«Царь-колокол, или Антихрист XVII века»

Царь-колокол, или Антихрист XVII века (fb2) - Царь-колокол, или Антихрист XVII века 1200K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Н. П. Машкин

Н. П. Машкин Царь-колокол, или Антихрист XVII века

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010

© ООО «РИЦ Литература», 2010

Часть первая

Бога для, братья и господа мои,

не зазрите худоумью моему

и грубости моей.

Да не будет в похваленье написанье

меня ради…

Хождение Данила, Русской земли Игумена

Глава первая

Тяжко страдало во времена междуцарствия любезное русским отечество, угнетенное самозванцами, нашествием чужеземцев и боярскими смутами. Нужен был мудрый кормчий, чтобы государство, погибавшее в волнах безначалия, как корабль в бурном море, вошло в безопасную гавань и уврачевало свои раны. Таким кормчим избрало Провидение и глас народа Михаила Федоровича Романова. Он защитил Россию от набегов иноплеменных, смирил боярские распри и восстановил гражданский порядок. Мудрый преемник его, Алексей Михайлович, следуя во всем по стопам своего родителя, еще более скрепил узел благоденствия нашего отечества.

В его царствование селившиеся в Москве во множестве иностранцы теснее сблизили русских с Европою, и россияне начали мало-помалу, незаметно для самих себя, не только заимствовать от иноземцев просвещение, но и перенимать самые обычаи. Во второй половине царствования Алексея Михайловича Россия, огражденная извне, уврачеванная внутри, наслаждалась бы полным спокойствием, если бы не тревожили еще ее война с Польшей, раскол, явившийся в нашей церкви и вслед за тем неудовольствия, возникшие между боярами и патриархом Никоном, вследствие которых последний вынужден был удалиться от своей паствы во вновь построенный им Воскресенский монастырь.

Москва, стольный град царства русского, принимавшая на себя всегда, как нежная мать, раны, наносимые отечеству, и вытерпевшая столько осад, пожаров и разрушений, отдыхала в эту эпоху от прежних треволнений, заселялась, ширилась, украшалась множеством зданий и церквей. Она не была уже, как прежде, частичкой Суздальского княжества, не дробилась на трети, не делилась своей знаменитостью с городами Владимиром и Киевом, а Великий Новгород не заглушал славы ее своим вечевым колоколом, и всякий видел тогда, что это был уже стольный град огромного царства русского! Сорок сороков златоверхих церквей московских были всегда полны народом; «купецкие» ряды и рынки завалены товарами, привезенными из всех стран света; по улицам скакали, с утра до вечера, царские гонцы; тянулись величественные процессии; стройно проходили стрелецкие полки…

1665 года, мая в восьмой день, с раннего утра Красная площадь и примыкавшие к ней улицы Ильинская и Тверская, вплоть до Тверских ворот, залиты были народом, который едва могли сдерживать стрельцы, расставленные по обеим сторонам улиц и наблюдавшие, чтобы середина их оставалась свободною для проезда гонцов и царских сановников. Толпы сжимались теснее по мере приближения к посольскому дому, величественно возвышавшемуся над прочими смежными зданиями. Чтобы судить о значительности этого дома, нужно знать, что он был каменный, а это в эпоху, когда начинается настоящий рассказ, считалось делом большой важности. Посольский дом этот был не более как обширное двухэтажное здание с маленькими, узкими окнами, с крутой крышей и пространной деревянной светлицей, возвышавшейся над его серединой, без всякой, впрочем, затейливости. Единственным наружным украшением дома были два огромных крыльца из белого камня, с навесами, поддерживаемыми фигурными столбами. Впрочем, и этими украшениями нельзя было любоваться постоянно, так как оба крыльца выходили на двор, а ворота посольского дома были почти всегда заперты, по крайней мере смотреть за этим составляло обязанность особой стражи. В настоящее время ворота эти были отворены настежь, и любопытные зрители могли видеть не только крыльца, но и множество всадников в богатых одеяниях, наполнявших двор и окружавших великолепную колесницу с балдахином, украшенным страусовыми перьями, заложенную шестернею белых лошадей в вызолоченной сбруе.

– Экая теснота, народу словно пчел в улье набралось, – сказал, отдуваясь и покрякивая, видный собою купец суконной сотни Иван Степаныч Козлов, вырвавшись из толпы на более просторное место и обтирая полою охабня лицо, увлажненное обильными каплями пота. – Федор Трофимыч, здравия и благоденствия желаю, – продолжал он, обращаясь к стоявшему невдалеке худощавому человеку в запачканном однорядке. – Вот уж подлинно справедливо говорит пословица: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется!» Давно я тебя не видал, родимый.

Худощавый человек, к которому относились слова Козлова, не мог похвалиться, чтобы природа щедро одарила его наружною красотою: желтое от рождения лицо его, несмотря на нестарые лета, было покрыто множеством мелких морщин, что придавало ему сходство с высохшим спелым огурцом, оставленным для семян дозревать на солнце; а огромное количество веснушек, рассеянное по этим морщинам, поставило бы в тупик любого школяра заиконоспасской академии, если бы заставили его сделать им хотя приблизительный счет. Серые зрачки глаз этого господина, беспрестанно перебегавшие во все стороны, выражали чрезвычайную хитрость, несмотря на привычку поминутно щурить глаза, вероятно с намерением, чтобы посторонний не мог прочитать в них никакого выражения. Наконец, рыжие всклокоченные волосы на голове и жиденькой бородке довершали его безобразие. Это был дьяк Федор Трофимыч Курицын. Услышав голос Козлова, он, вероятно, изъявил намерение улыбнуться, потому что рот его с тонкими посинелыми губами, имевший обыкновенно форму защипанного пирога, растянулся при этом почти вплоть до ушей и, таким образом, открыл два ряда искривленных зубов болотного цвета…

– А, и ты, Иван Степаныч, пожаловал сюда, – отвечал дьяк, обращаясь к Козлову.

– Как же, родимый, не без того. Да уж, правду сказать, насилу добрался, до сих пор еще локтей распрямить не могу. Что, кормилец, здесь за невидаль такая, и к чему народ бежит со всех концов Москвы, словно на пожар? Уж не ведут ли пленных из Польского царства?

– Каких пленных. Сегодня выезжает из этого дома Яков Борель, «Посол от высокомочных господ штатов генерал, славных, единовладетельствующих вольных соединенных Нидерландов», кажись, так он был назван в отпускной грамоте от царя. А приезжал сюда Борель вот, видишь ли, зачем…

– Э, знаю. Сказывал мне батька, что он хлопотал в большой думе, чтобы она позволила их голландским купцам торговать в Москве всеми товарами, а наш брат, купец суконной сотни, чтобы в ряды и глаз не показывал. Еще говорила братия, что поганым голландцам хотелось выстроить в Кремле еретическую их церковь, а Успенский и Архангельский соборы срыть до основания. Да нет, не удалось чернокнижникам! Наш великий государь хоть и во многом золит немцам, а на это не хотел дать своего царского слова. Они, окаянные, думали, ехавши сюда, что им поможет патриарх Никон, который впал в их еретичество, а того не знали, что ему самому туго приходится: недаром послал он из своего Воскресенского монастыря грамоту к цареградскому патриарху Дионисию…

– Что ты, какую грамоту? Отойдем-ка, Иван Степаныч, немножко в сторону, вот хоть в тот переулок, а то здесь больно людно, нельзя ничего расслышать. Ну так про какую ты грамоту начал говорить? – спросил Курицын, когда они отдалились несколько от толпы.

– Эх, Федор Трофимыч, – сказал Козлов с замешательством, оглядясь кругом, – начал я тебе рассказывать, да и не рад: дело-то это больно тайное! Ну да тебя я давно знаю, ты ведь у нас из избы сору не вынесешь. Только все бы мне надобно быть повоздержаннее, а то наткнешься на другого ненароком, да как примут к допросу: от кого-де узнал, так тут и не развяжешься? И то мне раз батька при всей братии наказывал, чтобы я придерживал язык, а то-де доведешь, говорит, и себя и нас до плахи. Ну так вот, видишь ли, Никон-то думал все, что царь помирится с ним, а теперь, как проведал, что зовут в Москву вселенских святителей судить его, так он и вздумал послать к цареградскому патриарху Дионисию грамоту, в которой просят, чтобы тот заступился за него пред Алексеем Михайловичем, зная, что царь питает к Дионисию большое уважение. Да ведь уж теперь Никону ничего не поможет: видно пришла волку и волчья смерть! Батька говорит, что не позволят довести грамоту Никона в Царьград.

– Экие чудеса делаются на свете, – сказал с удивлением дьяк, покачав головою и смотря своими рысьими глазами прямо в лицо Козлову. – Подумаешь, как тебя наградил Господь Бог талантом красно рассказывать: слушаешь тебя, так словно медовая сыта в сердце льется! Только вот что, Иван Степаныч, – прибавил он, будто в размышлении, – о каких это братьях и батьке ты все говоришь? Я что-то в толк не возьму?..

– Эка, проклятый язык у меня! – вскричал Козлов, всплеснув руками. – Ничего-таки не удержится! Уж когда-нибудь доведу себя до петли. Ладно, что еще тебе проболтался, а то, чего доброго, – прошептал он взглянув исподлобья на стороны, – подслушал бы какой-нибудь дьяк из Тайного приказа, тогда и поминай, как звали, замучили бы на пытке.

– И впрямь бы тебе, Иван Степаныч, об своей родне-то не говорить встречному и поперечному. Что греха таить перед тобой: ведь я сам теперь служу дьяком в Тайном-то приказе.

Если б удар грома разразился вдруг возле Козлова, он бы испугался менее, нежели услышав эти ужасные слова. Он побледнел как полотно и затрясся всем телом.

– Батюшка, не погуби! – вскричал купец, упав в ноги Курицыну. – Заставь за себя Богу молиться.

– Добро, добро, встань, Иван Степаныч, лежачего не бьют, а виноватого и Бог простит, – сказал с хитрой улыбкой Курицын. – Мы с тобой сызмала знакомы, так для тебя можно и покривить душой; только в другой-то раз ты держи язык за зубами. Нынче, брат, других слушай, а сам смалчивай. Вот хоть бы, к примеру сказать, попался бы мне теперь вместо тебя кто-нибудь другой? Как попробовал бы его в застенке Тайного приказа горячими клещами поразгладить, либо за ногти иголки загнать, али суставцы повыправить, так хоть бы отродясь немой был, разговорился бы, словно на пиру веселом. Да ты что дрожишь, Иван Степаныч?

– Та-ак, батюшка, что-то прозяб, кажись, – отвечал, заикаясь, Козлов, с которого пот катился градом.

– Экая беда! Опять прореха, а однорядок, почитай, совсем новый, – сказал как будто про себя Курицын, рассматривая рукав своей поношенной одежды, и потом, обращаясь к купцу, спросил: – А что, Иван Степаныч, ты по-прежнему тонкими сукнами торгуешь? Чай, и английские водятся?

– Как же, родимый, – отвечал Козлов, поняв, о чем шла речь, – есть и английские. Остался у меня один кусок кармазинного цвета, ну хоть сейчас на боярскую ферязь! Коли позволишь принять, так челом тебе бью им, батюшка!

– Спасибо, спасибо, Иван Степаныч, я всегда считал тебя за доброго человека; только язычок-то у тебя больно того, слабенек. А что ты по-старому живешь в своем доме здесь, в Китай-городе?

– Там же, кормилец. Да я, если прикажешь, сам занесу тебе поминок-то мой, на дом…

– Ладно, ладно. Вот и видно, что старый друг, а такой друг лучше новых двух, говорит пословица. Ну, прощай, Иван Степаныч. Порастабарил бы с тобой, да дел больно много. Вот и теперь, видишь ли, там, на углу улицы, разговаривают два немца-нехристя и о чем-то ухмыляются: смешно, видно, больно показалось. Одного из них, что повыше, я знаю: он служит аптекарем в царской аптеке и прозывается Иоганном Пфейфером; а другого, кажись, не видывал. Пройти мимо них да прислушаться, будто ненароком: авось что-нибудь путное набежит.

И Курицын, распрощавшись с Иваном Степанычем, пошел кошачьей поступью к немцам, а полумертвый от страху Козлов, едва только оставил его дьяк, бросился опрометью бежать по переулку.

В некотором отдалении от толпы стояли два иностранца, оба приятной наружности. Один из них высокого роста, лет двадцати трех, был особенно хорош собою. В больших голубых глазах его выражалась какая-то необыкновенная привлекательность, а маленькие усики и густые темно-русые волосы, выбегая пышными кудрями из-под черного бархатного берета, придавали еще больше приятности лицу иноземца. Коротенькая цветная епанча, накинутая на одно плечо, ловко драпировалась над атласным полукафтаньем, спускавшимся до колена и стянутым кожаным поясом. Другой молодой человек, пониже своего товарища, был смуглее его лицом, но правильность лица и какая-то задумчивость, выражавшаяся во всех чертах, располагали в его пользу. Они громко говорили по-голландски, не обращая внимания на подкравшегося к ним Курицына, который, послушав их несколько минут, плюнул с досадой и пошел дальше, проворчав сквозь зубы:

– Уж и видно, что нехристь поганая: прах их знает, по-каковски говорят! Чай и сами друг друга не понимают, а только вот так, будем-де язык ломать, назло православным христианам.

– Обнимемся еще раз, любезный Брандт, – сказал по-голландски мужчина, сжимая своего товарища в объятиях. – Мог ли я предполагать, – продолжал он, что увижусь когда-нибудь с тобою здесь, в холодной Московии, чуть не на краю света. Смотрю на тебя и не верю своим глазам: как? ты, лучший корабельный мастер амстердамской верфи, с малолетства занимавшийся постройкою кораблей, хлопотавший только о планах и моделях их, бросаешь вдруг свои любимые занятия и являешься сюда, передо мной, как выходец с того света! Сужу, по крайней мере, так по тому, что вижу тебя здесь, в московитском государстве, где не только не умеют строить кораблей, но и не имеют в них надобности, довольствуясь своими дрянными судами и барками…

– Правда, – отвечал Брандт, – что жители Московии не научились еще строить кораблей, но из этого не следует, чтобы они не нужны были для них, и в доказательство того ты видишь меня перед собою.

– Как! – вскричал с удивлением Пфейфер. – Так поэтому ты не бросил своего корабельного мастерства.

– Напротив, – отвечал его товарищ, – пристрастился к нему более, нежели когда-нибудь, и приехал сюда затем, чтобы учить ему других. Нынешний московитский государь понял очень хорошо, сколько теряет такое могущественное государство, как его, не имея морской силы; и вот я призван сюда, чтобы положить ей основание. Русские переимчивы и упорны в достижении своих целей. Почему знать, может быть, первый построенный мною бот будет дедушкой русского флота! Меня звали сюда не для мелких судов: правительство здешнее требует, чтобы я построил корабль, которому уже дано имя. Первенец мой будет называться «Орлом»…

– Желаю, от души желаю тебе успеха, хотя признаюсь, не поверил бы, если бы не видел своими глазами, чтобы ты мог оставить когда-нибудь наше прекрасное отечество! Каким образом тебя отпустили мать, сестра?

– Мать моя умерла вскоре после твоего отъезда, – отвечал Брандт с тяжелым вздохом, – а сестра переехала на житье к дяде в Саардам.

Оставшись один как перст в Амстердаме и получив приглашение от русского посла ехать в Московию, я мигом собрался в дорогу. Русские, сколько я успел с ними познакомиться, народ добрый и принимают с охотою нас, иностранцев. У них много серебряных рублей, а у нас умения и искусства: что же, поменяемся тем и другим и разойдемся. Тогда Бог даст, и у моей сестры Маргариты будет хорошее приданое!

– Правда, – сказал Пфейфер, – русские охотно принимают к себе иностранцев, полезных для них своими знаниями, но зато нужно иметь лукавство самого демона, чтобы получить позволение выехать из московитского государства и возвратиться в отечество. Иноземцев, которые им не понравятся, они попросту выпроводят сейчас же из Московии; но кто из нас успеет оказать услугу, тот приобретает здесь все: богатство, уважение… но теряет свободу. За то и нужно быть хамелеоном, чтобы уметь держать себя, потому что подозрительность русских к иностранцам превосходит всякие границы. Я расскажу тебе, кстати, анекдот, случившийся здесь с врачом Стефаном фон Гаденом, из которого ты увидишь, до чего простирается их недоверчивость. В числе пленных, привезенных из Польши, был здесь польский генерал Гозиевский, который, сделавшись больным, просил, чтобы ему прислали медика. Фон Гаден явился и, расспросив о болезни, велел ему принимать известное медицинское средство – кремортартар. Офицер, стерегший генерала, услышав название лекарства, повторенное несколько раз, вообразил, что между врачом и пленником идет речь о крымских татарах, с которыми тогда воевали русские, и донес о том боярину Милославскому, управлявшему аптекарским приказом. Фон Гадена немедленно засадили в Тайный приказ и приступили к допросу, и хотя несчастный успел как-то доказать, что говорил только о лекарстве, а не о враге московитов, но тем не менее остался с того времени под всегдашним присмотром здешней полиции.

– Анекдот этот довольно забавен, – отвечал Брандт, – но доказывает только одно, что всем иностранцам нужно вести себя здесь осторожно, чтобы не возбуждать подозрения русских…

– Да в том-то и дело, – прервал Пфейфер, – что они не отличают иностранцев одного от другого и называют всех одним общим именем: немец. Я сам, при всей моей осторожности, был замешан, вскоре по приезде, в нескольких историях, подобных рассказанному мною анекдоту, и умел выпутаться только благодаря покровительству некоторых сановников, которым успел оказать врачебную помощь. Особенно расположен здесь к иностранцам царский любимец, думный дворянин Матвеев, человек весьма умный и сведущий, которого за его доброту и я готов называть вместе с прочими «благодетелем народа». Даже посланники не пользуются здесь никаким доверием, и с ними обходятся еще с большей строгостью, нежели с другими иностранцами. С самого приезда в Москву и до выезда держат их взаперти, едва дозволяя прогуливаться по улицам, и то под строгим караулом, который запрещает им малейшие разговоры с кем-либо посторонним. Поверишь ли, что вот теперь, с января месяца, то есть с самого приезда нашего посланника, я ищу случая увидеть его, чтобы попросить переслать к дяде в Саардам это письмо, которое нарочно всегда ношу с собою и, несмотря на все усилия мои, не мог до сих пор найти к тому случая. Вот разве сегодня при выезде успею передать ему, хотя и тут вперед уверен, что без какой-нибудь истории не обойдется. Да вот и теперь уже мимо нас прогуливается один молодец, которого приятное ремесло заключается в подслушивании народных толков и потом в клеветах на невинных, которых ему вздумается очернить для своей пользы. Это дьяк Тайного приказа Курицын, имеющий честь исправлять, сверх своего ремесла, у боярина Семена Лукьяныча Стрешнева обязанность ищейной собаки…

Раздавшийся у ворот посольского дома барабанный бой, дававший знать о скором выезде посланника, прекратил разговор наших знакомцев и принудил Пфейфера оставить своего товарища, чтобы пробраться поближе к дому. По этому сигналу стрельцы стройно выровнялись в рядах, а окольничие, стольники и несколько бояр, назначенных для почетных проводов посланника из города и разъезжавших до того без порядка по улице на лихих своих аргамаках, собрались у ворот дома в ожидании выезда.

Шествие открылось посольскими людьми в сопровождении двух трубачей. За ними следовал отряд боярских детей и придворных чинов, сидевших на красивых конях персидской породы, которые были обвешаны серебряными цепочками; на придворных чинах и боярских детях были надеты богатые одежды по образцу польских кафтанов. Далее ехало несколько бояр в великолепнейших нарядах из золотой парчи и бархата, с украшениями из жемчужных кистей, в высоких бобровых шапках. Дорогие кони, красовавшиеся под ними, имели на головах алые и белые страусовые перья и были покрыты разноцветными попонами. Наконец показалась посольская карета, на серебряных цепях, с вызолоченными колесами, в которой сидел посланник с двумя приставами и переводчиком. Шествие замыкалось посольскими служителями и трубачами.

– Господин посланник, удостойте выслушать просьбу подданного вашего государя! – громко вскричал Пфейфер, едва только карета поравнялась с местом, на котором стоял он.

Борель велел остановиться, несмотря на усиленные просьбы приставов продолжать путь, и, подозвав Пфейфера, спросил, что ему надобно. Аптекарь объяснил причины, заставившие его просить об остановке, рассказав, сколько времени он тщетно старался увидеть его, и, получив уверение посла в доставлении письма по адресу, вручил его Борелю.

Поезд двинулся.

– А что это, сиречь, за цедулу отдал ты в руки послу? – вскричал Курицын, вдруг, будто из-под земли, явившийся перед Пфейфером.

– А для чего бы, например, нужно было это тебе ведать? – спросил с улыбкой Пфейфер по-русски, потому что, проживая несколько лет в Москве, успел уже хорошо освоиться с русским языком.

– А хоть бы для того, чтобы на случай знать, – отвечал дьяк.

– Эх, любезный, – возразил Пфейфер с усмешкой, – вспомни вашу пословицу: много будешь знать, скоро состаришься. И без того ты не больно красив, а как появятся еще у тебя на лице морщины от старости, так тогда, голубчик, хоть сейчас же станови тебя на горох, вместо чучела!

– Слово и дело! – закричал Курицын неистовым голосом, порываясь схватить Пфейфера за руку, но тот преспокойно, отвернувшись от него, скрылся в толпе, которая, видя неистовство дьяка, нарочно сжалась, чтобы не допустить его до преследования.

– Счастлив ты, немец, что за тебя есть кому заступиться, а то бы я показал тебе, что значат застенки в Тайном приказе, – проворчал сквозь зубы Курицын, спеша избавиться от преследования мальчишек, которые кричали ему вслед, бросая комками грязи:

– У! Красный таракан! Что, взял?

Глава вторая

Проведя утро в исполнении многотрудных обязанностей, Курицын отмеривал огромные шаги по улице, спеша в свое жилище, находившееся в Скородоме, чтобы хорошенько пообедать, когда раздавшийся вдруг пронзительный крик заставил его приостановиться. Почтенный дьяк находился в это время на мосту, между Лебединым прудом и государевым садом, а так как на этом пространстве стоял поблизости только один дом знакомого его городового дворянина Башмакова, на улице же никого не было, то Федор Трофимыч и заключил, что крик выходил со двора этого дома. Ничего нет удивительного, что почтенный дьяк, верный своей профессии, тотчас изменил свой путь и, вместо путешествия по улице, направил шаги к воротам двора, из которого раздавался крик. Отыскав, к великому удовольствию своему, в калитке огромную щель, Курицын обнаружил желание извлечь из нее всевозможную пользу и потому, приставляя к ней попеременно глаз и ухо, предался своему любимому занятию.

Живая картина, представившаяся дьяку на дворе Башмакова, была довольно занимательна по действующим в ней двум лицам, из которых одно был сам хозяин, лет за пятьдесят, невысокий, полный мужчина почтенной наружности; а другое – мальчишка лет двенадцати с глупой рожей и растрепанными белыми волосами. Судя по всхлипываниям мальчика и странной прическе его головы, сметливый дьяк заключил, что слышанный крик был издан им и, по всей вероятности, выражал неудовольствие на заботливость, обнаруженную хозяином в поправке его прически. Но дальновидному знакомцу нашему хотелось знать, что именно заставило Башмакова принять на себя этот труд, и потому он почел долгом внимательно всмотреться в разыгрываемую сцену.

Действие происходило на обширном дворе, застроенном кругом, без всякого порядка, разными хозяйственными службами. Посередине двора врыт был шест с приколоченной на нем широкой доской, на которой красовалась нарисованная каким-то черным составом огромная рожа с раскрытым ртом, а шагах в двадцати от этого шеста, ближе к калитке, стоял хозяин с мальчиком: первый в легком домашнем полукафтане, из-за которого виднелась тонкая сорочка, вышитая по вороту разными шелками, а другой в каком-то балахоне из затрапезного холста и в круглой татарской шапке. В руке у него был лук, а за спиною колчан, из которого виднелась только одна стрела.

Семен Афанасьич Башмаков был городовым дворянином и некогда знакомцем[1] у князя Бориса Иваныча Лыкова, с которым жил несколько лет в Польше в бытность там князя по посольским делам. Успев заслужить расположение Лыкова и даже оказать ему какую-то услугу, Семен Афанасьевич, по смерти своего благодетеля, получил в наследство по духовной дом его в Москве, правда не обширный, но по состоянию его и по понятиям того времени об удобствах жизни, можно сказать, роскошный, в котором и поселился на постоянное жительство со своею женою. При доброте души и здравом рассудке почтенный Семен Афанасьич имел, однако, за собою маленький грешок – честолюбие, которым с молодости обладал в значительной степени и которое, по переселении его в Москву, доложило ему, что не худо бы перебраться как-нибудь из городовых в московские дворяне. Не говоря о значительных выгодах, сопряженных со званием московского дворянина (например, в получении денежного оклада, который иногда выходил от 15 до 210 рублей в год), звание это представляло более возможности к повышениям и занятию выгодных должностей. Но, проведя лет десять в бесполезных происках, Башмаков с горестью убедился, что с кончиною своего благодетеля он оставался без всякой поддержки и, следовательно, не мог ничего для себя выиграть, тем более что при незначительном состоянии не имел возможности уделять из него ничего для ценных подарков своим милостивцам, от которых зависело открыть ему выгодную служебную дорогу. Между тем с годами честолюбие Башмакова начало пропадать и со смертью жены, оставившей ему на руках двенадцатилетнюю дочь, почти совсем исчезло, и почтенный Семен Афанасьич, выбросив из головы мысль о повышениях, проводил спокойную жизнь, пользуясь благоразумно доходом с маленькой своей деревушки и утешаясь своею милою дочерью, расцветавшей на его глазах. Единственным последствием жизни Семена Афанасьича при именитом боярине была маленькая страсть отличаться чем-нибудь от кружка, к которому он принадлежал, подражая в образе жизни знатным людям, хотя, при ограниченном состоянии его, отличия эти состояли в самых ничтожных вещах. Впрочем, все, знавшие Башмакова, охотно прощали ему эту слабость и считали его за доброго человека, почему он и пользовался всеобщим уважением.

– Да научу ли я тебя когда-нибудь, хамово отродье, стрелять-то как следует, – говорил хозяин, обращаясь к мальчику, потупившему глаза в землю. – Ведь теперь, почитай уж, с Евдокиина дня мучаюсь я с тобой, а все путного нет ничего! Вот хоть и сегодня: разбросал все стрелы, а в цель не попал ни разу; знай пыряет по сторонам без толку. Ну, вытаскивай свою последнюю стрелу да меть прямо в рот, в намалеванную образину. Только смотри, брат Петруха, вперед тебе говорю: коли не попадешь, так я тебе задам такого трезвону, что до Петрова дня помнить будешь.

Мальчик сделал какую-то жалобную гримасу, вынул стрелу и, наложа ее на тетиву, начал прицеливаться в сделанное на доске изображение.

– Меть вправо, еще, много, подай влево, – командовал Семен Афанасьич, наклонясь сзади мальчика и смотря через плечо его на конец стрелы. – Ну вот теперь так. Бац!

Стрела взвизгнула, высоко поднявшись над шестом, перелетела через забор и скрылась в соседнем огороде.

С распростертыми дланями, как разъяренный тигр, бросился Семен Афанасьич на волшебного стрелка в решительном намерении снова изменить имевшуюся на его голове прическу. Мальчик вскрикнул и упал на землю, в чаянии заслуженной и неминуемой кары. Казалось, стрелку нашему ниоткуда нельзя было ожидать спасения, но судьба распорядилась иначе: она сделала орудием избавления Курицына.

Едва только Семен Афанасьич дотронулся до головы мальчика, как дверь калитки повернулась на петлях и почтенный Федор Трофимыч, сделав в воздухе какой-то удивительный прыжок, растянулся по земле у ног Башмакова.

Дело состояло в том, что дьяк, увлеченный интересом разыгравшейся перед глазами его драмы, налег очень крепко на дверь, которая, не сдержав его тела, совершенно неожиданно представила Курицына пред взоры Семена Афанасьича.

– Федор Трофимыч! С нами сила крестная! С неба, что ли, ты свалился? – вскричал Башмаков, не постигая, откуда вдруг мог явиться у ног его Курицын.

Но Федор Трофимыч, все еще распростертый без уважения на земле, вполне опровергал заключение городового дворянина о небесном его происхождении. Наконец он приподнялся со своего жесткого ложа и, отвесив низкий поклон хозяину, произнес:

– Здравия и благоденствия желаю всемилостивейшему благодетелю моему, Семену Афанасьичу, дому же его долгое стояние.

– Здорово, здорово, Федор Трофимыч, как это занес тебя Господь ко мне?

– Все собирался, батюшка, к тебе, да дела останавливали; но вот лишь улучил свободную минутку, дай, думаю, зайду осведомиться о здоровье своего милостивца. Только, видишь, какой грех попутал: запнулся о порог у тебя. Чем это ты, батюшка, изволил заниматься, – прибавил Курицын, показывая на шест с намалеванною рожею.

– А вот, Федор Трофимыч, учу этого молодчика стрелять из лука, однако, видно по пословице – не всякий гриб в кузов, – не дается эта ему грамота; поверишь ли, третий месяц маюсь с ним с утра до вечера, а толку нет ни на волос.

– Да что тебе так захотелось непременно его выучить?

– Экой ты какой! – вскричал Семен Афанасьич. – Неужели ты не знаешь, что у бояр на дворе нет ни одного холопа, который бы не умел стрелять в цель из лука. Вот у блаженной памяти милостивца моего, князя Бориса Иваныча, было дворовой челяди сотни три, да бывало, когда он вздумает потешиться стрельбою в цель, промахнись-ка кто из них: как примут его в батоги, сердечного – разом ребра недощупается. Ну что, как ты поживаешь, Федор Трофимыч?

– Помаленьку, батюшка. Теперь, как по милости благодетеля моего, боярина Семена Лукьяныча Стрешнева, поступил в Тайный приказ, хлопот-то больно много у меня прибыло; не то что в Посольском приказе, где служил прежде. Сам ведаешь, нынче какие времена: и польская война, и патриаршее удаление из Москвы, так в народе мало ли что толкуют, ко всему ведь надобно прислушаться. Вот и теперь, забегу только домой перекусить, потому что голоден как собака, да и отправлюсь сейчас же на Колымажный двор по приказу боярина. Часочка не выдается, чтобы после обеда соснуть хорошенько. Счастливо оставаться, Семен Афанасьич.

– Что ты, что ты, – вскричал хозяин, – показался, как красное солнышко осенью, да уж и тягу хочешь дать. Нет, брат Федор Трофимыч, так в гости не приходят: волей-неволей, а уж без обеда не отпущу. Да ты же сказал, что тебе надо идти на Колымажный двор, так чем ходить домой, в Скородом, отобедай у меня и ступай туда прямо отсюда, ведь от моего дома до двора-то рукой подать. Эй ты, Петруха, – сказал хозяин, обращаясь к мальчику, – беги к Аксинье, скажи, чтобы она нам поскорее на стол накрыла, да после сходи к соседу в огород, за стрелой-то. Благо сегодня счастливо отделался, а то бы я тебе задал хорошую таску!

После нескольких отговорок со стороны Курицына и увещаний хозяина Федор Трофимыч остался обедать у Башмакова и радушный Семен Афанасьич ввел его по высокому тесовому крыльцу в свою хоромину.

В переднем углу на дубовом столе, покрытом пестрой скатертью, красовались уже два оловянных блюда с такими же ложками и стопами и маленькие серебряные чарки. Салфетки тогда еще не были в употреблении и не подавались даже на дворцовых обедах, но Семен Афанасьич вынул из стола два ножа и, к великому удивлению Курицына, две вилки, которые в то время еще только начали вводиться в Москве между знатнейшими боярами. Одну из вилок положил Башмаков, с самодовольною улыбкою, к своему блюду, а другую – возле Федора Трофимыча.

Предки наши были плохими гастрономами, и искусство обедать со вкусом было у них в самом младенческом состоянии.

Правда, трапеза их была сытна, а в званые обеды и изобильна, в особенности при дворе, где во время празднеств большие и кривые столы ломились под тяжестью птиц и рыб с разными взварами и множеством пирогов с непонятными даже для нас наименованиями. Но все это приготовлялось с такими приправами, что какой-нибудь Ватель или Карем после нескольких проглоченных кусков оставил бы сначала кушанье, а потом, пожалуй, и сей тленный мир.

В описываемую нами эпоху дворцовые и боярские обеды начинались, обыкновенно, студнем из говяжьих ног, а потому и почтенный наш Семен Афанасьич не мог обойтись без этого блюда. В самом деле, толстая Аксинья принесла исторический студень, пирог с гречневой кашей, жареную рыбу и рубленую баранину и, поставив все вдруг на стол, с низким поклоном удалилась из горницы, но через несколько минут снова явилась с фляжкой наливки и братиной с вишневым медом.

– Просим пожаловать, – сказал Башмаков, придвигая после крестного знамения к гостю блюдо со студнем и принимаясь сам за вилку.

Курицын, облизывая губы, принялся уже было атаковать предлагаемое ему кушанье, но, взглянув на хозяина, отодвинул блюдо и в молчании уселся на свое место.

– Что же, приятель, кушай на здоровье: студень добрый. У меня Аксюша куда мастерица его делать.

– Благодарствую, Семен Афанасьич, я до него не большой охотник.

– Добро, как изволишь, – отвечал Башмаков, плотно принимаясь за студень. – Да не прикажешь ли наливочки, – продолжал он. – Черемуховая, батюшка, осталась еще от князя Бориса Иваныча, царствие ему небесное.

На этот раз Федор Трофимыч не заставил себя долго упрашивать и, наполнив чарку наливкой, разом осушил ее.

Утолив свой голод студнем, Семен Афанасьич снова обратился к гостю:

– Теперь милости просим откушать баранинки. Да не прогневайся, у меня, как видишь, кушаний немного, дело домашнее, гостей на примете не было.

Курицын давно уже поглядывал на мелко искрошенную баранину, которая красовалась перед ним на блюде, обложенная пшеном и изюмом, но при первом приглашении хозяина, принявшегося вилкою за новое кушанье, поспешил от него отказаться.

– Что за диво! – вскричал изумленный Семен Афанасьич. – Да ты видно, брат, вздумал, как затворник, уморить себя голодом. Или обещание дал постничать? Налей, батюшка, медку-то да прикуси баранинки хоть немножко.

Курицын наполнил свою стопу крепким вишневым медом и в один прием выпил до дна, но до баранины не дотрагивался.

– Испиваешь-то ты, господь с тобой, на здоровье, да что ничего не перекусил? Кажись, время, – сказал хозяин. – Ведь не по-басурмански же обедать, в тринадцатом часу!

– Признаться, мне что-то есть не хочется, – промолвил со смущением Курицын, умильно поглядывая на баранину.

– Час от часу не легче! – вскричал Семен Афанасьич. – Да не сам ли ты давеча сказал, что есть хочешь как… прости господи, выговорить-то не хочется, а теперь чванишься, словно сваха на сговоре.

Пристыженный Курицын не знал, что отвечать, и, взявшись за свою вилку, поднял на нее кусочек баранины.

С величайшей осторожностью, как будто на вилке находилось не мясо, а раскаленное железо, начал он подносить баранину к своему рту, но неловко взятый кусок вздумал перед самыми губами слететь с вилки, и почтенный наш дьяк вместо лакомого кушанья почувствовал вдруг, что в язык его вонзилось разом два острия.

– Кой черт, что это у тебя за железные грабли, Семен Афанасьич? – наконец произнес Курицын, видя, что Башмаков помирает со смеху. – Откуда достал ты эти заморские вилы?

– Ах ты, греховодник, греховодник, – вскричал хозяин, продолжая смеяться, – да ты бы давно сказал, что не умеешь есть вилкой-то! – При этих словах на лице его явилась самодовольная улыбка. – Добро, отложи-ка ее в сторону.

Курицын, обличенный в своем невежестве и не евший ничего единственно оттого, что не умел владеть вилкой, которую видел только в первый раз, услышав предложение оставить предмет, причинявший ему такое беспокойство, поспешил произнести:

– Ну ее к праху, – и принялся за кушанья.

На этот раз к Курицыну возвратился аппетит, кажется, за несколько дней, потому что в течение пяти минут он уложил в свой желудок столько провизии, что ее достало бы безобидно на четверых.

– Уж, подлинно, хитрый народ эти немцы, – начал Башмаков, стараясь обратить разговор на предмет, льстивший его самолюбию, – вот проклятые, выдумали какое заведение. А нельзя же, нашему брату, городовому дворянину и знакомцу боярскому, не приводится жить как какому-нибудь бобылю или посадскому.

– Вестимо так, Семен Афанасьич, большой ладье большое и плаванье. Да от кого это перенял ты? Во всех купецких рядах, чай, не найдешь такого дива?

– Экая ты голова; ну есть ли теперь в Москве хоть один боярин, у которого бы не было такого инструмента. А у немцев-то так всякий смерд с вилкой, вишь, без нее за стол не сядет. Мне это доподлинно сказывал Алексей, литейщиков сын, который и подарил мне эти вилки. То-то голова!

– Какой Алексей?

– Ну, сын того молодца, что вылил Царь-колокол, который теперь лежит, батюшка, подле Ивана Великого; разве ты ничего не знаешь о нем?

– От кого мне знать, и не слыхивал.

– Эх, брат, Федор Трофимыч! Не многое же, видно, тебе известно, кроме твоих дьяческих дел. Да у нас об Алексее теперь в трубу трубят: о нем только и разговоров.

– Как так? – вскричал Курицын несколько обиженным тоном. – Расскажи, батюшка, что это за Алексей, человек Божий?

– Да вот, лет десяток тому с небольшим, помнится, так точно, в тысяча семьсот шестьдесят втором году, моей дочери исполнился тогда шестой годок, тебя, кажись, еще не было на Москве, вздумал царь наш батюшка снарядить послов в китайское государство, чтобы китайский король узнал о его, государя, величии, а между тем проведать о торговле и силах китайцев. Послом назначен был Федор Исакович Байков, которому строго наказано было, чтобы он все в том царстве высматривал и обо всем бы отписывал государю с точностью и везде, где будет следовать, внушал бы о силе и величии царя нашего. Вот, спустя малое время и отписал Федор Исакович в посольский приказ грамоту, в которой уведомляет, что проведал доподлинно, что в нечистом их королевстве, в городе Пекине находится благовестительный колокол, который превосходит многим даже наш, вылитый при царе Борисе Федоровиче. Вес китайского колокола означен был в сто двадцать тысяч фунтов, а окружность более пятнадцать аршин. Смутилось царское сердце благоверного государя, услышав, что поганый китайский хан владеет таким чудом, и дал Алексей Михайлович обещание, слушая утреню в первый день Воскресения Христова, слить колокол, который был бы первый во всем мире на удивление прочим народам. Тотчас же, но указу государеву, приготовлено было для колокола меди пятнадцать тысяч пудов да сорок тысяч ефимков из чистого серебра. Но когда собрали немецких мастеров и литейщиков, то ни один из них не взялся вылить такой величины колокол. Царь в великой печали хотел уже посылать в немецкую землю отыскивать литейщиков, только вдруг, откуда ни возьмись, один русский мастер, лет двадцати пяти, молодец такой личменный, кровь с молоком, ударил челом государю, просит дозволить ему выполнить его царскую волю. Возрадовался государь, что за это берется православный христианин, и, осведомясь, что он искусен в литейном художестве, поручил ему великое дело. Русский мастер в конце того же года выполнил, ко всеобщему удивлению, государево обещание. Ну уж подлинно царь-колокол! А! Каков, Федор Трофимыч, сердце радуется.

– Воистину радуется, – вскричал вдруг Курицын. – Знатный, Семен Афанасьич, видит Бог, знатный, только крепонек немного: у меня, почитай, в голове зашумело. Да и наливка-то у тебя, ей-же-ей, преизрядственная!

Почтенный дьяк, исправно попивавший находившийся перед ним в братине крепкий мед, давно уже не обращал внимания на рассказ Башмакова, но, услышав последние похвалы его и полагая, что они относились к меду, не замедлил и сам изъявить удовольствие.

Семен Афанасьич с удивлением взглянул на своего собеседника и, поняв причину его ответа, сказал с улыбкой:

– Не хочешь ли после обеда немножко соснуть, Федор Трофимыч, тебе уж, я вижу, не до рассказа.

– Нет, нет, это так вздремнулось; рассказывай дальше, Семен Афанасьич, теперь я словечка не пророню, – произнес Курицын, спохватясь в своей ошибке.

– То-то не проронишь. Налей-ка, кстати, и мне медку-то. Ну так вот, был у этого литейщика сынишка, лет, видно, десяти, только уж такой разумный да понятливый, что всем на удивление. Придем, бывало, на литейный двор, где занимался мастерством его отец, так он все расскажет, как по писаному: и планы все растолкует и надписи прочитает, вот ни дать ни взять, как школяр андреевского училища. Приглянулся мне мальчик. Говорю я раз отцу его: «Отдай мне сынишку-то твоего, я его буду держать за свое собственное детище»; ребятишек же у меня только маленькая Леночка. А тот и невесть как обрадовался. Возьми, говорит, батюшка, моего Алешу. Матери у него нет, а самому присмотреть за ним некогда: натерпится подчас и голоду, и холоду. Вот и переселился ко мне мальчик. Сам-то литейщик скоро помер. Говорят, что его немцы окормили зельем, за то, что он у них мастерству научился, да им же и подрыв сделал; а другие сказывают, от радости, что царь пожаловал ему великую милость: триста рублевиков. Таким образом жил у меня Алеша лет семь. Да вот года четыре назад нашла на него словно болезнь какая, стал он хилеть да задумываться. Увидит что-нибудь заморское, загорится парень, словно в огневице, и начнет думать, как бы сделать то же самое. Пойдет к немцам в Иноземную слободу и живет у них, пока не научится, чему задумает. Вот ему минул уж, почитай, семнадцатый год, когда раз подозвал я его к себе, да и говорю: «Пора-де тебе, Алексеюшка, своими руками хлеб наживать: Господь наделил тебя разумом, так ты талант свой не зарывай в землю; ты уж пришел теперь в лета, так сидеть дома, сложа руки, не приводится. Ступай в государеву службу или выбери себе какое ни на есть мастерство». Куда тебе, и слушать не захотел. Говорит: «По гроб-де не забуду твоих благодеяний и сам чувствую, что в доме твоем жить мне не приводится, потому сего же дня и выйду из него; только молю тебя не принуждать меня к тому, к чему не лежит сердце. Какую принесу я пользу царю своей службой? Ратных людей и письменных, и мастеровых у него и без меня много, а я лучше пораздумаю, да поучусь немецким хитростям, так, авось, что-нибудь сделаю на славу всего русского народа и на радость царю-батюшке, как покойный родитель мой». Теперь четыре года, как он живет у меня на задах у просвирни Кононовны, и хоть никаким особенным мастерством не занимается, а когда что сделает, балясы ли какие выточит, петуха ли на конек вырежет, так только у него и поучиться: любо да дорого! Зайдем когда к нему в дом, так, небось, лежа на боку его не застанешь: все что-нибудь копошит. А уж в гости позвать с собой куда-нибудь и не думай. Разве изредка, в год раза два только, забредет ко мне или к своему крестному отцу, моему старому приятелю, купцу суконной сотни, Ивану Степанычу Козлову… Э, да постой-ка, кажись, – да так и есть, ведь Козлов-то сегодня именинник. Жалко, что мне что-то недомогается, а то забрел бы к нему вечерком. Ты, чай, с ним знаком, Федор Трофимыч?

– Как же, – отвечал дьяк с коварной улыбкой, вспомнив, как он поутру напугал Козлова, – я его сегодня и с днем ангела поздравлял. Только ты мне, Семен Афанасьич, – продолжал дьяк, после небольшого молчания покачав головой, – насказал про своего приемыша, Алексея, и невесть что: и разумник-то он, и то, и се. А рассуди-ка сам хорошенько: ну какой он человек, коли и чтению и письму обучен, а вместо того, чтобы идти хоть в площадные подьячие, сам ты говоришь, якшается только с немцами-нехристями? Что же в нем за прок, если он хоть и хитрости какие ведает, коли следует их нечистым заговорам, а может быть уже, почем знать, и веру христианскую оставил…

– Что ты, с нами сила небесная, может ли это быть? – вскричал Башмаков с ужасом, осеняя себя крестным знамением. – Да я, если так, его к себе и на глаза не пущу.

– И доброе дело сделаешь, Семен Афанасьич, этак с ним долго ли до беды, и в Тайный приказ, пожалуй, потащат.

По выходе из-за стола гостеприимный хозяин велел подать еще одну фляжку с наливкой, а когда та была распита, то, подозвав к себе прислуживавшую девку, пошептал что-то ей на ухо и в молчании, потирая руки, уселся на лавке.

Через четверть часа отворилась дверь в соседнюю хоромину, и на пороге показалась девушка необычайной красоты, держа в одной руке на маленьком серебряном подносе золотую чарку. Черные как смоль волосы ее украшались широкою повязкою из алых лент с жемчужными поднизями. Тонкая, искусно сложенная на локтях рубашка выказывалась из-под богатой штофной ферязи и надетого сверху объяринного опашня с длинными рукавами, усаженного спереди позолоченными пуговицами. Большие черные глаза ее были опущены на землю, а прелестное личико, как утренняя заря, рдело нежным пурпуром. Часто вздымавшаяся на груди двумя волнами сорочка, дрожащая ручка и расплесканное на подносе вино обличали неровное дыхание красавицы…

– Подойди сюда, моя голубка, да приветствуй дорогого гостя, – сказал Семен Афанасьич, нежно глядя на девушку, единственную дочь свою.

Молодая красавица сделала несколько шагов вперед с подносом и снова остановилась в смущении перед гостем.

По всем правилам этикета того времени Курицын должен был, взяв с подноса чарку, тотчас же выпить ее, произнеся за сделанную честь приветствие хозяину, и поцеловать хозяйку, в знак своей благодарности. Но Федор Трофимыч, выпив вино, и не думал воспользоваться этим прекрасным обычаем наших предков. Он стоял, как истукан, без всякого движения, и только моргавшие глаза его и осклабленный рот показывали в нем признаки жизни.

Смущенная девушка, поставив поднос на стол, вышла из горницы по данному знаку от отца, который с неудовольствием смотрел на дьяка, все еще стоявшего без движения.

– Этакая звезда лучезарная! – вскричал наконец Курицын, выйдя по уходе Елены из оцепенения. – Ну, Семен Афанасьич, дочка у тебя: рай эдемский.

Это восклицание гостя, свидетельствовавшее о впечатлении, произведенном дочерью Семена Афанасьича, помирило с ним Башмакова. Он с улыбкою самодовольства и отцовской гордости погладил свою бороду, а Курицын, все еще не пришедший в себя от смущения, проворно схватил свою шапку и, пробормотав что-то хозяину, поспешно вышел из хоромины, ударившись по дороге лбом о притолоку. Через минуту он уже бежал по улице, придерживаясь рукой за голову.

Глава третья

Солнце давно уже скрылось с небосклона, и на улицах московских царствовала совершенная тишина, нередко только прерываемая лаем собак и голосами решеточных приказчиков, принуждавших гасить огни, которые мелькали еще в иных домах через напитанные маслом холстины; но яркий свет, падавший на землю из небольших окон довольно обширного дома в одной из улиц Китай-города, и отворенные обе половины ворот доказывали, что в нем происходило что-нибудь особенное. В самом деле, хозяин дома, купец суконной сотни Иван Степаныч Козлов праздновал день своих именин.

В пространном покое, окруженном со всех сторон лавками, покрытыми коврами, беседовало человек десять друзей Ивана Степаныча. Несколько пустых фляжек, стоявших на столе, а всего более разрумяненные лица некоторых из посетителей доказывали радушие хозяина и вежливость собеседников, которые, вероятно из угождения имениннику, не отказывались от заздравных кубков, и хотя беседа шла пока еще чинно, но шуточки и веселые поговорки, возбуждаемые хмелем, уже начинали проскакивать у более усердных поклонников старого меду и романеи. Особенно словоохотлив был на рассказы один из гостей небольшого роста, но необъятной толщины, которого нос, принявший форму и цвет махрового мака, доказывал, что такого рода препровождение времени было для него весьма обыкновенно. Маленький рост его и довольно простоватое лицо делали большую противоположность с важною миною, которую он старался себе придать. Занимаемое им под самыми образами место и внимание, оказываемое прочими собеседниками к его словам, доказывали уважение, которым он пользовался: это был жилец, Никита Романыч Кишкин, бывший два года назад в числе прочих при посольстве боровского наместника Лихачева во Флоренции. По правую руку, несколько в отдалении от него, сидел худощавый, высокий мужчина, пользовавшийся также, по-видимому, немалым уважением хозяина. Стоявший перед ним недопитый кубок с взварцем показывал, что он менее прочих собеседников был виновен в опустошении хозяйских сулей и фляг; зато в нем и не видно было обыкновенных последствий вина – говорливости. Но, несмотря на молчание, черные проницательные глаза худощавого мужчины, как будто в противоположность с неподвижностью языка, обращались беспрестанно с большею внимательностью во все стороны, а короткие ответы, которые он подчас давал вопрошавшим его иногда вдруг с разных сторон собеседникам, доказывали отличный его слух, различавший в общем шуме, о чем идет речь во всяком отдельном кружке. Узкий однорядок черного цвета, сшитый по особому покрою, и широкий кожаный кушак давали знать, что этот худощавый гость принадлежал к числу бывалых людей. Бывалыми людьми назывались у наших предков люди, ходившие на поклонение в отдаленные места, славившиеся своими святынями, и преимущественно в Иерусалим, за что они пользовались особым уважением своих сограждан, как лица, видевшие свет и приобретшие более житейской опытности в многотрудных своих странствованиях. По обеим сторонам описанных нами гостей Ивана Степаныча заседали по лавкам прочие друзья его, вероятно, уже не столь значительные в глазах хозяина. Наконец, возле двора, в самом углу, противоположном образам, сидел молодой человек с несколько, по-видимому, болезненным, но чрезвычайно приятным видом. Бледное лицо его, на котором только по временам вспыхивал нежный румянец, разительно отличалось от большей части собеседников, лица которых уподоблялись цвету зрелой малины, а большие голубые глаза молодого человека, не выражавшие никакого участия к окружающим, и частое склонение на грудь головы, осененной темными густыми кудрями, доказывали, сколь неприятна была для него беседа, в которой он находился. По всему видно было, что молодой человек, погруженный в собственные размышления, мало обращал внимания на рассказ жильца Кишкина, который слушали все прочие с крайним любопытством, но некоторые долетавшие до него слова рождали на лице юноши какую-то горькую улыбку. По временам, однако, глаза его вспыхивали и все внимание напрягалось, чтоб вслушаться в рассказ; тогда он весь обращался в слух; но проходила минута, и он снова погружался в задумчивость.

– Ну исполать тебе, Никита Романыч, – вскричал хозяин, когда Кишкин окончил рассказ о кораблекрушении, которое претерпело посольство близ Ливорно, – натерпелся ты, мой батюшка, в поганой басурманской земле, как еще косточки-то свои вынес. Что если бы тебе, Алексеюшка, – продолжал он, обращаясь к молодому человеку, – пришлось ехать каким-нибудь образом к басурманам? Что бы сталось с тобой, если ты и к крестному-то отцу раз в год ленишься зайти?

– О, если б это было возможно! – вскричал вдруг юноша, вспыхнув и схватясь одною рукою за голову.

– Что ты, что ты? Господь с тобой, загорелся вдруг, словно в огневице? – сказал с беспокойством Иван Степаныч. – Не болен ли ты чем, Алеша? – проговорил он с участием, подойдя к юноше.

Но краска, на мгновение разлившаяся по лицу молодого человека, снова пропала, и он, не отвечая ничего, опять принял прежнее положение.

Между тем разговор снова завязался о путешествии, и Кишкин с важностью продолжал рассказ о чудесах, им виденных, прерываемый беспрестанными возгласами слушателей, выражавшими удивление.

– Много чего натерпелись мы, – сказал Кишкин, махнув рукою, – да все прошло, а как приехали в главный-то город басурманский, Флоренск, так уж видели такие дивы, что и описать не уметь, потому что кто чего не видал, то ему и в ум не приходит. Град безмерно строен, огражден палатами превысокими, а столбов преогромных, сажени по пятидесяти и больше, с шесть. Кирки зело стройны, одну делают уже лет двадцать, а еще делали лет двадцать, трут пилами все камень-аспид. Во дворце, где живет великий герцог, нижних палат с пятьдесят, а в них устройство и вещи предивные: однозолотные и хрустальные, а столы аспидные, навожены дорогими травами с золотом, во всякой палате стекла хрустальные, в виду весь человек аршина на полтора. А в иных палатах проведена вода прехитрым делом: отвернул шуруп, и всех людей в палате омочит; а идет вода на разные капли из камени, из решеток железных, и капли идут на конское побежище; а шуруп завернут, и воды станет только. Особливо дались мы диву в палатах у великой герцогини.

– Как так? – вскричал один из гостей в недоумении. – Да неужели вам и в палаты герцогини дозволили войти?

– Экая ты головушка, – отвечал Кишкин, – да по приказу великой герцогини мы к ней и приходили, видели ее и сто две девицы, и сенных боярынь, одетых по их обычаю в личинах всяких цветов, а у жен груди голы и на головах нет ничего.

– Ну уж подлинно, басурмане, – вскричал хозяин, плюнув на пол, – да как это их Господь Бог терпит на земле?

– И не введи нас во искушение, – прошептал Бывалый, осенясь крестным знамением.

– Были мы и в герцогском саду: взведена там вода вверх сажени на четыре, и устроен Иордан[2], и выше Иордана сажени с две вверх беспрестанно вода прыгает на дробные капли, а к солнцу, что камень хрусталь. Около крыльца древа Кедровы и кипарисны, и благоухание великие, яблоки великие и лимоны родятся по дважды в год.

– За чтой-то их Господь милует и награждает, – вскричал толстый купчина с окладистой бородою, облизнувшись губами. – Уж пусть бы были православные, а то еретики проклятые, страшно вымолвить, круглый год, говорят, поста не держат и в Страстную седмицу едят молоко да яйца…

– Эко диво, чудеса, полно, правда ли? – раздалось между гостями, и взоры всех устремились на Кишкина, как будто спрашивая, действительно ли может Бог терпеть таких людей на земле. – Воистину так, – с важностью сказал Кишкин, сделав утвердительный знак головою. – Только, видно, им в этом свете и веселиться, – прибавил он, – а потом пойдут все в тартарары, в когти нечистому. Каждый из вас ведает, что басурмане знаются с лукавым, который их руками творит все, к соблазну православных?

– Правда, правда, как не знать, – вскричали все, кроме Алексея, который только улыбнулся, бросив сострадательный взгляд на своих собеседников.

– В палатах великого герцога, – продолжал рассказчик, – видели мы такие чудеса, что когда бы это не было волшебство, то каким же бы образом могло произойти? В то самое время, как мы находились у великой княгини, принес туда герцог в золотой миске шелк и бумагу и велел их сначала жечь на огне, потом и совсем бросить на огонь. Какому же диву дались мы, когда бумага и шелк не только не сгорели, но сделались еще чище и белее! Показывали нам также черный камень, видно волшебством сделанный, который притягивал к себе железо, словно живой человек руками. Называли его магнитом, – видно, какое-нибудь чародейское слово. Видели мы еще шкатулы, присланные в дар от испанского короля, прехитрым делом устроенные: как их отомкнут – и начнут в них люди ходить, как бы живые. А в городе их Пизе стоит башня вся на боку, так что подойти страшно, не знаешь, так кажется, того и смотри, что свалится; а ее заколдовали так, потому что она так же крепка, как наш батюшка Иван Великий…

– Подлинно дьявольское наваждение! – раздался вдруг громкий голос, незнакомый собеседникам.

Все вздрогнули и обратились глазами к дверям. У порога стоял почтенный дьяк Федор Трофимыч Курицын, прихода которого не заметил ни один из гостей, занятых рассказом жильца. Трудно представить то неприятное впечатление, которое произвел на собеседников приход Курицына: все знали достохвальную должность его, и хотя не имели прямой причины бояться, однако всякий опасался, чтобы при таком госте не сказать чего-нибудь лишнего. Но в особенном страхе был сам хозяин, предполагавший, что явление дьяка имело связь с утренней беседой перед домом голландского посла. Впрочем, он старался принять на себя спокойную мину, хотя бледность лица его и свидетельствовала о его внутреннем волнении.

– Милости просим, дорогой гость, – закричал Иван Степаныч прерывающимся голосом, – просим покорно садиться. Вот уж не ожидал такой радости. Сюда, батюшка, ко столику-то поближе: да не прикажешь и фряжского?

После поздравления Курицыным хозяина и взаимных приветствий почтенный дьяк выпил стопу вина, поднесенную ему именинником, и, усевшись за стол, поднял снова прежнюю нить разговора.

– Эко, подумаешь, – начал он, – проклятое семя эти немцы! Недаром сказано в Писании: сеющий злое и пожнет злое, а они ведь все происходят от Хамова колена. Видно, их нечистый и по земле-то расселяет только на пагубу христианства. Вот хоть и в Москве, примером сказать, разве на добро поселились они? Соблазняют только честной люд своим беспутством да заговорами. Уж кому об этом знать лучше, как не мне: я был сам у немцев в переделе, да еще у главного их звездочета, Адама Омария. Приезжал он в Москву, прах его знает зачем, только случилась мне нужда зайти к нему в жилище по посольским делам. Я был тогда еще в Посольском приказе. Пошел я к нему в праздник, прямо от обедни, авось, думаю, побоится ладана. В переднем покое никого не было. Вот я постоял, да перекрестясь и подкрался к другой двери, которая была немного недотворена; смотрю, в другой хоромине темно, хоть глаз выколи. Я подался назад, а из темного покоя раздался голос самого Омария: «Поди, говорит, сюда, я тебе покажу некую хитрость». Ну, думаю, куда ни шло; двух смертей не будет, одной не миновать, дай войду, что он мне там покажет. Омарий припер дверь и долго что-то колдовал в темноте, потом подошел к окну, наглухо заделанному доской, провернул в ней щелку и поставил меня перед какой-то белой холстиной, повешенной на стене; взглянул я на нее, да и обмер. Господи ты боже мой! На всей холстине явились живые люди, кто в телеге, кто верхом, кто с чем идет, только все не ногами, а на голове ходят. Смотрю, воз везут: лошадь скачет на спине, копытами вверх, воз-то навыворот, а сено не валится… Так меня словно обухом по голове и ошеломило: хочу перекреститься, да рука не поднимается, а колдун хохочет во все горло. Не знаю, как до дому живой добрался. Так вот они как морочат, немцы-то! Эх, была бы воля, так всем бы им разом дать карачун да по осиновому колу вбить на могиле, чтобы не ходили по ночам пугать православных. Уж какие же это, прости господи, люди, коли в Бога не веруют, а поклоняются какому-то волшебнику Лютеру да вместо Святого Причастия пьют кровь от малых детей своих…

Во все продолжение рассказа дьяка лицо Алексея выражало попеременно то презрение, то сожаление, но при последних словах Курицына он не мог скрыть своего негодования и сказал, едва скрывая свое волнение:

– Не личит тебе, господин честной, порицать так немцев, хоть они и не нашей веры. Если их и государь наш батюшка жалует и награждает за их труды, стало быть, они приносят не вред, а пользу; а что они больше нашего науки ведают, за это им честь, а не бесчестие. Они, как и мы же, поклоняются единому Богу, и что ты говоришь об их вере, не прогневайся, просто бабьи сплетни…

– Не прытко, не прытко, молодец, – закричал с запальчивостью дьяк, – имени и отчества твоего не знаю, а по словам твоим ведаю, что и тебя, видно, отвлекли от православия и соблазнили в свою поганую веру окаянные еретики, от которых, по толкованию Апокалипсиса, явится сам Антихрист.

Как раненый зверь, быстро поднялся Алексей с места и, стремительно подбежав к дьяку, занес над ним кулак свой. Несчастный Курицын побледнел как полотно и в смертельном страхе отшатнулся к стене, выставив пред собой руки, как бы прося о помощи.

Вся фигура его выразила такое забавное смешение трусости и унижения, что Алексей, за мгновение перед тем готовый раздробить ему череп, взглянув на лицо его, забыл весь гнев и сказал только, обратясь к дьяку с улыбкой:

– Антихрист уж явился, и разве только слепой не распознает его в твоей дьячьей шкуре. – После этих слов он взял шапку и, поклонясь своему крестному отцу, медленно вышел из хоромины.

– Ах ты, молокосос! – вскричал дьяк, выждав, когда Алексей уже скрылся за дверями. – Да слыханное ли это дело, обижать так государственных людей? Да о двух, что ли, ты головах, голубчик, али и одной тебе не жалко стало? Погоди, мое красно солнышко с изъянчиком, ужо я тебя доеду когда-нибудь, на дне морском сыщу! Что это у тебя был, Иван Степаныч, за храбрый богатырь, Полкан Королевич?

– Не прогневайся, батюшка, – отвечал хозяин с низким поклоном, – это мой крестник…

– Алексей? – вскричал Курицын. – Так это об нем-то, по рассказам Семена Афанасьича, во сто труб трубят! Ну, Иван Степаныч, заморское диво твой крестник. Научил ты его, родимый, вдоволь уму-разуму…

– Отступаюсь от него, окаянного, – сказал скоро Козлов, – видит Бог, отступаюсь, чтобы он у меня в доме и носу не показывал, если взял продерзость оказать неуважение к твоему лицу именитому…

– Счастлив, Иван Степаныч, что я имею до тебя нужду, – сказал Курицын тихо Козлову, отведя его в сторону, – а то бы я твоего крестничка-то за такую обиду на одну ладонь положил, а другой прихлопнул, да и тебе бы хлопот не миновать. Право, счастлив; видно, ты уж так в сорочке родился… Выйдем-ка в особую светлицу, словцо-другое перемолвить.

Поставив перед гостями трепещущими руками по фляжке романеи и наливки, Козлов вышел неприметно с Курицыным за дверь и, пройдя сени, ввел его в другую хоромину, несколько меньшую против первой.

– Нечего греха таить, Иван Степаныч, – начал Курицын, осмотрясь кругом и видя, что они были одни, – хоть ты меня не видал до сего дня и целый год, да я-то за тобой смотрел в оба глаза. Знаю всех твоих и старших, и братий…

– Помилуй, отец родной, – сказал Козлов умоляющим голосом.

– Да вот и сегодня-то, – продолжал дьяк, – как быты за своим крестником получше присматривал, так этого бы не случилось. Ведь уложенье-то гласит: понеже отец крестный…

– Не погуби, родимый…

– То-то, не погуби. Ну да ладно; я не злопамятен, все забываю; сослужи же и ты мне службу, Иван Степаныч.

– Что прикажешь, кормилец, все будет исполнено. Только не выдай…

– Скажи по правде, дружен ли ты с Семен Афанасьичем Башмаковым?

Этот вопрос поставил в тупик Козлова. Не зная, для чего спрашивал об этом Курицын, он замялся, придумывая, что ему отвечать. Наконец произнес протяжно:

– С Семен Афанасьичем, батюшка?

– Ну да!

– Вот, что возле государева-то сада живет?

– Да кто же другой? Он только здесь один на Москве…

– Как бы тебе сказать, мой батюшка… Приятели-то мы приятели, да не то чтобы в большой дружбе были… Уж мы с ним сызмала вместе… один к другому не ногой… Не прогневайся, родимый, как тебе будет угодно!

– Кой черт, что ты от меня, Иван Степаныч, словно заяц от охотника, петли кидаешь? Я тебя, кажись, только спрашиваю?

– Уж если тебе правду сказать, так мы с ним поразмолвились на прошлой неделе.

– Ой ли, эка беда! Да неужто ты с ним в ссоре?

– Кто, я, батюшка? Да этаких приятелей, как мы, днем с огнем, а ночью с фонарем поискать. Да еще как ребятами-то мы были, так нас двумя голубями звали, полвека прожили в одну душу…

– Ну так, Иван Степаныч, челом тебе бью: выручи, родимый. – С этими словами Курицын поклонился до земли Козлову.

– Прости и ты меня, батюшка, – вскричал хозяин, не понимая, в чем дело, и повалясь на землю перед дьяком.

– Что ты, что ты, Иван Степаныч, да теперь я тебя прошу: будь отцом родным, помоги мне…

– Чем, мой батюшка? Рад служить верой и правдой. А коли суконца нужно, так я тебе обещал самого преотличного. Только теперь оно в лавке лежит, так уж разве позволишь оставить до завтра…

– Нет, Иван Степаныч, теперь мне не до сукна: а пришел тебя просить высватать за меня единородную дочку Семена Афанасьича. Быть не могу без нее! Так вот меня и подмывает, жизнь не в жизнь! Давеча утром, как увидал я ее, так словно варом меня и обкатило: вот и теперь еще шишка на лбу. Видишь, над правым глазом.

– Понимаю, батюшка. Сиречь дочка Семена Афанасьича тебе сердечушко зазнобила; только, воля твоя, не возьму в толк… от чего же у тебя шишка-то?

– Экой ты какой! Ну да ведь я тебе говорю, что как я посмотрел на нее, так в глазах мурашки запрыгали, и уж я не знаю обо что я ударился лбом и как у себя дома на постели очутился! Только как дурь-то у меня прошла, я и вспомнил, что мне говорил Семен Афанасьич о твоей к нему дружбе и что ты именинник сегодня. Хотел было обождать до утра, да нет, не утерпел, ну бежать к тебе скорее… Уладь, родимый, свадьбу-то нашу, так я себя по смерть закабалю к тебе…

Курицын опять упал в ноги Ивана Степаныча.

– Ладно, Федор Трофимыч, быть по-твоему, – отвечал Козлов, – буду твоим сватом. Только ведь Семена Афанасьича скоро не уломаешь: любит он, видишь, все водиться с почетными да богатыми, а ты хоть и дьяк, да киса-то у тебя не туга. Торопиться в этом деле не надобно: тише едешь, дальше будешь. Тебе бы пообождать хоть до Петрова дня…

– Не могу, родимый, видит Бог, не могу.

– Ну хорошо. Ужо я при первом случае, как удосужусь побывать у него, намекну о тебе, а там на другой раз и все выскажу. Ведь не мудрено поспешить, только чтобы людей не насмешить, как говорит пословица. Сукнами торговать мое дело, а сватом быть прежде не приводилось. Однако, пойдем-ка к гостям, они уж и невесть что о нас думают.

Глава четвертая

Между тем как Курицын объяснял наедине Ивану Степанычу о своей задушевной тайне, оставшиеся гости не замедлили обратить внимание на фляги с романеей и наливками, поставленные на столе перед уходом гостеприимным хозяином. Животворная влага, переливавшаяся из склянок в желудки посетителей, подействовала на них столь живительно, что Козлов, при входе с Курицыным в хоромину, где пировали гости, едва верил глазам, чтобы это были те же самые лица. Вместо чинных, однообразных рассказов слышалась громкая дружеская беседа, в которой всякий хотел высказать свои задушевные тайны и один не слушал другого. Рассказы о чудесах, существующих в заморских странах, и басурманах-иноверцах заменились повестями о чудесах доморощенных: один старался передать собравшимся вокруг его приятелям впечатление, какое чувствовал он в то время, как его давил домовой; другой клялся всеми святыми, что когда было на него раз напущено, то знакомый ему колдун, прочитав только несколько слов из своей черной книги, исписанной заговорами, чарами и обаяниями, мгновенно вылечил его, как рукой снял; третий рассказывал о необычайных усилиях, которые он должен был употребить при доставании крючка и вилки из костей парных лягушек, заключенных им в муравьиную кочку. Жилец Кишкин, утопивший свою спесь в кружке романеи, целовался по очереди то с нею, то с собеседниками и, забыв о путешествии по заморским землям, рассказывал, как он сам было спознался с нечистым при отыскании клада. Легко было отличить, что из всех гостей Бывалый был только один человек в трезвом состоянии, судя по его молчанию и внимательности, с которою он слушал описание Кишкиным заморских обычаев; но при рассказе последнего об отыскании клада на лице его явилась какая-то улыбка презрения. Когда же Кишкин перешел к рассказу о том, как ему едва не дался клад, ускользнувший потому только, что он не успел зачураться от нечистых духов, которые налегли на него и которых присутствие он чувствовал, хотя лежал на земле с закрытыми глазами, то Бывалый, казалось, совершенно вышел из себя. Он стукнул кулаком по столу так сильно, что пустые склянки, стоявшие на нем, издали какие-то плачевные звуки, и, обращаясь к окружавшим его, сказал полупрезрительным-полунасмешливым голосом:

– Слушаю я вас, братцы, да дивлюсь, что вы раскудахтались о том, о чем бы другая баба ребятишкам постыдилась сказать! Велико дело, что удалось одному из вас увидать колдуна, другому поговорить с ним, а тебе, Никита Романыч, только с закрытыми глазами почуять нечистую силу. Было время, да прошло, когда ходил и я за кладом, и силу преисподнюю видел, да не по твоему, а вот так, примером сказать, как тебя вижу теперь, лицом к лицу, только с рогами да с хвостиком, а схороненное-то искал с разрыв-травою, голубчики!

– С разрыв-травой! – раздались голоса гостей. – Ну, брат, дока. Расскажи, Кирилл Назарыч, коли милость будет, как это было?

Разрыв-трава была, по понятию наших предков, самою заповедною из всего чародейственного их травника. Одни только знахари и люди, посвятившие себя чернокнижию, владели тайною найти и сорвать ее. Поэтому неудивительно, что все, прижимаясь с каким-то суеверным страхом друг к другу, просили Бывалого рассказать о своих похождениях. Особенно настаивал почтенный дьяк Курицын, искавший, по природной своей алчности, различных средств к обогащению и даже сам пробовавший заняться кладоисканием. Но как клады не хотели ему даваться в руки, то он желал услышать от опытного человека о средствах к их открытию.

– Почему не рассказать, – отвечал Бывалый, – для милого дружка и сережка из ушка, а рассказом поделиться – себя не убудет. Ну, так слушайте же.

Все собеседники с напряженным вниманием придвинулись к рассказчику, и Бывалый, осушив большую чарку наливки и громко крякнув, как бы приглашая всех к вниманию, начал:

– Известно вам всем, что сподобил меня Бог быть в Святой земле и поклониться чудотворному Его гробу; был я и на Афонской горе, и в Царьграде, занятом нечистыми агарянами. Не буду говорить о притеснениях и истязаниях, которые получил я в моем десятилетнем странствовании по свету от нечестивых народов; не о том теперь речь – расскажу вам о кладе. Обходя святые места близ Иерусалима, услышал я, что в одной пещере, на берегу Иордана, спасается пустынник, прославлявшийся святою своею жизнью, который пришел туда неведомо из каких стран и живет в посте и молитве более тридцати лет, питаясь только хлебом и кореньями. Вот и вздумалось мне перед отправлением на родину взять от него благословение: узнав дорогу в пещеру, отправился я раз туда утром перед восходом солнца, чтобы застать пустынника в месте его спасения, ибо мне сказывали, что не в молитвенное время ходит он по полям собирать целебные травы, которыми лечит всех приходящих к нему больных и недужных. Но, не доходя еще полуверсты до пещеры, я завидел лежавшего на земле старика в черной простой рясе, опоясанного веревкой, и, подойдя поближе, заметил по привязанной на боку корзинке с зельями и валявшейся возле лопате, что это был тот самый пустынножитель, к которому шел я. Видно, его схватил на дороге какой-нибудь злой недуг, потому что он лежал почти без движения, и только белая пена, сочившаяся изо рта, и легкие вздохи доказывали, что он еще был жив. Радуясь, что привел Бог сделать доброе дело, я сейчас же снял с него корзинку и, выбросив из нее коренья, побежал зачерпнуть воды из ближнего источника. Принеся воду, я вспрыснул ею лицо старика и влил ему несколько капель в рот, а когда он немного очнулся, то взвалил его к себе на плечи и, донеся до пещеры, положил его на каменную скамью, где он всегда спал. Тут только старик очувствовался и, еще не открывая глаз, прошептал какую-то молитву. Постояв возле больного и видя, что он совсем опамятовался, я наклонил голову и сказал ему по-русски: «Благослови меня, святой отец, в путь дальний!..» Услышав слова мои, старик вдруг встрепенулся и, к великому моему удивлению, подняв к небу глаза, вскрикнул тоже по-русски: «Боже милостивый! Я только помыслил просить тебя, а уже ты и исполнил мою молитву; грешник к тебе на шаг, а ты к нему на два». Потом, обняв меня дрожащими руками, произнес: «Брат мой! Из слов твоих узнал я, что ты русский, узнай же и во мне своего одноземца; видно, Господь правосудный простил блудного сына, если исполнил его предсмертную молитву: чувствуя, что настает конец моей жизни, прибегнул я к нему с просьбою, чтобы послал он мне человека выслушать мою предсмертную исповедь, и вот он привел ко мне тебя, благодарю Его Всеблагого!..» Тут старик снова впал в беспамятство, и опять белая пена показалась на губах его. Очнувшись чрез несколько времени от влитого ему мною в рот виноградного вина, которое нашел я возле него в чашке, он подозвал меня рукою к себе и произнес тихим голосом:

– Подойди ко мне, брат мой, и услышь исповедь тяжкого грешника, которому нет подобного ни в сем свете, ни в будущем; долго спасаюсь я здесь, удаленный от людей, пришед из Руси, чтобы вымолить себе прощение от Бога грехам моим, здесь, на земле, освященной стопами Спасителя мира. Знай, что я родом из Рязани и был сыном богобоязненного сотника, но буйная молодость погубила меня. Был я один сын у отца и после смерти его остался один, в ранних летах, наследником. Сделавшись наибольшим и не имев никого, кто бы мог удержать меня от худых поступков, свел я дружбу с сорвиголовами, с такою же вольницею, как сам, и вышел из них первый. Не было такого дела, на которое бы я не пустился очертя голову: девушку ли честную соблазнить, жену ли увезти от мужа – мне было нипочем. Все с рук сходило! Только как раз увидел я в церкви у заутрени одну красавицу-девицу, так с того же времени бросил все; и одна лишь мысль осталась в голове – завладеть ею. Однако это было не так легко. Виденная мною красавица была единственная дочь нашего воеводы, боярина царского Хлопова, которую достать было за каменными стенами нелегко, а свататься за дочь воеводы сыну стрелецкого сотника и полоумному не пришло бы в голову. Напала на меня кручина, словно болезнь какая; наскучило молодечество, и я начал обегать своих прежних товарищей. Только они от меня не отставали и, собравшись один раз все вместе, потребовали, чтобы я рассказал им мою кручину. Долго я отговаривался, наконец поведал им свою задушевную тайну, что не могу жить без боярской дочери. Сорванцы не много думали и тут же решились помочь мне увезти ее. Вспыхнула во мне молодая кровь, и бросился я в радости обнимать всех за дорогой совет и помощь. По долгому совещанию уговорились мы подкараулить, когда боярышня выйдет со своей нянькой и сенными девушками в рощу возле города, куда она часто хаживала, и увезти ее оттуда в небольшой хутор, который достался мне в наследство после отца, верстах в пятидесяти от города. Сказано – сделано! Узнав раз, что боярышня собиралась идти в рощу, я запасся повозкой с добрыми лошадьми и дал знать моим товарищам. Мы попрятались в кустах, подсторожили голубку, и, несмотря на ее сопротивление, через час я уже несся по дороге на хутор со своей возлюбленной. Лошади летели стрелой, и я уже был верстах в десяти от своей деревушки, когда боярышня, завидев ехавшую к нам навстречу толпу всадников, закричала о помощи. Заслышав ее голос, конники разом наскакали на меня: одна половина бросилась на лошадей моих и остановила их, а другая схватила меня за полы и связала кушаками. Между конниками был сам боярин Хлопов, отец моей возлюбленной, возвращавшийся с холопами из деревни от своего родственника. Не долго думали с молодцом, завязали мне рот полотенцем, привезли назад в Рязань и посадили в глубокий тайник в городской стене за крепкую стражу. Здесь, видно, бы и сгнить мне, только и тут меня выручила буйная молодость. Просидев с месяц в тайнике, тщетно раздумывая о спасении, я наконец изобрел средство: убил своего тюремщика, приносившего мне хлеб и воду, и, перерядившись в его платье, вышел, не узнанный стражею, из темницы! Только куда было деваться от воеводы, который бы нашел меня на дне моря-океана, не только в его городе. И вот я выбрался тайком в дремучие леса рязанские.

Погубив свою молодость, сделавшись раз убийцею, пошел я и далее и попал в шайку разбойничью. Замолкла совесть, пробудилась во мне прежняя отвага, принялся снова за свои буйства. Только уж не увозил женщин и девушек, а похищал их на большой дороге, убивая с товарищами их отцов и мужей, и овладевал их имуществом. Так, переходя из одной шайки в другую, попал я, наконец, к знаменитому Хлопке-Косолапу, атаману разбойников.

Слыхал ты, чай, не от отца своего, так от старых людей, какое наказание послал Бог на царство русское перед нашествием еретика Гришки Отрепьева? Знамения и земные, и небесные предвещали горе, которое постигло вскоре всю святую Русь. На небе вспыхивало по две луны и по два солнца, а по городам рыскали невиданные прежде звери и пожирали людей и друг друга. От бурь и вихрей падали колокольни, в пустых же местах вставали по ночам столбы огненные; а как к этому еще настал повсеместный голод, то началось всеобщее бедствие: народ, словно снопы, падал в Москве каждый день тысячами; о хлебе уж не думали, питались только травой, тухлым лошадиным мясом и всякими нечистотами. Люди пожирали друг друга, мясо человеческое продавали в пирогах по рынкам. Матери прятали от отцов детей своих, чтобы не поделиться с ними и сглодать потихоньку трупы своих младенцев. Посягали сын на отца, раб на господина, и живые задыхались от смраду умерших и непохороненных…

В это-то время вокруг Москвы, по лесам и притонам рассыпались, как саранча, толпы разбойников. Не было дороги ни туда, ни оттуда! Нельзя было ни хлеба провезти, ни самим целым уехать. Между ними наша шайка, под начальством Хлопки, была и больше всех, и страшнее своим неистовством.

Поселились мы возле самой Москвы и грабили, и убивали всех без разбору: чернеца ли, боярина ли, гонца ли царского – пощады не было! Удастся полонить на дороге семью какую, старого посадим на цепь в сырой погреб до выкупу, красных девушек разберем себе на потеху, а ребят малых схватим за ноги, да головой об дерево!.. Вот, как начали преследовать нас царские воины, стал искать Хлопка крепкого места, в котором бы он мог запираться и при нужде отсидеться за стеною. После разных поисков донесли ему, что под Москвой, в одном месте, в дремучем лесу, нашли за высокой дубовой стеною какую-то обитель с большим домом и часовнею. Добыл Хлопка языка и узнал, что тут жил какой-то боярин, скрывшийся от поисков царя Бориса Федоровича Годунова, царствовавшего тогда на Руси. Призадумался Хлопка, узнав, что при боярине было человек полсотни здоровых холопей, со всяким разным оружием, и вздумал употребить хитрость: собрал всю свою ватагу до единого человека и, распорядившись, как действовать, разместил на всех по лесу кругом обители под началом своего главного есаула. Сам же нарядился нищим и пришел к маленькой калитке, бывшей в стене, просить Христа ради позволения переночевать, а есаул, по прозванию Чертов Ус, велел нам быть наготове возле самых стен и дожидаться его знака, чтобы вдруг броситься со всех сторон в обитель.

Как теперь помню я, было это через неделю после Иванова дня, в самое полнолуние; ночь была не очень темная, но такой дул ветер, что мы, постукивая зубами, жаловались друг другу на нестерпимый холод. «Погодите, – сказал со смехом Чертов Ус, услышав слова наши, – скоро так нагреетесь, что все снимете с себя до рубашки». Не успел он это выговорить, как вдруг огненный язык показался над обителью за оградой, и в то же мгновение пламя, раздуваемое ветром, обхватило все строение, ибо Хлопка, дождавшись, как все уснули, поджег хоромину, в которой был положен на ночь. Люди, как муравьи, начали выползать из пламени; через минуту явился и сам Хлопка. «Ко мне», – закричал он страшным голосом, и мы, как вороны, бросившись на добычу; начали резать, словно стадо баранов, безоружных обитателей. Не осталось в живых ни одного: кто не сгорел в пламени, тот погиб под нашими ножами, и в ту же ночь мы уже были полными хозяевами всей обители, а на следующее утро рыли на месте пожарища землянки для своего жительства.

Не долго мы пробыли в новых своих владениях, но много совершили грабежей в бывшее тогда смутное время: часто отправляясь на ночь на большую дорогу, мы привозили на другое утро целые воза с серебряной посудой, с казною купецкою или церковною, мешки с драгоценными каменьями, с жемчужными убрусами с образов или украшениями жен боярских. Из всех добываемых сокровищ Хлопка выделял нам половину, а другую оставлял у себя и скрывал свои драгоценности потаенно от всех, ибо мы, часто стоя на карауле возле его землянки, ничем не отличавшейся от наших, не видали в ней ничего, кроме пустых стен да сырого земляного полу.

В одну ночь, это было ровно через год после нашего поселения, немогши заснуть в нашей землянке, вырытой недалеко от часовни и стоявшей шагах в ста от жилища Хлопки, я вышел подышать на воздух. На небе не было ни одной звездочки, и кругом царствовала совершенная тишина. Вдруг я услыхал шелест шагов, и вслед за этим свет от фонаря блеснул по дороге, шедшей мимо моей землянки к часовне. Любопытствуя знать, что это были за полуночники, я притаился за кустом терновника, росшего возле дверей моей землянки, и устремил глаза на дорогу. Свет делался яснее и яснее, и вскоре я мог различить трех человек, шедших к часовне: двое из них были Хлопка и Чертов Ус, а третий – неизвестный мне, который дня за два перед тем приведен был моими товарищами с большой дороги. Обыкновенно, ограбив какой-нибудь обоз без атамана, мы убивали всех на месте, за исключением одного или двух человек, которых приводили к Хлопке для допроса. Выпытав от приведенных, не было ли об атамане поисков, и получа другие, нужные ему сведения, Хлопка тотчас же вешал допрошенных на суке, и тем прекращалась вся расправа. Но из приведенных за день двух человек он велел, к удивлению нашему, повесить только одного, а другого оставил у себя в землянке, приставив только к нему стражу. Желая разгадать, к чему Хлопка оставил этого человека, я тихонько пошел в тени, прячась за деревья, и, таким образом пройдя за ними сажень десять за часовню, в рощу, остановился в стороне, никем не замеченный. Тут Хлопка, показав на хворост, наваленный перед ним в большой куче, сказал неизвестному человеку:

– Ну, молодец, вот здесь лежат наши сокровища, и если ты колдун, как рассказываешь про себя, то заговори их так, чтобы, кроме нас, не мог никто взять лежащее тут: ни друг, ни недруг, и отведи глаза всякому, кто только подойдет сюда.

– Обещаетесь ли вы не вешать меня, как моего товарища? И я заговорю ваши сокровища так, что ни одна живая душа не увидит их, хоть будет смотреть во все глаза, – сказал незнакомец, низенького росту мужик, трясясь как в лихорадке.

– Ну, обещаемся, – отвечали в один голос атаман и Чертов Ус.

– Нет, поклянитесь Господом Богом, – прервал мужик.

– Ну, вот те Христос! – отвечал Хлопка.

– Ладно, – сказал мужик. – Раскройте же теперь ваши сокровища и сломите мне ивовый прутик с двумя сучьями.

Хлопка разрыл кучу хвороста, и в земле показался небольшой подвал, грубо сложенный из неотесанных каменьев. Атаман вынул сверху несколько камней, и при свете фонаря из подвала блеснул, словно радуга, цветной луч от драгоценных вещей и золота, лежавшего грудой внутри. Между тем Чертов Ус сыскал ивовый прутик о двух сучьях и подал его мужику.

Взяв прутик, мужик обошел с ним три раза вокруг подвала и после всякого круга, подняв над головой прутик, шептал что-то про себя, потом махнул им три раза левой рукой, наотмашь, по всему подвалу и объявил, что заклинание кончено.

– Так теперь ни одна живая душа не узнает о кладе? – спросил радостно Хлопка.

– Ни живая, ни мертвая, – отвечал мужик, – сказал – кончено, так кончено.

– Ну и с тобой кончено, – вскричал Хлопка и, выхватив из-за пазухи нож, ударил им в бок незнакомца, который, как сноп, повалился мертвый на землю. – Ты, молодец, выговорил, чтобы тебя только не повесили, а об ноже не помянул, – сказал Хлопка со смехом, толкнув мертвеца. – Вот тебе и пожива. Небось, дураки мы тебе дались! От чужого глаза заговорил, так надобно, чтобы и твой настороже не остался.

Вложа по-старому камни в подвал и насыпав наверх кучу хвороста, Хлопка с есаулом отнесли мертвое тело дальше от подвала и, затушив фонарь, возвратились в свои землянки.

Узнав таким образом место, где были спрятаны бесчисленные драгоценности, награбленные нами и зарытые Хлопкой, я задумал во время отъезда куда-нибудь атамана с есаулом украсть их и скрыться из шайки; но не прошло недели, как судьба решила, чтобы мы все оставили свои жилища. Воевода царский, Басманов, проведав тайно о нашем притоне, нагрянул на нас врасплох с многочисленной ратью, и хотя сам умер на месте от ножей наших, но зато и его стрельцы перерезали почти начисто всю нашу шайку. Сначала мы дрались до остервенения, но когда Хлопка умер в наших глазах, изнемогши от ран, тогда и мы побросали оружие. Все товарищи мои погибли на месте или отдались в плен с тяжкими ранами, только я с несколькими удальцами спасся от смерти и убежал в Украину. Там, скитаясь по лесам, зашел я раз в пещеру схимника, и тут-то угрызения совести и советы святого отшельника обратили меня на путь истины: я дал себе обет идти в Иерусалим и земными страданиями искупить грехи своей прошедшей жизни. Вот здесь поселился я тридцать лет тому назад, чтобы постом и молитвою загладить прегрешения. Тебе, брат мой, на предсмертном одре, делаю я завещание: внимай мне! Если ты хочешь сотворить великое благое дело, то иди на свою родину, в святой град Москву, найди и сокровища, о которых я тебе поведал и которые должны быть сохранными и по сие время, и достань их, выстрой на них церковь в упокой души моей и в отпущение твоих грехов. – Тут пустынник рассказал подробно приметы, по которым мне следовало отыскать сокровище, и, прочитав по себе отходную молитву, умер в глазах моих.

– И ты знаешь это место? – спросил с недоверчивостью Курицын Бывалого, смотря на него раскаленными, как огонь, глазами.

– Знаю, – отвечал Бывалый, – и хоть сейчас же укажу его.

– Где же, где оно? – вскричали все собеседники в один голос, кроме Курицына, который молчал, но казалось, готов был пронзить глазами насквозь сердце рассказчика, чтобы выведать от него тайну.

– Где? – повторил Бывалый с усмешкой, прищуря глаза? – Много будете знать, скоро состаритесь, честная братия.

– По крайней мере, пробовал ли ты сам отыскивать клад? – спросил Курицын с лихорадочной дрожью.

– А вот это-то и хочу я рассказать вам, – отвечал Бывалый.

С величайшим любопытством и вместе со страхом, теснясь друг к другу, как стадо овец, приготовились собеседники слушать продолжение рассказа, и Бывалый, посмотря на всех лукавыми глазами, продолжал:

– Воротясь в Москву, я тотчас начал отыскивать по приметам, рассказанным мне стариком, то место, где был притон Хлопки с его шайкою, и только проходивши целое лето на двадцать верст кругом Москвы, удалось мне наконец с большим трудом найти его: описанная пустынником часовня, подле которой хранился клад, хотя вполовину разрушившаяся, стояла на месте, а стены почти уже не было заметно, и только там и сям торчавшие стойки показывали ее прежнее положение, на месте же землянок Хлопкиной шайки было разбросано несколько лачуг, в которых жили какие-то бедные переселенцы из Новгорода. Поживя у них с неделю и сведя знакомство, я старался выведать тайно, не знают ли они чего о кладе и не отыскивал ли кто его, но я убедился, что о существовании этого сокровища никто из них не подозревал, и только рассказывали мне, что всякое лето в одно и то же время, ночью в полнолуние, полуразрушенная часовня вдруг освещается и из маленьких окон ее начинают раздаваться какие-то жалобные завывания. Никто не смел подойти, чтобы взглянуть, что там происходило, и только однажды выискался смельчак, который решился забраться с вечера в ближайший лесок и дождаться полуночи. Но на другое утро его нашли без памяти. Придя в себя, он рассказывал, что в самую полночь вдруг раздалось погребальное пение, и со всех сторон из лесу вышли мертвецы в белых саванах, со свечами в руках и тихими шагами отправились к дверям часовни. Только один из них не пошел в часовню, а, взглянув на небо и вскричав что-то громким голосом, от которого у смельчака застыла кровь в жилах, возвратился в рощу. При свете луны видно было, что у мертвеца был воткнут в боку широкий нож. Больше этого смельчак уже ничего не мог рассмотреть и без памяти грянулся на землю. Надобно думать, что мертвецы собирались сами по себе служить панихиду всякий год в ту ночь, когда Хлопка перерезал всех в обители, а возвратившийся в рощу был колдун, умерщвленный над кладом… На другой год в Иванов день достал я плакуна, заготовил разрыв-траву и, выучив твердо-натвердо все заклинания, которые надобно произнести при открытии клада, отправился за ним в следующее затем полнолуние, ибо отговаривать клады нужно в то же время, когда они были заговорены, а без этого никакая ворожба не подействует. Скоро нашел я место, где хранилось сокровище.

– И ты ничего не боялся? – прервал Курицын, щелкая от страха зубами.

– Чего мне бояться, – отвечал Бывалый, – у меня был ладан в кармане, а ладана, к слову сказать, черти боятся так же, как тебя, господин дьяк, красные девушки.

Гости и хозяин засмеялись, а Курицын только скорчил рожу, не смея вступать в состязание с человеком, который с такою храбростью шел на нечистого. Бывалый, наградя себя улыбкою за шутку над Курицыным, продолжал:

– Вот, взяв с собой разрыв-траву, ладан и заступ, отправился я ночью к часовне, выговорил, в самую полночь, заклинания и, отсчитав сколько нужно шагов от часовни к роще, бросил разрыв-траву вверх. Засветлела она, сердечная, как звездочка, и закружилась по воздуху, потом отлетела немного в сторону и, спустясь над землею, потухла. Я принялся копать тут заступом землю. С полчаса усердно работал я, не сводя рук и не оглядываясь ни в какую сторону, наконец заступ мой ударился обо что-то твердое, и я при свете месяца увидел, что из-под земли показался подвал, где хранились сокровища… Вдруг позади меня раздался громкий голос: «Кто здесь?»

– Эй, кто здесь? – в то же время грубо крикнул кто-то с улицы, близ окна хоромины Ивана Степаныча, где сидели гости, и вслед за этим несколько ударов посыпалось в ставню.

Собеседники, настроенные к испугу рассказом, услыша этот неожиданный возглас, повалились со страху со скамеек, кроме Бывалого и жильца Кишкина, сидевшего под образами. Но побледневшее лицо почтенного путешественника показывало, что он остался в прежнем положении не по своему желанию, а единственно по необходимости, ибо сидевшие против него в испуге придвинули стол так близко к тучному чреву Никиты Романыча, что он вдруг закричал, как будто бы его ужалила змея.

Что же относится до дьяка Курицына, то он залез под самый стол и, схватясь обеими руками за ножку, шептал, закрыв глаза от испуга: «Хоть сам Сатана приходи, а меня с этого места без стола не стащишь».

– Что вы не слышите, что ли? Выйди кто-нибудь сюда, – раздался прежний голос, а хозяин, рассудя, что это говорит живой человек, трепетными стопами вышел на улицу.

Возле окна Ивана Степаныча стоял огневщик и два решеточных приказчика, ходившие дозором и смотревшие, чтобы в позднее время не было огней в городе.

– А что это у тебя в доме за пир такой? – сказал огневщик, увидя хозяина. – Почему до сих пор огонь не погашен?

– Именины свои справляю, милостивый господин, – отвечал хозяин, – собралось человек с десяток приятелей.

– Aгa, именины! – вскричал объездчик. – Ну поздравляю, как тебя… Кирилл, Петр?..

– Иван Степанов, батюшка.

– Поздравляю тебя, Иван Степаныч. Эх, хорошо бы теперь выпить за твое здоровье чару вина зелена. Мы что-то больно продрогли, ходя дозором.

– Сейчас, милостивцы, – торопливо отвечал хозяин, побежав во двор, и тотчас же возвратился с фляжкой и чаркою.

– Эге, какая у тебя отменная водка-то, – сказал огневщик, выпив чарку и передавая ее приказчикам.

– Воистину так, – подтвердили приказчики, опоражнивая каждый свою долю.

– Кушайте на здоровье, – отвечал хозяин с поклоном.

– Ну, такой водки не грех и еще чару пропустить, – сказал огневщик, приняв снова флягу и тотчас же исполняя свое предположение.

Подчиненные не замедлили последовать примеру своего начальника.

– Без троицы дом не строится, Егор Трофимыч! – промолвил жалобно один из решеточных приказчиков, посматривая умильно на флягу и огневщика.

– Ну ты, бездонная бочка! Чести не знаешь? – вскричал сердито огневщик и потом, будто размышляя, прибавил: – А что, ведь дурак-то правду говорит? Дай-ка еще, хозяин, приложимся.

И, соверша тройственное возлияние, он передал пустую флягу в руки Козлова.

Поблагодаря за ласку именинника, огневщик отправился в сопровождении помощников отыскивать новые огни у жителей.

– Что ты так, Иван Степаныч, за этой земщиной ухаживаешь? – спросил Бывалый возвратившегося в хоромину хозяина.

– Ничего, батюшка, – отвечал Козлов, – честь лучше бесчестья, а худой мир лучше доброй ссоры. Только они больно испугали нас, проклятые! И ведь надо же им, как на грех, закричать в то время, когда кто-то опросил тебя, когда ты только дорылся до клада! Уж не сам ли это колдун был, родимый?

– Какой колдун, – отвечал Бывалый, – это был просто сторож из часовни, который, услыша стук заступа, думал, что кто-нибудь из деревушки роет без его спросу могилу для покойника, так как недалеко от часовни в стороне было и кладбище. Услышав оклик, я сейчас бросился в густую траву, ожидая ежеминутно с ужасом, что сторож увидит разрытую мною яму; но он, постояв шагах в десяти от меня и подумав, видно, что ему померещилось, возвратился спокойно в часовню. Едва только он скрылся, как я тотчас принялся за работу; но верхний свод подвала заложен был так крепко и луна светила так ярко, что я не имел возможности достать клада в ту ночь, не возбудив подозрения, а как ночь прошла, то волей-неволей нужно было отложить до другого года, и я к утру успел только снова забросать землю по-старому. На следующий год принял меня к себе святой патриарх Иосиф для участия в исправлении кормчей книги, и я послан был в Киев и Владимир собирать по монастырям древнейшие рукописи; после того был в польской земле, и так шел год за годом до настоящего времени.

– Неужели и теперь там лежит клад? – прошептал дьяк на ухо Бывалому.

– А куда же бы ему деваться? – отвечал так же тихо Бывалый.

– Ведь я сказывал, что он был при закладке заговорен, так без отговору его никто и не сыщет, а окромя меня вряд ли кто в Москве знает, как его надо вынуть. Однако, – произнес он громко, – пора и хозяину покой дать. Прощенья просим, батюшка Иван Степаныч; благодарим за хлеб за соль.

Бывалый взял свою шапку и, простясь с хозяином и гостями, вышел из хоромины, брося с улыбкою косой взгляд на Курицына. Вслед за ним разбрелись и прочие гости. Выйдя на улицы и отойдя несколько шагов от дома Ивана Степаныча, каждый из них невольно оглянулся, чтобы посмотреть, не гонится ли по пятам мертвец с ножом в боку… Но все было тихо, и только собаки заунывным воем голосили по улицам.

Глава пятая

Возле Москвы находилась иноземная слобода, место жительства приезжавших в это время в Москву иностранцев, называвшаяся по весьма странному случаю Кукуем.

Жены и дети иностранцев, поселившихся здесь при образовании слободы, в царствование Иоанна Васильевича, замечая что-нибудь особенное в проходивших возле их окон русских, кричали обыкновенно друг другу: «Кукке, кукке гир!»[3] Русские, со своей стороны, слыша от немцев весьма часто повторяемым это слово, затвердили его и таким образом прозвали всю слободу Кукуем. Иноземная слобода составляла как будто особенный, малый город, довольно чистенько застроенный деревянными зданиями, с двумя евангелическими и одною кальвинскою церквами. Житель московский, выйдя из Покровских ворот и пройдя расстояние двух ружейных выстрелов, переселялся вдруг как бы в чужую страну: на улицах вместо толстых осанистых граждан в длинных охабнях и высоких шапках встречались ему живые, веселые лица иностранцев в коротеньких кафтанах, с легонькими беретами на головах. Из окон выглядывали женские головки, которые вместо того, чтобы прятаться, когда подходили к дому, напротив, выставлялись еще гораздо более, оглядывая с любопытством каждого прохожего. По всем улицам раздавались немецкие, английские, голландские слова, и только изредка слышалась русская речь какого-нибудь купца гостинной или суконной сотни, зашедшего в слободу уговориться о цене товара с одним из иностранцев; но и тот старался войти поскорее, боясь, чтобы как-нибудь не застала его ночь и все немцы, превратясь в оборотней, не съели бы его заживо… Словом, здесь был особый мир, особые люди…

В одной из улиц этой слободы, недалеко от кальвинской церкви, стоял небольшой деревянный дом, который состоял из двух половин, разделявшихся небольшими сенями. В задней части, выдавшейся окнами в сад, помещалась спальня хозяина, а вся передняя состояла из одной большой, светлой комнаты. Возле входной стены ее стоял огромный шкаф, окрашенный зеленою краскою, с выдвижными ящиками, на которых виднелись латинские надписи; у противоположной стены поставлен был длинный стол, покрытый толстыми книгами в кожаных переплетах и различными анатомическими инструментами. Возле окон красовалась скамья с кожаной подушкой и спинкой вроде дивана, над которой висел на стене музыкальный инструмент, сходный с гитарой. Передний угол комнаты занят был каким-то предметом, около сажени вышиною, укрепленным внизу, на круглой стойке, и закрытым со всех сторон шелковым зеленым пологом. Трудно было бы угадать, что такое заключалось под ним, если бы из-под отпахнувшейся несколько снизу полы не выставлялась длинная костяная нога, доказывавшая, что тут стоял человеческий скелет… Все показывало, что здесь пахнет не русским духом! Это было жилище голландского аптекаря Иоганна Пфейфера, с которым мы познакомили читателя в начале нашего рассказа.

Жители иноземной слободы давно уже все покоились глубоким сном, но в описанной выше комнате через закрытые ставни светился еще огонек. Хозяин, несмотря на позднюю пору, не мог расстаться со своим другом Брандтом, пришедшим к нему часа за три назад, и хотя они перебрали по зернышку всю старину, но предмет для разговоров, казалось, не истощался. Наконец Брандт встал, чтобы распрощаться.

– Да погоди же, приятель, – вскричал Пфейфер, – после такой долгой разлуки можно уделить своему старому товарищу лишний часок. Не хочешь ли, я попотчую фляжкой старого кипрского, прямо с царского погреба?

– Благодарю тебя, Иоганн, право и того довольно, что мы уже выпили. Тебя, я вижу, так же трудно насытить, как данаидину бочку, а в меня и воронкой не много вольешь.

– Хорошо, надобно же, наконец, чем-нибудь потешить тебя, – сказал Пфейфер, с осторожностью отворив дверь в сени и посмотрев, нет ли кого за нею. После этого он подошел к шкафу и что-то вынул из него.

– Что это у тебя за талисман запрятан там? – спросил Брандт, с любопытством взглянув на вынутое Пфейфером. – Ба, да это простая трубка, – сказал он со смехом.

– Да, это не больше как трубка, – отвечал аптекарь, – только в этой проклятой земле, – продолжал он, – надобно держаться одной рукой за чубук, а другой за нос, чтобы не лишиться вдруг того и другого! У кого находят здесь трубку, тот наказывается безделкой: ему отрезывают нос, так же скоро, как я снимаю у больного какую-нибудь бородавку…

– Ай, ай, – вскричал корабельный мастер, – да что же тебе за охота рисковать так своим носом?

– Эге, друг, – отвечал Пфейфер, – то-то и вкусно, чего нельзя делать без оглядки. Если бы первым людям не было запрещено вкушать древо познания, может быть, наша прародительница и не полюбопытствовала узнать вкус заветного яблока. Такова уж слабость человека! Впрочем, сказать мимоходом, удивительный народ и русские: они позволяют при себе целовать в губки своих жен и дочерей и готовы распороть брюхо тому, кто вздумает пожать им ручку; без всякого прекословия соглашаются на строение в своем государстве иноверческих церквей и за одну трубку табаку сделают лицо гладким как cucurbita pepo!

– Признаюсь, я и сам успел заметить в поступках их чрезвычайно много противоположностей, – сказал Брандт, закуривая трубку. – Не далее недели назад, когда нас привезли только в Москву, боярин Афанасий Лаврентьич Ордин-Нащокин, которым мы были вызваны сюда из отечества, пригласил меня как старшего мастера к себе на обеденный стол. Как в этот день находились еще у него несколько других бояр, его приятелей, то я заключил, что обед будет роскошнее обыкновенного. И в самом деле, блюд было подано на стол великое множество; но все они были так дурно приготовлены и так много приправлены маслом и луком, что я с непривычки едва пропустил несколько кусков в горло. Всего удивительнее показалось мне смешение посуды на столе боярском: вместе с серебряными и даже золотыми кубками, украшенными каменьями, подавались оловянные миски и деревянные кружки, заменявшие тарелки. Самые ложки сделаны были из дерева, хотя передний угол палаты будто горел от драгоценных риз, которыми были покрыты все иконы. Но, несмотря на эти странности, я встретил здесь так много благоразумных учреждений и в самом народе столько смышлености и ума, что готов сделать о характере русских, вообще, самое выгодное заключение.

– Я согласен с твоим мнением, – отвечал Пфейфер, – и присовокуплю еще, что, несмотря на все невежество московитов, между ними встречаются такие головы, которые могли бы доставить честь самой образованной нации. Недалеко сказать, я знаю одного молодца, сына простого литейщика, которого готов бы был назвать своим братом: пылок, мечтателен, как житель благословенного юга, пытлив и любознателен, как ученый, посвятивший свою жизнь испытанию природы; и тверд душою, как закаленная сталь! Через год по приезде моем сюда, когда все московиты боялись встретиться со взором моим, чтобы не получить от этого какую-нибудь немочь, и отбегали, крестясь и отплевываясь при каждом моем слове, он пришел раз ко мне, как к своему другу, с просьбою, чтобы я дал ему ответы на вопросы, которые задал ему собственный его пытливый ум и которых не мог он решить сам собою. И что же? После первого знакомства нашего мы так сошлись с ним, как будто родились под одною кровлею! Забавно было сначала послушать со стороны разговоры наши: я объяснялся с ним по-немецки, примешивая только русские слова, которые знал, он говорил чисто по-русски; но через год после нашего знакомства сведения мои в русском языке почти не прибавились, а он уже понятно объяснялся со мною по-немецки. Слова «еретик», «басурман», которыми чествовали меня почтенные его соотечественники, заставляли его только улыбаться и сожалеть об их невежестве. Часто, едва лишь гасили огни в городе и запирали рогатками улицы, он прокрадывался ко мне; и только утренняя заря заставляла его нехотя расставаться со мною. И вот такие-то люди обречены на бездействие в этой ледовитой глыбе, которую мы называем Московией…

Караульный, прошедший с трещоткой по улице, напомнил гостю, что ему уже давно было пора отправиться в свое жилище. Проводя своего друга, Пфейфер запер дверь в сенях и наложил еще одну трубку соблазнительного растения. Растянувшись на лавке и выпуская изо рта огромные клубы дыму, он предался мечтательности. Совершенная тишина, царствовавшая кругом, изредка только прерывалась писком сверчка, расположившегося в щели, или глухим завыванием собак, подававших голоса одна другой в отдалении. Вдруг чьи-то шаги послышались возле окон, кто-то легко перелез с улицы на двор, и вслед за этим тотчас же раздался удар в дверь, который бросил в дрожь Пфейфера. Изумленный этой неожиданностью, тем более что уже было далеко за полночь, аптекарь соскочил в испуге со своего места. Спрятав поспешно трубку и схватив из стола кинжал, он остановился в недоумении посередине комнаты. Воображение его, отягченное несколько винными парами, живо представило ему все истязания, которым подвергнется он, уличенный дымом запрещенной травы; и Пфейфер, вполне уверенный, что у дверей находится несколько сыщиков, готовых схватить его и вести прямо на пытку, решился, по крайней мере, дорого продать свою свободу. По второму удару он смело подошел к двери и, еще не отворяя ее, спросил, кто были таковы незваные посетители. Вместо ответа раздалось три удара в ладони, и этот, вероятно прежде условленный, знак совершенно успокоил хозяина. Он поспешно отворил дверь и ввел в сени незнакомца.

Человек, пришедший ночью в дом немецкого колдуна, к которому со страхом ходили не только ночью, но и во время дня, был Алексей. Прерывистое дыхание, блистающие глаза и яркий румянец показывали, что он был не в покойном расположении духа.

– Ну, гер Алексис, порядочно ты пугнул меня, – сказал Пфейфер, входя в комнату со своим гостем, – я было подумал, что мне придется ночевать на новой квартире. Э, да и ты что-то не в порядке? Уж не наткнулся ли на решеточного приказчика во время твоего путешествия?

Алексей бросился на скамью и, не отвечая на вопрос хозяина, закрыл лицо обеими руками.

– Э, брат, – вскричал Пфейфер, – да ты, видно, хочешь играть комедию, как у Артемона Сергеича Матвеева! Знаю я тебя, полно притворяться! – И Пфейфер со смехом схватил Алексея за руки, но, заметя, что по лицу его текли слезы, с изумлением отступил от него.

– Кой черт, – вскричал аптекарь, с удивлением смотря на Алексея. – Что ты рыдаешь, как малый ребенок. Уж не обморочила ли тебя какая-нибудь ведьма с Лысой горы? Право, поживя с вами, скоро начнем верить всем этим глупостям. В самом деле, не болен ли ты? – спросил он серьезно. – Дай-ка мне твою руку.

– Нет, мой друг, – сказал тихо Алексей, покачав головою, – болезнь моя другого рода и не пройдет от твоих лекарств и зелий: она вот здесь, в глубине самого сердца! Можешь ли ты представить ощущения слепого, не видавшего свету с самой минуты своего рождения? И вот он прозрел, вот он увидел вдруг и солнце, освещающее всю природу, и самый мир, разоблаченный перед ним от пелен, которыми до того облечен был в его глазах. Но минута прошла, и человек этот сделался слепцом, каким был прежде: снова покрылись мраком все предметы, и от минутного прозрения его остались только неясные очерки, перемешавшие все его понятия и заставившие его чувствовать еще сильнее свою слепоту.

– Я, не смейся, мой друг, я – этот жалкий слепой!.. Одни называют меня дураком, другие, поснисходительнее, только недоумком… Не знаю, такой ли я человек, как другие, или, в самом деле, чего-нибудь недостает у меня против прочих людей, только я живо чувствую, что со мною совершается то, что беден язык мой, чтобы выразить это словами… Еще будучи ребенком, когда дети равных со мною лет, помышляя только о ребяческих играх, лазали по деревьям за птичьими гнездами и дикими яблоками, какие-то странные мечты западали в мою голову. Подняв глаза на небо, я часто стоял в этом положении в каком-то забытьи по нескольку часов, а между тем смутные мысли, одна другой смешнее, рождались в моей голове… Что это такое небо, эта голубая чаша, опрокинутая над миром, и как устроено оно? Каким образом держатся эти алмазы, рассыпанные в тверди? Что там, выше и выше?.. Увидав какую-нибудь непонятную для себя вещь, я не отходил от нее до того времени, пока не узнавал ее употребления и устройства. Помню, в каком восторге был от меня отец мой, когда он учил меня чтению и письму: что другим давалось месяцами, то я приобретал часами. И неудивительно, – какая-то невидимая сила влекла меня знать все то, что только было известно другим. Наконец, с возрастом моим, жажда познаний усилилась еще более; не умея объяснить чего своим собственным рассудком, я прибегал к другим, старше себя летами, а они только смеялись надо мною, называя меня юродивым и отсылая к немцам, которые, по их мнению, ведаясь с нечистою силою, знают прошедшее и будущее… Никогда не забуду я, любезный Иоганн, тех дней, когда впервые познакомился с тобою! С какою жаждою слушал я слова твои, разгонявшие мое невежество; с каким нетерпением ожидал после того первой темной ночи, когда можно было тайком прибежать к тебе сюда, слушать твои объяснения о предметах для меня непонятных, они лились многоцелебным бальзамом в мое сердце… Наконец теперь, когда я освободился несколько от предрассудков, когда понял, что вы, иноземцы, умнее нас не потому, что ведаетесь с нечистым духом, но что приобретаете познание учением, когда увидел сам яснее невежество свое и моих братий, не сделавшись образованнее, – не похож ли я на того слепца, о котором говорил тебе? Слыша о каком-нибудь заморском чуде, я его не почитаю уже, подобно моим соотечественникам, дьявольским наваждением; но и не умею собственным умом объяснить его себе. И что всего ужаснее: зная иногда о нем и слыша совершенно противоположные толкования, не могу передать своих мыслей другим из опасения, чтобы меня не причислили к еретикам, отступникам веры! Не далее как сегодня вечером рассказывал жилец Кишкин в доме у моего крестного отца о чудесах, виденных им в ваших государствах: о бумаге, не горящей в огне; о камне, притягивающем железо, и других дивах, недоступных простому разуму. Я хорошо понимал, что обладание всем этим произошло не вследствие сообщения с нечистою силою, что виденная Кишкиным кривая, не падающая башня может быть выстроена наклонно и без пособия лукавого. Но как и почему? Вот вопросы, которые убивают меня, потому что я сам не могу разрешить их, хотя отдал бы годы жизни своей, чтобы узнать все доступное уму смертного…

И Алексей снова залился слезами.

Пфейфер в безмолвии смотрел на своего друга и, когда молодой человек окончил восторженную речь, все еще, казалось, слушал его. Наконец он вдруг подбежал к юноше и, крепко сжав его в своих объятиях, вскричал:

– О, Алексей, зачем судьба назначила тебе жить между этим полудиким народом; зачем ты не чадо прекрасных стран наших? Каким бы ты был, может быть, великим поэтом, ученым, художником!..

И друзья снова горячо обняли один другого.

– Знаешь ли, какое лекарство пропишу я тебе, любезный Алексей? – сказал Пфейфер с улыбкою, когда они через несколько временя успокоились от внутреннего волнения. – Ты жалуешься, что не можешь понимать развернутую книгу природы, что для тебя мертвы эти буквы, которыми начертаны законы для нашего существования… Средство простое: тебе стоит только найти подругу, которая бы заставила тебя забыть весь наш мир и все другие миры природы, – попросту влюбиться; но влюбиться не так, как это ведется в вашей стране, где жених возлагает все упование на сваху, не видя даже во сне своей невесты и уже бросив на нее первый взор только под венцом, когда соединяется на жизнь и смерть. Нет, влюбиться по-нашему: найти пару глаз, которые бы, с первого взгляда на них, обдали тебя и жаром и холодом; волну волос, которые бы притянули тебя, как магнитом, своею волшебною силою; пурпурный ротик, за поцелуй которого ты не пожалел бы своей жизни… И вот с этой-то подругой, спрося сердце свое, не сладко ли было бы разделить бремя жизни, пополам и горе, и радость, забыть все в природе, кроме нее…

Пфейфер в жару своей речи не видал, как вспыхнуло лицо Алексея при описании такой любви. Но когда он при конце ее взглянул на молодого человека, с трудом переводившего дыхание, то не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

– Ах, какой же я дурак! Учу тому, чему природа сама научает всякого, у кого только нет куска железа вместо сердца; и хоть я знаю, что здешние девушки, почти лишенные воздуха в своих теремах и светлицах, не видят до замужества света небесного, но знаю и то, что при характере моего друга нельзя и думать, чтобы он влюбился таким же образом, как все кругом его, сплошь и рядом, потому что в его теле обращается кровь, а не клюквенный морс.

– Да, мой бесценный друг, – вскричал Алексей, – ты угадал, что я влюблен, и влюблен до безумия, но ты ошибаешься страшно, если думаешь, что любовь эта гасит во мне все другие чувства. Напротив, она-то, эта небесная искра, запавшая в грудь мою, и вливает в меня мысли об ее первоначальном жилище, заставляет допытываться о тайнах мира надзвездного! Если бы я не любил, может быть, я засох бы, как былинка в поле, уничтожил ее бы, как всякое тление, не спрашивая себя ни о чем, не проникая в тайники души своей… Но теперь, с этим отблеском божественности в сердце, живо чувствую, что я не простое несмысленное животное, исполняющее только одни жизненные потребности, что я создан десницею Всемогущего для другой цели, более возвышенной…

Он умолк и погрузился в задумчивость, так же как и его собеседник. Несколько минут прошло в совершенном безмолвии; наконец Алексей схватил руку Пфейфера и, с чувством пожав ее, промолвил:

– Прости меня, любезный Иоганн, что я ничего не говорил тебе о моей любви до сего времени, но ты будешь смеяться, если я скажу, что и теперь мне, при всей откровенности, нечего передать тебе. Я люблю горячо, неистово; предался любви к предмету моей страсти, когда сам еще не понимал, как называется это чувство, и… и вот уже прошло четыре года, в которые я не мог сказать ей хотя одно слово…

– И есть надежда, что еще столько же времени продолжится твое рыбье молчание, – сказал Пфейфер с усмешкой. – Впрочем, только ты и можешь, – продолжал он, – наслаждаться такого рода любовью. Будь я на твоем месте, то угодливые кумушки, которых не одну сотню можно найти в Москве, несмотря на замки и запоры, давно бы проторили дорожку к моей возлюбленной.

– Подивись, – отвечал Алексей, – что и я решился на это средство и завтрашний день, может быть, услышу голос моей ластовицы… если не умру от ожидания до того времени!

– Желаю, тысячу раз желаю тебе всего лучшего, – сказал Пфейфер, пожав еще раз с чувством руку собравшегося домой Алексея.

Когда юноша скрылся за дверью, Пфейфер подбежал к окну и, прислонясь к стеклу, устремил глаза на маленький домик, находившийся напротив через улицу. Долго смотрел он, не переменяя положения, как бы делая над чем-то наблюдения, наконец тихо отошел от окна, прошептав с улыбкою: «Она еще не спит», и с этими словами погасил небольшую стоявшую на столе лампу. В комнате сделалось совершенно темно, так же как и на улице, но это было на минуту. Аптекарь зажег лампаду и, достав из комода венок, сплетенный из трав, повесил его на окошко. Подождав еще немного, Пфейфер схватил свой берет и выбежал на улицу.

Глава шестая

В небольшом домике, находившемся прямо против жилища аптекаря, жила старушка Эйхлер с дочерью, оставшаяся доживать век в Москве после смерти своего мужа, бывшего царского садовника, выписанного царем Алексеем Михайловичем из Германии для посадки и прививки фруктовых деревьев в царских садах, которые находились в Коломенском и Покровском селах. Получа приглашение ехать в Россию через одного из любских купцов, возвращавшихся из нее, Рудольф Эйхлер сначала было призадумался. Его останавливала не столько неизвестность страны и дальность дороги, сколько маленькая дочь Роза, только что явившаяся на свете, чтобы укрепить десятилетний союз любви между Эйхлером и его супругою. Но пока шло время в переговорах с царскими уполномоченными, протекло около года, а в это время ребенок подрос и укрепился так, что обещал вынести без труда опасность дальней поездки. Благословясь, Эйхлер пустился в путь и через год уже был любимым садовником царским: прививал в загородных дворцовых садах фруктовые деревья, сеял в Москве овощи для царской кухни и рассаживал заморские травы в аптекарских огородах, разведенных для снабжения двух аптек, бывших тогда в Москве. Разумеется, Шарлота, жена его, была во всем его главною и лучшею помощницею. Часто, бывало, в саду Коломенского дворца, при котором постоянно жил он, в хороший летний день Эйхлер прорабатывал с утра до вечера без устали, тогда как жена его тут же сортировала семена по коробочкам, а маленькая Роза, набрав васильков и маку, плела возле матери венки и вязала букеты, один другого краше, один другого пестрее. А между тем становилось темно, и возле царского сада раздавалась звонкая русская песня жнецов, возвращавшихся с жатвы, или топот стада, пригнанного с поля. Тогда Эйхлер оставлял заступ, подходил к своей Шарлоте и, поцеловав ее и дочь, говаривал:

– Хорошо, Шарлота, что мы не раздумали ехать сюда; Московия – славная земля!

– Ja, so! – отвечала жена его, торопясь разложить последние семена по коробкам. Таким образом шли день за днем, лето за летом. Царедворцам и знатным людям, которых Эйхлеру случалось видать, часто в интригах и кознях дни казались годами; наш добрый немец не видал, как и года летели. А между тем, глядь! уж он прожил в Московии пятнадцать лет, и его Роза вышла розой не по одному имени, но и по наружности. Из ребенка она сделалась взрослой девушкой; черненькие глазки ее заискрились ярче прежнего, на груди приподнялись пышные волны, а полные щечки, будто отблеском зари, покрылись ярким румянцем. Словом, Роза была красавица до того, что крестьяне, видавшие ее через решетку, бегавшею в саду по луговинкам в цветной коротенькой юбочке, стянутой бархатным спензером, часто останавливались, засматриваясь на нее. И хотя красота, по русскому выражению, должна заключать в себе кровь с молоком, но смугленькая Роза столько нравилась им, что они, прищелкнув языком, говорили друг другу:

– Славная девка и личменна собой, только больно поджариста; видно, немке-то не впрок наша хлеб-соль.

Но если русская хлеб-соль была не впрок для Розы, прелестная талия которой казалась русачкам поджаристою, зато самому Эйхлеру она послужила за себя. Бедняк располнел в течение пятнадцатилетней жизни своей в России до того, что с ним сделался удар, и он неожиданно отправился в дальний вояж, успев только благословить дочь и обнять жену свою…

Горько поплакав над прахом мужа, бедная Шарлота с дочерью перебралась из Коломенского села в иноземную слободу, где поселилась вместе со своими соотечественниками, напротив того дома, который занимал аптекарь Пфейфер. Внезапная смерть мужа подействовала на здоровье старушки Эйхлер, у которой начали часто являться припадки, пугавшие Розу.

В один вечер, когда Иоганн, проведя день за описанием русской флоры и окончив свои занятия, взялся за лютню, чтобы вспомнить песни своей родины, вдруг отворилась дверь его комнаты, и на пороге явилась прелестная девушка, какую только когда-либо представляло его пламенное воображение. Русые шелковистые волосы ее, ничем не связанные, лились каскадом по плечам, на глазах блистали слезы, грудь тяжело приподнималась.

Пфейфер не верил глазам своим, почитая явление это за мечту воображения, Он простоял бы до утра без движения, в ожидании, когда исчезнет прелестное это видение, если бы девушка не произнесла едва слышным голосом, с трудом выговаривая слова:

– Мать моя… вдруг… умирает…

Поняв, в чем дело, Иоганн схватил берет свой, и девушка бросила на него взор, исполненный признательности, который заставил встрепенуться молодого человека.

Следуя за Розой (это была она) и пройдя улицы, Пфейфер через несколько минут был уже перед постелью Шарлоты. Она лежала без движения, и только легкое биение пульса доказывало, что она еще существует. Пустить кровь небольшим ланцетом, который аптекарь носил всегда с собою, и привести в чувство больную было для Пфейфера делом четверти часа; но после сильного обморока следовали истерические припадки, и Иоганн, сбегав несколько раз в свой дом за лекарствами, успел едва к утру привести Шарлоту в обыкновенное положение. Но зато, при прощании, молодой человек за труды свои награжден был от прелестной дочери таким признательным взглядом, что в душу его запала грешная мысль пожелать матери еще подобного обморока, чтобы получить такое же вознаграждение…

Очень понятно, что после этого происшествия молодой лекарь не забывал посещать новых знакомых, а Шарлота не прибегала ни к кому, кроме его, за советами в своих болезненных припадках. Старушка полюбила Иоганна, как родного сына, а резвая Роза, с детскою невинностью обнимая мать, готова была бы обнимать и его, если бы мать не сказала ей, что это она может делать только с нею. И Роза повиновалась матери, хотя никак не могла понять, почему она не может броситься на шею к кому бы то ни было, когда ей это приятно.

Пользуясь радушием старушки, Пфейфер являлся к ней почти всякий вечер. Кончив свои занятия в царской аптеке или у себя на дому, он приходил в жилище Шарлоты на отдых, и время невидимо летело в присутствии ее дочери. Часто все уже покоилось кругом в иноземной слободе, и старушка засыпала в больших, мягких креслах, а Пфейфер и Роза, не замечая позднего времени, играли на лютне или раскладывали по листам белой тетради сухие растения красивыми букетами. Часто Иоганн, почувствовав прикосновение к щеке своей локона резвой Розы, смотревшей через плечо на книгу, оставался несколько минут без движения с сухим цветком в руке, как будто отыскивая место, куда положить, а между тем рука его дрожала, как в лихорадке, и он страшился, чтобы нечаянным движением не разрушить своего восхитительного положения…

Иногда Шарлота с Розой хаживали в Коломенское село, где у них была знакомая немка, жена садовника, заступившего место Эйхлера, и в этом путешествии Пфейфер был непременным их спутником. Если же случалось, что старушка, чувствуя легкую слабость, лежала в постели, что продолжалось иногда по нескольку дней, тогда Пфейфер считал неприличным навещать ее, но зато, в темный вечер, тихонько подходил к ее дому, и резвушка Роза, украдкой скрываясь от матери, выбегала на минуту на крыльцо, и несколько приветливых слов от нее и легкое пожатие руки делало на целый следующий день счастливым молодого человека.

Поводом к тому свиданию между ними служили сигнальные знаки своего изобретения: Иоганн гасил у себя в комнате лампаду и, снова засветя ее, вешал на окошко венок из цветов. После этого он был уверен, что сигнал понят, и, спеша на улицу, уже находил на крыльце прелестную Розу.

В одну ночь Пфейфер был разбужен дьяком, присланным из аптекарского приказа, который объявил ему, что вдруг заболела царица Марья Ильинишна и потому приказ определил, чтобы в царской аптеке впредь до выздоровления ее держали день и ночь по два аптекаря, и что выбор пал на него с аптекарем Понтаном. Одевшись наскоро, Иоганн поспешил вместе с дьяком в аптеку на очередь.

В это время в Москве были две аптеки, называвшиеся по времени основания старою и новою. Первая из них находилась в Кремле и назначалась собственно для царской фамилии, или, как тогда выражались: «в верховые отпуски».

Войдя в старую аптеку, Пфейфер нашел в ней уже всех в движении, а также и другого сотоварища своего по дежурству, аптекаря Понтана, за работою. Любимый лейб-медик царский, доктор Коллинс, наблюдал сам за составлением лекарства, а один из ближайших бояр ожидал окончания, чтобы отвезти лично на царский двор запечатанное в аптеке лекарство. Всякая микстура, при отпуске из аптеки, пробовалась составлявшим ее аптекарем в глазах боярина, который обязан был со своей стороны сделать то же самое по привозе ее во дворец. Таковы были предосторожности, употреблявшиеся в то время при болезнях особ царского дома.

Довольно редко случалось, чтобы аптеки освещались ночью, ибо отпуск лекарств обыкновенно производился только днем, и потому Пфейфер невольно осмотрелся во все стороны. Действительно, главная комната старой аптеки, вмещавшая в себе медикаменты, заслуживала внимания: стены ее, покрытые зеленой, тонко выделанной голландской кожей, с золотыми узорами, обставлены были полками, на которых блестели фляжки и графины из шлифованного хрусталя с крышками и краями, покрытыми густою позолотою. Посреди аптеки возвышался покрытый сукном стол, на котором находились весы, украшенные золоченым орлом, серебряная доска почти в четырнадцать фунтов весом, на которой составлялись пластыри для царской фамилии, и серебряная массивная кружка почти такого же веса, для варения в ней лекарств от гортанных болезней. Все это, освещенное толстыми, высокими восковыми свечами, составляло чрезвычайно эффектное для глаз зрелище.

На столе Понтан готовил лекарство под наблюдением Коллинса, державшего рецепт и громко произносившего, что после чего следовало класть, когда как особый, собственно для того назначенный подьячий записывал в огромной книге наименование каждой составной части лекарства, что производилось при всяком отпуске.

– А, mein Herr Pfeifer! Ви пришоль, – сказал Коллинс, увидя Иоганна и махнув рукою. – Падить сюда са эта тоска, катофить Emplastrum matricariae!

– Позвольте, батюшка, Самуил Иванович, – вскричал подьячий, соскочив с места, ведь он еще только сейчас вошел и не прочитал присяги.

Вслед за этим подьячий, вынув из стола особый столбец и начав читать его, заставил Пфейфера повторять за собою присягу, в коей, между прочим, было сказано: «Государя своего ничем в ястве и в питие не испортити и зелья и коренья лихого ни в чем не давати и никому дати не велети».

– Ну, вот теперь дело на порядке, – сказал подьячий, когда Пфейфер окончил присягу, – и изволь-ка, батюшка, задать ему урок, а я буду записывать. Только говори, пожалуй, пореже; ведь я в первый раз сажусь писать в этой книжице.

И, перевернув лист в рецептурной книге, подьячий приготовился к записке, протянув ухо к Коллинсу, чтобы хорошенько расслышать латинские названия.

– Sagapenae, roris-marini, – начал Коллинс, и Пфейфер отправился доставать с полок произнесенные медиком травы.

– Постойте, – вскричал подьячий, – повторите снова, я что-то не больно расслышал вашу латынь-то.

– Sagapenae, roris-marini, – повторил Коллинс.

– С Аграфеной борись Марина, – записал подьячий и промолвил про себя: «Ведь вот, кажись, русские помянул слова немец-то: Аграфену, да Марину, а попробуй-ка их на язык, так такой поднесет дряни, что о-го-го!»

– Semine paeniculi, – продолжал Коллинс.

– Семь недель каникулы, – записал подьячий, проучившийся несколько лет в заиконоспасском училище, и прищелкнул языком, вспомнив, что у них каникулы продолжались только один месяц.

После составления пластыря из веществ, поименованных Коллинсом и перевранных с первого до последнего при записке в книгу подьячим, лейб-медик положил его в цветную коробочку и, запечатав своей печатью, передал боярину; так же было поступлено и с микстурой, приготовленной Понтаном, с тою только разницею, что она не пробована была Коллинсом перед запечатыванием пузырька его печатью.

– Ну вот мы теперь и окончили свое дело, – сказал Понтан Пфейферу, когда боярин уехал, а вслед за ним отправился и Коллинс.

– Легко сказать кончили, – проворчал подьячий, складывая книгу, – да я исписал целый лист этими басурманскими кличками. Теперь, почитай, насилу рукой владею. Нет, по-нашему, как пропустишь в горло чарку вина с растертым порохом да закусишь чесноком с старым хреном али редькой, так куда твоя болезнь. И без ваших зелий как рукой снимет!

Окончив это рассуждение, подьячий снял с себя однорядок и, подложив под голову, улегся спать на голом полу. Громкий храп, раздавшийся через несколько минут после этого, дал знать, что он уже помирился со своим незавидным положением.

Каждый день утром и вечером производится подобным образом отпуск лекарств из аптеки, с тою только разницею, что по рассмотрении в аптекарском приказе рецептурской книги подьячий был тотчас исключен и заменен другим, столько же сведущим в латинском языке, хоть обладавшим более тонким слухом. Все остальное время дежурные аптекари были совершенно свободны и могли заниматься чем им было угодно, с непременным только условием не выходить из аптеки.

Пфейферу случалось не один раз и до настоящего случая дежурить по целым неделям в аптеке, но никогда время не текло для него так скучно, как теперь. Он раскрыл книгу, взятую с собой, и между листками нашел полузасохший василек. Пфейфер вспомнил, что в последний раз, когда он, накануне дежурства в аптеке, раскладывал сухие цветы вместе с Розою по листам, головка ее была убрана васильками. Следовательно, этот цветок был с головы ее… Быстро схватил его Пфейфер и, прижав к своим губам, впился в цветок страстным поцелуем. В эту минуту он разом понял, что любил эту прелестную девушку, сам того не замечая, и что только в ее присутствии мог быть спокоен и счастлив.

Сделав это открытие, Иоганн как будто переродился: он соскочил со своего места и бросился к двери, решась, во что бы то ни стало, отправиться в дом Шарлоты, и только убеждения Понтана заставили его образумиться. Но зато Иоганн, оставаясь в аптеке, в воображении своем присутствовал с Розой, вспоминал ее слова, ее чудные взгляды, улыбку… И, приходя в себя, еще больше сердился на свое заключение.

– Кажется, царица Марья Ильинишна совсем выздоровела, – сказал Понтан в конце недели Пфейферу.

– А что? – спросил рассеянно Иоганн.

– Да так, досадно; только одну недельку продневали в аптеке, не то что прошлого года, помнишь, как была больна царевна Анна Михайловна, целый месяц шла очередь.

– Чего же тут досадного? Напротив, нам нужно радоваться, – сказал Пфейфер. – Если царица выздоровела, так нас отправят домой.

– Домой-то отправят, – возразил Понтан, – да окладу не прибавят; а ведь ты знаешь, что, пока мы считаемся на дежурстве в аптеке во время болезни наверху, нам полагается двойное жалованье.

«Бог с ним, с жалованьем, – подумал Иоганн, – меня бы скорее домой отпустили».

Действительно, вечером от архиатера аптекарского приказа дано было знать, чтобы дежурные отправились по домам, и Пфейфер, едва помня себя, радостно побежал в слободу. Но, уже подходя к Кукую, он с досадой заметил, что по позднему времени во всех домах огни были потушены, и, следовательно, ему нельзя было надеяться увидать свою соседку. В самом деле, в домике Шарлоты царствовала также совершенная темнота.

– Видно, до завтрашнего дня не видать мне Розы, – проговорил печально Иоганн, взбираясь по крыльцу своего дома.

Но когда Пфейфер, войдя в комнату, бросился на софу, новая мысль заставила его вздрогнуть и оглядеться крутом себя…

– Да, – прошептал Иоганн, – может быть, она меня не любит; может быть, это одно ребячество и мне только показалось, что она расположена ко мне. Но эта улыбка, этот сладкий взгляд…

И Пфейфер погасил лампаду и снова зажег ее, повесив венок на окошке. Не рассуждая, что Роза, вероятно, давно уже спала, Иоганн схватил свой берет и побежал на улицу.

Подойдя к дому Шарлоты, Пфейфер услышал, что на крыльце скрипнула дверь. Быстрее ветру бросился к ней молодой человек, и через минуту в руках его были уже теплые, трепещущие руки Розы…

– Боже мой! Где ты был так долго? – прошептала она трепетным голосом, пожимая руку Иоганна. – Я так боялась за тебя!

– В аптеке, – отвечал Пфейфер, – целую неделю и вот теперь только пришел домой, повесил венок…

– Да, – прервала Роза, – я сейчас его увидала.

– Но, – прошептал Иоганн замирающим голосом, – разве ты меня дожидалась, милая Роза? Неужели ты не спала до этого времени?

– Ах, – отвечала девушка, склонясь на плечо Пфейфера, – я все ночи не смыкала глаз, дожидаясь тебя…

– Ангел мой! – страстно произнес Пфейфер, обняв талию Розы. И уста его прильнули в первый раз к свежим девственным губкам красавицы… Держа девушку в своих объятиях, Пфейфер забыл весь мир в этом положении.

– Ah mein Gott! – раздался позади их голос Шарлоты, и старушка, вышедшая на крыльцо, всплеснув руками, повалилась на пол. Пфейфер бросился помочь ей и, подняв лишившуюся чувств Шарлоту, перенес ее в комнату.

Когда старушка пришла в себя, начались объяснения; Пфейфер, бросаясь к ногам Шарлоты, просил руки ее дочери; препятствий не могло быть, и почтенная женщина тут же назвала его своим любезным сыном. Но когда пламенный любовник начал настаивать на скорейшем соединении, тогда Шарлота решительно объявила, что покойный муж завещал не выдавать Розу замуж раньше семнадцати лет и что поэтому свадьба их должна быть не иначе как через год. Молодой человек, восхищенный дозволением называть Розу своею, не настаивал более и дал слово с терпением ожидать, когда пройдет это время. Начало светать уже, как Пфейфер встал, чтобы проститься с матерью и невестою.

– Куда же, милый? – спросила с удивлением девушка. – Разве ты с нами не останешься навсегда? Ведь папа не оставлял никогда моего муттерхен?

Пфейфер покраснел и не знал, что отвечать на эту выходку, произнесенную прелестною девушкою с такой наивностью, а Шарлота, побранив ее, отвечала, что когда она выйдет замуж, то с того только времени не будет уже разлучаться с своим мужем.

– Ах, как нам весело тогда будет, – вскричала Роза, прыгая по комнате, – скорей бы настало это счастливое время.

Часть вторая

Глава первая

День удалення Никона с патриаршего престола был торжеством для первостепенных бояр и родственников царских, не могших равнодушно переносить его единовластия, ибо любовь и доверие к нему царя Алексея Михайловича были беспредельны. Ни одно дело государственное не решалось без благословения первосвятителя: первый советник царя в беседе духовной, Никон был таковым же и в делах мирских. Поэтому неудивительно, что все бояре, приближенные к престолу, искали только случая какими бы то ни было средствами охладить к нему любовь царскую, чему, наконец, помог, как нельзя больше, характер самого Никона – и едва только возникло неудовольствие между царем и патриархом, как они употребили все усилия, чтобы раздуть первую искру раздора, ибо всякий из них считал себя более или менее оскорбленным первосвятителем. Действительно, патриарх, пользуясь неограниченною доверенностью царской, поступал иногда совершенно самовластно и слишком часто давал чувствовать свое могущество. Строгий исполнитель всего, что предписывала чистая нравственность, он требовал того же от всех, а прозорливый ум его легко отличал низкие качества многих приближенных царя, старавшихся возвыситься кознями или несправедливыми поступками. Духовенство, недовольное Никоном за то, что он строго взыскивал за всякое нарушение чина церковного, перетолковывало самые благие действия патриарха в дурную сторону и тайно рассевало в народе, что в церковных книгах, переведенных при Никоне, была ересь и отступления от православного учения церкви; таковыми были попы Аввакум, Лазарь и Никита и дьяконы Григорий и Федор Нероновы, пострадавшие от Никона за умышленно неправильное издание, при патриархе Иосифе, Кормчей книги. Скрывшись из Москвы, они посеяли расколы, совлекая легковерных с истинного пути своими нелепыми толкованиями Св. Писания. Это обстоятельство бояре также успели в глазах царя поставить в вину патриарху. Наконец, когда цель была достигнута и Никон, отстранясь от участия в делах мирских и духовных и бросив самовольно паству, переехал из Москвы на житье в Воскресенский монастырь, все враги патриарха соединились к тому, чтобы, действуя вместе, лишить его всякой власти и даже самого сана. К числу первых врагов первосвятителя принадлежали: боярин и дворецкий князь Юрий Сергеевич Долгорукий, ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский и боярин Семен Лукиянович Стрешнев.

На другой день отъезда голландского посла, часу в тринадцатом дня, когда все московские жители наслаждались после обеда, по обыкновению, глубоким сном, боярин Семен Лукиянович ходил большими шагами по обширной светлице своего дома; кровать с пышным пуховиком, закрытая шелковым одеялом, и лежанка из фигурных изразцов, тянувшаяся вдоль печки, доказывали, что это была его опочивальня. Стены светлицы обиты были выкрашенной холстиной, что составляло тогда немаловажное украшение дома, а небольшой поставец, наполненный массивной серебряной посудою, и лавки, покрытые дорогими персидскими коврами, свидетельствовали о знатности хозяина.

Сделав несколько концов вдоль светлицы, боярин лег на кровать, но, полежав минут пять, снова встал и начал прохаживаться, не обращая внимания на стоявшего смиренно возле дверей какого-то старика со сложенными позади руками. По всему заметно было, что боярин обдумывал что-то особенно важное. Часто в глазах его являлось какое-то беспокойство; он хмурил брови, кусал себе кубы и бормотал несвязные слова. Наконец, несколько успокоившись, боярин снова лег на кровать и, закинув руки за голову, обратился к стоявшему у дверей старику:

– Ну-ка ты, старое чучело, рассказывай какую-нибудь сказку, только смотри, ври да не завирайся. Помни уговор: коли сказка будет хороша, получишь четверик круп на кашу, а плоха, так не прогневайся! – березовой баней велю попотчевать.

Старик откашлялся, подвинулся немного вперед, подпер одною рукою подбородок, а другой локоть и начал однообразным голосом:

– От сивки, от бурки, от вещего каурки начинается сказка сказываться. Летит облачко по небу синему, катится волна по морю бурному, а перед сказкой, своим чередом, идет кудрявая присказка. Сказка, словно баба старая, ходит по свету без перстней и запястьев и камней самоцветных, а присказка рядит ее будто в платье барское…

– Ладно, ладно, – прервал боярин, переворачиваясь на другой бок, – будет по закоулкам-то ходить, выезжай на большую дорогу.

– Ну, так вот, государь-батюшка, в некотором царстве, в некотором государстве, за тридевять морей в тридесятом королевстве, недалеко от того места, где небо сходится с землею, а до солнца только три сажени косые, да и те без аршина, жил был царь Додон с царицею. Много у них было серебра и золота, а жемчугами хоть пруд пруди много было и людей, и чинов воинских, не было только одного: не давал Бог царю Додону наследника, некому было оставить после себя царства великого. Немало кручинилась и царевна Миликтриса Кирбитьевна о том, что у них не было сына; немало советовалась со знахарями и пила разных зелий и трав заморских – не помогло! Вот, наконец, к великой радости всех, исполнилось желание: сделалась она не праздна и родила сына – Полкана Королевича. Только уж и сыночек родился, такой, что ах! – да и только. Лучше бы на свете его не было! Молились, молились о нем, а теперь хоть снова Бога просить, чтобы послал по его душу, видишь, больно солон пришелся. Уродом его назвать было нельзя, да и в красавцы не годился: сам-то невеликонек был, – этак с ячменное зернышко, а голова что твой пивной котел. Вместо щечек было словно два меха с вином, а волоски-то, у голубчика, как лес дремучий, – хоть за грибами ступай! Начали думать да гадать, как бы вспоить, вскормить молодца-царевича. А ведь мне невдомек сказать, что кушал-то он, господь с ним, постольку, что иной посмотрит, да индо страшно станет. Эко память стариковская; словно решето старое! Кажись, много насыплешь, ан глядь, ничего не осталось, все просеялось! Ну, так скоро сказывается, не скоро дело делается. Вот прошло времени много ли, мало ли, однако уж столько, что все няньки, и мамки, и учителя с указками давным-давно отступились от Полкана Королевича; стал он своим умом жить и вышел хоть не пригож, да удал! Вздумалось ему раз, сам-друг с каленой стрелой…

– Ой, государь-боярин, защити! – раздался вдруг хриплый голос из окна, ближайшего к кровати Семени Лукияныча и выходившего на двор его дома.

– Лукияныч, заступись, голубчик! Замучила проклятая! – послышался вслед за этим, оттуда же, другой пронзительный голос.

Боярин, начинавший дремать под рассказ сказочника и вдруг испуганный и взбешенный этими криками, вскочил с кровати, схватя длинную трость, стоявшую в углу, хотел выйти на двор, наказать нарушителей его покоя, но, подойдя на минуту к окну, остановился перед ним. Морщины на лбу его разгладились, и на лице явилась улыбка.

В самом деле, зрелище, представлявшееся из окна, у которого стоял боярин, было довольно занимательно: сцену разыгрывали два лица чрезвычайно странной наружности: мужчина немолодых лет, но ростом с пятилетнего ребенка, в пестром платье, с длинною, по колено, бородою, и женщина годов семидесяти, разряженная как восемнадцатилетняя девушка. Голова ее украшена была красной лентой с широким позументом, из-под которой спускалась седая коса, разделенная на несколько прядей, перевитых золотыми нитками. Покрытое густо белилами и румянами морщинистое лицо и насурьмленные брови, при недостатке половины зубов, делали всю фигуру еще более забавною. Это были карлик и дура, составлявшие необходимую принадлежность всякого боярского дома того времени.

Виною крика со стороны того и другого была серебряная копейка, подаренная поутру боярином карлику; дура, проходя по двору, заметила, что он, стоя посередине двора, беспечно любовался блеском этого подарка, держа на ладони и наводя на него солнце, а поэтому и вздумала присвоить копейку себе и отнять ее силою. С этим намерением она тихонько подкралась к карлику сзади и, схватя с руки копейку, бросилась бежать в свою каморку. Но карлик успел поймать дуру за длинную косу, болтавшуюся сзади, и остановить ее. Однако копейку отнять было невозможно: дура употребляла все усилия удержать ее за собою. Тогда рассерженный бородатый малютка с необыкновенной быстротою взобрался, по длинной косе, прямо к ней на плечи и начал давить ей обеими руками изо всей силы шею, громко требуя, чтобы она выпустила из рук драгоценность. До этого времени все было довольно смирно; но попавшаяся в такие тиски дура вздумала требовать боярской помощи и, не видя ни с которой стороны себе защиты, решилась освободиться собственными средствами: подняв свои руки вверх, она пригнула к себе голову карла, торжественно сидевшего на ее плечах, и схватила его зубами за ухо. С пронзительным воплем, доказывавшим, что эта штука не слишком нравилась карлику, он рванулся назад, с ухом, облитым алой кровью, и, соскоча с шеи дуры, повис на косе… Многочисленная дворня, выбежавшая на крик их, не думала разнять несчастных и только потешалась этим зрелищем, поддразнивая то одну, то другого.

– Ай да молодцы, славно! – вскричал развеселившийся боярин, любуясь из окна на эту сцену. – Ну-тка схватитесь-ка еще раз, да хорошенько!

Но несчастный карл, упав на землю и обтирая кровь со своего уха, готов был отказаться и от серебряной копейки, а дура посматривала явно с миролюбивым видом.

– Эге! Да вы что-то присмирели. Ей, Терешка, Митюшка! – вскричал боярин, обращаясь к двум псарям, стоявшим поодаль. – Что вы глядите выпуча глаза; примите-ка их в плети! Вот так, катай хорошенько! – продолжал он, громко смеясь, когда приказание его было исполнено.

На этот раз поощрение произвело противное против ожидаемого боярином действие: два несчастных бойца, вместо того чтобы броситься друг на друга, совершенно растянулись на земле в изнеможении…

– Доброго здравия желаю Семену Лукияновичу. Что это ты, батюшка, поделываешь? – раздался голос позади боярина.

Стрешнев обернулся и увидел перед собою задушевного приятеля своего князя Долгорукого.

– Юрий Сергеич! милости просим, – вскричал он, показывая гостю почетное место на лавке, покрытой кизылбашским ковром, под образами. Ей ты, старая образина, – продолжал Стрешнев, обращаясь к сказочнику, – придвинь сюда из угла шашечный столик, да проваливай в застольную. Ну-тка, князь, сразимся игорки на три в шахматы, авось я не задам ли тебе, как онамнеднись, сряду три мата!

– Нет, Семен Лукиянович, – отвечал Долгорукий, кладя на лавку свою высокую бобровую шапку, – хоть я и пришел к тебе посоветоваться, как задать мат, только не королю – а патриарху, – прибавил он вполголоса.

– А что такое? Разве опять он что-нибудь запевает? – спросил Стрешнев, обратив с беспокойством глаза на князя. Видно, ему наскучило в Воскресенском-то монастыре жить, захотелось в Ферафонтьевский! Только, кажется, теперь мудрено Никону выпутаться из нашей ловушки. Хоть царь еще из старой дружбы и жалеет о нем, да мы-то не дремлем на его беду. Долго не забуду я, – вскричал он, стукнув кулаком по столу, – как меня заставил раз патриарх прождать два часа в сенях Крестовой палаты, когда я не успел явиться вовремя на совещание! На забыл и боярин Никита Иваныч Одоевский, как его разругал Никон, в боярской Думе; припомнят себе и Трубецкой, и Морозов и Ромодановский. Да и ты, Юрий Сергеич, не пожалеешь, чай, о нем? Помнится, у тебя тоже не было больших ладов с патриархом.

Произнося последние слова, Стрешнев посмотрел исподлобья с улыбкой на князя.

– Да! – вскричал Долгорукий, покраснев в свою очередь и соскочив со скамьи. – Много надобно времени, чтобы забыл я нанесенной мне патриархом оскорбление! Ты, я думаю, знаешь, что однажды царский духовник, желая выманить у царя прощение одному преступнику, убившему своего брата и невестку, вздумал не давать государю святого Причастия до тех пор, пока не исходатайствует у него прощения, и что я заставил дерзкого приобщить царя Святых тайн, настращав попа, что в случае неповиновения он будет тотчас же скован и заключен по смерть свою в Соловецкий монастырь. Но тебе, верно, не известно, чем отомстил мне Никон за угрозы священнику?

– Ну что же? Я что-то не припомню.

– Он торжественно проклял меня в церкви за литургией! – воскликнул Долгорукий, заскрежетав зубами. – Зато и я буду анафема, если не упеку его туда, куда еще ворон не занашивал костей!

– Аминь! – сказал Стрешнев, зверски улыбаясь. – Будем же действовать еще дружнее, нежели когда-нибудь. Кажется, однако, зверь, за которым мы охотимся, притупил уж свои когти и сидит смирно в Воскресенском?

– Нет, он хлопочет так же усердно, как и прежде, только действует скрытнее, из опасения, чтобы ему не помешали его противники. Теперь Никон выдумал такое средство помириться с царем, что если мы не употребим всех усилий, чтобы расстроить, то легко может случиться, что он опять войдет в милость к государю, и тогда, можешь понять, какой подвергнемся мы опасности, если Никон снова облачится в святительские одежды?

– Понимаю, – отвечал Стрешнев, – что опасность наша была бы велика, только, к сожалению Никона, она никогда не наступит. Разве ты не знаешь, что царь не приказал даже упоминать перед ним имени патриарха и запретил представлять себе все его челобитные? Теперь скажи, какие же средства может употребить он к приобретению государева расположения.

– А вот это ты сейчас увидишь! – прервал Долгорукий. – Ты знаешь, – продолжал он, – что царь, оскорбленный высокомерием и гордостью Никона, с которой тот оставил самовольно паству, решился судить его, но, не желая произнести приговор сам, пригласил на суд Восточных патриархов, которых уже вызывают на этот предмет в Москву. Никон, зная, что царь Алексей Михайлович питает особенное уважение к цареградскому патриарху Дионисию, вздумал послать к нему письмо, в котором, выставляя свою невинность, просит его ходатайства и заступничества перед царем. Легко может случиться, что государь, умоленный Дионисием, простит патриарха.

– В таком случае надобно во что бы то ни стало перехватить письмо, чтобы оно не дошло до Царьграда, – вскричал Стрешнев в волнении.

– Да, – отвечал Долгорукий, – только дело в том, чтобы узнать, с кем оно послано, а этого-то мы никогда и не добьемся, потому что, вероятно, Никон принял все предосторожности, чтобы письмо дошло по назначению.

– Надобно тотчас же начать розыск, – сказал Стрешнев, ходя в раздумье по хоромине, – и если только оно недавно отправлено, так мы его из-под земли выроем да достанем. В этом ты положись на меня.

– А чтобы тебя, Семен Лукиянович, побудить еще больше к розыску письма, – прервал Долгорукий, – так я тебе скажу, что в ту минуту, как письмо это попадет в наши руки, Никон погибнет, и уже ничто не избавит его от вечного заточения в какой-нибудь темной келье монастырской.

– Что ты говоришь? Почему так?

– А потому, что в этом письме Никон в гневе своем называет царя Алексея Михайловича разными укоризненными именами и жалуется, что он захватил оба престола, вопреки всем духовным законам. Можешь себе представить, что сделает царь с Никоном, увидя из письма его, что тот, кого он считал прежде своим другом, очерняет имя его в чужеземных государствах.

– Но откуда ты узнал все эти подробности? – спросил Стрешнев с сомнением, – сам же ты говоришь, что неизвестно, с кем послано письмо, так поэтому кто может знать, кроме самого Никона, что в нем заключается? Да и самое это письмо не выдумано ли кем-нибудь, чтобы только нас потревожить?

– Что это не выдумка и в письме действительно Никон упоминает оскорбительно о государе, это я тебе сейчас докажу, – отвечал Долгорукий, вынимая из-за пазухи бумажный сверток. – Вот, – произнес он, – черновое письмо Никона, поправленное собственною его рукою.

С сомнением взял Стрешнев поданную ему князем бумагу, но едва только развернул ее и взглянул на первые строки, как на лице его выразилась необычайная радость.

– Да, это его рука! – вскричал он, с жадностью читая бумагу. Чем далее продолжалось чтение, тем более и более на лице Семена Лукияновича выражалось удовольствия. Наконец, прочитав письмо, Стрешнев поклонился почти до земли Долгорукому, произнеся: – Челом тебе бью, батюшка Юрий Сергеич! Да это такое сокровище, что если бы другой запросил с меня за него половину моего имения, так я бы не призадумался отдать, да еще сказал бы спасибо в придачу. Посмотрим, – вскричал он, захохотав неистовым голосом, – как-то теперь выпутается наш смиренный патриарх всероссийский!

– Ну, это еще не доказательство, – возразил Долгорукий.

– Как не доказательство? – вскричал Стрешнев. – Помилуй, князь, ты сам не видишь, какая драгоценность заключается теперь в наших руках. А что ты скажешь про приписки-то, которые сделаны на этой бумаге рукою самого Никона?

– Все это так, но ведь он может сказать, что это только черновое письмо, а подлинное никогда не было послано в Царьград, или даже совсем отопрется от своей руки, объявя, что письмо составлено его врагами, чтобы очернить его. Вот, дело другое, если б перехватить подлинное письмо; тогда государь, узнав, что Никон действительно осмеливался жаловаться на него царьградскому патриарху, без всякого суда сослал бы его в заточение…

– А мы тогда похлопотали бы, – прервал Стрешнев с улыбкой, – чтобы это было не очень близко отсюда. В Соловки – например? Что ты скажешь, князь, про это? Говорят, что там есть такие кельи, в которых ни встать, ни сесть нельзя?.. Да, – продолжал он, несколько помолчав, – письмо перехватить необходимо, чем бы ни пришлось пожертвовать. Главное – отыскать след, а для этого не нужно терять ни минуты. Я все это дело поручу Курицыну, он на это мастер и по чутью откроет.

Позвав дворецкого, Семен Лукиянович приказал немедленно сыскать и привести дьяка.

– Я полагаю, – продолжал Стрешнев, по уходе дворецкого, – что отыскать, через кого послано письмо, не очень трудно: стоит только собрать сведения о всех иностранцах, которые выехали в последнее время из Москвы, и потом разведать, не имел ли Никон с кем-нибудь из них тайного сношения? Ну а когда попадем на след, тут уж жалеть нечего: сто человек пошлем гнаться хоть до самого Царьграда и, волей-неволей, уж письмо получим. Но скажи мне, князь, каким удивительным образом попала к тебе эта бумага?

– Подлинно удивительным, – отвечал Долгорукий. – Вчера под вечер, только что я воротился из дворца, подал мне это письмо мой дворецкий, сказав, что ему отдал его какой-то старик, с тем чтобы он по приходе моем домой вручил мне немедленно. Кто этот старик и как к нему попало черновое письмо, ничего не известно; но по всему видно, что патриарх имеет возле себя не слишком преданных людей, если у него похищают такие важные бумаги. Дьякон Чудова монастыря, Василий Леонтьев, который прежде служил у патриарха в его приказе и которому я сегодня показывал это письмо, говорит, что оно писано рукою любимого патриаршего клирика Ивана Шушерина. Но этот Шушерин предан Никону до бесконечности, и потому нельзя думать, чтобы он был изменником. Разве предположить…

– Что тут предполагать, – прервал Стрешнев, – письмо попалось к нам в руки, и это самое лучшее из всех предположений, а о том, кто и как его достал, нам нет дела. Конечно, люди, приславшие тебе письмо, знали, что ты его не отдашь назад Никону, и были уверены, что оно в твоих руках послужит вернее к обвинению патриарха. Не будем же добиваться, кто эти люди, а постараемся употребить в пользу доставленное ими сокровище.

Раздался благовест к вечерне, и Долгорукий поспешил проситься с хозяином, чтобы идти в церковь.

Глава вторая

День уже начинал склоняться к вечеру, и торговцы купецких рядов, закрыв лавки и усердно помолясь на кресты златоглавого Кремля, облитые пурпуром заходящего солнца, спешили разойтись по домам, а Семен Афанасьич Башмаков, по обыкновению, все еще хлопотал на дворе своего дома с мальчиком, тщетно стараясь сделать из него искусного стрелка.

Жилище дочери его Елены состояло из двух комнат, из которых первая находилась в распоряжении няни Игнатьевны, а другая, несколько просторнее и украшенная с большою роскошью, состояла опочивальнею дочери Семена Афанасьича. Кровать с дорогим объяринным пологом, большие сундуки, выкрашенные яркими цветами и тянувшиеся вдоль стены, наконец, длинные скамьи с подушками, обшитыми красною бахромою, составляли убранство светлицы. В переднем углу теплящаяся лампада бросала трепетный свет на большие образа в богатых золоченых окладах. Весенний воздух, свободно проникая через открытые небольшие окна светлицы, доносил ароматические испарения от распускавшихся деревьев. Звонкий соловей заливался где-то в отдалении серебряною трелью…

Несмотря на то, что смеркалось, Елена не оставляла работы, вышивая в пяльцах шелками ширинку для отца своего. Сняв с себя длинный опашень, она сидела в одной легкой ферязи, без косынки и повязки на голове, которая была убрана только простою лентою. Старая няня сидела возле Елены, на низенькой скамейке, сложив руки на груди, и что-то рассказывала. По-видимому, Елена была весьма внимательна к словам ее, но, всмотрясь хорошенько в лицо красавицы, можно было заметить, что она только хотела казаться такою; самые же мысли ее были далеко от рассказчицы. Выводя хитрые узоры по ширинке, она часто взглядывала в окошко, против которого сидела, хотя представлявшийся из него вид был не слишком завлекателен: на расстоянии десяток двух сажень простирался сад, принадлежавший дому и расположенный без малейшего порядка, а за ним, через маленький переулок тянулись плетни, ограждавшие соседние огороды, между которыми виднелся небольшой домик с тремя окошками, выходившими на переулок.

Окончив рассказ, няня посмотрела на свою питомицу и, покачав головою, сказала:

– Полно ты, светик мой, томить свои золотые глазыньки-то. Ведь уж почти ничего рассмотреть нельзя?

– Нет, няня, я еще хорошо вижу, – отвечала Елена, покраснев и наклонясь пониже над работою, чтобы скрыть свое смущение.

– То-то видишь, моя лебедушка! Смолоду-то мы все таковы. Вот и я, горемычная, прежде, бывало, не берегла свои оченьки, а как вышла замуж, так и совсем их выплакала, уж теперь годков десяток – только еле-еле вижу.

– Зачем же ты плакала, нянюшка? Сама виновата, если теперь худо видишь!

– То-то девичье дело, зачем плакала? Эх, моя ластовица! Выйдешь за немилого, за постылого, так слезами-то только и душу отведешь. Ведь кручина придет, так от нее никуда не убежишь, и коли сердце начнет грызть тоска, так не оторвешь лиходейку.

– Не выходить бы тебе, нянюшка голубушка, за немилого. Вот мне батюшка рассказывал, что в Польской земле, где он был с боярином Борисом Ивановичем Лыковым, никогда не выдают девушек замуж насильно. Я сама бы лучше в монастырь пошла, чем выйти за того, кто мне не по сердцу.

– Ах ты греховодница! – вскричала Игнатьевна, всплеснув руками. – Да откуда ты набралась таких слов? Слыхано ли это дело, чтобы девушка сама себе выбирала суженого? Да зачем же Бог дает отца-то с матерью? А что у поморян такие дела делаются, так над ними бы, прости господи, и тряслось! Да и кто будет тебя спрашивать, глупенькую? Поди-ка, что выдумала-то, не пойду за немилого! Да я как и под венцом-то стояла, так на суженого своего взглянуть боялась. Привели нас после свадьбы в новую клеть и оставили двоих: кажись бы, как не увидать тут хоть одним глазком? Нет-таки, стою ни жива ни мертва, а глаз поднять не смею. Вот уж как я ему, батюшке, стала разувать левую ногу, да как он жеганул меня ременной плеткой, по обычаю, – тут только я в первый раз его и взвидела!

– Не сердись же, нянюшка, – произнесла Елена, ласкаясь к Игнатьевне, – ведь я только хотела сказать тебе, что любовь-то не вольное дело и коли раз сердечко полюбит, так милый станет для тебя пуще отца и матери…

– От часу не легче! – вскрикнула Игнатьевна, соскоча со скамейки. – Да знаешь ли ты, какой смертный грех любить девушке до венца постороннего мужчину, хоть бы он был твоим суженым? Не простится он ни на сем свете, ни на будущем. Да с этого часу Богородица отвернется от тебя; ангел-хранитель оставит навсегда, а коли кто из сродников покоится в сырой земле, так и косточкам-то его от такого беззаконного дела покою не будет…

– Полно, полно, – прошептала Елена, побледнев и закрыв глаза руками, из-под которых заструились слезы.

– Мати Пресвятая! Что с тобой, моя ненаглядная? – вскричала испуганная Игнатьевна, взглянув на Елену. – Ахти, да и я дура неповитая, рассказываю ей невесть какие страхи. Семка, испей, моя красавица, богоявленской водицы, да ложись благословясь на покой, а я завтра тебе из семи квашен тесто сниму да и спеку хлебец, съесть натощак. Вишь, как разгорелась, родимая…

Оправив постель и перекрестя подушки, Игнатьевна спросила Елену, не хочет ли она чего покушать на сон грядущий, и, получа отрицательный ответ, уложила свою питомицу. Дав ей с молитвой хлебнуть несколько глотков богоявленской воды и пошептав что-то в углу, старая няня пошла в свою светлицу и принялась за ужин, принесенный сенною девушкой. Раздавшееся через полчаса после того храпение дало знать, что почтенная старушка, утомленная хлопотами во время дня, предалась уже успокоению.

Через час в доме Семена Афанасьича царствовала совершенная тишина, все покоилось глубоким сном, не спала одна – Елена! Робкою рукою раздвинув занавес кровати и облокотясь на изголовье, она, казалось, прислушивалась к чему-то. Усилившийся ветер, проникая в открытое окно, оставленное так второпях нянею, задувал лампаду, теплившуюся у образов, но она не замечала этого и только одной рукой удерживала сорочку, которую ветер дерзко срывал с волнующейся груди…

Но вот часы на Фроловой башне ударили полночь, и отдаленные звуки колокола коснулись ее уха… С легкостью ветерка спрыгнула Елена с пуховой постели на пол… маленькие босые ножки ее ищут стоявшие возле туфли; через минуту легкая бархатная шубка покрывает стан ее… Едва удерживая дыхание, с трепещущим сердцем, прокрадывается Елена легкою поступью через светлицу своей няни, тихо спускается по темным переходам… На минуту останавливает ее дверь, замкнутая толстой железной задвижкой, но через несколько мгновений задвижка уступает усилиям прекрасной ручки. Свежий воздух пахнул в лицо красавицы, и вот, никем не замеченная, очутилась она в саду своего дома.

Робко осмотрелась кругом себя Елена; темная ночь едва дозволяла различать только ближайшие предметы. Мрачные ели, черневшие в разных местах сада и колеблемые ветром, уподоблялись огромным привидениям, собравшимся для тайных совещаний; несколько белокорых берез, стоявших в отдалении, походили на мертвецов, закутанных в белые саваны, а вечно немолчная осина трепетала, как преступник перед судилищем…

Подержавшись с минуту за скобу двери, как бы в нерешимости: оставить ее или нет, Елена сошла с низенького крылечка и по длинной дорожке, извивавшейся между кустами жимолости и шиповника, направила шаги свои к раскидистой черемухе, под которой красовалась широкая скамейка… Но едва только сделала она несколько шагов, как присутствие духа совершенно оставило ее.

Все, что только слышала она из детства от своей няни ужасного, представилось мгновенно ее воображению: и мохнатый бука, и безобразная кикимора, и Кощей бессмертный, похищающий девиц во мраке полуночном.

Простояв еще с минуту в недоумении, Елена, едва помня себя, быстрее серны побежала по тропинке назад к своему дому, готовая при малейшем шуме упасть в обморок…

Вдруг что-то зашевелилось в кустах, и вслед за этим молодой мужчина выскочил на дорогу, возле самой Елены…

– Ты ли это, моя радость? – произнес незнакомец тихим голосом. Но Елена ничего уже не слыхала; испуганная шумом, она мгновенно лишилась чувств и верно бы упала на землю, если бы молодой человек не успел подхватить ее.

Осторожно держа на руках драгоценную ношу, незнакомец положил бесчувственную Елену на скамью, над которой нависшие ветви густой черемухи образовали род полога, и, едва переводя дыхание, ожидал, когда пройдет первый испуг красавицы.

Выступавший румянец на щеках молодого человека доказывал, как было ново для него это положение…

– Где я? – тихо произнесла, наконец, Елена, открывая глаза и озираясь на все стороны.

– Вспомни, приди в себя, моя ненаглядная! – вскричал юноша, став на одно колено возле скамьи, на которой лежала красавица.

– Ты ли это, Алексей? – произнесла Елена, приподнимаясь с лавочки. – О, зачем я пришла сюда! – прибавила она, заливаясь слезами.

– Твои ли это слова, моя суженая? – вскричал Алексей, смотря с величайшей горестью на Елену. – Вспомни, – продолжал он, – что ты говорила на этой самой скамье четыре года тому назад, при расставанье нашем, когда еще мы сами едва понимали затеплившееся в нас чувство? Не сказала ли ты, что всякий день, проведенный без меня, будет для тебя днем горести? Не поклялась ли ты тогда любить своего Алексея?.. Один Бог ведает, какие мучения должен был переносить я, живший столько лет под одною с тобой кровлею и вдруг принужденный оставить жилище, в котором находилась ты! Вспомни, что с того дня, когда батюшка твой удалил меня из своего дома, я уже ни разу не говорил с тобою, хотя и заходил к нему изредка. Не сгорал ли я медленным огнем, видя тебя иногда из моего жилища и не смея в течение четырех лет к тебе приблизиться? И вот теперь, когда Бог привел сойтись нам и я годами жизни своей готов поплатиться за всякую проведенную с тобой минуту, ты раскаиваешься, что пришла сюда!..

– Но здесь так страшно… эта темная ночь… – прошептала едва слышно Елена.

– Чего же тебе бояться возле того, кто готов бы был пожертвовать за тебя десятью жизнями, если б имел их вместо одной, которая навеки принадлежит тебе. Неужели ты боишься доверить себя тому, кому ты сама дала право считать тебя своею? – воскликнул юноша и, увлеченный горестью, схватил руку красавицы…

Как нежная голубка, испуганная ястребом, встрепенулась Елена от этого прикосновения. Все рассказы ее няни о грехе любить мужчину мгновенно пришли в ее голову. Приподнявшись со скамейки и остановясь на несколько секунд в каком-то недоумении, она вдруг быстрее ветра побежала по извивавшейся тропинке к дому.

– Милая моя! – вскричал Алексей, бросаясь с своего места и остановя молодую красавицу. – Так-то ты любишь своего друга?

– О, Алексей, умоляю тебя, ради самого неба, оставь меня! – отвечала Елена, трепеща всем телом. – Я не должна была видеть тебя, не должна была исполнить твоего желания… да, я поступила безрассудно! Бедная, бедная матушка!.. – И она залилась слезами.

– Что говоришь ты о своей матери? – произнес молодой человек, изумленный ее словами.

– Ах, милый мой друг, ты не знаешь, какое ужасное преступление делаю я, оставаясь с тобою. Каково лежать теперь в сырой земле моей матушке! Бедная, бедная я… Если б об этом узнала няня…

– Матушка твоя, – прервал Алексей, – верно, благословляет нас в эту минуту с высоты надзвездной! Не она ли любовалась прежде, глядя на нас маленьких, гонявшихся вместе за пестрой бабочкой? Не она ли целовала нас обоих, когда часто, набегавшись на шелковой мураве, садились мы рядом, возле нее или под тенью на этой самой скамье и, обняв друг друга, еще дети, начинали задумываться о чем-то?.. И что знаем, не благословила ли она уже тогда наше будущее соединение? Милая моя, бесценная, суженая! Оставь эти пустые предрассудки нашего народа, который в невежестве лишает сам себя земного блаженства, забывая влечение своего сердца и выбирая себе подругу без спроса с ним… Посмотри, как поступают в этом случае другие народы? Мне хорошо знакомы обычаи немцев…

Еще раз высвободила Елена свою руку из пылавшей руки Алексей и посмотрела пристально в глаза молодому человеку.

– Алексей, – произнесла она наконец трогательным голосом, – ты начинаешь говорить о немцах, с которыми ты, по словам батюшки, в такой близкой дружбе… Но ведь они, говорят, не веруют в истинного Бога, поклоняются духу тьмы, пьют кровь человеческую… О, Алексей, неужели и ты оставил Всевышнего?..

– Не верь, моя милая, – отвечал юноша, – этим глупым сказкам, которыми усыпляют малых детей. Немцы, так же как и мы, веруют в Триипостасного Бога и Пресвятую Деву, Заступницу, но они уже вышли из невежества, которое, как кора, покрывает еще умы наши; они…

– Нет, – прервала Елена, – уверь меня, мой суженый, что ты по-прежнему молишься Создателю; поцелуй это распятие, которое я, как материнское благословение, ношу всегда на груди своей…

И молодая красавица, сняв с шеи золотой тельник, осыпанный жемчугом, поднесла его к Алексею. О, как она была хороша в это мгновение, с ангельским выражением на лице, с блестящим крестом в руках, осененная темною зеленью, через которую проглядывала луна, только в эту минуту вырезавшаяся из облаков.

Возведя взор к небу и перекрестясь, Алексей со слезами на глазах поцеловал распятие Спасителя.

– О, мой возлюбленный, как облегчил ты этим мое сердце, – сказала Елена, взглянув на небо и склоняясь на плечо Алексея. – Теперь я хочу верить сама, что моя милая матушка благословляет оттуда, свыше, любовь нашу! – И, снимая с пальца золотое кольцо, Елена присовокупила с чувством: – Алексей, это кольцо было всегда на руке моей матери до последних дней ее, и потому оно мне дороже жизни. Возьми его от меня в залог моей любви…

С восторгом принял пламенный любовник драгоценный подарок из рук красавицы. Обвив руку около гибкого стана Елены и едва удерживая дыхание, он смотрел в молчании на свою прелестную подругу. Кровь ключом била в его сердце, по всему телу разливался какой-то непонятный трепет… Прошла еще минута… и уста их слились в один сладкий, жгучий поцелуй…

Это был поцелуй любви, но любви чистой, как крыло ангела, невинный, как слеза младенца…

– Ненаглядная моя, – сказал Алексей, еще раз прижимая к своему сердцу красавицу, – живя от тебя так близко, но при всем том не имея возможности сказать тебе, столько лет, ни одного слова, я искал случая увериться, что ты не забыла меня. Теперь все сомнения мои исчезли; я любим, и мне не остается ничего более желать, как вечного соединения с тобою на земле и в небесах! Через несколько дней я пришлю к твоему отцу моего крестного батюшку просить для меня руки твоей, и тогда уже ничто не помешает нашему блаженству.

– Ах, если бы это случилось, друг мой! – произнесла тихо Елена в волнении. – Но какое-то предчувствие шепчет мне, что это одна только мечта…

– Не верь этому, моя милая, – отвечал Алексей. – Часто перед наступлением какого-нибудь счастливого события нас беспокоят тяжелые тревожные мысли. Ты знаешь, что твой батюшка любит меня с малолетства, следовательно, никаких препятствий быть не может. Наше будущее счастье, несомненно…

В это время что-то зашумело на вершине мрачной сосны, и вслед за тем ворон, прокаркав пронзительно над головами любовников, перелетел на другое дерево…

Испуганная Елена поспешила оставить место свидания, где и в присутствии любящего сердца было для нее так много страшного, и счастливый любовник не смел более ее удерживать.

Проводя глазами предмет своей страсти, полный блаженства, тихо пробирался Алексей между колючими кустами терновника к забору, отделявшему сад от дороги, и, ловко перебравшись через высокий тын, хотел идти к своему жилищу. Но едва только он подвинулся вперед, как вблизи на улице раздался шорох от шагов приближавшегося человека. Алексей должен был со скрепленным сердцем остановиться в тени забора, чтобы дать время пройти пешеходу.

Запоздалый гость этот был почтенный дьяк Курицын. Неровная походка и громкое рассуждение с самим собою давали знать, что он был навеселе. Вероятно, что-нибудь особенно важное наполняло его высокомудрую голову, судя по частому размахиванию руками и каким-то глубокомысленным возгласам. Поравнявшись с Алексеем, Курицын, как нарочно, остановился на этом месте и, махнув правой рукой, произнес:

– Слушаю, батюшка государь, Семен Лукиянович! Как не отыскать, коли ты приказываешь. Да кому же и спроворить, коли не немцам, басурманам поганым? Вестимо дело, что они, еретики, взялись переправить патриаршее письмо в Царьград… Э, да постой-ка, – вскричал он, приставив указательный палец ко лбу, – что же этот долговязый-то леший передал голландскому посланнику? Тут что-то неспроста, наше место свято… А что это ты за цедулу передал послу? Вишь, как ухмыляется проклятый… я тебя отучу, голубчика, насмехаться над дьяком Тайного приказа. Эй, держите его! Слово и дело! Слово и дело!

Почтенному дьяку, разгоряченному вином, снова представилась вся сцена, происходившая между им и Пфейфером в день отъезда Бореля, и он, вместе с винными парами приобретя и храбрость, которой не был наделен от природы, смело пошел по дороге с распростертыми руками, как бы ловя кого-то; но, покачнувшись в сторону и изменя направление, вдруг наткнулся на Алексея. Движение это было так неожиданно, что Алексей не успел увернуться, когда Курицын крепко схватил его за плечо, громко крича между тем: слово и дело!

Молодой человек, попав в это затруднительное положение, не знал, на что ему решиться. Голос дьяка мог привлечь решеточных приказчиков и, что еще хуже, разбудить соседей, которые, увидя Алексея возле забора дома Башмакова, не замедлили бы очернить имя его возлюбленной, и тогда, господи! – что будет с ним и Еленою и почтенным Семеном Афанасьичем… Все эти мысли пришли в голову юноше. С другой стороны, вырваться из рук пьяного дьяка, вцепившегося в него, как клещами, почти не было никакой возможности… У Алексея начало темнеть в глазах…

Закрывая одною рукою лицо, чтобы не быть узнанным, и между тем стараясь высвободить другую от Курицына, он услышал топот коней дозорной стражи, спешившей на крик дьяка. Шум с каждым мгновением становился слышнее и слышнее: думать было некогда…

Собрав все силы, Алексей ударил кулаком свободной руки по рукам Курицына. У почтенного дьяка посыпались искры из глаз! С визгом и проклятием полетел он на землю и, ухватившись изо всех сил за ноги Алексея, впился в его лицо мутными глазами, продолжая призывать на помощь… Еще один толчок со стороны последнего, – еще крик и проклятие от первого, и Алексей был уже на свободе и как привидение скрылся из глаз изумленного дьяка, видевшего, однако же, во время последней борьбы лицо Алексея…

– Ах ты полуночник эдакой! – вскричал он, подымаясь с земли и уже вытрезвленный ударами. – Да как это ты попал сюда, окаянный? Кажись, сухопарый такой, а как стукнул? Словно обухом по рукам ударил… Э, да ведь и ты, кажется, заодно с еретиком-то лекарем? Погоди, голубчик! Как засажу в черную избу, так не будешь по улицам полуночничать…

– А пожалуй-ка сюда, молодец? – раздался голос Решеточного позади Курицына, которого схватили еще несколько человек за руки. Это были объездчики, подкравшиеся на крик в ожидании выследить какого-нибудь мошенника.

– Слово и дело! – снова закричал дьяк Курицын, вырываясь из рук их.

– Кой черт; да это Федор Трофимыч, – вскричал Решеточный. – Эк его, голубчика, употчевали где-то! Отпустите-ка его, братцы, подобру-поздорову. А вы, Терешка с Митюхой, сведите его до дому, да рот-то завяжите покрепче, а то его милость, справляя свою дьячью должность, всю Москву на ноги подымет.

Два здоровых объездчика, несмотря на барахтанье Курицына, мигом завязали кушаком рот многоречивому дьяку и, схватя его под мышки, потащили по улице.

Глава третья

Утренняя заря начинала уже мало-помалу обагрять небосклон, но Алексей, упоенный воспоминанием свидания со своей любезною, не думал смыкать глаз в продолжение всей ночи. Поцелуй, данный ему красавицею, горел еще на устах его; он старался вспоминать малейшие подробности своего свидания, и так легко, так отрадно было у него на сердце. Пламенное воображение юноши живо рисовало ему будущее счастье в объятиях подруги его сердца и еще младенческих игр. Но, составляя планы к получению согласия отца ее на брачное благословение, хотя не зная, что Курицын, во время свидания с Башмаковым, восстановил уже некоторым образом сего последнего, внушив подозрение, что Алексей отступился от православной веры, – юноша предполагал встретить еще другое затруднение: почтенный Семен Афанасьич, и прежде желавший, чтобы Алексей избрал себе род занятий, без сомнения потребовал бы теперь этого более, нежели когда-либо. Хотя небольшого состояния, оставшегося Алексею после отца, вместе с царскою наградой, полученной им за вылитие колокола, было достаточно на неприхотливое содержание юноши, но он хотел выполнить на этот раз требование Башмакова, которое было тем справедливее, что относилось прямо до его будущего счастья. Принимая это в соображение, Алексей не хотел говорить об Елене отцу ее до того времени, пока судьба не поставит его на какую-нибудь определенную колею. Но, обдумывая внимательно, какому роду из обыкновенных занятий посвятить себя, Алексей не чувствовал ни к которому из них особенной склонности. Вседневный круг действия, в котором вращались другие, казался ему слишком ограниченным. Страстно любя свою родину, он хотел бы создать что-нибудь особенное к ее славе… Эта мысль заставляла сильнее биться его сердце и обдавала огнем его внутренность…

Чувство собственного достоинства давало знать ему, что он создан не для работы вместо какого-нибудь поденщика. Но что предпринять ему, на что решиться бедному молодому человеку, почти забытому другими, которые не понимали его превосходства, считали его за какое-то неоконченное, полоумное животное…

Алексей часто проводил время возле колокола, вылитого отцом его и лежавшего на площади, близ колокольни Ивана Великого. Здесь он сиживал иногда по нескольку часов, погруженный в задумчивость. Он воображал, что беседует в это время с тенью своего отца, которая прилетала к нему, чтобы поведывать тайны мира надзвездного… Погруженный в самосозерцание, он не замечал тогда ни насмешек проходящих, ни криков мальчишек, указывавших на него пальцами… И теперь, когда душа его была так полна счастьем, он вздумал посетить обыкновенное место своих мечтаний, и вот, через несколько минут, он уже был на улице.

Начало уже светать, когда Алексей пришел на площадь. Хотя ворота в Кремль были отворены, но нигде не было заметно еще никакого движения, только изредка раздавался оклик стрельцов, расставленных по дворам царского жилища. Окружные здания дремали еще в собственной тени своей, и только многоярусный Иван Великий с освещенной главой, будто страж, бодрствовал над Москвою. Исполин царь-колокол, положенный на толстых накатах, со стороны дворца, близ Ивана Великого, покоился под его защитою… Изображения царей, вылитые в гигантских размерах на наружной стороне его и освещенные на выпуклых частях, казалось, хотели отделиться от стен колокола и выступить на землю; а огромные надписи, тянувшиеся кругом широкою лентою, словно начертаны были перстом судьбы, в увековечение потомству времени, когда возник медный исполин…

Много мыслей толпилось в голове Алексея, когда он приблизился к царь-колоколу. Он вспомнил, как бывал ребенком возле этого самого колокола еще при жизни отца, как забилось от радости его детское сердце, когда царь, находясь при освящении, говорил ласковые слова отцу его, а ему, ребенку, сказал, что и от него желал бы иметь когда-нибудь подобную радость… Воображение представило попеременно пылкому юноше и детские игры его с Еленою, и смерть отца, и первые минуты изгнанничества из дома Башмакова, и последнее свидание.

– Батюшка! – вскричал Алексей, повергаясь в благоговении на землю. – Если душа твоя теперь слышит меня, то пусть благословит на новую жизнь с высоты горней!..

И вот сладкий миг забытья осенил юношу. Все слилось перед ним в какие-то неясные образы. Алексей не может отличить, спит он или бодрствует… Та же площадь, тот же Иван Великий представляются его глазам, но вокруг слышатся какие-то смешанные, оглушительные крики. Вся площадь залита народом, который, казалось, собрался смотреть на что-то необыкновенное. Весь Иван Великий обвит, как паутиною, деревянными подмостками, с которых тысячи людей и напрягают все усилия, чтобы поднять наверх царь-колокол прикрепленными к нему веревками. Но – огромная махина стоит на прежнем месте без малейшего движения, и разъяренный народ начинает проклинать ее соорудителя… Алексей слышит в устах толпы хулу на произведение отца своего, воздымает руки свои к небу, и вот что-то дивное начинает твориться с ним. Он чувствует, что его мускулы напрягаются, мышцы крепнут, за плечами трепещут белоснежные крылья, в руках проявляется сила Самсона. Вне себя, он хочет броситься к башне, чтобы присоединить силу свою к всеобщим усилиям народа; но что-то тяжелое налегает на его грудь; какая-то безобразная голова с оловянными глазами, с острою длинною бородою дразнит языком, ухватясь за его руки. «Да воскреснет Бог!» – восклицает Алексей, осеняясь крестом, и вот – освобожденный от всех пут, удерживавших его на земле, он легкий, как житель нездешнего мира, поднимается на крылах своих над изумленными толпами народа…

Он уже на верхних ярусах Ивана Великого и, схватясь мощными руками за веревки, прицепленные к колоколу, начинает один поднимать его… Еще несколько мгновений, несколько усилий, и царь-колокол благовестил бы миру с высоты Ивана Великого; но огромный змей, с той же чудовищной головою, с той же сатанинскою улыбкою, обвивается около колокольни, доставая уже верхними кольцами до ног Алексея. В ужасе ищет юноша себе спасения; но кругом его какие-то неясные лики, с угрожающими взорами, только покачивают головой. Между тем змей начинает уже обвивать его тело и снова давить в своих объятиях. «Батюшка, спаси меня!» – восклицает Алексей и, взволнованный этим видением, – просыпается.

Уже совершенно рассветало, и колокола сорока сороков московских церквей призвали жителей ее на молитву. Улицы наполнялись мало-помалу народом, спешившим по разным направлениям. Несмотря на неприятный сон, потревоживший Алексея, воспоминание блаженной ночи, весенняя свежесть воздуха, щебетание птичек, – все это подействовало целебным бальзамом на его душу: он, как младенец, поднялся со своего жесткого ложа и радостным взглядом окинул окрестности. Но, повернув в сторону голову, Алексей с удивлением заметил стоявшего несколько поодаль и с большим вниманием смотревшего на него пожилых лет человека. На нем был надет черный суконный охабень, из-под которого выставлялся только один воротник однорядка. Голова была покрыта высокой собольей шапкой; в одной руке находилась камышовая трость с серебряным набалдашником. Но, несмотря на эту простую одежду, на лице неизвестного, вместе с душевною добротою, выражалось столько строгости и вместе с тем какого-то величия, что Алексей невольно поднялся с своего места и отдал поклон незнакомцу.

– Здравствуй, добрый молодец, – сказал незнакомец, отвечая на поклон юноши и садясь на один из брусьев, лежавших под колоколом. – Видно, тебя некому побранить, что ты ночуешь под кровлей Божией.

– Да так и есть, господин честной! Я один как перст на земле; нет ни отца, ни матери.

– Жалко тебя от души, голубчик, видно, рано же ты спознался с нуждою. – При этих словах незнакомец взглянул с участием на Алексея.

– Что же делать, милостивый господин! Не так живи, как хочется, а как Бог велит, – отвечал весело Алексей.

– Правда, правда. Да ведь недаром тоже слывет пословица: на Бога надейся, а сам не плошай. Иногда счастие-то стоит к нам спиною и дожидается только, чтобы мы его повернули. Не прогневайся, коли спрошу тебя о твоем житье-бытье. Чем ты занимаешься, живя здесь, в Белокаменной?

Этот весьма обыкновенный, и особенно в то время, вопрос заставил Алексея покраснеть; но, оправившись от смущения, он весело отвечал:

– Чем занимаюсь? Да тем же, чем и птицы небесные: славлю Бога, как и они, и занятия особенного не имею. Сам себе наибольший!

– Нехорошо, – сказал незнакомец, посмотрев на Алексея с укоризной, – и в Писании сказано: трудивыйся да ясть и что всяка душа властям предержащим да повинуется!

– Да и я тружусь немало, – произнес Алексей с грустной улыбкою, – только не вижу в трудах своих пользы ни себе, ни другим.

– Что же это за труды такие, господи помилуй? – спросил незнакомец, смотря с удивлением на юношу.

– О, над чем я тружусь, – вскричал Алексей с воодушевлением, – того ты не поймешь, господин честной! Ты, привыкнувший, может быть, с утренней до вечерней зари только мерить сукно или считать куски парчой и бархатом, не поймешь, что еще можно работать умом, головою…

– Почему знать… может быть, и я…

– О, – прервал Алексей с горькою улыбкой, – разве рассказать тебе для того только, чтобы еще один человек лишний называл меня полоумным? Да, я много работаю, – вскричал он, совершенно забывшись и воодушевляясь более и более, – и часто, когда весь мир в тишине ночи предается сладкому сну, один я бодрствую без успокоения! Много желчи в ремесле моем, много нечеловеческой горести. Если услышу я, например, что Архимед одною рукою обращал в прах неприятеля, одним стеклом сжигал флоты, если Галилей читал через трубу свою сокровенные таинства неба, недоступные глазу простого смертного, о! какая адская отрава грызет в эту минуту мое сердце, и что такое я, человек, созданный по подобию Божию, перед этими людьми, исполинами вселенной? Что значат все кровавые мои усилия постичь хотя мириадную часть таинств, доступных им? Я исчезаю перед их величием, как ничтожная персть, незаметное тление. Горько, невыразимо тягостно дышать тогда в этом мире… Но зато, – продолжал Алексей, с восторгом подняв глаза к небу, – сколько сладкого, упоительного чувствует душа моя, когда после бессонных ночей, после тяжелых трудов я пойму, например, устройство махины, показывающей без пособия живой силы часы дня и ночи, или самопала, бросающего Божий гром без фитиля и светильни… О, тогда как высоко поднимаюсь я в собственных глазах над вещественной жизнью здешнего мира, как ясно понимаю назначение человека… Но что я говорю тебе, – вскричал Алексей, проведя рукой по челу и горько улыбнувшись, – я забыл, что ты не поймешь моих чувств и считаешь меня, может быть, одержимым нечистою силою… Да, прости меня; правда, я в огневице, но тот бред скоро пройдет, и я снова приду в себя…

– Нет, – вскричал неизвестный с воодушевлением юноши, схватя Алексея за руку, – я хорошо понимаю тебя, пылкая душа, хорошо вижу твое земное назначение и благодарю Вседержителя, что Он столь нечаянным случаем раскрыл твою душу. Но я слышу звон, призывающий к слушанию Святого Евангелия. Помолимся вместе Творцу Всяческих.

Произнеся эти слова, незнакомец увлек Алексея, едва верившего своим ушам, в церковь, выстроенную под колокольней Ивана Великого и потому называвшуюся: «Иоанн Святый иже под колоколы».

Войдя в храм, незнакомец усердно помолился перед местными образами, поклонился во все стороны и, поставив несколько свечей к местным образам, встал вместе с поющими церковниками на клиросе. Во все продолжение служения он или пел, или читал псалтырь, казалось, совершенно забыв о всем окружающем; но едва только заутреня окончилась, снова подошел к Алексею, почитавшему все за сон, и пригласил его следовать за собою.

Выйдя из Кремля Фроловскими воротами на Красную площадь, незнакомец повернул в переулок между Мясницкой и Покровской улицами и остановился против двухэтажного, впрочем не весьма большого и довольно уже старого дома. Только по этому дому догадался Алексей, что его собеседником был стрелецкий начальник, думный дворянин Артемон Сергеич Матвеев, любимец царский, правая рука Алексея Михайловича в совете и деле ратном. Матвеев был в это время едва ли не самым образованнейшим человеком из всех русских, ибо он знал историю, философию и любил пламенно изящные искусства. Не менее того был известен он и в службе государственной. Участие его в вспомоществовании, оказанном российским двором английскому королю Карлу II, в переговорах 1656 года о возведении царя Алексея Михайловича на польский престол и сильное влияние на бывшей в Калише генеральной раде доказывали его искусство в делах дипломатических, а всеобщая народная к нему любовь обличала его благотворительность и сердце, сострадательное к несчастным. Царь Алексей Михайлович особенно любил беседовать с ним в свободные часы и часто совершенно неожиданно навещал своего любимца в собственном его доме.

– Не оскорбил ли я тебя чем-нибудь, Артемон Сергеич? – спросил Алексей, вспоминая, что он принял его за купца, судя по простому одеянию.

– Дай Бог никогда не получать больших оскорблений, – отвечал Матвеев, взглянув с улыбкою на Алексея.

На минуту, однако же, грустное облако набежало на лицо его: видно было, что он вспомнил о какой-нибудь неприятности, которые имел часто при дворе с боярами, завидовавшими царскому доверию к нему и уже с того времени искавшими случая уничтожить это доверие.

Взобравшись по лестнице в верхний этаж, Артемон Сергеич ввел Алексея в свою рабочую хоромину.

Хотя комната была не обширна, но, несмотря на это, любознательным глазам Алексея представилось несколько вещей, столь редких в то время, что он не имел случая нигде их до того видеть. Встречая в хоромах самих бояр только одни скамьи, покрытые коврами, да поставцы с посудой, Алексей с любопытством осматривался кругом себя.

Почти посередине комнаты, стены которой были обтянуты красной голландской кожею, стоял широкий дубовый стол, покрытый зеленым сукном, посередине которого поставлена была чернильница, вычурно сделанная из синего стекла, в виде лебедя; с двух боков ее стояло по высокому, из вызолоченной меди подсвечнику, с вправленными в них желтыми восковыми свечами. Остальное пространство стола занято было свитками и несколькими толстыми книгами в телячьих переплетах с металлическими застежками, математическими инструментами довольно отчетливой голландской работы и разными иностранными монетами. В простенке, между двумя окнами, поставлен был небольшой шкаф с произведениями, которыми только могла похвалиться наша бедная в то время литература. Кроме духовных печатных книг между ними находились в списках: «Книга рекома арифметика», а по-немецки – «Алгоризма», а по-русски цифирная счетная мудреность и книга именуема геометрия или землемерие радиксом и циркулем. Из переводов здесь были: «Хромогалион», сиречь книга преречесловная, космография, риторика, фундаменты или марсимы фортификации, притчи Эзопа и книга о девяти музах и семи свободных художествах. Нижняя полка занята была рукописями собственных сочинений Артемона Сергеича, заключавших в себе жизнеописания российских государей.

На стоянце, перед одним из окон, красовалась на ножке зрительная труба, купленная Чемодановым для Матвеева во время пребывания первого в Германии, где он находился послом от нашего двора, а на противоположной к окнам стене висела величайшая редкость того времени в самой Европе: большое в серебряной раме зеркало, вывезенное из Венеции. Остальные стены заняты были двумя картинами, изображавшими Страшный суд и Мамаево побоище, и, наконец, ландкартою России, копией, составленной в 1614 году немцем Герардом для Федора Борисовича Годунова.

– Ну, теперь присядь возле меня, – сказал Матвеев, взяв Алексея за руку, – да расскажи, как зовут тебя и кто были твои родители? Спрашивают тебя не из любопытства, но из желания оказать помощь.

– Благодарю за ласковое слово, Артемон Сергеич, – отвечал Алексей, став почтительно перед сановником, – хотя не знаю, чем заслужить твою милость. Меня зовут Алексеем, а отец мой был литейщиком царь-колокола…

– Как? – вскричал Матвеев, быстро поднявшись с своего места. – Ты тот маленький Алеша, которого я ласкал так часто еще в литейной, когда был жил отец твой? Ну, дай тебе Бог по батюшке пойти: яблоко от яблони недалеко падает. Ведь ему, помнится, было лет только двадцать с небольшим, когда он оставил всех заморских мастеров, вылив на радость всего православного царства и на удивление заморских государств свой царь-колокол?

– Да, Артемон Сергеич; но мне, видно, не приведет Бог послужить трудами своими святой родине…

– Почему знать, молодец, быть может, и тебя сподобит он на какое-нибудь дело великое; овому талант, овому два, а тебе, видно, даровано от Всевышнего многое. Только без дела сидеть у моря, сложа руки, да ждать погоды не приводится. Время тоже деньги, коли еще не дороже: деньги наживешь, а потерянного времени не воротишь. Ну да ты не тужи, – прибавил Матвеев, потрепав ласково по плечу Алексея, – и тебе найдем дело по твоему уму и познаниям. Бог милостив. Таких людей мы днем с огнем ищем.

– Не знаю, как благодарить тебя.

– Посильное и совестливое исполнение своих обязанностей будет лучшей от тебя благодарностью и царю и родине. Как бы ни было, но во мне ты всегда найдешь своего защитника.

После этих слов Артемон Сергеич выдвинул из стола ящик, достал большие карманные часы, сделанные в виде яйца, и, посмотря на них, сказал:

– Время уже идти мне вверх, к великому государю, а отпустить тебя не хочется. Отобедай у меня, а вечером мы еще поговорим с тобой.

Матвеев позвал одного из знакомцев, проживавших в его доме, и поручил ему Алексея, а сам, нарядясь в светлое платье, уехал на двор государев.

Глава четвертая

– Что же, твоя милость, мало кушаешь нашего хлеба-соли? – говорил знакомец Матвеева Зеленский, один из мелкопоместных дворян московских, угощая Алексея во время обеда вкусными яствами.

– Благодарю тебя, Матвей Тихоныч, у меня уж не пойдет больше куска в горло.

– Что ты, господь с тобой, да этак из-за стола голоден выйдешь. Иван Кирилыч, – продолжал он, обращаясь к своему товарищу, сидевшему у другого стола, – потчуй гостей-то, батюшка!

Просторная комната, в которой происходило угощение, находилась в нижнем этаже, занимая все пространство дома Матвеева, и была уставлена со всех сторон длинными столами, за которыми заседало человек до полусотни мужчин в чрезвычайно разнообразных одеяниях: кунтуши и ферязи разных цветов и покроев, полукафтанья с козырями, рубахи с вышитыми воротами, охабни и кафтаны, – все это перемешанное, как нельзя более, составляло весьма разнообразную картину, которую Алексей, сидевший у особого стола с Зеленским, мог удобно рассматривать.

– Кто это такие, Матвей Тихоныч? – спросил тихо Алексей, обращаясь к своему товарищу и указывая на двух посетителей, о чем-то разговаривавших друг с другом.

– А господь их ведает, – отвечал Зеленский, – я из всех-то их человек с пять только знаю.

– Так поэтому ты, видно, недавно живешь здесь в доме?

– Я еще в пеленках взят Артемоном Сергеичем: от старинный благодетель наш. Да всех, кто перебывает у него в доме, не узнаешь. Ведь у нас всякий день труба не толченая! Меньше того, что ты видишь теперь, никогда не обедает, а в воскресенье да в праздники и по сотне набирается. Кушайте на здоровье, для всех ворота настежь, а если кого из приходящих не знаешь, так Артемон Сергеич об имени и спрашивать не велит. Он, батюшка наш, сожалеет только, что больше гостей поместить негде, и то все приговаривает, чтобы потеснее устанавливали; да вишь, маловата хоромина-то. Великий государь Алексей Михайлович не раз уговаривал Артемона Сергеича выстроить новый дом, только он все собирается. Теперь, благо теплые дни наступают, увидишь, по сколько столов будут всякий день на дворе устанавливать. У нас ведь и старый и малый, и богатый и убогий, все равные гости: недаром и величают хозяина-батюшку – благодетелем народа.

Встав из-за стола, собеседники помолились Богу и, поблагодарив угощавших их знакомцев, начали отыскивать свои шапки, а Зеленский, взяв Алексея за руку, повел его через двор в деревянный сарай, примыкавший одной стеной к жилым покоям.

– Теперь я тебе покажу по приказу Артемона Сергеича царскую забаву нашего великого государя, для утехи которого мой благодетель рад положить свою головушку, – сказал он, отворяя двери сарая.

При входе в небольшой, но довольно светлый сарай Алексею представилось странное, совершенно непонятное для него зрелище. На невысоком возвышении, настланном из досок, почти до половины сарая развешано было несколько завес из выбеленного холста, закрывавших со всех сторон стены сарая, таким образом, что между стеною и холстом оставалось еще довольно пространное место для проходу. У заднего полотнища сделано было из дерева подобие обыкновенной русской печи, но в гораздо большем размере, выкрашенной притом так, что она имела сходство с кирпичного. В стороне от печи, на небольшой площадке с уступами, покрытой красным сукном, устроено было седалище в виде царского престола.

На подмостках толпилось человек двадцать народу в столь странных одеяниях, что Алексей совершенно не понимал, с кем он находится. На одном из них была надета красная длинная мантия и золотая корона; на других красовались обыкновенные боярские ферязи. Некоторые походили на воинов, другие на дворцовых чиновников. Четыре хорошеньких мальчика, лет по четырнадцати, имели на себе только лишь белые сорочки, а к спине одного из них были привязаны бумажные крылья…

– Что это такое? – невольно воскликнул Алексей.

– Это комедия? – отвечал Зеленский, утешаясь его удивлением.

– Эту потеху, – продолжал Зеленский, – завел недавно Артемон Сергеич для забавы великого государя нашего по образцу, виденному им в Польской земле; играют же дворовые его люди. Великому государю столько полюбилось это увеселение, что он уже поговаривал, чтобы вывезти лицедеев из Немецкого государства. Боровский наместник Лихачев видел такие комедии в Флоренске и рассказывал ему, государю, про них великие чудеса. Теперь учатся здесь представлять комедию о Навуходоносоре царе, о теле злате и о трех отроках, в печи сожженных. Этот молодчина, что в красной-то рясе, ключник Антипыч, и будет представлять самого царя Навуходоносора, а вон тот, толстобрюхой, боярина его Навусара. Эти три парня-отрока Седрах, Мисах и Авденаго, а четвертый, с крыльями, ангел… знатная комедия! А куда какая слезная: сердце надрывается, когда этот Антипыч, закобенясь, словно невесть кто, начнет кричать своему казначею:

Тем же умыслих образ сотворит. Лица нашего, и всем представити На поле Дейре, да вси почитают Образ наш, и нас Бога нарицают. Слыши казначей! се велим мы тебе, Дяждь чиста злата, елико есть треб. Абие вели образ наш творити, На превысоце столпе, поставити.

Экую околесную затеял: захотел, слышишь, Богом быть! Да это бы еще ничего; пуская его кочевряжится. Только уж как он вскрикнет, когда увидит, что праведные отроки не преклонили перед его образом выи:

Оле злых врагов, како суть прельщены, Скоро да будут во огонь вовержени. Крепци вои скоро похитите, Посреди пещи враги вовержите.

Так, право, так бы его по затылку обухом и съездил! Мочи нет как досадно. А ведь добрый парень и еще мне как-то кумом приводится!

При этом наивном выражении чувств Зеленским Алексей не мог не улыбнуться.

– А как же у вас огонь-то в печи горит, а никто не сгорает? – спросил Алексей.

– Как? Уж мы, брат, все придумаем: у нас впереди печи зажигают целое беремя сухих лучинок, натертых серой, а парни-то позади стоят. Ономнясь пытались было и ангела сверху спускать, будто де на крыльях летит; только, видно, неловко мальчугана-то захватили: полетел вверх ногами, голубчик, да и те, что спускали его, за ним же свалились.

– Можно сделать так, что никто падать не будет, а ангел станет и крыльями помахивать, – сказал Алексей, в голове которого мгновенно родилась мысль, каким образом это устроить.

– Ой ли? – спросил Зеленский, посмотря с сомнением на Алексея.

– Право так, да коли позволишь, так я сейчас же и улажу.

– То-то бы ты удружил Артемону Сергеичу, – вскричал Зеленский с восторгом. – Спрашивай, батюшка, все, что только тебе будет угодно нужно для работы, мигом отпущу, только устрой.

Алексей живо принялся за дело: в потолке, за деревянной печью, ввернул крепкий блок, на который накинул длинную медную проволоку, а на рубашку мальчика, долженствовавшегo представлять ангела, надел из листового железа пояс с крепкой позади петлей, чтобы можно было зацепить за него проволокой, – и воздушный полет был готов. С подобной же скоростью были устроены новые движущиеся посредством проволоки крылья, которые Алексей обклеил полученной от Зеленского серебряной парчою. Менее, нежели в час, все было устроено в должном виде и приступлено к пробе.

Между тем, как Алексей хлопотал за этим, Матвеев возвратился домой с двора царского. Надев свое обыкновенное простое платье и утолив аппетит весьма умеренным обедом, Артемон Сергеич пришел в свою рабочую комнату и, достав из шкафа несколько свертков бумаг, начал перечитывать их, выписывая по временам на особом листе различные примечания. В это время Матвеев сочинял книгу под названием: «Избавление и посылка на Кострому, и о прошении и о походе в Москву и о венчании на царство московского царя и великого князя Михаила Феодоровича, в лицах». Занявшись своим делом, он не замечал, как шло время, и хотя был уже четырнадцатый час дня, однако он не прерывал своих трудов; но раздавшиеся вдруг чьи-то быстрые шаги по коридору, находившемуся перед его комнатой, обратили его внимание. Не оставляя дела, он поднял голову и посмотрел на дверь. Она вдруг отворилась, и Зеленский, вбежав, запыхавшись, в комнату, вскричал, что великий государь пожаловал в дом. Едва только Зеленский успел выйти, а Матвеев собрать с поспешностью свои бумаги, как дверь растворилась снова, и царь вошел в рабочую хоромину Матвеева в сопровождении двух комнатных стольников, которые, отдав по низкому поклону царю и хозяину, тотчас же удалились.

Алексей Михайлович был высокого росту и имел в то время тридцать шестой год от рождения. Вид его был важен, но не суров, а в глазах и вообще во всех частях лица сияло столько добродушия, что при первом на него взгляде всякий подданный готов был раскрыть перед ним все сокровенные тайники души своей. Белокурые его волосы на голове и окладистая густая борода оттенялись приятным образом от белизны тела и яркого румянца, игравшего на щеках царственного мужа. Он был весьма крепкого сложения, хотя гораздо дороднее, нежели бы ему по летам быть следовало. На царе был надет становой кафтан из алтабасу кармазинного цвета, с серебряными разводами, обшитый золотым кованым кружевом и украшенный челночками; сверх него ниспускался широкими складками комнатный зипун, покрытый кизылбашскою камкою. В правой руке его был посох из черного дерева, без всяких, впрочем, украшений.

– Здорово, Сергеич! – сказал царь, входя в комнату и ставя в угол свой посох. – Давеча ты был у меня, а теперь, видишь, я здесь.

– За что так жалуешь слугу своего, великий государь, – произнес с умилением Матвеев, подвигая к нему с великим почтением высокое кресло.

– Полно, друг Артемон, чиниться со мной; ведь ты не в Грановитой палате. Теперь попросту, я твой гость, а ты мой хозяин. Ну что, как идет наша комедия?

– Идет вперед хорошо, по твоей государевой милости: на этих днях приготовил я для твоего царского величества, если соблаговолишь видеть, новое представление о царе Навуходоносоре и трех отроках в печи сожженных.

– Спасибо тебе, Сергеич, – сказал царь с видимым удовольствием, – мы сегодня же посмотрим ее. Однако делу время, а потехе час: я зашел к тебе еще посоветоваться кое о чем.

– Что прикажешь, государь; я твой и головой и делом.

– Знаю, что ты мне кривить не будешь, зато я считаю тебя своим другом.

Матвеев молча отдал низкий поклон царю, не прерывая слов его.

– Слышал ли ты, Сергеич, что говорят в народе про царь-колокол?

– В народе толкуют, что напрасно ты повелел вылить такой великий колокол, коли его и повесить нельзя, чтобы он благовестил во славу имени Божия. Говорят, государь, что лучше-де было бы, если бы ты из меди, употребленной на него, приказал наделать денег да роздал их по бедным. На слова эти сбивают народ раскольники, которых здесь водится немало и на Москве и возле Москвы. Они все рассеивают молву, государь, что повесить колокол не соблаговоляет Господь дозволить во гневе своем за то, что мы отправляем церковную службу по новым книгам, и что до того-де самого времени не поднимут колокола, пока все не будут молиться двухперстным знамением. Все эти слова я слышал своими ушами, в народе.

– Вот то же самое мне говорил и преосвященный Иона, который теперь хранителем патриаршего престола за отсутствием святейшего Никона…

Алексей Михайлович как будто бы с трудом выговорил это имя, некогда столь часто им произносимое. Было время, когда царь, не видав один день патриарха, печалился и грустил, что не слышал в этот день его поучительных бесед, что он сам не передал ему своих мыслей о разных предметах, занимавших его со времени последнего с ним свидания… Теперь самое имя патриарха было как бы чуждо его слуху, и Алексей Михайлович, произнеся его, погрузился в размышление. Матвеев также молчал несколько времени, не смея нарушить думу царственного мужа.

– Государь, – произнес он наконец, – ты почтил меня, за несколько минут перед сим, названием своего друга; позволишь ли ему повторить снова то, о чем он столь часто умоляет тебя: помирись со святейшим патриархом!

– Нельзя, Сергеич, не могу. Что скажет духовенство, синклит?..

– Скажут то, что ты повелишь им. Вспомни, государь, все, что он сделал для церкви, для государства, для царского семейства твоего, во время моровой язвы. Вспомни слова Спасителя: да не закатится солнце во гневе вашем; а ты, государь, произнося ежедневно слова молитвы Господней: и остави нам долги наши, – не хочешь отпустить его прегрешения…

– Перестань, Артемон, – произнес царь голосом, в котором выражалась больше просьба, нежели приказание. – Посуди сам, могу ли я теперь делать это, когда скоро приедут разобрать нас вселенские патриархи, мною же вызванные… Притом же бояре…

– Патриархов, если они и прибудут, отпустишь с честью назад, а насчет бояр, будто ты не знаешь причин, по которым они не желают, чтобы ты помирился со святейшим? Если бы только ты возымел мысль…

– Оставим это, – прервал царь повелительным тоном, не допускавшим возражения. – Пусть меня рассудит с ним Господь Бог на Страшном суде своем, когда не будет ни царя, ни патриарха, предстанут только рабы Божий: Никон и Алексей…

Снова наступила минута молчания.

– Ну, так я тебе говорил о колоколе, – сказал царь. – Нужно эти слухи во что бы то ни стало прекратить; надобно доказать народу, что Всевышний не оставил нас и поныне Святым Своим Промыслом…

При этих словах он набожно перекрестился.

– Воля твоя, великий государь, – отвечал Матвеев, – а я не придумаю, чем бы можно было помочь этому делу. Народ – как море, взбушует, так не скоро успокоится…

– Не было бы бури, Сергеич, не бушевало бы и море. А у нас буря – то, что мы сами виноваты: давно бы надо было колокол поднять на Ивана Великого.

– Как, государь?

– Да так. Что мы смотрели столько времени? Подряжали немцев устроить махины для подъема, да никто не взялся? Эко диво! Да разве колокол-то отливать они не попятились же? Кто взялся и сделал на славу? – не чужой, благодаря Бога. То же сделаем и теперь: клич кликнем между своими, и хотя дело трудновато, поднять на такую высоту разом пятнадцать тысяч пудов не избу срубить, – да Бог не без милости.

– Сам Господь внушил тебе, великий государь, мысль, – вскричал Матвеев с восторгом. – Я сегодня познакомился с таким молодцом русским и, кажется, готов отвечать головой, что он в этом деле будет полезен.

– Кто же он таков? – спросил царь с видимым любопытством.

– Он… здесь виден, государь, кажется, перст Божий… он сын того самого литейщика, который отливал Царь-колокол! Тех же лет, каков был и отец его в то время, та же голова…

– Дай тебе Бог, Сергеич, многие лета! – прервал царь с радостью, сиявшей во всех чертах лица его. – Ты меня так этим утешил, как будто гору с плеч снял. Знаешь ли ты, где он живет?

– Не ведаю, где живет, государь, а знаю, что он теперь у меня в доме, смотрит комедию, которую я велел показать ему, и если только прикажешь послать за ним…

– Да пойдем-ка лучше мы сами туда, благо теперь свободно, – сказал царь, вставая с кресла; делу время, а потехе час, это было любимое изречение мудрого государя.

Проходя жилыми комнатами в сарай в сопровождении хозяина и комнатных стольников, Алексей Михайлович посмотрел внимательно на стены дома и потом, обращаясь к Матвееву, произнес:

– В одном только ты, Сергеич, не хочешь выполнить моей воли: сколько раз я тебе говорю, чтобы ты выстроил себе новые большие палаты? Посмотри, как здесь тесно и какие ветхие стены?

– Все собираюсь, да другие дела отвлекают, великий государь, – отвечал Матвеев.

– Нет, Сергеич, это не отговорка, и я наперед сказываю, что не приду к тебе в гости до тех пор, пока не выстроишь нового дома.

– В таком случае я постараюсь, великий государь, сократить, сколь возможно, время этого наказания и завтра же куплю материалы для постройки…

– А чтобы и тут не было остановки, – прервал царь, обращаясь к одному из стольников, – то скажи завтра в приказе Большой казны, чтобы выдали оттуда Сергеичу на сооружение дома столько же, сколько отпущено было боярину Милославскому.

Артемон Сергеич хотел упасть в ноги к Алексею Михайловичу, но тот не допустил его и кротким движением руки заставил его остановиться в выражениях благодарности.

Когда царь вошел с хозяином в сарай, там уже было все готово к представлению. Едва только показался он, как заиграли на фиолах, сурнах, органах и других инструментах.

Впереди явился один из лицедеев и, обратясь с царю, произнес присловец, объясняя в нем содержание пьесы, а вслед за этим началась и самая комедия.

В половине представления Артемов Сергеич, подозвав к себе Алексея, бывшего тут вместе с домашними Матвеева в числе зрителей, и передав ему непременное желание государя, чтобы был поднят царь-колокол на колокольню Ивана Великого, спросил: не чувствует ли он в себе способности быть участником в этом подвиге?

При этих словах восторг, подобно электрической искре, пробежал по всему составу Алексея. Ему, которого все способности столь давно уже жаждали сосредоточиться на одном каком-нибудь предмете, которого постоянным желанием было посвятить себя на совершение какого-нибудь подвига к прославлению своего отечества, – ему предлагают окончить, так сказать, труд его отца, столь нежно любимого им и за гробом, – мог ли он ожидать этого! Теперь наступил случай доказать Алексею, что он достоин своего родителя. Он призовет на помощь все изобретательность ума своего, изучится у немцев всем хитростям, которые только известны самым знаменитым их строителям и механикам, и с Божиим соизволением совершить дело великое – поднимет колокол и тем докажет всему миру, едва отличавшему его от грязи, что ему суждено ширять орлом, создавая то, о чем другие боятся подумать… Вот мысли, которые родились мгновенно в душе Алексея при предложении Матвеева, и в то же время пылкое воображение представило ему разом все устройство, какое надобно предпринять к поднятию колокола. Вот тут нужны рычаги, здесь вороты, там колеса… так, так. Он готов поклясться прахом отца своего, что поднимет его произведение на высоту Ивана Великого…

Между тем как Артемон Сергеич говорил с Алексеем, подошла сцена явления ангела между тремя отроками, находившимися в печи огненной. Находясь сам на всяком представлении и зная вперед весь ход комедии, Матвеев бросил взгляд на сцену в ту минуту, когда должен был выйти из завесы к отрокам ангел, как это делалось до того времени, – и вдруг чудное, совершенно неожиданное зрелище поразило его взоры: ангел явился в воздухе, тихо рея в нем на широких блестящих крыльях с словами:

Верные слуги истинного Бога, Да не смущает вас печаль премного! Не оставит вне Господь Всемогущий, Не повредит вам пламень все ядущий. Яко росою тем ся охлаждайте, Богу вашему часть и славу воздайте.

Очарование, по понятиям того времени, было настолько велико, что сопровождавшие царя стольники начали креститься, воображая, что видят в самом деле сверхъестественное явление, а Артемон Сертеич, пораженный этой приятной неожиданностью, терялся в догадках, кто был ее изобретателем, когда раздался голос царя, призывавшего Матвеева.

– Сергеич! Это так чудно, что я и не пойму, как у тебя сделано, словно волшебство какое! – сказал царь с удовольствием.

– Да я и сам не понимаю, великий государь, кто это так устроил, – воскликнул Матвеев, приискивая ключ к загадке, когда, наконец, подошедший к нему Зеленский объяснил дело.

– Вот, государь, хитрец, который все это выдумал, – продолжал Матвеев, подводя к царю Алексея. – Это тот самый молодец, о котором я тебе докладывал.

– Подлинно молодец, – отвечал Алексей Михайлович, с удовольствием смотря на приятное разгоревшееся лицо юноши. – Видно, и умом и поступью пошел в отца своего: я как теперь смотрю на него. Добрый был слуга.

Алексей поклонился царю в ноги и поцеловал край его одежды.

– Что, говорил ли ты ему, Артемон, о чем мы с тобой задумали?

– Сказывал, великий государь, и невесть как его обрадовал этим! Говорит, что сможет поднять колокол.

– Много тебе будет от меня чести и всякого добра, коли ты это наладишь, – сказал царь с милостью. – Только по силам ли, молодец, берешся? – прибавил он, посмотря с сомнением на Алексея.

– О приобретении добра, великий государь, не хлопочу; драгоценно только твое милостивое слово, – отвечал Алексей, а что колокол подниму, в том тебе поручусь своей жизнью. Как только Артемон Сергеич объявил мне о том, словно небесное знамение осенило мою голову и представило будто наяву махину, которая нужна для поднятия. Вот она и теперь будто перед глазами у меня. С завтрашнего же дня займусь изображением ее на бумаге и окончательным придумыванием мелких частей, а через месяц представлю в думу твоего царского величества самую махину в малом виде, из дерева. Повели рассмотреть ее сведущим людям, и буде кто придумает другую, более удобную и лучшую – вели снять с меня тогда голову!

– Добро, добро, посмотрим! Твоими бы устами да мед пить, молодец, – сказал царь с благоволением, вставая с своего места, ибо представление уже окончилось. – Дай ему, Сергеич, от меня десять золотых ефимков, завтра от моего казначея отданное получишь…

– Слушаю, великий государь, сделаю, как ты приказываешь! – отвечал Матвеев, провожая царя и следовавших за ним стольников.

Алексей, получа царскую награду, был вне себя от восторга. Он не столько ценил подарок, по тому времени, впрочем, сам по себе довольно ценный, сколько радовался счастью, сделавшись известным царю и через то приобретя возможность совершить подвиг, к которому его призывали. За несколько часов назад он со страхом смотрел на свое будущее, а теперь вдруг представилось оно ему в таком цветистом, радужном виде…

Проходя, упоенный сладостными мечтами, по улице, на которой стоял его темный одинокий домик, Алексей с биением сердца посматривал на противоположную сторону, где красовался окруженный садом дом Башмакова, в котором заключалось земное блаженство юноши. Сильный ветер, как голодный волк, рыская по улицам, проницал насквозь легкую одежду нашего любовника, но он едва чувствовал это; он был столько занят своей возлюбленной. «Думает ли она обо мне, помнит ли меня?» – тихо шептал Алексей, поровнявшись с садом Башмакова и пристально глядя на светлицу, возвышавшуюся над домом. Несмотря на светлый вечер, было уже довольно поздно, и потому Алексей мог предполагать, что его возлюбленная предавалась успокоению… «Спи же, моя ластовица!» – сказал он тихо, со вздохом, поворотив к своему дому. Но вдруг окошечко светлицы растворилось… Беленькая, полная ручка показалась на мгновение в тереме. Что-то яркое мелькнуло в воздухе, и окошечко по-прежнему захлопнулось, а между тем темненькая полоска вьется по ветру и уже несется над головой Алексея… Быстрым движением руки схватывает ее юноша, и что же? Пунцовая небольшая ленточка, новый подарок любезной, лежит в руке его… Прижав к устам своим и покрывая тысячами поцелуев, Алексей спешил принести ее в свое жилище, как будто страшась, чтобы кто-нибудь не похитил его сокровище…

Глава пятая

Между тем как Алексею совершенно неожиданно представилась столь блистательная дорога для его деятельности, знакомец наш Курицын хлопотал об отыскании участников в отправке письма Никона к царьградскому патриарху. Но то, что прежде дьяк делал с таким рвением, теперь шло как-то весьма медленно. Причину этого было легко объяснить: рассказ Бывалого на именинах Ивана Степаныча Козлова о кладе сильно подействовал на корыстолюбивого дьяка, и он поклялся непременно достать его, каких бы это усилий ему ни стоило.

Теперь приближалось время отыскивать клад, и почтенный Курицын, преданный совершенно своему интересу, обо всем прочем хлопотал неохотно. Самая любовь к Елене, занявшая сначала так сильно дьяка, принесена была теперь в жертву корыстолюбию, потому что если бы он и хотел заняться внимательно чем-нибудь другим, то проклятые червонцы, карбункулы и ясанты, зарытые Хлопкой в погреб, беспрестанно мерещились в глазах, сбивали его с толку. Притом ему предстояло еще важное дело: оставалось не более недели до Иванова дня, а Курицын еще не выведал от Бывалого, каким образом надобно достать разрыв-траву, необходимую для отыскания клада, и в которой стороне находилось самое сокровище. Не откладывая далее, он решился тотчас же отправиться к рассказчику; но решиться было гораздо легче, нежели исполнить на самом деле, потому что хотя Бывалый был известен каждому, но едва ли кто в Москве знал о месте его жительства.

После тщетных разыскиваний в продолжение нескольких дней Курицыну удалось, наконец, узнать о его жилище в отдаленной части города, куда наш дьяк не замедлил к нему отправиться. Предполагая, что Бывалый не решится открыть даром места, где лежит сокровище, Курицын захватил на всякий случай свою казну, состоявшую из нескольких рублей, и смело отправился в дорогу.

Курицын имел полное право надеяться, что, поделясь частью капитала своего с Бывалым, может за то купить у него не только секрет отыскания клада, но и все тайны, какими тот обладал, если бы даже их было у него более, чем злых духов, запечатанных в сосуде Соломоном. Но, несмотря на эту взятую им предосторожность, он был почти уверен, что ему удастся и без платы, с помощью одного только своего красноречия, получить от Бывалого нужные сведения.

«А уж если на то пойдет, что он будет упираться, – думал Курицын, – так я к нему и с денежками подъеду и как отсыплю разом полтину новыми копейками, на голодные зубы, так он, голубчик, растает у меня как сахар! Ведь у молодца нет за душой, чай, ни пула!»

Утренний туман лениво еще носился над увлажненною землею, когда Курицын вышел из своего дома отыскивать Бывалого. Солнце только что выплыло на голубое небо, разбрызгивая там и сям золото лучей своих. Воздушные гости весны будто нехотя заводили серебряные трели. Бывалый жил в Дорогомиловской слободе, заселенной тогда только несколькими десятками небольших избушек, и потому почтенный дьяк должен был проходить мимо стоявшей недалеко от Москвы-реки, на возвышении, церкви Благовещения Богородицы на Бережках. Поравнявшись с нею, Курицын невольно приостановился, любуясь на Москву, которая лежала перед ним на неизмеримом пространстве, между тем как вокруг его все дышало сельскою простотою: красавица Москва-река, обрамленная с двух сторон изумрудною зеленью, катила голубые волны свои, обдавая по временам берега жемчужною пеною. Густые камыши, колеблемые ветерком, тихо покачивали темными головками, будто шепчась друг с другом.

Курицын любовался не узорчатыми светлицами, не муравлеными вышками, не фигурными хоромами, но блестящими главами бесчисленных церквей, которые, казалось, горели от лучей солнечных. Такое созерцание легко бы можно было отнести к религиозной настроенности души, если бы Курицын, посматривая с глупой завистью вдаль, не обличил свои чувства словами: «Эк, как они светятся, сердечные! То-то, чай, пошло на все много золота! Что коли бы мне хоть половину этого удалось вырыть из подвала, ну уж куда ни шло, не пожалел бы десяти алтын на местную свечу Богородице!..» Размышляя таким образом, Курицын пошел далее и, пройдя еще добрый час, достиг, наконец, жилища Бывалого.

Маленький, полуразрушенный домишко Бывалого лепился на скате горы, окруженный кустарником. Небольшое отверстие, которое заменяло дверь, походило на вход в собачью конуру и едва отличалось от окошек, обтянутых пузырем, прорванные места которого заткнуты были старыми тряпицами. Словом, все это собрание досок, бревен и кирпича так много походило на сказочные избушки на курьих ножках, что суеверный дьяк прежде своего входа решился попросить, чтобы она стала к лесу задом, а к нему передом. Но избушка стояла, однако же, без движения, а синеватый дымок, тонкой струйкой несшийся из трубы в небо, доказывал присутствие в ней живого существа, и это заставило Курицына решиться переступить, наконец, через порог Бывалого.

Внутренность избушки соответствовала наружности. Черные закоптелые стены, едва отличавшиеся от груды безобразно сложенных кирпичей, составлявших печь, увешаны были в разных местах огромными пучками сухих трав. Ветхий стол, за потерею одной ножки приставленный к стене, и две колеблющиеся скамьи – вот все, что мог рассмотреть наш гость, беспрестанно жмуря и протирая глаза от евшего их дыму, который сизым облаком носился по избушке. Присмотрясь, однако, и поворачивая кругом голову, Курицын увидел, наконец, хозяина, сидевшего в углу, над открытым ларцем, стоявшим у него на коленях. Он держал в руке несколько золотых монет и так занят был их созерцанием, что не заметил вошедшего дьяка и сидел в прежнем положении.

– Бог на помощь! – сказал Курицын, отвесив низкий поклон Бывалому.

Хозяин вздрогнул, услыша голос, и мгновенно сжал в кулак руку, закрыв таким образом деньги; потом тихо опустил их в ларец и щелкнул замочком. Все это сделалось в несколько мгновений.

– Добро пожаловать, – отвечал Бывалый, прищуря глаза и посмотря с хитрою улыбкою на своего гостя. – Как это Господь Бог занес тебя сюда?

– Я пришел к тебе, батюшка Кирилл Назарыч, уму-разуму поучиться, не оставь меня, горемычного, – сказал дьяк, прямо приступая к делу.

– Что такое, Федор Трофимыч? – спросил Бывалый, бережно поставя ларец на полку и подойдя к дьяку.

– Да вот что, милостивец: ведомо тебе, что я служу на почетном месте и что Господь Бог умишком-таки меня не обидел. Да, вишь, беда моя: кажись ложку мимо рта не пронесешь, своего нигде не упустишь, так нет, батюшка, не держится наживишка, словно, прости господи, сквозь землю проваливается. Родитель мой оставил после смерти только благословение да столбец с иконами – ведь он был площадным подьячим, – так со старого-то разжиться много было не с чего. Так чтобы поправить свои делишки, вздумал я прийти к тебе, батюшка, на поклон. Ономеднясь, когда мы были вместе на именинах Ивана Степаныча, рассказывал ты нам, как ходил за кладом, да не достал его. Вот меня теперь и подмывает ударить челом твоей милости: научи меня, глупого, как прогнать нечистую силу от клада, чтобы достать его из земли?

С этими словами Курицын отвесил низкий поклон хозяину.

– Эк с чем подъехал! – вскричал, громко засмеявшись, Бывалый. – Научи его в мутной воде рыбу удить! Ну добро, добро; а что дашь за выучку? – При этом вопросе, сделанном как будто в шутку, он посмотрел проницательно на дьяка.

– Да что повелишь, – отвечал Курицын, отвесив еще поклон. – Половину всего, что добуду, отдам тебе; пожалуй, коли не веришь, хоть сделаем заручную запись.

– Врешь, обманешь да в лес уйдешь, – вскричал Бывалый. – Знаешь пословицу: не сули журавля в небе, а дай синицу в руки? Теперь ты и то и се, а как добудешь сундук с золотыми ефимками, да с дорогими камнями самоцветными, да с окатным жемчугом Бурмицким, так тут и черт тебе будет не брат! Да и на что мне такую гибель, шутка половину всего Хлопкина добра? Нет брат, я не такой, владей всем сам на здоровье! Мне бы с тебя взять, коли милость будет, алтына четыре купить шапку новую…

– Только-то? – невольно вскричал дьяк, перед глазами которого, казалось, были рассыпаны груды зарытых разбойниками ефимков. Радость, что он так дешево поплатится за открытие, была для него тем неожиданнее, что, увидя при входе в руках у Бывалого золото, он опасался, что тот, как человек, привычный к деньгам, не удовольствуется мелочами. – Четыре алтына не лиха беда! – отвечал Курицын, вынимая мошну из кармана.

– Погоди, молодец, – возразил Бывалый, – четыре алтына своим чередом, да ведь голый в одной шапке не проходит. Я знаю, что ты по доброте своей не откажешь уж дать мне заодно рублевика два на одежонку, та хоть столько же лошадку купить… не поверишь, теперь у мена какая кляча стоит? Корму жалко…

– Ох, родимый! – жалобно произнес дьяк, почесывая голову.

– Да уж коли милость будет, – продолжал Бывалый, – накинуть мне еще ефимков с десяток, купить леску на новую хоромину, так с меня, почитай, было бы и довольно…

– Что ты, господь с тобой! – вскричал дьяк с ужасом. – Да откуда мне взять столько? У меня и всего-то богатства, пално, будет ли ефимка с четыре. Видит Бог, только и есть за душою: убавь хоть половину.

– Жалко мне тебя, сердечный, – отвечал Бывалый, – да нечего делать. Заведясь лошадкой, купи уздечку. Из всего, что назначил, не уступлю ни одного пула. Ведь золотые горы даром не достаются…

– Потерпи хоть с недельку; вот мне приводится получить…

– Нет, – вскричал Бывалый решительным голосом. – Хочешь кладом владеть, на здоровье, место покажу, нечистого духа отведу. Только, брат, об уступке и не поминай. Не хочешь, ках хочешь – вольному воля!

– Разорил ты меня, отец мой, в прах, по миру пустил, – сказал Курицын, вынимая из кармана со стоном и оханьем мошну с деньгами. – Вот твои денежки, получай счетом.

– Эге, – вскричал Бывалый, принимая монеты и бросив быстрый взгляд на мошну Курицына, которую тот поспешно спрятал, – а еще-то что там у тебя? Ты мне насказал турусы на колесах, а я и уши развесил. Да какие еще новенькие, одна к другой! – продолжал он, рассматривая полученные монеты.

– Только и было, родимый! А это остались чужие, боярина Семена Лукияныча, – отвечал дрожащим голосом дьяк, у которого поднимались дыбом волосы при одной мысли, что Бывалый снова потребует пошлину.

– Ну ладно, ладно, – сказал Бывалый, складывая деньги в ларец, – я и тем доволен. Теперь уж за мной очередь обо всем рассказать тебе. Есть ли у тебя разрыв-трава?

– Откуда мне, батюшка, достать ее! Я затем и пришел к твоей милости, чтобы узнать от тебя, как получить ее.

– Э, да это плевое дело; я тебя мигом научу: чтобы иметь разрыв-траву, от прикосновения которой разлетаются на мелкие кусочки и медь и уклад, и сталь и железо, надобно только достать две травы: плакуна да кочерыжника…

– Слушаю, батюшка. Да как же достать-то?

– А вот как: ступай ты, в глухую полночь накануне Иванова дня, на восток, в поле, и сыщи между кустами цветочную почку, которая бы двигалась взад и вперед и прыгала, словно в трясовице; эта-то почка и есть цвет кочерыжника. За полчаса до полуночи будет она ежеминутно расти вверх и заалеет словно горячий уголь, а как наступит полночь, так почка распадется с треском на части и оттуда появится цветок, такой светлый, что от него, словно от солнца, за версту все кругом увидишь. Вот как ты сыщешь такую почку, так и очерти около нее круг, и ожидай в ней рассвета. Только как бы тебя нечистый ни соблазнял, не поддавайся ему.

– А что, – прошептал Курицын со страхом, – разве тут, то есть того, не без него?

– Коли так. Начнет тебя лукавый искушать на разные образы, реветь зверем, плакать младенцем, орать нечеловеческим голосом, щекотать до упаду, под бока иглами тыкать, – ты не поддавайся, сиди да смотри на почку. А то как только оглянешься, тут тебе нечистый и карачун даст. Вот лишь цветок развернется и осветит кругом, ты его сейчас же и хватай, пока не сорвала преисподня сила. Ну а чтобы плакун достать, надобно утреннею зарею, в тот же Иванов день, вырыть корень его из земли одними руками, без железа, да прочитать от нечистого заговор: «Плакун, плакун! плакал ты долго и много, а выплакал мало. Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским. А не дадут тебе покорища, утопи их в слезах; а убегут от твоего позорища, замкни в язы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком». Вот и вся недолга! Только и тут, брат, не без силы бесовской: шуму, визгу и гаму не оберешься!

– Нет, воля твоя, – вскричал Курицын с ужасом, хватаясь за бока, как будто бы уже чувствовал в них присутствие иголок, впущенных нечистою силою, – воля твоя, а я сам на такие страхи не пойду. Да я лишь только услышу голос нечистого, тут у меня и руки и ноги отнимутся!

– Смешной же ты человек, Федор Трофимыч! – тебе бы все чужими руками жар загребать. Нет, брат, взялся за гуж, так не говори, что не дюж. Ну да уж коли на то пошло, так, пожалуй, я тебя и тут из беды выведу, сам разрыв-траву достану.

– Отец родной, – вскричал Курицын с восторгом, – чем мне благодарить тебя?

– Чем, – повторил Бывалый, – да, видно, еще ефимков пяток надбавишь…

– Нет, уж воля твоя…

– Ну что, чай, опять Лазаря петь станешь? Да и я глупый! Для пяти ефимков хочу шею свою подставить на потеху нечистому. Ведь с ним шутки-то плохие; не угоди ему чем, так разом без головы останешься и мигнуть не успеешь! Нет, брат, коли пошло на то, так давай десять ефимков…

– Бери уж пять, нечего с тобой делать, – сказал дьяк с глубоким вздохом, почти начисто опоражнивая свою мошну.

– Ну, куда ни шло; давай хоть пяток, – отвечал Бывалый, принимая от дьяка деньги, которые тотчас же были спрятаны в ларец с прежними. – Теперь, – продолжал он, – поздравляю тебя, Федор Трофимыч, с твоими богатствами; ведь все равно, что они уж в твоих ларцах лежат. До полнолуния осталось немного, а до Иванова дня и того менее, разрыв-траву я тебе приготовлю, а там пойдешь и возьмешь клад, так и дело с концом.

– Взять-то возьмем, было бы что, – сказал Курицын с усмешкой. Но вдруг лицо его покрылось страшною бледностью при мысли, что, может быть, драгоценные его ефимки пропали без пользы. – А что, Кирилл Назарыч, как ты разрыв-то траву не сыщешь? – прошептал он трепещущим голосом.

– Об этом не хлопочи, трава будет, – отвечал Бывалый с улыбкой, бросив взор на висевшие у него по стенам в пучках растения. – Сыщешь ли только ты, – продолжал он, – место, где лежит самый клад? Оно хоть и не слишком далеко отсюда, верст с десяток, коли не меньше, только уж в такой трущобе, что не приведи господи.

– Расскажи только, Кирилл Назарыч, приметы, а я и днем не поленюсь побывать, чтобы после не заплутаться.

– А вот, видишь ли, пойдешь ты отсюда Смоленской дорогой, вплоть до мокрого куста, который стоит в стороне, а как дойдешь, то ступай от него прямо на полдень к сосновому бору и иди самым бором, пока не увидишь каменного креста, который поставлен над одним монахом, зарезанным проклятым Хлопкой. Позади креста увидишь две тропинки, одна вправо, а другая левее. Ты ступай по последней, да замечай днем на досуге тропинку-то получше, а то ночью заберешься в такую трясину, что и не вылезешь. Чтобы после не заплутаться, ты надломай с одной стороны сучья у деревьев. Вот как пройдешь тропинкой разными извилинами версты с две, увидишь на поляне развалившуюся часовню: тут, отойдя от нее тридцать шагов на восток, за небольшой перелесок, приостановись и узнай кочерыжником, где лежит клад, потому что в самом этом месте он и находится. Кочерыжник будет носиться, как звезда, и упадет над самым тем местом, где зарыто сокровище; тогда тебе надобно будет только отогнать плакуном злых духов, которые стерегут клад, и вырыть его. Да ты сам все днем лучше рассмотришь, а как зайдешь ко мне, после Иванова дня, за разрыв-травой, так я тебе расскажу остальное, как что надобно будет делать.

Выслушав наставления Бывалого и затвердив их на память, Курицын отправился домой, рассчитывая свободное время, когда ему, прежде разрешения клада, можно будет поверить собственными глазами местность, столь подробно описанную Бывалым. Употребя несколько дней на исполнение дел по обязанностям своей службы, Федор Трофимыч мог, наконец, посвятить один и собственным своим делам. Рано утром выехал он в простой телеге по Смоленской дороге и, следуя вполне советам Бывалого, достиг, наконец, к полудню часовни, хотя с чрезвычайными усилиями, потому что в иных местах лежавшие по дороге деревья, вероятно, свергнутые бурей, совершенно заграждали дорогу, в других же самая тропинка разделялась на столько дорожек, что Курицын, пройдясь по ним по нескольку раз, возвращался на старое место, не подвинувшись ни на шаг вперед. Дойдя до часовни и тем выполнив свое намерение, дьяк отправился назад в полной уверенности, что, зная ее положение, ему легко будет отыскать и место самого клада, а чтобы после не терять времени в обходах, он надломал по дороге сучья деревьев, сообразно с полученным наставлением. Найдя оставленную им при въезде в лес лошадь, он отправился на ней домой, улыбаясь от удовольствия, что его жажда к золоту будет так скоро удовлетворена, и подсмеиваясь над теми, которые, не зная, что клад будет им вынут, и получа сведение о существовании его, тщетно станут отыскивать.

Наконец настал давно ожидаемый день, в который должна была решиться судьба почтенного кладоискателя; но дурная погода, начавшаяся с самого утра, сильно его опечалила. Небо хмурилось так неласково на землю, а резкий ветер, словно бешеный зверь, носился по улицам. Чем ближе время подходило к вечеру, тем более разыгрывалась буря и тем менее оставалось смелости у Курицына, так что уже он начинал было подумывать, чтобы еще пригласить кого-нибудь к отысканию вместе клада, но мысль, что и вырытые богатства должно будет разделить надвое, прогнала на время страх, и Курицын, запасясь заступом и на всякий случай кусочком ладана от нечистого и порядочным штофом водки для ободрения собственной особы, поехал после обеда за разрыв-травою к Бывалому. Разрыв-трава тотчас же была ему вручена, и почтенный дьяк отправился на ночную беседу с нечистыми. Между тем уже совершенно стемнело, хотя ветер дул по-прежнему с неумолкаемым воем. Небо налегло мрачным покровом, и только изредка зарница мгновенным блеском освещала путь страннику. Вот пролетел над головою черный ворон, каркая что-то недоброе, вот блеснули в стороне два горящих углем волчьих глаза, и чуткая лошадь храпит и упирается, будто везет покойника; но почтенный дьяк, принявший на дорогу порядочную порцию заветного напитка, смотрел на все смелыми глазами. Забелевшееся что-то высокое в стороне, будто мертвец, покрытый саваном, заставило Курицына содрогнуться; но, подъезжая ближе, он успокоился, увидев каменный крест, поставленный над могилой зарезанного монаха. Тут должен был дьяк оставить свою лошадь и идти далее уже пешком, потому что тропинка, ведущая в лес, была так узка, что один человек едва мог с трудом пробраться. Захватив с собой заступ, склянку и драгоценную траву, Курицын отправился далее по знакомой дороге; но здесь лес, днем казавшийся только диким, ночью был так страшен, что дьяк, несмотря на хмель, чувствовал, как зубы его начали пощелкивать и сердце бить тревогу. Мрачные ели и густые сосны, далеко раскинув свои иглистые ветви, цеплялись за него, будто руками, а мелкий кустарник хлестал прямо в лицо колючими сучьями, между тем как сухие пни и поломанные бурею деревья останавливали на всяком шагу устрашенного дьяка. «Эка, прости господи, дичь какая; свету божьего не видно», – шептал он, переступая с закрытыми глазами, шаг за шагом, вперед и дрожа от страха как осиновый лист. Вот между густыми ветвями вековых деревьев промелькнул месяц, но и он, подернутый какою-то кровавою пеленою, едва позволял различать дорогу. Наконец между редеющим лесом показалась часовня… «Слава богу!» – сказал Курицын с облегченным сердцем, пробираясь на поляну и обтирая кровь, капавшую с исцарапанного лица.

Перебравшись через совершенно почти развалившуюся стену, составлявшую защиту обители, Курицын выбрался на обширный луг, и месяц прямо глянул ему в глаза, будто укоряя кладоискателя.

– Много, видно, уложил тут православных проклятый Хлопка, – прошептал дьяк, беспрестанно обходя холмы, разбросанные там и сям по лугу, – ну да, чай, и богатства-то собрал немало. Шутка ли, ведь в одной здешней обители уколотил с полсотни! – Тут вспомнил дьяк рассказ Бывалого, что мертвецы собираются на самой этой поляне раз в год служить в часовне сами по себе панихиду и промолвил, съеживая плечи: – Ну, не дай бог попасть православному в такую передрягу, как безголовые примутся отпевать себя. Однако, в какую же бы это было ночь? Ведь Хлопка-то перерезал здесь всех в обители летом, кажись, говорил Кирилл Назарыч, в первое полнолунье, после Иванова дня? Ахти, да ведь это было в сегодняшнюю ночь! – вскричал он вдруг, хлопнув себя по лбу, и сам испугался своего голоса. Волосы встали на его голове дыбом, колени подогнулись, и он едва не упал на землю. Придя, однако же, в себя и побеседовав со склянкой, Курицын сделался несколько бодрее… Поравнявшись с часовнею и начиная отмеривать от нее шаги на восток, он не без страху взглянул на окна ее, как будто бы боясь встретить кого-нибудь в них… В самом деле, Курицыну показалось, что в часовне светился огонек и кто-то высокий читал пред аналоем. – Сгинь, пропади, нечистая сила, – прошептал он, зажмуря от страха глаза и отсчитывая шаги. – Видно, мне померещилось, кому быть теперь там?

Остановясь на последнем шагу, Курицын вынул осторожно из-за пазухи кочерыжник, чтобы узнать, тут ли находится клад, и бросил его на воздух. Но заветная трава, вместо того чтобы носиться звездою на кладом, скрылась в темноте, унесенная ветром.

– Верно, кочерыжник упал мне под ноги, по всему видно, что клад здесь лежит, – сказал Курицын, наклонясь к земле и подняв целую горсть травы. Очертя, с выученными от Бывалого заклинаниями, плакуном круг, дьяк принялся копать землю.

Несколько минут прошло в совершенном безмолвии; но вдруг послышалось вдали протяжное пение… С минуты на минуту оно становилось слышнее и слышнее, и наконец весьма явственно раздаются голоса, поющие: «Со святыми упокой».

– Да воскреснет Бог и да расточатся враги его! – прошептал Курицын, трепеща всеми членами и обливаясь холодным потом, но не смея взглянуть назад себя. Он ясно слышал похоронное пение, множество голосов и наконец шаги людей, приближавшихся прямо к нему, с огнем, что Курицыну легко было заключить из собственной тени, растянувшейся по земле. Оставаясь в полной уверенности, что это потехи лукавого, он, вычитая все, какие только знал, молитвы, схватил из кармана кусок ладана, в надежде запахом его уничтожить наваждение, и когда все деревья осветились наконец весьма явственно перед Курицыным, то он не мог утерпеть, чтобы не оглянуться… К полному его ужасу, целая ватага мертвецов, в белых саванах и с огромными свечами в руках, направляла прямо к тому месту, где стоял он, свое шествие. Четверо из них шли впереди прочих, неся черный гроб, покрытый крышею… – Чур меня, чур! – закричал Курицын.

Кровь прилила ему в голову, колена подкосились, и он без чувств грянулся на землю.

Глава шестая

В семнадцатом столетии, как и во все другие времена, сердца и глаза русских обращались всегда, в белокаменном Кремле московском, после церквей златоверхих, прямо на жилище царское. Да и мудрено бы было не засмотреться на него. Сколько дивных палат и дворов, сколько хором и переходов! Вот большие государевы ворота с золотыми орлами наверху; вот Посольская, Ответная, и Столовая, и Средняя, и Золотая палаты; вот и теремный дворец с церковью Рождества Богородицы, где великие княгини и царицы брали молитвы, через шесть недель после родов. Вот Золотая царицына палата с сенями на боярскую площадку и Грановитая палата с Красным крыльцом и царскою лестницею; вот и Спасский собор, что вверху за золотою решеткою, и церковь Словущего Воскресения с лестницею на Сытный двор. Сколько при них теремов, и светлиц, и вышек, и выступов!

Но все эти палаты устроены были только для важных случаев: для приема послов и иностранцев, стекавшихся уже сюда, в описываемую нами эпоху, из разных стран Европы, для суда царского, для торжественных обедов, когда и большие и кривые столы гнулись под золотою посудою. Собственно жилые покои царского семейства составляли особое отделение. Желание ли свято следовать обычаям предков, привычка ли были причиною тому, что каменные здания тогда строили с великой неохотою, но только и сам Михаил Феодорович жил в деревянном дворце.

Царь Иоанн III Васильевич, вызвав иностранных художников и облачая Кремль в каменное одеяние, выстроил для себя одноэтажный жилой двор из дерева, и уже после пожара, бывшего в 1493 году, когда сгорели и старый и новый дворы, Иоанн Васильевич начал строить для жилья каменные палаты.

Царь Алексей Михайлович жил в покоях, выстроенных, или, лучше сказать, надстроенных для него Михаилом Феодоровичем, над дворцом Иоанна Васильевича. От Словущего Воскресения, через сени, ведущие на половину царевен, был вход в покои царские, и сюда-то являлись обыкновенно каждый день приближенные царя, совещаться о делах правления.

В первых числах июля 1665 года собрались сюда некоторые бояре утром, несколько ранее обыкновенного. Озабоченные и угрюмые лица их доказывали, что каждый из них имел на душе какую-нибудь тайну, а косые взгляды, бросаемые иногда один на другого, давали повод думать, чуть не все они находились между собою в дружественных отношениях. Поэтому добродушное выражение лица и ясные, исполненные необыкновенной доброты взоры одного из бояр резко отличали его от других сановников. Это был боярин Никита Алексеич Зюзин, пользовавшийся уважением всех московских жителей, наравне с Матвеевым, за свою набожность и благодеяния. Не было в Москве церкви, в которую бы он не сделал пожертвования, не было страдальца, убогого, которые, прибегнув к нему, не возвратились бы утешенными; сотни семейств не знали бы, чем пропитаться завтрашний день, если бы он не являлся всегда к ним ангелом-хранителем. Таков был Никита Алексеич Зюзин. С первых дней поселения своего в Москве, то есть за семнадцать лет назад, едва ли не половина московских жителей ежедневно упоминали имя его в молитвах, возносимых к Престолу Всевышнего.

Собравшись в пространной хоромине, примыкавшей к царским покоям, все присутствующие сидели на лавках, разговаривая вполголоса друг с другом. Только бояре Стрешнев и Долгорукий, стоя у окна, о чем-то тихо рассуждали в отдалении от прочих.

Вдруг дверь в царские покои быстро отворилась и оттуда вышел скорыми шагами один из очередных комнатных стольников. Совершенная тишина наступила в палате. Все обратились с вопрошающими взорами к вошедшему, а Стрешнев уже сделал шаг вперед, в уверенности, что его потребуют в царские покои.

– Великий государь Алексей Михайлович повелел предстать пред светлые очи свои Артемону Сергеичу Матвееву, – громко вскричал стольник и, не видя его в собрании, тотчас же послал за ним одного из гонцов, всегда бывших в готовности на подобные случаи.

Обманутый в ожидании Стрешнев заскрежетал зубами и произнес вполголоса несколько проклятий, бросив огненный взгляд на бояр, которые, ненавидя Стрешнева и заметя его неудачу, перемигнулись с улыбкою друг с другом.

– Смейтесь, окаянные, – шептал Стрешнев, – только чтобы после не пришлось плакаться, как эта проклятая лиса Матвеев начнет вами повертывать. Вот тебе еще доказательство, – произнес он тихо, обращаясь к Долгорукову, – как необходимо нам приудержать эту выскочку, чтобы после от него самим тяжело не стало. Слыхано ли это дело в старые времена: позвать на совет думного дворянина прежде ближних бояр царских! Помяни мое слово, Юрий Сергеич, Матвеев заварит такую кашу, что мы все ее не расхлебаем. В последний раз, как государь смотрел у него в доме его поганую комедию, говорят, Артамошка опять заговаривал о примирении с Никоном. Мне это сказывал сам Никита Абрамыч, который находился в тот день при царе дневальным стольником и был с ним у Артамошки. Хоть Матвеев говорил с царем и наедине, да ведь Никита не промах и по моей просьбе уха не отвел от двери той хоромины, где была беседа. Пусть только царь свидится с патриархом, и тогда опять пропали все труды наши! Воля твоя, князь, а по-моему, чем скорее прижать его, тем лучше.

– Нет, Семен Лукич, пусть у меня язык отсохнет, коли я скажу что-нибудь худое про Матвеева, – отвечал так же тихо Долгорукий. – Впрочем, что тебе рассудится, то и делай: яйца курицу не учат, а ты уж и петухом запел.

– Сегодня или никогда! – прошептал Стрешнев, крепко сжав свою дорогую бобровую шапку.

Снова отворилась дверь, и спальник позвал к царю уже Семена Лукияновича.

Следуя за своим вожатым, Стрешнев вышел в Престольную палату и, поднявшись по крутой лестнице, устроенной в боковом от этой палаты покое, вступил в небольшой терем, называвшийся вышкою, – любимое пребывание царя Алексея Михайловича в летнее время, потому что из небольших окошек этой вышки видна была почти вся Москва и большая часть ее окрестностей.

Царь Алексей Михайлович сидел возле одного из окон, на вызолоченном кресле с высокою спинкою и подушкою из червленого бархата. Он рассматривал ландкарту России, лежащую перед ним на небольшом дубовом столе, покрытом тонким зеленым сукном, с золотою по краям бахромою. На царе было надето легкое шелковое полукафтанье, украшенное спереди золотыми кружевами и петлями; на ногах находились широкие сапоги из красного сафьяна с золотыми и жемчужными прошивками.

Стрешнев, поклонясь почти до земли и приняв на себя печальную мину, остановился в безмолвии у входа.

– Здорово, Лучик, – сказал Алексей Михайлович веселым голосом, потрепав его по плечу. – Ну, что скажешь нового?

Ласковый прием царя разгладил морщины на лбу Стрешнева, но через минуту лицо его опять приняло мрачное выражение.

– Великий государь, – отвечал он, – новости мои печальны, и я, увидя твое государя веселие, не хотел бы теперь нарушить его. Дозволь отложить до другого времени.

Мгновенно следы веселости пропали с лица Алексея Михайловича, он нахмурил брови и, не смотря на Стрешнева, произнес:

– Ты, Семен, всегда приходишь ко мне, как ворон с черными вестями. Ну, говори, что там такое случилось, чем ты боишься меня обеспокоить?

– За что изволишь гневаться на раба твоего? – вскричал Стрешнев, повалясь в ноги царю. – Виноват ли я, что скрывают от тебя, и я первый, радея о твоей великого государя пользе, разведываю и доношу обо всем, не щадя живота своего. Ты награждаешь меня великими милостями твоими, и я не смею ничего скрывать от тебя.

На минуту последовало молчание. Алексей Михайлович сделал несколько шагов по терему и, наконец, присев на кресло и облокотясь на ручку, произнес, обращаясь к Стрешневу:

– Я знаю, что ты добрый слуга, Семен, и нисколько не сержусь на тебя; говори!

– Узнал я, великий государь, достоверным образом, что патриарх Никон, который теперь находится в Воскресенском монастыре, писал тайно к цареградскому патриарху Дионисию грамоту, в которой, жалуясь на тебя за сделанные будто бы ему несправедливости, поносит твое святое царское имя разными оскорбительными злоречиями…

– Возможно ли это? – прервал Алексей Михайлович. – Тебя обманули, Семен. Нельзя поверить, чтобы патриарх на бумаге и еще в письме к чужеземному владыке употребил о нас неприличные выражения.

– Я не смел бы доложить твоему царскому величеству, если бы это не было совершенно справедливо, – отвечал Стрешнев, – так же как справедливо и то, что озлобленный патриарх в монастыре и на молебнах предает громогласно тебя великого государя проклятию!

Царь Алексей Михайлович, несмотря на беспредельную кротость, подвержен был иногда, как и все великие люди с живыми чувствами, порывам гнева. В такое состояние приведен он был известиями Стрешнева.

Быстро, с разгоревшимся лицом приподнялся царь с своего седалища и, сделав шаг вперед, сказал Стрешневу задыхающимся от волнения голосом:

– Слушай, Семен! Если ты сейчас солгал хоть одно слово, то будешь завтра же заключен в тяжелых кандалах, на всю жизнь, в самую мрачную темницу нашего государства. Даю тебе минуту на раскаяние.

– Я весь с животом моим принадлежу тебе, государь, что позволишь, то и сделаешь, – смело отвечал Стрешнев, смотря царю прямо в глаза. – А что сказал тебе правду, докажу на деле.

Снова наступила глубокая тишина, прерывавшаяся только шагами царя, ходившего по терему. Спустя несколько минут Алексей Михайлович принял обычный свой вид и произнес тихим прерывающимся голосом:

– Чем же докажешь ты мне такой неслыханный поступок?

– Истину слов моих засвидетельствуют тебе, государь, люди, бывшие в монастыре, во время самого служения патриарха, а с грамоты, посланной им к Дионисию, представлю тебе черновую отпись, поправленную рукою самого Никона.

– Через кого же отправлено письмо в Царьград?

– Наверное теперь еще, великий государь, не знаю, а коли повелит твое царское величество сделать розыск, так разведаю. Говорят, однако же, что письмо переслано через бывшего здесь посла Голландских штатов Якова Бореля.

– Трудно, невозможно поверить тебе, Семен, – сказал царь, подумавши. – Пристав, бывший при Бореле, объявил мне, что до самого отъезда посла из Москвы ни с одним человеком не имел он сношений.

– Может, оно подлинно было так, государь, только я достоверно знаю, что при выезде Бореля из Москвы проживающий в Иноземной слободе аптекарь Пфейфер вручил ему какое-то писание.

– Ну, Семен, – сказал царь, – от тебя первого узнал я, тебе и поручаю сделать розыск и представить мне доказательства. Помни только, что твоя голова будет у меня в поруках.

Этого лишь позволения и желал хитрый царедворец. Но доносы его были еще не кончены, и Стрешнев снова обратился с земным поклоном к Алексею Михайловичу:

– Великий государь, я тебе поручился в справедливости сказанного животом своим, дозволь же сне сделать законные допросы всем, кого я заподозреваю в том.

– А насчет кого бы ты хотел получить от меня дозволение? – спросил только что успокоившийся царь, грозно взглянув на Стрешнева и мудрым умом своим проникнув в тайные изгибы души коварного царедворца.

– Дошли до меня слухи… государь, – произнес протяжно Стрешнев, смешавшись и побледнев от устремленного на него царского взора, – что стрельцы, возвратившиеся с очередной стражи из Воскресенского монастыря, болтают… бог ведает с чего?.. Будучи ли восстановлены, вместе с другими… истязаниями и жестокостями начальника их, Артемона Матвеева, или действительно по истине, что передача патриаршей грамоты к немцу Пфейферу произведена через него и что Матвеев за получением того писания сам приезжал, при них, к Никону в Воскресенский монастырь…

Стрешнев, заговоря о Матвееве, тронул самую нежную, самую чувствительную струну в сердце Алексея Михайловича; после Никона это был единственный человек, которого он готов был защищать всеми силами души своей…

Тяжелым ударом кулака по плечу боярина прервал царь его наветы. Никогда еще гнев государя не доходил до столь сильной степени…

– Клянусь Господом Триипостасным, что ты дорого заплатишь за эту ложь и не одна сотня батогов уложится на твоей спине! – вскричал Алексей Михайлович, едва выговаривая слова от гнева.

В эту минуту дверь отворилась и Матвеев вошел в терем.

– Друже мой, Сергеич! – вскричал царь, быстро схватя его за руку. – Знаешь ли ты, на кого вздумал доносить этот клеветник? – И он указал на Стрешнева.

Лицо Семена Лукияныча посинело от злости, страха и унижения перед своим врагом. Он раскрыл рот, желая, по-видимому, что-то сказать, но слова замерли в груди, и он стоял в молчании, потупя глаза в пол. Заметно было, однако же, что все члены его находились в каком-то сотрясении…

Но и на лице Матвеева, обыкновенно спокойном, было какое-то особенное тревожное выражение, которое не ускользнуло от взора царя, едва только он успел взглянуть на своего любимца. Это так поразило Алексея Михайловича, что он тотчас же спросил:

– Что с тобой, Сергеич? По лицу твоему вижу, что случилось что-нибудь необыкновенное.

– Поистине, государь-батюшка, – отвечал Матвеев, – сейчас встретилось со мной такое обстоятельство, что я никак не мог решиться без тебя и спешил сюда доложить о том твоему царскому величеству, когда повстречал на дороге посланного…

– Говори скорее, что такое? – прервал быстро царь, забыв уже гнев свой и смотря с беспокойством на своего друга.

– Исполняя приказ твой, великий государь, я решился начать ныне постройку для себя нового дома и велел закупить камень для фундамента. Как на грех, во всей Москве не было его в привозе, и я совершенно не знал, откуда достать, когда сегодня, выйдя на крыльцо, увидел весь свой двор заваленный каменьями, на которых сидели стрельцы из полков твоего царского величества. Удивленный этим, я спросил, что им от меня нужно и откуда привезены камни? Тут несколько подошедших ко мне стрельцов объявили, что они, узнав, что я нище не мог купить камня, привезли мне свой и дают его под целый дом. «Благодарю вас, друзья мои, – сказал я им, – продайте мне ваш камень; я дам за него хорошую цену». Государь, посуди о моем удивлении, когда мне на это ответили стрельцы, что привезенные им камни взяты с гробов отцов и дедов их и для того они их ни за какие деньги продать не могут, а дарят их мне. Не сойдут с места, говорят они, пока я не исполню их просьбы. Первым делом моим было прибегнуть к тебе, великий государь. Что повелишь мне делать теперь?

– Прими, друг мой, этот подарок от стрельцов, столь горячо тебя любящих; и я бы охотно принял его, – отвечал царь, выслушав рассказ Матвеева и потрепав его по плечу. Потом, грозно взглянув на Стрешнева, вскричал: – Что же ты слышишь и еще стоишь тут? Поди прочь отсюда.

Скрипя зубами и шатаясь вышел Стрешнев из терема.

Передав Матвееву донос Стрешнева, царь спросил его, правда ли это и знал ли он что-нибудь о том прежде.

– Не знал и в первый раз слышу, великий государь, – отвечал Артемон Сергеич, всплеснув руками, – а что я сам тут не участвовал, – прибавил он, – хотя и действительно бывал неоднократно у патриарха в Воскресенском монастыре, в этом тебя уверять не буду, несмотря на обвинения Семена Лукияныча, озлобленного на меня за твои царские ко мне милости. Что, наконец, и все сказанное про Никона, по всей вероятности, такая же ложь, в том я почти уверен. Возможное ли дело, государь, чтобы святейший патриарх, привязанный к тебе всеми помышлениями души, осмелился наложить клятву на твое святое царское имя? Надобно строго исследовать дело, ибо нельзя думать, чтобы Семен Лукияныч донес о том без всякого основания.

– Да, это необходимо, – сказал царь в волнении, – я пошлю в монастырь хорошенько обо всем этом разведать и сам рассмотрю доказательства, которые мне представят. Пусть судит Святейшего Верховный Судья, если он забыл мою дружбу. А за сделанный на тебя донос Сенькой, – произнес царь грозно, – накажу его в пример другим, несмотря на родство наше.

– Государь, Алексей Михайлович! – сказал Матвеев, сложа крестообразно руки на груди. – Ты любишь и жалуешь меня, раба своего, и награждаешь от твоих щедрот свыше всяких заслуг, но никогда еще не слыхал, чтобы я просил от тебя награды за них, если когда и были такие. Дозволишь ли теперь попросить тебя оказать мне великую милость?

– Говори, Сергеич, – произнес царь с умилением. – Мне приятно исполнить твою просьбу, и я не пожалею ничего для тебя. Только скажи, чего желаешь?

– Великий государь, – продолжал Матвеев, – ты ошибаешься, если думаешь, что я, подобно другим, буду просить у тебя чего-нибудь для своего обогащения. Нет, просьба моя другого рода, я уже вперед уверен в ее исполнении, потому что слышал твое царское обещание, государь, я молю о том, чтобы ты простил боярина Стрешнева…

– Друг мой! – вскричал Алексей Михайлович, обняв Матвеева. – Зачем все другие не имеют ангельской души твоей! Только ты один после удаления Святейшего истинно любил меня, и тебя, так же как его, хотят похитить у меня завистники. – И светлая слеза блеснула на очах царских.

– Ну, быть так, – продолжал, помолчав, Алексей Михайлович, – я не взыщу со Стрешнева, только хочу узнать все коварство его, хочу видеть, какие он предоставит мне доказательства.

– Полно тревожить себя этим, государь, – отвечал Матвеев. – Душе твоей нужно спокойствие для мудрого обсуждения других великих дел государственных. Вспомни слово Святого Писания: «…и успевай и царствуй истины ради и кротости и правды, и наставит тя дивно десница Божия».

Переговорив с царем о делах, для которых был призван, Матвеев сошел в палату, где были собраны бояре, и, пройдя ее, собирался идти домой, когда кто-то остановил его в самых дверях за руку. Это был боярин Зюзин.

– Позволишь ли, Артемон Сергеич, перемолвить с тобой наедине словцо-другое, – тихо сказал Зюзин, отводя Матвеева в сторону.

– Что тебе угодно от меня, Никита Алексеич? – спросил Матвеев.

– Слышал я здесь мимоходом от других бояр, что проклятый Стрешнев опять что-то недоброе затевает на патриарха. Скажи мне, не говорил ли он чего-нибудь о том его царскому величеству?

Артемон Сергеич передал все слышанное им от царя.

– Господи боже мой, – сказал Зюзин, выслушав рассказ, когда кончатся эти распри между царем и Святейшим? Когда они снова соединятся, чтобы не разлучаться уже более друг с другом? Что же думает теперь государь о патриархе?

– Печалится о нем по-прежнему, – отвечал Матвеев.

На лице Зюзина явилось какое-то особенное выражение.

– Я помирю их! – прошептал он восторженно на ухо Артемону Сергеичу. – Помирю назло боярам, но чтобы успокоить царя и прекратить распри церковные…

– Как ты хочешь…

– Да, подвергнуться всей злобе бояр и спасти патриарха…

– Желаю тебе удачи вместе с Россиею, – сказал Матвеев, – и боюсь за тебя, как за родного брата. Не знаю, какое средство употребишь ты к примирению, но призываю Бога в свидетели, что я, с моей стороны, сделал все, что мог в этом случае. Благослови тебя Господь!

Пожав крепко руку боярина Зюзина, Матвеев вышел поспешно из палаты, чтобы возвратиться домой принять с царского разрешения драгоценный подарок, предложенный ему стрельцами.

Глава седьмая

Исправление церковных книг было предметом попечения многих русских государей, – начиная с Иоанна IV Васильевича. Но никто из них не употреблял для этого столько усилий, как мудрый Алексей Михайлович, главным сотрудником которого был патриарх Никон, столь известный истинным благочестием и ревностью к религии. Сверяя напечатанные при патриархе Иеремии духовные книги с древнейшими рукописями, принесенными из Греции, Никон с ужасом увидел вкравшиеся в них ошибки и отступления и решился употребить все средства к их исправлению. По его ходатайству созван был в Москве собор из святителей, рассмотрены рукописи, переведенные за восемьсот лет и более с греческого языка, и самые постановления собора посланы на утверждение Вселенских патриархов. Казалось, глубокая мудрость руководила в этом деле первосвятителя русской церкви, и кто бы мог подумать, что Никон, при столь достохвальных трудах своих, сделается хотя отчасти виновником гибельного переворота, произошедшего в то время в нашей церкви. Мы говорим о расколе, возникшем вследствие книжного исправления. Открыв, что в Кормчей книге, переведенной при предместнике его Иосифе, не соблюдена была переводчиками, с умыслу, точность подлинника и искажен местами самый смысл, Никон, всегда строгий в делах, касавшихся до основных правил религии, наказал их примерным образом. В числе лиц, пострадавших при том, были: попы Аввакум, Лазарь и Никита, дьяконы Григорий и Федор Нероновы и известный в то время Кирилл, слывший в народе под именем Бывалого. Долго скитавшись по чужим землям, он вдруг явился в Москву при патриархе Иосифе с дивными рассказами о заморских чудесах, с землею из Святого града для именитых бояр и с древнейшим экземпляром Библии с Афонской горы для патриарха. Разговорившись с Бывалым по поводу этой книги, Иосиф удостоверился лично, что он знал греческий и славянский языки, и, пленясь умением Бывалого красноречиво говорить, поместил его в число переводчиков Кормчей книги. Но ученый путешественник, удивлявший своими познаниями на словах, оказался не таким на деле: мало понимая греческий подлинник, он передал его ложно в переводе, исказил еще более своими толкованиями, а когда был наказан Никоном, вздумал совсем отложиться от Церкви. Рассевая тайно в народе, что новоизданные Никоном священные книги значительно рознятся с греческими и, следовательно, не могут быть употребляемы в богослужении, он выводил из этого заключение, что хождение в церкви, где совершалась служба по исправленным книгам, составляло величайший грех, почему, по его понятиям, чтобы не погубить душу, настояла необходимая надобность в учреждении тайных молитвенных домов, где служение производилось бы по книгам старописным. Успев таким образом завлечь множество легковерных новым учением своим, он уговорил их скрыться вместе с ним из Москвы, чтобы посвятить свою жизнь в удалении от света исполнению особых обрядов веры, которые только он один ведал и которыми только можно было угодить Богу. Бывалому хотелось поселиться где-нибудь поблизости Москвы, чтобы иметь возможность часто бывать в ней, для отыскания новых сподвижников. И вот, после множества поисков, найдено было, наконец, в глубине лесов, окружавших город, полуразрушенное здание, где он и основал с своими последователями постоянное пребывание. Через два месяца развалина обращена была в часовню, а недалеко от нее выросло десятка два чистеньких домиков, срубленных из того же лесу, на месте которого они стояли. Но составленное с таким трудом согласие недолго, однако же, признавало его своим властителем. Сообщники Бывалого, увидя, что цель его состояла не в приготовлении их к достойному восприятию небесных благ, а в извлечении от них в сколь возможно большем количестве всего того, что составляло благо сего тленного мира, решились избрать из среды своей другого блюстителя. Выбор пал на попа Аввакума, участвовавшего также в переводе книг, и Бывалый со стыдом должен был скрыться из скита и снова отправиться в Москву наживаться другим образом. Впрочем, такой человек, как он, не мог долго оставаться в тени.

Известно, что люди, ходившие в то время на поклонение в Святую землю, пользовались глубоким уважением народа, и это-то всеобщее почтение к странникам вздумал употребить Бывалый в свою пользу; а захотеть для него значило – исполнить. Искусство свое рассказывать умел он употребить с таким успехом, что одною своею особою мог заменить десятерых сказочников, людей, необходимых тогда в семейной жизни. И вот не прошло года, как он под видом рассказчика сделался известен почти всему стольному городу, а как самые рассказы его имели какое-то мистическое направление, что заставляло смотреть и на рассказчика как на человека необыкновенного, то вскоре все стали почитать его за какого-то всеведущего духа и прибегать в различных случаях за советами, которые, без сомнения, не давались даром. Еще недавно Бывалый искусно получил деньги с Курицына за открытие места хранения клада и заветное зелье, вместо которого, разумеется, дана была дьяку простая трава. Но в этом случае хитрость Бывалого простиралась еще далее. Изыскивая средства отомстить каким-нибудь образом отвергнувшим его раскольникам и зная, как сильно преследовал всех их Курицын, по должности дьяка Тайного приказа, Бывалый на именинах Козлова именно с тою целью начал рассказ о кладе, чтобы возбудить желание в корыстолюбивом дьяке его отыскивать. Расчет хитрого рассказчика оказался верным: Курицын действительно явился к Бывалому за советами, и тот, выгрузя порядочно мошну его, в рассказе о месте существования клада описал весьма подробно жилище раскольников. Он был уверен, что если Курицын откроет пребывание староверов и успеет ускользнуть от них, то они погибнут; если же участь эта достанется дьяку, то и это он считал выгодным, потому что тогда уже последний никогда бы не мог уличить его в выманенных у него деньгах.

В числе обрядов, изобретенных затейливою головою основателя скита, главнейший состоял в крещении каждого вновь поступавшего в согласие, которое обыкновенно совершалось в полнолуние и состояло из погружения новопоставляемого в озеро, находившееся близ часовни раскольников, после чего пришелец назывался уже убеленным и вступал в число братии. Но крещению предшествовал еще обряд отречения от мира, который составлял всегда не слишком приятное испытание для вступавшего: его оставляли на трое суток без пищи и питья и потом, заключив в гроб, отпевали с обычными погребальными церемониями, причем вся братия облекала себя в саваны. Назначенная Бывалым Курицыну ночь для отыскивания клада была именно в полнолуние, в которое Аввакумом положено было убелить одного из новопоставляемых, что заранее было известно всезнающему рассказчику, и вот этой-то сцены сделался свидетелем несчастный кладоискатель, принявший одетых в белые балахоны изуверов за мертвецов, и следствием этого видения был обморок, в который повергнулся почтенный дьяк.

Придя через несколько минут в чувство, Курицын открыл немного глаза, чтобы увериться, исчезли или нет показавшиеся ему привидения; но, к величайшему его ужасу, несколько мертвецов стояло возле самых его ног, смотря прямо в лицо дьяку.

– Ай, ай! – заревел Курицын, быстро повернувшись лицом к земле. – Сгинь, пропади нечистая сила, у меня ладон в кармане.

– Сам ты нечистый, собачий сын, – вскричал плечистый мужик, один из раскольников, схватив Курицына за ворот и стараясь рассмотреть лицо его. – Кто ты таков и откуда?

– Взмилуйся надо мной, господин Сатана, – простонал дьяк, жмурясь и свертываясь в клубок, – оставь меня!

– Отвечай, кто ты таков, если не хочешь сейчас же отправиться в озеро с камнем на шее, – раздался с угрозою тот же голос.

– Монах, господин мертвец, право монах, из Троицкого монастыря, – прошептал Курицын, ощупывая кругом себя выпавший ладан. – Ведь уж я почти совсем святой, оставьте меня, лучше.

– Монах! – заревели все раскольники. – Ах он антихрист! На осину его!

Несколько рук схватило Курицына за горло.

– Нет, нет, я такой же мертвец, как и вы, господа честные, только немного живой, – вскричал Курицын в совершенном отчаянии.

– Что он за чепуху несет! – раздалось несколько голосов.

– Да что с ним растабарывать, – откликнулись другие, – поведемте его, братья, лучше к батьке; тот расспросит его по порядку. Э, да вот он и сам идет.

К толпе подошел старик небольшого роста, с остроконечною бородою, в цветном одеянии, сшитом на подобие священнической ризы. Это был сам Аввакум.

– Зачем вы тут остановились? – спросил он с беспокойством, обращаясь к раскольникам. – Что случилось? Не убежал ли новопоставляемый?

– Нет, батька, – отвечал спрашивавший прежде дьяка раскольник, – тот не ушел, да еще и другой прибыл. Вот изволь-ка расспросить его.

– Теперь не до него, сын мой Пафнутий, – отвечал иересиарх, бросив беглый взгляд на дьяка. – Подобает сначала водою спасения оросить тело раскаявшегося грешника и через то воззвать его от смерти к новой жизни. Несите гроб-то к озеру!

– Да, да, – произнес слабым голосом, приподняв крышку, лежавший во гробе. – Воззовите меня скорее, а то я, три дня не евши, скоро умру с голоду.

Вся ватага отправилась к озеру, кроме двух дюжих мужиков, которые по приказанию Аввакума, схватив под руки пришедшего в память Курицына, повели его в противную сторону.

При первом взгляде на Аввакума Курицын понял, с кем он имеет дело, и мгновенно успокоился, едва лишь прошел его испуг, внушенный мнимыми мертвецами. Он составил даже тотчас план, какую извлечь пользу из этого происшествия, как он поступал всегда в случаях, где не полагал участия дьявола, которого только одного и боялся.

Подумав несколько, почтенный дьяк даже обрадовался ближайшему знакомству с раскольниками, которых он давно уже преследовал, надеясь получить от них награду, но не имел только возможности до настоящего времени открыть место сборища. В этих мыслях он принял на себя спокойный вид, рассудив, что ему совершенно нечего опасаться и что, напротив, он наведет на раскольников ужас, объявя им свое имя. Приняв такое мудрое решение, почтенный дьяк почел нужным обратиться с вопросами к своим проводникам, в молчании ведшим его по тропинке и временами не очень ласково на него поглядывавшим.

– А что, милостивцы, вы куда меня теперь ведете? – спросил он своих сотоварищей.

– Придешь, так узнаешь, – отвечал один из них.

– Гм! Ну а если я не захочу узнать и не пойду с вами? – сказал дьяк, приостановившись.

– Ну, так мы тебя хворостинкой по спине попотчуем.

– Да как вы смеете? – вскричал Курицын грозно.

– А так, здорово живешь, – отвечал его увещатель. – Да добро, иди вперед, – продолжал он, – коли не хочешь получить хорошей затрещины.

Это наставление в минуту успокоило почтенного кладоискателя.

«Ой ли, ну молодцы», – прошептал про себя дьяк, но, помолчав с минуту, прибавил более ласковым голосом:

– Да вы за кого меня считаете, братцы?

– Да уж за кого бы ни считали, только ты делай то, что тебе велят, – произнес прежний увещатель, погрозив ему суковатой палкой, которую держал в руке. – Мы народ смирный и ни кого не затрагиваем, только сам не попадайся; а то, – продолжал он с улыбкой, подмигнув своему товарищу, – напоим, угостим да спать уложим.

От этого нового предложения услуг Курицын почувствовал, что у него как будто мурашки пробежали по телу.

– Да ведь я вам, братцы, никакого зла не сделал, – произнес он смиренно, – за что же вы меня не хотите отпустить?

– Оно так, – посмотря на Курицына с сожалением, сказал другой раскольник, молчавший до того времени. – Да вот видишь ли, на нас московские волки зубы грызут, а как достать не могут, так только ими пощелкивают; особливо какой-то собачий сын – Петухов ли, Курицын ли, чтоб ему на том свете не было ни дна ни покрышки! Ну хоть ты, может быть, забрел сюда и не нароком, да ведь и то сказать, что чужая душа – потемки. Пожалуй, и языком подослан. Так вот видишь ли, что тебя отпустить без допросу-то не приводится.

– Ну, брат Трофимыч, держи ухо востро, – прошептал Курицын, заметив, что зубы его как-то невольно постукивают.

Пройдя мимо часовни, раскольники круто повернули налево и, сделав еще шагов сто густым лесом, вывели Курицына на обширную поляну, посреди которой дьяк различил при свете луны множество домиков, обнесенных со всех сторон высокою деревянною стеною. Войдя через ворота в этот городок, раскольники ввели дьяка в довольно обширный дом, отличавшийся от прочих только вставленными в окна железными решетками. Осмотрясь вокруг себя в избе и приметив на столе караван хлеба и соль, Курицын, порядочно проголодавшийся, располагался уже тут, на свободе, заняться пробою этого съедобного вещества, когда новый неприличный поступок стражей возбудил в нем прежнее беспокойство за свою особу.

Раскольники открыли западню в полу, которую прежде дьяк совершенно не примечал, и, подведя к ней почтенного кладоискателя, грубо толкнули его на лестницу, ведшую вниз, и тотчас же защелкнули замком отпускную дверь так, что Курицын, очнувшись от удара и очутясь в совершенной темноте, не смел пошевелиться ни одним членом, из опасения еще более испортить тем свое плачевное положение.

Пролежав около часа без всякого движения, дьяк услышал наконец над собой шум шагов. Вскоре отпускная дверь была приподнята и поп Аввакум, с фонарем в руке, показался на ступенях лестницы. Он не имел уже на себе пестрого одеяния, виденного на нем Курицыным, и был в простом черном балахоне.

Бросив кругом себя, при свете фонаря, любопытный взор Курицын увидел, что он находился в довольно пространном подвале, не имевшем никакого отверстия, кроме окна отпускной двери, через которую его втолкнули.

Аввакум поставил фонарь на небольшой отрубок дерева, лежавший на полу, и, сев на ветхую скамью, составляющую единственную мебель в новом жилище Курицына, подозвал к себе дьяка.

– От имени Господа Бога нашего Иисуса Христа вопрошаю тебя: кто ты и откуда? – были первые слова раскольника, прочитавшего про себя несколько молитв и перебравшего бывшие в руках его листовки.

Из разговора Курицына с сопровождавшими его староверами он легко убедился, как ему невыгодно было, в настоящем случае, открывать свое имя, а потому почтенный дьяк, оставя мысль стращать собою раскольников, решился прикинуться лисою и объявить себя иногородцем старой веры, уверив, что именно затем шел, чтобы вступить в их согласие. Этою хитростью он хотел приобрести себе более доверия и, следовательно, иметь возможность удобнее скрыться. Но дальновидному дьяку должно было сражаться еще с более хитрым представителем согласия. Аввакум с первых слов заметил неудачно выдуманную увертку, хотя и не обнаружил этого прямо словами. Устремя только глаза на стоявшего перед ним дьяка, он внимательно выслушал слова его, изредка поглаживая свою полуседую бороду.

Курицын, рассказав подробно Аввакуму выдуманную им историю, полагал, что тот принял ее вполне за чистую монету.

– Уж поверь мне, отче, что все, что я говорю, есть сущая правда, – продолжал он убедительным тоном, смотря прямо в лицо изуверу, – вот чтобы доказать тебе, что я старой веры, пожалуй, и двухперстное знаменье сложу. Так ли! То-то же; мало ли мне было хлопот-то отыскивать тебя, да вот наконец помог Бог за мои многие молитвы.

– Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас, – сказал Аввакум после краткого молчания, выслушав рассказ дьяка. – Ну а как же ты дорогу-то сюда узнал?

– Ангел Божий во сне указал мне каждый кустик, чтобы дойти, отче святый, – отвечал дьяк. – Во время пути я сряду по три ночи видел одно и то же, так диво ли запомнить, а то бы как и попасть сюда.

– Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас, – снова произнес Аввакум, продолжая смотреть на Курицына, – ну а заступ-то зачем же ты брал с собою? Сказывала мне братия, что тебя застали с заступом в руках.

Этот вопрос на мгновение озадачил Курицына, но он нимало не думая вскричал:

– Ах, святой отче, да если бы сны, виденные мною, не исполнились и я, придя сюда, не нашел бы тебя с братией, так неужели ты думаешь, что при таком великом горе остался бы в живых! Нет, уже я об этом раньше поразмыслил и нарочно с собой заступ захватил, чтобы, уж коли на то пойдет, думаю, так пропадай моя жизнь: вырою себе могилу, зароюсь да и умру в ней с голоду. По крайней мере тело будет в земле лежать, по обычаю христианскому, а не предастся хищным зверям на съедение!

Несколько минут продолжалось с обеих сторон молчание, причем иересиарх по-прежнему пристально посмотрел на Курицына, а тот, в свою очередь, на него. Наконец Аввакум, покачав головою, произнес:

– Вижу в тебе всехитрый сосуд дьявола, ребро от бесовских сил его и отщепенца от православной церкви. Сам антихрист говорит злодыхательными и зловредными устами твоими.

Сказав эти слова, Аввакум взял фонарь и, поднявшись по лестнице, скрылся из глаз нашего знакомца, а звук ключа, щелкнувшего вслед за запертою отпускною дверью, дал знать дьяку, какое попечение прилагают об его сохранении.

Почтенный Курицын был в самом затруднительном положении. Он очень ясно видел, что если раскольники каким-нибудь образом проведают об его имени, то он может поплатиться жизнью, потому что исступленный Аввакум, для сокрытия следа в поисках его, не задумывается сбыть таким образом своего пришельца. С другой стороны, по всему видно было, что неудачная попытка Курицына выдать себя за раскольника только возбудила в иересиархе подозрение, которое могло иметь для заключенного весьма дурные последствия.

Все эти рассуждения повели Курицына к тому, что он, вскочив на ноги, бросился, как исступленный, шарить по стенам, как бы отыскивая средства к своему спасению. Первый предмет, на котором остановилось его внимание, было небольшое окно, обтянутое пузырем и снабженное железною решеткою. Внимательно осмотрев его, он удостоверился, что окно это находилось ниже поверхности земли, которая была снаружи, как он догадывался, вырыта к верху в виде отлогой канавы, для доставления света в этот погреб. Рассматривая далее, он убедился с сожалением, что хотя в это окно и можно было бы вылезть ему с небольшим трудом, но решетка, сделанная из железных прутьев, была так крепка и мелка, что ему без инструментов нельзя было и подумать избавиться от нее. Отыскав в кармане своей ферязи небольшой складной ножик, взятый им на случай с собою в дорогу, Курицын принялся, однако же, за решетку, но, прохлопотавши за нею почти всю остальную часть ночи, он при всех усилиях своих успел отделить только один прут, прилегавший к краям ее. Впрочем, в настоящем случае и это могло почесться за большой успех, потому что, проработав несколько суток, Курицын, наконец, мог бы освободиться. Эта надежда придала ему бодрости, и он под влиянием ее дал себе честное слово во что бы то ни стало не открывать своего имени, а потом, избавившись от заключения, забрать руками все это согласие, к которому он знал так хорошо дорогу. При этом твердом решении его беспокоил, однако же, голод, томивший всю ночь, так что на другой день, просидя утро без пищи, почтенный дьяк наш чувствовал такой позыв на еду, что беспрестанно хватался за живот, как бы жалея об его одиночестве. С часу на час начал голод напоминать о себе больше и больше…

Наконец судьба, вероятно, сжалилась над ним. Около полудня отпускная дверь приподнялась и на ступенях лестницы явился Аввакум, а вслед за ним раскольник, с белым мягким хлебом, рыбою и кружкою какого-то питья, издававшего чрезвычайно приятный запах.

Пока раскольник устанавливал все принесенное им на скамью, Курицын не спускал с него глаз, заранее воображая, как он плотно пообедает, так что только голос Аввакума вывел его из этого приятного мечтания.

Курицын полагал, что первыми словами иересиарха будет приглашение своего гостя к принесенному завтраку, но, к изумлению его, вместо этого призыва из уст Аввакума раздались знакомые уже нашему дьяку слова:

– От имени Господа Бога нашего Иисуса Христа, вопрошаю тебя, кто ты и откуда?

– Неужели ты забыл, святой отче, что я тебе говорил вчера о себе, – отвечал Курицын, все еще не отводя глаз от стоящих перед ним кушаний. – Меня зовут Кирилло Петров Хлебопекин, а родом я из Псковского воеводства, откуда и пришел к тебе.

Сказав это, Курицын замолчал, но, бросив взгляд на стоявшую на скамейке кружку, не мог удержаться, чтобы не спросить принесшего ее раскольника:

– Тут что такое, в кружке-то?

– Малиновый мед, – отвечал принесший.

– Молодой?

– Годиков десять будет.

Курицын облизнул языком нижнюю губу.

– От имени Господа Бога нашего Иисуса Христа, отвечай, кто ты? – произнес Аввакум.

– Ты, видно, меня, батюшка, испытываешь, – отвечал Курицын с досадой, – только спрашивай меня хоть до Страшного суда, а я все буду отвечать тебе одно и то же, потому что говорю сущую истину.

– Собери назад, брат Прокопий, – произнес спокойно Аввакум обратясь к раскольнику, – ибо заблудшая овца не возвращается к своему пастырю.

При этих словах раскольник мгновенно забрал в руки со скамьи все принесенные им яства и кружку, и, прежде чем дьяк успел опомниться, оба старовера вышли по лестнице и замок щелкнул под западнею.

– Нехристи, кровопийцы! – заревел Курицын и, не помня себя, в совершенном отчаянии, повалился на пол своего жилища.

Глава восьмая

Курицын, придя в себя от отчаяния, в которое повергло его неожиданное унесение Прокофьем яств и, в особенности, малинового меда, почувствовал ощутительнее, нежели когда-нибудь, необходимость вырваться из этой берлоги, где он должен был или открыть свое имя, столь ненавистное раскольникам, или умереть с голоду, так как отец Аввакум был, кажется, не слишком гостеприимным хозяином.

Во время этих размышлений мысль о спасении, блеснувшая в голове, подобно молнии осветила рассудок дьяка. Посмотрев пристально на потолок своего жилища, Курицын приметил в том месте, где был край отпускной двери, тонкую струйку света, проникавшего из окна верхней избы в отверстие, образовавшееся между дверью и петлями, на которых она была прибита к полу. Привстав на скамью и рассмотря ближе, он нашел, что так как дверь была чрезвычайно толста и тяжела, то петли, прибитые гвоздями, отошли от нее несколько вверх и через то образовали замеченное им отверстие. Вынуть из оконной решетки отделенный накануне железный прут н вложить его в отверстие – было для почтенного нашего дьяка делом одной минуты. Можно себе представить его радость, когда, стараясь приподнять прутом дверь, он заметил, что петли отстают и гвозди легко отделяются от нее, так что почтенному кладоискателю стоило только, вместе с прутом, употребить в дело свою спину, хорошенько упершись ею в дверь, чтобы освободиться из заключения! В восторге от этого плана Курицын решился привести его в исполнение в следующую же ночь, едва только смолкнет на улице и вся братия уляжется в домах. Опасаясь однако же, чтобы кто-нибудь приходом не открыл тайны, Курицын прекратил работу, не отделив еще совершенно петель от дверей, что, впрочем, было уже очень легко выполнить.

С нетерпением ожидал Курицын минуты своего освобождения… Вот уж начало смеркаться, так что он едва мог различить в подвале окошко от стены и рассмотреть во мраке ведущую наверх лестницу. Повсюду настала глубокая тишина, и через несколько минут совершенный мрак распространился в подвале… Курицын с трепетным биением сердца принимается за дело, и вот после получасового труда петля отделяется от двери, самая дверь приподнимается спиною дьяка и почтенный кладоискатель, не помня себя от радости, вылезает, вооруженный железным прутом, в пустую избу… Осмотрясь кругом и взглянув с усмешкою на окна избы, защищенные решетками, Курицын, полный радости, бежит к дверям, берется за скобку, чтобы выйти в сени… но дверь не отворяется, она заперта снаружи огромным висячим замком, и почтенный дьяк после стольких трудов попал только из одной тюрьмы в другую…

Голодная смерть, со всеми ее ужасами, представилась за этим открытием Курицыну, но он, все еще не теряя надежды, решился испытать одно последнее средство: не будет ли возможности выйти через трубу печки, занимавшей почти половину избы? Осмотрев отверстие ее, он с горестью убедился, что оно было далеко не так обширно, чтобы пропустить его особу. Несмотря на это, Курицын попробовал влезть до половины в печь и хотя тотчас же должен был, из опасения задохнуться, вылезти назад, но новое открытие заставило его на минуту забыть свое плачевное положение… В печи Курицын ощупал хлеб, рыбу и все принадлежности обеда, не исключая и кувшина с малиновым медом, которые были оставлены тут раскольниками, вероятно, с тою целью, чтобы снова подразнить Курицына их привлекательностью. В настоящее время эта находка была для нашего знакомца лучше всякого клада, и он с радостью бросился на это неожиданное сокровище. Менее нежели в пять минут половина хлеба, рыба и почти вся кружка меду переместилась из печи в горло кладоискателя, и, только проглатывая последний кусок, ему пришло на мысль, какие будут из того печальные последствия! Нет сомнения, что Аввакум не замедлить посетить заключенного, и если даже Курицын снова спрячется в подвал, то отломанная дверь и отсутствие яств в печи послужат против него такою ясною уликою в желании прекратить свое заключение, что иересиарх, вероятно, не замедлит принять решительные меры…

Совершенно растерявшись и не зная, каким образом выпутаться теперь из избы, дьяк начал машинально ходить кругом, ощупывая ее стены и как бы отыскивая на них какой-нибудь талисман к своему спасению. Прислонясь к стене смежной с печью, он по осязанию открыл, что она была забрана из тонких досок и, следовательно, выходила не на улицу, но, по всей вероятности, в другую светлицу, а вспомня обширность дома снаружи, на что Курицын обратил внимание, когда был введен в него раскольниками, он совершенно убедился в справедливости своего предположения. Этого нового открытия было слишком достаточно для того, чтобы обратить на него все изобретательные способности Курицына, и он с возбужденною ревностью принялся испытывать твердость перегородки, предполагая разломать ее в слабом месте и уже в двери находящейся за нею светлицы выбраться на свободу.

Во время этих соображений слух его поражен был вдруг звуком голосов, раздавшихся за перегородкой.

– Экая темять, словно в волчьей глотке, – раздался грубый голос. – Зажги хоть у образа-то свечку, батька!

– А вот я иссеку огонь благодати из камени, нарицаемого кремнем, – отвечал знакомый Курицыну голос, в котором он узнал Аввакума.

Вслед за тем раздались удары огнива, и через минуту огонь блеснул в щель, возле которой стоял Курицын, так ярко, что он весьма ясно мог рассмотреть все находившееся за перегородкой.

Светлица, в которую проникнул взор кладоискателя, была величиною более почти вдвое той, где скрывался Курицын. Один угол стены был занят большими темными образами, освещавшимися тоненькой свечкой, прикрепленной к палке, на которой они стояли, а прямо против окон красовалась дверь, соблазнительно растворенная, почти настежь, так что свежий воздух, врывавшийся через нее в светлицу, достигал через щель до заключенного. Под самыми образами поставлен был длинный стол, покрытый ковром, на котором находились Евангелие, обложенное серебром, восьмиугольный крест, чернильница и несколько свитков бумаги, а недалеко от стола сделано было на полу возвышение, обитое тонким красным сукном. Возле стола стоял Аввакум с каким-то высокого роста человеком с темной окладистой бородою. Огромные повисшие брови и широкий шрам на щеке придавали лицу этого незнакомца зверское выражение, а грубый отрывистый голос, глухо вырывавшийся из его глотки, действовал на уши так же приятно, как завывание голодного волка. Он был одет в простой суконный кафтан и подпоясан ремнем с металлическими бляхами, из которого выказывался огромной величины нож в кожаных ножнах.

– Ай да ночка, – сказал незнакомец, отряхая на пол дождевые капли со своей высокой меховой шапки, – на небе ни звездочки, а ветер, словно бешеная собака, рыскает по лесу. Нашему брату такое время на руку.

«И нашему не худо, – подумал Курицын, – в такую ночь как навострим лыжи, так не скоро отыщут, благо бы убраться отсюда».

– Ну, так что же тебе опять понадобилось от меня, батька? – произнес снова незнакомец после небольшого молчания, обращаясь к Аввакуму.

– А вот что, – отвечал старик. – Я хочу доставить тебе преславную честь уподобиться ветхозаветному Сампсону и даровать случай опалить рыскающего волка, именуемого Никоном, подобно тому, как Сампсон опалил лисиц на ниве филистимской…

– Полно тебе не по человечески-то растоваривать; говори прямо, да скорее, а то тебя сам черт не разберет, – прервал его грубо незнакомец, стукнув кулаком по столу. – Ты ведь знаешь, что я долго дожидаться не люблю? – При этих словах он схватил свою шапку, как будто собираясь выйти из светлицы.

Слова и движение незнакомца, казалось, сильно подействовали на образ выражения почтенного иересиарха, потому что, помолчав минуту, он начал говорить довольно ясно, бросив всякую кудреватость:

– Ведомо тебе, молодец, что предерзостный волк, именуемый Никоном, воздвиг гонение на веру и что по сему подобает отнять от него если не самую жизнь, то все средства к учинению зла, каковое он сотворить может…

– А мне какое дело, что он там затевает, – прервал незнакомец с усмешкой, – по мне что ни поп, то батько! Ты мне давеча говорил о какой-то грамоте?

– Сие-то и есть то благое дело, которое тебе совершенно подобает, – отвечал иересиарх.

Следующие слова произнесены были Аввакумом так тихо, что Курицын, при всем желании, не мог ничего расслышать.

После нескольких минут, прошедших в таком объяснении иересиарха, голос незнакомца раздался в светлице.

– Дать хорошего тумака монаху нам нипочем, – сказал он с усмешкой. – Только что ты за это заплатишь, а?

– Превыспренные молитвы излиются из уст моих и всей братии о твоем здравии, – отвечал Аввакум.

– Ах ты седая борода! – вскричал незнакомец, громко захохотав. – Да что ты меня дурака, что ли, нашел, чтобы я для тебя стал попусту руки марать? Нет, брат, соловья сказками не кормят! Ты там меня хоть ко всем чертям посылай, а только коли желаешь, чтобы я тебе сослужил службу, так подавай, брат, денежки. Сотню ефимков, коли хочешь получить грамоту.

– Сотню? – вскричал Аввакум. – Побойся Триупостасного!

– А нет, так и дело с концом, – сказал незнакомец, надев шапку и сделав шаг к дверям. – Ведомо тебе, что я торговаться не люблю. Сказано – свято!

– Ну, нечего делать с тобой, – отвечал иересиарх. – Быть так, согласен и теперь же возвещу о том братии. Встань тут возле меня, пока я буду проповедовать духовным детям моим.

С этими словами Аввакум вышел на крыльцо избы и потянул за веревку, привязанную к колоколу. По первому удару его изба стала наполняться раскольниками, через пять минут обширная хоромина была до того полна народом, что все сплотились в одну массу, не будучи в состоянии пошевелить ни одним членом, и только одно возвышение, обитое сукном, не было никем занято.

Взойдя на это возвышение, Аввакум поклонился на три стороны и, дав знать рукою, чтобы водворить молчание, громко закричал:

– Братия! Ни о чем только не печется дьявол, искони враждующий с человеком, яко о том, чтобы прельщениями и смутами христианское соединение расколоть и через то рассечь тело церковное. Потому подобает стоять до последнего дыхания своего за истинную веру и не креститься тремя перстами, поелику сие есть печать Антихристова, поистине, братие, настает час явления сего Антихриста, ибо что означают новые толкования, писания, как не то, что уже приблизилось оное смутное время, когда должен народиться враг сей. Да и кто ведает, не царствует ли он уже ныне на пагубу человека? Посмотрим внимательно, нет ли его близ нас и не знаем ли мы о нем! В Писании говорится, что Антихрист будет враг веры Христовой, а вам ведомо всем, что рыкающий волк Никон есть самый великий из всех гонителей веры, паче Нерона и Диоклетиана, ибо не только уничтожает все древние уставы церковного содержания, заменяя оные новыми мудрствованиями злохитрого ума своего, но и гонит священство, к какому принадлежу и аз. Итак, братие, из всего оного подобает умозаключить, что сей рыкающий волк Никон есть сам Антихрист, народившийся на пагубу христианского рода…

– Правда, правда! Никон – Антихрист! – закричало все собрание.

Дав несколько времени затихнуть этому взрыву, произведенному собственным красноречием, Аввакум продолжал прежним голосом:

– Поелику, братие, теперь нет на земле истинной веры, кроме как только у нас, в сем смиренном согласии, именуемом Дубровским, где дуют ветры спасения, по сему и подобает нам, как истинным сынам Христовым, стараться сокрушить сего вселукавого, дышущего на веру зеленою яростью…

– Убьем Никона, смерть ему, смерть окаянному Антихристу! – снова вскричали все присутствующие.

– Исторгаем, братие, – продолжал иересиарх, – оный плевел из вертограда мира сего, но при том потщимся учинить сие душеспасительное дело, таким образом, дабы не пострадать от его злохитрых клевретов, а как привести то в действие, о том поведал мне в ночь ангел Господень, в ночном видении. Известно вам, братие, что не в дальнем времени будет над Никоном судилище: почему оный злодышущий волк написал к цареградскому патриарху Дионисию грамоту, прося у него заступничества, какое патриарх сей, мню, и учинить о нем перед царем, и тогда, о лютая напасть! – опять сей предерзостный каратель священничества может сделаться великомощным гонителем веры! Но дабы сие лютейшее смерти несчастие не могло произойти, ангел Господень, явясь в сонном видении, открыл мне, что реченную грамоту должно всенепременно приобрести и вместо отсылки в Царьград препроводить в судилище. Уведай, сказал мне ангел, что оное писание отослано Никоном в путь с неким грецким чернецом, коего подобает изловить и грамоту от него изъять, а сие, присовокупил посланник Божий, может сделать один только воин, пришедший ныне в Москву с реки Дона, нарицаемый Стефаном…

Слова эти подействовали на слушателей подобно искре, упавшей в порох.

– Сыщи нам, батька, его! Подавай сюда, мы ему будем челом бить, – неистово заревела толпа.

– Подавай сюда! – закричал Курицын из-за перегородки, невольно увлеченный восторгом, что письмо патриарха, столь любопытное для него, будет отыскано; но, вспомнив свое настоящее положение, он мгновенно умолк, благодаря судьбу, что в общем шуме нельзя было расслышать его голоса.

– Вот он, братие, – вскричал Аввакум, выводя из толпы незнакомца. – Но уведайте, что оный воин земной хочет сделаться сам, подобно нам, воином небесным и основать в родине своей, на реке Дон, согласие сходственное с нашим, великим Дубровским; почему нуждается в всещедром воздаянии, на каковой предмет да принесет мне каждый из вас, на утрие, по единому златому ефимку.

Это неожиданное заключение речи было встречено слушателями, вместо прежних возгласов, в глубоком молчании, царствовавшем в продолжении нескольких минут. Наконец из толпы послышались недовольные голоса раскольников:

– Это что? Опять побор! Давно ли с нас батька собрал по ефимку на утварь да по два рублевика на церковные облачения? Нет, жирно будет. Не хотим платить, да и не из чего… и без того обобрал как липок…

– Молчать! – грозно вскричал иересиарх, бросив огненный взгляд на толпу и протянув правую руку вперед, как бы укрощая волнующее море. – Что хотите вы буйствовать, ослепленны? Ведайте, что сие есть воля Всевышнего и что не исполнивший на утрие повеленного отлучится мною от святой церкви в сем веке и в будущем. Памятствуйте сие и грядите с миром…

В молчании начали выходить раскольники толпою из светлицы, и через несколько минут в ней остались только иересиарх, тушивший свечи, и высокий незнакомец.

– Ну что же? – спросил он, обращаясь к Аввакуму.

– Приноси грамоту, деньги будут готовы, – отвечал иересиарх, погасив последнюю свечу и выходя с незнакомцем из светлицы.

– Справедливо гласит пословица: с миру по нитке, голому рубашка, – сказал незнакомец, следуя за Аввакумом. – Коли завтра каждая овца принесет тебе по ефимку, так не только соберется моя сотня, да еще и могарычи будут; тут, кажись, сотни две было. А куда же остальные-то ефимки, отче Аввакум? Видно, на церковное благолепие? Ха, ха, ха! Дурак я, что дешево взял с тебя за свои труды…

– Ну, – прошептал Курицын, с удовольствием потирая руки, когда шорох от шагов замолк и свет скрылся, – такую комедию не скоро увидишь и у Артамона Сергеевича! Сколькими-то ефимками поплатится со мной боярин Семен Лукьянович, когда я донесу ему, что патриаршая грамота представится в судилище.

Но комедия, виденная Курицыным, еще не кончилась, потому что, едва Аввакум вышел из хоромины и за перегородкою сделалась темнота, вдруг дверь избы, в которой находился Курицын, растворилась, и на пороге ее показался раскольник с фонарем в руках.

Первым долгом дьяка было броситься за печку и сесть там на корточки, а вторым – осмотреться кругом, нет ли где хоть мышиной норки, чтобы спрятаться. Между тем раскольник, вероятно услыша шорох, подошел прямо к Курицыну, приставив фонарь к его лицу, и вдруг вскрикнул с величайшим изумлением:

– Федор Трофимыч! Какими судьбами!

Услышав свое имя, Курицын вздрогнул и приподнял глаза на раскольника. Каково же было удивление почтенного дьяка, когда он увидел перед собою Ивана Степановича Козлова.

– С нами сила крестная, – продолжал Козлов, ощупывая со страхом Курицына, – не твое ли это только подобие, Федор Трофимыч! Нет ли тут какого наваждения?..

– Какое наваждение, это я сам, – прошептал Курицын, искренне сожалея, что ему нельзя в эту минуту провалиться сквозь землю.

– А мне батька про тебя ничего и не сказал; говорил только, что тут под полом посажен Кирилла Петрович Хлебопекин, – сказал Иван Степанович, направляя шаги к отпускной двери.

– Да ведь это и есть я Хлебопекин, – произнес Курицын, останавливая Козлова, – не трудись, Иван Степанович, туда ходить-то.

Вместо ответа Козлов только всплеснул руками, остановив в недоумении глаза свои на дьяке.

Курицын, при всей увертливости, не видел другого средства, как рассказать Козлову истину, что привело его в скит и понудило назваться чужим именем.

После рассказа дьяка Иван Степанович должен был, по просьбе первого, передать все, что относилось до последователей Дубровского скита, к которым принадлежал и сам Козлов. Он объяснил подробно Курицыну основание их раскола, или, как он выражался, святую истину старой веры, распространился об обрядах поступления, о причинах ненависти к Никону и наконец заключил словами:

– Ну, Федор Трофимыч, волею или неволею, а теперь ты должен быть кровным нашим братом по душе и вере. Ведай, что входящие сюда оскверненными выходят только тогда, как очистятся от скверн сего мира!

– Сиречь мне придется искупаться в вашем озере, – сказал Курицын с усмешкой. – А почему же бы и не так? Видно, на то воля Божья!

В самом деле, выслушав от Козлова подробное описание жизни раскольников, Курицын от души решился вступить в их секту… Поводом к этому не было убеждение дьяка в правоте их веры, так как для Курицына было все равно, осенять себя двух или трехперстным знамением, но почтенный дьяк увидел, что, обратясь в последователи учения Аввакума, он может извлечь другие, более существенные для себя выгоды. В особенности он с удовольствием узнал о фанатической ненависти раскольников к патриарху и мгновенно сообразил, как легко ему будет в этом случае принести пользу, разумеется, не забывая и своих выгод, обеим сторонам, то есть новым братьям и своему покровителю, боярину Стрешневу. Наконец письмо патриарха, тщетно им отыскиваемое, само попадало в его руки при этом благоприятном случае…

Встречая, однако же, еще некоторые недоразумения, Курицын спросил Ивана Степаныча, где постоянно живет сам Козлов, в Москве или ските, и для чего выстроено здесь такое множество жилищ? Козлов объяснил дьяку, что самая большая часть его собратий проживает в Москве, каждый при своих занятиях, как и сам Козлов, которого Курицын видал постоянно в городе, а собираются сюда все лишь в известное время для общей молитвы и совещаний. В ските же проживают только люди, отрекшиеся совершенно от этой жизни и посвятившие себя Христу.

После такого объяснения для Курицына не оставалось уже никаких сомнений, и он, дружески ударив по плечу Козлова, сказал:

– Ну, купаться так купаться; на все согласен! Веди меня, Иван Степаныч, к своему батьке, принести ему покаяние, повинную голову меч не сечет.

– И подлинно так, – раздался хриплый голос Аввакума за перегородкою.

В то же время одна доска переборки подалась и перед удивленным Курицыным явился сам иересиарх.

– Гряди с миром, в стадо праведных, будущий сын мой духовный Феодор, – продолжал Аввакум, осенив Курицына двухперстным знамением. – При первом воззрении на твое обличье познал я в тебе заблудшую овцу от истинного стада: только наитие сатанинское претило тебе открыть мне свое прозвание. Пойдемте, братия, ко мне разделить пищу духовную и телесную.

Произнеся это, Аввакум взял у Козлова фонарь и направил шаги через потаенную дверь к своей келье, Курицын и Козлов последовали за ним.

– А что, помнишь ли, Федор Трофимыч, как ты пугнул меня, когда я сглупа тебе проболтался про батьку при проводах голландского посла? – шепнул Козлов дьяку. – Ну, брат, екнуло у меня тогда сердечко!..

– Былое дело! – отвечал Курицын. – Долго я следил за вашим согласием: хотелось в тиски взять, да только следа не было. Ну да кто старое вспомянет, тому глаз вон!

Через неделю после этих событий Курицын был уже убелен, в полном присутствии всех своих собратьев, а в следующее полнолуние совершил, для омытия грехов, путешествие в гробу, к озеру. Легко представить себе восторг Аввакума, который приобрел для себя из нового последователя правую руку во всех делах, так как Курицын по должности своей мог оказать всему скиту услуг более всякого другого.

Глава девятая

Начинало светать над Москвою, и мрачный флер ночи заменился легкою пурпурною тканью. Серебряные ленты разостлались по горизонту, и отдаленность, до того времени закинутая дымкой туманов, слилась мало-помалу с передними планами. Вот края перламутровых облаков начали искриться, обрамливаться золотыми полосками, обличая скорое пришествие солнца, а на опустелых улицах и в самых домах Москвы белокаменной не было заметно еще никакого движения: и боярская спесь и ремесленная нищета наслаждались еще сладким сном, помышляя только в видениях его о житейском. Но открытое окно и дверь небольшого домика в одной из улиц, прилегавших к Лебединому пруду, заставили бы предположить, что живущие в нем поднялись с раннею зарею, если бы по физиономии молодого человека, видимой из окна, нельзя было заключить, что он не знал во всю ночь успокоения.

Все небольшое жилище это состояло из сеней и двух светлиц, с такими же, как и во всех других домах, маленькими окнами, с такою же огромной печью с лежанкой и полатями, с такими же широкими лавками и дубовым столом, – словом, тут все было весьма обыкновенно, но за всем этим находилось и много особенного. На столе, вместо печеного хлеба и деревянного ящичка с солью, лежало несколько кусков красок, мела и угля, ящик с разделенною на части линейкою, циркулем и другими математическими инструментами, а по лавкам валялось множество деревянных брусков, колес, обломков. Недалеко от стола, с правой стороны его, красовался токарный станок, а с левой – столярный верстак, правда, то и другое довольно грубой работы, но тем не менее показывавшие разнообразные занятия хозяина. На полу, почти посередине светлицы, стояла модель какой-то машины, составленная из множества колес, брусьев, перекладин и воротов. Но кто же таков был жилец этого дома? Судя по окружавшим его предметам и времени действия, можно было почесть его заморским нехристем, но, взглянув на одежду обитателя, состоявшую из простой рубашки с косым воротником, подпоясанную шелковым поясом, на его волосы, выстриженные спереди скобкою, на его молодецкий вид, его можно было назвать чистым русским, москвитянином! Это был Алексей.

В ту пору, когда все покоилось в обаянии сна, он один не смыкал своих глаз, и это была не первая ночь! Много ночей провел он таким образом, забываясь вместо сна только на несколько минут и снова работая, напрягая беспрестанно все свои способности… Месяц тому назад, до первого свидания Алексея с Матвеевым, он проводил часто ночи подобым же образом, соображая какие-нибудь неясные идеи и стараясь дать себе отчет в них, но тогда занятия его были так неопределенны, что часто, ломая голову над чем-нибудь и сознавая свою слабость, он бросал это без исполнения, принимаясь за другое, третье, не помня и не стараясь привести себе на память прошедшее… А теперь? О, теперь все умственные способности соединились на одной точке, прияли одно направление, теперь он обдумывал план, от исполнения которого зависело его счастье, слава, обладание подругою сердца. Теперь он изобрел махину для поднятия пятнадцатитысячного колокола, от чего отказались славные иностранные художники, а он, простой, необразованный юноша, исполнит это; он поручился в том царю головой своей!.. Было о чем подумать!

С самого вечера, когда происходил разговор с царем в доме Матвеева, Алексей не выходил из своей светелки. В ту же ночь принялся он изобретать машину для поднятия колокола, чертил ее на бумаге углем, на столе мелом, работал из дерева… Все его существование заключалось теперь в этом собрании брусьев, пред которыми стоит он теперь со сложенными на груди руками, придумывая, что надобно переменить, чего недостает еще… несмотря на все свои труды, Алексей не уставал. С особенною быстротою выделывал он новые принадлежности, необходимые для машины.

Проходит еще час, другой… еще несколько лишних брусков, несколько линий на плане – и Алексей бросился на колени пред образом благодарить Творца за свое новое творение… машина его окончена!

Первою мыслью Алексея было бежать к Башмакову и, упав пред ним на колени, не вставать до тех пор, пока тот не наградит его другой жизнью, – его Еленою! Но, размыслив, как странен покажется этот поступок почтенному Семену Афанасьевичу, Алексей переменил свой план и решился отправиться к своему крестному отцу просить его ходатайствовать и уже с ним предстать пред будущим отцом своим. Полный радостных мыслей, он не шел, а летел по улице. Поравнявшись с папертью соседней церкви, Алексей приостановился, однако же, чтобы сотворить крестное знамение. В это самое время раздался звон к слушанию святого Евангелия и из отваренных дверей храма послышались слова Спасителя: «Воздадите убо Богу Богови и Кесарю Кесарева». Какое-то тихое, успокоительное чувство пролилось в душу Алексея, и он, полный благоговейных мыслей, тихими шагами вошел в святилище.

Но здесь сердце его начинает биться с ускоренною быстротою, дыхание становится прерывистее… Какое-то сладкое предчувствие… Едва смеет Алексей взглянуть в сторону. Так, он не ошибается: в боку церкви, возле самого клироса, стоит Елена со своею няней. Алексей готов броситься к ней и пред алтарем Всевидящего назвать ее своею, но он стоит без движения, как пораженный громовою стрелою, едва смея дохнуть и только украдкою взглядывая на свою возлюбленную, чтобы не привести ее в краску внезапным своим присутствием… Как она была хороша в эту минуту в своем девственном одеянии! В голубой штофной ферязи с золотыми разводами, с косником из дорогого жемчуга на голове, с ангельским выражением глаз, устремленных к небу, с молитвою на устах… Может быть, она молилась теперь за своего милого?

После долгой, усердной молитвы Елена взглянула немного в сторону, и вдруг щеки ее покрылись густым румянцем, складки тонкой рубашки заколыхались на груди… Ее суженый стоял возле.

По окончании обедни Алексей подвинулся к Елене в намерении улучить минуту, шепнуть ей хоть одно слово на ухо. Намерение более нежели дерзкое по тому времени. Но что делать: таковы уж любовники всех времен и веков! Они ежеминутно ставят своих возлюбленных в самое затруднительное положение, требуя от них ответов на свои страстные намеки, и готовы распороть грудь первому, который только улыбнется при взгляде на это…

Как будто нарочно, полуслепая Игнатьевна, выходя из церкви, вздумала положить какую-то монету в кружку, приделанную к стене у дверей храма, и вместо того уронила ее на землю.

– Господи помилуй, словно у слепой из рук вывалилось, – сказала она с досадою, медленно наклоняясь и отыскивая монетку.

– Милая, завтра приду к твоему батюшке просить тебя, мою радость, – шепнул Алексей на ухо Елене и скрылся в толпе народа.

– Что, няня, нашла ли? – сказала Елена Игнатьевне, наклонясь к ней, чтобы скрыть свое вспыхнувшее румянцем лицо.

– Что ты, мой светик, наклоняешься, – вскричала няня, приподнявшись с полу с монеткою в руке, – посмотри-ка, как тебе кровь бросилась в головку!

– Ничего, няня, – отвечала Елена с улыбкою, спеша за нею из церкви.

Иван Степаныч Козлов собирался идти куда-то, когда прибежал к нему Алексей.

– Батюшка, крестный батюшка! – сказал он, ласкаясь к Козлову; но тот молчал, как будто не замечая его.

– Я к тебе пришел с просьбою!

То же молчание.

– Гневаешься что ли ты на меня, Иван Степаныч!

– Еще бы на тебя не сердиться, прости господи! – вскричал, наконец, Козлов с досадою. – Не знаю разве я, что великий государь наградил тебя своею царской милостью, золотыми ефимками?

– Ну, так что же из этого? – воскликнул Алексей, теряясь в догадках, – какую связь имеет царская награда с гневом крестного отца его.

– Как – что? Он же еще и говорит! Да чужой, что ли, я тебе, что ты ко мне после этого и глаз не показывал? Не раз, кажись, тебя бранил я, как ты по Москве ходил дармоедом-то, так теперь после царской награды не грех и по головке погладить! Ну, поди ко мне, я обниму тебя.

И почтенный Иван Степаныч крепко прижал к своей груди крестника.

– Прости меня, батюшка, – сказал Алексей, – что в занятиях я не успел побывать у тебя, зато с сегодняшнего дня готов хоть неделю прожить. От тебя зависит, батюшка, теперь моя жизнь и смерть!

– Господи боже мой! – вскричал Иван Степаныч, всплескивая руками. – И жизнь и смерть! Да что же это такое?

– Я пришел просить твоего благословления на честный брак и в сваты звать.

– Тьфу ты пропасть! Эк он напугал меня; я уж и невесть что подумал. Ах ты проказник! Эко диво, что парню в двадцать лет жениться захотелось! Ладно, ладно. Ну за чем же дело стало? За невестами не далеко ходить в Москве белокаменной, были бы купцы – товару много. Только скажи, на кого позарился ты, Алеша, а уж мы похлопочем.

– Батюшка, восемь лет уже она у меня как порох в глазу! Не было часа, минуты, в которую не была она в моих мыслях, без нее мне жизнь не красна. Не отдадут ее мне, так и поминай меня как звали! В тот же день руку на себя наложу…

– Да полно надрывать своими словами! Говори лучше, к кому сватом идти?

– Не в чужой дом ты пойдешь, Иван Степаныч, а к своему задушевному приятелю и моему благодетелю, Семену Афанасьевичу…

– К Башмакову! – воскликнул Козлов, схватя себя за голову. – Так поэтому ты хочешь, чтобы я высватал за тебя дочку его? Ах ты бедненький…

– Что такое, батюшка? – спросил Алексей с беспокойством.

– Ничего, ничего, – отвечал поспешно Иван Степаныч.

«Ну, хорош теперь я, – подумал он, – высватаем за крестника – Курицын со свету сгонит; а похлопочем за него – парень себя ножом полоснет! Ну да своя рубашка к телу ближе. Надо хлопотать за Алешу, а Федор Трофимыч пусть уж не прогневывается!»

Из угождения к дьяку почтенный Козлов на другой же день после своих именин, когда Федором Трофимычем открыта была его задушевная тайна, отправился к Башмакову и, наведя разговор на семейные обстоятельства, объявил по обыкновению, что он знает купца на товар Семена Афанасьевича. Но выборный дворянин, не дав выговорить Козлову имени купца, сказал наотрез, что дочь его еще слишком молода и потому пока в купцах не предстоит надобности. Бедный сват не знал, как понять такой отказ, но во всяком случае, из опасения причинить горе бедному вздыхателю, решился умолчать перед Курицыным о своем неудачном сватовстве, надеясь найти случай уговорить Башмакова. Теперь же, узнав о любви Алексея, Иван Степаныч считал себя обязанным, из привязанности к крестнику, отказаться от покровительства первому жениху. Все эти мысли разом столпились в голове Козлова.

– Экая беда какая! – произнес он вслух, обдумывая, что предпринять в таких запутанных обстоятельствах.

– Ты меня убиваешь, батюшка, своими словами, – сказал Алексей с волнением. – Объясни, пожалуйста.

– Что тут объяснять, Алексеюшка; потолкуем об этом после… Ужо зайди ко мне через недельку, а я между тем поговорю о тебе обиняками с Семеном Афанасьевичем…

– Я было думал сейчас идти с тобой к нему…

– Сейчас? Ах ты скороспелка! Восемь лет ждал, а тут неделю не вытерпишь.

– Батюшка, любезный батюшка…

– Полно, полно… Да теперь же мне и некогда, надо кой-какие делишки исправить, а ты между тем поразмысли да подумай… Ведь жена не лапоть, поносив на гвоздик не повесишь, а с кем под венец, с тем и в могилу… Ну да ладно, – прибавил Иван Степаныч, видя, что Алексей ломает себе в отчаянии руки, – приходи ко мне через три дня, в будущее воскресенье… Как-нибудь сладим. А теперь, право, некогда.

И, схватя свою бобровую шапку, Козлов побежал на улицу, боясь, чтобы Алексей не стал его снова упрашивать, и радуясь, что успел взять себе на три дня отсрочки.

В это время Иван Степаныч хотел уговорить как-нибудь Курицына отказаться от Елены или, уж если на то пойдет, расписать его Семену Афанасьичу на чем свет стоит.

«Видно, у батюшки есть какие-нибудь важные дела, коли он теперь отказал мне», – подумал Алексей печально, выходя на улицу и утешая себя мыслью, что эти тяжелые дни пройдут незаметно, в приятном ожидании.

Зайдя на минуту домой и захватив план своей машины, Алексей пошел к Матвееву, уведомить его о счастливом начале огромного предприятия.

С недоверчивостью взяв в руки план, Артемон Сергеич долго и внимательно рассматривал его; сделал несколько замечаний. Но по мере того как Алексей объяснял сущность механизма, лицо Матвеева блистало большею и большею радостью. Наконец он сложил план и, с чувством обняв Алексея, пожелал ему столь счастливо окончить свое предприятие.

– При первом же свободном времени побываю у тебя в жилище, – сказал Матвеев, – посмотреть твою самодельную машину, а после не замедлю и царю доложить. Что думать долго, пора приниматься и за дело. Окаянные раскольники распускают бог ведает что в народ; следовательно, чем дальше откладывать, тем хуже.

Пробыв несколько часов у Зеленского, жившего в домике, выстроенном на дворе Артемона Сергеича, Алексей отправился поздно вечером в свое жилище.

Тяжелая дума лежала на его сердце. При первой мысли пригласить Козлова в сваты, никак не предвидя со стороны сего последнего отказа, Алексей располагал на другой же день отправиться вместе с ним к Башмакову, а счастливый случай помог ему поутру в церкви передать любезной о своем предполагаемом прибытии. Теперь что подумает она, когда завтрашний и еще несколько дней пройдут, и Елена узнает, что он не был у отца ее! Во что бы то ни стало надобно уведомить, что посещение отложено на несколько дней, и если можно, то теперь же, потому что завтра днем ее нельзя будет видеть даже из маленького окошечка ее светлицы.

Занятый на пути домой такими мыслями и ломая голову над изобретением средства передать свое уведомление, Алексей, поравнявшись с забором сада Башмакова, приостановился, пользуясь темнотою ночи. Чего не придумало в несколько минут его пылкое воображение, чтобы осуществить свое желание! И подкупить няню, и самому перебраться через забор, проникнуть в светлицу…

Наконец, по некоторым соображениям, все признано было несбыточным, и Алексей стоял в недоумении. Вдруг звуки чьего-то голоса, выходящего из саду, коснулись его уха… Алексей прислушивается с замиранием сердца… Не его ли это ластовица, желая воспользоваться прохладою весеннего вечера, вышла погулять в саду с своею подругою или прислужницею? Вот голос несется ближе и ближе и наконец раздался почти у самого забора; но увы! Вместо очаровательного серебристого голоса Елены, теперь слышатся какие-то пискливые звуки, прерываемые частыми вздохами и покрякиванием.

– Это Игнатьевна! – сказал Алексей с досадой и уже собирался идти домой, когда несколько слов, произнесенных ею, заставили его на минуту остановиться.

– Уж куда оно девалось, один Господь ведает, – говорила Игнатьевна, – только сгинуло да пропало, словно в воду кануло; а Семен Афанасьич велел мне, окаянной, беречь это кольцо как зеницу своего ока, потому что им обручался он с покойной сожительницею. И это бы еще не большая беда, а главное-то дело в том, что кольцо было перелито немецким мастером по приказу Семена Афанасьевича, из золотой гривны, которой был награжден прадедушка его от самого царя Ивана Васильевича при взятии Казанского царства. Он невесть как дорожил им и дочке-то своей отдал под большим зароком, передать после замужества старшему из детей, чтобы шло из родов в род.

– Давно ли она его потеряла, матушка Прасковья Игнатьевна? – произнес другой голос.

– А кто ее знает, родимая; я от нее и слова-то путного не добьюсь! Только давеча после обедни, как Елена Семеновна, придя из церкви, начала снимать с себя серьги и запястья и укладывать в ларец, меня будто лукавый дернул, прости господи, спросить ее об этом колечке. А она, моя голубушка, так и побледнела словно полотно! Я, говорит, няня, не знаю, куда у меня колечко девалось, видно, я где-нибудь обронила его с руки; ведь оно мне было великонько… Так я тут и обмерла на месте! Ну искать кольцо по всем углам. Весь дом перетормошили – кольца нет как нет. Теперь не знаю, как и сказать Семену Афанасьичу. А делать нечего, подожду еще денек, не отыщется ли, да и покаюсь ему родимому. Только вот что наводит на меня сомненье, матушка моя, что оно как будто не пропало… Я уж перед тобой покаюсь как на исповеди, потому что с малолетства тебя знаю, как сама себя, так и говорю тебе что на душе лежит…

Тут Игнатьевна начала говорить так тихо, что вместо слов слышался только один шелест.

Трудно вообразить, что почувствовал в эту минуту наш пылкий любовник. Он узнал с первых слов Игнатьевны, что речь шла о кольце, подаренном ему Еленою в саду во время свидания. Не из любви ли к нему она решилась расстаться с этим кольцом?! И вот теперь Елена подвергается гневу своего отца, выдумывает ложь, чтобы скрыть настоящий поступок; может быть, раскаивается, упрекает себя в нем! А если Игнатьевна… Если сама Елена, не желая осквернить ложью уста перед отцом, откроет ему настоящую причину прежде, нежели Алексей перед алтарем назовет ее своею?.. Что будет с ним, что будет с его любезной? Какими глазами станет смотреть на него почтенный Семен Афанасьич?.. Чего бы ни стоило, но он должен передать Елене кольцо прежде срока, назначенного Игнатьевною к открытию о пропаже… Но как это сделать? Каким образом передать его так скоро, без посторонней помощи любезной, схороненной от него, как клад, за непроницаемыми стенами? А если он поверил кому другому и тайна откроется, а кольцо не дойдет до своего назначения? Что будет тогда?.. Алексей думал, и ни одна отрадная мысль не приходила ему в голову…

Глава десятая

Целую ночь провел Алексей без сна, изобретая какое-нибудь средство поправить столь непредвиденно встретившееся обстоятельство, и в целую ночь ни на что не решился. Рано утром отправился он к единственному своему другу Пфейферу, передать ему этот случай, чтобы по общему совещанию на что-нибудь решиться.

Пфейфер, поднявшись с зарей, работал в своей комнате. Алексей застал его сидящим на скамье со скелетом на руках, снятым со стойки, на которой обыкновенно он красовался в углу комнаты, защищенный кругом от глаз любопытных зеленым шелковым пологом. Поднимая из разбросанных на полу множества костей то ту, то другую, Иоган вставлял их в разные места скелета, связывая проволокою, что, по-видимому, исполнял с большим усердием.

– Ah, lieber Freund! – вскричал он, увидя входящего Алексея. – Кстати пришел! Полюбуйся, кой выходит у меня молодец из прежней чучелы! – С этими словами Пфейфер поднялся со скамьи и, держа скелет за шею, поставил его на ноги. – Посмотри, Алексей, какие вставил я удивительные кости и какое нашел превосходное средство белить их! А, что ты скажешь на это?

– Скажу, что занимаясь ремеслом отбеливания чужих костей, не худо поберечь свои от когтей Тайного приказа, – отвечал Алексей с печальною улыбкою.

– Не боишься ли и ты его, что забыл своего друга и так долго сюда не показывался?

Алексей, не бывший ни разу у Пфейфера после представления своего царю в доме Матвеева, рассказал ему подробно все свои похождения и занятия в течение этого времени, заключив наконец рассказ описанием свидания с Еленою и последним разговором, слышанным им в саду Башмакова.

– Молодец, молодец! – вскричал Пфейфер, выслушав рассказ Алексея и сжав его в своих объятиях. – Я тебе всегда предсказывал, что ты со своими способностями долго за печкой сидеть не будешь. Поднимешь колокол, а за ним и сам улетишь на седьмое небо, в объятиях своей будущей супруги!

– Супруги! – повторил Алексей, покачав головой. – Стало быть, ты не понимаешь вполне положения, в котором я нахожусь теперь? Знаю, что в ваших обычаях не считаются предосудительными невинные сношения девушки с молодым мужчиною до замужества; но у нас, тебе самому известно, девица, сказавшая наедине несколько слов с посторонним, кто бы он ни был, покрывает себя и весь свой род бесчестьем. Что же произойдет, если каким-нибудь случаем Башмаков узнает, что кольцо, которым он дорожит более всего на свете, отдала сама дочь его чужому мужчине? Дай бог, если он в эту минуту не убьет ее. А что Елена, при первом допросе, по своей ангельской простоте откроет всю тайну, в этом я почти не сомневаюсь. Но положим, что отец не будет знать ничего, – неужели ты думаешь, что это не даст пищу злым языкам здешних кумушек, когда уже я сам слышал намеки няни?.. Наконец, что может быть дороже для меня спокойствия Елены, которая теперь, вероятно, находится в самом ужасном положении? Дорого бы дал я, чтобы кольцо это переместилось с моей на ее руку!

– Да, теперь я вижу сам, что необходимо, – сказал Пфейфер, – и чем скорее, тем лучше. Покажи-ка мне предмет наших совещаний, – прибавил он, протянув к Алексею руку и сняв с пальца его колечко.

В это мгновение кто-то весьма скоро проехал на телеге мимо окон Пфейфера и остановился у ворот его дома. Через минуту отворилась калитка и человек с отвратительной физиономией высунул из нее на двор свою голову.

– Это проклятый Курицын идет сюда, – вскричал Пфейфер с испугом, – что бы это значило? Но во всяком случае приход его добра не обещает, и поэтому надобно принять все меры предосторожности. Если ты не хочешь, любезный Алексей, навлечь на себя неприятности, находясь в такое раннее время в доме у Немца, то советую тебе спрятаться, и притом как можно скорее, потому что вон Курицын привязал уж лошадь и собирается идти сюда.

– Да, в самом деле, при этом молодце не очень ловко здесь показаться, – отвечал Алексей, – однако же, – продолжал он, осматриваясь кругом, – куда же мне спрятаться, когда здесь всего одна комната? А чтобы перейти в твою спальню, я должен идти сенями и попасться на глаза Курицыну.

– В самом деле, куда же тебе деваться, – сказал скоро Пфейфер с беспокойством, обведя глазами комнату. – Ба! Чудная, удивительная мысль! – вскричал он вдруг, схватив за плечо Алексея. – Чтобы научиться утолять жар своей крови, я тебе предлагаю занять место моего бескровного мудреца под занавесом, а я между тем уложу его на покой.

Исполняя вместе со словами самое дело, он поспешно выдвинул длинный ящик из стоящего в комнате дивана и положил туда скелет, подобрав тут же и остальные кости. Спрятать Алексея под полог было несколько труднее, потому что он сначала решительно отказался принять для презренного дьяка такое незавидное положение, но необходимость была очевидна. Бранью, просьбами и, наконец, силою убедив кой-как юношу, Пфейфер установил его в угол под занавес, вместо скелета. Едва только Алексей успел прикрыться пологом, как дверь отворилась, и почтенный дьяк вступил в комнату.

По всему можно было заключить, что с Курицыным совершилось что-нибудь необыкновенное, заставившее его посетить нехристя. Бледное как полотно лицо дьяка было искривлено судорогами, которые подергивали его глаза, высказывавшие вместо обыкновенной хитрости какое-то отчаяние. Тяжелые вздохи выходили ежеминутно из покривленного рта его, волосы на голове и бороде лежали в чрезвычайном беспорядке. Во всех движениях, вместо постоянного унижения, выражалась какая-то упорная решительность. Зная обыкновенный характер дьяка, Пфейфер с удивлением смотрел на такую перемену и, не постигая причины, ожидал объяснения.

Войдя в комнату, Курицын, оставив все прежние ужимки и не осеня себя даже крестным знамением, подошел смело к Пфейферу и, схватя его за руку, произнес болезненным голосом:

– Я пришел к тебе, добрый немец, просить помощи и даже купить ее, если продашь кому свои благодеяния. Помоги мне, и я на всю жизнь закабалю себя к тебе в работу. Коли хочешь получить деньгами, – я принес целую кису, все, что только имею у себя. Желаешь души моей? – не пожалею и ее, только помоги мне, спаси меня…

– Я готов помочь всякому, если только могу, – сказал Пфейфер, – говори, что тебе надобно?

– Всем известно, что вы, немцы, хитры на всякие выдумки и делаете все, что только желаете, скопом и заговором. Волшебство ли какое вы употребляете, духу ли нечистому души отдали?.. Бог ведает, – только я сам был свидетелем таких дел, что волосы дыбом становились у меня! Говорят, что ты горазд на все больше всякого другого? Вот и вчера рассказывал мне стрелец Титова полка Прошка Семенов, что он проходил по улице мимо этой самой хоромины и, услышав, что ты играешь на какой-то заморской музыке, остановился против дому. Посмотря вот в это окошко, которое тогда было закрыто, он увидел, что против него стоял мертвый человек, без тела, из одних костей и размахивал руками под твою бесовскую музыку!

В самом деле, в этих словах была тень правды. Пфейфер, поправляя скелет на стойке против окна и оставив работу, начал играть на лютне, когда раздавшийся вдруг на улице крик заставил его взглянуть в окошко. «Наше место свято! Мертвые пляшут!» – закричал какой-то стрелец, стоявший под окошком, и, как из лука стрела, бросился бежать по улице. Взглянув тогда на скелет, Пфейфер действительно увидел, что ветер шевелил его костлявые руки и покачивал голову. Подобный донос в Тайный приказ мог легко погубить аптекаря, и потому он, услышав об этом от хитрого дьяка, употребил все силы, чтобы разуверить его, что в движении скелета не было ничего сверхъестественного.

– Верю и не верю, – сказал дьяк, бросив сомнительный взгляд в угол, где находился полог, закрывавший в настоящее время вместо мертвеца существо, дышавшее жизнью. – Да теперь не об этом речь. Помоги моему горю! Вот уж прошло немало времени, как увидел я здесь в Москве у одного своего приятеля дочь его и с тех пор словно совсем переродился! Ни дело, ни работа на ум нейдут! Куска не съем, ночи не посплю по-старому. Но пока я думал, что отец согласится выдать дочь свою за меня, все еще было ничего, и я вот сегодняшний день узнал свое несчастие…

– Как? Так по этому отец ее не согласился?

– Вот то-то и есть. Видишь, батюшка-то у нее, как бы тебе сказать, не то чтобы глуп, а немного с придурью. В молодости своей жил он в Польше и там перенял ваш басурманский обычай, не выдавать своих дочерей замуж без их согласия. Слыхано ли дело, об этом девчонок спрашивать! Вот, пришел я к нему сегодня, чем свет, и сказал напрямки, что хочу на его дочери свататься. Он было и согласился на рукобитие, только, говорит, прежде надобно спросить у дочери, буду ли я ей по нраву? Помилуй, Семен Афанасьич, сказал я…

– Постой-ка, – перебил Пфейфер, начинавший уже подозревать, о ком идет речь, – а как прозванье твоего приятеля?

– По прозванью он Башмаков, а дочь его зовут Еленой.

– Башмаков! – вскричал в изумлении Пфейфер, бросив украдкой взор на полог. В это время занавес сильно заколыхался и из-под него раздался какой-то глухой звук, слившийся с восклицанием аптекаря.

– Да воскреснет Бог и расточатся врази его! – вскричал с ужасом дьяк, взглянув на полог и попятясь к двери.

– А, видно, опять кошка попала туда, – сказал спокойно Пфейфер, не потеряв присутствия духа. – Ну так и есть! – продолжал он, подходя к пологу и заглянув под него, впрочем так, что Курицын не мог заметить стоявшего там Алексея. – Ну, так зачем же ты пришел ко мне? – спросил хладнокровно Пфейфер, подойдя прямо к дьяку, чтобы отвлечь его внимание от полога.

– А затем, что дочери Башмакова вот я не люб показался, так я бью тебе челом: возьми все, что есть у меня, только сделай так, чтобы она меня полюбила. Я знаю, что тебе на это станет, коли только захочешь ты!

При этой странной просьбе в голове Пфейфера мгновенно блеснула мысль, которую он тотчас же решился привести в исполнение.

– Сделать не мудрено, – сказал он важным тоном, с расстановкою, обдумывая, каким образом поступить, – только тебе трудно будет в точности выполнить.

– Все сделаю, отец мой, прикажи лишь! – вскричал Курицын, бросаясь в ноги к Пфейферу.

– Ну слушай же хорошенько, что тебе надобно будет сделать. Должен ты прежде всего сыскать верную женщину, которая бы могла передать прямо в руки твоей возлюбленной снадобье, которое я дам тебе. Можешь ли ты найти ее?

– Как не сыскать, батюшка. У меня есть такая на примете, старая знакомая. Что же такое нужно будет передать?

– А вот это ты сейчас увидишь, – отвечал Пфейфер.

Вынув из шкафа банку со щелочью и склянку с какою-то кислотою, он смешал их вместе в железном ковше и быстро опустил туда кольцо, снятое им с руки Алексея, за минуту пред приходом Курицына. В это мгновение соединившиеся вещества в ковше зашипели с такою силою, что Курицын с ужасом начал креститься, а Пфейфер, пошептав над ковшом, вынул из него кольцо и, положа его в небольшую коробочку, залепил крышку зеленым воском, употреблявшимся вместо сургуча.

– Вот тебе ящичек с наговорным кольцом, который ты должен передать чрез кого-нибудь прямо в руки твоей возлюбленной, – сказал Пфейфер, показывая коробочку дьяку. – Сделать это надобно непременно сегодняшний же день, потому что завтра волшебная сила не будет действовать. Женщине, которая будет передавать коробочку, накажи, чтобы она сказала, что прислано от того, кто любит ее больше всего на свете, и кроме этого не говорила бы ни одного слова, а то все очарование пропадет. Если ты сделаешь все, как я говорю, то с той же минуты, когда твоя возлюбленная возьмет в руки это кольцо, она так сильно предастся тебе, что только и будет думать о том, как бы увидаться с тобой, а когда ты после придешь свататься, так сама бросится на шею. Только помни главное условие, что тебе надобно сыскать такую верную женщину, чтобы лишь она да ты об этом и ведали, а то чуть кто из вас проболтается – так и все очарование пропадет, а с возлюбленной твоей приключится смертная огневица.

– Все будет исполнено, батюшка, по твоему приказанию, – сказал дьяк, принимая с трепетом из рук Пфейфера коробку, между тем как тот едва мог удержаться от смеху.

– Чем же прикажешь за это поблагодарить тебя, мой благодетель?

– После сочтемся, как пойдешь под венец, а теперь брать с тебя пока еще не за что. Ах да, я и забыл тебе сказать, что ты целых семь дней к дому, где живет твоя возлюбленная, даже близко подходить не должен, не только чтобы входить в него, и, главное, во все это время ничего не бери в рот, кроме хлеба с водою.

– Как так, батюшка, – вскричал с удивлением Курицын, – неужели и ушицы с карасями или ершами нельзя будет поесть?

– Ничего, кроме хлеба и воды.

– Взмилуйся, отец мой! Позволь хоть по одной чарке наливки в день, горло смачивать.

– Сказано – ничего, экой непонятливый, крепко же ты любишь свою милую, когда не хочешь для нее семи дней попостничать!

– Ну ладно, быть по-твоему, – сказал дьяк, выйдя с поклоном из горницы.

– Ну, что ты скажешь про своего колдуна, приятель? – вскричал с громким хохотом Пфейфер, подбегая к занавесу, едва только дьяк вышел из горницы.

Но слышанный Алексеем рассказ Курицына, из которого он узнал, что тот был соперником и Башмаков соглашался выдать Елену за дьяка, наконец, смелый поступок Пфейфера, отдавшего кольцо для доставления Елене злейшему его врагу, так подействовали на Алексея, что он едва мог выстоять, пока Курицын был в комнате, и, лишь только подошел к нему Пфейфер, несчастный юноша замертво рухнул на землю.

Часть третья

Глава первая

Алексей не ошибся, предположив, что Елена беспокоилась о кольце, перешедшем на его руку в одну из сладостных минут в его жизни. Испуганная словами своей няни, представившей ей все ужасы, которые произойдут от гнева Семена Афанасьевича, если он узнает о потере, она упрашивала Игнатьевну ничего не говорить ему, но, получив от нее отказ, с горестью пошла в свой терем, и крупные слезы осенили ее роскошные ресницы. Но сердце девушки – дорогая жемчужина, принимающая различные цвета от малейших переливов света. Воспоминание о неожиданной встрече поутру, в церкви, с Алексеем и слова, сказанные им, мало-помалу заставили Елену забыть свою грусть. Не помня уже о кольце, она предалась мыслям о том, как завтра Алексей придет к Семену Афанасьевичу за ней – за той, которую он столько времени привык называть своею… А там брачные кольца, золотые венцы… И уже никакая человеческая власть не разлучит ее с любезным сердцу…

Под вечер, когда Елена совершенно забылась в подобных мечтаниях, поспешно пришедшая в светлицу сенная ее девушка объявила, что Семен Афанасьевич зовет ее к себе в сад. Это известие смутило и испугало Елену: «Что бы это значило, зачем батюшка требует меня?» Несмотря на это, Елена поспешила исполнить приказание своего родителя и неровным шагом выступила из светлицы.

Семен Афанасьевич сидел под раскидистой густой черемухой, на дерновой скамеечке, в одном легком полукафтанье. Перед ним на небольшом липовом столе стояла кружка с душистым медом домашнего изделия. По всему видно было, что почтенный старичок только что встал после обеденного сна и теперь прохлаждался на свежем воздухе.

– Поди сюда, моя ласточка, да побеседуем со мною, – сказал Семен Афанасьевич нежным голосом показавшейся между деревьями Елене.

– Что тебе угодно, батюшка? – весело спросила молодая девушка, радуясь, что отец ее был в хорошем расположении духа и, следовательно, ничего не знал о случившемся.

– Сядь-ка подле меня, старика, да повесели своей песенкой, мне что-то взгрустнулось одному.

С удовольствием повиновалась Елена приказанию Семена Афанасьевича и через минуту запела приятным трогательным голосом:

Сладко птенчику Жить под крылышком У родной своей, У касаточки. Сладко девице Жить под кровелькой У родимого Света-батюшки…

– Нет, эта песня не по мне, спой другую, – сказал Семен Афанасьевич, прервав пение своей дочери. – Вот есть еще хорошая песенка, как бишь она начинается? Да, кажется, так:

Ищет горленка – себе горленка, Красна девица – добра молодца…

При этом Башмаков с улыбкой посмотрел на дочь свою.

– Я, батюшка, не знаю такой песни, – прошептала Елена, покраснев, как розан, сама не зная почему.

– Ну вот найдешь себе добра молодца, так узнаешь и песенку, – сказал Семен Афанасьевич. – Пора тебе, голубенку, оставить свое теплое девичье гнездышко да обзавестись другим – на всю жизнь твою. Вот мне уже шестидесятый стукнет, а тут и смерть недалеко, так тебе одной после меня оставаться не придется. Что ты скажешь на это, а?

При этом вопросе Семен Афанасьевич потрепал по щечке дочь свою. Что могла отвечать на это Елена? Да если бы и захотела, слова замерли бы у ней в груди, а между тем она чувствовала, что пылала вся, как огонь, и сердце билось так сильно-сильно…

Видя девушку в таком положении, Башмаков прекратил разговор в этом роде и, поговоря с ней с нежностью и лаской доброго отца о различных незначительных предметах, кликнул девушку, чтобы она проводила Елену до светлицы.

Едва помня себя, Елена дошла до своей горницы. Из слов отца она заключила, что Алексей уже передал Башмакову свое намерение, на что и он, как видно, со своей стороны был согласен. Итак, желанное соединение, о котором она едва смела мечтать, наконец скоро последует… Но что-то такое тяжелое гнетет ее сердце… Не предчувствие ли это чего недоброго? Нет, это, верно, так перед радостью.

Всю ночь не могла Елена сомкнуть глаз, тревожимая собственными мыслями. Все прошедшее слилось перед ней в какую-то и отрадную, и смутную картину: то представлялся ей Алексей со сладким словом на устах, с кольцом обручальным на руке, то с тяжелой грустью на челе, но все он и он – в тысяче видов, в тысяче положений…

Только на заре уснула Елена, положив жаркую щечку на пуховую подушку, но и тут через час какой-то смутный сон разбудил красавицу.

Рано утром, только что успела Елена одеться, пришел к ней в светлицу отец ее.

– Неспроста заводил я с тобой вчера речь о добром молодце, – сказал Семен Афанасьевич, – сегодня он пришел за тобой. Не хочу подражать другим, отдавая тебя насильно за немилого; решай сама. С моей стороны я согласен, и будь над вами Божье и мое благословение. За тебя сватается дьяк Курицын – тот самый, которому ты подносила накануне Николы вина, по моему приказу…

Что сталось в эту минуту с бедной девушкой, ожидавшей услышать имя любезного и вдруг разочарованной таким неожиданным образом. Бледная, будто лилия, сидела она без движения, с неподвижно устремленными на отца глазами.

– Что же ты ничего не отвечаешь мне? – спросил Семен Афанасьевич.

– Батюшка, лучше убей меня, но не принуждай идти за него, – чуть дыша, прошептала Елена и без чувств тихо опустилась на лавку.

Позвав няню и сенных девушек, добрый отец спешил привести в чувство свою дочь.

Действительно, почтенный Федор Трофимович был в это время у Семена Афанасьевича. Наскучив откладываниями Козлова, он решился лично отправиться к Башмакову и явился именно в тот день, когда Елена ожидала своего Алексея. Башмаков был предуведомлен еще накануне через одного из приятелей о намерениях Курицына и, со своей стороны, был согласен, но отказ Елены заставил и его переменить решение.

Багровые пятна выступили на лице дьяка, когда он услышал об отказе, и от кого же? Пусть бы сам отец не хотел почему-нибудь породниться с Курицыным, а то дочь не хочет идти за него и потому – слыханное ли дело! – ему отказывают! Прямо из ворот Башмакова отправился Курицын в Немецкую слободу к Пфейферу – просить у него снадобья, которым бы можно было приворожить к себе Елену. Мы видели, что получил он от немца и как подействовал приход его на Алексея.

Не в лучшем положении находилась и Елена: целый день проплакала она, обманутая в ожиданиях. Хотя добрый Башмаков и поступил согласно с ее желанием в отношении Курицына, но этого было еще мало; что скажет он, когда предстанет пред ним Алексей? А его нет, несмотря на сделанное им уведомление… И Елена снова плакала, как младенец.

Через час уже после заката солнца пришла к Игнатьевне задушевная ее приятельница, хозяйка дома, в котором жил Алексей. Это была женщина средних лет, с лукавым лицом, по настоящему ремеслу – просвирня, по тайному – сваха и сплетня. Половина Москвы ей была знакома как свои пять пальцев, а другая знала ее по слуху. Не было происшествия, которого бы она не видела, и поручения, которого бы не выполнила.

Через нее Алексей успел склонить Елену на первое свидание в саду, через нее и Курицын хотел достигнуть своей цели – передать Елене коробку, полученную от Пфейфера. Уговорив просвирню исполнить поручение и страшась, чтобы его не обличили каким-нибудь образом в колдовстве, Курицын, отдавая коробку, сказал, что о передаче ее просил его один знакомый, имени которого он открыть ей не может. Снабдив просвирню наставлением, почтенный дьяк остался у нее в жилище ожидать окончания своих распоряжений.

– Здравствуй, мать моя, Прасковья Игнатьевна, – пропищала просвирня, чмокая ее в обе щеки и быстро взглянув на сидевшую возле окна Елену, – прости меня, Христа ради, что пришла к тебе в такое время; да ведь нужда поры не разбирает. Сынишка у меня что-то недомогает. От сглазу ли, огневица ли, что ли, только так и мечется, сердечный, пышет от него, словно от печки? А у меня, как на грех, богоявленская вода вся вышла; так я зашла попросить тебя, не смилуешься ли над мальчиком-то? Удели с полкружечки водицы.

– Для тебя, матушка, как не послужить, – сказала Игнатьевна и, взяв кружку из рук просвирии, отправилась вниз за водой.

Осмотревшись кругом по уходу Игнатьевны, просвирня подошла к Елене и, отдавая коробочку, шепнула:

– Вот тебе, ласточка, подарочек.

– От кого это? – вскричала Елена, взяв дрожащей рукой коробку.

– Вестимо, от кого – кто тебя всех больше любит.

– Кому больше всех любить меня, кроме того, в ком я сама души не чаю, – подумала Елена и, мгновенно разломав печать, открыла коробку. При виде кольца, которое в настоящее время было ей так необходимо, Елена радостно вскрикнула и подняла глаза к небу, как бы благодаря Бога за свое избавление. – От кого это узнал он, что мне нужно так теперь колечко? Видно, ты сказала ему, добрая Василиса Кононовна, – шепнула красавица, поцеловав просвирню.

– Что ты, господь с тобою… Кому говорила я? – произнесла просвирня, не понимая слов Елены.

– Вот еще! Разве я не слыхала из окошка светлицы, как тебе рассказывала вчера в саду няня про пропажу колечка?

В самом деле, слова, слышанные возле забора Алексеем от Игнатьевны, относились к Василисе Кононовне, бывшей у ней накануне. Теперь и просвирня, помогавшая первому свиданию Алексея с Еленой, поняла, со своей стороны, у кого находилось кольцо…

Приход Игнатьевны с кружкой прервал взаимные объяснения Василисы Кононовны с Еленой, поспешно спрятавшей коробку с полученным кольцом.

– Вот тебе, родимая, и водица, – сказала Игнатьевна, бережно поднося кружку к просвирне.

– Дай тебе Бог много лет здравствовать, матушка Прасковья Игнатьевна, за то, что ты не оставляешь нас, бедных людей, – отвечала просвирня, принимая от нее кружку. И, распрощавшись с хозяевами, Василиса Кононовна отправилась домой пересказать об успешно выполненном поручении.

– Ну, чем порадуешь, матушка? – вскричал Курицын, встречая просвирню.

– Отдала! – отвечала она торжественным голосом.

– Ну, исполать тебе! Ай да Василиса Кононовна, за что возьмется, так лицом в грязь не ударит, – вскричал радостно дьяк. – Ну что, чай, долго она не брала?

– Как не брала… Увидела колечко и невесть как обрадовалась; поалела моя голубушка, словно маков цвет.

– Немец правду сказал! – радостно прошептал Курицын, щелкнув рукой. – Ну, не грех тебе, матушка, за такую радостную весточку и еще алтын прибавить? – вскричал он с восторгом.

– Спасибо тебе, родимый, – отвечала просвирня, принимая монетку. – Только чудно мне, – прибавила она, – зачем он через тебя колечко пересылал?

– Да видишь ли, сам-то приятель тебя не знает, так и поручил мне, – сказал Курицын, радуясь, что так удобно успел свалить от себя посылку на другого.

– Кто, Алексей-то не знает меня? В своем ли ты уме? – вскричала в изумлении Василиса Кононовна. – Да не через меня ли он и в саду-то виделся?

– Какой Алексей? – спросил в свою очередь изумленный Курицын.

– Вестимо, постоялец мой, – отвечала просвирня. – Ты думаешь, что уж не сказал мне, так я и не узнаю? Ан нет: мне она, голубушка, сама сказала, что кольцо-то от Алексея.

Как сумасшедший выбежал Курицын от просвирни, проклиная хитрого немца. Еще встретив Алексея ночью возле дома Башмакова, он начал подозревать его в связи с Еленой и теперь, уверившись в этом на деле, поклялся отомстить ему и Пфейферу за оскорбление, сделанное ему отказом Башмакова.

– Федор Трофимович, обожди минутку! – закричал кто-то, видя дьяка, идущего по улице, и бросившись за ним, чтобы догнать его; но Курицын, отмеривая огромные шаги и рассуждая сам с собой, не слыхал этого воззвания. – Да куда тебя словно нечистый несет, прости господи! – вскричал человек, догонявший Курицына, успев, наконец, схватиться за полу eго однорядка. – Где ты пропадаешь? – продолжал он, едва выговаривав слова от усталости. – Я тебя ищу уж часов пять, по приказу боярскому.

– Ах, это ты, Панфилыч? – произнес дьяк, увидя перед собой одного из псарей боярина Стрешнева. – Что тебе нужно от меня?

– Аль ты оглох сегодня? – сказал с удивлением псарь, посмотрев пристально на дьяка. – Да я, кажись, закричал, что боярин требует тебя к себе, так громко, что у самого в ушах звенит.

И, не дожидаясь ответа Курицына, Панфилыч, схватив дьяка за руку, потащил в дом Семена Лукьяновича.

Глава вторая

Огни давно уже потухли в домах жителей Москвы белокаменной, но из открытых окон дома Семена Лукьяновича Стрешнева выходили струйки света, доказывавшие, что обитатели его не предались еще покою.

В пространной хоромине боярина за широким дубовым столом заседали его задушевные приятели и сподвижники: боярин и дворецкий князь Юрий Сергеевич Долгорукий, ближний боярин князь Никита Иванович Одоевский и окольничий Родион Матвеевич Стрешнев. По всему можно было заключить, что предметом собрания их не была простая дружеская беседа, хотя кубки с заморским вином, стоявшие на столе, не раз уже обходили каждого гостя.

– Встань-ка да посмотри, Родион, нет ли кого за дверью. – произнес вполголоса хозяин, обращаясь к окольничему Стрешневу, своему свойственнику, и, по исполнении последним приказания, обратился к своим гостям со словами: – Ну так теперь вы ясно видите, что нам всем несдобровать, коли мне не удастся доказать на деле обвинений, сделанных царю на Никона, и поэтому мы должны помогать друг другу до последнего издыхания.

– Да, это ясно, как солнце, – отвечал Долгорукий, – в поэтому теперь более, нежели когда-нибудь, надобно действовать решительно, чтобы одним ударом все кончить.

– Именно за этим-то я и пригласил вас сюда, – продолжал хозяин, – чтобы, когда я расскажу положение дела, всякий видел, что ему должно будет в этом случае предпринять. Царь, помня дружеское расположение, в котором он находился прежде с Никоном, не перестает питать к нему это и поныне, и поэтому самое верное средство состояло в том, чтобы обнаружить перед ним неблагодарность его прежнего любимца. Я вперед знал, каким ударом поражу царя, объявив ему, что патриарх проклинает его во время церковного служения; теперь стоит доказать только на деле.

– Однако это не так легко, как ты думаешь, – воскликнул Одоевский. – Правда, что патриарх читал на молебне в Воскресенском псалмы Давида: «Да будут сние его малы, сынове его сиры, жена его вдова», – а я знаю и то, что это относил он к стольнику Роману Боборыкину, с которым патриарх рассорился при покупке у него поместья.

– Знай себе на здоровье, лишь бы царь себе не ведал, – отвечал Стрешнев с коварной улыбкой. – А чтоб этого не могло случиться, – продолжал он, – так я уже принял свои меры. Проведав, что царь вздумал отослать несколько человек из приближенных к себе в Воскресенский монастырь, чтобы взять допрос с патриарха и всех бывших в церкви во время проклятия, я устроил так, что для допроса отправят тебя, Никита Иванович, тебя, Родион Матвеевич, да митрополита Паисия, который ненавидит Никона еще хуже нас! Что, каково выдумано-то, голубчики?

– Да, исполать тебе, Семен Лукьянович, дельце придумано гоже; мы при допросе охулки на руку не положим, – сказал Одоевский.

– То-то же! Знай наших! – вскричал Стрешнев, зверски захохотав. – То ли я еще скажу вам, любезные други и собеседники, так ли вас порадую, – продолжал Стрешнев, посмотрев с улыбкой на присутствующих. – Весть моя будет для вас послаще даже этой мальвазии. – И он показал на стоявшую на столе с заморским вином узорчатую флягу.

– Что такое? Не томи нас, говори скорее, государь Семен Лукьянович! – вскричали собеседники, устремив горящие любопытством взоры на хозяина.

– Слушайте и разумейте, – сказал Стрешнев, протянув вперед руку и как бы приглашая к вниманию. – Все, что мы предпринимали до настоящего времени для погибели Никона, было только обвинением, а не доказательством, так что патриарху стоило лишь каким-нибудь образом возбудить к себе в царе чувство сострадания, и тогда все наши обвинения взлетели бы на воздух, и Никон сделался бы прежним Никоном; ну а нас, по его милости, отправили бы куда-нибудь подальше. Одно только неосторожное письмо его в Царьград, заключавшее в себе изветы на царя и писанное собственной рукой патриарха, могло служить полным и непреложным обвинением. Но у нас была в руках лишь черновая отпись, а не подлинное писание, и это составляло еще слабое доказательство, не говоря уже о том, что вмешательство царьградского первосвятителя, если бы он получил письмо Никона, сильно могло бы расположить царя в пользу обвиненного. Теперь, почтенные собеседники мои, поздравляю вас с новым патриархом, потому что сегодня утром я узнал, что подлинное рукописание Никона, отосланное в Царьград, возвратилось в Москву, а если оно в Москве, так понимаете, разумеется, явилось назад не по желанию уже патриарха! Вот вам дорогая весточка, друзья мои!

– Воистину, дорогая! – вскричал с восторгом Одоевский. – Дай бог, Семен Лукьянович, много лет здравствовать – за то, что ты так порадовал нас этим известием. Да каким же чудом оно воротилось?

– Это еще не чудо, – отвечал Стрешнев, – что письмо пришло назад, а подивись тому, что в то время, когда мы, как бессильные бабы, бесились попусту и без толку разыскивали его, нашлись люди, которые в то же время употребили все силы свои, чтобы достать письмо, и, получив, передают в наши же руки! Письмо это промыслили здешние раскольники или, лучше сказать, глава их Аввакум, бывший попом и расстриженный Никоном – тот самый, который тебе, князь Юрий Сергеевич, принес и черновую отпись, столь нас обрадовавшую. Я тогда диву дался, как могли похитить это от патриарха, и вот только нынче узнал от своего дорогого Курицына, каким образом письмо попалось к раскольникам. Вы знаете, что к Никону приходит в Воскресенский монастырь множество праздношатающихся – будто бы на богомолье, которых он кормит и поит на свой счет, а это и по нутру бродягам, так что иногда в Воскресенском бывает такого сброду зараз человек по тысяче и более. Угощение этих попрошаек поручено от Никона его любимому клирику, Ивану Шушерину, который есть правая рука у патриарха, так что тот доверяет ему самые сокровенные свои тайны. Черновое письмо было написано со слов Никона Шушериным и, по какому-то случаю, лежало в его же келье. Аввакум проведал об этом, и вот один из его последователей явился под видом богомольца в Воскресенский, подделался к клирику и попросту украл у него письмо. Аввакум, зная, что ты, князь, не взлюбливаешь Никона, принес к тебе письмо, чтобы ты показал его царю, а как мы решились представить государю не теперь, а в то самое время, когда будут судить патриарха, то Аввакуму и почудилось, что и мы уж тянем на сторону Никона. Поэтому теперь подлинное послание патриарха он хочет доставить царю прямо от себя, опасаясь, чтобы его не перехватили доброжелатели Никона.

– Доставить? Да ведь царь велит Аввакума бросить в тюрьму! – вскричал Одоевский. – Разве он не знает, что его Тайный приказ давным-давно разыскивает.

– Ну, уж он, верно, о своей голове позаботится! – отвечал, смеясь, Стрешнев. – Впрочем, это – не наше дело: нам бы только свои на плечах удержать. Так теперь, видите ли вы, мои почтенные други, – прибавил он, обращаясь к прочим, – что Никону несдобровать, благодаря общим трудам нашим? Царь не позволит патриарху не только показываться себе на глаза, но и писать к нему; следовательно, с этой стороны мы покойны. Митрополит Питирим заготовил также немаловажные улики к обвинению Никона в духовном управлении; наконец, последний удар, который я нанес патриарху, донеся царю, что он проклинал его в церковном служении, тоже чего-нибудь стоит. А, что вы скажете на это, други?

Стрешнев с самодовольством обвел вокруг себя глазами.

– Скажем, что все это означает наиглубочайшую пучину твоей премудрости, – отвечал Долгорукий. – Только диву даюсь я, – прибавил он с лукавой усмешкой, – как это ты, со своим умом, обмишурился тем, что вздумал наговорить царю не вовремя про Артемона Матвеева? Кажись, государь не похвалил себя за это? То-то, Семен Лукьянович, не худо бы было тебе и меня, глупого, послушаться?

– А уж ты все разведал? Видно, Артамошка и раззвонил обо всем этом на радостях, – вскричал Стрешнев, блеснув глазами, в которых горела адская злоба. – Да, черт возьми! – вскричал он, стукнув кулаком по столу. – Дорого поплатится он за минутное торжество, не дешевле, как головой своей! Он или я, я или он, a двум нам тесно будет жить на земле!

– Полно горячиться-то, докажи прежде, что сказать на него царю, – сказал Долгорукий. – Всякая вина, взнесенная на Матвеева и не доказанная, подвергает голову обвинителя опасности ее лишиться.

– Ха-ха-ха! Ты меня смешишь, князь, – вскричал Стрешнев. – Да случалось ли когда, чтобы я не доказывал, что хотел? Гей! – вскричал он громким голосом, подойдя ко двери и несколько растворя ее.

На зов Стрешнева показался в двери старый дворецкий боярина.

– Ну что, сыскали, что ли, Курицына?

– Он давно ожидает, когда ты дозволишь ему явиться к твоей милости.

– Кликни его сюда, да скорее.

Чрез минуту во дверях хоромины показался дьяк Тайного приказа Курицын и, переступив через порог, после низкого поклона остановился без движения, ожидая вопроса.

– Ну что, Трофимыч? Каково идут наши делишки? – спросил Стрешнев, потрепав по плечу Курицына.

– Идут так, как ты приказываешь, – отвечал Курицын, отвесив еще поклон.

– Молодец, это мне и надобно. А что, не узнал ли ты, каким образом Никон передал письмо голландскому посту для отсылки в Царьград? Ведь ты, кажется, говорил, что Борелю отдал при выезде его рукописание аптекарь Пфейфер? А к нему-то как оно перешло от Никона? Немец с патриархом свидеться в Воскресенском, чай, не могли; следовательно, в передаче письма от патриарха к нехристю должен участвовать кто-нибудь третий, не знаешь ли ты его по имени-то, а?

Действительно, Курицын, увидав Пфейфера, передавшего письмо Борелю, предполагал первоначально, что это была патриаршая грамота, о чем в то же время сообщил утвердительно боярину Стрешневу; но, сделавшись потом последователем Аввакума, он узнал положительно, что грамота эта была послана патриархом не с Борелем, а с одним греческим монахом, возвращавшимся из Москвы в свое отечество. Об этом обстоятельстве прозорливый дьяк не торопился, однако же, передать боярину, чтобы через то придержать у себя в руках Пфейфера; теперь же, после сыгранной аптекарем с ним шутки, решился, для погибели его, окончательно поддерживать первоначальный донос свой.

– Кажется, я уже докладывал твоей милости, – отвечал Курицын на вопрос боярина, переминаясь и поглядывая в нерешимости то на гостей, то на хозяина.

– Говори, что знаешь, – здесь скрывать не перед кем, – сказал Стрешнев, мигнув глазом Долгорукому, чтобы он выслушал ответ Курицына.

– Ну, коли ты приказываешь, так я скажу, что о передаче письма хлопотал Артамошка Матвеев и через него письмо перешло из рук патриарха к немцу, отдавшему письмо посланнику.

– А где доказательство? – прервал Долгорукий. – Царь не поверит без достоверных улик, чтобы его любимец Матвеев мог хлопотать о передаче письма, зная, что в нем поносилось царское имя.

– Эх, князь Юрий Сергеич, – отвечал Курицын с удивительным простосердечием, – а застенки-то в Тайном приказе на что? Как у того попробуешь погладить кожу раскаленными железными полосами, другого – на горячей сковородке подержать, а иному – за ногти десятка два иголок запустить, так, небось, всякий язычок-то развяжет – как на веселой пирушке, хоть бы отроду ни слова не говорил. А уж кто раз в переделке побывал, тот в другой не захочет и, чтобы не попасть опять, будет клясться всеми святыми во всем, что ему подтвердить велят. Да вот и теперь есть у нас шесть человек стрельцов из числа бывших на страже в Воскресенском монастыре, у которых хоть всю внутренность по жилке вытяни, так они не откажутся от доноса, что слышали от патриаршего клирика Шушерина насчет передачи Никонова письма к Матвееву. Ведь дело мастера боится, батюшка-князь, а на ловца, по пословице, и зверь бежит.

– Ну вот, видишь ли, – сказал Стрешнев, обращаясь к Долгорукому, – что у меня на всякое дело готовые свидетели найдутся – благодаря моему другу боярину, который, по моему ходатайству, назначен управлять Тайным приказом. Немалого труда стоило мне тогда определить его, да зато уж теперь, спасибо, выручает.

– Вижу, что тебе черти во всем помогают, – воскликнул Долгорукий.

– Эх, князь, – прервал Стрешнев, покачав головой, – да ведь и люди-то не ангелы, чтобы с ними обходиться иначе. Мое правило такое, что для достижения желаемого всякое средство хорошо. Матвеев стал мне поперек дороги, перебив место у меня, ближайшего царского родственника! Милости государевы льются на него дождем, а на нас падают росинками – и, следовательно, тут в средствах к уничтожению его чиниться нечего! Всякая ложь хороша, всякое обвинение годно, было бы только доказано, а за доказательствами, как ты видишь, далеко ходить мне не надобно. Повторяю тебе еще раз, – сказал Стрешнев, обращаясь к Курицыну, – чтобы ты употребил все средства к уничтожению Артамошки! Ищи свидетелей – угрозами или прельщением, пытками или золотом, не жалея ни того ни другого! Действуй как знаешь – я за все твой ответчик, было бы в пользу. А коли мне удастся достигнуть желаемого, так и ты внакладе не останешься: впредь обещаю тебе полную шапку золотых ефимков.

– Все будет исполнено по-твоему, – отвечал Курицын с низким поклоном. На отвратительном лице его мелькнула адская улыбка, вероятно, вызванная мыслью о том, как употребит он истязания. Он вышел.

– Пора и нам по домам: скоро, кажись, светать станет, – сказал Долгрукий, посмотрев на улицу между закрытыми ставнями и взявшись за шапку. – Счастливо тебе оставаться, Семен Лукьянович.

Вслед за Долгоруким распрощались с хозяином и прочие гости, спеша каждый добраться до дому, пользуясь еще темнотой, чтобы не попасться в руки недельщиков.

Возвратимся к Алексею, которого мы оставили не совсем в приятном положении. Роковые слова, произнесенные Курицыным, – что отец возлюбленной его хочет выдать ее замуж за другого, – в ту минуту, когда Алексей считал себя уже полным ее обладателем, сделали на него такое сильное впечатление, что он едва удержался, чтобы не подать знак о своем присутствии, и по уходе Курицына, как мы уже сказали, упал замертво на пол комнаты. Добрый аптекарь, не теряя времени, употребил все средства, какие требовало в этом случае состояние Алексея. Он немедленно перенес его в другую комнату, выходившую окнами в сад и отделенную от этой пространными сенями, чтобы таким образом доставить Алексею совершенный покой и скрыть его от приходящих. Пустив юноше в этом убежище кровь и доставив другие свойственные болезни медицинские пособия, Пфейфер имел удовольствие видеть Алексея к вечеру того же дня все всякой опасности. Однако же легкая горячка, вскоре обнаружившаяся, заставила аптекаря удержать своего друга на несколько дней в его жилище – и уже на четвертый день от начала болезни Алексей почувствовал полное облегчение и, поблагодарив от души своего спасителя, собрался идти к себе в дом.

– Что тебе за необходимость спешить домой, – сказал Пфейфер, удерживая своего друга. – Дело другое, – прибавил он с улыбкой, – если б там была твоя Елена.

– А разве ты ни во что ставишь удовольствие, которое получится, пройдя мимо дома, где живет моя ластовица, – отвечал Алексей, взявшись за шапку.

– Ну, этим удовольствием ты успеешь насладиться во всякое время. Останься у меня хотя только на сегодняшнюю ночь. Ведь ты не успеешь выйти из слободы, как уже совсем стемнеет.

– Нет, мой друг, прошу тебя, не удерживай…

– Ну так послушай же меня, – вскричал Пфейфер, схватив за руку Алексея, уже растворявшего дверь, чтобы выйти из комнаты. – Я тебе не хотел ничего говорить, чтобы не обеспокоить тебя при твоем едва поправляющемся здоровье. Но теперь, когда ты так решительно хочешь идти, я должен передать тебе не совсем приятное известие…

– Что такое? – прервал Алексей, устремив с беспокойством глаза на Пфейфера.

– А то, что вчерашний день приходил ко мне какой-то человек, посланный от твоей хозяйки с уведомлением, что в ее доме дожидаются тебя незваные гости – с десяток стрельцов, посланных по неизвестно чьему приказу и, вероятно, не с добрым намерением…

– Это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, – прервал Алексей, – и, в таком случае, присутствие мое еще более необходимо.

– Ну, делай как знаешь; но, во всяком случае, идти на ночь тебе не советую. Утро вечера мудренее.

После множества отрицаний Алексей решился остаться еще на одну ночь у Пфейфера и, все еще чувствуя некоторую слабость после своей болезни, вздумал тот же час лечь спать. Распростившись со своим другом и заперев задвижкой дверь, он начал раздеваться. В эту минуту что-то темное мелькнуло в окошке, и Алексею показалось, что какая-то зверская рожа, взглянув из сада в стекло и увидев Алексея, мгновенно скрылась, пользуясь темнотой ночи. Почитая это видение признаком расстроенного после болезни воображения, Алексей не обратил на него большого внимания и, завернувшись в одеяло, через минуту забылся совершенно в объятиях сладкого сна. Но не прошло получаса в этом успокоении, как раздавшийся ужасный крик заставил Алексея мгновенно проснуться. Крик этот выходил из комнаты, в которой остался Пфейфер, и Алексей весьма ясно различил в нем голос самого аптекаря, призывавшего на помощь. Не постигая, что бы это значило, Алексей вскочил с постели в намерении немедленно броситься к своему другу; но едва только ступил он на пол, как несколько рук, выставившихся из-под кровати, схватили его за ноги, а два стрельца, поднявшись в окно, открытое еще во время сна Алексея, по приставленной из сада лестнице, с быстротой молнии бросились на Алексея и завязали ему рот широким кушаком, тогда как вылезшие из-под кровати изверги опутывали его веревками по рукам и ногам. Лишив таким образом Алексея движения и возможности подать голос, они вынесли его чрез дверь за ворота дома, где дожидалась заложенная парой лошадей телега. Бросив юношу в телегу, стрельцы разместились кругом него и, ударив по лошадям, скрылись с ним в темноте ночи.

Глава третья

Оставим одного несчастливца и познакомим читателя с другим, столь знаменитым в истории нашего отечества: мы говорим про патриарха Никона, находившегося в это время в царской опале и жившего в монастыре, который назывался Новым Иерусалимом. Монастырь этот, отстоящий на сорок верст от Москвы, построен в селе Воскресенском самим патриархом по следующему замечательному случаю.

Царь Алексей Михайлович, находясь в селе Воскресенском в 1657 году по случаю освящения деревянной церкви, сооруженной патриархом, как говорит современник: «Пришествия ради своего, дабы ему приходите в монастырь, а не в село то», – и, взирая на окрестности с горы, носящей имя Элеонской, был так восхищен картинным местоположением, что назвал его прекрасным, как Иерусалим. Эти слова подали Никону мысль выстроить здесь церковь, совершенно сходную с иерусалимским храмом Воскресения Господня, обновленным св. Еленой, матерью царя Константина Великого, а само село назвать Новым Иерусалимом. Приводя во исполнение свое намерение, патриарх вскоре послал в Иерусалим келаря Троицко-Сергиевского монастыря Арсения Суханова с наставлением: сделать описание и снять самый точный план церкви Св. Воскресения – и по возвращении старца немедленно приступил к заготовке материалов. Устроив огромный кирпичный завод и заложив фундамент церкви, трудолюбивый Никон занялся с особенным тщанием ее сооружением.

Неприятности с боярами шли, однако же, своим чередом: приближенные к царю Стрешнев, Долгорукий и несколько других сановников изыскивали все средства, чтобы поссорить его с патриархом; какими бы то ни было путями отвлекали царя от присутствия в Успенском соборе во время патриаршего служения; передавали ему даже самые маловажные поступки Никона, перетолковывая их, разумеется, в дурную сторону, и, когда царь произносил что-нибудь неприятное первосвятителю, они, зная горячий характер последнего, немедленно переносили это с возможными изменениями. Кончилось тем, что патриарх, отслужив 10 июля в Успенском соборе, в день положения риз Господа нашего Иисуса Христа, обедню, торжественно оставил первосвятительский престол и, поставив в церкви свой архиерейский жезл, сел в простую телегу и уехал в Воскресенский монастырь. С этого времени, как бы желая заглушить в себе все житейские страсти, Никон начал вести свою труженическую жизнь: надев железные вериги и соблюдая строжайший пост, он с утра до глубокой ночи был занят сооружением церкви – сам со своей братией мял глину для кирпичей, обжигал их, перевозил их на место закладки, переносил на плечах огромные плиты; словом, не был ни одной минуты в покое.

Но зависть бояр не хотела оставить Никона и в этом уединении: хитрыми изворотами они успели достигнуть, наконец, того, что Алексей Михайлович, наскучив беспрестанными смутами, решился для водворения тишины церковной пригласить на суд Восточных патриархов и послать к ним призывные грамоты. Но, пока ожидали сих первосвятителей, противники Никона старались запутать его более и более. Не таков был характер патриарха, чтобы равнодушно сносить бросаемые в него стрелы. Подавляя страсти свои постом, трудами и молитвами, он восставал, как могучий лев, в делах, касавшихся его оскорбления: бранил бояр, называя их не слишком вежливыми словами, и даже одного из его противников – именно стольника Боборыкина – проклял во время служения. Услышав, что царь, по внушению бояр, просил прибыть в Москву вселенских патриархов для произведения над ним суда, Никон решился, со своей стороны, написать письмо к царьградскому патриарху, прося его зашиты, и, получая новые и новые неудовольствия, был столько неосторожен, что в письме этом назвал государя оскорбительными словами.

В таком положении были дела в Новом Иерусалиме, когда в описываемое нами время, августа двадцатого дня, за четыре дня до праздника Петра Чудотворца, поздним вечером подъехал кто-то по дороге из Москвы к запертым уже монастырским воротам. По первому удару в небольшой колокол, от которого шнур проведен был в избушку привратника, послышались шаги внутри дома, и вслед за этим раздался голос:

– Кого Бог посылает сюда?

– Отворяй, дедушка, это я – иподиакон святейшего патриарха.

Вслед за этим раздался шорох ключей и запоров, и вскоре ворота были отворены.

– Милости просим, Никита Никитович, – сказал привратник, взяв за узду лошадь приезжего и вводя ее на монастырский двор.

– Откуда изволили пожаловать?

– Из Москвы, Афанасьич. А что, можно ли мне теперь повидаться с отцом Иоанном?

– С патриаршим клириком, что ли? Коли нельзя. Ведь он, сердечный, поздно ложится спать, все по ночам пишет что-то. Говорят, что описывает житие святейшего патриарха. Да вот, так и есть, это, кажись, у него светится огонек в келье. Ступай туда, родимый, а об лошадках не заботься – я их приберу; ведь у вас, по милости святейшего, кормеца-то не занимать стать.

– Спасибо, Афанасьич, – отвечал приезжий, направляя путь к монастырским кельям.

Взойдя на крыльцо, он добрался ощупью до двери патриаршего клирика и, постучавшись в них, произнес:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

– Аминь! – раздался голос за дверью, и вслед за тем пожилой человек низенького роста отворил дверь кельи.

Это был любимец патриарха – клирик Шушерин, оставивший описание жизни Никона, сохранившееся и до нашего времени.

– Никита Никитович, – вскричал он, увидев входящего, – добро пожаловать. Давно ли изволили приехать?

– Да вот сейчас только с дороги, отец Иван. Что светлейший патриарх – опочить изволит или нет еще?

– Да мы и не ведаем, Никита Никитович, почивает ли он когда; видит Бог, не знаем. Как к нему ни придешь, все за делом увидишь. Ночью молится или читает жития, а по будням всякое утро, чем свет, выходит на работу. Только по воскресным и праздничным дням да во дни царских ангелов не бывает на строении, а совершает сам литургию и всю службу вечернюю и утреннюю. А уж какой пост-то держит! Одной лишь капустой с толченым хлебом и питается, да разве в великие праздники ушицы из мелких рыбиц покушает. Однако я толковать толкую, а о деле не спрошу. Нет ли тебе до него какой требы?

– Я прямо к нему прислан от великого государя.

– Ой ли? Опять не по тому ли делу, что приезжал намедни?

– То-то и есть, отец Иван. Государь от души желает примириться со святейшим.

– Дай-то Бог, – вскричал клирик, подняв к небу глаза. – Давно пора уж, Никита Никитович, – прибавил он, обращаясь к приезжему, – а то того и смотри, что проклятые бояре изведут его, нашего кормильца. Слышал ли ты беду нашу, что злодеи перехватили письмо, посланное святейшим в Царьград?

– Слышал, отец Иван; да знаю, что, как на грех, и черновое-то у тебя украли.

– Ох, уж и не поминай мне, – вскричал Шушерин, схватив себя за волосы. – Погубил я, окаянный, святейшего. Он приказал его спрятать в сокровенное место с другими бумагами, а я, непотребный пес, за хлопотами и забыл об этом. Прах ведает, кто украл отсюда из кельи и передал письмо злодеям.

– Теперь-то и беда, отец Иван: коли нынче святейший не сойдется с царем, так все пропало. Ведь скоро ждут вселенских патриархов. Надобно уговорить святейшего на мир. Веди-ка меня к нему в покои.

Вооружившись небольшой ручной лампадкой, клирик повел приезжего по извилистым коридорам монастырского здания и, наконец, приведя его к жилым покоям Никона, просил пообождать, пока он доложит патриарху. Чрез несколько минут ипподиакон был введен в его келью.

Жилище патриарха состояло из трех небольших светлиц, из которых одна составляла его рабочую комнату, другая – образную, и, наконец, третья – опочивальную. Патриарх находился в первой из них и, по-видимому, был углублен в чтение, что доказывали несколько книг, раскрытых пред ним на двух аналоях. При первом взгляде на физиономию Никона можно было почувствовать к нему невольное уважение. Строгие от природы черты лица патриарха имели, кажется, еще большую суровость от его труженической жизни, но, несмотря на это, в чертах лица Никона заключалось что-то особенно привлекательное, что еще более увеличивалось его приятным, звучным голосом, совершенно располагавшим в его пользу. Он был высокого роста и совершенно соразмерен во всех частях, даже, можно сказать, величествен. На нем находилась суконная ряса пепельного цвета, подложенная овчинами и перепоясанная кожаным кушаком в четверть аршина шириной, поверх которой была одета черная манатейного сукна мантия; голова была покрыта шапочкой. Это была его обыкновенная одежда во все время жительства в Новом Иерусалиме.

– Здорово, Никита, – сказал патриарх, благословляя подошедшего к нему иподиакона. – Ну, с чем приехал опять?

– Да с тем же, святейший владыка, – отвечал иподиакон, подавая ему бумагу, обернутую шнуром и запечатанную восковой печатью. – Благоволи прочитать написанное.

– Чего же они хотят от меня? – спросил Никон, не распечатывая еще письма и обращаясь к иподиакону.

– Молят тебя, святейшего, опять прибыть в Москву и принять твой пастырский жезл. Сегодняшний день поутру снова позвал меня к себе боярин Никита Алексеич Зюзин и поведал, что великий государь Алексей Михайлович присылал к нему писание руки своей, коим повелевает, чтобы он написал тебе, святейший патриарх, от своего лица, дабы ты пришел в Москву в день недельный заутрени и, восшедши на свой патриарший престол, воспринял бы архиерейский жезл. В царском письме, говорил боярин, было написано, что ему, а не другому кому, повелевает писать к тебе, поелику ты других бояр не так любишь, а его-де ты жалуешь; да и меня посылает к тебе великий государь, ведая, какую я к тебе, святейшему, любовь питаю. Во свидетельство справедливости слов боярин приводил духовного отца своего – иеромонаха Александра, бывшего прежде протопопом Андрианом, который при мне и подтвердил все сказанное.

В письме, писанном Зюзиным и распечатанном, наконец, Никоном, заключалось, подобно, как и в первые два раза, повторение слов Никиты, чтобы патриарх, прибыв в Москву на следующее воскресенье к утрени и явясь в Успенский собор, восшел на патриаршее место и восприял свой жезл, а по окончании служения, потребовав ключи от патриаршего дома, отправился туда на жительство. В конце письма было присовокуплено от имени государя: «Аще ныне ты, святейший патриарх, не изволишь быти и не усмириши церкви Божией и с нами мира не положиши, то и во веки церкви Божией быть во вражде и у нас не в любви, аще же будеши ныне, то сотворишь во всем волю твою, ако Господеви угодно, тако и тебе».

Прочитав свиток и положа его на стоящий возле аналой, Никон погрузился в молчание, как бы обдумывая прочитанное; заметно было, однако же, что послание произвело на него приятное впечатление. Он взглянул веселыми глазами вокруг себя, и легкая улыбка мелькнула на мгновение на его бледных устах… Но вдруг какая-то смутная мысль пробежала в голове его; он свел брови и, облокотясь головой на руку, просидел несколько минут без движения. Видно, тяжела была его дума. Наконец, он обратился к иподиакону с вопросом:

– Только нет ли тут, Никита, какого заговора, чтобы еще больше оклеветать меня? Мне что-то сдается, что государь ничего не ведает об этом?

– Что ты изволишь говорить, святейший! – воскликнул иподиакон. – Как бы осмелился боярин Никита Алексеевич отписать к тебе без царского повеления! Ведомо дело, что писал он по государеву указу, а благочестивый царь повелел это сделать потаенно, для того чтобы бояре не отсоветовали ему призвать тебя прежде суда вселенских патриархов. Ведь поговаривают, что они уже скоро прибудут сюда.

Помолчав еще с минуту, патриарх встал со своего места и, став перед образом, сотворил несколько земных поклонов; потом, обращаясь к иподиакону, произнес:

– Видит Бог вездесущий, что я желаю не престола своего и почестей, но царского успокоения и прекращения смуты в церкви Христовой. Поезжай обратно и возвести боярину о моем пришествии в уреченный день в Москву.

Иподиакон, получив благословение от Никона, тотчас же отправился в путь, а патриарх, позвав своего клирика, повелел готовиться к отъезду. Отдав приказания, он запер наружную дверь своей кельи, чтобы опочить от трудов дня.

Была глубокая полночь, но Никон не мог, однако же, сомкнуть глаз своих. Напрасно старался он изнурить себя земными поклонами и чтением канонов; тщетно раскрывал сочинения Иоанна Златоуста и Василия Великого, любимых своих писателей, – пред глазами его были только мертвые буквы без всякого значения, потому что в голове роились новые мысли, порожденные письмом Зюзина, и незаметно мысли эти ширились более и более и с каждым мгновением принимали новые формы. Как бы почитая это за искушение злого духа, Никон старался занять свое воображение предметами менее житейскими: рассуждал почти вслух о своих монастырских работах, о новом храме, – а между тем голова его невольно наполнялась мыслями о блеске патриаршего престола, о власти при царском дворе, которую снова получит он, чтобы поразить в прах своих противников. Он опять видел себя в своем патриаршем доме, окруженным боярами; в царских палатах, в беседе с иноземными послами; на престоле патриаршем, в златотканных одеждах, с митрою на главе, с посохом Петра Чудотворца, благословляющим святителей…

Глава четвертая

Громко призывали колокола златоглавых церквей московских жителей к слушанию утрени в праздник преставления св. Петра-митрополита. С первым ударом колокола благочестивые жители спешили уже каждый в свою приходскую церковь, чтобы начать день молитвой пред престолом Божьим. Но нигде столько не толпилось народу, как у входа в Успенский собор, который хранил и хранит в себе столько великих святынь русского народа. Его святые мощи митрополитов, угодников, его чудотворная икона Владимирской Божьей матери; самое воспоминание, что собор сей воздвигнут по гласу святителя, в нем почившего, память которого праздновалась в настоящий день, – все это привлекало в первопрестольный храм несметное число богомольцев. Но никто из входящих в собор не ожидал узреть в нем в настоящий день того, кого не видали здесь столько лет все жители московские, – Никона!

Когда началась уже служба, вдруг в стихословие первой кафизмы с шумом растворились главные двери храма и вошедшие патриаршие певчие песнью «достойно есть» встретили прибытие патриарха, а вслед за ними, к неизобразимому удивлению народа, и сам Никон, с патриаршим великолепием, торжественно вступил в храм. Поклонясь святым мощам и иконам и приложась к ним, он восшел на патриарший престол и взял в руки жезл чудотворца Петра-митрополита… Все смутилось в храме! Совершавшие службу святители не знали, что предпринять… Но едва прошла первая минута смущения, ростовский митрополит Йона, бывший хранителем патриаршего престола, подошел к Никону принять от него благословение; примеру его последовало все духовенство и народ, который бросился с восторгом целовать руки первосвятителя.

Приняв благословение патриарха, Йона поклонился Никону и, сложив руки на груди в знак беспрекословного повиновения, ожидал, что повелит он.

– Поди и возвести великому государю, что я принес мир и благословение ему и всему царскому дому и всему царствующему граду, – сказал Никон торжественно митрополиту.

Йона тотчас же отправился исполнить его приказание.

Государь в это время слушал утреню в теремной церкви, только в нескольких шагах от собора, окруженный боярами, в числе которых были и Стрешнев с Долгоруким.

Яркий румянец разлился по лицу Алексея Михайловича, едва только услышал он первые слова митрополита о пришествии патриарха. Смертная бледность покрыла лица бояр, врагов Никона. Все сановники, слышавшие слова митрополита, вздрогнули, будто от электрического удара, так неожиданна была эта минута.

Как бы приведенный в восторг от этой вести, Алексей Михайлович радостно поднял глаза к небу и совершил земной поклон, обратясь лицом к образу Спасителя.

– Шапку и посох! – были первые слова царя, протянувшего уже руку к стоявшему возле постельничему с царской шапкой.

От этого мгновения зависела участь Никона!

Решась, по-видимому, идти на призыв патриарха, царь уже сделал со своего места шаг к дверям, но, взглянув вдруг на смущенные лица своих бояр, остановился в недоумении. Постояв одну минуту на месте со склоненной головой, как бы обдумывая, что ему предпринять, он по-прежнему направил шаги к дверям; но, выйдя из церкви, остановился в первой от нее палате и приказал тотчас собраться тут всем бывшим налицо сановникам.

– Что вы присоветуете мне, мудрые бояре мои? – сказал отрывисто царь, обращаясь к собравшимся.

В собрании пробежал глухой говор.

– Делай так, надежа-государь, как внушает тебе твоя совесть; и остави должником твоим, по учению Спасителя, – отвечал именитый дворянин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.

– Да не закатится солнце во гневе твоем, – промолвил маститый старец Михаил Михайлович Салтыков.

– Что вы советуете, бояре? – вскричал запальчиво князь Одоевский, наперсник Стрешнева, взглянув с презрением на Салтыкова и Ордина-Нащокина. – Прилично ли великому государю идти на зов ослушника его воли…

– Наложившего клятву на святую особу царскую, – присовокупил Долгорукий.

– Довольно! – вскричал Алексей Михайлович с волнением. – Я спрашиваю, бояре, вашего совета, а не напоминания о делах святейшего…

– Государь, – сказал Долгорукий, выступив из толпы, – оскорбление, им нанесенное, совершенно препятствует твоему с ним соединению! Как посудят об этом вселенские патриархи, что скажет народ, святители, видя тебя приемлющим благословение от руки осквернителя царской твоей чести!

Боярин Стрешнев стоял позади всех, не промолвив ни одного слова и как бы лишившись языка от мысли, что все многолетние происки его погубить Никона могут вдруг пасть на голову его самого, едва царь произнесет только одно слово о своем соединении.

– Что же теперь делать нам? – сказал царь в нерешимости, обведя глазами собрание.

– Повелеть твоему царскому величеству заключить его в какой-нибудь здешний монастырь, и пусть клятва падет на самого ослушника, – отвечал Долгорукий.

– Как? Заключить без суда? – вскричал царь в волнении.

– По крайней мере, все-таки не идти к нему, – возразил Одоевский, – и если не желаешь, великий государь, заключить его, по твоему царскому слову, прежде осуждения, то повели ему возвратиться с миром в Воскресенский монастырь свой и ждать прибытия вселенских патриархов.

– Должно спросить хотя о причине его пришествия, – сказал Ордин-Нащокин.

Алексей Михайлович согласился с мнением последнего и повелел князю Одоевскому с несколькими боярами идти в Успенский собор и вопросить патриарха, ради чего оставил он свое жилище и прибыл в Москву.

Между тем в храме Успения служба продолжалась, и патриарх стоял во всем величии своего сана, ожидая прихода царского, когда вошли посланные от государя с вопросом к патриарху.

Никон по-прежнему отвечал, что он принес мир и благословение царю вместе с его домом и всей паствой.

Прошел еще час в ожидании государева прихода, для которого патриарх повелел постлать уже на месте обыкновенного царского стояния драгоценный лазоревый ковер, вышитый золотом.

Снова растворились двери, и те же бояре, с присоединением нескольких человек из духовенства, подошли к патриарху.

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержец, по совету архиереев и царского синклита, повелевает тебе, святейший патриарх, возвратиться восвояси в Воскресенский монастырь и ожидать суда своего, – произнес князь Одоевский с оскорбительным выражением.

Никон вздрогнул и вдруг страшно побледнел… Казалось, он не в состоянии был произнести ни одного слова. Заметно было, что архиерейский посох дрожал в руке его, так было неожиданно для него это повеление… Но это было на одно только мгновение.

– Возвестите государю, что хочу узреть лицо царское и благословить дом его, – снова произнес Никон с настойчивостью.

Подошедшие архиереи начали укорять его в ночном пришествии, утверждая, что ему невозможно видеть государя до суда вселенских патриархов. Но Никон ничего не отвечал и только с упорством требовал, чтобы донесли царю, что хочет видеть его ради нужных великих дел.

Еще патриарх по уходе посланных стоял с гордым величием, ожидая, что, наконец, царь исполнит его желание – согласно с письмом, присланным от Зюзина; но когда возвратившиеся бояре снова возвестили ему, чтобы он шел немедленно в Воскресенский монастырь, тогда силы, казалось, оставили его. Тут только понял он, что приезд его в Москву не был следствием царского повеления.

В глубоком молчании сошел Никон со ступеней престола и, преклонясь пред образами, вышел медленными шагами из храма, опираясь на жезл Петра-чудотворца.

При первом взгляде на огромные толпы народа, стоявшие возле собора, и множество стрельцов, окруживших его сани, Никон, казалось, вдруг очнулся. Он бросил исполненный глубокого презрения взгляд на стоявшего близ стрельцов князя Долгорукого, посланного для его сопровождения, и сказал громким голосом текст из Св. Евангелия от Луки:

– Идеже аше не приемлют вас, исходяще из града того, прах прилепший к ногам вашим отрясите во свидетельство на ня, – и, садясь в сани, патриарх прибавил: – Чесо ради и прах прилепший нам от града вашего отрясаем вам.

– Не беспокойся, святейший, мы прах-то твой подметем, – возразил с улыбкой один из полковников, пришедших со стрельцами.

– Разметет вас метла, хвостовая звезда, – вскричал пророческим голосом Никон, удаляясь от собора и намекая тем на виденную в то время комету, которая, впрочем, не причинила никакого вреда, вопреки его пророчеству.

В селе Черневе, лежащем на пути из Москвы в Воскресенский монастырь, поезд патриарха был остановлен для отдыха лошадей. Никону предложено было войти на это время в жилище священника, и первый человек, представший пред ним здесь, был боярин Зюзин.

– Прости меня, окаянного, владыко святый, – вскричал Зюзин, упавши в ноги пред патриархом.

– Встань, Никита Алексеич, – сказал Никон ласковым голосом. – Бог тебе судья за то, что ты погубил себя и меня твоей выдумкой. Встань и скажи, что побудило тебя к этому?

– Хотел помирить тебя, святейший патриарх, с государем, – отвечал боярин, все еще стоя на коленях со сложенными на груди руками.

– Помирить! Плохо же ты знаешь бояр, друзей твоих, – воскликнул патриарх с презрительной улыбкой. – Но скажи по истине, – продолжал он, – ради чего вздумал ты погубить из-за меня себя навеки? Неужели ты не предвидел, что будет с тобой в случае неудачи?

– Все предвидел и знаю вперед, что меня ожидает, но я уже семнадцать лет назад дал клятву пострадать за тебя, святейший патриарх, – сказал Зюзин, поднявшись с пола, – и вот только теперь дозволил мне Господь выполнить мое обещание…

– Что ты говоришь? – вскричал Никон. – Семнадцать лет, когда я еще был новгородским митрополитом? Но каким образом могло это быть, когда я не ведал о твоем существовании вплоть до посвящения в патриаршество, и тогда уже узнал о тебе по народной молве о твоем благочестии и святой труженической жизни.

– Позволь, владыко, сказать тебе несколько слов потаенно, – прошептал боярин, и, когда по знаку Никона все вышли из светлицы, Зюзин начал: – Помнишь ли ты, святейший, когда во время бытия твоего митрополитом в Новгороде посадский человек именем Волк взбунтовал дьявольским наущением всех новгородцев до того, что они едва не убили бывшего воеводу князя Федора Андреевича Хилкова, которого только ты спас, спрятав в твоем митрополичьем доме?

– Как не помнить, – отвечал патриарх, – спасая жизнь его, я едва сохранил свою собственную; да, по правде сказать, исполняя долг свой, я и не заботился о ней. Может, ты от кого-нибудь слышал, что мятежники, выпытывая, где живет воевода, прибили меня почти до смерти? Бог ведает, как только я жив остался. Но к чему это ведешь ты речь свою?

– К тому, – вскричал боярин Зюзин, снова падая на землю, – чтобы, готовясь к смерти, исповедаться пред тобой в тяжком преступлении, которое заставила совершить меня моя буйная молодость и товарищи и которое не искупить всей моей жизнью. Первый, положивший руку на тебя, светлейшего, во время бунта, был я, окаянный!

– Что ты сказал, несчастный? – вскричал патриарх, приподнявшись с места и бросив на Зюзина взгляд, исполненный величайшего негодования. – Возблагодари Господа, что Он сподобил обратить тебя на путь спасения, и моли Его, дабы Он соблаговолил простить твои прегрешения так, как я прощаю тебя…

Разговор этот прерван был прибытием из Москвы митрополита Сарского и Подонского Павла и архимандрита Чудовского Иоахима с окольничим Стрешневым, думным дьяком Алмазом Ивановым и множеством стрельцов. Первыми, по приказу царскому, отобран был от Никона жезл Петра Чудотворца, взятый из Успенского собора, а последними наложены оковы на Никиту Алексеевича Зюзина. Синклитом бояр Зюзин приговорен был к смертной казни, но милостивый царь уничтожил этот приговор, повелев его сослать в Казань и записать в служивые дворяне.

Шумно толпился народ на Красной площади в праздник недели Ваий[4] в ожидании торжественного шествия. Все пространство между Фроловской башней и купецкими рядами, почти вплоть до Земского дворца, залито было народом, а кремлевская стена, обращенная на площадь, казалась покрытой дорогим пестрым ковром от множества москвитян, расположившихся по ней в праздничных одеяниях. Не было возможности от огромного стечения ни подвинуться вперед, ни сделать шагу назад. Только на пространстве между собором Пресвятой Богородицы, что на рву1, и огромным полукруглым возвышением из тесаного камня с уступами, находившимся против Фроловских ворот, не видно было народу, но зато место это занимало несколько полков стрельцов, построенных в густые массы. Все они одеты были в длинные узкие кафтаны различных цветов – смотря по полкам, к которым принадлежали. Пред всяким стрельцом был воткнут в землю бердыш, составлявший обыкновенное оружие их вместе с ружьем и саблей. Развеваемые ветром огромной величины знамена белых, алых и черных цветов, с изображениями архангела Михаила и других предметов, заимствованных из Св. Писания, придавали еще более разнообразия этой пестрой картине.

Множество иностранцев из посольств римского императора и шведского короля, взобравшись на плоскую крышу Земского приказа, любовалось этим зрелищем. И действительно, можно было засмотреться на эту восхитительную картину. Самые окружные здания совершенно гармонировали с всеобщей пестротой, а собор Пресвятой Богородицы, выстроенный на горе, странным стилем своим довершал еще более это разнообразие: его высокие башенки, увенчанные куполами на манер индийских пагод и облепленные множеством вычурных украшений; его окна, двери, переходы, нимало не сходные одно с другим в наружной форме, но при самом отсутствии симметрии бросавшиеся в глаза своими узорчатыми, пестрыми выпуклостями, – все это смешение различных архитектур и цветов, несмотря на тяжесть самого здания, было так приятно для глаза и столь величественно в целом, что невольно привлекало внимание чужеземцев.

Один из иностранцев, видный собой молодой человек, обращал, однако же, по-видимому, на все это мало внимания. Приблизясь, сколь позволяли стрельцы, ко входу в собор Покрова, где царь слушал в то время раннюю обедню, молодой чужеземец устремил глаза свои внутрь храма и не отводил их ни на минуту, как бы боясь потерять кого-то из виду. Но вот раздавшийся звон возвестил окончание служения, и народ на площади заволновался, как море, ожидая царского выхода…

Из дверей церковных, при звоне бесчисленных колоколов первопрестольной столицы, вышло более ста человек духовенства в златотканых ризах, осыпанных жемчугом. В руках одних были высокие хоругви и иконы; другие держали золотые кадила и пылавшие огромные восковые свечи. За вереями следовали бояре и сановники в светлых платьях, горевших сверху донизу золотом, а вслед за ними показался и сам царь Алексей Михайлович в великолепнейшем одеянии и золотой, драгоценными каменьями осыпанной короне, опираясь на шедших по сторонам двух знатнейших сановников. За царем следовали епископы, имевшие на себе белые ризы, a на головах белые же, осыпанные жемчугом шапки. Наконец, шествие замыкали остальные сановники царского двора, также в великолепных парчовых одеяниях. В числе последних находился и почтенный Артемон Сергеевич Матвеев.

При громком пении иереев и певчих процессия направила шествие свое к упомянутому нами прежде возвышению.

– Артемон Сергеевич! Удостой прочесть это, – сказал иностранец по-немецки, подойдя к следовавшему позади всех Матвееву и подавая ему свернутую столбцом бумагу.

– Кто ты таков? – спросил Матвеев также по-немецки, обратись к молодому человеку и принимая от него свиток.

– Я – корабельный мастер его царского величества, вызванный из Амстердама, имя мое Брандт, – отвечал иностранец, – а письмо это посылает тебе заключенный в темницу мой единоземец. Прости меня, Артемон Сергеич, – продолжал он, – что я прибегаю к тебе в такое время и в таком месте, но отложить этого было невозможно, ибо завтра чем свет отправляюсь я из Москвы в село Дедково, где строю корабль «Орел» для его царского величества.

Письмо, переданное Брандтом Матвееву, было от знакомца нашего Пфейфера, у которого неоднократно лечился Артемон Сергеевич. В нем заключалось уведомление Иоганна, что он сидит в Тайном приказе. Рассказывая о своем горестном заключении, аптекарь писал, что он подвергался за него допросам, и между прочим сообщал об Алексее, находящемся также вместе с ним в одной из темниц Тайного приказа.

– Как, Алексей заключен в цепи? – вскричал с изумлением Матвеев, прочитав письмо и обращаясь к Брандту. – А мы везде так долго понапрасну искали его!

– Да, Артемон Сергеевич, вот уже более полугода, как они оба они не видят свету дневного!

– Удивительное дело! – вскричал Матвеев, пробежав еще раз письмо. – Но будь покоен, – продолжал он, обращаясь к Брандту, – я не забуду этого, а тебя благодарю за то, что ты мне дал весть о них.

Свернув снова письмо, Артемон Сергеевич заложил его к себе за ферязь и присоединился к отдалившемуся уже от него шествию.

Дойдя до каменного возвышения, духовенство поднялось на него по ступеням, которые, как и пол, были покрыты дорогими персидскими коврами и малиновым бархатом, и начали молебственное служение. Вслед за ними вошел и царь со знатнейшими сановниками и поместился на приготовленном для него месте, устланном дорогими собольими мехами.

Перед начатием одним из архиреев чтения Святого Евангелия приблизился к царю боярин Илья Данилович Милославский и, сняв с величайшим почтением корону с главы его, держал ее на блюде во все продолжение чтения. Выслушав с благоговением двадцать первую главу евангелиста Матфея – о вшествии Христа в град Иерусалим, – Алексей Михайлович приложился к кресту, который держали митрополит Сарский и Подонский Петр, заступавший патриарха Никона, и поцеловал его руку. После сего уже снова надета была на царя боярином Мирославским корона.

Между тем тихо подвезли к возвышению огромное дерево, убранное смоквами, яблоками, финиками и изюмом и укрепленное на двух больших санях, которые везли шесть лошадей, покрытых красными коврами; вокруг дерева стояло пять мальчиков в белом одеянии. Держа левой рукой окованное золотом Евангелие, митрополит сел боком на коня, одетого белым полотном, с приделанными длинными – наподобие ослиных – ушами, который приведен был из Кремля двумя священниками. Тогда царь, держа в одной руке вербу, подошел к лошади и, взяв ее другой рукой за длинный, блестевший золотом, повод, повел коня с его седоком вслед за деревом, через Фроловские ворота Кремля. Бесчисленное множество бояр с вербами в руках сопровождало торжественное шествие. Тридцать благородных отроков, одетых в пурпурные платья, снимали с себя одежду и устилали путь, по которому шествовал царь; духовенство и народ покрывали дорогу вербами. Согласное пение множества юношей, шедших за санями с пылающими огромными свечами, молитвословие священников, шествие царя в смиренном величии, блеск и пышность двора и духовенства, наконец, самая важность обряда наполняли народ и войска торжественным благоговением, заставлявшим его повергаться на землю при приближении царя и святителей.

Войдя Фроловскими воротами в Кремль, процессия обошла в описанном нами порядке вокруг главных церквей кремлевских и окончилась с приближением к Успенскому собору, куда царь вошел слушать совершаемую митрополитом литургию.

В этот день Алексей Михайлович каждый год обедал обыкновенно у патриарха, куда приглашались и все царские сановники, а потому и ныне, хотя патриарха не было в Москве, он, однако же, изъявил желание почтить этой честью заступавшего его место Петра, митрополита Сарского, жившего во дворце патриаршем, почему и повелел сказать, что отправится к нему тотчас после литургии.

Два комнатных постельника с парадными санями, обложенными алым бархатом, ожидали царя у главного подъезда к Успенскому собору. Гнедой аргамак, заложенный в сани, с головой, украшенной пучком страусиных перьев, и в хомуте, обвешанном множеством собольих хвостов, бил копытом от нетерпения. Десять земских ярыжек с метлами в руках готовились очищать государев путь, а два очередных боярина – сопровождать его, когда Алексей Михайлович, совершенно неожиданно, по окончании литургии вышел из южных ворот храма.

– Я хочу отдохнуть немного, – сказал царь, обращаясь к окружающим его придворным и показав рукой на дворец, давая знать, что отправляется туда.

Стрельцы тотчас же подвели царский экипаж к южным дверям, и Алексей Михайлович, поддерживаемый боярами, сел в сани.

Спускаясь с лестницы к экипажу, царь бросил нечаянно взор на колокол, лежавший с той стороны храма, и позвал к себе Матвеева.

– Сергеич, – сказал царь при приближении его к саням, – а что же наш колокол-то? Стыдно тебе забывать это!

– Никогда не забываю я, великий государь, ни одного из твоих повелений, – отвечал почтительно Матвеев, – а тем более этого, исполнение которого в настоящем случае так необходимо. Но здесь встретилось важное препятствие.

– Какое же? – спросил царь с любопытством. – Становись-ка за мной, на дороге расскажешь.

Царские парадные сани устроены были таким образом, что кругом седалища шли широкие полозья; на эти-то полозья становились обыкновенно, в торжественных поездах, спереди два стольника, а позади – два боярина. В тот день повелено было находиться только двум боярам: князю Долгорукому и Одоевскому.

Едва царь приказал стать возле себя Матвееву, Одоевский и Долгорукий немедленно сошли со своих мест и неприметно взглянули друг на друга. В этих взорах, брошенных один на другого, можно было прочесть и оскорбленное достоинство, и страх впасть в царскую немилость, и мщение Матвееву за предпочтение, оказанное ему государем.

Дорогой на повторенный вопрос царя Артемон Сергеевич пересказал все новые замыслы против него Стрешнева и настоящее положение Алексея. Для удостоверения же государя ему было вручено письмо, полученное от Пфейфера.

Царь снова пожелал пересмотреть все дело и повелел принести его в тот же день из Большой думы в рабочую свою комнату.

Отдохнув во дворце, Алексей Михайлович отправился через час на обеденный стол в Патриаршие палаты.

Мы не будем подробно описывать бесчисленное количество яств, подававшихся царю, чтобы не раздразнить аппетита проголодавшихся читателей наших и, наоборот, чтобы не наскучить покушавшим. Скажем только, что тут было множество щук, лещей, стерлядей, белуг, взваров с пшеном, перцем, шафраном, пирогов, кисельничков, кашек и тельных оладий; а на десерт: сахарных лебедей, лебедей, людей пеших и конных, марципанов, цукатов, шенталы, имбиря и всех разных индийских овощей.

Глава пятая

На углу между Мясницкой и Новой улицами стояло низкое каменное здание, обнесенное высокой стеной, единственные ворота которой защищались постоянной стражей из двух десятков стрельцов, вооруженных самопалами. В этом здании находился страшный приказ тайных дел, а в одной из душных темниц его заключен был уже около полугода несчастный страдалец наш – Алексей.

Трудно представить себе удивление, в которое приведен был юноша, когда, схваченный ночью у аптекаря, он очутился в этой смрадной тюрьме. Не понимая, за какую вину назначено было заключение, он провел всю ночь, теряясь в догадках, и уже на другое утро, когда был позван к допросу, узнал, в чем его обвиняли.

Место, куда был отведен Алексей для отобрания от него ответов, состояло из длинной, узкой комнаты с маленькими окнами, обремененными тяжелыми железными решетками, чрез которые, будто украдкой, проникали слабые лучи света. Недалеко от одного из окон поставлен был большой, ничем не покрытый стол, замещенный только забитой флягой с чернилами и множеством столбцов, мелко исписанных. За столом этим заседал Курицын и подьячий с опухшим лицом, цвет которого показывал, что похмелье было для него в редкость.

Чтобы иметь понятие о самом отвратительном предмете в мире, нужно было видеть в это время торжествующую физиономию Курицына, когда Алексей предстал пред ним в качестве обвиненного. Дьяк знал, что Елена отвергнула его предложение из любви к Алексею; он помнил дважды нанесенную ему обиду молодым человеком, и вот этот самый Алексей был теперь в его власти, потому что находился в стенах Тайного приказа, а права этого судилища были таковы, что заключенный мог исчезнуть, как былинка, с лица земли, и разве только страх, вырывавший для него могилу, мог знать о переселении его в другой мир. Ясно было, что мстительный дьяк, уже раз завладевший своей жертвой, не выпустит ее на волю, если бы это было даже сопряжено и с собственной опасностью, а здесь он был безотчетным судьей…

– Добро пожаловать! – сказал Курицын, посмотрев с язвительной улыбкой на вошедшего Алексея. – Подойди-ка сюда поближе. Мы, кажись, с тобой старые знакомые. Прочитай ему, Назар Спиридонович, в чем его обвиняют, – произнес он, обращаясь к подьячему.

Взяв со стола один из лежащих на нем свитков, подьячий развернул его и начал читать донос.

Алексей обвинен был в связях с немцем Пфейфером, будто бы учившим его действовать скопом и заговором, и в том, что он знал о передаче Матвеевым аптекарю патриаршего письма. Поводом к последнему обвинению служили полученные приказом тайные доносы, что Алексея видали часто в доме Артемона Сергеевича, рассуждавшего с ним о чем-то потаенно. При всяком обвинении выставлены были имена свидетелей, совершенно неизвестных Алексею, хотя подтверждавших клятвой справедливость происшествий.

– Сознаешься ли ты в том, что тебя обвиняют в сношениях с иноземным аптекарем Пфейфером? – спросил дьяк по окончании чтения.

– Сознаюсь и не нахожу в том ничего предосудительного, – отвечал Алексей.

– Пиши, что в первой статье повинился добровольно, – сказал Курицын подьячему.

Наклонясь над чистой, склеенной столбцом бумагой, подьячий начал пестрить на ней каракульки.

– Следовательно, сознаешься и в знании чародейства, которому обучал тебя этот еретик? – продолжал дьяк, устремив оловянные глаза на Алексея.

– Если бы я признавал себя виновным в этом нелепом обвинении, то ты, вероятно, в душе своей не поверил бы этому, – отвечал с улыбкой Алексей.

– И посему ты признаешь себя в связях с нечистым, – продолжал Курицын.

Алексей молчал, глядя презрительно на дьяка.

– Изволишь молчать; а молчание есть знак согласия, из чего подобает заключить, что ты в сказанном казусе сознаешь себя также повинным. Пиши, что во второй статье, так же как и в прочих, повинился добровольно.

И подьячий, склонив голову над столбцом, снова принялся за свою работу.

– Ну, теперь ты не будешь больше полуночничать по улицам да нечистым заговором соблазнять честных девушек, – сказал Курицын с зверским хохотом, когда подьячий кончил писание.

– Молчи, гнусный клеветник! – вскричал Алексей, вспыхнув от мысли, что презренный дьяк заговорил о сладостном предмете его помышлений.

– Лайся, собака, пока не перехватили тебе еще глотку! – вскричал дьяк, задыхаясь от гнева. Но спустя минуту он принял спокойный вид и, обращаясь к Алексею, объявил ему, что собственное его признание прекращает всякое следствие, а самая вина так важна, что он, по всей вероятности, будет приговорен к смерти, если не облегчит свою участь чистосердечным рассказом обо всем, что ему известно о передаче письма патриарха и участии в том Матвеева и Пфейфера.

Легко понять, что Алексей, в первый раз слыша о том, не мог дать никаких сведений, о чем лучше всех было известно самому дьяку, который один знал, чрез кого действительно послано было патриаршее письмо в Царьград. Но его благодетелю, боярину Стрешневу, непременно нужно было сделать в том участником Матвеева, а для доказательства этого пред царем необходимы были свидетели. Кому же больше поверить, как не человеку, с которым Матвеев говорил об этом, зная о дружбе его с аптекарем, и этот человек был Алексей. Но подтвердит ли сам Алексей это нелепое обвинение? Что нужды – во всяком случае он виноват, и если пытка не заставит его признаться во взведенной на него вине, тогда можно будет отнести это к упорству, а разве это не усиливает еще более показания? Таков был план, составленный Курицыным относительно погубления Алексея.

Отрицания обвиненного записаны были в следственное дело, и Алексей снова отведен в темницу. И вот он, бедный юноша, только расцветший для радости жизни, только взлелеянный на минуту счастьем, изнывает в темной, душной келье, считая дни страданиями своего сердца, едва поддерживая существование гнилой водой и черствым хлебом, без радости в настоящем, без надежды в будущем… Ужасно! Правда, обвинения нелепы, но кто заступится, чтобы спасти его? От него хотят выпытать тайну, которой он не знает; его будут пытать, и вынесет ли он пытку или нет – никому нет до этого дела, и, если бы он издох сейчас на этом месте, как пес, никто бы не позаботился о том, кроме тюремщика, который бы с проклятьем вытащил труп его, чтобы он не заражал собой воздуха темницы, и без того смрадного…

Если бы хоть благодетель Матвеев мог знать о том!

Но сотни глаз бдительно следят за всяким движением заключенного, а подкупить нечем! Да и у Матвеева достанет ли еще сил, чтобы бороться со своими врагами, и сам царь, почитая Алексея виновным, захочет ли на него обратить взор милосердия… А между тем его блестящие надежды, только что начинавшие осуществляться, его Елена… Боже! Как превратна судьба человека.

Такие или почти такие мысли занимали Алексея, изнывавшего в уединении. Сами враги его как будто забыли о нем, потому что со дня допроса Алексей не видал ни одного человека, кроме тюремщика, приносившего ему два раза в день хлеб и воду. А между тем дни шли за днями, недели – за неделями… Алексей уже как будто свыкся со своим положением, время и одиночество как будто оледенили его; вся прежняя жизнь казалась ему каким-то давно виденным сном, и он, убитый горем и не зная радости, казалось, уже и не мог ощущать ни того ни другого…

Но Алексея не забыли. Дело об участии Матвеева в отсылке патриаршего письма, начатое по доносу Стрешнева царю, представлено было к рассмотрению в Большую думу, которая, действуя со свойственной ей справедливостью, прежде всего избрала из среды себя одного из важных сановников, боярина Афанасьева, поручив ему лично переспросить всех свидетелей по этому делу. В случае препирательства к открытию истины дозволено было употребить пытку… И вот, после нескольких опросов, боярин приказал представить к себе Алексея.

На этот раз место допроса было изменено. Алексея, проведя через множество коридоров, ввели в пространную комнату с узкими окнами, защищенными снаружи железными ершами. Толстые каменные столбы, поддерживавшие стрельчатые своды, составлявшие потолок, придавали печальной храмине этой вид подземелья. Стены увешаны были огромными клещами, иглами, пилами и множеством других орудий истязания; на полу же лежала в больших связках проволока, сухие воловьи жилы и веревки. Недалеко от двери стоял длинный, узкий стол, устроенный таким образом, что передние ножки его были гораздо ниже задних. Длинные, широкие ремни, прикрепленные в нескольких местах к столу, давали заметить, как мало мог оказывать сопротивления человек, привязанный ими во время истязания, а узкие желоба, вырезанные по обеим сторонам стола во всю длину его для стока крови, показывали, сколь было мучительно оно.

Боярин Афанасьев, облеченный в пышную малиновую ферязь, сидел с важной осанкой за столом, покрытым черным сукном. Пред ним лежал большой вызолоченный крест и Евангелие с широкими серебряными застежками. По бокам стола заседали: с одной стороны – Курицын, с другой – бывший при первом допросе подьячий.

Когда Алексей услышал от сопровождавших его из темницы стрельцов, что его ведут к боярскому допросу, в голове его мелькнула мысль о свободе, но едва только взглянул Алексей на лицо своего нового судьи, как мгновенно убедился с горестью, что сущность власти заключалась, по-прежнему, в коварном дьяке. В самом деле, пустое бессмысленное лицо боярина Афанасьева, частое склонение головы его к столу и полусонные глаза, открывавшиеся только в то мгновение, когда подьячий особенно возвышал голос при чтении какого-то дела, весьма ясно показывали, что почтенный сановник присутствовал тут против своего желания и с величайшим удовольствием готов бы был переменить жесткую скамью, на которой восседал, на мягкую перину своей опочивальни. Выбор боярина Афанасьева в следователи ясно давал знать, что и в Большой думе не дремали враги Матвеева и друзья Стрешнева.

– Вот, милостивый боярин, и преступник налицо: изволь-ка сам допросить его обо всем, – сказал Курицын, когда ввели Алексея в палату.

– А в чем он обвинен? – спросил Афанасьев, приподняв на дьяка полусонные глаза.

– Да во всем том, о чем читал сейчас Назар Спиридонович, – отвечал Курицын.

– Да-да, о чем читал; теперь знаю, – промолвил боярин, – а о чем, бишь, читал он?

Подьячий, развернув бывший у него в руках столбец, снова начал читать однообразным голосом:

– Сего лета семь тысяч восемьсот семьдесят девятого, месяца марта в седьмой день: бил челом в приказ тайных дел проживающий в Иноземной слободе, в услужении у немецкого аптекаря Иоганна Пфейфера, посадский человек Федька Горлопанов…

– Помню, помню, – перебил Афанасьев. – Ох уж эти мне бумаги! Положи-ка лучше столбец в сторону, Назар; Трофимыч мне лучше все на словах перескажет.

Курицын, привстав с места, объяснял подробно боярину доносы на Алексея, присовокупив, что уже он сам признался во всем.

– Никогда не признавался в этом, потому что все сказанное теперь есть совершенная ложь, – произнес Алексей твердым голосом.

Боярин посмотрел на молодого человека безжизненными, ничего не выражавшими глазами и, помолчав, сказал Курицыну:

– Слышишь, он не признается?

– Эх, милостивый боярин, – сказал дьяк с досадой, – да от него этого во второй раз и не требуют. Ведь уже из бумаг видно, что он на первом допросе признался, так и дело с концом. Теперь надобно только, чтобы он объявил, какие заговоры имел с окольничим Матвеевым и какому злу тот подучал его.

– Ну, рассказывай все по сущей правде, – произнес Афанасьев, обращаясь к Алексею, – только не кричи во все горло, у меня и без того уж от вашего брата уши болят. Спрашивай его, Трофимыч.

Выговорив эти слова, боярин замолчал, склонив голову на грудь, и чрез минуту последовало глухое храпение.

– Когда и в каком месте говорил с тобой в первый раз Матвеев? – спросил Курицын.

Алексей рассказал первый разговор свой с Артемоном Сергеевичем возле колокола и последующие – в его доме; наконец передал предложение Матвеева поднять колокол.

– Экую ахинею выдумал! – вскричал с громким смехом Курицын, выслушав рассказ Алексея. – Ну да добро, пусть будет так. А скажи-ка лучше, не рассказывал ли тебе Матвеев, какими чарами приворожил он к себе царя; не брал ли он зельев от аптекаря Пфейфера; не говорил ли, что хочет извести всех других бояр?

– Никогда и ничего подобного не слыхал я от него, – отвечал Алексей.

– Запираешься – видно, думаешь отделаться от нас своими россказнями о колоколе; нет, брат, не на тех напал! Говори все, что есть на душе, коли не хочешь умереть без покаяния.

– Пытайте меня сколько хотите, а кроме того, что сказал, говорить нечего, – отвечал твердо Алексей.

– Семе-ка попробуем, не развяжет ли язычок-то; в старые годы, кажись, был ты большой краснобай. Нуте, ребята, – вскричал дьяк, обращаясь к четырем стоявшим возле дверей стрельцам, – положите добра молодца на сосновую постелю.

* * *

Когда Алексей пришел в память, он увидел, что снова лежал на голой соломе в своей прежней темнице. Страшная боль тела едва дозволяла ему дышать; руки и ноги его были без владения. Медленно было выздоровление страдальца, еще медленнее прежнего потекли горестные часы заключения… И вот опять потянулись дни за днями; опять то же одиночество и могильная тишина кругом, как будто вымерло все в мире, кроме него и тюремщика… Чаще и чаще начала посещать голову несчастного мысль о самоубийстве, и, если бы было возле него какое-нибудь орудие, он бы не задумался ни на минуту, чтобы лишить себя жизни, так ужасно было ему одиночество… Но зато что почувствовал Алексей, когда в один вечер, на другой день праздника Ваий, побеседовав с Богом в молитве и лежа на своем убогом ложе, он вдруг услышал раздавшийся шорох возле окна, как будто бы кто-то цеплялся за него; вслед за этим пузырь, обтягивающий окно, лопнул, из-за железной решетки просунулись руки, и что-то легкое упало на пол. За этим снова последовало гробовое молчание. Но этого одного уже было достаточно, чтобы возбудить к жизни все чувства Алексея. Теряясь в догадках, что бы могло это означать, он подошел к окну и начал ощупью искать брошенный предмет, на полу лежал камешек, обернутый бумагой. О, как бы дорого дал он, чтобы прочитать, что в ней было написано; но уже было совершенно темно, и Алексей, сгорая от нетерпения, должен был отложить на несколько часов удовлетворение своего любопытства, зато с первым лучом дня глаза его были устремлены на бумагу. Записка была написана на русском языке, но немецкими буквами, которые Алексей свободно понимал, научившись у Пфейфера. Она содержала следующее: «Ободрись! Заключение твое известно Матвееву, и он не забудет твоей участи. Твоя Елена любит тебя по-прежнему. Чрез несколько дней ты будешь спасен. Надейся!»

Что сталось в это время с Алексеем! Казалось, в него влили другую жизнь, перенесли в новый мир – так врачебно подействовало упоминание о любезном предмете и весть о спасении… «Но кто таков этот новый мой благодетель, столь хорошо знавший мои сокровенные тайны? Кому быть, кроме Иоганна?» – думал Алексей и терзался в догадках, ожидая развязки.

Такими мыслями занят был заключенный на другой день после полученного известия, когда вошел к нему тюремщик, принесший пищу. Во всякое другое время Алексей не обратил бы на него внимания, но теперь сладостная весть о спасении изменила обыкновенный меланхолический характер его, и он, от нечего делать, вздумал заговорить со своим стражем.

Заметно было, что и тюремщик смотрел веселее обыкновенного, чему причиной был хороший прием водки, принятой для опохмеления после праздничного перепоя.

Этим расположением воспользовался заключенный.

– Что, весело ли ты провел вчерашний праздник? – спросил Алексей, когда тюремщик ставил на стол кружку с водой.

– Гм! – отвечал сторож, облизнувшись. – Коли не весело, а когда бы ты здесь не сидел, так я бы и сегодня на Балчуге пировал. А вот теперь поневоле оставайся. Да вот как уже, Бог даст, тебя к светлому празднику не будет, так тогда, почитай, и никто здесь не останется… А ведь в такой-то праздник – и повеселиться.

– Да кто знает – может быть, я еще и здесь останусь, – сказал Алексей, стараясь выпытать, на чем он основывает догадки об его освобождении.

– Здесь? – повторил тюремщик. – Нет, брат, что Федор Трофимович сказал, то уж свято. Разве я не слыхал, что он говорил вчера про тебя с боярином?

– Ну а что же он говорил? – спросил Алексей.

– А то, что мы, дескать, заварили кашу, так нам и расхлебать надо. Ведь нечистый-де на хвосте не приносил вести, что все сам царь знает и велел ему поднять колокол; а заключенный хоть и толковал-де о том, так ведь не всякому слуху верь. А теперь как Матвеев проведал, что он сидит здесь, в Тайном, по допросу о нем же, так подымет такую кутерьму, что и боже упаси! Лучше-де ему скорее карачун дать, чтобы концы в воду схоронить: спросят, так знать не знаем и ведать не ведаем. И боярин Стрешнев то же говорит. Ну, так теперь видишь, что тебе жить долго не приводится? Ахти, да что я заврался с ним, – сказал тюремщик с испугом, заметив, что Алексей побледнел и сжал кулаком руку, – убираться, видно, отсюда подобру-поздорову.

Он поспешно скрылся за дверь, и вслед раздавшийся звук запора и замков напомнил нашему страдальцу, под каким бдительным надзором он находился.

Глава шестая

Было уже около полуночи, а в белокаменной Москве никто из жителей и не думал сомкнуть глаз для сна; везде вместо успокоения заметно было необыкновенное движение. Во всех домах, начиная от высоких палат с хитрыми вычурами князя Якова Куденетовича Черкасского до последней хижины бедного обывателя, светились огоньки. Всякий спешил нарядиться в лучшее свое платье: дорогие парчовые ферязи, жемчужные косники и поднизи, драгоценные серьги и запястья доставались из заветных сундуков, чтобы явиться на свет на своих обладательницах.

На дворах именитых людей стояли возки с впряженными лошадьми, совсем готовые к поезду, а из хижин беспрестанно выбегали то тот, то другой к чему-то прислушаться.

Там красавица-девушка в штофном сарафане, с алой лентой на голове, с золотыми монистами на шее, разукрашенная словно под венец, выступив на крыльцо, стояла в каком-то нетерпеливом ожидании; тут молодой парень, кровь с молоком, любуясь своей новой поярковой шляпой, посматривал за воротами дома вдоль улицы…

Но вот на златоглавом Кремле, на Ивановской колокольне, раздался удар колокола, еще и еще… И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, все дома опустели, а улицы наводнились народом, спешившим в ближайшие церкви, из которых лились потоки света. Остались только старый да малый, да и те стояли перед образом: один творил молитвы с медленными поклонами, а другой следовал ему, не забывая, однако же, поглядывать ласковым взором на стоявшие по столам сдобные хлеба с миндалем и изюмом.

«Пасха красная… Христос воскресе!» – восклицают святители, и все обнимаются, братски целуя друг друга. Повсюду видны восторг и счастье.

Все радуются, только бедный Алексей плачет в душной тюрьме своей. И он слышит призывные звуки колокола, но у него отнята воля лететь славить вседержителя. Лететь?! Он едва может сделать только несколько шагов в своей темнице. В то время, когда все дышит счастьем, он ожидает подкупленных убийц или стражей, которые его увлекут бог знает куда… «Вот уже идет светлая утреня, – думает Алексей, – высокие своды храмов оглашаются радостной вестью о воскресении Спасителя, а я не могу присоединить к ним своего голоса… Быть может, и моя милая ластовица плачет теперь в уединении…» И тяжелые вздохи вырываются из груди заключенного, и горячие слезы не облегчают, а падают растопленным свинцом на сердце Алексея… Прошел еще час, и медно-серебряные колокола сорока сороков церквей московских, извещая о конце служения, наполняют воздух веселым звоном…

Но что за шум раздается в пустынных коридорах молчаливого Тайного приказа? Алексей слышит шаги людей, приближающихся к его темнице. Отворяются замки, и запор падает с двери… «Не последняя ли это минута моей жизни?» – думает юноша, повергаясь на землю с воздетыми к небу руками…

Дверь отворилась, и в забытую темницу Алексея вошел – боже! – сам царь, в светлом одеянии, с посохом чеканным в руке, с ангельской улыбкой на лице, с милосердием во взоре…

– Христос воскресе! Здравствуй, старый знакомый, – сказал Алексей Михайлович, и юноша целовал уже державные стопы его.

– Эк, как уходили тебя, доброго молодца, – продолжал царь, бросив взор глубокого сострадания на исхудалое лицо Алексея, – ну да Бог даст, поправишься, как рукой снимет. Сергеич! Возьми его на свои руки.

И Матвеев, выступив из-за царя, обнял и поцеловал юношу.

Выйдя из темницы, в сопровождении Матвеева царь пошел медленными шагами по коридору, склоня голову и погруженный в мысли о чем-то. Все следовали за ним в отдалении, в глубоком молчании, едва смея дышать, чтобы не нарушить царственной думы…

– Может быть, ты помышляешь теперь, великий государь, об уничтожении этого приказа, где иногда вместе с преступлением так ужасно страдает невинность? – тихо произнес Матвеев, следуя позади царя.

Лицо Алексея Михайловича в эту минуту как бы просветлело. Он милостиво взглянул на Матвеева и, помолчав несколько, произнес:

– Да, спасибо тебе, друг Артемон, ты угадал мою мысль: я думал именно об этом… Но, – прибавил государь, – это время еще не пришло, и существование Тайного приказа нужно теперь так же, как ядовитые растения, которым дозволяет премудрость Создателя прозябать на пользу человека вместе с миррой и пшеницей…

Произнося имя Божие, царь приподнял свою шапку и с умилением взглянул на небо.

Выйдя на крыльцо, государь сел в возок, и лошади, управляемые стрельцами, которые вели их под уздцы, тронулись с места. Никто не спрашивал, куда ехал государь, но все знали, что он отправился в другие темницы – предстать посланником Небес пред заключенными… Таково было занятие благочестивого царя ежегодно, в великий день этот…

– Ты пострадал за меня, Алексей, и я не могу ничем вознаградить тебя за это, – сказал Матвеев, взяв юношу за обе руки и смотря ему с нежностью в глаза, – но, по крайней мере, – продолжал он, – прошу тебя верить, что ты найдешь во мне всегда истинного друга. Обязанность моя теперь позаботиться о твоей судьбе, что я и сделаю по мере возможностей и сил. О делах твоих переговорим после; теперь ступай к тем, кого ты можешь больше всех обрадовать своим приходом и которые уже давно ждут тебя… Прощай, спешу догнать царя. – Матвеев поцеловал юношу в лоб и, быстро спустясь с лестницы, сел на верхового коня.

Удивленный Алексей хотел попросить от Артемона Сергеевича объяснения на его слова, но Матвеев уже был далеко от него.

Размышляя на дороге о таинственном намеке своего благодетеля и теряясь в догадках, Алексей не заметил, как явился у ворот своего дома. В нем, благодаря доброй хозяйке, все было по-прежнему, как будто молодой человек только на один день отлучился из жилища: токарный станок, верстак и все принадлежащие к ним инструменты в порядке размещались по сторонам светлицы; планы и чертежи лежали свернутые в трубках по полкам, а модель изобретенного Алексеем механизма для подъема колокола, со всеми своими воротами и колесами, красовалась посредине – без малейшего повреждения. Нескольких минут достаточно было молодому человеку, чтобы осмотреть хозяйство и нарядиться в лучшее свое платье. Его влекло на улицу, и Алексей сам не заметил, как очутился у ворот дома Башмакова. Постояв с минуту в замешательстве, он взялся за кольцо калитки и с трепетным сердцем вступил во двор.

«Добро пожаловать, дорогой гость, Христос воскресе!» – вскричал почтенный Семен Афанасьевич, выбежав к Алексею на крыльцо и сжав его в объятиях. «Я все знаю, – произнес он, ведя за руку Алексея в дом, – и благодарю Бога, если от меня зависит сделать тебя счастливым, пойдем помолиться пред святым Его изображением».

Проведя изумленного Алексея в образную, он засветил свечу перед иконой Богоматери и начал класть перед ней земные поклоны; проникнутый чувством благоговения, юноша последовал его примеру. В эту минуту дверь отворилась, и в образную вошла Елена в сопровождении старой няни. Что почувствовал пылкий юноша, взглянув после столь долгой разлуки на свою возлюбленную!

– Подойди сюда, моя радость, – сказал Семен Афанасьевич, взяв Елену за руку, и, подведя к Алексею дочь свою, присовокупил: – Вручаю тебе, любезный сын, на хранение мою дорогую жемчужину. Будь над вами Божье и мое благословение!

Можно ли описать чувства, которые в эту минуту наполняли сердце нашего влюбленного! Едва веря, что это происходит не во сне, Алексей бросился со слезами к ногам будущего своего отца. С радостным лицом поднял его Семен Афанасьевич и, соединив руки молодой четы, благословил их образом небесной владычицы.

Все плакали, а Игнатьевна, стоявшая у дверей, рыдала, как малый ребенок, беспрестанно кладя поклоны и испрашивая у Матери Божьей всех благ земных для своей питомицы.

– Ну, теперь поцелуйтесь, мои дети, на совет и любовь, – сказал весело Башмаков, смотря с умилением на Алексея и Елену, – пусть старуха жена моя порадуется, взирая с небес на ваше соединение…

– Ах ты, греховодник эдакой! – вскричала Игнатьевна, утирая глаза рукавом рубашки. – Да слыханное ли это дело – заставлять девушку целоваться до венца с молодым мужчиной.

– Ну, эко диво, один поцелуй! Посмотрела бы ты в Польской земле, как обходятся женихи-то со своими невестами. Поцелуйтесь, дети.

Робкий, но пламенный поцелуй раздался при ворчанье неугомонной няни, сердившейся за нарушение обычая.

Когда несколько поуспокоились, Алексей попросил Башмакова объяснить загадку, каким образом узнал он о сокровеннейшей его тайне – желании иметь Елену подругой своей жизни, в исполнении чего он уже почти совершенно отчаялся.

– А вот перейдем в мою рабочую хоромину, так я расскажу тебе все по порядку, – отвечал Башмаков, выходя с Алексеем из образной. – Эй, Аксютка! Принеси-ка нам фляжку романеи, поздравствовать дорогого семьянина.

Фляга была немедленно принесена, и Семен Афанасьевич, принудив Алексея выпить чарку романеи и сам последовав его примеру, начал:

– Ведомо тебе самому, Алексеюшка, что, пока ты жил у меня в доме, я тебя любил и пестовал, как родного сына, и Бог видит, что никогда бы не отпустил от себя, коли бы не побоялся людских пересудов о том, что держу у себя в доме, вместе с дочерью, постороннего юношу. Правда и то, что, смотря на тебя, бывало, играющего с моей Леночкой, я часто помышлял о будущей вашей участи, и соединение ваше было любимой моей мыслью; а как под конец ты сам начал на нее умильно поглядывать, так я разом решил отправить тебя от нее подобру-поздорову подальше, а вместе с тем положил: когда придет время и укрепится твое желание, соединить вас навеки…

– Добрый батюшка, – сказал Алексей, бросаясь в его объятия.

– Да, сынок, – продолжал Башмаков, – ты всегда был таким смышленым молодцем, что всякий любовался твоим досужеством; только после, как ты начал якшаться с немцами да проводить время в безделье, вместо того чтобы заниматься каким-нибудь честным ремеслом, немного о тебе я попризадумался; а как этот недобрый дьяк стал мне наговаривать на тебя, так уж я и больно осерчал было, да, спасибо, добрые люди разуверили…

– Какой дьяк? – прервал с удивлением Алексей.

– Ну, Курицын. После уже я узнал от твоего крестного отца, что ты прошлого года у него на именинах был и что-то больно крупно поговорил с Курицыным, а он с тех пор и начал мне про тебя напевать: и нехристь-то ты, и с нечистым знаешься, и то, и се; ну, сбил меня с толку, да и только, так что после, как сказали мне, что тебя уличили в чернокнижестве и засадили в Тайный приказ, так я только рукой махнул. По делам его, говорю, коли от веры своих отцов отказался. А ведь я тебе и забыл сказать, что Курицын сватался за мою Леночку, да так умел, окаянный, подобраться ко мне, что я, было, и не прочь, коли бы не дочка, которую не хотел принуждать, хоть оно и противно нашему обычаю.

– Знаю об этом, батюшка, – прервал Алексей, – только не могу себе представить, что заставило тебя переменить свое обо мне мнение.

– А вот увидишь, – продолжал Башмаков. – Так как о тебе я уже и думать перестал, а дьяк все приставал ко мне, как с ножом к горлу: отдай да отдай за него Елену, – я было и решился поступить против желания дочери; только два дня назад вдруг присылает за мной Артемон Сергеевич стрельца с приказанием сейчас же прийти к нему. Я отправился, недоумевая, что за причина была его призыва? Правду сказать, у меня мороз пробежал по коже, когда я начал взбираться к нему на крыльцо: нет ли, думаю, какого навета? Только как позвал меня Артемон Сергеевич в рабочую свою хоромину да приветливо поздоровался со мной, у меня будто от сердца отлегло. «А что, – спросил он, – у тебя жил в малолетстве Алексей, сын литейщика?..» – «У меня, говорю, милостивый господин, я его держал вместо родного сына». – «По какой же ты причине выслал его из дому?» – спросил он опять. Что греха таить, побоялся я запираться, чтобы себя не погубить, ибо ведал, что ты был в Тайном приказе и потому рассказал ему о твоей любви к иноземщине, и что ты забыл свою веру. А он, мой голубчик, и молвил: напрасно-де ты, Семен Афанасьевич, так опрометчиво поступил, поверив злым наветам на Алексея – он добрый молодец и имел с иностранцами дело затем, чтобы от них разным хитростям научиться, а не изменять православной вере. А что он – талантливый малый, так о нем сам государь ведает и поручил ему выполнить великое дело: поднять Царь-колокол на Ивановскую колокольню. «Как же это, Артемон Сергеевич, произошло, – молвил я, заикаясь, – что он сидит с полгода в Тайном, коли ты изволишь говорить, что его сам царь жалует?..» – «А это вышло, – отвечает он, – оттого, что Алексея ложно обвинил один мошенник-дьяк, по прозванью Федька Курицын, которого государь, узнав о его злодействах, повелел наказать плетьми и сослать в Тобольск на жительство».

– Так поэтому Курицына здесь нет в Москве, – спросил с любопытством Алексей.

– Вот то-то и есть, что лишь только он проведал о своей участи, так вдруг сгинул да пропал! – отвечал Башмаков. – В эти два дня решеточные приказчики, отыскивая его, почитай, всю Москву перешарили. На чем, бишь, я остановился? Да! «Я слышал, что этот дьяк присватывался за твоей дочкой?» – спросил меня Артемон Сергеевич. «Справедливо, батюшка», – отвечал я, удивляясь, каким образом мог он проведать об этом. «Ну, благодари Бога, – продолжал Матвеев, – что ты за него не выдал: я нашел жениха, который и твоей дочери будет по сердцу, да и он в ней души не будет чаять. Выполнишь ли ты мою просьбу, когда я буду у него посаженым отцом?..» – «Кто же этот счастливец, – вскричал я, – которому твоя милость хочет оказать такую великую честь». – «Да никто другой, как твой же приемыш Алексей, у которого я буду вечно в долгу, потому что он за меня пострадал в заключении», – отвечал Артемон Сергеевич. «Завтра, – продолжал он, – дело об Алексее разберется, по приказанию царя, в верховном Тайном совете, и, вероятно, его тотчас же выпустят из темницы, а как в ней он страдал за меня безвинно, следовательно, кому же, кроме меня, и позаботиться об его вознаграждении, и, верно, этот подарок, коли ты согласишься, будет для него самым драгоценнейшим. Мое дело – обеспечить от всех недостатков в жизни его и будущее потомство, а чтобы и тебе легче было выполнить мое желание, так я берусь выхлопотать о производстве тебе, в самый день свадьбы дочери, в московские дворяне, о чем ты столько лет старался, как я слышал, без пользы». Ты поверишь, как я диву дался, слыша эти слова, а узнав от самого Артемона Сергеевича о твоей невинности, мог ли отказать в согласии на твое соединение. Ну, обнимемся же еще раз, мой сын!

– С этой минуты, – сказал с умилением Алексей, обнимая Башмакова, – в молитвах моих к Богу об успокоении праха отца, я буду всякий раз испрашивать всех благ земных моему благодетелю.

– Да, сынок, без него бы мы никогда с тобой не поладили. Только диво: от кого он проведал обо всем?

– Об этом я начинаю догадываться, – сказал Алексей, – и, когда догадки мои подтвердятся, скажу тебе, батюшка.

Алексей был почти уверен, что никто не мог передать обо всех этих обстоятельствах Матвееву, кроме друга его Иоганна, с которым одним только и был откровенен. И действительно: аптекарь, бывший у Артемона Сергеевича – за день до заключения – по делам Аптекарского приказа, разговорился с ним о молодом человеке и, видя, что Матвеев с участием расспрашивает о судьбе его друга, передал ему все подробности, относившиеся до Алексея.

Пообедав у Семена Афанасьевича, Алексей простился со своим будущим тестем, чтобы идти домой; но, взявшись за шапку, остановился в замешательстве. Заметно было, что он хотел о чем-то спросить и как будто боялся услышать неблагоприятный ответ.

– Батюшка, – наконец сказал он, обращаясь к Башмакову, – когда же будет наша свадьба?

– Свадьба ваша будет тогда, как поднимешь колокол; так я и Артемону Сергеевичу сказал.

– Но, батюшка…

– Что – батюшка? Не думаешь ли, что я переменю свое слово? Ведь это не задаром, а коля тебе люба моя Еленочка, так и еще поуспоришь. А между тем всякий узнает, что ты теперь не беспутный человек и что дочь моя с тобой без куска хлеба не останется.

– И за это благодарю тебя, батюшка, – отвечал Алексей. – Лучше поздно, чем никогда. Действительно, в объятиях моей ластовицы я забыл бы весь мир, не только колокол; а теперь каждое мгновение моей жизни будет употреблено на то, чтобы исполнить как возможно поспешнее царское и свое желание – поднять колокол.

– То-то же, – сказал с усмешкой Башмаков, вставая, чтобы проводить Алексея, – слушай нас, стариков. Мы уж опытом знаем, что до тех пор ягоды и хороши, пока ими на зубах оскомины не набьешь.

Глава седьмая

Мы забыли старушку Шарлоту, с ее прелестной дочерью. Отправимся же в Иноземную слободу и посмотрим, как поживают они в своем домике.

Читатель припомнит, что Роза была невестой Пфейфера, и не удивится, если мы скажем, что была влюблена в него до безумия; но любовь эта, не нарушаемая никакими препятствиями, не выстраданная, так сказать, сердцем, служила для нее как бы игрушкой. Прелестная Роза полюбила сначала Иоганна из одной только потребности любить; не знала сама, какие глубокие корни пустила эта любовь в ее сердце. Наделенная от природы живым характером, она круглый год прыгала как серна по комнате или по лугу, смотрела за своими цветами, ухаживала за матерью, резвилась с Пфейфером, изредка украдкой целовала его и любила молодого человека – как будто бы между делом. Непредвиденный случай показал девушке, что любовь, которую она считала прелестной игрушкой, составляла потребность ее жизни.

Пфейфер, являясь всякий день постоянно к своей невесте, вдруг прекратил посещения. Думая, что какие-нибудь занятия по службе удерживали Иоганна, Роза нисколько не беспокоилась о нем и с беспечностью ожидала своего жениха, чтобы, притворясь рассерженной, заставить его просить у ней на коленях прощения за долгое отсутствие. Эта мысль веселила Розу как нельзя более! Но прошла неделя – Пфейфер не являлся. Послали в дом аптекаря расспросить, куда он отправился, и узнали только от работника, находящегося у него в услугах, что Пфейфер, расположившийся ночевать дома с больным Алексеем, вдруг скрылся ночью неизвестно куда вместе со своим гостем. Это известие будто переродило Розу: первой мыслью ее было бежать в Москву и отыскивать там своего жениха; но, размыслив, как было бесполезно искать человека в таком обширном городе, не имея никаких сведений, Роза залилась слезами.

Лютня, звонкая песня были забыты. Молодая невеста сидела с утра до ночи возле окна – с увлажненными глазами, без сна и пищи, смотря печально на дорогу, не слыша увещеваний Шарлоты. Когда старушка насильно укладывала ее в постель, Роза закутывалась в одеяло и притворялась спящей, пока сама мать не засыпала; тогда она снова бросалась к окну, устремляла глаза на дом Пфейфера, и только проснувшаяся поутру Шарлота выводила ее из этого положения. Так прошло почти полгода. Если бы бедняжка знала, что Пфейфер сидел в Тайном приказе, она бы не оторвалась от ворот этого страшного судилища!

На третий день после Вербного воскресенья, рано утром, когда Шарлота еще крепко спала, Роза, слегка забывшись, вдруг встрепенулась и поспешно бросилась с постели к окну, будто влекомая какой-то силой. Улица была еще пуста, и только вдали трое каких-то мужчин шли по дороге. Все чувства Розы обращаются в зрение; дрожа и бледнея, смотрит она на приближающихся незнакомцев: красные кафтаны двух из них дозволяют различить, что это стрельцы, но третий, в короткой епанечке, с беретом на голове… Да, она не ошибается… Это Пфейфер! Что делается в эту минуту с любящей девушкой? Наконец судьба сжалилась над ней, она дождалась своего жениха! Вот он подходит уже близко… близко… взглядывает на окно, протягивает ей руки… Но один из стрельцов делает Пфейферу знак, и он, печально наклонив голову, идет в сопровождении стрельцов в свой дом… Что это значит? Зачем эти ненавистные стрельцы? Роза дожидается, что они скоро выйдут от Пфейфера, что на окне явится по-прежнему заветный венок, и тогда она бросится на крыльцо и крепко-крепко поцелует своего жениха. Но проходит час, другой, стрельцы остаются по-прежнему в доме Пфейфера, и добрая девушка заливается слезами, предчувствуя что-то недоброе…

Но неизвестность хуже даже дурной вести. Роза бросилась к постели своей матери:

– Муттерхен! Вставайте скорее, ради бога… А не то я умру тут на месте.

– Что с тобой, мой друг, ты так встревожена? – вскричала Шарлота, поднявшись с постели и смотря пристально на дочь.

– Иоганн возвратился!

– Неужели? Слава богу! Надобно здесь прибрать; верно, он скоро придет к нам.

– Он бы давно уже был возле нашего дома, потому что видел меня из окна, – вскричала Роза с отчаянием, – но с ним два стрельца, и они его не пускают… И потом его поведут на казнь, на Красную площадь… Будут пытать, жечь…

И несчастная девушка, созидая ужасы в собственном воображении, била себя в грудь и рыдала, как ребенок.

Дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Брандт, которого Пфейфер не один раз приводил к Шарлоте – как своего друга – и прежде, когда только корабельный мастер бывал в Москве.

Обе женщины устремили на него вопросительные взоры, предчувствуя, что он был послан от Пфейфера. Брандт, действительно, пришел объясниться о нашем аптекаре. Он рассказал смущенным слушательницам, что друг его совершенно невинно сидел в Тайном приказе – по наветам на него злых людей, обвинивших, будто бы он находился в сношениях с патриархом по поводу отдачи им своего письма голландскому послу. При этом Брандт объяснил, что еще нужно благодарить судьбу, что Пфейфер, при всей запутанности обстоятельств, не подвергнут был пытке, от чего избавился только тем, что был лично известен начальнику Тайного приказа, которому оказал некогда очень удачно медицинскую помощь. Передав обстоятельства дела, Брандт в заключение объявил, что теперь другу его, благодаря заступлению Матвеева, совершенно нечего опасаться.

– Но почему же он сам не придет сюда? – вскричала Роза.

– Его задержали дела из Аптекарского приказа, – отвечал с замешательством Брандт, – вероятно, он займется ими несколько дней, и тогда будет свободен по-прежнему.

– Благодарю вас за желание меня успокоить, – сказала твердо Роза, – но я знаю, что опасность не миновалась, если еще не увеличилась; я видела с Иоганном стрельцов, которые и теперь у него в доме.

Видя, что необходимо сказать истину, смущенный Брандт объявил, что Пфейфер находится под стражей до рассмотрения его дела. Большая дума, по царскому приказанию обсуживавшая это дело, освободила Пфейфера из темницы, но оставила под присмотром до совершенного доказательства его невинности. «Но, по всей вероятности, – прибавил Брандт, – скоро найдутся истинные участники в пересылке письма, и тогда Иоганн будет совершенно свободен. Легко может быть, что царь, по ходатайству Матвеева, и раньше повелит освободить его от присмотру».

– Но как узнал об этом Матвеев? – спросила Шарлота. – Говорят, что кто попал в Тайный приказ – о том не ведают птицы небесные, не только люди?

Брандт рассказал, что утром накануне Вербного воскресения, приехав в Москву из села Дедкова для приемки железа для сооружаемого им корабля, он пошел в Мастерскую государеву палату, откуда обыкновенно получал все припасы. Узнав, что дьяк Мастерской палаты находился в это время в Тайном приказе, где производилась под его ведомством поправка здания, Брандт, чтобы не терять времени, вздумал его сыскать там и уведомить о своем приезде. Дневальный подьячий, услышав от корабельного мастера, что ему необходимо скорее видеться с дьяком по царскому делу, велел ему следовать за собой. Проходя по одному из коридоров, в стенах которого находилось множество дверей, он увидел, что тюремщик, отворя одну дверь, вывел оттуда заключенного и повел его по коридору, вероятно, к допросу. Узник этот был Пфейфер…

Аптекарь с одного взгляда заметил Брандта, но не подал, однако же, никакого знака, что узнал его; но только, проходя мимо, сказал громко по-голландски, как будто рассуждая с собою:

– Ночью будь у окна этой тюрьмы.

И он незаметным движением головы показал на дверь, из которой вышел.

– Просьба эта, – продолжал Брандт, – была выполнена мной как нельзя лучше. Поздно вечером, когда было уже совершенно темно, я отправился к Тайному приказу. Перебравшись очень удобно через полуразрушенную стену, которая тогда поправлялась, я приблизился, никем не замеченный, к небольшим, похожим на щели окошечкам, выходившим из темниц на двор. Рассчитав приблизительно, которое окно находилось в темнице Иоганна, я тихонько подкрался к нему и, присев на землю, старался рассмотреть, нет ли на нем какого-нибудь знака, по которому бы я мог убедиться, что оно действительно то самое. Посмотрев внимательно, я увидал, что пузырь, заменявший в этом окне стекло, был разорван, тогда как в других окнах пузыри были целы. Тогда я осторожно бросил в окно камешек, и в то же время из окна выпали две записки: одна из них была написана на имя Матвеева, в другой Пфейфер писал ко мне. Он объяснил причину заключения и просил о доставлении – по возможности, скорее – письма к Матвееву и уведомлении о том сотоварища его по заключению – Алексея, о судьбе которого рассказывал вам прежде мой друг и которого я – так же, как и он, – полюбил всей душой. Выбравшись благополучно на улицу, я на другой же день доставил письма: утром – Артемону Сергеевичу, а в ночь – Алексею, о месте заключения которого сообщены были мне Иоганном все подробности. И вот сегодня, – заключил Брандт, – Иоганн свободен.

– О, благодарю, благодарю вас за помощь Иоганну, – вскричала Роза со слезами на глазах, схватив руку корабельного мастера, – только, – прибавила она, – такая свобода хуже неволи! Прежде, когда я не знала, где был Иоганн, я не могла просить за него, но теперь знаю, в чем его обвиняют, и сама вымолю у царя ему свободу…

– Дурочка! – сказала Шарлота, принужденно усмехнувшись. – Разве так легко найти доступ к царю?

– И притом: царь вчера уехал на охоту в Коломенское село и, вероятно, надолго, – прибавил Брандт.

– В Коломенское? – вскричала Роза с радостью. – Слышите, муттерхен? О, пустите, пустите меня туда; вспомните о царском ящике.

– О каком ящике? – спросил Брандт Шарлоту.

– Вы еще здесь недавно, – отвечала старушка, – и потому, верно, не знаете, что в Коломенском селе против государева дворца есть ящик, в который всякий может положить свою просьбу, и каждая из них рассматривается царем. Когда мы жили с мужем там, то часто видели просителей, приходивших к этому ящику.

– Ну вот видите, – прошептала Роза, – что и мне можно идти туда!

– Ах ты, ребенок, – сказала, смеясь, Шарлота. – Что же ты будешь отвечать царю, если он спросит тебя, за кого ты просишь? Ведь Иоганн тебе не отец, не брат…

– Он – мой жених!

– Жених – еще не муж, – отвечала Шарлота, – и притом, – промолвила она, – теперь там столько псарей и охотников, что не только девушка, но вряд ли проберется туда и мужчина.

– Да, правда, – печально отвечала Роза, убежденная, по-видимому, словами своей матери. – Я теперь вижу, что мне невозможно увидать царя.

Но едва только вечером Шарлота уснула, Роза бросилась на колени перед образом. Совершив краткую молитву, она зажгла лампадку, схватила бумагу и принялась писать просьбу к царю. Кто теперь не посмеялся бы, увидав эту просьбу, писанную молоденькой девушкой семнадцатого столетия, и кто не взгрустнул бы, прочитав эти простодушные, невинные выражения, выливавшиеся в то время, когда писала она со слезами на глазах, беспрестанно обращая глаза к небу, как бы испрашивая благословения свыше. Скоро просьба была написана, и через час Роза с узелком в руках и драгоценной просьбой на груди бежала одна в глубокую полночь по Коломенской дороге… Такова любовь!

Село Коломенское было любимым летним местопребыванием царя Алексея Михайловича, при котором разведены были здесь огромные плодовые сады, где любил он часто прохаживаться. Обширный Коломенский дворец, состоявший из множества соединенных зданий, поражал зрение своими причудливыми вышками и хитро украшенными высокими кровлями, расцвеченными разными красками. Кругом дворца во всех направлениях тянулись пристройки для прислуги, ловчих, сокольничих, подсокольничих и поддатней, ибо здесь поселена была главная соколиная охота, столь любимая государем. Длинные службы для поселения царских лошадей, собак и кречетов доказывали, как обширна была эта охота, так как никогда не выезжало менее пятисот охотников, когда царь веселился в поле. Величествен был Коломенский дворец, выстроенный со всем великолепием того времени, но лучшим, прекраснейшим украшением его был небольшой жестяной ящик, стоявший на невысоком столбике против царской опочивальни, куда каждый обиженный мог класть свою челобитную и быть уверенным, что она попадет в царские руки.

Роза, жившая здесь еще при отце, смотревшем за царскими садами, не раз видала, как клали в этот ящик просьбы прибегавшие к правосудию царскому – не только из Москвы, но и из отдаленнейших городов России, – и это-то воспоминание привело сюда девушку.

Было уже около полудня, когда Роза пришла в Коломенское. Знакомыми дорогами пробралась она позади дворца к домикам, где жили царские садовники. На минуту взор ее останавливался на колодце, откуда она, бывало, носила воду для поливки, или ветвистом дереве, под которым любили заниматься работой, но эти предметы, казалось, только усиливали ее уныние, и, бросив на них грустный взгляд, прелестная девушка спешила далее…

– Guten morgen, Rosa! Как ты сюда попала? – раздался тоненький голос между деревьями, росшими по бокам дороги, и чрез мгновение из них выбежала молоденькая девочка – дочь садовника, занявшего место отца Розы.

– Здравствуй, Вильгельмина! – сказала с радостью Роза, обняв девушку. – Как я рада, что увидала тебя, потому что прямо к тебе шла из Москвы…

И Роза вдруг зарыдала.

– Боже мой, что с тобой? Расскажи мне, милочка, твое горе, – вскричала встревоженная Вильгельмина.

С горькими слезами рассказала Роза о преследовании ее жениха, присовокупив, что пришла в Коломенское затем, чтобы положить просьбу в царский ящик.

– Ну что же? – отвечала Вильгельмина. – Да ничего нет легче этого. Теперь царь здесь, и ты смело можешь надеяться, что он ее прочитает; ты не поверишь, какой царь добрый. Раз в Аптекарском приказе вычли у моего отца жалованье за то, что он не доставил туда какой нужно для аптеки травы, тогда как весной не давали семян этой травы для посева. Как ты думаешь, что сделал мой папа? Он написал просьбу, перекрестился и положил ее в царский ящик. Смотрит, очередной постельник понес ящик к царю; только прошло два дня, исполнения нет никакого, а между тем царь уже уехал в Москву. Папа мой думал, что так об его просьбе государь и позабыл, но на третий день вдруг прискакал из Аптекарского приказа дьяк и привез папе двойное жалованье против того, что было вычтено. Когда кладут просьбы в ящик, то государь велит в тот же день объявлять приговор просителям, а как папе моему ничего не сказали, то он и думал, что о нем забыли; только потом уже узнал, что его дела царь не решил потому, что просьба была написана по-немецки, а все просьбы от иностранцев переводят царю в Москве и потом уже подают снова. Вероятно, и твоя просьба также писана на немецком языке?

– Да, – отвечала Роза, покраснев, – и не знаю, будет ли хорошо: ведь я сама ее писала…

– Что за беда – кто бы ни писал, – прервала Вильгельмина. – Царь любит только правду! Он такой добрый. Да вот я расскажу тебе случай, бывший со мной прошлого года летом.

Однажды я поливала в саду цветы и, проработав до вечера, не слыхала, что в Коломенское приехал государь. Когда я хотела уже выйти из сада и связывала для папы букет цветов, вдруг слышу, кто-то подходит ко мне по дорожке; я оглянулась, а это был сам царь! Ты знаешь, что когда государь приезжает сюда, то в саду не велят никому быть. Постельничий, шедший рядом с царем, хотел меня прогнать, но царь не велел меня трогать и, приостановившись, спросил, кто я такова. «Дочь садовника», – отвечала я по-русски и сделала книксен. Видя, что царь на меня не сердится, я ободрилась и подала ему цветы, сказав: «Не угодно ли вашему величеству букет из вашего сада?..» Царь улыбнулся и, погладив бороду, велел постельнику взять цветы, а меня спросил, что мне нужно за это? «Пожалуйте мне золотую монетку на новое платье», – отвечала я. «Люблю правду», – сказал, засмеявшись, царь и велел постельничему дать мне голландский червонец. Так вот, видишь, Роза, что нужно – только чтобы в твоей просьбе была правда написана.

– Но где же теперь царь? – спросила Роза.

– Он с утра уехал на охоту и к вечеру возвратится во дворец. Если ты хочешь, чтобы твою просьбу скорее увидали, так положи ее в ящик завтра поутру, когда царь просыпается – тогда он посылает и за ящиком. Можно положить, пожалуй, и сегодня, и вот я недавно видела, как от ящика шел какой-то низенький старичок с остроконечной бородой – верно, он положил туда просьбу. Только при глазах-то государя будет вернее.

Решившись, хотя и с тайным страхом, положить просьбу в ящик поутру в присутствии царя, Роза по приглашению Вильгельмины пошла в дом ее отца, с которым она тоже была знакома. Дорогой она просила подругу, чтобы та не рассказывала никому о цели ее прибытия в Коломенское.

Домик, занимаемый отцом Вильгельмины, был выстроен так, что из окон его были видны ворота и часть коломенской дороги, и поэтому молодые девушки могли удобно рассмотреть вечером возвращение государя с охоты.

Солнце начало уже западать, когда поспешно прискакавший гонец возвестил, что царь скоро прибудет в Коломенское. Дворцовая стража выбежала из сторожки, находившейся возле ворот, и выстроилась в линию. Два постельника и толпа разных придворных чинов вышли для встречи; во дворце и по всем дворам начались суета и движение. Вскоре показались на лошадях, вдали по дороге, царские псовые охотники, числом до двухсот: они все были одеты в зеленые кафтаны, отороченные соболем и вышитые по швам и спереди золотым широким позументом. На руках каждого надеты были по локоть лосинные рукавицы; из-под кафтанов виднелись красные шаровары, также обшитые золотом. Каждый охотник имел за спиной – на золотых тесьмах – обтянутую бархатом лядунку и серебряный рог, на голове – горностаевую шапку, а в левой руке, на своре, по паре собак. Вслед за псовыми охотниками ехало двести подсокольников, одетых в такое же платье – с той лишь разницей, что оно было желтого цвета. Все они имели на правой руке бархатные рукавицы с золотой бахромой, которыми держали царских соколов и кречетов за привязанные к ногам их золотые цепочки. Хотя в это время и не могло быть соколиной охоты, но царь так страстно любил ее, что, выезжая на поле, почти во всякое время брал с собой вместе с собаками и соколов. За описанными выше охотниками ехал главный царский сокольничий с шестью сокольниками в великолепных одеяниях, на руках которых находились кречеты, более других любимые Алексеем Михайловичем, с бархатными, вышитыми серебром колпачками на головах: правые ноги их были украшены золотыми кольцами с драгоценными каменьями, к которым прикреплены были такие же цепочки. Вслед за ними на белом аргамаке ехал сам царь, окруженный придворными чинами. По правую сторону царя, несколько в отдалении от него, ехал тесть царский – боярин Илья Данилович Милославский, почти всегда сопровождавший царя во всех поездках, а по левую руку – любимый царский лейб-медик Коллинс, которого иногда брал с собой Алексей Михайлович, отлучаясь из Москвы. На царе надет был малиновый бархатный терлик, опушенный соболем и вышитый кругом крупным жемчугом; голова его покрыта была шапкой, украшенной драгоценными каменьями и высокими перьями из тонких золотых листов, которые развевались по воздуху; к поясу привешены были два ножа и кинжал в золотых ножнах, также осыпанные каменьями. Поезд замыкался несколькими сотнями охотников, одетых подобно передним, и множеством телег с провизией, шатрами и затравленными в поле зайцами и лисами.

Подъезжая к дворцу, охотники разделились по частям. Одни отправились на псарный, другие – на школьный дворы; наконец, все остальные – на конюшенный двор, где стояли находившиеся под ними царские лошади, и только Алексей Михайлович со свитой подъехал к дворцу чрез главные ворота.

Целую ночь Роза не могла сомкнуть глаз, ожидая время, когда ей можно будет положить в ящик просьбу, и только к утру немного забылась; но и тут страшный сон заставил ее проснуться: расстроенному воображению молодой девушки представилось, что жених ее осужден на смертную казнь. Вот его вывели на Красную площадь, положили голову на плаху, и грозный палач занес вверх свою секиру… В это время на Красном крыльце явился царь, окруженный боярами. «Пощади, пощади его!» – кричала Роза, бросаясь между народом к крыльцу, но голос ее замер в груди; а между тем подан знак, и секира палача опустилась на плаху…

Когда Роза проснулась, только что начинало светать. Утренняя заря проглядывала на небе розовой дымкой; туманы, поднимаясь с земли, как будто плавали в воздухе; облака серебрились чуть-чуть по небу. Усердно помолившись Богу, молодая девушка надела лучшее свое платье и с замиранием сердца стала ожидать царского пробуждения.

Царь Алексей Михайлович вставал, по обыкновению, очень рано. Совершив утреннюю молитву, он кликнул сторожевых постельников, спавших в смежной палате, которые надели на него простое утреннее полукафтанье и отворили ставни небольших окон царской опочивальни. Тогда царь подошел к окну и взглянул, по своему обыкновению, нет ли кого возле ящика.

В это время возле окна показалась какая-то девушка в иностранном платье; она приблизилась к столбу, поклонилась до земли и, заливаясь слезами, положила в ящик бумагу. Читатель догадается, что это была добрая Роза.

По мановению царскому один из постельников отправился за ящиком, и в то же время в опочивальню вошел боярин Милославский.

– Здравствуй, Илья Данилович, – сказал весело Алексей Михайлович. – Нет ли каких вестей из Москвы?

– Нет ничего, великий государь, – отвечал Милославский с поклоном. – А вот, по твоему повелению, я составил новое уложение и устроение сокольничего пути, с объяснением особо службы всех сокольничего чина начальных людей. Я нарочно взял это уложение с собой из Москвы, чтобы ты, великий государь, изволил проглядеть его здесь, на свободе от государевых твоих дел.

– Хорошо, спасибо тебе, Илья Данилович, подай-ка мне сюда, – сказал царь, взяв от боярина тетрадь.

Прочитав внимательно страниц десять в разных местах, Алексей Михайлович развернул тетрадь на первом листе, пробежал глазами предисловие, заключавшее похвалы птичьей охоте, и, взяв из стоявшей на столе чернильницы перо, прибавил собственной рукой: «Пролог книжный или свой: сия притча душевне и телесне; правды же и суда и милостивыя любве и ратнаго строя николи же не позабывайте: делу время и потехе час».

– Хорошо составлено, – сказал царь и, отдавая боярину Милославскому тетрадь, прибавил: – Отошли эту книжицу на Печатный двор, чтобы там ее напечатали, коли нет другого дела понужнее.

В это время постельник поднес ящик к государю.

– Ну вот, разбери-ка, что тут положено, – произнес царь, обращаясь к Милославскому и показывая на ящик.

– Сегодня здесь только две челобитные, великий государь, – отвечал Милославский, открыв ящик особенным ключом и вынув просьбы. Развернув одну из них, он хотел начать читать, но остановился, сказав, что просьба написана на чужестранном языке.

– Надобно перевести ее, – отвечал царь. – Я видел немку, которая положила челобитье; она, кажется, очень плакала. Немцы – народ смышленый и приносят государству пользу, а посему их следует защищать и помогать в их нуждах. Позови сюда Самуила.

Приказание это дано было одному из постельничих, который тотчас же отправился за медиком, ибо так называл царь Коллинса.

Явившийся через несколько минут лейб-медик получил приказание государя перевести челобитную. Коллинс хотя был англичанин, но знал хорошо немецкий язык. Пробежав челобитную глазами, он улыбнулся и сказал царю, что это – просьба от девушки, дочери бывшего садовника, которая просит за своего жениха, аптекаря Пфейфера, сидевшего безвинно в Тайном приказе и теперь находящегося под стражей в своем доме.

– По почерку и простодушным выражениям, – примолвил Коллинс, – должно заключить, что она была сочинительницей челобитья.

– Не тот ли это аптекарь, которого обвиняют в передаче патриаршего письма голландскому послу? – спросил царь, имевший очень хорошую память, у Милославского.

– Точно так, великий государь, – отвечал Илья Данилович. – Пфейфер посажен был в приказ по доносу боярина Стрешнева, которому ты повелел разыскать это дело. В день Вербного воскресенья, по просьбе окольничего Матвеева, ты приказал дело об аптекаре обсудить в Верховном тайном совете, по рассмотрению которым оказалось, что Пфейфер сидел вместе с механикусом Алексеем в Тайном приказе безвинно, по одному подозрению. Механикуса изволил ты сам, великий государь, освободить из темницы, а аптекаря выпустили вчерашний день. Но как боярин Стрешнев клятвенно уверял, что аптекарь при отъезде голландского посла передал ему какую-то бумагу, то совет решил Пфейфера, как прикосновенного к делу, держать до окончания его на дому под стражей.

– Весьма было бы не худо, – сказал царь, – до приезда на суд вселенских патриархов достать подлинное письмо святейшего или, по крайней мере, узнать, через кого оно послано, если только его когда-нибудь посылал он. Мне хоть Семен и говорил, что черновое письмо находится у него, да я что-то худо верю, чтобы оно было послано. А буде его патриарх и отослал, то, скорее, с каким-нибудь монахом, которые отсюда идут прямо в Царьград, чем с голландским послом. Нечего делать, – прибавил царь, подумав, – вели придержать этого аптекаря, чтобы после Стрешнев не жаловался, что у него отняли средства к розыску. Жалко мне девушку; она, кажется, очень печалится.

Развернув следующую бумагу, которая была свернута столбцом, Милославский вскрикнул от удивления. Он, казалось, не верил своим глазам и в молчании смотрел на подпись внизу. Потом, оборотив еще раз кругом и как бы разрешив совершенно недоумение, Илья Данилович сказал:

– Справедливо, великий государь, пророк Давид глаголет, что сердце царево в руце Божьей! Ты сейчас только пожалел бедную девушку и пожелал видеть подлинное письмо патриарха, и вот – желание твое исполнено. Я уже докладывал тебе, что голландский посол выехал из царства твоего без всякого помешательства; следовательно, если бы Пфейфер передал ему письмо святейшего для пересылки в Царьград, то оно было бы теперь уже там, у Дионисия, а не в руках моих. Вот оно, государь, – промолвил Милославский, подавая столбец царю.

Взяв грамоту и осмотрев ее внимательно кругом, Алексей Михайлович произнес:

– Да, это действительно подлинное письмо патриарха, и, удивительное дело, как оно попало сюда? Вели, Самуил, отыскать девушку и расспросить, не она ли его положила.

Коллинс вышел из опочивальни, а Алексей Михайлович начал читать про себя письмо Никона, покачивая головой и как бы упрекая мысленно своего бывшего друга за то, что он отзывался о нем в таких непочтительных выражениях перед царьградским патриархом.

Прочитав письмо, кроткий царь взглянул на небо, и крупная слеза скатилась из очей его на бумагу. Эта драгоценная слеза была печальным воспоминанием прошедшего дружества.

Вошедший Коллинс объяснил, что девушка ничего не знала об этом письме, но что оно вложено было, по всему вероятию, каким-то раскольником, виденным вчера вечером возле ящика и скрывшимся неизвестно куда. Тогда царь спросил у лейб-медика о познаниях аптекаря, и, когда Коллинс отозвался о нем с отличной стороны, Алексей Михайлович произнес, обращаясь к Милославскому:

– Аптекарь не виноват, это ясно, а потому следует его наградить за несправедливое подозрение. Запиши, Илья Данилович, чтобы его произвели в Аптекарском приказе в лекаря и выдали из Большой казны двадцать аршин алтабаса – от меня в подарок. Сенька же Стрешнев опять солгал ехидным образом, когда уверял меня, что письмо повез голландский посол и что тут участвовал Сергеич. Посему вели прекратить всякое следствие, а Сеньку выдать Матвееву головой.

Нужно ли рассказывать о радости Розы, когда ей было объявлено Коллинсом царское решение, и едва ли еще не большем восторге Пфейфера, возвысившегося столь неожиданно важною в то время степенью. Последовавшая чрез неделю после того свадьба новопожалованного доктора с предметом любви его сделала нашего знакомца счастливейшим человеком в подсолнечной.

Невозможно также передать злость боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, когда из Разрядного приказа дано было ему знать о царском повелении выдать его головой кровному врагу Матвееву! Таким образом, планы Стрешнева разрушились один за другим; по доносу его царю, будто бы Никон наложил на Алексея Михайловича клятву во время церковного служения, посланные в Воскресенский монастырь следователи, хотя и расположенные к Стрешневу, принуждены были объявить истину: именно, что Никон проклинал не царя, а стольника Боборыкина, за что Стрешневу объявлена была от государя «великая опала», то есть запрещен приезд ко двору. Это еще мог стерпеть боярин, но мысль быть выданным врагу была для него невыносима. Целую неделю почтенный Семен Лукьянович бесился у себя дома с утра до вечера и бил чем попало каждого, кто только попадался ему под руку, но делать было нечего! В известный день он должен был явиться к врагу своему – с повинной головой.

Глава восьмая

Спустя несколько дней после освобождения Алексея из заключения Матвеев, призвав его к себе, объявил, что ему следовало приступить к работам для поднятия колокола. Но прежде этого молодой человек обязан был, по повелению царя, представить придуманный им способ для подъема колокола на рассмотрение особого собрания, составленного из всех иностранных строителей и художников, бывших в Москве. И вот, в объявленный день Алексей явился со своей моделью и планами в одну из кремлевских палат, где было назначено присутствие под ведением Артемона Сергеевича. Он объяснил перед собранием все малейшие подробности механизма, которым предполагал произвести подъем; вычислил количество и общую силу нужных для того воротов, толщину веревок, могущих сдержать тяжесть, и необходимые материалы для устройства подмосток и площадок. Все слушали с изумлением механика-самоучку, который с такой простотой и ясностью объяснял самые важные предметы.

Многие из художников, отказавшихся прежде от поднятия колокола, почитали, однако же, долгом сделать несколько возражений, но Алексей умел с таким знанием дела опровергнуть их, что после продолжительных суждений объявлено было единогласно, что механизм, при всей простоте и несложности, обещает желаемый успех к исполнению цели, для которой он предназначается.

Обрадованный этим решением царь Алексей Михайлович повелел немедленно отпустить в распоряжение Матвеева суммы и материалы, потребные для поднятия, возложив на него надзор за безостановочным доставлением всего необходимого для этого предмета. И вот, после призвания благословения небес, работы для подъема колокола начали расти под распоряжениями Алексея, как бы каким волшебством. С ранней зари до позднего вечера молодой человек находился постоянно на Ивановской колокольне, пил, ел на ней, часто даже проводил ночи, свернувшись где-нибудь на площадке вновь ставившихся лесов; и когда силы его несколько ослабевали в этом постоянном труде, то ему довольно было только взглянуть на дом, где жила его подруга, чтобы снова восстановить их. Не было положено груза или вколочено гвоздя без его присутствия, он находился, можно сказать, везде и нигде! И следствием этих беспрерывных усилий было то, что в течение семи месяцев главные работы для подъема махины были почти кончены. Вся колокольня покрылась, как узорчатым кружевом, лесами, тянувшимися во всех направлениях; несколько сотен воротов готовы были, повинуясь силе, тотчас же прийти в движение; огромные блоки, прикрепленные в разных местах, обращались на своих осях при малейшем прикосновении; а особо устроенные гигантского размера железные клещи, расположенные над самим колоколом, казалось, ожидали только знака, чтобы впиться в медного исполина… Оставались менее трудные поделки, на которые должно было, однако же, употребить около месяца, а между тем наступила глубокая осень. Испортившиеся дороги затрудняли подвоз материалов, необходимых для окончания… Алексей с горечью видел, что, несмотря на сверхъестественные усилия его, подъем колокола надлежало отложить до будущей весны.

В один вечер, когда все работы на колокольне за темнотою были прекращены и мастеровые разошлись по домам, Алексей стоял один на верхнем ярусе колокольни, вперя задумчивые взоры на успокоившийся город. Перед ним, будто на скатерти, красовалась златоглавая Москва с грудою колоколен, высившихся в небе. Маленькие домики граждан, бросая от себя длинные тени, будто сами хотели уснуть вместе со своими обитателями, и только высокие палаты бояр и именитых людей бодрствовали между ними да вычурные зубцы кремлевских стен рядами, как строй часовых, белелись кругом…

Картина, расстилавшаяся перед глазами Алексея, навеяла на него какую-то тихую грусть. Погрузясь в размышления, он стоял, опершись на окно, почти без движения, когда раздавшийся вдруг позади шорох заставил его прийти в себя и оглянуться кругом. Неожиданное явление представилось глазам Алексея.

На верхней ступени лестницы, ведущей на площадку, стояло какое-то существо довольно странного вида. Это был старик низенького роста с всклоченными волосами, длинною, спускавшеюся клином бородою и большими серыми глазами, метавшими злобные взгляды. Кожаные лестовки в руках и остроугольная борода давали весьма ясно заметить, что это был раскольник, а читатель, вероятно, узнает в нем иерарха Аввакума.

– Кого тебе нужно? – спросил Алексей, с удивлением смотря на пришельца.

– Тебя, отщепенца церкви, сосуд Сатаны, исчадие греха! – вскричал Аввакум, выступя на середину площадки.

– Что ты помешался, что ли, старина? – сказал Алексей, посмотря с усмешкой на изувера.

– Нет, не я, а ты опутан сетями нечистого, – прервал старик, с яростью блеснув глазами. – Разве не ты – тот сосуд скудельный, который, подобно Навуходоносору, до того преисполнился гордостью, что восстал против воли Всевышнего, возмня поднять превеликий колокол на сию звонницу, нарицаемую Ивановскою?

– Хитер ты будешь, старый хрен, когда докажешь, что работа моя не богоугодное дело, – сказал смеясь Алексей.

– О сатанинское попущение! – вскричал Аввакум, подняв к небу глаза и всплеснув руками. – Ни весть бо, что творит! Ведомо всем истинным сынам православия, что никто из обитающих в греховном мире сем недостоин ныне поднять сего благовестителя, ибо Господь не дозволяет оного за премногие Вавилонские беззакония, кои творят теперь отщепенцы веры. Да и кто не ведает о видении православного основателя Дубровского согласия, преподобного отца Аввакума, узревшего в сонном видении архангела Гавриила, поведавшего ему, что только в то время, когда весь мир будет креститься двуперстным знамением, родится великий богатырь, который вознесет колокол на оную звонницу. Како же ты, последователь богоотступного Никона, возмнил исполнить сие великое дело и чрез то пошатнул твердую веру сынов церкви, кои по сему стали сомневаться в истине упоминаемого ночного видения достославному основателю Дубовского согласия, отцу Аввакуму. Поведай, како возымел ты сие предерзостное намерение, и отрекись сей же час от сего кромешного греха…

– Мне отказаться от этого дела? – вскричал Алексей. – Ах ты, полоумный старичишка! Скажи мне еще одно слово, и я выколочу душу из твоего полудряхлого тела! – С этими словами Алексей схватил за ворот стоявшего перед ним раскольника.

– Не дерзай! – вскричал, отшатнувшись, иерарх. – Познай, что пред тобою стоит сам преподобный Аввакум, достославный основатель реченного согласия, зривший ночное видение! Отречешься ли ты от исполнения великого треха, когда уведал о том из уст самого Аввакума, сподобившегося услышать слова архангела?

– А,так это ты – то светило премудрости, которое изобрело новую веру для своих сподвижников? – сказал Алексей. – Слыхал я, – продолжал он, – что вы, раскольники, смущаете здесь добрый народ рассказами, что колокол нельзя поднять за грехи наши, а ты, почтенный старинушка, выдумываешь даже ночные видения, в которых архангел Гавриил разговаривает с тобою обо всем, что тебе взбредет на ум, а духовные дети твои слушают тебя развеся уши. Теперь, как твои бредни не сбываются, так тебе, видно, представилось, что и меня можно умаслить твоими россказнями? Да нет, старинушка, не на того напал, видно, только в такой пустой голове, как твоя, и может родиться подобная нелепица!

Лицо Аввакума покривилось от злости, рот его начало страшно подергивать.

– Так ты не хочешь и теперь отступиться от сего предерзостного дела? – вскричал старик, устремив на Алексея разгоревшиеся как уголь глаза.

– Приходи сюда на ту весну звонить в колокол, – отвечал с улыбкою Алексей, – а истинным сынам старой веры скажи, что, видно, правее трехперстное знамение, когда уже теперь, раньше времени, народился твой богатырь…

При этом напоминании глаза Аввакума налились кровью, жиденькая клинообразная борода вместе со ртом задвигалась в разные стороны. Мысль, что действительно Алексей может поднять колокол и тем разогнать всех веровавших в пророчество иерарха, привела его в исступление.

– Скажи последнее слово, отступаешься ли ты? – вскричал он с яростью, схватив Алексея за руку.

– Поди прочь, старичишка, пока цел еще, – сказал Алексей, отбросив его в сторону.

– Сгибни же, сосуд дьявольский! – вскричал с бешенством изувер, выхватя из-за пазухи длинный нож и устремив его в грудь Алексея.

С быстротою молнии ударил Алексей по руке Аввакума и выбил из нее нож на землю. Не дав опомниться ему, он схватил веревку, спускавшуюся с блока позади раскольника, и, мгновенно сделав на конце петлю, ловко набросил ее на шею бесновавшегося изувера.

– Будешь ли теперь бросаться, как бешеная собака, на честных людей? – вскричал со смехом Алексей, потянув веревку за другой конец и сжав горло Аввакума.

Вне себя от исступления раскольник молча старался достать его кулаками.

– Ну, сознавайся, – продолжал Алексей, ослабив веревку, – что ночное видение о колоколе ты придумал на досуге в дубровской твоей берлоге.

– Отселись от меня, чадо Сатаны! – вскричал Аввакум, зажмуря глаза.

– Говори сейчас, а то тут тебе и карачун дам, – сказал Алексей, стянув еще несколько веревку.

– Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя! – повторил Аввакум, трясясь всем телом, как бы в ожидании смерти.

– Ах ты воронье пугало! – вскричал Алексей, опустив веревку и сняв петлю с шеи иерарха. – Убирайся отсюда прочь, да не попадайся мне в другой раз на глаза, – продолжал он, толкнув раскольника к лестнице, ведшей вниз.

Почувствовав свободу, Аввакум сбежал с быстротою мальчика по лестницам с Ивановской колокольни на площадь и, бросив на Алексея взгляд, кипевший мщением, скрылся за углом улицы, а Алексей, смеясь от души этому происшествию, вышел из Кремля.

Чтобы поразвлечься от сцены с Аввакумом, которая, несмотря на комическое окончание, все-таки сделала на Алексея некоторое впечатление мыслью, что он находился так близко к смерти, молодой человек вздумал навестить своего крестного отца Козлова, у которого давно уже не был, занятый работами.

Что-то странное, непонятное заметил с некоторого времени молодой человек в обращении Ивана Степановича. Козлов как будто боялся с ним говорить и избегал свиданий. Из постоянного молчания Алексей готов бы был заключить, что крестный отец сердится на него за что-нибудь, если бы по временам у Козлова не вырывались слова, выражавшие нежную любовь к своему крестнику, хотя он как бы стыдился этого и старался вслед за тем обойтись с молодым человеком еще холоднее прежнего. Алексей видел ясно, что на душе Ивана Степановича лежала какая-то тайна, которую он не умел или не хотел ему высказать…

– Что, дома батюшка? – спросил Алексей при входе на крыльцо дома Козлова выбежавшую работницу.

– Дома кормилец, только очень недомогает, – отвечала последняя.

– Как, батюшка болен и я не знал! Давно ли с ним это приключилось?

– Да вот уж другой денек теперь. Вчерашнюю ночь напролет его не было дома. Так как он часто отлучается по ночам за своими купецкими делами в немецкую ли слободу или бог ведает куда, так я об нем и не тужила, зажгла только лампадку у образа, да и легла, перекрестясь, на ночевую. Вот, перед утром, пришел Иван Степанович, погасил лампадку и упал на кровать не раздеваясь. Ну, думаю, видно, был где-нибудь на именинах, запало в головушку, проспится – встанет как встрепанный. Только куда тебе! Всю ночь глаз не смыкал, бормочет что-то про себя да руками размахивает. Да и говорит-то словно во сне. Думала, что сегодняшнюю ночь хоть угомонится, так, поверишь ли, хоть бы на волосок заснул. Уж я ему и богоявленскую воду и четверговую соль подавала – и не смотрит; шепчет только себе что-то под нос, да такое недоброе, что слушать страшно! Говорит, что нынче все попы – хищные волки, а храмы Божьи называет, страшно выговорить, – конскими стоялищами!

– Что вы, в своем ли уме, Матрена? – сказал Алексей, недоверчиво взглянув на работницу. – Статочное ли дело, чтобы батюшка произносил такие слова?

– Да вот поди ты, сама не могу надивиться! – вскричала добрая женщина, всплеснув руками. – Словно его, прости Господи, нечистый обошел! Вот и про тебя говорил, что коли-де твое дело неправое, так тебе смерти не миновать.

– Какое дело?

– А кто его ведает какое! Ведь я тебе говорю, что он, как во сне, бредит. Говорит о каком-то колоколе.

Темное подозрение запало в душу Алексея. Не смея, однако же, утвердиться в своем предположении, он прекратил расспросы и, пройдя сени, отворил дверь в светлицу, где находился Козлов.

Иван Степанович лежал на кровати совсем раздетый, оборотясь лицом к стене; волосы его были в беспорядке, из груди вырывались тяжелые вздохи.

– Кто это? – спросил он болезненным голосом, услышав скрип двери.

– Я, батюшка, – отвечал Алексей, подходя к кровати.

Козлов быстро обернулся и, приподнявшись с постели, со страхом взглянул на Алексея.

– Алеша, ты ли это? – произнес он дрожащим голосом, трясясь как в лихорадке.

– Я, я, батюшка, пришел навестить тебя. Я узнал от Матрены, что ты недомогаешь.

– Да, у меня вот тут что-то болит, – отвечал с глубоким вздохом Козлов, показав на свою грудь.

Помолчав минуту, он спросил дрожащим голосом:

– Ты теперь откуда пришел, Алексеюшка?

– Да прямо с работы, с колокольни, – отвечал он.

– С колокольни? – повторил Козлов, внимательно посмотрев на крестника. Потом он хотел еще что-то сказать, но остановился и устремил взор в землю, как бы о чем-то размышляя.

Желая развлечь больного, Алексей начал рассказывать ему о работе, описывал свои мечты будущей блаженной жизни с Еленою, говорил с восторгом о времени, когда будет поднят Царь-колокол.

Во время рассказа Алексей внимательно смотрел на лицо своего крестного отца, желая разгадать, какие мысли занимали его в эту минуту. Очевидно было, что Козлов не слышал и половины слов, сказанных Алексеем, ибо не переставал шептать что-то про себя, как будто бы находился один в хоромине. Не желая расстроить еще более больного, Алексей умолчал о свидании его в тот день с Аввакумом и о том, как он близко находился от смерти. Но каково было удивление юноши, когда Козлов, подняв голову, вдруг спросил его:

– Кажись, сегодня пятница… Да, пятница… А что, Алеша, не был у тебя сегодня никто… посторонний на колокольне?

– Был, – протяжно отвечал Алексей, устремив глаза на крестного отца.

– Был? Ну а кто же… это был? – еще раз спросил Козлов, с трудом выговаривая слова.

– Да какой-то полоумный старик, раскольник Аввакум…

– И ты остался жив? – вскричал вдруг Козлов. Но, сказав это и мгновенно спохватясь, он покраснел и в молчании опустил голову.

Это восклицание объяснило все Алексею. Еще прежде он смутно предугадывал, что его крестный отец был отвращен от истинной веры и принадлежал к числу раскольников, беспрестанно в то время умножавшихся; но не было особенных доказательств, на которых бы он мог утвердиться. Из разговора с работницей молодой человек увидел, что его подозрение оправдывалось уже некоторым образом, а теперь, когда Козлов сам сделал вопрос и даже изъявил удивление, что Алексей остался жив, тогда как тот не говорил ни одного слова об опасности, Алексей весьма ясно понял, что его крестный отец не только был раскольником, но и знал ранее, что ему угрожало.

Мгновенно сообразя все это и уже твердо убедясь в справедливости своих предположений, Алексей устремил грустный взор на Козлова и тихо произнес укоризненным голосом:

– И тебе не грешно, крестный батюшка, зная, что меня хотели убить, не сказать мне о том ни одного слова?

Козлов встрепенулся, неожиданно пораженный этими словами; лицо его вдруг вспыхнуло; голос замер в груди. Придя в себя, он хотел было оправдываться, притвориться ничего не знающим, он уже раскрыл рот… Но вдруг слезы в три ручья брызнули из его глаз, и он, громко зарыдав, бросился в объятия Алексея…

– Алеша, друг мой, прости меня, – тихо прошептал он, обливаясь слезами и сжимая своего крестного сына.

Алексей хотел успокоить его.

– О, не брани меня, не проклинай меня! – вскричал Козлов, все еще продолжая рыдать. – Если бы не страшная клятва…

– Клятва? – прервал Алексей с укоризной. – Батюшка, кому ты клялся! И мог ли ты унизить себя до того, чтобы дать клятву расстриженному попу?

– Алексей, – твердо сказал Козлов, – ты уже знаешь, что я принадлежу к сынам старой веры, и так не унижай предо мною святых ее служителей необдуманными словами.

– Батюшка, добрый батюшка, ты в заблуждении, – тихо произнес Алексей.

– Нет! Вы заблудшие, отпавшие овцы от истинной паствы, – воскликнул Козлов с воодушевлением. – Не вы ли, забыв обряды отцов, начали молиться по новым книгам, написанным злобным волком Никоном, в коих самое имя Божие искажено новым наименованием и где употреблено повсюду Иисусе, вместо Исусе, как произносим мы, истинные сыны веры?

– Я худой толкователь Святого Писания, – отвечал Алексей, – но, судя простым умом, думаю, что если святая церковь повелевает так произносить имя Божие, то нам, светским людям, не для чего мудрствовать. Да и притом не все ли равно, как бы ни называли нашего Господа: Творцом ли, Создателем ли, Иисусом или Исусом, если мы во всех этих наименованиях подразумеваем триупостасного Бога.

– Нет! – вскричал Козлов. – Исусе есть истинное название Бога, а кто называет его по-новому, те отщепенцы веры, чада Антихриста, сосуды сатанинские, и да будут они, вместе с главою их Никоном анафема прокляты в сем веке и в будущем!

– Вот видишь ли, батюшка, – возразил Алексей с грустной улыбкой, – ты проклинаешь своих братьев, что они не произносят имени Божия по-твоему, тогда как сам Господь сказал: возлюбите ближних, ако сами себя. Это, кажется, написано одинаково и в старых и в новых книгах.

Козлов, сбитый возражениями своего крестного сына, не знал, что отвечать, а Алексей, желая прекратить этот разговор, столь тяготивший его, со стесненным сердцем вышел из дому.

* * *

В то время, когда раскольники и бояре, враги Никона, истощали все средства, чтобы поразить патриарха, этот великий муж, казалось забыв весь мир, проводил в келье Воскресенского монастыря дни и ночи в молитве, уделяя на сон только по три часа в сутки и изнуряя себя строгим постом, едва ли возможным для всякого другого. Самые нелепые наветы, самые злобные козни переносил Никон со стоической твердостью и терпением, не давая заметить никаким знаком, что это оскорбляет его. Но бывали и такие минуты, когда от малейшего оказанного ему неуважения или неосторожного слова он вдруг загорался как порох, и тогда уже ничто не в состоянии было остановить его гнева. В последнее время, однако же, патриарх был смиреннее, нежели когда-либо. Приближенные не слыхали от него других слов, кроме мудрых поучений о путях к спасению и обязанностях христианина, которые исполнялись все великим отшельником на самом деле с евангельскою точностью.

В одно из последних чисел ноября описываемого нами года, часа через два после обеда, когда Никон, прочитав по обыкновению каноны Иисусу, Богородице и Ангелу, собирался закрыть книгу, тихо постучался в дверь кельи любимый клирик патриарха Иван Шушерин. Переступя после данного позволения порог двери, он, низко поклонясь, произнес тихим, дрожащим от испуга голосом:

– Государь, святейший патриарх! Из Москвы приехал к тебе от благочестивейшего царя архиепископ Псковский Арсений со многим множеством духовенства, игуменов и ратных людей.

– Что им от меня нужно? – спросил отрывисто патриарх.

– Государь наш батюшка, – отвечал клирик, всхлипывая, – они приехали, чтобы везти тебя на суд: в Москву прибыли Вселенские патриархи. Отец Петр, игумен Андрониевского монастыря, приехавший сюда вместе с прочими, сказывал мне потаенно, что уже было многое прение о том, как судить тебя… нашего государя… нашего милостивца.

Громкие рыдания прервали речь доброго клирика.

– О чем же ты так печалишься? – произнес спокойно патриарх, посмотрев на него с сожалением.

– О тебе, отец мой! – вскричал клирик, продолжая всхлипывать. – Изведут тебя там супостаты, враги твои. Боярин Стрешнев поклялся при всех, сказывал мне отец Петр, что если не сошлют тебя в заточение в Ферапонтьевский монастырь, так он сам пойдет туда вместо тебя.

– Не мне первому пострадать во имя церкви, – произнес Никон с прежним спокойствием, – и неужели ты, легкомысленный, – продолжал он, – не веришь словам Спасителя, который сказал, что ни один влас не падает без воли Его с головы человеческой?

– Все это так, святой отче, – прошептал с трепетом клирик, – да ведь недаром же есть и пословица, что береженого и Бог бережет. Не скрыться ли тебе, Святейший, отсюда куда-нибудь подалее, чем идти на суд нечестивых. – И, наклонясь почти к самому уху патриарха, клирик прошептал: – Мы с братией, заботясь о твоей драгоценной жизни, Святейший, тайно от стражи ископали своими руками потаенный ход из церкви Святой Голгофы в дремучий лес, где теперь дожидаются готовые лошади. Преклони ухо на молитвы наши, Святейший: скройся от твоих гонителей в Крестный монастырь, где уже все приготовлено, чтобы скрыть тебя.

Проговорив последние слова, клирик быстро устремил глаза на лицо Никона, ожидая его ответа, как обвиненный ожидает помилования из уст своего судьи.

– Господи, благослови его Своею десницею, так как я благословляю теперь! – воскликнул патриарх, возведя глаза свои к небу и осеняя рыдавшего клирика крестным знамением. – Спасибо тебе, Иван, за твою любовь ко мне, – продолжал растроганный Никон, – но скорее солнце обратится вспять, нежели я решусь бежать от моих гонителей.

Освободив свою руку из рук клирика, обливавшего ее слезами, Никон взял стоявший в углу архиерейский жезл свой и твердыми шагами вышел из кельи.

Из главных лиц, прибывших от собора в Воскресенский монастырь, были: псковский архиепископ Арсений, спасский архимандрит из Ярославля Сергий и богоявленский архимандрит из Заветошного ряда. При них находилось несколько игуменов и, наконец, полковник с сотнею стрельцов.

Когда духовенство, введенное в столовую храмину монахов, начинало уже терять терпение в ожидании патриарха, отворилась внутренняя дверь и Никон мерными шагами вошел в столовую.

Остановись посредине храмины, патриарх, не сказав ни одного слова, ожидал, что будут говорить посланные.

Ярославский архимандрит Сергий, выступив вперед, произнес:

– Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея Великая и Малая и Белая России самодержец, и святейшие Вселенские патриархи: Паисий, Папа, и патриарх Александрийский, и Макарий, патриарх Антиохийский, и весь освященный собор, указали тебе, святейшему патриарху, идти в Москву на собор и дать ответ, чего ради оставил свой престол и вселился в сей Воскресенский монастырь?

Ожидали, что на лице Никона выразится смущение от этого грозного повеления; ожидали, что он затрепещет… Но патриарх грозно нахмурил брови и сказал громовым голосом:

– Откуда патриархи ваши и весь ваш освященный собор взяли такое бесчиние, что наслали ко мне, старшему архиерею, архимандритов и игуменов, противно правилам апостолов и святых отцов, которые повелевают к епископам, оставившим свой престол, посылать для моления по два и по три архиерея? Отвечайте мне?

– Мы тебе говорим не по правилам, а по указу государеву, – отвечал Сергий, – и спрашиваем от тебя отповеди: идешь ты или нет на собор.

Никон отвечал, что идти в Москву не отказывается, но просит только дать ему несколько времени приготовиться к отъезду, и, не дожидаясь ответа, пошел из столовой храмины прямо в церковь, пел там вечернее славословие, выслушал утреню, исповедался у своего духовника и освятился Святым Елеем. Проведя ночь в молитве и на другой день приобщась Святых Тайн, как будто в ожидании смерти, Никон дал знать посланным, что готов к отъезду.

Часть четвертая

Глава первая

Наконец настал день, в который долженствовал начаться суд над патриархом. Местом для заседаний собора назначена была огромная Столовая палата во дворе царском, убранная в настоящее время согласно со своим назначением. В глубине палаты возвышался, между двумя окнами, великолепный престол царский, украшенный золотом и драгоценною иконою, со множеством ступеней, покрытых красным сукном и огромным, богато отделанным балдахином, над коим возвышался государственный герб. С левой стороны престола устроены были два седалища для Вселенских патриархов, также великолепно украшенных бархатным балдахином, убранным золотою бахромою. Перед патриаршими местами поставлен был длинный стол, покрытый золотым кизылбашским ковром, на котором возвышались две огромные серебряные чернильницы и лежало несколько книг на греческом диалекте. Далее, во всю длину палаты, по обеим сторонам ее, тянулись скамьи, покрытые бархатными подушками и цветными коврами, для духовенства и царских сановников.

Едва колокол Ивановской колокольни ударил к ранней обедне, как весь царский синклит начал стекаться в Столовую палату: бояре, стольники, окольничие, думные дьяки. А вслед за ними показались и духовные особы: архиепископы и епископы греческие и российские, настоятели монастырей и простые иноки. Прошло еще четверть часа, и в Столовую палату вошли важнейшие сановники государства и митрополиты наши: Иона Ростовский, Павел Крутицкий, Питирим Новгородский, Лаврентий Казанский и греческие из Амасии, Иконии, Никеи, Варны, Хиоса, Трапезунда, Грузии и Сербии. Завлекательное зрелище составляло многолюдное собрание это поразительным для глаза соединением блеска с мрачностью, света с тенью. Пышные ферязи царских сановников из драгоценной парчи и бархатов, переливаясь тысячами цветов, странно противоречили массе духовенства, облаченного в черные рясы, от которых еще резче отличались их седые бороды и волосы, струившиеся волнами по платью. Черные клобуки иноков и пышные шапки бояр, украшенные жемчужными кистями, представляли в общем соединении самую разнообразную картину для глаз постороннего зрителя.

Вот, мало-помалу, все начало приходить в порядок. Важнейшие бояре и митрополиты сели, а вслед за ними и все прочие начали чинно занимать свои места по разрядам: синклит по одну и духовенство по другую сторону царского престола. Все принимало вид грозного, беспристрастного судилища, хотя страсти и убеждения у каждого оставались те же, несмотря на праздничные светлые платья.

– Ну, вот и лисицу на травлю выгонять, – сказал вполголоса Долгорукий сидевшему возле него князю Одоевскому.

– Скажи лучше, волка на псарню загонять, – ответил Одоевский, – ведь Никон только снаружи лисицей кажется, а в коже-то у него волчья душа…

– А что, высокоименитый боярин, – произнес Долгорукий, обращаясь к сидевшему недалеко от него Стрешневу, только в первый раз приглашенному во дворец после царской опалы, – если собравшийся здесь великий освященный собор оправдает патриарха, порадуешься ли ты этому али нет?

– Не изволь беспокоиться, князь Юрий Сергеевич, – отвечал Стрешнев с ядовитой улыбкой, наклонясь к уху Долгорукого, – Никон уже осужден этим же самым собором, так нового суда больше не будет.

– Что ты говоришь? – с удивлением возразил Долгорукий, посмотрев с недоверчивостью на Стрешнева. – Как же мог осудить собор Никона, если только сегодняшний день он в первый раз собрался здесь для совета.

– Ну да, здесь-то так, а уж будто в другом месте, кроме этого, и ничего сделать нельзя? Чтобы успокоить тебя, я скажу, что не дальше как вчерашний день вместо Никона и новый патриарх выбран. Вот, посмотри сюда прямо, на этого смиренного старца, который разговаривает с крутицким митрополитом Павлом. Знаешь ли, кто он?

– Как не знать, – сказал Долгорукий, обратя глаза на то место, куда указывал Стрешнев. – Это архимандрит Троицкой лавры Иосаф.

– Ну да, до вчерашнего дня он был троицким архимандритом, а теперь будет называться Божией милостью Иосафом Вторым, патриархом Всероссийским. Так-то, князь, – сказал Стрешнев, потрепав по плечу изумленного Долгорукого, – держись моего правила: заварил кашу, старайся скорее расхлебать ее! Вот хоть теперь, примером сказать, вы все думаете, чай, что собрались за тем, чтобы судить-де патриарха, а уж мы его заранее осудили, да и наказание выбрали…

– Но как же это могло случиться?

– Да очень просто. Чтобы сбыть Никона повернее, надобно было позаботиться об этом пораньше. Ну а кому в том была надобность, те и хлопотали; кто же не имел нужды, тот, разумеется, не заботился. Вот и вся недолга. Нареченный вселенскими патриархами вместо Никона назначен только вчера и то тайно, а на место его хотел бы попасть всякий из этих черных клобуков, которые сидят вон там. Так мудрено ли, что им хотелось поскорее сбыть Никона? Нашему брату тут надобно было только в мутной воде рыбу удить: одних помирить, других поссорить.

Прибытие патриархов со всею торжественностью в Столовую палату прервало слова Стрешнева, и едва только они, после обычных церемоний, отдали жезлы свои, чтобы воссесть на приготовленные седалища, как сторожевые постельники возвестили шествие государя и, вслед за этим, явился в царственном блеске кроткий Алексей Михайлович.

Он был одет в платье из зеленого турского атласа с серебряными цветами и драгоценными пуговицами из огромных яхонтов; становой кафтан из бархата кирпичного цвета украшен был кругом пол и подола золотым кованым кружевом и челночками. Сверх всего этого ниспускался зипун, покрытый кизылбашскою камкою, с ожерельем из драгоценнейших каменьев и жемчуга. На голове царя была горлатная шапка с алмазным крестом, а в правой руке индийский посох черного дерева, оправленный золотом, поднесенный некогда в дар Михаилу Федоровичу югорским царевичем Авганом.

Едва только царь показался в палате, как придворные мгновенно заметили, что лицо его было несколько бледнее обыкновенного. В самом деле, мысль, что, наконец, настал день, в который окончательно должна была решиться судьба бывшего друга его, сильно беспокоила государя. Какая-то тихая грусть видна была в его выразительных глазах, которыми он приветно смотрел на окружавших его сановников, как бы заискивая расположения их в пользу своего любимца.

Взойдя на престол и отдав посох боярину Илье Даниловичу Милославскому, царь в коротких словах объяснил цель собрания, прося прекратить столь великую смуту церковную, и, послав за Никоном, повелел немедленно приступить к делу. Первоначально предложен был собору вопрос, каким образом дозволить подсудимому предстать перед собором: по чину ли патриаршему или лишить его знаков власти?

С торжествующим взглядом переглянулись между собою бояре, враги Никона, когда единогласным решением собора определено было встретить его, не вставая никому с места. С нетерпением ожидали они прихода патриарха, радуясь при мысли, как оскорбится он, при крутом своем характере, или как упадет духом при этом знаке всеобщего к нему неуважения.

Но не таков был Никон: едва только показался он в дверях Столовой палаты, как царь первый встал со своего престола, а за ним и все собрание мгновенно поднялось с мест своих! Причина была та, что ни один из посланных к Никону архиепископов и других духовных особ не мог убедить его хоть несколько отступить от церемониала обычного патриаршего входа. И Никон после многих прений поставил на своем и явился в палате, предшествуемый, как и прежде, крестом, несомым его панагиостом.

Подойдя к престолу и обратясь к образу, он во всеуслышание прочел обычную молитву «Боже милостивый» и, поклонясь царю, патриархам и всем присутствующим, громко спросил царя:

– Где, великий государь, повелишь воссесть мне?

Молча показал царь на простую скамью, стоявшую по правую руку престола.

С видом оскорбленного достоинства и, вместе с тем, с кроткостыо, которая так шла к благолепному лицу Никона, он произнес упрекающим голосом:

– Зачем же, государь, пригласил ты сюда наше смирение, когда не повелел приготовить для нас места приличного нашему сану? Если сии чужеземные патриархи восседают на престолах, зачем же унизил ты, без суда и осуждения, во всем им равного патриарха Всероссийского, не уготовив у его седалища возглавия и подножия, приличных архиерейскому сидению? Глаголи: ради чего призвал нас в собранное тобою здесь сонмище?

Все присутствующие пришли в волнение от слов Никона, а монах, несший крест патриарха и уже поставивший его перед образом, снова взял в руки и стал перед Никоном, как бы ожидая его выхода из палаты.

Глаза всего собрания устремились на царя, будто вопрошая его, каким образом принять поступок подсудимого.

Тогда Алексей Михайлович медленно поднялся с престола, снял с головы своей царскую шапку и, сойдя со ступеней к столу, за которым восседали патриархи, произнес прерывающимся от душевного волнения голосом:

– Святейшие Вселенские православные патриархи! Судите меня с этим человеком, который был прежде истинным пастырем своего стада, подобно тому как Моисей был пастырем людей Израилевых; самым чадолюбивым отцом семейства моего и самым нежным моим другом и наставником! Не было сокровенного помышления в голове моей, которое я когда-либо скрыл от него: и важнейшие дела государственные, и тайные мысли души моей были равно для него открыты… И вот, этот человек, будучи главою пространной церкви и первым советником моим, оставил, неизвестно почему, град сей и, отошед в созданный им Воскресенский монастырь, оставил паству свою на расхищение… И одну ли паству? Самого меня, некогда так близкого его сердцу, предал посрамлению, написав обо мне в Царьград в письме к святейшему патриарху Дионисию всякие клеветы и неправды… Судите меня с сим человеком, вот обличитель его!

Произнеся эти слова и указав на письмо, писанное Никоном к Дионисию, лежавшее вместе с другими обвинительными актами на особом столе, кроткий Алексей Михайлович залился слезами и, сев на престол, закрылся рукою, чтобы скрыть себя от взоров.

Все собрание прослезилось.

Когда царская речь переведена была Вселенским патриархам одним из архимандритов по имени Дионисий, бывшим у них толмачом, тогда они, посоветовавшись между собою, предложили Никону отвечать на сделанное царем обвинение.

Красноречиво и подробно объяснил патриарх причины, заставившие его оставить престол и удалиться из Москвы. Выставив все козни бояр, враждовавших против него, он объявил, что писал к цареградскому патриарху тайно, как брат к брату, не предполагая, чтобы писание его могло быть когда-нибудь обнаружено.

Мановением руки повелел царь приступить к чтению письма и прочих обвинительных бумаг, что продолжалось в течение нескольких часов, и, только оно прекратилось, патриархи потребовали свидетелей.

Из среды духовенства вышли три главных врага Никона: крутицкий митрополит Павел, рязанский Илларион и мстиславский Мефодий. Они обличали его в том, будто он называл Российскую церковь Латинскою за напечатанную на Западе книгу Номоканом; уличали его в жестоком обращении с духовенством и самовольном низложении коломенского епископа Павла, без суда прочих святителей; коснулись самого пребывания его в Воскресенском монастыре, укоряя Никона, будто бы он там вел соблазнительную жизнь…

Когда обвинители, высказав все как заученную речь, в безмолвии заняли свои места, государь, обратясь на сторону царедворцев, потребовал от них обвинения. Глубокая тишина распространилась в палате. Все взглянули друг на друга, как бы вызывая смельчаков, и потом потупили глаза в землю, изредка только с тайным страхом бросая исподлобья взгляды на царя и патриарха. Но никто из бояр не выступил на арену…

Несколько минут продолжалось могильное безмолвие. Молния гнева блеснула в очах царских.

– Что же молчите вы, бояре, в то время, когда требуют от вас обвинения? – вскричал Алексей Михайлович, грозно взглянув на жавшихся друг к другу царедворцев. – Говорите!

Несколько человек посреди глубокого безмолвия поднялись с мест, но, казалось, испуганные шелестом собственного платья, они мало-помалу снова заняли прежние свои места, как бы находясь под влиянием какого-то панического ужаса. Всякий из них, имея с патриархом только одни личности, страшился обнаружить себя перед собором. Тишина продолжалась.

– Ну, Семен Лукьянович, твоя очередь, выходи-ка, брат, на чистоту, – шепнул Долгорукий Стрешневу, толкнув его легонько локтем.

– Нет, Юрий Сергеевич, хоть убей меня, а я не встану с места, – прошептал Стрешнев дрожащим голосом. – Сам не знаю, что со мной случилось, языком насилу пошевелить могу.

– То-то, брат, – отвечал с улыбкой тихо Долгорукий. – Видно, вы рано нового патриарха выбрали? Ай, ай, как царь на нас поглядывает! Ну!

– Спаси нас, не погуби! – прошептал Стрешнев Долгорукому, но так тихо, что, казалось, шевелил только губами, не издавая никакого звука.

– То-то, видно, не сули журавля в небе, – сказал Долгорукий. – Ну добро, коли все перетрусили, так уж, видно, мне придется выйти перемолвить словцо-другое.

И, выступя перед собранием, Долгорукий начал обвинять патриарха, почти повторяя клеветы, произнесенные прежде его митрополитами, – патриарх обвинен был в самых противозаконных, святотатственных поступках. Но почти все обвинения, возведенные на него, были так нелепы, что Никон, выслушав их, только презрительно улыбнулся.

– Что скажешь ты на это в свое оправдание, отец Никон? – произнес царь, обратившись к нему.

– Великий государь, – сказал патриарх звучным, твердым голосом, раздавшимся в палате, – ты требуешь моего ответа? Вот он: десять лет, государь, поучал ты все обретающееся здесь, собранное тобою сонмище, чтобы приготовить его к дню сему да обвинить меня! Но взгляни на них! Не только слов произнести, едва уста раскрыть могут. Выслушай меня, государь. Скорее можно побить меня каменьями, нежели словами, если и еще десять лет собирать их будут.

В продолжение этой речи лицо Алексея Михайловича вспыхнуло от гнева, грудь его заколыхалась от тяжелого дыхания, брови грозно насупились…

Все присутствующие, едва смея перевести дух, ожидали в глубоком молчании страшной бури…

Но вдруг выражение лица царского мало-помалу изменилось. Все еще с пламенеющим, но уже спокойным лицом, он поднялся с престола, сошел со ступеней его и, к невыразимому удивлению всего собора, подошел к Никону, взял его за руку и, отведя в сторону, начал тихо говорить с ним.

Все неприятели патриарха побледнели при этом неожиданном поступке царском. Мысль, что теперь представился Никону удобный случай оправдаться, ударила им, как молотком, в голову…

Между тем государь тихо беседовал о чем-то с патриархом; но так как для романиста ничего нет сокровенного, то мы готовы передать читателям нашим предмет их разговора, слышанного ближайшими монахами и приведенного клириком патриаршим в описании и поныне сохранившемся, присовокупя при том, что объяснение это не имело никаких особенных последствий. Государь сетовал патриарху: для чего он, идя на собор, как на смерть, постился, исповедовался и очищался елеем. И на ответ Никона, что он и теперь ожидает ее, клятвою подтвердил, что никогда сего и в мысли не имел, помня, что патриарх спас от смерти его семейство во время смертоносной язвы. Наконец, на вопрос царский: для чего так очернил Никон государя в письме, писанном Дионисию, он отвечал, как и прежде, что писал его, как брат к брату, тайно.

Долго и тихо совещались еще они, приводя на память прежнее и как бы согревая себя взаимною беседою после разлуки… Наконец тихо-тихо разошлись в молчании…

Когда царь прекратил разговор с патриархом, весь собор устремил на него взоры, томительно ожидая царского слова… Царедворцы уже успели сочинить новые ковы и доносы…

Но вместо того чтобы взойти на престол, Алексей Михайлович, не произнеся ни одного слова, направил шаги во внутренние покои царского терема. Заседание кончилось.

– Что, Семен Лукьянович, кажись, дело-то еще в дороге? – сказал Долгорукий Стрешневу, спускаясь с ним с дворцовой лестницы.

– Нет, брат, теперь наша взяла, – отвечал с хохотом Стрешнев. Но вдруг лицо его стянуло какими-то судорогами. С болезненным воплем поднес он платок к своему рту.

– Что это делается с тобой, Господи помилуй? – вскричал Долгорукий, бросив с ужасом взгляд на отнятый Стрешневым белый шелковый платок, который был весь облит свежей кровью…

– Эх, Семен Лукьянович, – продолжал Долгорукий, пристально посмотрев на искаженное лицо Стрешнева, – никак ты болен? Попросить бы тебе у царского доктора Самуила Коллинса какого-нибудь снадобья…

– Небось, – отвечал Стрешнев с улыбкою, еще больше исказившей лицо его, – доживу как-нибудь до нового патриарха без всяких снадобий.

– Разве что только до него, а не дольше, – прошептал про себя Долгорукий, покачав головою.

Глава вторая

Прошла еще неделя в соборных суждениях о деяниях Никона и совещаниях, каким образом поступить с ним. Неделя, в которую употреблены были все козни царедворцев и зложелателей патриарха к тому, чтобы осуждение его было по возможности строже. Труды их не остались тщетны. 12 декабря назначено было днем для лишения Никона сана патриаршего и архиерейского… Кроткий царь Алексей Михайлович, не имея сил находиться лично при исполнении этого приговора над его бывшим другом, отказался от присутствия, и собор назначил для места позорища уже не царские палаты, а небольшую церковь Пресвятой Богородицы Благовещения, сооруженную над вратами Чудовой обители, в притворе которой жили Вселенские патриархи.

Боярин Семен Лукьянович Стрешнев, заболев в первый день суда над Никоном, хотя и чувствовал себя несколько лучше, но все-таки, к сожалению своему, не мог быть в этот день на соборе. Горя, однако же, нетерпением узнать, сколь возможно скорее, обо всем, что совершится там, он просил задушевного друга своего князя Долгорукова прийти к нему обедать прямо из судилища и при этом рассказать обо всем, что будет происходить там.

Давно уже прошло обыкновенное время обеда, и оладья тельная живой рыбы, любимое кушанье боярина, стояла простывшая на широком столе, накрытом на два прибора, а Семен Лукьянович и не думал приступать к ней. С нетерпением ходил он из угла в угол по светлице, беспрестанно заглядывая в окно при малейшем шорохе. Но шум прекращался, и боярин снова начинал ходить большими шагами по хоромине.

Наконец дверь отворилась, и на пороге показался князь Юрий Сергеевич Долгорукий.

– Насилу тебя принес Бог, князь! – вскричал Стрешнев, обращаясь к гостю. – Ну, садись же да рассказывай поскорее, как у вас там дело было?

– Ну, Семен Лукьянович, и насмотрелись и наслушались сегодня вдоволь, – отвечал Долгорукий, положив свою высокую шапку и усаживаясь на покрытую ковром лавку.

– Однако, из патриарха сделали-таки ферапонтьевского монаха? – прервал Стрешнев, вопросительно взглянув на Долгорукого.

– Воистину, – отвечал тот.

– Слава богу! – вскричал Стрешнев. – А я уж думал, что он опять сделает какую-нибудь увертку, чтобы продлить время. Расскажи, брат, все пообстоятельнее: ведь страх любопытно! Что, я чаю, теперь из волка оборотился овечкой? Присмирел сердечный?

– Дожидайся! Озлился пуще прежнего!

– Ой ли?

– А вот слушай, я расскажу тебе все по порядку. Дали мне сегодня, чуть свет, из Разряда повестную, чтобы быть в Благовещенской церкви в Чудове. Исправив кой-какие домашние дела, я тотчас же отправился туда, а там уже все духовенство было налицо и оба Вселенские патриархи. Духовные облачены были в священные ризы, а архиереи в омофоры, кроме одного Афанасия, митрополита Иконского. Из бояр были: я, князь Никита Одоевский да князь Григорий Черкасский; а из духовенства все находившиеся в первом заседании, кроме вологодского архиерея Симона, который, по старой дружбе с Никоном, отозвался больным. Только после и его, по приказу Вселенских патриархов, привезли в санях, а в храм внесли на ковре. Когда все были налицо, ввели Никона в церковь и поставили посередине. Тогда начали читать, сначала на греческом, а потом на славянском языке, соборное постановление, в котором наложены были все проступки Никона, и, наконец, прочитали приговор о лишении его сана патриаршего и оставлении только в иночестве, для вечного покаяния. После этого Вселенские патриархи сошли со своих мест и, прочитав пред царскими дверьми краткую молитву, обратились к Никону и повелели ему снять с себя клобук с крестом из дорогого жемчуга, бывший в то время на голове его. «Для чего велят мне снять клобук?» – спросил Никон. «Для того, – отвечал один из патриархов, – что собор осудил тебя и обличил дела твои, потому с сего часа тебе не подобает более нарицаться патриархом, ибо ты сам собою и гордостью своею оставил свою паству». Вот, брат, тут надобно было послушать, как отделал Никон патриархов, не успевали им переводить сердечным, так словно жемчугом и нижет. Доказал им ясно, как солнце, что он ни по каким духовным законам не подлежал осуждению и что они сделали это не по долгу справедливости, а из надежды получить награду, как нищие получают подаяние. «Если я был повинен и достоин осуждения, – наконец сказал он, – то зачем же вы лишаете меня сана тайно, в этой церковице, без присутствия царского и его синклита, а не торжественно в соборе Успения при всем народе русском, где умоляли меня взойти на престол, с которого ныне несправедливо и тайно низлагаете?» Когда же сняли с Никона клобук и осыпанную драгоценными камнями панагию, то он с усмешкою сказал патриархам, чтобы они взяли жемчуг и камни себе на пропитание. На Никона надели простой клобук и громогласно провозгласили, чтобы он не дерзал более нарицаться патриархом и шел отсюда не в Воскресенское село, а на место покаяния в Ферапонтов монастырь на Белозерских пределах. Чтобы не наделать в народе шума, Вселенские патриархи велели, однако же, оставить у Никона мантию и посох. Когда приговор был исполнен, Никона посадили в сани и повезли в Кремль, на Лыков двор, где он жил с приезда своего в Москву, а мы, грешные, тоже взялись за шапки и отправились по домам. Говорят, что велено завтра, чуть свет, отправить Никона из Москвы.

– Туда ему и дорога, – вскричал Стрешнев, выслушав рассказ. – Спасибо, князь, что ты потешил меня бывальщинкой, и хоть говорят, что соловья сказками не кормят, однако я, слушая тебя, совсем забыл и об обеде. Нут-ка, милости просим присесть. Ты, чай, проголодался на волчьей-то травле?

Стрешнев захохотал, но в то же мгновение лицо его искривилось, он удушливо кашлянул, и капля свежей крови повисла на губе его…

– Эх, Семен Лукьянович, видно, ты больно недомогаешь, – сказал Долгорукий, – вот я уже в другой раз вижу кровь у тебя.

– Это, – отвечал Стрешнев с прежним смехом, – та самая кровь, которая испортилась от неудачных попыток при свержении Никона, вот теперь она и выходит. Милости просим, князь, откушать и оставим на время в покое нового монаха.

– На время? – возразил Долгорукий. – Скажи лучше навсегда. Теперь, чай, никто из нас и не вспомнит об Никоне, как он переберется отсюда на новое жилище.

– Забыть? – вскричал Стрешнев, стукнув кулаком по столу. – Я его забуду разве в могиле! Не посоветуешь ли ты также забыть, что есть на свете Артамошка Матвеев? Не будешь ли уговаривать оставить и его в покое, после того как царь выдал меня головою?.. Да, я и оставлю… только не прежде, как его голова слетит от руки палача к ногам моим! Промахнулся я раз, в другой раз не обмишурюсь. Скоро наступит час мщения, и страшно будет оно… С ним и с Никоном мы еще посчитаемся…

– Да скажи на милость, чего же тебе нужно еще от Никона? – прервал Долгорукий. – Разве теперь он уже не простой монах, который будет жить до конца жизни отшельником в четырех стенах своей кельи?

– Э, да какая же ты красна девица, князь, по твоим суждениям, – вскричал Стрешнев, страшно захохотав. – Нет, кто раз оскорбил Стрешнева, тот должен вечно в том каяться! Теперь Никон монах, доброе дело; он не ступит шагу из кельи – и то ладно; только к этому мы похлопочем, чтобы уж он, голубчик, кроме хлеба и водицы, во всю жизнь больше ничего не кушал, да чтобы летом-то в келье было пожарче, а зимой – похолоднее. Да, – вскричал Стрешнев, страшно блеснув глазами, – месть до гроба!

– До гроба! – повторил Долгорукий, покачав головою. – Кто из живущих уверен, что он далеко от нас. Смерть, говорят, не за горами, а за плечами.

– Есть, князь, – прервал Стрешнев, – другая пословица: живой об живом и думает. Я теперь живой человек и думаю, что до тех пор, пока монах Никон существует в этом мире, я заставлю его вспоминать обо мне каждую минуту точно так, как и сам буду вечно помнить о нем.

Через мгновение Стрешнев вдруг схватился за грудь. Глаза его налились кровью, лицо посинело, а жилы означились на висках багровыми ветками… Он тяжело вздохнул и, как сноп, грянулся на пол.

Долгорукий в испуге бросился к нему на помощь, приложил руку к сердцу: оно уже не билось! Стрешнев лежал мертвый, и только кровь ключом бежала из открытого рта его на пол…

* * *

Лыков двор, находившийся внутри Кремля близ Николаевских ворот, окружен был вооруженной стражей, наполнявшей все выходы его. Стрельцы, расположенные вокруг двора на расстоянии десяти шагов один от другого, не позволяли не только входить на самый двор, но и проходить мимо него; а чтобы вернее прекратить сообщение, разобран был длинный мост, ведший к Николаевским воротам.

В небольшой низенькой келье этого двора, едва освещенной томным светом, как бы врывавшимся через узкие окна, сидел на простой деревянной скамье высокого роста монах, углубленный в чтение развернутой перед ним книги. То было толкование святого Иоанна Златоустого на послание Павла Апостола. На смиренном, благообразном лице чтеца, казалось, не выражалось другой мысли, кроме желания постигнуть смысл лежавшего перед ним таинственного сочетания букв, вся величественная его фигура весьма ясно выражала размышление. Это было к вечеру того дня, в который Никон лишен был патриаршего достоинства, и кто бы поверил, смотря на спокойный лик монаха, читавшего книгу, что это был Никон!

Тихо было в келье, и ничто, кроме шелеста перевертываемых листов, не нарушало в ней безмолвия; только по временам звук оружия стражи, стерегшей узника в примыкавших коридорах, глухо раздавался между каменными стенами…

Но вот на московских церквях заблаговестили к вечерне, и в келью вошел иерей, облаченный в священные ризы, за ним следовал причетчик. Началось вечернее словословие, и монах Никон, заложив широкой лентой свою книгу, повергнулся в прах пред Вседержателем… И тепла, и усердна была его молитва…

Всякий другой, менее приученный торжествовать над своими страстями и плотью, конечно, предался бы успокоению после столь долгого бдения; но словословие окончилось, и монах Никон снова раскрыл книгу, и снова шелест листов раздался в келье…

Тихо скрипнула дверь, и в келью вошли два человека в простых боярских ферязях. Один из них пошел вперед, а другой остановился в тени, которая падала от выдавшейся широкой печки. Приход их, казалось, не был замечен монахом, ибо он по-прежнему сидел углубленный в чтение.

Пришелец, бывший впереди, произнес, обращаясь к Никону:

– Благочестивый государь повелел мне испросить у тебя себе, царице и всему Дому своему благословение.

Никон, отняв глаза от книги, взглянул на говорившего, и густые брови его сдвинулись над глазами, блеснувшими на одно мгновение. На лице его вспыхнула краска, но это было также на минуту.

– Если бы благочестивый государь желал от нас благословения, то не такие бы являл нам милости. Удались и оставь нас в покое, – произнес он спокойным голосом.

– Ты напрасно сетуешь, отче, на благоверного государя, – возразил пришедший. – Не он, а святейший Вселенский собор осудил тебя.

– Блажени изгнани правды ради, яко тех есть царствие небесное, – отвечал Никон. – Удались от нас, вот последнее слово наше.

И он снова наклонил голову над книгою.

– Что же повелишь сказать благоверному царю? – еще раз произнес пришедший. Но Никон, погруженный в чтение, забыл, казалось, о всем его окружающем.

Тогда другой пришелец дал знак говорившему, чтобы он вышел из кельи, и, когда тот исполнил это, выступил вперед и, подойдя к монаху, тихо произнес:

– Отче Никон, благослови меня!

Звуки этого голоса заставили вздрогнуть Никона, он встрепенулся и мгновенно поднялся с места.

Перед ним стоял сам царь Алексей Михайлович.

Снова мелькнула молния в глазах бывшего патриарха, и снова, через мгновение, лицо его сделалось спокойно до того, что, казалось, оно было вылеплено из воска. Ни одна черта, ни одно движение не давали знать о том, что происходило в его сердце.

– Отче, я просил тебя о благословении, – повторил царь.

Покачав головою, Никон отвечал:

– Если ты затем оставил, государь, ложе свое, чтобы испросить у Никона благословение, то не теряй времени возвратиться в свои светлые чертоги, ибо ты не получишь от меня того, о чем просишь.

– Как? – воскликнул царь. – Неужели ты не хочешь благословить меня?

– Государь, – спокойно отвечал Никон, – если для успокоения своей совести ты нуждаешься в моем прощении, то да отпустит тебе Господь грех твой, но не умоляй меня тщетно о благословении.

– Отче Никон! – сказал кротко царь. – Где же то евангельское смирение и незлобивость, которые заповедал Спаситель на кресте? Ты мне ставишь в вину осуждение Вселенского собора; но если б от меня зависело оставить тебя в патриаршем сане, то…

– Не думаешь ли ты, царь, – прервал монах, – что вы, люди, отняли у меня дарованное Богом? В одежде монашеской ты пред собою по-прежнему видишь главу церкви, и если б насильно нарядили нас в одежду скомороха и, вместо сего архиерейского жезла, дали в руку гудок, то и тогда будем мы смиренным Никоном, Божией милостью патриархом Всероссийским!

В очах царских мелькнул огонь гнева, Алексей Михайлович раскрыл уста… Он, казалось, хотел поразить Никона одним словом, но при взгляде на гордое лицо бывшего патриарха удержался и несколько мгновений стоял в молчании, как бы размышляя о словах, сказанных Никоном…

– Упрямый монах, – прошептал, наконец, про себя царь и, не взглянув уже более на Никона, вышел из кельи.

Кто определит закон, по которому совершается борьба страстей в сердце нашем? Едва царь сделал шаг назад, Никон как бы преобразился: на лице его, вместо выражения упорства, явились следы беспредельного смирения, в глазах ясно обозначилась глубокая преданность судьбе. Казалось, весь состав его изменился…

Он протянул руки к царю, как бы желая удержать его. Но дверь кельи затворилась, и целая вечность разделила их от нового свидания…

На другой день благодушный государь явил еще раз пример своей прекрасной души: он прислал Никону в дальний путь собольих и лисьих шуб и мешок серебряных денег. Нужно ли говорить, что бывший патриарх отказался и от этого…

Рано утром отправлен был Никон, под прикрытием крепкой конной стражи, в Белозерский Ферапонтьевский монастырь. В простых крестьянских санях, но в мантии и с посохом, во избежание народной смуты, вывезен он был с Лыкова двора в дорогу. Сопутствующие Никона пристава, сообразно с данным приказом, хотели провезти его через Москву сколько возможно поспешнее, но, несмотря на раннее время, улицы, по которым следовало проезжать бывшему патриарху, до того были полны народом, что лошади могли идти не иначе, как шагом, и то при помощи стрельцов, прокладывавших путь силою. При приближении Никона народ падал на землю, женщины били себя в грудь, с воплем и слезами бросались все целовать его руки, хотя сомкнувшаяся возле саней стража не допускала к нему. При этом всеобщем смятении спокоен был один Никон… Но была минута, когда и он не мог совладеть с собою, и увлажненные веки были свидетелями его внутреннего волнения; минута, в которую он увидел на улице рвавшегося к нему из рук стрельцов любимого его клирика…

Подъехав к Кремлевским воротам, поезд, подвигавшийся до того шагом, должен был совсем остановиться за теснотою, ибо в это время через ворота тянулся огромный обоз, состоявший из множества длинных саней, нагруженных железными изделиями. Сопровождавшие Никона стрельцы хотели остановить обоз, но возчики упирались и, напротив, требовали сами дороги, говоря, что едут по государеву указу. Как обыкновенно бывает в этих случаях, крик, теснота и давка сделались страшные. Наконец, подоспевший верхом мужчина в высокой бобровой шапке, по-видимому распоряжавшийся обозом, успел восстановить порядок. Увидев Никона, он спрыгнул с лошади, подошел к нему и, попросив благословения, с чувством поцеловал руку бывшего первосвятителя… Окружавшие стрельцы не смели остановить своего начальника и любимца царского…

– Неисповедимы пути Господа, святой отче, – сказал Матвеев. – На этом самом месте, четырнадцать лет назад, я встретил тебя, шествовавшего в Кремль к принятию Патриаршего достоинства, а теперь…

– Суета сует и всяческая суета, Артемон Сергеевич, – сказал холодно Никон. – Но оставим в покое прошедшее, – продолжал он, – скажи мне лучше, для какой потребы везут в Кремль эти великие железные болты и подпоры, которые я вижу на санях?

– Для подъема Царь-колокола, – отвечал Матвеев.

Никон покачал головою и громко произнес:

– Всуе трудяшася!

Между народом, стоявшим вокруг, пробежал ропот. Слова Никона приняты были за пророчество.

– Как? Что ты хочешь этим сказать? – воскликнул Артемон Сергеевич.

– Аще не Господь, тщетно заботятся зиждущие, – сурово отвечал Никон.

– Но мы уповаем, что Господи не отринет труды, предпринятые во славу Его…

В это время поезд двинулся вперед, и Никон не слыхал уже последних слов Матвеева. Не слыхал их и Алексей, стоявший позади Артемона Сергеевича и слышавший до того весь разговор. Слова Никона, будто громовою стрелою, поразили его сердце…

Отъехав от ворот на несколько сажен, поезд еще раз должен был остановиться на короткое время: поперек улицы тянулось погребальное шествие. Хоронили Стрешнева, который как будто и после смерти хотел потревожить Никона. Молча осенил бывший патриарх крестным знамением гроб своего бывшего врага и еще раз прошептал изречение «Суета сует и всяческая суета».

Глава третья

Прошло четыре месяца после удаления Никона из Москвы, и о нем успели уже забыть, как все забывают в этом мире. Новые происшествия заняли умы зрителей, чтобы в свою очередь уступить место другим, которые будут привлекать к себе внимание новизною. Между тем настала весна, и вся Москва обратилась к колоколу. Работы на Ивановской колокольне, остановленные при наступлении зимы, возобновились с величайшим рвением. Мастеровые круглый день копошились, как муравьи, по всем направлениям лесов, покрывавших колокольню. Наконец, после усиленных трудов пятисот рабочих в течение месяца, все было приготовлено к поднятию медного великана, снаряды и махины поставлены на своих местах, лишние подмостки сняты. Приступили к постройке особых возвышений для духовенства, царского сиденья и для знатных иностранцев, бывших в то время в Москве при посольствах.

Много народу работало на колокольне, но едва ли не вдвое более было здесь всегда любопытных зрителей. Всякий горел нетерпением увидеть собственными глазами все приготовления к этому великому предприятию, о котором два года назад едва ли кто смел помыслить. Всякий хотел пройтись по каждой из бесчисленных лестниц, ведших наверх, постоять на каждой площадке, выдавшейся на стенах колокольни. Все дивились чудному устройству, ахали от изумления, приходили в восторг от каждой поделки. И тут не было, однако же, пустого любопытства или недоверчивости к счастливому успеху предприятия; напротив, все смотрели на устройство с каким-то особенным благоговением, ибо одна мысль, что каждая из этих подпорок служит к тому, чтобы совершить беспримерный подвиг к прославлению Бога, заставляла, несомненно, надеяться на благое окончание дела. Забыв недоверчивость, столь свойственную нашему народу, и особенно в то время, каждый гордился будущим исполнением предприятия, как собственным подвигом. Правда, были люди, которых тревожило предсказание бывшего патриарха, но число таких уподоблялось волне в целом море. Большинство не хотело допускать и мысли о неуспехе… А Алексей? Что чувствовал он в эти минуты, напутствуемый от всех благословениями, встречаемый отовсюду почтительным видом своих сограждан, смотревших на него как на высшее существо? О, в часы эти он не променял бы своего положения на все сокровища мира. Иногда приходило ему на память пророчество Никона, и тогда по телу юноши пробегало невольное содрогание, но он старался удалить из мыслей своих это воспоминание и почти всегда успевал в том…

– Здравствуй, Алексеюшко, – сказал Артемон Сергеевич, взойдя на колокольню. – Я докладывал царю, что у тебя все готово, и он, государь наш батюшка, велел спросить тебя, какой день назначить для поднятия колокола?

– Когда великий государь повелит, все готово для этого, – отвечал Алексей.

В тот же день, на выходе, об ответе механика донесено было царю. Он решил: быть поднятию колокола в следующий день воскресный.

Ничто не могло сравниться с гордостью и, вместе с тем, боязнью почтенного нашего Семена Афанасьевича! Видя почести, отовсюду оказываемые его будущему зятю, сознавая сам достоинства Алексея, он гордился при мысли, что любимая его Елена будет иметь мужем такого человека. Гордился будущим своим званием, так как обещание Матвеева выхлопотать ему достоинство московского дворянина ко дню свадьбы дочери никогда не выходило у него из головы. Он спал и видел себя московским дворянином! Но если Алексею не удастся поднять колокол, что тогда будет? О, от этой мысли у Башмакова темнело в глазах и стучали зубы как в лихорадке…

* * *

Наконец наступил и день, назначенный для поднятия колокола. Алексей не мог уснуть от волнения во всю ночь, предшествовавшую этому дню, и, едва только занялась на небе утренняя заря, он поднялся с постели, оделся и отправился из своего дома на площадь. «Пока я дойду до Кремля, – думал он, – может быть, отворят к тому времени Фроловские ворота, а если и нет, то я все-таки хоть издали буду смотреть на колокольню и от этого буду спокойнее». Выйдя на улицу, молодой человек не мог утерпеть, чтобы не обойти по всем направлениям дом Башмакова, в котором заключалось для него все земное счастие. «Тихо ли, сладко ли спишь ты теперь, дорогая моя жемчужина, – думал Алексей про Елену, смотря на светлицу. – Удели мне хоть частицу того спокойствия, которое навевает на тебя теперь Ангел-хранитель твой белоснежным крылом своим. Один взгляд на тебя, мою ластовицу, и душа моя, как уврачеванная небесным бальзамом, получила бы облегчение…»

Проходя, наполненный этими мечтами, мимо дома Башмакова, Алексей увидел, что калитка, несмотря на раннее время, была растворена. Воспользовавшись этим, молодой человек бессознательно вошел во двор, взобрался на крыльцо и, уже когда взялся за кольцо двери, ведущей в дом, пришел несколько в себя.

«Воображение увлекло меня в непростительный поступок, – подумал Алексей. – К счастью, что дверь в сени заперта, иначе я бы непременно вошел в дом, и, если б Семен Афанасьевич спросил меня о причине раннего прихода, я бы не знал, что сказать ему в свое оправдание. Надобно постараться уйти отсюда незамеченным».

Несмотря на это благоразумное суждение, молодого человека каким-то невидимым очарованием влекло к двери… Он легонько дотронулся до кольца и, к удивлению его, оказалось, что и эта дверь не была замкнута.

Разум наш – великий философ и всегда найдет логические причины оправдать наши поступки, как бы они ни были безрассудны. Так случилось и с Алексеем. Забыв о намерении, незадолго перед тем предпринятом, он подумал теперь, что Семен Афанасьевич, по участию в его судьбе, может быть взволнованный мыслью о наступлении рокового дня, проводит ночь так же, как и Алексей, без сна, и потому, верно, будет благодарен, если молодой человек придет успокоить его. Не рассуждая уже более, Алексей входит в сени, оттуда в большую светлицу, которая служила хозяину приемной хороминой, и, наконец, в опочивальню Семена Афанасьевича. Но, к величайшему изумлению его, опочивальня была пуста, а лежавший на постели спальный тулуп и оставленные возле кровати теплые сапоги, в которых Башмаков обыкновенно ходил у себя дома по утрам, давали знать, что почтенный хозяин вышел одетый со двора. Поняв причину, почему были отворены двери, и теряясь в догадках, какая надобность заставила отлучиться из дома не слишком поворотливого в иной раз Семена Афанасьевича, Алексей остановился в раздумье посредине светлицы, не зная, дожидаться ли Башмакова или отправиться на площадь. Он уже сделал шаг к двери, чтобы выйти на улицу, как вдруг в голове его родилась дерзкая мысль, которая, как огненной струей, обдала его сердце – Алексей решился пройти в светлицу Елены. Теперь уже ему нельзя было обманывать себя, и он понял, что его влекло в дом не желание видеться с Семеном Афанасьевичем, а обаяние любви к его дочери…

Несколько минут стоял Алексей на одном месте с замирающим сердцем, едва переводя дух, как бы сам страшась своего намерения. Но прошло еще мгновение – и Алексей легким, но твердым шагом начал подниматься наверх. Чтобы пройти в светлицу Елены, стоило только выйти из опочивальни Семена Афанасьевича в приемную хоромину и из нее в другую, маленькую светлицу, откуда подняться по ведущей из нее вверх лестнице. Не много нужно было Алексею времени, чтобы пройти по описанному нами пути, и вот он уже стоял возле светлицы няни Игнатьевны. Старушка спала на высокой кровати и громким храпением давала знать, что теперь находится в другом мире. Переведя только дух, Алексей промелькнул легкой тенью мимо ее кровати и вошел в светлицу Елены…

Остановясь у порога, он впился взорами в дубовую резную кровать, закинутую шелковым пологом. В этой кровати спала Елена… Свет от горевшей у образа лампады, сливаясь со слабым отблеском зари, проникавшей в окно, представлял все предметы в каком-то неопределенном, таинственном виде…

Замирая от волнения, трепетными руками разделил юноша полог. Елена лежала, закинув одну руку под голову, а другую прижав к вздымавшейся груди, как бы желая защитить ее от пожиравших взоров страстного Алексея. Она, казалось, улыбалась во сне, потому что пурпурные губки ее, чуть-чуть отделяясь одна от другой, выказывали ряд жемчужных зубов. Роскошные пряди волос волнами лились вокруг лица, резко отделяясь от подушки; щеки, всегда покрытые природною зарею, пылали в эти минуты ярким розаном. Белое, как снег ослепительное, плечико, будто соскучившись в заключении, вырвалось из сорочки… Долго стоял Алексей в каком-то забытьи, любуясь своей возлюбленной, которая еще никогда не казалась ему так прелестна. Наконец медленно склонился над нею и тихо поцеловал ее в самые губы.

В это мгновение Елена проснулась. Первым выражением на ее лице был ужас. Она хотела вскрикнуть, но Алексей, прильнув к ее уху, шепнул ей свое имя, и Елена, трепеща от страха, бросила на него тревожный взор, как будто еще не веря, чтобы это была действительность. Наконец она прошептала:

– Друг мой! Зачем ты здесь… Как ты попал сюда?.. Ах, как ты меня испугал…

Алексей рассказал, какому случаю обязан он был приходом, упомянув об отсутствии Семена Афанасьевича.

– Безрассудный, ты хочешь погубить и меня с собою, – вскричала Елена. Но, вспомнив об отце, она с беспокойством произнесла: – Батюшка! Что заставило его выйти из дома в такую пору? Ах, мой друг, верно, какое-нибудь несчастье.

Алексей начал ее успокаивать, но Елена, трепеща от испуга, произведенного его приходом, и беспокоясь об отце, не слышала его слова и только умоляла своего жениха уйти от нее…

При взгляде на положение Елены у страстного юноши возникло преступное желание… Тишина ночи, отсутствие отца, ее беззащитность… Алексей пожирающим взором окинул красавицу, умолявшую его удалиться, хотя не понимавшую всего ужаса своего положения… Но это было ненадолго. Как светлая сталь вдруг потускнеет от дуновения на нее, чрез мгновение является опять в прежнем блеске, так душа Алексея, омрачившись на минуту дерзкою мыслью, сделалась снова чиста по-прежнему.

* * *

– Елена, сегодня великий день! – произнес тихо Алексей.

– Знаю, – прошептала красавица, – и молю Всевышнего, чтобы он счастливо окончился.

– Так благослови же меня, чистая голубица, – сказал пылкий юноша, став пред нею на колени.

– Господи, благослови его окончить великое дело, – прошептала она, устремив взор на небо.

– Теперь последний поцелуй! – прошептал Алексей, страстно прижавшись к устам красавицы.

– Ты и во сне был со мной, – нежно шепнула Елена, оторвавшись от губ Алексея. – Перед тем как проснуться, видела я сон, будто мы вместе были на какой-то горе, с золотыми венцами на головах, и вдруг полетели в небеса, высоко, высоко… Вот я и теперь чувствую в сердце ту же радость, какую ощущала в ту минуту…

Тем же путем, как и пришел, промелькнул Алексей на улицу. Чем теперь была полна душа его? О, настоящие минуты были для него теми немногими мгновениями, которые заставляют человека забывать многие годы страшных страданий…

Из дома Башмакова Алексей, разумеется, отправился к колоколу. Заря уже исчезла, небосклон зазолотился, и вот солнце, как будто получив повеление свыше, выкатилось в небо во всем своем царственном убранстве, облеченное в мириады ослепительных лучей. Ни одного облачка на голубой ризе неба, ветерок не колыхнет листа, как будто сама природа приготовилась к зрелищу.

Жители первопрестольного града, едва проснувшись, спешили уже на место зрелища в праздничных своих одеяниях. Огромная площадь приметно начала покрываться народом, и еще не ударили к ранней обедне, а на ней уже не было свободного места. Работники спешили окончить последние поделки: расстилали красное сукно от дворцового крыльца, по которому назначалось царское шествие, обивали бархатом ступени возвышения, приготовленного для синклита. Вскоре собрались и люди, назначенные для подъема колокола. Для этого отряжена была тысяча лучших мастеровых из числа бывших в то время в Москве, как людей более способных для предстоящего труда.

Взойдя на колокольню, Алексей смотрел задумчиво на эти окончательные приготовления, производившиеся под наблюдением самого Артемона Сергеевича, который прибыл на площадь, едва только рассвело.

При этом всеобщем движении Алексей, отложив всякое самолюбие, подумал серьезно едва ли не в первый раз, какие будут последствия, если колокол не поднимут, если он ошибся в своих вычислениях? Ледяные иголки сдавили его грудь, кровь застыла около сердца и прилила в голову!

– Что если эта возможность существует только в моей голове, – прошептал он, – если я, обманываясь сам, обманул и царя, и весь народ русский? И что тогда сбудется из моих мечтаний, из моего воображаемого блаженства? Боже, лучше порази меня в эту минуту, прежде нежели меня постигнет этот удар.

И Алексей, отуманенный такими мыслями, едва не бросился с верхнего яруса колокольни.

– Что если я не подниму его? – вскричал он раздирающим душу голосом, схватясь руками за голову.

– Успокойся, Бог милостив, авось по пословице, дело мастера боится, – раздался позади Алексея знакомый голос Артемона Сергеевича, и слова эти, как слова Ангела-хранителя, уврачевали встревоженную душу Алексея. Он взглянул на небо, и слеза надежды блеснула на его глазах…

Предварительно дано было знать из Патриаршего разряда, чтобы в этот день во всех церквях московских литургия начата была часом ранее, кроме церкви Василия Блаженного, куда долженствовало собраться все духовенство для торжественного шествия оттуда к колоколу. Вот и в церкви Василия Блаженного зазвонили к достойно, и все святители начали облачаться в священные одеяния; и царь Алексей Михайлович, отслушав обедню в дворцовой церкви, повелел подать ему светлое платье.

А между тем, казалось, вся Москва собралась на площади. Земля, крыши, церкви, примосты – все залито было народом, жаждавшим видеть великое зрелище. И только пространство около колокола, защищаемое стрелецкими полками, не было на расстоянии нескольких десятков сажен занято любопытными; но зато и тут тысяча мастеровых людей стояла густою толпою.

– Господи благослови! Кажется, скоро царь выйдет, – сказал Матвеев, обращаясь к Алексею. – Вот уж все бояре высыпали на Красное крыльцо, вот и царские рынды выступили на лестницу. Э, да и святейший патриарх Иосаф с духовенством и святыми хоругвями показался из церкви Василия Блаженного.

Но Алексей не слышал слов Артемона Сергеевича и стоял, устремив беспокойный взор на толпу людей, назначенных поднимать колокол. Между ними мелькало множество мужиков с длинными, остроконечными бородами, которые, казалось, прятались за других, не желая быть замеченными… Вот еще показалась борода… Вот мелькнуло чье-то знакомое лицо. Алексей смотрит и не верит глазам. Так, он видит Аввакума… «Артемон Сергеевич!» – вскричал Алексей, обращаясь к тому месту, где стоял Матвеев. Но почтенный сановник, вероятно, желавший что-нибудь приказать, был виден уже далеко от него в толпе народа. Алексей быстро спускается вниз, чтобы его догнать; но толпа теснит, жмет, едва дозволяет ему сделать шаг вперед…

В это время кто-то схватил за рукав Алексея. Он обернулся и увидел пред собою знакомого ему приказчика Козлова.

– Что тебе нужно от меня? – спросил Алексей, с беспокойством взглянув на бледное лицо приказчика.

– Пожалуй, батюшка, поскорее к Ивану Степановичу. Он Богу душу отдает и желает благословить тебя, – отвечал запыхавшийся приказчик.

– Неужели батюшка при смерти? – вскричал Алексей.

– Бог ведает, застанешь ли ты его в живых, – отвечал посланный. – Он сейчас и причаститься изволил.

Козлов был болен со времени открытия Алексеем, что он принадлежит к числу раскольников. Два или три раза посещал его после того молодой человек и каждый раз убеждался более и более, что не было никакой надежды возвратить его в недра религии. Тем неожиданнее показалось ему извещение посланного.

– Ты говоришь, что батюшка причащался? – вскричал юноша с недоверчивостью.

– Да, сподобил Господь. Ведь мы и не ведали, что он был отступник от святой церкви. Да только вчера вечером, когда, увидав, что он умирает, привели священника, узнали, что Иван Степанович держится старой веры. Мы так и ахнули! Ладно еще, что он вздумал при смерти проститься с Семеном Афанасьевичем Башмаковым и послал меня перед утром за ним. Он, мой батюшка, вместе с нашим приходским священником, отцом Андреем, и уговорил его оставить ересь.

Действительно, Семен Афанасьевич, узнав от прибежавшего к нему приказчика, что Козлов был при смерти, немедленно отправился к нему, забыв приказать запереть за собою двери, чем случайно умел воспользоваться молодой человек.

– Так батюшка ждет меня? – спросил Алексей нерешительным голосом, не зная, что ему делать.

– Уж так ждет, что и сказать нельзя, – отвечал приказчик. – Семен Афанасьевич сам послал меня: «Беги, говорит, за Алексеем и скажи ему, что если он сейчас же не будет здесь, то мы все погибнем».

– Что ты говоришь! – вскричал с ужасом Алексей, спеша за пошедшим вперед приказчиком к телеге, в которой тот приехал.

Растолкав общими силами народ и добравшись до телеги, они во всю прыть поскакали к дому Козлова.

– Жив ли крестный батюшка? – вскричал Алексей, вбежав на крыльцо и обращаясь к ожидавшему его Башмакову.

Семен Афанасьевич показал только рукою на дверь, прошептав:

– Беги скорее, он что-то важное хочет открыть тебе.

Иван Степанович лежал уже в предсмертных страданиях. Глаза его были без движения, лоб покрылся предсмертным потом, язык произносил неясные звуки. Священник читал отходную. Козлов узнал, однако же, Алексея и, когда тот подошел к постели, произнес, собрав силы:

– Алексей!.. Против тебя заговор. Когда будут поднимать колокол… Аввакум… раскольники… отпустят веревки… Спеши, там они, там… Благословляю тебя…

Слова эти были последними в жизни Ивана Степановича. Он испустил глубокий вздох, и вместе с этим вздохом вылетела душа его…

Поцеловав охладевшие губы усопшего, Алексей бросился в телегу, спеша на площадь. Слова крестного отца как будто сняли пелену с его глаз. Да, теперь ясно: большая часть людей, назначенных поднимать колокол, – раскольники, которые, приподняв от земли медного великана, отпустят его, чтобы он разбился на части… Он сам видел в толпе клинообразные бороды! В одно мгновение вспомнил Алексей сон, виденный им близ колокола, когда разбудил его Матвеев: змей, мешавший поднимать колокол, чудовище с клинообразною бородою, представившееся в сонном видении, был Аввакум. «Так я погиб!» – вскричал Алексей, вырывая из головы своей волосы.

Быстро, как птица, летел он по опустелым улицам, а между тем ему казалось, что еще никогда не ездил он так тихо. В голове Алексея шумело; глаза его, бессознательно устремленные вперед, казалось, ничего не видели; все чувства его сосредоточились в одну мысль – поспеть вовремя.

Вот он наконец у Кремля. Спрыгнув с телеги и бросив поводья, Алексей бросился в ворота. В это время раздался благовест, означавший, что молебен о благополучном поднятии колокола окончился и настала пора приступить к делу. Мастеровые взялись за вороты, обхватили канаты. Оставалось только подать знак…

– Пустите, пустите! – кричал Алексей, с изнеможением пробираясь через несметные толпы народа, которые становились все плотнее и плотнее по мере приближения к колоколу, так что на расстоянии нескольких сажен от стрельцов слились в одну непроницаемую массу. Вот, наконец, остается пробраться ему одну сажень, чтобы выбежать на открытое место; но тут, казалось, стояли не люди, а каменные стены… Истощенные силы отказываются служить Алексею, он кричит, но за общим шумом его крики теряются в воздухе; их слышит только он сам… Колени его подгибаются, все члены дрожат, а между тем в голове как будто работают тяжелым молотом, в ушах свистит, мозг горит, как от раскаленного железа. Он уже не видит людей, его зрению представляются какие-то пестрые чудовища, которые хватаются со всех сторон за его одежду и тянут назад… Алексей был близок к безумию…

Возле колокола вдруг что-то затихло.

– Алексей! – раздался громкий оклик. Это был голос царя, и тысяча голосов повторила это имя.

– Здесь я! – вскричал Алексей так громко, что в эту минуту в его груди как будто оторвалось сердце.

Народ раздался, и Алексей, бледный как смерть, подбежал к Матвееву.

– Останови, останови! – вскричал он, едва произнося слова от ужасного волнения. – Возле воротов стоят раскольники, они уговорились отпустить веревки…

Только выговорить это и достало сил юноши. Он схватился за грудь и зашатался, как будто смертельно раненный…

Матвеев бросился к царю и шепотом передал ему полученное известие. Алексей Михайлович вздрогнул от ужаса и, не зная, на что решиться, послал постельника за патриархом, чтобы посоветоваться с ним.

В то время, когда приближался патриарх к царскому месту, Матвеев вдруг подошел к царю с радостным видом и начал что-то вполголоса объяснять ему. Испуг царя прошел. Выслушав Матвеева, он с улыбкой сказал ему: «Золотая голова у тебя, Сергеевич, мне бы того и в ум не пришло». И Алексей Михайлович передал подошедшему патриарху слова Матвеева.

Выслушав царя, патриарх возвратился на прежнее место, занимаемое им с духовенством на возвышении почти близ самого колокола, и, благословя крестом приготовившихся к поднятию мастеровых, воскликнул громким голосом:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, вопрошаю вас, все ли вы овцы истинной Церкви и нет ли между вами отступников от святых ее догматов? Поднимите десницы ваши и сложите персты для крестного знамения!

Как будто от невидимого удара, все раскольники отдернули руки от веревок и воротов и переглянулись с величайшим ужасом друг на друга. Пораженные таким неожиданным приказанием, они не знали, что делать, и в недоумении искали глазами Аввакума. Из всей огромной толпы не более сотни, не бывших староверами, исполняя приказ патриарха, подняли руки с трехперстным сложением…

– Вознесите правые длани ваши! Сотворите двуперстный крест, вас не отличат в толпе, – шептал Аввакум окружавшим его раскольникам. Некоторые из находившихся вблизи иерарха подняли руки, но все прочие не могли слышать его слов и стояли по-прежнему, не думая повиноваться.

– Стрельцы! – вскричал Матвеев громовым голосом, обращаясь к преданному ему полку, стоявшему близ царского места. – Идите вперед к колоколу и беритесь за веревки.

Целый полк стрельцов двинулся разом к приготовленным машинам и оттеснил раскольников, между тем как другой стрелецкий полк, по распоряжению Матвеева, окружил всех злоумышленников и преградил им дорогу к бегству.

Исполняя приказ своего начальника, стрельцы живо разместились, где следовало, и обхватили руками веревки. Сам царь, сойдя со своего седалища, взялся вместе с боярами за ворот.

По данному знаку грянула пушка, означавшая сигнал к поднятию. Канаты натянулись как струны, блоки взвизгнули от движения, и медный исполин, отделясь с места, начал тихо подниматься на воздух… Прошло четверть часа, еще минута, другая… И Царь-колокол явился на площадке, приготовленной для него на верху колокольни, при звоне во всех церквах и оглушительных восклицаниях восхищенного народа, заглушавших самые колокола. Ликующие москвитяне начали обнимать друг друга, как в светлое Христово Воскресение… Один Алексей не принимал участия во всеобщей радости и смотрел на все это каким-то диким взором, выражавшим отсутствие в нем всякой мысли…

По царскому мановению два стольника подошли к юноше и, взяв его за руки, подвели к Алексею Михайловичу.

– Ты достоин своего отца, прими награду тебе подлежащую, – сказал милостиво царь. При этих словах он поцеловал Алексея в лоб и надел ему на шею на блестящей цепи золотую гривну.

Алексей бессмысленно посмотрел на царя и громко захохотал.

Все посмотрели на него с изумлением. Артемон Сергеевич, подошедший поздравить юношу, взял его за руку: она была холодна как лед. В недоумении кликнул Матвеев стоявшего недалеко Пфейфера. Лекарь взглянул Алексею в глаза и в отчаянии вскрикнул:

– Он сошел с ума!

Действительно, мысль, что он не успеет предупредить заговор; препятствия, в то время встреченные, а потом внезапный переход к радости убили Алексея – он помешался.

Глава четвертая

По уходе Алексея утром в день поднятия колокола из светлицы Елены любящая девушка не могла уж уснуть более ни на минуту. Проведя с полчаса в постели в сладостном припоминании малейших подробностей свидания, она поднялась тихонько с кровати, накинула на себя легкую шубку и бросилась перед образом Богородицы молить ее о помощи возлюбленному в наступивший день. И тепла и усердна была ее духовная беседа. Пробуждение Игнатьевны принудило Елену оставить молитву, но мысли ее все еще рвались к небу.

– Не пора ли тебе принарядиться, моя красавица, – сказала няня, входя в светлицу с дорогою парчовою ферязью, обшитой золотым кружевом.

– Зачем ты принесла мне новую ферязь, няня? – спросила девушка с удивлением.

– Ах, моя ласточка, – вскричала Игнатьевна, – да когда же тебе и разукраситься-то, если не нынче? Ведь сегодня твой нареченный, легко ли сказать, поднимет батюшку Царь-колокол на Ивана Великого. Разве ты позабыла?

– Скорее бы забыла, как меня зовут, – сказала Елена. – Но зачем наряжаться мне, ведь я никуда не пойду из дома?

– А затем, моя красавица, что прямо с площади, как поднимется колокол, пожалует сюда, к твоему батюшке, Артемон Сергеевич Матвеев вместе с твоим нареченным женихом и благословит вас образом; ведь он будет посаженым отцом у твоего ненаглядного. Мне вчера вечером обо всем этом изволил говорить сам Семен Афанасьевич и накрепко приказал нарядить тебя в эту ферязь. Ведь она, моя красавица, сшита из той самой материи, которую твой нареченный купил тебе в подарок на деньги, пожалованные ему от царя в награду.

Умывшись холодною водою и расчесав шелковистые волосы свои, Елена надела тонкую кисейную сорочку и новую ферязь, поданную няней. Принимая из рук Игнатьевны ферязь, она украдкою от старушки поцеловала ее, так приятен ей был подарок ее милого.

Одев свою питомицу, Игнатьевна подала ей дорогие жемчужные серьги, монисты и зарукавья; но Елена отложила их в сторону и, выпроводив няню из светлицы, снова упала в пышной одежде своей пред иконой заступницы… Она слышала, как раздался звон колоколов, означавший крестный ход к Ивану Великому; слышала, как они возвестили окончание молебна, и вся превратилась в молитву… Но что за огненная струя пробежала в эту минуту по ее телу и ударила в сердце? Какой необъяснимый трепет заставил содрогнуться ее? Распростершись пред образом, Елена сама не может дать отчета в своих чувствах.

Звон колоколов всех церквей дает знать православному миру, что Царь-колокол поднят, и этот звон воодушевляет красавицу. Она восторженно благодарит Всевышнего и бросается в объятия своей няни, трепеща от избытка радости.

– Вдень, няня, скорее мне серьги и подай повязку, я знаю, что он сейчас придет, – вскричала Елена, вырвавшись из объятий старушки и бросаясь к окошку, на котором лежали положенные ею вещи. – Скорей, скорей, няня! Ах, какая ты неповоротливая! – И она тормошила старушку, которая едва успевала исполнять ее приказания.

Нарядившись как под венец, Елена взяла небольшое зеркальце и с улыбкой посмотрелась в него. Она чувствовала, видела, что была красавица, что была в настоящую минуту прелестнее, нежели когда-нибудь.

– Не правда ли, ведь я хороша теперь, и Алексей долго будет любить меня? – весело спросила прелестная девушка свою няню, целуя ее в восторге в глаза и в губы.

– Ах ты, мое ненаглядное солнышко, – вскричала Игнатьевна, посмотрев с любовью на свою питомицу. – Да найдется ли краше тебя во всем Русском царстве, не только здесь, в Москве? Ведь про твою красу, моя жемчужинка, ни в сказке сказать, ни пером описать, кого же и любить, как не такое бесценное сокровище?..

– Ах, няня, – прервала Елена, – да ведь мне и лучше хочется казаться не для себя, а для Алексея!

Прошло, однако же, часа два после колокольного звона, а никто не приходил с площади. Прислонясь к маленькому окошку своему, Елена с нетерпением смотрела через сад на улицу, не завидит ли кого там. Вот показалась вдали какая-то толпа народа, она двигается вперед и, как будто, идет к дому Алексея. Все мысли девушки улетели туда. В толпе показался Семен Афанасьевич и какой-то немец… А между ними, кажется, Алексей… Да, так, они вели под руки ее жениха.

Если бы могла, Елена выпрыгнула бы к нему навстречу, взвилась бы ласточкой, полетела бы приветствовать своего любезного!.. «Только отчего это все как будто печальны? – прошептала Елена в недоумении, пристально всматриваясь в проходившую толпу. – Да и в лице Алексея, мне кажется, что-то странное? Зачем он смотрит все вперед и не взглянет сюда; зачем все вошли в дом к Алексею, а батюшка не ведет его к нам?» И Елена не верит глазам своим.

Через несколько минут Башмаков вышел из дома Алексея, прошел через улицу и отворил дверь светлицы Елены.

Семен Афанасьевич был бледен как полотно; глаза его казались распухшими от слез, но он, улыбаясь, вошел к своей дочери.

– Батюшка! – вскричала Елена, бросившись к нему на шею. – Ведь колокол подняли?

– Подняли, моя ласточка…

– Ах, как я рада, боже мой, я умру от радости! – вскричала девушка, целуя отца и не будучи в состоянии утишить своего восторга.

– Полно, мой дружок, – сказал Семен Афанасьевич с некоторою строгостью, – чему тут радоваться? – И крупная слеза вдруг выкатилась из его глаз; но он незаметно от своей дочери обтер глаза и потом, посмотрев с неудовольствием на платье Елены, прибавил: – Что это ты нарядилась, Леночка, словно на Пасху? Сними с себя все, ведь сегодня не праздник…

– Батюшка! – вскричала Елена, посмотрев с величайшим изумлением прямо в глаза отцу и как будто не веря своим ушам. – Да ведь сюда будет сейчас Артемон Сергеевич, сюда придет Алексей. Не сам ли ты приказывал няне, чтобы я надела эту ферязь?

– Врет она, дура, видно, из ума выжила от старости! Я ничего не говорил. Сними же с себя все, моя ласточка.

Семен Афанасьевич, отвернувшись от дочери, пошел к двери, и слезы в три ручья полились из его глаз, а Елена стояла окаменелая на одном месте, смутно предчувствуя, что сделалось что-то недоброе…

Башмаков уже знал о сумасшествии Алексея. Идя из дома Козлова, он встретился с толпой, которая вела юношу в его жилище, и проведал о случившемся. Что почувствовал в это время бедный Семен Афанасьевич! Он разом понял, какое действие произведет известие об Алексее на дочь его, и, проводив юношу до дома, отправился к ней в светлицу. Но добрый старик не умел скрыть своего несчастия; он так мало привык к нему…

Чтобы не убить Елену, положили скрыть от нее помешательство Алексея, объявив, что он просто сделался болен и не может выходить из дома. Сначала бедная девушка поверила всему и, заливаясь слезами, беспрестанно умоляла свою няню осведомляться об ее женихе, хотя Игнатьевна ходила туда по десяти раз в день. Добрая старушка, утешая Елену, всякий раз приносила ей известие, что Алексею становится лучше и лучше, что уже он начинает вставать с постели, выходить на крыльцо. Доверчивая Елена радостно слышит эти драгоценные известия о своем женихе и уже мысленно начинает упрекать его, зачем он не покажется ей, зачем не подаст весточку, что помнит ее, думает о ней… Наконец, по сбивчивым ответам Игнатьевны Елена начинает догадываться, что ее обманывают, что Алексей, вероятно, при смерти, и в уме ее зарождается мысль другим образом удостовериться в этом…

Между тем Пфейфер дал себе слово употребить все средства к излечению своего друга и, сколько по собственному желанию, сколько и по просьбе Матвеева, щедро одарившего его, решился для полного успеха в врачевании поселиться совсем в доме, занимаемом Алексеем. И в первую ночь после поднятия колокола перебрался туда вместе с прелестною Розою, которая для доброго дела охотно последовала за своим мужем, хотя ей немножко и тяжело было расстаться с матерью.

Переехав в новое жилище, Пфейфер занял в нем две светелки, через сени от светлицы Алексея, и в первый же день распорядился об успокоении больного: убрал из комнаты Алексея все железные инструменты и вещи, которыми бы мог сумасшедший повредить себе. Устроил ему покойную кровать и обил стены войлоками, чтобы больной не разбил себе голову… Добрый немец употреблял все, что ему представляла наука к излечению его друга, и, после испытания всего этого, с глубокой горестью убедился, что Алексей неизлечим! Должно было оставить лекарства, как не приносившие никакой пользы; но зато Пфейфер посвятил себя совершенно на то, чтобы предоставить своему другу возможное успокоение. В этом случае Роза была лучшею ему помощницею; она сидела по целым ночам у кровати Алексея, сама перестилала его постель, словом, ухаживала за ним, как нежная сестра. И Алексей, как будто чувствуя, какое она прилагала о нем попечение, в сумасшествии своем называл ее разными нежными именами, воображая в ней свою невесту, был с ней ласков и только одну ее слушался…

Спустя две недели от начала болезни Алексей однажды проспал почти целый день и, проснувшись к вечеру, никак не хотел отпустить от себя Розу. Добрая Роза, усадив на постели больного и обложив его подушками, сама села подле него с работою, тогда как сумасшедший начал устанавливать у себя на коленях деревянные бруски, нарочно для того сделанные, стараясь выстроить из них колокольню. Но колокольня не строилась, и он плакал, как ребенок, упрашивая Розу прогнать змея с остроугольною бородою. При удачной постройке он звал свою невесту на небо, любоваться оттуда его произведением.

Была уже глубокая полночь, но Алексей не думал уснуть и в тихом помешательстве разговаривал о чем-то сам с собою. Этот монотонный разговор навел на Розу дремоту, и она, склонясь над работою, тихо уснула. Через несколько минут и сумасшедший, как будто понимая, что не надобно шуметь, перестал говорить и склонился головой на колени Розы.

В это время снаружи дома кто-то, приставив лицо к окошку, с жадностью осмотрел комнату и устремив взор на Алексея, спавшего на коленях Розы, вдруг громко вскрикнул. Больной приподнялся с колен, дико осмотрелся во все стороны и, уставив глаза на окно, вскричал, ухватившись за Розу:

– Суженая моя! Там змей…

Новый крик раздался за окошком. То кричала Елена, которой любовь дала силы прибежать одной ночью к дому своего жениха, чтобы собственными глазами удостовериться, в каком положении находился тот, которого она считала на краю гроба. Что почувствовала несчастная, увидев Алексея, лежавшего на коленях молодой женщины, которую он в сумасшествии своем называл суженой!

На другой день тщетно искали везде Елену. Прямо от окон Алексея побежала она к Лебединому пруду, возле которого стоял дом Семена Афанасьевича, и в мутных волнах его заглушила первое чувство ревности.

С того времени пруд этот, принявший в себя утопленницу, московские жители начали называть поганым…

* * *

1671 года, в одно ясное апрельское утро, два человека, поднявшись на Ивановскую колокольню, к месту, где был повешен Царь-колокол, с любопытством смотрели на толпы народа, покрывавшие Красную площадь, посреди которой возвышался помост с плахою и костерок осиновых дров. В этот день назначена была казнь атамана разбойников Стеньки Разина. Два ряда стрельцов, поставленные от ворот Кремля, показывали, что оттуда долженствовал показаться преступник.

Один из зрителей, стоявших на колокольне, казался среднего роста и, судя по одежде, принадлежал к мелким московским дворянам; другой, напротив, был еще в цвете лет, коротенькая епанечка и берет на голове показывали, что он был иностранец. Он держал у себя на руках хорошенького трехлетнего мальчика с белыми кудрявыми волосами и выразительными темными глазами.

– Давно, брат Пфейфер, мы не видались с тобой, – сказал русский, обращаясь к иностранцу. – Да вот и теперь, не вздумай я забрести на колокольню, так и бог ведает, когда бы с тобой встретился. Уж ты, почитай, года с три не был у Артемона Сергеевича. Кажись, с того самого времени, как подняли этот колокол, а он часто вспоминает о тебе. Да что это у тебя за мальчик на руках? Уж не сынок ли твой?

– Сын, – отвечал иностранец, взглянув с любовью на ребенка. – Я нес Густава из слободы от бабушки Шарлоты домой, да уже проходя Красную площадь вспомнил, что сегодня казнят Разина. Хотелось бы быть на месте казни во время ее исполнения, чтобы сделать при этом случае кой-какие наблюдения, да вот Густав помешал, пришлось довольствоваться ими отсюда, с колокольни. А право жалко, что нельзя быть там, потому что не успею отнести ребенка домой и воротиться на площадь. Для нашего брата, лекаря, такие случаи любопытнее всякого другого зрелища. Тебе это можно сказать, Зеленский, потому что, живя долго у Артемона Сергеевича, который любит науки, ты понимаешь лучше других важность наблюдений.

– Правда, – отвечал дворянин, – я почитаю немцев за их познания и уважаю лекарское звание. Только все как-то страшно слушать, как вы начнете толковать о том, что вы режете да рассматриваете покойников. Да и тебе, Пфейфер, неймется: кажись, ты уже раз был в Тайном приказе? Помнишь, еще с Алексеем-то?

– Как не помнить, – сказал с усмешкой немец, – этакие случаи до смерти не забываются. Меня засадил тогда мошенник дьяк Курицын, которому с чего-то взбрело на ум, что у меня в доме мертвецы пляшут. Где-то он теперь, сердешный?

– Копает землю в Казанской крепости, – отвечал дворянин. – В первый раз, как его присудили к ссылке, ему удалось было убежать, да потом опять попался, вместе с прочими раскольниками, которых забрали при поднятии колокола, когда они хотели уронить его. Тогда приговорили было в Большой думе казнить Курицына вместе с Аввакумом, которому была отрублена голова. Да уж только князь Долгорукий кое-как выхлопотал, чтобы его сослали на работу вместе с прочими староверами. Да ништо, пусть ему! Говорят, он охотник был и прежде в земле рыться и даже здесь, под Москвой, где-то клад отыскивал. Мне рассказывал об этом дьячок Спасова монастыря Кирилл Назарович, по прозванию Бывалый, который за выучку Курицына искать клады порядочно поживился от него. Прелюбопытная история; ужо я тебе когда-нибудь расскажу ее на досуге. Кстати, вот мы вспомянули о колоколе-то, а я тебя спрошу об Алексее: что, он все еще у тебя живет?

– Неужели я когда-нибудь оставлю его, – отвечал иностранец, – после того как Семен Афанасьевич, по смерти дочери, подарил мне свой дом в благодарность, что я лечил Алексея. Я поклялся не расставаться с моим прежним другом до самой смерти кого-нибудь из нас.

– Ну что, – спросил дворянин с участием, – поправляется ли он, голубчик?

– Нет, все по-прежнему, – отвечал с горестью лекарь, – болезнь его неизлечима. Впрочем, ему теперь стало гораздо легче после того, как я его, переведя к себе в дом, поместил наверху, где жила его невеста. Когда Алексея в первый раз привели туда, он как будто узнал терем, и уже с тех пор никакими средствами невозможно вывести его из светлицы.

– Да, ведь он, сердешный, горячо любил свою суженую, – сказал со вздохом дворянин, – бывало, как разговорится о ней, так и сам раскраснеется, как красная девушка. А я в это время думаю, смотря на него: то-то будет славная парочка! Да нет, не благословил Господь намиловаться им. Его же святая воля…

Оба разговаривающие долго молчали, склонив головы и перенесясь мыслями в прошедшее; наконец раздавшийся колокольный звон вывел дворянина из задумчивости.

– Прощай, друг Пфейфер, – сказал он, пожимая руку иностранцу. – У Фрола и Лавра кончилась обедня, и мне нужно повидаться с отцом Игнатием. Улучи когда-нибудь часок зайти к старому приятелю.

Опустясь с колокольни, дворянин скорыми шагами пошел к Фроловским воротам, но, подходя к ним, был остановлен длинной процессией, которая тянулась от Лыкова двора к воротам. Посреди множества пеших стрельцов ехала телега, в которой находился Разин, скованный по рукам и ногам тяжелыми цепями. Возле него сидел монах, державший в руках небольшое распятие. За телегой шел палач с секирой в руках и топором за поясом. Поезд замыкался конными стрельцами с обнаженными саблями. Густые толпы народа теснились со всех сторон, пробираясь вместе с процессией на Красную площадь.

– Вот и душегубца везут, – сказал осанистый купец, стоявший возле дворянина. – Эко рожица-то какая страшная у злодея! Говорят, он долго грабил в лесах возле Москвы, пока начал разбойничать на Волге. Ну, поделом вору и мука. Ведь это он сжег царский-то корабль «Орел», который построил в селе Дедкове немецкий мастер Брандт?

– Он, – отвечал дворянин, внимательно всматриваясь в лицо монаха, ехавшего на одной телеге с Разиным. – Так и есть, это Семен Афанасьевич Башмаков, – прошептал дворянин, по-видимому, убежденный в своем предположении. – Эк он похудал, сердечный, с того времени, как постригся в ангельский чин.

– Доброго здравия желаю, отец Симеон, – сказал дворянин монаху, когда с ним поравнялась телега.

Монах приподнял тусклые глаза свои на того, кто назвал его этим именем. На исхудалом лице его показалось нечто вроде улыбки, он слегка наклонил голову дворянину, который ему почтительно поклонился.

Достигнув Красной площади и подъехав к помосту, телега остановилась. Палач, при помощи двух помощников своих, вынул Разина из телеги и ввел на возвышение.

– Вспомни, сын мой, что наступает последняя минута бренной твоей жизни, и покайся перед Господом. Не имеешь ли еще какого греха за собою? – тихо спросил монах разбойника.

– Я уж тебе все сказал, что было на душе, – отвечал Разин, – а коли этого мало, – продолжал он с усмешкой, – то, пожалуй, еще прибавлю, что я убил монаха, который понес в Царьград грамоту от бывшего патриарха Никона к патриарху Дионисию, за что и получил тогда от раскольника Аввакума сотню добрых голландских ефимков…

Заключение

Не лишнее будет по окончании этой правдивой были рассказать коротенькую историю главного виновника событий – Царя-колокола и колокольни, на которой он столько времени благовествовал Москве и ее обитателям.

В списках кремлевских соборов значится также Ивановская колокольня, известная более под именем Ивана Великого. Это фарос древней столицы, представляющийся первым предметом путешественнику при приближении его к Москве. Не столько значительная высота колокольни, сколько возвышенное местоположение, где она находится, делает ее такой колоссальною. С этой башни можно обозреть не только Москву, но и окрестности ее на далекое пространство, верст на тридцать. И это зрелище тем привлекательнее, что с каждого этажа колокольни панорама Москвы представляется в различном виде и размере.

Ивановская колокольня до сих пор остается в первоначальном ее виде, то есть точно такой, какой она построена была при Борисе Годунове, и служит памятником его бедственного царствования и мудрости в делах государственных. Когда в 1600 году гнев Божий поразил землю Русскую насланием повсеместного голода со всеми его ужасами, Годунов для занятия народа, стекавшегося отовсюду в столицу за милостынею, приказал занимать его построением каменных зданий; и тогда-то воздвигнута была эта колокольня по плану выписанного им из-за границы зодчего Вильке. Ивановскою названа она во имя древней церкви Иоанна Спасителя Лествицы, находящейся внизу.

Здесь кстати заметить, что чудотворный образ Святителя Николая Гостунского, находящийся в приделе церкви Св. Иоанна Лествичника, перенесен сюда в 1816 году из упраздненного после разорения неприятелями в 1812 году Гостунского собора, богатого историческими воспоминаниями. Собор сей находился на теперешней Ивановской площади, против так называемого Николаевского дворца, и был построен на месте Ордынского подворья, где жиля ханские баскаки для надзора за великими князьями русскими. Соседство это не понравилось супруге великого князя Иоанна Васильевича, и хитрая Софья, дабы избавиться от столь опасных соглядатаев, послала дары к жене ханской с просьбою об уступке ей сего подворья для сооружения на нем церкви по некоему видению. Татарская царица доставила ей желаемое согласие хана, подворье сломали, и с тех пор татары уже не живали в Кремле. Москвитяне имели особенное усердие к этой иконе. Издревле велось обыкновение, что отцы и матери, помолвив дочерей своих, приходили с ними к Николе Гостунскому, служили ему молебен, записывали имя невесты и жениха в книгу, хранившуюся в соборе, как бы поручая их ходатайству и заступлению угодника Божия, бывшего покровителем юным четам во время святого жития своего.

К достопамятности Гостунского собора принадлежит и воспоминание, что дьякон оного, Иоанн Федоров, был первым типографщиком в Москве и, вместе с Петром Мстиславцем, напечатал под руководством митрополита Макария первую книгу, Апостол, в 1564 году. Но по смерти Макария, гонимый суеверием и даже обвиняемый списателями книг в чародействе, оставил свое отечество и, странствуя по Польше, поселился в Остроге, где напечатал Библию, скорбел об оставленном отечестве, скончался и погребен во Львове (Лемберге). Гробница его доныне сохранилась и показывается с уважением к бессмертной памяти нашего отечественного Гуттенберга, столько же пламенно любившего свое искусство, потерпевшего великодушно множество гонений, но неимоверными трудами достигшего полного и блестящего успеха в своих начинаниях.

Ивановская колокольня, восьмиугольной формы, имеет в вышину 38Ѕ сажени, в том числе глава ее содержит 5 сажен 1 аршин, а крест сам по себе длиною 2 сажени 2 аршина. Глава и крест покрыты медными листами, вызолоченными через огонь. Замечательно, что нынешний крест сделан вновь, на место старого, который снят был по приказанию Наполеона, поверившего сказке, что он золотой; и что между народом ходит предание, будто с потерею Ивановского креста настанет погибель России. Видимая вокруг главы надпись заключает следующие слова: «Изволением Святыя Троицы, повелением Великаго Государя Царя и Великаго Князя Бориса Феодоровича, всея России Самодержца, и сына его благовернаго Великаго Государя, Царевича Князя Феодора Борисовича всея России, сей храмъ совершенъ и позлащен во второе лето государства их 108 года».

При преемниках престола Годунова подпись эта была залеплена, но Петр Великий приказал ее возобновить.

Во всех ярусах колокольни повешено 33 колокола разной величины. Сверх того сделана была патриархом Филаретом особенная пристройка для помещения четырех самых больших из них. Здание это при отступлении французов в 1812 году из Кремля было совершенно разрушено посредством мины, коею вероятно было ниспровержение соборов. Но, к счастью, инженеры их не довольно хорошо исследовали основание колокольни Ивана Великого, коего фундамент, равный с дном Москвы-реки, удержал своею крепостью гибельную силу страшного взрыва. Замечательно, что при этом случае три из колоколов: Реут (старин. Ревун), Лебедь и Воскресный – остались почти невредимы, а разбился только самый большой, называемый Успенским, весивший 3551 пуд. Здание через два года выстроено вновь, по образцу старого, а колокол заменен новым, в 4000 пудов. В верхнем ярусе обращают на себя внимание два древних Корсунских зазвонных колокола; их легко отличить по беловатому цвету, что вместе с чистотою звука, издаваемого ими, заставляет полагать, что они вылиты из серебра, так как вечевой Новгородский, находящийся в числе прочих колоколов, отличался, говорят, особенно унылым голосом, наводящим грусть. Он долго висел отдельно на одной из небольших башен близ Покровских ворот, называемой Сторожевою, и был предметом любопытства любителей древности.

Теперь забытый, незаметный среди множества других, он некогда голосом своим волновал тысячи умов, решал судьбы многих тысяч людей, был символом народной воли, торжеством мнимой свободы сильных новгородцев.

Царь-колокол величайший в свете, превосходящий объемом и весом славный Эрфутский колокол и втрое более Пекинского колокола. Он весит 12 000 пудов и перелит из старого Годуновского колокола, в который звонили только: в первостепенные праздники; во время аудиенций, даваемых в Кремле иностранным послам; и по кончине царей и первосвятителей, при чем ударяли три раза с большою остановкою. Колокол недолго был на высоте. Во время Троицкого пожара (1733 г.) он опять упал в ту яму, в которой был вылит, и оставался в ней 103 года предметом всеобщего любопытства. В нее сходили по узенькой лесенке, а выбитый край служил входом для обозрения внутренности. По повелению государя императора Николая Павловича он поднят в 1836 году и поставлен на каменном пьедестале во всей красе своей недалеко от прежней могилы, совершенно заровненной. Наружные украшения от бронзовой пирамиды отработаны с отличною тщательностью: сверху, между грудными изображениями особ императорского Дома, видно изображение во весь рост императрицы Анны Иоанновны, а посредине – изваяния Московских чудотворцев. В вышину он имеет 19 футов, а в окружности 60, в стене его около 2 футов толщины, а язык длиною 17 футов.

Примечания

1

Так назывались бедные дворяне, жившие в домах бояр.

(обратно)

2

Фонтан.

(обратно)

3

Смотри, смотри сюда!

(обратно)

4

Церковный обряд недели Ваий, оставленный в 1678 году, совершался у нас в России, вероятно, с древнейших времен, но сделался нам известен только с царствования Иоанна IV Васильевича – по описанию иностранцев, посещавших в то время наше отечество. Праздник этот установлен был в память сретения Христа в Иерусалиме и совершался в 23-й день марта.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

Часть вторая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

Часть третья

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

Часть четвертая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg