«Сказание о верном друге. Тайна седого тугая»

Сказание о верном друге. Тайна седого тугая (fb2) - Сказание о верном друге. Тайна седого тугая 2465K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Харлампиевич Харламов

Сказание о верном друге. Тайна седого тугая

От автора

Обе повести — «Сказание о верном друге» и «Тайна седого тугая», — разделенные по времени действия тысячелетиями, объединяют приключенческая фабула, возраст героев — ребята 11—13 лет и место действия — горы и долины Средней Азии.

В 1959 году казахские археологи обнаружили в предгорьях Каратау, одного из отрогов Тянь-Шаня, пещеру со следами древней неолитической стоянки людей.

Ученые установили, что здесь не раз устраивали свое жилище племена первобытных людей-охотников. Были обнаружены внушительные свалки костей куланов — диких ослов, — медведей, оленей, джейранов, косуль, кабанов, лошадей, волков, быков, черепах…

По обнаруженным в раскопе пещеры костям археологи заключили, что люди, жившие здесь десятки тысячелетий назад, уже умели приручать диких животных.

Многие ученые утверждают, что первым домашним животным стал прирученный людьми волк.

Известный зоопсихолог и писатель К. Лоренц считает первоначальный шаг человека в деле одомашнивания волка событием, «историческая роль которого неизмеримо превосходит разрушение Трои или изобретение пороха».

«Сказание о верном друге» — повесть о приключениях ребят из первобытного племени таж, которое могло жить в предгорьях Тянь-Шаня и в степях Средней Азии в далекие времена неолита.

Конечно, эта повесть о Лане, Муне, Зурре и их друге волке — вымысел, фантазия, но фантазия эта отталкивается от фактов и предпосылок науки. Даже та главная роль в повести, которая отведена ребятам, приручившим волчонка, основана на гипотезе ученого. В умной и доброй книге К. Лоренца «Человек находит друга» высказывается мысль, что в древности именно дети первыми приручили собаку. Играя и забавляясь со щенками волка, принесенными в жилище охотниками, они приучили дикого зверя жить с людьми, служить им. И сами люди научились дорожить собачьей дружбой и преданностью.

Строгие сведения об интересных археологических находках казахских ученых в пещере Караунгур, описанные в повести, богатая природа этого замечательного края — своеобразный животный и растительный мир, сохранившийся в значительной мере до наших дней, — дополнились фантазией о приключениях ребят из первобытного племени таж.

Действие повести происходит в предгорьях и горах Тянь-Шаня, где я несколько лет жил и работал. Много километров исходил я по этим живописным лесистым горам вместе с моим четвероногим другом, охотничьим псом Барсом.

И сегодня вы найдете здесь описанных в повести животных — белокоготного тянь-шаньского медведя, дикобраза, сурка, шакала и гиену. Тут живут рыжие, или, как их еще называют, красные, волки. Только тигров уже нет.

Реалистично старался я изобразить и повадки зверей. Медведь, например, часто охотится на коз и баранов, а бывает, и на пастухов, скатывая с крутых склонов и обрывов огромные камни.

Не фантазией подсказано и остроумное устройство для получения огня. Такие устройства применяются с древнейших времен также и для сверления отверстий. Еще и сегодня можно встретить на азиатских базарах мастеров-кустарей, искусно скрепляющих фарфоровую и фаянсовую посуду медными скрепочками. Отверстия для скрепок просверливают они при помощи лучка, сверлышка и ореховой скорлупки, какие применял один из героев этой повести — Лан.

Так что вымысел и реальность тесно сплелись в «Сказании о верном друге».

Действие второй повести происходит уже в наше время.

Семиклассники Пулат Хангамов и Радик Донской путешествуют по Сырдарье вместе с бывалым туристом и ученым Серафимом Александровичем, соседом Радика, и переживают всевозможные приключения.

В повести рассказывается и о диковинной природе тугайного края вдоль берегов и по островам реки Сырдарьи.

Множеством больших и малых протоков течет эта река между рыхлых лёссовых берегов, образуя тысячи островов и островков, поросших необычным лесом — тугаем. Люди не селятся на ее берегах, потому что они не надежны: подмытые бурными водами, участки суши время от времени с грохотом обрушиваются в реку вместе с деревьями и кустами. Но тугай не безжизненная зона: бесчисленные стаи диких уток, гусей, лебедей, бакланов, цапель гнездятся в зарослях камыша. В чащах тугая живут кабаны, лисы, шакалы, зайцы, дикие коты — хаусы…

Уроженец Узбекистана, я, казалось, исходил и изъездил самые примечательные уголки Средней Азии. С сырдарьинскими же тугаями по-настоящему познакомил меня мой старший товарищ, неизменный спутник в дальних походах Серафим Петрович Ратьковский.

Несколько раз плавали мы с ним по Сырдарье в легких лодках, и его рассказы о реке, о повадках зверей и птиц, об истории края запали мне в душу.

Две страсти мирно уживались в этом интересном человеке: горячая увлеченность своей работой — виноградарством — и любовь к природе родного края, к путешествиям по его просторам.

В школе на уроках, из книг и учебников, от старших ты, юный читатель, узнаешь о нашей великой стране. Но для каждого из нас слово «родина» — это еще родной край, отчий дом. Чем больше узнаем мы о родном крае, маленьком уголке необъятной Советской страны, тем сильнее любим мы наш общий дом — родину, больше дорожим ею.

СКАЗАНИЕ О ВЕРНОМ ДРУГЕ

В раннем неолите человек, по-видимому, переходит к оседлому образу жизни.

…Вполне вероятно, что какая-то женщина, а то и маленькая девочка, играя в «дочки-матери», подобрала осиротевшего щенка (имеется в виду дикий щенок. — Д. Х.) и вырастила его в своем доме.

К. ЛОРЕНЦ. Человек находит друга

Часть первая ВТОРЖЕНИЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ

ПРИШЕЛЬЦЫ В СОЛНЕЧНОЙ ДОЛИНЕ

Тени упали на степь.

Заходящее солнце веером раскинуло по небу оранжевые лучи-перья.

Черными стражами, непреодолимой бесконечной цепью высились горы с южной стороны, за которыми, по преданию, лежала благодатная Страна Предков.

Когда, почему племя покинуло родные места, никто не знал, и только в памяти стариков сохранился самый важный завет — найти дорогу в родную страну: там жаркое солнце, там много сладких плодов и хорошая охота.

И они шли, шли. Но нет, не преодолеть им снежных гор, не найти заветного пути, которым, должно быть, много солнц назад их племя покидало насиженные места.

Тогда решено было обогнуть горы, и много лун тащилось племя к закату вдоль нескончаемой горной цепи. И вот на пути встала новая преграда — бурливая река.

В растерянности остановились люди: не перебраться им через широкую коварную реку. Они глядели на полосу черных камышей и красную, в отблесках зари, воду, на темно-синий грозный сумрак на краю неба.

Походный порядок нарушился: всем хотелось взглянуть на реку, новое препятствие на пути к цели.

Туча желтой лёссовой пыли, поднятая множеством ног, медленно рассеивалась.

Суровый вождь с прищуром глядел с высоты носилок вперед, вдаль и молчал.

О чем он думал?

Издалека шли они. Не раз останавливались переждать зимние холода и трогались по весне дальше, оставив многих соплеменников, кто не выдержал голода, холода и болезней, под завалом камней, в узких каменных пещерах.

Многие погибли в пути от укусов змей, от когтей хищников.

И вот теперь не было им дороги дальше.

А позади широко раскинулась бескрайняя долина, Солнечная долина — желтая ковыльная степь с островами и островками лесов и кустарников.

Что решит вождь?

Гордый Лунь, казалось, дремал. На самом же деле он думал нелегкую думу — как поступить теперь.

Люди измотаны, ноги изранены, и некогда лечить их целебными травами. Козьи шкуры поистерлись, не греют, а скоро, ох, скоро наступят холода. На лицах под слоем пыли выражение смертельной усталости и тупого безразличия, и это страшнее всего?

Мало охотников осталось, и, значит, нельзя больше рисковать ни одним из них, иначе племя обречено на голодное вымирание. Хорошо еще, подросли мальчишки — Лан, Зор, Кун, Зурр, Дан… Всех даже не вспомнишь.

Самому вождю пора подумать о покое. Недалек день, когда призовут его предки: не осталось сил жить.

Он заговорил, не открывая глаз, тихим хриплым голосом:

— Орел, Желтый Клык, Коготь и Мудрый Аун пусть ищут место для зимнего жилища… Черный Ворон на Большом Огне пусть воскурит душистые травы, чтобы отогнать злых дивов.

С опаской оглядываясь на камышовые заросли, на густой кустарник, что курчавился неподалеку, женщины собирали хворост для костра в редкой рощице боярышника и заодно кормились неспелыми, но уже чуть сладковатыми плодами.

У шумливого ручья с чистой студеной водой старая Уруна нащипала душистых трав для Большого Огня.

Глухая женщина, хранительница огня, с головой укутанная в потертую шкуру, бережно поднесла факел к кучке хвороста, беспрерывно лопоча землистыми губами что-то неразборчиво-ласковое.

Костер поднялся выше голов людей, когда Черный Ворон бросил в пламя сноп душистых трав. Клубы белого дыма столбом встали в неподвижном воздухе.

Глухо, невнятно заговорила пустотелая колода-бумба. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее жрец начал плясать вокруг костра, неуклюже и страшно. Резкими гортанными выкриками отпугивал он злых дивов, нудным, монотонным пением приманивал добрых…

Неожиданно быстро вернулись посланные на поиски зимнего жилища.

— Гордый Лунь, вождь! — сказал охотник Орел. — Мы нашли большую пещеру.

Аун добавил негромко:

— Там есть еще другая пещера, где можно выбить Слово предков и где сами они могут поселиться.

При этих словах глаза вождя широко распахнулись, и он пристально глянул на Ауна.

— Пусть останется рядом только Мудрый.

Люди поспешно удалились от лежанки вождя.

— Ты обрадовал меня, Аун. Добрые дивы повернули свои лица к племени таж… Скоро уходить мне к предкам, хочу знать, успеешь ли выбить Слово, успеешь ли передать мудрые заповеди жрецу?

— Успею, вождь… Не жрецу передам я мудрости предков, — он зол и туп. Скажу их смышленому и чистому детенышу, как сказал мне великий Ухо Дива, мой отец.

После долгого молчания вождь ответил:

— Пусть будет так. Полагаюсь на осторожность и мудрость твою… Одно выполни непременно: заповеди не должны умереть вместе с тобой…

Устало опустил Гордый Лунь голову на шкуры и закрыл глаза…

В новом жилище племя разместилось уже глубокой ночью.

Ровным пламенем горел небольшой экономный костер в устье пещеры, и рядом чутко дремала глухая. Тут же клевали носом двое охотников, оставленные оберегать сон соплеменников.

Сквознячок из глубины пещеры чуть колебал пламя. Наверху, в темени каменных сводов, глухо, убаюкивающе подвывал ночной ветер. Крупные звезды, шевеля длинными ресницами лучей, заглядывали в красноватые сумерки пещеры из черноты безлунной ночи.

Вождь лежал с открытыми глазами. Ему не спалось. Он тихо радовался удачно найденному жилищу. Просторная сухая пещера — надежное убежище от зверей и стужи. Теперь его не так пугало близкое осеннее ненастье, теперь можно отдохнуть, подумать о себе.

Он устал, очень устал. И предчувствовал близость смерти. Но не страх испытывал он, а успокоение при мысли, что скоро переселится в жилище мертвых, встретится с великими вождями племени.

Это будет, он встретится с ними, раз Аун обещал выбить Слово предков на стенах пещеры.

СТАРОЖИЛЫ И НЕЗНАКОМЦЫ

Багровый рассвет медленно разгорался в голубой морозной дымке над камышами.

Вожаку не спалось: плохо грела поредевшая к старости шерсть.

Не раз уже поднимался он, чтобы обойти лёжку стаи, принюхаться, нет ли опасности, и снова втискивался между спящими собратьями.

В утреннем свете рыжеватая лоснящаяся шерсть молодых зверей отливает медью. Заостренные морды прикрыты пушистыми хвостами.

Это стая рыжих волков.

Всего в полроста своих серых лесных собратьев, рыжие волки в дружной стае — грозная сила.

Лишь тигру уступают они дорогу да серым волкам, извечным своим недругам, когда те собираются вместе зимнею порой.

Но ни тигру, ни серым волкам не отдадут они своей добычи, храбро вступят в драку при нападении врага.

Давно ли громадный волк-одиночка пытался отнять у них косулю? Еле ушел. Счастье его, что в решающий момент рыжий вожак поскользнулся и вместо горла вцепился ему в плечо: будет теперь меченым.

Неделю уже отлеживается Меченый в логове, зализывает рану.

Рыжая стая живет в густых камышах, на заболоченном мысочке, между шумливым ручьем и рекой. Здесь ей спокойно: тяжелый тигр не рискнет пробраться к лежке по топкой, неверной трясине — засосет. А страшнее нет врагов у рыжей стаи.

Дрожа всем телом на сыром холодном ветру, вожак нетерпеливо заскулил, подавая сигнал собратьям, и пошел вдоль ручья.

Надо искать пищу.

Стая потянулась следом.

Выбрались на твердую почву долины, и вожак перешел на трускую рысцу: так теплее.

Ветер услужливо донес запахи тигра и пищи: зверь добыл кабана, а вокруг кружат шакалы, терпеливо ждут остатки от пиршества. Жалкие лодыри и трусы, сами не могут добыть пищи!

Вожак стороной обошел тигра и вдруг увидел старого одноглазого шакала.

Вид у Одноглазого взъерошенный, шерсть на загривке вздыбилась, хвост поджат, с губ падает пена.

Еще бы! В долине новость — в большой норе поселились незнакомые двуногие звери.

Шакал шарахнулся от рыжих волков и поскакал к зарослям, откуда ветер нес запах тигра. Одноглазый искал защиты у могучего зверя. Что-то напугало его.

А случилось вот что…

Одноглазый шакал ночь напролет рыскал возле большой горы, подкарауливая мышей и крыс.

Забрезжил рассвет, когда он почуял незнакомый запах. Этот запах манил шакала, сулил обильную еду и пугал, заставлял прижиматься к земле при каждом шорохе.

Врожденное любопытство толкало вперед, к неизведанному. Врожденная трусость велела сторониться незнакомого. Любопытство победило.

Осторожно прокравшись сквозь колючие заросли боярышника, Одноглазый ползком преодолел небольшую поляну, покрытую мягкими стеблями высохшей травы, и залег в мшистых корневищах дряхлой орешины.

Отсюда виднелось черное отверстие громадной норы. Старый шакал знал эту нору.

Однажды он ступил робко на холодные камни, в темень пещеры, прислушался к ее мертвой тишине. Чуть тянуло сыростью, но пищей не пахло. Воздух чистый, холодный. Можно убираться восвояси.

В этот момент шакал заметил в темноте зеленоватое светящееся пятно. Глаз? Кто прячется там?

Звонкий протяжный крик донесся из черной глубины, и сотни голосов подхватили его: «уи-ит, уи-ит, уи-ит!»

Шерсть Одноглазого встопорщилась, он присел от страха на задних лапах, заскулил и попятился к выходу, а потом стремглав бросился прочь.

И вот он снова у лаза в страшную нору. Но теперь оттуда исходит вкусный теплый запах.

Шакал сделал еще несколько скользящих шагов к цели, и тут из темной дыры появилось незнакомое существо.

Оно передвигалось на двух ногах. На теле болталась дырявая шкура барана. Ни опасных когтей, ни клыков, ничего угрожающего.

Существо потерло глаза верхними свободными лапами, огляделось по сторонам и увидело шакала, притаившегося за камнем.

Взгляд незнакомца будто прижал Одноглазого к земле. О! Этот недобрый взгляд! В нем нет страха слабого, беззащитного существа, подобного косуле или джейрану, в нем сила и что-то еще, от чего зверьку стало не по себе.

Шакал хотел отвести глаза в сторону и не мог. Хотел убежать, — лапы не повиновались. Послушное мускулистое тело оцепенело.

Из норы показалось второе такое же существо.

Первый незнакомец указал ему на притаившегося шакала, и тот вдруг топнул ногой и издал презрительный возглас.

Шакал шарахнулся в чащу боярышника, до крови обдирая бока о колючки.

У ручья он перевел дух и полакал воды.

Ну, скоро узнают двуногие, остры ли зубы у тигра, повелителя долины.

ОХОТА НА ОХОТНИКОВ

Показавшееся над горизонтом солнце еще не прогнало промозглого ночного холода.

Людей было немного, они отчаянно зябли в своих дырявых одеждах.

Тесной кучкой, поминутно оглядываясь по сторонам, медленно тащились охотники по берегу шумливого ручья.

У водопоя остановились, пригляделись к следам оленей, косуль, кабанов. Прошли по тропке к редким колючим зарослям и стали торопливо копать яму палками и осколками камней.

Серые волки держались в отдалении. Они крались за добычей.

Осторожность заставляла их терпеливо, издали приглядываться к незнакомцам.

Волки неторопливы, добыча редко ускользает от них, даже и более быстроногая, чем эти двуногие медлительные существа. Да и голодные времена еще не наступили.

Вожак — громадный, сильный зверь — качнул хвостом и спокойным, уверенным шагом двинулся к кучке копошащихся в земле двуногих.

Остальные волки рассыпались широкой цепью, а старая волчица с частью стаи и сеголетками[1] стала обходить людей, отрезая им путь к бегству.

Но люди продолжали торопливо ковыряться в яме и не чуяли врагов.

Вот сейчас кто-то из двуногих увидит могучего волка, и сердце его дрогнет, и глаза побелеют от ужаса, и он закричит визгливым голосом, от которого замрут на миг его сородичи.

Толкаясь и вопя, побегут они, не разбирая дороги, и отдадут бегу все силы…

Волки будут преследовать их неспешным наметом, спрямляя свой путь, срезая углы.

От этого неотвязного преследования страх затуманит ум бегущих, силы иссякнут, как вода, скатывающаяся с гор после кратковременного ливня.

Тогда они потеряют последнюю способность к сопротивлению.

Наиболее слабые будут отставать и падать…

Первым увидел волков двуногий со шкурой козы на спине. Увидел и вздрогнул, но не закричал и не побежал.

Все пошло совсем не так, как всегда.

Двуногие испугались. Они перестали копать и взялись за острые палки и дубинки.

Из ямы выбрался мохнатый крепыш, нагнулся к земле и вдруг с грозным криком, свирепо оскалившись, сделал резкое движение.

Большой камень просвистел в воздухе и тяжко ударил в бок одного из волков, рядом с вожаком.

Тот, коротко взвизгнув от боли, повалился и пополз в кусты.

Вожак оглянулся на стаю. Сквозь ярость и жажду крови на самом донышке глаз собратьев увидел он искорки смятения.

Быки тоже не бегут от волков, они становятся в круг и выставляют острые рога. Опасно приближаться к ним. Но эти двуногие достают волков издали: их камни больно ранят за много шагов.

А крепыш снова нагнулся к земле, и опять просвистел в воздухе увесистый камень, ударился в землю перед носом вожака, обдал его комками взрытой земли.

Молодые волки забеспокоились, закружили на месте и отступили в заросли.

Вожак неторопливым шагом повернул вслед за ними. Над головой просвистел третий камень. Вожак не дрогнул. Лучше упасть с размозженной головой, чем показаться стае трусливым шакалом.

Люди вскоре закончили рытье ямы, тщательно прикрыли ее сверху камышами и травой.

Настороженной кучкой, оглядываясь по сторонам и обходя заросли, уходили они к своему логову, к большой горе.

Волки подступили к замаскированной яме. Незнакомый им до сих пор запах людей чувствовался тут остро.

Странные, непонятные звери эти двуногие.

Злоба душила вожака. Хотелось пуститься следом, догнать и напасть. Но опыт и древний инстинкт говорили ему, что перед ним опасный противник, заставляли сдерживаться.

Необычная схватка у ямы обескуражила, смутила матерого волка. Как он ненавидел сейчас этих двуногих, ненавидел так же люто, как своего заклятого врага и соперника — тигра!

Стая разделилась на группы, по нескольку зверей в каждой, и рассыпалась: одни — в поисках добычи, другие забрались в глухую чащу подремать до темноты.

Сон не шел к вожаку. Неутихающее беспокойство подняло его, как только розовый свет заката разлился в холодеющем воздухе. С волчицей и тремя молодыми волками кружным путем подошел он к водопою с наветренной стороны.

Смеркалось. В темном небе засветились ясные звезды, обещая холодную ночь.

Волк замедлил шаг. Мягкие подушечки лап ступали бесшумно. Зверь поминутно останавливался и чутко принюхивался к едва заметному ветерку. Молодые шли за ним след в след.

Вожак чуял добычу: у водопоя были кабаны — свиньи с поросятами.

В сгустившейся темноте не видно стада, лишь слышится тихое повизгивание поросят да басовитое довольное хрюканье свиней, забравшихся в воду.

Добыча близко, очень близко.

В глазах вожака вспыхнуло жадное нетерпение, но он отступил в сторону: пусть первым нападет сын.

Истошный визг кабанов, увидевших вблизи волков, вернул матерому волку спокойствие, утраченное в схватке с людьми.

Стадо панически устремилось прочь от ручья, но два поросенка закончили тут свою жизнь: молодые волки не промахнулись.

Прекрасная добыча.

Топот кабанов быстро удалялся. Волки их не преследовали.

Отчаянный визг свиньи известил, что там, в темноте, повезло еще какому-то охотнику…

Возвращаясь к логову после сытного ужина, волки вновь оказались на месте первой встречи с людьми.

В глубокой яме, вырытой двуногими, хрипела подыхающая свинья. При падении она напоролась на кол, укрепленный на дне.

Должно быть, двуногие хорошие охотники. Как они, никто не охотился еще в Солнечной долине.

Что ж! Тем слаще покажется волку добыча, чем труднее она достанется.

Охотиться на охотников — достойно волка.

ДОБЫЧА

Люди радовались отдыху и новому жилищу. Тут они ночью спали. Давно уже не случалось им спать вволю.

Особенно трудно приходилось мужчинам. В степи ночами, после тяжкого дневного пути, мучительно бороться со сном. Но чуть задремлют они, беда тут как тут: то шакалы утащат скудные запасы мяса, то гиены — спящего ребенка, то нападет кровожадный тигр.

Темнота — враг человека. Грозит ему неведомой опасностью. А тут, в пещере, у входа горит огонь, как бы ограждая жилище от пугающей темноты ночи. Опытные охотники знают: звери не подходят близко, когда горит большой костер, дивы прячутся от света во мрак.

Несколько дней отдыха, несколько спокойных ночей, и снова появился оживленный блеск в глазах людей, опять то в одном, то в другом углу жилища слышится веселая возня и писк ребятишек.

Пещера просторная, сухая. Правда, временами из узкого лаза в глубине ее дует холодный даже днем ветер Сийю, див Сийю.

Там жилище мертвых, там обитают злобные дивы. Жрец Черный Ворон и Мудрый Аун ходят туда — больше никто, даже вождь Гордый Лунь.

У всех в племени сегодня много забот, радостных и трудных забот по устройству жилища.

Старая Уруна повела женщин и подростков к ближнему холму, заросшему боярышником, чтобы набрать вкусных плодов и орехов, а также хворосту и сухой мягкой травы для подстилок…

Возле костра в устье пещеры сидит, покачиваясь из стороны в сторону, глухая женщина. Она кормит и сохраняет огонь. Днем и ночью. Сон ее так чуток и короток, что кажется, будто она никогда не спит. Рядом расположились женщины и девочки, которые остались приглядеть за малышами. У них своя забота — они шьют одежду и обувь из шкур зверей. Яна, жена больного вождя, кремневой проколкой ловко и быстро пробуравливает дырочки в толстой шерстистой коже кабана и сшивает накрепко ее края жилкой, вдетой в кривую костяную иглу. Еще несколько стежков — и получается грубая ноговица, башмак. Без ноговиц не обойтись охотникам в зимнюю стужу.

Дочь Яны, Муна, пристально следит за руками матери. Слабым пальцам девочки еще не по силам такая работа, но она уже умеет сшивать шкурки крыс и сусликов, из которых делают теплые подстилки для малышей…

Старый Оор с ватагой мальчишек бредет вдоль ручья. Вооруженные заостренными палками, мальчики настороженно поглядывают в сторону густого кустарника на взгорье, не прячется ли в нем злой зверь.

— Го-о-хо! — удовлетворенно восклицает старик, выуживая из ручья оглаженную водой красивую гальку. Молочно-белая с желтоватыми разводами, она влажно поблескивает на солнце. Это кремень. Из него Оор сделает не один наконечник для стрел, скребки, проколки, ножи. В крепкой суме старика из толстой бычьей шкуры уже несколько хороших, полезных камней: кусок песчаника, твердого и шершавого, — для заточки наконечников, скребков и ножей; осколок диорита — из него получится топор для рубки дерева; небольшой, будто птичье яичко, прозрачный, как застывшая капля воды, кусочек горного хрусталя — этот пойдет на украшение Яне, жене вождя, или Зурре, жене жреца.

Внезапно один из мальчишек предостерегающе крикнул и вытянул руку в направлении кустов. Все замерли. При безветрии крайний куст и высокая сухая трава едва заметно покачивались: там прятался какой-то зверь.

— Скорее к жилищу! — тихо приказал всем Оор.

Некоторые ребята уже перебрались на другой берег ручья, когда послышался радостный боевой возглас:

— Йо-хо! Йо-хо! Это черепаха!

И правда, из кустов показался серо-желтый панцирь большой черепахи.

Забыв об осторожности, старшие мальчики бросились к животному: каждому хотелось первым захватить добычу.

Быстроногий Лан опередил было всех, но споткнулся и упал. Через него перекатился и растянулся на земле рослый черноволосый Зурр. Дан, который первым увидел черепаху, но замешкался и потому отстал от Лана и Зурра, с радостным воплем навалился на добычу.

— Я добыл эту пищу!

Зурр оглянулся на Лана и скорчил презрительную гримасу. Ему казалось, не свались этот Лан ему под ноги, то он, он обогнал бы всех и убил черепаху. Зурр немногословен.

— Р-рах! — только и воскликнул он со злобой и досадой.

Дан с удовольствием насадил на свою заостренную палку уже убитую черепаху, тяжелую, как большой камень, и с гордым видом вернулся к ручью, где старый Оор и мальчики поджидали молодых охотников.

Лан и Зурр долго еще шуршали босыми ногами по мягкой золотистой траве, не углубляясь в заросли, в надежде обнаружить другую черепаху. Но тщетно. Такую добычу нелегко найти, а небольших черепах они не брали — это забава малышей.

Взглянув на солнце, Оор решил, что пора возвращаться, ведь они далеко ушли от жилища. И на обратном пути еще надо захватить большой кусок твердого глинистого сланца, из него старик сделает много топоров. Старик приглядел кусок сланца возле той орешины, крона которой виднеется из-за пригорка…

Приближаясь к жилищу, издали услышали они громкие крики и побежали. Старому хромому Оору трудно бежать, хотя большой кусок сланца он сразу же оставил на склоне. Вот за рощей боярышника увидели они вход в пещеру, оживленную толпу соплеменников и остановились, радостно улыбаясь друг другу.

Одного взгляда на весело галдящих людей достаточно, чтобы понять: добрые дивы принесли им удачу — охотники добыли большого кабана, много сладкого мяса. Сегодня все будут сыты — мужчины и женщины, дети и старики.

Полные горделивого достоинства, охотники свежуют тушу, пряча улыбки. Женщины же вопят и приплясывают, тонкими голосами верещат детишки.

Только Дан не очень радуется, обиженно присел в сторонке: никто не обратил внимания на его добычу, никто не похвалил.

ТИГР НАПАДАЕТ

Тишину холодных вечерних сумерек нарушил сухой шелест камыша под ленивым ветерком с гор. Одноглазый шакал поднялся с вороха прошлогодних стеблей, потянулся, зевнул. Теперь поесть бы.

И для шакалов осень — голодное время года. Улетают на зиму птицы, зарываются глубоко в землю мыши, крысы, суслики, исчезают насекомые. Объедки тигра и волков достаются не часто. Одна надежда — падаль.

Одноглазый задрал морду к небу, завыл тоскливо, протяжно. И тотчас отовсюду из камышей отозвались другие шакалы.

Для начала нужно пробраться к отмели большой лагуны неподалеку от лежки рыжих волков. Сюда речные волны часто выбрасывают трупы утонувших животных, дохлую рыбу.

Одноглазый труси́л, не оборачиваясь. Он слышал дыхание за спиной — молодые полагались на его опыт.

Из-за быстро летящих низких туч выглянула холодная луна и зеленоватым светом на миг осветила пустынный берег лагуны и таинственно шуршащие камыши; черная громада горы, в которой поселились люди, в лунном свете казалась еще больше, еще ближе.

Вокруг стояла тишина, но Одноглазый не верил ей. Обоняние говорило больше, чем слух. Он чуял приятный запах пищи и тревожащий запах рыси, старого недруга и соперника. Но пища где-то близко, а рысь еще далеко.

Неслышным торопливым шагом шакал вышел из камышей и направился прямо к воде.

На мелководье он увидел ее, крупную рыбину.

Молодые шакалы с трудом сдерживались, чтобы не броситься на добычу.

Одноглазый глухо заворчал на самого нетерпеливого, и все замерли. Старый шакал умел держать в повиновении молодых неугомонных зверей. Иногда для этого приходилось задавать кому-нибудь из них жестокую трепку.

Он еще раз принюхался, огляделся и только тогда сделал шаг к добыче.

Это было сигналом.

Тотчас шакалы схватили и выволокли рыбину на сушу. Они урчали от нетерпения и остервенело рвали зубами грубую рыбью кожу.

Недаром беспокойство не покидало Одноглазого: рысь тоже пробиралась на запах рыбы.

Вот в чаще камышей блеснули тусклые зеленоватые огоньки — это светятся ее глаза. Она видит шакалов и их добычу. Сейчас она захочет отнять ее.

Рысь долго наблюдала за торопливой возней шакалов, потом издала невнятный шипящий звук и вкрадчивым скользящим шагом вышла из зарослей.

Одноглазый ощетинился и заскулил. Вторя ему, тоскливо заскулили остальные.

Глаза рыси полыхнули яростным огнем, спина угрожающе выгнулась, хвост взвился кверху. Злобно завывая, она боком стала приближаться к стае.

Первыми оставили добычу самки…

Рысь принялась за еду, а шакалы жалобно тявкали на нее издали.

Надежд на объедки у них не оставалось: рысь была голодна.

Одноглазый уныло побрел вдоль берега, обнюхивая по пути пустые створки речных улиток, он знал: ожидать тут больше нечего.

У подножия большой горы, где кончались камыши и начинались заросли боярышника, Одноглазый неожиданно почуял тигра.

Зверь был совсем рядом, только ветер относил его запах в сторону, иначе Одноглазый не решился бы подойти так близко к свирепому владыке.

Тигр вышел на промысел.

Шакал последовал за могучим зверем на почтительном расстоянии. Издали он видел, как тигр приблизился к глубокой яме, откуда сладко пахло свиньей.

Люди уже успели унести свою добычу.

Хвост тигра сердито хлестнул по полосатой спине: он злобно принюхивался к свежему незнакомому запаху. Глухо и угрожающе рыкнув, зверь направился по следу.

У выхода из зарослей боярышника тигр остановился.

При тусклом свете заходящей луны мрачно чернело отверстие пещеры.

Ночь безмолвствовала, лишь тихо трубил ветер в горловине норы.

В логове двуногих не было слышно ни звука.

И тигр, и шакал чуяли манящий запах пищи: люди были там, внутри.

Стремительным шагом тигр приблизился к норе и так зарычал, что у Одноглазого на миг замерло дыхание.

Из пещеры донесся жалкий испуганный вой.

Тигр скрылся в глубине норы. Сейчас он появится с добычей в пасти…

Но что это? В громоподобном реве зверя Одноглазому послышались вдруг боль и ужас.

Грозный зверь выскочил из пещеры, как испуганный камышовый кот, с прижатыми ушами и зажмуренными от ужаса глазами.

Отвратительный запах паленого ударил в ноздри шакалу.

Из глубины пещеры появились трепетно извивающиеся на ветру ярко-оранжевые пятна.

Все тело шакала от носа до кончика хвоста содрогнулось от страха и омерзения. Огонь! Ничего не было для него страшнее! Много лет назад во время лесного пожара лишился он глаза и едва не погиб. Теперь он не сразу даже заметил, что языки пламени летят и пляшут над головами людей, а не сами по себе, как это было в тот день в лесу.

Старый шакал знает силу огня. Когда расцветают огненные цветы, все звери в ужасе бегут прочь, мамонты и тигры среди всех. Черная пустыня со смрадным запахом остается после буйства этих цветов.

Одноглазый мчался, не разбирая дороги. Ему казалось, языки пламени летят следом за ним.

Остановился лишь у реки. Бока тяжело вздымались. Жадно припал к воде…

Отныне двуногие и живые огненные цветы, которые жгут так больно, соединились для него в одну общую грозную опасность.

ПЛЕННИК

Первыми утренними лучами солнце озарило снежную вершину Большой горы, изукрасило ее мягким алым цветом.

Один склон круто обрывается в реку. Бурная вода шумит и пенится, ударяясь в его скалистое основание. Другой, более пологий, образует многоступенчатый спуск и переходит в невысокие холмы, поросшие орешником и боярышником, а затем в лесистое предгорье, а еще дальше у горизонта широко и привольно раскинулась ковыльная степь с блюдцами озер.

У подножия горы петляет между скалами шумливый ручей. Его чистая гремячая вода переливается цветными огоньками и звенит то птичьим разноголосьем, то глухо и загадочно, как жреческая колода-бумба.

Ручей спешит, торопится слиться с рекой, которая светлой дугой уходит к горизонту. На ее берегу заросли густого лиственного леса, уже тронутого яркими красками осени.

Между лесом и горами убегает от реки вдаль просторная равнина.

Сейчас она пустынна: исчезли птицы и реже встречаются животные. Поднявшееся над землей солнце играет багряными лучами на гребнях ковыльных волн, отражается в сотнях маленьких озер. Утренний ветер шелестит высохшими листьями и стеблями мальвы, девясила, эремурусов.

А весной…

Весной степь разворачивается пестрым ковром трав и цветов.

Тогда с гор спускаются стада коз и баранов, оленей и косуль. Из глубоких нор вылезают на свет барсуки, сурки и суслики. Несметные птичьи стаи устраивают гнезда в степи, в камышах и скалах…

Но это весной. А сейчас? Сегодня?

Сегодня зима напомнила о себе первым обильным снегом в предгорьях.

Студеные ветры прилетели из погрустневшей степной дали, до земли выстелили ковыль, закружили, понесли сухую листву вверх по ущельям.

Скоро вслед за ветрами уйдут в горы животные: там меньше снега, легче добыть корм. За козами и баранами двинутся и рыжие волки.

Вот они. Гонят стадо джейранов к ущелью.

Не догнать волку легконогого джейрана, но звери приметили, что одно животное отстает от остальных — это старый самец.

Вожак первым настигает старого джейрана. Мгновение — взметается искрящееся облачко заиндевелой пыли, и все кончено.

Но стая продолжает погоню.

Из кустарника наперерез стаду выскочила засада — опытные волчицы и молодняк.

Животные заметались, рассыпались веером. Два джейрана остановились, и это едва не стоило им жизни. Именно за ними погнались волки из засады.

Несчастные животные, перемахнув ручей, ринулись к реке.

И тут случилось непонятное: оба джейрана разом исчезли перед самым носом волчицы.

Обескураженная, она резко остановилась и тем спаслась.

Перед ней была глубокая яма, на дне которой бились в предсмертных судорогах джейраны. А рядом с ними жалобно скулил один из ее волчат, он не сумел остановиться вовремя. Глупый, он совсем еще не умеет охотиться.

Волчица заметалась вокруг ямы, не в силах помочь малышу. Всю ночь провела она рядом с ним, слушая его жалобные вопли: ему было страшно одному на дне ямы и больно — он ушибся при падении.

На рассвете пришли люди, и она убежала к стае, к трем оставшимся своим волчатам.

Люди радостно загалдели, когда увидели добычу.

Волчонок затаился, зажмурился, тесно прижался к одному из джейранов. Ему казалось: если он не видит чужаков, то и они не видят его.

Один из охотников спустился в яму и остановился над зверенышем, маленьким, дрожащим. Человек протянул руку, чтобы взять волчонка, но тот вдруг грозно ощерился и зарычал. Охотник отпрянул.

Наверху захохотали.

Смеялись люди долго и громко, старательно показывая друг другу, как им весело и хорошо. Они смеялись не над товарищем, испугавшимся маленького беззащитного зверька, они радовались добыче, радовались предстоящей трапезе.

Волчонку, во всяком случае, этот смех не сулил ничего хорошего.

— Убей его, Коготь, — сказал один из охотников.

Тот, кого назвали Когтем, протянул руку за дубинкой, которую ему подавали сверху. Но другой охотник мотнул головой в знак несогласия. Он оторвал от шкуры козы, прикрывающей его спину, длинную тесемку и бросил ее в яму.

Волчонок завизжал и завертелся, когда почувствовал петлю на шее, но охотник так рванул за тесемку, что горло перехватило туго-туго, и он повис в воздухе, нелепо дергая лапами.

Люди поднимались в гору, один из охотников бесцеремонно волочил за собой упирающегося зверька. Он не знал, для чего тащит волчонка к жилищу. Просто была удачная охота, радостное настроение в предвкушении вкусной еды. А живой звереныш — забава ребятишкам.

Часть вторая ПЛЕМЯ ТАЖ

БОЛЬШОЙ ОРЕЛ, ВОЖДЬ

На неровностях стен и сводов вспыхивают красноватые отблески пламени Большого Огня, разожженного на жертвенном камне у входа в пещеру. По одну сторону камня сидит на полу жрец в праздничном наряде. На нем все черное: балахон из козьих шкур, головной убор из вороньих перьев. Даже узоры на лице наведены сажей. Длинные черные волосы ниспадают на плечи, закрывают лицо. На шею надето ожерелье из когтистых вороньих лапок, изогнутого клюва грифа и крысиных голов.

Это Черный Ворон, жрец и колдун, страшный человек. Он разговаривает с дивами: призывает, приманивает добрых и хитростью, обманом уводит подальше от жилища племени злых.

Рядом с ним сидит вдова вождя Гордого Луня, Яна, потом жена жреца, Зурра, и остальные женщины племени — вдоль стены пещеры.

У противоположной стены уселись в ряд мужчины-охотники, украшенные головными уборами из разноцветных перьев. Все при оружии — с луками и копьями.

Первое место в ряду охотников, напротив жреца, пустует. Тут лежит волчья шкура, лук с узорными насечками по дуге, десяток стрел с красным оперением и плоский увесистый камень со сквозной дырой посередине.

Всеобщее молчание. Слышно только, как потрескивают сучья в пламени да попискивают дети-несмышленыши в темной глубине пещеры.

Когда костер разгорелся и перестал дымить, жрец медленно поднял голову.

Сквозь сальные космы волос, закрывающие лицо, угольями блеснули черные ужасные глаза.

Долго глядел он на пламя, потом воззрился на пустое место напротив себя и заговорил глухо и подчеркнуто внятно:

— Гордый Лунь, вождь наш! Ты ушел в пещеру предков… Кто лучше тебя умел добыть много сладкого мяса? Кто быстрее тебя гнался за зверем, чтобы убить его? Кто лучше тебя пускал стрелы прямо в сердце могучего оленя? О удачливый! О храбрый! О сильный!

Последние слова Черный Ворон резко выкрикивал, и гулкое эхо многократно повторяло их в каменной глубине норы.

Гробовая тишина после оглушительных раскатов зычного голоса давила и тревожила людей.

Жрец перешел на шепот:

— Назови нам имя нового вождя.

В напряженной тишине таинственно и многозначительно шипели и потрескивали дрова в огне…

— Я понял тебя, Гордый Лунь. Пусть тебе сладко и весело живется в пещере предков.

И снова надолго наступила тишина.

Не поднимаясь с места, Черный Ворон ловко бросил в огонь пучок травы. Клубы белого удушливо-душистого дыма поплыли по пещере.

Захныкал невидимый в темноте ребенок, но дети постарше зажали ему рот, заставили замолчать.

— Мужчины-охотники! — снова загудел под сводами голос жреца. — Вы должны назвать имя самого первого из вас, чтобы всем хватало мяса, чтобы дивы ночи не нашли жилища племени, чтобы был жив Огонь, младший брат Солнца. Громко скажите… кто из вас самый удачливый на охоте?

— Орел! — раздались дружные голоса.

— Кто самый сильный?

— Бык! Орел! — разноголосо ответили охотники.

— Кто самый храбрый?

— Орел! Коготь!

Сквозь рассеявшийся дым видно было, как Черный Ворон величественно поднялся и, взяв за руку одного из охотников, усадил его на пустующее место вождя.

— Охотники! Женщины! Имя нового вождя племени — Большой Орел. Повинуйтесь ему во всем!

Зор больно толкнул в бок Лана.

— Это твой отец. Теперь у тебя будет много сладкого мяса.

Лан, казалось, не слышал. Неожиданное счастье и гордость за отца оглушили его.

Во все глаза глядел он, как жрец одно за другим надевает отцу на шею амулет вождя, ожерелье из волчьих клыков, повязывает на голову тесемку с перьями.

Дым уже рассеялся, костер пылал жарко.

Черный Ворон вытащил из-под шкуры голову кабана и положил в огонь.

Смрадный запах паленой шерсти и горелого мяса защекотал ноздри голодных людей: уже несколько дней не было в племени мяса. Лица взрослых оставались непроницаемыми: нельзя желать сладкого куска из жертвенного костра. Глаза же детей горели алчными огоньками, они жадно вдыхали запахи съестного — сквозь смрад пробивался дивный аромат жареного мяса.

Но вот кабанья голова догорела, и все успокоились.

— Дивы приняли жертву! — громогласно завопил жрец. — Радуйтесь, люди таж!

Племя ответило разноголосым протяжным воплем, раздались глухие удары колотушки по пустой колоде, высоко взвились женские и детские голоса.

Жрец запалил от костра смолистый факел и вышел из пещеры. Люди гурьбой повалили за ним.

Бешеный хоровод кружился вокруг Черного Ворона и нового вождя, вокруг дымного факела.

В скудном красноватом свете перед глазами опьяненного радостью Лана, как в горячечном сне, мелькали перекошенные буйным весельем черные лица, оскаленные в диких улыбках зубы, глаза, вылезшие из орбит, бронзовые, лоснящиеся от грязи и жира тела, голые руки и ноги, развевались косматые звериные шкуры…

Мужчины танцевали неистово, зажигательно.

Лану тоже хотелось ринуться в круг, но нельзя, он еще не охотник.

Женщины стояли вокруг танцующих, хлопали себя по бедрам, били в ладоши, все время убыстряя ритм, и без того бешеный.

И вдруг на фоне высоких женских голосов ухнул голос жреца, факел упал книзу, к самой земле, и танец неожиданно прекратился.

В наступившей тишине явственно послышался голос нового вождя:

— Слушайте, люди таж, Большого Орла! Завтра добрые дивы помогут нам в охоте. Пусть Черный Ворон задобрит их таинственным словом и курением душистых трав. Пусть женщины ищут плоды на склоне горы.

Люди послушно повернули к пещере. Лан уже отыскал свой угол и прилег на шкуры, когда раздался тревожный голос его матери:

— Люди, нет моего детеныша Лика!

Факелами осветили все углы, Аун заглянул в пещеру предков, не заполз ли туда глупый детеныш, — ребенка не было нигде.

Мужчины выскочили наружу.

Лан старался не отстать от отца, хотелось первым отыскать брата.

Усилившийся ветер трепал пламя факелов, стараясь загасить их. Охотники нерешительно топтались у входа. Где искать?

И тут зоркие глаза Лана разглядели при тусклом лунном свете мимолетно промелькнувшего крупного серого волка с закинутым на спину маленьким человеческим тельцем. Мальчик успел заметить свежий рубец от раны на плече зверя.

— Волк унес Лика! Я видел! Волк унес!

Но никто, кроме него, не успел ничего увидеть…

Слушая горестные всхлипывания матери, Лан мысленно пообещал себе отыскать и отомстить волку с меткой на плече за гибель брата. Только бы скорее назвали его охотником!

МУДРЫЙ АУН

Лан пробудился от озноба. Вскочил.

Снаружи в глаза бил яркий холодный свет.

Взрослых не было, если не считать нескольких женщин и старика Оора.

Солнце не могло пробить молочной пелены тумана, но насытило своим ярким светом все пространство вокруг. Казалось, светился сам туман.

Видно было не более чем за несколько шагов вокруг себя. На траве блестел иней.

Прихватив заостренную палку, единственное свое оружие, Лан осторожно стал спускаться по склону на звук плещущегося в камнях ручья и набрел на Мудрого Ауна.

Старик сидел на мшистом камне, и волосы его блестели, будто от инея.

Долгую жизнь прожил Аун, сын великого жреца Уха Дива. Редко кому из охотников удается дожить до старости, как ему. Мать говорила Лану, что Ауну четырежды по столько, сколько пальцев на руках, и еще пять солнц.

Раньше Аун был охотником и звался хорошо: Быстроногий Олень. Но глаза у него отчего-то видели все хуже и хуже, и теперь называется он просто Аун, по имени матери своей Ауны, как Лан или Зор, как всякий другой, кто не охотник.

Аун непонятный человек. Он один, кроме жреца, ходит в пещеру предков. Никто не знает зачем. Он часто помогает Черному Ворону, и все давно заметили, что жрец побаивается Ауна. Умерший вождь Гордый Лунь слушался советов старика и всегда называл его «Мудрый Аун».

На дележе добычи Аун получает свою долю вслед за охотниками, тогда как старый Оор — вместе со старухами.

Люди сторонятся Ауна. Говорят, что его отец, великий жрец, еще ребенком свел его с дивами. Однако Мудрый Аун за всю свою долгую жизнь не причинил никому зла.

Лан не смеет первым заговорить с охотником, а с Ауном можно, потому что он как Зор и с ним просто; потому, наконец, что старик любит мальчика.

Вот и сейчас Лан подбегает и говорит:

— Мои глаза видели вчера волка. Он унес Лика. Никто больше не видел.

— Мне жаль твоего брата и твою мать, — ответил Аун и, вздохнув, заметил: — У тебя зоркие глаза.

— Да. И я заметил метку на шкуре волка, чтобы найти его и убить, когда меня назовут охотником.

— Это будет. В праздник Нового Солнца, в праздник Птиц, если помогут дивы, ты будешь назван охотником, постарайся.

— Тогда я убью много коз и баранов, чтобы всем и тебе, Аун, было довольно сладкого мяса. Я убью столько, что люди не смогут унести всего.

— Хвастливость — большой порок, она как слепота для охотника.

Лан потупился.

— Я знаю, ты будешь удачливым охотником, но послушай, что я тебе скажу.

Лан любил слушать старика. Неторопливый голос уводил мальчика в неизведанное, и, если закрыть глаза, можно было увидеть то, чего никогда не видел: людей, давно ушедших в пещеру предков, места, где никогда не бывал…

Таков Мудрый Аун.

— Знаешь ли ты, почему племя наше называется таж?

— Так было всегда…

— Нет… Жил такой человек — Таж. Давно-давно. Хороший человек, оттого и помнят его люди, оттого все мы носим его имя и будем носить, пока есть хоть один человек в племени… В те давние времена охотники и даже вожди и жрецы носили имена своих матерей, как сейчас вы — мальчики: твоя мать — Лана, ты — Лан. А девочкам, как и теперь, придумывали новые имена. А почему? Это забытая тайна… Как-то в сильный снегопад погнался Таж за раненым оленем и пропал. Четыре ночи не было его в жилище. В ту пору ночной холод убивал человека, и потому все сказали: «Вождь Таж мертв, пусть дивы назовут другого вождя». И стал вождем другой человек, а на пятую ночь приполз Таж, очень слабый, но живой, и сказал: «Я гнался за оленихой и ее детенышем, но мою добычу захотели отнять волки. Они отогнали детеныша от матери и чуть не загрызли его. Но я убил двух, а остальные убежали. Раненный, я лежал на снегу рядом с олененком. И он согревал меня. Потом вернулась олениха и стала зализывать детенышу раны, а он сосал молоко. И олениха зализывала мои раны, и я, как олененок, сосал ее молоко. Она согревала нас и уходила только покормиться. Силы мои окрепли, раны затянулись, и я приполз в жилище».

Аун замолчал, вглядываясь подслеповатыми глазами в лицо Лана.

А тот растерянно моргал. Все было непонятно: почему вождь Таж бился с волками за олененка, вместо того чтобы догнать и убить олениху, ведь тогда мяса хватило бы всему племени? Почему олениха подошла к охотнику и зализывала его раны? Разве так бывает? Почему, наконец, окрепнув, Таж не убил олениху?

Лан ждал: пусть Мудрый Аун объяснит ему непонятное, но старик как бы забыл про мальчика.

— Вождь Таж был плохим охотником или дивы отняли у него разум?

— Так сказали бы и многие другие, но не жрец Ухо Дива, и не Гордый Лунь, и не я. Отец твой, Большой Орел, наверное, тоже так не сказал бы… Таж был хорошим охотником и мудрым вождем… Он не убил олениху, зато узнал тайну матери и спасся. Он стал как див, которому повинуются звери.

Аун помолчал.

— Да, у тебя зоркие глаза и хороший разум. Смотри, — старик широким приглашающим жестом повел вокруг, — великий порядок вокруг: Солнце устало — приходят холода, улетают большие птицы. Потом эти птицы прилетят вновь и принесут с собой Новое Солнце. С Новым Солнцем рождаются звереныши, растет трава, появляются сладкие плоды. Предки наши умели видеть и узнавать многие мудрости. Смотри и ты, смотри и узнавай.

ТАЙНА ПЕЩЕРЫ ПРЕДКОВ

«Как див, которому повинуются звери…» — повторял Лан снова и снова, но мудрость эта была ему все-таки непонятна, хотя он и запомнил ее.

Потянуло ветерком, и сильнее запахло неповторимой свежестью. Сверху заголубели просветы, и вдруг брызнул яркий солнечный свет, многократно отраженный от ослепительно белых, быстро катящихся клубов тумана.

Аун медленно побрел к пещере.

Сейчас он запалит смолистый факел и уйдет через узкий лаз в дальнем конце их жилища в таинственную пещеру предков, куда никто из племени ступить не решается.

Старик Оор со своими камнями расположился у входа в жилище. Ребята постарше, среди которых Лан увидел и Зора, подносили старику новые камни.

У Оора зоркий глаз. Он внимательно разглядывает камень, прежде чем приняться за него. Долго примеривается и наконец бьет своим черным крепким билом, которое всегда держит при себе. И несилен удар, да точен. Один за другим отскакивают от камня большие и маленькие кусочки, и вот уже всем видно: получился удобный скребок для скобления шкур больших зверей, наконечник стрелы или копья, рубило, ударник — по руке, в самый раз.

Лан обычно брал у Оора и подносил к лазу в пещеру предков наиболее прочные ударники из черного камня. Подносил и терпеливо ждал, пока Мудрый Аун не придет за ними и не окликнет его.

Из черной дыры струился холодный воздух, а то, наоборот, в нее с шумом засасывались сухие листья и травинки из ближних подстилок. Стоило сунуть голову в отверстие, и волосы начинали шевелиться, как живые.

Лану хотелось заглянуть внутрь пещеры предков. Иногда, когда в жилище не было взрослых, он осторожно протискивался в проем по пояс. И тогда слышались отдаленные несильные удары камня о камень. Наступала темнота, потому что он загораживал собой дневной свет, и ему мерещились впереди красные, зло светящиеся глаза дивов, хранителей жилища мертвых — братьев Оггру, и мальчик в страхе пятился назад.

Там был недавно умерший вождь Гордый Лунь, там был охотник Буйвол и еще несколько женщин и детей, умерших за последние три луны.

Таинство погребения совершали жрец и Мудрый Аун.

Как-то раз Лан спросил у старика:

— Не рассердятся ли дивы, если я спрошу тебя, Аун, что там, в пещере предков, где ты бываешь каждый день?

Аун долго молчал, щурясь на солнце подслеповатыми глазами, а потом сказал:

— Это тайна великая.

— Я знаю, там живут мертвые…

— Помолчи и послушай… Стар уже Аун. Скоро и мне уходить к предкам… Давно присматриваюсь к тебе, Лан, сын Большого Орла, и говорю: слушай и запоминай!

Мальчик оцепенел. Так торжественно и многозначительно с ним никогда еще не говорили.

— Слушай и запоминай. Отцу твоему хотел сказать тайны племени, но вождям не до тайн. А жрец зол…

Замолчал надолго, подавляя волнение.

— Тебе скажу. Слушай и запоминай! Запоминай и думай! Думай и наблюдай вокруг! — Старик насупился и продолжал шепотом: — Скажу тебе древнюю песню:

Береги брата своего и сестру — соплеменника! Погляди вокруг: волки живут стаями, кабаны, олени, козы — стадами, люди таж — племенем. Злые дивы делают зло, добрые — добро. Тигр хватает косулю, лисица караулит зайца, сокол бьет утку. Оглянись, беда за твоей спиной. Козы бросаются наутек от барса, волки пожирают раненого собрата… Люди перед бедой едины! Береги соплеменника — охотника, женщину, детеныша! Пуще руки своей, пуще глаза, пуще себя самого!

Старик устало расслабился и закрыл глаза.

Лан позволил себе расправить затекшую в неудобной позе ногу, но не сводил напряженного взгляда с серого лица Ауна.

— Завтра, — сказал тот, — войдешь со мной в пещеру предков. — И вдруг, открыв один блеклый глаз, наклонился к самому лицу мальчика: — Боишься?

Лан поежился.

— Страх от незнания. Узнаешь — страху станет меньше… И об этом есть древняя песня, но о ней в другой раз.

В тот день беспокойство не покидало Лана, беспокойство и страх перед грозным завтрашним утром.

Только Муна, затейница Муна, дочь умершего вождя Гордого Луня, отвлекла его от беспокойных мыслей. Она показала ему рыжего волчонка, живого зверька.

Волчонок повизгивал и старался укусить Муну за руку, но она ловко хватала его за загривок и тихонько встряхивала. А потом, придерживая одной рукой зубастую пасть, другой тормошила его, гладила и ласкала.

У Лана загорелись глаза.

— Хочешь, я попаду в него от того куста первой же стрелой? Хочешь?

Муна гневно глянула на него. Радостная ее улыбка померкла.

— Нет! — сказала она резко. — Твой отец дал мне волчьего детеныша. Он мой. Ты, как и Зурр, хочешь убить его. Зачем? Охотники добудут много мяса.

Наутро, когда взрослые ушли на промысел, Аун взял Лана за руку и повел его к лазу в пещеру предков.

Прикрыв пламя факела от ветра, Аун первым протиснулся в узкий проход. Лан полез следом, замирая от страха.

Слабый огонь факела скупым красноватым светом осветил неровные своды.

Мальчик осторожно выпрямился в полный рост и огляделся. Пещера показалась ему громадной — оттого, быть может, что дальний ее конец терялся в зловещей темноте.

Лан никак не мог унять дрожь и старался держаться поближе к старику.

— Маленький Орел!

Голос Ауна прозвучал под сводами гулко и незнакомо. Лан даже не сразу сообразил, что это к нему обращена торжественная речь.

— Здесь, — Аун приблизил факел к одной из стен, — ты видишь разных зверей и птиц… Я скажу тебе много такого, что знали наши мудрые предки и что ты потом передашь сыну своему или побратиму, соплеменнику, кому сможешь доверить это… Знание — великая тайна! В знании — неведомая сила!

Лан разглядел под одним из рисунков головной убор умершего вождя, а в рисунке узнал луня, знакомую белоголовую птицу, которую ему нередко приходилось видеть между вершинами заснеженных гор. А вот грозная птица с развернутым могучим крылом — орел. Здесь когда-нибудь будет положен головной убор его отца. Но ни один рисунок не напомнит людям о его маленьком братишке, которого недавно утащил волк со шрамом на плече… А где, под каким рисунком будет покоиться его головной убор, каким именем назовут его охотники в следующий праздник Нового Солнца?

— А на этой стене выбито Слово предков. В темный и холодный день дивов Оггру, хранителей жилища мертвых, жрец говорит людям Слово. В нем мудрость предков, в нем жизнь племени. Но видит Слово предков только Черный Ворон да я, а теперь вот и ты… Смотри и запоминай!

Лан до боли в глазах вглядывался в штрихи и зигзаги на неровной скале, но ничего пока разобрать не мог.

— «Был великий лес, — напевно начал Аун, — и горы, закрывшие полнеба. Было Большое Солнце и много воды.

Людей в племени было как звезд в небе, как деревьев в лесу. Довольно было у них сладкого мяса, плодов и целебных трав. От этого-то люди стали забывать Слово предков, плохо охотились, не хотели строить новые жилища…»

Размеренные, гладкие слова Мудрого Ауна звучали, будто шум ветра в горловине пещеры, то угрожающе громко, то едва разборчиво, почти угасая. Под тяжестью этих слов Лан вдруг различил среди переплетения штрихов и линий на неровной каменной стене пещеры контуры далеких гор и множество головастых человечков величиной с палец. А по склонам гор стояли деревья, их было много. По горам и внизу, у их подножия, скакали круторогие бараны, клыкастые кабаны, изящные тонконогие козы.

Лан задохнулся от восторга. Ему показалось, будто он различает никогда им прежде не виданные горы. Это были не те горы, которые вздымались возле их нынешнего жилища, безлесые, неприступные, а совсем другие, с множеством зверей и деревьев.

— «…И разгневались дивы, и напустили ночь на Солнце, и сотрясли землю, и отняли большую воду. Ушли из лесу звери, улетели птицы, пропали плоды.

Великий голод настал. Умирали от голода охотники и матери, умирали детеныши.

Великий холод настал. Умирали от холода и болезней люди, с криками и стонами…»

И рядом с первым видением Лана из штрихов и линий возник страшный лик дива Небесного Огня, и изо рта его змеились огненные молнии, а по склонам гор тут и там виднелись фигурки людей, но теперь они в беспорядке громоздились один над другим, и не было у них в руках луков и копий.

— «…И повелела Старая Олениха идти к Солнцу, где лежит Страна Предков. Повелела в день Оггру говорить Слово и приносить жертвы добрым и злым дивам.

Но не было пути в Страну Предков, не пустили горы людей, и повернули они тогда вслед за Солнцем. Шли, пока Старая Олениха не повелела жить в большой норе, а сама ушла в жилище мертвых.

И стал вождем Таж. Он принес в жилище доброго рыжего дива — Огонь, младшего брата Солнца. Днем и ночью кормили люди Огонь, и дивы отступили от племени, и жить стало легче.

Не раз вождь Таж и самые сильные охотники уходили искать дорогу в теплую Страну Предков, где мало снега, Большое Солнце и много зверей, но горы были безжалостны.

Умирая, великий Таж повелел людям идти по пути Солнца, потому что охотников осталось столько, сколько пальцев у человека.

Много Новых Солнц прошло с той поры, но не было у племени беды большей, чем гибель Огня. Тогда поняли люди величие сделанного вождем Таж и стали зваться его именем.

Велик жрец Ухо Дива, сделавший Огонь бессмертным, и это главная тайна предков.

Но ищите дорогу в Страну Предков!»

ВОЛЧОНОК

С каждым днем все ниже за горы опускалось благодатное солнце, все более широкие тени от высоких скалистых хребтов синим холодом накрывали холмы предгорья. Все чаще студеными ветрами напоминала о себе зима.

Но в полдень солнечные лучи еще ярко освещали по-осеннему пеструю макушку холма за ручьем, хорошо согревали людей.

Туда каждый день бегал Лан погреться, поваляться в душистых хрустящих листьях, поразмыслить.

А размышлять ему было о чем.

На протяжении последней луны Мудрый Аун открыл ему столько тайн и знаний, что мальчику казалось, будто голова его стала больше туловища, и окружающее приобрело значительность и глубокий смысл.

Огонь — главная тайна. Огня боятся звери, он делает человека сильнее зверей. Как важно сберечь огонь! Без страшных когтей и острых клыков человек может прогнать тигра и волка.

Человек сделал лук, и стрелы, пущенные из лука, догоняют быстроногую косулю.

А разве в бесчисленном повторении Новых Солнц не заключен великий таинственный порядок?

Старый Аун посвятил в тайны предков его, Лана. А он должен сохранить, а потом передать их своему избраннику, чтобы людям племени жилось легче.

— Почему нельзя сказать тайны всем людям? — однажды спросил Лан.

— Потому что так всегда было. Потому что они собирают людей вокруг владеющих тайной. В заветах и тайнах предков великая сила! — ответил Мудрый Аун.

Ночью к Лану приходили видения: наскальные картины из Слова предков оживали, и гулкий голос без конца повторял недоступные его пониманию мудрые заповеди…

Мальчик выбрал себе место среди колючих зарослей боярышника, пристально огляделся вокруг, нет ли какой опасности, и тогда только прилег, не выпуская из рук заостренной палки, хрупкого своего оружия.

Теплые лучи щекотали ноздри, ленивый прохладный ветерок шелестел сухим листом у самого уха и убаюкивал грустно и ласково.

Проснулся Лан от холода. Солнце заметно передвинулось, и ажурная тень от сплетенных стволов и ветвей деревьев надвинулась на него.

Вскочил. До захода солнца он должен еще набрать полную суму плодов боярки, шиповника, орехов и яблок. Зурра, жена жреца, строго следит, чтобы женщины и подростки наполняли свои сумы доверху. Беда тому, кто вернется с пустыми руками.

Прищурился на солнце: «Еще успею» — и пустился бегом к ручью. Он знает одно небольшое ущелье, там довольно орехов и яблок.

В ложбинке за стеной кустарника он наткнулся на Муну. Она так увлеклась возней с волчонком, что не заметила мальчика.

Волчонок теперь не проявлял к ней былой враждебности. Он весело скакал вокруг, хватал зубами за руки, не кусая. Куда девалась та угрюмая тоска и ярость, которая светилась в глазах звереныша, когда Лан увидел его впервые! Да и подрос он заметно.

«Значит, Муна где-то здесь прячет его от людей и зверей», — подумал мальчик.

Волчонок почуял постороннего и ощетинился. Уши прижались к голове, глаза превратились в две маленькие злые точки.

Заметив настороженность зверька, Муна тоже схватила палку.

Лан вышел из-за кустов.

Звереныш заворчал, заскулил и спрятался за девочку.

— Чего тебе? — сердито спросила Муна. — И ты следишь за мной, как Зурр?

— Не слежу. — Лан рассмеялся.

Разъяренная девчонка походила на сову: глаза круглые и злые, волосы всклокочены, кажется, вот-вот выпустит острые когти.

— Не слежу, — повторил он. — Иду в то ущелье, где родник. Там много орехов и яблок.

Муна успокоилась немного.

— Ты не убьешь волчьего детеныша?

— Покажи твои руки, — сказал Лан вместо ответа.

Муна с удивлением протянула ему руки.

— Зверь не укусил тебя? — поразился он.

В этот момент волчонок бросился на Лана и, если бы тот не отскочил в сторону, вцепился бы ему в ногу. Острые зубы глубоко впились в подставленную палку.

Муна закричала и прижала звереныша к земле. Волчонок не сопротивлялся, но продолжал глядеть на Лана непримиримо.

— Что же ты будешь с ним делать?

— Не знаю, — простодушно и горестно ответила девочка. — Наверно, отпущу.

Лан неодобрительно качнул головой. Со снисходительной улыбкой глядел он, как Муна привязывает звереныша к дереву и тот доверчиво жмется к ней.

По пути к ущелью мальчик задержался у ручья, чтобы напиться. Задумчиво оглядел он глубокие борозды от волчьих зубов на своей палке. «Все-таки зверь едва не перекусил такую крепкую палку. А ведь еще детеныш!»

От ручья он пошел быстрее: до заката оставалось недолго.

Вдруг Лан услыхал протяжный вопль Муны, вопль боли и злобы.

Не раздумывая, помчался он обратно.

С поляны доносился шум борьбы — хриплое дыхание, яростные выкрики, рычание.

У кустов, за которыми скрывалась поляна, он задержался. Внимательно огляделся, не подстерегает ли его какая опасность, и осторожно продрался сквозь колючие ветви.

Злоба вспыхнула в нем, когда в противнике Муны он узнал Зурра, сына жреца.

Зурр очень сильный. Он придавил Муну к земле и хищно оглянулся на рвущегося с привязи волчонка.

Только тут Лан заметил стрелу, глубоко вонзившуюся в кору дерева в нескольких пальцах выше головы звереныша, и лук Зурра, брошенный в пылу борьбы.

Муна хрипела в бессильной ярости и тщетно пыталась освободиться.

О Зурр, победитель девчонок! Как посмел ты прикоснуться к Муне вопреки запрету обычая! Пусть он выше, пусть сильнее — быть ему сегодня на земле!

Отшвырнув палку, Лан одним прыжком оказался рядом и опрокинул Зурра неожиданным ударом ноги в бог.

Они катались по земле и колотили друг друга кулаками и пятками, свято соблюдая при этом заповедь: «Не пролей крови соплеменника».

Зурр был сильнее. Оправившись от неожиданного нападения, он нанес Лану такой удар, что тот задохнулся от боли.

От следующего удара удалось увернуться, и Зурр со всей силы хватил кулаком по земле и взвыл:

— Бо-бо-бо!

В тот же миг, изловчившись, Лан завернул ему здоровую руку за спину и придавил противника коленом к земле.

— Ты на земле, Зурр! И ты нарушил обычай — обидел девчонку. Сордо будет тебе!

Сордо — так называлось наказание нарушившим обычаи племени. Вождь или жрец громко называли провинившегося и оповещали всех о его проступке. Но бывало сордо и суровее. Так, охотник Ястреб когда-то был побит дубинкой и лишен головного убора и охотничьего снаряжения. По сей день называется он Оор, как детеныш…

Лан почувствовал, как сразу расслабилось, обмякло напряженное тело противника.

Черные волосы Зурра разметались по земле, лицо испачкано в пыли.

— Вуа, — простонал он. — Не надо сордо.

Лан и сам не был уверен, что скажет старшим о случившемся.

— Хорошо. Не станешь трогать Муну?

— Нет.

Поднявшись с земли, Зурр потер ушибленную руку. Его маленькие, глубоко посаженные глаза блеснули, будто черные звездочки, вызывающе и задорно:

— Зурр будет лучший охотник!

— Нет, я буду лучший! Ты не попал в зверька! — крикнул Лан и повернулся к дереву, в котором недавно торчала стрела.

Но стрелы уже не было. Бесследно исчезли также и Муна с волчонком.

ВОЖДЬ И ЖРЕЦ

Наступила стужа. Устье пещеры почти совсем завалили камнями, оставив небольшое отверстие для выхода наружу.

За короткий день женщинам с трудом удавалось набрать сучьев для костра, чтобы хватило на ночь: зимой огонь прожорлив.

Охотники по нескольку раз на день уходили проверять ловушки, но с наступлением холодов зверей стало мало. Возвращались окоченевшие, злые: только изредка удавалось добыть зайца, лисицу, а то и вонючего шакала.

Вот и сегодня молчаливо глядят соплеменники, как обмороженные охотники один за другим перебираются через завал и угрюмо устраиваются у огня.

Принесли лишь большую, с разодранным боком рыбу, отнятую у горластых голодных ворон на продуваемом ветрами песчаном берегу реки.

Голый малыш прополз между ног взрослых и начал ковырять пальцем белое, рыхлое, неприятно пахнущее мясо.

Зурра недовольно заворчала, и мать детеныша поспешно подхватила легонькое тельце сына.

Трудное дело разделить скудную добычу между голодными соплеменниками. Придирчивые глаза ревниво следят за руками Зурры. Она медлит, долго примеряется, прежде чем ударить рубилом. Она наслаждается своей властью над людьми. Ей нравится, когда соплеменники заискивающе заглядывают в глаза, стараются угодить, услужить.

Самый строгий порядок соблюдается при дележе добычи.

Первый кусок, по обычаю, получает вождь, потом жрец, затем охотники в той очередности, как сидят они вдоль стены у жертвенного огня. Потом вдовы, одинокие женщины и дети, в последнюю очередь — старики и старухи.

Чем ближе к концу дележа, тем меньше и хуже остаются куски. Бывает, что старой Уруне или глухой хранительнице огня вообще не достается доли.

Только Мудрый Аун получает пищу в числе охотников да вдова умершего вождя Яна — после жреца…

Люди собирались у костра, чтобы не пропустить своей очереди. Темные сосредоточенные лица, внимательные, настороженные глаза.

Зурра оглядела соплеменников и сказала негромко и уверенно:

— Теперь, Яна, твое место там, где вдовы. Все знают, что дочь твоя кормит зверя, не хочет отдать его племени, как я велела.

— Это детеныш! — крикнула Муна. — Маленький волчий детеныш.

Жрец, до сих пор безучастно сидевший у костра, вдруг грозно поднял от огня свой страшный взгляд.

— Люди таж забыли Слово предков, на радость дивам ночи. Я слышу, как детеныши спорят…

Первые слова его напоминали предгрозовое дуновение ветерка, но, по мере того как он поднимался на ноги, медленно, неестественно медленно, голос его крепчал и, наконец, загремел, словно горный обвал.

— Скоро, скоро наступит страшная пора Оггру. Дивы захотят много жертв. На кого падет выбор?.. На тех, кто не может добывать пищу для племени и сучья для огня!..

Всем корпусом Черный Ворон повернулся туда, где стояли хромой старик Оор со своим каменным билом и больные, немощные старухи.

— На тех, кто вредит племени, помогает дивам! — повернулся он к Муне и Яне.

Девочка поспешно юркнула за спину матери.

— До сих пор Яна получала свою долю за мной. Теперь ее место вместе с остальными вдовами, если только… — тут жрец ухмыльнулся своей страшной улыбкой, — если только никто из охотников не захочет уступить ей место перед собой.

Сказав это, Черный Ворон обмяк, безвольно опустил плечи и стал медленно оседать на пол, будто вмиг заснул.

Тишина воцарилась в пещере.

Яна беспомощно оглянулась на соплеменников.

Люди обеспокоенно зашевелились, опуская глаза.

Страшные голодные времена стояли у жилища племени. Кто решится пустить впереди себя лишнего? Кто решится перечить жрецу?

— Я уступаю место вдове вождя, — послышался негромкий голос Мудрого Ауна.

— Разве ты охотник, Аун? — не поднимая головы, тихо прошелестел жрец. — Давно уж охотники в племени таж не зовутся материнскими именами.

Среди охотников кто-то угодливо хохотнул. Одобрительный ропот послышался из темного угла, где стояли женщины.

Удрученная, с низко опущенной головой, Яна медленно двинулась в конец людской цепочки.

— Справедливо! — промолвила Зора, жена охотника Желтого Клыка.

— Нет! — отчетливо сказал Большой Орел, вождь. — Гордый Лунь из пещеры предков слышит наши голоса… Пусть вдова Яна получает еду впереди меня.

Никто не возразил вождю. Только Черный Ворон медленно поднял голову, оглядел охотников у костра, как бы отыскивая среди них того, кто только что говорил, и снова бессильно уронил голову на грудь.

В напряженной, недоброй тишине делила добычу Зурра.

Когда подошла очередь старого Оора получить свой кусочек, он сказал смиренно:

— Пусть эта доля будет принесена в жертву диву Солнца.

Один за другим молчаливо расходились люди по своим углам в обширной пещере.

У огня остался только вождь. Он задумчиво поправлял головешки в костре. К нему подсел Мудрый Аун.

— Позволь, вождь, сказать тебе…

— Говори, Аун, говори, Мудрый.

— Справедливо поступил ты, да во вред племени…

Большой Орел удивленно поднял брови.

— Охотники недовольны. Нельзя защищать слабого перед сильным, когда сам не самый сильный.

— Не пойму я тебя… Сам-то ты?..

— Я стар, немного Новых Солнц видеть мне. А ты вождь, тебе о племени думать… Еще скажу: берегись Черного Ворона. Молод ты, неопытен, не умеешь говорить последним…

Беспокойство охватило вождя. В чем-то прав Мудрый Аун, только в чем — не понять ему.

ЛАН И МУНА

Мудрый Аун оказался прав. После столкновения вождя со жрецом в племени начались раздоры. При неудаче на охоте люди говорили о молодости и неопытности вождя, осуждали его.

Другие шептались о несправедливости Зурры при дележе добычи, о неправильном толковании жрецом Слова предков. Некоторые высказывали робкое недовольство, когда самую лучшую добычу Черный Ворон забирал для жертвоприношений.

Если раньше Лан и сам не прочь был поохотиться за волчонком, то после своей стычки с Зурром и особенно после того, как отец его встал на защиту Муны и ее матери, ему казалось, будто и он всегда защищал волчонка и его покровительницу.

На другое утро Муна выбрала удобный момент и шепнула Лану:

— Хочешь, покажу, где живет детеныш волка?

— Нет, Зурр может подглядеть. Ты мне скажи, я найду сам и дам ему еды.

Муна заколебалась было, но все-таки решилась.

Лан не сразу пошел к тайнику. Перебрался через ручей, присел на камень, как бы согревая озябшие ноги, огляделся и помчался к поляне.

Логово волчонка находилось в крохотной норе, поблизости от родника.

Вход в нору загораживал большой камень, и найти ее было нелегко.

Волчонок сидел тихо. Как видно, он привык к своему одиночеству.

Лан отвалил камень и заглянул в нору. В темном полумраке светились недобро две зеленоватые точки — глаза зверя.

Мальчик опасался нового нападения. Одной рукой, обернутой шкурой, он собирался загородить выход, если звереныш вздумает удрать, второй — осторожно положил у края норы кусочек рыбы и большую обглоданную кость.

Пленник не сдвинулся с места.

Очень хотелось поглядеть, как звереныш станет есть, но ждать долго опасно, и Лан с сожалением подвинул камень на прежнее место.

Едва стихли шаги, волчонок заскулил в тоске и беспокойстве. От незнакомого угрожающего запаха человека хотелось бежать, но камень у входа не поддавался усилиям звереныша.

От пищи исходил вкусный манящий дух, и в то же время пахло незнакомцем.

Зверек забился в самый дальний угол и затих. Однако в темноте логова запах пищи казался особенно сильным. Близкая еда властно звала его к себе.

Не раз настороженно приближался волчонок к лакомым кускам, мучительно истекая голодной слюной, и, наконец, схватил и уволок в дальний угол рыбу…

Потом долго и сладострастно грыз и ласкал языком большую кость, пока не превратилась она в короткий, не поддающийся зубам обрубок.

Теплая дрема накатила на волчонка. Грезилось ему то мягкое палевое брюхо волчицы-матери, то веселые ласковые руки. И уже мерещилось, будто от рук и от волчицы исходит одинаковый запах — запах мяса и рыбы, съестного.

Когда Лан возвратился, Аун уже поджидал его, сидя у огня. Старик не торопил мальчика, пока тот грелся, не спросил, где он был, только изредка поглядывал на него сбоку своими умными спокойными глазами.

Лан невысок, но крепок телом. Широкий вздернутый нос придает его лицу лукавое выражение. Волосы и брови цвета осенней жухлой травы, глаза внимательные и по-детски смешливые.

Старому Ауну нравятся его глаза — в них крошечным огоньком светится ум. Старик радуется, когда слова, полные смысла, пробуждают в мальчике интерес.

Несколько раз неподалеку появлялась Муна, но спросить про волчонка при Мудром Ауне не решалась.

Наконец, кряхтя, старик поднялся и пошел к лазу в пещеру предков. Лан последовал за ним.

Факел тускло освещал выбитые на скале картины, по которым Аун уже не раз говорил Слово предков.

Оба молчали.

Лан мысленно повторял торжественные и наполовину непонятные фразы в строгой последовательности, как заучил со слов старика.

Вот чадное пламя осветило последнюю картину и остановилось.

— Когда старый Аун видит Слово предков, ему хорошо. Когда старый Аун видит ясное небо в начале дня, ему хорошо. А когда хорошо Маленькому Орлу?

— Маленькому Орлу хорошо, когда много еды… — ответил Лан, подстраиваясь к торжественно-раздумчивому тону старика.

— Маленький Орел еще мал, чтобы понимать «хорошо». Хорошо, когда радуются все люди таж, когда удачная охота, когда спят дивы, — это так. Но великие предки знали другое… Мать Олениха умела угадать, когда дивы неба сделают бурю, Хромой Тигр научил отгонять братьев Оггру, хранителей пещеры мертвых, от раненых, Смелый Ястреб на камне выбивал кабанов, оленей и мамонтов, чтобы охота была удачной… Разве Маленькому Орлу не хорошо, когда приходит Новое Солнце? Или когда он смотрит на Муну, дочь Яны?

Лан отшатнулся от старика. На миг тот показался ему дивом. Как он узнал о том, о чем еще не сказаны слова?

— Хорошо, — прошептал он. — Отчего это, Мудрый Аун?

— Оттого, что ты скоро станешь охотником… А теперь иди.

Стоял один из последних погожих дней поздней осени. Ярко сияло солнце…

Буйная радость жизни захлестнула мальчика. Заметив горстку сверстников на склоне любимого холма, залитого солнечными лучами, он издал протяжный охотничий клич «Ийо-о-о!» и стремительно ринулся к ним. Звонко ломался ледок под ногами, холодный воздух щекотал грудь. Единым махом перепрыгнул он через широкий ручей и, продравшись сквозь кусты, выскочил на поляну.

Блеклая трава, прибитая к земле ветрами и дождями, щекотала ступни ног.

Зурр и Рон стояли друг против друга, упершись лбами, и старались свалить один другого. Кун, Дан и Зор прицельно швыряли камни в ствол корявого дерева.

Неподалеку Муна и Ляда возились с горластыми суетливыми малышами.

Со всего маху Лан налетел на друга своего — Зора. Оба покатились по мягкой шуршащей траве, хохоча и тормоша друг друга.

Неожиданно крепкая нога втиснулась между ними: Зурр стоял над Ланом.

— Вах-ха! Зурр будет лучший охотник!

Лан вспыхнул, вскочил и стал боком к противнику.

Тот сначала легонько толкнул его в плечо. Лан перехватил руку и уперся. Зурр навалился всей тяжестью тела и вдруг вместо сопротивления почувствовал рывок вперед, и вот уже оба на земле. Мелькают руки, ноги.

Ребята суетятся вокруг, приседают, заглядывают, кто первым прижмет соперника коленом.

Мальчишки рады бы помочь Лану, да нельзя: поединок.

Зурра не любят, сторонятся его в играх, потому что, рассвирепев, он забывает о своей недюжинной силе. Над ним посмеиваются за косноязычие и тугодумие.

Лан же заводила всех развлечений, всеобщий любимец и весельчак.

Но в этот раз ему не повезло. Зурр крепко ухватил Лана сзади и опрокинул на землю, придавив коленом.

— Лан на земле, вах-ха! Зурр будет лучший охотник!..

Потом, усталые и разморенные теплотой, долго лежали мальчишки на пахучем ворохе листьев и веток, и писклявые голоса малышей то уплывали в дремотную даль, то назойливо звучали где-то совсем рядом, над самым ухом.

От отчаянного визга Лан и Зор вскочили одновременно.

То, что увидели они, было страшно. Несколько крупных серых волков, и среди них особенно громадный с седой мордой, отбив кучку малышей от остальных, неторопливо гнали их вверх по ручью, в то время как другая часть стаи обходила беглецов со стороны холма.

Ребятишки рассыпались по склону и ничего не видели, кроме своих преследователей, страшных зверей, от которых, казалось, невозможно убежать.

Остальные малыши в сопровождении Муны и Ляды с истошными воплями мчались к жилищу.

Мельком глянув на сверстников, замерших в растерянности, Лан издал боевой клич ломким от волнения голосом.

И вот уже вся ватага, схватив что было под рукой, с воинственными криками бежит на выручку мальчишкам. На бегу они швыряют камни вдогонку волкам, но слишком далеко, и камни не долетают.

Из-за пригорка навстречу детенышам выскочила вторая группа волков, и обезумевшие от страха малыши резко повернули вправо, к ручью, по крутому склону.

Мгновение, и один из мальчуганов, оступившись, кувырком покатился по откосу, и в следующий миг ближний к нему волк бросился на упавшего.

К этому времени расстояние между волками и преследующими их подростками сократилось настолько, что несколько камней упали среди зверей.

Камни и отчаянные крики заставили волков неспешно отступить.

Лан видел, как один крупный волк — это был Меченый, со светлым шрамом на плече, — легко уносил за пригорок тельце маленького соплеменника.

«Тот самый, что унес моего брата», — мелькнуло в голове Лана.

До сих пор еще ни разу не нападали волки на людей так дерзко.

Зима с ее голодом и холодом для людей и для зверей стояла на пороге Солнечной долины.

ИЗГНАНИЕ ИЗ СТАИ

Серые лесные волки собирались в стаю.

Пролетело теплое обильное лето, подрос молодняк.

Студеные ветры с севера торопят обитателей долины в путь. Высоко, к самым снегам на вершинах, ушли козы и бараны. По первому снежку в ущелье двинутся кабаны, косули, олени.

Лишь могучие лоси останутся в лесу да быстроногие зайцы.

Даже многочисленной волчьей стае не всегда по силам справиться с лосем, а заяц — не добыча для голодных волков, да и попробуй поймай его по глубокому снегу.

Бывает, голод заставляет стаю подниматься в предгорья и даже выше в горы, но трудно волку, прирожденному степняку, настигнуть там добычу: козлы, косули, бараны легко взбираются по скалам, недоступным ему. Приходится хитрить, устраивать засады. Не обойтись тут в одиночку или малочисленной группой. Вот почему каждую зиму собираются они в большую стаю.

Старый седой вожак с волчицей и сеголетками — основа стаи. К ним присоединился выводок волка-трехлетки и несколько одиноких холостяков. Среди них громадный, чуть-чуть уступающий вожаку волк с меткой на плече, пятилетний зверь, в длину почти двухметровый.

Уже не раз Меченый вступал в бой с вожаком за главенство в стае. В начале прошлой зимы, когда стая гнала антилоп к зарослям, где в засаде притаились волчицы с молодняком, Меченый осмелился опередить вожака.

Некоторое время они покусывали друг друга на бегу, а потом, озверев, схватились насмерть.

Охота сорвалась.

Клочья шерсти летели во все стороны. У вожака из уха хлестала кровь. Меченый поджимал жестоко укушенную лапу, но схватка продолжалась, пока волчица, старая подруга вожака, не подоспела к месту боя.

Меченый отступил, но тогда с ним ушла часть стаи.

В тот год ему не везло. Сначала стая трижды потерпела неудачу в охоте на сайгаков. Потом, уже сильно изголодавшиеся, волки погнали по глубокому снегу лося-великана.

Не рассчитали сил.

Защищаясь, лось копытами убил трех молодых волков и двухлетнюю самочку, которая проявляла привязанность к Меченому.

Стая тут же сожрала всех четверых неудачников.

Опять потянулись голодные и холодные дни и ночи.

Однажды в лесу они набрели на пиршество другой стаи, стаи вожака.

Вожак решился на невероятное — напал на спящего в берлоге медведя. Волкам удалось порвать горло сонному зверю раньше, чем он проснулся.

Меченый наблюдал, как волки его стаи, поджав хвосты, робко приближались к насытившимся уже победителям. Их не прогнали, и Меченый остался один.

Он гонялся за зайцами, жрал дохлую рыбу, выброшенную рекой, а когда голод не оставил ему иного выхода, он загрыз и съел лисицу.

О! Теперь это был не тот зверь, который претендовал на место вожака в стае. Шерсть свалялась, ребра выпирали наружу, брюхо прилипло к позвоночнику.

Вот тогда-то и встретился ему одноглазый шакал.

Меченый сначала пошел за шакалом, собираясь сожрать и его, но очень уж противный запах исходил от старого могильщика, пожирателя трупов.

Шакал вывел его к норам сусликов, они оказались не очень глубокими, и волку удалось откопать нескольких спящих грызунов. Одноглазый удовольствовался жалкими объедками.

Не беда! Сегодня жалкие объедки, завтра — обильные остатки от барана. Возле волка-одиночки, как и возле тигра, можно прокормиться. Этот сильный зверь справится с крупной добычей.

Так и стали они охотиться вместе. Одному ему известными тропами старый шакал повел Меченого в горы, к теплому перевалу, к незамерзающему горному озеру. В зимнюю пору тут, бывало, собиралось на водопой немало копытных животных.

Места эти и вправду оказались благодатными: волк и шакал ожили. И теперь к новой зиме Меченый выглядел таким же гладким и сильным, каким он был год назад.

В начале зимы он снова примкнул к стае вожака: инстинкт неодолимо толкал его к сородичам. Вожак не прогнал одинокого волка, но относился к нему настороженно.

Эта осень была для Меченого удачной: он добыл свинью, подкараулил на водопое горного барана, унес двух детенышей человека.

Сейчас вожак уже не справился бы с ним, совсем сдал старый волк…

В тот день стая устремилась по свежим следам стада свиней.

Меченый бежал рядом, отставая от вожака на полкорпуса. У оврага он ненароком толкнул седого волка плечом и присел на задние лапы, ожидая взбучки, но старик чуть ощерился, и только.

Обнаглев от безнаказанности, Меченый смело обошел вожака и устремился вперед.

Рассвирепев, старый вожак догнал и куснул нарушителя закона стаи.

И опять между ними вспыхнула драка. Неожиданно для Меченого в бой на стороне вожака вступили другие волки: все-таки он был для них еще чужаком.

Едва удалось ему спастись от разъяренных собратьев.

Так он снова остался один. Нет, не один. Одноглазый шакал кружил неподалеку, не решаясь приблизиться к грозному зверю.

Да, они снова будут рыскать вдвоем по опустевшей зимней долине, гоняясь за зайцами и лисами, и снова голод погонит их к далекому горному озеру и дальше, в зеленую долину по другую сторону скалистого хребта.

СЛОВО ПРЕДКОВ

Так повелось в племени таж с давних времен и передавалось от отцов к детям. Власть вождя в племени оставалась непререкаемой.

Обычно вождем был лучший, опытнейший охотник. Он знал, как добыть зверя летом и особенно зимой, когда наступала стужа, устанавливал сроки сбора плодов и ягод. Он приказывал племени подниматься в большой переход на другое место, если нависала угроза со стороны враждебного племени, или наступал голод, или дивы начинали упорно мучить людей болезнями и надо было сбить их со следа. Он заботился о безопасности жилища, строго поддерживал обычаи и заповеди предков.

Все было так — это хорошо знал Черный Ворон, но он должен изменить этот порядок, повернуть его по-своему. Разве малая власть у него в руках? Разве не он, Черный Ворон, сделал вождем Орла? Так почему же этот мальчишка смеет спорить с ним, ставит свою власть выше таинства, которым владели жрецы до него и теперь владеет он, Черный Ворон!

Кто посмеет толковать Слово предков вопреки ему, вступающему в разговор с самими дивами?

Власть жреца должна быть сильнее власти вождя хотя бы потому, что жрец остается жрецом до того самого дня, когда наступает ему пора отправляться в пещеру предков. Вожди же меняются намного чаще: то зверь убьет, то дивы ночи нашлют на него болезни, то ошибется он — и взбунтовавшееся голодное племя потребует сменить вождя.

Будет так, как решил! Он сам станет управлять и охотниками, и женщинами и распределять добычу… Случай, пусть только представится случай!

Мрачные мысли медленно поворачивались в голове Черного Ворона, злоба стесняла дыхание. Со стороны же казалось, будто он дремлет, сидя у огня и уронив голову на грудь.

Сумерки наступили быстро. Повалил густой снег. Женщины, ходившие за хворостом, вернулись промокшими и дрожащими от холода.

Давно пора бы возвратиться охотникам, ведь ушли они ранним утром. Не беда ли какая?

Жены одна за другой с беспокойством взбирались на завал из камней у входа, подолгу вглядывались и вслушивались в глухое безмолвие ненастной ночи.

Беспокойство охватило всех, кроме Черного Ворона.

Мудрый Аун выбрал самый большой смолистый факел, запалил у костра и велел Лану надежно укрепить его между камнями у входа. Факел шипел и сыпал огненными брызгами, чадное пламя извивалось на ветру, как живое существо.

Даже равнодушная ко всем и ко всему Зурра обеспокоенно прислушивалась к звукам снаружи.

Черный Ворон сидел, чуть покачиваясь из стороны в сторону. Казалось, он пел заунывную песню голосом ветра там, в снежной круговерти.

Зурра наклонилась и шепнула ему несколько слов. Он не реагировал.

Лан высунулся в лаз. Ни зги. Частые снежинки щекочут лицо. Как будто похолодало, да и снег теперь падает не крупными хлопьями, а мелкими колючими искрами.

Рядом появился Зурр, а следом за ним тяжело взобрался на шаткую каменную горку Мудрый Аун.

Старик подставил свою косматую голову ветру и жадно принюхался.

— Скоро дивы перестанут бросать на землю снег — и факел будет видно далеко.

Зябко запахнувшись в потертую дырявую шкуру, старик стал спускаться. Лан последовал за ним.

Люди копошились в темном чреве пещеры, приглушенно переговаривались. Гнетущая тишина царила в жилище, даже детеныши примолкли.

Двое охотников, оставленные для охраны жилища, стали собираться. Неужели они решили идти на поиски?

Никто не заметил, как Зурра снова сказала что-то мужу.

Злобное громкое карканье заставило всех вздрогнуть.

— Крр-ра, крр-ра, крр-ра! — кричал Черный Ворон. Глаза его были закрыты, и от этого карканье казалось особенно зловещим. — Черный Ворон слышит беду. Горе вам, люди таж. Братья Оггру бродят рядом с вашим жилищем. Братья Оггру, хозяева пещеры мертвых, хотят жертв. Женщины, Черный Ворон видит охотников. Скоро они будут здесь.

Непонятные, полные скрытой угрозы выкрики жреца посеяли страх и смятение в сердцах людей. Они даже не сразу бросились к лазу — так потрясли их и напугали обещания скорых бед.

А когда бросились, увидели на заснеженном склоне холма маленькие шевелящиеся фигурки.

По тому, как шли люди, понуро и молчаливо, чувствовалось: что-то случилось.

Многие побежали навстречу.

Охотники волокли шкуру, на которой лежала темная туша. Да это же человек! Это же вождь, Большой Орел!

Беда пришла в жилище людей. Завыли женщины. Лана выла громче всех, царапая себе лицо и грудь.

В свете костра осмотрели раны вождя. Он не подавал признаков жизни. От левого плеча поперек груди шел страшный рваный след от когтей тигра.

— Могучий тигр напал неожиданно, — рассказывал старый охотник Желтый Клык. — Если бы не храбрость Большого Орла, не все увидели бы снова жилище. Зверь украл нашу добычу. Тигр — презренный враг…

Черный Ворон и теперь не шевельнулся, хотя ему полагалось немедленно приниматься за раненого, пока злые дивы не проникли через раны внутрь, ведь тогда человек станет их собственностью.

Мудрый Аун принялся очищать раны вождя и велел охотникам в мешке из шкуры принести воды из ручья, а старухам — сушеных целебных трав и курения для Священного Огня, чтобы жрец мог прогнать братьев Оггру из жилища.

Большой Орел заскрипел зубами и несколько раз повернул голову из стороны в сторону от боли. Глаза его оставались закрытыми. Как видно, злые дивы уже успели причинить ему зло, проникнув через раны.

А Черный Ворон втайне ликовал. Теперь он один будет вершить власть в племени. И об этом он скажет сейчас.

Едва успел Мудрый Аун присыпать раны целебной золой, чтобы остановить кровь, как жрец поднялся во весь свой рост и возвестил громовым голосом:

— Черные дивы ночи жестоко карают племя таж. Беда и голод пришли в жилище… — Он широко раскрыл свои ужасные глаза и медленно обвел всех пристальным, проникающим в душу взором. — В Слове предков спасение ваше! Пусть страх перед Словом всегда будет с вами!

Люди, как того требовал обычай, опускались на землю, садясь на пятки и держа руки на плечах крест-накрест в знак внимания и смирения.

Из дальних углов к костру сползались все, кто понимал Слово, кто мог двигаться.

— Все вы видели, как вождь Большой Орел не захотел принести волка в жертву дивам ночи, и вот они наказали его — и братья Оггру забирают вождя к себе.

— О, спаси его, Черный Ворон, — жалобно простонала Лана.

— Нужно исполнить желание дивов. Приведите сюда волка!

Все взоры обратились к Муне. Девочка съежилась, пыталась отползти в темноту, но люди сидели плотно и не пускали ее.

Слезы потекли по ее щекам.

— Нет, не я! Пусть это сделает Лан, он знает, где детеныш волка.

— Упрямая! — зарычал жрец и бросил в костер пучок сухой травы, отчего искры столбом взвились к темным сводам. — Дивы зла накажут жестоко!

Лан поднялся и, ни на кого не глядя, побрел к выходу. Да и как быть, если в опасности жизнь вождя, жизнь отца? Двое охотников запалили факелы и поспешили за ним.

От ярости на Муну розовый туман застлал глаза Черного Ворона. Теперь, когда он был единым властителем над этими людьми, казалось неправдоподобным, чтобы какая-то девчонка вторично отказалась подчиниться ему. О! Он не будет знать жалости. Пусть наконец непокорные понесут наказание.

— Мать Олениха велела всем людям таж хранить Слово предков, и я, Черный Ворон, сейчас скажу его вам. «Был великий лес и горы, закрывавшие полнеба. Было Большое Солнце и много воды…

Людей в племени было — как звезд в небе, как деревьев в лесу. Довольно было у них сладкого мяса, плодов и целебных трав…»

Жрец замолк. Он не забыл, что говорить дальше, он колебался, страшась гнева мертвых, которые все услышат через дыру. «Надо было хоть камнем завалить лаз в пещеру предков», — подумал он.

— Но люди таж забыли Слово предков, не слушали и не боялись жреца, и разгневались дивы, и напустили ночь на солнце, и сотрясли землю… Настал великий голод и холод…

Отступив от привычного повествования, жрец с ужасом почувствовал, что мысли у него путаются, а слова разбегаются. Он стал часто заикаться и останавливаться. Что говорить дальше?

Смешавшись окончательно, Черный Ворон стал нервно теребить рукой священный амулет и ожерелье из вороньих лапок.

— Страшные беды караулят вас — голод, холод и болезни. Вот сегодня дивы покарали Большого Орла за нарушение обычая — он привел в жилище живого волка…

Люди стали переглядываться. Не только Аун, который хорошо знал Слово, но и другие, кому не раз приходилось слышать его, со страхом и смущением ждали, что же будет дальше.

Робкие, а таких было немало, думали о предстоящих невзгодах и с надеждой ждали указаний сильных, теперь уж единственного сильного — жреца.

Те, что посмелее, досадовали на забывчивость Черного Ворона и сердито поглядывали на него.

Только Мудрый Аун понял, куда клонит жрец. Неужели некому возразить ему, остановить, уличить в искажении Слова. Вождь по-прежнему не открывал глаз.

— Разве люди забыли заповеди племени? — неожиданно для себя крикнул старый Аун. — Разве Черный Ворон не помнит таких слов: «За детеныша отдай женщину, за охотника отдай детеныша, Слово же сохрани!» Всем надлежит соблюдать заповеди мудрых.

Это был жестокий удар. Хилый старец осмелился перечить жрецу, осмелился перебить его…

Ропот пробежал среди людей. В тусклом свете пригасшего костра замелькали встревоженные лица.

В этой напряженной обстановке никто не заметил, как вернулись Лан и охотники. Только Муна скользнула к выходу из пещеры мимо скулящего от страха, полузадушенного кожаной петлей волчонка, боясь увидеть кровавую расправу над своим любимцем.

Громадным усилием Черный Ворон подавил в себе дикую вспышку гнева и, преодолев замешательство, приказал глухо:

— Пусть старец Аун приготовит все, чтобы принести волка в жертву дивам Оггру, пока они не забрали к себе Орла.

Потрясенный еще собственной смелостью, Мудрый Аун поспешно взял поводок волчонка и факел из рук одного охотника, потащил обреченного зверька к лазу в пещеру предков.

Как только Аун скрылся, Черный Ворон воздел руки кверху и завопил:

— Чую, чую, братья, дух дивов ночи в жилище нашем. Они мутят разум мой, чтобы погубить всех нас. Много жертв принесут люди таж, но отведут дивов от своего жилища… Пусть Лана, жена вождя, воскурит на жертвенном огне душистые травы, а я совершу таинство над раненым.

И он рухнул возле распростертого тела в притворном горестном отчаянии.

Клубы белого душистого дыма поплыли по пещере… На жертвенном камне заплясал, разгораясь, юркий, не ко времени веселый огонек.

Лан вздрогнул от прикосновения чьих-то холодных пальцев. Рядом стояла продрогшая Муна.

— Там, близко, большой зверь — тигр.

Лан забеспокоился, но помешать Черному Ворону, склонившемуся над раненым отцом, не решился.

Стояла тишина, только треск сухих сучьев в огне нарушал ее.

— Они убили детеныша волка? — шепотом спросила Муна.

— Аун потащил его в пещеру предков.

Лан поразился суровому и решительному выражению лица девочки.

— Я пойду… к Ауну.

— Тебя тоже убьют, если ты пойдешь туда.

Муна исчезла в клубах дыма.

Лан колебался недолго, всего лишь миг, но возле лаза в пещеру предков ее уже не было. Неужели она решилась войти туда? Мальчик содрогнулся при этой мысли.

В тот же момент в темноте лаза мелькнул красноватый отблеск огня, и вскоре оттуда показался Мудрый Аун.

Лан притаился в ближайшей нише.

Старик укрепил факел между камнями и устало поплелся к костру, еле видимому сквозь белесый дым.

Черный Ворон уже кончил шептать таинственные слова над раненым, поднялся на ноги и медленно начал кружиться вокруг костра под мерный стук бумбы.

По мере того как удары учащались, он приплясывал все быстрее, в руках у него появился небольшой лоскут кожи, растянутый на дуге лука, и в глухое постукивание колотушки вплелся звонкий дробный перестук жреческого тум-тума — барабана. Время от времени Черный Ворон выкрикивал непонятные гортанные слова или оглушительно-надсадно каркал.

Люди с покрасневшими от дыма и напряжения глазами мерно раскачивались из стороны в сторону и глухо подвывали в такт жутковатому перестукиванию тум-тума и бумбы.

Вдруг оглушительный рык поверг людей ниц. Свирепая усатая морда полосатого зверя показалась в отверстии входа. Красная пасть широко раскрыта, тускло, устрашающе поблескивают громадные изогнутые книзу клыки.

Вопль испуга и смятения приятно зазвенел в ушах зверя.

Овладев собой, охотники стали бросать в тигра горящие головешки, и тигриная морда исчезла.

— Там Муна, дочь моя, — отчаянно, звонко закричала Яна.

Крик женщины подстрекнул охотников, и они с воинственными воплями, неся перед собой пылающие факелы, стали подниматься по каменной насыпи к отверстию, куда только что заглядывал зверь. Однако выйти из пещеры никто не решился: тигр не собирался уходить, и он был не один. Неподалеку прямо на снегу тигрица только что закончила свое кровавое пиршество. В кустах темными тенями мелькали шакалы, дожидаясь объедков.

Другие женщины тоже стали искать своих детей. Вой и плач поднялся в жилище: оказалось, кроме Муны, пропали также Лан и Зурр.

Кто-то видел, как Муна спешила уйти из пещеры, боясь увидеть расправу над волчонком. Кто-то видел Лана стоящим неподалеку от входа, когда он и охотники вернулись со зверенышем. Кто-то видел Зурра ожидающим у входа возвращения Лана с волчонком.

Исчезновение любимца и воспитанника поразило Мудрого Ауна. Исчез мальчик, в которого он вложил всю теплоту, всю радость, все премудрости предков — жизнь свою.

Больно кольнуло в бок, гневом запылало лицо.

— Где Черный Ворон? — громко крикнул Аун. — Это я, сын великого жреца Уха Дива, зову его…

Напуганный тигром и не оправившийся еще от страха, Черный Ворон неуверенно ступил в круг, освещенный костром.

— Разве не великий Ухо Дива, отец мой, передал тебе священный тум-тум? Разве для того много раз говорили тебе Слово предков, чтобы ты исказил его? Разве для того ты жрец, чтобы губить детенышей наших? Отвечай!.. Уж лучше бы сам я, слепой и хворый, стал жрецом…

В непритворном страхе Черный Ворон поднял руки к лицу, как бы защищаясь от удара.

— Что ты, что говоришь ты, старец Аун? — скороговоркой залепетал перепуганный жрец. — Или дивы затуманили и твой разум? Все беды наши оттого, что в жилище людей привели живого зверя… Дивы карают за это…

В этот момент раненый громко застонал и открыл глаза.

— Вот, — обрадовался Черный Ворон, — теперь все видят, дивы приняли жертву, и я прогнал братьев Оггру от нашего вождя.

Аун заколебался. Черный Ворон почувствовал это.

— Жертва волка угодна дивам! — громко воскликнул Черный Ворон.

— Но я не умертвил волка, а только привязал его там, — обескураженно и виновато промолвил Аун.

— Так пойдем скорее совершим таинство, — заторопился жрец, и они скрылись в пещере предков…

Вернулся Черный Ворон один. Оглядев молчаливых соплеменников, он сказал:

— Старец Аун захотел принести себя в жертву дивам Оггру, чтобы вождь остался с нами. Наш Мудрый Аун остался в пещере предков.

Черный Ворон опустился на землю и горестно обхватил голову руками.

Люди забеспокоились. Старый Оор приблизился к лазу и позвал тонким дрожащим голосом:

— Аун, Мудрый Аун, приди к нам!

Глухая тишина была ответом.

— Чтобы дивы не забрали нашего вождя, надо камнями завалить вход в пещеру предков, — сказал Черный Ворон и, видя нерешительность людей, прикрикнул грозно: — Ну, скорее же!

ЗАМУРОВАННЫЕ

Мы оставили Лана в раздумье перед лазом в пещеру предков. Он соображал тогда: могла ли Муна решиться войти внутрь таинственной пещеры? Ведь женщины не смеют при жизни видеть Слово. Или же она затерялась в дыму среди взрослых?

Но рассуждать некогда. Мальчик схватил горящий факел Ауна и скользнул в узкий проход.

Высоко поднятый над головой огонь неверными бликами плясал на выступах громадной каменной пещеры.

Со стен величественно и мрачно глядели звери и птицы, высеченные умелой рукой Мудрого Ауна, сцены из жизни племени, такие памятные и понятные после терпеливых пояснений и рассказов доброго старика.

Но девочки здесь не было.

— Муна! — глухо позвал Лан.

Только эхо прошелестело в ответ.

Мальчик собирался уже вернуться назад, как вдруг ему показалось, будто он услыхал тихое повизгивание. «Надо взглянуть подальше».

Чем дальше он продвигался в глубь пещеры, тем страшнее ему становилось. Своды то снижались настолько, что язык факела начинал лизать камни, то уходили в темную сумрачную высоту.

Вот Лан добрался до бокового прохода вправо, заглянул. Пусто, каменные глыбы громоздятся на покатом полу, где-то внизу тихонько журчит вода.

И опять услыхал Лан негромкое повизгивание, на этот раз явственно. Пошел на звук и очутился перед другим боковым проходом, теперь уж влево от главной пещеры.

Свет факела выхватил из мрака белый костяк лося и за ним, в дальнем углу, Муну и доверчиво прижимающегося к ней волчонка. Оба с испугом глядели на огонь.

— Уходи. Если Черный Ворон найдет тебя здесь…

Лицо у Муны бледное. Она знала, на что решилась.

Прерывистым от волнения голосом сказала:

— Спрячь нас. Ночью я незаметно выберусь отсюда…

Муна уже поняла всю опасность своей затеи и дрожала от страха.

Мысли у мальчика путались от волнения. Зачем-то ему подумалось, что этот лось, которого добыли охотники четыре луны назад, принес большую радость всему племени. Вдоволь было еды. Этот костяк — на нем до сих пор еще сохранились лоскутки завялившегося мяса — принесли в жертву злым дивам ночи и братьям Оггру.

К костяку старый Аун привязал волчонка: на белой кости еще болтался лоскуток от ремешка. Наверное, Муна не могла развязать узелок в темноте и просто перегрызла ремешок.

— А волк?.. — наконец спросил Лан.

— Звереныш мог ведь и сам перегрызть ремешок.

— Твоя правда, — живо отозвался мальчик.

Еще раз взглянув на рыжего волчонка, прижавшегося к Муне, будто это сестра его или мать-волчица, Лан окончательно решился помочь девочке.

В пещере послышались отдаленные голоса. Это Черный Ворон. Вот-вот он будет здесь.

— Бежим скорее! — Мальчик метнулся в глубину основного прохода, забыв даже погасить факел.

Они бежали куда-то все вниз и вниз. Спотыкались и падали. Вскакивали и снова бежали…

Остановились только тогда, когда, поскользнувшись на мокрых камнях, Лан растянулся во весь рост и выпустил из рук факел. Тот зашипел и едва не погас.

Выбрали место посуше и присели передохнуть.

Со стоном Лан потирал ушибленные руки и бок.

Тут впервые услыхали они, как будто из-под чьей-то ноги выкатился камень.

— Это жилище мертвых! — холодея, прошептал Лан. И на миг им показалось заманчивым снова оказаться в родной пещере, пусть даже лицом к лицу с Черным Вороном.

Затаив дыхание, они долго прислушивались, но ничего больше не услышали, кроме гулких ударов в собственной груди.

— Здесь оставим волка, — сказал Лан.

Муна устало кивнула.

Долго мальчик старался привязать ремешок за камень, чтобы волчонок не увязался за Муной, когда они пойдут обратно, но это было нелегко. Наконец ему удалось кое-как закрепить конец ремешка в камнях. Лан очень спешил, ведь их уже могли хватиться.

— Пошли!

Но куда идти? Мурашки побежали по спине мальчика. Только сейчас он отчетливо сообразил, что обратной дороги ему не найти: сколько поворотов, спусков и подъемов прошли, пробежали они!

— Ну что же ты? — повернулась к нему Муна.

— Не знаю… куда идти, — с трудом выдавил из себя Лан.

Муна не поняла его или не расслышала, во всяком случае, она не испугалась. Главное, жрец не убил волчонка.

— Погляди, детеныш волка отвязался, — воскликнула девочка, когда они немного прошли.

Лан махнул рукой в раздражении. Об этом ли теперь думать!

И снова они в пути.

— Вот тот камень, — шепнула Муна, — тут я поскользнулась.

— Это не здесь. Видишь — сухо, не скользко.

О! Как бы ему хотелось, чтобы она была права!

Поворот, опять поворот. Куда идти?

Откуда-то сверху донесся приглушенный крик боли. В ужасе они снова долго прислушивались… Тихо. Но вот еще не то вздох, не то стон…

От страха Муна опустилась на камни. В черноте бесконечной пещеры не раз уже мерещились ей невиданные чудища. Может, это и есть дивы ночи или братья Оггру?..

Лан не раз с опаской поглядывал на свой факел. Смола выгорела, и теперь горело дерево, да и его осталось всего с локоть. Еще немного, и наступит темень, и тогда… Страшно подумать.

Вдруг волк, который устроился на камнях возле Муны, вскочил и оскалился в темноту, шерсть на загривке встала дыбом.

— Что с ним? Может, там зверь? — прошептал Лан.

— Не знаю. Пустить его? Он хочет идти туда.

Не успел Лан ответить, как из темноты послышался знакомый голос:

— Зурр я! Зурр!

Лан вскочил. Не хитрости ли это дивов Оггру?

— Покажись нам, иди к огню!

Послышался стон.

Наклонив деревяшку, чтобы разгорелась ярче, Лан осторожно двинулся на звук.

И правда, это был Зурр. Но как он выглядел! На лбу кровоподтек, нога окровавлена и распухла, руки в ссадинах.

— Шакал, — разъярился Лан, — ты крался за нами?

— Сордо, сордо! — с трудом выговорил Зурр и вдруг зарыдал.

— Знай, я избранник Мудрого Ауна, — обескураженно проговорил Лан. Не удивительно, что Зурр угрожает им с Муной суровым осуждением племени — сордо, но почему он плачет? — Мудрый Аун посвятил меня в тайны предков, научил говорить Слово. Смею ходить сюда… Аун скажет то же…

— Нет! — Зурр вскочил, сжав руками голову, и с криком боли рухнул на камни.

Лан окончательно растерялся: в глазах мальчишки он увидел боль и отчаяние. Зурр вел себя непонятно. Быть не может, чтобы он плакал от боли.

— Тебе очень больно, Зурр? — участливо спросила Муна.

Зурр ничего не ответил. Он лежал, плотно закрыв лицо руками, и спина его вздрагивала.

В этот момент пламя лизнуло пальцы, и Лан выронил огарок.

Липкая чернота заполнила тесное пространство: исчезли своды пещеры, камни, лужи. Каждому из троих показалось, будто он один в этой непроглядной темени, и они стали окликать друг друга и немного успокоились лишь тогда, когда коснулись друг друга.

Сколько времени плутали они в кромешной темноте? Им казалось, очень долго. Двигались медленно, крепко держась за руки или за лоскут одежды.

Зурр еле ковылял. Ушибленная нога на ощупь представлялась вдвое толще здоровой.

Вскоре выяснилось, что волк лучше ребят находит дорогу в темноте и ведет их безошибочно по невидимому проходу. По крайней мере, следуя за ним, они не натыкаются на стены.

— Свет! Там свет! — крикнула вдруг Муна.

И верно, впереди обозначилось призрачное багровое пятно.

Лан почувствовал, как снова вздрогнул Зурр.

Да, они вернулись в пещеру предков: вот глубокая каменная ниша, где Лан нашел Муну и волчонка, в рассеянном свете смутно белеет костяк лося.

Мальчик вспомнил о кусочках вяленого мяса, которые он видел на мощных костях лесного великана — лося, и в животе у него засосало.

Но что там, впереди? Лан прислушался. Ни звука. Осторожно выглянул из-за угла и невольно вскрикнул.

На холодных камнях посреди лужи крови в беспомощной позе лежал Мудрый Аун.

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА МУДРОГО АУНА

Забыв осторожность, мальчик громко позвал старика.

— Мудрый Аун умер, — в отчаянии крикнул он в темноту, где ждали его Зурр и Муна.

Но нет, Аун не умер. Со стоном он открыл глаза, мутные, подслеповатые, и не удивился, увидев рядом троих ребят.

— Что случилось с тобой? — наклонился Лан к старику.

Тот молчал, собираясь с силами, взгляд его был жестким и суровым.

— Черный Ворон нарушил древний завет племени — пролил кровь соплеменника, ударил сзади, как трус. — Бесцветный тихий голос Ауна шелестел, словно листва на ветру. — Сордо! Он должен быть прогнан от людей, чтобы жить ему одному… Пойдите приведите сюда охотников.

«Так вот чего боялся Зурр! Он видел, как отец ударил Мудрого Ауна», — подумал Лан.

Сейчас лицо Зурра было каменно-непроницаемым.

Муна с яростным криком бросилась к лазу, но вдруг крик ее оборвался.

— Тут… тут нет хода… — шепотом сказала она. И закричала тонко, отчаянно: — Тут камни!

Лан в несколько прыжков подскочил к отверстию, которое недавно было ходом, и с ужасом убедился, что узкий лаз наглухо завален каменными глыбами. Он остервенело царапал камни ногтями, крича и призывая на помощь добрых дивов, но ни единого ответного звука не доносилось из завала.

В отчаянии вернулся он к Ауну. Ужас цепко схватил его за горло, будто злобный зверь, будто свирепая рысь.

— Там камни, там только камни. Мы не можем пройти в жилище, — тряс он старика за плечо и звал его, звал.

С трудом снова открыл глаза Аун и долго глядел на мальчика, как бы не понимая слов.

Только Зурр не проронил ни звука. Он по-прежнему стоял перед Ауном каменной глыбой.

Долго отчаянные вопли Муны доносились со стороны завала, наконец и она затихла. Голова ее бессильно поникла.

— Лан, Зурр, Муна, — позвал старец. — Укройте меня шкурой и немного согрейте ноги огнем… Вот, глядите, — указал он глазами на спокойное пламя факела, — див ветра Сийю перестал дуть на огонь. Перестал дуть потому, что закрыт ход в жилище. Но Сийю приходит оттуда, из глубокой пещеры: там есть дыра. Найдите ее… Зурр, Муна, вы должны знать: Лану, Маленькому Орлу, доверил я тайны племени… Никто не знает того, что случилось тут, только вы. В жертвенной пещере возьмите вяленого мяса — это говорит вам Аун, сын великого жреца Уха Дива, — мертвые не рассердятся на вас. Никто не знает, далек ли будет ваш путь… Так нужно для племени. Там же найдете вы довольно факелов…

Долго собирался Аун с силами, прежде чем заговорил вновь. Губы старика кривились, веки подрагивали, по щеке скатилась слеза слабости, единственная слеза.

— Младший брат мой, мальчик мой! Ухожу к предкам раньше, чем собирался… Ты знаешь великие мудрости. Крепко помни, что говорил тебе я. Сохрани для людей Слово, и заповеди, и многие мудрости. Повторяй их без устали Зурру и Муне: если пропадет один, Мудрость Слова донесет другой… Да покарает племя Черного Ворона не для Ауна — для людей! Пусть останется тут только Лан…

Зурр и Муна поспешно отошли в темноту пещеры.

— Теперь скажу тебе большую тайну, последнюю… Пойди в пустую пещеру, где журчит вода. Там внизу, за камнем, найдешь ты Вещь. Принеси ее сюда…

Лан видел, с каким трудом говорит Аун, сколько сил тратит он на каждое слово. Лицо его осунулось, и нос заострился. Это был прежний Аун и в то же время другой, не похожий на него старик.

Лан быстро нашел Вещь, о которой говорил Мудрый Аун, — какое-то непонятное переплетение палок и жил. Одна гибкая палочка, концы которой стягивала тонкая жила, напоминала Лану маленький лук, с детства знакомую, любимую игрушку. Тетива этого маленького лучка петлей охватывала прямую палочку. Один конец палочки входил в углубление длинной палки, второй утопал в отверстии трухлявой колоды.

— Рукой прижми длинную палку, двигай лучок вперед и назад… Ну!.. Не прижимай сильно. Быстрее… Еще…

Прямая палочка волчком закрутилась, зажужжала.

Это казалось забавой, неуместной сейчас, в гнетущей обстановке тяжкой беды. Но как только Лан замедлял движение правой руки, старик сердито подгонял его.

Неожиданно мальчик заметил тонкую струйку дыма, потянувшуюся от дырки в трухлявой колоде, а затем и крохотную слабую искорку огня. Он наклонился и подул на искру, она росла на глазах, становилась ярче. Лан поднес к ней крохотный кусочек сухого мха, оказавшийся на колоде, и вдруг вспыхнул маленький настоящий огонек.

Как безумный Лан метнулся в угол, схватил несколько тонких веточек с сухими листьями…

Огонек рос — это уже был маленький костер.

О чудо! Великое чудо!

— Помни главную заповедь Слова: «Ищите дорогу в Страну Предков…» — тихо промолвил Аун.

Лан кивнул и снова метнулся, поднял огарок старого факела и торопливо сунул его в только что родившееся пламя.

Восторгу его не было предела. Значит, владея этой Вещью, он становится властелином огня, младшего брата самого Солнца. Он сможет возжечь огонь по своему желанию, когда и где понадобится.

Потрясенный, Лан обернулся к Мудрому Ауну с сияющим, удивленным лицом.

Старик был мертв. Детская наивная улыбка застыла в его глазах.

Откуда-то из глубины живота у мальчика исторглось тяжкое болезненное рыдание, непривычное и непонятное. Он помнил свои детские слезы — они лились легко и свободно. Но теперь…

Он не знал еще, что так плачут мужчины, охотники.

Часть третья СТРАНА ПРЕДКОВ

ВЕЛИКИЙ ДИВ — СОЛНЦЕ

Искать дыру, в которую влетал Сийю, — вот что им делать!

Мудрый Аун сказал — дыра есть. Они найдут ее. Теперь им не так страшна черная пещера, как раньше: великая Вещь, рождающая огонь, в руках у Лана. Не беда, что вяленого мяса мало, они скоро найдут дыру.

Они найдут дыру, чтобы вернуться к племени и сказать справедливое слово: сордо!

Они найдут дыру, чтобы люди таж прогнали Черного Ворона, пролившего кровь соплеменника.

Они найдут дыру, чтобы вместе с Ауном не умерли тайны племени, не умерла великая тайна рождения маленького огня, брата Солнца.

Тяжко на душе Лана. Горькое, еще неведомое ему чувство утраты, непоправимое и безысходное, камнем залегло в груди.

Совсем недавно принесли раненого отца. Но ранения на охоте не были редкостью, к ним привыкли. Беды во время охоты были обычны, к ним всегда готовы. Женщины в таких случаях вопили и плакали. Мужчины сдержанно переживали несчастья.

А тут умер старый Аун. Нет, не умер — убит соплеменником!

Кем был он для Лана? Что сделал для него? Старик не давал ему сладкую печень молодого оленя, не мастерил для него настоящего лука со стрелами, как отец. Он говорил древние, непонятные сказы.

Что-то особенное было в них. Лану не всегда удавалось осмыслить до конца сказанного Мудрым Ауном. Часто он просто запоминал притчи и заповеди, чутьем ощущая их значимость и силу.

Еще вчера разговоры со стариком служили ему забавой, необычным развлечением, увлекательным, как их мальчишеская игра в охотников. А сегодня он единственный, кто может сохранить для племени важные тайны, и среди них — тайну рождения огня.

Эти тайны — жизнь племени!

Своими сказками, притчами, заветами, своим отношением к окружающему, такому непонятному и загадочному, Аун осветил для мальчика полную лишений жизнь новым заманчивым смыслом, зажег интерес к мудрому, таинственному и всесильному чуду — познанию. Лан тянулся к старцу, как тянется к солнцу былинка из-под камня.

И теперь тайны предков, тайны многих безвестных мудрых Аунов непосильным грузом легли на его неокрепшие плечи, и мысль, что ему не донести их до племени, приводила его в отчаяние…

Они пошли. Медленно, потому что Зурру идти было трудно, потому что нелегко уйти от лаза в родное жилище, уйти в угрожающую и глухую темень.

Только теперь Муна вспомнила о волчонке, поискала его глазами и не нашла. Он исчез. Про него просто забыли в горестной нервной сутолоке.

Шли до изнеможения, до тех пор, пока двигались ноги.

Много раз и Лан, и Муна, и Зурр падали, оступившись на неровностях каменных нагромождений. Однажды Муна свалилась в яму, наполненную водой, и с трудом выбралась оттуда.

Они то поднимались куда-то вверх, то спускались по наклонным скользким коридорам. Много раз пещера разветвлялась на два, а то и на три хода, и приходилось выбирать, куда повернуть. Несколько раз возвращались обратно, потому что забирались в тупик или проход сужался настолько, что протиснуться дальше было невозможно.

Наконец Зурр лег на камни и не смог подняться. Нога у него к этому времени ужасно раздулась.

Съев по горсти вяленого мяса, ребята заснули, примостившись между камней, кто как сумел.

Даже холод не помешал всепобеждающему сну.

…Волчонок не убежал от людей.

Когда все почему-то забыли про него, он принялся с наслаждением обгладывать громадный костяк. Острые зубы быстро отдирали лоскутки мяса и хрящей в ложбинках между позвонками. Сначала он жрал торопливо, жадно, потом, уже насытившись настолько, что бока его раздулись, он ухватил большую кость и поволок ее в темноту, подальше от сполохов огня, которые страшили его и беспокоили.

Устроился волк в расщелине, у основания каменной стены. Лениво поглодал холодную голую кость и задремал.

Разбудили его шаги, прошелестевшие мимо, и страшные оранжевые блики пламени.

Волчонок вжался в камни, даже глаза зажмурил от страха. Но вот шаги затихли вдалеке, и слабое красноватое мерцание уже чуть заметно мелькало на каменных выступах пола и стен.

Волчонок выбрался из своего укрытия. Никого. Он снова вернулся к костяку, лениво поглодал хребет лося и прислушался к смутному беспокойству, которое толкало его вслед за людьми.

Не темень, нет. Глухая тишина — вот что пугало его. Смутное ощущение одиночества, беззащитности понуждало волчонка бежать на запах Муны, самый манящий, самый памятный сейчас запах.

О, это было совсем нетрудно. Звереныш бежал по свежим следам девочки так же верно, как мы пробирались бы по лабиринтам при помощи шнурка, протянутого от входа.

Вскоре он снова увидел огонь.

Зверек так и не решился приблизиться к людям, пока пламя не угасло.

Уже в темноте нашел он Муну и доверчиво привалился к ней, теплой, будто под бок волчицы.

Спали ребята тревожно. Лан вздрагивал во сне и плакал. Зурр вскрикивал, часто просыпаясь от боли в ноге.

Муне снилась мать и родное жилище. Большой костер горел у входа. Как хорошо согревает он ей бок. Она хочет повернуться к огню другим боком, но почему-то не может.

Проснулась в темноте, ужаснулась. Они проспали, и огонь умер. Тихо заплакала, обняв волчонка. Она плакала, и прислушивалась к сонному бормотанию мальчиков, и горестно поглаживала шелковистую шерсть зверя: значит, он не убежал, как они думали, он нашел ее.

Сама не заметила, как уснула снова, но теперь сон ее был беспокойным и страшным…

Лана разбудил жестокий холод. Ноги застыли так, что он перестал их чувствовать.

Нащупав в темноте заветную Вещь, рождающую огонь, мальчик принялся двигать взад и вперед лучок, с восторгом вслушиваясь, как жужжит палочка в мягкой древесине бруса.

Работа и волнение согрели его. Вскоре он почувствовал слабый запах гари и увидел чуть заметное свечение тлеющего дерева. Вот оно, рождение огня!

Лан наклонился и усердно принялся раздувать крохотные искорки. На глазах они вырастали, ширились и приятно веяли дымком.

Да, но разжечь огонь нечем: нет сухого мха, нет бересты, хвороста. Это не очень огорчило мальчика, он упивался самой возможностью непонятным волшебным способом получить тлеющие искры.

Проснулись ребята.

— Бо-бо-бо! — жалобно сказал Зурр. — Огонь умер?

— Ничего, — успокоил его Лан, — Аун дал нам Вещь, из нее получается маленький новый огонь.

Невидимая в темноте Муна сообщила о возвращении волчонка.

— Сладкое мясо — хорошо, — откликнулся Зурр. — Крепко держи, а то убежит…

Зубами Лан отщипывал от палки факела крохотные щепочки, скоро набралась полная пригоршня. Он сушил их теплом своего тела и мельчил в ладонях.

Потом он снова быстро вращал лучком палочку в брусе и терпеливо раздувал маленькие, слабые искорки, осторожно подсовывал поближе к ним мелкую щепку.

В ушах звенело, голова кружилась, но Лан настойчиво продолжал трудиться.

Вот он закашлялся дымом, вот вспыхнул и тут же погас первый маленький огонек.

Зурр и Муна со страхом и удивлением глядели, как в темноте все ярче разгораются оранжевые точечки. Лан пыхтел и сопел, но ничего, кроме нескольких красных светлячков, не было видно.

И вдруг из роя светлячков возникло крохотное пламя и скупо осветило бронзовое лицо Лана. Огонек то разгорался, то пригасал. Лан не переставал дуть на него, пока пламя не охватило горсточки щепы, и тогда — это уже было хорошо видно — мальчик поднес к пламени факел. Несколько мгновений, и синеватые язычки пробежались по смолистому оголовку. Раз, два — и вот вспыхнуло большое настоящее пламя.

Широко раскрытыми глазами глядел Зурр. Если бы вот сейчас произошел обвал или случилось наводнение, он не поразился бы так, как поразился рождению огня из загадочных крошечных светлячков.

Зурр подполз к горящему факелу и сунул палец в огонь.

— Вах-ха! Пламя настоящее, жжется.

В голове у Зурра неуклюже ворочались недоуменные мысли: «Лан это сделал. Не жрец, не вождь — детеныш!» Медлительный ум его не связывал появления огня с хитроумно перевязанными палками — непонятной вещью у ног Лана. Огонь как бы возник из ничего, силой таинства и волшебства.

Конечно же, это проделки добрых дивов!

Муна крепко прижимала к себе дрожащего от страха и вырывающегося волчонка.

Звереныш привязался к девочке той врожденной щенячьей привязанностью, которая связывает малышей с матерью, но стоило ему увидеть огонь, как еще более сильное чувство — древний инстинкт самосохранения погнал его прочь от опасности. Но Муна не отпускала его.

Наконец Лан поднял глаза на своих попутчиков, счастливые и смеющиеся. Он самостоятельно повторил чудо Мудрого Ауна! Он сможет повторить его еще и еще!

При свете факела они съели остатки вяленого мяса и напились из ближней лужицы.

Муна поделилась едой с волчонком. Тот проглотил свой кусочек, не жуя, и уставился голодными глазами на остатки мяса в руке девочки. И этот кусок достался зверю.

Зурр крякнул от досады…

Как узнать в подземелье, ночь сейчас или день?

Ребята шли и шли, садились отдыхать, засыпали и опять шли. Сколько прошло дней, как они плутали в пещере, кто может сказать? Много.

Больше всего мучил их голод.

На одном из привалов Зурр взбунтовался:

— Хочу мяса, — решительно заявил он. — Убьем зверя!

Муна прижала волчонка к себе, решительно тряхнула головой.

— Нет! Не дам звереныша. — В непроглядно-черных зрачках полыхнул злой огонь. — Уйду без вас.

Лан молчал. Раздумывал.

— Сейчас убивать нельзя!..

И вдруг Зурр заплакал.

Большой, сильный и выносливый, он не мог больше переносить мук голода. Он готов был наброситься на волчонка и больно, до крови укусить его, чтобы хоть на миг ощутить на губах приятный вкус. Он так и сделал бы, наверное, но теперь Муна с волчонком держались поодаль.

— Не сейчас, — повторил Лан. — Мы еще можем идти. Но когда не станет сил, мы возьмем его кровь и его мясо… Так надо, Муна! Смотри не отпусти звереныша. Мы должны вернуться к племени.

Опухоль на коленке Зурра уменьшилась, и болела нога меньше.

— Надо идти. — Лан подхватил Вещь.

Зурр поднялся нехотя, взял факелы — их осталось совсем немного, всего три.

Голодные, они старались идти быстрее, спешили. Теперь им уже не казалось, что вот за тем поворотом они, наконец, увидят свет. Позади осталось несчетное число поворотов, а дыра все не появлялась.

У очередной развилки остановились передохнуть.

Что-то часто они отдыхают!

Лан хотел повернуть в более просторное отверстие, но заметил, что волк тянет Муну в другую сторону, к узкому проходу. Лан помнил, как зверь находил дорогу в темноте, как он привел их к Зурру, а потом помог вернуться в пещеру предков. Может, и теперь зверь показывает верный путь, хотя непонятно, как он может его знать.

Запалив новый факел от огарка, Лан свернул в тот проход, куда стремился волк.

Скоро пещера сузилась настолько, что пришлось идти согнувшись.

От такой ходьбы у Зурра снова стала побаливать нога.

«Надо было идти в широкий проход, здесь только зверю удобно бежать», — подумал Лан.

У очередной развилки он сам выбрал направление, хотя зверь тянул Муну в узкую дыру.

Коридор, куда они свернули, с каждым шагом становился выше и просторнее, и вот они уже вышли в обширную пещеру с желтыми гладкими столбами. Таких пещер много встречалось им на пути. И опять надо решать, куда сворачивать, какой из трех возможных направлений выбрать.

Присели передохнуть.

Неожиданно между камней Лан увидел огарок факела. Сомнений не было — это их огарок. Они уже побывали тут, в этой пещере.

Холодный пот выступил на лбу: значит, они напрасно сожгли два факела, впустую потратили силы.

Осторожно, чтобы не заметили Зурр и Муна, мальчик прикрыл огарок ногой и задвинул его под камень. Оглянулся на волчонка: только на него надеялся теперь Лан, на него да на добрых дивов.

А волчонок, поводя черным носом, принюхивался к чему-то и тянулся к тому узкому проходу, куда они уже сворачивали однажды.

Лан передал факел Муне, а сам взялся за кожаный ремешок зверька.

Напуганный страшным открытием, мальчик окончательно решил довериться непонятной способности волка находить дорогу.

Шли узкой пещерой, и Лан узнавал ее, в то время как его спутники и не подозревали, что идут этим путем вторично.

Может быть, они давно уже кружат по одним и тем же подземным ходам и суждено им погибнуть? Но нет, Лан не станет слушать шепота злых дивов, от которого тяжелеют ноги и туманится разум, от которого хочется лечь на острые камни и умереть.

Вот здесь они свернули в широкий проход, а волк ведет их к узкой дыре.

С трудом Лан протиснулся вслед за зверенышем и обернулся к Муне. С факелом в руках девочка медленно пробиралась через узкую щель.

Факел осветил небольшую пещеру, из нее было два выхода, если не считать того, которым они проникли сюда.

Но что это? Огонь факела ожил: он трепетал и извивался. Сийю! Див ветра Сийю играл пламенем!

Лан вдруг захохотал и выхватил факел из рук девочки.

— Глядите — Сийю! Дует Сийю! Значит, дыра близко, значит, волк ведет верно!

Муна радовалась вдвойне, ведь это волчонок, ее волчонок вывел их на правильный путь.

Теперь они не шли, а бежали, вернее, им казалось, будто они бегут, потому что сил осталось совсем мало.

Теперь, кроме волка, еще див Сийю указывал им путь, добродушно играя пламенем.

Но скоро у них не будет огня, потому что догорает последний факел. Никто из троих не звал передохнуть. Даже Зурр не напомнил о своей больной ноге, даже Муна, сжав зубы, старалась не отставать, даже Лан перестал слушать коварный шепот дивов ночи.

Волк порезал свои лапы об острые камни, кровавые следы оставались на серой поверхности пола пещеры, где проходил бедный зверь. Во время коротких остановок он зализывал раны и снова бежал дальше. У него, должно быть, тоже было отважное сердце охотника.

Догорел факел, и ребят снова плотно обступила тьма.

Радостное возбуждение угасло вместе с огнем. Усталость и голод валили с ног.

Прилегли отдохнуть. Все молчали. Слышно было только тяжелое дыхание. Тугие толчки крови гулко отдавались в висках.

Холод быстро сковывал руки и ноги, подбирался к сердцу.

«Лучше идти, чем мерзнуть», — подумал Лан, но сил подняться у него не было.

Шум в ушах не проходил. Шум в ушах и голодное бурчание в животе.

— Там что-то шумит, — сказала Муна.

Лан и Зурр прислушались. И правда, что-то чуть слышно шумело впереди.

Один поворот, второй, третий — и за каждым следующим шум становился слышнее, заполнял собой все пространство пещеры. Уже можно разобрать — это шумит вода, падая с высоты.

Напуганный волк отказывается идти дальше, рвется с привязи. Муна старается успокоить его.

У крутого спуска ребята остановились. Мокрые камни стали скользкими. Куда идти дальше?

Вдруг Лан потерял опору и заскользил вниз. Несколько раз он больно ударился о Невидимые выступы и наконец с шумом плюхнулся в черную, с чуть заметными серебристыми бликами воду.

Не падение, не боль от ушибов, не опасность ошеломили его. Падая, он выпустил из рук чудесную Вещь Ауна. О горе ему!

Сверху доносились встревоженные голоса Муны и Зурра. Ребята окликали его. Он не отвечал. Стоя по пояс в воде, он в отчаянии шарил вокруг руками. Ему удалось найти лишь толстые палки, крепко перевязанные жилками, — вот все, что осталось от чудесной Вещи.

Лан завыл, застонал, призывая на себя наистрашнейшие из страшных кар злых дивов ночи. Он бился головой о скользкие равнодушные камни, колотил себя кулаками по лицу и груди. О горе! Он не сберег для людей великую мудрость, не донес чуда, рождающего огонь. О, лучше бы ему умереть!

Напуганные ребята, затаив дыхание, слушали горестные вопли Лана.

Когда отчаяние немного притупилось, к Лану вернулась способность воспринимать окружающее. Руками он ощупывал скользкие скалы, под ногами было твердое каменистое дно подземной реки. Была она неглубокой и не очень быстрой.

Где-то неподалеку в темноте падала вода, с мягким шумом плескалась на невидимых ступеньках, а тут уже текла она спокойно, и даже почему-то было не так темно, как будто вода могла источать свет.

Мальчик сделал несколько шагов по течению и задел головой о камни свода.

Неужели вода уходит под скалу? Лан нагнулся к самой поверхности воды и заметил, что вода впереди ярко блестит и серебрится.

— Дыра, там дыра! Там свет! — крикнул Лан. — Сюда! Скорее сюда!

Первым в воду скатился Зурр, за ним Муна с отчаянно вырывающимся волчонком на руках.

По пояс в обжигающе холодной воде брели они навстречу ярким бликам, разглядывая с удовольствием сумеречно освещенные скалы и живые говорливые струи черной воды с бегучими серебристыми блестками.

Вон впереди широкий поворот. Речка разливалась вширь и мелела.

Яркий, ослепительно яркий свет ударил в глаза. Ребята остановились: больно стало глядеть.

В широкое отверстие скалы вольно струился непрямой, отраженный солнечный свет.

Они еще не верили, что вырвались из тьмы гигантской пещеры, как не сразу верит в свободу птица после долгой неволи.

Жадно глядели на зеленую траву, на орла в синем небе, щурились на яркое солнце и смеялись или плакали. Разве тут разберешь?!

В радости Муна выпустила волчонка, и он первым оказался на зеленом берегу речки, вырывавшейся из-под мрачных скал на вольный воздух, на простор.

О Солнце! О добрый див Солнце!

Ты несешь тепло и свет и крохотному муравью, и злому тигру, и нам, людям. В добре своем ты для всех одинаково. Твой свет прогоняет ночь и будит цветы.

Когда ты сияешь — радость царит вокруг.

Когда щедры твои лучи, земля хороша и плодовита.

О, если бы ты не пряталось на ночь, злые дивы подохли бы.

О великий див Солнце!

СТРАНА МЕЧТЫ, СТРАНА ПРЕДКОВ

Только теперь, выбравшись на зеленый берег, ребята почувствовали, как они смертельно устали.

Израненные ноги, едва отогревшись от студеной воды, нестерпимо заболели.

Несмотря на это, Зурр мгновенно заснул прямо на берегу, у самой воды. Лан, закрыв глаза и привалившись к корявому стволу дерева, мерно покачивал головой из стороны в сторону, как будто продолжал брести в глубокой воде.

Волчонок развалился на сухом бугорке поодаль, словно подох: весь вытянулся от морды до хвоста. Его шерсть, еще недавно лоснившаяся и отливавшая закатным солнцем, потускнела и свалялась комками.

Впервые Муна заметила, как осунулись и посуровели лица мальчиков…

Но где же снег? Где злобный зимний Сийю — ветер с колючей, царапающей лицо ледяной пылью?

Солнце согревает и убаюкивает, тихий звон ласкает слух, и клубящийся теплый туман сна обволакивает и небо, и горы, и реку…

Разбудил их яростный визг и шум жестокой битвы: на противоположном берегу речки, под громадными ореховыми деревьями, насмерть бились два секача-кабана.

Земля вокруг взрыта острыми копытами, страшные изогнутые клыки алеют от крови. Массивные коренастые тела кабанов передвигаются и разворачиваются с пугающей проворностью. Отступив, противники делают молниеносные броски вперед и сшибаются с такой силой, что стон стоит вокруг.

Со страхом, затаив дыхание, глядят ребята на эту схватку.

Нет, эти звери не их добыча. Даже взрослый охотник не решился бы напасть на секачей.

Все трое незаметно для себя передвинулись к горловине пещеры, откуда нескончаемо струилась речка, чтобы укрыться в случае опасности.

Наконец одному из секачей могучим ударом удалось опрокинуть противника и заставить его покинуть поле боя.

Тяжело дыша, победитель огляделся вокруг маленькими свирепыми глазками и, слегка пошатываясь, направился в заросли.

Когда опасность миновала, Зурр заковылял к ближним зарослям боярки неподалеку от речки.

Вскоре все трое торопливо поедали сладкие сочные плоды величиною с небольшое яблочко.

Лан и Муна утолили первый голод и перебрались повыше в гору, к кустам барбариса.

Сколько здесь кроваво-красных кислых ягод!

Так, перебираясь от куста к кусту, поднялись они по склону до громадного обломка скалы, вросшего в землю.

Муна вскарабкалась на мшистый обломок и восторженно воскликнула:

— О! Гляди туда, Лан!

С высоты скалы видно было далеко. Солнце щедро освещало неширокую долину меж двух горных хребтов: за спиной у них поднимались высокие снежные вершины, впереди, за широкой бурной рекой, начинался подъем к крутому хребту.

Внизу, под самыми ногами, стремительно катилась речка, которая помогла им выбраться из страшной пещеры. Сверху в прозрачной воде отчетливо видна каждая галечка. Изогнувшись короткой дугой, речка вливалась в широкую полноводную реку: чистая, узкая ее струя долго виднелась на рыжеватой всклокоченной поверхности.

По ближнему склону спускались к водопою олени. Как же их много! Посчитать — не хватит пальцев на руках и ногах!

— Куда мы пойдем? — спросила Муна растерянно. — Где жилище наше? Почему был снег и холод, а сейчас так тепло, как две луны назад?

Лан ответил не сразу.

— Мы пришли из той большой горы?

— Да, — подтвердила Муна.

— А солнце пряталось за горой.

— Ну? — не поняла девочка.

— Значит, мы прошли под горой?

— Что ты, что ты! — Муна почему-то испугалась. — Наверно, мы умерли и дивы перенесли нас в Страну Предков.

— Ого-го-го! — завопил Лан. Он хлопнул себя по бедрам, схватил за руку Муну и потащил ее за собой к речке, выкрикивая на бегу: — Страна Предков! Страна Предков! Страна Предков!

Зурр выскочил из зарослей боярки с толстой палкой в руках. Он решил, что приближается опасность.

Захлебываясь, Лан сбивчиво стал объяснять ребятам:

— Мудрый Аун говорил повеление Матери Оленихи людям таж — найти дорогу в Страну Предков. Она велела идти к солнцу, и люди шли, но горы не пускали их. И тогда они пошли вслед за солнцем и пришли к большой реке. И река не пускала их идти дальше… Мы прошли через гору — гора пустила нас — и пришли в теплую Страну Предков…

Зурр ничего не понял из сбивчивых слов Лана и хотел снова уйти на кормежку.

— Но где же снег и холод? — еще раз спросила Муна.

— Не знаю… Может, сам див Солнце живет здесь.

Зурр поглядел на Муну и вдруг озлился:

— Зверь убежал.

Действительно, волчонка не было на бугре, где он спал совсем недавно.

— Он придет, — сказала Муна неуверенно.

Зурр с сомнением покачал головой.

— Если придет… Р-рах! — И он изобразил, будто с силой швыряет копье в воображаемого зверя.

— Нет, ты не убьешь детеныша волка, — несколько раз повторила девочка одну и ту же фразу, чтобы Зурр лучше понял ее.

— Зурр хочет сладкого мяса, — медленно сказал тот, поглаживая свой вздувшийся ©т боярки живот.

— Маленький Орел, скажи ты ему, — в отчаянии обратилась девочка к Лану.

Нет, Зурр и Муна не поняли величия случившегося! Лан повернулся к Зурру всем корпусом и глянул ему прямо в глаза:

— Нельзя убивать волка. Он нашел тебя в черной пещере. Он показал нам путь к Солнцу.

Зурр молчал.

— Тут много ягод, — продолжал Лан, показывая на обширные заросли боярки, барбариса и облепихи.

— Хочу сладкого мяса, — упрямо повторил Зурр.

Лан подавил в себе вспышку гнева.

— Тогда убей другого зверя.

— Нету лука, копья…

— Волк не твоя добыча, — запальчиво крикнул Лан, — его добыл Большой Орел и дал Муне. Она может убить его, если захочет.

Зурр сердито засопел и вразвалку побрел в заросли боярки, волоча за собой палку.

А Лан мгновенно забыл о стычке. Его удивляло и раздражало, как Зурр и Муна не могут понять того, что с ними произошло: ведь они пришли в Страну Предков! Ой, да так ли это?..

Солнце спряталось за дальними горами, и в долину спустились сумерки. Тусклый свет луны разбавил синеву сумерек.

Боярки больше не хотелось. В животе у Зурра что-то вздувалось и булькало. Он одиноко сидел у ствола дерева и прислушивался к себе.

Мальчик пытался думать о вкусной еде, о мясе, но ему становилось все хуже. Какая-то сила опрокинула его на землю, нестерпимая боль пронзила низ живота, тугой комок тошноты подкатил к горлу…

Весь вечер страдал он и маялся в густом кустарнике.

Обеспокоенные ребята не раз окликали его — он не отзывался. И только когда Муна приблизилась к кустам, где прятался Зурр, из зарослей высунулась его лохматая голова:

— Иди, иди! Зурр не пропал еще.

Муна поняла его состояние и успокоилась: Зурр объелся бояркой. Это бывает, это пройдет.

Потом у речки мальчик осторожно смывал следы своей болезни и завидовал Муне, которая могла бесстрашно — он это видел не раз — входить в студеную воду. Зурр боялся холодной воды.

Ему полегчало. Правда, в животе еще скрежетало и перекатывалось, но тошнота прошла. Снова появилось ощущение голода, но боярки больше не хотелось.

Неожиданно между деревьями он явственно увидел зверя, похожего на большого ежа.

Зурр проворно вскочил на ноги. В несколько прыжков настиг зверя и остановился в нерешительности, уж больно велик был еж.

С ужасом глядел мальчик, как растет и округляется зверь. А когда он стал трястись, издавая шум наподобие дробного перестука тум-тума, Зурр попятился: не проделка ли это злых дивов?

Что-то острое кольнуло ногу мальчика, и он бросился наутек от невиданного зверя, жестоко обдираясь о колючки боярышника.

Остановился у речки. Зверь не гнался за ним. Прихрамывая, Зурр понуро побрел искать ребят.

Муна спала. Лан, обложившись камнями со всех сторон, бодрствовал, готовый в случае опасности разбудить девочку и скрыться в пещере, откуда с тихим плеском вырывалась речка.

Зурр ополоснул раны и царапины, с удивлением выдернул из ноги и разглядел при лунном свете длинную легкую иглу. Значит, такие иглы зверь метал в него.

Утомленный переживаниями дня, Зурр улегся рядом с Муной и поплотнее завернулся в свою дырявую одежду. Нет, никогда раньше не приходилось ему видеть и слышать о таком звере.

Это было его первое знакомство с дикобразом.

О СВЕТЛЫЙ ДИВ СОЛНЦЕ, ДАЙ НАМ ОГОНЬ!

Бледный рассвет застал всех троих бодрствующими. Холод и наглые гиены не дали спать даже толстокожему Зурру.

Несчетное число раз поднимались они, чтобы камнями и палками отогнать дерзких зверей.

Отвратительные желто-бурые хищницы с темными устрашающими полосами на боках смело приближались к самой стоянке. Стоило Лану или Зурру швырнуть в них камень, они тотчас отбегали, чтобы вскоре вернуться на прежнее место.

Со страхом и отвращением глядела Муна на покатые спины гиен, на полосатые, словно у тигра, бока, на широкие уши и ощущала на себе их жадный нетерпеливый взгляд.

Сон ее улетучился.

Мальчишки все время засыпали, и, как только гиены подбирались совсем близко, она будила того или другого бесцеремонным толчком.

Всю ночь напролет слышались тревожные звуки: то визг и хрюканье дерущихся секачей, то стук рогов и трубные призывные голоса оленей, то рык барса, то пронзительный предсмертный крик жертвы.

С наступлением рассвета гиены исчезли.

Утром, оставляя четкий след на заиндевелой траве, пришел волчонок и положил возле Муны большую крысу.

Глаза Зурра жадно вспыхнули. За несколько мгновений он разодрал крысу на куски и те, что поменьше, отдал Лану и Муне, себе же оставил самый большой.

Девочка торжествовала: волк принес добычу!

Зверь, видимо, был сыт и задремал неподалеку, свернувшись в плотный комок и прикрыв нос пушистым хвостом…

— Ищите нору для жилья, — сказал Лан хмуро, — а то пропадем. Здесь спать нельзя. Я останусь и сделаю лук.

Долго глядел он вслед ребятам, уходившим вверх по ближнему распадку. Зурр, большой и угловатый, шел, прихрамывая и сильно опираясь на свою толстую суковатую палку. Муна, маленькая, едва по грудь Зурру, легкая, как козочка, зябко куталась в шкуру и старалась сдержать за ремешок волка.

Как, однако, вырос зверь! Совсем похож на взрослого. И ведь вернулся!

Лан не понимал, почему волк, вырвавшийся на свободу, сам вернулся к ним. Не голод и не страх заставили его. Что же? Неужели он забыл родную стаю ради них, людей? Или стая эта далеко?.. Разве зверь может жить с людьми?..

Лан прошелся по гальке вдоль берега речки, оглядел несколько обломков камней и наконец выбрал один из них, небольшой черный, с острой зазубренной гранью.

Через час в руках у него была свежесрезанная толстая ивовая палка для дуги лука. Тетивой могла служить прочная жилка, которой связаны палки, оставшиеся от чудесной Вещи Мудрого Ауна, рождающей огонь.

Все, что делал Лан, делал он старательно и неторопливо, как любой другой охотник племени таж. Но мысли его были заняты одним: как, где добыть огонь?

Без огня они беззащитны перед холодом. Без огня не сегодня завтра станут добычей какого-нибудь зверя — тигра, волка, барса… Без огня не добраться им до своего племени, не выполнить завета Мудрого Ауна.

Но как добыть огонь? Вещь потеряна, сломана, исчезла навсегда, и эти несколько палок, туго перетянутых жилой, уже не имеют чудесного свойства рождать крохотные теплые искры огня.

Мальчик мучительно вспоминал Вещь во всех подробностях: где был сучок, где жила… На ощупь палки казались гладкими, как замерзшая вода…

В чем, в чем была спрятана магическая сила? В лучке, похожем на те, что мастерят в племени мальчишки? Или в прямой палке, что так упоительно жужжала? А может быть, в брусе, рыхлом, полусгнившем брусе?

Нет! Как он может так думать о чудесной Вещи предков!..

Несколько раз Лан пытался согнуть дугу и натянуть тетиву, но это ему никак не удавалось — не хватало сил.

«А что, если… Нет!.. Почему не попробовать, пока не вернулись Зурр и Муна?!»

Мальчик содрал тетиву с почти готового лука, натянул ее на гибкий ивовый прутик, побежал к зарослям. Вот. Вот трухлявый пенек.

Трясущимися от нетерпения руками обточил сухую прямую палочку, набросил на нее петлю тетивы и попробовал быстро вращать.

Палочка больно сверлила ладонь, не вращалась. Он прижал ее сверху щепкой. Несколько оборотов, и палочка выскальзывала из-под щепки.

Весь в поту от волнения, Лан беспомощно оглянулся. Неподалеку от него валялась почерневшая скорлупа от ореха. Он надел ее на верхний конец палочки, прижал рукой и потянул лучок… вперед — назад, вперед — назад… Палочка завертелась, зажужжала. Все быстрее, все неистовее.

Перед глазами мальчика поплыли светлые жучки от напряжения, пот заливал лицо, не хватало воздуха.

«О светлый див Солнце! Дай нам Огонь! Дай нам Огонь, брата твоего меньшого. О светлый див!..»

Не переставая вращать палочку, Лан время от времени наклонялся к пню и жадно принюхивался, не пахнет ли дымком.

Сильно, нетерпеливо он рванул к себе лучок, и ивовый прутик надломился.

Лан в изнеможении опустился на землю. Вытащил палочку из лунки, высверленной в пне, и понюхал — дымом не пахло.

Руки безвольно опустились.

Но лунка — это было заметно — была темнее остального пня, и — о дивы! — она была горячей.

К Лану вернулись силы. Надо набрать сухого мха и хвороста. Он забыл об осторожности: в зарослях мог притаиться какой-нибудь зверь.

Быстро набрал он большую кучу хвороста, приволок несколько сухих корявых стволов деревьев и снова склонился над пеньком…

Вот! Его широкие ноздри уловили слабый, чуть заметный горьковатый, такой знакомый запах дыма.

Еще и еще вращал он палочку. Не прекращал работу, боясь поверить счастью.

И когда из лунки взвилась сизая змейка, Лан выдернул палочку: в черной дыре тлели оранжевые искры…

Через полчаса Лан бешено плясал вокруг весело потрескивающего костра. Он кувыркался на траве и снова скакал, будто олененок возле матери.

Но, конечно, он не мог понять, какой великий подвиг совершил, какое повторил открытие.

ПОБРАТИМЫ

Зурр легко поднимался вверх по распадку. Нога разошлась, боль исчезла, и он, словно горный козел, перескакивал с камня на камень шумливого горного потока.

Муна устала. Ей хотелось присесть на нагретый солнцем камень и опустить в воду натруженные ноги.

Раз девочка заметила, как по карнизу легкими тенями пронеслись косули, лишь мелкие камешки покатились под ноги ребятам.

Волк прыгнул было вдогонку за ними, но остановленный ременной петлей, захрипел, захлебнулся в бессильной ярости промахнувшегося охотника.

Он не хотел идти на поводке — то рвался в сторону, то упирался, но Муна не отпускала его: снова убежит.

Зурр, шедший впереди, вдруг присел, на ощупь взял из-под ноги камень, крадучись, пополз вперед, сквозь заросли колючего шиповника. Потом приподнялся и с силой швырнул камень:

— Ррах!

Поблескивая зеленоватыми крылышками, стайка скворцов скрылась за поворотом распадка.

Мальчишка досадливо заворчал: так хотелось добыть кусочек теплого мяса, — не удалось.

До сих пор ощущал он во рту приятный вкус утренней еды.

В нескольких шагах сзади большой зверь, сколько мяса, и совсем легко убить его, а он, Зурр, вынужден охотиться за маленькими птицами!

Муна перехватила недобрый взгляд Зурра и начала отставать.

Отчего-то забеспокоился волк. Шерсть на загривке поднялась. Зверь напружинился, подобрался как-то весь. Он то нервно ловил запахи ветерка, то утыкался носом в камни. Хвост напряженно вытянулся.

Муна тотчас почувствовала изменение в настроении зверя и, не понимая, чем оно вызвано, тоже заволновалась.

Она собиралась окликнуть Зурра, но тот уже скрылся за высокой замшелой скалой.

За поворотом глазам мальчика открылась довольно большая поляна со следами старого обвала. Всюду в беспорядке лежали глыбы скал, уже заросшие мхом, травой и даже деревцами.

Посреди поляны — три раскидистые орешины. На полуоблетевших ветвях на фоне бледно-синего неба четко виднеются сдвоенные и строенные плоды в зеленой потрескавшейся кожуре — орехи.

Зурр облизнулся. Ему показалось, будто он чувствует во рту вкус спелых сладковатых ореховых ядрышек. Но тут же орехи были забыты: в низком карнизе на противоположной стороне поляны мальчик увидел небольшую дыру, как раз то, что они так долго искали.

— Вах-ха! — восторженно пробормотал Зурр. — Хорошая нора.

Он бегом пересек поляну, перепрыгнул через ручей и направился между громадными обломками скал к норе. Обломки образовывали нечто вроде узкого извилистого коридора.

У самой норы он остановился, что-то насторожило его: то ли неясный тревожащий запах, то ли нечеткий след на осыпи.

Из темноты пещеры послышался какой-то грозный звук.

Зурр попятился.

С безопасного расстояния он швырнул камень в черный зев норы: если там живут гиены, их надо прогнать.

Раздался ужасный рев, как будто скала раскололась, как будто по небу прокатились огненные дивы.

Зурр хотел бежать, да ноги не послушались.

Косматый зверь, грозный медведь, сам огромный, как скала, нехотя вылез из пещеры и злобно заревел, раскрыв зубастую пасть.

Судорожно сжимал Зурр в руках палку, такую жалкую перед этим могучим зверем, и отступал назад. На его лице застыла гримаса ужаса и обреченности.

А зверь свирепел все больше. Его маленькие глазки горели злым беспощадным огнем.

Расстояние между ними быстро сокращалось, но Зурр не мог бежать. Чутье подсказывало ему: стоит повернуться спиной к зверю — и тот вмиг бросится на него.

Беда не приходит одна — случилось ужасное: Зурр оступился на толстом корневище орешины и упал на спину.

Мгновенно зверь оказался рядом с жертвой.

Хрустнула у него в пасти толстая палка, будто хворостинка. Смрадным запахом дохнуло на мальчика.

— Ву-у-а! — визгливо закричал Зурр.

В отчаянии он старался отползти из-под нависшего над ним хищника, в кровь обдирая локти и не чувствуя боли.

И вдруг медведь отступил, завертелся на месте. В его реве послышались боль и бешеная ярость.

Мельком Зурр успел увидеть рыжего волка, жестоко вцепившегося в медвежий зад.

Неуклюжий с виду зверь на самом деле был проворен. Его толстая лапа со страшными белыми когтями мелькнула в воздухе. Но рыжий волк оказался проворнее и успел увернуться от смертоносного удара. Только медведь опять повернулся к своей жертве, как волк снова вонзил клыки в толстую медвежью ляжку и мгновенно отскочил.

Зверь задохнулся от слепой злобы и бросился вдогонку за маленьким обидчиком.

Белый коготь самым кончиком достал до волчьего бока, однако этого оказалось достаточно, чтобы волк кувырком отлетел в сторону.

Но это был настоящий боец. Он не взвыл от боли, хотя бок его тотчас потемнел от крови. Увернувшись от нового нападения, еще раз успел куснуть врага сзади.

Медведь совсем забыл про мальчишку. Теперь он зло следил за маленьким подвижным рыжим зверьком, с рычанием кружившим вокруг него и нет-нет больно кусающим сзади.

Зурр понял наконец, что может спастись. Он вскочил на ноги и бросился бежать.

Никогда еще не бегал он так резво. Муна, которая со страхом наблюдала за схваткой издали, еле поспевала за ним. Они остановились, когда поняли, что медведь не гонится за ними.

Зурр спустился к речке и стал пить полными пригоршнями. Потом смыл грязь и кровь с израненных рук. Девочка помогала ему, как могла.

Недалеко от становища, на пригорке, густо поросшем ореховыми деревьями и алычой, их догнал волк.

Бежал он, низко опустив к земле голову. Хвост устало и безвольно болтался. Время от времени он останавливался и принимался зализывать раны.

Муна радостно бросилась к своему любимцу, но он не дался ей, а, обежав стороной, улегся под кустом.

Девочка осторожно подбиралась к нему, приговаривая:

— Волчий детеныш, ты спас Зурра. Волчий детеныш, ты живи с людьми. Они не убьют тебя, не съедят.

Не сразу волк подпустил к себе Муну. Его шкура на боку болезненно вздрагивала, когда она поднимала руку, чтобы погладить его.

В гальке у речки Зурр отыскал кусок камня, напоминающий наконечник копья, какие делал старый Оор для охотников племени, и вымазал его своей кровью.

— Вот, — издали показал он окровавленный камень Муне, — пусть зверь будет Зурру соба.

Муна знала обычай своего племени: охотники, вместе пролившие кровь или спасшие один другого от опасности, братались, называя друг друга соба — друг, побратим.

Обряд заключался в мешении крови побратимов на острие копья стрелы или на дуге лука.

Муна торжественно взяла окровавленный осколок и осторожно приложила его к черной от крови шерсти на боку зверя.

Итак, таинство побратимства состоялось.

Зурр приблизился к волку и произнес, глядя в глаза ему прямо и дружелюбно:

— Соба! — Потом хлопнул ладонью себе в грудь и повторил: — Соба!

Кто знает, может быть, это слово древнего племени дожило до наших дней и превратилось в хорошо знакомое каждому — «собака».

Слово это обозначает «верный друг» и вовсе не годится для ругательства, как его используют некоторые.

ОХОТНИКИ

Огонь!

Нетрудно представить, какую бурную радость испытали Зурр и Муна, когда издали увидели сизый дымок и оранжевые веселые языки пламени, радующие и согревающие сердце. Да, на том месте, где утром остался Лан, горел огонь.

Тут же были забыты тяготы трудного дня и смертельная опасность, которой они подверглись недавно.

Это был настоящий горячий огонь, такой же горячий, как в жилище племени.

Зурр суетился вокруг костра и повторял свое:

— Вах-ха! Вах-ха!

Когда радость немного улеглась, Муна рассказала Лану, как они нашли пещеру, но в ней живет громадный медведь с большущими белыми когтями, как волк спас Зурра от верной гибели. И теперь Зурр и волк — соба, побратимы.

Лан слушал очень внимательно и попросил Муну еще раз рассказать все по порядку.

Согревшись у костра, Зурр мгновенно заснул, но спал неспокойно, стонал и вскрикивал.

Бодрствовать у костра остался Лан. С испугом вскакивал он при каждом звуке: медведь мог прийти к их становищу.

На этот раз ночевали они под нависшей скалой. С боков загородились от ветра большими камнями.

Отдельной кучкой возле костра лежали сухие палки на случай, если бы им пришлось отгонять от становища хищников. Волк, уже немного привыкший к огню, все-таки улегся в стороне, на охапке сухой травы, брошенной для него Муной.

Впечатления прошедшего дня не давали Лану покоя.

Во-первых, он сам добыл огонь. Добыл при помощи обычных предметов, какие всегда можно найти под рукой. Значит, он сможет добыть его и в другой раз, всегда.

Снова и снова переживал он эту радость сначала: вот они рядом — лучок, прямая палочка и ореховая скорлупа. Только трухлявый пень остался на своем месте, в зарослях.

Во-вторых, он чувствовал нечто важное и значительное в том, что произошло сегодня там, на поляне, у медвежьей норы.

Он пытался самостоятельно осмыслить случившееся, но мысли разбегались и не подчинялись ему. Что-то важное из рассказанного Мудрым Ауном никак не удавалось вспомнить. Приходили на память зазубренные заповеди…

«За детеныша отдай женщину, за охотника отдай детеныша, Слово же сохрани!»

«Злые дивы прячутся от светлого Солнца, в темноте же сбереги огонь!»

Это не то.

«От дня прилета птиц, от дня Нового Солнца и еще две луны собирай тайные травы — и исцелишься, и детенышей исцелишь, и жен».

Все не то. Да, вот!

Лан вспомнил вдруг светящийся туман, яркое и в то же время невидимое за плотной пеленой солнце. В тот день Аун рассказал ему о великом охотнике и вожде Таже, который не убил раненого волками олененка — и потому Олениха-Мать спасла охотника от гибели. И еще сказал Мудрый Аун: «Таж не убил Олениху, но узнал великую тайну матери. Он стал как див, которому повинуются звери…»

Не без тщеславия сейчас пересказал себе мальчик эту притчу по-своему: «Лан не убил волка, но узнал великую тайну соба. Он стал как див, которому повинуются звери…»

Пересказал, и ужаснулся собственной смелости, и обрадовался свежему озарению древней притчи.

Да, это так. Они с Муной не дали убить волчонка, защитили его от Зурра и Черного Ворона. А сегодня маленький волк в схватке с большим медведем спас от гибели Зурра.

Зверь спас человека от другого зверя. Мы стали как дивы, нам повинуется зверь!

Лан устало прилег, трудные раздумья утомили его.

Впервые мальчику захотелось приласкать волка. Он вспомнил, что раненый соба ничего не ел за весь день. Сами они кормились плодами и ягодами, а о волке не подумали.

Эта ночь прошла спокойнее предыдущей: гиены не пришли — то ли огонь пугал их, то ли попалась хорошая добыча.

Перед утром могучий сон стал побеждать Лана, и он разбудил Муну.

Спать ему пришлось недолго, но и этого сна было достаточно, чтобы проснуться бодрым и радостным.

Какое блаженство лежать возле костра, ощущая его живое тепло!

Муна не спала.

Взглянув на нее сквозь ресницы, Лан удивился выражению ее лица. Она глядела куда-то вверх и вдаль. В глазах выражение удовольствия и покоя. Такие глаза бывали у Ауна, когда он смотрел на светящийся туман, когда рассказывал Слово предков, когда припоминал удивительные свои истории.

Ай! Сейчас у нее были хорошие глаза, добрые, как это синее небо, зеленовато-прозрачные, как вода в речке, вовсе не совиные, какие у нее были, когда она защищала волчонка.

Лан взглянул туда, куда смотрела девочка.

Утро выдалось ясное и холодное. Солнце щедро разливало мягкий розовый свет, и в морозном воздухе медленно кружились искрящиеся блестки инея.

За речкой, в ореховой роще, свистели, щелкали, заливались звонкими переливчатыми голосами птицы:

«Витью, витью, чи-чи-чи-чи!» — пела одна.

«Рь-рь-рю! Рь-рь-рю!» — отвечала другая.

«Плюи! Плюи! Плюи!» — звонко повторяла третья.

Ясному утру и птичьему гомону радовалась Муна, потому и были у нее такие глаза, потому и хотелось Лану глядеть на нее долго. Отчего так бывает у людей?

Муна почувствовала на себе взгляд и повернулась к костру подбросить сухих веток. Лану стало досадно, что необычное видение вдруг исчезло, и он притворился спящим.

Девочка устало потянулась и вышла из-под скалы. Тонкие рыжеватые волосы ее засветились в утреннем свете, да и вся она стала как будто прозрачной и светлой.

Лан приподнялся на локтях.

Перебравшись через речку, Муна бродила по серебристой от инея поляне и отыскивала целебные листья и травы.

— Брр! — Лан поежился, глядя, как девочка бесстрашно обламывает ногой ледяные забереги речки и входит в студеную воду.

Какое тихое, спокойное и радостное утро!

Вот Муна склонилась над спящим волком и осторожно прикладывает к ране лист подорожника. Соба чуть взвизгивает и хватает зубами руку девочки, но тут же отпускает, не укусив, а потом облизывает, словно виноватый детеныш.

Зурр в это утро не смог подняться. Раны на руках болели и кровоточили, к тому же загноились многочисленные ранки и царапины, полученные во время бегства от дикобраза.

Мальчишку бил озноб. Однако Зурр помог Лану натянуть тетиву на дугу лука.

Все-таки он был силен, этот Зурр!

Прихватив лук и три стрелы, сделанные им накануне, Лан побрел в гору — вдруг посчастливится добыть что-нибудь?

Зурр видел, как волк неверным шагом побрел к речке. Долго лакал холодную воду, затем рысцой затрусил вслед за Ланом.

Пошел сам, без поводка, без своей любимицы Муны.

Лан не знал, как вести себя со зверем.

Волк пробирался кустами, неподалеку от него и, казалось, не обращал внимания на мальчика. Он охотился самостоятельно. Покопался возле норы мыши, чихнул и оставил ее. Принюхался и прошел несколько шагов по чьему-то следу.

С отчаянным писком прошуршала по сухим листьям крыса; волк не погнался за ней: все-таки, раненный, он был еще слаб и малоподвижен.

Долго шли они так, неподалеку друг от друга и все же врозь. Мальчику казалось, что вот теперь исчезнувший в кустарнике зверь больше не появится. Но соба каждый раз вновь возвращался к Лану.

Вот охотник заметил: шаги волка стали осторожными, хвост приподнялся. Зверь напрягся, вытянулся, чуткий нос беспрерывно двигался. Муна рассказывала — так было и вчера.

Лан насторожился, пристально поглядел вперед.

Ничего подозрительного. По склону привольно разбегаются стройные зеленые деревца арчи. Тут и там громоздятся обломки скал и каменные глыбы. Желто-серые языки обвалов и осыпей виднеются по распадкам. А по склонам — ярко-зеленая трава в блестках оттаявшего инея.

Там, выше, совсем уже недалеко, — белая, ослепительно блистающая в солнечных лучах снежная страна. До наступления тепла нечего и думать перебираться через горы.

Наконец Лан понял, почему волк насторожился: он почуял добычу.

На одном из дальних камней охотник заметил довольно большого зверька. Он неподвижно сидел на задних лапках и не чувствовал приближения опасности. Серая спинка его лоснилась на солнце, а передние лапки смешно покоились на желтоватом толстом брюшке. Это сурок.

Лан приготовил лук, но отсюда не попадешь — далековато.

Крадучись мальчик стал подбираться к зверьку.

Резкий свист раздался из ближних кустов, и Лан успел заметить промелькнувшего крупного сурка в нескольких шагах от себя. Если бы он увидел его раньше, то, конечно, подстрелил бы. Вот к кому подкрадывался волк!

Тревожный свист повторился с разных сторон, и зверьки вмиг попрятались в норах. Тут было много этих нор.

Охотник присел неподалеку от одной из них со стрелой наготове и стал дожидаться, когда покажется зверек. Замерз, а сурки все не показывались.

— Соба, — обратился Лан к волку, который прилег рядом, — ты живешь с людьми много лун. Ты охотишься рядом. Скажи, как узнаешь ты, когда зверь близко?

Волк беспокойно поднялся и перелег на другое место.

— Скажи, соба. Я тоже хочу узнавать так.

Мальчику показалось, что зверь хитро прищурился и улыбнулся.

— Не хочешь говорить?.. Или ты не знаешь наших слов? Это просто: гляди, я — Лан. Ну, скажи: «Лан».

Утомленный пристальным взглядом мальчика, волк зевнул нервно, в голос, и прикрыл глаза своим пушистым хвостом.

— Эх ты, соба!

Лан огорчился непонятливостью зверя. «Ничего, — подумал он, — соба скоро узнает наши слова и скажет свою тайну».

Здесь, на кромке снегов, было заметно холоднее. Да и растительность другая — смолистая и душистая арча, белоствольные березы, можжевельниковые кусты.

Холодный ветер с гор гудит в хвойных арчовых ветвях.

Надо идти, на такой стуже долго не просидишь в засаде…

Как только останавливался охотник, тотчас же волк ложился неподалеку: давала себя знать вчерашняя рана.

Много зверей и птиц видел Лан, но подобраться к ним на нужное расстояние не удавалось.

Стороной обошли их олени, заметив издали. Горные козлы спокойно поглядывали на мальчика с высокого уступа.

На обратном пути, недалеко от узкого ущелья, Лан потерял из виду своего четвероногого попутчика.

Неожиданно стадо косуль выскочило навстречу мальчику. Он торопливо выпустил стрелу, но не попал. Чиркнув по скале кремневым наконечником, стрела отлетела в кусты.

Стадо разбилось на две группы: одна ушла вверх по ущелью, другая, большая, рассыпалась по склону и исчезла из виду.

Оказалось, стадо косуль гнал соба. Бежал он неторопливо, опустив нос к земле. Свернул в ущелье, будто видел, как туда поскакали косули.

Лан задрал голову. Ущелье круто уходило вверх, черными уступами до самого неба громоздились скалы. Неужели косули отыщут себе дорогу в этом немыслимом нагромождении?

С трудом мальчик стал взбираться по шатким камням вслед за волком.

Может быть, хоть тут удастся добыть пищи…

Тоскливый призывный вой послышался сверху. Задыхаясь, Лан бросился бежать по крутому подъему. На каменной осыпи он упал, больно ударившись коленом, но упрямо продолжал карабкаться дальше.

Волка он нашел перед высоким уступом. Этот уступ зверь преодолеть уже не смог. Задрав к небу острую морду, волк выл тоскливо и злобно.

А высоко над ним на чуть заметном выступе скалы застыла косуля. Ее остренькие копытца, казалось, намертво приросли к скале. Дальше пути ей не было, но достать ее там волк не мог.

Волк, но не человек!

Дрожащей от нетерпения рукой Лан натянул тетиву… и животное рухнуло на камни, под ноги охотникам.

С рычанием волк бросился к добыче, но Лан отогнал его прочь.

Орудуя наконечником стрелы, мальчик торопливо распорол животному брюхо и извлек еще теплую печень.

Надо было подкрепиться, так как день клонился к концу и голод терзал обоих охотников нещадно.

Волк быстро расправился со своей долей и снова голодными глазами уставился на Лана.

Тот не выдержал и бросил ему еще кусок.

За радостной горячкой удачной охоты мальчик не заметил, как небо накрыло большой серой тучей и повалил густой снег.

С добычей на шее Лан выбрался из скалистого ущелья и бодро зашагал вниз по склону.

Удача опьянила мальчика. Он не замечал, что ноги его закоченели в снежном месиве. Мокрый снег валил крупными хлопьями и тут же таял.

Со стороны реки дул теплый влажный ветер.

Так хорошо, так весело было Лану, что он запел:

Йо-хо! Йо-хо! Хороший охотник и соба Добыли много сладкого мяса. Йо-хо! Йо-хо! Теперь у Лана, Зурра, Муны и соба Есть хорошая еда. Йо-хо! Йо-хо!

Пением эти выкрики назвать было трудно, но Лану такая песня казалась очень хорошей, и он решил по возвращении спеть ее ребятам.

Волк тоже приободрился, хотя и часто останавливался зализать вчерашнюю рану. Она снова кровоточила.

Под нависшей скалой горел огонь. Так радостно и приятно охотнику возвращаться в жилище, когда светит ему огонь!

Лан побежал бы, если б не усталость и не тяжелая ноша на плечах.

— Вах-ха! Бо-бо-бо! — восторженно и удивленно завопил Зурр, увидев Лана с добычей.

Ему стало лучше: Муна извлекла из его тела множество заноз и колючек, боль в ранах тоже уменьшилась. Он весь был обложен целебными листьями подорожника.

Не мешкая, Лан и Муна принялись снимать шкуру с туши — приятная работа, если до этого долгое время приходилось питаться только плодами и ягодами.

Зурр присоединился к ним.

Ненастная ночь окутала долину мутной снежной пеленой.

Лан и Муна заснули. Только Зурр продолжал еще жевать, не в силах оторваться от вкусной еды. Время от времени он мял свой тугой живот, как бы проверяя, войдет ли еще кусок, прислушивался, не булькает ли, не скрежещет ли внутри, как было недавно. Сальные руки он вытирал о волосы или размазывал жир по лицу и груди, как делал это его отец, Черный Ворон.

Волк-соба оказался таким же обжорой, как и Зурр. Сколько костей, сколько мяса, внутренностей дали ему ребята — все съел. Умильными глазами поглядывал он на одинокое пиршество мальчика и облизывался.

Еще раз помяв живот, тяжко вздохнув, Зурр отхватил резцом большой кусок мяса, оторвал и бросил половину соба.

Жаль спать, когда рядом столько хорошей пищи…

Трудно бороться с дремотой после обильной еды. Как ни старался мальчик пальцами поддерживать веки, они все же опускались.

Разбудило его рычание волка.

Снегопад прекратился. Сырой туман клубился над землей.

Снова волк заворчал в темноту.

Зурр разглядел силуэт гиены, вот еще и еще… Хищницы почуяли добычу и сбежались: запах крови косули прибавил им смелости.

Мальчик приготовил головешки на случай, если придется отбиваться и отгонять дерзких зверей.

Соба яростно рычал, но отступал к огню — одному ему, видно, не справиться с такой стаей.

Не волк пугал гиен, этих сильных смелых зверей, огонь заставлял их держаться на почтительном расстоянии от становища. Не будь огня, они напали бы на одинокого волка, на людей.

ХОЗЯИН ДОЛИНЫ

Обильный снег пролежал одну ночь.

С восходом солнца началось бурное таяние, с гор побежали мутные шумные потоки.

Лан и Зурр еще дремали, а Муна уже поднялась чуть свет и принялась отмачивать шкуру косули в ледяной воде речки. Потом усердно скоблила ее камнем-скребком, просушивала на ветру и снова мочила в речке и скоблила, скоблила.

Мальчики поражались упорству Муны. Как решается она подолгу полоскаться в обжигающе студеной воде?

С любопытством наблюдал Лан за ее посиневшими руками.

— Погляди, — обернулась она к нему и указала на напористую речную струю, — она живая, она щекочет меня, хочет отнять хорошую шкуру…

Несколько дней, пока не просохло в горах, охотники оставались в становище. Волк тоже отлучался недалеко и ненадолго: пока пищи было много.

В эти дни Муна заметила, что ее любимец волк стал сопровождать Лана во время его отлучек из жилища. По-прежнему снисходительно принимал он ее ласки, был доверчив, дружелюбен, и только!

Как-то вдруг, за короткий срок, признал волк Лана вожаком. Пусть Муна играла с ним и ласкала, пусть Зурр подкармливал вкусными кусками, но свою привязанность отдал он Маленькому Орлу.

Вот и сегодня, когда Лан вновь отправился на охоту, волк последовал за ним.

Муна ревниво следила за зверем. Он шел чуть в стороне от охотника, но стоило Лану взять круто в гору — немедленно последовал за ним.

Они уходили вместе.

Лан направлялся к сурковому поселению. Уж сегодня он не промахнется, пусть только соба покажет, где сидит сурок.

Но сейчас важнее найти нору для жилья: с каждым днем становится холоднее, ненастнее. И здесь, в теплой Стране Предков, скоро тоже, видно, наступит зима…

Мальчик собирался хорошенько осмотреть скалистое ущелье — может быть, найдется хоть глубокая ниша в скале, если нет пещеры.

Стали попадаться арчовые рощицы. Вот, кажется, за той горой откроется обширная можжевельниковая поросль, где обосновались сурки.

Волк забеспокоился. Лан заметил, что сегодня ведет он себя иначе: шерсть на загривке вздыбилась, в злобном рычании угроза и страх, верхняя губа приподнялась и обнажила острые клыки.

Мальчик остановился в нерешительности. Наподобие волка он принюхивался к ветерку, который, должно быть, говорил зверю что-то важное, но ничего не чувствовал.

Соба двинулся вперед. Временами он останавливался, как бы дожидаясь охотника.

За горой открылась знакомая поляна, поросшая можжевельником и арчой. Но как она была изуродована!

Возле осыпи, где совсем недавно Лан нашел множество сурковых нор, громоздились кучи свежеразрытой земли, вывороченные камни, выдранные с корнями кусты и деревья.

С удивлением и страхом глядел охотник на следы поразительного разрушения.

Тихо и пусто было вокруг, ни единого зверька не мог заметить мальчик.

Что же здесь случилось? Кто так жестоко разрушил жилища зверьков?

С опаской приблизился Лан к крайней яме и увидел громадный когтистый след голой медвежьей ступни, странно напоминающий человечий.

Так вот кто разорил жилища зверьков!

Вблизи глубина вырытых медведем ям и размер вывороченных каменных глыб еще больше поразили мальчика.

Волк успокоился, значит, медведя поблизости нет. Обойдя и обнюхав несколько ям, соба принялся разрывать рыхлую землю вблизи поваленной старой арчи. С любопытством Лан наблюдал за ним.

Вскоре показалась лоснящаяся серая шкурка, и волк зубами выволок из земли тушку сурка. Зверек казался уснувшим, только на затылке у него виднелась небольшая ранка от медвежьих клыков.

Лан бросился к ямке, разрытой волком: неглубоко в земле было спрятано много сурков — медвежий запасник.

Прихватив несколько тушек и засыпав остальных, охотник поспешил вниз: вдруг медведь вздумает вернуться!..

Солнце спряталось в белесую дымку, и тотчас с гор потянуло холодком.

Мальчик закоченел. Кутаясь в старую козью шкуру, он позавидовал густой рыжей шубе волка. К зиме надо запастись новыми теплыми шкурами коз, баранов и оленей.

Подошли к скалистому ущелью. Лан с удовольствием припомнил, как он бежал вверх по каменной осыпи, как ловко первой стрелой попал в косулю…

От гулкого грохота похолодело внутри. Инстинктивно Лан отпрянул назад.

В нескольких шагах перед ним стремительно пронесся огромный камень. За ним по склону наперегонки мчались камни поменьше, каскад камней.

Обвал!

Наверху, на фоне белесого неба, мальчик заметил какое-то движение и, приглядевшись, с ужасом узнал медведя. Издали могучий зверь казался бы просто черным камнем, если бы не двигался. Вот он остановился. И вдруг сверху снова загрохотало, загудело.

Лан едва успел отскочить в сторону — вторая каменная глыба, быстро увеличиваясь в размерах, неслась на него.

Так это медведь сталкивал на них с волком камни! Он хотел убить их!

Бегом бросился Лан прочь от крутого склона. Бежал, словно заяц, поглядывая назад, не спускается ли медведь, не гонится ли за ним.

Если тигр был хозяином и властелином Солнечной долины и именно с ним людям племени таж приходилось соперничать из-за добычи, то хозяином здешних мест — и этих мрачных черных скал, и можжевельниковой поляны, и ореховой рощи, где Зурр и Муна нашли нору, пригодную для жилья, и даже речки, вблизи которой ребята устроили свое ненадежное логово, — всей этой теплой обильной долины был, конечно, медведь, свирепый пещерный медведь. И если он пришел сюда, то может прийти и к их жилищу…

Нет, они не защищены. Они не могут спать спокойно.

Этот зверь легко раскидает завалы из камней.

А если он придет, когда Муна в жилище одна! От такой мысли Лану стало не по себе, хотя и они с Зурром не в силах справиться со свирепым зверем, разве только смогут отогнать огнем.

Надо что-то делать. Надо искать надежное жилище.

ДИВЫ НОЧИ ЗАБАВЛЯЮТСЯ

Зима пришла и сюда, в долину ореховых и арчово-яблоневых рощ. Обильным снегом занесло облепиховые и барбарисовые ягодники, ярко-зеленые до последних дней склоны предгорий. Резче обозначилась речка на ослепительном белом снегу, украсилась звонкими ледовыми заберегами.

Исчезли звонкоголосые птицы, лишь беспечные синицы снуют в кустах да весело перестукиваются пестрые деловитые дятлы.

Тихо стало в долине, пусто. Высоко в горы ушли кабаны, косули, олени, козы и горные бараны. Даже мыши и крысы редко стали оставлять на снегу цепочки своих следов.

Худо стало ребятам, голодно, холодно.

Дважды соба приносил им добычу — зайцев. Зурр и Лан отыскали нору дикобраза и убили его. Другой раз Зурру посчастливилось подстрелить горную курочку. Некоторое время еще ребята кормились бояркой и кислыми яблоками, но вскоре не стало и этого: часть птицы расклевали, часть погубили морозы.

Муна раскапывала снег и рвала кислую траву и съедобные листья, выдергивала из влажной, не успевшей еще промерзнуть земли, безвкусные волокнистые коренья.

Далеко уходить от огня боялись: несколько раз поблизости появлялся медведь. Огонь — единственная защита от этого свирепого, коварного зверя, их главного врага.

Издали, с высокого камня, проследил Лан черную цепочку медвежьих следов от распадка к речке, к их речке. Совсем близко подходил зверь к жилищу людей, воду пил, глядел, наверно, на огонь. Ближе подойти не решился или сыт был, а настанет голод — решится. Накануне волк уходил на охоту, а то почуял бы врага.

Только Муна не знала об угрожающей им опасности. Каждый вечер возилась со шкурой косули: острой палочкой протыкала дырочки в лоскутках и соединяла их тонкими жилками.

Однажды поутру Лан сказал:

— Гляди, Муна, много пищи есть для огня, корми огонь, не уходи из жилища: большой зверь бродит близко… — Сурово отвернулся, не желая видеть испуганного лица девочки. — Я, Зурр и соба пойдем искать нору для зимнего жилья, а то пропадем.

Не один, не два дня искали они подходящую пещеру, но не нашли.

Как-то Лан спросил Зурра:

— Нору медведя найдешь?

— Вуа! — испугался Зурр. — Он убьет нас.

— Может, он ушел оттуда?

— Нет. Там его логово.

— Возьмем огонь. Близко не пойдем, издали посмотрим.

К логову медведя шли не по дну распадка, а верхами. Идти было трудно. Приходилось то взбираться по заснеженным склонам, то съезжать с них. В седловинах особенно туго приходилось волку, слишком глубок для него был снег. Шерсть его намокла, на брюхе и лапах намерзли ледышки.

По дну распадка, вдоль ручья идти было бы легче, зато медведь мог подкараулить их и столкнуть сверху каменную глыбу. Они теперь знали его повадки.

Наконец вышли к вершине высокой замшелой с боков скалы на краю медвежьего дола.

— Во, — указал Зурр на черное отверстие на противоположной стороне каменного уступа.

Отсюда хорошо была видна рощица из громадных орешин, в беспорядке раскиданные обвалом обломки скал, ручей, змеей извивающийся между ними. Только отверстие в темном уступе Лан разглядел не сразу.

По извилистому коридору из скальных обломков чуть приметно вился припорошенный след к норе — видно, хозяин давно не выходил из логова.

Да там ли он? Может, давно ушел в горы вслед за добычей? Может, пуста теплая, сухая нора?

Лан долго глядел вниз, что-то мучительно соображая.

На обратном пути он вдруг останавливался, задумчиво, с сомнением покачивал головой и шел дальше.

— Глаза мне говорят, — сказал Лан Зурру, — медведь спит в норе. Можно взять сурков из его запаса. Там, в земле, их много зарыто.

Зурр промолчал.

— Пойдем, как встанет солнце, — продолжал Лан.

В жилище вернулись в сумерки, усталые и голодные.

Молча грелись у огня. Даже волк прилег недалеко от костра, промок и промерз, видно.

Было уже совсем темно, когда зверь вдруг вскочил на ноги. Глядя на него, забеспокоились и ребята. Никогда не видели они своего волка таким напуганным и робким.

Зверь дрожал и прислушивался к чему-то. Хвост, против обыкновения, был поджат.

— Соба, — ласково окликнула его Муна, но волк даже не взглянул на нее.

Он убежал в темноту, вернулся. Подбежал к Муне, затем к Лану, снова убежал.

Вскоре опять появился в свете костра, присел и вдруг, задрав кверху острую морду, завыл протяжно и скорбно.

Лан вскочил. Запалили каждый по два факела и выбежали из-под скалы.

Стояла морозная, ясная ночь. На небе важно и успокоительно мерцали звезды.

Волк метался от людей к реке и обратно. Временами он вновь принимался выть.

Что с ним? Совсем не так ведет он себя, когда близко опасный зверь.

— Соба, соба, — звала его Муна и пыталась поймать.

Зурр хотел было вернуться к уютному огню, но Лан остановил его жестом.

— Зверь зовет нас к воде. Может, там добыча? Зачем он ходит туда?

Все трое настороженно двинулись за волком. Вот и река, но соба ведет их дальше по берегу, вниз по течению.

Высоко над головами подняты факелы. Их ровный свет в неподвижном воздухе осветил искристый снежный наст на берегу. Никаких следов, ничего подозрительного.

Остановились в нерешительности. Не следовать же за зверем в темноту и холод. Пусть идет один. Вернется…

Сначала никто из троих не понял, что случилось.

Лану показалось, будто он покачнулся и чуть не упал. Вслед за тем под ногами раздался глубокий глухой рокот, от которого сердце остановилось. Он видел, как упала в снег Муна, погасив разом оба свои факела. Зурр стал на четвереньки и широко разинул рот в неслышном, утонувшем в страшном грохоте крике.

Ужасающий продолжительный скрежет и гул послышался сзади, со стороны скалы, где было их жилище.

Лан видел, да, он успел заметить, как вмиг погас костер, их славный горячий костер.

Мальчик сел в снег. Его сильное послушное тело сейчас показалось ему маленьким и хрупким. Хотелось лечь, сжаться в комок, а еще лучше — исчезнуть, но он бессознательно держал над головой единственный уцелевший факел.

Земля, всегда такая твердая и надежная, теперь шевелилась и качалась под ним, и в горах по-прежнему грохотало.

Сколько времени просидели они в снегу? Долго, наверное. Продолжали сидеть даже тогда, когда все затихло.

А звезды блистали равнодушно и весело, они были очень высоко, эти звезды.

Волк лежал тут же в снегу и поглядывал на Лана виновато и испуганно. Потом уселся рядом и оперся своей теплой жесткой спиной о замерзший бок мальчика. Только в нем искал он сейчас защитника от грозной опасности. Зверь дрожал.

Немного придя в себя, Зурр и Муна запалили свои погасшие факелы от факела Лана, но слабый огонь не мог рассеять колючего холода. Сильнее холода сердца ребят заморозил животный страх перед неотвратимой, как кара злых дивов, силой подземных толчков…

Медленно, неохотно вползал в долину бледный рассвет.

Первое, что они заметили, когда рассеялась ночная темень, — это исчезновение речки. То есть она осталась, но воды в ней почти не было: мокрые черные камни да тонкий ручеек посреди широкого русла.

В том месте, где недавно речка вырывалась из-под скалы, высилась гигантская каменная осыпь. Она же навсегда завалила их жилище. Что было бы с ними, не последуй они за волком?

С удивлением разглядывали ребята огромные темные обломки скал на белом снегу, совсем недалеко от себя. Эти обломки упали с тех гордых недоступных черных скал, что стеной поднимались в небо.

— Вуа-а! — тихо постанывал Зурр.

Муна бормотала в страхе:

— О дивы ночи, пощадите детенышей племени таж! Мы дадим вам сладкого мяса и воскурим душистые травы.

Крупные слезы катились по ее щекам.

Всепобеждающий страх придавил и Лана. Страх перед грозной подземной силой, разрушающей самые крепкие скалы, пересилил все остальные страхи. Но в то же время Лан возвысился в собственных глазах, потому что сумел не показать робости своим более слабым соплеменникам. Сознание превосходства над ними придавало ему новые силы.

Более отважный, он должен защитить Муну, ободрить Зурра.

Надо что-то сделать немедленно…

Но как страшно жить в этом враждебном, непонятном мире!

РАЗУМ ПОБЕЖДАЕТ СИЛУ

Чтобы согреться, мальчики разожгли большой костер у зарослей, подальше от опасных скал, с которых скатились обломки величиной с маленькие горы.

Но нельзя же жить тут, спать!

Солнце поднялось уже высоко, но теперь оно было бессильно против холода, который нещадно колол и щипал ребят, стоило отойти от огня.

Лан в сопровождении волка снова ходил поглядеть на медвежью нору. Вернулся к вечеру с исцарапанными в кровь и подмороженными ногами.

Долго отогревался.

Зурр молча носил из зарослей и складывал в кучу хворост.

Ночь почти не спали. С наступлением сумерек страх перед дивами, сотрясающими землю и горы, выпивающими речки, возник с новой силой…

Утром Лан сказал громко и решительно:

— Мы станем жить в норе медведя.

— Бо-бо! — удивился и испугался Зурр. — Разве мы можем прогнать большого зверя?

— Надо перехитрить его.

Лан с торжеством поглядел на Муну.

Протестующе мотнул головой и отвернулся Зурр — дескать, зачем тратить слова впустую.

Хитро подмигнув Муне, Лан взял из кучи хвороста толстую палку и протянул Зурру:

— Сломай!

Тот добросовестно пытался переломить крепкую палку своими сильными руками, но не смог.

Лан вставил один конец палки между двух стволов близко растущих деревьев, всей тяжестью тела навалился на другой ее конец и переломил.

— Разум победит силу! — самодовольно воскликнул он и торжествующе швырнул обломки в костер.

Зурр ничего не понял. Он сидел, раскрыв рот, и мигал глазами. Так и он может переломить палку еще толще этой.

Снисходительно и весело Лан говорил ребятам:

— Медведь уйдет на охоту, а мы войдем в нору.

— Он вернется и убьет нас, — возразила Муна.

— Огонь не пустит его, — торжественно объявил мальчик, — мы разведем большой огонь.

— Большому огню надо много пищи, — медведь убьет нас, когда мы пойдем за сучьями…

Лан задумался. Такого оборота он не предвидел. А Муна продолжала:

— Маленький Орел плохо придумал.

Долго раздумывал мальчик, потом тряхнул головой.

— Теперь Маленький Орел придумал хорошо. Идемте!

Сборы были недолгими. Взяли каменное рубило, лук и стрелы. Зурр нес на плече толстый ивовый кол, который они с Ланом только что срубили. Для чего мог пригодиться этот кол, знал один Лан.

К середине дня с трудом добрались они до можжевельниковой поляны: часто приходилось садиться в снег и отогревать окоченевшие ноги.

Медведь к своему запаснику не приходил. Зловредные гиены тоже не раскопали сурков, припрятанных в яме: ни единого следочка не видно на искристом снежном насте, разве что вороньи отметины.

Не сразу нашел Лан, где закопаны тушки сурков, потому что снежные метели сровняли неровности земли. Помогла старая поваленная арча. Не без труда добыли они зверьков из-под снега и смерзшихся комьев.

Мальчики зубами грызли твердое как камень мороженое мясо и жадно жевали его. Муна оказалась терпеливее. Над огнем она отогрела большущий кусок, пока не закапал с него жир, обжигаясь, ела сочное горячее мясо.

Недоеденный кусок протянула Лану. Тот вцепился зубами в пахучее и мягкое мясо и осклабился: с первого же раза по вкусу пришлась ему такая еда.

В племени таж никогда еще не ели поджаренного над огнем мяса, а только вяленое или сырое.

Так незаметно для себя Муна сделала важное открытие — впервые изжарила на огне мясо.

Насытившись, ребята закопали медвежий запасник — там еще оставались мороженые тушки сурков — и принялись рубить для факелов смолистую арчу…

К вечеру с большими вязанками на плечах приблизились они к медвежьему долу.

Зурр и Муна дрожали не только от холода, да и Лан уже не чувствовал прежней уверенности. Но отступать нельзя: без теплого жилья они пропадут.

Сурово поторапливал Лан своих друзей.

На этот раз они подбирались к норе зверя со стороны уступа, в котором зияла медвежья пещера.

Оставив ребят в ложбинке, неподалеку от края уступа, Лан осторожно подполз к хилой кривой березке, чудом зацепившейся корнями за расщелину на самом краю. Пещера оказалась как раз под ним.

Было еще достаточно светло.

Пристально разглядывал мальчик нетронутый снег между каменными глыбами у выхода из норы, будто медведь мог прошмыгнуть мышью, не оставив заметного с высоты уступа следа. Кое-где виден был лишь старый, сильно припорошенный след громадных лап, ведший в нору. Значит, зверь в логове.

Прихватив толстый ивовый кол, Лан в сопровождении волка поспешил к заснеженным громадным орешинам, в обход норы. К этим орешинам выходила звериная тропа от логова.

Уже совсем стемнело, когда тенями скатились в ложбинку Лан и волк. Глаза мальчика возбужденно блестели.

— Разжигайте большой костер, — проговорил он, с трудом переводя дыхание.

У Муны от страха и холода лязгали зубы, а Лан все торопил.

Выше и выше поднимается пламя от костра.

С зажженными факелами приблизились к краю уступа. Маленький Орел торопливо спустился на скалу, что возвышалась у входа в пещеру, и приказал:

— Бросайте!

Полетели вниз горящие головни, и вот уже трещит, разгорается костер в устье пещеры, жаркий воздух и ароматный дым от арчи взвивается вверх, к звездному холодному небу.

Став на колени, Лан широко размахнулся и швырнул горящий факел в черную глубину пещеры, затем второй, третий…

Муна подавала ему новые факелы, а он швырял и швырял.

Ужасающий рев раздался из норы: проснулся, наконец, хозяин. Видно, крепко спал, раз землетрясение не разбудило. Проснулся, когда огнем припекло.

На какое-то время страх охватил ребят. Лан по-кошачьи вскарабкался на уступ и бросился в темноту вслед за Муной и Зурром, но остановился возле костра в ложбинке, схватил охапку горящих факелов и крикнул:

— Йо-о-хо! Йо-о-хо!

Этот боевой клич племени должен был вернуть беглецов.

А медведь в это время метался по тесной норе и истошно ревел. Убежать бы зверю от неведомо откуда свалившейся напасти, да вход сплошь охвачен пламенем. Несколько маленьких огней пылает внутри пещеры, и медведь не в силах бороться с этим страшным врагом.

Но вот новые горящие головни полетели внутрь пещеры. Одна угодила в голову, другая запуталась в шерсти, жжет нещадно.

Накалился воздух в норе, дым разъедает глаза.

Обезумел от боли и страха могучий зверь, ринулся наружу через огненный вал, затлела, задымилась шкура, нестерпимая боль вцепилась в ступни. Вихрь искр взвился в небо. Разметал медведь костер по снегу, помчался с ревом между глыбами, тяжко натыкаясь на острые каменные выступы, будто сослепу.

Тлела и чадила на нем шерсть, и поэтому в ночи виден был путь его. Вот он уже у орешин…

От нового рева содрогнулся воздух, показалось, будто качнулись звезды. Эхом откликнулись дальние скалы на звериный крик.

Долго из непроглядной темноты доносился то затихающий, то вновь усиливающийся рев.

Эту ночь, уже третью по счету, не спали ребята, но не от холода — в неглубокой пещере было тепло и сухо, — страх и возбуждение прогнали сон.

Сидели у огня, прислушивались к звукам снаружи и молчали. Острый звериный запах, сохранившийся в пещере, бил в ноздри, беспокоил.

Что принесет им новое утро?

Незадолго перед рассветом начался снегопад. Мелкий сухой снежок споро укутывал землю. Снежинки то неслись нескончаемым каскадом над скалами, гонимые порывом ветра, то грациозно кружились в свете костра, в промежутках между порывами.

Пришел волк. Пришел со стороны орешин, откуда всю ночь доносился медвежий рев. Значит, он знает, что там случилось. Жаль, говорить не может.

Развиднелось.

Вооруженные факелами на случай нападения медведя, Лан и Зурр настороженно двинулись между каменными глыбами по звериной тропе. Волк побежал впереди.

Вот и ореховые деревья.

Зурр издал продолжительный торжествующий крик:

— Вах-ха-а-а!

В ручье, проломив лед, недвижимо лежал громадный зверь. Снег уже припорошил его опаленную шерсть. Голодный волк успел погрызть его в нескольких местах. Поодаль на снегу виднелись следы гиен, но они не решились подойти к грозному зверю.

Передними лапами медведь сжимал розовый от крови ивовый кол, на который, видно, напоролся в слепом бегстве от огня. Все правильно подстроил мальчишка, хорошо придумал укрепить острый кол на пути зверя.

— О дивы! — воскликнул Лан. — Мы вернемся к племени таж! Мы сделаем, как велел Мудрый Аун! Я охотник! Теперь буду носить ожерелье из медвежьих клыков. Это я, Лан, убил его.

Разум победил силу.

ПРАЗДНИК ПТИЦ, НАЧАЛО ГОДА

Отгудели снежные вьюги, отпустили, ослабели злые морозы, и ослепительное солнце стало подниматься все выше над синими зубцами далеких гор, все больше набираясь животворящего тепла.

В ложбинах и на теневой стороне лежал еще теплый серый снег, а на черных каменных россыпях было уже сухо, на солнечных склонах радостно проступили зеленые пятна молодой травы, и по недавно сухим распадкам грозно зашумели мутные потоки, ворочая камни и волоча деревья.

Зима возвращалась не раз. То занесет все обильным снежком, то прозвенит прозрачным утренним морозцем. Но уже легкой зеленью опушились заросли, и первые нарядные птицы завели свои песни и пересвисты.

От этих песен Муне становилось радостно и грустно одновременно. Часто теперь выходила она к ручью, садилась на теплый, нагретый солнцем камень под ореховым деревом и слушала перекличку птиц.

Сколько их тут! И с каждым погожим днем становится все больше.

«Витью-вити, витью-вити, тью-тью-тью!» — пела маленькая скромная птичка, удобно устроившись на самой верхней веточке высокого дерева. Из прозрачной яблоневой рощицы с розовыми набухшими почками заливисто отвечала ей другая такая же певунья.

«Ци-ци-ци-ю-ю-и!» — скромно высвистывает овсяночка, деловито перескакивая с веточки на веточку молодого клена.

Синей молнией сверкнул на солнце каменный дрозд, уселся на колючей боярке, поправил перышки под крылом и запел, повернувшись к солнышку и трепеща крылышками от полноты чувств: «тэк-тэк-тэк-юит-юит!»

Прилета птиц ждали со дня на день, как ждут заветного праздника. Да это и был самый большой праздник в племени таж.

В день прилета журавлей и аистов устраивались обычно испытания для юношей. И самых ловких из них, самых искусных называли охотниками, давали им новые имена.

Далеко родное племя, за снежными горами, но Лан все-таки с нетерпением ждет прилета птиц, будто надеется на чудо.

С прилетом больших птиц приходит Новое Солнце, начинается сытная пора в жизни племени. На красивых палочках, болтающихся на шее малышей, матери делают очередную засечку: прожита еще одна зима, а значит, и еще один год.

Как же могли ребята не ждать дня прилета птиц даже вдали от племени?

Лан взобрался на черную глыбу и удобно устроился в выемке. Ветерок доносит из долины чудесные запахи парной земли, аромат почек, свежесть талой воды.

Мальчик поглядывает на Муну, которая что-то ищет в молодой траве, пробует на вкус.

Сегодня солнце не просто греет, а уже печет. Скалы на другой стороне дола дрожат и ломаются в струях теплых испарений земли.

Сквозь звонкое щебетание пташек Лан уловил какой-то знакомый волнующий звук, будто кто-то мощной рукой спустил тетиву громадного лука. Вот снова ветерок доносит звук. Нет, он несется откуда-то сверху.

Муна подняла руки к небу, и тут только Лан увидел высоко, под самым облаком, стройный журавлиный клин.

«Рао-рао-кроау!»

Как он сразу не узнал радостный клич загадочных птиц, возвещающих приход Нового Солнца?

А ниже журавлей, стороной, неровной цепочкой скользят над горами на блестящих мягких крыльях черные аисты. Их молчаливый полет строг и величествен.

— Птицы прилетели! — громко закричал Лан и соскочил со скалы на землю.

Муна, сияющая, возбужденная, сбросила с себя лохматую козью шкуру…

Мальчик замер в изумлении: на ней была тонкая одежда из шкуры косули, золотисто-коричневая, такая, какие шили женщины племени к праздничному дню.

В этой непривычной одежде Муна выглядела тоненькой и гибкой, будто ивовый прутик.

Она кружилась по лугу возле ручья и пела, будто птичка, лучше птички:

Большие птицы летят высоко, Новое Солнце несут. Птицы, людям таж скажите, Скоро мы к ним придем…

Тонкие золотистые волосы девочки, словно паутинку, развевает ветерок, и они блестят и вьются, точно пламя факела. Гибкие смуглые руки мягко взлетают в небо и плавно опускаются вниз. Они кажутся крыльями. Глаза у Муны полузакрыты, лицо неузнаваемо занавешено сеткой волос. Быстрые стройные ноги подчинены какому-то неслышному сложному ритму. Они то семенят мелкими шажками, то вдруг делают широкие плавные круги.

Лан остановился, и громкий радостный клич, возвещающий приход Нового Солнца, застрял у него в горле.

Он стоял и смотрел, опасаясь, как бы не кончилась песня, как бы не прекратился танец.

Муна подражала плавному полету величественных птиц. Казалось, еще немного, и она поднимется в воздух вслед за стаей, легко минует далекую заснеженную седловину между двух белоснежных пиков, уходящих за облака, и очутится над головами соплеменников.

Но нет, даже Муна, невесомая тоненькая Муна, не может оторваться от земли!

Позже они пойдут по горам, шаг за шагом подбираясь к заветному перевалу, и вернутся, потому что снежные бураны и холод к тому времени еще не улетят в свое неведомое логово.

В другой раз пойдут они к перевалу, когда опадет нежный розовый и белый цвет яблонь и груш, алычи и боярки, сочно зазеленеют тополя и березы, ивы и вязы, клены и ясени, когда буйно зацветут непролазные заросли ежевики и шиповника, когда зеленые травянистые склоны дивно разукрасятся пестрым разноцветьем и заалеют крупными тюльпанами и маками… И снова вернутся, потому что грозные обвалы и тяжелые слежавшиеся снега станут на их пути.

В третий раз поднимутся они к самым облакам. Даже могучие беркуты и белоголовые луни будут кружить на одной высоте с ними. К этому времени в долине уже станут наливаться ядреными соками урюк и яблоки, а стебли мальв поднимутся выше Зурра.

Непреодолимые черные скалы станут перед ними, и они будут карабкаться вверх, обдирая в кровь пальцы, и, наконец, поднимутся на высокую стену, оставив внизу молчаливого волка с глазами, полными тоски и укора.

Но за первой скалистой стеной откроется другая, еще выше и неприступнее первой, и непроходимые, коварные ледники издали покажут ребятам свои грозные языки.

И они вернутся в третий раз, поняв, что седловину им не преодолеть.

Терпеливый и сдержанный Лан будет плакать горькими скупыми слезами отчаяния и бессилия, спрятавшись от Зурра и Муны, и только волк, его постоянный спутник и друг, увидит слезы отважного охотника.

НАЧАЛО ЗАГАДКИ

Легкодумный Зурр быстро примирился с неудачной попыткой перевалить через горы. Он радовался каждому новому дню, своей удачливости на охоте.

Теперь у него был большой лук и вязанка длинных стрел с острыми кремневыми наконечниками. Дня не проходило, чтобы он вернулся с охоты с пустыми руками: то принесет барсука или сурка, то дикобраза, то поросенка, то горного барана, круторогого красавца. А однажды добыл даже оленя.

Особенно поверил Зурр в свою охотничью доблесть, когда однажды в узком высокогорном ущелье повстречался со снежным барсом.

Хищник был ошеломлен встречей не меньше мальчика.

Они стояли друг против друга и не решались что-либо предпринять. Напасть? Но нет уверенности в победе. Отступить? Но не поймет ли это противник как проявление слабости и не нападет ли?

Так и стояли они, стараясь не глядеть в глаза друг другу, пока барс не попятился назад, недовольно ворча. И тут же Зурр отступил за корявый ствол дерева.

Они разошлись мирно, и каждый мог считать себя победителем.

Больше Зурр не появлялся в этом ущелье. Разве мало мест для охоты в благодатной Стране Предков!..

Лан с утра обычно уходил к реке. Они с волком пробирались сквозь колючие заросли джиды и устраивались под старой ивой, на краю лёссового обрыва.

Внизу волновалась под ветром и сухо шелестела широкая полоса камышей, а дальше, булькая и стремительно кружась в омутках, мощно катилась могучая река, такая же непреодолимая для них, как и горы.

Мальчик подолгу глядел на быструю воду и думал, думал о чем-то.

Казалось, он не замечал волка, но тотчас начинал искать его, если тот отлучался хотя бы ненадолго. Они привыкли друг к другу и сдружились. Зверь обычно бежал впереди мальчика, оглядываясь и как бы спрашивая, туда ли он бежит. Если Лан сворачивал в сторону, волк тотчас догонял его и снова забегал вперед.

Никогда Лан не ласкал зверя, как ласкала его Муна, но не забывал поделиться с ним пищей. Впрочем, и волк, отличный охотник, нередко приносил мальчику часть своей добычи.

Это был уже совсем взрослый зверь. Ростом невысок, чуть выше колена мальчика, но широк в груди. В пасти острые зубы и длинные страшные клыки. Взгляд маленьких глаз — то колючий и злой на охоте, то умный и внимательный, обращенный к Лану, то безмятежный и смеющийся, когда Муна зовет соба поиграть с ней.

С Зурром волк по-прежнему держится настороженно, хотя тот нередко балует его сладкими кусками и жирными мозговыми косточками.

Что приводило Лана к берегу реки? Поиски добычи?

Нет. Уже на протяжении луны ничего не приносил он в жилище. Много раз встречались им в камышах свиньи с поросятами, зайцы, гуси и утки. Лан словно не замечал их.

Как-то набрели они на громадный костяк неведомого зверя, выбеленный солнцем, дождями и ветрами.

Гигантские кости скрывались в светло-желтом лёссовом намыве, лишь ужасающая голова с острыми рогами выпирала наружу, будто зверь силился сбросить с себя гнет толстого пласта и выбраться к воде — утолить жажду.

Много дней Лан приходил сюда и день за днем рубил острым камнем один из рогов зверя. А срубив, всегда носил с собой, шлифовал, точил и оглаживал.

Замечательной остроты и прочности нож-резец получился из обломка рога, лучше волчьего клыка.

Резец давно готов, но Лан продолжает приходить к лёссовому обрыву каждое утро. Глядит, как вода несет из неведомой дали островки грязно-белой пены, раздувшиеся трупы зверей, большие и малые деревья с листьями и корнями.

На одном дереве Лан разглядел живого зайца. Зверек беспомощно оглядывался по сторонам, а своенравная река кружила большое дерево, будто камышинку, и несла, несла его вместе с зайцем неведомо куда.

— Куда бежишь ты, река? — одними губами спрашивает мальчик. — Может, ты пробежишь мимо племени таж?

Ничего не отвечает река, просто булькает и пошевеливает волнами зеленый камыш и осоку, бесстрашно забежавшие в коварную подозрительную глубину.

Как-то Лан забрел в мелководную лагуну. Несколько шагов сделал в сторону стремнины. Вода едва поднималась выше колен, и вдруг дно враз ушло из-под ног, и мальчик с головой окунулся в теплую мутную глубину.

С выпученными от страха и неожиданности глазами лихорадочно искал он ногами опоры. Встал. Вода коварно щекотала ему спину и грудь и ласково подталкивала на глубину.

Отчаянным усилием выбрался он на мелководье, упустив при этом все свои стрелы. Они плыли стоймя, выставив над водой нарядное цветное оперение.

Река, конечно, еще коварнее гор.

Но ведь плыл живой заяц на дереве?..

И снова весь день до вечера сидел Лан над обрывом и глядел на реку, будто ждал от нее ответа на свои думы.

Однажды утром, сам того не зная, мальчик прошел мимо важной тайны, разгадка которой помогла бы им найти путь к родному племени.

Лан почти добрался до старой ивы, когда волк почуял след.

Мальчик привык, что соба непонятным образом узнавал след даже в каменистых местах, где ступня не оставляет отпечатка. Привык и доверялся ему.

Волк ушел по следу, а Лан, по-прежнему не интересуясь охотой, уселся под деревом.

Вскоре из камышей послышался отчаянный вопль, а затем мальчик увидел старого плешивого шакала, со всех ног удирающего от соба.

Откуда было знать ему, что этот плешивый шакал — старый недруг стаи рыжих волков и прихвостень Меченого, волка-одиночки, — пришел сюда из-за гор, из Солнечной долины? Откуда было знать ему, что и сам Меченый нынешней ночью рыскал по этим камышам, а теперь отсыпается где-то в густых зарослях. Тот самый Меченый, которого ненавидят рыжие волки за вероломство и кровавые обиды, тот самый Меченый, который утащил его младшего братишку Лика.

Немало удивился Лан, увидев соба преследующим шакала. Неужели его друг польстился на старого вонючего пожирателя падали?

Возможно, он так ничего не узнал бы, не случись ссоры с Зурром у вечернего костра.

НА ТРОПЕ ГНЕВА

Зурр принес ястреба. Эта добыча была особенно ценной, потому что перья и когти хищника служили лучшими доказательствами удачливости охотника.

Втайне Зурр завидовал Лану, грудь которого украшали громадные клыки медведя. Шкурой этого зверя устлана почти вся пещера.

И вот теперь Зурр тоже добыл знаки доблести — когти ястреба.

Муна с увлечением готовила для себя новую одежду из блестящих сурковых шкурок, когда пришел Зурр.

Небрежно швырнув к костру зайца, мальчик торжествующе растянул за крылья ястреба.

— Вах-ха!

Муна обрадовалась его добыче.

— Зурр большой охотник, — хвастливо сказал мальчик. — Зурр добывает пищу для всех. — Он перевел дух от непривычно длинной речи. — Лан не может добыть пищу.

Эти слова не понравились Муне.

— Разве Зурр забыл, кто добыл большого медведя?

— Зверь сам убил себя.

— Лан добыл косулю. — Муна указала на свою одежду.

— Зурр убил оленя и много этих сурков. — Мальчик запальчиво отшвырнул ногой рукоделие Муны. — Зурр большой охотник и потом… возьмет в жены Муну.

Девочка презрительно расхохоталась ему в лицо и в свою очередь отшвырнула ногой мех сурков.

— Нет, никогда! Тот не охотник, кто хвастун.

Она пошла к выходу, но Зурр грубо схватил ее за руку.

В этот момент вошел Лан и остановился у входа. Он слышал часть разговора, и глаза его сузились от негодования.

— Отпусти девчонку! Ты снова забыл обычай племени?

Зурр нехотя разжал пальцы, и Муна с плачем выскользнула из пещеры.

— Здесь нет племени! — крикнул Зурр.

— Но здесь живут по его обычаям.

— Тогда Зурр станет вождем, он один добывает сладкое мясо.

Лан вспыхнул.

— Хорошо. Отправимся сейчас на охоту. Посмотрим, у кого с восходом солнца будет больше добычи.

Зурр молча вышел. Лан следом.

Муну Лан нашел у ручья.

Только что прошел дождь. Из-под тучи выглянуло умытое солнце и осветило сбоку сверкающие дождевые струи, протянувшиеся к земле, расцветило пестрыми огоньками капли на зелени деревьев и трав. На синем фоне дальних гор вспыхнула сочная радуга.

И опять с удивлением Лан увидел светлое, счастливое выражение на лице девочки. Неужели она уже забыла обиду, только что нанесенную ей Зурром?

Нет, не то. Ей хорошо при виде этого солнца и небесных цветов, как бывало хорошо Мудрому Ауну.

Впервые Лан позавидовал ей.

Он внимательно вглядывался туда, куда смотрела Муна, чутко прислушиваясь к себе: хорошо ли ему?

Нет, не хорошо. Злоба, досада на Зурра клокочут в груди. К утру ему необходимо добыть много мяса.

Он знает, где охотиться. Там, в камышах у реки, он приметил водопой. Приходят туда кабаны и олени. У водопоя будет ему добыча.

Сумерки быстро сгустились, на землю упала ночь.

Охотник устроился в камышах так, чтобы ветер дул ему в лицо от водопоя.

В темноте слышались осторожные, хлюпающие шаги зверей, подкрадывающихся к воде, или торопливая поступь удирающих от опасности.

Лан не спешил.

Уже разливалось над горами белесое пятно восходящей луны.

Чтобы волк не спугнул зверя раньше времени, охотник оторвал от козьей шкуры, своей одежды, длинный лоскут и привязал соба.

Это не понравилось вольнолюбивому зверю, и он сначала пытался освободиться от ремня, но вскоре успокоился, смирился.

Взошла луна. Под голубым призрачным светом таинственно заблестела осока у кромки воды.

Долго у водопоя никто не показывался. Наконец пришла лисица. За ней появился камышовый кот, гроза гусей и уток. Вот в гордом одиночестве пришел утолить жажду могучий секач. С этим связываться опасно.

Надо ждать еще…

Молодая свинья привела выводок поросят, когда луна, поднявшись высоко в небо, накалилась добела и вокруг развиднелось. Ласково похрюкивая, свинья вошла в воду по брюхо.

Лан поднял лук. Стрелять неудобно, надо, чтобы животное повернулось боком.

Вновь завозился волк, стараясь освободиться от привязи. Искоса Лан взглянул на него и на время забыл про свинью: шерсть у соба поднялась от загривка до хвоста, в глазах светились свирепые огоньки, зубы оскалились.

«Не медведь ли рядом, не тигр?» — подумал мальчик, и липкий озноб внезапного страха передернул плечи.

Волк дрожал от злобного боевого возбуждения. Там, за стеной камыша, невидимый, затаился страшный враг рыжего волка. Острый запах врага вернее зрения говорил соба, что враг близко. В то же время он ощущал неуверенность: он не знал своего врага и потому боялся его.

Этот запах… смутно напоминал давний смертельный бой…

Противная дрожь в лапах пройдет, как только рыжий волк увидит своего врага, того, кто несет этот ненавистный запах!

До ряби в глазах Лан вглядывался в непроглядную темень камышей. Там скрывается грозный зверь, соба чует его.

Кто он?

Шевельнулись серебристые стебли, и мальчик увидел громадного серого волка. За ним, почти касаясь мордой волчьего хвоста, следовал шакал, тот самый облезлый шакал, который сегодня утром получил трепку от соба.

На мгновение серый зверь чуть повернулся, и тогда мальчик вдруг явственно увидел на его плече длинный белесый шрам. Лан застонал от сладкого чувства близкой мести, стеснившего грудь. Он узнал зверя — это был убийца его маленького братишки Лика, это был кровавый похититель младенцев.

Рука сама медленно натягивала тетиву. Вот сейчас запоет, звонко просвистит стрела…

В этот момент соба рванулся, и лук дрогнул. Стрела пошла выше и вонзилась в загривок зверя.

От страха и неожиданности взвыл шакал, отчаянно завизжали испуганные поросята. С шумом и треском удирали кабаны напролом через камыши.

Громадный волк исчез, будто его и не было, исчез вместе со стрелой.

До охоты ли теперь было Лану, когда он встретил Меченого?

Надо выбираться из камышей. Неизвестно, как поведет себя раненый волк.

В одном месте на лёссовом склоне Лан увидел темные пятна, похожие на кровь. Соба рвался по следу, но мальчик не решился пустить его до утра: раненый серый зверь был силен и опасен.

Забыв про ссору с Зурром, Лан решил немедленно возвратиться в жилище, чтобы поутру стать на тропу мести, тропу гнева.

Муна спала чутко. Не успел мальчик приблизиться к входу в пещеру, как взвился столб искр: в пригасший костер подбросили хвороста.

— Муна, я стал на тропу гнева. Своими глазами видел волка с меткой на плече, того, который утащил детеныша Лика, брата моего. Завтра или в другой близкий день, но я отомщу убийце.

— Ой-хи! — всплеснула руками девочка. — Как же он пришел сюда? Через снежный перевал?

От изумления у Лана отвалилась челюсть. В самом деле, как? Значит, есть тропа?

— Твоя правда…

— Нельзя убивать злого зверя. Может, он покажет нам путь в Солнечную долину, — горячо говорила Муна.

Ах, Муна, Муна! Как же он сам, охотник, хранитель мудрого Слова, не подумал об этом?!

— Твоя правда, — повторил Лан. — На рассвете пойду искать волка. Соба покажет след его.

— Я с тобой.

Лан промолчал.

— Я пойду с тобой, — громче сказала Муна, страшась отказа.

— Припаси все факелы, какие есть, — сонным голосом попросил мальчик.

— Не спи, Лан, послушай меня, недолго… Давно хочу сказать…

Мальчик приподнялся.

— Ну!

— Мне кажется, соба все-все понимает. Видишь, он даже огня уже не боится, как другие звери… Может, это кто-нибудь из предков таж?

Глаза у Муны округлились.

— Может, и я потом стану каким-нибудь зверем… Я хотела бы стать птицей. Поднялась бы высоко-высоко, выше перевала, полетела бы в Солнечную долину, поглядела бы на мать мою — Яну… Хорошо быть птицей. Ах, хорошо!..

Она немного помолчала. Придвинулась ближе к мальчику и сказала доверительно:

— Мне приснилось, будто я живу одна-одна среди зверей. Косули и олени играют со мной, как соба, и белая птица аист перебирает мне волосы, как Яна. И они говорят со мной, как ты…

— Так не бывает, — сердито перебил Лан.

— А наш соба? Разве не живет он в нашем жилище? Может, и другие звери станут жить?

— Вот еще! Соба помогает на охоте, он храбрый.

— Все равно… Когда мы вернемся в Солнечную долину, ты добудешь мне другого живого звереныша. Пусть он тоже живет у нас. Пусть будет как во сне. Ладно?

— Ладно, — пробормотал Лан, засыпая.

МЕСТЬ ВЕДЕТ ПО СЛЕДУ

Им не пришлось искать зверя по каплям крови на земле. Соба почуял след врага совсем рядом от пещеры. Вскоре Лан увидел отпечаток устрашающе огромной волчьей лапы на сыром песке, у ручья.

Стало быть, ночью волк приходил к жилищу людей, глядел из темноты на костер.

О, если бы не огонь, возможно, их с Муной уже не было бы в живых. Огонь — вот в чем сила людей даже перед таким страшным зверем, как матерый волк, не раз попробовавший сладкой человеческой крови.

Лан потрогал сверток за поясом: здесь жилка для лучка, ореховая скорлупа и сухая прямая палочка. Какое блаженство повелевать огнем, уметь вызвать его из трухлявого пня, когда надо!

Шли налегке. У Лана связка факелов, лук и стрелы, у Муны горящий факел и легкая оленья шкура для ночлега.

Соба сосредоточен: он ведет охотника по следу врага.

Солнце еще не встало, когда достигли они густых зарослей шиповника в широком каменистом распадке. Соба замедлил шаг. Снова, как и вчера, его отливающая закатным солнцем шерсть вздыбилась.

Где-то здесь, в зарослях, схоронился враг.

Лан взял из рук Муны факел и подошел к старому, давно засохшему тополю.

— Йо-хо! Йо-хо! Ты, похититель детенышей, выходи из кустов! Нечего прятаться, подобно шакалу!

Качнулись стебли растений, и на поляну вышел волк.

О, как же он был огромен! По пояс Лану, даже выше. Вчера при лунном свете он казался меньше. В загривке у него торчал обломок стрелы, испачканный землей и запекшейся кровью.

Муна зажмурилась. Соба оскалился и грозно зарычал.

На какой-то миг Лан заколебался: не отступить ли? Нет. Этот зверь, как и все другие, боится огня.

Как бы невзначай, мальчик прикоснулся факелом к сухому стволу тополя, и легкий огонь рыжей белкой мгновенно вскарабкался вверх. С ликующим треском заплясал, загудел он в сухих ветвях дерева, развевая по ветру дым и искры.

Размахнувшись, Лан ловко швырнул горящий факел в морду зверю. Тот чихнул и обескураженно попятился.

Запахло паленой шерстью.

Волк отступил.

Вдогонку ему полетел еще один факел, ударил по крестцу.

Лишь на миг, на короткий миг зверь поджал хвост от ужаса перед огнем, но заметили это все: Лан, и Муна, и рыжий волк-соба, и шакал, с опаской наблюдавший из кустов за происходящим.

И тут Лан допустил оплошность. Надо было стрелять из лука, криком и огнем пугать отступившего зверя, а он, безоружный, бросился вперед, чтобы поднять с земли горящие факелы…

Не успел. Матерый волк заметил, что в руке человека нет страшного огня. Лютая злоба сменила страх, вспыхнула в нем с неукротимой силой. Молниеносно бросился он навстречу хрупкой человеческой фигурке.

Могучие челюсти щелкнули в воздухе, сильные лапы ударили человека. От этого удара распластался он на земле, и запахло человечьей кровью.

В тот же миг отчаянный рыжий волк-соба свирепо вонзил свои клыки в шею Меченого. Завертелся зверь на месте, покатился по земле, задыхаясь от жестокой хватки противника, сбросил его с себя…

И снова хрупкая человеческая фигурка стала перед ним. Стоит, покачиваясь. Кровь течет на землю, пьянит рассвирепевшего хищника. В руке человека горящий факел.

Ярость борьбы, запах свежей крови ослепили зверя. Бросился он вперед — даже огонь не напугал его, — подмял под себя человека…

Что-то больно, очень больно кольнуло в бок, и слабость липкими путами оплела сильное тело, тяжестью налились могучие лапы, ослабли враз челюсти. Снова почувствовал он зубы врага, злобного рыжего волка, на своей шее, но нет уже сил сбросить его.

Вздрогнул громадный волк всем телом и обмяк.

А соба, ослепленный яростью, все рвет податливое тело врага. Опрокинул его на бок, остервенело треплет.

Муна помогла Лану выбраться из-под туши огромного волка, с трудом выдернула острый костяной нож-резец из бока зверя.

— Вот как получилось, — сказал Лан, зажимая рукой кровавую рану на груди, — не найти нам теперь дороги к племени.

— Дивы помогут, — попробовала утешить его девочка.

Из кустов послышались визг и вой. На поляну выскочил плешивый шакал. Соба на бегу рвал его, только клочья летели.

— Соба! — крикнул Лан. — Не тронь его!

Волк сделал еще несколько прыжков за противником и остановился, будто невидимый кожаный ремень сдавил ему шею. Первый раз человек приказал ему, первый раз он подчинился приказу человека.

— Вот кто покажет нам путь к племени — этот шакал, прихвостень волка.

Пока Муна промывала ему раны на груди и боку, мальчик продолжал говорить быстро и возбужденно:

— Теперь шакал захочет удрать к стае, ведь он остался один. Мы пойдем за ним… Соба покажет нам его след…

Мальчик скрипнул зубами от боли.

— Зурра позови… Один пропадет тут без огня…

— Позову.

— Шкуру медведя оставьте — тяжелая…

— Ладно.

— А волчью возьмем…

Слабость стала одолевать мальчика.

Муна устроила ему ложе, подстелив оленью шкуру, и Лан не то заснул, не то забылся в обмороке.

У ног его прилег и соба, чутко поводя во сне ушами. Но вот волк насторожился и поднял голову.

Девочка обернулась. У дымящегося дерева стоял Зурр.

Лукавые искорки вспыхнули в глазах Муны:

— О, храбрый Лан! Ты погиб по вине Зурра. Он хотел этого.

— Вуа! — завопил Зурр, падая на землю. — Нет, нет, Лан! Зурр не хотел.

— Хотел! — Муна повернула к нему гневное лицо. — Кто добыл огонь? Лан. Кто убил медведя? Лан. Кто убил волка? Лан. А ты, Зурр, нарушал обычаи племени! Хотел стать первым охотником, вождем.

— Нет, нет! Зурр не будет!

— Станешь ли ты слушаться Лана, как первого охотника, если я оживлю его?

— Да.

Потихоньку завывая и бормоча непонятные слова, как это делал Черный Ворон, Муна подняла с земли сухой листок, перетерла его в порошок и насыпала в нос «мертвецу».

— Апчхи! Чхи! — ожил «первый» охотник.

Зурр остолбенело раскрыл рот, потом подполз на четвереньках к Лану и потрогал его рукой.

— А я видел Лика, — потягиваясь, сказал Лан.

Муна хохотнула.

— Ты же был в Стране Предков, я оживила тебя. — И девочка хитро подмигнула мальчику.

— Ты первый охотник — это Зурр говорит тебе…

Лан не обрадовался словам Зурра.

— Нет. Не будем спорить. Пусть ты, Зурр, будешь первый, пусть. Лишь бы дойти нам, лишь бы сказать людям последнее слово Ауна.

ДРУГ НАШ СОБА

Решено было идти немедленно.

Лан встал. Муна присыпала золой рваную царапину, которая шла поперек груди и заканчивалась на боку. Голова у мальчика кружилась, но он превозмог слабость.

— Соба, найди нам старого шакала, — сказал он волку.

Тот взглянул на мальчика, но не сдвинулся с места.

— Нам нужно найти дорогу к племени, — пояснила зверю Муна. — Там и твоя стая живет.

Зверь явно не понимал, чего от него добиваются. Тогда Лан поднял с земли клочок грязно-рыжей шерсти шакала и показал его волку.

— Твоего врага найди.

Только теперь волк понял. Понюхал клочок, брезгливо чихнул и затрусил вперед, уставив нос в землю.

След кружил по долине, то забирался в густые заросли ежевики, то петлял между камнями у подножия черных скал. Но вот он перестал петлять: шакал направился прямехонько в горы.

На другой день ребята нашли окровавленные перышки птенца скалистого голубя; доставшегося на завтрак шакалу, а потом у воды увидели четкие отпечатки шакальих лап.

Друг соба вел правильно.

Стояло свежее горное лето. Днем солнце припекало нещадно, а ночью без огня не согреешься. С каждым новым подъемом, с каждым днем пути становилось прохладнее. Воздух здесь, на высоте, был так прозрачен, что дальние склоны, вершины и скалы казались близкими, казалось, к ним можно прикоснуться рукой.

Далеко внизу остались фруктовые заросли с кисловатыми наливающимися плодами, пестрые теплолюбивые птицы.

Опять голодно стало ребятам: некогда охотиться, страшно потерять след шакала. Много дней упрямо шли все вверх и вверх.

Устали ребята, особенно Лан. Часто останавливается передохнуть, подолгу пьет воду из гремячей горной речки.

Как-то утром не смог подняться.

— Один день останемся тут, — сказал, виновато улыбаясь.

Муна обрадовалась:

— Зурр, ты хороший охотник, ты добудешь пищи. Соба пойдет с тобой.

Но волк не пошел, как ни звал его Зурр, как ни манил. Привалился к спине Лана и стал зализывать израненные, порезанные на острых камнях лапы.

Муна осмотрела царапину на груди мальчика и недовольно покачала головой. Сколько дней прошло, а рана все кровоточит.

Здесь на высокогорных лугах травы поднялись уже по пояс: колокольчики, незабудки, подмаренник, альпийская гречиха, герань, подорожник… Не знает Муна названий трав, зато хорошо помнит, какая от чего лечит, хорошо помнит, что говорила о травах старая Уруна.

И песню Муна поет не простую — Урунину песню, целебную. Тоненький ее голосок, словно щебетание зорянки, звенит на лужайке.

Вернулся Зурр. Птичьи яйца принес: синие, зеленые, белые, крапчатые. Много! Больше, чем пальцев у человека. Но мелкие, как боярка. Высыпал на траву возле Лана, поманил за собой Муну.

Подошли к высокой скале. Зурр указал на вершину.

Над высоким гладким уступом навис край большого гнезда, да не дотянуться Зурру до уступа, чтобы вскарабкаться на вершину скалы.

Уперся мальчик лбом в скалу, подставил сцепленные за спиной руки и плечи Муне: с плеч уже легко забраться на уступ…

На плоской вершине нашла девочка три большущих гнезда из толстых грубых палок. В двух гнездах на мягких шерстяных подстилках крупные, в два Муниных кулака, яйца. В третьем — два уродливых птенца и хозяин, черный аист.

Увидел Муну, клювом щелкает, прогоняет.

Стоит девочка в нерешительности: надо больного Лана накормить, да птиц жаль обидеть, и птиц, которые приносят тепло, Новое Солнце.

— Большая черная птица, — обратилась она к аисту, — я Муна, дочь Гордого Луня. Мы, дети племени таж, не враги тебе. Лан болен и голоден, ему нужна пища…

Аист перестал щелкать клювом и поглядывал на девочку то одним, то другим глазом.

— Не сердись, я возьму вот столько яиц, — и Муна показала птице три пальца.

Но только сделала она движение к крайнему гнезду, как аист снова сердито щелкнул клювом.

Черная тень на миг заслонила солнце. Девочка упала на камни, инстинктивно прикрыв голову руками.

На скалу опустился аист еще больше того, что сидел в гнезде. Он принес рыбу, крупную живую рыбу, она еще шевелила хвостом.

Опасливо, палочкой, Муна придвинула рыбину к себе. Хозяин безучастно отнесся к похищению своей добычи.

Зурр, потеряв терпение, крикнул снизу:

— Муна, есть пища?

Девочка показала ему рыбину.

Он не удивился и снова уселся ждать.

Вскоре за пазухой у Муны было несколько рыб. Удача!

Приблизившись к противоположному краю скалы, она ахнула. Отсюда открывался удивительный вид: в глубокой котловине, окруженной горами и скалами, в обрамлении из густого кустарника чудным чистым зеркалом сияло озеро. Нарядные облака отражались в его темной глубине. Сосна, когда-то сорвавшаяся с кручи, лежала на дне озера, каждая ее веточка явственно была видна сквозь толщу прозрачной воды.

Множество птиц суетилось на берегу и в кустах.

По склонам гор к озеру сбегали зеленые деревца арчи, протянулись белопенные ниточки горных потоков.

Вот откуда, оказывается, вытекает речушка, берегом которой они поднимались сюда. А с другой стороны из озера струится другая речка.

Муна глянула в ущелье, где исчезала эта речка, и вскрикнула: между горами виднелась широкая желто-зеленая степь, и темный остров далекого леса повторял изгибы блестящей ленты — широкой реки.

— Солнечная долина!

От этого крика девочки аисты взвились в воздух и тут же снова опустились на гнезда.

Долго глядела Муна в даль, подернутую сизой дымкой, и прохладный ветер гор не мог охладить радостного жара ее щек.

— Глядите, черные птицы, я не взяла яиц из ваших гнезд, только рыбу. Я друг вам…

— Там не было яиц? — спросил Зурр, когда она спустилась на землю.

— Я не взяла.

— Бо-бо! — удивился тот. — Почему?

— Лан рассказывал нам с тобой об охотнике Таже и об Оленихе-Матери. Сам ты видишь, каким другом стал нам волк-соба.

— Соба — хорошо, вах-ха!

— Черные птицы дали нам пищу, — Муна снова показала ему рыбину, — они приносят Новое Солнце, они нам друзья…

— Ты не смеешься над Зурром? — снова спросил он с недоверием. — Там не было яиц?

Муна досадливо отмахнулась. Какой непонятливый этот Зурр! Она расскажет Лану о черных птицах. Он поймет ее, не рассердится, что она не взяла яйца птиц.

В это время Лан еще раз пытался поговорить с волком. Ему не верилось, что соба, живя с людьми и понимая их, не научился разговаривать.

— Я узнал твою хитрость, соба! Ты хорошо смотришь землю и видишь следы шакала… Я тоже немного научился. Гляди: вот тут бежал маленький зверь — мышь. Тут он ел травинку, здесь копал землю… А?

Лан удовлетворенно рассмеялся, по-своему истолковав беспокойство волка, прикрывшего хвостом морду.

— И еще я понял: на охоте ты идешь против ветра, чтобы тебе пахло зверем, а ему тобой — нет. Теперь и я так подкрадываюсь.

И Лан самодовольно улыбнулся.

Прибежали ребята.

Муна торопливо и сбивчиво рассказала Лану об увиденном со скалы.

— Это правда, ты видела Солнечную долину? — Лан задохнулся от радости. — Надо идти…

— Нет, — решительно возразила Муна. — Теперь спешить незачем. Мы без шакала найдем дорогу. Тут останемся, пока раны твои не подживут… Если умрешь, кто расскажет людям таж правду Мудрого Ауна? Зурр? Или меня будут слушать охотники?.. Соба болен тоже. Погляди на его лапы.

— Верно. Он показал нам дорогу к племени. Полечи его, Муна.

Часть четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ

НА ЗАКАТЕ — СУМЕРКИ

По неверным качающимся камням из черного зева пещеры выползла женщина. Растрепанные, с седыми прядками волосы занавесили морщинистое лицо.

Слезящимися, изъеденными дымом глазами глянула она в синее небо с белыми кучевыми облаками, на залитую ярким солнцем долину и зеленеющие деревья на ближнем холме, вдохнула свежего воздуха и вернулась в дымную духоту пещеры.

Там, в дальнем углу, в темноте надсадно кашляет и хрипло дышит муж ее, вождь племени Большой Орел.

Вождь!

Нет вождя в племени. Долго, мучительно долго умирает он в темноте дальнего угла.

Разброд среди охотников, ссоры.

Голодно. А ведь теплынь стоит! Много зверя вокруг, много птицы в камышах. А добыча скудна. Саблезубый тигр и серые волки взяли многих детенышей, обоих ее мальчиков — Лика и Лана.

Разгневались дивы на Большого Орла, терзают его днем и ночью, племя терзают. Даже сотрясали землю и били в большие бумбы и тум-тумы.

Еще тигр загрыз охотника Желтого Клыка, хорошего, удачливого охотника.

Теперь мужчины боятся далеко уходить от жилища: тигр рядом, часто слышен его рык.

Питаются люди травой, кореньями, молодыми побегами деревьев, личинками… Почти все, что добывают охотники, Черный Ворон жертвует дивам, хочет умилостивить их.

За водой и за сучьями для костра ходят группами, не в одиночку, как раньше, боятся.

Чадно горит костер: сырые сучья шипят и потрескивают.

Лана сидит возле мужа, глядит на него с жалостью: глаза вождя ввалились, руки, когда-то сильные, плетьми лежат на шкурах.

Скоро, скоро умирать ему. Найдет ли еще дорогу? Ход в пещеру предков по-прежнему завален. Старика Оора и несколько детенышей и женщин просто засыпали камнями у ближней осыпи…

Опасливо оглядываясь, к Лане подползла старая Уруна. Зашептала быстро:

— Давал Черный Ворон целебные травы? Нет? Вот, возьми. Сама пожуй, потом ему дай проглотить. Это вот к груди приложи, где рана…

Много раз уже старуха приносит тайные целебные травы для больного. Приносит потихоньку: Черный Ворон узнает — разгневается, беда будет. Он редко подходит к больному. Присядет ненадолго, поворчит, повоет и уйдет. Трав целебных не дает. Молчит, сердится.

Видно, правду Уруна говорит, погибель пришла на людей таж, закат жизни, сумерки. Если уж в теплынь голодно, то в холод, в ночь пропадут люди совсем.

Закат.

Лана представила, как прячется за горой солнце и сизые сумерки выползают из щелей и нор. Эти сумерки густеют и липко обволакивают людей, пока не укроют с головой, насовсем.

Душно. Хочется Лане опять глотнуть свежего воздуха. Тесно в груди, больно. Плакала она о своих детенышах, теперь не плачет, только внутри болит.

У выхода из пещеры появился перед ней Зор. Сверкнул озорно глазами. В нынешний праздник птиц на нательной палочке старшего ее сына было бы столько же зарубок, как и у Зора: десять и еще две.

С удовольствием, с нежностью глядит Лана на мальчишку, друга и сверстника своего старшего сына.

Повадился он лазить в скалы: тигр туда не доберется. То птичьих яиц наберет, то сочных стеблей кислицы вдоволь, а то и горную курочку подстрелит. Ловок, смел. Не пропал бы. Больно молод, неопытен.

Зор с лукавой улыбкой сунул ей в руку что-то завернутое в широкий зеленый лист.

— Это Большому Орлу, — прошептал тихо.

В листе оказался большой кусок вяленого мяса.

Лана едва удержалась, чтобы не вонзить зубы в ароматный кусок. Прижала сверток к груди, заторопилась в свой угол.

Вечером Большой Орел велел ей позвать Зора.

Тот явился незамедлительно.

— Сокол, — вождь положил свою большую костлявую руку на колено мальчика, — хочу говорить с тобой, как с охотником…

Большой Орел вгляделся в лицо мальчика, слабо освещенное сполохами костра.

Мальчишка выпрямился, подался вперед.

Этой весной в День Птиц назван он был охотником и дали ему имя Сокол. Но сам он не успел еще привыкнуть к этому гордому имени и очень радовался, когда его называли по-новому.

— Где ты взял мясо, Сокол?

— Нашел в скалах.

Вождь закашлялся. Долго молчал, переводил дыхание.

— Нашел?

— Да. И еще вот это было привязано к мясу.

Зор показал короткую жилку, которой обычно привязывают мясо, чтобы провялить на ветру. Вождь задумался.

— Я верю тебе. Будешь снова в том месте, посмотри… нет ли еще чего… Плохой человек прячет мясо от племени… Будь осторожен…

Тяжкое время переживают люди таж. Сумерки маленького народа.

Увидят ли они рассвет нового дня?

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Где-то вверху монотонно гудит, воет, плачет ветер. Замолкнет ненадолго и застонет вновь, будто голодный детеныш.

Сквозь неспокойный чуткий сон Лана слышит его скучную длинную песню. Вот другой голос подхватил песню. Много голосов.

Медленно всплывает Лана из мутных сумерек сна на поверхность, к свету.

Открыла глаза. Снаружи радостные, возбужденные крики. Зовут ее.

Пошатываясь, пошла на голоса.

— Лана, Лана! Сын твой!

Звонкий голос Яны перекрывает остальные голоса:

— Муна, девочка моя!

— Вах-ха! — слышится густой знакомый голос.

Не сон ли это, не бред ли? О дивы! Может, она уже в Стране Предков?

Выбежала наружу. Ослепительный свет больно ударил в глаза. Зажмурилась, заслонилась от света руками.

В узенькие щелки глаз, сквозь ресницы увидела Лана, сына своего, и отшатнулась.

— Нет, нет!

А он в упор вглядывался в ее лицо, будто не узнавал. Она отвела с лица волосы, подошла к нему и тронула за плечо. Оно было теплое и мускулистое.

— Ты не умер, Лан… — не то спросила, не то ответила она самой себе.

— Нет, я не умер, — ответил Лан и улыбнулся.

О, как хорошо знала она эту улыбку, добрую, открытую, совсем отцовскую!

На шум голосов вылез из своей ниши Черный Ворон.

Он был все тот же: густые сальные волосы спускаются до плеч, закрывают лицо так, что глаз не видно. Он стал еще более неповоротливым и громоздким.

Молча, равнодушно глядел Черный Ворон на сына своего, Зурра, на Лана. Ни одним движением не проявил он ни заинтересованности, ни удивления.

От ручья прибежала новая группа людей, и среди них мать Зурра. Задыхаясь, она обняла ноги сына и закричала тонким пронзительным голосом…

Лан спросил у матери:

— Где Большой Орел, отец мой?

— Он там. Дивы терзают его болезнями. Много бед пришло в наше жилище…

Какой темной и тесной показалась Лану до мелочей знакомая родная пещера! С трудом разыскал он отца в темном углу.

Как он изменился! Перед Ланом лежал немощный старый человек. Ему даже показалось, что отец умер. С замиранием сердца коснулся он костлявой руки.

— Большой Орел… Я Лан, сын твой…

Отец открыл глаза. Долго глядел на него.

— Лан… ты?!

— Отец, — Лан собрал все свои силы, чтобы не заплакать. Мужчина-охотник никогда не плачет. Тем более теперь, когда нужно сказать самое главное, ради чего шли они, ради чего выжили. — Мудрый Аун велел мне… запомнить для племени Слово предков… — Заметив движение недоверия в глазах отца, Лан гордо выпрямился. — Да… Еще он велел искать дорогу в Страну Предков…

Теперь Лан говорил торопливо, сбивчиво. Он боялся, что отец прервет его, не поверит. Хотелось поскорее рассказать все сразу… Но он замолчал, велел себе замолчать и сказал внятно и громко:

— Мудрый Аун доверил мне великую тайну рождения огня… — С удовольствием мальчик заметил, как вспыхнули глаза отца. — Черный Ворон поднял руку на Ауна, соплеменника своего. Черный Ворон нарушил обычай племени. Сордо ему!..

— Молчи, — зашипел отец, — пропадешь!

Лан упрямо насупился.

Снаружи послышались яростные крики.

— Слышишь?.. Муна сказала… — И мальчик бросился к выходу.

Лан видел, как Черный Ворон швырнул Муну на землю, и Яна бросилась на защиту дочери.

Никто не спешил защитить их, некоторые кричали вслед за жрецом угрозы. Большинство же соплеменников безучастно наблюдали за происходящим.

— Остановись, Черный Ворон! — громко крикнул Лан. — Люди таж! Этот человек нарушил обычай племени, он убил Мудрого Ауна!

— Замолчи, помесь гиены с шакалом! — взревел Черный Ворон и бросился на мальчика, но тот ловко вскарабкался на скалу.

— Охотники! — повернулся жрец к толпе. — Дивы лишили разума этих детенышей. Вместе с ними дивы вошли в жилище. Убейте их, и всем станет хорошо, станет много сладкого мяса.

Толпа зашевелилась, загалдела. Два охотника бросились к уступу скалы, где стоял Лан.

— Стойте!

Тихий явственный голос заставил застыть всех на месте. У входа в пещеру, тяжко опираясь на камень, в полном охотничьем облачении стоял Большой Орел.

На темном фоне пещеры бледность его лица поражала.

Ропот пробежал по толпе, послышались возгласы удивления и страха. К отсутствию вождя привыкли, о нем перестали думать как о живом. Жрец — вот кто решал все дела племени. Последнее время к вождю не обращались совсем, даже не говорили о нем в присутствии Черного Ворона…

— Пока я вождь… мне говорить первое слово… Выслушаем Лана, Зурра и Муну… Говори, Лан!

— Я сказал правдивое слово: Черный Ворон убил Мудрого Ауна. Пусть люди войдут в пещеру предков. Они увидят рану на голове Ауна…

— Как может детеныш Лан видеть через скалу? Дивы помогают ему? — снова закричал Черный Ворон.

И некоторые люди тоже закричали:

— Дивы помогают ему?!

Вождь поднял руку.

— Пусть скажет Зурр.

— Вуа! — Зурр попятился в страхе.

Черный Ворон всем корпусом повернулся к сыну.

— Ты тоже видишь через скалу? — спросил он громко и насмешливо, чтобы все слышали и видели: он не боится глупых слов детенышей.

— Нет, Зурр не видит через скалу… Зурр видел сам, как Черный Ворон убивал Ауна… Вот так…

И, подняв камень с земли, Зурр показал изумленным людям, как все произошло в пещере предков.

Черный Ворон пошатнулся.

Из всех присутствующих он один мог оценить достоверность сцены, с обезьяньим подражанием представленной мальчишкой. Да, было именно так. Первый раз он замахнулся, но ударить не решился. На второй ударил и потом еще раз, уже лежащего. И пятился он так же, боясь повернуться спиной к убитому.

И вдруг с хриплым воплем Черный Ворон выхватил копье у одного из воинов, но Зурр перехватил его руку.

— Зурр сам видел! — повторил он, глядя в глаза отцу. — Сордо тебе!

Жрец захрипел и обессиленно осел на землю. Мертвая тишина повисла над толпой. Вождь покачнулся. Лан соскочил с уступа и поддержал отца.

— Говори, Муна.

— Лан и Зурр сказали правду. Своими ушами я слышала слова Мудрого Ауна… Еще он сказал Лану тайну рождения огня, великую тайну!

— Что теперь скажешь, Черный Ворон? — спросил вождь.

— Дивы вселились в этих детенышей, — повторял жрец одну фразу.

— Что скажете, охотники?

Люди заволновались, загалдели. Пока невозможно было понять, осуждают ли они Черного Ворона или сомневаются в правдивости слов ребят. Женщины говорили все сразу, ничего не понять… Охотники молчали.

— Хорошо, — сказал Большой Орел, — видно, женщинам придется решать, как жить племени… Пусть охотники откроют вход в пещеру предков.

— Вождь! — раздался из толпы звонкий голос.

В круг вышел Зор.

— Вождь! Меня недавно назвали охотником, но разреши мне говорить.

— Говори, Сокол.

— Сегодня на заре видел я человека. Он прятал в скалах мясо, добычу племени…

Дикие вопли раздались со всех сторон. Голодные люди, казалось, обезумели от ярости.

— Можешь показать это место другим? — Голос вождя был еле слышен в общем шуме.

— Да. Там туши козы, трех сурков и еще много кусков вяленого мяса.

— Кто этот человек?

Тут Черный Ворон с воплем ринулся к скалам.

— Вот он! — громко крикнул Сокол, указывая на Черного Ворона.

Яростный крик многих слившихся воедино женских голосов резанул воздух. Была в этом слитном крике неукротимая злость самок, защищающих в смертельной схватке детенышей от свирепого хищника.

Множество женских рук вслед за старой Уруной схватили жреца раньше, чем он успел взобраться на первый уступ скалы.

Разом полопались кожаные тесемки на черных козьих шкурах, составляющих одежду жреца, и он — о дивы! — остался в одной набедренной повязке.

Пожалуй, только это остановило женщин перед незамедлительной расправой над злодеем, а не поднятая рука и слабый окрик вождя.

Кто это? Разве это мужчина?!

Толстый живот, до сих пор скрываемый под широкими шкурами, превратил грозного жреца в глазах соплеменников в жалкое презренное посмешище.

— И это Черный Ворон? — удивленно вскричала Уруна.

— Хи-хи, — прыснула в кулак Муна.

Сначала робкий, нерешительный, а затем громкий откровенный хохот побежал по толпе, будто круги от камня, брошенного в воду. Хохотала Уруна своим беззубым ртом, хохотали женщины и дети, хохотали охотники.

Тихий голос вождя, слышный всем, прервал смех:

— Не троньте его… Отдайте одежду.

Презрение, с которым сказал эти слова Большой Орел, отвратило от Черного Ворона его последних приверженцев. Только Зурра стояла в стороне, плотно закрыв лицо руками.

— Пусть Сокол и еще два охотника принесут мясо из тайника, а другие соберут хворосту для Большого Костра! — распорядился вождь.

Силы Большого Орла иссякли, и он опустился на камни у входа в пещеру, где стоял.

Забегали вокруг люди, быстро соорудили лежанку: постелили шкуры, сбегали к ручью за водой.

Лан пристально глядел на темные, плотно сжатые веки отца и беззвучно шевелил губами:

— Не умирай, вождь, не умирай!

Принесли груду мяса и свалили у ног Большого Орла.

Голодная молчаливая толпа плотным кольцом окружила вождя и мясо. Охотники и матери отгоняли малышей от съестного жестокими шлепками.

Наконец Большой Орел открыл глаза, обвел собравшихся взглядом и кивнул Уруне. Старой Уруне доверил вождь разделить добычу.

О, как все следили за ее руками! Даже охотники, которые разбирали завал в пещеру предков, оставили на время свою работу.

Люди поедали свою долю тут же, смачно разрывая зубами душистую пищу и громко хрустя костями.

БОЛЬШОЙ КОСТЕР

Великое таинство совершалось в центре круга. Никому нельзя видеть, как рождается огонь. Потому-то люди спинами повернулись к мальчику в середине людского кольца. Этот мальчишка, не названный даже охотником, познал тайную мудрость предков. Жрец Черный Ворон, вождь Большой Орел не знают, а он знает. Возможно ли?!

Затаив дыхание, слушают люди тихое жужжание за спиной.

Что может сделать мальчишка без помощи дивов, без жреческого наговора, без жертвоприношения?

Так решили охотники, так велел вождь: пусть возгорится чистый Огонь предков, Огонь Мудрого Ауна, чтобы стало возможно погубить старый Огонь, с помощью которого Черный Ворон обманывал соплеменников, приносил зло людям таж…

— Он родился! — послышался ликующий голос Лана.

Все обернулись, кто с выражением испуга на лице, кто — радости.

Крохотным светлячком в серой глубине кучки мелкого хвороста светился огонек. Был он так мал и беспомощен! Никакого тепла, никакого света от него. Но вот тоненькая змейка превратилась в сизый столб дыма, затрещали весело хворостинки, и светлячок стал мышкой, потом зайчонком. И вот уже рыжим лисьим хвостом полыхнул он по крупным сухим сучьям, бросил в темное небо сноп искр и обдал собравшихся живым жаром.

Счастье горело в глазах Лана, счастье и надежда отражались в глазах и лицах изможденных людей.

— Чистый Огонь родился! — выдохнула Уруна. Далекое детство напомнил ей этот огонь. Она, старая, уже переживала когда-то рождение огня.

Люди тянулись к новому огню, радовались ему, как могучему талисману от грядущих невзгод.

В это время грозный рык долетел от ручья, и отблески счастья на лицах сменились страхом.

Толкаясь, женщины и дети полезли в пещеру. Охотники схватились за луки и копья. Многие с надеждой обернулись к лежанке вождя, но он снова лежал с закрытыми глазами.

Тигр стоял на пригорке. Он не глядел в сторону людей, будто не замечал, не слышал их робких, нестройных криков. Длинный хвост со сдержанной силой уверенного превосходства хлестал по полосатым бокам и спине.

Лану вдруг стало жарко и весело. Он понял: охотники боятся выказать страх перед зверем — ведь тогда он нападет на них; боятся показать свой страх женщинам — ведь тогда кто-нибудь может смертельно оскорбить их, назвав детским именем… Он вспомнил, как победил медведя с помощью огня, как перед огнем позорно отступил громадный волк…

С радостной поспешностью выхватил мальчик из костра несколько горящих головешек и смело выступил вперед, навстречу кровожадному зверю, властелину долины, и крикнул громко, так громко, чтобы слышали все:

— Я слышу чей-то писк. Кто это там? Подойди поближе, здесь светло и жарко.

Лан поднял пылающие головешки над головой.

Охотники затаили дыхание, удивленные и заинтересованные словами Лана.

В грозном реве зверь раскрыл свою пасть. Тускло блеснули его ужасные изогнутые клыки.

— А, это блеет барашек, потерявший в горах свою мать? Бедный детеныш! — продолжал Лан насмешливо. Казалось, он ничего не боялся. На самом же деле при виде клыков тигра, больше похожих на его нож-резец, чем на зубы, внутри у Лана все похолодело.

Сзади кто-то из охотников неуверенно хохотнул.

Лан швырнул в тигра головню, и она упала в траву в нескольких шагах от зверя.

Тот не сдвинулся с места, но взревел так, что дети, высунувшиеся из пещеры, попрятались вновь.

— Не надо сердить могучего зверя, — сказал один из охотников, — может быть, он уйдет.

— Конечно, уйдет, мы его попросим.

Теперь сзади засмеялись смелее.

Хвост тигра резче стал хлестать по бокам — ему не понравилась выходка маленького дерзкого человека.

— О, это хрюкает полосатый кабанчик! — И Лан швырнул вторую головню так удачно, что она подкатилась к передним лапам зверя.

Тот фыркнул, словно напуганный камышовый кот, и поспешно отскочил.

Охотники захохотали.

— Нет! Теперь я вижу ясно: это грязный облезлый шакал. Он пришел поживиться объедками. На, получай…

И Лан одну за другой швырнул две большие головни. Сноп искр вздыбился там, где они упали в траву.

Этого тигр не выдержал. Глухо рыча и фыркая, он отступил подальше.

— Убирайся, — напутствовал его мальчишка, — нам не нужна твоя паленая шкура.

Взрослые подхватили игру, затеянную Ланом:

— Глядите, это же заяц, вон он скачет и трясет ушами от страха…

— Ха-ха-ха-ха!

— Ой-йо-хо-хо!

— Погоди, куда же ты, мышонок?..

— Ха-ха-ха! Го-го-го! Хо-хо-хо!

К хохоту мужчин присоединились женщины и дети.

Некоторые хватались за животы и валились на землю, чтобы показать, как им смешно. И уж конечно, каждому охотнику казалось, будто не он боялся тигра, а кто-то другой, может быть, сосед.

Всем было весело. Смех приносил облегчение, возвращал людям утраченную уверенность.

— Это новый огонь напугал зверя. Новый огонь принесет удачу! — слышалось отовсюду.

Яростное рычание тигра из-за ручья потонуло во всеобщем хохоте.

— Вот так Лан! Добрый из него вышел охотник! — отовсюду слышались похвалы мальчику.

— Пусть Большой Орел даст имя новому охотнику. Не станем для этого ждать Нового Солнца! — крикнул Коготь.

— Хорошо, — улыбнулся вождь. — Какое имя дадим мы новому охотнику?

— Волк! Вот хорошее имя!

— Медведь! Ведь Муна говорила — он убил большого медведя!

— Назовем его Медведь! — решил Большой Орел и воткнул два фазаньих пера из своего пышного головного, убора в волосы сына.

Осмелев от похвал, Лан воскликнул:

— Люди таж! Большой Орел, вождь! Будет правильно назвать охотником и Зурра. Он добыл много зверей и даже одного оленя и одного ястреба.

Неловкое молчание воцарилось у костра. Трудно воздавать честь сыну того, кто скоро будет безжалостно наказан всеми людьми, племенем.

После долгого раздумья вождь ответил:

— Это справедливо. Зурр сказал правдивое слово об Ауне, он может быть назван охотником. Пусть зовется Олень.

Лан на радостях хлопнул Зурра по спине, и Зурр ответил ему тем же, да так сильно, что герой дня едва не упал от дружеского шлепка.

— Люди таж! — снова крикнул Лан, опьяненный своими успехами и всеобщим вниманием. — Мы нашли путь в Страну Предков.

Гробовое молчание воцарилось кругом. Известие это ошеломило людей, словно землетрясение.

Все оцепенели.

Потом послышались робкие расспросы, сомнения…

— Так в путь! — крикнул чей-то мальчишеский голос.

И вот уже со всех сторон гремит возбужденное:

— В путь! Скорее в путь! Вождь, прикажи!..

Большой Орел покачал головой.

— Не сегодня. Путь труден. Нужно много сил… Завтра и еще целую луну вы будете добывать много мяса и шкур для племени, чтобы все были сыты и чтобы у всех была хорошая одежда… Потом мы двинемся в Страну Предков.

Восторженными воплями были встречены эти слова. Пришли охотники, разбиравшие завал в пещеру предков.

— Вождь, — сказал старший из них. — Лан, Зурр и Муна сказали правдивые слова: Аун не умер сам, его убил злодей.

Большой Орел поднялся:

— Приведите сюда Черного Ворона!

— Сюда злодея! Сюда убийцу! — загудели голоса со всех сторон.

Уруна бросила в огонь сноп душистых трав, и белый ароматный дым клубами покатился по склону.

Черный Ворон рухнул у костра, не смея взглянуть в недобрые лица соплеменников.

— Убить его, как он убил Мудрого Ауна!

— Бросить его в пещеру предков и завалить ход!

— Прогнать его вон, пусть тигр сожрет злодея!..

Со всех сторон неслись суровые приговоры, один страшнее другого.

Поднял руку вождь.

— Завет предков не велит проливать кровь соплеменника, даже сделавшего зло… Пусть он останется здесь один, когда мы уйдем.

— Хорошо сказано!

— Оставим его здесь!

— Не загрязним рук своих его кровью!..

— Надо дать ему новое, плохое имя, — послышался твердый голос.

— Верно, — ответил Большой Орел… — Кто неправильно говорил Слово предков?

— Ворон, Ворон! — загремело в ответ.

— Кто прятал в скалах добычу племени?

— Ворон, Ворон, Ворон!

— Кто убил Мудрого Ауна, соплеменника нашего?

— Ворон! — единым дыханием загремели голоса.

— Как мы теперь назовем его?

— Пусть называется Змея, — предложил Коготь.

— Нет, это обидит змей, и они сделают нам зло. Пусть называется непонятно — Вор…

Вот как родилось это постыдное слово.

— Я останусь с ним, — негромко сказала Зурра.

— Это справедливо, — откликнулся вождь. — Жена не должна покидать мужа, разве только в смерти.

— Вуа-а! — застонал Зурр. — И Олень с тобой, мать.

— Нет. Ты, Олень, живи с людьми. Ты чист, как этот новый огонь, среди людей ты таким и останешься…

— А теперь, Уруна, умертви оскверненный огонь, — приказал Большой Орел.

Старуха вошла в пещеру. Там, на широком камне, полузасыпанном золой, горел старый огонь, который они принесли с собой из последнего перехода, древний огонь племени, переживший не одну короткую человеческую жизнь.

Сколько солнц миновало со времени его рождения? Не счесть.

Неустанно, днем и ночью, подкармливала его оглохшая больная женщина, лишь изредка препоручая это одной из соплеменниц.

Уруна присела рядом и остановила ее руку с очередным полешком, жестом указала на большой веселый костер снаружи.

Так и сидели они вдвоем, две старые женщины, глядя, как постепенно опали жаркие язычки пламени, как голубоватым прахом подернулись красные угли, как свет этих углей тускнел, прячась под толстым слоем сизого, а затем белесого пепла.

И когда старый огонь умер, больная женщина в невыразимой тоске легла на теплую еще золу и застонала, будто умер ее детеныш.

Но горевала о старом огне только глухая, которая ничего не знала о последних событиях в племени, не интересовалась ими.

— Огонь зла умер! — крикнула Уруна и ударила в жреческий тум-тум.

И люди впервые за многие луны почувствовали желание поплясать, повеселиться так же остро, как чувствовали они все это время голод.

УДИВИТЕЛЬНАЯ, СЧАСТЛИВАЯ ОХОТА

Косыми лучами солнце скользнуло по волнам бурливой реки и позолотило верхушки деревьев мрачного леса, когда охотники вышли на промысел.

От нового, чистого огня Лан возжег факел: пусть удачной будет охота! Зурр прихватил с собой небольшую вязанку запасных факелов. Мальчики привыкли брать с собой огонь.

Охотники подивились этому, но виду не подали. После того как Лан сотворил великое чудо рождения нового огня, ни один охотник не считал себя вправе сомневаться в правильности всех его действий и поступков.

Этим утром, впервые со времени возвращения, Лан вспомнил о друге, о соба.

Рыжий волк исчез. Может быть, он нашел родную стаю и больше не вернется, может быть, погиб в схватке с сильным зверем?..

На душе у мальчика стало муторно и беспокойно. Как он не подумал раньше о том, что соба может испугаться большой человеческой толпы и убежать…

Охотники обошли ближние ямы — зверовые ловушки. Они были пусты.

Вышли к реке. Нещадно жалили комары. В камышах стоял гогот множества птиц. Но лишь одному из охотников посчастливилось подстрелить гуся.

Голодные люди тут же разодрали и съели птицу.

Было ясно, что такой большой и шумной группой невозможно подкрасться к чутким, осторожным птицам. То один, то другой охотник с криком ужаса проваливался в теплую, пахнущую гнилью воду. А разбрестись люди не решались, опасаясь тигра. Именно в камышах напал тигр на Желтого Клыка, загрыз и утащил его, лишь кровавые пятна нашли охотники, когда прибежали на крик соплеменника.

Вернулись к ручью. Медленно, опасливо побрели к лесу. Туда они никогда еще не ходили, вообще избегая густых зарослей, где могли их подкарауливать хищники.

В степи Лан заметил стаю рыжих волков. Они бежали в том же направлении, в каком шли охотники. Постепенно расстояние между волками и людьми сокращалось.

Пристально вглядывался мальчик в рыжих зверей, издали они все казались одинаковыми, но, когда он отошел подальше от группы охотников, от стаи тотчас отделился волк.

Это был соба.

Лан узнал его. Как ликовал в душе мальчик, как он был счастлив, что с другом соба не случилось ничего дурного!

На глазах пораженных охотников человек и зверь встретились как добрые друзья-соплеменники. Лан даже ласково потрепал волка по загривку, чего никогда не делал раньше.

— Вах-ха! Соба — хорошо! — говорил Зурр соплеменникам. — Мой соба: спас Зурра-Оленя от медведя.

— Соба! Соба! Зверь соба! Спас от медведя! — повторяли пораженные охотники. Для них, бывалых, много повидавших в своей трудной жизни, все это казалось бы неправдоподобным, если бы они не видели собственными глазами, как дикий зверь радостно и дружелюбно ласкается к мальчику.

Двинулись дальше.

Соба и другие волки бежали теперь впереди охотников, Лан и Зурр старались не отставать от зверей.

Вот волки устремились в заросли кустарника, и мальчики поспешили следом.

Охотники медлили, они не могли преодолеть недоверие к густым зарослям, но раз Лан и Зурр идут за соба, то, наверное, опасности нет, и они двинулись за мальчиками.

Нет, недаром продирались волки сквозь колючий кустарник: стадо сайгаков, стройных светло-желтых антилоп, пряталось тут от полуденного зноя.

Охотники видели сквозь кусты, как потревоженные животные выскочили из зарослей и стремительно понеслись по степи. Волки мчались, обходя стадо стороной. Описав широкий полукруг, стадо повернуло и помчалось прямо к зарослям, где стояли охотники. Теперь волки бегут по обе стороны от стада, не давая им свернуть в сторону.

Затаились в зарослях люди. Возбужденно горят глаза, натянуты тугие луки, изготовлены острые стрелы.

Стадо все ближе. Уже слышен дробный перестук быстрых копыт о твердую, звонкую землю. Вот сайгаки разделились на две группы, обтекая заросли. Теперь они повернулись боком к охотникам.

Зажужжали, запели, засвистели стрелы. Несколько антилоп рухнуло на землю со всего маху, будто споткнулось о невидимое препятствие.

Шесть антилоп билось на земле. Какая удивительная, счастливая охота!

Люди выскочили из зарослей, радуясь богатой добыче, как дети.

Лан схватил за ноги одну из антилоп и оттащил далеко в сторону — это доля рыжих волков.

И снова от стаи отделился соба, доверчиво приблизился к мальчику и жадно лизнул кровь на ранке сайгака. Улыбаясь умными глазами, волк заглянул в лицо своего двуногого друга, радуясь вместе с ним удаче.

— Хорошо, соба, хорошо!

Не сразу стая рыжих волков набросилась на добычу, когда Лан удалился. Некоторое время соба один рвал зубами тушу. Потом подбежали молодые волки, и наконец вся стая собралась на пиршество.

Охотники, все до единого, как завороженные наблюдали за происходящим. Никто не пожалел для волков эту антилопу. Они только что видели удивительное и непонятное: звери помогли человеку добыть много мяса, и человек поделился с ними добычей.

Хорошая, счастливая охота! Если бы так везло каждый день, у племени таж было бы вдоволь мяса.

И тут из зарослей, которые только недавно скрывали охотников в засаде, раздалось грозное рычание тигра.

Вероятно, злобный враг шел по следам людей.

Тигр застал охотников врасплох: многие бросили на землю луки и стрелы, копья и дубинки, собираясь свежевать сайгаков. И теперь безоружные в большинстве люди сбились в кучу.

Лан и Зурр поспешно подожгли новые факелы, но огонь был совсем не виден в ярких лучах солнца.

Не раздумывая, Лан швырнул один факел далеко в заросли, откуда доносился рык.

О мальчишеская слепая самонадеянность! Если бы он мог предвидеть последствия, то не сделал бы этого. Но слава последних дней и безоглядная вера в могущество огня сделали мальчика безрассудным.

Тот самый огонь, который столько раз спасал их с Зурром и Муной вдали от родного племени, едва не стоил жизни многим охотникам в этот день…

Глухо загудело пламя в сушняке зарослей. Быстрыми невидимыми змейками растекся огонь по жухлой траве, высушенной солнцем, оставляя за собой черный след, с угрожающим треском взлетая вверх по кустам и деревцам.

Страшная дымная стена вмиг отрезала тигру путь к отступлению, и разъяренный зверь выскочил из зарослей прямо на охотников.

От неожиданности кто-то из охотников побежал, кто-то повалился на землю с жалким воплем. Никому из них еще не приходилось так близко видеть могучего зверя.

Один вид его ясно говорил людям, что их сила ничто рядом с его силой, их быстрота и ловкость не могут сравниться с его быстротой и ловкостью. Миг назад его не было, а вот уже он тут. Единственный прыжок отделяет кровожадного от них.

Несколько робких торопливых стрел полетели в сторону зверя, не причинив ему вреда, но разъярили его еще больше.

Спасаясь от огня, тигр на время потерял из виду врагов, за которыми уже давно крался. Но, оказавшись вдруг носом к носу с ними, он должен был нападать, другого пути не было.

Люди чувствовали это, и каждым в этот страшный момент владело одно стремление: спрятаться, убежать, исчезнуть, если бы было возможно.

Не отчаянная храбрость, не сознание собственной силы, а странная мальчишеская вера в свою неуязвимость и, может быть, еще растерянность заставили Лана остаться на месте.

Тигр не напал на людей сразу, потому что его пугали и раздражали запах дыма и треск пламени в зарослях, позади. И теперь он видел перед собой единственного маленького врага, не ударившегося бежать и не упавшего на землю. Враг этот был совсем близко, и он не мог уже убежать, если бы и захотел.

Этот короткий миг спас Лана и других его соплеменников от ужасной гибели.

Волки, рыжие волки с злобным рычанием окружили могучего зверя.

От неожиданного нападения волчьей стаи тигр окончательно рассвирепел. Их было много, этих красно-рыжих бестий, они закружили зверя в бешеном хороводе.

Издали можно было подумать, что громадный зверь ловит собственный хвост, забавляется ради удовольствия. На самом же деле это была смертельная схватка. Вот с хриплым воем отлетел в сторону и остался лежать один из волков. И тут же его собрат располосовал лоснящуюся шкуру тигра на боку, а другой жестоко куснул свирепого врага за заднюю лапу.

Тем временем люди опомнились. Неожиданная помощь волков дала им необходимую отсрочку и вернула способность защищаться и нападать.

Лан первый поднял с земли чей-то лук и стрелы, обежал вокруг смертельной карусели так, что горящие заросли оказались у него за спиной и, значит, будут отпугивать зверя, если ему снова вздумается напасть.

Вскоре к Лану стали присоединяться и другие охотники.

Первая же стрела мальчика вонзилась в правое плечо тигра. Зажужжали другие стрелы. Зурр угодил в бок зверю, и тот, забыв про волков, стал яростно кататься по земле, взметая тучи тонкой желтой пыли.

На время тигр и волки исчезли из глаз людей, и пришлось прекратить стрельбу из луков, чтобы не поранить волков.

Когда пыль чуть рассеялась, все с облегчением увидели удирающего к лесу тигра. Наиболее свирепые волки продолжали преследовать зверя, тогда как большая часть стаи как ни в чем не бывало продолжала прерванную трапезу.

Долго не могли успокоиться охотники, возбужденно обсуждая подробности схватки с тигром. Если кому-нибудь не хватало слов, он представлял в лицах, как вел себя тигр, а как — волки, как вонзались стрелы в злобного зверя и как он катался по земле.

Потом распороли животы антилопам и наперебой просили Лана и Зурра отнести волкам то внутренности, то куски особенно вкусных лакомств — печени, желудка, легких.

Мальчики, правда, не очень смело приближались к стае. Некоторые звери свирепо скалили клыки при приближении ребят, и они предпочитали бросать им угощение издали.

Но как бы там ни было, а рыжие волки в этот день проявили себя друзьями и помощниками людей, и это благодаря их верному другу — соба.

ПОРА В ПУТЬ

Восходящее солнце широко раскинуло свои лучи-перья по всему огромному, в розово-голубых переливах небу из-за тяжелых в золотых позументах туч.

Ночью прошумел дождь, и земля, умытая и похорошевшая, нежилась в сладком утреннем сне, кутаясь в легкой белесой испаринке. Яркие багряные отсветы горели на смуглых щеках гор, словно румянец со сна.

Большой Орел поднялся до рассвета, как поднимался, бывало, когда был здоров и силен. Стоя у входа в пещеру, он наблюдал рождение ясного утра и вспоминал времена, когда племя пришло сюда, ужасную голодную зиму… Нет, видно, Мудрый Аун был неправ, говоря ему: «Нельзя заступаться за слабого перед сильным, если сам не самый сильный». Он, вождь, не сумел защитить слабых — Ауна, Яну, Муну… А Лан, мальчишка, смог. Почему это так? Нет, не умел сегодня вождь ответить себе на этот вопрос.

Полной грудью вдохнул Большой Орел легкого прохладного ветерка, долетевшего сюда с лучезарной стороны горизонта.

Сегодня он впервые не почувствовал боли при глубоких вздохах. Вместо боли явилось радостное ощущение силы молодого тела, трепетное предчувствие хорошего, как бывало в детстве. Легко и естественно пришла долгожданная уверенность: «Пора! Пора в путь!»

Доброта ли и спокойствие светлого рождения теплого дня, первые ли легкие признаки неблизких осенних ненастий, собственное ли выздоровление от долгого липкого недуга, когда он уже смирился и сдался, привели его теперь в состояние радостной уверенности: пора!

Вождь сощурился от ласковых и совсем еще неярких солнечных лучей, скользнувших по лицу, и тихо засмеялся. Крикнул громко, как давно не кричал, от избытка чувств:

— Люди таж! Пора в путь! Мы пойдем в теплую Страну Предков!

Загудели, загомонили голоса, засуетились люди, словно пчелы в потревоженном улье.

Без лишних слов, без долгих сборов двинулось племя на восход, не жалея о своем жилье, что прятало их от зверей и непогоды много-много лун.

Если и оборачивался кто, так для того только, чтобы посмотреть на две одинокие обреченные фигуры у входа в пещеру.

Черный Ворон и Зурра будут глядеть вслед уходящим, пока племя не исчезнет за склоном горы, потому что никогда больше не придется им увидеть людей вновь.

Светлая радость звала и манила вперед племя таж — его вели по торному пути в теплую благодатную страну, где много оленей и косуль, коз и баранов, где много сладких плодов и орехов, где короткая, добрая зима.

Беспросветная кошмарная полоса жизни осталась позади, там, вместе с Черным Вороном, а впереди радость, как это вот солнце, брызнувшее из-за туч ослепительными лучами.

Лан шел рядом с отцом. Он показывал дорогу племени. Он не боялся заблудиться: знакомая речка выведет их к высокогорному озеру, а другая, родная сестра ее, покажет дорогу вниз, в Страну Предков.

Его беспокоило другое — соба жил теперь со своей стаей. Пойдет ли он с людьми через перевал?

Стая рыжих волков следовала неподалеку.

Оглядываясь, мальчик видел их то сзади племени, то сбоку, на склоне холма, то вдруг впереди, в распадке.

Целую луну уже сопровождает стая охотников. Но пойдут ли звери за ними через перевал?

Женщины и дети держались плотной толпой, несли туши вяленого мяса, скребки, топоры и била, факелы и шкуры.

Мужчины-охотники с луками и копьями в руках вытянулись в две цепочки по сторонам от толпы.

Говорливый ручей, берегом которого они сейчас шли, своим неумолчным плеском заглушал отрывочные голоса, шорох босых ног, писк детей.

— Хорошо ли знаешь дорогу? — спросил вождь у сына со скрытым беспокойством, заметив, что Лан все время оглядывается по сторонам.

— Да, хорошо.

Некоторое время шли в молчании.

Большой Орел старался превозмочь усталость, тяжестью растекающуюся по телу.

— Хочу, вождь, чтобы волк-соба пошел с нами.

— Всякий зверь хочет жить в своей стае… Мог бы ты жить среди волков?

— Нет.

— Так и он. Погляди вокруг. Разве зайцы живут среди коз и косуль?

— Но соба наш друг. Он спас меня и Зурра. Он храбрый, как человек, он как мы…

— Он волк, бегает на четырех ногах. Ты и я и всякий другой из племени не похожи на него.

— Да, это так…

И все же Лан горевал при мысли, что соба не живет теперь рядом, не следует за ним, как раньше. Стая волку роднее. Лишь иногда подходит он к нему и Муне, берет из рук кусок мяса, кость, разрешает прикоснуться к себе…

Вождь остановил племя на отдых.

Запылали костры. Уставшие, но полные бодрости и возбуждения люди разбились на кучки.

Женщины расспрашивали Муну, вспоминает ли она дорогу, верно ли ведет Лан племя, хороша ли теплая Страна Предков.

Охотники еще и еще раз просили мальчика рассказать о приметах предстоящего пути. Будут ли подходящие места для охоты? Не труден ли перевал?

Только к Зурру не приставали с расспросами — бесполезно. И без того неразговорчивый, мальчик переживал расставание с матерью.

Самая многочисленная толпа собралась вокруг старой Уруны — женщины и дети. Задорно поблескивая выцветшими глазами, старуха выбивала пальцами на некогда грозном тум-туме призывный веселый ритм.

Женщины слушали с удовольствием и подергивали плечами в такт говору тум-тума.

Четкая мелодичная дробь то затихала, уплывая в неведомую даль, то смерчем налетала на слушателей, увлекая их своим бурным движением откровенно и властно.

Смешливая черноволосая Ламуза, шлепнув босой ногой о теплый камень, повела вокруг карими, в искорку глазами и потекла, заструилась в страстном танце. Камень, на котором она танцевала, был невелик, но танцовщице и не нужно было большего. Подчиняясь мелодии тум-тума, она гибко раскачивалась, будто грозный столб смерча, уходящий в поднебесье, или кипела и бурлила звонким водопадом.

Муна восторженно глядела на Ламузу и вдруг поплыла вокруг нее нежным цветком, ветер ласково развевал золотистые паутинки ее волос.

Женщины взвизгнули от восторга, а пальцы Уруны еще горячее и призывнее забегали по тугой коже тум-тума.

И вот уже несколько молодых женщин пустились в пляс, будто не было тяжелого перехода под знойным солнцем, будто не ждало их трудное восхождение навстречу кипящей и падающей из узких промоин в черных скалах речке, к самым облакам, что сейчас зацепились за далекую седловину в недосягаемой орлиной вышине.

ОБЕТ

Здесь. Да, здесь предстояло им расстаться. Холодное темное устье ущелья поглотило уже почти все племя.

Лан и Муна ждали.

Стая рыжих волков остановилась на пригорке. Похоже, дальше они не пойдут.

Волк-соба несколько раз подбегал к ребятам и снова возвращался к стае. Он метался от людей к собратьям, как бы спрашивая и советуясь, как поступить, с кем остаться.

Наконец приблизился к ребятам. Лан положил перед ним большую кость с лоскутами мяса. Последнее дружеское угощение.

Волк схватил кость, отволок ее в сторону и оставил. Должно быть, он тоже чувствовал близкую разлуку.

Муна опустилась на землю и тихо позвала волка. Роняя слезы, она гладила и ласкала зверя, а он тыкался носом ей в руки, как детеныш, слизывал слезы со щек и рук. Потом, отстранившись, подошел и потерся о ногу Лана. Мальчик ласково и грустно погладил его по спине.

Зурр издали наблюдал, как прощаются ребята с соба, и ему было тяжко, грустно.

— Я привяжу и не отпущу его, — решительно сказала Муна, утерев глаза жесткой ладошкой.

Лан усмехнулся. Зверь уже так велик и силен, что его не удержать кожаной тесемкой, да и сил у Муны не хватит на это.

— Всякий зверь хочет жить в своей стае, — повторил Лан слова отца, показавшиеся ему мудрыми и убедительными. — Он волк, бегает на четырех ногах, а мы, люди, на двух… Нашего собу теперь не удержать силой.

Тем временем несколько голодных волчат-детенышей с жадностью набросились на кость, оставленную волком.

Неподалеку от стаи, рядом с взрослым волком, волчата чувствовали себя уверенно, да и голод заставлял их забыть об осторожности. Запах людей за последнее время они ощущали каждый день, и люди не внушали им страха. Поэтому Муна сумела подобраться к ним совсем близко…

И вот уже один волчонок заскулил, завертелся на месте, стараясь освободиться от петли на шее.

Остальные волчата тотчас отскочили от пищи, поджав хвосты.

Визг волчонка встревожил стаю. Волчица-мать с угрожающим ворчанием приблизилась к девочке, но волк-соба так грозно зарычал на волчицу, что та отступила, хотя и продолжала ворчать.

Муна ласкала и теребила волчонка, увертываясь от его зубов, подсовывала под нос мясо и всячески старалась успокоить.

— Пусть у нас будет новый соба, если мы не может взять с собой нашего.

Лан сообразил, что, пожалуй, Муна права. Как он сам не додумался до этого! Но тут же рассердился на девочку: как смеет она поступать вопреки мудрым словам вождя! Хотя ведь она не слышала этих слов. И потом… Один раз волк уже вырос рядом с ними. Не только вырос… Если бы не волк-соба, они, наверное, не добрались бы до своего племени…

Но пора поспешить.

Муна с упирающимся волчонком на привязи и Лан торопливо пошли к ущелью.

Обернувшись, мальчик увидел с радостью и удивлением, что соба следует за ними, а в нескольких шагах за волком бежит волчица-мать, ее волчата и несколько молодых неопытных зверей.

Бо́льшая часть стаи по-прежнему оставалась на пригорке и провожала глазами людей и своих собратьев, пока темный зев ущелья не втянул их в свое чрево.

Теперь Лан, Зурр и Муна с волчонком спешили к ущелью единой стайкой.

Сердце у Муны радостно стучало.

Волчонок время от времени пытался освободиться от привязи, однако скулить перестал, оттого, может быть, что рядом, совсем близко от него, бежал большой сильный волк, а сзади мать.

Остальная группа зверей держалась на почтительном расстоянии.

Буйная радость овладела Ланом, когда звери вместе с ними вошли в ущелье. Пританцовывая на плоских камнях, оглаженных водой речки, он запел громко и задорно, как тогда в горах, когда они с соба добыли первую косулю:

Соба остался с нами, Трум-бум-бу! Трум-бум-бу! Не страшны нам большие звери, Трум-бум-бу! Трум-бум-бам! Будут другие соба, Трум-бум-бу! Трум-бум-бу! Друзья они людям таж, Трум-бум-бу! Трум-бум-бам!

Муна восторженно повторяла слова и припевку, напоминающую ей веселый говор тум-тума в руках Уруны. Даже мрачный Зурр заулыбался, ему тоже понравилась песенка Лана…

Вечером у костра Лан пересказал отцу и собравшимся вокруг охотникам легенду Мудрого Ауна о Таже и Матери-Оленихе. С удовольствием, как заклинание, повторил он слова, врезавшиеся ему в память:

— «Вождь Таж был как див, которому повинуются звери…» А наш соба… Разве он не повинуется людям? Разве не помогал он на охоте? Разве не дрался с медведем, и с волком, и с тигром?

Лан поглядел на отца с торжеством, обвел взглядом лица охотников.

Долго обдумывали мужчины слова молодого охотника.

— Да, — сказал наконец Большой Орел, — волк-соба помогает и повинуется людям. Он охотится для племени и дерется со зверями, как будто он соплеменник наш… Мудрость предков велит нам жалеть соба и его собратьев, как людей.

Потом вождь велел Уруне принести пучок душистых трав для Большого Костра и, когда клубы белого дыма поползли вдоль вздыбившихся в звездную высь черных стен ущелья, торжественно сказал:

— Пусть каждый охотник скажет слово у чистого Огня не делать зла соба, друзьям нашим, будто это детеныши. Пусть соба живет в жилище людей и пищу получает на общем дележе… Я, Большой Орел, вождь, говорю слово…

— Я, Орлиный Глаз, охотник, говорю…

— Я, Коготь, охотник, говорю…

— Я, Ястреб, охотник, говорю…

— Я, Медведь, охотник, говорю…

— Я, Сокол, охотник, говорю…

— Я, Олень, охотник, говорю…

Все до одного охотники дали торжественный обет и надолго замолчали, как бы подчеркивая нерушимость торжественных слов.

Потом Лан и Зурр собрали в козью шкуру кости — объедки племени, положили туда же часть тушки сайгака — ужин волков.

По пути к волкам задержались возле Муны, которая увлеченно забавлялась с волчонком, и потащили волчье угощение дальше.

Спустившись на несколько уступов вниз, мальчики стали вглядываться в темноту. Где-то здесь во мраке схоронились волки, Лан видел их в сумерки.

— Соба, твои друзья Олень и Медведь принесли пищу, — негромко сказал Лан.

Глаза немного привыкли к темноте, и мальчики увидели волка-соба рядом с собой. Остальные звери не показывались.

Ребята вывалили волчью долю посреди небольшой каменной площадки и удалились.

Долго удовлетворенно прислушивались они сверху к хрусту костей на крепких зубах, к обиженному повизгиванию молодняка и недовольному ворчанию старших зверей.

Звери ели пищу, принесенную человеком, пахнущую человеком, их другом, не врагом.

ТАЙНА СЕДОГО ТУГАЯ

Глава первая ПУЛАТ

Ура! Мы победили! Да здравствует бабушка! Да здравствует Серафим Александрович!

Оказывается, они знакомы с моей бабушкой, вот чудо-то, вот повезло!

25 мая, 1962 года

Из дневника П. Хангамова

Автобус заурчал, дал несколько гудков, словно пригласил в дорогу. Пассажиры, разомлевшие от жары, оживились, начали торопливо прощаться с родными, знакомыми и усаживаться на свои места.

Лицо бабушки сразу погрустнело. Пулат даже испугался, как бы она не заплакала. Почему это взрослые так переживают из-за пустяков?

Наконец поехали, и, когда автостанция исчезла из виду, он облегченно вздохнул и радостно сказал Радику:

— Даешь тугай!

По правде говоря, было боязно, что мама в последний момент помешает отъезду, но этого, к удовольствию друзей, не случилось.

Сколько шуму было дома, когда он заикнулся о поездке на Сырдарью! Мама кричала, лучше она пошлет его в пионерский лагерь, по крайней мере, там организовано четырехразовое питание и меньше риска сломать шею, утонуть или быть ужаленным змеей.

А бабушка сказала: будь она на месте мамы, она не препятствовала бы формированию характера молодого человека, но мама сама бесхарактерная — уже четвертый год не может закончить диссертацию. Где уж ей уважать характер сына! И почему, собственно, Пулату не поехать под присмотром опытного человека, достойного педагога? Чем он, Пулат, хуже Радика Донского? Не увечный, не слабоумный.

Мама никогда не спорит с бабушкой. Бабушка бывшая учительница, а всем известно, с учителями не очень-то поспоришь. Но Пулату она сказала: «Завтра же попрошу в месткоме путевку в лагерь, и, если дадут, забудь о походе». Все пять дней до отъезда Пулат очень боялся: вдруг она достанет-таки эту злополучную путевку…

Сегодняшним своим счастьем он обязан бабушке, ну и Радьке, конечно.

Радька — настоящий товарищ. Помог уговорить Серафима Александровича взять и его, Пулата, на Сырдарью. А было это так нелегко!

Но лучше по порядку.

Итак, Пулат Хангамов (в классе сокращенно его зовут Пулхан), ученик шестого «Б» — нет, уже седьмого «Б», — едет с Радькой из седьмого «А» в путешествие по Сырдарье, в дикие тугайные леса.

Там водятся настоящие звери. Правда, Серафим Александрович говорит, что тигров уже не стало. Но есть шакалы, лисицы, дикие коты — хаусы — величиной со среднюю собаку. Разве это не звери? Пойдите в зоопарк, они там есть, в клетках. А в тугаях они на воле.

Серафим Александрович, Радькин сосед, — мировой дядька, настоящий путешественник. Все кашгарские[2] мальчишки его знают. Он тоже учитель, только не в школе, а в сельхозинституте. Немного старый, седой, но сильный, ездит на охоту и рыбалку, человек добрый. А главное, он никогда ребят не гонит, хоть они ему и надоедают.

Один раз Пулат приходил к Радьке и сам видел, как мальчишки с крыши сарая наблюдали за Серафимом Александровичем, который строил какую-то большую клетку.

Сашка-пузырь объяснял ребятам:

— Вчера вечером он привез два большущих ящика. Шофер помогал ему занести их в дом. Ух, тяжелющие! А на заднем сиденье было ружье в чехле и здоровый рюкзачина. Голову даю на отрез — на охоту ездил. Может, живого зверя привез — лисицу или джейрана?

Маленький Рустамка, которого ребята не прогнали с крыши только потому, что не заметили, возразил:

— У джейранов знаете какие рога? Для них клетка крепчее нужна, как в зоопарке.

— Это по какому такому случаю цирк открыли? — спрашивает Серафим Александрович, заметив ребят на крыше.

— Сашка говорит, эта клетка для живого джейрана, которого вы вчера привезли с охоты, — немедленно отозвался Рустамка.

Серафим Александрович не торопится с ответом. Распрямляет спину, щурится на солнце. Лицо вроде сердитое, но ребята знают: оно всегда такое, а сам он вовсе не злой.

— Нет, это вольера для кроликов.

— А что это — вольера, просто такая клетка?

— Да, можно сказать, клетка.

— А в ящиках тогда что? — сыплются вопросы.

Серафим Александрович не спеша идет к веранде и выволакивает на порог уже вскрытый ящик, доверху наполненный круто засоленной разномастной рыбой.

Конечно, каждый из ребят получает по рыбке, стараясь запомнить ее название.

Ответив на десяток разных «почему», Серафим Александрович присаживается передохнуть на ступеньку крыльца и рассказывает про какое-нибудь из своих путешествий. Радик много раз слушал его рассказы, а Пулату еще ни разу не приходилось. Серафим Александрович, по словам Радьки, знает столько интересного, что мог бы толстенную книгу написать, да времени у него мало. Потом Серафим Александрович спохватывается и снова принимается за работу, а ребят отправляет по домам.

Радик, как самый близкий сосед Серафима Александровича, несколько раз помогал ему в работе, а однажды даже будто бы чистил и смазывал ружье.

В этом году, в самом начале каникул, Радику снова здорово повезло: мать на полгода уехала в Афганистан людей лечить — она врач, а бабушка к другой своей дочке — малыша нянчить, и Радьку оставили с Серафимом Александровичем. Вот здорово! Ну а Серафим Александрович собирается на Сырдарью. Так ему жалко, что ли, если и Радька поедет!

Надо было видеть, как заважничал Радик. Он хвастал, будто ему ничего не стоит уговорить Серафима Александровича взять с собой и Пулата. Наверное, думал, Пулатку дома не отпустят, потому и хвастал… Потом пригорюнился, ходил неразговорчивый. Ясно: Серафим не уговаривается.

Но чем больше трудностей, тем упрямее друзья добивались цели. В конце концов они убили сразу двух зайцев, когда все-все рассказали бабушке Пулата. Она поговорила по телефону с Серафимом Александровичем — оказывается, они знакомы лет сто, даже немного позабыли друг друга, — а потом, в решительную минуту, заступилась за внука дома.

И вот они в начале пути, на пороге большого путешествия.

Даешь тугай!

…Резво бежит автобус по дороге, а дорога — зеленый коридор из большущих деревьев — чинар, тополей и карагачей. И так весело ехать по этому тенистому коридору. В просветы между деревьями видны просторные поля хлопка, разрезанные на делянки арыками и тутовыми деревцами.

Скоро Чиназ — рыбацкий поселок на Сырдарье. Там они погрузятся в лодку — ив дальний путь.

Глава вторая ЧИНАЗ

Начинается путешествие, и полагается вести дневник, чтобы не забыть и чтобы все было точно, по правде.

…Здесь большой дом и хозяева добрые, только одна девчонка немного вредная. Но ничего, завтра мы будем уже далеко.

Из дневника П. Хангамова

Чиназ — большой поселок у Сырдарьи.

Живут здесь капитаны и матросы буксирных катеров, бакенщики, портовые рабочие. И все до единого — рыбаки, и ребята в том числе.

В любом месте поселка могучая река, порой невидимая за домами и деревьями, напоминает о себе басовитыми гудками судов, дробным перестуком больших и малых двигателей, особенным свежим речным ветром и длинными связками вяленой рыбы, развешанными по дворам. Улицы идут в двух направлениях — вдоль шоссе, пересекающего реку, и вдоль берега Дарьи. Веселые белые, голубые, оранжевые домики выстроились, словно бусинки по ниточке, а там, за домами и заборчиками, разливы зелени садов и виноградников. По улицам разгуливают важные гуси, хлопотливые куры, дерутся петухи из-за каких-то своих петушиных дел. В этот час в поселке сонное безлюдье — это час самой изнурительной жары. Солнце высоко-высоко в небе, почти в зените. Палит немилосердно, прокалило все вокруг. Окна домов глухо занавешены: в темноте жара кажется не такой сильной. Тихо. Лишь изредка гулко разносятся крики домашней птицы.

Серафим Александрович кулаком постучал в зеленые ворота. Во дворе лениво тявкнула собачонка и тут же замолкла.

Заскрипела калитка, круглолицая дородная женщина воскликнула с неподдельной сердечностью:

— Вот-то радость! А мы уж думаем — совсем забыл нас Серафим Александрович, целый год глаз не кажет.

Голос у нее грудной и низкий, переливается мелодично, будто она не говорит, а поет.

— Мужчины дома или на участках? — спрашивает Серафим Александрович, проходя во двор.

— Степан к вечеру будет. Михаил утречком пришел, сейчас рыбу сдает.

— Есть, значит, рыба?

— Да у него когда ее нет!

Мальчики чинно присели на табуретки возле длинного заставленного стеклянными банками стола под виноградником.

— Нюся! — звонко крикнула хозяйка. — Поди-ка прибери на столе да угости хлопчиков черешнями.

На высоком крыльце появилась рослая девчонка, босоногая и загорелая. На вид ей лет десять — двенадцать. Убрав со стола посуду, она гусиными перьями молниеносно смахнула в ладошку крошки и вишневые косточки и властно мотнула головой:

— Айда за мной!

Ее бесцеремонность обезоружила мальчишек. Прошли через виноградник в глубь двора. Следом за Нюсей увязалась рыжая дворняжка Малыш.

— А он у нас фазанов и чирков приносит, и нюх у него как у охотничьей собаки.

Радик усмехнулся:

— Это он что же — на спину фазана закидывает или как?

Нюся обиженно ответила:

— Волоком. Вы не смотрите, что он маленький. Он сильный.

И тут же, чтобы доказать это, собрала жгутом подол платья и скомандовала:

— Малыш, взять!

Собачонка радостно гавкнула и вцепилась в подол. С большим трудом Нюсе удалось сделать несколько шагов в сторону. Малыш неистово трепал ее платье и рычал, упираясь в землю лапами и поднимая тучи пыли.

— Ну, хватит, маленький, довольно.

Нюся взяла его на руки и влюбленно прижала к груди.

— Ну и барбос! — не унимался Радик. — Такую собаку на цепи надо держать.

Нюся сделала вид, будто не слышала насмешки, а Пулат незаметно тронул товарища за плечо: дескать, кончай задираться.

Вышли в сад, небольшой, но очень хороший.

— Вы к нам в гости? — сдержанно, только чтобы не молчать, спросила Нюся.

— Порыбачить приехали, недельки на три, — ответил Пулат, — в тугаи поедем.

— Меня дядя Миша тоже берет в тугаи. Может, на следующей неделе опять поедем. А батя меня на катер брал, два раза.

— А где сейчас твой отец? — спросил Пулат из вежливости.

— Он всякие грузы в Чардару[3] возит. Слыхали, наверно? Там электростанция строится и большая плотина. У нас здесь скоро настоящее море будет, во!

Нюся ловко, по-мальчишечьи взобралась на дерево и стала бросать золотисто-оранжевые черешни к ногам мальчиков в траву. Они собирали их в свои соломенные широкополые шляпы.

— Вы что же, немытые не едите, что ли? — ехидно крикнула она, на миг прекратив оранжевый дождь.

— Вот еще! — отозвался Пулат и, подняв над головой руку с веером черешен на длинных черенках, стал губами обрывать их по одной.

Мама бы его за это не похвалила.

— Вы дяди Симины знакомые или дальние родственники? — спросила Нюся.

Радику послышалась насмешка в Нюсиных словах. Как смеет эта девчонка их Серафима обзывать каким-то женским именем!

— С-сама ты д-дядя Нюся, — сердито сказал Радик, слегка заикаясь от возмущения.

Нюся промолчала, только мстительно прищурила свои рыжие кошачьи глаза.

Пока мальчики подбирали в траве черешню, Нюся дотянулась рукой до ветки соседней вишни. Набрав полную пригоршню ягод, она прицельно швырнула ее вниз. Бац, бац, бац! Бордовые градины забарабанили по белым рубахам мальчиков.

— Счет три-два, — бесстрастно объявила она, ловко соскакивая на землю. На рубахе Радика было три, а у Пулата два ярко-алых расплывающихся пятна.

— Т-ты это н-н-нарочно?! — закричал Радик и угрожающе шагнул ей навстречу.

Но Нюся скользнула под виноградник и удовлетворенно, с издевкой засмеялась.

— Я еще не так с вами посчитаюсь, задаваки, пижоны городские! Радуйтесь, что вы гости, а то я п-п-п-проучила бы вас!

Ох и разозлился же Радька!

Нюся убежала, и Пулат сказал нерешительно:

— Неудобно получается: в гости пришли, а ты хозяйскую дочку обидел.

— Кто ее обидел? Кто ее обидел? Она первая нас вишнями разбомбила.

— Нет! — Пулат упрямо насупился. — Если по-честному, то ты первый начал задаваться: «Такого барбоса надо на цепи держать». Ты же первый начал.

Глаза у Радьки округлились.

— А ты кто такой? Судья тоже мне! Все вы, бэшники, такие.

— Какие такие? — У Пулата обозначились скулы и сжались кулаки.

— Девчачьи заступники, вот какие!

— А ну повтори, повтори! Толстяк!

— Повторю! — Радик взъерошился, как боевой петух.

Не хватало им еще подраться. Впрочем, Пулат драться не любил. Оба чувствовали, что перестарались.

Остывая, Радик сказал почти примирительно:

— Пока толстый сохнет, худой сдохнет.

— Я тебе припомню еще бэшников.

— Знал бы я, какой ты, не стал бы дядю Серафима за тебя упрашивать.

Когда мальчики вернулись, над застеленным столом уже горела электрическая лампочка. Бордовый предветренный закат просвечивал сквозь черные кружева виноградных листьев. Несколько десятков ночных бабочек водили вокруг лампочки бешеный многоярусный хоровод. Некоторые из них обжигались и падали на серую накрахмаленную скатерть, и Серафим Александрович щелчком сбивал их со стола.

Тетя Галя, Нюсина мама, хлопотала у летней печи.

— А ну, хлопцы, наколите мне дровец. Нюся! Где Нюся?

— Здеся я, — отозвалась Нюся из дома.

— Сбегай до дяди Миши, скажи — у нас гости.

Дядя Миша пришел довольно скоро, весело и шумно поздоровался с Серафимом Александровичем, похлопал по спинам ребят, грузно опустился на табурет. Был он коренаст. Черные волосы с сильной проседью коротко подстрижены. Широкие кустистые брови придавали его лицу суровое выражение.

В темноте скрипнула калитка.

Малыш тявкнул было и сразу же заюлил, весело завилял хвостом.

— Вот и Степан пожаловал, — пробасил Михаил.

В светлый круг под лампой ступил крепко скроенный веселоглазый человек в белой капитанской фуражке — Нюсин отец.

— Серафиму Александровичу привет и уважение, — обрадовался он, узнав гостя.

С появлением капитана за столом сразу стало как-то свободнее и веселее.

— Давно ли вернулся? — спрашивал он, крепко обнимая Серафима Александровича.

— Да уж больше месяца дома.

Капитан пожал руки ребятам, будто старым добрым знакомым, и сел к столу.

— Любопытно, как показался тебе Париж? Расскажи, Серафим Александрович.

— В Париже я был всего ночь, даже полюбоваться как следует не успел. Переночевал, а наутро самолетом вылетел в Тулузу, где проходил конгресс виноградарей. Вот Тулузу и еще несколько городков поменьше разглядел со всех сторон. Виноградники в южных департаментах Франции отменные — тысячелетняя культура возделывания, мягкий, благодатный климат. Но должен сразу заметить, наши узбекские сорта — баянширей, кишмиш белый, сояки — не хуже, а сахаристостью даже превосходят французские, — солнышко-то у нас жарче. Но об этом разговор после, сначала я вам сообщу нечто такое, от чего вы на табуретках не усидите.

— Ну-ка! Ну-ка! — улыбнулся капитан.

— В небольшом городке Каор я встретил вашего Макара.

— Что?! Что ты сказал? — прохрипел Михаил Никитич, приподнимаясь с места.

— Точно. Макара я встретил, брата вашего.

— Нет у нас никакого брата, — выкрикнул Михаил Никитич, — двое нас со Степаном. — И, переходя на свистящий шепот, повторил медленно, нажимая на каждое слово: — Двое нас — Степан да я. Нет у нас Макара. И точка на этом, баста! Слышать не желаю ни о каком Макаре.

За столом наступила долгая тишина, лишь через распахнутое окно кухни доносился перестук ножей и звяканье посуды.

— Галина! — гаркнул Михаил Никитич во всю мощь своего хриплого голоса. — Живей накрывай на стол. Гости с дороги, проголодались небось.

Разговор за ужином так и не наладился. Мужчины перебрасывались короткими репликами о погоде, о видах на урожай, о болезнях винограда, но не было той сердечности, которая связывала этих людей долгие годы. Чувствовалось: им необходимо остаться одним для какого-то важного разговора.

После ужина тетя Галя отвела Радика и Пулата в маленькую пустую комнату, постелила им постели. Настежь открытое окно выходило во двор, где оставались взрослые.

Демонстративно отвернувшись от товарища, Пулат при свете карманного фонарика задумался над первой фразой путевого дневника.

Глава третья НОЧНОЙ РАЗГОВОР

За нами следят. Я не мог разглядеть в темноте, но, кажется, это Михаил Никитич…

Из дневника П. Хангамова

Радик заснул быстро. Пулату не спалось. Он ворочался с боку на бок, искал и не находил прохлады. Жестко накрахмаленная простыня казалась горячей. Потеряв надежду заснуть, сел на пол возле окна и стал ждать, когда повеет свежестью.

На поселок медленно опускалась звенящая тишина южной ночи.

Мужчины оставались за столом. Лениво закусывали. Разговаривали приглушенными голосами.

До слуха мальчика долетали отдельные слова. По интонациям ему показалось, что это не мирная дружеская беседа, и он стал прислушиваться.

— Нас только двое — понял ты, Ассаныч? Двое… И хватит об этом, баста! — хрипло выкрикнул Михаил Никитич и снова перешел на приглушенное бормотание: — Нет у нас больше брата, нет Макара!..

Серафим Александрович что-то горячо ему доказывал, прижимая к столу его грубую, загорелую до черноты руку с узловатыми пальцами.

Звенели сверчки, и с улицы, из арыка, заросшего травой, голосисто вторили им лягушки. Вокруг светлого пятна под лампой разлилась непроглядная темень.

В спор вмешался Степан Никитич:

— Расскажи по порядку, Серафим Александрович. Не обознался ли?

— Да он сам ко мне подошел.

— Постарел небось? — с горечью спросил Степан.

— Еще бы! Да не в том дело. Потерянный он какой-то, жалкий, хотя и одет прилично. Коридорным в отеле служит.

— Чего же он хочет?

— Догадаться нетрудно, — с раздражением перебил Михаил, — закидывает удочку. Это через столько-то лет! Чего ему тут? Только воду мутить. Да с добром ли он?!

— Не кипятись, — урезонивал его Степан, — разобраться надо, брат все же.

— Брат «постарел»… — передразнил его Михаил Никитич. — На сорок лет память отшибло, а тут, гляди, вспомнил. Я старший тебе и не даю согласия на его приезд…

— Погоди, говорю, не об этом речь… Так чего же он хочет? Расскажи толком, Серафим Александрович.

— Чего он хочет, никто из нас знать не может, — опять вмешался Михаил, — только я рук марать об него не хочу.

— Ты-то чего трясешься? Или за должность свою боишься? — разозлился Степан. — Так она у тебя не государственная, небось не прогонят. Ишь чистенький какой!

— Где уж мне с вами, партийцами, чистотой равняться! — вскипел Михаил Никитич.

— Теперь другие времена, — говорил Степан, остывая. — Тогда не удалось белому офицерью повернуть по-своему, нынче и подавно не удастся… Дай ты человеку слово сказать!

— Говорите, говорите, а мне слушать вас тошно.

Михаил поднялся и тяжело пошел к крыльцу. В темноте было слышно, как шуршит по плечам его листва деревьев и кустов и как бормочет он ругательства.

Непонятный этот разговор и ссора обеспокоили Пулата. А ночь прибавила происходящему мрачности и злого значения. Ясно, взрослые обсуждали какую-то тайну. Как сердился и кричал Михаил Никитич…

Пулату казалось, нечто угрожающее нависло над Серафимом Александровичем и над ним с Радькой. Тоска проникла в сердце мальчика, наполнила его страхом и дурными предчувствиями.

— У меня такое впечатление, — сказал Серафим Александрович, — что ему там очень и очень худо, да и возраст не такой, чтобы в войну играть.

И тут… Пулат затаил дыхание: краем глаза он заметил какое-то движение в кустах у крыльца, куда ушел Михаил. Под чьей-то осторожной рукой чуть слышно шевельнулась ветка.

До ряби в глазах напряженно всматривался мальчик в темноту. В непроглядном переплетении листвы мерещилась ему недобрая грузная фигура.

Надо бы крикнуть, предупредить, да страх лишил его мужества: ведь никто не догадывается, что Пулат не спит, что он наблюдает.

А двое за столом, ничего не подозревая, вели свой разговор.

— Боязнь за свою шкуру была сильнее его, — говорил Серафим Александрович. — А старость, она ведь уже ничего не боится, даже самой смерти… Макар мне сказал: «Вины большой за мной нет. Был трусом, им и остался. Если найдете захоронку, сами увидите. Перед уходом закопал я ее под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса. Хоть бы одним глазком увидеть родные места… Э! Да что там! Лишнее бы от себя отвести… Немного жить-то осталось!» Так и сказал.

— Да… — Степан в сердцах плеснул в пиалу из чайника. — Как говорит моя Галушка, гепнулся, репнулся, та еще и перекандубачився. Надо бы поискать захоронку, а?

— Поискать-то можно, да Михаил вроде против.

— Серафим Александрович, ты давнишний наш друг. Конечно, Михаилу искать было бы сподручней, он эти места не хуже собственного сада знает, да раз заартачился — не вдруг его повернешь, упрямый… Вам с пацанами-то все равно, где рыбачить. Так плывите на Птичий, заодно и поищете.

Смысл слов плохо доходил до сознания Пулата, со страхом он вглядывался в темноту, где ему мерещился злоумышленник.

Вот опять зашуршала ветка… Так и есть: черная фигура передвинулась на другое место и вдруг будто растаяла.

Мужчины поднялись из-за стола.

— Может, подбросить вас до острова?

— Нет, своим ходом пойдем. Михаил лодку обещает.

— Ну, добро!..

Уже погас свет в саду, а Пулат все сидел у окна и прислушивался к шорохам и звукам.

Ночная бабочка тревожно застрекотала крылышками по стеклу.

Сейчас для мальчика было важно, чтобы кто-то сильный и близкий оказался рядом. Но никого… Совсем один. Зачем он поехал сюда, почему не послушался мамы?!

Сладко посапывал Радька.

Забыв про ссору, Пулат попытался разбудить товарища. Но тот только мычал и сердито дергал плечом.

От страха, от досады на засоню Радьку, Пулат приткнулся возле товарища и затаился. Теперь ему не выбраться отсюда. Недаром Михаил по-разбойничьи прятался в кустах. Быть беде! Услышанное и увиденное не давало ему покоя.

Потом он потихоньку закрыл окно, задвинул задвижку на двери, втиснулся между стеной и Радькой и, глубоко вздохнув, тревожно заснул.

Глава четвертая ЖЕЛТАЯ РЕКА

Ух, и красивая же река Сырдарья, как будто специально для путешествий!

Из дневника П. Хангамова

Пока Серафим Александрович хлопотал у лодки, Радик и Пулат носили к берегу походное снаряжение. Радик с беспокойством поглядывал на товарища, бледного и вялого, будто больного. И в этом его, Радика, вина: знал ведь, какой Пулат неженка. Наливая воду во фляги, он сказал виновато:

— Хочешь, поменяемся шариковыми ручками: у моей десять цветов, а у твоей четыре… Хочешь?

— Зачем?

— Так просто. Думаешь, мне жалко? Ни капельки.

— Нет, не надо… Как мне сказать… Я хочу домой вернуться…

— Да ты что! — возмутился Радик. — На меня обиделся? Из-за такого пустяка отказаться от похода! Ну, раз так, я извинюсь перед тобой.

— Да я не обиделся…

— Трусишь? Боишься утонуть, мамочкин сыночек, Пулханчик-кисынька?

— Замолчи, нисколько я не трушу. Просто голова болит.

Для мальчишки нет ничего страшнее подозрения в трусости. Что угодно, только не это! Все достоинства человека, вся красота и доблесть в отваге. И если порой ее не хватает, показать этого никак нельзя.

Подошел Серафим Александрович.

— Отплываем через пятнадцать минут. У вас все готово? Ты чего хмурый Пулат-джан[4], не заболел?

Серафим Александрович обнял мальчика за плечи, заглянул в глаза.

— Голова болит, не выспался. — Пулат потупился.

— Это мы, наверное, тебе спать не давали, шумели под окном?

Он спросил так просто и весело, что мальчику его ночные страхи вдруг показались пустяковыми.

От сердца отлегло, и Пулат улыбнулся…

Узкой старицей Чирчика, заросшей жирными водорослями, вышли в Сырдарью. Миновали ажурный железнодорожный мост. Сразу за мостом глазам мальчиков открылся широкий простор.

Река мощно несла свои желтые воды между рыхлых лёссовых берегов. Попадалось много островков, больших и маленьких, порою голых песчаных, порою густо поросших высокими кустами гребенщика с пышными бледно-розовыми соцветиями да неприхотливым баттауком с седыми ковыльными метелками. На песчаных островках у самой воды — станицы чаек и черноголовых крачек. По берегам сначала отдельными кустами и деревцами, а затем сплошной лентой потянулась голубовато-седая полоса зарослей тугая.

Лодку несло течением. Это была добротная плоскодонная лодка-«дарьинка» с двумя парами весел и рулем.

Серафим Александрович вытащил из уключины одно весло и с кормы направлял им лодку. Мальчики перебрались в носовую часть, с интересом глядели по сторонам и живо переговаривались.

А вокруг все жило своей особой жизнью. В чаще тугая звонко куковала кукушка, и эхо многократно повторяло ее голос. И лишь она умолкала, начинала отвечать ей другая, с противоположного берега. А вот просвистела свою мелодичную песню иволга, желтым пламенем мелькнула между кустов и исчезла, а песня звучала еще долго. Играя, высоко выпрыгнул и снова плюхнулся в воду крупный сазан, сердито проскрипела чайка — этот слишком велик для нее. С грохотом обвалился участок подмытого водой берега с кустами и деревьями.

— Буйная река, — сказал Серафим Александрович. Счастливыми и добрыми глазами поглядывал он вокруг. — Что ни год, меняет свой облик: старицу превращает в русло, смывает старые и образует новые острова. Бакенщикам работа каждый день — промерить фарватер, обозначить новые мели… Да разве успеешь! Видели, как берег подмывает? Обратите, между прочим, внимание: люди здесь редко селятся по берегам реки, потому что никогда не знают, как она поведет себя в будущем.

— А Чиназ! Он же на самом берегу Сырдарьи! — возразил Пулат.

— Верно, — обрадовался Серафим Александрович. — Меткое замечание. Но разве ты не видел, как укреплены берега по обе стороны шоссейного моста гравийной отсыпкой и бетонными сваями? И потом — это уже новый Чиназ, он возник на укрепленных берегах Сырдарьи уже после окончания строительства моста, а старый Чиназ находится в трех километрах от берега реки. Мы проезжали его. И это при том, что все живое в Средней Азии жмется к воде, — без воды тут не проживут ни животные, ни люди. Но среднеазиатские реки — Сырдарья, Амударья и другие — обладают диким нравом.

— Отчего это? — снова спросил Пулат.

— Причин, по крайней мере, две: многоводье рек — они питаются стоками с гигантских ледников Памира — и лёссовый характер почвы. Лёссовые берега очень рыхлые, пористые, легко размываются водой. Вот мы с вами в Сырдарью выходили по старице Чирчика, я еще помню, когда Чирчик нес свои воды в Сырдарью в этом месте, а теперь он проложил себе новое русло, метров на пятьсот левее. А старица медленно зарастает водорослями и камышом.

— Вот здорово! Ну и силища у реки!

— Вы послушайте! — Радик поднял кверху указательный палец, призывая всех к тишине. — Послушайте, как поют птицы и воркует вода, — это же музыка!

И все замолчали, наслаждаясь чу́дными звуками дикой природы.

Трудно сказать, кто был более счастлив в эту минуту — ребята, впервые вступившие в широкий, солнечный, пестрый и звонкоголосый мир тугая, или Серафим Александрович, влюбленный в эту суровую красоту человек.

Левый берег за солнечными бликами на воде отодвинулся к самому горизонту: река здесь была широкой. Правый медленно наплывал, вырастал ввысь, поражал своей дикостью, буйным нетоптаным разноцветьем. Ленивый ветерок доносил из тугайных зарослей густые запахи трав и цветов, томленных на горячем солнце.

Переполненный чувствами радости и свободы, Радик взглянул на Пулата и, широко раскинув руки в стороны, продекламировал:

Зажмурясь от солнца, мы вышли в тугай, У нас за кормою ответственный май… А прямо по курсу — туристское лето…

— …Нам очень приятно и радостно это, — с кормы закончил Серафим Александрович.

И все трое рассмеялись.

— Проведем, джентльмены, небольшое совещание-летучку, — сказал Серафим Александрович. — Цивилизованный мир, как известно, остался в Чиназе. Здесь вводится походный распорядок. Запомните четыре заповеди:

превыше всего — товарищеская взаимопомощь и взаимовыручка;

уходишь — предупреди товарища;

хорошее настроение, здоровый аппетит, правдивость, дружелюбие — наши верные друзья; утренняя зарядка, купание, выполнение лагерных обязанностей — постоянная норма;

береги себя и товарища — даже маленькая рана может помешать большому походу…

Вопросы есть?

— Есть предложение спеть песню «Солнышко светит ясное, здравствуй, страна прекрасная», — крикнул Радик.

— Предложение принимается! — улыбнулся Серафим Александрович.

Глава пятая ПЕРВАЯ НОЧЬ В ТУГАЕ

Здесь немного страшно, особенно ночью. Какие-то голоса, а кто кричит, неизвестно, — то ли зверь, то ли птица.

Пишу при фонарике.

Из дневника П. Хангамова

Около семи вечера решили остановиться на ночлег.

Зашли в небольшой залив. Тугай обступил путешественников, предстал во всем своеобразии. Ну где еще можно встретить такое дерево, как разнолистный тополь — туранга! Высокий, гибкий, с листиками разной формы — сердцевидными и ромбическими. А вот джида — вся блестит на солнце необычными голубоватыми листьями с серебристой опушкой, яркие желтые цветы ее расточают изумительный аромат, но одно неосторожное движение — и хорошо замаскированные иглы вонзаются в руку.

Местами просто невозможно пройти: колючие ветви джиды и куян-союка, перевитые стеблями клематисов, охраняют неприступность тугая.

Расчистили площадку под ночлег. Мальчики приволокли свернутые в рулон куски кошмы и все вместе дружно натянули между деревьями марлевые накомарники.

Затем Серафим Александрович срубил несколько удилищ и нетерпеливо забросил в затон удочки.

Клев был отличный. Для вида он ворчал, когда попадались небольшие красноперки и подлещики, зато не мог скрыть горделивой радости и удовольствия, вытаскивая судака, сазана или жереха.

Пулат увлеченно перебирал рыбу: вот красивая красноперка с бордовыми плавниками и ярко-красным хвостом, вот коренастые желтобрюхие сазанчики, а это чехонь сердито растопырила свои колючие перья — Серафим Александрович ее называет «рыбья теща».

Радик полулежал на травке и благодушно поглядывал на пляшущие поплавки.

— Друзья, пора позаботиться о хлебе насущном, — сказал Серафим Александрович, не поднимая взгляда от поплавков. — Радий, сложи-ка, дружище, очаг, пока Пулат почистит рыбу.

— А как складывать? — лениво поднялся Радик.

— Я умею, — откликнулся Пулат.

Радик с облегчением опять повалился на траву…

Незаметно наступили сумерки.

Весело пылал костер. В ведерке аппетитно булькала уха. Чайник сердито плевал в огонь и никак не мог притушить его.

Все вместе полезли купаться в теплой, как парное молоко, воде залива. Вот когда почувствовали они настоящий голод!

Мальчики присели к костру, нетерпеливо принюхиваясь к дразнящему запаху из ведерка.

Словно колдуя, Серафим Александрович медленно помешивал варево деревянной ложкой, осторожно пробовал и почмокивал губами:

— Хороша, ох, хороша!.. Сегодня, значит, у нас коллективная уха: Пулат — помощник повара, Радик — истопник, а я — шеф. А с завтрашнего дня на кухне будем дежурить по очереди.

— Да я не умею и не люблю готовить, только чай могу сварить, — сказал Радик. — Лучше я буду песню сочинять.

— Он правда не умеет. Это я за него очаг складывал, — добавил Пулат.

— Э, нет! Так не пойдет. Придется научиться.

— Как же я тогда песню сочиню?

— Вообще-то у нас в школе все знают, что Радька лодырь, — усмехнулся Пулат. — Когда у наших голубей пискуны народились, биологичка велела нам дежурить по очереди и писать в тетрадь, как ведут себя голуби. И все писали. А Радька в свое дежурство каждый раз писал: «Голуби спали». Сам же на дежурстве «Три мушкетера» читал…

— А если мне неинтересно за вашими голубями наблюдать? Я ведь выключился из зоокружка…

— Не выключился, а Лидия Ивановна сама тебя исключила.

— Враки, враки! Я еще раньше в драмкружок ушел.

Мальчишки распалились и громко спорили.

— Ага, — обрадовался Пулат, — ты расскажи, какую там роль исполнял.

— Ну и что? — Радик пожал плечами. — Очень даже обыкновенную.

— Скажи, скажи!

— Я слона играл…

Пулат засмеялся опять:

— Он заднюю часть слона играл.

— Да, вот! — Радик повернулся к Серафиму Александровичу. У слона ведь четыре ноги. Петька Рудый играл переднюю часть, а я — заднюю. Ну и что? Зато раньше Пулатку звали в классе мамунчиком, потому что он боялся драться, говорил: «Мама не разрешает…»

— Да, — вздохнул Серафим Александрович, — наградил меня бог товарищами. Я думал, вы друзья! А вы…

У костра надолго воцарилось неловкое молчание.

В лучах тлеющей зари зажглась первая звезда, и с противоположного берега донесся протяжный тоскливый крик. От этого звука по спинам ребят пробежал холодок, но Серафим Александрович будто и не слышал его.

— Пока уха доходит, пойдите посмотрите, хорошо ли подвернут полог под кошму, чтобы ни одной щелки не осталось. Ни змея, ни каракурт[5] на кошму не полезут, но все же щелей быть не должно.

Где-то неподалеку, в синих сумерках зарослей, завыл, заплакал шакал. И тотчас с разных сторон отозвались его собратья. Жуткий концерт!

Серафим Александрович палочкой поправил костер.

— Вороватый зверь, никакого благородства в нем нет, но умный. Между прочим, прародитель наших дворовых псов. А как погоду хорошо предсказывает! Если воет, быть ясному дню, а молчит — к непогоде.

Тревожная ночь накрыла крохотный лагерь. Угас костер, сизым пеплом подернулись угли, и темень вплотную подступила к ребятам.

Пулат лежал с закрытыми глазами. Нудно звенели комары за марлевой перегородкой. Со стороны второго полога слышался заливистый храп Серафима Александровича.

Радик вплотную придвинулся к товарищу и хихикнул:

— Пулханчик, тебе не страшно?

Пулату было страшно. Нахлынули тревоги вчерашней ночи. Громкий храп не мешал, а успокаивал. Если бы Радька знал тайну, он не веселился бы.

Чтобы произвести впечатление посильнее, Пулат проговорил сквозь зубы:

— Я тебе скажу, а ты не проболтайся… Это тайна… Смотри матерью поклянись!..

Тут голос его дрогнул.

— Чего, чего ты? — забормотал Радик растерянно.

— Поклянись! — повторил Пулат свистящим шепотом.

— Ну, клянусь.

— Ты думаешь, мы сюда просто на рыбалку приехали?.. Фига два! Серафим братьям про какую-то захоронку говорил, Михаил злился и как будто ушел, а сам из кустов тайну подслушивал. Я в окно все видел.

— Приснилось тебе, что ли? Шутишь. Какую такую захоронку, про мертвецов, что ли? Так я их не боюсь, даже на кладбище ходил один раз. А вот тебе слабо!

За многословием Радик пытался скрыть свое беспокойство.

— Нет. Захоронка — это что-то другое.

— А может, это такой клад? Драгоценные сабли, кинжалы. Вот бы нам первым найти!

— Первым! Михаил Никитич эти места знает, как свой сад. Давай завтра у Серафима обо всем расспросим.

— Что ты! — Радик замахал руками. — Разве секреты спрашивают? Их разгадывают!

— А Михаил Никитич ух как злился и кричал на нашего: «Ассаныч, Ассаныч!»

— Его не испугаешь. Серафим знаешь какой? У него орденов пять штук, а медалей… тридцать, наверное.

— Враки, тридцать на груди не поместится…

— А он их по очереди надевает: Первого мая — одни, Седьмого ноября — другие… В День Победы — все, сколько поместится.

Пулат с облегчением почувствовал, что за разговором с Радькой притупилось гнетущее чувство страха и ощущение тоскливого одиночества. Вот они вдвоем с товарищем, и сразу стало немного легче на душе. Разгадать тайну самим — это здорово!

Пулату захотелось сказать ему что-нибудь хорошее, но он не мог придумать ничего сто́ящего.

— Давай жить дружно, как братья, хоп?[6]

— Ага, — согласился Радик.

— Станем дежурить ночью? По очереди. На всякий случай. Как шум услышим, фонариком посветим, а при опасности Серафима разбудим, хоп?

— Ага.

Мальчики замолчали, прислушиваясь к тревожным и загадочным голосам ночи.

И снова раздался тоскливый и протяжный вопль. Пулат схватил Радика за руку.

— Завтра Серафима спросим, — как можно спокойнее сказал Радик, — кто это так кричит? А теперь ты спи, я подежурю.

— Нет, ты спи, мне еще дневник писать.

Пулат неуютно чувствовал себя в темноте тугая с его угрожающими звуками за тонкой марлевой стенкой накомарника. Сейчас предстоящее путешествие опять не казалось таким радостным, как днем. Не следит ли кто-нибудь за ними из темноты?

Кто знает, может быть, в эту первую ночь в тугае Пулат снова пожалел о поездке? Только разве признается он в этом!

Гордость побеждает робость. Вот в такие, наверное, моменты мальчик крепнет духом и перерождается в мужчину.

Заставив себя успокоиться, Пулат при свете фонарика сделал дневниковые записи и принял неудобную позу, чтобы случайно не заснуть на дежурстве.

Глава шестая ДЕНЬ ТРЕВОГ

Шакалы — воришки, таскают у людей всякие вещи.

…Случилось непонятное и загадочное — наша лодка оказалась совсем плохой. Думаю, кто-то хочет нам помешать. Не удастся! Вперед!

Из дневника П. Хангамова

— Подъем! Ну и путешественники! Завтрак разогрет, чай кипит, солнце давно встало, а они дрыхнут. Ну-ка в воду быстро! И чтоб через десять минут были у достархана![7]

Серафим Александрович уже побрит. Походная скатерть — цветная клеенка — расстелена, крупными ломтями наломана лепешка, влажной аппетитной горкой лежат помидоры и огурцы, дымится уха.

Поеживаясь со сна, мальчики полезли в теплую зеленоватую отстоявшуюся воду затона[8].

Что за прелесть купание в утренний час! Косые лучи солнца пробиваются сквозь листву. Капли воды вспыхивают разноцветными огоньками. От свежего утреннего ветерка на мокром теле гусиная кожа, а в воде тепло. Страшно выскакивать, да надо. Серафим Александрович торопит: уха стынет.

— Считаю своим долгом известить вас, милорды, что мы пересекли границу Узбекистана и в настоящий момент находимся в Казахстане. Имеются ли соответствующие визы в ваших паспортах?

Ребята весело рассмеялись. Ночные страхи рассеялись с восходом солнца.

Прихлебывая из кружки горячий зеленый чай, Серафим Александрович приглядывается к мальчикам.

Хорошие ребята! Пулат серьезный, вдумчивый, Радик — взбалмошный, непоседливый. Сивый вихор на макушке даже после купания. Хлопотно с ними! Дикая река. Ну случится беда! Но интересно уже сейчас угадывать черты будущих характеров, веселее жить рядом с юностью.

Жизнь не баловала его. Не осталось в живых своих детей, от этого, быть может, тянет его к чужим…

Преподает виноградарство в сельхозинституте и любовно уже двадцать лет взращивает десять лоз на крохотном участке земли вокруг своего дома. Эти лозы — его лаборатория. Сколько радости приносят они ему!

Редко кто может пройти равнодушно мимо легкого заборчика, не взглянув на матовые грозди, которые висят в солнечно-зеленом полумраке беседки вплотную друг к другу. Вот фиолетово-чернильная «Победа», а там, налево от крыльца, изумрудом поблескивает баянширей. В дальнем углу тяжелыми монолитными гроздьями чернеет кишмиш. Вдоль забора в лучах солнца переливаются розовыми соками хусайнэ и мускат.

И всегда нарядна лоза, празднична. И ранней весной, когда буйные нежно-зеленые побеги прямо на глазах тянутся к яркому солнцу, усиками цепко хватаются за перекладины беседки, и в мае, в пору опьяняющего цветения, и в летнюю жару, когда плотные листья сдерживают жгучий солнечный поток и пропускают лишь радующий глаз зеленый полумрак, прохладный и успокаивающий.

А осень с веселыми заботами по сбору урожая!

И потом до первых ночных заморозков хранит лоза покой и тишину, чтобы отдохнул виноградарь от забот, радует его пестротой листьев. И вдруг в одну ночь сбрасывает их.

Бессильно-прозрачные осенние лучи солнца врываются в беседку, куда раньше их не пускала плотная зелень, и запоздало расцвечивают, разукрашивают яркими красками шуршащий ковер из листьев, и жесткие осенние цветы под окнами дома, и ставни, которые раньше выглядели серыми, а оказались голубыми.

Как по волшебству, открывается бездонное синее небо, до сих пор скрытое от глаз, бесшумно плывет в синеве осенний пух и шелковые нити паутины.

Отпуск проводил Серафим Александрович на природе в Средней Азии. Другого отдыха не признавал. Бывали они с женой на высокогорном озере Сары-Чилек, исплавали всю Сырдарью от места слияния Карадарьи с Нарыном до ее низовий у Аральского моря. Охотился и на Дальверзинских озерах, и на озерах Ашикуль и Сомовом, рыбачил на Беговатских порогах.

Теперь жена отказалась от дальних путешествий: седьмой десяток пошел. А его все манит на вольный воздух, еще хочется заразить своей страстью других, вот хотя бы этих ребят…

— Заканчивайте завтрак, пора собираться.

С грохотом собрали мальчики алюминиевую посуду и побежали к воде.

— Гляди! — Радик показал пальцем на цепочку собачьих следов на сыром песке.

— Неужели шакалы… и так близко! — ужаснулся Пулат.

— Ребята, не попадался вам мой сапог? — услышали они голос Серафима Александровича. — Один здесь, а второй исчез. Ведь я их палаткой прикрыл. Неужели шакалы? Это проклятое племя имеет такую привычку.

Втроем обыскали весь лагерь, но сапога не нашли.

— Мы с Пулаткой пошарим по кустам?

— Ладно, только недалеко, а то заблудитесь.

— Радька, а шакалы на людей не нападают? — спросил Пулат, когда они немного отошли.

— Ты не знаешь, что ли? Они трусливые.

Пулат знал, но в данном конкретном случае он вовсе не был уверен в этом.

— «Трусливые»! — передразнил он товарища. — Вот схватят за ногу, и отправляйся домой по четвертой заповеди Серафима.

— А мы возьмем палки на всякий случай… Да ты боишься, что ли?

— Ничего я не боюсь, но осторожность не мешает.

Дальше от берега следы исчезли. Ребята пробирались по узкой тропке меж зарослей, палками отстраняя колючие ветки.

— Во! — Пулат указал товарищу на кучку окровавленных перьев под большим кустом куян-союка. — Кого-то съели. Ты не знаешь, чьи это перышки?

— Я дважды два даже не знаю. Мое дело грести веслами да стихи сочинять. Например:

Пулхан — отважный наш джигит. Шакал, узнав его, дрожит И, ног не чуя под собою, В чащобу мрачную бежит.

— Ну, началось! Оставь свои шуточки до лучших времен.

За поворотом тропинки открылась небольшая поляна. Жесткая трава усеяна костями, как на свалке. Прямо перед собой ребята увидели три довольно больших рыбьих костяка… А чуть дальше — изгрызенные остатки сапога.

— Гляди! Сапог! — звонко крикнул Радик.

И в тот же миг что-то грязно-рыжее рванулось из-под кустов.

Опрометью ребята бросились назад. На беду, Пулат штаниной зацепился за корягу и грохнулся.

Преодолевая страх, Радик заставил себя вернуться, чтобы защитить друга.

— Дураки мы! — Пулат встал, потирая коленку. — Этот шакал удирал от нас, а мы от него.

Мальчики осторожно приблизились к зарослям, из которых выскочил зверь, и увидели неглубокую кору. В логове среди клочков свалявшейся шерсти и старых обглоданных костей блестела медная пряжка от ремня.

— Да это же мой ремень! — обрадовался Радик. — Вот здорово! Кожу почти совсем сгрызли, такую твердую!

— Интересно, что они едят?.. Рыбу, птичек… А это крыса, что ли? Кости какого-то зверька… Но как же они добывают рыбу, да еще такую крупную?…

— Это ты узнай у своей любимой зоологички.

Забрав остатки сапога и пряжку от ремня, ребята поспешили к лагерю.

Пулат бодро шагал сзади, и радость в груди росла и ширилась: все-таки не такой уж он робкий, каким казался самому себе!

Серафима Александровича они застали у лодки сильно озабоченным. Мельком взглянув на ребячьи трофеи, он кивнул на суденышко.

— Кораблик-то наш оказался с сюрпризом. Вчера я не заметил сырости.

Сердце Пулата дрогнуло: нос лодки по-прежнему гордо возвышался над берегом, корма же погрузилась в воду. Черпак, спички, соломенная шляпа, оставленные в лодке накануне, качались на легкой ряби, будто дрейфующие суда.

Когда лодку выволокли на песок и перевернули вверх днищем, Пулат заметил, что конопатка в нескольких местах обшивки выковыряна чем-то острым: на смолистой поверхности досок остались свежие царапины.

— Ну, что там такое? — Серафим Александрович подслеповато склонился над обшивой.

— Рассохлась. На берегу валялась, наверное, — беспечно ответил Радик.

Пулат промолчал, но он был убежден, что конопатку расковыряли и сделано это было недавно, скорей всего прошлой ночью.

— Друзья мои, обстоятельства вынуждают нас принять коллективное решение. — Серафим Александрович повертел в руках огрызок сапога и сердито отшвырнул его в заросли. — Давайте посоветуемся, обдумаем наше положение… Дело обстоит так: в лодке течь. Перед нами два варианта: возвратиться с первым караваном барж в Чиназ или попытаться сделать ремонт. У нас есть шпагат, воск, вазелин, клейкий пластырь — это заменит конопатку.

— Какие варианты? — запальчиво крикнул Радик. — Мы уже в тугае. Смешно возвращаться из-за какого-то пустякового ремонта!

Серафим Александрович внимательно поглядел на ребят.

— Я хочу, чтобы вы высказались без показной храбрости, как взрослые, самостоятельные люди.

Пулат молчал.

В самом деле, не лучше ли вернуться? Робость перед этой незнакомой тугайной страной, где к тайнам дикой природы примешиваются еще тайны каких-то враждебных сил, боролась в нем с острым мальчишеским любопытством и жаждой необычного, с интересом к вольной жизни путешественников.

Позавчера, не задумываясь, он высказался бы за возвращение… А сегодня?

Чувствуя на себе взгляды, он сказал сдержанно:

— Поплывем дальше.

— Ну, хорошо! — Серафим Александрович широко улыбнулся. — Тогда за работу. Конечно, обидно возвращаться с полпути.

Пока Серафим Александрович рылся в своем рюкзаке, Пулат спросил Радика как можно равнодушнее:

— Как будто кто-то проковырял лодку, правда?

— Кому тут ковырять, шакалам?

— А царапины видел?

— От камней это.

Пулат пожал плечами. Хоть бы от камней!

К вечеру следующего дня должны были добраться до озера Калган-Сыр, образовавшегося на месте старого русла реки.

Сырдарья тут широко разливается, дробясь на множество плесов и фальшивых протоков. Не раз путешественникам приходилось уже тащить лодку волоком по мелководью. Местами тугай отступал за мощную стену камыша.

Над камышовыми просторами скользили в воздухе медлительные цапли, пролетали стремительно стайки уток, неумолчно стоял птичий гомон.

Зоркий Пулат разглядел на берегу стадо кабанов. Вся команда по очереди рассматривала их в бинокль. Мальчики боялись шевельнуться, чтобы не спугнуть животных.

Неожиданно с левого берега донесся протяжный человеческий крик: «Э!.. Ва-ва-ва-ва-ю!..» — и затем трудноразличимые, смазанные расстоянием и пространством слова.

— Этому человеку нужна помощь, — неуверенно объяснил Пулат.

— Да, ишак у него попал в трясину, надо помочь, — сказал Серафим Александрович.

Лодка повернула к берегу.

По берегам Сырдарьи встречаются участки с вязкой солончаковой трясиной — батмаком. Это коварная ловушка для животных. Плотная поверхность как будто держит, не проваливается. Еще немного — вот и вода. Жадными губами животное припадает к воде и долго пьет. Можно бы и возвращаться, да не тут-то было! Ноги мертвой хваткой держит страшная сила. Медленно и неумолимо трясина засасывает свою жертву все глубже.

Пока лодка приближалась к берегу, охотник-казах торопливо рассказывал:

— Моя кунас-фазан гонял, ишак-шайтан река ходил. Теперь пропал, наверно, вай-вай!..

Лодка прошуршала бортами о камыши, за ними открылась маленькая мелководная бухточка.

Ишак погрузился глубоко, светлое его брюхо лежало уже на поверхности рыжей грязи.

— Совсем пропал! — причитал хозяин. — Хороший, умный был, много работал… Старый уже.

— Да, дело плохо. Не вытащить нам его, только напрасно мучить будем, — сказал Серафим Александрович.

По настилу из камыша мужчины подобрались к животному и продели веревку ему под грудь. Напряглись, побагровели от усилий, захлопала под ногами вода, тяжко вздохнул обреченный ишак.

— Нет, все кончено.

Охотник понимающе закивал головой.

— Пристрелить надо, чтоб не мучился.

— Йук[9], пуля мало, порох тоже мало.

Серафим Александрович подал ему свое ружье.

Охотник поцокал языком, погладил изукрашенные насечками стволы и, как показалось, без особой жалости прицелился в голову бедному животному.

— Постойте, амаке![10] Не убивайте его! — закричал Пулат. — Серафим Александрович! Давайте еще раз попробуем его спасти. У нас ведь есть саперная лопата, мы с Радиком откопаем его. Я вас очень прошу. Ему же жить хочется!

Охотник неодобрительно сказал Пулату на плохом узбекском языке: дескать, батыру не пристало бояться выстрелов и крови, но Серафим Александрович попросил охотника не торопиться стрелять.

— Ну что ж, давайте тогда приниматься за дело, — проговорил он медленно, прикидывая в уме, как лучше организовать спасательные работы.

По команде Серафима Александровича ребята подсунули весла под увязшего ишака, пока мужчины подтаскивали по камышовому настилу обе лодки вплотную к животному. Потом Серафим Александрович принялся энергично откапывать задние ноги ишака, не обращая внимания на ворчание хозяина. Ребята ворохами таскали камыш и подтыкали его под брюхо животного, обливаясь потом, углубляли ямы вокруг ног, вычерпывали из них воду.

Это и в самом деле была тяжелая работа.

Охотнику уже давно надоел этот никчемный, по его убеждению, труд, он присел у костра, на котором закипал чайник.

Наконец Серафим Александрович велел всем войти в лодки: он и Пулат — в одну, охотник и Радик в другую. Четыре весла поддели ишака и уперлись в борта лодок. Одновременно, по единой команде, все четверо навалились на весла-рычаги. Зачавкала, задышала злобно трясина, закричал от боли несчастный ишак, и с утробным вздохом трясина нехотя отпустила свою жертву.

Ишака выволокли на берег, с трудом поднялся он на ноги и, хромая, медленно побрел в сторону от страшного берега.

— Ура! — завопили ребята во весь голос, и эхо многократно повторило этот радостный торжествующий крик, а Серафим Александрович отсалютовал выстрелом из обоих стволов ружья.

Только хозяин, кажется, не испытывал удовлетворения и радости.

— Все равно пропал ишак, работать не сможет.

— Ну и что ж! — возразил ему Пулат. — Зато живой остался. Пусть он теперь считается на пенсии.

Потом присели у шалаша Бергена-ака[11] — так звали охотника — выпить чаю и обменяться новостями. Берген-ака спросил, далеко ли направляются путешественники и не заедут ли они в гости в кишлак Аит-Бузум, это близко от реки.

Серафим Александрович обрадовался, ведь в Аит-Бузуме живет его старый знакомый Юлдаш-бобо[12]. Они обязательно заглянут к нему.

Давно осталось позади место происшествия, а мальчики никак не могли успокоиться.

Серафим Александрович, усталый, но тоже очень довольный, стал оживленно рассказывать:

— Лет тридцать назад неподалеку от Чиназа в батмаке увяз верблюд. Тащили его, тащили, час был поздний, решили оставить до утра. Утром глянули — что за чудо? Пропал верблюд! А по батмаку следы тигра. Значит, тигр вытащил верблюда из трясины, переплыл с ним на другую сторону и там сожрал. Переправились на другой берег и, точно, нашли остатки верблюда. Вот какая силища у тигра!

— А интересно, кто сильнее: тигр или лев? — спросил Радик.

— Не знаю, но могу сказать, что в тугаях у тигра был серьезный противник. Кто бы вы думали?

Ребята недоуменно пожали плечами.

— Кабан. Да, да! Если матерому кабану удавалось заметить тигра раньше, чем тот прыгал ему на спину, то он сам нападал, и тигр тогда старался удрать. Только разъяренный кабан-секач часто бывал быстрее тигра, догонял и убивал его.

Глава седьмая СЫРДАРЬЯ И ПТОЛЕМЕЙ

Всем ребятам, которые любят путешествовать, интересно будет узнать про древние карты, нашего края.

Я запомнил рассказ Серафима Александровича, чтобы в классе пересказать. Вот примерно какая была смешная неправильная карта.

Из дневника П. Хангамова.

Ночевать остановились на большом острове. Серафим Александрович выбрал для лагеря высокий бугор. Пока мальчики растягивали полог, Серафим Александрович прошелся вдоль берега и нашел глубокую заводь. Тут обязательно должна быть рыба.

— Вчера, друзья мои, на кухне я дежурил, сегодня ваша очередь, — объявил он, вернувшись в лагерь. — Ну а кто из вас — решите сами.

Добровольно вызвался Пулат.

— Сумеешь уху сварить, Пулат-джан?

Серафим Александрович подробно объяснил мальчику, как варить уху: сначала варится мелкая рыба в марлевом мешочке — это для навара; содержимое мешочка потом выбрасывается, затем кладется лавровый лист, перец, морковь, лук и картофель, а в последнюю очередь — крупная рыба, нарезанная кусками.

— Это будет двойная уха. Все понял?

Пулат весело и быстро соорудил очаг. Возле углубления для костра вбил в землю две рогульки, на перекладину над огнем повесил ведерко с водой для ухи. Потихоньку насвистывая, нарубил дров, сноровисто почистил и помыл овощи и побежал к рыбакам.

Радька прямо светился от удовольствия. Он поймал первую рыбу. Правда, на большом кукане[13] его маленький подлещик выглядел неказисто, но Пулат с завистью потрогал Радькин улов.

— Ну, здорово! Молодец ты, Радька! Завтра моя очередь ловить.

— Не думай, что это так просто. Я вспотел, пока поймал мою рыбу. Может, ты ничего и не поймаешь на первый раз, но не огорчайся, я тебя научу.

Не хотелось Пулату уходить от рыбаков, да надо: рыбы уже достаточно и солнце низко.

Теперь, когда Радька сам поймал рыбу, Пулату особенно захотелось так сварить уху, чтобы Серафим Александрович похвалил его.

По праздничным дням дома у Пулата дедушка варил плов. Ох и вкусный же плов получался! Мальчик не раз наблюдал, как неторопливо и торжественно дедушка доставал из-за голенища сапога нож с красивой ручкой и узорами по лезвию и делал несколько надрезов на стручках красного горького перца, прежде чем положить их в казан[14].

Пулат так же надрезал и бросил в кипящую уху три стручка, попробовал юшку[15] на вкус, немного подумал и добавил еще один.

Уха получилась славная — ароматная, янтарного цвета. Вот только жидковата. Да и что это — десяток картофелин и несколько луковиц и морковок на целое ведерко!

Громадное оранжевое солнце быстро скатывалось за камыши, разливая повсюду розовый свет. Парок над ведерком и сама уха тоже порозовели.

Пулату очень хотелось есть. Ему казалось, что этой ухи будет маловато на троих. Не долго думая, он высыпал в ведерко коробку макарон.

Рыбаки вернулись в сумерки.

— Ну, как дела, повар? — весело спросил Серафим Александрович.

— Все готово к ужину! — в тон ему ответил мальчик.

— Не надо еще одного соменка добавить?

Пулат взглянул на полное до краев ведерко и с сожалением качнул головой.

— Некуда уже.

— Ну, тогда быстренько купаться!

Все трое полезли в воду. Место оказалось не совсем удобным для купания: в двух метрах от берега дно уходило в глубину, да и течение быстрое. Зато хорошо нагретый за день чистейший песок ласково согревал купальщиков.

Южные сумерки коротки. Скоро стало настолько темно, что маленький костер на берегу светил им, как маяк.

Усталые, с чувством удовлетворения от прожитого дня, уселись мальчики у костра. Глаза их поблескивали в свете багровых сполохов.

Серафим Александрович сунул ложку в ведерко.

— Ба, Пулат-джан! Что же это ты натворил тут, дружище?

— Я хотел, чтоб сытнее…

Серафим Александрович рассмеялся.

— Это изобретение. Уха с макаронами.

— Ничего, — сказал Радик, голодными глазами наблюдая, как наполняются миски ароматным варевом, — лишь бы побольше.

Нетерпеливо, обжигаясь, он сунул в рот ложку…

— Хо!.. О!..

— Осторожно, не обожгись!

— Горит… Перец… — выдохнул Радик.

— Да… — Серафим Александрович помахал ладонью перед раскрытым ртом. — Душевная ушица.

Пулат расстроился. Так хотелось повкусней угостить товарищей…

Серафим Александрович ободрил мальчика:

— Не вешай носа. Я и не предполагал даже, что уха с макаронами может оказаться настолько вкусной. Обязательно угостим твоим изобретением Михаила… И перец — не беда. Старики говорят, красный перец кровь очищает. А чтоб не жгло во рту, чайку попьем вволю!

Пулат успокоился только тогда, когда заметил, как быстро пустеет ведерко.

Чай пили долго, блаженно, в молчании.

Серафим Александрович заговорил тихо, как будто не хотел нарушать глубокой тишины и покоя вокруг. Даже река как бы остановила свой бег в темноте.

— В давние времена купцы хорошо знали Сырдарью, приходили к ее берегам с большими караванами дорогих товаров. Здесь сходились пути из Древнего Китая, сказочной Индии, из богатой Руси, из Рима, Греции и Венеции. Сегодня мы плывем по реке, и она кажется нам дикой. Люди почти не оставили на ее берегах следов своего пребывания, хотя этим районом мира интересовались с древних времен. Взять хотя бы географические карты, которыми руководствовались древние путешественники. Трудно представить, но первая известная науке карта Средней Азии появилась восемнадцать веков назад, во втором веке. Составил ее знаменитый греческий ученый-географ Клавдий Птолемей, хотя он никогда не бывал здесь.

— Как же он мог составить карту, если не бывал в наших краях? — удивился Пулат.

— Со слов купцов… Представьте, по бескрайним просторам прокаленной солнцем пустыни с сыпучими песками, через такырные голые степи идет серый от пыли караван верблюдов, груженных товарами. Ни конь, ни верный ишак не могут преодолеть безводных пустынных пространств, только верблюд способен на это. Впереди проводник. По приметам, известным одному ему, ведет он караван от колодца к колодцу. А между колодцами — долгие дни изнурительного пути. Переходы от одного торгового города до другого занимали многие недели и даже месяцы. Например, от Сарая до Органчи караваны шли почти два месяца. У колодца делали остановку, чтобы напоить верблюдов, дать им отдохнуть и подкормиться на скудных пастбищах. Да и людям нужен был отдых.

Первым делом расчищают колодец от грязи и проверяют, не иссякла ли, не испортилась ли вода. Ведь караваны проходят редко. Вдруг не стало питьевой воды, тогда беда: нужно быстро идти к следующему, иначе смерть.

Иногда у колодца сходились два встречных каравана. Это редкая удача. Люди обменивались новостями, рассказывали о трудностях пути, о виденном в дальних городах и странах.

Вот так, по крупице, многими десятками и сотнями лет накапливались сведения о древних странах и народах. Верные сведения перемешивались с ошибочными и приукрашивались сказками и легендами.

Долгие годы накапливал Птолемей географические сведения о Средней Азии, черпал их из рассказов бывалых купцов, сопоставлял факты, отбрасывал противоречия и составил, наконец, карту.

Конечно же, она была неточной. Например, Гирканское море — так в древности называли Каспийское море — изображалось прямоугольником, вытянутым с запада на восток. Вы бы его ни за что не узнали по очертаниям. Аральское море вообще не было показано. Приблизительно обозначены государства и территории — Согдиана, Маргиана, Скифия, Органца, Сарай…

Рассказывая, Серафим Александрович рисовал палочкой на площадке у костра.

— Этой картой люди пользовались более полутора тысяч лет.

В начале четырнадцатого века венецианцы заключили соглашение с ханом Узбеком о торговле и о транзите товаров. Однако торговле всегда мешали войны. В конце века грозный Тимурленг захватил и разрушил богатые торговые города Сарай и Органчи и тем нарушил великий торговый путь в Среднюю Азию. С этого времени товары, доставленные к Гирканскому морю, грузились на корабли и направлялись к его южному побережью, к городу Астрабаду.

Итальянцы были хорошими мореходами, и Гирканское море на их карте того времени выглядело почти так же, как теперь. Зато Средняя Азия изображалась по-прежнему, по картам Птолемея. Наша Сырдарья называлась Яксарт, и на карте ее обозначали текущей с востока на запад и впадающей в Гирканское море. Правители среднеазиатских государств — ханы и эмиры — вместе с невежественным духовенством с древних времен препятствовали проникновению в этот район исследователей, жестоко преследовали своих ученых. Известны случаи, когда путешественников, проникших в Среднюю Азию, заточали в тюрьмы на долгие годы как преступников. И только много позже русские военные, а потом советские географы и картографы тщательно изучили каждый уголок нашего края и составили точнейшие карты, где правильно изображены не только моря и реки, но даже маленькие поселки и кишлаки… Спать давно пора, заговорились мы с вами, — спохватился Серафим Александрович.

— Расскажите еще, ведь не поздно. Завтра поспим подольше, — попросил Пулат.

— В другой раз. Не последний же у нас вечер у костра.

Когда ребята залезли под свой полог, Пулат шепнул Радику:

— Я первый подежурю.

Ему хотелось осмыслить рассказанное, хоть примерно изобразить в дневнике, как выглядела древняя карта. Интересно сравнить ту карту с нашей. Но каково было путешествовать по незнакомым странам без точных карт!

Пулат ясно представил длинную вереницу груженых верблюдов, медленно бредущих по выжженной степи к манящему зеленому берегу желтой реки. Караван охраняется вооруженными всадниками тоже на верблюдах. Седой купец в пестром наряде достает из-за пазухи шелковый платок, на котором нарисована карта с Гирканским морем и рекой Яксарт.

Ночные шорохи и крики уже не так беспокоили мальчика, как в первую ночь, и он как-то незаметно уснул над своим дневником, даже не выключив фонарика.

Глава восьмая НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ, НОВЫЕ ЗАГАДКИ

Шарип-ака видел нашего врага. Никто не хочет верить, а нас кто-то преследует.

Я знаю кто!

Своими глазами я видел (свидетелей нет) зайца, немного маленького (..............), лисицу (.....) и много грачей. По-латински я дома напишу.

Из дневника П. Хангамова

Радик проснулся, как от толчка. Серел рассвет. Похрапывал Серафим Александрович.

— Ух ты! Часовой называется! — Он выключил фонарик. — Сам дрыхнет и меня не разбудил.

Очень хотелось Радику растолкать товарища, но вдруг сквозь шум ветра он явственно услышал скрип весел в уключинах.

Сердце заколотилось. Кто-то чужой подкрадывается к лагерю! Мальчик замер. Может, показалось? Все тихо.

В одних трусах Радик выскользнул из-под полога. Не чувствуя утреннего холода, подобрался к самой воде. Лодка была на месте, но при бледном свете зари он увидел неподалеку на песке свежий след от киля чужой лодки.

Так и есть! Недавно кто-то здесь причаливал. Кто? Зачем? Будить Пулхана? Нет времени, ведь только что слышен был скрип весел… Записку бы оставить. Да, прямо на песке!

На миг задумавшись, Радик написал: «Пулхан, Радон».

Пулат поймет.

Выследить незваного гостя, не дать ему скрыться! Торопливо пошел он по песчаной отмели. Кончилась отмель, поднялся на обрывистый берег. Скоро уже заводь, где накануне Радик поймал свою первую рыбу.

Вдруг перед ним возник страшный лохматый пес и не спеша двинулся навстречу…

С ловкостью кота Радик взлетел на джиду, не заметив сгоряча, что поранился об острые иглы.

Пес подбежал к дереву, глухо и лениво гавкнул, походил вокруг и улегся неподалеку.

— Откуда ты взялся, зверюга? — говорил ему Радик дрожащим голосом. — Иди своей дорогой. У меня срочное дело. Понимаешь ты или нет? Я же вижу, ты не дикий, сторожи двор хозяйский или стадо. Я не вор. Видишь, у меня ничего нет… Трусы одни…

Пес дружелюбно шевельнул хвостом, но поста не покинул.

— У, зверюга! — продолжал мальчик, чуть не плача. — Притворяешься, а слезу — сожрешь. Вон у тебя брюхо какое, как у дирижабля.

Его охватило отчаяние. Что же делать? Не сидеть же до вечера на этой колючке! Звать на помощь или ждать, пока товарищи выручат?

А ветер крепчал и все заметнее раскачивал дерево…

Пулат проснулся от того, что конец полога щекотал и щекотал ему лицо. Он сообразил: это Радька вылез и не заправил полог под кошму. Порывами налетал ветер, под берегом тяжело плескались волны.

Пулат полежал с закрытыми глазами. Друг не возвращался.

Не случилось ли чего? Ведь еще так рано! Куда он делся, да еще раздетый?

Натянув джинсы, Пулат выскочил наружу и сразу же увидал с откоса Радькину записку на песке.

Тревога прохватила ознобом. Чего бы это Радону спозаранку вздумалось играть в загадки? Загадка, правда, пустяковая: он — Пулхан — находится здесь, а Радон — это Радька Донской — там, куда указывает стрелка. Надо искать. Что-то случилось!

Пулат бежал вдоль берега, внимательно вглядываясь, нет ли новых знаков на песчаной отмели. В нескольких местах на песке хорошо отпечатались босые Радькины ноги. Здесь он, наверное, влез на откос, потому что отмель кончилась.

Куда идти дальше? Следов не видно. Быстрым шагом он пошел вдоль обрывистого берега и неожиданно увидел Радьку метрах в пятидесяти, на дереве.

Что за фокусы?!

Решено: незаметно подкрасться к нему под прикрытием кустов…

Радька с кем-то разговаривает. С кем бы это? Странно!

На четвереньках Пулат уже почти вплотную приблизился к Радькиному дереву. Он уже мог даже различать отдельные слова…

И тут перед ним появился страшный пес. Вышел из-за кустов и уставился слезящимися красными глазами.

На миг Пулат остолбенел, затем гавкнул не своим голосом, чем явно озадачил собаку, и рванулся к берегу, к воде, напролом через кусты.

Мчался он с легкостью джейрана и прямо с обрыва сиганул в реку.

Как видно, пес не очень спешил за ним — лохматая собачья голова показалась на высоком берегу, когда мальчик отплыл довольно далеко.

Громко шлепая по воде ладонями, Пулат заорал что было силы:

— Радька, пробирайся к Дарье, я его отвлекаю!

Пес лениво лаял и трусил по берегу наравне с Пулатом.

Скоро и Радик скатился в воду.

— Ты это с ним разговаривал? — спросил Пулат, когда друг подплыл ближе.

— Я не разговаривал, я ему внушал…

Из-за пригорка появился человек и окликнул собаку. Потом по-узбекски спросил мальчиков:

— Вы что за люди?

— Мы путешественники из Ташкента, — ответил Пулат.

— В воду зачем залезли? Собаки испугались? Вылезайте, она смирная, не тронет.

— Мы не боимся, а просто купаемся.

Незнакомец недоверчиво усмехнулся:

— Еще прохладно купаться.

— Вы тоже путешествуете, дядя?

— Нет, я живу тут неподалеку, на ферме.

— За поворотом наш лагерь, приходите к нам в гости.

— Спасибо, приду…

Серафим Александрович удивился и обрадовался, когда, пробудившись, застал мальчиков за интенсивной зарядкой.

— Смешная вы публика! То вас не добудишься, а то встаете до солнца.

Пока Серафим Александрович брился, Пулат разжег большой костер. Так приятно у огня! Ребят знобило до сих пор.

Потихоньку смазали йодом Радькины царапины, и тот стойко перенес страдания.

— Все из-за тебя, — ворчал он. — Такой ты часовой!

Пулат виновато молчал.

Вскоре пришел рыбак и принес им в подарок большущего, еще живого сазана.

— Вы друг Михаила-ака, не так ли? — спросил он Серафима Александровича после приветствия. — Я это сразу узнал по лодке. Меня зовут Шарип. Я механик с фермы.

Знакомый Бобик — так назвал его Радик — пришел вместе с хозяином и устроился неподалеку от ребят, время от времени помахивая хвостом в знак расположения и дружбы.

Серафим Александрович долго разговаривал с гостем о житье-бытье, угощал его, а на прощанье подарил перочинный нож.

— Извините, брат, — смущенно сказал гость, прежде чем проститься, — мне показалось, какой-то человек хотел украсть вашу лодку…

Пулат замер в напряженном внимании.

— Белые палатки я издали заметил, а когда ближе подплыл, увидел — кто-то копошится возле лодки. Удивился очень: городские люди любят спать долго. Хотел поздороваться, а он сильно побежал в сторону от лагеря. Не понравилось это мне. Причалил я и пустил собаку — она смирная, только с виду страшная. Думал, загонит она его на дерево, хозяева проснутся, вот и узнаем, зачем этот человек, как вор, в темноту прячется.

Осмотрели лодку. Цела, но привязной конец перерезан. Следов не видно, кругом отпечатки босых ребячьих ног, и только. Не мог же похититель не оставить никаких следов на сыром песке? Может быть, в предрассветных сумерках рыбаку Шарипу померещилось? Но тогда почему перерезана веревка? А перерезана ли? Просто перетерлась о борт — вон какие сегодня волны!

— Слушай приказ! — шутливо воскликнул Серафим Александрович, но голос у него был не очень веселый. — На ночь лодку будем вытаскивать на берег, весла — убирать. Вещи не разбрасывать…

«Не почудилось ли Шарипу? Никогда не слышал, чтобы на Дарье лодки воровали… Ах, глупости все это!» — решил Серафим Александрович.

На этот раз Пулат был абсолютно убежден, что рыбак спугнул их тайного противника. «Два дня назад расковырял швы, думал, испугаемся и вернемся. Сорвалось! Что делать? Похитить лодку. Чего проще! Надо все-таки поговорить с Серафимом Александровичем… Но где же следы? У Михаила сапожищи не то что на песке — на тропе след оставят! Что ни говори, следопытское дело нелегкое. Вот когда пригодился бы Нюськин Малыш, хотя на своих он все равно не лаял бы».

День выдался ветреный. На воде это чувствовалось особенно. Волны сильно били в борта лодки. Трудно удержаться вразрез волне, продвигались медленнее, чем накануне.

Сначала мальчики гребли азартно — Пулат правым веслом, Радик левым, но скоро устали.

А ветер все выше вздымал волны и заметно прижимал лодку к берегу. Часа два работали веслами, а остров, на котором ночевали, был еще виден.

Серафим Александрович сменил ребят, но и ему не по силам было бороться с ветром и волнами. Приближаться же к высокому обрывистому берегу опасно, можно попасть под обвал.

Не раздумывая, Серафим Александрович направил лодку в узкий затон, заросший по берегам ветвистыми ивами.

Здесь, на тихой воде, они могли наконец передохнуть от борьбы с ветром.

— Команда до обеда увольняется на берег. По всему видно, ветер этот упадет не скоро. Поглядите тугай изнутри, — сказал Серафим Александрович.

Мальчики отправились по берегу вдоль залива.

Это был хороший, глубокий затон. Узкий в горловине, при слиянии с рекой, он постепенно расширялся метров до тридцати.

Вскоре ивняк стал редеть, и на смену ему появились джида, туранга и облепиха. Берег понижался.

Пробираться сквозь заросли ребятам было нелегко. Местами колючие ветви переплелись так тесно — обойти невозможно. Тогда они проходили у самой воды, а то и по воде или ужами проползали в узкие звериные проходы.

Пулат на случай опасности раскрыл лезвие своего большого перочинного ножа, но никто им не попадался.

Радик предложил устроить скрытый наблюдательный пункт у воды, где прохладнее.

Только начали они маскироваться, как у них над головами раздалось карканье.

Мальчики задрали головы и увидели на ветках дерева десятка два молодых грачей.

Птенцы сидели и совсем низко и высоко, возле покинутых гнезд, но чувствовали себя неуютно.

Взрослые грачи, полетав, садились на ветки рядом с молодыми, и те наскакивали на них с раскрытыми клювами. Но взрослые не собирались их кормить. Они боком, боком отодвигались к краю ветки и взлетали. Большинство молодых еще боялись воздуха, не верили в свои крылья, хотя голод и выгнал их из гнезд.

Радик осторожно полез на дерево. Вот он уже близко от птенцов, рукой достать, а те, глупые, только орут и косятся на него.

— Прямо над головой, — подсказывает Пулат.

Радик взглянул вверх и над самой головой увидел двух птенцов. Размером они были чуть меньше, да голоса у них тоньше, а так — как взрослые. Он протянул руку и схватил одного за ногу.

Вот начался переполох! Грачонок отчаянно захлопал крыльями и закричал. Его сосед со страху полетел, и вместе с ним половина молодой стаи. А какой галдеж поднялся! На весь тугай.

— Да осторожно, ты ему ногу оторвешь! — крикнул снизу Пулат. — Отпусти!

— Ну и оторву, а чего он так больно…

В этот момент Радькина нога скользнула по ветке, он потерял равновесие и полетел в воду. Падая, он, конечно, выпустил грачонка, и тот с пронзительным карканьем скрылся в зарослях.

Пулат хохотал до слез.

Мокрый и грязный, в разорванной майке, Радик выбрался на берег и крикнул запальчиво:

— Эт-то т-тебе не п-пройдет! С-сам п-поймать не можешь, а д-другим мешаешь! Как дам по шее!

— Я тебе сам дам, живодер!

Радик повернулся и, прихрамывая, пошел прочь.

Пулат рассмеялся ему вслед — уж больно комичный был у того вид: порванная майка, вся в тине и водорослях, висела на одном плече, на бедре ссадина, ноги по колено в тине, с широкополой шляпы капает вода.

Беззаботно насвистывая, Пулат закончил маскировку наблюдательного пункта. Но на душе у него было неспокойно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым, но смеяться над товарищем в беде нехорошо. «Радька сам виноват! Зачем ему понадобился этот грачонок? Тоже мне охотник! Наверное, ногу ему повредил».

Сидеть в душной тени одному было скучно и тревожно, но возвращаться следом за товарищем не хотелось: еще подумает, что струсил один в тугае.

И Пулат остался.

Мысли вновь обратились к загадочным происшествиям последних дней…

Неожиданно метрах в двадцати на противоположном берегу затона Пулат увидел зайца! Настоящего зайца, как на картинке! Живого дикого зверька!

Смешно семеня передними лапками, прядая ушами, заяц осторожно подбирался к воде. Что-то беспокоило зверька, он беспрестанно оглядывался. Немного попив воды, легко и бесшумно поскакал вдоль берега и исчез в колючке.

Не прошло и минуты, как к воде, в том самом месте, где только что пил заяц, мягкой вкрадчивой походкой вышла лисица. Нервно повела носом вверх и в сторону и аккуратно стала лакать воду.

Мальчик сидел не дыша. Жаль, что Радька ушел, вот посмотрел бы!

Восторг первооткрывателя рвался наружу. Пулату как можно скорее хотелось поделиться своей радостью. Впервые он увидел настоящих диких зверей на воле…

Вот здорово!

Когда Пулат прибежал в лагерь, ветер дул с прежним усердием.

Серафим Александрович возился с переметом, Радик разжигал костер на берегу, защищенном от ветра уступом.

— Я видел лисицу и зайца! — громко и радостно крикнул Пулат.

Серафим Александрович поднял на него заинтересованный взгляд, но, нахмурившись, будто вспомнив что-то, сказал негромко:

— Сначала объясни, пожалуйста, почему ты затеял ссору?

— Я? — удивился Пулат, но, взглянув на товарища, усердно раздувающего огонь, замолчал.

«Значит Радька наябедничал?»

— Я ничего плохого…

— Кажется, я ошибся в вас, — перебил Серафим Александрович. — В походе — как в бою: с каждым может приключиться беда — и тогда товарищ поможет, выручит… А вы? Один — лодырь, кашу сварить не умеет, второй и того хуже, друга в беде бросает. Может быть, в вашей школе это и называют дружбой, но, по-моему, так поступают эгоисты и себялюбцы… Разве я могу положиться на вас? Разве вы можете довериться один другому?.. Два, три, десять товарищей — это один коллектив, один организм. Два эгоиста — это два чужих человека, как ни крути!..

К вечеру ветер утих, но пускаться в путь было уже поздно. Заночевали у затона.

Это был грустный вечер. Не слышно было веселых шуток, интересных рассказов, да и самое молчание, напряженное и гнетущее, удручало.

Спать легли рано, еще алела узкая полоса на западе.

Радик долго ворочался и вздыхал. Наконец придвинулся вплотную и зашептал:

— Ты н-не думай, я завтра с-скажу Серафиму. Это у меня с-сгоряча п-п-получилось, ну, шутя вроде…

Не дождавшись ответа, вздохнул тяжко и отвернулся.

Пулат лежал на спине и глядел сквозь марлю полога на первые звезды в погасающем небе.

«Ой, да сегодня выходной! — вспомнил он. — Наверно, дядя Карим приехал в гости или к папе пришли друзья с работы. Сидят на топчане[16] в саду, шутят, смеются, плов кушают…»

Неужели и вправду он, Пулат, эгоист-себялюбец? Это значит — только себе делать хорошо, заботиться только о себе и ни о ком больше. А он заботится? О ком?

До сих пор этого от него не требовали. Все что-то делали для него. Мама, папа, бабушка… Даже Серафим Александрович зачем-то взял его с собой в тугаи, а теперь вот огорчается… А Пулат? О ком он позаботился?.. Стало быть, все-таки эгоист…

Утром Радька действительно честно рассказал, как было дело.

— Это хорошо, что ты нашел в себе мужество признаться, — сказал Серафим Александрович, — только от своих вчерашних слов я не отказываюсь.

Глава девятая ПТИЧИЙ ОСТРОВ

Мы приплыли на большой остров, называется Птичий — и правильно, тут много-много птиц, сосчитать трудно. Я схему местности нарисовал.

Из дневника П. Хангамова

Серафим Александрович уже дважды ошибся, ожидая за очередным поворотом реки увидеть Птичий остров. Года три не был он здесь, карты нет, чтобы свериться, а память — неверный подсказчик.

Остров обозначился, когда подошли к нему вплотную. Издали его легко было принять за высокий лёссовый бугор на берегу. Основное русло огибало его слева, а справа блестел под солнцем широкий мелководный плес. На правом берегу, прямо напротив острова, виднеется протока.

— Вот оно — устье Курук-Келеса, — сказал Серафим Александрович со значением.

Но Радик даже не обратил внимания на эти слова, сейчас его больше всего интересовал остров, на котором им предстояло провести недели две.

Зато Пулат обратил, он-то хорошо запомнил тот ночной разговор в Чиназе. Как сказал Макар Серафиму Александровичу там, во Франции? Да, вспомнил, точно: «Перед уходом закопал я захоронку под лачужкой на левом берегу реки. От того места напрямик через островок как раз видно устье Курук-Келеса». Вот только в чем вопрос: уцелела ли та лачужка, под которой закопана захоронка, ведь сорок лет прошло, как говорил Серафим Александрович.

На высоком каменистом уступе Птичьего острова росли ивы и тополя. Остальная видимая часть курчавилась низкорослыми деревьями и кустарниками.

Ребята невольно залюбовались узким гротом, делящим остров на две неравные части. Ветви джиды и облепихи образовали зеленый свод над гротом. Проток, ведущий в грот, такой узкий, что грести невозможно, веслом действовали вместо шеста. Течение чуть заметное.

Наконец берега протока раздались в стороны и открылась небольшая внутренняя бухточка. Справа и спереди бухточки — заросли камыша, через них вода скатывается в реку. Даже лодку не нужно привязывать: некуда ей деться.

Поблизости от берега бухточки желтеет большой старый шалаш. В нем живет Михаил Никитич, когда останавливается тут.

«Прямо остров Монте-Кристо», — подумал Пулат.

Лагерь решили разбить на бугре, между деревьями. Отсюда слышен плеск воды на кромке острова и, если долго смотреть, кажется: не река бежит мимо, а остров-корабль плавно скользит вперед и белые облака весело уплывают за корму.

Радик добровольно принял на себя хозяйственные заботы по лагерю: распаковал рюкзаки, взялся заготовить на вечер топливо. Он надеялся, что Пулат станет ему помогать и так незаметно, в работе восстановится их дружеское доверие. Но Пулат взял блокнот и отправился к скалистым нагромождениям в середине острова. С высокого камня он долго изучал окружающую местность.

Остров и впрямь напоминал корабль с высоким каменным носом и широкой низкой кормой, сплошь заросшей густым камышом. В камышах гнездилось множество птиц, оттуда слышалась неумолчная возня, писк, гогот и хлопанье сильных крыльев. Слева, через главное русло, до высокого лёссового берега, поросшего тугаем, рукой подать, не больше ста метров, зато до правого берега вплавь не добраться — метров шестьсот, а то и больше.

Привольно разлилась Сырдарья. Повсюду сквозь заросли поблескивают затоны и протоки — для живности благодать!

Пулат, мысленно проложив прямую линию между устьем Курук-Келеса и той точкой, самой высокой на острове, где в настоящее время находился его наблюдательный пункт, устремил свой взгляд в сторону тугайных зарослей по левую сторону главного русла. Но сколько он ни напрягал зрение, не смог разглядеть ничего, что могло бы сойти за остатки старой лачужки, под которой закопана таинственная захоронка.

Спустившись на землю, Пулат набросал в блокноте план расположения острова, реку, прибрежную зону. Постепенно контуры острова заполнялись обозначениями деревьев, кустарников, камышей, нагромождений валунов…

Взгляд Пулата случайно упал на инициалы П. Ф., вырезанные на коре тополя, в метре от земли. Интересно, кто это П. Ф.? Во всяком случае, вырезано это было, видно, недавно, кора не успела зарасти.

Мальчик вернулся в лагерь, когда солнце подернулось пепельной дымкой.

Серафим Александрович неподвижно сидел над удочками. Поплавки лениво покачивались на поверхности. Клева не было.

— Я уж им и макуху[17] предлагал, и пшеничку — не желают кушать. Сделай милость, Пулат-джан, излови-ка мне несколько кузнечиков. Может, это им понравится.

— Хоп, — бросил на бегу Пулат и помчался на поляну.

Радик с чувством хорошо выполненного долга валялся на кошме. У него было лирическое настроение, он пел.

Сказать правду, у него неплохо получалось! Не то чтобы он был хороший певец или обладал красивым голосом, а как-то приятно, славно было слушать его:

Там за дальней непогодой Есть волшебная страна, Не темнеют небосводы, Не проходит тишина…

Пулату сразу виделись бушующие волны, лохмотья мокрых парусов и уставшая до изнеможения команда. А волшебная страна — вот она, красивый высокий остров в розовом закатном свете и ослепительное, необъятное водное пространство. И за стеной камыша птичий гомон… Все так мило его сердцу!

Особенно нравилось Пулату, когда Радька пел, как будто он хан Кончак. Курносый, с сивым вихром на макушке, толстенький, Радька по какому-то волшебству становился вдруг хитрым, коварным и могущественным Кончаком, уговаривающим, упрашивающим князя Игоря продать свою родину за подарки и пленницу.

Молодец Радька, здорово!

Отец у Радьки композитор, но он живет где-то в другом городе, и Радькина мать не любит, когда сын вспоминает про отца. Но все равно Радька тоже, наверно, станет композитором: голос у него глуховатый, а поет — будто рисует…

На кузнечиков у Серафима Александровича сразу пошло веселее. Сначала попалась длинная тощая чехонь, потом чистый, желтый с сизой спинкой сазан… И пошло, только дергать успевай.

Даже Пулат поймал большую красноперку. Ну, не очень, конечно, большую, зато сам.

— Ну, что, брат, — между делом спросил Серафим Александрович, — помирились вы с Радием?

— Помирились.

— Правильно. Мы, мужчины, публика великодушная. Соберите-ка, друзья, снулую рыбу да засолите, пока не испортилась.

И за работой Радик продолжал что-то потихонечку мурлыкать, а потом и говорит:

— Хочешь песню послушать, нашу, походную?

И запел вполголоса:

Зажмурясь от солнца, мы вышли в тугай, Остался в Ташкенте ответственный май, А прямо по курсу — туристское лето, Нам очень приятно и радостно это. Плыви же, дарьинка, по звонким волнам, Костер бивуачный, гори! Пусть песенка эта летит к небесам До поздней вечерней зари. Нас трое на судне, и нам нипочем Свист ветра в снастях и раскатистый гром, А волны, не меньше, чем в море могучем, Дарьинку несут на коварные кручи. Плыви же, кораблик, по звонким волнам, Костер бивуачный, гори! Пусть песенка эта летит к небесам До поздней вечерней зари.

Пулату понравилась песня. Конечно, она не такая, как по радио, но зато это их собственная песня: тут и дарьинка, и костер, и «волны, не меньше, чем в море могучем».

— Молодец, Радька! Ты и музыку сочинил?

— Нет, музыка народная, от других песен.

— Только вот…

— Что такое? — насторожился автор.

— Вот… «свист ветра в снастях»… В каких снастях? У нас даже мачты нет!

Радик вспыхнул, его авторское самолюбие было больно задето. Он сердито засопел и отвернулся, но вскоре лицо его просветлело:

— А если так: «Нас трое на судне, и нам нипочем надрывный свист ветра, раскатистый гром…» А?

— Годится, — с облегчением вздохнул Пулат: на этот раз обошлось без ссоры.

Пулата удивило, что Радька не хвастает. Песню сочинил и не хвастает! Наверно, переживает вчерашнюю «шутку».

— Научи и меня петь.

Забыв про рыбу, ребята принялись разучивать новую песню.

Глава десятая ДРЕВНИЙ ПУТЬ ПЕРНАТЫХ

Радька говорит, что история про людей, про древних и не очень древних, — самая интересная, а история животных и растений — не интересная.

Жалко, что он проспал рассказ Серафима Александровича о скафиринхе и древнем пути птиц нашей родины, тогда бы он узнал.

Вот бы поехать на раскопки! Я бы все-все, любую трудную работу делал!

Из дневника П. Хангамова

Как только солнце скатилось в мглистую дымку на горизонте, тонко, раздражающе зазвенел неподвижный воздух — налетели комары. Ребятам пришлось спасаться от них под пологом. Весело наблюдать изнутри безуспешный штурм марлевых стенок накомарников скопищем кровопийц. Стоит неосторожно приблизить к марлевой стенке плечо или руку, как в них через марлю вонзаются десятки жадных комариных хоботков.

Только Серафиму Александровичу комары, казалось, не причиняли беспокойства. Он забрался под свой полог тогда, когда были поставлены все четыре перемета[18].

— Сеньоры, ужинать приглашаю в свою кают-компанию.

Ужинали в темноте, потому что комары не давали вылезти из-под полога, чтобы поддержать костер. Впрочем, на востоке уже начал разливаться белесый свет восходящей луны.

— Серафим Александрович, — сказал Пулат, — здесь столько птиц — целая туча. Если выстрелить, они, наверное, все небо закроют крыльями.

— В этих местах — в низовьях Сырдарьи, на Аральском море — гнездуется множество птиц. А сколько их во время перелетов! Некоторые породы уток, гусей и других водоплавающих даже зимуют здесь — Арало-Тургайский коридор близко.

— А что это — Арало-Тургайский коридор?

— Это древний и самый большой в нашей стране путь болотных и водоплавающих птиц. Из мест гнездования в тундрах и на северных побережьях летят птицы осенью на зимовку, а весной вновь возвращаются на родину…

Ребятам уже известно: когда Серафим Александрович начинает говорить напевно, врастяжку, будет увлекательный рассказ. Сдержанность сменяется широкой жестикуляцией, глаза загораются возбуждением — это видно даже при тусклом лунном свете.

— Домой приедете, взгляните на карту. На север от Аральского моря на тысячу километров простирается озерная страна — Тургай. Эти озера — следы великого пролива, некогда соединявшего древние моря.

Серафим Александрович некоторое время ел молча, потом коротко глотнул из фляги холодного чаю и откинулся на рюкзак, как на спинку кресла.

Не спеша, со смаком раскуривая свою большую трубку, он продолжал:

— Миллионов этак семьдесят лет тому назад наша Земля выглядела совсем не так, как она выглядит теперь. Тогда значительную часть территории нынешних республик Средней Азии и Казахстана занимало громадное море. Каспийское и Аральское моря были единым морем, и они соединялись проливом с исчезнувшим впоследствии Внутрисибирским морем, древнее ложе которого представляет теперь Западно-Сибирскую низменность. В те времена Землю сотрясали мощные землетрясения. На месте долин неумолимо вырастали горы, берега опускались в моря и океаны, а из морских глубин вздымались материки и острова. На протяжении десятков миллионов лет происходило медленное поднятие дна древних морей Сибири и Средней Азии. Обширные моря разделились на систему малых морей и озер, какие мы видим на карте сегодня. А птицы? Они исстари летели из теплых южных краев на свою северную родину вдоль озер и рек, мелководных морей и проливов, богатых рыбой и водорослями…

Серафим Александрович говорил медленно, с паузами, как будто перелистывал любимую книжку с картинками.

Ущербная луна таинственно струила свой неверный свет на маленький лагерь, на живую воду реки и на тихо шелестящие под легким ветерком камыши и тугайные заросли.

Пулата чуть познабливало. Его ум работал с тем радостным напряжением, которое помогает бурному воображению нарисовать живые удивительные картины. Ему казалось, будто он живет в той далекой эпохе, среди первых птиц, сменивших летающих ящеров. Во всю ширь горизонта раскинулось теплое море, и над ним в низком тяжелом полете летят к невидимой еще северной земле несметные стаи незнакомых птиц. У многих из них громадные перепончатые крылья, у других — широкие массивные клювы, больше похожие на пасть ящера, у некоторых сохранились длинные хвосты, чуть прикрытые перьями.

Очень явственно Пулату виделась дивная картина…

Вот налетела страшная буря. Море вздыбилось. Свирепый ветер закружил и расшвырял беспомощные стаи. Многие птицы, выбившись из сил в неравной борьбе со стихией, падают в штормовую круговерть и исчезают в пучине. Спасаются лишь те, которые могут подняться в недосягаемую для бури вышину.

Пулат представляет себя в стае птиц… С каждым напряженным взмахом крыла все глубже проваливается взбудораженная поверхность моря, и вот уже сквозь рваные тучи проглядывает багровое солнце. На горизонте появились желанные берега с белопенным прибоем. Внизу развернулась живая карта. Знакомые очертания Каспийского и Аральского морей исчезают в глубинах незнакомого обширного моря, а от него, как указатель направления дальнейшего полета, голубой полосой тянется Тургайский пролив.

Многоярусные армады птиц летят вдоль пролива. Там, на северных просторах, где меньше прожорливых хищников, обильная пища и мягкое ласковое солнце, выведут они птенцов и обучат их летать, прежде чем двинутся в обратный путь с приближением осеннего ненастья.

Многие миллионы лет весной и осенью несчетные стаи летят над исчезнувшим проливом. Время, всесильное время изменяло лицо Земли, появлялись и исчезали невиданные животные. А птицы неизменно летели на родину великим Тургайским коридором.

Разве это не удивительно?! Есть в этом постоянстве глубокая целесообразность, неподвластная времени.

Сколько же окаменелых останков древних невиданных птиц и зверей сохранил Тургай! Сколько захватывающих тайн и открытий скрывается в нем до времени!

Вот Пулату видится, как будто то в одном, то в другом месте полускрытой облаками земли к темно-синему небу поднимаются дымные столбы вулканических извержений, тусклым огнем светится лава. На глазах мелеют моря: воды Внутрисибирского моря отступают на север, медленно выступает на поверхность желтое дно, обозначая знакомые очертания Каспийского и Аральского морей. Тысячи больших и малых соленых озер тянутся вдоль бывшего пролива, служа ориентиром птицам.

Серафим Александрович замолчал. Долго выколачивал из трубки пепел и вновь набивал ее табаком.

— Но особый интерес, на мой взгляд, представляют древние примитивные организмы, которые сохранились с тех давних времен до наших дней и почти не изменились.

Пулат затаил дыхание. Он так и впился глазами в лицо рассказчика, тускло освещаемое красноватым огоньком трубки.

— Да, Аральское море и Сырдарья, — торжественно сказал Серафим Александрович, — сохранили до наших дней удивительную рыбу — скафиринха, предки которой жили одновременно с ящерами во времена существования древних морей. Моря эти соединялись с Мировым океаном, потому скафиринх встречается также в Америке, в реке Миссисипи.

Серафим Александрович помолчал, потом ласково взял Пулата за плечо и сказал тихо:

— Ну а теперь спать.

Но Пулат будто и не слышал.

— Вы видели скафиринха? Какой он из себя?

— Приходилось видеть. Рыбаки пренебрегают этой рыбой, потому что в ней мало мяса. Узбеки называют ее ташбакре — каменный осетр, и это справедливое название. У скафиринха длинное узкое тело, нос в виде лопатки, на спине ряд шипов, длинный ящероподобный хвост… Погляди, Радий-то наш почивать изволит. Давай и мы последуем его примеру.

И правда, Радик сладко спал, положив голову на жесткий рюкзак.

— Серафим Александрович, — взмолился Пулат, — нарисуйте скафиринха, а!

В просьбе мальчика слышится такая заинтересованность, что отказать невозможно.

— Рисовальщик из меня неважный, и глаза плохо видят, ну да ладно, утром попробую. Много интересного в мире, какие увлекательные дали открываются перед вами! Какая замечательная, захватывающая штука — жизнь!..

Долго еще Пулат оставался под впечатлением рассказанного. Лежа под пологом, он не слышал сладкого посапывания друга у самого уха.

Но вот в равномерный шум реки вплелся какой-то посторонний всплеск, и мальчику показалось, что он увидел на миг в лунном свете черную влажную спину гигантского ящера, всплывшего на поверхность реки, чтобы тут же вновь погрузиться в глубину.

Как легко представить себе это ночью на древней реке, когда сонная тишина нарушается загадочными криками, всплесками, шуршанием.

Впечатления от рассказа Серафима Александровича долго мешали заснуть.

Кто знает, может быть, этот первый настоящий интерес поможет ему найти свое любимое дело в жизни, а это — счастье, настоящее счастье.

Глава одиннадцатая НЮСЯ

На нашем острове появилась эта вредная девчонка, и Радька опять с ней ссорится. Как их помирить, не знаю.

А у нее — маленькая лодочка, вот покататься бы!

Из дневника П. Хангамова

Сбегая к воде с полотенцем на плече, Радик увидел Нюсю. Она возилась возле старого шалаша Михаила Никитича и демонстративно не замечала его. Возле нее прыгал Малыш. При виде мальчика он весело затявкал и дружелюбно завилял хвостом.

— Приветик, — бодро крикнул Радик.

— Здрасьте.

Радик хотел сначала спросить, откуда она здесь взялась, но в голове мгновенно возник план мести за испачканные рубашки.

Он оглянулся, не видно ли взрослых, и вдруг спросил:

— Тебе не холодно?

Нюся удивленно подняла голову.

— А знаешь… — И Радик скороговоркой понес какие-то нечленораздельные слова. Время от времени он вставлял: «Понимаешь… я тебе точно говорю… всего три кило…»

Нюся внимательно слушала, силясь понять.

Это был хорошо отрепетированный номер, которым в Радькином классе встречали новичков. И в данном случае он сработал безотказно.

Нюся поняла шутку слишком поздно.

— Тю, скаженный. Хочешь получить!

Но Радик, насвистывая, уже бежал дальше…

Завтракали все вместе.

Серафим Александрович, по своему обыкновению, шутливо сказал:

— Джентльмены, позвольте представить вам даму. Она украсит наше грубое мужское общество. Рекомендую — Анна Степановна.

Нюся засмущалась, но Серафим Александрович дружески обнял ее за плечи.

— Они хорошие ребята, Нюся, и отлично понимают шутки.

— Как же, знаю, — буркнула она.

Нюся приехала с дядей Мишей поздно, когда ребята уже спали.

Михаил Никитич, оставив племянницу на острове, с рассветом отправился дальше по своему участку, до Зем-Караванского парома, с тем чтобы вернуться через несколько дней.

На зависть мальчикам, у Нюси была маленькая плоскодонная лодчонка, легкая и ходкая.

Радик уже раскаялся, что затеял новую ссору. Нюся нет-нет да сердито поглядывала на него. Эта не простит обиды.

С напускной веселостью он орудовал ложкой и добродушно ухмылялся.

— Маленький ротик, да лоханистый животик, — вполголоса проговорила Нюся, ни к кому как будто не обращаясь, и, повернувшись к Радику, продолжала ласково: — Кушай, поправляйся, завтра в котел.

Радик поперхнулся от неожиданности, но затем снисходительно рассмеялся. Примитивная шутка. Теперь они в расчете!

Но вскоре он понял, что ссориться с ней не стоило: она оказалась коварным и изобретательным противником.

За завтраком Серафим Александрович разрешил мальчикам прокатиться на лодке, предварительно закончив, конечно, повседневные лагерные дела.

Радик первым вскочил в лодку и смахнул со скамейки черпак, перевернутый вверх дном. Из-под черпака выскользнуло стальное тело змеи.

Радька с воплем катапультировался в воду. Пулат оцепенел.

И только когда змея перевалила через борт, они разглядели, что это безобидный у́ж.

Мокрого Радьку бил озноб, да и Пулату было не до смеха, хотя вид у товарища был комичный.

Они тщательно обследовали всю лодку от носа до кормы и тогда уж влезли в нее.

Хорошее настроение было испорчено.

— Как же у́ж залез под черпак?

— Эт-то Н-юськины ф-ф-фокусы. Ну!.. Я отомщу ей!

Случай отомстить представился, и очень скоро.

Когда незадолго до обеда они подплывали к острову, из-под куста гребенщика поднялась пустельга. В когтях у нее была добыча — не то птичка, не то мышь. Ребята закричали, захлопали в ладоши… Хищник выпустил свою жертву, и легкое тельце плюхнулось в воду неподалеку от берега. Это был маленький мышонок полевки, еще живой.

Он помертвел от страха, по спинке волнами пробегала дрожь, но бусинки глаз выражали безразличие. Долго мышонок лежал на дне лодки без движения, наконец зашевелился и пополз под скамейку.

— Ожил, — обрадовался Пулат.

— Как думаешь, — спросил Радик, — боится Нюська мышей?

— Все девчонки боятся, а Нюська — не знаю.

— Все равно попробуем, — решил Радик.

— А Малыш?

Радик отмахнулся.

Они тихонько подкрались к шалашу. Радька заглянул внутрь и выпустил мышонка.

Из шалаша раздался визг, легкое строеньице задрожало, как будто там происходила жестокая борьба, и Нюська с выпученными глазами выскочила наружу, проломив заднюю стенку.

— Ты что, сумасшедший? — заорала она на Радьку. — Хочешь, чтобы и я заикой сделалась? Забери свою дохлятину, а то я за себя не отвечаю!..

После обеда, ближе к вечеру, мальчики решили поудить рыбу. Устроились неподалеку от Нюси — она-то знает, где ловить!

Девочка легко управлялась сразу с тремя удочками. Ребята с завистью поглядывали, как она одну за другой выдергивает из воды рыбешек. Получалось у нее это очень ловко — рыбачка.

У ребят не ловилось. То ли кузнечиков не так насаживали, то ли подсекали не вовремя. Но только раз за разом выдергивали пустые крючки — без рыбы и зачастую без наживки.

Еще хорошо, что Нюська не глядела в их сторону.

Как нарочно, поднялось небольшое волнение. Один раз Пулат, решив, что у него клюет, сильно рванул удилище, и леса с крючком надежно запуталась в кустах. Минут пять вдвоем распутывали.

Радику скоро надоело это пустое занятие, и он, покрепче воткнув удилище в сырой песок, пошел посмотреть, как идут дела у Серафима Александровича.

Вернувшись, он еще издали увидел, что его удилище изгибается и вот-вот вылезет из песка.

Трясущимися руками Радик схватил удилище и потянул его к себе.

— Пулат, скорее, попалась!

Не сразу удалось им вытащить добычу, а когда вытащили — ахнули. Это была не то змея, не то рыба: голова змеиная, а хвост и плавники как у рыбы.

Радик подозрительно взглянул в Нюськину сторону.

— Небось твоя работа?

Нюся оглядела рыбу и ухмыльнулась:

— Дурачок ты, это рыба, мальчишки называют ее мау. Но для тебя я еще постараюсь.

— Это рыба, завезенная к нам из Китая, — подтвердил Серафим Александрович, — и называется она змееголов.

Но мальчикам все равно не хотелось брать ее в руки, такая она была противная.

Перед сном Пулат сказал приятелю:

— А Нюська молодец, правда? Даже больше Серафима поймала.

— Змея она, — непримиримо ответил Радик.

— Чего вы с ней не поделили? Может, довольно ссориться?

— А, так ты уже забыл, как она нам рубахи испачкала, как ужа подпустила? Может, побежишь мириться с ней? Такой ты друг!

— Не побегу, не бойся, но по дружбе тебе говорю: ты же первый начал, еще в Чиназе.

Тут Радька потерял всякий интерес к разговору. Он опрокинулся на спину и с грустью затянул:

Верь мне, любовь дает в жизни отраду, А без нее в душе лишь сумрак мрачный…

— Для чего-то насмехался над ее Малышом… И тут снова обидел ни за что… — громко сказал Пулат, не обращая внимания на Радькино пение.

…Да чувство нежное нас возвышает, И с богом, с богом нас Оно как будто бы сближает…

Пулат сдерживался через силу. Как хотелось дать Радьке хорошую затрещину! Вот сегодня собирался поговорить с ним откровенно о таинственных происшествиях, высказать свои подозрения. Какой уж тут разговор!

…О! Полюби меня, дева прелестная, И мне завидовать станет весь мир…

— Паразит ты, Радька. Никак нельзя с тобой мирно сосуществовать.

— А что я тебе делаю? Арию герцога пою из оперы «Риголетто». Если мешаю, могу и замолчать.

— Ты вот снова со мной поссориться хочешь, только не будет этого. Скажи, что тебе важнее — тайну разгадать или с девчонкой ссориться?

— Нету твоей тайны. Тю-тю!

— Почему так?

— Михаил-то теперь уже, наверное, нашел захоронку.

— Пусть, мы это разузнаем, надо только лачужку найти, где она была спрятана. А тогда можно напрямик спросить, зачем он лодку продырявил, зачем утащить ее хотел…

— Псих ты, Пулханчик. Чем ты докажешь? Следов-то нет. Ты думаешь, он крался за нами все эти дни? А Нюська где была? Или ему помогала?

— Вот и надо бы у нее узнать это.

— Верно… Как же я сам не сообразил? Так пойдем все выведаем…

— И все испортим! Она на нас сейчас злится и ничего не скажет. Надо осторожно, с хитростью.

— Все-таки, Пулханчик, ты голова. Серафим сегодня днем на лодке уезжал захоронку искать, наверно. Пустой приехал — я в лодку заглядывал. Сердитый.

Глава двенадцатая ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛОЗЫ

Нашего Серафима Александровича, оказывается, все знают и уважают.

Опять загадка: Берген-ака видел вторую лодку — таинственную.

Из дневника П. Хангамова

Проснулись мальчики довольно поздно. Утренней прохлады уже как не бывало. Дальняя перспектива дрожала и ломалась в потоках горячего воздуха и испарений.

Серафим Александрович был не в духе, оттого, наверное, и не разбудил их спозаранку: из четырех переметов, установленных накануне, уцелело только два. Один замыло песком, у второго не хватало двух крючков из трех… Но главное, ни одной пойманной рыбы.

— Друзья мои наконец восстали ото сна, — ворчливо приветствовал он их появление. — С рыбалкой я сегодня добра не жду. Может быть, воспользуемся приглашением и сходим в гости в Аит-Бузум?

Нюся с ними не пошла, осталась ждать дядю Мишу, сторожить лагерь.

Пулат подумал: «Все обижается…»

До правого берега из-за мелководья добраться оказалось нелегко. Метров тридцать тянули они лодку по меляку, воды было не выше колена.

К кишлаку Аит-Бузум шли тропкой, вдоль берега Курук-Келеса. Впереди виднелись выгоревшие холмы, серо-желтые и безжизненные на вид, а за ними синели далекие горы.

Горячая пыль утробно чавкала под ногами.

В доме Юлдаша-бобо Серафима Александровича встретили как родственника. Седобородый хозяин по-братски обнял гостя и повел его к топчану в глубине сада.

— Хорошие дети, — похвалил Пулата и Радика Юлдаш-бобо, пристально вглядываясь в лица ребят.

Прибежал Берген-ака и поздоровался с путешественниками, как со старыми друзьями.

— Как поживает ваш ишак? — с интересом осведомился Пулат.

— Хромает на одну ногу, но жив, в общем стаде пасется, — ответил охотник.

— Ходича! — позвал хозяин. — Угости мальчиков.

Ходича-опа[19], красивая, с толстыми длинными косами, повела ребят в дом. Просторный и легкий, с широкой балаханой[20] наверху, стоял он у дувала[21], отделяющего сад от высокого зеленого холма.

Угощали ребят на балахане.

Вскоре появились фрукты — скороспелые яблоки, урюк, черешня — на цветастом подносе. Белым громадным цветком выглядела красиво разрезанная дыня-кандаляки. На отдельном блюде лежали свежие горячие лепешки — только что из тандыра[22], — от запаха которых у ребят мгновенно пробудился аппетит.

— Кушайте, пожалуйста, пейте чай. Скоро будет плов, — сказала Ходича-опа.

И чтобы ребята быстрее освоились, стала им рассказывать:

— Много лет назад Серафима-ака привел в наш дом мой отец. Дедушка в разговоре с гостем пожаловался, что его любимая виноградная лоза третий год болеет: ни горючая сера, ни дуст[23] не помогают, и он решил вырубить ее под корень. Серафим-ака осмотрел больной виноград и дал неожиданный совет — пустить лозу за дувал, на каменистый бугор, где и колючка-то засыхала в начале мая. Дедушка не очень поверил, но все-таки послушался ученого человека. И вот на этом бугре лоза набрала силу. Уже в первый год за дувалом не было ни одной больной грозди, а по эту сторону виноградины часто сморщивались, трескались, покрывались налетом видиума[24]. Раскаленный камень и степной ветер оказались лучшими лекарствами.

На другой год дедушка обрезал все побеги в саду, и за дувалом лоза оплела четверть бугра. Посмотрите на эту лозу, теперь она толщиной больше десяти сантиметров, оплела почти половину холма. Люди из других кишлаков приходят посмотреть на это чудо. В хороший год она родит семьсот — восемьсот килограммов винограда. И какой это виноград! Каждая гроздь — как живой янтарь. Хоть на выставку в Ташкент посылай. Правда! Я учусь в Ташкенте и видела на выставке красивые большие грозди, — наши не хуже. Приезжайте в августе, сами увидите. Дедушка говорит: «Серафим-ака знает душу лозы — он большой человек»[25].

С балаханы ребята хорошо видели, как Юлдаш-бобо сам готовил плов для гостей, а Берген-ака помогал ему.

Плов приготовлен был мастерски — душистый, розово-прозрачный рис, сочная, нежная баранина, от красного перца немного жгло во рту, а выпьешь пиалу кок-чая[26], и хочется съесть еще чуть-чуть.

Удобно расположившись на топчане, взрослые кушали не спеша, долго пили чай и беседовали.

Потом Юлдаш-бобо повел гостя на бугор, показать лозу. Они лазали там между камнями, вернулись усталые, пыльные, но довольные увиденным.

Прощались сердечно. Приглашали друг друга в гости, шутили, смеялись.

Берген-ака пошел проводить гостей до окраины кишлака.

Чуть задержав его, Пулат спросил по-узбекски:

— Скажите, амаке, часто по Дарье люди путешествуют?

— Нет, редко. В этом году вашу и еще одну лодку видел.

— А когда вторую видели?

— За вами следом шла, не встретились разве?

— Не разглядели, кто в лодке был? — встрепенулся мальчик.

— Далеко, глазам глядеть больно. Соломенную шляпу видел… Почему спрашиваешь?

— Так просто…

Остался за пригорком гостеприимный кишлак.

Передавая Пулату увесистый кулек с фруктами, Серафим Александрович упрекнул:

— О подруге-то небось не подумали!

Мальчики смущенно переглянулись и промолчали, а Пулат для чего-то потрогал концы оборванной резинки от шляпы.

С холмов Сырдарья особенно красива в блеске широких водных пространств, в сизых туманностях далеких зарослей.

В степи их нагнал ветерок. Раз он чуть было не сдернул шляпу с головы Пулата. В последний момент свободной рукой Пулат успел удержать ее и с видимым трудом водрузил на место. При этом из-под шляпы шлепнулось в пыль несколько урючин, а по шее мальчика заструился урюковый сок.

Пулат мучительно покраснел.

— Ходича-хон[27] на дорогу дала нам немного урюка, а карманов нет.

— Понятно, — сказал Радик и демонстративно положил выпавшие урючины в свой пустой карман. — А вы говорите — не подумали…

Серафим Александрович улыбнулся:

— В народе говорят: «Язык укажет, если ты добр». Поступки говорят о человеке не меньше, чем язык.

Запах урюкового сока, струившегося по лицу и шее Пулата, привлек нахальных мух и ос.

— Ладно, — засмеялся Радик, — я защищу товарища от ос. Это тоже достойный поступок.

Солнце медленно пригасало в серой пелене у горизонта. Издалека, с самого края земли, долетела раздольная песня.

Слева и справа, насколько хватал глаз, расстилалось море степных трав, увенчанных седыми метелками. Величественными серебристыми волнами ходили они под ветром.

От вида этих волн, от опьяняющего чувства бескрайнего степного простора Радик пришел в восторг. Пританцовывая по пыли, он размеренно декламировал:

Степи ковыльные, степи привольные, Клекот орлиный да песни раздольные, Ветер ленивый да зной. Травы томленые, густо пахучие, В воздухе чистом дурманы могучие, Стрекот пичуг вперебой.            Солнце каленое к западу клонится,            Сизоворонка в полыни хоронится,            Машет усталым крылом. Краски темнеют, с прохладой мешаются, Лишь облака в синем небе купаются Рядом с могучим орлом. Песню казах затянул бесконечную, Мягко-раздольную, грустно-сердечную, Песню из самой души.            Степи ковыльные, степи привольные,            Клекот орлиный да песни раздольные,            Сказочно вы хороши.

Серафим Александрович удивленно воскликнул:

— Радий, неужели это ты сочинил? Сейчас?!

— Не знаю, — беспечно ответил Радик, — может, когда-нибудь и слышал похожую строчку, а может, и сам.

— Надо записать, — предложил Пулат.

— Не надо, я еще придумаю.

— А ну, еще раз повтори, — попросил Серафим Александрович.

Радик повторил, но уже медленнее, останавливаясь, чтобы вспомнить и подобрать слова поточнее.

Серафим Александрович удивленно покачал головой.

— Да, это экспромт.

«Славные вы мои мальчишки, — радостно думал он. — До чего щедра молодость!»

Когда вышли к реке, ребята побежали купаться в старице Курук-Келеса, а Серафим Александрович поплескался возле лодки: притомился немного.

Глава тринадцатая НЮСЬКИНЫ ПРОДЕЛКИ

Эта девчонка знает много интересного, и она настоящая рыбачка.

Из дневника П. Хангамова

Пулат просыпался мучительно долго. Надо было вставать, но так не хотелось. Был ясный рассветный час. Светлая полоса на востоке ширилась и розовела на глазах. Пищали, свистели, гоготали в камышах птицы.

Глаза закрывались сами собой, но заснуть ему в это утро больше не удалось.

Решительно отбросив одеяло, он увидел под Радькой желтоватую лужу. Сонливость исчезла в тот же миг.

— Радька, Радька, проснись! — стал трясти он друга.

— А… Что такое?.. — никак не мог проснуться тот.

— Под тобой лужа!

Только теперь Радик почувствовал какое-то неудобство в постели и вскочил как ужаленный. Он хлопал глазами и чуть не плакал, вид у него был несчастный.

— Это Н-нюська!

— Что Нюська?

— Это ее п-п-проделки… Видишь чаинки?

И правда, в луже плавали чаинки.

— Да, это, кажется, чай!

Почувствовав себя реабилитированным в глазах друга, Радик помчался к Нюськиному шалашу, Пулат — за ним.

Конечно, Нюськи в шалаше не оказалось. Зато была улика: на аккуратно свернутой постели лежал Радькин альбомчик стихов и его десятицветная шариковая ручка.

— Во, видал? — завопил Радька, хватая свои вещи.

Он все еще опасался, как бы Пулат не вернулся к первоначальной версии о происхождении лужи. Тогда хоть в другую школу переходи, все равно не спасешься от насмешек.

Тут Радик на кончике ручки заметил ярко-зеленую каплю, похожую на пасту. Машинально он тронул ее пальцем и понюхал.

Вдруг лицо его перекосилось, он отшвырнул ручку и смачно чихнул, затем еще и еще раз…

Пулат не мог понять, что произошло с другом. Радька чихал и остервенело тер покрасневший нос. Из глаз обильно текли слезы.

— Не… нюхай! — с трудом прогудел он и бросился к воде.

Все-таки Пулат поднял ручку и осторожно поднес к носу. Показалось, что он вдохнул нашатырного спирта. Горло перехватила колючая спазма, и он помчался вдогонку за товарищем.

Полоскание носоглотки принесло друзьям облегчение. Не выходя из воды, Радик пригрозил:

— Я ее поколочу, вот увидишь!

Пулат и Радик смеялись сквозь слезы.

К завтраку Нюся не появилась, а Серафим Александрович не спрашивал про нее — значит, знал, где она.

— Что-то Нюси не видно, — с деланным равнодушием проговорил Радик.

— Она ставит сети в большом затоне.

— А где это?

— За поворотом, в километре ниже по течению… Ты, Пулат, до обеда можешь поехать помочь ей. С лодкой справишься?

— Справлюсь.

— А у нас с Радием третий урок поварского искусства, а после обеда — разведка: сплаваем с тобой на левый берег, поищем кое-что.

Радик весело подмигнул товарищу: ясно, они поедут на розыски захоронки.

Пулат пожалел, что не он пойдет на разведку, но виду не подал и поплыл к Нюсе.

По течению лодка шла легко. Мальчик уверенно направил ее в затон, что был примерно в километре по течению, с левого берега.

Действительно, затон был велик. В зеркальной поверхности чистой отстоявшейся воды отражалась ломаная стена камыша, кучевые облака и ослепительное солнце.

Дважды прошел Пулат из конца в конец затона — Нюси не видно. Приходилось возвращаться, да не тут-то было.

Войти в затон оказалось куда легче, чем выйти из него: лишь только лодка приближалась к мыску у горловины, как стремительное течение реки ударяло в борт и неповоротливое суденышко резво разворачивалось кормой к Птичьему острову. Три раза Пулат повторил попытку выйти из затона, но напрасно.

Что делать? Можно бы провести лодку на бечевке по берегу, но до берега через камыши далеко. Хоть бросай ее. Неприятность!

Пулат опустил натруженные ладони в воду и решил отдохнуть, а потом еще раз пройти затон — может быть, найдется Нюська. Она-то что-нибудь придумает.

Нюсю он увидел на уступе над мысом, возле которого трижды потерпел неудачу.

Она, конечно, все видела. Ну и пусть! Пулат не станет корчить из себя бывалого морехода. Пусть смеется, сколько захочет.

— Нюся! — крикнул он. — Меня Серафим Александрович прислал помогать тебе.

— Ну, помогай, а чего же ты с Дарьей бодаешься?

Она сбежала с уступа и исчезла в камышах. Через несколько минут ее легкая лодчонка вынырнула из зарослей и прямиком направилась к Пулату.

Еще издали она крикнула:

— Драться не будешь?

— Нет.

Нюська недавно купалась. Ее старенький купальник еще не высох, на смуглой коже цветисто переливались капельки воды, мокрые волосы сосульками рассыпались по плечам.

— Ну как, лунатики, рано сегодня проснулись?

Пулат решил не принимать вызова. Из-за чего, собственно, они враждуют?

— Слушай, чего ты Радьку изводишь?

— А чего, похудел, что ли? Пусть не задается.

— Ты на ручку прилепила такое зеленое, едучее?

— Ага! — Нюська заразительно захохотала. — Это сок чихун-травы. Нюхали, да? Ничего, насморка не будет. Знаешь, ее бараны стороной обходят, не едят.

Столько задорного смеха было в ее рыжих веселых глазах, что Пулат тоже улыбнулся.

Потом мальчик заглянул в лодчонку:

— А сети где?

— Тю-ю, в воде, где же им быть! Загоняй лодку в камыши, искупнемся и пойдем сети проверять.

— Так рыбу распугаем.

— Не распугаем.

Купание было отличное. Вода чистая, ласковая, не то что в реке, пополам с илом и песком.

Улов и в самом деле оказался богатым. Столько живой рыбы Пулат не видел еще никогда. Дно лодчонки быстро заполнилось сазанами, судачками, красноперками и подлещиками. Попались два соменка и усач.

— Как из затона-то выберемся? Там течение здоровое.

— Выберемся. Я вперед пойду на большой лодке, а ты на моей. А ты сильный, — неожиданно добавила она, — только плохо с лодкой управляешься. Ничего, научишься.

— Я на большой поплыву, — возразил Пулат.

— Как хочешь. А лучше давай посчитаемся. — И зачастила скороговоркой:

Из-под горки катится голубое платьице, На боку зеленый бант, его любит лейтенант. Лейтенант молоденький, звать его Володенька. Когда листья опадут, его замуж отдадут. Ли-стья о-па-ли, его за-муж от-да-ли!

Пулат снисходительно улыбнулся: девчонкам бы только считаться да в классики прыгать! Но все же согласился пересесть в Нюсину лодку, тем более что там весь улов.

С кормы Нюся ловко направляла суденышко: то подгребала веслом, то отталкивалась им. Нос лодки послушно следовал изгибам берега.

Пулат тоже благополучно миновал коварный мыс, хотя был момент, когда он с трудом пересилил стремнину.

За мысом течение ослабело, и метр за метром они продвигались к цели.

Только лодки уткнулись носами в песок Птичьего острова, как из-за кустов выскочил Радька.

— Ага, попалась, змея!

Нюся мгновенно приготовилась к бою.

— Драться хочешь, репей несчастный?

— Не тронь ее, Радька, я с ней уже поговорил.

— О чем с ней говорить!

Неизвестно, чем кончилась бы эта встреча, если бы не появился Серафим Александрович.

— Ну, как улов, рыбаки?.. О, молодцы! Радий, готовься к отплытию, — обратился он к Радику, как бы не замечая его петушиного вида.

Тот нехотя направился к лодке.

— Радька, редька, редиска, — негромко сказала ему вслед неугомонная Нюська.

Глава четырнадцатая РОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ

Какие мы счастливые — живем на родной земле, среди близких людей!

Из дневника П. Хангамова

Река работала днем и ночью.

Коренастые буксирные катера тянули вниз по течению широкие тяжелые баржи, груженные цементом и щебнем, лесом и оборудованием для строящейся большой гидроэлектростанции — Чардаринской ГЭС, а вверх — порожние, за новыми грузами.

Задолго до появления каравана по тугаям разносится натужный стук мотора.

Издали кажется, караван еле движется, потому что маленькому катеру не по силам такая тяжесть. Но вот суда приближаются, и ребята с удивлением видят, как громоздкая баржа послушно следует за своим миниатюрным поводырем, хотя и цепляется на поворотах бортами о высокий берег.

Трудная работа у капитана на Сырдарье. Здесь мало знать фарватер — нужно здесь родиться, чтобы чувствовать эту коварную реку. Вчера еще груженый караван прошел широкой протокой мимо какого-нибудь безымянного острова, облюбованного горластой колонией черноголовых крачек, а сегодня… гляди, капитан, в оба: появилась подозрительная рябь. Опытный глаз определит: это обозначился меляк. Надо идти узкой протокой, хотя и трудно одолеть бешеную скорость воды.

Нелегко ходить по Дарье: бакенщики не успевают обозначать изменения в фарватере, особенно в большую воду, когда дожди и таяние ледников в горах в несколько раз увеличивают количество воды в реке.

Но день и ночь работает река, несет грузы к Чардаре, снабжает строительство электростанции. Не спят речники: нужно успеть за стройкой, не нарушить ее напряженного ритма, доставить грузы в срок.

Недалек тот день, когда мощная плотина ГЭС намертво перекроет путь бурной желтой воде Сырдарьи, остановит ее вольный бег. И тогда закружится она, хлынет на берега, станет синеть, очищаясь от ила, и широко разливаться по ложу, приготовленному ей человеком.

И образуется прозрачное рукотворное море.

Дикая река, веками пугавшая людей своим коварством и своенравием, послушно станет вращать машины гидроэлектростанции, напоит сотни тысяч гектаров безводных и потому безжизненных земель, превратит их в плодородные сады и виноградники, в зеленые поля хлопчатника.

Пришло время, когда человек одолевает стихию, становится умным и заботливым другом природы.

Первые дни пребывания на острове ребята выбегали смотреть на проходящие мимо караваны и махали руками в ответ на приветственные гудки катеров. Потом привыкли и уже не мчались на каменистый бугор, откуда раньше всего можно было увидеть приближающиеся суда. Научились издали, по звуку различать, большой или малый катер ведет караван.

Солнце потеряло уже свою палящую силу и клонилось к ослепительно блещущей воде, когда Радик услыхал далекий шум мотора.

— Малый идет, — авторитетно заявил он.

— А может, и большой, еще плохо слышно, — усомнился Пулат.

— Буду спорить на что хочешь — малый. Я его уже давно слышу, а ты еще и ухом не шевельнул.

— Задавака и хвастун, — усмехнулся Серафим Александрович, не поднимая взгляда от поплавков.

Примчалась Нюся. На голове у нее красовалась капитанская фуражка, настоящая, с крабом.

— Баюмок[28] идет, и на нем батя с дядей Михаилом!

Радик задохнулся от зависти. Если ему сейчас чего и не хватает, так это капитанской фуражки.

— Эх, мне бы такую! — вздохнул он.

— Она большая, ты в ней утонешь, — сказал Пулат.

— Ничего, — пошутил Радик, — я по берегу ходил бы.

Серафим Александрович, кряхтя, поднялся на затекшие от неудобного сидения ноги, и весь гарнизон отправился на каменистый бугор, откуда лучше всего просматривалось главное русло реки.

Из-за прибрежной зелени показался высокий нос катера, и капитан дал протяжный гудок, а Серафим Александрович поднял над головой руки, соединенные в рукопожатии.

На корме второй баржи стояли Михаил Никитич и дядя Степан, Нюськин отец.

— Серафиму Александровичу привет! — крикнул он зычно, перекрыв шум мотора.

— Здравствуйте, здравствуйте! — отвечал Серафим Александрович, но его интеллигентный голос был едва слышен.

Миновав протоку, катер сбавил ход, и братья спустились в лодку, привязанную к корме баржи.

Эхо многократно повторило прощальный гудок, и катер прибавил скорость.

— Принимайте пополнение, — басил Степан Никитич. — Михаил погостюет у вас, а я ночью уеду, мой караван подойдет.

Выглядел он значительно моложе старшего брата и мало походил на него. Вот только те же лучики-морщинки у глаз на темно-коричневом от загара лице — профессиональные черты дарьинских речников.

Михаил Никитич по-прежнему казался мрачным и неразговорчивым. Может быть, он всегда такой? Пулат исподтишка наблюдал за ним: каждое его движение, жест казались мальчику подозрительными.

После ужина Пулат отвел Радика к каменному бугру и шепнул:

— Ну, теперь будем глядеть в оба.

Радик замялся.

— Если не хочешь, — насторожился Пулат, — я без тебя справлюсь.

— А что делать-то?

— Надо послушать, что Михаил Никитич говорить будет, а там по обстановке посмотрим.

Мужчины сидели у костра, не дальше десяти метров от накомарника мальчиков. Разговор был слышен хорошо, значит, надо притвориться спящими.

Радька излишне старательно сопел носом и даже всхрапывал время от времени.

Тихо говорили о строительстве Чардаринской электростанции, о рыбалке, о домашних делах, об урожае — в общем, о чем угодно, только не о тайнах.

Пулата клонило в сон. Голоса как бы становились тише, будто кто-то уменьшал громкость. Мальчик дергал себя за ухо, прикладывал к виску прохладный корпус фонаря, чтобы не заснуть.

— Радька, — шепотом позвал он друга.

Радик не шевельнулся. «Вот притвора!» Пулат потряс его за плечо. Тот промычал что-то и повернулся на другой бок.

— Ну и ну! — рассердился Пулат, но зато ему самому стало легче от сознания выполненного долга.

Разговор между тем коснулся их путешествия. Мальчик насторожился.

Тихо шелестели листья на деревьях, мирно плескалась вода под берегом. Временами долетали издали ночные звуки тугая: то затявкает шакал, то разнесется леденящий сердце вопль — так и не узнали, кто это стонет! — то пронзительно прокричит ночной охотник сыч: «кувит-кувит!»

— Давно на острове? — спросил Степан Никитич.

— В тот же день пришли, что и Михаил; мы вечером, а он ночью.

— Неужто пять дней колупались? — удивился Михаил Никитич. — Мы с Нюсеной за полтора управились, и не так чтоб шибко шли.

— День, считай, ветер нас задержал…

— Да, ветряга здоровый был, у Галины почти смётанный стог распотрошил, — вставил Степан.

— Полдня лодку латали, потекла вдруг, как решето.

— Как так? — Степан повернулся к брату. — Что за лодку ты им дал? Детей потопить?!

— Быть не может, — прохрипел Михаил Никитич. — О камень ударились или на галечном перекате елозили?

— Это еще до переката случилось, на второе утро. Смотрю, воды по самые борта.

— Непорядок это, Михаил, — укорил брат.

— Черт знает что! Нонешний год смолил. Обшива хорошая, менять даже не пришлось…

«Полтора дня добирались Михаил Никитич с Нюськой до острова, — рассуждал Пулат. — А где он был три с половиной дня перед этим?»

— Захоронку Макарову не искали?

— Искали, — ответил Серафим Александрович. — Ездили мы с Радиком. Все облазали, и следа лачуги нет. Если и было что, так давно быльем поросло…

Надолго замолчали.

Со стороны Нюськиного шалаша послышался звонкий лай Малыша. Потявкал и замолк.

— Что это он, на шакала? — спросил Серафим Александрович.

— На острове шакалов нет, — ответил Михаил. — Спросонья, должно.

Потрескивали в костре сучья, булькал чайник. Серафим Александрович поднялся, походил вокруг, разминая ноги.

— Поглядите, какая ночь! Ради нее одной стоило проделать все путешествие.

Вдоль реки дул прохладный упорный ветерок, разогнавший комаров. За шелестом листвы и тихим перезвоном волн пригасли, отодвинулись на второй план голоса тугая. На юго-востоке ширился и разгорался серебристый холодный свет восходящей луны.

— Да, — глухо откликнулся Степан, думая о чем-то своем, — представить себе не могу… чтоб Макар своими руками такое сделал! Лучше хлеб черный жрать на своей земле, чем булку на чужбине.

Он сплюнул.

— Какую булку? — спросил Михаил Никитич. — Его поманили булкой, а жрал-то он мякину горькую… И до конца жрать ее будет.

— Расскажи, Михаил Никитич, как дело было, — попросил Серафим Александрович.

— Что рассказывать?.. За золотые погоны продал он нас, братьев своих… Когда ЧК раскрыла белоофицерский заговор и поарестовала ихнюю верхушку, Макарка с дружками-офицериками прибежал в тугай прятаться…

— Помню я, — вставил Степан Никитич, — как они прискакали на лошадях. Трое их было, один как будто раненый.

— Да, — проговорил Михаил раздумчиво, — не раненый, пьяный. Старшой ихний Макарке строго наказывал глаз с него не спускать и пристрелить в случае чего… Какой-то приказ тот потерял, и за это судить его должны были…

— Ну а еще что-нибудь говорили? — нетерпеливо спросил Серафим Александрович.

— Может, и говорили, да только слушать их мне было ни к чему… И пристрелить могли, между прочим. Наутро того пьяного нашли на берегу Дарьи с простреленной головой.

— Не припомню я, чтобы привезли они с собой что-нибудь такое для захоронки — ящики там или свертки, — почесал в затылке Степан.

— Ничего не было, кроме полевых сумок, а у пьяного и сумки не оказалось, — подтвердил Михаил.

— В сумке вполне могли быть важные документы, — горячо сказал Серафим Александрович. — Нет, неспроста Макар хочет, чтобы отыскалась эта захоронка.

— Далась она вам… Главное — Макар сбежал, и точка… Помнится, по норам схоронились, как шакалы. Не знаю уж, как он, а офицерье заодно с басмачами люд губили, пока их Советская власть не повытравила. Недобитые за границу убегли. Вот и вся Макарова биография. Жалеть о нем нечего. Прощения ему нет. В народе верно говорят: собаке собачья смерть.

— Не о прощении речь, — проговорил Степан с нажимом, — и не нам его прощать. Но ты будь человеком, помоги выяснить правду.

— Ладно. Пусть будет по-вашему. Поищу. Только прав Серафим: вряд ли что сохранилось, — многонько годков-то утекло…

Пулат так и уснул с беспокойством на сердце, и сон его был неглубок и тревожен всю ночь напролет. И только когда предутренний ветерок стал играть стенками полога, прохватился он ото сна, поглядел сквозь марлю на поблекшие в предрассветных белесых сумерках знакомые, родные созвездия и крепко уснул. Так и не услышал он, как подошел ночью караван и забрал Степана Никитича.

Глава пятнадцатая НИТОЧКА К ТАЙНЕ

Если хочешь быть уважаемым, сам умей уважать.

Узбекская пословица

Опять началось: у Нюси пропала капитанка.

…Она по секрету рассказала мне про заколдованную хижину. Я смотрю схему острова, и сердце захолонула радостная тревога.

…Дядя Михаил сильно ругал нас, что мы с сомом фотографировались. Он его по носу тихо ударил, и сом так сильно бился, даже на мокром песке колея стала, как от грузовика.

Из дневника П. Хангамова

Нюсю прямо распирало от гордости. Как же, Серафим Александрович назначил ее старшей!

Была даже записка:

«Нюся, остаешься за старшую. Позавтракайте. Не ссорьтесь. Мы с дядей М. будем к ужину. С. А.».

Завтрак проходил в молчании. Нюся прыскала со смеху, поглядывая на постные лица ребят.

— Не горюйте, лунатики, — говорила она с издевкой, — дядя Сима приедет, вам гостинцев привезет.

— Вот зуда, ну как с ней жить мирно? — возмутился Радик.

— Не надо было задаваться, а то приехали пижоны — на хромой козе не подъедешь. Ладно, будем мириться. — И она протянула Радьке мизинец, приговаривая: — Мирись, мирись, до свадьбы не дерись!

Радик хмыкнул:

— Как в детском саду.

Но все же помирился.

— Слушай, — продолжала Нюся, — надо бы добыть свежей рыбки к обеду. Кто из вас поедет со мной?

— Я останусь дежурить, — ответил Радик.

Не успел Пулат уложить в лодку рыболовные снасти, как примчалась Нюська, ужасно злая.

— Мирились, да? Все зря?!

— Чего ты орешь? — удивился Пулат.

— Скажи своему Радьке, пусть отдаст капитанку по-хорошему, сейчас, пока я добрая, потом поздно будет.

Радька возмутился:

— Не брал я твоей капитанки, нужна она мне!

— Куда же она делась?

— Не мог Радька взять твою фуражку, — заступился Пулат за товарища, — все время вместе были, да и Малыш залаял бы.

— Малыш не дурак на своих лаять.

— Слушай, ночью он лаял на кого-то…

— Довольно травить, Пулханчик. Знать ничего не знаю! Чтобы к нашему возвращению капитанка была на месте!

Плыли в молчании. Настроение у Нюси испортилось. Пулат раздумывал: «Нет, не Радька сделал это, по глазам видно… Опять началось».

— Не мог дядя Миша взять? — спросил Пулат как можно дружелюбнее.

— Он подарил мне ее… Да разве он наденет капитанку? Сам над батей подшучивает.

Нюся чуть не плакала.

— Найдется твоя фуражка, вот увидишь… Я слышал, вы всего полтора дня сюда добирались?

— Ага, — нехотя кивнула девочка.

— А мы пять дней… Надо было сразу с нами плыть, веселее было бы.

— Дядя Миша вверх плавал, до Хаджи Кургана…

«Знаем мы, какой Хаджи Курган», — подумал Пулат.

Закинув удочки, ребята долго купались, брызгались, плавали наперегонки, а потом улеглись на горячий песок.

Через некоторое время Нюся подняла голову:

— Слушай, Пулат… Где-то плещется крупная рыба… Не тут. Дальше. По-моему, за мыском.

Пулат не ответил, ему дремалось после беспокойной ночи.

— Ну, ладно, ты помечтай, а я пойду посмотрю.

Сколько прошло времени, как ушла Нюся, Пулат не смог бы сказать. С ощущением непонятного беспокойства очнулся он от дремы.

Встал, протирая глаза, огляделся. Нюси не было.

Где-то неподалеку опять тяжело плеснуло. Пулат пошел на звук и сквозь камыши увидел Нюсю. Она как-то странно бултыхалась в воде, всего метрах в пяти от камышей.

— Нюська, — окликнул он ее.

— Давай… сюда, — отозвалась она чужим голосом.

Пулат ринулся в воду.

— Лодку, — глухо выдохнула девочка. Похоже она тонула.

Недоумевая, что с ней случилось — ведь она хорошо плавает, — Пулат бросился в лодку…

Ухватившись за борт, она долго отдыхала, а он держал ее за руку и глядел в осунувшееся сразу лицо.

— Понаставили бросовых сетей, обалдуи, утонешь тут в шутку.

Оказывается, Нюся запуталась в старой, кем-то брошенной сети. Пулат выдернул кол, к которому была привязана основа, и они втащили в лодку сильно изодранную и заилившуюся сеть вместе с крупным сазаном. Он-то и плескался в камышах.

Нюся, хоть и не подавала вида, испугалась сильно. Губы синие, лицо бледное, даже веснушки вроде поголубели.

На берегу она закопалась в песок, одна голова торчит, и так отогревалась. Скоро к ней вернулась ее обычная веселая бесшабашность.

— А ты парень ничего себе, Пулханчик, спишь, как сурок. Я минут десять тебя звала, охрипла даже. — И добавила без всякой связи: — Хочешь, покажу, где ужаки водятся? Сколько нужно, столько и поймаем.

Пулат кивнул.

— Не знаешь случайно, кто это так кричит? — И Пулат изобразил таинственный ночной крик, который преследовал их на протяжении всего путешествия.

— Ага, — обрадовалась Нюся, — я сама боюсь этих криков. Это ночной куличок, мне дядя Миша его показывал, авдоткой зовут. Смешно, да? Авдотка! У нас старухи говорят, что в них вселяются души умерших. Но это враки, точно, а?

— Конечно!

— А покойников ты боишься?

— Чего их бояться! — пожал плечами Пулат.

Нюся округлила глаза и стала вылезать из песка.

— Хочешь, тайну скажу? Здесь недалеко, напротив Птичьего острова, около сухой ивы, есть заколдованная хижина. Я к ней два раза подбиралась, но начинался звон — и я пугалась. Черный ворон ее сторожит. Вот не сойти мне с места — там покойник. Слабо тебе пойти туда — спорить буду!

— Хижина?! Это такой маленький домик, лачужка?

— Ну да! Что ты, как на уроке русского языка — «хижина», «домик», «лачужка»! Пусть лачужка! Голову даю на отсечение, она заколдованная, а может быть, там лежит покойник. На спор сходишь?

Мимолетная догадка мелькнула в голове Пулата:

— Постой-ка! А если с Птичьего острова стать лицом к твоей заколдованной лачужке, то сзади будет устье Курук-Келеса?

— Чудак ты все-таки, Пулханчик. Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Какая разница, где окажется устье Курук-Келеса? Просто ты трусишь пойти к той хижине, вот голову мне и морочишь.

Пулат сообразил, что Нюся, видно, ничего не знает про таинственную захоронку, и решил ничего ей пока не рассказывать.

— Покажи, как найти лачужку, я схожу.

— Один?!

— Да.

— С острова покажу, с каменного бугра. Сама я боюсь туда идти, в третий раз — быть беде.

Пулат деланно безразлично пожал плечами:

— Далеко это?

— Близко, совсем близко.

Нюся вскочила на ноги, взбежала на невысокий лёссовый бугор, потом бросилась к тополю, что рос на самом берегу затона, и ловко, будто кошка, взобралась по его качающемуся стволу.

— Вон она, сухая ива. Возле нее стоит лачужка. Отсюда ее, конечно, не видно, она маленькая.

Пулат не спеша подошел к тополю, хотя ему очень хотелось поскорее увидеть сухую иву, возле которой спряталась лачужка.

— Дай-ка я взгляну.

Действительно, в том направлении, куда указывала Нюся, мальчик явственно увидел ветви засохшего дерева, метра на два, а то и больше возвышающиеся над остальными деревьями.

Это был неплохой ориентир.

— Может быть, прямо сейчас пойти? — задумчиво промолвил он.

Нюся испытующе взглянула на него, не шутит ли, и возразила с издевкой:

— Асфальтовую дорожку для тебя еще не вымостили. Хоть и кажется, недалеко до ивы, а добираться до нее часа два. Знаешь, какие там колючки и чащоба? Первый раз я туда продиралась, когда Малыш от меня сбежал и зацепился поводком за куст. Скулил, пока я его не отыскала и не освободила. Тогда я и увидела лачужку. Она из камыша, такие раньше делали охотники. А на иве сидел черный ворон-вещун. Только я хотела к лачужке подобраться поближе, а он как закаркает — и сразу звон по тугаю пошел. Неспроста это. Тебе не страшно? Пойдешь все равно?

— Пойду.

— Ладно, — смилостивилась она. — Можешь не ходить, я тебе и так поверила.

Как видно, найти захоронку опять не удалось: взрослые вернулись засветло.

Одного за другим стали выбрасывать на песок крупных сазанов и сомов, каждый килограммов по пяти, не меньше. Потом с помощью ребят втащили лодку на отмель и перевернули. Вместе с камышом из нее вывалился громадный сом.

Ребята ахнули. Редко кому даже из бывалых рыбаков приходилось видеть такого великана. Длиною он был около двух метров, голова напоминала обгоревшее полено, усы бессильно лежали на мокром песке.

Радик принес фотоаппарат, а Пулат изобразил на лице сонное выражение и улегся на песок в обнимку с рыбиной.

Появился Михаил Никитич.

— Убирайтесь отсюда! — грубо крикнул он. — У вас что, по две спины?

— Он же дохлый, — возразил Радик.

Вместо ответа рыбак щепкой слегка ударил сома по носу, и неожиданно стокилограммовая туша несколько раз взметнулась в воздух, мощно ударяя хвостом по песку. На мокром твердом песке остались глубокие вмятины.

Только теперь Пулат понял, какой опасности подвергался, обнимаясь с сомом.

На реку опускался яркий малиновый закат. Растительность и вода окрасились в кровавый цвет. Загорелые лица людей стали медно-красными.

Среди птиц распространилось беспокойство: в камышах стоял громкий галдеж. Птицы поднимались в воздух и снова садились, тревожно крича. Гомон не сразу стих даже с наступлением темноты.

Михаил Никитич рано ушел спать. Серафим Александрович и ребята сидели у костра.

Пулат не мог бы сказать, когда впервые к нему пришло чувство тоски по дому. Нет, он не устал, не потерял интереса к походной жизни. Наоборот, как будто привык к ее трудностям, втянулся. Но он все чаще вспоминал отца, маму, бабушку, даже своих надоедливых сестренок, и настроение портилось. Даже с Радиком не говорил он об этом, стеснялся.

Вот и сегодня неизвестно почему пришла эта тоска. Столько впечатлений за день — не соскучишься, а поди ж ты, нашлась щелка для нее.

— Что-то, други мои, вы захандрили, — сказал Серафим Александрович, с улыбкой глядя на ребят. — Устали или дом вспомнили? — Все-таки у него было безошибочное чутье учителя. — Ну, что ж! Это естественно. Вы ведь первый раз всерьез уехали из дому.

— Нет, — ответил Радик, — мы же в пионерские лагеря ездили.

— Сравнил, — сказал Пулат. — Лагерь — это все равно что дома.

— Взбодритесь, через несколько дней будем в Ташкенте. — Серафим Александрович выколотил и снова набил табаком свою трубку. — И не надо, мои хорошие, стыдиться этого чувства. В младенчестве все мы тоскуем по рукам и ласкам матери, в детстве — по дому и родным. В зрелом возрасте и до глубокой старости нам не обойтись без нашего общего дома — родины. На родине можно прожить счастливо или несчастливо, но без родины жизнь теряет смысл…

— Будем сегодня дежурить? — спросил Радик, когда они укладывались спать.

Пулат хитро прищурился.

— Как хочешь, сегодня твоя очередь.

— Давай больше не будем. Все равно без толку. Лучше в последний день напрямик спросим Серафима. Или неудобно, а?

Глава шестнадцатая УРАГАН

Без ветра не бывает бури.

Узбекская пословица

Закат обманул. Утро было безветренным и душным, день обещал быть знойным. На небе ни облачка.

Пулат обратил внимание, что птичья колония безмолвствует.

— Что это значит, куда подевались птицы?

Радик отмахнулся:

— Это по твоей части. Мое дело — кухня.

И правда, Радька стал заправским поваром. Вчера так рыбу пожарил, даже Серафим Александрович похвалил.

Михаил Никитич спозаранку отправился вверх по своему участку, а Серафим Александрович — на то место, где накануне они выудили гигантского сома.

Нюся первая заметила необычную тучку, лохматую и подвижную. Всего-то несколько минут девочка не глядела на нее, пока полоскала белье, а тучка заметно выросла и изменила форму.

Нюся окликнула Радика:

— Где Пулханчик?

Радик пожал плечами:

— Наверное, считает своих птиц.

Вдруг тоскливо и страшно, каким-то утробным голосом завыл Малыш.

— Ой! — побледнела Нюся. — Он так перед землетрясением воет…

Ветер налетел неожиданно. От первого же порыва к самой воде полегла плотная стена камыша. Из костра выбросило несколько горящих головешек, и ребята бросились их гасить.

После нескольких сильных порывов наступила гнетущая тишина. Солнце тускнело на глазах, превращалось в кроваво-красный диск. Быстро надвигалась серая пелена.

— Гаси огонь! — крикнула Нюся и сама опрокинула в костер ведерко с водой.

И в этот момент по поверхности реки стремительно пробежала пенная полоса, и все потонуло в пронзительном свисте ветра. В лица ребят ударил тугой поток горячего воздуха, перемешанного с песком и пылью. С жалобным звоном покатился чайник.

Тяжелая волна грохнула в высокий берег, окатив ребят брызгами.

Стало темно, как будто наступил вечер.

Спасаясь от хлестких ударов песчинок и тугайного мусора, ребята легли на землю и закрыли головы руками.

Трудно сказать, сколько времени продолжался ураган. Ребятам казалось — очень долго.

Постепенно сила ветра начала ослабевать. Наконец в разрывах стремительно бегущих по небу желтых рваных туч пыли, занесенных сюда невесть откуда, проглянуло тусклое солнце.

— Глянь-ка, Радон! — Нюся указала в сторону далекой протоки на правом берегу. — Никак, пожар в тугае. Во как полыхает! Если ветер переменится, много беды огонь натворит.

К счастью, ветер гнал огонь в сторону реки, и вскоре пламя стало опадать.

Ураган еще не совсем утих, а ребята уже бросились спасать уцелевшие вещи.

Оба полога, шалаш и почти все постели унес ветер. Правда, кое-что удалось найти в кустах и в воде бухточки, а плед Серафима Александровича Нюся обнаружила далеко в камышах.

Но где же Пулат? Ураган стих, а мальчик не возвращался. Маленькая лодочка Нюси оказалась на месте, значит, и Пулат на острове. Облазили весь остров, забирались в камыши, вспугивая птиц криками, — Пулата не было. Он исчез.

Испуганные, молчаливые сидели ребята на высоком мысу и ждали. Чего? Кого? Сомнений не оставалось — с Пулатом приключилась беда. И никого из взрослых на острове!

Река несла деревья, мусор, грязную пену. В желтых волнах у самого берега Радик заметил белую тряпицу. Выловив ее, он с удивлением узнал разодранную капитанскую фуражку.

— Это же моя капитанка! Вот и козырек поломан с краю.

— А на меня кричала.

— Ой! Сейчас это неважно…

Серафим Александрович приехал, когда уже стемнело.

Оказывается, ураган потопил лодку и понадобилось немало времени, чтобы вытащить ее на мелководье и вылить воду. Не осталось весел, пришлось вырубать шест.

Узнав об исчезновении Пулата, Серафим Александрович помрачнел.

— Когда это случилось?

Радик объяснил, что часа за два до урагана Пулат пошел в камыши выяснить, почему молчат птицы. Может быть, его смыло волной. На острове его нет, они хорошо искали.

Страшные предположения вслух не высказывались, но все трое с ужасом подумали о возможной гибели мальчика.

Только теперь Радик понял до конца, как дорог для него Пулат, сердце больно сжималось от горя.

Надо срочно что-то предпринимать. Но что, что можно сделать?

Всю ночь они легли большой костер и Серафим Александрович стрелял из ружья. Если бы подошел караван, они обратились бы за помощью, но река пустовала.

На рассвете Серафим Александрович отправился на поиски Пулата вниз по течению.

Оставшись одни у костра, ребята подавленно молчали. Да и о чем было говорить? Все плохо.

Малыш жался к хозяйке, как будто хотел ее утешить.

Подумать только, вчера в это время все они были здоровы и счастливы.

— Нюська, — спросил вдруг Радик дрогнувшим голосом, — ты мертвецов когда-нибудь видела?

И тут в голове у Нюси мелькнула маленькая, еще не вполне осознанная искорка надежды, какая-то невероятная догадка.

Не отвечая Радику, она вскочила:

— Ты, Радончик, тут посиди, подежурь, я скоро вернусь…

Радик крикнул, что Серафим Александрович поручил им дежурить вместе, но Нюся его уже не слышала.

Вскочив в лодку вместе с собакой, она поплыла к большому затону.

Глава семнадцатая В ЗАПАДНЕ

Имей тысячу друзей — и то мало.

Узбекская пословица

Пулату хотелось узнать, куда подевались птицы, почему в камышах такая необычная тишина. Он поднялся на вершину бугра и огляделся. Камышовые раздолья выглядели покинутыми. Мальчик посмотрел в сторону левого берега. Там, совсем близко, не более пятисот метров по прямой, виднелась старая высохшая ива. Где-то возле нее прячется в зарослях таинственная Нюськина лачужка. Может быть, это и есть та самая лачужка, под которой спрятана Макарова захоронка?

Правда, приметы Макара, по которым следовало искать захоронку, не совпадали: если Пулат мысленно проводил прямую между ивой и устьем Курук-Келеса, то Птичий остров оказывался далеко в стороне от этой прямой. Не мог же остров переместиться метров на триста — четыреста вниз по течению, он же каменный, вечный. И все-таки интересно посмотреть, что это за лачужка.

Уговорить бы ребят пойти вместе, ведь Нюська знает дорогу от затона.

Но всем уйти нельзя. Что подумает Серафим Александрович, если вернется и никого не найдет в лагере? Уговоришь Нюсю — Радька не захочет остаться, когда узнает про лачужку.

Может, самому пойти? Тут недалеко, часа за два можно обернуться. Тем более — скоро уезжать. Вдруг сегодня скажут собираться в обратный путь?

Нет, надо идти, идти немедленно. И лодка не нужна, переплыть узкую протоку ничего не стоит. Но как же идти одному? Страшно! Лучше рассказать все Серафиму Александровичу.

Пулат торопливо, как бы боясь передумать, спрятал сандалии под камнем и вошел в воду. Быстрая и удачная переправа придала ему уверенности. Цепляясь за корневища, мальчик взобрался на высокий берег и оглянулся на остров. Над лагерем поднимался синий дымок костра, ребят не видно. Порядок. И Пулат нырнул в колючие заросли.

С первых же метров пути он понял всю сложность своей задачи. Трудно придерживаться нужного направления. Вскоре на теле мальчика, не говоря о руках и ногах, появились кровоточащие царапины от колючек. Болели они ужасно, но о возвращении он не помышлял. Бабушка говорила, упрямством он в отца. Несколько раз пришлось взбираться на тонкие, качающиеся под тяжестью тела деревца, чтобы определить, в какую сторону пробираться дальше.

Стояла ужасная духота, хотелось пить, но флягу с водой он взять не догадался. «Ничего, я быстренько, — думал Пулат, — только разок взгляну на эту хижину и поверну назад. Завтра приведу сюда остальных».

В зарослях потемнело — видно, он забрался в чащу. Надо бы сориентироваться. Выбравшись на полянку, он увидел, что солнце закрыто плотной пеленой. В воздухе стояла гнетущая предгрозовая тишина.

Сухая ива была уже совсем рядом. Через несколько метров Пулат наткнулся на проволоку с прикрученными к ней консервными банками. Так вот почему Нюся слышала звон, когда подбиралась к хижине.

Вот она — старая ива! Верхушка ее высохла, а внизу еще зеленеют раскидистые ветви.

Громкое карканье заставило мальчика прижаться к земле. Ворон каркал надсадно. «Где-то здесь его гнездо», — подумал Пулат.

А вот и хижина, но какая же она маленькая! Камышовые стены были когда-то обмазаны глиной, а теперь кусочки глины виднелись лишь кое-где между черными старыми камышинками. В крыше зияли дыры, дверей не было, да и были ли они вообще когда нибудь?

Вдруг над зарослями завыл, застонал ветер, и сразу потемнело. И так это было мало приятное место, а тут мальчику стало совсем страшно. В зарослях стоял шум и треск, как будто злой великан в исступлении хлестал свистящей плетью по тугаю и что есть мо́чи дул в охотничий рог.

Что было бы с Пулатом, если бы, как и Нюська, он верил в приметы и россказни темных людей. Сердце разорвалось бы от страха, а так оно только сильно стучит. На зубах скрипел песок. Если бы не ураган, мальчик непременно повернул бы обратно: хижину-то он нашел! Но в такую темень не выбраться ему из зарослей. Так одиноко Пулату в этом заброшенном месте, даже не верится, что неподалеку, в пятистах — шестистах метрах, за протокой его товарищи, уютный лагерь.

Может быть, хоть внутри хижины можно укрыться от песка и пыли. Осторожно, на ощупь мальчик перелез через порог. Из крошечного помещения, где мог поместиться лежа только один человек, дверной проем вел в другую комнатку, без окон. Призрачный свет проникал сюда через проломы в крыше. Комнатка была совершенно пуста. Вот удивятся ребята смелости Пулата, когда узнают, что он не только нашел эту хижину, но и один побывал внутри нее. Никто не посмеет больше дразнить его мамунчиком!

На полу мальчик нащупал истлевшую чию[29]. Он прополз вперед — здесь и правда тише. Вдруг руки его провалились куда-то вниз. Потеряв опору, Пулат полетел в темноту и больно ушибся.

На какой-то миг он потерял сознание и, когда пришел в себя, ужаснулся при мысли о случившемся. С трудом привстав, Пулат старался подавить противную дрожь в руках и ногах.

Постепенно вой ветра затих. Привыкнув к темноте, Пулат разглядел, что находится на дне ямы наподобие глубокого окопа с гладкими стенами. Неподалеку смутно белели какие-то кости. Ужас холодком пробежал по телу. Что это — скелет? Да, похоже — скелет шакала. Когда-то, видно, шакал тоже провалился сюда. Сверху яма прикрывалась накатом из корявых тугайных деревьев. В том месте, где Пулат провалился вниз, свисали камышинки от чии. Наверное, чия прикрывала лаз в подпол.

Все попытки мальчика выбраться из ямы оказались напрасными, и в отчаянии он понял: для него эта хижина стала коварной западней. Если его не найдут, он умрет от жажды и голода. Рисовались ужасные картины мучительной смерти. От жалости к себе, от усталости и отчаяния Пулат заплакал, размазывая по лицу слезы грязными руками…

Наступила ночь. Раз ему показалось, будто он слышал звук выстрела. Но кому придет в голову искать его здесь? Если б он хоть догадался шепнуть Нюсе о своей затее… Есть не хотелось, только пить, но и жажда постепенно притупилась: на него нашло какое-то безразличие, апатия. Измученный, уже перед утром он, наконец забылся сном.

Снился ему злой великан, который хлыстом загонял его, Пулата, маленького, как мышонок полевки, в яму. Он не хотел прыгать туда, по страшные удары ложились у самых ног, и приходилось отступать все ближе и ближе к краю страшного отверстия. А на дне — о ужас! — его младшая сестренка Мухаббатка. Она тянется к нему, жалобно и тонко кричит: «Пулат, Пулатик!» А потом начинает лаять — заколдованная, наверно. Он хочет крикнуть ей, успокоить, но голос не повинуется.

А сестренка все кричит: «Пулатик, Пулат!»

Проснувшись, он с ужасом вспомнил все, что с ним случилось накануне.

Сквозь дыру над головой скупо проникает утренний свет. Где-то близко тявкает шакал.

— Пулатик! — ясно услыхал мальчик жалобный крик.

— Я здесь! — что есть силы закричал Пулат, и сердце его вздрогнуло. Да это же Нюська с Малышом! — Я здесь!

— Пулат, Пулат, Пулатик! — послышалось ближе.

— Я здесь, здесь!

Сверху зашуршало.

— Осторожно, тут яма!

— Пулатик, жив? — Радостное и испуганное одновременно, Нюськино личико заглядывает в проем.

— Жив, только вылезти не могу.

— Сейчас, подожди, я из лодки веревку принесу.

— Нет, нет, постой! — Пулат испугался, что Нюся уйдет и он снова останется один. Не желая показать своего малодушия, он попросил: — Принеси попить.

— Ладно, я мигом.

Нюся сдернула порванную чию, и в яме сразу посветлело. Совсем другими, радостными глазами Пулат оглядел свою западню. Между осыпавшимся краем ямы и накатом возле лаза он заметил медную бляху и ручку от полевой сумки.

Только теперь Пулат вспомнил снова, ради чего он пробирался к хижине. Поднявшись на носки, он палочкой дотянулся до осыпи у края подпола — в яму обрушился каскад пыли вместе с сумкой. Поднимая ее, Пулат с удивлением увидел неподалеку сильно запыленную капитанскую фуражку. Вот те на! Нюськина фуражка, здесь! Значит, их враг побывал тут до него! Скорее бы убраться отсюда. Ему казалось, что Нюси нет слишком долго, но ему и в голову не приходило, будто она может оставить его в беде. Просто он знал, каково пробираться ползком сквозь колючие заросли.

Когда по веревке мальчик выбрался наружу, Нюся обняла его, не стесняясь слез. Пулат тоже и смеялся, и смахивал слезинки украдкой. Они тормошили друг друга, а Малыш вьюном вился у ног, тявкал и хватал хозяйку за подол.

Остановившись на миг, Нюся взглянула на чумазое лицо Пулата и захохотала, а тот смеялся, глядя на грязные разводы на ее щеках.

Пулат показал Нюсе фуражку.

— Погляди-ка, твоя?

— Не-а. Моя нашлась… разорванная. Кому понадобилось сначала похитить ее, а потом разорвать? Я ее сожгла, в костер бросила. Ничего, теперь эта моей будет, ладно?

— Бери, пожалуйста, разве мне жалко?

Нюся внимательно оглядела фуражку.

— Гляди-ка, тут было что-то написано, да расплылось от сырости.

Пулат торжествующе извлек из ямы веревку с привязанной на конце полевой сумкой.

— Во! Что еще я нашел!

— А что там?

— Потом посмотрим.

— Ага. Пойдем скорее. Дядя Сима всю ночь стрелял из ружья, и мы большой костер жгли. Уж думали, ты погиб, дурачок ты этакий, — снова всхлипнула Нюся.

Торопливо, не обращая внимания на царапины и ссадины, они поползли к затону, где Нюся оставила свою лодку.

Увидев в подплывающей лодке Пулата, Радик исполнил такой бурный и радостный танец, что ему мог бы позавидовать лучший танцор из африканского племени карамоджа, известного своим танцевальным искусством.

— Как бы предупредить Серафима Александровича, — беспокоился Пулат.

— А ружье на что?

Радик сбегал за ружьем. Долго вертел его в руках и разглядывал узоры.

— Дай-ка! — Нюся решительно отобрала ружье, зарядила и выстрелила вверх. Правда, предварительно крепко зажмурилась.

С каменистого бугра все трое смотрели, не показалась ли на повороте лодка, и говорили, говорили без умолку, перебивая друг друга. Какое счастье, что все кончилось хорошо, что все снова вместе!

Радик не сводил с товарища радостного взгляда.

— Все-таки Нюська молодец, и я обещаю больше не задираться.

— Ой, Радончик, задирайся, тебе же больше колотушек достанется! Чихун-траву забыл?..

Глава восемнадцатая ХОДЫР-МОДЫР-ЗОДЫР… ШУХ!

Горькая правда лучше сладкой лжи.

Узбекская пословица

Лодка приближалась мучительно долго, и ребята закричали хором:

— Дя-дя Си-ма, все в по-ряд-ке!

Серафим Александрович не стал сразу причаливать к острову: ему нужно было время, чтобы успокоиться.

Что и говорить, для Пулата объяснение с ним оказалось малоприятным.

Потом Серафим Александрович сказал:

— Ты нарушил лагерную дисциплину, Пулат, и тебе полагается суровое наказание, какое именно — я еще не решил. Кроме того, ты должен обо всем правдиво рассказать дома, чтобы родители могли решить, отпускать ли тебя в другой раз.

— А можно рассказать бабушке? — спросил Пулат и добавил: — Ведь она же педагог.

— Можно, — впервые чуть улыбнулся Серафим Александрович.

Когда примчались на моторке Нюсин отец и дядя Михаил, на острове уже господствовали мир и порядок.

Правда, порядок после урагана был относительный: заметно облегчились рюкзаки путешественников: ветер унес много вещей. Но ведь они не новички в походе, и для ночлега им не нужны перины.

Вечером у костра состоялся важный разговор. В нем участвовали и ребята.

— Это Макарова сумка, — сказал Михаил Никитич. — Вот и буквочки его вырезаны: «К. М.».

В полевой сумке оказались документы разгромленной чекистами еще в тысяча девятьсот восемнадцатом году контрреволюционной военной организации Туркестана. Не все они сохранились — все-таки прошло больше сорока лет. За долгое время в сумку проникла сырость.

Осторожно извлек Серафим Александрович толстую тетрадь в кожаном переплете, пачку истлевших наполовину листков с чернильными разводами вместо строк, несколько склеившихся топографических карт.

— Все. Ничего больше нет.

При свете костра взрослые пытались прочесть те записи в тетради, которые можно было разобрать: какие-то протоколы, имена, поручения и донесения… Несведущим ничего не понять.

— В Комитете госбезопасности разберутся, если эти бумаги еще представляют какой-нибудь интерес, — пробасил Степан Никитич.

— Для Комитета госбезопасности, может быть, и не представляют, а для этих вот ребят представляют… Спросить у них, что они знают о том времени, когда в этих краях устанавливалась и закалялась в борьбе с контрреволюцией и басмачеством Советская власть, ведь не ответят. А по этим документам можно установить многие события тех лет, отыскать, быть может, старых рабочих-коммунистов, чекистов — участников ликвидации мятежа…

— Серафим прав! — сказал Михаил Никитич, и Пулату показалось, будто глаза его подобрели.

— По силам эта работа вашей пионерской организации? — обратился Серафим Александрович к Пулату и Радику.

— По силам! — закричал Радик. — Я всегда говорил, что история революции — самая интересная!..

Радик вертел в руках сумку. В специальном кармашке плотно сидел прямоугольник из толстой кожи с гнездами для карандашей — пенал. Кнопка, которой прямоугольник пристегивался к сумке, проржавела насквозь. Она просто рассыпалась под Радькиными пальцами, и он с трудом вытащил пенал из кармашка.

— Ой, тут еще что-то!

Серафим Александрович испуганно поднял руки:

— Не тронь, не тронь! Я сам!

Подпоров ножом шов кармашка, он достал тонкий пакет из плотного пергамента со следами осыпавшейся сургучной печати…

В пакете находилось несколько листков бумаги, убористо исписанных витиеватым почерком.

Напрасно Серафим Александрович пытался прочесть написанное, его глаза не в состоянии были разглядеть ни слова.

— Вот, — торжествующе воскликнул Степан Никитич, заглядывая в бумаги через его плечо. — «Размножить и разослать по всем опорным пунктам…» Это приказ уничтожать представителей Советской власти. Тут и списки приложены… Глядите, глядите! Наш чиназский председатель Петро Сагайдак! Помнишь его, Михаил?

— Еще бы! А Мурада Умарова, чекиста из поселка Солдатское, я тоже хорошо знал, — ткнул в бумаги заскорузлым пальцем Михаил Никитич.

Серафим Александрович поднял голову:

— Надо думать, это тот самый «потерянный» приказ. Вы понимаете?.. Значит, он не был потерян, а Макар похитил его у того пьяного офицера…

— Но почему же тогда он сбежал? — задумчиво возразил Михаил. — Похоже, и вправду Макар сделал что-то сто́ящее, потому что начал понимать правду. Но все же он заслужил жестокую кару.

— Я не знаю большего наказания, чем потеря родины, — тихо сказал Степан Никитич, — да и не о нем речь сейчас, он сам себя наказал… Как бы там ни было, мы сделали нужное дело: таким вот пацанам, как эти, важнее узнать побольше о том, как завоевывалась Советская власть. Им жить завтра!..

Пулат и Радик внимательно разглядывали шуршащие листы приказа.

— Ой! — Пулат вдруг отшатнулся, потом осторожно взял листы из Радькиных рук и вгляделся в стройные столбцы имен. — Здесь написано: «Муминова Халида». Это же… Это же моя бабушка! Не может быть!

Серафим Александрович взял из его рук приказ и пристально стал вглядываться в написанное, то приближая, то удаляя бумагу от глаз. Он взволновался не меньше Пулата.

— Не может быть, — продолжал повторять Пулат, — ведь бабушка же не была комиссаром или чекистом…

— Зато она была одной из первых учительниц-узбечек, она в числе первых публично сбросила паранджу[30], — наконец, справился с волнением Серафим Александрович. — Не удивительно, что враги революции включили ее в списки приговоренных к смерти.

— Но бабушка никогда мне не рассказывала…

— А ты попроси ее, она обязательно расскажет, как трудно приходилось ей и ее подругам в первые годы революции… Я видел однажды, за ней гналась толпа фанатиков; ее убили бы камнями, если бы рабочий патруль не задержал толпу. Я слышал, как ей аплодировали, когда она выступала на митинге в железнодорожных мастерских перед рабочими и солдатами.

— Ой-бой! — воскликнул Пулат удивленно.

— Вот здорово, Пулханчик, у тебя же героическая бабушка! — закричал Радик.

— А почему вы, Серафим Александрович, все знаете про мою бабушку?

— Потому, Пулат-джан, что я в то время вел работу среди местной молодежи. Ведь я вырос тут, смолоду знал язык и обычаи…

Решено было просить Серафима Александровича сумку и все бумаги передать в Комитет государственной безопасности. А на будущей неделе Степан Никитич сам собирался съездить в Ташкент.

Дядя Михаил сидел молча, не соглашался, но и не спорил.

— Почему же Макарова лачужка оказалась совсем в другом месте? — недоуменно спросил Серафим Александрович. — Ты случайно обнаружил ее, Пулат?

— Когда я рисовал план острова, — объяснял Пулат, — я видел старицу Курук-Келеса рядом с устьем.

— Ну?

— Еще до этого я слышал ваш разговор. Ночью, в Чиназе. Вы говорили, что захоронка на левом берегу; от того места, где стоит лачужка, должно быть видно через остров устье Курук-Келеса.

— Да, но лачужка-то оказалась далеко в стороне.

— Это потому, что мы ориентировались на сегодняшнее устье, а если ориентироваться на старицу, которая раньше была устьем, то получится точно напрямик. Но я об этом только теперь догадался. А лачужку эту Нюся нашла, еще в прошлом году, когда Малыш от нее убежал и в кустах поводком запутался…

— Ну конечно же, черт возьми! — обрадовался Серафим Александрович. — Как я не подумал об этом! Сам вам про Чирчик рассказывал, у него устье тоже передвинулось на пятьсот метров от первоначального русла.

— Славные вы ребята, — сказал дядя Степан, — одно плохо: дисциплина у вас слабовата. Ведь не сообрази Нюсена, что ты, отчаянная голова, отправился к заброшенной лачужке, мог бы там навек остаться.

— Она не совсем заброшенная, — возразил Пулат, я там еще капитанку нашел, новую, только грязную немного, совсем как пропавшая Нюсина.

— Да, — подтвердила Нюся, — вот эту.

— Странно… — Дядя Степан долго разглядывал фуражку. — Как моя.

— Если честно сказать, — Пулат напрягся, как перед боем, — мы думали, это дядя Михаил не хочет, чтобы нашлась захоронка…

— Что ты такое говоришь! — перебил его Серафим Александрович.

— Кто это «мы»? — прохрипел Михаил Никитич.

— Мы с Радькой… То есть… я…

— А что, я тоже так подумал бы на вашем месте, — решительно пришел на помощь мальчику Степан Никитич. — Сам посуди, Михаил: лодку ты им дал, а она вдруг оказалась дырявой, помочь захоронку найти не захотел… Только, друзья мои, здесь что-то не так. Уж я брата знаю, он в таком деле мешать не станет…

После ужина ребята, все трое, отправились на каменистый бугор провожать зарю.

Радику в этот вечер хорошо пелось, потому что настроение было отличное, ведь опасность, угрожавшая другу, миновала. Пели песни старые и новые, веселые и грустные, а больше всего — пионерские: в седьмом классе им вступать в комсомол, тогда уж пионерских не попоешь — не солидно.

Особенно понравилась Нюсе их собственная самодельная походная песенка.

Задорные голоса далеко разносились по водному простору:

Открыта в природу заветная дверь, Теперь не страшны ни комар нам, ни зверь. Река Сырдарья и тугайные дали Нас дружбой сплотили и милыми стали. Плыви же, дарьинка, по звонким волнам, Костер, веселее гори! Пусть песенка эта летит к небесам До поздней вечерней зари.

— А все-таки многое неясно, — тихо сказал Пулат, когда петь надоело. — Кто, например, продырявил лодку? Кого спугнул механик Шарип? Что за лодку видел Берген-ака? И совсем непонятно, кто и зачем своровал Нюськину фуражку…

Ответов на эти вопросы не было.

— Эх! Ничего-то мы, видно, не сумеем разгадать, — раздосадованно сказал Пулат. — Настоящие следопыты давно бы все поняли.

— Моя бабушка знала всякие таинственные слова… Не смейтесь! — Нюся понизила голос, как будто боялась, что ее подслушает кто-то посторонний. — Она из трав делала лекарства — от наговора, от сглаза… Бывают такие слова, чтобы тайну разгадать…

— Фи, — сказал Радик, — я дополна разных таинственных слов знаю, только какое для чего — кто их разберет… Вот, например: «Ходыр-модыр-зодыр… шух!»

Пулат засмеялся, а Нюся обиделась:

— Пустозвон же ты, Радон.

Мужские голоса у костра дружно затянули:

Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой, Мой грустный товарищ, махая крылом, Кровавую пищу клюет под окном…

Дрожащий баритон Серафима Александровича старательно и точно выводил мелодию, а рокочущие басы братьев придавали песне необъятную ширь.

Ребята притихли.

Была в этой песне необыкновенная прелесть. И слова, и мелодия, и задушевность исполнения — все соединилось сейчас в ней, и песня жила, песня грустила и звала вдаль, в неведомые просторы.

Загадочно и важно подмигивали звезды, глухо вздыхала река в темноте.

Ах, как славно жить!

Вдруг Малыш навострил уши и заворчал, потом вскочил и с лаем бросился к шалашу.

— Чего это он? — забеспокоился Пулат.

— Кто его знает. Может, мышь почуял.

— Пошли посмотрим. — Не дожидаясь товарищей, Радик решительно направился за собакой.

Ребята двинулись следом.

Из шалаша навстречу Радику выскочила темная фигура. От сильного толчка Радька повалился на траву, но и незнакомец упал тоже. Несколько времени они катались по земле, сопели и кряхтели.

Первой от неожиданности опомнилась Нюся. С криком бросилась она в свалку.

Улучив момент, Пулат тоже вцепился в чужака. Он не чувствовал ударов, сыпавшихся на него, и держал врага насмерть.

Над глухими звуками борьбы звенел неумолчно лай Малыша.

— Прекратить безобразие! — грянул над ними капитанский бас Степана Никитича.

В глаза ударил яркий сноп света от карманного фонаря…

— Господи, кого я вижу! — удивился дядя Михаил. — Сергунь, чертушка, откуда ты взялся? Это наш сосед, один из двух братьев-разбойников, гроза чужих садов. Старшего в армию призвали.

Долговязый парень медленно поднялся с земли. Нюся во все глаза смотрела на пленника.

— Вот здорово! А я не узнала тебя. Это же Серега Феофанов, второгодник из нашего класса.

Мудрено было узнать гостя: левый глаз заплыл синяком, рубаха порвана и в прореху выглядывает белая тулья фуражки, весь в пыли, будто в муке. Впрочем, остальные бойцы выглядели не лучше.

Нюся ловко выхватила фуражку у Сереги.

— Вот он, шпион!

И тут верзила шмыгнул носом и заревел в голос, утирая кулаком слезы:

— Братанька-а! Брата-анька-а!

— Как вам не стыдно! — набросился Серафим Александрович на ребят. — Трое на одного!..

— Да он первый! — крикнул Радик. — Я его еще тронуть не успел, а он на меня как налетит! На голове балахон, как привидение.

И правда, у ног Сереги лежал мешок, сложенный башлыком.

— Сейчас же отпустите его, никуда он не убежит, — приказал Серафим Александрович.

И тут всегда дисциплинированный Пулат, упрямо сдвинув брови и глядя прямо в глаза Серафиму Александровичу, ответил тихо, но решительно:

— Пусть сначала скажет, зачем он продырявил, а потом чуть не утащил нашу лодку. А еще — зачем Нюськину капитанку стащил… и вот эту?

— Постойте, постойте, — вышел вперед дядя Степан. — Это серьезные дела. Феофанов, отвечай! Старший в армии, так ты один безобразничаешь?!

Тот молчал.

— Пусть молчит, — сказал Пулат, — мы все сами знаем… Он подслушал в Чиназе тайну про лачужку и про захоронку и решил нам помешать. В самую первую ночь в Чиназе, когда шел разговор о захоронке, о том, чтобы разыскать ее, я заметил, что кто-то в кустах прячется. Думал сначала, это Михаил Никитич, а это вот он был, Феофанов. Подслушал тайну и испугался, как бы мы не разыскали эту лачужку. Вот и крался за нами, как вор. Ночью лодку продырявил, а мы ее починили. Потом хотел столкнуть ее в воду, чтобы она уплыла, — механик Шарип помешал. Его следы на песке, конечно, были, только такие же, как от наших босых ног. Он знал, что в лачужке спрятаны документы беляков, но вместо помощи хотел помешать их разыскать.

— Врешь ты! — Серега сердито глянул на Пулата, — Я за братаньку боялся, думал, как про бульдог дознаются, из армии прогонят.

— Рассказывай сам, — приказал Степан Никитич.

— А чего рассказывать? Тот бульдог все одно не стреляет.

— Какой бульдог? Что ты мелешь?

— У братаньки спрашивайте. Я ничего не знаю, моя хата с краю.

— Зачем ты продырявил лодку?

Серега молчал.

— Чужую фуражку зачем взял?

— Это его фуражка, вернее, его брата, — вмешался Пулат снова. — Твоего брата Петькой зовут или Павлушкой?

— Петькой, — подтвердила Нюся. — А ты откуда его знаешь? Он уже полгода как в армии.

— Так на фуражке написано: «П. Феофанов» — Петр Феофанов. Надпись расплылась, но все же с трудом разобрать можно. Из-за этой надписи он и твою капитанку стащил — думал, Петькина, да буквочек не нашел… Петька в лачужке раньше побывал и уронил свою фуражку в яму, когда нашел и присвоил себе чужой револьвер — бульдог. А капитанку из ямы достать не сумел и поручил Сереге…

— Не поручал он, я сам. Боялся: как про бульдог дознаются, из армии его прогонят… Я тот бульдог могу добровольно отдать.

— Где револьвер? — строго спросил Степан Никитич.

— В сараюшке, под крышей.

— Как же ты столько дней жил один? — с непонятной Пулату жалостью в голосе спросил Серафим Александрович.

— А вот так. Мы привычные… В бурю чуть не сгорел: костер ветром раздуло.

— Ага, — подтвердила Нюся, — мы с Радькой дальний пожар в тугае видели…

— Ну, ты даешь, Пулханчик! — восхищенно воскликнул Радик, когда взрослые ушли, прихватив с собой Серегу. — Как Шерлок Холмс!

— Никакой не Холмс, — смутился Пулат. — Просто я в дневник все записывал, а потом думал.

— А как ты, Пулханчик, про надпись догадался, ведь там, на капитанке, только чернильные пятна были?

— Вон на том тополе, возле каменистого бугра, недавно, с полгода назад, вырезаны инициалы «ПФ». На фуражке я тоже разобрал в расплывшемся пятне «П» и дальше «Ф»… А как только ты сказала «Феофанов», меня будто током ударило, точно там было «П. Феофанов» написано. Неспроста он фуражки воровал, думал: как найдут надписанную фуражку брата, так и догадаются, что это они пистолет присвоили. Он же не знал, что Макар ничего про пистолет не рассказывал, а только про захоронку.

— Ну, теперь вы убедились, что мое волшебное слово помогло тайну разгадать? — весело крикнул Радик. — Ходыр-модыр-зодыр… шух!

Глава девятнадцатая ДОМОЙ

Открылась в природу заветная дверь,

Теперь не страшны ни комар нам, ни зверь.

Река Сырдарья и тугайные дали

Нас дружбой сплотили и милыми стали —

вот такая у нас правильная песня.

Из дневника П. Хангамова

Настал день прощания с сырдарьинскими просторами. Около двадцати дней прожили ребята среди дикой загадочной природы и полюбили ее, полюбили навсегда. До обеда должен подойти караван из Чардары, он довезет путешественников до Чиназа, а там автобусом два часа — и в Ташкенте.

Конечно, Пулат очень соскучился по дому, но седой тугай ему теперь не забыть никогда. За сборами и хлопотами время летит незаметно.

— Приезжайте на будущий год, лунатики, — приглашает Нюся.

— Так остров наш затопит, — настороженно говорит Радик. Он опасается какого-нибудь подвоха.

— Подыщем другой птичий остров, мало ли их на Дарье!

— А ты приезжай в Ташкент, обязательно. Мы с Радькой тебя в зоопарк сводим.

Пулат знает — когда он расскажет бабушке про Нюсю, как она выручила его из беды, бабушка скажет: «Ты, конечно, не догадался пригласить ее в гости?» Бабушка почему-то всегда хочет познакомиться с его приятелями.

— Было бы здорово, если бы ты для нашего биокружка привезла заспиртованного скафиринха.

— Я попрошу дядю Мишу, ему такие рыбины не раз попадались.

Двадцать дней… Много это или мало? Срок небольшой. Но сколько богатых впечатлений от природы, от походной жизни и каждодневных приключений, значительных и пустяковых, смешных и грустных… А беседы у костра!..

Долго еще ребята будут вспоминать Птичий остров, заново переживать каждый день походной жизни.

Как интересно жить! Сколько увлекательного и радостного скрыто в завтрашнем дне!

— Поклянемся, — торжественно говорит Радик, — каждый год возвращаться сюда, в тугайный край.

— Да, — подхватывает Пулат.

— Смотрите, лунатики, забудете, — усмехается Нюся.

Возможно, они забудут свою наивную клятву, как и другие детские клятвы и обещания. Но великая радость общения с природой, зарожденная на вольных дарьинских просторах, останется на всю жизнь.

Прощай, милый тугайный край! Прощайте, вольные звери и птицы! Нет, до свидания! Конечно, до свидания!

Примечания

1

Сеголетки — молодые волки последнего помета.

(обратно)

2

Кашгарка — название одного из известных районов старого Ташкента.

(обратно)

3

Имеется в виду строительство Чардаринской ГЭС на Сырдарье около поселка Чардара.

(обратно)

4

Пулат-джан (узб.) — ласковое обращение к мальчику.

(обратно)

5

Каракурт — ядовитый черный паук.

(обратно)

6

Хоп (узб.) — ладно.

(обратно)

7

Достархан (узб.) — скатерть.

(обратно)

8

Затон — залив, непроточная часть старого русла.

(обратно)

9

Йук (узб.) — нет.

(обратно)

10

Амаке (узб.) — дядя.

(обратно)

11

Ака (узб.) — брат.

(обратно)

12

Бобо (узб.) — старый, уважаемый человек, дедушка.

(обратно)

13

Кукан — связка пойманных рыб на шнурке, продетом через жабры.

(обратно)

14

Казан — чугунный котел для приготовления пищи.

(обратно)

15

Юшка — бульон, жидкая часть ухи.

(обратно)

16

Топчан — деревянный настил под деревьями, виноградником, на открытом воздухе, где пьют чай, угощают гостей.

(обратно)

17

Макуха — жмых, корм для скота.

(обратно)

18

Перемет — рыболовная снасть.

(обратно)

19

Опа (узб.) — сестра.

(обратно)

20

Балахана — специальное помещение во втором этаже узбекского дома, наподобие лоджии.

(обратно)

21

Дувал — глиняный забор.

(обратно)

22

Тандыр — печь для выпекания лепешек.

(обратно)

23

Дуст — порошок для борьбы с сельхозвредителями.

(обратно)

24

Видиум — болезнь винограда.

(обратно)

25

В Узбекистане известны случаи, когда пущенная на холм или гору лоза разрасталась до больших размеров, давая многие сотни килограммов винограда.

(обратно)

26

Кок-чай (узб.) — зеленый чай.

(обратно)

27

Хон (узб.) — так уважительно говорят о женщине, старшей по возрасту.

(обратно)

28

Баюмок — в просторечии буксирный малый катер, БМК.

(обратно)

29

Чия — циновка из камыша.

(обратно)

30

Паранджа — плотная волосяная сетка, под которой мусульманские женщины в соответствии с религиозными законами должны были скрывать свое лицо от окружающих.

(обратно)

Оглавление

От автора

СКАЗАНИЕ О ВЕРНОМ ДРУГЕ

  Часть первая ВТОРЖЕНИЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ

    ПРИШЕЛЬЦЫ В СОЛНЕЧНОЙ ДОЛИНЕ

    СТАРОЖИЛЫ И НЕЗНАКОМЦЫ

    ОХОТА НА ОХОТНИКОВ

    ДОБЫЧА

    ТИГР НАПАДАЕТ

    ПЛЕННИК

  Часть вторая ПЛЕМЯ ТАЖ

    БОЛЬШОЙ ОРЕЛ, ВОЖДЬ

    МУДРЫЙ АУН

    ТАЙНА ПЕЩЕРЫ ПРЕДКОВ

    ВОЛЧОНОК

    ВОЖДЬ И ЖРЕЦ

    ЛАН И МУНА

    ИЗГНАНИЕ ИЗ СТАИ

    СЛОВО ПРЕДКОВ

    ЗАМУРОВАННЫЕ

    ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА МУДРОГО АУНА

  Часть третья СТРАНА ПРЕДКОВ

    ВЕЛИКИЙ ДИВ — СОЛНЦЕ

    СТРАНА МЕЧТЫ, СТРАНА ПРЕДКОВ

    О СВЕТЛЫЙ ДИВ СОЛНЦЕ, ДАЙ НАМ ОГОНЬ!

    ПОБРАТИМЫ

    ОХОТНИКИ

    ХОЗЯИН ДОЛИНЫ

    ДИВЫ НОЧИ ЗАБАВЛЯЮТСЯ

    РАЗУМ ПОБЕЖДАЕТ СИЛУ

    ПРАЗДНИК ПТИЦ, НАЧАЛО ГОДА

    НАЧАЛО ЗАГАДКИ

    НА ТРОПЕ ГНЕВА

    МЕСТЬ ВЕДЕТ ПО СЛЕДУ

    ДРУГ НАШ СОБА

  Часть четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ

    НА ЗАКАТЕ — СУМЕРКИ

    ВОЗВРАЩЕНИЕ

    БОЛЬШОЙ КОСТЕР

    УДИВИТЕЛЬНАЯ, СЧАСТЛИВАЯ ОХОТА

    ПОРА В ПУТЬ

    ОБЕТ

ТАЙНА СЕДОГО ТУГАЯ

  Глава первая ПУЛАТ

  Глава вторая ЧИНАЗ

  Глава третья НОЧНОЙ РАЗГОВОР

  Глава четвертая ЖЕЛТАЯ РЕКА

  Глава пятая ПЕРВАЯ НОЧЬ В ТУГАЕ

  Глава шестая ДЕНЬ ТРЕВОГ

  Глава седьмая СЫРДАРЬЯ И ПТОЛЕМЕЙ

  Глава восьмая НОВЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ, НОВЫЕ ЗАГАДКИ

  Глава девятая ПТИЧИЙ ОСТРОВ

  Глава десятая ДРЕВНИЙ ПУТЬ ПЕРНАТЫХ

  Глава одиннадцатая НЮСЯ

  Глава двенадцатая ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЛОЗЫ

  Глава тринадцатая НЮСЬКИНЫ ПРОДЕЛКИ

  Глава четырнадцатая РОДНЫЕ ЗВЕЗДЫ

  Глава пятнадцатая НИТОЧКА К ТАЙНЕ

  Глава шестнадцатая УРАГАН

  Глава семнадцатая В ЗАПАДНЕ

  Глава восемнадцатая ХОДЫР-МОДЫР-ЗОДЫР… ШУХ!

  Глава девятнадцатая ДОМОЙ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg