь прохваченном сквозняками классе Академии, стоя или сидя на чурбаке без штанов, а также в постели пожилой дамы, он вновь почувствовал себя офицером, у которого есть командир, император и дворянская честь. Мнимый Эрлих уловил это движение и тихо порадовался.

Он совершил ошибку, сразу раскрыв карты перед Гофманом, даже не попытавшись задеть какие-то струнки Гофмановой души, кроме ораниенбаумской скуки и безденежья. Было же, наверняка было что-то еще – во что можно вонзить крючок и потянуть. Но, с другой стороны, много ли пользы от старика? Штанге был бы куда полезнее.

– Ты хочешь знать придворные новости? – спросил Штанге.

– Конечно! И в особенности – о тех людях, что состоят при наследнике.

– Знать бы еще, что великий князь – действительно наследник…

– Ты не веришь?

– Я верю нашему покойному государю.

Мнимый Эрлих сразу понял, о чем речь. Покойник, став императором, подписал манифест о своем восшествии на престол, и там ни слова не было сказано о сыне – словно батюшка отверг его всенародно. Он и до того время от времени задавал вслух риторический вопрос: не понимаю, от кого моя жена беременеет! И голштинцы знали, что он хочет, разведясь с распутницей, жениться на Лизхен Воронцовой и иметь от нее законных детей. Какой будет после этого судьба ребенка, которого угораздило родиться в царском семействе, никто не задумывался. Денут куда-нибудь, дадут немного денег и отправят за границу…

– Правду мы не узнаем никогда, – сказал мнимый Эрлих. – Для нас важно другое – интриганка в своем манифесте о восшествии на престол объявила великого князя природным наследником престола российского. И даже не это, любезный друг, даже не это…

– А что же?

– То, что он сам считает себя сыном покойного государя! И он должен желать отомстить за отца! – мнимый Эрлих бухнул кулаком по столу. – Должен!

– Не может же быть, что он теперь не задает себе вопросов, – согласился Штанге. – Тогда он был – перепуганное дитя, но теперь знает же, что отца подло убили!

– Его и самого убили бы, если бы не господин Панин.

– Да…

– Она потому и держала при нем господина Панина, чтобы народ успокоить: этот-де ребенка в обиду не даст. А хорошо бы понять, в каком положении сейчас при дворе господин Панин.

– Подумай сам, Рейнгард, наследнику скоро двадцать два года, он уж не то что совершеннолетний, а женат, скоро отцом станет. Будут ли держать при нем наставника, даже такого замечательного, как господин Панин?

– Отцом? Это новость!

О том, что императрица женила сына, мнимый Эрлих знал, но, медлительно и осторожно пробираясь в Санкт-Петербург, не имел возможности беседовать с осведомленными людьми.

– Да. Может, тогда старая интриганка сделает наследника хотя бы соправителем? – предположил Штанге.

– От нее дождешься! Но при дворе непременно должна быть партия наследника. Помоги мне в этом деле разобраться, друг Антон. Я должен знать, встречи с кем добиваться.

– Что ты задумал? – спросил отставной Юпитер.

– Задумал кое-что… Кое-что, полезное для меня и тебя. И будет к тебе просьба. Я живу на окраине, место неприятное, но оно меня устраивает. Только нужно оружие для защиты. Добудь мне пару очень хороших английских пистолетов или тульской работы, самых лучших. Деньги у меня есть.

Он сказал правду – в кушаке были еще зашиты бриллиантовые перстни хорошей работы.

– Я попробую… – Штанге посмотрел на сослуживца с некоторым подозрением.

Мнимый Эрлих с самого начала их беседы признался, что сгоряча отправился поддержать самозванца, но вовремя понял, что лучше с ним не связываться, покинул войско бунтовщиков и благоразумно отсиделся в провинции, чуть ли не в Сибири. Сибирь для голштинцев была понятием не столь географическим, сколь мистическим: место, куда отправляют грешников, почти что на пороге ада. Штанге полагал, что человек, вернувшийся из таковых опасных краев, должен наслаждаться мирной жизнью и найти себе необременительное ремесло, а не помышлять о пистолетах. В то, что они нужны для защиты, он не поверил.

– Попробуй, буду весьма благодарен. И давай искать всех наших – кто честно служил покойному императору Петру. Пора нам объединяться.

– Наших? Коха разве что нетрудно найти. Он просился в дивизию графа Румянцева, во второй гренадерский полк, и это был хороший выбор – после прусской войны граф жил мирно, и полки его – с ним вместе. Но потом случилась турецкая война, и там наш Кох под Бендерами лишился ноги. Но он успел до войны жениться на приличной женщине, она его приняла и одноногого, и он теперь живет с ней, растит двоих сыновей, да еще ее детей от первого брака.

– Ты бываешь у него?

– Летом навестил.

– Вот и я к нему поеду.

Мнимый Эрлих видел, что голштинцы постарели и в строй мало годятся. Но для его затеи вовсе не требовались юные красавцы.

В воображении своем он видел голштинцев такими, какими они были при покойном государе, в белых мундирах, бирюзовых камзолах и штанах, статными и при полном комплекте рук и ног. И он знал – настанет день, когда голштинские полки выстроятся, приветствуя государя Павла Петровича, как положено – в белых мундирах!

Мнимый Эрлих отыскал Фридриха Коха – и тут-то ждал его сюрприз. Кох поселился с семейством в дальнем конце Вознесенского проспекта, где француз Карбонье рыл канал между Екатерингофкой и Лиговским каналом. Землекопов, что заодно возводили вал со стороны города, там трудилось порядочно, и фрау Кох сдавала комнаты мелкому землекопному начальству, обеспечивая полный пансион. Сам Кох имел скромную пенсию и освоил ремесло – плел лубочные коробки для уличных торговцев. Это позволяло жить без роскоши, но неплохо. Зимой работы не прекращались, и Кох весело рассказывал мнимому Эрлиху, что тут возни еще лет на пять хватит. Он, казалось, уже и помнить не желал о военной службе, ни с кем из голштинцев не встречался, и мнимый Эрлих уже понял было, что зря сюда явился. Но пришел со службы старший сын фрау Кох, которого пристроили к купцу вести конторские книги, узнал, что за гость пожаловал, и уставился на мнимого Эрлиха с восторгом.

Тут-то и стало ясно, что откланиваться рано…

Когда Кох сватался к будущей супруге, Клаусу было одиннадцать лет – тот самый возраст, когда мальчишки обожают военные истории с побоищами, погонями и пушечной стрельбой, строят на задних дворах песочные бастионы и скачут в атаку верхом на палках. Но Клаус рос болезненным, зимой – так и вовсе неделями жил в постели, и добрый Кох вместо сказок ему рассказывал о покойном государе Петре и его верных голштинцах. Когда парнишка повзрослел, он узнал и о загадочной смерти Петра в Ропше – якобы от геморроидальных колик. И ко дню встречи с мнимым Эрлихом это был мрачный молодой идеалист, ненавидящий императрицу, приказавшую убить честного и благородного супруга.

Мнимый Эрлих окончательно поверил, что избран для воцарения справедливости. Все складывалось, все отменно складывалось. Он достал из кошелька полтину и послал младших сыновей Коха к булочнику – взять сладких сухарей и всего того, что пожелают, к кофею. Кофей им по молодости лет еще не полагался, фрау Кох налила мальчикам горячего молока с медом, а мнимый Эрлих принялся говорить ей всякие приятности: о ее свежем румянце, о замечательно воспитанных детках, и о том также, что она выглядит старшей сестрой своей дочери Элизы. Женщина, сперва смотревшая на бородатого гостя с подозрением, расцвела. И беседа зашла о делах придворных.

Хотя фрау Кох редко выбиралась даже на Невский проспект, она с соседками судила и рядила обо всем, что делалось в Зимнем дворце, и знала в лицо многих придворных дам и кавалеров. Новости здешние кумушки получали от таких же любопытных ко всему, связанному с двором, родственниц, живших поближе и имевших там связи. Двоюродная тетушка модистки графини Брюс в этом кругу считалась аристократкой, потому что поставляла сведения об избранниках ее величества, наполовину ложные, но от того не менее увлекательные.

Мнимый Эрлих предоставил фрау Кох возможность говорить полтора часа почти без перерыва и очень внимательно ее слушал. За это время было выпито три больших кофейника крепкого и ароматного кофея, а детей еще раз послали в лавку за угощением. Расстался мнимый Эрлих с семейством Кох так, как с лучшими в мире друзьями, и обещал приехать через несколько дней, в воскресенье, привезти конфеты детям и хороший табак отцу семейства. А Клаусу – гравюру с изображением покойного Петра Федоровича; должен же был наконец юноша увидеть своего кумира. Гравюру мнимый Эрлих собирался конфисковать у Штанге.

Несколько визитов к семейству Кох, при которых на запах кофея слетались разговорчивые соседки, оказались очень полезны. Женщины, жившие на окраине, знали доподлинно, как протекала беременность супруги наследника, и по приметам определили пол младенца: мальчик, непременно мальчик! Знали они также, что государыня обещала по случаю рождения внука подарить сыну имение неподалеку от Царского Села, в местности, хорошо ей знакомой – она в молодости охотилась в тех краях. Там на речном берегу стояли два охотничьих домика, носившие имена «Крик» и «Крак». Наследник заранее радовался подарку – он хотел жить отдельно от матушки и завести при «малом дворе» порядки, которые бы его устраивали.

Эта новость показалась мнимому Эрлиху любопытной. Он предположил, что в солнечную погоду, да на хороших лошадях, да с опытным кучером, эти тридцать верст до Царского Села, и еще верст пять до охотничьих домиков и полуразрушенных шведских укреплений, представляют собой целое увеселительное путешествие. Укатанный санный путь и большие удобные сани позволяют путешествовать даже даме в тягостях – ее не растрясет, главное – выбраться из Санкт-Петербурга.

Оставалось молить Господа о двух вещах: чтобы супруга наследника пожелала прокатиться до «Крика» с «Краком», оценить свои будущие владения, и чтобы при ней был действительный тайный советник первого класса Никита Иванович Панин…

Панину мнимый Эрлих не то чтобы доверял безоговорочно – он вообще русским не доверял… Но заслуги этого человека признавал и ценил. По мнению Эрлиха, Панин, находясь безотлучно при своем воспитаннике, отроке Павле Петровиче, тем самым спас его от смерти. И теперь по-прежнему влиял на политику при российском дворе. Логика подсказывала – он должен был объединить усилия с честолюбивой и умной супругой наследника, великой княгиней Натальей Алексеевной.

И у господина Панина был брат – если верить слухам, несомненный сторонник великого князя. С этим братом, графом Петром Паниным, мнимый Эрлих имел дело – в треклятых оренбургских степях. После смерти Бибикова императрица, невзирая на свою неприязнь к Петру Панину, поставила его командовать всеми войсками, посланными на подавление бунта и поимку самозванца. Как знать – если бы голштинцы не ушли с атаманом Перфильевым, то были бы схвачены казаками и выданы вместе с фальшивым Петром Федоровичем, а кончилось бы это допросами и эшафотом. Но победа над Пугачевым была последним деянием графа – болезни допекли его, и он все более отдалялся от государственных дел. А ведь мог бы быть полезен!

Мнимый Эрлих рассудил так: если удастся получить компрометирующие письма от братьев Паниных, прок невелик – интриганка и развратница сама знает, что они не на ее стороне, и они этого не скрывают. Одним доводом им во вред более или менее, значения почти не имеет. Но хотя бы записочка от великой княгини, да с упоминанием наследника, – это ценный документ! Это – охранная грамота на случай поражения, потому что все сторонники великого князя потрудятся, лишь бы он не был скомпрометирован.

Требовались осведомители в Зимнем дворце. А лучше – осведомительницы, потому что женщины глупы, да приметливы. И время поджимало – с каждым днем чрево, вынашивающее будущего императора, все круглее и тяжелее, а интриганка, сама не раз уже рожавшая, станет это чрево беречь и невестку держать в покоях безвыходно.

Мнимый Эрлих чувствовал, как план в его голове растет и развивается наподобие дитяти в материнском чреве. И это было очень приятно.

Глава 9

Вессель, как всякое подначальное лицо, умел врать. Особенно с перепугу. И он соорудил для мнимого Эрлиха весьма правдоподобное вранье: якобы к сестре аптекаря Бутмана сватается другой жених и нужно поторопиться, иначе совладельцем аптеки ему, Весселю, не быть.

Мнимый Эрлих вроде и был добродушен, и деньги давал, и поручениями не слишком обременял, но Весселю было тревожно. Он чуял опасность. Уже одно то, что новоявленный приятель не желал сбрить бороду, а по столице шастал в грязном тулупе, внушало опасения. Где он разжился золотой панагией – и подумать было жутко; видимо, Ройтман был прав, и постоялец снял ее с поповского тела вместе с головой.

Когда мнимый Эрлих принес два пистолета и стал их чистить, объясняя Весселю тонкости этого дела, тот понял – пора пускать в ход вранье.

Была, конечно, возможность обратиться в полицию и сдать мнимого Эрлиха полицейским со всеми потрохами и с кушаком, в котором были зашиты еще какие-то мелкие вещицы. Но мешало осознание своего рокового родства с авантюристом: оба они – немцы, и нельзя выдавать немца русским, этот грех, хотя в Священном Писании отсутствует, однако очень тяжкий.

Однако, стоило Весселю начать складную историю про невесть откуда взявшегося жениха, мнимый Эрлих перебил его:

– Ганс, на кой черт тебе старая вобла? Я присмотрел для тебя другую невесту!

Вессель онемел.

– Превосходная хозяйка, кругленькая, как яблочко, все время улыбается или смеется, имеет свой дом, получила от бездетной тетки хорошее наследство, которое можно вложить в дело. Думаю, она не против стать госпожой аптекаршей! Ганс, я спрашивал – в той части города нет своей аптеки!

– Но, но… но как?.. – пробормотал ошарашенный Вессель.

– Очень просто – я с ней познакомился у Коха. Я, ты знаешь, к семейной жизни не склонен, а тебе нужна жена и нужно открыть свое дело. Вот я и решил, что вы составите прелестную пару. В воскресенье пойдем к старине Коху! У него замечательная жена, прекрасная мать, и у нее на кухне собираются соседки со всех окрестностей. Ты подумай – к ней прибегает женщина, которая живет на Семеновском проспекте, там, где он упирается в Мойку. Чуть не за три версты бегает в гости – попить кофею и посплетничать. Что ты так глядишь? Ты не знал, что женщины могут часами сплетничать? В воскресенье вместе пойдем к Коху, я вас познакомлю. Она, я думаю, будет рада продать домишко на Мойке и купить хороший дом на Вознесенском проспекте. В нижнем жилье будет твоя аптека, склад лекарств и конурка для помощника, в верхнем – ваши комнаты, чуланчик для прислуги, детская… Ну да, вы же непременно заведете детишек. Неизвестно, сможет ли еще твоя вобла родить, по твоим рассказам, она почти старуха. А фрау Минне всего тридцать лет!

Вессель слушал эту речь, и сознание его двоилось. С одной стороны, замысел мнимого Эрлиха был великолепен, с другой – сам Эрлих доверия не внушал. Но сопротивляться Вессель не мог. Воскресным вечером мнимый Эрлих потащил его в гости.

Будущая невеста, как и следовало ожидать, имела недостаток – она прихрамывала, чуть-чуть, самую малость, но двигалась удивительно быстро, была неунывающей хохотушкой и, подстрекаемая мнимым Эрлихом, до того дохохоталась, что лопнуло шнурованье.

Вечер вышел замечательный, играли в карты и пели старые добрые песенки, потом мнимый Эрлих настоял на том, что они с Весселем отвезут фрау Минну домой, и сам сбегал за извозчиком.

Когда будущую невесту высадили, он велел извозчику медленно ехать к Невскому проспекту. Проехав с четверть версты, вообще велел остановиться и долго смотрел на прекрасно освещенные окна великолепного особняка.

– На что тебе дворец Разумовских? – спросил озадаченный Вессель. – Там, кажется, бал…

– Я думаю… – туманно ответил мнимый Эрлих. И он действительно думал.

Там, во дворце, в богатых гостиных развлекал дам игрой на скрипке, а почтенных господ – умными разговорами, человек, который ему был необходим. Звали этого человека Андрей Разумовский.

Мнимый Эрлих отсутствовал в столице несколько лет и не знал того, о чем уже давно шептались обыватели. Но разговорчивые немочки, любительницы слухов и новостей о придворной жизни, назвали ему это имя…

Интриганка и мужеубийца нашла великому князю Павлу Петровичу не одну, а трех невест на выбор – как и полагается, немецких принцесс. Это были Амалия-Фредерика, Вильгельмина и Луиза Гессен-Дармштадтские. За девицами и их матушкой, ландграфиней Каролиной, летом 1773 года было послано три фрегата. Одним из них командовал граф Андрей Разумовский.

Андрей, родной племянник «ночного императора» Алексея Разумовского, о котором толковали, будто он тайно обвенчался с покойной императрицей Елизаветой, в двадцать один год был опытным морским офицером, даже успел поучаствовать в Чесменской победной морской баталии. Он был умница, прирожденный дипломат, музыкант, любимец всех дам и неимоверный щеголь. Завести несколько сотен камзолов – это даже при дворе, где любили наряжаться, было чересчур.

Всякий, желающий делать придворную карьеру, должен был для начала определить, на чьей он стороне, императрицы или ее сына. Разумовский выбрал «малый двор» – он с детства дружил с наследником и полагал, что рано или поздно эта дружба принесет плоды. А наследник в нем души не чаял.

Разумовский привез принцесс, и 15 июня 1773 года в Гатчине состоялась встреча жениха с невестами. Все три были хороши собой, Павел Петрович растерялся и просил совета у друга. Тот указал ему на среднюю – Вильгельмину. Девушке было семнадцать лет, и она уже умела ловко скрывать свой стальной характер и неожиданную самостоятельность. Неопытный Павел Петрович дал себя увлечь и искренне влюбился. События развивались стремительно – уже 15 августа Вильгельмина, восприняв святое миропомазание, превратилась в великую княжну Наталью Алексеевну, а на следующий день состоялось ее обручение с Павлом Петровичем. Свадьба состоялась 20 сентября, и очень скоро невестка показала свекрови свой истинный характер. А постоянное присутствие Андрея Разумовского в ее гостиных навело императрицу на мысль, что интрига началась еще на борту фрегата «Екатерина» и ловкий Разумовский сделал все, чтобы оставить свою любовницу в Санкт-Петербурге. Принцесса Вильгельмина тоже хотела тут жить – и императрица узнала в ней себя четырнадцатилетнюю, уже тогда составившую план действий, чтобы взойти на российский престол. Но императрица была куда более расчетлива и хитра, а хитрости молодой великой княгини хватило лишь на то, чтобы более или менее успешно скрывать от мужа свои амуры с его лучшим другом. При этом она уверенно командовала мужем, а он, малость ошалев от иллюзии взаимной любви, радостно ей подчинялся.

Можно скрывать дамские шалости от мужа, от детей, от родни и даже от полиции. От прислуги – не скроешь. На это и был расчет мнимого Эрлиха. Он хотел подобраться поближе к Андрею Разумовскому, а через него – к великой княгине. Отсюда и интерес к хорошенькой пухленькой хромоножке.

Весселю фрау Минна понравилась своим круглым личиком и веселым нравом, но куда больше понравилась Элиза, приемная дочка Коха. Понимая, что замысел мнимого Эрлиха не так уж плох, он охотнее бы посватался к Элизе, которой по возрасту уже полагалось бы иметь жениха. Может, и был – молодой, привлекательный, обещавший венчаться, как только удастся скопить побольше денег. А она, как благонравная девица, обещала ждать, сколько потребуется.

У Весселя были свои накопления, но для того, чтобы открыть собственное дело, их бы не хватило. Осознавая это, он постановил более не думать об Элизе. А мнимый Эрлих стал торопить события, всячески подпихивая Весселя к фрау Минне. Это внушало тревогу, как и все, что затевал мнимый Эрлих.

Фрау Минна, как мнимый Эрлих и предполагал, пожелала стать госпожой аптекаршей и, со своей стороны, предприняла все необходимые маневры. И двух недель со дня знакомства не прошло, как Вессель проснулся в ее постели. В аптеку пришлось мчаться на извозчике, потратив на это целых шесть копеек. Вечером столько же – чтобы приехать к подруге, да еще Вессель решил дать ей рубль на хозяйство, чтобы с утра был кофей с горячим калачом и с сухарями, чтобы к вечеру его ждал сытный ужин.

Еще не приняв решения о женитьбе, Вессель решил жить с этой женщиной как можно дольше – плоть, обреченная пробавляться случайными ласками продажных девиц и заскучавших замужних особ, решительно потребовала своего, а фрау Минна умела угодить мужчине. Интригам мнимого Эрлиха он решил не придавать пока значения.

А мнимый Эрлих очень подружился с фрау Минной; с ее старенькой матушкой; со снимающим комнатушку в ее доме гребенщиком, промышляющим изготовлением новых гребней, деревянных или костяных, и починкой старых прямо на улице; с подругой гребенщика, конфетчицей, поставляющей в особняк Разумовских самодельные лакомства для дворни…

Он за годы, проведенные в боевых походах самозванца, так наловчился говорить по-русски, что никто из новых знакомцев не заподозрил в нем немца, и его это очень развлекало. Вскоре он узнал множество подробностей из жизни Андрея Разумовского и, сопоставляя их, составил примерный план действий. Сойдясь с несколькими извозчиками, которых жившие по соседству господа нанимали помесячно, мнимый Эрлих устроил так, что в любое время мог найти человека, готового немедленно везти его куда потребуется, не считаясь с расстоянием.

Он понимал: супруга великого князя не станет принимать любовника прямо в Зимнем дворце, не станет она также бегать во дворец Разумовских, разве что совсем припечет, и у этой пары наверняка есть где-то уютное гнездышко, чтобы тайно встречаться. Он даже корил себя за то, что слишком поздно приплелся в Санкт-Петербург: великая княгиня брюхата, и с каждым днем все менее шансов выследить ее во время амурного свидания.

Однако мнимому Эрлиху повезло.

Это была счастливая случайность – он околачивался возле дворца, беседуя с одним из конюхов семейства Разумовских, Кузьмой, когда конюха окликнули из-за ограды и велели немедленно готовить простые санки к выезду господина графа.

– Вот так у них всегда – все бросай, беги закладывать лошадей! – проворчал Кузьма. – Опять зазноба, поди, записочку прислала, он и полетел!..

Именно это и требовалось мнимому Эрлиху.

Когда Андрей Разумовский на обычных санях, разве что запряженных хорошей и крупной датской кобылой, мастерицей идти широкой и размеренной рысью, выехал на Гороховую, следом вскоре покатили извозчичьи санки, запряженные гнедой лошадкой, неказистой и неведомой породы, но неутомимой и довольно резвой.

Разумовский направлялся в сторону Царского Села, и мнимый Эрлих, не упуская его из виду, ехал туда же.

Ему доводилось бывать в этих краях на охотах, сопровождая покойного государя, и он уже представлял себе, куда следует попасть: к слиянию Славянки и Тызвы, к валам, оставшимся от старых шведских укреплений. Там было наилучшее место для строительства загородной усадьбы – если с этой усадьбой связаны особые планы. А в том, что великой княгине может потребоваться место, где при необходимости можно укрыться и даже выдержать осаду, мнимый Эрлих не сомневался.

– Ну-ка, потише, – велел он извозчику, заметив издали, сквозь метель, что сани Разумовского сворачивают влево.

– Эк задувает, – недовольно ответил извозчик.

Мнимый Эрлих невольно фыркнул: покатался бы ты, голубь сизый, зимой по Заволжью! Петербуржская метелица райским ветерком бы показалась.

За годы службы сперва в Ораниенбауме, потом в Лифляндии, потом в оренбургских степях, он стал неплохо разбираться в фортификации и оценил это возвышенное место с хорошим обзором и естественными водными преградами. Но Разумовский, оставив сани, полез по склону вверх с той ловкостью, что отличает двадцатилетнего вертопраха от сорокалетнего ветерана, пусть и побывавшего во многих переделках. Идти той же серпантинной тропой мнимый Эрлих не мог, к тому же на нем были валяные сапоги, на крутизне отменно скользящие, а на Разумовском – теплые кожаные сапоги с каблуками, при подъеме дающими хорошую опору.

Мнимый Эрлих решил обойти валы понизу, и это было верное решение – у подножия вала стояли две запряжки, и возле саней он увидел двух кавалеров в громоздких шубах и круглых меховых шапках, обоих – чуть не по колено в снегу, а кто там в санях – пока не разглядел.

Склон порос заснеженным кустарником, и, если двигаться, пригибаясь и не касаясь ветвей, можно подобраться поближе к собеседникам – так рассудил мнимый Эрлих, так и сделал, хотя соблазн при скольжении ухватиться за ветки был велик.

Первое, что вознаградило его, – он услышал немецкую речь. Оба пожилых кавалера по-немецки обращались к сидевшей в санях даме и двум ее спутницам. Кучер же таращился по сторонам, явно не понимая, о чем беседа.

Кавалеры убеждали даму не тратить зря время, не подвергать опасности здоровье – все, что ей было угодно видеть, она увидела, и главное – изо всех сил беречь себя, чтобы государыня не передумала делать такой отменный подарок. Один был совершенно необъятный, и его шуба могла бы вместить троих таких, как мнимый Эрлих. Голос у него был жалобный, и он даже попенял даме: я-де ради вас встал ни свет ни заря, и сразу, лба не перекрестив, плюхнулся в сани. Время было почти обеденное, и мнимый Эрлих сперва подивился, что же это за толстяк, спящий до обеда, а потом сообразил: Панин!

С Никитой Паниным, воспитателем наследника-цесаревича, мнимый Эрлих был знаком, но знакомство прервалось почти четырнадцать лет назад. Он и с великим князем Павлом Петровичем был знаком тогда – тот был добрым, живым, любознательным и музыкальным мальчиком, которого отец пытался увлечь офицерскими премудростями и во время редких встреч рассказывал о стрельбе из пушек и о построениях на плац-параде.

– Я еще побуду тут, а вы рассказывайте про окрестности и показывайте, где что лучше ставить, – сказала дама. – Если это мои владения, то я должна знать, как ими распорядиться!

– Позвольте, лучше я расскажу, ваше высочество. Мой братец особа возвышенного склада, а я простой вояка, – сказал второй кавалер. – Братец лучше объяснит, каким должен быть дворец, и он уже все сказал про пруды с террасами, а я лучше объясню, каким быть военному лагерю.

Мнимый Эрлих понял: это человек, который, если бы они встретились года два назад, вполне мог отправить его на виселицу. Петр Панин истреблял бунт сурово и грозно.

– Да, говорите вы, это очень важно, и показывайте! – приказала великая княгиня.

– Сие место не всегда было столь высоко, шведские солдаты насыпали валы. За семьдесят лет земля уплотнилась, и вверху можно ставить крепость в рыцарском вкусе, как нравится его высочеству, даже стены с зубцами…

Отворачиваясь от метели, великая княгиня сидела так, что мнимый Эрлих видел ее лицо – молодое и красивое, но вдруг исказившееся пренебрежительной гримаской. Гримаска относилась ко вкусам супруга.

– Бог с ними, с зубцами. Скажите лучше, возможно ли тут поставить бастионы, хотя бы такие, как в Петерштадте.

Мнимый Эрлих, услышав это, улыбнулся – супруга наследника бывала в Петерштадте и, насколько дамам вообще дано понять фортификацию, любопытствовала – что необходимо, чтобы выдержать осаду.

Он решил более не ждать. Не столько сбежав, сколько скатившись с откоса и подняв вокруг себя облако снега, слетевшее с кустов, он оказался возле саней и рухнул на левое колено.

– Царь небесный, это что еще за болван?! – по-русски воскликнул Никита Панин и сразу перешел на немецкий: – Ваше высочество, надо уезжать, не то здешние поселяне набегут и станут попрошайничать.

Мнимый Эрлих так и знал – его борода и тулуп всех введут в заблуждение.

Следовало пустить в ход всю доступную офицеру-голштинцу галантность. И поскорее – Петр Иванович Панин уже доставал из саней заряженные пистолеты.

– Ваше высочество, умоляю, выслушайте! – обратился он по-немецки. – Я служил покойному батюшке вашего супруга, теперь желаю служить вам, не прогоняйте меня! Клянусь честью, у вас не будет более преданного слуги!

– Кто вы? – спросила великая княгиня.

– Я майор драгунского полка барона фон Дельвиг, Рейнгард фон Бейер, ваше высочество. Если господин Панин даст себе труд вспомнить офицеров, бывших при покойном императоре…

Никита Иванович Панин прищурился.

– Если бы вас обрить, сударь, я бы мог утверждать, точно ли вы фон Бейер.

– Если ее высочество прикажет, могу и обриться. Но это будет преждевременно, – возразил мнимый Эрлих, так привыкший к фальшивой фамилии, что его собственная даже не сразу выговорилась.

– Что вы этим желаете сказать?

– То, что я желаю служить ее высочеству всеми возможными способами. И я буду счастлив в тот день, когда смогу присягнуть на верность супругу ее высочества… императору российскому Павлу!..

– Ого! – воскликнул Петр Иванович Панин. – Кажется, нам подсунули тухлую наживку и ждут, чтобы мы клюнули!

– Вы не верите мне, это правильно, что не верите! Но я могу доказать вам, что действительно тот, за кого себя выдаю.

– Любые бумаги можно подделать.

– Как раз бумаг у меня нет. Мне пришлось расстаться с ними на берегу речки Деркул.

– Что?!.

– И спрятать их на груди у покойника, чтобы его приняли за меня. Я – из той пятерки голштинских офицеров, что, обманувшись, бежала к самозванцу в надежде на чудо. Как вам известно, чуда не случилось, мертвец не воскрес.

Признавая свое участие в пугачевском бунте, мнимый Эрлих, он же Бейер, сильно рисковал. Но другой столь же действенной рекомендации у него не было.

– Вы надеялись воскресить покойника? – холодно спросил Петр Иванович.

– Да, ваша светлость.

– Но вы сразу поняли, что бунтовщик – не покойный император. Как же вы оказались у Деркула?

– Нас стерегли, ваша светлость. Бежать зимой мы не могли – мы бы замерзли в степи. А летом за нами строго следили. Мы были необходимы самозванцу как свидетели. Когда появилась возможность, мы ушли от него с отрядом Перфильева. Я дорого заплатил за свою ошибку, я дважды был ранен. Но моя верность императору Петру осталась прежней! – выкрикнул Бейер.

Это было правдой, и двое опытных государственных мужей, полководец и политик, переглянулись так, что стало ясно – готовы поверить.

– Господа, если этот человек желает нам служить, мы должны его принять, – вдруг сказала великая княгиня.

– Я понятия не имею, какая от него может быть польза, – возразил Никита Иванович.

– От меня может быть немалая польза, – не вставая с колена, заявил Бейер. – Я желаю служить великому князю Павлу и желаю видеть его на троне. Думаю, что многие хотят того же. Я присягнул покойному государю Петру, это – исполнение присяги. Ваше высочество, я буду счастлив, когда вас назовут императрицей российской…

Великая княгиня улыбнулась.

Бейер знал, как ей угодить.

И Петр Иванович Панин улыбнулся. Он не ладил с императрицей Екатериной, и то, что он давал советы по строительству крепости, где в случае провала неведомого Бейеру заговора могли бы на время укрыться Наталья Алексеевна и Павел Петрович, возможно – со своим ребенком, давало Бейеру надежду – он и этому господину, кажется, сумел угодить.

– Погодите, господа. Все не так просто! – воскликнул Никита Иванович. – Тому, кто служит, платят. Я не собираюсь платить человеку, который мне кажется подозрителен. Где гарантии, что его к нам не подослали? Я не хочу за свои же деньги приобрести камеру в казематах Петропавловской крепости.

– Я не прошу денег, они у меня есть. Для того чтобы послужить сыну моего покойного императора, деньги найдутся, не так уж много их требуется, – сказал Бейер. – А потом – потом, думаю, у вас уже не возникнет подозрений…

Все четверо говорили об одном, однако произнести точные слова опасались. Но через несколько минут должен был появиться пятый, и Бейеру хотелось покончить с разговором, пока любовник великой княгини не вмешался. Поди знай, что у него на уме и не захочет ли он оставить свою женщину всего лишь великой княгиней; став императрицей, она может и отречься от него, спровадив с важным поручением куда-нибудь в Патагонию…

Оставалось то, ради чего он сейчас рисковал головой.

– Ваше высочество, прошу считать меня самым преданным своим слугой, – сказал, вставая на ноги, Бейер. – Я пущу в ход все средства, какие мне доступны, и буду доносить о своих делах господину Панину…

Он посмотрел на Петра Ивановича, зная, что этот – самый надежный союзник.

– Ну, поглядим, – буркнул полководец.

– Мне не требуется ничего, ваше высочество, только одобрение господина Панина. Мы случайно оказались врагами, ваше высочество, но такого врага можно только уважать… и я ничего не предприму без одобрения господина Панина…

– Сперва я должен понять, тот ли вы, за кого себя выдаете, и не получаете ли жалованье в личной канцелярии господина Шешковского.

– Проверяйте, коли угодно. В столице служат голштинцы, и их нетрудно отыскать. Покажите меня им. Они меня опознают. Что же до господина Шешковского… Клянусь, не знаю, что тут можно сделать. Сами понимаете, спрашивать его бесполезно – правды не скажет. А теперь – позвольте откланяться. Сейчас тут будет господин, которому лучше меня пока не видеть и не знать. Когда пожелаете меня видеть, пусть отнесут записку в аптеку Бутмана, что на Гончарной. Ваше высочество…

Бейер не был сентиментален – да странствия с войском бунтовщиков в ком угодно нежные понятия и чувствительную душу истребят. Но он словно увидел внутренним взором под шубой и юбками Натальи Ивановны раздавшийся стан, увидел – страстно возжелал, чтобы там, во чреве, был сын великого князя, прямой наследник покойного государя Петра, а не отпрыск Андрея Разумовского, как шептались кумушки.

Великая княгиня поймала взгляд и поступила не менее решительно, чем на борту фрегата «Екатерина», молниеносно вздумав принять любовь молодого капитана.

– У вас недостаточно средств, я знаю, – сказала она. – Возьмите, продайте, это дорогая вещь, опытный ювелир поймет…

Она сняла с руки и протянула браслет.

Браслет состоял из нескольких жемчужных нитей, прикрепленных к оправе довольно большой камеи.

– Ваше высочество, да вы с ума сошли! Не смейте этого делать! – воскликнул Никита Иванович.

– Ты чего вопишь, братец? – по-русски удивился Петр Иванович.

– Завопишь тут! Подарок государыни! Ну как спросит, куда делся?

Великая княгиня уже два года делала вид, будто учит русский язык, но еще не говорила, хотя кое-что понимала.

Поняла она также и беспокойство Панина.

– Я потеряла браслет! Могу я потерять безделушку? – высокомерно спросила она по-немецки. – Разве я не женщина, разве я не великая княгиня? Разве я какая-то мещанка? Разве обязана пересчитывать на ночь все побрякушки в своих ларцах?!

– Ничего себе безделушка… Редчайшая камея, резьба по индийскому сардониксу, ровесница чуть ли не императора Августа!

Любовь государыни к камеям была общеизвестна. Сама она, смеясь, называла это «камейной болезнью». Понемногу скупая частные коллекции, она хотела, чтобы ее собрание шедевров глиптики было крупнейшим в Европе. Подарок великой княгине был сделан в ту пору, когда Екатерина еще пыталась дружить с невесткой. Она сама подобрала к камее розоватый жемчуг, сама выбрала камею, причем с особым смыслом – там был изображен Телеф, сын Геракла, воспитанный ланью. Государыня намекала: пора бы молодой паре обзавестись сыном. А великая княгиня была сильно недовольна тем, что в ней видят лишь средство для производства наследников трона.

– Потерять подарок государыни даже опрометчиво, – добавил Петр Иванович. Он не возражал против того, чтобы великая княгиня избавилась от всех подарков свекрови, но сейчас это было преждевременно. Тот комплот[4], который они затевали, должен был сперва вызреть, и та конституция, что ограничивала права государыни и способствовала возведению на трон ее сына, еще нуждалась в основательной доработке.

– Вот и пусть он послужит благому делу. Да берите же, господин фон Бейер, – строго сказала великая княгиня. – И скорее уходите. Господин Панин вас найдет.

Принимая браслет, Бейер прикоснулся к руке великой княгини, сперва пальцами, потом и устами – едва-едва, не столь губами, сколь дыханием.

Уходя, он обернулся. С вала спускался Андрей Разумовский, и Наталья Алексеевна, следя за его ловкими движениями, улыбалась.

Глава 10

Разумеется, ни о какой продаже браслета с камеей и речи быть не могло. Бейер даже хотел замуровать подарок великой княгини в стене – если бы покушение на жизнь императрицы сорвалось, браслет стал бы доказательством заговора, в который замешана не только невестка государыни, но и ее единственный законный сын. Оставалось разжиться письмами от обоих Паниных. А если бы заполучить хоть записочку от великой княгини – так и вовсе было бы замечательно.

План убийства был составлен, оставалось лишь раздобыть все необходимое и дождаться лета.

Обретаясь то под Оренбургом, то под Казанью, Бейер немало развлекался стрельбой, поскольку других развлечений почти не было, скверные хмельные напитки и гулящие бабы не в счет. Стрелком он всегда был отменным. При этом Бейер знал, что нельзя требовать от обычного пистолета невозможного – это все равно, что требовать от лошади, чтобы она сочиняла сонеты. Пистолет хорош в конной атаке, когда до противника рукой подать, поскольку меткость у него обычно сомнительная. Если это оружие работы хорошего мастера, пристрелянное иным мастером, – другое дело.

Для его замысла требовался один-единственный выстрел. Стремительный и беспощадный.

Разумеется, когда государыня выезжает летом в экипаже, сзади, спереди и по бокам скачет охрана. Но кони, запряженные цугом, не понесутся во весь опор, для запряжки подбирают обыкновенно таких, что идут ровной машистой рысью. Если вдруг некий всадник на отличном скакуне возникнет, как чертик из табакерки, врежется в охрану и, пока всадники будут доставать оружие, выстрелит в карету, прямо в голову сидящей там злодейке и интриганке, то победа – в руках. Однако необходимо то, что в театрах называют репетицией.

Необходима пустынная дорога, несколько хороших лошадей, экипаж с сидящей в нем большой куклой и кроме пистолетов еще карабины – как знать, может, стрельба из карабина с одной руки окажется более надежна.

И требовались люди для исполнения поручений. Одним был Вессель – с ним, можно сказать, повезло. Другим должен был стать Клаус, пасынок Коха. Третий, самый надежный, умеющий притом обращаться с лошадьми, – Антон Штанге. Более – ни к чему. Есть дела, которые лучше всего удаются, когда действуешь в одиночку. И Бейер здраво рассудил: когда все будет готово, и все будет известно, и все будет рассчитано, как-нибудь избавиться от Весселя и Клауса, оставив при себе одного Штанге. Он поможет расчистить дорогу к экипажу.

Бейер сам себя авантюристом не считал. Напротив, он считал себя человеком порядочным и верным. Просто шатания по оренбургским степям, разоренным крепостям, лагерям под стенами осаждаемых городов что-то в его натуре поменяли – ценность человеческой жизни для него сделалась близка к нулю, и значение имели только его собственные мысли и затеи; если беспокоиться еще и о чужих – никогда ничего путного не сделаешь, а только увязнешь в бесплодных размышлениях. Он знал, что убить – проще и быстрее, чем добиваться цели мирным путем, он видел, как легко и беззаботно это делается, он считал своих покойников до пятидесяти, потом бросил. И его замысел мог основываться лишь на убийстве.

Возможно, другого способа отдать престол сыну покойного государя Петра просто в природе не было. И для изменения хода истории требовался человек вроде Бейера, который не станет бегать за государыней, подсовывая ей проекты благоразумных конституций, а справится с задачей быстро и окончательно…

Никита Иванович Панин был ленив, но сообразителен. Он рассчитал так: браслет с драгоценной камеей не так-то просто продать за хорошие деньги; все богатые столичные ювелиры знают про «камейную болезнь» императрицы, и нетрудно догадаться, куда они побегут с такой покупкой; и не станет же Бейер продавать драгоценность скупщикам краденого, что обитают поблизости от Сенного рынка. Значит, он дня два-три будет ходить радостный, заполучив такую ценную добычу, а потом задумается.

Додуматься он может до много: например, в случае если затея не увенчается успехом, использовать браслет для обыкновенного шантажа. Великая княгиня строптива, она откажется платить, а потом?

Преждевременная ссора между императрицей и ее невесткой была братьям Паниным ни к чему, и Никита Иванович послал в аптеку Бутмана письмецо, написанное для постороннего человека невнятно: просят-де вернуть известную вещицу за хорошие отступные. Почерк был не панинский – писал под диктовку грамотей в Гостином дворе. Но Никита Иванович совершил ошибку – отправил с письмецом лакея в богатой шубе и треуголке с роскошным галуном.

Вессель, увидев такого посланника, разумеется, чуть ли не сразу вскрыл письмо. Прочитав, испугался. Лакей обещал прийти за ответом через три дня. Хватало времени, чтобы доставить бумажку мнимому Эрлиху и принести в аптеку его ответ. На всякий случай Вессель письмо скопировал и так же поступил с ответом.

Бейер отказывался вернуть некий известный предмет, объясняя, что предстоят немалые расходы, в частности, нужно приобрести весной трех или четырех отличных лошадей. Это было чистой правдой, а запасы драгоценностей, зашитых в кушак, рано или поздно кончились бы.

Братья Панины, посовещавшись, решили – Рейнгарда фон Бейера хорошо бы убрать из столицы. Мало ли чего начудит, не пришлось бы расхлебывать. Попытка продать браслет могла кончиться очень плохо. Они верили ему в том, что касалось решимости освободить их от императрицы. Человек, воевавший на стороне самозванца, вряд ли обременен сентиментальностью. Верили также, что будет молчать. И не верили, что он сыщет подходящее средство.

Ему написали, что искомые лошади будут переданы в его распоряжение в Москве. Если он туда уберется и там понесет браслет к ювелирам, то, скорее всего, никто не повезет камею показывать столичным знатокам. Найдется на нее покупатель из тех московских бар, которые любят диковинки.

Бейер ответил, что отъезд в Москву не согласуется с его планами. Тогда ему строго намекнули: таково распоряжение известной ему особы. Бейер затягивал переписку, выманивая у братьев опасные подробности. То, что послания были написаны разными почерками, его не смущало: если бы дошло дело до следствия, люди Шешковского и этот нехитрый маскарад раскопали бы, а вот то, что в конце концов речь зашла о двух известных особах, его порадовало – секрет уже был шит белыми нитками.

Братья Панины тоже были не просты. И тоже хотели обезопаситься от подозрений на случай, если задуманное дело сорвется. Один из них, беседуя с другим наедине по этому поводу, сказал слово:

– Алехан…

– Да, – подумав, ответил другой.

Они поняли друг друга сразу.

Алехан Орлов, вынужденный оставить все свои посты и поселиться вдали от Санкт-Петербурга, мог затаить злобу на императрицу. Он служил честно, исполнил даже такое поручение, что навеки погубило его репутацию, – выкрал и доставил в Россию загадочную княжну Тараканову. А ему дали от ворот поворот – как тут не обидеться…

– А нужно ли ему, чтобы императором стал Павел Петрович? – спросил Никита Иванович.

Он имел в виду – сын покойного Петра Федоровича непременно вздумает посчитаться с теми, кого знал как убийц своего батюшки. Так что братьям Орловым тяжко придется.

– А об этом пусть беседует с тем, кто сменит господина Шешковского на его боевом посту, если только новый государь не вздумает упразднить Тайную экспедицию, – ответил Петр Иванович. – Или же с Шешковским, что также возможно… Но ему придется оправдываться, а оправдаться перед нашим кнутобойцей мало кому удавалось…

В следующей загадочной записочке Бейер получил предложение – забрав в Москве предназначенных ему лошадей, перебираться далее в Подмосковье и жить там, а время и адрес сообщат особо. Он согласился – для его затеи нужна была местность, не слишком далекая от города, но достаточно пустынная, чтобы всадники и старая карета, что болтаются взад-вперед по дороге, сопровождая свои маневры пальбой, не привлекли ничьего внимания.

О покупке кареты он Паниных не извещал – не хотел, чтобы его затея была уж чересчур явной. А поклоны известной особе передавал неоднократно – чтобы в ответ получить краткое: «Известная особа благодарить и торопить изволит».

Близился апрель, близились роды великой княгини.

И Панины были правы – как только пройдет распутица, нужно перебираться в указанное ими сельцо под Москвой. Даже не сельцо – что-то вроде заброшенного охотничьего домика, где есть, однако, старая конюшня, а карета может стоять и под открытым небом.

Весь Санкт-Петербург замер в ожидании – сын или дочь? Бейер, Вессель и Штанге, которого Бейер познакомил с Весселем и велел дружить, тоже ждали.

10 апреля днем по столице пронеслась весть: началось! Только всюду было и разговоров: кого Бог пошлет? В храмах Божьих во всех подсвечниках стояли свечи – простой люд просил об успешных родах и о здравии младенца. Но наступил вечер – утешительных новостей не было. Наутро, проснувшись, люди выскакивали из домов спросить у тех, кто выходит на свой промысел спозаранку, у дворников и молочниц, бегали на перекрестки к будочникам: ну, как? Будочники только руками разводили. День прошел в тревоге. Невесть откуда прошелестело известие: дитя в материнском чреве задохнулось. Сперва не верили, потом, не получая более радостных новостей, поверили…

Никита Иванович Панин был в Зимнем, готовый поддержать и утешить своего воспитанника. Он вместе с придворными бестолково бродил по анфиладам, присаживался на кушетках и очень хотел лечь и заснуть. Там же мыкались и тосковали единомышленники – обер-прокурор Сената Куракин, князь Репнин. Им не хотелось терять своенравную, гордую, образованную и желающую истинной власти Наталью Алексеевну, вокруг которой собирались люди, желающие возвести на трон ее супруга.

Воспитанник же с матерью неотлучно был у постели, на которой мучилась великая княгиня.

Прислуга великой княгини в те дни немало обогатилась, отвечая на торопливые вопросы придворных и получая за то гонорары. Вдруг в анфиладах загомонили: да куда же смотрят доктора, нужно резать живот и доставать то, что там есть, живое или мертвое, нужно спасать роженицу! Кто-то разумный вспомнил: бывает, что младенца вытягивают из чрева особыми щипцами, захватив за головку. Дамы, вообразив такое, падали в обмороки.

Императрица уходила поспать два-три часа и возвращалась к невестке. Но она успевала написать несколько писем, в которых прямо говорила: невестка обречена. Но именно в эти дни Наталья Алексеевна с ней поладила и даже звала ее, а Павел Петрович просто прилепился к матери всей душой: он верил, что умная мать непременно что-то придумает.

Но ранним утром 15 апреля великая княгиня скончалась.

Императрица, желая знать правду, распорядилась произвести вскрытие тела. При этом она понимала: самое правдивое донесение врачей толпа переврет и обратит ей во вред.

Врачи же объявили: виновна мать великой княгини, ландграфиня Каролина. Когда девочка в отрочестве принялась горбиться, что неудивительно, ей надели очень жесткий корсет и так ее, бедную, стягивали, что кости сместились и родить естественным путем она уже не могла. Екатерина с юности следила за своей осанкой и имела от природы тонкую талию, что не мешало ей рожать, но знала она также случаи, когда молоденькие щеголихи, до последнего носившие шнурованье и до беременности гордившиеся талией в одиннадцать вершков, умирали родами.

По столице пронесся новый слух: зная, что должен родиться мальчик, царица не позволила врачам спасти невестку. Другой слух был еще почище: Наталью Алексеевну по приказу императрицы отравили. А дипломаты иностранных держав с немалой радостью собирали эти сплетни.

Никита Иванович Панин, устав до изнеможения, поехал домой, где его ждал брат. Петр Иванович без особой нужды в Зимнем не появлялся – как государыня однажды назвала его сгоряча первым вралем и себе персональным оскорбителем, так своего мнения не изменила. А что послала разгромить пугачевское войско – так обоим было уже не до обид, оба выше своих раздоров поставили интересы империи.

– Что же будет? – спросил Петр Иванович. Он, переночевав у брата, ждал новостей, сидя в шлафроке и покуривая трубку.

– А ничего не будет, она ему тут же другую жену найдет, – ответил Никита Иванович. – Сил нет, Тришка, раздевай меня, лягу… Ох, ноженьки мои… Я чай, первое, что наша матушка сделала, – велела перенести к себе все ларцы и портфели покойницы. А покойница ведь могла сохранить письма любовника, которые разумная женщина сразу бы сожгла…

– Сие узнаем, наблюдая за Разумовскими, – сказал Петр Иванович. – Поглядим, что будет с вертопрахом. Хоть он и был на нашей стороне, а, полагаю, повел бы и свою игру, он ведь неглуп.

– Совсем неглуп, только молод, ну да это пройдет. Ох, знать бы, какие еще бумажки в тех портфелях…

– Не было б беды, братец…

Они поняли друг друга сразу.

– Надо Бейера немедленно из Питера выпихивать, немедленно! – воскликнул Никита Иванович. – Пусть как знает, так и устраивается.

– Послать ему денег. Не то решит, что он более не надобен.

– Да, послать, и пусть там ждет от нас знака.

– И внушить ему, чтобы исчез из Питера бесследно.

– Это уж само собой…

– Так внушить, чтобы понял.

– Ты прав, братец…

Оба понимали – когда доходит до спасения своей шкуры, все средства хороши. Если же покойная великая княгиня сохранила компрометирующие их обоих бумаги, надо заметать следы любыми способами…

Бейер узнал о смерти Натальи Алексеевны из разговоров на улице. Это было возле аптеки Бутмана, куда он шел с утра, полагая найти письмишко от Панина.

Вессель, знавший про его замыслы не так уж много, от печальной новости огорчился, но в меру.

– На все Божья воля, – хмуро сказал ему Бейер, и тут его осенило: доподлинно, Божья воля! Видимо, дитя, которое носила великая княгиня, было не от Павла Петровича! И, значит, настоящего, истинного права на трон не имело! Значит, Господу угодно, чтобы наследником великого князя был родной, а не фальшивый внук покойного государя Петра! В том, что интриганка постарается как можно скорее женить сына, и на сей раз выберет покорную невестку, Бейер не сомневался. Покойница показывала слишком мало привязанности к супругу, и ей на смену придет юное неопытное создание, еще не слишком способное властвовать и плести интриги.

Было еще одно забавное обстоятельство. В записках, которыми Бейер обменивался с братьями Паниными, не стояло дат, они могли быть получены и при жизни великой княгини, и после ее смерти. Если же после смерти, то «известной особой», в них упоминаемой, мог быть только великий князь Павел Петрович.

– Кажется, нам придется уезжать из столицы, – заявил Бейер. Предсказать ход мыслей братьев Паниных ему было нетрудно.

– Нам? – удивился Вессель.

– Любезный друг, нам. Ты же не хочешь отвечать господину Шешковскому на вопросы о моей персоне?

Вессель содрогнулся. Шешковский, как говорили, сперва просто показывает жертве кнуты и плети. А если жертва не сообщает то, чего он желает услышать, то тяжко ей приходится…

– Ты будешь трудиться у господина Бутмана до последней минуты, потом скажешься больным… – чтобы успокоить Весселя, Бейер добавил: – Может статься, и в Москве отсидимся.

Но Вессель понимал – пора спасаться.

Единственный человек, с кем он мог посоветоваться, был Ройтман.

Ройтман, как и собирался, женился на вдовушке и был, судя по всему, очень доволен жизнью. Поздно вечером, когда Бутман запер аптеку, Вессель побежал к Ройтману.

Бейер понимал, что Вессель с перепугу может где-то спрятаться, и подкараулил его возле аптеки. Очень скоро стало ясно, что Вессель идет к швейному заведению. Бейер вспомнил давнее предупреждение отставного поручика Гофмана. Тот был прав – чем менее людей знает о мнимом Эрлихе, тем лучше. А Ройтман очень явно показал свою неприязнь.

Швейное заведение было на улице, ведущей к Большому Охтенскому перевозу. Сейчас по случаю ледохода столичные жители обходились без этого перевоза, и улица была пустынна.

У Бейера были при себе пистолет и хороший охотничий нож. Он шел, глядя в спину Весселю и думал: справится ли с делом без помощи этого труса, или трус все же необходим. Затевать стрельбу ему не хотелось, а хотелось кончить дело тихо.

Он думал, что до швейного заведения еще шагать и шагать, но оно неожиданно оказалось очень близко от перекрестка с Невским, и Бейер не успел принять решение. Нижние окна были темны, в окнах верхнего жилья горел свет. Вессель заколотил кулаком в дверь. Бейер поспешил к нему, полагая, что хозяева не скоро пошлют служанку отворить, и есть несколько минут и на решение, и на действия. Но дверь вдруг распахнулась и сразу захлопнулась. Вессель оказался внутри, а вот Бейер – снаружи.

Он встал у стены и задумался. Если треклятый трусишка Вессель решил ночевать у приятеля – его оттуда не выковыряешь. А этот приятель, этот пухленький портняжка, Бейеру не нравился, сильно не нравился, и чувство явно было взаимным. Он как-то уж очень решительно съехал с квартиры…

Постояв и решив, что смысла в охране швейного заведения нет никакого, Бейер собрался уходить. В конце концов, можно было утром прийти в аптеку и увести оттуда Весселя, как – он еще не знал. Но дверь заскрипела, он обернулся и увидел двух человек, выскочивших на улицу. В окошках на противоположной стороне горел свет, и этого света хватило, чтобы опознать Ройтмана и Весселя.

Ройтман куда-то вел приятеля, а тот и хотел, и не хотел следовать за портняжкой: то шел, то останавливался, то вообще отмахивался рукой, как от нечистой силы.

Бейер забеспокоился: куда это можно тащить человека поздно вечером, невзирая на сопротивление?

На углу Невского и Слоновой улицы Ройтман устремился к будочнику, который вместо того чтобы дремать в своей будке или заниматься обычным промыслом, растиранием нюхательного табака с травками, прохаживался взад-вперед и явно был рад развлечению.

Бейер не слышал вопроса, но понял ответ – будочник с чем-то согласился или что-то подтвердил, да еще указал рукой вдаль. Этот ответ понравился Ройтману, но не понравился Весселю. Однако Ройтман стал на него наступать, взмахивая руками, и Бейер словно бы услышал яростную ругань.

Они ушли по Слоновой, а Бейер, не теряя их из виду, быстро подошел к будочнику, держа наготове пятак.

– Держи, любезный, – сказал он по-русски, – да скажи, не проходили ли здесь два господина, один маленький, с пузом, другой повыше, чернявый. Я с ними разминулся, вот бегу следом, не могу понять, куда подевались.

– Да вон туда пошли, к дому Нестерова, там у него господин Ланг стоит, они его как раз искали, – будочник махнул рукой в нужном направлении.

– Доктор Ланг?

– Да нет, сударь, доктор – тот на Новой Каретной, а сей – в полицейской канцелярии служит!

– Так он тоже их знакомец?

– Знакомец, сударь!

– Благодарствую! – и Бейер поспешил к дому, возле которого остановились Ройтман и Вессель.

Он бы покончил с этим делом мирно, он бы что-то сказал Ройтману, может, пригрозил, может, улестил, но Ройтман уже, смешно подпрыгивая, стучал в окошко.

Нельзя было допустить их встречи с полицейским. И Бейер побежал, шаря рукой за пазухой.

Костяная рукоять ножа словно сама прыгнула в ладонь.

Он опоздал на долю секунды.

Почти одновременно он рванул Ройтмана за плечо, разворачивая к себе, а окно отворилось.

Бейер не видел человека, стоявшего там со свечой, он видел только испуганное лицо Ройтмана. Бейер боялся, что не сможет пробить его теплый, на меху, кафтан, и потому ударил в горло. Широкое лезвие вошло наполовину, и Бейер еще успел повернуть его. Ройтман захрипел и, схватившись обеими руками за рану, рухнул. Это было удачно – он сам словно бы помог выдернуть нож.

– Что смотришь? Бежим! – приказал Бейер Весселю по-немецки, и тут человек в окошке громко закричал:

– Караул! Караул!..

Бежать к будочнику было опасно, и Бейер потащил Весселя за руку к Лиговскому проспекту, потом – в первый попавшийся переулок. Тот, онемев от ужаса, покорно повлекся за ним и перебирал ногами, плохо соображая, что делает.

Бейер же, переведя дух, понял, что, кажется, избыл большую беду и заполучил верного раба. Теперь он знал, что Вессель будет исполнять все его распоряжения.

Глава 11

Сборы были недолгими. Большого имущества Бейер в столице не нажил, а Весселю было велено увязать все добро в простыни. В аптеку его Бейер более не пустил – боялся, что там Вессель распустит язык. А ему бы как раз следовало позволить будущему заговорщику забрать оттуда кое-какие свои вещи. Среди тех вещей был старый молитвенник, меж страниц которого вложены листки с копиями писем братьев Паниных…

Вессель впал в странное состояние, смесь полной покорности со всплесками ужаса. Бейер, понимая, что ему нужно дать время для успокоения, старался обходиться с ним помягче. Но одну опасную задачу он перед трусом все же поставил – перебежать по уже ненадежному льду на Васильевский остров, чтобы укрыться в берлоге Штанге. Часть вещей до поры оставили у Коха, но забрали с собой Клауса.

Клаус оставил матери и приемному отцу краткую и невразумительную записку: чтобы не искали, сам вернется после неких великих событий. Творить историю и восстанавливать справедливость он ушел ночью, не взяв с собой ничего лишнего, и Бейеру пришлось приобрести для него сменное исподнее, рубаху и две пары чулок. Клаус был несокрушимым идеалистом – ему казалось, что затею Бейера, которому юноша доверился полностью, можно осуществить за неделю, не более.

На Васильевском острове Бейер несколько перевел дух. Следовало, переждав ледоход, сразу же двигаться в сторону Москвы. В последнем письме кто-то из братьев Паниных объяснял, где в Замоскворечье следует взять лошадей. Но до Замоскворечья еще поди доберись…

Штанге раздобыл карту двадцатилетней давности, и они с Бейером и Клаусом выстраивали маршрут. Весселю слова не давали, и он безмолвно бродил по двору, пока по особой милости Божьей, выглянув на улицу, не увидел похоронную процессию.

Второй день подряд выдался солнечный, такой весенний, какой и маю впору, не то что апрелю. Вессель с утра вынул из узла летний кафтан и надел на себя, чтобы кафтан малость отвиселся. Так, в светло-коричневом кафтане, он, неожиданно для себя, и поплелся за процессией. Случилось помутнение рассудка – ему вдруг показалось, будто это хоронят Ройтмана.

– Прости меня, прости меня… – повторял Вессель, идя вместе с незнакомыми людьми за незнакомым покойником. Другой молитвы у него сейчас не было. И, в конце концов, процессия двигалась, судя по немецкой речи скорбящих, не к православному кладбищу, а к Смоленскому лютеранскому, так что в гробу вполне мог быть Ройтман…

Когда миновали кварталы и пошли по пустырю, Вессель заметил, что рядом с ним бредет человек в грязном зеленом кафтане, довольно длинном, и в башмаках на босу ногу. Треуголка с обвисшими полями закрывала его лицо. Этот человек, по виду – нищий с церковной паперти, бормотал по-русски.

Вессель знал русскую речь, но в меру. Когда в аптеку приходит старушка за лавровишневыми каплями или за растираниями, приходится к ней как-то приспосабливаться, и Вессель знал разговорный язык неплохо, но никогда не имел дела с церковнославянским. Понять, что лопочет нищий, Вессель не мог. Но он знал, что нищим положено давать денежку с просьбой помолиться.

Забыв, что кошелек остался в теплом кафтане, он сунул руку в карман и нашарил плоский кругляшок, около вершка в поперечнике. Удивившись, он вытащил находку и увидел лик Богородицы.

Это было все, что осталось от панагии.

Православный образ ему не был нужен, а ничего другого в кармане не имелось. И Вессель, легонько толкнув нищего в бок, заставил его повернуться и тогда протянул образ.

– Молиться за Генрих Ройтман, – тихо сказал он.

– Дурак, – так же тихо ответил нищий, и вдруг Вессель понял: это женщина.

– Отчего дурак?

– С кем связался?

Вессель вздохнул. Он сам не понимал, как вышло, что мнимый Эрлих поработил его.

– Дай, – сказала странная женщина, забрала образок, спрятала в карман, а взамен дала золотую пятирублевую монету. Это было так неожиданно, что Вессель шарахнулся от женщины.

– Бери, пригодится, – велела она и, отстав от процессии, свернула в переулок.

Деньги были немалые. Когда впопыхах покидали квартиру Весселя, все деньги оказались у Бейера, и он кормить – кормил, новые чулки – купил, но в руки не давал ни полушки. И вдруг – пятирублевик!

Но чтобы нищие такими деньгами разбрасывались?

Вессель сперва подумал, что нищая где-то украла деньги, потом – что кто-то подал щедрую милостыню. От русских можно всего ожидать – он вспомнил, как купчишка, поставлявший в аптеку лекарственные травы, чуть в драку не полез из-за двух копеек и кулька сушеной малины, и сразу же – как другой купец на Пасху ездил от церкви к церкви, оделяя нищую братию рублевиками и вопя на весь город, что жена-де восемь лет не носила, а по молитвам добрых людей наконец понесла!

Из-за увесистой монеты сгинуло похоронное настроение, и Вессель покинул процессию.

Он шел, неожиданно радостный, и всякая лужа, сверкавшая на солнце нестерпимыми бликами, казалась ему праздничной. Он думал: можно забрать свои вещи и сбежать, пусть мнимый Эрлих едет в Москву без него, можно где-нибудь спрятаться, благо деньги позволяют, а дальше – будет видно. Может, даже стоит вернуться к Бутману, повиниться, выслушать строгий выговор…

А в жилище Штанге меж тем было принято решение – уходить в ночь, и так уж чересчур засиделись на Васильевском. Штанге пошел к знакомым лодочникам, сговорил одного до Кронштадта, но, когда отплыли до причала, объявил, что двигаться нужно куда-нибудь к Петергофу.

В Москву пробирались окольными путями, нанимали крестьянские телеги на небольшие расстояния. Хотя у крестьян близилась весенняя страда и лошадей берегли, от приработка мало кто отказывался.

В дороге разговаривали мало. Разве что Штанге пел песенки, да Клаус внезапно разражался панегириком в честь покойного государя. Вессель молчал – ему не удалось сбежать от мнимого Эрлиха, и он, всей шкурой ощущая власть этого человека, замкнулся. Ничего доброго он от этого путешествия не ожидал…

Бейер же с трудом скрывал беспокойство. Он не был уверен, что в назначенном месте ему дадут лошадей. После смерти великой княгини он не получал писем от братьев Паниных, и вполне могло статься, что его ждало в аптеке послание: «Милостивый государь, просим считать наши переговоры недействительными».

Это было бы скверно, однако не смертельно. Бейер твердо решил избавить мир от злодейки и интриганки, именно ее виня в своей недавней военной авантюре: был бы жив государь Петр, не пришлось бы тащиться невесть куда, пить всякую мутную отраву с казаками, замерзать в зимней степи, ловить грудью пули, вычесывать из головы и бороды фунты вшей…

А если удастся совершить задуманное – братья Панины за руку приведут спасителя отечества к юному государю. Конечно, не сразу, и всей правды они не скажут, но, если откажутся возвести Бейера вверх по лестнице славы, – на сей предмет имеются письма в кожаном портфельчике, которые он хранит почти как зеницу ока, имеется браслет великой княгини – а такими безделушками не разбрасываются. Дамы (или девицы, кто их разберет), бывшие при ней, смогут подтвердить разговор, а уж их лица Бейер запомнил, нарочно вглядывался.

На Малой Ордынке, поблизости от Никольского храма, голштинцы отыскали ворота, ведущие к службам большой городской усадьбы неких Голофтеевых. Фасадом усадьба глядела на Большую Ордынку, но заходить с той стороны было нежелательно. Ворота были отворены. Бейер спросил у кухонных мужиков, разгружавших с телеги мешки с крупами и битую птицу, как найти конюха Воронина. Ему велели зайти за холмик с деревянной дверцей, ведущий в ледник, и, поворотя направо, крикнуть погромче: Воронин где-то там, и не станет же он безвылазно сидеть на конюшне, наверняка обхаживает дворовых девок. Посмеявшись простонародной шутке, Бейер пошел в нужном направлении и действительно сыскал конюха. Тот согласился: принял недавно четырех лошадей, и ему уплачено, чтобы продержал их недели две, не более, а уж три миновало. Бейер, поняв, дал Воронину рубль и обещал, что придет завтра. За остаток дня следовало найти ночлег, желательно – хотя бы с навесом для лошадей, купить провиант и фураж, заодно привести себя в порядок…

Весселю вдруг показалось, что он может сбежать. В Москве у него был знакомец, тоже – аптекарский подмастерье. А в кармане – деньги, которых хватило бы, чтобы с помощью знакомца убежать в какой-нибудь подмосковный городишко и жить, пока не найдется способа достойно прокормиться. Но Бейер следил за ним и далеко не отпускал…

Штанге, невзирая на обезьянью внешность, умел ладить с женщинами и очень быстро снял флигелек в глубине двора, при котором был сарай. В сарае разместили лошадей, хозяйка истопила для гостей баню – после такой дороги требовалась именно баня, хотя голштинцы эту русскую забаву плохо понимали. И три дня спустя они снова тронулись в путь.

Ехали верхом, но неторопливо. Лошадей братья Панины дали немолодых, но опытных. Двенадцатилетний конь, служивший в драгунском полку, пятилетку не догонит, но и грома выстрелов не боится. Однако Бейер хотел раздобыть для себя хорошего коня, потому что при исполнении плана важны будут и доли секунды.

Отправившись в путь с утра, днем голштинцы добрались до села Капотненского и там отыскали на постоялом дворе кузнеца Ермила. Этот Ермил дал им парнишку-проводника, и к вечеру Бейер уже входил в охотничий домик, который от ветхости мог в любую минуту рухнуть на головы.

– Когда старый князь был жив, он сюда еще ездил, – сказал парнишка. – А княгиня уже не охотится. Она лошадей разводит и продает.

– Женщина разводит и продает лошадей? – удивился Штанге.

– Женщина?.. – парнишка не сразу понял, что речь о причудливой старухе.

– Значит, мы во владениях князей Чернецких, – как следует расспросив проводника и отпустив его, сказал Бейер. – Место тихое, заброшенное. Разве что лесник сюда заглянет. И в пяти верстах – королевство графа Орлова. Нужно будет туда съездить, посмотреть на лошадей хоть издали. Может, увидим того белого жеребца, что он купил за бешеные деньги. Любопытно, какие стати должны быть у лошади ценой в шестьдесят тысяч рублей.

– Врут люди про эти шестьдесят тысяч, ни один араб столько не стоит, – возразил Штанге.

– Может, и врут. Сейчас нам о своих лошадях следует позаботиться. Фураж, будь он неладен! И куда мы их тут поставим?

Видимо, кто-то из Паниных был в последний раз в охотничьем домике еще при жизни князя Чернецкого. С той поры по меньшей мере десять лет миновало, и строение, которое использовалось как сенной сарай и конюшня, обратилось в три ветхие стены – четвертая вместе с крышей рухнула.

Но имелось главное – заброшенная дорога, по которой мужики зимой ездили на санях в лес по дрова. Насколько Бейер знал российские дороги, эта была еще не самая страшная.

Оставалось раздобыть старую карету и приучить к ней двух лошадей из четверых – тех, что постарше. А изготовить куклу в человеческий рост взялся Штанге – он на всякие затеи в Академии художеств нагляделся, когда студенты мастерили драпировки из мешковины, которая на эскизах обращалась в бархат или парчу.

Потом Штанге с Клаусом поехали в Москву искать экипаж, а Бейер с Весселем пошли пешком изучать окрестности и промыслить себе съестного. Они изучили повороты дороги и выбрели из леса в полутора верстах от имения княгини Чернецкой. Решили подойти поближе, обогнули огороженный загон, где паслись матки с жеребятами, и вышли к лугу.

Там, на лугу, и случилась внезапная встреча.

Вессель задержался, отчищая от сапог конский навоз, – он, зазевавшись, вытоптал кучу. А Бейер, пройдя вперед, вспугнул девицу, сидевшую на пятках в густой траве и собиравшую цветы. Увидев его, девица закричала, и неудивительно – вышел из леса здоровенный бородатый детина, и по роже видать – с самыми гадкими намерениями.

Бейер попятился. Поднимать лишний шум ему не хотелось. Девица же схватила лежавший рядом костыль и замахнулась, собираясь, видимо, всеми средствами защищать свою честь.

– Да на черта ты мне сдалась, – сказал по-русски Бейер. – Молчи, дура.

Так при нем говорили казаки шумливым бабам, и это действовало усмиряюще.

Девица и впрямь замолчала. Теперь только, приглядевшись, Бейер понял, что лет ей немало – тридцать или около того. Красавицей она никогда не была – разве что в юности, пока не пропал румянец и не потух взгляд. Сейчас лицо сделалось совсем бесцветным, почти безбровым, и голубые глаза тоже совсем выцвели. Одета же калека была скромно, однако со вкусом, как дочка в благовоспитанном семействе среднего достатка. Единственным, что совершенно не соответствовало моде, была прическа. Девицы и дамы старались взбить волосы повыше и украсить их хотя бы буклями и нитками жемчуга, а находка Бейера причесана была почти гладко и носила маленький чепец.

Не отводя взгляда от бородатого чудища, девица оперлась о костыль и поднялась. Затем взяла свой костыль двумя руками и, выставляя его вперед, неожиданно ловко поскакала прочь.

– О мой Бог! – услышал Бейер и обернулся.

– Ты знаешь ее? – догадавшись, спросил он Весселя.

– Знаю…

– Кто это?

– Одна особа…

– Эта особа живет в имении княгини?

– Я знал, что ее приютила знатная дама и увезла с собой…

Вессель был в полной растерянности.

– Так эта знатная дама – княгиня Чернецкая? Отлично! Что же ты стоишь, как фонарный столб? Беги, догоняй, засвидетельствуй ей свое почтение! Такая особа может нам пригодиться! Ну?..

Весселю в тот миг, когда он опознал Амалию, казалось: лучше сквозь землю провалиться, чем разговаривать с ней. Когда он решил бросить ставшую калекой невесту, то не сам объяснялся с ней, а попросил достойного человека, меховщика Шульца. Тот сходил, быстро все объяснил Амалии, а того, что совместно нажитые деньги остались у Весселя, даже не упомянул, здраво рассудив: сейчас ей не до денег, а когда вспомнит – уже стыдно будет гоняться за бывшим женихом с такими претензиями.

– Беги! – приказал Бейер, и Вессель побежал.

Амалия, не зная, кто за ней гонится, поняла, что убежать не сумеет, повернулась и приготовилась защищаться костылем.

– Амалия… – еле выговорил Вессель.

– Ганс?.. Ты?.. Ты нашел меня?..

– Нашел, – солгал Вессель.

– Но зачем?

Он развел руками.

Видя, что у этой парочки беседа не складывается, быстро подошел Бейер.

– Прошу простить меня, барышня, я испугал вас, – сказал он с самым изысканным поклоном. – Не судите по внешности, я знаю, что похож на разбойника с большой дороги. Мы оказались в здешних местах случайно. И когда узнали, что тут проживает ее сиятельство, мой друг Ганс захотел встретиться с вами.

Все это было сказано на превосходном немецком языке.

– Встретиться? Но зачем?.. – Амалия совсем растерялась, а Вессель, повернувшись к Бейеру, стал корчить страшные рожи, тряся при этом головой. Бейер понял: это означало, что нужно поменять тактику.

– Если мой друг чем-то перед вами провинился, простите его. Я думаю, он уже довольно искупил свою вину.

– Что это значит? – спросила Амалия.

– Он нажил неприятности и вынужден скрываться… скрываться до той поры, пока тайное не станет явным, – загадочно ответил Бейер. – Я прошу вас, если вы можете спрятать его – спрячьте! Или хотя бы принесите еды и питья.

– Ганс…

Вессель сделал самое умное, что только было возможно: опустился на колени.

Амалия долго смотрела на его склоненную голову.

– Хорошо, я помогу вам, господа, – наконец сказала она. – Что вам нужно?

– Все, чтобы устроить ночлег в заброшенном доме. Еще, если возможно, весь плотницкий приклад – топор, пилу, гвозди. Еще – веревки, – стал перечислять Бейер. У него на уме была постройка хотя бы навеса для лошадей.

Странствуя с казаками, он освоил умения, которые казались ему в бытность офицером простонародными. И вот теперь он был уверен, что при нужде сумеет починить и старый экипаж.

– Я попытаюсь… – пробормотала Амалия.

Видя, что калека чересчур взволнована, Бейер взялся успокаивать ее самой простой беседой – стал задавать вопросы о княгине Чернецкой, о ее чадах и домочадцах, о нравах и обычаях в ее имении. Вессель все еще стоял на коленях. Бейер уже сообразил, что произошло между этими двумя, но делал вид, будто давние размолвки ему совершенно не любопытны. Наконец он предложил проводить Амалию, но она в испуге отказалась, лишь попросила принести брошенную ею от страха корзинку с травами.

– Нам, чтобы увидеться, сюда приходить? – спросил Бейер.

– Нет, есть другое подходящее место, – подумав, ответила Амалия. – Если пройти вон туда, будет дальний угол парка, там – пруд, а в пруду старая беседка. С одной стороны можно попасть по мостику, а с другой – там дерево повалилось, и можно пройти по дереву, если не страшно. Все знают, что я там часто в хорошую погоду занимаюсь рукоделием, и даже госпожа посылает мне туда обед.

– Такая добрая госпожа? – удивился Бейер.

– Очень добрая госпожа! – убежденно сказала Амалия.

Потом она уковыляла к усадьбе, не оборачиваясь, а Бейер сердито тряхнул Весселя за плечо:

– Вставай, дурья голова. Господь на нашей стороне – от этой особы будет немало пользы!

Вессель так посмотрел на Бейера, что тот невольно рассмеялся. Такой ужас во взоре он разве что на войне видывал, и то – нечасто.

– Что это у нее с ногой? – спросил Бейер.

– Под каретное колесо попала.

– Не повезло бедняжке. Ну, значит, завтра в обеденное время пойдешь на свидание в беседку.

– Я?

– Мне будет не до красоток. Если Штанге доставит карету, придется ею заниматься. И лошади – ты человек мирный, ты домосед, откуда тебе понимать, как лошадей школят? Так что принимать подарки от бедняжки будешь ты – она тебя знает, она от тебя костылем отбиваться не станет.

Вот в этом Вессель как раз не был уверен…

Для первого свидания в беседке он караулил Амалию чуть ли не два часа. Разговор получился короткий – она принесла молоток с гвоздями, которые стянула у плотника Афанасия, чинившего во флигеле старый шкаф. Еще Вессель получил два мотка веревок, на которых дворовые девки обычно сушили белье. Разговаривать с ним Амалия не хотела. И он ее прекрасно понимал…

Штанге с Клаусом вернулись только через два дня. Правда, экипаж они выбрали относительно приличный, хотя и старый, лошади также были немолоды, но в хорошем состоянии.

– Восемьдесят семь рублей отдал за колымагу, – сказал Штанге.

– Да, это – не тот экипаж, в котором, как говорили, господин Нарышкин приехал на свадьбу покойного государя, – ухмыльнулся Бейер. – Тот, говорят, тридцать тысяч стоил.

– И в колеса были зеркальные стекла вставлены, – добавил Штанге.

– Разврат, – кратко определил такое мотовство Клаус.

В его понимании и кофей, обожаемый матерью, был развратом, и вырез на платье сестры Элизы, и даже песенки, которые она пела с подружками. А уж новости, которые азартно пересказывали и радостно обсуждали соседки, казались ему отвратительнее болотных жаб. Это были новости о мужчинах и женщинах, о их тайных и грязных делишках, а Клаус гордился своей чистотой. Он знал, что чистота – знак избранности, и вернуть трон сыну обожаемого императора должен человек, не имеющий пороков, тогда это будет угодно Богу. Бейер, которому он поведал эту теорию, горячо ее одобрил.

– Он был тогда назначен гофмаршалом ко двору покойного государя, – вспомнил Штанге.

– Это потому, что Бог весть когда был любовником покойной императрицы, – заметил Бейер.

– Разврат, – буркнул Клаус.

Чрезмерная праведность юноши иногда раздражала Бейера, иногда развлекала, но пришлась очень кстати – Клаус не бегал в дороге за деревенскими красавицами и не сговаривался с уступчивыми бабенками. Штанге – тот ни в чем не желал себе отказывать: общество веселых студентов и легкомысленных натурщиц Академии художеств на пользу ему, как полагал Бейер, не пошло…

Настал день, который Бейер в шутку назвал «пробой пера». Как свежеочиненное перышко макают в чернила и выводят пробный росчерк, чтобы убедиться в качестве очинки, так он, собственноручно оседлав гнедого мерина и зарядив английские пистолеты, выехал на лесную дорогу. При нем был Клаус, чья посадка в седле напомнила Бейеру подслушанную у казаков едкую шутку: как собака на заборе. И точно – юный заговорщик не сидел, а висел на лошади, и с этим срочно следовало что-то делать. Бейер даже вообразить не мог, что есть на свете мужчина, совершенно не способный к верховой езде.

Сам он все точно продумал. К императрице, бывает, обращаются с прошениями люди, падая на колени, перед ее каретой. К дверцам таких людей не подпускают. Если вдруг появится всадник и станет пробиваться к карете с криками о деле государственной важности, у него в руках должен быть хотя бы конверт из плотной коричневой бумаги, который он якобы хочет вручить лично. А пистолет этот всадник должен выдернуть из седельных ольстр[5] в самый последний миг…

Штанге, правивший каретой, разогнал коней, и к тому месту, где стоял в засаде Бейер, они пришли с неплохой скоростью. Бейер вылетел из кустов с криком:

– Дело государственной важности! В собственные руки!

И тут оказалось, что он преследует карету неправильно – нужно догонять ее не слева, а справа. Тогда в левой руке – конверт, правая хватается за пистолет. Разъехались, повторили попытку. Все бы ладно – только пистолет дал осечку, а осечка в таком деле – смертный приговор. Изучили пистолет и увидели, что кремень скололся. Взяли другой пистолет. Начали «пробу пера» в третий раз… в четвертый… в восьмой…

Потом голштинцы, чтобы дать небольшой отдых лошадям, достали заранее вычерченный план, на котором были карета и сопровождавшие ее всадники, как бы видные сверху. Нужно было натаскать Клауса, чтобы он при необходимости доставал оружие и стрелял без размышлений. Главную роль в сопровождении Бейера играл, конечно, Штанге, но Штанге – не мартышка, у которой четыре руки, и сделать он сможет лишь два выстрела.

Клаус оказался упрям, как осел. Ни Штанге, ни Бейер никогда не видели живого осла, но, глядя на Клауса, все яснее понимали: это он и есть.

Парню терпеливо объясняли, что мушка обычно гуляет чуть выше мишени, что целиться и стрелять нужно быстро, но разумно, а не палить в белый свет, как в медную копейку, и что жмуриться перед выстрелом решительно незачем. Он все выслушивал, но, взяв в правую руку пистолет, терял соображение – и палил в воображаемых злодеев, порешивших государя Петра, причем злодеи стояли аршинах в двух от листа бумаги, прикрепленного к древесному стволу вместо мишени. У Весселя получалось лучше – ненависть не туманила ему рассудок, да и рука оказалась потверже.

К тому, что не все пойдет гладко, Бейер был готов. И, возвращаясь в развалюху, очень плохо приспособленную для жилья, был бодр и весел. Он делал все, что мог, и Штанге делал все, что мог, и Клаус с Весселем, хотя и раздражали, но в меру…

Когда Бейеру дважды удалось на всем скаку попасть в голову огромной тряпичной куклы – это был истинный праздник. Штанге даже принялся петь легкомысленные песенки – те самые, что так нравились покойному государю Петру. Государь был бы доволен теми, кто решил послужить его сыну, и об этом толковали весь вечер за скудной трапезой.

На третий день стрелковых упражнений выяснилось, что Клаус простудился. Как это ему удалось – не понимали, но бедняге становилось все хуже. Вдобавок он отравился, а чем – тоже неведомо, все четверо ели один хлеб, одну кашу, одно сало. Вессель, которому велели вспомнить все аптекарские премудрости, знал рецепты – но под страхом смертной казни не отыскал бы в лесу тех трав, которые видел только сушеными.

– Не пришлось бы хоронить, – мрачно сказал Штанге.

– Очухается… – проворчал Бейер. И крепко задумался.

Часть третья

Глава 12

Рано утром в спальню княгини Чернецкой вбежала ключница Агафья и без лишней почтительности стала трясти хозяйку за плечо:

– Матушка-барыня, вставайте, беда!

– Что, пожар?! – вскинулась княгиня.

Она вечером переволновалась, ожидая новостей о Милке и Сметанном; когда конюхи вернулись с донесением, что лошадиная свадьба не состоялась, потому что в назначенном месте была стрельба с криками, княгиня, понимая, что конюхи не виноваты, все же их изругала.

– Теперь поди дождись, пока кобыла опять в охоту придет! – возмущалась она. – И заново все начинай! Дураки, болваны! До смерти велю запороть! Подождать не могли? Идолы бестолковые!

Конюхи убрались от греха подальше, а княгиня, еще малость побуянив, велела заварить себе трав для успокоения.

Оказавшись на безопасном расстоянии, конюхи устроили краткий военный совет: стоит ли докладывать свирепой барыне все подробности неудачной свадьбы. И решили – если спросит, будет доклад, если не спросит – и так обойдется.

Княгиня же, поворочавшись, уснула тяжелым и неприятным сном, со страшными и угнетающими душу видениями. Так что даже мысль о пожаре оказалась спасительной.

– Ахти мне, ахти мне! – с таким криком ворвалась в опочивальню Агафья. – Вставайте, матушка, беда!

– Горим? – с трудом выдираясь из дурного сна, спросила княгиня.

– Нет, Аграфена Захаровна пропали!

– Сбежала! Вот мерзавка! Где Николка и Марфутка? Сгною бездельников! – закричала княгиня, шаря босыми ногами комнатные туфли.

– Их тоже нет, матушка! И они пропали!

– Погоди-ка… Не может быть, чтобы она их подкупила! Подкупить-то нечем!

– Мало ли чего дураку с дурой наобещала!

– Погоди, говорю, Агаша… Пошли в девичью, пусть поглядят – взяла Марфутка с собой пожитки? Даже ежели мерзавка подбила их устроить побег – не за один день все решилось, и Марфутка свое приданое бросать не станет!

Тут Агафья притихла.

Ей хотелось угодить княгине своим яростным возмущением, и она малость перегнула палку. А теперь лучше всего было пойти на попятный.

– Княгиня-матушка, я сама сбегаю да заодно девок допрошу.

– Дело говоришь. Тебе эти дуры больше, чем мне, скажут. А ко мне пришли Игнатьича. Ну, живо, пошла!

Отношения со старым лакеем у княгини были лучше, чем с иным родственником. И то – родня перечит, а ловкий Игнатьич умеет и правду сказать, и не разозлить. Опять же – целую вечность он при княгине состоит, во многих затеях был надежным помощником, его и стыдиться – как-то нелепо.

Поскольку посторонних в спальне не было, княгиня велела старику сесть и рассказала о беде.

– Не мог Николка на обещания польститься, – сразу заявил Игнатьич. – Он бы первым делом перепугался. Детинушка прост, у него в голове одна мысль – коли будет хорошо служить, ему Марфутку отдадут. Другая мысль там уже не помещается.

– А бежать с Марфуткой и где-нибудь в Холмогорах повенчаться?

– А на что? Тут они – на всем готовом, служба необременительная, ни о чем не тревожься, знай служи. А там, в Холмогорах, обо всем самому заботиться надо, они к тому не приучены, дворовый человек – как дитя, сам не прокормится, только пропадет.

– Так молод, глуп!

– Марфутка зато умна. Следов надобно поискать. Коли Марфутка с Николкой барышню вывели, так шли через дом, а вот как через двор – не ведаю, там же ночью псов спускают.

– Слезли откуда-то в сад?

– Сдается, следов в саду искать нужно.

– Ступай, буди Арсюшку, Ваську, всех!

Пока Игнатьич выполнял поручение, прибежала Агафья, рассказала: все Марфуткино имущество на месте, нарочно ее короб при девках раскрывали, а уж они знают, у кого какие наряды. Потом обнаружилась свисающая из Аграфениного окна самодельная веревка.

– Если рано утром Николка или Марфутка заглянули в комнату, чтобы урильник вынести, то могли, увидев открытое окошко, кинуться в погоню, – догадалась княгиня. – Псы не лаяли – значит, и Аграфена по крыше сарая в сад перебралась, и эти двое как-то туда попали. Теперь главное – насколько она их опередила. Ну-ка, живо весь сад обшарить, что странное найдется – живо ко мне тащить. Ну?! Кому говорю?!

Дворовые девки, услышав этот приказ, помчались в сад. И очень скоро принесли княгине воистину странный предмет – драный мужской чулок. И ладно бы шерстяной – а дорогой, шелковый.

– Это те господа, что у нас гостили, выкинули, – догадалась Агафья.

– С чего бы им чулками швыряться? Где это нашли? – спросила княгиня.

– За дальним флигелем, княгиня-матушка!

Дальним флигель называли потому, что княгиня устроила свои покои в правом крыле усадебного здания, а он стоял под углом к левому крылу и вдавался торцом в сад.

– А гости в ближнем флигеле жили. Ну? Кто мне сие диво растолкует?! Нарочно через сад бежали, чтобы чулок подбросить? Эй, кто-нибудь, бегите, приведите немку! Она там, в дальнем флигеле, себе резиденцию устроила, может, чего путного скажет!

Амалию не нашли, зато в комнатушке, где она сушила и хранила свои травы, обнаружили следы пребывания посторонних людей. Нашелся там чулок, парный к тому, что валялся в саду, нашлись устроенные на полу лежбища, тюфяки и войлоки для которых Амалия взяла в соседних комнатах. Кто-то там тайно жил, кто – непонятно, а как проходил во флигель – вскоре догадались: казачок Васька подсказал. Он, глазастый, высмотрел следы – ступня и вдавленный в песок кружок. А дворня знала, как ловко Амалия при нужде скачет на своем костыле. Стало быть, Амалия ночью ходила по саду – и ходила не впервые…

Пойдя по следам, Васька с Игнатьичем подобрали еще неожиданный предмет, оловянную миску с вырезом, какую используют при бритье. Затем они оказались возле пруда, вошли в беседку и обнаружили, что за прудом забора почитай что нет, а до беседки можно запросто дойти по старому поваленному дереву. Поскольку княгиня в сад спускалась редко, главным образом смотрела на него в окошко, лентяй-садовник вовремя не доложил об этом безобразии.

– Так, значит, немка Аграфене помогла?! Ну, не дура ли? – спросила княгиня.

Вопрос был риторический – ответить никто не осмелился.

– Идите, смотрите, что из немкиного имущества пропало!

Глашка побежала первая, вернулась, доложила – нет теплой накидки, нет красивого чепца, который Амалия недавно себе сшила и так украсила обрезками дорогого кружева, что и не разглядеть, где эти обрезочки тщательно состыкованы и тончайшей иголкой сшиты.

– Пригрела змеищу на груди! Агаша, ступай будить Лизаньку. Скажи – я к ней сейчас буду…

Княгиня уже знала внучкин нрав: чуть что – в слезы. Чтобы выудить у нее сведения о змеище Амалии, следовало говорить мягко и ласково. А в том, что внучке кое-что известно, княгиня не сомневалась.

– Агаша, стой! Дашку ко мне!

Бумаги, по которым крепостная Дарья переходит в собственность Лизаньки, княгиня еще не выправила и потому иногда считала девку внучкиной, иногда своей, смотря по обстоятельствам. Красавица Дашка это понимала и немедленно примчалась на зов: когда еще те бумаги будут, а наказание можно схлопотать уже сейчас.

– Дашка, отвечай прямо. Скажешь правду – ничего тебе за то не будет, даже ежели нагрешила, соврешь… ну, ты меня знаешь… Барышня со своей беспутной матушкой в сношения вступала?

На красивом круглом личике с природным румянцем изобразилось непонимание: какие такие сношения?

– Могла барышня с матушкой своей говорить или записками обменяться? – пришла на помощь княгиня.

– Нет, – твердо ответила Дашка. – Барышне и писать-то нечем, у нас нет ни бумаги, ни чернил!

– Бумага и чернила есть у немки, она узоры снимает и новые сама рисует, – подсказала Агафья.

– Дашка, было ли такое, что у барышни пальчики в чернилах выпачканы? Бывало ли, чтобы вдруг руки принималась мыть? Или – на юбке чернильное пятно? – допытывалась княгиня.

– Нет, княгиня-матушка, от варенья пятна были, я застирала, от травы, от свечки, когда накапала, – принялась перечислять Дашка.

– Не то! Вся в батюшку своего, тот так же был бестолков… – проворчала княгиня. – Часто ли сидела в комнате у немки?

– Они больше в беседке днем сиживали, матушка-княгиня.

– Васька! Беги в беседку, ищи там чернильные пятна!

Понять, как Амалия могла бы наладить переписку между дочерью и внучкой, княгиня пока не могла, но очень желала.

Пока Васька, а с ним еще несколько любознательных волонтеров, бежали в беседку, княгиня вспомнила свою вчерашнюю неудачу с Милкой и потребовала к себе Фроську. Фроська получила приказание – пробраться к знакомым островским бабами и узнать, что такое случилось ночью на дороге, по которой соблазненный лихой скотницей конюх должен был доставить к заранее намеченной полянке Сметанного.

Княгине очень хотелось повторить попытку этой ночью, но она понимала: дело сорвалось. А ведь так хорошо все продумала! Она бы отправила жеребую Милку в другое свое сельцо, Андрианово, под присмотр опытных конюхов, а по соседям распространила бы слух, будто Милка выгодно продана некому саратовскому помещику по прозванию Веряскин, был у нее такой знакомец в тех краях. Потом же, смотря по статям жеребенка, или растила бы его в полной тайне, или, если бы зоологический опыт оказался не слишком удачным, действительно продала с глаз долой, тем окончательно замаскировав свою авантюру.

О том, что для пользы дела полагается повторить случку, княгиня, конечно, знала. Но понимала, что даже Фроськины прелести не сподвигнут орловских конюхов на второе и третье такое преступление. Они и на эту-то вылазку в лес едва согласились.

Теперь уже не имело значения, что именно случилось на лесной дороге, однако знать хотелось!

Прибежал казачок Васька, доложил – чернильных пятен нет, но щелястый пол беседки хранит немало сокровищ! И предъявил кусочек грифеля, зажатый между двумя брусочками, чтобы удобно было писать и рисовать.

– Проклятая немка устроила им переписку! Васька, все оттуда выковыряй, все пригодится, – велела княгиня. – Хорошо потрудишься – гривенник дам.

Тут Васька вспомнил важное и встал на колени.

– Княгиня-матушка, я ведь и от немки гривенник брал!

– Когда, как?

По Васькиному описанию выходило: спугнул Амалию с Лизанькой во время какого-то тайного разговора, и немка, чтобы он поскорее убрался, заплатила.

– Ну все одно с другим сходится! Высечь бы тебя, Васька, чтоб знал – только я тебя могу деньгами жаловать. Да ты сегодня услужил… Ступай, и ты, Гаврюшка, с ним ступай, хоть по бревнышкам проклятую беседку раскатайте, да все добудьте, что сквозь пол провалилось. А я пойду благословясь внученьку будить. Агаша, вели, чтобы мне туда завтракать подавали.

Княгиня знала, что Лизанька боялась матери. С отчимом кое-как ладила, с шустрыми братцами – тоже, а мать своими пьяными выходками вконец робкую и кроткую девушку запугала. Но пьянчужки хитры – Аграфена могла как-то убедить дурочку в благих намерениях, да еще при посредстве другой дурочки – княгиня считала, что немка плачет над помершим чижиком не от великого ума, и ее чувствительность не то чтобы на грани глупости, а самая глупость и есть.

Как могло получиться, что Аграфена с немкой договорились? Княгиня подумала: наверняка в дальнем флигеле, куда одна лишь Амалия хаживала, есть такое окошко, откуда видно окно Аграфениной спальни. Может, немка сумела понять знаки, которые делала ей пьянчужка? Но княгиня вовсе не была мечтательницей – разве что о потомстве от Сметанного и Милки мечтала. Прежде чем разбираться с беглой дочерью, она желала выяснить все, что только можно.

Разговор с внучкой следовало вести осторожно. Если она способствовала побегу матери – значит, хотя бы предполагала, куда Аграфена устремилась. Глупо было со стороны Аграфены брать с собой Амалию: сама она могла хоть монашкой перерядиться, а костыль и хромоту как спрячешь? И кого немка приютила во флигеле, а главное – зачем?..

Лизанька проснулась и сразу ощутила аромат горячего крепкого кофея. На столике были все немудренные радости сельского завтрака: сливки не купленные, а от лучшей коровы, которую содержали в особенной чистоте, сладкие сухари с изюмом, в мисочке – оладушки прямо со сковородки, к ним сметана, в которую ложку воткни – стоять будет, и горшочки с вареньями, и плошки с конфектами домашней выделки, без бумажек, и ватрушки с творогом, и ватрушки с пшеном, и все – в таком количестве, что на шестерых солдат после долгого марша бы хватило.

– Вставай, душенька, вставай, жизненочек! – ласково говорила княгиня. – Вздумала я сделать тебе подарочек. Вот этот серебряный дежене[6]. Смотри – чашечки невелики, зато кофейник изрядный, вдвоем кофей пить – на полчаса хватит, сахарница тоже невелика, а сливочник, полюбуйся, чуть ли не фунт сливок! Будет тебе в приданое. Сядешь с мужем завтракать – будешь меня добрым словом поминать. Пора, пора тебе приданое собирать!

– Сударыня бабуленька… – Лизанька засмущалась и покраснела, потом ловко выпростала ноги из-под толстой, в два вершка, перины, вскочила и поцеловала княгиню. Та невольно отметила – катание в мужском костюме пошло на пользу, внучка больше не стыдится показывать ноги.

– Ты садись, садись, Дашку не зови, я сама тебе услужу. Сама кофейку налью тебе, моей голубушке, налью полчашечки, остальное – сливки, как ты любишь. И прости ты меня, что не забрала тебя из афанасьевской берлоги, я не знала, что тебе там плохое житье. Прости, Христа ради. И есть у нас одно дельце. Ты не стыдись, все замуж выходят, и я тебя за косу под венец не потащу – только за того, кто тебе полюбится, отдам…

И тут внучка неожиданно улыбнулась.

Это показалось бабушке подозрительным – за то время, что Лизанька провела у нее, никакие молодые люди в гости не наезжали, увлечься было некем. Разве что те четверо – урод, смуглый мужчина вороватого вида, бородатый кучер и больной… Больной!

Но Лизанька с ним и словечком не обмолвилась! Разве что «вот питье, сударь» или «я велю принести еще подушку, сударь». Так-то так – но девице на выданье много ли надо?

– Так вот, душенька, будем шить тебе приданое. У меня есть домашней выделки холсты, но для тебя купим в Москве лучшее полотно. И нужно приготовить хотя бы дюжину наволочек с вышивкой. Так ты посовещайся с Амалией Гавриловной, придумайте узоры – розочки гирляндой, с незабудками, а то еще Амалия Гавриловна недавно мешочек вышила – листики плюща и виноградинки. Но чтобы не слишком ярко – тона берите модные, нежные…

Давая эти указания, княгиня внимательно смотрела, не выдаст ли себя внучка, не покажет ли, что знает о немкином бегстве. Но нет – Лизанька смущалась, как всякая благовоспитанная девица при разговоре о приданом, и не более того.

– Бери оладушки, макай в сметану! Моя Петровна уж не знаю что в них кладет, а выходят пышны и во рту тают! А то размешай сметану с вареньем, выйдет соус… Я буду тебя понемногу к хозяйству приучать. Это девица порхает, как мотылек, а замужняя должна прийти на поварню и сразу увидеть, что где не так делается. Вот увидишь – лучшие женихи к тебе посватаются. Ты еще перебирать будешь – у этого-де нос крив, у того-де брови кудлаты!

Лизанька рассмеялась, и этот смех тоже много сказал княгине: был, был у девушки на уме некто с прямым носом и обыкновенными бровями. Но болезный гость убрался, и слава Богу.

– Я тебе угодить сумею, – продолжала хитрые речи княгиня. – А ты пользуйся тем, что у меня такая ловкая немка живет, перенимай у нее швы и ухватки. Хорошо, когда замужняя дама – рукодельница, она своим девкам сможет дневные уроки давать, а если девок хорошо выучит, можно будет их отпускать работать в модных французских лавках, они такой оброк принесут – ни один мужик, что занят отхожим промыслом, с ними и равняться не сможет. Ты меня слушайся, я многому научу…

Результат был неожиданный.

– Бабуленька, голубушка, и я вам хочу угодить. Мистер Макферсон сказал, что я могу уже по саду и по опушке ездить, там, где можно разогнать Амура и пустить настоящим галопом. Так я сегодня попробую?

Княгиня поцеловала внучку.

– Только не по саду, я сама вам с англичанином покажу, где ездить. И ничего не бойся, Лизанька, коли хочешь, я для первого раза сама с тобой в лес поеду.

Эта забота объяснялась просто: княгиня желала понять, не задумала ли внучка встретиться в лесу с тем болезным. Коли задумала – будет, выехав с бабушкой и казачком Васькой, избегать того места, где возможна встреча. Мало ли, что его увезли? Может, все – одно притворство? (В этот день княгиня всех и всякого подозревала во вранье и пакостях) …

Катались они около часа и даже заехали довольно далеко от усадьбы, их сопровождали мистер Макферсон и Васька, помогавший объясняться с англичанином. Княгиня продолжала игру: то вдруг вспоминала о приданом и о талантах Амалии, то о гостях. Упоминание немки внучку не смутило, она была уверена, что Амалия сидит в своей конурке или во флигеле, вышивает узор – венок из розочек и белых лилий. Что касается гостей – Лизанька опустила взгляд и тихо сказала, что не следовало их сразу отпускать, неведомо, как довезут страдальца до Москвы. Но в другие ловушки она не попалась – ей было безразлично, куда ехать с сударыней бабуленькой.

– Васька, растолкуй англичанину – пусть посылает барышню на прогулки одну. Сейчас-то Амур не ее слушается, а повторяет, что делает мой Зефирка: он – рысью, и Амурка – рысью, он – галопом, и Амурка не отстает. Пусть учится сама справляться, понял? Но чтоб издали за ней следил, мало ли что. А сейчас – домой… Ох, ноженьки мои… Или каждый день надо выезжать, или вовсе в седло уж не садиться!

Дома новостей не было: Амалия не нашлась, кошелька, где хранились невеликие деньги, заработанные заказами, тоже не было, но немка могла спрятать его во флигеле так, что с собаками не найдешь. Поиски Аграфены тоже были бесплодны – пьяницу как корова языком слизнула.

– Там, за беседкой, на тропке конский навоз лежит, – доложил Игнатьич. – Кто-то недавно для чего-то проезжал, и не один, земля копытами изрыта. Кто, зачем – Бог его душу ведает. Только вряд ли, что похитители за барышней приезжали…

Он усмехнулся, и княгиня поняла его мысль: какие похитители, на кой ляд им Аграфена сдалась?

– Не пришлось бы дуру из реки вылавливать, – сердито сказала она. – О Марфутке с Николкой тоже ничего не слышно?

– Сгинули, матушка. Может, за барышней гоняются? Николка простоват, но честный.

– Игнатьич, я знаю, ты бессонницей маешься. Посиди, сделай милость, у внучкиной комнаты, погляди – может, она куда пошлет Дашку, может, сама побежит?

– Исполню, княгиня-матушка.

Княгиня похлопала старого лакея по плечу. Между ними установилось особое доверие, княгиня знала – коли что, Игнатьич сам примет разумное решение. В пору, когда князь Чернецкий был еще жив, от Игнатьича в хозяйстве было куда больше проку, чем от безалаберного и блудливого князюшки.

После ужина, когда она уж собралась вычитывать вечернее правило, Агафья доложила:

– К вашей милости Фроська просится, на ней лица нет.

– Давай ее сюда.

Фроська и впрямь была смертельно перепугана, тяжело дышала, чуть ли не язык на плечо вывалила. И на колени она не опустилась, а тяжело грохнулась, как будто сил стоять уже не осталось.

– Ты что же, от самого Острова бежала? – удивилась княгиня.

– Барыня-матушка, беда! Там такое было, такое было!.. Лошади сами вернулись, где егеря, где Фролка с Ерошкой – никто не знает! А меня ж с ними видывали! А прибежал Матюшкин конь – седло в кровище, поводья в кровище! Граф людей разослал – искать! Княгиня-матушка, спрячьте меня! На меня ведь подумают! Скажут – заманила! Спрячьте, Христа ради!

Глава 13

Братья Орловы сидели в беседке, младший – в алом шлафроке с отворотами из золотистого атласа и огромных пантуфлях, старший – в полосатом турецком халате и в турецких же вышитых остроносых туфлях. Этот наряд он привез с войны – когда бился с турецким флотом на Средиземном море и одержал в Чесменской бухте столь внушительную победу, что волей государыни получил к фамилии добавление «Чесменский». Братья грелись на солнышке, попивали хорошее вино и принимали донесения.

– Вот что, – сказал граф, – нужно всех соседей оповестить. Может, к кому-то наши лошади забежали. Глядишь, на след егерей и конюхов нападем.

– И то, – согласился Григорий. – У коней на мордах не написано, что они твои. Может, какой любезный соседушка решил их присвоить. Зови секретаря, диктуй письма.

– Василий, кликни конюших, пусть скажут приметы пропавших коней! И пусть конюшата лошадей седлают, сразу же их и отправим.

Лошади, на которых ездили егеря и конюхи, были не столь высокого происхождения, чтобы в племенных книгах числиться. Как оно обычно бывает во время войны, домой приводили трофейных коней, выбранных за хорошие стати, а кто были их бабки с дедами, спросить некого. Потому описание пропажи пришлось сочинять. Под егерями были карий дончак Алибей (если верить его зубам – лет семи от роду) и Гнедаш, тоже явно донского происхождения, который прибежал сам. Поддужным взяли, как выяснилось, Сибирку (имя вороному дали за сходство с конюшенным котом Сибиркой; конюшня без мышеловов не живет, и леший бы с ним, с уворованным овсом, – мыши могут перепугать породистых коней, а те, не приведи Господь, станут биться и метаться, что-нибудь себе повредят). У коня была точно такая же белая проточина на морде, как у кота.

Письма секретари переписали, граф приложил к восковым печатям свой перстень с гербом – столь мелко вырезанный, что на оттиске можно разобрать только двух рыцарей-щитодержателей. Но соседям этого было довольно.

– Скверная история, но хоть тем утешаюсь, что Сметанный цел, – сказал граф, разослав гонцов. – Кони, я чай, сыщутся. По тому, откуда их приведут, может, хоть что-то поймем.

– Славно было бы, когда бы конюхи с егерями нашлись, – напомнил Григорий.

– Матюшки, поди, уже на свете нет… Насчет остальных – будем надеяться, что живы.

– Но, коли живы, отчего не возвращаются?

– Это мы лишь потом узнаем. Может, когда та женщина заговорит. Я послал в Москву за лекарем, заодно отправил письмо Архарову. Плесни-ка мне того, португальского… Я к ней заходил. Порой приходит в чувство, что-то лепечет, что – не понять. Кабошкин-то ее перевязал и корпии в обе раны натолкал…

– Обе?

– Пуля прошла навылет, совсем плечо разворотила. Так Кабошкин прямо сказал – вряд ли выживет. А он на покойников нагляделся. Может, московский лекарь поумнее окажется. Я чай, его, коли сегодня еще не доставили, так завтра к обеду привезут.

Прошло менее суток после странного исчезновения и возвращения Сметанного, а коли совсем точно – почти шестнадцать часов.

– Что ж там такое было? – спросил Гришка. – Один Сметанный знает – да не скажет.

– И Гнедаш.

– Нет, братец, Гнедаш всего не видел, а Сметанный видел. Ты заметь – Гнедаш не так перепугался. Ведь как жеребца проезжали? Впереди – Сметанный и конюх в дрожках, справа от него на поддужной – второй конюх, а егеря – сзади, саженях в трех, не меньше. То, на что налетел Сметанный, его испугало, опять же – пальба. А Гнедаш, может, только пальбу слыхал, наездника потерял, развернулся и – в намет…

– Сам развернулся?

– Ну да! Кабы твой Матюшка был невредим, он бы коня вперед послал – Сметанного спасать. Он был ранен, слетел с седла, еще за повод хватался, но Гнедаш испугался и убежал. Но не слишком испугался – он же пальбу на охотах слыхал, она ему не в новинку. Вот Сметанного страх как жаль – натерпелся…

– Жалко.

Братья помолчали. Старший громко вздохнул. Младший налил себе еще вина.

К беседке подошел Василий, поклонился и поднялся по ступенькам – вроде бы забрать три пустые бутылки. Встретившись взглядами с графом, еле заметно кивнул, и граф ему тем же ответил. После ухода Василия он несколько повеселел – хоть одно дело удалось как-то уладить, почти удалось, но Господь милостив и дурного не допустит…

И в тот самый миг спокойное и меланхолическое сидение в беседке кончилось. Издалека донеслись крики, граф вскочил и увидел бегущего к нему Василия.

– Ваше сиятельство, там изловили кого-то! Норовили во дворец забраться! Вот – ведут!

– Во дворец – еще полбеды, лишь бы не в конюшню, – мрачно пошутил граф.

– Алехан, они не воры, – разглядев, кого тащит возбужденная дворня, сказал младший братец.

Перед беседкой поставили пару – высокого красивого парня и малорослую щуплую девку. Парень был – подлинно русский детинушка, кровь с молоком, а девка скорее смахивала на тех глазастых цыганок, что граф выписал из Валахии: чтобы слушать горячие цыганские песни и смотреть на пляски, он велел привезти целый табор и для начала поселил его в одном из своих имений на Ярославской дороге.

Одеты эти двое были просто, но их рубахи, штаны парня, девкин сарафан без слов сообщили: не крестьяне, чьи-то дворовые, которых хозяин на черную работу не ставит, а велит ходить чистенько.

– Чьи таковы? – строго спросил граф.

Пленники переглянулись и не ответили.

– Кто вас прислал? Чего вам тут надобно?

Парень открыл было рот, но девка дернула его за руку.

– Кто-нибудь этих двух видывал, знает? – спросил граф у дворовых, что изловили парочку уже в дворцовых сенях. – Не с луны же они свалились! Баб позовите, может, они вспомнят.

В островском жилище графа баб и девок было довольно: поломойки, судомойки, прачки для грубого и тонкого белья, горничные при комнатах для гостей, швеи – чтобы каждый чехол на кресло из Москвы не возить, да еще девчонки на побегушках. Граф распорядился отвести пленников на задний двор, чтобы показать всей дворцовой челяди, а потом поманил пальцем Василия.

– Ты вот что – сделай так, чтобы они сбежали, но приставь к ним шустрых парней, чтобы из виду их не выпускать. Поглядим, куда побегут.

Младший братец расхохотался.

– Я, помнится, дал охотникам на выучку этого, как его… Митьку, что ли? И с младшим братом… Вот этих двух можно – они уже при охоте скоро год, знают, как зверя скрадывать, и бегать горазды. Ступай, голубчик, – граф отослал лакея. – Дел гора, а у меня одно на уме – Сметанный! Докопаюсь, кто все это устроил, ему небо с овчинку покажется!

– Смотри, кто бежит, – младший показал на дорожку, что огибала большие клумбы на склоне, где трудились подручные садовника, высаживая рассаду не просто так, а чтобы цветы образовали огромные вензеля графа Орлова. По дорожке, задыхаясь, быстро поднимались две женщины, одна постарше, другая помоложе.

– Федоровна, что стряслось? – крикнул граф пожилой, родной младшей сестрице лакея Василия, что, командуя целым отрядом комнатных девок, заведовала порядком в уборной комнате, где в шкафах висели бесчисленные кафтаны и камзолы со штанами, и следила за исподним Алехана Орлова.

– Батюшка наш, Ерошка Лыков вернулся, а эта дуреха удержать не сумела!

– Да кто ж это?!

– Батюшка, барин, прости дуру! – с таким заполошным криком та, что помоложе, рванулась вверх и упала на колени перед ступеньками, ведущими в беседку. Тогда только граф вгляделся в ее запрокинутое лицо и узнал жену своего любимца, конюха Степана.

– Не вопи, говори внятно! – велел он, но женщина разрыдалась.

– И точно дура… Дай, барин, отдышусь… – сказала Федоровна. – Ерошка-то хитер! Твоя милость велела Степке строиться у околицы, землю отвела, лесу дала на весь дом и двор, и он, Ерошка, там Парашку подстерег! Знал, что она туда ходит глядеть, как ставят хлев и сарай, как кроют крышу. Степка-то живмя живет на конюшне при Сметанушке, а хозяйство – на бабе. Она с детишками туда пошла, да не дошла – перехватил…

– И что сказал?

– То-то и оно, что сам ничего не сказал, а лишь выспрашивал – где Сметанушка, да что в Острове делается, да жива ли та баба, что в дрожках лежала. А наша дуреха ему все, как на духу! Нет чтоб удержать – я-де схожу, разведаю, жди, соколик! А она тут же все разболтала! И он – деру! Тогда лишь опомнилась – и ко мне…

– К тебе-то зачем?

– Так мы с ее матерью покойной – кумушки, я ее братца крестила, к кому ж еще? – удивилась Федоровна. – Она же знает, что я при твоей милости, а ты дуру столько лет бы терпеть не стал. А я ей: беги скорее к его графской милости, падай в ноги!

– Стало быть, хоть Ерошка жив. Говори – что он, как он?

– Жив-здоров, – отвечала перепуганная баба. – Так от меня поскакал – что твой заяц, я и ахнуть не успела – его нет!

– Извольте радоваться, – сказал младший братец старшему. – Вот кто, выходит, погнал Сметанного черт знает куда! Ерошка! Вот ведь иуда проклятый! Хотел бы я знать, за сколько он меня продал!

– Погоди, погоди! – прервал его старший. – Деньги, поди, немалые, но тут – интрига! Не то важно, что твой дурак конюх на сто рублей польстился, а то – кто ему заплатил!

– Чернецкая? С нее станется! Хотя… хотя я уж не знаю, что и думать… Могла ли старуха заманить моих остолопов в лес, устроить Сметанному случку со своей кобылешкой, а потом перестрелять всех, кроме Ерошки? Чтобы и концы в воду? Ей как раз следовало бы все обстряпать без лишнего шума.

– А какого ляда тогда Ерошка прибегал? Ему бы, деньги получив, в бега пуститься! Нет, брат, не то, давай думать дальше!

– А ежели не Чернецкая, то кто?

– Чернецкой нет нужды Ерошку за новостями присылать, она не дура, велит своим комнатным бабам – они прибегут и все разнюхают. Нет, Чернецкая тут ни при чем, – решил Орлов-старший. – А что, братец, ведь славная задачка! Ты знаешь, я диковинки люблю, а тут – всем диковинам диковина!

– Нашел себе забаву! Я чуть коня за шестьдесят тысяч не лишился, а ему весело. Парашка, рассказывай вдругорядь, дура, – откуда этот иуда выскочил, какие вопросы делал?

С четверть часа братья пытали бедную Парашку и так, и сяк, ловя на несообразностях и пытаясь понять, откуда появился и куда удрал Ерошка. В конце концов они пришли к выводу: приходил ради раненой женщины. То ли ему нужно было, чтобы уцелела, то ли, чтобы померла, – понять они пока не могли.

– Если еще появится, ты его удерживай, а сама к нам своего старшего присылай, – велел граф. – Заранее его научи – коли матушка с Ерошкой говорит, чтобы тут же ко мне бежал. Сколько ему?

– Ванюшке-то? Одиннадцатый… Да он же, батюшка-барин, с отцом на конюшнях пропадает!

– Для такого случая заберешь его домой. Пошла вон. Ну?!

Испуганная баба убралась – да и кто бы не испугался, когда суровое лицо, попорченное шрамом, вдруг делается совсем зверским.

– И ты, Федоровна, ступай, – велел граф. – Втолкуй ей, как себя с Ерошкой вести.

– Если только он опять появится, – заметил старший братец. – Гляди, опять к нам посетители! Ну и денек! Ох, а вдруг – она?..

Старший вскочил, запахнул шлафрок, туго захлестнул его поясом. Он в сорок два года сохранил еще в меру плотный и тонкий в перехвате стан, а вот младший чувствовал – становится более грузен, чем нужно для счастья.

Прибежали двое парнишек – один был так тонок и хорош собой, что издали мог быть принят за переодетую девочку. Оказалось – парень и девка, которым позволили совершить побег, ушли недалеко, сделали петлю и вернулись ко дворцу. Им позволили войти – а тут и навалились на них всем миром. И ведут к их сиятельству, барину доброму, чтобы приказал, как с ними поступить.

Докладывавший парнишка несколько смахивал на умалишенного – так от восторга таращил глаза и частил, спотыкаясь и путая слова. Не каждый день доводится говорить с его сиятельством!

– У тебя после той ночи вся дворня сбесилась, – сказал Григорий. – Жили, видать, слишком мирно, а тут такие страсти… Ты гляди, гляди!

Загадочных парня с девкой вела толпа человек в двадцать, и все очень старались показать барину свою бдительность и радение о хозяйском имуществе.

– Ну, голубчики, теперь-то скажете, чего вам в моем жилье потребно? – спросил граф. – Коли воровать пришли – так я добрый, я и сам вам денег дам. Сколько желаете? Десять рублей, двадцать?

Незваные гости смутились безмерно, однако молчали.

– Ну, не желаете говорить, и не надо. Мне нужно троих парней в рекруты сдавать, а у меня в Острове каждый – при деле. А ты, погляжу, детинка плечистый, вот и послужишь царице-матушке. Вяжи его, ребята! А ты, девка, беги отсюда – и чтоб я тебя в Острове больше не видел!

Граф Орлов-Чесменский, хотя актерское мастерство не изучал, при нужде мог изобразить и лютый гнев, и безграничное смирение, и даже любовный дурман. Он так весомо сказал про рекрутчину, что плечистый детинка разинул рот и онемел, а дворня радостно загомонила: хороший помещик старался своих людей на армейскую службу не посылать, а купить годного рекрута взамен, хотя это влетало в копеечку: формально крепкий парень мог быть приобретен за полтораста рублей, но на самом деле за молодца, годного в солдаты, отдавали и триста, и четыреста.

– Погоди, братец, девка мне приглянулась! – вступил в игру Орлов-старший. – Я ее с собой увезу.

– Ого! – воскликнул граф, и его изумление было непритворным: он впервые видел, чтобы у мужчины вдруг покатились из глаз огромные, как горошины, слезы. Но пленник мужественно молчал.

– Заковать его, – небрежно сказал граф. – Вишь, братец, я как раз о рекрутах думал, а мне парня на замену Бог послал.

Девка взбежала по ступенькам и распростерлась на полу беседки, хватая графа за колени.

– Барин, батюшка, пожалей, не вели его в рекруты отдавать, я все расскажу!

– Ну, говори. Чьи вы?

– Чернецких мы…

– Хорошо. А для чего ко мне пожаловали?

– Барыню искали…

– Княгиню Чернецкую – у меня? Да вы что, взбесились?

– Батюшка, не гневись, княгинину дочку… Барыню Аграфену Захаровну… полковницу Афанасьеву…

– Еще того не легче. С чего вы взяли, будто она у меня… – начал было граф и вдруг сообразил, о ком речь. – Ну-ка, голубушка, уж коли начала – все вываливай!

Вздыхая и охая, Марфутка открыла страшную тайну княгини: дочь – пьянчужка, сидела взаперти, как-то умудрилась удрать, обнаружили это Николка с Марфуткой очень рано утром и тут же пустились в погоню. Им повезло – несколько часов спустя натолкнулись на конный разъезд графа, посланный прочесывать окрестности в поисках пропавших конюхов и егерей. Ловкая Марфутка выпытала, что в Острове ночью оказалась непонятная женщина, какой там раньше не видели, в господском платье, и заподозрила Аграфену. Но нужно было посмотреть на эту особу и убедиться: да, точно она. Вот Марфутка с Николкой и крутились вокруг орловского дворца.

– Что ж вы молчали? Боялись – коли скажете правду, я сразу к вашей барыне с доносом полечу? – спросил граф. – Ладно, сейчас вас отведут к той особе, вы поглядите и скажете – она или не она.

– Барин, батюшка, век буду за вас Бога молить, коли она – отдайте ее нам, пособите ее к госпоже княгине доставить! – взмолилась Марфутка, а Николка отчаянно закивал.

– Сдается, ту особу сейчас перевозить нельзя. Но, коли это Аграфена Афанасьева, ее будут стеречь, и, как только пойдет на поправку, тут же воротим вашей барыне, – пообещал граф. – А вы что тут встали, рты разинувши? Делать нечего? Ну, живо – пошли вон!

Это относилось к дворне.

Услышав приказ и поняв, что развлечение окончилось, лакеи, горничные и бабы-поломойки побрели к дворцу.

Марфутка поднялась на ноги, спустилась к Николке и, думая, что это выйдет незаметно, взяла его за руку.

– А мне вот не нравится, что госпожа Афанасьева как-то запуталась в то дело, – сказал Григорий Орлов.

– Мне, думаешь, нравится? Но вряд ли ее княгиня послала – это она сама как-то вляпалась. Ну, пойдем, убедимся, что это точно она…

Спальни в островском дворце, как было принято, различались по цветам. Желтую так прозвали из-за обивки стульев и кушетки, да еще висела там картина, вывезенная графом из Ливорно, на которой резвились нимфы в желтых хитончиках. Картина висела над кроватью, куда уложили Аграфену.

– Ну, ступайте, глядите – она? – граф подтолкнул Николку.

Николка сделал два шага и вдруг попятился.

– Ты чего, дурень? – шепотом спросила Марфутка, сама подошла к кровати и ахнула:

– Батюшки-светы! Покойница!..

– Какая еще покойница, она ранена, лежит без чувств, ее лечат… – сказал граф и замолчал, увидев на полу возле постели кучку окровавленных бинтов.

Покойников он, понятное дело, не боялся, подошел, откинул одеяло и увидел голое плечо со страшной раной. Постель была вся в крови.

– Гриша… – сказал он. – Гриша, кто-то забрался сюда, сорвал повязку, и она истекла кровью!

– Сама она сорвать не могла? В беспамятстве? – спросил старший братец.

– Могла – да ты погляди, где бинты лежат! Черт возьми, пока эти остолопы бегали всей оравой, дом стоял пуст, сюда кто-то залез!

– Алехан, этот мерзавец далеко уйти не мог!

Сиделку к Аграфене не приставили, но велено было присматривать за ней всем бабам, что наводили порядок в этом крыле дворца. Они, когда внизу изловили Марфутку с Николкой, помчались на шум, чая себе неожиданное развлечение.

– Сюда полк конных драгун въехал бы незамеченным! – граф был в ярости. – Удвоить, утроить охрану конюшен! Она что-то знала про тех, кто хотел увести Сметанного!

– Это твой Ерошка… – вдруг сказал Григорий. – Он знает тут все входы и выходы. Это он повязку сорвал. Расспрашивал же про нее!

– Расспрашивал!..

Алехан Орлов схватился за голову:

– Сам же растил, сам воспитал! Иуда! Своими руками убью! Гришка, оставь, не тронь меня! Этих… этих – запереть! Пока не приедут архаровцы, чтобы раскопать это дело, – пусть сидят! Чем менее шума – тем лучше! И – охранять Остров! Всякого чужого – хватить и под замок, потом разберемся!

– Алехан!..

Гришка хотел напомнить про Катеньку Зиновьеву, что со дня на день должна приехать, но граф махнул рукой и помчался вниз – раздавать приказания и оплеухи. Он редко впадал в ярость, но кого же оставит спокойным убийство в его собственном, причем хорошо охраняемом доме?

Николка и Марфутка просили, чтобы о них дали знать княгине, но их и слушать не стали, а увели в винный погреб и там закрыли.

Глава 14

Княгиня Чернецкая имела в кабинете неплохо вычерченную карту своих владений. Позвав туда мистера Макферсона, она объяснила, где именно следует учить Лизаньку самостоятельно управляться с Амуром. Казачок Васька помог, и на следующий день внучка впервые выехала из манежа. Тут дело чуть не сорвалось – деревенские девки, что шли навстречу с лопатами, переходя с одного огорода на другой, остановились, стали показывать на барышню пальцами и пересмеиваться. Мистеру Макферсону было все равно, кого он учит, мальчика или девочку, своими взглядами он наездницу не смущал, к нему и к Ваське Лизанька уже привыкла и не стыдилась, но девки, впервые увидевшую особу женского пола в мужских штанах, чуть не довели ее до слез. Она повернула Амура, но Васька, сообразив, кинулся разгонять девок, ругая их так, как пятнадцатилетнему парнишке было вовсе неприлично.

Когда наглые девки убрались, Лизанька с мистером Макферсоном и с Васькой выехали на дорогу.

– Поезжайте, барышня, вперед сами, а мы будем издали вас сторожить, – сказал Васька. – Не бойтесь, Амурка смирный. Ну, с Богом.

Лизанька и поехала.

Старый опытный конь очень себя берег – поднять его в рысь без помощи берейтора или казачка оказалось невозможно. Поняв суть беды, Васька нагнал Лизаньку и дал ей сломанный с придорожного куста прут.

– Его чуть хлопнуть надо, он поймет.

Васька отъехал, Лизанька пустила в ход прут, и Амур, все поняв, пошел ровной рысцой. Потом удалось послать его галопом. Лизанька была на седьмом небе от счастья. Так вышло, что в уроках верховой езды она одержала свои первые в жизни победы.

Потом Васька напомнил – негоже опаздывать к обеду, сударыня бабуленька гневаться изволит. Лизанька так увлеклась новообретенным искусством, что въехала на Амуре в сад, туда, где княгиня могла ее увидеть из окошек кабинета. И там лишь девушка соскочила наземь. Васька повел Амура в конюшню, чтобы передать конюхам, а Лизанька побежала в покои княгини – рассказывать обо всех подробностях конной прогулки.

Старуха залюбовалась внучкой – свежая, румяная, веселая, вовсе не похожа на горестного заморыша, которого привез полковник Афанасьев. И дала себе слово за такое превращение возблагодарить Господа – отслужить молебен во здравие Лизаньки, пожертвовать на храм десять рублей.

В кабинет вошла Агафья.

– Княгиня-матушка, сосед с нарочным письмецо прислал. Нарочному велено ждать ответа.

Прочитав, старуха порядком разозлилась.

– Его сиятельство думает, будто я у них коней ворую?!

И в самом деле, послание было составлено не слишком любезно. Однако следовало что-то ответить. Княгиня еще раз вслух прочитала приметы – масть, проточины во лбу и белые чулки. Воображение сразу представило ей лошадей как живых. Следовало, конечно, послать в деревню за старостой, чтобы он послал подручного расспросить мужиков. Но недовольство графом Орловым мешало сразу сделать это.

Бывшая в ту пору в кабинете Агафья вдруг вспомнила:

– Княгиня-матушка, а ведь точно – приблудилась каряя лошадь!

– А ты почем знаешь?

– Пастух Ивашка на опушке поймал, чья – неведомо. Но он, Ивашка, ногу повредил и сам на ней приехал, да и оставил у себя на дворе. Когда ещё хозяин сыщется, а ему ехать…

– Все-то ты разнюхаешь. Ступай, вели привести лошадь на задний двор!

Но, когда находку привели и показали, княгиня лишь рассмеялась.

– Да это же старая кляча! Она старше меня, поди! Станет граф такое сокровище у себя держать! Нужно свести на постоялый двор, может, там хозяин опознает, он наверняка всех коней в нашей губернии видывал… Стой! Иначе поступим.

Княгиня вернулась в кабинет, встала к конторке, взяла перо и сочинила такое ехидное произведение:

«Не смею удерживать у себя собственность вашего сиятельства. Понимая, сколь вам дорого сие создание, спешу вернуть с уверением в совершеннейшем моём к вам прочтении…»

После чего она призвала конюшонка Акимку и научила его, как отвечать на вопросы графа. Причём и вранья не требовалось – лошадь действительно была поймана на краю самого дальнего из княгининых пастбищ.

Акимка, верхом на пегом мерине, которого обыкновенно употребляли для хозяйственных нужд, с карей лошадью в поводу, и графский посланец отбыли. Княгиня же, очень довольная своим эпистолярным произведением, веселилась, как малое дитя:

– Воображаю его злость! Ничего, пусть позлится!..

Когда графу доложили, что от княгини Чернецкой привели пропавшую лошадь, он послал конюха Сеньку убедиться, что это именно его пропажа. Сам он в это время был в загоне Сметанного и совещался со Степаном о лечении жеребца. Сметанный жаловался – когда ему слегка сжимали спереди грудь, пятился.

– Не ушибся ли он тогда? – спросил граф. – Может, ударили?

– Каким же сукиным сыном нужно быть, чтобы такого коня ударить? – возмутился Степан.

– Не вопи, не пугай его, нашего голубчика. Он и так страху натерпелся…

Послание граф прочитал не сразу; прочитав, был несколько озадачен, а когда вернулся Сенька и доложил, что лошадь неведомо чья, породы невообразимой, и лет ей не менее пятнадцати, даже развеселился.

– Вот ведь старая грымза! – граф рассмеялся. – Хорошо ещё, что не прислала мне костей из скотомогильника. Надобно вернуть ей клячу. Кто привёл?

– Какой-то малый, барин-батюшка.

– Зови его сюда да вели кому-нибудь подать мой письменный прибор! Уж я ей отвечу!

Конюшонок Акимка, крепко напуганный, подошёл к загону с двумя лошадьми в поводу, карей кобылой и старым пегим мерином, на котором приехал.

Перед графом стоял, сильно сгорбясь, конюх Сенька, на спине у него была установлена доска с листом бумаги, а граф грыз перо, сочиняя не менее язвительный ответ. Сметанный, стоя тут же за изгородью, тянул морду через его плечо, надеясь, что в ласковой руке опять будет хлебная горбушка.

– Не то чтобы кляча, – сказал граф, поглядев на карюю кобылу, – а просто отощавшая упряжная лошадь. Кто ж её голодом морил?..

– Барин, батюшка наш! – воскликнул Сенька. – Гляньте! Сметанушка-то!..

– Господи! Степка, живо!..

Жеребец отпрянул, вскинулся на дыбки, заплясал, метнулся прочь. Степан побежал следом, схватил коня за недоуздок, стал гладить, успокаивать ласковыми словами.

– Не бойся, дитятко, не бойся, я тебя в обиду не дам!

– Чего это он испугался? – спросил граф и вдруг понял: – Ребятушки, а ведь он эту кобылу не впервые видит. Ну-ка, малый, подведи ещё поближе к жеребчику.

Сметанный замотал головой, задрожал и снова вскинулся на дыбки.

– Оседлать мне Сатира! – приказал граф. – Сам поеду к старой ведьме разбираться, где она эту кобылу взяла! Кажись, тут мы можем напасть на след! Степан, уведи Сметанного в конюшню, оглаживай, хоть на руках качай, как больное дитя!

Но ехать к княгине в том самом виде, в каком он ходил по конюшне и левадам, граф не мог. Он послал конюшонка вперед, чтобы Федоровна поскорее приготовила ему приличный кафтан с камзолом и подходящие по цвету штаны.

Когда граф вошел в уборную комнату, то обнаружил там, кроме Федоровны и девки, что ей помогала, брата Григория.

– Ты куда собрался, Алехан? – спросил Гришка.

– Василий! Где ты там запропал?! – граф шлепнулся в кресло и вытянул длинные ноги, с которых следовало стащить грязные сапоги. – Гриша, Христа ради, выгляни в окошко, крикни, чтобы Федот… нет, не Федотка, а Ивашка с Никишкой живо одевались в красные кафтаны! И чтоб им коней седлали! Не могу ж я один к ее сиятельству заявиться!

– Может, я с тобой поеду? Извелся я тут вконец!

– Нет, братец, сам видишь – в моих владениях неладное творится. Оставайся за хозяина. Мало ли что? Вдруг еще какая особа приедет помирать… Ох, еще и покойница эта, госпожа Афанасьева… Гриша, я думал, все у меня тут есть, что для счастья надобно…

– Чего недостает?

– Катафалка.

И впрямь, на чем везти тело знатной особы, граф не знал – ну, не на простой же телеге…

Графа быстро и ловко облачали в свежие подштанники и чулки, в чистую рубаху, а он все ломал голову – как доставить к княгине Чернецкой останки ее запойной дочери. Ничего не придумав, распорядился снести тело на ледник, сперва обмыв и одев в длинную рубаху. В конце концов, не все ли покойнице равно, когда ее отвезут к матушке. А если разом озадачить княгиню смертью дочери и загадочной лошадью, то ей, понятное дело, уже не до лошади будет. Про крепостных, Николку и Марфутку, запертых в подвале, граф попросту забыл.

Последнее, что оставалось, – букли и косица…

Княгиня перед ужином села разложить пасьянс. Агафья, стоя рядом, деликатно подсказывала, какую карту которой следует накрыть. В спальню заглянул Игнатьич.

– Чего тебе, старинушка? – весело спросила княгиня. Пасьянс ладился, да и проказа, которую она устроила графу, радовала душу.

– К вам его сиятельство.

– Какое еще сиятельство?

– Соседушка, граф Орлов.

Непочтительность старого лакея была прямым отношением хозяйкиного отношения к соседу.

– Матерь Божья, вот это так реприманд![7] Где он? Кто с ним?

– Я в парадную гостиную препроводил. Он с двумя егерями прискакал, один, то есть…

– Людей – накормить, ну, ты сам знаешь. Агаша, большой чепец с жонкилевыми лентами! Перстни! Где пудра?

Менее всего княгиня Чернецкая ожидала визита графа Орлова и даже малость струхнула – ну как горячий Алехан возмутился ехидным посланием? Хотя он и не в фаворе, а ссориться с ним, пожалуй, не следовало, да еще из-за какой-то убогой клячи. А ну как прознал про ее авантюру с конской свадьбой? Вроде бы не должен – конюхи божились, что к назначенному месту близко не подходили, испугались стрельбы и поскорее увели Милку. И все же осторожность и любезность не помешают…

Прекрасно понимая, что прошли годы, когда она одной улыбкой могла укротить мужской гнев, княгиня желала все же явиться пред Алеханом достойным образом: это грузные старухи с опухшими ногами пусть отказываются от пудры и румян, а ей всего-то семьдесят два года, и она в седле держится получше внучки, при случае и в менуэте лицом в грязь не ударит, жаль только – кавалеров подходящих нет, повывелись. С пудрой, румянами, в закрывающем виски чепце, в закрывающей шею кружевной косынке, да при свечах – и пятидесяти не дашь!

Но граф вошел в ее гостиную с улыбкой и приложился к ручке, как заправский вертопрах и петиметр[8]. Княгиня даже ощутила себя на минуту молодой щеголихой, которая уела соперниц: любуйтесь, дуры, какой кавалер за мной машет!

– Агаша, прикажи подавать кофей, прикажи и достать из погреба… ну, ты знаешь… – велела княгиня. У нее для настоящих гостей была припасена знатная мадера.

– Я, ваше сиятельство, сразу к делу перейду, – сказал граф. – Прежде всего – премного благодарен, что лошадь ко мне отослали.

Княгиня насторожилась.

– Я эту лошадь знаю, потому что сам ее подарил своему человеку вместе с вольной. Был у меня шорник Якушка, шорник – так себе, но хитрюга, вдобавок нюх имел прямо собачий. Ежели где что отыскать и купить подешевле – тут он мастак.

Про шорника княгиня что-то слыхала – был у графа свой человек в Замоскворечье, держал там какую-то лавочку и доподлинно исполнял всякие поручения.

– Так вот, оный Якушка ко мне хоть раз в месяц, а наезжал. Он хитрый, да благодарный, знал, как мне угодить, наилучший табачок обычно привозил. Не угодно ли? – граф достал из кармана золотую табакерку, кругленькую, инкрустированную большим куском мохового агата.

– Охотно, батюшка, охотно…

Когда она взяла понюшку, граф нарочно уронил табакерку на пол. Агафья кинулась поднимать и с поклоном протянула вещицу.

– Оставь себе, голубушка. Так вот, ваше сиятельство, – махнув рукой Агафье, чтобы ушла куда подальше со своими благодарностями, сказал граф. – Я просил Якушку поузнавать… Слух прошел, что помер один старичок, собиравший всякий хлам, и попали к нему лет десять назад антики, камеи. Так коли можно у наследников взять за хорошую цену, пусть бы взял и привез. А насчет цены – уж не знаю, бес у него, что ли, за пазухой сидит и подсказывает… Он копейки лишней не переплатит. В камеях Якушка, понятно, не разбирается, но что выгодно их купит – я не сомневался. И вот, извольте радоваться, лошадь есть, Якушки моего нет. Боюсь, попал в беду. Так благоволите позвать человека, который лошадь привел, пусть скажет, где она отыскалась.

– Поймал ее мой пастух Ивашка… Агаша, распорядись.

За Ивашкой послали кухонного мужика Пантюху – он все равно, ошпаривши руку, пока не работник. Пастух сидел дома, на поврежденную ногу ступить не мог, Пантюха взял у соседей лошадь и, взгромоздив на нее Ивашку, доставил на задний двор.

Тем временем княгиня вовсю угощала гостя и распорядилась прибывшим с ним егерям накрыть стол в людской. К кофею она велела подавать, кроме мадеры, домашние крендельки, лукум и халву домашнего изготовления. Граф Орлов, держа рюмку мадеры, такой галантный тост провозгласил – княгиня заулыбалась.

Вошла Агафья и доложила – Ивашку привезли, он прямо под окнами, сидя на лошади, ждет распоряжений.

– Погоди, не слезай, дурак! – крикнул граф в окошко страдальцу. – Я сам сейчас спущусь. Ваше сиятельство, премного благодарен! Приезжайте ко мне в Остров по-соседски, запросто. Сейчас у меня брат Григорий гостит.

– Ох, не трави мне душу, граф… Григорий-то Григорьевич, я знаю, еще не женат. А жених отменный! У меня же внучка на выданье…

– Так и внучку привозите.

– Привезешь ее, как же! Совсем не светская девица, не щеголиха, в меня уродилась – лошадница. Ей не пудру с помадами, а копытную мазь подавай! Сама, я видела, лошадке трещину на копыте врачевала. Наездница! Не то что нынешние девицы на дамском седле – по-мужски скачет. Не заманю я ее к вам, ваше сиятельство. Уж и не знаю, как ее буду замуж отдавать.

– Она сама себе жениха сыщет, – опрометчиво сказал граф. – Ну, не смею далее вас обременять своей беспокойной особой, поскачу на поиски Якушки.

И граф поклонился, да так, что у старой княгини вновь сердечко взыграло.

Она смотрела сверху, как на заднем дворе собирается экспедиция для поисков Якушки, и вздыхала: где ж мои ну хоть тридцать лет?..

В экспедицию включили телегу на случай, если придется везти раненого Якушку, на телегу посадили Ивашку – править лошадью, и он отправился вслед за всадниками малой скоростью, а повел их казачок Васька – это была ему особая милость, потому что граф тех, кто сумел ему услужить, жалует щедро.

Княгиня отошла от окошка и уставилась на Агафью. Та стояла, повесив голову и трагическим жестом протягивая к барыне руку. На ладони лежала табакерка.

– Да ладно тебе, – сказала княгиня. – Владей. Не всякий день такие подарки случаются. Дура я, дурища! Надо было Лизаньку послать – пусть бы она показала дорогу! Агаша, что слышно насчет немки? Нашлась?

– Нет, матушка барыня, так-таки и пропала. Уже и в пруду багром шарили – нет!

– Мало мне было забот… Еще раз все вокруг обойдите! Далеко уйти не могла.

– Матушка барыня…

– Думаешь, с моей Аграфеной столковалась? Грушка по-французски еще может ленты в модной лавке потребовать, немецкому не обучена. Если прибегут Марфутка с Николкой – сразу же их ко мне!

– Матушка барыня…

– Что еще?

– А когда бы послать сейчас Лизаньку покататься по лесу…

– Графу не до нее! Он там своего Якушку искать станет. Дай Боже, чтобы живым нашел…

Граф Орлов был очень доволен своим складным враньем. Добравшись до места, где нашлась каряя кобыла, он отослал казачка Ваську, велев егерю Никишке дать ему гривенник. И они втроем, граф и его егеря, медленно поехали по лесной опушке, зовя Егорку, Матюшку и Фролку. Звать предателя Ерошку не имело смысла.

Вся опушка была в зарослях малины, сквозь них тянулись в лес узкие тропки. Проехав около версты, граф засомневался в пользе такой деятельности.

– Псов надо было с собой взять, – сказал он.

– Псы бы след не взяли, ваша милость, – ответил Никишка. – Чей след брать – непонятно.

– Попробуем углубиться в лес.

Граф послал Сатира по тропке и, миновав малинник, оказался среди деревьев. Конь перешагнул через ручеек и, сделав с десяток шагов, встал.

– Что ты, Сатирушка? – спросил граф. – Волка учуял? Не бойся, не тронет.

Конь фыркнул и принял вбок.

– Эй, Ивашка, Никишка, сюда! – крикнул граф. – Что-то тут неладно!

И тут же сам увидел, что именно неладно. Кто-то пытался выехать из леса сквозь малинник, хотя тропка была совсем близко. Граф хотел подъехать к помятым кустам, но Сатир заартачился.

Никишка, соскочив с коня, отдал Ивашке поводья и пошел посмотреть, что там такое.

– Господи помилуй! Матушка пресвятая Богородица! – воскликнул он.

– Что ты там нашел?

– Матюшка!

– Жив?

– Кажись, нет…

Граф сам пошел смотреть на тело. Матюшка лежал лицом вниз. Егеря перевернули его и не сразу поняли, что в грудь парню вошла пуля.

– Вот оно что… – пробормотал граф. – Но как же он сюда попал, царствие ему небесное?

– Привезли, ваша милость.

– Но кто?..

Егеря не ответили.

– Может статься, привезли на той кобыле, сбросили, да и кобылу тут оставили… – стал рассуждать граф. – Кабы кобыла была здешней и знала свою конюшню, то хоть за двадцать верст, а пришла бы домой. Она же, коли верить тому пастуху, просто бродила, травку щипала. Значит, издалека ее привели. И она не верховая лошадь – упряжная. Черт знает что! Грузите тело на Волчка, повезем домой.

– Ваша милость, дозвольте тут все осмотреть, – сказал Никишка. – Глядишь, и поймем, откуда Матюшку привезли…

– Смотрите.

Егеря, сгорбившись, чуть не на карачках, стали исследовать местность.

– Вот! Вот тут, у ручья, копытный след! Оттуда, стало быть, везли.

– Стойте, не ходите дальше. Ежели Матюшку убили – то он, значит, либо в драку ввязался, защищая Сметанного, либо мог кого-то опознать. А есть такой чертов закон – кто начал убивать, уже не остановится. Вы мне живые нужны. Едем прочь! Темнеет, все одно – ни черта не разглядим. Потом сюда вернемся.

По дороге домой граф был суров и мрачен. Первым делом отправился на конюшню, собрал небольшой отряд из молодых конюхов и егерей, всех вооружил: у егерей, как им полагается, были охотничьи карабины, а конюхам граф роздал пистолеты и ножи, даже велел притащить рогатины, с какими ходят на медведя. Брат Гриша глядел на эти сборы с веселым любопытством.

– Чего зубы скалишь? – спросил граф. – Весело тебе, что покойника привезли?

– Я читал, как крымские татары шли Москву брать, не помню, в котором году. Полагаю, Алехан, сильно смахивали на твое войско.

– Утром отправимся в экспедицию. Пока я ездить буду, ты распорядись насчет отпевания и похорон. Найти батюшку в Преображенском храме, он все устроит. Деньги на мелкие расходы – в шкатулке, шкатулка в секретере, сам там возьми, сколь надобно. Федоровна!

Старуха явилась на зов и получила задание: сходить к Матюшкиным родителям, отнести им денег на знатные поминки.

На следующий день, встав с рассветом, граф во главе отряда отправился туда, где подняли Матюшкино тело.

Глава 15

Княгиня не верила, что Амалия утопилась или повесилась.

– С какого такого горя? – спросила она Агафью.

– Дамы ее, может, обидели… – туманно ответила Агафья, намекая на приживалок.

– Обидеть могли, это точно. Так ведь она бы пришла пожаловаться. Они все жаловаться раньше бегали, да я отучила.

– Нет, матушка-княгинюшка, она смиренная и бессловесная. А вот уйти от обиды – могла.

– Тут не в обиде дело, Агаша… Придется Лизаньку расспросить. Не хотела, а придется.

Этот разговор состоялся рано утром, когда княгиня пила кофей, а Агафья ей прислуживала.

– Пойду к ней, – решила княгиня. – А ты бери все тарелки с ватрушками, с пирогами, неси к внучке в комнату. И не мешайся там, не лезь в разговоры! Лучше сходи в людскую, узнай, нет ли известий о Грушке. Я знаю, наши старухи ходят в Братеево к всенощной, так не принесли ли оттуда слухов.

Лизанька уже проснулась. Дашка, стоя на коленках перед кроватью, натягивала ей на ноги новые чулки. Обе смеялись – и обе замолчали, испуганно глядя на появившуюся княгиню.

– Дашка, хвалю! – сказала княгиня. – Будешь усердно служить – я о тебе позабочусь. Лизанька, голубушка, коли помру – это твоя обязанность будет.

– Да, сударыня бабуленька, – ответила внучка.

– Отдай Дашке старые чулки, я тебе еще новых надарю. Да что ты так глядишь? Я на тебя не сержусь, я рада, что ты с утра весела. Агаша! Выставь тарелки на столик!

Потом, выпроводив Агафью с Дашкой, княгиня заговорила об Амалии.

– Не знаешь ли ты, внученька ненаглядная, куда подевалась твоя подружка фрейлейн Амалия? – с некоторым ехидством спросила княгиня. – И кого она прятала в дальнем флигеле под сушеными травками?

Лизанька от прямого вопроса растерялась.

– Сударыня бабуленька… она просила молчать… я обещалась…

– Не до обещаний твоих глупых! Ты не ведаешь, что у нас тут творится, а твоя матушка сбежала! Исхитрилась! Я людей посылала ее по кабакам да по всем постоялым дворам искать! Так не твоя ли подруженька?..

– Нет, нет, бабуленька, нет! – закричала Лизанька. – Она не виновата!

– А кто виноват? Как все это вышло?

– Сударыня бабуленька…

– Ну, ну?..

– У фрейлен Амалии жених ее жил…

– Что?.. Какой такой жених?.. У калеки?.. Жених?.. – княгиня менее была бы ошарашена, узнав, что немка прятала во флигеле турецкого султана.

– Да, да, у нее был жених, они расстались, он ее отыскал, они хотят повенчаться! Она с женихом! – воскликнула Лизанька.

– Этот прощелыга?

Княгиня вмиг вспомнила, как у нее оказалась Амалия.

– Бабуленька, он раскаялся! Он жениться хочет!

– Тут какое-то вранье, Лиза.

– Нет, я сама его видала, ручки ей целовал, прощения просил.

– А она и растаяла… Знаю я этих немочек – сперва чувствительная натура, простым-проста, чуть что – слезки и вздохи, а потом – глядь, она уже при сводне состоит и за ночь троих гостей принимает!..

Лизанька не поняла, о чем бабушка толкует, и уставилась на княгиню, приоткрыв ротик.

– Ох!.. – княгиня опомнилась. – Но ты сама подумай, коли она замуж собралась – для чего тайно убегать? Я ее не держу, я бы ей с собой какого-никакого добра дала. Позор, чтобы из дома Чернецких девка замуж с пустыми руками выходила!

– Ей стыдно было… – покраснев, еле слышно пролепетала Лизанька.

– Воля твоя, а что-то с этим сватовством неладно. Ты хоть знаешь, как ее тот прощелыга бросил? Нет? Не рассказала?

– Сказала – родня ему запретила на калеке жениться…

– Ах, родня? И деньги, что они вместе копили, себе оставить – тоже родня велела? Про деньги тебе немка не сказывала? Ее чувствительная натура таких материй в упор не видит? Нет у него родни, приблудный он! Я, когда немку у ее отца к себе забирала, все разузнала! Одно вранье, Лизка!

– Нет, бабуленька, как она могла мне врать? Да и не мне – я ж видела, как она на жениха глядела!

– Тут какая-то интрига, – подумав, сказала княгиня. – На что она мужчине? Она же – урод, старая девка, и умишка у нее не густо! Да и не один человек там ночевал!

Лизанька, не понимая, как можно спорить с княгиней, опустила голову. Но она уже привыкла к бабушкиному властному норову и знала, как можно подольститься.

– Сударыня бабуленька, я провинилась пред вами? – прошептала она. – Значит, вы не отпустите меня покататься в лесу?

Княгиня Чернецкая сама была достаточно хитра, однако попалась на детскую хитрость внучки.

– Отчего же не отпущу? Ты знаешь, я всегда радуюсь, видя тебя в седле. Вот кабы ты еще мою посадку унаследовала!

– Я учусь, сударыня бабуленька!

– Точно хочешь покататься в лесу?

– Очень хочу!

– Агаша!

Княгиня знала, что ключница подслушивает, и не возмущалась: должность у нее такая. И точно – дверь сразу приоткрылась.

– Чего изволите, матушка-княгинюшка?

– Спосылай Ваську за мистером Макферсоном, пусть собирается на прогулку.

– Тотчас, княгиня-матушка, тотчас!

– Дашка! Одевай барышню в мужское!

Нельзя сказать, что Лизаньке так уж хотелось с утра пораньше садиться в седло. Но другого способа укротить княгиню она не видела – да его и не было. Лучше скрыться в лесу, чтобы сударыня бабуленька не устроила допрос: отчего внучка, зная о гостях во флигеле, все это время молчала.

Англичанин был найден на конюшне. Захворала одна из молодых кобыл, и возник вопрос лингвистического свойства. Старый опытный конюх Спиридон никак не мог объяснить Макферсону, что неопытная лошадь, еще не умеющая различать травы, очевидно, где-то нашла кустики болотного хвоща. Левада, назначенная для пастьбы, спускалась в ложбинку, вот там-то на сырой земле, и могла произрасти эта конская отрава.

Признаки были неоспоримые: расширенные зрачки, непонятная злоба, а с утра, когда кони в Леваде пошли к кормушкам под навесом, увидев, что конюшата сыплют туда овес, явилась и шаткая походка.

Оставалось только добиться, чтобы англичанин понял слово «хвощ». Казачок Васька, помогавший в таких случаях, уже был призван и стоял в растерянности.

Видя, что Макферсону не до нее, Лизанька позвала в спутники конюшонка Акимку. Он быстро оседлал Амура и Рыжего.

– А показать вам, барышня, где нашли ту карюю кобылу? – спросил он. – Мы бы туда пошли шагом, потом рысью, а там поблизости есть просека, по ней можно галопом.

– Показывай, – велела Лизанька. Ей было все равно, куда ехать, лишь бы подальше от бабушки с ее въедливыми расспросами. К тому же Акимка – не Макферсон, не видит ошибок, а если и видит – молчит, и езда на лошади, когда не приходится постоянно думать о спине, коленях и оттянутых на себя носках сапог, может даже доставить удовольствие.

И еще – цветы! Акимка знает их поименно, попросишь – спрыгнет с коня, сорвет и подаст веточку желтого душистого зверобоя и расскажет, что красивый цветок очень опасен для лошадей.

– Амурка умный, есть не станет, а однолетки – могут.

– Откуда же Амур знает, что зверобой нельзя есть?

– У старших лошадей научился. Они же друг на дружку поглядывают, что старшая лошадь щиплет, то и жеребята.

Акимка показал, где паслась каряя лошадь, потом они поехали дальше, через рощицу, и вскоре добрались до светлой и прямой, как стрела, просеки. Там можно было разогнать коней галопом, держась в седле так, как удобно, а не так, как желает видеть мистер Макферсон.

Они развлекались так около получаса, и Лизанька понимала, что, вернувшись домой, будет очень чувствовать свои бедрышки, но и домой не торопилась, и отказываться от развлечения не желала. Акимка уже забеспокоился – не ищут ли его на конюшне. У него было оправдание – барышня приказала сопровождать, но были и обязанности. Породистых лошадей следует чуть ли не каждый день чистить и купать, вода – далеко, и набегаешься с ведрами, пока обиходишь всю конюшню…

Неизвестно, как бы сложилась судьба Лизаньки, если бы Акимка прямо сказал: «Барышня, пора возвращаться!» Но он не решался. А сама Лизанька оттягивала миг встречи с бабушкой. И вот, когда они ноздря в ноздрю неслись по просеке, грянули выстрелы. Стреляли совсем близко, не только стреляли, но и кричали. Из густых кустов, проламывая их конской грудью, в сотне шагов от Лизаньки появился бородатый всадник. Он обернулся, выстрелил себе за спину и умчался.

Девушка до смерти перепугалась. Ей следовало бы развернуть коня и улепетывать из леса, где творятся такие страшные вещи. Но она с силой хлестнула Амура нарочно для того сломленным и очищенным от листьев толстым прутом. Конь понял приказание – и понес ее по просеке, и понес и, когда просека сошла на нет, сам выбрал для бега подходящую тропинку. Выстрелы и крики остались за спиной.

Акимка хотел преследовать барышню, но едва не столкнулся с другим всадником, страшным, как нечистая сила. Этот урод выстрелил в него из карабина и промахнулся, а перепуганный Акимка повернул коня и поскакал прочь, моля Бога, чтобы не схлопотать пулю промеж лопаток. Но урод явно берег выстрелы.

Вырвавшись на открытое место, Акимка осознал беду – он бросил барышню в лесу, где стреляют, и она в смертельной опасности. Что он мог предпринять, не имея даже такого оружия, как казачья нагайка?

Акимка, что хватило конской прыти, помчался к конюшне, поднял переполох, казачок Васька побежал докладывать княгине. Княгиня отворила чулан, где хранилось охотничье снаряжение старого князя, и послала всех парней из дворни на выручку внучке. Но когда они, ведомые Акимкой, прискакали к лесу, там уже было тихо.

Они битых два часа ездили по тропкам, звали барышню, охрипли – ответа не было. Понять, куда она подевалась, никто не мог. И не она одна – даже если бы девушку ранили, умный Амур принес бы ее к родной конюшне. Амура – и того не было…

А Лизанька скакала по тропе, пригибаясь, чтобы спастись от низко растущих веток, и вслух обещала Господу быть послушной, быть примерной, честно держать все посты, полностью вычитывать утреннее и вечернее правило – лишь бы уцелеть!

Наконец она осознала, что в лесу тихо. Амур, не подгоняемый прутом, перешел на шаг. Лизанька задумалась – в какой стороне могла бы быть усадьба? Понять это не удалось, она развернула Амура и поехала назад. Тогда обнаружилось неприятное: удирая от стрельбы, девушка не заметила, что две тропы сливаются в одну, а сейчас, возвращаясь, она увидела – тропа раздваивается. Перекрестясь, она выбрала правую тропку.

Некоторое время спустя Лизанька поняла, что тропка – неправильная. Та, по которой девушка скакала, спасаясь от побоища, была почти прямая, эта же – извилистая. Следовало поворачивать назад.

– Сударыня! – вдруг услышала она и резко повернулась.

Из-за кустов торчала мужская голова в треуголке. Лицо было совершенно незнакомое.

– Сударыня, не бойтесь, ради Бога, – мужчина поспешно снял шляпу. – Мы знаем, кто вы, вреда вам не причиним и со всем бережением доставим в ваше жилище. Не бойтесь, Христа ради!

Но Лизанька от страха онемела.

Она и так с трудом отвечала незнакомым людям, особенно мужчинам. Даже мистер Макферсон был для нее страшноватым собеседником. Единственный, к кому она даже сама обращалась с вопросами, был тот гость, тот молодой страдалец. И то – Лизанькой руководило христианское милосердие, а гость лежал неподвижно и даже в лицо ей не смотрел.

– Сударыня, сейчас мы вас выведем из леса, – продолжал мужчина. – Езжайте за мной. И, Христа ради, не пытайтесь убежать. А я вас пальцем не трону!

Он перекрестился.

Лизанька молчала. Она пыталась понять, что все это значит.

Сударыня бабуленька могла забеспокоиться, если бы в усадьбу примчался Акимка и рассказал о стрельбе в лесу. Но дворовых, которых она бы послала на выручку внучке, Лизанька уже знала в лицо. Этого мужчину она видела впервые в жизни.

Лет ему было никак не менее пятидесяти, происхождения простонародного – бородат, борода и короткие волосы с проседью, однако треуголка, которой простолюдину не положено, выглядела в его крупной темной руке как-то сомнительно. И короткий кафтан коричневого цвета, и сапоги – как у драгуна… Кто бы мог быть таков?

– Не извольте беспокоиться, мы зла не причиним. Нам только приказано доставить вас домой и сдать с рук на руки вашим близким. Эй! Афоня! Сюда! Я ее нашел!

Голос у мужчины оказался до того зычный, что Амур с перепугу вскинулся на дыбки и заплясал, а потом рванулся в сторону.

Лизанька даже не поняла, как этот голосистый мужчина на рыжей лошади ловко выскочил из кустов и схватил Амура под уздцы.

– Ну, тихо, тихо, не шали, – сказал он Амуру. – Не испужались, сударыня? Афонька! Куда ты запропал?!

– Туточки я!

– Дай знак нашим – что, мол, нашли!

И загудел охотничий рожок, подавая сигнал – два протяжных тона. Ему отозвался другой.

– Едем, сударыня, – сказал мужчина. – К обеду домой не поспеете, а ужинать будете уже у себя.

И тут удивление оказалось сильнее страха. Лизанька знала – до бабушкиной усадьбы час рысью, не более.

– Куда?.. Куда вы меня?..

– Сударыня, нам велено сопроводить вас до Конькова, – сказал мужчина. – Это – все, более от вас ничего не требуется, только ехать с нами. Да что вы так глядите? Сказал же – не тронем!

Он опять перекрестился.

– Зачем до Конькова? – прошептала ошарашенная Лизанька. – Мне туда не надо.

– Затем, сударыня, что вам в Конькове быть пристойнее, чем здесь, – строго объявил он. – Не извольте противиться. Едем! За мной, Афонька!

Это так прозвучало, что Лизанька не на шутку испугалась.

– Оставьте меня! – воскликнула она дрожащим голоском. – Я княгини Чернецкой внучка!

– Как вам будет угодно, – ответил мужчина.

– Отведите меня к ее сиятельству!

– Нам велено сопроводить вашу милость до Конькова, насчет ее сиятельства распоряжений нет.

– Да кто велел-то?

– Их графское сиятельство.

Графское сиятельство в окрестностях было одно – Алехан Орлов. Но при чем тут Коньково?

О том, что у графа гостит старший брат, Лизанька слыхала. Но о Екатерине Зиновьевой, живущей сейчас в Конькове, – нет. И столичные сплетни ее миновали. Материнские подруги все больше о своих любовниках толковали и добела мыли им косточки.

Если бы Лизанька сообразила, что попала в капкан, поставленный на девицу Зиновьеву, если бы у нее хватило силы духе закричать, призвать бородатого, а также незримого пока Афоньку, к повиновению, потребовать, чтобы ее хоть мимо бабушкиной усадьбы повезли, а там кто-то из своих людей пришел бы на помощь!..

Но девушка решительно не понимала, что происходит.

Она позволила бородатому взять повод Амура и перекинуть через конскую голову. Сейчас она могла править лошадью только при помощи коленей. Не говоря более ни слова, бородатый повел Амура за собой, его рыжая лошадь шла шагом, а сзади появился таинственный Афонька, тоже бородатый, но совсем молодой.

Так Лизанька ехала по лесу, впав в некое оцепенение. Она понимала – творится что-то дурное. А воспротивиться не могла. Уже и обеденное время прошло, а она все ехала и ехала шагом. Наконец ей стало странно – отчего путь в Коньково пролегает исключительно по лесу? Отчего бы не выехать на открытое место, на дорогу?

И тут где-то очень далеко загудел рожок. Повторялись два тона.

– Дядя Терентий, что за притча? – спросил Афонька.

– Не знаю, – ответил бородатый. – Вот те крест, не знаю!

Сигнал рожка прозвучал снова, были три повтора.

– Отчего общий сбор? – удивился Афонька. – Мы же сбор трубили!

– Ни хрена не понимаю!

Бородатый поднес к губам рожок, протрубил уже знакомые Лизаньке два тона. И получил издалека ответ: четыре тона, последний – самый сильный и долгий.

– Это что же, велено «назад»? – Афонька уставился на бородатого с надеждой: вдруг разъяснит это недоразумение. Но бородатый обратился к Лизаньке:

– Сударыня, кто вы?

– Я Елизавета Соколова, моя бабушка – княгиня Чернецкая! – от возмущения девушка так осмелела, что заговорила в полный голос.

– Дядя Терентий!.. – начал было Афонька.

– Молчи, дурак! Сударыня, возвращайтесь обратно этим же путем! Афонька, за мной!

И оба ускакали, оставив Лизаньку на тропе в одиночестве.

Если бы она знала, что довольно принять вправо, спуститься в овражек, проломиться сквозь еловый сухостой и подняться, то в полусотне сажен и опушка, и видная издали дорога! А по дороге ездят люди, которые сразу укажут, где владения Чернецких! Но знать это она не могла.

Девушке опять стало страшно.

Она вернула поводья в нужное для всадника положение и поехала назад, с тревогой прислушиваясь ко всем лесным шумам и шорохам, к незнакомым птичьим голосам.

И так получилось, что она выехала на поляну – а одновременно по другой тропе выехал всадник. Поперек седла у него лежал охотничий карабин.

Всадник, увидев Лизаньку, схватил карабин и прицелился.

Она поняла, что вот сейчас прозвучит выстрел, и отчаянно завизжала. Девушка даже не подозревала, что способна на такой пронзительный визг. А визжала она, зажмурившись от ужаса.

Амур, непривычный к таким звукам, опять заплясал на задних ногах. Еле удалось с ним совладать. Когда дыхание перехватило, Лизанька открыла глаза.

– Сударыня, сударыня! – закричал всадник. – Я понял, что вы дама!

В голосе была радость.

Лизанька уставилась на всадника, чуть не плача. Чужой мужчина в лесу, наедине с девушкой, – он же страшнее медведя, медведь поворчит и уйдет, а мужчина как набросится!

Представление о кавалерах, которые набрасываются, Лизанька получила в родительском доме. Когда мать принимала у себя подружек, дамы, угостившись мадерой, хвастались победами. И в их табели о рангах страстный плечистый кавалер, который кидается на даму чуть ли не с рычанием и валит ее на постель, стоял куда выше щуплого и галантного любезника. Лизанька, как ни была скромна, порой подслушивала эти беседы со всеми амурными подробностями и ужасалась; ей казалось, что лучше в петлю, чем в этакие зверские объятия.

– Сударыня, не бойтесь, Христа ради, – сказал всадник. – Я до вас пальцем не прикоснусь… Вы езжайте себе с Богом… или, может быть, вас проводить?..

– Не надо провожать! – выкрикнула Лизанька.

– Как прикажете.

Всадник повернул коня и поехал прочь.

– Послушайте! Сударь! – дав ему отъехать шагов на двадцать, крикнула девушка. – Скажите, будьте столь любезны, в какой стороне усадьба Чернецких!

Всадник обернулся.

– Простите великодушно, я не знаю, я в этих краях впервые. Был там единожды, но дорогу указать не могу.

И тут Лизанька его признала.

Первое чувство было – страх. Ведь этот человек – вор, преступник, по нему сибирская каторга плачет. Так сказала бабушка, а она знает жизнь, много повидала. Слушая такие слова, Лизанька чуть от стыда не сгорела. Ведь когда попросились на ночлег незваные гости, она испытала острую жалость к белокурому страдальцу, которого мощный бородатый кучер внес на руках. Она даже, переборов застенчивость, приходила к нему в комнату вместе с Агафьей, приносила питье – кисленький взвар, от которого ему явно делалось легче.

О том, что гости на самом деле воры, первая догадалась Агафья, после чего вся дворня с них глаз не спускала. И вот – встреча в лесу…

Он, этот страдалец, уже не походил на умирающего, держался в седле прямо, но то, что не отводил от Лизаньки взгляда, ее пугало. Чего ожидать от вора? Не отнимет ли коня?

– Сударыня, – сказал бывший страдалец, – вы, сдается, внучка госпожи Чернецкой?

– Да, княгиня мне бабушка. Меня уже всюду ищут! – воскликнула Лизанька. – Бабушка разослала людей! Прощайте!

Она заставила Амура сделать вольт и пойти рысью прочь, подальше от такого сомнительного знакомства.

– Сударыня, куда вы?! – крикнул вслед страдалец. – Там же болото, увязнете!

Лизанька не ответила, но натянула поводья.

– Сударыня, я знаю, тут есть просека! Верстах в двух! По ней здешние крестьяне по дрова ездят! Позвольте, я вас к просеке провожу, чтобы вы могли хоть выехать из леса!

Лизанька обернулась.

Страдалец даже не пытался приблизиться.

– Поезжайте за мной следом, я вас выведу к просеке! – закричал он.

Лизанька была неопытна, и такое поведение кавалера ее сильно озадачило. Вдруг осенило: да он же понял, что собеседница его боится!

Девушка действительно в Москве, в доме отчима, была робка и пуглива. Она и бабушки побаивалась, хотя к ней почти привыкла. Чужих она дичилась и ничего в этом постыдного не видела. Но сейчас… Этот негодник принял ее за трусиху?!. Было в его отношении нечто оскорбительное, а что – Лизанька сама себе не могла бы объяснить.

Она опять развернула Амура и медленно поехала к странному собеседнику.

– Сударыня, наша встреча была такова, что вы Бог весть что обо мне и моих товарищах подумали. Странствуют какие-то подозрительные, что-то врут… Я не таков! – воскликнул он. – Разрешите представиться – Александр Коробов, к услугам вашей милости!

Он выпалил это так отчаянно, что Лизанька снова забеспокоилась – непременно ведь новое вранье. Ей и в голову не пришло, что этот человек впервые в жизни рекомендует себя девице.

Что отвечать – она не знала. Услышав такое в гостиной, пусть хоть в бабушкиной, она бы взмахнула веером и сказала, что счастлива сделать знакомство, так ее научили материнские подруги. Но какое может быть счастье в лесу? Лизанька предпочла промолчать.

– Я поеду вперед, вы благоволите следовать за мной.

– Да… – прошептала девушка.

Глава 16

Амалия то верила Весселю, то не верила.

Когда рядом с ним был бородатый Бейер, говоривший по-немецки изысканно, как придворный, – верила. Этот господин Бейер умел объяснить неловкость Весселя, говорил приятные слова, хвалил изящные руки Амалии, ее нежный голос, был галантным кавалером. Вессель при нем тоже становился любезен и галантен.

Но когда они оставались наедине – бывший жених терялся, мямлил, бубнил невнятно. О том, что хорошо бы наконец пожениться, даже не упоминал. И видно было – очень Бейера боится.

Через несколько дней после той встречи в жизни немки случилась некоторая перемена.

Уговорил Амалию приютить гостей во флигеле, естественно, Бейер. Охотничий домик, того гляди, рухнет постояльцам на головы. А во флигеле тепло, сухо, можно устроиться с удобствами на войлоках, укрыться одеялами. Он обещал, что спать гости будут там поочередно – кто-то должен же оставаться при лошадях. Но Клаус проболтался – лошадей он отвел на постоялый двор, там же стоит и экипаж.

Судя по всему, что-то испугало Бейера. Вессель, глядя на него, чуть ли не дрожал. Один Штанге был спокоен, как мраморный Сатурн в Летнем саду. И это очень беспокоило Амалию – ей все казалось, что плечистый урод малость не в своем уме. Однако заботы Бейера мало что значили рядом с ее собственными заботами.

Амалия очень волновалась. Будь она поопытнее – ночью, постелив Весселю подальше от его товарищей, пришла бы к нему и стала его любовницей. Но она не знала, как себя вести с мужчиной, чтобы в нем проснулось желание. По ее мнению, это мужчина должен добиваться от девицы близости и ласкать ее руками и губами. Служа в модной лавке, она слыхала от товарок, что и женщины проделывают всякие штуки руками и губами. Но ей было стыдно даже слушать об этом.

К флигелю можно было подойти по довольно крутому склону и влезть в окошко. Амалия сама не лазила там, нога не позволяла, но этот путь был ей известен, и она показала его Весселю и Бейеру, а они – Штанге и Клаусу. Очень уж не хотелось ей, чтобы гости проходили через сад. Они являлись с наступлением темноты и уходили до рассвета, но садовник с подручными мог их увидеть. Да и псы, охранявшие ночью усадьбу, не всегда бегали по заднему двору – их и в сад частенько выпускали.

Амалия умудрялась таскать провиант то с поварни, то с ледника. Это были захватывающие приключения. Ей помогала Лизанька, искренне желавшая супружеского счастья подружке. Разумеется, всех подробностей Амалия ей не рассказывала – девушке довольно было знать, что жениха с невестой разлучили, а потом они снова встретились. Помогать в этих тайных встречах, стоять на страже, чтобы никто не помешал беседам Амалии и Весселя, – это было неслыханным счастьем для девушки, жившей до сего времени без подруг и не видевшей в своем окружении ни одной души, истинно влюбленной.

Вдобавок Лизанька помнила того полумертвого гостя, у постели которого сидела, и каждый вечер, каждое утро просила Господа смилостивиться над болящим. Она не влюбилась, нет, какое там! Просто первый молодой человек, которому она осмелилась посмотреть в глаза, не мог не врезаться в память и просто обязан был являться в снах.

Две ночи подарила судьба Амалии, потом словно бы сказала: имела ты, девица, возможность, не использовала ее, вот тебе третья ночь, коли и теперь не попытаешься – сама виновата. Бейер успокоился, сказал на рассвете, что следующую ночь он со Штанге проведет в лесу.

Но в ночь, когда должны были прийти Вессель и Клаус, их отчего-то все не было и не было.

Амалия притворилась, будто легла, потом довольно поздно пробралась во флигель – никого… Она опять легла, но не спала, маялась ожиданием. Наконец она тихонько вышла из своей каморки и, стараясь не стучать костылем, пошла в дальний флигель.

Усадьба спала. Вдруг залаяли сторожевые псы. Амалия испугалась – только бы не Вессель их вспугнул! Но псы быстро успокоились.

Она сидела у окошка, глядевшего в сторону крутого спуска, и удивлялась – зачем было строить дом в таком опасном месте? Если бы она задала этот вопрос хоть Игнатьичу, он бы ответил: еще лет десять назад склон был в ином месте, но земля поползла, и не сразу догадались сажать там кусты, чтобы укрепить почву.

Вдруг она услышала треск сломавшейся ветки. Это пробирался к окошку Вессель.

Он был взволнован и испуган.

– Амальхен, нам сегодня придется расстаться, – сказал он быстро. – Мы должны срочно уезжать. Дай нам все, что можешь, – войлоки, одеяла, все! Не зажигай свечу! Тут где-то наши вещи, мой узел, чемодан господина Бейера, укладка… Все, все давай сюда…

– Как же ты унесешь?..

– Черт, действительно, все не унесу… Амальхен, скорее, скорее, подавай все в окно!..

Даже поцелуя в щеку, скромного братского поцелуя, не получила она на прощание.

Когда Вессель исчез, Амалия ударила кулаком по подоконнику. Во второй раз он нагло и бессердечно бросил ее!

Нет, сказала себе Амалия, нет, не выйдет!

Эти четверо что-то натворили. Нужно понять – что именно. Судя по тому, что они прятались, вряд ли это было богоугодное дело.

И сейчас Вессель поспешил к старому охотничьему домику.

Амалия знала, где этот домик: при ней княгиня с Игнатьичем говорили, что неплохо бы его разломать совсем, пока там не поселились какие-нибудь лесные налетчики. Они немного поспорили, как лучше вывозить, чтобы использовать, еще годные доски и бревна. Княгиня своей рукой начертила план этой части леса с просекой, дорогой и еще какой-то кривой тропой, по которой, как проворчал Игнатьич, только чертям ночью дрова возить. Судя по всему, не так уж далеко тот домик был – версты три, пожалуй.

Но бродить ночью без фонаря и здоровому человеку затруднительно. Амалия стала припоминать, где могла видеть фонарь в усадьбе – ведь не может быть, чтобы его не было. Единственный, который удалось вспомнить, был дорожный фонарь, который подвешивался спереди к карете. А экипаж княгини – в каретном сарае…

Но она была убеждена – есть еще какие-то устройства, дающие свет. И память наконец явила ей картинку.

В пасхальную ночь княгиня со всей дворней участвовала в крестном ходе, для чего выезжала в Братеево. На сей раз взяли с собой и Амалию – хоть она и инославная, а воскрешение Христово и для нее великий праздник. На крестный ход немка смотрела из экипажа. Тогда у всех в руках были свечи, огоньки трепетали, воск капал на платье. Княгиня же поместила свою свечу в хрустальный настольный фонарь – так она и светила ярче, и вреда одежде не причиняла. Обычно этот фонарь стоял в кабинете княгини, куда можно было попасть через гостиную.

Видно, где-то на небесах побег Амалии был одобрен. Ей удалось впотьмах найти на секретере княгини хрустальный фонарь. Правда, пользоваться им было страх как неудобно – его ножка на малахитовом постаменте плохо ложилась в руку. И, если одна рука занята фонарем, уже не поскачешь на костыле привычным способом. Однако Амалия твердо решила не упускать Весселя. Если не узнать, чем таким загадочным он занимается, то можно запросто упустить. А если узнать, да это загадочное – что-то наподобие преступления, то жених-изменник у нее в руках!

Амалия сходила за красивым чепцом и за накидкой, собрала кое-какое имущество, взяла то, что требуется женщине в дороге, чтобы содержать себя в чистоте. Узел с имуществом она приладила к плечам. Спускаться по склону побоялась – решила идти через сад и беседку.

Она не заметила, что на ходу кое-что потеряла – вещицы выскользнули из узла и бесшумно упали на траву.

В беседке Амалия остановилась перевести дух и вставить в фонарь прихваченную из комнатушки свечу. Предстояло опасное – перейти пруд по сухому поваленному дереву, это и на двух ногах не у всякого получится. Расстояние было невелико, сажени полторы. Если шлепнуться в пруд – не утонешь, но, когда не сможешь выбраться, придется сидеть в воде до утра, этого Амалия совсем не хотела.

Она преодолела эту преграду боком, на коленях, покачиваясь и шепотом молясь Богу, чтобы не оставил в такой страшный миг. И когда встала на ноги, когда взяла в правую руку костыль, а в левую фонарь, то дорога показалась ей сказочно легкой.

Амалия приковыляла к домику и, когда услышала голоса, погасила свой фонарь. Поскольку был не нужен – на вытоптанном пятачке возле двери было светло, горел приспособленный к стенке факел.

Звучала немецкая и русская речь. Мужчины ссорились. Она выжидала, пытаясь понять, что там стряслось. Оказалось – кого-то убили, кого-то ранили, чьи-то тела общими усилиями дотащили до охотничьего домика. Ей стало страшно.

Бейер, всегда такой благовоспитанный, кричал и ругался то по-немецки, то по-русски, ему вторил Штанге, огрызался русский голос. И еще один немецкий голос требовал, чтобы ему перевязали руку. Это был странноватый молодой человек, дважды ночевавший во флигеле и обращавшийся с Амалией очень высокомерно.

– Молчи, Клаус, это царапина, – отвечал Бейер. – Нам нечем перевязать тебя.

– Ты не истечешь кровью, – добавил Штанге.

– Пусть Вессель перевяжет меня! Он аптекарь, он умеет!

– Я порвал последнюю рубашку Антона на повязки! – ответил Вессель.

– Они все равно умрут!

Амалия поняла – пора появляться на сцене.

– Господин Бейер, господин Бейер! – крикнула она. – У меня найдется полотно для перевязки!

– О мой Бог! – воскликнул потрясенный Вессель.

– О мой Бог, фрейлейн Амальхен! – точно так же воскликнул Бейер.

Штанге молча опустил охотничий карабин, из которого целился в сидевшего на земле человека.

Рядом с тем человеком Амалия увидела три тела, одинаково неподвижных. И она поняла, что Вессель ввязался во что-то очень опасное.

– Зачем вы здесь? – спросил Бейер. – Возвращайтесь в усадьбу, вам тут делать нечего.

– Для меня найдется дело, я буду перевязывать раненых, – заявила Амалия. – Клаус, идите сюда.

Она понимала – если дошло до смертоубийства, то Бейер уведет своих друзей подальше от места, где это случилось. Значит, Вессель снова потерян.

Это не было любовью – скорее убежденностью в том, что человек, можно сказать, ускользнувший из-под венца, да еще с деньгами, просто обязан стать ее мужем. Его появление в жизни Амалии как раз и означало, что судьба восстановит попранную справедливость. Нужно только чуточку помочь судьбе.

– Незачем их перевязывать. Их нужно просто пристрелить, – заявил Штанге.

– Да. Чтобы не проболтались, – согласился Бейер. – И ту дуру, которая нас выследила, тоже… Черт! Где она?! Мы ее потеряли! Вессель, беги к дороге, ищи ее! Клаус, беги с ним! Антон, ты – тоже! Она же может нас опознать!

Амалия догадалась – уже отлита пуля, которая предназначается ей самой. Произошло нечто ужасное, и Бейер будет убивать всех, кто видел его с товарищами в этом лесу.

– Рейнгард, ее нет на дороге, – сказал Штанге. – Я припоминаю! Я видел ее возле белой лошади и дрожек. Ганс, ты ведь был именно там, ты должен был заметить! Или ты от страха совсем очумел? Она побежала к дрожкам, а больше я ее там не видел! Клаус, ты заметил, куда она подевалась?

– Она кричала, что ей нужно в Москву. Может, решила ехать туда на дрожках?

– Ганс? Ты же был там рядом, когда лошади нос к носу сошлись – наша запряжка и тот белый конь! Что ты видел?

– Он тогда стрелял, – Вессель показал на одного из лежавших на земле парней. – Я пригнулся… Я помню только, что белый конь оскалился, и я его ударил палкой.

– Но где же эта дура? – продолжал допытываться Бейер. – Все-таки ее нужно искать на дороге. Найти и… Ты что, Антон?

– Пока мы перетаскивали тела, она могла далеко убежать, – сказал Штанге. – Она могла побежать в сторону Острова, к графу Орлову. Это не Москва, до Острова она бы добралась быстро.

– Но если она там станет рассказывать обо всем, что видела… Эй, ты! – обратился Бейер к сидящему парню. – Хочешь, чтобы твои товарищи остались живы? Ведь хочешь? Тогда ты пойдешь в Остров и узнаешь про эту женщину. Пришла она туда или нет, если пришла – что рассказала. Пойдешь, узнаешь и вернешься.

– Узнаю, вернусь – и вы тогда только их застрелите? – спросил парень.

– Может, и не застрелю, – задумчиво сказал Бейер. – Фрейлейн Амалия, вы хотели перевязывать раненых? Идите сюда, займитесь делом. Вон того не трогайте – покойник. Этих двух перевязывайте.

Амалия подошла к лежащим, опустилась на колени. Вызвавшись перевязать Клауса, она полагала – несложно обмотать полотном раненую руку. Но попавшая в грудь пуля порядком разворотила плоть, раненый был без сознания. Что тут можно сделать – Амалия понятия не имела.

– Помоги ей, – сказал Бейер сидящему на земле человеку. – Надо прежде всего обмыть раны теплой водой.

– А где ее взять? – спросил сидящий.

– Не знаю. Потом натолкать в рану корпии. Фрейлейн, садитесь щипать корпию ну хоть из своих нижних юбок. Ганс, да займись же ты хоть чем-нибудь! Клаус, тебе не стыдно помирать из-за царапины?

Клаус подошел к Амалии, тоже опустился на колени.

– Вот тут, – сказал он. – Очень жжет.

Он был в одной рубахе, и темное пятно, расплывшееся по левому рукаву, показывало, где его задела пуля. Амалия не стала сдирать ткань с раны, а прямо поверх рубахи наложила тугую повязку, как будто так и надо. Ей до сих пор не доводилось врачевать раненых, и она имела об этом ремесле самое туманное понятие. Но следовало изображать полкового фельдшера, чтобы Бейер не прогнал ее и снова не разлучил с Весселем. А мог ведь, боясь длинного женского языка, и похоронить тут же, в лесу…

– Ганс, нужно хотя бы мертвеца увезти, – сказал Бейер. – Выпрягай лошадей из экипажа. На одну сейчас уложим тело, на другую сядешь сам. Увезешь подальше, скинешь в какой-нибудь непролазной чаще и вернешься. Другой пользы от тебя сейчас не предвижу.

Потом, когда Вессель уехал, ведя в поводу нагруженную мертвецом лошадь, Амалия решила, что делать ей тут больше нечего. Все это могло для нее кончиться очень плохо. Но Бейер, видно, повидал разных людей в разных обстоятельствах.

– Фрейлейн, раз уж вы пришли, не смейте никуда отлучаться. Вы меня поняли?

– Поняла…

На самом деле Амалии стало ясно, что она совершила большую глупость.

Она умела притворяться. Когда княгинины приживалки втихомолку называли ее жалкой уродиной, а то и похлеще, она делала вид, будто ничего не слышит. Просто смотрела в пол, всем видом показывая наивысшую степень смирения. Просто смотрела в пол. Тут нет княгининых паркетов, тут утоптанная земля. Но человек, который сидит сгорбясь и показывает полную покорность обстоятельствам, не должен ни у кого вызывать злобы.

Амалия осмотрела второго раненого. Тот тоже получил пулю в грудь, но выше и правее, чем первый. Он пришел в себя, стонал и по-русски просил воды.

– В доме есть ведро с водой, намочите тряпицу, оботрите ему губы, – велел Бейер. – Они должны дожить до завтрашнего дня, слышите, фрейлейн?

– Я могу только молиться.

– Ну, и молитесь тоже. Антон, пойдем, поговорим.

Бейер отвел Штанге в сторону. Амалия как ни прислушивалась – не могла разобрать ни слова.

– Сударыня, Христа ради, уходите отсюда, ступайте к графу Орлову, все ему расскажите, он наградит, – прошептал сидящий парень. – Он хорошо наградит.

– А что рассказать?

– Что Егорку подкупили. А он и меня, дурака, с толку сбил, десять рублей обещал. И мы вдвоем уговорили Матюшку с Фролом. Скажите – это княгиня Чернецкая к нам хитрую девку подослала. Егор совсем голову потерял, умом тронулся, жениться на ней желал. И мы тоже чуть из-за нее не передрались. Скажите – девку Анюткой звать. Скажите – княгиня хотела случку Сметанному сделать…

– Что ты там говоришь? – сердито спросил Штанге. – Отойди от нее, не то пристрелю!

Парень замолчал. Потом заговорил снова:

– Христа ради, ступайте в Остров…

Амалия покачала головой. Ей очень не нравилось, как взад-вперед прохаживается Штанге с охотничьим карабином в руках.

Клаус меж тем кое-как разжег небольшой костер и расстелил войлок – один из тех, что притащил Вессель. Свет от костра позволил Амалии лучше разглядеть лицо собеседника. Оно было порядочно попорчено оспой.

– Ты спать собрался? – спросил его, подойдя, Штанге. – Все равно не уснешь. Сходи, посмотри, все ли лошади пасутся на лужайке, не отвязалась ли одна и не ушла ли.

Раненый стонал все громче. Клаус прикрыл уши ладонями.

– Мальчишка! Тебе нужно было остаться в столице и питаться сладкими пряниками из рук любезной матушки! – прикрикнул на него Штанге. – Мой Бог, зачем только Рейнгард потащил с собой избалованное дитя?

– От меня было много пользы! Я все время был кучером! – огрызнулся Клаус.

– Ты не мог заставить лошадей идти резвой рысью!

– Разве я виноват, что нам подсунули старых кляч?

– Это не старые клячи, а хорошо выезженные лошади!

– Я бы сам убежал, но что с ними будет? – спросил сидящий парень. – Этот ирод их уж точно пристрелит.

Амалия только вздохнула.

К костру подошел Бейер.

– Как бы то ни было, а следует поесть, – заявил он. – Мы из-за всей этой суеты остались без ужина. Куда запропал Ганс?

От ужина Амалия отказалась – она не успела проголодаться, и после вкусной горячей каши, которой княгиня баловала дворню, после мягкого хлеба домашней выпечки, без малейшего признака мякины, ей вовсе не хотелось давиться черствой горбушкой, к тому же плохо пропеченной.

Она впервые в жизни оказалась ночью в лесу. Она была невесть в каком поколении городской немочкой, как и Вессель был городским немцем. Конечно, они знали, что колбаса на дереве не растет, но представление о природе имели обычное городское: природа в Санкт-Петербурге – это Летний сад и катание на лодочке по Неве. А лес был полон загадочных звуков, лес был опасен – княгиня рассказывала, как покойный князь где-то поблизости охотился на страшного зверя лося, но слова этого на немецком она не знала, и Амалия представила себе зверя высотой с дом. Что, если этот зверь шуршит, фыркает, квакает поблизости? Выскочит, налетит – мужчины и выстрелить не успеют!..

Вессель приехал, когда небо уже посветлело.

– Что это значит? – спросил Бейер. – Где каряя кобыла?

– Она убежала.

– Как она могла убежать?

И Вессель стал многословно объяснять, как он вел кобылу в поводу, то и дело поправляя труп, как нашел подходящее место, по его разумению, достаточно далеко от охотничьего домика, как свалил труп в кусты, но при этом упустил повод. И потом кобыла отбежала, никак не давалась в руки, и в конце концов они все, Вессель и две лошади, оказались на лесной опушке. Там Вессель услышал пастуший рожок и решил, что показываться на глаза пастуху незачем.

– Дурак, – сказал Бейер. – Хотя, может, и хорошо, что мы от одной лошади избавились. Овес на исходе. А нам граф Орлов подарил двух замечательных лошадок со своей конюшни. Они нам очень пригодятся.

Потом Вессель лег поспать, а Амалии Бейер велел варить кашу в котелке. Отродясь ей не приходилось готовить в такой грязной посудине, да еще на костре, но справилась. Потом Бейер позвал того из конюхов, который остался невредим, и громко сказал Штанге по-русски:

– Мы уходим к Острову, узнавать насчет той дуры. Если к закату не вернемся – пристрелишь раненых и… ну, ты уразумел. И, собрав все имущество, грузи в экипаж и двигайся к тому постоялому двору. Главное – береги наших новых коней.

Штанге улыбнулся.

Улыбочка у него была страхолюдная.

– А вы, фрейлейн Амальхен, смотрите за ранеными. Давайте им пить, только понемногу, вскипятите воды, промойте теплой водой раны. Словом, займитесь делом.

Когда Бейер и попорченный оспой парень ушли, Амалия действительно взялась ухаживать за ранеными и потребовала, чтобы Вессель ей помогал – все-таки он помощник аптекаря, может, придумает какое-то средство из лесных трав. Но он вспомнил, что раны можно присыпать толченым углем, чтобы не гнили. Тут же приступили к изготовлению березового угля. И Амалия исхитрилась шепнуть Весселю несколько слов, но так, чтобы никто не слышал:

– Ганс, нужно уходить. Иначе это плохо кончится.

– Куда уходить?

– Мы можем спрятаться в доме княгини.

– Он поймет, что мы – там. Найдет… Тс-с…

Этот разговор они продолжили, как только появилась возможность.

– Мы можем спрятаться в Братееве, у кузины госпожи княгини. Там меня знают и примут. Но как туда добраться? Туда езды – чуть более десяти верст, но я не дойду…

У Амалии были деньги, чтобы нанять подводу. Но, во-первых, подвода тащится медленно, Бейер и Штанге верхами быстро ее догонят. Во-вторых, Амалия хотела, чтобы Вессель раскошелился. Знать, что у бывшей невесты есть деньги, ему незачем.

Чем ближе было время заката, тем настойчивее Амалия шептала, что нужно спасаться. Она не на шутку испугалась за свою жизнь. Какая бы это жизнь ни была, а лучше скакать на костыле, чем валяться мертвым телом в малиннике.

Бежать в Братеево Вессель тоже боялся. Он хотел в Москву. В Москве затеряться несложно.

– Там можно спрятаться у кузины госпожи княгини. Она меня не прогонит.

– Сколько у княгини кузин?

Амалия задумалась.

– Я знаю восьмерых… Но на какие деньги мы туда поедем? Что молчишь? Ганс, ты разве не видишь, с кем связался? Это же убийцы…

– Убийцы…

– У тебя совсем нет денег?

– Есть немного.

– Ты даешь деньги, я обеспечиваю убежище. Другого способа спастись у нас нет.

– Вы что там шепчетесь? – сурово спросил Штанге.

Вессель торопливо отошел от бывшей невесты.

Побег им все же удался. Хотя все вышло случайно, впопыхах, нелепо и несуразно…

Глава 17

Граф со своим отрядом, прибыв туда, где подняли тело Матюшки, велел самым опытным следопытам спешиться и изучить почву.

Егеря отыскали следы двух лошадей. Одна, видимо, была та каряя кобыла. Следы от подков другой заставили их задуматься.

– Никак Сибирка?

Сибирка был крупный вороной, на котором обычно сопровождал Сметанного Фролка.

– Ищем дальше, – велел граф. – Да только тихо… Митька, ты глазастый, ступай…

Четырнадцатилетний Митька, очень гордый, что старшие взяли с собой в такую экспедицию, спешился и пропал в кустах.

Нашлись на сухой ветке волосья из конского хвоста. Потом Никишка подобрал пуговицу. У него на кафтане была точно такая же. Понемногу становилось ясно, откуда привезли тело. И местность эта была довольно далека от той дорожки, на которой велено было проезжать Сметанного.

– А не в охотничьем ли домике сидят эти сукины сыны? – спросил, догадавшись, старший егерь Кузьмич.

– Ты про какой домик говоришь? – граф даже удивился, ничего похожего он в своих владениях не знал.

– Покойного князя Чернецкого, ваша милость. Князь уже лет, дай Бог памяти… Лет десять как помер, что ли? Я там бывал, знаю. Покойный князь там не только по случаю охоты бывал, а иначе шалил. Домишко-то недалеко от усадьбы, пяти верст не будет, поди. А княгине этот дом без надобности. Может, еще не совсем развалился?

– Знаешь, где он?

– Как не знать…

– Веди! Молодцы, у всех оружие заряжено? Поблизости от дома спешимся и тихо окружим, – велел граф.

Это была доподлинная военная операция.

Вперед пустили Митьку, умевшего ходить по лесу беззвучно. Он вернулся и сообщил – там какие-то люди, говорят на непонятном языке, статочно – по-немецки, варят на костре едово в котелке, там же при них и верховые лошади.

Кузьмич молча дал знак, и без единого слова парни беззвучно соскочили с коней. Граф поднялся на стременах.

– Ни черта не вижу, – прошептал он.

– Там поляна, к ней широкая тропа ведет. Мы с другой стороны зайдем, – отвечал Кузьмич. – Только тише, тише…

Но тихо не получилось. Кто-то из конюхов окликнул товарища, а потом заржала лошадь – и ей отозвалась другая, в лесу, там, где домик.

– Вперед! – приказал граф.

Окружить охотничий домик не сумели. Тех, кто в нем, спугнули. И преследовали по буеракам, и пытались выгнать на открытое место, и стреляли наугад, и получили в ответ такую же нелепую стрельбу.

Загадочные лесные налетчики ушли от погони, и это вызвало у графа ярость: такого быть не могло, опытные егеря и загонщики не должны были упустить неприятеля!

– Возвращаемся к охотничьему домику, – изругав своих бойцов на все корки, сказал граф. – Может, по оставленным следам поймем, с кем имеем дело.

В домике никого не было – только тряпье, чтобы укрываться во сне. На площадке перед домом – погасший костер, чуть подальше – мертвое тело.

– Фрол, царствие ему небесное! – закричал обнаруживший тело Ивашка. И дальше было уже не до погонь. Срезали, затупив ножи, несколько березок, смастерили носилки – не везти же тело товарища поперек седла, кверху задом…

Затем егеря обшарили окрестности домика в поисках еще каких-то следов и нашли на краю непросохшей лужи отпечатки трех ног.

– Тут шел человек в сапогах, – сказал, опустившись на корточки, Кузьмич. – И при нем одноногий, гляньте – нога, а вместо другой палка. Есть такие, кому ногу ядром оторвало, выжил и научился палку к культе прилаживать. Я одного знал – он даже бегать мог.

– Стало быть, солдат… Одноногий – личность приметная. С него и начнем поиски, – решил Алехан. – Ивашка, ты вроде потолковее прочих, возьми с собой Митьку, поезжай по окрестным деревенькам. Пошли! А вы, дармоеды, поищите – может, кого-то из сукиных сынов все же подстрелили.

Потом граф, взяв с собой только Кузьмича, поскакал обратно в Остров. На его попечении были еще одно тело, от которого следовало наконец избавиться.

Дома он потребовал к себе узников – Николку с Марфуткой.

Смертельно перепуганных, их втолкнули в графский кабинет.

– Не бойтесь, бить не стану, – сказал граф. – И коли мне на все вопросы ответите – сегодня же отпущу. Ты, девка, вроде побойчее, ты первая отвечай. Все, что знаешь про госпожу Афанасьеву, докладывай, как на духу.

Марфутка задумалась.

– Ну, что, язык проглотила?

– Батюшка, не погуби! – взмолилась девка. – Когда барыня узнает, что я твоей милости про все донесла, со свету сживет!

– Не сживет. Говори, не бойся, она не узнает.

И Марфутка рассказала, как полковник Афанасьев привез к княгине Аграфену, какое условие поставила Марфутке с Николкой княгиня, как они честно стерегли пьянюшку, пока она не ухитрилась ночью вылезть в окно.

– Могла ли она с кем-то обменяться записочкой?

– Нет, батюшка, нет! Мы уж так ее стерегли! Барыня и в храм Божий пускать ее не велела. Она из своей комнаты не выходила, так там и сидела. А на задний двор никто чужой бы не пробрался – днем там люди, ночью псов спускают, – объяснила Марфутка, а Николка добавил:

– Псы у нас знатные, с какими покойный барин на медвежью охоту езжал.

– Но ведь она вылезла – и псы не брехали? Ангелы, что ли, ее из окошка вынесли и в мои дрожки уложили? Ну, думайте, как она могла в дрожки попасть.

Николка развел руками – такой здоровенный мордастый детина вряд ли был способен к мыслительным усилиям. А вот Марфутка сказала:

– Батюшка барин, а не за ней ли те господа приезжали? К нам гости были, просились переночевать, два барина, один страшнее черта, другой больной, да лакей, да кучер. Все потом толковали, что воры-де к усадьбе приглядывались, да ничего у них не вышло! А они, может, барынину дочку выкрасть хотели? Может, какой-то знак ей подали?

Расспросив о подробностях гостевания (Агафья на всю дворню растрезвонила, что эти люди лишь притворялись русскими, а промеж собой трещали по-немецки), граф велел узникам вспоминать, как гости выглядели, и даже сам записал приметы.

– Страшнее черта – это как же? На образах чертей зелеными и черными малюют – так что, он арапом был? – уточнил граф.

– Нет, не арапом, еще хуже. Харя плоская, глаза – щелки, нос – будто кулаком приплюснули, и на сторону глядит, – объяснила Марфутка.

– А плечистый, – добавил Николка. – С меня ростом будет.

Когда они уже ничего более не могли добавить к словесным портретам, граф сказал:

– Покойницу я вам отдам. Но чтоб про дрожки – никому ни слова. Сказывайте – графские люди, мол, в лесу подобрали уже мертвую. Поняли?

Марфутка и Николка переглянулись.

– Сейчас перед образами дайте слово молчать про дрожки! А вдруг проболтаетесь – из-под земли достану! – пригрозил граф.

Делать нечего – стоя перед образами на коленях, Марфутка с Николкой дали требуемое слово. И тогда граф велел запрягать вороных лошадей в старый просторный дормез. Туда уложили покойную Аграфену, усадили Николку и Марфутку, дали им в утешение целый рубль на двоих и отправили к княгине Чернецкой.

Княгиня все еще надеялась, что младшая дочка найдется. И вот – нашлась…

Марфутка страх как боялась допроса – она знала, что отвечать за двоих придется ей. А нужно было складно доложить, как вышло, что они с Николкой оказались в Острове, описать, как их повели смотреть найденное в лесу тело. До Острова не так уж далеко – княгиня непременно спросит, где они столько времени слонялись. По дороге Марфутка придумала описание своих странствий и научила Николку, что и как говорить. Было очень страшно – полковницу Афанасьеву не устерегли, княгиня может строго наказать, разлучить надолго.

Но обошлось.

Княгиня вышла во двор, где стоял старый графский дормез. Мужчины сняли с петель дверь ближайшего сарая, соорудили носилки, переложили на них непутевую Аграфену. Княгиня молчала, не говорила, куда нести, смотрела на мертвую дочь и громко вздыхала. Агафья стояла рядом, слева, вся напряглась в ожидании приказаний. Справа был Игнатьич. Он знал, что хозяйка не склонна падать в обморок, это привилегия молоденьких щеголих, немилосердно затянутых шнурованием. Но все же был наготове.

– Сделайте так, как надобно, – тихо сказала ключнице и лакею княгиня. – Глашка, ступай сюда…

Опираясь о плечо горничной, она пошла в дом.

В сущности, она давно уже и отпела, и похоронила свою младшую. Она знала – пьющая баба долго не проживет. Попытка запереть непутевую дочь была безнадежной – княгиня и сама понимала, что от пьянства этак не отвадишь, но другого способа вразумить не видела. Нужно было оплакать – но княгиня редко лила слезы, в последний раз – лет десять назад, когда умоляла Аграфену взяться за ум. Ну и поплакала немножко, хороня мужа, – куда меньше, чем в молодые годы, когда не вернулся с турецкой войны некий молодой офицер.

Игнатьич с Агафьей, посовещавшись тихонько, взяли власть в свои руки. Решили отпевать Аграфену в братеевском храме, послали туда верхового с запиской – предупредить батюшку. Записку сочинил Игнатьич – почерк у него был ужасающий, но писал он складно. Вызвали кухонных баб, поручили им обмыть тело. Агафья тихонько пробралась в уборную комнату княгини и взяла зимнее платье, которое княгиня уже лет пять не надевала, достаточно закрытое, темное и с длинными рукавами. Но, спустившись в просторный чулан, где бабы возились с телом, Агафья ахнула:

– Батюшки мои, да что же это?!

Она увидела рану на Аграфенином плече.

Нужно было доложить княгине. Агафья пошла к ней в спальню. Княгиня сидела у окошка и смотрела на дальние луга. О чем думала – Бог весть, и Агафье пришлось раза два деликатненько кашлянуть.

– Агаша, где Лизанька? Поди, найди, ей следует с матерью проститься. Вот она и круглая сиротка, внученька моя…

Агафья подумала: так ли важно княгине знать про рану? Плечо будет закрыто платьем. И она решила не говорить: неведомо, что придет в голову барыне, а сейчас барыня в достойном скорбном состоянии души.

На конюшне и в манеже Лизаньки не было. Выяснилось – поехала кататься с Акимкой, где Акимка – тоже непонятно. Ничего не говоря княгине, Агафья послала конюшат на поиски – может, носятся эти лихие наездники где-нибудь по ровной дороге и горя не знают.

Акимку действительно нашли на дороге – он боялся возвращаться на конюшню без барышни. И тогда его уговорили приехать потихоньку и рассказать Игнатьичу, где барышню потерял. Игнатьич старенький, не крикливый, из любого положения может выкрутиться.

Узнав, что в лесу была пальба и барышню чудом не застрелили, Игнатьич взялся за сердце. Даже не отругав испуганного Акимку, он пошел к княгине и на пороге спальни упал.

Княгиня переполошилась куда более, чем при известии о смерти старшей дочери. Игнатьич за полвека знакомства стал не почти другом, а истинным другом, хотя никаких слов по этому поводу они не говорили. Старика уложили на княгинину постель, стали отпаивать лавровишневыми каплями, и он с трудом произнес десяток слов, после которых княгиня словно ожила.

Необходимость спасать Лизаньку будто омолодила ее на двадцать лет. Она спустилась вниз, быстрым шагом пошла к конюшне, накричала на всех, включая невозмутимого мистера Макферсона, снарядила спасательную экспедицию, пригрозила – чтоб не смели без внучки возвращаться! И чуть ли не бегом отправилась в кабинет – писать письма всем соседям, в чьих владениях только могла оказаться Лизанька. Первым делом княгиня отправила гонца к графу Орлову.

Алехан прочитал послание и выругался. Девушка могла попасть под огонь и лежать мертвой в орешнике. Искать тело в огромном лесу – неосуществимая затея. Да еще вечером, а потом – ночью…

А ежели жива – куда бы она могла выбрести?

Алехан пошел смотреть карту своих владений и прилегающих к ним соседских владений. Но когда на карте один вершок соответствует полуверсте, карта же шириной и высотой поболее аршина, поневоле буркнешь нечто, для дамского слуха не предназначенное.

Старший брат где-то пропадал. Граф даже забеспокоился – не было ли меж ним и Катенькой Зиновьевой какого тайного уговора, о котором братец промолчал? Влюбленный Гришка вполне мог подкупить посланных в дозоры егерей, с него станется! Пронюхал, шум поднимать не стал, раскошелился – и графу донесли, что девица на пути в Коньково, она же прячется где-то в Острове!

Появился он к ужину. Стол уж был накрыт, граф распорядился подавать кушанье.

– Братец, пока тебя не было, я извелся, Катеньку ожидаючи, и стал с горя твоих людей расспрашивать, – сказал Григорий. – Может, не все прибежали смотреть на твоих пленников, может, кто видел, как Ерошка входил в дом или выходил из дома. Не верю я, что он с той покойницы повязки сорвал!

– Отчего не веришь?

– Не таков, чтобы столь подло человека губить. Я ж его помню. Осенью он моего Нептуна холил и лелеял, как дитя. Так вот, не все твои ротозеи сбежались. Две девки, не помню, как звать, были в саду, урок выполняли – им велели цветочную рассаду на рабатки высаживать. И не просто, а узорно. Им было не до беготни. Вот они и видели твоего Ерошку. Но он был не один. С ним к дому пробежал какой-то бородатый детина. Они такого детину не знают, никогда тут не видали. Им бы, дурочкам, сразу бежать, донести, что Ерошка сыскался, а они побоялись – не выполнят урока, садовники заругаются. И еще подумали – раз Ерошка к дому бежит, там же его увидят. Откуда девкам было знать, что вся дворня сбежится глазеть на того парня с девкой?

– Да, знать им это было неоткуда. Благодарю, Гриша… Вели этих девок ко мне позвать. Поговорю с ними ласково – глядишь, еще что-то припомнят.

После ужина привели перепуганных девок. Они прямо с порога бухнулись на колени. Кое-как граф успокоил их. Девки оказались ненаблюдательны – описать человека, что был с Ерошкой, не смогли, запомнили бороду и бурый армяк. Но потом вспомнили – из-под пол армяка мелькали тупоносые сапоги.

– Кто б это мог быть? – спросил граф. – А когда они убегали – в какую сторону их бес понес?

– К околице, батюшка!

– Понимаю, что к околице. Оттуда – куда понеслись? Вы, девки, я знаю, были на склоне, оттуда, сверху, могли видеть.

– А черт ли их знает, что они могли видеть! – воскликнул Гришка. – Брат, давай пойдем с ними, сами с того места поглядим!

Но до рабаток[9] они не дошли. Старый Василий поманил графа, делая руками загадочные пассы. Поскольку Алехану было что скрывать от Григория, то он и ухитрился улизнуть от брата.

Его ждал Терентий Сыч – старый опытный охотник, имевший особое поручение.

– Говори, только быстро, – велел граф.

– Точно ли ту девицу нашли и в Коньково повезли, ваше сиятельство?

– Точно, дядя Терентий. Ступай, не до тебя.

– Ваше сиятельство, мы ведь тоже переодетую девицу в лесу изловили. Думали – та, оказалась, выходит, не та? Когда Капитошка сбор трубил, мы поняли так – он изловил девицу, и эту отпустили. Но мы Капитошку с молодцами не нашли, зря, выходит, коней гоняли. Вот я и думаю…

– Слава Господу, жива! – воскликнул граф. – Куда вы ее дели?

– Она все твердила, будто родня госпоже Чернецкой, ну так мы и отпустили. Думали, та, настоящая, у Капитошки, а Капитошки-то и нет…

– Ну, будет тебе причитать. Ступай в людскую, вели, чтобы покормили. И без тебя голова кругом!

Алехан побежал в кабинет – отписывать княгине. Только поставил росчерк и собрался идти к рабаткам, смотреть, в какую сторону убежал Ерошка с загадочным бородачом, как явилась смущенная Федоровна.

– Ваше сиятельство…

– Чего тебе? – хмуро спросил граф.

– Люди боятся к твоей милости идти…

– До того я им страшен? Говори прямо, Федоровна, – велел граф. – Что там еще стряслось?

– Разбирались по твоему велению, как Ерошка в дом пробрался и из дома убегал. И вот что… Он шел через анфиладу, где, когда гостей нет, пусто. И с окон портьеры содрал.

– Как – содрал? На кой ляд ему портьеры?

– Да он их не унес! На ходу дергал! Иная наполовину ободрана, иная только покривилась. Еще картины криво висят, словно бы их кто сбоку толкал. И вот твоей милости дворня боится – ну как решишь, будто это их шалости и неопрятность. А это он, Ерошка! Боле некому! – воскликнула Федоровна.

– Черт возьми! Федоровна, зови людей! Пусть пройдут анфиладой, пусть выйдут в сад и так все дорожки осмотрят, будто бриллиант ищут. Скажи – все, что найдут, чтобы ко мне тащили!

Но бриллиантов не было…

Алехан сам пошел в анфиладу, и там его нашел старший брат.

– Знаешь ли? Я бы так все дергал и портил на бегу, чтобы подать знак, – сказал он.

– И что за знак?

– Может – чтобы в этом направлении бежали меня искать? Может – желаю, чтобы за мной побежали и меня нашли? – предположил Григорий.

– Не верю, братец, не верю. Ежели он за деньги продался и невесть куда повел Сметанного… Там еще одна странность. Федоровна сказывала – повадилась к нам бегать одна девка, княгини Чернецкой, и вокруг конюхов все крутилась. Но я княгиню знаю – старуха может пойти на хитрость, но не может подставить породистую лошадь под пули! Да и нелепо это – ну, выманила она куда-то моих дураков, ну, велела стрелять по ним, чтобы увести Сметанного – да и концы в воду. Дальше-то она что со Сметанным бы делать стала?! Конь приметный! Я бы приступил к розыску – и непременно бы добрые люди донесли, что у нее на конюшне такое чудо появилось. Или – что с ее конюшни тайно ночью белого коня куда-то уводили. Темное дело, брат. Очень темное.

– Один Сметанный правду знает, да не скажет.

– А ты почем знаешь? Однажды уже сказал!

Княгиня же в это время рассылала людей с письмами ко всем соседям, кричала, выпила два больших кофейника, бутылку мадеры, отправила гонца в Братеево к попу – чтобы отворял церковь и спешно служил молебен о здравии отроковицы Елизаветы. Повез гонец также десять рублей и старый образ Спаса – братеевский поп, зная, что у княгини есть совсем древняя икона, уже намекал, что хорошо бы ее отдать в храм.

Агафья не знала, как быть: княгиня, казалось, совсем забыла об Аграфене. Но, когда было сделано все возможное для отыскания Лизаньки, она пошла смотреть, как обрядили покойную дочь, и заговорила – такое сказала, что сопровождавшие ее Агафья и Глашка чуть на пол не сели.

– Твои затеи? – строго спросила княгиня. – С собой ее забрать решила? Я те дам – с собой! Ты у меня без отпевания в землю пойдешь! За оградой закопаем, как бешеную собаку! Ты не мать, ты шлюха последняя! Сперва за хорошего человека тебя отдали – не умела ценить! Потом вдругорядь отдали – и с тем не ужилась! Думаешь, не знаю, какова ты мать? Лизанька росла, как трава подзаборная, сынишки твои – также! Не нужна тебе Лизанька, не смей ее с собой тащить! Хочешь забрать мне наперекор? Мне назло? Не выйдет! Ни свечки за упокой твоей грешной души не затеплю! Ни единой!

Выкрикнув все это, княгиня повернулась и пошла прочь.

Агафья за время своей верной службы на всякое насмотрелась, было и такое, о чем никто, кроме нее с княгиней, не должен был знать – разве что Игнатьич, да он не болтлив. Как кричат на покойника, Агафья видела впервые и порядком напугалась. Глашка же стала заикаться.

– Господи Иисусе, помилуй нас, грешных, – только и сказала Агафья. – Господи, это она мадеры перебрала, не вмени во грех!..

Незадолго до полуночи прискакал человек из Острова, привез послание от графа Орлова.

– «Спешу сообщить Вашему сиятельству, что внучка Ваша, сдается, пала жертвой досадного недоразумения, – писал Алехан. – Лишь сейчас я догадался сличить описание пропавшей девицы с донесениями моих людей. Объяснение сие пусть останется промеж нас, ибо под угрозой репутация девицы. Госпожа Зиновьева, кузина наша, вздумала было приехать в Остров одна, верхом и в мужском наряде. Понимая, что таковое приключение станет тотчас добычей сплетников, я распорядился, чтобы мои люди встали в посты по всем дорогам, ведущим к Острову, также и по лесным. Им было велено, встретив девицу, тут же сопроводить ее обратно в Коньково и без лишнего шума сдать с рук на руки ее близким. Причину этого решения Вы, Ваше сиятельство, понимаете. И точно, один из моих дозоров встретил в лесу девицу в мужском наряде, и конвоировал ее довольно долго, не слушая ее объяснений, но потом ее отпустили. Мои люди не стали ее искать, потому что другой дозор встретил настоящую девицу Зиновьеву и сопроводил ее в Коньково. Я, простите великодушно, не сразу догадался, о ком речь. И вот стало ясно, что вместо девицы Зиновьевой мои люди пленили иную девицу, внучку вашу. Поняв, где именно они ее оставили, я распорядился послать туда на поиски своих егерей. Надеюсь, вскоре порадовать Ваше сиятельство приятным известием…»

– Катюшка Зиновьева! – воскликнула княгиня. – Стало, не врут люди! Это она к Гришке своему собралась! И точно – испортил девицу! Ну, хоть что-то сделалось понятно!

– Графские егеря непременно барышню найдут, – сказала Агафья. – Вот уж всенепременно! Может, уже к утру доставят!

И, поскольку у нее были в дворне любимицы, она пересказала содержание графского письма. Вскоре все его знали и малость угомонились.

А княгиня пошла в кабинет, где у нее висели в углу образа. Крестовой палаты, как водилось у дедов, она не завела – да и для чего целый иконостас в домашнем хозяйстве.

Запершись, она просила прощения у Бога, обещала жертвовать и на храмы, и на вдов, и на сирот. Наконец дошло и до Аграфены.

– Прости ты ее, дуру, Господи, – сказала княгиня. – Дура ведь! И я тоже хороша – проворонила, недосмотрела… С самого начала надавать бы оплеух – глядишь, и образумилась бы. Хотя, сам видишь, Господи, как дуры-бабы спиваются… Прости ее, Господи! Прости!

Глава 18

Амалия не видела способа убраться из леса и увести с собой Весселя. Штанге получил от Бейера приказ – не выпускать эту пару из виду.

Помощь пришла, откуда не ждали: в лесу появились егеря и конюхи графа Орлова – целый отряд во главе с самим графом. Как вышло, что эти люди безошибочно шли к охотничьему домику – дознаваться не было ни времени, ни возможности.

Лошади стояли оседланные – только с ослабленными подпругами. Экипаж, о котором Амалия только слышала, но не видела его, – спрятан на какой-то дальней тропке. Но там, в экипаже, было нечто важное – Бейер послал за этим предметом Клауса, назначив местом встречи некий постоялый двор.

– Уходим, уходим! – крикнул он. – Антон, действуй!

Штанге, повиновавшийся ему безупречно, рухнул на колени и ударил ножом в грудь раненого. Убить второго не успел – на него бросился попорченный оспой парень.

– Антон, хватит, хватит! Взвали этого ублюдка на упряжную лошадь! – приказал Бейер.

– На что он тебе, Рейнгард?

– Не он! Вот этот! – Бейер указал на парня и перешел на русский: – Погрузи раненого на клячу, понял?

Амалия заскочила за угол домика и оттуда смотрела на стремительные сборы. Она боялась пошевелиться – как бы и ее не отправили на тот свет, сочтя обузой, и опасной обузой. Парень с побитым оспой лицом явно был нужен Бейеру, а единственным способом удержать его при себе было – привязать толстенной цепью дружеского и христианского долга перед раненым товарищем. Это Амалия понимала.

В лесу шла пальба. Амалия опустилась на колени и поползла к кустам орешника. Там она могла укрыться более надежно. И вдруг, обернувшись, она увидела Весселя.

Он, сидя на корточках у двери, быстро увязывал какое-то имущество в грязную простыню.

В лесу стоял такой шум, что можно было хоть медведем зарычать, хоть волком взвыть – никто бы не обратил особого внимания, каждый спасался, как мог.

– Ганс, Ганс! – позвала Амалия. – Сюда, Ганс!

Вессель с перепугу лишился соображения. Бейер приказал собираться – и он исполнял простое действие, на сложное ума уже недоставало. Если бы Бейер сейчас громко приказал лезть на крышу или скакать лягушкой – и это было бы исполнено.

Однако власть над Весселем удивительным образом перехватила Амалия.

Вессель понял, что за углом дома он станет незрим для Бейера и Штанге. Он, бросив узел, метнулся туда и был крепко схвачен на руку Амалией.

– Уходим, уходим… – твердила она. И им удалось скрыться в орешнике. Там они легли наземь и затаились.

Амалия и в пору молодости видела очень мало ласки от жениха. Она сразу объявила, что все шалости позволит только законному супругу, и Вессель согласился – это будет правильно. Он видел в ней именно что супругу – тихую, трудолюбивую, на хорошем счету в модной лавке, способную зарабатывать деньги, а не только сидеть у окошка, строя глазки проезжающим мимо гвардейцам. Так что поцелуй в щеку да легкое пожатие руки – вот все, что получала Амалия. И даже это не вызывало в ней волнения – она полагала, что волнению и трепету время настанет лишь после венчания.

По своим товаркам она видела, что есть очень отчетливая граница между девичьим и замужним состоянием. Вчера ты еще была невиннее белой розы, а сегодня, наутро после брачной ночи, ты совершенно иная, полная нового знания, и подруги-девицы тебе уже скучны. Она знала, что и ей это предстоит – в свое время, никак не раньше!

И вот, лежа на сырой земле, перепуганный Вессель схватил перепуганную Амалию за руку. Ничего амурного он не имел в виду – это было совершенно звериное желание ощутить, что ты в смертельной опасности не один, что есть кто-то рядом. Но Амалия поняла рукопожатие иначе. Ей показалось, что в бывшем женихе ожило чувство, которое им владело до печального случая с каретным колесом. Это было неяркое, скромное чувство, которое полностью подчинялось рассудку, но ведь оно было. И Амалия поняла, что приключение в лесу пережила не зря.

Теперь следовало закрепить победу над судьбой и доставить Весселя в кирху. Но сразу говорить о свадьбе она не стала – не место и не время.

Они лежали в орешнике долго и все это время молчали. Уже и стрельба стихла, и далекие голоса растаяли, а они все еще выжидали. Наконец Вессель сказал:

– В тот дом возвращаться нельзя. Там вещи, и Бейер может прислать за ними Клауса.

– Нельзя, – согласилась Амалия. – Нужно выходить на дорогу и искать способ доехать до Москвы.

– А ты знаешь, где дорога, Амальхен?

– Приблизительно представляю себе.

Но это было истинное «приблизительно» – Амалия видела дорогу только из окошка экипажа, в котором ехала вместе с княгиниными приживалками. Впрочем, нет худа без добра – если бы Бейер вздумал искать Весселя, то вряд ли на дороге, ведущей к Коломне.

Вессель и Амалия были голодны, но терпели. Весь день они провели в лесу, найдя ручей и заглушая голод питьем. Вечером они выбрались на большак. Им повезло – они встретили пастуха со стадом, и тот за копейку отдал недоеденную большую горбушку.

А потом Амалия все же узнала местность. Оказалось – они, сделав немалый круг, подошли довольно близко к владениям княгини Чернецкой. И оба страшно, смертельно устали. Амалии никогда не доводилось так много двигаться.

Спать на земле оба опасались. Решили просто посидеть, разговаривая, до раннего утра, когда дорога оживится.

– У тебя есть хоть немного денег? – спросил Вессель.

– Совсем мало. А почему ты спрашиваешь?

– Не хочу менять тут золотую монету. Может, у поселян, что поедут на подводах, даже столько денег не наберется, чтобы ее разменять.

Это было разумно, однако Амалия насторожилась. Она сразу вспомнила, что у Весселя остались их совместные накопления, и узнала знакомую ей скупость жениха. Раньше она полагала, что имеет дело с бережливостью…

Годы, проведенные в окружении графини, избавили Амалию от многих иллюзий.

– А что у тебя еще есть ценного? – спросила она.

– Табакерочка. Мне Бейер подарил.

– Если ее продать, на первое время ведь хватит?

– Хватит, Амальхен, много ли…

Все-таки общество приживалок помогает воспитать в себе умение слышать несказанные слова. Амалия их услышала: «…надо одному человеку?»

Когда главная опасность миновала и страх отхлынул, Вессель сразу вспомнил, что господину аптекарю не нужна жена-калека. Жена должна быть такова, чтобы на нее приятно было взглянуть тем, кто приходит в аптеку. Не чрезмерно красива, но хороша собой и обученная приятному обхождению. На первых порах, пока нет возможности нанять стряпуху, она должна сама бегать с корзинкой на торг. Мести и мыть пол в аптеке она тоже обязана. Амалия же – рукодельница, и не более того. Нельзя требовать от одноногой, чтобы она занималась хозяйством, таскала со двора дрова для печки, выносила ведра с помоями и с золой. Потом, когда появится кухарка, молодая жена сможет перевести дух, но это будет потом…

Так что решение Весселя было вполне обоснованным. Тем более что денег Амалия в приданое не принесла бы, а о тех, давних, он предпочел не вспоминать. Те давно уже трудились у Каценеленбогена.

Они еще немного поговорили о Москве. Вессель там был только раз, в обществе Бейера, Штанге и Клауса. Амалия же бывала постоянно и много чего могла рассказать. Потом Вессель стал отвечать все тише. Сон сморил его, и он заснул, свернувшись клубочком, хотя засыпать вовсе не собирался.

Амалия отползла от него и тихо, почти беззвучно засмеялась.

Вессель проснулся на рассвете. Хотя спал он совсем немного, да и замерз, настроение было отличное. Вот только есть очень хотелось. Но он решил, что разживется провиантом, когда простится с Амалией.

Он даже помог бывшей невесте встать, взяв за руки.

– В какой стороне Москва? – спросил он.

– Вон там.

– А усадьба княгини?

– Там, – Амалия показала костылем.

– Не так уж далеко. Амальхен, я думаю, тебе лучше пока пожить у княгини.

– Ты так считаешь? – кротко осведомилась она.

– Да. Один я в Москве легче найду жилище. Мне ведь на первых порах хватит и конурки. А потом, когда я пристроюсь в аптеку, пусть даже истопником, когда смогу снять приличное жилье… Амальхен, не можем же мы вместе жить в конурке.

– Отчего ты не желаешь пойти со мной к кузине госпожи княгини?

– Я желаю. Но я предполагаю, что эта госпожа приютит только тебя, Амальхен. Тебя она знает, меня совсем не знает. Послушайся доброго совета, ступай к своей княгине.

– Эта госпожа приютит нас обоих.

– Как только она поймет, что мы от кого-то скрываемся, сразу же донесет в полицию. А я не хочу иметь дело с московской полицией.

Больше Амалия спорить с бывшим женихом не стала. Объяснять, что есть на свете милосердие к попавшим в беду людям, тоже не стала.

К такому решению Весселя она была готова.

– Беги, Ганс, беги, – сказала Амалия. – Однажды уже сумел убежать, сейчас тоже получится. Беги, я тебя не держу.

Вессель с подозрением посмотрел на бывшую невесту. Она как-то странно щурилась и усмехалась.

– Амальхен, тебе не так уж плохо жилось у княгини, – сказал он. – Там о тебе заботятся, делают тебе подарки. А я – в Москву.

Он знал, что в большом городе, где у него нет знакомцев, сможет легко затеряться.

– Чем ты будешь заниматься в Москве? – спросила Амалия.

– Я же сказал. Для начала сниму конурку, куплю приличное платье, наймусь к кому-нибудь ну хоть истопником и буду неторопливо подыскивать хорошее место в аптеке. Ты же знаешь, я достаточно обучен аптекарскому ремеслу.

– Потом, наверно, женишься.

– Да, мне уже пора жениться.

– Это разумно. Ступай, Ганс. Я тебе счастья не желаю. Прощай.

Амалия повернулась и быстро поскакала прочь, ловко отталкиваясь костылем от утоптанной земли. Казалось, будто она летит – низко-низко, но летит.

Вессель вздохнул с облегчением. Бывшая невеста сумела обойтись без обмороков и слез.

Теперь можно было выходить на дорогу и искать хоть какую подводу, чтобы добраться до Москвы. По пути съесть чего-нибудь на постоялом дворе. Восемнадцать верст – невеликое расстояние. Зато потом!

Вессель все хорошо обдумал. Сперва – Москва. Поселиться, присмотреть хорошее место, где у аптекаря есть дочка или сестрица на выданье, выждать время и пробраться в Санкт-Петербург к ростовщику Каценеленбогену. Забрать у него свои деньги, вернуться в Москву, приодеться и понемногу начать готовить все необходимое для приобретения собственной аптеки. И навеки забыть про Бейера, Штанге и Клауса.

Хотя, если их авантюра увенчается успехом, можно подумать об иных возможностях…

Дорога стелилась под ноги, голод еще не слишком допекал и даже бодрил, Вессель стал насвистывать песенку. Он верил – все дурное кончилось, главное – до Москвы не столкнуться с Бейером. А в Москве Бейер его уже не найдет.

Сперва Весселю повезло – еще до полудня он высмотрел небольшой обоз из трех телег. Кому-то из московских бар везли из деревни провиант. Это был шумный обоз – орали сидевшие в корзинах откормленные гуси. Перекрикивая их, распевал рыжий парень, кучер последней телеги. Песня была лихая – про блудливую попадью.

Вессель вышел навстречу помахал рукой. Кучер головной телеги широко улыбнулся и крикнул:

– Тпр-р-ру, ледащая! Чего надо, барин?

– До Москвы довезешь? – спросил Вессель.

– Как не довезти, коли пятак пожалуешь.

– Пожалую!

– Эй, Пантюха, вели ему вперед платить! – крикнул кучер второй телеги. – Я так-то вез одного прощелыгу – доехал, соскочил и удрал.

– И то верно, – согласился Пантюха. – Ну?

И протянул широченную грязную ладонь за пятаком.

Вессель усмехнулся – эти дурни, наверно, решили, что у него и пятака не найдется. Он сунул руку в просторный карман кафтана, где лежал кошелек. В другом кармане для равновесия он носил табакерку.

Пальцы наткнулись на странное, округлое. Вессель пошарил в кармане и вытащил горсть камушков.

Уставившись на ладонь, где лежали эти серые камешки, даже головой помотал: если это сон, так пусть пройдет сонный морок! Увы, камешки были наяву, и кучер их увидел.

– Так это и есть твой пятак? – удивился Пантюха. – Н-но, ледащая! Вот дурной! Божевольных я еще не возил! Н-но!

Вессель полез в другой карман. Табакерки тоже не было, был камень величиной с табакерку.

– Проклятье, это она!..

Амалия забрала все, даже две оторвавшиеся от камзола пуговицы, которые Вессель собирался пришить, даже грязный носовой платок и обломок костяного гребня.

И уж она-то умудрится как можно скорее добраться до усадьбы Чернецких! Люди княгини ее знают – и без пятака довезут. Оттуда ее не выманить – княгиня может приказать спустить псов на незваного гостя, с нее станется.

Все надежды рухнули.

Золотой пятирублевик, который дал бы возможность укорениться в Москве, пропал. А что осталось? Грязный кафтан, заношенные камзол и рубаха, подштанники, на которые уже смотреть страшно, сапоги, что просят каши, дырявые чулки. Все!

Деньги есть, есть деньги! Но – в Санкт-Петербурге, у Каценеленбогена.

До Санкт-Петербурга – сколько верст? Много…

Ползти с повинной к Бейеру? Иначе с голоду помрешь, ведь и кусок хлеба купить не на что! Хоть подаяния проси…

А где Бейер, где Штанге, где Клаус? Если они в лесу, скрываясь от графских егерей, разбежались в разные стороны, то место встречи, скорее всего, известный Весселю постоялый двор. Но вряд ли они будут там долго сидеть, да и в какой стороне двор, даже вообразить невозможно. Конечно, они могли там оставить для Весселя записку. Могли! Но сам он, когда на плечах висит графская погоня, нигде и никаких записок оставлять бы не стал.

Значит, нужно найти хоть какое пропитание и немного денег.

Вессель вспомнил – ведь видел не раз, как возле русских церквей сидят нищие в лохмотьях и, увидев богатого купца или хорошо одетую даму, принимаются вопить и причитать.

Если не раздобыть хотя бы пятачок, останешься в этот день без еды. Вода – в колодце, а еды-то в колодце нет. Может, не копейку подадут, может, кусок хлеба или даже черствый пирог. Где же, где ближайший русский храм Божий? Есть-то как с перепугу захотелось…

Где-то поблизости должно быть село Люберцы! Бейер рассказывал – оно принадлежало покойному императору Петру. Где село – там и церковь.

Вессель взбежал на пригорок, повертелся в поисках далекой колокольни. Колокольни не было, но он встретил на дороге телегу, на телеге сидела дюжина баб с граблями. Ему указали направление, и он пошел к церковной паперти. Каких-то два часа – и он вошел в богатое село Люберцы.

Но Вессель не знал, что нищие при небольших сельских храмах обычно собираются на паперти к началу службы, а потом, помолясь, снова рассаживаются и просят милостыньку, когда народ расходится. Он прибрел в Люберцы и увидел, что церковь заперта.

Делать нечего – он уселся ждать. Часа два спустя появился первый богомолец – одноногий солдат, судя по морщинистой роже и седой бороденке, по обтрепанному и залатанному мундиру, давно утратившему изначальный зеленый цвет, – ветеран Прутского похода.

Этот старец оказался сердит и грозен. Сперва он велел Весселю убираться, а потом, услышав грубый ответ, сообразил, кого занесло в село.

– Люди добрые, немец! Ей-богу, немец! А ну, катись отсюда, пока я тебя костылем не пришиб! Ишь ты, немец, бусурман! Мало я вашего брата ядрами зашиб!

Откуда-то взялись мальчишки, приняли сторону одноногого, стали кидаться всякой дрянью и кричать, пришлось уйти.

Есть хотелось невыносимо.

В Петербурге Вессель мог хоть на Сенной рынок пойти, схватить у разносчика с лотка пирог с грибами и дать деру. Он видывал, как это проделывают мальчишки, умеющие ловко замешаться в толпу. А в Люберцах в будний день уж точно торга нет, толпы нет, и разносчики тут по улицам, как в столице, не шастают, вскрикивая пронзительными голосами. В каждом доме хозяйка сама, когда приспичит, пироги печет.

Вессель брел, не в силах найти правильный выход из положения, как вдруг увидел желанный пирог. Мать или бабка дали его пятилетнему мальчишке, а тот возьми да и выскочи со двора.

Это был большой жирный пирог, из тех, что, испекши, еще кладут в латку с распущенным салом и выдерживают там, чтобы посытнее вышло. Пока не появилось зерно нового урожая, пока не смолото в муку, пироги мало где пекут, старой муки должно хватить на хлеб до жатвы. Мальчишка, очевидно, был из зажиточной семьи. Вся его мордочка блестела от жира, и уши, кажется, тоже. Он был счастлив и горд – не у каждого есть такой вкусный пирог, пусть все смотрят и завидуют!

Голодное брюхо соображает быстрее дурной головы. Вессель подбежал, выхватил у дитяти пирог и пустился во весь мах по просторной сельской улице. Может, и ушел бы, но левый сапог вовсю просил каши, отставшая подошва зацепилась за колдобину, Вессель грохнулся.

Мальчишка так орал ему вслед, что из-за ворот, из калиток повысовывались бабы и девки. Они живо сообразили, что к чему, и похватали все, что под руку подвернулось. Вессель и не знал, что деревенские девки бывают столь быстроноги.

Побитый катовищами от метлы и грабель, он насилу поднялся и поплелся прочь. Пирог он выронил, когда били.

Все было так плохо, что хуже некуда. Вессель сперва взмолился, обратился к Господу так, как полагается, но молитва свелась к безмолвному воплю: Господи, за что?!

Человеку свойственно искать виновника своих бед. Занялся этим и Вессель. Он брел, сгорбившись, съежившись, ощущая сильную боль в правом боку, но не брести тоже не мог – если лечь на обочине, то так там и помрешь голодной смертью.

Как, как получилось, что он – один, без гроша, избит и словно бы уперся лбом в глухую стенку?

Виновен был Бейер. Бейер сманил его в побег, запугал, убив при нем Ройтмана, пообещал златые горы. Возможно, если бы держаться за Бейера, было бы лучше и полезнее.

А почему Вессель покинул Бейера? Потому что боялся его затей? Вдруг испугался, что они добром не кончатся? Потому что Амалия присоветовала?

Да нет же! Он просто был уверен, что, сбежав и от Бейера, и от Амалии, сможет начать новую жизнь, имея в кармане золотой пятирублевик!

Получается, виноват тот, кто дал ему эту монету в обмен на образ Богородицы из панагии? Тот нищий в потрепанном зеленом кафтане и в треуголке с обвисшими полями? Ну да! Тот, кто оказался женщиной! Нищая дала монету – и эта монета сыграла в Весселевой жизни роковую роль. Вессель видел в ней таинственный смысл, был убежден, что в трудную минуту она его спасет. А ее утащила зловредная Амалия.

Вессель от души пожелал Амалии подавиться этой монетой и еще табакеркой.

Бок болел все сильнее. Вессель понял наконец – сломано ребро, а то и два. Значит, никуда он идти не может. Он может только лежать.

В аптеку Бутмана, где он служил, приходили порой люди за смягчающими боль растираниями и мазями, откуда Вессель и знал, что за горе – сломанные ребра. В таком состоянии нужно лежать, приняв самую безболезненную позу, и поменьше двигаться. А где лежать-то? И чем питаться, пока ребра срастутся? А они ведь срастаются долго.

Даже такой вопрос задал себе Вессель: на чем бы повеситься? Думал, думал, мысленно изодрал рубаху и из длинных полос сплел веревку. Но попытка снять кафтан оказалась слишком болезненной.

А куда подевались Бейер, Штанге и Клаус – одному Богу ведомо.

Отродясь не знавал Вессель такого одиночества. Такого смертельно опасного одиночества.

В окрестностях Люберцов было только одно живое существо, которое он мог назвать по имени и попросить хоть кусок хлеба.

Амалия.

Кроткая и преданная невеста, девять лет копившая деньги на свой уголок, где можно жить с мужем, вести хозяйство, рожать и растить деток. Безмолвно уступившая ему эти деньги и вернувшая ему слово, потому что будущий аптекарь не имеет права брать в жены калеку.

Ему казалось, что она останется такой до смерти.

Женщина, которая положила ему камни в карманы, не была Амалией, бывшую невесту подменили! Покорная старая дева, очевидно, скончалась, а прилетела на помеле ведьма с горы Броккен, содрала с покойницы шкуру и натянула ее на себя. Ишь, как носится на костыле! Костыль заменяет ей помело!

Поразмыслив еще, насколько позволяла боль, Вессель понял: она стала хитрой и расчетливой. Она сделала так, что он просто обязан к ней вернуться. Она призвала на помощь чертей из преисподней, наколдовала сломанные ребра!

Но сколько же можно стоять, скрючившись так, чтобы поменьше болело?

Хочется есть, болит бок, Бейер с деньгами далеко, в карманах пусто, даже камней там больше нет. Пуговицы? Можно продать оставшиеся пуговицы с кафтана и камзола!

В столице покупатель бы нашелся. Посреди пустынной дороги – вряд ли. Возвращаться в Люберцы – так там и остальные ребра переломают.

Как было бы хорошо очнуться в столице, в уютной аптеке Бутмана, и чтобы его сестра, старая сухая вобла, сидела в уголке со ступкой, толкла порошки и поглядывала искоса на красивого будущего жениха.

Но столица далеко. Деньги-то там, а кушать хочется здесь…

Вессель задумался. Сказывали, граф Орлов у себя в Острове гостеприимен и всегда велит покормить голодного. Так-то так, но люди графа, возможно, видели Весселя в лесу. Не кончилось бы это гостеприимство поездкой в столицу, да только не куда-нибудь, а в дом на Садовой, где изволит проживать начальник Тайной канцелярии Степан Иванович Шешковский…

Был только один выход из положения – тащиться к усадьбе княгини Чернецкой. До нее, кажись, более десяти верст, а что делать?

Он и потащился…

Часть четвертая

Глава 19

Архарову сильно недоставало Саши Коробова. Было, конечно же, было кому читать письма и под диктовку записывать ответы. Но с Сашей можно было еще и потолковать почти по-приятельски. Опять же – Саша частенько читал письма дома, на Пречистенке, и Архаров слушал их, закутавшись в теплый халат, сидя в кресле и удобно устроив ноги на мягкой скамеечке. А нынче ему читали послания в его кабинете на Лубянке.

– Из столицы, от господина Чичерина, – сказал временно приставленный к чтению писем Устин Петров.

– Валяй.

– «Милостивый государь Николай Петрович, должен известить вас о том деле, в коем просил помощи вашей. Голштинец Бейер, совершивший убийство здешнего обывателя, бежал из столицы в обществе нескольких человек, и среди них – аптекарского ученика Иоганна Весселя. Жилище Весселя, им брошенное, было обыскано. Также произведен обыск в аптеке, где оный Вессель служил. В старом немецком молитвеннике позднее найдены письма. Судя по тому, что написаны рукой Весселя, это копии некой переписки, вызывающей опасения. С сим письмом отправляю вам, милостивый государь Николай Петрович, копии, снятые с тех копий. При обнаружении у злоумышленников писем, с коих сняты копии, благоволите отправить мне и сами письма, и сии прилагаемые к моему письму, копии, соблюдая полнейшую секретность и никому не говоря ни о письмах, ни о копиях…»

– Устин, помолчи, Христа ради! – взмолился Архаров. – От копий у меня уже голова кругом пошла. Давай сюда письмо.

Он сам, шевеля губами, прочел послание, просмотрел присланные копии и задумался.

– Не нравится мне эта переписка, Устин, – сказал он. – «Известная особа»… Кого бы мог чертов Бейер со своими приятелями называть «известной особой»? Насчет лошадей все понятно, но что еще за известный предмет? И, коли Бейер так покорен «известной особе», то особа сия – из высокопоставленных. «Известная особа благодарить и торопить изволит…» И какого черта их посылают чуть ли не в Коломну? Может статься, было еще какое-то письмо, в котором называлась особа, под чье покровительство отдают голштинцев?

Самая видная и яркая особа в тех краях – Алехан Орлов, подумал Архаров, граф Орлов, которого прелюбезно спровадили в отставку. Он никогда не был близок с врагами государыни. Но как знать – может, нашелся способ переманить его на сторону супостатов? Этого бы Архарову очень не хотелось. Алехан ему нравился.

– Устин, перепиши все это – сделай копии с копий. И подумаем, как их отправить Коробову с Тимофеем.

– Как прикажете, ваша милость, – и Устин потянулся к чернильнице и стакану с перьями.

– Да не тут – в канцелярии перепишешь! Так… Ты куда? Стой! Устин, садись, пиши, – велел Архаров. – «Его превосходительству господину генерал-аншефу Чичерину. Милостивый государь Николай Иванович, люди, коих изволили прислать, отправлены туда, где бунтовщик Бейер, чаю, обретается. Мои люди также идут по следу оного злоумышленника. Касательно писем они будут предупреждены. Засим остаюсь…» Ну, сам знаешь, с уверением в почтении… Давай сюда, поставлю свою каракулю. И отправь к князю Волконскому, чтобы с его почтой ушло в столицу. Ступай, живо! Кто там еще?

– К вашей милости купчиха Колычева, – сказал, заглянув, архаровец Федька Савин. – Ревет в три ручья. Обокрал ее приказчик и ударился в бега.

– Дело житейское. Расспроси, составь явочную.

– К вашей милости прорывается.

– Скажи дуре – занят, не могу. Кто там еще?

– Ювелир Амтман. Этот не ревет, но дело куда как хуже. Ему заказали оклад для образа, прислали три фунта серебра…

– Почтенный оклад!

– Для большого образа Николы-угодника в Никольском храме, что в Пыжах. Попу богатый купец пожертвовал. А в мастерской оказалось, что никакое это не серебро. И боится – обвинят, что сам серебро присвоил.

– А статочно, и присвоил. Давай его сюда.

Несколько часов обер-полицмейстер исправно занимался делами. Оказалось – серебро подменил посыльный, родной братец попадьи. Выяснилось это обычным для Архарова образом – он очень пристально поглядел в глаза подозреваемому. Про взгляд обер-полицмейстера на Москве рассказывали страшное – якобы от него люди замертво падали и помирали. И точно – два таких случая было, остальное щедрая Москва присочинила. Посыльный на несколько минут лишился чувств, потом на коленях покаялся: это преступление замыслил, едва в храм пожертвовали по обету серебро на оклад.

Вечером Архаров поехал домой. Дома хотел было еще раз посмотреть копии опасных писем, но отвлекли хозяйственные заботы. А ближе к полуночи его разбудил Никодимка и впустил в спальню гостя.

– А, ты, Яшка, – пробормотал заспанный Архаров. – Я уж тебя жду, жду… Докладывай.

– Мы на месте, ваша милость, провели реку… рено… реконо…

– Не валяй дурака, Яшка. Такие слова тебе не по чину. Рекогносцировку. И что же? – спросил Архаров.

– На след тех злодеев мы напали, шли по следу. Всех немцев по дороге перебрали. Сами едва не онемечились. Ни к которому они не обращались.

– Так. И что же? Злодеи пропали? К облакам вознеслись?

– Нет, в экипажах к облакам не ездят. Они раздобыли старый экипаж, он-то их и выдал.

– На что им?

– Ваша милость, они готовят нечто, нечто… Мы не могли понять…

– Что видели? – спокойно спросил Архаров.

– Они разгоняют запряженный экипаж по лесной дороге, наскакивают на него и палят из пистолетов. И так – покуда не надоест. Поближе мы подобраться не смогли. Вот, господин Коробов все описал…

Яшка протянул два исписанных листа. Архаров был вынужден их прочитать.

– Не нравится мне это, – сказал обер-полицмейстер.

– Мы знаем, где они шалят. Нас четверо – и их четверо. Еще бы нам человек двух в помощь… и к господину Шварцу в подвал…

– Не трожь их пока, Скес… Никодимка! Дармоед! Я привез портфель с бумагами – куда ты его засунул?

Сонный Никодимка, натыкаясь на все углы, принес портфель красной кожи, с серебряной застежкой. Архаров потребовал зажечь свечи в подсвечнике и стал вытаскивать оттуда бумаги.

– Вот ведь растяпа наш Устин, сунул и копии, и копии с копий, будь они неладны… Скес, все хуже, чем мы думали. В дело замешаны некие знатные особы, кто – могу лишь догадываться. Когда догадка моя верна – дело выходит государственной важности. К господину Чичерину попали копии писем к нашим проклятым голштинцам от посредника. Видно, велась переписка с кем-то в Подмосковье, чтобы отправить туда голштинцев, для чего – неведомо. Но той переписки господин Чичерин не нашел. В Москве их снабдили лошадьми. И отправили туда, где им дадут приют…

Архаров замолчал. Он должен был поставить перед своими людьми задачу и искал нужные слова.

– Некие знатные особы… – пробормотал Яшка. – Придворные, поди, коли не еще выше…

Он был понятлив.

– Молчи, Скес! Там при дворе такая возня, такая суета, да еще посланники разных великих держав воду мутят. Вам придется прочесать все окрестности частым гребнем и найти людей, к которым послали голштинцев. Никодимка! Опять заснул? Беги на поварню, тащи, что найдешь, из мясного.

– Там все помещики – хорошо, коли молитвослов по складам разбирают, – с презрением сообщил Яшка. – Толстым-толсты, простым-просты. По-немецки им знать незачем, со знатными особами вряд ли знакомы. Когда в Москву наезжают – идут в русские и французские лавки, с родней тоже по-русски…

– Полагаешь, среди них не может быть заговорщиков?

– Ваша милость, чтобы ввязаться в заговор, нужно хотя бы быть обиженным от государыни. А они государыню только издали видели – когда год назад ее величество изволили в Москву приезжать. Какие обиды?!

– По-твоему, обиженный там лишь один? И это граф Орлов? – спросил Архаров.

Яшка пожал плечами.

– Ну-ка, перечисли поименно, кого вы из тамошних помещиков видели, о ком разведывали.

Яшка стал бойко называть имена.

– Стой, стой! Княгиня Чернецкая… Вы у нее побывали?

– Нет еще, ваша милость. Мы только немцев искали.

– Покойный князь Чернецкий не то чтобы очень уж был близок с покойным императором, но езжал к нему в Петерштадт… Пили они там вместе и колобродили… Покойный князь не дурак был выпить… Хотя, сдается, был порядочный дурак. А вот княгиня – ловкая дама, и что у нее на уме – Бог весть. Скес, приглядитесь, но раньше времени ничего не затевайте! Лишь следите! Не спугните голштинцев. Их нужно прихватить на горячем! Коли тут доподлинно заговор… Нужно так их прихватить, чтобы сразу вытащить на свет Божий посредников и прочих затейников. Ты меня понял, Скес?

– Как не понять…

– Так… Но задача ваша усложняется. Копии копий я тебе дам с собой. Степан грамотный, он разберется. У этих проклятых заговорщиков могут быть при себе ценные письма. Те самые, с коих копии сняты. Ежели их обнародовать – случится большая беда. Сумеете эти письма добыть – великое дело сделаете. Или хоть узнайте, где их прячут.

Яшка кивнул. И едва заметно усмехнулся.

Этот архаровец, пока не стал полицейским, был вором, способным вытянуть любой кошелек из любого потайного кармана. Архаров знал это – и очень надеялся, что Скес еще не совсем забыл прежнее ремесло. Было не до рассуждений о заповеди «Не укради».

– Так что передай Тимофею со Степаном – следить, примечать, себя не обнаруживать. Понять, что за птица эта Чернецкая. И его сиятельство граф Орлов… Не хотелось бы…

Яшка Скес порой понимал невысказанные мысли. Вот и сейчас: Архарову не хотелось, чтобы голштинцы оказались под покровительством графа, Архарову хотелось, чтобы граф не был замешан в интриге. А коли замешан?.. Сделать все возможное, чтобы он как можно менее пострадал?

– Будет исполнено, ваша милость, – сказал Яшка. – Могу ли я идти?

– Постой, дармоед принесет тебе провианта. Никодимка! Где ты там пропадаешь?!

Явился Никодимка с подносом, уставленным тарелками с разными нарезанными холодными мясами.

– Ешь, Яшка. Никодимка, добудь там мешок, все, что найдешь, кидай в мешок, Скесу в дорогу.

Это не было естественным милосердием и заботой начальника о подчиненных. Архаров не желал, чтобы четверка архаровцев чересчур мельтешила на постоялых дворах, привлекая к себе ненужное внимание. Чем больше у подчиненных провианта – тем больше надежды на успех.

– Как там Коробов? – спросил обер-полицмейстер.

– Держится. С немцами по-немецки так и чешет.

– Хорошо.

Архаров беспокоился, не заболел ли Саша. Но вслух этого не сказал.

Скес поклонился и ушел. Внизу его ждал Никодимка с мешком провианта. Скес сел на лошадь, что ждала его у ворот, принял мешок, уложил перед собой и легко ударил лошадь каблуками. Пречистенка в этот час была пуста. Яшка, знавший в окрестностях архаровского особняка все переулки, быстро выбрался к наплавному мосту, пересек реку и по Мытной пустил лошадь широкой рысью.

К биваку, который архаровцы устроили на берегу Москвы-реки, он прибыл перед рассветом, сдал мешок Тимофею и завалился спать.

Бивак был в удачном месте, где течением вынесло к берегу немало топляка. Он годился на топливо для костерка, а несколько бревен служили мебелью. Ночевали, понятное дело, не у воды, а подальше, на опушке, где громоздились кучи нарубленных и подсохших веток. Они служили перинами. Чуть подальше, на лесной поляне, паслись лошади. Еще дальше стоял старый экипаж, взятый на время у помещика Савинова, который считал себя в неоплатном долгу перед Архаровым; это было запутанное дело с украденными изумрудами, тайными любовницами, незаконнорожденными младенцами и векселями на неимоверные суммы. У Савинова архаровцы могли при необходимости и ночевать, но гостеприимством не злоупотребляли.

Яшка проспал часа четыре, потом его растолкал Тимофей. Он добровольно кашеварил и не хотел кормить товарища остывшим варевом. Тогда и состоялся разговор об архаровских приказаниях.

Нужно было побродить вокруг усадьбы княгини Чернецкой и поискать следов противника. Так бы и сделали, но бивачная жизнь не соответствовала Сашиному здоровью. Когда он прихворнул, сперва архаровцы разозлились – вольно же было начальству прицепить к ним этот ходячий лексикон! Но Степан придумал вылазку, благо деньги и приличная одежда имелись.

Визит к княгине Чернецкой оказался удивительно удачен – именно она приютила голштинцев. Они ночевали у нее в дальнем флигеле. Яшка, как только появилась возможность, помчался к Архарову с донесением.

– Так будем брать, ваша милость? – нетерпеливо спросил он.

– Погодим. Отчего они не пожелали жить в охотничьем домике, а спрятались у княгини, навлекая на нее подозрения? Ты это можешь объяснить?

– Не могу, ваша милость, – печально ответил Яшка.

– Могло ли быть, что вы их спугнули?

Яшка в изумлении уставился на обер-полицмейстера. Было, было у архаровцев такое подозрение! У них не случилось встречи с голштинцами в лесу нос к носу, но человек, знающий лес, даже просто по птичьим голосам может понять – поблизости кто-то шастает, и это не медведь и не лось.

– Продолжайте наблюдение. Но пока – издали, издали! Смотрите – нет ли у них другого покровителя, кроме старухи Чернецкой. И… и поглядывайте в сторону Острова, орлы… Ох…

Архарову за то и шло жалованье из казны, чтобы он подозревал всех, невзирая на свои симпатии.

Вернувшись, Яшка передал распоряжение начальства.

А два дня спустя утром в лесу началась перестрелка. Голштинцы с кем-то воевали, а с кем – не понять!

Перед этим уже случилась вечером подозрительная стрельба, выстрелов не более восьми, и архаровцы, слушая ее издали, ломали головы – какую еще игру с экипажем затеял противник. Но сейчас гремело сущее сражение. Потом стало тихо.

Архаровцы оседлали коней и отправились в разведку.

Два часа спустя прибыли на бивак Тимофей и Степан. Потом, еще через час, явился Яшка.

– Где тебя носило? – спросил Тимофей.

Он был сильно озадачен – никак не мог понять, кто вдруг, ни с того ни с сего напал на голштинцев.

– Я в охотничьем домике побывал, сел возле него в засаду. Они не вернулись. А где господин Коробов?

– Он разве не с тобой был?

– Я думал, он с вами.

К Саше Коробову архаровцы относились снисходительно – как мужчины, умеющие ввязаться в драку и одолеть любого противника, к человеку, читающему ученые книжки, но не умеющему действовать кулаками. Он был прикомандирован к отряду в качестве знатока немецкого языка, большего от него не требовали. И вот, извольте радоваться, пропал.

– Заблудился, будь он неладен! – воскликнул Степан, а Яшка припечатал такой словесной конструкцией, что боцману парусного флота впору.

Но Саша не заблудился. Когда архаровцы уже собирались в спасательную экспедицию, он выехал на берег, да не один.

– Мать честная, Богородица лесная… – прошептал Степан. Это любимое архаровское присловье переняли и подчиненные.

– Это же старухи Чернецкой внучка, – сразу опознал Яшка.

– Удача, – тихо сказал Тимофей. – Братцы, удача…

Лизанька была готова к тому, что увидит странных гостей, которые провели в усадьбе две ночи. Но все равно побаивалась – мало ли что. Она даже не сразу согласилась сойти с коня.

Люди-то были – мужчины, причем двое – здоровенные детины, один бородатый, другой страшнее черта, хотя княгининым приживалкам он отчего-то понравился. Яшка Скес тоже доверия не внушал. Вот разве что Саша Коробов…

Хотя Лизанька, как всякая хорошо воспитанная девица на выданье, стеснялась первая начинать беседу с мужчинами, но пришлось.

– Я должна вернуться домой, – сказала Лизанька. – Бабушка, наверно, уже повсюду людей разослала…

– Мы не можем вас отпустить, – ответил старший, тот бородатый, который тогда в усадьбе изображал кучера. Его звали Тимофеем, так к нему обращался уродливый, но очень благовоспитанный Степан. Игравший роль шустрого лакея Яша и Саша Коробов называли этого человека Тимофеем Кондратьевичем, причем Яшка (его иногда окликали «Эй, Скес!») – с веселым ехидством, а Коробов – с уважением.

– Он прав, сударыня, – добавил Саша. – Нас всего четверо, мы не можем дать вам провожатого…

– И не хотим. Мы должны держаться вместе. Сами видели – в этой местности неспокойно. Стреляют, – Тимофей был невозмутим. – Сами говорили же – вас чуть не подстрелили. Вам придется побыть с нами, пока…

– Пока не выполним поручение некой особы, – завершил Степан.

Лизанька чуть не заплакала. Она представила, что творится в усадьбе.

– Жалко мне вас, барышня, а помочь сейчас не можем, – в голосе Тимофея, впрочем, не было ни малейшей жалости. – Ночевать будете с нами…

– Нет! – вскрикнула девушка. Мало ей было бед – так еще и изволь спать в обществе четверых мужчин!

– Мы вам дадим епанчу – завернуться. Ничего страшного. Мы вас устроим подальше от реки, нарежем веток, целую перину смастерим, положим в экипаж – вот вам и крыша над головой. Там в овражке ручей – и чистой водицы напьетесь, и умоетесь. А теперь расскажите-ка с самого начала, что это была за перестрелка.

– Я не знаю! Я до смерти испугалась!

– Погоди, брат, – сказал Степан. – Не с того конца за дело берешься. Барышня нас боится – она не понимает, отчего мы тогда в усадьбе врали. И объяснить это сейчас никак невозможно. Лизавета Андреевна, давайте сядем и потолкуем…

– Нет!

Лизаньке было страшно и стыдно: как это – сидеть на бревне рядом с мужчиной? Да еще таким страшным, как этот Степан?

Архаровцам тоже было не по себе. Им только возни с напуганной девицей недоставало…

Поручение, которое дал им московский обер-полицмейстер, предполагало, что придется расспрашивать и женщин, но брать их на свое попечение – Боже упаси!

– Яшка, беги к рощице, веток наруби, – сказал Тимофей. – Мы устроим барышню в экипаже, где она будет безопасна, а говорить с ней будет кто-то один из нас. Степаша, обиходь коня – разнуздай, своди на водопой.

Но Лизанька, хоть и сошла наземь, вцепилась в гриву и в уздечку, полагая в Амуре свою единственную защиту. Теперь она понимала – не нужно было ехать за господином Коробовым, ничего хорошего из этого не вышло.

Выход из положения нашел Степан Канзафаров. Он вручил девушке пистолет, который сам же при ней и зарядил.

– Когда кто из нас будет себя вести скверно, можете пригрозить, – сказал Степан. О том, что пороха он насыпал с пшеничное зернышко, Степан докладывать не стал.

Лизанька взяла тяжелый пистолет и действительно почувствовала себя более уверенно.

Ей устроили мягкое и упругое ложе из срезанных еловых веток, покрытое плотной епанчой, покрыли этими ветками весь пол экипажа, но ей казалось – стоит сесть на еловую перину, и стоящий перед ней рослый собеседник, глядящий на нее сверху вниз, непременно чего-нибудь дурного натворит. Так что беседа, которая, по сути, была допросом, происходила на берегу, прямо на ходу, словно во время увеселительной прогулки.

Тимофей только на вид был прост, а на самом деле – способен на хитрости. Он начал с приживалок госпожи княгини – давно ли при ней состоят, откуда взялись, имеют ли любовников, принимают ли их тайно в отдаленных помещениях городского дома Чернецкой или даже усадьбы.

Лизанька очень смутилась – ей казалось, что дамы, которым более сорока, любовников иметь не должны. Материнские подруги – другое дело, их она совершенно не уважала, но почтенная вдова и любовники – это несовместимо. Не сразу Тимофей додумался назвать этих шалунов «женихами». И тогда Лизанька простодушно рассказала о женихе, который вернулся к фрейлейн Амалии и был тайно впущен в дальний флигель.

Амалию архаровцы видели, насчет жениховства – сильно сомневались, но известие, что именно жалкая приживалка тайно от своей барыни приютила мужчин, показалось им любопытным. Они знали, что Бейер с приятелями нашел ночное убежище в усадьбе, но менее всего подозревали в сей благотворительности Амалию.

Если девушка сказала им правду, то княгиня Чернецкая, возможно, не имела отношения к заговору. Однако ежели не она – то кто же?

Граф Орлов?

С его стороны было разумно не показывать никакой связи между своей особой и голштинцами. Дворни у графа – полк, и если он приютит загадочных немцев, о том сразу будет знать весь Остров. Не было ли меж ним и старой княгиней какого уговора? Не заплатила ли княгиня Амалии, чтобы та устроила голштинцев во флигеле?

Яшка Скес полагал, что графа следует выгораживать до последнего – таково тайное желание Архарова. Тимофей склонялся к тому же. Степан считал, что правду все же следует узнать. Графа хитрые немцы могли попросту обмануть. Подкупить – вряд ли, он сам кого хошь подкупит, а наврать с три короба – запросто. И сперва нужно эти три короба разгрести, а потом уж выгораживать.

А Саше все эти рассуждения были безразличны.

Он все время поглядывал на Лизаньку. Девушка ему очень нравилась, он готов был счесть ее ангелом, заблудившимся в облаках и ненароком залетевшим на землю. Когда архаровцы в погоне за тайным сподвижником голштинца Бейера попали в усадьбу княгини Чернецкой, предположив, что княгиня покровительствует заговорщикам, Саша притворялся лишь отчасти – его действительно на свежем воздухе во время шатаний по окрестностям просквозило. Отродясь не бывало, чтобы возле его постели сидел ангел! Чтобы ангел подносил кислое питье и нежным голоском осведомлялся о самочувствии!

Как заговорить с девушкой – он понятия не имел. А заговорить следовало.

Когда Тимофей завершил допрос и ушел к товарищам совещаться, Саша осторожно подошел к экипажу. Лизанька наконец забралась туда, села на епанчу и пригорюнилась.

– Может, вам, сударыня, воды принести? Из ручья? – наконец осмелился он.

– Благодарю. Не надо воды.

– Чем я могу услужить?

– Ничем. То есть, вы, сударь, уже услужили…

Лизанька тоже очень смущалась. Ей страх как хотелось, чтобы Саша продолжил разговор, но она еще не овладела хитрым дамским искусством задавать кавалеру вопросы.

– Я могу еще…

– Право, не надо…

Саша растерялся. Он стал припоминать все, что знал о великой и непостижимой науке «махания». Из-за этой науки меж архаровцами однажды возник спор. Одни считали: в свете говорят «он за ней машет» или «она за ним машет», имея в виду искусство подавать тайные знаки веером. А другие производили «махание» от простонародного слова «махоня» – так ласково называли знатоки тайные женские прелести.

Очевидно, следовало заговорить о материях возвышенных. В музыке Саша не разбирался. В живописи тоже. Зато он много читал.

Собравшись с духом, Саша выпалил:

– Вы читали сочинения господина Ломоносова?

– Да, читала, – ответила Лизанька. И точно – стих о Купидоне она знала, а осилить оды была бы не в состоянии – если бы дома эти оды были, она бы ограничилась первыми строчками.

Саша обрадовался.

– И я охотно читаю его сочинения. В них глубокие мысли, и они весьма познавательны. Взять хотя бы сочинение «О слоях земных» – сколько там полезного и любопытного! О многом я ранее и представления не имел! Господин Ломоносов пишет и о той земной поверхности, что под нашими ногами, и о слоях земных, руками человеческими открытых, и о внутренностях земных! Я и не знал ранее, что большую часть земной поверхности занимает песок. Есть великие песчаные пустыни в Ливии, в Нигриции, в Аравии, меж Каспийским и Аральским морем. Но к ним надобно присовокупить дно морское, которое также можно почесть земной поверхностью. Все великие мели – песчаные, устья рек великих – песчаные, и лишь за песком следует глина разных родов…

Случилось невообразимое – Саша нашел бессловесную слушательницу.

Он пробовал толковать о высоких научных материях с архаровцами, но они были заняты материями низменными – воровством, членовредительством, трупами, злоумышленниками. Не с кем было поделиться находками, сделанными в книжках. И вот перед ним стоит особа, которая не перебивает, не убегает, а слушает, чуть приоткрыв ротик. Да от этого душа воспаряет в эмпиреи и уже не думает про обратный путь!

Ротик был приоткрыт, потому что Лизанька впервые увидела такого умного человека.

В доме отчима про земные слои не рассуждали. Да и не появлялась Лизанька в комнатах, где он принимал своих гостей. Материнские подруги тем более сочинений господина Ломоносова не читали. Праздником для них был только что доставленный из Парижа журнал «Галерея мод и французские костюмы». Правда, читать его было мудрено – дамы достаточно знали по-французски, чтобы кокетничать с кавалерами, но трех сотен слов, перенятых на слух, мало для чтения, когда даже знакомые слова пишутся самым причудливым образом. К Лизаньке ходил учитель французского, старичок, помнивший свадьбу покойного короля Луи. О ней он, собственно, главным образом и толковал во время уроков.

В бабушкиной усадьбе тоже ученых людей не водилось, а нанять учителей княгиня обещала к осени. Приживалки же довольствовались рукоделиями, сплетнями и кое-какой душеспасительной литературой – читать в Великий пост для усмирения страстей.

Нет, не было у Лизаньки тяги к знаниям. Тем более – таким мудреным. Она была готова читать книжки, только несложные. Но Саша, толкуя о вещах малопонятных, вызывал у нее восхищение. Она знала, что мужчина должен быть умным, до сей поры умных не встречала. И вот – встретила в лесу на поляне!

Когда архаровцы заметили отсутствие Саши, Яшка пошел посмотреть, как он за красивой девушкой машет. Вернулся – глаза вытаращены, рот разинут, как от беззвучного крика. И молча поманил за собой товарищей.

Смех – страшный враг, как рот ни зажимай, а рвется наружу. Сперва архаровцы слушали про земные слои с изумлением, потом осознали комизм положения. Волю хохоту они дали только на речном берегу.

А потом тихонько подкрались – послушать, чем еще чудаковатый архаровский секретарь будет пленять неопытную девицу.

Глава 20

Саша пересказал своими словами несколько статей Леонарда Эйлера по дифференциальной геометрии, небесной механике и оптике. Наконец он все же заметил: Лизанька молчит и молчит, а соловьем разливается он один.

Дураком Коробов не был, просто давно не имел благодарных слушателей. И, что греха таить, очень хотел блеснуть перед девушкой знаниями. Вот и блеснул – девица, поди, от небесной механики впала в оцепенение…

– Сударыня… – опомнившись, прошептал Саша. – Я вас утомил, простите, ради Бога!

– Нет, нет, ничуть!

К счастью, Саше не пришло в голову затеять беседу о синусах и косинусах. Тогда бы он убедился, что Лизанька слушала его так, как слушают щегла или зяблика в клетке, не пытаясь найти смысла в свисте.

– А вы? – спросил он. – Какие книги читаете? Чем развлекаетесь?

Вот тут девушке было что сказать.

– Госпожа княгиня желает, чтобы я училась верховой езде. Я каждый день занимаюсь в манеже по часу, по два. Меня учит мистер Макферсон, он по-русски говорит плохо, и я уже заучила много аглицких слов!

Саша пришел в восторг. Он не подумал, что слова эти имеют отношение главным образом к конской сбруе. Он обрадовался тому, что английский язык еще только понемногу начинает входить в моду, а эта прекрасная и талантливая девушка уже учит его.

Теперь Лизанька нашла благодарного слушателя. Она, совсем освоившись с Сашей, рассказала о повадках и причудах Амура, Милки, Темки, прочих лошадей. Саша понимал в конских нравах немногим более, чем Лизанька в небесной механике. Он, как все молодые люди, умел ездить верхом – и не более того. А когда сидишь в седле, лошади не видишь – и ее как бы нет.

– Бабушка лошадей очень любит, – говорила Лизанька. – У нас не такая знатная конюшня, как у графа Орлова, но он продал бабушке хороших лошадей арабских кровей. А бабушка любит пошутить – она и над графом недавно подшутила.

– Как это возможно? – удивился Саша.

– А так – у графа, видно, лошадей угнали, он послал письма соседям с описанием – может, кому предлагали купить. А у нас на пастбище появилась невесть откуда старая кобыла. Граф искал карюю лошадь, она, как на смех, каряя. И бабушка отправила ее к графу смеху ради! А эта кобылка старше меня – так бабушка сказала.

Видя, что эта история развлекает Лизаньку и даже способствует улыбке, Саша тоже улыбнулся – из любезности.

– И что граф? – спросил он.

– Граф к нам прискакал – благодарить! Оказалось, это лошадь его человека. Человек ехал к нему и пропал куда-то, а лошадь вышла к нашему пастбищу. Вася, казачок, поехал, показал, где ее нашли… Вот так получилось – думали, шутка, а сделали доброе дело. Бабушка потом сказала – ей на том свете зачтется.

Саша не понял истинного значения этого события, зато понял Степан.

– Сударыня, сударыня! А где лошадь-то нашли? – спросил он, выходя из малинника.

Лизанька сперва растерялась, потом стала путанно объяснять про дальнее пастбище. Тимофей и Яшка осторожно задавали вопросы. Наконец они получили представление о географии дальнего пастбища.

– Выходит, граф свою скотину признал? – недоверчиво спросил Яшка. – Неужто у него могла быть такая старая кляча? Он бы не позволил своему человеку на ней ездить.

– Сдается, его сиятельство соврать изволили, – ответил Степан. – А что, коли граф – так уж одну чистую правду говорит?

До того как попасть в архаровцы, Степан был денщиком у офицера-картежника и всякого вранья тогда наслушался.

– Граф знал про людей, которые прячутся в лесу, то бишь – про голштинцев. Видно, они как-то упустили лошадь, и он забеспокоился, – сделал вывод Тимофей. – Выходит, все-таки связался он с проходимцами…

Степан развел руками.

– Надобно господину Архарову отписать, – решил Тимофей. – И про сегодняшнюю пальбу. Займись, Коробов, я продиктую. Скес…

– Что – Скес? – вдруг разозлился Яшка. – Как в Москву скакать – так сразу Скес!

И они сердито заговорили на таком языке, что Лизанька снова испугалась: ни слова не понять.

Саша знал, что это за наречие. Байковская речь была ему известна, хотя и не во всех тонкостях. Поскольку Архаров принял в полицию бывших преступников, которые искупили свои прегрешения, служа в чумную осень мортусами[10] и вывозя из Москвы трупы, то архаровцы частенько использовали свой давний тайный язык.

– Сударыня! – воскликнул Саша. – Вам это слушать не надо!

– Почему, сударь?

– Потому что… потому что…

Саша встал перед тем, что в ученых книгах именуется «дилемма». Объяснять Лизаньке, что архаровцы говорят на байковском наречии, – значит показать, что сам таков, преступник, вор и, статочно, убийца. Не объяснять – она Бог весть что подумает и еще пуще испугается.

Однако спас его Степан.

– Ну, будет, – сказал Степан. – Тимофей Кондратьевич, пальба уже часа с два как прекратилась, самое время идти в разведку. Надо ж понять, с кем эти сукины дети схватились. Ведь не они напали – на них кто-то напал.

– Точно! – воскликнул Саша. – А кто?

– Умеешь ты, Коробов, вопросы задавать, – буркнул Тимофей. – Сделаем так – ты тут останешься с девицей, все равно от тебя в деле проку мало, мы поедем разбираться, покамест не стемнело. Поищем следов… А ты, раз уж все равно другого дела у тебя нет, напишешь донесение господину Архарову про карюю лошадь. И пусть бы он подумал – кто еще мог в это дело замешаться?

– Сделаю, Тимофей Кондратьевич.

– Ну, на конь, молодцы!

Архаровцы уехали. Саша и Лизанька остались одни.

И напало на них необъяснимое молчание. Казалось бы, оба уже разговаривали, один – про слои земные, другая – про лошадей. А вот ведь снова страшно вымолвить словечко.

Первой заговорила Лизанька.

– Когда я смогу попасть к бабушке? – спросила она.

– Право, не знаю. Будь моя воля… – Саша смутился. Он хотел было сказать: «Будь моя воля, никогда бы я вас не вернул, вы бы со мной остались навеки». Но произнести такие слова страшно, а отделаться любезным «Будь моя воля, вы бы уже сидели в бабушкиной усадьбе» – значило соврать. Врать девушке Саша не желал.

– Вы будете писать донесение?

– Да… Да, конечно, буду!

Саша и Лизанька пошли к биваку, где среди прочего имущества были пенал с перьями, бумага и походная чернильница. Навыка писать на колене у Саши не было, он приспособил походный сундучок.

Припоминая, что рассказала Лизанька про карюю лошадь, он задавал девушке вопросы, она отвечала, и совместная работа над донесением оказалась очень приятной. К тому времени, как вернулись архаровцы, Лизанька уже настолько осмелела, что сидела на бревне рядом с Сашей и заглядывала в его писанину.

– Все изложил? – спросил Тимофей. – Дописывай! Мы, ища следов, обнаружили колесную колею, по ней дошли до болота и там увидели старый экипаж, Сухаревой башне ровесник. Пиши – его так загнали в болото, что Скес лез к нему по веткам, вроде обезьяны. В экипаже, пиши, найдена тряпичная кукла в человеческий рост. Куклу мы вытащили и можем предъявить, коли не поверят. Харя у куклы разодрана в клочья. Тот же Скес – слышь, Яшка, как тебя нахваливаю? – догадался пошарить в голове. Там найдены пули, статочно – пистолетные.

– Потише, – сказал Саша. – Я так быстро писать не умею.

– То, что негодяи бросили экипаж с куклой, означает – он им более не нужен, и они отправились делать свое черное дело, – добавил Тимофей. – Пиши – мы нападем на их след и будем идти за ними, коли не будет другого способа их остановить – пристрелим, как бешеных псов. Еще пиши – спрашивай, как быть, коли след приведет в Остров. Скес, вся надежда на тебя. Бери Лихого, скачи в Москву. Коня не жалей, там другого возьмешь. Ну, дописал? Суши бумагу, доставай конверт!

Взяв письмо, Яшка ускакал.

– Ну, господин Коробов, удружил… – проворчал Тимофей. – Надо как-то барышню спровадить к княгине. А нам не до того! Степаша, ложись, поспи. Ночью прискачет Скес – и придется сниматься с бивака. Сударыня, вы тут переночуете. Тех, кто стрелял, в окрестностях более нет, сбежали. И вы преспокойно доберетесь до княгининой усадьбы без охраны. Ей-богу, не до вас…

Лизанька ничего не ответила. Зато заговорил Саша.

– Как это – без охраны? Девицу, одну, за столько верст?

– Разве что доведем до ближайшего постоялого двора, и оттуда пошлют парнишку к княгине. Там уж с вами дурного не случится. Отдыхайте, сударыня, – пробурчал Тимофей. – В ночь выступаем. А вы и так весь день в седле.

Поскольку Тимофей был за старшего, Саша спорить не мог. Он только затосковал, да так явственно, что сердобольный Степан тихонько похлопал его по плечу.

Саше не хотелось расставаться с Лизанькой. Он знал – возможности еще хоть раз встретиться не будет. Она – внучка княгини Чернецкой, и княгиня наверняка уже присмотрела достойного жениха, богатого и красивого. А он – архаровец. Архаровцев в Москве побаиваются, потому что им один указ – грозный Архаров. Но знатная семья не отдаст дочку за полицейского, это понятно даже такому чудаку, как Саша.

Лизанька тоже не хотела с Сашей расставаться. Он был первый, кто ей немножко понравился. Совсем чуточку, совсем капельку. Сперва ей было жаль белокурого страдальца. Потом пришло возмущение: она его пожалела, а он оказался вором. Далее – Лизанька увидела его в седле, с карабином в руках, и тут возникло что-то вроде восхищения: она не знала, что большинству дам и девиц страх как нравятся вооруженные мужчины. А когда оказалось, что Саша служит в полиции, состоит при особе самого обер-полицмейстера, зародилось уважение – и окрепло, когда он стал вдохновенно рассказывать о слоях земных. Словом, много чего набралось, не было лишь равнодушия. И не случилось рядом старшей подруги, чтобы предупредить: голубушка, да ты почти влюбилась!

Лизанька, при всей своей девичьей наивности, понимала: любезная сударыня бабуленька такового «махателя» и близко не подпустит. Значит – что? Значит, надо хотя бы немножко продлить время, отпущенное судьбой для бесед с господином Коробовым. И надо постараться ему понравиться. А как? Затеи материнских подруг с показыванием ножки вплоть до подвязки не годились – Саша прекрасно разглядел ее ноги в узких штанах и, похоже, не нашел в них ничего соблазнительного.

Лизанька мучительно думала – но на ум не приходило ничего подходящего. Точно так же маялся Саша. Степан успел ему потихоньку сказать, что говорить с девицами о законах оптики нелепо. А о чем говорить – не посоветовал.

Понемногу темнело. Тимофей сидел у костерка, варил кашу. Степан рядом делал для каши затирку – толок сало с долькой чеснока. Они тихо переговаривались – речь шла о деле, которое им пришлось оставить, чтобы выехать на охоту за Бейером. Дело было полезное – отыскать краденое имущество, и они уже почти знали, где спрятаны эти серебряные тарелки с супницами. Купец, которого обокрали, явственно намекнул: тем, кто вернет добро, будет особое вознаграждение. И вот оно мимо носа проплывало!

Лизанька впервые в жизни сидела у костра. Жар от огня разрумянил лицо, а вот спина мерзла. Саша сидел напротив, и его лицо, тоже румяное, казалось Лизаньке очень красивым. Время шло, минута расставания близилась, девушка вздыхала – но ей самой очень не нравилась эта печаль. Следовало что-то предпринять.

Издали донесся копытный перестук. Вскоре прибыл Яшка.

– На словах сказано: преследовать хоть до Острова, хоть до Парижа! – выпалил он. – И сказано искать еще двоих. Приметы я привез. Два человека пропали – господин Архаров боится, что напоролись на Бейера.

– Черт бы его побрал, – проворчал Тимофей. – Коробов, ступай за лошадьми и вороного приведи.

Он имел в виду Амура.

– Поесть-то хоть дайте, ироды! – взмолился Скес.

– Держи, – Степан вывалил в миску половник каши, фунта этак полтора. – Сударыня, у нас на всех две миски, не обессудьте. Едим по двое из одной. И ложек две…

– Перед рассветом нам следует быть там, где экипаж в болоте, и оттуда двигаться, – рассудил Тимофей. – Если мы сперва доставим барышню на постоялый двор, то, я чай, как раз успеем. Ночи ныне короткие. До Острова, значит… Плохо дело. Коли это граф затеял…

– Не мог, – возразил Степан. – Не такова обида, чтобы с голштинцами связываться.

– И мне так казалось. А на деле – кто его разберет…

Никогда еще Лизаньке не доводилось есть горячую кашу из одной миски с мужчиной. И ездить по ночному лесу не доводилось. Ее поместили в середину кавалькады. Ехали шагом – если лошадь, споткнувшись на полном скаку, сломает ногу и выкинет всадника лбом в древесный ствол, ничего в этом хорошего не будет.

Сзади ехал Саша.

Она не знала, можно ли чувствовать спиной и затылком мужской взгляд. Но ей все острее казалось: да, да, он смотрит!..

Постоялый двор, как ему и полагается, был на большой дороге. Степан там уже бывал, знал хозяина и полагал, что можно ему доверить барышню, а если дать гривенник – то пошлет с зарей парнишку к княгине Чернецкой, чтобы забрала внучку. Следовало сделать крюк, чтобы добраться до постоялого двора, и Степан сказал:

– Ну, теперь и полуверсты, поди, не будет.

Саша ужаснулся: какие-то несчастные полверсты – и разлука навеки? От этого ужаса проснулась у него в душе отвага.

Он догнал Лизаньку и, когда их колени соприкоснулись, тихо сказал:

– Я вас люблю.

Девушка перепугалась до полусмерти. Она знала, что однажды услышит эти слова, и знала также, что сперва нужно показать возмущение, недовольство, гордость. Однако на эти игры у нее попросту не было времени. Она молча послала Амура вперед, прекратив соприкосновение колен, и страх вдруг сменился восторгом.

– Ждите тут, я провожу Лизавету Андреевну, – сказал Степан.

– Нет, – прошептала Лизанька.

– Что – нет?

– Я – с вами.

– Вам с нами нельзя, сударыня.

– Нет.

– Что – нет?

– Я – с вами.

И, подумав, что Степан просто возьмет Амура за повод и потащит к постоялому двору, Лизанька ударила коня каблуками и отъехала на несколько шагов.

– Что там у вас? – громко спросил Тимофей.

– Барышня упирается, – отвечал Степан.

– Как это – упирается?

– Хочет с нами ехать.

Яшка расхохотался.

– Полюбились мы ей! – воскликнул он. – Степаша, ты у нас отменный кавалер, любую уговоришь. Внуши барышне, чтобы ехала к постоялому двору!

– Нет! – ответила Лизанька.

Поскольку доводов рассудка тут не было и быть не могло, она твердила лишь это слово.

Тимофей наконец сообразил, кто виновник этого безобразия.

– Коробов, ты девицу привез, ты с ней и объясняйся! – рявкнул он. – Растолкуй, как у господ принято, что ей с нами по лесам слоняться вредно, люди плохо подумают! Кто ее после таких шатаний замуж возьмет? Растолкуй красиво, чтобы поняла!

И тут вмешался Скес. То ли черт его за язык дернул, то ли Купидон – не разобрать. А заявил Яшка вот что:

– Придется тебе тогда, Коробов, самому на ней жениться!

Тимофей засмеялся, развеселился и Степан. Они представили себе восторг княгини Чернецкой, к которой Саша приедет свататься. Отхохотавшись, разом повернулись к Саше, словно задавая беззвучный вопрос: ну, будешь ты, чудак, отговаривать девушку?

Ответ был настолько несуразен, что архаровцы застыли с открытыми ртами.

– Ежели надобно – женюсь…

Скес подъехал к Саше поближе, заглянул в лицо, насколько позволял лунный свет.

– Братцы, а ведь он не шутит!

– Мать честная, Богородица лесная! – ответил Тимофей.

Степан, тоже подъехав к Саше, похлопал его по плечу.

– Окстись, кавалер. Никто тебя силком под венец не поставит. Не про тебя эта невеста. Лучше помоги ее уговорить…

– Нет! – воскликнула Лизанька.

Никогда еще она не была невестой. В доме отчима было не до женихов. Московские свахи знали, конечно, что княгиня Чернецкая сумеет позаботиться о внучке. Но матушка-пьянюшка – не та родня, которой в хорошей семье будут рады. Покойный Лизанькин отец не так много ей оставил, чтобы ради этих денег будущий супруг мог примириться с запойной матушкой…

И вот, ночью, на лесной опушке, она вдруг стала невестой.

Степан попытался воззвать к Лизанькиному благоразумию, но тщетно – ничего, кроме «нет», не услышал, а время меж тем шло…

– Едем, – решил Тимофей. – По дороге что-нибудь придумаем. Может, и вовсе след выведет к усадьбе Чернецких. Коли эти сукины дети там уже прятались, то, может, опять туда подались. Значит, там сударыню и оставим.

Тут ни Саша, ни Лизанька возразить не могли…

На рассвете архаровцы уже были у болота, изучали следы. Скес еще раз исследовал тряпичную куклу, но пули находил лишь в голове.

– А отчего они сделали бабу? – спросил Степан. – Точно так же могли набить соломой старые штаны, оно и удобнее…

– А ты подумай… – мрачно ответил Тимофей.

– Не хочу.

Размышления привели бы Степана к графу Орлову. Он не показывал вида, будто обижен императрицей, жил в полное свое удовольствие, вон – коня за шестьдесят тысяч приобрел! А что у него в душе делается – одному Богу ведомо. Он господин гордый… Вот Степан, которому Алехан очень нравился, и не давал воли своим мыслям.

Саша и Лизанька следы не изучали, они молча сидели на своих лошадях и даже друг на друга не смотрели. Саше было неловко: посватался, дуралей! А Лизанька боялась, что он заговорит и назовет это сватовство шуткой.

– Если бы знать, что Алехан Орлов тут ни при чем, – проворчал Тимофей. – У него охота знатная, псы по любому зверю притравлены… Взяли бы, и со псарями… А мы нешто псы? Нюхай не нюхай – проку мало…

– Они либо к Острову подались, либо к Москве, – сказал Степан. – Ох, как не хотелось бы, чтобы к Острову…

– Коли вовсе смуряки охловатые – то прямиком к Москве, – возразил Яшка. – А вернее всего, что в объезд.

– А коли у них на Москве свой хаз?

Голштинцы готовили покушение на некую особу – это стало окончательно понятно, когда расковыряли тряпичную голову. Вряд ли особа сидит в Москве. Судя по тому, что кукла – в женском платье, эта особа не просто в столице, а, статочно, в самом Зимнем дворце…

– Орлов страха не ведает, но осторожен. Он не станет раньше времени показывать свою связь с голштинцами, – рассудил Тимофей. – Вряд ли они подались в Остров.

– Но на них напали, обстреляли! Может, даже повисли на плечах, и где им еще укрыться, как не в Острове? – спросил Степан.

– Но кто напал?

На этот вопрос ответа не было.

Пока Степан с Тимофеем пререкались, а Саша с Лизанькой молчали, Яшка обшаривал кусты и на малозаметной тропке нашел следы подков.

– Вот тут они уходили! – крикнул он.

– Орел! – похвалил Тимофей. – Ну что, братцы, догоняем?

Архаровцы гуськом поехали по тропе – сперва шагом, потом рысью. Кавалькада шла ходко – возможности свернуть у голштинцев пока не было, приглядываться к следам не имело смысла. Через полчаса тропа вывела на луг. До сенокоса было далеко, и по примятой траве определили, куда ехать дальше.

– А ведь Остров справа остается, – заметил Степан и улыбнулся.

– Рано радуешься. Ты не знаешь, какие у них с графом могут быть уговоры.

Архаровцы пересекли луг, рощицу, выехали к пашне, там уже довольно высоко поднялась озимая пшеница. Следов неприятеля не было – но, если верить пшенице, они двинулись не через поле напрямик, а пошли краем пашни. Но направо или налево? Яшка взобрался на ближайший дуб, оглядел окрестности и сказал:

– Деревенька – вон там. Стало быть, туда они не поскакали. Им ни к чему себя оказывать.

– Выходит, туда? – спросил Тимофей.

– Выходит, туда, – Степан махнул рукой вправо. – А что, коли они нарочно сделали крюк и ушли к Острову?

– С них станется, – согласился Скес. – Разделяемся и ищем следов?

– Нам нельзя разделяться, – возразил Тимофей. – Их по меньшей мере четверо, а нас… нас – трое.

– Да, нас трое, – согласился Яшка. Степан же лишь кивнул.

Они явственно дали понять, что Коробов – не боец. Архаров отправил его в эту экспедицию ради немецкого языка, но немецкий язык более не нужен.

Саша был архаровцем, но архаровцем кабинетным. Разумеется, он умел и зарядить пистолет с карабином, и сделать выстрел. Но в рукопашной он и доли секунды не продержался бы.

У Тимофея кулаки так же крепки и быстры, как у самого Архарова; Степан – отличный стрелок; невысокий Яшка ловок и стремителен, как обезьяна, знает всякие полезные ухватки…

В иных обстоятельствах Саша мог сказать: вы преследуйте голштинцев, а я потихоньку доберусь до Москвы, чтобы вас своей особой не обременять, и скажу обер-полицмейстеру, чтобы прислал вам подмогу. Это было бы весьма разумно. Однако рядом с ним была Лизанька – и он не мог устраниться от погони.

Соображал он быстро. Сейчас его отправят сопровождать Лизаньку до усадьбы, там княгиня Чернецкая скажет «мерси», и далее – разлука навеки. Этого он допустить не мог.

– Четверо, – сказал он. – Четверо!

– Коробов, ты… – начал было Степан, надеясь мягко и деликатно отговорить Сашу.

– Я с вами.

– Александр Лукич, – торжественно обратился к Саше Скес. – Мы бы рады, да ведь мы ходко поскачем. Барышня, может, выдержит, она хорошо в седле держится, а ваша милость устанет, измается…

– Думаешь, стану обузой? – сердито спросил Саша. И тут вмешалась Лизанька:

– Нет, он не станет обузой!

Православному человеку не полагается верить в Купидона, и Венера для него – соблазнительный образ чертовки. Нет никакой Венеры, нет никакого Купидона, их придумали в давние времена, чтобы живописцам безнаказанно нагую плоть малевать. Так считали архаровцы, бывавшие по долгу службы в богатых домах и видевшие дорогие картины с голыми бабами. Но сейчас присутствие Купидона они ощутили…

– Времени нет турусы на колесах разводить, – сказал Тимофей. – Едем к деревеньке. Не так уж она далеко. Там бабы уже скотину в стадо проводили, хозяйничают, огородничают. Что-нибудь да подскажут.

Решение оказалось верным. Хотя не бабы, а парнишки, возвращавшиеся с лошадьми из ночного, видели всадников, но не четверых, а пятерых. Пятый едва держался в седле, как если бы он был пьян или болен, его подпирал четвертый. И еще парнишки видели пистолет в руках у бородатого всадника. Пистолет этот дулом глядел на пьяного, или больного, или, может, даже раненого.

– Они! – воскликнул Яшка. – Но кто пятый?

– Нагоним – узнаем, – ответил Тимофей. – Ну, пошли!

И они действительно нагнали Бейера.

Сперва за ним следили издали и ломали головы: кто те двое? Потом отряд неприятеля остановился. Судя по движениям рук и прочим приметам, началась склока. Глазастый Яшка углядел неожиданное: Бейер грозил пятому, беспомощному, длинным ножом.

– Братцы, а ведь это заложник! – догадался он.

– Где они могли разжиться заложником? – спросил Степан.

– Черт ли их разберет, – ответил Тимофей. – Как бы поближе подобраться?

– Заложников надобно спасти, – сказал Саша.

– Вот ты и спасай. По воздуху ты, что ли, туда перенесешься? – проворчал Тимофей.

– А что, коли обойти их огородами, по дуге? Во-он так? – предложил Степан и изобразил рукой эту немалую дугу.

– Обойдем, а дальше? Хочешь на них напасть? Нас за это господин Архаров не похвалит. Нам велено не в догонялки играть, а понять, отчего эти подлецы оказались в здешних краях и кто тут их покровитель, – напомнил Тимофей.

– Но это, сдается, не граф…

– Оттого, что тебе так хочется?

Меж тем спор в рядах неприятеля не утихал, а разгорался. Долговязый всадник принялся размахивать руками, как плохой актер, изображающий на домашнем театре Хорева из драмы господина Сумарокова. А высокий плечистый мужчина отвесил невысокому и худощавому всаднику порядочную оплеуху. Тот, едва удержавшись в седле, отъехал в сторону.

– А спугнем-ка мы их, – вдруг решил Тимофей. – И поглядим, куда они кинутся спасаться.

Он достал пистолет из седельной кобуры и, не прицеливаясь, выстрелил.

– О Господи! – воскликнул Яшка.

Прежде чем удирать, бородатый голштинец вонзил нож в горло то ли пьяному, то ли больному всаднику. И тут же всадник, получивший оплеуху, кинулся наутек. Долговязый выстрелил вслед и промахнулся.

– Ну что, орлы, спасаем горемыку? – спросил Степан и тоже выстрелил, хотя расстояние не позволяло попасть в цель.

Схлопотавший оплеуху всадник мчался к архаровцам, чая найти у них спасение. Голштинцы еще дважды выстрелили ему вслед – и, поняв, что пули его уже не достанут, поскакали прочь.

Всадник подъехал к Степану, приняв его за главного.

– Христа ради, помогите добраться до Москвы! – воскликнул он.

– А что тебе в Москве надобно?

– Мне нужен обер-полицмейстер, господин Архаров!

Глава 21

Дорога Весселю давалась тяжко. Шаг, два, три – и постоять, ловя иллюзию того, что боль вроде утихает.

Время было почти вечернее, а простой люд ложится спать рано. По дороге не попалось ни пешего, ни конного, ни хоть телеги с кучером. Так что брел Вессель наугад, боясь лишь одного – снова споткнуться и упасть. Он понимал, что резкая боль помешает встать на ноги.

Наконец Бог сжалился над ним и послал ему навстречу карету. Это был почтенный дормез. Видать, целое семейство ехало в подмосковную или в гости к родне. Кнутом Весселю указали, в каком направлении двигаться.

Увидев дом на холме, Вессель охнул. Если идти с этой стороны, то, пожалуй, и вовсе не дойдешь, подъем в иных местах слишком крут для человека, которому каждое движение причиняет боль.

Он знал, как пробираться в сад, в знакомую беседку. И он побрел вокруг холма, он вышел к тому месту, и там его ждало разочарование: княгиня распорядилась убрать упавшее дерево, по которому можно было перейти через пруд к беседке. Да ежели бы и не приказала – ковыляющий Вессель первым делом свалился бы с дерева в пруд.

Он решил обойти пруд и найти какой-то иной способ попасть в сад. Пруд невелик, ограда в иных местах есть, а в иных рухнула. Пройдя через сад, он бы вышел к знакомому флигелю, прошел вдоль него, увидел или услышал каких-то людей, попросил бы о содействии…

Он не знал, что в усадьбе царил сплошной и бесконечный переполох – княгиня требовала найти пропавшую внучку, то кричала, то била нерадивых по щекам, досталось даже Агафье. Посланные во все стороны верховые возвращались с такими неутешительными вестями, что боялись показаться хозяйке на глаза.

Вессель брел в темноте, и вдруг сухая земля под его ногой поехала, он шлепнулся на зад заскользил и, свалившись на дно ямы, наконец заорал от нестерпимой боли.

Как раз перед тем, как пропала Лизанька, княгиня вызвала к себе старосту и дала ему нагоняй: сухие липы-то спилены, а высокие пни остались торчать, так чтоб немедленно пригнал парней с лопатами, заступами, топорами и веревками, не то будет худо, ей бессмысленный пень в должности старосты не надобен!

Поскольку злить княгиню было опасно, староста побожился, что в этот же самый день от пней останутся одни ямы. Слово он сдержал. А поскольку липы были старые, корни – толстые, парни, выворачивая пни, оставили на месте лип преогромные ямины. И такова была Божья воля, что в одну провалился Вессель.

Здоровый человек нашел бы в конце концов, за что уцепиться, чтобы вытащить себя из ямы. Но Вессель не мог поднять правую руку, да и левому плечу досталось – деревенские девки лупили, что было дури.

Он стал звать на помощь и по-русски, и по-немецки. Никто к нему не спешил.

Земля сыпалась со всех сторон, закрывала его ноги, и вдруг он понял – это могила.

Странно раскидывает карты судьба. До сей поры единственным самостоятельным поступком Весселя был разрыв с Амалией, которым он гордился: настоял на своем, не стал жить с калекой! После его судьбу решали другие люди, сперва Бутман, потом мнимый Эрлих, оказавшийся Бейером, а теперь вот – Амалия.

Когда он скакал рядом с Бейером, стрелявшим в тряпичную куклу, он ощущал себя сильным и смелым. И где сила, где смелость? Их, получается, и не было вовсе?

Человек слаб, особенно голодный человек со сломанными ребрами. Казалось бы, не такое уж горе – просидеть в яме до утра. Утром наверняка удастся позвать на помощь. Но Вессель вдруг понял, что жизнь кончена. Это было какое-то бредовое прозрение. Следовало молиться, как положено христианину, следовало просить Божьей милости, но вместо этого Вессель вдруг завыл. Он точно так же взвыл бы, если бы его стал грызть рассвирепевший медведь.

И это оказалось самым действенным средством. Отозвались лаем дворовые псы.

Не то чтобы Вессель боялся собак – тех дворовых шавок, которых держали на петербуржских окраинах, он опасался, но в меру. А княгиня для охраны усадьбы завела здоровенных волкодавов. Это были умные псы, с мордами – как у медведя. Сейчас, по случаю великой суеты, их не спускали с цепи, но Игнатьич, заведовавший приемом и отсылкой гонцов, забеспокоился – зря эти сторожа брехать не станут. И он велел выпустить в сад самого старшего, самого крупного, самого грозного – ему сама княгиня, впечатленная басовитым лаем, дала имя греческого божества северного ветра «Борей».

Борей поскакал через сад, очень живо отыскал яму, где сидел Вессель, и стал лаем звать людей.

Первым прибежал дворовый парень Федька с фонарем. Увидев, что в яме копошится и скулит что-то живое, а Борей уже дошел до предела собачьей злости, Федька оттащил пса за ошейник от края ямы и спросил, что за нечистая сила там угнездилась.

Вессель с перепугу ответил по-немецки, и Федька, языков не знавший, понял: там доподлинно засел черт. А кто бы еще? Лопочет неразбери-поймешь что, а вылезать из ямины, которая не так уж и глубока, не желает.

Федька побежал скликать дворовых.

Весселю повезло – старый мудрый Игнатьич, знавший, кроме французского, еще и немного немецкий, сам пришел во главе воинства, вооруженного лопатами и вилами, разбираться. Тогда только дворовые стали вызволять его из ямы.

В конце концов Вессель оказался в людской. Княгине было не до немцев, сидящих в ямах, и Игнатьич распорядился, накормив найденыша, запереть его в чулане…

Обычно княгиня носила платье модных цветов, сейчас потребовалось черное, траурное. Пришлось переворошить сундуки, чтобы найти подходящую материю, этим занималась Агафья, очень довольная тем, что может громогласно командовать горничными и дворовыми девками. Это был способ показать свою преданность хозяйке. Девки откопали платье, которое княгиня носила, когда помер князь, и это было замечательно – стало быть, придется всего лишь перешивать, а не кроить и шить заново. Усадив горничных за работу, Агафья поспешила с докладом к княгине.

Княгиня стояла на коленях перед образами, но не на полу, а на особой скамеечке, обитой бархатом. Она честно пыталась вычитывать по молитвослову все, что полагается в таких печальных случаях. Но молитва ей не давалась, горечи в душе не было. Была какая-то великая усталость – словно бы она тащила в гору тяжкий воз, и вдруг ее от этого воза освободили, но сил радоваться не было, вообще никаких сил больше не было.

Наконец она додумалась – велела позвать приживалок и приказала им поочередно читать Псалтырь над покойницей. Завершится – начинать сначала. И так – всю ночь. Дамы бунтовать не посмели…

Амалия, еще утром вернувшись в усадьбу, незаметно пробралась в дальний флигель. Видя, какой царит переполох, и поняв, что произошло, она решила, что княгине сейчас не до нее, и была права. Но она внимательно прислушивалась ко всем звукам.

Она ждала Весселя.

По ее соображениям, он должен был довольно скоро обнаружить камни в карманах. А вот потом его действия могли быть двоякими и полностью зависеть от Божьей воли. Так либо он вдруг встретит добрых людей, которые возьмут его с собой в Москву и покормят, а в Москве дадут способ заработать хоть на нищенское существование, либо он попытается найти бывшую невесту и вернуть деньги.

Время шло, Вессель не появлялся, и Амалия делалась все мрачнее.

Если бы она знала о его похождениях, то расцвела бы, как майская роза. Но она и предположить не могла, что дело кончится сломанными ребрами.

Наконец и она основательно проголодалась. Выйдя из флигеля, она окликнула девку Фимку. Та вытаращилась, как на явление домового среди бела дня. Хотя в пруду Амальиного тела не нашли, дворня почему-то была убеждена, что немка отправилась на тот свет.

Две копейки (из Весселева кошелька) убедили Фимку, что Амалия жива и здорова. Девка пробралась на поварню и принесла оттуда остывшую кашу в горшочке, сдобренную постным маслом, ломоть хлеба и кружку чуть тронутого молока. Амалию это устроило.

Чем темнее делалось небо на востоке, тем яснее становилось, что Вессель нашел способ отправиться в Москву, и все, что осталось Амалии, – золотой пятирублевик. Она потерпела очередное поражение.

Что было сделано не так?!

Когда Вессель бросил Амалию в первый раз, она смирилась, даже не попытавшись возразить: в самом деле, кому нужна жена-калека? Потом, оказавшись в доме княгини Чернецкой, она стала приглядываться к нравам высшего общества и увидела женщин, которые ради мужчин пускаются на хитрости и подлые поступки. Гром с неба не поразил ни одну из них!

До той поры Амелия вела такой же образ жизни, как цветок в горшке на подоконнике. Она рукодельничала, выполняла заказы, встречалась лишь с девицами своего круга, такими же невинными и наивными; выходя замуж, они отдалялись от незамужней подруги. Вессель утешал ее совместными прогулками в Летнем саду, на прощание целовал в щеку, и это было праздником. О том, почему он даже не пытается добиться чего-то иного, Амалия не задумывалась. Ей казалось, что ее девичий запрет на ласки обязывает и его хранить целомудрие. Только в княгинином доме она поняла, что можно ухаживать за девицей и, если кошелек позволяет, тайно бегать в сумерках к сводне.

Трудно сохранить душевную простоту, когда в доме – с три десятка дворни, и между этими людьми складываются причудливые отношения. При Амалии княгиня и Агафья говорили, не стесняясь, и порой княгиня снисходила до того, что объясняла какие-то хитросплетения по-немецки.

– Они все видят, что я о тебе забочусь, – говорила она Амалии. – Кому-то может прийти в голову начать за тобой ухлестывать в надежде на мою милость. Я буду рада, коли и для тебя, калеки, найдется жених, да только это должен быть хороший богобоязненный жених, а не искатель моих подачек!

К тому дню, как Амалия и Вессель встретились в саду, немка была, в сущности, готова. Она истребила в себе девичьи грезы – да и какие грезы, какая наивность, когда тебе за тридцать? И когда Вессель стал за ней ухаживать, она сообразила – это не раскаяние, это приказ бородатого господина.

Она, как всякая девица, хотела замуж. То, что ею пренебрегли, сидело в душе ядовитой занозой. И вот она увидела явственную возможность стать женой. За это стоило побороться! Отсутствие любви ее не смущало – живут люди и без любви, детей плодят, и всякая дура, отдающая свое тело без любви толстому и потному законному супругу, глядит свысока на умницу, супруга не имеющую.

Амалия вспоминала все события этого дня и понимала, что все было сделано правильно, что мысль о замене золота и табакерки камнями – верная; значит, вмешалось нечто необъяснимое, Вессель нашел на дороге сто рублей, проезжавшая мимо в карете красавица-аристократка влюбилась в него с первого взгляда, да мало ли что…

И Амалия вслух послала несостоявшегося жениха ко всем чертям.

Тут-то она и услышала сперва звериный вой, потом собачий лай. Естественно, эти звуки ее не утешили. И прошло немалое время, прежде чем она, выйдя из флигеля, по разговорам узнала, что дворовые вытащили из ямы человека, бормочущего по-немецки.

Амалия возблагодарила Господа – сработало! Не послала Весселю нечистая сила ни набитого кошелька, ни прекрасной аристократки! Он приполз клянчить деньги.

Вот теперь, пожалуй, стоило появиться и кое-что рассказать…

Когда Весселя, стонущего и кряхтящего, притащили в дом и уложили в чулане, он возблагодарил Господа и попросил есть. На поварне всегда имелись остатки ужина, и Весселю принесли такой же ячневой каши, что Фимка притащила Амалии, да и в том же самом горшочке. Он быстро съел кашу и попытался хоть задремать, но боль не позволяла.

Он не знал, сколько длилось полусонное, полубредовое забытье, когда дверца чуланчика распахнулась.

– Встать можешь, черт немецкий? – неласково спросил по-русски Игнатьич. – Барыня тебя видеть желают.

Он прекрасно мог это сообщить и по-немецки, но не желал. Вессель ему сразу не понравился. Человек, который в потемках околачивается возле княжеского сада, и не мог понравиться старому, опытному, избалованному хозяйкой лакею.

Это княгинино милосердие объяснялось просто – она хотела чем-то занять себя. А поскольку спать ей не хотелось, то она и решила лично расспросить извлеченного из ямы немца.

Письмо Алехана Орлова ее несколько успокоило – она поняла, что произошло, и была наилучшего мнения о вышколенных графских егерях. В ответе, ею продиктованном, было сказано: доставивший в усадьбу Лизаньку получит хорошую награду. Награда была наготове – покойный князь, баловавшийся охотой, набрал разнообразного охотничьего приклада, и всякий егерь был бы счастлив получить большой и тяжелый нож немецкой работы, охотничий рожок-«полумесяц», отделанный серебром, большую роговую пороховницу, тоже с серебром. Стыдно было бы отделаться рублем в благодарность за спасение любимой внучки…

Вессель пожаловался на боль в боку, кое-как объяснил невозможность даже руки поднять. Игнатьич вспомнил, что в дальнем флигеле есть кресло наподобие портшеза, в котором таскали покойного князя, когда вконец обезножел, и послал туда молодого лакея Савку. Когда Весселя вытаскивала из чулана и устраивали в кресле, он несколько раз вскрикнул от острой боли. Наконец его доставили в гостиную, куда к нему вышла княгиня.

Вессель растерялся. И впрямь, как объяснить блуждание возле княжеского сада? Сказать, что искал проживавшую в усадьбе фрейлейн Амалию Зингер? А для чего? И почему непременно на ночь глядя?

И ведь неизвестно, как объяснила Амалия свое отсутствие в усадьбе.

Он стал путано объяснять, что на него напали злые люди, ограбили, побили, что он шел наугад, где шел – сам не знает, как добрел до сада – объяснить не может, услышал голоса, вздумал искать убежища…

Амалия подкралась к двери и слушала это горестное повествование. О том, что бывшего жениха и впрямь кто-то крепко побил, она знала – иначе его не таскали бы в креслах. А чьих рук дело – не имело значения; может быть, ему это как доброе дело зачтется.

– Врет он, матушка наша, – сказал Игнатьич.

– Врет, да не выбрасывать же его из дома. Ладно, утро вечера мудренее, тащите его в чулан да покрепче дверь заприте. Агаша, я кофею перепила, сегодня без сонного зелья не усну, расстарайся насчет отвара.

Тут-то Амалия и вошла в гостиную.

– Ваше сиятельство!.. – начала она.

– Господи Иисусе, ты еще откуда взялась? – изумилась княгиня.

– Я сумела убежать от тех людей, которые силой увели меня. А этот человек был с ними, и его послали, чтобы он меня вернул.

– Она лжет, она лжет! – закричал Вессель.

– Ваше сиятельство, спросите этого человека, как его имя! – воскликнула Амалия. – Благоволите вспомнить – я вашему сиятельству это имя называла! Пять лет назад, когда вы были столь добры, столь милосердны…

– Как тебя звать, прощелыга? – сердито спросила княгиня.

Вессель не ответил.

– Это Иоганн Вессель, ваше сиятельство, мой бывший жених.

– Вессель?

Княгиня не могла вспомнить этого прозвания, но вспомнила Агафья, которая по приказанию барыни навещала лежавшую в лазарете немку и носила от нее записку в аптеку Бутмана.

– Она лжет, я впервые вижу эту женщину! – твердил Вессель.

– Как так вышло, что тебя силой увели? – спросила княгиня Амалию. – Погоди, пусть сперва… Игнатьич, распорядись!.. Пусть сперва этого крикуна уберут с глаз долой.

– Она лжет! – выкрикнул Вессель.

– Это ты скажешь, когда тебя доставят к московскому обер-полицмейстеру господину Архарову, – ответила Амалия.

Вессель, хоть и жил в Санкт-Петербурге, но об Архарове был наслышан. Говорили: если этот человек уставится в глаза преступнику, тот может от сознания своей вины лишиться чувств. И еще говорили: у Архарова всюду свои люди, и он отыскивает украденное, используя такие знакомства, что и подумать жутко.

Так что к обер-полицмейстеру Весселю совершенно не хотелось.

– Я молчу, молчу… – залепетал он.

– Вот и славно. А ты рассказывай, где тебя черти носили, – по-русски приказала княгиня Амалии. Ответ был на немецком языке.

Амалия рассказала, что бывший жених отыскал ее в саду по приказанию неких господ, что сперва показывал нежность (княгиня сразу вспомнила, как о его томных взглядах рассказывала Лизанька), что потом ей угрожали смертью и заставили приютить четверых мужчин в дальнем флигеле, что потом, уходя, эти люди и ее с собой увели, и она боялась за свою жизнь, потому что знала об их злодейских намерениях. И вот ей удалось уйти, и она может рассказать такое, что господин Архаров тут же велит везти ее в Санкт-Петербург, поскольку речь о покушении на некую властительную особу.

– Она лжет, не верьте ей! – опомнившись, завопил Вессель.

– Нет, она не лжет! – крикнула княгиня. – О том, что во флигеле жили чужие, я знаю! Рассказывай еще!

И Вессель с ужасом обнаружил, что бывшая невеста запомнила многие высказывания Бейера, причем изображала бывшего жениха главным помощником опасного заговорщика. Оказалось, она поняла, что у Бейера есть письма, изобличающие некую знатную особу.

– Довольно, – прервала ее княгиня. – Завтра отправлю вас обоих в Москву. Пусть с вами господин Архаров разбирается. Игнатьич, вели уносить этого подлеца. Да чтоб глаз с него не спускали! Поди, все наврал про переломанные кости!

– Ваше сиятельство, сжальтесь, сжальтесь! – требовал смертельно напуганный Вессель. Но он был вынесен вместе с креслом и не столько помещен, сколько кинут в темный чулан.

– И ты ступай, – велела немке княгиня. – Экие страсти, да на ночь глядя… Знаешь ведь, какая у нас беда?

– Знаю, госпожа княгиня.

Амалия опустила голову в знак соболезнования. Но подходящих слов не нашла.

– Врать не хочешь, правду сказать не можешь, – догадалась княгиня. – Ну, Господь нам всем судья. Похороню честь честью, на церковь пожертвование сделаю… Вот только плакать не могу – нет у меня слез. Что скажешь?

– Есть женщины, что плачут за деньги, – ответила Амалия. – Есть, что над сломанным цветком плачут, я сама такова была. Это – как кому Господь позволил.

– Твоя правда. Так что соберись в дорогу. Утром вас отправлю.

– Ваше сиятельство…

– Что еще?

– Может быть, и не придется везти нас к господину Архарову…

– Та-ак… – протянула княгиня. Она достаточно знала свет и всевозможные интриги – опущенные глаза Амалии много о чем ей сообщили.

Немка вздохнула.

– Ну-ка, начинай сначала! – велела княгиня.

– Ваше сиятельство, все очень просто – я… я желаю стать его женой…

– И потому увязалась за ним? И никто тебя кинжалом не стращал? А он нуждался в твоей помощи и морочил тебе голову? – сразу определила положение дел княгиня.

– Ваше сиятельство, я думала – смогу с ним договориться. Но, когда по-хорошему не получилось…

– Рассказывай с самого начала. Я от всех треволнений кофею напилась, заснуть все одно не смогу. И не ври!

– Мне незачем врать, ваше сиятельство, сейчас ложь будет мне самой во вред.

– Говори!

Амалия честно рассказала про свой побег и объяснила стрельбу в лесу, так перепугавшую княгиню.

– А ведь это Алехан Орлов, не иначе! – догадалась княгиня. – Он облаву устроил! Вот что ему там было нужно, в лесу-то, а про шорника Якушку, поди, наврал. Господи Иисусе, что делается? Кончится ли вранье?! Может, и про Лизаньку наврал?

Тут Амалия ничего сказать не могла. Стрелявших не видела, заботилась лишь об одном – убраться оттуда живой и увести жениха. Она описала, как лежали в орешнике, как отползали подальше, как прятались в лесу. И наконец – как она подменила деньги и табакерку камнями.

Княгиня внимательно поглядела на немку.

– Вот ты какая… Скромница, смиренница, а злопамятная! Не ожидала, право, не ожидала… Ты ведь эту расплату всякую ночь во сне видела!

Амалия кивнула.

– И знала, что податься ему некуда – только тебя искать?

– Знала, госпожа княгиня. Только как бы я иначе заставила его себя искать?

– Ну, выходит, правильно сделала. Добилась своего? Добилась! Съездишь в Москву – и возвращайся ко мне. Будем жить по-прежнему. Сама знаешь, я тебя не обижу.

– Нет, госпожа княгиня, – ответила Амалия. – Я выйду за него замуж, как тогда хотела.

– Не нравится мне эта затея. Думаешь, я тебе на свадьбу хоть полтину дам?

– Ваше сиятельство, у нас есть на что сыграть свадьбу, – и Амалия достала из потайного кармана золотую монету.

– Ну, коли ты твердо решилась…

– Я твердо решилась.

– Но твой любезный женишок Бог весть с кем спутался, того гляди, поймают и в Сибирь погонят, с выдранными ноздрями и в железах!

Амалия, хотя хорошо понимала по-русски, про ноздри не уразумела, лишь ощутила – Весселя ждет что-то страшное.

– Я с ним поеду. Как же не ехать, если я буду его женой?

– В Сибирь?!

– Да, ваше сиятельство. Жене положено следовать за мужем.

Княгиня внимательно посмотрела на немку и вздохнула: как же она, опытная старуха, не разглядела в этой бледной немочи, в этой калеке с костылем, такого норова и такой жажды быть, как все порядочные женщины, не брошенной невестой, а законной супругой?

– Звание жены того не стоит, голубушка.

– Стоит, ваше сиятельство. Он мне слово дал, он должен слово сдержать. И я ему слово дала.

– Ты не представляешь себе, голубушка, что такое дорога в Сибирь… – княгиня вздохнула.

Сама она, понятное дело, там не бывала. Но ездила с покойным князем в Киев к его родне и там свела знакомство с удивительной женщиной, прибывшей в Киев с больным сыном и хлопотавшей о том, чтобы принять постриг в Киево-Флоровской обители. Женщина эта была дочь фельдмаршала Шереметева и вдова несчастного князя Ивана Долгорукого. Она рассказывала о сибирской ссылке, где побывала с семьей покойного мужа, и рассказывала так, что княгиня содрогалась.

– Может быть, мне и не придется туда ехать, – сказала Амалия. – Все зависит от его ответа. Коли будет мне мужем – скажу, что его обманом в это дело втянули, назову все имена, перескажу все разговоры так, как мне надо. Коли откажется – скажу иначе. Так, как сейчас вашему сиятельству пересказывала.

– Тебе так уж замуж хочется?

– Я девять лет свадьбы ждала, госпожа княгиня. Все лучшие годы – ждала и ждала. И потом… А когда он появился, я поняла – Бог услышал мои молитвы. Поняла – Бог мне позволил его взять… Пускай он мне теперь за все ответит.

Княгиня негромко рассмеялась. Мало кого она уважала, но упрямство калеки ее тронуло, Амалия оказалась норовистой женщиной, а таких княгиня любила.

– Хвалю! Хвалю! А где же вас по вашей вере в Москве обвенчать?

– В кирхе Святого Михаила, я уже узнавала, госпожа княгиня.

– Умница. Лучшую свою запряжку дам – везти тебя под венец, – в голосе княгини было едкое ехидство. – Пусть у тебя будет праздник – такой, какого ты и во сне бы не увидела. А знаешь почему? Не знаешь? Потому что лишь этот день в твоей жизни и будет радостным. С таким мужем тебе счастья не видать. Давай-ка лучше поищем другого. Хоть ты и калека, а с приданым найдешь себе…

– Другой мне не нужен.

Княгиня внимательно посмотрела в светлые глаза немки.

– Упряма же ты…

И добавила по-русски:

– В тихом омуте черти водятся…

– Он дал мне слово, госпожа княгиня, – добавила Амалия. – Если Бог на небесах есть, то ему, Богу, все равно, хожу я на двух ногах или прыгаю на костыле.

Княгиня согласилась, подумав при этом, что для Господа это, может, и не имеет значения, но господин Вессель будет попеременно бегать от жены к сердобольным особам и получать за это костылем по спине.

И еще она подумала: неведомо, что у нее самой творилось бы в голове и в душе после девятилетнего ожидания и затем – пятилетней жизни в убогом состоянии.

– Но то, что ты говорила о покушении на некую особу, – тоже вранье?

– Нет, ваше сиятельство. Только мой несчастный жених был в этом деле вроде мальчика на посылках и сам смертельно боялся господина, который всеми командовал.

– Не врешь? И что за особа?

Амалия задумалась.

– Они изготовили тряпичную куклу в человеческий рост и ей в голову стреляли. Кукла была в дамском платье – наверно, собирались застрелить какую-то даму.

– Хорошенькая новость… – проворчала княгиня. – Слушай, Христом-богом тебя прошу, откажись ты от этого жениха!

– Я должна выйти за него замуж, – ответила Амалия. – Иначе зачем я вообще живу? Я должна, я должна…

Глава 22

Утром княгиня, позавтракав, приняла гостя – священник Братеевского храма сам явился к ней с визитом. Не каждый день такая знатная покойница попадается – как не встать затемно, как не явиться самолично с утешением?

Княгиня выслушала слова утешения с истинно христианским смирением. Она знала, что придется пройти и через это. Никто в усадьбе не смел ее утешать, даже Агафья, все боялись лишнее слово сказать. Священник тоже проявил умеренность – ему уже донесли про Аграфенино пьяное житье и про материнский способ избыть беду.

Потом княгиня сама отправилась к чулану, где лежал Вессель.

– Ну, что, надумал жениться? – прямо спросила она.

Вессель думал о женитьбе всю ночь. И вот до чего он доразмышлялся. Когда бы Амалия осталась прежней, кроткой и покорной, то, пожалуй, можно с ней и под венец – во избежание худших бед. Но она стала ведьмой с горы Броккен! Чем такая жена, да еще калека, – так лучше сразу в петлю.

И, рассуждая далее, Вессель понял: доказательств его вины нет никаких, кроме свидетельства бешеной немки, а она – лицо, заинтересованное в браке, так что может и соврать. Иными словами – ее слово против его слова, а свидетелей ни с той, ни с иной стороны нет, разве что Бейер окажется столь глуп, что даст себя изловить. Но он ловок и хитер.

Поэтому Вессель и по-русски, и по-немецки сообщил, что жениться отказывается наотрез. Да, просил о помощи, да, жил с приятелями во флигеле. Но приятели малознакомые, сошлись с ним за карточной игрой, потом разошлись; может, шулера, может, промышляют мелким воровством. Мало ли что дуре померещилось? Чист, невинен, ни в чем не замешан! Главное – кричать об этом погромче.

Даже если Амалия приведет к охотничьему домику, там пусто.

Говорил Вессель убедительно, да вот беда – княгине понравилось упорство Амалии в достижении цели. Опять же – княгиня знала, что Амалия безупречно девственна. И это вызывало жалость у женщины, которая кроме своего законного болвана знала и других мужчин, красивых и пылких. Надо же было немке узнать, что это за утеха и забава.

Она вернулась к себе в спальню, где Агафья командовала наводившими порядок горничными.

– Маврушка, кликни Игнатьича, – велела она.

Когда старый лакей явился на зов, княгиня сидела в своем кабинетике и писала письмо.

– Вот, пошлешь человека в Остров, графу в собственные руки, – велела она. – Ночью не до эпистол было, хоть сейчас, с утра, поблагодарю, что Лизаньку ищет. И когда она найдется – надо бы графу подарок сделать. Знаю, ничем его не удивишь, да без подарка нехорошо.

– Бурка ощенилась, – сообщил Игнатьич.

– Разродилась-таки! Слава те Господи!

Старая сука, которую покойный князь купил еще щеночком, была хороших кровей, отменной репутации, и корзина породистых щенят – достойный подарок любителю охоты.

Игнатьич взял запечатанное розовым воском письмо и вышел. Княгиня задумчиво грызла перышко. Потом распорядилась позвать Амалию.

– Где эти злодеи тебя держали?

– В домике, ваше сиятельство, в лесном домике. Там же их лошади стояли, и карета, и еду они там готовили. А в карете они держали тряпичную куклу.

– При тебе в ту куклу стреляли?

– Нет, при мне – не стреляли, но говорили о том, как ей в голову стреляли.

– Уж не ту ли пальбу мы слышали? Я думала, графская охота… Агаша, Агаша! Пошли за Игнатьичем, верни его!

И княгиня взялась сочинять другое благодарственное послание. В нем она, кроме словесных реверансов, просила графа послать людей в старый охотничий домик, поскольку есть подозрение – там устроили притон лесные налетчики. У нее, у княгини, после смерти князя, поскольку сама она охотой не балуется, не стало молодых охотников, а те, что были, уже в годах. А графские егеря – молодцы, отменные стрелки, пусть бы поглядели да докопались, что там недавно была за пальба.

Получив это письмецо, Алехан усмехнулся – княгиня не знала, что он сам уже побывал в том домике. Нужно было успокоить старушку, и он сам, своей рукой, написал записочку: все-де хорошо, там точно жили, но более не появятся, налетчики разбежались. О мертвом Матюшке он докладывать не стал – это лишнее. Зато предупредил: если вдруг возле усадьбы появятся незнакомые подозрительные люди, быть настороже, поскольку в охотничьем домике обитали отменные мерзавцы.

Следующее послание княгини заставило его собраться в дорогу. Княгиня писала: точно, явился крайне подозрительный бродяга-немец, побитый и голодный, его приютили, и некая особа утверждает, что он как раз и жил в охотничьем домике; так что посоветует его сиятельство?

Вместо ответа в усадьбу явился сам Алехан и потребовал к себе Весселя.

Вессель перепугался до полусмерти, но страх женитьбы пока еще был сильнее. Он сознался в том, что подружился с сомнительными людьми, шатался с ними по окрестностям, спал где придется, но ни в чем более не повинен, ничего не видел, ничего не знает.

Амалия, которую тоже призвали, испугалась, что жениха, пожалуй, и впрямь повезут в столицу к Шешковскому, а оттуда три пути: в каземат, на кладбище и в Сибирь, но уж никак не под венец. Поэтому она принялась выгораживать Весселя.

– А ведь я тебя, голубушка, знаю! – сердито сказал граф. – Мы-то головы ломали, что за одноногий страдалец в лесу завелся! А это твои следы – нога и костыль! Тебя в первую голову нужно допрашивать!

Тут Амалия не на шутку испугалась и выгораживать жениха перестала – самой бы из беды выпутаться!

Алехан и злился, и радовался – кажись, скоро раскроется тайна, связанная со Сметанным и с пропавшими конюхами. А если удастся изловить негодника Ерошку, то граф даже не станет призывать полицию – прикажет запороть до смерти, и вся недолга.

Кончился графский визит тем, что Весселя с Амалией посадили в телегу и повезли в Остров. Их сопровождали лакей его сиятельства Порфирий и егерь Алешка. Алехан видывал людей с поломанными костями, но попадались также и притворы. Он не мог бы поручиться, что немец с немкой не спрыгнут с телеги и не удерут. В памяти остались следы ноги и палки – калека научилась передвигаться большими прыжками и, надо думать, довольно шустро.

Княгиня, несколько озадаченная напором графа Орлова, уступила ему Амалию и распорядилась закладывать лошадь в телегу, хотя и не понимала, что такое задумал Алехан.

Но, расставшись с графом, она опомнилась и забеспокоилась. Менее всего ей хотелось, чтобы выплыла на свет Божий история с несостоявшейся конской свадьбой…

А граф Орлов решил позвать на помощь Сметанного.

Красавец жеребец после своего странного приключения полностью оклемался, хорошо проедал корм, ни на что не жаловался, мирно пасся на лучшем лугу. Казалось, он забыл тот страшный вечер. Но Алехан знал лошадей (он много чего знал и понимал, и потому было вдвойне обидно, что в расцвете сил пришлось уйти в отставку) – лошади злопамятны, очень долго помнят обиду и отомстить могут даже несколько лет спустя. Почему они таковы – одному Богу ведомо.

Прискакав в Остров, граф первым делом отправился в конюшни.

– Как Сметанный? – спросил он Степана.

Степан, получивший в подручные двух молодых конюхов, как раз имел важное совещание с плотником и с шорником. Речь шла об арчаке, основе для седла, предназначенного Сметанному. Хотя жеребца готовили для рысистых бегов и запряжки в дрожки и в легкие саночки, но он и под седлом должен был хорошо идти, а его длинная спина, по мнению Степана, требовала особого деликатного подхода.

– Умен он, ваше сиятельство, умен наш кормилец! Я нарочно посылал парнишек смотреть, не растет ли где хоть кустик белены. Так они, паршивцы, один куст проворонили! И он, Сметанушка, травку вокруг общипал, белены не тронул!

– Ступай за ним, приведи к воротам. Я сейчас же буду.

Граф пошел в свои покои и потребовал к себе старого камердинера Василия. Тот был посвящен в затею с дозорами и всячески старался, чтобы о ней случайно не узнал старший братец.

– Никто не возвращался? Никакого известия не было? – спросил граф.

– Не было, барин.

– Если привезут ту девицу, а меня дома не случится, – потихоньку да поскорее отправь ее к княгине Чернецкой. Для того держи наготове людей, чтобы в любое время были готовы ее сопровождать. Кормлю взвод дармоедов – ничего с ними не сделается, коли ночку-другую не поспят.

Он имел в виду выездных и прочих лакеев.

Потом он пошел на поиски старшенького и обнаружил его в одной из гостиных. Григорий натащил туда гору книг из графской библиотеки и, развалившись на диванчике, листал «Орлеанскую девственницу» неведомого автора – на обложке не было его фамилии, но кому надо, те знали, что это баловство вышло из-под пера злоехидного насмешника Вольтера.

– Не приедет она, Гриша, – сказал Алехан. – Коли до сих пор не явилась…

– Буду ждать, – хмуро отвечал старшенький. – Буду, черт бы меня побрал!

И вдруг он отшвырнул книжку в угол.

– Алехан, тебе что-то известно?!

– Ничего не известно.

Разумеется, младший брат ничего не сказал старшему о разосланных дозорах. Он вовсе не нуждался в драке с родственником, пусть непутевым, но любимым.

– Гриша, я затеял сделать научный опыт. Обувайся, спросим кофею со сливками, потом пойдем к конюшням.

– А что такое? – спросил Гришка, чье любопытство было известно всей столице. Физические опыты он обожал и устраивал их со страстью дитяти, удивленного тем, как с шелковых обоев сыплются искры. Химия и анатомия его также привлекали. Во время своей близости с государыней Гришка развлекал ее кундштюком: показывал, как бутылки, налитые водой, разрываются на морозе. Но дурачком, которому нравится смотреть, как сыплются бутылочные осколки, он отнюдь не был: у него хватило ума, чтобы оказывать покровительство Михайле Ломоносову и механику Ивану Кулибину.

– Увидишь, – усмехнулся Алехан. – Ты не брал мою подзорную трубу?

Труба осталась с тех времен, когда граф Орлов командовал русской эскадрой в Средиземном море и одержал знаменитую Чесменскую победу.

– Брал, обозревал сверху окрестности.

Алехан понял: братец высматривал всадницу в мужском наряде, чтобы броситься ей навстречу.

– Василий Иваныч, вели кому-нибудь сыскать в верхних комнатах подзорную трубу, – сказал камердинеру граф. – И посади ну хоть Прошку смотреть на дорогу. Как появится телега и Порфишка с Алешкой верхами при ней, тут же мне доложить.

Братья приканчивали третий кофейник за приятными разговорами, когда примчался с известием казачок Прошка.

– Ну, поглядим, чем кончится мой опыт, – Алехан усмехнулся. – Говорил ли я тебе, сколько ума в голове у Сметанного?

– Ты его с немецким академическим профессором сравнивал, с той только разницей, что Сметанного всегда понять можно, а профессора – изредка и с трудом.

– Да, лошадиный язык понятен, спроси хоть у моего Степана. И кони могут много русских слов запомнить. Идем, будет прелюбопытное зрелище. Прошка, беги в буфетную, скажи Никанору – пусть даст пригоршни две мелюса. И аллюром три креста к конюшенным воротам.

Братья пошли к конюшням.

Там уже стояли Степан, Сметанный, двое конюхов, пришел и старший конюший Иван Кабанов, сильно недовольный тем, что жеребца понапрасну беспокоят, куда-то ведут, пугают. Но спорить с барином он не стал.

Степан держал Сметанного за недоуздок, что-то ему нашептывал, прижимался щекой к точеной морде. Конь тоже показывал свое благоволение, выгнув лебединую шею и охотно принимая ласку.

– Стойте тут, – велел граф и пошел навстречу телеге. – Ты – вылезай, – велел он Амалии. – Давай, скачи туда, где конь, не доходя десяти шагов, встань и стой. Да покажи, как ты ловко передвигаешься.

Амалии стало стыдно – она решила, что знатный господин хочет над ней посмеяться. Но спорить с самим Орловым она не могла. Упираясь перед собой костылем, она поскакала к конюшенным воротам.

– Ишь ты! – восхитился старший братец. – Такое впервые вижу!

– Вот и разгадка следов, никакой не солдат на деревянной ноге. Зря, выходит, его искали. Стой, сударыня, фройлейн, стой! – закричал Алехан. – Не двигайся! Степан, медленно веди к ней Сметанного, медленно, по шажочку!

Конь приближался к Амалии. Коню явно было все равно, куда и зачем его ведут. Когда конская пасть почти приблизилась к голове немки, она испуганно закрылась рукой.

– Ну, твое счастье, – сказал граф. – Тебя, значит, при нападении на моих людей не было. Уходи к телеге. Алешка, вытаскивай немца, и пусть ковыляет сюда!

Весселя без лишней любезности вытащили из телеги и только что пинка под зад не дали. Он медленно, придерживая рукой правый бок, как будто ребра могли выскочить и разлететься по дороге, побрел к Сметанному.

У коней, как известно, зрение орлиное, а Сметанный был к тому ж еще и жеребец. Сильному жеребцу положено охранять табун, никого и близко не подпускать к маткам с жеребятами, издали высматривать врага. Своего табуна у Сметанного никогда не было, но сто поколений предков никуда не спрячешь, и высмотреть врага он смог бы за версту.

Сперва конь встал, уперся передними копытами, потом вскинулся, вздернул аристократическую голову, попятился. Но это не был страх – как в ту ночь, когда он прибежал невесть откуда смертельно напуганный. Конь увидел врага. Мотнув головой, он стряхнул с недоуздка руку зазевавшегося Степана.

– Держи его, дурень! – воскликнул граф. – Узнал! Ей-богу, признал!

Сметанный отскочил в сторону. По тому, как вздернулась его верхняя губа, Алехан понял – конь изготовился кусаться. Понял это и Вессель.

– Держите его, ради Бога, держите! Он меня убьет!

– Стой! – приказал ему граф. – Подними руку! Правую! Выше!

Невзирая на боль, Вессель исполнил приказ.

Сметанный вскинулся на дыбки. Степан изловчился схватить его за недоуздок. Жеребец уже был готов показать норов, но Степан сумел оттянуть его в сторону.

– Ты бил его, скотина! – крикнул Алехан. – Он запомнил, как ты его ударил! Отступай, отступай, дурак!

– Ай, Сметанушка, ай, умник! – твердил Степан, оглаживая жеребца.

– Прошка, дай мелюсу! – велел Григорий. И подставил обе ладони.

Сметанный косился на Весселя, но понемногу успокаивался и с гордым видом, словно великую милость оказывал, взял мелюс с ладоней.

– Степушка, веди его в леваду, побудь с ним, – распорядился граф. – Порфишка, бери этого супостата за шиворот, тащи в мой кабинет. И туда же пусть Василий доставит Генриха Федоровича. Я чай, супостат с перепугу русский язык забудет, ну так все, что он наговорит по-немецки, Генрих Федорович и запишет.

– Ну, братец, до чего ж ловко ты это выдумал! – восхитился Гришка. – Вот сейчас и узнаем всю правду!

– Всю ли? Ведь будет врать как сивый мерин!

– Да ты погляди на него, брат. Врать будет первые четверть часа, пока тебе не надоест. А нет – так ему у Архарова язык развяжут. Есть у него некий Шварц, мастер развязывать языки.

Вессель содрогнулся. Эти две фамилии, Архаров и Шварц, вместе сказанные, наводили ужас на тех московских жителей, чья совесть была нечиста.

– Шварца мне представили. Веришь ли – тих, кроток, прямо тебе ангел в нитяном паричке, а посмотрит – и хочешь спрятаться под стол, как дитя. Он вместе с Архаровым в чумную осень бунт усмирял.

– О чем ты толкуешь! Я сам тогда с ним и свел знакомство! Про чуму я тебе такое расскажу!..

Амалия отошла от братьев, но не слишком далеко, разговор слышала, почти все поняла.

И главное поняла – спасти Весселя невозможно.

Орловы внезапно заговорили о чумном бунте, словно бы позабыв о Весселе, и Амалия не прыжками, а просто опираясь о костыль, подошла и встала перед ним.

Он опустил голову.

– А если бы согласился – ничего бы этого и не было, – сказала Амалия. – Уехали бы в Москву, жили бы, как два голубка. Я бы хозяйством занималась, ты – аптекой.

Вессель даже не желал смотреть на бывшую невесту. Она была права – лучше бы тогда согласиться, затеряться в Москве вдвоем, золотой пятирублевик позволял продержаться первое время, пока не удастся привезти деньги из столицы. А можно и не в Москве укрыться, можно в Твери, в Новгороде, во Пскове, мало ли мест, где немец может открыть свою аптеку?

Теперь же будущее – допросы, темные и сырые казематки, очные ставки с людьми, которые опознают в тебе злодея и преступника. А веры тебе не будет ни у кого и никакой…

Даже если расскажешь про мнимого Эрлиха, а на самом деле – Рейнгарда фон Бейера, про Штанге, про Клауса, поможет ли это?

И убийство Ройтмана – оно ведь непременно будет использовано, чтобы очернить Весселя! Кричи, клянись, божись теперь, что был его лучшим другом!..

Отчего бы Господу не послать сейчас рабу своему мгновенную смерть? Как было бы хорошо!..

Амалия смотрела на Весселя с жалостью – единственный, кто мог стать ей мужем, кто обещал ей брак, через несколько минут станет навеки недосягаем. Его упрячут так далеко, что не достать. Но более, чем Весселя, ей было жаль себя.

Теперь одна дорога – к княгине Чернецкой. Сидеть в своем уголке, мастерить изысканные саше, украшенные цветочками и бабочками. Когда княгиня помрет, а она лет через десять непременно помрет, Лизанька, к тому времени замужняя дама, может быть, предложит такой же уголок и то же занятие в своем доме. Или не предложит…

Но жалость к бывшему жениху была странной. Амалия все же не утратила способности плакать, глядя на растоптанный цветок или хромую собачонку, но вид человека, обреченного на пытки и, возможно, смерть отчего-то не вызвал слез. Она сама удивилась – сердце покрылось коркой льда, что ли? А ведь она любила этого человека! Все свои деньги ему отдавала! Какие еще подвиги нужны, чтобы доказать наличие любви?

Воспоминание о деньгах имело волшебное свойство – остатки жалости обратились в презрение.

Как еще прикажете относиться к вору?

И, глядя на съежившегося, несчастного, страдающего Весселя, Амалия вдруг ощутила то, чего раньше за собой не знала: гордость. Она избавилась от последних огрызков надежды, она была свободна! Оставалось захлопнуть дверь, за которой останется прошлое вместе с женихом.

Достав из потайного кармана золотой пятирублевик, Амалия швырнула его под ноги Весселю, повернулась и пошла к телеге, держа спину так прямо, как только могла.

– Эй, фрейлейн! – окликнул ее Григорий Орлов. – Ты сиди у госпожи Чернецкой смирно! Потом и тебя допросим – что ты там, в лесу, с этими злодеями делала!

Амалия не ответила.

Она вернула деньги и была безмерно горда собой. Даже на телегу вскарабкалась почти без затруднений.

Вессель смотрел на золотую монету, которая должна была спасти его, и не знал, поднимать ли? Ведь эта монета его и погубила – он был уверен, что деньги в кармане, потому так решительно расстался с Амалией. Но оставлять золото в пыли нельзя, это противно всем законам человеческим, противно устройству человеческой души.

Он с большим трудом нагнулся и поднял монету. Потом опустил в карман.

Его повели в роскошный дворец Орлова. Он отродясь в таких домах не бывал (кто ж его пустит) и настоящей роскоши не видывал. Но ему было не до бронзовых канделябров и зеркал, не до превосходных мебелей и наборных паркетов.

Орлов-младший уселся на стул посреди кабинета, перед ним поставили Весселя. Орлов-старший сел на подоконник и взял подзорную трубу: чтобы и в дознании участвовать, и возлюбленную высматривать. Генриха Федоровича посадили за стол, и он еще сгонял Прошку в свою комнату, за собственноручно очиненными перьями. У двери стоял лакей Павлушка – на случай, если будут какие поручения.

– Говори, кто таков! – велел граф.

Вессель назвался. Затем сообщил, что сам из столицы, служил в аптеке Бутмана, и Бутман может подтвердить его хорошую репутацию.

– А как же ты, помощник аптекаря, оказался в моем лесу? Как вышло, что участвовал в убийстве моих людей? – сердито спросил граф.

– Бог свидетель, я никого не убивал!

– Сам не убивал, но видел, как убивали. И жеребец видел, и запомнил тех, кто был тогда в лесу. Он запомнил лошадь, которая была запряжена в ваш чертов экипаж! И тебя, мерзавца, за то, что ты его ударил. Ты сам в этом убедился! Так что давай, аптекарь, докладывай все, как есть.

– Я никого не убивал!

– Докажи, сукин ты сын! – рявкнул граф.

Гришка засмеялся. И этот смех еще более убедил Весселя, что он обречен.

– Я не виноват, Бог свидетель, не виноват, стрелял не я, стреляли Штанге и Бейер! У меня даже оружия не было!

– А ты что делал?

– Я женщину держал…

– Какую женщину? – тут Алехана осенило. – Полковницу Афанасьеву, что ли?

И дальше Вессель заговорил по-немецки – боялся, что русская неуклюжая речь не позволит сказать всего так, как надобно. Братья Орловы почти все понимали, а если не удавалось сразу понять – делали знак Генриху Федоровичу. Тот, часто встречаясь с русскими купцами и мастеровыми, с коими держи ухо востро, выучился языку из соображений практических – чтобы никто его вокруг пальца не обвел. И он повторял взволнованную речь Весселя по-русски, что от него и требовалось.

– Я не знаю, клянусь вам, не знаю, кто та женщина! Она пришла к нам и требовала, чтобы мы ее в Москву доставили! Иначе донесет госпоже княгине!

– Погоди, братец, – подал голос Орлов-старший. – Этак ты ничего не поймешь. Пусть он с самого начала рассказывает. Как с преступниками связался, как с ними в лесу оказался, чем они там занимались. Ты хочешь знать лишь то, как он Сметанного ударил, не иначе. А тут дело запутанное.

– Я хочу знать, где мои люди! Не для того мне Господь этих людей дал, чтобы я плевал на них свысока! Я за них в ответе. Матюшкино тело мы сыскали, Фролкино подняли, а где Егорка? И Ерошка, черти бы его побрали!

– Вессель, говори все, как есть, с самого начала, – велел Григорий. – Кто тебя из столицы сманил, чем вы в лесу занимались, на какую дичь охотились. И как вышло, что к вам привели Сметанного?

– Я про лошадь ничего не знаю! Мы стояли на дороге возле экипажа, беседовали, с нами была та женщина, не знаю, как звать, не знаю, откуда появилась! Но она видела, как я в беседке встречался с Амалией… с фрейлейн Зингер. Как она это могла видеть – не понимаю! Она выследила нас, она как-то догадалась про тот домик. Требовала, чтобы мы в нашем экипаже доставили ее в Москву! И тут мы услышали – кто-то скачет к нам. Бейер и Штанге сразу достали пистолеты. Видим – всадник на гнедой лошади. Он увидел нас, у него поперек седла – ружье или карабин, я не знаю… Он схватил ружье… Клянусь, я не знаю, кто выстрелил первый! И тут я увидел белую лошадь! Она пробежала вперед, потом стала биться, а она была запряжена в такую маленькую повозку… Все стреляли, женщина кричала, ее ранили, я держал ее… она схватилась за повозку… я не понимаю, как она туда залезла, клянусь вам! Я не помню, как ударил лошадь! Я ничего не соображал!

– Так и писать? – спросил хладнокровный Генрих Федорович.

– Так и писать. И когда же ты начал соображать, дурья твоя голова? – полюбопытствовал Алехан.

– Потом… Белая лошадь убежала, на дороге – мертвое тело, еще двоих Бейер ранил, он очень метко стреляет. И Ерофей пытался втащить раненого на свою лошадь, Штанге не позволил, Штанге очень, очень силен! Ерофей хотел увезти раненого, ему не позволили…

– Где он? Где Ерошка? – взволнованно спросил граф. – Где раненые?

– Их нужно было убрать с дороги. И труп тоже убрать. Бейер хотел пристрелить их и Ерофея, Штанге сказал: не надо, пусть лучше Ерофей поможет их унести. И потом Бейер стал их всех допрашивать – как они оказались на дороге. Я не допрашивал, клянусь вам! Мне велели увести экипаж, но не к тому домику, а подальше…

Отвечая на вопросы, Вессель вглядывался в графское лицо, пытаясь угадать, каких ответов ждет его сиятельство. Ясно было одно: всю вину следует валить на Бейера, Штанге и Клауса! Даже более на Бейера, чем на прочих, хотя и Штанге – не Бог весть какое сокровище, а Клаус иногда внушает трепет и ужас, настолько велика его внутренняя свирепость. Он, возможно, даже хуже Бейера, его светло-серые, почти прозрачные глаза – глаза убийцы. Бейер еще бывает иногда добр и шутлив, этот – нет, он может говорить только о подготовке к убийству, о справедливости и мести.

– Значит, Матвея застрелили сразу, царствие ему небесное. Фрола потом зарезали. Ерошка – цел, а Егорка? Ну?! Мне каждое слово из тебя клещами вытягивать?

– Я не знаю! Когда я сбежал оттуда – они были живы, но очень плохи, оба в горячке. Ерофей сидел рядом с ними, охранял их, ругался со Штанге. Потом Бейер велел ему идти в Остров, ко дворцу вашего сиятельства, узнавать про ту женщину. И сам пошел с ним. Бейер сказал: если Ерофей не станет его слушаться, он тех двоих пристрелит!

– Вот оно что… – пробормотал Орлов-старший. – Вот оно как вышло…

– Значит, мертвое тело выкинули подальше от дороги, на лесной опушке, думали – его там ввек не найдут! А лошадь?.. Понял! Они взяли для экипажа моих лошадей, а эти им более не были нужны, и они на той кляче довезли тело до опушки, да там же ее и бросили. Так? Так?

– Я не знаю…

– Кто вошел в мое жилище и сорвал повязки с госпожи Афанасьевой, так что она истекла кровью?

– Не знаю, ваше сиятельство, не знаю!

– Почему мои люди оказались в лесу?

– Не знаю, клянусь, не знаю!

Вессель наконец догадался рухнуть на колени.

– Ерошка ничего тебе не говорил?

– Нет! Клянусь, не говорил!

– А чем вы с этим, как его, Бейером занимались в лесу? Для чего устроили стрельбу?

Вессель задумался – говорить, не говорить? Он слышал разговоры Бейера, Штанге и Клауса, он понял, что готовится покушение на знатную особу. Но Бейера не так-то просто изловить. Что, коли Вессель сейчас все расскажет, а Бейер все-таки исполнит задуманное? Ведь не раз он говорил о страшных карах, которые ждут предателей на том и на этом свете.

– Я не знаю, ваше сиятельство.

– Не знаешь?

– Не знаю…

– Черти бы тебя побрали… Василий! Кликни Юшку, Саньку, Пахомыча! Пусть отведут мерзавца в подвал. А завтра отправлю его в Москву, к Архарову. Не самому же мне его на дыбу поднимать.

Генрих Федорович быстро сказал по-немецки:

– Не будь дураком, во всем признавайся.

Вессель опустил голову.

Поздно было проклинать ту ночь, когда они с Ройтманом подобрали на улице больного мнимого Эрлиха, поздно!

А в чем признаваться? Ведь он, Вессель, был при Бейере и Штанге вроде лакея. Его потащили с собой для услуг! Только для услуг! При нем не называли имен!

Хотя нет, называли… Он знал, что Бейеру для чего-то нужен был Андрей Разумовский. Для чего – Бог весть.

И тут Вессель вспомнил про копии писем.

– Ваше сиятельство! Я мало знаю, мало понимаю, но в столице я получал письма, адресованные Бейеру, и передавал ему! Уже тогда я беспокоился, что он затеял что-то скверное, и снимал копии с тех писем! Ваше сиятельство, они в аптеке господина Бутмана! Там на полке, где фаянсовые белые бочата с сушеными травами, лежат еще книги, лексикон, латинский учебник, старый молитвенник, так я прятал копии в молитвенник! Прикажите взять их оттуда!

– А раз беспокоился, отчего вместе с Бейером приехал сюда? – резонно спросил Орлов-старший.

И опять ответа не было – Весселю было страшно и стыдно рассказывать про гибель Ройтмана.

– Он тянет время, – ответил брату Орлов-младший. – Пока пошлем депешу в столицу, пока получим ответ – за это время Бейер с приятелями чего-нибудь такого натворит, что и подумать жутко. Ведь они готовились к убийству, не иначе. Они не малые дети – с куклами играть. Впрочем, я пошлю письмо Архарову. Генрих Федорович, перебели, что ты там понаписал со слов этого бездельника. И тут же снарядим гонца.

– Копии, значит, снял. А сами письма где? – спросил Орлов-старший.

– У него, у Бейера. Он держит их в двойном плотном конверте! – воскликнул Вессель. – Теперь я понял, отчего он с тем конвертом не расставался!

Глава 23

Василий, выходивший, чтобы позвать челядь, вернулся и доложил:

– Те два немца, что вы изволили приказать держать взаперти, стучатся в дверь, просят аудиенции!

– Эк ты витиевато выражаешься, дядя Василий, – сказал Орлов-старший. – Брат, коли аудиенции – нужно принять.

– Их мне еще недоставало. Ладно, Василий, вели, чтобы их притащили.

Вессель был взял под руки дюжими лакеями и взвыл от боли. Его поволокли вниз, и на лестнице ему встретились два пожилых немца, которых вели наверх.

– Ну, на кой ляд вам аудиенция? – хмуро спросил Алехан.

– Благоволите прочитать, – то ли Шульц, то ли Фельдман с поклоном вручил заранее добытое из-за пазухи письмо в конверте из плотной коричневатой бумаги. Граф разорвал конверт, прочитал послание – и присвистнул:

– Ого! Братец, полюбуйся!

Орлов-старший взял лист и вслух с чувством прочитал:

– «Его сиятельству графу Орлову-Чесменскому. Ваше сиятельство, благоволите принять и устроить у себя подателей сего. Это служители петербуржской полиции Отто Шульц и Фридрих Фельдман, командированные для опознания злоумышленника Рейнгарда Бейера и находящихся при нем людей. Сей может быть доставлен для опознания моими служителями, которые также предъявят письмо с моей подписью. Засим остаюсь слугой вашего сиятельства – обер-полицмейстер Москвы Николай Архаров».

– Шульц – я, а это Фельдман, – сказал один из немцев.

– Черт знает что! Отчего вы сразу себя не объявили?! – возмутился граф.

– Мы собирались отдать вам письмо наедине. Но когда ваше сиятельство изволили заключить нас в подвал, мы решили, что разумнее будет промолчать. Нам велено – чтобы как можно менее народу знало про наше прибытие. Но мы забеспокоились – в Острове должны были появиться люди господина Архарова и осведомиться о нас во дворце вашего сиятельства. Их же все нет и нет…

– Вы хотите сказать, что поблизости от Острова архаровцы охотятся на злоумышленника? – спросил Алехан. – Черт возьми меня совсем, ежели мы идем не по одному и тому же следу!

– Ты про охотничий домик Чернецкого? Но где же они были, когда ты учинил там целое побоище? – спросил Орлов-старший.

– Судя по количеству покойников в лесу, не пришлось бы нам и трупы архаровцев поднимать. Эй, вернуть сюда Весселя! – закричал Алехан.

Весселя буквально внесли на руках.

– Господа, сия персона вам знакома? – спросил граф.

– Нет, не знакома, – сразу ответил Шульц, а Фельдман сперва долго вглядывался.

– С лица сильно смахивает на одного аптекарского помощника, – сказал он, – но приличному аптекарскому помощнику тут делать нечего.

– Я это, клянусь Господом, я! – заголосил Вессель.

– Он утверждает, что шатался в моих владениях, сопровождая человека, называвшего себя то Эрлих, то Бейер. Ты, аптекарь несуразный, ну-ка, опиши того человека! – приказал граф.

И тут стряслась великая беда – Вессель помнил лишь бороду от самых глаз. Еще сказал про насупленные брови.

– Уведите дурака, – велел Алехан. – Генрих Федорович, дай этим господам показания Весселя. Быстрее их прочесть, чем заново слушать его бредни.

Немцы взяли исписанные листы, и сдвинув головы, стоя, быстро изучили их. Граф поразился их сходству – обоим под шестьдесят, у обоих одинаковые высокие лбы, острые носы, светлые глаза. Если снять с них парички – пожалуй, и седина в коротки остриженных волосах будет одинаковой.

– Отсюда нельзя понять, где люди господина Архарова, – сказал Шульц. – Зато можно уяснить, как задумано покушение на некую особу.

– Зная Бейера и его привязанность к покойному императору, я бы даже отважился назвать имя сей особы, – добавил Фельдман.

– Да и я… – проворчал граф. – Отчего господин Архаров решил, будто Бейер болтается в моих владениях?

– Не желая лгать вашему сиятельству, – церемонно отвечал Шульц, – скажу лишь то, что мне известно доподлинно. Вышеупомянутый Бейер получил лошадей в Москве, а московский или столичный покровитель указал ему пребывать поблизости от Острова, того знать не могу. Предполагаю, что столичный.

– Хорошенькое дело… – пробормотал Алехан. – Кто ж это меня столь возлюбил?

– Брат, тут ловушка! – воскликнул Григорий.

– Сам вижу, что ловушка. Скажут – Орлов-Чесменский пригрел людей, что затевают какое-то покушение, а то еще, чего доброго, скажут, будто он сам их для того покушения готовил! Гришка, я бы служил и служил государыне, я не желал в отставку, видит Бог! Но пришлось – вслед за тобой. Ну, скажи наконец, чем тебе плохо жилось при государыне? Отчего ты принялся колобродить? Чего тебе недоставало? Кабы ты ей не изменял – и ты бы при ней состоял, и я бы в отставку не ушел.

Старший брат развел руками.

– Ну, изменял, да кто же в наше время хранит верность, да еще при дворе? Я ни за кем не махал, они сами под меня стелились! А в душе… а душа… Но я знаю – я ей все еще дорог!

– Великое утешение…

И тут Орлов-старший сказал то, чего младший от него вовсе не ожидал.

– Братец, я еду в столицу, требую аудиенции! И прямо скажу – тебя оклеветали! Катеньке я все потом объясню, она умница, она поймет! Что ты так глядишь? Она любит меня, она поймет! Когда приедет – ты объясни ей!

С тем Гришка и выскочил за дверь.

– Сдурел… – проворчал Алехан. – Господа Шульц и Фельдман, вы знаете в лицо тех московских полицейских, которые охотятся на Бейера в здешних краях?

Шульц, более бойкий, ответил за двоих: они-де и до московской чумы мало кого из москвичей знали, а после чумы, когда Архаров взамен покойников набрал новых людей, и вовсе не имеют там знакомцев; к тому же, оба они по своим пожилым годам переведены на канцелярские должности.

– Но что это за Бейер? Откуда он на мою голову взялся?

– Он из тех голштинцев, что приехали служить покойному императору. Я сам тоже голштинец, – сказал Шульц. – Остался в столице, сперва бедствовал, потом поступил на полицейскую службу. Потому и знаю Бейера. И Фельдман знает. Бейеру удалось попасть в полк Беренда Рейнгольда фон Дельвига, и он уехал служить в Лифляндию. Иногда приезжал в столицу. Мы сперва друг за друга все держались, потом как-то перестали. Но я знал Фридриха Армштадта. Я встретил его в ту осень, когда в оренбургской степи объявился самозванец. От твердил, что это не самозванец, а чудом спасшийся император, что император сидел в Шлиссельбургской крепости, что ему устроили побег. Много чего Армшадт наговорил, а на прощание сказал, что они с Бейером едут служить самозванцу.

– С ними уехал и Адольф Берг, – добавил Фельдман. – Никто не вернулся.

– Вы знали про это – и не донесли начальству? – удивился граф.

– Я не верил, что Армштадт поедет в какие-то дикие степи. Когда он говорил, что желает служить, как прежде, императору, он был изрядно пьян. Но потом лишь оказалось, что Бейер увез его с собой. Это была большая глупость.

– Да, очень большая глупость, – подтвердил Фельдман. – Но Берга и Армштадта мы тоже знаем в лицо. Хотя прошло столько лет, мы их опознаем.

– Ваше сиятельство, господин граф, нужно скорее найти московских полицейских, – сказал Шульц.

– И еще одного подлеца нужно отыскать, – проворчал Алехан. Он имел в виду Ерошку.

По бестолковому описанию Весселя граф приблизительно представил себе, куда завели егеря и конюхи Сметанного. Там поблизости была довольно большая поляна, очень подходящая для лошадиной свадьбы. И можно было спорить на тот огромный бриллиант, который Григорий Орлов три года назад якобы подарил императрице ради примирения после ссоры, против осколка стеклянного штофа, что свадьбу затеяла княгиня Чернецкая. (На самом деле императрица приобрела великолепный камень сама, за свои средства, и Алехан был в этом деле посредником. Но ей не хотелось, чтобы заглазно ее называли мотовкой.)

Ссориться со старухой граф не желал, хотя и разозлился на нее – из-за ее проказ он чуть было не лишился драгоценного жеребца. Но жеребец давно уже пасется в леваде под присмотром Степана, а вот его свита попала в беду.

Пропали четверо – конюхи Фрол и Ерофей, егеря Егорий и Матвей. Подняты два тела – Фролово и Матвеево. Парни дорого заплатили за свою глупость. И чем далее – тем более Алехану казалось, что виновник всей этой кутерьмы – Ерошка. Если верить Весселю – он единственный после стычки на лесной дороге остался невредим. И он приходил в орловский дворец вместе с Бейером, и он либо сам сорвал с раненой женщины повязки, чтобы она истекла кровью, либо молча смотрел, как это делает Бейер.

Вошел Григорий Орлов.

– Брат, я приказал своему Федору собрать имущество и оседлать нам хороших лошадей. Приготовь все бумаги – то, что этот дурной аптекарь наговорил, письмо Архарову, письмо государыне! Пиши прямо – в столице зреет опасная интрига, и недоброжелатели пытаются показать тебя предателем и заговорщиком! Так и пиши!

– Не буду. Что я – дитя малое, чтобы хныкать и жаловаться?

– Ну так я на словах все опишу. Буду к ней пробиваться. Полагаю, не откажет принять!

– Ваше сиятельство, – осторожно сказал Шульц. – Поскольку речь явно идет о покушении на ее величество, то обращаться следует к господину Шешковскому.

– Это по его ведомству, – добавил Фельдман. – Осмелюсь заметить, самый удобный способ.

Граф понимал, что старые полицейские правы. И понимал также, что Григорию будет трудно говорить с императрицей: хотя она показывала, что ценит давнюю дружбу, но поди знай, что у нее на уме.

– Я – к кнутобойце Шешковскому? – удивился Орлов-старший. – Хотя они правы, ему за то и деньги платят, чтобы ловил государыниных супостатов. Ладно, скрипя зубами, пойду и к Шешковскому. Ну так прикажи дать нам лошадей!

Начальник Тайной экспедиции, недавно произведенный в статские советники, Степан Иванович Шешковский пользовался доверием императрицы Екатерины. Но в столице его не любили – любить такого человека попросту невозможно.

– Да погоди ты! – крикнул Алехан. – Мне еще письма сочинять! Экая ты горячка! Вот черт, дожил – послание Шешковскому писать собрался!

– А что дурного? Я горяч, брат Володька благоразумен, мы с тобой деньги тратим, брат Иван мастер копить…

– Ты ему это напомни, когда он за карточный стол сядет, – посоветовал граф. – Господа полицейские, коли угодно – возвращайтесь в подвал, а нет – я велю предоставить вам комнату. Василий!

Разумеется, Шульц с Фельдманом предпочли комнату, и Василий их туда повел, скликая на ходу баб, чтобы обиходили гостей.

– Чудаки, – сказал Орлов-старший. – Добровольно сидеть в подвале!

– Сказывали, они там даже песни от скуки пели, – граф направился к кабинету. – Ну, Господи благослови написать все вразумительно. Я бы тоже в подвале сидеть не захотел… Генрих Федорович, ты что ухмыляешься?

– Ежели бы ваша светлость не приказали запереть их в подвале, им бы пришлось селиться на постоялом дворе, платить за постели и за продовольствие, – объяснил старик. – А они бережливы. Полицейская служба, видно, приучила. Я и сам таков.

– Пока я предаюсь эпистолярной словесности, перебели показания Весселя, – велел ему граф. – А ты, братец, прикажи явиться на двор тем егерям и охотникам, что вместе со мной брали штурмом охотничий домик. Как соберутся – растолкуй, что где-то в дебрях затерялись архаровцы. Пусть едут по окрестным деревням, расспрашивают. Жаль, примет нет! Но деревенские мужики, а особливо бабы, чужого за версту чуют. Кто спозаранку на рыбалку бегает, пусть спросят! Парнишек, что в ночное ездят! Еще только этих покойников недоставало. Коли сыщут живыми – любезно сообщить, что их сиятельство беспокоиться изволили.

Битый час Алехан занимался письмами. Он написал краткое послание императрице, сочинил сдержанное донесение Шешковскому и весьма дипломатичное – Архарову. Григорий обещался все доставить по назначению и умчался…

Два дня люди Алехана прочесывали окрестности. Архаровцы как сквозь землю провалились.

Разумеется, были они отнюдь не под землей, а шли по следу Бейера. Голштинец решил, что Москва ему более не нужна, решил обойти ее с севера и выйти на Петербуржский тракт где-нибудь поблизости от Твери. Лошади у него были отличные – два коня из конюшен самого графа Орлова, еще два – лучшие из тех московских, что взяты на Малой Ордынке.

Бейер догадывался, что Ерошка дал архаровцам точное описание орловских коней. Да и лица тех, кто погубил его товарищей, описал, хотя с конями ему было легче и проще. И потому Бейер спешил. Санкт-Петербург стал бы для него и для Штанге с Клаусом спасением. А потом – осуществить задуманное!

Он был готов. Он был отменно готов.

И ему каждую ночь стал являться во сне покойный император. Однажды – с полотенцем на шее, которым, как понял Бейер, его удушили. В другой раз – с лицом цвета майской сирени, какое могло быть у человека отравленного; во сне Бейер и название яда услышал, но, проснувшись, позабыл.

– Ну, скоро ли? – спрашивал Петр Федорович.

Или приказывал властно, как при жизни не умел:

– Сыну моему послужи!

Это были знаки. Бейер радовался – значит, он на верном пути. Чем ближе столица – тем ближе и тот роковой выстрел, что отдаст эту странную, нелепую, бестолковую страну под власть истинного царя.

Письма от братьев Паниных он всюду таскал с собой, не расставался и с браслетом покойной великой княгини. Браслет в случае плохого исхода мог послужить доказательством, что покушение задумано при «малом дворе», как называли окружение великого князя Павла Петровича. Письма будут подтверждением. В случае благополучного исхода он станет опознавательным знаком – пусть молодой государь ведает, что отважный голштинец действовал по приказанию великой княгини. Какова бы она ни была, а добыть для мужа трон желала всей душой.

О снах он рассказал только Клаусу – подозревал, что Штанге таких высоких материй не поймет.

Клаус был вдохновенный мечтатель. Для него покойный император стал идеальным правителем, и он верил, что Павел Петрович – живое продолжение Петра Федоровича. То, что он знал о покойнике по рассказам отчима, которые более смахивали на сказку, значения не имело. Это была прекрасная сказка о государе, которого обожали подданные, который был с ними добр и прост. Разумеется, злые люди не могли этого вынести, но должен же кто-то выйти в бой, чтобы вернуть трон законному наследнику! Клаус воображал себя рыцарем, и Бейер всячески его в этом мечтании поддерживал.

Когда оказалось, что во время перестрелки сгинул Вессель, Клаус совершенно по-рыцарски предположил, что боевой товарищ пал смертью храбрых. Но Бейер и Штанге догадывались, что этот «боевой товарищ» попросту воспользовался случаем и сбежал. Конечно, могло случиться и так, что он поймал роковую пулю. Это, с точки зрения Бейера и Штанге, было бы лучше для всех, включая самого Весселя. Но если он жив – это чревато неприятностями. Они даже предположили, что пары пощечин хватит, чтобы он рассказал все, что знает о великом замысле. И это было еще одной причиной торопиться в Санкт-Петербург.

Запасшись провиантом, они, сколько было возможно, объезжали постоялые дворы и ямы, чтобы не попадаться на глаза ни содержателям дворов, ни путешественникам, ни ямщикам на государевой службе. Штанге предложил путать следы и по-заячьи петлять. Но они недостаточно знали окрестности, чтобы петлять успешно. Оторваться от погони им все же удалось, и они прибыли в столицу на измученных долгой дорогой лошадях.

Теперь следовало дать лошадям хороший отдых, чтобы в задуманном деле они не подвели. И затем – собрать необходимые сведения. Времени было очень мало – поди знай, когда полиция нападет на след. И Бейер решил изменить внешность.

Он долго смотрел на себя в маленькое зеркало, которое одолжил у супруги хозяина постоялого двора на самой окраине. Он себе нравился – взгляд суровый, нос крупный и прямой, брови густые, истинно мужские, даже зубы во всех странствиях уцелели. Обриться – и не найдется дуры, чтобы отказала такому жениху.

Бейер понимал – нужен сын, нужен наследник. Пора, пора…

Штанге уже стоял наготове с тазиком мыльной пены и помазком. Служа «Юпитером» и «Геркулесом» в Академии художеств, он выучился бриться сам – на цирюльника денег не напасешься. Даже стоя на чурбане без штанов, с палкой в руке заместо меча, нужно иметь приличный вид.

– Нет, пока не стоит, – решил Бейер. – Борода мне еще пригодится. Побрей лучше Клауса – у него щетина, как у русского лакея, ушедшего в запой.

– На что тебе борода, Рейнгард?

– Я придумал, на что она может пригодиться. Ждите меня здесь, – сказал Бейер. – Я пойду в разведку.

И он пешком отправился к Конюшенному двору.

Когда необходимые для дворцовой жизни конюшни построили там, где смыкаются Мойка и Екатерининский канал, это была окраина Санкт-Петербурга, очень удобное место, чтобы держать и обихаживать сотню лошадей. Там устроили и леваду для выгула, и спуски к воде, чтобы купать этих лошадей, и подобие манежа. Но город рос, вскоре окружил конюшенное царство, и следовало придать ему достойный вид. Было построено великолепное здание, где были и комнаты для конюхов, и даже восьмигранная башня, украшенная видной издалека фигурой – медным позолоченным конем на шаре.

Бейер порадовался тому, что не сбрил бороду и не отвык от крестьянского армяка. В таком виде он мог преспокойно подойти к конюхам и осведомиться, не нужен ли человек – чистить стойла, вывозить навоз, разгружать телеги с сеном, таскать мешки с овсом.

На случай, если станут расспрашивать, он заготовил вранье: жил в Острове, сам из однодворцев, после пожара, сгубившего все имущество, нанялся на конюшни к графу Орлову, служил там два года, но потом надумал перебираться в столицу, пока лета не слишком дряхлые и сила в руках имеется. Не станут же конюхи посылать гонца в Подмосковье.

– Да вроде бы нам тут никто и не надобен, – сказали ему. Но Бейер знал, какой подход требуется простому человеку. Отвести туда, где наливают, оплатить угощение, сунуть в руку старшему то, что именуют «барашком в бумажке».

Правда, признали его не сразу, но он приходил каждый день, помогал понемногу, очень просил, чтобы взяли на службу, а меж тем потихоньку любопытствовал, когда и как выезжает государыня. Благо лето, сам Бог велел совершать увеселительные прогулки.

Кроме того, Бейер успел узнать кое-что любопытное.

После убийства Ройтмана он возле аптеки Бутмана, разумеется, не показывался. Как обстоят дела у хорошенькой фрау Минны, он не знал. Конечно, брошенная невеста должна была оплакивать несостоявшийся брак. Но не довелось ли ей плакать в когтях у Шешковского?

Настало время выяснить это.

Для начала Бейер заглянул в питейное заведение. Это было скверное заведение в конце Гончарной улицы. Там строили новые дома, рыли ямы под погреба. Такой однообразный труд изматывает не только тело, но и душу. Бейер знал, как можно отупеть, день за днем двигаясь по оренбургским степям с той скоростью, какая под силу обозу и усталым, плохо кормленным лошадям. Людям, орудующим лопатами и гоняющим тачки с утра до вечера, нужна хоть какая-то радость. И эту радость Бейер для них припас.

– Братцы, день-то какой! Тещенька моя ненаглядная померла! Всех угощаю! Всем наливать! За ту сковородку, на коей черти будут поджаривать старую ведьму!

Слово за слово – Бейер поклялся, что желает переселиться в сию местность к новоявленным друзьям, но признался также, что хвор брюхом и извел кучу денег на аптекарей, так что жить желает поблизости от аптеки, чтобы недалеко бегать за микстурой.

– Была тут аптека, – сказали ему, – да после обыска закрылась. Хозяин, немец Бутман со своей Бутманшей такого страху набрались – все продали и куда-то съехали, так что нет тут больше аптеки.

И неудивительно, подумал Бейер, вовремя удалось вытащить оттуда дурака Весселя.

Идти на квартиру к Весселю было бесполезно – хозяйка наверняка выбросила все его пожитки и пустила другого жильца. И не настолько же он глуп, чтобы, сбежав, кинуться к своему прежнему жилищу, пусть даже там остались ценные вещи. Хотя, как говорят русские, дуракам закон не писан.

Потом он отправился на Вознесенский проспект – окольными путями узнать, что делается в семействе доброго Коха. К самому Коху он идти побоялся – там бы первым делом спросили о Клаусе.

Бейеру повезло – встретил одну из кумушек, что собирались на кухне у фрау Кох полакомиться кофеем с крендельками под сплетни. Он пожаловался, что из-за сущей ерунды рассорился с Весселем и хочет мириться, но не знает, где теперь искать приятеля; так, может, он у фрау Минны, и хорошо бы узнать, где фрау проживает.

– Ох, герр Эрлих, – был ответ, – не надо вам мириться с Весселем, потому что Вессель лучшего друга убил, его судили и к каторге приговорили!

– О мой Бог! – воскликнул Бейер.

– И ноздри ему выдрали! И в Сибирь погнали! А бедная Минна с горя вышла замуж за сапожника Амтмана!

– Но она не пострадала?

– Ее в полицейской части допрашивали и грозили тоже в Сибирь отправить! А Амтман увез ее к родне в Тверь.

– О мой Бог…

Новость была радостная – значит, Бейера не заподозрили.

– И в аптеке, где этот проклятый Вессель служил, все обыскали. Фрау Минну спрашивали, что она знает о письмах, что Вессель хранил в большом старом молитвеннике. А она же ничего не знает!

А вот эта новость была загадочной – какие письма могли быть у аптекарского ученика, причем столь таинственные, что их приходилось прятать в молитвеннике?

Мысль о том, что Вессель снимал копии с посланий Панина, пришла в голову уже потом. Но Бейер сам себе сказал, что это не имеет никакого значения, потому что недалек роковой день. А когда свершится… когда свершится…

Может статься, и те письма, что он хранил в маленькой шкатулочке, уже не будут нужны. Император Павел Петрович найдет способ вознаградить того, кто отомстил за отца, и братья Панины будут даже рады навести его на эту мысль – не сами-де затеяли покушение, а нашелся человек, желающий послужить сыну своего законного повелителя, и они всячески способствовали…

Он не стал ничего рассказывать Штанге и Клаусу. Это были совершенно избыточные для них сведения.

Глава 24

И Тимофею, и Степану доводилось допрашивать людей. Они знали, когда следует задавать вопросы тихо, милосердно, а когда следует рявкнуть. Но принимать серьезные решения случалось редко – на то сидит на Лубянке Николай Петрович Архаров.

Тут же требовалось решение.

Они впервые видели Ерошку, они знали только то, что он шатался по лесу вместе с голштинцами, ел с ними из одного котла. Когда он назвался конюхом графа Орлова, это доверия не прибавило – поди знай, что у графа на уме, и не дал ли он голштинцам своего конюха с особой целью – к примеру, для таскания записочек.

То, что он наговорил о своих убитых товарищах, нуждалось в тщательной проверке. Одного, положим, закололи на глазах у архаровцев, но поди знай, кто тот несчастный. Он остался на дороге, и велика вероятность, что его уже подобрали окрестные поселяне. А если не подобрали, чтобы похоронить, если побоялись, что придется отвечать и оправдываться, и спустили тело в речку? Поселянин иногда рассуждает довольно странно – с этим архаровцы сталкивались, когда деревенские жители, приехав в Москву, попадали в переделки.

Поняв, что ему не верят, Ерошка заплакал.

Он стойко держался все эти дни, потому что желал спасти товарищей. Когда погиб третий, Егор, когда удалось сбежать от злодеев, Ерошка ощутил, что духовные силы иссякли.

Одновременно он понял, что жизнь кончена. Граф Орлов наверняка дознается, что Егор, подкупленный через красивую девку княгиней Чернецкой, уговорил товарищей и обещал поделиться. Это – стыд на всю жизнь. Ведь и сам Ерошка с этой девкой целовался в зарослях жимолости и даже усердно звал ее на сеновал. А она, вишь, предпочла Егорку – он статью покрепче и рожа гладкая!

Лизанька и Саша в допросе не участвовали. Тимофей посоветовал им отойти в сторонку. И они охотно отошли.

Им нужно было принять очень важное решение.

Хотя Саша объявил, что готов жениться, а Лизанька не возразила, этого было мало.

Во-первых, оба понимали, что возвращаться в усадьбу Чернецких до венчания Лизанька не может. Княгиня наверняка что-то придумает, чтобы разлучить жениха с невестой, да хоть в Париж внучку увезет! Во-вторых, они понимали, что нет священника, который согласится их тайно обвенчать. В-третьих, на хлопоты, связанные с венчанием, сейчас просто не было времени. В-четвертых, Саша не представлял, как девушка примет участие в погоне длиной более шестисот верст.

Но говорили они о цветках земляники, которые Лизанька увидела неподалеку от обочины. Она знала это растение, а Саша – нет, и обоим было неловко: она боялась обидеть его насмешкой, он – показаться неучем бестолковым. Обсуждать предметы более серьезные они боялись, да и считала Лизанька, что девушке говорить о будущей свадьбе должно быть стыдно.

Тимофей, Степан и Скес тоже были озабочены этой внезапной любовной историей. Будь их воля – они бы любым способом отправили Лизаньку к княгине Чернецкой. Главное – доехать до Москвы, а там можно, высмотрев церковную колокольню, подъехать к ближайшей церкви, найти поповский дом и, объяснив попу положение дел, сдать девушку с рук на руки попадье. Не нашлось бы священника, который отказал бы в помощи архаровцам; они могли пустить в ход кулаки, превысив полномочия, но они же исправно находили украденное церковное имущество. Священник мог сговориться с кем-то из прихожан о сопровождении Лизаньки в бабушкину усадьбу. Вся беда в том, что архаровцы услышат от девушки краткое «нет».

Наконец Тимофей, будучи старшим, взял власть в свои руки.

– Похнычь, похнычь, – сказал он Ерошке. – А я пока что делом займусь.

Он подошел к Саше с Лизанькой и весьма нелюбезно попросил господина Коробова отойти с ним подальше.

– Врет этот конюх, или кто он там, не врет – пусть обер-полицмейстер разбирается, – сказал Тимофей. – Степан ему вроде верит, я – не слишком. Причудливо как-то выходит – лошадиная свадьба, пленение, раненые товарищи… Тратить на него время мы больше не можем. И тратить время на девицу больше не можем. Это твоя милость понимает? Пока вы с ней любезничаете, голштинцы уходят.

Саша повесил голову.

– Мы оставим ее в ближайшем дворянском доме, который попадется по дороге. Внуши ей, что иначе нельзя.

– А коли не согласится?

– Вот тогда бросим где придется и поедем дальше.

– Я останусь с ней.

– Ты, сударь, забыл – эти супостаты находили приют у местных немцев. Нам в погоне твой немецкий язык будет необходим. Скес!

Яшка, пока шел допрос, ослабил лошадям подпруги и позволил им пастись на обочине, поводьев из рук не выпуская.

– Чего тебе? – отозвался он.

– Собирайся. Не то упустим голубчиков.

– А с этим смуряком как быть?

– Как быть, как быть… На Лубянку, что ли, отвезти?.. На конь, молодцы!

Ерошка первым вскочил в седло. Ему было неловко за слезы.

Саша подошел к Лизаньке. Нужно было сказать, что ей придется остаться, но он не мог. Он ведь даже не знал, каково ее отношение к нему. Мало ли – промолчала, когда он вдруг пообещал жениться! Она – девица, ей положено быть скромной!

И Саша назвал себя дураком, болваном, недотепой. Следовало говорить с девушкой, когда он лежал в постели, а она подавала ему кислое питье! Тогда она сама охотно с ним заговаривала, вопросы о самочувствии задавала. А он? Тогда ведь и пальцы соприкасались – она подносила кружку к его губам, передавала из руки в руку и придерживала, словно боясь, что он, лишившись чувств, уронит. А он? Бесподобный недотепа!

Лизанька понимала, что архаровцы не захотят тащить ее с собой в погоню. Но сдаваться она не собиралась. А сударыне бабуленьке можно и письмецо отправить – мол, жива, здорова, благополучна, безопасна.

Она увидела несчастное Сашино лицо и поняла: Тимофей распорядился и его судьбой, и ее судьбой, Тимофей постановил, что будет разлука. Но Лизаньке была безразлична судьба голштинцев, и те загадочные злодеяния, которые они затевали, тоже мало беспокоили девушку. Главное событие в мире, вокруг которого вращаются Земля и планеты (кое-что из небесной механики она все же запомнила), было объяснение с Сашей! Но вот как приступиться – она не знала.

Материнские подруги рассуждали о мушках, которыми можно было пригласить кавалера к опасному разговору. Этот язык в свете знали и дамы, и кавалеры. Хочешь намекнуть, что не откажешься от галантного приключения – лепишь мушку на щеке, хочешь прямо сказать, что влюблена, тогда – у глаза, требуешь ласки – на груди, как можно ниже. А то еще можно посадить мушку меж бровей, что означает любовное соединение. Лизанька сообразила бы, из чего изготовить мушки, да только понимала: вряд ли знаток земных слоев унижался до изучения этих крошечных кружочков из черного бархата.

Жених стоял перед Лизанькой и молчал. И она не могла начинать первая.

– Ну? Присылать приглашение на веленевой бумажке? – крикнул Тимофей. Сам он эту бумагу, появившуюся недавно в самых богатых домах, в глаза не видывал, знал лишь, что очень дорогая.

– Отъезжаем, сударыня, – добавил благовоспитанный Степан.

И все смешалось в Сашиной голове.

Страх потерять Лизаньку оказался сильнее рассудка. Саша сделал два шага и схватил девушку в охапку самым простонародным манером. Он разве что на гуляньях в Марьиной роще такое видел, когда на Семик там собирается и шляется туча народа, пьяные молодцы пристают к подвыпившим девкам.

Лизанька же поняла, что Саша все делает правильно. Мужчина должен набрасываться на женщину – об этом все материнские подруги мечтали. Но что он должен делать потом – Лизанька не знала. Видимо, поцеловать?

Саша чмокнул ее в висок, и девушка поняла: вот сейчас она так счастлива, как ранее не случалось. О поцелуе в губы она даже не мечтала. И, поскольку глаза ее сами собой закрылись, она не видела, как на ошалевшую от чувств парочку таращатся потерявшие дар речи архаровцы.

– Ай да Коробов… – прошептал Скес. – Какую маруху взял…

– Ведь и впрямь повенчаются, – добавил Степан. – Эй, сударыня, сударь! Хотите одни тут остаться?

– Кажись, я знаю, что нужно делать, – сказал Тимофей…

Тот день у Архарова выдался непростым – как, впрочем, и большинство дней. Буквально в двух шагах от Лубянки, на Мясницкой, во дворе купеческого дома, на крыше сарая обнаружили мертвое тело. Тело оказалось мужским, но кое-как затянутым в дамскую робу. Можно было бы предположить, что любовник удирал от рогоносного мужа через заборы, нацепив впопыхах то, что подвернулось под руку. Но любовник этот был плотным мужчиной лет этак пятидесяти. Архаров, когда ему доложили, загорелся любопытством и сам пошел смотреть место происшествия. Он и выяснил, что робу натянули на мужчину, который к тому времени уже часа два как скончался. И нож, торчащий меж лопаток, воткнули, чтобы показать – именно этот удар сгубил горемыку. Но для чего было укладывать тело на крышу сарая? Покойника отвезли на съезжую, послали за квартальными надзирателями – авось опознают. И уже вечером стало известно: человек этот – Никифор Петров, крепостной музыкант из рогового оркестра обер-егермейстера Нарышкина, «нижнее ре». От такого известия дело не прояснилось, а еще более запуталось.

Архаров поехал домой ужинать, взял с собой Устина Петрова для чтения писем, но после трапезы оказался не в состоянии слушать: его мыслями завладел покойный музыкант. Сам по себе он ни для кого ценности не представлял, наследства оставил – крест да пуговицу, и оставалось предположить – стал свидетелем какого-то непотребства.

– Ступай домой, – сказал Архаров Устину. Тот обрадовался – дома ждала молодая жена, шестнадцатилетняя красавица, которая с него пылинки сдувала.

– Впрочем, нет, стой… – Архаров прислушался к себе. Некий внутренний голос бессловесно сообщил, что отпускать Устина не нужно.

– Стою, ваша милость, – печально ответил Устин.

– Ступай в людскую, вели, чтобы тебя покормили.

Конечно, оставлять Устина большой нужды не было, в архаровском особняке жил на покое старичок Меркурий Иванович, он тоже мог писать под диктовку. Но слово сказано.

Оставшись один, Архаров уселся поудобнее, широко расставив ноги и выложив на колени свои знаменитые кулаки. Мысли раздвоились. Одна шла по следу музыканта и строила план завтрашнего розыска; другая копошилась в дамской робе, ища зацепки – это была дорогая одежда, и следовало призвать на помощь кого-то из дам-осведомительниц, они у Архарова имелись и служили в богатых семействах гувернантками и учительницами. Третья мысль унеслась к Тимофею, который неведомо где выслеживает голштинских заговорщиков.

Если бы Архаров приказал их перестрелять – Тимофей бы и не поморщился, поскольку в прошлом был лихим налетчиком на Муромской дороге. Но следовало понять, где корни интриги. Либо мудрит граф Орлов, что на него мало похоже. Либо у графа есть тайный враг, что уже ближе к истине. Либо за широкую спину графа прячется некто, тайно покровительствующий голштинцам. Есть ли четвертое «либо»? Его-то и искал обер-полицмейстер… Искал и не знал, сколько у него времени на умственные упражнения.

И одновременно он мысленно показывал платье хорошенькой актерке Танюше Тыриной. Актерка была одна из осведомительниц и вдобавок великая щеголиха. Она много чего могла поведать про снятое с покойника платье.

Чтобы мысли текли спокойно и все в них вытекало одно из другого, Архаров взялся раскладывать пасьянс. Карточные фигуры частенько давали подсказку в запутанном деле. Легшие рядышком четыре валета словно бы шепнули: большая лодка, на которой обер-егермейстер возил свой оркестр по Неве и по Мойке, иногда сам отправлялся на катере погулять по Крестовскому острову, а оркестр плыл за ним и услаждал музыкой окрестных обывателей. Четыре валета в ряд были музыканты, каждый из коих выдувал свою ноту. Но не все они были в годах, как Никифор Петров, кое-кто был молод… нет ли среди них сына или племянника покойного музыканта?.. В дело вполне могла замешаться пиковая или трефовая дама, что тайно завела молодого красавчика-любовника, мало беспокоясь о его крепостном состоянии…

Пасьянс сошелся.

Потом Архаров посмотрел на стоячие часы и кликнул лакея Никодимку. Время было укладываться спать, но сперва он решил попить чаю, хоть с баранками, хоть с ломтем хлеба, если не окажется его любимых сладких сухарей. Никодимка, услышав приказ, воскликнул:

– Да Николаи Петровичи, да я мигом!

– Не вздумай тащить сюда самовар! – крикнул вслед Архаров. С Никодимки в порыве услужливости сталось бы, Архаров же хотел всего-навсего кружку горячего чая.

Слушая Никодимкин топот по лестнице, Архаров подошел к окошку и оперся о подоконник. Он устал, ему требовалось одиночество и чай с баранками, ничего более. И еще – скинуть тяжелый суконный кафтан.

Был трудный день. Было много беспокойства. Кроме покойника на крыше стряслась еще беда – не вовремя помер свидетель по важному делу. И следовало бы уже появиться Яшке Скесу с новостями. Очень не хотелось, чтобы архаровцы проворонили Бейера с его опасными затеями.

– Ну, накрывай на стол, дармоед, – сказал он, услышав скрип двери, и вдруг понял: это не лакей, это кто-то пугливый и бесшумный.

Архаров резко повернулся и увидел странную двуглавую фигуру. Он не сразу понял, что это два человека, укутанные одной епанчой.

– Сашка, ты?!

– Я, Николай Петрович.

– А с тобой кто?

Вторая голова являла взорам лишь затылок – лицо уткнулось в Сашино плечо. Так стоят обычно испуганные женщины, полагающие единственной неколебимой опорой грудь любимого мужчины. Но Архаров не сразу поверил собственным глазам – Саша, обнимающий особу женского пола, был явлением еще более удивительным, чем человек с двумя головами.

– Со мной девица, Николай Петрович…

– Где взял?

– Я, Николай Петрович, и помыслить не смел, что так все выйдет!

– Что ты натворил? Докладывай уж, чего кобениться.

– Николай Петрович, я девицу увез…

– Откуда увез?

– Я повстречал ее в лесу… А ее бабка…

– Кто – бабка? Да что мне, каждое слово из тебя клещами тянуть, как гнилой зуб?

Саша громко вздохнул, собрался с силами и ответил:

– Княгиня Чернецкая…

– Та старуха, что на лошадях помешалась? Наша Чернецкая? У которой вы побывали? – Архаров своим ушам не поверил. Правдоподобнее было бы, если бы Саша украл большой Готторпский глобус из столичной Кунсткамеры, в котором при желании три человека могут жить, хотя и без больших удобств.

– Тимофей, Степан, Яша и еще один человек – мы все идем по следу Бейера, Николай Петрович. Он со своими людьми сейчас в Москве, знаем, где остановился… И того человека я к вам привел, он внизу, прикажите позвать. Он на коленях к вам просился! А девицу я, ей-богу, не знал, куда отвести! Сюда лишь! Больше мне ведь некуда…

– Да выпусти ты ее из-под епанчи.

– Ей стыдно, Николай Петрович, она в мужском платье.

– Ну, сам вылезай, тебе-то не стыдно, что ты в мужском платье, – пошутил Архаров и тут по лестнице затопотал Никодимка.

Он притащил поднос, на котором был сервирован полноценный ужин, не только с баранками, но и с пирогами, и с вареньем, и с пастилой.

– Посторонись, Саша, пропусти моего дармоеда, – попросил Архаров. – А вы, сударыня, не смущайтесь, я кликну девок, для вас найдут дамское платье. Никодимка, поди в девичью, пришли ко мне Иринку, она чище всех прочих одевается. Пусть возьмет в своем сундуке, что там надо… Настасью пришли! Пусть будет за горничную.

Но Лизанька лишь теснее прижалась к Саше.

Архаров не удивлялся тому, что девушка его испугалась. Уж такое действие его хмурая физиономия производила на многих дам и девиц. Числились за ним также несколько обмороков от его пристального взгляда.

Явились на зов поварская дочка Иринка с горничной Настасьей и осталась в архаровской спальне, а сам обер-полицмейстер вышел. Минуту спустя вышел и Саша.

– Экую ты стыдливую сыскал… – проворчал Архаров. – Я и не ведал, что такие еще бывают.

– Я тоже, – признался Саша. Служа архаровцем, он на всякий женский пол нагляделся, и пьяных шлюх повидал, и светских дам, изысканных до невозможности.

– И что ты собираешься делать?

– Венчаться…

– Старуха тебя убьет. Копытами стопчет! Погоди! Как это – венчаться?!

Архаров настолько привык, что Саша живет при нем и является по первому зову, что едва ли не вообразил его своей собственностью, наподобие крепостной Настасьи. Мысль, что секретаря придется с кем-то делить, показалась ему чрезвычайно нелепой.

– Как люди в церкви венчаются… – пробормотал удивленный Саша. – Вокруг аналоя, и, словом… по всем правилам…

– Ты сдурел. Какой из тебя муж? Ты привык жить один, на всем готовом, и здоровьем ты слаб, а тут – жена! Подумай хорошенько!

– Я обещал, – с неожиданной твердостью ответил Саша.

– Обещал! Ох…

Этот вздох означал: ты вот кашу заварил, на девице из такой семьи повенчаешься, а расхлебывать-то – мне! К кому явится возмущенная княгиня Чернецкая? Да ко мне же!

– Я ее люблю… – тихо сказал Саша. – И я за нее теперь в ответе. Перед Богом.

Разговоров о Боге Архаров с секретарем никогда не вел, они уж скорее могли потолковать об удивительном мосте длиной в полтораста сажен, который господин Кулибин задумал перекинуть через Неву и уже показывал знатокам искусно выполненную модель. Архаров не понимал, как это чудо будет держаться в воздухе, без единой опоры в воде, а Саша чертил ему арку, пытался делать расчеты, но запутался. А вот о божественном оба молчали. И вот вдруг Саша, которому в Великий пост батюшка сделал послабление, позволил есть молочное, но на исповедь зазывал с большим трудом, этот Саша заговорил – и оказалось, что у него с Богом тоже есть свои особые отношения…

– Ну, когда любишь… Да ты поешь!

– Некогда, Николай Петрович. Меня ждут. Прикажите позвать того человека.

– Дармоед! Там внизу кто-то есть, веди его сюда. Саша, куда?

– Не хочу, чтобы из-за меня Бейера упустили. Я вернусь, я непременно вернусь!

– Коли так – Бог с тобой, беги. Устина кликни, он там где-то внизу!

Нужно было продиктовать соображения по розыску музыканта и хозяйки платья.

Саша поклонился и выскочил.

– Мать честная, Богородица лесная… – пробормотал Архаров. – Хотя… Надо же…

Его секретарь, способный неделями не выходить на улицу, разве что – одолевая расстояние от крыльца до архаровского экипажа, собрался скакать ночью наравне с Тимофеем, Степаном и Скесом.

Никодимка привел невысокого парня и получил приказ убираться.

Архаров велел парню встать поближе, чтобы разглядеть лицо. Сухое темное лицо было попорчено оспой. Две приметные оспины сидели на носу.

– Кто таков? – спросил Архаров.

– Я его сиятельства графа Орлова-Чесменского человек. Служу при лошадях.

– Как звать?

– Ерошкой Поминовым.

– Для чего мой секретарь тебя сюда приволок?

– Ваше сиятельство, заставьте век за себя Бога молить! – воскликнул Ерошка и упал на колени.

– Чего тебе надобно?

– Я своими руками хочу этого злодея убить.

– Похвальное желание, – одобрил Архаров. – Я тоже злодеев не жалую. Да только убивает их пусть палач.

– Нет, я, я сам, своими руками!

– Может, приказать запереть тебя в чулане и не кормить, пока не остынешь? – ворчливо осведомился Архаров.

– Ваше сиятельство, прикажите отправить меня в столицу! Злодеи хотят застрелить государыню. Они крови не боятся, они трех моих друзей порешили, я за них посчитаться должен. Сам!

– Не вопи, встань и докладывай вразумительно.

Вразумительно не получилось, но Архаров понял, что конюх Егор, сбитый с толку ловкой девкой и соблазненный деньгами, уговорил товарищей тайно отвести породистого жеребца на случку. Конская свадьба не состоялась, но два конюха и два егеря столкнулись на лесной дороге с голштинцами, учившимися налетать на движущуюся карету и метко стрелять в седоков. После перестрелки, в которую как-то замешалась неизвестная Ерошке женщина, егерь Матюшка оказался убит, Фрол с Егором – тяжело ранены, и Ерошка вместе с ними попал в плен. Угрожая зарезать едва живых парней, главный немец добивался от Ерошки исполнения приказаний, но все равно – сперва Фролку заколол, потом – Егора. И тогда лишь Ерошке удалось сбежать к архаровцам.

– За такое и я бы своими руками удавил, – Архаров посмотрел на свои широкие ладони и растопыренные сильные пальцы. – Пожалуй, что ты прав. Тебе следует быть в Санкт-Петербурге. И опередить этих мерзавцев. Сейчас я велю разбудить своего кучера Сеньку, вы с ним верхами отправитесь в особняк князя Волконского. Князь ежедневно принимает курьеров из столицы. Ты с курьером поскачешь туда, не жалея задницы. Знаешь, как курьеры скачут? Летят! Там ты сам, как знаешь, найдешь столичного обер-полицмейстера господина Чичерина. Сейчас я приготовлю письма для князя и для Чичерина. А ты ложись хоть на кушетку. Отдыхай впрок, тебе предстоит бешеная скачка. Устин! Доставай бумагу, доставай перо, садись, пиши… Ну, что ты так глядишь?

– Ваше сиятельство мне верит? – почти беззвучно спросил Ерошка.

– Мне, вот и Устин не даст соврать, часто на ночь читают романы, французские и прочие, – ответил Архаров. – Такого, как ты тут наговорил, ни один писака не сочинит. Ты на французского писаку не похож. Так что, пожалуй, верю…

Глава 25

В комнатушке, которую Бейер, Штанге и Клаус занимали на постоялом дворе, по вечерам велись беседы о будущем величии. Клаус, дай ему волю, только о том бы и рассуждал, как будет счастлив, увидев на троне императора Павла. Но Бейер, целые дни проводя на дворцовой конюшне, приказал товарищам чуть ли не каждый день проезжать отдохнувших после дороги лошадей.

Те, которых дал Панин, были неплохи, но оба голштинца предпочитали им других – из конюшен графа Орлова. В ту ночь они могли бы, наверно, заполучить всех четверых – Сметанного и трех верховых. Но Сметанный сумел убежать, и Бейер понял, что это – особая милость судьбы: разыскивая драгоценного коня, граф бы все окрестности перевернул вверх дном. Одна из верховых лошадей, всадник которой был убит, тоже ускакала. Но две – остались, и для задуманного плана они отлично подходили.

Настал вечер, когда Бейер, явившись поздно вечером, сказал Штанге:

– Антон, взбивай пену, будешь меня брить.

Клаус вскочил с неубранной постели, на которой они со Штанге играли в карты.

– Завтра? Завтра?! – воскликнул он.

– Да, мой мальчик, завтра. Она собралась в Ораниенбаум. Ту дорогу я знаю. Там, проезжая через лес, неподалеку от Петергофа, есть удобный поворот. Выедем затемно.

Дорогу Бейер знал, поскольку в Ораниенбауме покойный император, будучи великим князем, выстроил себе потешную крепость Петерштадт. Эту игрушечную крепостцу все голштинцы любили, видя в ней образ будущих могучих укреплений, которые вырастут, когда Петр Федорович наконец-то станет полновластным русским царем. Покойная государыня Елизавета Петровна радовалась, видя, как дорогой племянник старательно вычерчивает планы куртин и бастионов, деньги на фортификационные затеи у него всегда имелись.

А нынешняя императрица знала Ораниенбаум постольку, поскольку совсем юной жила там. И не раз наезжала туда летом. Даже распорядилась построить себе там дачу.

– О мой Бог! – воскликнул Клаус. – Наконец-то! Господин Бейер, я счастлив! Наконец-то справедливость победит!

– Садись, Рейнгард, – сказал Штанге. – И в самом деле, пора избавляться от этой ужасной бороды. Я все время беспокоился, не нахватаешься ли ты вшей. Клаус, у нас есть ножницы? Нужно срезать все, что только можно.

– Какие ножницы? Антон, ты не понимаешь – мы избраны Богом для того, чтобы покончить с несправедливостью. Я всегда знал, что так будет. А ты – про ножницы, – с досадой ответил юноша.

– Клаус, ступай к хозяину с хозяйкой, если спят – разбуди и добудь ножницы, – приказал Бейер.

Клаус ушел и вернулся без ножниц. Его знаний русского языка хватило, чтобы понять слова, сказанные из-за двери заспанным голосом: какому-де глуподыре среди ночи ножницы потребовались? И шел бы он, болван неотесанный, туда, откуда на свет появился…

– Может, не стоит, Рейнгард? – спросил Штанге.

– Антон, это необходимо. Необходимо!

Бейер знал, что, начиная новую жизнь, нужно избавиться от всех гадостей старой жизни. Они отчего-то воплотились для него в бороде. Борода сопутствовала ему во всех странствиях – сперва в бегстве к самозванцу, потом в бегстве от разгромленных войск самозванца, в дороге, в столице, в болезни, в убийстве Ройтмана… Он нее следовало избавиться и вновь стать молодым! Таким, чтобы не стыдно было прямо с Петергофского тракта предстать перед новым государем – хотя, конечно, аудиенция состоится не так скоро.

– Тогда – как лошадям гривы стригут, ножом и гребнем, – предложил Штанге.

– Пусть так.

Штанге знал, как это делается, но сам за своей лошадью никогда не ухаживал. Избавление Бейера от бороды оказалось мучительным. Не сразу сообразили, что нужен самый острый нож. Потом Штанге ловко взбил пену в миске и сбрил оставшуюся неровную щетину.

Бейер сидел, закрыв глаза. Он мысленно говорил с покойным императором.

– Ваше величество, еще несколько часов – и я сдержу данное слово. Ваше величество, я все ради вас вынес, я замерзал в степях, где гуляют смертоносные бураны, я подставлял грудь под пули, я голодал, я прошел пешком сотни верст, и это не пустая похвальба. Ваше величество, я готов! Чем бы все ни кончилось – я служу вашему сыну, ваше величество! Я служу, я служу!

– Я умею ценить твою преданность, – ответил покойный император, да так громко, что Бейер вздрогнул, и бритва Штанге едва не отхватила ему нос. Но кожу со щеки она все же содрала. Пришлось заклеивать рану куском полотна с подола рубахи.

Заснуть ему в ту ночь не удалось. Беседа с Петром Федоровичем то прерывалась, когда он проваливался в мутное забытье, то возобновлялась, и ощущение грани между сном и явью пропало вовсе. Наконец Штанге похлопал Бейера по плечу.

– Что, уже пора? – спросил Бейер.

– Я думаю, пора. Сейчас рано светает. Три часа ночи – подходящее время, чтобы выезжать. Но надо поесть.

Из еды было: черный хлеб, пироги с капустой, половина круга копченой колбасы, вода. Завтрак вышел скромный, остатки взяли с собой – неведомо, сколько ждать поезд императрицы.

Из столицы выбирались закоулками, окраинными пустырями, едва различимыми тропами. На Петергофский тракт вышли уже за Нарвской заставой.

На самом деле найти место для засады было мудрено – по обе стороны тракта либо уже стояли, либо строились усадьбы столичной знати. Этого Бейер не учел – он помнил тракт таким, каков он был четырнадцать лет назад. Но присмотренный им поворот сохранился, хотя от леса там мало что осталось.

– Мне это не нравится, – сказал Штанге.

– Следующей ее поездки в Ораниенбаум придется ждать очень долго, – ответил Бейер. Но он и сам понимал – все пошло не так, как задумано.

Раннее утро – это изумительно прозрачный и чистый воздух, птичьи голоса. После столицы, которая покрыта копотью от печных труб, особенно зимой, которая благоухает конским навозом и человечьим дерьмом, а то и падалью, да так, что к иным местам на берегах Мойки и Фонтанки даже подойти летом страшно, следовало бы дышать сейчас полной грудью, наслаждаться! Но Бейеру было не до того.

– Заряжать пистолеты? – спросил Клаус.

– Рейнгард, уже то, что мы потеряли Весселя, дурной знак, – сказал Штанге. – Первый дурной знак. Мы ведь не знаем, где он. А что, если ранен? Что, если его подобрали? Мы ведь не знаем, кто там, в лесу напал на нас. Мы можем только предполагать, что это люди графа Орлова.

– Ты вовремя завел этот разговор! – крикнул Бейер. – Испугался? Тогда убирайся. Мы с Клаусом справимся и без тебя.

– Мы справимся! – гордо подтвердил Клаус.

Штанге ничего не сказал – но и не уехал, остался. Тракт был пуст, в такое время никто не путешествовал из Ораниенбаума в столицу и из столицы в Ораниенбаум. Нужно было определиться с местом засады. Неподалеку от поворота рос старый дуб, не слишком высокий, но очень крепкий, его окружали кусты. Туда Бейер, Штанге и Клаус забрались и приступили к ожиданию. Ожидание было удивительно скучным. Если в лесу, где учились нападать на карету, всегда было о чем поговорить, то тут приходилось делать над собой усилие, чтобы произнести хоть слово. Да и те слова не имели особого смысла. Однако полное молчание сделалось невыносимо.

– Ничего, друзья мои, ничего… – сказал Бейер. – У нас все готово, мы справимся, мы с Божьей милостью справимся…

– Да, господин Бейер, – отозвался Клаус.

Антон Штанге молчал.

– Вроде бы пора ей появиться. Клаус, полезай на дерево, взгляни – что там на дороге, – приказал Бейер.

– Я не умею, – помолчав, ответил юноша.

Бейер вздохнул – любой деревенский мальчишка, разувшись, взобрался бы на самую верхушку, но этот бледный городской житель видел деревья разве что в Летнем саду, и то – не на них смотрел, а на мраморных девиц, блистающих безупречными формами.

– Высоко лезть не надо. Прими правее, встань под дубом, поднимись сажени на две, оседлай ветку. Тебе удобно будет залезть, встав сперва на седло.

– Я не умею, герр Бейер.

– Ну так учись, черт бы тебя побрал! – крикнул Бейер.

Он мог бы сказать это и тихо – он научился сдерживать кипение страстей. Но Клаус нуждался в окрике – чтобы с перепугу выполнить то, что от него требовалось.

Юноша подъехал к крепкому и довольно высокому дубу. Штанге, не говоря ни слова, придержал его лошадь, взяв за трензельное кольцо, пока Клаус неуклюже подтягивал ноги и устанавливал на седле сперва колени, потом подошвы.

– Помоги ему, Штанге.

Штанге поставил лошадь бок о бок с лошадью Клауса, уперся рукой в его седло. Юноша не сразу сообразил, что может поставить ногу на плечо бывшему майору. Наконец он взобрался на толстую ветку первого яруса кроны.

Дуб рос у самой дороги. Клаус, цепляясь за ветки, переместился туда, где мог наблюдать за поворотом.

– Ну, что? – спросил Бейер.

– Ничего, герр Бейер.

– Будем ждать. Сиди там, не слезай.

Бейер проверил пистолеты в седельных кобурах. Они сами выскакивали, рукояти безупречно ложились в ладонь. И вдруг его прошиб холодный пот.

Он забыл приготовить конверт!

Для того чтобы подъехать к экипажу, требовалось сделать вид, будто хочешь вручить государыне жалобу. С жалобами к ней обращались многие, иным удавалось передать бумагу в собственные руки. Все было – хорошие кони, пристрелянные пистолеты, азарт и отвага, благословение покойного императора! Не было лишь конверта из плотной бумаги, чтобы размахивать им на всем скаку. Проклятье!

Бейер был близок к тому, чтобы пустить себе пулю в висок, благо пистолеты заряжены. Жалоба непременно должна быть в письменном виде – это всякая неграмотная баба знает.

– Что с тобой? – удивленно спросил Штанге. – Тебе плохо?

– Я болван…

– Забыл что-то очень важное?

– Да.

– Кошелек?

– Иди к черту!

Бейер сжал кулаки и закусил губу. Это было хуже, чем на поле боя у реки Деркул. Полное, безнадежное поражение! Там, у Деркула, Бейер был ранен и лежал, закрыв глаза. Он слышал голоса и выстрелы, он ждал выстрела в голову. Но обошлось. И он, когда все стихло, нашел среди трупов смертельно раненного товарища, Адольфа Берга. Через несколько минут Берга не стало, и Бейер понял, что должен в одиночку уходить отсюда, скрываться, лгать, спасать свою жизнь. Но тогда была злость на человека, который вздумал изображать покойного императора; человек этот, на Петра Федоровича вовсе не похожий, был виноват в том, что Бейер сейчас стоит один посреди степи и даже не может спуститься к Деркулу, чтобы набрать чистой воды, потому что берег крут, а нога прострелена.

Даже тогда было лучше, чем сейчас.

Тогда была цель – спастись. И спастись удалось. Сейчас была цель – победить. И победа – такая, как ее изображают на картинах, в виде босой девицы в белом, с лавровым венком в руке, – уже слетела с небес, уже повисла над Бейеровой головой, венок уже коснулся его треуголки. И вдруг она взмыла ввысь, и там, в облаках, засмеялась противным смехом – так хихикает ростовщик, когда выдает под ручной заклад, табакерку или перстень, вдесятеро меньше денег, чем они стоят.

– Она едет! – крикнул сверху Клаус. – Впереди – конные! Трое… четверо!

– Черт возьми… – прошептал Бейер. – Это – все, это – конец… Антон, уезжай и забери Клауса.

– Что ты задумал?

– Ничего. Убирайся. И как можно глубже спрячься.

– Я уже различаю их лица, – сообщил Клаус.

Умирать не хотелось. Но и жить, когда все рухнуло, Бейер больше не мог.

Поезд императрицы приближался. Просто выскочить на дорогу – тут же нарвешься на конвой, близко к экипажу не подпустят.

Бейера трясло. Чтобы унять дрожь, он сжал кулаки, сдвинул их вместе, приблизил к груди, локтями уперся в живот. И под кулаком что-то прогнулось…

Это были письма от братьев Паниных, которые он таскал с собой всюду, главным образом за пазухой, и перечитывал, и выискивал в них важные намеки. Особенно на некую особу, которая желала бы получить обратно свой ценный дар.

Бейер выхватил конверт из-за пазухи и послал коня вперед.

Он мчался по дороге, размахивая этим большим коричневым конвертом, крича по-русски:

– Справедливости! Прошу справедливости!

Но Бейер не знал, что в конной свите императрицы есть всадник, знающий его в лицо.

Этого всадника по просьбе Архарова князь Волконский отправил с курьером в Санкт-Петербург, в распоряжение полицмейстера Чичерина, а Чичерин, прочитав послание Архарова и не поднимая лишнего шума, быстро договорился с войсковым атаманом Донского войска Алексеем Ивановичем Иловайским, незадолго до того сформировавшим две придворные команды казаков, Донскую и Чугуевскую, для собственного конвоя государыни. Так конюх Ерошка попал ко двору, и хотя он сперва дичился бравых парней, да и они на него косо поглядывали, но своим мастерством вольтижировки он всех заставил себя уважать.

Он знал, для чего его взяли в казачью команду. Зачем дали под седло хорошего и сильного коня-дончака, тоже знал. Зачем в седельных кобурах хорошие пистолеты английской работы – соответственно. И он, выезжая рано утром в конвое императрицы, был готов действовать.

Увидев вдруг появившегося на дороге Бейера, несущегося с криками к экипажу царицы, Ерошка не медлил ни мгновения. Он узнал и Бейера, и коня. Это был Сибирка с приметной белой проточиной на морде.

Ерошка коленями послал лошадь вперед, одновременно обеими руками выхватывая пистолеты.

Перед ним поставили задачу – по возможности ранить Бейера, чтобы потом захватить его в плен. Вот только стрелять его не учили – отчего-то все решили, что он умеет. Ему и самому казалось, что – невелика наука.

Мгновение спустя кони буквально столкнулись – грудь в грудь. Бейер едва не выронил свой драгоценный конверт. Чтобы выхватить пистолет, требовалась секунда – но она могла стать смертельной. Бейер поднял коня на дыбы, чтобы закрыться от Ерошкиной пули. Но выстрела не было.

Сибирка заплясал на задних ногах. Бейер, держа в левой руке конверт, правой дернул за повод и сумел повернуть коня. Теперь в голове была одна мысль – спасаться, спасаться!

Ерошке кричали вслед, но он даже не оглядывался. Он преследовал врага. Он имел полное право убить этого врага! Двое казаков понеслись следом.

Наконец-то Ерошка выстрелил и промазал.

Но Штанге видел из кустов, что творилось на дороге. Он понял – пора прикрывать бегство Бейера. Штанге выстрелил в Ерошку, попал в лошадь. Выстрел оказался удачным – пуля вошла в глаз. Конские ноги подогнулись. Ерошка не вылетел из седла, а рухнул наземь вместе с лошадью. Подъехавшие казаки помогли ему высвободить придавленную ногу.

Бейер удирал от погони. За ним скакали Штанге и Клаус.

– Ушел, ушел! – твердил Ерошка. – Господи, за что? Ушел же!

– Перестань причитать, – одернул его казак Парфен Данилов. – Далеко не уйдет. Садись на круп.

Ерошка забрался на казацкую лошадь и был доставлен к карете. Дверцу отворили, Ерошку поставили перед сидящей в экипаже государыней. Рядом оказался спешившийся начальник конвоя.

– Как тебя зовут? – спросила она.

Ерошка молчал.

– Этого человека, ваше величество, прикомандировали к нам по распоряжению господина генерал-аншефа Чичерина. Было опасение, что некий… – казак замялся, подыскивая не слишком противное для дамских ушей слово.

– Благодарю, я поняла, – ответила императрица. – Так как же его звать?

– Ерофеем, ваше величество. Он из крепостных. Конюх его сиятельства графа Орлова-Чесменского.

– Думаю, граф не откажется сделать мне подарок, – подумав, сказала Екатерина. – А я, дав этому человеку вольную, буду просить его остаться в придворной команде казаков.

Она улыбнулась. А улыбаться государыня умела так, что всякое сердце таяло.

– Что ты встал в пень? – прошипел казак. – Благодари, орясина…

– Это я должна его благодарить.

После чего Ерошку, все еще не обретшего дар речи, определили на запятки, и поезд императрицы двинулся далее, к Ораниенбауму.

Он трясся рядом с дюжим лакеем, а в голове была путаница и суматоха. Государыня обещала вольную! Быть на равных среди казаков! Это ему даже в самом радостном сне бы не могло присниться.

И лишь было жаль, что не удалось догнать Бейера. Безумно жаль, до слез! Хотя господин Архаров, отправляя Ерошку в столицу, сказал на прощание:

– Мерзавец от нас не уйдет.

А слово Архарова, как Ерошка и от людей слышал, и сам уже понял, было каменным…

Бейер в это время ругался со Штанге. Они сделали петлю и вернулись на Петергофский тракт, в то самое место, где следовало сразить императрицу. Тут их вряд ли стали бы искать – по крайней мере, так они полагали.

– Рейнгард, есть время отступать и есть время наступать, – убеждал Штанге. – Нам нужно спрятаться, затаиться, выждать! И тогда пустить в ход те письма, которыми ты похвалялся.

– Нет, это нужно сделать немедленно! Пока новость о покушении свежа! Ты разве не понимаешь? Господа Панины сделают все, чтобы откупиться! А потом – неведомо!

– Рейнгард, это ты не понимаешь! Узнав про покушение, господа Панины сразу догадаются, что ты явишься к ним, потрясая письмами. У них наверняка есть люди для исполнения тайных поручений, и эти люди будут тебя ждать. Ты хочешь плыть по Фонтанке ногами вперед?

– Ты струсил, Антон.

– Я не струсил. Нет. Я пытаюсь быть благоразумным, Рейнгард. Благоразумным!

– Ты хочешь опять сидеть в Академии художеств без штанов? За гроши показывать свой срам? Этого ты хочешь? Антон, нужно сражаться до конца и бить в одну мишень, пока ее не продырявишь. Тот самозванец, к которому я сбежал, мог взять Москву, мог пойти на столицу! Но он стал бестолково метаться и погубил себя. Это нам урок, Антон. Взялись за дело – так доведем до конца.

– Не сразу, Рейнгард, не сразу! Выждем!

Клаус слушал этот разговор, понимая каждое слово по отдельности, но общий смысл он понимать не желал. Он видел, что дело, которому он посвятил себя, не состоялось. И он во всем винил себя. Когда Бейер поскакал прочь от экипажа императрицы, нужно было, затаившись в кустах, пропустить мимо себя и его, и погоню. И потом, когда экипаж будет совсем близко, стрелять в окно! Ведь все будут уверены, что опасность миновала, никто не станет приглядываться к придорожным кустам. А он? Выходит, он, Клаус Зайдель, годится только на то, чтобы мечтать о будущем императоре?

Позор, стыд…

Хорошо было, слушая старого Коха, сидеть у теплой печки с куском домашнего штруделя, глядеть на огонь и видеть в его пляске прекрасного всадника в рыцарских латах. Кох так говорил о покойном императоре, что печной огонь – и тот, словно понимая речь, создавал картинку. А о сыне императора, которому властная мать позволяет только тратить деньги, и то весьма скромные, говорили приятели приемного отца, и то – вполголоса.

Свою службу молодому императору Клаус представлял себе очень красиво: поле боя, знамена, пушечный гром, при этом ни одно ядро не ложится рядом, не взрывает землю, не катится под конские копыта, и скачет впереди со знаменем прекрасный повелитель, а по правую руку от него на белом коне – сам Клаус со сверкающей саблей. Кто враг, за что сражаемся – значения не имеет, лишь бы нестись рядом в состоянии безупречного блаженства.

Это было совсем близко!

Жизнь мгновенно утратила смысл.

Бейер и Штанге толковали уже не о молодом императоре, а о каких-то деньгах, которые могут дать некие знатные господа, чтобы получить обратно свои письма. В письмах поминается «известная особа», а в кармане у Бейера – драгоценный подарок «известной особы», который императрица может опознать.

– Господа Панины понимают, должны понимать – люди Шешковского без затруднений найдут того грамотея, которому были продиктованы письма. Грамотею довольно будет пары оплеух, чтобы указал на заказчика. И браслет! Они помогут нам укрыться, – твердил Бейер, но чем яростнее он это утверждал, тем угрюмее становился Штанге.

– Едем, – наконец сказал он. – Мы спрячемся на Васильевском острове. И оттуда ты будешь совершать свои вылазки.

– Нет! Мы должны опередить всех и сообщить господам Паниным, что произошло.

– Ты сошел с ума, Рейнгард, – печально ответил Штанге. – Единственное, на что мы можем рассчитывать, – это подачка в обмен на письма и браслет великой княгини. Если ты хочешь повторить попытку, следует выждать время.

– Твоя рассудительность отвратительна! – воскликнул Бейер.

– Как и твое сумасбродство.

Клаус смотрел на них – на тех, кого он почитал друзьями, родственными душами, благородными рыцарями, освободителями молодого императора от власти мужеубийцы, – и понимал, что произошла роковая ошибка. Дело, которому он, Клаус, поклялся служить, более не занимало их. Они толковали о деньгах!

Клаус смотрел на деньги свысока. Дома он, отдавая матери жалованье, жил на всем готовом. Связавшись с Бейером, тоже не потратил ни копейки – Бейер кормил отряд за свой счет, и Клаус даже не задумывался о стоимости провианта. И вдруг оказалось, что деньги для этих людей имеют более значения, чем судьба императора!

Споря, Бейер и Штанге даже не смотрели в его сторону.

Клаус вытянул из кобуры пистолет, поднес к виску. Некоторое время он еще наблюдал – не обратят ли на него внимание Бейер и Штанге. Но они продолжали пререкаться. Хотя Бейер должен был видеть, должен был крикнуть:

– Стой, безумец, стой!

Обида вскипела и хлынула через край.

Клаус выстрелил.

Штанге и Бейер резко повернулись и увидели, как он, запрокинувшись, сперва ложится спиной на конский круп, потом сползает под задние копыта.

– Проклятье, – сказал Бейер. – Еще и это! А по тракту уже тащатся телеги! Выстрел непременно услышали!

Штанге посмотрел на лежащего Клауса. Юноша странным образом продолжал сжимать пистолет.

– Ты твердо решил искать господ Паниных и угрожать им? – спросил Штанге.

– Да, Антон.

Штанге выдернул из кобуры пистолет и выстрелил. Пуля попала Бейеру в грудь – примерно туда, где сердце. Промахнуться Штанге не мог – слишком близко была цель.

Потом он спешился, обшарил карманы Бейера, забрал деньги, браслет и конверт. Пистолет он вложил Бейеру в руку и немного поправил мертвые тела, создавая иллюзию, будто они порешили друг друга.

И, вскочив в седло, Штанге поехал прочь.

Шорох в кустах его не смутил – мало ли живности в лесу…

Глава 26

Отправив Амалию с Весселем на телеге в Остров, княгиня решила – пора заметать следы.

Она велела привезти к себе Фроську.

Девку до поры спрятали на выселках, где две семьи крепостных вырубали лес под пашню, выкашивали кусты, а жили по летнему времени в землянках. Княгиня обещала им там землю с условием, чтобы жить у той земли постоянно, и назначила нужное количество леса для построек.

За Фроськой послали верхового.

Если в Острове и заметили, как крепостная девка княгини Чернецкой вертит хвостом перед конюхами, то искать ее пока не стали. Но княгиня понимала – это еще Алехан просто слишком мало знает о пропавших парнях. И недалек день, когда Фроська ему потребуется.

Девку привезли, княгиня сделала ей строгое внушение и призвала Игнатьича.

– Спосылай в Братеево к кузине, скажи – ее берлина[11] надобна дня на два, на три. И отправь туда рыжую пару. Пусть прикажет снарядить берлину, заложит в нее наших лошадей и гонит сюда, а потом ты с кучером Гаврюшкой и с Фроськой перехватишь экипаж на повороте, где раздвоенная береза, кучера – ко мне пешим порядком, Фроську – в берлину, и вези ее в Москву к тетушке Авдотье Петровне. Я дам письмецо для нее.

Тетушка по иронии судьбы была лишь года на два старше племянницы, но отчаянно молодилась, пудрилась и румянилась, слыла знатной щеголихой, и злые языки утверждали, будто имела двух молодых любовников. Ее знали во всех модных лавках Москвы и столицы. В письмеце княгиня просила определить Фроську в известную им обеим лавку, хозяйка которой, француженка, умела оказывать дамам услуги, не задавая лишних вопросов.

Писать о похоронах Аграфены княгиня не стала – во-первых, непутевую дочь еще не похоронили, во-вторых, не желала читать писем с соболезнованиями.

Горе было не таково, чтобы его глупыми письмами врачевать. Оно было приправлено злостью на покойного супруга Аграфены, при котором она стала спиваться, на беспутных подружек, на полковника Афанасьева, который не сумел держать дуру в ежовых рукавицах. Виноваты были все – а своей вины княгиня вовсе не ощущала. Она выполнила материнский долг, спровадила дочку в первое замужество нетронутой девицей, потом с немалым трудом устроила и второе замужество. Что еще можно было сделать – она не знала.

Но если бы ей кто сказал, что такая же судьба грозит и Лизаньке, княгиня собственной рукой пристрелила бы человека, осмелившегося налить девушке лишнюю чарку вина.

Вся усадьба готовилась к похоронам и к поминкам. Очень недоставало Игнатьича, который тайно повез Фроську в Москву и вряд ли вернется к похоронам. Особая тяжесть легла на плечи буфетчика Маркушки: ему доверили решать, какие должны быть закуски и какие вина доставать из погреба. Агафья сбилась с ног: она знала, что в таких случаях процветает мелкое воровство. Княгине не до того, чтобы смотреть, который крендель съели гости, а который припрятан в людской под тюфяком. Опять же, горсть изюма. Глашка стянет горсть, Фимка стянет горсть, а что останется?

На поварне уже замочили на ночь два котла – один с рисом, второй с пшеном, чтобы наутро варить две богатые кутьи, с изюмом и с маком. Наготове стояли горшки с цукатами и с медом. С вечера собирались ставить и опару для блинов. Блины и кутью следовало взять с собой на отпевание, чтобы, освятив, оделить нищих у храма – пусть помолятся за упокой грешной душеньки. И шел тихий, но яростный спор о варке киселя, который тоже должен стоять на поминном столе.

Княгиня знала – нужно чем-то занять себя, чтобы не сидеть в одиночестве. Черное платье было готово, требовался черный чепец без кружева, полностью закрывающий волосы, поверх которого накидывается черная вуаль. Княгиня села шить сама. Устроилась она не в кабинете, а в гостиной, откуда могла видеть в отворенную дверь, как носится дворня.

И вот в этой двери появилась знакомая худенькая фигурка.

– Ну, слава те Господи, вернулась! – воскликнула княгиня. – Письмо от графа не привезла ли?

– Нет, госпожа княгиня, письма не было, – ответила Амалия.

– И на словах ничего про Лизаньку не передал?

– Нет, госпожа княгиня.

– Да что ж это такое?! Уж до Сибири могли бы доскакать за это время и сыскать ее!

Амалия промолчала.

Она все еще не могла опомниться от своего подвига.

Золотая пятирублевая монета сейчас представлялась ей неслыханным сокровищем. Швыряться сокровищами может государыня или хоть княгиня. А бедной приживалке следует зашивать такие вещицы в нижнюю юбку, чтобы другие приживалки не стянули.

По справедливости монета должна была принадлежать ей, Амалии Зингер. Но, видимо, есть что-то выше справедливости…

– Голодна? – спросила княгиня. – По глазам вижу, что голодна. Агаша! Агаша! Вели, чтобы в людской ей стол накрыли! Потом будешь дошивать чепец. А жених? Что жених?

– Жениха больше нет, – и Амалия рассказала про конское свидетельство.

– Тем лучше для тебя. Плакала? – это был суровый вопрос.

– Нет, ваше сиятельство, не плакала.

– А что делала? Просто смотрела, как его уводят?

– Я…

– Ну, что?

– Я дала ему денег.

– Ну конечно, узнику деньги понадобятся, иначе с голоду помрет, – согласилась княгиня. – А так – хоть калач ему сторожа принесут. Много ли дала?

– Пять рублей, ваше сиятельство.

– Пять? Ту золотую монету, что ли? – догадалась княгиня.

– Да…

– И что – из рук в руки?

И тут Амалия не выдержала. Орать в присутствии знатной дамы неприлично, она же всю жизнь старалась соблюдать приличия. Однако более терпеть не могла – расставание навеки с Весселем нелегко ей далось.

– Я бросила ему эти деньги! Под ноги бросила! Пусть он подавится этими деньгами!

Княгиня внезапно расхохоталась. Просто не смогла сдержать торжествующий смех. И прихлопнула себе рот ладошкой.

– Вот теперь ты мне понравилась. Умница! Раньше я милосердие являла, а теперь… Теперь я дам тебе приданое. На хорошее приданое всегда охотники найдутся. Тебе непременно немец нужен? Француз не годится?

– Как будет угодно вашему сиятельству, – резко сказала Амалия.

– Жених есть, сама посватаю. У кузины Прасковьи в Москве жили француз и француженка, муж с женой. Он учил внучек рисованию, французской словесности, на клавикордах, еще на какой-то дудке играть. Она учила рукоделиям. Две дочки у них, она третье дитя носила, да не разродилась. Так что есть вдовец, ростом мал, лет ему куда за сорок. Кузина Прасковья сказывала: человек добрый, богобоязненный, и дочкам мать нужна. А ты все рукоделия знаешь. Я бы ей тебя и уступила.

Амалия вспомнила и кузину, такую же почтенную даму, и француза.

– А он захочет ли? – с большим сомнением спросила немка.

– Ему с тобой не менуэты танцевать. А в постели лежать ты не хуже любой другой особы дамского пола можешь, – ответила княгиня. – Бери чепец, садись к окошку.

Амалия доковыляла до стула, села и принялась было шить, но мысли улетели вдаль. Вот она почти жена, княгиня слов на ветер не бросает. Стоило избавиться от монеты и Весселя – как жизнь переменилась. И, может быть, у нее будет ребенок. Свой ребенок. То, мечтать о чем она себе давно уже запретила.

Какие рубашечки, какие чепчики она приготовит дочке! Какие припасет чулочки и башмачки! Да каждую простынку украсит кружевами и вышивкой, каждую наволочку! Выберет самые сложные, самые изящные буквы для монограммы!..

Перед глазами Амалии уже разворачивался ее любимый вышитый алфавит, в котором готические буквы переплетались с анютиными глазками, задача для настоящей мастерицы. Особенно вышитые гладью тонюсенькой иголочкой крошечные лепестки с нежнейшими переходами тонов. Как сладко будет работать для ребенка…

А княгиня сильно беспокоилась о Лизаньке. Она бы послала верхового с письмецом к графу, но боялась: если начать его тормошить, он вспомнит про лошадиную свадьбу. Алехан не дурак, совсем не дурак! Ему наверняка донесли про девку, которая вертелась вокруг конюхов. А объясняться с ним по этому поводу княгиня вовсе не желала.

На нее свалилось все сразу – дочь скончалась, внучка исчезла… Но она держалась так стойко, как только могла. Ей доводилось хоронить и новорожденного сына, и сына, прожившего чуть менее года. Тогда она была моложе, чувства – сильнее, запас слез – неиссякаем.

И тогда всеми печальными похоронными делами занимались старшие, предоставив ей вволю скорбеть. А теперь старшей была она. Игнатьич отсутствовал, Агафья не все могла решить сама. И вплоть до поминок княгиня была занята.

Проводив последнего гостя, она пошла в кабинет. Все-таки нужно было написать хоть записочку графу Орлову.

Ответ на записочку прибыл вечером. Граф писал, что следы девицы сыскать не удалось. Но написал он это кратко, словно бы впопыхах, и княгиня задумалась: а не местью ли тут благоухает?

То, что граф вроде бы не делает попыток отыскать Фроську, могло означать: он придумал иной способ уязвить княгиню в отместку за несостоявшуюся лошадиную свадьбу. Посягательство на коня ценой в шестьдесят тысяч достойно страшной кары. Что, если внучка – в Острове, в графской опочивальне?

Княгиня желала, чтобы Лизанька попала именно туда, но не таким образом! Любовниц у графа было немало, он им делал богатые подарки, но жениться на любовнице не собирался. И ежели внучка пополнила собой этот список, то рассчитывать на венчание не стоит.

Как быть? Княгиня уже была согласна на скандал и возмещение убытков, лишь бы вернуть внучку без лишнего шума. Она приготовила очень деликатное послание для графа: мол, ежели ваша милость гневаться изволит, то всякое недоразумение можно обсудить и разрешить к общему удовольствию. Граф ответил, что отнюдь не гневается, и просил принять уверения в совершеннейшем к княгине почтении.

Странным образом ее затея с конской свадьбой спасла его от неприятностей. Если бы он ничего не ведал вплоть до дня, когда голштинцы отважатся на покушение, то оправдаться было бы мудрено. Возможно, однако мудрено, и дознание немало крови бы ему попортило. Понимая это, он даже не слишком сердился на княгиню за ее авантюру. Жаль было погибших парней – но он дал достаточно денег на похороны и облагодетельствовал родню.

А княгиня уже дошла до предела беспокойства. Она не отваживалась никого подсылать в Остров, чтобы собрать сведения о жительнице графской спальни. И даже до того дошла, что позвала приживалку Настасью Романовну, хвалившуюся, будто умеет раскидывать карты на судьбу. Гадать – грех, и хотя бы от этого греха княгиня освободилась несколько лет назад, но что-то же следовало предпринять.

Настасья Романовна, офицерская вдова, отнеслась к делу со всей ответственностью, сделала несколько раскладов, подозрительно напоминавших пасьянсы, и, внимательно следя за лицом княгини, принялась вещать.

По ее словам выходило, что Лизанька жива (лицо княгини прояснилось), находится в доме некой особы (княгиня нахмурилась), вроде бы знатной (княгиня закивала), да, да, весьма знатной!

Наутро после гадания княгиня велела позвать к себе Амалию.

– Собирайся! – велела она. – Все свои имущества с собой бери. Сюда более не вернешься.

Разумеется, княгиня собралась в Москву не для того лишь, чтобы устроить сватовство немки.

Отправившись с ней к кузине Прасковье и убедившись, что дело на мази, кузине Амалия нравится, француз-учитель не в великом восторге, но хорошо понимает свою выгоду, княгиня оставила свою немку в ее новом жилище и велела везти себя на Лубянку.

Она собиралась просить о содействии обер-полицмейстера Архарова.

Ей пришлось подождать – обер-полицмейстер получил важную депешу из столицы и даже приказал запереть дверь кабинета, пока Устин будет читать. Прислал депешу обер-полицмейстер Санкт-Петербурга генерал-аншеф Николай Чичерин.

Он сообщал важную придворную новость.

– «Ее величество изволили принять господина Орлова и имели с ним беседу наедине, – монотонно читал Устин. – Когда же они вдвоем вышли из кабинета, ее величество изволили громко сказать, что ни единой минуты не сомневались в преданности графа Орлова-Чесменского и все попытки очернить его в их глазах будут безжалостно пресекать. Также ее величество приказали извещать о ходе следствия и сообщать, ежели откроется что новое. Посему прошу вас, открыв новые обстоятельства сей интриги, немедленно дать мне знать. Засим примите уверения в совершеннейшем к вам почтении…»

– Вот вернутся мои орлы, будут ему обстоятельства, – сказал Архаров. – Слава те Господи, выручил Григорий Алехана. Представляю, как ее величество слушать изволили, это же почище французского романа. Устин, отвори дверь и ступай.

Увидев входящую княгиню, Архаров встал и поклонился. К ручке, правда, не подошел – не любил он этого обычая, целование дамских рук казалось ему нелепым и комичным. Он был еще в том возрасте, когда это служит прелюдией к амурным шалостям, но в шалостях не нуждался. Для мужской забавы у него дома имелась красивая прачка Настасья, а ей руки целовать и вовсе ни с чем несообразно, хватит с нее и того, что порой перепадает лобзание в уста.

– Батюшка Николай Петрович, – с чувством сказала княгиня. – Не погнушайся, выслушай бедную вдову!

О своем вдовстве она вспоминала только тогда, когда от этого предвиделась польза. А сейчас она в придачу была в черном платье – тут и каменное сердце обер-полицмейстера дрогнет.

– Садитесь, ваше сиятельство, – уже предчувствуя, о чем пойдет речь, предложил Архаров.

– Я знаю, ты, батюшка мой, весь в делах, в заботах, говорить буду кратко. Внученька у меня пропала. Уехала кататься в лес с конюшонком, в лесу вдруг стрельба, переполох. Парнишка вернулся, а Лизанька моя потерялась. Но после того переполоха ее видели люди графа Орлова-Чесменского. Уж не знаю, говорить ли… дельце такое деликатное… Граф, поди, обидится, коли разболтаю, он мне под большим секретом написал…

Из потайного кармана платья княгиня достала письмо Алехана, где он объяснял, что Лизаньку спутали с Катенькой Зиновьевой. Архаров был вынужден прочесть.

– И вот ее уж пятый день нет! Я людей посылала, искали ее, кричали, звали. А ее нет! Уж подумать боюсь – жива ли? Сердцем чую – жива, а страшно. Батюшка Николай Петрович, найди мою внучку!

Архаров хмыкнул. Эта внучка сидела в его доме на Пречистенке и ждала возвращения жениха. Из комнаты, где ее поселили, не показывалась, а для бесед Архаров отрядил к ней старенького Меркурия Ивановича, он уже на приступ не пойдет и репутации не повредит. Меркурий Иванович принес Лизаньке книжки, ноты, слуги перетащили к ней из его комнаты спинет, и девушка играла простенькие кусочки из сочинений Франсуа Куперена и Доминико Скарлатти.

– Может быть, ее кто-то приютил? – спросил Архаров. – Не может же быть, чтобы девица все это время жила в лесу!

– Не может, – согласилась княгиня. – И сдается мне, я знаю, кто ее приютил.

Сказав это, она так уставилась на Архарова, что обер-полицмейстеру сделалось неловко. Он не сразу сообразил, что знать правду княгине просто неоткуда.

– И кто же та особа? – преспокойно спросил он.

– Уж не его ли сиятельство? Граф Орлов-Чесменский? – осторожно спросила княгиня.

Предположение было до того несообразным, что Архаров усмехнулся.

– Не думаю, ваше сиятельство.

– Но ежели не он – так кто же? Некому, кроме него!

– Ваше сиятельство, граф довольно умен, чтобы не делать таких глупостей. К тому же, если вскроется, что он удерживает у себя внучку вашего сиятельства, то ему ведь придется жениться на девице.

– Коли она там, это должно вскрыться. Николай Петрович, век буду за вас Бога молить, пошлите своих людей к графу! Она там, право, там, больше ей быть негде! – воскликнула княгиня.

– Граф не таков, чтобы девиц из хороших семей воровать, – возразил Архаров.

– А отчего бы не уворовать? Внучка у меня красавица, попалась его людям в лесу, одна! Она у него, в Острове! Пошлите людей, господин Архаров, пусть ее мне вернут! – княгиня явно начала злиться.

– Пошлю я людей, они там ее не найдут, и надо мной весь свет потешаться станет, – ответил Архаров. – Скажут – обер-полицмейстер совсем сдурел. Нет, воля ваша, а я туда никого посылать не стану. Внучка ваша где-то в ином месте.

– А коли в ином – отчего не пришлет весточки?

Архаров хмыкнул – это была его оплошность. Следовало приказать Лизаньке нацарапать хоть какое письмецо и подсказать, чем объясняется ее отсутствие. Писать про Сашу Коробова, пожалуй, не стоило. А изобрести некую московскую или даже столичную даму, что, подобрав на дороге, взяла ее с собой, вполне можно.

– А оттого не пишет, что граф ей бумаги и чернил не дает! – воскликнула княгиня. – Господин Архаров, пошлите людей в Остров!

Это был прямой приказ, а строго приказывать Архарову могла, пожалуй, одна лишь государыня. Да и та этим правом не злоупотребляла. Прочие, включая князя Волконского, говорили с ним миролюбиво, любезно, так, что выполнение распоряжения его не раздражало.

– Не пошлю, ваше сиятельство.

– Отчего?

– Оттого, что там девицы нет.

Княгиня вскочила.

– Мне что же, писать в столицу, жаловаться на вас государыне?!

– Как вашему сиятельству будет угодно.

Княгиня, не прощаясь, вышла из кабинета, хлопнув дверью. Архаров расхохотался.

– Старая дура, вот ведь старая дура… Как только Сашка приедет – сразу под венец!

Он представил себе лицо княгини, когда она узнает наконец правду. И впрямь, без жалобы государыне не обойдется. Однако ее величество любит трогательные амурные истории. Любовь Саши и Лизаньки государыню непременно растрогает. Тем более – любовь, которая увенчалась законным браком.

Архаров был так сердит на княгиню Чернецкую, что решил не поскупиться и устроить свадебный пир. Следовало лишь дождаться жениха.

Прошла неделя.

Архаров был занят допросом – перед ним сидела хорошенькая актерка Танюша Тырина. Она по его просьбе ездила в модные лавки – смотреть блонды, такие же, как те, что на платье, снятом с убитого музыканта. Именно актерка подсказала: таких блондов, такого оттенка, с таким узором, в Москве может более ни у кого не быть. И вот сейчас она докладывала: нашлась модная лавка, где они продаются, завезены месяца два назад, и хозяйка вспомнила, кому их продавала. Это уже была одна из ниточек, за которую можно потянуть. Другая – племянник музыканта, которого обер-егермейстер отдал в учебу музыканту, мастеру игры на клавикордах; музыкант бывал в богатых домах по приглашениям и брал с собой способного ученика…

Смотреть на Танюшу было приятно, и Архаров, слушая, думал: сколько же можно пробавляться амурами с дворовыми девками, стоит, пожалуй, завести настоящую фаворитку, наряжать ее, всем показывать, гордиться ее красотой.

В дверь поскреблись.

– Ваша милость может принять? – спросил, заглянув, Тимофей.

– Я давно жду вас. Заходи. А ты, сударыня, ступай, продолжай свой розыск. Сама знаешь – я буду благодарен.

Поняв, что сейчас обер-полицмейстеру не до нее, Танюша встала и с обворожительной улыбкой выскользнула из кабинета, а Тимофей вошел и поклонился. Вид у него был усталый, кафтан в пыли, на сапогах – хоть репу сажай.

– Поручение вашей милости выполнено. Мы этих голубчиков сопровождали, сколько могли. О том, что случилось на Петергофском тракте, вы, ваша милость, уже известны…

– Да. Чуть ли не в тот же день курьер прискакал.

Князь Волконский, московский главнокомандующий, зная, что Архаров имеет некое отношение к поискам заговорщиков, тут же переправил ему донесение.

– Мы едва не вмешались, уже держали их на мушке, но казаки из конвоя не допустили случиться беде. Один вдруг вырвался вперед и отогнал Бейера. Думали, Бейер его пристрелит, но обошлось.

– Это был тот Ерошка, что вы ко мне послали. Далее!

Несколько удивившись тому, что крепостной конюх Орлова-Чесменского попал в придворную команду казаков, Тимофей продолжал.

– Мы сопровождали их во всех их метаниях и довели до Петергофского тракта. Там нам было удобно подслушать их разговоры. Они называли имена, ваша милость.

– И чьи же?

– Братьев Паниных и великой княгини. Покойной великой княгини…

– Панины!

Интрига в архаровской голове приняла окончательные очертания. Вот кто выбрал для Бейера такую дислокацию, чтобы подозрение пало на графа Орлова, – хитрый Никита Иванович. И ему, судя по донесениям архаровцев, удалось поставить Алехана под удар.

– А потом, ваша милость, они с ума посходили. Младший, Клаус Зайдель, вдруг ни с того ни с сего застрелился. Молчал, молчал, и – бац!

– Одним мерзавцем меньше. Дальше!

– Бейер и Антон Штанге спорили. Они хотели вытянуть деньги у Паниных. Но Бейер собирался мчаться к ним немедленно, а Штанге советовал выждать время, затаиться.

– Еще неизвестно, что хуже, – проворчал Архаров. – И до чего же они договорились.

– Ваша милость, я ж говорю – они все умом тронулись. Штанге достал пистолет и застрелил Бейера.

– Вот это прелестно! – Архаров расхохотался. – После чего и сам засадил себе пулю в висок?

– Нет, вложил пистолет в руку Бейера. Чтобы, когда покойников найдут, поняли, что это они друг дружку застрелили. И потом он обчистил карманы Бейера да и подался прочь.

– Самый разумный господин из всей этой шайки. Что же вы?

– Вот тогда мы его и повязали. Вот добыча, ваша милость, – Тимофей выложил на стол конверт с письмами и браслет.

– Занятно, – сказал Архаров, поднимая браслет поближе к носу, чтобы разглядеть камею.

– Если Бейер не врал, это подарок самой государыни, – неуверенно молвил Тимофей. – А кто его разберет. Он ведь перед своими людьми хвост распускал почище павлина.

– Ежели добрался до Паниных, то мог и до великой княгини. Тут бы расспросить Штанге… А куда вы его дели?

– Сдали в столичную полицию за два убийства. Добычу там не показали, да и он молчал – зачем свою вину увеличивать?

– Был и четвертый.

– Был, ваша милость. Куда подевался – непонятно. Я полагаю, его тогда, в лесу, пристрелили.

– Невелика потеря, – сказал Архаров.

Очень бы удивились Архаров и Тимофей, узнав, что в эту самую минуту Чичерин перечитывает показания Весселя, присланные графом Орловым, а сам Вессель в Острове, лежа в чулане, ждет решения своей судьбы.

– Дать бы тебе пинка под зад, дураку, – изволил сказать граф Орлов, – да тебя и без того Бог наказал. Моли бога, чтобы тебя сочли обычным дураком, что сдуру вляпался сам не ведал во что, и отпустили.

Вессель и молился. При этом он держал в кулаке золотой пятирублевик, имевший в его жизни такое странное значение. Была в монете некая сила, некая связь с иным миром, откуда, кажется, ее и прислали, а зачем – неведомо. И он вспоминал все приключения, все надежды, и довспоминался до Амалии.

Он уже не проклинал бывшую невесту, из-за которой попал в такое мерзкое положение. Он уже не призывал на ее голову кары небесные. Усталость и ощущение никчемности жизни были таковы, что злоба как-то угасла. И бок болел.

Нужно было как-то договариваться с Господом, чтобы спас от путешествия к Шешковскому. Вессель обещал, что будет раздавать милостыню. Ответа свыше не ощутил. Обещал, что будет вести праведную жизнь, женится на сестрице аптекаря Бутмана и станет уважаемым человеком. И этого, видать, было мало.

Вдруг его осенило.

Он вспомнил Ройтмана. Ройтман уже был близок со своей невестой и делал все, чтобы родился ребенок. Что, если вдовушка Анна-Луиза в тягостях? Появится на свет дитя, не имеющее отца. Сын Ройтмана будет незаконнорожденным.

А ведь Ройтман погиб, пытаясь спасти его, Весселя, от злокозненного Бейера. Тащил его ночью к полицейскому служителю, чтобы избавить от злодея!

– Генрих, Генрих! – позвал Вессель. – Простишь ли ты меня, Генрих, если я всю жизнь буду заботиться о твоем ребенке? Все для него сделаю, усыновлю, растить буду!

Прощения следовало просить у Господа, а не у покойного приятеля. Но золотой пятирублевик в ладони вдруг налился жаром.

Это был ответ.

Вессель испугался, но не мистического ответа. Он вдруг понял, что растить чужого ребенка – дело благородное и богоугодное, однако влетит в копеечку.

– Я буду заботиться о ребенке, да… Буду давать деньги Анне-Луизе! Определю сумму, чтобы выдавать ежемесячно…

Пятирублевик показался куском льда.

– Его будут учить грамоте и ремеслу, я оплачу уроки! – пообещал Вессель. – Одежду и обувь оплачу!

Пятирублевик стал согреваться.

– Усыновлю… – прошептал Вессель и снова ощутил в ладони жар.

Сомнений не было – речь шла о плате за его свободу.

– Усыновлю, усыновлю, – повторил Вессель, заранее ужасаясь будущим тратам. И на мгновение провалился в сон.

Ему явилась та женщина с Васильевского острова, в потрепанном офицерском мундире, в треуголке с обвисшими полями. Погрозила пальцем и пропала.

Архаров о страданиях Весселя не знал. А если бы и знал – сочувствия от него Вессель бы не дождался. Обер-полицмейстеру было о ком беспокоиться.

– Коробов с вами? – спросил Архаров Тимофея.

– Да, ваша милость.

– Как держался?

– Когда увидел Зайделя с развороченной башкой, его чуть наизнанку не вывернуло. А так – не ныл, не причитал…

– Он – там? – Архаров показал на дверь.

– Да, ваша милость.

– Сашка! Где ты там пропадаешь? Ступай сюда письма читать! – закричал Архаров.

Саша вошел и поклонился.

– Тимофей, возьми-ка этот браслет и немедленно снеси его к ювелиру Амтману, он тут неподалеку, на Никольской. Вели, чтобы оценил. Пусть приблизительно. И сразу же – назад. А ты берись за работу.

Саша достал письма из конверта и стал читать.

– Хватит, хватит… – Архаров поморщился. – Для нас в этом пользы нет, отошлю Чичерину, пусть он разбирается. А ты – свободен. Беги домой, к невесте. Но по дороге зайди в Воскресенский храм, что на Остоженке, знаешь такой, а, нехристь? Зайди, спроси отца Никанора, я с ним уже уговорился о венчании. Пусть назначит время для всего – для исповеди с причастием, как полагается, ну, он все это знает…

Теперь нужно было решить, что делать с браслетом, отнятым у Бейера. Если это и впрямь собственность покойной великой княгини – то отправлять его в Санкт-Петербург просто опасно. Чичерин, выслуживаясь, тут же привезет браслет в Зимний – показать, сколь любопытная улика явилась в сем деле. Императрица, большая любительница камей, тут же свой подарок опознает. И получится, что между великим князем Павлом Петровичем и безумным голштинцем, затеявшим покушение, натянулась ниточка.

Доказать Екатерине, что Павел Петрович про покушение не ведал, будет весьма трудно…

Вернулся Тимофей с докладом. Сказал, что вещица доподлинно дорогая, может потянуть на полторы тысячи рублей. И это – довод в пользу подарка императрицы, дешевую побрякушку она бы невестке дарить не стала. Более того – гемма весьма редкая, приметная, если продавать – знатоки докопаются, откуда взялась.

– Вот теперь ступай отдыхать. Завтра и ты, и Скес, и Степан можете отсыпаться, в бане париться, – Архаров усмехнулся. – И вы там скиньтесь на подарок – я Коробова на днях женю.

– Слава Богу, – ответил Тимофей.

Приехав домой, Архаров позвал Сашу – обсудить свадьбу. Потом позвал и Лизаньку. Девушка его дичилась, не привыкнув к тяжелой хмурой физиономии, к каменному взгляду. Но разговор о свадьбе был ей приятен, хотя она поминутно краснела. Потом ужинали, потом разошлись по опочивальням. Но Архаров не стал раздеваться – просто сел в кресло и, помолчав немного, принял решение.

– Никодимка! – кликнул он камердинера. – Беги, дармоед, вели, чтобы закладывали экипаж. Поеду, развеюсь…

Никодимка очень удивился – хозяин впервые употребил при нем такое слово. Развеиваться на ночь глядя тоже было как-то странно. Однако повеление отдано – поди попробуй не исполни…

– Да ваши милости, Николаи Петровичи! – воскликнул он и исчез.

Архаров постоял у окна, поглядел на притихшую к ночи Пречистенку. Он принял решение – единственно возможное.

Экипаж остановился посреди Большого Каменного моста. Место было опасное – под мостом много всякого темного и мутного народа находило ночлег. Но кучер Сенька и Фома, выездной лакей на запятках, были вооружены, да и Архаров имел при себе тяжелую трость.

Найти щелку между каменными лавками, стоявшими на мосту и запертыми на ночь, было нелегко, но Архаров ее высмотрел и вышел к парапету. Достав из кармана браслет, он размахнулся и запустил безделушку в черную воду Москвы-реки.

С этим делом было покончено…

Рига, 2017

Примечания

1

Саше – подушечка с ароматизаторами, предназначенная для ароматизации белья или отпугивания моли.

(обратно)

2

Мелюс – сахар низшего разбора, не совсем очищенный, не рафинад.

(обратно)

3

Боскет (фр. bosquet, от итал. boschetto – лесок, рощица) – элемент ландшафтного дизайна, участок регулярного парка или посаженная в декоративных целях густая группа деревьев или кустов.

(обратно)

4

Комплот – преступный заговор, союз против кого-либо.

(обратно)

5

Ольстра – кобура, один из двух кожаных пистолетных чехлов, впереди седла.

(обратно)

6

Дежене – сервиз, прибор для завтрака.

(обратно)

7

Реприманд – урок, назидание, наказание, возмездие.

(обратно)

8

Петиметр – молодой щеголь, франт, манеры которого смешно-претенциозны.

(обратно)

9

Рабатка – цветник, чаще всего, прямоугольной формы, узкий и длинный.

(обратно)

10

Мортус (от лат. mortuus) – служитель при больных карантинными заболеваниями, особенно чумой. В обязанности мортуса входила и уборка трупов.

(обратно)

11

Берлина – вид кареты.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Часть первая

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

Часть вторая

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

Часть третья

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть четвертая

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg