«Восхождение»

Восхождение (fb2) - Восхождение 2979K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Николаевич Сопельняк

Борис Николаевич Сопельняк Восхождение

© Сопельняк Б.Н., 2017

© ООО «Издательство „Вече“», 2017

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2018

Глава I

Ситуация была хуже некуда. В карманах ни гроша, башмаки прохудились, пиджак на локтях протерся. Да и спать негде – из паршивенького отеля вышвырнули за многомесячную неуплату. Что делать? Куда деваться? Не жить же под открытым небом.

«А что, можно и под открытым небом, – тоскливо думал давно не бритый господин с едва заметными следами былой элегантности и с очень заметной военной выправкой. – Благо осень в Испании теплая, а песок на пляжах мягкий… Вот только жрать нечего! – рубанул он по кустам кем-то потерянной тросточкой, и тут же скривился от боли. – Нет, шашкой владеть я разучился, – потер он разом заболевшее плечо. – Вот ведь проклятый осколок, десять лет прошло, а плечо все ноет и скрипит. Как тогда рвануло! Снаряд-то с немецкого крейсера был крупнокалиберный. На палубе два десятка трупов, и я – с дыркой в плече. Хорошо, что в Кронштадте хирург попался толковый, а то ведь поначалу руку чуть было не оттяпали.

Жаль, конечно, что с флота списали. Но зачем я поперся в пехоту, а потом в кавалерию – вот вопрос так вопрос! А впрочем, никакой это не вопрос: флота у Юденича не было, вот и пришлось взять в руки винтовку. Ну а Врангелю было не до морских сражений, надо было рубиться с большевиками. Так что судьба ваша, штабс-капитан Скосырев, делает еще один крутой поворот, – лихо сдвинув набекрень дырявую соломенную шляпу, криво усмехнулся бывший русский офицер, – шашку меняем на тросточку.

Шашку на тросточку? – споткнулся он. – Стать записным хлыщем?… Гм-м, а почему бы и нет? Ведь ходил же я с тросточкой по Лондону? Ходил. И еще как ходил! – молодцевато покрутил он когда-то тщательно ухоженные, а теперь обвисшие усы. – Всего– то три месяца, но в королевских военно-морских силах я служил. Жаль, что так быстро разоблачили: уж очень топорно был подделан мой голландский паспорт, и из подданного Ее величества королевы Голландии, который имел право служить в британском флоте, я стал персоной нон грата. Хорошо, хоть не арестовали, а просто выслали за переделы Великобритании. И уж совсем хорошо, что голландский паспорт не отняли – он мне еще пригодится…

Но где бы, что бы пожрать! – почувствовав обиженный голос желудка, прервал свои воспоминания когда-то лихой вояка, а теперь несчастный русский эмигрант, каких в те годы в Европе были сотни тысяч. – Пройдусь-ка я по набережной, быть может, натолкнусь на кого-нибудь из знакомых, кто мне обрадуется и пригласит в ближайшую забегаловку. А ты, – погладил он сделанную из железного дерева тросточку, – попробуй сыграть роль волшебной палочки и пошли мне такого знакомого. Если поможешь, даю слово офицера, что никогда тебя не выброшу. А когда разбогатею, – неожиданно добавил он, – то сделаю серебряный набалдашник».

Надо было видеть, какой беззаботной походкой, по-балетному выворачивая носки давно не чищенных туфель, двинулся по роскошной набережной штабс-капитан Скосырев. Шляпа набекрень, глаза презрительно прищурены, усы воинственно топорщатся. Обнажая мускулистую, загорелую шею, когда-то белая рубаха расстегнута, а сорванный на ходу и засунутый петлицу цветок красноречиво говорил, что этот высокий, стройный человек с прямой спиной и благородной посадкой головы обладает тонким вкусом, и ему наплевать и на дырявые башмаки, и на потертый пиджак, и на второй свежести рубаху. По всему, а особенно по тому, как он несет тросточку, видно, что этот господин – голубых кровей.

Впрочем, так оно и было. Штабс-капитан Скосырев был родом из Вильно и принадлежал хоть и к обедневшему, но старинному дворянскому роду. Видимо, поэтому, а может, и потому, что баронов в Прибалтике, как князей в Грузии, еще в гимназические годы к нему прилипла кличка Барон, которая вскоре перестала быть кличкой и его всерьез стали называть бароном Скосыревым.

И вот дефилирует наш барон по набережной, как вдруг, прямо в него врезается офицер в ладно сидящей форме капитан-лейтенанта русского флота.

– Извините, – коротко кивнул офицер.

– Пардон, – приподнял шляпу барон и слегка прикоснулся к офицеру тросточкой.

Это офицера остановило. Он снял фуражку, достал белоснежный платок, вытер вспотевший лоб, сделал шаг назад, профессионально прищурился и, округлив глаза, заорал на всю округу.

– Борька! Скосырев! Барон! Ты ли это?

– О господи! – осел Скосырев. – Костин? Командир башни главного калибра Валька Костин? Мы же с тобой из одной кают-компании, мы же оба с Балтийского флота!

– Узнал? То-то, брат…А я смотрю, плывет по набережной какой-то хлыщ, – продолжал кричать Костин, – и почему-то все уступают ему дорогу. А я решил не уступать! И своим форштевнем – тебе в борт.

– Да не ори ты. Я все слышу.

– А ты говори громче: я-то ни черта не слышу. Ты же знаешь, все артиллеристы на ухо туговаты. Слушай, Борька, справа по борту я вижу славную кафешку, давай пришвартуемся и там поорем.

– Давай, – обрадованно согласился Скосырев.

Когда как следует закусили и прикончили вторую бутылку хереса, Скосырев пододвинулся поближе к Костину, сгреб в кучу тарелки и спросил.

– На такой дистанции слышишь нормально?

– Нормально, – кивнул Костин.

– Тогда рассказывай. Я ведь о судьбе эскадры ничего не знаю. Если помнишь, из Севастополя мы драпали вместе, и до Стамбула дошли тоже вместе. А потом всех, кто не в морской форме, высадили на берег. Знаешь, сколько нас было? Триста тысяч человек, в том числе семьдесят тысяч солдат и офицеров. Хлебнули мы по первое число! Самое главное, на нас всем было наплевать, и никаким союзникам мы были не нужны. Я это понял быстро и задерживаться около Врангеля и его Российского общевоинского союза не стал.

– И что же ты делаешь? На что живешь?

– Да так, – сразу поскучнел Скосырев. – Болтаюсь…То здесь, то там. Зато свободен! – вскинул он голову и молодецки закрутил усы. – Да ладно, все это ерунда. Ты лучше про эскадру расскажи. Где она, что она, как она?

– Тебе подробно или в двух словах? – наполнил бокалы Костин.

– Подробно. Конечно, подробно! – загорелся Скосырев. – Ты же знаешь, войну я начинал на палубе, и если бы не ранение, так бы на палубе и остался. Ты вот по-прежнему в форме, значит, эскадра существует, корабли на плаву, матросы стоят на вахтах. А может, плюнуть мне на эти теплые края и податься к вам? Возьмете? Я же был неплохим штурманом.

– Эх, Борька-Борька, – вздохнул Костин, – как говорили раньше, оторвался ты от жизни. Ни газет ты, видно, не читаешь, ни радио не слушаешь. А ведь о Русской эскадре столько говорят и пишут, столько ломают копий в парламентах и министерствах, что только слепоглухой не знает, где мы стоим и что делаем. Напомню, что, когда мы пришли в Стамбул, никакой Русской эскадры не было, а была никак не организованная толпа из военных и коммерческих судов – всего 126 вымпелов. После того как вас высадили на берег и коммерческие суда разбежались, вице-адмирал Кедров сформировал Русскую эскадру, в которую помимо транспортов и даже ледокола вошли два линкора, два крейсера, десять эсминцев и четыре подводные лодки. Я был на «Алмазе». Славный вроде бы крейсер, но машины ни к черту, и в Бизерту нас притащили на буксире.

– Бизерта? Что еще за Бизерта? Я такого порта не знаю, – пытаясь вытереть лужицу из разлитого вина, еще ближе придвинулся Скосырев.

– И я не знал, пока туда не попал, – почему-то насупился Костин.

– Но где хоть он? В Италии, во Франции?

– Если бы… В Африке эта чертова Бизерта! – трахнул он кулаком по столу. – В Северной Африке.

– В Африке? – привстал от неожиданности Скосырев. – Каким ветром вас туда занесло?

– Французским, – скрипнул зубами Костин. – Ты знаешь, что удумали эти лягушатники: они заявили, что берут нас под свое покровительство и заставили поднять на грот-мачтах французские флаги. Андреевские мы, правда, не спустили и шли по Средиземному морю под двумя флагами. Позорище на весь белый свет!

– Вот сволочи! – хлестнул по столу своей тросточкой Скосырев. – А город-то хоть ничего? Жить там можно? – с надеждой спросил он.

– Какой там город?! – пренебрежительно сморщился Костин. – Он же в Тунисе, а Тунис – самая настоящая колония Франции, хотя они это называют протекторатом. Но Бог есть! – закричал на всю набережную Костин. – Есть! И он наши молитвы услышал! Вначале мы не знали, что идем в Африку, думали, что топаем в Тулон или, скажем, в Марсель. Но союзнички, черт бы их побрал, на свою территорию нас не пустили. И, знаешь, что они сделали? Окружили своими кораблями – это, мол, сопровождение, чтобы русские недотепы не заблудились – и повели в Бизерту. Проклиная все на свете, мы подчинились: не стрелять же, в самом деле. Но 13 декабря – я этот день никогда не забуду, как раз была моя вахта – французский корабль под названием «Бар-ле-Дюк», маневрируя около «Алмаза», сел на мель, да так удачно, что получил пробоину и пошел ко дну.

– Балда ты, Валька, – хмуро заметил Скосырев. – Корабль вместе с людьми идет ко дну, а ты говоришь, что он удачно сел на мель.

– Да спасли мы их, – улыбнулся Костин. – Семьдесят человек подняли на борт. Правда, командир, следуя традиции, остался в рубке.

– Слава богу! А то как-то не по-христиански… А корыто – черт с ним, корыто не жалко. Так что Бизерта-то? Как вас там встретили? Хлебом-солью или камнями?

– Арабам на нас наплевать. А вот французы… Суди, Борька, сам. Всего нас туда прибыло 5600 человек, в том числе 250 жен офицеров и их детей. На берегу нам не дали ни одного дома, ни одной казармы, ни одного отеля. Пришлось линкор «Георгий Победоносец» переоборудовать в плавучую гостиницу для семейных офицеров. Можешь себе представить, во что превратился красавец линкор: между орудиями натянуты веревки, на которых полощется белье, около торпедных аппаратов детишки играют в кегли, а юные барышни назначают свидания подле минных аппаратов.

– Романтика, – мрачно пошутил Скосырев. – Настоящая морская романтика.

– От этой романтики люди начали болеть. Появились первые могилы. Народ стал роптать…Только после этого французы начали свозить людей на берег и расселять в заброшенных бараках. Что касается кораблей, то их поставили в карантин.

– Что еще за карантин? – вскинулся Скосырев.

– А как же, – скривился Костин. – Не ровен час, немытые русские медведи привезли какую-нибудь чесотку или, не дай бог, холеру. Ты не поверишь, но все корабли обработали сернистым газом, а нас – какой-то вонючей дрянью, причем белье заставили сжечь в топках.

– Извини, конечно, – вернулся к изначальной теме Скосырев, почувствовав недовольный ропот желудка, о котором надолго забыли, – но здесь подают неплохую рыбу. Может, закажем?

– Закажем, – согласно кивнул Костин. – И бутылку бордо.

– Да вы что, господин капитан-лейтенант?! – деланно возмутился Скосырев. – Давно в ресторанах не были? Бордо же вино красное, а к рыбе полагается белое.

– Ну и черт с ним, – отмахнулся Костин. – Заказывай, что хочешь. Деньги у меня есть.

Глава II

Тут уж Борька показал себя во всей красе! Его заказ был таким изысканным, что даже официант уважительно склонил набриолиненную голову.

Пока ждали заказ, капитан-лейтенант Костин рассказал о том, что со временем, когда закончились привезенные продукты и эскадра начала голодать, французские власти разрешили всем офицерам, а потом и матросам подрабатывать на берегу: одни рыли каналы, другие собирали финики, третьи ремонтировали железную дорогу или копались в шахтах, четвертые, имеющие звания капитанов первого и второго рангов, устраивались шкиперами на портовые баржи, а один генерал получил место сторожа и с гордостью носил казенную фуражку.

– Но при всем при том, – орудуя вилкой, продолжал Костин, – эскадра жила полноценной жизнью. Дети учились в открытой на «Георгии Победоносце» школе, гардемарины проходили курс наук в Морском корпусе, экипажи готовили суда к долговременному хранению, занимаясь их покраской и смазыванием механизмов. Ты не поверишь, но мы даже проводили парусные гонки! – вдохновенно ораторствовал Костин. – А наш оркестр! Два раза в неделю он играл в сквере Бизерты, собирая толпы людей, желавших послушать русскую музыку. А хор! Даже я, с моим артиллерийским слухом, пел в хоре. Я уж не знаю кто, но кто-то из наших, придумал очень верную поговорку: «Два англичанина – футбол. Два немца – две кружки пива. Два русских – хор». Кстати, в футбол мы разделали французов в пыль и прах.

Особый разговор – о театре. Как ни трудно в это поверить, но наши офицеры и эскадренные дамы оказались настолько талантливыми, что блестяще исполнили несколько сцен из «Фауста» и «Аиды», а потом начали репетировать «Пиковую даму», «Евгения Онегина» и «Князя Игоря».

– А не заливаешь ли ты, Валька, а? – усомнился в его рассказе Скосырев. – Спеть под гитарку – это одно, это и я люблю, особенно после пары бокалов шампанского, а вытянуть Мефистофеля или Радамеса – совсем другое.

– Не заливаю! Ничего я не заливаю! – начал горячиться Костин. – Если хочешь меня оскорбить и обозвать лжецом, то я требую сатисфакции. Стреляться будем из пушек главного калибра, и так, чтобы друг друга не видеть, то есть с расстояния в три мили, – озорно улыбнулся он и потрепал Борьку по шее. – Пойдет?

– Пойдет. Но твои пушки в Бизерте, а я туда не поеду.

– И я туда не поеду, – грустно вздохнул Костин.

– Что так? – поддел его Скосырев. – Там же хор, театр, футбол, парусные гонки, духовой оркестр.

– А ну его к дьяволу, этот хор! Ты не представляешь, чего мне стоило удрать из Бизерты и оказаться в Испании, а не в Болгарии, Чехословакии или других славянских странах, где нас охотно принимают. Слушай, Борька, – наклонившись к самому уху Скосырева, произнес свистящим шепотом Костин, – ты тайну хранить умеешь?

– Военную – умею. А так – черт его знает? – честно признался Скосырев.

– Моя тайна – не военная. Это даже не тайна, а план. Не очень красивый и не очень порядочный, но план… План – как разбогатеть и выбраться из трясины убожества и нищеты, – помявшись, заметил он. – Ты-то, вон, в каком дерьме, – покосился он на драный пиджак собеседника. – Да и жрешь, поди, первый раз за двое суток, – жестко закончил он.

«А ты не прост, – до белизны в суставах сжал кулаки Скосырев. – Прикидываешься запанибрата, а сам… а сам все видишь… все видишь и оцениваешь», – потянулся к трости Скосырев.

– Во-первых, не лезь в бутылку, – нахмурился Костин. – И твоего прутика я не боюсь. А во-вторых, дело есть дело: я хочу взять тебя в долю. Кое-какой начальный капитал у меня есть, и если ты согласишься, то на ближайшее время будешь обеспечен едой, постелью и одеждой. Согласись, что это в твоей ситуации немало.

– Немало, – обреченно кивнул Скосырев. – А что хоть надо делать? Надеюсь, твой план бескровный, и старух-процентщиц убивать не потребуется.

– Нет, их надо будет не убивать, а… соблазнять.

– Что-о-о? – выпучил глаза Скосырев. – Соблазнять? Старух? Ты с ума сошел.

– Да не кипятись ты, – хохотнул Костин, – и о своей невинности не беспокойся. Во-первых, соблазнять надо не всех старух, а всего одну. А во-вторых, не такая уж она старуха: ей лет сорок, не больше.

– Так почему не дать ей дожить до пенсии, а потом вместе с престарелым мужем торжественно отправить на кладбище? – почувствовав, что предстоит забавное приключение, разгладил свои пшеничные усы Скосырев.

– Твое предложение абсолютно бесперспективно, – без тени улыбки заметил Костин.

– Почему?

– Прежде всего потому, что она вдова. И самое главное, ни в какой пенсии она не нуждается. Как думаешь, почему? Да потому, что она английская миллионерша.

– Миллионерша-а-а! – уважительно привстал Борька. – Это меняет дело. Все, Валька, считай, что я с тобой, – азартно потер он руки.

– То-то же, – похлопал его по плечу Костин. – Но сначала нужно привести тебя в божеский вид: отмыть, отчистить, откормить и прилично одеть. Вставайте, штабс-капитан, труба зовет! Я живу в одном недурственном отельчике, поселим там и тебя. Паспорт-то у тебя есть?

– А как же, голландский!

– Вот и славно. Будешь ты теперь отставным полковником, нет, лучше подполковником – для полковника ты еще молод – голландской армии, правда, русского происхождения, бароном Скосыревым. Согласен?

– Что значит «согласен»? – гордо вскинул голову входящий в роль новоиспеченный подполковник Скосырев. – Если мое имение, которое, как известно, под Вильно, разорили большевики, а мне пришлось бежать на Запад, это еще не значит, что я перестал быть бароном – этого титула меня никто не лишал.

– Ай да Борька! Ай да молодца! – протянул было руку Костин, но тут же, тоже войдя в роль, смущенно ее отдернул и, приложив руку к козырьку, самым почтительным образом отдал честь новоявленному прибалтийскому барону.

Глава III

Прежде всего, компаньоны отправились в магазин готовой одежды. Тут уж барон Скосырев показал себя во всей красе: он перемерил все, что было на виду, а потом и то, что висело на складе. В конце концов он выбрал два светлых костюма и один темный, не говоря уже о галстуках, рубашках, носках, штиблетах и даже изящных запонках.

Покряхтев и повздыхав, глава концессии капитан-лейтенант Костин, прикинув, что вложенный капитал окупится, не говоря ни слова, эти покупки оплатил. А потом, все так же молча, потащил Борьку в парикмахерскую. Когда ему вымыли голову, оказалось, что волосы у него светло-русые, да еще с невиданным в этих местах пшеничным отливом. Даже маленький, юркий и абсолютно лысый парикмахер восхищенно зацокал:

– Таких ослепительных блондинов я никогда не видел! Это же королевский цвет! Я точно знаю, что таким же диковинным блондином с ярко-голубыми глазами был Александр Македонский.

– Откуда вы это знаете? – проворчал Костин. – Вы что, его стригли?

– Господин офицер изволит шутить, – полыхнули антрацитовым огнем миндалевидные глаза немолодого мачо, а ножницы в его крохотных ручках на какое-то мгновенье стали похожи на шпагу. – Я знаю, о чем говорю. Я образованный человек и много читаю.

– Я тоже читаю, – продолжал ворчать Костин, – особенно газеты, в которых печатают объявления с предложениями непыльной работы.

– А я – исторические романы, – вздернул остренький подбородок исполненный собственного достоинства цирюльник.

– И что, там пишут, что Александр Македонский был блондином, таким как наш Борь… то есть как барон Скосырев? – заметив высунувшийся из-под пелерины кулак приятеля, поперхнулся Костин.

Тут уж испанский цирюльник запел таким соловьем, что даже Борьке стало неловко.

– Ах, простите! Ах, извините! Я совсем захлопотался. Да и в помещении несколько темновато. Чего изволите, господин барон? Какой фасон предпочитаете? Сейчас в моду входит полубокс. А можно и польку. Вам все будет к лицу… как и Александру Македонскому, – неожиданно выпалил он, – сверкнув глазами в сторону Костина.

– Полубокс – это как? – поинтересовался Борька.

– Сзади – на нет, а спереди коротенькая челочка.

– Нет, никаких челочек! – вскочил со своего места Костин. – Наш барон должен быть неотразим. Дамы должны восхищаться королевским отливом его волос, а не таращиться на голый затылок. Значит, так, – подошел он вплотную к цирюльнику. – Волосы пусть лежат гладенько, но их должно быть много. И самое главное, вот здесь надо сделать проборчик, – разделил он голову на две неравные части. – Понимаете, косенький такой проборчик.

– Понимаю, – согласно кинул цирюльник. – Господину барону такой проборчик будет к лицу.

– Тогда – за дело! – скомандовал Костин и углубился в газету.

Маленький цирюльник был мастером своего дела, он работал так изящно и виртуозно, что даже Скосырев залюбовался мельканием ножниц, расчесок и каких-то других блестящих инструментов в его маленьких руках.

– Послушайте… э-э-э, – стараясь придать голосу как можно более безразлично-беспечный тон, вымолвил Скосырев. – Как вас зовут?

– Рамос, господин барон, – почтительно склонил голову цирюльник. – Франциско Рамос.

– Что это вы, Рамос, говорили об Александре Македонском? Он что, и вправду был блондином?

– Да, господин барон, таким же ярким блондином, как и вы.

– Но как же так? Ведь он же грек, а все греки черные.

– С вашего позволения, Александр не совсем грек. Как и его отец, македонский царь Филипп II, он был македонцем. Да, в основном македонцы черные, или, точнее говоря, брюнеты, но люди царского происхождения, чтобы всем было видно, что они сродни богам, по воле Зевса были голубоглазыми блондинами.

– Ишь ты-ы, – изумился Борька. – Выходит, я тоже, как бы это сказать, сродни…

– Не богам, конечно, – с неожиданным металлом в голосе подхватил Рамос. – Нет, не богам! Тем более что как убежденный католик я считаю, что Бог один и Бог един. Но то, что таких людей, как вы, мало и что им предначертано особое предназначение, я знаю точно. Хотите убедиться в этом сами? Пожалуйста. Выберите время и загляните в нашу городскую библиотеку. Знаменитейшая, скажу вам, библиотека, одна из лучших в Европе.

– Ну что там у вас? – подал свой ворчливый голос Костин. – Сколько еще ждать-то?

– Все, господин офицер, ждать больше не надо. Можете полюбоваться, – отошел в сторону Рамос и, как закончивший картину художник, устало, но с каким-то особенным достоинством сложил на груди руки.

Как только Костин подошел поближе к зеркалу, его скептический прищур как водой смыло, и он замер в искреннем восхищении.

– Вот это да-а, вот это работа! Борька, ты хоть сам-то себя узнаешь?

– Отчасти, – скромно потупился Скосырев.

– И все же чего-то не хватает, – почесал затылок Костин. – Но чего? А вы как думаете? – обернулся он к мастеру. – Чего не хватает нашему барону, чтобы выглядеть на все сто?

– Усов, – односложно бросил мастер.

– Как это? У него же есть усы.

– Господину барону нужны не усы, а усики. Тонкие изящные усики. Знаете, как у жиголо.

– Что еще за жиголо? – подскочил Скосырев.

– Ваш товарищ сказал, что вы должны нравиться дамам. Так?

– Так.

– А дамы, особенно одинокие, от жиголо без ума.

– Почему?

– Да потому, что, как правило, это изящные и красивые молодые люди, которых дамы без всяких хлопот, но за приличную плату нанимают в качестве партнеров для танцев. А за дополнительную плату эти парни могут быть партнерами не только для танцев.

– Борь… то есть господин барон, это же то, что нам надо! – подпрыгнув на месте, захлопал в ладоши Костин. – Все, отныне ты жиголо! Делайте ему усики, только точно такие, как у жиголо, – обернулся он к мастеру.

Рамос тут же взялся за дело, а Костин, время от времени искоса поглядывая в зеркало и потирая руки, возбужденно расхаживал по салону, почему-то при этом приговаривая: «Все, леди Полли, теперь ваша карта бита. Ха-ха, ха-ха-ха, не боится, знать, греха! Берегитесь гуси-утки».

Какие гуси, какие утки – Борьке это пока что было неведомо, но из салона Рамоса он вышел совершенно другим человеком. Это был не просто изнывающий от безделья франт, нет, это был знающий себе цену аристократ, у которого немало, быть может, государственных забот, но он находит время и для прогулок по набережной, и для светских бесед, и для занятий входящим в моду спортом – по крайней мере, так выглядел он со стороны.

Глава IV

В гостинице Костин снял Скосыреву номер рядом со своим, дал ему денег на карманные расходы, а потом усадил в кресло и велел внимательно слушать.

– Запомни и намотай на свои пижонские усики все, что я тебе расскажу, – каким-то загробным голосом начал он. – Больше я говорить об этом не буду, потому что говорить об этом больно и стыдно! – сорвался он на крик.

Потом Костин встал, сбросил китель, плеснул себе и Борьке вина, поморщился, с трудом проглотил, матюгнулся, тяжко вздохнув, выдавил:

– Эх, сейчас бы водочки, да с огурчиком! – Снова рухнул в кресло и, нервно поигрывая подтяжками, продолжал: – Так вот, дорогой мой брат по палубе, рассказывая об эскадре, я сказал тебе далеко не все. Самое главное я утаил, и не потому, что не доверяю или что-то еще, а потому, что стыдно. Горько, противно и стыдно! – с надрывом в голосе воскликнул он. – Если бы ты знал, что сделали с нами французы, как они нас обидели, как унизили и втоптали в грязь! В октябре 1924-го Франция признала Совдепию и установила с ней дипломатические отношения. И знаешь, что сразу после этого удумали большевики: они стали требовать возвращения нашей эскадры. Ничего себе, да?! Мы на этих кораблях с ними воевали, омывали палубы своей кровью, потом увели в Бизерту, там сохранили их на плаву, и теперь за здорово живешь должны вернуть в красный Севастополь?!

– Чушь! – вскочил Скосырев. – Собачья чушь! А почему бы не вернуть им наши знамена, наши мундиры, а заодно и всех нас, чтобы построить у кремлевской стены и показательно расстрелять?!

– Вот именно! – хрястнул кулаком по столу Костин. – Мы-то думали, что французы от такой большевистской наглости рассвирепеют и из Парижа вытолкают их взашей, но они на требование вернуть корабли согласились.

– Ну уж это ни в какие ворота! – всплеснул руками Борька. – Мы же все-таки союзники по Первой мировой, они же нам помогали и во время Гражданской.

– Забыто. Все забыто и, я бы сказал, предано анафеме… А дальше события развивались так. 29 октября 1924 года – запомни, Борька, этот день на всю жизнь, это самый горький и самый позорный день русского флота – на всех кораблях эскадры состоялся спуск Андреевского флага. Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах русские моряки не спускали Андреевского флага, шли на дно, но флага не спускали, – шмыгнул носом, а потом навзрыд заплакал капитан-лейтенант Костин, – а тут – сами. Мы прятали друг от друга глаза – и плакали. Плакали все – матросы, офицеры, адмиралы. Но громче всех заливались гардемарины, они же совсем дети и слез не стеснялись.

И перед кем спускали флаг? Кому сдавались на милость победителя? Каким-то убогим штафиркам в фуражках и котелках. Я их видел, они приехали из Москвы в составе какой-то комиссии. Мы чуть с ума не сошли, когда узнали, кто ее возглавляет: этому трудно поверить, но принимать корабли приехал родной брат командующего нашей эскадрой контр-адмирала Беренса. Нет, ты представляешь, какой неправдоподобный зигзаг истории! Потомственный дворянин, выпускник Морского корпуса, штурман «Варяга», участник легендарного боя с японцами у Чемульпо, один из руководителей Морского генерального штаба – и вдруг неистовый сторонник большевиков и командующий их Морскими силами!

Наш Беренс с братом встречаться отказался. А тот деловито осмотрел эскадру, старые корабли предложил списать на металлолом, а себе выбрал линкор, крейсер, шесть эсминцев и четыре подводные лодки. Ничего себе добыча, а?! Просто так, за здорово живешь, отхватить такой жирный куш!

И тогда мы решили: чем отдавать это добро большевикам, лучше его растащить.

– Как это? – не понял Скосырев.

– А разворовать! – с каким-то отчаянием в голосе воскликнул Костин. – Ты же знаешь, на кораблях много чего сделано из меди, бронзы и латуни, а этот металл достаточно дорог – вот мы и тащили что ни попадя на берег и продавали перекупщикам. Я уж не говорю о генераторах, динамо-машинах, паровых котлах и тому подобном – это у нас брали, так сказать, оптом, в собранном виде.

– Теперь все ясно, – погладил усики Скосырев.

– Что тебе ясно?

– Откуда у тебя деньги.

– И что, тебе неловко их тратить? Ты считаешь, что они грязные?

– Ни в коем случае, – успокоил его Скосырев. – Лучше потратим их мы, нежели большевики.

– Так-то оно так, – досадливо почесал за ухом Костин, – но все же какая-то заноза вот здесь, – ткнул он себя в грудь, – сидит. Хочешь, верь, хочешь не верь, но раньше мне такими делами заниматься не приходилось.

– О господи, Валька, а кому приходилось? Но жить-то на что-то надо. Ты знаешь, сколько лет я искал более или менее приличную работу – ведь я знаю четыре языка, но ничего, кроме сторожа или уборщика, не предлагали.

– Стоп, это важно! – перебил его Костин. – Какие у тебя в активе языки?

– Английский, голландский, французский, испанский. И, кроме того, командный и матерный, – хохотнул он.

– Прекрасно! Теперь – о моем плане. Как ты понимаешь, деньги, которые я выручил от продажи меди и латуни, рано или поздно закончатся. И что тогда, переселяться на пляж? Спать под тентом? Нет уж, дудки! И вот что я придумал. В прошлом году, когда к нам приезжали представители Красного Креста, я познакомился с одной миленькой англичаночкой. Она еще ребенок – ей всего двадцать, но хороша чертовски. Не буду рассказывать, как мне это удалось, но в душу я ей запал. Честно говоря, я думал, что все обойдется романчиком, но когда узнал, что она наследница приличного состояния, решил на ней жениться.

– А она, она твое предложение приняла? – привстал от любопытства Борька.

– Она-то согласна, – досадливо отмахнулся Костин. – А вот ее опекунше, то есть родной тетке, я не понравился.

– Врешь! – округлил глаза Скосырев. – Не может этого быть! Чтобы такой красавец, как ты, и не понравился какой-то там тетке?!

– Не ерничай, Борька, не тот случай. Тетку зовут Полли Херрд. Я уже говорил, что она вдова и к тому же миллионерша. Короче говоря, тетку ты должен взять на себя. Надо, чтобы она втюрилась в тебя, как кошка, и чтобы ты стал для нее авторитетом не только в постельной, но и в деловой жизни. Постепенно, день за днем, месяц за месяцем ты будешь ей внушать, что лучшей партии для племянницы, чем я, не найти. Когда она от твоих ухаживаний потеряет голову и ей на все, кроме тебя, будет наплевать, к тому же она будет бояться тебя потерять, а ты помаленьку будешь ее шантажировать своим возможным уходом, она прислушается к твоему совету и отдаст за меня мою дорогую, причем дорогую во всех отношениях, Мэри.

– Ну, и пла-а-н, ну, ты и стратег! – восхищенно воскликнул Скосырев. – Я бы до такого никогда не додумался, это уж как пить дать. Ладно, Валька, по рукам! Так и быть, старушку я беру на себя. Но как быть с дивидендами? Ты получаешь богатую наследницу – и это прекрасно. А я, что получаю я?

– Миллионершу, – хмыкнул Костин. – К тому же тебе не надо на ней жениться. Станешь тратить ее фунты и жить в свое удовольствие: все рестораны, казино, ипподромы, пляжи и театры будут в твоем распоряжении. Не так уж и плохо, а?

– Во всяком случае, лучше, чем сейчас, – почему-то невесело ответил Борька.

Два дня концессионеры присматривались к ресторану, куда время от времени заглядывала Полли Херрд. Так как Костин был с ней знаком, то, в принципе, можно было бы без всяких церемоний подойти к надменной англичанке, поздороваться и познакомить ее с Борькой. Но вот ведь незадача: леди Полли приходила в ресторан только по утрам – она там завтракала, а во время завтрака представлять незнакомых людей не принято.

Черт его знает, где эту норму светского обращения вычитал Костин, но он стоял на своем и к англичанке не подходил.

– А она вполне ничего себе, – протирая где-то раздобытый монокль, сиял неотразимой улыбкой Борька. – Кстати говоря, держу пари, что она никакая не аристократка: в своей предыдущей жизни эта дамочка была секретаршей, гувернанткой или даже продавщицей в одном из магазинов Херрда. Посмотри, как она держит вилку, как вытряхивает из пачки сигарету, как не промокает, а вытирает губы. Ой-ой, а как старательно мы оттопыриваем мизинчик, как хмурим бровки. Тьфу, ты! – почему-то разозлился Борька. – Как говаривал мой незабвенный партнер по висту поручик Гостев: «Видали мы таких ледей». Давай я пришвартуюсь к ней сам, клянусь честью, все пройдет без сучка и задоринки.

– Ни в коем случае! – шипел на него Костин. – Представить барона Скосырева должен я: это для того, чтобы со временем она стала испытывать ко мне чувство благодарности. Но где же, черт возьми, Мэри? Не морит же эта зараза ее голодом? – не находил себе места Костин.

– Да не кипятись ты, – успокаивал его Борька. – Может, прихворнула, а может, решила похудеть и села на диету.

– Какая там диета, куда там худеть! – загудел Костин. – И так коленки, как мои локти. Нет, – убежденно отчеканил он, – лучше русских баб никаких мадемуазелей, синьорин и леди нет и не может быть на свете!

– В чем в чем, а в этом я с тобой согласен, – поддержал его Борька. – Эх, какие были женщины! Закатишься, бывало, в номера и гудишь там… пока не закончатся деньги, – со вздохом добавил он.

Этот день никаких результатов не дал. От досады и отчаяния вечером Костин напился. Он купил бутылку коньяка, плеснул чуть-чуть Борьке: «Тебе нельзя, ты должен быть в форме!» – наставительно сказал он, а за остальное взялся сам.

– Эх, жизнь наша, жестянка! – пьяновато шумел он. – И куда нас, сирых, занесло?! На кой мне ляд этот курортный городишко под названием Сантандер? Нет, ты мне скажи, какого рожна мне тут надо, что я тут не видел, если, – сделал он очередной глоток, – если где-то там, делеко-о-о, есть Петроград? Я настаиваю, – поднял он палец, – что этот город надо называть именно так. Никаких там немецких Петербургов, да еще «Санкт», а просто и четко, по-русски, город Петра. А что означает этот самый «бург»? Скажи мне, ведь ты же этот, как его, ну, который знает много языков.

– Полиглот, – подсказал Борька.

– Кто-о-о? – захохотал Костин. – Полиглот? Это значит, что ты наглотался много слов?

– Наглотался, – завистливо посмотрел Борька на не до конца опорожненную бутылку. – А «бург» – это значит крепость, замок или оплот.

– Ага, выходит, что Санкт-Петербург – это крепость или оплот святого Петра. Почему крепость, а не город? Там же уже есть крепость – Петропавловская. Тогда получается, что Петропавловская крепость – это крепость в крепости? А это чистой воды дребедень, или, по-научному, о-о, я это слово знаю – тав-то-ло-гия, то есть повторение того же самого другими словами, ну, как «масло масляное».

– Ай да Валька! – искренне восхитился Скосырев. – Вот уж чего не ожидал, так не ожидал! Ты у нас, оказывается, не только артиллерист, но еще и грамотей.

– А ты как думал, – отпарировал Костин. – Как-никак, а три курса Петроградского университета окончить я успел. И хотя учился на филологическом, тяготел почему-то к точным наукам, и бегал на лекции по математике. Это и определило мою судьбу. Когда началась война, я бросил университет и подался в артиллеристы, да еще морские, там знание математики – первое дело.

– Да, пушкарем ты был знатным, – уважительно подхватил Скосырев. – Я помню, как на корабле говорили, что у капитан-лейтенанта Костина глаз – ватерпас.

– Да уж, прицелиться я умел, – сделал очередной глоток Костин и, страдая от жары, расстегнул рубаху и подошел к окну.

Борька так и онемел! Через всю Валькину грудь шел широкий багрово-синий шрам. А когда ветер приподнял и растрепал рубаху, Борька увидел, что начинавшая оплывать спина тоже в шрамах. Но держался Валентин уверенно, а вся его невысокая, но крепкая фигура источала силу циркового борца. Его бритая, прекрасно вылепленная голова с высоким лбом, орлиным носом и густо-черными глазами выдавала какую-то нерусскую, быть может, татарскую или кавказскую породу.

«Надо же, как ему досталось, – с каким-то щемящим чувством подумал Борька. – И я хорош: держу Вальку за солдафона, а он, оказывается, и филолог, и математик, и просто герой. Могу себе представить, что творится в его душе, если он дошел до того, что стал воровать корабельное имущество, подбивать клинья под какую-то англичанку да и меня втравил черт знает во что».

– Паршивый, должен тебе сказать, коньяк, – закрывая окно, совершенно трезвым голосом сказал Костин. – Выхлестал почти что целую бутылку, а ни в одном глазу. Знаешь, что я тебе скажу: наш план придется скорректировать. Надо любой ценой узнать, где наша леди проводит вечера. Не сидит же она, в самом деле, в гостинице и не вышивает гладью.

– И как мы это сделаем?

– Деньги решают все, – усмехнулся Костин. – В каком отеле она живет, мы знаем? Знаем. Значит, надо не поскупиться на бакшиш швейцару, а может быть, и портье, чтобы узнать, куда ездит по вечерам леди Полли: ведь машину-то она заказывает через них.

– Все гениальное просто, – почтительно склонил голову Борька. – Только взятку будешь давать ты. Я не умею, – почему-то смутился он.

– И правильно! – хохотнул Костин. – Барон взятки должен не давать, а брать. – Но в нашем случае это не взятка, а чаевые, так что ваша честь, штабс-капитан Скосырев, не пострадает.

На том и порешили… А утром, свеженький, как только что из массажного салона, Борька отправился в известную ему гостиницу.

Увидев вышедшего из такси высокого, белокурого господина в изящно заломленной шляпе и небрежно наброшенном персикового цвет пальто, швейцар хоть и неловко, но поспешил сбежать вниз, открыл дверь автомобиля, а потом, припадая на обе ноги, вскарабкался по ступеням вверх и неожиданно ловко распахнул зеркальные двери отеля. Сверкнув моноклем, визитер, не глядя, сунул ему какую-то банкноту и прошествовал в вестибюль.

– Ого, – взглянул на банкноту страдающий ревматизмом швейцар, – синьор, видно, американец! По нынешним временам только у них куры денег не клюют.

Между тем Борька прямым ходом направился в бар. Там он заказал чашку кофе, к нему – рюмку ликера, потом попросил утреннюю газету, и не какую-нибудь, а «Нью-Йорк таймс». К тому же те полосы, на которых сообщалось о новостях политики или культуры, он демонстративно скомкал, а те, на которых были столбцы цифр, характеризующие состояние дел на Нью-Йоркской бирже, принялся изучать самым внимательным образом.

Само собой разумеется, это не осталось не замеченным. Немногочисленные посетители бара, не в силах оторвать восхищенных взглядов от господина в персиковом пальто, уважительно цокали языками и разводили руками.

«Да, мои милые, – как бы говорили они друг другу, – именно так должен выглядеть современный деловой человек, – и как бы мы ни надували щеки, нам до него далеко».

А Борька, отложив газету и изысканно покуривая американскую сигарету, все чаще стал поглядывать на часы. В конце концов он досадливо пожал плечами и направился к выходу.

Швейцар, по мере своих сил, быстро метнулся к двери. Проявивший неслыханную щедрость господин совсем уж было вышел, но вдруг остановился, вставил монокль и обратился к швейцару.

– Послушай-ка, э-э-э, любезный, – начал он. – У меня тут сорвалась деловая встреча. Видимо, синьора Херрд еще спит. Ну и пусть себе спит, может, увидит во сне принца, – ослепительно улыбнулся он. – Встретимся вечером. Но я только что приехал, причем издалека, и не знаю, где ее можно найти. Ты, случайно, этого не знаешь? – достал он портмоне.

– Ну как же, – все понял швейцар и даже попытался молодцевато разогнуть спину, – знаю, конечно, знаю. Каждый вечер синьора Херрд заказывает машину и едет в ресторан «Спрут»… Иногда ее сопровождает племянница, – почему-то добавил он.

А потом, уже выйдя на улицу, таинственный господин поманил награжденного еще одной хрустящей банкнотой швейцара, наклонился к его уху и свистящим шепотом дал медицинский совет.

– Попробуй пчелиный яд. От ревматизма – первое средство. Не поможет, перейди на змеиный. А то ведь в гроб придется ложиться, скорчившись! – хохотнул он и величественно удалился в сторону окончательно проснувшейся набережной.

Когда Борька рассказал, с какой легкостью узнал название ресторана, куда по вечерам ездит леди Херрд, да еще не одна, а с племянницей, Валентин Костин взял да и расцеловал компаньона.

– Все, леди Полли! – потирая руки, забегал он по номеру. – Начинаем осаду крепости по всем правилам военного искусства. Будут подкопы, подкупы, десанты, так что рано или поздно вам придется сдаться. Смотри, Борька, – погрозил он ему кулаком, – теперь судьба крепости в твоих руках.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Скосырев. – Какая там крепость?! Как только дело дойдет, гм-м, – разгладил он усики, – до ближнего боя, ей не устоять. Да, Валька, – поднял он палец, – давно хочу тебя спросить, почему ты называешь ее по имени – леди Полли? Ведь надо же по фамилии – леди Херрд.

– А черт его знает! – фыркнул Костин. – Может быть, потому, что она так представилась. А может, и потому, что так ее называет Мэри: она же к ней обращается по имени.

– А ты к ней так обращался? Разговаривая с ней, называл ее леди Полли?

– Конечно.

– И она тебя ни разу не одернула?

– С чего бы ей это делать? – пожал плечами Костин.

– Все ясно, – махнул рукой Борька. – Я же говорил, что никакая она не аристократка. Никогда, – с нажимом сказал он, – никогда истинная аристократка не позволит едва знакомому человеку называть себя по имени. Только по фамилии: леди Гамильтон, леди Астор, или, как в нашем случае, леди Херрд.

– Вот как? А я этого не знал. Но раз уж так повелось, к тому же она не возражает, буду и дальше называть ее леди Полли.

– А мне этого придется добиваться, – задумчиво заметил Борька. – Ведь я же барон, и в отличие от некоторых, – сверкнул он мгновенно вставленным моноклем, – правила светского тона не только знаю, но и соблюдаю.

– Слушай, пока не забыл, – хлопнул себя по лбу Костин, – у меня тоже есть вопрос. Что это за поручик, которого ты как-то вспомнил?

– Поручик? Какой поручик? – не понял Борька.

– Ну, тот, который был партнером по висту.

– А-а, Гостев! – вскочил с кресла Борька. – Витька Гостев. Мировой парень! Сперва мы вместе кормили вшей в окопах, а потом драпали с Перекопа.

– Ну и что он, где он?

– Ошивается где-то в Париже. Устроился то ли таксистом, то ли вышибалой – я точно не знаю. А чего это ты о нем вспомнил? – почуял что-то неладное Борька.

– Человек-то он надежный? – продолжал гнуть свою линию Костин.

– В каком смысле?

– Тайну хранить умеет? В огонь за друга пойдет?

– Насчет тайны не знаю, – развел руками Борька. – Военную, как и все мы, конечно же, хранить умеет. А другую – черт его знает, жизнь-то вон как обернулась. Ну, а в огонь пойдет, за это ручаюсь. Я его в штыковой видел: от красных только пуговицы летели!

– Ты, Борька, не удивляйся, что интересуюсь твоим поручиком, – почесал за ухом Костин. – Есть у меня одна идея, хорошая идея. Но о ней – потом, когда закончим с леди Полли. Но в любом случае, независимо от того, женюсь я на Машке или нет, – неожиданно произнес он имя девушки по-русски, – с тобой я этой идеей поделюсь. Она тебе понравится, вот увидишь, очень понравится! Но для ее реализации понадобятся люди – умные, сильные и, главное, надежные люди. Так что между делом ты своего поручика разыщи, он нам может пригодиться.

– Разыщу, – согласно кивнул ничего не понявший Борька. – Это не проблема.

Много лет спустя, когда у него появится много свободного времени, Борис Скосырев будет часто вспоминать этот разговор и станет корить себя на недальновидность, авантюризм, а также за то, что так безоглядно поверил в блистательную, но сумасбродную идею капитан-лейтенанта Костина.

Глава V

На следующий день Борька снова отправился в отель под названием «Лагуна». Он не шел, а, можно сказать, плыл по набережной, покуривая ароматную сигарету и помахивая своей волшебной тросточкой. Перед этим он заглянул в салон Рамоса, где относящийся к своему делу как к искусству горделивый парикмахер тщательно его побрил, поправил височки, набриолинил волосы и так отточил пробор, что он стал похож на бритву.

В заключение, привстав на цыпочки, чтобы еще раз поправить пробор, Рамос поинтересовался, предстоит ли сегодня господину барону встреча с дамой.

– Возможно, – буркнул Борька. – А вам-то что за дело?

– Я, конечно, извиняюсь, но от этого зависит, каким вас освежить одеколоном. Неудачно подобранный одеколон – и все, баста! – как саблей, рассек он воздух зажатыми в руке ножницами. – Успеха в этот вечер кавалеру не видать.

– Да-а? – удивился Борька. – Первый раз слышу. То, что женщины любят ушами, это я знаю. – Хотя, – добавил он, – сначала все-таки глазами: не будет же какая-нибудь синьора слушать завиральные речи мужчины, если он ей не понравился внешне. Но чтобы, пардон, носом?

– Еще раз говорю: первый раз слышу.

– О-о, господин барон, – с оттенком сочувствия вздохнул Рамос, – сразу видно, что в Испании вы недавно и не успели изучить нашу историю. А между тем рецепты соблазнения женщин с помощью ароматов в Испании знали еще в Средние века. В старинных книгах подробно описано, как действует на женщин аромат сандалового дерева, увядшей розы, молодого кипариса и даже скошенного луга.

– Вы это серьезно? – заинтересованно привстал Борька. – Это не сказки?

– Серьезно, господин барон. Очень серьезно, – нравоучительно заметил Рамос. – Это, если хотите, азбука покорения женских сердец. Скажем, на молоденьких, романтического склада девушек безотказно действует пьянящий аромат виноградной лозы; на синьор постарше, которые уже несколько устали от жизни и нуждаются в покое, нет ничего лучше только что скошенной травы, которая еще не сено, но уже и не трава, – закатив глаза, не говорил, а прямо-таки пел Рамос. – Но есть один аромат, – вдохновенно продолжал он, – который бьет наповал абсолютно всех – блондинок и брюнеток, аристократок и простолюдинок, молодых и не очень – это тончайший, едва уловимый и потому особенно ценный аромат пиренейского снега. Сейчас я вам дам понюхать этой божественной влаги, – полез в потайной шкафчик Рамос, – и вы узнаете, как пахнет снег. Ручаюсь, что господин барон не знает, как пахнет снег.

Услышав это, Борька с размаху, едва его не сломав, грохнулся на антикварный стульчик, вскочив, по-русски матюгнулся и дико захохотал.

– Это я-то не знаю, как пахнет снег?! – вытирая слезы, то стонал, то кричал он. – Это я-то, свои молодые годы проживший в России! Да знаешь ли ты, что такое зима, настоящая русская зима, когда сугробы под крышу, а мороз за двадцать? А что такое русская тройка, ты знаешь? Тройка – это когда по дороге, а то прямо по полю несутся три вихря, три гривастых и хвостатых тайфуна! Заливаются колокольчики, по-разбойничьи свистит кучер, снег летит за воротник, а рядом, хоть и испуганно жмется, но вся горит от восторга, словно сошедшая с небес, настоящая русская красавица. Эх, Рамос, Рамос, – огорченно махнул рукой Борька, – южный ты фрукт и о том, что такое валенки, соболья шапка или шуба на бобровом меху, понятия не имеешь. А голышом нырнуть в сугроб – после бани, слабо, а? Так что байки про запах снега рассказывай другим.

Самое удивительное, от гневно-возмущенного монолога барона Рамос нисколько не оробел, а наоборот, выслушав его с приличествующим случаю почтением, вернулся к теме ароматов.

– Я, конечно, южный фрукт, – поджав губы, начал он, – но о русской зиме читал, в том числе и воспоминания Наполеона. Правда, он от русской зимы не в таком восторге, как вы, но про снег и трескучий мороз написал немало. В Пиренеях зима другая: в горах снег лежит круглый год, а весной немалая его часть тает и устремляется в долины удивительной красоты водопадами. Именно в это время воздух пропитывается тем неповторимым ароматом, о котором я говорил.

– Да? – удивился Борька. – Никогда не думал, что здесь есть снег.

– Есть, господин барон. Но не здесь, не в Испании, а в соседней Андорре.

– Где-где? – не понял Борька.

– В Андорре. Это хоть и крошечное, но самостоятельное государство. До недавнего времени там ничего, кроме гор, овец и пастухов, не было. Сейчас, правда, начали прокладывать дороги и даже тянут линию телеграфа.

Так Борис Скосырев впервые услышал слово «Андорра» – слово, которое сыграет решающую роль в его судьбе. Но пока что он об этом не подозревал и думал только о том, как поэлегантнее подъехать к английской миллионерше.

– Вот что, – сказал он Рамосу, – свидания с дамой у меня, пожалуй что, не будет, поэтому освежи меня чем-нибудь нейтральным, вернее, таким, чтобы деловые партнеры испытывали ко мне доверие, почтение и… не могли ни в чем отказать, – хохотнул он.

– Я знаю, что нужно господину барону! – метнулся к шкафчику поэт своего дела Франциско Рамос. – Аромат ливанского кедра заставит ваших партнеров быть покладистыми, уступчивыми и сговорчивыми.

И вот, источая аромат ливанского кедра, покуривая американскую сигарету и помахивая волшебной тросточкой, барон Скосырев не шел, а, можно сказать, плыл в хорошо знакомую «Лагуну». Еще вчера он предложил Костину, как ему казалось, хитроумный план проникновения в среду проживающих в «Лагуне» богатеев.

– В идеале мне надо было бы поселиться в этом престижном отеле, – поглаживая тросточку, размышлял он вслух. – Но на это понадобится много денег, а их у нас на такие глупости нет. Я правильно говорю? – навис он над сидящим в кресле Костиным.

– Правильно, – согласно кивнул Костин, – на глупости у нас денег нет.

– Тогда надо сделать так, чтобы, не проживая в отеле, я стал там своим человеком, чтобы запросто мог туда приходить и чтобы леди Херрд услышала обо мне от своих знакомых, постояльцев этого отеля.

– И как ты это сделаешь?

– А вот так! – наклонился к его уху Борька и что-то жарко зашептал.

– Гениально! – воскликнул Костин и согласился финансировать его план.

Вальяжно шествующего господина в персиковом пальто швейцар заметил издалека. Он, чуть ли не вприпрыжку, сбежал по ступеням и, приветливо улыбаясь, залихватски приложил руку к форменной фуражке.

– Здравия желаю, господин барон! – попытался он стать по стойке «смирно».

– Ого! – искренне удивился Скосырев. – Да ты и впрямь почти что вылечился. Неужто последовал моему совету?

– Последовал, господин барон. На мою спину посадили десять пчел, было очень больно, но наутро я смог нагнуться и самостоятельно завязать шнурки.

– Ишь ты, – изумился Скосырев. – Я-то думал, что ты купишь мазь, сделанную на основе пчелиного яда, а ты решил действовать напрямую. Молодец! Только если дело дойдет до яда змеиного, не вздумай сажать на спину клубок гадюк! – хохотнул он и, протянув швейцару хрустящую банкноту: «Это тебе на поправку», прошествовал было в вестибюль, но вдруг, хлопнув себя по лбу, остановился и поманил к себе швейцара.

– Послушай-ка, директор двери, – сострил он, – а откуда ты знаешь, кто я такой? Я же прибыл сюда инкогнито.

– Это не составило труда, – заулыбался швейцар. – Когда вы курили, господин барон, то случайно оставили на столике коробок спичек с вашим титулом и вашим именем.

«Сработало! – мысленно поздравил себя Скосырев. – А Валька жадился на расходы. Подумаешь, сотня коробков лично для меня изготовленных спичек – и результат налицо. Ни у кого именных спичек нет, а у барона Скосырева есть!»

– Скажи-ка мне, будущий чемпион города по танцам, – продолжал острить Борька, – а что за человек ваш портье? Дела с ним иметь можно?

– Еще как! – ухмыльнулся швейцар. – Само собой, за приличные чаевые.

– Не подскажешь, как его зовут?

– Хименес, господин барон. Хуан Хименес.

Когда Борька Скосырев, как бы между делом, подошел к стойке, портье тут же поднялся навстречу и, любезно улыбаясь, спросил:

– Что угодно господину барону? Может, вы желаете у нас поселиться? Как раз сегодня освободился «люкс» с видом на море.

– Нет, Хименес, – небрежно бросил Скосырев. – «Люкс» мне не нужен, потому что я остановился у моего друга. Его вилла так просторна, а ему так одиноко… ну, вы знаете, после развода, – вспомнил Борька прочитанную в газете заметку о разводе какого-то миллионера, – что если я перееду к вам, он очень огорчится.

– Да-да, конечно, – согласно кивнул портье, – в такой ситуации оставлять друга одного было бы не по-товарищески.

– Но есть одна маленькая проблема, – продолжал Борька. – В Штатах у меня серьезный бизнес, поэтому я должен постоянно следить за курсом валют и котировкой ценных бумаг. А как я об этом узнаю в Испании? Только из газет. Выписываю я их чертову прорву: одни приходят утром, другие днем, третьи вечером. Представляете, что будет, если на вилле три раза в день будет появляться почтальон и бренчать в дверь: мой несчастный друг просто-напросто сойдет с ума!

– До этого лучше не доводить, – понимая, к чему клонит барон, несколько фамильярно улыбнулся многоопытный портье.

– Так вот у меня просьба, – достал Борька портмоне. – Нельзя ли сделать так, чтобы все эти газеты приходили сюда? В городе я появляюсь каждый день, хлопот с хранением у вас не будет, а я стану вашим постоянным посетителем… в том числе и в ресторане, – добавил Борька, – надо же мне где-то обедать, – ослепительно улыбнулся он.

– В принципе, оно, конечно, почему бы нет, но, – начал было портье, прикидывая, сколько содрать с барона и сколько тот оставит в ресторане.

– Что касается компенсации за хлопоты и за причиненные неудобства, – перебил его Борька, – то я попросил бы вас, Хименес, – положил он на стойку пачку новеньких банкнот, – необходимую сумму выбрать вам самому.

Это было нечестно! Это было таким ударом по самолюбию и гордости несчастного портье, что его лицо стало малиновым, а залысины покрылись горячим, как кипяток, потом. Но он взял себя в руки, здраво прикинув, что барон появляться здесь будет часто и с него всегда можно будет получить приличные чаевые.

А Борька, все видящий и все понимающий Борька, глумливо поглядывая на портье, не без иронии наблюдал за происходящей в нем борьбой и ждал, что же в конце концов победит – жадность или расчетливость? Когда Хименес взял всего пятьдесят долларов, Борька понял, что имеет дело с достойным партнером, небрежно добавил двадцатку и отправился на почту оформлять подписку на американские газеты.

Глава VI

Не прошло и недели, как барон Скосырев в «Лагуне» стал настолько своим и настолько уважаемым человеком, что многие обитатели «люксов» стали искать возможность быть представленными обаятельному блондину. С мужчинами барон сходился запросто: несколько слов о скачках или о футболе, потом дорогая сигарета, солоноватый анекдот – и готово: какой-нибудь английский лорд или немецкий граф считали большой удачей, что имеют возможность запросто пожать руку и перекинуться парой слов с таким интересным собеседником.

А вот с женщинами барон держался строго. Прекрасно замечая их зазывные взгляды и целуя ручки, барон почему-то оставался печальным, а его глаза выражали неизбывную грусть. И уж что совсем странно, он ни разу ни с кем не станцевал! А ведь оркестр в ресторане был прекрасный, и входящее в моду танго буквально всех сводило с ума. Всех, но не барона Скосырева!

И тогда по ресторану пополз неведомо откуда взявшийся слух, что в далекой России большевики расстреляли невесту барона, представительницу древнего рода Долгоруких. Когда графиню Долгорукую спросили о последнем желании, она попросила, чтобы в последний путь ей позволили взять фотографию жениха. Ей это разрешили. У стенки графиня стояла, прижимая к груди незабвенный образ барона. Пули, выпущенные комиссарами, сначала «пробили» грудь барона, а потом сердце его невесты.

– Поэтому он такой грустный, поэтому не может найти себе места, поэтому с мужчинами барон оживлен и весел, а женщины навевают ему воспоминания о графине, – шел по «Лагуне» шепоток.

Надо ли говорить, что этот слух очень умело, через случайных знакомых, был запущен старшим концессионером, то есть Валентином Костиным, который изредка появлялся в «Лагуне». Результат сказался быстро: все женщины стали жалеть барона и искали случая выразить ему свое сочувствие. А некоторые, в том числе и леди Херрд, которая была вдовой и знала, что значит потерять любимого человека, совершенно непроизвольно пытались выступить в роли то ли матери-утешительницы, то ли подруги, способной стереть мрачные воспоминания и заменить графиню.

К тому же барон источал такой тонкий и такой волнующий аромат, что женщин к нему тянуло неудержимо: ведь Борька каждый день брился у Рамоса, и тот не жалел для него ни «скошенной травы», ни «пиренейского снега». Однажды, когда леди Полли проходила мимо барона и случайно коснулась его руки, ее как будто током ударило! А потом она до самого утра не могла избавиться от волнующего кровь наваждения: ей казалось, что барон где-то рядом, так сильно и так призывно благоухал рукав ее платья.

Наутро она решила: это ее судьба, с бароном надо познакомиться во что бы то ни стало. Но не может же она, леди Херрд, ни с того ни с сего подойти к барону и сказать: «Здравствуйте, господин барон. Я хочу с вами познакомиться». Это неприлично, в их среде это не принято. Надо сделать так, чтобы все было наоборот, чтобы кто-нибудь ей помог и представил барона леди Херрд.

Приняв это решение, леди Херрд почему-то впервые за долгие годы перекрестилась и попросила не кого-нибудь, а самого Христа, оказать ей эту маленькую услугу. Много позже она совершенно искренне будет убеждать своих подруг, что если, обращаясь к небесам, о чем-то просить, то просить надо только Христа: он поможет, если, конечно, просить настойчиво и с верой в его силы.

– Ведь помог же он однажды мне! – стыдливо опуская вспыхнувшие воспоминаниями глаза, восклицала она. – Причем не через год или два, а в тот же день.

Да, все произошло в тот самый день, когда леди Херрд, перекрестившись, спустилась к завтраку. Как только она вошла в ресторан, откуда ни возьмись перед ней вырос – леди поджала губы и даже хотела вернуться в номер – этот противный русский капитан.

«Никогда ему не видать руки Мэри! – возмущенно подумала она. – Хорошо, что я девчонку на время отправила в Лондон, там есть вполне приличные молодые люди, которые помогут ей забыть капитана».

Капитан-лейтенант Костин мгновенно прочитал эти мысли и не придал им никакого значения.

«Посмотрим, как ты запоешь через минуту-другую, – внутренне усмехнулся он. – Силки расставлены, и деваться вам, леди Полли, некуда».

– Доброе утро, леди Полли, – церемонно раскланявшись, поприветствовал ее Костин. – Рад вас видеть. Не могу не заметить, что легкий средиземноморский загар вам очень к лицу.

Деваться, действительно, было некуда, и леди Херрд протянула ему руку для поцелуя.

– Вы позволите проводить вас до столика? – как можно более учтиво предложил ей руку Костин. – Только до столика, – продолжал он с нажимом. – Тем более, что мне по пути: сегодня я завтракаю со своим старым другом.

– Ну что ж, капитан, – смягчилась леди, – проводите. Но только до столика, – почему-то игриво добавила она, – возможно, я тоже буду завтракать не одна.

Как в воду глядела леди Херрд! Не успели они войти в зал, как у леди закружилась голова, и от каких-то предчувствий сжало сердце.

«Господи, опять этот запах!» – успела подумать она и, не веря своим глазам, увидела, как, широко шагая и белозубо улыбаясь, навстречу им буквально летел тот, о ком она, не смыкая глаз, думала всю ночь.

– Валентин, дружище! – обнял барон Костина. – Сколько лет, сколько зим! – шумно приветствовал он друга. – Куда ты запропастился? Я же ищу тебя по всему свету: и в Африку писал, и в Америку и к черту на кулички!

– Да здесь я, здесь! – до треска в костях обнял барона Валентин. – Уже несколько месяцев в Испании. А ты? Что ты, где ты, как ты?

– Я-то ничего, у меня все в порядке… А вот новость, которая пришла из России, – достал он платок, – меня чуть не убила. Хорошо, что боек у револьвера стерся, а то бы… а то бы мы с тобой не обнимались.

– Слышал, – подыграл ему Костин. – Новость – хуже некуда. Несчастье, конечно, большое. Но что же теперь делать? Помнишь, как говорили на фронте: «Живым – жить, а мертвым – хлопотать за них на небесах».

Леди Херрд стояла, как приросшая к полу. Мужчины оживленно беседовали, обнимались, хлопали друг друга по плечам, а ее как будто не было, ее совершенно не замечали. Но она все слышала и впитывала каждое слово. Когда она услышала про револьвер, то чуть не шлепнулась в обморок.

«Боже правый! – ударило ее в висок. – Он стрелялся. Кто может сейчас так любить?! Счастливая вы, графиня Долгорукая. Хоть вас и расстреляли, но как же вас любили! Меня так никто не любил… Как же его, беднягу, жалко… Как хочется его утешить!»

Наконец леди Херрд пришла в себя и как-то не сразу поняла, что Валентин Костин обращается к ней.

– Прошу прощения, – сдержанно поклонился он, – мы с другом так давно не виделись, что от радости встречи у меня слегка помутилось в голове. Я же должен его представить! Прошу любить и жаловать, – сделал он шаг в сторону, – мой давний друг барон Скосырев.

Леди Херрд, как во сне, протянула руку, барон ее изысканно поцеловал и, не выпуская руки, метнул в ее глаза такой сине-голубой огонь своего страстного взгляда, что бедная леди готова была хоть сейчас идти за бароном хоть на край света.

Костин все это видел и решил из этой ситуации извлечь кое-какую выгоду и для себя.

– Леди Полли, – напевно начал он, – если позволите, я хотел бы поинтересоваться, как поживает ваша племянница? Что-то давно ее не видно.

– Она сейчас в Лондоне, – не отнимая руки, околдованная ароматом пиренейского снега, отвечала леди Херрд. – Но она скоро приедет, – почему-то добавила она. – Я ей завтра же напишу, – совсем не ожидая от себя этого, закончила леди Херрд.

– Вот и славно, – неожиданно одобрил ее слова барон и так нежно пожал руку, что леди Херрд почувствовала себя на седьмом небе.

А потом был завтрак… Они так весело и так непринужденно провели это утро, что расставаться никому не хотелось. Но барон все чаще стал поглядывать на часы, да и Костин время от времени лез в жилетный карман и доставал серебряный «брегет».

– Все! – на этот раз не вытерла, а промокнула губы развеселившаяся леди Херрд. – Встретиться вечером мы условились, а теперь мужчин ждут дела. Я это понимаю и с легким сердцем вас отпускаю, – картинно-милостиво взмахнула она рукой. – Желаю всяческих удач.

Мужчины, так же картинно делая вид, что идут на это нехотя, встали из-за стола, попрощались и, непрерывно оглядываясь, удалились из зала.

Была ли в этот миг женщина счастливее леди Херрд?! Едва ли. Леди Херрд как попала на седьмое небо, так оттуда и не возвращалась.

«Я ему понравилась, – пело ее растревоженное сердечко. – Неужели это правда, неужели то, о чем я еще вчера не смела мечтать, стало явью?! Еще не стало, – подсказывал здравый рассудок. – Но станет! – стукнула кулачком по столу влюбленная женщина. – Барон Скосырев будет моим!»

Знай Борька об этом решении леди Херрд, он бы цинично подумал: «Кто бы возражал?» – и без лишних слов сдался бы на милость победителя, вернее, победительницы с миллионным счетом в банке.

Между тем наши компаньоны вернулись в свою гостиницу, придвинули кресла к открытой двери балкона, откупорили бутылочку хереса, коротко чокнулись и стали подводить итоги только что проведенной операции.

– Итак, – деловито рассуждал Костин, – леди Полли сражена. Она хоть сейчас готова прыгнуть к тебе в постель. Но ты с этим делом не торопись: помаринуй ее денек-другой, а потом сдайся. У нее должно сложиться впечатление, что это не ты завоевал ее, а она тебя, – наставлял своего друга Костин. – В какой-то мудрой книге я читал, что если женщина чувствует себя победительницей, вернее, покорительницей неуступчивого мужчины, она им дорожит, как полководец взятой крепостью, и будет делать все от нее зависящее, чтобы эту крепость не потерять.

– Ты хочешь сказать, – самодовольно попыхивая не сигаретой, а настоящей кубинской сигарой, которой по случаю успеха угостил его Костин, уточнил Борька, – что леди Херрд будет стараться удержать меня подле себя и, следовательно, потакать всем моим слабостям?

– А ты, – подхватил Валентин, – не будь дураком и одними слабостями не ограничивайся.

– То есть? – привстал Борька.

– Ты о будущем когда-нибудь думал? – по-артиллерийски прищурив глаз, жестко спросил Костин. – Какие у тебя планы? Ты же гол как сокол. Что будешь делать, когда я, дай бог, – перекрестился он, – женюсь на Мэри? Не думаешь же ты, что я буду содержать тебя до самой пенсии?

Первой реакцией Борьки было: треснуть кулаком по столу, заорать: «Да как ты смеешь?!», обматерить обнаглевшего Вальку и хлопнуть дверью. «Но куда я пойду? – тоскливо подумал он. – И в чем? Заберет Валька мое персиковое пальтецо, заставит снять шляпу и штиблеты, лишит карманных денег – и все: ни побриться у Рамоса, ни пойти в „Лагуну“, ни предстать пред глазами Полли. Нет уж, Борька, – сказал он сам себе, – попусту не ерепенься и о гордыне забудь».

– Так что ты там о слабостях? – стараясь быть спокойным, переспросил Борька.

– А то, – делая вид, что ничего не заметил, и мысленно поздравив Борьку с великолепным самообладанием, гораздо мягче продолжал Костин, – что положение наше шаткое. План-то мой в любой момент может рухнуть. А ну как леди Полли догадается, что никакой ты не барон? А ну как мою Машку, пока она была в Лондоне, охмурил какой-нибудь юный лордик? Что тогда? То-то, брат, – пустил несколько сигаретных колец Костин. – Поэтому ты, – резко придвинулся он к Борьке, – должен думать не о слабостях, которым будет потакать старушка, а о том, как с ее помощью сколотить капитал. Он нам еще понадобится, – глядя куда-то вдаль, глубокомысленно закончил Костин. – И в дело мы его вложим стоящее. В такое дело, о котором будут говорить во всех столицах Европы! – вскочил он. – А наши имена будут печатать на первых полосах газет! – возбужденно забегал он по номеру.

– Ты это о чем? – чувствуя, что у него пересохло в горле и почему-то онемели колени, уточнил Борька.

– О чем? – остановился около него Костин. – О моей мечте! О таком грандиозном плане, который никому и не снился! Если мы его реализуем, я вам ручаюсь, барон Скосырев, что о нас будут говорить во всех столицах. Я уже как-то обмолвился, что с тобой этим планом поделюсь. Обязательно поделюсь! Но вот буду ли в нем участвовать, – развел он руками, – как ни странно, зависит от леди Полли, а значит, и от тебя.

– Не понял, – привстал Борька.

– Если она отдаст за меня Машку – а уговорить ее должен ты, я от рисковых дел отойду, погружусь в семейный бизнес и в тихую семейную жизнь с детишками, цветочками и собачками. Тогда этот план я подарю тебе, и европейской знаменитостью станешь ты. Если же старушка упрется, то мне ничего не останется, как реализацией плана заняться самому, – лукаво посмотрел он на Борьку, – а тебя держать на подхвате.

– Так я, – откашлялся Борька, – я что… я, как договорились… И не такая уж она старушка! – с вызовом воскликнул он. – И вообще…Ты же слышал, что твоя Машка на днях приедет: леди Полли обещала ее вызвать.

«Ага, зацепило! – мысленно потер руки Костин. – Делиться славой он уже не хочет. Хорошо, Борька, очень хорошо! Мы такую заварим кашу, что расхлебывать ее будут короли и президенты!»

Глава VII

Закончился этот странный разговор совершенно неожиданной просьбой Скосырева.

– Слушай Валька, – начал издалека Скосырев, – если я не ошибаюсь, вечером мы идем в ресторан?

– Ну да, мы пригласили на ужин леди Полли.

– А в чем мы пойдем? Ведь ни у тебя, ни у меня нет ни фрака, ни даже смокинга.

– Ну и что?

– А то, что вечером принято надевать либо фрак, либо смокинг. Представляешь, что будет, если всем известный барон Скосырев явится к ужину вот в этом клетчатом пиджаке?

– И что же будет?

– То, что все мгновенно поймут, что никакой я не барон, и тем более не богач.

– Черт возьми! – запаниковал Костин. – А ведь ты прав. И что же нам делать? Я фрака в жизни не надевал. Да и где его взять?

– Тебе он и не нужен, – милостиво разрешил Борька. – Офицеры имеют право являться к ужину в своих мундирах, так что твой, хоть и не парадный китель, вполне сойдет.

– Слава богу, – облегченно вздохнул Костин.

– А вот мне, прибалтийскому барону, фрак просто необходим. В крайнем случае смокинг, – добавил он. – К нему, само собой разумеется, белый жилет, галстук-бабочку и лакированные штиблеты.

– Ну ты, брат, загнул! – возмутился Костин. – Это же каких деньжищ стоит?!

– Ничего, господин будущая европейская знаменитость, – вошел в роль Борька, – рано или поздно вложенный капитал окупится. Так что, пока смокинги не расхватали, пошли-ка, братец, в магазин.

Кряхтя и чертыхаясь и в то же время восхищаясь Борькиной предусмотрительностью, Костин достал портмоне, пересчитал его содержимое, пробурчал, что, мол, на смокинг и ужин не хватит, поэтому надо зайти в банк и снять со счета сотню-другую долларов.

Когда друзья вышли из самого роскошного магазина Сантандера, их было не узнать! Смокинг на бароне Скосыреве сидел как влитой, жилет подчеркивал гибкую талию, бабочка отливала жемчугом, а лакированные штиблеты зеркально сверкали. Так же шикарно выглядел и Валентин Костин. Дело в том, что, пока Борька примеривал перед огромным зеркалом то галстук, то жилет, Валентин крепился-крепился, а потом, взглянув на свой поношенный китель, завистливо крякнул и требовательно заявил.

– Я тоже хочу смокинг! И все остальные причиндалы, – подумав, добавил он.

Что тут началось! Магазин в буквальном смысле слова перевернули вверх дном: таких придирчивых и, главное, состоятельных покупателей здесь давным-давно не было. Да и вкус у господ отменный, они решительно браковали то, что, по их мнению, было не в тон или не соответствовало последним требованиям моды. Зато когда с покупок были сдуты последние пылинки, перед глазами изумленных продавцов предстали два таких элегантных джентльмена, что ни мужчины, ни женщины не могли оторвать от них восхищенных глаз.

Заплатить, правда, пришлось немало, но вошедший в раж Костин не стал мелочиться.

– А-а, – махнул он рукой, – однова живем!

– Ну вот, – одобрительно оглядел его Борька. – Совсем другое дело. Теперь твоей Машке никуда не деться.

– Ты так думаешь? – горделиво вздернув подбородок, любовался своим отражением в зеркале Костин. – Может, ты и прав, – не без иронии продолжал он. – Не зря же древние греки говорили, что красота – это страшная сила. Слушайте, барон, хоть до вечера еще далеко, давайте не будем переодеваться, – неожиданно предложил он. – Старое барахло отправим в гостиницу с посыльным, а сами сомкнутым строем двинемся на набережную. Сейчас как раз время послеобеденного променада: пусть эти буржуи и их покупные дамочки зайдутся от зависти, видя, какими могут быть русские офицеры.

– Хорошая идея, – поддержал его Скосырев. – У меня тоже давным-давно вырос зуб на этих бездельников, так что умыть их – это святое дело.

– А ничего, что среди бела дня мы в вечерних костюмах? – засомневался Костин.

– Ничего, – успокоил его Борька. – Пусть думают, что у нас праздник. А для этого, – подошел он к цветочнице, – давай-ка вставим в петлицу по белой гвоздике.

И вот два шикарных джентльмена, пуская дым дорогих сигарет и сдержанно раскланиваясь со знакомыми из «Лагуны», отправились в рейс по живописной набережной. Глядя на этих беззаботных и умопомрачительно элегантных красавцев, никому и в голову не могло прийти, что под великолепно сидящими смокингами скрываются выброшенные на чужой берег, никому не нужные русские офицеры, которые от безысходности пустились во все тяжкие и затеяли не совсем честное, подловатенькое дело и что весь этот маскарад – ради успеха этого дела.

Как бы то ни было, показной променад наших компаньонов не остался незамеченным, и к вечеру, когда барон Скосырев и его представительный друг появились в «Лагуне», там все, как один, говорили об их необычной прогулке. Чтобы снять вопросы, барон Скосырев подошел к стойке бара, постучав тростью, попросил тишины и громко объявил:

– Господа, сегодня у всех русских людей необычный день, – на ходу придумал он. – Сегодня – день рождения нашего покойного императора. Как вы, наверное, знаете, император и его семья были зверски убиты большевиками. Но для нас, убежденных монархистов, он жив. Поэтому в день его рождения, по старому русскому обычаю, мы с утра одеваемся как на праздник, а потом весь день пьем русскую водку, – с улыбкой закончил он. – Позвольте и вам, господа, в память Его Императорского Величества Николая II, предложить выпить по рюмке доброй русской водки.

Мгновенно сориентировавшийся бармен тут же наполнил рюмки, а растроганная патриотичным поступком русских офицеров публика с удовольствием отведала где-то раздобытой, еще дореволюционного изготовления, «Смирновской».

Надо ли говорить, что в числе восторженных и даже прослезившихся дам была и леди Херрд. Она стояла неподалеку от барона и не могла оторвать глаз от его статной фигуры, а когда он подошел и, печально улыбнувшись, поцеловал ей руку, леди Херрд пронзило таким сладостным током, что она не удержалась и легким прикосновением руки погладила его по голове. Этого было достаточно, чтобы попасть под новый удар – на этот раз таинственно-зазывного аромата пиренейского снега.

Слава богу, из-за спины барона появился весьма привлекательный мужчина, который поздоровался с ней, почему-то назвав ее «леди Полли».

«Батюшки! – внутренне изумилась леди Херрд. – Да ведь это претендент на руку Мэри. Ай да капитан! В таком виде шансов на успех у вас куда больше. Тем более что вы – друг барона, – не могла не добавить она, – и знакомством с ним я обязана вам. Ладно, чего уж там, – вздохнула леди Херрд, – на днях Мэри будет здесь, а там посмотрим, не забыла ли она своего бравого капитана».

Ужин для леди Херрд прошел как в тумане. Она что-то ела, что-то пила, а когда дело дошло до танцев и барон закрутил ее в нежном вальсе, а потом и в томном танго, она поняла, что погибла, что ради этого обворожительного мужчины готова на все.

Так оно и случилось… Утром, сладостно утомленная леди Херрд обнаружила себя в объятиях барона, и на всем белом свете не было женщины счастливее ее. Надо сказать, что и барон, то есть Борька Скосырев, неожиданно для себя почувствовал к этой женщине что-то вроде влечения, причем не столько сексуального, сколько душевного.

«Дурочка, ты моя дурочка, – почти что с нежностью думал он, гладя ее пушистые волосы, – и что мне с тобой делать? Жалко ведь тебя, ей-богу, жалко. Если бы не твои чертовы миллионы, увез бы я тебя куда подальше и жили бы мы припеваючи! Но без денег никого и никуда не увезешь, а без миллионов припеваючи не проживешь. Заколдованный круг. Эх, как говорит Валька, жизнь наша жестянка! Стоп! – оборвал он сам себя. – Еще ничего не решено с Мэри. Вальке надо помочь – это кровь из носу. Да и план у него какой-то…Что за план, понятия не имею, но чем черт не шутит, а вдруг и вправду попаду на первые полосы газет?! Так что извини, моя дорогая, но…Стоп! – еще раз сказал он самому себе. – Чтобы не путаться в именах, я всегда своим женщинам придумывал какое-нибудь прозвище. Птичка – леди Херрд не подойдет. А может, Ласточка? Нет, не то. Надо что-нибудь про любовь, и обязательно горячее, испанское, чтобы она каждый раз вздрагивала. О, нашел! Ламорес. Если перевести с испанского, это будет примерно то же, что по-русски – Любимая. Именно так, Ламорес, – решил он. – Что может быть приятнее, если женщину каждый раз будут называть Любимой? Ни-че-го! Молодец», – похвалил он себя и решил вставать.

– Ламорес, – прошептал он на ухо леди Херрд. – Пора вставать. Уж полдень на дворе.

– Не хочу, – сладко потянулась леди Херрд. – Пусть этот сон продолжается вечно.

– Пусть, – согласился Борька. – Но сначала неплохо бы позавтракать.

– Позвони в ресторан, пусть завтрак принесут сюда.

– Сюда? – удивился Борька. – По-моему, как-то неудобно.

– Наплевать, – потянулась к халатику леди Херрд. – Дорогой, я что-то не расслышала, как ты меня назвал?

– Ты не поверишь, – начал заливать Борька, – но я проснулся с первыми лучами солнца и с первым щебетом птиц. И думал я только об одном: какое тебе придумать имя, причем такое, чтобы в нем, как в капле росы, отражалось мое непреходящее чувство и чтобы его никто не знал, а я мог произносить его только в минуты страсти, только тогда, когда мы вдвоем.

– И что? – замерла леди Херрд. – Ты придумал?

– Да, дорогая, придумал. Это будет нежное и горячее испанское имя Ламорес. И по-русски, и по-английски оно означает – Любимая.

– Ты тоже Ламорес! – бросилась ему на шею леди Херрд. – Ты мой желанный, мой любимый Ламорес!

Пришлось Борьке о завтраке на время забыть… Зато потом он позвонил в ресторан и, немного стесняясь, заказал такой обильный завтрак, что Ламорес понимающе улыбнулась.

– Не стесняйся, дорогой. Я тоже готова съесть быка. – И как-то пошловатенько, не так, как принято у светских дам, добавила: – Потрудились-то мы на славу, так что калории надо возмещать.

«Еще одно доказательство, что никакая она не аристократка, – меланхолично подумал Борька. – Но это не имеет никакого значения. Главное, что она миллионерша, – цинично заключил он».

Глава VIII

Когда Мэри появилась в Сатандере и Борис Скосырев впервые ее увидел, у него возникло такое острое чувство жалости и к ней, и к Валентину, что он несколько дней не находил себе места. Представьте себе худенькое, довольно высокое, нескладное существо, с гладко зачесанными, бесцветными волосами, острым носиком, глазами величиной с блюдце и явно нездоровым румянцем.

«Господи Боже правый, – со щемящим сердцем подумал он. – Черт с ней, с внешностью, но она же больна. У нее что-то с легкими. Ей надо в санаторий, и как можно быстрее».

Когда он как можно деликатнее поинтересовался у леди Херрд, что с ее племянницей, та зарылась в подушки и целый день рыдала. Так ничего и не узнав, Скосырев пригласил к себе Валентина – а теперь Борька жил в «люксе» рядом с номером леди Херрд – и попытался расспросить об этом капитан-лейтенанта. Но тот вместо членораздельного ответа потащил Борьку к себе, сказал, что без стакана говорить об этом не может, мгновенно осушил один за другим два стакана водки и тоже заплакал.

– Да что это с вами? – чувствуя, что и у него защемило в глазах, всплеснул руками Борька. – Леди ревет, ты плачешь. Валька, да ты что? Ты же боевой офицер, чего-чего, а крови насмотрелся.

– При чем тут кровь?! – всхлипнул Костин. – Если бы кровь, я бы свою отдал, до последней капли. А тут… Она же двадцать часов провела в ледяной воде. Она была на «Титанике», совсем ребенком. Отец и мать на ее глазах пошли на дно. А она… она не утонула. И знаешь почему? Потому, что отец отдал ей свой спасательный жилет. «На, – сказал, – дочка, держи, двоих он не выдержит. Живи за нас с мамой. И помни, что, когда ты будешь тонуть еще раз, появится человек, который в трудный момент обязательно тебя спасет. Мы с мамой попросим об этом Бога, вот увидишь, он нам не откажет. Мы будем за тебя молиться».

– Откуда ты это знаешь? – не верил своим ушам Борька.

– От нее, от Мэри, – чуть не взвыл Костин. – Ей же было десять лет, она все помнит. Так, бедняжка, помнит, что и по ночам не спит, и с легкими нелады. Нет-нет, это не чахотка, – отрицательно покачал он головой, – просто какая-то часть легких, грубо говоря, отморожена, и дышит она тем, что осталось.

– Извини за глупый вопрос, – проглотил Борька застрявший в горле комок, – но что это их всей семьей понесло на это корыто? На кой черт им сдался этот «Титаник»?

– Все проще простого, – достал Костин платок и вытер покрасневшие глаза. – Ее отец был крупным бизнесменом, и все его предприятия располагались в Канаде. Вот они туда и отправились, чтобы проверить, что там да как, а заодно и отдохнуть на проклятом Богом лайнере. Тогда ведь погибло полторы тысячи человек, а около тысячи спасли. Мэри была в их числе.

– Да-а, брат, – вздохнул Скосырев, – дела, что сажа бела. И что же теперь делать?

– Для начала – напьюсь! – закатал рукава рубашки Костин. – А там – посмотрим. Живым – жить! Но одно я тебе скажу, как на духу, – схватил он за грудки Борьку. – Молитвы отца Мэри до Господа Бога дошли: тем человеком, который должен ее спасти, буду я. Такое мое предназначение! Так мне велено Богом! – рванул он на груди рубаху, под которой, прикрывая флотскую душу, полосато змеилась тельняшка.

Борька тоже сбросил ненавистный смокинг, засунул под кровать узконосые штиблеты, босиком прошлепал в ванную и пустил струю холодной воды.

– О-ох, – постанывал он, подставляя под струю то одну, то другую ногу, – до чего же это тяжкая работа – разыгрывать из себя светского бонвивана. Выпить толком нельзя, все время думать о том, чтобы не брякнуть чего-нибудь непристойного, вещи носить только модные, а они почему-то, как правило, неудобные, вроде этих проклятых штиблет. И, что самое мерзкое, все время держать в голове, сколько в кошельке денег, да еще не в моем, а в твоем, и хватит ли их на одеколон, цветы и прочую дребедень.

– Да ладно тебе, – примирительно откликнулся Костин. – Деньги пока что есть, а через неделю-другую у тебя появятся свои.

– Откуда? – с удовольствием разминая пальцы, прошлепал в обратном направлении Борька. – У меня ведь под рукой нет ни крейсера, ни даже эсминца, – уколол он Костина, – и ни паровой котел, ни пушку продать не могу.

– Ты это брось, – против ожидания, не взорвался, как-то вяловато отбрил его Костин. – Рассматривай это не как хищение, а как антибольшевистскую акцию: не отдавать же, в самом деле, краснопузым комиссарам то, что принадлежало не им, а царю-батюшке, которого они подло расстреляли. Флот, Борька, всегда был гордостью России, – наставительно продолжал он, наливая в покрытые инеем стаканы кристально чистую «Смирновскую». – Кстати, господин барон, запомните на всю оставшуюся жизнь: охлаждать нужно не водку, а стаканы. Так вот, – полюбовался он своей работой, – пока есть флот, есть и Россия. А без флота она ничто, большущий кусок суши – и не более того. Так что, угнав корабли, а потом, распродав все, что можно, и тем самым приведя их в негодность, мы внесли свой вклад в борьбу с большевизмом.

– Ишь ты, как повернул! – восхитился Борька. – Поли-и-тик. Только эти господа могут черное представить белым, и – наоборот.

– Да ну их всех к черту, – отмахнулся Костин. – Давай-ка дерябнем по первой. Знаешь, за что? За Родину. За нашу умытую кровью Россию! – воскликнул он. – До дна!

Когда выпили по второй, а потом и по третьей, потянуло на разговоры.

– Ты знаешь, о чем я все чаще думаю, – пуская кольца табачного дыма, – начал издалека Костин. – Какого черта мы ввязались в войну? Ну, шлепнул этот сербский недоумок Гаврила Принцип австрийского эрцгерцога Фердинанда, ну, выставили австрийцы сербам совершенно справедливый ультиматум, но мы-то что туда полезли? Немцы ведь поначалу предлагали никому в этот конфликт не вмешиваться: пусть, мол, Сербия и Австро-Венгрия разбираются в своих делах сами. Даже когда австрийцы обстреляли Белград и объявили сербам войну, Германия заявила, что выступит на стороне Австро-Венгрии только в том случае, если Сербию поддержит Россия. Ну и помалкивали бы мы себе в тряпочку. Так нет же, объявили всеобщую мобилизацию. Тут уж немцы не выдержали и решили нанести упреждающий удар, объявив России войну. Потом в это дело ввязались французы, англичане, итальянцы, бельгийцы, румыны, болгары – всего около сорока стран. Кошмар, если вдуматься во всю эту историю!

– А меня больше всего удивляет другое, – подал голос Борис. – Как это три кузена не могли договориться и с таким удовольствием лупцевали друг друга? Ведь наш Николай II, английский Георг V и немецкий Вильгельм II – двоюродные братья. Чего они не могли поделить? Как хочешь, но я не верю, что мировая бойня была затеяна из-за какого-то паршивого Фердинанда!

– Конечно, нет, – согласился с ним Костин. – Десять миллионов убитых и двадцать миллионов калек – слишком высокая цена за одного подстреленного человека, даже если он наследник Венского престола. А кузены, которые похожи друг на друга, как две капли воды, какой навар со всего этого получили они? Одного расстреляли, другого вынудили отречься от престола и бежать в Голландию, и только Георг V пока что при короне.

Пока наши герои пьют «Смирновскую» и предаются воспоминаниям, думаю, самое время поведать о том, чего ни Костин, ни Скосырев, ни другие русские офицеры не знали и что стало достоянием гласности много лет спустя. Знаете, каких денег стоила России эта никому не нужная война? Только суточные расходы на войну составляли от 24 до 55 миллионов рублей! Казна таких денег не имела – и пришлось влезать в долги. К 1917 году государственный долг России составлял около 50 миллиардов рублей.

Куда девались эти деньги, одному Богу ведомо, но на фронт вместо винтовок присылали иконы, а вместо патронов – медали. Посетив передовую, председатель Центрального военно-промышленного комитета Александр Гучков, не скрывая ужаса, телеграфировал в Петроград: «Войска плохо кормлены, плохо одеты, вконец завшивлены, в каких-то гнилых лохмотьях вместо белья».

О моральном духе и говорить нечего. На одном из секретных заседаний в августе 1915 года военный министр Поливанов, не скрывая горечи, сказал: «На театре военных действий беспросветно. Отступление не прекращается. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси».

И все же эта обескровленная и преданная командованием армия удерживала на своем фронте 187 вражеских дивизий, то есть половину всех сил противника. Порой она даже предпринимала наступательные операции, вроде Брусиловского прорыва в Галицию или удара по Восточной Пруссии генерала Самсонова, но заканчивались они почему-то крахом и позорным отступлением.

В еще более странном положении находился флот. Как известно, Ставка во главе с императором располагалась в Могилеве, поэтому нет ничего удивительного в том, что везде и всюду говорили, что флотом командуют из болот Полесья, и командуют по-болотному. Например, Николай II запретил какую бы то ни было активность Балтийскому флоту, и это несмотря на то, что всю войну в распоряжении русских моряков был германский морской шифр, благодаря чему все намерения командующего германским флотом принца Генриха были известны заранее. Немцы об этом не догадывались, а русские адмиралы не придумали ничего лучшего, как передать этот шифр англичанам.

Я уж не говорю о фактах измены. И в Петрограде, и на фронте главной предательницей считали императрицу, которая все более активно влезала в военные дела, требовала, чтобы ей показывали штабные карты, которые на несколько дней куда-то исчезали, а потом всплывали. Не случайно в те дни чрезвычайно популярным стал анекдот, который рассказывали как в казармах и на заводах, так и в роскошных гостиных.

Приехал будто бы с фронта на доклад к государю старый боевой генерал. Идет по коридору Зимнего дворца и вдруг видит за портьерой плачущего царевича. Остановился. А царевич то плачет, то не плачет, то плачет, то не плачет. «Что с тобой? – удивился генерал. – Почему ты так странно плачешь?» «А я не знаю, когда мне плакать, – ответил мальчик. – Потому что, когда бьют русских – плачет папа, когда бьют немцев – плачет мама. Когда же все-таки плакать мне?»

Так надо ли удивляться, что при первой же возможности солдаты воткнули штыки в землю, а потерявшие почву под ногами офицеры потянулись к Деникину, Юденичу и Колчаку. Но не все! Далеко не все. Немало офицеров, надев буденовки, стали командовать полками и дивизиями Красной Армии.

Но Борису Скосыреву и Валентину Костину такой фортель не мог даже прийти в голову: они были уверены, что воюют с взбунтовавшейся чернью, которая намерена погубить Россию. Для них и для многих тысяч других офицеров самой большой загадкой было то, как это они, профессиональные военные, профукали Россию и проиграли войну каким-то голодранцам. Этот комплекс преследовал их многие годы. А так как жить на что-то надо, а они, кроме как воевать, ничего не умели, господа офицеры, зачастую забыв о чести, пускались во все тяжкие.

Наши герои были не худшими из них и, чтобы остаться на плаву, использовали не самые скверные средства.

Тем временем Борис и Валентин прикончили очередную бутылку, но если и опьянели, то самую малость. Потом Костин встал, зачем-то надел китель, задумчиво походил по номеру, придвинул кресло поближе к Борьке и очень серьезно сказал:

– А теперь я поведаю о том, какой из всей этой кровавой катавасии сделал вывод. Жить надо не в больших, а в маленьких, я бы даже сказал, карликовых государствах, таких, как Лихтенштейн, Монако, Андорра или Сан-Марино. Там всегда мир и покой, они ни с кем не воюют, а у некоторых, таких, как Лихтенштейн или Андорра, даже нет армии. Правда, Сан-Марино в Первую мировую выступило на стороне Антанты и выставило аж пятнадцать солдат, но в боевых действиях они участия не принимали и все, как один, вернулись домой.

– И что с того? – не понял Борька.

– А то, что правят там князьки, сбросить которых – плевое дело! Раз нет армии, то кто их будет защищать?

– Как «кто»? Соседи: французы, немцы или испанцы.

– А вот и нет! – торжествующе воскликнул Костин. – Я знаю, что надо сделать, чтобы соседи в это дело не встревали… А впрочем, сейчас не до этого, сейчас не время, – остановил он сам себя. – Но мы к этой теме еще вернемся, – пообещал Костин. – А пока что, дружище, давай пить! Мы же хотели напиться? Хотели. Так что нам мешает?

– Мешает нам только то, что осталась всего одна бутылка, – заглянул в настенный шкафчик Борька.

– Если бы все проблемы решались так же легко, как эта! – хохотнул Костин и снял трубку телефона.

Пили господа офицеры смачно, вкусно и весело. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории, Костин пробовал бренчать на откуда-то взявшейся гитаре, Борька неожиданно приятным тенором пытался ему подпевать. Потом оба всплакнули: ведь где-то далеко, за десятком границ, остались их родственники, о судьбе которых они ничего не знали, там же были могилы предков, разоренные имения, в которых они родились, гимназии, в которых учились, театры, на галерках которых проводили почти все вечера, иначе говоря, там была Родина.

– Э-эх! – взял многострунный аккорд Костин. – Давай-ка, брат, споем любимую… Вернее, – прихлопнул он струны, – любимый. Это романс. Может, вытянем? – неуверенно улыбнулся он.

– Романс? Нет, романс не вытянем, – тряхнул головой Борька.

– А мы попробуем, – подтянул пару струн Костин и, откашлявшись, не столько запел, сколько напевно заговорил хрипловатым баритоном.

Не пробужд-а-й воспо-о-минаний Минувших дне-ей, минувших дней…

«Господи, боже правый, да это же о нас, о наших минувших днях!» – пронеслось в мгновенно протрезвевшей голове Скосырева, и он потихоньку пристроил свой тенорок к баритону Костина:

Не возроди-и-шь былых жела-а-ний В душе-е моей, в душе-е моей.

Валентин одобрительно кивнул Борису, и тот, окрыленный похвалой, повел первым голосом:

И на меня-я свой взор опас-а-сный Не устремляй, не устремля-я-й, Мечтой любви-и, мечтой прекра-а-сной, Не увлекай, не у-у-влекай.

«Какой там, опасный, – билась грустная мысль в висок Валентина. – Взор, как взор, скорее, печальный… Машка, ты моя Машка, бедняжечка моя дорогая, – вздохнул он. – Вот ведь блажь какая: думал, что отхвачу богатенькую англичаночку и так решу все свои проблемы, а их стало еще больше. Попала ты мне, Маруся, в самое сердце, и чего там больше, жалости или любви, не знаю, но прикипел я к тебе крепко».

Однажды сча-а-стье в жи-и-зни этой Вкушаем мы-ы, вкушаем мы-ы, —

зарокотал окрепшим баритоном Костин, а все понявший Борька тут же ушел в тень. «Дай-то тебе Бог, – с неожиданной теплотой подумал он, – уж чего-чего, а счастья ты заслужил».

Святым огне-е-м любви согре-е-еты, Оживлены, ожи-и-влены, —

грянули друзья! Потом понимающе друг другу улыбнулись и, уже не сдерживаясь, ликующе и во весь голос пропели последний куплет:

Но кто ее ого-о-нь священный Мог погасить, мог погаси-и-ть, Тому уж жи-и-зни незабве-е-нной Не возврати-ить, не во-о-звратить.

– И еще раз, – кивнул Костин.

Тому уж жи-и-зни незабве-е-енной Не возврати-ить, не во-о-звратить.

Отзвучала последняя нота, отзвенела высокая струна, а два русских офицера еще долго сидели в безгласной тишине.

– Ай да мы! – подал наконец голос Костин. – Дуэт получился, что надо.

– Да-а, – вздохнул Скосырев, – будто дома побывали. – Эх-хе-хе, дом… Где он, наш дом? Знаешь, Валька, давай дадим друг другу слово – и непременно за это выпьем, что где бы ни был наш дом сегодня, завтра или через десять лет, вопреки тому, что мы пели, воспоминания пробуждать! Ведь что мы такое без минувших дней, тех дней, что прожили в России? Ничто. Перекати-поле.

– Ты прав, – налил полные стаканы Костин. – За воспоминания грешно не выпить. Но, – поднял он палец, – зацикливаться на них не надо. Ни в коем случае! Иначе пойдешь на дно. Надо ежечасно говорить себе: «Впереди у меня целая жизнь, и я сделаю все возможное и невозможное, чтобы она была счастливой!»

– Отлично сказано, – поднялся штабс-капитан Скосырев. – Капитан-лейтенант Костин, предлагаю выпить за это стоя.

– Ура! – воскликнул Костин и, чокнувшись с другом, выпил до дна.

Потом он закурил сигару и, пьяновато улыбаясь, спросил:

– Ты что-нибудь понял?

– О чем? – уточнил изрядно захмелевший Борька.

– О странах-карликах?

– Понял, – мотнул головой Борька. – У них нет армии.

– И все?

– И все.

– Тогда ты ничего не понял.

– А ты растолкуй.

– Растолкую. Потом. Сейчас я немного того… Рассольчику бы, а?! Капустного, – мечтательно закатил он глаза.

– Скажешь тоже. Его здесь днем с огнем не сыщешь.

– Тогда – на боковую. Утро вечера мудренее.

– А я? – как-то по-бабьи всплеснул руками Борька. – Куда деваться мне? Не может же барон Скосырев в таком виде предстать пред леди Херрд. Можно я у тебя, на диванчике?

– Валяй, – разрешающе кивнул Костин. – Только имей в виду: после выпивки я храплю.

– А я – нет. Черт с тобой, храпи на здоровье, – свернулся калачиком Борька и тут же захрапел.

Глава IХ

Утро было настолько мудренее вечера, что Борька целый час отмокал в ванне, а потом дал зарок водку больше не пить.

– Перехожу на вина, – сказал он. – Водка – не для здешнего климата. Пить водку в Испании – это все равно что среди бела дня, да еще с самоваром, чаевничать в Сахаре.

Всю следующую неделю Борька играл роль по уши влюбленного барона, который рад бы ни на минуту не покидать свою Ламорес, но дела на бирже складываются так скверно, что все чаще приходится отвлекаться на проведение финансовых операций. В отель он возвращался все более мрачным, обязанности пылкого любовника выполнял кое-как, а однажды, что уж ни в какие ворота, забыл побриться и освежиться чудно пахнущим одеколоном.

Леди Херрд не на шутку встревожилась.

– Что с тобой? – тормошила она барона. – Чем ты озабочен?

– Ох, Ламорес, – вздохнул барон. – Дорогая моя Ламорес, тебе этого не понять. Все дело в падении курса акций. Мое состояние вот-вот исчезнет, как дым. И что тогда? Что делать, куда деваться? Поправить ситуацию еще не поздно, но для этого нужны свободные деньги, а их у меня нет – все вложены в дело.

– Только-то и всего?! – с покровительственной улыбкой потрепала его вихор леди Херрд. – Дурашка ты мой, дурашка, разве можно из-за такой ерунды расстраиваться самому и расстраивать меня? Сколько там тебе надо: тысяч сто, двести?

– Пятьдесят, – неожиданно для себя брякнул Борька. – Но не песо, а фунтов стерлингов, – в последний момент решил не продешевить Борька.

– Естественно, – со знанием дела кивнула леди Херрд. – На песо ничего путного не купишь. Одевайся, мой дорогой, и пойдем в банк: я сейчас же переведу на твой счет пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. И чтобы такой кислой физиономии я больше не видела! – шутливо щелкнула она барона по носу.

Когда с финансовыми делами было покончено и барон Скосырев снова стал самим собой – веселым, энергичным, нагловатым и, конечно же, неотразимым, когда вся фланирующая по набережной публика, не скрывая восхищения, раскланивалась с элегантно-обворожительной парочкой, леди Херрд вдруг потянула барона к витрине ювелирного магазина.

– Дорогой, – промурлыкала она, – я давно хочу сказать, что в твоем изысканном туалете не хватает одной детали.

– Да? – удивился Борька и на всякий случай проверил, все ли у него застегнуты пуговицы. – И что это за деталь?

– Вот она, – указала Ламорес на жемчужную заколку для галстука. – Я хочу ее тебе подарить.

«Дожил, – тоскливо подумал Борька. – Баба меня содержит, баба открывает счет в банке, баба дарит заколки. И за что, за какие заслуги? А за то, что я ее выгуливаю и ублажаю в постели. Альфонс! Типичный альфонс, черт бы тебя побрал! Стыдно, господин штабс-капитан? А вот и нисколечко. В конце концов, не последние же она на меня тратит. Хотя заколку не приму! – почему-то взъярился он. – Не приму, и все! Но от подарка не откажусь: пора подумать о моей верной подруге, я же ей обещал».

– Я тебе очень благодарен, моя дорогая Ламорес, – как можно любезнее улыбнулся Борька. – Вкус у тебя потрясающий! Жемчужина великолепна! Но, раз уж ты так добра, не могла бы ты сделать подарок не мне, а моей подруге?

– Что-о?! – скандально воскликнула леди Полли. – Подруге? Какой еще подруге? – поджала она губы. – Ты с ума сошел!

– Нет, дорогая, я в здравом уме, – заглянул в зеркальную витрину барон Скосырев, не забыв проверить на месте ли сделанный Рамосом пробор. – Когда-то волею случая мне досталась вот эта тросточка, – продолжал он. – И я сказал, что как только встречу женщину, которую полюблю, – врал напропалую Борька, – я украшу мою верную подругу серебряным набалдашником. С этой тросточкой я никогда не расстаюсь, и если набалдашник будет подарком любимой женщины, то, сжимая это серебряное украшение, я буду думать о той, которая его подарила.

– Боже, как это романтично! – воскликнула леди Херрд. – Никогда не думала, что доживу до такого прекрасного мгновенья. А можно я сделаю подарок и тебе, и твоей подруге? – робко спросила сбитая с толку миллионерша. – Уж очень мне нравится эта жемчужина.

– Можно, – милостиво разрешил барон, и они вошли в магазин, чтобы купить жемчужину и заказать набалдашник.

Эта, если так можно выразиться, акция стала началом хитроумнейшего плана Бориса Скосырева. То утром, то вечером он делал капризно-кислую физиономию, и на встревоженный вопрос леди Херрд, что с ним, глубокомысленно отвечал, что у него никудышный портсигар, отстающие на две минуты часы, плохонькие запонки, что ему на это наплевать, но это никак не гармонирует с вечерним или пляжно-прогулочным туалетом его дорогой Ламорес и что он, барон Скосырев, испытывает из-за этого чувство неловкости, граничащее с комплексом неполноценности.

Как только леди Херрд слышала это страшное слово «неполноценность», на нее накатывало чувство вины – ведь ее дорогой барон страдал из-за нее, из-за ее расточительной привычки три раза в день менять платья и костюмы, и, чтобы загладить это чувство и вернуть барону присущее ему радостное расположение духа, тащила его в ювелирный магазин. А Борька, для приличия посопротивлявшись, выбирал самые дорогие часы и такие же дорогие запонки.

Когда же он оставался один, то доставал эти побрякушки, прикидывал их стоимость и с удовлетворением отмечал, что если их продать, то денег хватит надолго. Он даже несколько раз ездил в Барселону, продавал часть не нужных ему побрякушек, а деньги клал на свой банковский счет.

Так он выполнял недвусмысленный совет Валентина Костина не рассчитывать до самой старости на деньги леди Херрд, а постараться сколотить собственный капитал.

Все шло прекрасно, пока однажды его Ламорес не заказала ужин в номер, а сама объявилась во всем черном и, что больше всего его поразило, без какой бы то ни было косметики.

– Что с тобой? – не на шутку встревожился Борька.

– Сегодня день траура, – скорбно ответила леди Херрд. – Сегодня ровно три года, как не стало моего дорогого Чарльза. Он был прекрасным мужем, и я его никогда не забуду.

– Ах вот оно что, – потупился Борька. – Поминки… Надо бы сходить в церковь, заказать молебен. Или у протестантов это не принято?

– Почему же «не принято»? Принято. Но Испания – страна католическая, и в городе всего одна протестантская церковь, да и та где-то на окраине. Но я туда поеду. Несколько позже, – как-то отчужденно добавила леди Херрд.

– Я закажу такси, – бросился к телефону Борька.

– Нет-нет, не беспокойся, – остановила его леди Херрд. – Я это уже сделала. И вообще, – непривычно решительно продолжала она, – я поеду одна. Мне надо побыть с Чарльзом наедине: я хочу с ним посоветоваться.

– Как это – посоветоваться? – поперхнулся Борька.

– Мне надо с ним посоветоваться о том, как жить дальше, – жестко отрезала леди Херрд. – У меня такое ощущение, что я все делаю не так, как надо.

«Ну и ну, – еще больше встревожился Борька, – чего ей там этот покойник насоветует? Что-что, а роман с липовым бароном он не одобрит. Надо как-то ему понравиться. Но как? – заметался Борька. – Как можно понравиться покойнику? Стоп! Кажется, знаю. Я где-то читал, что чем чаще их вспоминают живые, чем чаще проявляют интерес к их земной жизни, тем они сговорчивее и добрее. Чушь, конечно, полнейшая, но усыпить бдительность леди Херрд это поможет».

– Извини меня, дорогая, за мою толстокожесть, – начал издалека Борька, – но во всем виноват я. Да-да, я! – протестующе поднял он руки, заметив, что леди Херрд хочет что-то сказать. – Я был так поглощен развитием наших отношений, так радовался, видя, как ты прямо на глазах расцветаешь, что ни разу не поинтересовался твоим прошлым. А оно было, хорошее или плохое, но было. Прошлое никогда не проходит без последствий, оно обязательно оставляет свой след не только на настоящем, но и на будущем. Я видел, как ты иногда, казалось бы, ни с того ни с сего становишься грустной, но вместо того, чтобы расспросить о подлинной причине, переадресовывал это на себя – дескать, был к тебе недостаточно внимателен. Но дело-то в другом, дело в твоем прошлом, которое всегда с тобой и которое, как бы ты ни старалась, дает о себе знать. Могу ли я попросить тебя, моя дорогая Ламорес, – приложил руку к сердцу Борька, – приоткрыть дверцы того сейфа, в котором ты хранишь свои самые дорогие воспоминания?

Надо ли говорить, что после такой речи леди Херрд рухнула в кресло и залилась горючими слезами.

– Ах, барон, мой дорогой барон, – сквозь слезы восклицала она, – так со мной еще никто не разговаривал! Этого не делал даже незабвенный Чарльз. Ну, что ж, – сбросила она траурную шляпку, и Борька с грустью заметил, что ее рассыпавшиеся по плечам волосы начали седеть. – Ты прав, когда-то надо расставить все точки над «i». Да, мы неровня. Да, ты аристократ, ты барон, а я простолюдинка, – с каким-то отчаянием продолжала она. – Мой отец работал на железной дороге, он был диспетчером или что-то вроде того. Но образование и мне, и старшей сестре дал: я получила диплом учительницы начальных классов, а Кэтрин – медсестры. Плесни-ка мне глоток виски, – неожиданно попросила леди Херрд, – а то виски́ как тисками стиснуло, – скаламбурила она.

– Разбавить содовой? – уточнил Борька.

– Ну уж нет уж! – разошлась леди Херрд. – В чистом виде, – сделала она основательный глоток. – А потом началась война. Ее иногда называют Англо-бурской, но на самом деле англичане воевали с переселившимися на юг Африки голландцами. Кэтрин была ярой патриоткой и отправилась в Трансвааль. И надо же так случиться, что там она спасла жизнь майору Генри Херрду: его так сильно ранило, что он погибал от потери крови, и Кэтрин дала ему свою. Майор был не только порядочным человеком, но и немножко романтиком, поэтому не мог допустить, чтобы в нем текла кровь посторонней женщины, и сделал Кэтрин предложение. Через год у них родилась Мэри… А ты знаешь, – отодвинула она предложенный Борькой стакан, – что Мэри мне не только племянница, но и дочка?

– Как так? – не понял Борька. – Разве такое возможно?

– Еще как возможно, – усмехнулась леди Херрд. – После гибели Кэтрин и Генри на этом проклятом «Титанике» младший брат Генри – Чарльз Херрд – решил взять чудом спасшуюся девочку в свой дом. Взять-то он ее взял, но присматривать за ней было некому: малограмотные экономки и приглашенные гувернантки общего языка с ребенком найти не могли. И тогда он позвал меня: я-то девочку хорошо знала, и проблем с установлением контакта у нас с ней не было. Мы с Мэри очень дружили и жили душа в душу. А если чего и боялись, то женитьбы Чарльза на какой-нибудь знатной и, конечно же, высокомерной даме, которая установит свои порядки, и нам будет несдобровать. Чарльз-то был богат, очень богат: у него было имение в Уэльсе, суконная фабрика под Ливерпулем, огромные лесные угодья и что-то еще в Канаде, так что невесты вокруг него вились хороводом. Но он ни на ком не женился! А через два года сделал предложение мне.

– Вот так фокус! – не выдержал Борька. – Ты же ему вроде родственница? По-русски это называется «свояченица».

– Ну и что?! Мы же не кровные родственники, так что препятствий для заключения брака не было. Правда, со стороны Чарльза было одно условие: он признался, что в юности неудачно упал с лошади и врачи сказали, что детей у него не будет, поэтому он настаивал на том, чтобы мы удочерили Мэри. Что касается Мэри, то, конечно же, я с радостью согласилась. А ту строптивую кобылу прокляла на веки вечные! – стукнула она по столу и залпом выпила предложенный бароном виски.

– Ах вот оно что, – проронил Борька, – теперь мне понятно, почему ты ни на шаг не отпускаешь от себя Мэри.

– Да, – жестко отрубила леди Херрд. – Не отпускаю. Потому что охотников за ее приданым не меряно, а ей нужен не какой-нибудь фанфарон, а чуткий и надежный человек, который бы уверенно вел ее по жизни.

– Я такого человека знаю, – вспомнил о своем обещании Борька.

– Знаю, на кого ты намекаешь, – отмахнулась леди Херрд. – Уж не твой ли это капитан?

– Да, Ламорес, да! – с небывалым энтузиазмом воскликнул Борька. – И если мое мнение для тебя что-нибудь значит, выслушай меня, пожалуйста, до конца. Да, это капитан-лейтенант Костин. Я его знаю давно и со всей ответственностью заявляю, что он – достойнейший человек, он – русский дворянин, он – офицер, прошедший две войны, он – человек, для которого понятие чести превыше всего, он – рыцарь, он – мужчина в высшем смысле этого слова, он, наконец, человек, который искренне любит Мэри и который, кстати говоря, понятия не имеет о ее приданом, – решил немного приврать Борька. – Отдай ее без копейки – и он будет счастлив! Он будет ее лечить, он будет за ней ухаживать, а вместе они подарят тебе внуков.

– Ни в коем случае! – подскочила леди Херрд. – Не внуков, а внучатых племянников. Не такая уж я старая, так что пусть называют меня не бабушкой, а тетей, – мельком заглянула в зеркало леди Херрд.

– Договорились! – захохотал Борька и закружил Ламорес по комнате. – Когда скажем об этом молодым?

– Завтра. А сейчас я еду в церковь, – надевая траурную шляпку, заметила леди Херрд. – Англиканской здесь нет, так что сойдет и лютеранская. С Чарльзом все-таки надо поговорить, – решительно закончила она.

– Извини, но ты так и не сказала, отчего он умер, – напомнил Борька.

– От газов, – односложно бросила леди Херрд.

– Каких еще газов?

– Ты про иприт что-нибудь слышал?

– Конечно. Но на самом деле это был хлор, который немцы применили в районе реки Ипр и города под таким же названием.

– Так вот полковник Херрд наглотался этой гадости сверх меры. Потом три года болел, но так и не поправился. Он, кстати, оставил кое-какие записи, – достала она из стола довольно толстую тетрадь. – Я в этом ничего не понимаю, но тебе как военному человеку это может быть интересно. Пока меня не будет, оставляю тебя наедине с записями Чарльза, – поцеловала он Борьку в щеку и выскользнула за дверь.

Штабс-капитан Скосырев был человеком далеко не робкого десятка, он не раз ходил в штыковые атаки, рубился сначала с немцами, потом с красногвардейцами, казалось бы, чего пугаться какой-то тетрадки, но, сам того не понимая, почему, оказавшись наедине с тетрадкой полковника Херрда, он буквально похолодел.

«Ну что, красавец, – подошел он к зеркалу и отхлестал себя по щекам, – в штаны-то еще не наложил? Чего ты скуксился, чего дрожишь, как осиновый лист? Неужто боишься встречи с благородным полковником Херрдом? Да, боюсь, – сказал он сам себе. – Он честно воевал, а потом три года умирал. Он благороден, он – не чета мне, самозваному барону, обирающему его жену. Но в то же время ваша жена, господин Херрд, никогда не была такой счастливой, как сейчас, – нашел себе оправдание Борька. – А кто вернул ей радость жизни? Я, штабс-капитан Скосырев. Ну а то, что выдаю себя за барона, так это нужно не мне, а ей, вашей жене и моей Ламорес: уж очень она тщеславна, и скажу вам по чести, я не знаю, кого она любит больше – меня или мой титул.

Так что давайте знакомиться: как-никак во время войны мы были союзниками. Вот вам моя рука, рука русского офицера. А ваша рука передо мной: почерк у вас, полковник Херрд, отменный», – закончил виртуальную беседу с полковником Херрдом штабс-капитан Скосырев и раскрыл тетрадь.

«Как же не хочется верить, что Бог создал человека по своему образу и подобию! – буквально с первой строки чуть не подпрыгнул Борис Скосырев. – Неужели наша жестокость, кровожадность, бесчеловечность, черствость, лютость и даже склонность к самоуничтожению от Бога?! Если подсчитать, сколько человек создал нужного и полезного и сколько гибельного и вредного, то едва ли чаша весов перетянет в сторону того, что делает нас более мудрыми и счастливыми.

Одним из таких дьявольских изобретений стало химическое оружие. Сейчас его накопилось так много, что всех нас можно уничтожить не одну сотню раз. И не только людей, но и все живое – от травинки до баобаба и от бабочки до носорога. И вот ведь что странно: придумали эту гадость не преступники и подонки, а лучшие умы человечества.

Многие думают, что изобрели химическое оружие и первыми применили его на поле боя немцы. Глубочайшее заблуждение! Полистав старинные книги, я был буквально ошарашен, когда узнал, что первыми на эту злодейскую тропу вышли…древние греки.

Да-да, оказывается, они не только писали гекзаметром и вытесывали из мрамора Венер, Гераклов и Афродит, но и со знанием дела выводили формулы самых мерзких отрав, которые в страшных мучениях отправляли их противников в царство Аида. Еще в 600 году до нашей эры афинский военачальник Солон заразил водоемы города Цирра настоем из корней черемицы и, как сказали бы теперь, взял город без единого выстрела. Правда, он получил выговор за то, что не привел оттуда ни одного раба: все жители просто-напросто погибли.

А спартанцы, те самые благородные спартанцы, которые стали символом верности, мужества и храбрости! Эти вояки пошли еще дальше. Спартанцы придумали, как брать города, не обнажив меча. Они раскладывали у стен огромные костры, в которых горели поленья, пропитанные смолой и серой. Двух-трех вдохов этого дыма было достаточно, чтобы защитники валились замертво, а храбрые спартанцы входили в город по их трупам.

Много позже, когда наступила эпоха просвещенного Возрождения, об этом изобретении греков вспомнили завоеватели африканских и южноамериканских колоний. Представители цивилизованных и, что особенно важно, христианских стран, не моргнув глазом, уничтожали газами целые племена. Был шанс войти в историю и моим соотечественникам. Во время хорошо известной Севастопольской кампании англичане, которым надоело упорное сопротивление русских, решили их отравить, для чего завезли в Крым огромное количество баллонов с хлором. Спасло защитников Севастополя только то, что в день назначенной атаки ветер изменил направление и стал дуть не в ту сторону.

А вот в Первую мировую войну химическое оружие показало себя во всей „красе“. Первыми, как известно, начали немцы. 22 апреля 1915 года они выпустили на наши и французские части, стоявшие во Фландрии, в долине реки Ипр, 180 тонн хлора. Так случилось, что больше всего пострадал мой полк. Я пытался отвести солдат на вторую линию обороны, но облако двигалось слишком быстро, и люди гибли на бегу. Чтобы не встать, достаточно было сделать два-три вдоха, это я испытал на себе.

Потери были чудовищные: за 5 минут газовой атаки погибло 15 тысяч человек. Кто меня вытащил из этого ада, я не знаю, но то, что в тот день я родился во второй раз, это точно.

Придя в себя, я решил не покидать поле боя: мне было совершенно ясно, что как только развеется облако хлора, в атаку пойдет немецкая пехота. Так оно и случилось. Но я собрал оставшихся в живых солдат, и мы встретили бошей плотным пулеметным огнем. Судя по всему, они этого не ожидали и откатились на исходные позиции.

Но немцы на этом не успокоились и после усиленной бомбардировки атаковали газами наших соседей – французов. Я видел, как на их позиции стала надвигаться густая пелена желтого дыма, выпущенная из германских окопов. Французы не сразу поняли, в чем дело, и покидать свои окопы не спешили. Все они там и погибли. Перестала существовать целая дивизия.

Самое же ужасное заключалось в том, что газовыми атаками был до основания подорван боевой дух войск. Никто не знал, как бороться с газами, где немцы применят их снова, поэтому тревожное настроение охватило весь фронт. Именно поэтому прекрасно задуманная операция на Сомме не дала ожидаемых результатов. Ведь мы там собрали 32 пехотных и 6 кавалерийских дивизий, нас поддерживало около 300 самолетов и более 2 тысяч орудий, там же мы впервые применили новое чудо техники – танки. И что это дало? Прорвать немецкую оборону мы так и не смогли, потеряв при этом 800 тысяч убитыми и ранеными.

Ни для кого не секрет, что немцам тогда помогли газы. А вот то, что именно на Сомме удушающие газы впервые применили и мы, до сих пор большой секрет. Но фосгена, а использовали только его, у нас было мало, поэтому атаки производились, как правило, внезапно и только ночью. Успех зависел от концентрации газа и от благоприятного направления ветра. Надо было видеть восторг наших генералов, когда захваченные в плен немцы подтверждали смертельное действие британских газов. Еще дальше пошел маршал Хегг, который отправил в Лондон восторженную телеграмму, тут же опубликованную в газетах:

„Армия должна благодарить ученых – химиков, физиологов и физиков, не щадивших своих сил, чтобы дать нам возможность превзойти противника в искусстве применения средств поражения, появление которых оказалось неожиданностью для всего мира“.

Такого рода восторженных телеграмм с обеих воюющих сторон было много – ведь за годы войны около полутора миллиона человек получили тяжелейшие поражения, в том числе сто тысяч со смертельным исходом.

Я, полковник Херрд, один из этих полутора миллионов. То, что я видел и что пережил сам, не поддается описанию. Проживу я, судя по всему, недолго, но на тот свет уйду убежденным пацифистом. Если бы была организация, которая бы срывала попытки военных конфликтов в самом зародыше, если бы нашлись люди, целью жизни которых была бы борьба за мир, если бы появились врачи, которые еще при рождении ребенка научились бы уничтожать затаившийся в мозгах центр насилия и агрессии, я бы завещал этим людям и этим организациям все свое состояние.

Но ничего подобного на горизонте я не вижу. „Господи, просвети нас! – все чаще восклицаю я. – Сделай так, чтобы все страны стали нейтральными, чтобы у них не было армий, чтобы исчезли границы и чтобы мы перестали коситься на соседа, который больше работает и поэтому лучше живет. Исправь, Господи, свою ошибку и создай человека заново – на этот раз, действительно, по своему образу и подобию!“»

Потрясенный прочитанным, Скосырев отложил тетрадь и надолго задумался.

«Так вот вы какой, полковник Херрд, – мысленно беседовал он с автором записей. – Не простой вы человек, очень не простой. Вам бы не военным быть, а философом, таким, как Руссо, Вольтер или Дидро. Революцию-то французы сделали, начитавшись этих классиков, так, может быть, прочитав ваши труды, нынешние короли, президенты и премьер-министры распустили бы свои армии. Но этого не будет: что-что, а армии были, есть и будут. И коситься на соседа, который лучше живет, человек будет всегда, потому что легче отнять, нежели, проливая пот, заработать. Не слышали вы, видно, полковник такого мудреного слова – экспроприация. А ведь на нем построена вся русская революция. „Не заработать, а отнять!“ – такой лозунг провозгласили большевики, и вся крещеная Русь занялась экспроприацией.

Нет, без медиков тут, видно, не обойтись: центр агрессии нужно уничтожать, пока ребеночек лежит в колыбели. Но это, как я понимаю, невозможно: где он, этот центр, никто не знает, да и ковыряться в мозгах опасно – того и гляди, сделаешь из ребенка идиота.

Так что вы, полковник Херрд, утопист, самый настоящий утопист. Чтобы реализовать ваши мечты, надо переделать человека, а он почему-то Господу Богу нужен именно таким: жестоким, кровожадным, лютым и, что самое странное, склонным к самоуничтожению.

Жаль, полковник, искренне жаль, что я не знал вас при жизни: наверное, с вами интересно было бы дружить, да и поговорить, судя по всему, было бы о чем. Я ведь тоже немало чего повидал. И кстати, о газах. В мае 1915-го немцы применили хлор и на нашем фронте, причем на участке моего родного полка. Народу погибло – не меряно. Меня спасло только то, что накануне я был ранен и находился в лазарете, а это довольно далеко от передовой. Так что мы с вами, господин полковник, чуть было не стали друзьями по несчастью.

А за леди Херрд не беспокойтесь. Не вам мне объяснять – вы там наверху все знаете – что эту игру я начал по подсказке Валентина Костина, преследуя две цели: одну благородную, другую – не очень. Благородная – это женитьба Костина на вашей племяннице; а та, что не очень – разжиться деньжатами за счет вашей жены, вернее, вдовы. Дело с женитьбой продвигается семимильными шагами – и это прекрасно, потому что мужем Валька будет хорошим и наследством распорядится умно, достойно и прибыльно. Я же, как это ни покажется странным, к леди Херрд отношусь все лучше и лучше. Да и она раскрывается все новыми гранями: видимо, из-за вашей болезни она была несколько зажата и не позволяла себе быть самой собой.

И все-таки две занозы не дают мне покоя. Первая – таинственный план Костина, которым он меня основательно заинтриговал. Вторая – что будет, когда леди Херрд узнает о моем липовом баронстве. Чует мое сердце, что тогда мне ничего не останется, как заняться первой занозой», – подвел итог Борька, плеснул себе коньяка и выпил за грядущие успехи.

Глава Х

Из церкви леди Херрд вернулась умиротворенной и, как показалось Скосыреву, какой-то просветленной.

– Как дела? – спросила она с порога. – Осилил ли ты записи Чарльза?

– Осилил, – вздохнул Борька. – Их бы опубликовать, а то ведь о его размышлениях так никто и не узнает.

– Ты думаешь, они того стоят?

– Безусловно! Уж если я, прошедший две войны, открыл для себя много нового, то что говорить о тех, кто не сидел в окопах. И вообще…Ты знаешь, – задумчиво продолжал Борька, – мне кажется, что полковник Херрд был очень интересным человеком. Должно быть, ты была с ним счастлива и всех знакомых мужчин невольно сравниваешь со своим Чарльзом. Я не прав? – без тени лукавства спросил Борька.

– Мой дорогой барон, – игриво растрепала его прическу леди Херрд, – счастье – оно ведь бывает разное, особенно женское. Жить подле умного человека и набираться от него ума-разума – это, конечно, счастье. Но когда на его фоне ты ежеминутно чувствуешь себя дурой, то это как-то не радует. Жить все время с прямой спиной и бояться ляпнуть глупость, поверь мне, это выматывает. Иногда так хочется не посмеяться, а похохотать, не скушать омара, а, извини, сожрать, обсуждать не результаты поименного голосования в палате лордов, а перемыть косточки их женам, но это неприлично, этого себе позволить нельзя, – сняла наконец свою траурную шляпку леди Херрд.

Тем временем Борька достал бутылку коньяка, плеснул понемногу в рюмки, сказал:

– Помянуть-то надо. – И они, не чокаясь, выпили до дна.

– Может, я действительно дура, а может, мешало мое железнодорожное происхождение, – забравшись с ногами в кресло, продолжала леди Херрд, – но, честное слово, порой я готова была сорваться с места и удрать куда-нибудь в Индию или Африку, туда, где жизнь попроще и где я могла бы учить ребятишек грамоте, а их родители считали бы меня самым уважаемым человеком в своей деревне. Но на руках был больной Чарльз, так что ни о каком побеге не могло быть и речи. К тому же постепенно я ко всему привыкла, втянулась в тот образ жизни, который был принят в нашем окружении, и даже чувствовала себя счастливой. Особенно остро я это поняла, когда не стало Чарльза. Только тогда до меня дошло, с каким редкостным человеком жила все эти годы. И, ты прав, всех мужчин я невольно сравнивала с Чарльзом, само собой разумеется, не в их пользу.

– А что я говорил! – чуть ли не торжествующе воскликнул Борька и снова наполнил рюмки.

– Так было до тех пор, – теперь уже чокнувшись, осушили они рюмки, – пока на моем пути не встретился один русский офицер, – шаловливо продолжала она. – Он не только аристократичен, умен и благороден, но и просто неотразимый мужчина. Разве можно было в него не влюбиться?! Вот я и влюбилась. Я даже рассказала об этом Чарльзу, – понизив голос, продолжала она. – Ты знаешь, в той церкви я сегодня была одна, совершенно одна. Вначале было жутковато, но потом я освоилась, и мне даже стали чудиться какие-то голоса. Я-то ведь с Чарльзом разговаривала молча, так что эхо возникнуть не могло, но, ручаюсь тебе, голоса были.

Голоса Чарльза я в этом хоре не различила, но то, что хор звучал слаженно и ликующе-радостно, навело на мысль, что Чарльз меня не только услышал, но и одобрил нынешний образ моей жизни.

Потом она попросила барона наклониться поближе и заговорщическим шепотом произнесла ему в самое ухо:

– Он даже одобрил мое решение отдать нашу приемную дочь за капитана Костина.

– Ура-а! – подпрыгнул чуть ли не самого потолка Борька.

Потом он подхватил свою Ламорес на руки и закружил ее по комнате.

– Ай да Чарльз, ай да молодец! – приговаривал он. – Я чувствовал, нет, я знал, что Валентин ему понравится!

– Угомонись ты, сумасшедший! – шутливо отбивалась леди Херрд, в то же время не пытаясь вырваться из его крепких объятий. – Все ребра мне переломаешь. Первый раз вижу, чтобы кто-то так неистово радовался счастью другого человека. Повезло твоему Костину с другом, очень повезло… А уж как повезло мне! – после паузы сладостно пропела Ламорес и, перестав отбиваться, позволила отнести себя на широченную кровать.

Много позже, когда на прижавшийся к морю Сантандер опустились подкрашенные багрянцем сумерки, барон Скосырев выбрался из постели и начал тщательно одеваться.

– Ты куда? – сладостно потягиваясь, поинтересовалась Ламорес.

– Как это «куда»? – завязывая галстук, бросил Борька. – К Валентину. Надо же обрадовать человека.

– Не забудь заколку, – приподнялась на подушки Ламорес, – ту, жемчужную, она к этому галстуку будет в самый раз.

– Конечно, конечно, – засуетился Борька. – Только куда я ее подевал? Что-то не найду, – похлопал он по карманам. – А-а, ладно, к Вальке можно и без заколки, – густо покраснев, махнул он рукой.

Сказать, что заколку он давно продал, Борька, конечно же, не мог, но чувство стыда пока еще испытывал.

До отеля, где жил Костин, Борька домчался за несколько минут и, ворвавшись в его номер, закричал, как ему казалось, на всю вселенную.

– Виктория! Победа! Наше дело правое! С тебя причитается!

– Да? – все понял побледневший Костин. – Она согласна? Ты ее дожал?

– Согласна! – крутился волчком по номеру Борька. – Но дожал ее не я, а полковник Херрд.

– Как это, Херрд? – еще больше побледнел Костин. – Ты не того? – покрутил он пальцем у виска. – Не сошел с ума?

– Не-э, – хохотнул Борька, – не сошел. Все было проще простого: леди Херрд поговорила с мужем, и он дал согласие на брак своей приемной дочери с храбрым русским офицером.

– И ты утверждаешь, что не сошел с ума? – взяв себя в руки, иронично улыбнулся Костин. – Как леди Полли могла говорить с мужем, если он давным-давно там, – ткнул он в потолок, – в раю?

– Скучный ты человек, – прыгнул наконец в кресло Борька. – Воображения у тебя – ни вот столечко, – оттопырил он кончик мизинца, – а еще разрабатываешь какие-то планы, – не мог не уколоть его Борька. – Ответь, только с одного раза: где можно поговорить с покойником?

– На кладбище, – буркнул Костин.

– А еще?

– Еще? – почесал затылок Костин. – В морге.

– Дурак, ты, братец! – крякнул от досады Борька. – Даю подсказку: где люди обращаются не только с небесами, но и с самим Богом?

– В церкви, что ли? – неуверенно бросил Костин.

– Ну, наконец-то! – деланно артистично всплеснул руками Борька. – Наконец-то до нашего капитан-лейтенанта дошло, – деловито придвинул он свое кресло к столу. – Закажи-ка ты, братец, хорошего коньяка, лучше всего – «мартеля», и я тебе все расскажу.

Когда выпили по одной, а потом и по второй рюмке, Борька рассказал о походе леди Херрд в церковь, а также о ее воображаемом разговоре с мужем, не преминув при этом отметить, что все это бабские бредни и что с нервами у леди Херрд не все в порядке.

– Молодец, Борька, – пожал его руку Костин. – Я тебе этого никогда не забуду, – улыбнулся он. – Отныне я у тебя в неоплатном долгу. Хотя нет, в оплатном, – многозначительно поднял он палец. – Но об этом – позже. А теперь…Что же делать теперь? – вопросительно взглянул он на Борьку.

– Как «что»? – хлопнул тот по плечу Костина. – Бежать в цветочный магазин, а оттуда прямым ходом к леди Херрд. Предложение-то делать еще не раздумал?

– Еще как не раздумал! – радостно воскликнул Костин и, подпрыгивая от нетерпения, начал облачаться в так идущий ему смокинг.

Когда Борька чинно постучал в дверь номера леди Херрд и попросил аудиенции для одного крайне заинтересованного в беседе с ней господина, Ламорес не сразу поняла, о каком господине речь. Но когда, вкрадчиво улыбаясь, Борька отступил в сторону и на пороге вырос бледный от волнения русский капитан, который положил к ее ногам охапку чайных роз, а сам встал на колено, леди Херрд всплеснула руками, велела Костину подняться и дружески потрепала его по щеке.

– А откуда вы знаете, что всем другим я предпочитаю именно чайные розы? – кокетливо поинтересовалась она.

– Интуиция, – скромно потупив взор, ответил Костин.

Не мог же он, в самом деле, сказать, что розы покупал по подсказке ее дорого барона, который хорошо знал слабости леди Херрд и, дергая за веревочки, использовал их по своему усмотрению.

– Леди Полли… то есть леди Херрд, – почему-то осипшим голосом начал заранее заготовленную речь Костин, – будучи хорошо знакомым с вашей племянницей, а одновременно и с дочкой, то есть с приемной дочкой, – смешался от волнения Костин, – и испытывая к ним… к ней чувство искреннего уважения и большой любви, я прошу у вас как у тетушки и как у матери руки вашей дочери и вашей племянницы.

– Так чьей же вы все-таки просите руки? – расхохоталась леди Херрд. – Племянницы или дочери?

– Я… право, не знаю, как лучше сказать, – окончательно смутился Костин.

– Отдай ему обеих, – пришел на выручку Борька. – Пусть будет первым в этих краях многоженцем.

– Хорошая идея, – подыграла ему леди Херрд. – И мне забот меньше: не надо будет искать второго жениха.

– Ну, ладно, хватит, – как-то по-хозяйски вмешался Борька, – того и гляди, доведем парня до обморока. На Руси в таких случаях говорят так: «У вас есть товар, у нас есть покупатель. Может, сговоримся?»

– А чего ж не сговориться? – совсем по-русски уперла руки в бока леди Херрд. – Если не постоите за ценой, то и сговоримся.

– Товар-то не худо бы посмотреть, – лукаво подмигнул Борька. – Не залежалый ли?

– Я тебе дам – залежалый! – погрозила леди Херрд кулачком. – Товар что надо, английского качества.

– И все-таки! – настаивал на своем Борька.

– Ну, ладно, будь по-вашему, – смилостивилась леди Херрд. – Как говорится, покупатель всегда прав. – Мэри! – громко позвала она. – Выйди, девочка, к нам, тут какие-то господа хотят тебе что-то сказать.

Когда из соседней комнаты робко выплыла пунцовая от волнения Мэри, Костин, издав рыдающий звук и махнув рукой на условности, грохнулся на колени и, прижав руки к сердцу, не то сказал, не то пропел:

– Мэри, моя дорогая Мэри, я пришел за тобой. Я пришел, чтобы предложить тебе идти по жизни вместе. Я клянусь, как пред Богом, – перекрестился он, – что никогда и ничем тебя и не обижу, что буду хорошим, очень хорошим, мужем.

– А я буду хорошей женой, – неожиданно смело улыбнулась Мэри. – Встаньте, Валентин, – протянула она руку. – Я согласна… Если, конечно, не возражает тетушка Полли, – добавила она, стрельнув глазами в сторону леди Херрд.

– Тетушка Полли не возражает, – войдя в роль озорной и доброй родственницы, расцеловала она Мэри, Валентина, а заодно и, правда, не так формально и торопливо, своего дорогого барона.

Надо ли говорить, что после этого чуть ли не до самого утра шампанское лилось рекой, что, начавшись в номере, веселье продолжалось в ресторане, что к нему подключились как знакомые, так и совершенно незнакомые люди, что все искренне поздравляли молодых и желали им счастья.

Но под самое утро, когда вынырнувшее из-за моря солнце позолотило небо, совершенно неожиданно возник вопрос, который чуть было не испортил так счастливо начавшийся вечер. И этот вопрос был нешуточный! Когда начали размышлять, где лучше отпраздновать свадьбу и в каком соборе венчаться, вдруг выяснилось, что молодые, хоть и христиане, но принадлежат к разным ветвям этого вероисповедания: Валентин Костин принадлежит к православной церкви, а Мэри – к протестантской, а точнее, к англиканской.

Так где же им венчаться: в православной церкви или в протестантском соборе? Но какое бы решение они ни приняли, и жених, и невеста должны принадлежать к одной церкви, а это значит, что кто-то из них должен перейти в другую веру.

Спор на эту тему разгорелся такой серьезный, что компания разделилась на два далеко не равных лагеря: православных-то было всего двое – Скосырев да Костин. Но они стояли насмерть! Их главным аргументом было то, что все немецкие принцессы, перед тем как стать царицами и выходя замуж за великих князей, обязательно переходили в православие и получали русские имена: скажем, Марта Скавронская стала Екатериной I, Софья Фредерика Августа – Екатериной II, а последняя русская императрица Александра Федоровна до замужества была Алисой Гессен-Дармштадтской. Мэри Херрд имя менять не надо, так как оно интернационально и по-русски звучит как Мария, но чтобы стать Марией Костиной или, по-английски, Мэри Костин, ей надо перейти в православие, иначе ни один священник венчать их не согласится.

Мэри была в полной растерянности, и пример русских императриц никак ее не вдохновлял. И тут неожиданную мудрость проявила леди Херрд.

– Девочка моя, – сказала она, – какая тебе разница, какой священник будет тебя венчать и колокола при этом будут звучать или орган? Главное, венчать тебя будут именем Христа. И твои родители, которые давным-давно в раю, об этом узнают, – смахнула она набежавшую слезу, – и за тебя порадуются. К тому же ты как была христианкой, так ею и останешься. И еще, моя дорогая, раз уж ты выходишь замуж за русского, то не могу тебе не напомнить хорошо известную русскую поговорку: «Куда иголка, туда и нитка». Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Да, понимаю, – решительно тряхнула головой Мэри. – Я должна идти за мужем, и я за ним пойду. Валентин, – взяла она за руку Костина, – я согласна перейти в православие. Что я для этого должна сделать?

– Не бойся, – слегка приобнял ее Костин, – это не больно. Но вот где это сделать – большой вопрос, – досадливо наморщил он лоб. – Насколько мне известно, в округе нет ни одной православной церкви.

– Зато есть в Париже! – воскликнула леди Херрд. – Это я знаю точно. Там же и отпразднуем свадьбу! Кто-нибудь возражает? – игриво поинтересовалась она.

Громкие аплодисменты и шумные возгласы одобрения были ответом леди Херрд. Громче всех хлопал и от восторга даже притопывал ногами Борис Скосырев. Он был искренне восхищен поведением своей Ламорес и пришел к выводу, что знает ее совсем мало и что эта, на первый взгляд, взбалмошная женщина – с двойным, а то и с тройным дном.

А потом начались, в самом прямом смысле слова, горячие дни. Нужно было выбрать фасон платья невесты, придумать ей новую прическу, составить список гостей, выбрать ресторан, определиться с меню – всем этим занимались леди Херрд и барон Скосырев. Они даже два раза съездили в Париж, где леди Херрд прошлась по ресторанам, пока не остановилась все на том же «Максиме», а Борька мотался по пригородам, выбирая подходящую православную церковь.

Когда наконец нашел то, что надо: скромную внешне, но богатую внутри церковь (как тут же выяснилось, ее богатство, включая необычайной красоты иконостас, проистекало от именитых прихожан, в число которых входили даже члены дома Романовых), возникло множество вопросов, на которые Скосырев не мог ответить.

С самим венчанием проблем не было. Но когда речь зашла о переходе невесты в православную веру, священник начал ссылаться то на митрополита Макария, то на патриарха Никона, то на премудрого Марка Ефесского, объясняя, что дело это непростое, как кажется, что чин принятия в православную веру, тем более протестантов – это особый ритуал, который состоит из исповеди, покаяния в грехах, причем всех, которые помнишь с юности, затем – так называемого оглашения, состоящего из отрицания от всех прежних заблуждений, в которых пребывал, и лжеучений, которым следовал, а также таинства миропомазания.

Но и это не все. После молитвы, встав с колен, присоединяемый к православной церкви должен произнести обещание исповедовать православную веру «до кончины живота своего», в уверение чего поцеловать Евангелие и крест. И только после этого дает соответствующую подписку, которая заносится в специальную книгу.

– Готова ли ваша невеста на все это? – спросил в заключение священник? – Искренне ли откажется от лжеучения, в котором до сих пор пребывала? Сможет ли быть послушной Святой православной церкви?

– Да сможет, все она сможет, – бодро начал Скосырев. Но потом подумал и развел руками. – А впрочем, не знаю. Тем более, что это невеста не моя, а моего друга.

– Тогда я бы вам посоветовал, – мягко молвил батюшка, – рассказать, что вы услышали от меня, и вашему другу, и его невесте. Пусть хорошенько подумают, и если они искренни в своих намерениях, Святая церковь с радостью примет новообращенную в свои объятия и станет ей заступницей и исповедальницей.

Так Скосырев и поступил. Вернувшись в Сантандер, он пригласил в номер леди Херрд, Мэри и Валентина и с очень серьезным выражением лица рассказал им о беседе со священником. Пока Валентин выжидательно молчал, а Мэри, нахмурив лобик, размышляла, совершенно неожиданно в атаку пошла леди Херрд.

– Это почему же она пребывала в заблуждениях и следовала лжеучениям? – напористо начала она. – Впрочем, и я тоже… Это что же получается: выходит, что все протестанты заблуждаются и попадут в ад, а православные – прямиком в рай? И о каких лжеучениях речь? Почему они лжеучения, кто это доказал? Не намек ли это на то, что наши пастыри, включая настоятеля Вестминстерского собора, дураки, а православные священники – умницы? И не просто умницы, а хранители истины, которую они носят в карманах своих риз, сутан или что там они надевают поверх штанов и пиджаков?

Борька от этой атаки просто онемел. «Эк ее! – подумал он. – Училка – она и есть училка. Начиталась, видно, в юности каких-то завиральных книжек, вот ее и понесло. А может быть, и другое: обидно стало за англичан, не дураки же они, в самом деле, чтобы сотни лет следовать каким-то лжеучениям. Да и наши хороши, вместо того чтобы найти общий язык с католиками и протестантами, следуют когда-то провозглашенной доктрине: кто не с нами, тот против нас. А ведь в Евангелии же есть другой вариант: кто не против нас, тот с нами. Это куда терпимее, мудрее и стратегически привлекательнее.

Как их бишь называют, фанатиками? Нет, догматиками – это точнее. А впрочем, какое нам дело до всех этих поповских споров: кто из них святее, разберутся на небесах. Нам же надо остудить пыл Ламорес и уговорить Мэри без слез и рыданий пройти обряд перехода в православие. А потом – с радостью и ликованием церемонию венчания! Да и Вальку надо поддержать, что-то он у меня сник, даже слова сказать не может».

– Вот что я вам скажу, дорогие мои братья и сестры, – чуточку ерничая, начал Скосырев. – Пусть попы носят в своих штанах, сутанах и ризах, что хотят, – бросил он двусмысленный взгляд на леди Херрд, – а истина ли это, разбираться не нам, а их шефу, который откуда-то сверху все видит и все знает. Нам же надо следовать его завету, – неожиданно вспомнил Борька гимназический курс богословия, – и даже не столько завету Христа, сколько его отца, то есть Творца, или, как его еще называют, Создателя, который, создав мужчину и женщину, сказал: «И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей, и будут двое одной плотью. Так что они уже не двое, но одна плоть».

– Ай да Борь… то есть барон! – подскочил Костин. – Ай да голова! И как здорово сказано! – оживленно продолжал Костин. – Нет, просто замечательно сказано: они уже не двое, но одна плоть! Мэри, дорогая моя Мэри, – прижал он руку к сердцу, – ну что же ты молчишь? Скажи наконец, что тебя смущает?

– Почему ты решил, что меня что-то смущает? – мягко улыбнулась Мэри. – Я слушаю ваши умные разговоры, а думаю только об одном, – обезоруживающе улыбнулась она, – какой длины должно быть свадебное платье: в пол или чуточку короче?

Тут все так и покатились со смеху! А Борька кинулся к патефону, поставил какую-то пластинку и закружил прильнувшую к нему леди Херрд в стремительном вальсе!

Все, вопрос о переходе в православие, так и не будучи поставленным, был решен сам собой. Чуточку дурачась и по-флотски раскачиваясь, Валентин подплыл к Мэри и церемонно пригласил ее на танец. Сделав вид, что не знает, как ей поступить, Мэри оглянулась на тетушку. Поняв игру, леди Херрд разрешающе кивнула. Только после этого послушная племянница подала Валентину руку и, сшибая стулья, они понеслись в головокружительном вальсе.

Глава ХI

Рассказывать о венчании и о взбудоражившей весь Париж свадьбе нет никакого смысла, так как отчеты о них были опубликованы во всех столичных газетах, и при желании читатель может поднять подшивки того времени и погрузиться в этот бесподобный праздник. Но одно событие репортеры, если так можно выразиться, прошляпили, а ведь оно сыграло ключевую роль в развитии всей дальнейшей истории, связанной с фантасмагорической судьбой Бориса Скосырева.

Все началось с того, что у входа в ресторан свадебный кортеж встретил оркестр балалаечников. Они так лихо наяривали то «Барыню», то «Камаринскую», то какое-то невообразимое попурри из русских народных песен, что кое-кто тут же пустился в пляс, а если учесть, что бывших русских офицеров, а также разорившихся баронов, графов и князей собралось великое множество, то хоровод получился грандиозный.

Не удержался от нескольких замысловатых карамболей и Борька. Совершенно забыв, что он во фраке и ни вприсядку, ни вприпрыжку этот костюм плясать не позволяет, Борька подхватил какую-то бывшую графинюшку и, взбрыкивая ногами и размахивая руками, понесся с ней по кругу. И вдруг у самых дверей он с размаху налетел на какого-то важного господина, одетого то ли в генеральский, то ли в адмиральский мундир.

– Пардон, – бросил на ходу Скосырев и поскакал дальше.

А то ли генерал, то ли адмирал, вместо того чтобы снисходительно кивнуть, сгреб Борьку в охапку и заорал на всю округу:

– Борька! Скосырев! Барон! Чертов сын, откуда ты взялся?!

Самое удивительное, что барон Скосырев, вместо того чтобы презрительно оттолкнуть разодетого, как петух, незнакомца, начал его колотить то по плечам, то по спине, то куда придется, а тот, смеясь во весь рот, упоенно давал ему сдачи.

– Витька! Гостев! – не скрывая радости, тискал он незнакомца. – Ты, я смотрю, служишь. В каком звании?

– Какое там звание?! – хохотнул Гостев. – Ты что, без очков ни черта не видишь? Это же ливрея, – одернул он свой расшитый мундир. – А служу я директором двери, – театрально приосанился он, – или, по-нашему, швейцаром.

Борька отступил на шаг, окинул оценивающим взглядом статную фигуру бывшего однополчанина и ни с того ни с сего вспомнил слова Костина о том, надежный ли человек поручик Гостев и умеет ли он хранить тайну.

– Иди-ка сюда на минутку, – отвел он в сторону Гостева. – Когда этот бедлам закончится, – обвел он руками свадебную процессию, – надо будет поговорить. Приватно! – многозначительно добавил он.

– Есть! – по старой привычке вытянулся во фрунт Гостев.

– Где это можно сделать?

– Лучше всего у меня дома. Я тут неподалеку снимаю квартирку, под самой крышей, – черканул он адрес на бумажке. – Соседей нет, так что никто не помешает.

– Добро, – пожал его руку Борька. – На днях загляну. А пока что давай гулять! – сбросил он флер таинственности. – Сегодня женится мой большой друг. Ты Вальку Костина знаешь? Хотя откуда, – махнул он рукой, – он же моряк, а мы с тобой – пехота. А раз он женится, то… Короче говоря, предстоят большие дела. Но придется сбросить ливрею. Ты к этому готов?

– Да пропади она пропадом эта ливрея. И пошла она! – матюгнулся Гостев. – Я же все-таки офицер, а не какая-нибудь инфузория или амеба обыкновенная, – неожиданно вспомнил он гимназический курс физиологии. – Если надо пострелять или что-нибудь в этом роде, я всегда готов.

– Рад это слышать, – шутливо козырнул Скосырев. – До встречи… Да, чуть не забыл, – неожиданно вернулся он. – Ты с кем-нибудь из наших видишься?

– Ты об однополчанах? – уточнил Гостев.

– Не только. Вообще об офицерах, которым осточертело быть таксистами, балалаечниками, вышибалами и еще черт знает кем.

– Десятка два таких ребят знаю. По выходным мы собираемся в русской забегаловке под названием «Трактир».

– Добро, – еще раз взял под козырек Борька. – Честь имею.

Самое удивительное, беседуя с Гостевым, Борис не имел никакого представления, что за великие дела их ждут и какая роль в них отводится бывшим русским офицерам и ему самому. На что намекал Костин, какой грандиозный план намеревался ему подарить, Борис и понятия не имел. Но, как бы то ни было, просьбу Костина он выполнил, и связь с однополчанами установил.

Когда отгремела свадьба, и наши герои вернулись в Сантандер, Валентин Костин пригласил Бориса в старый гостиничный номер и, собирая свой нехитрый скарб, завел разговор о самом главном.

– Я буду говорить долго, – начал он, – поэтому ты наберись терпения и слушай. Вопросы – потом, на какие смогу – отвечу. Так вот, дорогой мой друг и собрат по палубе, – плеснул он отборного коньяка. – Как я тебе и обещал, от дел я отхожу. Мы с Мэри долго думали, где нам жить и что делать дальше, и пришли к выводу, что будет самым разумным, если мы уедем в Канаду. Да-да, в Канаду! – заметив вопрос в глазах Бориса, с нажимом продолжал он. – И тому немало причин, в том числе и та, что именно в Канаде размещен основной капитал, который Мэри унаследовала от отца. Лесоразработки – это не главное, куда важнее то, что ее отец контролировал почти все производство алюминия, никеля и цинка. На алюминии, как ты знаешь, держится самолетостроение, а без никеля и цинка не обойтись ни тем, кто делает автомобили, ни тем, кто строит корабли.

Доходы все это приносит немалые, но вот ведь закавыка: в последние годы алюминия, цинка и никеля выпускалось все больше, а прибыль почему-то падала. Подозреваю, что тут не обошлось без воровства: прощелыги-менеджеры наверняка решили, что девчонка в их делах ничего не смыслит и обвести ее вокруг пальца проще простого. Но я наведу порядок! – трахнул он кулаком по столу. – Я это ворье выведу на чистую воду и башки им поотрываю!

Еще одна причина нашего переселения в Канаду в ее климате. На днях я говорил с врачами, у которых лечилась Мэри, и, как это ни странно, все, как один, сказали, что климат Средиземноморья ее легким противопоказан, а вот настоянный на хвое воздух Канады – это то, что надо.

А теперь, Борис Михайлович, – неожиданно назвал он Скосырева по имени-отчеству, – о тебе. Моя благодарность тебе – безмерна. Без тебя мне Мэри не видать бы, как своих ушей. Вспомни, как подловатенько мы начинали это дело, как по моей наводке ты охмурял леди Херрд, как морочили головы местной публике, как… Э-э, да что там говорить! – махнул он рукой. – Но у нас была цель, и мы ее достигли. А теперь вопрос: кому-нибудь от этого стало плохо? Ни в коей мере! Госпожа Мэри Костин счастлива, леди Херрд – на седьмом небе, мы с тобой, как говорят картежники, тоже при делах.

– Должен тебе признаться, – все-таки перебил его Скосырев, – что на каком-то этапе я забыл о нашей, так сказать, игре. Как-то само собой получилось, что я искренне привязался к леди Херрд, и если бы не разница в возрасте, то я бы…

– А вот этого не надо! – вскочил Костин. – Ни в коем случае! Тебя ждут великие дела, и ты не имеешь права связывать себя узами брака. Ты посмотри за окно, – несколько успокоившись, продолжал он. – На дворе 1933 год, в Европе творится черт знает что, и самое время приступить к исполнению моего плана. Впрочем, теперь он не мой, а твой. Так что в газетах будут писать не обо мне, а о тебе, и вся слава достанется не мне, а тебе, – не без сожаления усмехнулся он. – Налей-ка, брат, еще по рюмашке, и я поделюсь с тобой моим сверхнаглым и сверхдерзким планом.

Когда Борис наполнил рюмки, Костин почему-то пить не стал, а, возбужденно расхаживая по номеру, приступил к изложению плана:

– Моя идея родилась не вдруг и не на голом месте. Еще в 1922-м, когда в Италии к власти пришел Муссолини, я был просто поражен, что переворот он осуществил практически бескровный и что поддержали его не только низы, но и верхи, в том числе финансовые тузы, и даже Ватикан. Но ведь не мог же он самолично явиться во дворец короля, сказать ему: «Пошел вон!» и стать главой правительства, а потом и дуче, то есть вождем нации. Значит, кто-то ему помогал, на кого-то он опирался. А опирался Муссолини на созданную им фашистскую партию.

Кстати, слово «фашизм» – это его изобретение, происходит оно от итальянского fascio и переводится как «связка», «пучок» или «объединение». Иначе говоря, это организация, которая объединяет единомышленников, то есть людей, исповедующих те или иные идеалы. А вот найти эти идеалы, сделать так, чтобы люди в них поверили и были готовы отдать за них жизнь, это, брат, дело серьезное, и мозги тут нужны первостатейные.

Но еще больше, чем бескровность переворота, меня поразило то, что люди охотно отказались от того, что на Западе называют демократией, и передали всю полноту власти одному человеку, то есть своему дуче. Значит, вся эта многопартийность, а также выборы, парламенты и прочая дребедень народу осточертела, и он хочет диктатуры, то есть неограниченной власти вождя и его фашистской партии.

Ты можешь спросить: как это сказалось на жизни народа? Я отвечу: хорошо, потому что исчезла безработица, началось массовое строительство недорогого жилья, гораздо гуще стали дымить трубы заводов и, что особенно важно, чтобы защищать эти достижения, молодежь охотно идет служить в армию.

– Погоди, – перебил его Скосырев, – а от кого им эти достижения защищать? Нападать на Италию как будто никто не собирается.

– Да? Ты так думаешь? – ехидно прищурился Костин. – А Париж, а Лондон, а Брюссель! Неужели ты думаешь, что они смирятся с диктатурой Муссолини? Ведь пример Италии может оказаться заразительным, и те же французы, у которых большой опыт революций и переворотов, вышвырнут из страны своего никчемного президента и поселят в Елисейском дворце авторитетного, сильного и могущественного вождя.

Ведь произошло же это в Германии? Произошло. Если даже законно избранный президентом фельдмаршал Гинденбург не смог противостоять главе фашистской партии ефрейтору Шикльгруберу, более известному как Адольф Гитлер, и назначил его рейхсканцлером, то есть главой правительства, то это значит, что в Европе настала эпоха диктатур. Правда, в Испании у руля пока что республиканцы, но я думаю, ненадолго: там уже создана фашистская партия, которая рано или поздно захватит власть, и страной станет править их вождь или, как они говорят, каудильо. Напомню, кстати, и о России: там диктатура большевистской партии медленно, но верно перерастает в диктатуру их вождя – Иосифа Сталина.

И что из этого следует? А то, что ни Париж, ни Лондон спокойно смотреть на это не будут и, я тебя уверяю, поддержат любую антидиктаторскую акцию. Значит, надо ловить момент, – наклонился он к уху Скосырева, – и, выдавая себя за ярого сторонника демократии, захватить власть.

– Ты с ума сошел! – подскочил от неожиданности Скосырев. – Где? Какую власть?! На кой черт она нужна?!

– Власть нужна ради власти, – снисходительно пояснил Костин. – А когда она есть, то можно употребить ее во благо народа.

– Но ведь для этого нужны люди, нужна партия, которая стала бы пудрить народу мозги, обещая всеобщее счастье и безмерное благоденствие.

– Ты, парень, не ерничай, – осадил его Костин. – Я все продумал. Если умело сыграть на неприятии Парижем, Лондоном и Мадридом диктатур как таковых, то можно, – проглотил он застрявший в горле комок и впервые назвал страну, на которую имел виды, – то можно стать президентом Андорры.

– Все ясно, – потрогал его лоб Скосырев. – Ты рехнулся.

– Ничего я не рехнулся! – сердито оттолкнул его Костин. – Просто я хорошо изучил ситуацию, сложившуюся в карликовых государствах. Сан-Марино или Монако нам не подходят, а вот Андорра – в самый раз. У них там сейчас что-то вроде революции. Сами свои дела они решить не могут, значит, самое время появиться человеку со стороны. Ну, как, скажем, когда-то в нашей горемычной Руси: ведь тоже увязли в междоусобицах, и в конце концов наши пращуры позвали варягов – приидите, мол, и володейте. Вот и пришли к нам Рюрик, Трувор да Синеус. Как ты знаешь, последним Рюриковичем был Иван Грозный, а потом пошла такая чертовщина, что в конце концов на русском престоле стали сидеть немцы: и в трех Александрах, и в двух Николаях русской крови было не больше одной тридцать второй, а то и одной шестьдесят четвертой.

– Валька, – жалостливо посмотрел на него Скосырев, – уж не себя ли ты видишь президентом Андорры?

– Себя! – вскинул голову Костин. – Но теперь, когда на мне ответственность не только за жену, но и за ее капитал, президентом я вижу тебя!

– Мне-то это зачем? – пожал плечами Скосырев. – Революции, перевороты, восстания – это не для меня. Я человек мирный, мне достаточно того, что я всегда сыт, пьян и нос в табаке.

– Дурак ты, Борька! – крякнул от досады Костин. – Неужели жизнь подле бабьего подола – это то, ради чего Господь произвел тебя на белый свет?! Окститесь, штабс-капитан Скосырев, оглянитесь вокруг! Европа бурлит, без основательной перетряски не обойтись ни одному государству, и под бабьим подолом отсидеться не удастся никому. Так что лучше: ждать, когда тебе дадут по башке, или наносить удары самому? Президент страны, пусть даже карликовой, это фигура, это член Лиги наций, это человек, который на заседаниях Ассамблеи простым поднятием руки может влиять на судьбы любой из сорока четырех стран, объединенных под знаменем этой международной организации. Я уж не говорю о том, что ездить в Барселону, чтобы продать очередной подарок леди Херрд, больше не придется.

Все мог стерпеть Борька, все, но только не правду, которая, как правильно говорят, глаза режет! От обиды он чуть было не дал Костину по морде, но быстро остыл, сказав себе, что, в принципе, Валька прав. Ведь если серьезно задуматься, то что он такое? Жиголо – это мягко сказано. Наемный партнер по танцам за дополнительную плату может стать одноразовым партнером в постели – и в этом нет ничего предосудительного, такая у него работа. Но сидеть на шее стареющей женщины, да еще при этом ее обирать – это совсем другое. И то, что толкнул его на этот путь Костин, ничего не значит: Валентину нужно было получить согласие леди Херрд на его брак с Мэри и с помощью Бориса он этого добился.

Костин теперь богач, и то, что он уезжает в Канаду, не предложив при этом последовать за ним и другу, говорит о том, что на друга ему наплевать. А ведь друг-то остается в подвешенном состоянии! Пока леди Херрд жива, здорова и пока акции полковника Херрда котируются на рынке, ее любовник не пропадет. А ну как произойдет такой же обвал, как в Штатах, когда чуть ли не в течение дня пол-Америки стали нищими, что тогда? Куда бежать, что делать?

О другом сценарии не хочется и думать: не приведи бог, старушка заболеет и отправится вслед за своим мужем, наследницей-то будет Мэри, а барон Скосырев останется ни с чем. Какое-то время можно протянуть на деньги, вырученные от продажи побрякушек. А что потом? Профессии никакой, крыши над головой нет, паспорт липовый…

Поразмыслив над всем этим, Борис решил, что план Костина – не самое плохое дело, и, чем черт не шутит, быть может, действительно, удастся, хотя бы частично, воплотить его в жизнь. Тем более, что в Европе начался такой раскардаш, что великим державам не до какой-то крошечной Андорры. Раз Гитлер начал требовать пересмотра Версальских соглашений, добром это не закончится: ни Англия, ни Франция пересматривать итоги Первой мировой войны ни за что не согласятся, а это значит война. И куда тогда деваться липовому барону Скосыреву? На чьей стороне воевать? «Нет уж, дудки, – решил он, – я на своем веку навоевался!»

После этого, не мудрствуя лукаво, Борис протянул Костину руку и бросил, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Я твое предложение принимаю.

– Давно бы так, – обрадованно улыбнулся Костин. – Как ты понимаешь, мне на весь этот балаган наплевать, тем более что жить я буду на другом берегу Атлантики. Но уж очень хороший план, я его вынашивал не один год и продумал во всех деталях. Вот увидишь, – азартно потер он руки, – если не отступишься от него ни на шаг, эта невиданная авантюра удастся. Честное слово, мне даже жаль, что все это пройдет без меня. Но я буду за тобой следить, – шутливо погрозил он пальцем, – и когда о твоем президентстве раструбят газеты, я примчусь, чтобы поздравить тебя с успехом.

Эх, если бы Борис остался верен слову и, действительно, не отступал ни шаг от тщательно разработанного плана, как знать, быть может, его судьба сложилась бы совсем иначе!

– И что же мне теперь делать? – озабоченно поинтересовался Борис.

– Для начала – смотаться в Париж. Ты своего поручика нашел?

– Нашел.

– И что? Он в наше дело входит?

– И он, и десятка два сослуживцев, которым надоело крутить баранки таксомоторов, готовы на любую авантюру.

– Та-а-к, – снова потер руки Костин, – двадцать бывших фронтовиков, которым сам черт не брат, это немало.

– Но у них нет оружия, – начал было Скосырев.

– И не надо, – посмотрел на него, как на больного, Костин. – Никакого оружия нам не надо, мы же не собираемся штурмовать столицу Андорры – крошечный городок Андорра-ла-Вьеха. Да и сопротивляться там некому: как ни странно это звучит, но в Андорре нет армии.

– Тогда зачем нам Гостев? – пожал плечами Скосырев.

– А затем, что он и его ребята станут ядром Демократической партии Андорры! – победно воскликнул Костин. – Я же говорил: все надо делать под личиной демократических преобразований. Ты пойми, – начал горячиться Костин, – народом Андорры уже несколько сотен лет правят князья-соправители: когда-то король, а теперь президент – со стороны Франции, и епископ Урхельский – со стороны Испании. Чушь, бред и абсурд! И хотя вся Андорра – это 48 километров с севера на юг, и 32 – с запада на восток, и на этом пятачке живет 3 тысячи овец, 25 тысяч коз и 30 тысяч горцев, мириться с этим положением нельзя: на дворе двадцатый век, а одна из стран Европы не имеет собственного правительства. Я уж не говорю о конституции, парламенте, всеобщих выборах и тому подобном.

– Три тысячи овец?! – брезгливо сощурился Борис. – Всего-то? Неужели эти овцы, козы и бараны стоят того, чтобы устраивать там революцию?

– Стоят! – подскочил Костин. – Козы – это прикрытие, они бродят по лугам, а чуть ниже, под травой, немалые запасы меди, свинца, угля и железной руды. Я уж не говорю о чистых реках, красивых водопадах и круглый год не тающем снеге – а это, как ты понимаешь, туризм, лыжные трассы, горные курорты и как следствие бо-о-льшие деньги. Да, чуть было не забыл, – хлопнул он себя по лбу, – ты к своему цирюльнику, как бишь его зовут, еще ходишь?

– К Рамосу? Конечно, хожу. А что?

– Если мне не изменяет память, он говорил, что в Сантандере прекрасная библиотека.

– Говорил. И что с того?

– Запишись в эту библиотеку, – наставительно поднял палец Костин. – То, что тебе рассказал, это практически все, что я знаю об Андорре. А этого мало: об истории Андорры, ее народе, обычаях и тому подобном ты должен знать все, думаю, что это можно узнать из старинных книг. Представляешь, в какой восторг придут андоррцы, если на каком-нибудь митинге ты поведаешь им о том, что, мол, в таком-то веке простые пастухи отстояли свою независимость, прогнав со своих земель вооруженных до зубов испанцев, мавров или французов!

– Хорошо, – согласно кивнул Борис, – в Париж я съезжу, партию сколочу, в библиотеку запишусь… Но ведь на все это нужны деньги и, как я понимаю, немалые, а у меня такой суммы нет.

– Этого вопроса я ждал, – ехидно усмехнулся Костин. – Не тушуйся, Борька, и о деньгах не думай, – похлопал он его по плечу. – Когда я начал обдумывать план захвата власти, то первое, что сделал, это создал неприкосновенный фонд революции – так я его назвал. Не волнуйся, эти деньги чистые, – прижал он руки к сердцу, заметив немой вопрос Скосырева, – в основном это те тугрики, которые мы не отдали большевикам в Бизерте… И еще кое-где, – добавил он после паузы. – Держи-ка, брат, чековую книжку, – протянул он увесистый конверт. – В банке я все формальности уладил, так что отныне эти деньги твои. Если позволишь, дам всего один совет: трать деньги разумно, и только на то, ради чего создан фонд. К делу, господин штабс-капитан! – наполнил он бокалы. – Труба зовет!

– Мы их победим! – вскочил с загоревшимися глазами Скосырев и порывисто обнял друга.

Потом он метнулся в прихожую, схватил свою неизменную трость и, как шашкой, с размаху, рассек ею воздух!

– Ну, Валька, берегись! – хватил он полный бокал коньяка и шандарахнул его об пол. – Если что не так, если твой план – полное дерьмо и сочинил ты его от безделья, я тебя найду и отделаю вот этой тростью. Ты меня в такое втравил, что вся моя жизнь теперь пойдет либо вверх, либо наперекосяк. Но в одном я уверен точно, – хохотнул Борис, – скучно мне не будет, и за бабий подол я цепляться не стану.

Глава ХII

Пароход на Монреаль отходил из гавани Ливерпуля, поэтому наши герои перебрались в Англию и некоторое время жили в имении леди Херрд. Как ни странно, оказавшись дома, леди Херрд почему-то загрустила и буквально не находила себе места: она то неприкаянно бродила по комнатам, то слонялась по саду, то часами, не раскрывая книгу, сидела в кресле-качалке, забыв при этом – чего никогда с ней не было раньше – снять очки.

– Что это с ней? – недоумевал Борис. – Уж не заболела ли?

– Хандра, – успокаивал его Костин. – Самая обыкновенная хандра, или, как говорят англичане, сплин.

– Климат, что ли, такой? В Испании-то ни о каком сплине не было и речи. Встряхнуть бы ее как-нибудь, но как? – разводил он руками.

– Ну, ты даешь, – усмехался Костин. – Никогда не поверю, чтобы барон Скосырев не знал, как встряхнуть женщину!

– Да знаю я, все знаю, – досадливо отмахивался Борис. – Но она меня к себе не подпускает, и в спальне даже запирается на ключ.

– Это что-то новенькое, – терялся в догадках Костин, – и на мою тещу совсем не похоже, – не мог не съязвить он. – А может, ты ее чем-нибудь обидел? Или, не дай бог, проболтался насчет Андорры? – сузил глаза Костин.

– Ты знаешь, – не обращая внимания на реплики Костина, начал издалека Борис, – я иногда думаю, что у женщин есть какой-то особый орган, который позволяет им предчувствовать несчастья, беды, расставания и другие удары судьбы. Что касается расставания с Мэри, то здесь все ясно, и впадать в хандру из-за того, что ее приемная дочь будет жить на другом берегу Атлантики, леди Херрд не станет. Значит, здесь что-то другое. Но что? Ты не поверишь, но иногда я ловлю на себе какой-то странный взгляд: то ли она меня жалеет, то ли сострадает, то ли чему-то сочувствует, то ли, – проглотил он неожиданно застрявший комок, – за что-то прощает. А иногда, – наклонился он к самому уху Костина, – смотрит, как… как рентгеновский аппарат: просвечивает насквозь, все видит, все знает и все понимает.

– Ну, это ты хватил, – успокоил его Костин. – Какой там аппарат? Просто моя теща понимает, что годы уходят, что ее время прошло, что она стареет, что… Слушай! – хлопнул он себя по лбу. – А может быть, у нее этот… как его… ну, в определенном возрасте это бывает у всех женщин?

– Климакс?

– Ну да, климакс. Своди-ка ты ее к врачу, пусть ее обследуют по женской части.

– Нет, – решительно замотал головой Борис, – это неудобно, этого я не могу.

– Тогда уговори ее вернуться в Испанию, и вся недолга.

– А вот в этом ты прав! – вскочил Борис. – В Испанию надо возвращаться, причем в любом случае: стартовать-то мне придется оттуда. Да и к Рамосу пора наведаться, – потеребил он заметно отросшие усы. – Про библиотеку я не забыл, – успокоил он привставшего Костина. – Но библиотека библиотекой, она может и подождать. А вот усы! Усы – это, брат, святое. Усы требуют ухода и внимания, тем более если они – усики, – деланно серьезно продолжал Борис. – Не зря же Козьма Прутков говорил, что волосы и ногти даны человеку для того, чтобы с приятностью заниматься легкой работой.

– Слава тебе, господи, – перекрестился Костин. – Вот таким ты мне нравишься! Роль барона Скосырева идет тебе куда больше, чем амплуа задумчивого страдальца.

– Ладно, проехали, – махнул рукой Скосырев и деловито направился к воротам. – Ты извини, но мне надо съездить в город: мелькнула одна мыслишка.

– Что еще за мыслишка?

– Я все думал, какую бы свинью подложить тебе на прощанье, – явно скоморошествуя, бросил Борис, – и вот наконец придумал. Ты еще меня попомнишь! – шутливо погрозил он своей тростью. – Так попомнишь, что плакать захочется!

Что он там придумал, до некоторых пор одному Богу было ведомо. Но то, что уже на пароходе Валентину Костину пришлось не то что плакать, а рыдать и рваться к леерам, чтобы выброситься за борт и плыть к берегам, омываемым холодной Балтикой, – это факт. И если бы не неожиданная цепкость Мэри, неизвестно, чем бы закончилось знакомство Костина с этой самой «свиньей».

А пока что молодые укладывали чемоданы, паковали сундуки и корзины, не забывая при этом о картинах, хрустале и фарфоре: Мэри хотела, чтобы ее окружали вещи, к которым она привыкла с детства. Леди Херрд не возражала, говоря, что ей все это не нужно, и если Мэри хочет, то может забрать не только картины и гобелены, но даже стены, на которых они висят.

Надо сказать, что к этому времени Борису удалось достучаться до сердца своей Ламорес и помочь ей победить тот чертов сплин, который не по дням, а по часам превращал ее в унылую старуху. Как оказалось, причиной навалившейся на нее хандры было пребывание в доме полковника Херрда, в который много лет назад она вошла молоденькой воспитательницей его и своей осиротевшей племянницы.

– Не знаю, почему, но этот дом в Ковентри мне всегда казался обреченным, – комкая мокрый от слез платочек, объясняла она Борису. – И хотя с виду он крепок, но я ощущаю себя в нем, как моя незабвенная Кэтрин в каюте тонущего «Титаника». Вот увидишь, – округлила она глаза, – рано или поздно дом рухнет и, как «Титаник», похоронит под своими обломками его обитателей. Потому-то я здесь и не живу, – шипяще продолжала она. – Боюсь. Боюсь быть раздавленной стенами и потолками. Давай отсюда уедем, а? – как-то по-детски попросила она. – И побыстрее, а я то сойду с ума.

– Ламорес, моя дорогая Ламорес, – задыхаясь от жалости, гладил ее седеющие волосы Борис. – Ты не бойся, пожалуйста, ничего не бойся. Я же с тобой? С тобой. А это значит, что рядом с тобой надежный защитник. Не забывай, что я шесть лет провел в окопах, а фронтовой опыт чего-то да стоит. Конечно же, мы отсюда уедем, проводим молодых и тут же уедем. К тому же в Сантандере меня ждут дела, интересные, скажу тебе, дела! – растрепал он ее прическу. – Послушай, Ламорес, а не сходить ли тебе к парикмахеру и постричься как-нибудь иначе? – неожиданно предложил он. – А то все пучок да пучок. Я обратил внимание, что парижанки стали носить короткие прически, а мы чем хуже, а?! И вообще, я где-то слышал, что женщине, чтобы исправить скверное настроение, надо вымыть голову и сделать маникюр. Я не прав?

– Прав! – обняла его леди Херрд. – Ты, мой дорогой барон, как всегда, прав.

– Тогда – к делу! – вскочил Борис. – Одевайся – и махнем в город!

– Как «прямо сейчас»? – растерянно привстала леди Херрд. – Я не готова.

– Чего там, не готова?! – потащил ее к автомобилю Борис. – Все лошади, а их в этом авто сорок голов, бензином накормлены и рвутся в бой. Я тебя отвезу, и, пока над твоей прической будут колдовать цирюльники, пробегусь по магазинам: мне нужен хороший чемодан и кое-что, что можно положить в этот чемодан.

– Чемодан? Зачем? – удивилась леди Херрд.

– Ты только не проболтайся, – заговорщически зашептал Борис, – я хочу сделать Валентину прощальный подарок, да такой, что в далекой Канаде ему будет что вспомнить.

– Да? – загорелась леди Херрд. – А что это? Ты скажи, я не проболтаюсь.

– Э-э, нет! – решительно возразил Борис. – Знаю я вас, женщин: под большим секретом, мол, между нами, женщинами, расскажешь все Мэри, та не выдержит и поделится секретом с мужем. А у меня будет условие, – азартно продолжал Борис, – чемодан можно будет открыть не раньше, как пароход выйдет в нейтральные воды.

– Ну, а я-то, я-то когда узнаю, что в этом чемодане? – сгорала от любопытства леди Херрд.

– Ты? – деланно безразлично переспросил Борис. – Ты об этом узнаешь из первого же письма, которое Мэри пришлет из Канады.

– Нет, дорогой, я до этого не доживу, – заломила руки леди Херрд, – я умру от любопытства.

– Если это и произойдет, то с новой прической ты будешь выглядеть лучше живых, – мрачновато пошутил Борис и чуть ли не силой усадил леди Херрд в машину.

Когда часа через три они вернулись в имение, то и прислуга, и Валентин, и Мэри на какое-то время потеряли дар речи: из машины вышла совершенно незнакомая, коротко стриженая платиновая блондинка и, что больше всего их поразило, в ярко-лиловом платье выше колен и в серебристых туфельках на высоченных шпильках. Она так легко и так стремительно, пританцовывая на ходу, дефилировала по залитой оранжевым закатом дорожке, что все буквально оцепенели от этого захватывающего зрелища.

А незнакомка, игриво помахивая изящной сумочкой и обворожительно улыбаясь, как ни в чем не бывало и почему-то по-хозяйски направилась к двери, бросив на ходу прислуге:

– Чемоданы, пакеты и коробки – в мою гардеробную.

И только тут до всех дошло: да ведь это хозяйка, это помолодевшая на двадцать лет леди Херрд! А когда следом за ней появился победно улыбающийся барон Скосырев, всем стало ясно, что без него феноменальное перерождение леди Херрд не обошлось.

– Так-то вот, – подмигнул он Костину. – А ты говоришь, сплин. Плевать мы хотели на этот сплин.

– Да-а, Борька, – восхищенно развел руками Костин, – беру свои слова обратно. Что-что, а как встряхнуть женщину, ты знаешь.

– И не только женщину, – делано-надменно изрек Скосырев. – Ты еще в этом убедишься, – бросил он многозначительный взгляд на перетянутый ремнями коричневый чемодан.

Что касается Мэри, то она ни на шаг не отходила от тетушки, пытаясь понять, как ей удалось так решительно преобразиться, каким волшебным средством она воспользовалась.

– Средством? – усмехнулась леди Херрд. – Ты удивишься, но это средство хорошо известно и называется оно – любовь, – поделилась она секретом. – Ни один парикмахер, ни один портной, ни один ювелир не могут сделать того, что может сделать любовь. Запомни, девочка, запомни на всю жизнь: преобразить женщину, дать ей вторую молодость и вторую жизнь может любовь, и только любовь. Все остальное – ерунда! Ни новая прическа, ни новое платье не зажгут глаза тем сиянием, а весь облик тем внутренним светом, которые исходят от влюбленной и, что немаловажно, любимой женщины. Так что, – потрепала она племянницу по щеке, – скажу тебе как бывшая учительница: любовь первична, любовь – это бриллиант, а все остальное – прически, платья и тому подобное, вторично, а проще говоря, оправа. Ну, что такое сама по себе оправа? Ничто. А бриллиант – он всегда бриллиант, даже и без оправы. Я не очень умничаю? – несколько стесняясь, поинтересовалась она. – Ты что-нибудь поняла?

– Да, моя любимая тетушка и моя дорогая мама, – обняла ее Мэри, – я все поняла. И вообще, – как-то по-девчоночьи хлюпнула она носом, – ты так много для меня сделала. Я буду вечно, я буду всегда тебя помнить. Я тебе обещаю, – залилась Мэри слезами, – что первую же дочку назову твоим именем, и будет у тебя маленькая, толстенькая внученька Полли. Ты согласна?

– Господи, боже правый, – залилась счастливыми слезами леди Херрд, – что ты такое говоришь? Толстенькая ли, худенькая ли, но моя кровиночка. Ведь моя же, моя! – в голос зашлась она. – Мы с твоей мамой родные сестры, а это значит, что мы с тобой, а значит, и с крохотулькой Полли одного роду-племени.

Когда в комнату вошел Борис, а за ним и Костин, то, ничего не понимая, от неожиданности оба прилипли к стене. Леди Херрд и ее племянница сидели на диване и, рыдая в голос, заливались горючими слезами. При этом они нежно обнимались, а их глаза сияли. Когда Костин открыл было рот, чтобы узнать, что случилось, обе плакальщицы так энергично замахали руками, что мужчины бочком, бочком и выскользнули за дверь.

– Ты что-нибудь понимаешь? – растерянно спросил Костин.

– Конечно, – хлопнул его по плечу Борис. – Тут и понимать нечего. Им хорошо, и плачут они от счастья. Ты когда-нибудь от счастья плакал?

– Нет, – коротко бросил Костин.

– Стало быть, ты никогда не был по-настоящему счастлив, – подвел итог Борис. – И я тебе в этом завидую, – сделал он неожиданный вывод, – так как это значит, что все у тебя впереди – и истинное счастье, и ликующая радость, и очищающие душу слезы.

Чего-чего, а слез Костин пролил немало. Это случилось на борту идущего в Канаду парохода, когда, уточнив у капитана, вышли ли они в нейтральные воды и, дрожа от нетерпения, он открыл перетянутый ремнями коричневый чемодан.

– Посмотрим, посмотрим, – приговаривал он, – чего насовал туда Борька. Тяжеленький, однако, чемоданчик-то, уж не книги ли в его утробе? Ба, да это патефон! – воскликнул он, доставая отливающее перламутром последнее достижение техники. – Мэри, – позвал он жену, – ты только посмотри, что презентовал нам барон!

– Патефон! – захлопала в ладоши Мэри. – И какой красивый! А пластинки есть? – заглянула она в чемодан.

– Есть, – развернул Валентин довольно плотную коробку. – Раз, два, три… пять штук! – воскликнул он.

– И что на них? – сгорала от любопытства Мэри. – Наверное, одни фокстроты? А танго есть?

Когда Валентин достал из конверта пластинку и прочитал, что на ней записано, то не сразу поверил своим глазам. Подумав, что ошибся, выхватил вторую, потом третью, четвертую, пятую.

– Ты знаешь, – проглотив откуда-то взявшийся комок, просипел он, – это не фокстроты.

– Неужели танго?! – прижала руки к сердцу Мэри. – Ох, это танго! Я обожаю танго.

– Вынужден тебя разочаровать, – почему-то с металлом в голосе бросил Валентин. – Это не танго. Это Шаляпин.

– Шаляпин?! – изумилась Мэри. – Великий Шаляпин?! И на всех пластинках – он?

– Да, – с проснувшейся гордостью ответил Валентин, – на всех пластинках великий русский певец Федор Иванович Шаляпин. Между прочим, я несколько раз слушал его в Мариинке – это такой театр в Петербурге, – пояснил он. – Какой это был Годунов! А Мефистофель, а Олоферн, а Дон Кихот! А как он пел романсы! Я уж не говорю о русских песнях, одна «Дубинушка» чего стоит!

– Ставь! Быстрее ставь первую попавшуюся пластинку, и будем слушать, – предвкушая наслаждение, забралась с ногами в кресло Мэри.

Пока слушали арии из опер, все шло нормально, и Валентин даже пытался что-то мурлыкать себе под нос. Но когда зазвучали романсы, в душе Костина что-то оборвалось, и он перестал что-либо понимать. Он не чувствовал ни рук, ни ног, он не знал, дышит ли, видит ли что-нибудь. Он стал туго натянутой струной, нет, не струной, а мембраной, звучащей в унисон с голосом Шаляпина:

Не искуша-а-й меня без ну-у-жды Возвра-а-том нежности твое-ей: Разочаро-о-ванно-ому чужды Все обольщен-е-енья пре-ежних дней!

Каюта была довольно просторной, но в какой-то момент Валентину показалось, что рокочущему басу в этих стенах тесно, что они не выдержат могучих раскатов органоподобных рулад и начнут трескаться по швам. Валентин вскочил, рывком открыл иллюминатор – и, перекрывая крики чаек, шаляпинский бас вырвался на просторы Атлантики:

Уж я не верю увере-е-ньям, Уж я не ве-е-рую в любо-овь И не-е могу преда-а-ться вно-овь Раз измени-и-ившим сновиде-е-е-ньям.

– Нет, не могу! – решительно снял пластинку Костин. – Всю душу выворачивает.

– А о чем он поет? – поинтересовалась Мэри. – Я же по-русски не понимаю. Чувствую, что о чем-то грустном, но о чем?

– О любви, моя дорогая. О давным-давно прошедшей любви и о том, что другой такой больше не будет.

– Это – не о нас, – шаловливо улыбнулась Мэри. – А что-нибудь о любви взаимной, красивой и возвышенной он поет?

– А как же! – выхватил Валентин новую пластинку и, не глядя, поставил на диск патефона.

Лучше бы он этого не делал! Как только зазвучали первые аккорды сопровождения, Валентин рухнул в кресло и, чуть ли не наяву увидев расплывшуюся в ухмылке довольную физиономию Скосырева, не в силах сдержать слезы, закрыл глаза руками. А всю каюту, да что там каюту, всю вселенную наполнил бархатисто-печальный голос Шаляпина:

Не-е пробужда-а-й воспо-о-минаний Минувших дне-е-й, минувших дне-е-й, Не возроди-и-ишь былых жела-а-а-ний В душе-е мое-ей, в душ-е-е моей.

Валентин вспомнил, как они пели этот романс вместе с Борькой, как заливали нахлынувшую печаль отборным коньяком, как обещали друг другу, где бы они ни были, несмотря ни на что, воспоминания пробуждать и никогда не забывать своей горемычной России.

Пока Шаляпин просил не устремлять на него взор опасный и не увлекать мечтой любви, Валентин еще как-то держался, но безоговорочно сдался, когда зазвучало грустно-наставительное:

Одна-а-жды сча-а-стьте в жи-и-зни этой Вкушаем мы-ы, вкушаем мы, Святым огне-ем любви со-о-греты, Оживлены-ы, ожи-и-влены.

«Однажды! – билась пульсирующая мысль в висок Костина. – Все бывает однажды! Одна истинная любовь, один верный друг, одна настоящая Родина. А что есть у меня, любовь? Любовь, можно сказать, есть. Это немало. Но ни друга, ни, тем более, Родины нет».

– Эх, жизнь моя, жестянка, – сквозь рыдания воскликнул он по-русски, – напиться бы сейчас… и набить кому-нибудь морду!

– Что-что? – встревоженно вскочила Мэри. – Ты что-что просил? Может, воды? Господи, да ты плачешь! – всплеснула она руками. – Почему? Неужели так расстроил Шаляпин? Да ну его, – сняла она пластинку, – я же говорила, что лучше бы барон подарил нам танго или, в крайнем случае, фокстроты.

– Глупышка ты, Мэри, – успокаивающе гладил ее по голове Костин, – фокстроты – это музыка для ног, а романсы – для души. Когда же поет Шаляпин – это… это, как целебные ванны, как какой-нибудь Баден-Баден: вся короста – с души долой, и ты становишься будто новорожденным и чистым, ну, как после исповеди и причастия.

Больше они романсы не слушали. Но Валентин, тщательно уложив в чемодан патефон и пластинки, пообещал открывать его почаще, и уж что-что, а Новый-то год обязательно встречать с Шаляпиным.

Тем временем помолодевшая на двадцать лет леди Херрд и ее элегантный спутник барон Скосырев решили наверстать упущенное и, если так можно выразиться, ударились в светскую жизнь. Их видели в самых дорогих ресторанах, на выставках модных художников, на громких премьерах в «Ковент-Гардене» и «Глобусе», на регатах в Хенли, на теннисных состязаниях в Уимблдоне, на аукционах «Кристис» и «Сотбис» и, уж конечно, на скачках в Аскоте, Ньюмаркете и Донкастере.

Леди Херрд в лошадях ничего не понимала, зато хорошо разбиралась в шляпках. А ведь во все времена главным для светских леди было не выиграть в тотализаторе, а продемонстрировать специально для этого случая изготовленную шляпку. Каких здесь только не было шляп – и в виде цветочной клумбы, и аэроплана, и линкора, и каких-то абстрактных нагромождений! Леди Херрд сразила светских львиц сделанными из цветов главными часами Лондона, причем с двигавшимися стрелками.

А вот барон Скосырев в лошадях разбирался и угадывал победителей чуть ли не каждого заезда. Деньги потекли рекой! Именно это позволило ему, не ставя в известность леди Херрд, нанять фотографа из «Дейли телеграф»: шустрый парнишка по имени Джозеф за приличное вознаграждение должен был по возможности незаметно следовать за бароном и, как только увидит барона рядом с известными всей Англии личностями, немедленно делать снимок. За публикацию в «Дейли телеграф» – отдельный гонорар.

Не прошло и недели, как в «Дейли телеграф» появилась серия фотографий министра иностранных дел Энтони Идена, пожимавшего руки посетителям Британского музея. Наиболее удачным был снимок, на котором Иден одной рукой приобнимает, а другой пожимает руку изящно одетому джентльмену с тросточкой под мышкой. Еще через неделю в этой же газете читатели увидели бывшего министра колоний, а потом министра финансов Уинстона Черчилля, который в эти годы занимался журналистикой, рядом с уже известным джентльменом, помогавшим будущему премьеру раскурить сигару.

Но вершиной успеха был фоторепортаж в «Санди Таймс», посвященный открытию сезона скачек на ипподроме в Аскоте. На переднем плане, неистово болея за любимую лошадь, размахивал своим неизменным цилиндром Невилл Чемберлен, тот самый Чемберлен, который в качестве премьер-министра Великобритании в скором времени подпишет с Гитлером печально известное Мюнхенское соглашение. За спиной Чемберлена горделиво улыбалась платиновая блондинка с цветочными часами на голове, а чуть правее, в унисон с премьер-министром, размахивал шляпой все тот же аристократично выглядящий джентльмен.

Надо ли говорить, что Борис скупил чуть ли не весь тираж этих газет, мудро решив, что со временем они станут хорошей визитной карточкой. Щедро расплатившись с фотографом, Борис начал было собираться на Хенлейскую гребную регату, где должны были выйти на старт традиционно соперничающие «восьмерки» из Оксфорда и Кембриджа, как вдруг Джозеф, хитро прищурившись, но как бы между прочим, спросил:

– Разве сэр не идет сегодня в «Глобус»?

– В «Глобус»? – переспросил Скосырев. – Нет, я там был на прошлой неделе.

– Но ведь сегодня там премьера.

– Да? И что дают коллеги Шекспира?

– «Макбета».

– О господи! Премьер «Макбета» я видел десятка три.

– Но сегодня премьера премьер, – делая вид, что собирается уходить, бросил фотограф. – На спектакле будет король.

– Как «король»?! – чуть не подпрыгнул Скосырев. – Что же ты, балда, молчишь?!

– Если считать мою непрерывную болтовню молчанием, – усмехнулся Джозеф, – то что же тогда?…

– Стоп! – перебил его Скосырев. – Ты там будешь?

– Всенепременно, у меня задание редакции.

– Тогда регату – к чертям собачьим! – азартно потер руки Борис. – За снимок, где я буду рядом с Эдуардом VIII, тройной гонорар. По рукам?

– Сделаем, – хмыкнул Джозеф. – Но деньги вперед! Хотя бы половину, – смягчился он.

Как там было дальше, одному Богу ведомо, но на следующий день все газеты Англии вышли с отчетами о премьере «Макбета» и о посещении театра королем Эдуардом VIII. Среди множества фотографий, на которых король то аплодирует, то задумчиво смотрит на сцену, то пожимает руки исполнителям главных ролей, одной из самых удачных была та, на которой король оживленно беседует с почтительно склонившим голову джентльменом в безупречно сидящем фраке и с неизменной тросточкой под мышкой.

Надо сказать, что для короля этот репортаж был одним из последних. Дело в том, что очень скоро ему придется отречься от престола в пользу своего брата – Георга VI. И дело не только в том, что он решит жениться на разведенной американке, главная причина была в его прогерманских настроениях. Когда его, теперь всего лишь как герцога Виндзорского, отправят губернатором на Багамские острова, по дороге он остановится в Португалии.

К тому времени Англия уже будет в состоянии войны с Германией. В Лиссабоне герцога перехватит бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг и от имени Гитлера предложит ему прилететь в Берлин и выступить по радио с обращением к английскому народу прекратить борьбу и заключить мир с Германией. За эту радиопередачу бывшему королю предлагался неслыханный даже для королей гонорар в 50 миллионов швейцарских франков. Но осуществить этот план Шелленбергу не удалось – слишком плотно герцог охранялся агентами английской секретной службы.

Немалую роль этот снимок сыграет и в судьбе Бориса Скосырева. Но это будет потом, через несколько чрезвычайно насыщенных и совершенно фантасмагорических лет. А пока что он продолжал наслаждаться жизнью светского бонвивана…

Так продолжалось до наступления холодной и дождливой осени. Леди Херрд все чаще стала простужаться, в имение зачастили врачи – и Борис поставил вопрос ребром.

– Вот что, моя дорогая Ламорес, – расхаживая по спальне, озабоченно начал он, – я понимаю, что Англия твоя родина, что здесь у тебя много друзей, что здесь могилы твоих предков и все такое прочее. Но я не хочу, чтобы ты раньше времени встретилась с этими предками. Я этого просто не допущу! – со свистом рассек он тростью воздух. – Поэтому давай-ка, дорогая, уложим чемоданы и отправимся в Сантандер. Там возле тебя я не видел ни одного врача, а тут они бродят толпами.

– Я и сама об этом подумывала, – вздохнула леди Херрд, – но не решалась сказать.

– Почему? – удивился Борис.

– Боялась тебя огорчить, – обезоруживающе улыбнулась леди Херрд. – Уж очень ладно ты вписался в лондонскую жизнь, мне казалось, что от всех этих скачек, театров и регат тебя не оторвать.

– А вот и оторвать! – снова рубанул воздух Скосырев. – Запросто! Ради тебя готов вместо виски пить херес и вместо овсянки есть мясо по-испански, – хохотнул он.

– Раз ты идешь на такие жертвы, – подхватила леди Херрд, – то я готова, – вскочила она с дивана и закружила барона в ликующем вальсе. – В Испанию, в Испанию, в Испанию, – напевала она в ритме танца. – Туда, где нас ждет солнце, море и… и что-нибудь еще, но обязательно восхитительное, бесподобное и прекрасное.

Как тут не вспомнить хорошо известную пословицу: «Человек предполагает, а Бог располагает»! Знали бы наши герои, что кроме солнца и моря их ждет такое «что-нибудь», что и в голову не могло прийти, то, хоть и на овсянке, но сидели бы себе пусть в туманном, зато стабильном и безопасном Альбионе. А впрочем, как знать, ведь Борис уже вкусил той отравы, которой поделился с ним Костин, и рвался вперед, рвался туда, где его ждала известность, слава и, самое главное, власть.

Глава ХIII

Первое, что сделал Скосырев по приезде в Сантандер, отправился к своему цирюльнику. Каково же было его удивление, когда вместо неизменно учтивого и подобострастно любезного Рамоса он встретил надменно горделивого и даже высокомерно чванливого человечка в какой-то странной униформе.

– Рамос, мой дорогой Рамос, – изумился Борис, – что с вами случилось? В какой орден вы вступили? Или правительство велело всем парикмахерам облачиться в эту петушиную униформу?

– Извольте взять свои слова обратно! – вспыхнул парикмахер. – Не думайте, что если вы барон, то вам все позволено. Я этого не потерплю, и оскорблять Испанскую фалангу не позволю!

– Хорошо, – развел руками Скосырев, памятуя о том, что когда он сядет в кресло, то будет абсолютно беспомощен, а Рамос вооружен бритвой, ножницами и всякого рода щипчиками, – беру свои слова обратно. Но я в самом деле вас не узнаю. И о какой фаланге вы говорите?

– Об Испанской фаланге, – выставил вперед ножку Рамос, – так называется наша фашистская партия.

– Да-а? – еще больше изумился Скосырев. – В Испании есть фашистская партия, такая же, как в Италии и Германии?

– Именно так! – вскинул голову Рамос. – Идеалы у нас такие же, но если в Италии и Германии наши братья уже у власти, то нам еще предстоит ее завоевать. И мы ее завоюем! – взмахнул он сверкнувшими, как стилет, ножницами.

– Ну-ну, – миролюбиво кивнул Борис, – может, и завоюете. А стричься-то будем? И побриться бы неплохо, – провел он рукой по отросшей щетине. – Я ведь недавно из Англии: так вот там никто не умеет стричь и брить так превосходно, как вы, – решил он сыграть на профессиональной гордости Рамоса. – Я уж не говорю об одеколонах: никому и в голову не придет поинтересоваться, на свидание я иду, на скачки или в парламент – льют на голову, что под руку попадет, и вся недолга.

Надо было видеть, как будто дождем смыло заносчивость и кичливость новообращенного фашиста Рамоса и как в нем проснулась профессиональная гордость испанского цирюльника. Он снова стал услужливым и обходительным, снова разливался соловьем, рассказывая о пополнениях своей коллекции ароматов, снова не стриг и брил, а священнодействовал, порхая вокруг клиента.

– Ну вот, совсем другое дело, – щедро расплачиваясь с Рамосом, удовлетворенно разглядывал себя в зеркало Скосырев. – А теперь вопрос на засыпку, – лукаво прищурился он, – есть ли в вашей коллекции такой аромат, который бы вызвал ко мне интерес?…

– Все понял, – усмехнулся Рамос, – у вас новая дама.

– И не одна, – решил подыграть ему Скосырев. – Но все эти дамы… как бы вам сказать… не очень дамы.

– Неужто школьницы? – опешил Рамос.

– Еще чего! – крякнул от досады Борис. – Эти дамы – синие чулки. Они очень умные, много чего знают, но ходят в поношенных кофтах и терпеть не могут денди, мачо и разных других красавцев.

– Это что-то новенькое. Господин барон, – сочувственно посмотрел на него Рамос, – вам надо есть больше фруктов. Английская овсянка действует на вас дурно.

– А вот и не дурно! – хохотнул Борис. – Именно в Англии я решил заняться самообразованием и записаться в библиотеку.

– О-о, господин барон не пожалеет, – восхищенно подхватил Рамос. – В Сантандере такая библиотека, такая библиотека! И хотя она всего лишь филиал еще более знаменитой Барселонской библиотеки, записавшись в нашу, вы сможете наведываться в Барселону и пользоваться тамошним абонементом.

– Так вот, – продолжал Скосырев, – я хочу, чтобы библиотечные дамы встретили меня, как своего человека, чтобы давали даже те книги, которые берегут как зеницу ока и никому не выдают. Такого рода приворотный аромат найдется?

– Для вас, господин барон, найдется, – открыл заветный шкафчик Рамос. – Тем более, что цель у вас благородная. Вот, – достал он восьмигранный флакончик, – вам этот аромат не понравится, так как в нем есть что-то от запаха пыли и давно не раскрываемых фолиантов, но для библиотеки – это то, что надо. Уверяю вас, господин барон, что успех вам обеспечен: библиотечные дамы будут от вас без ума.

Как в воду смотрел новообращенный фашист и настоящий кудесник своего дела Франциско Рамос. Стоило скромно одетому, интеллигентной внешности, синьору появиться на пороге библиотеки, как вокруг него образовался водоворот из женщин в очках и поношенных кофтах. А когда он представился не бароном, а санкт-петербургским доцентом, изучающим историю карликовых государств, библиотечные дамы пришли в неописуемый восторг: оказывается, никто и никогда не интересовался историей Сан-Марино, Лихтенштейна, Монако или Андорры. То, что они нашли в подвалах, полуподвалах и других потаенных уголках, составило целую гору старинных книг, толстенных фолиантов и даже пергаментных рукописей.

Так в жизни Бориса Скосырев начался совершенно новый этап, смириться с которым пришлось и леди Херрд, и его многочисленным друзьям. В библиотеке Борис пропадал с утра до вечера, а возвращаясь домой, поражал леди Херрд необычной просветленностью и беспощадным самобичеванием.

– Какой же я был дурак! – казнился он. – Балбес, медный лоб и олух царя небесного! Что я знал, нет, ты мне скажи, – взывал он к леди Херрд, – ну что я знал? Ведь я же ничего, кроме биржевых сводок и отчетов о скачках, не читал. А в книгах, да еще старинных, мудрость человечества. Ты не поверишь, но сейчас у меня будто короста с глаз спадает: весь мир я вижу по-другому. Даже мое окопное прошлое предстало совсем в другом виде. Ведь о войне-то я судил с позиций своего полка, а что творилось за нашей спиной – в Генштабах Петрограда, Вены или Берлина, ни я, ни мои однополчане понятия не имели. А большевики, эти изгои рода человеческого, откуда они взялись, и почему эти лапотники победили нас, офицерскую касту России? Как это ни странно, но всерьез этим вопросом никто не задавался. А я ответ на эти вопросы нашел: правда, для этого пришлось перелистать кучу немецких, английских, французских и русских газет того времени.

– Но зачем тебе это нужно? – робко интересовалась леди Херрд. – Все это в далеком прошлом.

– Чтобы строить будущее, надо знать прошлое, – изрек он где-то вычитанную мысль. – Честно говоря, на документы, касающиеся России, я наткнулся случайно, а когда вчитался, уже не мог оторваться. Но, по большому счету, меня интересует совсем другое…Что именно, я расскажу, – после паузы добавил он, – но несколько позже, когда… когда нам придется на некоторое время расстаться.

– Это еще почему? – насторожилась леди Херрд. – Надеюсь, тебя не соблазнила испанка в поношенной кофте?

– Какая еще испанка?! – отмахнулся Борис. – Сейчас мне не до этого. Ты пойми, Ламорес, пойми самое главное: так жить дальше нельзя, и даже если захочется, то не получится. Европа сейчас, как перегретый паровой котел, еще чуть-чуть огня – и все взорвется: взорвется и полетит к чертовой матери! А огня подбросят диктаторы – это может быть Гитлер, Муссолини, а может, и Сталин. В Испании, кстати говоря, тоже не все ладно: если фашистом стал даже мой цирюльник, то можно представить, что творится в среде предпринимателей, торговцев и, возможно, в армии. Короче говоря, как писал пролетарский вождь Ленин: низы не могут, а верхи не хотят жить по-старому. И этой ситуацией нельзя не воспользоваться! – многообещающе закончил он.

– Вот уж не думала, что барон Скосырев станет цитировать Ленина, – усмехнулась леди Херрд. – Ты же с ним воевал и чуть было не победил.

– Если бы, – вздохнул Борис. – То-то и оно, что не победил… Но зато буквально вчера я узнал такое, – оживился он, – о чем не имеет понятия ни один москвич: я знаю родословную Ленина, а она до сих пор является одной из величайших тайн Советского Союза.

И Борис рассказал леди Херрд о найденных им в хранилищах библиотеки документах. Оказывается, происхождением Ульянова-Ленина газетчики начали интересоваться еще в начале века, но и он сам, и окружавшие его большевики это тщательно скрывали. Кто он такой, этот Ульянов-Ленин? Какого он роду-племени? Какая у него профессия? На какие деньги он живет сам и содержит партию? Почему он желает зла России и мечтает об ее поражении в войне? Почему среди его окружения так много евреев? Эти и многие другие вопросы задавали не только журналисты и политические деятели, но и те, кого называют обывателями.

Одно время ходил слух, что Владимир Ульянов чуть ли не столбовой дворянин, то есть дворянин старинного рода. Это далеко не так. Дворянского звания был удостоен его отец – Илья Николаевич Ульянов, который был директором народных училищ Симбирской губернии: право на это ему давало награждение орденом Святого Владимира III степени. Кстати говоря, новоиспеченный дворянин был не совсем русским: его бабка по фамилии Смирнова была калмычкой. Отсюда и несколько монголоидный тип лица его сына, будущего вождя революции Владимира Ульянова-Ленина.

Но если бы только это! Как оказалось, в жилах его матери, Марии Александровны, вообще нет ни капли русской крови. По материнской линии она полушведка-полунемка, в ее роду были перчаточник и золотых дел мастер по фамилии Орстед, шляпочники Новелиус и Борг, их жены из рода Нюман и Арнберг. А вот дочь прибалтийского немца Иоаганна Гросшопфа, Анна, вышла замуж за врача, Александра Дмитриевича Бланка. От этого-то брака и родилась Мария Бланк – впоследствии жена Ильи Николаевича Ульянова и мать будущего борца с царизмом.

Самое странное, что в собственноручно составленной родословной Мария Александровна ни слова не пишет о своем отце: кто он, что он, какого роду-племени – об этом ни слова.

Когда Скосырев, так и не выяснив, кто же он такой, Александр Бланк, уже готов был сдаться и сказал об этом синьоре в когда-то синей кофте, та как-то загадочно улыбнулась и кивком пригласила неотразимо привлекательного читателя в комнату с огромным сейфом.

– Здесь то, что до поры до времени не подлежит оглашению, – заметно волнуясь, не просто сказала, а изрекла она. – Здесь – государственные тайны, разглашение которых может привести к непоправимым последствиям. Поэтому без указания из Барселоны я не имею права выдавать ни одного документа, – поджав вчера еще бесцветные, а сегодня хоть и немного, но все же подкрашенные губы, закончила она.

Борис все понял и, внутренне усмехнувшись, мол, и ты туда же, полез вроде бы за носовым платком, а сам незаметно приоткрыл флакончик, предназначенный отнюдь не для библиотечных дам. Когда синьора оказалась в облаке, состоящем из аромата ливанского кедра, настоянном на горном эдельвейсе, у нее задрожали колени и, не вытирая жарко повлажневших глаз, она решилась на должностное преступление.

– Но ведь синьор не журналист, – неожиданно мелодичным голосом продолжала она, – и с этим документом в редакцию не побежит?

– Ни в коем случае! – прижал руку к сердцу Борис. – Наука, которую я представляю, – решил он врать до конца, – не терпит никакой огласки.

Тут же загремели ключи, и через мгновение пребывавшая в счастливом волнении синьора и готовая отдать обаятельному читателю не только бумаги из сейфа, но и то, что свято хранила долгих тридцать лет, раскрыла стальные дверцы и протянула Скосыреву убористо исписанный листочек.

То, что прочитал Борис, повергло его в неподдельное изумление! Оказывается, деда Ленина звали вовсе не Александр, а Израиль, а еще точнее – Сруль. Родился он на Украине, в простой мещанской семье. Его отец был мудрым человеком и понимал, что детям надо дать образование, поэтому отправил Сруля и его брата Абеля в Житомир, где они поступили в уездное училище. Учились братья хорошо и, конечно же, мечтали о получении высшего образования, но мешала так называемая черта оседлости: ни в один университет евреев, вернее, иудеев, не принимали.

И тогда их дядя, известный столичный купец, посоветовал отречься от своей веры и принять христианство. Поразмышляв и испросив согласие отца, братья крестились и стали правоверными христианами, а проще говоря, выкрестами.

Этого было достаточно, чтобы устранить какие бы то ни было препятствия для поступления в университет. Но Сруль, а теперь Александр Бланк, решил стать врачом и поступил в Медико-хирургическую академию. По окончании академии Александр Бланк некоторое время работал земским врачом в Смоленской губернии, а потом в петербургской больнице Святой Марии Магдалины.

– Теперь ты понимаешь, – горячился Борис, бегая вокруг леди Херрд, – почему в окружении Ленина было так много евреев! Рыбак рыбака видит издалека – тут уж, как говорится, из песни слова не выкинешь. И то, что во время войны его называли немецким шпионом, тоже понятно: он же на четверть немец. Эх, не поймали его тогда! – досадливо вздохнул он. – Будь Керенский порасторопнее и поставь Ленина к стенке, вся наша жизнь сложилась бы иначе. Я уж не говорю о России: никакой Совдепии не было бы и в помине… А-а, ладно, – махнул он рукой, – проехали. Хотя, конечно, жаль, что все это нельзя опубликовать, скажем, в той же «Правде» – вот было бы переполоху!

Для леди Херрд все эти изыскания, переживания, рассуждения и рассказы были чем-то вроде китайской грамоты: ни о Ленине, ни, тем более, о Керенском она понятия не имела, и уж совсем не могла постигнуть ликования своего барона, когда тот обнаружил следы еврейской крови в большевистском вожде. А когда через пару дней Борис ворвался в номер с криком: «И не было никакого опломбированного вагона!» – она даже испугалась.

– Какого вагона? О чем ты? Мой дорогой, – успокаивающе погладила она его по голове, – не кажется ли тебе, что ты слишком увлекся, что все эти библиотечные изыскания не идут тебе на пользу? Ну, что с того, что ты станешь чуточку умнее? Ведь изменить-то ты ничего не сможешь.

– Смогу! – даже притопнул Борис. – Еще как смогу! Ты в этом убедишься, причем очень скоро, – многозначительно пообещал он.

Всю следующую неделю Борис посвятил изучению истории Андорры. Каким же было его удивление, когда в одной из исторических хроник он нашел упоминание о том, что поселения людей на территории нынешней Андорры относятся еще к ледниковому периоду. Со временем эти люди стали называть себя иберийцами и из горных пещер переселились в небольшие деревеньки: именно там были найдены осколки керамики, поделки из камня, наконечники стрел и даже бронзовые изделия.

Но самое удивительное, эти мирные пастухи стали союзниками Ганнибала и оказали ему неоценимую помощь во время 2-й Пунической войны. Дело в том, что основные силы Ганнибала, в том числе и боевые слоны, были сосредоточены на юге Испании, и чтобы добраться до Рима, надо было перевалить через неприступные Пиренеи. Римляне были уверены, что ни 60-тысячному войску, ни тем более слонам это не по силам: на узких горных тропах и двум солдатам не разойтись. Но иберийцы знали другие, неизвестные римлянам, тропы и по ним провели и воинов, и слонов Ганнибала.

Впереди был еще более сложный переход через Альпы, но проводники нашли верный путь – и армия Ганнибала совершенно неожиданно для римлян появилась в Северной Италии. Победоносные сражения следовали одно за другим: сперва у реки Тицины, потом у Тразименского озера и, наконец, впоследствии вошедшая во все учебники битва при Каннах.

Правда, несколько позже римляне перехватили инициативу и нанесли Ганнибалу ряд поражений, в результате чего он вынужден был бежать в Сирию. Угрожая войной, Рим потребовал его выдачи. Но Ганнибал врагам не дался и принял яд.

Что касается иберийских пастухов, то досталось по первое число и им. Для начала римляне прошлись по их территории огнем и мечом, а потом установили там не только свои законы, но и свой язык: за разговоры на иберийском наречии можно было потерять не только язык, причем в самом прямом смысле слова, но и голову. К тому же Рим коренным образом изменил весь уклад жизни горного народа, заставив иберийцев не пасти стада овец, а заниматься хлебопашеством.

С каким же облегчением вздохнули иберийцы, когда после падения Римской империи они попали под власть германского племени вестготов, потом и арабов: им снова разрешили заниматься скотоводством.

Так продолжалось до конца VIII века нашей эры. В те годы король франков, а впоследствии император Карл Великий не на живот, а на смерть бился с арабами. В решающей битве, когда чаша весов могла склониться и в ту, и в другую сторону, совершенно неожиданно с гор, подобно лавине, скатились вооруженные чем попало пастухи, ударили во фланг и загнали арабов в пропасти.

Карл Великий был не только благородным, но и благодарным человеком: собрав у своего шатра участников битвы, он объявил все 788 человек суверенным народом под своим покровительством. Страна была названа Андоррой и включена в состав Урхельского епископства. Больше того, Карл Великий освободил андоррцев от каких бы то ни было налогов, но, так как был известным любителем рыбных блюд, символическую дань выплачивать обязал: две форели в год из самой чистой в Пиренеях реки Валиры.

Несколько позже император пошел еще дальше и в 819 году даровал жителям Андорры Великую хартию свободы (эта дата официально считается годом основания Андорры), о которой после распада империи урхельские епископы забыли и превратили Андорру в свое феодальное владение. Дань, которую они собирали с андоррцев, а их тогда жило в горах чуть более двух тысяч человек, была по-прежнему символической: 4 окорока, 40 хлебов и 10 бочонков вина в год. Кроме того, на Рождество они должны были угощать праздничным обедом своего сюзерена и сто его гостей.

Такая идиллия продолжалась недолго: владелец обширных земель в Южной Франции граф де Фуа решил присоединить к себе и Андорру. Урхельские епископы попробовали сопротивляться, но граф разбил их наголову, а собор разрушил. Но так как епископов поддерживал папа, а ссориться с ним граф не хотел, то в 1278 году враждующие стороны подписали так называемый «Акт-пареаж», то есть соглашение, по которому в Андорре устанавливалось совместное правление епископа Урхельского и графа де Фуа, проще говоря, один правил по четным годам, а другой – по нечетным.

Самое удивительное, что епископы – с испанской стороны, и потомки графа – с французской, еще в начале ХV века не возражали против создания в Андорре выборного органа, так называемого Совета земли, который вскоре превратился в Генеральный совет, то есть фактически первый в Европе парламент, состоящий из 24 депутатов, избираемых на четыре года.

Но когда грянула Французская революция, все полетело вверх тормашками. Республиканская Франция тут же отказалась от своих соправительских функций в Андорре, а когда началась война с Испанией, двинула свои войска в Долины – так иногда называли Андорру. И лишь Наполеон специальным декретом объявил о восстановлении в Андорре действия «Акт-пареажа», то есть о совместном правлении главы Франции и урхельского епископа.

Так продолжалось до середины ХIХ века, когда в Долинах была принята конституция, по которой власть епископа свелась к чисто церковным делам, а страной стал управлять Генеральный совет, по-прежнему состоящий из 24 выборных депутатов. Правда, выбирал их не народ, а так называемые синдики, то есть князьки местных общин. Забавно, что одним из первых законов, принятых членами Генерального совета, был закон, запрещающий… строительство дорог.

Логика депутатов была до наивности проста: так как в Андорре нет армии, то защитить страну от внешнего вторжения, особенно в случае войны между Францией и Испанией, может только полное отсутствие дорог: по тропам ни конница, ни артиллерия не пройдут. Еще более забавным было решение изолировать Андорру от тлетворного влияния буржуазной цивилизации: когда французские власти решили связать страну с внешним миром и начали прокладывать в Долины телеграфную линию, андоррцы этому так бурно воспротивились, что много лет спиливали по ночам столбы и срезали провода. И лишь когда французы додумались вкапывать бетонные столбы, да такие, что по ним не вскарабкаешься наверх и не дотянешься до проводов, андоррцы сдались.

Но это было только началом конца патриархальной жизни горцев. Следом за телеграфом пришел телефон, потом – электричество, за ними – почтовая связь, а когда страну разрезала сквозная магистраль, связывающая Испанию и Францию, стало ясно, что европейской цивилизации пастухам не избежать.

А уж когда геологи нашли железную руду, уголь, медь и свинец, когда в горах появились какие-то странные люди в вязаных шапочках на голове и с рюкзаками за спиной, которые только и делали, что ахали и вздыхали, любуясь снежными вершинами и бурными водопадами, андоррцы поняли, что началась новая эра и что из всего этого надо извлекать выгоду, тем более что эти люди не скупились на восторги. Вот как описывал свои впечатления от посещения Андорры один знатный путешественник:

«Нагромождения скал, горные леса по склонам, могучие хребты с яркими шапками снега на вершинах, бурные горные речки и шумные водопады, кристально чистые ледниковые озера в глубоких котловинах горных цирков, самая дикость, первозданность природы этих мест – вот что, прежде всего, запечатлевается у попавшего сюда человека.

Высоко в горах более полугода всегда бело. Когда взойдешь на перевал Энвалира, всюду перед тобой слепящая яркость снежного покрова. Везде снег, снег и снег… А летом, в июне-августе, когда почти весь снег в горах растает, оставаясь лишь на самых высоких макушках гор, обширные площади склонов превращаются в зеленые, ярко раскрашенные альпийскими цветами луга.

Жители Андорры – добродушный, гостеприимный и трудолюбивый народ, выносливый и крепкий. Жизнь в суровых условиях гор веками заставляла людей бороться за свое существование, ведя в течение многих столетий натуральное хозяйство, чтобы в условиях почти полной изолированности от внешнего мира обеспечивать себя всем необходимым. Для них характерно чувство взаимной поддержки и помощи».

Еще более эмоционально выразил свои впечатления от посещения Андорры французский писатель Альфонс Додэ, который, если так можно выразиться, воскликнул на страницах одной из газет: «Как, вы не были в Андорре? Какой же вы тогда путешественник?!»

Туристы туристами, дороги дорогами, но вот газеты…Газеты-то и сыграли роковую роль в истории Андорры начала 1930-х годов. Именно из газет жители Долин узнали, что во всех странах Европы давным-давно введено всеобщее избирательное право и лишь в одной Андорре депутатов Генерального совета избирают синдики, а проще говоря, князьки местных общин.

Нашлись люди, которые знали, что такое митинги, забастовки и даже восстания. В горах начались народные волнения, тут же получившие название Андоррской революции. Судебные власти вынуждены были распустить Генеральный совет и назначить новые выборы. А до этого была проведена реформа избирательной системы: право голоса получили все мужчины старше 25 лет. Избранный по новым правилам Генеральный совет немедленно отменил существовавшие еще с феодальных времен законы и предоставил андоррцам ряд льгот в пользовании лугами, водами и лесами.

Но народ на этом не успокоился, он хотел большего! Он хотел бесплатного образования, бесплатного медицинского обслуживания, хотел владеть природными ресурсами, хотел отмены частной собственности на землю: она должна принадлежать либо государству, либо местным общинам, которые будут сдавать ее в аренду. Справедливости ради надо сказать, что с этими требованиями были согласны далеко не все – и это привело к стычкам, свалкам и столкновениям.

– Все ясно, – закрывая дверь библиотеки, сказал сам себе Борис. – Андоррцы так жить больше не хотят. И они правы! Значит, им нужно дать горячие лозунги, сплотить вокруг партии и… назвать имя вождя. Вожди сейчас в моде, так что потомки пастухов меня поймут. А не поймут, так объясним! – рубанул он тростью по ближайшему кусту. – С помощью тех же вождей.

И тут Борис оглянулся, чтобы сказать спасибо так много давшей ему библиотеке. Оглянулся – и чуть было не кинулся обратно! Прижавшись к зеркально чистому стеклу окна, стояла изящно сложенная и довольно прилично одетая синьора, теперь уже с тщательно подведенными глазами и ярко накрашенными губами. К груди («Черт возьми, к прекрасной груди! – отметил Борис. – И эти губы ей очень идут. Эх, если бы не дела! – сдвинул он на затылок шляпу. – Ведь конфетка, к тому же явно не надкушенная!») она прижимала розу, ту самую алую розу, которую минуту назад ей подарил благодарный читатель и которую она получила впервые в жизни.

Она сохранит эту розу и будет хранить ее засушенные лепестки даже тогда, когда вспомнить Бориса Скосырева будет уже некому.

Глава ХIV

Не прошло и недели, как Борис засобирался в Париж.

– Я ненадолго, – пряча глаза, объяснял он леди Херрд. – У фронтового друга проблемы со здоровьем: мало того, что попал в больницу, так еще и диагноз какой-то сложный.

– Ай-ай-ай! – не на шутку разволновалась леди Херрд. – Конечно, поезжай. Обратись к самым хорошим врачам, – наставительно продолжала она, – и денег на это святое дело не жалей. Тебе помочь?

– Да не мешало бы, – глубокомысленно изрек Борис. – Мало ли что? Вдруг понадобится операция, а это удовольствие дорогое.

– Конечно, конечно, – достала она чековую книжку.

Когда Борис взглянул на пятизначную цифру, то чуть не зашелся от радости.

«Ого, – внутренне присвистнул он, – этого хватит на всю нашу ораву».

– Я мигом! – схватил он шляпу. – Надо заказать билет.

И хотя чувство смущения его не покидало, и он готов был сквозь землю провалиться, в душе Борис ликовал – ведь он приступал к реализации так долго вынашиваемого плана. Дело в том, что Борис беспардонно врал: никакой фронтовой друг в больницу не попадал и никакая операция ему не грозила. Все было проще простого: накануне он позвонил поручику Гостеву, спросил, готов ли тот распрощаться с ливреей, а его сослуживцы – с баранками такси, и, получив утвердительный ответ, сказал, что на днях приедет в Париж, и как быть дальше, они решат на месте.

Каково же было удивление Скосырева, когда, выйдя из вагона, он увидел двадцать стоящих во фрунт молодцов. А когда они вздернули подбородки и дружно отчеканили: «Здравия желаем, господин штабс-капитан!», Борис непроизвольно взял под козырек и дал команду: «Вольно!»

«Вот ведь как глубоко сидит муштра, – досадливо подумал он. – Неужели до конца дней будем жить по казарменным привычкам? А впрочем, ничего плохого в этом нет, офицер – он и в Африке офицер!»

Потом он прошел вдоль строя, и Гостев, на правах старшего, представил каждого офицера. По старой привычке Скосырев отметил, что все они подтянуты, животы не отпустили, одеты вполне прилично и, что самое главное, глаза горят ожиданием чего-то захватывающе необычного.

«Ну, прямо, как перед атакой, – подумал Борис, – когда не знаешь, ты ли поднимешь на штык супостата, или супостат поднимет тебя».

– Господа, – стараясь быть таинственно-строгим, чуть ли не по слогам произнес Борис, – дело, которое нам предстоит, не подлежит огласке, поэтому для его обсуждения надо собраться в таком месте, где постороннее ухо нас не услышит.

– Может, в «Трактире», – подал кто-то голос, – под утро, после закрытия?

– Нет, – решительно возразил другой, – там полно полицейских, в любой момент могут нагрянуть и поинтересоваться, что это у нас за сборище.

– Тогда в гараже, – предложил начинающий лысеть поручик Маркин. – Ночью там ни души, один я сижу у ворот и гоняю вконец обнаглевших кошек.

– Кошек? – удивился Скосырев. – Они-то вам чем мешают?

– Подают дурной пример, – двусмысленно улыбнулся Маркин.

– То есть?…

– У них там что-то вроде места свиданий, бордель – одним словом. Так нет бы зажать в углу свою кошку и заниматься ею одной, эти мерзкие коты устраивают в гараже самую настоящую коллективную оргию. А как они при этом орут – с ума сойти можно! Овчарку бы на них хорошую, так нет же, хозяин жадится и денег на собаку не дает.

Все так и грохнули со смеху, но предложение назначить встречу в гараже одобрили. Не откладывая дела в долгий ящик, собраться решили той же ночью. Поручик Маркин как мог прибрался в гараже, вместо стульев расставил старые сиденья от машин, а вместо стола – бочку из-под бензина.

– Извините, – виновато улыбнулся он, но ни венских стульев, ни чиппендейловских диванов не нашлось, так что придется обойтись, чем бог послал.

– Ерунда, – благодарно пожал его руку Скосырев. – Крыша над головой есть, посторонних ушей нет, а все остальное не имеет значения. Будем считать, что к работе приступаем в полевых условиях.

Когда все расселись, Маркин попросил воздержаться от курения: вокруг, мол, полно бензина, масла и солярки – и тайная вечеря началась.

– Господа офицеры, – понизив голос, начал Скосырев, – мы приступаем к делу, которое, с одной стороны, требует конспирации, а с другой – полной открытости. Поэтому, обращаясь к вам «господа офицеры», я это делаю в последний раз. Отныне вы – члены Демократической партии Андорры, и называть мы друг друга будем не братьями, не коллегами и не товарищами, а соратниками. Напомню, что это старинное русское слово происходит от слова «рать», что значит «войско», боевая сила или ополчение, и соратники – это люди, которые ратуют, то есть борются за одно и то же дело.

Не удивляйтесь моим мудреным речам, – повысил голос Борис, заметив, что кто-то из соратников фыркнул, – все дело в том, что к этой встрече я серьезно готовился и не один месяц провел в библиотеке – вот и нахватался не совсем понятных господам окопникам слов, – обезоруживающе улыбнулся он.

– Ладно, шпарь дальше! – крикнули из дальнего угла. – Разберемся. А чего не поймем, спросим у Старшего соратника. Тебя-то, поди, так надо величать?

Чего угодно ожидал Скосырев, но только не такого поворота событий: с этой минуты кличка Старший соратник прилипла к нему намертво, и ни по имени, ни по званию его никто не называл.

– Ну, Старший так Старший, – согласно кивнул он. – А теперь я вам кое-что напомню. Все вы прошли и Первую мировую, и Гражданскую, поэтому хорошо знаете, как дурили народ большевики. А задумывались ли вы о том, почему большевики, будучи самой малочисленной партией, захватили власть? Да потому, что вбросили в народ понятные каждому мужику, простые и привлекательные лозунги. «Мир – народам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим!» Что может быть лучше?! Мир – это значит, штыки в землю и айда по домам. А то, что поражение в войне чревато колоссальными контрибуциями, никого не волновало. Насчет фабрик и земли – это прямо по пословице: «Не было ни гроша, да вдруг алтын», то есть прийти и чисто по-бандитски отобрать фабрики и поместья у истинных хозяев.

Отобрать-то отобрали, а что дальше? Теперь, как мы знаем, нет ни фабрик у рабочих, ни земли у крестьян. Но первое-то время они лозунгам верили, большевиков поддерживали и власть захватить помогли.

Как ни цинично это прозвучит, но в нашей операции я решил использовать опыт большевиков: то есть дать народу Андорры лозунги, за которыми они пойдут, поголовно вступят в созданную нами Демократическую партию и с восторгом отдадут ей власть. Если же учесть, что народ Андорры – это в основном крестьяне, а проще говоря, пастухи, живущие за счет животноводства, надо им пообещать бесплатные пастбища, помощь правительства в случае стихийных бедствий – а снегопады и проливные дожди – там обычное дело, не говоря уже о том, что они получат всеобщее избирательное право, смогут выбрать своего президента и перестанут зависеть от Франции и Испании одновременно.

Главные лозунги дня: «Хватит жить на задворках истории!» и «Богатства Андорры – каждому андоррцу!». А богатства, я вам скажу, там немалые: в земле Андорры большие запасы меди, никеля, свинца, угля, железа и многого другого.

– Это меняет дело! – раздался восторженный голос из заднего ряда. – Пардон, но по образованию я горный инженер, и знаю, о чем говорю. Надо привлечь иностранный капитал, создать мощный трест и начать добычу этого добра. Деньжищ можно заработа-ать! – закатил он глаза.

– А что, – подхватил еще кто-то, – соратник Зуев прав! В чем-чем, а в угле я разбираюсь: до войны работал на шахтах Донбасса. Если создать горный трест и научить пастухов орудовать отбойным молотком, только на одном угле можно сделать большие деньги. О никеле и меди вообще не говорю – и то и другое оторвут с руками.

– Вот видите, – победоносно улыбнулся Скосырев, – как многого можно добиться, если помочь андоррцам сделать свою страну промышленно развитой. А для этого она должна стать свободной, независимой, суверенной и, что очень важно, полноправным членом Лиги Наций: тогда мы будем под защитой этой могущественной организации, и нас не посмеет тронуть никакой прожорливый сосед. Итак! – повысил он голос. – Наша задача, не откладывая дела в долгий ящик, проникнуть в Андорру, добраться до каждого села, взбудоражить пастухов, заставить их выйти на митинги, разбить пару витрин, сжечь какой-нибудь дом и для острастки пострелять из ружей в воздух. После этого от имени Демократической партии Андорры я предложу им план выхода из кризиса и программу, которая приведет андоррцев к всеобщему благоденствию. Самое главное, – наставительно поднял он палец, – власть мы должны не захватить, а получить из рук народа, то есть все должно произойти демократическим путем. Только тогда ни республиканская Франция, ни Испания, в которой совсем недавно в результате революции была свергнута монархия, и власть захватил Народный фронт, нас не только не тронут, а даже поддержат.

– Поддержат ли? – усомнился кто-то. – Ведь раздавить нас – раз плюнуть.

– Не раздавят! – рубанул воздух тростью Борис. – Я все предусмотрел. Против таких деятелей у меня есть секретное оружие: все будут знать, что за нашей спиной одна из самых могущественных держав Европы.

– Это меняет дело! – снова закричали из заднего ряда.

– Тихо, – остановил их восторги Борис. – И не спрашивайте, что это за держава. Придет время, и каждый из вас получит документы, подтверждающие мои контакты с руководителями этой державы.

– Ура! – крикнул кто-то.

Его тут же поддержали остальные и грянули такое «Ура!», что блудливых кошек, которые терпеливо ожидали своего часа, будто ветром сдуло, и они навсегда покинули уютные и обжитые стены гаража.

Так началась беспрецедентная акция по восхождению Бориса Скосырева на трон Андорры. Да-да, я не оговорился, именно на трон, и это стает роковой ошибкой вчерашнего штабс-капитана по кличке Барон. А ведь не закружись у него голова от успехов и придерживайся он первоначального плана, как знать, быть может, вся эта история закончилась бы совсем иначе и имела бы благополучный финал.

А пока что члены немногочисленной Демократической партии Андорры пересекли границу и разбрелись по городкам и селам Долин. Одну из таких групп возглавил Виктор Гостев. Под видом представителей страховой компании они ходили от дома к дому и огорченно качали головами, видя, как бедно и во многом примитивно живут андоррцы. Потом они осторожно, как бы невзначай, заводили разговоры о том, что искренне удивлены долготерпением гордых и свободолюбивых горцев, что их ангельское непротивление и тихое всепрощение – с одной стороны, искренне восхищает, а с другой – вызывает недоумение. Ведь на дворе двадцатый век, век просвещения, свободы и демократии, а забывшие о своей природной гордости андоррцы прозябают в нищете и терпят унижения со стороны каких-то абсурдных соправителей, живущих за рубежами Долин.

Такие речи вызывали в людях праведный гнев.

– Но что мы можем? – вопрошали они. – Ни Францию, ни Испанию нам не одолеть. К тому же у нас нет армии.

– А никого одолевать не надо, – отвечал Гостев. – Время военных переворотов прошло. Теперь все решают не пушки, а избирательные бюллетени. Самый яркий пример – соседняя Испания: там без единого выстрела свергли короля Хуана III и установили республику.

– Но за кого голосовать? У нас нет ни партии, ни вождя, который бы повел народ к свободе, а страну к процветанию.

– Есть! В Андорре все есть! – восклицали страховщики. – Просто вы об этом не знаете. Уже несколько месяцев в стране действует Демократическая партия Андорры, и возглавляет ее офицер, прошедший две войны. Он, правда, русский, но делами Андорры болеет искренне.

– Русский? Что-то мы о таком не слышали.

– Еще услышите! Зовут его Борис Скосырев. Он, и только он, приведет вас к свободе и процветанию. Так что вступайте в Демократическую партию Андорры и голосуйте за Бориса Скосырева.

– В партию-то вступить можно, – чесали затылки пастухи. – Но голосовать за русского… Какой он хоть из себя-то?

– Какой? – торжествующе переспрашивал Гостев. – Сейчас увидите! – восклицал он и доставал то самое секретное оружие, о котором говорил Скосырев: это были английские газеты с фотографиями, сделанными то на теннисных кортах, то в театре, то на бегах.

– Где он тут, где? – разглядывая снимки, нетерпеливо спрашивали пастухи.

– А вы смотрите, – небрежно бросал теперь уже не страховщик, а агитатор Демократической партии Андорры Виктор Гостев, – может, и сами догадаетесь.

– Так-так-так… Это Иден, министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден, – внимательно разглядывал снимок местный грамотей и одновременно глава местной общины. – Где это он? Ага, тут написано: в Британском музее. А что это за красавец, которому он так сердечно пожимает руку? Раньше я его в газетах не встречал.

– Стоп! – перебил его сосед. – Смотри сюда. И в этой газете на первом плане все тот же красавец, а рядом с ним… черт его знает, кто рядом с ним: какой-то лысый толстяк с сигарой в зубах.

– Деревня! – щелкнул его по лбу синдик, то есть глава общины. – Это же Черчилль. Он был у англичан министром финансов. А вот это скачки, – развернул он другую газету. – Ух ты-ы, какие лошади! – восхищенно зацокал он. – Ну и болельщики что надо: смотри, как размахивает шляпой этот джентльмен. О-о, я его узнаю, это Чемберлен, английский премьер-министр. А рядом с ним – опять тот же элегантный парень. Кто он? – обернулся синдик к Гостеву. – Английский лорд, министр или президент какой-нибудь страны?

– Пока еще не президент, но обязательно им будет, – глубокомысленно ответил Виктор. – А вы смотрите дальше, там есть снимки еще интереснее.

– Ага, это театр, – догадался знаток лошадей. – Видна часть сцены, ложа, и в ней… Господи боже, да это же король Англии Эдуард VIII! Как увлеченно он аплодирует! А рядом с ним так же увлеченно аплодирует все тот же то ли лорд, то ли президент. На соседнем снимке король уже не аплодирует, а о чем-то с ним беседует. Вот бы узнать, о чем? – мечтательно вздохнул он.

– О будущем Андорры, – как бы между прочим, бросил Гостев.

– Как? – чуть ли не в один голос воскликнули горцы. – Этот обаятельный джентльмен и есть тот русский, о котором вы говорили?

– Дошло наконец… Да, если вы пожелаете и на выборах отдадите за него свои голоса, то это – ваш будущий президент Борис Скосырев. Ну, а что за страна и что за люди его поддерживают, объяснять, я думаю, не надо: фотографии, которые вы видели, говорят сами за себя.

– Решено! – сверкнул глазами синдик. – В партию вступаем всей общиной.

– Это сколько же вас будет? – деловито достал блокнот Гостев.

– Считайте сами, – начал загибать пальцы синдик. – В общине шесть сел, в каждом селе по тридцать-сорок мужчин, так что человек двести наберется.

– Отлично! – пожал ему руку Гостев. – Вас как зовут?

– Роблес. Хуан Роблес.

– Поздравляю вас, синьор Роблес с вступлением в Демократическую партию Андорры, – вручил он ему красно-белую книжицу. – Поздравляю, друзья, и вас, – одарил он такими же книжицами всех присутствующих. – Отныне все вы не просто родственники или соседи, а соратники в борьбе за светлое будущее Андорры.

Кто-то от души захлопал в ладоши, кто-то затопал тяжеленными сапогами, кто-то засвистел, а хозяин дома схватил ружье и дважды бабахнул в воздух!

– Вот это мне нравится! – не скрывал восторга Гостев. – С такими молодцами мы таких дров наломаем… то есть, я хотел сказать, таких дел натворим, что ого-го! Синьор Роблес, – с подчеркнутым почтением обратился Гостев к синдику, – вы человек мудрый, люди вас уважают, в партию вы вступили первым. Все это дает вам право претендовать на почетную должность руководителя местного отделения партии. Как вы к этому относитесь?

– Я – что? – смутился разом вспотевший Роблес. – Я – как народ, – теребил он составляющие его особую гордость пышные усы. Это – как скажут люди, то есть эти… как их… соратники.

– Ну, что скажете? – обратился Гостев к набившимся в дом соратникам. – Может, предложите не Роблеса, а кого-нибудь другого? Валяйте, говорите, у нас ведь демократия.

– Нет, нет! – зашумели пастухи. – Никого другого не надо. Мы ему верим.

На том и порешили… А Хуан Роблес со временем стал одним из самых верных и фанатично преданных своему Старшему соратнику людей. Ну, а в том, что он человек не только мудрый, но и хорошо разбирающийся в политике, Гостев убедился в тот же день.

Когда земляки Роблеса разошлись по домам, а Гостев уже садился в повозку, чтобы отправиться в дальнейший путь, Хуан вдруг задал, на первый взгляд, невинный вопрос:

– Скажите, достопочтенный соратник Гостев, а газету наша партия уже издает?

– Газету? – поперхнулся Гостев. – Нет, газету партия не издает.

– Это недоработка. Газета партии необходима! Иначе как народ узнает о жизни партии и том, что происходит в столице? Ведь радио есть только в одном из десяти сел, а лошади пробираются в самые отдаленные уголки даже по зимним тропам. Так что хоть и с опозданием, но газету пастух получит. А если учесть, что читать в Андорре умеют практически все, то газета пойдет нарасхват. Я уж не говорю о том, что английские газеты здесь никто не получает, а значит, о нашем будущем президенте никто и понятия не имеет. Те фотографии, которые мы сегодня видели, надо перепечатать в партийной газете. Представляете реакцию простых горцев, когда они увидят Бориса Скосырева рядом с Черчиллем, Чемберленом и даже с английским королем?!

– Дайте вашу руку! – искренне обнял его Гостев. – Идея – просто золотая. Я сегодня же доложу ее Старшему соратнику: думаю, он ее одобрит.

Так оно и случилось. Когда Гостев рассказал о предложении Роблеса, Борис подпрыгнул чуть ли не до потолка, обозвал себя последним идиотом, минут десять ругал себя за то, что не додумался до этого сам, тут же выписал чек, велел Гостеву немедленно отправляться в Мадрид и без запаса бумаги, типографского оборудования и квалифицированных журналистов не возвращаться.

Сработал Гостев оперативно. Не прошло и двух недель, как вышел первый номер органа Демократической партии Андорры: эта прекрасно оформленная и напечатанная на хорошей бумаге газета называлась «Вести Андорры». Надо ли говорить, что всю первую полосу занимал лихо написанный репортаж из театра «Глобус», иллюстрированный фотографиями, на которых глава Демократической партии Андорры Борис Скосырев общается с английским королем Эдуардом VIII?

Эта публикация произвела фурор! Патриархально настроенные и не утратившие уважения к императорам, царям и королям горцы увидели, что их кандидат в президенты пользуется уважением при английском дворе. А раз он там сходит за своего, значит, поддержка ему, причем на самом высоком уровне, обеспечена.

Ну, а почву из-под антимонархически настроенных андоррцев выбили фотографии, на которых Скосырев беседует то с Иденом, то с Черчиллем, то с Чемберленом. Тут уж самые закоренелые скептики вынуждены были прикусить язык: всем стало ясно, что этот русский не прост, и лучшего кандидата на пост президента Андорры не сыскать.

Тем временем Хуан Роблес и Виктор Гостев мотались по самым отдаленным деревням, убеждая горцев вступать в Демократическую партию Андорры. Пастухам говорили, что, проголосовав на президентских выборах за основателя и руководителя партии Бориса Скосырева, они перестанут зависеть от испанцев и французов, что получат льготы в пользовании общинными землями, лугами и лесами, что будут освобождены от налогов, что лежащие у них под ногами несметные богатства, а это медь, уголь, никель, железная и свинцовая руда, наконец-то перестанут пропадать втуне и станут приносить такие деньги, какие андоррцам и не снились. А многочисленные водопады! Это же не только бесполезно текущая вода или объект, на фоне которого можно сфотографироваться, но и будущие электростанции. Не говоря уже о снеге, который лежит в горах круглый год. Ну, кому могло прийти в голову, что деньги можно делать и из снега? А Борис Скосырев до этого додумался. Лыжные трассы и горные курорты, на которые будут ездить туристы из всех стран Европы, вот что такое сверкающий первозданной белизной снег. Надо ли говорить, что все это повлечет за собой строительство первоклассных отелей, прокладку новых дорог, сооружение мостов, линий электропередач и, конечно же, приток рабочей силы. Андоррцам же придется выполнять только одну непосильную работу: подсчитывать прибыль, получаемую от сдачи в аренду водопадов, рудников и снежных вершин.

И вот наконец назначена дата выборов. Решили так: в последнее воскресенье июля 1934 года все андоррские мужчины старше 25 лет должны приехать в расположенный неподалеку от столицы городок Сольеду – именно там располагалась штаб-квартира Демократической партии – и проголосовать за президента. Соперников у Бориса Скосырева не было, но это новоявленных демократов не смущало: в «Вестях Андорры» они объяснили, что если за Скосырева проголосует менее пятидесяти одного процента избирателей, то он признает свое поражение и навсегда откажется от плана сделать Андорру свободной, независимой и процветающей страной.

Какая буря протестов поднялась на страницах газеты, какие шумные митинги прошли на улицах столицы! Жаждущие свободы и процветания андоррцы чуть ли не с угрозами требовали от земляков проявить сознательность и патриотизм, явиться на избирательные участки и отдать свои голоса за Бориса Скосырева.

А чтобы горцы преодолели традиционную лень и приехали в Сольеду, да не одни, а с женами и детьми, газета объявила о проведении беспроигрышной лотереи, о распродаже по сниженным ценам одежды, обуви и недорогих украшений, о концертах приехавших из Каталонии ансамблей, и даже о футбольном матче молодежных команд Андорры и Каталонии.

Надо ли говорить, что эту, если так можно выразиться, наживку жители Долин проглотили без лишних слов и, надев праздничные наряды, заполнили улицы, ресторанчики и концертные площадки Сольеду. Гремели оркестры, отплясывали танцоры, надрывались певцы и певицы, стараясь перекричать друг друга, зазывалы приглашали в кафе и рестораны, а развеселившиеся горцы, сбиваясь в кучки, начинали, как им казалось, петь хором, так яростно притопывая в такт, что содрогалась старинная мостовая.

Но чтобы они не забыли проголосовать, Гостев придумал хоть и не совсем законный, но эффективный ход: на избирательных участках каждому проголосовавшему выдавали талончик с номером, и именно этот талончик давал право не только участвовать в лотерее, но и был пропуском на трибуну стадиона. Надо ли говорить, что все хотели что-нибудь выиграть и, конечно же, поболеть за своих на стадионе: так что на избирательных участках явка была стопроцентной.

С подсчетом голосов тянуть не стали, и, пока шел футбольный матч, шесть доверенных лиц вскрыли урны и занялись подсчетом голосов. Результат превзошел все ожидания! А тут еще андоррцы победили каталонцев, забив два безответных мяча. Поэтому появление на стадионе Хуана Роблеса, который возглавлял избирательную комиссию, болельщики встретили стоя. А когда он объявил, что на выборах президента Андорры за Бориса Скосырева проголосовало девяносто девять процентов избирателей, стадион взорвался такой бурей оваций, что с ближайшего склона чуть было не сошла снежная лавина!

А потом толпа кинулась к штаб-квартире Демократической партии, на плечах вынесла Скосырева на улицу, и на плечах же отнесла в здание, где раньше заседал Генеральный совет и где отныне будет резиденция первого президента Андорры.

Глава ХV

Не прошло и недели, как нетерпеливые горцы стали требовать воплощения в жизнь предвыборных обещаний. Но как это сделать? Как поделить крошечные пастбища между общинами, да так, чтобы границы не превратили добрых соседей в заклятых врагов? А что делать, если окажется, что под зелеными травами лежит уголь, медь или свинец: кому принадлежат эти богатства – общине, которой повезло, или всей Андорре? И как делить прибыль: между всеми гражданами Андорры или между жителями той или иной общины?

После долгих раздумий президент Скосырев решил эту проблему жестко, но справедливо: все земли Андорры, в том числе то, что на поверхности и что в глубине, принадлежат государству. Луга, леса и пахотные земли государство сдает в аренду общинам, а те – конкретным лицам, проживающим на территории общин.

И самое главное: отныне в Андорре нет никаких налогов – ни на луга, ни на леса, ни на воды, ни на что! А деньги на государственные нужды, как то прокладка дорог, строительство мостов и тому подобное, будут поступать за счет арендной платы: от общин – на поля, луга и леса, и от иностранных фирм, трестов и корпораций – за добытый уголь, а также за никель, свинец, медь и все остальное, что будет найдено в недрах Андорры.

Это был сильный ход! Как только соответствующий указ был опубликован в «Вестях Андорры», возбужденные горцы высыпали на улицы Сольеду и, забыв о своей природной сдержанности, провели такие бурные митинги в поддержку мудрых решений президента Скосырева, подняли такую оглушительную пальбу из охотничьих ружей, что с соседних гор сошло несколько снежных лавин.

А когда начали сбываться и другие предсказания Бориса, не удержались даже священники и провели несколько служб, благодаря небеса за то, что они ниспослали Андорре такого мудрого правителя.

Конечно же, все это было приятно, и в душе Борис, если так можно выразиться, потирал руки. Но каждое утро, откровенно нервничая, он хватал испанские и французские газеты, ища отклики на его невиданную авантюру. Когда же наконец в газетах Франции и Испании появились пространные статьи о первых в истории Андорры демократических выборах и о неслыханных указах законно избранного президента Бориса Скосырева – что ни говорите, а Андорра стала первой в мире страной, где отменялись какие бы то ни было налоги – Борис успокоился, это означало, что никаких силовых акций со стороны могущественных соседей не будет.

Но окончательно все стало на свои места и президент Скосырев вздохнул полной грудью лишь после того, как получил поздравительные телеграммы от правящего Народного фронта Испании и ведущих политиков Франции. А вот англичане почему-то молчали, и это вызывало у андоррцев чувство неподдельного негодования: ни Иден, ни Черчилль, ни Чемберлен, ни, тем более, Эдуард VIII, с которыми их президент чуть ли не на «ты», из-за своего врожденного высокомерия поздравить его не удосужились.

– Ну и не надо, – решили андоррцы, – тем более что морских границ у нас нет, и, если что, британские линкоры нас не спасут. А вот то, что английский угольный трест заинтересовался нашими месторождениями и для определения их запасов хочет прислать своих специалистов, это куда важнее: это значит, что английские фунты стерлингов потекут рекой и Андорра, как и обещал президент Скосырев, станет богатой и процветающей страной.

Самое удивительное, Андорра действительно день ото дня становилась все более процветающей страной. И причина этого чуда была не в том, что начали работать рудники, шахты и горные курорты, нет, все дело было в том, что в Андорре отсутствовали какие бы то ни было налоги, в том числе на прибыль и на вложенный капитал: плати за аренду земли и делай на ней, что хочешь.

Прослышав об этом, в Андорру потянулись коммерсанты всех мастей. Добудут они ту же медь или не добудут, построят лыжные трассы или не построят, горцев не интересовало: главное, что деньги за аренду земли надо было платить сразу. Млея от свалившегося счастья и стараясь не продешевить, андоррцы отчаянно торговались, и когда за заросший луг или засыпанный камнями склон получали чуть ли не мешки денег, то мысленно благословляли своего гениального президента.

От всех этих удач закружилась голова и у президента. Для начала Борис Скосырев сочинил новую конституцию: она была самой короткой в мире и состояла из 17 параграфов. Когда ее опубликовали в «Ведомостях Андорры» – а она занимала всего одну колонку – все горцы вначале покатывались со смеху, а потом решили, что в этой краткости высшая мудрость. В самом деле, чего там размазывать на сотнях страниц, почему, скажем, вместо традиционного Генерального совета теперь будет парламент, почему, несмотря на формально провозглашенную многопартийность, на самом деле никаких партий, кроме Демократической партии Андорры, нет?!

Это куда ни шло, это возражений не вызывало. Но один параграф заставил андоррцев крепко задуматься. Дело в том, что Борис Скосырев предложил называть себя не президентом, а королем, и даже не королем, а, учитывая его русское происхождение, царем. Существует, мол, такое проверенное временем понятие, как просвещенная монархия. Не случайно же в Европе немало государств, которые возглавляют короли: например, та же Англия, Швеция, Бельгия или Дания.

А «царь» – это даже лучше и, если хотите, демократичнее, нежели «король». Потому что, как уверяют словари, король – это монарх или государь, управляющий королевством, а царь – не столько монарх или государь, сколько верховный правитель народа или государства. Согласитесь, что это не одно и то же. Тем более что Андорра – демократическое государство, имеющее парламент и всенародно избранного президента. Так что если президента будут называть царем, ничего страшного не произойдет: он как был так и останется верховным правителем гордого и свободного иберийского народа, а заодно и государства.

Все это было, с одной стороны, просто и убедительно, а с другой – сложно и таило нечто непредсказуемое, поэтому на какое-то время вся Андорра замерла, ожидая дальнейшего развития событий.

А тут еще и сам Скосырев, если так можно выразиться, взял паузу: дело в том, что в Сольеду совершенно неожиданно приехала леди Херрд. Надо сказать, что какое-то время всю эту историю с президентством она воспринимала как мужскую забаву, как игру, когда на кон поставлено честолюбие, тщеславие, желание побаловаться властью и покрасоваться в лучах славы. Но когда чуть ли все газеты Европы, не скрывая восторга, начали рассказывать о победе Андоррской революции, о всенародно избранном президенте, о новой конституции, об экономическом буме в стране Долин и даже о возможном рождении новой монархии во главе с царем Борисом первым, леди Херрд поняла, что игра зашла слишком далеко и ее возлюбленного пора спасать.

Каково же было ее удивление, когда она увидела, что спасать никого не надо, а ее дорогой барон самым серьезным образом озабочен прокладкой новых дорог, строительством мостов, взиманием арендной платы и размышлениями о том, как бы не продешевить, заключая договоры с многочисленными иностранными фирмами на эксплуатацию водопадов, речек и снежных вершин. Но больше всего она радовалась тому, что подле барона не было ни одной женщины: это означало, чуть ли не с ликованием думала она, что барон ей не только верен, но и по-прежнему пылко любит.

Не представляя, чем она может быть полезна новоявленному президенту (называть его царем леди Херрд наотрез отказалась, так как у нее возникали ассоциации с судьбой последнего русского царя, которого расстреляли большевики, а она, всем сердцем любящая своего дорогого барона, такой трагической судьбы ему, конечно же, не желает), но и не думая с ним расставаться, леди Херрд решила предложить свои услуги в обустройстве президентской резиденции.

– Мой дорогой президент, – ворковала она, сидя на коленях у Скосырева и приводя в порядок его кривоватый пробор, – ты так занят, так озабочен судьбами страны, что тебе некогда заняться своей внешностью, и ты медленно, но верно теряешь свою былую элегантность. А ведь этого тебе никак нельзя! Не забывай, что придется наносить визиты в столицы ведущих европейских государств, не говоря уже о том, что глав этих государств надо будет приглашать в Андорру. И где ты думаешь их принимать? Представь себе Черчилля или Чемберлена в этом сарае. Не можешь? То-то же! Значит, не откладывая дела в долгий ящик, надо построить приличную резиденцию, где было бы не стыдно принять именитых гостей. Потом – что-то вроде небольшого, уютного отеля, где можно разместить этих гостей. Ну, что молчишь? – теребила она его отросшие усы. – Ты согласен?

– Согласен-то я согласен, – озабоченно чесал за ухом президент, – но построить новую резиденцию – это же каких деньжищ будет стоить! Боюсь, что народ меня не поймет, – заговорил в Скосыреве убежденный демократ.

– А ты его не спрашивай! – спрыгнула с колен леди Херрд и возбужденно забегала по кабинету. – Подумаешь, народ?! Кто он такой, этот народ? Кучка голодранцев, потерявших остатки разума от свалившейся на них манны небесной в виде французских, испанских и английских денег. Поставь своих подданных перед фактом – и вся недолга. Ты же хочешь стать королем, вот и веди себя как король!

– Молодец, Ламорес! – загорелся Скосырев. – Я так и сделаю. Тем более это дело можно провернуть так, что никаких денег на строительство не понадобится.

– Да? Это как же? – удивилась леди Херрд.

– Это будет бартер, а проще говоря, натуральный обмен, – азартно потирал руки Борис. – Дело в том, что на прошлой неделе на меня вышел представитель одной французской фирмы, которая интересуется нашей медью. Найдут они ее или не найдут, это их дело, но чтобы начать копать, они должны заключить договор об аренде земли. Как ты знаешь, земля у нас принадлежит государству, то есть мне. Я сдаю ее в аренду общинам, а те – кому захотят. Само собой разумеется, аренда стоит денег, так что хоть в Андорре нет налогов, но общины за аренду земли платят, и платят немало.

– И они не возражают? – удивилась леди Херрд.

– А чего им возражать? – пожал плечами Борис. – Арендаторы тоже не в убытке: как ты знаешь, общины богатеют не по дням, а по часам. Но я же не дурак, – многозначительно поднял палец Борис, – и часть лугов, долин и гор сдавать в аренду общинам не стал, оставив их в собственности государства. Короче говоря, сценарий будет такой: тот участок, который интересует французов, я отдам им безвозмездно, а они, так же безвозмездно, построят президентскую резиденцию и гостевой отель. Как тебе такой бартер, а? – победно ухмыльнулся он.

– Умница! – бросилась к нему леди Херрд. – Какой же ты умница! Барон, – игриво продолжала она, – оказывается, все эти годы в вас дремал завзятый бизнесмен и теперь он наконец проснулся. Ты не будешь возражать, если я подыщу хорошего архитектора? – прильнула она к Борису. – В Лондоне я из этой братии кое-кого знала: еще при жизни Чарльза они помогали нам перестроить правое крыло дома.

– Ламорес, – обнял ее Борис. – Дорогая моя Ламорес, конечно же, я не возражаю. И вообще, что бы я без тебя делал?! – вкладывая в эту фразу неведомый леди Херрд, потаенный смысл, воскликнул Борис.

– А внутренним убранством я займусь сама. Идет? – шаловливо пощекотала она отросшие усы.

– Еще как идет! – чувствуя, что он поплыл, еще крепче обнял ее Борис и потянул к дивану. – Я же на этом сэкономлю такую кучу деньжищ, что смогу, – на секунду задумался он, – что смогу выделить место для твоего личного будуара, – метнулся к двери Борис и запер ее на два оборота ключа.

Глава ХVI

Следующим шагом президента Андорры Скосырева была попытка вступить в Лигу Наций. Так как местом пребывания Генерального секретаря Лиги Наций была Женева, он порывался съездить в Швейцарию и на месте уладить все проблемы.

– Не стоит, – отговаривал его отвечающий за безопасность президента Виктор Гостев. – Не забывайте, что членом Лиги Наций является и Советский Союз.

– Ну и что? – не понял Борис.

– А то, что на всех белогвардейцев у большевиков огромный зуб. Им ничего не стоит потребовать вашей выдачи.

– И кто же им меня отдаст? – скептически усмехнулся Борис. – Я же законно избранный президент независимого государства. Мы, так сказать, члены семьи европейской демократии.

– А не отдадут, так похитят, – стоял на своем Гостев. – Уж если смогли похитить и вывезти в Москву генерала Кутепова, а его, между прочим, охраняли не мальчики, а прошедшие огни и воды офицеры ударного полка, то уж до вас-то чекисты доберутся.

– Ты так думаешь? – озадаченно поигрывал своей неизменной тросточкой Борис. – По большому счету, ты, конечно, прав: если захотят, то выкрадут – хоть из общественного сортира, хоть из приемной Генерального секретаря Лиги Наций. А как, кстати, было с Кутеповым? В газетах об этом писали довольно туманно.

– На то они и газеты! – досадливо крякнул Гостев. – Я тогда жил в Париже и, как многие мои сослуживцы, крутил баранку такси. Вы не поверите, но у главы Русского общевоинского союза не было постоянной охраны: французская полиция заявила, что, так как генерал лицо неофициальное, то никакой охраны ему не положено. Поэтому охраняли его таксисты, но не постоянно, а только в свободное от работы время. Этим и воспользовались чекисты.

– Но как, как можно средь бела дня прямо с парижской улицы украсть человека? Он же мог закричать, позвать на помощь, да и ажаны чуть ли не на каждом углу.

– Все было подстроено так, что в машину похитителей генерал сел добровольно: хоть и задним числом, но мы это установили точно. Накануне он получил записку от одного известного предпринимателя, который просил о встрече для обсуждения условий материальной помощи, которую намерен оказать РОВСу. Встреча была назначена на трамвайной остановке, и генерал пришел вовремя. Как позже выяснилось, записка была поддельной, поэтому никакого предпринимателя на остановке не было. Зато там стояли две машины, в которых сидели французские полицейские в штатском. Один из них вышел из машины и предложил Кутепову проехать в префектуру для обсуждения крайне важного дела, касающегося возглавляемой им организации.

Дисциплинированный генерал согласно кивнул и сел в машину. Дальнейшее – дело техники: его, видимо, усыпили хлороформом или каким-нибудь дьявольским уколом, доставили в порт и втащили на советский пароход. И хотя московские газеты подняли страшный вой, отрицая причастность ОГПУ к похищению Кутепова, мы ни секунды не сомневались, что его доставили на Лубянку и там расстреляли.

– М-да, – постукивая тросточкой по столу, обронил Борис, – если все обстояло так, как ты рассказываешь, то задуматься есть о чем.

– Что значит «если»? – горячился Гостев. – Никаких если! А история с главой украинских националистов Коновальцем вам ни о чем не говорит?

Ведь его взорвали в Роттердаме, причем в центре города, в многолюдном кафе, и тоже средь бела дня. И знаете, чем? Шоколадными конфетами, начиненными взрывчаткой. Я уж не говорю о смерти сына Троцкого, Льва Седова, в парижской больнице, якобы после операции аппендицита. Это что – случайность, небрежность медицинского персонала или террористическая акция, устроенная чекистами? Нет, господин штабс-капитан, – неожиданно обратился он к Скосыреву по-военному, – как хотите, но в Женеву я вас не пущу!

– И правильно сделаешь! – неожиданно развеселился Борис. – Что я там не видел?! А Лигу Наций я завалю письмами. Уже одно то, что им придется как-то отвечать, мотивируя свое согласие или несогласие о приеме Андорры в эту могущественную организацию, пойдет нам на пользу. Если примут – хорошо, а не примут – мы такой поднимем тарарам в печати: маленьких, мол, бьют, притесняют, не принимают в семью свободных народов Европы и ставят палки в колеса, препятствуя развитию демократии, что женевским чиновникам мало не покажется.

– Вот это другое дело! – азартно потер руки Гостев. – Вот это по-нашему! Я всегда говорил, что голова у нашего президента, то бишь у короля, – поправил он сам себя, – нет, у царя, – хлопнул себя по лбу Гостев, – как у мудрого змия: уж если задумается, то обязательно придумает что-нибудь такое, что обычному человеку и в голову не придет.

– Да, – решил подыграть ему Борис и принял горделивую позу, – мы такие. От нас всегда жди чего-нибудь необычного, диковинного и из ряда вон выходящего. Вот сейчас, например, я выкину такое коленце, которого ты от меня никак не ждешь.

– Неужто наградите? Или присвоите графский титул? – поддержал его игру Гостев.

– Награжу, – важно продолжал Борис. – Но не орденом, а хорошей выпивкой. Давай-ка, брат, дерябнем, – подошел он к буфету, – как в старые времена, когда пили не потому, что надо, а потому, что хочется.

– Охотно! – хохотнул Гостев. – Тем более что хочется всегда, но часто бывает так, что нечего, или, хуже того, не на что.

– Не бывает, а бывало, – поправил его Борис. – Теперь эта проблема решена, причем раз и навсегда. Ты не поверишь, но в этом буфете, – открыл он резные дверцы, – есть не только море водки, но и то, о чем мы с тобой напрочь забыли.

– Да? – неподдельно удивился Гостев. – Неужели селедочка, да еще под шубой?

– Не-э. Хотя следка под шубой, закуска, конечно, мировая. У меня, Витька, завелся дефицит, такой дефицит, что пальчики оближешь.

– Догадался! – воскликнул Гостев. – Это соленые огурчики.

– Теплее, но не то! – горделиво бросил то ли президент, то ли царь, то ли король, а на самом деле русскийй офицер штабс-капитан Скосырев, и достал красиво расписанный глиняный горшочек. – Ну, гадай, что там внутри?

– Сдаюсь, – развел руками Гостев. – На трезвую голову отгадать не смогу.

– Грибочки-и, – эффектным рывком сорвав крышку и закатив глаза, запел Скосырев. – Маринованные грибочки! Ты посмотри, какие они – один к одному.

– Батюшки-светы! – неподдельно удивился Гостев. – Опята! Я их сто лет не то что не ел, но даже не видел. Откуда, какими судьбами?

– С русского парохода. На днях ко мне приезжал когда-то отменный цирюльник, а теперь довольно большая шишка в фашистской партии Франциско Рамос. По старой дружбе, он меня постриг, побрил, правда, сказал, что в последний раз. Теперь, мол, ему не до этого, теперь каждый день на счету, к тому же по утрам он обязан слушать радио, чтобы, не дай бог, не прозевать прогноз погоды – от этого-де будет зависеть дальнейшая судьба Испании.

– А он, случайно, не того? – повертел пальцем у виска Гостев. – Чтобы от дождя или безоблачного неба зависела судьба страны, такого я еще не слышал.

– Я тоже. Но главное не это, главное то, что Рамос заявил: так как он по-прежнему считает меня русским аристократом бароном Скосыревым, то в знак уважения в качестве презента привез купленный у русских матросов какой-то странный продукт, который в Испании не едят, но очень любят в России. Когда я понял, о чем идет речь, то готов был его расцеловать! И так бы и сделал, если бы не титул: барону целовать простолюдинов не положено.

Что было потом, описать невозможно! Господа офицеры так напились, такой подняли шум и гам, что рабочие, приступившие к строительству президентской резиденции, только завистливо качали головами: каких только правителей ни видела Андорра, но таких озорных и веселых в этой стране еще не было.

Пробуждение было хоть и похмельным, но довольно легким.

– Сегодня день лени! – потягиваясь, провозгласил Скосырев. – Зарядка отменяется. Вместо нее холодный душ и апельсиновый сок. Но со льдом! – крикнул он вдогонку направившейся к холодильнику леди Херрд.

– А ты включи радио, – попросила она. – Хочу веселой музыки.

Борис подошел к роскошному немецкому «телефункену», нажал на первую попавшуюся кнопку – и комната наполнилась зажигательно-задорными мелодиями Штрауса.

– Вот это музыка! – кружась в вальсе, с двумя бокалами в руках вплыла леди Херрд. – А погода-то, погода! – распахнула она окно. – На небе ни облачка, птицы поют, солнце светит. Нет, ты как хочешь, а я этот день запомню. Какое сегодня число?

– 17 июля 1936 года, – подошел к календарю Борис. – День как день, и хорошая погода здесь не редкость. Но, ты знаешь, Ламорес, мне почему-то не дают покоя слова начинающего фашиста Рамоса о том, что судьба Испании будет зависеть от прогноза погоды. Что он хотел этим сказать, на что намекал?

– На что? – усаживаясь с ногами в кресло, беззаботно бросила леди Херрд. – Неужели ты не догадался? Это же так просто: если пройдут дожди, будет хороший урожай, а если засуха, то урожай погибнет и испанцам придется несладко.

– Если бы, если бы так, – озабоченно расхаживал по комнате Борис. – Твоим бы устам, да Боговы уши, – неожиданно вспомнил он старинную поговорку.

И вдруг вальс оборвался! Несколько секунд тягостно-мертвой тишины, и раздался хорошо поставленный голос диктора:

– Внимание, передаем прогноз погоды… Передаем прогноз погоды. Над всей Испанией безоблачное небо. Повторяю: над всей Испанией безоблачное небо! – с нескрываемым ликованием закончил он.

И тут же, вне всякой связи с безоблачным небом, вместо вальсов загремели военные марши.

Так началось то, что впоследствии будет названо фашистским путчем, так началась война, изменившая судьбу не только Испании, но и миллионов простых испанцев, впрочем, не только испанцев, заплативших за это своими жизнями.

Этого рокового прогноза погоды, который послужил зашифрованным сигналом к путчу, ждали многие, но больше всех – находившийся в те дни в Марокко генерал Франко. Именно он командовал расквартированными там войсками и именно он возглавил мятеж.

Если учесть, что в его распоряжении было около 100 тысяч хорошо обученных и прекрасно вооруженных солдат и офицеров регулярной армии, шансы на успех у мятежников были большие.

Но так случилось, что моряки путчистов не поддержали и перебросить войска через Гибралтарский пролив у Франко не было никакой возможности. А это означало, что восставшие гарнизоны, дислоцированные в Северной и Юго-Западной Испании, были обречены.

Нет никаких сомнений, что мятежники до конца своих дней сидели бы в Африке, в Мадриде правил бы Народный фронт, а на полях Испании не было бы пролито ни капли крови, если бы Франко не упал в ноги Гитлеру, а потом и Муссолини. Те мигом откликнулись на просьбу Франко: Гитлер прислал транспортные самолеты, Муссолини – корабли, в результате чего все мятежное войско оказалось на Пиренеях.

Но на этом друзья фашистского каудильо не успокоились. Выяснив, что фалангистские дивизии вооружены допотопными винтовками, насквозь проржавевшими танками и сделанными в начале века самолетами, Берлин и Рим организовали нечто вроде воздушного, а потом и морского мостов, по которым в распоряжение Франко было переброшено 1650 самолетов, около 1200 танков, 2700 пушек, 9 тысяч пулеметов и четверть миллиона винтовок.

Казалось бы, имея стотысячную, прекрасно вооруженную профессиональную армию, ничего не стоит разбить кое-как сколоченные отряды Народного фронта. Но не тут-то было! Поражения франкистов следовали одно за другим. И тогда фашистский каудильо снова упал в ноги своим покровителям, умоляя прислать несколько немецких и итальянских дивизий, потому что испанцы-де против испанцев воюют неохотно. Гитлер и Муссолини мигом откликнулись на эту просьбу: из Италии прибыло 150, а из Германии 50 тысяч солдат и офицеров.

В те дни наиболее ожесточенные бои гремели в Каталонии, то есть у южных границ Андорры, и Борис Скосырев не без оснований опасался, что либо фалангисты, либо республиканцы вот-вот вторгнутся в страну шести Долин, тем более что воевать в этих долинах удобно, не говоря уже о том, что еще более удобно организовывать засады в горах. Но пока что Бог миловал, и на территорию Андорры не упал ни один снаряд.

– Взгляните на карту, – пригласил он к разостланному на столе полотнищу своих ближайших друзей. – Все вы боевые офицеры и прекрасно разбираетесь во всякого рода обходах, отходах и фланговых ударах. Слева от нас фалангисты, справа республиканцы, кто-то из них будет наступать, а кто-то обороняться. При этом – взгляните еще раз на карту – Андорра вклинивается в их ряды. Как бы вы поступили, господа офицеры, если бы вам пришлось наступать: стали бы вы обходить этот клин или ударили бы напрямую?

– Конечно, напрямую, – решительно заявил Гостев. – Тем более что, срезав этот клин, я оказался бы чуть ли не в тылу противника, а уж по флангу бы ударил за здорово живешь!

– А кто, по-твоему, начнет наступать первым? Кто первым нарушит наши границы и огнем и мечом пройдет по независимой Андорре?

– Этого я не знаю и не могу знать, потому что планы командования – военная тайна, – развел руками Гостев.

– А я знаю, – подал голос когда-то сторож парижского гаража, а теперь министр печати, бывший поручик корниловского полка Павел Маркин.

– Да? – неподдельно удивился Скосырев. – Интересно знать, откуда?

– Из газет, – обезоруживающе улыбнулся Маркин. – Я ведь по долгу службы читаю и фашистские, и республиканские.

– И что? – начал злиться Скосырев. – Там пишут, где и когда начнет наступление та или иная дивизия?

– Практически да, – бесстрастно продолжал Маркин.

– Ну, ты, брат, загнул! – издевательски хохотнул Гостев. – Такого не было даже в Первую мировую, когда наша императрица, – господи, упокой ее душу, перекрестился он, – когда Александра Федоровна запросто, на день-другой брала домой карты Генерального штаба и знакомила с ними то Распутина, то своих немецких друзей.

– Впрямую о планах командования, конечно, не пишут, – пожал плечами Маркин, – но я умею не только читать между строк, но и анализировать прочитанное.

– А вот это интересно! – привстал Скосырев. – Давай, Пашка, руби правду-матку!

– Все проще простого, – начал Маркин тоном учителя, втолковывающего неразумным школярам общеизвестные истины. – Кто, извините за выражение, приперся сюда из Африки? Генерал Франко. Зачем он приперся? Чтобы захватить власть. Можно ли захватить власть, не проводя наступательных операций, целью которых является столица страны Мадрид? Нельзя. Значит что? – наставительно поднял он палец. – Значит, Франко обречен все время наступать, а республиканцы обороняться. Но если учесть, что лучшая оборона – это наступление, то и республиканцы будут время от времени наступать.

– Время от времени – это когда? – уточнил Скосырев.

– Когда будут силы. А их-то у республиканцев сейчас нет: не зря же их газеты пишут, что батальоны укомплектованы лишь наполовину и что в связи с этим пора объявлять всеобщую мобилизацию. Да и стрелять им нечем. В одной анархисткой газете я прочитал гневное обращение к правительству: куда же, мол, это годится, что артиллерийские батареи имеют всего по одному, да и то неполному, боекомплекту.

– Идиоты! – прошипел Гостев. – Разве можно об этом писать? Ведь все это на руку противнику.

– То-то и оно, – озабоченно изрек Маркин. – Не зря говорят, что если знаешь, то предупрежден, а если предупрежден, значит, вооружен. А мы, к сожалению, знаем мало. Очень мало! – с нажимом продолжал он. – Особенно о фалангистах. Если же учесть, что, как теперь, надеюсь, понятно, наступать будут они, а среди них немало известных своей жесткостью головорезов-марокканцев, и если, что вполне вероятно, они вторгнутся на территорию Андорры, нашему гордому народу несдобровать: вырежут всех, к чертовой матери, и вся недолга! – неожиданно жестко закончил он.

– Ну уж и вырежут? – неуверенно подал голос Скосырев. – А Лига Наций на что?

– Плевали они на твою Лигу Наций! Фашисты – на то они и фашисты. Никакая Лига Наций им не указ. А вот Гитлер и Муссолини – это да, это свои ребята. Да знаете ли вы, что в Германии сейчас формируется легион «Кондор» и что бомбить испанские, а может быть, и андоррские города и села будут лучшие асы люфтваффе?!

– Да ты что?! Вот так, в открытую, без объявления войны? – не поверил Скосырев.

– Я же говорю: фашисты – на то они и фашисты. Никакие договоры, клятвы и международные соглашения им не указ. О-о, они еще себя покажут! – зловеще предрек он. – Испания – это только начало. И тут не надо быть пророком, достаточно прочитать гитлеровскую «Майн кампф».

– Я читал, – уныло заметил Скосырев. – Если все пойдет так, как хочет Гитлер, то Европу, действительно, ждут страшные времена.

– Так вот, – гнул свою линию Маркин, – чтобы знать о планах противника, нужно, как говорил мой незабвенный командир, хлебать с ним из одной миски. Поэтому я предлагаю следующее, – откашлялся он. – Нужно аккредитовать корреспондентов «Вестей Андорры» и у Франко, и у республиканцев. Так как мы государство нейтральное и не поддерживаем ни тех, ни других, думаю, что этот фортель удастся. Ну, а журналист, как известно, вхож везде и всюду, поэтому вы, господин президент, – обратился он к Скосыреву, – будете располагать самой разнообразной информацией и о тех, и о других. Должен сказать, что, по большому счету, я не доверяю ни фашистам, ни республиканцам: не забывайте, что в состав Народного фронта входят и коммунисты, а от них можно ждать любой гадости – уж мы-то с вами об этом знаем.

– Прекрасная идея, – чуть ли не зааплодировал Скосырев. – Но где ты возьмешь людей?

– Они перед вами, – слегка поклонился Маркин. – Как говорится, прошу пардону, но протирать задницу в министерском кресле мне давно осточертело, поэтому предлагаю к фашистам направить меня. А в Мадрид – Василия Зуева. Как вы, наверное, помните, когда-то он был горным инженером, а теперь стал вполне приличным журналистом: во всяком случае, по-испански читает, говорит и пишет, а больше от него ничего не требуется.

– Ну, что ж, господа офицеры, – почему-то по-военному обратился к своим соратникам Скосырев, – судя по всему, времена нас ждут непростые, поэтому сидеть сложа руки мы не имеем права. Будем действовать! Так случилось, что мы оказались между молотом и наковальней: с одной стороны фашисты, с другой – республиканцы. Кто из них нам друг, а кто враг, пока что не ясно. Я прекрасно понимаю, что мы для них – букашка, и раздавить нас могут и те, и другие. Поэтому будем лавировать. Будем маневрировать, общаться, вести переговоры, ни в коем случае не выказывая симпатий ни тем, ни другим. В этой ситуации предложение поручика Маркина дорогого стоит, так как, только располагая необходимой информацией о положении дел как у Франко, так и в Мадриде, мы сможем не оступиться и не сделать роковой ошибки.

Все, на этом заседание кабинета объявляю закрытым, – встал он. – Прошу пройти в соседний зал: там вас ждет леди Херрд с приготовленным лично ею фуршетом.

Когда все потянулись к столу, Скосырев подошел к Маркину и попросил его задержаться.

– Вот что, Паша, – как можно мягче сказал он, – если позволишь, я хотел бы поделиться кое-каким опытом.

– Да, конечно, – кивнул Маркин.

– Когда я задумал всю эту историю с Андоррой, то несколько месяцев не вылезал из библиотеки, изучая прошлое страны, обычаи ее народа и тому подобное. Зато потом чувствовал себя, как рыба в воде. Я это к тому, что раз ты идешь в стан фашистов, то тебе надо разобраться в истории появления этой партии, прочитать их программные документы, знать не только имена, но и биографии их вождей. Что ты, например, знаешь о каудильо Франко?

– Только то, что он генерал и что довольно долго служил в Марокко.

– Вот видишь… С таким багажом представлять такую солидную газету, как «Вести Андорры», как-то неудобно.

– Так что же делать? – растерялся Маркин.

– Я тебя выручу. Иди-ка, брат, сюда, – поманил он Маркина к книжному стеллажу. – Дело в том, что у меня есть один знакомый фашист. Зовут его Франциско Рамос. Я-то его знал как прекрасного цирюльника, но каким-то образом он стал фашистской шишкой и так этим гордится, что не приведи бог напомнить ему о прежней профессии. Так вот он, видимо, надеясь пополнить ряды партии бароном Скосыревым, привез мне кучу газет, книг и журналов, чтобы я, так сказать, просветился и стал сторонником Франко. Кое-что из этой, с позволения сказать, литературы, я прочитал и, вопреки ожиданиям Рамоса, стал убежденным антифашистом. Но знать эту муть надо! Возьми, дорогой друг, этот портфель – не удивляйся, эту печатную продукцию я получил вместе с портфелем – и, если так можно выразиться, идейно вооружись.

– Вот спасибо, так спасибо! – искренне поблагодарил его Маркин. – Как тут не вспомнить нашу старинную пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду»! А я чуть было не сунулся. Ну, ничего, теперь-то я так вооружусь, что сойду у Франко за профессора фашистских наук.

– С Богом! – неожиданно перекрестил его Скосырев. – И, пожалуйста, поаккуратнее. Там ведь стреляют, а пуля, как известно, дура – летит, как ей вздумается.

Глава ХVII

Начал Маркин с биографии Франко. Ему очень хотелось понять, как такие неприметные люди, как Франко, Гитлер и Муссолини, к тому же не имеющие не то что семи, а и одной пяди во лбу, становятся фюрерами, дуче и каудильо. Почему за каким-нибудь ефрейтором или страдающим комплексом коротышки Наполеона, выходцем из так называемого среднего класса идут миллионы простых людей, и не только простых, но и по-настоящему великих? Ведь сказал же Сальвадор Дали о Франко вошедшие в историю слова: «Я пришел к выводу, что он святой».

– Ничего себе святой! – возмущался Маркин. – По уши в крови – и святой. Слепые они, что ли, все эти гении? А правая рука папы кардинал Бланко, он что, не в курсе того, сколько испанцев загубил Франко?! Конечно же, в курсе и тем не менее провозгласил на весь католический мир: «Господь явил безмерную милость, послав нам исключительного каудильо, и мы расцениваем это как дар, посланный провидением для воистину великих целей».

Так что же это за дар, который провидение послало гордым испанцам?

Этот, с позволения сказать, дар появился на свет в 1892 году в заштатном городке Эль-Ферроль, расположенном в северо-западной части Галисии. Единственной достопримечательностью Эль-Ферроля была небольшая военно-морская база, которая кормила все немногочисленное население города – другой работы просто не было. Служил в администрации базы и отец будущего каудильо, а до него и дед.

Когда Маркин наткнулся на публикацию о том, что дед, который служил по финансовой части и которого частенько видели неподалеку от синагоги, настоял на том, чтобы его внуку дали имя Франциско Франко Баамонте, то подпрыгнул чуть ли не до потолка.

– Ничего себе, фортель! – изумился он. – Ведь Франко и Баамонте в Испании самые распространенные еврейские фамилии, ну, как, скажем, в России Рабинович или Абрамович. Неужели Франко еврей? Тогда как же с ним общается Гитлер, который евреев на дух не переносит? Нет, не может быть, – уговаривал он сам себя. – Франко не может быть евреем по определению, за евреем католики ни за что бы не пошли. Да? – остановил он сам себя. – Тогда почему в православной России христиане пошли за евреем Троцким и на четверть евреем Лениным?

А может быть, Франко выкрест, может быть, он принял христианство и стал примерным католиком? Тогда почему не изменил фамилию? Ведь в России многие Рабиновичи и Абрамовичи, которые перешли в христианство, взяли русские фамилии.

Не исключен и другой вариант: для окружающих он стал католиком, а в душе как был, так и остался иудеем. Не зря же умные люди говорят: пострадать, а потом подняться на вершину – для иудея первое дело. А ведь в Средние века в Испании им досталось по первое число: массовая резня и бесчисленные погромы были обычным делом.

И при всем при том, как тут не вспомнить историю испанского короля того времени, который в беседе со своим министром финансов, а им был еврей, спросил: «Открой мне, старик, загадку вашего племени. Вас бьют, уничтожают, гонят вон, а вы, безропотно все это принимая, каким-то странным образом поднимаетесь с колен и добираетесь не только до больших денег, но и до власти. Вот ты, например, не только министр финансов, но и чуть ли не мой тесть: ведь твоя дочь – моя официальная фаворитка, и именно с ней я появляюсь на всевозможных балах, пирах и приемах. Как это случилось? Неужели в королевстве нет ни одной достойной меня испанки? Неужели в Испании не найдется какого-нибудь идальго, который бы умел считать деньги?»

И вот что ответил старик. «Мы, как обезьяны, – сказал он. – Многие века нас сбрасывают с деревьев, но всех не сбросить. Хотя бы одна, да останется, и, цепляясь за ее хвост, мы снова поднимаемся к вершинам».

– Значит, все дело во взаимовыручке, – сделал вывод Маркин, – в умении подставлять плечо и не завидовать успехам соседа, а радоваться его удачам. Нам бы так, русским-то, – крякнул он от досады, – а то ведь в поговорку вошло совсем другое: самая большая радость для русского мужика, когда до него доходит весть, что у соседа сдохла корова или сгорела хата. Так, ладно, – достал он очередную подшивку газет, – займемся-ка лучше нашим Франциско. О чем он тогда мечтал, к чему стремился?

Оказывается, юный Франциско, который из-за своей болезненности и худобы имел прозвище «спичечка», мечтал стать моряком и даже пытался поступить во Флотский колледж, но с треском провалил экзамены. Иной карьеры, кроме военной, он для себя не представлял, поэтому в четырнадцатилетнем возрасте отправился в Толедо, где располагалось Военно-пехотное училище. Поступил он в училище без проблем, но лиха хлебнул сверх всякой меры. То, что позже стали называть дедовщиной, в училище не то что процветало, а было нормой жизни. Кадеты старших курсов издевались над новичками и унижали их, если так можно выразиться, по полной программе. Но больше всех доставалось низкорослому и худому, как щепка, Франциско: он даже не мог упражняться с обыкновенной винтовкой, и ради него пришлось изуродовать добротный карабин, укоротив ствол на целых пятнадцать сантиметров.

Худо-бедно, но через три года он сдал выпускные экзамены и получил звание лейтенанта. Франциско рвался на войну, рвался в Марокко, где рифские племена подняли восстание против испанцев. И вот что удивительно: будучи весьма посредственным кадетом, Франциско Франко стал прекрасным офицером и грамотным командиром: очередные звания он получал вне очереди, а ордена и медали сыпались на него, как из рога изобилия.

Путь от лейтенанта до майора он прошел за шесть лет, а потом, командуя известным своей жестокостью Испанским легионом, Франко стал генералом, причем самым молодым в Европе. И надо же случиться такому совпадению: в те дни, когда галисийские газеты, захлебываясь от восторга, поздравляли своего земляка с высоким званием, родной брат Франко майор Рамон, если так можно выразиться, обскакал младшего: о нем писали не только галисийские, но и все центральные газеты. Дело в том, что Рамон совершил беспримерный по тем временам подвиг, его даже стали называть Христофором Колумбом ХХ века: на утлой летающей лодчонке «Плюс ультра» он пересек Южную Атлантику и приземлился в Аргентине.

Новоиспеченный генерал нисколько не ревновал к славе Рамона, больше того, он гордился тем, что его брат стал национальным героем. Но еще больше он гордился новым назначением: в 1927-м Франко стал начальником Генеральной военной академии, которая только что была открыта в Сарагосе.

Как ни странно, газеты той поры уделяли немало внимания жизни академии. Пока Маркин читал о том, как спешно достраивались казармы и учебные классы, как Франко сочинял десять заповедей, по которым должны жить курсанты, он чуть ли не засыпал от скуки. Но вдруг Маркин наткнулся на такую необычную публикацию, что сон как рукой сняло!

Оказывается, начальник академии генерал Франко лично проверял экипировку уходящих в город курсантов. И речь шла не о галстуках или отутюженных брюках, а о… презервативах. Причем, учитывая горячий испанский темперамент, он требовал, чтобы в кармане курсанта было не менее двух-трех презервативов. Он даже не стеснялся устраивать проверки, если так можно выразиться, сексуального снаряжения курсантов прямо на улицах города: остановив молодого человека на людном перекрестке, Франко требовал показать, как он говорил, предохранительную экипировку и, если ее не было, возвращал курсанта в казарму и строго наказывал. А в своей публичной речи по случаю очередного выпуска Франко не постеснялся причислить к своим заслугам перед Родиной искоренение венерических болезней среди курсантов.

О другой проблеме начальник академии предпочитал помалкивать, но она существовала. Решил ее Франко довольно просто: в каждой комнате, где жили курсанты, он приказал поставить не по две, а по три койки. «Это для того, чтобы они тут не переженились», – заявил он.

То ли потому, что у Франко было много свободного времени, и он стал читать антикоминтерновский журнал «Антан интернасьональ», то ли в силу склонности к авторитаризму, но именно в эти годы в нем стали крепнуть антикоммунистические настроения. Одним из основателей журнала был русский белоэмигрант Георгий Лодыженский, который ненавидел большевизм и восхвалял успехи фашизма. Генерал Франко так проникся этими идеями, что пришел к решительному выводу: испанские левые служат интересам Коминтерна, и если их не остановить, то они превратят Испанию в дурную копию большевистской России.

А вот Рамон Франко решительно примкнул к левым. Он стал таким воинственным республиканцем, что во время мятежа 1930 года пролетел над королевским дворцом, намереваясь сбросить на него бомбы. Остановило Рамона только то, что в прилегающем к дворцу парке гуляло много народа и он не хотел, чтобы пострадали ни в чем не повинные люди. Но от ареста это его не спасло. Если учесть, что другие зачинщики мятежа были расстреляны, то и жизнь Рамона повисла на волоске. Как это ни странно, его брат Франциско палец о палец не ударил, чтобы спасти Рамона. К счастью, он спас себя сам: Рамон сумел совершить побег из тюрьмы и скрылся во Франции.

Этот поступок, а вернее, отсутствие какого-то бы ни было поступка со стороны генерала Франко и показательное безразличие к судьбе мятежника, кем бы он при этом ни был – братом или национальным героем, было оценено руководством, и Франко назначили начальником Генерального штаба. Это очень высокая должность, ведь теперь было достаточно одного слова Франко, чтобы армия разнесла в щепки все завоевания республиканцев.

Но начальник Генштаба еще не решил, как ему действовать: он пока что лавировал и осторожничал, не отдавая предпочтения ни правым, ни левым. А когда в одной из газет появились предположения о подготовке Франко военного переворота, он в той же газете ответил: «Я не строю заговоров и не собираюсь этого делать». «Никогда?» – уточнил корреспондент. «Пока для Испании не существует коммунистической опасности», – ответил Франко.

– Существенное, очень существенное дополнение, – отметил для себя Маркин. – Значит, как только на выборах в кортесы победил Народный фронт, Франко решил, что это первый шаг по реализации плана Коминтерна и что в Испании вот-вот будет установлен коммунистический режим. А что, вполне возможное дело, компартия была довольно сильной и вполне могла подмять под себя все остальные. Не зря же Франко, потеряв осторожность, стал призывать к установлению военного положения.

Не получилось… Республиканцы были еще сильны: в результате Франко сняли с поста начальника Генштаба и отправили командовать гарнизоном на Канарских островах. Ссылка? Хоть и почетная, но, конечно же, ссылка. Правда, Франко и в этом случае успел хлопнуть дверью. В своем прощальном интервью он решительно заявил: «Как бы ни складывались обстоятельства в Мадриде, в одном могу вас уверить: там, где буду я, коммунизма не будет!»

Когда его пароход швартовался в Лас-Пальмасе, Франко с удовлетворением отметил, что его встречает огромная толпа, а оркестры наигрывают чем-то знакомую мелодию.

– Где же я ее слышал? – спускаясь по трапу, размышлял он. – Марш – не марш, гимн – не гимн. Стоп! – чуть не споткнулся он. – Гимн. Конечно же, гимн. Это «Интернационал», коммунистический гимн. И слышал я его в Астурии, когда пришлось стрелять, чтобы подавить восстание горняков. А вот и плакаты, – усмехнулся он. – «Долой палача Астурии!» – это про меня. Ну, ничего, выкормыши Москвы, вы еще у меня попляшете! – погрозил он толпе и сел в автомобиль.

На некоторое время Испания о Франко забыла. А он, томясь от безделья, занялся гольфом и изучением английского языка. И еще он много ел. За время пребывания на Канарах Франко так безобразно растолстел, что узнать в нем «спичечку» стало просто невозможно.

Тем временем в Мадриде подули новые ветры и, памятуя о том, что когда-то Франко блестяще проявил себя в Марокко, его назначили Верховным комиссаром Марокко.

Это было большой ошибкой! Не надо было отправлять честолюбивого генерала к батальонам, которые помнили и любили его как храброго и удачливого командира. Об этом республиканские вожди не раз пожалели, но было поздно: по радио прозвучали перевернувшие историю Испании слова: «Над всей Испанией безоблачное небо». И полилась кровь, полилась очень большая кровь.

– Так вот с кем мне придется иметь дело, – размышлял Маркин. – Гусь он, конечно, тот еще, но и мы не лыком шиты. То, что он так люто ненавидит коммунистов, это хорошо. Мы тоже не питаем к ним дружеских чувств: хлебнули от поклонников «Интернационала» по первое число.

И вот каких-то две недели спустя в штабе Франко появился элегантный, с ярко выраженной армейской выправкой, корреспондент «Вестей Андорры». Прежде всего, Пабло Маркин – так его называли на испанский манер – представился одному из главных идеологов фалангистов Франциско Рамосу. Он передал бывшему цирюльнику письмо от его старого клиента барона Скосырева и в качестве сувенира небольшую коробочку с короной на крышке. Когда Рамос увидел эту коробочку, всю его напыщенность и спесь как ветром сдуло!

– Ну, барон! Ну, молодец! – вскочил он и подбежал к окну заставленного антикварной мебелью кабинета. – И как он об этом узнал? Ведь ни одна живая душа не ведает о том, что я коллекционирую часы. А барон узнал! И что он прислал?! Он прислал то, чего так не хватало в моей коллекции: настоящий «Ролекс» в платиновом корпусе, – вертел он так и эдак сверкающие каким-то глубинным блеском часы. – В золотом корпусе у меня есть, в титановом есть, а вот в платиновом не было. Их и сделано-то было штук десять, не больше…Та-ак, а теперь почитаем, что он мне пишет, – развернул Рамос запечатанный сургучом конверт.

Пока изнывающий от счастья цирюльник читал послание своего старого клиента, Маркин, едва сдерживая скептическую улыбку, разглядывал его кабинет. Как и все не державшие в руках боевого оружия люди, дорвавшийся до власти фалангист увешал стены кабинета пистолетами, винтовками и карабинами, а на подоконники поставил ручные пулеметы. Даже чернильница роскошного письменного прибора была сделана из гранаты. А портрет каудильо Франко, написанный в полный рост, был обрамлен дамасскими клинками.

«Черт бы их побрал, этих коротышек! – ругнулся про себя Маркин. – Что Франко, что Рамос, они же всю жизнь доказывают окружающим, что ничем не уступают гренадерам, и потому ломают, крушат и крови проливают куда больше, нежели нормальные люди. Эти себя еще покажут, – со злостью подумал он, – и кровушки испанской прольют столько, что красным станет их прославленный Гвадалквивир».

– Что это с вами? – закончив чтение письма, подошел вплотную к нему Рамос.

– Ничего, – развел руками Маркин.

– Как это, ничего? А шрам? Откуда он у вас? И почему ни с того ни с сего он стал красным?

– Ах, шра-а-м, – улыбнулся Маркин. – Так это давнее дело. Я уж и думать о нем забыл. Летом 1919-го, во время атаки, какой-то буденновец рубанул меня по лбу. Хилый был, видно, рубака, потому что череп удар выдержал, а вот кожу рассекло основательно: пришлось даже зашивать. В полевых условиях это сделали кое-как – вот шрам и остался.

– Так вы воевали против коммунистов?

– Еще как!

– Вот и мы воюем против коммунистов. Вы им проиграли. А мы не проиграем! Ни за что не проиграем! – рассек он воображаемой саблей воздух. – Потому что они – порождение дьявола, а все, что рождено духом зла, должно быть уничтожено. Вы согласны?

– Согласен, – кивнул Маркин. – Попадись вы им в руки, они ведь вас тоже не пожалеют. Я-то это знаю. Вы не представляете, сколько народу расстреляли большевики в России, расстреляли только за то, что эти люди были родом из дворян, носили погоны или рясу священника… А почему шрам стал красным? Это от волнения, – решил соврать Маркин. На самом деле шрам наливался кровью только тогда, когда Павел злился или серьезно возмущался. – Что ни говорите, а представлять свободную Андорру – дело серьезное, не моргнув глазом, продолжал он. – К тому же у нас нет армии. Не дай бог, какое-то неловкое движение – и что коммунисты, что фалангисты сотрут нас в порошок.

– Коммунистов не бойтесь, – привстав на цыпочки, похлопал его по плечу Рамос. – Мы вас в обиду не дадим. Если, конечно, не станете им помогать! – сузил он глаза. – И не будете ставить палки в колеса нам.

– Какие палки, какая помощь! – искренне возмутился Маркин, при этом шрам стал багрово-красным. – Я вас уверяю, что ни один наш пастух не запишется в войско республиканцев, им сейчас не до этого: наши пастухи медленно, но верно выбиваются в предприниматели.

– А вот это – дело. Это хорошее дело, – одобрительно кивнул Рамос. – Когда у человека есть собственность, он никогда не станет бастовать, ходить на демонстрации и митинговать. Митинги и демонстрации – это удел голодранцев, лентяев и бездельников. Самое странное, эти люмпенизированные оборванцы почему-то считают, что другие люди, те, которые в поте лица добывали свой хлеб и сделали какое-никакое состояние, должны с этой голью перекатной поделиться, то есть просто так отдать нажитое упорным трудом. А не отдадут добром – отнимем: так говорят их идеологи-коммунисты. Вот вам, выкусите-ка! – сделал он своими крохотными пальчиками миниатюрную фигу. – Протянете руки за чужим добром – оторвем эти руки, к чертовой матери! – неожиданно сильно стукнул он своим кулачком по столу. Вы согласны? – снова спросил он.

– Еще как согласен! – поддержал его Маркин. – В России-то у нас не только все отобрали, но и вынудили бежать за границу.

– Значит, вы с нами? – протянул Рамос маленькую, но неожиданно сильную руку.

– Конечно, с вами, – пожал его руку Маркин. – Но как журналист, – понизил он голос, – я подчеркиваю, как журналист демонстрировать свои симпатии открыто я не имею права. Иначе на нас тут же набросятся страны, которые заявили о политике невмешательства во внутренние дела Испании, а это, как известно, Англия, Франция и США. Я уж не говорю о Лиге Наций, которая гарантирует нашу независимость и пока что стоит на защите таких малых государств, как наша Андорра. Поэтому, с вашего позволения, я буду писать не только о том, как по-рыцарски благородно ведут себя солдаты Франко, но и о том, что воевать в белых перчатках невозможно и без крови на войне не обойтись. Вы согласны? – решил он воспользоваться присказкой Рамоса.

– Согласен, – поняв его ход, улыбнулся Рамос. – Но… в разумных переделах, – наставительно поднял он наманикюренный пальчик. – Все, что касается того, что делается, как вы сказали, без белых перчаток, не должно создавать впечатления о наших солдатах как о варварах и кровавых маньяках.

– В разумных пределах, все будет в разумных пределах, – погладил заметно побелевший шрам Павел. – Я только просил бы выдать мне такое удостоверение, которое не ограничивало бы свободу передвижения, то есть чтобы я мог посещать и дивизионные штабы, и траншеи на передовой.

– Об этом можете не беспокоиться, такой пропуск-вездеход у вас будет… А теперь о другом. Когда вы думаете вернуться в Андорру?

– Я не знаю, – пожал плечами Маркин. – Ну, наверное, через неделю-другую, во всяком случае, не раньше, чем соберу достаточно много материала.

– Перед отъездом обязательно зайдите ко мне, – подошел к настенному шкафчику Рамос. – У меня к вам будет маленькая просьба, – достал он тускло блеснувший флакон. – Дело в том, что я хочу отблагодарить барона Скосырева за его бесценную посылку, тем более что в письме он намекает на то, что приличного одеколона в Андорре достать невозможно. А я в свое время, – горделиво улыбнулся он, – как бы это сказать поделикатнее, – ласково поглаживая флакон, чуть ли не пел Рамос, – приучил его к таким ароматам, каких в продаже просто не бывает: ведь этот одеколон я делал сам.

Короче говоря, хотя мои запасы и не бездонны, для барона Скосырева что-нибудь найдется. Этот флакон, – поймал он им солнечный луч, который тут же превратился в миниатюрную радугу, – я попрошу вас передать из рук в руки президенту Андорры. И напомните ему, что это я, Франциско Рамос, несколько лет назад предсказал барону необычную судьбу. Как только я его увидел, то сразу понял, что у таких людей, как он, особое предназначение. Как видите, я не ошибся! Могло ли прийти в голову штабс-капитану разбитой белой армии, что он станет президентом Андорры?! Да ни за что на свете, такое не может привидеться и во сне. А я, как только его увидел, сразу понял, что передо мной человек исключительной судьбы.

Глава ХVIII

Первые же репортажи Маркина, напечатанные в «Вестях Андорры», произвели фурор. Умница Маркин писал их так хитро, что ни Рамос, ни другие фалангисты придраться к ним не могли: ведь корреспондент независимой газеты рассказывал о героических буднях освободителей Испании от коммунистической заразы. Но читатель повнимательнее, ознакомившись с этими буднями, сразу видел звериный оскал и безудержную жестокость этих кровожадных освободителей. Вот как, например, Павел Маркин описывал штурм Бадахоса – довольно большого города близ границы с Португалией.

«Вооруженные допотопными винтовками и охотничьими ружьями республиканцы засели в старинной крепости, надеясь, что их защитят толстые крепостные стены. Не тут-то было! Верные друзья Франко, немецкие летчики из легиона „Кондор“, подняли в воздух три десятка „юнкерсов“ и устроили нечто вроде ковровой бомбардировки. Надо было видеть, как превращались в щебень стены крепости и как летали по воздуху ошметки тел защитников этого гнезда республиканцев.

А когда в дело вступили итальянские артиллеристы, в упор расстреливая засевшего в развалинах противника, стало ясно, что долго наемникам Коминтерна не продержаться. Так оно и случилось! Но даже когда город пал, стрельба продолжалась, правда, на этот раз – выборочно.

Следуя приказу Франко: „Коммунистическую заразу уничтожать на корню!“, генерал Ягуэ приказал согнать на арену для боя быков две тысячи пленных республиканцев. Их внимательно осматривали, и если находили на плече след от приклада винтовки, а при стрельбе он обязательно остается, расстреливали на месте.

Я уж не говорю о заваленных трупами улицах и переулках: оказывается, легионеры получили город в качестве добычи, они могли убить каждого, кто казался им красным и, само собой разумеется, конфисковать его имущество. Тогда же было официально объявлено, что всего в городе было расстреляно четыре тысячи граждан Бадахоса.

Когда я спросил у генерала, почему он все это разрешил и зачем эта дикая резня, он, не моргнув глазом, ответил:

– А вы чего ждали?! Думали, что я потащу с собой четыре тысячи красных?! И куда я их потащу? Моя колонна все время в движении, мы непрерывно наступаем, а ни тюрьмы, ни концлагеря у меня пока что нет.

Оставить их на свободе у себя тылу? Позволить им Бадахос снова сделать красным? Этого я допустить не могу. Так что другого выхода, кроме того, чтобы отправить их к праотцам, у меня не было.

Вывод из этой печальной истории можно сделать только один: так как фалангисты обречены на то, чтобы наступать, впереди еще немало городов, которые им придется освобождать от республиканцев. Так что Бадахос – это только начало, его судьбу могут повторить и Мадрид, и Барселона, и другие охваченные огнем города Испании».

Когда Борис Скосырев прочитал этот репортаж, который тут же перепечатали ведущие газеты Парижа, Лондона и даже Москвы, то не на шутку встревожился. Ведь, будучи очевидцем штурма Бадахоса, Маркин рассказал не только о звериной жестокости фалангистов, но и пригвоздил к позорному столбу Гитлера и Муссолини. Эти фашистские деятели упорно отрицают свое участие в гражданской войне в Испании, а Маркин рассказывает о ковровых бомбардировках немецких летчиков и об атаках итальянских артиллеристов.

– Как бы Гитлер не дал команду нейтрализовать Маркина, – взволнованно размышлял он. – А что, недоуменный звонок из Берлина, что, мол, за шустрый малый трезвонит на весь белый свет о том, о чем лучше помалкивать – и все, выстрел в затылок, который сделает якобы фанатик-республиканец, автомобильная катастрофа или что-нибудь в этом роде. Надо бы Пашку отозвать, а то ведь этот чертов Франко может перенести свою злобу на всю Андорру и двинет фашистские легионы на наши Долины.

Каково же было удивление Скосырева, когда через пару дней пред его очами предстал сам Маркин. Он был пропылен, растрепан, едва держался на ногах, но глаза блестели, а с лица не сходила мрачная улыбка заглянувшего в глаза смерти человека.

– Живой! – радостно обнял его Скосырев. – Слава богу, живой! Ну, как ты, что ты? Рассказывай, а то мы тут так переволновались, что я готов был ринуться следом за тобой.

– Прежде всего, позвольте передать вам большой привет и ответный презент от синьора Рамоса, – протянул он неправдоподобно изящную коробочку.

– Давай, давай, – дрожа от нетерпения, схватил Борис коробочку. – Догадываюсь! Я догадываюсь, что мог прислать Рамос. Спорим, что это одеколон?

– Не буду, – махнул рукой Маркин. – Тем более что Рамос сам рассказал о содержимом флакона. Вот уж не думал, – погладил он свой шрам, – что человек, у которого в фашистских кругах репутация холодного палача, в свободное от кровавой работы время занимается созданием благородных ароматов.

– Что ты в этом понимаешь?! – возмутился Скосырев. – Я этого человека знаю не один год и со всей ответственностью заявляю, что в своем деле Рамос – чародей, маг и волшебник. Хочешь верь, хочешь не верь, но если бы не он, если бы этот цирюльник не внушил мне веру в особое предназначение, я бы не сидел в этом кресле, а ты бы сторожил парижский гараж. Да-а, это одеколон! – приоткрыл он сверкнувший радугой флакон. – Это такой одеколон, – нанес он за ухо крохотную капельку, – что… что мы еще поживем! – радостно закончил Борис. Если бы ты разбирался в ароматах, то сразу бы понял, что, посылая этот одеколон, Рамос дал понять, что беспокоиться мне не о чем и что сейчас его интересует запах не пиренейского снега, а садов Мадрида.

– Ну и ну, – озадаченно улыбнулся Маркин. – Шифр у вас что надо, ни одной контрразведке он не по зубам.

– Вот-вот, – неожиданно посерьезнел Скосырев, – давай-ка лучше о разведке, а заодно и контрразведке. Должен тебе сказать, что за последнее время в Андорре появилось довольно много туристов: лазают, понимаешь, по горам, что-то зарисовывают, что-то фотографируют. Никакие это, по-моему, не туристы, а самые обыкновенные шпионы. Причем очень немногие говорят по-испански. Синдик Роблес сообщил, что среди туристов много немцев, англичан, американцев, венгров и даже русских и фотографируют они не столько вершины и водопады, сколько дороги, тропы и перевалы. Как думаешь, зачем?

– Затем, что территорию Андорры они рассматривают как кратчайший путь между Испанией и Францией.

– А зачем им этот путь? – въедливо продолжал Скосырев.

– Это и ежу ясно! – возбужденно вскочил Маркин и потер налившийся кровью шрам. – Если с захватом Бадахоса Франко вышел к границе с Португалией и именно через Португалию к нему пойдут танки, самолеты и пушки, то у республиканцев все гораздо сложнее. С моря их порты блокирует итальянский флот, а по суше к ним можно пробраться только через территорию Андорры.

– Вот именно! – подвел итог Скосырев. – Значит, рано или поздно Андорра станет прифронтовой зоной. Официально мы будем придерживаться нейтралитета, а на самом деле…Что мы будем делать на самом деле? – испытующе заглянул он в глаза Маркину. – Ты фалангистов знаешь лучше всех нас, видел их, так сказать, в деле…Что посоветуете, поручик? – жестко спросил он. – На чьей вы стороне?

– Во всяком случае, не на стороне Франко, – как о чем-то давно решенном ответил Маркин. – О республиканцах мне известно мало, но мятежей они не поднимали, к власти пришли законно и людей на аренах для боя быков не убивали – это я знаю точно. Одного этого достаточно, чтобы втихую, не крича на весь белый свет, поддерживать республиканцев. Если по нашим горам шастают их люди или люди, которые хотят им помочь, то пусть себе шастают, фотографируют и таскают на себе, на мулах или на быках, что им вздумается.

– Молодец! – хлопнул его по плечу Скосырев. – Именно такого ответа я и ждал. Но, – со свистом рассек он тростью воздух, – как ты правильно сказал, о республиканцах мы знаем мало, непростительно мало. Поэтому надо как можно быстрее отправить в Мадрид Зуева. Пусть он там засветится как корреспондент «Вестей Андорры», а заодно установит контакты с их руководством и вообще постарается понять, что нам может дать дружба с республиканским Мадридом. Если честно, – добавил он после паузы, – я очень боюсь, как бы власть там не захватили коммунисты. Если это произойдет, то Мадрид станет дурной копией Москвы, и тогда кровь польется такой рекой, какая не снилась и Франко. Мы это знаем на примере России: даже опричники Ивана Грозного не пролили столько крови, сколько большевики.

– Не приведи бог! Для меня что фашист, что коммунист – одного поля ягоды. А с Зуевым я потолкую. Помимо всего прочего надо сделать так, чтобы он донес до ушей республиканского руководства мысль, что коммунистов надо держать на расстоянии и до власти ни в коем случае не допускать.

– Вот именно, ни в коем случае! – снова рубанул он тростью воздух.

– Господин президент, – неожиданно мягко начал Маркин, – разрешите обратиться к вам по частному вопросу?

– Валяй! – махнул рукой Скосырев.

– Скажите, пожалуйста, в Андорре ли сейчас леди Херрд?

– В Андорре, – поперхнулся Борис. – А что?

– Есть, знаете ли, одно дельце, – замялся Маркин, – весьма интересное дельце, которое она, и только она, могла бы разрешить.

– Что еще за дельце? – пожал плечами Борис. – Ее-то зачем во все это впутывать?

– Да пустячное дельце-то, – не отставал Маркин. – Но для этого надо съездить в Англию и навести справки об одном человеке. Нам он не по зубам, потому что родом из аристократов. Она-то аристократка и всех лондонских аристократов, наверное, знает как облупленных?

– Аристократка, аристократка, – излишне торопливо подтвердил Скосырев, – и лондонский свет, конечно же, знает. А что за человек-то, чем он интересен?

– Я с этим англичанином познакомился у Рамоса, когда он аккредитовался в качестве корреспондента крупнейшей лондонской газеты «Таймс». Симпатичный такой парень, выпускник Кембриджа, свободно говорит по-испански. Но вот что меня поразило: Рамос откровенно заискивал перед этим парнем. В принципе, это понятно – «Таймс» очень серьезная и очень влиятельная газета. Несколько позже до меня дошло, что дело не только в этом: как оказалось, корреспондент «Таймс» накоротке общается с самим Риббентропом, и когда его спрашивают, как поступить в том или ином случае, он отвечает, что надо позвонить в Берлин и посоветоваться с Риббентропом. Откуда он знает этого фашистского бонзу? И что может быть общего у британского аристократа с правой рукой Гитлера? Зовут этого человека Гарольд Адриан Рассел Филби, хотя он почему-то настаивает на том, чтобы его звали Ким, это, мол, его домашнее прозвище.

И вот что еще удивительно, – продолжал Маркин, – когда он узнал, что я русский, то поначалу даже отшатнулся, но потом, когда я рассказал, что воевал против большевиков и являюсь гражданином Андорры, воспылал такой неподдельной симпатией, что стало как-то не по себе: коллеги-журналисты из Франции, Дании и Голландии стали на меня коситься и даже избегать моего общества. Хотя и не сразу, но я понял, в чем дело: отсвет приятельских отношений Филби с бывшим послом Германии в Лондоне, а позже гитлеровским министром иностранных дел Риббентропом, падал и на меня. Не знаю, почему, но Риббентропа в этих странах не любят.

Короче говоря, надо с этим Филби разобраться. Если он сторонник главного английского фашиста Мосли, тогда непонятно, почему такая респектабельная газета, как «Таймс», держит корреспондента-фашиста? Если же Филби не фашист, то что означает его дружба с Риббентропом? А нужно все это для того, чтобы либо укреплять, либо прекратить мои отношения с Филби: если он добропорядочный английский джентльмен – это одно, а если агент влияния германского министерства иностранных дел – это совсем другое. Выкормышу Гитлера я руки никогда не подам.

– Все понял, – подошел к резному буфету Скосырев и достал бутылку коньяка. – Давай-ка, брат, выпьем за твое возвращение. А с леди Херрд я поговорю и попрошу ее съездить в Лондон. То, что ты рассказал об этом Филби, очень интересно: мне почему-то кажется, что этот человек с двойным, а может быть, и с тройным дном. Вот увидишь, он себя еще покажет, и вовсе не на журналистском поприще.

Всего неделю леди Херрд провела в Лондоне, но узнала так много, что барон Скосырев искренне восхитился ее способностями по сбору закрытой информации.

Как оказалось, Ким Филби – представитель одного из самых старинных и уважаемых родов Англии. Уроженцем этого рода является не кто иной, как маршал Монтгомери. А отец Кима, Сент-Джон Филби, вообще один самых популярных и экстравагантных людей Англии. В качестве высокопоставленного чиновника он долго работал в Индии, затем увлекся арабскими странами, принял мусульманство, жил среди бедуинских племен и даже в качестве второй жены взял в дом арабскую девушку из числа рабынь.

Что касается Кима, то эксцентричные похождения отца на нем никак не отразились: представитель славного рода Филби воспитывался в духе классических английских традиций. Будучи студентом Кембриджа, как и многие молодые люди того времени, Ким увлекся политикой: он много читал, ходил на митинги, участвовал в демонстрациях – и в итоге стал непримиримым антифашистом. Он даже ездил в Вену, где настойчиво искал связей с австрийскими коммунистами, которые пытались поставить заслон Гитлеру.

Вернувшись в Лондон, он познакомился с известным журналистом Тэлботом. Присмотревшись к Филби, Тэлбот предложил ему место редактора в журнале, который должен способствовать развитию англо-германской торговли. Филби с радостью принял это предложение и даже вступил в ассоциацию, которая называлась Англо-германское содружество. Это открыло ему двери немецкого посольства и позволило завязать такие знакомства, которые, с одной стороны, были чрезвычайно полезны, а с другой – оттолкнули от него многих друзей.

Чего стоили его почти что приятельские отношения с Риббентропом! Судя по всему, дальновидный немецкий дипломат предполагал сделать из молодого английского аристократа своего агента влияния, поэтому приглашал его в совместные поездки по Германии, знакомил с высокопоставленными чиновниками геббельсовского министерства пропаганды, делился кое-какими секретами.

– А сейчас Филби в Испании, – закончила свой рассказ леди Херрд. – На этот раз он представляет «Таймс», но перед этим побывал там в качестве независимого журналиста. Я читала несколько его заметок из Севильи, где располагался штаб Франко: слабенькие, скажу вам, заметки, и что особенно противно – верноподданнические. Не удивлюсь, если окажется, что Филби – правая рука Мосли, а уж он в Британии фашист из фашистов, ведь именно этот баронет в 1932-м основал Британский союз фашистов.

– Ну, что скажешь? – кивком поблагодарив леди Херрд, обратился Скосырев к Маркину. – Как тебе эта информация?

– Скажу, что леди Херрд большой молодец. За такую информацию не грех и заплатить: в следующий раз обязательно привезу ей какой-нибудь испанский сувенир… Но вот что меня смущает, – продолжал Маркин. – Почему Филби так явно демонстрирует свои симпатии к фашизму: будь то фашизм немецкий или испанский? Ведь в Англии быть сторонником Гитлера или Франко неприлично, тем более в высшем обществе. И хотя люди типа Освальда Мосли там есть, джентльмены их сторонятся и руки островным фашистам не подают.

– Ты намекаешь, не игра ли это? – уточнил Борис. – Не пытается ли Филби заигрываниями с фашистами прикрыть что-то другое?

– Вот именно… Хотя, – пожал он плечами, – журналист есть журналист, ради доступа к интересной информации наш брат готов и не на такое.

Я-то ведь с Рамосом общаюсь, а он не только фашист, но и садист. Ладно-ладно, – заметив возмущенную гримасу Скосырева, миролюбиво закончил Маркин, – какой он маг и чародей, я уже знаю. Но лучше бы он занимался производством одеколона, чем организацией расстрелов пленных.

– Какой же ты, однако, злопамятный, – укоризненно покачал головой Борис. – Давай не будем никого осуждать: в конце концов, эти люди действуют в соответствии со своими убеждениями. Хочешь еще по одной? – потянулся он к бутылке.

– Не откажусь.

– Тогда за удачу! – чокнулся он с Маркиным. – За удачу в делах наших темных и лукавых…Ты обратно-то когда поедешь?

– Денька через три-четыре. Во-первых, надо отписаться: хочу сделать пару забойных репортажей. И, во-вторых, нужно наладить Зуева. Он у республиканцев не был, что там и как, не знает, поэтому надо посидеть и обмозговать, как там работать и с кем иметь дело.

– Я с ним тоже потолкую. И, прежде всего, заставлю почитать «Правду».

– «Правду»? – оживился Маркин. – Откуда у тебя «Правда»?

– От верблюда, – усмехнулся Борис. – Друзей надо иметь, и не таких, как у тебя, не фашиствующих английских аристократов. Тихо, тихо! – успокоил он вскочившего было Маркина. – Это я так, к слову. А «Правду» мне присылают из Сантандера. Когда-то я не вылезал из городской библиотеки и сохранил добрые отношения с тамошними дамами. Как оказалось, они «Правду» выписывают и по моей почтеннейшей просьбе пересылают президенту Андорры.

Когда Борис говорил о библиотечных дамах, то имел в виду не всех, а только одну, ту, которой подарил розу и которая в одночасье из замарашки в поношенной кофте превратилась в принцессу, или, как он говорил, в ненадкушенную конфетку.

«А рассказывать Пашке о том, что с синьорой Терезой Лопес я состою в переписке и что однажды мы с ней встречались, вовсе необязательно, – подумал он. – Эх, что это была за встреча! – облизнул он надкушенную губу. – Таких страстных женщин я не встречал. Одно слово – испанка!»

– Я бы тоже почитал московскую «Правду», – не заметив взволнованного состояния Скосырева, гнул свою линию Маркин. – Интересно, как освещают события в Испании большевики?

– Ты знаешь, действительно, интересно, – с трудом вернулся к действительности Борис. – Они прислали в Мадрид корреспондента по фамилии Кольцов. Отчаянный, судя по всему, парень: и под бомбежками сидит, и с передовой не вылезает, и с «пятой колонной» разобраться успевает. Так и быть, на день-другой я тебе газеты дам, – подошел к книжному шкафу Скосырев, – но из резиденции не выноси: мало ли что, а мне их надо возвращать.

Глава ХIХ

Когда возбужденный Маркин умчался в свой кабинет, Борис отправился на половину леди Херрд. Надо сказать, что за последнее время она заметно сдала: ссутулилась, пополнела, поседела. И, что удивительно, ее это нисколько не волновало. Когда подтянутый, энергичный и предприимчивый Борис, стараясь быть предельно деликатным, говорил, что вот, мол, как странно устроена жизнь: время не просто идет, а летит, и все мы, хоть и незаметно, но все равно стареем, поэтому с годами надо быть к себе особенно внимательным, делать зарядку, поменьше есть мучного и побольше гулять, леди Херрд равнодушно отмахивалась.

– Ради кого и ради чего? – задавала она риторический вопрос. – Тебе я нравлюсь и такая, – грустно продолжала она, – а производить впечатление на вчерашних пастухов и бывших поручиков как-то не хочется. Вот если бы мы поехали в Лондон и, как в былые времена, пошли бы в театр или на бега, тут уж я бы расстаралась: неделю сидела бы на диете, но талию довела бы до старой кондиции. Но ведь мы никуда не поедем?

– Ты же только что из Лондона, – недоумевал Борис. – Неужто не хотелось блеснуть перед подругами, соседями и друзьями?

– Нет, – равнодушно отмахнулась леди Херрд. – Во-первых, они, деликатно говоря, тоже вступили в определенный возраст. А во-вторых, и без этого мне завидуют.

– Да ты что?! – неподдельно удивился Борис. – С чего бы это вдруг?

– И вовсе не вдруг! – повысила голос леди Херрд. – Ты что, забыл, как за нами гонялись репортеры и почти все лондонские газеты наперебой печатали не только твои, но и мои фотографии, да еще рядом с королем, Черчиллем и Чемберленом?! Тогда ты был просто бароном Скосыревым, а теперь президент хоть и маленького, но независимого государства. Как тут не позавидовать: у них в любовниках стареющие лорды, а у леди Херрд – президент, и не дедок преклонных годов, а писаный красавец, – шутливо растрепала она его не очень тщательно зачесанный пробор. В Лондоне с тобой считаются – это факт! – решительно заявила она. – Я в этом убедилась, когда собирала информацию о Филби. Никогда не догадаешься, что я придумала! – хохотнула она. – Такое не пришло бы в голову и Мата Хари.

– При чем тут расстрелянная шпионка Мата Хари? – несколько опешил Борис.

– А при том, что я всем говорила, будто ты хочешь пригласить в Андорру талантливого английского журналиста в качестве советника по печати. Но так как практически ничего о нем не знаешь, попросил меня навести об этом джентльмене кое-какие справки. Поразительно, но это сработало, и все, кого я расспрашивала о Филби, охотно рассказывали все, что знали об этом парне.

– Умница, молодец и надежный товарищ – вот ты кто, моя дорогая Ламорес! – искренне расцеловал Борис свою подругу. – Но о Филби ты мне все рассказала, или что-нибудь оставила не для посторонних ушей?

– Все, – неожиданно перекрестилась леди Херрд. – Как на духу говорю, рассказала все, что знала, вернее, что выведала у друзей, подруг и знакомых.

Да, леди Херрд рассказала все, что знала. А вот то, чего она не знала и не могла знать, так как это являлось величайшей тайной советской разведки и грозного учреждения под названием НКВД. Оказывается, нелегалы из внешней разведки положили глаз на Филби еще в годы его учебы в Кембридже. И это не случайно. Руководивший в те годы Иностранным отделом Артур Артузов (он же Фраучи) разработал принципиально новую программу вербовки агентов не среди сочувствовавших Советской России рабочих, а среди элиты английской интеллигенции – студентов и выпускников Кембриджа и Оксфорда.

Одним из первых в поле их зрения попал Филби. Сначала на него обратили внимание как на критика капитализма на всякого рода студенческих дискуссиях и семинарах. Потом он стал непримиримым антифашистом и даже решил поехать в Австрию, где намечалось что-то вроде восстания. Для этого надо было связаться с австрийскими коммунистами. Но как? Среди знакомых Кима был всего один коммунист – профессор экономики Морис Добб, и Филби обратился к нему.

– Я ждал от вас этого шага, – с удовлетворением заметил Добб, – так как наблюдаю за вами уже не один год. Вы на правильном пути, и я рад, что вы приняли это решение.

После этого Добб дал ему рекомендательное письмо и несколько венских адресов, где можно было найти руководителей МОПРА – так называлась Международная организация помощи революционерам. Английский паспорт позволял ему беспрепятственно пересекать границы с Венгрией, Германией, Чехословакией – и Филби с головой окунулся в подпольную работу, перевозя из страны в страну деньги, инструкции и документы.

Риск, конечно, был, но Кима это даже воодушевляло: уж очень ему хотелось покорить своими подвигами одну австрийскую девушку, к тому же коммунистку. И ведь покорил! Литци Фридман стала не только его близкой подругой, но впоследствии и женой. Литци на браке не настаивала, но Филби привел такие убедительные аргументы, что девушка сдалась.

– Рано или поздно тебя непременно арестуют, – говорил Филби. – Во-первых, ты коммунистка, к тому же побывавшая в тюрьме, значит, твое дело в полиции хранится. Во-вторых, ты наполовину еврейка, а австрийские нацисты берут пример с немецких, которые, как известно, загоняют евреев в концлагеря и там уничтожают. А в-третьих, и это самое главное, будучи гражданкой Великобритании и находясь в Лондоне, ты сможешь продолжать подпольную работу, руководя оставшимися в Австрии борцами против нацизма.

Последний аргумент был самым сильным, и Литци Фридман стала леди Филби. Судя по всему, у Литци были контакты с нелегалами из НКВД, потому что однажды она познакомила Кима с близкой подругой по имени Эдит Харт. Встреча происходила в загородном кафе, причем Литци тут же ушла в ближайший магазин, чтобы, как она сказала, выбрать новый лак для ногтей. А Эдит сразу взяла быка за рога.

– Мы знаем, что на днях вы были в штаб-квартире компартии Великобритании и оставили заявление с просьбой о приеме в партию. Вы это сделали искренне? – спросила она.

– Абсолютно искренне, – прижал руку к сердцу Филби.

– Значит, вы разделяете взгляды коммунистов?

– Конечно.

– И не только английских? – с нажимом уточнила она.

– Естественно. По-моему, коммунисты планеты Земля – единая семья, – несколько выспренно ответил Филби. – Не зря же существует такая организация, как Коминтерн.

– Как вы смотрите на то, чтобы побеседовать с представителем этой организации? – осторожно поинтересовалась Эдит.

– Сочту за честь, – не раздумывая, ответил Ким.

– Тогда вперед! – поднялась она из-за столика и повела его к стоянке такси.

Сменив несколько машин, столько же автобусов и даже линий метро, Эдит привела его в Риджентс-парк, представила сидящему на скамейке человеку и тут же ушла. Больше Филби ее никогда не видел.

Человеком на скамейке оказался советский разведчик-нелегал Арнольд Дейч, он же Отто, а впоследствии Стефан Ланг. Как оказалось, Отто знает о Филби и о его семье практически все. Первое, что он сделал, отговорил Кима вступать в компартию.

– Как вы знаете, коммунистов в Англии многие тысячи, – издалека начал он. – Получив партбилет, вы стаете одним из них. Одним из них – и только. К тому же компартия Великобритании состоит в основном из рабочих, а вы и по внешности, и по образованию, и по происхождению представитель элиты британского общества, то есть правящего класса. О том, что происходит в рабочей среде, мы хорошо знаем, а вот что за мысли бродят в головах владельцев заводов, газет и пароходов, а также обитателей министерских кабинетов, нам практически ничего не известно. Вы могли бы нам в этом помочь, само собой разумеется, сделав соответствующую карьеру в мире британской политики. А может, и не только политики, – подумав, добавил он.

– Если я вас правильно понял, вы предлагаете мне стать агентом глубокого проникновения? – уточнил Филби.

– Да, именно это я и хочу вам предложить, – с облегчением произнес самое главное Отто.

– Я согласен, – протянул ему руку Филби.

– Тогда отныне никакого Кима Филби не существует. Вы для нас Зенхен, то есть Сынок. Через неделю я сообщу пароли, явки и тому подобное. А пока что необходимо прекратить какие бы то ни было связи с коммунистами, в домашней библиотеке уничтожить партийную литературу, прекратить контакты с людьми, так или иначе связанными с левацкими партиями. Это нужно для того, чтобы в глазах лондонского истэблишмента вы выглядели абсолютно безупречным джентльменом.

– А… а моя жена? – помявшись, спросил Филби.

– Она в курсе дел. Литци все знает и будет вам помогать.

Так Гарольд Адриан Филби по прозвищу Ким стал агентом советской разведки. Работал он так долго и так плодотворно, что не рассказать об этом просто нельзя. Но разговор об этом впереди. А пока что несколько слов о человеке, который завербовал Филби, об Арнольде Генриховиче Дейче.

Родился будущий ас советской разведки в Словакии, в семье бывшего сельского учителя. Вначале Арнольд пошел по стопам отца: он окончил сначала Венский, а потом Лондонский университет, став доктором философии.

Но работать по специальности ему не пришлось: в двадцатилетнем возрасте Арнольд вступил в компартию Австрии и стал профессиональным революционером. Вначале он работал на Коминтерн, а после поездки в Москву – на Иностранный отдел НКВД. Как разведчик-нелегал Арнольд прекрасно проявил себя сначала во Франции, а потом и в Англии. Именно в Лондоне в нем, если так можно выразиться, прорезался талант вербовщика: Филби стал его первой «жертвой», а ведь были и другие, не менее значительные фигуры, привлеченные Дейчем к работе на НКВД.

Кто знает, не завербовал бы Дейч со временем, скажем, Идена или Чемберлена, если бы не трагедия, случившаяся в Норвежском море. В конце 1930-х Дейч был отозван в Москву, получил советский паспорт на имя Стефана Ланга и стал готовиться к нелегальной работе в Южной Америке. В 1942-м на пароходе «Донбасс» он отправился в Исландию, но в Норвежском море пароход атаковали немецкие бомбардировщики. «Донбасс» пошел на дно, а вместе с ним и Арнольд Дейч.

Ким Филби обо всем этом ничего не знал, так как, уезжая из Лондона, Дейч отдал его на связь разведчику-нелегалу по фамилии Орлов. На самом деле этот человек, впоследствии ставший перебежчиком, никакой не Орлов, а представитель большой еврейской семьи из Бобруйска по фамилии Фельдбин. Никто не спорит, человеком Александр Орлов (фамилию он, кстати, сменил официально, но в ОГПУ-НКВД его знали как Никольского, Шведа и Леву) был незаурядным и пользу разведке принес немалую, но и ущерб нанес гигантский. Хотя одно то, что он не сдал английской контрразведке Кима Филби, можно поставить ему в плюс.

А дело было так… Поработав в Лондоне и закрепив связи с Филби и впоследствии известной всем миру «кембриджской пятеркой», Орлов вернулся в Москву. Так как он был признанным ходоком по женской части, то тут же закрутил роман с молоденькой сотрудницей НКВД Галиной Войтовой. Ладно бы роман, так ведь он обещал развестись с женой и оформить брак с Галиной. Но дальше обещаний дело не пошло. И тогда юная чекистка решила покончить с собой на глазах у любовника, что она и сделала, застрелившись прямо перед зданием Лубянки.

Скандал был страшный! Но молодых чекисток было много, а майор госбезопасности Орлов один, поэтому наказывать его не стали, а спешно отправили в Испанию. Там Орлов очень быстро смыл кровь кровью. Как известно, Сталин терпеть не мог троцкистов, а испанские коммунисты не раз жаловались на излишнюю активность главы испанских троцкистов Андре Нина. Сами они расправиться с Нином опасались – уж очень велик был его авторитет, но арестовать арестовали.

Приказ, который получил Орлов, был по-сталински краток: Нина ликвидировать! И Орлов этот приказ выполнил. Он похитил Нина из тюрьмы, вывез на окраину Барселоны и там расстрелял. При этом ухитрился распространить слух, что побег Нина организовали представители немецких спецслужб, а убили его отпетые троцкисты, якобы за то, что Нин решил порвать с троцкизмом и стать коммунистом.

Еще большую славу принесла Орлову операция по доставке так называемого испанского золота в Москву. Суть этой сверхсекретной операции была в том, что практически весь золотой запас Испании, а это слитки и драгоценные камни стоимостью более чем в полмиллиарда долларов, дабы они не достались Франко, республиканское правительство решило вывезти в Советский Союз.

Помимо всего прочего, часть этого золота должна была пойти на оплату той, якобы бескорыстной, помощи, которую Москва оказывала Мадриду. Но как это сделать? По воздуху не получится – в небе хозяйничают немецкие летчики из легиона «Кондор». По суше – рискованно. Если президент Скосырев через территорию Андорры караван и пропустит, то как его встретят французы: а вдруг возьмут и конфискуют?

Оставалось одно: попробовать вывезти золото морским путем. Но ведь единственная военно-морская база, расположенная в Картахене, блокирована итальянским флотом. Правда, блокирована довольно своеобразно: итальянцы не пропускают суда, идущие в Картахену с грузами для Мадрида, а вот на идущие из Картахены не обращают никакого внимания.

Этим и решил воспользоваться Орлов. Под видом ящиков с фруктами испанское золото погрузили на обшарпанный советский пароходик, который благополучно доставил груз в Одессу, откуда под усиленной охраной его немедленно перевезли в Москву. Орлова же повысили в звании и наградили орденом Ленина.

Самое удивительное, что даже в это беспокойное время Орлов ухитрялся встречаться с Филби: их пути неоднократно пересекались во Франции, где Филби передавал информацию, добытую у франкистов, и получал новые инструкции.

И вдруг, как гром среди ясного неба: Александр Орлов исчез! В Москве ударили в набат. Первая мысль: советского разведчика похитили, это могли сделать и немцы, и французы, и англичане. Тогда – провал, невиданный в истории разведки провал, ведь в руках Орлова нити всей советской агентуры, действовавшей в Англии, Франции, Германии и, конечно же, Испании. Под пытками он расколется и выдаст всю советскую агентуру. Но при чем тут деньги? Зачем тем же англичанам шестьдесят тысяч долларов, которые исчезли из сейфа резидентуры?

Прояснилось все довольно быстро. Оказывается, Сталин получил личное письмо от Орлова, которое тот прислал из Америки и в котором свое бегство объяснял страхом неизбежного ареста. Суть дела была в том, что для встречи с Орловым на Запад прибыл высокопоставленный представитель НКВД. Но встреча почему-то была назначена на борту советского судна, которое бросило якорь в бельгийских территориальных водах. Так как на дворе стоял 1938 год и в Москве вовсю шли аресты, Орлов, быть может, не без оснований, заподозрил, что встреча не на берегу, а на борту судна неслучайна и что его хотят арестовать.

Недолго думая, Орлов рванул в Штаты и оттуда написал Сталину. В письме он сообщал, что если его не будут подвергать преследованиям и не тронут оставшуюся в Москве мать, то он не раскроет известную ему зарубежную агентуру, не сообщит ни о тайне испанского золота, ни о террористических актах, и вообще до конца своих дней будет молчать. Если же он почувствует слежку и, тем более, угрозу жизни, то немедленно даст указание опубликовать хранящиеся в швейцарском банке документы, которые нанесут Советскому Союзу непоправимый ущерб.

Сталин счел за благо оставить Орлова в покое. Сдержал свое слово и Орлов: он не выдал ни одного советского агента и, прежде всего, сделавшего совершенно потрясающую карьеру Кима Филби.

А вот другому куратору Филби повезло куда меньше. Этим человеком был католический священник, капеллан австро-венгерской армии Теодор Малли. Во время Первой мировой войны он попал в русский плен и там, начитавшись пропагандистской литературы, пришел к большевикам. Сначала он воевал в рядах Красной Армии, а затем был приглашен в ЧК.

Разведчик-нелегал из него получился прекрасный, он успешно работал в Австрии, Германии, Франции, а в Англии руководил не только Филби, но и всей «кембриджской пятеркой», в которую кроме Кима входили Дональд Маклин, Гай Берджесс, Джон Кернкросс и Энтони Блант. В 1937-м, якобы для получения новых инструкций, Теодора Малли отозвали в Москву, но тут же обвинили в шпионаже на разведки тех стран, в которых он работал, и после короткого разбирательства расстреляли. Страшно подумать, что было бы с людьми, работой которых руководил Малли, дотянись до них рука Сталина.

К счастью, Ким Филби в это время находился вне досягаемости НКВД, он был, если так можно выразиться, под крышей Франко: к специальному корреспонденту лондонской «Таймс» фалангисты относились с уважением и тщательно оберегали от каких бы то ни было неприятностей. А Франциско Рамос частенько ставил его в пример другим журналистам: смотрите, мол, как просто, доходчиво и объективно пишет Филби; только представитель «Вестей Андорры» Павел Маркин может похвастать такими же успехами, но до уровня Филби ему еще расти и расти.

Глава ХХ

Как только Павел Маркин с газетами под мышкой умчался из кабинета Скосырева, Борис велел разыскать Василия Зуева. Искать его пришлось недолго: Зуев, как всегда, сидел в своей комнатенке и с лупой в руке тщательно изучал какие-то осколки и обломки горных пород. Он был уверен, что в горах Андорры есть кимберлит, а раз есть кимберлит, то должны быть и алмазы.

Как бывшему горному инженеру эти поиски ему были страшно интересны, но президент Скосырев имел на Василия другие виды, хотя до поры до времени никакого неудовольствия его занятиями не проявлял. Но пробил час – и Зуева вызвали на ковер.

Когда в просторный кабинет Скосырева вошел Зуев, там сразу стало тесно. Этот двухметровый гигант занимал так много места, что все окружавшие его предметы казались такими маленькими, что Борис невольно заулыбался.

«Вот каких чудо-богатырей рождает земля Русская! – с гордостью подумал он. – Ему бы с Горынычами сражаться да Соловьев-разбойников за шкирку таскать, а вот, поди ж ты, с краснопузыми большевиками справиться не смог. Ему бы и в цирке цены не было! Что там Поддубный или Заикин, они же щенки рядом с ним. Так что, сложись все иначе, чемпионами были бы не они, а Василий Зуев. Но в нашей крошечной Андорре Ваське тесновато. Пора выпускать его в большой мир, пусть покажет себя, пусть все знают, что у маленькой Андорры есть большие защитники».

Пока Зуев выбирал более или менее крепкий стул, на который мог бы сесть, Борис достал непочатую бутылку коньяка и разлил не по крошечным рюмкам, а по объемистым фужерам.

– Давай-ка, брат, дернем за удачу в делах наших темных и тайных, – предложил он.

– Это можно, – одним глотком опорожнил фужер Зуев. – А что за дела? – поинтересовался он.

– Я же сказал: тайные, – подмигнул Борис. – Хотя на самом деле ничего секретного в них нет. Перед тобой стоит задача пожить и поработать среди испанских республиканцев. Так получилось, что мы ничего не знаем об их намерениях относительно Андорры. Взгляни сюда, – подошел он к карте. – Единственная дорога, которая связывает их с Францией, идет через Андорру, а это значит, что все поставки оружия, продовольствия и боеприпасов пойдут через нашу территорию. Мы же можем это разрешить, но можем и не разрешить.

– Надо разрешить, – улыбнулся Зуев. – Франко-то все получает через Португалию. Не мотыгами же против него воевать!

– Вот именно, – поддержал его Борис. – Но если мы откроем наши границы официально, это может не понравиться не только Франко, но и французам, англичанам и даже американцам: они же провозгласили политику невмешательства. Сожрать нас – им раз плюнуть!

– Это я понимаю, – почесал затылок Зуев. – И что из этого следует?

– А то, что нам нужны гарантии со стороны республиканцев, что, во-первых, – загнул он палец, – они не проболтаются о нашем, скажем так, нейтралитете, и, во-вторых, – загнул он второй палец, – в случае победы Мадрид не забудет об этой услуге и станет гарантом нашей независимости.

– А если победит Франко?

– Тогда нам крышка, – вздохнул Борис. – Тогда все всплывет наружу и, если не успеем сбежать, поставят к стенке.

– Опять бежать?! – сжал кулаки Зуев. – Куда? Кому мы нужны? Уж лучше здесь… Я заминирую все тропы, дороги и перевалы, ни одна сволочь в горные деревни не прорвется.

– Это на крайний случай, – согласно кивнул Борис. – А пока что мы аккредитуем тебя при республиканском правительстве в качестве корреспондента «Вестей Андорры». Испанский ты знаешь отлично, так что походи по резиденциям и кабинетам, поговори с чиновниками и генералами, не гнушайся окопных солдат и простого люда. Обо всем этом, само собой, по возможности объективно, пиши репортажи и присылай их в газету. А компот у нас получится отличный! – неожиданно оживился Борис. – Маркин будет писать о том, что творится у фалангистов, а ты – у республиканцев. Держу пари, что «Вести Андорры» станут самой популярной газетой Европы, а ваши репортажи будут перепечатывать во всех столицах. И вот что еще, – вспомнил Борис, – завтра же зайди к Маркину и возьми у него подшивку «Правды». Хоть это и газета, к которой не может быть никаких симпатий, почитай там репортажи Кольцова. Отличные, скажу тебе, репортажи, сразу войдешь в курс дела! А когда будешь в Испании, постарайся с ним познакомиться: не знаю чем, но мне этот парень симпатичен.

– Есть! – по-военному козырнул Зуев. – Задание понятно и будет выполнено. Разрешите идти?

– Иди, мой дорогой, иди! – подпрыгнув, поцеловал его в щеку Скосырев. – Я буду за тебя молиться, – почему-то добавил он и так этим смутился, что одним глотком осушил фужер коньяка.

А Зуев, не откладывая дела на завтра, грохоча пятидесятого размера ботинками, кинулся к Маркину.

– Привет певцу фалангистов, – бросил он с порога.

– Привет, привет, – кивнул Маркин. – Кофе будешь?

– Ну его к черту! Я уже хлебнул коньяка.

– И что, загудело в голове?

– Если бы… Меня эти напитки не берут. Водочки бы, «Смирновской», да с соленым огурчиком, – мечтательно закатил он глаза.

– Или с грибочками, – подхватил Маркин.

– Умолкни, злодей! Сей же час умолкни! – деланно грозно надвинулся на него Зуев. – И не трави душу! Ты лучше скажи, что пишут в «Правде»? Борька прямо соловьем разливался: отличные, мол, репортажи какого-то Кольцова, прочитай их обязательно – и сразу войдешь в курс дела.

– Репортажи, действительно, классные, – развернул Маркин подшивку «Правды». – Единственное, чем грешит Кольцов, так это слишком явной симпатией к республиканцам. Хотя понять его можно: он же из главной большевистской газеты, а Москва, как известно, поддерживает Мадрид не только морально, но и материально. Мы себе этого позволить не можем, нам дразнить франкистских гусей нельзя, поэтому никаких восторгов от героических будней республиканцев на страницах «Вестей Андорры» быть не должно.

– Это я понимаю, – вздохнул Зуев. – Ты хочешь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Но так не бывает. Вернее, бывает, но недолго: пока волки не проголодаются. Иначе говоря, рано или поздно нам придется определяться и быть либо за красных, либо за белых.

– За белых мы уже были, – проворчал Маркин, – и так получили по мордам, что оказались черт-те где. Определяться, конечно, придется, здесь ты прав, но уж очень не хочется прослыть фашистом. Я-то среди них кручусь не один месяц и с этой публикой знаком. Одно тебе, Васька, скажу: если раньше я думал, что фашисты и коммунисты одного поля ягоды, то теперь знаю, что хуже фашистской мрази нет ничего на свете. Не дай бог, если во всей этой заварушке победит Франко и его подлая камарилья, тогда быть беде. Быть большой беде! – грохнул он кулаком по столу.

– О чем это ты, о какой беде? – не понял Зуев.

– О войне, о большой европейской войне. Ведь все, что происходит в Испании, это всего лишь проба фашистского пера. Франко – марионетка, Франко – это ерунда, это всего лишь возможность проверить свои мускулы, а заодно и мускулы Англии, Франции и всех остальных европейских держав. Если они смолчат, если позволят немцам и итальянцам в открытую воевать на стороне Франко, тогда им можно все, тогда Гитлеру станет ясно, что его боятся. Ты думаешь, немцы забыли про позор Версаля? Черта с два! Первое, что они сделают, поставят на колени Францию, а потом, может быть, и Англию. Попомни мои слова, – выразительно поднял он палец, – именно так и будет.

– Ладно, чему быть, того не миновать, – философски заключил дискуссию Зуев. – Ты «Правду» мне дать можешь?

– Могу, но не надолго. Сам, понимаешь, еще не во всем разобрался. До завтра устроит? – протянул он подшивку.

– Вполне, – схватил Зуев газеты и помчался в свой кабинет.

Читая репортаж о том, как Кольцов добирался до Испании, Зуев сделал всего один, но очень важный вывод: советские самолеты, хоть и с посадками для дозаправки, но до Испании долетают без проблем: никто их не проверяет и, тем более, не пытается сбить.

– Так, а вот информация посущественнее, – оживился Зуев, – приземлились они в Каталонии, в местечке Прата, и встретил их начальник военно-воздушных сил Каталонии Фелипе Сандино. Возьмем это имя на карандаш: интервью с полковником Сандино может прояснить ситуацию с поставками оружия и боеприпасов по воздуху. Ну, а то, что творится вокруг аэродрома – весьма полезная развединформация.

«При выезде из Прата через дорогу огромное полотнище: „Да здравствует Сандино!“ Все чаще баррикады на шоссе – из мешков с хлопком, из камней и песка. На баррикадах красные и черно-красные знамена, вокруг них вооруженные люди в соломенных шляпах и беретах, одетые кто как или полуголые. Одни подбегают к шоферу и спрашивают документы, другие просто приветствуют и машут винтовками.

На некоторых баррикадах едят – женщины принесли обед. Детишки в промежутке между ложками супа ползают по бойницам, играют патронами и штыками».

– Бардак! – крякнул от досады Зуев. – Этих полуголых защитников стратегически важного аэродрома ничего не стоит перебить всего-то роте солдат регулярной армии – причем вместе с их супом, женами и детишками. Да-а, если у республиканцев вся армия состоит из людей в беретах и соломенных шляпах, навоюют они не много.

А вот репортаж из Барселоны. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что творится в этой столице Средиземноморья, – развернул Зуев следующий номер «Правды».

«На втором этаже отеля „Колумб“ военный отдел. Здесь формируют рабочие отряды для взятия Сарагосы. Записывается много молодежи, но есть и старики.

На бульварах все гуляют с винтовками. За столиками кафе сидят с винтовками. Женщины – тоже с винтовками. С оружием едят, спят, с ним ходят в кино, хотя есть специальный декрет правительства – в кинотеатрах оставлять винтовки в гардеробе под выданный номерок.

По улицам проходят похоронные процессии. Мертвецов привозят с фронта или откапывают под развалинами разбомбленных домов. Павших бойцов несут в гробах не горизонтально, а вертикально, и мертвые, как бы стоя, призывают живых продолжать борьбу. Вслед за гробами несут растянутые одеяла и простыни – публика щедро швыряет в них серебро и медь для помощи семьям убитых».

– М-да, – вздохнул Зуев, – женщины с винтовками, не говоря уж о вертикальных покойниках – это что-то новое. Карнавал, одним словом, вот что это такое! – начал злиться он. – Разве можно давать оружие в руки людям, которые не знают, как с ним обращаться, и винтовку воспринимают как украшение?! Раньше была мода на трости и веера, а теперь на винтовки. Эх-хе-хе, – окончательно расстроился он, – дорого вам обойдется эта безалаберность, очень дорого, а то и погубит.

Ну, вот, – раскрыл Зуев очередной номер «Правды», – наконец-то Кольцов показал себя как истинный «правдист» и занялся политикой.

«Главная проблема сейчас – это взаимоотношения между партиями и организациями Народного фронта. Особенно остро положение с анархистами, которые впитали в себя огромную массу людей – частью отсталых рабочих, частью деклассированный люмпен-пролетариат, а то и просто уголовников из так называемого китайского квартала.

Руководство Федерации анархистов создало много складов с оружием и готовится к уличным боям, но не с фалангистами, а с коммунистами, которых почему-то очень боится. Руководитель барселонских анархистов Оливер, обращаясь к коммунистам, так и сказал: „Я знаю, вы хотите устранить нас, как русские большевики устранили своих анархистов. Это вам не удастся!“

Провокационную и деморализующую роль играет ПОУМ – троцкистская организация. Поумовцы имеют свою газету, юлят вокруг анархистов, натравливая их на коммунистических рабочих, требуют немедленной развернутой социальной революции в Испании, выступают с отвратительной демагогией по адресу Советского Союза».

– Ну а это вообще черт знает что! – чуть не матюгнулся Зуев, наткнувшись на крохотную, кем-то отчеркнутую заметку в самом конце последней полосы.

«Колонна молодых рабочих человек в сто отправляется на фронт. Она выходит из профсоюзного дома, с барабанщиками, по четыре в ряд. Первые шестнадцать человек с винтовками, затем двое с пистолетами, а остальные просто размахивают руками в такт барабану. Есть среди них и представители интеллигенции: инженеры, юристы, студенты. И что уж совсем удивительно – два тореадора; говорят, что они лучше всех умеют метать гранаты.

Матери, невесты и маленькие братья провожают колонну, шагая в рядах и обняв своих близких за шею».

Ведь на смерть же провожают, на верную смерть! – не мог найти себе места Зуев. – На фронт, против пулеметов, танков и пушек – с голыми руками. Какой варнак, какой враг испанского народа, – неожиданно заговорил он языком «Правды», – мог допустить такую откровенную подлость и послать на фронт не солдат, а пушечное мясо?! Да еще на глазах невест и матерей, которые считают своих женихов и сыновей не жертвами преступной глупости, а самыми настоящими героями.

Стоп, – остановил он сам себя, – пушки-то у них, оказывается, есть, но, как пишет Кольцов, стоят в пятнадцати километрах от противника, в крестьянских дворах и под чехлами. Почему так далеко и почему под чехлами? Да потому, что орудия есть, а снарядов к ним нет.

Нет, больше я откровения Кольцова читать не могу! – отшвырнул он газеты. – Если все это правда, то республиканцы обречены. Это же не война, а какое-то скверное кино, причем с заранее известным концом. Если им не помочь, если не научить не маршировать и красиво умирать на баррикадах, а сражаться по правилам военной науки, их перебьют, как куропаток. Но кто это сделает, кто научит их управлять штурвалами самолетов и рычагами танков? И где они возьмут эти самолеты и танки?

Как оказалось несколько позже, у республиканцев были и танки, и самолеты, не говоря уже о том, что инструкторы в Испанию прибыли первостатейные: они не только учили грамотно воевать испанцев, но и участвовали в боях сами. Все это Зуеву предстояло увидеть собственными глазами, и не только увидеть, но и оставить о «Грандо руссо», то есть «Большом русском», как называли его испанцы, вечную память в сердцах полюбивших его республиканцев.

А пока что, не откладывая дела в долгий ящик, Василий Зуев начал собираться в дорогу. Одной из проблем, которую ему предстояло разрешить, он назвал фронтовой экипировкой.

«Пиджак, рубашки, штиблеты и даже смокинг у меня есть, – размышлял он, – но это облачение годится разве что для какого-нибудь приема или визита к министру. А в чем я буду мотаться по фронтам? То-то и оно, что не в чем. Купить добротную куртку, хорошие брюки и крепкие башмаки, нет, лучше сапоги, – поправил он сам себя, – да еще моего размера, негде. Значит что? Значит, надо искать стоящего портного и знающего свое дело сапожника. Кто может в этом помочь, кто знает андоррцев как свои пять пальцев? Синдик Роблес, – хлопнул себя по лбу Зуев, – этот усач знает все и вся, поэтому махну-ка я в его деревню. Если не поможет он, то не поможет никто».

Хуан Роблес тоже был нехилым человеком, правда, по андоррским меркам. Ну, что такое метр восемьдесят по сравнению с двумя метрами, и девяносто килограммов веса по сравнению с полутора центнерами?! Но как бы то ни было, Хуан Роблес и Василий Зуев в Андорре были самыми крупными и самыми сильными людьми – это их роднило, и отношения между ними были, как, скажем, между Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем.

Само собой разумеется, Роблес об этих русских богатырях понятия не имел, но когда Зуев ему рассказал и даже показал копию картины Васнецова, андоррский геркулес ткнул пальцем в Добрыню и не допускающим возражений тоном заявил: «Это я! Усы у него, как у меня. А бороду я отращу». На том и порешили.

Но как настоящие богатыри, Роблес и Зуев при каждом удобном случае мерялись силой: то боролись на руках, то пытались поднять огромное бревно, то швыряли тяжеленный валун. И вот что удивительно: побить рекорды Зуева Роблес пока что не мог, но уверенно приближался к его результатам.

– Все дело в тренировках, – объяснял он удивленному Зуеву, – ты живешь в городе и целыми днями просиживаешь штаны в кабинете. Я же – на природе, и каждый день, хочешь не хочешь, а вынужден таскать эти треклятые бревна и двигать камни. Так что берегись, – шутливо подначивал он обескураженного Зуева, – скоро я твои рекорды побью.

– Зато на руках я все равно сильнее, – приглашал он к столу Роблеса. – Давай померяемся!

– На руках – не буду, – отмахивался Роблес. – Тут мне до тебя далеко.

– А-а, испугался, – удовлетворенно похохатывал Зуев. – То-то же, Добрынюшка, в этом деле сильнее Илюши никого нет, – закатывал он рукав рубахи и предлагал потрогать свой огромный бицепс.

Соблюдая приличия и восхищенно цокая, Роблес трогал каменный бицепс и говорил, что такого, похожего на арбуз, у него никогда не будет и что если бы Зуев регулярно тренировался, то по поднятию тяжестей наверняка стал бы олимпийским чемпионом.

– Не до этого, – вздыхал Зуев. – Да и не нравятся мне эти игры. Ну, поднял кто-то над головой полтора центнера, и что с того? Вот борьба – это другое дело. В цирк бы я пошел, с Поддубным бы повозился, с Заикиным. Но вместо этого пришлось насаживать на штык сперва немцев, потом австрийцев, а напоследок и латышей: не знаю, почему, но за большевиков отчаяннее всех сражались почему-то они.

А-а, ерунда все это, – досадливо махнул рукой бывший поручик, – это было давно, и очень хочется, чтобы было неправдой. Не за этим я к тебе, Роблес, приехал, не для того, чтобы бередить старые раны. Суть дела в том, что в ближайшее время я отправляюсь в Испанию, причем к республиканцам: буду там представлять «Вести Андорры». Журналист ведь для того и существует, чтобы быть в гуще событий, а главное событие в Испании – это война. Так что мотаться мне придется и по фронтам, и по госпиталям, и на лошадях скакать, и на грузовиках трястись и, главным образом, топать на своих двоих. Так вот для всего этого мне нужно должным образом экипироваться, а у меня, кроме пиджака и штиблет, ничего нет.

– И купить ты ничего не можешь, – понимающе усмехнулся Роблес.

– Вот именно. Короче говоря, мне нужен хороший портной и толковый сапожник. Не знаешь таких?

– Еще как знаю! – почему-то расхохотался Роблес. – Сапожник, дон Базиль, перед вами, – шутливо раскланялся он. – А портной? Вы не возражаете, если это будет портниха?

– Какая мне разница, – пожал плечами Зуев. – А насчет сапожника ты не загнул? А то я тебя знаю, – погрозил он пальцем, – отпускать шуточки – твое любимое занятие.

– Какие уж тут шуточки, – всплеснул руками Роблес, – если тачать сапоги меня научил отец, а его – дед?! И вообще, род Роблесов дал Андорре немало прекрасных сапожников. А род моей жены несколько веков давал Андорре портных. И каких! Вся наша знать, как тогда говорили, обшивалась у швейных дел мастеров из семьи Дуррути. Так что не тужи, мой дорогой Муромец, оденем тебя и обуем на зависть мадридским франтам.

– Каким еще франтам?! – возмущенно вскочил Зуев, схватил Роблеса и провел прием, который борцы называют «мельницей».

Грохнувшись на пол, Роблес потер ушибленную спину, извинился, сказал, что больше так коряво шутить не будет, и тут же предложил снять мерку.

– То-то же, – удовлетворенно улыбнулся Зуев. – Зови жену, будем меня измерять. А сапоги сделай по этим ботинкам, они мне как раз впору.

– Да-а, – задумчиво покрутил усы Роблес, – кожи на эти сапожки уйдет дай боже. А размера они будут, я думаю, пятидесятого.

– Точно, – согласно кивнул Зуев. – Я их купил в Париже. Между прочим, у циркового борца, – добавил он.

Не прошло и недели, как специальный корреспондент «Вестей Андорры» Василий Зуев предстал перед президентом Скосыревым в пошитой из крепчайшей ткани оливкового цвета куртке, таких же брюках и не боящихся ни жары, ни грязи сапогах.

– Ну вот, совсем другое дело, – одобрительно обнял его Борис, – теперь я за тебя не боюсь, теперь тебе не страшны ни набитые чем попало грузовики, в которых тебе придется трястись, ни крестьянские клячи, на которых будешь добираться до передовой, ни… Кстати, о передовой, – как дирижер перед оркестром, так и Скосырев замер перед ним с высоко поднятой тростью. – По траншеям ходи, согнувшись в три погибели, чтобы башку из-за бруствера не было видно, а то ведь какой-нибудь плюгавый снайпер попадет в тебя, не целясь.

– Еще чего! – обиженно буркнул Зуев. – Не на коленях же мне ползать.

– На коленях – не надо. Ни никогда не забывай, что пуля – дура, и первыми ее притягивают к себе такие же дураки.

– Спасибо за комплимент, – шутовски расшаркался Зуев. – Да не бойтесь вы за меня. Как говорят на Руси: чай, не впервой! Под пули дуриком не полезу, слава богу, я не командир роты и в атаку мне солдат не поднимать. Да и оружие мое – вот этот карандаш, а не мосинская трехлинейка. Не говоря о том, что и задание у меня совсем другое: по большому счету, я иду в разведку, но не в лагерь противника, а возможного союзника. Я правильно понял? – уточнил он.

– Правильно, – после небольшой паузы кивнул Скосырев. – Но об этом знают только двое: ты да я. Не забывай, что ты корреспондент независимой газеты, который приехал объективно освещать события, поэтому никаких открытых симпатий ни в репортажах, ни в беседах с республиканцами быть не должно. А насчет возможного союзничества, – задумчиво почесал он переносицу, – это мы решим, как говорят дипломаты, в рабочем порядке, и трубить об этом не надо… И вот еще что, – подойдя вплотную к Зуеву, продолжал он. – Ты репортажи Кольцова читал?

– Конечно, читал.

– И что скажешь?

– По-моему, он большой молодец, хотя и выбалтывает то, что противнику знать не положено.

– Ерунда, – отмахнулся Скосырев. – Противник, то есть Франко, о царящем в среде республиканцев бардаке знает и без него: для этого существует «пятая колонна». Но я не об этом. Я уже говорил, что этот парень мне чем-то симпатичен, и просил тебя постараться с ним познакомиться. Почему ты не спросил, зачем мне это надо?

– Не знаю, – стушевался Зуев, – мне это как-то в голову не приходило.

– Ты «Правду» читал от корки до корки? – наступал Скосырев.

– Нет, – смутился Зуев, – только репортажи Кольцова.

– А я читал все, вплоть до состава редколлегии и объявлений о театральных премьерах. И вот что меня поразило: в Москве один за другим идут судебные процессы, на которых выносят смертные приговоры вчерашним наркомам, полпредам и партийным бонзам из ближайшего окружения Сталина. Если верить газете, то все они террористы, шпионы и враги народа. По-моему, это какой-то бред. А может, и не бред? Может, в стране, действительно, существует оппозиция, пытающаяся повернуть ход истории умытой кровью матушки-России?

– Едва ли, – покачал головой Зуев. – Какая там может быть оппозиция, если все мы здесь?! В Совдепии-то остались одни большевики, а если они и ставят друг друга к стенке, то это не что иное, как грызня за власть.

– Может, ты прав, – пожал плечами Борис, – а может, и не прав. Короче говоря, хорошо бы поговорить об этом с Кольцовым: как сотрудник «Правды» он наверняка в курсе дел. Я понимаю, что с бухты-барахты он говорить об этом не стает, но ты к нему подольстись, скажи, что среди русских эмигрантов много искренних сторонников Советского Союза, что многие не прочь вернуться на родину, но опасаются оказаться на скамье подсудимых: как-никак, а воевали против советской власти. Если, мол, расстреливают большевистских наркомов, то что ждет бывших поручиков и штабс-капитанов?

– А зачем вам это? – с неожиданным металлом в голосе спросил Зуев. – Уж не собираетесь ли вы?…

– Нет, не собираюсь, – успокоил его Борис. – Но то, что происходит в России, меня волнует. А тебе это интересно?

– Еще бы! – воскликнул Зуев. – Только у меня на расстрельные процессы в Москве другая точка зрения: я считаю, что чем больше коммунисты будут истреблять друг друга, тем лучше. Хорошо бы, если бы последний из этих вурдалаков убил предпоследнего, а потом застрелился сам.

– Ишь, размечтался, – скептически хмыкнул Скосырев. – Призрак коммунизма бродит по всей Европе, он пустил такие глубокие корни, что выкорчевать их смогли только фашисты, и только в Италии и Германии. Даже в Народном фронте Испании тон задают коммунисты. Ты, кстати, своей неприязни к ним не выказывай, – поспешил добавить он, – не исключено, что в этой войне победят они, и тогда нам придется с ними дружить. Одна надежда, – вздохнул он, – что испанские коммунисты не такие дикие и кровожадные, как русские, что европейская цивилизация сделала их более добрыми и разумными.

– Вашими бы устами да Богу в уши, – скептически усмехнулся Зуев. – Хотя все возможно, – развел он руками. – Древняя культура, испанский менталитет, католическая церковь – все это впитанное с молоком матери не могло не повлиять даже на коммунистов. Хорошая, между прочим, тема, – оживился он, – обязательно напишу статью о том, чем отличаются испанские коммунисты от английских, немецких, французских и, конечно же, русских.

– Вот это другое дело, таким ты мне нравишься гораздо больше! – воскликнул Скосырев и со свистом рассек воздух своей любимой тростью. – Ну, с Богом, – неожиданно перекрестил он старого товарища. Потом заглянул в его глаза, увидел там горящие азартом огоньки, удовлетворенно улыбнулся, крепко его обнял и подтолкнул к двери.

Глава ХХI

Появление Зуева в Мадриде произвело самый настоящий фурор – таких огромных людей здесь никогда не видели, поэтому посмотреть на корреспондента «Вестей Андорры» приходили и стар и млад. А если учесть, что он поселился в отеле «Флорида», битком набитом какой-то странной публикой в шелковых рубашках и с длинными складными ножами – их здесь называли навахами – за поясом, то все решили, что человек из Андорры не кто иной, как их строгий предводитель.

Причина такого отношения к Зуеву был на удивление прозаична: просто он выкинул за окно одного из «шелковых» парней, который вздумал размахивать навахой. После этого вся разномастная публика отеля поджала хвосты и стала раскланиваться с Зуевым издалека. Как оказалось, парни-то они были хорошие, и дурака валяли от безделья. Все они добирались до Мадрида самыми разными путями и были летчиками интернациональной эскадрильи. Когда они где-нибудь в Загребе, Лионе или Манчестере записывались в эскадрилью, им говорили, что самолеты они получат на месте, но, как оказалось, самолетов в Испании было так мало, что всем летчикам их просто не хватало. Парни рвались в бой, хотели схлестнуться с «юнкерсами» и «мессерами», а вместо этого приходилось околачиваться в барах и волочиться за местными красотками.

Свой первый репортаж Зуев написал именно об этом, причем серьезную шпильку вставил французскому правительству во главе с Леоном Блюмом.

«Что бы ни говорили о республиканцах, – писал он, – но одно то, что во „Флориде“ живут летчики-добровольцы из пятнадцати стран, верное свидетельство того, что в Европе республиканцев любят, и не просто любят, а готовы отдать за их дело самое дорогое, что есть у каждого человека – свою собственную жизнь.

Ведь этим парням, которые добирались до Мадрида, бог весть, какими путями, никто ни копейки не платит, в любой момент они могут погибнуть, но никто из них не задается простейшими, на первый взгляд, вопросами: „Какого черта я здесь делаю? Какое мне дело до испанцев? За что, собственно, погибать?“

Можно понять их состояние, когда над Мадридом появляются фашистские бомбовозы и сбрасывают свой смертоносный груз на самые многонаселенные районы города. Причем, словно издеваясь, они бомбят не спеша, раз за разом заходя над целью. Они бомбят, а встретить их некому! Летчики есть, а самолетов нет.

В то же время – я это знаю из достоверных источников – где-то на франко-испанской границе пылятся ящики с разобранными истребителями, присланными одной дружественной страной. Собрать их – дело пары дней, и тогда в Мадриде перестанут гибнуть мирные люди. Но французское правительство наложило арест на эти ящики и отказалось пропускать их через границу. Эх, французы, вы, видно, забыли угрозу Бисмарка, который мечтал „приложить испанский горчичник к затылку Франции“! А ведь приложит, вот увидите, кто-то из последователей Бисмарка его мечту осуществит. Обязательно осуществит!

А пока что по „юнкерсам“ палят кто из чего может – из револьверов, винтовок и охотничьих ружей. Толку от этого, конечно, никакого. А потом люди разбредаются по своим углам, чтобы расчистить развалины и похоронить погибших. Летчики же от беспомощности и досады напиваются до положения риз, хулиганят, дерутся и утешаются готовыми оказать им любые услуги испанскими патриотками».

Эта публикация наделала много шума. Ее перепечатали ведущие газеты Европы, выделив жирным шрифтом укол в адрес Франции. Министерство иностранных дел Франции тут же заявило, что ни о каких ящиках ничего не знает, и вообще правительство республики как придерживалось, так и будет придерживаться политики невмешательства во внутренние дела Испании. Что же касается французских летчиков, которые, возможно, стали членами интернациональной эскадрильи, то это их личное дело, и французское правительство никакой ответственности за них не несет.

Борис Скосырев читал это заявление чуть ли не с лупой.

«Ага, – удовлетворенно потирал он руки, – дошло-таки и до вас. Вовремя Васька вспомнил про горчичник, очень вовремя. И то, что вы про ящики якобы ничего не знаете, тоже хорошо. Это значит, что они, по крайней мере, не арестованы, и если их переправить через границу не официально, то есть минуя таможню, этого никто не заметит. Вот что значит уметь читать между строк! – похвалил он сам себя. – Ну а с летчиками, как, впрочем, и не только с летчиками, все яснее ясного: если ты не в военной форме и прибыл в Мадрид по собственному желанию, то воюй себе на здоровье, но если погибнешь или попадешь в плен, то ни выручать, ни хоронить французское правительство тебя не будет. Что и требовалось доказать!

Думаю, что теперь французских добровольцев станет больше. А как они доберутся до той же Барселоны и дальше до Мадрида? Только через территорию Андорры. Надо будет и нам сделать вид, что никаких добровольцев мы знать не знаем: бродят, мол, по горам какие-то туристы, и вся недолга. Но они бродили и раньше, а пересчитать их по головам нет никакой возможности: с французской стороны граница охраняется кое-как, а с нашей вообще не охраняется, так что проследить за тем, кто вернулся, кто остался, кто пошел куда-то дальше, мы не в состоянии: у нас же нет ни армии, ни жандармерии.

Молодец! – похвалил сам себя Скосырев. – Это будет нашим вкладом в дело борьбы с фашизмом, и если победят республиканцы, они это оценят. А если на коне окажется Франко, то я всегда смогу сказать, что никогда не давал визы ни одному французу, венгру или американцу и, как они оказались в Мадриде, понятия не имею.

Теперь надо сделать так, чтобы Зуев растолковал это кому-то из руководства республиканцев. Нисколько не удивлюсь, если окажется, что они дипломатического языка не знают и читать между строк не умеют: сочтут заявление французского МИДа очередным потворством Франко, напечатают что-нибудь гневное в своей газете и на том успокоятся. А то, что французы, хоть и скрытно, но на их стороне, не поймут и, значит, ничего не сделают, чтобы перетащить эти чертовы ящики на свою территорию, как можно быстрее собрать самолеты и пустить их в дело.

Решено, – схватил карандаш Скосырев, – сейчас же отправлю шифровку Зуеву: пусть выйдет на кого-нибудь из членов правительства. Как он это сделает, его забота, но тянуть с этим делом нельзя».

В тот же день Зуев получил довольно странную телеграмму, в которой говорилось о какой-то посылке, которая пришла на его имя из Франции и в связи с его отсутствием он должен прислать доверенность, чтобы ее мог получить кто-то другой. Зуев все понял и тут же кинулся в отдел печати, который руководил работой всех иностранных журналистов.

И надо же так случиться, что первым человеком, с которым он там столкнулся, причем в прямом смысле слова, была Долорес Ибаррури. Да-да, та самая Ибаррури, которая была одним из вождей испанских коммунистов и которую в народе называли не иначе, как Пасионария, то есть Пламенная. Женщиной она была невысокой, но чрезвычайно юркой, резвой и резкой в движениях, поэтому с разбегу налетела на Зуева, ткнулась головой в его живот, как мячик, отлетела назад и чуть было не покатилась по лестнице. Зуев этого допустить не мог: он подхватил Долорес своими длинными ручищами, подбросил, как ребенка, вверх и со смехом поставил на ступеньки.

– Осторожнее надо, синьора, – укоризненно покачал он головой. – Представляете, что было бы с этой лестницей, да и с этим зданием, если бы вы меня сшибли и я загремел бы вниз.

– Представляю, – восхищенно разглядывала Зуева Долорес, – было бы землетрясение. Откуда вы такой? Вы явно не испанец: у нас таких геркулесов нет.

– Из Андорры, – сделал попытку расшаркаться Зуев, но задел своим сапогом мусорную корзину, та с грохотом опрокинулась и, подпрыгивая на ступеньках и пугая посетителей, покатилась вниз.

Зуев кинулся было за корзиной, но не догнал и, махнув рукой, смущенно прижался к стенке. А главная коммунистка Испании так звонко расхохоталась, что из дверей стали высовываться люди и спрашивать, что случилось.

– Все в порядке, – вытирая слезы, успокаивала их Долорес, – все в полном порядке. Просто в маленькой Андорре выросли такие большие люди, что даже в Испании им тесно. А как вы там оказались? – уже без улыбки спросила она Зуева. – И кто вы такой? Судя по акценту, как, впрочем, и по фигуре, – отступила она на шаг, чтобы получше разглядеть Зуева, – вы не уроженец Андорры.

– Конечно, нет, – не стал скрывать Зуев. – Я уроженец Воронежа, это такой город в России.

– Так вы русский?! – всплеснула руками Долорес и подпрыгнула, чтобы поцеловать Зуева. – Здравствуйте, Грандо руссо, добро пожаловать в Мадрид. А в каком вы здесь качестве?

– Вообще-то, я корреспондент «Вестей Андорры», – помявшись, ответил Зуев. – Но, прошу прощения, я не знаю, с кем разговариваю.

– Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Испании Долорес Ибаррури, – протянула она сухонькую, но очень крепкую руку.

– Зуев, – не сразу ответил Василий, в котором мгновенно проснулась неприязнь к коммунистам.

– И давно вы из России? – сделав вид, что ничего не заметила, поинтересовалась Долорес.

– Давно, – почему-то начал злиться Зуев. – Без малого двадцать лет назад.

– Вы не поверите, но я почему-то именно так и подумала, – взяла его под руку Долорес и повела в конец коридора. – Тут есть свободный кабинет, давайте-ка там и потолкуем. Не сомневаюсь, что в Мадриде вы оказались не случайно. Или я не права? – шутливо ткнула она его в бок.

– От вас ничего не скроешь, – решил подыграть ей Зуев.

По дороге он напряженно вспоминал то немногое, что знал об Ибаррури. Родилась она в семье горняка, в компартии чуть ли не со дня ее основания, шесть раз сидела в тюрьме, депутат, а потом вице-председатель парламента – по-испански, кортесов, один из руководителей Народного фронта. В народе ее не просто любят, а чуть ли не боготворят.

«Но главное не это, – размышлял Зуев, – главное то, что она люто ненавидит фашистов. Так что придется ей довериться и рассказать об этих чертовых ящиках».

– Тереза, не могли бы вы немного погулять, пока я побеседую с корреспондентом «Вестей Андорры», – попросила Долорес хоть и одетую в потертый комбинезон, но чрезвычайно привлекательную девушку.

– Конечно, – ответила девушка.

Но ее щеки вспыхнули таким огненным румянцем, а глаза полыхнули таким огнем, что Зуев чуть было не споткнулся.

«Вот это да, вот это краля! – подумал он почему-то в стиле бывшего поручика. – Таких я еще не видел. Жаль, что коммунистка, а то можно было бы…»

Мудрая Долорес мигом прочитала крамольные мысли Зуева, внутренне усмехнулась и порадовалась за свою младшую подругу. «Вот какие мы, испанские женщины, – не без гордости подумала она, – уж если за одно мгновение можем сбить с ног такого богатыря, то что уж говорить о других мужчинах!»

– Итак, синьор Зуев, – села она к столу, – я вас слушаю. Здесь можно говорить откровенно, ушей у этого кабинета нет.

– Это проверено? – уточнил Зуев. – А то ведь…

– Проверено, – успокоила его Долорес. – Был тут один, из «пятой колонны», так мы его отправили к праотцам, – жестко закончила она.

– Вы что-нибудь об Андорре знаете? – начал с вопроса Зуев.

– Конечно. Это наш северный сосед. Маленькое независимое государство, которое… – замялась Долорес, – которое придерживается нейтралитета и в испанские распри не вмешивается.

– А то, что уже несколько лет президентом Андорры является бывший белый офицер Борис Скосырев, вам известно? И что таких «бывших» в Андорре не один десяток, что они верой и правдой служат новой родине и что коренные андоррцы за них горой, вы слышали?

– Так, краем уха, – смутилась Долорес. – А как это случилось, как русский офицер смог стать президентом такой далекой от России страны, как Андорра?

– Подробности как-нибудь в другой раз, – отмахнулся Зуев. – Сейчас надо решить другой, очень важный вопрос. Дело в том, что мы – за вас, то есть за республиканцев. И хотя в свое время мы хлебнули горя от коммунистов, все же надеемся, что испанские коммунисты не очень похожи на русских, поэтому я не буду уточнять вашу политическую платформу и все такое прочее. Но вы должны знать, что мы, как и вы, против фашистов. Мы – маленькая страна, у нас даже нет армии, поэтому выражать свои симпатии публично не имеем права.

Исходя из этого, наша помощь может выражаться только в том, что мы сделаем вид, будто ничего не знаем, какие грузы и какие люди пересекают нашу границу. Сейчас, например, мы точно знаем, что по ту сторону франко-андоррской границы пылятся ящики с разобранными самолетами, в то время как в Мадриде без дела болтаются сотни летчиков-добровольцев, которые могли бы прикрыть небо столицы от бомбежек. Значит, надо сделать так, – увлеченно продолжал он, – надо создать испанскую фирму, которая закупила бы у французов, скажем, партию мебели, упакованную в большие ящики, и отрядить людей, которые бы через нашу территорию доставили эту мебель в Мадрид.

– Синьор Зуев, вы гений! – не удержалась Долорес и расцеловала его в обе щеки. – Вы не представляете, как нам нужны эти русские самолеты! – неожиданно проболталась она. – До нас добрались и летчики, и механики, и инструкторы, а летать не на чем. Ну, ничего, – погрозила она кому-то пальцем, – теперь мы им покажем! Как только в небе появятся русские «чатосы», а за ними и «москасы», немецким «юнкерсам» и итальянским «фиатам» достанется по первое число.

Я думаю, что операцию с ящиками откладывать в долгий ящик нельзя, – скаламбурила Долорес. – Вы не возражаете, – решила она сделать подарок Зуеву, – если фирму по закупке мебели возглавит Тереза Лопес?

– А кто это?

– Вы ее только что видели. Женщина она храбрая – бывала и под бомбежками, и на передовой, и к тому же умная – выход найдет из любого трудного положения. А вот и она, – встала Долорес навстречу вернувшейся Терезе. – Ты очень вовремя, мы только что говорили о тебе.

– Обо мне? – удивилась Тереза. – Что я такого сделала?

– Пока еще не сделала, – улыбнулась Долорес, – но обязательно сделаешь.

Когда ее ввели в курс дела и посвятили в тайну ящиков с разобранными русскими самолетами, Тереза тут же достала карту и стала изучать маршрут их возможной доставки.

– Тут ни одной приличной дороги, – вздохнула она, – так что на грузовиках эту французскую мебель не доставить. А если на мулах, то по силам ли им этот тяжелый и громоздкий груз?

– Ты это к чему? – уточнила Долорес.

– К тому, что не придется ли эту мебель перепаковывать в ящики меньшего размера.

– Нет, это рискованно, – остановила ее Долорес. – Не дай бог, найдется соглядатай, а это вполне возможно, тогда президенту Скосыреву не сдобровать. Нет-нет, подводить его мы не имеем права! – решительно закончила она.

И снова, как это часто бывает в пылу спора, ни Долорес, ни завороженный красотой Терезы Зуев не обратили внимания на то, как жарко она вспыхнула, когда заговорили о президенте Скосыреве.

– Тогда я должна своими глазами увидеть эти дороги, тропы и перевалы, – заявила Тереза, – чтобы на месте решить, как лучше доставить мебель в Мадрид.

– А вот это дело! – поддержала ее Долорес. – Это абсолютно правильное решение. Так что собирайся, девочка, в дорогу и завтра же отправляйся в Андорру. Синьор Зуев тебя проводит.

– Нет, – каким-то серым голосом возразил Зуев, – я не смогу. Моя миссия в Мадриде еще не закончена. Редакция ждет репортажа с передовой, и как раз завтра я туда отправляюсь.

– И эту поездку нельзя отменить? – жалеючи посмотрела Долорес на совершенно расстроенного Зуева.

– Увы, – шумно вздохнул Грандо руссо, – я уже договорился. Меня будут ждать… И не только как журналиста, – добавил он.

– Тогда другое дело, – все поняла Долорес. – Поаккуратней там, не стесняйтесь пригибаться, а то наши парни траншеи копают мелкие, вам они будут по колено.

– Ну, уж дудки! – начал было Зуев, но потом, вспомнив, что пуля – дура и нет ничего глупее, нежели погибнуть, демонстрируя показную и оттого бессмысленную храбрость, согласно кивнул. – Хорошо, – улыбнулся он, – уговорили, буду ходить на четвереньках. Но если начнут стыдить, скажу, что выполняю приказ Пасионарии.

– Так вам и поверят! – хохотнула Долорес и приняла гордую позу. – Пассионария пулям не кланяется, это знает каждый испанец.

– Но я-то не испанец, так что мне можно все. А можно, – набравшись храбрости, спросил он, – можно я вас на прощание расцелую? Обеих?

– На это разрешения не спрашивают, – поощрительно кивнула Долорес.

Надо было видеть, как бережно этот громадный мужчина взял на руки сперва Терезу, потом Долорес, как нежно поцеловал Долорес и как пылко Терезу. Пройдут месяцы, потом – годы, вся жизнь перевернется вверх тормашками, но, изредка собираясь вместе, эти женщины будут вспоминать не только битвы с фалангистами, но и могучего русского богатыря, который так их поцеловал, что они помнили об этом всю долгую и не очень радостную жизнь.

Не прошло и суток, как Зуев оказался на передовой. То, что он увидел, его не просто поразило, а повергло в самый настоящий шок. До противника всего-то метров двести, а траншеи у республиканцев практически никакой – так, какая-то канава глубиной не больше чем по колено. Какой-то парень сидел в тени оливкового дерева и лениво потягивал домашнее вино.

– Как найти штаб батальона? – спросил Зуев.

– А чего его искать, – отмахнулся от мух парень, – вон он, там, где красные знамена и желтые палатки.

– Но ведь палатки на виду у противника – одна пулеметная очередь – и штаба как не бывало.

– А я на что? – усмехнулся парень. – Меня тут для того и поставили, чтобы наблюдал за противником. Как только фалангисты начнут стрелять, я подниму тревогу, и наши ребята успеют спрятаться за деревьями.

– А если не успеешь?

– Успею. Перед тем как стрелять, фалангисты поднимают знамя.

– Знамя? Зачем?

– У них есть три пушки, но стоят они далековато. Так вот, чтобы артиллеристы не побили своих, фалангисты обозначают, где они находятся.

– Говорят, у них есть и танки.

– Есть, но мы их не боимся. Во-первых, танки задержат деревья, и им придется идти по дороге. А на дороге – это во-вторых, – заговорщически подмигнул он, – стоит большая мина. Мы ее сами сделали, – гордо заявил наблюдатель, – так рванет, что от танка ничего не останется.

– Ну-ну, – пожал плечами Зуев, – дай-то бог. Так я пойду? Мне надо к командиру.

– Капитан Альварес в крайней палатке. Идите смело, фалангисты стрелять не будут: сейчас у них обед, а во время обеда их не заинтересует даже такая большая мишень, как вы.

«Ну и вояки, – чертыхаясь про себя, думал Зуев, на всякий случай все же делая зигзаги. – Неужели так воюют на всех фронтах?! Это же не война, а какое-то кино: знамена развеваются, палатки на виду, во время обеда беспокоить друг друга нельзя. А может, у них перемирие и они ждут не дождутся, когда разбредутся по домам? Да и война-то гражданская: не исключено, что в траншее противника или в желтой палатке сидит твой сосед, сват или брат, чего доброго, убьешь, а потом всю жизнь кайся».

В еще больший шок Зуева повергло состояние оружия. Когда капитан Альварес, на самом деле бывший ветеринар, начал показывать ему линию обороны, Зуев хоть и тихо, но начал материться. Винтовки разбросаны, как колья от забора, патроны рассыпаны по земле, пулеметы – ржавые и забитые комьями грязи, торчали из-за бруствера, как оглобли. А солдаты, те самые революционные солдаты, которыми так гордятся республиканцы, валялись около палаток и лениво перекидывались в карты, успевая при этом потягивать красное вино.

Вспомнив, что он все-таки журналист, Зуев достал блокнот и начал расспрашивать людей о солдатских буднях, о недавних боях и незаметно подвел к состоянию оружия.

– Оружие никуда не годится, – в один голос заявили подчиненные Альвареса. – Ну что это за пулемет: лента застревает, ствол горит! А винтовки: два-три выстрела – и осечка. Нет, с таким оружием много не навоюешь.

– Слушайте, парни, – решил тряхнуть стариной Зуев, – у вас много вина?

– Целый бочонок. А что?

– Давайте заключим пари: мои часы против вашего бочонка. А суть пари в том, что я докажу: пулемет отличный и винтовки стреляют без осечки.

– Идет! – оживились солдаты и тут же ударили по рукам.

Многоопытный поручик, который пять лет возился с пулеметами, винтовками и револьверами, проснулся в Зуеве довольно быстро. Он с первого взгляда понял, что «максим» в полном порядке, его даже не отчистили от заводской смазки.

– Керосинчику не найдется? – попросил он.

– Сколько угодно, – протянули ему канистру.

Для начала Зуев отделил ствол и снял с него густую смазку. Глянул дальше, а там грязь, нагар, крошево ржавчины.

– Обалдуи вы хреновы, а не солдаты! – разозлился Зуев. – И вы хотите, чтобы этот пулемет стрелял?! Ведь была же инструкция, в которой черным по белому написано, что пулемет надо разобрать, отчистить от заводской смазки, потом снова собрать, и только после этого набить патронами ленту, да так, чтобы в гнездах не было земли. Или инструкции не было?

– Была, – виновато ответил один из солдат, – но она не на испанском, а на каком-то другом языке. – А вообще-то разобрать пулемет я пытался, но у него такие сильные пружины, что, выскакивая, улетают черт-те куда: я их еле нашел. Может, не так вставил?

– Конечно, не так. Эх, горе луковое, – вздохнул Зуев, – ну разве можно отправлять на фронт таких темных людей, их же к технике подпускать нельзя! А пулемет – это не сенокосилка, пулемет – тонкий и сложный механизм, нуждающийся в постоянном уходе. Ну вот, – обратился он к солдатам, – пулемет к работе готов. Пострелять кто-нибудь хочет?

– Оно, конечно, хорошо бы, – замялись солдаты, – но сперва вы…

– Я – так я, – пристроился у «максима» Зуев. – По врагу рубануть или по нейтральной цели?

– Вон по той телеге, – указал Альварес. – До нее метров пятьсот, не больше.

– Пятьсот пятьдесят, – поправил его Зуев и установил прицел.

Когда он нажал на гашетку и пулемет не застрочил, а чуть ли не запел, телега же в мгновенье ока превратилась в решето, солдаты устроили такую бурную овацию, какой не слышал ни один оперный певец.

– Браво! – кричали они. – Будь нашим командиром! – перешли они на «ты». – С тобой мы победим!

– Не могу, – смущенно улыбался Зуев. – Не могу быть вашим командиром, потому что я журналист. Мое оружие – карандаш, а не винтовка или пулемет. Кстати, – посерьезнел он, – винтовки надо почистить, патроны протереть – и дело пойдет на лад, осечек больше не будет.

– И почистим, и протрем, только оставайся с нами.

– Не могу, – развел он руками. – Прощайте, друзья. При первой же возможности, загляну к вам снова.

– А вино! – остановили его. – Пари-то ты выиграл, – подкатили они бочонок.

«Вот черт! – подумал Зуев. – Куда я с ним? Но если откажусь, обидятся. Придется взять – подхватил он бочонок и зашагал к штабу дивизии».

И надо же так случиться, что бочонок оказался как нельзя кстати. Дело в том, что совершенно случайно Зуев подоспел к раздаче наград, которые командир корпуса генерал Гарсиа вручал за предыдущие бои. Само собой разумеется, что по старой традиции эти ордена стали тут же обмывать, а вина оказалось маловато. И вдруг откуда ни возьмись корреспондент «Вестей Андорры», да еще не с пустыми руками! О науке, которую он преподал стоявшему на передовой батальону, здесь уже знали, поэтому Грандо руссо встретили рукоплесканиями.

Когда торжественный обед подходил к концу, командир корпуса предложил организовать соревнования по стрельбе из личного оружия.

– Вы не откажетесь? – спросил он у Зуева.

– Но у меня нет личного оружия, – развел руками Зуев. – Журналистам оно не положено.

– Так-то журналистам, – прозрачно намекнул на что-то генерал.

– А я и есть журналист, – с нажимом ответил Зуев. – А то, что неплохо стреляю, так объясняется это просто: всю Первую мировую, а потом и Гражданскую войну в России я только и делал, что круглые сутки стрелял. Навык, как видно, остался, вот и не пуляю в «молоко».

– Да, опыта вам не занимать, – уважительно посмотрел на него генерал. – Вам бы к нам инструктором или советником, а то ведь все мои офицеры – вчерашние учителя, врачи, а то и простые рабочие. Храбрости у них хоть отбавляй, а вот знаний военного дела – никаких. Может, подумаете и пойдете ко мне советником: я ведь тоже не семи пядей во лбу, в старой армии был всего-навсего капитаном. А то можно к тому же Альваресу, инструктором?

– Я бы, может, и… – начал было Зуев, но вовремя остановился. – Нет, не имею права! У меня другое задание. К тому же я гражданин Андорры, а наш президент строго-настрого приказал ни в какие авантюры не ввязываться и придерживаться нейтралитета.

– Ну-ну, приказ есть приказ – это я понимаю, – улыбнулся генерал Гарсиа. – Посмотрим, насколько хватит этого нейтралитета. Так стрелять-то будете?

– Из чего? – снова развел руками Зуев.

– Да хотя бы из этого, – достал он и кобуры вороненый пистолет, причем сделал это так неловко, что чуть не уронил. И только тогда Зуев заметил, что правая рука генерала слушается плохо, а из-под рукава мундира видны бинты.

– Что-то я такого не видел, – мгновенно загорелся Зуев, подхватив пистолет. – Совершенно незнакомая марка.

– Это – ТТ. Он на вооружении Красной Армии.

– Да? Большевики делают такие пистолеты? – изумился Зуев.

– Хотите попробовать?

– Конечно. Только, если можно, я его сперва пристреляю.

– Бога ради, – великодушно разрешил генерал. – Вот вам две обоймы, и палите себе на здоровье.

Отойдя в сторонку, Зуев сделал несколько выстрелов по нацарапанной на дереве мишени, потом сделал необходимые поправки и погладил черно-матовую сталь.

– Молодец, – шепнул он пистолету, – ты хороший парень. Смотри, не подведи.

Когда он подошел к группе офицеров, стрелявших по стандартным мишеням, они почему-то расступились, оставив Зуева один на один с невысоким, плотно сбитым сержантом.

– Сразимся? – предложил тот.

– Сразимся, – согласно кивнул Зуев.

– Какая будет ставка?

– Кроме часов, у меня ничего нет.

– Ладно, пусть будут часы. А я ставлю свой «вальтер». Победите – он ваш, и у вас появится личное оружие. Согласны?

– Согласен.

– Тогда – к мишеням. Делаем по десять выстрелов. Кто наберет больше очков, тот и победитель.

Само собой разумеется, что все эти разговоры велись по-испански. Как вдруг произошло нечто невероятное, сравнимое разве что с громом среди ясного неба: как-то бочком к Зуеву подошел одетый в кожаную куртку худощавый мужчина и, поправив круглые очки, на чистом русском языке, как бы между прочим, сказал:

– Опозоритесь. Этот сержант – чемпион Каталонии по стрельбе, он даже ездил на олимпиаду.

– Ах вот оно что! – скрежетнул зубами Зуев. – Вся эта затея со стрельбой – подстава. Ну, ничего, я этого сержанта умою! Спасибо, что предупредили.

– Не стоит. Я же ваш коллега. Будем знакомы, – протянул он руку, – Михаил Кольцов.

– Вы – Кольцов?! – наплевав на приличия, облапил его Зуев. – Вот повезло, так повезло! Я читал все ваши репортажи, я вас искал и мечтал познакомиться. А я Зуев, Василий Зуев, и представляю «Вести Андорры». Не удивляетесь, что русский работает в «Вестях Андорры»?

– Чего ж тут удивляться?! Русских в Европе несколько миллионов, и где я только нашего брата ни встречал!

– Знаете что, – возбужденно продолжал Зуев, – давайте после этой пальбы посидим и как следует потолкуем, по-русски, а? Я даже водочки найду.

– А у меня есть колбаса, – кивнул Кольцов на планшет. – Держу пари, что вы такой не ели: ее делали на московском мясокомбинате имени Микояна.

– Ну, все, – радостно улыбнулся Зуев, – теперь этого сержанта сделаю. Как пить дать, сделаю!

Когда вышли на рубеж, Зуева было не узнать: он собрался, подтянулся и даже чуточку побледнел, а глаза превратились в оптические прицелы. Стреляли соперники по очереди, причем первым начинал сержант. До мишени было тридцать метров, и первым же выстрелом он попал в «десятку». Потом, правда, были и «девятки», и «восьмерки», и даже «шестерки». Сколько он набрал в итоге, пока что было неизвестно.

Но вот стрелять начал Зуев. Пистолет в его ручищах ни разу не дрогнул, и пули ложились густо, где-то около «десятки». Когда подошли к мишеням и стали подсчитывать набранные очки, на сержанте не было лица: он набрал восемьдесят пять очков, а Зуев – девяносто.

– Он твой, – протянул сержант «вальтер». – И еще значок: теперь чемпион Каталонии ты.

– Да ладно, – смутился Зуев. – Значок-то зачем?

– Бери, бери, – шепнул Кольцов. – Пригодится. В Испании хороших стрелков уважают, они здесь – на втором месте после тореро.

– Ну, что ж, синьоры, – подошел к ним генерал Гарсиа, – я вижу, вы познакомились и поговорить вам наверняка есть о чем. Если ко мне нет вопросов, я вас покину. Найти меня можно в штабе соседней дивизии: я обещал побывать и там. Честь имею, – приложил он руку к козырьку. – В каком-то фильме я видел, что прощаться у русских принято именно так. А вам, синьор Зуев, хочу напомнить, что мое предложение остается в силе, тем более после вашей восхитительной стрельбы.

Глава ХХII

Бывают же такие совпадения: не успел Скосырев толком погрустить в связи с отъездом леди Херрд, как на него свалилась такая радость, такое счастье, что в первую минуту он потерял дар речи, а потом целый день ахал да охал, не веря в случившееся. Дело в том, что в последнее время леди Херрд все чаще стала жаловаться на боли в сердце и, так как хороших врачей в Андорре не было, хоть и с великим трудом, но Борис уговорил ее отправиться в Лондон.

– Тогда уж не в Лондон, – вздохнула она, – а в Ковентри. У меня там есть уютный домик и там же, в двух кварталах от дома, клиника доктора Иствуда. Я его давно знаю: раза два услугами Иствуда пользовался полковник Херрд.

– Вот и прекрасно, – погладил ее седеющие волосы Борис. – Ты только не раскисай, – заглянул он в ее повлажневшие глаза, – подлечишься – и тут же обратно. Я буду тебя ждать.

– Как скажешь, дорогой, – смахнула слезу леди Херрд. – А ты не особенно-то увлекайся испанскими делами. Я, например, до сих пор не знаю, кто прав, кто виноват. А ты знаешь?

– Я знаю только одно: Европе достаточно Германии и Италии, третьего фашистского государства она не выдержит.

– И что будет?

– Война, – рубанул он тростью воображаемого противника. – Большая европейская война.

– Да будет тебе, – по-матерински улыбнулась леди Херрд, – какая еще война, от той-то толком не отошли. Не думаю, что найдутся недоумки, которые станут размахивать не тростью, как это делаешь ты, а пустят в дело танки и самолеты.

– Один такой уже нашелся – это Франко. А самолеты и танки ему дают другие – это Гитлер и Муссолини.

– А кто помогает тем, кто борется против Франко?

– Все те, кто понимает, что такое фашизм и не хочет его победы.

– Ты в их числе?

– Да, я в их числе. Но так как ни танков, ни самолетов у меня нет, то хотя бы не буду мешать тем, у кого они есть и кто станет присылать их республиканцам.

– Только покрепче завязывай глаза, – затаив ироническую улыбку, посоветовала леди Херрд, – чтобы в случае чего можно было сказать, что ничего не видел.

– Я так и делаю, – кивнул Борис. – Хотя иногда хочется послать все к черту, зашвырнуть подальше трость, сесть на коня и с шашкой наголо… Но это так, – остановил он сам себя, – порыв души, да и шашкой теперь никто не воюет.

– С порывами, мой дорогой барон, поосторжнее, – поправила его кривоватый пробор леди Херрд. – А если станет совсем невмоготу, и в самом деле, пошли все к черту и приезжай ко мне: в Лондоне ли, в Ковентри или в имении, да где угодно, я всегда буду рада тебя видеть.

– До встречи, – поцеловал ее Борис. – При первой же возможности я тебя навещу. И не забывай, что ты – Ламорес, на все времена моя дорогая Ламорес.

Знал бы Борис, что его ждет, наверняка был бы посдержаннее в столь пылких выражениях. А ждал его гром среди ясного неба, да еще с такими молниями, что от радости он потерял дар речи. Так вот, не успел президент Скосырев выпить утреннюю чашку кофе и прочитать свежие газеты, как ему доложили, что пришла какая-то синьора и просит как можно быстрее ее принять.

– Пусть войдет, – приосанился Борис и отложил газеты.

Это было последнее, что он успел сказать в то утро. Дверь распахнулась и в косых лучах солнца он увидел… Нет, то, что он увидел, описать невозможно! В косых лучах утреннего солнца стояли Венера Милосская, Анна Павлова, Мэри Пикфорд, Марлен Дитрих – и все в одном лице, вернее, в одном комбинезоне. Догадались? Конечно же, это была та самая библиотечная дама в поношенной кофте, а потом неистовая революционерка и особо доверенный представитель Пасионарии по имени Тереза Лопес.

Не сразу, далеко не сразу, но когда Борис наконец пришел в себя и понял, что стоящая в дверях красавица не мираж и не плод больного воображения, он с ликующим криком бросился к Терезе, подхватил ее на руки и закружил по кабинету. Такой встречи Тереза не ожидала: ведь они всего один раз были вместе, и то как-то на бегу, в номере заштатного отеля. Тогда Борис был предельно тактичен, сдержан и деликатен, ведь у Терезы это была первая ночь любви. Но теперь, теперь в нем проснулся такой мачо, такой неистовый тореро, что от счастья и мгновенно вспыхнувшей ответной страсти Тереза на трое суток забыла, зачем приехала в Андорру!

Как бы то ни было, но дело есть дело, и не расстающимся ни на минуту любовникам пришлось заняться ящиками с разобранными самолетами. Когда подтвердилось предположение Терезы о том, что по размытым дождями горным дорогам грузовики не пройдут, Борис понял, что без помощи синдика Роблеса в этом щекотливом деле не обойтись. Чтобы показать синдику, как его уважают в столице, Борис решил не вызывать Роблеса к себе, а приехать в его владения самому.

Когда президент Скосырев вошел в просторный дом синдика, то, прежде всего, представил ему Терезу.

– Уважаемый синдик, – сказал он, – позвольте представить вам специального представителя республиканского правительства Испании синьору Лопес.

– Синьора, – распушив свои знаменитые усы и даже щелкнув каблуками, поцеловал ее руку Роблес. – Господин президент, синьора Лопес, – слегка поклонился он, – позвольте пригласить вас к столу. Сегодня у нас седло барашка под винным соусом. Ручаюсь, – прекрасно зная, что в Мадриде большие проблемы с продуктами, лукаво скосил он глаза, – что такого барашка вы давно не ели.

Несколько дней назад Тереза нашла бы, что ответить этому самоуверенному усачу, но сейчас, сияя от счастья, она не придала никакого значения уколу Роблеса и принялась за еду. И только потом, когда они вышли в сад и мужчины закурили привезенные Борисом сигары, Тереза послала мяч на поле синдика.

– Зато у нас много новых напитков, – начала она издалека. – Вы, наверное, знаете, что на стороне республиканцев воюют интернациональные бригады, всего их семь. И кого там только нет: англичане, американцы, французы, чехи, поляки, немцы, австрийцы, венгры, итальянцы и, конечно же, русские. Так вот, они привезли в Испанию не только винтовки и пулеметы, но и свои напитки: американцы – виски, французы – коньяки, венгры – токайское вино, а русские – водку.

– Мадридцам можно только позавидовать, – вздохнул Роблес, – а мы пьем свое, домашнее.

– Но кое-что из того, что везли наши друзья и что нам очень нужно, застряло по дороге, – гнула свою линию Тереза.

– Например? – уточнил Роблес.

– Например, ящики с разобранными самолетами, – решила не таиться Тереза. – Немецкие и итальянские бомбовозы каждый день сбрасывают на Мадрид сотни бомб, от которых гибнут тысячи мирных граждан, а остановить этих стервятников некому. Вернее, летчики есть, а самолетов-истребителей нет.

– Как же так? – удивился Роблес. – Неужели нельзя доставить самолеты по морю, в трюмах кораблей?

– С некоторых пор почти все наши порты блокированы. А когда «пятиколонники» прямо на рейде Картахены взорвали и потопили наш единственный линкор «Хаиме I», с моря гражданским судам к нам не прорваться – прикрытия-то нет никакого.

– Да, я читал в итальянских газетах, – вступил в разговор Скосырев, – что их подводные лодки потопили несколько транспортных судов, идущих из России. Неужели это правда? – обернулся он к Терезе.

– К сожалению, правда, – вздохнула Тереза. – А знали бы вы, сколько пушек, танков и самолетов ушло на дно! Назову всего несколько цифр, только об этом – ни-ни, – прижала она палец к губам. – Всего нам Москва успела поставить порядка 700 самолетов, 400 танков, 1500 пушек, 500 тысяч винтовок, 20 тысяч пулеметов и, что особенно важно, до нас смогли добраться около 3 тысяч инструкторов и военных советников. Но война продолжается: танки горят, самолеты сбивают, пулеметы выходят из строя, а новых поставок нет.

Между тем, – с неожиданным металлом в голосе продолжала она, – по ту сторону вашей границы, на территории Франции, уже не один месяц пылятся ящики с присланными из России самолетами.

– И что из этого следует? – начал что-то понимать Роблес.

– А то, что доставить их можно только по вашей территории.

– Президент не возражает? – поднял на него глаза Роблес.

– Президент не возражает, – кивнул Борис. – Проблема в том, что дороги размыло и на грузовиках ящики не доставить. Вся надежда на мулов и на горные тропы, которые известны только синдику Роблесу.

– Синдику Роблесу известны не только тропы, – заговорил он о себе в третьем лице, – но и порядком забытые, хотя вполне приличные, дороги. Ведь прошел же по ним в свое время Ганнибал, да еще не только с конницей, но и со слонами. А Карл Великий, он же тут тоже не пешком ходил! Я уж не говорю о Наполеоне, в Испанию-то он перетащил все свои пушки, и, как вы понимаете, не по овечьим тропам. Так что не тужите, синьора Лопес, дороги найдем, мулы у нас выносливые, и глазом моргнуть не успеете, как ваши ящики будут в Андорре.

– Прекрасно! – вскочила Тереза и расцеловала смутившегося синдика. – А у границы их будут поджидать грузовики, которые доставят французскую мебель в Мадрид. Ой, я совсем забыла, – всплеснула она руками, – что в этих ящиках крупногабаритная мебель, которую мы купили для дворца кортесов. Мебель, и ничего другого! – погрозила она пальчиком.

– Ну, что ж, – наполнил бокалы Роблес, – выпьем за мебель и за то, чтобы она подольше служила.

Не такими уж и огромными оказались ящики с якобы французской мебелью, во всяком случае, мулы, ни разу не споткнувшись и не разбив ни одного ящика, без особого труда дотащили их до испанской границы, где ждали грузовики. А через три дня в воздух поднялись тридцать первоклассных истребителей И-15: в Союзе их называли «чайками», а в Испании «чатос», то есть «курносые»: из-за большого радиатора они и в самом деле выглядели, как задиристые, курносые мальчишки.

Возглавлял эту группу Пабло Паланкар, который по-испански знал не более десятка слова, но в воздухе себя вел, как потомственный тореро. Вот как описывал один из его боев Михаил Кольцов:

«Кошмарная ночь. „Юнкерсы“ бесновались с одиннадцати вечера до пяти утра. Они громили полутонными бомбами весь центр города, но больше всего досталось госпиталям. Беспрерывно дрожали стены, звенели разбитые стекла, истерически кричали раненые. Лазарет, размещенный в отеле „Палас“, превратился в окровавленный сумасшедший дом.

На рассвете бомбежки стихли: то ли устали летчики, то ли нужно было заправить „юнкерсы“. Но вот из-за фашистского воронья небо снова стало черным. Завыли сирены, и люди помчались в переделанные в бомбоубежища подвалы, которые зачастую превращались в братские могилы.

И вдруг – я глазам не поверил – люди остановились и, задрав головы, устремили глаза в небо. Когда я посмотрел вверх, то, честное слово, чуть не зааплодировал: откуда-то сверху на обнаглевшие от безнаказанности „юнкерсы“ навалилось два десятка „курносых“. Они врезались в сомкнутый строй бомбардировщиков, пятерых тут же подожгли, а остальные заметались, не понимая, что за истребители их атакуют.

А мадридцы с нескрываемым восторгом наблюдали за акробатическими фигурами пилотажа, за боевыми разворотами и, как в неистовую мелодию фламенко, вслушивались в гул и стрекот пулеметных очередей. Десять „юнкерсов“ загнали тогда истребители в землю!

Но вот на одного из „курносых“ навалилась целая стая „хейнкелей“. Судя по всему, у пилота „чатоса“ закончились патроны – его пулемет молчал. Он сделал боевой разворот и попытался пойти на таран, но ему в хвост зашел один их фашистских истребителей и срезал храброго „чатоса“.

Толпа так и ахнула! Но как же она взорвалась от радости, когда раскрылся парашют и летчик приземлился прямо на бульваре. Его тут же подхватили на руки и понесли к автомобилю. А еще не остывший от боя Пабло Паланкар – так звали героя, смущенно улыбаясь, говорил, что не сделал ничего особенного, что ему очень жаль сожженного самолета и что впредь он будет сражаться так, чтобы за сбитые фашистские самолеты не надо было платить республиканскими».

Этот репортаж, напечатанный в «Правде», а потом перепечатанный всеми испанскими газетами, сделал Паланкара национальным героем: его искали мадридские журналисты, с ним хотели встретиться активисты и особенно активистки общественных организаций, но найти капитана Паланкара никто не мог. И это немудрено, так как никакого Пабло Паланкара не существовало, а был молодой советский летчик Павел Рычагов.

Судьба этого человека настолько удивительна, замечательна и в то же время по своей трагичности характерна для своего времени, что не рассказать об этом просто нельзя. Но я это сделаю несколько позже. Расскажу я и о другом замечательном летчике – генерале Дугласе, на самом деле Якове Смушкевиче, который блестяще проявил себя в Испании, но потом разделил печальную участь своего младшего друга. Как ни грустно об этом говорить, но в эту жуткую мясорубку попал и Михаил Кольцов.

А пока что они, если так можно выразиться, были на коне: вся Испания влюблена в капитана Паланкара, весь мир читает репортажи Михаила Кольцова, и будущее им рисуется без каких-либо облаков. Больше того, намекнув на то, что с ним хотят побеседовать в Кремле, Михаила Ефимовича срочно вызвали в Москву. Перед отъездом они с Зуевым распили последнюю бутылку водки, и почему-то не радовавшийся возвращению домой Кольцов сказал то, чего Василий так долго ждал.

– Ты мне скажи, – начал издалека Кольцов, – в Гражданскую ты наследил основательно?

– На мой взгляд, нет, – пожал плечами Зуев. – Воевал как все. В Добровольческой армии командовал взводом, у Врангеля – ротой. А вообще-то я – сугубо гражданская личность, по образованию горный инженер, и в армию был призван во время Первой мировой.

– А весь это вздор с Андоррой, в это-то зачем ввязался?

– Почему же «вздор»?! – обиделся Зуев. – Никакой это не вздор. Власть мы там не захватывали, переворотов не устраивали, к стенке никого не ставили и за три года из отсталого пастушеского края сделали вполне благополучную и, главное, независимую страну.

– А вся эта дребедень с «царем Борисом»?

– Ну, это так, шутка, – смутился Зуев, – головокружение от успехов. Но мы эту ошибку исправили, и теперь Андоррой правит законно избранный президент, который, как ты знаешь, чем может и как может поддерживает республиканское правительство Испании.

– В этом ваш Борька молодец! В Москве я так и скажу, – многозначительно поднял он палец. – Ну, а ты, Добрыня Никитич, – плеснул он Зуеву в стакан, – ты в Москву не хочешь?

– Еще как хочу! – выдохнул Василий. – Но, как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают.

– Грехи ведь можно и замолить.

– Как так?

– Ну, скажем, принося родине пользу, находясь за ее пределами.

– Я не против, – все понял Зуев. – Но это имело бы смысл, если бы я был гражданином Германии, Италии или традиционно косо поглядывающей в сторону России Англии. А так что я могу, будучи гражданином Андорры?

– Ты можешь свободно передвигаться по европейским столицам, – с нажимом сказал Кольцов, – а это немало. Давай сделаем так: я тебя кое с кем познакомлю, а там уж, как договоритесь. Лады? – поднял он стакан.

– Лады! – чокнулся с ним Зуев.

Когда выпили и как следует закусили, Зуев поинтересовался, когда Кольцов думает вернуться.

– А черт его знает, – отмахнулся Кольцов. – Дел у меня – выше крыши, но, главное, хочу свои репортажи издать в виде книги.

– Отличная идея, – поддержал его Зуев. – И назови книгу «Испанские записки»

– Нет, записки – это как-то беззубо и отдает интеллигентскими мемуарами, а то и равнодушными воспоминаниями.

– А если дневник?

– «Испанский дневник»? А что, это звучит. И прием хороший: буду описывать, что видел и что слышал изо дня в день, вплоть до отъезда.

– Ты на самолете?

– До Марселя на самолете, а дальше – на поезде.

– Я провожу.

– Спасибо… Да, чуть не забыл: помни, что ты корреспондент независимых «Вестей Андорры». Цензуры у вас нет, поэтому не стесняйся писать горячие репортажи: через день-другой их перепечатают все прогрессивные газеты, и так во всем мире узнают беспощадную и неприкрашенную правду о том, что творится в Испании.

И надо же так случиться, что один из самых обличительных и страшных репортажей Зуева родился через несколько минут после отлета Кольцова.

Только-только его самолет исчез за облаками, как вдруг над аэродромом Барахас появился «юнкерс». Он шел высоко и без всякого прикрытия.

– Хорошая добыча, – бросился к своему «курносому» один из пилотов и тут же остановился, – но не достать.

А «юнкерс», сделав разворот над аэродромом, сбросил на парашюте какой-то ящик. Зуев подбежал к нему одним из первых.

– Лежать! – закричал он на весь аэродром. – Там может быть мина. Вызвать саперов!

Когда, соблюдая предосторожности, саперы вскрыли ящик, оттуда пахнуло такой мертвечиной, что некоторых тут же вырвало. И только Зуев решился отдернуть лежащую сверху тряпку. То, что он увидел, едва не свалило его с ног: в ящике лежал изрубленный на куски труп. Руки, ноги, голова – валялись отдельно, а тело превращено в груду окровавленного мяса.

Живым был этот человек, когда его по-мясницки рубили на куски, или нет, ни один эксперт сказать не мог. Но ведь люди же его рубили, а потом складывали в ящик тоже люди. И этими людьми, вернее, нелюдью, были фашисты. Когда же на дне ящика нашли обрывки униформы летчика, стало ясно, что этого летчика разделывали тоже летчики, и это было их местью за сбитые фашистские самолеты.

Тут же выяснилось, что накануне с задания не вернулся летчик-истребитель Хосе Галарс, которого ранили в воздушном бою. Капитан Галарс сделал вынужденную посадку на территории противника и попал в плен. Что за тараканы выгрызли мозги у немецких летчиков – а страшный груз сбросил «юнкерс» с эмблемой «Кондора» – сказать трудно, как трудно сказать и то, как они могли пойти на расчленение тела пленного летчика.

Репортаж Зуева об этом страшном злодеянии был напечатан сначала в «Вестях Андорры», а потом во всех ведущих газетах Европы. Народы всех стран буквально содрогнулись! Парламенты требовали разорвать отношения со всеми пособниками Франко, посыпались запросы в Лигу Наций, оттуда – в Берлин. Дело дошло до того, что публично оправдываться вынужден был не кто иной, как командующий люфтваффе Германии Геринг. Он заявил, что, хотя за штурвалом того злополучного «юнкерса» был не немец, он тем не менее дал указание командиру легиона «Кондор» Вольфраму фон Рихтгофену провести самое тщательное расследование и наказать тех, кто позволил в таких неблаговидных целях воспользоваться германским самолетом.

Формально инцидент был исчерпан. На самом же деле он имел продолжение, причем весьма печальное, но знали об этом единицы. Помалкивал даже Зуев, который был полностью в курсе дел. Так случилось, что в числе людей, с которыми его познакомил Кольцов, был и генерал Дуглас. В интервью для «Вестей Андорры» тот сказал:

– В Испании нам первыми в мире пришлось принять на себя удар вооруженного фашизма, причем вооруженного передовой германской техникой. Напомню, что германская армия в Первую мировую войну имела, пожалуй что, лучшую авиацию. Чего стоила хотя бы легендарная эскадрилья аса № 1 Манфреда фон Рихтгофена, его еще называли Красным бароном – это потому, что он летал на красном самолете. Между прочим, командир «Кондора» Вольфрам Рихтгофен – его племянник. Так вот этот барон, до того как его сбил один канадец, имел восемьдесят личных побед.

Потом «Воздушным цирком» – так иногда называли эту эскадрилью – командовал Вильгельм Рейнхард, а после его гибели – Герман Геринг, у которого было двадцать две победы, что тоже немало. А всего эта эскадрилья, при Геринге ставшая полком, сбила 644 аэроплана противника. Я потому об этом напоминаю, чтобы вы знали, что нынешние немецкие летчики, воспитанные на доблестных традициях Рихтгофена, воюют прекрасно, так прекрасно, что перед ними дрожат правительства Парижа и Лондона. Но нам на это наплевать. Мы геринговским асам морду били, бьем и будем бить!

Когда, поблагодарив за интервью, Зуев собрался уходить, генерал Дуглас, он же Яков Смушкевич, пригласил его к по-походному накрытому столу.

– Кольцов мне рассказал о вас, – привычным жестом пригладил он черный как смоль вихор, – и просил не упускать из виду. Он за вас, можно сказать, поручился. Помните об этом и Михаила Ефимовича не подводите, – с нажимом и чуточку грассируя сказал он. А потом подошел вплотную к Зуеву и задал совершенно неожиданный вопрос: – Вы верующий? – внезапно спросил он.

– Крещеный, – ответил Зуев. – А вот верующий ли, сказать не берусь. Да и православной церкви в этих краях нет, так что помолиться по-настоящему негде.

– Я – тоже, – кивнул Смушкевич, – крещеный, но атеист. Но тем не менее давайте помянем одного хорошего человека: сегодня девять дней как он погиб. Вернее, как его зверски убили! – неожиданно всхлипнул генерал.

– Вечная ему память, – перекрестился Зуев. – И пусть родная земля будет ему пухом.

– Родная?! – с искаженным лицом вскрикнул Смушкевич. – Его родная земля под Вологдой, а лежать он будет под Мадридом. И даже не он, а его изрубленный на части труп.

– Да вы что?! – грохнулся на стул Зуев. – Я же его видел. Неужели это?…

– Да, – снова всхлипнул генерал, – то, что вы видели, это то, во что превратили нашего летчика – капитана Бочарова. Я Володю хорошо знал и с чистым сердцем подписал представление на присвоение ему звания Героя Советского Союза, само собой разумеется, посмертно.

– Но зачем, зачем они это сделали? – давясь рыданиями, выдохнул Зуев.

– А чтобы запугать! Они ведь и записку прислали, ее нашли под отрубленной рукой. И знаете, кому она адресована? Лично мне. Хотите, прочитаю?

– Конечно.

– Тогда слушайте, – достал Смушкевич сложенный вчетверо лист. – Только обо всем этом – ни слова, ни в газете, ни в частной беседе! И своему президенту об этом ни слова. Обещаете?

– Клянусь, – прижал руку к груди Зуев.

– «Это подарок командующему воздушными силами красных, – начал читать Смушкевич. – Пусть знает, что ждет его самого и его большевиков». Прошу обратить внимание, – помахал листом генерал, – что написано это по-русски, так что адресат им известен.

– Вот наглецы! – вскочил Зуев. – Башки бы им поотрывать!

– За этим дело не станет, – сквозь зубы процедил Смушкевич. – В ближайшие дни мы им устроим такое «Ватерлоо», что своим внукам накажут не поднимать руку на русских.

Глава ХХIII

Недаром на Руси говорят: «Не хвались, едучи на рать». Так случилось, что не «Ватерлоо», а нечто более ужасное устроили фалангисты.

Все началось с того, что на рассвете того же дня в спальню президента Скосырева ворвался Маркин.

– Вставайте! – кричал он. – Немедленно вставайте! У нас беда!

– Что еще за беда: иссякли реки, растаяли ледники, облысели овцы? – попробовал шутить спросонья Скосырев.

– Сейчас не до шуток! – оборвал его Маркин. – На нас напали.

– Ты с ума сошел! – мгновенно проснулся Борис. – Кто?

– Республиканцы. Нашу границу перешли баски.

– Их много?

– Целая бригада.

– И что им надо?

– А черт их знает! Командир требует встречи с вами.

– Требует? Не просит, а требует? – лихорадочно одеваясь, уточнил Борис.

– Именно так.

– Тогда надо спешить! Боюсь, как бы этот командир не наломал дров. Вот уж от кого не ожидал такой подлянки, так это от республиканцев, – недоумевал Борис. – Зачем им нас оккупировать, если мы и так за них?

Когда он примчался в расположенную у самой границы рощицу и увидел едва державшихся на ногах солдат, то сразу понял, что речь идет не о нападении на независимую Андорру, а о чем-то другом: завоеватели так не выглядят.

– Полковник Мансо, – козырнув перебинтованной рукой, представился командир бригады. – Господин президент, прошу меня выслушать – и вы поймете, почему я пошел на такой чрезвычайный шаг, как нарушение границы. Дело в том, что фалангисты нас окружили и прижали к вашей границе. Они потребовали, что мы сложили оружие, и тогда они, может быть, оставят нас в живых. Но я-то знаю, что это утка: окружили нас марокканцы, а они в плен не берут.

– А почему вы решили, что если границу нарушили вы, то на этот шаг не пойдут и они? – остановил полковника Борис. – Вы представляете, что тогда будет, какая здесь начнется бойня, от которой пострадает, прежде всего, мой народ?!

– Представляю, – опустил голову полковник. – Но если вы разрешите, мы отсюда уйдем немедленно. Нам надо пройти всего двадцать километров по вашей территории, потом снова пересечь границу, вот здесь, – ткнул он в обгоревшую по краям карту, – и мы снова на территории республиканцев.

– Пройти и снова вернуться к своим, – вслух размышлял Скосырев, – да еще так, чтобы на хвост не сели марокканцы и не превратили Андорру в поле боя. Допустим, что это удастся. Но ведь тогда создастся прецедент: если сегодня по нашей территории ходят республиканцы, то завтра могут пойти и фалангисты. А что, почему одним нарушать границу независимого государства можно, а другим нельзя?

– Вы правы, – потер давно небритую щеку командир, – придется нам сдаваться на милость победителя.

– Еще чего! – возмутился Борис. – Ни в коем случае! Но надо сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

– Так не бывает, – вздохнул командир.

– Бывает! – хлопнул себя по лбу Борис. – Но кое-чем придется поступиться.

– Если не людьми, то я готов.

– А не пожалеете? Ой, пожалеете! – довольный найденным решением, радостно потирал руки Борис. – Или я плохо знаю испанцев.

– Ну и черт с ним, что пожалею, – начал злиться полковник, – главное – сохранить людей.

– Тогда сделаем так, как когда-то сделал Карл Великий. В одной стариной книге я читал, что его отряд попал в такую же ситуацию, как и вы: чтобы выйти к своим, отряду надо было пройти по территории нейтрального княжества. А этот князь днем и ночью мечтал найти повод, чтобы выступить против Карла, который в то время был не на коне. И тогда Карл за жизнь своих людей решил заплатить не золотом и не драгоценными камнями, а… собственной гордостью. Он сказал, что его отряд проследует по территории князя безоружным: воины пойдут пешком, кони будут расседланы, а мечи, копья и луки повезут в телегах.

– Никогда не поверю! – побледнел до синевы полковник Мансо. – Это же страшное унижение, для испанца такой поступок равносилен кровной обиде.

– Вот– вот, – вздохнул Борис. – И я о том же. Но Карл обиду перенес, отряд, который жаждал мести, сохранил, через год это княжество покорил, а унизившего его князя сбросил в пропасть. Короче говоря, – с нажимом продолжал Борис, – затворы из винтовок и пулеметов – вон, запалы гранат – тоже вон, погрузить все это на телеги и везти в хвосте колонны! Согласны?

– Согласен, – выдавил едва державшийся на ногах командир.

– Но это не все, – продолжал Борис. – Надо сделать так, чтобы об этом унижении гордости испанских республиканцев узнали в штабе Франко, узнали и гнусно посмеялись. Только тогда они меня простят и не заставят марокканцев превратить андоррские долины в африканскую пустыню. Для этого я пошлю с вами корреспондента «Вестей Андорры»: пусть расскажет о вашем скорбном пути в газете и сделает несколько снимков.

– Господи, боже правый, – перекрестился полковник, – это-то зачем?

– Чтобы волки были сыты! – бросил Борис. – Ну что, начнем?

– Делайте, что хотите, – махнул перебинтованной рукой Мансо. – Бог свидетель, что на это бесчестье я иду ради сохранения жизни людей. А моя жизнь – теперь ничто, – полез он за пистолетом.

– Командир, – перехватил его руку Борис, – не валяйте дурака. Вспомните, как поступил Карл: он отомстил и пятно позора смыл вражеской кровью.

– Не сомневайтесь, синьор президент, – взял себя в руки полковник Мансо и даже выдавил некое подобие улыбки, – за мной тоже не пропадет: не успокоюсь, пока не перебью всех фашистских гадов.

А пистолет я положу в телегу: только после этого бойцы последуют моему примеру.

То-то было веселья в штабе Франко, когда на следующий день Франциско Рамос принес свежий номер «Вестей Андорры» с репортажем о позорном марше баскской бригады! А когда через несколько дней там появился автор репортажа Павел Маркин, ему пожал руку сам Франко, который к этому времени обрел титул каудильо и звание генералиссимуса.

– Проси, чего хочешь, – милостиво разрешил он. – Ты – хороший фашист, и ваш президент – тоже хороший фашист. И хотя вы русские, испанскую душу понимаете, как никто: так унизить испанца, да к тому же баска, как это сделали вы, не догадался бы ни один из моих генералов. Эта бомба, – потряс он газетой, – по своим последствиям сокрушительнее тех, которые сбрасывают летчики «Кондора».

Когда его назвали хорошим фашистом, Маркин внутренне содрогнулся, но, памятуя об особом задании, которое получил от президента Скосырева, слегка поклонился и поблагодарил за похвалу.

– Лет двадцать назад, когда я носил погоны поручика царской армии, в таких случаях говорили: «Рад стараться!» и просили хотя бы на недельку отпустить из окопов, чтобы навестить родителей, а у кого были, то жену и детей. Здесь у меня нет ни жены, ни детей, поэтому просить буду не за себя, а за нашу маленькую Андорру.

– Вот, – грозно обернулся к генералам и наставительно вскинул руку даже не располневший, а безобразно растолстевший Франко, – вот каким должен быть настоящий офицер. Я ведь мог дать ему автомобиль, хороший дом или фазенду, а он просит…Чего ты просишь? Не стесняйся, говори.

– Понимаете, какая история, – изображая нерешительность, начал Маркин, – несколько дней назад в Андорру приехала группа канадских геологов. Они уверяют, что в нашей земле немало нефти, и хотят начать пробное бурение.

– Замечательно! – воскликнул Франко. – Если у нас под боком найдут нефть, мы сможем делать свой бензин. А бензин в наше время – это работающие моторы, причем не только автомобилей, но, прежде всего, танков и самолетов. О-о, это было бы прекрасно! – еще больше оживился каудильо. – Будь у нас бензин, то кое-кто, – покосился он в сторону висящего на стене портрета Гитлера, – разговаривал бы с нами более уважительно. Так в чем проблема? – спросил он у Маркина.

– Геологи прибыли со своим оборудованием, то есть с буровыми станками, трубами и тому подобным, причем привезли все это на пароходе. В Лиссабоне им разрешили разгрузиться и доставить до испанской границы, точнее, до того участка испано-португальской границы, который контролируют ваши войска.

– И что? – нетерпеливо подгонял его Франко.

– Ваши люди груз задержали, – потупив глаза, вздохнул Маркин. – Когда канадцы стали протестовать, им заявили что есть приказ каудильо ничего крупногабаритного не пропускать: а вдруг там разобранные танки, которые хитроумные большевики хотят доставить республиканцам?

– Был такой приказ, – подтвердил Франко. – Но там же трубы, неужели не видно, что это трубы?

– Конечно, видно. К тому же изнутри эти трубы обработаны специальным составом, для которого соленая вода хуже кислоты. А если учесть, что через Атлантику их везли на открытой палубе, которую все время заливало, то трубы могли испортиться. Хорошо, что моряки догадались эти длиннющие трубы с двух сторон забить деревянными пробками, а ящики со станками залить смолой.

– Молодцы, правильно сделали, – похвалил моряков Франко. – Значит, дело за малым, за тем, чтобы наказать излишне ретивых чиновников и дать зеленый свет канадским трубам?

– Не знаю, – пожал плечами Маркин, – может, наказывать никого и не надо, а вот ваш приказ как можно быстрее пропустить геологическое оборудование был бы не лишним.

– Считайте, что этот приказ уже отдан! – несколько выспренно произнес Франко. – Желаю успехов, и не только в поисках нефти. Передайте вашему президенту, что как хороший фашист он и впредь может рассчитывать на мою поддержку.

Знал бы самоуверенный каудильо, о чем идет речь и как ловко обвели его вокруг пальца, ни за что не пропустил бы через контролируемую им территорию ни геологов, ни буровые станки, ни, тем более, длиннющие трубы.

Началась же эта история с того, что как-то вечером в кабинет Скосырева ввалился неправдоподобно элегантный то ли мистер, то ли сэр, но явно не синьор, который хлопнул президента по плечу и на чистейшем русском языке прокричал:

– Здорово, прохиндей!

– То есть как, – начал было Борис, – как это – прохиндей? Что вы себе поз…

– Да иди ты к черту! – расхохотался посетитель. – Ишь чего возомнил: царь, король, президент, а на самом деле прохиндей. Обыкновенный, понимаешь ли, прохвост, штукарь и прохиндей, которого к тому же я посадил на этот трон, – сбросил он пальто и зашвырнул в угол шляпу.

– Батюшки-светы, – по-бабьи ойкнул Борис и бросился к визитеру. – Валька, Костин, ты ли это? Какими судьбами?

– А вот такими, – по-хозяйски уселся в президентское кресло Костин. – Креслице-то ничего. А ведь в нем должен был сидеть я. Разве не так?

– Да так, так, конечно, так! – зашелся от радости Борис. – Господи боже, неужели это ты? Какими ветрами? Ведь ты же был по ту сторону океана. Зачем ты тут? Почему не предупредил? Что-то случилось? – заглядывал он в глаза другу. – Не томи, выкладывай все сразу, а то меня разорвет от любопытства.

– Не торопись. Рассказывать буду долго, поэтому прикажи-ка ты по старой памяти накрыть приличный стол. Или в твоих закромах хоть шаром покати?

– Ты за кого меня держишь?! – сделал вид, что обиделся, Борис. – Чай, не лаптем щи хлебаем: едим со столового серебра, пьем из хрустальных кубков, вина – из лучших подвалов Европы, закуска – от икры и семги до грибов-лисичек и седла барашка. Что господин Костин предпочитает?

– Мечи, дружище, все! Я две недели болтался в море, наше корыто так мотало, а меня так укачивало, что в рот почти ничего не брал. Теперь готов съесть кабана!

Тут уж Борис расстарался вовсю: стол ломился от изысканных блюд, вин и коньяков! Как и в старые времена, господа офицеры пили и ели вкусно, смачно и весело. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории и чуть ли не пускались в пляс. Но при всем при том оба как бы подкарауливали друг друга, чтобы расспросить о том, как жилось все это время, на что ушли силы и здоровье. Первым не выдержал Скосырев.

– Ты мне все-таки скажи, – подливая Костину, спросил он, – что тебя сюда занесло? Здесь же все-таки война, бывает, что и стреляют.

– А вот это и занесло! – бесшабашно улыбнувшись, махнул очередную рюмку Костин.

– Бизнес, что ли, такой? – нахмурился Борис.

– Какой там, в черту, бизнес, – отмахнулся Костин. – Этот поганый бизнес вот где у меня сидит! – чиркнул он ладонью по горлу. – Ну, навел я порядок в делах моей жены, ну, разогнал воров и прихлебал, ну, разобрался в этих паскудных акциях, контрольных пакетах, дивидендах и прочей хрени, а толку? Толку от этого никакого нет. И счастья нет! – грохнул он кулаком по столу.

– А дом, а семья, а Мэри? – робко вставил Борис.

– Ни дома нет, ни семьи, – поник головой Костин. – Я ведь как думал: если богатый, то, значит, счастливый. А это, оказывается, не так, совсем не так. Деньги – это одно, а счастье – совсем другое. Пока я, приумножая капитал, вертелся, как волчок, все шло вроде бы нормально, вернее, ничего нормального не было, просто я ничего не замечал. А потом, когда появилось свободное время, я подошел к зеркалу, посмотрел на свою ставшую, как у хорька, физиономию и понял, что надо либо стреляться, либо круто менять образ жизни.

– Этого еще не хватало, – начал его урезонивать Борис. – Уйти к праотцам – это, конечно, выход, но для этого нужна серьезная причина.

– А тоска, которая меня заела, это не причина?! – всхлипнул Костин. – А скука? Нет, ты знаешь, что такое не проходящая ни на минуту скука, когда изо дня в день одни и те же дела, одни и те же люди, одни и те же лица? Нет, Борька, ты этого не знаешь, потому что ты – счастливый, это видно невооруженным глазом.

При этих словах Борис густо покраснел, но уточнять, почему он выглядит таким счастливым, не стал. «Не буду же я ему рассказывать про Терезу, – подумал он. – А может, и расскажу, но попозже, когда выясню, что там у него с Мэри».

– А тут еще на глаза стали попадаться газеты с рассказами о том, как ты здесь лихо правишь, как стал королем, царем и президентом Андорры одновременно. «Эх, – подумал я тогда, – и какого черта я подарил эту идею Борьке, сидел бы сейчас в президентском кресле сам и был бы занят серьезными государственными делами!»

– Не думай, что это так просто, – поджал губы Борис. – В том кресле, в котором ты сейчас сидишь, я бываю редко, страна у меня хоть и маленькая, а забот полон рот.

– Я и не думаю, что руководить страной просто, – миролюбиво заметил Костин, – тем более в то время, когда у твоих границ идет война. И это главное! – вскочил он. – Когда я понял, что самым страшным врагом человечества является фашизм, то тут же решил, что мое место среди тех, кто с этим порождением ехидны борется.

– Ты что, – уточнил Борис, – хочешь вступить в интербригаду? Их у республиканцев семь штук, могу посодействовать.

– Нет, – отмахнулся Костин, – в интербригаду я вступать не буду. Такую бригаду, а вернее, батарею я создам сам.

– Какую еще батарею?

– Зенитную! – схватил он тросточку Скосырева и с силой рассек ею воздух. – Как мне известно, самолетов у республиканцев мало, и немецкие, как, впрочем, и итальянские летчики, города и села бомбят безнаказанно. А я ведь все-таки артиллерист, и, если ты помнишь, неплохой артиллерист.

– Послушайте, господин артиллерист, – скептически усмехнулся Борис, – а где вы возьмете орудия? – Республиканцы их не дадут, зенитки у них на вес золота.

– А я их привез с собой! – победно хохотнул Костин.

– Как это? – не понял Борис. – Неужели в этом саквояже? – решил съязвить он.

– Да, – шутливо ткнул он Бориса в живот, – в этом саквояже. Если б ты знал, что в этом саквояже, то не стал бы так ерничать. В этом саквояже проект договора канадской фирмы «Костэн энд компани» на проведение геологических работ по поиску месторождения нефти в республике Андорра.

– Какая еще нефть, нет у нас нефти! – неподдельно возмутился Борис. – И что это за Костэн с компанией?

– Костэн – это я, – сделал клоунский реверанс Костин. – Как ты знаешь, тридцать процентов населения Канады – бывшие французы, вот они и переиначили мою фамилию на французский лад. А что касается нефти, – подошел он вплотную к Борису, – то есть она, или нет, никто не знает. До середины прошлого века, например, никому и в голову не могло прийти, что в Техасе или Оклахоме целые подземные озера черного золота, а теперь нефтяных вышек там больше, чем кактусов. Улавливаешь, к чему я веду?

– Нет, – честно признался Борис.

– Я нашел геологов, которые за приличную мзду составили карту подземных богатств Андорры. В числе меди, никеля и свинца, которые ты уже добываешь, они указали и на нефть: она, мол, наверняка есть, но чтобы в этом убедиться окончательно, надо произвести разведочное бурение.

– Все равно я ничего не понимаю, – с досадой грохнулся в свое президентское кресло Борис. – Зачем тебе это кино?

– Эх, Борька, Борька, – взъерошил его тщательно уложенный пробор Костин, – я всегда говорил, что с воображением у тебя проблемы. А кино нужно затем, чтобы из врага сделать союзника.

– Ты это о ком?

– О генералиссимусе Франко, – как о чем-то само собой разумеющемся бросил Костин.

– Ты с ума сошел! – вскочил Борис. – Ты хочешь стать союзником Франко?

– Ни в коем случае. Это он станет моим союзником.

– Слушай, Валька, – обессиленно раскинул руки Скосырев, – не тяни из меня больше жилы, расскажи все без хитроумных вывертов.

– А без вывертов не обойтись! – азартно потер руки Костин. – Слушайте, штабс-капитан, что я придумал. На свои кровные я купил десять зенитных орудий и двадцать зенитных пулеметов: их как якобы отслужившие свой век списала канадская служба противовоздушной обороны. Купить-то я их купил, но как доставить в Испанию? И тогда я придумал всю эту историю с нефтью. Короче говоря, на борт сухогруза, который шел в Лиссабон, мы погрузили два буровых станка, кучу всевозможных запасных частей и черт-те сколько труб. А перед этим орудия и пулеметы разобрали, стволы засунули в трубы и, прекрасно понимая, что груз будут досматривать, забили трубы деревянными пробками: это, мол, для того, чтобы уберечь их от пагубного действия морской воды.

– Ну, ты даешь! – восхищенно воскликнул Борис. – Такого не придумают и в кино.

– Да вот, – подыграл ему Костин, – мы такие. Судно уже в Лиссабоне, его разгрузили и трубы лежат на пирсе. Теперь их надо доставить в Андорру, и, по сценарию, в дело должен вступить ты.

– Я? – удивился Борис. – Я-то тут при чем?

– Ты должен послать к Франко надежного человека, который бы убедил его дать разрешение на доставку буровых станков и всего остального в Андорру. Проблема в том, что он издал приказ, запрещающий пропускать через контролируемую им территорию крупногабаритные грузы: а вдруг в этих громадных ящиках разобранные танки, пушки или самолеты?

При упоминании о самолетах Борис невольно вздрогнул, но, внутренне перекрестившись, поблагодарил Всевышнего за то, что операция, которой руководила Тереза, прошла тихо и незаметно.

И только после этого он вызвал Маркина и поручил ему задание, с которым тот блестяще справился. Через два дня весь доставленный из Канады груз был на территории Андорры. Очень важно, что его сопровождала группа опытных буровых мастеров, которые тут же приступили к монтажу оборудования. Не прошло и недели, как в одной из долин появилась нефтяная вышка и в каменистую землю начал вгрызаться сделанный из сверхпрочного металла бур.

Но скважину, которую бурили для отвода глаз, обслуживали только два буровых мастера, а шестеро остальных круглыми сутками возились в большой брезентовой палатке и что-то там собирали. По ночам, когда поблизости не было зевак, они выкатывали новенькие зенитки, укрывали их чехлами, впрягали по паре мулов и удалялись в сторону границы.

Когда за горами скрылась последняя зенитка, два коварных заговорщика, облегченно вздохнув, решили эту удачную акцию как следует обмыть. Сколько было выпито и сколько съедено, они и сами не знали, но ни в еде, ни в выпивке себя не ограничивали. На правах хозяина Борис только и делал, что подливал, а сам все думал, как бы, не обидев приятеля, расспросить его о семейной жизни: ведь сколько было приложено сил, чтобы завоевать Мэри, а Костин о ней ни слова. «И это не случайно, – размышлял Борис, – что-то тут не так, что-то у них не сложилось».

– Слушай, Валька, – придумал он наконец, как перейти к интересующей его теме, – а что это мы ни разу не выпили за прекрасных дам? Давай-ка, брат, стоя, и по полной, за Мэри и за леди Херрд!

– За дам? – как-то сразу поскучнел Костин. – Можно и за дам. А где, кстати, моя теща? Куда ты ее подевал?

– Я ее отправил в Англию: сердце у нее стало пошаливать, а приличных врачей здесь нет.

– Ох уж эти врачи, – пробурчал Костин, – сколько денег я на них потратил, а толку – ноль.

– Это что же у тебя за болячка? – встревоженно спросил Борис.

– Да нет у меня никаких болячек, – отмахнулся Костин, – а вот у Мэри их целая прорва. Как уверяют врачи, все они от сильного переохлаждения: когда тонул «Титаник», в воде-то она провела не один час.

– Но тогда она была ребенком. Неужели переохлаждение дает о себе знать через двадцать пять лет?

– Ничто не проходит бесследно, – вздохнул Костин. – Легкие, бронхи и суставы канадские врачи лечить умеют, а вот помочь родить ребенка – ни в какую: выкидыш за выкидышем, выкидыш за выкидышем! – трахнул он кулаком по столу. – И тогда Машка пошла к знахаркам, в Канаде их, оказывается, пруд пруди: от индейских колдуний до карпатских гуцулок. Толку опять же ноль!

И тут какой-то нечесаный хмырь в поповской рясе возьми да и скажи, что все в руках Божьих, что надо перестать грешить, истово молиться, само собой, материально помогать церкви – и только тогда на нее снизойдет благодать в виде благополучных родов. От отчаяния Мэри за эту ниточку ухватилась, и за каких-то полгода превратилась в бабу-ягу, мегеру и ехидну одновременно. Тут уж стало не до родов: для нее все стало грехом, даже общение с мужем без поповского благословения.

А во что превратился дом! – всплеснул руками Костин. – Все комнаты заполнило бабье в черных платках и таких же платьях. Как объяснила Мэри, все эти монашки, послушницы и приживалки только и делают, что просят Бога о том, чтобы ее чрево не отторгло мое семя. Каково звучит, а?!

Терпел я всю эту муру долго, – плеснул сам себе Костин, – но потом меня прорвало. Однажды вечером, когда эта орава снова завыла свои то ли молитвы, то ли заклинания, я схватил ружье, для острастки пару раз бабахнул в воздух, вытолкал всех баб за ворота, оторвал бороденку мужичку в рясе и приказал больше чем на милю к дому не приближаться, а то всех перестреляю, как куропаток.

– Так их! – как шашкой, рубанул тростью воздух Скосырев. – Молодец, Валька! Это по-нашему, это – по-гусарски! За это и уважаю. За тебя, дорогой, – налил он по полному бокалу. – Ты – человек! – хмельновато продолжал он. – Ты – настоящий человек!

Когда выпили и чем бог послал закусили, Борис поинтересовался, как на этот демарш отреагировала Мэри.

– А черт ее знает, – попытался улыбнуться Костин. – На следующий день я собрал манатки и переехал в другой дом, благо их у меня несколько.

– И ты не пытался с ней объясниться?

– А чего тут объясняться?! Все, что надо, я сказал своим переездом. Дальнейшее – работа адвокатов, им я и доверил дело о разводе. А чтобы не таскаться по судам и не вывешивать на обзор газетчиков наше тряпье, я решил из Канады сбежать. И вообще, – горько усмехнулся он, – жизнь бизнесмена не для меня, в ней я полностью разочаровался. Сражаться за каждый доллар, за этот же доллар подставлять ножки, сталкивать в пропасть, а если надо, то и идти по трупам – нет, это не для меня, на это я не способен! Я могу и сражаться, и идти по трупам, но во имя чего-то, не боюсь этого слова, высокого, как мы с тобой это делали двадцать лет назад. Сейчас есть только одно место, где есть за что сражаться, это Испания.

– Но ведь Испания разделена на два лагеря, – вставил Скосырев. – Позвольте в связи с этим задать вам, бывший мистер Костэн, вопрос на засыпку, – чуточку ерничая, но совершенно серьезно спросил Борис, – чем вам не нравится Франко, почему вы решили сражаться не на его стороне?

– Франко – фашист, и этим все сказано. Не забывай, что он в одной связке с Гитлером и Муссолини: если их не остановить, они поставят на колени всю Европу. Так что, пока не поздно, по рукам надо дать Франко, и так дать, чтобы эти шаловливые ручонки отвалились!

– Полностью с тобой согласен, – снова наполнил бокалы Скосырев и потянулся к гитаре. – Э-эх! – взял он довольно фальшивый аккорд. – Что-то не звучит, – озабоченно бросил он.

– И не зазвучит! – отнял у него гитару Костин. – Не умеешь – не берись. Дай-ка, я ее настрою. Ну, вот, другое дело, – подтянув струны, взял он многозвучный аккорд. – Ну, что, споем? Помнишь наш любимый романс?

– Конечно, – откашлявшись, оживился Борис. – Давай, может, вытянем?

– Вытянем, – тряхнул головой Костин, и не столько запел, сколько напевно заговорил хрипловатым баритоном.

Не пробужда-а-й воспо-о-минаний Минувших дне-ей, минувших дней,

«Господи, боже правый, сколько их было, этих дней! – пронеслось в мгновенно протрезвевшей голове Скосырева. – И каких дней! Нет, что ни говори, а вся эта история с Андоррой подарила мне немало счастливых дней», – подумал он и пристроил свой тенорок к баритону Костина.

Не возроди-и-шь былых жела-а-ний В душ-е моей, в душе-е моей.

Костин одобрительно кивнул Борису, и тот, окрыленный похвалой, повел первым голосом:

И на меня-я свой взор опа-а-сный Не устремляй, не устремля-я-й, Мечтой любви-и, мечтой прекра-а-сной, Не увлекай, не у-у-влекай.

«Да уж, мечты, мечты, где ваша сладость, – билась грустная мысль в висок Валентина. – Думал, отхвачу богатенькую англичаночку, уеду на другой берег Атлантики, и так решу все проблемы. А уж счастья будет – не меряно. Но его-то как раз и нет».

Однажды сча-а-стье в жи-и-зни этой Вкушаем мы-ы, вкушаем мы-ы, —

зарокотал окрепшим баритоном Костин, а Борис, которому до слез стало жалко друга, ушел в тень. «Вот ведь как бывает, – подумал он, – все вроде бы у человека есть – деньги, жена, бизнес, а счастья нет».

Святым огне-е-м любви согре-е-ты, Оживлены-ы, оживлены, —

грянули друзья! Потом понимающе друг другу улыбнулись: «Не грусти, мол, дружище, жизнь продолжается, и кто знает, что нас ждет. А вдруг там нам для нас припасено и счастье, и любовь?» И уже не сдерживаясь, ликующе и во весь голос пропели последний куплет:

Но кто ее ого-о-нь священный Мог погасить, мог погаси-и-ть, Тому уж жи-и-зни незабве-е-нной Не возврати-ить, не во-о-звратить.

– И еще раз, – кивнул Костин.

Тому уж жи-и-зни незабве-е-нной Не возврати-ить, не во-о-звратить.

Отзвучала последняя нота, отзвенела высокая струна, а два русских, по-своему несчастных и по-своему счастливых, человека еще долго сидели в безгласной тишине.

– Ай да мы! – подал наконец голос Костин. – Дуэт у нас по-прежнему что надо.

– Да-а, – вздохнул Скосырев, – несколько лет назад мы с тобой пили за то, чтобы воспоминания пробуждать, и где бы ни был наш дом сегодня, Россию никогда не забывать. Давай выпьем за это и сейчас.

– Давай, – встал Костин. – И пусть это будет заключительный тост. Тем более что мне пора, – подошел он к окну, – уже рассвело, и меня ждут.

– Кто? – не понял Борис.

– Буровые мастера, – хохотнул Костин. – Видишь вон тех парней? Когда я их нашел и предложил за хорошие деньги поехать в Испанию, чтобы воевать с фашистом Франко, они мне чуть физиономию не набили: кто же, дескать, берет деньги за святое дело! Все они служили в канадской армии и были хорошими зенитчиками, так что теперь им предстоит не только самим стрелять, но и научить этому испанцев.

– Ты хоть знаешь, где будет стоять твоя батарея?

– Где-то в районе Герники, этот городок когда-то был столицей древней Басконии. «Юнкерсы» там делают, что хотят, вот меня и попросили дать им как следует прикурить.

– Удачи тебе, Валька! – обнял его Борис. – И поаккуратней там, без гусарства, удали и бравады.

– Как прикажете, господин штабс-капитан, – шутливо козырнул Костин и, так же шутливо чеканя шаг, направился к двери.

Таким Борис его и запомнил.

Месяц спустя, когда о Гернике заговорил весь мир, когда название этого города стало символом дикого варварства, бесчеловечного вандализма и звериной жесткости, когда для расследования совершенного фашистами преступления была создана международная комиссия и в ее состав включили президента Андорры Скосырева, Борису пришлось участвовать не только в подсчете количества жертв, но и в опознании личностей погибших людей. Как ни горько об этом говорить, но одним из первых среди обгоревших трупов он опознал тело Валентина Костина.

Глава ХХIV

Но прежде чем погибнуть, Костин испортил немало крови гитлеровским асам. Если раньше они совершенно безнаказанно бомбили Бильбао, Дуранго и другие города Басконии, то тут вдруг их «юнкерсы» и «хейнкели» стали один за другим падать на землю: зенитный огонь был таким плотным, что прорваться к цели не было никакой возможности. Когда счет потерь стал вестись на десятки, Рихтгофена вызвали в Берлин и устроили такую головомойку, что он чуть было не попал в лапы Гиммлера.

– Я уничтожу эту батарею, а Бильбао превращу в груду обломков и пепла! – поклялся Рихтгофен.

Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не вмешался Франко. Он заявил, что Бильбао может подождать, а вот попавшие в котел баскские бригады могут прорваться, поэтому, пока не поздно, все силы «Кондора» надо бросить на уничтожение окруженной пехоты. Берлин с этим согласился, и Рихтгофен, старясь сузить кольцо окружения, нанес серию ударов по мостам и дорогам.

И все же несколько разбитых батальонов сумели прорваться к Гернике.

Здесь они попали под защиту батареи Костина, и немецкие летчики, памятуя о десятках погибших товарищей, предпочитали обходить это место стороной.

На некоторое время бои в районе Герники стихли, а вот Мадрид стали бомбить все чаще. И тогда республиканское командование решило перебросить батарею Костина в Мадрид. Оставлять Гернику совсем без прикрытия Костин не согласился: три орудия и пять пулеметов по-прежнему защищали Гернику, а все остальное пришлось отправить в Мадрид.

Это было роковой ошибкой! К тому же в последний момент, сам не зная почему, Костин решил остаться в Гернике. Правда, друзьям он этот поступок объяснил довольно своеобразно.

– Раз лучшие зенитчики отбывают в Мадрид, – сказал он, – остающимися в Гернике должен командовать самый стреляный воробей. Разве не так? А кто из вас за всю свою жизнь выпустил снарядов больше, чем я? Никто. Значит, я остаюсь, и пока на фронте тихо, подучу ребят палить не в небо, а по фашистским самолетам.

Судя по всему, «пятая колонна» о переброске батареи пронюхала: не случайно же Рихтгофен прекратил бомбежки Мадрида и около сотни самолетов сосредоточил поблизости от Басконии.

И вот настало раннее апрельское утро. Еще накануне власти объявили, что 26-го будет базарный день. Горожанам и беженцам жилось тогда голодно и они с нетерпением поджидали окрестных крестьян, которые обещали привезти кое-что из своих припасов. И вот ведь незадача: солнце все выше, а ни одного обоза нет. Солнце еще выше, а базарная площадь пуста. И лишь после полудня показались первые телеги.

– Так не проехать же, – объясняли крестьяне, – мосты разрушены, дороги в ямах и воронках. Пришлось тащиться в объезд.

– А самолеты, – тревожно поглядывая на небо, спрашивали горожане, – самолеты не беспокоили?

– Сегодня им, видно, не до нас, – успокаивали крестьяне, – не видели ни одного бомбовоза.

Знали бы эти бедные люди, что повисшая над городом тишина не случайна, что «пятиколонники» терпеливо ждали, когда людей станет больше, когда на улицах будет не протолкнуться – и только тогда они подадут сигнал, который почти для всех станет началом конца.

Между тем базарная площадь постепенно заполнялась, покупателей и продавцов становилось все больше, стали подтягиваться даже расположившиеся на окраине солдаты вырвавшихся из окружения батальонов. А в 16.40 – несколько позже эти цифры войдут в учебники истории – небо потемнело, и через мгновенье остановились все городские часы. Волна за волной на город пикировали «юнкерсы», «хейнкели», «мессеры», «савойи», «пипистрелли» и «дорнье».

Бомбы сыпались, как град! К тому же Рихтгофен впервые применил сочетание зажигательных бомб с осколочно-фугасными, и даже с бомбами замедленного действия. Эффект был, как он записал в своем дневнике, потрясающий! Как только загорался дом и люди бросались его тушить, тут же взрывалась осколочная бомба. А когда приезжали врачи и санитары, взрывалась бомба замедленного действия.

Но вот ведь незадача: немецкие, а вместе с ними и итальянские бомбовозы один за другим стали загораться и, вздымая молнии огня, грохаться на землю. Это вела огонь батарея Костина! Что такое три пушки и пять пулеметов против сотни самолетов, но Костин успел научить своих ребят палить не в небо, а по фюзеляжам самолетов.

Когда потери стали угрожающими, Рихтгофен приказал оставить город в покое и одной из эскадрилий весь бомбовый запас обрушить на зенитную батарею.

Десять тонн 250-килограммовых бомб было сброшено на батарею Костина. И даже это не сразу помогло! А когда дело, казалось, было сделано и командир эскадрильи, несколько дней назад получивший Железный крест из рук самого фюрера, решил победно покачать крыльями над уничтоженной батареей, как где-то внизу раздался хлопок и через мгновенье в его кабину врезался снаряд.

Взрыв был такой страшной силы, что самолет разнесло в клочья, а обезглавленный труп майора Келлера шлепнулся на землю рядом с другим, полуобгоревшим трупом. Никто не мог назвать имени этого зенитчика, хотя люди видели, как, истекая кровью, он зарядил орудие и последним снарядом сбил немецкий самолет. Только несколько дней спустя, когда в Гернику прибыла международная комиссия по расследованию последствий варварской бомбардировки, Борис Скосырев опознал в нем своего давнего друга – Валентина Костина. Это он послал последний снаряд по вражескому самолету и сбил одного из самых известных немецких асов.

После такой жестокой бомбардировки сопротивляться было некому, поэтому фалангистские войска без боя вступили в Гернику. Живых было так мало, что Франко очень удивился, когда в лондонской «Таймс» появилось интервью с баскским священником – отцом Альберто. Как он уцелел, одному Богу ведомо, но разыскал его Павел Маркин. Прекрасно понимая, что если интервью с Альберто он опубликует в «Вестях Андорры», то это будет его последняя журналистская работа, Павел решил познакомить со священником корреспондента «Таймс» Кима Филби. Но, как оказалось, Филби уже отозвали в Лондон, а вместо него прислали парня, фамилии которого никто не знал, а представлялся он просто Джорджем.

«Ну что ж, Джордж так Джордж, – подумал Маркин, – надеюсь, что как журналист он меня поймет и на эту тему клюнет».

Когда Маркин рассказал рыжему шотландцу Джорджу, о чем идет речь, тот сразу загорелся, сказал, что с него бутылка виски, и попросил как можно быстрее познакомить его с отцом Альберто.

– Во-первых, с тебя не бутылка, а ящик виски, – с улыбкой разглядывал Павел почему-то понравившегося ему парня.

– На ящик у меня не хватит денег, – чистосердечно признался Джордж и густо покраснел.

– Хватит, – похлопал его по плечу Маркин. – Потому что на этом интервью ты сделаешь имя, и платить тебе будут по высшему разряду. А во-вторых, дай мне слово, что, побеседовав с отцом Альберто, тут же уедешь в Лондон, и после опубликования интервью в Испанию, по крайней мере в ту ее часть, которую контролирует Франко, никогда не вернешься. О священнике я позабочусь сам: или заберу его в Андорру, или переправлю в Мадрид.

– А в чем, собственно, дело? Почему я не могу вернуться в Испанию?

– Потому что тебя тут же ликвидируют: свалишься вместе с машиной в пропасть, отравишься сырой водой, наткнешься на нож ревнивого соперника или что-нибудь еще в этом роде. Ты, Джордж, пойми, что фашисты ничего не прощают, а твой материал для них будет даже не пощечиной, а ударом под дых. Так что враги у тебя появятся серьезные, кстати говоря, не только в Испании, но и в Германии. Ты к этому готов? – пристально посмотрел Маркин в зеленые глаза шотландца.

– Готов, – еще гуще, но как-то по-другому покраснел Джордж.

«Хороший признак, – с усмешкой подумал Павел. – Если верить римлянам, то в гладиаторы они брали только тех, кто от злости и обиды не бледнеет, а краснеет. Если кровь приливает к голове, то этот человек не трус, считали они, и будет сражаться до последней капли крови. Если же он бледнеет, то это верный признак оттока крови, а значит, нерешительности, слабости и физической немощи. Нет, на этого парня можно положиться», – окончательно решил Маркин и сказал, когда и куда тот должен явиться.

Прошло три дня – и вся Европа словно взорвалась, словно проснулась от спячки! Опубликованная в «Таймс» беседа с отцом Альберто сорвала покровы благообразия со звериных физиономий как испанских, так немецких и итальянских фашистов. Всем стало ясно, что Гитлер, Франко и Муссолини не просто изверги и палачи, а маньяки, кровавые маньяки, которые ни дня не могут прожить без крови, без невинных жертв, без трупов женщин, стариков и детей.

– На базарной площади не было ни одного человека с ружьем, – рассказывал отец Альберто. – Те несколько усталых и оборванных солдат, которых там видели, пришли без оружия, и пришли они только за тем, чтобы купить какой-нибудь еды. Никаких военных целей, которые можно было бы бомбить, в Гернике не было, и Франко это знал. Так что стая немецкого и итальянского воронья, которую он на нас напустил, преследовала вполне определенную, преступную цель: уничтожить мирное население города.

Три часа на наши головы сыпался смертоносный груз! Три часа обезумевшие от страха люди метались по улицам и площадям, пытаясь спастись от бомб, а когда они прятались в подвалах, эти подвалы превращались в братские могилы! Три часа воплей, стонов, криков, слез, проклятий и страстных обращений к Всевышнему с просьбой прекратить это чудовищное побоище! Человек сто укрылось в моей церкви, но, как оказалось, церковь – хорошая цель: почти все погибли под ее руинами.

В груду развалин превратилась и школа. Разорванные в клочья тела детей валялись рядом с такими же телами учителей.

Не менее страшная картина была за стенами Герники. Те, кому удалось вырваться из города и оказаться в поле, тут же становились мишенью для летчиков-истребителей. Я видел, как «хейнкели» и «мессеры» чуть ли не со спортивным азартом гонялись за людьми и поливали их из пулеметов. А как радовались сидящие за штурвалами летчики, когда догоняли обезумевшего от ужаса человека и насквозь прошивали его смертоносным свинцом: они выделывали какие-то замысловатые фигуры и весело покачивали крыльями.

За три часа непрерывной бомбежки наш цветущий город был превращен в груду развалин. По моим подсчетам, погибло более двух тысяч человек и в два раза больше ранено. Причем, говоря об убитых, я имею в виду тех, тела которых более или менее сохранились, и их можно было опознать. А сколько оторванных рук и ног, сколько изуродованных тел лежит под развалинами, никто не знает.

Я слышал, что на каком-то митинге Франко будто бы сказал: «Я не стану воевать с собственным народом». Какое-то время я этому верил, но теперь от имени разорванных бомбами, расстрелянных из пулеметов и чудом оставшихся в живых хочу прокричать на весь христианский мир: «Герника – это только начало! Дьявол, сошедший на землю Испании, Германии и Италии, на этом не успокоится. Одними молитвами в преисподнюю его не загонишь, поэтому весь христианский мир должен объединиться и силе противопоставить силу.

Хоть это и противоречит некоторым канонам церкви, но, пережив ад Герники, я понял, что, получив по правой щеке, левую подставлять нельзя. Надо оторвать руку, которая посмела ударить вас по щеке! В борьбе с нечистой силой другого выхода нет. Имеющий уши, да меня услышит!»

Это интервью перепечатали все центральные газеты Европы, Америки и даже Австралии. Загудели центральные кварталы столиц, задрожали стекла окраин, на митинги и демонстрации протеста стекались многотысячные толпы, которые требовали отдать под суд всех летчиков, участвовавших в налете на Гернику, причем судить их как матерых уголовников, как убийц, поднявших руку на женщин, стариков и детей. А с Гитлером, Франко и Муссолини разорвать дипломатические и торговые отношения. «Ни грамма масла, ни литра бензина, ни тонны металла!» – такими плакатами были увешаны стены посольств этих государств.

Франко неуклюже оправдывался, утверждая, что Гернику никто не бомбил, а все дома, в бессильной ярости от того, что рано или поздно город придется сдать фалангистам, взрывали сами баски. Перед этим они, само собой, загоняли туда земляков, которые погибали под развалинами.

Берлин всю ответственность взвалил на Рихтгофена, а тот на голубом глазу твердил, что 26 апреля в районе Герники была нелетная погода, поэтому ни один его самолет в тот день не взлетал. Но его быстро разоблачили: как оказалось, в Гернике уже несколько дней работала специальная команда «Кондора», которая извлекала из-под развалин стабилизаторы немецких бомб, увозила остатки сбитых «юнкерсов» и заодно тела погибших летчиков.

А у Бориса Скосырева была своя забота: он никак не мог решить, где и как похоронить Костина.

«По идее, надо бы добраться до Парижа и похоронить Вальку на Сен-Женевьев-де-Буа, – размышлял он. – Русских там много, так что в компании он был бы хорошей. Но получить место на этом кладбище чрезвычайно сложно, там и генералам-то тесновато, а тут – какой-то капитан-лейтенант. Да и как на это посмотрит Мэри, как-никак она его жена: насколько мне известно, вердикта суда о расторжении брака еще не было. Да и гражданином Валька был канадским. Отправить останки в Канаду? Но как? Даже если я найду не только пароход, но и цинковый гроб, на все это уйдет недели две-три: боюсь, как бы за это время не начался процесс разложения.

А что если похоронить в Андорре? – продолжал размышлять он. – Но тут нет ни одного православного священника, так что Вальку даже отпеть некому. Стоп! – остановил он сам себя. – Если гора не идет к Магомету, то пусть будет наоборот: иначе говоря, не гроб везти к священнику, а священника к гробу. Так и сделаем!» – решил он и позвал своего главного советника Виктора Гостева.

Надо сказать, что все то время, пока Борис занимался политикой и маневрировал между республиканцами и фалангистами, всей хозяйственной жизнью Андорры руководил Гостев. И в том, что работали шахты, выпекался хлеб, бесперебойно подавалось электричество, была немалая заслуга Виктора. Когда же Борис пытался посвятить его в дела, связанные с транзитом разобранных самолетов или так называемых буровых станков, Гостев от этих разговоров уклонялся и, пожимая плечами, говорил, что если и он займется политикой, то экономику Андорры хватит паралич.

«Кто-то должен постоянно держать руку на пульсе экономической жизни страны, – утверждал он, – иначе начнется такой раскардаш, что не помогут никакие займы, и жить нам будет не на что. Да и народ нас поддерживает только потому, что в его карманы, где ручейками, а где реками текут неплохие деньги».

– Тут такое дело, – начал издалека Скосырев, – что без тебя, Виктор, не обойтись. Ты, конечно, знаешь, что в Гернике погиб мой большой друг и, признаюсь тебе, как на духу, автор всей этой андоррской идеи капитан-лейтенант Валентин Костин. Сюда гроб с его телом я доставил, но возник вопрос, где и как его хоронить. Я решил, что хоронить Валентина будем в Андорре. Чтобы не дразнить гусей в лице Гитлера и Франко и чтобы Андорру не постигла судьба Герники, большого шума поднимать не будем, но отпеть его надо по канонам православной церкви.

– Естественно, – согласился Гостев. – А как же иначе хоронить русского офицера?!

– Но в Андорре нет ни одного православного священника, – развел руками Скосырев. – Поэтому надо найти такого священника и привезти его сюда.

– Хорошая идея, – поддержал его Гостев. – Вот только где его найти?

– В Париже, – не терпящим возражений тоном заявил Борис. – Помнишь церковь, в которой венчался Костин?

– Еще бы! Свадьбу тогда закатили по высшему разряду.

– Вот тебе, Витька, и задание: надо съездить в Париж и привезти сюда отца Дионисия. По-моему, он хороший человек, во всяком случае, именно он битый час втолковывал мне, что и как надо сделать, чтобы Мэри перешла в православие.

– Привезу! – вскочил Гостев. – И не только священника, но и певчих, и все остальное, что положено в таких случаях! Разрешите выполнять? – стал он во фрунт.

– Действуйте, поручик, – перекрестил его на дорогу Скосырев. – И поторапливайтесь! Уж больно на дворе жарко, – вздохнул он, – капитан-лейтенант долго ждать не сможет.

Пока Гостев был в Париже, Борис одну за другой отправлял телеграммы в Канаду, извещая Мэри о гибели мужа и прося согласия похоронить его в Андорре. В ответ – ни слова. Тогда Борис отстучал телеграмму в расположенное в Лиссабоне канадское посольство, сообщая о гибели канадского гражданина Валентина Костэна и умоляя известить об этом его жену, так как телеграммы, посланные из Андорры, до нее, судя по всему, не доходят.

Каково же было его удивление, когда из Лиссабона пришла телеграмма, в которой президента Скосырева уведомляли о том, что бывшей супруги мистера Костэна в Канаде сейчас нет и что в данное время она на пути в какой-то тибетский монастырь. К тому же, с юридической точки зрения, ее разрешения на похороны бывшего мужа не требуется, поэтому президент Скосырев может действовать по своему усмотрению.

«Вот и ладно, – подумал Борис, – по крайней мере, руки развязаны и моя совесть чиста. – Но каковы бабы! Пока Валька воевал, она спокойненько с ним развелась. А как Валька ее любил, как плакал, когда рассказывал о гибели ее родителей на „Титанике“, как клялся не дать ей утонуть в житейском море. Эх-хе-хе, – вздохнул он, – как хорошо, что я не женат! Не женюсь, ей-богу, никогда не женюсь!» – рубанул он тростью по какому-то бесстыдно распустившемуся цветку.

Не прошло и трех дней, как около президентского дворца остановился запыленный автобус, из которого выпрыгнул Гостев, а за ним, бережно держа икону, степенно вышел священник.

– Отец Дионисий! – радостно воскликнул Борис и, как мальчишка, скатился по ступенькам на улицу. – Благословите, отче, – усмиряя шаг, попросил он священника.

Отец Дионисий передал икону вышедшим из автобуса певчим, разгладил подернутую серебром бороду, одернул пропыленную рясу и только после этого дал Скосыреву поцеловать крест и сдержанно его благословил.

– Крепись, сын мой, – сказал он, – и не впадай в отчаяние. Душа твоего друга уже в раю, ибо души воинов, минуя чистилище, попадают туда, куда многим из человеков путь заказан, так как грешили они непомерно.

Об этих похоронах и о службе, которую провел отец Дионисий, очень подробно писали «Вести Андорры». Причем, махнув рукой на предосторожности, президент Скосырев настоял на том, чтобы Валентина Костина назвали не канадским подданным, а офицером русского флота, который, не вытерпев надругательств над баскским народом, стал на его защиту и погиб в бою.

Хоть и с некоторым опозданием, но телеграммы соболезнования прислали офицеры когда-то загнанной в Бизерту Русской эскадры, и, чего Борис никак не ожидал, в последний момент у могилы появилась леди Херрд. Она, хоть и несколько сдала, но выглядела довольно презентабельно.

– Ламорес, – обнял он ее, – моя дорогая Ламорес, как хорошо, что ты приехала. Ты не представляешь, как я рад, – сквозь слезы говорил он. – Валентин, я думаю, тоже рад: он не раз говорил, что такую тещу, как ты, поискать. А где, кстати, твоя удочеренная племянница? – спросил он, когда они вернулись в резиденцию. – Я, как ни старался, найти ее не смог.

– И не найдешь! – поджав губы, бросила леди Херрд. – С ума сошла моя племянница, и если сейчас сидит в какой-нибудь китайской или индийской психушке, то там ей и место.

– Да ты что?! Так-таки и рехнулась, в прямом смысле слова?

– Лучше бы в прямом, – ворчливо продолжала леди Херрд. – Какой-то благообразный прохвост внушил нашей малышке, что если она посетит все существующие на планете святые места, причем всех религий – мол, Бог-то един, – то станет безгрешной и повторится то, что без малого две тысячи лет назад произошло с женой Иосифа, то есть она забеременеет от Святого Духа. Никакой муж при этом, естественно, не нужен, поэтому она с легкостью развелась с Валентином. Где она сейчас – в Китае, Индии или где-нибудь на Амазонке, знать не знаю и, если честно, знать не хочу.

– Вот так пироги-и, – неподдельно удивился Борис. – А была такой милой девочкой, да и Валентина вроде бы любила.

– Мало ли кто кого-то когда-то любил, – вздохнула леди Херрд и так посмотрела на Бориса, что его буквально передернуло, и он виновато опустил глаза. – «Ничто не вечно под луной», – кажется, так сказал когда-то поэт, – все поняв, проронила она. – А не проводить Валентина я не могла, потому что, говоря его словами, таких людей, как он, поискать. К тому же весть о его гибели застала меня в Париже.

– Вот как? Ты решила обновить наряды? – усмехнулся Борис.

– Нет, мой дорогой, – вздернула подбородок леди Херрд, – я занималась антивоенной пропагандой!

– Ты?! Пропагандой?! Антивоенной?! – неподдельно изумился Борис. – Это что-то новенькое.

– Да, вот! – уперла руки в бока леди Херрд. – И, чтобы ты знал, сейчас это модно, во всяком случае, многие лондонские и парижские дамы собирают пожертвования для испанских республиканцев. А французское правительство организовало всемирную выставку картин антивоенной направленности: выручка от их продажи будет отправлена в Мадрид. Так как полковник Херрд в свое время приобрел несколько таких полотен, то я сочла своим долгом привезти их в Париж.

– Ах вот оно что, – какими-то новыми глазами посмотрел не нее Борис. – А из современных художников кто-нибудь в выставке участвовал, ну, там Матисс или Пикассо?

– Больше всех меня поразил Пикассо! – загорелась леди Херрд. – Ты же знаешь, что не все его принимают и не все понимают: то у него голубой период, то розовый, то негритянский, а то вообще он не признает ничего, кроме кубизма. А тут вдруг сделал что-то вроде альбома под названием «Мечта и ложь Франко». Одно название чего стоит, да? Каудильо он изобразил в виде отвратительной, гротескной фигуры, вместо короны, водрузившей на голову не то ведро, не то мусорную корзину. В руках у него похожее на тряпку знамя. На другом листе Франко разрубает топором благородный профиль Девы Марии, которая, как известно, в Испании особо почитаема.

– Сильный образ, очень сильный! – восхищенно воскликнул Борис. – Этим он хотел сказать, что новоявленный диктатор рубит на куски самое дорогое и самое святое, что есть у испанцев – их великую Родину.

– Но это еще не все! – взволнованно продолжала леди Херрд. – Листая альбом, видишь Франко, преклонившего колени перед иконой в виде золотой монеты, потом – на лошади, у которой вывалились внутренности. Но больше всего меня потрясли листы, на которых, воздев руки к небу, из горящего дома бегут женщины с детьми, и те же женщины, но уже убитые, усеявшие поле. И очень символичен последний лист: на нем изображен могучий бык, а он, как известно, является символом свободной и гордой Испании, который своими рогами пронзает уродливого монстра с невзрачным подобием короны на голове.

– Все ясно, – подвел итог Борис, – остановить Франко может только народ. Что ж, великий испанец свое слово сказал, теперь слово за быком!

А ты не пыталась этот альбом купить?

– Пыталась, – вздохнула леди Херрд, – но Ольга заявила, что он не продается и будет подарен какому-то музею.

– Что еще за Ольга? И почему она распоряжается альбомом?

– Мой дорогой барон, – как в старые времена, растрепала она не очень тщательно зачесанный пробор Бориса, – теперь я вижу, как сильно поглотили тебя государственные дела: ты совсем не следишь за светской жизнью. Ольга Хохлова – жена Пикассо. Раньше она танцевала в «Русском балете» Дягилева.

– Хохлова? – изумился Борис. – Она что, русская?

– Конечно, русская, причем благородных кровей: ее отец был генералом.

– Хохлов? – задумался Борис. – Что-то я о таком не слышал.

– В те годы ты ходил в коротких штанишках, – усмехнулась леди Херрд.

– Но генеральская дочь – балерина, это нонсенс. Такого не может быть!

– И тем не менее это случилось. А замужем за Пикассо она без малого двадцать лет. Главное же, все эти годы она была не только хорошей женой и прекрасной матерью, но и великолепной натурщицей: Ольга на диво хороша, и Пикассо создал целую галерею ее портретов.

– То, что ты рассказала о выставке, меня очень и очень интересует, – взволнованно забегал по кабинету Борис. – И то, что ты занялась антивоенной пропагандой, тоже очень хорошо. Причем не просто хорошо, а очень важно! – остановился он около леди Херрд. – Ты с этой Ольгой в каких отношениях? С мужем познакомить она тебя сможет?

– В хороших, – пожала плечами леди Херрд. – Мы, можно сказать, подруги. А с Пикассо я знакома и даже бывала в его мастерской. Но в чем, собственно, дело?

– Дело в том, – начал было Борис, но тут же сам себя остановил. – Нет, мне в это ввязываться нельзя, как говорится, не царское это дело. А вот ты могла бы помочь! – придвинул он свой стул вплотную к стулу леди Херрд.

– Кому? Чем? – чувствуя, как задрожали у нее колени, произнесла леди Херрд.

– Кому? – взмахнул тростью Борис. – Испании! Чем? Тем, что расскажешь Пикассо все то, что я расскажу тебе. И кое-что покажешь, – таинственно добавил он.

– Ничего не понимаю! – встряхнула головой леди Херрд, да так сильно, что рассыпались многочисленные шпильки.

– Ты что-нибудь о Гернике слышала? – спросил Борис.

– Н-нет, – пролепетала леди Херрд.

– Тогда слушай. Но чтобы не стало дурно, пересядь на диван. И вот тебе напитки, – придвинул он журнальный столик. – Станет невмоготу – выпей воды, сока, а то и коньяка.

Больше часа рассказывал Борис то, что знал о Гернике, что видел сам и что узнал от отца Альберто – а перед тем как переправить его в Мадрид, Борис до самого утра беседовал с чудом уцелевшим священником.

Леди Херрд, действительно, не раз становилось дурно, она просила то веер, то воды, то заливалась слезами, то гневно сжимала кулачки, а однажды даже схватила трость и рассекла ею диванную подушку.

– Расскажи все это Пикассо, – попросил в заключение Борис, – и передай вот эти фотографии. Но с возвратом! – добавил он. – Я их сделал, когда участвовал в работе международной комиссии и разыскивал тело Костина. Не может быть, чтобы такой испанец, как Пикассо, не воспылал гневом и не выразил на холсте свое отношение к этому чудовищному преступлению!

– Я еду, – вскочила леди Херрд и стала торопливо собирать рассыпавшие шпильки. – Я немедленно еду! Пабло собирался к морю, но он еще в Париже, и я должна его перехватить.

То, что было дальше, хорошо известно. Десять дней спустя Пикассо приобрел полотно размером четыре на восемь метров, установил его у дальней стены мастерской и два месяца не выходил на улицу. За это время он так исхудал, к тому же несколько раз едва не упал с подмостков, что друзья всерьез начали беспокоиться о его здоровье, предлагая сделать перерыв и уехать к морю.

– Ни черта вы не понимаете! – разозлился на них Пикассо и, вытолкав всех за дверь, заперся изнутри. – Испания в агонии, Испания погибает, а вы – о каком-то море!

Когда картина была закончена и заняла свое место в испанском павильоне Парижской выставки, посетители были потрясены. А тут еще Пикассо сделал более чем откровенное заявление для печати.

– Борьба в Испании – это борьба реакции против народа, против свободы, – сказал он. – Вся моя жизнь как художника – не что иное, как борьба против реакции, против смерти искусства. В «Гернике» я совершенно четко выражаю свое отношение к военной касте, принесшей Испании столько горя и страданий. Художник, который живет и работает, руководствуясь духовными ценностями, не должен оставаться безразличным к конфликтам, когда на карту поставлены высшие ценности человечества и цивилизации.

На огромном полотне публика увидела и пронзенную пикой лошадь, и свирепого быка, и останки воина, и страдающую женщину, и мертвого ребенка, и пылающий дом, и искаженные лица изувеченных людей. Все это – следствие огромной беды, обрушившейся на человечество, все это – дело рук злого духа под названием фашизм, и пророческое предупреждение народам мира: «Люди, будьте бдительны!»

Прочитав первые отчеты о Парижской выставке, Борис не удержался и рванул в Париж. У него не было ни виз, ни приглашений, но, решив: «Была не была!», под видом андоррского предпринимателя средней руки он появился во французской столице. Сначала Борис удивился, а потом даже досадовал, что никто не пытается выяснить его личность и на него, президента независимой Андорры, никто не обращает внимания.

Но «Герника» потрясла его до глубины души! И тогда, ощущая себя чуть ли не соавтором, Борис решил нарушить свое инкогнито и познакомиться с Пикассо. Разыскать адрес художника не составляло труда, но президенту Скосыреву не повезло: друзья все-таки увезли художника к морю.

– Ну и пусть, – нисколько не расстроился Борис, – главное – есть картина. А то, что только я знаю, кто подтолкнул художника к ее созданию, пусть будет моим маленьким секретом.

Глава ХХV

Если бы кто знал, с каким нетерпением Зуев ждал возвращения Михаила Кольцова, тем более что в «Правде» прошла информация о скором выходе из печати книги его московского друга!

– Только бы не изменил название, – радовался за Михаила Зуев. – Если останется «Испанский дневник», значит, я был прав, значит, с названием мы попали в самую точку. А как здорово было бы оказаться сейчас в Москве! – мечтательно подумал он. – Посидели бы с Мишкой в хорошем ресторане, поговорили бы за жизнь, а там, глядишь, договорились бы до того, что и я издал бы какую-никакую книжонку.

Знал бы Зуев, чем занимается Кольцов, в каких пребывает эмпиреях и с кем выпивает за победу испанских коммунистов, мысль о ресторане ни за что не пришла бы в его буйную голову. Надо сказать, что прибывшего из Испании Кольцова Москва встретила как героя, как человека, опаленного войной, как отчаянного и смелого журналиста. Его без конца приглашали на фабрики и заводы, в институты и театральные коллективы, в воинские части и школы – все хотели послушать непосредственного участника и очевидца испанских событий и получить информацию, если так можно выразиться, из первых рук.

Но одной из самых серьезных и в то же время немногочисленных аудиторий была группа из пяти человек, которая слушала Кольцова особенно внимательно. Во главе стола сидел Сталин. По правую руку от него – Ворошилов и Каганович, по левую – Калинин и Ежов. Шел 1937 год, и эти люди были самыми могущественными в стране победившего социализма. Полтора часа рассказывал об Испании Кольцов и еще полчаса отвечал на каверзные вопросы именитых слушателей.

– Ну, что ж, товарищ Кольцов, – поднял бокал Сталин, – доклад вы сделали интересный и себя на полях Испании проявили достойно. А как считают присутствующие товарищи? – обратился он к сидящим за столом.

– Достойно, – вздернув бородку, согласился Калинин. – Вполне достойно.

– Я бы сказал, что товарищ Кольцов вел себя не просто как советский журналист, а как боевой советский журналист, – с ударением на слове «боевой» обронил Ворошилов.

– И мы отметили это его качество, – подхватил Сталин, – наградив товарища Кольцова орденом Красного Знамени.

– Служу Советскому Союзу! – вскочил Кольцов.

– Сидите, сидите, – разрешающе взмахнул рукой Сталин.

Потом он обошел вокруг стола, остановился около Кольцова и вдруг, ернически поклонившись и прижав руку к сердцу, спросил:

– А как вас величать по-испански, Мигуэль, что ли?

– Мигель, товарищ Сталин, – не скрывая недоумения, ответил Кольцов.

– Ну, так вот дон Мигель, – продолжал чудить Сталин. – Мы, собравшиеся за этим столом благородные испанцы, сердечно благодарим вас за интересный и исчерпывающий доклад. А действительно ли исчерпывающий? – недоверчиво прищурился он. – Вы ничего не забыли, ничего не утаили?

– Я рассказал все, что знал, – внутренне похолодев, ответил Кольцов. – Что знал, что видел и что слышал, – после короткой паузы добавил он.

– Ну-ну, – вернулся на свое место Сталин и принялся раскуривать трубку. – Не смею вас больше задерживать, – снова поклонился он. – Всего хорошего, дон Мигель.

– До свидания, товарищ Сталин! – встал Кольцов. – До свидания, товарищи! – попрощался он с сидящими за столом и направился к выходу.

И вдруг, когда он был уже у самой двери, его окликнул Сталин.

– Товарищ Кольцов, а у вас есть револьвер? – неожиданно спросил он.

– Есть, товарищ Сталин, – не понимая, к чему клонит вождь, ответил Кольцов.

– Но вы не собираетесь из него застрелиться?

– Конечно, нет, – поперхнулся собственным ответом Кольцов. – И в мыслях не держу.

– Ну, вот и отлично! – взмахнул раскуренной трубкой Сталин. – Вы меня успокоили. Еще раз спасибо за доклад, товарищ Кольцов. До свидания, дон Мигель! – с внезапным металлом в голосе бросил он.

Добравшись до дома, Михаил Ефимович свалился с приступом горячки.

«Что бы это значило? – мучительно размышлял он. – На что намекал „хозяин“, спрашивая, не собираюсь ли я застрелиться? Уж не подсказка ли это, не совет ли пустить пулю в лоб самому, не дожидаясь, когда это сделают другие? А что, такая милость с его стороны вполне возможна. И зачем эта игра в дона Мигеля? А что значит вопрос, не утаил ли я чего-нибудь в своем докладе? „Хозяин“ просто так ничего не говорит, в его репликах всегда есть подтекст, всегда есть второй, а то и третий смысл.

Но какую я допустил ошибку, в чем прокололся, чем дал повод спрашивать про револьвер? Что-то за этим, конечно же, есть. Но что, что именно? – не находил себе места Кольцов. – Понять это, решить эту шараду, по нынешним временам, значит, жить. Но как это понять, как понять то, что происходит в стране? Откуда у нас столько врагов народа, шпионов и агентов иностранных разведок? Ведь это же люди, которых мы знали годами, с которыми работали и жили рядом, ведь это же старые партийцы и герои Гражданской войны! Неужели все эти двадцать лет они только и делали, что вредили, изменяли и предавали?

Нет, так я или сойду с ума, или, действительно, застрелюсь, – остановил он сам себя. – Пока не поздно, надо отсюда сматываться, – неожиданно решил Михаил. – В Испанию! Как можно быстрее – в Испанию! Там, по крайней мере, ясно, кто есть кто: кто тебе друг, а кто враг. Решено, пока я на коне, надо уезжать: скажу, что хочу написать второй том „Испанского дневника“, а материала маловато. Да и война в самом разгаре. Читатели „Правды“ ждут репортажей о боях под Мадридом, Барселоной и Гвадалахарой».

Не прошло и недели, как Михаил Кольцов засобирался в Испанию. Вовремя, ох как вовремя решил он сбежать из Москвы! Дело в том, что уже полным ходом шла агентурная разработка Кольцова: подбирались его старые репортажи первых послереволюционных лет, в которых он высказывался отнюдь не просоветски, выбивались показания из ранее арестованных людей, которые характеризовали Кольцова как ярого антисоветчика, да и он сам был, если так можно выразиться, в двух шагах от ареста.

Толчком для этой антикольцовской кампании стало письмо генерального секретаря, а проще говоря, комиссара интербригад Андре Марти. Трудно сказать, чем ему не угодил Кольцов, но одно ясно: в этом человеке Михаил Ефимович нажил себе смертельного врага. Уничтожить Кольцова своими руками Марти не мог, поэтому решил это сделать с помощью всем известного покровителя московского журналиста – Иосифа Сталина. Донос, который Марти отправил по своим каналам, до Сталина дошел незадолго до той знаменитой встречи в Кремле, когда Сталин шутил, чудил и интересовался, не собирается ли Кольцов застрелиться.

Накануне встречи Сталин вызвал наркома внутренних дел Ежова, дал ему прочитать письмо Марти, приказал Кольцова пока что не трогать, но начать его агентурную разработку.

– Письмо убедительное, – сказал он, – но все эти факты нуждаются в проверке. Кольцов – человек известный, поэтому выдвинутые против него обвинения должны быть подкреплены со стопроцентной надежностью. Что касается испанских дел – это одно, а вот его связи с троцкистами – это совсем другое, это куда серьезнее. Покопайтесь в его прошлом, нет ли там чего интересного для вашего наркомата. Но делайте это аккуратно. Еще раз говорю: Кольцов человек известный, и бросить на него тень необоснованных подозрений было бы для вас, товарищ Ежов, большой ошибкой! – с нажимом закончил он.

Когда побледневший Ежов выскользнул за дверь, Сталин еще раз перечитал донос Андре Марти:

«Мне приходилось и раньше, товарищ Сталин, обращать Ваше внимание на те сферы деятельности Кольцова, которые вовсе не являются прерогативой корреспондента, но самочинно узурпированы им. Его вмешательство в военные дела, использование своего положения как представителя Москвы сами по себе достойны осуждения. Но в данный момент я хотел бы обратить Ваше внимание на более серьезные обстоятельства, которые, надеюсь, и Вы, товарищ Сталин, расцените как граничащие с преступлением.

1. Кольцов вместе со своим неизменным спутников Мальро вошел в контакт с местной троцкистской организацией ПОУМ. Если учесть давние симпатии Кольцова к Троцкому, эти контакты не носят случайного характера.

2. Так называемая „гражданская жена“ Кольцова, Мария Остен (Грессгенер), является, у меня лично в этом нет никаких сомнений, засекреченным агентом германской разведки. Убежден, что многие провалы в военном противоборстве – следствие ее шпионской деятельности».

«Ну, что ж, – пряча документ в не очень дальний ящик стола, подумал Сталин, – симпатии Кольцова к Троцкому в прошлом сами по себе преступного характера не носят: иудушку Троцкого любили и ненавидели многие. А вот если наш боевой журналист с помощью испанских соратников вступил в контакт с Троцким сейчас – это совсем другое. За это придется ответить!»

Как ни грустно об этом говорить, но свою угрозу Сталин осуществит, и Михаилу Кольцову придется ответить не только за то, в чем он был виноват, но и за то, к чему не имел никакого отношения. Но это произойдет позже, значительно позже…

А пока что Сталин развлекался своей любимой забавой: играя, как кошка с мышкой, он усыплял бдительность будущей жертвы, приближая ее к своей персоне и осыпая державными милостями. Что касается Михаила Ефимовича, то его назначили главным редактором нескольких популярных журналов, избрали депутатом Верховного Совета РСФСР и даже членом-корреспондентом Академии наук. После таких почестей Кольцов успокоился и отъезд в Испанию отложил. Но совсем свободно он вздохнул лишь после фразы, брошенной как бы невзначай, а на самом деле по указанию Сталина, не кем иным, как маршалом Ворошиловым.

– Имейте в виду, – сказал ему на одном из приемов нарком обороны, – что в Кремле вас ценят, любят и безмерно вам доверяют.

Приласкав таким образом мышку, кошка тут же выпустила когти! Так случилось, что как раз в те дни в Москву приехали командующий Военно-воздушными силами Испании генерал Сиснерос и его жена Констанция. Кольцов дружил с ними в Мадриде, и формально они прибыли по приглашению Михаила Ефимовича. Показав Сиснеросам достопримечательности Москвы и свозив их на несколько военных аэродромов, Кольцов намеревался съездить с ними к морю, как вдруг раздался звонок из Кремля: чету Сиснеросов приглашает на обед Сталин.

– Только Сиснеросов? – уточнил Кольцов.

– Да, – суконным голосом ответили ему, – только генерала Сиснероса и его супругу. Машина за ними уже вышла.

Это было даже не пощечиной, а ударом под дых! Михаил Ефимович все понял: отношение «хозяина» к нему резко изменилось и, пока не поздно, надо бежать в Испанию. Но тут Сталин снова его приласкал, вызвав для краткой беседы в Кремль.

– Ходят слухи, – расхаживая по кабинету и раскуривая трубку, начал он, – что вы, товарищ Кольцов, хотите написать продолжение «Испанского дневника» и в связи с этим хлопочете о поездке в Испанию. Это правда?

– Правда, товарищ Сталин. Война в самом разгаре, бои идут ожесточенные, и советские люди ждут рассказов о том, какой ценой достаются успехи республиканцам. Надо их поддержать. Хотя бы морально, – после паузы добавил он.

– Мы наших друзей в беде не оставим, и поддержим их не только морально. Но если раньше мы это делали втихомолку, то теперь настало время заявить о нашей позиции на весь белый свет: пусть в Берлине, в Риме, да и в других столицах знают, что Мадрид не одинок, что Советский Союз не допустит повторения Герники и окажет законному правительству Испании всестороннюю помощь.

– Замечательно! – чуть было не вскочил Кольцов. – Это будет замечательно! Каждый танк, каждый самолет, каждая пушка – в Испании на вес золота, и взять их, кроме как в Советском Союзе, просто негде.

– Наши поставки могли бы быть увеличены, но уж очень большой риск, – раздумчиво продолжал Сталин. – Буквально на днях пришло сообщение, что в Средиземном море потоплено два наших транспорта: на дно ушло сорок самолетов и двадцать пять танков. Вот если бы найти какой-то другой путь, не такой опасный…

– Такой путь есть! – неожиданно осенило Кольцова. – И он уже использовался.

– Так что же вы молчали?! – повысил голос Сталин. – Мы тут ломаем головы, как в целости и сохранности доставлять мадридцам военную технику, а товарищ Кольцов, оказывается, знает, как это сделать. Знает, и не говорит! Надеюсь, вы догадываетесь, как это называется и что за этим может последовать? – одним ударом вытряхнул он из трубки пепел и так навел ее на Кольцова, что она стал похожа на пистолет.

– Я думал, – не на шутку испугался Кольцов, – вернее, я не думал, что этот путь может быть постоянным, ведь он ведет через Андорру, через независимую и нейтральную Андорру. Правда, президент этой страны Борис Скосырев симпатизирует республиканцам: однажды он закрыл глаза на то, как под видом ящиков с мебелью через его территорию доставили тридцать разобранных самолетов.

– Скосырев? – недоверчиво переспросил Сталин. – Что еще за Скосырев? Он что, русский? А впрочем… Да-да, – вспомнил он, – мне как-то докладывали, что какой-то белогвардеец стал то ли царем, то ли королем этого крохотного государства. И он симпатизирует республиканцам? Странное дело, – начал набивать он новую трубку, – очень странное дело. Не уверен, что этому типу можно доверять, совсем не уверен! Но вы его пощупайте: чем черт не шутит, а вдруг этот белогвардеец прозрел и стал коммунистом?! Думаете, что это невозможно? Всякое бывает, товарищ Кольцов, всякое. Уж если врагами советского народа, предателями и шпионами становятся коммунисты с дореволюционным стажем, а таких примеров мы знаем немало, то почему не может быть наоборот?

– Да, товарищ Сталин, – согласно кивнул Кольцов, – не зря же говорят, что чужая душа – потемки.

– Вот именно! – наставительно поднял палец Сталин. – Но я бы внес в эту пословицу поправку: потемки-то потемки, но лишь до поры до времени. У нас для этого есть товарищ Ежов, который очень хорошо ориентируется в потемках, и не было еще проходимца, которого бы он не вытащил за ушко на солнышко.

– Что касается Скосырева, то я его непременно пощупаю, – решил вернуть разговор в старое русло Кольцов, – тем более что у меня есть одна хорошая зацепка: я подружился с одним из его соратников, можно сказать, моим коллегой. Этот похожий на былинного богатыря человек представляет газету «Вести Андорры».

– Хорошо, что вы заговорили о зацепке, – как-то странно посмотрел на него Сталин. – Люди, которые помогали бы нам негласно, в этой ситуации очень нужны. В связи с этим у меня к вам как к одному из руководителей Союза советских писателей есть один щекотливый вопрос. Как вы относитесь к высказыванию вашего закадычного друга – французского писателя Андре Мальро, который однажды сказал, я цитирую, – заглянул он в какую-то бумажку: «Теперь такое время, что каждый писатель должен быть разведчиком»?

«Господи боже правый, – чуть не грохнувшись со стула, подумал Кольцов, – Сталину известно и это. Откуда он все знает? Ведь этот разговор состоялся в Париже, и посторонних при этом не было».

– Я думаю, – собравшись с духом, решил он ответить в стиле агитки, – что каждый советский человек, будь он писателем, инженером или простым рабочим, должен оказывать посильную помощь органам внутренних дел, которые ведут борьбу с врагами народа как на внутреннем, так и на внешнеполитическом фронте.

– Если бы все думали так, как вы, товарищ Кольцов, – деланно вздохнул Сталин, – то многих проблем у нас просто бы не было. Мы с вами говорили о моральной поддержке правительства Испании, в состав которого входят и коммунисты, – резко поменял он тему разговора. – В связи с этим мы решили направить приветствие Центральному комитету коммунистической партии Испании. Не могли бы вы доставить этот документ в Мадрид, – протянул плотный конверт, – и передать его из рук в руки секретарю ЦК Хосе Диасу? Это приветствие не для печати, но было бы хорошо, если бы о нем узнали все коммунисты Испании.

– Конечно, товарищ Сталин, – прижал руку к сердцу Кольцов. – Я с радостью выполню это поручение. Благодарю за столь высокое доверие!

– А вы прочтите, – улыбнулся Сталин. – Вскройте конверт и прочтите. Вдруг мы не учли какой-нибудь испанской специфики, тогда вы нас поправите.

– Ну что вы, – смутился Кольцов, – разве я посмею редактировать документ, подписанный товарищем Сталиным?! «Центральному комитету коммунистической партии Испании. Товарищу Хосе Диасу! – начал читать он. – Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества. Братский привет! Иосиф Сталин».

– Что скажете? – выпустив облако дыма, поинтересовался Сталин. – Не слишком ли кратко мы выразились?

– Это очень сильный документ! – искренне воскликнул Кольцов. – Испанцы будут изучать его с лупой. Больше всего им понравятся слова о том, что освобождение Испании от гнета фашистов не есть частное дело испанцев. Это значит, что помощь Советского Союза будет продолжаться и, быть может, в еще больших объемах. А насчет краткости, – позволил он себе улыбнуться, – то она, как известно, сестра таланта.

– Услышать такие слова из уст самого известного журналиста Советского Союза – дорогого стоит, – благодарно прижал руку к сердцу Сталин. – Ну что ж, дон Мигель, я вас больше не задерживаю, – шутливо поклонился вождь, – счастливого вам пути. Большой привет нашим друзьям и еще больший – врагам-троцкистам: скажите, что их дни сочтены и рано или поздно мы до них доберемся.

Услышав о троцкистах и зная, как их ненавидит Сталин, на полпути к двери Кольцов споткнулся и чуть было не упал.

– Спокойнее, товарищ Кольцов, спокойнее, – чуть ли не по-отечески пожурил его Сталин. – И не забудьте свой револьвер, – жестко добавил он, – как знать, где и когда он вам пригодится.

До Мадрида Михаил Ефимович добирался довольно долго: сперва на поезде до Парижа, потом снова на поезде до Марселя, и уж только потом на стареньком самолете до Барселоны, где его встретил главный военный советник Григорий Штерн. Пока они тряслись на пробитом осколками «форде» по изрытой воронками дороге, комкор Штерн ввел Кольцова в курс испанских дел, а они, к великому сожалению, обстояли далеко не блестяще: на всех фронтах фалангисты наступали, и Мадрид был на осадном положении.

– Но больше всего хлопот доставляют «пятиколонники», – с досадой констатировал Штерн, – они сеют панику, страх и неуверенность в завтрашнем дне. На днях они уничтожили склад артиллерийских боеприпасов, размещавшийся в тоннеле метрополитена. Взрыв был такой чудовищной силы, что снесло полквартала.

– Я об этом складе знал, – вздохнул Кольцов, – но побывать там не успел. Наверное, были жертвы?

– И немалые, – продолжал Штерн, – около двухсот трупов удалось вытащить, и никто не знает, сколько осталось под развалинами. Но взорвать склад боеприпасов – это куда ни шло, как ни крути, а это военная акция: стрелять-то теперь республиканским артиллеристам нечем, а значит, жертвы фалангистов на порядок меньше. А вот то, что эти выродки натворили в госпиталях Центрального фронта, не лезет ни в какие ворота! Когда я об этом узнал, то готов был собственными руками перестрелять всех этих врачей!

– Врачей? – удивился Кольцов. – Они-то тут при чем?

– А при том, что эти подонки в массовом порядке ампутировали раненым бойцам руки и ноги. Этим ребятам достаточно было перевязки, а их калечили. Нет, ты можешь себе представить врачей, которые бы сознательно калечили больных, делая их инвалидами?! На суде эти изверги заявили, что именно так они вносили свой вклад в дело борьбы с коммунистическим режимом.

– Я надеюсь, их расстреляли?

– Н-нет, – передернул плечами Штерн. – Приговор им вынесли расстрельный, но в исполнение не привели.

– Это еще почему? – возмутился Кольцов.

– Потому, что в это дело вмешались мы, вернее, лично я, – досадливо потер он небритый подбородок. – Ты ведь знаешь, что франкисты потопили два наших парохода? Знаешь. А куда девались экипажи, знаешь? Не знаешь, а это, между прочим, около семидесяти человек. На дно они, к счастью, не пошли, но как знать, что лучше! Короче говоря, они оказались в плену у фашистов. В плену же были четыре наших летчика, которые выбросились с парашютами из подбитых самолетов. Надо было наших ребят спасать. Но как? И тогда я пошел на сделку: мы отдаем фалангистам врачей, а они нам – всех наших пленных.

– И правильно сделали! – поддержал его Кольцов. – До врачей, в конце концов, можно будет добраться – фамилии-то их известны, а вот наших ребят могли пустить в расход: вспомните хотя бы историю с Владимиром Бочаровым, которого искромсали на куски и в ящике сбросили на парашюте.

– Жуткая история, – передернуло от воспоминаний Штерна. – А ведь этот случай не единственный, был еще и Примо Джибелли.

– Что еще за Джибелли? – заинтересованно переспросил Кольцов. – Я этого человека не знаю.

– Это произошло, когда ты был в Москве. Итальянский летчик Джибелли воевал на стороне республиканцев, в одном из боев был сбит и попал в плен. С ним поступили так же, как с Бочаровым: искромсали на куски, привязали записку, что, мол, такая же участь ждет всех республиканских пилотов, и сбросили на парашюте.

– Ох-ох-ох, – вздохнул Кольцов, – как грустно все это слышать. Ну, а хорошие новости есть? Хотя бы одна?

– Есть, Михаил Ефимович, есть! Как только выполнишь спецзадание Кремля, побывай у танкистов Павлова, артиллеристов Воронова, моряков Кузнецова, пехотинцев Батова, Мерецкова и Малиновского, они тебе столько покажут и расскажут, что хватит не на одну книгу. И еще, – понизил он голос до шепота, – хоть это и не по моему ведомству, но советую навестить человека по фамилии Старинов.

– Старинов? Кто такой Старинов? – оживился Кольцов.

– Он здесь по линии внешней разведки. Его специальность – подрывное дело. Илья делает взрывные устройства, а его ученики подкладывают их в нужном месте. Назову только одну цифру: диверсанты Старинова взорвали 22 эшелона с живой силой и техникой.

– Ого! Вот бы об этом написать! – загорелся Кольцов.

– А что, может быть, и напишешь. Только ни слова о Старинове и о том, что республиканские диверсанты действуют под его руководством.

– Естественно, – развел руками Кольцов. – Не такой же я дурак, чтобы портить отношения с товарищем Ежовым.

– То-то же! – шутливо погрозил ему пальцем Штерн. – Кстати говоря, пока тебя тут не было, в Бискайском заливе пошло на дно семь немецких транспортов с оружием, техникой и боеприпасами, предназначенными для каудильо. На рифы они сесть не могли – море там практически бездонное, шторма в тот день не было, значит, причина гибели этих судов какая-то иная. Какая именно? Задай этот вопрос Старинову, – на голубом глазу продолжал Штерн, – он хоть и не моряк, но в причинах внезапной гибели кораблей разбирается.

– Все понял! – развеселился Кольцов. – Об одном я, Григорий Михайлович, жалею, – деланно пригорюнился он.

– Это о чем же?

– Маловато я захватил блокнотов! – хохотнул он. – Работы, как я теперь вижу, непочатый край. А я это люблю! Очень люблю, когда рвутся блокноты, ломаются карандаши и, как рояль, звучит пишущая машинка. Тьфу ты, – смутился он, – всегда говорил, что терпеть не могу красивостей, а сам, не отходя от кассы, сморозил глупость.

– Да ладно, чего уж там, – проворчал Штерн и подергал начинающие отрастать модные в то время усики «а ля Гитлер». – Я никому не скажу.

– Обещаете? – с каким-то подтекстом спросил Кольцов.

– Вот те крест! – шутливо перекрестился Штерн.

– Тогда с меня бутылка, – кивнул Кольцов на портфель. – И не какой-нибудь заморской дряни, а родимой и горячо любимой «Московской» водки.

– Да ты что?! – повеселел Штерн. – И как только ты ее довез? Сто лет не пил настоящей «Московской» водки. Вот обрадовал, так обрадовал. Гони! – приказал он шоферу. – Чтобы через час были дома, а то я не выдержу и начну прикладываться прямо здесь.

Глава ХХVI

Так случилось, что в Мадрид Кольцов попал за день до открытия пленума Центрального комитета компартии Испании.

– Прекрасно, – обрадовался он, – приветствие Сталина вручу прямо на пленуме.

– Но на пленуме не будет Хосе Диаса, – вздохнула Долорес Ибаррури, – он так серьезно болен, что не может встать с кровати.

– Та-а-а-к, – осел в кресло Кольцов и сдернул мгновенно вспотевшие очки. – Это катастрофа, – дрожащим голосом выдавил он.

– Нет-нет, – успокоила его Долорес, – до катастрофы еще далеко. А может, ее вообще не будет. Во всяком случае, врачи надежды не теряют.

– Какие врачи?! – вспыхнул Кольцов. – Я – не о болезни, я – совсем о другом. Вот в этом конверте, – полез он в портфель, – приветствие Сталина испанским коммунистам. Но адресовано оно секретарю ЦК Хосе Диасу, и товарищ Сталин попросил меня передать его из рук в руки лично Диасу. Было бы просто замечательно, если бы это приветствие прозвучало на пленуме, – продолжал он, – но вручить-то я его должен Диасу.

– Придется товарища Диаса побеспокоить, – снова вздохнула Долорес. – Мы хотели отвезти его за город, там хоть бомбят поменьше, но он наотрез отказался. Сейчас я позвоню начальнику охраны, иначе вас не пропустят. А его квартира в двух кварталах отсюда: я попрошу, чтобы вас отвезли.

– Спасибо, – поблагодарил Кольцов и направился к выходу.

Но вдруг, когда он был у самой двери, его подхватил какой-то стремительный вихрь и закружил по крохотному кабинетику! Это Долорес сорвалась с места и, разметав гриву подернутых серебром иссиня-черных волос и прищелкивая пальцами, пустилась в такой неистовый пляс, что Кольцов зашвырнул в угол портфель и, по мере своих сил, изобразил что-то вроде «цыганочки» пополам с «фламенко».

– Не понял, – в последний раз стукнув каблуками, грохнулся он в кресло. – В честь чего эта «сигедилья» или что мы там с вами изображали?

– Это я вас обольщала, – все еще пританцовывая, проследовала к своему месту Долорес.

– Что еще за новости? – неожиданно покраснев, смутился Кольцов.

– Считайте, что я из не самого дружественного лагеря, и меня очень интересует, что в том запечатанном сургучом конверте.

– Я же сказал, что в конверте приветствие товарища Сталина.

– А текст? Меня интересует текст. Никогда не поверю, что вы не знаете текста приветствия. А я просто умираю от любопытства! Ну, синьор Кольцов, ну, миленький, – подражая капризной барышне, пропела Долорес, – ну скажите, что там написано.

– Понятия не имею, – насколько мог убедительно, соврал Кольцов. – Поедемте вместе к Диасу, он вскроет конверт, и мы его попросим прочитать приветствие Сталина вслух.

– Не могу, – обреченно примостилась она к письменному столу. – Пишу доклад. На завтрашнем пленуме с отчетным докладом поручено выступить мне, а мыслей так много, что изложить их на бумаге пока что не получается. Ладно, потерплю до завтра, – махнула она рукой, – наверняка огласить приветствие участникам пленума товарищ Диас поручит мне.

Так оно и случилось… Но перед этим Кольцов навестил больного Диаса в его кое-как обставленной квартире.

– Ты все-таки вернулся, – привстал он, попросив охранника подложить под спину подушку. – Молодец! Честно говоря, я не очень на это надеялся.

– Это почему же? – удивился Кольцов.

– Уж очень много дел сейчас в Москве.

– Дел действительно много, но все они рано или поздно заканчиваются.

– В том числе и расстрельными приговорами, которые публикует твоя газета, – жестко заметил Диас. – Неужели у вас так много врагов? И как они пробрались на высокие посты? А впрочем, в этом нет ничего удивительного, – вздохнул он, – у нас картина ничем не лучше: предателей и перевертышей хоть отбавляй.

– У меня есть ответственное поручение, – уходя от щекотливой темы, полез в портфель Кольцов и достал запечатанный сургучными печатями конверт. – Товарищ Сталин просил меня передать вам этот конверт из рук в руки. Что я и делаю, – с неким подобием поклона протянул он конверт Диасу.

Тот его мгновенно вскрыл, пробежал текст глазами, а потом попросил очки и начал вчитываться в каждое слово.

– Ты не представляешь, мой дорогой товарищ Кольцов, как вовремя ты привез этот документ, – заулыбался он. – Дай твою руку, я пожму ее от всего сердца. Завтра у нас пленум, и, как стало известно, соглашатели и оппортунисты хотят дать нам бой. Пусть дают, пусть начинают, – сжал он кулаки. – А мы по их дурьим головам ударим этим приветствием!

– Товарищ Сталин не рекомендовал печатать его в газетах, – заметил Кольцов, – но советовал сделать так, чтобы о нем узнали все испанские коммунисты.

– Очень дельный совет! Мы порекомендуем секретарям первичных организаций прочитать и обсудить это приветствие на закрытых партийных собраниях. Ладно, с этим все ясно, – пытаясь встать, заерзал на кровати Диас и, когда у него ничего не получилось, обреченно откинулся на подушки. – Ну а с «самим-то» ты беседовал?

– Полтора часа, – не без гордости ответил Кольцов.

– Полтора часа с самим Сталиным! С ума сойти! – не мог найти себе места Диас.

– И не только с ним, – скромно добавил Кольцов. – Там еще были Ворошилов, Калинин, Каганович и Ежов.

– Вот это да! И о чем шел разговор?

– Об Испании, о чем же еще!

– Они задавали какие-нибудь вопросы?

– Полчаса я отвечал на их непростые вопросы.

– А что говорил «сам»? Ты все слышал?

– Я не глухой. Особенно когда говорит Сталин.

– Он нас ругал, критиковал?

– Ругать не ругал, а критиковать критиковал. Но больше восхищался. Он сказал, что при всех жертвах, при всех неудачах вы ведете изумительную и, по существу, победоносную борьбу. Если бы год назад спросить у любого человека, что произойдет, если два крупных фашистских государства, то есть Германия и Италия, нападут на Испанию и обрушат на нее всю мощь своей военной техники, то всякий ответил бы, что Испания не продержится и нескольких недель. И что же мы видим теперь? Ни Германия, ни Италия, ни их ставленник Франко ничего не могут поделать со свободолюбивым испанским народом. Как же этим не восхищаться, как не преклоняться перед таким бесподобным мужеством!

– Он так и сказал: как не восхищаться и как не преклоняться?

– Именно так, – подтвердил Кольцов.

– Да, – задумчиво продолжал Диас. – Мы с фашизмом столкнулись первыми, а ведь это страшная, это чудовищная и беспощадно жестокая сила. Нам трудно, нам очень трудно, но мы верим в победу. И залог нашей победы в дружественной поддержке Советского Союза: ведь только он, и только он, протянул нам руку помощи. Все западные демократии – извини меня, товарищ Кольцов, но я скажу, как думаю – наделали в штаны от первого же рыка фашистского зверя. Они еще об этом пожалеют, ох как пожалеют, но будет поздно: пощады от вырвавшегося из клетки фашистского чудовища не будет никому.

– Извините, товарищ Диас, но я хотел бы задать вам один щекотливый вопрос. Можно?

– Тебе, товарищ Кольцов, можно все.

– Вы сказали, что на завтрашнем пленуме соглашатели и оппортунисты хотят дать вам бой. Кого вы имели в виду? Кто они, эти оппортунисты?

– Главные наши враги – троцкисты, но им завтра не поздоровится. А об остальных и говорить не хочу, – махнул он рукой, – так, разная мелочь. Напомню, что в компартии Испании более трехсот тысяч человек. В наших условиях это не просто сила, а, я бы сказал, силища. Так что мы завтра же примем кое-какие решения, о практических результатах которых через день-другой ты сможешь написать в газете.

Так оно и случилось. Не прошло и трех дней, как Михаил Кольцов отправил в «Правду» корреспонденцию, которая очень порадовала главного читателя Страны Советов.

– Ишь ты, – попыхивая трубкой, восхищенно цокал Сталин, – знает кошка, чье мясо съела! Непростой человек, этот товарищ Кольцов, очень непростой. И как он догадался, что главная претензия к нему – связи с троцкистами? Но ведь догадался же и как оперативно отреагировал! Прочтем-ка его заметку еще раз, – развернул он свежий номер «Правды», – там есть весьма любопытные акценты.

«Республиканская полиция долго колебалась и раскачивалась, – с карандашом в руках начал читать Сталин, – долго торговалась с министром юстиции Ирухо, пока наконец не вытерпела и начала ликвидировать самые крупные гнезда ПОУМа и арестовывать троцкистских вожаков. Отряды республиканской гвардии заняли в Барселоне несколько домов и отелей, где квартировали поумовцы. В особняке, где помещался центральный комитет ПОУМа, реквизировано много ценностей и звонкой монеты на восемь миллионов песет. На реквизированных зданиях вывешены республиканские флаги. Публика собирается под этими флагами и аплодирует.

В Валенсии очистка зданий от поумовцев идет гораздо более медленно и вяло. Здесь этому мешают какие-то невидимые, но властные руки. Троцкисты сразу пронюхали об этом, и те из них, кто еще был на свободе, спешно перебрались из Барселоны в Валенсию.

На арестах троцкистов особенно настаивала мадридская полиция. В ней работают социалисты, республиканцы и беспартийные, которые до сих пор считали борьбу с троцкистами частным коммунистическим делом – и вдруг натолкнулись на такие дела поумовцев, от которых пришли в совершенное расстройство чувств. В Мадриде была обнаружена новая разведывательная фашистская организация, следы которой вели к троцкистам. Арестованные шпионы имели свою радиостанцию, которая передавала Франко сведения о расположении и перегруппировках республиканских войск.

В Мадриде арестовано более двухсот членов организации, среди них есть офицеры штаба фронта, бронетанковых частей и интендантской службы. По их показаниям, речь шла не только о шпионской работе, но и о вооруженном фашистском восстании на улицах Мадрида. Среди найденных документов особый интерес представляет написанное симпатическими чернилами письмо. Вот его текст:

„Генералиссимусу лично! Сообщаю, что сейчас наша группировка насчитывает около 400 человек. Эти люди хорошо вооружены и готовы действовать. Ваш приказ о просачивании наших людей в ряды ПОУМа исполняется с успехом. Нам не хватает руководителя пропаганды, который бы начал действовать независимо от нас.

Выполняя ваш приказ, я был в Барселоне, чтобы увидеться с руководящим членом ПОУМа. Я сообщил ему все ваши указания. Он обещал послать в Мадрид новых людей, чтобы активизировать работу ПОУМа“.

Не успели господа поумовцы ни послать в Мадрид новых людей, ни активизировать свою работу – все они были арестованы и преданы суду военного трибунала».

– Итак, – глядя на карандашные пометки, размышлял Сталин, – троцкистские вожди арестованы, ценности реквизированы, шпионские группы разгромлены, восстание предотвращено. Ничего не скажешь, работа проделана большая. Но главное не это, главное то, что беспартийные массы перестали рассматривать борьбу с троцкистами как частное коммунистическое дело. Если так пойдет и дальше, то господину Бронштейну, то бишь Троцкому, скоро не на кого будет опереться: старые кадры уничтожены, а новых, судя по всему, не предвидится. Что и требовалось доказать! А там, глядишь, доберемся и до вожака: хоть Мексика и далеко и прячут Троцкого надежно, но я всегда говорил, что нет таких крепостей, которых бы не брали большевики. Придет время, возьмем и эту! – с хрустом сломал он карандаш и зашвырнул его в угол.

А Кольцов, получив от главного редактора похвальную телеграмму за материал о борьбе с троцкистами, приступил к выполнению второго задания вождя, касающегося прощупывания Бориса Скосырева. Казалось бы, проще всего было съездить в Андорру, под видом интервью для «Правды» встретиться с ее президентом и среди прочих вопросов задать самый главный: согласен ли он открыть свои границы для грузов, идущих из Москвы в Мадрид. Но, поразмышляв, от этой идеи Кольцов отказался. Во-первых, не факт, что белогвардеец Скосырев захочет беседовать с корреспондентом большевистской газеты. А, во-вторых, если и захочет, то публикация этого интервью в «Правде» станет для Скосырева очень серьезной подставой: и Франко, и Гитлер, и Муссолини сразу увидят, на чьей он стороне, и могут предпринять по отношению к Андорре очень серьезные шаги, вплоть до вторжения на ее территорию.

«Нет, так дело не пойдет, – решил Кольцов, – никаких интервью и никаких поездок в Андорру не будет. Попробую-ка я действовать через Зуева, тем более что принципиальное согласие искупить грехи молодости он дал и со Скосыревым они друзья-приятели. Да и требуется-то от президента Скосырева совсем немного: дать добро на транзит через территорию Андорры тракторов, сеялок, веялок и других крупногабаритных грузов, без которых испанским крестьянам никак не обойтись. Ну, а что там будет вместо сеялок и веялок, Скосырева интересовать не должно: деньги за транзит президент получит, а они, как известно, лишними не бывают».

Приняв такое решение, Кольцов помчался искать Зуева, который только что вернулся с передовой и сидел в своем номере, отстукивая на машинке очередной репортаж для «Вестей Андорры». И вот ведь как бывает в жизни, опоздай Михаил Ефимович на пару минут или проскочи холл отеля минутой раньше, наверняка все было бы так, как он задумал: Василий Зуев стал бы работать на НКВД, через территорию Андорры пошли бы караваны с советским оружием, и все наши герои были бы живы и здоровы. Но вмешался его величество случай, и все планы Кольцова полетели к черту!

А случай состоял в том, что, открывая дверь отеля, он нос к носу столкнулся… с Марией Остен. Если бы на ее месте был, скажем, Ежов или Ворошилов, Михаил Ефимович удивился бы куда меньше: как-никак у них в Испании могли быть дела. Но Мария?!

«Как она могла тут оказаться? – билась в висок пульсирующая мысль. – Особенно после того дикого скандала, когда бросила мне в лицо, что и я, и Москва ей осточертели, что она меня ненавидит и что возвращается в Берлин?! И ведь уехала, уехала, несмотря на мои уговоры и на риск быть арестованной гестапо. Но раз она здесь, раз она меня нашла, значит, по-прежнему любит и все наши ссоры – недоразумение и пустяк!»

С этой спасительной мыслью Михаил Ефимович как мог широко распахнул объятия и с криком: «Мария! Любовь моя, Мария!» бросился к своей давней подруге. Та на миг оторопела, но тут же взяла себя в руки и холодно бросила.

– А-а, это вы, товарищ Кольцов. Не ожидала, совсем не ожидала вас здесь встретить.

– Мария! Маша! Да ты что? – прижал руки к сердцу Кольцов. – Я же не раз говорил, что снова собираюсь в Испанию. А ты, как попала сюда ты?

– Я? – мстительно поджала губы Мария. – Я сопровождаю товарища Буша, – кивнула она на выглядывающего из-за ее спины полноватого человека в берете. – Если не ошибаюсь, вы знакомы и представлять вас друг другу не надо?

– Еще как знакомы! – выбрался наконец из-за ее спины известный немецкий актер и исполнитель революционных песен Эрнст Буш и радостно облапил Кольцова. – Рад тебя, дружище, видеть! Ты в прекрасной форме и, как всегда, на коне: твои репортажи просто бесподобны.

– А что занесло сюда тебя? – поинтересовался Кольцов.

– Местные товарищи попросили дать несколько концертов. Я, конечно, согласился и пригласил в поездку Марию: как-никак она в Испании уже была и в здешних делах разбирается.

– Была, и не одна, а со мной, – сжал кулаки Кольцов.

– Ну и что? – пожал плечами Буш. – То с тобой, то со мной, какая ей разница! И вообще, с кем она только ни была: такая уж она от природы, наша немецкая Мессалина, – не скрывая циничной улыбки, закончил он.

Что правда, то правда, любвеобильностью Мария отличалась отменной. И дело тут было не только, а может быть, и не столько в зове природы, сколько в последовательном выполнении программы партии. Дело в том, что Мария была убежденной сторонницей таких известных в коммунистических кругах женщин, как Инесса Арманд и Александра Коллонтай. А эти дамы как на митингах, так и в печати призывали всех женщин России отказаться от старых привычек, так как отныне их главная задача не забота о семье, а классовая борьба. Воспитание детей на себя возьмут детские сады и ясли, а что касается любви, то она должна быть свободной, настолько свободной, что ее следует рассматривать как свободу выбора партнера – и только.

Само собой разумеется, предпочтение в этом выборе надо отдавать товарищам по партии и не смущаться, если окажется, что одновременно вы увлечены несколькими борцами за народное счастье или окажетесь одной из сторон так называемого треугольника. Именно так поступила полуфранцуженка-полуангличанка Инесса Стеффен, которая, приехав в Москву, вышла замуж за сына купца первой гильдии Александра Арманда. Даже родив пятерых детей и какое-то время побыв образцовой женой и матерью, Инесса соблазнила младшего брата мужа и, не разводясь с Александром, довольно долго жила и с ним, и с Владимиром.

И лишь после смерти Владимира от скоротечной чахотки Инесса создала новый треугольник, состоящий из Владимира Ленина, его жены Надежды Крупской и быстро утешившейся Инессы Арманд. И хотя этот треугольник был с довольно острыми углами и с неизбежными в таких случаях выяснениями отношений, существовал он до самой смерти Инессы от холеры. А хорошо знавшая об этом треугольнике Александра Коллонтай в день похорон записала в своем дневнике: «Ленин был потрясен. Когда мы шли за гробом Инессы, его невозможно было узнать. Он шел с закрытыми глазами, и, казалось, вот-вот упадет».

Четыре года спустя, когда хоронили самого Ленина, Коллонтай вернулась к этой записи и дополнила ее потрясающими по своей глубине словами: «Смерть Инессы Арманд ускорила смерть Ленина: любя Инессу, он не смог пережить ее ухода».

А что же Крупская, что же законная жена Ильича? Как ни трудно в это поверить, но ходили слухи, что, когда еще не был решен вопрос о строительстве мавзолея, она предлагала похоронить Ленина рядом с Инессой Арманд, а когда придет время, то рядом с ними похоронить и ее.

Странно? Очень странно. Но такие тогда были люди и такие времена. Надо ли говорить, что последовательниц такого образа жизни как у юных комсомолок, так и у высокопоставленных партийных дам было великое множество, причем не только в России. В Германии знамя свободной любви подхватила Мария Грессгенер, которая, по существовавшему тогда обычаю, вступив в партию, взяла псевдоним Остен. Да и в коммунистическом издательстве «Малик», где она тогда работала, почти все авторы печатались под псевдонимами.

И надо же так случиться, что как раз в это время с «Маликом» стали сотрудничать такие известные русские писатели и поэты, как Максим Горький, Илья Эренбург, Константин Федин, Юрий Тынянов и Владимир Маяковский. Все они не избежали чар молоденькой немецкой коммунистки, но, как она ни умоляла, в Москву ее с собой никто не брал. И лишь Михаил Кольцов, который в свое время начитался статеек Инессы Арманд и Александры Коллонтай, решился на создание коммунистического треугольника: он увез с собой Марию и в Москве стал жить и с ней, и со своей женой Елизаветой.

Все было прекрасно, пока Мария не вспомнила о своих обязательствах по отношению к другим коммунистам: так в поле ее зрения оказались не только такие известные немецкие политэмигранты, как Вилли Бредель и Вильгельм Пик, но также кинорежиссер Сергей Эйзенштейн и, что уж совсем невероятно, популярнейший в те годы соратник Ленина Карл Радек (он же Собельсон). Этому человеку позволялось многое: он то писал панегирики в адрес Сталина, то сочинял про него анекдоты, поэтому его то арестовывали, то выпускали и даже ввели состав комиссии по разработке сталинской конституции.

Но после одного из самых рискованных анекдотов, состоящего всего из одной фразы, судьба Радека была предрешена. Однажды его упрекнули в том, что он плетется в хвосте у Льва Троцкого. «Уж лучше быть хвостом у Льва, чем задницей у Сталина!» – выпалил он.

Надо ли говорить, что это тут же стало известно вождю! Терпение Сталина лопнуло, и он приказал Радека арестовать. Попали под подозрение и все его знакомые, в том числе и Мария Остен. Спасло ее только то, что Михаил Кольцов, который в то время был у вождя в фаворе, объявил Марию своей гражданской женой.

Некоторое время все шло прекрасно, он даже брал ее с собой в Испанию. Но потом, уже в Москве, был безобразный скандал, после которого Мария ушла от Кольцова. Михаил Ефимович страшно переживал, он даже несколько раз доставал свой револьвер, но потом успокоился и погрузился в текучку дел. Их было так много, причем очень серьезных, что вспоминать о ветреных подругах не было ни времени, ни желания.

И вдруг эта встреча! И где? В осажденном Мадриде.

«То, что Мария с Бушем, вполне нормально, – лихорадочно размышлял Кольцов, – одну ее из Москвы ни за что бы не выпустили. Так что спасибо тебе, дружище Эрнст, что привез Марию в Испанию. Было у тебя с ней что-нибудь или не было, не имеет значения: в конце концов, я тоже не святой и общества испанок не избегал. Но одно дело – любовь на час, и совсем другое… Черт возьми, а ведь я ее люблю! Так люблю, что прямо не знаю, что готов для нее сделать! – обрадовался и одновременно ужаснулся своим чувствам Кольцов. – Нет, я должен ее вернуть! Вернуть во что бы то ни стало!» – решил он и протянул руку Бушу.

– Послушай, Эрнст, – просительно заглянул он ему в глаза, – не найдется ли у тебя какого-нибудь дела, которое ты смог бы провернуть без Марии? Оставь нас хотя бы на полчасика, а? Век тебе не забуду!

– Да что там, на полчасика, – махнул рукой Буш, – на всю оставшуюся жизнь! Скажу тебе по секрету, – шепнул он Кольцову на ухо, – что всю эту поездку организовала Мария. Как только узнала, что ты снова в Испании, всю плешь мне проела, требуя, чтобы я согласился на гастроли и, само собой, взял ее с собой в качестве секретаря и переводчицы.

– Да ты что?! – буквально расцвел Кольцов. – А я-то, дурак, страдаю, как какой-нибудь гетевский Вертер и чуть ли не гадаю на ромашках: любит – не любит, к сердцу прижмет – к черту пошлет.

– Не пошлет, – похлопал его по плечу Буш. – Счастья тебе, Михаил! А на Марию не сердись: она ведь только с виду такая гордая, а на самом деле, говоря по-русски, хорошая, добрая и не очень счастливая баба. Ты, Мишка, постарайся сделать ее счастливой, поверь, что она этого стоит. Обещаешь?

– Клянусь, – прижал руку к сердцу Кольцов. – Теперь я с ней, как у нас говорят, до березки.

Как в воду глядел Михаил Кольцов, но только все будет наоборот: не он с ней будет до березки, а, проявив поразительную верность, преданность и самоотверженность, до самой березки Мария будет с ним, и даже не с ним, а с памятью о нем.

Не успел Буш скрыться за углом, как Кольцов подхватил Марию под руку и потащил в ближайший ресторан. Меню оказалось довольно скудным, зато испанских вин было сколько угодно. Кольцов хорошо помнил, что Мария любит херес, причем не любой, а сухой: он золотистого цвета и с легкой горчинкой. Всем официантам давным-давно выдали винтовки и отправили на передовую, поэтому заказ принял пожилой, к тому же припадающий на деревянную ногу хозяин. Выслушав Кольцова, он уважительно склонил блестящую, как бильярдный шар, голову и почтительно заметил:

– Синьор разбирается в испанских винах, а это верный признак, что в Испании он не впервые.

– Не впервые, – весело подтвердил Кольцов, – к тому же я бывал в местечке Херес-де-ла-Фронтера, которое дало название этому чудесному вину. Хотите, расскажу, как это случилось?

– Я эту историю знаю, – вежливо поклонился хозяин, – а вот синьора едва ли. Пока я хожу за вином, расскажите ее вашей прекрасной подруге.

– И в самом деле, – подхватила Мария. – Расскажи. А то историю Испании я знаю назубок, а о ее главном достоянии ни слова.

«Слава тебе, господи, – облегченно вздохнул Кольцов, – что хозяин подкинул эту тему, а то я просто не представлял, с чего начать разговор».

– Случилось это триста лет назад, – откинувшись на спинку стула, тоном завзятого лектора начал Кольцов. – Вина в те годы делали много и хранили его в огромных глиняных кувшинах. И вот ведь беда, подоспел новый урожай, пора делать новое вино, а распродать старое крестьянин по имени Хозе не смог. Придется выливать, решил он, прошлогоднее вино никто не купит, а посудины для нового нет. Но как только он открыл крышку и заглянул вовнутрь, то тут же разразился отборными ругательствами: вино было покрыто мерзкой пленкой, больше похожей на прокисшие дрожжи. «Хотел бы я знать, что за гадость под этой пленкой», – подумал он и, на всякий случай перекрестившись, взял черпачок, отодвинул пленку и зачерпнул какой-то золотистой жидкости.

«Выглядит это красиво, – залюбовался он, – но пить наверняка нельзя». Как же Хозе был поражен, когда сделал глоток этой золотистой жидкости! Букет, аромат, вкус – все было настолько необычно и настолько прекрасно, что он решил разлить вино по маленьким кувшинчикам и проверить его действие на людях. На рынке эти кувшинчики у него отрывали с руками, причем и мужчины, и женщины! Как оказалось, на мужчин это вино действовало тонизирующе, а на женщин возбуждающе, поэтому пили его в основном на ночь. Впрочем, стаканчик хереса – а Хозе решил назвать свое вино в честь родного местечка – помогал и утром: хорошее настроение, активность и бодрость были обеспечены на весь день. И это вполне естественно: как показали более поздние исследования, это вино было биологически активным, так зрело под пленкой из случайно попавших в кувшин бактерий, которые водились только в местечке под названием Херес-де-ла-Фронтера.

Когда херес попал на стол короля, он тут же заявил, что способ приготовления этого вина является государственной тайной, и под страхом смертной казни запретил пускать в тот район иностранцев. Но продавать вино за границу король разрешил. Что касается цены, то она была заоблачной: за бочку хереса давали бочку золота. Когда об этом пронюхали пираты, то стали гоняться не за фрегатами и клиперами, перевозившими ацтекское золото, а за бригами и каравеллами, доставлявшими к монаршим столам волшебное испанское вино.

– Такая вот романтически-приключенческая история появления на свет того божественного напитка, который расплавленным золотом сверкает в твоем бокале, – не смог удержаться от красивости Кольцов, заканчивая свой рассказ.

– Все правильно, – подтвердил наполнявший бокалы хозяин ресторана, – только теперь херес не тот, что был триста лет назад, и делают его не только на родине Хозе. Но тот, что пьете вы, оттуда, из Хереса-де-ла-Фронтера: виноград рос на той же земле, дожди его поливали те же, ветры обдували те же и руки собирали те же. Ну, не совсем те же, а всего лишь потомков Хозе, но я точно знаю, что за эти триста лет ни один крестьянин тех мест не покинул.

Рассказывая о хересе, Кольцов так увлекся, что совсем не обращал внимания на реакцию Марии, между тем как она, слушая вполуха, думала совсем о другом. Она думала о том, как загладить свою вину перед Михаилом, как склеить разбитое, как начать жизнь сызнова и как сделать так, чтобы первый шаг к примирению сделала не она, а горячо любимый Михаил Кольцов.

«Да, любимый, – сказала она самой себе. – Как изрекла бы дочь генерала, потом проповедница свободной любви и одновременно жена матроса Дыбенко, а ныне полпред Советского Союза в Швеции Александра Коллонтай, несмотря на мои бабские закидоны, люблю я только его. Ах, Миша, Миша, посмотреть на тебя, так прямо орел, энтузиазм из тебя так и брызжет. Но откуда вековая еврейская грусть в глазах, откуда горькие складки у губ, нахмуренный лоб и, что совсем странно, дрожащие руки?

Не от коньяка же это и не от вина, ведь пьешь-то ты мало. Значит, тебя напугали. Тебя очень сильно напугали, и каждый день ты живешь в ожидании беды. Ничего, Миша, не грусти, у меня есть план, и я эту беду отведу, отведу вот этими руками», – неожиданно взлохматила она начинающую седеть шевелюру Кольцова.

Тот на секунду отпрянул! А потом, все поняв, благодарно поцеловал так много давшие ему радости руки.

«Вот и славно, – подумал он. – Никаких извинений, никаких унижений, никаких выяснений отношений – это по мне».

– Мы снова в одном вагоне? – воскликнул он, вспомнив когда-то произнесенную им фразу.

– В одном! – радостно улыбнулась Мария. – Но тем зимним вечером я чуть не отстала, и ты снял меня с «колбасы» трамвая. Теперь будем трястись в одном вагоне, пока он не развалится или не уткнется в ту самую березку.

– По рукам! – обнял ее Кольцов, плеснул в бокалы драгоценного хереса и они выпили за то, чтобы жить долго, счастливо и умереть в один день.

Как ни грустно об этом говорить, но ни первое, ни второе им не будет суждено, а вот умрут они хоть и не в один день, но с разницей совсем небольшой.

А пока что Мария наслаждалась счастьем и не отходила от Кольцова ни на шаг. Она ездила с ним на передовую, иллюстрировала его репортажи своими фотографиями, пробовала писать сама. Один из ее репортажей вызвал неподдельный восторг Кольцова, он даже хотел отправить его в «Правду», но, как следует подумав, в корне его переделал и напечатал за своей подписью.

– Ты пойми, – объяснял он обидевшейся Марии, – марокканцы хоть и жестокие люди, но они разные. Среди них есть отпетые бандиты, а есть и простые феллахи, которые из-за безработицы и безденежья нанялись в солдаты. Они совершенно безграмотны и ничего не понимают в политике: им платили – они воевали. Но теперь, когда вчерашние феллахи разобрались, что к чему, они стали сдаваться в плен, не желая стрелять в таких же, как и они, простых испанцев. Сейчас главное – не оттолкнуть марокканцев, дать понять, что мстить им не будут, и ни о каких массовых расстрелах, как об этом пишут франкистские газеты, не может быть и речи. А ты описываешь их как лютых зверей, которые в атаки ходят с кинжалами в зубах и при этом воют, как шакалы.

– Но ведь воют же, – неловко оправдывалась Мария. – Сама я, конечно, не слышала, но об эти воплях мне рассказывали бойцы, которых эти дикари атаковали.

– Вот видишь, – досадовал Кольцов, – даже сейчас ты называешь их дикарями. А в репортаже?! Нет, ты только послушай, что ты написала, – надел он очки. – «Двадцать тысяч мавров участвуют в войне на стороне фашистов. Это отпетые головорезы, это люди, давно продавшие свой собственный народ и проклятые этим народом. Они помогали испанским генералам усмирять своих братьев и сестер, когда те подняли восстание, чтобы завоевать свободу и независимость. Что для них теперь идти стрелять в испанских рабочих, лишь бы платили?! И им платят по три песеты в день.

Рифы, самые боевые из марокканцев, воюют свирепо и никогда не сдаются в плен. Все они – дивные стрелки, и это не случайно: навык сверхметкой стрельбы передавался у них из поколения в поколение. Еще во времена испано-марокканских войн о рифах говорили так: неделю он работает у испанца-хозяина, затем идет на базар, на заработанные деньги покупает один патрон и этим патроном убивает хозяина.

Убивать испанцев – для рифов не спорт, а сведение счетов и месть за многолетние унижения и попрание их племенной гордости. Нисколько не сомневаюсь, что им все равно кого убивать – фашистов или республиканцев, лишь бы жертва была испанцем. Спохватись правительство Народного фронта чуть раньше и плати маврам не по три, а по пять песет в день, они без зазрения совести, зажав в зубах кинжалы, стали бы убивать фашистов.

И вот что удивительно: этим воинственным племенам нет никакого дела до того, что Марокко по-прежнему остается под пятой Испании. А ведь если бы они воспользовались ситуацией и ударили по Франко с тыла, наверняка древний Магриб стал бы наконец свободным!»

Концовка материала великолепна, – похвалил Марию Кольцов, – но все, что касается проклятых народом головорезов, продажности и ненависти ко всем, я подчеркиваю, ко всем испанцам я убрал. Не обижайся, но за твоей подписью «Правда» материал бы не опубликовала, поэтому я поставил свою. Но гонорар – твой! – великодушно взмахнул очками Кольцов.

– Ах так! – уперла руки в бока Мария. – Значит, слава – тебе, а деньги – мне?

– Что толку от славы? – философски вздохнул Кольцов. – Сегодня она есть, а завтра никто и руки не подаст. Деньги куда надежнее: их можно положить в банк, на них можно путешествовать и даже купить ту же самую славу. Но самое главное, – серьезно добавил он, – они позволяют не думать о хлебе насущном и заниматься не поденщиной, а тем, что тебе интересно. Я бы, например, перестал кропать заметки для газеты и засел бы за роман: я ведь кое-что повидал и мне есть что поведать людям.

– Поведаешь, – взлохматила его шевелюру Мария. – Впереди целая жизнь, так что времени хватит и на роман. А пока что, мой дорогой, кое-что интересное поведаю я. Ты не возражаешь?

– Я весь внимание, – водрузил очки на переносицу Кольцов и приготовился слушать.

– Буду говорить, как думаю, – отхлебнув глоток хереса, который стал, если так можно выразиться, их семейным напитком, – начала Мария. – Только ты меня, пожалуйста, не перебивай, а то я собьюсь и вся моя тщательно продуманная речь полетит к черту. Так вот, мне очень не понравился твой рассказ о визите в Кремль и встрече со Сталиным. Его намеки на револьвер и на твое возможное желание застрелиться – это очень серьезный сигнал. Еще более серьезный сигнал – история с четой Сиснеросов: то, что Сталин на прием пригласил только их, а тебя вычеркнул из списка, говорит о том, что он готов вычеркнуть тебя из списка людей, которых, как сказал тебе Ворошилов, ценят, любят и которым безмерно доверяют.

– Насчет вычеркнуть – ты попала в самую точку, – вздохнул Кольцов. – Перед отъездом в Испанию я виделся с начальником политуправления Красной армии Мехлисом. Я спросил у него: «За что арестовали редактора „Известий“ Таля?» «За то, что попал на карандаш», – усмехнувшись, ответил он. «Какой еще карандаш?» – не понял я. «Красный», – буркнул Мехлис и показал мне резолюцию Сталина на деле Таля. Всего-то несколько слов, адресованных Ежову и Мехлису, предписывали арестовать Таля и всех упомянутых в его показаниях лиц. Понимаешь? Люди еще на свободе, строят какие-то планы на будущее и не подозревают, что уже осуждены, что вычеркнуты из жизни одним росчерком красного карандаша.

– А я о чем говорю! – взволнованно подхватила Мария. – А то, что он поручил тебе передать Диасу приветствие от ЦК, не что иное, как игра в кошки-мышки – это за вождем водится, и об этом все знают. Но есть кое-что и кроме этого, – задумчиво продолжала она. – Ты знаешь, что среди испанских коммунистов у меня много друзей. Есть и одна подруга, я бы сказала, близкая подруга – ее зовут Тереза Лопес.

– Кто ж ее не знает! – расплылся в сладостной улыбке Кольцов. – Умница, красавица и правая рука Пасионарии, без нее наша пламенная Долорес – ни шагу. Говорят, что даже всем известный лозунг: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» они сочинили вместе.

– Ты мне зубы не заговаривай! – то ли деланно, то ли серьезно возмутилась Мария. – Какой еще лозунг?! Красавица…Ишь ты, приметил! Да, красавица, у меня все подруги – красавицы. И это не случайно, – мимоходом заглянув в зеркало, кокетливо добавила она, – я их подбираю так, чтобы все мы были похожи друг на друга. Ну что, съел? – по-мальчишески дерзко показала она язык и обняла Михаила. – Ты мой! – выдохнула она в его ухо. – Навсегда мой. И никаким умницам и красавицам я тебя не отдам!

Надо ли говорить, что после такого признания им было не до разговоров, и к заявленной Марией теме они вернулись лишь на рассвете.

– Так вот, – потягивая херес, откинулась на подушки Мария. – На днях я была у Терезы и застала в ее кабинете Андре Марти. Они о чем-то жарко спорили, но, увидев меня, он тут же умолк, потом мефистофельски мерзко улыбнулся и как ошпаренный выскочил за дверь. «Что это с ним?» – спросила я. «Ты не поверишь, но мы говорили о тебе, – развела руками Тереза, – и он, как говорят русские, катил на тебя такую бочку, что я чуть не дала ему по физиономии». «И что это за бочка?» – поинтересовалась я. «Это даже не бочка, а целая цистерна, – смущенно ответила Тереза. – Ты только не бери это в голову, но он уверял, что ты засекреченный агент германской разведки и что многие провалы в нашем военном противоборстве – следствие твоей шпионской деятельности. Кроме того, он считает, что ты дурно влияешь на Кольцова, что именно по твоему настоянию он связался с троцкистами и всячески поддерживает их организацию ПОУМ». «Чушь, – сказала я Терезе, – полнейшая чушь, и бред спившегося алкоголика». «Конечно, чушь, – согласилась Тереза, – но вот что меня насторожило. В заключение своего разоблачительного монолога Марти заявил, что он настаивает на твоей высылке из Испании, а с Кольцовым, мол, разберутся и без нас. Рано или поздно этой троцкистской парочке придет конец – это его последний выкрик, перед тем как ты распахнула дверь».

Рассказывая эту историю и, по возможности, изображая ее в лицах, Мария так увлеклась, что не обратила внимания на то, что с соседней подушки не прозвучало ни слова. А между тем Михаилу стало плохо, так плохо, что хоть вызывай врача: он покрылся холодным потом, дышал поверхностно и прерывисто, лицо стало смертельно бледным и, уж что совсем скверно, сильнейший спазм так мучительно сжал сердце, что казалось, оно вот-вот остановится.

И только когда Мария спросила: «Как тебе это нравится?» и в ответ не услышала ни слова, она не на шутку испугалась и стала тормошить Кольцова.

– Миша, Мишенька, дорогой, что с тобой? Скажи хоть слово. Где болит, что болит?

Михаил пытался ответить, он даже шевелил губами, но слов не было, как Михаил ни старался, они никак не складывались.

– Сердце? – догадалась Мария. – Сердце, да?

Вместо ответа Михаил лишь смежил веки.

– Конечно, сердце. Я сейчас, – кинулась она к сумочке с лекарствами. – Валидол, да? Или валокордин? А может, и то, и другое? Нет, лучше валидол, – решила она и сунула под язык Кольцова сразу две таблетки.

Лишь когда лицо Михаила порозовело и он глубоко вздохнул, Мария дала волю слезам. Она так горько и так безутешно плакала, что от жалости заплакал и Михаил.

– Дура я, дура, – корила себя Мария. – И зачем я затеяла этот разговор? Ведь знала же, что сердце у тебя пошаливает, что волновать тебя нельзя, что в Москве расстреляли многих твоих друзей, что сам ты живешь под страхом ареста, что Сталин посоветовал тебе застрелиться, а он слов на ветер не бросает.

– Он этого не советовал, – погладив ее волосы, выдавил Михаил, – он спросил, не собираюсь ли я застрелиться.

– Не дождется! – решительно вытерла слезы Мария. – У меня есть план! Я долго думала, чем потрафить Сталину, и в конце концов придумала. Знаешь, что давай сделаем, – наклонилась она к самому уху Михаила, – только ты не пугайся и не спеши говорить «нет», давай усыновим какого-нибудь испанского мальчика.

– Как это? – не понял Кольцов. – Зачем?

– А затем, что семья без ребенка – это ненормальная семья. К тому же мы с тобой не расписаны и живем, как говорили раньше, в грехе. Какое-то время у коммунистов это было даже принято, но теперь за такие грехи прорабатывают на партийных собраниях. Признайся, только честно, тебе из-за меня попадало?

– Попадало, – потупил глаза Кольцов. – Спасало только то, что шума не поднимала Елизавета: ее устраивало положение официально признанной жены, а также моя зарплата и мои гонорары.

– То-то же, – шутливо погрозила Мария пальцем. – «Многоженец Кольцов», представляешь, какие бы гремели громы и сверкали молнии, появись статья под таким названием?! Так вот, – продолжала она, – если мы усыновим мальчика, у которого погибли родители, то, во-первых, это будет патриотично, и мы подадим пример другим парам. А во-вторых, и это самое главное, мы дадим ему новое имя и назовем мальчика самым великим именем всех времен и народов – ты так и напишешь в «Правде» – мы назовем его Иосифом. Звучит? Иосиф Кольцов – по-моему, это звучит.

– Но ведь я не Кольцов, – мягко поправил ее Михаил. – Кольцов – это мой литературный псевдоним, а по паспорту я Фридлянд.

– Не имеет значения, – отмахнулась Мария. – У того же Сталина и сын Василий, и дочь Светлана никакие не Джугашвили, а Сталины. Так что и наш Иосиф будет Кольцовым. Кроме того, я откажусь от германского паспорта и подам заявление о предоставлении мне гражданства Советского Союза. А там, глядишь, твоя Елизавета согласится на развод, и мы сможем пожениться.

– Да, – почесал затылок Михаил, – план у тебя грандиозный, чувствуется, что вынашивала ты его не один день. Допустим, что я его одобрю, но где мы возьмем ребенка?

– Я продумала и это, – деловито продолжала Мария. – Очень важную подсказку сделала Тереза. Оказывается, еще до начала морской блокады республиканцы успели отправить в Советский Союз несколько пароходов с осиротевшими детьми. В городе Иванове для них даже открыли специально созданный интернациональный детский дом. От греха подальше отправила в Союз своих детей и Пасионария: ее дочь Амайя в Иванове, а сын Рубен – в Москве: он работает на заводе и готовится к поступлению в военное училище. Все это я узнала от Терезы, она же рассказала и о том, что теперь, когда порты заблокированы фашистами, детей девать некуда. Между тем бои продолжаются, бомбежки усиливаются, и сирот становится все больше. Единственная дорога, по которой удается переправлять небольшое количество детей, ведет через Андорру. Но если андоррцы сирот принимают, то французы через свою границу их не пропускают.

Предложение Терезы такое: ты едешь в Андорру, знакомишься с проблемой и публикуешь в «Правде» разгромный материал об антигуманной политике французских властей. После этого за детей вступится Лига Наций и так нажмет на Париж, что испанских сирот пропустят через границу, и они найдут пристанище во всех странах Европы, само собой разумеется, кроме Италии и Германии, чьи летчики сбрасывали бомбы на головы этих детей.

Будет хорошо, если в Андорру мы поедем вместе: я там сделаю серию фотографий, и там же мы выберем мальчика, которого усыновим и которого назовем Иосифом: об этом ты напишешь проникновенный репортаж, а я дам ваш двойной портрет.

– Да, – заметно оживился Кольцов, в котором проснулся журналист, – поднять голос в защиту детей – это не только благородно, это дело чести всех народов мира это, наконец, священный долг каждого христианина, каждого порядочного человека. Я напишу, я обязательно об этом напишу! Я призову не только создавать детские дома для испанских сирот, но и, следуя нашему с тобой примеру, брать их в семьи, чтобы дети, которые изведали ужасы войны, обрели покой домашнего очага, чтобы приемные родители смогли загладить нанесенные им душевные и телесные раны.

– Отлично! – загорелась Мария. – Таким я тебя не просто люблю, таким я тебя обожаю. И к черту все мои планы и расчеты! К черту, к черту, к черту! Что бы ни затевали в Москве, какие бы козни ни строили наши недруги, мы будем жить, жить и заниматься своим делом!

– Но вместе с маленьким Иосифом, – с улыбкой добавил Кольцов. – Как это ни странно, но я его уже полюбил.

Глава ХХVII

Сказать о поездке в Андорру – это одно, а осуществить – совсем другое. Испанцы через границу могли ходить и ездить без всяких виз, а вот гражданам Советского Союза нужно было отправить письмо на имя президента Скосырева и, пока он не пришлет ответа, сидеть на чемоданах. Такой поворот дела не устраивал ни Кольцова, ни Марию Остен. И вот тогда, чтобы сдвинуть проблему с места, Кольцов обратился к Зуеву. Кода тот узнал, о чем идет речь, то долго и заливисто хохотал.

– Ну, ты даешь, – вытирая слезы, кое-как совладал он с собой. – Виза, в Андорру? И чтобы Борис самолично ее выдал? Такого у нас еще не было. Если честно, никакой границы с Испанией, кроме той, которая на карте, у нас нет: ни горные тропы, ни дороги, ни мосты никто не охраняет. То же самое и с Францией, но только с нашей стороны: французские пограничники делают вид, что границу охраняют, хотя при желании обойти их посты проще простого. Так что никаких виз не надо, поедешь со мной, – великодушно решил он. – Только у меня маленькая просьба: чтобы соблюсти дипломатический протокол, я должен сообщить президенту о цели твоего визита, поэтому скажи мне, Мишель, по-честному, какая нелегкая несет тебя в Андорру?

Когда Кольцов рассказал о проблеме испанских сирот, о благородной позиции властей Андорры и подлой – французского правительства, Зуев не на шутку разозлился:

– Вот мерзавцы, а?! Я всегда говорил, что лягушатники – народ ненадежный. Для них главное – насытить свое брюхо и отложить сотню франков на черный день. Они и в Гражданскую нас предали: высади они в Одессе не сотню зуавов, а десяток полноценных дивизий, большевики покатились бы до самой Москвы. Впрочем, извини, – смутился он, заметив, как изменился в лице Кольцов, – ты же был на той стороне, и от французских штыков могло достаться и тебе. Ладно, это дело прошлое, и возвращаться к нему не будем… Эх, жаль, что о детях я не знал раньше, – вздохнул он, – а то бы такую устроил бучу – в Париже-то бывших поручиков немало, что власть предержащие прокляли бы тот день и час, когда закрыли границу.

– Когда мы можем выехать? – прервал его монолог Кольцов.

– Да хоть сегодня.

– Сегодня я не смогу. Вернее, мы не сможем, – замялся Кольцов. – Есть, знаешь ли, одна закавыка.

– Что еще за закавыка?

– Дело в том, что я еду не один. Со мной будет фотокорреспондент.

– Прекрасно, – одобрительно кивнул Зуев. – Хороший репортаж должен быть подкреплен фотографиями – сам же меня учил. Парень-то хоть свойский, стрельбы не боится?

– И свойский, и стрельбы не боится, – без тени сомнений ответил Кольцов, – но только это не парень.

– Не парень? Старик, что ли? – усмехнулся Зуев.

– Этот фотограф – женщина. И не просто женщина, а моя гражданская жена. К тому же она не русская, а немка, и зовут ее Мария Остен, – выпалил Кольцов.

– Вот так пироги-и, – от неожиданности присвистнул Зуев. – А она, часом, не…

– Нет, – перебил его Кольцов, – Мария не нацистка, она убежденная коммунистка, и я ее знаю уже пять лет.

– Да ты не волнуйся, – успокоил его Зуев, – в какой она партии – мне без разницы. Главное – она с тобой, а ты с дрянной бабой общаться не будешь, в этом я убежден. Где она сейчас-то?

– Сейчас она у Терезы Лопес. Идею с поездкой в Андорру подкинула Тереза, поэтому Мария, если так можно выразиться, получает от нее последние указания.

– А хочешь пари, – лукаво прищурился Зуев, – что Тереза поедет с нами?

– Что она там не видела? – отмахнулся Кольцов. – Да и Пасионария ее не отпустит: на носу заседание ЦК, и вся оргработа, как всегда, на плечах Терезы.

– А вот и отпустит, – настаивал на своем Зуев. – И даже прикажет на пару дней съездить в Андорру.

Самое странное, что так оно и случилось. Когда запыхавшаяся Мария примчалась в отель и выпалила эту новость Кольцову, тот только развел руками.

«Ну, что ж, – подумал он, – значит, Зуев знает что-то такое, чего не знаю я».

На самом деле Зуев знал не так уж много: он знал о романе Бориса Скосырева с Терезой Лопес – и только. Между тем была тайна, о которой не ведал даже Скосырев, ее знали только двое: Тереза Лопес и Долорес Ибаррури. Да и Долорес узнала о ней случайно. Однажды утром они тряслись в стареньком «фордике», намереваясь побывать в штабе отличившегося в боях батальона. И вот ведь незадача: то ли от тряски, то ли от чего другого Терезу время от времени тошнило и машину приходилось останавливать.

– Что с тобой, девочка? – встревоженно спрашивала Долорес.

– Что-то не то съела, – успокаивала ее Тереза. – Приму таблетку, и все пройдет.

Она принимала таблетку, на некоторое время тошнота отпускала, а потом возобновлялась с новой силой.

«Нет, тут что-то не то, – подумала Долорес, – подозреваю, что дело не в пищевом отравлении».

– Остановись! – приказала она шоферу, заметив раскидистое дерево и текущий под ним родник. – Можешь перекурить, а мы посидим в тенечке.

Когда Тереза умылась холодной водой и заметно посвежела, Долорес предложила ей бутерброды.

– Нет-нет, – торопливо отказалась Тереза, – на колбасу я и смотреть не могу. А вот с селедочкой съем.

– И давно это у тебя? – полюбопытствовала Долорес.

– Что?

– Ну, тошнота, отсутствие аппетита, тяга на солененькое.

– Недели две, – как невинная девочка, ответила Тереза.

– Все ясно, – потрепала ее по щеке Долорес. – Ты беременна.

– Что? – в испуге вскочила Тереза. – Как это – беременна? Не может быть! Я же не замужем, – покраснев до корней волос, неожиданно для себя выпалила она.

– Увы, – понимающе улыбнусь Долорес, – такое случается и с незамужними синьорами.

– Что же мне теперь делать? – поникла Тереза. – На дворе война, а я… а мне… Вы меня презираете? – всхлипнула она. – Считаете, что я гулящая?

– Бог с тобой! – успокоила ее Долорес. – Война – войной, а жизнь – жизнью. Главное, чтобы это было дитя любви, а все остальное – ерунда. Неплохо бы, конечно, чтобы у ребенка был отец, но и это не самое главное.

– У него будет отец, – тряхнула гривой волос Тереза. – Будет! Я нисколько не сомневаюсь, что, узнав об этом, – показала она на живот, – он обрадуется. Он хороший человек, очень хороший человек, и я его люблю!

– И кто же этот счастливец? – поинтересовалась Долорес. – Конечно, если это не секрет?

– От вас у меня секретов нет, – решительно заявила Тереза. – Этот, как вы говорите, счастливец – президент Андорры Борис Скосырев.

– Да ну?! – изумилась Долорес. – Вот так штука. Моя маленькая Тереза – первая леди Андорры? А что, в этом что-то есть. Он же вроде не только президент, но еще и то ли король, то ли царь, так что впервые в истории коммунистка станет королевой. Такого еще не было, от этого прецедента закачаются все троны Европы.

– Зря вы так, – насупилась Тереза. – Когда он нам помогал и пропускал через свою территорию танки, самолеты и другую технику, вы его нахваливали: какой он, мол, антифашист и демократ, а теперь…

– Ты меня не слушай, – по-матерински обняла ее Долорес, – это я от обиды, от обиды за тебя и за всех женщин. Наследить эти чертовы мачо умеют, иногда даже красиво, а потом хвост трубой – и только его и видели. Я вот что думаю, – деловито встала Долорес, – сейчас мы доберемся до штаба батальона, побудем там до вечера, а потом с каким-нибудь поручением я отправлю тебя в Андорру. Объяснись там со своим Борисом, он же человек чести, к тому же русский, а русские люди – отзывчивые, чуткие и добрые. Думаю, что эту новость, – показала она на живот Терезы, – штабс-капитан Скосырев – позволь мне называть его именно так – встретит с радостью и восторгом. Я же тем временем постараюсь подобрать тебе хорошее свадебное платье.

– Господи! – воскликнула Тереза и бросилась на шею Долорес. – Как же я счастлива! Как я счастлива, что у меня есть вы, Борис и мой будущий сыночек!

– Ну что ж, сыночек так сыночек, – поддержала ее Долорес, – хотя это может быть лишь началом. У меня было именно так: сначала сын, а потом дочка. Как-то они там, в далекой России? – взгрустнула она. – Они, конечно, сыты, одеты, обуты, но без материнской ласки детям не сладко, совсем не сладко. Все! – решительно оправила она юбку. – Поехали. Нас ждут.

А потом все было так, как и предсказывал Василий Зуев. Когда запыхавшаяся Мария рассказала Кольцову о том, что пошла к Терезе Лопес, чтобы заручиться поддержкой партии в намечавшейся кампании по организации канала для переброски детей в страны Европы, и та, от имени Долорес Ибаррури, не только горячо поддержала эту идею, но и заявила, что тоже поедет в Андорру, Кольцов понял, что дело принимает серьезный оборот: если в это предприятие включается компартия Испании, значит, ее одобряют в Кремле.

«А сделать что-то такое, что понравилось бы обитателям Кремля, для меня сейчас более чем важно, – подумал Кольцов. – Дети – это святое, и если мы их спасем, товарищ Сталин не сможет этого не заметить и, быть может, даст команду оставить меня в покое».

И надо же так случиться, что как раз в эти дни Франко предпринял генеральное наступление на Каталонию: он бросил на республиканцев пять армейских корпусов. Потрепанные республиканские части отчаянно сопротивлялись и наступление франкистов захлебнулось. Понеся большие потери, республиканцы были вынуждены снять несколько дивизий с других участков фронта, чем тут же воспользовались итальянцы и, не встречая никакого сопротивления, вышли к испано-французской границе.

Это было вопиющим нарушением тайных договоренностей между Римом и Парижем. Французы тут же открыли границу – и где через Андорру, а где и напрямую в Мадрид потянулись караваны с оружием и боеприпасами. Больше того, министерство иностранных дел заявило, что не исключает переброски в этот район французских войск. Тут уж не на шутку перепугался Франко: воевать с Францией никак не входило в его планы, и он кинулся в ноги Гитлеру, прося нажать на Париж.

Пока шла эта возня, Кольцов, Мария, Тереза и Зуев, воспользовавшись сложившейся обстановкой, помчались в Андорру. Как же радовался и ликовал Борис, встретив эту распрекрасную компанию! Он то хлопал по плечу Зуева, то целовал руку Марии, то, не забывая наполнять его рюмку, восхищался репортажами Кольцова. А вот напряженно державшуюся Терезу он не отпускал ни на шаг и пользовался любой возможностью, чтобы прикоснуться к ее волосам, плечу или руке.

Это так умиротворяюще подействовало на Терезу, что, сама того не замечая, она постепенно оттаяла, развеселилась, но, помня наставления мудрой Долорес и отказавшись от вина, выдернула из-за стола гиганта Зуева и пустилась с ним в пляс. То, что они изобразили, а это было какое-то немыслимое попурри из камаринской и фламенко, вызвало такой шумный восторг, такие бурные аплодисменты, что Борис тоже решил тряхнуть стариной и сбегал за гитарой. Понимая, что романсы в этой компании не пройдут, он вспомнил, как в окопах Первой мировой, приняв по стопке, господа офицеры в маршевом темпе наяривали стихи не кого-нибудь, а самого Пушкина.

– Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хаза-арам, Их села и ни-и-вы за дерзкий набег Обрек он мечам и пожа-арам.

Его тут же поддержал Кольцов, а потом и Зуев, который, топая сапожищами, заорал во всю глотку:

– Так громче музыка-а, Играй поб-е-ду, И враг бежит, бежит, бежит.

– Так за царя… – начал было, но тут же спохватился Кольцов. – Стоп, дальше без меня.

– Ну и черт с тобой, – махнул рукой Зуев и обернулся к Борису. – Давай, президент, врежем так врежем, чтобы чертям тошно стало.

– Давай, – кивнул Борис, и они, как им казалось, запели, а на самом деле закричали на два голоса:

– Так за Царя, за Родину, за Ве-е-ру, Мы грянем дружное «Ура, ура, ура!»

– Вот это да! – восхищенно захлопала Мария. – Вот это песня! Надо же, как Пушкина приспособили. Но вы не думайте, что вы одни такие. У немцев есть певец, который поет, казалось бы, невозможное: он поет на стихи Маяковского.

– Это кто же такой? – ревниво поинтересовался Зуев. – Я Маяковского читал: по-моему, его стихи не то что петь, но и читать не каждый сможет.

– А вот он смог, к тому же по-немецки! – гордо заметила Мария. – Его зовут Эрнст Буш, и он сейчас в Мадриде.

– Да? Что-то я о таком не слышал, – усомнился Зуев.

– Еще услышите! Вот увидите, скоро о нем заговорит вся Испания, он только начинает свои гастроли. По идее, я должна быть с ним – ведь я приехала в качестве его секретаря и переводчицы, но дети важнее.

– Дети? Какие дети? – отложил гитару Борис.

– Испанские сироты, те, которые застряли в Андорре и которых не пропускают французы.

– Ах, вот вы о чем, – вздохнул Борис. – Как ни грустно об этом говорить, но такая проблема существует. Мы готовы принять всех испанских сирот, больше того, я убедил своих подданных, извините, граждан, – смутился он, – брать детишек в свои семьи, и они согласились. Но сирот становится все больше, а население Андорры все то же. Короче говоря, ситуация безвыходная, и я просто не знаю, как быть дальше.

– Ради этого мы и приехали, – успокоил его Кольцов. – Я намерен дать в «Правде» серию репортажей, посвященных этой проблеме. Само собой, их перепечатают ведущие газеты Европы, подаст, наконец, свой голос Лига Наций, французов пригвоздят к позорному столбу – и им ничего не останется, как открыть свою границу.

– Самое странное, – усмехнулся Борис, – что после стремительного наступления итальянцев французы границу открыли, но только с односторонним движением: то есть из Франции в Испанию можно и ходить, и ездить, в том числе и через территорию Андорры, а вот во Францию дорога закрыта. Я не раз писал в Париж, возмущаясь этими порядками и объясняя, что ни одного взрослого испанца через свою территорию мы не пропустим, речь, мол, идет только о детях, но из Парижа ни ответа ни привета.

– Сволочи, – скрипнул зубами Зуев. – Посмотрел бы я на этих месье, если бы в подобной ситуации оказались их дети. Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата, – погрозил он кому-то кулаком, – есть грозный судия, он ждет, он недоступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед, – неожиданно для себя заговорил Зуев стихами, но тут же отчаянно смутился и, извинившись, проронил: – Это не я, это Лермонтов так сказал, по-моему, как припечатал.

– Он абсолютно прав, – подхватил Кольцов. – Я тоже считаю, что рано или поздно каждый получит по заслугам, но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Короче говоря, мы с Марией должны побывать в семьях, которые приняли испанских сирот, поговорить с главами этих семей, с ребятишками, родители которых погибли от рук немецких летчиков, итальянских артиллеристов и испанских фашистов. Я запишу их рассказы, а Мария сделает фотоснимки. Кстати, я забыл спросить, все ли дети живут в семьях, или есть что-то вроде специальных детских домов, которые содержит правительство Андорры?

– Нет, таких домов у нас нет. Мы посоветовались с синдиками и решили, что в семьях детям будет лучше, – с едва заметным нажимом ответил Борис. – Но средства на содержание этих детей из президентского фонда выделяю я.

– Замечательно, – одобрительно кивнул Кольцов. – Когда мы можем приступить?

– Да хоть сегодня, – улыбнулся Борис. – Но лучше – завтра, потому что все это, – кивнул он на богато накрытый стол, – надо доесть и допить.

– За этим дело не станет, – повеселел Кольцов и предложил тост за дам.

Когда мужчины встали и, по-гусарски откинув локти, выпили по полной, к Борису, изобразив просительную гримасу, подошел Зуев.

– А можно мне с ними? В защите-то нуждаются не только детишки, но и гости, мало ли что там, в горах…

– Не можно, а нужно! – не терпящим возражений тоном приказал Борис. – Дороги и тропы ты знаешь как никто, так что вверяю наших гостей под твою ответственность. А ты, – обратился он к Терезе, – тоже с ними?

– Нет-нет, – торопливо ответила она. – У меня своя программа, и я буду поджидать их возвращения здесь.

– Вот и прекрасно! – обрадовался Борис. – Скучать я тебе не дам, а что касается программы, то выполним ее на сто процентов.

– А можно к вам обратиться по личному вопросу? – умоляюще сложив руки, подошла к Борису Мария.

– Да сколько угодно! – старясь быть предельно деликатным, слегка приобнял ее Борис. – Все, что зависит от меня, немедленно будет сделано.

– Тут такое дело, что я даже не знаю, с чего начать, – вмешался в разговор Кольцов и так смутился, что даже Зуеву стало его жалко.

– Да ты не дрейфь, – поддержал он Кольцова, – тут все свои, так что шпарь без церемоний.

– Понимаете, какая история, – протирая разом запотевшие очки, начал издалека Кольцов. – Мы с Марией уже пять лет вместе: то есть то вместе, то не вместе, она то приезжает, то уезжает, но когда мы вместе, то очень вместе, – выпалил он.

– Ты сам-то понял, что сказал? – застенчиво улыбнувшись, погладила его небритую щеку Мария. Когда мы вместе, то очень вместе – это как же надо понимать?

– А так, что никого больше не существует! – стукнул по столу Кольцов.

– Так уж и никого? – с нажимом уточнила Мария.

– Я же сказал, что когда мы вместе, то никого! – снова стукнул по столу Кольцов. – Все эти пять лет мы живем в гражданском браке, – обратился к присутствующим Михаил. – Ни от кого, даже от своей законной жены, я не скрываю этого факта, но кое-кому, особенно там, наверху, – показал он куда-то пальцем, – это не нравится. И вот мы решили, – обнял он Марию, – если так можно выразиться, выбить почву из-под ног недоброжелателей и доказать серьезность наших чувств. Короче говоря, – выдохнул он главное, – мы хотим усыновить какого-нибудь испанского мальчика.

– Да-да, из тех сирот, которые находятся на территории Андорры, – поддержала его Мария.

– Мы хотим сделать это совершенно официально: я увезу его в Москву, у него будет моя фамилия и самое известное в Союзе имя.

– Это какое же? – не понял Зуев.

– Иосиф, – плутовато улыбнулся Кольцов. – У меня наверняка будет возможность сказать главному обладателю этого имени, в честь кого мы назвали испанского сироту, и он не сможет этого не отметить.

– Хитрова-а-ан! – развел руками Зуев. – Было бы совсем хорошо, если бы этот усатый дядька согласился стать крестным отцом юного испанца, – продолжал он, – но, как всем известно, он неистовый атеист, хоть и учился на попа.

– Что вы на это скажете? – обратился Кольцов к Скосыреву и Терезе.

– Извините, – отчаянно борясь с головокружением, подала голос Тереза, – а своих детей у вас нет? Я имею в виду и общих, и от предыдущих браков? – уточнила она.

– Нет, – несколько резковато ответила Мария, – детей у нас нет, в том числе и от предыдущих браков.

– Я потому об этом спрашиваю, – продолжала Тереза, – что хотела бы знать, есть ли у вас опыт воспитания детей. Это очень важно, особенно, если ребенок приемный. Или я не права?

– Конечно, права, – поддержал ее Борис, – но опыт – дело наживное. К тому же ребенка они возьмут не грудного, так что возни с пеленками и распашонками не будет.

– Да-да, – взглянув на Марию, подтвердил Кольцов, – мы хотим, чтобы ему было года два, максимум три. Я исхожу не из проблем с пеленками, а из того, что в этом возрасте дети очень восприимчивы к языку, и мы его быстро научим говорить по-русски.

– Все, – взял в руки свою любимую трость Борис, – на этом обсуждение закончено. Ты, – ткнул он в грудь Зуева, – связываешься с синдиком Роблесом, уточняешь, есть ли в его селении двух-трехгодовалые мальчишки, и если есть, везешь туда наших гостей. Тем временем Михаил с Марией отправляются на границу и собирают материал для репортажа о проблеме транспортировки испанских сирот на территорию Франции. Ну, а мы с Терезой займемся выполнением ее программы. Такой план вас устраивает? Раз все молчат, значит, устраивает. Вопросы есть? Вопросов нет, – удовлетворенно констатировал он. – Тогда – по спальням, а с утра – в дорогу! Хотя нет, – чуточку скоморошествуя, спохватился Борис, – прошу пардону. Закурганную-то забыли! Так что по последнему бокалу, – плеснул он всем золотистого хереса, – и спокойной ночи.

Все с удовольствием выпили, и только Тереза, даже не пригубив, отставила бокал в сторону.

– Не могу, – извинилась она, – мутит меня что-то.

– Ничего странного, – заподозрив понятное лишь женщинам, выручила ее Мария, – устала с дороги. Я тоже едва держусь на ногах.

Утром, когда все разъехались по делам, Борис наконец смог уединиться с Терезой и поговорить с ней по душам.

– Что нового в Мадриде? – начал он издалека. – Как идут дела у республиканцев? Скоро ли над всей Испанией будет не безоблачное небо, как обещал Франко, – решил скаламбурить он, – а красное знамя Интернационала?

– Новостей много и, к сожалению, больше плохих, – решила не замечать его шутки Тереза. – Самая скверная из них – буквально на днях пал твой любимый Сантандер.

– Как «пал»? – всполошился Борис. – Куда пал? Господи, что я говорю?! – остановил он сам себя. – Ты хочешь сказать, что Сантандер взяли фашисты?

– Не просто взяли, а, не потратив ни одного патрона, вошли парадным строем, – горько усмехнулась Тереза. – Гремели оркестры, развевались знамена, улицы были увешаны портретами Муссолини, а танковые и пехотные колонны восторженные горожане забрасывали цветами. Это я знаю со слов одного нашего товарища, который сумел вырваться из города и добраться до Мадрида.

– Стоп! – остановил ее Борис. – При чем тут Муссолини? Не хочешь же ты сказать, что Сантандер взяли итальянцы?

– Именно это я и хочу сказать. И, знаешь, кого за это благодарили горожане, кого они объявили почетным гражданином?

– Откуда я могу знать? – пожал плечами Борис.

– Ты этого человека хорошо знаешь, – погрозила пальцем Тереза, – и даже не раз пользовался его услугами.

– Боже правый! – хлопнул себя по лбу Борис. – Неужели Рамос? Неужели это мой цирюльник, одеколонный гений и чудодей Рамос?

– Вот именно, – сощурила глаза Тереза. – Твой одеколонный гений создал в городе такой мощный отряд «пятиколонников», что нашим ребятам ничего не оставалось, как сложить оружие.

– Так перед итальянцами же, а не перед франкистами, – успокоил ее Борис, – а они воюют цивилизованно.

– Вначале так и было, – вздохнула Тереза. – Город защищала баскская бригада, и когда она сложила оружие, итальянцы их трогать не стали, а поместили на арене для боя быков. Когда об этом узнал Франко, а он, как известно, басков люто ненавидит, то, во-первых, чуть было не отдал в руки военного трибунала твоего Рамоса: почему, мол, его люди сдали город не франкистам, а итальянцам, и, во-вторых, обратился к Муссолини с требованием отдать ему всех пленных, которых, как он выразился, ждет справедливый суд испанского народа. Муссолини не стал обострять отношения – в конце концов, какое ему дело до каких-то басков – и отдал пленных Франко. А тот, почуяв вкус крови, тут же приказал расстрелять каждого второго, причем прямо на арене.

– С ума сойти, – ужаснулся Борис. – Никогда не пойму этих вурдалаков! Они что, пьянеют от вкуса крови, она для них вроде наркотика, да?! Я уж не говорю о том, что убивать пленных – это вопиющее нарушение признанных всем миром правил ведения войны, это, извини меня, – прижал он руку к сердцу, – не по-хозяйски. Заставь их копать траншеи, прокладывать дороги, пробивать туннели, то есть используй их труд, причем на свое же благо, но просто так, из-за каприза, отправлять на тот свет тысячи молодых, здоровых мужчин – это не просто преступление, это величайшая глупость. Да, а что с Рамосом? – спохватился Борис. – Его-то хоть не тронули?

– Не тронули, – сверкнула глазами Тереза. – Но в качестве наказания и одновременно высокого доверия Франко приказал ему руководить расстрелом тех граждан Сантандера, которые симпатизировали республиканцам.

– Типично бандитский ход, – со свистом взмахнул тростью Борис, – все должны быть повязаны кровью. И этот маньяк объявил себя каудильо, то есть вождем испанского народа! Одно могу сказать: бедная Испания, если Франко победит, то эта страна на долгие годы погрузится в пучину мерзости, гнусности и грязи.

– Не спеши нас хоронить! – вздернула подбородок Тереза. – Пока мы живы, пока можем держать оружие, пока народ нам доверяет, мы будем следовать призыву нашей Пасионарии: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Тебе, кстати, от нее большой привет, – буднично добавила она.

– Да? – удивился Борис. – Спасибо. Только привет, и больше ничего?

– Ничего. Правда, при этом она добавила, что ты человек чести, к тому же русский, а все русские люди – отзывчивые, чуткие и добрые.

– Ну, может, и не все, – смутился Борис. – Но я добрый, – как бы дурачась, ударил он себя в грудь. – А уж какой отзывчивый и чуткий, таких поискать даже в нашей необъятной России.

– Сейчас мы это проверим, – сделала строгое лицо Тереза. – Сядь рядом, нет, лучше не рядом, а напротив, и слушай, – оттолкнула она Бориса, когда тот попробовал ее обнять. – И имей в виду, я бы ни за что не решилась на этот разговор, если бы не Долорес: это она убедила меня в том, что таиться не имеет смысла, и от правды, которую ты узнаешь, тебе будет не хуже, а лучше.

– Господи боже правый! – перекрестился разом побледневший Борис. – Я все понял: ты больна. То-то, я смотрю, ты какая-то не такая: то бледнеешь, то краснеешь, то тебя мутит, то бросает в холод, то в жар. Но ты не волнуйся – вылечим. Хороших врачей в Андорре нет, но есть замечательные знахари или, как их называют, народные целители. Ты не представляешь, какие они знают рецепты. А какие у нас источники! Искупаешься разок-другой, и хвори как не бывало. Я уж не говорю…

– Ты можешь помолчать? – перебила его Тереза. – Никакой хвори у меня нет, я абсолютно здорова. Но есть кое-что посерьезнее. Вот здесь, – показала она на живот, – кто-то поселился. Живет себе, как ему вздумается, и вгоняет меня то в жар, то в холод.

– Да ты что?! – вскочил Борис. – Не может быть! Дай послушать! – кинулся он к Терезе. – А ножками уже сучит? Наружу не просится?

– Наружу ему рановато, – расплылась в счастливой улыбке Тереза, – но познакомиться с папашкой не прочь.

– Боже, боже, неужели это случилось?! – крутился по комнате ошалевший от счастья Борис. – Неужели у меня будет сын? А может, и сын, и дочь сразу, ведь так бывает. Тереза, Терезочка моя дорогая, – грохнулся он перед ней на колени, – хочешь, верь, хочешь, не верь, но я на седьмом небе. А ты? Ты рада, ты счастлива?

– Теперь да, – растрепала Тереза его кое-как уложенный пробор. – Теперь, когда вижу, как счастлив ты, счастлива и я. Но не до конца, – проснулась в ней католичка. – Ребенка, рожденного в грехе, не станет крестить ни один священник.

– В каком еще грехе?! – вскочил на ноги Борис. – Не допустим, не позволим! – продолжал он ликовать. – Как президент свободной и независимой Андорры сейчас же выпишу себе брачное свидетельство, а так как здесь нет ни одного православного священника, венчаться махнем в Париж: там есть отец Дионисий, который сперва венчал, а потом отпевал моего большого друга Костина. Но тебе придется перейти в православие. Как ты к этому относишься, твои религиозные принципы это позволяют?

– Да никак я к этому не отношусь, – махнула рукой Тереза. – Можем вообще не венчаться: я же коммунистка, а все коммунисты, как ты знаешь, атеисты.

– Ну уж нет! – решительно возразил Борис. – Не забывай, что тебе предстоит стать первой леди Андорры, тебе придется встречаться с женами президентов и премьер-министров ведущих стран Европы, а там атеизм не в моде. Так что будем венчаться, и точка! – слегка притопнул Борис.

– Как скажете, мой дорогой супруг, – подыграла ему Тереза. – Я должна быть покорной женой, поэтому слушаюсь и повинуюсь. Борька, Борька, мой дорогой Борька, – обняла она его. – Как же я тебя, разудалая ты голова, люблю! Ты увидишь, я буду хорошей женой. И хорошей матерью, – добавила она.

То ли в тот день были густые облака, то ли не в ту сторону дул ветер, но небеса этих слов не услышали, и все получилось не так, как планировали Борис и Тереза.

А вот Михаил с Марией нашли свое счастье. В доме синдика Роблеса жило восемь испанских ребятишек. Они были сыты, одеты, обуты, но их глаза светились такой болью и печалью, что, погладив двоих мальчишек по голове, которые на это никак не отреагировали, Мария расплакалась и ушла в другую комнату.

– Из нашей затеи ничего не получится, – сквозь слезы говорила она, – этим мальчишкам по шесть-семь лет, они хорошо помнят родителей, и чужая тетка для них всегда будет чужой.

– Ну, не грудного же нам брать, – как мог утешал ее Кольцов, – да таких здесь и нет.

– Ничего у нас не получится, – снова заплакала Мария и приложила руку к сердцу.

– Жмет? – забеспокоился Кольцов. – Сейчас принесу водички.

– Не надо. Лучше открой окно, а то здесь душно.

И надо же так случиться, что, открывая окно, Михаил задел горшок с цветком, который свалился наружу.

– А-а-а, – раздался из-за окна тоненький голосок, перешедший в безутешный плач.

– Что такое, что случилось? – высунулась в окно Мария. – Батюшки, Михаил, да ты столкнул цветок прямо на голову мальчонки.

– Я сейчас, – выскочил во двор Михаил. – Надо же, какой я рассолода, – подхватил он на руки чернявенького мальчишку. Я не нарочно, я нечаянно, – гладил он его по голове. – Я больше не буду, честное слово, не буду.

Мальчик тут же перестал плакать, доверчиво прильнул к груди Михаила и обнял его за шею. И тут в груди Кольцова что-то оборвалось!

Сердце так бешено заколотилось о ребра, а горло перехватил такой сладкий спазм, что он изо всех сил стиснул маленькое, беззащитное тельце, и из его глаз сами собой брызнули благодатные слезы.

– Это он, – внес Михаил в комнату ребенка. – Он меня принял, – погладил он мальчика по голове. – Ты понимаешь, не я его принял, а он меня. Это куда важнее.

– Конечно, – улыбнулась сквозь слезы Мария. – Это он. Дай хоть на него посмотреть, все ли у него на месте. Это ручки, – отняла она крохотные пальчики от куртки Кольцова. – А это ножки, – пощекотала она пятки ребенка, и тот залился звонким смехом. – Так, а какие у нас глазки? Вот это да, синенькие! Ты представляешь, Михаил, какой из него вырастет красавец: брюнет с синими глазами! Всегда о таком мечтала, но встретила с карими. Ладно, обойдусь и карими, – растрепала она шевелюру Кольцова. – Интересно бы узнать, как его зовут? Мальчик, а мальчик, – потрепала она его по щеке, – как тебя зовут.

И тут маленький испанец, которому, как оказалось позже, было всего два с половиной года, вскинул свою курчавую головку и гордо ответил:

– Хозе.

– Хозе? – переспросила Мария. – Ты сказал «Хозе»?

– Хозе, – подтвердил малыш и вцепился в шею Кольцова. – Ты мой папа? – спросил он.

И снова сердце Михаила бухнуло в ребра, а глаза мгновенно повлажнели.

– Да, – сказал он, – я твой папа. Но зовут тебя не Хозе, – сам того не ожидая, начал он форсировать события. – Хозе тебя стали звать здесь, потому что не знали твоего настоящего имени. А на самом деле тебя зовут Иосиф.

– Иосиф? – удивился мальчик.

– Да, Иосиф.

– Хорошо, – согласился он. – Меня зовут Иосиф. Ты мой папа. А где моя мама?

– Да вот же она, – показал Кольцов на Марию. – Она тебя любит и очень по тебе скучала. Иди к ней на руки.

На какое-то мгновение малыш задумался, а потом кинулся на шею Марии. От счастья та не могла сказать ни слова, она лишь шмыгала носом и шептала в самое ухо только что рожденного Иосифа: «Мальчик мой дорогой! Малюточка! Сыночек!»

– И до чего сообразительный, – восхищался мальчишкой Кольцов, – назвал свое имя, а когда ему объяснили, что его зовут иначе, мгновенно все понял и новое имя принял как должное.

Как тут же выяснилось, сообразительность Хозе объяснялась довольно просто: его родители погибли, когда мальчику не было и года, и все это время он жил у тетки, а когда во время бомбежки Герники погибла и она, Хозе пристроили в приют. Так что родителей он не помнил, но, как все приютские дети, считал, что они живы и вот-вот за ним приедут. Естественно, что первого же мужчину, который взял его на руки, он посчитал своим отцом, а приласкавшую женщину – матерью.

Глава ХХVIII

К концу дня, когда все гости Бориса собрались вместе и, наигравшись с Иосифом, уложили его спать, на веранду, где был накрыт стол, ввалился пропыленный, похудевший и злой как черт Павел Маркин.

– Пашка! – вскочил Борис. – Откуда ты взялся? – обнял он друга. – А чего ты такой грязный и почему тощий? Или в штаб-квартире Франко хороших фашистов больше не кормят?

– Бывших – не кормят, – потирая рассекавший лоб багрово-красный шрам, рухнул на стул Маркин.

– Что значит «бывших»? – насторожился Борис. – Тебя что, разоблачили?

– И тебя, и меня, – махнул рукой Маркин и, налив полный бокал коньяка, выпил его одним духом. – Еле ноги унес, – мрачно улыбнувшись, продолжал он. – Если бы не Рамос, парила бы сейчас моя душа в поднебесье.

– Да говори наконец толком! – прикрикнул Борис. – Что случилось-то и при чем тут Рамос?

– Случилось то, что все наши проделки стали известны Франко. Судя по всему, где-то здесь, – обвел он руками веранду, – завелся крот.

– Какой еще крот? – передернул плечами Борис.

– Крот – это предатель, – пояснил Кольцов. – Иначе говоря, кто-то из твоих друзей стал работать на фашистов.

– Вот именно! – сузил глаза Маркин. – Причем из хорошо информированных друзей. Иначе откуда бы Франко узнал и об операции с французской мебелью, и о канадских буровиках, и даже о хлопотах с испанскими сиротами?

– Катастрофа! – схватился за голову Борис. – Это катастрофа. Теперь он двинет свои дивизии на Андорру, и нам несдобровать.

– Погоди, – подала голос Тереза, – не паникуй. Пока Франко не возьмет Мадрид, то есть не победит в гражданской войне, ему будет не до Андорры: как-никак, а независимость Андорры гарантирует еще и Франция, а бросить перчатку Парижу он не посмеет. Да и победы ему не видать, как своих ушей! – вскинула она сжатый до белизны в суставах кулак. – Мы еще посмотрим, кто кого! Наш лозунг: «Но пасаран!» то есть: «Они не пройдут!» объединит всех честных испанцев, и они будут сражаться до последней капли крови.

– Ты вот что мне скажи, – выбрался из своего угла Зуев и буквально навис над Маркиным, – ты-то откуда узнал о том, что наши проделки стали известны Франко?

– От Рамоса, – снова потер свой налитый кровью шрам Маркин – верный признак, что он кипит от гнева. – Этот коротышка, особенно после того, как вернулся из Сантандера, где он расстрелял несколько сот своих земляков, стал злобным, мстительным и кровожадным, как хорек. К тому же, после того как каудильо отхлестал его по мордам, Рамос стал бояться собственной тени: шпионы ему начали мерещиться даже в собственном кабинете, причем тогда, когда он там один. А по мордам ему досталось за то, что дружил с президентом Скосыревым, что поддерживал нашу газету, что не распознал в журналисте Маркине агента мадридских и московских коммунистов. Короче говоря, Рамос вызвал меня в свой похожий на стадион кабинет, поставил по стойке «смирно» и битый час орал и визжал, грозя собственноручно расстрелять, а тело изрубить на куски и отдать собакам: так, мол, в старые времена испанцы поступали с вражескими шпионами.

– И ты это стерпел?! – грохнул по столу Зуев. – Да я бы его за такое раздавил, как мокрицу! В конце концов, у тебя был пистолет: всадил бы ему пулю в лоб, и вся недолга.

– Дурак ты, Васька, – миролюбиво заметил Маркин. – Во-первых, Рамос не балбес и приказал охране обыскивать всех визитеров – так что пистолет у меня забрали. А во-вторых, я понимал, что если бы он и в самом деле хотел меня расстрелять, то сделал бы это без огласки и чужими руками. Как ни крути, а в журналистских кругах я довольно известен, и мое убийство вызвало бы страшный скандал. Да и негоже человеку в ранге министра расстреливать людей в своем кабинете. Взвесив все это, я понял, что этому змеенышу чего-то от меня надо, и стал ждать.

– И дождался? – притопнул от нетерпения Зуев.

– Дождался, – снова наполнил бокал Маркин. – Ни с того ни с сего Рамос резко изменил тему и спросил, понравился ли президенту Скосыреву одеколон, который он передавал в прошлый раз. Я сказал, что президент был в неописуемом восторге. «Но флакон был маленький, – заметил Рамос, – и одеколон, наверное, закончился». Потом он подошел к шкафчику, достал какой-то флакон, заявил, что отпускает меня восвояси и, проворчав что-то вроде: «Я его породил, я его и…», попросил меня передать его вам, – протянул он Скосыреву антрацитово-черный флакон.

– Надо же, – растерянно улыбнулся Борис, – неужели он читал «Тараса Бульбу»? Там отец говорит предателю-сыну, что я, мол, тебя породил, я тебя и убью, – пояснил он недоуменно поднявшей брови Терезе.

– Значит, он рассчитывает на то, что ты эту книгу не читал, – усмехнулась Тереза.

– Или дает понять, что в этом флаконе яд, – добавил Кольцов. – У вас с ним были хорошие отношения? – спросил он у Бориса.

– Более, чем хорошие! – с жаром ответил Борис. – К тому же многолетние.

– Тогда не исключен такой вариант, – продолжал Кольцов. – Рамос пообещал своему шефу Франко, что отправит тебя на тот свет, но не с помощью снайпера или динамита, а одному ему известным способом – с помощью так обожаемого тобой одеколона. Но не ординарного, а отравленного какой-нибудь гадостью, которая впитывается через кожу и вызывает, скажем, инсульт или инфаркт. Такие яды были известны еще во времена Марии Медичи, и я не удивлюсь, если окажется, что Рамос знает, как их делать.

– Так-так-так, – увлеченно подхватил Маркин, – выходит, что фразу из Гоголя: «Я его породил, я его и…» он произнес не случайно, он хотел, чтобы я ее запомнил и в точности передал президенту.

– Вот именно! – воскликнул Кольцов. – Каудильо он доложит, что задание выполнено и яд в Андорру ушел, а воспользуется им синьор Скосырев или не воспользуется, это, мол, уже не мое дело.

– Ай да Рамос, ай да гусь! – азартно потер руки Зуев. – С таким в карты не садись, враз обдует!

– Гусь не гусь, – укоризненно заметил Борис, – а жизнь он мне спас. И все же интересно, – вертел он и так, и эдак неизвестно чем наполненный флакон, – что там внутри? Может, открыть? – посмотрел он на присутствующих. – Понюхать и снова закрыть, а?

– А пословицу «Любопытство погубило кошку» ты слышал? – подкралась к нему Тереза. – Флакон и вправду красивый, можно подержать? – протянула она руку.

– Подержи, – отдал он флакон Терезе.

И тут произошло то, отчего все надолго впали в шок! Не кошкой, не пантерой и даже не тигрицей, а каким-то яростным вихрем Тереза промчалась по веранде, выскочила во двор, отбежала в дальний угол и с размаху грохнула флакон о лежащий там камень. Черные осколки, пополам с зелеными каплями так и брызнули в стороны! От тех, которые попали на цветы, пышные бутоны тут же завяли.

– Вот так-то, – щелкнув пальцами, – вскинула подбородок Тереза. – Как говорят журналисты, эта тема закрыта. А где тут у вас можно помыть руки? – как ни в чем не бывало, поинтересовалась она.

– Ну, Тереза, – первой пришла в себя Мария, – я бы так не смогла. Чтобы пойти на такой риск – ведь капли могли попасть на тебя, наверное, надо родиться испанкой. И очень любить, – после паузы добавила она, – очень любить человека, ради которого готова поставить на карту не только свое здоровье, но и свою жизнь.

– Пустяки, – отмахнулась Тереза. – Просто мысль уничтожить яд пришла в мою голову, а если бы пришла в твою, этот чертов флакон разбила бы ты. Все, с этим покончено, – деловито продолжала Тереза, – теперь надо заняться вами, – обернулась она к Кольцову. – Чтобы оформить усыновление мальчика, надо ехать в Мадрид – как-никак он гражданин Испании, поэтому я предлагаю, не откладывая дела в долгий ящик, с утра пораньше отправиться в путь.

– Принято, – одобрительно кивнул Кольцов. – Да и материала я собрал достаточно: на пару репортажей хватит, а больше и не надо.

– А в моем блокноте – ни строчки, – вздохнул Зуев. – Можно я махну с Михаилом? – обратился он к Борису. – Под Мадридом назревают серьезные события, а в «Вестях Андорры» об этом молчок.

– Конечно, поезжай, – разрешающе кивнул Борис. – Но не увлекайся и, пожалуйста, помни, – попросил он, – что твое оружие – карандаш.

– А забудет, так я ему напомню, – погрозил пальцем Кольцов. – У нас с ним такие планы, – загадочно улыбнулся Михаил, – что лезть на рожон ни мне, ни ему никак нельзя. Но сперва надо пригвоздить к позорному столбу французов и добиться отправки на их территорию испанских сирот.

– Да-да, – подхватила Тереза, – тем более что с каждым днем их будет все больше и больше. Как ни грустно об этом говорить, но господство в небе у фашистов почти что полное, и бомбежки городов усиливаются.

– Вот черт! – зыркнул глазами в сторону Кольцова Зуев. – А куда же смотрят наши, то есть ваши, летчики? – смутился он.

– Они смотрят на восток, – неестественно бодро ответил Кольцов. – Ты разве не знаешь, что и генерал Дуглас, и капитан Паланкар, и даже наш главный военный советник Штерн отозваны в Союз?

– Первый раз слышу, – развел руками Зуев. – Но зачем? Они же были очень полезны здесь.

– А затем, что они понадобились в другом месте. На Дальнем Востоке зашевелились японцы и что-то там затевают. Вот и перебросили в тот район командиров, которые имеют полученный в Испании боевой опыт.

– Михаил, – обратился к нему Скосырев, – ну, а теперь-то, когда эти люди в десятке тысяч километров от Испании и никакие «пятиколонники» им не страшны, не мог бы ты назвать их подлинные имена? Я же понимаю, что Дуглас, Паланкар и Штерн – это всего лишь псевдонимы.

– Вообще-то это военная тайна, – снял мгновенно запотевшие очки Кольцов. – Но, учитывая, что все они далеко отсюда, я думаю, ничего страшного не случится, если раскрою их псевдонимы. Разумеется, в пределах этой комнаты, – строго добавил он. – Так вот, генерал Дуглас – это Яков Смушкевич, капитан Паланкар – Павел Рычагов, а советник Штерн – он без псевдонима, и зовут его Григорий Штерн.

– Но вместо них кого-нибудь прислали? – насел на него Зуев.

– Прислали, – успокоил его Кольцов. – Но их имена я не назову. И не просите, и не приставайте, ни за какие коврижки не назову!

– А мы и не просим, – поглаживая принявший естественный цвет шрам, хохотнул Маркин. – Очень нужно, тем более что в ставку Франко я теперь ни ногой и выдать военную тайну, при всем желании, не смогу.

– Да-да, – постучал по столу тростью Борис, – из Андорры я тебя не отпущу. Тем более что задание Рамоса, а стало быть, и Франко ты не выполнил, и тебя там ждут голодные собаки.

– Не стоит вам появляться и в Мадриде, – добавила Тереза. – Нисколько не удивлюсь, если окажется, что «пятиколонники» получили задание убрать вас любым путем. А возможности у них для этого есть, уж я-то знаю: вы не представляете, как много предателей мы разоблачили, в том числе в военных и правительственных структурах. Но осталось их еще больше.

– Но почему, почему у вас тоже так много изменников, предателей и врагов народа? – думая о чем-то своем, сорвался на крик Кольцов. – Что происходит? Почему испытанные партийцы и преданные республиканцы вдруг оказываются убежденными фашистами, только и мечтающими, как бы свергнуть законное правительство и поставить к стенке коммунистов? Вы их разоблачаете и тоже ставите к стенке. А не торопитесь ли вы наказывать этих людей, разобрались ли в подоплеке их так называемых вражеских действий? Ну, сдал какой-нибудь майор свои позиции, ну, отступил без приказа полковник – и его тут же, по законам военного времени, приговаривают к расстрелу. А может быть, у его артиллеристов не было снарядов, а у солдат патронов, об этом вы подумали? И что это за призыв: «Умри, но не отступи»?! Ну, умерли целым батальоном, а толку– то: деревня или какая-нибудь высота все равно перешли в руки противника. Не умирать надо, а воевать. Грамотно воевать! И беречь, а не наказывать командиров, которые умеют это делать.

– Ай да Мишель! – от всей души пожал его руку Зуев. – Ты не поверишь, но именно этого я от тебя ждал. Как мы говорили в молодости, в разведку я бы с тобой пошел, но сказать то, что сказал ты, ни за что бы не решился. А ты сказал! За одно это я тебя уважаю как по-настоящему честного и храброго человека. Уважаю, – разволновался он и с бульканьем выпил полграфина воды, – но искупать грехи тем способом, на который ты намекал, – помнишь наш давнишний разговор – не буду. Не буду, потому что не верю! Нет, не тебе, – прижал он руку к сердцу, – а тем людям, которые поручили тебе эту миссию. Уж если расстреливают маршалов, политкаторжан и тех, кто штурмовал Зимний, да не втихую, а расписывая это в «Правде», то что уж говорить о нас, проливших немало большевистской крови. Это тебе мой ответ. Твердый и окончательный! – притопнул он по старой привычке ногой.

– Что-то вас, ребята, не туда занесло, – на правах хозяина миролюбиво заметил Борис. – Сколько люди существуют, столько друг друга и убивают, а по делу или не по делу, это ведомо лишь Всевышнему: придет время, он разберется, кто прав, кто виноват, и каждому воздаст по заслугам. Я не прав? – обернулся он к Терезе.

– Я отвечу, – неожиданно тихо и даже печально начала Тереза. – Но не тебе, а Михаилу. Я поняла, я все поняла и все твои аналогии уловила. Но одно дело – репрессии в стране мирной, и совсем другое – в воюющей. О мирной говорить не буду: я ее совсем не знаю, ни с кем из руководителей не встречалась и задать волнующие меня вопросы не могла. Хотя со всей ответственностью заявляю, что ставший нормой лозунг «Лес рубят – щепки летят!» мне кажется диким, варварским и преступным. Ведь щепки – это люди, а жизнь каждого человека ни с чем не сравнимая ценность, и отнять ее может только тот, кто дал, то есть Господь Бог. Я хоть и атеистка, но в Бога-Отца, то есть в Создателя, верю.

На эту тему мы постоянно спорим с Долорес, и при всем уважении я ее взглядов не разделяю. А она считает, при этом ссылаясь на Ленина, что большой цели без большой крови достичь невозможно. Отсюда и расстрелы пленных франкистов, расправы с проявившими трусость или неумение воевать солдатами и офицерами, и даже с просто инакомыслящими.

Не забывайте, что эту кровавую вакханалию начали не мы, а фашисты. Вы знаете, как Франко и его подручные обращаются с нашими людьми? Они-то не связаны никакими гуманистическими обязательствами и кровь проливают реками. Что касается участившихся случаев измены и предательства, то среди прочих есть довольно скверное и в то же время печальное объяснение. Дело в том, что недавно Франко издал закон, обвиняющий в государственном преступлении не только тех, кто входил в состав Народного фронта и с оружием в руках защищал республику, но и людей, проявивших, как он пишет, опасную пассивность, то есть не боровшихся против Народного фронта. Так государственными преступниками, подлежащими уничтожению, стали все испанцы, живущие на территории, контролируемой правительством Народного фронта.

Правда, кое-кому Франко дал шанс выжить. Но для этого надо либо с оружием в руках перейти на его сторону, либо, находясь в рядах республиканцев, нанести им существенный ущерб. Вот и начали искупать свои грехи перед фашистами перетрусившие чиновники, партийные деятели и штабные офицеры. И что нам остается делать? Наша контрразведка их выявляет и ставит к стенке.

Ну, а насчет командиров, которые без приказа оставили свои позиции, и за это их якобы расстреляли, то это не более чем слухи. Я знаю всего два таких случая, да и то их расстреляли не за то, что они отступили, а за то, что при этом оставили врагу склады с военной техникой, оружием и боеприпасами, которых нам катастрофически не хватает.

– Баста! – вышел на середину комнаты Борис и, как шашкой, рубанул воздух тростью. – Хватит! От этой говорильни ничего не изменится, а дел у каждого из нас по горло. Всем, кто уезжает – отдыхать, а тем, кто остается, – помочь им собраться в дорогу!

Когда все разошлись и на веранде, кроме Терезы и Бориса, никого не осталось, он посадил ее к себе на колени, прижался ухом к животу, велел ей замереть и начал вслушиваться в несуществующие звуки.

– Молчок, – разочарованно констатировал он. – Ни звука.

– Так ведь ночь на дворе, – рассмеялась Тереза. – Спит наш малыш, и тебе, мой дорогой, пора на боковую, – поправила она его пробор.

– Не могу, – потянулся Борис. – Ни в одном глазу! Столько событий, столько волнений, столько проблем! А будет еще больше! – вскочил он. – Значит, так, пока ты помогаешь Михаилу и Марии с усыновлением ребенка, я отправляю в Париж Гостева: он хорошо знает отца Дионисия, и они решат все проблемы, связанные со свадьбой и венчанием. Ты, случайно, не передумала? – наклонился он к Терезе. – В православие перейдешь? Венчаться будешь?

– Да буду, буду, – взяла его трость Тереза и пощекотала ею Бориса. – Только я думаю, что до Парижа нам не добраться, граница-то закрыта.

– Закрыта, но не для меня! – деланно горделиво вскинул голову Борис. – Не забывай, что я президент независимого государства и никакие визы мне не нужны. С тобой, конечно, посложнее, но я французов переиграю, причем на их же поле. Знаешь, что я сделаю? Я соберу журналистов и дам пресс-конференцию, на которой скажу, что Бог внял моим молитвам и ниспослал благодать в виде женщины, о которой я мечтал и которая приняла мое предложение руки и сердца. Больше того, она согласна принять православие, но так как ближайшая православная церковь в Париже, то и эту процедуру, и церемонию венчания мы намерены провести в Париже. А закончу тем, что приглашу всех журналистов на этот грандиозный праздник. После этого французским властям ничего не останется, как хоть и с кислой миной, но удовлетворить нашу просьбу. Иначе газетчики разнесут их в пух и прах.

– Да-а, как говорит Зуев, в карты с таким не садись, – восхищенно покрутила головой Тереза. – Отличная придумка, молодец! Осталось получить благословение Долорес, но за этим дело не станет: она даже обещала подобрать мне свадебное платье.

– А благословение родителей тебе не нужно? – поинтересовался Борис.

– Нет, не нужно, – нахмурилась Тереза. – Мы их навестим. Потом когда-нибудь.

– Но почему не сейчас? Я хотел бы с ними познакомиться.

– Сейчас это невозможно. Их могила на территории, которую контролирует Франко. Они погибли от одной бомбы, в один день и час.

– Извини, – смутился Борис. – Я не знал. И больше у тебя никого нет?

– Есть! – вскинул голову Тереза. – Есть Долорес, есть товарищи по партии и, самое главное, есть ты, – обняла она Бориса, да так страстно, что пришлось, забыв обо всем на свете, чуть ли не бегом перебраться в спальню.

Глава ХХIХ

И надо же так случиться, что не успели уехать одни гости Бориса, как нагрянули другие. Это была леди Херрд в сопровождении сухопарого, с седой щеточкой усов и прической «бобриком» джентльменом.

– Доктор Иствуд, – переложив в левую руку зонт и слегка коснувшись шляпы-котелка, представился он.

Несколько растерявшийся Борис начал было суетиться вокруг леди Херрд, предлагая ей принять с дороги ванну, переодеться, отдохнуть, но она от этих предложений отказалась и, даже не позволив себя поцеловать, решительно заявила:

– Некогда. Мы по делу. И времени у нас в обрез, – сняла она пропыленную шляпу.

«Боже правый, – чуть было не воскликнул Борис, с трудом проглотив застрявший в горле комок, – что делает с людьми время! Ведь совсем недавно она была обворожительной Ламорес, а теперь превратилась в совершенно седую, с пожелтевшей кожей лица старушку».

– Так вот, – продолжала леди Херрд, – доктор Иствуд представляет Британское отделение Красного Креста, а я – всем известный фонд Флоренс Найтингейл.

– Что-то я о таком не слышал, – начал было Борис. – И чем он занимается?

– Слышал – не слышал, – отмахнулась леди Херрд, – сейчас это не имеет значения. На вот, – протянула она тоненькую брошюрку, – почитаешь на досуге, там есть и о фонде, и о самой Флоренс. Доктор, – обернулась она к попутчику, – расскажите, пожалуйста, о нашей миссии вы, а я все-таки умоюсь и приведу себя в порядок, – встала она, заметив жалостливо-сочувствующий взгляд Бориса.

– Мы прибыли, чтобы забрать испанских сирот, – с места в карьер завил Иствуд. – Огромное вам спасибо, что не отказали детям в крыше и пропитании, но теперь ответственность за их судьбу берет на себя Красный Крест. Для начала мы переправим их в Англию, а потом, быть может, в Мексику, Уругвай и Аргентину, то есть в страны, где ребятишкам не надо будет преодолевать языковой барьер.

– Но их не пускают французы, – перебил его Борис. – Граница на таком крепком замке, что мышь не проскользнет, не то что колонна с детьми.

– Как ни трудно в это поверить, – усмехнулся Иствуд, – но у французов проснулась совесть.

– Да ничего у них не проснулось! – хлестнула по столу хорошо ей знакомой тростью вернувшаяся леди Херрд. – Ты в Лигу Наций об испанских сиротах писал? – спросила она у Бориса.

– Раз сто! – вскинулся Борис.

– Вот Женева и нажала на Париж. Короче говоря, на двое суток французы открыли границу.

– Прекрасно, – обрадовался Борис. – Я сейчас же отправлю гонцов по деревням и велю к завтрашнему вечеру собрать всех детей здесь. А на чем мы их повезем дальше? Машины у вас есть?

– Есть, – кивнул Иствуд, – они стоят по ту сторону границы. Вы оставайтесь здесь, – обернулся он к леди Херрд, – а я отправлюсь на границу и приведу сюда нашу колонну. Не скучайте! – незаметно подмигнул он Борису. – Леди Херрд нуждается в покое, заботе и внимании – это я вам как врач говорю, так что уж вы, господин президент, постарайтесь. Оставляю ее под вашу ответственность, – многозначительно закончил он.

Как только доктор Иствуд вышел из комнаты, на леди Херрд ни с того ни с сего напал приступ слезливости. Она так горько и так безутешно плакала, так захлебывалась ручьями слез, что Борис, не зная, чем ей помочь, чуть было не кинулся догонять доктора.

– Что случилось? – неловко топтался около нее Борис. – Кто обидел? Какая муха тебя укусила? – пытался он шутить. – Ты только скажи, – схватил он трость, – я ей башку враз отрублю, а потом сделаю чучело и на день рождения подарю тебе.

– Вот-вот, – сквозь следы начала улыбаться леди Херрд, – ты все такой же герой, а я старенькая старушка. Подошла сейчас к зеркалу – и чуть его не разбила.

– Да оно же кривое, – подыграл ей Борис. – Я сам обхожу его стороной. Особенно после хорошей выпивки, – скорчив страдальческую гримасу, добавил он.

– Вот-вот, тебе можно все, а я… а мне, – по-девчоночьи шмыгала носом леди Херрд, – нельзя ничего. Этот зануда Иствуд все запретил. Нет, ты только подумай, кроме овсянки и омлета, я ничего не ем и, кроме кефира и какого-то дурацкого отвара, ничего не пью. Я забыла, что такое бокал вина или рюмка коньяка.

– А может, пока его нет, по стаканчику хереса? – воровски оглядываясь по сторонам, предложил Борис. – Как в старые времена, а? И слезы уймутся, и настроение улучшится, и ты снова станешь не старенькой старушкой, а прежней Ламорес. Кстати, наговариваешь ты на себя совершенно напрасно, – стараясь держаться молодцом, бодрячески продолжал Борис, – никакая ты не старушка: просто устала с дороги, да и зеркало, как я уже говорил, кривое. А уж как давно я его протирал!

– Ох, Борька-Борька, барон ты мой дорогой, – окончательно пришла в себя леди Херрд, – и что бы я без тебя делала?! Зря я тогда отсюда уехала, ей-богу, зря! Здесь жизнь бьет ключом, все время что-то происходит, к зеркалу и подходить-то некогда. А в Англии? Нет, мой дорогой, ты себе представить не можешь, какая скука в этой промокшей до костей Англии!

И что самое странное, то ли от скуки, то ли от безделья возникла мода на здоровый образ жизни: все бросают пить и курить, ходят пешком, едят, подсчитывая калории, от этого так сильно худеют, что выпирают ребра, и все свободное время проводят у врачей. А уж те, какую-нибудь болячку, да найдут! Как я этой моде ни противилась, но в конце концов оказалась такой же дурой, как и все – не быть же, в самом деле, белой вороной – и притащилась к Иствуду. То ли он действительно хороший доктор, то ли его привлекла платежеспособность пациентки, но он нашел у меня такой букет болезней, что прямо хоть ложись и помирай. С тех пор я не выхожу из дома без мешка лекарств, – мрачно пошутила она, – и принимаю их строго по часам.

– К черту! – рубанул тростью воздух Борис. – К черту доктора, к черту Англию, к черту здоровый образ жизни! Никаких болезней, кроме самого обычного сплина, то есть хандры, у тебя нет. А хандра, как ты правильно сказала, возникает от безделья. Поэтому ты очень правильно поступила, став членом фонда имени… как ее, – заглянул он в брошюру, – имени Флоренс Найтингейл. – И просто молодчина, что приехала в Андорру, чтобы помочь испанским детям. Ты не представляешь, сколько у меня из-за них хлопот! Вы с Иствудом буквально на день разминулись с целой делегацией из Мадрида во главе с русским журналистом Кольцовым и, – задумавшись, как представить Терезу, он на мгновенье споткнулся, но, с облегчением вздохнув, быстро нашел нужную формулировку, – с ответственным работником компартии Испании синьорой Лопес. Если бы ты знала, какой мы разработали грандиозный план, чтобы подвигнуть французов открыть границы!

– С кем, – тут же почувствовала неладое леди Херрд, – с синьорой Лопес?

– Что «с синьорой Лопес»? – поперхнулся Борис, вспомнив поговорку о том, что любящая женщина соперницу чует за версту.

– План. Вы его разрабатывали вдвоем с синьорой Лопес или всей компанией? И как ее, кстати, зовут?

– Зовут ее синьорой Лопес, – на всякий случай сделал вид, что обиделся, Борис. – Впрочем, Кольцов называл ее Терезой. А что касается плана, то…

– Дальнейшее меня не интересует, – милостиво взмахнула рукой леди Херрд. – Главное, чтобы эти планы касались детей, а не синьоры Лопес.

– Ну, Ламорес, ну, как ты можешь? – старательно продолжал обижаться Борис. – Мы тут ночей не спали, – брякнул он, – чтобы… – прикусил он язык, – чтобы придумать, как пристыдить французов. Но теперь, когда в дело вмешалась Лига Наций, не понадобятся ни зубодробительные репортажи Кольцова, ни демонстрации у посольств Франции в европейских столицах, ни организованные коммунистами забастовки на лионских фабриках и парижских заводах.

– То, что вы ночей не спали, это плохо, – подошла к нему леди Херрд и по старой привычке поправила его растрепавшийся пробор. – То-то я смотрю, ты какой-то осунувшийся. И круги под глазами. Грешным делом, я подумала о чем-то другом, но раз вы составляли планы, то это в корне меняет дело, – как-то непонятно улыбнулась она. – Мой дорогой барон, – опять-таки каким-то странным тоном продолжала она, – ты не возражаешь, если я месячишко-другой поживу в Андорре? Как ни трудно в это поверить, но, собираясь в эту поездку, я не думала задерживаться ни на один день: вывезу, мол, детей – и в Лондон. Но теперь, когда я увидела, что ты по-прежнему меня любишь, ведь любишь, да? Ну, скажи, что любишь! – шаловливо продолжала она, усевшись на колени все еще любимого барона.

«Какая же я свинья», – подумал Борис и не нашел ничего лучшего, как утвердительно кивнуть.

– Вот и славно, – чмокнула она его в щеку. – Я решила, что от сплина излечить меня можешь только ты. А тот знаменитый одеколон, от аромата которого я сходила с ума, у тебя сохранился? – теперь уже совсем по-другому поцелована она его в ухо. – Боже, как я тогда была счастлива! – не воскликнула, а со страстным придыханием прошептала леди Херрд и перешла к таким ласкам, что бедному Борьке ничего не оставалось, как взять ее на руки и отнести в спальню.

«Как бы она не почувствовала запах другой женщины», – опасливо подумал он и, бросившись к потайному шкафчику, где хранились остатки настоянного на кедре и эдельвейсе одеколона, разбрызгал его по широкой, как аэродром, кровати.

Самое странное, Борис перестал испытывать какие бы то ни было угрызения совести, и его роман с леди Херрд вспыхнул с новой силой. Он даже забыл, что отправил Гостева в Париж с поручением договориться о переходе Терезы в православие и о торжественном венчании в одной из парижских церквей. Точно так же забыл он и о проблеме испанских сирот. Как только последняя машина с детьми пересекла французскую границу, он перестал о них думать, но телеграмму Кольцову о том, что тема закрыта и что его гневные репортажи уже не нужны, отбил.

И вот как-то вечером, когда делать было совершенно нечего, перебирая лежавшие на столе бумаги, он наткнулся на ту самую брошюру, которую леди Херрд вручила ему при встрече.

– Так ты говоришь, – обратился он к леди Херрд, – что за детьми тебя послала… как бишь ее зовут, – взглянул он на обложку, – Флоренс Найтингейл?

– Ну, ты и сказанул! – фыркнула леди Херрд. – Как это я не могла ляпнуть такую глупость, если Флоренс более четверти века нет на свете?!

– Да? – удивился Борис. – Тогда кто же тебя послал?

– Никто, – пожала плечами леди Херрд. – Эту поездку я затеяла по собственной инициативе, но без поддержки фонда имени Флоренс Найтингейл у меня бы ничего не вышло. Ты почитай, – заметила она брошюру в руках Бориса, – это была замечательная женщина. Да знаешь ли ты, что в Лондоне ей воздвигнут памятник, – разволновалась она, – и на церемонии его открытия мэр Лондона назвал мисс Найтингейл самой великой англичанкой всех времен! И это потому, что тысячи, нет, десятки тысяч людей обязаны ей жизнью.

– Что ты говоришь?! – поразился Борис. – А я-то, темнота, ничего не знал. Тогда не отвлекай, буду читать.

То, что он узнал, так его поразило, что он долго не мог успокоиться и до самого утра расспрашивал леди Херрд об этой удивительной женщине.

Оказывается, Флоренс родилась в 1820 году в аристократической семье богатого землевладельца Уильяма Найтингейла. По большому счету, ее жизнь была расписана на многие годы вперед, тем более что в те времена женщины не учились в университетах и не стремились овладеть какой-либо профессией: их целью было выгодно выйти замуж, а потом растить детей и блистать на балах. То ли мистер Найтингейл мечтал о сыне, то ли был в корне не согласен с общепринятыми принципами воспитания девушек, но своей дочери он дал прекрасное образование: он учил ее латинскому, греческому, французскому и итальянскому языкам, а также физике и математике и, конечно же, основам философии, истории и филологии. Единственное, чему он не учил горячо любимую дочь, было то, чего он не знал и сам, а именно – медицине.

И вот ведь как бывает: отец медицине ее не учил, а Флоренс, всеми правдами и неправдами добывая книги по медицине, увлеклась именно этим предметом. Когда ей исполнилось двадцать, Флоренс обратилась с просьбой к отцу, чтобы тот разрешил ей поступить в университет. Мистер Найтингейл не без гордости подумал, что его дочь выберет филологический или, в крайнем случае, исторический факультет, поэтому, когда она назвала медицинский, чуть не грохнулся в обморок.

«И чему я ее только учил?!» – с досадой подумал он.

– Женщина-врач – это нонсенс, – резко сказал мистер Найтингейл. – Ни один порядочный джентльмен не доверит свое здоровье женщине, не говоря уж о том, что не позволит к себе прикасаться и тем более копаться в своих внутренностях. Мой ответ: нет, нет и нет! – не терпящим возражений тоном заявил он. – Врачом ты не станешь!

– А медсестрой? – робко поинтересовалась Флоренс.

– Ты с ума сошла! – первый раз в жизни закричал на свою дочь мистер Найтингейл. – Быть медсестрой во сто крат хуже, нежели врачом! Ты хоть представляешь, о чем говоришь?! Почитай бульварные газеты – и ты узнаешь, что за женщины работают в больницах и госпиталях.

Дело прошлое, но что было, то было, медсестрами в те времена становились грубые и темные женщины, да к тому же склонные к пьянству и распутству. Днем они как могли ухаживали за больными, а по ночам, приняв спиртного, делили с ними койки. Об этом писали в газетах, об этом говорили в парламенте, но все это было не более чем сотрясением воздуха: ни одна приличная женщина в больнице работать не хотела, а без медсестер никак не обойтись – вот и брали кого ни попадя, лишь бы могла подать утку и дать порошок или таблетку.

Видя, что переубедить Флоренс невозможно и стать филологом или историком она не желает, родители прибегли к хорошо проверенному средству: они решили выдать ее замуж. Но то ли потенциальный жених был недостаточно настойчив, то ли отец пожадничал с приданым, но свадьба не состоялась, и Флоренс ударилась… в религию. И даже в Библии она нашла подтверждение своей мечте. «Служить Богу – значит, служить людям» – эти слова стали для нее путеводными.

Именно с этой мыслью она сбежала из дома и, поработав в немецком приюте, а потом в больнице под Парижем, через два года вернулась в Лондон и получила место суперинтенданта в «заведении для больных женщин благородного происхождения». За какой-то год это «заведение» стало настолько популярным, прежде всего, из-за чистоты, порядка и прекрасного ухода, что дамы из высшего общества считали за честь поправить свое здоровье под опекой мисс Найтингейл.

Но ее главный подвиг был впереди. В 1854 году началась печально известная Русско-турецкая война, в которой англичане и французы выступили на стороне Турции. Высадив большой десант в Крыму и одержав несколько побед, союзники осадили Севастополь. В ожидании окончательной победы жители Лондона, Манчестера и Ливерпуля ликовали.

И вдруг, как гром среди ясного неба, репортаж в «Таймс» известного журналиста Рассела, в котором он рассказывал об ужасах, царящих в английских госпиталях. Оказывается, в этих госпиталях раненым не оказывалось никакой помощи, что они валялись прямо на полу, по которому разгуливали безобразно разжиревшие крысы, что обслуживающему персоналу не хватало лекарств, белья и продовольствия, что из-за всего этого смерть уносила каждого второго.

А тут еще дизентерия, а потом тиф и холера! Потери стали просто ужасающими, в госпиталях англичан умирало куда больше, чем погибало от русских пуль под Севастополем. Кто знает, чем бы все это закончилось, если бы не мисс Найтингейл. Поняв, что ситуация более чем серьезная, она организовала отряд из 38 медсестер, на собственные деньги приобрела лекарства, перевязочный материал, другое необходимое оборудование и в конце октября на арендованном пароходе отплыла в Турцию. То, что она там увидела, привело ее в состояние шока, но, быстро совладав с собой, она, в самом прямом смысле слова, закатала рукава и взялась за дело.

О том, как мисс Найтингейл очистила авгиевы конюшни, как наладила уход за больными и ранеными, как сутками не отходила от прикованных к постели, как ставила их на ноги и возвращала к жизни, писали все английские газеты – и вскоре она стала самой известной англичанкой.

Удивительно, но вначале никто не мог понять, почему раненые называли ее «леди с лампой». Выяснилось это лишь тогда, когда они стали прибывать на родину. Оказывается, по ночам, когда раны болели особенно сильно, Флоренс обходила палаты с лампой в руке и спрашивала у каждого стонавшего, чем может ему помочь, и, конечно же, помогала, поправив подушку, сделав перевязку или просто дав воды.

«Хотите верьте, хотите нет, – рассказывал один из солдат, – но все так ее боготворили, что, когда она проходила мимо, мы целовали ее тень».

А когда случилась беда и мисс Найтингейл подхватила крымскую лихорадку, даже королева Виктория чуть ли не ежедневно справлялась о ее здоровье. Ну, а сколько в честь Флоренс Найтингейл слагалось стихов и песен, сколько издано книг с ее биографией, сколько продано ваз с ее изображением – этого просто не счесть! И фонд ее имени был создан в те же годы.

Но, став национальной героиней, мисс Найтингейл не зазналась и не превратилась в матрону, поучающую, что и как надо делать, она по-прежнему была, если так можно выразиться, на переднем крае борьбы за доступность и высокий уровень медицины. По ее инициативе одна за другой открывались сестринские школы, организовывалась система районных медсестер, которые оказывали первую помощь на дому, открыта школа акушерок и, наконец, была создана Британская ассоциация медсестер, а затем и Международный совет медсестер.

Все это не прошло незамеченным, и в 1907 году король Эдуард VII удостоил ее одной из высших наград Британии – ордена «За заслуги». Не стало Флоренс Найтингейл в 1910 году, но фонд ее имени существует и поныне.

Больше того, вскоре после ее кончины была учреждена «Медаль Флоренс Найтингейл», которой награждаются медсестры и санитарки, которые, как говорится в регламенте, в мирное или военное время отличились своей храбростью и исключительной преданностью больным, раненым, а также помогли людям, чье здоровье было под угрозой. Есть в положении об этой медали и весьма существенная приписка: медаль может быть присуждена посмертно, если та, кому она предназначена, погибла, исполняя свой долг. Как ни грустно об этом говорить, но таких медалисток немало, особенно много их стало во время войны, когда первую помощь они оказывали на полях сражений, во время бомбежек, артобстрелов и газовых атак.

– Ну, что скажешь? – не без гордости за свою землячку поинтересовалась леди Херрд, когда Борис отложил брошюру.

– Грандиозно! – воскликнул Борис. – Спасибо, что просветила, я обо всем этом ничего не знал. Но какова женщина, а! Никогда бы не поверил, что такие жертвенницы существуют не только в книгах, но и на самом деле. Вот тебе и слабый пол! – продолжал восхищаться он. – Но любить такую женщину не просто трудно, а невозможно, ведь, отдавая всю себя людям, она ничего не оставляет семье, то есть мужу и детям. Держу пари, что замуж Флоренс Найтингейл так и не вышла.

– Как ни грустно об этом говорить, но ты прав, – вздохнула леди Херрд. – Больше того, судьбу мисс Найтингейл разделили все ее ученицы. Когда мисс Найтингейл было за восемьдесят, а она к этому времени ослепла, ее как-то спросили, не жалеет ли она о том, что так и не обзавелась семьей. «Нет, – ответила она, – так уж, видно, предопределило провидение. Быть незамужними, но отдавать свои душевные и физические силы людям – это судьба всех женщин, которые стали моими последовательницами. Впрочем, я допускаю, что могут быть исключения», – добавила она, как всегда, обворожительно улыбнувшись.

– И эти исключения есть? – поинтересовался Борис.

– Может быть, но я о них не знаю, – снова вздохнула леди Херрд. – Во всяком случае, среди членов фонда замужних дам нет: там либо вдовы, либо разведенные, либо старые девы. Зато от дела их ничто не отвлекает, и работают они не за страх, а за совесть.

Глава ХХХ

Те несколько дней, которые Борис Скосырев предавался любовным утехам, для его друзей стали самыми трагичными. Все началось с того, что полковник Касадо, который командовал республиканской армией Центрального фронта, поднял мятеж против коммунистов. Он возмутился тем, что их лидеры, призывая к борьбе до последней капли крови, готовили самолеты для бегства за границу. Больше того, Касадо вступил в переговоры с Франко, обещая в обмен на почетную сдачу в плен открыть фронт на Мадрид.

Это привело в бешенство командира первого корпуса майора Барсело, который обвинил Касадо в измене и бросил свой корпус против бывшего командира. Так на подступах к Мадриду вспыхнула, по сути дела, вторая гражданская война. Бои были такие ожесточенные, что Франко даже придержал своих марокканцев, позволив республиканцам без помех уничтожать друг друга.

И надо же так случиться, что в один из таких боев ввязался Василий Зуев. В батальон своего старого приятеля, капитана Альвареса, Зуев приехал по журналистским делам и вначале ничего не мог понять: одни республиканцы поливали из пулеметов других, а потом сходились в таких нещадных рукопашных, что был даже случай, когда один ударил другого по голове гранатой, та взорвалась и разнесла на куски обоих.

– Что за чертовщина? – недоумевал Зуев. – Объясни наконец, что здесь происходит? – тряс он за грудки капитана. – Вы же все испанцы!

– За теми холмами, – махнул перебинтованной рукой капитан, – тоже испанцы, но они наши враги, потому что фашисты. А теперь к ним присоединились трусы и продажные твари, которые еще вчера называли себя республиканцами. Твой дружок, кстати, среди них.

– Дружок? – не понял Зуев. – Это кто же такой?

– Сержант Хименес. Помнишь, ты с ним соревновался в стрельбе из пистолета?

– Да ну?! Не может быть! Он же подарил мне вот этот значок, – отвернул Зуев лацкан куртки, – и сказал, что теперь чемпион Каталонии я.

– Увы, – вздохнул капитан, – мозги Касадо задурил не одному ему. Так что ты во весь рост не разгуливай, стреляет-то Хименес отменно, и я не удивлюсь, если, увидев тебя, он захочет вернуть свой значок.

Но до встречи с Хименесом пока что не дошло. На закате, когда солнце било в глаза солдатам Альвареса, откуда-то из-за холмов послышался приглушенный вой.

– Шакалы? – насторожился Зуев.

– Хуже, – мгновенно побледнел капитан. – Марокканцы. Видно, каудильо решил помочь Касадо выбить нас с этих позиций.

– Дай-ка бинокль, – протянул Зуев руку. – И верно, марокканцы, – протер он запыленные стекла бинокля. – А что это сверкает перед их физиономиями?

– Кинжалы. Они атакуют с кинжалами в зубах.

– Господи, как страшно, – хмыкнул Зуев. – Как бы в штаны не наложить. А воют-то зачем?

– Это их боевой клич.

– И что?

– А то, что на многих это действует, и я не раз видел, как наши солдаты в панике бросали винтовки и спасались бегством.

– Давай-ка, капитан, проучим этих детей пустыни, – облизнул пересохшие губы Зуев. – Ты готовь людей к контратаке, а я прилягу у «максима». Не тушуйся, капитан, – проверил он пулеметную ленту, – пуля длиннее штыка! Так что, когда дойдет до рукопашной, половины этих вояк не будет.

– Я скажу, что с нами «Грандо руссо»! – повеселел капитан. – Это моих ребят вдохновит.

– Валяй! – поставил нужный прицел Зуев. – И знаешь что, оставь-ка на всякий случай винтовочку, я ее хорошо знаю, наша, «мосинская», у нее что приклад, что штык проверены стократно. Мало ли, а вдруг до траншеи добежит какой-нибудь плюгавый арапчонок, так будет чем встретить. А то совсем, понимаешь, распустились: то воют, то ножичками пугают. Ты своим так и скажи: штык – в пузо, прикладом – по зубам! Да посильнее, чтобы ножичком и подавились. Но пасаран! Уж здесь-то они не пройдут, за это я ручаюсь: зубы выбьем, языки оторвем – и вся недолга.

И вот показались первые цепи, скорее, даже не цепи, а толпы. То ли от безнаказанности, то ли в расчете на панику среди республиканцев, марокканцы атаковали тесной и бестолковой гурьбой.

– Ну, что ж, – сделал поправку на ветер Зуев, – толпа – это как раз то, что нам нужно, ни одна пуля не пропадет даром, – и нажал на гашетку.

Сперва он рубанул по ногам! Когда несколько передних марокканцев, выплюнув от неожиданности кинжалы, ткнулись физиономиями в землю и уже не могли встать, остальные, как видно, по инерции, прямо по ним понеслись дальше. И тогда Зуев, чуточку приподняв ствол, начал косить их, как траву! Длинными очередями он бил по центру толпы, а короткими подчищал фланги, не давая марокканцам разбежаться в стороны. Когда те волей-неволей сбивались в кучу, Зуев снова хлестал их длинными.

Гора окровавленных тел росла на глазах, воинственный вой превратился в панический вопль, а оставшиеся в живых, побросав убитых и раненых, где на четвереньках, а где ползком, начали отступать за холмы.

– То-то же! – победно вскинул кулак Зуев. – А то, понимаешь, пугают, атакуют с ножичками в зубах. По мордам от меня получили? Получили. В другой раз дуриком не попрете, я психических атак не боюсь.

– Это было прекрасно! – ввалился в траншею запыхавшийся Альварес. – Как ты их, а! Вот что значит хороший пулеметчик: один уложил целую роту! Но марокканцы на этом не успокоятся, они обязательно захотят отомстить.

– Тем лучше, – набивая новую ленту, усмехнулся Зуев. – Я думаю, что теперь они толпой не пойдут, а цепь остановить куда труднее. Поэтому, капитан, сделаем так: чтобы они нас не обошли с тыла, я вырублю фланги, а ты поднимешь людей в контратаку. Марокканцы этого наверняка не ждут, они привыкли, что их ножичков боятся. Так вот надо навязать им ближний бой, но не такой ближний, когда марокканец сможет пустить в дело кинжал: этого вояку надо держать на таком расстоянии, когда он тебя кинжалом не достанет, а ты его штыком возьмешь.

– Понял, – азартно потер руки Альварес. – Кажется, зашевелились, – высунулся он из-за бруствера.

– Бинокль! – протянул руку Зуев и тоже чуточку приподнялся.

И тут же – дзынь! – пуля ударила в щиток пулемета.

– Снайпер! – успел выкрикнуть Альварес и шлепнулся на дно траншеи. – Погоди, сейчас проверим, кто ему нужен, – сквозь зубы процедил Зуев. – Дай-ка твою пилотку.

Он быстро надел на палку пилотку капитана и приподнял ее над бруствером.

– Молчит, – хмыкнул Зуев. – А теперь наденем мою фуражку.

И тут же – дзынь! – пуля снова ударила в щиток пулемета.

– Мазила хренов! – ругнулся Зуев. – Но охотится он за мной – это понятно, как дважды два.

– Вот гад, чтоб его кости сожрали собаки! – не выдержал и Альварес. – Это Хименес, ни секунды не сомневаюсь, что это Хименес.

– Но он же чемпион, а оба раза промазал, – усомнился Зуев.

– Он чемпион по стрельбе из пистолета, а не из снайперской винтовки.

– Ну да, ну да, – согласно кивнул Зуев, – винтовка и пистолет – это не одно и то же, приемы стрельбы из них совершенно разные. Что ж, сержант, – сузил глаза Зуев, – ты начал первым, так что теперь выстрел за мной, а уж я-то не промахнусь!

– Руссо, – снова высунулся из-за бруствера Альварес, – они поднимаются и теперь идут цепью.

– Вот и ладно, – лег за пулемет Зуев. – Действуем, как договорились. Беги к своим и готовь их к контратаке. Штык надежнее кинжала – это твои ребята должны помнить, как «Отче наш». Да и сам возьми винтовку, с пистолетиком в рукопашной делать нечего.

На этот раз марокканцы не выли, и их кинжалы были не в зубах, а в ножнах. Рассыпавшись цепью, они то шли, то бежали, все время меняя направление и делая замысловатые зигзаги.

– То-то же, – хмыкнул Зуев, – от пижонства я вас отучил, а теперь научу есть землю.

Первой же очередью Зуев уложил на землю правый фланг марокканцев. А если учесть, что они атаковали с пригорка и теперь были хорошо видны, Зуев начал их расстреливать короткими очередями. Когда оставшиеся в живых попятились назад, Зуев перенес огонь на левый фланг.

«Ага, залегли! – погрозил им кулаком Зуев. – Вот и лежите, нечего лезть на рожон. А я тем временем займусь…» – успел подумать он, как совсем рядом раздался взрыв, потом еще, еще и еще!

– Что за чертовщина?! – недоумевал Зуев, лежа на дне траншеи. – Неужели минометы? Конечно, минометы. Ай да молодцы, лупят из-за холмов, а мне их не достать. Зато достану тех, что залегли, вырублю этих гадов, всех до единого! – приподнялся Зуев и… не то что испугался, а пришел в ужас.

На воронки и на еще горячие осколки он не обратил внимания. Но где пулемет? А пулемета не было. Вместо надежного «максима» Зуев увидел посеченные осколками куски железа – это было все, что осталось от пулемета.

– Вот, мать твою! – что есть силы врезал он кулаком по брустверу. – Испортить такой инструмент?! Ну, я вам за это устрою! – начал яриться Зуев. – Винтовочка-то хоть цела? – отряхнул он от земли «мосинскую» трехлинейку. – Цела, родимая, – передернул он затвор, – только нет ни одного патрона. Ну, и хрен с ними, с патронами, – решил Зуев, – главное – штык на месте.

И тут в траншею втиснулся бледный, как мел, Альварес.

– Слава тебе, господи, жив! – перекрестился капитан. – А мы думали, все, думали, что раз уж разнесло пулемет – сверху-то это видно, то в решето превратило и тебя. Но ты, оказывается, заговоренный, и ни пуля, ни мина нашего «Грандо руссо» не берут! – обнял он Зуева и как-то по-мальчишески шмыгнул носом.

– Ты чего? – удивился Зуев. – Ну-ну, капитан, не раскисай, – погладил он его, как ребенка. – И вообще, держи хвост пистолетом! Слушай меня внимательно, – перекрывая свист пролетающих над головой мин, прокричал он ему в самое ухо, – твоя задача – прикрывать меня со спины, а уж я этим гадам покажу, что такое русский штык!

И вдруг обстрел прекратился… Над вытоптанным пшеничным полем повисла такая безмятежная и беззвучно первозданная тишина, что даже осмелилась подать голос какая-то пичужка. А потом произошло то, чего никто не ждал: со стороны противника загремели барабаны и пронзительно засвистели дудки. Марокканские цепи тут же поднялись, бойцы примкнули штыки, закатав рукава и зажав в зубах кинжалы, издали душераздирающий вой и, как-то странно пританцовывая, пошли на республиканские траншеи.

– Эх, «максимку» бы сейчас, – сплюнул от досады Зуев, – уж больно густо идут, всех бы здесь и положил! Ну да ладно, схлестнемся в рукопашой. Погоди, не спеши, – остановил он Альвареса, который хотел дать команду, – пусть пройдут лощинку, тогда им придется карабкаться снизу вверх и тратить на это силы. Тут-то мы, не будь дураками, на них и навалимся. Под горку-то атаковать ловчее, – намотал он ремень винтовки на запястье руки. – Ты сделай так же, а то ненароком обронишь или, не дай бог, выбьют – в рукопашной всякое бывает.

Как только марокканцы прошли лощину и стали карабкаться вверх, им стало не до танцев, не до воинственных кличей и не до устрашающего воя: подвела, как говорят спортсмены, дыхалка. Так что на относительно ровное место, где им предстояло принять бой, марокканцы влезли, еле дыша, и с языками наружу.

– Пора! – перевалился через бруствер Зуев. – Командуй, капитан.

– Нет, лучше ты! – тряхнул головой Альварес. – Я ведь в штыковую не ходил и своих бойцов в рукопашную не водил. Боюсь, как бы не оплошать, – наплевав на гордость, признался он.

– Ну, я так я, – согласился Зуев и во весь рост поднялся над бруствером. – Орлы! – что есть мочи закричал он. – Испанцы! Неужели вы забыли, как над вашими предками шесть веков издевалось арабское отродье?! Они убивали испанских юношей и насиловали испанских девушек, а теперь хотят добраться до ваших матерей, жен и сестер. Неужели вы им это позволите? Штык – в пузо, прикладом – по зубам, других слов они не понимают! С Богом, ребята! В атаку-у, впере-е-д! – шагнул он навстречу затравленно дышащей цепи, в последний момент отметив, что среди марокканцев немало испанцев, одетых в форму известных своей жестокостью ударных батальонов.

Что творилось на том заросшем травой поле! Крики, стоны, команды, вопли, хруст костей, лязг железа…То, на что так рассчитывал Зуев, не получилось: никакого преимущества атака сверху вниз не дала. Волны противника, хоть и снизу вверх, но накатывали одна за другой, и вместо одного убитого фашиста откуда ни возьмись оказывалось двое. Но республиканцы дрались так самоотверженно, яростно и ожесточенно, что ни марокканцам, ни поддерживавшим их испанцам пересечь пропитанное кровью поле не удалось.

И все же бойцов Альвареса становилось все меньше, а подкрепление, на которое так рассчитывали, не подходило. О том, чтобы отступить и сдать высоту, не могло быть и речи: тогда фашистам открывался прямой путь на Мадрид. Зуев это прекрасно понимал, как понимал и то, что, если они смогут продержаться до темноты, то, отступив в траншеи и забросав фашистов гранатами, высоту им не отдадут.

Сам Зуев дрался так люто и остервенело и в то же время расчетливо и хладнокровно, что марокканцев подле него становилось все меньше: они от него удирали, а Зуев их догонял, насаживал на штык и бросал через себя, как сноп соломы. И вдруг что-то так сильно ударило в грудь, что его отбросило назад, и он чуть не упал.

– Что с тобой? – поддержал его сзади Альварес.

– Не знаю, – вытер он кровь. – Кажется, меня ранило.

– Кто, как? Штыком достать не могли, поблизости ни одного марокканца, а стрелять в рукопашной не принято: в такой свалке легко попасть в своего.

– Значит, кто-то об этом забыл или хорошо стреляет. Ты смотри, – отнял он руку от раны, – значок-то весь покорежен.

– Какой значок?

– Чемпиона Каталонии, – отвернул он лацкан куртки. – Пуля попала прямо в него. Да-а, если бы не значок, не быть бы мне живу. А впрочем, нет, не в одном значке дело, – достал он честно выигранный у Хименеса «вальтер». – Не зря я его носил в нагрудном кармане. Видишь вмятину? Ее сделала пуля. Вот зараза, летела-то ведь прямо в сердце! И какой же гад пальнул? – начал он яриться и, не договорив до конца, грохнулся наземь.

Фьють! Пуля просвистела у самого уха.

– Что такое? – не понял Зуев.

– Извини, руссо, это я сбил тебя с ног, – отряхиваясь, приподнялся Альварес. – В тебя стреляли. Я его заметил, вон он, прячется за спинами марокканцев.

– Где? – разом успокоился Зуев.

– Чуть правее, он в форме ударного батальона.

– Вижу, – вскинулся Зуев. – Все, капитан, он мой. Если что, ты его не трогай, этот хлыщ – мой!

Разметав и разбросав десяток марокканцев, Зуев стал догонять пустившегося наутек стрелка. Тот вилял, бросался из стороны в сторону и, даже не оглядываясь, пытался стрелять. Но Зуев беглеца обманул: он не стал повторять его маневры, а, выбрав момент, обогнал его стороной, а потом, саженными прыжками, бросился наперерез.

Надо было видеть исказившееся от ужаса лицо стрелка, когда прямо перед ним выросла гигантская фигура Зуева.

– Я так и думал, – усмехнулся Зуев. – Кто же еще мог за мной охотиться, если не сержант Хименес?! Но ты мазила и попал в свой собственный значок, – отвернул он лацкан куртки. – Так что никакой ты не чемпион, а самый обыкновенный говнюк! – сплюнул Зуев и, заметив, что Хименес потянулся за пистолетом, перехватил винтовку и с размаху, как копье, метнул ее в грудь сержанта.

Штык вонзился по самую мушку! Тогда-то Зуев и узнал, что значит выражение «мертвая хватка»: сержант так крепко схватился за ствол винтовки, что Зуев не мог ее выдернуть.

– Ну, и черт с ней! – ругнулся Зуев и, подняв кем-то брошенный карабин, у которого даже не было штыка, бросился в самую гущу боя.

Он действовал им, как дубиной. Схватив карабин за ствол и размахивая, словно оглоблей, Зуев, как орехи, крошил черепа марокканцев! А тут и Альварес, перегруппировав остатки свого батальона, ударил с фланга. Не выдержав такой атаки, марокканцы, а заодно и поддерживавшие их испанцы, покатились вниз.

– Вот так-то, – отирая перемешанный с кровью пот, присел на бугорок Зуев. – Не на тех напали! Плевали мы и на вопли, и на ножички в зубах. Я же говорил, что зубы выбьем, а вопли загоним в ваши же глотки. Так оно и вышло. И Мадрида вам, псы поганые, не видать! – погрозил он кулаком.

– Славная была драка, – опустился рядом с ним Альварес. – Курить будешь? – достал он расплющенный портсигар. – Ты смотри, – показал он на крышку, – след штыка! Вот ведь анекдот: тебя спас значок, а меня портсигар.

– Не-э, – помотал головой Зуев, – курить не буду, я же давно бросил. А вот выпить бы выпил, – мечтательно потянулся он. – После такой работы хорошо бы в баньку, а потом стакан холодной водки. Когда-то я так и делал.

– Водки у меня нет, а вот бочонок вина где-то завалялся, – поднялся Альварес. – Пошли в мой блиндаж. Вместо бани найдется ведро воды, а вместо водки домашнее испанское вино. Как тебе такой расклад?

– Годится, – кряхтя, но все же довольно резво поднялся Зуев.

– А как тебе мои парни? – спросил Альварес, когда они двинулись в сторону траншеи.

– В каком смысле?

– Ну, как они дрались? – с затаенным волнением уточнил Альварес.

– Орлы! – хлопнул его по плечу Зуев. – Нет, в самом деле орлы! Теперь им не то что марокканцы, теперь им сам черт не страшен. Вкус победы – это, брат, такое чувство, – вскинул он руки, – это такое чувство, что, кажется, можешь сдвинуть гору. Вот ты, капитан, можешь сдвинуть гору?

– Запросто, – улыбнулся Альварес. – Только небольшую, – тюкнул он по-футбольному какой-то бугорок. – Видишь, была гора – и нет горы.

– Это хорошо, – снова похлопал его по плечу Зуев. – Хорошо, что ты веселый и с чувством юмора у тебя полный порядок. А то, знаешь, бывает так, что после боя человек погружается в себя, расстраивается, переживает – это никуда не годится. Впереди новые бои, и на них надо выходить с ясной головой и львиным сердцем, – шутливо рыкнул он.

– Вот только потери большие, – вздохнул Альварес. – Половины батальона как не было.

– Ничего, – подбодрил его Зуев. – Зато каждый из тех, кто прошел эту мясорубку, – кивнул на усеянное трупами поле, – стоит двоих. Да что там двоих – троих, а то и четверых! – припечатал он.

В тот же день Зуев отправился в Мадрид: во-первых, нужно было написать пару репортажей для «Вестей Андорры», и, во-вторых, до него дошел слух, что Михаила Кольцова отзывают в Москву, а не попрощаться с ним Зуев не мог. Разыскал он Кольцова в отеле «Палас», где тот ютился вместе с Марией и маленьким Иосифом.

– Мишель, – обнял его Зуев, – ты и вправду уезжаешь?

– Да, дружище, наконец-то уезжаю, – едва сдерживая гнев, бросил он.

– Почему «наконец-то»? Что-нибудь случилось?

– Еще как случилось. И вообще, эта война мне до чертиков надоела! – сорвался он на крик. – Самое мерзкое то, что вокруг ни одного порядочного человека: сегодня ты ему пожимаешь руку, а завтра узнаешь, что он трус или, хуже того, предатель.

– Естественное дело, – меланхолично заметил Зуев. – Чем больше поражений на фронтах и чем ближе конец войны, всякого рода перебежчиков и предателей с каждым днем будет все больше и больше: жить-то хочется, а замолить грехи перед Франко можно только предательством.

– И ты считаешь это естественным делом?! – сузив глаза, пошел на него Кольцов. – Ты считаешь, что можно призывать людей сопротивляться до последней капли крови, а самим драпать во Францию и дальше в Союз?!

– Нет, – сграбастал его Зуев и усадил в кресло, – я так не считаю, потому что это подло. А о ком ты, кстати, говоришь?

– Обо всех! – грохнул кулаком по столу Кольцов. – Обо всех коммунистах! Ты не поверишь, но все их руководство, в том числе и Хосе Диас, и Долорес Ибаррури из Мадрида уже сбежали. Они в безопасности, а их сторонники обречены: как ты знаешь, Франко обещал поставить к стенке всех, кто помогал коммунистам.

– Вот видишь, – как можно мягче заметил Зуев, – я всегда говорил, что между фашистами и коммунистами разницы нет никакой. Ты только не обижайся, но московские руководители ничем не лучше мадридских: люди для них, что щепки, а когда рубят лес, то вовсю летят щепки, и о них никто не думает. Ладно, – потер он небритый подбородок, – как говорил один умный человек: расстраиваться по поводу того, чего не можешь изменить – значит, впустую растрачивать чувства. У тебя лезвия не найдется, а то я зарос, как поросенок?

– Посмотри в ванной, кажется, там что-то есть.

И тут произошло нечто такое, отчего Зуев шлепнулся в кресло, открыл от изумления рот, да так и замер! Где-то за стеной раздался такой истошный, такой заливистый и такой ликующий крик петуха, что в комнате задрожали стекла. Кольцов дико захохотал и, дрыгая ногами, повалился на диван.

– Ну вот, опять он, – сквозь смех выдавил он. – Ай да Петька, ай да молодец, по тебе можно часы проверять!

– Петька? – удивился Зуев. – Откуда здесь Петька? Это же отель, а не курятник.

– Ты только не смейся, но этот петух стал всеобщим любимцем, если хочешь, символом «Паласа». Дело в том, что на первом этаже расположился эвакуированный с Центрального фронта госпиталь. А когда он стоял в деревенской школе, местные крестьяне, желая подкормить раненых, по простоте душевной принесли на кухню десяток кур и одного петуха. Кур пустили в котел, а петуха главный врач пожалел. Он заявил, что петух – это символ Франции, а так как французских врачей в госпитале немало, то бросать в кипяток символ Франции он не позволит.

В знак благодарности петух признал в нем хозяина и так привязался к своему спасителю, что не отходит от него ни на шаг. Избави бог, пожать ему руку или похлопать по плечу – петух воспринимает это как агрессию и бросается на защиту. Клюет он, кстати, очень больно. Но то ли от бомбежек, то от отсутствия гарема в его петушиных мозгах произошел какой-то сдвиг: кукарекает он каждые три часа.

– И днем, и ночью? – уточнил изумленный Зуев.

– И днем, и ночью, – подтвердил Кольцов и тут же с распахнутыми объятиями поспешил к двери. – А вот и моя семейка! – чуть ли не запел он. – Посмотрели? И какой он сегодня?

– Красавец, – поцеловала Мария все еще не бритую щеку Зуева. – Да не ты красавец, – шутливо ткнула она его пальцем, – а петух – красавец. Мы с Иосифом, – подтолкнула она мальчика, – ходили на него смотреть. Петька это не только разрешает, но, по-моему, даже любит. Перед тем как запеть, он взлетает на открытую форточку, минут пять тщательно чистит перья – а они у него красно-сине-зеленые, оглядывает собравшуюся публику – не маловато ли вас, дескать, собралось, сверяет свои внутренние часы, громко хлопает крыльями и сразу с верхней ноты начинает выдавать такие рулады, что мы просто не можем не аплодировать. И вот ведь каков гордец: пока не услышит аплодисменты, с форточки не слезает.

– Веселая у вас жизнь, – искренне позавидовал им Зуев. – В Москве будете скучать.

– Думаю, что скучать мне не позволят, – с намеком таинственности заметил Кольцов. – Испанию-то профукали, а хозяин связывал с ней надежды на начало мировой революции в тылу Парижа, Лондона и Берлина. Так что придется отчитываться, и не только мне.

– Так оставайтесь здесь, – простодушно предложил Зуев, – вернее, не здесь, а в Андорре. У нас-то тишь, гладь да Божья благодать. Ты будешь работать в «Вестях Андорры», Мария займется переводами, а Иосифу можно будет вернуть его родное имя: ты извини, но Хозе звучит лучше.

– Что скажешь? – повернулся Кольцов к Марии. – Как ты насчет Божьей благодати?

– Я вас не понимаю, – нервно комкая платок, начала Мария, – ни тебя, Михаил, ни Василия. Чего вы задергались, чего заволновались? Что, в конце концов, случилось? Ну, проиграли республиканцы войну, так вы-то тут при чем? Вы журналисты, ваше дело – освещать события, а не командовать дивизиями и полками, этим занимались сотни советников – от майоров и капитанов до комбригов и комкоров. С них и будет спрос! И потом, Михаил, – подошла она к нему и села на подлокотник кресла, – ты встречался со Сталиным, он тебя не просто приласкал, а наградил всем, чем только можно. Отправляя в Испанию, он доверил тебе секретный документ, и ты его доставил адресату. Я уж не говорю о том, что тебя печатают чуть ли не в каждом номере «Правды», а тиражи твоих книг достигли заоблачных высот. Так в чем же дело, что за червь тебя точит?

– Предчувствия, – вздохнул Кольцов. – Ничего, кроме предчувствий. И вот что мы сделаем, на всякий случай, в порядке страховки, но сделаем.

Послезавтра будет самолет, он полетит южным маршрутом – через Тулузу, Женеву и Будапешт. Я отбуду на нем. А тебя, Василий, я попрошу доставить Марию с ребенком в Андорру. Сможешь?

– Проще пареной репы, – кивнул Зуев.

– Но это не все, – продолжал Кольцов. – Когда все успокоится, их надо будет переправить в Париж. – Не возражай! – заметил он движение Марии. – Это нужно для того, чтобы я мог вас навещать, а впоследствии забрать в Москву: не забывай, что у меня есть французская виза. Ты это сможешь, я имею в виду переправить их в Париж? – обратился он к Зуеву.

– Смогу, – снова кивнул Зуев. – Только мне нужно знать, какие будут документы у этого мужичка, – кивнул он в сторону ребенка. – Успел ли ты оформить усыновление, и, если да, то, как теперь звать, величать маленького Хозе?

– Конечно, успел! Теперь этот человечек не кто иной, как Иосиф Михайлович Кольцов, – погладил он притихшего малыша. – Уложи-ка ты его спать, – попросил он Марию, – по-моему, от обилия впечатлений он сморился.

Когда Мария увела малыша в спальню, Кольцов наклонился к самому уху Зуева и свистяще прошептал:

– Из Парижа их не выпускай ни под каким видом! Я эту чертову Машку знаю, она баба рисковая и заводная. Не дай бог, со мной что случится, она тут же бросится выручать. А ты не пускай! Ни под каким видом! Если все будет нормально, я сам за ними приеду.

– Договорились, – пожал его руку Зуев. – Но ты меня напугал. Никогда не поверю, что ты руководствуешься какими-то предчувствиями, не тот ты человек. Неужели есть какие-то сигналы?

– Сигналов нет, – успокоил его Михаил. – Но какие-то дурные ветры дуют. Косвенных признаков, что мной не довольны, немало. Но, может быть, я не прав, может быть, это ничего не значит, просто такая сейчас у нас жизнь. Ты не поверишь, но в Москве нет ни одного более или менее известного человека, который бы не находился в подвешенном состоянии: никто не знает, то ли дадут орден, то ли арестуют. А если и дадут орден, то это ничего не значит: арестовать могут при выходе из Колонного зала.

– Тогда на кой черт добровольно лезть в петлю? – начал злиться Зуев. – Эх, Мишка, Мишка, брось ты, к дьяволу, эти змеиные игры, жизнь-то ведь одна! А у тебя на руках красавица-жена и беззащитный ребенок, им без тебя будет ох как худо.

– Да брось ты петь отходную! – взял себя в руки Кольцов. – Просто я поделился сомнениями, а за ними, скорее всего, ничего нет. Давай-ка лучше выпьем, – подошел он к шкафчику. – Это последняя, – достал он бутылку водки, – берег, чтобы выпить на посошок. Маша, – позвал он, – ты нам компанию не составишь?

– Обязательно составлю, – вышла она из спальни. – Можно я произнесу тост?

– Валяй, – разрешил Кольцов. – Рюмок нет, так что будем пить из бокалов.

– Давайте, мальчики, выпьем за Испанию! Давайте выпьем за страну, которая нас породнила, которая научила ценить друзей, дорожить каждым прожитым мигом и, самое главное, как бы ни было трудно, не сдаваться, не раскисать и не складывать крылышки. И еще! – подняла она бокал. – Я хочу пожелать всем нам жизни. Не буду говорить, какой – красивой, безоблачной или счастливой, а просто жизни. Жизни! – выпила она до дна и разбила бокал об пол.

– Вот так-то! – крякнул Зуев и тоже разбил бокал.

– Пить, так пить, и бить, так бить! – поддержал его Кольцов, грохнув бокал об пол. – Вот так и наша жизнь, – философски молвил он, – разлетится на мелкие кусочки, и никто их не подберет. В смысле, не вспомнит добрым словом, – добавил он.

– Так уж не вспомнит, – проворчал Зуев. – Вот женюсь когда-нибудь, нарожаю детей и велю им вспоминать меня по нечетным, нет, лучше по четным числам!

– А чего ты, в самом деле, не женишься? – полюбопытствовал Кольцов.

– Не встретил свою фею, – на полном серьезе ответил Зуев.

– Кого-кого? – хохотнул Кольцов. – Фею? А может, музу или богиню?

– Не опошляй! – одернула его Мария. – Человек дело говорит.

– Конечно, дело, – как ни в чем не бывало продолжал Зуев. – Бабья вокруг – не меряно, а женщин нет. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю? – покосился он на Михаила.

– Я-то понимаю, – погладил он руку Марии.

– И все же я фею встретил, – грустно вздохнул Зуев. – Но ее у меня отбили.

– Как это? – не поверила Мария. – Никогда не поверю, чтобы у такого роскошного кавалера кто-то мог отбить женщину! По крайней мере, я никогда бы этого не допустила и всех воздыхателей гнала бы прочь.

– И вы ее знаете, – снова вздохнул Зуев.

– Да ты что?! – неподдельно заинтересовался Кольцов. – И кто же эта фея?

– Никому не говорил, а вам скажу, – махнул рукой Зуев, – теперь уж все равно. Моя фея – это Тереза Лопес.

– Так я и знала! – хлопнула себя по бедрам Мария. – Я заметила, – погрозила она пальцем, – я заметила, как восхищенно и в то же время грустно ты на нее смотрел.

– Увы, – развел руками Зуев, – ничего другого мне не остается. Ведь Тереза – невеста Бориса Скосырева, и он собирается на ней жениться.

– А что, – вскинулась Мария, – хорошая будет пара! Я бы с удовольствием погуляла на их свадьбе. Вот тебе и причина, чтобы всем нам остаться в Андорре, – обратилась она к Михаилу.

– Я бы тоже не прочь, – поддержал он, – но у меня самолет, послезавтра я вылетаю в Москву. Так что гуляйте без меня. А молодым пожелайте того же, за что мы только что пили – жизни!

Знал бы Кольцов, в какую трагикомическую передрягу попал Борис, ни за что бы не вспомнил его добрым словом.

А дело было так… Как-то утром в кабинет президента Скосырева ввалился промокший до костей Гостев и, щелкнув каблуками, приложил руку к козырьку.

– Господин президент, ваше секретное задание выполнено, – чуточку дурачась, доложил он.

– Какое еще задание? – отмахнулся Борис, закрывая окно. – Ты лучше скажи, когда прекратится дождь: третьи сутки льет как из ведра.

– Это хорошая примета, – продолжал дурачиться Гостев. – Уж если разверзлись хляби небесные, значит, серафимы и херувимы плачут горючими слезами, отдавая в жены одну из лучших дщерей праматери нашей Евы. Венчание под дождем – это гарантия того, что молодые доживут до серебряной, а то и до золотой свадьбы.

– Какое венчание, какая свадьба? – поморщился Борис. – Что ты вообще городишь, оставивший гигантскую лужу на ковре, не самый лучший сын праотца нашего Адама? – решил подыграть ему Борис.

– Как это? – оставил шутки Гостев. – Разве не вы посылали меня в Париж, чтобы я встретился с отцом Дионисием и договорился о переходе Терезы в православие и последующем венчании?! Вы что, забыли?

– Забыл, – хлопнул себя по лбу Борис и беспомощно опустился в кресло. – Напрочь забыл.

– А как же свадьба?! – повысил голос Гостев. – Я же договорился с хозяином «Максима» и даже внес аванс!

– Да не ори ты, – зажал уши Борис, – леди Херрд еще спит.

– Как, она здесь?! – изумился Гостев. – И что же теперь будет? Или она ни о чем не знает?

– Конечно, не знает, – потер виски Борис. – Башка просто раскалывается.

– Это из-за дождя, давление-то упало.

– Ну, и вляпался же я, – бессильно улыбнулся Борис, – прямо хоть стреляйся.

– А может, свадьбу отменить? Объяснить Терезе, что, мол, сейчас не время, на дворе война и надо немого подождать.

– В том-то и дело, что ждать нельзя, – вспомнил Борис самое главное. – Тереза беременна и носит под сердцем моего ребенка. Надеюсь, что сына, – добавил он.

– Да ну-у! – не снимая плаща, взгромоздился на стул Гостев. – Вот новость, так новость! Значит, наследником престола Андорра обеспечена? Только назвать его надо будет Борисом, – взял он какой-то ернический тон. – А что, царь Борис II – это звучит, наши пастухи с ума сойдут от радости.

– Поручик Гостев! – вскочил побледневший Борис. – Вы что себе позволяете?!

– Штабс-капитан Скосырев! – тоже вскочил не менее бледный Гостев. – Это вы себе позволяете непозволительное! Как дворянин и как русский офицер вы обязаны прекратить позорящие вас шашни с леди Херрд и жениться на синьоре Лопес. И это не только мое мнение! – вздернул он подбородок.

– Да ладно тебе, – разом обмяк Борис. – Я и сам хочу жениться, как-никак, а скоро стукнет сорок. Да и Терезу я люблю… Но как быть с леди Херрд? Ведь ее я тоже не то что люблю, но очень к ней привязан. Да и обязан я ей, очень многим обязан! Кроме того, у нее на этом свете никого, кроме меня, нет. Ты представляешь, что с ней будет – в ее-то возрасте и с ее здоровьем – если я объявлю, что женюсь на синьоре Лопес и прошу меня забыть?

– Прошу прощения, господин президент, – виновато склонил голову Гостев, – за непозволительный выпад. Я заслуживаю наказания, и, если бы была гауптвахта, то сам бы себя туда отправил.

– Все, Виктор, хватит, – пожал его руку Борис, – как говорится, проехали. Ты лучше что-нибудь посоветуй, а?

– Ситуация, конечно, неординарная, – задумался Гостев, – и пока что ничего, кроме возвращения леди Херрд в Лондон – разумеется, под благовидным предлогом – я придумать не могу.

– Ну, хорошо, уедет она в Лондон и там прочитает в газетах о моем бракосочетании. Не кажется ли тебе, что после этого я буду выглядеть в ее глазах не только подлецом, но и последним трусом. Отправить с глаз долой женщину, с которой много лет, можно сказать, был в гражданском браке, чтобы тут же повести под венец другую – по-моему, это низко.

– Да, это низко, – согласно кивнул Гостев. – Зато, будучи на расстоянии, она не сможет помешать. Вы представляете, что может случиться, если эти женщины, не дай бог, столкнутся нос к носу?!

– Нет-нет, – передернул плечами Борис, – этого допустить нельзя. Ни под каким видом!

– А благовидный предлог для отъезда леди Херрд и придумывать не надо, – кивнул за окно Гостев. – Дождь! Осталось только внушить, что эта мерзкая погода надолго и даже лондонские туманы для ее здоровья полезнее, нежели наши ливни с ветрами и градом.

– Эх-хе-хе, – как-то по-стариковски вздохнул Борис и неожиданно для Гостева перекрестился, – грехи наши тяжкие. Как это ни противно, но твой план придется принять – другого выхода я просто не вижу. Такая уж моя судьба: то грешить, то замаливать грехи, и тут ничего не поделаешь.

Глава ХХХI

Но на этот раз судьба Бориса Скосырева хранила и совершить подлый поступок не дала. Правда, заплатить за это пришлось такой высокой ценой, что он надолго слег в постель, а врачи не знали, от чего его лечить.

Все началось с того, что майор Барсело попал в плен и был казнен. После этого сражаться с Франко стало просто некому, и его дивизии, не встречая сопротивления, парадным маршем шли к Мадриду. Но в самом городе сдаваться фашистам никто и не думал, отчасти это было продиктовано тем, что защитники Мадрида прекрасно знали о ждущей их участи – расстреле у какой-нибудь стены.

Работая днем и ночью, сооружая доты и дзоты, республиканцы превратили город в неприступную крепость, о чем «пятиколонники» тут же сообщили каудильо. Понимая, что во время штурма будут огромные жертвы, Франко приказал нанести по городу такой бомбовый удар, чтобы все содрогнулись, а от дотов и дзотов не осталось бы следа.

И вот ранним утром, когда должно было взойти солнце, оно так и не взошло. Вернее, оно взошло, но его не было видно из-за нескольких сот самолетов, которые закрыли мадридское небо. Встретить их было некому: всех русских летчиков к этому времени отозвали в Москву, а их испанские ученики были заняты эвакуацией высокопоставленных чиновников, всевозможных ценностей и архивов. Так что воздушная армада, появившаяся над Мадридом, чувствовала себя в полной безопасности и цели выбирала по своему вкусу.

К тому же немецкие летчики решили испытать новые бомбы, которые, по замыслу их создателей, должны были наводить ужас на население и оказывать на людей парализующее действие. Для этого к корпусу каждой бомбы было приделано что-то вроде свистка, который во время полета издавал душераздирающий вой. Когда этих бомб летело несколько сотен, этот вой превращался в такое зловещее завывание, что лопались барабанные перепонки, а люди переставали что-либо соображать, и, вместо того чтобы бежать в укрытие, превращались в безвольных кукол, которые, сидя на тротуаре, ждали неизбежного конца.

И вот первая волна немецких стервятников, сделав боевой разворот, пошла в атаку. Распахнув свои набитые смертью утробы, они быстро опростались, дав возможность спикировать второй волне, а потом третьей и четвертой. Десятки тысяч тонн смертоносного металла обрушились на головы мадридцев! Поднялось такое облако пыли и заполыхали такие пожары, что цели стали трудноразличимы, поэтому летчики сделали маленькую паузу и, дав осесть пыли, снова набросились на беззащитный город.

Теперь, когда стали хорошо видны шпили церквей, крыши музеев, просторные площади центра города и тесно застроенные окраины, каждый пилот «юнкерса» выбирал цель по душе и не оставлял ее в покое, пока не превращал в кучу кирпича и щебня. О том, что под этими кирпичами могли быть люди, летчик не задумывался: он уничтожал цель, а то, что этой целью был дом, в котором жили люди, его не интересовало.

Одной из главных целей пилотов «Кондора» было здание, в котором располагался центральный комитет компартии Испании. Бомбы сыпались на него самые разные – и маленькие «зажигалки», и многотонные фугасы, поэтому очень быстро здание стало не только испепеляющим пожарищем, но и огромной развалиной, из-под камней и плит которой доносились стоны пока еще живых людей.

И надо же так случиться, что именно в этот день и час туда занесло Василия Зуева. По большому счету, никаких дел в ЦК у него не было, но, вернувшись из Андорры, куда он благополучно доставил Марию с сыном, Василий сильно загрустил, а ноги сами собой несли его в дом, где в одном из кабинетов сидела Тереза Лопес.

«Вот ведь наваждение, – корил сам себя Зуев. – Ведь знаю же, что нельзя, что никаких перспектив у меня нет, к тому же невеста друга – это святое, а вот поди ж ты, под сердцем сосет и в душе скребет. Увидеть ее, просто увидеть – и то счастье! А уж если и слово сказать… Дурак ты, Васька, – ругал он сам себя, – ну что ты маешься, выкинь ее из сердца – и вся недолга! Пробовал, – вздохнул он, – и не раз. Так приросла, что выкинуть не получается».

Вот так, страдая, любя и понося себя последними словами, Василий робко постучал в кабинет Терезы.

– Войдите, – непривычно глухо прозвучал голос Терезы. – Только быстрее, а то мне некогда.

– Что это с ней? – встревоженно подумал Зуев. – Уж не заболела ли?

Но, войдя в кабинет, он все понял: чуть ли не до потолка комната была заставлена коробками, чемоданами и ящиками, из-за которых выглядывало хоть и чуточку осунувшееся, но все равно очаровательное лицо Терезы.

– О-о, «Грандо руссо»! – всплеснула она руками и, подбежав к Василию, чмокнула его в свежевыбритую щеку. – А это что такое? – потрогала она пробивающуюся щеточку усов.

– Да вот, – замялся Зуев, – решил отпустить усы. Вы считаете, напрасно, думаете, они мне не пойдут? Тогда сей же миг сбрею! – делано грозно нахмурился он, выхватив испанскую наваху.

– Нет-нет, – еще раз пощекотала его небритость Тереза, – ни в коем случае! Думаю, что та синьора, которой посвящаются эти усы, будет в восторге. Я ее знаю? – как бы мимоходом, поинтересовалась она.

– Нет, – густо покраснев, решил соврать Зуев. – И вообще, никакой синьоры нет. А усы – это так, от безделья.

– От безделья?! – встала на цыпочки Тереза и поцеловала Зуева в губы. – Это от всех женщин Испании, – уточнила она. – Знаем мы, «Грандо руссо», о вашем безделье. Капитан Альварес все уши прожужжал, рассказывая о штыковой атаке и о том, как улепетывали от вас считавшиеся непобедимыми марокканцы.

– Да ладно, – смутился Зуев, – ничего особенного, обычное дело. А куда это вы собираетесь? – кивнул он на ящики и коробки

– В эвакуацию, – сразу потухла Тереза. – А проще говоря, бежим, или, как говорит президент Скосырев, драпаем. Долорес и все остальные уже в безопасном месте, а мне поручено вывезти архив. Завтра будет самолет, на котором все это, – взмахнула она рукой, – доставят во Францию.

– А вы, а ты? – проглотил откуда-то взявшийся комок Зуев. – Тоже во Францию?

– Нет, мой дорогой «руссо», – снова повеселела Тереза, – во Франции мне делать нечего. Сдам товарищам архив и тут же – в Андорру. Там меня ждут великие и, самое главное, личные дела. Слушай, Васька, – повысила она голос и хоть и шутя, но довольно сильно хлопнула его по руке, – кончай придуриваться и не делай вид, будто ничего не знаешь!

– Да знаю, – потупился Зуев. – Все знаю. Знаю даже то, что с отцом Дионисием обо всем договорились, а в ресторан «Максим» внесен задаток.

– Вот и славно! – захлопала в ладоши Тереза. – А я тем временем приготовила платьице. Показать? – раскрыла она чемодан.

И в этот миг на здание упала первая бомба! Она пробила все этажи, долетела до подвала и там взорвалась. Все стены тут же содрогнулись, а полы и потолки поехали в стороны. Терезу сбило с ног и придавило рассыпавшимися ящиками.

– Я сейчас! – крикнул оглушенный Зуев и кинулся разбрасывать ящики. – Тебя не задело, ты цела?

– Цела, – простонала Тереза, – Вот только живот. Какой-то ящик грохнулся на живот.

– Бежим, – потянул ее к выходу Зуев. – Отсидимся в бомбоубежище.

– Нельзя, – хоть и слабо, но настойчиво вырвала руку Тереза. – Нельзя бросать архив. Если он попадет в руки Франко, быть большой беде: здесь личные дела наших людей. Вот если бы…

– Я понял! – мигом сообразил Зуев. – Архив надо уничтожить. Спускайся потихоньку вниз, а я сбегаю на чердак и принесу пяток «зажигалок». Там они горят без дела, а здесь для них полный простор – эти бумаги будут отличной пищей.

– Спасибо, Василий, – держась за живот, двинулась к выходу Тереза. – Я тебе этого не забуду, – попыталась улыбнуться она.

Пока Василий бегал на чердак и таскал оттуда «зажигалки», налет усилился и мощные фугасы стали падать на здание ЦК, откалывая от него верхние этажи и даже целые подъезды. Когда ящики и коробки загорелись, в самом прямом смысле, синим пламенем, Василий посчитал дело сделанным и, прыгая через ступеньки, помчался вниз.

«Только бы успеть в подвал, – билась спасительная мысль, – только бы нырнуть под бетонный потолок».

Когда он выскочил из горящего, полуразрушенного здания и кинулся к бомбоубежищу, то буквально оторопел: никакого бомбоубежища не было, а вместо него зияла большущая яма, прикрытая покореженными бетонными плитами.

– Что такое? – спросил он жмущихся к стенам людей. – Что случилось?

– Прямое попадание, – ответил какой-то старик. – У них есть бомбы, которые прошивают даже бетон.

– А люди там были? – кивнул на бывшее бомбоубежище Зуев.

– Конечно, – кивнул старик. – Может быть, есть и сейчас. В основном это женщины и дети. А одна бедняжка, и без того, видно, раненная в живот – она за него держалась, вошла туда за секунду до взрыва.

– Она! – не сдержавшись, закричал Зуев. – Это она, Тереза! Где тут был вход? – тряхнул он за грудки старика. – Говори, где?

– Успокойтесь, синьор, – отбивался от него старик. – Вход, наверное, там, где дверь, а она, вон она, болтается на одной петле.

– Извини, старик, – пожал его руку Зуев и бросился к двери.

Так и есть, откуда-то снизу доносились слабые крики и стоны людей.

«Надо их спасать! – резанула мысль. – Но как? Вниз не пробраться, а дверь хоть и есть, но за ней глухая стена. Ура, есть щель! – обрадовался он. – Но в нее не то что я – ребенок не влезет. Эх, рычаг бы сюда, хороший ломик или оглоблю!» – успел он подумать и грохнулся наземь.

И очень вовремя! Прямо с небес, с душераздирающим воем неслись немецкие фугасы. К счастью, они обрушились на противоположную сторону дома, отчего часть стен обрушилась, дом немного наклонился, и щель стала заметно шире.

– Есть тут кто-нибудь? – просунул туда голову Зуев. – Живые есть?

– Есть, – раздался хоть и очень слабый, но хорошо знакомый голосок.

– Тереза, ты? – ликующе закричал Зуев. – Жива! Мать твою за ногу! – ни с того ни с его вспомнил он понятное только русскому человеку выражение. – Где ты там, я ничего не вижу?

– Возьми у кого-нибудь фонарик или спички.

– Момент, – все понял Зуев. – Де-е-д! – что есть мочи закричал он. – Старик, иди сюда!

– Я здесь, – подошел испуганный старик. – Чем могу?

– Спички у тебя есть?

– Есть, – протянул он коробок. – Сигареты, правда, паршивые, но курить можно, – раскрыл он портсигар.

– Не надо, – отмахнулся Зуев. А спички давай. И вон ту газету, видишь, валяется на дороге.

Скрутив газету в тугой жгут, Зуев поднес к нему спичку и сунул самодельный факел в образовавшуюся между двумя бетонными плитами щель. Так и есть, это была Тереза. Она лежала на спине, причем головой в сторону щели, а ее грудь, живот и ноги были придавлены здоровенной плитой.

«Без подъемного крана не обойтись, – уныло подумал Зуев. – Но где его взять? А если сбросить с плиты весь обрушившийся на нее хлам, она станет легче? Станет. Ну а полегчавшую плиту, даст Бог, сдвинем».

– Тереза, ты меня слышишь? – крикнул он в темноту.

– Слышу.

– Дышишь ты свободно?

– Свободно.

– Тогда слушай меня внимательно. Сейчас я займусь разборкой завала, а ты глубоко дыши и время от времени прихлебывай из фляжки: сейчас я ее тебе брошу. Там коньяк, но ты не смущайся и для поддержания сил потихоньку попивай.

– А не сопьюсь? – донеслось из темноты.

«Слава тебе, господи, – подумал Зуев, – раз может шутить, значит, дело не так уж и плохо».

Тем временем, видимо, посчитав, что дело сделано, «юнкерсы» выбрали другую цель и обрушили бомбовый запас на соседний собор, где, по данным разведки, могли прятаться люди.

Воспользовавшись паузой, Зуев начал разбирать завал. Он работал с таким остервенением, что, глядя на него, откуда-то стали появляться люди и тоже начали растаскивать обломки стен, кирпичи и доски. Когда на прижавшей Терезу плите ничего не осталось, Зуев попробовал приподнять ее руками. Он так напрягся, что жилы на его шее, казалось, вот-вот лопнут, но плита не шелохнулась.

– Нет, – вытирая пот, опустился он на четвереньки, – руками ее не сдвинуть. Придется ковырять асфальт и расширять щель снизу, а когда доберусь до Терезы, то что-нибудь придумаю. Эй! – крикнул он в темноту. – Синьора с коньяком, вы там живы?

– А что мне сделается?! – заметно повеселевшим голосом ответила Тереза. – Полфляжки уже употребила, так что скоро запою. Жаль только станцевать не смогу: эта окаянная плита расплющила меня, как блин.

– Тереза, – с замиранием сердца спросил Зуев, – а пальцами ты шевелить можешь?

– Раз держу фляжку, значит, могу, – старательно бодрясь, ответила Тереза.

– Да нет, я про ноги. Пальцами ног шевелить можешь? Ты их хотя бы чувствуешь?

– Чувствую. Но шевелить не могу, очень больно.

– Это хорошо, – обрадовался Зуев. – Раз чувствуешь боль, значит, они живые! А крови нет? Я понимаю, там ничего не видно, но ты проведи ладошкой по плите, на которой лежишь: если рука сухая, значит, крови нет, а если…

– Мокрая! И еще какая мокрая, – всхлипнула Тереза. – По-моему я лежу в луже крови, – навзрыд заплакала она.

«А вот это хреново, – подумал про себя Зуев. – Изойдет кровью, и тогда ей ничем не поможешь».

– И знаешь, что я еще нащупала? – взяла себя в руки Тереза. – По-моему, я лежу в обнимку с бомбой.

– Как «с бомбой»? – не поверил свом ушам Зуев.

– Длинненькая такая, как сигара, а на хвосте стабилизатор.

– Не трогай! – крикнул в темноту Зуев, вспомнив, что немецкие летчики любили вперемежку с фугасами сбрасывать бомбы замедленного действия. – Оставь ее в покое! Лежи смирно и не шевелись. Не пройдет и года, как я до тебя доберусь, – решил пошутить он.

– Если будешь снабжать коньяком, то обязательно дождусь, – в том же духе ответила Тереза.

И вот наконец вход в пещеру стал таким, что Зуев смог туда протиснуться. Присев на корточки и упершись плечами в злополучную плиту, он почувствовал, что она чуточку качнулась.

«Ну вот, голубушка, – подумал он, выбирая точку опоры, – теперь ты моя, теперь я тебя отодвину. – А бомба-то полутонная, – погладил он подарок немецких летчиков, – если рванет, да еще в закрытом пространстве, от нас не останется даже пуговицы. Но если до сих пор не рванула, может, не рванет вообще?» – успокоил он себя и высунулся наружу.

– Эй, люди! – крикнул он. – Идите сюда. Сейчас я приподниму плиту, а вы хватайте женщину за руки и тащите наружу. И подальше, подальше от этой пещеры! Лучше всего за угол. О, как раз подъехала санитарная машина, – обрадовался он, – так что как можно быстрее отдайте ее врачам.

И вот, сцепив зубы и попросив помощи у Бога, Василий Зуев вдавил плечи в плиту и начал ее приподнимать. Трещали суставы, рвались сухожилия, но плита медленно, по сантиметру, начала приподниматься вверх. Как только между нею и Терезой образовался миллиметровый зазор, ее схватили за плечи, выдернули наружу и отнесли в санитарную машину. И хотя за Терезой тянулся кровавый след, обессиленный Зуев удовлетворенно улыбнулся, крикнул: «Живи долго!» и помахал рукой своей несостоявшейся фее.

Это было последнее, что он успел сделать. В тот же миг раздался такой чудовищный взрыв, что остатки здания превратились в мелкий щебень! Санитарную машину спасло только то, что она стояла за углом и взрывная волна ее не достала. Когда осела пыль и люди стали разбирать завалы, то они с ужасом обнаружили, что от «Грандо руссо» ничего не осталось – ни одежды, ни обуви, ни костей. Вообще ничего! Единственное, что они нашли: обрывок лацкана куртки с прикрепленным к нему значком чемпиона Каталонии по стрельбе из пистолета.

Через несколько дней, когда Тереза пришла в себя, врачи сказали, что ходить она будет. А вот из-за того, что произошел выкидыш, пришлось делать радикальную операцию.

– И что это значит? – поинтересовалась она.

– Только то, что рожать вы уже не сможете, – ответили ей.

– Ну, что ж, значит, не судьба, – вздохнула она, – значит, не быть мне королевой Андорры. А что с моим спасителем, он ранен или погиб?

– Синьора Зуева больше нет, он погиб как герой. Испания его никогда не забудет. А вам от него последний подарок, – вручили ей значок чемпиона Каталонии по стрельбе из пистолета.

– Ах, Зуев, 3уев! Ах, «Грандо руссо»! – разрыдалась Тереза. – Я знала, что ты меня любишь, знала, что я твоя фея, но что я могла сделать, я-то любила другого. Но теперь ты со мной, – прикрепила она значок к клапану кармашка кофты. – Всегда со мной!

В тот же день, чуть ли не последним самолетом, ее переправили в Марсель, а оттуда, на советском пароходе, в Одессу.

27 марта 1939 года пал Мадрид, а 31-го вся Испания была в руках Франко. На следующий день победоносный каудильо приказал напечатать во всех газетах написанный им самим указ, в котором говорилось: «Сегодня, когда Красная армия захвачена в плен и разоружена, националистические войска выполнили свои главные задачи. Война закончена».

Но на самом деле война не была закончена, и каудильо выдавал желаемое за действительное. Дело в том, что хоть и сильно потрепанные, но вполне боеспособные части республиканцев были не пленены, а всего лишь прижаты к испано-андоррской границе. По большому счету, никакого выбора, кроме как сдаться на милость победителя, у республиканцев не было – на это и рассчитывал Франко.

Но он не знал Бориса Скосырева! Когда до него дошла весть о гибели Зуева и фактической потере Терезы, его хватил такой удар, что несколько дней он не мог подняться с постели. Леди Херрд была в Лондоне, Виктор Гостев, который не знал о случившемся, занимался подготовкой свадебной церемонии в Париже, и лишь один Маркин как мог ухаживал за своим президентом.

Когда Маркин рассказал Борису о падении Мадрида и о том, что Франко на весь мир заявил, что никакие международные конвенции на пленных республиканцев не распространяются и он будет судить их как отпетых бандитов, то есть либо расстреливать, либо гноить на каторге, Борис решительно встал с постели.

– Черта лысого, этому плешивому карлику! – рубанул он любимой тростью по ближайшему цветку. – Пиши указ президента свободному народу Андорры, – приказал он. – «Я, Борис Первый, король и президент суверенной Андорры, повелеваю пропустить на территорию нашей страны оказавшихся в безвыходном положении испанцев. Больше того, я приказываю оказывать им всяческую помощь, в том числе продуктами, лекарствами и транспортными средствами.

Тем испанцам, которые захотят уйти во Францию, никаких препятствий не чинить, а тем, кто захочет остаться в Андорре, помочь в обустройстве.

Единственное условие: при пересечении нашей границы республиканские части должны сложить оружие и следовать по территории нейтральной Андорры без винтовок, пушек и пулеметов».

– Сильно, очень сильно! – воскликнул Маркин, поставив последнюю точку. – Этот указ войдет в историю. Вот только, – помявшись, продолжал он, – как отреагирует на него Франко?

– Плевать я хотел на этого маньяка! – снова взмахнул тростью Борис. – Напасть на Андорру ему не позволит Лига Наций. А кричать и угрожать крошка каудильо может сколько угодно, пока, даст Бог, не изойдет пеной.

Так оно и случилось. Узнав об указе Скосырева, Франко пришел в такое бешенство, что президента обещал повесить, а Андорру стереть с лица Земли. Но тут подала голос Франция, которой вовсе не улыбалось иметь такого агрессивного соседа: несколько дивизий были переброшены на юг, а франко-андоррскую границу открыли настежь.

Франко тут же притих, но злобу на Скосырева затаил и при случае обещал отомстить.

А благодарные испанцы, которых Борис спас от неминуемой гибели, еще долго благословляли его в своих молитвах: ведь очень многие республиканцы перебрались во Францию, а потом разъехались по всему свету. Но немалая часть басков ушла в горы и еще много лет вела партизанскую борьбу, не давая ни минуты покоя фашистскому режиму Франко.

Глава ХХХII

Некоторое время Франко было не до Андорры. Во время одной из встреч Гитлер сказал, что в соответствии с планом «Вайс» он готовит удар по Польше, а так как ее наверняка поддержат Париж и Лондон, то придется показать немецкий кулак французам и англичанам. В этой ситуации было бы неплохо, если бы Франко поддержал планы Германии и вторгся во Францию с юга.

Отказать Гитлеру, у которого он был в большом долгу, Франко не мог, но и воевать не очень-то хотелось: одно дело – сражаться с кое-как сколоченными республиканскими частями, и совсем другое – с регулярной французской армией. Поэтому, не говоря ни «да», ни «нет», Франко затягивал переговоры, как мог юлил и неоднократно переносил дату принятия окончательного решения. В конце концов, решив, что обойдется и без испанцев, Гитлер махнул на него рукой и занялся форсированной подготовкой плана «Вайс».

А в Пиренеях воцарилась тишина. На границах Андорры больше не стреляли, и как-то сразу потухший президент Скосырев оживлялся лишь тогда, когда получал московские газеты, в которых нет-нет да мелькали имена его русских друзей. И хотя Григория Штерна и Павла Рычагова он знал лишь по рассказам Кольцова, все равно очень обрадовался, прочитав в «Правде» об их победах на Дальнем Востоке.

Как оказалось, все началось с вторжения японцев в Маньчжурию и создания марионеточного государства Маньчжоу-Го, территорию которого они рассматривали как плацдарм для нападения на Советский Союз. Их планы были более чем дерзкими: сначала захватить Приморье и Северный Сахалин, а потом в районе Байкала перерезать Транссибирскую железную дорогу и оккупировать Восточную Сибирь.

Не откладывая дела в долгий ящик, японцы, с чисто азиатским коварством начали формировать мировое общественное мнение, раструбив во всех газетах, что земли в районе озера Хасан всегда принадлежали Маньчжурии, а сопки (по-военному – высоты) Безымянная и Заозерная – святыни маньчжуров, которым они издревле поклонялись и на которых молились. Дошло до того, что японский посол явился в Наркомат иностранных дел и от имени своего правительства предъявил требование снять с этих высот погранпосты и вывести всех военных из района озера Хасан, так как и озеро, и высоты принадлежат независимому государству Маньчжоу-Го.

Когда послу показали Хучунский протокол, подписанный еще в 1886 году, где было сказано, что эти земли принадлежат России, тот не обратил на это никакого внимания и заявил, что его правительство оставляет за собой право принять адекватные меры. На дипломатическом языке это означало, что Япония не остановится перед применением силы.

Так оно и случилось… Подтянув несколько дивизий и военных кораблей, японцы ринулись на Безымянную, которую защищал наряд, состоявший всего из одиннадцати пограничников. В первом же бою почти все они погибли, но высоту удержали. Во втором, когда Безымянную и Заозерную штурмовало несколько полков, высоты пришлось сдать.

Тогда-то и подключили к делу только что отозванных из Испании Григория Штерна и Павла Рычагова. От них требовали решительной атакой высоты немедленно отбить. Но они, ссылаясь на опыт авантюрных штурмов под Севильей, Гранадой и Теруэлем, заявили, что такая атака приведет к большим потерям. Ничего страшного не случится, если высоты будут отбиты не немедленно, а неделей позже. Тем временем в район Хасана можно перебросить необходимые для штурма силы, включая самолеты, танки, боевые корабли и даже подводные лодки.

В Кремле с их планом согласились… И вот, 6 августа, как только развеялся туман, Рычагов поднял в небо 250 самолетов. Бомбовый удар по высотам был страшный! Потом в дело вступила артиллерия, за ней около трехсот танков и несколько полков пехоты.

Казалось, что такие силы японцев просто-напросто сомнут. Но не тут-то было! Трое суток продолжались ожесточенные бои, и прекратились они лишь тогда, когда защищать высоты было некому. 11 августа Япония запросила мира и от претензий на Безымянную и Заозерную, а заодно и озеро Хасан отказалась.

Москва ликовала! Москва праздновала победу и чествовала победителей. Не были забыты и Штерн с Рычаговым: за успешное руководство боевыми операциями они были награждены орденами Красного Знамени. Но главное не ордена, главное – они были приняты, если так можно выразиться, в высшую лигу советских военачальников: Штерну было присвоено звание генерал-полковника и доверен ответственнейший пост начальника Противовоздушной обороны страны, а Рычагов, которому не было и тридцати, получил звание генерал-лейтенанта и должность начальника ВВС Красной Армии. Оба были избраны депутатами Верховного Совета СССР, оба стали Героями Советского Союза и оба… расстреляны как заговорщики, террористы, шпионы и враги народа.

О вынесенном им смертном приговоре Борис узнал значительно позже, когда и сам был в весьма затруднительном положении. А пока что он с удовольствием читал отчеты о новой победе русских над японцами, на этот раз в районе монгольской реки Халхин-Гол. Григорий Штерн и Павел Рычагов отличились и в этих боях, а Яков Смушкевич, которого в Испании знали как генерала Дугласа, стал дважды Героем Советского Союза.

Единственное, что смущало Скосырева, так это авторство газетных репортажей: ни под одним из них не было подписи Михаила Кольцова.

«В чем дело? – размышлял он. – Никогда не поверю, чтобы такой боевой журналист, как Кольцов, во время войны отсиживался в Москве. Может, болен? А может, не приведи бог, последовал совету Сталина и застрелился? Чур меня, чур! – перекрестился Борис. – Этого не может быть, потому что не может быть вообще! С чего бы ему стреляться, если он один из самых популярных и самых уважаемых людей страны?! А если арестован? За что? – тут же отмел он эту мысль. – За заметки с фронтов испанской войны? Ерунда, кому они могли навредить? И все же что-то здесь не так, – не находил себе места Борис, – сердцем чую, что что-то не так. Стоп! – хлопнул он себя по лбу. – Если кто-то что-то знает, так это Мария! Она же в Париже, и Михаил ей наверняка пишет. Значит что? Значит, надо послать туда Гостева, и он все разузнает».

Так Скосырев и поступил… Но когда Гостев вернулся, Борис снова слег. Новость, которую привез Гостев, была такой скверной, что хуже не придумаешь: оказывается, Михаила Кольцова арестовали еще в конце 1938-го, и где он теперь и что с ним, никто не знает. Мария рвется в Москву, она хочет на месте разузнать, что к чему, но друзья ее отговаривают, боясь, что в лапы НКВД попадет и она.

И все же установить местонахождение Михаила удалось: оказывается, арестовав Кольцова прямо в редакции «Правды», его бросили в печально известную Внутреннюю тюрьму Лубянки. В постановлении на арест, подписанном лично Берией, говорилось, что Кольцов враждебно настроен к руководству партии, что является двурушником в рядах ВКП(б) и что тесно связан с правотроцкистским подпольем, действующим в стране.

На первом же допросе его обвинили в шпионаже, правда, не сказав, в пользу какой страны. Кольцов это обвинение решительно отверг!

– Не занимайтесь запирательством! – повысил голос следователь. – В ваших же интересах запирательство прекратить и рассказать следствию о своей предательской антисоветской деятельности.

– Мне не о чем рассказывать, – развел руками Кольцов, – потому что такого рода деятельностью я никогда не занимался.

– Следствие вам не верит. Но мы вас об этом еще допросим. Приготовьтесь! – дыхнув перегаром, обнажил лошадино-желтые зубы допрашивавший его сержант.

Судя по всему, Михаил Ефимович не придал особого значения ни восклицательному знаку в конце этой фразы, ни зловещему совету к чему-то там приготовиться. А зря! Сержант тут же отдал Кольцова, говоря на тюремном жаргоне, в работу, то есть в руки звероподобных надзирателей, которые так профессионально избивали подследственных, что все их тело превращалось в сплошной кровоподтек, и лишь три пальца правой руки оставались нетронутыми – это для того, чтобы арестант мог подписывать протоколы допросов.

После первого же изуверского избиения Михаил Ефимович стал гораздо сговорчивее и подписал несколько протоколов, в которые черным по белому было занесено его признание в том, что еще в годы Гражданской войны он опубликовал несколько антисоветских статей.

– Если не ошибаюсь, в это время вы уже были коммунистом? – уточнил следователь.

– Да, – не без гордости согласился Кольцов. – Причем одну из рекомендаций в партию дал нарком просвещения Луначарский.

– Как же вы его подвели! – театрально покачал головой сержант. – Быть коммунистом – и печатать антисоветские статьи…Может быть, сами подскажете, как это называется? – грохнул он кулаком по столу.

– Признаю, – потупил глаза Кольцов. – Признаю, что это предательство. И вражеский выпад, – добавил он.

– То-то же! – удовлетворенно закурил «беломорину» сержант. – А то «мне не о чем рассказывать». Расскажете, все расскажете! И вспомните даже то, о чем навсегда забыли. Увести! – вызвал он конвойного.

А потом наступила пауза, очень странная пауза. Раньше Кольцова вызывали на допросы чуть ли не каждый день, а теперь, когда он многое вспомнил и готов был абсолютно все рассказать, на целый месяц о нем забыли.

«Что за чертовщина?! – маялся он. – Я же все осознал, я понял свои заблуждения и готов признать ошибки, а на допросы не вызывают. Опять же, газет не читаю, с людьми не общаюсь: так можно и свихнуться».

И не догадывался умница Кольцов, что он попал в умело расставленные сети хитрого следователя, который понимал, что деятельная натура журналиста будет искать выхода и рано или поздно Кольцов попросит чернила и бумагу. Так оно и случилось.

– Я готов написать личные показания, – заявил он. – Я же все-таки журналист, и мне сподручнее писать, нежели отвечать на ваши вопросы. Вы не сомневайтесь, я опишу все, что помню и назову всех, кого знаю.

– Ну вот, – выковыривая спичкой кусок застрявшего в зубах бифштекса, довольно хмыкнул сержант, – совсем другое дело. Пишите и об экономии бумаги не думайте: чего-чего, а этого у нас в достатке. Насчет того, чтобы опубликовать, не обещаю, – решил пошутить он, – а вот прочитать – прочитаю. И, смею вас уверить, более заинтересованного и более внимательного читателя у вас еще не было, – жестко закончил он.

Прекрасно понимая, что раскаявшихся грешников любят не только на небесах, но и на Лубянке, Михаил Ефимович начал посыпать голову пеплом.

«Мелкобуржуазное происхождение (я являюсь сыном зажиточного кустаря-обувщика) создали те элементы мелкобуржуазной психологии, с которым я пришел в большевистскую печать: я считал, что можно работать в советских органах и в то же время нападать на эти органы на столбцах существовавших тогда буржуазных газет.

В 1923 году я начал редактировать иллюстрированный журнал „Огонек“, в котором, в частности, были помещены хвалебные очерки о Троцком, Радеке, Рыкове и Раковском, которые тогда еще не были разоблачены как враги народа и занимали видные посты в руководящих органах партии и правительства.

По мере того как журнал „Огонек“ разросся в издательство, вокруг него постепенно сформировалось объединение редакционных и литературных работников, чуждых советской власти и являющихся ярко выраженной антисоветской группой».

Понимая, что группа – это не шуточки и что следователь потребует назвать имена, Кольцов, видимо, решив, что не одному ему сидеть, назвал более десятка имен, которых тут же взяли в оперативную разработку. Среди них были такие известные деятели литературы и искусства, как Роман Кармен, Евгений Петров, Алексей Толстой, Лилия Брик, Илья Зильберштейн, Наталья Сац, Илья Эренбург, Борис Пастернак, Владимир Киршон, Леопольд Авербах, Исаак Бабель и многие, многие другие. Одни, такие как Наталья Сац, были немедленно арестованы и осуждены на длительные сроки. Другие, такие как Киршон, Бабель и Авербах, не только арестованы, но и расстреляны. И только Эренбурга, Кармена, Пастернака, Толстого и еще несколько человек по совершенно непонятным причинам не тронули.

Как ни ужасно это звучит, но, став на этот путь, Кольцов уже не мог остановиться. Он называет имена артистов, дипломатов и даже сотрудников НКВД, с которыми в той или иной степени был знаком. Самое удивительное, следователь об этих людях его не расспрашивал, а Кольцов, ломая карандаши, все строчил и строчил разоблачительные тюремные очерки.

Дошло дело и до Испании. В одном из таких, с позволения сказать, очерков, Кольцов не дрогнувшей рукой написал:

«Я не раз брал интервью у главного военного советника Григория Штерна. На словах он был на стороне республиканцев. Но когда я закрывал блокнот, то он, как мы говорим, не для печати, заявлял, что эта война обречена на неудачу и он сделает все от него зависящее, чтобы любой ценой войну прекратить. „Даже ценой поражения?“ – уточнял я. На что он утвердительно кивал головой и добавлял, что чем быстрее это произойдет, тем лучше, так как будет меньше бессмысленных жертв.

Я уж не говорю о том, что Штерн спустя рукава смотрел на безобразные попойки, которые устраивали наши военные советники, тратя при этом казенные деньги. Стыдно признаться, но в этих кутежах принимал участие и я. Кроме того, полностью разделяя тезис Штерна, я занимался разлагающей деятельностью как среди испанцев, так и среди наших советников, развивая в их среде скептическое отношение к исходу войны.

А испанской интеллигенции, разумеется, в провокационных целях, я постоянно указывал на необходимость уничтожения церквей и расстрела католических священников. При этом я прекрасно понимал, к каким это приведет последствиям и как сильно озлобит простое население».

Так вот, оказывается, откуда ноги растут, вот что стало причиной ареста генерала Штерна! Но, как вскоре выяснилось, не только это: показания Кольцова стали весьма серьезным фрагментом в той мозаике обвинений, которые выдвинули против Штерна, но были и другие. Самый увесистый камень в своего сослуживца бросил бывший начальник Разведуправления Красной Армии Ян Берзин (он же Кюзис Петерис), который тоже был в Испании, стал кавалером ордена Ленина, а затем арестован и расстрелян. Но на одном из допросов он успел сказать, что вместе со Штерном входил в заговорщическую группу, которая ставила своей задачей не только свержение советской власти, но и уничтожение руководителей партии и правительства, и прежде всего Сталина.

Несколько позже не менее увесистый булыжник запустит в Григория Михайловича и легендарный генерал Дуглас, который тоже окажется на Лубянке. Не выдержав пыток, Яков Смушкевич признается в том, что и он сам, и Григорий Штерн являются не только участниками военной заговорщической группы, но еще и германскими шпионами. Причем завербовали их в Испании, и они делали все от них зависящее, чтобы республиканцы потерпели поражение.

Глава ХХХIII

Пока в Москве шла эта отвратительная возня, в Берлине заканчивались последние приготовления к началу реализации плана «Вайс». На границах Польши было сосредоточено более полутора миллионов солдат, около трех тысяч танков и более двух тысяч самолетов. Дело оставалось за малым – за поводом для нападения. На одном из совещаний Гитлер так и сказал: «Важно сделать так, чтобы Германия выглядела стороной не нападающей, а защищающей своих граждан и свои интересы. Я такой пропагандистский повод для начала войны дам, и неважно, будет он правдоподобным или нет. Победителя потом не будут спрашивать, правду ли он говорил».

И ведь дал! В соответствии с разработанной в строжайшей тайне операцией «Гиммлер» в немецких тюрьмах отобрали несколько десятков уголовников, переодели их в форму польских солдат, сказали, что для съемок фильма они должны имитировать вооруженное нападение на радиостанцию пограничного немецкого городка Глейвиц, пробиться к микрофону и заявить, причем по-польски, что пришло время войны Польши против Германии, и призвать всех поляков с оружием в руках выступить против немцев.

Сочиненная Гитлером пьеса была разыграна, как по нотам. Немецкие полицейские – тоже переодетые уголовники, героически сопротивлялись, но «поляки» все же захватили радиостанцию и передали в эфир призыв к началу войны.

Призыв был услышан, но не в Варшаве, а в Берлине. 1 сентября 1939 года в 4 часа 45 минут немецкие войска перешли в наступление: именно в этот день и час началась Вторая мировая война. Первыми жертвами со стороны немцев были те самые уголовники: чтобы замести следы, в соответствии с планом «Гиммлер», все они были немедленно расстреляны.

Верные союзническому долгу, Англия и Франция через день объявили войну Германии, но никакой помощи Польше не оказали. Больше того, французское командование отдало приказ, запрещавший обстреливать немецкие позиции, а британским летчикам ни под каким видом нельзя было бомбить германские военные объекты. Правда, над территорией Германии они летали, но сбрасывали не бомбы, а листовки, и, что удивительно, ни один истребитель не пытался их атаковать.

– А что я говорил! – потирая руки, возглашал на одном из совещаний Гитлер. – Хоть англичане и французы и объявили нам войну, это не значит, что они будут воевать в действительности. Так что пусть себе до поры до времени летают: листовки не бомбы, они нам не страшны.

Эта «странная война» – именно под таким названием она вошла в историю, продолжалась девять месяцев, пока Гитлер не отдал приказ начать осуществление планов «Гельб» и «Рот», то есть «Желтого» и «Красного». В соответствии с этими планами предполагалось в кратчайший срок разгромить англо-французские войска, оккупировать Нидерланды и Бельгию, поставить на колени Францию и принудить Великобританию к подписанию выгодного для Германии мира.

Кроме последней, всех этих целей удалось достигнуть за каких-то сорок четыре дня. Но, самое главное, немцы расплатились за унизительное Компьенское перемирие, подписанное в ноябре 1918 года. Тогда оно венчало поражение Германии в Первой мировой войне, зато теперь, в июне 1940-го, Компьенское перемирие, подписанное, кстати, в том же белом салон-вагоне маршала Фоша, изъятом по приказу Гитлера из музея, свидетельствовало о капитуляции Франции и безоговорочной победе фашистской Германии. Чтобы этот факт стал историческим, одна из немецких дивизий в полном составе промаршировала по Елисейским Полям и под Триумфальной аркой Парижа, а победоносный фюрер сфотографировался на фоне Эйфелевой башни.

На правах победителя Гитлер не только оккупировал большую часть Франции, но и обязал французское правительство нести расходы по содержанию оккупационных войск. Но оккупировать всю Францию немцы почему-то не захотели и позволили прогермански настроенному маршалу Петэну создать так называемую «свободную зону», в которой действовали законы военно-фашистского режима. Так как резиденция Петэна находилась в маленьком курортном городке Виши, то и его правительство называлось вишистским.

Все бы ничего, если бы «свободная зона» не граничила с Андоррой. Это соседство для Бориса Скосырева станет роковым, а немецкий француз Петэн сыграет в его судьбе поистине зловещую роль.

Но пока что Петэну было не до Андорры, так как одной из главных задач его армии (да-да, Гитлер разрешил Петэну иметь стотысячное войско) была борьба с силами французского Сопротивления. В Берлине только руки потирали, наблюдая за тем, как французы убивают французов.

Еще больший восторг у берлинских вояк, особенно у адмиралов Редера и Деница, вызвала проведенная англичанами операция «Катапульта»: ведь английские моряки сделали то, что было не по силам немецким – они уничтожили французский флот, стоявший в портах Северной и Западной Африки. Мотивируя свое решение тем, что эти корабли могут достаться немцам и тогда германский флот станет мощнее британского, англичане разбомбили и пустили на дно или сильно повредили линкоры «Бретань», «Прованс», «Страсбург», «Ришелье» и «Дюнкерк», а несколько крейсеров, эсминцев и подводных лодок взяли под свой контроль.

Ошарашенные такой невиданной подлостью, французские моряки хоть и не сразу, но оказали союзникам достойное сопротивление, выведя из строя несколько английских кораблей, но так как фактор внезапности был на стороне англичан, они все же победили. Выступая в парламенте, Черчилль подал это как большое достижение, заявив, что «британскому флоту удалось нанести жестокий удар по своим лучшим друзьям, тем самым обеспечив Англии господство на море».

Но по большому счету это господство ничего не давало, тем более что при более тщательном рассмотрении его не оказалось. А ведь впереди была тщательно разработанная операция «Морской лев», в ходе которой на Британские острова должно было высадиться тридцать немецких дивизий и в течение одного месяца поставить Британскую империю на колени. Разведка об этом плане сообщила вовремя, но, когда у того же Черчилля спросили, достаточно ли у англичан сил для отражения этого вторжения, он ответил: «Английский народ вооружен больше энтузиазмом, нежели оружием. Мы будем бить немцев по головам пивными бутылками, ибо только это у нас и есть».

А когда парламентарии потребовали назвать цифры, то оказалось, что против двух тысяч немецких бомбардировщиков и полутора тысяч истребителей Англия может выставить всего четыреста пятьдесят бомбардировщиков и шестьсот истребителей. Не говоря уже о том, что германский флот располагал линкорами, крейсерами, большим количеством подводных лодок и, что самое главное, практически неуязвимыми для артиллерии «военными крокодилами» – так немцы называли специально созданные железобетонные баржи, на которых они намеревались перебросить через пролив танки, пушки и сто пятьдесят тысяч отборных десантников.

Разрабатывая этот план, расчетливые немцы учли буквально все, даже фазы Луны и связанные с ними приливы и отливы: исходя из этого, «Морской лев» должен был прыгнуть в промежутке между 15 и 30 сентября. Не исключено, что так бы оно и случилось, если бы в дело не вмешался честолюбивый Геринг. В превентивной беседе с фюрером он доказал, что во время десантирования потери в немецких войсках будут чудовищные, поэтому, чтобы эта победа не стала пирровой, «Англию из войны надо выбомбить» – он так и сказал, то есть разрушить крупные города, уничтожить фабрики и заводы, посеять среди народа страх и панику. «Это поможет сломить волю к сопротивлению и вынудит правительство запросить мира с Германией», – закончил Геринг.

Подумав, Гитлер согласился и приказал, не откладывая дела в долгий ящик, начать предложенную Герингом «Битву за Англию».

За свои восточные границы фюрер был спокоен, так как еще в августе 1939-го с Советским Союзом был подписан пакт о взаимном ненападении: в историю он вошел как «Пакт Молотова – Риббентропа». Гитлер считал, что Сталин этим пактом должен быть доволен, ведь немцы отдали русским захваченные в боях с поляками Брест и Львов, в результате чего западные границы СССР были отодвинуты на триста с лишним километров.

Это то, что входило в официальный протокол, но ведь были еще и секретные протоколы, в соответствии с которыми между Германией и Советским Союзом были поделены сферы влияния: вся Польша отходила Германии, а Латвия, Эстония, Бессарабия и даже Финляндия – России. С Финляндией, как известно, вышла неувязка: чтобы отодвинуть границу от Ленинграда, с ней даже пришлось воевать, но в качестве компенсации за потери Сталин получил право присоединить к Советскому Союзу Литву.

Надо сказать, что Сталин не остался в долгу и, прекрасно понимая, что его слова разлетятся по всему свету, в присутствии Риббентропа провозгласил вошедший в историю тост.

– Я знаю, что немецкий народ любит фюрера, – сказал он. – Поэтому я хочу выпить за его здоровье.

Гитлер этим тостом был очень доволен, так как был уверен, что усыпил бдительность восточного владыки: ведь в эти дни полным ходом шла разработка плана «Барбаросса», и до нападения на Советский Союз оставалось не так уж много времени. Именно поэтому, видимо, желая, чтобы Сталин впал в летаргический сон, Гитлер пошел еще дальше: он дал «добро» на совершенно противоестественную акцию – на совместный парад германских и советских войск, который решили провести в отвоеванном у поляков Бресте.

Тогда перед стоящими бок о бок немецкими и русскими генералами, демонстрируя союзнические отношения, промаршировали немецкие и русские батальоны. Молодцом был и Геринг, который послал в подарок маршалу Ворошилову транспортный самолет. И ведь было за что благодарить! Нарком обороны СССР разрешил немцам использовать радиостанцию Минска в качестве дальнего радиомаяка, так что, отправляясь на бомбежки Варшавы, Кракова и Лодзи, штурманы люфтваффе настраивались на частоту Минска.

В принципе, для начала массированных налетов на Англию все было готово, но Гитлер с подписанием последнего приказа, который назывался Директива № 17, все тянул и тянул: он надеялся, что Черчилль поймет сигнал, который фюрер послал ему еще у Дюнкерка, и пойдет на подписание мира. А ведь тогда к морю была прижата 400-тысячная группировка англо-французских войск, и сбросить их в холодные воды Северного моря немцам ничего не стоило. Но фюрер распорядился приостановить наступление и позволил переправить через Па-де-Кале большую часть войск, захватив в качестве трофеев лишь танки, пушки да несколько тысяч пленных.

Но Черчилль этого сигнала не понял. И тогда Гитлер зажег перед люфтваффе зеленый свет, приказав стереть с лица Земли «самую большую в мире цель» – так он назвал Лондон. Первые двести «юнкерсов» появились над Лондоном 7 сентября. Сбросив смертоносный груз, они уступили небо тремстам, а потом еще двумстам тяжелым бомбардировщикам! Центр города пока что не бомбили, а вот железнодорожные узлы, доки, пристани и продовольственные склады разнесли в пух и прах. Словно сотня вулканов, взрываясь и разлетаясь окрест, полыхали элеваторы с пшеницей, пылающей лавой растекался по улицам сахар, кипящей рекой струилось масло. А когда начали взрываться бочки с вином и виски, от которых загорелся каучук, окутавший ядовитым черным дымом половину города, люди бросились к Темзе, ища спасение в водах реки.

Пожары полыхали такие сильные, что ночью было светло, как днем. Немецкие летчики, конечно же, этим воспользовались и обрушили на город еще несколько тысяч бомб. Результатами они могли быть довольны: только во время этого налета погибло под развалинами и сгорело в огне пожарищ несколько тысяч лондонцев, в основном стариков, женщин и детей.

На следующий день асы Геринга взялись за центр города. Рушились здания банков, горел парламент, превратилась в развалины часть Букингемского дворца и, что самое ужасное, горой щебня стали восемь церквей, в которых прятались от бомб жители близлежащих кварталов.

Но и это были, как сказал один из чудом уцелевших лондонцев, цветочки, а ягодки посыпались через два дня, когда над городом появилось более тысячи немецких стервятников. Хоть силы были и неравны, английские летчики встретили их достойно: более 50 самолетов они сбили, потеряв, правда, при этом около 30 своих.

И так каждый день и практически каждую ночь. Налеты следовали за налетами, и людей погибало все больше: всего жертвами немецких бомбардировок стало около 150 тысяч человек, в том числе 60 тысяч были убиты на месте. Но постепенно английские летчики перехватили инициативу и научились сбивать хваленых немецких асов: они за время «Битвы за Англию» сбили 1500 самолетов, а немцы – 900.

Как бы то ни было, в небе Лондона немецкие бомбардировщики стали появляться все реже, перенеся удары на Манчестер, Бирмингем, Ливерпуль и Ковентри.

И тут я должен вернуться к слегка забытому главному герою этого повествования. Дело в том, что варварская бомбардировка Ковентри так сильно ударила по Борису Скосыреву, что он едва не наложил на себя руки. Да-да, этот хоть и не совсем положительный, но, безусловно, сильный человек всерьез подумывал о том, чтобы застрелиться. Изредка заглядывая в зеркало и морщась от уставившейся на него враз постаревшей, потухшей и дряблой физиономии, он бродил по комнатам, прикидывая, где лучше уложить свой труп.

В таком состоянии и застал его Павел Маркин, который примчался хоть и с недоброй, но все же не такой страшной вестью, какую Борис получил из Англии. Утром, просматривая почту, первым делом он распечатал телеграмму из Лондона.

«От Ламорес! – обрадовался он. – Ты еще жива, моя старушка, – с нежностью подумал Борис. – Жив и я, привет тебе, привет. Совсем рехнулся, – остановил он сам себя, – своих слов не хватает, так решил воспользоваться Пушкиным. А ведь меня с ней многое связывает, – продолжал размышлять он, – если бы не леди Херрд, ничего этого, – обвел он глазами свою резиденцию, – не было бы и в помине. Да кто меня понимал, лучше, чем она? Тереза? Едва ли. Тереза – женщина дела, она принадлежала больше революции, нежели мне. Где-то она сейчас? – вздохнул Борис. – Не во Франции же: на севере там фашисты немецкие, на юге – французские, и с теми, и с другими Терезе не по пути. Хорошо бы, если бы она добралась до Москвы: там все свои и в обиду испанскую коммунистку не дадут».

И тут, сам не зная почему, Борис начал читать телеграмму не с начала, а с конца. Подпись была настолько неожиданной, что Борис невольно вздрогнул: «Ваш Иствуд» стояло в конце телеграммы.

«При чем тут Иствуд? – пожал он плечами. – А-а, понятно, он же доктор, и леди Херрд, вероятно, больна».

Но когда он прочитал телеграмму с начала до конца, то почувствовал, что прямо сейчас, сию же секунду умрет.

«Уважаемый господин Скосырев! Вчера, в результате налета немецкой авиации, от прямого попадания бомбы в собор, где прятались сотни людей, все они погибли. Тяжело ранило и леди Херрд. Прибыв на место происшествия, я застал ее живой, и она скончалась на моих руках.

Последние ее слова были обращены к вам. „Передайте Борису, – сказала она, – что я его очень…“ Закончить фразу она не смогла и с улыбкой испустила дух. Это произошло подле чудом уцелевшего алтаря, поэтому я смею надеяться, что Бог простит все ее прегрешения и примет в свои чертоги эту прекрасную и много страдавшую женщину.

Примите мои искренние соболезнования. Ваш Иствуд».

Не выпуская из рук телеграммы, Борис на целый час, в какой-то нелепой позе застыл в кресле. Словно паралич разбил Бориса, и он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а когда пытался говорить, вместо слов вырывались какие-то всхлипы. Придя в себя, он поднялся, чтобы что-нибудь выпить, и тут, как назло, по пути повстречалось зеркало. Заглянув в него, Борис себя не узнал – такой враз постаревшей, потухшей и дряблой физиономии у него никогда не было.

Что-то выпив и чем-то закусив, Борис чисто механически взялся за газеты. И тут он узнал то, что немцы вначале скрывали, а потом раструбили по радио и во всех газетах. Оказывается, в налете на Ковентри участвовало 500 бомбардировщиков. Они летели волнами и бомбили город в течение десяти часов. На город было сброшено 600 тонн бомб, в том числе несколько сот замедленного действия – это для того, чтобы уничтожать пожарных, спасателей и поспешивших выйти из бомбоубежищ жителей. Город бы практически стерт с лица Земли, число погибших составило несколько тысяч мирных граждан.

«Такой ковентризации будут подвергнуты все английские города и села, – писала „Дейли телеграф“, перепечатывая заметку из „Берлинер цайтунг“. – К тому моменту, когда на землю туманного Альбиона ступит нога немецкого солдата, вся Англия будет похожа на Ковентри, то есть превратится в руины и поросшие травой развалины».

Там же был опубликован приказ о награждении летчиков и штурманов, участвовавших в налете на Ковентри. А сказанные на церемонии награждения слова фюрера были набраны аршинным шрифтом.

«„Немцы идут“ – эти слова должны повергнуть в страх всех наших врагов. Пусть жители Западной Европы содрогнутся от ужаса!» – заявил Гитлер, напутствуя свою солдатню.

– Плохо дело, – отложил наконец газеты Борис, – очень плохо. Теперь противостоять Гитлеру уже никто не сможет, так что если не мировое, то уж европейское господство ему обеспечено. Хотя, если верить его бредням, изложенным в «Майн кампф», главная мечта фюрера – уничтожение большевизма. Как ни кощунственно это звучит, но спасти Европу может только нападение Германии на Россию: там дивизии вермахта не смогут действовать мощным кулаком, а растянутся в цепочку. Красная Армия в конце концов их перемелет, и не без помощи генерала мороза превратит в труху. А ты как думаешь? – обратился он к Маркину.

– Не знаю, – пожал плечами Павел. – На мой взгляд, Гитлер и Сталин близнецы-братья: один опутал колючей проволокой концлагерей Германию и Польшу, другой – Сибирь и Дальний Восток. Один в «ночь длинных ножей» уничтожил друзей-соперников, сомневавшихся в непогрешимости фюрера, другой, проводя показательные процессы, отправил не тот свет всех, кто сомневался в непогрешимости отца народов. Так что пусть дерутся, пока не перегрызут друг другу глотки.

Кстати, – раскрыл он газету, – со мной согласен и Черчилль, правда, не Уинстон, а его сын Рандольф, которому отец поручил поделиться воззрениями семьи. Ты только послушай, что заявил в своем интервью послушный сынок: «Идеальным исходом войны на Востоке был бы такой, когда последний немец убил бы последнего русского и растянулся мертвым рядом». Каково, а?! А ты говоришь: спасти Европу. Никакой Европы нет, а есть фашистская Германия и присоединившиеся к ней такие же режимы, вроде режимов Франко, Муссолини, Хорти, Антонеску и даже болгарского царя Бориса.

– Да ты что? – удивился Скосырев. – Неужели и мой тезка с ними? А как же русские братушки, как же Шипка, освобождение от турецкого ига и все такое прочее?

– Шипка, говоришь?! – не на шутку разозлился Маркин. – А ты вспомни, на чьей стороне воевали болгары во время Первой мировой! То-то же, не на стороне братушек, а на стороне Германии. Вот и сейчас, во время встречи с Гитлером, царь Борис поклялся в своей преданности, а потом смиренно попросил… Сейчас, – схватил он «Берлинер цайтунг», – чтобы не переврать, процитирую его слова по газете: – «Не забывайте, что там, на Балканах, вы имеете верного друга, – заверил он. – Не оставляйте его».

– Вот сволочь! – схватил Борис трость и со свистом рассек ею воздух. – Ведь сколько наших полегло, освобождая их от турок! Хотя бы в память о павших не вел себя так по-скотски. Нет, что ни говори, а друзей у России как не было, так и нет, – вздохнул он. – Попутчиков, да и то всего лишь на какое-то время, сколько угодно, а друзей – нет.

– Да гори они все ясным пламенем! – еще больше разозлился Маркин. – Сейчас нам не до них, сейчас самое время подумать о себе. Тут такое дело, – начал он издалека, – что с него надо было бы начать, но все карты спутала телеграмма от Иствуда. Вы были в таком состоянии, что лезть со своими проблемами я просто не решался. А проблемы-то серьезные.

– О господи! – рухнул в кресло Борис. – У тебя-то что еще за проблемы?

– Вообще-то, не столько у меня, сколько у вас. Но можно сказать и так, что проблемы у нас общие. Чтобы не ходить вокруг да около, прочтите-ка это письмо, – протянул он оклеенный марками синий конверт. – Оно пришло кружным путем, через Гибралтар, Лиссабон и Виши. Его автор, хоть и заочно, хорошо вам знаком: во всяком случае, в свое время вы им очень интересовались и даже попросили леди Херрд навести о нем справки в Лондоне.

– Филби? – вскинул брови Борис. – Неужели это письмо от Кима Филби? Я слышал, что он едва не попал в Дюнкеркский котел, с трудом добрался до Англии и по каким-то причинам из «Таймс» ушел.

– Да, теперь он занимается другим, куда более важным, делом, – туманно намекнул на что-то Маркин. – Могу лишь сказать, что, уезжая из Испании, он попросил меня, естественно, как коллегу, – торопливо добавил Маркин, – время от времени сообщать ему, что тут у нас происходит и не собирается ли Франко двинуть свои войска на север, чтобы ударить в тыл французам, которые как могли сопротивлялись немцам.

– Ох, и темнила же ты, Пашка, – досадливо поморщился Борис. – О том, что журналистика для Филби была лишь прикрытием, я знал всегда, и то, что он работает на английскую разведку, тоже секретом не было. Надеюсь, чтобы расшифровать письмо, его не надо проглаживать утюгом? – усмехнулся Борис и вскрыл конверт.

«Дорогой коллега! – начал читать он. – Сегодня, когда над нашими городами вместо дождя все чаще идет град, да такой ужасный, что уберечься от него нет никакой возможности, я вспоминаю времена, когда мы поднимали глаза на небо только для того, чтобы посмотреть, нет ли там облаков. А если воронье куда-то и летело, то не к нам, а от нас, и это нас нисколько не смущало.

Так случилось, что недавно я побывал в тех краях, где мы изводили чернила, сочиняя корреспонденции в свои газеты. И, знаете, кого я встретил? Того самого чародея запахов и ароматов, которого мы знали еще и как коллекционера часов. Он признался, что очень устал, что работа стала ему в тягость, и он попросил доверить ему должность представителя их фирмы в какой-нибудь тихой стране. Но так как он не может без боя быков, то просил направить его туда, где есть и матадоры, и пикадоры, и безжалостные быки. Учитывая заслуги перед фирмой, другой любитель боя быков просьбу нашего знакомого уважил и назначил его чрезвычайным и полномочным представителем фирмы в стране, где бой быков существует.

Перед посадкой на пароход он вспомнил какого-то барона, которого не знаю я, но, как он сказал, хорошо знаете вы. Во-первых, он просил передать барону, что просит у него прощения. Когда я спросил, за что, любитель боя быков ответил, что барон знает. И, во-вторых (как он сказал, в качестве искупления), сообщил о принятом где-то наверху решении недели через две имение у барона отобрать. А его самого за то, что до сих пор предоставляет кров людям, которых разыскивает правосудие как северного, так и южного соседей, поместить в один из санаториев, где барона вылечат не только от болезней, но и от заблуждений.

Поэтому, сказал бывший чародей, барону надо как можно быстрее сесть на пароход и отправиться за океан, где таких санаториев пока что нет.

Теперь, когда я выполнил просьбу известного вам синьора, со своей стороны могу сообщить, что в ближайшие дни буду в Лиссабоне и на всякий случай закажу на ваше имя, дорогой коллега, два билета на пассажирский лайнер „Монтевидео“: мне почему-то кажется, что вы не оставите барона одного и непременно к нему присоединитесь.

Крепко жму руку и желаю всяческих успехов! Ваш Старший коллега».

– Вот так письмецо-о, – плеснул себе хереса Борис, – как мы когда-то говорили, без бутылки не разберешься.

– А по-моему, все яснее ясного, – пригубил глоток коньяка Маркин. – Град, от которого нельзя уберечься – это немецкие бомбы, которые сыплются на Лондон. Воронье – самолеты легиона «Кондор», идущие на Мадрид. Чародей ароматов – ваш старый друг Рамос. А вот за что он просит прощения, я не знаю, – развел руками Маркин.

– Было дело, – вздохнул Борис. – Он меня чуть было на тот свет не отправил. Если бы Тереза не разбила тот чертов флакончик, не быть бы мне живу. Так, – потирая руки, продолжал он, – а что это за страна, куда Рамос напросился в качестве посла?

– Да Мексика же! – воскликнул Маркин. – Бой быков есть только там.

– Ну, а намек на изъятие имения не надо и расшифровывать, ясно, что речь идет о захвате Андорры. Вот только кому она достанется: Франко или Петэну?

– Я думаю, Франко.

– Почему?

– Потому что Петэн – марионетка, к тому же марионетка второсортная. И у него нет никаких заслуг в фашистском движении. А Франко три года воевал с республиканцами, в том числе с коммунистами, и, что бы там ни говорили, победил. Так что Андорра будет неплохим трофеем.

– А Лига Наций? – с надеждой уточнил Борис. – Она за нас не заступится?

– Да что она может, эта убогая Лига Наций, особенно теперь, когда Франция повержена, а Британия под колпаком люфтваффе?! Единственное, на что ее хватило, так это за нападение на Финляндию исключить из своих рядов Советский Союз.

– М-да, пожалуй, ты прав, – поскреб подбородок Борис. – Раньше косые взгляды Франко сдерживала Франция, а теперь, когда Франции нет, каудильо ничего не стоит договориться с фюрером, и тот даст добро на оккупацию Андорры. И что тогда? Тогда всех нас, и прежде всего меня, поместят в санаторий, а проще говоря, в концлагерь, где быстро излечат от республиканских заблуждений.

– Значит, пока не поздно, надо бежать, – жарко зашептал Маркин. – Пастухов Франко не тронет, на кой ляд ему пастухи, а вот нас – да, с нами, как ни крути, русскими людьми, он разберется в первую очередь. Для него все русские – коммунисты, я-то это знаю. У него на них большой зуб. Да и мы с вами, что ни говори, а неприятностей ему причинили немало. Как знать, быть может, история поставит нам это в заслугу, но платить собственной головой за две строчки в учебнике, по меньшей мере, глупо.

– Бежать-то бежать, но как? Как мы доберемся до Лиссабона? Ведь путь лежит через Испанию, а там нас схватят.

– Зачем же «через Испанию»? – резонно возразил Маркин. – Пойдем через петэновскую Францию. Во-первых, там нас никто не знает, и, во-вторых, мы им ничем не насолили, и до Бордо, а еще лучше до Нанта, даст Бог, доберемся. А там – на пароход или рыбацкий сейнер, и – в Лиссабон, где нас ждут билеты на уругвайский лайнер «Монтевидео».

– Кстати, – хлопнул себя по лбу Борис, – а почему ты решил, что это письмо от Филби?

– Так он же подписался. За глаза мы его называли Старшим коллегой, ведь Филби представлял не какую-нибудь захудалую газетенку, а солиднейшую «Таймс».

– Ну, что ж, – вздохнул Борис. – Будем считать, что Андоррская эпопея закончена. Не имею ни малейшего представления, что нас ждет впереди, но за то, что мы здесь сделали, стыдиться нам нечего. Ведь правда, а? – с надеждой спросил он у Маркина.

– Они еще не раз вспомнят нас добрым словом, – кивнул на горы Маркин. – Памятников нам, конечно, не поставят, но то, что страну в двадцатый век втащили мы, люди, я думаю, не забудут.

– Все, на этом точка! – решительно встал Борис. – Сколько у нас времени на сборы, недели две?

– Теперь уже одна, – почему-то взглянул на часы Маркин, – письмо шло целую неделю.

– Тогда – за дело. Не с пустыми же карманами отправляться в путь, за океаном голытьбу не любят. Эх, Пашка, Пашка, были бы мы прежней командой, с Костиным, с Зуевым, с Гостевым… Да, кстати, а куда девался поручик Гостев, что-то я его давно не видел?

– Он просил об этом не говорить, но теперь, я думаю, можно, – слегка потупившись, ответил Маркин. – Поручик Гостев подался в маки.

– Куда-куда? – не понял Борис.

– В маки. Так называют французских партизан. Виктор сказал, что ему все равно где бить бошей: на русских просторах, как мы это делали в Первую мировую, или во французских виноградниках, но немцев, тем более фашистов, он люто ненавидит и будет бить их смертным боем.

– Молодец, Витька! – хлестнул воздух тростью Борис. – Я бы и сам не прочь, но, – развел он руками, – есть много всяких «но».

Глава ХХХIV

Одним из главных «но» было событие, которое, в самом прямом смысле слова, могло изменить ход истории не только в Европе, но и во всем мире. Все началось с того, что неподалеку от родового имения лорда Гамильтона «Дауганвел Касл» разбился новейший немецкий самолет «Ме-110». Летчик, правда, успел выброситься с парашютом и благополучно приземлился на заросшем травой поле. Первым его обнаружил местный фермер Дэвид Маклин. Услышав рев падающего самолета, он выскочил из дома и увидел спускающегося парашютиста.

Оказавшись на земле и освободившись от лямок, парашютист попытался встать, но, громко ойкнув и скривившись от боли, снова повалился на землю. И все же он взял себя в руки и на довольно приличном английском сказал:

– Я немец, капитан люфтваффе Альфред Хорн. Ведите меня в «Дауганвел Касл». Я прибыл с важным посланием для герцога Гамильтона.

– Как я вас поведу, если вы не можете идти? – резонно заметил Маклин. – Судя по всему, при приземлении вы подвернули лодыжку. Поле-то неровное, да и трава густая. Если бы вы сообщили о времени своего визита, – с чисто английским юмором невозмутимо продолжал Маклин, – я бы траву скосил, поле стало бы ровным, как теннисный корт, и ваша лодыжка ни за что бы не пострадала.

– Буду прыгать на одной ноге, – натянуто улыбнулся немец.

– Нет, так дело не пойдет, – решительно возразил Маклин. – Хоть вы и немец и вас следовало бы заколоть вилами, первую помощь я вам окажу. А там будет видно! – перехватил он черенок прихваченных на всякий случай вил. – Обопритесь на мое плечо, и в три ноги поскачем к дому.

– Если бы все англичане были такими сговорчивыми, нам не пришлось бы воевать, – благодарно улыбнулся немец и, навалившись на плечо Маклина, запрыгал к дому.

Усадив летчика у камина и попросив мать угостить гостя чаем, Маклин занялся лодыжкой. Больше всего его поразила не распухшая нога, а меховые летные ботинки, сшитые из очень мягкой, по-видимому, перчаточной кожи.

– У вас все летчики в таких ходят? – поинтересовался он.

– Мы в них не ходим, а летаем, – поправил его Хорн. – А по земле ходим в сапогах.

– Ну-ну, – накладывая тугую повязку, проворчал Маклин. – Вы только не волнуйтесь, – прислушался он к шуму подъезжающей машины, – но я послал за солдатами. Ведь вы мой военнопленный, поэтому я послал не за полицией, а за солдатами. Я не прав?

– Вы абсолютно правы, – одобрил его действия Хорн. – Я, действительно, ваш военнопленный. Придет время, – загадочно улыбнулся Хорн, – и вы станете знаменитым, а поле, на которое я приземлился, вытопчут репортеры и всякого рода эксперты.

– А что случилось с вашим самолетом? – задал Маклин давно вертевшийся на языке вопрос. – Отказал мотор, кончился бензин или что другое?

– Ничего с ним не случилось, – пожал плечами Хорн. – Мой «мессершмитт» отлично работал все четыре часа пути, а, достигнув расчетной точки, я его просто разбил.

– Как так? – не понял Маклин.

– Бросил в пике – и он превратился в кучу железа.

– Зачем? – снова не понял Маклин.

– О господи, какой же вы непонятливый! – повысил голос Хорн. – Я разбил новейший немецкий самолет, чтобы он не достался вашим инженерам.

– Ах вот оно что, – дошло наконец до Маклина, – вы не хотели делиться немецкими достижениями. А почему вы решили, что ваши «мессеры» лучше наших «спитфайеров»?

– Да потому, что они пытались меня перехватить, но я от них ушел, как от котят, – не без гордости ответил Хорн.

– Надо же, – поскреб подбородок Маклин, – а в наших газетах пишут, что английские самолеты лучшие в мире. Все, лодыжка, как новенькая! – закончил он бинтовать. – Попробуйте встать.

– И действительно, – сделал несколько шагов Хорн, – вывиха будто и не было. Сколько я вам должен? – полез он в карман.

– Десять марок, – лукаво прищурился Маклин.

– А марок-то у меня как раз и нет, – порывшись в карманах, смутился Хорн. – Фунтов сколько угодно, а марок нет.

– Какой же вы тогда немец? – покачал головой Маклин. – Никогда не поверю, что жалованье немецким летчикам выдают в фунтах.

– Так я же… это… как его, – совсем расстроился Хорн, – я же летел в Англию. Зачем мне марки, если я летел в Англию? – нашелся наконец он. – Они же здесь не в ходу.

– Ладно, – пожалел его Маклин. – Будете моим должником. А за бинты и чай расплатитесь в другой раз. Тем более, что за вами уже приехали, – заметил он вламывающегося в дверь, нетвердо державшегося на ногах командира местной самообороны лейтенанта Кларка.

– Ну, – размахивая пистолетом, закричал Кларк, – кто тут немецкий парашютист? Кто посмел своим присутствием опоганить наше небо? А где остальные? – приставил он пистолет к голове Хорна. – Никогда не поверю, чтобы немецкий диверсант прилетел один.

– Да один он прилетел, один, – выручил Хорна Маклин. – Самолет-то был одноместный, можете посмотреть: его осколки разбросаны на лугу.

– Это меняет дело, – отвел пистолет в сторону Кларк. – Тогда какого черта тебя сюда занесло? Отвечай! – повысил он голос. – А то ведь у меня инструкция: шпионов и диверсантов расстреливать на месте. Дошло? – вскинул он пистолет.

– Я прибыл с секретным посланием для герцога Гамильтона! – моля Бога, чтобы подвыпивший лейтенант не нажал на курок, с неожиданным металлом в голосе ответил Хорн.

– Не морочьте мне голову! – заорал Кларк. – Какое еще послание? От кого?

– На этот вопрос я могу ответить лишь самому герцогу. Доложите ему о прибытии посланца из Берлина и, если сможете, передайте вот это, – достал он из кармана две визитные карточки. – Эти карточки принадлежат нашим общим друзьям: уверяю вас, увидев их, герцог все поймет и захочет со мной встретиться.

– Карл Хаузхофер, профессор, – прочитал одну из карточек Кларк. – Альбрехт Хаузхофер, доцент. Однофамильцы, что ли? – поднял он глаза.

– Нет, эти уважаемые господа отец и сын. Они давние друзья не только герцога Гамильтона, но и мои, – добавил Хорн.

– Ладно, разберемся, – миролюбиво зевнул Кларк. – Сейчас я отвезу вас в штаб и попробую созвониться с начальством.

Штаб батальона местной самообороны размещался в небольшом фермерском доме, и этот дом на некоторое время стал центром разведывательно-политической жизни Англии. Первое, что сделали подключившиеся к операции полицейские, профессионально обыскали Хорна. У него нашли: коробочку с гомеопатическими лекарствами, шприц для подкожных инъекций, фотоаппарат «лейка», бумажник с семейными фотографиями и приличной суммой денег, письмо герцогу Гамильтону, а также конверт с мюнхенским почтовым штемпелем, адресованный Альфреду Хорну.

То ли от волнения, то ли от усталости, но Хорн все чаще сбивался с английского на немецкий. В конце концов он не выдержал и попросил найти переводчика. И надо же так случиться, что им оказался майор Дональд, который некоторое время жил в Мюнхене и неплохо говорил по-немецки. Как только он увидел Хорна, то тут же заподозрил неладное.

– Кто вы? – напрямую спросил Дональд.

– Капитан Хорн, – устало ответил пленный.

– Я это вижу. Но подозреваю, что и семейные фотографии, и конверт с мюнхенским почтовым штемпелем, и визитные карточки – все это не более чем прикрытие. Вам никогда не говорили, что вы чрезвычайно похожи на Рудольфа Гесса?

– Говорили, – холодно ответил Хорн. – Из-за этого сходства я не раз попадал в неловкие ситуации. Но сейчас это не имеет никакого значения, – нервно добавил он. – Время – вот что сейчас важно! – Оно уходит, а мы занимаемся никчемной болтовней. Хорошо, – вздернул он подбородок, – раз уж я здесь, то рано или поздно мое инкогнито раскроется. Да, я имперский министр Рудольф Гесс и я прибыл в Англию с чрезвычайно важной, секретной миссией. Знает о ней только герцог Гамильтон, поэтому прошу вас как можно быстрее доложить ему, что я жду с ним встречи и что промедление смерти подобно.

Дональд был толковым офицером, он тут же доложил, куда следует, и машина завертелась на бешеных оборотах. Несмотря на позднюю ночь, герцога подняли с постели, и он примчался в казарменный госпиталь, куда поместили Гесса.

– Здравствуйте, – встал с кровати Гесс. – Рад вас видеть. Хоть мы с вами не виделись с 1936 года, надеюсь, вы меня узнали? Ведь во время Олимпийских игр вы даже были в моем доме, и мы с вами славно выпили, отмечая победы немецких и британских атлетов.

– Да-да, – смутился Гамильтон, – выпили. Это я помню. Хотя за что было пить, ваши-то олимпийцы были первыми, а наши десятыми.

– Англичане поступили честно, – успокоил его Гесс, – и это отметил фюрер. Я был рядом с ним на трибуне, когда он был вне себя от непорядочности американцев, которые привезли на Олимпиаду негров. Фюрер тогда сказал, что предки этих людей сравнительно недавно вышли из джунглей и, будучи по сути своей первобытными существами, имеют более высокие физические данные, чем цивилизованные белые спортсмены. Негры должны состязаться с неграми, а белые – с белыми! Ведь не выставила же ни одного негра Британия, сказал он, между тем как в колониях англичане могли бы найти таких здоровяков, что чернокожие американцы только бы и делали, что смотрели на их пятки.

– Хорошо, Гесс, – взял себя руки Гамильтон, – я вас знаю и я вас помню. Но не для того же вы сюда прилетели, чтобы повидать меня и напомнить о нашем знакомстве.

– Как ни трудно в это поверить, – улыбнулся Гесс, – но именно для этого. Сейчас я вам открою величайшую тайну, которая может изменить судьбу не только Англии и Германии, но и всей Европы. То, что я вам скажу, в Берлине знают только трое: фюрер, я и профессор Хаузхофер, а в Англии будете знать только вы. Так вот, фюрер не хочет победы над Британией, он считает трагедией, что немцы и англичане, братья-арийцы по крови, вынуждены воевать друг с другом. Обсуждая этот вопрос, мы пришли к выводу, что вы, герцог, тот англичанин, который поймет эту точку зрения, и не только доведет ее до правительства, но и убедит Черчилля пойти на заключение мира с Германией.

Тем более, что у фюрера совсем другие планы и совсем не в западной части Европы, – после паузы добавил он. – В этой ситуации он хотел бы быть спокойным за тылы и не отвлекать часть сил на ведение ненужной войны против братьев-арийцев, которые так же, как и он, ненавидят большевиков. Тем более, что этого никогда не скрывал и Черчилль. Недаром же в его личной биографии черным по белому написано: «Ни один англичанин не воевал с большевизмом с большей настойчивостью, чем Черчилль».

Насколько мне известно, – продолжал Гесс, – в Англии немало влиятельных людей, которые являются горячими сторонниками союза с Германией: это лорд и леди Астор, лорд Дерби, лорд Дуглас, а также Нокс, Стэнли, Бальфур и многие другие. Никогда не поверю, что если вы все вместе возьметесь за дело, то не сможете убедить Черчилля в необходимости заключения мира с Германией! Напомню, что сторонником союза с Германией был и ныне герцог Виндзорский, а до недавнего времени король Англии Эдуард VIII. Очень печально, что ему пришлось отречься от престола, и я точно знаю, что причиной стало не столько его решение жениться на разведенной американке, сколько желание жить в тесной дружбе с руководимой фюрером Германией.

– Если я не ошибаюсь, – вставил Гамильтон, – вы даже пытались вернуть его на престол?

– Не совсем так. Мы пытались с ним встретиться, чтобы он передал наши предложения почетного мира сменившему его на троне брату Георгу VI, но подобраться к нему ни в Мадриде, ни в Лиссабоне не удалось: уж очень плотно его охраняли. И тогда я решил, что лучше меня эту миссию выполнить никто не сможет. Раздобыть самолет, проложить по карте курс и замести следы, особого труда не составляло.

– А Гитлер об этом знал? Он ваши планы одобрял? – уточнил Гамильтон.

– Нет, – расхохотался Гесс. – Фюрер об этом ничего не знал, и сюда я прибыл без его ведома. Абсолютно без ведома!

На этом первая беседа с Гессом была закончена, и Гамильтон решил доложить о неожиданном визитере Черчиллю, который в это время находился в загородном поместье Дитчли. Как раз в то время, когда он смотрел американскую кинокомедию, раздался звонок из Шотландии.

– Сэр, – не скрывая волнения, прокричал в трубку Гамильтон, – к нам пожаловал высокопоставленный гость из Германии!

– Что значит «пожаловал»? – отрываясь от экрана и громко хохоча, уточнил Черчилль. – Он прибыл в карете, прилетел на самолете, приехал на автомобиле? И к кому это, как вы говорите, к нам, он пожаловал?

– Прибыл он на самолете, а потом на парашюте, – не понимая, почему смеется Черчилль, с обидой в голосе продолжал Гамильтон. – А пожаловал он ко мне, чтобы…

– Так в чем же дело? – перебил его Черчилль и снова залился неудержимым смехом. – К вам пожаловал гость, вы его и принимайте. Или у вас закончились запасы виски и гостя нечем угостить?

– Виски у меня есть, – совсем обиделся Гамильтон, – но угощать нациста № 3 я не собираюсь.

– Кого-кого? – мгновенно перестал смеяться Черчилль. – Нациста № 3, вы не ошиблись?

– Никак нет, сэр, я не ошибся. С Рудольфом Гессом я знаком с 1936-го, и даже бывал в его доме.

– Вот так штука, – не скрывая удивления, проворчал Черчилль. – Выключите аппарат, – крикнул он киномеханику, – и оставьте меня одного! Он что, действительно, прилетел на самолете? – уточнил Черчилль. – А куда смотрели наши, почему не сбили? Впрочем, это другая тема, – остановил он сам себя. – И что Гессу надо? Если он просит политического убежища, то может на это не рассчитывать: так ему и скажите.

– Нет, сэр, политического убежища Гесс не просит и вообще он ведет себя довольно самоуверенно. А прибыл он с предложением, как он говорит, прекратить ненужное кровопролитие между братьями-арийцами по крови и заключить мирное соглашение между Англией и Германией. При этом он уверяет, что фюрер не хочет победы над Британией, так как у него совсем другие планы и совсем не в западной части Европы.

– Так-так-так! – заметно оживился Черчилль. – Все это довольно интересно, и хотелось бы выяснить детали, но… Как вы понимаете, если я вступлю в переговоры с вашим гостем, все сочтут это неподобающим поступком: ни армия, ни члены парламента, ни простые люди не одобрят контакта своего премьера с отъявленным нацистом Гессом. Поэтому сделаем так: я поручу заняться Гессом людям, которые, во-первых, знают немецкий и, во-вторых, работая в нашем посольстве, встречались с ним в Берлине.

– Кого вы имеете в виду? – поинтересовался Гамильтон.

– К вам приедут лорд-канцлер Саймон и Айвон Кирпатрик. А чтобы Гесс не задавался и не думал, что ради встречи с ним свои дела бросили члены правительства, представьте их как, – задумался Черчилль, – ну, как врачей-психиатров, прибывших, чтобы обследовать его психическое состояние. И вообще, – задумчиво продолжал Черчилль, – об этом «полновластном представителе фюрера», кажется, так называют его в Германии, надо узнать как можно больше: какого он роду-племени, где учился, на ком женился, как стал нацистом и все такое прочее. Я поручу заняться этим ребятам из разведки. Вы тоже покопайтесь в памяти, может быть, вспомните что-нибудь такое, что позволит понять, почему не Геринг, не Геббельс и даже не Риббентроп, а именно Гесс решился на такой, я хотел сказать, безумный, но, скажу, беспрецедентный поступок.

Глава ХХХV

Пока английская разведка по крохам собирала факты из биографии Рудольфа Гесса, в другой части Европы, а именно в Москве, все более пухлым становилось дело Михаила Кольцова. Войдя в раж, Михаил Ефимович уже не мог остановиться: дав убийственные показания на деятелей литературы и искусства, он взялся за дипломатов. В одном из тюремных очерков Кольцов, как бы между прочим, упомянул о близких отношениях с такими высокопоставленными советскими дипломатами, как полпред в Италии Борис Штейн, полпред во Франции Яков Суриц, полпред в Англии Иван Майский, генеральный консул в Барселоне Владимир Антонов-Овсеенко, заведующий отделом печати Наркомата иностранных дела Константин Уманский, заместитель наркома Владимир Потемкин, и рядом других.

Следователь Кузьминов своим профессиональным нюхом тут же учуял, что взял совершенно новый и очень перспективный след. Дипломаты – носители государственной тайны и, конечно же, являются желанной добычей для иностранных разведок. А так как эти разведки действуют изощренно, то, как знать, не добились ли они на советском дипломатическом фронте вполне определенных успехов?

Задавшись этим вопросом и потирая руки от охватившего его азарта, он тут же вызвал на допрос Кольцова. Предложив чай и даже печенье, бывший сержант Кузьминов, который к этому времени стал лейтенантом, начал издалека:

– На одном из допросов вы уже признались, что являлись агентом немецкой и французской разведок и вели шпионскую работу на территории СССР. Однако при этом вы скрыли ряд фактов своей заговорщической деятельности. Следствию о них известно, но мне хотелось бы знать, намерены ли вы, с целью облегчения своей участи, сотрудничать со следствием и дальше? Намерены ли дать правдивые и, главное, исчерпывающие показания о своих делах и связях? Или сделаем перерыв? – зловеще осклабился следователь. – И до утра вы побудете в камере?

– Нет-нет, – испугался Кольцов, так как знал, что в камере его станут зверски бить. – Я скажу. Я все скажу.

– Вот это другой разговор, – пустил струю дыма Кузьминов. – А чай-то пейте. Не стесняйтесь, пейте чай и ешьте печенье. Овсяное, между прочим, – добавил он. – Говорят, что очень полезное, особенно для зубов. Конечно, если они есть, – не преминул съязвить лейтенант, глядя на зияющую пустоту во рту Кольцова.

Когда Михаил Ефимович насладился крепко заваренным чаем, да еще не из кружки, а из стакана с мельхиоровым подстаканником, следователь открыл папку и взял одну из страниц личных показаний Кольцова.

– Вот здесь написано, что вы были в близких отношениях с высокопоставленными советскими дипломатами. Так ли это? Какое отношение вы имели к Наркомату иностранных дел?

– По роду своей журналистской деятельности в «Правде» мне часто приходилось общаться с руководящими работниками Наркоминдела, в том числе с Уманским, Штейном, Сурицом, Майским, Потемкиным и многими другими.

– И что вы можете о них сказать?

– То, что до сих пор скрывал от следствия! – рубанул Кольцов. – Все они являются участниками антисоветской организации, созданной в Наркоминделе.

– Осторожнее, гражданин Кольцов, – предупреждающе поднял карандаш следователь. – Если вы оговариваете этих уважаемых людей, то ответите за это по всей строгости закона.

– Да никого я не оговариваю! – горячился Кольцов. – Еще в 1932-м Уманский сказал мне, что в Наркоминделе существует группа, которая, хотя напрямую и не связана с троцкистами, но исповедует их правобуржуазные взгляды как на международную, так и на внутреннюю политику советского правительства.

– И кто же входил в эту группу?

– Все те, кого я назвал в личных показаниях.

– Откуда у вас такая уверенность?

– У меня была возможность побеседовать с каждым из них в отдельности, и все они критиковали политику ЦК партии, особенно настаивая на том, что в СССР надо внедрять буржуазно-демократические формы правления и привлекать иностранные капиталы.

– Вот как? И кто же в этом деле был закоперщиком?

– Да все тот же Уманский! А Потемкин подчеркивал, что задача их группы состоит еще и в том, чтобы перебросить мост между Советским Союзом и Европой. При этом он говорил, что это не только его личное мнение, но и мнение наркома Литвинова.

– А с Литвиновым вы встречались?

– Да, конечно.

– Он одобрял ваши взгляды?

– Не только одобрял, но и развивал. Он говорил, что надо добиваться отмены монополии внешней торговли, отмены религиозных преследований, создания парламентской трибуны, с которой можно будет добиваться настоящей свободы. А еще он резко отрицательно относился к той помощи, которую СССР оказывал республиканской Испании. Он, например, говорил: «У них там нет никаких успехов. Подумаешь, берут в день по одному пленному, а мятежники тем временем захватывают целые города. Из-за Испании СССР утратил с таким трудом налаженные международные связи. Эта война обречена на неудачу». Он потребовал от меня, чтобы по прибытии в Испанию я довел эту точку зрения до нашего главного военного советника Григория Штерна.

– И вы это сделали?

– Конечно, сделал. Штерн полностью разделял точку зрения Литвинова. Он тоже считал, что война в Испании обречена на неудачу, и не раз говорил, что сделает все от него зависящее, чтобы войну любой ценой прекратить. Впрочем, я об этом уже писал в предыдущих личных показаниях, – напомнил Кольцов.

– Еще раз предупреждаю, – постучал карандашом по столу Кузьминов, – что ваши показания мы проверим самым тщательным образом. И если окажется, что вы оговариваете этих уважаемых людей, то за ложь и оговор будете отвечать особо.

– Я это понимаю, – допивая второй стакан чая, кивнул Кольцов. – Но, проверив мои показания, вы убедитесь, что я ничего не утаил и сказал вам чистую правду.

Эта правда была настолько ужасной, что костоломам с Лубянки ничего не оставалось, как выписывать ордера на аресты чуть ли не всех названных Кольцовым лиц. Начали с Антонова-Овсеенко, который царской охранке был известен под псевдонимом Штык. Личность, конечно, легендарная. Это он руководил штурмом Зимнего в октябре 1917-го, командовал войсками, сражавшимися против атамана Каледина, подавлял тамбовское восстание, был полпредом в Чехословакии, Литве и Польше, генеральным консулом в Барселоне и, наконец, наркомом юстиции РСФСР. Казалось бы, более надежного, проверенного и верного коммуниста не сыскать. Но у Сталина на таких людей были свои виды: Антонов-Овсеенко был арестован, осужден и расстрелян.

Потом настал черед Константина Уманского. Как водится, чуть ли не с лупой начали изучать его биографию. Образование – высшее, окончил Московский университет и Институт красной профессуры, в партии с 1919 года, по отзывам коллег – хороший журналист, много лет работал в Вене, Риме и Париже. С 1931-го – в Наркомате иностранных дел. Должность заведующего отделом печати позволяла в открытую общаться с иностранными журналистами, а всем известно, что среди них множество профессиональных разведчиков, так что информацию о заговорщических планах дипломатов он мог передавать без какой-либо опаски.

Но вот ведь проблема, Уманского не достать: незадолго до этих событий его назначили послом в США, и он находился в Вашингтоне. Не беда, решили на Лубянке, надо придумать благоприятный повод и, скажем, в связи с повышением отозвать в Москву. И ведь отозвали! Все шло по четко разработанному сценарию, но в последний момент Сталин решил дать отбой: Уманского назначили послом в Мексике и по совместительству посланником в Коста-Рике. Чтобы вручить верительные грамоты главе правительства, Уманский сел в самолет, направлявшийся в Сан-Хосе. Но до столицы Коста-Рики самолет не долетел: он разбился в горах. Все находившиеся на борту погибли.

На Лубянке эту весть встретили с удовлетворением: что бы там ни говорили, но одним фигурантом в незавершенном деле дипломатов стало меньше.

Следующей, куда более крупной, рыбой был нарком иностранных дел Максим Максимович Литвинов (настоящая фамилия Валлах). Девять лет он был наркомом иностранных дел, но в 1939-м с этого поста его сняли. К этому времени были расстреляны все его заместители, в пыточных камерах находились многие заведующие отделами и, как они грустно об этом говорить, почти все они, как и Кольцов, не выдержав избиений и пыток, дали ужасающие показания против Литвинова.

В принципе, можно было начинать грандиозный открытый процесс над врагом народа Литвиновым, но Сталин почему-то тянул и, если так можно выразиться, отмашку не давал. Не исключено, что до него дошел голос президента Рузвельта, который с ковбойской прямотой дал понять, что Америка нуждается в Литвинове и без последствий его арест не оставит. Пришлось назначить Литвинова послом в США. Правда, несколько позже Сталин приказал отозвать его в Москву. Никакой работы ему не предлагали, и после трех инфарктов Максим Максимович умер, как принято говорить, своей смертью. По тем временам это было большим подарком. Гораздо чаще вождь народов дарил своим соратникам и приближенным пулю палача.

Именно так случилось с Яковом Давтяном, Львом Караханом, Николаем Крестинским и Христианом Раковским. А вот Григорию Сокольникову в качестве особой милости дали десять лет лагерей, правда, создав там такие условия, что он вскоре умер.

Но один человек в этой кровавой бане уцелел. В отличие от других высокопоставленных дипломатов, он не пошел на добровольное заклание, не согласился играть роль шпиона и врага народа, не принес себя в жертву ради интересов сталинского режима, а совершил абсолютно неординарный по тем временам поступок: узнав, что его уволили с поста полпреда в Болгарии и требуют немедленного отъезда в Москву, Федор Раскольников отказался возвращаться в СССР и остался за границей. Почему он решился на этот шаг, бывший полпред объяснил в письме «Как меня сделали „врагом народа“», которое было опубликовано в ведущих западных газетах.

«Я – человек политически грамотный и понимаю, что это значит, когда кого-нибудь снимают в пожарном порядке, пишут об этом в газетах и сообщают по радио, – рубил с плеча Раскольников. – После этого я не сомневался, что по переезде границы буду немедленно арестован. Мне стало ясно, что я, как многие старые большевики, оказался без вины виноватым, а все предложения ответственных постов – не что иное, как средство заманить меня в Москву.

А чего стоит комедия заочного суда, на котором меня объявили вне закона! Приговорить человека к расстрелу только за то, что он отказался безропотно сложить голову на плахе – это типичный шаг сталинской юстиции. Жертв сталинского режима и без того много, и я пополнять этот трагический список не хочу. Не хочу и не буду!»

Это письмо произвело эффект разорвавшейся бомбы! На Западе, конечно же, знали о разгулявшейся в Советском Союзе кровавой вакханалии. Но так как некоторые процессы были открытыми и все подсудимые признавали себя виновными в шпионской, подрывной и иной антигосударственной деятельности, создавалось впечатление, что в СССР на самом деле существуют какие-то подпольные организации, а на самых высоких постах угнездились вероломные враги народа. И вдруг выясняется, что никаких врагов народа нет, что все эти процессы – чистой воды спектакли и что главные режиссер сидит в Кремле.

Удар по репутации Сталина был нанесен колоссальный! В газетах, на радио и просто в разговорах его имя стали связывать с такими неприятными синонимами, как варвар, вурдалак и кровавый маньяк. А если учесть, что он возглавлял не только партию большевиков, но и коммунистов всего мира, эти синонимы постепенно стали связывать со всем Коммунистическим Интернационалом, резонно пугая обывателей, что, мол, если в их странах к власти придут коммунисты, то кровавой бани, по образцу московской, не миновать. Следствием этой кампании стал оглушительный провал компартий на выборах буквально всех уровней.

Но эта бомба была детской хлопушкой по сравнению с «Открытым письмом Сталину», которое появилось в печати через месяц! Первым, кто прочитал это письмо в Андорре, был Павел Маркин. Ранним утром он ворвался в спальню Скосырева и, несколько переиначив слова классика, закричал во всю мощь своих неслабых легких.

– Вставайте, президент, вас ждут великие дела!

– Какие дела? – ничего не понял спросонья Борис. – Мы же почти все упаковали, осталось…

– Осталось встать, побриться, сделать пять приседаний и сесть за письменный стол!

– А похмелиться?! – невесело пошутил Борис. – Без этого я если и присяду, то больше не встану.

– Да будет вам, – отмахнулся Маркин, – сейчас не до шуток. Открылись новые перспективы! – сунул он под нос Борису кипу свежих газет.

– Перспективы чего? – скребя бритвой щетину, уточнил Борис. – Женитьбы на дочери Франко, полета на воздушном шаре от Андорры до Аргентины, покупки контрольного пакета акций всех тех газет, которые ты так нервно комкаешь? – сдувая мыльную пену, продолжал острить он.

– То, что вы не теряете чувства юмора, с одной стороны, хорошо, – успокоился наконец Маркин, – но с другой – не так чтобы очень. Дело-то предстоит серьезное, и вашим противником будет человек, по сравнению с которым генералиссимус Франко – жалкий пигмей.

– Какой еще противник?! – зыркнул на Маркина Борис. – Никаких противников! Хватит и тех, которые есть. Не забывай, что португальский диктатор Салазар тоже фашист, и если его попросит Франко, то он, ни секунды не раздумывая, прикажет схватить нас у трапа «Монтевидео». Так что никаких резких движений. Никаких! Ты меня понял? – не терпящим возражений тоном закончил он.

– Мне почему-то кажется, – поигрывая тростью Бориса, деланно безразлично заметил Маркин, – что, узнав о вашем поступке, Салазар вас мысленно поприветствует, а Франко простит часть грехов.

– Поступке? О каком ты говоришь поступке? – отнял у него трость Борис и привычно-резко рассек ею воздух.

– О благородном поступке президента маленькой, но гордой и независимой Андорры, который не побоялся бросить перчатку одному из самых могущественных людей не только Европы, но и всего мира.

– Я что, дурак? – сделал фехтовальный выпад Борис. – У меня ничего, кроме этой тросточки, нет, а у Гитлера одних танков несколько тысяч, не говоря уже о самолетах, пушках и миллионах солдат. Да и лишних перчаток у меня тоже нет, – усмехнулся Борис.

– А при чем здесь Гитлер? – пожал плечами Маркин. – Я думаю, что человек, о котором я говорю, стоит поперек горла не только королям и президентам, но и самому фюреру.

– Так ты о?… – побледнел Борис.

– Да, о Сталине! – отрезал Маркин. – Я говорю о Сталине. Вы можете подложить ему большую свинью, такую большую, что аплодировать вам будет вся Европа. Тем более, что при этом вы спасете друга.

– Друга? Какого друга? – не понял Борис.

– Кольцова. Михаила Кольцова. Он ведь арестован? Арестован. Расстрел ему грозит? Грозит. А у вас есть шанс его спасти.

– Да ты что? – оживился Борис. – Как? Что я для этого должен сделать?

– Для начала прочитать вот это, – улыбнулся Маркин и протянул свежий номер «Берлинер цайтунг». – Там напечатано «Открытое письмо Сталину» русского дипломата Раскольникова, который из-за угрозы расстрела отказался возвращаться на родину. Прошу также обратить внимание на любопытный и, как мне кажется, показательный факт: несмотря на внешне дружеские отношения между Германией и Советским Союзом, немцы напечатали это обличающее письмо в своей ведущей газете. Уверяю вас, что это не случайно!

– Ну-ну, – схватил Борис газету. – Очень интересно. Чтобы большевик, да еще в ранге посла, прилюдно отхлестал своего вождя, такого еще не было.

«Сталин, – начал читать Борис, – вы объявили меня „вне закона“. Этим актом вы уравняли меня в правах, точнее, в бесправии, со всеми советскими гражданами, которые под вашим владычеством живут вне закона. Ваш „социализм“, при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далек от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата.

Что вы сделали с конституцией, Сталин? Вы растоптали конституцию, как клочок бумаги, а выборы превратили в жалкий фарс голосования за одну-единственную кандидатуру. Вы открыли новый этап, который в историю нашей революции войдет под именем „эпохи террора“. Никто в Советском Союзе не чувствует себя в безопасности. Никто, ложась спать, не знает, удастся ли ему избежать ночного ареста. Пощады нет никому!

Над гробом Ленина вы произнесли торжественную клятву выполнить его завещание и хранить как зеницу ока единство партии. Клятвопреступник, вы нарушили и это завещание Ленина! Вы оболгали, обесчестили и расстреляли Каменева, Зиновьева, Бухарина, Рыкова и других, о невиновности которых вам было хорошо известно. Перед смертью вы заставили их каяться в преступлениях, которых они никогда не совершали, и мазать себя грязью с ног до головы. Вы растлили и загадили души ваших соратников. Вы заставили идущих за вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей.

С жестокостью садиста вы избиваете кадры, полезные и нужные стране. Накануне войны вы разрушаете Красную Армию – любовь и гордость страны, оплот ее мощи. Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили самых талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и Гражданской войн, во главе с блестящим маршалом Тухачевским.

Ваши бесчеловечные репрессии делают нестерпимой жизнь советских трудящихся, которых за малейшую провинность с волчьим паспортом увольняют с работы и выгоняют с квартиры. Лицемерно провозглашая интеллигенцию „солью земли“, вы лишили минимума внутренней свободы труд писателя, ученого, живописца. Вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает.

Зная, что при вашей бедности кадрами особенно ценен каждый культурный и опытный дипломат, вы заманили в Москву и уничтожили одного за другим почти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат Народного комиссариата иностранных дел. Вы истребили во цвете лет талантливых и многообещающих дипломатов.

Бесконечен список ваших преступлений. Бесконечен список имен ваших жертв. Нет возможности все перечислить. Рано или поздно советский народ посадит вас на скамью подсудимых как предателя социализма и революции, как главного вредителя, подлинного врага народа, организатора голода и судебных подлогов!»

– Ну, что скажете? – поинтересовался Маркин, когда взволнованный Борис отложил газету.

– Что скажу? Скажу, что Раскольников не жилец: Сталин его обязательно достанет. Это во-первых. А во-вторых, и это главное, я думаю, что теперь Европа, Америка, Азия и даже Африка прозреют. Прозреют все, кроме замороченных, затурканных и запуганных граждан России: ведь в «Правде» или «Известиях» это письмо не напечатают. И эти люди как молились, так и будут молиться на сочащуюся кровью усатую икону, по первому требованию вождя будут заполнять бараки лагерей и камеры тюрем, а если он станет настаивать, послушно пойдут под пули палача. Но Раскольников герой! – взмахнул Борис тростью. – Чтобы решиться на такой поступок, надо иметь поистине львиное сердце! Ты, кстати, о нем что-нибудь знаешь? Не из наших ли он, случайно, не из офицеров?

– Конечно, из наших. До войны он учился в политехническом, потом на гардемаринских курсах, стал мичманом, неплохо воевал, но, к сожалению, связался с большевиками и стал Раскольниковым: настоящая-то его фамилия Ильин. Пик его карьеры – командующий Балтийским флотом. Как он стал дипломатом, понятия не имею, но у большевиков это в порядке вещей, у них главное – верность партии, а строить электростанции, командовать полками или быть послом – это пустяки, этому можно научиться, даже не зная таблицы умножения и уж, конечно, иностранных языков. Недаром же их вождь сказал, что нет таких крепостей, которых бы не брали большевики. А крепость знаний, с их точки зрения, самая пустячная. Ох, заплатят они за это! Чует мое сердце, заплатят самой высокой ценой – миллионами своих жизней.

– Вот и хорошо, пусть платят, – перебил его Борис. – Если и эта наука не пойдет им впрок, то так им и надо. Ладно, черт с ними, с большевиками, чем меньше их будет, тем лучше. Ты лучше скажи, что удумал по поводу Кольцова? Чем я могу ему помочь?

– Вы можете вытащить его из тюрьмы.

– Я? Ты с ума сошел! Для этого нужны, как минимум, большие деньги. Но я не уверен, что даже за миллион долларов охрана Лубянки пойдет на организацию побега.

– Нет-нет, – остановил его Маркин, – подкупать никого не надо. Моя идея строится не на подкупе, а на обмане. Вернее, на дезинформации, – поправил он сам себя. – О том, что известный всей Европе журналист Михаил Кольцов находится в застенках НКВД, писали многие западные газеты. В журналистском сообществе не раз поднимался вопрос о том, как его оттуда вытащить, но ничего путного так и не придумали. А я придумал! Знаете, что надо сделать? – азартно продолжал он. – Надо раструбить на весь мир, что Михаил Кольцов является гражданином Андорры: вы, мол, предоставили ему это гражданство три года назад за заслуги в становлении Андорры как независимого и, главное, нейтрального государства. Как президент вы должны страшно взмутиться арестом своего гражданина! Вы должны заявить, будто вам стало известно, что Кольцова обвиняют в преступлениях, совершенных во время Гражданской войны в Испании. Даже если это так, то Москва обязана предоставить доказательства его вины, а так как в это время он был гражданином Андорры, то и подсуден он только суду Андорры.

– Пашка, – потрогал Борис лоб Маркина, – по-моему, ты не в себе. Ну, объявим мы Кольцова гражданином Андорры, и что с того? Гражданства Союза его никто не лишал, значит, за преступления, совершенные на территории Совдепии, его должен судить советский суд.

– Это я прекрасно понимаю, – досадливо отмахнулся Маркин. – Но врать, так врать, речь-то идет о жизни человека! Мы должны так повернуть дело Кольцова, чтобы все поверили, будто арестовали его не за активную поддержку республиканцев, а за то, что, вопреки приказам Сталина, он делал все от него зависящее, чтобы прекратить бессмысленное кровопролитие. Понимаете, так мы сделаем Кольцова великим гуманистом, и за него вступятся не только Стокгольм и Лондон, но даже Рим, Мадрид и Берлин. А к голосу этих столиц Москва не может не прислушаться.

– Ерунда, – потер виски Борис, – все, что ты говоришь, бред, чушь и ерунда. Плевать Сталину на все эти голоса: уж если попал в его лапы, то обратного хода нет.

– А вот и есть! Я сам читал, что после расстрела Ягоды, а потом и Ежова многие дела были пересмотрены, и несправедливо обвиненные выпущены на волю.

– Вот-вот, – проворчал Борис, – не считая тех, которые были расстреляны. Но в одном ты, Пашка, прав: сидеть сложа руки мы не имеем права, и если не попытаемся помочь Мишелю, корить себя за это будем всю жизнь.

Корить им себя не пришлось, тем более что в свежем номере «Вестей Андорры» они успели опубликовать гневное обращение президента Скосырева к синьору Сталину – именно так назвали они вождя народов. Но, вопреки ожиданиям, ни одна серьезная газета это обращение не перепечатала, поэтому, как тогда говорили, весь пар ушел в свисток. До Москвы «Вести Андорры» не дошли и, слава богу, а то на состоявшемся судебном заседании Михаилу Кольцову предъявили бы еще и обвинение в скрытом от следствия двойном гражданстве. Но и того, что было предъявлено, для вынесения смертного приговора было более чем достаточно.

И хотя Кольцов виновным себя ни в чем не признал, хотя он уверял, что ни шпионом, ни троцкистом, ни предателем никогда не был, что все его показания родились из-под палки, когда его били по лицу, по зубам и по всему телу, что его показания на других, совершенно невинных людей, тоже родились из-под палки, суд вынес ему смертный приговор. Иного и быть не могло, ведь на деле № 21620 был росчерк красного карандаша, того самого карандаша, о котором когда-то говорил Кольцов и который предопределял, жить людям или нет.

На следующий день приговор был приведен в исполнение. Вот что значит, один недовольный взгляд «хозяина», вот что значит, показаться ему «слишком прытким», вот что значит, не понять его намека и, не дожидаясь пули палача, застрелиться самому.

Глава ХХХVI

Тем временем английская разведка, выполняя поручение Черчилля, собрала на Рудольфа Гесса довольно пухлое досье. И вот что из него стало ясно. Оказывается, прежде чем добраться до захватывающих дух вершин власти, до четырнадцатилетнего возраста Рудольф жил в Египте, где его отец владел довольно крупной торговой фирмой. Потом его поместили в школу-интернат на Рейне, по окончании которой он уехал в Швейцарию, где по совету отца поступил в Высшую коммерческую школу. Промучившись там целый год, Рудольф добился назначения стажером в одну из фирм Гамбурга.

Как знать, быть может, из юного Гесса получился бы преуспевающий коммерсант, но вскоре грянула война и, одурманенный патриотическими лозунгами, Гесс вступает добровольцем в Баварский пехотный полк. Два года он храбро сражается на Западном фронте, получает ранение в ногу и звание вице-фельдфебеля. Осенью 1917-го пуля простреливает ему легкое, а командование в качестве компенсации присваивает звание лейтенанта.

И тут в судьбе Гесса происходит неожиданный вираж: он поступает в школу летчиков, успешно ее оканчивает и получает направление на фронт. Но ни одного вражеского самолета Гесс сбить не успел: война завершилась позорным поражением Германии.

Погоны пришлось снять, штурвал самолета оставить – и Гесс решил вернуться к коммерческой деятельности. Знаний, полученных в коммерческой школе, было маловато, поэтому Гесс поступил на экономический факультет Мюнхенского университета. Там судьбе свела его с профессором Хаузхофером, который читал курс геополитики. Мало кто знал, что Карл Хаузхофер был не только крупным ученым, но и крупным разведчиком. По стопам отца пошел и его сын Альбрехт, который стал ближайшим другом Гесса. А Хаузхофер-отец оказал на Гесса такое сильное влияние, что он стал убежденным антикоммунистом, реваншистом и антисемитом.

Днем Гесс усердно писал конспекты лекций, а по вечерам бегал в пивные, где проходили бурные собрания крохотной, но чрезвычайно скандальной нацистской партии. В 1920-м он впервые услышал выступление Гитлера и так был им потрясен, что тут же вступил в нацистскую партию и получил партийный билет № 16. А вскоре ему представился случай доказать преданность своему кумиру не на словах, а на деле. Во время одного из бурных митингов кто-то запустил в Гитлера пивной кружкой. Перехватить ее Гесс не успевал и тогда он, не задумываясь, подставил свой лоб. Кровь – ручьем, шрам – на всю жизнь. Но эта отметина дорогого стоила, и Гесс ею гордился.

А вскоре состоялся хорошо известный «Мюнхенский путч», ставивший своей целью свержение Веймарского правительства. Один из студенческих отрядов возглавлял Гесс. Закончился этот путч печально: рядовые нацисты были разогнаны, а Гитлер и Гесс оказались на скамье подсудимых. Гитлер получил пять лет, а Гесс полтора года лишения свободы.

В Ландсбергской тюрьме они оказались в одной камере. Это их сблизило еще больше, и они начали писать программную книгу фюрера «Майн кампф». Точнее говоря, Гитлер диктовал, а Гесс писал. В тюрьме узники пробыли недолго, уже в декабре 1924 года они были на воле. Когда у Гитлера спросили, чем он теперь думает заняться, тот ответил: «Я начну все снова, с самого начала».

Что было дальше, хорошо известно. 30 января 1933 года Гитлер стал канцлером рейха, и произошло это не без активнейшего участия Гесса: именно он вел сложнейшие переговоры с промышленниками и финансистами, которые в конце концов решили отдать власть нацистам.

К этому времени Гесс стал для Гитлера незаменимым человеком, и он назначил его своим заместителем, с правом принимать решения по партийным вопросам от своего имени.

Став членом Тайного совета и министром без портфеля, Гесс был допущен к разработке самых секретных и самых грандиозных планов рейха. Так было до весны 1941 года. А 10 мая произошло то, что вызвало звериный гнев фюрера, и он приказал расстрелять Гесса, как только тот вернется в Германию.

Мало кто знал, что к полету в Англию Гесс начал готовиться заранее, он даже совершил несколько тренировочных полетов на специально переоборудованном истребителе Ме-110. Раздобыв карту, проложив маршрут и завершив неотложные дела, Гесс взялся за письмо к Гитлеру. Это было очень непростым делом: ведь ничего не сказав, надо было сказать все и в то же время никоим образом не бросить тень на фюрера.

В конце концов он написал так:

«Мой фюрер! Когда Вы получите это письмо, я буду уже в Англии. Как Вы знаете, я нахожусь в постоянном контакте с важными лицами в Англии, Шотландии и Ирландии. Все они знают, что я всегда являлся сторонником англо-германского союза. Но переговоры будут трудными.

Чтобы убедить английских лидеров, важно, чтобы я лично прибыл в Англию. Я достигну нового Мюнхена, но этого нельзя сделать на расстоянии. Я подготовил все возможное, чтобы моя поездка увенчалась успехом. Разрешите мне действовать».

Официального разрешения Гесс ждать не стал и, видимо, поэтому сделал весьма недвусмысленную приписку: «Если мое предприятие провалится, переложите всю ответственность на меня, просто сказав, что я сумасшедший».

Гнев фюрера выразился не только в его зверином реве, но и в приказе арестовать сотрудников штаба Гесса, которые, по его мнению, не могли не знать о готовящемся полете. Но Гитлер быстро остыл, и всех их быстро освободили, а жене Гесса назначили правительственную пенсию.

Все это делалось тайно, а официальная пропаганда поспешила реализовать ту самую, недвусмысленную приписку Гесса. В опубликованном во всех газетах коммюнике говорилось коротко и ясно: «Член партии Гесс, видимо, помешался на мысли о том, что посредством личных действий все еще может добиться взаимопонимания между Германией и Англией. Гесс был душевно больным идеалистом, страдавшим галлюцинациями вследствие ранений, полученных в Первой мировой войне».

Ознакомившись с этим досье и с трудом избежав искушения побеседовать с Гессом с глазу на глаз, Черчилль дал отмашку Саймону и Кирпатрику, поручив им вытянуть из «полновластного представителя фюрера» не только то, что тот захочет сказать, но и то, что скрывает.

В первой же беседе с «врачами-психиатрами» Гесс надменно заявил, что эту войну Англии ни за что не выиграть, так как в Германии самая развитая и самая современная авиационная промышленность и самый могучий подводный флот. Что касается сырья, то его достаточно в оккупированных странах. Напрасны надежды и на революцию: немецкий народ безгранично верит фюреру. Поэтому самым разумным было бы заключение мира между Англией и Германией.

Во второй беседе, состоявшейся на следующий день, Гесс вел себя еще более вызывающе. Он заявил, что в случае несогласия Англии на мир Гитлер организует такую плотную блокаду острова, что население будет обречено на голодную смерть.

– А как у вас родилась мысль пересечь Ла-Манш? – поинтересовался Кирпатрик. – Ведь это лично для вас небезопасно, причем не только с точки зрения неожиданного изменения погоды или атаки наших истребителей.

– Я ваш намек понял, – усмехнулся Гесс. – Но так как ничего дурного англичанам не сделал – к бомбежкам я не имею никакого отношения, то надеюсь, что мое добровольное пребывание на острове не затянется. А что касается полета, то эта мысль родилась у меня в июне прошлого года, когда была завершена французская кампания. Тогда фюрер сказал, что, одержав эту победу, мы не должны унижать страну, с которой хотим прийти к соглашению. Поэтому суровых условий Англии предъявлять не следует, а надо искать возможности для заключения почетного мира. Я понял, что имел в виду фюрер, и решил выступить в качестве посредника между Гитлером и теми английскими кругами, которые тоже хотят мирного соглашения.

– И каковы условия такого соглашения?

– Они довольно просты, и я не раз их слышал от фюрера. Главное, определить сферы влияния. Сфера интересов Германии – Европа, сфера интересов Англии – ее империя.

– Включается ли в сферу интересов Германии какая-либо часть России? – уточнил Саймон.

– Европейская Россия, вплоть до Урала, нас интересует. Азиатская – нет. Далее, – продолжал Гесс, – нам должны вернуть все немецкие колонии. И еще: одновременно с заключением мира с Германией должен быть заключен мир с нашим союзником – Италией.

Эта затянувшаяся чуть ли не с самого утра беседа прояснила очень многое. Гесс так увлекся, что не только изложил позицию Германии относительно будущего Греции, Норвегии и других стран Европы, но даже назвал точную дату нападения на Советский Союз.

– Но это ничего не меняет, – снова перешел он на угрозы. – Если вы не примете предложенные вам условия, бомбардировки Англии будут усилены и все английские города люфтваффе превратит в руины.

Когда стенограмма беседы с Гессом легла на стол Черчилля, он недвусмысленно заметил:

– Если бы Гесс прилетел год тому назад и сказал о том, что Германия сделает с нами, мы были бы, несомненно, испуганы. Но чего нам бояться теперь?

Бояться, действительно, было нечего. Англичане уже пережили варварские бомбежки фашистской авиации, испытали на себе последствия морской блокады, но они также видели, как горят сбитые немецкие самолеты, радовались победе моряков, сумевших потопить гордость гитлеровского флота линкор «Бисмарк». Из Северной Африки шли вести о первых победах над дивизиями Роммеля, и с греческого острова Крит пришло сообщение о тяжелых потерях немецких десантников.

А вот ультимативное заявление Гесса о том, что германское правительство ни в коем случае не будет вести переговоры с нынешним британским правительством, так как Черчилль и его сотрудники не являются теми лицами, с которыми фюрер мог бы вести переговоры, изрядно позабавило английского премьера.

Формально переговоры с Гессом были прерваны. Его поместили сначала в военный госпиталь, а потом перевели на виллу неподалеку от Лондона. Дата нападения на Советский Союз неумолимо приближалась, и о ней сообщили в Москву. По непонятным англичанам причинам Сталин на это никак не отреагировал. Прекрасно понимая, что гитлеровский поход на Москву будет избавлением для Англии, Черчилль произнес в те дни слова, которые на ближайшие четыре года стали для него программными. Когда у него спросили, не будет ли для него, злейшего врага коммунистов, отступлением от принципов поддержка Советского Союза в войне против Германии, Черчилль ответил:

– Нисколько! У меня лишь одна цель – уничтожение Гитлера, и это сильно упрощает мою жизнь. Если бы Гитлер вторгся в ад, то, выступая в палате общин, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане.

И вот наступило утро 22 июня 1941 года. Личный секретарь Черчилля был разбужен телефонным звонком: ему сообщили, что Германия напала на Советский Союз. Эта новость была одной из тех, которую надо немедленно довести до премьера. Но Черчилль раз и навсегда запретил будить его раньше восьми часов. Приказ можно было нарушить только в одном случае: если бы немцы высадились в Англии. Четыре часа маялся секретарь, пока наконец решился разбудить патрона.

– Так, значит, они все-таки напали! – это было первое, что сказал Черчилль.

– Да, – подтвердил секретарь, – это случилось в четыре часа утра. Как мне кажется, для нас это дар богов, – добавил он.

– Вы так думаете? – хмыкнул Черчилль. – Надеюсь, что это ваша личная точка зрения и вы не станете доводить ее до читателей утренних газет. Хотя, по большому счету, вы правы, нам теперь будет легче. По крайней мере, о высадке на остров Гитлер забудет надолго.

В тот же вечер Черчилль выступил по радио.

– Мы поможем России и русскому народу всем, чем только сможем, – сказал он. – Опасность для России – это опасность для нас и для Америки, и борьба каждого русского за свой дом и очаг – это борьба каждого свободного человека в любом уголке земного шара. У нас, в Великобритании, только одна цель: мы полны решимости уничтожить Гитлера и малейшие следы нацистского режима.

А что же Гесс, что в это время делал он? Интерес спецслужб так же, как и правительственных чиновников, к бывшему рейхсминистру заметно снизился, а потом вообще пропал. Игры в сепаратный мир закончились, и надо было воевать. Но Гесс считал себя настолько важной персоной, что не мог допустить такого поворота дел. Он привык быть в центре внимания! Чтобы напомнить о себе, он то симулировал потерю памяти, то дважды инсценировал попытки самоубийства. Охрана их предотвратила. Кто мог тогда знать, что будет еще одна, куда более удачная, попытка, когда много лет спустя он все таки перехитрит английскую охрану?!

А вот в Берлине о нем не забыли. Понимая, что миссия Гесса провалилась, а знает он слишком много, Гитлер решил его ликвидировать. Вызвав группенфюрера СС Закса, он отдал недвусмысленный приказ: «Сумасшедшего Рудольфа осторожно обезвредить!» В Англию были посланы лучшие агенты, но их перехватила и обезвредила английская контрразведка.

Утро 22 июня 1941 года для кремлевских небожителей было таким ошеломляющим, что очень многие, в том числе их вождь, впали в прострацию. И было отчего! Ведь только за один день гитлеровская авиация уничтожила около двух тысяч самолетов, причем почти все они так и не смогли взлететь, и были уничтожены на аэродромах. Такая же судьба постигла несколько тысяч танков, бронемашин и другой военной техники.

Под барабанный бой и медь оркестров, практически не встречая сопротивления и захватывая сотни тысяч пленных, германская военная машина покатилась к Москве. Господство в воздухе у немцев было полное, русских самолетов в небе не встречалось, и от скуки их «мессеры» и «фоккеры» стали гоняться не только за каждой отдельной машиной, но и за каждой набитой домашним скарбом телегой.

Казалось бы, в этой сложнейшей ситуации, когда на вес золота каждый летчик и каждый самолет, нужно приказать командующему ВВС возглавить уцелевшие эскадрильи и бросить их в бой, но вместо этого Сталин отправил его… в отпуск. Да-да, получив отпускной билет, через день после начала войны генерал-лейтенант Рычагов поехал к морю. Правда, доехать он смог только до Тулы: там его сняли с поезда и арестовали.

Ход – типично сталинский: вождь очень любил сперва усыпить бдительность намеченной жертвы, а потом разом ее проглотить. Не изменял он своей садисткой привычке и в первые дни войны. Ведь ни для кого не секрет, что в результате репрессий 1937 года в Красной Армии полками командовали малограмотные капитаны, а дивизиями майоры. В такой сложнейшей ситуации, казалось бы, надо дорожить каждым грамотным военачальником, но Сталин не мог без крови и, объективно помогая Гитлеру, продолжал арестовывать тех, кто мог бы изменить положение дел на фронте.

Попал в эту мясорубку и Павел Рычагов. А ведь как прекрасно все начиналось, и какую фантастическую карьеру он сделал! Окончив военную школу летчиков, он блестяще проявил себя в Испании, где его помнили как капитана Паланкара, потом отличился у Хасана и на Халхин-Голе, был удостоен звания Героя Советского Союза, а когда ему не было и тридцати, стал начальником Военно-Воздушных Сил страны.

Первое время простоватость и прямота молодого генерала Сталину нравились. Удовлетворенно попыхивая трубкой, он с интересом следил за тем, как Рычагов, невзирая на чины и должности, спорит с маршалами и наркомами, отстаивая интересы военных летчиков. Но однажды, когда на заседании ЦК рассматривались причины участившихся аварий и необъяснимых падений самолетов, Сталин бросил весьма едкую реплику, отметив низкую квалификацию летчиков.

Рычагов буквально взвился! В авариях он винил конструкторов и их сделанные по принципу тяп-ляп самолеты. Сталин взял конструкторов под защиту, заметив, что плохому танцору всегда кое-что мешает. Рычагов побагровел и рубанул сплеча!

– Ну и летайте на этих гробах сами!

Повисшую в кабинете тишину иначе как смертельной назвать было нельзя. Сталин с нескрываемым удивлением посмотрел на распустившегося мальчишку, которого он лично вытащил из самых низов, и, вытряхнув трубку, многозначительно проронил:

– Мы об этом подумаем. А может быть, и не только об этом.

С этого приснопамятного дня началась оперативная разработка Павла Рычагова. Формальным основанием для его ареста послужили показания другого известного летчика – Якова Смушкевича, которого в Испании знали как генерала Дугласа. Под пытками он признался в том, что еще в Испании не только он сам, но и Павел Рычагов были завербованы германской разведкой. А в Москве они якобы договорились совместными усилиями «подрывать мощь Военно-Воздушных Сил, в том числе ценой аварий и гибели военных летчиков».

Подлили масла в огонь и показания бывшего наркома оборонной промышленности Бориса Ванникова.

– Однажды, когда я был в кабинете Рычагова, – цедя сквозь разбитые губы и выбитые зубы, говорил он, – ему позвонил товарищ Сталин. Выслушав Сталина, он швырнул трубку и начал ругать его площадной бранью. «Ты что, с ума сошел?» – остановил я его. «А чего он лезет в то, в чем ни черта не смыслит?! Как делать самолеты и как на них летать, в семинариях не учат!» Так он намекнул на образование товарища Сталина. «Я уж не говорю о том, что его повседневное вмешательство дезорганизует управление и подрывает мой авторитет как начальника ВВС, – продолжал Рычагов. – В частях надо мной посмеиваются, заявляя, что без согласования с вождем я не могу не то что поднять самолет, но даже отправить в нужное место бочку бензина. Мне это надоело, пусть перебирается в этот кабинет и командует авиацией сам!» Потом он снова последними словами ругал товарища Сталина и наконец заявил: «Я заставлю его относиться ко мне как следует. Заставлю! Иначе все это ни к чему хорошему не приведет».

Как в воду глядел генерал Рычагов, ни к чему хорошему его близость к вождю не привела. Если на первом допросе обвинение в антисоветской деятельности, шпионаже и измене Родине он отрицал, то уже через три дня признался не только в этом, но и в том, что был членом террористической организации. Правда, во время очной ставки со Смушкевичем он сказал:

– Все мои показания – неправда. И то, что обо мне говорили другие, тоже неправда. Я никогда не был ни шпионом, ни заговорщиком. Но когда тебя зверски избивают, когда тебя калечат – я, например, уже никогда не смогу летать, признаешься во всем, чего потребует следователь.

А в соседней камере точно так же пытали, терзали и зверски избивали Григория Штерна. Он тоже сперва все отрицал, потом во всем признался, но, собравшись с силами, снова отрицал, заявляя, что ни шпионом, ни заговорщиком никогда не был. Не помогло. В те дни, когда фашистские войска вышли к окраинам Москвы, Сталин приказал затянувшуюся возню с арестованными генералами заканчивать.

На Лубянке хорошо знали, что означают эти слова: Штерну, Рычагову и Смушкевичу были немедленно вынесены смертные приговоры. И – все! Еще троих военачальников, способных грамотно противостоять Моделю, Манштейну или Гудериану, не стало. Так что победы германского оружия ковались не только в ставке Гитлера и на заводах Круппа, но и в кабинетах Кремля и подвалах Лубянки.

Глава ХХХVII

Но на этом кровавая вакханалия, втянувшая в свою орбиту наших героев, не закончилась. Следующей жертвой должна была стать гражданская жена Кольцова, Мария Остен. Пока что она жила в Париже и сталинские палачи дотянуться до нее не могли, но Мария сама рвалась в их руки. Узнав из газет, что Михаил арестован и что помимо всего прочего ему в вину ставят связь с германской шпионкой Марией Остен, она решила, что одним своим появлением в Москве опровергнет эту чудовищную ложь. Ее отговаривали, пугали, но она была тверда – и вскоре вместе с маленьким Иосифом появилась в Москве.

Вначале это прошло незамеченным. Но Мария развила такую активную деятельность, что на нее обратили внимание, тем более что она не только пыталась узнать, что с Кольцовым, но даже подала бумаги с просьбой о предоставлении советского гражданства. Так прошел месяц, другой, третий, а Мария все бегала по кабинетам. И – добегалась!

Но надо же случиться такому совпадению, что дело № 2862 по обвинению Остен-Грессгенер Марии Генриховны возбуждено 22 июня 1941 года. Фашистская авиация бомбит города, танковые клинья утюжат деревни, моторизованные колонны немецкой солдатни расстреливают все живое, но доблестным советским чекистам не до этого, у них свое кровавое дело. Вместо того чтобы писать рапорты с просьбой немедленно отправить их на фронт, они врываются в номер «Метрополя», где проживает враг народа в женском обличье, переворачивают все вверх дном, изымают в пользу государства один сарафан, две пары трусов, одну пару туфель и пять носовых платков, а хозяйку этот имущества бросают в печально известную Внутреннюю тюрьму.

Обвинения, которые предъявили Марии, настолько нелепы, что просто диву даешься, как можно было принимать их всерьез. То ли по глупости, то ли следуя привычке, следователи сходу обвинили ее в том, что она является германской и французской шпионкой одновременно. Им и в голову не приходило, что это невозможно, если так можно выразиться, чисто физически. Ведь Франция находится в состоянии войны с Германией, больше того, она побеждена и наполовину оккупирована, а Мария Остен поставляет Франции разведданные о Германии, а Германии – о Франции.

Само собой разумеется, что обе страны получают секретную информацию о Советском Союзе. Но какую и от кого? Следователи словно забыли, что Мария совсем недавно прибыла в Москву и ни с кем, кроме сотрудников Лубянки и чиновников паспортного стола, не общалась. Это их не интересовало, уж что-что, а выбивать признания чекисты умели, и, побывав в их руках, шпионами себя признавали и не такие хрупкие женщины, как Мария, а прошедшие огонь и воды маршалы и генералы.

В тот день, когда немецкие дивизии подошли к окраинам Москвы, руководство Лубянки, видимо, боясь, что Марию освободят соотечественники, в срочном порядке отправило ее в глубь страны. Так она оказалась в Саратове, где за нее взялись местные чекисты.

– Признаете ли вы себя виновной в шпионской деятельности? – на первом же допросе насел на нее следователь.

– Нет, не признаю, – твердо ответила Мария. – Как я могла шпионить в пользу Германии, если я немецкая коммунистка, и если бы оказалась на территории рейха, то давно бы сидела в Майданеке или Дахау!

– А вот следствие располагает достоверными материалами о ваших шпионских связях. Назовите соучастников! – трахнул он кулаком по столу. – Не то сейчас же отдам вас в работу!

Отдать в работу – на чекистском жаргоне означало передать подследственного заплечных дел мастерам, а те свое дело знали и выбивали из несчастных арестантов признания в чем угодно, хоть в попытке взорвать Кремль или изменить русло Волги.

– Нет-нет, в работу не надо, – испугалась Мария. – Я и так все расскажу. Но никаких соучастников у меня не было, ей-богу, не было, – перекрестилась она.

– А Кольцов? – подсказал следователь. – Что вам известно об антисоветской деятельности Кольцова?

– Ничего, – отрезала Мария и почему-то радостно улыбнулась.

Следователь ничего не понял и зарылся в бумаги. А Мария ликовала!

«Раз спрашивают о Михаиле, значит, он жив, – подумала она. – Жив! Господи, как же я рада! Значит, дадут ему лет десять-пятнадцать, мне – тоже, и где-нибудь в Сибири мы встретимся. Мы обязательно встретимся! Так что эту волынку надо заканчивать, и как можно быстрее».

– Я все осознала, – не дожидаясь вопроса следователя, сказала она, – и прошу мне помочь разобраться в совершенных против Советского Союза преступлениях.

– То-то же, – хмыкнул следователь, – давно бы так.

С этого дня на допросы ее стали вызывать чаще и вопросов задавать больше. Но, с точки зрения Марии, они были такими глупыми и наивными, что она охотно рассказывала, где, когда и с кем встречалась, кто, что о ком сказал, как отзывался о царящих в Стране Советов порядках и что думал о руководителях партии и правительства.

«Дурочка она, что ли? – не без сочувствия подумал о ней многоопытный следователь. – Неужели не понимает, что топит не только себя, но множество других людей? А впрочем, откуда ей это знать, она же иностранка и жила то в Берлине, то в Мадриде, то в Париже. Ох-хо-хо, – вздохнул он, – не повстречайся на ее пути Кольцов, жила бы она там и дальше и не ждал бы ее смертный приговор. Время-то военное, а она немецкая шпионка, так что, как бы она ни раскаивалась и ни помогала следствию, смертного приговора не миновать».

– А зачем вы все-таки приехали в Москву? – задал он давно мучивший его вопрос. – Вы ведь знали, что Кольцов арестован и что идут аресты среди людей его окружения.

– Потому и приехала, – улыбнулась Мария. – Я не могла не приехать. Это надо было сделать для очищения своей совести и для того, чтобы реабилитировать себя перед друзьями. К тому же в газетах писали, что Михаилу ставят в вину связь с немецкой шпионкой, то есть со мной. Я думала, что одним своим появлением в Москве докажу, что никакая я не шпионка, и это обвинение с Михаила снимут.

– О какой реабилитации речь?! – не выдержал следователь. – Ведь он же, – чуть было не сболтнул следователь, что Кольцов давно расстрелян, – ведь вы же по уши в дерьме, и отмоетесь ли от этой грязи, большой вопрос. Сейчас вам не до очищения совести. Я не знаю, какой приговор вынесет Особое совещание, но если вы не докажете своей невиновности, то он может быть самым суровым.

– Да что тут доказывать? – всплеснула руками Мария. – Вы же прекрасно знаете, что я ни в чем не виновата, а судьи будут опираться на ваше заключение.

Так оно и случилось. Преодолев минутное колебание и чисто человеческую жалость, следователь написал, что «в предъявленном обвинении Мария Остен себя не признала, но в деле достаточно доказательств, чтобы определить ей высшую меру наказания». Особое совещание возражать не стало и постановило: «Остен-Грессгенер Марию Генриховну за шпионаж расстрелять». Через несколько дней приговор был приведен в исполнение.

Никто не знает, состоялась ли встреча Марии и Михаила на небесах, но нет никаких сомнений, что в последнее мгновение земной жизни Михаил попрощался с Марией, а Мария – с Михаилом. А это верный залог, что в той, другой, жизни они будут вместе – теперь уже навсегда.

Ни в газетах, ни по радио сообщений о трагической судьбе Марии не было, но неведомо каким путем эта печальная новость дошла до Парижа, а потом и до Андорры.

– Все, больше нас с этой землей, – топнул Борис ногой, – ничто не связывает. Пока мы могли хоть что-то делать для наших друзей, наше существование имело смысл, а теперь, как пишут в детективных романах, пора рвать когти. Так ты говоришь, можно через Бордо? – обратился он к Маркину. – Но ведь там Петэн, думаешь, он нас не тронет и в Лиссабон пропустит?

– А на кой ляд мы ему сдались? К тому же Петэну сейчас не до нас. Как стало известно, вначале он хотел обосноваться в Бордо, но вот что он увидел, – развернул Маркин газету. – «Город будто трескается от такого количества беженцев – бельгийцев, эльзасцев, лотарингцев, жителей районов севера. Все помещения переполнены, продовольствия не хватает, магазины пусты, местные власти исчерпали свои административные возможности. На улицах сплошной гул, сталкиваются автомашины, перемешались крики и гудки. Последний информационный радиовыпуск и последний слух передаются из уст в уста. Споры. Пыль. Неразбериха. Отчаяние. Удушающая жара».

– И поэтому он перебрался в Виши? Городишко-то крохотный, и живут там одни курортники.

– Какая ему разница?! Лишь бы подальше от немцев, а заодно и от де Голля.

– Он что, боится де Голля? Но ведь де Голль в Англии и он никак не может повлиять на положение дел во Франции.

– Еще как может! Вы только послушайте, что он сказал в своем радиообращении: «Эта война не ограничена лишь многострадальной территорией нашей страны. Исход этой войны не решается битвой за Францию. Это мировая война. И, несмотря на все ошибки, все промедления, все страдания, есть средства, достаточные для того, чтобы в один прекрасный день разгромить врага. Эти средства – безмерная любовь французов к своей стране и лютая ненависть к фашистским захватчикам. Я призываю к сопротивлению – сопротивлению на каждом сантиметре нашей истерзанной, но непокоренной родины».

– Теперь все ясно, де Голль для Петэна не просто соперник, а смертельный враг. Если французы пойдут за де Голлем, никакая стотысячная армия, которую немцы разрешили иметь Петэну, престарелому маршалу не поможет: в конце концов, она состоит из французов, и я не думаю, чтобы они в мгновенье ока полюбили Гитлера, гестапо и СС.

– Меня смущает не столько эта игрушечная армия – в конце концов, что это за маршал, если у него нет армии, сколько жандармерия. Вот здесь черным по белому написано, – ткнул он в газету, – что, так как порядок в оккупационной зоне обеспечивают немцы, всем французским жандармам предложено выехать в Виши. Представляете, сколько их там собралось?!

А эти парни сидеть без дела не любят, к тому же в качестве инструкторов к ним приставлены гестаповцы. Из этого я делаю вывод, что в петэновской зоне вот-вот появятся и концлагеря, и крематории, и газовые камеры.

– Ну, это ты хватил, – не поверил Борис. – Кого сажать-то? Этот ящик, – кивнул он на радиоприемник, – не раз сообщал, что, разгромив французскую армию, Гитлер взял в плен почти два миллиона французов. А ведь это наиболее активная часть населения.

– Этот же ящик сообщал и другое, – вздохнул Маркин, – крупнейшие заводы таких компаний, как «Рено», «Ситроен», «Алюминиум франсе», и многие другие получили немецкие военные заказы и успешно их выполняют. Так что война – войной, а деньги – деньгами. Но чтобы выполнять эти заказы, нужны рабочие руки: именно поэтому кое-кого из пленных стали освобождать и направлять на заводы.

– Все понял, – подхватил Борис. – Побывавшие в плену рабочие начнут бастовать, портить станки, выпускать за ворота заведомо бракованную продукцию: они-то и станут заполнять петэновские концлагеря. Но больше всего они будут злиться на то, – продолжал Борис, – что Гитлер возложил на французов расходы по содержанию немецких оккупационных войск. Согласись, что это не просто унижение, а еще и издевательство, жуткое издевательство!

Из этого же ящика я узнал, – снова кивнул он на радиоприемник, – что это сомнительное удовольствие обходится французам в совершенно фантастическую сумму – 400 миллионов франков в день. Где их взять? Конечно же, у простых людей, вводя грабительские налоги и повышая цены на хлеб, вино и все остальное, без чего французы не могут жить. Само собой разумеется, что долго люди этого терпеть не смогут и выйдут на митинги, манифестации и демонстрации протеста: все они тоже станут узниками концлагерей.

Не приведи бог, – перекрестился он, – оказаться в таком заведении. Ведь там будут и забастовщики, и уголовники, и, конечно же, люди из зарослей: кажется, «маки» по-французски это «густые заросли», и именно так называют партизан. Маки там будут главенствовать, уголовники им противостоять, а забастовщики метаться от одних к другим.

– Ладно, – отшвырнул газеты Маркин, – слава богу, нас это не касается. Пусть французы решают свои проблемы сами. А мы с вами андоррцы, мы – граждане свободного, нейтрального и независимого государства, и у нас свои проблемы. В данном случае президент Скосырев и сопровождающие его лица, вернее, одно лицо, то есть я, с целью подписания торгового соглашения отбывают в столицу дружественного Уругвая. Так как во все времена Франция была одним из гарантов независимости Андорры, то выше упомянутая делегация решила проследовать в Лиссабон через территорию Франции и заодно нанеся визит вежливости маршалу Петэну.

– Да ты что?! – взвился Борис. – Какой еще визит?!

– Да-да, – кивнул Маркин, – как глава одного государства вы просто обязаны нанести визит вежливости главе другого государства, через территорию которого следуете в третье государство. Таков дипломатический этикет. И таким будет наше прикрытие от возможных неприятностей, – хитро улыбнувшись, добавил он. – Я сегодня же дам телеграммы во все газеты, чтобы наш приезд не стал сюрпризом и чтобы Петэн успел дать соответствующие указания, дабы оказать вам положенные по протоколу почести. Думаю, что Петэн не упустит случая придать вашему визиту соответствующее звучание: ведь президент Андорры будет первым главой государства, который посетит его в Виши.

– А что, – хохотнул Борис, – играть, так по-крупному! Молодец, Пашка, здорово придумал! Если мы на весь белый свет объявим о своем визите, это будет означать, что мы сами лезем в пасть удава. Но раз мы это делаем добровольно, то это означает, что считаем его не удавом, а вполне цивилизованным ужом с ближайшего болота. Задержать нас – это будет не только не по-джентльменски, но и не по-людски. На такой скандал маршал Петэн не пойдет, в конце концов, он не мальчишка, а 84-летний герой Первой мировой войны.

На том и порешили. Вначале сообщение о поездке президента Скосырева в Уругвай напечатали в «Вестях Андорры», потом в ведущих парижских и даже вишистских газетах. При этом подчеркивалось, что визит президента хоть и маленького, но независимого и нейтрального государства в далекий Уругвай свидетельствует о том, что жизнь продолжается и что Европа не погрязла в бесконечных войнах и конфликтах. А так как Франция всегда была одним из гарантов независимости Андорры, то народ Долин выражает уверенность в том, что и в наши трудные времена глава Франции подтвердит обязательства, взятые его мудрыми предшественниками. Именно с этой целью президент Скосырев намерен нанести визит маршалу Петэну.

Как и рассчитывал Маркин, из Виши пришло сообщение о согласии Петэна на встречу со Скосыревым, но, ввиду чрезвычайной занятости маршала, не раньше чем через пять дней.

Кто знает, как бы развивались дальнейшие события и как бы сложилась судьба наших героев, если бы встреча с Петэном была назначена на два дня раньше. Но так случилось, что как раз этих судьбоносных дней и не хватило. Откуда ни возьмись, на голову Бориса свалился французский партизан Виктор Гостев, да к тому же не один, а с остатками своего потрепанного отряда. Когда, морщась от боли и придерживая простреленную руку, Гостев ворвался в кабинет, вначале ни Борис, ни Маркин не поверили своим глазам – так сильно он изменился.

– Вы… ты кто? – косясь на висящий на плече гостя автомат, выдавил Маркин. – Мы – нейтралы, и ваше вторжение незаконно.

– Да иди ты! – устало выдохнул Гостев и направился к Борису. – Господин штабс-капитан, – чуточку ерничая, взял он под козырек, – поручик Гостев, ни хрена не выполнив задания, в ваше распоряжение явился.

– Витька, да ты ли это? – на секунду отшатнулся, но тут же обнял его Борис. – А где твоя шевелюра, где усы, где, наконец, выправка строевого офицера?

– Все там, – показал куда-то за горы Гостев, – партизану вся эта хрень ни к чему. Чем больше ты похож на всех, чем менее заметен, тем лучше. Мы ведь сражаемся с бошами, а заодно и с петэновской сволочью не только в лесах, но и в городах, а на улицах надо быть таким, как все.

– Ты ранен? – пришел наконец в себя Маркин. – Может, врача?

– Да ладно, – отмахнулся Гостев. – Сейчас не до врача. Людей надо спасать, вот что сейчас главное. А с раной разберемся потом.

– Каких людей? – насторожился Борис. – Ты что, не один?

– Со мной десять человек: это все, что осталось от отряда. Остальные лежат под Перпиньяном.

– Так это же совсем близко! – вскинулся Борис. – До нашей границы рукой подать.

– Потому я и здесь, – сбросив автомат, вздохнул Гостев. – Мне-то можно, как-никак я гражданин Андорры. А моим парням? Вы о Верне что-нибудь слышали?

– Нет. А что это такое?

– Это концлагерь. Петэновцы сделали его по образцу немецкого Дахау. Там держат всех, кто заподозрен в сочувствии силам Сопротивления, а по новым законам это и забастовщики, и саботажники, и просто не желающие работать на немцев – всего около тысячи человек. О захваченных с оружием в руках партизанах не говорю: их держат отдельно от всех, пытают, мучают и травят собаками.

Мы долго думали, как освободить заключенных, и наконец придумали. Два отряда маки завязали бой с охраной, будто бы пытаясь отбить бараки с людьми, которым расстрел не угрожает. Когда почти все охранники ввязались в бой, в дело вступил мой отряд: мы должны были перебить охрану бараков с маки и освободить наших товарищей. Но напоролись на засаду! Пулеметы косили моих парней, как траву.

– Раз была засада, значит, вас ждали, – подал голос Маркин.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – скрежетнул зубами Гостев. – Среди нас был предатель.

– Кого-нибудь подозреваешь?

– Есть одна мыслишка, – погладил раненую руку Гостев, – но сейчас не до этого, сейчас надо спасать остатки отряда: если их возьмут с оружием в руках, то расстрела им не миновать. Петэновцы прижали нас к андоррской границе и, в принципе, могли бы взять в кольцо, но, судя по всему, у них есть приказ границу не пересекать. Мы тоже не хотим неприятностей для народа Андорры, ведь если мы перейдем границу без разрешения властей, то петэновцы могут сесть нам на хвост, вторгнуться на территорию Андорры и такой устроить тарарам, что мало не покажется.

– Не посмеют, – возразил Маркин, – в конце концов, Андорра независимое и нейтральное государство, и, в соответствии с международными законами, мы имеем право предоставлять убежище тому, кому считаем нужным.

– Но мы-то вне закона, – поправил его Гостев.

– Как это?

– Все партизаны, франтиреры и маки объявлены вне закона. Будь мы солдатами воюющей армии, то вы могли бы нас интернировать, а так – дудки, мы вроде бандитов, воров и убийц, которых ждет французское правосудие.

– Так что же делать? Ситуация-то безвыходная, – растерянно вздохнул Маркин.

– Ничего не безвыходная, – подал наконец голос, молчавший до сих пор Борис. – Я вот что придумал. Сделаем вид, что твои ребята – никакие не маки, а остатки побежденной немцами французской армии. Форма, я надеюсь, у вас найдется? Пока могли, вы мужественно сражались с немецкими захватчиками, а потом отступили в горы, надеясь, что маршал Петэн примет вас в свои ряды. Каково же было ваше удивление, когда на вас напали его люди и вы были вынуждены отходить кратчайшим путем, который лежал через территорию Верне.

Теперь вы прижаты к франко-андоррской границе и просите президента интернировать остатки вашей роты. Именно роты, а не отряда, – подчеркнул он. – Президент Андорры рассмотрел вашу просьбу и, руководствуясь принципами человеколюбия, гуманизма, а также международного права, принял решение эту просьбу удовлетворить и предоставить вам убежище на территории Андорры, само собой разумеется, при условии, что вы сложите оружие и пересечете границу без винтовок, автоматов и пулеметов.

Я понимаю, что оружие отдавать жалко, но без отступного в этом деле не обойтись, – добавил Борис, заметив возмущенный всплеск Гостева. – И еще. Чтобы эта акция имела официальный характер, я сейчас же выпущу соответствующее коммюнике, которое надо разослать во все газеты, – обратился он к Маркину.

– Конечно, разошлю, – уныло согласился Маркин. – Но тогда полетит к черту идея с визитом в Виши, с пароходом «Монтевидео», и вообще все наши планы летят к черту!

– Необязательно, – подбодрил его Борис. – Ну, что такое десять партизан для великого полководца маршала Петэна?! Нисколько не удивлюсь, если он не обратит на это интернирование никакого внимания. А при личной встрече я ему объясню, что таким образом хотел сохранить для Франции хоть и небольшой, но вполне боеспособный отряд французских патриотов, который со временем вольется в подчиненные ему батальоны.

– Между нами говоря, патриоты там не только французские, но и русские, – заметил Гостев.

– Да ты что?! – обрадовался Борис. – Они-то у тебя откуда?

– Трое сбежали из плена. А двое из наших, из бывших белых офицеров.

– Тем более их надо спасти! – рубанул он воздух тростью.

– Одного я бы не стал, – погладил раненую руку Гостев.

– Почему?

– Из-за фамилии.

– Ты, часом, не того? – повертел пальцем у виска Маркин. – При чем тут фамилия?

– А при том, что его отец – главный террорист России. Фамилия Савинков тебе что-нибудь говорит?

– Еще бы! Министр внутренних дел Плеве, великий князь Сергей Александрович – организация их убийства, дело рук Бориса Савинкова. Но ведь потом он воевал с большевиками, и они его в конце концов казнили.

– Ничего подобного, казнил он себя сам. Не знаю, как, но чекисты заманили его в Москву, арестовали, заставили публично признать советскую власть и за это не расстреляли, а дали десять лет. Но Савинков не смирился и, выбрав момент, выбросился из окна пятого этажа. Так что комиссарской пули он избежал.

– А при чем здесь сын?

– Он ни при чем. По-моему, он вообще не знал, чем занимается его отец. Я ведь Леву знал еще по Парижу, когда был швейцаром, а многие из нас крутили баранки таксомоторов. Шоферил и Лева, только не на легковушке, а на большущем бензовозе. А когда началась заварушка в Испании, он вступил в интербригаду и так храбро воевал, что стал капитаном республиканской армии. В маки он чуть ли не с первого дня, и французы его уважают.

– Так почему же у тебя на него зуб?

– А из-за фамилии, – стоял на своем Гостев. – Великого князя простить не могу, вот почему!

– Ну, ты, брат, хватил, – направляясь к бару, сообразил наконец Борис, что надо делать. – А как же тогда быть со Львом Седовым? Он хоть и Седов, но, как известно, сын первостатейного мерзавца Троцкого, то бишь Бронштейна. Уму не поддается, сколько эта гадюка загубила русского народа! В конце концов, кто-то из большевиков проломил ему башку ледорубом. Но сына-то не тронули, он-то к папашкиным делам не имеет никакого отношения.

– А я считаю, что тронули, – не согласился Маркин. – От аппендицита, да еще в парижской больнице, да после блестяще проведенной операции не умирают. Без чекистов тут не обошлось, и я нисколько не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что Сталин приказал уничтожить весь род свого товарища по партии, а потом заклятого врага.

– Так что будем делать с Савинковым? – поинтересовался Борис, наполняя бокалы отборным коньком. – Пустим в Андорру или отдадим Петэну?

– Ни то, ни другое, – откликнулся Гостев. – Лева был в одном из тех отрядов, которые ложной атакой отвлекали внимание охраны. Поняв, что операция провалилась, они отступили в глубь лесов. Надеюсь, что без потерь, – добавил он.

– Так что же ты разводишь турусы на колесах?! – возмутился Маркин. – Я бы его не освободил, у него не та фамилия…Дурак ты, Витька, как был директором ресторанной двери, так им и остался! – потрогал он неожиданно налившийся кровью шрам.

– Да не ори ты, – миролюбиво улыбнулся Гостев. – Никто отдавать Леву Петэну не собирался, он мой боевой товарищ, и я был бы рад видеть его за этим столом. Но вот ведь какая штука: немецкий сапог топчет Россию, хоть и большевистскую, но все же Россию, а мы валандаемся во Франции и помогаем французам бороться против французов. Не кажется ли вам, господа офицеры, что мы это уже проходили, что картина повторяется и мы снова в полном дерьме? Под Москву бы сейчас, под Петроград – никогда не буду называть его Ленинградом – и, с верной трехлинеечкой, в штыковую против фрицев. Лучше всех это делал Зуев, вечная ему память, – перекрестился он, – но мы тоже не лыком шиты. Так что, где бы этих гадов ни бить, лишь бы бить! – трахнул он кулаком здоровой руки по столу. – Знаете, что я надумал? Так как обратно во Францию мне хода нет, буду пробираться в Алжир, Тунис или Марокко: там сохранились остатки французской армии, да и англичане тоже рядом. Так что еще повоюем! Предлагаю за это и выпить.

– Ура! – подняли бокалы друзья и, выпив до дна, тут же их разбили.

А вечером того же дня, старясь идти в ногу, нестройная колонна кое-как одетых французских солдат, на глазах почти окруживших их петэновцев, пересекла андоррскую границу. Оружие они сложили у пограничного столба и, не оглядываясь, двинулись в сторону Сольеду, где их разместили на бывшей лыжной базе.

Глава ХХХVIII

Как ни хитер был президент Скосырев, но все его уловки тут же вылезли наружу и вызвали у Петэна такой гнев, что он чуть было не отдал приказ ввести в Андорру свои войска и всех андоррцев арестовать. Но когда ему напомнили, что уже много веков Франция является одним из гарантов независимости этого крохотного государства, Петэн поостыл.

– Если Франция один из гарантов, то кто еще стоит на страже свободы этих пастухов? Сколько их всего, этих чертовых гарантов? – недовольно спросил он.

– Всего два, – ответил секретарь. – Франция и Испания.

– Значит, без разрешения Франко я не могу ступить и шагу?

– Так точно. Если вы прикажете ввести наши войска, то Франко может двинуть свои, и, с точки зрения международного права, будет прав. А если учесть, что как раз сейчас он пообещал фюреру в ближайшие дни отправить в Россию голубую дивизию, ему ничего не стоит послать ее через Андорру. Не трудно представить, что будет, если в каком-нибудь ущелье испанские солдаты встретятся с французскими. И даже если не прозвучит ни одного выстрела, но голубая дивизия задержится хоть на час, Франко не преминет сообщить об этом Гитлеру. В качестве виновника задержки он, конечно же, назовет маршала Петэна. Не нужно гадать, чтобы представить, каким будет гнев фюрера и какими трагичными последствиями для всех нас это может обернуться.

– Так что же, черт возьми, делать? – окончательно вышел из себя маршал. – Выходит, что маки могут нападать на наши гарнизоны, а потом безнаказанно уходить в Андорру?! Нет, так дело не пойдет! Готовьте письмо генералиссимусу Франко с подробным объяснением ситуации и с просьбой на пару дней отказаться от роли того самого гаранта. Причем подчеркните, что мы ничего не имеем против народа Андорры и тем более не собираемся вводить свои войска, мы лишь хотим послать туда десяток жандармов, которые бы арестовали руководителей прогнившего режима во главе с давним агентом Москвы Борисом Скосыревым. Не забудьте напомнить, что и во время освободительной войны, которую вел Франко, президент Скосырев не раз был замечен в активной помощи республиканцам.

– Гениально! – воскликнул секретарь. – На эту наживку Франко клюнет. Я точно знаю, что у него большой зуб на Скосырева. Я даже знаю, что после падения Барселоны он чуть было не двинул в Андорру марокканцев.

– И что же, почему не двинул?

– Вмешался Париж. Тогдашний глава нашего правительства Деладье заявил, что Французская республика, как и раньше, всей своей мощью гарантирует свободу и независимость Андорры.

– Деладье действовал через меня, – усмехнулся Петэн. – Не забывайте, что в то время я был послом в Мадриде. И если великим солдатом меня стали называть после Первой мировой, то, будучи послом, я стал еще и великим дипломатом.

Получив составленное в самых изысканных выражениях письмо от Петэна, генералиссимус Франко на время забыл о своей прижимистости и приказал накрыть праздничный стол.

– Синьоры, – поднял он бокал, – как вы знаете, в ближайшие дни в далекую Россию отправляется наша прославленная голубая дивизия. Ни секунды не сомневаюсь, что в боях с большевистскими ордами она покроет свои знамена славой. Но не нужно забывать, что агенты Кремля действуют по всему свету. Один из них испортил нам немало крови, помогая республиканцам, а теперь французским партизанам. Он изобретателен, хитер и коварен, он умеет так незаметно влезать в душу, так ловко обманывать, что даже я однажды назвал его хорошим фашистом. Никогда этого не прощу! – сорвался на визг генералиссимус. – И вот наконец настал час расплаты, – ухмыльнулся он. – Так что, сколько веревочке ни виться, а конца не миновать. Вы хоть знаете, о ком я говорю? – выкрикнул он.

– Не-е-т! – последовал громогласный ответ.

– Я говорю о Борисе Скосыреве, президенте соседней Андорры. Как этот русский офицер стал королем, а потом, на русский манер, царем, затем, вовремя спохватившись, всенародно избранным президентом, разговор особый. Но его признала вся Европа. Само собой, признала и Испания, тем более что наша страна издревле была одним из гарантов свободы и независимости этого карликового государства. Другим гарантом по сей день является Франция, хоть и не та, столицей которой был Париж, а всего лишь городишко Виши, но все же Франция. Из этого следует, что если мы захотим что-либо предпринять в отношении Скосырева, то без согласия Франции этого сделать нельзя.

Так было до того момента, пока я не получил вот это письмо, – потряс он конвертом. – Оно от маршала Петэна. И, знаете, чего просит синьор Петэн? Он просит согласия правительства Испании на арест агента Москвы Скосырева. Я думаю, что раз Петэн так его называет, то у него есть для этого основания. Так как за этим столом собрались все члены правительства, я предлагаю поставить вопрос об аресте Скосырева на голосование. Кто «за», прошу понять руки… Единогласно. Я так и думал.

Сегодня же отправьте письмо маршалу Петэну, – обернулся он к личному адъютанту. – Пусть действует! Но сделайте маленькую приписку. Чтобы эта акция выглядела действительно соответствующей международному праву и чтобы ни у кого не вызывало сомнений, что страны-гаранты действовали по взаимному согласию, я хотел бы, чтобы в аресте Скосырева участвовали наши гвардейцы. Поэтому попросите синьора Петэна сообщить дату и точное время проведения этой операции.

Между тем наши друзья, не подозревая о готовящемся против них заговоре, решили устроить, как принято говорить в таких случаях, отвальную. Стол накрыли царский! Понимая, что в такой компании они сидят в последний раз, Борис открыл все свои кладовые, холодильники и подвалы.

Пили господа офицеры смачно, весело и вкусно. Они рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории, пытались что-то петь.

– Нет, – отложил гитару Борис, – без Вальки что-то не поется. А как мы с ним когда-то пели! – шмыгнул он носом. – Эх, жизнь наша, жестянка! Нет Костина, нет Зуева, нет леди Херрд.

– Нет Штерна, нет Кольцова, нет Рычагова, – продолжил Маркин.

– А Мария, а Тереза? – вздохнул Гостев. – Они-то хоть живы?

– Мария расстреляна, это я знаю точно, – потер свой налившийся кровью шрам Маркин. – Сперва это были слухи, но потом появились публикации, что в Москве ее признали немецкой шпионкой. А Тереза вроде бы на воле: она ведь секретарь Долорес Ибаррури, и ни Пассионарию, ни ее сотрудников пока что не трогают.

– Получается, что остались одни мы, – обвел руками комнату Борис. – Маловато, но, как говаривал капитан-лейтенант Костин, зато мы в тельняшках. Давайте-ка, господа офицеры, пока относительно трезвы, кое-что обсудим. Итак, – повысил он голос, – завтра мы с Пашкой отбываем в Виши, наносим визит вежливости Петэну и, если все пройдет нормально, едем в Лиссабон, садимся на пароход и отправляемся в Уругвай. А ты? – обернулся он к Гостеву. – Какие планы у тебя?

– Я буду воевать, – как о чем-то само собой разумеющемся сказал он. – Не забывай, что на лыжной базе десять моих парней. Отдохнем, залечим раны и, как я уже говорил, будем пробираться в Северную Африку: бошей и там немало, так что будем бить их в пустыне.

– Тогда по полной и, не чокаясь, за погибших, – встал во фрунт Борис. – Вечная им память, и пусть земля им будет пухом!

Когда дружно выпили и чем-то мудреным закусили, Борис снова потянулся к гитаре.

– А не спеть ли нам, господа офицеры? – предложил он, взяв многозвучный аккорд.

– Нет, я не умею, как говорится, в консерваториях не обучался, – отмахнулся Гостев.

– А я попробую, – потрогал свой разгладившийся шрам поручик Маркин.

– Давай, Пашка, – одобрил его решение Борис. – Я начну, а ты как можешь подпевай. Только это будет не песня, а романс. Когда-то мы его лихо выдавали с Валькой: на два голоса, да под гитару, ух!

Не пробужд-а-й воспо-о-минаний Минувших дне-ей, минувших дней, —

несколько неуверенно начал он, но тут же вспомнив, что минувшие дни были не такие уж плохие, повел мелодию в полный голос:

Не возроди-и-шь былых жела-а-ний В душе-е моей, в душе-е моей.

И тут к его хрипловатому тенору пристроился такой рокочущий бас, что Борис удивленно вскинул брови и, не скрывая восхищения, во весь рот улыбнулся Маркину. А тот, будто ничего не случилось, уверенно взял мелодию на себя и повел первым голосом:

И на меня-я свой взор опа-а-сный Не устремляй, не устремля-я-й, Мечтой любви-и, мечтой прекра-а-сной, Не увлекай, не у-у-влекай.

«Ай да Пашка! – подумал Борис. – Голосина-то у него – не моему чета. И вообще, он парень что надо. Хорошо, что едем вместе, без него я бы где-нибудь заспотыкался».

Однажды сча-а-стье в жи-и-зни этой Вкушаем мы-ы, вкушаем мы-ы, —

неожиданным дискантом зазвенел голос Гостева, а все понявший Маркин тут же ушел в тень.

Святым огне-е-м любви согре-е-еты, — Оживлены, ожи-и-влены, —

грянули друзья! Потом понимающе друг другу улыбнулись и, уже не сдерживаясь, ликующе и во весь голос пропели последний куплет:

Но кто ее ого-о-нь священный Мог погасить, мог погаси-и-ть, Тому уж жи-и-зни незабве-е-енной Не возврати-ить, не во-о-звратить.

– И еще раз, – кивнул Борис.

Тому уж жи-и-зни незабве-е-еной Не возврати-и-ть, не во-о-звратить.

Отзвучала последняя нота, отзвенела высокая струна, а три русских офицера, каждый думая о чем-то своем, еще долго сидели в безгласной тишине.

И вдруг раздался стук, резкий, требовательный стук!

– Я никого не жду, – пожав плечами, пошел к двери Борис. – Вам кого? – чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой, спросил он у выросшего на пороге жандармского офицера.

– Это резиденция президента Скосырева? – в свою очередь спросил тот.

– Так точно, – почему-то по-военному ответил Борис.

– А могу я видеть самого президента?

– Можете. Он, то есть я, перед вами.

– Господин президент, – следуя разработанному в Виши сценарию, щелкнул каблуками офицер, – мне и моим людям, – кивнул он на сгрудившихся у входа жандармов, – во избежание случайных недоразумений поручено вас сопровождать.

«Допелись, – подумал Борис. – Мы даже не слышали, как эта орава ввалилась во двор».

– Вы сказали «сопровождать»? – обратился он к офицеру. – Куда сопровождать, зачем сопровождать?

– В канцелярию нашего правительства пришло письмо президента Скосырева о желании нанести визит вежливости маршалу Петэну. Это намерение президента дружественного государства было встречено с пониманием. Но так как в горах действуют банды маки, в целях вашей безопасности мне было поручено сопровождать вас в Виши.

– Ах, вот оно что! – попался на удочку Борис. – Тогда другое дело. Проходите, присоединяйтесь к нашей компании – у нас тут что-то вроде прощального банкета, а завтра утром двинемся в Виши.

– Спасибо, господин президент, но у меня приказ привезти вас сегодня. Извините, – смутился он, – конечно же, не привезти, а благополучно доставить. Дело в том, что завтра маршал Петэн отбывает в Париж и принять вас он может только сегодня.

– Но я не совсем готов, – растерялся Борис. – Да и багаж еще не собран.

– А вы налегке. Багаж могут доставить сопровождающие лица. Я полагаю, эти господа и есть те самые лица? – слегка поклонился он в сторону Гостева и Маркина.

– Да-да, – торопливо кивнул Борис. – Это мои сотрудники, и они едут со мной.

– Вот и славно, – чему-то обрадовался офицер. – Так как из-за этих чертовых маки я не могу ослабить охрану, вернее, сопровождение господина президента, – виновато улыбнулся он, – мы оставим ваших сотрудников под опекой испанских коллег, – представил он присланных из Мадрида гвардейцев.

– А чего нас опекать? – подал голос Маркин. – У нас тут спокойно, и нам ничто не угрожает.

– У вас-то спокойно, – вздохнул офицер, – а вот у нас нет. – А ну как какие-нибудь налетчики узнают о немалом и, конечно же, ценном багаже президента Скосырева и захотят поживиться, что тогда? У вас, наверное, и отбиться-то от них нечем?

– Кроме этой трости, – заметив движение Гостева к шторе, за которой стоял автомат, вмешался в разговор Борис, – никакого оружия в доме нет.

– Какая прелесть! – увидев трость, искренне восхитился офицер. – Можно подержать?

– Пожалуйста, – великодушно разрешил Борис. – И знаете, что замечательно: она приносит мне удачу. А после того как я украсил ее серебряным набалдашником, трость стала так стараться, что с тех пор я твердо знаю: если трость со мной, то все будет прекрасно. Вы не поверите, но за двадцать лет она ни разу меня не подвела, – расхвастался Борис.

– Тогда возьмите ее с собой, – вернул трость офицер и, сочувственно взглянув на Бориса, добавил: – Не исключено, что ее помощь вам понадобится.

Как ни грустно об этом говорить, но жандармский офицер как в воду глядел. Дело в том, что до Виши Бориса не довезли. Как только пересекли французскую границу, жандарм предъявил Борису ордер на арест. Когда тот начал возмущаться, крича, что его ждет маршал Петэн, жандарм снова показал ему ордер и попросил обратить внимание на подписи. Увидев размашистые подписи Петэна и Франко, Борис понял, что попал в умело расставленные сети, и теперь кричи не кричи, ни до кого не докричишься.

– И куда меня теперь? – уныло спросил он.

– Сначала в Перпиньян, а оттуда в Верне. Но вы не отчаивайтесь, – посочувствовал ему жандарм. – Мы хоть и строили его по образцу немецкого Дахау, это вполне приличный лагерь. Там есть несколько зон, в которых отдельно друг от друга содержатся саботажники, уголовники, политические, маки и такие высокопоставленные персоны, как вы. Так что бояться вам нечего, вы будете среди своих. Тем более, что трость с вами, – ободрил его жандарм. – А раз она с вами, то все будет прекрасно. Или я не прав?

– Да уж, – вздохнул Борис, – теперь вся надежда на нее… Но ведь должен быть суд, – попытался он отстаивать свои права. – Я даже не знаю, в чем меня обвиняют. И потом, ни Франции, ни Испании я неподсуден. Я гражданин Андорры, и не просто гражданин, а президент хоть и маленького, но независимого государства, у которого, между прочим, своя конституция, свои законы и свой суд. Как только о моем аресте узнают в Лиге Наций, разразится страшный скандал. Кому он на пользу: Петэну, Франко или кому-нибудь еще?

– Никакого скандала не будет, – разочаровал его жандарм. – Идет война, а на войне всегда прав тот, кто сильнее. Вы чем-то сильно насолили не только Франко, но и Петэну. Пока один точил на вас зуб, а другой защищал, ни вам, ни Андорре ничто не угрожало. Но в какой-то момент вы потеряли бдительность и сделали врагами обоих соседей. Так что вините во всем себя: если бы вы не предоставляли убежище испанским республиканцам, а потом французским партизанам, никто бы вас не тронул.

– Это я понимаю, – вздохнул Борис. – Но я не мог иначе. Не мог, и все тут! – по старой привычке рубанул он тростью воздух.

– Кто знает, может быть, вы и правы, – тоже вздохнул жандарм. – Отсидеться в концлагере, а потом кричать на весь белый свет, что вы жертва профашистского режима, не самый худший вариант.

– Потом? – мгновенно уловил намек Борис. – Это когда же, потом?

– Послушайте, – жарко зашептал жандарм, – ведь вы же, кажется, русский офицер? В каком вы были звании?

– Последнее звание – штабс-капитан.

– Ну, а я просто капитан. Так что мы с вами одного поля ягоды.

– Ни в коем случае! – возмутился Борис. – Вы жандарм, а я служил на флоте. После ранения воевал в пехоте, а потом и в кавалерии.

– Это не имеет значения, каждый служит Родине по-своему. Скажите, господин Скосырев, только честно, если бы я вас отпустил, куда бы вы пошли?

– Вчера я это знал точно, а теперь не знаю.

– Но не в маки же. Или все-таки в маки?

– Нет, только не это! – страстно возразил Борис. – В одной Гражданской войне я уже участвовал и понял, что нет ничего хуже, когда свои убивают своих. Неужели непонятно, что это на руку внешним врагам? Неужели оттого, что французы убивают французов, Франция станет сильнее и снова водрузит свой флаг на Эйфелевой башне? Да ни за что на свете! Ничего не скажешь, немцы все рассчитали точно, и клин между вами вбили умело. Пока голлисты убивают петэновцев и наоборот, Гитлер может спать спокойно.

– В этом вы правы. И так думают многие французы, волею судеб оказавшиеся в Виши. Но вы не ответили на мой вопрос. Куда бы вы все-таки пошли, если бы я вас отпустил?

– Один мой приятель говорил, что, где бы ни бить проклятых бошей, лишь бы бить. При этом он имел в виду немцев, а я считаю, что бить надо не только немцев, но и всех фашистов, независимо от того, в какой они форме – немецкой, испанской, французской или итальянской. Так что я рванул бы в Англию. Как-никак я флотский офицер, а британские корабли активно борются с германскими. Смею вас уверить, что на палубе я бы лишним не был.

– Спасибо за откровенность, – пожал его руку жандарм. – Но именно поэтому я вас отпустить не могу. До Англии вам не добраться, перехватит первый же патруль. А у моего начальства на президента Скосырева такой большой зуб, что отдан приказ при попытке бегства стрелять на поражение. Так что самым безопасным местом для вас будет Верне. Сидите в своем бараке и ведите себя тише воды ниже травы, а там посмотрим. События развиваются с такой быстротой, только это между нами, – приложил он палец к губам, – что вовсе не исключено, что однажды я встречу вас у распахнутых ворот Верне. И не удивляйтесь, если я буду не в той опостылевшей форме, которая на мне сейчас, – многозначительно добавил он.

Как это ни удивительно, но даже такие тертые калачи и старые воробьи, как Маркин и Гостев, ни на секунду не усомнились в том, что Бориса увезли не в Виши, а куда-нибудь еще. Они не спеша упаковывали оставшиеся вещи, спорили о том, что брать, а что оставить, перекидывались ничего не значащими фразами с тремя испанскими гвардейцами, которые почему-то упорно не входили в дом, а сидели у порога.

И лишь когда прозвучали вечерние радионовости, в которых сообщалось об аресте президента Скосырева, друзья поняли, что их, как мальчишек, обвели вокруг пальца.

– Дуболомы, кретины, идиоты! – хлестал себя по налившемуся кровью шраму Маркин. – Простофили, дурачье, балбесы! Так попасться, так проколоться, и на чем?! На почетном эскорте!

– Да-а, – вторил ему Гостев, – такого со мной еще не было. Я-то всегда думал, что, когда захочу, в дураках оставлю кого угодно, а оказывается, есть люди половчее меня. А все Борька, все он, с этим идиотским визитом к Петэну!

– Зря ты так, – остановил его Маркин. – Чтобы попасть в Лиссабон, другого пути не было. И вообще, этот сценарий мы придумали вместе, так что рядом с Борисом должен быть и я.

– Будешь, – кивнул на испанцев Гостев. – Хоть и под домашним, но мы с тобой тоже под арестом.

– А вот этому не бывать! – взвился Маркин. – Где твой автомат? Одной очередью уложу сразу всех.

– И что потом? – не скрывая иронии, поинтересовался Гостев.

– Как «что»? Рванем на лыжную базу, заберем твоих людей – и в горы.

– В горы? И что мы там будем делать?

– Неужели непонятно? Воевать!

– Позвольте полюбопытствовать, с кем? И, что немаловажно, чем? Автомат-то у нас всего один.

– И три карабина, – покосился он на ничего не подозревавших испанских гвардейцев.

– Допустим, – согласился Гостев. – Но с кем все-таки воевать, с Петэном? И на каком основании? Разве Андорра объявляла войну Франции? Вот что я тебе, Пашка, скажу: ты только не обижайся, но когда ты злишься, у тебя не только шрам краснеет, но и мозги работают хреново. Не приходило ли тебе в голову, что и Петэн, и Франко ищут повода, чтобы ввести войска в Андорру? Мы для них как бельмо на глазу: то спасаем республиканцев, то даем приют партизанам, то покрываем голлистов. Судя по всему, до сегодняшнего дня Петэн и Франко не могли договориться, кому начинать и кому какой кусок территории занимать, но теперь они в одной упряжке: арест президента Скосырева – наилучшее тому доказательство. Боюсь, что не сегодня-завтра Андорра как государство перестанет существовать: часть территории отойдет Франции, а часть – Испании.

– Если ты прав, то это конец, – обессиленно рухнул в кресло Маркин.

– Ничего не конец! – похлопал его по плечу Гостев. – Мы еще им покажем, где раки зимуют! – погрозил он кому-то кулаком. – У меня есть план, может быть, слишком дерзкий, но это лучше, чем никакого. Ты только скажи: ты со мной, но только не на день или год, а до самого конца?

– С тобой, – протянул руку Маркин. – И хоть в огонь, хоть в воду – словом, до конца!

– Тогда слушай. Первое, что нужно сделать – узнать, куда девали нашего Старшего соратника, – почему-то вспомнил он период предвыборной кампании, когда в своем кругу именно так называли будущего президента Андорры Бориса Скосырева. – Для этого понадобятся деньги. Они у нас есть?

– Два чемодана, – кивнул Маркин на готовый к отправке багаж.

– Очень хорошо. На них мы не только подкупим охрану, но и купим оружие. Когда наш президент будет на свободе, мы объединим все мелкие отряды маки в один мощный кулак и так ударим по Петэну, а заодно и по всем французским фашистам, что мало им не покажется. А тут, глядишь, подоспеют англо-американцы. От идеи открытия второго фронта они не отказываются, просто пока что копят силы и ждут, когда русские перемелют наиболее боеспособные части вермахта и Гитлер будет вынужден перебросить свои дивизии из Франции в Россию.

– Грандиозно, – как-то сразу успокоился Маркин. – План что надо! Теперь дело за малым: как говорится в пословице, твоими бы устами да Богу в уши. Между прочим, я тоже времени зря не терял: пока ты сочинял свой план, я придумал, как нам без единого выстрела выбраться из дома.

– Да? И как?

– Ты только посмотри на этих зачуханных гвардейцев, – кивнул на расположившихся у двери испанцев. – Курят черт знает что, грызут прошлогодние галеты, запивают прокисшим вином. Давай их накормим и как следует напоим, а? Так, чтобы до положения риз.

– Отличная идея! – хохотнул Гостев. – Уверен, что ни виски, ни хорошего коньяка они в рот не брали, так что от дармового угощения не откажутся.

Так оно и случилось. Но обработку испанских гвардейцев Маркин начал с малого. Вначале он поинтересовался сортом сигарет, которые те курят.

– Ничего, – стараясь не скривиться от отвращения, сказал он, когда его угостили. – А у меня американские. Не хотите попробовать? – протянул он пачку «мальборо».

– Великолепно! – чуть ли не запели гвардейцы, пустив облака необычайно ароматного дыма. – Никогда не думали, что сигареты могут быть такими!

– Вообще-то, – продолжал охмурять их Маркин, – американцы курят не так, как принято в Европе. Хотите, покажу?

– Хотим, – в один голос заявили гвардейцы, рассовывая по карманам пачки сигарет из предложенного им блока.

– Это делается так, – открыл Маркин бутылку виски. – Одна затяжка, – пустил он кольцо дыма, – один глоток виски. Опять – затяжка, и снова глоток виски. М-мм, – сделал он блаженное выражение лица, – божественно!

– И мне, и мне, и мне! – побросав карабины, схватили стаканы гвардейцы.

Когда каждый гвардеец выкурил по пачке сигарет и выпил по бутылке виски, стало ясно, что их можно укладывать штабелями.

– Ну, ты, молоде-е-ц! – восхищенно обнял Маркина Гостев. – Я бы до такого никогда не додумался.

– Вот так, – отряхнул руки Маркин. – Можем отправляться на лыжную базу, и никто нас не остановит.

– Тогда так, – взял на себя командование Гостев. – Чтобы не привлекать внимания, машину брать не будем. Телега в конюшне есть?

– Есть, и не одна.

– Хватит одной. Запрягай телегу, а буду носить чемоданы. Там действительно деньги? – усомнился он.

– Не только, есть и личные вещи. А вот с этим, – показал он на коричневый кожаный чемодан, – поаккуратней, там самое дорогое, что было у Бориса.

– Бриллианты, что ли?

– Можно сказать и так. Во всяком случае, коллекцию духов и одеколонов, которую он собирал без малого двадцать лет, Борис ценил не дешевле бриллиантов. А оружие наших гостей захвачу я, – сгреб он стоящие у двери карабины. – Да, ребята, – сочувственно посмотрел Маркин на лежащих вповалку гвардейцев, – не зря говорят, что пить – здоровью вредить. Ох, и тяжким будет ваше похмелье! Но я добрый, вот вам на опохмелку, – поставил он рядом с ними початую бутылку виски. – Извините, но больше нельзя, а то все начнется сначала и станете вы записными алкоголиками.

Не прошло и часа, как от резиденции президента Андорры тронулась доверху набитая телега. В сгустившихся сумерках никто не обратил внимания ни на телегу, ни на погонявших лошадь одетых в теплые куртки людей, которые, как по команде, оглянулись на опустевший дом, трижды перекрестились, вскочили на телегу, хлестнули лошадь и, уже не оглядываясь, погнали куда-то в горы.

Глава ХХХIХ

То ли жандармский офицер не бывал в Верне, то ли не хотел расстраивать Бориса, но действительность оказалась совсем не такой, как ее расписывал капитан. Прежде всего, никаких особых зон в Верне не было, и политические, уголовники, маки и так называемые высокопоставленные персоны жили в одних бараках, спали на одних нарах и хлебали одну баланду. Да и работали все вместе: одни рыли канавы, другие махали киркой в каменоломне, третьи строили новые бараки: заключенных становилось все больше, и девать их было просто некуда.

Ни расстрелов, ни массовых казней в Верне не практиковалось, а процент умерших от болезней был ниже, нежели процент притока новых заключенных, поэтому концлагерь осваивал все новые территории. Короче говоря, все делалось по немецкому образцу, только несколько мягче. В конце концов, в Дахау или Майданеке немцев было ничтожно мало, и эсэсовцы уничтожали, прежде всего, поляков, русских и, конечно же, евреев. Но в Верне ни русских военнопленных, ни польских подпольщиков не было, а у французов рука на французов, само собой, за некоторым исключением, не поднималась.

Единственная проблема, которую французские последователи Гиммлера не знали, как решить, касалась евреев. Эсэсовцы их расстреливали, травили газом и сжигали, а петэновцы все никак не могли построить ни путной газовой камеры, ни нормального крематория. И тогда коменданта Верне вызвали на ковер, да не в Виши, а в Париж, где располагалась штаб-квартира оккупационных войск, и в целях изучения передового опыта настоятельно посоветовали съездить в Освенцим, где еврейский вопрос решался наилучшим образом.

– А если по документам? – вытирая обильно выступивший на лысине пот, промямлил майор Жак.

– Что «по документам»? – не понял сидевший за столом штандартенфюрер СС Эвальд Гашке.

– Изучу опыт Освенцима по документам, – прикрыв лысину длинной прядью росших на затылке волос, предложил комендант Верне.

– Это исключено! – строго взглянул на него эсэсовец. – И потом, это неинтересно, – сверкнув золотом зубов, изобразил он некое подобие улыбки. – Оберштурмбаннфюрер Гесс работает так артистично, что это надо видеть собственными глазами. Никто так хорошо не выполняет приказ фюрера об окончательном решении еврейского вопроса, как коллега Гесс. Вы с ним поладите, – снова продемонстрировал он свой «золотой запас». – Так что, не откладывая дела в долгий ящик, собирайтесь, майор Жак, в дорогу. А необходимые документы получите завтра. Вас это устроит?

– Вполне, – попытался щелкнуть каблуками майор Жак, но из этого ничего не вышло, так как его бутылкообразные ноги были устроены таким странным образом, что, когда он стоял по стойке «смирно», колени сходились вместе, а ступни, хоть ты тресни, поставить вместе никак не удавалось. – Разрешите идти?

– Идите, – махнул рукой эсэсовский полковник. – Хотя нет, стойте. Жак – это ваше имя или фамилия? В проездном документе я должен указать и то, и другое.

– Вообще-то, фамилия у меня другая, – замялся майор, – но она такая длинная и такая сложная, что все называют меня по имени: майор Жак – это просто и легко запоминается.

– Ничего, я запомню. А чтобы не забыть, запишу, – взял карандаш Эвальд Гашке.

– Моя фамилия Лангфельдер, – чуть ли не прошептал майор.

– Как-как? – не расслышал эсэсовец. – Лангфельдер? Разве у французов бывают такие фамилии?

– А я не совсем француз, – окончательно потерялся майор.

– Вот как? – насторожился хозяин кабинета. – То-то, я смотрю, вы какой-то очень смуглый. Да и черты лица у вас, как бы это сказать помягче, весьма характерные, но отнюдь не для французов.

– Да-да, – торопливо кивнул мсье Лангфельдер и тщательно промокнул выуженным из кармана платком чуть ли не кипящие бисеринки пота, – я это знаю, и это причиняет мне массу неудобств. Дело в том, что я родился в Алжире и пошел в деда по материнской линии.

– Так вы араб? – с нескрываемым любопытством уставился на него эсэсовец. – Первый раз вижу живого араба.

– Вы еще больше удивитесь, – решил окончательно запутать спесивого немца майор Жак, – когда узнаете, что я бербер.

– Бербер? Это еще что за птица? – на всякий случай подальше отодвинулся штурмбаннфюрер, который выше всего на свете ценил чистоту расы.

– Это такой древний народ Алжира, – затараторил мсье Жак. – Полторы тысячи лет назад берберов покорили византийцы, а через сто лет арабы. Потом Алжир входил в состав Османской империи, а в середине прошлого века стал колонией Франции. Условия жизни там были такие хорошие, что в Алжир переселилось около миллиона французов, – обрел наконец уверенность мсье Жак, решив просветить, а заодно еще больше запутать невежественного немца. – Среди них был и мой дед по отцовской линии. Он торговал хлопком, фруктами, пробковым деревом и вообще всем, чем придется, сколотил хороший капитал, но долго не мог жениться.

– Я знаю, почему, – решил поддеть майора эсэсовец, – у него не хватало денег на калым. Кажется, так называется выкуп невесты?

– Господин штурмбаннфюрер очень прозорлив, – не упустил возможности сделать комплимент майор Жак. – Дело в том, что он полюбил дочь местного шейха, а ее отец назначил совершенно невообразимый выкуп, причем не денежный. Вы знаете, чего потребовал этот берберский вельможа? – с отнюдь не берберским акцентом задал риторический вопрос мсье Жак. – Он потребовал, чтобы мой дед перешел в ислам. Тот дико возмутился и чуть не пристрелил зарвавшегося шейха! В конце концов сошлись на том, что мусульманином станет первый сын, который родится в этой семье. Но вот ведь какой рок: от этого брака рождались одни девочки. Тогда решили, что мусульманином станет первый внук. Судьбе было угодно, чтобы этим внуком оказался я, – развел руками мсье Жак. – Так что и цвет кожи, и этот нос, и глаза, и когда-то курчавые волосы, – с усмешкой погладил он лысину, – все от бабки, а точнее – от деда: родственники говорят, что я его копия.

– Так вы настоящий мусульманин? – уточнил Гашке. – Вас, – досадливо поморщился он, – как это у них называется, крестили или посвящали в ислам по-настоящему?

– Если вы имеете в виду обрезание, то да, обрезание мне сделали, – не моргнув глазом, признался майор Жак. – Иначе нельзя, иначе бы я был не угоден Аллаху, – молитвенно сложил он руки. – А что касается фамилии, – решил добить он доверчивого немца, – то мои французские предки родом из Эльзаса, который, как вы знаете, принадлежал то Франции, то Германии. Поэтому там много смешанных браков и очень много людей, которые носят немецкие фамилии, такие как Штейнман, Лангфельдер, Айзеншпиц или Блюменталь.

– Вы меня убедили, – облегченно вздохнул Гашке. – А то я подумал…

– Что я еврей? – перехватил нить разговора Лангфельдер. – Увы, – потупил он глаза, – вы не первый и, боюсь, не последний.

– Придется написать об этом Гессу, – достал чистый лист борец за чистоту расы штурмбаннфюрер Гашке. – А то у него на евреев особый нюх, как бы не заподозрил в вас одного из клиентов синагоги, которые частенько рядятся под арабов, египтян, сирийцев или албанцев.

– Да уж, – осмелел мсье Жак, – пожалуйста, напишите. А то пропишет в своем заведении на всю оставшуюся жизнь.

– Недолгую жизнь, – многозначительно поднял палец Гашке. – У Гесса надолго не задерживаются: труба крематория дымит круглые сутки. Как любит говорить оберштурмбаннфюрер: «Всех своих узников я отпускаю на волю. Но через трубу».

– Прощайте, майор Лангфельдер, – встал из-за стола Гашке. – Счастливого пути. Надеюсь, что знания, которые вы приобретете в Освенциме, найдут достойное применение во вверенном вам Верне, – с нажимом закончил он. – Хайль Гитлер! – вскинул Гашке руку и с легким сердцем отпустил берберского француза.

На самом деле мсье Жак не был ни французом, ни, тем более, бербером. Родом он был и в самом деле из Эльзаса, но никто из еврейского рода Лангфельдеров никогда не бывал в Алжире, и все они тихо, мирно торговали пилюлями в принадлежавшей им аптеке. И лишь младшенький, Жак, поступил в Сорбонну, получил диплом юриста, был призван в армию и стал членом военного трибунала.

Он рано облысел, располнел, стал носить очки, к тому же был неряшлив и все время что-то жевал. Толстенький, кругленький, с зачесом через всю сверкающую лысину, он производил впечатление несколько рассеянного, милого и добродушного человека – винодела, сыровара или провинциального чиновника. Но каждый, кому выпадало узнать его поближе, боязливо и чуть ли не благоговейно произносил: «Это – палач».

На самом деле майор Жак не расстрелял ни одного человека, но, будучи членом военного трибунала, смертные приговоры выносил охотно. Особенно много их стало в те дни, когда под напором гитлеровских танковых армад французская армия, зачастую без боя сдавая города и села, покатилась на запад. Именно тогда к судье Лангфельдеру прилипла кличка «Майор с косой».

И вот теперь одному палачу предстояло побывать у другого, куда более искусного и, если так можно выразиться, масштабного палача.

Двойной тезка «нациста № 3», уже известного нам Рудольфа Гесса, тоже не сразу стал палачом. Выросший в семье набожных католиков, он мечтал стать священником. В годы Первой мировой Рудольф воевал на территории Турции, а после демобилизации познакомился с Гитлером и стал убежденным нацистом. О служении Богу Гесс забыл навсегда и стал служить фюреру. Он участвовал в демонстрациях, драках, потасовках и даже в ритуальном убийстве одного из своих товарищей.

Отсидев шесть лет в тюрьме, он вышел на волю и снова включился в борьбу за правое дело нацистской партии. Его усердие было замечено, и, когда после прихода Гитлера к власти Гиммлер предложил испытанному бойцу вступить в СС, да еще пообещал должность коменданта лагеря, Гесс с радостью согласился. Так он стал создателем и организатором Освенцима, концлагеря, который Гесс с гордостью называл самым большим в человеческой истории местом уничтожения людей.

– Так-так, – беззастенчиво разглядывая майора Жака, обошел его со всех сторон хозяин Освенцима. – Значит, вы и есть тот самый бербер, о котором писал Гашке? Скажу вам откровенно, – доверительно сообщил он, – что если бы не послание Гашке, я бы с чистой совестью отправил вас в один из еврейских бараков. Неужели все берберы такие? И что нам делать, когда Роммель покорит Северную Африку? Приравнять берберов к евреям и переселить в Освенцим было бы несправедливо: все-таки они мусульмане. А как их отличать от евреев, если все они обрезаны, не говоря уже об абсолютно семитской внешности?

– Все проще простого, – заговорил в мсье Жаке профессионал. – Надо посмотреть, как и кому они молятся.

– Точно! – азартно хлопнул в ладоши Гесс. – Если заключенный по пять раз на дню шлепается на колени и вопит «Аллах акбар», значит, он мусульманин. А так как еврей мусульманином не может быть по определению, то и молиться Аллаху он не будет. Молодец! – пожал он руку новоиспеченному берберу. – Теперь я вижу, что вы наш! Надеюсь, вы не обиделись на мой солдатский юмор и на шутки по поводу вашей внешности? Прошу к столу, – пригласил он мсье Жака в изысканно меблированную гостиную.

– Ого! – непроизвольно воскликнул майор Жак, когда увидел ломившийся от невиданных деликатесов стол. – Тут была русская икра, польская шинка, норвежская лососина, датские сыры, французские устрицы и еще множество чего-то такого, о чем огорошенный мсье Жак не имел ни малейшего представления.

– Ничего особенного, – довольный произведенным эффектом, уселся во главе стола Гесс. – Трофеи! – взмахнул он рукой. – Все это законная добыча вермахта и, если хотите, дань, которой облагаются побежденные народы.

– Неужели все это великолепие, которое назвать едой язык не поворачивается, со складов вермахта?

– Не только, – ухмыльнулся Гесс. – Кое-что нам, конечно, перепадает и от вермахта, но, учитывая некоторые трения между армией и СС, я придумал собственный канал снабжения. Так как среди заключенных немало выходцев из состоятельных семей, я разрешил их родственникам присылать продовольственные посылки. Как вы понимаете, до заключенных они не доходят. Нет-нет, мы никого не грабим! – протестующе поднял он руки. – Но как-то так получается, что посылки запаздывают: посылка пришла, а получатель уже на воле.

– Как так? – не понял мсье Жак. – Вы отпускаете своих узников на волю?

– И в очень большом количестве, – подтвердил Гесс. – Каждый день несколько сот узников я отпускаю на волю. Через трубу! – хохотнул Гесс. – Выход отсюда только один: через трубу крематория. А в вашем Верне крематорий есть? – поинтересовался Гесс, когда выпили по первой и закусили копченой осетриной.

– Нет, – не скрывая огорчения, ответил мсье Жак. – У нас крематория нет.

– И напрасно! – пристукнул по столу Гесс. – Надо построить. Без крематория еврейский вопрос не решить! Это вам говорю я, оберштурмбаннфюрер Гесс, который в этом деле кое-что понимает и что, между прочим, не раз отмечал в своих приказах рейхсфюрер Гиммлер.

– Ради этого я сюда и приехал, – решил подсластить пилюлю мсье Жак. – Ваш опыт бесценен. Я уверен, что его будут изучать и применять во всех странах Европы. И если я первая ласточка, то давайте выпьем за то, – поднял он бокал, – чтобы таких ласточек становилось все больше.

На следующий день майор Жак приступил к практическому изучению уникального опыта Гесса.

– Вначале мы действовали по старинке, – вышагивая по плацу, рассказывал хозяин Освенцима, – строили человек по сто у кирпичной стены и расстреливали из автоматов. Крики, вопли, стоны – все это действовало на моих солдат, они же, в конце концов, не железные. К тому же им приходилось, стреляя в упор из пистолетов, добивать раненых, а среди них были старики, женщины и дети, которые молили о пощаде. Вы не поверите, но постоянный вид крови для членов зондеркоманды стал настолько невыносим, что несколько человек сошли с ума, а остальные, поддерживая силы шнапсом, стали хроническими алкоголиками. Не хотите ли, кстати, хлебнуть? – протянул он фляжку с коньяком.

– Нет-нет, спасибо, – торопливо поблагодарил мсье Жак. – С утра я не пью.

– И напрасно, – добродушно усмехнулся Гесс. – Пара хороших глотков – и не надо никакой зарядки. А коньяк-то, между прочим, ваш, французский, – посмотрел он на этикетку. – Так что гран мерси маршалу Петэну, он о нас не забывает. Стоп! – остановил он сам себя. – О чем это я, при чем тут Петэн?

– Вы говорили о том, что маршал Петэн присылает коньяк, – подсказал мсье Жак.

– Ну и что? – досадливо потер виски Гесс. – Попробовал бы он, кстати, не присылать, – сузил зрачки Гесс и снова приложился к фляжке.

– Вы говорили о членах зондеркоманды, которые становились алкоголиками.

– Да, вот именно! – хлопнул себя по лбу Гесс. – Одни спивались, другие сходили с ума. А вы знаете, во сколько обходится расстрел одного человека? – неожиданно спросил он.

– Понятия не имею, – пожал плечами мсье Жак.

– В две марки! – вскинул два пальца Гесс. – А если эту цифру умножить на те тысячи, которые мы расстреливали, получался колоссальный убыток для казны. Мы пробовали взыскивать эти деньги с родственников казненных, но результат был нулевой: если речь шла о евреях, то их к нам привозили целыми кланами и высылать счет было просто некому, а если о русских, то не пошлешь же счет в Вологду или Москву, – хохотнул он. – И тогда я придумал вот что, – не без гордости заявил Гесс, подведя гостя к какой-то странной стене.

– Что это? – не понял майор Жак.

– А вы потрогайте, потрогайте, – нежно погладил стену Гесс. – Не догадались? То-то же, и не догадаетесь. Я все думаю, а не запатентовать ли мне это изобретение, экономия-то колоссальная.

– Экономия на чем? – сдался мсье Жак.

– На свинце, – победоносно вскинул руку Гесс. – А он, как известно, стратегическое сырье. Короче говоря, однажды ночью меня осенило: а что, если заключенных расстреливать не у кирпичной стены, где пули расплющиваются и пропадают даром, а около стены, сделанной из прессованной соломы или сухих морских водорослей? Ведь тогда после определенного количества экзекуций солому можно сжечь, а застрявшие в ней пули отправить на переплавку, сделать новые пули и снова пустить их в дело. Как показал опыт, солома для этого не годится, а вот водоросли в самый раз. Так что в этой стене, – снова погладил он свое изобретение, – килограммов пять свинца уже есть, и как только будет десять, мы ее сожжем. Вы, конечно, спросите, а не дорого ли стоят водоросли? Отвечу: нет, на водоросли я трачу пфенниги, а за свинец получаю марки.

– Гениально! – непроизвольно вырвалось у мсье Жака. – Вот что значит немецкая расчетливость.

– А вы как думали, – улыбнулся довольный похвалой Гесс. – Но главное мое изобретение не эта стена, а нечто совсем другое, куда более эффективное и, не боюсь этого слова, гуманное.

– Гуманное? – скептически хмыкнул мсье Жак. – Разве могут быть на фабрике смерти гуманные способы уничтожения людей?

– Вот-вот, – оживился Гесс, – вы уловили главное. Раз Освенцим – фабрика смерти, то здесь нужно использовать индустриальные методы переработки человеческого материала. Пуля или петля – это, если хотите, ручная работа, а ведь мне предстоит не просто ликвидировать, а именно переработать не один миллион тех, кого ученые называют гомо сапиенс.

Скажу вам как коллега коллеге, – доверительно продолжал он, – что рейхсфюрер Гиммлер назвал цифру два миллиона. Как это ни трудно, – вздохнул он, – но отступать мне некуда и отправить на волю два миллиона заключенных придется, иначе гнева Гиммлера не избежать. А он у нас крут: его любимое наказание – командировка на Восточный фронт, куда-нибудь под Москву или Ленинград. А еще хуже – в команды, которые охотятся на партизан: там никогда не знаешь, охотник ты или уже дичь.

– А вам там бывать не приходилось? – полюбопытствовал мсье Жак.

– Ни мне, ни моим людям! – отчеканил Гесс. – Такие специалисты, как в Освенциме, на вес золота, и уверяю вас, у нас есть чему поучиться. Не зря же я постоянно принимаю делегации из Дахау, Майданека и даже Заксенхаузена. А теперь вот и вас: это значит, что мы вышли на международный уровень.

– Говоря о Заксенхаузене, вы почему-то сказали «и даже». Почему? Он что, чем-то отличается от других?

– Ничем особенным он не отличается, – пожал плечами Гесс. – Я там, кстати, некоторое время работал и даже дослужился до должности заместителя коменданта. Единственное, что там интересно, так это контингент заключенных: среди них немало политиков, генералов, всякого рода высокопоставленных особ, причем представителей самых разных стран. Но есть там один заключенный, который дороже всех остальных и который является личным пленником Гиммлера. С него не спускают глаз и берегут как зеницу ока.

– Да будет вам, – не принял его всерьез майор Жак. – Я знаю только двоих людей, которых имело бы смысл беречь как зеницу ока.

– Вот как? И вы можете назвать их имена?

– Конечно. Это Сталин и Черчилль. Но они пока что в Москве и Лондоне, и вряд ли вашим людям удастся до них добраться.

– До одного уже добрались, – как бы между прочим, обмолвился Гесс. – И он сидит в Заксенхаузене.

– Кто? – поперхнулся мсье Жак. – Кто сидит в Заксенхаузене?

– Сталин, – рубанул Гесс. – Правда, там он под другой фамилией.

– Послушайте, оберштурмбаннфюрер, я же не мальчик, – обиделся майор Жак. – Зачем вы так неоригинально шутите?

– Ничего я не шучу, – как о чем-то само собой разумеющемся бросил Гесс. – Об этом пленнике писали в газетах, рассказывали по радио, разбрасывали листовки с его портретом. А вы ничего не знали? – сочувственно посмотрел на него Гесс.

– Н-нет, не знал, – почему-то с дрожью в голосе ответил мсье Жак.

– Эх вы, бербер несчастный, – усмехнулся Гесс и покровительственно похлопал гостя по плечу. – Сидите в своей французской глуши и ни черта не знаете. А между тем меньше чем через месяц со дня начала войны в наших руках оказался сын Сталина: он попал в плен где-то под Витебском. И хотя он носит подлинную фамилию отца – Джугашвили, не вызывает никаких сомнений, что старший лейтенант Яков Джугашвили – не кто иной, как старший сын Иосифа Сталина.

– Вот это да! – воскликнул пораженный услышанной новостью мсье Жак. – Вот это добыча! Его действительно нужно беречь как зеницу ока. На какой-нибудь крайний случай, – несколько смутившись, добавил он.

– Вы думаете, мы этого не понимаем? Еще как понимаем и пока что его используем в пропагандистских целях. А там будет видно, время покажет, как лучше распорядиться таким знатным пленником.

– Вот бы с ним поговорить, – мечтательно закатил свои коровьи глаза мсье Жак. – Наверное, он столько всего знает…

– Да ничего особенного он не знает, – досадливо крякнул Гесс. – В наших газетах печатали протоколы его допросов: если хотите, я их покажу. Никаких военных тайн Джугашвили не знал и ничего серьезного не сообщил: так, разная трепотня о женах, родственниках и полное незнание обстановки на фронте. А впрочем, ну его к дьяволу, этого грузинского сынка, – закрыл тему Гесс, – он мне не интересен. Вы лучше полюбуйтесь моим последним изобретением, – подвел он мсье Жака к будто вросшему землю, массивному одноэтажному зданию. – Это, можно сказать, моя научная лаборатория. Раньше здесь был крематорий, но мы его переоборудовали, завезли необходимое оборудование, провели ряд успешных опытов, и теперь моя лаборатория функционирует как круглосуточно работающий заводской цех.

– Раз заводской цех, значит, здесь что-то производят? – предположил мсье Жак.

– Производят? – усмехнулся Гесс. – Пожалуй что да. Здесь производят смерть, причем, как я уже говорил, индустриальным и очень дешевым способом. В качестве последнего аргумента – это определение, между прочим, придумал я, мы используем газ. Одни его называют цианистым водородом, другие – «циклоном Б». Но как бы его ни называли, действует он быстро, эффективно, безотказно и, что немаловажно, у обслуживающего персонала нет прямых контактов с предназначенным для уничтожения человеческим материалом.

Первый опыт мы провели над русскими комиссарами. Как раз в те дни пришел эшелон, в котором было девятьсот политруков, комиссаров и всякого рода других, как мы их называем, фанатических коммунистов. Они пытались затеряться в общей массе военнопленных, но рядовые солдаты так люто их ненавидели, что охотно выдавали сотрудникам гестапо. В соответствии с приказом фюрера многих тут же расстреляли, а тех, кого не успели, привезли в Освенцим.

Пока шла разгрузка транспорта, в потолке крематория было сделано несколько отверстий. Когда подвели пленных, им объявили, что в чисто гигиенических целях они должны пройти дезинфекцию, поэтому всем надо раздеться и проследовать в помещение. Как только все девятьсот человек вошли, мы плотно закрыли двери и через отверстия в потолке всыпали газ. Именно всыпали, так как концерн «ИГ-Фарбениндустри» поставляет «циклон Б» в виде небольших шариков, насыщенных цианистым водородом.

То ли мы поскупились и всыпали мало «циклона Б», то ли на заводе неправильно рассчитали концентрацию выделяемого в результате реакции газа, но русские довольно долго колотили в дверь, кричали, стонали и проклинали нас как палачей. Пришлось этих шариков добавить – и вскоре все стихло. Когда мы открыли дверь и дали остаткам газа улетучиться, стало ясно, что лучшего способа массового уничтожения людей не придумать: все девятьсот человек лежали без единого признака жизни. Потом их, конечно, сожгли в крематории и, как незадолго до казни сказал один пастор, если не их тела, то их грешные души были выпущены на волю.

– А сейчас эта, с позволения сказать, лаборатория работает? – поинтересовался мсье Жак.

– Я же сказал, что теперь это не лаборатория, а круглосуточно работающий заводской цех, – поправил его Гесс.

– Это я понял. Но, задавая вопрос, я имел в виду, работает ли этот цех в данную минуту, то есть сейчас?

– Конечно, работает. А вы что, хотите посмотреть, как «циклон Б» превращает людей в трупы?

– Нет-нет, – торопливо ответил мсье Жак, – сам процесс меня не интересует, а вот на результаты взглянуть бы хотелось.

– Нет ничего проще, – разрешающе взмахнул рукой Гесс. – Через полчаса емкость будут очищать от очередной партии цыган, и вы сможете посмотреть на результаты действия «циклона Б».

– Как «цыган»? – удивился мсье Жак. – Разве у вас есть цыгане?

– И довольно много, – подтвердил Гесс, – если мне не изменяет память, в Освенциме их более десяти тысяч. Странные они все-таки люди, – оживился Гесс, – ну прямо как дети! То ли потому, что они вели примитивный образ жизни на свободе, то ли в силу характера, цыгане легко переносят трудности лагерной жизни и все время находят повод, чтобы повеселиться. Вы не поверите, но даже в крематорий они идут с песнями и плясками. Так что хлопот с ними практически нет. Именно поэтому я без зазрения совести называю их моими любимыми узниками. Русские – упрямы, как быки, и все время думают о побеге, так что с ними приходится быть настороже. Евреи – изобретают самые невероятные способы, чтобы отлынивать от работы. Один, например, додумался до того, что за пачку папирос уговорил содрать ногти с больших пальцев ног. Это позволило ему попасть в лагерную больницу и на некоторое время продлить пребывание на этом свете.

А как они борются за теплые места! – продолжал Гесс. – Нет такой подлости, которую бы не совершил еврей, чтобы получить не кирку и лопату, а хоть крошечную, но власть, над своими же соплеменниками.

– Власть? – удивился мсье Жак. – Разве кто-то, кроме немцев, может здесь иметь власть?

– Послушайте, Лангфельдер, – подозрительно заглянул в его глаза Гесс, – а вы, случайно, не английский шпион?

– С чего вы это взяли? – до синевы побледнел мсье Жак.

– Гашке написал, что вы комендант французского концлагеря. Но какой вы, к черту, комендант, если в нашем деле ничего не смыслите?! Ваши вопросы настолько наивны, что я просто диву даюсь. Ну, как можно поддерживать порядок в таком многонациональном бедламе, как Освенцим, не опираясь на надзирателей и бригадиров, – мы их называем «капо», из тех же цыган, русских или евреев?! Да эти капо куда свирепее и беспощаднее, нежели охранники из СС.

Как вы думаете, кто загоняет евреев в газовые камеры, немцы? А вот и нет! Это с великим старанием делают евреи, пробившиеся, как они говорят, на теплое место. Именно они внушают жертвам, что тех ждет всего лишь дезинфекция, именно они помогают им раздеться, именно они подталкивают, а то и вносят на руках стариков, женщин и детей. А кто вытаскивает трупы наружу, кто вырывает у них золотые зубы, обрезает волосы – мы их используем для набивки матрацев, тащит в ямы, где эти трупы сжигают, или везет в печи? Да все они же, те самые евреи, которые за особые условия работы получают лишнюю пачку папирос и лишнюю тарелку супа.

Я до сих пор не могу понять, чем руководствуются члены этих зондеркоманд, ведь они хорошо знают, что рано или поздно придет их черед и кто-то другой потащит их в яму или печь. Однажды я был свидетелем совершенно дикого случая: вытаскивая трупы из газовой камеры, один из членов зондеркоманды вдруг остановился и замер как вкопанный. Но через пару секунд он пришел в себя и как-то особенно бережно потащил один из трупов к яме, где их сжигали. Я подозвал капо и спросил, что произошло. Никогда не догадаетесь, что он ответил! – воскликнул Гесс. – Оказывается, тот еврей увидел труп своей жены. Но от этой адовой работы он настолько отупел, что его переживаний хватило на две секунды: оттащив труп жены, он вернулся к газовой камере и, как ни в чем не бывало, продолжал работу на своем теплом месте.

Я приказал установить наблюдение за этим экземпляром. Мне было любопытно, как он поведет себя дальше, не наложит ли на себя руки, не пойдет ли на проволоку: дотронуться до находящейся под током высокого напряжения колючей проволоки – один из самых легких способов самоубийства. Нет, он не вскрыл вены, не повесился и не пошел на проволоку, а продолжал жить, будто ничего особенного не произошло. В конце концов его поведение меня возмутило, и я включил его в списки очередной партии, предназначенной для утилизации в газовой камере, – закончил Гесс.

От этого рассказа даже у такого далеко не сентиментального человека, как «Майор с косой», внутри что-то оборвалось. Проклиная тот день и час, когда он согласился на поездку в Освенцим, мсье Жак с трудом выдавил застрявшую в горле фразу:

– Вы знаете, оберштурмбаннфюрер, я передумал.

– Что «передумали»?

– Смотреть, как очищают газовую камеру.

– Я вас понимаю, – сочувственно потрепал его по плечу Гесс. – К такого рода зрелищу надо привыкнуть, а для этого нужно время. Ладно, давайте сегодняшнюю экскурсию на этом закончим. К тому же настало время обеда, – взглянул он на часы. – Как говорит моя жена: работа – работой, а обед – это святое. Посмотрим, что она соорудила в честь французского гостя. Так что приглашаю разделить со мной скромную трапезу, которую, как когда-то говорили, Бог послал, – шутливо раскланялся Гесс.

– Благодарю вас, – взмахнув воображаемой треуголкой, попытался изобразить благородного шевалье мсье Жак. – Обед – это действительно святое. Надеюсь, что когда-нибудь и мне предоставится возможность пригласить вас на настоящую французскую трапезу.

– Заранее благодарен, – улыбнулся Гесс и повел очумевшего от впечатлений гостя в свой роскошный, окруженный великолепным садом, дом.

Фрау Гесс была сама воплощенная любезность. Стол, который из-за жары накрыли на веранде, ломился от изысканно приготовленных блюд. Посуда была из тончайшего фарфора, а приборы из чистого серебра, да еще с такими вензелями, что мсье Жак, желая сделать приятное хозяйке, сам того не ведая, сморозил непростительную глупость.

– Как пикантно выглядит герб вашего рода, – разглядывая гравировку, сделанную на ручке ножа, сказал он. – Должно быть, в Германии ваша фамилия одна из самых уважаемых?

– По большому счету, да, – стрельнув глазами в сторону мужа, почему-то смутилась фрау Гесс. – Я бы только добавила: в определенных кругах. А как вам мои цветы? – резко изменила она тему разговора. – Во Франции такие растут?

– Сколько живу, ничего подобного не видел! – искренне восхитился мсье Жак, любуясь бесподобно красивыми клумбами. – Никогда не думал, что розы могут быть такими великолепными, тюльпаны – огромными, астры – прекрасными, а георгины – пышными! Нет, в самом деле, у вас не сад, а загляденье!

– Вот что значит бербер, извините, француз, – прижав руку к сердцу, усмехнулся Гесс, – я такой комплимент не смог бы сочинить даже за очередное повышение по службе.

– Учитесь, дорогой супруг, – мимоходом поправила его прическу фрау Гесс. – А то ведь, когда грянет повышение по службе и вам придется бывать в домах высокопоставленных берлинских особ, с их женами будете говорить не о том, как вы восхищены их коллекцией скульптур или картин, а о том, как перевоспитывали обитателей Освенцима. Я вас на минутку покину, – извинилась она, – надо отдать кое-какие распоряжения на кухне.

– Гордячка! – почти что ласково посмотрел вслед супруге Гесс. – И мне это нравится. Немецкая женщина должна быть гордой, ибо ей есть чем гордиться!

– Не подскажите ли, чем? – поинтересовался мсье Жак.

– Немецкими мужчинами! – хохотнул Гесс. – Возьмем, например, этот сад, – взмахнул он руками. – Вы думаете, почему цветы моей супруги красивее, пышнее и красивее, чем у кого бы то ни было? Может быть, потому, что она с утра до вечера их поливает, окучивает и подрезает? Черта с два! – пыхнул он сигаретным дымом. – Все дело в удобрениях.

– Проще говоря, в навозе? – снова ляпнул глупость мсье Жак.

– Еще чего не хватало! – сделал презрительную гримасу Гесс. – Удобрения приношу я, а оберштурмбаннфюрер Гесс таскать эту гадость не будет. Я приношу то, что выгребают из печей крематория.

– Неужели пепел? – с трудом проглотив застрявший в горле комок, догадался мсье Жак.

– Точно, пепел, – пустив сигаретный дым, залюбовался образовавшимся кольцом Гесс. – Смею вас уверить, что лучшего удобрения, нежели человеческий пепел, нет и быть не может. Только вы при жене случайно не проболтайтесь, – спохватился он, – ей это знать необязательно. Как и про это, – показал он на свисающий с потолка великолепный абажур. – Никогда не догадаетесь, из чего он сделан. Даже не пытайтесь, – остановил он раскрывшего рот гостя. – У меня есть целая мастерская, – понизив голос, поделился он секретом, – где народные умельцы из человеческой кожи делают абажуры. Больше всего ценится кожа с татуировкой, но такая попадается редко. Хотя пару торшеров с изображениями орлов и какими-то словами на русском языке удалось сделать: я их тут же отправил берлинскому руководству.

После всего услышанного и увиденного кусок не лез в горло мсье Жака, но он мужественно досидел до десерта и встал из-за стола лишь тогда, когда на веранду шумной ватагой ввались дети семейства Гесс. Их было пятеро и, как с гордостью отметила фрау Гесс, двое из них родились по месту службы мужа, то есть в Освенциме и Дахау.

Кофе фрау Гесс предложила пить в беседке, окруженной сладко благоухающими лилиями.

– Ну, скажите, – счастливо улыбаясь, обратилась она к мсье Жаку, – разве здесь не рай?! Если бы это зависело от меня, я бы никогда из Освенцима не уехала. Господин оберштурмбаннфюрер, – слегка обняла она мужа, – вы же все можете, я вас очень прошу, ну, пожалуйста, исполните мою мечту, – надув губки, изобразила она капризную девушку.

– Любую. И прямо сейчас! – подыграл ей Гесс.

– Я хочу здесь жить и здесь умереть. Это можно?

– Жить – да. Умереть – ни в коем случае! – патетически воскликнул Гесс. – Освенцим не для Гессов. Мы можем здесь жить и по мере своих сил служить фюреру, но ни один Гесс в Освенциме никогда не умрет. Это я обещаю!

Вот уж попал пальцем в небо Рудольф Гесс, так попал! Пройдет всего несколько лет, Германия будет побеждена, Гесс попытается скрыться в английской зоне оккупации, но его обнаружат и передадут Польше. Верховный трибунал приговорит Гесса к смертной казни, его доставят в Освенцим, и он будет повешен на той самой виселице, на которой когда-то сам обожал проводить показательные казни.

Глава ХL

Так случилось, что на обратном пути попутчиков у мсье Жака не было и он наслаждался одиночеством, подремывая под стук колес в отдельном купе. Едой и выпивкой Гесс его снабдил, так что даже на остановках мсье Жак из вагона не выходил. Единственным его развлечением было чтение. И хотя газеты, которые ему дал Гесс, были немецкие, мсье Жак с удовольствием проглатывал одну за другой, обогащаясь информацией в берлинском изложении.

Так он наконец наткнулся на репортажи, посвященные самому знатному пленнику Германии – сыну Сталина, Якову Джугашвили. Вот что сообщала, в частности, одна из самых популярных газет «Фелькишер беобахтер».

«Из штаба фельдмаршала фон Клюге поступило сообщение, что 16 июля под Лиозно, что юго-западнее Витебска, солдатами моторизованного корпуса генерала Шмидта захвачен в плен сын кремлевского диктатора Сталина – командир артиллерийской батареи старший лейтенант Яков Джугашвили. Будучи опознанным, Яков Джугашвили вечером 18 июля доставлен самолетом в штаб фельдмаршала фон Клюге. Сейчас ведется допрос важного пленника».

Допрашивали Якова майор Гольтерс и капитан Ройшле. Но прежде сего надо было убедиться, тот ли это человек, за которого выдает себя пленный. Именно поэтому первым документом, который улетел в Берлин, было краткое заявление, подписанное Яковом Джугашвили.

«Я, нижеподписавшийся Яков Иосифович Джугашвили, родился 18 марта 1908 года в городе Баку, грузин. Я являюсь старшим сыном Председателя Совнаркома СССР от первого брака с Екатериной Сванидзе. Воинское звание – старший лейтенант, должность – командир батареи 14-го гаубично-артиллерийского полка.16 июля 1941 года около Лиозно попал в немецкий плен и перед пленением уничтожил свои документы.

Мой отец Иосиф Джугашвили носит также фамилию Сталин. Настоящим заявляю, что указанные выше данные являются правдивыми».

Из Берлина пришло указание вести себя с пленным предельно корректно, но допросы продолжать и сделать их более интенсивными.

– Как вы к нам попали? – задал первый вопрос майор Гольтерс.

– Наша дивизия была разбита, а ее остатки окружены. Куда же мне было деваться?

– Вы пришли к нам добровольно или были захвачены в бою?

– Никакого боя не было. Я же сказал, что мы были окружены, и деваться мне было некуда. Так что я был просто вынужден сдаться в плен.

– Вы не могли бы показать на карте то место, где сдались в плен?

– Думаю, что нет. У нас ведь не было карт, и воевали мы по таким ориентирам, как «где-то под Минском» или «где-то под Витебском».

И вообще, у нас все делалось так беспомощно и так безалаберно, что нет ничего удивительного в том, что ваши войска продвигаются так быстро.

– Вы считаете, что в этом главная причина плохой боеспособности Красной Армии?

– И в этом тоже. Но главная причина в глупых, я бы даже сказал, идиотских действиях нашего командования. Вместо того, чтобы маневрировать, они приказывают со штыками в руках атаковать немецкие танки или подставляют под пикирующие бомбардировщики вполне боеспособные части.

– Не возникает ли у вас после всего сказанного сомнений в силе Красной Армии? Сможет ли она оказать сопротивление, которое изменило бы ход войны в вашу пользу?

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать об обстановке на всех фронтах, а я такой информацией не располагаю. Но все же я думаю, что это не конец, что борьба еще будет.

– А знаете ли вы, что Финляндия, Румыния, Венгрия и Словакия тоже объявили войну Советскому Союзу?

– Какая ерунда! Какое значение может иметь Венгрия или Финляндия?! Что это вообще за государства?! Главное – это Германия. Все остальное – чепуха.

Прочитав эту публикацию, майор Жак надолго погрузился в размышления.

«Вот тебе и Красная Армия, – думал он, – пели-то, что она непобедимая и легендарная, а на поверку выходит, что стрелять по танкам не из чего, генералы – глупцы и идиоты, офицеры норовят переметнуться к немцам. Так что же говорить о простых солдатах! Не зря они целыми дивизиями, корпусами и армиями, а это сотни тысяч человек, сдаются в плен.

Нет, что бы ни пели и чем бы ни вещали большевики, судьба России предрешена. И это хорошо! Покончив со Сталиным, Гитлер возьмется за Черчилля. На этот раз одними бомбежками дело не ограничится. Если фюрер бросит все освободившиеся дивизии на Англию, от нее не останется ни пепла, ни мокрого места. А откуда он будет десантировать свои армии? Из Франции. Значит, маршалу Петэну надо подсуетиться и включить в состав десанта свои части: французы, мол, хотят рассчитаться с англичанами за позор Ватерлоо.

А что, Гитлер такую наживку может проглотить! – оживился он и плеснул себе коньяка. – И потом, при дележе колоний, фюрер вспомнит о наших заслугах в деле разгрома Британской империи и отрежет храбрым французам аппетитный кусочек от этого гигантского пирога».

– Ай да Лангфельдер, ай да молодец! – воскликнул мсье Жак, назвав себя по принадлежавшей ему фамилии.

Впрочем, когда рядом никого не было и никто не мог прочитать его мысли, мсье Жак всегда называл себя Лангфельдером. В эти редкие и счастливые минуты он думал о себе как о достойном потомке Авраама, не то что не скрывая, а гордясь своим еврейским происхождением.

Но вот ведь какая досада, буквально через секунду его настроение испортилось: он снова столкнулся с преследовавшим его в последние дни еврейским вопросом! Листая газеты, мсье Жак наткнулся на продолжение допроса Якова Джугашвили, и первое, о чем спросил капитан Ройшле, был вопрос о положении евреев в Советском Союзе.

– Как вы относитесь к тому, что теперешнее красное правительство состоит, главным образом, из евреев? И не считаете ли вы, что это они довели страну до того, что она не в состоянии защитить свои рубежи? Выскажется ли когда-нибудь русский народ, причем так, как высказался немецкий, против евреев?

– О чем вы говорите?! Русский народ всегда ненавидел евреев, вспомните хотя бы дореволюционные погромы. А сейчас? Скажу только одно: евреи, как, впрочем, и цыгане, не хотят и не умеют работать. Цыганам – лишь бы петь, плясать и воровать, а евреям – торговать. Вы удивитесь, но многие наши евреи завидуют вашим: дескать, пусть в Германии евреев преследуют, пусть гноят в концлагерях, но зато разрешают торговать, а это главное. Быть рабочим или крестьянином еврею зазорно, в колхозах, на фабриках или заводах, за редким исключением, да и то в должности бухгалтера или счетовода, вы ни одного еврея не найдете, поэтому их и ненавидят. Да что там на фабриках! Вы слышали, что в Советском Союзе есть Еврейская автономная область со столицей в Биробиджане? Так вот, все евреи оттуда сбежали и живут в Биробиджане одни русские.

Что касается правительства, то это неправда: кроме Кагановича, там нет ни одного еврея. Раньше, конечно, были, но во время великой чистки отец их всех убрал. Поэтому считать евреев виновными в подрыве военной мощи страны едва ли справедливо. Хотя во время великой чистки отец наказал немало маршалов и генералов, среди которых были и евреи.

– Известно ли вам, что вторая жена вашего отца – тоже еврейка?

– Ничего подобного. Его первая жена, то есть моя мать, чистокровная грузинка, а вторая – русская.

– Разве фамилия его второй жены не Каганович?

– Ну вы даете! Ее фамилия Аллилуева, Надежда Аллилуева. Неужели вы не знаете, что десять лет назад она застрелилась?

– Это для нас большая новость. Мы считали, что второй женой Сталина является дочь Лазаря Кагановича. А вы сами женаты или холостяк?

– Женат.

– А ваша жена, случайно, не еврейка?

– Еврейка. А что?

– Как же вы так, чистокровный грузин, православный христианин, а женились на еврейке?

– А что тут особенного?! У нас многие женаты на еврейках, даже члены правительства.

– Это что, такая мода?

– Почему же «мода», просто из евреек получаются хорошие жены.

– А не кажется ли вам, что это не случайно? Не приходила ли вам в голову такая крамольная мысль, что мировая еврейская закулиса специально подсовывает вашим руководителям еврейских жен?

– Зачем?

– Чтобы оказывать на них влияние. Не зря же говорят, что ночная кукушка дневную перекукует.

– Ну, этого я не знаю. Чтобы ночью, вместо того чтобы заниматься совсем другими делами, оказывать влияние? Нет, ссылаясь на собственный опыт, могу как на духу сказать, что моя жена на меня влияния не оказывала.

– Ну, хорошо, не оказывала, так не оказывала, будем считать, что просто не успела. А есть ли у вас дети?

– Есть. У меня есть дочь, ей всего три года.

– Как ее зовут?

– Галя.

– Почему Галя, а не Софа, Сара или, скажем, Суламифь? Ведь она же еврейка и должна носить еврейское имя.

– Она грузинка, а не какая не еврейка. Раз отец грузин, то и дочь грузинка.

– Вы заблуждаетесь. У евреев национальность определяется по матери. И если задуматься, то это правильно. В жизни случается всякое, и мало ли кто может быть отцом, а вот национальность матери гарантирована: плод-то вынашивает она, а кто его оплодотворил, это дело второе. Нет, что ни говорите, а в этом вопросе еврейские мудрецы оказались предусмотрительнее всех.

А как тонко еврейская закулиса переиграла вашего отца: не смогла подсунуть еврейскую жену, так подсунула невестку, и, как бы то ни было, а своего человека в семью Сталина внедрила. Еврейская внучка у него уже есть, а если учесть, что внуков и внучек старики любят больше, чем детей, то со временем из вашей Гали получится великолепный агент влияния. Вы, кстати, не хотите, чтобы мы известили вашу жену, что вы живы-здоровы и находитесь в плену?

– Нет-нет, не нужно… А впрочем, как хотите, мне все равно.

– Не думаете ли вы, что семья из-за этого пострадает? Разве это не позор для солдата – попасть в плен?

– Да, мне стыдно! Мне очень стыдно перед отцом, что я остался жив, и еще больше стыдно, что попал в плен.

«Стыдно, что остался жив, – отложив газету, размышлял майор Жак. – Во все времена проигравшие сражение солдаты становились пленниками, и что с того? После заключения мира их или обменивали на пленных победившей стороны, или просто отпускали на все четыре стороны. Выходит, что у большевиков все не так, как у людей: солдат должен или победить, или умереть. А если противник сильнее, если у него танки, а у красноармейцев винтовки, что тогда – ложиться под танки, иначе будет стыдно?

Но почему еще больше стыдно, если попадешь в плен? Это что же получается: выходит, что, по сталинской логике, всех, кто после бомбежек или танковых атак чудом остался жив, надо убивать, иначе на них падет пятно несмываемого позора?!

Нет, тут что-то не так, человек, находящийся в здравом уме, так рассуждать не может, – одернул сам себя майор Жак. – И что с того, что немцы разбрасывают листовки с фотографиями Джугашвили и призывами сдаваться в плен? Сдаваться-то призывает не он, а немцы, гарантируя достойное обращение всем, кто, как они пишут, – взглянул майор Жак на фотокопию листовки, – не желает бессмысленного кровопролития за интересы жидов и комиссаров».

– О господи! – вздохнул мсье Жак, снова о том же, снова о бедных, во всем виноватых евреях.

Приехав в Париж, майор Жак прямо с вокзала отправился с докладом к штандартенфюреру Гашке.

– Ах, это вы! – приветствуя майора, встал из-за стола Гашке. – Ну, как съездили, дружище бербер? Как вас встретил Гесс? Как вам его команда, как его детище Освенцим?

– Оберштурмбаннфюрер Гесс – милейший человек, его команда – прекрасные профессионалы, а Освенцим – самый настоящий рай. По крайней мере фрау Гесс называет его именно так, – добавил мсье Жак, заметив, как недоуменно вскинул брови хозяин кабинета. – И в подтверждение этого она просила кое-что вам передать, – протянул он довольно тяжелую коробку.

– Ох уж эта Эльза! – сделав вид, что не ждал ничего подобного, не взял, а буквально выхватил коробку Гашке. – Вы меня извините, но если не посмотрю, что внутри, умру от любопытства, – начал он распечатывать коробку. – Так и есть, ее обычное меню: русская икра, польская шинка, норвежская лососина, датские сыры, венгерское вино. Молодец, Эльза, умница! И где только она это берет? Моя жена, даже живя в Париже, обо всем этом не может и мечтать.

– А видели бы вы ее сад! – закатил глаза мсье Жак. – Это не сад, а действительно нечто похожее на рай. Фрау Гесс даже сказала, что хотела бы всегда жить в Освенциме и в Освенциме умереть.

– Ну, это она хватила. Умереть в Освенциме ей не удастся, потому что оберштурмбаннфюрера Гесса ждет повышение: его переводят в Берлин на пост начальника одного из подразделений управления концентрационных лагерей. Хорошо, – закрыл он коробку, – спасибо за доставку. А теперь перейдем к делу, – взял официальный тон штандартенфюрер Гашке. – Что из увиденного в Освенциме вы намерены внедрить в Верне? Как теперь будете решать еврейский вопрос?

– Внедрить я хотел бы все! – решил играть по-крупному майор Жак. – Газовая камера, крематорий и особенно сделанная из водорослей стена для расстрелов – все это нам необходимо, без этого концлагерь – не концлагерь, а нечто похожее на санаторий, – вдохновенно начал он. – Но где взять водоросли, кто сделает камеру, кто построит крематорий? У нас таких специалистов нет, и, самое главное, на это нет денег.

– Со специалистами мы могли бы помочь, – глубокомысленно изрек Гашке, – прислали бы из того же Освенцима десяток офицеров, которые натаскали бы ваших парней. На это надо недели две, не больше, и сотни три предназначенных для уничтожения евреев.

– Заранее благодарен, – внутренне содрогнувшись, слегка поклонился мсье Жак. – Но где взять герметически закрывающиеся камеры, где взять «циклон Б», кто построит высокотемпературные печи, в которых трупы превращались бы в пепел? Ведь все это серьезные инженерные сооружения, которые стоят немалых денег. Учитывая те репарации, которые Франция выплачивает Германии, и те суммы, которые идут на содержание германских оккупационных войск – а это 12 миллиардов франков в месяц, я не уверен, что маршал Петэн пойдет на дополнительные расходы, связанные с закупкой оборудования и коренной перестройкой Верне.

– Но и мы оплачивать эти расходы не намерены! – повысил голос Гашке. – В конце концов, это ваши евреи, и разбирайтесь с ними сами. Вы можете их расстреливать, вешать, топить в море – как вам больше нравится. Главное, чтобы это иудино племя было стерто с лица Земли. Вы поняли? Еврейский вопрос должен быть решен окончательно на территории всей Европы. Так приказал фюрер! А его приказы не обсуждаются, а немедленно выполняются. И чтобы никто не вздумал трактовать приказ фюрера по-своему, за его выполнением прослежу лично я, штандартенфюрер Эвальд Гашке! – перешел он на визг и, взмахнув рукой, отпустил майора Лангфельдера восвояси.

Когда мсье Жак добрался до Верне, его было не узнать – так он был измучен, опустошен и измотан. Как он ни храбрился, как ни старался держаться молодцом, но след Освенцима в душе был таким кровоточащим, что впору подаваться в монахи и до конца своих дней замаливать грехи. Кто знает, быть может, «Майор с косой» и оказался бы среди бенедиктинцев или францисканцев, если бы не вооруженное нападение на концлагерь, когда надо было не страдать и заниматься самоедством, а отражать атаки неизвестно откуда взявшихся партизан.

На самом деле все было проще простого. Когда Гостев и Маркин добрались до лыжной базы, где залечивали раны остатки разгромленного отряда маки, первое, что они сделали, отправились к синдику Роблесу. Тот уже был в курсе дел, по крайней мере, об аресте президента Скосырева знал и был этим не просто возмущен, а взбешен.

– Как они посмели?! – меряя огромными шагами нависший над пропастью балкон, ругался он. – Лягушатники, импотенты, негодяи! Арестовать и бросить в концлагерь президента независимого государства – такого себе не позволяли даже немцы.

– Погоди-погоди, – остановил его Гостев. – Ты сказал, что Борис в концлагере. Откуда ты это знаешь?

– Да все оттуда же, – кивнул Роблес на радиоприемник. – Час назад передали, что Бориса Скосырева бросили в Верне.

– Так-так, – азартно потер руки Гостев, – это уже кое-что. А? Что скажешь? – обернулся он к Маркину.

– Скажу, что не надо суетиться, – погладив начинающий розоветь шрам, рассудительно промолвил Маркин. – Дело мы задумали серьезное, и к нему надо как следует подготовиться.

– Я с вами, – решительно заявил сразу все понявший Роблес. – Созову Совет земли и пойду громить этот чертов Верне.

– Совет земли? – не понял Маркин. – Что еще за Совет?

– Это такой орган власти, в Андорре он существовал с древних времен. Ну, что-то вроде парламента, состоящего из представителей всех долин. В нынешней ситуации, когда законно избранный президент не просто свергнут, а нагло арестован жандармами соседнего государства, с которым Андорра не находится в состоянии войны, – случай, как вы понимаете, беспрецедентный, Совет земли будет выполнять функции временного правительства. Само собой разумеется, до тех пор пока не освободят Бориса Скосырева или не будет избран новый президент. До этого, я уверен, не дойдет, но без правительства даже такому маленькому государству, как Андорра, нельзя.

– Толково, очень толково, – одобрил его решение Гостев. – Государству без правительства, как, впрочем, и партизанскому отряду без командира, никак нельзя. Но и командир без хорошо вооруженного отряда тоже ничего не стоит. Я вот, например, командир, у меня есть десять проверенных в боях парней, но на всю эту команду – один автомат и три позаимствованных у испанцев карабина.

– Были бы деньги, а за оружием дело не станет, – как о чем-то само собой разумеющемся бросил Роблес.

– Да? – оживился Гостев. – Это возможно? Денег-то у нас куры не клюют, можно сказать, вся казна Андорры, а вот как их употребить в дело, не знаем.

– Зато знаю я, – распушил усы Роблес. – У меня есть выход на авторитетного и очень серьезного контрабандиста, он может добыть что угодно, лишь бы хорошо заплатили. Так что оружие у нас будет, причем французское: мой приятель доставит его прямо с петэновских складов.

– Тогда деньги делим пополам. Так как это казна Андорры, одну половину на государственные нужды отдаем тебе, а другую – на оружие. Согласен?

– По рукам! – хохотнул Роблес. – Вы пока что отдыхайте, а я на недельку-другую исчезну.

– Послушайте, Роблес, – думая о чем-то своем, обратился к нему Гостев, – а нельзя ли через вашего приятеля раздобыть план концлагеря? А то ведь атаковать обнесенную колючей проволокой цель, не зная, где и какие ворота, где и какая охрана, где вышки с пулеметами и все такое прочее, по меньшей мере глупо.

– Я спрошу, – пообещал Роблес и неожиданно бесшумно исчез.

– Мы тоже не будем сидеть без дела. Пойдем-ка к нашим ребятам, – позвал он Маркина, – надо кое-что обсудить.

Когда Гостев рассказал о плане нападения на Верне, подчеркнув, что в концлагере томятся в основном захваченные в боях партизаны, которые, несомненно, вольются в отряд, его люди тут же изъявили готовность атаковать Верне хоть с вилами в руках.

– С вилами не надо, – одобрил их порыв Гостев, – оружие у нас будет. А вот людей маловато, – оглядел он свой малочисленный отряд. – Нам бы еще человек двадцать-тридцать, – вздохнул он. – Но где их взять?

– А местные с нами не пойдут? – спросил кто-то.

– Им нельзя. Если бы даже и захотели, им никак нельзя, – развел руками Гостев. – Если об участии андоррцев в нападении на Верне пронюхает Петэн, это будет прекрасным предлогом для введения сюда войск и оккупации всей страны. Нет, такого подарка мы старику не сделаем! – погрозил он кому-то кулаком. – Мы поступим иначе. Во-первых, надо пробраться на нашу старую базу – помните, в пещерах – посмотреть, все ли там в порядке, и вернуть базу к жизни. Во-вторых, наведаться в близлежащие села: там есть наши люди, а пароли я дам, и поспрашивать, нет ли в окрестностях каких-нибудь отрядов маки. Если есть, установить с ним связь и направить на нашу базу.

Да! – спохватился он. – Чуть не забыл! О нападении на Верне – ни слова: вы не хуже меня знаете, что петэновские агенты шныряют повсюду, нисколько не удивлюсь, если окажется, что они есть и в отрядах маки.

– А оружие? – подал голос один из партизан. – Оружие-то будет, или все-таки захватить вилы?

– Будет! – твердо пообещал Гостев. – Это моя забота, и только поэтому я на некоторое время останусь здесь. А вы с утра пораньше отправитесь во Францию. Я всем дам денег, и вы, под видом оптовиков, якобы с целью закупки продуктов и их дальнейшей перепродажи в больших городах, будете попарно ходить из деревни в деревню.

Ребята в отряде Гостева были толковые и в течение двух недель они собрали на пещерной базе около пятидесяти уцелевших после массовых зачисток и злых, как черти, партизан: чтобы отомстить за погибших товарищей, они были готовы зубами рвать глотки французским фашистам!

Получив донесение, что отряд пополнился испытанными в схватках бойцами, Гостев с еще большим нетерпением стал вглядываться в изрезанный зубцами гор горизонт, ожидая появления каравана с оружием.

А когда он наконец появился, вместо того чтобы обрадоваться, стал ругать себя последними словами.

– Дубина! Дурак! Кретин! Осел! – колотил себя по щекам Гостев. – Тебе в солдатики играть, а не командовать!

– Что это с тобой? Какая муха тебя укусила? – ничего не понимая, пытался урезонить его Маркин.

– Какая, к черту, муха?! Мухи кусают тех, у кого мозги с извилинами! А если в этой дурацкой башке вместо извилин одни прямые, – бил он себя по лбу, – то что тогда?! Тогда мухи отдыхают, а хозяин котелка совершает глупые поступки.

– И что же ты такого совершил? – по-прежнему ничего не понимал Маркин.

– Ты видишь этих мулов, которые по горным тропам преодолели не одну сотню километров? Ты видишь, во что превратились их сбитые ноги? А погонщики, они же чуть живы! И виноват в этом я, поручик Гостев, вообразивший себя мудрым командиром. На самом деле мне нельзя доверять не то что партизанский отряд, а даже инвалидный взвод.

– Хватит! – неожиданно рявкнул на него Маркин. – Чего ты бесишься, самоед хренов?! Если в чем виноват, говори как на духу, за судом дело не станет! – потрогал он налившийся кровью шрам. – А размазывать сопли я тебе не позволю и ставить под угрозу операцию по освобождению Скосырева не дам!

– Извини, – как-то сразу остыл Гостев, – ты прав. Но глупость я все-таки совершил непростительную. Посуди сам: зачем этот караван, да еще с немалым риском, надо было по тайным тропам гнать через границу, если завтра же его надо будет снова отправлять на французскую территорию? Люди-то наши там, база там, так почему бы эти тюки с винтовками и автоматами не доставить сразу в пещеры?

– И то верно, – хлопнул себя по лбу Маркин. – Но дураки мы оба: я-то ведь до такого элементарного хода тоже не додумался.

И тут на пороге появился усталый, едва держащийся на ногах, Роблес.

– Все в порядке, – махнул он рукой в сторону мулов, – груз доставлен в целости и сохранности. – В тюках пятьдесят винтовок, тридцать автоматов, сорок пистолетов, сто гранат, пять ручных пулеметов и двадцать ящиков патронов.

– Молодец! – обнял его Гостев. – Свободная Франция этого не забудет!

Так ты вел этот караван под носом Петэна?

– Ты плохо обо мне думаешь, – усмехнулся Роблес. – Зачем же я буду подставляться? Нет, по французской территории караван вели французы, а на границе их встретил я и поводья мулов передал андоррцам. Причем ни французы, ни андоррцы не знают, что в этих тюках, а переправлять контрабанду им не впервой.

– Ты знаешь, Роблес, тут такая ситуация, – опустив глаза, начал было Гостев.

– Завтра! – пожалев его, решительно перебил Маркин. – Все разговоры завтра. А сейчас отдыхать: и люди, и мулы вымотаны до предела.

– Да, отдохнуть бы нам не мешало, – устало вздохнул Роблес. – Но разгрузиться-то все равно надо. Тюки мы на всякий случай сложим в подвал. Вы не возражаете?

– Нет-нет, не возражаю, – торопливо ответил Гостев, кляня себя за то, что завтра же придется просить измотанных до предела людей таскать эти тюки обратно и снова навьючивать их на бедных мулов.

– Все, Витька, успокойся, – потрепал его по плечу Маркин. – Проехали. Дело сделано. Давай-ка, брат, за это выпьем, – налил он по полному бокалу коньяка. – Вчера мы были крестьянскими повстанцами с вилами и косами, а сегодня?! Ты помнишь, что привез Роблес, сколько у нас гранат, автоматов и пулеметов? То-то же, теперь охране Верне несдобровать, теперь мы этих фашистских прихвостней положим, как миленьких. А Борьку освободим!

– И не только его. Там ведь много пленных партизан. Представляешь, каким станет наш отряд, когда в него вольются освобожденные и горящие жаждой мести маки!

– За это еще по одной, – снова плеснул коньяка Маркин. – И спать! – погладил он ставший почти незаметным шрам. – Утро вечера мудренее, а для нас с тобой еще и хлопотнее.

Утро выдалось действительно хлопотным. Самое странное, синдик Роблес нисколько не расстроился, когда Гостев обрисовал ему ситуацию и, потупив глаза, попросил доставить оружие к французской границе.

– Все ясно, – понимающе кивнул он, – раз ваши люди там, то и оружие должно быть там. Сделаем. Только при одном условии: андоррцы границу пересекать не будут.

– Естественно, – согласился Гостев – На всякий пожарный случай французских гусей дразнить не будем. Да! – хлопнул он себя по лбу. – Все забываю спросить, не удалось ли что-нибудь разузнать по поводу плана Верне?

– Нет, мой друг доступа туда не имеет. Но он подсказал, как этот план можете раздобыть вы.

– Я? – неподдельно удивился Гостев. – Для этого нужно стать, как минимум, узником Верне.

– Необязательно. Есть люди, которые каждый день въезжают за ворота концлагеря и, как ни в чем не бывало, возвращаются обратно.

– Жандармы, что ли?

– Нет, местные крестьяне. Дело в том, что администрация лагеря заключила контракт с близлежащими фермами на поставку картошки, капусты, свеклы, огурцов, помидор, а также молока, мяса и даже вина. Вот фермеры и ездят туда-сюда, снабжая лагерь всем необходимым. Мой друг назвал несколько фермеров, которые люто ненавидят фашистов и будут рады хоть чем-то насолить этим мерзавцам. Короче говоря, ваши люди в качестве помощников могут ездить с ними и, если так можно выразиться, срисовывать обстановку: где какие ворота, где какие бараки и, само собой, пулеметные вышки. И еще он сказал, что комендант лагеря, которого за жесткость зовут «Майор с косой» уехал в Освенцим – это самый большой немецкий лагерь, а без него дисциплина расшаталась, и охранники пьют по-черному. Так что лучшего времени для нападения, чем ближайшие три-четыре дня, не сыскать.

– Спасибо! – горячо обнял его Гостев. – Эта информация дорогого стоит. Так что Совет земли созывать не торопись: даст Бог, через три-четыре дня в Андорре появится законно избранный президент Борис Скосырев, которого так нагло похитили французские фашисты. Мы еще им покажем! – рубанул он воздух воображаемой тростью. – Уж если наши предки смогли поставить на колени Наполеона, то с Петэном мы как-нибудь справимся.

– Витька, – погрозил ему пальцем Маркин, – не хвались, едучи на рать. Петэн, конечно, не Наполеон, но и ты не Кутузов.

– Это точно, – не стал спорить быстро захмелевший Гостев. – Я не только не Кутузов, но и не этот… как его… ну, который Ватерлоо…

– Герцог Веллингтон, – подсказал Маркин.

– Вот-вот, и не герцог Веллингтон, – согласно кивнул Гостев. – Но Борьку освобожу! Или погибну, или освобожу, – неожиданно трезвым голосом добавил он и, демонстративно чеканя шаг, отправился в спальню.

Глава ХLI

Когда помощники фермеров досконально изучили территорию Верне, а отряд пополнился блуждавшими в горах маки, Гостев решил, что можно начинать. План был простой. Прежде всего, Гостев договорился с фермерами, чтобы те несколько дней не привозили в лагерь ни литра молока, ни мешка картошки, ни головки сыра. Объяснение было простое: распутица, тем более что дожди и в самом деле прошли сильные. А когда на голодный паек сели не только заключенные, но и охранники, фермеры снарядили целый обоз, доверху набитый овощами, фруктами и прочей снедью.

Но это была лишь часть хитроумного плана Гостева. Чтобы вывести фермеров из-под последующего удара властей, он уговорил их выпить по бутылке прокисшего вина. В результате все слегли с поносом, который местный лекарь выдал за дизентерию, и даже попросил помощи у лагерного врача. Тот диагноз подтвердил и строго-настрого запретил им появляться в окрестностях Верне.

Возник вопрос: как быть с обозом? Выход нашли быстро, причем очень важно, его нашли не фермеры, а представители администрации лагеря. «Так как физиономии помощников фермеров в лагере уже примелькались и благонадежность этих людей сомнений не вызывает, то пусть продовольствие привезут они», – предложило лагерное начальство.

– Что и требовалось доказать! – азартно потирая руки, радовался Гостев. – Значит, так. У нас пять телег, на каждой по два возницы и по три человека под картошкой. Итого двадцать пять бойцов, которые беспрепятственно пройдут на территорию лагеря. Их задача – уничтожить сидящих на вышках пулеметчиков и перебить охрану у ворот. После этого в лагерь врываются основные силы, сбивают замки с бараков и выпускают заключенных на волю. Очень важно, чтобы они прихватили оружие охранников и влились в наш отряд не с голыми руками. Ты, Пашка, в перестрелку не ввязывайся, – приказал он Маркину, – а со своей пятеркой прорывайся к бараку № 7, где сидит наш президент. Освободив Бориса, отходи в горы. Что бы ни случилось за спиной, не оглядывайся и не пытайся вернуться. Твоя задача – Скосырев. Ты понял? – заглянул Гостев в его глаза. – Ско-сы-рев! – произнес он по слогам. Мы вас, конечно, прикроем и не дадим сесть на хвост. Но все надо делать быстро, очень быстро! Знаешь почему? Потому, что мы не учли одного важного фактора: за перевалом дислоцируется воинская часть. По идее, надо бы взорвать мост через ущелье, но теперь уже поздно, да и взрывчатки у нас кот наплакал. С охраной мы совладаем, в этом я не сомневаюсь, но воевать с регулярной армией нам не по зубам. Так что еще раз говорю: надо быстренько сделать свое дело – и ходу в горы, там петэновским батальонам нас не достать.

Кто знает, быть может, все получилось бы именно так, как планировал Гостев, если бы не вмешался ряд случайностей. Во-первых, ранним утром в лагерь вернулся «Майор с косой». Во-вторых, боясь его гнева, охрана в тот день была трезвой как стеклышко. И самое главное, комендант запретил фермерскому обозу въезжать на территорию лагеря и приказал разгружаться у ворот. По большому счету, штурм надо было отменять, но Гостев прекрасно понимал, что, как только охранники увидят под картошкой вооруженных людей, они все поймут и откроют огонь на поражение. Значит, хотя бы в этом их надо опередить! И он дал сигнал атаки, выпустив очередь по ближайшей пулеметной вышке.

В тот же миг из-под картошки выскочили бойцы его отряда и открыли огонь по охране. Тех, что стояли у ворот, быстро срубили и ворвались на территорию лагеря. Но тут опомнились пулеметчики и отрезали их от остальных. В тот же миг из бараков вырвались заключенные и, смешавшись с партизанами, стали носиться беспорядочной толпой по лагерю: одни бежали к воротам, другие хватали что ни попадя и гонялись за охранниками, третьи, пытаясь добраться до пулеметчиков, карабкались на вышки.

Паника поднялась страшная! Взрывы гранат, автоматная трескотня, винтовочные хлопки, стоны раненых, крики атакующих слились в такую невообразимую какофонию, что какое-то время никто ничего не мог понять: куда бежать, кого спасать, в кого стрелять.

Первым пришел в себя «Майор с косой». Когда он услышал хаотичную стрельбу, то сразу понял, что нападавших не так уж много и атакуют они бестолково. А когда поднялся на пулеметную вышку и увидел беспорядочно метавшуюся толпу, из которой, явно преследуя цель пробиться к крайним баракам, пытались выбраться люди с винтовками и автоматами, майор Лангфельдер, ни секунды не колеблясь, велел стрелять по толпе.

– Косить всех подряд! – приказал он. – Если бандиты думали, что, смешавшись с толпой, избавят себя от пули, то они здорово просчитались. Патронов не жалеть! Если мы не убьем их, бандиты убьют нас!

Последний довод был решающим, и пулеметчики открыли такой ураганный огонь, что толпа быстро поредела.

– Это только начало! – прошипел мстительно поджавший губы Лангфельдер и позвонил командиру расположенной за перевалом регулярной части. – На нас напали маки, – сообщил он. – Бой идет на территории лагеря. Эти мерзавцы смешались с толпой заключенных, немалая часть которых уже вырвалась за ворота лагеря. Но, судя по тому, что маки не уходят вместе с ними, у нападавших есть какая-то другая цель. Какая именно, пока не знаю, но уж очень упорно они пробиваются к баракам, расположенным за вторыми воротами. На случай, если нам придется покинуть лагерь и отступить в лес, прошу встретить бандитов на дороге: другого пути, чтобы уйти в горы, у них нет.

А бой между тем не стихал! С первого выстрела Гостев понял, что весь его план полетел к черту, а запасного, к сожалению, не было. Поэтому он быстро потерял нити управления отрядом, а это привело к тому, что каждый боец, не понимая, к чему это приведет, делал то, что лично он считал нужным. Именно поэтому не была развернута атака на пулеметные вышки, именно поэтому уцелевшие охранники смогли организованно отступить к зданию администрации и там надежно закрепиться, именно поэтому Гостев не знал, сколько его бойцов погибло и на какие силы он может рассчитывать.

И все же он решил любой ценой пробиться к бараку № 7!

– Пашка, – позвал он Маркина, – ты видишь вторые ворота и будку для охраны?

– Вижу.

– А второй ряд колючей проволоки?

– Тоже вижу.

– Получается, что за этими воротами как бы лагерь в лагере.

– Ясное дело: там держат самых знатных пленников. Наш Борька наверняка там.

– Действуем так! – перекрывая грохот канонады, прокричал в его ухо Гостев. – Берешь двоих парней, велишь им забросать гранатами ворота, а сам ставишь дымовую завесу. Как только все скроется в дыму, я подниму пятерых автоматчиков – больше у меня просто нет, и пойду в атаку. Ты сиди на месте и жди, когда я приведу Борьку. Прикроешь наш отход и дашь сигнал, чтобы наши ребята тоже уходили. Ракетница у тебя есть?

– Есть.

– Очень хорошо. Сигнал отхода – красная ракета. Ну, с Богом! – похлопал он Маркина по плечу. – Я побежал!

А потом, поддавшись какому-то безотчетному чувству, Гостев вернулся, как бы шутя, потрогал начинающий розоветь шрам на голове друга, крепко его обнял и, наколовшись на отросшую щетину, трижды поцеловал.

– Ты там поаккуратней! – почему-то дрогнувшим голосом крикнул вслед ему Маркин.

Но Гостев ничего не слышал, он был захвачен азартом предстоящей атаки. Вначале все шло так, как было задумано. Гранаты разнесли ворота, в образовавшийся проем бросились автоматчики, в густом дыму они домчались до четвертого, и даже пятого бараков. Но когда до барака № 7 оставались считанные метры, бойцы наткнулись на глубокую и широкую траншею, которую когда-то приказал выкопать предусмотрительный Лангфельдер.

Кто-то пытался перепрыгнуть, но тут же полетел на дно траншеи. Кто-то побежал к воротам, чтобы принести разбросанные доски, но попал под снайперский выстрел.

«Что делать, что делать? – лихорадочно думал Гостев. – Может, в обход? Не до экватора же тянется эта чертова канава».

– За мной! – вскочил он. – Найдем, где траншея или мельче, или уже.

И в этот миг произошло то, что Борис вспоминал все оставшиеся годы! Когда началась стрельба, все находившиеся в его бараке люди поняли, что вот-вот будут свободны. Они пытались открыть ворота барака сами, но из этого ничего не вышло. Им оставалось только одно: ждать, когда ворота откроют снаружи.

Прилипнув к находящимся под самой крышей оконцам, они видели, что бой идет совсем рядом, что до освободителей рукой подать, но впереди была та самая треклятая траншея, которую они сами же и выкопали. Заключенные стали колотить в окна, кричать, чтобы партизаны обошли траншею справа – там она узкая и мелкая, но за грохотом боя их никто не слышал.

А когда атакующие поднялись во весь рост, Борис глазам не поверил: в каких-то тридцати метрах он увидел Виктора Гостева! Его надежнейший друг поручик Гостев, как ему казалось, смотрел прямо в глаза Борису. Ободряющий взгляд Гостева как бы говорил: не тушуйся, парень, сейчас мы тебя оттуда вытащим, а потом закатим такой пир, что чертям станет тошно!

Борис, конечно же, заорал во всю глотку:

– Витька-а, я здесь! Я здесь! Брось в ворота гранату, тогда мы вырвемся наружу!

То ли Гостев в самом деле услышал этот крик, то ли догадался взорвать ворота сам, но гранату он достал. И надо же так случиться, что в то самое мгновение, когда он срывал чеку, его прошила пулеметная очередь. На какое-то мгновение Гостев, как бы в удивлении, замер и, уже падая на землю, гранату все же швырнул. Притаившегося за углом пулеметчика разнесло в клочья, а пулемет превратился в груду железа.

Не зная, что делать, то ли атаковать засевших в засаде охранников и освобождать заключенных седьмого барака, то ли спасать раненого командира, трое партизан затоптались на месте. Но когда в их сторону раздались винтовочные выстрелы, они сочли за благо отступить и вынести из-под обстрела командира. Когда, петляя и пригибаясь, они вышли к тому месту, где, в соответствии с договоренностью, их ждал Маркин, стало ясно, что Гостев не ранен, а убит.

– Так-то, брат, – закрыл его глаза Маркин. – Не вытащили мы Борьку, не спасли. А тебя потеряли. Но ты не волнуйся, я тебя не брошу и, как положено, похороню по-христиански. Давайте-ка, ребята, отнесем его к воротам, – попросил он партизан, – надеюсь, хотя бы одна телега и одна лошадь в этой катавасии уцелели.

Но так случилось, что Бог в этот день был не на стороне партизан, и тело Гостева с территории лагеря вынести не удалось. Когда, обходя трупы скошенных пулеметами заключенных и партизан, вышли к воротам, там уже стояли солдаты прибывшего из-за перевала батальона. А неподалеку, стегая себя по бутылкообразным ногам где-то срезанным прутиком и ежесекундно очищая вислый коршунячий нос, прохаживался лоснящийся от жира господин в форме майора французской армии.

– Так кто вы такие? – гнусаво обратился он к Маркину. – И чего вам понадобилось в моем лагере?

«Ах вот оно что, – пронеслось в мозгу Маркина, – значит, это и есть печально известный „Майор с косой“. Ну, погоди, чертяка, сегодня тебе несдобровать, сегодня отольются кошке мышкины слезы»! – нащупал он привязанную к бедру гранату.

Этому приему его научили еще во время Гражданской: карман брюк отрезался, тоненькая бечевка привязывалась к кольцу гранаты и пропускалась к поясу. Стоило полезть в карман вроде бы за спичками или за носовым платком и дернуть за бечевку, как чека вылетала и раздавался взрыв. Погибали при этом все, кто стоял в радиусе десяти метров.

– Честно говоря, я даже не знаю, как ответить на ваш вопрос, – развел руками Маркин. – Сказать, что мы маки, вы не поверите: ведь петэновские газеты трубят, что все честные французы в восторге от его правления, а по лесам шляются одни бандиты.

– Так оно и есть, – ухмыльнулся майор Жак. – Кто же вы есть, коли не бандиты и уголовники, если не подчиняетесь решениям правительства? Чистой воды уголовники. Это я вам как юрист говорю, – стегнул он сапог прутиком.

– А если мы признаем другое правительство, то, которое не стало немецкой подстилкой и которое возглавляет де Голль?

– Поосторожнее! – резко взмахнув, стегнул он по лицу Маркина. – Здесь вам не коммунистический митинг!

Что угодно мог стерпеть Маркин, но только не это. Его шрам мгновенно стал багрово-синим, а от удара на лбу выступила кровь. Он провел по лбу тыльной стороной ладони, увидел кровь и, чтобы промокнуть рану, полез за платком.

«Все в порядке, – внутренне улыбнулся он. – Граната на месте, бечевка натянута. На всякий случай надо подойти поближе и к коменданту, и ко всей его компашке, – сделал он шаг к берберу Лангфельдеру. – Чем больше захвачу этих мерзавцев, тем больше грехов простится на Страшном суде».

И поручик Маркин дернул за бечевку! Взрыв был такой страшной силы, что полтора десятка тел превратились в ошметки рук, ног, голов и перемешанных с землей внутренностей. Ни Лангфельдера, ни его приверженцев опознать не удалось. Груду мяса, которой стали французские фашисты, свалили в одну яму, во избежание заразы посыпали известью, а сверху навалили глины, которая почему-то просела. Со временем могильный холм так сравнялся с земней, что его не стало видно, и об этой странной могиле забыли.

А вот Маркина похоронили достойно. Точнее говоря, не самого Маркина, а его руку. Ее опознали по зажатой в кулаке бечевке, к которой было привязано кольцо гранаты. Руку нашли оставшиеся в живых заключенные Верне, ее тайно, но с соблюдением христианского обряда похоронили неподалеку от барака № 7, до которого поручик Маркин так и не добрался и в котором продолжал томиться разом постаревший и как-то потухший Борис Скосырев.

Глава ХLII

Эти трагические события были не последними в череде бедствий, обрушившихся на обитателей Верне. Узнать, что за вожжа попала под хвост Гитлеру, так и не удалось, но факт есть факт: в ноябре 1942-го фюрер решил, что маршал Петэн с задачей создать нацистскую Францию не справился, поэтому правительство Петэна приказал разогнать, а вверенную ему территорию оккупировать. Так, с улиц Марселя, Тулузы, Перпиньяна и других южных городов исчезли французские жандармы, а вместо них появились немецкие патрули.

Появился новый комендант и в концлагере Верне: им стал штурмбаннфюрер Вебер. Это был высокий, тощий человек, с бритым наголо черепом, громоподобным басом и с болтающимся на шнурке моноклем, которым он, впрочем, никогда не пользовался. Охрана стала тоже немецкой, но почему-то это были не эсэсовцы, а солдаты вермахта, которых после ранений не стали отправлять на фронт, а позволили долечиваться, находясь в глубоком тылу и неся не составляющую никакого труда службу.

Сам Вебер не только не скрывал, что не имеет никакого отношения к СС, но и всячески подчеркивал, что он прирожденный артиллерист и черный мундир надел не по своей воле. Это случилось после того, как осколок русского снаряда выбил ему три ребра и врачи его от пушек отлучили. Не последнюю роль сыграло и то, что его повысили в звании: если раньше он был капитаном, то теперь стал штурмбаннфюрером, то есть майором.

Так что человеком он был незлым, в лагерные дела старался не вникать, а, развалясь в кресле и по-американски забросив ноги на стол, потягивал коньяк и читал, причем без монокля, «Зольдатен цайтунг» – это была единственная газета, которую он признавал. Как правило, к вечеру Вебер был абсолютно пьян и мирно отправлялся на боковую.

Надо ли говорить, что его заместители, помощники и даже солдаты охраны брали пример со своего начальника и тоже при каждом удобном случае прикладывались к бутылке. Но на это были нужны деньги, а где их взять? Только у заключенных. Но у заключенных их тоже не было, зато были кое-какие вещи: так что в лагере процветал натуральный обмен. Скажем, за часы можно было выменять две банки тушенки, а за обручальное кольцо – десяток яиц и банку сгущенного молока. Но если продать эти часы, не говоря уже о золотом кольце, в Перпиньяне, то хорошая выпивка была обеспечена.

Когда Борис так сильно простудился, что ему не помогали даже банки, которые, несмотря на отсутствие трех пальцев правой руки, очень ловко ставил фельдшер лагерной санчасти ефрейтор Кольвиц, бывший фронтовик намекнул, что спасти его от крупозного воспаления легких может только сульфидин. На вопрос, где его взять, фельдшер ответил, что, в принципе, он есть, но так как это лекарство предназначено для немцев, то взять его из аптечки можно только по личному распоряжению коменданта Вебера.

– Тогда придется умирать, – вздохнул Борис.

– Вовсе необязательно, – усмехнулся фельдшер. – Три бутылки коньяка – и вы здоровы.

– Я столько не выпью, – махнул рукой Борис, – А если и выпью, то все равно умру.

– Разве я сказал, что пить надо вам? – пожал плечами Кольвиц. – Две бутылки выпьет штурмбаннфюрер Вебер, а одну – я.

– Ах вот оно что! – повеселел Борис. – Тогда все ясно, речь идет о бартере: коньяк – на сульфидин. Но где его взять?

– Это моя забота. До Перпиньяна рукой подать, а там этого коньяка хоть залейся.

– Но у меня нет денег, – развел руками Борис.

– Зато есть вот это, – показал Кольвиц на серебряный набалдашник трости, с которой не расставался Борис. – Странно, что эту вещь до сих пор не конфисковали, она ведь очень ценная, поверьте мне. Я-то в серебре разбираюсь. До ранения я был неплохим хирургом, а моим хобби – ювелирные поделки. Но теперь, – помахал он изуродованной кистью, – не до этого: ни скальпеля, ни тонкого инструмента держать нечем.

Если честно, Борис об этом набалдашнике и думать забыл. А не отбирали его, видимо, потому, что серебро со временем потемнело и стало почти такого же черного цвета, что и сделанная из железного дерева трость. Но сейчас ослепительной вспышкой молнии в его сознании пронеслось все то, что было связано с этой поделкой из серебра. Он вспомнил прекрасный Сантандер, вспомнил, как недоступную леди Херрд превратил в восхитительную Ламорес, как они с Костиным добивались руки ее племянницы, как потом… как потом потерял Ламорес, Костина, Зуева, Маркина, Гостева и остался один, совсем один, если не считать начинающей крошиться тросточки, украшенной давно не чищенной вещицей из серебра.

«Господи Боже правый, услышь меня! – вознес он то ли просьбу, то ли мольбу к небесам. – Сделай так, чтобы никакая беда не обрушилась на Терезу! Сделай так, чтобы она была жива! Жива – и больше ничего! Ведь никого же, никого, с кем сводила меня судьба, на этом свете давным-давно нет. Наверное, я следующий. Пусть так, я согласен, но не сегодня! Прости меня, Ламорес, но сегодня я лишу свою подругу (надеюсь, ты помнишь, что именно так я называл эту тросточку) серебряного украшения, которое ты подарила, выменяю на него три бутылки коньяка, а на них – сульфидин, без которого я могу очень быстро присоединиться к тебе. Такая вот, моя дорогая, проза. Но ведь ты меня не раз выручала, уверен, что выручишь и сейчас».

– Хорошо, – смахнул набежавшую слезу Борис. – Берите, только я не знаю, как его снять, – попробовал он отвинтить набалдашник.

– Проще простого, – улыбнулся бывший ювелир. – Здесь ведь левая резьба, поэтому крутить надо в другую сторону, – одним движением отделил он набалдашник от осиротевшей и сразу ставшей похожей на примитивный прутик трости.

Прошло всего два дня, и ефрейтор Кольвиц объявил, что разрешение на сульфидин получено, что курс лечения займет не меньше двух недель, и так как все это время больной должен находиться под постоянным медицинским наблюдением, заключенному Скосыреву приказано лечь в стационар лагерной санчасти.

Так Борис оказался, как он сам говорил, в санатории. Самое удивительное, что и питание у него было, можно сказать, санаторное: молоко, мясо, яйца, фрукты в его тумбочке не переводились. Борис пошел на поправку, перестал утробно кашлять, посвежел и даже немного округлился. Самое странное, что заметно округлился и фельдшер. Но сколько ни приставал Борис с вопросом, откуда эта продовольственная благодать, фельдшер лишь отмахивался или отделывался краткой репликой:

– Оттуда, из-за ворот.

Но однажды он все же проговорился. Как-то вечером, перед этим изрядно выпив и, видимо, желая поболтать, он пришел в каморку Скосырева и, закурив невесть откуда взявшуюся сигару, для начала задал вполне медицинский вопрос:

– Как себя чувствуете, больной?

– Вашими молитвами, – ответил не расположенный к пьяной болтовне Борис.

– Тогда, значит, плохо, – усмехнулся Кольвиц. – Думайте, что хотите, но я атеист и молиться не умею.

– Вот как?! – заинтересовался Борис. – Это как же вас угораздило? Разве в Германии это возможно?

– Еще как возможно! Это раньше, при кайзере, поголовно всех крестили и по воскресеньям заставляли бить поклоны в присутствии аббата, пастора или православного священника. А теперь, при фюрере, верить велено не в Бога, а в Гитлера и почти всех попов отправили в концлагеря.

– Их-то за что? – не поверил Борис.

– А чтобы не морочили головы счастливым и просвещенным немцам и не смущали их умы библейскими сказками. Ну, а вы, президент Скосырев, вы во что-нибудь верите? – впился он в глаза Бориса.

На какое-то мгновение Борис буквально онемел: ведь после того, как во время трагического нападения партизан сгорела картотека, никто из немцев не знал, кто он такой.

– Откуда вы знаете? – начал было Борис, но потом решил, что раз немцам он ничего плохого не сделал, то ничего не теряет, признав себя президентом Андорры. – Впрочем, это не имеет значения, – махнул он рукой. – Раз вы знаете, кто я такой, то знаете и то, что я русский. И хотя я из тех русских, которые воевали с большевиками, а сейчас с ним воюете вы, то мы как бы союзники. Но! – поднял он палец. – Я ваш союзник в борьбе с большевиками, но не с Россией.

– Да не об этом вам сейчас надо думать, – неожиданно трезвым голосом заявил Кольвиц. – Большевики далеко, а Франко рядом. Вы ему так сильно насолили, что он требует вашей выдачи. Вчера я сам слышал, как комендант Вебер дико возмущался наглостью Франко, который вмешивается в дела германских властей, и сожалел, что у него нет ни одной пушки, а то бы разнес в щепки дворец наглого испанского дуче.

И благодарите Бога, что вас помнят андоррские друзья: все эта, как вы говорите, благодать, – кивнул он в сторону набитой продуктами тумбочки, – от них. Не скрою, что определенная часть этой благодати оседает не только в кабинете коменданта или в казарме охраны, но и в моем скромном жилище. Но андоррцы от этого не обеднеют, а в выигрыше, в конце концов, их президент, – ухмыльнулся Кольвиц и отхлебнул из заранее припасенной фляжки.

– Да, – не без гордости согласился Борис, – друзья у меня в Андорре верные. И на ваш вопрос, во что я верю, отвечу, не кривя душой: верю, в то, что они сделают все возможное и невозможное, чтобы вызволить меня отсюда. А Франко меня не видать как своих ушей! Лучше бы этот карлик подумал о том, как доставить в Мадрид трупы своих солдат. Русские-то его голубую дивизию расколошматили подчистую! Даже в «Зольдатен цайтунг» пишут, что испанские вояки никуда не годятся, – потряс он кипой газет, которую накануне принес ему Кольвиц, – и делают «хенде хох», как только услышат русское «ура».

– Кстати, – полез Кольвиц в сумку и достал новую кипу газет, – чуть было не забыл. – Штурмбаннфюрер Вебер их уже прочитал и отдал мне. А мне читать некогда: одна половина заключенных валяется с высокой температурой, другая не вылезает из клозета. И, что самое скверное, лечить их нечем. Вот и мрут, как мухи. А ведь все это чьи-то сыновья, отцы и братья. Что ни говорите, а жалко, – вздохнул он, – ведь в основном это французы, а они нам ничего плохого не сделали.

Как только Кольвиц ушел по своим делам, Борис присел к окну и взялся за газеты. О том, как храбро воюют немецкие солдаты и какие они взяли города и села, с газетных полос вещали аршинные заголовки.

«Однако, – представил он себе карту России, – немцы прут, как оглашенные. Ленинград окружен, до Москвы рукой подать, Харьков взяли, Ростов отбили, Севастополь захватили, на Эльбрусе свой стяг водрузили, а теперь нацелились на Сталинград. Если выйдут к Волге, то Сталину каюк: Баку от Москвы будет отрезан. А раз не будет нефти, то не будет и бензина, а без него не взлетит ни один самолет и не тронется с места ни один танк.

Неужели Гитлер его дожмет? – размечтался Борис. – Вот было бы здорово! Хотя, уничтожив сталинский режим, фюрер установит свой, и еще неизвестно, станет ли он мягче. От большевиков и евреев немцы, конечно же, избавятся, а вот что будет с простыми русскими людьми? Если верить „Майн кампф“, русским, как, впрочем, и другим славянам, уготована участь рабов. Но я не удивлюсь, если Гитлер скажет, что со времени написания книги его взгляды изменились и теперь, когда большевистская зараза уничтожена, Европа может вздохнуть свободно, а Россия станет союзницей Германии.

Хотя вряд ли, – вздохнул он, – скорее всего, Россию фюрер поделит на лоскуты, во главе их поставит своих управляющих – и пойдут в Германию поезда с русским хлебом, железом, углем, нефтью и рабами, которые будут горбатиться на немецких заводах.

Стоп! – остановил он сам себя. – А это что такое? – впился он в набранный готическим шрифтом заголовок. – „Сын Сталина – личный пленник рейхсфюрера Гиммлера“. Неужели сын Сталина Яков Джугашвили попал в плен?! Точно, вот его фотография в окружении немецких офицеров, вот листовки с его призывами сдаваться в плен, вот, наконец, фотокопия написанной его рукой записки, оригинал которой через нейтралов передали отцу. Что он там пишет? „Дорогой отец! Я в плену. Здоров. Скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию. Обращение хорошее. Желаю здоровья. Привет всем. Яша“.

Так-так-так, – оживился Борис, – а что же отец? А отец, верный своим вампирским замашкам, в интервью, данном западным журналистам, не моргнув глазом, заявил: „У Гитлера нет русских военнопленных, а есть лишь русские изменники, с которыми расправятся, как только окончится война. Что касается слухов о якобы находящемся в плену моем сыне Якове, со всей ответственность заявляю, что никакого сына Якова у меня не было, и нет“.

Вот гнусь! – отшвырнул Борис газету. – Отказаться от собственного сына, да еще попавшего в плен, – это же не просто грех, это преступление, равного которому нет на свете! И чему этого вурдалака учили в семинарии, ведь это порождение дьявола чуть было не стало священником!»

От всего этого чтения Борис так расстроился, что пришлось достать из потайного места припрятанную на всякий случай бутылку отвратительного шнапса и чуть ли не всю ее выпить. Когда к нему заглянул ефрейтор Кольвиц, то вначале ничего не понял: слывший трезвенником барон Скосырев нес какую-то околесицу и был пьян в стельку.

Надо сказать, что несколько дней назад, под честное слово, что тот будет молчать, Борис открыл фельдшеру тайну, что когда-то носил такой титул, но потом, став завзятым демократом, от титула, правда, неофициально, отказался. Немецкий простолюдин Кольвиц, воспитанный в преклонении и уважении к всякого рода баронам, графам и князьям, признанием Скосырева был искренне поражен и стал относиться к знатному пленнику с удвоенным почтением, а когда они были наедине, называл его бароном.

– Что с вами, барон? – пытался он привести в себя Скосырева. – Что случилось? И зачем вы пили эту гадость? – увидел он недопитую бутылку шнапса. – Сказали бы мне, я бы принес вам что-нибудь получше.

– А-а, – махнул рукой Борис, – какая разница, результат-то один! А случилась, мой дорогой Кольвиц, беда. Больша-а-я беда! – многозначительно поднял он к небу обезображенную тросточку.

– Что такое, что за беда? – ничего не понимал Кольвиц.

– Я окончательно разочаровался в людях, – воздев очи к небу, патетически произнес Борис. – Нет, вы представляете, – взмахнул он газетой, – отец публично отказывается от сына! И, главное, почему? Нет, вы спросите, почему? Не хотите? Ну, и не надо. Я вам сам скажу: потому что сын попал в плен.

– Какой отец, какой сын? – по-прежнему ничего не понимал Кольвиц.

– Отец – это Сталин, а сын – его сын, – пьяновато объяснял Борис. – Какое мне до этого дело? Никакого, и я ничего об этом не знал. Но вы принесли газеты, я их прочитал и так расстроился, что напился, как свинья.

– А вы что, были с ним знакомы?

– С кем?

– С отцом.

– Слава Всевышнему, нет! – неожиданно перекрестился Борис. – Как говорится, Бог миловал.

– Тогда, значит, с сыном?

– Его я тоже не знал. Но сейчас этот бедняга сидит в Заксенхаузене и, как тут написано, – ткнул он в газету, – является личным пленником рейхсфюрера Гиммлера.

– Это меняет дело, – успокоил Бориса Кольвиц. – Раз он личный пленник Гиммлера, значит, во-первых, с ним хорошо обращаются, – загнул он один из двух оставшихся на руке пальцев, – и, во-вторых, – загнул он второй палец, – рано или поздно его обменяют на какого-нибудь знатного немца, попавшего в русский плен.

– Вы так думаете? Но ведь Сталин сказал, что у него не было и нет никакого сына. Самое же страшное, он заявил, что все русские пленные – изменники, с которыми расправятся, как только окончится война.

– Тогда вашему приятелю домой нельзя: поставят к стенке.

– Никакой он мне не приятель, – досадливо отмахнулся Борис. – Просто жалко хорошего человека. И вообще, что это за манера расстреливать пленных?! Я вот тут прочитал, – перевернул он страницу, – что на сегодняшний день в германском плену находится более трех миллионов русских. Значит, в случае подписания мира всех их вернут в Россию, а там поставят к стенке? Бред какой-то, такого не может быть, потому что не может быть вообще, – глубокомысленно изрек Борис, но тут же сам себя поправил: – Хотя в Совдепии возможно и не такое.

– Я буду держать вас в курсе дел, – пообещал Кольвиц. – Мы получаем только «Зольдатен цайтунг», и комендант Вебер читает ее от первой до последней строчки. Но как только прочтет, приказывает выбросить. Если вы попросите своих андоррских друзей оформить подписку, – решил не упускать своей выгоды Кольвиц, – а она не очень дорогая, мне не составит труда приносить газету господину барону.

– По рукам! – согласно кивнул окончательно протрезвевший Скосырев.

С этого дня Борис стал регулярно получать газету и был в курсе дел не только на фронтах, но и в переменах судьбы Якова Джугашвили. А того по непонятным причинам начали перебрасывать то из лагеря в лагерь, то в центральную тюрьму гестапо, пока наконец не определили в режимный барак «А» печально известного Заксенхаузена. Эта особая зона была отделена от основного лагеря высокой кирпичной стеной и опоясана колючей проволокой, по которой проходил ток высокого напряжения.

В этой зоне находилось немало ценных пленников. Скажем, в бараке «А» кроме Якова Джугашвили жил племянник Черчилля Томас Кучинн, по соседству с ним сын бывшего премьер-министра Франции капитан Блюм, и даже некто Кокорин, выдававший себя за племянника Молотова.

Все они ждали окончания войны и либо освобождения, либо обмена на попавших в плен немецких генералов.

Первым с такой надеждой пришлось расстаться Якову Джугашвили. Все знали, что после завершения Сталинградской битвы в русский плен попал фельдмаршал Паулюс. В Берлине решили, во что бы то ни стало фельдмаршала вызволить и через нейтральных посредников предложили обменять его на сына Сталина. Как только об этом стало известно Якову, он буквально ожил, его унылость, замкнутость и обособленность как рукой сняло! Он повеселел и даже, чтобы скоротать время, попросил разрешения поработать в мастерской, где пленные из кости, дерева и соломы делали мундштуки, игрушки и шкатулки. Яков оказался неплохим мастером и за полтора месяца сделал костяные шахматы, которые обменял на килограмм картошки: один из охранников с удовольствием пошел на такой бартер.

Но вскоре Якова вызвали к коменданту и передали сразившие его слова отца. «Фельдмаршала на лейтенанта не меняю!» – заявил посредникам Сталин и тем самым обрек сына на прозябание в плену. Яков как-то сразу потух, увял и опустился. Он целыми днями сидел у порога барака и тупо смотрел то на колючую проволоку, то на стену. Иногда он что-то ел, где-то спал, а потом снова таращился на стену.

А потом произошло то, о чем в газете было рассказано устами племянника Черчилля.

«Однажды я увидел Джугашвили очень бледным, пристально уставившим свой взгляд в стену, на которой висел громкоговоритель, – вспоминал Томас Кучинн. – Я с ним поздоровался, но он никак не отреагировал. В тот день Яков не брился и не умывался, а его жестяная миска с супом оставалась нетронутой.

Я попросил Кокорина объяснить причину столь удрученного состояния Джугашвили. Тот ответил, что несколько минут назад прозвучала передача берлинского радио, в которой говорилось о русских военнопленных в Германии. Приводились в ней и хорошо известные слова Сталина о том, что все русские военнопленные являются изменниками и что, как только окончится война, с ними жестоко расправятся. Далее Сталин решительно опроверг утверждение немцев о том, что его сын Яков попал в плен, заявив, что никакого сына Якова у него не было и нет.

Судя по всему, эти слова Джугашвили услышал впервые, потому что он был буквально потрясен и стал каким-то подавленным. Видимо, ему казалось, что отныне он не только изменник, но вообще никто. Судя по всему, сигнал, посланный отцом, до него дошел, и он принял твердое решение свести счеты с жизнью.

Я находился в бараке, когда вдруг раздался выстрел. Выскочив наружу, я увидел Якова висящим на проволоке мертвым. Его кожа во многих местах стала обгорелой и черной. Я думаю, что сын Сталина погиб не от пули часового, а от соприкосновения с проволокой, которая была под высоким напряжением».

О чрезвычайном происшествии комендант лагеря тут же сообщил в Берлин. Немедленно был создана чрезвычайная комиссия, командировавшая в Заксенхаузен судебно-медицинских экспертов. В своем докладе на имя Гиммлера они констатировали, что смерть Джугашвили наступила не от пулевого ранения, а от поражения током высокого напряжения. Выстрел часового прозвучал уже после того, как Джугашвили схватился за проволоку. Вывод: Яков Джугашвили покончил жизнь самоубийством.

Пока эксперты занимались своим делом, высокопоставленные берлинские чины допрашивали Конрада Харфига, того самого часового, который произвел роковой выстрел. Его показания были тоже опубликованы в газете.

«14 апреля 1943 года, около 20.00 я заступил на пост, – рассказывал Харфиг. – Все пленные, кроме Якова Джугашвили, уже были в бараке, лишь один он продолжал лежать у порога и, как бы играя, бить веткой по земле. Я обратил внимание, что он был очень взволнован, и его руки дрожали. Когда пришел начальник караула, чтобы, как положено, запереть пленных в бараке, а я отправился закрыть дверь в проволочном заборе, Яков Джугашвили все еще продолжал лежать у барака и забавляться веткой.

Я потребовал, чтобы он поднялся и вошел в барак. На что он ответил:

– Делайте со мной, что хотите, но в барак я не пойду. Я хочу поговорить с комендантом.

Начальник караула унтершарфюрер Юнглинг направился к сторожевой вышке, чтобы поговорить по телефону с комендантом лагеря. Но едва он отошел, как Яков Джугашвили внезапно вскочил и бросился к наземной проволочной сети „спотыкачу“, преодолел ее и, обращаясь ко мне, крикнул:

– Часовой, стреляй!

На что я ответил:

– Вы не в своем уме. Немедленно выйдите из-за проволоки, отправляйтесь в барак, как следует выспитесь, и завтра все уладится!

Но он меня не послушался и снова закричал:

– Немецкий часовой – трус! Русский часовой давно бы выстрелил!

Тогда я подумал про себя: „Дам ему возможность одуматься. С ним что-то не так, пусть придет в себя“.

Отвернувшись от Джугашвили, я направился в другую сторону. Хорошо помню, что я прошел метров сорок, а когда обернулся, то увидел, что он обеими руками схватился за проволоку, находившуюся под высоким напряжением. После этого, согласно уставу, мне пришлось применить оружие. С расстояния примерно шести-семи метров я прицелился ему в голову и нажал на спусковой крючок. Сразу после выстрела он разжал руки, откинулся всем телом назад и остался висеть на проволоке вниз головой».

Когда у Харфига, а потом у Юнглинга спросили, была ли это попытка к бегству, они в один голос ответили:

– Нет, это не была попытка к бегству. То, что сделал Джугашвили, это самоубийство, это акт отчаяния человека, решившего свести счеты с жизнью.

Пораженный прочитанным, Борис долго не мог прийти в себя.

«Да что же такое творится на белом свете?! – недоумевал он, расхаживая по своей каморке. – Отец отказывается от сына только потому, что тот попал в плен. Что это, как не паранойя и не бред свихнувшегося человека?! К тому же не просто отказывается, а прямо заявляет, что после войны его расстреляют. Вот Яков и решил: лучше смерть от немецкого тока, чем от русской пули, которую в него выпустят по приказу отца.

Господи, услышь меня, грешного! – перекрестился он. – Ты знаешь, что я человек немстительный и незлобивый, но сейчас молю тебя: сделай так, чтобы Гитлер добрался до Кремля, вздернул на веревке поселившегося там ирода рода человеческого, потом бы его сжег, а прах спустил в канализацию. Аминь!» – еще раз перекрестился он, а потом, мысленно помянув Якова Джугашвили, залпом выпил остатки не такого уж и отвратительного шнапса.

Глава ХLIII

Так случилось, что к Борису попали не только свежие, но и довольно старые номера «Зольдатен цайтунг». С особенным интересом он читал серию репортажей, посвященных Сталинградской битве. Для него было открытием, что к Волге немцы все-таки вышли и воды из священной русской реки попили, что когда их окружили, в войсках начался самый настоящий голод, и солдаты получали не более ста граммов хлеба в сутки, что если бы не закончились боеприпасы и не страшная болезнь, косившая доблестных солдат вермахта куда беспощаднее, нежели русские пулеметы, фельдмаршал Паулюс ни за что бы не сдался.

Когда Борис спросил у Кольвица, не знает ли он, что за болезнь косила немецких солдат, того даже передернуло.

– Холера, – с содроганием выдохнул он.

– Не может быть! Откуда она взялась?

– Думаю, что от русских. Бои-то шли за каждый дом, за каждый этаж, а это значит, что с русскими было непосредственное соприкосновение. А они такие грязнули, такие неряхи и свиньи, что такое понятие, как гигиена, в их быту, по-моему, просто отсутствует. За полтора года, которые провел на Восточном фронте, я такого насмотрелся, что диву давался, как они не вымерли от той же холеры, чумы или дизентерии.

Услышав такое нелестное мнение о русских людях, Борис хотел было обидеться, но, вспомнив, что творилось в окопах Первой мировой, махнул рукой.

– Этот чертов фельдшер прав, – вздохнул он. – Что такое гигиена, нам пока что неведомо. Я же помню, как поражались наши солдаты, когда мы врывались в немецкие села, и они видели облицованные кафелем коровники. «У нас так даже господа не живут, – вздыхали они, – а тут коровы… Да и едят немцы не так. У нас вся семья хлебает из одного горшка, а немцы – каждый из своей тарелки. О сортирах и говорить нечего: теплые, с водой и с мягкой бумагой. И никто с улицы не топает в сапогах к столу: обязательно переобуется в домашние тапочки. Эх, Расея, Расея, неумытая моя Расея!»

Но больше всего Бориса поразила меленькая заметка, опубликованная в разгар уличных боев. Какой-то врач с недоумением сообщал, что из оборудованных в подвалах лазаретов стали пропадать трупы умерших от холеры солдат.

– А это вы, ефрейтор Кольвиц, можете объяснить? – сунул Борис под нос фельдшеру газету. – Может быть, их сбрасывали в большую воронку и сжигали?

– Едва ли. Если бы дошло до этого, то воровать трупы не стали бы, а наоборот, тщательно бы их пересчитывали, составляли соответствующий акт, и только после этого – в воронку. Нет, тут что-то другое, тут какая-то тайна – это я вам как медик говорю, – глубокомысленно закончил он.

И в этом ефрейтор Кольвиц был прав! Одна из величайших тайн той войны была раскрыта лишь десять лет спустя. Но когда профессор Кольвиц прочитал о ней в «Штерне», то сразу вспомнил тот странный разговор с бароном Скосыревым и искренне пожалел, что не может переслать ему журнал.

А дело было так… Первые тревожные сообщения о вспышке холеры пришли в Москву еще летом 1942-го. Но, самое странное, эпидемия началась не в советских отступающих войсках, а на территории, занятой врагом. Когда немецкие дивизии подошли вплотную к Сталинграду, а потом вошли в город, холера в их рядах бушевала с невиданной силой. И это несмотря на их хваленую гигиену и любовь к чистоте и порядку!

С одной стороны, холера стала неожиданным союзником русских: на первый взгляд, пусть себе свирепствует и дальше. Но в том-то и проблема, что эпидемия линии фронта не признает и в любой момент может перекинуться на красные полки.

В Ставке забили тревогу! В Кремль вызвали наркома здравоохранения и поставили вопрос ребром:

– Есть ли возможность предотвратить холеру в наших войсках? И если есть, то что для этого надо сделать?

– Послать в Сталинград профессора Ермольеву, – ответил нарком. И после паузы добавил: – Наделив ее чрезвычайными полномочиями.

Надо сказать, что выбор наркома здравоохранения был не случайным, так как Зинаида Виссарионовна Ермольева считалась признанным авторитетом в борьбе с холерой. Именно в ее лаборатории был разработан метод получения так называемого холерного фага, самого надежного и самого эффективного средства в борьбе с этой смертельно опасной болезнью. Необходимость создания этого бактериофага была острейшей, ведь холера всегда считалась неизбежным спутником воюющих армий. Скажем, во время Севастопольской кампании 1854–1855 годов англо-французские войска от русской картечи и штыковых атак потеряли 73 тысячи человек, а от холеры – 18 тысяч. Не убереглись от этой пагубной заразы и русские полки, которые недосчитались около четырех тысяч человек.

Учитывая все это, Зинаиду Виссарионовну поздней ночью привезли в Кремль, наделили чрезвычайными полномочиями и на следующий день отправили в Сталинград. До города Зинаида Виссарионовна добралась в два часа ночи и тут же открыла заседание чрезвычайной комиссии по борьбе с холерой. Выводы, которые сделала комиссия, были шокирующими: так как через город ежедневно проходят тысячи солдат и эвакуированных мирных граждан, нет никакой гарантии, что они не только не занесут эпидемию в Сталинград, но и не повезут ее в глубокий тыл. А это катастрофа!

Действовать надо было немедленно, поэтому решили всем без исключения солдатам и офицерам дать созданный Ермольевой бактериофаг. Но так как она привезла его мало, пришлось звонить в Москву. И надо же так случиться, что эшелон, в котором везли с трудом изготовленный препарат, разбомбили немецкие летчики.

Стало ясно, что теперь эпидемии не миновать и холера начнет косить русские полки. Но Зинаида Виссарионовна, проявив неженский характер, решила наладить производство бактериофага в осажденном Сталинграде. Где? В специально созданной подземной лаборатории. Дело пошло на лад, бактериофага было в достатке, и врачи делали по пятьдесят тысяч прививок в день.

Все плотнее сжималось кольцо окружения, все беспощаднее становились бои не только за каждый дом, но и за каждый этаж, все больше было потерь, но… не от холеры. А вот в немецких войсках холера лютовала!

Профессор Ермольева была не только фронтовым врачом, но и серьезным ученым, поэтому она не могла не заняться чисто исследовательской работой. Но так как для этих исследований нужен был «материал», пришлось обратиться к полковым разведчикам. Эти бесстрашные парни, которым было море по колено, изрядно оробели, когда им приказали таскать из немецкого тыла не разговорчивых «языков», а трупы умерших от холеры солдат. И лишь после того, когда с ними поговорила сама Ермольева и объяснила, что после соответствующих исследований каждый труп может стать отгадкой причины возникновения эпидемии, разведчики взялись за дело.

Именно тогда в Берлин полетели полные недоумения депеши о том, что из полевых лазаретов стали пропадать трупы умерших от холеры солдат, а один из врачей написал об этом в «Зольдатен цайтунг».

С еще большим удивлением профессор Кольвиц прочитал о том, что победе в Сталинградской битве Красная Армия обязана не только Чуйкову, Жукову, Василевскому и Рокоссовскому, но и фронтовому врачу Ермольевой. Оказывается, накануне решающего наступления Сталин позвонил по прямому проводу Ермольевой и задал три чрезвычайно важных вопроса: «Можно ли считать холеру побежденной? Не опасно ли держать под Сталинградом более миллиона солдат и офицеров? Не помешает ли эпидемия планам командования?»

– Медики на своем фронте победу одержали, причем полную и безоговорочную, – ответила Зинаида Виссарионовна. – Теперь слово за Красной Армией!

Как известно, это слово вскоре прозвучало, группировка Паулюса была окружена, разгромлена и сдалась в плен. В Кремле прекрасно понимали, как велик вклад Ермольевой в эту победу, поэтому ее наградили орденом Ленина и присвоили Сталинскую премию. Деньги за эту премию полагались немалые, но Зинаида Виссарионовна передала их на строительство самолета: именно так появился истребитель с надписью на борту «Зинаида Ермольева».

А вскоре в жизни Зинаиды Виссарионовны произошел еще один кульбит. Мало кто знает, что в неофициальной обстановке Сталин называл ее «сестренкой» – видимо, из-за одинакового отчества. Так вот, желая отблагодарить «сестренку», вождь как-то спросил, кого бы она хотела видеть на свободе – своего первого мужа, известного микробиолога Зильбера, с которым она в разводе, или второго, который тоже сидит. В огромному изумлению Сталина, «сестренка» назвала Зильбера.

– Но почему? – удивился он. – Ведь он к вам не вернется, он женат на другой.

– Он нужен науке, – коротко ответила Ермольева.

– Ну а вы? Вы к науке вернуться думаете? Есть ли какие-нибудь задумки, мечты?

– Есть. Я мечтаю заняться пенициллином.

– Что еще за пенициллин?

– Это живая вода. Да-да, самая настоящая живая вода, полученная из плесени. О пенициллине стало известно пятнадцать лет назад, но всерьез им так никто и не занялся.

– И вы хотите… – начал было Сталин.

– Я хочу найти эту плесень и приготовить препарат. Если это удастся, мы спасем тысячи, а может, и миллионы жизней. Особенно сейчас, когда раненые солдаты сплошь и рядом гибнут от заражения крови, гангрены и всевозможных воспалений.

– Ну что ж, после победы под Сталинградом, когда линия фронта проходила по дну вашей пробирки, вы это право заслужили. Работайте! Ни на что другое мы вас отвлекать не будем.

Так профессор Ермольева вплотную занялась пенициллином. Первое сообщение об этом чудесном препарате она прочитала еще до войны. Оказывается, англичанин Флеминг открыл его еще в 1928 году, но английские врачи этим открытием не заинтересовались и вспомнили о нем лишь десять лет спустя. Роль допинга, как это ни странно, сыграла война: нужно было срочно найти препарат, который бы предотвращал воспалительные процессы после огнестрельных ранений. Говард Флори и Эрнст Чейн, взяв за основу открытие Флеминга, через два года получили щепотку пенициллина, да и то не в чистом виде. Первые же испытания на больном с тяжелым заражением крови дали обнадеживающие результаты: больной начал поправляться. Но запас пенициллина кончился и пострадавший умер.

Всем стало ясно, что надо налаживать промышленное производство пенициллина, но как раз в эти дни усилились налеты немецкой авиации и поползли слухи о скорой высадке гитлеровского десанта. Пенициллин был одной из самых больших тайн Великобритании, и нельзя было допустить, чтобы он попал в руки врага. И тогда ученые пошли на беспрецедентный шаг: они уничтожили всю документацию, связанную с разработкой пенициллина, а то малое количество, которое у них было, растворили в жидкости, пропитали этой жидкостью подкладку пиджака Флори, посадили его на пароход и отправили в США. Там он наладил промышленное производство чудо-лекарства, которое тут же стало поступать в войска.

«Эх, нам бы тогда флакончик этой живой воды, – вздыхал профессор Кольвиц. – Две-три инъекции – и все бы сложилось иначе. Совсем иначе! Видит Бог, я делал все, что в моих силах, но кроме горчичников и сульфидина у меня ничего не было. Простите, барон, но о пенициллине я ничего не знал, а если бы и знал, то раздобыть его не смогли бы даже ваши андоррские друзья. Это сейчас я могу обратиться прямо к фрау Ермольевой – мы с ней не раз встречались на всевозможных конгрессах, и попросить не только сколько угодно пенициллина или интерферона, но даже стрептомицина, которые она создала в последние годы. А тогда, в разгар войны, я о ней знать не знал.

Встречался я и с профессором Флори, который до сих пор не верит, что русские открыли пенициллин сами. Сами, мистер Флори, сами! Ведь еще в 1944-м вы были в Москве и вам показали целый завод, производящий пенициллин. Поразительно другое: уж если мы, немцы, не смогли создать свой пенициллин, то почему не выкрали его у англичан, американцев или русских? Коли Скорцени смог похитить и доставить в Берлин итальянского дуче Муссолини, то наверняка нашлись бы ребята, которые сумели бы умыкнуть щепотку пенициллинового порошка».

Но эти внутренние монологи известного врача-терапевта профессора Кольвица будут звучать позже, значительно позже. А тогда, пока еще фельдшер концлагеря Верне, ефрейтор Кольвиц был не на шутку встревожен состоянием барона Скосырева. Высокая температура, сильный озноб, лихорадка, не проходящий кашель с выделением кровавого оттенка мокроты – все говорило об остром воспалении легких. А тут еще боли в боку, одышка, нездоровая бледность лица и постоянная потливость – верные признаки плеврита.

Судя по всему, жидкости в легких скопилось так много, что дышать ему уже практически нечем. Нужна срочная операция, но кто и где ее сделает? Набравшись храбрости, Кольвиц решил нарушить субординацию и отправился к штурмбаннфюреру Веберу.

Уже с утра тот был в состоянии легкого подпития и потому отзывчив и благодушен.

– С чем пожаловали? Садитесь и рассказывайте, – кивнул он Кольвицу на стул. – Рюмашку не хотите? – предложил он.

– Нет-нет, спасибо, – отказался Кольвиц. – День еще только начинается, а меня столько забот!

– Ну, как знаете, – поиграл моноклем Вебер, – а я приму, – плеснул он себе коньяка.

– Если позволите, штурмбаннфюрер, я хотел бы доложить о практически безнадежном состоянии одного нашего заключенного. Он серьезно болен и ему нужна срочная операция. Будь это до войны, когда я работал в первоклассной больнице, и когда у меня была не клешня, а нормальная рука, я бы все сделал сам, но сейчас у меня нет ни инструментов, ни того, чем их держат, – помахал он изуродованной кистью правой руки.

– Что-то я вас не понимаю, – начал просматривать поступившую почту Вебер. – В лагере каждый день кто-нибудь умирает, и вы воспринимали это как должное, дескать, на то он и лагерь, а тут вдруг всполошились. Почему? – сверкнул он вставленным в глаз моноклем.

– Потому, что это необычный заключенный, – решил идти ва-банк Кольвиц.

– Что значит «необычный»? – вскрыл запечатанный сургучом конверт Вебер. – Он сын немецкого барона или английского миллионера? – хохотнул Вебер.

– Вы попали в «десятку». Этот заключенный, действительно, барон. К тому же он не только барон, но и президент свободного и независимого государства.

– Да вы что?! – вскинулся Вебер. – В моем лагере сидит президент какой-то страны, а я об этом ничего не знаю?! Почему не докладывали? Безобразие, всю дрянную канцелярию на фронт, немедленно на Восточный фронт! – заорал он своим громоподобным басом.

– Боюсь, что сотрудники канцелярии сумеют оправдаться. Дело в том, что во время нападения на лагерь старая картотека сгорела, а составление новой требует времени.

– Как хоть зовут этого президента? – вскрыл он наконец конверт.

– Его зовут Борис Скосырев.

– Как вы сказали, Скосырев? – воскликнул Вебер. – Вы не поверите, но в этом письме, – потряс он листом вощеной бумаги, – речь идет о нем же.

– Вот так совпадение! – не поверил Кольвиц. – Вы позволите взглянуть? Ого, оно коллективное, здесь шесть подписей.

– Дайте-ка сюда, – забрал бумагу штурмбаннфюрер. – В конце концов, послание адресовано мне, и написано оно, слава богу, по-немецки, так что вы как переводчик не понадобитесь. Значит, так, – с шутливо важным видом вставил монокль Вебер и тут же его отбросил, – письмо написано от имени Совета земли Андорры. Здесь же подписи членов этого Совета. И чего они хотят? – пробежал он весь текст. – А они хотят, чтобы я освободил их президента Бориса Скосырева, который был незаконно арестован французскими властями и брошен в концлагерь Верне. Теперь, когда режима Петэна не существует и лагерь перешел под юрисдикцию германских властей, известных своим гуманизмом и человеколюбием, – пишут они, – члены Совета земли просят как можно быстрее освободить президента Скосырева, так как без него как без законно избранного главы государства в Андорре могут начаться беспорядки.

– Все правильно, – поддержал андоррцев Кольвиц. – Раз лагерь теперь наш, то и ответственность за заключенных несем мы. А это значит, что именно мы, немцы, можем их либо казнить, либо миловать.

– Так-то оно так, – плеснул себе и, не спрашивая разрешения, заодно и Кольвицу, коньяка штурмбаннфюрер Вебер. – Но что-то я не слышал, чтобы комендант, скажем, Майданека или Освенцима отпустил кого-нибудь на волю. Нет, Кольвиц, все не так просто: чтобы казнить, власти у меня достаточно, а вот отпустить на волю – ни-ни. Тут надо действовать иначе, я бы сказал, грамотнее и тоньше, – прихлопнул он севшую на его бритый череп назойливую муху. – Но сначала я хотел бы побеседовать с бароном. Приведите его сюда!

– Боюсь, что это невозможно, – развел руками Кольвиц. – Он, как говорят врачи, лежачий больной.

– Ничего страшного, – бодро поднялся Вебер. – Тогда мы навестим барона. Ведь мы же немцы, – сверкнул он через монокль испытующим глазом, – а немцы, как всем известно, славятся гуманизмом и человеколюбием. Так что посетить больного – значит поддержать репутацию подданного Третьего рейха и, следовательно, заслужить похвалу фюрера. Хайль Гитлер! – вскинул он руку.

– Хайль Гитлер! – взмахнул своей клешней и Кольвиц.

– А кстати, – поинтересовался Вебер, когда они шли к санчасти, – давно хочу вас, Кольвиц, спросить, почему вы, известный хирург, не майор или хотя бы капитан, а всего лишь ефрейтор?

– Я этим званием горжусь, – попробовал отшутиться Кольвиц. – Адольф Гитлер тоже был ефрейтором, а потом стал фюрером, которому подчиняются фельдмаршалы и генералы. Так что, может быть, и я когда-нибудь стану профессором, а это все равно что военному быть генералом.

– А если серьезно? – не отставал Вебер.

– Если серьезно, то я работал не в военном госпитале, а в шахтерской больнице Рура. С точки зрения травматологии, обстановка в шахтах примерно такая же, как на войне, поэтому практика у меня была хорошая. Война войной, а уголь нужен, поэтому ни шахтеров, ни тех, кто их обслуживает, в армию не призывали. Но я рвал на фронт! И прорвался, да не один, а со всей своей больницей. В один прекрасный день нас в полном составе прикомандировали к саперной части, сформированной из бывших шахтеров: уж что-что, а взрывное дело они знали. Воинских званий нам не присваивали, видимо, потому, что больница была всего лишь временно прикомандирована к части и в любой момент нас могли вернуть на шахты, где погибших и изувеченных в результате несчастных случаев меньше не стало.

Так продолжалось полтора года, пока под Ленинградом я не попал под артобстрел и мне не оторвало пальцы. С хирургией было покончено. А так как я ничего другого не умел, то серьезно запаниковал и даже подумывал, не принять ли убойную дозу снотворного. К счастью, нашелся человек, который сумел меня убедить, что кроме хирургии существуют другие области медицины, в частности, терапия, где моя искалеченная рука не будет помехой. Он же пристроил в санитарное управление лагерей. А мое прежнее начальство, в знак благодарности за полтора года службы, присвоило звание ефрейтора. Вот, собственно, и все, – отрапортовал Кольвиц.

– М-да, – вздохнул Вебер, – оказывается, и вы тут не по своей воле. Я – без пушек, вы – без скальпеля, да и вся обслуга лагеря, можно сказать, инвалиды. И вот ведь куда занесло, на самый юг Франции, в какую-то паршивую петэновскую овчарню! Сломать бы, к чертовой матери, эти заборы, разметать колючую проволоку, а попавших сюда бедолаг отпустить по домам: ведь сидят-то у нас в основном французы.

– Не только. Есть канадцы, англичане и даже несколько русских.

– Это я знаю. Да и ваш барон, судя по фамилии, тоже русский.

– Он бывший штабс-капитан русской армии. Сначала служил на флоте, потом, после ранения, в пехоте и даже в кавалерии, не один год воевал с большевиками. Теперь с большевиками воюем мы, поэтому, по большому счету, барон Скосырев наш союзник.

– Это очень важный нюанс, – похлопал его по плечу Вебер. – Хорошо, что вы о нем вспомнили.

Когда комендант Вебер и фельдшер Кольвиц вошли в крохотную каморку, где лежал Борис, они были неприятно поражены каким-то гнилостным запахом. Кольвиц тут же насторожился и заглянул в тазик, который больной использовал в качестве плевательницы. Так оно есть, крови стало еще больше, но, самое скверное, появился гной.

– Этого я боялся больше всего, – внутренне всполошился Кольвиц. – Выходит, что у него пиоторакс, то есть гнойный плеврит. Тут уж без операции не обойтись. Но кто ее сделает? И где? Ах, барон, барон, так недалеко и до беды, – взял он его руку, чтобы пощупать ставший нитевидным пульс.

Что-то дрогнуло и в сердце бывшего артиллериста Вебера. Он сразу понял, что Скосырев обречен, по крайней мере, до тех пор, пока будет в лагере.

– Как себя чувствуете? – по возможности бодрым голосом спросил Вебер.

– Спасибо, господин комендант, – стараясь не раскисать, ответил Скосырев. – Сегодня не хуже, чем вчера, а вчера – не хуже, чем позавчера.

– Вот и замечательно! Главное, не сдаваться и не терять бодрости духа, а остальное сделает Кольвиц. Между прочим, я с хорошей новостью, – достал он письмо Совета земли. – Андоррские друзья вас не забыли и хлопочут об освобождении своего президента. Я не возражаю и готов отпустить вас хоть сию минуту, но порядок есть порядок. В соответствии с уставом освобождать заключенных без приказа сверху я не имею права, поэтому предлагаю написать письмо рейхсфюреру Гиммлеру, в котором вы изложите не только подробности незаконного ареста, но и ту часть своей биографии, когда воевали против большевиков. А я сделаю приписку, в которой выражу искренне недоумение по поводу пребывания в лагере президента хоть и маленькой, но симпатизирующей Германии страны.

– Я вас понял, – обрадовался Борис. – А можно я добавлю, что болен и нуждаюсь в квалифицированном лечении?

– Непременно! – ободрил его Вебер. – Непременно напишите, что у вас проблемы с легкими.

– И не исключено, что после рентгеновского обследования понадобится операция, – вставил Кольвиц.

– Спасибо, господа, – отбросил одеяло Борис. – Я готов. Вот только ни ручки, ни бумаги, ни чернил у меня нет.

– Я распоряжусь, – направился к выходу Вебер. – Все необходимое вам принесут. Вы идете? – обратился он к Кольвицу.

– Нет-нет. С вашего позволения, я немного задержусь, – достал он фонендоскоп, – надо послушать, как работают «кузнечные мехи» нашего барона.

«Кузнечные мехи» барона работали отвратительно. Больше того, дышать он мог лишь в полусидячем положении, а как только ложился, то начинал хрипеть и захлебываться. Это означало, что его легкие чуть ли не до самых верхушек заполнены жидкостью и всякой другой дрянью.

«Что делать, что делать? – маялся подле него Кольвиц. – Ведь если так пойдет и дальше, я его потеряю. А может, сделать прокол? Но чем, как? У меня нет даже полой иглы».

А Борис между тем заметно повеселел. Как только принесли бумагу и ручку, он взялся за письмо.

– Так-то вот, – привычно взмахнул он валявшейся на столе тростью, – мы еще повоюем.

Но каково же было его удивление, когда вместо пронзительного свиста трость издала какой-то чавкающий звук.

– Э-э, да ты подгнила, – поднес он ее к окну, – а еще из железного дерева! Ну что ж, подруга, – погладил он свою верную спутницу, – недаром говорят, что на Земле ничто не вечно: есть свой срок и у тебя. И у меня, – тяжело вздохнув, добавил он. – Но я-то еще посражаюсь! – одернул сам себя Борис. – Сейчас накатаю цидулку Гиммлеру, он прикажет отправить меня в больницу, там прочистят легкие и – на свободу! Как хорошо, что Андорра меня не забыла. А почему не забыла? Да потому, что я был хорошим правителем. Что значит «был»? – снова взмахнул он тростью. – Не только был, но и буду! – окончательно развеселился Борис.

Когда письмо было готово и Кольвиц ушел с ним к коменданту, Борис выбрался из каморки и, блаженно щурясь на солнце, растянулся на благоухающей свежестью траве.

– Господи, хорошо-то как! – сорвал он воинственно торчавшую ромашку. – Трава, солнце, ветерок и какая-то веселая пичужка, – прислушался он. – Что еще человеку надо? Да ничего. Ведь если я все это слышу, вижу и ощущаю, значит, я жив. А сейчас еще и погадаю, – начал он отрывать лепестки ромашки, – долго мне быть живу или нет. Впрочем, нет, не буду, – отбросил он цветок, – лучше этого не знать, пусть все будет так, как записано в книге судеб.

Светило солнце, дул теплый ветерок, заливалась птичка, а в душе Бориса сама собой всплыла мелодия его любимого романса. Он лег на спину, широко раскинул руки и, едва шевеля губами, беззвучно, совсем беззвучно запел:

Не пробужд-а-й воспо-о-минаний Минувших дне-ей, минувших дней, Не возроди-ишь былых жела-а-ний В душе-е моей, в душе-е моей.

«Почему же не возродишь? – спросил он сам себя. – Еще как возродишь. Вот я на палубе корабля, вот в седле боевого коня, а вот изображаю из себя хлыща на набережной Сантандера».

Самое странное, Борис действительно все это видел. Он как бы сидел в зале кинотеатра и смотрел фильм про самого себя. Вот откуда-то сбоку появился капитан-лейтенант Костин: он возбужденно размахивал руками и что-то жарко говорил.

«Это он убеждает меня стать королем Андорры, – улыбнулся Борис. – А вот леди Херрд. Тут она какая-то строгая, а на самом деле была милейшая и добрейшая женщина».

И на меня-я свой взор опа-а-сный Не устремляй, не устремля-я-й, Мечтой любви-и, мечтой пркра-а-сной, Не увлекай, не у-у-влекай.

«Странное дело, – подумал Борис, – я вроде бы молчу, а слова романса звучат. Неужели кто-то поет за меня? А-а, вспомнил, это Костин, мы же с ним пели дуэтом».

И в это время откуда-то из-за облака Валентин поманил его к себе за роскошно накрытый стол, за которым сидели Маркин, Гостев, Зуев, леди Херрд, ее племянница Мэри и даже Кольцов с Марией и какими-то людьми в советской военной форме.

«А почему за столом нет Терезы? – удивился Борис, но тут же нашел ответ. – Значит, она не там, значит, она еще здесь. И это прекрасно. Долгих тебе лет, моя дорогая невеста! А вот как туда попала Мэри – загадка природы».

Однажды сча-а-стье в жи-и-зни этой Вкушаем мы, вкушаем мы-ы, Святым огне-е-м любви согре-е-еты, Оживлены, ожи-и-влены.

Этот куплет Борис исполнил без всякого энтузиазма.

«Почему же „однажды“? – запротестовал он. – Вовсе не однажды. Это только в книжках любовь одна и на всю жизнь. А если предмета любви не стало, то что тогда: всю оставшуюся жизнь предаваться воспоминаниям и женщин обходить стороной?»

Не успел он так подумать, как совершенно явственно увидел, что его незабвенная Ламорес нахмурилась и погрозила ему пальцем. «Ты все такая же, – улыбнулся про себя Борис. – Хочешь верь, хочешь не верь, но я по тебе скучал».

С этими словами Борис откинулся на спину, раскинул руки и, судорожно пошарив по траве, одной рукой нащупал трость, а другой – наполовину оборванную ромашку. Чтобы лучше видеть, что происходит на облаке, он широко раскрыл глаза, потом потянулся, сделал глубокий вдох и, странное дело, в его душе зазвучал поразительно слаженный хор.

«Так поют ангелы», – подумал он и присоединил к ним свой хрипловатый тенор:

Но кто ее ого-о-нь священный Мог погасить, мог погаси-и-ть, Тому уж жи-и-зни незабве-е-нной Не возврати-и-ить, не во-о-звр…

– Ты еще долго будешь копаться? – неожиданно прервал мелодию громоподобный голос Костина. – Друзья его ждут не дождутся, а он все тянет резину. Что тебя там держит? Давай к нам!

– Да иду я, иду! – радостно откликнулся Борис и, сам того не ожидая, без всяких усилий взмыл в воздух и полетел.

Светило яркое солнце, дул теплый ветерок, серебряно заливалась пичужка, но Борис уже ничего не видел и не слышал. Он был так далеко от земли, что ее голоса до него не доносились.

…Когда к бараку вернулся Кольвиц, он увидел раскинувшееся на траве бездыханное тело Скосырева. Его глаза были широко открыты, на помолодевшем лице застыла улыбка, в одной руке была зажата ромашка, а в другой когда-то упругая, а теперь подгнившая трость.

Похоронили президента Андорры Бориса Скосырева в братской могиле, вместе с еще тремя скончавшимися заключенными концлагеря Верне. Это случилось 6 июня 1944 года, в день высадки в Нормандии англо-американского десанта и фактического открытия второго фронта.

Когда был освобожден Париж, а затем и весь юг Франции, синдик Роблес приехал в Перпиньян, чтобы найти тело своего президента и перезахоронить его в Андорре. Увы, но из этого ничего не получилось: во время отступления, выполняя приказ Гиммлера, штурмбаннфюрер Вебер концлагерь сровнял с землей, а все постройки сжег.

Но Роблес на этом не успокоился. Он собственными руками срубил столетний дуб, вытесал из него двухметровый деревянный крест, втащил его на пик самой высокой горы и там водрузил как память о русском друге андоррского народа.

Это ли не достойное завершение восхождения Бориса Скосырева как к вершинам власти, так и к небесам?!

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IХ

Глава Х

Глава ХI

Глава ХII

Глава ХIII

Глава ХIV

Глава ХV

Глава ХVI

Глава ХVII

Глава ХVIII

Глава ХIХ

Глава ХХ

Глава ХХI

Глава ХХII

Глава ХХIII

Глава ХХIV

Глава ХХV

Глава ХХVI

Глава ХХVII

Глава ХХVIII

Глава ХХIХ

Глава ХХХ

Глава ХХХI

Глава ХХХII

Глава ХХХIII

Глава ХХХIV

Глава ХХХV

Глава ХХХVI

Глава ХХХVII

Глава ХХХVIII

Глава ХХХIХ

Глава ХL

Глава ХLI

Глава ХLII

Глава ХLIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg